«Демон против люфтваффе»

Демон против люфтваффе (fb2) - Демон против люфтваффе 1398K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Евгеньевич Матвиенко - Анатолий Минский

Анатолий Минский (Матвиенко Анатолий) Демон против люфтваффе

От автора

В 1940 году лётчики — истребители Королевских военно — воздушных сил Великобритании дрались в меньшинстве против эскадр Люфтваффе. Отстояв английское небо, они сорвали немецкую высадку на Британские острова. Представить страшно, что при другом исходе Советский Союз воевал бы с Рейхом и его союзниками в одиночку! Воздушные схватки над Кубанью превзошли масштабом Битву за Англию, авиация Красной Армии внесла значительный вклад в уничтожение экспертов Люфтваффе и не снижала усилий до мая сорок пятого. Одновременно развернулось эпохальное сражение с истребителями ПВО Германии. Почему же потом нам рассказывали про две воздушные войны, друг с другом не связанные — на западе и востоке? Почему предпочли не вспоминать, что победить врага удалось только ценой совместных усилий? Политика и идеология в очередной раз взяли верх над здравым смыслом.

Да простит мне читатель, что о той войне за чистое небо без крестов я рассказываю в ироничной фантазийной форме, не утруждаясь исторической достоверностью. Мне довелось брать интервью у многих ветеранов ВВС, в том числе лично знавших Покрышкина и Сафонова, выдающихся асов, чьи образы выведены в романе. Война ужасна, трагична, у каждого сложилась своя нелёгкая судьба. Все сходятся в одном — на фронте нельзя без улыбки, пусть даже это был смех сквозь слёзы.

Глава первая. Люди и демоны

Мрачный замок в невысоких горах Баварии весна обошла стороной. В долине растаял снег, на деревьях набухли почки, подсохла земля, а средневековая твердыня замерла в стороне от потока времени. Крепостная стена, высокая и неуязвимая с виду, сторожила излучину реки и окрестные скалы. Она не претерпела изменений за многие сотни лет, игнорируя эпохи и катаклизмы.

Через узкий проём, рассчитанный на конных рыцарей или телеги крестьян, втиснулся чёрный «Хорх» с берлинскими номерами. Колёса не успели описать последний оборот, как открылась передняя дверь, и на древние камни выпрыгнул унтершарфюрер. Он почтительно распахнул заднюю дверцу.

Штурмбанфюрер Отто фон Вилленберг неторопливо опустил идеально начищенный сапог на булыжную мостовую. Руки в чёрных перчатках одёрнули китель, украшенный выше локтя алой повязкой со свастикой. Безукоризненно выбритое лицо надменно повернулось к встречающим. Офицер небрежно ответил на приветствие штатского из числа обитателей цитадели, и поздоровался с гауптштурмфюрером (1), которого явно знал раньше.

— Гутен абенд! Клаус, развейте мои сомнения. Этот герр Шмульке, чуть руку не вывихнувший от усердия, не кажется мне арийцем. Манеры, ужасный акцент… Вы не находите?

— Яволь, герр штурмбанфюрер. Шмульке — фольксдойче, из поволжских германцев.

Старший офицер с интересом повернулся к предмету обсуждения. Тот соляным столпом замер на пороге донжона, нелепое толстое существо с английскими усиками.

1. Штурмбанфюрер СС приравнивался к майору Вермахта, гауптштурмфюрер к капитану, унтершарфюрер — к унтеру. Автор предупреждает: касательно чинов, званий, вооружений и организации армий историческая правда будет безжалостно игнорироваться. Поэтому совпадение событий и имён персонажей с реальными не стоит воспринимать всерьёз.

— Красный?

— Найн, герр Вилленберг! — испуганно открестился Шмульке. — Родители бежали от большевиков в двадцать шестом году. Только в Великом Рейхе я обрёл Отчизну.

— Гут, — смягчился берлинский гость. — Будем считать, что расовый вопрос не стоит.

— Вынужден заметить, что помощник доктора — наполовину еврей, — увидев недоумённо и сердито взлетевшие брови большого шефа, гауптштурмфюрер торопливо добавил: — По распоряжению рейхсфюрера ассистент Берштейн допущен к опытам.

Фон Вилленберг поджал губы. В Анэнербе к чистоте расы относятся весьма скрупулёзно. Неарийскими руками нельзя касаться памяти предков. Однако оспаривать и даже обсуждать приказы главы СС перед низшими чинами — недальновидно. В список предстоящих дел барон мысленно добавил: по окончании опытов отправить Бернштейна в Дахау. Чем бы ни закончился эксперимент, нельзя допустить, чтобы полукровка — мишлинге болтал о секретной организации.

— Допустим. Герр доктор, посвятите нас в подробности эксперимента. Вы отказались говорить по телефону.

— О, покорно прошу извинения, господа, за чрезвычайные меры секретности, — толстяк принялся бурно жестикулировать, засыпая столичного визитёра потоком слов. — Поверьте, дело действительно крайне важное. В случае успеха наши возрождающиеся вооружённые силы обретут несравненное преимущество перед любыми врагами Рейха! Прошу, господа.

Внутренние покои отличались тем же мрачным колоритом. Среди тёмных от времени стен взметнулись отсветы каминного огня. Рыцарские латы, копья, портреты предтечей местного барона создали средневековый антураж, в котором дальнейшие слова эмигранта из Красной России показались если не правдоподобными, то, по крайней мере, не совсем уж безумными.

— Как только по приказанию рейхсфюрера меня допустили к документам Анэнербе о древней скандинавской магии, я почувствовал: сами боги Валгаллы помогут закалить оружие германской нации и одержать победу над врагами нашего великого фюрера! Достаточно провести правильный обряд, тогда мечи и щиты, сложенные у магической пентаграммы, демонстрируют прямо‑таки дьявольскую остроту и прочность, несравнимую с обычными изделиями из оружейного сплава, — Шмульке воздел руки к небесам, стоя под портретом своего кумира.

Штурмбанфюреру на миг показалось, что фольксдойче молится не богам скандинавского пантеона, а лично Адольфу Гитлеру. К сожалению, верноподданнические завывания ни на секунду не приближают создание чудо — оружия для новорождённого Вермахта.

— Вы предлагаете вооружить наших солдат мечами и копьями с магической закалкой?

Услышав неприятные обертоны в начальственном голосе, самозваный маг резко изменил тональность.

— Магия одинаково воздействует на любые металлы, герр штурмбанфюрер. Мы получим лёгкую и практически неуязвимую броню для танков, неизнашиваемые стволы орудий, корпуса субмарин, способных к погружению на запредельную глубину…

— Довольно, Шмульке. Я предпочитаю один раз увидеть, а не сто раз услышать. И об увиденном доложу рейхсфюреру. Так что постарайтесь произвести правильное впечатление — от моего рапорта многое зависит.

Штурмбанфюрер с нажимом выделил последние слова, и доктор ненаучных дел почувствовал холодок между лопатками, несмотря на жар от камина. Он уловил, что неправильное впечатление дорого обойдётся не только полукровке — ассистенту. Слишком много сил и рейхсмарок потрачено, слишком много обещано. Разочарование смертельно опасно. Но и поводов для уныния нет — предварительные испытания прошли отлично. Тем более они удадутся в полнолуние, когда потусторонние силы особенно активны. Поэтому — нет места сомнениям! С нами Бог, даже если вызываем дьявола!

За час до полуночи два эсесовца и Шмульке поднялись на верхний уровень центральной башни, где копошился невзрачный тип в очках с толстыми стёклами и в поношенном лабораторном халате, не потрудившийся одеться приличнее к высокой инспекции.

— К ритуалу всё готово, — доложил он вкрадчивым шёпотом.

Штурмбанфюрер отметил, что ассистент ни капли не похож на существо, имеющее хоть восьмушку арийской крови. Берштейн, худой, сутулый и крайне неприятный на вид субъект, тоже пробрался в Рейх из проклятой России. Решимость выписать ему путёвку в концентрасионлагер окрепла у эсесовца окончательно.

Башенный зал по виду и содержанию имел несомненное сходство с лабораториями средневековых магов и алхимиков. На столах по периметру скопились стопки старинных фолиантов и свитков. Полным — полно каких‑то засохших растений, заспиртованных частей животных. Полки были уставлены странными приспособлениями или приборами, спрашивать их назначение фон Вилленберг счёл ниже своего достоинства. Наконец, угол ощетинился железками вроде автомобильных рессор и прочего металлического хлама. Экспериментатор пообещал отдать образцы после опыта. Фон Вилленберг покачал головой. Как убедить рейхсфюрера в удачности опыта, размахивая обрезком водопроводной трубы, пусть и дьявольской прочности?

— А сейчас… — голос Шмульке окрасился таинственностью. — Мы начинаем! Прошу не двигаться и сохранять молчание.

Трудно не шевелиться без малого час, но что не сделаешь ради могущества и процветания Рейха. Тем более доктор с его полуеврейским ассистентом двигались и голосили за четверых.

По углам пентаграммы шириной около полутора метров зажглись толстые свечи. По мере заунывных молитвенных песнопений Шмульке и Бернштейна, гуськом обежавших вокруг этой кабалистической фигуры, замерцали линии пятиугольника. Внутри фигуры вспыхнула багровая правильная звезда, к неудовольствию фон Вилленберга напоминающая марксистский символ, только без серпа и молота. Но коммунизмом тут не пахло, скорее химическими опытами, а через минуту потянуло озоном.

Черепа, сложенные в линию на полке у стены, налились алым светом. Нездоровая краснота заполнила глазницы, брызнула сквозь пустые дыры носа и прорехи на месте недостающих зубов. Эсесовцы представили внедрение подобной технологии на серийном производстве танков. Очевидно, в зловещих шаманских условиях согласятся трудиться только самые преданные члены национал — социалистической рабочей партии Германии. А лучше привлечь заключённых из концлагеря, чьё мнение не принимется в расчёт.

Офицеров обуяли тревожные чувства, экспериментаторы впали в мистический экстаз, и только фюрер в портрете на стене сохранил спокойствие.

Полночь! Стальные предметы заболели лихорадкой. Зазвенели трубы и рессоры, Вилленберг ощутил дрожь «Вальтера» в кобуре. Серная вонь перебила запах озона.

— Открыты врата потустороннего мира! Приди, сила! Приди, запредельная мощь! — завопили Шмульке и Бернштейн нестройным, но громким дуэтом.

И она пришла, материализовавшись в середине звезды. Но совершенно не в том обличии, как демоны из ада в видениях средневековых корифеев. И уж совсем не в образе скандинавских дев — воительниц либо иных трансцендентных созданий, призванных обеспечить непобедимость Вермахта или хотя бы непотопляемость Кригсмарине.

Крепкий мужик ростом под потолок, чуть просвечивающий насквозь в изливаемой черепами красноте, был одет в линялую гимнастёрку без погон, перетянутую ремнём, с треугольниками на рукавах и полоской в петлицах, синие галифе мешком, заправленные в чёрные блестящие сапоги. Между единственным бесовским атрибутом — парой мелких рогов над ушами — уместилась синяя же фуражка с красным околышем, а над козырьком… Эсесовцы охнули, точно раввин, узревший кусок свиного сала в похлёбке для кибуца. На фуражке призрака сверкнула коммунистическая звёздочка с серпасто — молоткастой парой в середине. Иными словами, в сердце Анэнербе очутилось существо в форме сержанта госбезопасности НКВД СССР — хмурый здоровяк, лишённый даже тени доброты в глубоко посаженных глазах.

Немая сцена, некоторым её участникам показавшаяся безумно долгой, длилась около секунды и прервалась нецензурным воплем.

— …Вашу мать!.. — заорал демон. — Охренели!..

Два эмигранта из Советского Союза поняли русский мат по привычке, эсесовцы догадались по интонации. Подумать о том, удержат ли полоски пентаграммы внутри себя адского гэбиста (пардон за тавтологию), экспериментаторы не успели. Рогатый поднял хлыст, и ремённая плеть щёлкнула четырежды.

Пятым ударом обладатель синих галифе отправил горящую свечу под стопку пергаментных свитков, весело вспыхнувших, будто они истосковались по живому огню. Убедившись, что пожар заполняет башню, перекидываясь на тела, демон хмыкнул и исчез. Его не озаботила чрезвычайная прочность автомобильных рессор и пистолета на трупе барона — штурмбанфюрера.

* * *

Горы Шеньси, семь с половиной тысяч километров восточнее Баварии. Солнце, пыль, грязь, ни дуновения ветерка. Здесь нет дорог, не ездят дорогие немецкие авто с лощёными офицерами в салоне. На узких тропах и ослы встречаются редко, а лошадь смотрится дорогой роскошью, примерно как «Мерседес» на автобане.

Длинная колонна людей едва переставляла ноги по дну ущелья. Нехитрые пожитки, немые свидетельства вопиющей бедности, уместились в мешках, самые зажиточные катили тележки. За спиной ночной переход и краткий привал. Долгая остановка непозволительна. Их гнал самый страшный стимул.

Ужас. Безнадёжность. И Восточно — Хэбэйская армия, наступавшая на пятки.

Во главе колонны шествовал, скрывая усталость и страх, строгий китаец в запыленном синем френче. Как у демона из преисподней, его фуражку украшала красная звезда.

— Товарищ Чжеминь! Дети больше не могут…

Вдова Ляо, согнутая под тяжестью узла с вещами, показала сухой ладошкой назад. Детей много. Самых маленьких и слабых родители взяли на руки. Остальные кое‑как держались рядом.

На Чжеминя люди смотрели со странной смесью надежды и недоверия. Надежды — потому что коммунисты торжественно пообещали поворот к миру и справедливости, не в отдалённом будущем, а вскорости, надо только разгромить японцев. Но также и горького разочарования, потому что первое же обещание пошло прахом. Навстречу беженцам должен был выйти отряд Красной Армии.

Чжеминь окинул взглядом колонну. Приказ не допускает двойного толкования: как можно быстрее торопиться в горы до самой встречи с военными. Но люди буквально падают. Ещё час или два — их с места не сдвинет никакая сила.

Старший сын вдовы Ляо, тринадцатилетний Сюй, вдруг выскочил из колонны с живостью необычайной. Чумазый палец показал на небо, выпустившее из облака шестёрку чёрных точек.

— В укрытие! Всем в укрытие! — вместо крика из пересохшей глотки Чжеминя вырвался хриплый сип. Он вдохнул полной грудью и заорал: — Воздух!

В северном Китае самолёты были редкостью. Поэтому люди просто застыли, запрокинув головы. Бесследно утекали мгновения, драгоценные секунды. Никто не побежал к скалам, к кустам, хотя бы врассыпную…

Сюй забрался на камень, восторженно глядя в небеса. Он видел самолёт единожды в жизни, биплан с полотняными крыльями сел на краю рисового поля и навсегда изменил его короткую жизнь. Сын мельника и внук пастуха вознамерился стать пилотом! Пока другие деревенские мальчишки мастерили змеев, Сюй приматывал две дощечки — крыла к третьей и носился с ним вокруг хижины, губами изображая тарахтенье мотора.

Самолёт превратился в мечту, в идею — фикс, в сказочного дракона Тяньлуна, владеющего небом. А сейчас в долину пикировала сразу шестёрка! Сон превратился в реальность. И, конечно, в свои тринадцать лет он не задумывался, что воздушных птиц нет ни у коммунистов, ни даже у преследователей.

— Сюй! — вдова Ляо бросилась к сыну со всех ног. Откуда только силы взялись…

Меж тем, шестёрка развернулась и полого спикировала к ущелью, в узкий и сложный для пилотирования разрыв между горами. Тонкий звон авиационных моторов вывел беглецов из оцепенения. Кто‑то упал на землю, кто‑то заковылял в сторону, кто‑то пытался спрятать детей. Измождённые крестяне суетились, но как‑то вяло. О небесной угрозе они знали лишь понаслышке. Не слишком боишься беды, не виденной до этого воочию.

Как Хуанхэ вскипает под ливневым дождём, так вспучилась земля под свинцовыми градинами. Чжеминь выхватил револьвер. Его жалкие хлопки утонули в грохоте авиационных пулемётов.

Женщину сильно толкнуло в спину, безжалостно швырнуло на камни. Она поднялась, больше не чувствуя ни боли, ни усталости, словно японская пуля перебила самый важный нерв, с ним ушла способность страдать. В пыли, поднятой пулемётными очередями, вдова Ляо проделала ещё десяток шагов и рухнула рядом с Сюем.

Он лежал на спине, раскинув руки. В глазах отразились облака и одинокий истребитель «Мицубиси». Воздушная птица мечты не унесла в небо, лишь ужалила и оставила умирать.

Точно также лежали десятки других — кто‑то лицом в землю, кто‑то упал навзничь. Люди застыли в самых разных позах, в одиночку и целыми семьями. Над тропой повис тихий стон, не похожий на человеческие голоса. Словно разверзлись невидимые двери, принимая души беженцев, и из потустороннего мира прорвались стенания грешников…

Чжеминь втряхнул головой, отгоняя наваждение. Отшвырнул жалкий, бесполезный револьвер. Атеист до мозга костей, убеждённый сторонник Ленина и Мао, он сейчас был готов воззвать хоть к демонам преисподней, лишь бы дали в руки настоящее оружие! Японские аэропланы казались несокрушимой силой, их лётчики — настоящими ангелами ада, несущими смерть или оставляющими в живых по своему капризу.

Китаец не знал, что тогда, летом тысяча девятьсот тридцать шестого года, даже в загробном мире демонов не нашлось бы средства против японской императорской авиации или возрождённых немецких Люфтваффе. Но это — дело поправимое.

Глава вторая. Нарушитель устава преисподней

Я отсутствовал на рабочем месте секунд тридцать — сорок. Заключённые грешники, для краткости — зэги, обнаружились в прежнем виде. Ставлю месячный оклад, они не только не повернули головы, но и не шевельнулись. Самый исправленный тихо мычит, повиснув на руках шестёрок и стараясь не пачкать красной юшкой выскобленный пол у входа в жилой блок. Ясно же — капли заставлю вылизывать. И не донора, понятно, тот на ногах не стоит. Двое парней на примете, они вместо отдыха в очередной раз отскребут ноздреватый бетон. А когда кровавый придёт в себя, не позже чем к утру, скажут ему ба — альшое спасибо.

— Зэг 1696!

— Я, ваше дьявольское благородие! — выгнул спину заключённый Моня по кличке «Комиссар», он же — глава моего актива.

— Объявляй.

— Отряд! На вечернюю поверку становись!

На месте, гады, деваться некуда. Преисподняя — заведение строгое, не пошалишь, не сбежишь и не загуляешь. Но порядок есть порядок. Или «Ordnung muss sein», как говорят мои шестёрки из немецкого эмигрантского пополнения. И «орднунг» должен напоминать грешникам самый их страшный прижизненный кошмар, то, чего больше всего опасались до смертного одра — чёрный воронок у подъезда, ночной обыск, обвинение в шпионаже и переломанные рёбра в подвале кровавой гэбни. Ну да, разница есть — здесь рёбра срастаются за считанные дни, хоть и болят жутко, особенно если лёгкие продырявлены. Даже зубы вылезут новые, а иначе что выбивать‑то в следующий раз? Это у католиков зона классическая — с котлами смолы и прочими архаичными прелестями.

Выбрал троих, свернул им челюсти. Один — из Наркомата внутренних дел, он не удивился. Коминтерновцы охнули и повалились на пол. Новенькие, не привыкли. Лет за десять оботрутся, приживутся. О — па, финский коммунист капнул‑таки красной слюнкой. Значицца, он и трёт палубу до утра. Понимаю, скучно. Подбираю пару ребят тебе для компании. Когда выпишете братский марксистский привет горячему финскому ленинцу, снова не заляпайте бетон. Иначе не буду таким добрым, как в этот вечер.

Отряд, несколько изумлённый мизерностью пинков, розданных на последнем построении, рассосался по нарам. Извините, грешники, сегодня не до вас, завтра воздам двойной порцией. Если это «завтра» наступит для меня самого.

Время в преисподней течёт странно. То тянется патокой столетий, то набухает событиями и несётся вскачь, то вдруг замирает, когда боишься следующего дня.

Для зэгов я — большая величина, из контролёров переведён в начальники отряда. Им невдомёк, что в реальности их босс и мучитель является таким же заключённым грешником. В мире живых уголовники шутят: мы отсидим и выйдем, а персонал зоны отбывает пожизненно, пока на пенсию не откинется. Но аналогия между лагерями и преисподней не точная. Главное — разница в сроках. Подумаешь, двадцать пять лет лесоповала и десять с поражением в правах… Курорт! Здесь, как правило, от сотки. Самые грешные умудряются и пять сотен схлопотать, с вырванными ногтями, раздробленными коленями и отбитой мошонкой. Больше пятёрки крайне редко, разве что помилованные Господом самоубийцы и другие отъявленные персоны. Вроде занимающих должности контролёров и начальников отрядов.

Мне выписали две тысячи лет, хоть я не накладывал на себя руки. Первую тысячу варился в котле со смолой, месяцами висел распятый на кресте, а уж сколько раз меня обглодали дикие звери… Второе тысячелетие на исходе — в администрации зоны, дослужился от заурядного вертухая до отрядного начальника. И ни малейшей надежды, что по истечении второго срока получу хоть маленькую толику Божьей Благодати. У подобных мне не бывает простого конца. Вопрос решается индивидуально, а там — пути Господни неисповедимы. Живущие на Земле даже не представляют, насколько неисповедимы.

Да, я нарушил Устав и не одел амулет. Лет сто уже никто не пробовал выдернуть инфернальное существо из преисподней, поэтому ношения амулета между нами не считается актуальным. Многие их забывают надеть, серебряная дура на цепи здорово мешает. Угораздило же смертных уродов отловить именно меня!

Хлыст, наручники и дубинка аккуратно улеглись на полочке в шкафу. До 9–00 я свободен, утром зэгов на экзекуцию выведет заместитель. Переоделся в штатское, хотя обычная гражданская одежда профессию не скрывает. В городе большинство служащих обоего пола — сотрудники администрации исправительных лагерей. Чем ещё заниматься в преисподней, кроме как воздаянием за прижизненные тяжкие грехи?

Загробное тело умеет напиваться. Понятно, что оно — чистой воды иллюзия, как и всё окружающее, созданное лишь для того, чтобы истязать зэ — гэ и самим мучиться. Господь ничего не изобрёл иного во искупление грехов, только страдания, очищающие души.

Люди, наоборот, проявили чудовищную изобретательность касательно способов заработать прощение, только не согласовали их с небесным начальством. Как негодуют святоши под пытками! Они искренне верят, что замолили грехи и получили их отпущение из рук столь же грешных служителей культа.

По привычке, восстановленной девять веков назад после тысячелетнего перерыва, я завалился в кабак и через час набухался в дым с красоткой — режимницей из женской зоны. Понятно, без сексуальных перспектив, в этой ипостаси мне и ей нечем согрешить. Загробный мир — не бордель. Но желание расслабиться в присутствии существа противоположного пола невозможно вытравить никакой кастрацией.

— Поклянись, что никому не выдашь мою тайну!

— Клянусь! — пьяно ответила коллега.

Я не поверил. Ну, расскажет. А смолчит — ей максимум год накинут за недонесение, велика беда. Тут у каждого первого такая борода мелких грехов, заработанных уже в посмертии…

Вот обратно в чан со смолой — да, ощутимо. И весьма болезненно. К моему удивлению, случайная собутыльница отнеслась к рассказу вполне серьёзно.

— Ты влип конкретно. Что минуту на работе не был — ерунда. И четверых лишенцев грохнул, это тоже нормально, вызов демона по — любому толкуется как смертный грех. Можно сказать, им одолжение сделал, не дав больше нагрешить. Срок в нашем заведении сократил.

— Но тем самым в Божий промысел вмешался, — я накатил очередной стакан местного пойла и почувствовал, что от мыслей о неприятности снова трезвею. — Куда деваться‑то?

— Я бы ничего не стала делать, — чертовка погладила кулон амулета, с которым подобная пакость ей не грозит. — После Мировой войны без счёту душ туда — сюда летает, помер, сердечко помассировали, душа обратно в тело вернулась… Есть неплохой шанс, что проскочит. Верхние могут не уследить.

— Но по Уставу я должен сообщить. Хотя, если честно, меня это мало волнует. По сравнению с несанкционированным выходом в мир живых — сущая мелочь.

Бесовка тоже глотнула. Она выбрала сине — зелёную муть в высоком бокале. Мало здесь радостей, неприятностей куда больше. Собственно, главное благо в преисподней — этих невзгод избегать и тихо мотать срок.

— Хоть что‑нибудь интересное увидел? Я там лет двести не была. Ну, как загнулась.

— Нет. Лаборатория, колбы, пентаграмма, свечи, четверо говнюков с вытаращенными гляделками. Я сразу назад.

— Правильно. Нечего рисковать, хоть и говорят, что побывавшие здесь в мире людей обретают дополнительные возможности.

— Какие, например? — ну да, я был на три головы выше парней в чёрной форме и их штатских помощников, убил четвёрку без труда. В руках остался хлыст, переполненный магией — он вынул души грешников. Честно говоря, сложно проявить себя иначе за полминуты.

— Сила духа, реакция, сообразительность. Ты же две тысячи лет назад родился? Жизненный опыт за такую бездну времени дорогого стоит.

— Он, знаешь ли, односторонний. Заживлять иллюзорное тело от ожогов кипящей смолой — умею. Повезёт, и настоящее залечу. Как это может помочь в алхимической башне?

— Наверно. Извини, мне пора. Удачи и не влипай больше по — глупому.

Я проводил её взглядом. Каждый в преисподней пытался… Остатки гениталий в виде дряблого мешочка служат лишь для того, чтобы принимать удар сапогом, отрываться под зубами дикого зверя или шипеть, растворяясь в смоле. Погладь меня там чертовка, наступило бы жуткое возбуждение у обоих, которое совершенно нечем утолить. Преисподняя, господа, весьма неприятное место. Ощутить Божью Благодать мы не можем, простые человеческие радости для нас отрезаны почти все, хотя помним и о грешном, и о высоком.

Наутро я принял очередную партию членов партии большевиков, но уже без членов… Не смейтесь — любой, поживший здесь хотя бы сотню лет, выражается примерно так же. Выслушал последние новости из Советского Союза. Да, маразм крепчает, нужно придумывать свежие пытки. Иначе троцкисты, попадая из ГУЛАГ НКВД в наши застенки, не почувствуют ухудшения режима. Если дело и дальше так пойдёт, зэки из советских лагерей отделаются символическими сроками лет в десять как святые великомученики.

Отбив почки новеньким, я двинул к начальству по вызову, обуреваемый нехорошими предчувствиями в связи с вечерним инцидентом. В преисподней скверные прогнозы сбываются — традиция такая.

— Вчера амулет носил? — рявкнул мой патрон, нервно теребя металлическую сливу на груди. Или даже на горле, стандартной длины цепь едва охватывает его толстенную шею.

— Какой период времени вы имеете в виду, ваше дьявольское превосходительство?

— Ясно. Вечером шатался без него. Обормот!

— А что, простите?

— Будто не знаешь. Смертные выдёргивали нашего брата наверх.

— Ужас, патрон!

— Не ёрничай. Если до тебя доберутся, мало не покажется. Даже сверху интересовались. Небожители, мать их.

— Ой, бл…

— Именно. Так что готовься. Досье вычисти, напиши себе характеристику и клади мне на подпись. Выпяти поощрения, инициативу по созданию здесь филиала Соловков, досрочное перевоспитание самых замордованных тобой зэгов. Я доброе слово замолвлю, потому как если тебя сожрут, и мне ввалят. А всё закончится, лично с тобой разберусь, понял? Так разберусь, что у ангелов помощи запросишь!

— Что вы, патрон…

— Иди!

Раз велено, что мог — подчистил. Сомнительные места длинной трудовой биографии вычесал и привёл в божеский вид, благо зэг Лев Толстой через пару отрядов на киче чалится… Отставить блатной жаргон! Он считается грешным, приравнен к мату, за него годик накинут как с куста. И удержаться трудно. У меня же основной контингент — атеисты из СССР, волей — неволей нахватаешься словечек. По словам недавно расстрелянного, страна напоминает московский трамвай в час пик — половина сидит, остальные трясутся.

Зачем?

Если я, например, заставляю Яшу Свердлова повиснуть на крюке под ребро, то стараюсь с высокой целью, помогаю искупить большевистские грехи и в награду испить Божьей Благодати. Какого ляда ироды из ГПУ — НКВД зековские души вытрясают, никак понять не могу. Помню, трое суток убил на Дзержинского, ничего толковее «мировой революции» из него не выжал…

Небесная канцелярия и наш филиал работают медленно, месяцами решая простой вопрос, но с неумолимой беспощадностью, которая крупными буквами нарисовалась на постной роже святоши, спустившегося к нам для разборок по моему личному делу. Заняли они минут двадцать, не больше.

Ангел, назначенный для служебного расследования, был высок, аскетично худ и чрезвычайно неприветлив. По — моему, хлебнувшие до самого края Божью Благодать должны выглядеть приятнее. Даже мой босс, быкоподобный гуманоид под два метра ростом и массой в полтора центнера, густо заросший щетиной на тёмной дублёной коже, смотрится если и не милее, то очевидно понятнее, что ли. Да, грубая скотина, как и все мы. Получил срок — получи и остальное. Небожитель изображает из себя розу среди лужи дерьма. На кистях рук круглые шрамы от гвоздей, им год или тысячу лет — не разберёшь. Такой же грешник, как и мы с начальником 669 зоны, только отбыл уже, типа просветлел, осознал, искупил. И получил право общаться с нами тоном превосходства. Лет через пятьсот и я оденусь в белое, встречу тебя, что мне скажешь… коллега?

Про перспективу через пять веков — вопрос, а на текущий момент он заготовил достаточно слов.

— Послужной список хорош. За вычетом неприятных мелочей, — белый глянул на меня как на повешенного педофила, показывая, что подобной мелочи на сотку наберётся. — Однако последствия этой крайне возмутительной халатности нанесли существенный урон нашему общему делу.

Надо молчать. Но я не удержался и хмыкнул. Структура по воздаянию грешникам во искупление грехов работает тысячелетиями, у нас миллионы персонала. И отдельно взятый начальник отряда смог «существенно»… Чушь полная. Наверняка аукнулись межведомственные склоки и желание использовать ЧП в какой‑то каверзе, подлой и ни разу не благой.

— Не надо недооценивать случившееся, — поджал и без того узкие губы ангел, заметив мой скепсис. — Опыты Анэнербе безбожны и бесчеловечны в любом смысле этих слов. В результате последнего эксперимента нацисты уверены, что не сложно извлечь существо из преисподней и заставить служить своим интересам, а четверо погибших в башне всего — навсего напутали в методике. Конклав шестого небесного уровня планеты Земля обсудил перспективу прямого вмешательства. К счастью, наиболее радикальных удалось отговорить. Нам разрешили частные полумеры.

Мы с боссом изобразили внимательное молчание. Ну, давай, небожитель, опускай на грешные рогатые головы потрясающую новость об успешных «частных» подвигах облачной кавалерии. Святоша и опустил. Но не новость, а меня. Тьфу, опять зеговский жаргон…

— Запрет на глобальное уничтожение Рейха ангельскими силами не исключает точечного воздействия. В наказание за нарушение Устава и в назидание персоналу зоны я отправлю одну душу со стажем работы в преисподней для борьбы с грешниками, осмелившимися баловаться магией вызова. Конкретно — вас!

Если озвучить мои мысли при оглашении вердикта да выбросить матерные, между рогов образовалась пустота. Нет, мыслей‑то много, а произнести их вслух не могу — год в плечи получить неохота. Худшее самое — если миссию завалю, меня понизят. И не факт, что только до контролёра. Пристроят к тому же Яше Свердлову в отряд, где он паханом, а я на правах опущенного чушка…

— Я в одиночку должен развалить Анэнербе?

— Зачем же обвинять семнадцатую канцелярию шестого небесного уровня в даче заведомо невыполнимого задания? — ответил ангел вопросом на вопрос, демонстрируя прижизненную национальную принадлежность. — Анэнербе, или «Наследие предков» — плоть от плоти нацизма, симптом болезни германского социума. Надо лечить их государство и общество. Кстати, по всем признакам, в ближайшие месяцы Тысячелетний Рейх начнёт участие в военных авантюрах. Воюйте против, уничтожайте технику и живую силу.

— В одиночку?! — да, пришлось повторить это слово, с первого раза небожитель не врубился.

— Не прибедняйтесь. При жизни вы не страдали отсутствием талантов. И демонические способности, отточенные на зоне, с вами останутся. Я не жду объявления индивидуальной войны Гитлеру. Присоединяйтесь к любой воющей с нацистами стране, и — вперёд!

— На тысячу лет…

— Столько наци не протянут. Наши оракулы предсказывают… Гм, вам не нужно знать. Просто — сражайтесь. Мстите за попрание гордости загробного мира. А я буду следить. Успешное выполнение миссии сокращает срок до Божьей Благодати, уклонение влечёт новые испытания. Очень долгие и крайне неприятные. Впрочем, вы в курсе. На этом разрешите оставить вас, э — э… коллеги.

Твою ж… маму. Таки дождался от него этого слова, и пятисот лет не прошло. Белый махнул рукой над столом моего шефа, там появился листок с аккуратным текстом. Затем небожитель растворился в воздухе.

Босс пробежался глазами, почесал шерсть позади левого уха и участливо заявил:

— Я тебя размажу. Потом.

Не поверить трудно. Однажды он отловил мелкого беса, напакостившего ему лет триста назад, пока оба ещё пребывали в ипостаси временно здравствующих. Лишь тогда довелось узнать, что случаются травмы, не заживающие даже на иллюзорном теле сотрудника преисподней.

Забрав листок, я потопал в отряд. Зэгов надлежит окончательно сдать заму, там же разок плотно побеседую со свежими душами на предмет последних новостей из мира живых.

Кто бы мне раньше сказал — счёл бы шуткой, да только притерпелся я уже к размеренной жизни зоны. Всё ясно и расписано на столетия вперёд — ежедневная пытка и редкие радости. Потому неохота убираться отсюда. Среди живых куда больше удовольствий и соблазнов… Но я отвыкал от них почти две тысячи лет! Словом — хреново.

Внимательно перечитал приговор. Что удивило — за двух эсесовцев и плотного господина получил, выражаясь протокольным языком СССР, общественное порицание. Ну так, пожурили слегка, согласившись с необходимостью сохранить в тайне вызов демона. А четвёртый, ассистент экспериментатора, имел смягчающие обстоятельства и при большом желании мог даже отработать при жизни часть грехов. Например, угодить под еврейский погром и сдохнуть мученически. Отшвырнув подлую бумажку, я понял главное: от меня ждут эффективной работы на войне. Количество побочного ущерба мало волнует, хотя лучше без сопутствующих жертв, за них возможно наказание. Святоши, мать их… Ведут себя высокомерно, будто им открыты тайные сакральные истины, недоступные простым труженикам зоны.

На самом деле, идиотизм условий — в Сталина или иного лидера вселяться нельзя, магическое оружие не применять — говорит о том, что предписание родилось в виде компромисса между желанием вздрючить нацистов и требованиями высокой политики о невмешательстве. Ангелы решили совместить несовместимое и выдумали бюрократическую глупость, за которую отдуваться мне.

Когда‑нибудь и я среди них окажусь. Неужели превращусь в надменного сноба?

У своего контингента с европейскими новопредставленными грешниками не повезло, зато у соседа одолжил немецкого коммуниста и выслушал целую речугу о перспективах партии Тельмана в борьбе против коричневой чумы. Понял две вещи — у партии германских коммунистов перспективы не просматриваются, а их национальный вождь Гитлер конкретно планирует воевать с французами и славянами, попутно задавив евреев и цыган. В общем, «Дойчланд убер аллес», причём в Дойчланд должен постепенно превратиться весь мир. Одним словом, Чингисхан Цезаревич Македонский. Ну, три слова… В русском языке тоже три важных слова, остальные — производные и связующие.

Я отправился в бар. Можно пропить остатки нашей местной валюты — адских дукатов. Пока у живых обретаюсь, здесь вроде бы должны командировочные собраться. Да и со стаканом лучше думается, недаром последние сотни лет провёл преимущественно в компании русских покойников.

Могу вылезти в любой точке земного шара, рано или поздно хер Хитлер туда припрётся. Не сам, естественно, а с войском, подлежащим истреблению моей недрогнувшей рукой. Жить, развлекаться, ждать появления германского жертвуса… А если его раздолбают раньше? Святоша этого так не оставит. Получается, всякие Чили — Гондурасы отпадают. Да и плохо у меня с местными языками. Ну да, поджаривал их грешников, кричали что‑то вроде «дьябло — каррамба». Нет, лучше русские. Стольким рёбра переломал — они почти родные. Язык их знаю, даже в башне Анэнербе именно по — русски заговорил… Рефлекторно согрешил. Уж очень выражения к случаю пришлись.

С нацистами рано или поздно русские сцепятся, это факт. Обоим диктаторам нужна вся планета до Луны. А если полыхнёт войной в другой точке, я же не дуб с корнями, мне не в падлу и перебежать… Отставить жаргон! Выйду к живым — тогда сколько угодно. Конспирация оправдывает.

Запер квартиру, взял листок с визами на выход к солнцу и побрёл, не оглядываясь. Долгая жизнь в преисподней приучает к приметам и суевериям. Тьфу — тьфу…

Глава третья. Красный военлёт Бутаков

Он споткнулся. Знает же, что пор — рожек высокий… Ик! Да только после литра выпитого рельеф местности не чётко помнится.

Снова споткнулся. Да что же это такое! И комсомолец Иван Бутаков произнёс фразу, круто поменявшую его однообразную жизнь.

— Понаставили тут… Дьявол меня забери!

Словно что‑то треснуло по голове. Не, потом и вправду ударило, когда потерявший управление лётчик совершил жёсткую посадку в прихожей. Да ещё скапотировал, то бишь перевернулся вперёд на пробеге. В том виде его и нашла жена, лежащим поперёк полосы и источающим знакомые до тошноты ароматы алкогольного топлива.

За тонкой стенкой раздались похожие звуки. Жена военлёта Фролова принимает там другой подбитый экипаж. Они явно совершили групповой вылет с соседом. Впрочем, не впервой.

Не имея возможности поставить своё сокровище на шасси, мадам Бутакова отбуксировала бесчувственный фюзеляж в спальню, пристроила на коврике, стащила сапоги и прикрыла пледом, обеспечив тазиком около физиономии. Жёны красных военлётов — опытные и предусмотрительные женщины. Но и она сплоховала, когда муж вдруг принял вертикальное положение. Глазки впились в законную половину изумительно трезвым взглядом. Он сурово спросил:

— Ты хто?

Дело в том, что грешная душа комсомольца, одурманенная дешёвым пойлом в виде самодельной смеси спирта плюс немного воды, уютно дремала, свернувшись в комок. Поэтому существо из преисподней, вселившееся в тело сталинского сокола, не имело возможности достучаться до неё и вопросить — где мы, кто мы и зачем мы… Такова прихоть Создателя, единство души и тела. Раз плоть напиталась этиловой отравой, дух погрузился в краткосрочную нирвану, не слишком отличающуюся на земле и в кабаках для администрации загробных лагерей. Душам тоже расслабиться нужно. А узнавать что‑то у пьяного в сосиску — так же нелепо, как расспрашивать о теории Юнга сантехника дядю Колю, уснувшего после магарыча в ЖЭКовской каморке. Поэтому вселенец из преисподней оказался предоставлен сам себе, имея в распоряжении молодое тело, из которого тут же улетучился хмель, и второе женское тело рядом, от ужаса открывшее рот.

— Я — жена твоя! Допился до потери памяти, бестолочь…

* * *

Меня можно упрекнуть в злоупотреблении полномочиями. Но войдите в положение мужского существа, не знавшего женщины две тысячи лет! Поэтому, вместо выполнения задания по уничтожению нацизма силами отдельно взятой человеко — единицы, я предался обычному для смертных сладкому греху. Другое оправдание — надо же вживаться в общество, так сказать, в роль входить. Ну, и вошёл. Не только в роль, но и в куда помягче… Класс! Не Божья Благодать, конечно, но спасибо Создателю и за это. А также бывшему главнокомандующему телом, что нормальную бабу себе выбрал. Теперь уже не себе, а нам.

— Может, хватит, Ванечка! — тихо прошептала ночная фея после третьего раза.

О, порция полезной информации. Отныне я — Иван. Остались мелочи: фамилия, профессия (что‑то военное), биография, имена — фамилии родственников, соседей, сослуживцев по воинской части, специальные навыки… Ну, это постепенно.

Сколько новых ощущений! Или давно забытых старых. Моя фантомная загробная плоть за ненадобностью была лишена трёх четвертей из них. Кажется, пора в клозет… Я почти две тысячи лет в него не ходил!

Сапоги и галифе практически не отличаются от бутафорских энкаведешных, гимнастёрка тоже. Удобства где‑то во дворе, но не искать же в темноте. У заборчика я нащупал часть тела, десять минут назад использованную с огромным удовольствием. Как долго ты отсутствовал, дружок! По замыслу устроителей загробной жизни, отрезание у мужчины отличительного причиндала, во — первых, выполняет наказательную роль. Во — вторых, готовит к духовной бесплотной жизни, лишённой атавистических порывов. Но это — предположения. Пути Господни неисповедимы, знаете ли.

Ох, ещё чего‑то остро хочется. Наверно, закурить. Но я не умею! Придётся ждать, когда соизволит проснуться душа донора. Или реципиента? Если отдал мне тело — донор, коли принял меня — реципиент… Выбора нет, Ванечка очуняет и пусть курит на здоровье, а там посмотрим.

Заботливая супруга с неизвестным именем зажгла свет. Электрический, не хухры — мухры. В жёлтом полумраке я глянул в зеркало и чуть не разразился матом почище, чем в башне Анэнербе. На гимнастёрке аккуратной женской рукой пришиты голубые петлицы с двумя кубарями и крылышками. Сталинский сокол, мать твою… Пехотой командовать не проблема — что отрядом на зоне, что центурией и когортой в прошлой жизни. А на самолёте нужно хотя бы элементарно научиться летать! Интересно, Ванятка умел? Или только должен был уметь?

— Ва — ань! Ты удостоверение не потерял? Как в прошлый раз.

Оно нашлось в нагрудном кармане рядом с комсомольским билетом. Слишком пристально изучать его не пробовал, и так у жены подозрения. В общем, здравствуй лейтенант ВВС РККА Иван Бутаков! Счастливой службы и долгих лет семейной жизни!

Ваняткина душа пошевелилась и снова уютно засопела под черепом. Под моим теперь черепом!

Мадам Бутакова убедилась, что документ на месте. Стараясь не таращиться, осмотрел её, насколько позволила длинная полотняная рубашка. Каюсь, в первый момент не разглядел даже — сразу в койку уволок, заподозрив в принадлежности к женскому полу.

На вид как и на ощупь — полненькая, мягкая, с большой низкой грудью. Длинные тёмные волосы распущены по случаю ночного времени. Глаза круглые, глупые, но очень добрые, пухлый ротик приоткрыт, показывая белоснежные неровные зубки.

Я обнял иванову жену и прошёл в спальню.

— Расскажи что‑нибудь.

— Что?

Женщина явно удивилась вопросу. Ах, да, красный военлёт. Разговоры дома только об удали молодецкой либо всех порвём на радость товарищу Сталину. Терпите, дамочка, нет большей чести в СССР, чем при крылатом муже быть. Полгорода таких как ты мечтает о соколе. Выгонишь — мигом подберут.

— Расскажи, как мы познакомились.

— Ты не помнишь?!

— Разве можно забыть! Но так давно об этом не говорили. Начинай! Как будто лучшей подруге, а она вообще ничего не знает.

— Ва — ань, что с тобой? Верно, и правда головой о порожек приложился. Вон гузак какой на макушке вырос.

— Фуражкой прикрою. Ну, говори…

Мы проболтали до утра. Понятно, что мне оставалось лишь поддакивать. Женщине впервые за годы удалось потрещать всласть. Здесь даже с девчонками на хлебозаводе не очень‑то посекретничаешь — жена военлёта должна хранить гордое и возвышенное молчание. А то вдруг тайну военную раскроет, случайно мужем оброненную… Например, о дефиците портянок в авиационной бригаде, и враг тут как тут, подслушивает.

Монолог незаметно превратился в ласки, и меня снова коснулся крылом отблеск Божьей Благодати. Спасибо тебе, Создатель, за правильное использование адамова ребра!

Она убежала на работу к семи, не выспавшаяся, но вполне довольная проведённой ночью, а во мне прорезался Ванятка. Пусть его. Денёк — другой поживу пассажиром и зрителем, присмотрюсь к хомо советикусу в привычной ему среде, а не в посмертной исправительно — трудовой зоне.

Комсомолец привычно выругался, натянул галифе. При свете дня обнаружилось пятно на коленке — явный результат промежуточной вынужденной посадки по пути к дому. Он намотал портянки, обулся и вывалился во двор, указав мне дорогу в отхожее место на будущее. При рассеянном солнечном свете через широкие щели между досками я, наконец, рассмотрел нашего дружка, демонстрирующего утренний подъём по стойке «смирно», наплевав на бурную ночь.

Сукин ты сын, Ванятка. Я, конечно, не доктор, но круглая белая язвочка мне решительно не понравилась. Вселение демона из преисподней чрезвычайно ускоряет регенерацию и избавление от инфекций, военлёт быстро вылечится. А скольких дурочек кроме жены успел наградить сифилисом, развратник?

Он несколько реабилитировался в моих глазах, скурив первую утреннюю папиросу. Не такая радость, как с его женой, но близко…

Красный сокол машинально хлебнул рассолу, дивясь отсутствию похмелья, склевал завтрак и привёл себя в относительно строевой вид. Острая опасная бритва у горла в слегка дрожащих руках удалила щетину, украсив небольшим порезом. Обладатель твёрдого шанкра залепил кожу обрывком газеты, навесил кобуру с ТТ и решительно двинул на службу, повстречав по пути соседа.

Так! Коллегу зовут Степан Фролов, старший лейтенант. Протрезвевшая и проснувшаяся память донора — реципиента начала потихоньку открываться.

На широкой физиономии лётчика, покрытой веснушками, застыло непрятное выражение, соответствующее состоянию «после вчерашнего». Он хмуро мазнул взглядом по лицу Бутакова, поправил фуражку на рыжих вихрах и отвернулся.

Скорым шагом двое военных, краса и гордость ВВС, промаршировали по пыльной улице меж бревенчатых одноэтажных домишек. Деревня? Окраина города Бобруйска — услужливо выскользнула подсказка из глубин ваняткиной души. С лёгкой руки государей Романовых и дореволюционной черты оседлости здесь сохранился особый колорит. Из открытых окошек доносится крепкий чесночный дух, а местечковые красавы в большинстве своём отличаются загадочным разрезом волнующе тёмных глаз.

Кстати, девушек‑то видимо — невидимо! Словно специально высыпали к проходу завидных армейских парней, даром что женатых. Кто смотрит откровенно призывно, окликают — здороваются, некоторые украдкой, но тоже недвусмысленно. Пять или семь как старым знакомым. Откуда сифилис — лучше глупые вопросы не задавать.

Женское внимание приободрило соседа.

— Хороша Фаня, евреечка, — поделился наблюдением Стёпа. — Мужа у неё забрали, хата свободная, гуляй — не хочу.

— Сдурел? — осадил его мой лейтенант. — С женой врага народа? Или вредителя там. До бригадного комиссара слух докатится…

— Сам хорош. Зачем у особиста тёлку увёл? С тобой любая пойдёт.

— А с ним — только под дулом «Нагана», — военлёты радостно заржали.

— Слуш, а что мы вчера пили? — Ванятка сдвинул фуражку вперёд, зашипев от боли в шишке. — Вроде не похмельный, а под куполом как муравьи шевелятся. Словно какое‑то чужое там поселилось.

— Бывает, — заметил опытный Степан. — Кончал бы, сосед. А то до чертей и голосов допьёшься. Вот, в субботу кубари комэска отметим — и в завязку.

«Там новое звание получит штурман бригады, начальник штаба и старший погонщик бригадной кобылы». Я одёрнул себя — нечего выпендриваться. Демона из преисподней способна принять только очень грешная душа. Так что вселился в наихудший человеческий материал. Загадал — Красная Армия, офицерское звание, западный регион, всё сбылось. А уж тело и обретающую в нём душу первого владельца перевоспитывай как получится, не жалуясь, что самого скверного бойца из воинской части придётся перековать в образцовую машину по уничтожению нацистов.

— Вот опять! — крякнул воин и в расстройстве чувств снова закурил.

Ладно, постараюсь думать потише. Пусть ведёт себя привычно и адекватно.

На аэродроме жадно впитал увиденное через поле зрения Бутакова, воздерживаясь от желания хоть на чём‑то заострить внимание. Глазные яблоки повернутся, и лётчик снова занервничает. Он же не слишком интересовался, здесь всё знакомо до мелочей: деревянный штаб с небольшой башенкой наблюдения за полётами, казармы аэродромной обслуги и несемейных командиров, столовка, непременные классы для политических и иных занятий. Странное подобие флага на длинной жердине, едва шевелящееся на слабом ветру. А, это для определения его направления. Рядок самолётов — истребителей Ванятка проигнорировал — эка невидаль.

Так, стараясь не слишком смущать лейтенанта, я к вечеру с большего уяснил расклад. В сухом остатке мой сталинский сокол — позор бобруйской авиации, и терпят его лишь из‑за того, что он охотно собирает комсомольские взносы да громким голосом зачитывает передовицы на собраниях. Он два года в армии и скоро получит старшого, то есть третий кубик в петлицу. Жена, её зовут Лиза, непременно обрадуется кубику и огорчится бесчувственному по такому случаю телу. Степан, хоть и не кладезь талантов с добродетелями, на фоне моего комсорга считается перспективным пилотом. Почему? Разберёмся.

Ванятка в училище летал на У-2, затем целых часа четыре на «почти настоящем» истребителе И-5. Здесь в Бобруйске освоил новейший биплан И-15, на нём за прошлый год провёл в воздухе ажно двадцать странных часов, коих вроде бы и не было. К маю нынешнего — ни минуты. Я служу в авиации первый день и то догадываюсь: этого мало. Чтобы научиться плавать, нужно плавать, чтобы летать… Ну, понятно что.

В отсутствие полётов, то есть практически всё оставшееся время, красные командиры несут другую военную службу. Каждый день политзанятия, чуть реже — комсомольские и партийные собрания. Про них от зэгов наслышался, но даже представить себе не мог глубину маразма.

Изучение матчасти — тоже интенсивно. Лётчики получают секретную книжку и секретные же тетради, в которые переписали содержание секретной книжки. С этим таинственным багажом они идут к стоянкам, где в моторе И-15 колупаются механики. Ну, как колупаются. Капот открыт, руки в масле. Пилоты пристраиваются под нижнее крыло или под чистым небом, там давят на массу до следующего построения или политзанятий.

В первые же сутки пребывания в Советском Союзе мне повезло увидеть тактические учения авиаторов. Эскадрилья, три отряда по три звена, выстроилась на поле.

— Контакт!

— Есть контакт! — крикнул Ванятка и начал громко бормотать «бр — бр — бр», изображая звук мотора.

Мы налетали добрый час, пока не вспотели. Руки онемели, попробуй подержать их долго наподобие крыльев. Увлекательное и чрезвычайно полезное с точки зрения физподготовки занятие — под крики комэска закладывать виражи, разбиваться на звенья, снова возвращаться в единый строй. Интересно, в воздухе он также собирается вопить? Раций‑то нет.

Особенно радуют вертикальные маневры. При «наборе высоты» пилоты бегут, приподнимаясь на цыпочках, «снижаются» на полусогнутых. Наконец, спикировали в траву и отдышались. Кто посмеет упрекнуть красных соколов, что они не поддерживают боеготовность ВВС?

Часов в семь вечера Бутаков с Фроловым отправились домой. Старлей, утром заявивший, что с алкоголем пора завязывать, к концу дня затарился пузырём и предложил заглянуть к Фаине.

— Подружку привести обещала, точно говорю.

«Домой!» — рявкнул я прямо в лобную кость блудливому Ванятке. Тот чуть с копыт не слетел. Но послушался.

— Извиняй, Стёпа… После вчерашнего ещё не выветрилось. И вправду отдохну денёк. Лады?

— Дело твоё, — удивился тот. — Моя забежит — скажешь как обычно, задержали на службе.

Фролов решительно двинул к еврейскому дому, оставшемуся без хозяина. Улица просматривается из конца в конец, конспирации никакой. А и не нужно — у всех военных жён благоверные гуляют, и ничего не поделаешь. Лишь бы потом возвращались на основной аэродром, иначе грядёт скандал у комиссара либо по партийной части.

Оттого политзанятия да собрания идут по одному сценарию. Сначала про сложное международное положение, происки буржуазии и генеральную линию ВКП(б). Потом про главные беды авиации — высокую аварийность, пьянство и бытовое разложение. По пунктам, отдельно, будто между этими тремя напастями ни малейшей связи нет.

И с этой стартовой точки в теле лётчика — неумехи я должен нанести существенный ущерб нацистскому Рейху, иначе белобрысый небожитель устроит мне настоящий ад в преисподней? Может, вернуться и сразу сдаться? Но здесь чистое небо и мягкие, приветливые прелести Лизы, её я как порядочный человек… ну, почти человек, обязан хотя бы вылечить от сифилиса.

Мы с соколом, оставшись одни, то есть вдвоём в одном теле, вышли на глиссаду прямиком к калитке по месту прописки. Боюсь, не скоро научусь ориентироваться в этом «я» и «мы» — совместное проживание двух душ противоречит логике и жизненному опыту, даже загробному.

Иван, обеспокоенный «муравьями» в голове, проигнорировал взгляды бобруйских дамочек, обстрелявших лётчика почище зенитных пушек. Дражайшая встретила супруга, всплеснув руками. Ещё бы, муж полгода не приходил столь рано.

Лизавета загремела горшками и сковородой, мельтеша между русской печью и неровным кухонным столом. Пара лавок, буфет, зеркало и ходики на стене — всё убранство этой половины квартиры. Во второй комнате, насколько запомнилось утром, расположилась широкая кровать с высокими железными спинками, упирающаяся в деревянный гроб, по — старинке величаемый «шкапом», сбоку приставлены пара сундков и колченогий столик, прибита непременная полочка с «Манифестом Коммунистической партии» и «Уставом ВЛКСМ». Ах да, в красном угле, где раньше помещалась икона, царственно улыбается Сталин, вырезанный из газетной передовицы и наклееный на картонку. Его масляные кавказские глазки бесстыдно подсматривают за постелью.

А за стенкой, в апартаментах Степана? Там дети, шумновато и разбросаны игрушки. В остальном другая половина служебного дома не слишком отличается.

Супруга соорудила ужин. По всем прикидкам, не так давно со своего хлебозавода вернулась. Что‑то хлопочет, рассказывает, а Ванятка примолк. Муравьи в котелке досаждают, голубь сизокрылый? Скоро они тебе размером со слона покажутся.

— Пройдусь, Лизавета. Жди, я не долго.

Женщина покорно вздохнула. Не долго — значит до заступления на службу домой забежит. В лучшем случае. Кобель неугомонный… Упрёк на лице невооружённым глазом виден, а вслух ни — ни. Давно было, но, по — моему, такими безгласными в моё время только рабыни оставались. А, вот ещё что — детей у Бутаковых не случилось. Как родит, так и почувствует себя в полном праве Ванятку за чуб тягать. Но второй год живут и никак.

Река Березина ниже по течению от Бобруйска чудо как хороша. Широка, но не Днепр на Украине, который уж слишком велик. Особенно над Днепрогэсом, целое море. По крайней мере, по воспоминаниям моего носителя.

Военлёт присел на корягу и закурил неторопливо. Если честно — какой он военлёт? Военход! Специалист по манёврам «пеший по — самолётному». Другие летают, пусть и нечасто, а мой… Хоть бы в танкисты меня угораздило. Да и там, боюсь, не лучше бы экземпляр попался.

«Будем знакомиться, Иван Прокофьевич».

Тот чуть с коряги не слетел, аж фуражку уронил.

— Кто здесь?!

«Ванятка! Стряхни бычок со штанины, прогорит галифе».

Он машинально смахнул. Правильно, береги штаны, они теперь не твои — наши.

— Ты где?

«У тебя в голове. И не ори так, вон пионеры идут, с удочками. Распугаешь».

— Кто ты? Белая горячка? — чуть потише спросил. С учётом реалий он выказал вполне адекватную оценку ситуации.

«Люблю комсомольцев за здравый материалистический подход. Но тут, увы, не катит. До белочки ты не допился, организм молодой, сильный, сопротивляется пока».

Он снова сунул «беломорину» в пасть. Дурацкая привычка. После первой утренней папиросы никакой радости. Могу разом его отучить, но не хочу выделяться среди красных командиров, дымящих поголовно.

«Слышал средневековые сказки о людях, одолеваемых бесами? Твой случай».

— Х…ня какая‑то, — вежливо парировал Ванятка. — Сам говоришь, сказки.

«Давай не привлекать внимания, ладно? Матюгаешься при пионерах. Просто чётко думай, я твои мысли слышу».

«Все? И… эти?»

Ну да, я теперь знаю срамные и постыдные тайны партнёра. Что и не стал от него скрывать.

Лейтенант подпрыгнул как ужаленный.

«Хорошо, что не можешь никому рассказать».

Ах ты мой самоуверенный. Мало квартиранта в голове, узнай теперь следующую тайну — кто в домике главный. Пионеры прошли уже, но обернулись, когда краса и гордость РККА — сталинский сокол — начал плясать и напевать «айн — цвай — драй, фрау — мадам». Я им подмигнул, самодеятельность, мол, приходите в клуб, и те радостно повалили дальше.

«Ты германский шпиён! Влез в голову красного командира и теперь секреты выведаешь? Не бывать такому».

«Будь я шпионом, лучше бы кого‑то из баб твоих вербанул. Ты по пьянке и так любые секреты выбалтываешь. Пол — улицы знает количество самолётов и лётчиков в бригаде. В смысле — женская половина. Как насосёшься, совсем болтовню не удерживаешь».

«Даже не стесняешься, буржуйская морда!»

«Осторожнее, напарник. Морда у нас одна на двоих. И болт, кстати, тоже. Заметил шанкр на нём? Точно не уверен, но, по — моему, это сифилис. Небось, и Лизу уже наградил, и кучу подружек».

Комсомолец примолк. В бурном ворохе мыслей, мешанины голых задниц, нагих грудей и влажных распущенных волос я не смог выделить ничего конкретного. Потом одно из женских лиц, довольно некрасивое, перекрыло остальной женский секс — батальон.

«Нинка — буфетчица в Ростове. Точно она, с — сука!»

«Тебя кто‑то заставлял трахать буфетчиц и прочую сферу обслуживания населения? Получается — Нинка виновата, а не распутный образ жизни?»

Ванятка заскучал. Потом выдал очередную глупость.

«Всё равно, завтра в лазарет сдаваться. Заодно к мозгоправу надо. Про голос в голове. Вылечат. Жалко — с авиации точно спишут».

«Эй, касатик! Про списание из ВВС не смей и думать. Иначе как мы буржуйскую гадину одолеем?»

Живое удивление, надежда, недоверие, переходящее в глубокий скепсис.

«Хочешь сказать, что ты — не германский шпион?»

«Ну, это было только твоё предположение. Сказано тебе — бес вселился. Я и есть тот самый бес. Обещаю веселье».

Он бы обхватил голову руками. Но моя воля, девятндацативекового существа из преисподней, неизмеримо мощнее. Ладони опустились вниз. Его сковал ужас бессилия.

«Выходит — к батюшке надо? Я же член ВЛКСМ, председатель первичной комсомольской ячейки! Мне не положено…»

«Не поможет батюшка. Раньше были такие умельцы, назывались экзорцисты. Они приблудную нечисть изгоняли. Только я не случайно к тебе попал, а с миссией».

«Чем же я так знатен?»

«Прости, неточно выразился. Именно в нужный момент ты, законченный грешник, пьяница, враль и изменщик без креста на теле, сказал: дьявол меня забери. Нам, скромным агентам загробного мира, красный командир аккурат и понадобился. Поэтому моё появление в России — на то высшая воля и специальная миссия. А что именно в тебя влетел, виноваты неправедная жизнь и длинный язык».

Ну, и стечение обстоятельств. Ровно также эсесовские уроды из Анэнербе могли прихватить любого из сотен тысяч других тружеников преисподней, забывших обвеситься амулетом.

«Твою мать…»

«Моя не причём. А твоя явно недоработала в воспитании. Стоп, ты же детдомовский? Извини. Буду тебе родной матерью, подвоспитаю грешника. Поверь, отрабатывать грехи в загробной карьере куда неприятнее».

Я поднялся, растоптал тлеющий бычок и неторопливо пошагал домой, не возвращая бразды правления председателю первичной ячейки. Он примолк, потом робко спросил:

«Выходит, рай и ад взаправду есть? Комсомолец не может в это поверить. Товарищ Карл Маркс говорил…»

«Знаю, видел товарища. Был на экскурсии в зоне для особо одарённых. Ему две тысячи лет выписали, не рекорд, но близко к нему. Отвечаю на вопрос: нет ни рая, ни ада в библейском понимании. Это одно и то же. Людей не бывает безгрешных. Поэтому на пути к Божьей Благодати всем приходится грехи отрабатывать, тяжким трудом и умерщвлением плоти, попросту — мучительными истязаниями. Кому‑то достаточно пары ударов кнутом да проникновенных бесед, и добро пожаловать к Высшему Престолу. Тебе, грешнику мерзкому но мелкому, лет двести хватит за глаза. Отъявленных злодеев превращают в охрану преисподней. Мы пытаем грешников, а сами получаем ещё более мучительную боль. Если бросаем обязанности — нутро разгрызает просто нестерпимо. Моим начальникам мало показалось, отправили сюда с германцами воевать. Врубаешься?»

Ванятка утонул, погребённый лавиной непривычных сведений. Перед самой калиткой пискнул:

«Сколько же тебе валили?»

«Две тысячи без права условно — досрочного, там — как сложится. Вероятно, три потяну. Марксу и не снилось. Только не допытывайся за что. Не люблю рассказывать».

Глава четвёртая. Метаморфозы красного сокола

Бесам тоже требуется отдых. Душа у нас в основе и по сути человечья. Вернувшись в страну победившего социализма около пяти утра, я обнаружил зарёванную Лизу. Её глаз украсил фингал, быстро набирающий лиловый цвет. Стряхнув активного комсомольца с рычагов управления, сурово вопросил его:

«Что стряслось?»

«Спрашиваешь ещё?! А кто трахал мою жену позапрошлой ночью? Пушкин?»

«Вообще‑то ты».

«Я в отключке был!» — обиженно отрезал сожитель.

«Предпочитаешь, чтобы она спала не с мужем, а с другим сталинским соколом?»

«С мужем!! Но когда я — это я, а не ты! Понял?»

Что уж не понять.

— Дорогая Елизавета Фёдоровна, прошу извинить, что в приступе ревности, доводящей до глупости, я позволил себе руки распустить.

Она кинулась мне на шею.

— Ничего — ничего. У нас так говорят: бьёт — значит любит. И про сифилис… Тоже ничего страшного. Сегодня же схожу, анализы сдам.

Если у неё помыслы чисты как и слова, в преисподней точно не задержится. Урод ты, Иван. Да, внешне наша Лизочка не ахти, вдаль по улице парочка местных евреек поярче будет. Но любит, терпит, ждёт. Сам, наконец, её выбрал, не бегала к комсоргу, размахивая круглым животом. Объяснял же тебе, дурошлёпу, что от грехов срок в преисподней растёт. Очень долгий и мучительный срок, мне ли не знать. А через сколько‑то лет начинаешь вдруг понимать, что дело не в истязаниях. Зло, сотворённое на земле, лучше не оставлять за собой, независимо от меры наказания за него. Попробуй вмолоти эту истину в сознание красного сокола!

С трудом побрился, весь изрезался… Теперь — всё только сам. Нужно к телу привыкнуть, даже к бытовым манипуляциям. Простецкая Иванова морда глянула из зеркала, обклеенная мелкими бумажками. Будь моя воля, отпустил бы бороду.

Проводив Лизу на работу, перекусил. Старается, суженная, завтрак отменный, и командиру эскадрильи такое трескать не зазорно: мясо, яичница, творог, свежее молоко в крынке. Похоже, до моего вселения сокола так не баловали. О — па, что это у нас, Ванятка?

«Командиру 2 эскадрильи 12 авиабригады майору Подгорцеву.

Рапорт

Прошу принять во внимание, что во мне поселился иностранный шпион, сообщающий клеветнические наветы на дорогого товарища Карла Маркса. Этот шпион совершает разврат в отношении моей законной супруги Елизаветы Бутаковой, пользуясь моим отдыхающим состоянием. Прошу принять меры, так как без помощи командования справиться не могу.

Лейтенант Бутаков».

«Мудаков ты! — взревело под черепом нашего общежития, где автор эпистолярного шедевра сжался в комочек меньше булавочной головки. — В психушку захотел? Сидеть в углу и не дёргаться!»

Я изорвал бумажку в клочки, потом заржал. Есть же нехитрые способы стреножить аборигена этого тела или как минимум получать сигнал, ежели тот вздумает чудить во время отдыха главного сознания. А красный индивид ещё до вчерашнего вечера верил в отсутствие загробной жизни с посмертным воздаянием за грехи! Что я жду от него после единственной воспитательной беседы?

Встреченный на улице Фролов как‑то странно и не по — строевому ставит ноги.

— Что, Стёпа, приключения?

— Нет, Вань… Вчера не обломилось. А утром как прихватило!

То есть воздаяние порой нагоняет при жизни. Но не все делают правильные выводы.

Перевоспитание Ивана началось без согласия с его стороны. К огорчению комсорга, на пьянстве и походам по бабам поставлен жирный крест. Повышенное служебное рвение, прорезавшееся неведомо откуда, настолько поразило сослуживцев, что они хором заключили: на почве хронического недоперепивания у военлёта съехала крыша.

Мы с Ваняткой стали уж очень часто слышать унижающее слово «Мудаков». А как на занятиях по матчасти я замучил механика вопросами да сам забрался в пилотское кресло, меня натурально принялись опасаться. Разговоры заводят — тебе же раньше пофиг было, чо стряслось?

Видели бы они, как физкультурой занимаюсь на высоком пригорке у Березины. За тысячу лет со всякими зэгами сталкивался, многие на меня кидались, забивали до смерти… Практически. Иллюзорное тело нельзя убить, как и бессмертную душу, но пробовали и часто. Я учился отвечать, да и перед гибелью кое‑что умел, правда — больше мечом или копьём. Понятное дело, не собираюсь боксировать крепкими кулачками с гитлеровской армией, да и сложение не то, мелковатое. Ванятка ростом метр шестьдесят пять, худ, в кости широк, лицом кругл и волосами рус, совершенно не похож на былинного витязя.

Мордобой чем хорош — координации движений учит. Особенно, когда много на одного, как часто на зоне бывает. Здесь упражнения позволили окончательно приспособиться к новому мелкому телу.

В преисподней каждый удар по врагу отдаётся болью в собственном теле. За девятнадцать веков боль стала частью меня, привычным ощущением. Но привычность не влечёт безразличие. Когда раскалённый гвоздь вновь втыкается в загноившуюся рану, мучение ничуть не меньше. Заслужил? Заслужил! Терпи…

Здесь — легче. Неведомая ипостась Создателя, диктующая законы игры, избавила меня от пыток в Бобруйске. И тем самым ввела в соблазн. Подольше пожить бы, милуясь с Лизой, не страдая ежеминутно, вдыхая запах трав и, чёрт с ним, авиационного бензина… Нельзя поддаваться соблазну! Мне ли не знать. Поэтому — скорее на врага, который пока не нарисовался на горизонте.

А до этого нужно победить в другой борьбе, не столь кровавой, как с Гитлером, но не менее сложной.

— Товарищ майор, разрешите обратиться. У меня в этом году ни единого взлёта. Навыки теряю.

Грузный седой ветеран Гражданской войны бросил бычок на зелёную траву аэродрома. В его взгляде мелькнула сместь печали и раздражения.

— Навыки, лейтенант? Над твоей единственной посадкой вся бригада ржала.

— Да как же иначе? Не летаю вообще, товарищ майор.

— Иначе — просто. Заполняй лётную книжку, подмахну. Аэродромные топливо спишут. Считай, налетал свои двадцать годовых. Безаварийно, мать твою. Зато жив останешься.

Я включил дурака.

— Разрешите отказаться от приписок и очковтирательства, товарищ майор. Если завтра война, если завтра в поход, а я летать не умею? Как в глаза товарищу Сталину посмотреть, если он меня спросит?

— Нужен ты ему, Мудаков… — начал было комэск, но вовремя спохватился. Слова про приписки и очковтирательство находятся рядом с широким понятием «вредительство», отлично сочетающимся с географическими координатами Колымы. — Ну, пеняй на себя. Если аварию устроишь, разбивайся уж насмерть. Приказываю — на следующей неделе пройти проверку знаний по матчасти, пилотированию и штурманскому делу. Сдашь, допущу к полётам. Или вообще вышвырну из авиации, понял?

— Так точно! Спасибо, товарищ майор!

Тело привычно козырнуло. Уж к этому оно хорошо приучено. Строевая подготовка — не полёты на истребителе, здесь головой думать нужно. А когда мозги свободны от шагистики, можно загрузить их приготовлениями к зачёту.

«Иван Прокофьич, помогай. Чем прямой и обратный боевой разворот отличается от других фигур высшего пилотажа? Почему нельзя превышать максимально разрешённую скорость пикирования? Почему мотор останавливается при отрицательной перегрузке? Как устроен синхронизатор пулемёта?»

Выдоив из памяти пассажира впечатления о немногих попытках взлёта на И-15, решил не давать ему управление. То, что он умел, я впитал. Знаю раз в десять больше. Телом владею. Жаль, в полку нет двухместных машин, только У-2. Но Бутаков — комсорг, идеологический светоч, вроде как позорно ему туда пересаживаться.

В день проверки теоретических знаний отдельно взятого и особо одарённого лётчика, проявившего неумеренную и несвоевременную инициативу, майор Подгорцев созвал целую комиссию. Вопросы на матчасть и теорию полётов начались традиционно: когда стряслась Парижская Коммуна, в честь какой такой радости товарищ Сталин написал про «Головокружение от успехов», почему загнивающему империализму суждено пасть под ударами мирового пролетариата и т. д. Ах да, спросили об элеронах и проверке уровня масла, но это уже под конец и не акцентируя внимания.

Я вывалился из ленинской комнаты, избавившись от пронизывающих взглядов с портретов Сталина и Ленина, а также вполне живых взоров членов комиссии. Пятая точка нашла место на скамейке у стенки штаба, военлёты эскадрильи окружили с традиционным «ну как?», бронхи заполнил привычный табачный дым.

Внутри начался допрос.

«Не пойму, ты правда бес или германский шпион?»

«Ну — ну, развивай мысль».

«Только германские шпионы могут выучить матчасть И-15».

«И советские военлёты, не желающие разбиться на истребителе. Даже Стёпа рядом с тобой — ходячая энциклопедия».

«Значит — бес. Дьявол, чёрт, демон…»

«Вроде того. У нас в табеле о рангах другие названия. Примерно соответствую сержанту госбезопасности или лейтенанту РККА. Пусть для простоты будет демон».

«Честно?»

«Вот те крест! Смеюсь. Хотя могу надеть распятие и облиться святой водой. Без проблем».

«Почему? Попы — они всем враги. Нам, марксистам, потому что религия — опиум для народа. И вам, адской нечисти».

«Ванятка, ты в этом разбираешься ещё хуже, чем в авиации. Религия, как бы ни расходились во мнениях церковники в описании загробного мира, говорит — не убий, не укради, не прелюбодействуй. Если бы крестик носил, это — символ, что ты хоть раз в жизни задумался о заповедях. И меня бы закинуло к другой душе».

«Надоело…»

«Да на здоровье! Сейчас отправлю тебя в преисподнюю и сам здесь дела дорешаю».

«А что… там?»

«Сначала получаешь кусочек Божьей Благодати. Это словами не описать, хоть и попробую. Невыразимый, удивительно возвышенный восторг, в нём все светлые радости мира, чище и сильнее его не придумать. Но только на секунду, чтобы запомнить, чего лишён. Вместо Благодати получаешь страдания, пока не осознаешь и не искупишь грехи. Наконец, тебя забирают белые».

«Ангелы?»

«Вроде того. Дальше не знаю. Пути Господни неисповедимы».

«Страданий я пока не хочу. Лучше уж здесь, пусть зрителем. Ладно?»

«Подавись. Наберёшься терпения, я выполню миссию и свалю».

«Старый буду!»

«Не трынди. Видел, как я мигом сифилис залечил? Алкогольную зависимость убрал, курим три папиросы в день, а не две пачки. Так что спасибо скажешь, герой — военлёт. Лиза проверилась, слава Создателю, не успел её ничем наградить, кобелина. Не заработал себе лишние годы там, где неуютно».

«Помолчал бы, моралист рогатый. Сам говорил — мои грехи на сто пятьдесят или двести лет тянут, тебя на тысячи упекли».

Эту дурость он произнёс под фуражкой, когда я протопал полдороги домой. Аккурат плотные кусты сирени на обочине. Влез в них, словно по нужде, и р — раз себе по морде. Мне больно не меньше, но сам готов был, а комсомолец — нет.

«Ой, блин!..»

«Продолжить? Мне тоже хреново, но привычно».

Лупанул по второй щеке. Иисус велел вторую подставлять.

«Не надо!»

«А ты думай, что говоришь. В смысле — думаешь вслух. Ну, понятно».

Он въехал и заткнулся. Есть и более жёсткие методы, когда в роли хозяина положения вертухай с мафусаиловой выслугой лет. Но Ванятка — свой. С него достаточно. И так обижен судьбой, а также собственной нерадивостью.

В каждой эскадрилье может найтись подобный Бутакову пешеходный лётчик, которого начальство прикрывает до последнего, отыскивая любую зацепку, что убрать из части или вообще отстранить от неба на всю оставшуюся жизнь. Служить рядом с таким скверно, тяжелее всего иметь пешехода в подчинении. С шумом и треском выгнать нельзя. У командиров эскадрильи и отряда спросят: отчего год терпели, лётные часы приписывали? Где классовая бдительность, красноармейская требовательность? Лучше пусть взносы собирает, к приезду начальства можно руку забинтовать — доклад Сталина прочтёт по бумажке, а в небо ни — ни. Вдруг как на грех убогий взаправду решил полетать, сволочь.

Я постепенно вник в премудрости взаимоотношений в Красной Армии. Частично помог Бутаков, но о многом он не задумывался, пришлось доходить самому. Его, например, ничуть не волнует репутация неспособного к полётам. Он мечтает о карьере комиссара, рассчитывая со временем стать политкомандиром над Подгорцевым и прочими летунами. Точнее — мечтал, моё вмешательство резко изменило его будущее.

В мозгах военлёта жуткая смесь агитационного мусора и мещанской глупости. Он действительно готов отдать жизнь за Сталина и победу коммунистической революции во всём мире, но не горит восторгом от предстоящих воздушных экзерсисов. Перспективные планы сводятся к вещам вполне прозаическим — вместо половинки избы получить отдельную хату, вырасти до майора, купить патефон. Ванятка не скрывал от сослуживцев, каков у него предел мечтаний, и соколы давно привыкли воспринимать его таким как есть — не хочешь и не умеешь летать, тогда читай политинформации и откладывай на патефон, только не спейся раньше времени. Поэтому громогласно объявленное решение стать реальным, а не бумажным лётчиком, помноженное на необычайно трезвый образ жизни, в эскадрилье сочли неадекватом. Русские и живущие рядом с ними обрусевшие народы изучили воздействие алкоголя в совершенстве. Они знают, что резкий отказ от спиртного бьёт по мозгам хуже кувалды. А что может быть страшнее спятившего пилота в кабине боевого самолёта?

От соседки, которой проболтался Степан, Лизавета услышала, что мне вдруг приспичило в воздух. Теперь каждый вечер ждёт меня с тревогой. Бабе нужен такой вот сокол — с голубыми петлицами, но не рискующий понапрасну. Обтекатель, на лётном жаргоне, то есть герой из ВВС, прохлаждающийся на земле. Лучше быть женой летающего на бумаге, чем вдовой героя. Тем более муж последний месяц стал непривычно ласков и охоч до ночной любви, о подозрениях в походах к бл…, в смысле — соседкам, и речи нет. Хорошо — аж страшно! Каждое утро ловлю её вопросительный взгляд. Вдруг всё как прежде, кулаком в глаз, перегар на гектар, да гимнастёрка изваляна в чужих длинных волосах.

Однажды призналась мне, что лучше пахнуть стал. Оказывается, Ванятка любил по полфлакона одеколона на голову лить. И фасонно, и запахи чужих баб перебивает, ежели прилипли. Мне не актуально. Другое заботит — в воздух выпустят или опять «пеший по самолётному»?

Глава пятая. Самолётный по пешему

Истребитель И-15 конструкции Поликарпова с точки зрения обитателя преисподней — нечто запредельно заумное и невероятно хлипкое. Ну да, в загробном мире техники нет, только имитация для испуга грешников.

Я напряг знания полузабытой прежней жизни, опыт которой попытался вытащить из далёких подвалов разума для адаптации в мире смертных. В библейские времена верхом совершенства были корабли, деревянные сооружения метров двадцать пять с носа до кормы, с одной мачтой и рядами вёсел по бортам.

Галеры производили впечатление солидности и основательности. Самолётик, тоже выпиленный из древесины, трепещет при лёгком порыве ветра. Вместо досок и брёвен здесь всего — навсего реечный каркас для полотна. Металлическими выполнены лишь двигатель, моторама, стойки шасси и всякая мелочь вроде тяг к органам управления и тонких проволочек, соединяющих верхнее крыло с нижним. При запуске движка тряпично — реечная конструкция начинает ходить ходуном и буквально грозит развалиться.

Знаю, в Мировую войну сражались на ещё более субтильных аэропланах. И также в курсе, что от неисправностей и ошибок пилотов загублено душ и разломано машин несравнимо больше, нежели от пуль и снарядов врага. Войны давно нет, а каждую неделю зачитывают очередной циркуляр о снижении аварийности и приводят свежие примеры. Вот, в какой‑то бригаде траву покрасили в нежный зелёный цвет к приезду начальства вместо того чтобы скосить её. Она забилась между колесом и обтекателем шасси, отчего аэроплан развернуло и перевернуло на пробежке. Думаете, здесь хотя бы траву выкосили? Нет, порадовались, что у наших И-15 нет обтекателя шасси.

Почему‑то в этой странной машинке мне понравился изгиб верхнего крыла, за него И-15 прозвали «Чайкой». Закреплённый за мной истребитель, год простоявший на земле, худо — бедно создан для неба. Облазив ястребка и выучив до последнего винтика, я поклялся, что скорее угоню птичку, чем позволю ей бесцельно сгнить.

За день до первого вылета мой техник Шинкаренко опасливо запустил мотор. Ещё американский, «Райт — Циклон». Плохо, что ресурса мало, и запчастей к нему — пшик. Я прокатился по полю, слушая вибрацию фюзеляжа. Приказал поменять свечи зажигания и снова проверить натяжение расчалок.

На следующее утро Подгорцев лично заявился в палатку нашего эскулапа и огорчённо шевельнул усами. Мы с Ванюшей здоровы на двести процентов и очень даже годны к полёту.

— Не передумал?

— Никак нет, товарищ майор! Это — мой воинский долг.

— Тогда слушай… — ветеран ВВС посмотрел долго и грустно. Примерно так: откуда ты на мою голову взялся, а вроде как раньше сидел под лавкой, бухал и не отсвечивал. — Взлетаешь вторым. Держись метрах в ста, не ближе, но и не теряй. Идём по кругу. На последнем развороте отпустишь меня метров на двести. Не то на полосе рубанёшь винтом по хвосту. Понял?

— Так точно, товарищ майор!

В баке топлива минут на сорок, ежели грохнусь, чтоб быстрее выгорело. Пулемёты ПВ-1 пустые, воевать не с кем. Ну, хоть так.

Впервые за два месяца я надел лётную форму не для показухи. Шлем, парашют. Планшетка с картой, совершенно не нужной, если отправляюсь недалеко и ведомым. Но за утерянную карту строго спросят, не меньше, чем за разбитый самолёт. Схема Бобруйска и окрестных колхозов — зело секретная вещь.

Ну вот, за что боролись. Мотор лопочет на средних оборотах, ветер шелестит в крыльях, подкосах, расчалках, разбиваясь о прозрачный козырёк кабины, за которым весь из себя такой красный военлёт, впрочем, слегка побледневший от волнения. Вырулил за Подгорцевым, стал метрах в сорока и боком. Если прямо на него довернуть — выпущу из поля зрения. У «Чайки» впереди видно только чистое небо поверх задранного капота. Наконец, у командирской машины пыхнули по бортам дымные струйки, покатилась вперёд зелёная птичка.

«Не трусишь, Ванятка?»

«Сам бы пилотировал, было б спокойнее».

«Кто ж тебе в прошлом году не давал? Теперь летай пассажиром».

Я двинул рычажок газа вперёд до упора. Быстро набирая обороты, взвыл мой «Райт — Циклон». Обычное покачивание на мелких ухабах переросло в душевную тряску. Мелко задрожала овальная баранка управления, принявшая вибрацию от элеронов и руля высоты. Вдруг сидящая на парашюте пятая точка прекратила скакать, остался лишь зуд в ручке и на педалях. Мы в воздухе!

Сквозь чаячий изгиб крыла и туманный круг винта виден И-15 майора. Я чуть нагнал его и сбросил газ. Скорость двести, высота растёт понемногу. Чуть качнул педалями и ручкой, машинка слушается! Правда, если заложу крутой вираж или, тем более, в штопор сорвусь, даже не представляю, как она себя поведёт и, главное, как тогда с ней справлюсь.

Идём по прямой. Подобрав газ, чтоб не отстать и не таранить ведущего, осмелился вбок глянуть. Мать — перемать, полный восторг! Вроде ж ничего особенного, железная дорога на Минск да так называемое «шоссе», римляне и то лучше укладывали. А с высоты — натуральное волшебство, будто превратилась Советская Белоруссия в игрушечную страну. Машинки, паровозики, домики, их хочется пальцами взять, рассмотреть и переставить.

Высота метров пятьсот, человечков видно отчётливо. Руками машут. Украдкой посмотрев на майорский истребитель, я чуть нос задрал и ручку вправо — влево. Крыльями покачал, значит. Глядите, люди добрые, пролетариат трудовой, как сталинские соколы охраняют мирное небо… Тьфу, нахватался комиссарских штампов, скоро сам в них поверю.

Подгорцев между тем заложил весьма неглубокий вираж, широким полукругом разворачиваясь влево. Я — за ним, примерным пионером. Перед капотом проплыл западный горизонт, там затаилась Германия и находится цель моей миссии. Но бросаться на врага, едва самолётом владея — даже не самоубийство, просто глупость.

Днём у Бобруйска ориентироваться просто до ужаса. Большая река, железные дороги. Чесслово, и без комэска не запутался бы. Горькое разочарование только, что воздушная сказка заканчивается.

Я притёр машину к полосе без козла… почти. Биплан чуть подпрыгнул на передних стойках и опустился на три точки. Обождал, пока скорость упала, начал змейку выписывать. Как и на взлёте — впереди ни хрена не видно.

Лётный шлем взмок, хоть выкручивай. Обтёр макушку рукавом, снова шлем на голову нахлобучил — честь отдавать, рапорт оглашать командиру отряда. Подгорцев подтянулся.

— Ну, доволен, настырный?

— Так точно, товарищ майор. Навыки восстанавливаются. Прошу согласовать график подготовки. Хочу подтянуться до полётов в составе звена и эскадрильи.

Отцы — командиры тихо застонали. У отрядного рука дёрнулась. Похоже, хотел мне в морду засадить, едва сдержал порыв. А как же, дурной пример заразителен. Не дай Бог, другие обтекатели в кабину запросятся. Тогда жди неприятностей… И всему виной этот спятивший комсорг с неизвестно откуда прорезавшейся инициативой.

Решив больше не назоляться, я отправился в столовую, где ощутил себя героем дня. Ну, будто с боевого вылета вернулся, покрошив «Цепеллин» и двух «Фоккеров» в придачу. Это же заурядный тренировочный полёт, без сколько‑нибудь серьёзных пилотажных фигур! Ну, будто бы пешком прошёлся. Самолётный по — пешему.

Залив в бак тарелку борща, откинулся на стуле.

«Болван же ты, Мудаков!»

«Что обзываешься?» — прокряхтел бывший хозяин тела и несостоявшийся политработник.

«Добровольно отказался от такого счастья!»

«Вроде Божьей Благодати?»

«Зря ёрничаешь, безбожник. В Благодати соединены все радости, земные и возвышенные, кроме грешных. Стало быть, восторг от полёта тоже в ней есть. А тебе лишь бы выпить и потрахаться».

«Может, отметим сегодня? Ребята нехорошо косятся…»

«Ну уж нет, — обрезал я его мечты. — Конечно, пить придётся. Но не пьянея. Только чтоб из общества окончательно не вылететь».

«Как это?»

«Запросто. Помнишь, как за ночь язвочка зажила на… Ну, ты знаешь, где. Порезы на морде исчезают до окончания бритья, больше никаких бумажек. Одна из прелестей внедрения беса в смертное тело — быстрое выздоровление и расщепление отравляющих веществ, включая этиловый спирт. Трудно нас убить, разве что голову отпилить или фюзеляж порвать на куски».

«Здорово! Или нет? Выпить‑то хочется…»

«За особо выдающиеся подвиги могу изредка отключать борьбу со спиртом. Я же тебе по ночам позволяю телом рулить, когда с Лизой исполняешь супружеский долг. Не трепыхаешься — заслужил».

«А ты подглядываешь!»

«И даже чувствую удовольствие, что и ты. Тут — без вариантов. Задремать или иным образом отключиться, когда начинается веселье, не могу, брат».

Думал, заведёт привычную бодягу — какого чёрта в него вселился бес и какого дьявола не хочет свалить. Нет, смирился. По крайней мере, мозги не полощет.

А в части для меня начался настоящий ад, не хуже предыдущего места службы в загробном мире. Наряды и неприятные задания посыпались что из рога изобилия, за ними — взыскания, мол, не доглядел, не проявил комсомольской сознательности и революционной бдительности. Любые пакости горазды придумывать, лишь бы в небо не рвался. Ну не поверили товарищи командиры в мои пилотажные способности!

Комиссар эскадрильи вызвал Лизу на доверительный разговор, расспросил — может дома что не так? Отчего у комсорга столько неизрасходованной энергии? Или у жены нередко голова болит? Супружница, по её словам, честь семейного очага отстояла, а комиссар обеспечил мне выговор за «невыпуск внеочередного комсомольского листка». Очередные‑то все вывешиваются вовремя, нумеруются и хранятся не менее тщательно, чем документы о техническом обслуживании машин.

Второй раз я взлетел лишь в июле, в конце того же месяца снова, теперь в составе звена. Вдобавок получен был приказ о присвоении мне старлея. Документы отправились наверх до начала лётных инициатив, и командир бригады, громко скрипя зубами, вручил мне новые петлицы с третьим кубиком.

В тройке мы ходили по инструкции, то есть по воздуху, но пешком. Повороты блинчиком, почти без «опасного» крена внутрь радиуса, взлетели — развернулись — домой. Могли бы и нарушить, но нет ни малейшей гарантии, что хоть один пилот в припадке комсомольской бдительности не настучит. Или по пьяни растрезвонит о том, как положил болт на инструкции по снижению аварийности.

Со мной смирились. Ну, служит. Ну, летает. Delirium tremens (2) вроде бы не проявился. Но так просто дело не кончилось, я создал неприятный прецедент. Двое подобных Бутакову наземных истребителей, полгода или год не допускавшихся к полётам или старательно их избегавших, запросились исполнять воинский долг. Прониклись «вдохновляющим примером секретаря комсомольской организации». И беда не заставила себя ждать.

На посадку заходил древний И-5, когда «Чайка» из соседней эскадрильи выкатилась на полосу для взлёта, упёрлась слепым рылом в небо и рванула навстречу. Я с парнями из нашего звена у КП болтался. Словно по наитию, втроём повернулись к ВПП (3). «И — пятый» судорожно газанул, попробовал подняться, но куда там… Скорость для набора высоты уже потеряна. Удар, взрыв, пожар, ошмётки в разные стороны. Мы, понятно, кинулись к полосе, а толку? Лётчиков вытащили потом. Маленькие, как младенцы, скрюченные. У одного только белые зубы торчат, губ‑то и не осталось. У второго, садившегося, голову вообще не нашли — раздробило, видно.

Дальше, как водится, прибыла комиссия из Минска, началась обычная канитель: разбирательства, собрания, оргвыводы. Обо мне командиры слова дурного сказать не вправе. Ошибки причастных очевидны — наземного умельца, который флажком отмашку на взлёт дал, не глянув спускающуюся машину, пилота, погибшего на И-5, что дурой попёр на посадку, не посмотрев на лётное поле. Я вроде бы ни при делах, но каждая начальственная падла на меня косяки бросает. А в неофициальной обстановке говорят с матерком: если бы не мои хреновы инициативы, мать мою и самого меня во все дыры, были бы живы ребята…

Феерия с разбирательствами вылилась в открытое объединённое комсомольско — партийное собрание авиабригады. То есть практически всего личного состава, беспартийные только поварихи да малость рядового аэродромного персонала. Я не воспользовался комсорговой привелегией заседать в президиуме, в гущу забился, ветошью прикинулся, изготовившись не отсвечивать и где надо громко хлопать при упоминании имени горячо любимого вождя авиаторов и друга ботаников. И, быть может, отсиделся бы, но комбриг не стерпел. Ни к селу ни к городу решил по мне проехаться, никакого отношения к катастрофе не имевшему.

2. Алкогольный делирий, бытовое название — белая горячка.

3. Взлётно — посадочная полоса.

— … Не могу не отметить, что некоторые наши товарищи, а конкретно товарищ Бутаков, комсорг первичной комсомольской организации и прочий ответственный товарищ есть глубоко безответственный командир. Старший лейтенант Бутаков не принял предписываемых наставлениями мер, не проявил комсомольской сознательности, допустив верхоглядство, шапкозакидательство и прочие реакционно — троцкистские манеры. В результате его халатности и произошёл трагический несчастный случай в соседней эскадрилье, унёсший жизни двух верных сталинцев.

Абсурдность ситуации, когда рядового лётчика обвиняют в происшествии, кое стряслось в другом подразделении, очевидна даже для коммунистических мозгов присутствующих. Гебешный майор нехорошо так осклабился, примеряя статью к комбригу и навешивая в качестве отягчающего обстоятельства попытку перевалить вину на старлея.

Но меня это не спасёт. Обвинение в троцкизме прозвучало публично, и нельзя не дать отпор. Преисподняя — тот ещё гадюшник, наполненный покойными светлыми личностями вроде меня. А уж Троцкому готов персональный люкс. Я девятнадцать веков учился меж подобных зверушек выживать, и тут какой‑то бывший кавалерист с будёновскими усами решил со мной в игры играть? Новичок с гроссмейстером?

Я встал, попросил слова, одёрнул гимнастёрку.

— Как комсомолец и красный командир не считаю вправе молчать о фактах приписок, очковтирательства и вредительства, снижающих боеспособность авиационной бригады. В течение последнего года вместо выполнения полётных планов и наращивания боеготовности в соответствии с волей товарища Сталина и нашей ленинской партии служба превратилась в показуху!

Ну да, преувеличил малость. Распространил факты ваняткиного ничегонеделанья на всю эскадрилью. Время такое — поэтических гипербол. Кто‑то покраснел, другой посерел, третий с четвёртым побледнели, молодёжь заулыбалась, только равнодушных нет. Я уложился в три минуты.

— …Таким образом, считаю аварийность в бригаде следствием формального и безответственного отношения к службе, граничащего с саботажем и вредительством, совершаемым внедрёнными к нам троцкистами, оппортунистами, ревизионистами, вправо — влево — уклонистами и прочими врагами народа! Я закончил, товарищи.

Молодые командиры обрадовались, начальство окаменело…

«Ты что натворил! — всхлипнул квартирант. — Покаялся, может, и пронесло бы…»

«Шиш! Им жертва нужна. Я девятнадцать веков на зоне в преисподней. Слишком много, чтобы и в здешних лагерях чалиться. Кто за нас германцев бить будет? Пушкин?»

В соответствии с неумолимыми законами бюрократии, едиными для мира и живых, и мёртвых, скандал решили локализовать. Естественно, первым делом укоротить его главного возмутителя — несносного старлея — правдоискателя.

— Товарищ Бутаков! — спросил меня представительный мужчина с высоким, идеологически выверенным лбом. — Как вы относитесь к справедливой борьбе испанского народа против империалистической хунты?

— Замечательно отношусь! Можно сказать — всем сердцем сочувствую!

Партийный чиновник расцвёл, озарив унылый интерьер штаба бригады, ещё более погрустневший за неделю после памятного собрания — с доски почёта исчезли торжественные лики нескольких бригадных персонажей, заподозренных в уклонизме от генеральной линии.

— Тогда почему же вы, товарищ командир, не пожелали в Испанию добровольцем отправиться?

— Я Советской Родине присягал, товарищи. Здесь мой боевой пост. Испанский народ — дружественный, но иностранный как‑то.

— Смотрю, вы плохо понимаете политику партии, — протянул и. о. комиссара бригады, сознательный борец за правое дело по фамилии Фурманский. Прежнего политкомандира отчего‑то не видать ни на доске, ни в столовке. — Товарищ Сталин заявил, что помощь братскому испанскому рабочему классу есть первейший интернациональный долг.

«Соглашайся! — вякнул Ванятка. — Хоть заграницу посмотрим».

Пассажиру что — туризм. Не въехал сокол в важность антигерманской миссии. И испанские националисты в качестве врагов в ней не числятся. Но, похоже, выбор за меня сделали без меня. Материализовался сей выбор в листке бумаги и ручке с чернильницей, которые мне придвинул временный комиссар.

— Пишите, товарищ. Исполняющему обязанности командира двенадцатой авиационной истребительной бригады подполковнику Моисееву. Рапорт. Написал? В связи с осознанием потребности оказать интернациональную помощь братскому испанскому народу в борьбе с ненавистной капиталистической хунтой прошу уволить меня из рядов ВВС РККА и отправить…

— Виноват, товарищ комиссар. В Испанию, если партия направляет, с радостью и с песней. А из рядов ВВС — извините, о небе с детдома мечтал.

Тот недовольно зыркнул на штатского партийца и штатного гебешника, они столь же недовольно кивнули. Желание избавиться от неудобного командира звена пересилило мелкие формальные нестыковки.

— Малюй что хочешь. Лишь бы в Испанию.

— … в Испанию, — задержав руку, не успевшую поставить ваняткину закорючку внизу листа, я решил немного пощипать чувствительные партийные души. Ну, чтоб не слишком радовались на прощанье. — Только не пойму, товарищи. Много выговоров в личном деле, а для интернационального долга характеристика нужна — от командира части, комиссара и комсорга. С моими‑то подвигами.

Не склонный к вывертам вокруг да около, подпол Моисеев рявкнул:

— Похер! Главное — от тебя избавиться.

Комиссар чуть сгладил углы.

— Партия Ленина — Сталина тем сильна, что умеет признавать и исправлять ошибки низовых звеньев. Отношение к вам пересмотрено, служебные и комсомольские взыскания сняты. Так что можем уверенно рекомендовать вас к защите чести Родины на самых дальних рубежах борьбы за социализм во всём мире.

А в глазах чистосердечное пожелание — чтоб ты сдох на этих рубежах. И на том спасибо. Но на прощанье я не удержался и вставил ему.

— Товарищ комиссар! Чтоб не было сомнений, напишите и вы рапорт в Испанию. Как же мы без партийного руководства за границей? Всё равно что без пулемётов. Покажите пример.

Моисеев и гебист вцепились в него взглядом. Ещё минута — и тэтэшники достанут, один мне в лоб, второй политкомандиру: подписывайте оба, с — суки, и валите подальше нахрен.

— По линии политчасти разнарядки на добровольцев не поступило, — проблеял взбледнувший и. о. — А то бы с радостью…

— Видите, товарищи? Интернациональный долг только по разнарядке, а не по зову сердца, как у нас, молодых командиров, — я вывел немудрёный ванин вензель в роковом листике и подмигнул гебешнику.

Тот намёк уловил. Не хочешь на запад, политработник, и на востоке есть множество живописных, пока недостаточно освоенных мест.

Глядя на несчастную морду Фурманского, я вдруг понял, отчего вселение в тело высокопоставленного грешника толку бы не принесло. Слишком отличаюсь от живых. В ординарной части ВВС, далеко не образцовой, и то не вписался. Сейчас обошлось заграничной ссылкой. А в ипостаси наркома мог и путёвку в ГУЛАГ схлопотать, Сталин вряд ли стерпел бы ёрничество и сарказм, без которых созерцать происходящее просто невыносимо. Так что в бюрократической логике ангелов обнаружился смысл.

Самое неожиданное — Фролов добровольно написал рапорт в Испанию. Просятся ещё многие, «высокое доверие» упало лишь на нас со Степаном. Остальным — разве что в неопределённом будущем. По дороге с аэродрома он пробовал мне объяснить:

— Жена, понимаешь, задолбала. Блядун, пьяница, деньги домой не доношу, дети без присмотра растут.

Ничего себе повод!

— Слушай, сосед, это же война. Летать надо, и убить могут. Очень даже запросто.

Он возмутился не на шутку.

— А я кто, по — твоему? Лётчик или погулять вышел?

Мы зашагали по знакомой улице. От избытка чувств военлёт даже призывные бабские взгляды отверг. Он снял фуражку, промокнул наметившуюся плешку на молодой голове, под фуражкой они часто проклёвываются, и решительно заявил:

— Сегодня нарежемся. Вчетвером, по — семейному. Приглашаю вас с Лизой. В эскадрилье отвальную потом сделаем.

Но наша с Иваном супруга пить отказалась, только картошку поклевала и налегла на солёные огурцы. Я чуть расслабился, дал самогонке поразить организм. Дома тихо спросил:

— Ты уже?

— Кажется… К доктору схожу.

— Так здорово ведь! Два года ничего, а тут — раз!

— Раз, и ты уезжаешь на войну.

— И что? Ненадолго же. Мы их быстро, мятежников, за пояс заткнём. Живи у мамы пока, а я постараюсь к родам вернуться.

— Обещаешь?

М — да, врать нехорошо, особенно слабым и беременным.

— Точно обещать не могу, пути Господни неиспо… в смысле — как командование прикажет. Но война кончится, нас в Испании задарма держать не будут. Что‑нибудь тебе привезу, заграничное.

В день отъезда, собрав чемоданчик с домашней снедью и сменой белья, комсомолка Лиза сказала неожиданную вещь.

— Мама требует — как ребёночек родится, надо непременно окрестить. В церкви! Представляешь?

— Маму уважь. Только тс — с, тихо! Чтоб не судачили про жену красного командира, завившуюся к попам.

Так вот. А ведь я — бес, демон преисподней, давний покойник и мучитель заключённых грешников, коих должен завлекать соблазнами нарушить заповеди, оттого увеличить срок. Три месяца на земле и почти очеловечился… Можно сказать, не выдержал испытаний. А это — полёты пешком. Что же стрясётся, когда закрутит в петлях и на виражах?

Глава шестая. Разлагающийся империализм

Понятно, что выпуск хомо советикусов за рубеж начался с долгой и упорно повторяющейся идеологической накачки. Возвращаясь с очередного сеанса, проведённого в здании Наркомата обороны, в общежитие на Красной Пресне, я с трудом задвинул пропагандистский мусор куда‑то в чулан сознания и со злостью подколол пассажира.

«Вернусь в преисподнюю, введу зэгам новую пытку — конспектирование классиков марксизма — ленинизма на тему кабрирования при развороте на глиссаду. При невыполнении — заучивание наизусть „Краткого курса истории ВКП(б)“. Увидишь, половина в котлы со смолой запросится, только бы не это».

Глава первичной комсомольской организации не нашёл что возразить.

Потом на интернационалистов обрушилась индивидуальная работа. Парни с горячим сердцем, холодной головой и сравнительно чистыми руками доходчиво объяснили, что каждый из экскурсантов должен непрерывно доносить на коллег и в Испании, и по возвращении. Наконец, состоялся маскарад с переодеванием в гражданскую одежду.

Мы погрузились в вагон вшестером, поезд Москва — Варшава, в Польше ожидается пересадка до Парижа, а в запорижье нас должны местные товарищи переправить. Пять летунов, за старшего шестой — политрук Погребной. На руках паспорта с нужными штемпелями, а чтобы поляки, германцы и французы не придрались, нам вручили командировочные удостоверения торгпредства. По — моему, я один додумался глянуть, что по бумагам мы числимся крупными спецами из Наркомата тяжёлой промышленности, чего‑то там продавать или закупать желаем. Легенда настолько сырая и неотработанная, что треснет от первого же вопроса.

Нам со Стёпой в соседи по купе достались паны, мужик дореволюционного вида с пышными усами, подобные пачками сыпались мне на зону в отряд после встречи с комбедами. Сухая чопорная пани лет сорока, полное фу — фу на фоне бобруйских евреек и белорусок. Стёпа тут же намылился в купе к военлётам, у них чемодан с сорокоградусным топливом, Ванятка тоже дёрнулся. Куда денешься, в общем теле ты как в подводной лодке!

А у меня в чемодане книги, немного — штучек пять. В том числе Сервантес в оригинале, вставленный в обложку с «Чапаевым» Фурманова. Конечно, с латынью в голове испанский понять не трудно, да и немало терзал испанцев. Но освежить не мешает, потом на месте осовременю и произношение подтяну. Заодно немного Ванятку поднатаскал, на уровне «си, синьор» и «муча грасиас». А то совсем дуб дубом, ни слова на Пиренеях не поймёт. Впрочем — он и так деревянный.

Белополяки, как их именует газета «Правда», несколько опешили от вида большевика, отказавшегося идти с товарищами глушить водку. Когда же степенно расселся с томиком в руках, окончательно выпал из стереотипного представления о нашем брате. Наверно, паны предпочли бы остаться одни.

К тому же Фролов, отправляясь в европы и выдерживая фасон, вылил на голову полбанки «Шипра», погубив тараканов в купе, если таковые обретались. Поляки с ходу не разобрали источник сногсшибательного аромата, перебившего даже вонь от сапожной чёрной ваксы, ей Стёпа старательно надраил коричневые кожаные ботинки. Ну не привык он ничего носить кроме сапог и унт!

— Пшепрашем. Пана ждут товарищи? — попробовал ускорить процесс недобитый буржуин, по определению комиссара, заговорив со мной на странной смеси польских и русских слов. Я тоже ответил винегретом.

— Вшистко едно. Нехай чекают. Ксёнжка интересная, водка ест грех.

— Что может большевик понимать в грехах?

Ого, тонкие и вечно поджатые губы моей соседки умеют расстёгиваться. Правильно, чем же иначе она кушает? Эх, знала бы панна, насколько я сведущ в грехах и в их искуплении…

Мы проболтали часа четыре на вечные темы о добре и зле, каре и воздаянии, прописанных в Библии и в материалах пленумов ЦК ВКП(б). Постепенно, отлавливая из мешанины польские словечки и извлекая из памяти обрывки бесед с убитыми воинами Кастуся Калиновского, я полностью перешёл на мову Речи Посополитой. Ах да, ныне она — Польская Республика.

При Стёпе от болтовни с соседями воздержался, чтобы лишние вопросы не вызывать. Может — зря. Когда его вечером сгрузили, он и русский‑то не слишком понимал. Оставшиеся на ногах летуны молча облили меня ведром презрения. Не пьёт вместе со всеми, значит — стучит. Или компру копит, это одно и то же. Ничего, впятером упрутся и заявят, что я один бухал, приставал к иностранцам и выбалтывал им военные тайны как последний троцкист. Кому тогда поверят политорганы и ГБ?

В Варшаве наш доблестный комиссар — командир долго и безуспешно совал злотые кассирше, не в состоянии понять, что прямого поезда до Парижа сегодня нет, а лучше ехать в Берлин.

— Что талдычит эта курица? Ниц нема? Нам не к немцам, а в Париж!

Владение местным языком лучше не раскрывать раньше времени. Тут у политкомиссаров нюх заточен. Могу и до Испании не добраться. Шпион, мать твою.

— Таки вам придётся ехать в Берлин, — сказал человек в очереди, уставший ждать. — Ой вей, в нём решительно не хорошо, поверьте старому Хаиму. Но без пересадки в Берлине ви таки не попадёте в Париж.

— Спасибо, товарищ! — успокоился наш маленький фюрер и продолжил моральное насилие над билетёршей.

От обращения «товарищ» старый еврей вздрогнул. Верно, не меньше чем от нацистского окрика «юден!»

До поезда мы слонялись два часа. С первого взгляда заметно, как наша кучка здорово отличается от европейской публики. Мелкие, молодые, комиссар ростом под метр семьдесят пять смотрится старшим братом. На всех одинаковые мешковатые костюмы тусклого тёмно — коричневого цвета из очень плотной ткани, оттого в тёплую сентябрьскую погоду подмышки влажные, их запах конкурирует с «Шипром». А удивлённые взгляды! Парням объяснили, что на вокзалах и по пути они будут созерцать исключительно капиталистов, эксплуататоров угнетаемого рабочего класса, к которому мы летим на выручку. Но горстка буржуев что‑то уж слишком велика. Встреченные труженики, как‑то продавщица цветов, чистильщик обуви, носильщики, официантки в закусочных и прочие пролетарии одеты хорошо, упитанны, поголовно в кожаных ботинках и туфлях. А главное — нет ни следа неуверенности в завтрашнем дне, так рекламируемой газетами Советского Союза. Наоборот, спокойные, даже какие‑то вальяжные. Та же официантка, сними она передник, сольётся с толпой буржуа, вряд ли особо выделяясь.

И тут ядовитой змеёй проскальзывает меж идеологических редутов страшная до колик мысль: а вдруг и другие в толпе у Варшавского вокзала — не буржуазия? Неужели и эксплуатируемые классы тоже прилично живут? Следовательно, не всё, написанное в «Правде», и есть святая правда… Мир, основанный на незыблемых истинах марксизма, рушится на глазах!

Здесь у парней включилась внутренняя цензура, они только таращились на расфуфыренных паненок, господ в жилетках и нарядных ярких детей. Не комментируя вслух. Потом купили мороженное, с непривычки посадив белые плямы на коричневую пиджачную шерсть. Эх, ребята! Вам бы снова в галифе и гимнастёрку. Буржуйский прикид только в тягость.

Берлин вообще вогнал моих спутников в ступор, включая Ванятку. Истерзанная Версальским договором, ограбленная империалистами страна, где трудовой народ продолжают насиловать внутренние капиталисты, поразила чистотой, порядком, изобилием машин и товаров в витринах.

Между тем комиссар не смог билеты купить. Не предусматривалась пересадка в Берлине, а польские злотые в кассе не нужны. Рейхсмарок кот наплакал. Я не выдержал. Даже в древнем Иерусалиме были обменники, столы менял находились прямо в иудейском Храме. Поделился нетленной идеей с нашим главным партайгеноссе, он зыркнул с неприкрытой злобой. Очевидно, ещё в Союзе предупреждён — в группе едет неприятный умник, возомнивший о себе невесть что.

Других идей не появилось, за неимением лучшего вождь воспринял мою. В общем, в отделении Дойчбанка злотые ему поменяли, но курс процентов на двадцать хуже, чем в Варшаве. Странно, конечно, почему поляки свою деньгу больше ценят, нежели гансы. Когда марок не хватило, пунцовый цвет комиссарской морды превратился в сиреневый.

— В Берлине должно быть советское посольство. Обратимся?

Будь у парня «наган», наверняка бы в меня выстрелил.

— Долбаный придурок! Всех умнее? Наша поездка — секретная! Запрещено обращаться! Теперь хоть пешком в Париж!

Когда шестеро субъектов в одинаковых коричневых хламидах носятся у вокзала, орут благим матом и просто матом, это и есть нормальное тайное перемещение советских торговых представителей? А может, так и должно быть. Я не видел других советикусов за рубежом. Проще вопить, нежели в Варшаве включить голову, сразу оплатив дорогу до Берлина и после пересадки до Парижа.

Комиссар принял гениальное решение — успокоиться. Лётчики облюбовали уголок, извлекли заначки из чемодана. Он превратился в стол, на нём порезали останки закуси и разлили. Мне отлегло от души. Сейчас их повяжут полицаи, увидят русские паспорта, дёрнут кого‑то из консульства… Отвечать всё равно политруку.

— Какие у нас ещё деньги есть, кроме советских?

Оказалось — франки. Я узнал цену самых дешёвых билетов в der Bahnhof Kasse, снова сгонял в банк. Теперь хватило. Но до запорижья придётся не жрать. Зато варшавского мороженного отведали!

Французский коммунист, встретивший нас на авто, живо защебетал, как он радуется приезду. Спросил, кто пресипаль, то есть главный. Я сделал вид, что с трудом догадался, пихнул политрука и кивнул на него — мон женераль. Француз счёл за честь — к нему послали такой высокий чин, почтительно поклонился и вручил записку с адресом, а также карту с указанием маршрута. Голодный политработник удалился, но перед этим попрощался с нами. Даже руку пожал.

— Не держи зла, Иван, что наорал на тебя. Нервы, понимаешь… В Берлине здорово нас всех выручил. Иначе — труба. Коли встретиться доведётся, не забуду. Береги себя, не высовывайся лишнего.

Неожиданно, но приятно. Се — человек, хоть и комиссар.

В Париже нас через центр провезли, впервые за эту поездку. В Польше и Германии вокруг вокзала кружили, мало что видели. А Париж — настоящая сказка. Я, честно говоря, тоже почувствовал себя советским туристом. Собственно, в чём разница? В преисподней мы картинки смотрели да рассказы слышали, а чтоб своими глазами — только операм приходилось. Каждый второй из них с задания привозил взыскание, увеличивая срок лет на пять — десять. И всё равно души под солнце рвались!

Потом наш водитель вырулил на шоссе, и мы понеслись… Как понеслись! Он не вёл машину — пилотировал.

— Во Франции шофёр, дающий менее ста километров в час, не имеет право на существование, — заявил он.

Фразу разобрал я один, но куда прыгнула стрелка спидометра, парни увидели. У «Чайки» посадочная скорость девяносто, отрываемся обычно на ста десяти. Наш Пьер разогнался намного больше. И дороги здесь — загляденье. Не то что у Бобруйска, даже около Москвы нет ничего подобного.

«Рено» набит до отказа — пилот, нас пятеро и вещи. Если опустить подробности, мы меньше чем за сутки перенеслись на южное побережье Франции, точно сказать не могу куда, западнее Марселя. И это с остановками!

Города, городки, поля, виноградники… Если Бог создал человека по собственному образу и подобию, то рай, наверно, соорудил по примеру юга Франции.

— Где же угнетённые пролетарии? — Гиви Джинджолия озвучил самый животрепещущий для моих спутников вопрос.

— Пролетериан? — это слово оказалось для Пьера понятнее по — английски. — Ай эм а рэд пролетериан! (4)

В подтверждение он стукнул кулаком себя по груди.

— С собственным автомобилем? — поразился Гиви. — Сколько же он зарабатывает?

Самому интересно. Показал водителю франк, знак вопроса и календарик, отметив ногтем месяц. Не снижая скорости менее ста пятидесяти, выходец из угнетённого класса написал цифру пальцем на приборной доске. Военлёты уже получили минимальное представление об уровне цен по придорожным забегаловкам, поэтому растеклись по сиденьям в шоковом ступоре от подлости загнивающих империалистов, выплачивающих пролетариям шальные деньги.

— Ничего парни, — я утешил их как мог. — Победит революция, и он тоже получит зарплату на уровне рабочего с завода «Красное Сормово», а машину сдаст в парижский жилкомунхоз.

4. Я — красный пролетарий (скверный английский).

По идее прямолинейный Гиви должен был рявкнуть «и в задницу такая революция», но мои коллеги подчинились иной логике — советской. То есть просто промолчали.

Конец автомобильного путешествия ознаменовался плотным дождём. Машина буквально врезалась в сырую взвесь. Солнечная Франция вдруг превратилась в подобие туманного Альбиона, описанного в романах. Интересно, как будем пересекать Средиземное море. На рыбацкой шхуне?

На побережье мы с ужасом увидели транспортное средство, изготовившееся перекинуть нас в Испанию. Не буду утверждать, что хорошо знаком с техникой времён Мировой войны, но вряд ли этот аппарат моложе. «Чайка» по сравнению с ним — воплощение человеческого гения. А самое страшное нарисовалось рядом. Древнее уёжище поведёт над морем… женщина — пилот! Если не ясно, она вовсе не страшная, худенькая только, глазищи огромные и хитрые. Но! Женщина за штурвалом! Можно считать, что уже приплыли.

— Хола! — весело сказала она. После чего отрывистыми и понятными словами, по крайней мере, мне понятными, объяснила, что самолёт маленький, вещи не брать. Главное — выбросить паспорта. Или отдать их Пьеру.

Ерлыкин, поражённый способом переправки через море, ткнул пальцем в реликтовый аэроплан.

— Что это? Самолёт Можайского? Фарман? Блерио?

Девушка, уловившая названия летающих гробов начала Мировой войны, что‑то весело прокурлыкала в ответ. Сквозь шум дождя и ветра мне послышалось «Ле Пате Сет… Лорен — Дитрих онжин…». Да, особенно «Лорен — Дитрих» впечатляет, так называл свою развалюху Адам Козлевич из «Золотого Телёнка» (5).

Думаю, археологи будущего нашли бы на «Пате» остатки кабины и сидений. Здесь позади пилотского места обнаружился люк, ведущий в малюсенький грузовой отсек. Владелица крылатого кошмара пальцем на мокрой обшивке написала 5х75. Угу, в среднем наши худые тушки больше семидесяти пяти не весят, если оставить во Франции даже мыльно — рыльное.

Я повернулся к Пьеру и жестами показал, что нужно два рейса. Тот энергично покрутил головой. И мы полезли внутрь. Четверо запрессовались в объём, рассчитанный не более чем на двоих, пятый подпёр макушкой гаргрот (6), присев на корточках над голыми тягами рулей.

— Твою мать! — у Ерлыкина тут же свело ногу, в тесном пенале её никак не размять. — А если разобьёмся нахрен?

— Не волнуйся. У лётчицы есть парашют. Один.

Чего это они на меня зверем посмотрели?

В люке показалась голова в лётном шлеме.

5. Возможно, имеется в виду «Потез — VII» 1919 года с двигателем упомянутой марки, воздушный аналог «Антилопы — Гну» Козлевича. Автор не всегда знает, что болтают персонажи.

6. Верхняя часть фюзеляжа между пилотской кабиной и хвостовым оперением, обычно служит для создания обтекаемой аэродинамической формы самолёта, а не размещения красных соколов.

— Passeport! — рявкнула она женским, но не женственным голосом.

Мы без восторга извлекли паспорта, лишаясь хоть какой‑то легальности в Европе.

«Что ты делаешь! — зашевелился Ванятка. — А если нас пограничники поймают? Или убьют вообще?»

«Плохо. Я зря три месяца потерял. Тебе‑то чо? Сначала в чистилище, как все, получишь срок в плечи и добро пожаловать. Слово замолвлю, чтоб пытали погорячей — быстрее к светлым выберешься. Лет за девяносто. Не забывай, могу в любую секунду туда билет выписать».

«Я не согласен!»

«Когда сказал — дьявол меня забери — согласился на всё оптом. Стало быть, в любую минуту… Да не бойся! Я уже привык к тебе. Голос в голове воспринимается как лёгкая шизофрения своего рода, трактующая увиденное в разрезе судьбоносных решений семнадцатого съезда ВКП(б)».

Авантюристка захлопнула люк, придавив нас темнотой. Лучше не думать, что взлетающему к морю огрызку не хватит полосы, и на прощание с этим миром придётся от души искупаться. Не говоря о том, что погода и для современной техники нелётная.

— Зато конструкция проверена десятилетиями эксплуатации, — попробовал пошутить Гиви. — Значит, надёжная — мамой клянусь.

Фюзеляж наполнился грохотом и вибрацией заработавшего «Лорен — Дитриха», и у меня остался только внутренний собеседник.

«Слыш, Вань. Нас‑то ладно, мелкими группами как торгпредов. А самолёты как?»

Ответ известен, мне интересна его реакция. На удивление, комсомолец рассудил вполне здраво.

«Морем. Потом сообразили, что у республиканцев нифига нет пилотов, а без них „Чайки“ не полетят. И вот, хотя бы часть из нас доберётся».

«Дальше не хватит моторов, запчастей топлива? Если уж пилотов не досмотрели».

«Дело случая», — философски заметил компаньон. Ему уже едва не хватает до мудрости «всё в руце Божьей».

Мы трепались много часов, Ваня с удовольствием слушал о великих грешниках прошлых веков. В тесном чреве испанского самолёта нас трясло, качало, швыряло и продувало. Вдобавок, из‑за низкой скорости, куда там до «Рено», рейс продолжался невероятно долго, я уж и счёт времени потерял. Периодически мотор кашлял, матерчатое тело сотрясала судорога, но каждый раз вновь подхватывал, и мы гадали — скверное топливо тому ли виной, зажигание или карбюратор с засорившимся жиклёром.

«Ерлыкин про самолёт Можайского напомнил. Как же здорово, что в нашей стране он первым полетел! Раньше всех в мире».

«Не полетел. Поехал и перевернулся».

«Откуда ты знаешь?» — возмущённо взбрыкнул Ванюша.

«Как откуда? Можайский сам мне рассказал».

За такой болтовнёй коротали тягучее время.

Всё хорошее когда‑нибудь кончается. Скверное тоже, хотя последнее чаще превращается в ещё более скверное. Но нет — после снижения с вполне работающим движком мы ощутили удар колёсами о твёрдое покрытие, торможение и поворот куда‑то.

Из люка не вылезли — вывалились. Сложенные и затёкшие конечности первые секунды не хотели выпрямляться и двигаться. Не полёт — пытка, поверьте специалисту.

Над головой безбрежное звёздное небо. Воспользовавшись темнотой и не сговариваясь, мы бросились в кусты, щедро зажурчав. У аэроплана появился русский, достал пачку денег. Парни попрощались с лётчицей.

— До свиданья, Хола! Спасибо, что довезла нас, Хола!

Переводчик сдержанно засмеялся.

— Её зовут Мария. Желаете попрощаться — говорите «адиос». «Хола» означает «привет». Это она с вами здоровалась. Учите испанский, господа военлёты. Я не смогу каждую минуту находиться рядом с каждым из вас.

Слово «господа» меня насторожило, других просто вздёрнуло. Для них господа в 1920 году закончились, после — товарищи и граждане. Ну, или непримиримые классовые враги. Один Ванятка, уже слегка перевоспитанный, проявил спокойствие.

— Из бывших, да — а? — решил расставить точки над i неугомонный и принципиальный Гиви.

— Все мы когда‑то были кем‑то, все мы есть кто‑то сейчас, — напустил туману встречающий. — Имейте в виду, на стороне республики воюют не только коммунисты, их сравнительно мало. Есть социалисты, по — вашему — меньшевики, и анархисты. Начали прибывать добровольцы из многих стран, поэтому будьте любезны проявлять лояльность к любым союзникам. Лётчица Мария вообще вне политики, она промышляет контрабандой, перевезла вас не по убеждениям, а за хорошие деньги. Зовите меня Пётр Григорьевич. Прошу следовать за мной, гм… граждане.

Даже в темноте видно — у соколов клювы вытянулись. Они‑то думали, с Испании начинается коммунистическая революция в Западной Европе, и скоро здесь у каждого пролетария или крестьянина — бедняка будет «Рено». Как у Блока в стихах: мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем. Это многие большевики любили повторять, до прибытия ко мне в отряд. Оказывается, на Пиринеях меньшевики правят бал… Разберёмся, товарищи!

Пока у военлётов закипает разум возмущённый, пытаюсь прочувствовать обстановку. Хорошо‑то как! Никакой гари, тлена и иных запахов войны, только вкус моря в воздухе и ароматных южных растений.

Тепло. Сентябрь, а в Бобруйске и в июле по ночам прохладнее. Я одёргиваю себя: хватит сравнивать весь мир с Бобруйском, как тамошние аборигены. Здесь — Западная Европа. А раз СССР отправляет войска Республике, то, быть может, и германцы подтянутся.

Так безобидно и даже несколько буднично началась для меня Гражданская война в Испании, на которую я совершенно не стремился.

Глава седьмая. Над всей Испанией безоблачное… некогда рассматривать облака!

Товарищ Пумпур Пётр Ионович огорошил нас пачкой новостей. Первое. Пароход с самолётами не только не прибыл в страну, но, похоже, из Союза не отчалил. Второе. Германцы и итальянцы ждать не намерены. На стороне мятежников летают макаронники Муссолини на «Фиатах», а немцы прислали «Хейнкели». Третье. По слухам, нацисты не собираются ограничиваться поставкой железа, будут сами пилотировать. Но никому не удалось пока сбить «Хейнкель» и проверить — что за сардина в этой консерве. Четвёртое. Республиканская авиация как род войск не существует практически. Аэропланы старые, большей частью неисправные. Одним словом, посланцы из СССР в ожидании матчасти обязаны изучить обстановку и готовиться к встрече своих.

Ясно. Изображать бурное и активное ничегонеделанье. Нет уж, тем более запахло реальной схваткой с нациками.

— Товарищ комбриг, а где ближайший аэродром хоть с чем‑то местным летучим?

Пумпур метнул в меня обычный советский взгляд: тебе больше всех надо? Неожиданно мои попутчики засуетились. Им тоже невтерпёж, воевать охота, а не водку пьянствовать. Женька Ерлыкин прямо заявил, что приехал не груши карданом околачивать. Нет самолётов — возьмёт винтовку и врага саблей порубит, как Чапаев.

— Рядом нет ничего. Хули делать? Приказываю — двум добровольцам двигать в Альбасете, возьмёте переводчика недобитого. Хули с вас толку… Остальные — со мной в Мадрид.

Наутро мы с Ваней Копецом погрузились в древний «Форд». Пётр Григорьевич на правах старшего по возрасту полез в кабину к водителю, нас определил в кузов. Тёзка заартачился и заявил, что он главный.

— Кто сказал? — включил непонятку наш гид.

— Пётр Ионович…

— При испанцах называйте его «полковник Хулио». Так сказать, для конспирации.

Мы сразу догадались, откуда такая партийная кличка — по любимому словечку Пумпура.

— Кстати, а как он меня величает? — переводчик прищурился подобно Ильичу на плакате.

Копец смутился, а я не смолчал.

— Недобитый.

— Ага… Значит, надеется потом добить. Ещё посмотрим. Вот что, молодые люди, разницу в возрасте не отменит ни Бог, ни воинский начальник. Извольте иметь уважение.

Хлопнула дверца, я залез в кузов, не пытаясь объяснить, что родился в Риме в десятом году после Рождества Христова. По меркам смертных, мне давно положены покой и пенсия. Вечный покой.

Ехали долго, медленно и по отвратительным дорогам. Затратили больше суток на плёвое, в общем‑то, расстояние. На одной из многочисленных остановок спросил Григорьича, что он забыл у республиканцев.

— Не могу сказать, что они мне по душе. Марксисты вообще напоминают тех, кто красный террор учинили.

Копец недовольно засопел, а белый продолжил.

— Однако же я офицер Русской императорской армии. Мир кто с германцем подписал — большевики. Моя армия войну не закончила. Подробности нужны? Одной достаточно. Мы никакой химии не держали. В битве тоже должны быть свои законы и ограничения, человечьи и Божеские. Я под Гродно служил, когда кайзеровцы на нас газы пустили. А иприт и хлор, молодые люди, не разбирают — армеец ли в окопе или партикулярный в квартире. Куда ветёр унёс, там и смерть. А уж сколько выживших, но не жильцов, с обожжёнными лёгкими! Словом, не имеет германская нация права на существование. Мало их англичане с французами в Версале прижали. Такое дело. Поэтому как Гитлер заявил про помощь другу Франко, я сюда примчался. Стар уже, в окопах не боец. Стало быть, военный переводчик да советник. Ещё вопросы, господа красные соколы?

У меня не нашлось. Недобитый белогвардеец имеет мотивацию того же типа, что и меня в преисподней снабдили. Он воюет не за, а против. Но тёзка не угомонился.

— А немца раздавим, против красных пойдёшь, белая шкура?

— Пусть вас это не тревожит, юноша. Вы даже не представляете, насколько трудно Германию одолеть, раз ей ожить позволили. Не забывайте, вы такие же русские, заблудшие, и наша Гражданская война — сплошная ошибка. Со временем сами поймёте.

Кого же он мне напоминает? Всепрощенец… Но Копецу не до тонких материй, партия и правительство учат оставлять за собой последнее слово.

— Для вас — точно, ошибка. А Красная Армия Ленина — Сталина доказала свою правоту!

Я не стал встревать с разъяснениями о главенствующей роли Троцкого в Красной Армии времён Гражданской войны и о неоднозначности происходившего в России. Парень хороший, простой как рубль, ему ни к чему историческая правда. Только вперёд — и к чёрту детали.

Наш недобиток прав, у германской нации в числе иных качеств есть уникальная способность вызывать к себе жгучую ненависть других народов. Ничто так не объединяет Европу, как повод набить немцу морду.

Аэродром Альбасеты встретил нас на рассвете пейзажем авиационной свалки. По нему явно франкисты прогулялись, но и до них тут не слишком роскошно было.

Григорьич перекинулся парой слов с человеком в гражданской одежде, представленным капитаном республиканской армии Хименасом. Нашу парочку обозвал «авиадорес русос». Испанец обрадовался.

— Вива русия! — улыбка стала ещё шире. Но когда узнал, что соколы уже здесь, а крылья — увы, посмурнел.

Он устроил экскурсию. Краса и гордость местной бомбардировочной авиации — пассажирские «Фоккеры» F. VII двадцать лохматого года выпуска — наличествуют в количестве 2 (двух) штук. В пять рядов и семь шеренг. Да, на них поставили турели и присобачили бомбовую подвеску, но моторы изношены, запчастей нет. Короче, бомбардировщиков нет.

Не намного моложе «Ньюпоры» NiD 52, французские истребители, безнадёжно устаревшие лет пять назад. Их десяток, только половина — сравнительно исправных, пилотов не хватает. Отправили в СССР на учёбу ещё до войны, не дождались…

— Так мы же лётчики! — дёрнулся Копец.

— Отлично, камарадос! В Альбасете казармы резервистов, фалангисты бомбят его с десяти до одиннадцати утра как по расписанию. Прикажу готовить два «Ньюпора» к полёту!

Даже Григорьич удивился. Я же накинулся на напарника чуть не с кулаками.

— Совсем сдурел, военлёт? Эти гробы хотя бы проверить в воздухе нужно!

А он так небрежно:

— Вот в бою и опробуем. Или ты собрался жить вечно?

Ну почему у этих русских не бывает разумной середины? Или «снижаем аварийность», или очертя голову тигру в пасть. Спросил Ванятку, он лишь плечами пожал, насколько это возможно для души, отключённой от управления телом. Кажется, я догадался. Если разобьёмся вдрызг, здесь за аварийность никто не вздрючит, это крайне впечатляющая причина.

Прибежали механики, засуетились. Неторопливо вышел худощавый мужчина в гражданских брюках и рубахе, рука забинтована и на перевязи. Тонкие усики, лицо интеллигентное. Похоже — офицер. Какого дьявола они форму не носят? Потом выясню.

— Салуд, русия!

— Салуд, амиго, — ответил я и тут же был зачислен в ряды спецов по местному языку. Во всяком случае, наш переводчик вместе с Хименосом взяли на себя Копеца, а раненый повёл меня к другой птичке.

— Капитан Хуан Алонсо. Это — мой «Ньюпор».

Он сопроводил речь красноречивыми жестами, даже Ванятка понял. На обшивке машины заплаты. Вот откуда ранение Алонсо. Надо же, в таком состоянии посадил. Не уверен, что, будучи вполне здоровым, я справлюсь с аэропланом. А воевать на нём…

Через полчаса у кабины появился Копец.

— Скажи, Бутаков, ты на И — пятом летал?

— Не — а.

— «Ньюпор» на него больше чем на И-15 похож. Догнать франкистов разве что с пикирования получится. В десять набираем высоту и ждём. Скажи честно, сколько в этом году налетал?

— Четыре часа.

— Не густо. Я — куда больше. Значит, иду первым. Если старушки «Арадо» пожалуют, с ними порезвимся. Хуже, если «Юнкерсы» пятьдесят вторые. На прикрытии могут быть «Хейнкели» или «Фиаты», не менее четырёх штук.

— Тогда нам точно — капец.

— Не звизди раньше времени. С высоты кидаемся на бомберов. Потом нас догоняют истребители. «Ньюпор» — тихоходный, наверняка круче горизонтальный вираж закладывает. Главное — головой верти и не катись по прямой, если гад тебе в хвост зайдёт.

С таким запасом авиационной и житейской мудрости я скинул коричневый пиджак из закромов НКВД, нацепил испанскую лётную куртку и подогнал лямки парашюта. Без чего‑то в десять утра механик Хосе завёл мне мотор, по старинке дёргая рукой за лопасть винта. Прогрелись, и я за «Ньюпором» Копеца потянулся на взлёт.

Сравнить поведение француза с И-15 не могу, я и советский самолёт плохо знаю. Одно очевидно — видимость куда лучше. Верхнее крыло прямое, без изгиба а — ля «Чайка», нижнее очень короткое. Пулемётов два, калибр 7.7 мм, скорострельность не ахти. Они находятся передо мной, должны стрелять через винт. Ну, или по винту, если синхронизатор откажет. Прицел совершенно другой, примитивный до ужаса. Хотя — какая разница, если вообще ни разу в жизни в воздухе не стрелял. А на земле — только из ТТ, да из лука когда‑то. Воин, мать вашу, гроза франкистов — фалангистов.

Плавными кругами мы забрались в прохладные три тысячи метров. Небо — ни облачка надо всей Испанией. Хорошо для загара, плохо для бегства. В облака не спрячешься при их отсутствии.

На среднем газу попривык к управлению. Машинка медлительная, но чуткая. Зато больше двухсот в горизонтали не хочет, хоть плачь.

Передний «Ньюпор» тоже пробует управляться, покачался крыльями вправо — влево. А, это сигнал даёт. Увидел, с севера восемь точек идёт. И четыре сверху.

Пока они приближались, Копец ещё полтыщи набрал, я за ним как хвостик. Восьмёрка на снижение отправилась. Хорошо видно, что это небольшие бипланы. Значит, «Арадо-68» с мелкими бомбочками на внешней подвеске. Прикрывают их истребители, «Хейнкели» или «Фиаты», не научился отличать, они на нас никак не реагируют. Мой ведущий перевернулся через крыло и сверзился вниз в крутом пикировании. Делать нечего, нельзя разрушать коллектив. Полубочка, ручку на себя, газ убрать… О, чёрт!

Мы с тёзкой — психи. «Арадо», избавившись от бомбы, превратится в истребитель, его скорость на сотню больше чем у «Ньюпора». Если называть вещи своими именами, пара неопытных пилотов сломя голову атакует дюжину фалангистов, у которых современные самолёты и явно не первый боевой вылет.

Ветер отчаянно засвистел в расчалках, загудела бипланная коробка. Лёгкая тупорылая машина раскочегарилась до трёх сотен. Наверно, мы проскочили перед носом четвёрки истребителей, я их просто из виду потерял, удерживаясь за килем ведущего и пытаясь рассмотреть германские «Арадо», перестроившиеся в линию для поочерёдного бомбометания по компактной цели.

Вместо захода «по науке» в хвост заднему биплану, Ваня ввалился прямо в центр их цепочки, открыв пальбу издалека. Я чуть подправил угол пикирования, чтоб его не догонять, и рассыпал горох из «гочкисов» куда‑то в сторону двух задних бомбардировщиков.

Просвистел вниз мимо обстрелянного «Арадо». Кажется, будь на законцовке плоскости лишний слой краски, сёрбнул бы немца. Покрутил головой, никого не увидел в опасном соседстве. Сектор газа вперёд, выравниваемся… И оранжевые трассы чуть выше крыла, два «Хейнкеля» прошмыгнули так близко, что «Ньюпор» основательно тряхнуло. Видно, там умельцы не многим лучше меня, не попали в тихоход на весьма умеренной крутости манёвра. Теперь не выпускаю их из видимости. Копец пропал. Думаю, его вторая пара «Фиатов» жучит.

Я снизился к аэродрому Альбасете и заложил самый крутой вираж, метрах в пятистах над лётным полем. Видел зенитные спарки у испанцев. Помогите, а? Молчат. Может, боятся задеть пилото русо. Резко из левого виража в правый, мимо проносятся огненные струи, а потом и крылатые огневые точки. Доворачиваю им вслед — поздно, далеко уже, и на следующий заход навострились. Когда же у вас топливо кончится?

Решили, что на очередную атаку точно хватит. Оценив вёрткость «Ньюпора», они растянулись метров на триста. Соскочив резко вправо от атаки переднего, я обречённо увидел, что задний уверенно скользнул внутрь моей дуги поворота. Если не будет пытаться стать точно в хвост, а правильно рассчитает упреждение под небольшим углом… Рассчитал! Раненая французская лошадь затряслась как в лихорадке. Меня ударило в спину и ниже, из‑под капота рвануло пламя. Тянусь рукой к привязному ремню. Высота метров шестьсот, надо прыгать… Но если задница пробита, пуля могла испортить парашют! Или нет?

Зажигание выключил, но мотор и так обрезало. Снижаюсь, выравниваюсь, пробую оглянуться, несмотря на адскую боль в спине и брюхе. «Хейнкели» близко, но не стреляют. Джентльмены… Если выживу, учтивость вам дорого обойдётся.

«Садимся, Ванятка. Тебе не скучно?»

«… твою… в…»

М — да, не очень‑то пассажир красноречив на прощание. За миг до удара в редкий кустарник отстегнул ремень. Знаю, в теории лучше оставаться пришпиленным к креслу, но прошу принять поправку на иной метаболизм, подправленный демоническим присутствием. И так, упираюсь правой ногой в приборную доску. Левая не слушается… Удар! Треск, грохот, истребитель ломает шасси, скребёт по винограднику, поворачивается. Машину поставило на крыло практически вертикально, я вылетел из кабины и на какое‑то время потерял сознание.

Очнулся от звука близкого взрыва. Долбануло в останках «Ньюпора». Верно, бензиновые пары в опустевшем баке. Я не авиационный инженер, но и мне очевидно — чудо французской техники отлеталось.

«Мы тоже».

«Ой, я вслух подумал? Извини, если потревожил».

Комсорг ответил матом. Не прав, товарищ, объяснял же ему про греховность сквернословия. Впрочем, размах верхнего крыла у «Ньюпора» двенадцать метров. То есть грохнулись мы с шести метров, как из окна двухэтажного дома. А до этого ссыпались с шестисот. Неудивительно, что парень немного нервный. Ладно, пора заняться собой.

Я не без труда встал и избавился от парашюта. Потом забросил его в кострище, туда же полетели куртка и рубашка. Пуля зацепила почку и вышла через верхушку печени, застряв в приборной доске. Пройдёт несколько десятков минут, на спине и животе останутся лишь шрамы. Если что, испанские католики объявят меня святым, а испанские коммунисты резко потребуют материалистического объяснения. А так — две царапины, давно зажили. Дырку под штанами скрывать не собираюсь, поэтому придётся сдаться местным коновалам, пусть заодно пулю вытащат.

До аэродрома плёлся добрый час и первым делом увидел «Ньюпор» Ивана, которому пришёл капец прямо на полосе. В смысле — самолёту, виновник переполоха нарисовался тут же, с виду целый и невредимый, если не считать хромоты. Бросился меня тискать, испанцы набежали с криками: ура, недобитый появился. Наверно, я странно смотрелся со стороны, с голым торсом, в саже, с потёками крови на животе, спине и штанах. Копец моргает глазами внутри светлых пятен от очков, остальная поверхность физиономии нежно тонирована сажей.

— Вань, мы в первом же полёте оба «Ньюпора» угробили. Нас судить будут?

— Ты чо! Испанцы в восторге. «Арадо» побросали бомбы где попало, перепугались пилоты с неожиданности. Сегодня впервые за две недели ни одного убитого от бомбёжки!

— Вива авиадорес русос! — вторят ему испанцы, а тут ещё Григорьевич добавил:

— Они наперебой уверяют, что один немец задымил. Вы — герои. Не ранен, кстати?

— Малость. Что‑то в заднице лишнее завелось.

Хименас и Алонсо поразились, что за обедом я ровно сел в кресло на оба полупопия. Не бывает смешных ран, любая может вывести бойца из строя. С Мировой войны известно, лётчик часто ловит пули спиной и седалищем. Работа такая. Объяснил им: нормально, царапина. Потом попросил Хименаса записать этот вылет испанским пилотам.

— Синьоры, мы даже в республиканскую армию ещё не зачислены. Да и не считаю вылет удачным. Вы воюете гораздо дольше. Вам и слава.

Испанцы переглянулись, изумились, потом снова «вива, русия», бокалы с вином, какие‑то мужики с гитарой… Я позволил нам с Ваняткой слегка окосеть.

Солнце решительно направилось к западным горам, когда мы с Алонсо вышли покурить. Я старательно коверкал испанский язык, вставлял множество русских и ненужных слов вроде «испаньола нихт ферштейн», но в целом позволял говорить со мной на местном наречии.

— Амиго Хуан, чего форму не носишь?

Он чуть смутился. Оказывается, практически всё офицерство приняло сторону мятежников. В глазах республиканцев человек в офицерской форме — заведомый фалангист. Поэтому проще по гражданке, что он и нам советует.

В нашу беседу вклинилось стрекотание авиационного движка. Двукрылый одномоторный птиц описал круг на высоте метров шестьсот — семьсот.

— Fiat Cr.32, — заметил привычный Алонсо. — С юго — востока припёрся. Какого дьявола он тут забыл. Новичок?

Я на миг представил себя на месте молодого начинающего летуна, коим и в самом деле являюсь. Допустим, на остатках топлива тяну домой, вижу аэродром… Эврика! В темпе выгнав алкоголь из мозгов, прыгнул к ящику с дымовыми шашками, стукнул одну о каблук и швырнул на поле. Присаживайся, мол, синьор фашист, тебя здесь ждут.

Итальянец прогулялся чуть ниже, сориентировался на полосатую колбасу и аккуратно притёрся против ветра, заглушив мотор неподалёку от нас. Вылез — действительно молодой. Хименас приказал его в комендатуру увезти, а то родственники погибших под бомбами не дай Бог про макаронника узнают — здесь армагедец начнётся.

Хосе с механиком «Ньюпора», загубленного моим напарником, без спросу залезли в «Фиат», мотор завели. Радостные такие доложили: всё в порядке, боекомплект полный, нужно лишь топлива долить. Я даже не стал уточнять, как они без руководств разобрались в незнакомом иностранном аппарате. Но вижу — не лгут.

Смотрю, у Вани Копеца аж слюна потекла. Современный самолёт! Практически новый. Он попробовал забраться и приуныл — ногу расшиб капитально. А мне швы на попе не мешают. И, невольно начиная заражаться русской авиационной сумасшедшинкой, я объявил Хименасу: до темноты делаю пробный вылет, утром встречаю бомберов на «Фиате».

Уже укладываясь спать, позвал на внутренний совет шизофрению.

«Вань, тот же Хименас — куда более опытный лётчик. Может, ну его на… Пусть испанец летит».

«Ты чо! Сами справимся. Только… дай порулить. Хоть после взлёта. Можно?»

И как ему отказать?

Утром механики сумели удивить. Велел закрасить чёрные франкистские полосы, оставить машину чисто белой. А они на киле и плоскостях сокола нарисовали. Хорошо хоть не красного, для загадочности — синего. Фиг знает каких ВВС этот истребитель.

Я забрался на четыре тысячи и принял к востоку. Оттуда солнце по утрам, высмотреть одинокую точку не просто. Поэтому, думаю, и не заметили.

Ждать на этот раз пришлось долго. Ванятка напилотировался до посинения, тем более — наверху и в самом деле прохладно. Когда датчик топлива тревожно накренил стрелку влево, появились гости. На этот раз много. Бомбардировщики покрупнее вчерашних «Арадо», трёхмоторные, четвёрка «Хейнкелей», пара «Фиатов». Вперёд! Только двинул рукоятку газа, мотор зачихал. Твою ж… Всё время забываю. У итальянского самолёта управление карбюратором сделано по — дебильному, наоборот. Ручку на себя — полный газ, понеслась, родимая.

Фашисты расположились выгоднее, но мне германцы нужны. Глупо, конечно, когда они на одной стороне воюют. Попробуй с ангелом поспорь… Ему не заржавеет записать итальянского пилота в излишние сопутствующие потери и накинуть в довесок пару лет в преисподней.

Эскадра не торопится, «Юнкерсы» сравнительно тихоходные. И я ненавязчиво подполз к «Хейнкелю» чуть ниже хвоста. Не дёргается. Чего «Фиата» бояться? И вообще, нет у республиканцев машин, на которых легко разогнаться до двухсот двадцати километров в час в горизонтали.

Я подкрался настолько близко, что рассмотрел смешные стремена — подножки по сторонам кабины для удобства путешествий в неё и обратно. Потом по — неопытности ввалился в струю от винта, чуть не штопорнул. Снова приблизился, резко выдохнул воздух, как Ванятка перед приёмом ста грамм, и потянул ручку на себя, вдавив гашетку до упора… Бам — бам — бам — бам!! Это не сухой треск мелкотравчатой спарки «Ньюпора». Крупнокалиберные стволы заработали как отбойный молоток. И не страшно, что даже с такого расстояния девяносто процентов пуль отправились за молоком. От «Хейнкеля» ошмётки полетели!

Тут же заранее обдуманные действия. Машину в левый вираж к солнцу, ручку газа на себя до упора и с плавным снижением убегаем, убегаем… Не умею воздушный бой вести, так лучше и не пытаться. Со временем научусь.

Головой крутанул до треска позвонков. «Хейнкель» получил своё, пара за мной сворачивает, но куда им! В пикировании они не быстрее «Фиата». Не знают, что у меня топлива минут на двадцать. Им далеко на базу возвращаться, не на последних же каплях горючего.

А на земле поразился, до чего испанцы умеют найти повод для радости. Я не сорвал атаку бомберов, как мы вчера с Копецом. «Юнкерсы» от души приложились. Но сбитый «Хейнкель» — чем не повод для праздника?

Его пилот выпрыгнул с парашютом. Везунчик, с такого расстояния да крупнокалиберным — никакая бронеспинка не спасёт. Если только не… Я отогнал эту мысль прочь. Оказалось — зря.

— Иван, сбитый немец вас видеть хочет.

Мне не понравился голос Григорьевича. Что, падаль начнёт права качать — не было на «Фиате» опознавательных знаков правительственных ВВС? Были, очки купи! Я всё же зашёл в караулку аэродрома.

Довольно приятный мужик в лётной форме, симпатичный даже, если не считать фингала. Ну, с этим у испанцев быстро. Небольшие усики, прямой тонкий нос, грустные и внимательные глаза.

Сделал вид, что говорю по — испански, скрывая русскую принадлежность. Белогвардеец с трудом понимает ломаную речь и переводит на немецкий.

Сбитый представился обер — лейтенантом Вернером Мёльдерсом, легион «Кондор», Люфтваффе. Утверждает, что считает себя весьма опытным пилотом. Почему тогда плёлся в хвосте?

На ходу придумываю себе испанское погоняло — лейтенант Пабло Муэрте, республиканская армия. Немец глянул чуть разочарованно. Потом обронил: всё в руце Божьей, и я едва удержался, чтобы не подпрыгнуть до потолка. Велел Григорьевичу и испанцам свалить, оставив меня с пленником наедине.

Латынь — мёртвый язык добрую тысячу лет, если не больше. Он же — всеобщий разговорный в преисподней, изменяется, развивается. Мёльдерс специально или рефлекторно сказанул про руку Божью на латыни двадцатого века! Не утруждаясь виражами вокруг да около, я спросил на том же загробном диалекте:

— Имя в прошлой жизни, быстро! Дата смерти?

— Манфред фон Рихтгофен, погиб 21 апреля 1918 года. Простите, а вы? Только не надо — «здесь я задаю вопросы». В преисподней наслушался.

— Скажу чуть позже… коллега. Вы — Красный Барон?!

— К вашим услугам.

— Ранены?

— В ногу и в поясницу. Зажило.

Значит, не такой я безнадёжный стрелок. Если из четырёх стволов да с тридцати метров.

— Последний вопрос: кто и зачем вас подселил к Мёльдерсу?

Лётчик улыбнулся и промолчал. Губа, кстати, у него тоже разбита.

— Подсказываю: семнадцатая канцелярия шестого небесного уровня.

— Нет. Соотечественники. Провели тайный обряд, призвали. Теперь в случае смерти я не вернусь преисподнюю, в германский сектор, а в другого аса вселюсь.

— Кого уничтожать приказано? Русских? Испанцев?

— Русских. Точнее — советских. А также французов и англичан, если они выступят врагами Рейха. Остальных сбивать по необходимости. Вы обещали информацию о себе.

— Начальник отряда. Задание противоположное — мочить немцев. Слушайте, барон, нас стравили между собой… Зачем?

— Не могу знать, — снова лёгкая улыбка на синеватых губах. — Я же не вертухай, простой зэ — га. Способности, полученные благодаря преисподней, имеются, но не чета вашим. Зато истребительный опыт больше.

Снова башня, более тонкий обряд. Вызвать молодую грешную душу неизмеримо проще, чем ветерана с моим послужным списком. Затем запихнуть её в тело избранного живого, не считаясь с уровнем греховности, как отправивший меня щепетильный ангел. Технически это возможно. Неужели в Анэнербе смогли восстановить обстоятельства моего вызова, учесть опыт и снова нашалить?

— Позвольте предположить: кроме магического приказа ещё морально мотивировали?

— Так точно. Рассказали про красный террор, коллективизацию, планы мировой революции. А также британскую и французскую угрозу Германии в ответ на нарушение Версальских условий. Разве враньё?

— Нет, — я вцепился пальцами в стриженый ёжик на голове, основательно пропотевший, несмотря на холод в открытой кабине «Фиата». — И у нацистов, и у большевиков масса мерзких качеств. Вот и разбирались бы друг с другом. Но кто‑то из преисподней лоббирует, чтобы такие вызовы продолжались, а мы быстрее взаимоуничтожались.

— Ничего не могу поделать. Если меня расстреляете, вселюсь в другого пилота, — напомнил Мёльдерс.

— Слышал. Убивать не буду. Знайте же — ваши подвиги здесь наверняка увеличат срок до Благодати.

Мёльдерс — Рихтгофен напрягся, потом оценил откровенность и проявил благородство.

— Запомните: Эрик Хартманн. А на вашей стороне кто?

— О других не знаю. Не могу гарантировать, что их нет. Прощайте.

Я вышел из караулки натурально на ватных ногах. Красная Россия, меня с тобой ни хрена не связывает, кроме разве что пассажира в голове. Ну, пытал тысячи твоих покойных граждан, какая разница? Отчего же мерзко на моей бесовской душе при известии, что Анэнербе на борьбу с тобой мобилизует загробный мир?

Глава восьмая. Щедрости советской нет границ

Добиваясь от Ванятки адекватного поведения, перевёл ему беседу с Мёльдерсом. Парень врубился, что дело плохо, но не осознал — до какой степени.

«Ты тупой? Представь, что на Советский Союз двинет армия бойцов, которым пуля в почку не больнее царапины на пальце».

«Их же двое…»

«Откуда ты знаешь? Короче, я к себе мотнусь, постараюсь навести справки. Могу наше тело парализовать, поскучаешь пару часов. Или можно тебе доверить?»

«Конечно! — тут Ивана вдруг в сторону увело. — А ты Ленина видел? Можешь ему передать, что мы все как один, да по его заветам и за его дело…»

«Цыц! Это лишний час займёт. Можешь не сомневаться, в преисподнюю постоянно свежие жмуры сыплются, новости несут. Он прекрасно осведомлён».

Квартирант вдруг насупился.

«А ты его не…»

«Не истязал? Нет. Клянусь — не тронул ни единого волоса на его лысине».

«Ладно. Обещаю не создавать проблем. Знаю уже, что меня ждёт потом».

Вот и хорошо. Разумеется, я не стал объяснять, что вождя мирового пролетариата каждые сутки отдают в руки грешников, чьи семьи погибли от красного террора, продразвёрстки и Гражданской войны, потом Ильича реанимируют и — по новой. Его действительно никто не пытает… из администрации зоны.

Я нашёл себя или, правильнее, военлёта Бутакова в обществе двух очаровательных девиц и пустой бутыли из‑под самодельного вина. Беглый просмотр его памяти показал, что он выболтал им наши секреты, но девочки ни слова не поняли по — русски. Он обиженно взвизгнул, когда Мария (так в Испании каждую третью зовут) и Хуанита очутились в моих объятиях.

«Ты — женат, Ванятка. У тебя — Лиза».

«Так чо сам их лапаешь?»

«А я не женат. И от своего имени могу. Тоже грех, но не смертный, как в твоём случае. Разрешаю подглядывать».

Отстранённый от браздей… браздов правления, Ванятка засмурнел. Потом спросил:

«Больно ты весёлый вернулся. Узнал чо?»

«Не много. Армия почти бессмертных, с вселёнными в них жмурами, нарушает правила. Босс согласился и отослал запрос наверх. Думаю, примут меры».

«Рихтгофена отзовут?» — с надеждой спросил пассажир, прозрачно намекая — и тебя тоже.

«Вряд ли. Что с воза упало… Там какие‑то законы странные, проще перетерпеть его переползание в следующего грешника, нежели срочно выдёргивать обратно на зону. Кстати, в преисподней считают, что в ближайшие десять лет большая война непременно разразится».

При упоминании о десяти годах Ванятка тоже разразился, правда — словесами. Надеялся раньше избавиться? Терпи, грешник!

Героические полёты вокруг Альбасеты на этом закончились, потому что командование ВВС решило экспроприировать единственный «Фиат» для изучения основного истребителя противника. В уцелевший «Ньюпор — Деляж» не только меня, но и Копеца не загонят никакие силы рая и ада. Поэтому — бак с вином на дорогу и в Картахену. Как раз после обычного утреннего налёта «Кондора».

Алонсо на прощанье подарил мне нелепый «маузер» на ремне и в большой деревянной кобуре.

— На память, камарад. Читал, что в Мировую войну русские пилоты «маузерами» вооружались. Пятая колонна лютует в тылу, а у вас даже ТТ нету. Фелис бьяхэ! Счастливого пути!

— Адиос!

Где логика? Я ему самолёт разбил, а он мне свою артиллерию отдал. Ещё придумать надо, как оружие пристроить. Велик слишком пистоль. Пока обернул его коричневым пиджаком ОГПУ и забрался в кузов. Зато Ванятке понравилось. Он разговор сбоку завёл, издалека.

«Ты, как я понял, в Иерусалиме жил. Ну, где сказки про Христа всякие. А умер когда?»

«В шестьдесят седьмом году. Без тысяча девятьсот. Говорю — не люблю вспоминать».

«Наверно, странно тебе — современная техника. Тот же „маузер“. У вас не было таких».

«Это — частности. В большинстве войн противники имели примерно равное вооружение. Важно не само оружие, а то, что оно убивает людей и отправляет души в чистилище. И без пушек — винтовок — танков на поле боя погибали десятки тысяч».

Грузовик тормознул на улице Альбасеты, показав глубину моей неправоты. Техника двадцатого века придала смертоубийству новые черты. Здесь порезвились «Юнкерсы», их я при самом большом умении не смог бы остановить единственным «Фиатом». Конечно, и раньше страдали нонкомбатанты, Иудейская война — не исключение. Но авиабомбы сказали новое слово в создании сопутствующего ущерба.

Страшное слово.

Духэтажные жилые дома, обыватели из которых не разбежались при гуле авиационных моторов. Голые стены, иногда две стены с пустым проёмом вместо окна, остальное — щебень, обгоревшие доски и балки перекрытий, лохмотья кровли и обугленных человеческих тел. Обезумевшая испанка, баюкающая чёрную головешку словно ребёнка. Присмотрелся — это и правда ребёнок, немного от него осталось.

Копец, чуть пьяный от молодого вина, остолбенел. Ваня внутри — тоже. Вылез Григорьевич. Мы обменялись с ним взглядами. «Теперь ты понимаешь, почему я здесь», — сказали его глаза.

Большую часть тел вытащили, разложили, прикрыли тканью. Некоторые короткие — малые дети или обгорелые. Много таких. Квартал бедноты, здесь всегда было тесно, поэтому единственный фугас забрал столько жизней.

За девятнадцать веков я видел чрезвычайно много покойников. Сначала — мёртвые тела, потом грешные души. До собственной гибели убивал без малейшего сомнения и жалости. Почему в этот момент, когда под контролем тело Бутакова, к горлу подступил комок? Я знаю ведь: не смогли дети много нагрешить, срок их в чистилище будет мизерным, потом — Божья Благодать. И ничего не могу с собой поделать. Даже столетия за чертой не вытравили… что? На мёртвых еврейских младенцев смотрел спокойнее. И лишь себя пытаюсь обмануть, будто забыл Иерусалим.

Тот Иерусалим давно снесён, не без моего участия. Но есть ещё Берлин, на него моя жалось не распространяется…

«Дети, младенцы безгрешные, тем более новорождённые, тоже к вам попадают, не в рай?»

«Потом объясню, отстань».

Водитель сдал назад и объехал квартал.

— Не могу им в глаза смотреть, — промолвил Копец, обычно бесцеремонный. — Они же на нас надеялись.

— Не грызи себя. Что мы вдвоём на «Ньюпорах» навоюем? Самый тихоходный «Юнкерс» не догоним.

— При чём тут вдвоём? — у Вани аж щека задёргалась от возмущения. Он держался двумя руками за борт и за кабину, нас нещадно швыряло на ухабах. Иначе, кажется, вцепился бы в меня. — Они на Советский Союз надеялись, на авиадорес русос. А мы…

Не могу привыкнуть, что военлёты так буквально ощущают единство с советской системой, грехи этого государства принимают за собственные. Пытаюсь успокоить.

— Не мы, а они. Кто помощь обещал, но не прислал.

Копецу что шило в зад воткнулось.

— На товарища Сталина клевещешь, сволочь? Что он самолёты не прислал?!

Смотрю, он руку от бортика оторвал и кулачёк сжал. Точно драться полезет.

— Про Сталина ты сказал, а не я. Кто здесь контра? Кто подрывной разговор завёл? «На нас надеются…» Придут самолёты, тогда и врежем. Сиди, наземный герой, и помалкивай.

Он притих, на меня зверем смотрит. Ревнует — я «Хейнкеля» сбил. Плевать. В преисподней взаимоотношения тоже далеки от нежностей, привычно.

Прошлый раз к Альбасете ночью подъезжали, сейчас прокатились днём. На побережье порт и рыбная ловля, в горах — ужасающая нищета. Даже Ванятка не завёл обычную песню о том, что испанских крестьян угнетала капиталистическая буржуазия. Земля бедная, сплошной камень. А как большевики умудрились на плодородных почвах России голод организовать, ума не приложу.

«О детях обещал рассказать. Слышал такое — будь проклята ваша семья? Или грехи детей ложатся на родителей?»

«Сын за отца не отвечает», — живо откликнулся Ванятка.

«Эх, комсомолец, ты без малого полгода живёшь в одной черепушке со старым, опытным и разумным существом, а пытаешься прятаться за идиотскими штампами. Знаешь, сколько преисподняя принимает народу, сосланного за Урал и быстренько умершего с клеймом ЧСИР? Член семьи изменника Родины, если не в курсе. Куда больше, чем осуждённых врагов Советской власти, потому что семьи многолюдные».

На это хлёсткого лозунга не нашлось. Поверхностно работают политотделы.

«Преисподняя — место для морализации душ. Дитя, умершее во младенчестве, обычно принимает грехи предков и мается за них, на боли и страдании усваивая, что такое хорошо и что такое плохо».

«Всё на страдании…»

«Так устроено. Мало кто при жизни до этого доходит. Помнишь политработника, проводившего нас до Парижа? Его извинение, что нахамил мне, дорогого стоит. Он же не верит в загробное воздаяние, но сам сделал правильный выбор, часть грехов искупил».

«И что — вообще нет безгрешных?»

«Ни одного. Только искупившие. Их никто не истязает, но разбор полётов грешных поступков всё равно чрезвычайно неприятен. Из преисподней к Божьей Благодати устремляются полностью очищенные души. Я не такой ещё. Тюремному вертухаю крайне сложно отмыться. Знаю, что пытаю зэгов для их же пользы, и сам огребаю. Как ни крути — это насилие, от него до святости не близок путь».

Пумпур хмыкнул, завидев нашу парочку и Григорьевича — больно быстро вернулись. Рапортую, что совершены три самолёто — вылета с воздушными боями, один «Хейнкель» сбит, два «Ньюпора» потеряно. Копец поразился, отчего я смолчал в докладе, кто именно немца завалил. А когда ему ответил — забирай, мне в другом месте зачтётся, он вообще варежку раззявил. Но отказался: комсомольская принципиальность не позволяет.

В конце октября мы оказались в Картахене, где соединились со второй группой советских военспецов, под командованием полковника Смушкевича. Те тоже летали на испанских авиационных огрызках, никого не сбили. У нас — целый один, а один намного больше, чем ничего. Слово за слово после выпитого, и в портовой столовой разразилась кабацкая драка. Зачинщиком выступил Саша Кузнецов. Все молодые, блин, спортсмены — боксёры. Только я никогда не занимался спортом. Просто работа такая, сначала в центурии, потом на зоне — обуздывать бо́рзых. Ногой в брюхо, чтобы укротить наступательный натиск, затем аккуратный тычок в солнце, печёнку или селезёнку. Уложил тело — следующего работаем. Мне, конечно, тоже перепало, но это не пулю почкой ловить. В общем, через пару минут отдыхает на полу рядок товарищей, а Пумпур и Смушкевич смотрят дикими глазами. Не на них — на меня.

— Вы где так…

— Не могу сказать. Секрет это, товарищи командиры.

И пофиг, что в их глазах приобрёл мрачную славу сексота ОГПУ. Пусть не лезут без нужды.

Через неделю докатилось известие, что республиканцы умудрились вызволить из плена двух соотечественников, выпрыгнувших с парашютами на франкистской территории. В гражданской войне «наши» и «чужие» вне линии фронта — понятие относительное. Здесь можно найти газеты и листовки мятежников. Наверняка у них полная информация о республиканской стороне. Высокие стороны договорились, обменялись. Много позже узнал, что социалисты выдали Мёльдерса. Ох, аукнется…

27 октября ждали прибытия советского парохода с первыми «Чайками». Народу собралось — как ко второму пришествию Христа. Праздник, гуляния, радости полные штаны. О военной тайне и речи нет. Естественно, ребята из хунты тоже заранее знали. После полудня налетели, и не как в Альбасете, по — взрослому. Я забился в щель. Только многомоторных бомбардировщиков — «Юнкерсов» или «Савоя — Маркетти» — насчитал тридцать штук. Потом одномоторные монопланы засыпали Картахену мелкими бомбами. Кажется, «Хейнкель-46». Лупили и по гавани, там даже нейтралы попали под раздачу. А советский «Карл Лепин» задержался из‑за тумана и стал под разгрузку только двадцать восьмого, когда пожары затушили и трупы убрали.

Наверно, испанцы ничего не умеют делать наполовину. Как дети, чесслово. Вчера, убитые горем, расчищали завалы после бомбёжки, отпевали погибших, сегодня праздник — «вива, руссо!» Музыка, нескончаемые митинги, длинные торжественные речи, множество плакатов. А главное — лозунги, многократно скандированные и нарисованные на тряпках. «Но пасаран!», «Руки прочь от Мадрида!»

Ванятка тоже оживился. У него в рефлексы вбито, атмосфера всеобщей радости и митинга на пассажира чище водки действует.

«Чему радуешься? — спрашиваю. — На пароходе жалких двадцать пять И-15. А итальянцы и немцы сотнями летают над Испанией. Двадцать пять машин — неполная эскадрилья. Это не помощь, а насмешка».

Ванятка возмутился. Заметно, что у него протестные реакции продолжаются, пока сохраняются в запасе пропагандистские клише. Сам себе политотдел.

«Будем воевать по — суворовски, не числом, а умением».

«Молчал бы, умелец бумажный. Ни хрена не выучился кроме как трескучим фразам».

Оп, кончились лозунги, до следующего раза. Надо отдать должное квартиранту, уже не такой упёртый как в мае — июне. Ещё пару месяцев, соображать начнёт. Плохо — зачем он мне умный? Со сталинским комсомольцем веселее.

Из прибывших авиаторов главным отрекомендовался Рычагов. Он доложился Пумпуру. Смотрю — вроде нормальный мужик, только резкий, прямой. Зато не твердит как попугай «навстречу решениям семнадцатого съезда родной партии» по поводу и без. Я утянул его в сторону от трапа и торжественной толпы, где смог поговорить по душам.

— Не может быть! — он аж глаза выкатил от известия, что единственный победитель в воздушном бою толком летать не умеет. — Какого ж многочлена в добровольцы записался?

— Известно, какого. Вызвали в штаб, и бригадный комиссар сунул бумагу с ручкой. Мол, народ и партия на тебя смотрят, товарищ Бутаков.

— Дела… На Родину тебя не отправишь. Матчасть И-15 выучил?

— Само собой.

— Тогда помогай. Придумаю, как от полётов отмазать. Тут желающих больше, чем «Чаек».

— Не надо, Павел. Буду летать. Только подсоби поначалу.

— Дела… — повторил Рычагов. — Ты кто по званию?

— Старший лейтенант.

— А что ходишь по гражданке? — он одёрнул тоже гражданскую, но очень военного покроя рубаху.

— Вы тоже скоро в местное цивильное переоденетесь. Испанская специфика.

До темноты выгрузили и переправили разобранные самолёты на аэродром Алькантария, он неподалёку — возле города Мурсия, поэтому торжественный банкет начался ближе к полуночи. На столах вывалена богатая закуска, прибывшие не знают, что народ здесь натурально голодает. «Но пассаран фашизмус!» «Вива русия!» «Вива авиадорес!» Испанцы выкрикивают тосты, налегают на вино, наши новенькие — на водку и не могут в толк взять, чего аборигены на них зыркают. Потом местный авиационный босс Сикейрос через переводчика объяснил: испанцы ждут, когда русос напьются и начнут драку. Коррида, так сказать. Смушкевич и Пумпур переглянулись, смущённо зарывшись в тарелки. Все устали, народная забава перенеслась на другой раз.

Глава девятая. Сото или Кото?

Карты Испании на испанском языке. Почему‑то не на русском — непорядок. Воевали бы во Франции, где написанное мало напоминает произносимое, вообще потерялись бы как младенцы в лесной чаще.

Пригород Мадрида называется Кото, пишется Coto. Соответственно, наши спецы именуют его Сото и в подтверждение тычут пальцем в карту — километовку. Не Soto, а Coto, пробовали объяснять местные. Русским? Наивные! К Новому Году аборигены отчаялись и сами перекрестили район на славянский манер. Там разместилась авиабаза.

Лишь под Мадридом я толком освоил И-15, болтаясь за Рычаговым и стараясь не лезть в свалку с «Фиатами», в которую наши обожают ввязываться всем табором. Отмечу, противники не любят её, где слишком многое зависит от случайности, а мощный и хорошо вооружённый итальянский истребитель теряет преимущества перед юркой «Чайкой». Испанцы, кстати, прозвали наш биплан «Чатос», курносым. Кличка прижилась не только в республиканской авиации, но и у фалангистов.

Мне как «ветерану», имевшему боевые вылеты до прибытия «Карла Лепнина», подарили счастливый бортовой номер 07. И за то спасибо. Выходцы из преисподней, как я уже говорил, весьма суеверные существа.

Теперь поднимаюсь в воздух практически каждый день. За мной увязался Хосе, знакомый по дебюту на «Ньюпоре» и «Фиате», добился перевода к русским и конкретно к Пабло Муэрте. По утрам на рассвете он радостно докладывает:

— Эста тодо комформэ! Всё в порядке!

Мы по очереди дежурим на аэродроме, при первом подозрении, что к Мадриду летят бомбардировщики, начинается предвзлётная суета. Хосе подкатывается на грузовичке с хоботом в задней части, цепляет его зубцами за храповик винта и заводит нашу птичку. По идее, в И-15 есть аккумулятор и электростартёр, но ими практически не пользуюсь. Короткий прогрев, и я, виляя трёхцветным горизонтальным рулём, выруливаю змейкой за Рычаговым.

В небе Испании к концу 1936 года носилось не более двухсот машин с обеих сторон. Поэтому далеко не все взлёты приводят к воздушным боям. Чаще мы тупо барражируем в заданной зоне патрулирования. Вперёд — поворот, вперёд — поворот, и так добрый час. Ведущего нужно держаться на мизерном расстоянии. О том, чтобы осматриваться вокруг, и речи нет. Главное — не таранить Рычагова и не разорвать дистанцию. О появлении «Фиатов» узнаём только по оранжевым трассерам.

Когда я освоился, особенно начало раздражать построение тройкой. Павел — впереди, мы со Степаном метрах в двенадцати, сосед чуть левее держится. Каждый горизонтальный маневр приводит к тому, что находящийся снаружи радиуса поворота непременно запаздывает. Итальянцы иначе строятся — двойками и четвёрками, за ведущим один ведомый, а у нас по уставу не положено. Даже помереть — только по уставу, вытянувшись в гробу по стойке «смирно» с чувством глубокой признательности партии и правительству, что даровали возможность загнуться в почётной командировке.

Республиканцы удержали Мадрид с трудом, несмотря на огромное численно преимущество перед мятежниками. Националисты заявили, что их впятеро меньше, и в столице погибло втрое больше правительственных войск, чем наступавших фалангистов. Обе стороны считают себя победителями и героями, как часто случается в непонятных войнах.

Бомбёжки не прекратились. 17 декабря мы атаковали «Юнкерсы» над центром города. Рычагов увлечённо навалился на отставшего, когда я заметил двух «Фиатов», кинувшихся на нас в пологом пикировании. Стёпа, похоже, проморгал. Не мудрствуя особо, я сбросил газ и резкой горкой пропустил мимо себя ведущего, выплюнув по нему добрую треть боекомплекта обоих пулемётов. А от ведомого уйти не смог. Вроде он и не сильно‑то зацепил, в ногу ударило, мотор задымил и обрезал.

Выравнялся. Машина подбита, но пока не горит и вроде слушается. Нос на север, лечу над северной окраиной столицы, быстро теряя высоту. Под брюхом дома, и прыгать весьма не хорошо: упавший на них самолёт причинит не меньше разрушений, нежели авиабомба.

Тянул сколько мог, чтобы на Мадрид не свалиться. Прыгать поздно. В общем, перестарался, ткнулся в перепаханную землю у самой передовой. Как не давил голову влево, о трубу прицела приложило замечательно, до отключки.

Когда в себя пришёл, оказался уже на дне траншеи. Вокруг обступили республиканцы, повязки нарукавные красного цвета с чёрной полосой. Чё, хоронить меня собрались, траур нацепили? Потом в побитую черепушку проскользнула мысль, что это раскраска анархистов.

— Грасиас, камарадос! — огляделся лучше и добавил. — А также синьоритос. Как там мой «Чатос» поживает?

Оказалось — по — прежнему. Не сгорел даже. Попросил командира организовать его эвакуацию.

Испанские анархисты, на всю голову отмороженные, и то удивились. А у меня выбора нет. Самолётов мало, без «курносого» точно на земле останусь. Объясняю синьору лейтенанту: пустой вес «Чайки» порядка тонны. Крылья сниму и топливо солью, шасси и пропеллер сами, так сказать, снялись. Как стемнело, поправил верный «маузер» на случай, если гости объявятся, набрал инструментов и полез.

Хорошо, оказывается, знать машину и не ограничиваться ролью наездника. Растяжки просто перекусил, разрезал перкаль у центроплана и с трудом открутил болты, затянутые на совесть, с чувством пролетарской ненависти. Этого развлечения хватило до утра. Слава Создателю, с севера зрители не появились.

В ближайших вражеских окопах засели марокканцы, им по ночам Аллах спать велит, а утром молиться. Под рассветное заунывное завывание ко мне целый взвод анархистов выполз. Не без страха слил топливо, тут же пропитавшее землю вокруг И-15. Одна искра — и принимай, преисподняя, новопреставленных. Испанцы подоткнули доски под фюзеляж и как бурлаки на Волге утянули бескрылую «Чайку». Плоскости просто на руках отнесли. Метров пятьсот волокли таким макаром. Нет, чтобы чуть раньше притереться, сказал я себе, очень умный задним числом. Ванятка согласился.

В Сото Пабло Муэрте успели зачислить в окончательные муэрты и посмертно приписать ему загубленный над Мадридом «Фиат». Хосе пообещал оживить моего «Чатос» за сутки — двое. Тут рассказали, что с вылета и Степан не вернулся. Правда, Рычагов завалил‑таки «Юнкерса», слабое утешение.

Вместо рождественского подарка я получил британскую газету. На первой полосе пропечатано фото советского лётчика, который на подбитой машине сел в расположении мятежников. С неким извращённым удовольствием журналюжка написал, что русского избили и водили по Сеговии. Стёпу на той фотке едва узнать. Одно радует — жив!

Кинулся с газетой к Пумпуру и Рычагову. Павел готов был волосы рвать — так классно отвоевался, что обоих ведомых «Фиаты» сняли с неба. А Пумпур развёл руками и с прибалтийской обстоятельностью разъяснил:

— Ничего нельзя поделать. Правительство объявило награду 10 000 песет за каждый сбитый вражеский самолёт. По международным законам мы теперь приравнены к иностранным наёмникам. Республиканцы не смогут нас обменять.

Вышли на поле, закурили. Я заметил, что руки дрожат. Ваняткино тело нервное, или у меня прорезалась слабина?

Рычагов выкинул довольно ещё большой бычок и заявил:

— Сегодня всем прикажу: нежно сбить какого‑нибудь урода ближе к нашему аэродрому или вообще посадить. Пленного не отдаём испанцам, сами обменяем. Понял?

Куда уж не понять.

В первых числах января немец выпрыгнул из «Ю-52», остальных вместе с машиной на куски разметало. Не наш, зенитчиков работа, но сумели прибрать к рукам, почти целого. Я лично скинул на окопы вымпелы, там записки по — испански и по — немецки об обмене Клауса Гюнтера на Степана Фролова.

В полдень десятого января мы взлетели с Р-5, с той стороны «Хейнкель-46» с «пятьдесят первыми». «Эр — пятый» за линию фронта заскочил, Клауса выбросил с парашютом, смотрю — и у нас белый купол. Порядок!

Но не очень. Стёпу, конечно, опознали, хотя на отрубленной голове лицо изуродовано страшно. Рыжие вихры залеплены коричневой кровавой коркой. А, ещё записка в мешке, по — немецки и по — испански: «Так будет с каждым, красные свиньи». Подпись неразборчивая, но явно не Мёльдерс. Он, побывав в роли зэга, точно знает — подобное не пройдёт бесследно. Его коллеги пока не в курсе про загробное воздаяние, попам они не верят, больше нацистским языческим легендам.

Мы в мире временно живых, и Пумпур отдал негласный приказ расстреливать выбросившихся с парашютом. Никто не стал возражать, а Сикейрос поддержал у своих. Война в воздухе приобрела ещё более зверский вид.

Я сочинил письмо домой. Секретность полная, поэтому больше про кормёжку и мягкий климат мадридчины, когда Бобруйск замело снегом. Про Стёпу мельком — болеет сильно, беспокоюсь за него очень. Пусть семья готовится к неизбежному.

Сбили и Рычагова, носящего здесь конспиративную кличку Пабло Паланкарос. С лёгким ранением, отстранённый от полётов, он как‑то оттянул меня в сторону.

— Вань, ты лучше всех конструкцию «Чатос» знаешь и испанский язык. Есть идея!

Даже этому закоренелому коммунисту уставы и прочие предписания застряли поперёк организма. Тем более — простреленного.

— Мы аккумулятор возим мёртвым грузом. Если его выкинуть, сзади железку приконопатить? Слышал, на «Фарманах» в Мировую вообще на сковородках летали. Объясни механикам, у меня с испанским… не очень.

Хосе моментально врубился и быстро нашёл куски листовой стали от восьми до двенадцати миллиметров толщиной. Винтовочную пулю они удержали, а с крупным калибром мы и не пробовали, дабы не расстраиваться. Лучше хоть что‑то, чем ничего. В течение недели желающие получили кустарные бронеспинки.

Потом из Союза прибыла первая партия И-16. О них большинство воевавших в Испании советских лётчиков только слышало, но не видело. Моноплан, без идиотской бипланной коробки с подкосами и расчалками, шасси убираются, скорострельные пулемёты «ШКАС», бронеспинка заводская, скорость намного выше… Песня!

Эскадрилья, наконец, получила штатную численность и по количеству машин, и людей. В ней появились иностранные добровольцы — американец, поляк, серб, а также четверо испанцев. Как только узнали про «Ишаков», часть народа моментально запросилась на перевод. И тогда Рычагов выдал историческую фразу:

— У И-16 самая высокая скорость. Что, любите быстро удирать из боя?

Потупились летуны, а я понял, что прямота Павла рано или поздно войдёт в тяжёлый конфликт с дубовой советской системой. Его скоро отозвали в Союз, а мы остались на «Чатос» и не пожалели, ибо песня «Ишака» оказалась категорически не лебединой. Весьма строгий в управлении, самолёт поразил недоработанностью конструкции по мелочам. Крайне сложная и трудоёмкая процедура складывания шасси, не менее замороченная последовательность их выпуска привели к тому, что многие пилоты поначалу и не пытались их втягивать. ШКАСы постоянно заедали от перегрева из‑за длинных очередей. К сожалению, И-16, наречённый испанцами «Москас» (мошка), утратил горизонтальную манёвренность поликарповских бипланов, позволяющую сбивать «Фиаты». Тем не менее, и на «Ишаках» наши научились летать, выдрессировав упрямое копытное животное. Гордились, что в ВВС РККА появился самый быстрый и совершенный в мире истребитель… Пока испанцы по доброте душевной не притащили газету о прошедшей в Англии выставке авиатехники.

«Брешут буржуи! — завопил внутри меня товарищ Ваня. — Не могут они так писать про новый и секретный самолёт».

«Харрикейн» означает «ураган». Моноплан непривычного вида, на фотографии вокруг него позирует кучка джентльменов, с трудом сохраняющих степенность и чопорность вперемешку с самодовольным торжеством.

«Нет, напарник. Машина предназначена не только для Королевских ВВС, но и на экспорт. То есть может в Испанию попасть, к франкистам. Тогда нам — хана. В чистом виде».

«Понятно! — протянул мой сознательный комсомолец. — Значит, капиталистическая реклама! Враньё».

Оптимист, блин. А если с таким в воздухе столкнуться? Скорость больше пятисот километров в час, восемь пулемётов! Для «Харрикейна» наши «Ишаки» и «Чайки» кажутся лёгкой добычей. Понятно, что главная часть истребителя — пилот, но об уровне лётной подготовки в рабоче — крестьянской авиации мы наслышаны из самых первых уст, собственных. Не я один, очень многие лётчики выросли в полноценных истребителей только в Испании. Гражданская война показала даже самым упёртым и зашоренным: пилотажная, огневая и тактическая подготовка в СССР, мягко говоря, далека от совершенства.

Но было бы нечестно утверждать, что благодаря газетам сыпятся одни неприятности. Иногда очень даже наоборот.

Весной я завалил третьего немца. На следующий день, критически оглядывая дырки в хвостовом оперении, аккуратно заклеенные и закрашенные верным Хосе, услышал голос за спиной:

— Салуд, синьор Муэрте!

Обернулся и почувствовал — на земле бывает труднее, чем в облаках под пулями «Фиатов».

— Меня зовут Мария Гонсалес. Я — корреспондент газеты «Республика». Хочу взять интервью у русского пилота, сбившего «Савой» над Мадридом.

Если в тот момент отвернуться и зажмуриться, то по памяти не смог бы описать ни единой черты обратившейся ко мне женщины. Только глаза, огромные, тёмные, тёплые… Они приковали, подчинили, принесли сладостное щемящее желание. Боюсь — ему, скорее всего, никогда не суждено осуществиться.

— Си, синьорина.

Язык заплетается, надо же… Она рассмеялась.

— Так в Италии говорят. У нас — сеньорита. Сможете уделить пять минут?

Да хоть всё время до следующего вылета. И потом — тоже.

— Несомненно.

— Если вам непривычно, можете называть меня «камрад Мария».

— Сеньорита вам больше подходит. Не возражаете, если я переоденусь, и мы побеседуем в более уютном месте?

«И кто упрекал меня в похоти?»

«Молчи, Ванятка. Я не женат. Пикнешь под руку — мигом летишь в чистилище. Избавлюсь от шизы».

Удар ниже пояса — подлый, но эффективный. Квартирант стих.

Денег мало, зато тратить некуда, поэтому песеты накапливаются. Тем более при виде товарища Гонсалес мне бы скинулась вся эскадрилья.

В марте ещё прохладно по местным меркам, уличные кафе с осени втянули столики внутрь, как черепахи убирают ноги. Мария нашла нечто среднее между дешёвым и сравнительно приличным, постаралась не разорить меня на заказ и засыпала стандартным набором вопросов. Отвечать на них не сложно, можно и Ванятке поручить, если бы лентяй выучил испанский.

Кто‑то мне говорил, что в Испании дефицит красивых женщин, ибо мало — мальски привлекательных спалили на кострах Инквизиции за ведьмовство. Так сказать, сработал естественный отбор наоборот. Этот теоретик не видел Марию. Коммунистка, а лицо тонкое, аристократическое, немного удлинённое. Глаза тёмные с синевой. Невысокая, с меня ростом, не то чтобы хрупкая, а как лезвие стилета. Вот — вот, именно такие стилеты в Испании — изящные, узкие и твёрдые. И не сказать, что холодное совершенство — россыпь мелких родинок на правой щеке и над ключицами, куда ныряет золотая цепочка. Несмотря на марксизм, на цепочке наверняка висит крестик, и аж пот прошиб при мысли о долине меж двумя полушариями, где спряталось распятие.

Я что, влюбляюсь? Это не банальная похоть, испанские девушки по — дружески помогают авиадорес русос снимать напряжение, чтоб в бою не отвлекали дурные мысли. Но разобраться во внутренних волнениях Мария не дала мне времени.

— Спасибо. Грасиас за обед. Адиос!

— Постойте!

Что сказать? Банальное — о неземной красоте, внезапно вспыхнувшей страсти? Не то! Ей банальности говорили миллион раз, не подействует.

— Да?

— Чувствую в вас разочарованность. Как журналистка вы не удовлетворены интервью.

Поднявшаяся было девушка снова опустилась на стул.

— Признаться, я не ожидала иного. Сначала русские говорят обычные фразы, стараясь не выдать никакие секреты, затем пытаются навязать знакомство.

— Я тоже не против знакомства, но позвольте узнать, что именно вы хотите услышать? Устройство двигателя «Чатос» вряд ли вас сильно волнует.

Она чуть наклонила голову и с интересом глянула на меня, окатив волной иссиня — чёрного огня.

— Мысли, чувства. Что вы ощущаете, когда стреляете во врага, когда стреляют в вас. Радость, когда боши горят. Скорбь, когда разбиваются друзья. Испанцы рассказывают со страстью, с воодушевлением, а вы — точно устав читаете.

Я помедлил.

— Хорошо. Обещаю необычный рассказ. Но и с вас потребую плату, — насладился ожиданием пошлости и выкатил неожиданное условие. — Покажите мне самое ценное, что для вас есть в Мадриде.

— Но вы же здесь полгода!

— И что? Город я вижу с высоты полторы тысячи метров. Ну, гулял по центру, когда плохая погода и категорически нелётные дни.

— Сейчас — хорошая. У вас же нет выходных!

— Самолёт ждёт новый двигатель.

Она на минуту задумалась. Позвала официанта, спросив о наличии телефона в заведении. Через полчаса и двух чашек кофе нас подобрала машина. Откровенно говоря, мне совершенно наплевать, куда мы едем, главное — с Марией.

За рулём обосновался юноша по имени Мигель, смотрит на неё с обожанием, что не удивительно. Оба наперебой рассказывают мне про город. Пытаюсь хотя бы названия улиц запомнить.

Сначала проспект де Ронда, потом широкая улица Алькала. Мало людей, никто не радуется приходу весны. Слышал, часть населения покинула столицу ещё перед ноябрьским штурмом. Оживление заметно близ станций метро, его подземелья спасают и от бомбёжек, и от артобстрелов. Вот приметное место — де Энарес, Мария взахлёб рассказывает какую‑то древнюю историю о нём, а я вижу суровых патрульных, достаточно грубо пинающих немолодого мужика. Заподозрен в мародёрстве или пятая колонна Франко? Не моё дело.

Среди рукотворных ущелий забрезжила зелень. Это — городской парк Эль — Ретиро, сообщает Мигель, очень красивое место, только сейчас закрыт.

«Надо же! У нас в конце марта деревья сплошь голые», — вставил пять копеек Ванятка.

Остановились у ворот. Мария взмахнула журналистским удостоверением, расстреляла глазами часового — ноль реакции. Как только сказали о пилото русо, проехали внутрь без вопросов. Парк разочаровал. Пыльные бездействующие фонтаны, зачехлённые статуи и пасущиеся кони на клумбах действуют угнетающе, несмотря на щебет Марии, пытающейся передать, как здесь здорово было до франкистского путча. Война — она всегда неприглядная на вид, девочка. Что испанская гражданская, что иудейская.

— Просите, синьор Муэрто, что не смогла показать вам Мадрид таким, какой он на самом деле. Хотя… Мигель, давай к музею Прадо.

— Он тоже закрыт.

— В парк же прошли.

После того, как русского сокола с провожающей запустили в здание, подумалось, что можно хоть в казначейство проникнуть, преставившись пилотом ВВС. Испанцы добры к нам и удивительно беспечны.

Среди гулких залов журналистка пожалела, что отослала водителя. Картины опущены вниз, повёрнуты к стене, самые ценные снесены в подвал. Мы вдвоём разворачиваем их к свету. Хоть не специалист, но догадываюсь — большинство из них тянет на целое состояние.

Сначала шедевры Леонардо да Винчи, Веласкеса. Прихватить один на память? То‑то Лиза обрадуется! Хотя рулон ткани на пальто её больше вдохновит. Я глянул на Марию, и о жене Бутакова вспоминать расхотелось.

В зале современной живописи первым на нас глянул с портрета незабвенный Лео Троцкий кисти Сальвадора Дали. Жив он ещё, но товарищу Бронштейну келья в перисподней отведена рядом с ленинскими покоями, и компания преданных большевиков ждёт его не меньше, чем жертвы красного террора — Ильича с реанимации.

— Вот он, настоящий вождь революции, которого Сталин коварно отстранил от власти и выгнал из страны!

Не знаешь, где обретёшь, где потеряешь. Слава Господу, нет рядом никого из сознательных военлётов, лишь Ванятка злобно засопел. Девушка‑то троцкистка!

— Очень прошу вас, Мария, подобного не говорить при других посланцах СССР. Знаете же, Троцкого велено не любить.

— Конечно! Но вы — иной, я чувствую.

— Не троцкист, это точно.

Мы соскользнули с острой темы и посвятили Дали добрый час. Гениальный псих!

— А как вам нравится его дьявол?

Ничуть не менее опасная тема.

— Вы же коммунистка и, вероятно, католичка. Для христиан дьявол — зло, для марксистов к тому же несуществующее.

— В благородном демоне есть что‑то поэтическое, вы не находите?

Ей Богу, ни капельки.

— Не знаю, сеньорита.

Мы вышли под мутное небо. Ни звёзд, ни бомбардировщиков.

— Могу выполнить своё обещание.

— Не обязательно, — улыбнулась Мария. — Я наблюдала. Вы верите женской проницательности? Мне кажется, теперь знаю о вас больше чем вы сами.

— Только кажется. Главное сокрыто. И, поверьте, мне не в тягость сдержать слово.

Она снова улыбнулась. В затемнённом городе нет уличных фонарей. Но эти глаза способны блестеть и в кромешной тьме.

— Договорились. Я сама найду вас через пару дней. Аэродром Кото в той стороне, примерно час быстрой ходьбы. Спасибо за вечер.

— Вам спасибо. Адиос, сеньорита.

Должно быть, я выглядел смешно в тот вечер — широкие вельветовые штаны, куртка, шляпа и «маузер» через плечо, а на круглой морде дурацкая радостная ухмылка. Вышеописанное пугало было арестовано первым же патрулём. В дорогу до Кото мне выделили провожатого.

«Не удалось затащить в койку?»

«Ты пошлое, низменное существо, красный сокол. Гнусные мысли прибавляют твой срок в преисподней».

«Готов к лишнему годику, если смогу поржать над тобой».

У моей комсомольской шизофрении прорезается чувство юмора?

Глава десятая. Бессребреники

Ваня Копец завалил «Юнкерса» и стал объектом подколок от личного состава эскадрильи.

На следующий день после воздушного боя к нам приехала Долорес Ибаррури, она же Пассионария, предводительница местной коммунистической партии и важная шишка в коалиционном республиканском правительстве. Толкнула речугу в духе «но пасаран», поблагодарила русских лётчиков за отказ от премии в 10 000 песет за сбитый самолёт, чем вызвала дружный ропот со стороны прибывших из СССР военлётов. Конечно, они явились из идейных соображений, горя священным пламенем ненависти к фашизму, но 10 000 песет…

Искренне довольная экономией бюджета, партайгеноссе Долорес уточнила, что русские пилоты, равно как и иностранцы, должны получать ежемесячно 2500 песет жалования, независимо от количества и результативности боевых вылетов. Тут овеянный славой победителя «Юнкерса» военлёт Ваня Копец по кличке «Жуан Дьябло рохо» гордо заявил: не нуждаемся, мол, в особом отношении, хотим зарплату не выше испанских специалистов. Как не сложно догадаться, Ибаррури сочла возможным пойти навстречу славному герою и обрезать наше жалование. Точно не знаю, от пятисот до тысячи песет. Учитывая, что мы три сотни вдвоём с Марией просидели в не самом дорогом кафе…

В общем, после митинга Ваню зажали в углу и устроили внеплановое комсомольское собрание с внесением взыскания в торец. Ему популярно объяснили, что нельзя говорить от имени коллектива, заранее с ним не посоветовавшись. «Дьябло рохо» ему поменяли на «Рохлю», а фамилию «Копец» извратили матерно, но созвучно. С тех пор только в публичных речах Пассионарии Ваня — Жуан остался «Красным дьяволом».

Воспитание Рохли я пропустил, потому что в свите главной большевички мелькнули знакомые сине — чёрные глаза.

— В том же кафе в семь. Устроит?

— Даже если на моём пути окажется вся армия Франко.

Здесь любят пышные метафоры. Тем более по дороге к кафе не пришлось прикончить даже муравья.

— Жду историю.

— Жаль, что не меня, — я подозвал официанта и сделал заказ побольше, не стесняясь снижения зарплаты. — Только предупреждаю, в мой рассказ никто не поверит, даже вы. Но вам я докажу, остальным и пытаться не буду. Не обещаю, что вы сможете использовать его как журналистка.

Лёгкая улыбка. Что поделаешь — красавица. Как только ей не пытались пудрить мозги. Но не историей гибели на Иудейской войне и реинкарнацией в теле красного военлёта. О том, что бывший управляющий туловищем сидит тут же, наслаждается вкусом вина и практически ни слова не понимает из разговора, я умолчал.

— Потрясающе! Независимо от обещанного доказательства. Иудейская война… Это о ней писал Иосиф Флавий?

— Браво! Не многие из современной молодёжи знают его имя. Вы получили классическое образование, синьорита?

А то как же. Потом хорошая девочка из добропорядочной семьи влюбилась, сбежала с марксистами, разочаровалась в отдельно взятом революционере, но не в единственно верном учении.

— Моя история обычная, — скромно оценила себя Мария. — Ваша же…

— Сальвадор Дали отдыхает. Для доказательства мне нужна подушка.

— Постель?!

— Не надо торопить события, сеньорита. Подушка заглушит выстрел из «маузера».

— Вы сумасшедший?

Я оглядел кабинку. Непродолжительную демонстрацию в стиле ню вряд ли увидят из общего зала. Расстегнул рубаху и показал шрам на пузе.

— Это выходное отверстие, крупнокалиберный пулемёт истребителя «Фиат», память о первом боевом вылете. В почке — входное. Будете смотреть?

Она зажала рот пальцами. Бесконечно готов смотреть и на губы, и на пальцы — не нужно заслонять одно другим.

— Я прострелю себе что‑нибудь на ваших глазах. На ваш выбор, только не голову.

— Вы… вы хотите сказать, что бессмертны?

— Нет, наоборот. Я умер девятнадцать веков назад. И с тех пор никого не любил. Пока не встретил вас.

На улице я завёл её в первый попавшийся подъезд шестиэтажного дома, отворил первую же сломанную дверь, где порезвились мародёры. Никого, только выдвинуты ящики из столов, открыты шкафы. В спальне аккуратно, видно — как и при хозяевах.

— Не надо!

Не знаю, что конкретно имелось в виду в этот момент.

— Я обещал. Предпочитаю сдерживать обещания.

Снял куртку и рубаху, повернулся на секунду к ней спиной. Держу пари, не преминула глянуть на пулевой шрам. Достал и взвёл подарок Алонсо.

«Бли — ин! Больно же будет!» — взвыла шиза.

«Да. А как иначе произвести впечатление? Сиди, зритель, и учись».

Выбрал самую мелкую подушку, положил левую руку на прикроватный столик. Мария зажала уши перед тем, как «маузер» хлопнул.

От вида крови она побледнела. Только этого не хватало! Ничего, справилась.

— Вот и всё, ранка затянулась, к утру останется застарелый шрам. Пулю можете сами извлечь из столешницы.

Я показал дырявую подушку. Из маленькой почерневшей прорехи выглянуло перо.

— Отопление выключено, с вашего позволения я растоплю камин. Нам есть ещё о чём поговорить, верно?

Через час она задала два вопроса.

— Странно называть тебя Муэрте. Как твоё имя на самом деле?

— Старший лейтенант Иван Бутаков. А, настоящее… Я не произносил его больше тысячи лет. Марк Луций.

— Скажи, Марк. За что тебе дали две тысячи лет?

Ванятке, своему альтер — эго, не ответил. А прекрасной женщине, что лежит рядом под одеялом, отказать сложно.

— Человека убил.

— Одного?

— Многих. Шла война. И до войны отнимал жизни, не терзаясь угрызениями совести. Служба, знаешь ли. Но одного совсем нельзя было убивать. Хоть он и так умирал.

Редчайшее явление — женщина больше не полезла с расспросами. Почувствовала, что не нужно. Мне исключительно повезло с ней.

Мы встречались не часто, в среднем раз в неделю. Мария нашла цивильную квартиру неподалёку от аэродрома, с ключами. Видно, её оставил кто‑то из знакомых беженцев.

Иван больше не пытался подшучивать. Я ему объяснил про возвышенность чувств. Тогда и плотское — не грех, а мельчайший кусочек Божьей Благодати.

На приборной панели появилась крохотная фотография Марии, а в кармане комбинезона — маленькая деревянная игрушка (попелье), её подарок и талисман.

Дождливые недели сменились солнечными днями. Теперь «курносые» часто летают. Удивительно: те же самые парни, что спустя рукава несли службу в Союзе, а по рассказам наша бобруйская авиабригада — отнюдь не исключение, здесь подтягиваются и рвутся в бой. Рискуют, часто гибнут. Новые заступают на их место и опять несутся в бой. Ох уж эти русские, не знают золотой середины. Или всё до лампочки, дай напиться до свинства, или грудью на пулемёт «чтоб землю крестьянам в Гренаде отдать», за совершенно смешную зарплату. Я поражаюсь советскому образу мышления, извращённой мотивации поступков, мне ближе западный рационализм. Шизофрения не понимает, почему не нахожу советские modus vivendi и modus operandi (7) естественными и единственно правильными.

До численного равенства с франкистами как до Луны, советская военная помощь поступает в час по чайной ложке, но хоть чуть — чуть прибавилось авиации. Испанцы получают комплекты железа «сделай сам», из которого выпускают «Чатос» и «Москас» местной сборки. В результате полёты бомбардировщиков на Мадрид затруднились. Они перешли к ночным рейдам, как в Мировую войну. Нам же выпало гонять их в темноте.

Удовольствие, честно скажу — ниже среднего. Абсолютное большинство вылетов заканчивается вхолостую, мы не слышим и не видим франкистов. А уж если им удаётся отбомбиться и в темноте попасть во что‑то существенное, с утра непременно прилетает некий важный чин и устраивает нам разбор полётов по полной программе. Советская бюрократия, прибыв за лётчиками, демонстрирует себя во всей красе. Наказать, выгнать, понизить… чуть ли не расстрелять.

Однажды Пумпур утянул меня в сторону.

— Знаешь, особисты спрашивали про твою троцкистскую барышню.

— Отвечай: убедил её следовать учению Ленина — Сталина, а не Троцкого.

— Шутки шутить вздумал? Мало того, что аморалка — тебя жена в Союзе ждёт! С сыном.

Меня?! Ах, Лиза…

— … С идеологическим врагом в койке кувыркаешься? Не знаешь, что в СССР происходит?

Да, по слухам нынешний тридцать седьмой год в Советском Союзе весьма богат на происшествия.

— Поэтому срочно совершай что‑то героическое или вали нахрен в Союз! — закончил выволочку начальник.

И так, кроме миссии и тощей испанской зарплаты у меня появился новый стимул для геройства — задержаться в рядах интернационалистов. Может, посильнее иных.

7. Образ жизни, образ действий (лат.)

За обедом в столовке услышал, как разорялся Ерёмин.

— … Бил, пока ШКАСы не сдохли! Чтоб им… А «Юнкерс» летит себе, падла. Стрелок мне в капоте дырок наделал, «Ишак» захрюкал и заглох. Как его в темноте на поле усадил, до сих пор не знаю.

— Баки у «пятьдесят второго» с протектором. Поджечь трудно. Моторов три — все не перебьёшь. Разве что в лоб, по пилоту, — ответил кто‑то из лётчиков, не сильно веря собственным словам.

— Как?! С хвоста хоть светляки от выхлопа видны! Спереди ночью его ни в жисть не заметишь, пока не врежешься.

«Юнкерс» — здоровая дура. Не верю, чтобы не было уязвимых мест. Если наши не в курсе, быть может, испанцы знают?

За пару дней я собрал всё доступное в штабе по конструкции вражеских бомбардировщиков «Юнкерс» и «Савоя». Не пожалел, нашим рассказал. Тут нет конкуренции, ночная охота одиночная, чтобы не столкнуться, поэтому — кому повезёт.

Аве, Мария! Повезло мне. Полагаю, по теории вероятности на десять пустых вылетов хоть один должен приходиться нормальный.

Сначала показалось, что сейчас врежусь — так близко увидел красное в выхлопных патрубках, сквозь кисею облачности. Меня же ему не засечь и не услышать, пока не начал стрелять.

Пока примеривался, подползая чуть ниже и сбоку, «пятьдесят второй» вышел на бомбометание. Не успеваю предотвратить — будут жертвы и разрушения от его фугасов. Зато германец стелется как по ниточке. И я уже не тот, что своего «Ньюпора» боялся больше чем вражеских «Хейнкелей». Метров с двадцати аккуратно в крепление, где правая консоль переходит в фюзеляж…

Горящее топливо так полыхнуло, что ослеп на секунду. Зажмурившись, ручку на себя, газ до упора. Когда разлепил глаза, снизу крепко ударило. Немец взорвался в воздухе, ссыпавшись на Мадрид праздничным салютом.

На подходе к аэродрому увидел странное. У взлётки зажглись перекрещенные фары грузовиков, показывают створ полосы. А справа, где склон зарос лесом, в темноте неразличимым, мелькает цепочка огоньков. Вот же твари, дают франкистским бомберам направление на наш аэродром!

В каждом «Бэ — эсе» ещё половина комплекта была, всадил по тем огонькам, не задумываясь об «излишних сопутствующих жертвах». На войне как на войне, мать вашу!

Утром нашли какие‑то пятна, ветки пулями побиты, вроде кровь, остатки костров. Претензий никто не предъявил.

По поводу сбитого «Юнкерса» полные штаны радости, испанцы ликуют — первый за войну бомбардировщик хунты, уничтоженный в ночное время. Я представил, кто приедет на интервью от газеты «Республика». За такое не грех отказаться от 10 000 песет. Не всё в этом мире можно купить за деньги. Пумпур успокоился, на меня вроде как наградной лист направили, несмотря на бытовое разложение и связь с троцкистским элементом.

Война обрела смысл. Я теперь не просто выполняю задание семнадцатой канцелярии. Я летаю ради тебя, Мария. Чтобы бомбы не сыпались на твоих товарищей. Чтобы фалангисты не ворвались в Мадрид. Чтобы ты могла гордиться своим Пабло Муэрте.

Мария погибла ночью под бомбами, когда её кавалер беззастенчиво дрых в казарме, отметив с товарищами очередную воздушную победу.

Глава одиннадцатая. Месть

Ванятка не вякал дня три. Мысли прочесть не может, но какой шторм во мне бушует, ему очевидно. Боится, что влезу в очередную задницу с отчаянья, и оба полетим в преисподнюю вверх тормашками.

Пумпур отстранил меня от полётов. Я даже не возмутился, сходил на похороны Марии. В войну много похорон. Говорят, должно всё разрывать изнутри? Нет, просто задеревенело.

Придя в себя, чисто выбрился, надраил ботинки и отправился в штаб ПВО Мадрида.

— Пётр Ионович, просьба есть.

— Ну?

— Слетать на разведку. Можно в паре или на «эр — пятом».

Комбриг посмотрел зло.

— Так, нормально воевать не собираешься. Решил личной местью заняться.

— Никак нет. Чем по одному нелюдей в небе отлавливать, провести штурмовку их базы «Чайками».

— То есть героическое самоубийство. Благородно, но — нет!

— Самоубийство, это если бы нацепил парашют и погнал на авось в одиночку. Предлагаю разведать и долбануть их по — правильному. Но вы правы. Пока не расквитаюсь по личному, трудно.

Он отказал. Затем через двое суток вызвал и протянул фотографии с того аэродрома. Я впился в них глазами.

— Наглецы, товарищ комбриг. Стоят плотно, рядами, как на выставке.

— Их пробовали щипать на СБ. Потеряли три машины. С тех пор бомбёжки и штурмовки за линией фронта не рекомендованы.

— Значит, нужно малыми силами — вчетвером или даже вдвоём.

Пумпур развернул карту, достал циркуль.

— Сто десять километров. Четверых не пущу. У нас главная задача — прикрытие Центрального фронта. Ищи добровольца — напарника и дуй, — он порылся в столе и вытащил газету с фотографиями Герники. — Завтра Первое Мая, поздравьте товарищей фашистов, чтоб праздник запомнился.

— Спасибо, Пётр Ионович!

После пожаров в Гернике остались одни руины. Погибших хоронили сотнями, если не тысячами, сплошь гражданское население. Но сухая арифметика не в силах объяснить, почему смерть множества незнакомых людей не затмит утрату единственного.

Понятно, что вызвался Копец. Обидные клички нужно только так смывать — дерзким вылетом. Мы подвесили рядки осколочных бомб по пару кило. Мелочь, а плотно выстроенные аэропланы повредит. Повезёт — и подожжёт. Стартовали ночью, у обоих приличный опыт играть в сову, с запасом времени, так что к франкистскому аэродрому выползли с первыми проблесками рассвета, плавно снижаясь на малых оборотах движков.

По сравнению с фото практически ничего не изменилось. На И-15 никакого бомбового прицела нет, я высыпал гостинцы, проносясь над длинным строем «Хейнкелей», Ваня рядом отполировал «Фиаты». Полный газ, вверх, разошлись виражами в противоположные стороны. Копец подальше от разворошённого муравейника, наверно, меня глазами высматривает — вместе шлёпать домой веселее. Извини, есть неоконченные дела. И я спикировал на лётное поле по второму разу, нажав на гашетку.

Сразу трудно понять, где земля, стоянки заволокло дымом. Пулемётные трассы со всех сторон, только уж больно суматошно. Может, и не видят цель. Толпа народу несётся сломя голову, к машинам или в убежище, летуны или техники — не знаю. Слишком поздно засёк их, стрелять бесполезно — трассы выше голов пройдут, и так несусь в метре от грунта. Бах! Что‑то задел винтом и, кажется, стойкой шасси, из‑за широкого капота не разобрать. Последняя очередь хлестнула вдогонку, ручку на себя… не тут‑то было. «Чатос» захлебнулся в наборе высоты. По курсу — скалы. Перемахнул, едва не шваркнув брюхом по камням, и мотор заглох окончательно.

Впереди сужается ущелье, выхода не видно, внизу кошмар. Высота небольшая, метров двести. Будь что будет! Глаза мазнули в последний раз по фотографии Марии, и моя тушка вывалилась через левый борт на крыло, оттуда — вниз.

Купол наполнился, когда до острых гранитных зубьев осталось всего ничего. Последнее, что услышал, был треск ломающихся костей…

«Марк! Марк!»

О, Ванятка проснулся. Мы в Испании или в преисподней? Судя по стиснувшей парашютной подвеске, мы не в том милом месте, где я кантовался девятнадцать веков.

«Скажи, паразит, ты нормально понимаешь испанский, коль выяснил моё имя из болтовни с Марией?»

«С пятого на десятое. Не врубился, чего тебя к евреям занесло. Кстати, не находишь, что в нашем положении оно — не самая актуальная проблема?»

Может быть. Но я горжусь собой. Вон как заговорил напарник, витиевато даже. Когда вселился в него — был сплошное полено советико, дубовое и сучковатое. Глядишь, из комсомольца человека сделаю.

Интересно, когда меня обнаружат коллеги Мёльдерса? Вроде поветлело. Смотрю на часы. Ай да крепкая голова у военлёта Бутакова, меньше десяти минут в отключке. В глубине ущелья вьётся неприятный дымок. Прости, «семёрочка», с поля боя у Мадрида тебя вытащил, здесь — увы.

С трудом подтянул и собрал купол, утрамбовав его в неаккуратный ком. Вовремя, с севера донеслось характерное ж — ж-ж авиационного мотора, кто‑то решил меня проведать. Надеюсь, поверят, что пилото русо успешно отдал концы в обломках биплана.

Что удивительно, только одна лодыжка треснула. Можно сказать, целёхонек. Из инвентаря имеются «маузер» с запасным магазином, карта, НЗ и, строго говоря, на этом всё.

«Есть два варианта. Пешком сто десять кэмэ. По скалам да ущельям двести наберутся. Мы во вражеском тылу, подходящих документов нет, испанский язык с акцентом. Шансы близки к нулю. Зато под боком аэродром, там заправленные „Фиаты“. Можно сказать, ждут».

«Хочешь, чтоб как у Степана — голову оторвали?»

«А ты собрался жить вечно? — уел я его как однажды Копец меня. — Боевую задачу выполнили, матчасть и живую силу покрошили. Если сами вернёмся — это сверхплановая премия, которую никто не обещал».

Скомячил плотнее парашют и понемногу полез, аккуратно наступая на едва залеченную лодыжку. Его можно было бы и кинуть, но отлёживаться на голых камнях — простите, я и так натерпелся. Жалкие три километра с трудом преодолел за полдня и окончательно убедился, что выбраться на юг к республиканцам не смог бы.

Там нашёл выемку между валунами, устроил лежбище, откуда рассмотрел аэродром. Зрение у военлёта Бутакова соколиное, с другим в ВВС не берут. Интересно, сколько Жуан Рохо запишет в рапорте уничтоженных машин? По — моему, в утиль отправилось четыре загоревшихся. Остальных латают.

Не откладывая в долгий ящик, вражины к вечеру похороны затеяли, пять тел накрыли флагами, если правильно разглядел. Может, от бомб, кого‑то винтом в фарш покромсал.

«Месть получилась?»

«Глупое дело. Марию из преисподней не вернёшь и грехов с неё не спишешь. С жителями Герники тоже».

«Тогда зачем?»

«За год на земле снова обычным человеком стал, с такими же страстями и глупостями. Тысячелетняя мудрость побоку, когда кровь перед глазами свет застит. Но ты прав, я выпустил пар. Выкрутимся — буду впредь осторожнее, обещаю».

Легко сказать. Вижу, что четвёрку «Фиатов», вернувшуюся из вылета, обхаживают, заправляют. Можно, конечно, пробовать затесаться в их славные ряды утром, но уж больно я не похож на чёрных ангелов Муссолини. Те щеголяют в униформе, у меня абы что, серое от ползанья по скалам и осыпям. Да и круглая ваняткина ряха на макаронника не тянет, даже в лётном шлеме и при опущенных очках. И я пополз вперёд.

Слышал, что есть специалисты, умеющие беззвучно передвигаться хоть по куче гравия. Не наш профиль. Поэтому линию внешнего оцепления миновал, когда садились «Савои», перебивая шуршание камней звуками моторов. За сотню метров от стоянок стянул шлем. Светло — русый, издалека сойду за истинного арийца. Там нагло, в открытую и решительным шагом потопал к «Фиату».

Часовой бессовестно закурил, облокотившись о крыло и демонстрируя полное пренебрежение к правилам караульной службы. Я обругал его по — немецки. Он аж варежку открыл от удивления. Нацисты, конечно, союзники, но не настолько близкие родственники, чтобы обкладывать всякими «швайн шайзе» благородного римского воина, курнувшего на часах.

Я утихомирил гнев и потребовал караульного начальника на жутковатой смеси немецких и испанских слов. Макаронник завертел головой, решая сложную дилемму. Позвать надо бы, пусть лейтенант разбирается со скандальным и удивительно неопрятным арийцем, но пост покидать не есть гут. В общем, он не убежал, залепетал что‑то в своё оправдание и вынудил меня к варианту «Б», познакомившись с подарком из Альбасете. Второй раз применяю «маузер», на этот — как ударный инструмент.

«Фиаты» заводятся хорошо, не нужно ни автостартёра, ни архаичного «контакт — есть контакт». Не прогревая, двинул вперёд и сразу рванул рукоятку на полный газ, не заботясь о рулёжке. Взлетел поперёк поля, чуть не скапотивал на ямке от нашего с Копецом безобразия, чуть не столкнулся с заходившим на посадку «Хейнкелем». Количество «чуть» и «едва» складывается невероятное, словно командировавший меня ангел пристроился на крыле и вручную руководил Фортуной. Даже не обстреляли толком.

Не прошло четверти часа, далеко внизу мелькнула линия фронта. Иду на максимуме высоты, сколько выдерживаю без кислородного оборудования. Жаловаться, что в кабине не нашёл маску для дыхания, было бы сверхнаглостью. Холодно — жуть. Окоченевшими мозгами пытаюсь сообразить, куда приземлиться‑то, на вражеской машине и с чёрным крестом на киле. Ванятка о том же задумался.

«В Кото — опасно. Обстреляют зенитки, да и наши могут влепить, если близко крутятся».

«Ненавижу, когда ты прав».

Взял восточнее, обогнул нашу базу, снизился достаточно резко и притёр «Фиата» на просёлочной дороге. Навстречу выехал грузовик, чей экипаж совершенно мне не обрадовался. Хоть проорал им: пилото русо из Кото, разведчик я на аэроплано фашисто, испанцы щёлкнули затворами винтовок и прочим образом показали нерасположение. Надеюсь, новые зубы за пару дней вырастут. Только когда удалось им втемяшить, что прошу доставить меня на авиабазу в Кото, а у «Фиата» охрану учредить, прекратили пинать и кинули в кузов грузовика. Потом извинились, объяснили — русос этот аэродром называют Soto, благодаря чему и приняли меня за фалангиста. А в марках самолётов и знаках различия на обшивке они не разбираются. Вот такое Первое Мая.

Успел точнёхонько на свои поминки, вторые за испанскую эпопею. Копец видел дым из останков «семёрки» и сделал однозначный вывод. Наверх ушёл доклад с отчётом об уничтоженных на земле одиннадцати машинах врага и предложением наградить медалью Героя Советского Союза, посмертно. Моё оживление изменило ситуацию лишь частично — про Героя забыть, без этого к чему‑то представлен за ночной «Юнкерс», а четыре сожжённых нами самолёта так и остались одиннадцатью.

Без «Чайки» я на неделю примёрз к земле, где меня и настиг орден «Красного Знамени». Долорес Ибаррури вручила испанскую медальку. Снова митинг, вопли «Вива эль партидо коммуниста де Эспанья!» А самого нужного человека нет. Теперь Пассионарию сопровождает другой корреспондент «Республики». От Марии на память остался только деревянный матросик из бука — попелье.

Получив, наконец, нового И-15 с бортовым номером 11, в память о первомайской приписке, я попал в эскадрилью под командованием испанца Андре Гарсия Лакалье. Оттого на киле моего «Чатос» появился символ подразделения — мультяшный Микки — Маус. Честно говоря, с выбором эмблемы они лопухнулись. По слухам, с Маусом на фюзеляже «Хейнкеля» пиратствует эскадрилья Мёльдерса.

Служить с испанцем оказалось гораздо приятнее. Меньше дебильного формализма. В первую очередь, он позволяет летать парами и четвёрками. Прибывших из Союза крупных специалистов почему‑то выбешивают именно пары, и они с воплем «вредительство!» тут же кидаются наводить порядок.

Май и начало июня прошли сравнительно спокойно. Снизилась интенсивность налётов франкистов, теперь мы уже сами забираемся на север за линию фронта в поисках встреч. Я завалил «Хейнкель-46». Пять воздушных побед дали право считаться «асом». Ас по — французски означает туз, по — английски ass — задница. Или дурак. Поэтому мне больше по душе немецкое «эксперт», но красные отцы — командиры английского не знают, как, впрочем, и других языков кроме командно — матерного. Оттого укоренился «асс». Лучше с двумя «эс» — смешнее.

Часть наших перебросили на север, в Бильбао, где развернулись бои за страну басков. А Лакалье поручил мне пренеприятное задание.

— Пабло, пехота жалуется, что с севера прилетает одинокий «Чатос» с нашим триколором, кружит над линиями обороны и снова уходит на север — разведчик бошей. Командование приказало отловить его и сбить либо принудить к посадке. Ты единственный ас в моей эскадрилье. Утром вылетай.

— С Зайцевым, команданте?

— Нет. Наши считают, что пара или четвёрка спугнёт разведчика.

Моя пятая точка, олицетворяющая единственную ass в эскадрилье, то есть задницу дурака, пригодного к таким поручениям, сжалась от недоброго предчувствия.

— Андре, если одного, то лучше «Ишака» посылать. Представь — буду к северу от Мадрида болтаться, одинокий «Чатос».

— Командование не уточнило, что мы на курносых. Велели послать одну машину на перехват, и приказы не обсуждаются. Они гарантировали, что все авиационные части предупреждены — больше никто в зону поиска не отправится.

По влажным глазам Лакалье, любимца сеньорит, заметно, что сам он не сильно в гарантию верит. Потому и сказал напоследок:

— Смотри, осторожнее.

Прогноз моего шестого органа чувств оправдался уже над столицей, когда встречно — параллельным курсом пронеслась двойка И-16. Я покачал крыльями, помахал рукой. Разве что попой не покрутил, изображая максимальное радушие. Куда там! Выписали вираж и зашли в хвост. Стрелять начали метров с пятисот. Значит — зелёная молодёжь, и в том шанс на спасение.

Спикировал. Не будут же стрелять сверху вниз — там город, люди. У самых крыш сбросил газ и зашёл на посадку вдоль широкого проспекта, машин мало… Очередь цепляет верхнюю консоль, перкаль сносит в лохмотья. «Ишак» метрах в пятидесяти. В смысле — ишак в кабине, животное! Даю газ. Вправо — влево особо не уйдёшь, виляю как могу. Пусть размах крыла раз в пять — семь меньше расстояния между домами, кажется, что сёрбаю кончиками по стенкам. Широкая улица кончается, площадь… Спасибо, Мария, за прогулки по городу. Ручку влево и чуть на себя, вписываюсь в поворот и снова несусь по проспекту, впереди растёт огромный собор, до него секунды четыре, успеваю оглянуться.

«Ишак» висит на хвосте, пока не стреляет. Второго не увидел. По уму на месте ведомого я бы отстал и ждал на двухстах метрах, пока одинокий «Чатос» выскочит из уличного лабиринта. Перед самым собором вжимаюсь вправо, буквально кожей чувствуя, как вихрь от винта срывает занавески в открытых окнах… Энергично двигаю ручку, даю педаль, и маленькая курносая машина на максимальных оборотах моторчика уходит от собора в сторону в считанных метрах от его колонн. Слабо так вывернуть на И-16? Сзади доносится ба — бах, на миг перекрывший рёв моего движка. Сбавляю обороты и выравниваюсь, наблюдая незабываемую картину. Из фасада — дым, прощальный привет крылатого осла, его напарник, увязавшийся следом, взмывает вверх, практически поставив машину на свечу. Но разгона‑то у него не хватает! В общем, ни высоты, ни скорости. Из виража хорошо видно, как он заваливается и устремляется вниз во вращении. В мире не родилось пилота, способного в такой ситуации вытащить машину из штопора или покинуть её. Второй столб дыма поднялся в квартале от первого.

Зарулив на стоянку, я тут же потребовал, чтобы осмотрели мои пулемёты. ПВ-1 куда надёжнее ШКАСов, даже пробных выстрелов не делал. Потом побежал писать рапорт — был атакован двумя И-16, огонь не открывал, преследователи разбились из‑за ошибок в пилотировании, прервал выполнение задания из‑за повреждения крыла.

От полётов отстранили, комиссия, разбирательство, короче — Советский Союз в миниатюре. Выяснилось, что ишачили два испанца, прошедших ускоренную лётную подготовку в Кировабаде, поднялись всего во второй раз над Пиренеями, их комэск ни о каком особом задании не осведомлён, а об одинокой «Чайке» все наслышаны. В общем, привычный испанский бардак, мне предъявить нечего, но, как говорится, неприятный осадок остался.

И тогда ситуацию спас Яша Смушкевич, командующий силами ПВО Мадрида, включающими нашу эскадрилью. Выручил, ничего не скажешь. Хитрый еврей проявил бюрократическую мудрость — отправил меня с глаз подальше на медкомиссию. Там правильно инструктированные врачи, оставив без внимания демонически замечательное здоровье подопытного, написали: «Абсолютно необходим продолжительный отдых с прохождением соответствующего курса лечения, иначе в ближайшее время лётчик может оказаться не способным к службе ввиду крайнего физического и нервного истощения».

Я покинул Кото, оно же Сото, с тяжёлыми чувствами. Маленькая ровная площадка, до войны — обычный ипподром. Здесь столько потеряно… И то, что обретено, тоже потеряно. Зато научился летать и хоть на шажок продвинулся к выполнению миссии, ради которой меня выкинуло в мир живых.

Ангел меня не тревожит. Но у крылатого есть особые средства. Постоянно чувствую его незримое присутствие, а невидимые весы измеряют каждый поступок по единственному критерию — насколько сумел нагадить нацистам. Уверен, что небесная сволочь недовольна скромностью успехов.

Глава двенадцатая. Курорт

Городок Сабадель вблизи юго — восточного побережья далёк от зоны наземных боёв, глубокий тыл республиканской армии. Отсюда мы иногда летаем на прикрытие портов Барселоны и Таррагоны. Фалангисты пытаются производить атаки на них с базы на острове Майорка.

Авиадорес русос в количестве шести тел и семи душ, если считать Ванятку, разместились в небольшой гостинице. Моя комната на втором этаже. Из окна вид на черепичные крыши и зелёный сад. Внизу — маленькое кафе, готовит прелестница Хуанита. Муж на фронте, но за аппетитной солдаткой подглядывает свекровь, поэтому ни — ни.

Городок можно обойти за полчаса, в Союзе поселение с двумя тысячами жителей представляет собой скопище деревянных изб, разделённых грунтовками и колдобинами. Здесь дома каменные, с утра испанки подметают мостовые мётлами из олеандровых веток. Шух — шух, и тишина, которую периодически нарушают наши «Москас» и «Чатос». За оградами зеленеют чистые разноцветные палисадники с живописными клумбами.

На аэродроме по очереди дежурит звено из четырёх истребителей на случай появления врага или вызова к побережью. Понятно, что две пары всегда в меньшинстве, франкисты летают десятками. Мы привыкли — их постоянно больше.

Я занимаюсь с молодыми испанскими лётчиками. Самолёты отныне сплошь местной сборки, из СССР поступает комплектация. Не скажу, что они хуже. По крайней мере, испанцы не забивают болты молотком под грозный вопль начальника «план горит!»

Никто не работает в воскресенье. Это святой день, даже на линии фронта стреляют в полсилы. Я как‑то представил войну испанцев с евреями, которые чтут шабад (субботу), а назавтра вполне себе воинственны, поделился с Ваняткой. Он не понял юмора. Красный катехизис призывает бить врага двадцать пять часов в сутки круглый год без передыху.

А здесь заранее к выходному готовят еду, в основном — фрукты, овощи и вино. Мясо дорогое. Потом начинаются гулянки, песнопения, бренчание гитар. Что удивительно для пришельцев из России, ни пьяных, ни драк. Всё очень культурно. Только радушие и гостеприимство бывают слишком навязчивы. Русские по — прежнему популярны, моя роль в умерщвлении двух молодых дарований не получила огласки. Поэтому как увидят — сразу чуть не силой тянут за стол отведать чего Бог послал и очень обильно это запить. Джинджолия говорит, на Кавказе так же. Вполне вероятно. Сталин в преисподней окажется — обязательно его расспрошу.

Однажды с воздуха заметил старинный замок, узнал о нём у местных. Обычная история: дон какой‑то там сбежал от социалистов — республиканцев, имение слегка разграбили, архитектурная ценность сохранилась. Мэр тут же сообразил нам автомобиль, и мы с утра пораньше отправились на экскурсию.

Ехали долго, несмотря на скромное расстояние, ибо дорога быстро превратилась в едва проходимую тропу. Зато живописно — слов нет. Природа практически дикая, совершенная в первозданном хаосе. Даже грузин больше не напоминал про Кавказ.

Солнце минуло зенит, мы прижарились в кузове, поблизости от глинобитной хижины я постучал по кабине с призывом остановиться.

— Пошли воды попросим. Пить хочется — мочи нет.

Мы спрыгнули, зашли за куцую оградку и увидели старика, разбивающего мотыгой комья земли. Услышав про воду, сходил в хижину, вынес кувшин и лишь тогда спросил, кто мы такие.

«Вдруг в кувшин плюнул? — спросил Ванятка, перенявший у меня привычку начинать с самых пессимистичных предположений. — Теперь думает, помочиться бы не мешало».

— Авиадорес русос.

Магическая фраза возымела неожиданное действие. Он вообще вылил воду на землю.

— Для русских лётчиков у меня только лучшее вино, а не вода.

Стоит ли говорить, что вырвались мы оттуда лишь через час, проведя его в сени оливковых деревьев. Заодно услышали рассказ о жизни испанского крестьянства.

— Посмотрите‑ка, сынки, на этот клочок земли. Из него мой отец, я и мои сыновья вынули столько камня, что его хватило сложить этот домик и стену вокруг. А камень растёт и растёт из‑под земли. Нет, и внукам нашим не перетаскать. Сколько бы ты его ни выбирал, ещё больше останется. Много слёз и пота впитала эта земля. Даёт она самую малость чтобы не умереть от голода.

Патриархальная прелесть местечка уже не радует, оно не кажется столь уютным.

— Каждый год крестьяне нашего местечка выплачивали особый налог, — продолжил дед. — В основном натурой — пшеницей, вином, домашней птицей. Получал этот хозяин того замка, куда вы направляетесь. Только когда победила республика, мы смогли добиться, чтобы министерство земледелия проверило: что за налог? И выяснилось: в 800 году (в восьмисотом!) вестготский король дон Рамиро де Леон дал землю нескольким крестьянам, обязав их одновременно быть стражами против мавров. Королевские стражи! Титул, честь! За эту «честь» крестьяне должны были ежегодно выплачивать королю оброк натурой. Через местного синьора, понятно. Прошло больше тысячелетия — сгнили многие десятки монархов, а мы, потомки королевских стражей, продолжали из года в год вносить налог (8). Поэтому мои дети ушли на фронт защищать новую власть. Иначе снова платить за королевскую стражу.

«А ты клеветал, что только в СССР бардак», — встрял чуть поддатый внутренний голос.

«Не считая того, что крестьянские семьи массово бегут к Франко на север. При социалистах большинству живётся не сладко. Дед — исключение».

8. Об этом рассказал Б. Смирнов. См.: Небо моей молодости. — М.: Воениздат, 1990.

Мы обследовали фамильное гнёздышко феодального эксплуататора и вернулись в Сабадель. Только вылез из грузовика, смотрю — в небе чёрное пятнышко. Жужжит едва различимо. Высоко, без кислородных приборов не достать. На аэродроме одни испанцы, у которых, бывает, вместо мозгов горячая кровь. Точно — слышу запуск ишачьего мотора М-25. Я прыгнул обратно в машину, крикнул водителю: гони! Пока прогреется, попробую остановить идиота. Нет, донёсся вой движка на взлётном режиме, потом ба — бах — и тишина, только чёрная струя дыма над зелёными кронами.

— Едем, компаньерос?

— Си. Но можно уже не спешить.

В этой гористой стране площадки маленькие. Если мотор не развил полную тягу, не вытащил наверх, преисподняя ждёт пилота с распростёртыми объятиями.

В Сабаделе траур, примчалась пара чинуш из Мадрида. Через четыре дня снова воскресенье, именуемое тут «доминго», песни под гитару, танцы… Жизнь продолжается.

В этих краях я пересидел ключевую битву лета тридцать седьмого года — Брунетское наступление. После потери Сантандера какой‑то административный гений вспомнил о прославленном ассе Пабло Муэрто, просиживающем штаны в безопасном тылу, и меня бросили под Сарагосу. А так как на фронте год за три, для повышения морального духа я получил капитана и звено. Естественно, из трёх «Чатос», иначе устав не велит.

Оба ведомых — советской выучки, бумажной. Примерно то же, что и я сам в ноябре 1936 года. Долго разжёвывал азы воздушного боя: держаться вместе, обозревать заднюю полусферу, следить за эволюциями ведущего, не увлекаться, если зазевавшийся «Фиат» мелькнёт перед капотом, а я увожу звено в сторону. С ними чувствую себя грузовиком с тяжёлым прицепом. Стоит резко свернуть, в вертикаль или в горизонталь, один точно теряется.

Первым погиб Костя Ковтунец. Я раньше ведомых заметил «Хейнкели», настигавшие со снижением сзади, крутанул влево. Пока мои сонные сообразили, немец успел полоснуть по крылу «Чайки». Не преследуя «Хейнкеля», я вернулся к подранку. Смотрю, перкаль с плоскости обрывается и сыпется, можно голый остов разглядеть — лонжероны, нервюры. Мой шибко сознательный долго прыгать не решался, хотя ежу понятно, что самолёт не жилец. Наконец, сиганул, раскрыл купол и на парашютном подвесе перевернулся головой вниз. Похоже, парень летал, не застёгивая карабин на груди. Где не надо, всё по уставу, а правильно лямки зацепить — руки коротки. Ноги выскользнули из петель, он и выпал из сбруи. Пустой купол унесло ветром. На Арагонском фронте многие остались навсегда, но до такой степени глупо — один Константин.

На его место никого не дали, и до декабря воевал на пару с Лёней Рыбаковым. За десяток вылетов он не разбился, научился видеть небо и не терять ведущего — значит, лётчик состоялся. Но и такие погибают. В свалке я вцепился в «Фиата», Рыбаков тоже бросился пострелять. Когда ему в хвост зашла пара, уже не было времени помочь, отогнать итальянцев.

Потом начались обильные снегопады, ветры, мороз, и в декабре правительственные войска бросились на штурм Теруэля без воздушного прикрытия. Впрочем, и без воздушного противодействия. Они героически захватили город, франкисты подло и вероломно (по их мнению — тоже героически) отбили его назад, а к весне 1938 года выдавили республиканцев из Арагона. Тут не только я, но и самые заядлые оптимисты начали подумывать, что правительство проигрывает войну. Ванятка, которому всё чаще позволялось подержаться за овальную баранку на ручке управления истребителем, тоже навоевался от пуза. Сыну год, он его только на фотографии видел. Вопрос — это чисто иванов ребёнок, или мой, или общий, мы ни разу не обсуждали. Военлёта Бутакова, и точка.

Воевать стало сложно. Поставки из СССР практически свернулись, а немцы подогнали в Испанию «Мессершмитты», пусть и самой ранней серии — Bf-109B. Сухопутные войска республиканцев утюжили «Штуки», они же «Юнкерс-87». Даже имея за спиной две сотни вылетов, драться с ними при соотношении сил один к пяти и тем более один к десяти — очень не радостно, теперь гораздо чаще уворачиваюсь и спасаю шкуру, нежели реально атакую. Испанский молодняк погибает массово, заодно сгорают последние исправные самолёты республики.

Я успел сбить один «Мессершмитт», это произошло летом у реки Эбро. Классически пропустил его мимо себя, ведомого фрица не видно, и влепил очередь с сотни метров. Думаю, даже не попал, но немец километрах на четырёхстах ломанул такой вираж, что глазам трудно поверить. Особенно когда у него отвалился изрядный кусок хвостового оперения, и лётчик выпрыгнул.

Записали на меня, я не сопротивлялся. В конце концов, кто его до смерти напугал? Другие пилоты тоже заявили о сбитых, но это сплошь погонщики «Ишаков». Наши бахвалились: нет в немецкой новинке ничего особого, расстреливается горит как обычно. Я предпочёл помалкивать. Это же абсолютно новая модель, сырая. Скорость куда больше, чем у поликарповских. Значит — у лётчика есть выбор, сражаться или уклониться. А если воевать, то с самой выгодной позиции. И узкий как гвоздь самолёт, худой, разгоняется в пикировании страшно, быстрее широколобиков воздушного охлаждения. Позже нам пришлось повыбрасывать самодельные бронеспинки и прочие утяжелители, чтобы хоть как‑то тягаться «Мессерами». Больше не увидел отваливающихся хвостов.

Советские авиационные специалисты, прибывшие одновременно со мной и чуть позже, к осени 1938 года покинули Испанию, я летал как последний из могикан. Начали разбегаться интербригадовцы. Из эскадрильи, что воевала над Эбро, первым написал рапорт американец Сэмюель Гершвин. Ничуть не смущаясь, он заявил: в связи с инфляцией сбивать немцев за 10 000 песет становится не выгодно. Ожидая реакции на свой рапорт, он устроил отвальную. С широкой душой, за год от испанцев и русских набрался.

Я спросил у него:

— Домой, в Штаты?

— Нет! Читал, китайское правительство набирает добровольцев на войну с японцами. Ставки раза в три выше.

— А потом к туркам воевать против болгар?

Сэм посмеялся.

— Война — не цель. Мне нужно отложить на ресторан в Иллинойсе.

На полученные песеты он скупал золото — ювелирные изделия и зубные коронки, плющил молотком и носил в мешочках за поясом. В устойчивость местной валюты уже никто не верит.

В ожидании увольнения он продолжил летать как порядочный человек и был сбит. Вернулся в эскадрилью глубоко несчастный.

— Сэм, ты ранен?

— Хуже! Сел на парашюте у анархистов, они меня обыскали и реквизировали золото в фонд республики. Представляешь? Считай — год летал зря!

Да, шесть сбитых немцев и итальянцев для него сами по себе ни малейшей ценности не представляют. Через неделю, имея за душой лишь месячный оклад, он убыл. Перед расставанием спросил:

— Не знаешь, в Китае есть русские добровольцы? С вами хорошо воевать на одной стороне.

— А против нас?

— Лучше не надо!

Мы посмеялись, но горько. От испанских республиканских ВВС практически ни черта не осталось. В октябре пришёл приказ об эвакуации последних советских специалистов, я запросился в прощальный вылет и получил под брюхо из зенитки.

Тянул сколько мог, вокруг кружилась пара «Чатос». Увы, подбитый самолёт за руки не поддержать, как перебравшего на радостях товарища. Я упал в предгорьях Съерра — Гвадаррама, вывалился с крыла в какую‑то щель, сверху полыхнуло. Когда выбрался, И-15 улетели. Не сомневаюсь, что при виде такой мастерской посадки военлёта Бутакова списали в погибшие. В третий раз.

Только через пару дней добрёл до жилья, промокший, продрогший и изголодавшийся. Старик Пуэбло, неуловимо похожий на крестьянина, напоившего вином нашу шестёрку по пути в замок под Сабаделем, приютил меня.

Хижина старого испанца стала и убежищем, и западнёй. Фронт недалеко, но вокруг территория франкистов. Да и мирное население поутратило симпатии к интребригадовцам, исчез благоговейный пиетет к пилотос русос. Конечно, испанцы понимают, что побывавшие в их стране иностранцы сражались храбро, многие погибли. Но от СССР ждали большего.

У Пуэбло нашёлся приёмник, настоящее сокровище и крайняя редкость для горцев. За неимением лучшего занятия я часами слушл радио, когда не помогал хозяину. В основном вещали станции Хунты, но ещё работал республиканский центр в Мадриде. И пусть во время войны обе стороны безбожно врут, нарисовалась довольно безрадостная картина.

Советских военных специалистов в Испании побывало пару — тройку тысяч, а германцев и итальянцев — сотни тысяч! Да, имелось какое‑то количество интербригад… Капля в море, тем более на стороне Франко тоже сражались иностранные добровольцы и наёмники. Подобное соотношение сохранялось в поставках военной техники. Удивительно, как скверно организованное и раздираемое внутренними противоречиями правительство смогло продержаться столь долго.

Ранние морозы и снегопады отрезали хижину Пуэбло и соседние дома от остального мира. Я с безысходностью понял, что накатывается перспектива зимовки в горах Съерра — Гвадаррама. А ночью меня посетил тот самый, из семнадцатой канцелярии шестого небесного уровня.

— Прохлаждаешься на курорте?

— Застрял.

Голос небожителя раздался прямо в черепной коробке. Я почувствовал ваняткин ужас — вдвоём привыкли, но втроём…

— Знаю. Нужно ускорить события.

— Рихтгофен — Мёльдерс?

— Да. Он не ограничился несколькими сбитыми как ты…

— Плюс на земле.

— Не перебивай. Получив твой сигнал, я принял меры. Больше к немцам никого из преисподней не подселят. Но двое — Мёльдерс и юный Хартманн — доставят неприятности. Первый вырабатывает новую тактику Люфтваффе. А ты?

— Вы не справедливы. Моя миссия сформулирована как нанесение ущерба нацистам, насколько это реально силами одного человека. Я в прошлой жизни — не лётчик, а мои военные навыки устарели ещё в первом столетии. Что смог, то сделал.

— Этого мало! Нужно больше! — повысил тон святоша, неожиданно напомнивший красных комиссаров. Им тоже всё время мало, и давай — давай больше на голом энтузиазме.

— Понимаю. Меня забросили к живым с определённой целью, приоритеты вдруг поменялись, никого больше не внедришь, потому что канал заблокирован из‑за случаев с Мёльдерсом и Хартманном. Тогда решили надавить, угрожая накинуть срок свыше двух тысяч лет, если не порадую подвигами Геракла. Молодцы!

— Очень зря думаешь, Марк, что твои столетия в структуре исполнения наказаний дали жизненный опыт, достаточный для разгадки наших мотивов. Всё гораздо сложнее и не так.

— Мне что с того?

Ангел стукнул иллюзорным кулачком по несуществующему столу.

— Воздействуй на эффективность ВВС хотя бы на уровне Мёльдерса, и тебе даже первого срока не придётся досидеть.

Серьёзная заявка.

— Отправляй грешника в преисподнюю и вселяйся в другого советского авиационного деятеля. Используй вторую попытку.

Я опешил.

— Убить его — это грех.

— Который искупится исполнением главного задания.

— Или не искупится, если провалюсь, а ответственность всё равно нести.

— Просто — уходи. Сам пусть выберется. Ты испытываешь моё терпение. Могу вышвырнуть обратно к зэгам в отряд, на этом сочту миссию проваленной и законченной.

— Можете. Но не сделаете. Я вам нужен в мире живых. Поэтому предлагаю — дайте мне возможность работать в нынешнем теле. Всё равно война в Испании заканчивается, а следующей не предвидится. По крайней мере, в первой половине 1939 года.

Сверхсущество задумалось.

— Ладно, курортник. До схода снегов. Потом — ни минуты лишней.

— Спасибо!

Ванятка лишь через полчаса после того, как я ему перевёл непонятные места, осмелился спросить: «Угроза отправить меня в ад или здесь бросить была взаправдашняя?».

«Она самая».

«И ты меня не оставил».

«Угу. Расслабься. Вина в дедовых запасах хватит до весны. Курорт, мать твою».

Красный военлёт, кое‑как освоив испанский язык, большей частью понял разговорную латынь загробного мира. Чем ещё удивишь, квартирант?

Глава тринадцатая. Трудная дорога домой

Сидящий напротив меня капитан госбезопасности одет точно в такую же форму, какой я пугал зэгов в преисподней. Там она — для атмосферности, начальники отрядов ГУЛАГа обмундированы иначе. Но народ боится именно ОГПУ.

Чекист, направивший мне лампу в пятак, принадлежит именно к этой конторе, и обряжен не для понтов, а по должности. Мне и то неуютно, а Иван натурально покрылся инеем.

— И так, вы добровольно сознались, что после приказа об эвакуации советских интернационалистов самовольно остались на оккупированной врагом территории, где вступили в контакт с белогвардейским офицером Петром Григорьевичем Денисовым?

— Нет.

— Интересно, — сатрап изобразил подобие удивления. — Вот же ваши собственноручные показания: зимовал в горах Съерра — Гвадаррама, в Мадриде встретился с Денисовым.

— Нет.

— Ты мне тут не дерзи! Дурку не ломай. Или не ты писал?

— Я писал рапорт. Показаний не давал.

— Кончай срать мне на мозги. Какого хера не уехал со всеми?

— Был сбит в боевом вылете. Совершил аварийную посадку, получил ранение, меня выходил крестьянин, сочувствовавший республиканцам.

— Давай — давай, думаешь, крестьянина приплёл — мы не проверим? Ещё как проверим! Дальше! Про белогвардейца.

— Пётр Григорьевич Денисов привлечён в качестве переводчика к работе с советским контингентом командующим авиационными специалистами комбригом Пумпуром. В Мадриде он помог мне сделать документы, позволившие покинуть страну и добраться в СССР.

— Не прикрывайся комбригом, сволочь!

Так, сейчас начнут бить. Надо ободрить напарника.

«Не трусь, пуля в почку больнее. Ты же знаешь, даже зубы отросли».

Ванятка ничего не ответил, гебист тем временем развернул газету.

— Это что за цирк?

— Я исполнил интернациональный долг до конца, убил фашиста. А вы, простите, гражданин капитан, в тылу отсиделись или тоже в Испании воевали?

Капитанские руки сжались в кулаки. Но он сдержался. Пока.

— У нас всегда бой.

— Что‑то не видел я вас среди республиканцев. За какую сторону сражались, гражданин капитан?

В торец влетела зуботычина. Увесистая, отнюдь не символическая. Я сплюнул. На рапорт и газету капнула кровь.

— Урод! Материалы дела испортил!

Я же не сам себя гвазданул. Ах да, орлы НКВД по определению не бывают виноватыми.

— Героем себя чувствуешь? Тебе посмертно Героя дали! Думали — умер во славу Родины, шкура!

— А я во славу Родины жив. И никто меня геройской награды не лишил.

— Не понимаешь, — ощерился капитан. — Герой Бутаков умер! А передо мной — самозванец, его я сейчас отведу в подвал и пристрелю.

Он даже ТТ достал и затвор передёрнул.

— Поднимайся. Живо!

— Как скажете, гражданин.

Понятно, что пугает и на пушку берёт. Сто пудов мне срок набавят, не здесь — в преисподней. Но не удержался, извините.

Пистолет улетел в сторону. Ногой по яйцам — раз. Кулаком в челюсть сбоку, где она хрупкая. Ох, как зубёнки треснули. Перевернул тело на живот и выписал два аккуратных, выверенных тычка по почкам. Немного пописает красным, потом всё пройдёт, ненадолго. Однажды почки полностью откажут. Применить адские средства против НКВД — грешно, но извинительно.

Плюбовавшись на плоды своих деяний, я забарабанил в обитую железом дверь:

— Откройте! Тут гражданину капитану плохо стало.

Как меня избили… Испанские дружинники, ввалившие «франкистскому лётчику» у «Фиата», славным парням из госбезопасности в подмётки не годятся. Я изображал потерю сознания, получал на голову ведро воды, и по новой. Чтоб жизнь мёдом не казалась, как любят приговаривать в СССР.

Повреждения своих внутренних органов, нанесённые сотрудниками внутренних же органов, залечивал сразу, а внешние оставлял в первозданном великолепии. Надеялся, что слух о моём задержании непременно дойдёт до нужных ушей. Но советская бюрократия сработала медленно, и долгожданный визит состоялся лишь через двое суток, когда менее выносливому арестанту полагалось бы сдохнуть.

— Мазл тов, Яков Владимирович.

— Ваня? Это и правда ты? Сержант, дайте больше света в камеру.

— Трудно узнать после местного гостеприимства. Простите, что шепелявлю.

Смушкевич застыл в нерешительности. Вмешался какой‑то энкаведешный чин постарше, которого явно приставили провожатым к комбригу:

— Арестованный напал на сотрудника ГБ во время допроса, сломал челюсть.

Я даже отпираться не стал, рассказал про мордобой и взведённый ТТ у морды. Чин явно не понял причину моего недовольства — здесь подобное в порядке вещей. А увечить лубянковского орла не годится.

Яков затребовал моё досье, пробежался глазами по рапорту, заглянул в газету. Спросил лишь:

— Какого чёрта ты представился Анджеем Ковальским из Познани?

— Так вывели нас официально. Не хотел международных осложнений. Анджей погиб летом. Пусть заявляют претензии к полякам, — я усмехнулся разбитым ртом, показав провалы вместо передних зубов.

Смушкевич наклонился.

— Это точно ты уничтожил Гарсия — Морато?

— Посмотрите на газету ещё раз. Там я больше похож на себя чем теперь.

Комбриг резко выпрямился.

— Майор, этот человек — настоящий герой. А о вашем самоуправстве я лично завтра же поговорю с Николаем Ивановичем. Иван Прокофьевич, можете идти?

Я поднялся, изображая крайнюю избитость.

— Отсюда — обязательно. Если товарищ майор позволит.

Тот не стал взбрыкивать по поводу «товарища», а не «гражданина начальника».

— И газетку будьте любезны вернуть.

— Совсем обнаглел? — однако под взглядом Смушкевича скривился и сунул мне затёртый уже листок.

В машине расспросил Яшу: что за он — Николай Иванович.

— За время твоего отсутствия у нас многое что утекло. Ягоду сняли и расстреляли, Николай Иванович вместо него, хотя тоже… — комбриг нервно глянул в затылок водителю и на полном серьёзе продекламировал:

В сверкании молний ты стал нам знаком,

Ежов, зоркоглазый и умный нарком.

— Сами сочинили?

— Народный поэт Джамбул. Расскажи про Морато.

— Можно через пару дней? Говорить долго, а рот болит.

— Ладно, лечись. Нас с Рычаговым на Халхин — Голл отправляют.

— Я с вами!

— Лечись, я сказал! Живого места нет.

— По дороге и выздоровею.

— Ну, не знаю. А вот летать тебе…

— Это ещё посмотрим. На нас, бобруйских, как на собаке — всё мигом затягивается. Так что я с вами. Только жену, Лизу — известите. Нашёлся приблудный Герой Советского Союза.

Смушкевич был начальником ПВО Мадрида. С ним летать не пришлось. Зато второй уже раз вытащил меня из задницы, первый случился после крушения двух испанских ассов, гонявших одинокую «Чайку». И в третий раз пошёл мне навстречу, позволил подлечиться в госпитале, потом прихватил в Монголию.

Аэродром, толпа провожающих, есть знакомые лица, а одно очень даже знакомое…

— Пашка!

Рычагов, отиравшийся в числе пассажиров того же «Дугласа», сгрёб меня в объятиях.

— Не дави так! От гебешных гадов рёбра болят.

— Да и хер на них, упырей из НКВД! — радостно крикнул мой бывший ведущий, нимало не заботясь, что на лётном поле около транспортника масса народу, без стукачей тут в принципе невозможно. — Главное — живой. А сколько наших осталось в Арагоне и под Мадридом…

За них выпили уже в воздухе. Потом пришлось рассказать про последний бой.

— Я попал в столицу буквально через день после того, как её заняли войска Франко. Без боя и особого недовольства горожан. По — моему, их настолько вымотала война, что они уже были рады любому правительству, лишь бы не слышать канонаду и взрывы авиабомб. Военные патрули, сразу порядок. У меня имелись деньги фалангистов, приютивший на зиму старик отдал последние сбережения, — если не уточнять, что попавший под руку офицер хунты тоже весьма недурственно расщедрился, земля ему пухом. — Сел за столик в кафе, и тут меня тихо окликнул знакомый голос. Привет, мол, Иван. Смотрю — Пётр Григорьевич собственной персоной, такой же холёный, как и в тридцать шестом.

— Обожди, — вмешался Смушкевич. — На весь огромный Мадрид вы оказались в одном кафе?

— Яков, ты и правда у Ежова учился подозрительности? Вначале пару кафешек на весь город открылись, вокруг парка. Потому и Морато здесь отирался, больше негде.

— Отстань от него, — нетерпеливо одёрнул шефа Рычагов. — Продолжай.

— Побеседовали. Григорьевич сразу дал понять, что про авиадорес русос здесь лучше не заикаться. Маятник симпатий качнулся в другую сторону и до упора. Теперь мы — злыдни. Пообещал с документами помочь, договорились о сумме и месте встречи. По меркам НКВД, я установил контакт с белогвардейским подпольем.

— А Морато?

— Не торопи, Паша. Как раз к нему подхожу. Я на лицо этого гада не знал. Просто трепотню услышал. Жаль, говорит, война кончилась, а то бы этих горе — пилотов ещё три дюжины посшибал. Навострил ухо в ту сторону. Там киношники, хотят фильм снять про доблестного испанского асса, истребителя красных обезьян. Планируют съёмку, но не могут найти желающего покружить на курносом. Я и не выдержал.

— Рисковал!

— Да, Яша. Могли запросто сдать. И сам Хоакин — не подарок. Но его безудержное хвастовство… Считайте, он взял меня на слабо, на свою беду. В общем, присел к ним за столик и сказал, пшепрашем, я есть пилот польски Анджей Ковальски, умею управлять «Чатос», случайно вдруг нуждаюсь в деньгах. Киношники обрадовались, а Гарсиа — Морато меня при первой возможности утащил в бок. Спросил — республиканец? Как посмотришь на то, чтобы пулемёты зарядить боевыми?

— И ты согласился? — Рычагову не терпелось.

— Сделал вид, что сомневаюсь. Он, разгорячённый вином, начал уговаривать, поклялся честью, мол — без подлостей, выпрыгнувшего с парашютом не сбивать, подранка, выходящего из боя не достреливать и т. д. В общем, ударили по рукам, но для правдоподобия пришлось увеличить гонорар вдвое. Морато, похоже, был готов из своего кармана платить, аванс сунул. Дальше в газете довольно точно всё описано. На следующий день оказались мы на том же аэродроме — Кото. Наши самолёты как на выставке красуются. И-15 с табличкой «Кёртис», «Ишак» в роли «Боинга».

— Как это?

— Не поверили фалангисты, что Советский Союз может делать хорошие машины, — объяснил Смушкевич. — Стыдно русфанере столько боёв проиграть. Американцам — не так обидно.

О хорошести после знакомства с «Мессером» у меня иное мнение, но предпочитаю им не тыкать в нос.

— Нас сфотографировали, я рассказал, что перегонял «Чайку», но в боях не участвовал, киношники развесили уши… В общем, не важно. Перед вылетом облазил машину, исправная она, хоть и уставшая. Потерпите — перехожу к главному. В общем, взлетаем. Проверяю пулемёты. Не знаю, догадался ли кто внизу, что означает это паф — паф. Поднимаемся с Морато на две тысячи метров, он на «Фиате», сходимся в лоб, стрельнув издалека, и разбегаемся. Закладываю глубокий вираж, он тоже. Потом испанец понял, наверно, свою ошибку. Горизонталь — наша стихия. «Чатос» лучше виражит, но без конца в реальном бою не будешь крутиться — другие архангелы налетят. А тут других не может быть по определению, — я поймал себя на непроизвольной бурной жестикуляции. Руки принялись демонстрировать положение самолётов. — Выхожу ему в хвост. Он рванул машину на себя. Скорость‑то упала, не то что в разгоне по прямой или на пикировании. Мастер, а повёл себя как новичок.

На миг запнулся, снова переживая дуэль с лучшим испанским лётчиком. Павел впился взглядом в мои ладони. Рано его отозвали, не навоевался до тошноты. Сейчас он мысленно вместе со мной в кабине «Курносого».

— Задираю нос, беру упреждение… Он прямо в две струи трассеров влетел. Затем перевернулся и гикнул к земле. Не пытался ни вращение остановить, ни выровняться.

— Дело случая, — Павел почесал стриженный затылок. — Ты мог просто ему дырок наделать в плоскостях, и дальше бы развлекались. Думаю, пилота задел. И мотор у гада хреновый, видать, ушёл бы на вертикаль — не догонишь.

— Наверное, но выяснять подробности было недосуг. Короче, отлетел к Мадриду, сжёг самолёт на земле. На следующий день встретился с Григорьичем, он принёс документ с французской визой и газету про нас с Морато, поздравил. Через двое суток я уже был в Париже в нашем посольстве, оттуда прямиком — в подвал НКВД на Лубянке. В смысле, на площади Дзержинского. Остальное вы знаете.

— Одиссея капитана Блада, — подытожил Смушкевич. — Кстати, Ежов звонил по поводу твоего друга со сломанной челюстью. Не успели толком его в оборот взять. Представляете, умер бедолага, от почечной недостаточности умер!

— То‑то мне его цвет лица не понравился!

— У тебя, Ваня, тоже… не очень.

— Заживёт. Хотя кровью писаю. А ещё врача знаю, вставит протезы — будут как свои зубы.

— Да, при близком знакомстве с чекистами такого врача неплохо иметь, — пошутил Павел и осёкся под взглядом шефа.

С посадками и дозаправками мы добрались до Монголии. Там я ощутил — со времён Бобруйской авиационной бригады мало что изменилось в ВВС. Опыт боёв над Мадридом не учтён абсолютно, и это в непосредственной близости японцев! Потери значительные, бездарные, неоправданные. Рычагов и Смушкевич даже ничего не пробовали менять, свели в три эскадрильи ветеранов Испании и Китая, поставили к ним ведомыми наиболее пригодных — и вперёд. Взлетали звеньями по три, в воздухе перестраиваясь парами. Так и победили.

Я не пытался сесть в самолёт — изображал постепенное окончательное выздоровление. Не моя война. Каждого сбитого ненациста могут зачесть как излишнюю сопутствующую потерю. Но ангел притих. Его подопытная крыса выбралась из Испании, снова в военной авиации, а дальше — будущее покажет.

Глава четырнадцатая. Польша

Смушкевич закрутился и забыл известить вдову героя. В Москве я показывал ему распухшие пальцы, ими бланк телеграммы не заполнить. Вот вам и забота о личном составе.

О необычном возвращении из Испании транзитом через Лубянку газеты не написали, в Монголии ничего замечательного со мной не стряслось. Так что в Бобруйске продолжал числиться отважным покойником, когда свалился всем на головы с приказом о дальнейшем прохождении службы. Сказать, что все безмерно обрадовались — согрешу против истины.

Лиза не знала, куда спрятать глаза. Мало того, что она оказалась совсем не вдовой — героический супруг объявился подобно гомеровскому Одиссею. Без меня Пенелопа не осталась в одиночестве. На пороге дома нарисовалась известная картина «Не ждали». Вслед за благоверной вышел хромой долговязый мужчинка. Сей экземпляр не возьмут ни в ВВС, ни в пехоту и не угонят «добровольцем» в очередную Испанию.

— Ваня… Да как же это! Мы тебя схоронили… Памятники вам со Степаном поставили…

Она разревелась. Я не стал напоминать, что обещал непременно вернуться. Сказал тогда — постараюсь до рождения ребёнка, который вполне резвый такой, двухгодовалый выглянул из‑за широкой мамкиной юбки, её белорусы называют «спадницей».

Наклонился к нему, показал пальцем на хромоножку.

— Кто это?

— Тятя…

Судя по расплывающейся фигуре Лизы, вот — вот ожидается следующее прибавление в семействе. Да, траур по нам с Ваняткой недолго длился. Очевидно, новый союз любящих тел и сердец существует давно, начавшись потиху ещё до последнего полёта в Испании, то есть до похоронки. А мадам Бутакова казалась мне почти святой…

— Можа, у хату пойдзем? — застенчиво промяукал мой преемник.

Не вижу смысла. Всегда найдётся койка в казарме. Там устроил военный совет с единственным, пусть не очень авторитетным собеседником.

«И так, компаньеро Иван, мы в заднице. На носу война в Европе, кто кому рыло чистить будет — хрен поймёшь. В Москве при Управлении ВВС РККА не оставили — морально не стоек, связь с троцкистами и белогвардейцами, капитана ГБ отрихтовал…»

«Так ему и надо».

«Не спорю, по заслугам, но это мальчишество. Опыт Испании фактически пропал. Ну, есть в СССР хороший пилот — Ваня Бутаков, и сотен пять других. Капля в море! Даже Смушкевич, второе лицо в авиации и человек толковый, ни на что особо не влияет. Слышал ведь, товарищ Сталин лично руководит делами воздушными, чуть ли ни четверть экономики страны пашет на авиацию. А результат? Масса самолётов, устаревших против Bf-109 и новых немецких бомберов, тысячи лётчиков, подготовленных хуже нацистов, дефицит во всём — запчасти, топливо, смазочные материалы, боеприпасы. Если честно — я в отчаянии. Скоро вновь припрётся тот же ангел, что в горах у Мадрида, начнёт давить. Вот и исполнится твоя мечта — меня обратно в преисподнюю, а ты живи как хочешь. Может, ну его к чёрту, свалю прямо сегодня, надоело. Не вышло — так не вышло».

И услышал ответ, прямо противоположный ожидаемому. Патриотизм напарника превзошёл желание освободться.

«Погоди. Давай дождёмся начала войны. Прекрасно знаешь, что с тобой за штурвалом лётчик Бутаков сильнее».

Я даже зауважал его. Естественно — согласился. Ясно без точных подсчётов, мои грехи на земле с тридцать шестого наверняка превосходят заслуги. Поэтому не стал дёргаться и потянул армейскую лямку дальше, за две августовские недели службы в Бобруйске понял: здесь ничего к лучшему не изменилось, разве что косметически.

Бригаду расформировали, упразднили авиаотряды. Остались эскадрильи, сведённые в полки. После бурных чисток в армии и резкого увеличения количества авиаполков бурно выросли в должности красные соколы без малейшего руководящего опыта. Мне, Герою Советского Союза, представленному к майорскому званию, со скрипом доверили эскадрилью, а командиром полка назначен капитан с десятью вылетами на Халхин — Голе, причём сухими, ни одного сбитого.

Разрешили чаще подниматься в воздух — вопли командования о недостатке практической подготовки у пилотов, прибывавших в Испанию и Монголию, просочились в уши вождя. Но циркуляры об аварийности никто не отменил. Поэтому пару раз в неделю я выводил эскадрилью на старт и выписывал большой круг с поворотами «блинчиком», без нормальных виражей, затем шли на посадку. Новоприбывшие младшие лейтенанты и в таком упражнении умудрялись напортачить, это не удивительно с мизерным налётом в училище. Да, иногда стреляли по конусу.

«Чайки» стали совершеннее, И-153. Машинка получила убирающиеся шасси, мотор мощнее, крупнокалиберный пулемёт. Радости‑то! Но после Испании ежу понятно — эпоха бипланов ушла, нужна скорость, а два крыла с арматурой между ними тормозят, что в горизонтали, что в пикировании.

Сильно изменилась атмосфера в части. Раньше люди были открытые. Сейчас вроде бы тоже, но при этом зашуганные. На любом партийном и комсомольском собрании какой‑то идейный босс крикнет: «ура товарищу Сталину!», и хлопают до изнеможения, зорко поглядывая — кто первый ладоши опустит. В митинговой мишуре проступает откровенная фальшь, заметная даже новичкам. Ванятка, увидевший жизнь как она есть за рубежом, изрядно энтузиазм растерял. Помню, радовался как ребёнок, услышав «всё выше, и выше, и выше…» вперемешку с прочей пропагандистской трескотнёй, аж бесил меня. Думаю, у всех, прошедших Испанию, больше здравого смысла, но мы молчим, понимаем — бесполезно. Товарищ Сталин живёт в особом мире, ему докладывают: у нас много самолётов, они самые быстрые, лётчики самые умелые, потому что вооружены единственно верной теорией…

И тут как снег на голову свалился Молотов — Риббентроп. Пару недель назад политорганы клеймили германский нацизм, почему‑то смешивая его в одну кучу с итальянским фашизмом. Теперь немецкие фашисты — союзники. Англичане и французы заклятыми врагами остались, а Гитлер — нет. Я понимаю политическую проституцию как данность, насмотрелся и наслушался за девятнадцать веков, но каково ветеранам Испании, видевшим горящие Мадрид и Гернику?

Небожитель нарисовался четвёртого сентября. Посмотрел сурово и неподкупно, как на новопреставленного зэга, веско заявил:

«Без малого за год ты не продвинулся ни на шаг. Сейчас находишься в армии страны, заключившей союз с нацистами».

«Возвращаюсь в преисподнюю?»

Ангел возмущённо махнул рукой, вызвав колебания перьев и пышных белых одежд. Разумеется, иллюзорных, так как мы соображали на троих в голове военлёта Бутакова. Вдобавок святоша присоединился в весьма нескромный момент — в отхожем месте, в нём мне захотелось утопить прилипчевого белокрылого птеродактиля. Не иллюзорно, а по — настоящему. Оттого патетика его правильных речей ну никак не воспринялась всерьёз.

«И не думай легко отделаться. Ставки выросли. Обеспечу, чтобы ты внедрился во француза или англичанина. Прощайтесь».

Неожиданно вмешался Ванятка и на ужасной смеси латыни с испанским попросил две недели отсрочки.

«Мне надоели ваши задержки».

«И мне всё надоело, небожитель. Но Англия и Франция тоже не воюют с немцами, только воздух сотрясают. Красноармеец прав — разницы нет».

«Две недели и не секунды больше!»

Высокомерный тип исчез не попрощавшись.

«Иван, ты что задумал?»

«Не хочу сидеть без дела. Если станет жарко — давай перелетим к полякам».

«Сдурел? У меня была такая мысль, конечно. Но ты же станешь изменником Родины, комсомолец!»

«Эх, Марк! Столько лет в шкуре советского человека, а не понимаешь. Наша страна — лучшая в мире, несмотря на отдельные недостатки. А главный я вижу в том, что возле товарища Сталина плохие советчики собрались. Он, конечно, часть разоблачил в тридцать седьмом. Но не всех! Сам знаешь — даже Смушкевич к вождю не вхож. Товарищу Сталину начальник ВВС Локтионов докладывает, а он не лётчик, политработник да пехотный командир».

Я не стал перебивать длинный монолог сожителя сомнениями в гениальности генсека, назначившего на высшую авиационную должность партийного «специалиста широкого профиля». Смушкевич с Рычаговым про Локтионова рассказывали, главный военный авиатор страны не отличает бомбёжку от штурмовки.

«…И мы к товарищу Сталину не пробьёмся. Комэск — потолок для карьеры, дальше с такими‑то пятнами не дадут вырасти. А если сможем немца побить, показать этому Мёльдерсу, что русские не хуже, а лучше умеют, тогда Иосиф Виссарионович прислушается к испанским ветеранам. Ты как хочешь, а я желаю сражаться с фрицами дальше. Товарищ Сталин меня поймёт… потом».

Потом догонит и ещё раз поймёт. Подрастерял мой подопечный веру в непогрешимость начальства, только лик Сталина сияет чистым светом в горней выси. Освещает даже полковой клозет, где мы приняли судьбоносное решение.

Про германца Иван вовремя вспомнил. В «Красной Звезде» о Мёльдерсе написали. Как же, эксперт, много успешных боёв провёл, возглавляет истребительную авиацию Рейха, главного ныне союзника СССР, внедряет передовой опыт. А что его он накопил, сбивая советских и испанских пилотов да сопровождая бомбардировщики, один из которых… Про Марию лучше не говорить. Ваня всё видел, чувствовал и переживал вместе со мной. Её смерть задела его сильнее, чем неверность Лизы. Оттого дурацкую статью принял как личное оскорбление.

«В общем, мне всё равно. Не знаю, как у вас в преисподней, а по — моему сбивать нациков — совсем не грех. Так что я готов».

Ночью полк подняли по тревоге, на рассвете мы перелетели в Мачулищи под Минск, вплотную к польской границе. Женатикам сказали семьи не перевозить. Пока нелётное имущество и аэродромный персонал тянулись на грузовиках, подводах и по железной дороге, пилотов собрали в актовом зале авиадивизии.

— Товарищи! — завёл шарманку комиссар, вгоняя в привычную зелёную тоску, но дальше начался неожиданный текст, и апатию как ветром сдуло. — Германский пролетариат, руководимый национал — социалистической рабочей партией, не мог оставить без последствий варварское нападение польских агрессоров на немецкую радиостанцию.

Дальше последовал список польских преступлений. Конечно, паны и до Молотова — Риббентропа обзывались белополяками, капиталистами, помещиками и всякими угнетателями. Но за неделю они буквально превратились в отъявленных врагов рода человеческого. Самое интересное, что мерзкие поляки посмели обидеть братские народы Западной Украины и Западной же Белоруссии, их никак нельзя оставить без поддержки перед лицом страшной варшавской угрозы. Славяне взывают о помощи, товарищи!

Коню понятно, что не комиссар выдумал текст. Веление приравнять панов к исчадиям ада спущено из Москвы.

«Если и Советский Союз нападёт на Польшу, времени мало. Самое худшее — угодить в плен к своим же. Тогда Лиза с ребёнком превратится в члена семьи изменника Родины».

«Значит, в плен нельзя, и точка, — рассудил Иван. — Ты же обещал по знакомству, чтобы время в преисподней быстро прошло».

«Быстро — не означает приятно. У нас и так лишь тринадцать дней в запасе. Ладно, компаньон, действуем, как представится случай».

8 сентября перед рассветом я вылетел в одиночный разведывательный рейд, нарушая воздушное пространство суверенной пока Польши. Должен был разнюхать обстановку вокруг Гродно, но проложил курс южнее и намного западнее, на Торунь. Можно сказать, на передний край, куда дотянул на последних каплях топлива.

И так, я сбежал из ВВС РККА, угнав боевой самолёт. Строго говоря, мы оба приняли это решение. Но незачем себя обманывать. Ваня не в состоянии противиться моей воле. Замечательно, что он первым предложил лететь в Польшу, тем самым сохранил дружественный микроклимат под нашей лобной костью. Не могу точно сказать, провоцировал ли я его нарочно размышлениями вслух плюнуть на миссию и провалиться в преисподнюю или в самом деле настолько отчаялся. Уверен, что поскулил бы и сам продолжил борьбу, отправив душу комсомольца в загробный мир либо заставив его сжаться в комок и не возбухать годами. В общем — что ни делается, всё к лучшему.

Я ожидал что угодно — ареста местной госбезопасностью, не помню, как она называется у поляков, конфискации самолёта, выдачи в СССР. Вышло по другому.

Истребитель непривычной модели не вызвал огня ПВО. Причина выяснилась, когда зарулил к стоянке, где под маскировочной сеткой ровным рядком выстроились… три «Чайки»! Несмотря на последовательное нагнетание ненависти к полякам, красные командиры не удосужились спустить в авиационные полки силуэты польских самолётов. Поэтому моноплан PZL-11c я бы в воздухе принял издалека за И-15 — уж очень изгиб крыла похож. Наверно, оттого мой И-153 не взбудоражил местных.

К сожалению, гораздо больше таких же PZL валяется безо всякой маскировки — явно повреждённые при посадке или во время бомбёжки. Кроме истребителей, видны одномоторные бомбардировщики и двухмоторные, отдалённо похожие на наш СБ. И они тоже — в руинах…

Поляки встретили меня как родного. Все взаимные обиды, панская спесь по отношению к восточному быдлу, воспоминания о бестолковых конниках Тухачевского у Варшавы — начисто забыты. Красная Армия вступилась за Польшу! Германцам — каюк!

— Поручик Скальский, — представился молодой авиатор в лётном снаряжении. — Витам пана пилота в четвёртом истребительном полку. Когда можно ждать остатних?

— Капитан Анджей Ковальский, 39 истребительный авиационный полк ВВС РККА. Пшепрашам, пан поручик. Я — один, и больше никакой помоци из Союза не будет. Как, быть может, и от Англии.

— Цо пан мувит? — послышались возмущённые голоса. Войско польское, в принципе не способное победить в одиночку Вермахт и Люфтваффе, имеет одну лишь задачу — задержать агрессора как можно дольше и выстоять до помощи союзников. Самолётов и лётчиков мало, основная часть потеряна в первые дни блицкрига. А я только что сказал — на подмогу надежды нет.

Наземные бойцы, техники и аэродромное обслуживание в смешных шапках «рогатывках» с вышитым белым орлом, тревожно залопотали. Не желая превращать обсуждение неприятной новости в митинг, офицер увлёк меня к зданию, где явно расположилось что‑то командное — начальство части или управление полётами.

— Вы — поляк, офицер Армии Червоной?

— Так. Родители из Познани, увезли меня в конце 1913 года, я был ребёнком. Потом началась война, остались в России, — я немного прибавил возраста к биографии Бутакова. — Но и там мувили по — польску, не сгубили корней. Тераз любая газета в Союзе пишет о страшных польских злодиях, а о нацистах — як о наилепших пшиятелях. Я одважил лететь в Торунь до битвы з немцами.

Не говорил по — польски с той самой поездки через Варшаву в Париж, поэтому моя речь похожа на дурно приготовленный винегрет. Но Скальский прекрасно понял гремучую смесь польских, белорусских и русских слов. Скоро у меня в голове перещёлкнуло какое‑то реле. Теперь способен общаться с аборигенами, не слишком позорясь.

К чести поручика, он, летавший над северным фронтом, прекрасно понимал обречённость и не строил иллюзий. Спросил меня о боевом опыте и присвистнул, увидев газетную вырезку с бурыми пятнышками.

Старшим на аэродроме числился капитан Матецкий. Увидев седую голову пожилого ляха, беспокойно заворочался Иван. Молодёжь на лётном поле никак не имеет отношения к последней войне, но ветеран армии Пилсудского — точно современник белопольских бесчинств, любимой темы политработников.

«Уймись. Разве всё, услышанное тобой на политинформациях о Европе совпало с увиденным? Большая часть на поверку оказалась враньём. Так же и двадцатом году — обе стороны были хороши».

Матецкий и Скальский рассказали о положении в Торуни. Весьма тяжёлом, если честно признаться. В исправности пребывают лишь три истребителя и два разведчика из авиаотряда со смешным названием «Пизцза». Основная матчасть потеряна во время бомбёжек и первых вылетов. Поручик уничтожил четыре немецких самолёта: бомбардировщики, а также старые знакомые по Испании «Хейнкели-51», использующиеся в Люфтваффе как штурмовики. Против «Мессершмиттов» польские PZL-11c бессильны.

— В Испании мы били их на И-15, — уловив неприятную тень в глазах авиаторов, я тут же поправился. — Не хвастаюсь, панове. Если вы совершаете боевые вылеты каждый день, опустили на землю четверых нацистов, то самая главная деталь истребителя — лётчик — у вас в порядке. Имея запас высоты и маневрируя, можно и «Мессер» подбить. Конечно, это нелегко. Я расскажу, а лучше покажу примером.

Сегодня погода испортилась, поэтому решили перенести вылет на утро. Меня и единственную русскую «Чайку» Матецкий сказал не оформлять — в царившем бардаке оно никому не нужно. Я попросил закрасить звёзды и нанести опознавательные шашечки польских ВВС. Будем считать, у меня тоже PZL, только с нижним крылом.

«Зато из польского моноплана обзор лучше. Нижнее крыло не мешает. Отличный разведчик», — весомо заявил Иван.

«Наразведывать он может, вопросов нет. Но передать разведданные не получится — рации нет. От истребителей уйти потолок и скорость не позволяют. Это не самолёт, а реликт, коллега».

Обедал с поляками. Скальский попросил паненок из столовой предоставить новому лётчику покои гостинны.

Плотная породистая дама, о таких говорят в Союзе — «из бывших», задумалась на секунду и отсоветовала селить меня в офицерской казарме. Кто ж там досмотрит за паном капитаном?

— Пани Ванда!

— Цо, пани Гражина?

— Возьми пана капитана до се́бе. Фляками по — домашнему угости.

Такое гостеприимство — самое искреннее. Как в бедных испанских домах. Трогательно, когда делятся не обильным, а последним. Торунь, говорят, уже начала испытывать трудности с едой и элементарными необходимыми вещами. Война!

Вечером отправился с Вандой. Мы болтали за жизнь. Её муж, подхорунжий, где‑то под Краковом, там особенно горячо. Почта не действует толком, если и писал — кто знает, когда придёт весть. Остатки авиационной части покидают Торунь, их переводят под Варшаву. Уедут последние военные — не будет работы. Заявятся немцы, снова оккупация, как в Мировую. Цо то бендже?

За аэродромом началась аккуратная мощёная улочка малого городка, не чета Бобруйску. Домики каменные один к одному, с чистыми палисадниками. Цветы на клумбах и в горшках — красиво. Листья в садах пожелтели, но опавших практически нет. Улицу и дворики наверняка метут не реже раза в день.

Дальние раскаты артиллерийской канонады, ничуть не похожие на грозовые, нарушают уют и покой. Провинциальной идиллии приходит конец.

Мы встретили колонну беженцев с севера. Уходят со стороны запада и Данцигского коридора в центральные области, будто в Польше осталось безопасное место. Много евреев — им хуже всего под оккупантами. Ни одного автомобиля, их имеющие, видимо, давно уехали. Брички, крестьянские подводы, велосипеды, основная часть народа идёт пешком. В поезда не вбиться, там сплошь армейские перевозки. Спасение — только в собственных ногах. Иллюзорное и весьма недолгое спасение.

Нас догнала Бася, четырнадцатилетняя дочь Ванды, оседлавшая велосипед. В Польше и Белоруссии этот двухколёсный транспорт почему‑то зовут «ровар». Сказала, что в школе прекращаются занятия — кто‑то из учителей уезжает, кто‑то мобилизован на фронт.

Следующая скверная новость, словно нашкодивший чёрный кот, настигла нас у порога дома Ванды и Баси. Дверь выбита, внутри порезвились мародёры. Волна, поднимающая толпы беженцев, неизбежно баламутит человеческий отстой с самого дна общества. Девочка кинулась в рёв, а хозяйка с истинно шляхетской гордостью, хоть и не принадлежит к старой знати, хладнокровно заявила:

— Это не самое большое горе. Бася! К нам в доме зашли совершенно посторонние люди. Стыдись! В твоей комнате не было прибрано.

Пани достала из хитрого тайника отложенные злотые.

— Я завтра попрошу денег на аэродроме и возмещу вам!

— Ни тшеба. Скоро в Торуне в ходу будут не злотые, а немецкие марки. Отдыхайте, пан пилот.

Она метнулась в склеп (магазин) и накупила целую сумку еды взамен украденной. Бася привела дом в порядок после грабителей. Я заметил, что скудный ассортимент в опустошённом войной прифронтовом склепе куда обширнее, чем в московских гастрономах мирного времени.

Вестовой поднял меня в четыре утра. Здесь нет ничего похожего на советскую службу ВНОС (8), если и было — развалилось. Вчера Люфтваффе бомбило польские позиции в районе Быдгоща. Оттого местный воевода вызвонил Матецкого с просьбой прикрыть их с воздуха. Четырьмя истребителями, считая И-153! Хотя вряд ли во всей армии наскребётся больше двух десятков машин.

«Чайка» заправлена, киль украшен четырёхугольником польских ВВС. На мне местное лётное обмундирование, в карманах никаких документов и знаков различия. Правда, если окажусь в немецком расположении, это не спасёт.

Станислав Скальский с ведомым стартовал первым, у меня на хвосте — Анджей Збых, полный новичок. Ему поручено держаться да посматривать, добавляя мне забот, как бы его не потерять. Смерть ведомого — грех на душе ведущего. Не доглядел, не научил…

Внизу мелькнула тёмная дорожка Вислы. Она неторопливо течёт на север от Варшавы и в Торуни неожиданно сворачивает на запад. В рассветных сумерках вода кажется неподвижной, будто асфальт. Набережная окружена прямоугольниками черепичных крыш с тёмными провалами между домами.

«Слышишь, Ваня, хорошо моторчик лопочет на капиталистическом топливе. А ты твердишь: всё лучшее — советское».

«Особенно их аппараты впечатляют».

Тут — да. После набора высоты я держусь позади пары Станислава. Никогда бы так не летел в одиночку или с другим И-153. В результате жалкие сорок километров тащимся чуть ли не четверть часа, потихоньку набирая высоту. На месте выясняется, что зря ёрзал в нетерпении — гансы не соизволили прибыть на рандеву.

8. К органу дыхания ВНОС отношения не имеет. Это — воздушное наблюдение, оповещение и связь.

Ещё минут тридцать покружились, забравшись тысячи на четыре, где по — настоящему похолодало, несмотря на сравнительно ясную погоду и редкие кучки облаков. Немцы показались двумя эшелонами и чуть южнее. На нашей высоте — «Юнкерсы-87», отличаемые благодаря толстым обтекателям шасси. Шестёрка точек повыше и сзади не может быть ничем иным, нежели «Мессершмиттами». Самое время демонстрировать полякам — я готов только языком трепать или правда чего‑то стою.

Скальский и не попытался рвануть наперерез «Юнкерсам». Сбить сложно, сверху тут же навалятся истребители. Ценой себя и машины спасти закопавшуюся в окопы пехоту от нескольких пятидесятикилограммовых бомб? Считаю, он правильно рассудил. По Испании помню — мы их отлавливали на выходе из пикирования. Понятно, что «Мессеры» не проморгают. Но будем решать проблемы по мере их поступления.

Скоро понял, что переоценил поручика. Он рановато ринулся вниз, надеясь перехватить на выравнивании головную «Штуку» или одну из средних. Зачем? Сзади наезжает следующий ганс, и как только у него прояснятся глазки после перегрузки, аккуратно подстрелит из курсового пулемёта МГ. Поэтому я покачал крыльями, предупреждая Анджея о начале приключений, и выписал горку, чуть зацепив нижний край облачности, на что убил лишнюю минуту. Потом крутанул бочку и рассмотрел следующую картину: «Мессеры» собачьей сворой рванули за Скальским, а последний «Юнкерс» перевернулся на спину и свалился в пике. Занавес поднят, герры и паньство, наш выход!

Внизу дым, огонь и прочее непотребство. Сухопутные позиции, по которым отработали «восемьдесят седьмые», становятся неуютным местом — это по Испании знакомо.

Прелесть охоты на «Штуку» в том, что в падении, близком к отвесному, стрелок созерцает чистое небо, пилот — цель и сетку угла пикирования, потом на них наваливается перегрузка, когда машина выходит в горизонталь. Ни черта не слышно, в снижении воет иерихонская труба, пугает пехоту, тональностью рёва рассказывая лётчику про скорость сброса высоты.

Мне же не надо вычерчивать правильную траекторию бомбометания, оттого в глазах не темнеет. Важно лишь рассчитать скорость, чтобы, скользнув над пожухлой осенней травой, вывернуть ему в хвост чуть снизу, в мёртвой зоне задней турели, не врезаться и не проскочить. Если за спиной полторы — две сотни вылетов, не справиться сложно.

«Юнкерс», прошитый метров с пятидесяти в решето, вздрогнул и как ни в чём не бывало продолжил полёт, лишь рыскнув в сторону и сбивая мне прицел. Пресловутая немецкая живучесть и надёжность… Деревянные машинки, особенно старые «Хейнкели» и «Фиаты» испанских времён, в таких случаях вспыхивали радостно, будто ждали и готовились.

Я матюгнулся сквозь зубы. Наверняка экипаж орёт в эфир истребителям: «Ахтунг! Полен!» Не сомнений, что наездники «Мессеров» не подозревали о нашей парочке. К концу второй недели войны появление Скальского с ведомым их удивило, другая двойка — вообще за гранью реальности.

Резким виражом сдёрнул в сторону, чтобы погасить избыток скорости и не вывалиться вперёд на радость его пулемёту, затем крутнул обратно. Всадил длинную очередь вдоль фюзеляжа, вроде хватило. ШКАС — капризная машинка, но пока работает, стреляет быстро. «Чайка» скользнула в каких‑то метрах над «Юнкерсом», оставив факел позади. На миг я представил постно — праведную рожу ангела. Доволен, небожитель? Хотел меня в Королевские ВВС забросить! Две германских души отправляются в преисподнюю, пока Британия только кулаком грозит из‑за океана.

До следующей жертвы метров триста, полный газ, и это расстояние живо уменьшается. Просто сказать — полный газ. Нужно ручки передвинуть, отрегулировав шаг винта, открытие створок, проверить температуру масла. Не представляю, как с техникой начинающие договариваются — на И-15 всё было несравнимо проще. В этой машине управление ей требует массы внимания и телодвижений. На войну и высматривание врага едва хватает времени.

Тут я увидел неприятную тень моего ведомого. Он оторвался и на полном скаку свалился на вторую «Штуку», остервенело поливая сверху из «Гочкисов». «Юнкерс» паф — паф — паф в ответ. Сдуру может повредить польскую «Чайку».

Самое скверное — несёмся на запад, уже над территорией, занятой Вермахтом. Понимая, что Збыха от «Штуки» не оторвать, я догнал немца и ввалил ему. Крепко, бескомпромиссно, пока дымок не заструился. От пожара или форсажа, не стал выяснять, некогда уже. После круто вывернул на восток, Анджей за мной. Что у Станислава — не знаю, из моего поля зрения он исчез.

«Мессеры» настигли нас парой над кварталами Быдгоща. Моему И-153 увернуться — не проблема, на горизонтальном маневре ни один ганс со мной не сравнится. Но убей Бог не хочу терять ведомого. Попробовал подняться к облакам. PZL начал отставать. Видно, заигравшись со «Штукой», перегрел мотор или поймал цилиндрами шальную пулю.

Такая у меня альтернатива. Вариант раз. Немцы приближаются, в тысяче метров над головой спасительные облака, если нырну в них — ауфидерзейн, в сорока километрах Торунь, найду её по компасу вслепую. Но без ведомого. Вариант два, он на уровне психлечебницы — ввязываться в бой с двумя лучшими истребителями в мире, имея огрызок боекомплекта.

Будь проклят, ангел. Ручку на себя, петля… Представляю рой мыслей у обоих гансов. Прямо по курсу — одинокая, дымящая мотором «Чайка», её кучер не спасается с парашютом, а упорно понукает кобылку к стойлу. Второй не сбегает, пользуясь истреблением ведомого, начинает куражиться в пилотаже. «Мессершмитт» с работающим двигателем всегда может выйти из боя. В том его сила — нападать только с выгодного положения, настигая противника, прерывать неудачную атаку по желанию.

Похоже, новички. Прозевали мой выпендрёж, и на нисходящей ветви петли я стрельнул из ШКАСов примерно в сторону ведомого. Крупный калибр не тронул: тот абсурдный случай, когда нужно, чтобы нацист заорал в эфир «Ахтунг!», напугав товарища, а не молча воткнулся в огороды.

Подействовало. Они пальнули по «Чайке» Збыха, как и я по второму номеру — примерно в ту степь, потом резко забрали вверх. В подобные моменты кажется, что подбиты, такой густой белый выхлоп валит на форсаже. Понятно, в вертикали на И-153 за гансами не угнаться. Поэтому небольшая горка, курс чуть южнее, уводя супостатов от Анджея. Ждём — с.

Ударили грамотно. Ведущий приблизился метров на сто, и когда я скольжением, а потом и виражом выпрыгнул у него из прицела, галантно пропуская вперёд, на меня понёсся ведомый внутри траектории моей дуги. Вот тут, честно говоря, пришлось взмокнуть и напрячься, чтобы не обгадиться. Очередь стеганула по крылу, отчего обшивка украсилась прорехами. Я пукнул ему вслед, обнаружив, что ШКАСы отправились на незаслуженный отдых.

Упорные ребята зашли на следующий круг, проводив меня трассами в облачность. Вывалился из неё я только над Вислой, увидев какие‑то незнакомые мелкие городки. Вот куда занесла трусость! Немцы, естественно, так далеко не забрались. Торуньский аэродром обнаружился к северо — западу через четверть часа, когда уровень топлива заметно понизился.

Скальский приземлился раньше меня, рапортовав, что сбил «Штуку», но потерял ведомого. Я в лучшем положении — один «Юнкерс» вчистую мой, второй, то есть сомнительный, подарил Збыху. Он дотянул до базы в полной уверенности, что герой весь из себя и ас среди асов.

«Ass, — ехидно прокомментировал Ваня. — Но и мы отлично слетали».

Я опомнился. «Прости, что не дал порулить. Увлёкся, блин».

«Не в обиде. В другой раз».

С этим другим разом получилось плохо. Заклеить лохмотья перкали на плоскости — плёвое и привычное механикам дело. Скверно с оружием. ШКАСы клинят и со специальными патронами. Если напихать обычных винтовочных 7.62, имевшихся в Польше в достатке ещё с русских времён, проще считать, что взлетел без пулемёта. В крупнокалиберном осталось десять, хватит на одну короткую очередь.

Механики бросали в воздух «рогатывки», полные восторга от рассказа о бое, я кое‑как их успокоил, упросил лишь поставить на плоскости «Гочкисы», снятые с польских аэропланов, и пристрелять на сотню метров.

За синхронный пулемёт они не взялись. Мол, продырявишь себе винт и нас за него на том свете достанешь. Даже не знают, как близки к истине!

В общем, вооружённый достаточно символически, я сделал один вылет с поручиком на пару вдоль линии фронта. Авиацию противника мы не встретили, вернувшись в Торунь без потерь и без результатов.

На следующий день артиллерия Вермахта начала гвоздить по городу. Докатились сведения о том, как неудачно складываются дела в битве на Бзуре — армии «Познань» и «Поморье» отступают к Варшаве. После обеда приземлился бомбардировщик «Лось», он же PZL-37, с кучей пулевых и осколочных дырок. Офицеры и я, «вольноопределяющийся с личным самолётом», устроили совет — что делать дальше. Остатки авиационных частей, потерявшие технику, перебрасываются во Львов, примерно 550 километров от Торуни. Потом — не известно. Львов на границе со Словакией, которая воюет на стороне Германии, рядом как бы нейтральные Венгрия и Румыния. Ну да, и Советский Союз недалеко. Не хочу! А чего проще — залил полный бак «Чайки», снова намалевал звёзды и дуй в Мачулищи. Извините, товарищ капитан из особого отдела, немного заблудился в полёте, недельку поплутал, пулемёты пропил…

Поэтому исправная машина разделила судьбу покалеченных польских аэропланов — вспыхнула ярким пламенем. Что же, уничтоженной «Штукой» она отработала своё появление в грешном мире.

Мы вылетели на следующий день, 17 сентября. Скальский и Збых поднялись на двух PZL-11, на этих старичках даже от бомбардировщика отстали. А я сел за штурвал «Лося», инструктируемый его лётчиком, он из‑за повязок и ран не решился пилотировать. В обширном фюзеляже с заблокированным бомболюком набилось двенадцать офицеров и подофицеров. Гражина и Ванда с Басей отказались покидать свои дома. Их выбор — тяжёлый, наверное.

За левой плоскостью промелькнула Варшава. Линия фронта подтянулась к ней вплотную. Но о том, насколько безнадёжно положение польской столицы и вооружённых сил, мы узнали лишь во Львове, когда по радио передали, что Красная Армия нарушила восточные границы государства. Отдельные оптимисты пытались вслух надеяться, что русские остановят немцев и помогут сохранению польского суверенитета. Но даже Иван отмалчивался. Как ни настраивала его пропаганда против панов — белополяков, увиденное всегда красноречивее услышанного.

Во Львове царит форменный бардак. Думаю, у поляков остался на 17 сентября приличный мобилизационный резерв в восточных районах и какие‑то запасы оружия, Варшава продолжает сопротивление. Но уже нет ощущения единого командования, самой крохотной надежды на благополучный исход… Ситуация до боли напоминает ту, что сложилась в Мадриде накануне последнего полёта осенью 1938 года, когда поражение неизбежно, это только вопрос времени, и не очень большого.

«Как мы с тобой в войну не ввяжемся, наша сторона проигрывает».

«Не правда! — возмутился мой внутренний компаньон. — На Халхин — Голе победили, потому что там Красная Армия была, а не белополяки и сбродные интербригады».

Я не стал спорить и доказывать, что в Монголии не война, а так — пограничный конфликт на чужой территории. Вдобавок, там мы с Ваняткой ни разу не поднялись в воздух, груши околачивали, потрясая для виду болячками после НКВД. В общем, не наша война и не наша победа, увы.

В ночь на 18 сентября мы с капитаном Матецким, не мудрствуя лукаво, разоружили часовых на складе ГСМ, связали их и заправили «Лося». У его прежнего пилота открылось кровотечение, и он остался во Львове. Хочется надеяться, что советские войска будут гуманными по отношению к польским офицерам. В предутренней тьме, боясь встречи с германскими и русскими истребителями, а также румынской ПВО, я перелетел южную границу и взял курс на Констанцу, крадясь в неверном пламени рассвета на самой экономичной скорости.

Глава пятнадцатая. Мистер Билл Хант

— Пабло?! Жив, чёрт везучий!

Я обернулся и тоже откровенно обрадовался.

— Гонсалес!

Он почти не изменился. Чуть растолстел, посолиднел. Интересно, сейчас влезет в кабину И-15?

— Какой, к дьяволу, Гонсалес. Клички остались в Испании. Джон Гладстон собственной персоной.

Я обнял его. На припортовой улице Констанцы среди толпы рослых британских моряков и угрюмых польских военных мы, наверно, смотримся как два карапуза, не выросших с младших классов.

— Анджей Ковальский, к вашим услугам. Правда, подтвердить это не могу. Разве что вот, — я извлёк здорово истрёпанную и дважды выручавшую меня газету.

— Фак! Щит! Санофбич! — разразился англичанин. — Да любой из нас отстегнул бы тысячу фунтов за право завалить Морато! Как же ты выбрался потом от франкистов?

— Я не очень‑то спрашивал у них разрешения. Убийцу народного героя они весьма серьёзно ловили.

— Потрясающе! Нужно непременно выпить. И не возражай, я угощаю.

«Не возражай!» — поддержал испанского сослуживца мой внутренний оппортунист.

В портовом кабаке, типичном злачном заведении невысокого пошиба, только Джона Силвера с попугаем не хватает, мистер Гладстон обрисовал расклады.

— Ваших сюда прибывает много. Конечно, все такие мужественные, боевые, хотят дальше сражаться против Германии. А какого же хрена не воевали на Родине и в Войске Польском? Не обижайся, Анджей, я не пытаюсь тебя оскорбить. Но мои соотечественники и французы прямо так говорят.

— Понятно. А какой выход?

Рыжий коротыш отхлебнул пива. Из наёмников, защищавших небо Мадрида исключительно за деньги, он был самый симпатичный, дерзкий и независимый.

— Стать подданным британской короны. Или гражданином США — тоже неплохо, но не то, не то…

— Разве это просто?

— Охрененно не просто, — Джонни потрепал меня по плечу. — Но для тебя можно решить вопрос. Дело в том, что я в Румынии по бизнесу. Да, не прохлопал денежки, как бедняга, забыл его имя…

— Сэм. Сэмюель Гершвин.

— Точно. Как переживал! В общем, я наладил дело, продавая авиационные запчасти румынам. А сейчас услышал — набирают в авиашколы, дают преимущество англичанам, имеющим опыт в военных действиях. Усёк?

— Тебе сам Бог велел. Мне что с того?

Прохвост наклонился ближе.

— Сделаем из тебя подданного короля Георга. Не возражаешь? В общем так. Остатки товара я гружу на «Трент», он отплывает через сутки. В экипаже недавно представился матрос, кажется — Вилли Хант его звали. У меня плохо с именами, особенно после трёх литров пива. Короче, я договорюсь с кэпом. Будешь — Билл Хант.

— И кэп меня точно возьмёт? Нахрен ему это?

— Двести фунтов совсем не нахрен. Я же бизнесмен, разве не могу ли помочь старому товарищу по оружию? В Британии отдашь мне четыреста. Так по — честному?

Бизнес со стопроцентной рентабельностью не может быть нечестным. Тем более мой инвестор рискует — вдруг разобьюсь раньше, нежели погашу кредит. Кстати, нет гарантии, что за корочки новопредстваленного грешника он отдаст двести фунтов, а не пятьдесят.

— Согласен! Ну, а родственники Ханта? И английский у меня, скажем мягко, не Оксфорд.

— Из родственников у него только жена. Та, что в каждом порту новая и без двух фунтов не узнаёт. За пару недель в море язык выучишь. Я Ханта, конечно, не видел, но сдаётся мне — он не Шекспир был. Жить захочешь — справишься.

Есть ещё куча деталей, например — биография. При зачислении в ВВС наверняка не такие простые сержанты, как записывающие в пехотное пушечное мясо. С другой стороны, на пути в Англию сверстаю сравнительно правдоподобную анкету бродяги — моряка и немного лётчика — любителя, который походя отправил к праотцам лучшего испанского аса. Прорвёмся!

Путь к британской натурализации начался с того, что я драил палубу и гальюны, таскал уголь на горбу во время бункеровки в Греции, получая только койку и жрачку, но ни пенса жалованья. К тому же маршрут пролёг мимо Италии, Испании и Португалии, ничуть не доброжелательным по отношению к Британии и судам под флагом Юнион — Джек. Когда над мачтами мелькали самолёты этих трёх государств, на душе становилось весьма неуютно, и не у меня одного.

Матросы ничуть не удивились смене внешности недавно помершего товарища. В экипажах старых сухогрузов полно нелегалов под чужим именем, истинные британцы понимают, что не застрахованы от аналогичного поворота судьбы. Кабацкая драка, нож в печень — и до конца жизни предстоит скрываться от правосудия под личиной усопшего. Опасность торпедной атаки беспокоит команду гораздо больше смутного прошлого любого из её членов.

Из каждой волны, казалось, непременно вынырнет перископ германской субмарины. Наконец, в октябрьском Бискайском заливе штормило так безжалостно, что я готов был плюнуть на Ивана и постучаться к ангелу — вселяй меня в любое британское тело, только избавь от качки.

Поэтому когда «Трент» отшвартовался в Плимуте, и под ногами чавкнула осенней сыростью британская размокшая земля, показалось, что худшее позади. В активе — бумажка от капитана, позволяющая восстановить с моей фотографией паспорт моряка, двадцать фунтов и восемь шиллингов, которые удалось выиграть в карты, отделавшись умеренным количеством побоев за демоническую везучесть, да активная помощь Джоника, трепетно надзирающего за своим капиталовложением.

На суше основательно заштормило в Лондоне, когда мы с Джонни оказались под суровым взглядом майора из разведки. Или контрразведки — шут их разберёшь. Если документы и биография напарника у него особых подозрений не выслали, то в меня вцепился как чёрт в грешную душу. Видно, внутренним чутьём уловил мою чужеродность. Или акцент, манера речи другие — за недели на борту «Трента» я никак не смог превратиться в стопроцентного англичанина.

— В отношении вас, мистер Уильям Джереми Хант, мы проведём дополнительную проверку. До её окончания вы не имеете права покидать пределы Британии.

— Да, сэр! На время проверки я могу поступить в распоряжение Резервного командования КВВС (9)?

Майор недовольно наморщился, отчего короткие жёсткие усы встали торчком, а верхняя губа превратилась в кусочек ёжика.

— Полагаю, мистер Хант, вам не место в нашей авиации. Однако среди резервистов вы не сможете причинить существенного вреда.

Между строк подразумевается: костьми лягу, но не пущу тебя в боевую эскадрилью. Посмотрим.

В лондонском штабе Резервного командования чопорный сэр не стал публично подозревать меня в шпионаже или грядущей измене ридной британской батьковщине, но заявил, что наши с Джонником мадридские подвиги в глазах КВВС не стоят и выеденного яйца. Очевиден подтекст: Альбион поддерживал франкистов. Оказывается, мы воевали «не на той стороне». Поэтому вместо учебной части мы попали на малюсенький аэродром милях в сорока западнее столицы. Мой спонсор плевался, а я почувствовал, что хотя бы перед куратором — небожителем выполнил ближайшую задачу — минимум: нацепил лётный комбинезон КВВС.

На самом деле, боевыми британскими лётчиками нас можно обозвать весьма условно. Во — первых, мы не штатные пилоты, а герои — на — уикенд. То есть недопринятые на службу волонтёры. Зато положена зарплата, на уровне младшего лётного состава, из расчёта одиннадцать шиллингов десять пенсов в день, считающаяся очень хорошей по местным меркам. Я подсчитал — четыреста фунтов буду выплачивать кредитору два года, если не потрачу ни пенса. Он согласился и заявил: а что, собственно, тебе нужно? Кров, кормёжка и форма — за счёт КВВС. Поэтому изъял мою первую получку подчистую. Хочется удавить маленького засранца. Но на нём держится моя легальность в Британии. Так что заслуженную расправу оставляю на потом.

Авиабаза Резервного командования имеет, насколько я помню, какое‑то громкое название. Под ним скрывается кусок луга без единого пятнышка бетона, на нём три ангара, административное помещение, клуб — столовая и домик с квартирами для курсантов. Несравненную мощь британских ВВС олицетворяет дюжина древних бипланов «Тайгер Мот», рядом с ними старичок И-15 покажется воплощением скорости и совершенства. Где же пресловутые «Харрикейны» или хотя бы «Гладиаторы»?

— Не волнуйтесь, девочки, — ухмыльнулся О'Лири, наш гражданский инструктор. — Это не самолёты, а учебные пособия. Держу пари на пять шиллингов, треть из вас, заявивших о небывалом опыте, и с «Тайгером» не справится.

У меня трудности возникли в основном из‑за британских мер. В СССР и Испании привык к метрическим. А тут приходится заучивать разное. Например, сколько галлонов топлива сожрёт аэроплан за полчаса полёта на высоте шесть тысяч футов при скорости семьдесят миль в час, если перегружен на шестьдесят фунтов? На самом деле, для первых вылетов достаточно запомнить несколько значений скорости — отрыва на взлёте, сваливания, пикирования, максимальной горизонтальной. И пофиг, что она в британских мерах — приборы тоже имеют мили и футы на циферблатах. Хорошо хоть, часы и компас показывают обычные минуты и градусы.

9. Королевские военно — воздушные силы Великобритании, они же Роял Эйр Форс (RAF). Прошу не путать с рижским микроавтобусом RAF советских времён — нельзя до такой степени унижать Англию.

Созданный как учебный, «Тайгер» в управлении проще, нежели И-15, не говоря об И-153. Опробовав его в нормальных режимах, я крутанул бочку, выписал пару петель. Послушный биплан взмыл вверх свечой, позволив почувствовать срыв потока и сваливание в штопор. Через десять дней наш ирландский наставник собрал пять шиллингов с отстающих, отправив их на начальную подготовку. Меня и австралийца Берта Грэхема рекомендовал к переводу в авиашколу для обучения современному воздушному бою, а Джонни с его приличным перерывом после Испании застрял на «Тайгерах». Прощание в офицерском клубе вышло странным.

— Рад за тебя, старина! Но лучше напиши расписку на всю оставшуюся сумму.

— Запросто. А разве потом ты за мной не последуешь?

— Честно говоря, передумал. Истребители — не по мне. Выучусь на двухмоторные самолёты, после войны куда лучше перспектива найти работу в гражданской авиации. И в бомбардировщиках обещают платить премиальные за боевые вылеты, а не за сбитые, — он уловил мой насмешливый взгляд и торопливо добавил. — Не смей подозревать меня в непатриотизме, лях! Королю и Родине бомбардировочные пилоты нужны не меньше, чем истребители.

«Трусит, шкура», — вякнула шизофрения.

«Его дело. Мог вообще от армии откосить и переждать войну в колонии».

Ваня заткнулся. Какой бы он не был занудный, одно точно — меня не оставит. Некуда ему уйти в отличие от Джонни, который допил пиво, сложил расписку во внутренний карман и отправился спать.

Теоретически, на зачисление в штат КВВС требуется разрешение от того майора из разведки. Но как‑то проскочило, из чего следует вывод: бюрократизма и беспорядка в Британии не меньше, чем в СССР или на Пиринеях. Только бардак несколько иной, вежливый и снобистски — холодный. В Испании он весёлый и бесшабашный, а в Союзе — рабоче — крестьянский.

В итоге подозрительный тип в моём лице начал службу в стенах одиннадцатой авиашколы Королевских ВВС, только что открывшейся в Шоубери, около Шрусбери, где сравнительно благополучно упомянутый тип коптил небо до мая 1940 года.

Техническое и методическое совершенство британской системы подготовки сражает и шокирует неофита. Невольно вспомнился Бобруйск и тактические учения «пешими по — самолётному», где мы эскадрильями носились по полю, губами изображая урчание мотора, а руками — распластанные крылья. Здесь наглядно проявляется качественно иной уровень. Вместо беговых упражнений курсантам позволяются велосипедные прогулки. Более того, каждый велосипед оснащается коротенькими деревянными крылышками на багажнике, а роль имитатора звука выполняют трещотки в спицах. Европа, цивилизация — не нужно рвать глотку бесконечным р — р-р!

Вот так эскадрильями и катались — четыре звена по три велосипеда, чётко выдерживая интервал до ведущего и другого звена. Потом на багажниках выросли здоровенные коробки радиостанций, а переговоры мы учились вести по радио, что довольно сложно, когда голос командира отчётливо слышен помимо наушников вперемешку со шлёпаньем шин по зимним лужам.

Не считая, конечно, велосамолётов, авиашкола укомплектована целым паноптикумом устаревших машин самых разных типов. То ли КВВС списали сюда каждой твари по паре из ненужного, то ли действительно пробуют дать представление обо всём, что может случайно появиться в небе над островами — кто знает. Боевой самолёт хоть в какой‑то степени напоминают бипланы «Гладиатор», грозные машины, если вернуть их из сорокового в тридцать шестой год и бросить против «Ньюпоров» в Испании.

В течение трёх следующих месяцев мы отлетали положенные часы на двухместных одномоторных бипланах «Хаукер Харт» и «Одэкс». Дрессировавшие нас флайт — сержанты пробовали определить лётную пригодность каждого, обстругать пилотов, бороздивших небо неведомо где и на чём, под стандарты КВВС. Удавалось плохо, и не от скверного человеческого материала, а уж очень странных этих стандартов.

Я боялся сближаться с кем‑то из курсантов или постоянного состава накоротке. Слишком уж легко проколоться «не настоящему» англичанину. Миллион тонкостей. Например, прибывшего со мной в авиашколу Берта Грэхема я безо всякой задней мысли называл «Осси», честно полагая, это — его кличка. Каково же было удивление, когда на «осси» отозвался другой австралиец, а канадец обругал меня английским шовинистом. Выяснилось, что «высшая раса» Британии так зовёт белых австралийцев, естественно — с определённым оттенком презрительности.

Несмотря на изобилие женщин из вспомогательных сил, явно забравшихся поближе к ВВС с далеко идущими целями, я не осмелился на роман ни с одной из них, хотя плоть и шизофрения постоянно об этом напоминали. Терпеть и не раскрываться!

Чуть более доверительные отношения установились лишь с Джоном Брехэмом (10), серьёзным мужиком, которого язык не поворачивался назвать просто Джонни, как я величал мистера Гладстона. Вот уж где воплощение традиционной Англии! Его чуть холодное и высокомерное отношение к простому моряку, до войны проболтавшемуся непонятно где, ни разу не вышло за пределы вежливости, даже когда он пару раз напивался.

К каждым стаканчиком виски он становился критичнее, но не к окружающим, а ко всей системе. Тем более поступающие из Норвегии новости, где британская армия решила воевать по — взрослому, а не как во время польской кампании Вермахта, никоим образом не располагали к оптимизму.

— Видишь ли, Билл, — начинал Джон после первого глотка из …надцатого стаканчика, затягиваясь сигарой. — Наша страна с сентября теоретически участвует в войне. По правде говоря, лишь готовится к ней. А если совсем откровенно — делает вид, что готовится. И даже не к текущей, а прежней Мировой, касающейся только континентальной Европы, а нам в худшем случае останется отбиваться от цепеллинов.

— Преувеличиваешь, мой друг. Столько бетонных аэродромов вокруг Лондона и вдоль Ла — Манша, радиолокационные станции, базы во Франции, самолётов хватает.

— Это ты преувеличиваешь. Главное в армии — люди. А они не те, совсем не те… Одни воспоминания о викторианской эпохе и былом могуществе. Наших офицеров видишь? Это же не армия, а джентльменский клуб! Они носят хорошо утюженную форму, говорят друг другу «сэр», изображают службу, потому что таковы клубные традиции. Как реально воевать в воздухе — не представляет совершенно никто! И, боюсь, не собирается.

10. Британский ас, известный не столько подвигами, сколько мемуарами. См.: Брехэм Дж. Быстрый взлёт. — М.: Центрполиграф, 2005.

Тут сложно возражать. Чего стоят одни только наставления по воздушному бою, так называемые «Атаки Истребительного Командования». Например, «Атака Љ 1» при нападении на бомбардировщики противника предписывает растянуться истребителям в тонкую линию и по одному обстреливать сзади замыкающий самолёт врага с безопасной дистанции. Один отработал — следующий заходит, и так далее.

Брэхем на тактических занятиях осмелился спросить, не лучше ли атаковать одновременно, выстроившись по фронту? Тогда огонь стрелков бомбардировщиков не сосредоточится на единственном истребителе, да и плотность стрельбы по вражеской цели возрастёт многократно. Флайт — лейтенант нашёл безукоризненное возражение.

— «Атаки Истребительного Командования» утверждены лично главкомом истребительной авиации КВВС главным маршалом авиации сэром Даудингом и имеют силу приказа для вас, мистер Брехэм! В военное время извольте исполнять, а не обсуждать приказ.

И что тут попишешь? Сэр Даун… извините, Даудинг, герой Мировой войны, бравый дед около шестидесяти лет, имеет собственный взгляд на тактику, стратегию и материально — техническое оснащение. Очень особенный взгляд. В итоге нам вдалбливают, что современный воздушный бой по определению не может быть маневренным из‑за высоких скоростей и неизбежных перегрузок при резких эволюциях, если аэроплан разогнан свыше трёхсот миль в час. Атака в лоб невозможна из‑за слишком малого времени для прицеливания и стрельбы, а также рискованна из‑за столкновения. Атака сбоку бесполезна из‑за неизбежной ошибки упреждения.

Сначала не верилось. Косность преподносимой нам науки боя поражала, даже в ВВС РККА наставления предусматривали большую гибкость. Мы подозревали в клиническом консерватизме преподавателя, но позже получили под роспись совершенно секретные документы, не оставившие сомнений, что идиотизм стекает сверху как шоколад через край из забившегося и переполненного ватерклозета. В «Руководстве по тактике ведения воздушного боя», изданном в 1938 году, в главе VIII так и сказано: «Маневрирование на высоких скоростях в воздушном бою невозможно, так как воздействие перегрузки на человеческий организм при резкой смене направления полёта на большой скорости может привести к временной потере сознания. Действия одиночного истребителя должны ограничиваться атаками на противника сзади со стороны хвоста». Поэтому догоняем только в хвост и плотно сколоченной тройкой, расстояние между законцовками крыльев соседних истребителей в бою не превышает трёх — четырёх футов. Метр, короче говоря.

— Билл, а как в Испании получалось?

Коллега отвлёк от воспоминаний об административном шедевре Дауна. Пиво приятной терпкой струйкой скользнуло по языку. Я аккуратно высылал большую часть заработка ненасытному спонсору, поэтому позволял себе только очень мелкие глотки.

— По — разному. Сначала красные навезли кучу похожих нелепых инструкций, потом сами же их повесили на гвоздь, — пришлось объяснить джентльмену, что в Испании не вся бумага в гальюне подобна мягкому пипифаксу. — Летали и двойками, и четвёрками, сбивали «Фиатов» и старые «Хейнкели». К тридцать восьмому появились «Мессеры», на этом шутки кончились.

— То есть и у нас «Атаки Истребительного Командования» не переживут первой встречи с врагом.

— Конечно. Главное — чтобы лётчики пережили. В Норвегии наверняка уже иначе летают.

Об этом нам рассказал чуть позже флайт — сержант МакГрегори, прибывший в авиашколу после лёгкого ранения для преподавания тактики. Естественно, получил вопрос в лоб о том, как ему леталось и почему был сбит в первом же бою.

— Мне достался замечательный самолёт «Дефиант». Слышали о таком? Действительно, замечательная машина… На земле. Я прошёл подготовку на «Харрикейне», «Дефиант» на него похож даже внешне. Взлетели. Привык к самостоятельным полётам на разведку, в кабине — один, вокруг никого, даже птиц. Наедине с Господом. Вдруг мне ладонью по плечу — хлоп! И голос: «Босс, пива хочешь?» Честно, чуть не обо… в смысле, чуть не испачкал самолёт. Оказывается, мой стрелок побоялся, что внутренние разговоры попадут в эфир, отключился от бортовой сети, прополз ко мне через фюзеляж и сунул бутылку холодного пива! В общем, выпил я пива, хоть это не положено, стало замечательно хорошо воевать. Тут — гунны. А в «Дефианте» все четыре пулемёта смонтированы в турели у стрелка, у меня даже рогатки нет. В «Хари» привык бить по конусу — прицел навёл и жми на спуск. А тут…

МакГрегори даже чуть зажмурился от воспоминаний.

— Не гарантирую точность, но мой разговор со стрелком вышел примерно такой. «Дон! Разворачивай грёбаные пулемёты вперёд!» Я попытался втиснуться между «Мессершмиттом» и его ведомым, надеясь, что ведомого прижмёт «Харрикейн». Времени на прицеливание и огонь — не больше пары секунд. «Да, сэр. Поворачиваю. Не вижу „Месса“, сэр!» Естественно. Он уже свалил. Снова кручусь. «Стреляй! — Да, сэр! Но куда, сэр?» Опускаю нос, чтобы задница «Мессершмитта» показалась, наконец, моему стрелку. Тот даёт очередь мимо, гунн отворачивает, я ожесточённо ору: «Стреляй же, Дон!» И слышу в ответ: «Не могу, сэр. Нас уже сбили». Кабину заволокло дымом, мы выпрыгнули с парашютами, я сломал ногу. Зато отработали точно по инструкции, в соответствии с «Атакой Истребительного Командования».

Курсанты выслушали эту историю молча, не купившись на игривый тон шотландца, через сутки сгинувшего из авиашколы. Его рассказы о реальной, а не бумажной войне вошли в противоречие с наставлениями сэра Дауна.

Кое — кому повезло больше. Не знаю, из моего личного обаяния или умения летать, шлифующегося с Испании, мне присвоили офицерское звание. Остальным — пайлот — саджента. Быть может, семнадцатая канцелярия постаралась. Вот так люди, не знающие о реалиях преисподней, начинают верить в Бога, получив неожиданное везение. Я за девятнадцать веков не научился отличать, где сам чего‑то достиг, а где поймал дарованный свыше бонус.

Глава шестнадцатая. Тангмер

С новыми крылышками на груди — знаком лётного состава ВВС, тоненькой полоской па́йлот о́фиса на рукаве, то бишь младшего офицера, я отправляюсь на авиабазу Тангмер. Откровенно говоря, еду в Сассекс без малейшей радости. Германская армия вторглась во Францию, основные бои — там. А указанная в предписании одиннадцатая авиагруппа находится на прикрытии Лондона и южного побережья. Вдобавок, месяц отлетал на «Харрикейне», назначение на «Спитфайры». Вряд ли они хуже, но снова предстоит переучиваться. Надоело!

В Лондоне встретился с другим новобранцем эскадрильи — Джеймсом Джонсоном. Тангмеру выделены какие‑то запчасти для «Спитов», поэтому командование решило вдруг сэкономить, закинув нас на попутке. Мы забились в кабину, не слишком предназначенную для троих, считая водителя.

— Ничего, в «Спите» будет ещё теснее, — я попытался как‑то сгладить неловкость от неудобства, но Джонсон не поддержал шутку.

Он происходит из кадровых британских офицеров довоенной выпечки, именно таких, о которых Брехэм отзывался как о «джентльменах из клуба». Похоже, авиация его не интересует ни в коей мере. По дороге сплошь разговоры о регби, гольфе, крикете, охоте, конном поло. Я осторожно спросил его: почему про самолёты не актуально? И тут же пожалел об этом. Коллега презрительно скривился и заявил, что британские ВВС — это кучка оружия, возле неё толкается толпа людей в форме. Её кто‑то, неудачно пошутив, назвал армией (11).

Мы отмахали около шестидесяти миль на юг от Лондона, когда опустился мерзкий и типичный в этих местах туман, вдобавок начало темнеть. Для неудобств немецкой разведки дорожные указатели сняты. Фары в кисельном мареве высветили въезд в какой‑то город, водитель разложил карту, и мы дружно решили, что перед нами Чичестер. Хотя в тумане все провинциальные британские городки одинаковы.

Сержант свернул налево, прокатившись пару миль на восток. С водительской стороны проступило следующее скопление домов, по прикидкам — оно и есть Тангмер. Там нагнали и остановили велосипедиста, едва не сбив его передком грузовика.

— Добрый вечер, сэр! — обратился водитель. — Не будете ли вы так любезны, подскажите — где аэродром?

Абориген, больше похожий на персонажей Диккенса, нежели на современников, сварливо заметил:

— Откуда я знаю, что вы — британские военные? А может, вы — германские шпионы! Нет здесь никакого аэродрома.

Вредный дед растворился во мгле, а я завладел картой.

— Если мы не сбились с пути, сейчас будет правый поворот за последними домами, потом сразу налево и авиабаза.

— А если нет? — проворчал джентльмен из клуба.

— Тогда ищем ночлег, а утром высматриваем в небе самолёты. Народная примета, не знаете? Где они взлетают и садятся, там может обнаружиться аэродром.

Через три минуты фары нащупали шлагбаум и караулку.

— Но как, чёрт побери?..

— Нет проблем, Джонсон. В воздухе, тем более над морем, труднее ориентироваться.

11. Он и после войны это повторял. См.: Дж. Джонсон. Лучший английский ас. Лётчики его величества: — М., ACT, 2002.

Облегчение было не долгим.

— Пароль! — рявкнул часовой, демонстративно хватаясь за затвор винтовки.

— О" кей, послушайте, — я попробовал увещевать его. — Мы только прибыли, вот наши предписания. Вызовите, пожалуйста, начальника караула.

— Не имею права. Уезжайте! — винтовка начала клониться в нашу сторону.

Возвратились в машину.

— Джонсон, где у него граница поста?

— Полагаю, в тридцати ярдах.

Сержант припарковал грузовик с включёнными фарами в тридцати пяти метрах от шлагбаума, надеясь, что хотя бы это неприятное соседство принудит дуболома вызвать начальство. Ничуть не бывало. Начкар в чине старшего сержанта обратил на нас высочайшее внимание только при смене часовых. Когда я выговорил ему по поводу караульного, тот лишь пожал плечами.

— Что вы хотите от осси, сэр? Среди выходцев из колоний не встречаются более сообразительные солдаты.

Ночь в новой казарме привычна, с зимы в испанских горах нигде и ни разу не задерживался надолго. На следующий день состоялось знакомство с командирами звена и эскадрильи, механиком, оружейником… а главное — со "Спитфайром". Кто не летал, тому не понять.

В эту машину я влюбился как в девушку, ещё на подходе к стоянке. Самому смешно, живу или, в крайнем случае, существую без малого две тысячи лет, а тут — романтические чувства, словно у юнца. И Ванятка ахнул при виде нашей птички.

Я слышал, в тридцать девятом "Спитов" раскрашивали словно клоунов на манеже, в чёрный и белый цвет, чтобы враг офигел от такого цирка. Сейчас дурацкая мода прошла, верхней части крыла и фюзеляжа вернули защитный, а нижней — небесно — голубоватый колер. И даже в скромном обличии без художественных излишеств истребитель удивляет грациозностью с первого взгляда. Без раздутого гаргрота и низкого зоба маслорадиатора, уродовавших "Харрикейн", тупых обрубленных крыльев "Мессершмитта", не говоря уж о кургузом туловище "Ишака", "Спитфайр" покоряет законченностью и плавностью линий, устремлённостью только вперёд и вверх!

На том же аэродроме располагается 43 эскадрилья знаменитого Табби Баджера (Толстяка) и две других, они на привычных "Харрикейнах", наверняка возможно перевестись. Но я решил не делать этого и не пожалел.

— Нравится, сэр? — ухмыльнулся Митч, мой механик. — Вы — везунчик. Мало кому из новеньких попадается сразу свежий, только облётанный аппарат.

Я смущённо убрал руку, которой погладил лопасть винта. Вскарабкался на левую плоскость и впервые заглянул в кокпит. В кабине тесно. Чтобы забраться в неё, приходится откидывать налево вниз маленькую дверку, на ней обнаружился обыкновенный ломик — фомка, инструмент ночного грабителя.

— На "Харри" не было? Это на случай, если фонарь кабины застрянет.

— А должен? — я почувствовал, что лом крепко сидит в кронштейне. Конструкторы решили, что вырывать его будут в панике, когда у подбитого лётчика силы утраиваются.

Митч пожал плечами.

— Нет. Но мало ли. Вдруг у немцев приземлитесь. Будете отмахиваться.

Может, это английский юмор такой, но мне он не нравится, как и автор шутки, побитый оспой крепыш под шесть футов росту. Посмотрим, умеет ли он работать гаечным ключом, а не только языком.

Сев на пилотское сиденье, я словно сунул руку в перчатку. Лишнего места нет, при этом удобно. Ручка управления выполнена в виде баранки, с мягкой кнопкой гашетки. Наверно, овал этой баранки смотрится единственным предметом в кабине, напоминающим интерьер первой "Чайки". Русскому лётчику непривычно двумя руками браться, в советских истребителях левая постоянно что‑то дёргает: шаг винта, угол заслонок радиатора, это помимо газа. Здесь рычаг управления шагом двухпозиционный. Переднее положение взлётное, когда винт разгружен, после уборки шасси его нужно потянуть на себя и забыть.

Приборов много, но особых трудностей не ощущаю. Главные — в центре, через каких‑то пару минут глаза послушно опускаются к нужному, на долю мгновения отрываясь от наблюдения за окружающим пространством. Главное для истребителя оптическое устройство — коллиматорный прицел — нацелилось мне в лоб, прошу простить игру слов. От имени обоих душ надеюсь, что не буду головой испытывать его прочность при вынужденной посадке.

Очень необычна конфигурация фонаря, он выпуклый не только вверх, но и в стороны, слева прорезана форточка. Впереди поблёскивает бронестекло, над ним установлено зеркало. Даже маленькие прозрачные бобышки на фонаре для сдвигания его назад куда приятнее на вид и на ощупь, нежели здоровые рукояти в "Харри", пусть и более удобные при поспешном оставлении самолёта.

Неважный обзор вниз, потому что центроплан сдвинут вперёд относительно кабины. Последнюю критическую реплику выдавил Ванятка, сражённый "буржуйским роскошеством" самолёта. Я его успокоил. "Во — первых, достижение высокого качества обусловлено жестокой эксплуатацией английского пролетариата. Во — вторых, если тебе требуется хороший нижний обзор, поспрошаю, вдруг польский PZL-11 где завалялся". Шиза подумала и отказалась от PZL.

В КВВС не принято рисовать бортовые номера. На моём "Спите" появились большие белые буквы WDH, между ними втиснулся британский трёхцветный символ, очень напоминающий по дизайну мишень с концентрическими кругами.

А через пару дней я поднимаюсь в воздух, следуя за комэском. Потрясающе! Нет слов, чтобы описать восторг от владения этой машиной.

В пяти или шести милях к югу мы пересекаем побережье Сассекса и удаляемся в сторону французского Бреста. Флайт — лейтенант не требует плотного построения, позволяет отстать на сотню ярдов и познакомиться с норовом машины.

Освоившись, я радирую, что почувствовал "Спит". Мы возвращаемся к земле, и комэск понемногу начинает крутить виражи, заставляет выписать прямой и обратный боевой разворот, петлю, бочки на восходящей и нисходящей части петли. На скорости чуть туговато управление элеронами… Чушь! Глупо придираться.

Единственный намёк на трудность пилотирования выползает на посадке. У "Спита" ноги шасси убираются, расходясь в стороны. У "Харрикейна" и большинства машин наоборот, колёса прячутся в центроплан. Оттого с выпущенными стойками мой WDH имеет очень узкую колею и норовит опрокинуться на пробежке. Но я давно уже не студент, справился. Тем более подобная конструкция наличествует на "Мессершмитте-109", и ничего — пилоты Люфтваффе приспособились.

"Дашь порулить?"

"В следующий раз. Поверь, сам не наигрался".

Кажется, в нервной системе прорезались новые узлы. Частью тела ощущаются консоли крыла с идеальными овальными законцовками, флаттер причиняет резкую боль. Амортизаторы стоек где‑то под пятой точкой, ноги срослись с килем, мотор с красивым названием "Мерлин" соединился с дыханием, его ровный ритм не знает отдышки.

Совершенно не хочется отстёгивать ремни, снимать парашют… Я невольно вспомнил испанского солдата, который обгорел, перед операцией был накачан морфием. После, отойдя от наркоты, шепнул только одно слово: "ещё!"

Полёт на "Спите" сильнее любых наркотиков в мире. Именно единственное слово "ещё!" я сказал комэску вместо уставного рапорта, и он, англичанин до мозга костей, не взгрел меня за нарушение каких‑то там параграфов, рождённых Истребительным Командованием маршала Дауна, а просто похлопал по плечу.

— Закройте рот, офицер. Придёте в себя, разберём ошибки. Но в целом — неплохо. Разок выведу, потом Мюррей вас отшлифует. Далее сможете самостоятельно.

— Спасибо, сэр!

В совершенно ином свете предстают разглагольствования МакГрегори и Брехэма. Конечно, они критикуют КВВС со знанием дела, но не имеют возможности сравнить британский подход с организацией лётной работы в Войске Польском и армии Испанской Республики. Может, у нацистов лучше; чего не видел вблизи, о том судить не берусь. Не хочу бередить ваняткины чувства относительно авиации Советов, только нет в Красной Армии истребителя, сравнимого со "Спитфайром". По крайней мере — сейчас.

Заодно зарёкся обзывать Дауном сэра Даудинга. Пусть он и наделал ошибок в инструкциях, осчастливил ВВС шедеврами типа "Дефианта", но отличные основные истребители, шикарные аэродромы, несравненная система радарного оповещения входят в число его несомненных заслуг. А что касается директив, мы же в Англии, где чтят адмирала Нельсона. Однажды в бою при виде глупых флажковых сигналов от вышесидячего адмирала он приставивил подзорную трубу к незрячему глазу и проигнорировал приказ. Нельсону простительно — он победил. Нам тоже предстоит победить гуннов, и мелкие нарушения сойдут с рук… Может быть, если на пути не встретится комендант аэродрома, подобный нашему капитану Ричардсону.

— Пилот — офицер, ко мне!

Я поспешно натянул на голову лётный шлем, который нёс в руках, наслаждаясь порывами ветра, шевелившего взмокшие в полёте волосы, приблизился на полусогнутых, как полагается неоперившемуся молокососу, и отдал честь.

— Пилот — офицер, как вы смеете расхаживать по авиабазе без головного убора?

— Сожалею, господин винд — коммандер.

— Третий день на службе и распоясались? Авиация не любит неаккуратность, молодой человек. Я сообщу о вашем проступке командиру эскадрильи, пусть меру наказания определяет он.

— Да, сэр! Разрешите идти?

Даже это не портит настроения, хоть и напоминает об очередной странности КВВС. В отличие от нормальных государств, в Великобритании флот важнее любых иных вооружённых сил. Кстати, именно здесь появились первые полноценные авианосцы. Поэтому любая авиабаза представляется лондонским лордам авианесущим кораблём на вечном якоре, а комендант — его капитан. Соответственно, винд — лидер, командующий двумя — тремя эскадрильями, образующими крыло, подчиняется заведующему аэродромом. Если на флоте подобная иерархия имеет смысл, то на суше является чистым анахронизмом. Или "традицией", как любят подчёркивать местные.

Для полной неразберихи лётному начальнику полагается иметь воинское звание винд — коммандер (подполковник), абсолютно совпадающее по звучанию с наименованием должности коменданта, Ричардсон у нас лишь флайт — лейтенант, эквивалент армейского капитана. Повторяю, потому что сам не сразу разобрался в британской премудрости: капитанский пост коменданта выше в авиационной системе, чем подполковничий винд — лидера. Посему Ричардсона мы зовём в лицо исключительно по должности, которая звучит на две нашивки лучше, чем его звание.

Нельзя не упомянуть о непривычном составе британских лётных частей, особенно выходцу из истребительной авиации РККА, где принцип "пусть безобразно, но единообразно" главенствует. Подразделения КВВС настолько различаются по численности, что диву даёшься. Аналог советского звена насчитывает от трёх до восьми машин, три — четыре таких коллектива образуют squadron. Слово досталось в наследство от конницы, но это не эскадрон, ибо лошадей, стремян и нагаек здесь я не узрел. Скорее — эскадрилья, число самолётов в ней колеблется в весьма широких пределах, от двенадцати штук и более, хотя в период боёв по понятной причине оно может сократиться. Воздушные "эскадроны" стараются объединять в wind (крыло), иногда напрямую подчиняют вышестоящему коневоду. В Тангмере четыре эскадрильи в крыле, это довольно много. Как заявил Иван, воспроизводя лётный бобруйский фольклор, где начинается авиация — там заканчивается порядок.

Всё это можно терпеть, потому что летать позволяют от пуза — в одиночку, в звене "А" под командованием флаинг — офицера Мюррея, иногда в составе эскадрильи. Никаких ограничений на высший пилотаж и продолжительность полётов! В течение недели один пилот разбился насмерть, второй сильно повредил машину. Комэск огорчился, но никому и в голову не приходит его наказывать за аварийность. Как можно научиться летать, не летая? На фоне этого любые трудности и мелкие неприятности кажутся ерундой.

Кроме главного. Английская армия спешно эвакуировалась от Дюнкерка, "Спиты" и "Харри" 10–й авиагруппы ежедневно сбивают гуннов и сами падают в Канал, а мы загораем под летним солнцем или тренируемся.

"Марк, а ты можешь сгонять туда… к себе? Узнать что и как".

"Не могу".

"А в Испании?"

"Была чрезвычайная ситуация, вмешательство Анэнербе, идущее вразрез с интересами загробного мира. По тамошним меркам считается, что в твоём теле отбываю наказание. Появление в преисподней сочтут уклонением от него".

"Не люди, а звери у вас. Одно слово — покойники".

"Все там будем. Ты — тоже".

"Да знаю! Вон, Митч птичку заправил. Цепляй парашют, и полезли в кабину… вкушать заслуженную кару".

Смеётся. Не понимает, что полученной мной восторг не засчитывается в отбытие наказания. Где‑то наверху или за горизонтом щёлкает невидимый счётчик, на котором учтены наши грехи, заслуги, мучения, а также неплановые бонусы. Очень странно приплюсованы и отминусованы, обычной грешной душе не понять — я давно бросил попытки разобраться в деталях.

Кстати, неплохой механик попался. После каждого вылета не ленится машину раскрыть, сняв капоты и распахнув лючки. Неисправностей до смешного мало. Не истребитель — песня.

Жизнь круто изменилась с появлением нового командира крыла, хоть мы и на прежнего не жаловались. Офицеры эскадрильи гурьбой повалили к административному зданию базы. На пороге кабинета винд — лидера я споткнулся, чуть не спикировал носом в пол. Выправив тангаж, зашипел от боли и потёр ушибленную ногу. Хоть и регенерация особенная, но саднит‑то как у всех.

Сцена знакомства с новым лидером не выветрится из моей памяти никогда. Услышав грохот вынужденной посадки, командир оторвался от комэсков и повернулся ко мне, достав изо рта чёрную трубку. В промежутках между кольцами дыма выпустил пару едких фраз.

— Разве нам нужны пилоты, не способне попасть даже в дверь? Ногу сильно побили, офицер?

— Нет проблем. Извините, сэр. Сейчас пройдёт.

— Если не заживёт, могу рекомендовать проверенный метод, — он выпустил очередной клуб дыма. — Нога гарантированно перестанет болеть.

Наш новый командир поднял штанину и продемонстрировал блестящий металлический протез до колена вместо ноги. Лётчики превратились в соляные столбы. Довольный эффектом, тот поддёрнул другую брючину. Вторая конечность тоже из металла.

"И дымит как паровоз. Может, внутри он железный, с паровым моторчиком?" — схохмил Ванятка.

Меня же зацепило другое. Крыло периодически летает вместе, когда два или три десятка истребителей выполняют одну задачу. Что, наш винд — коммандер будет руководить только с земли по радио?

Но он развеял сомнения.

— Джентльмены, завтра летим всем крылом. Кстати, не успел представиться. Моё имя — Даглас Бадер (12). И чтобы выжить со мной, вам понадобятся такие же стальные нервы, как мои ноги, — он, тяжело ступая на негнущихся конечностях, шагнул к столу и пихнул пальцем гору бумаг, заполнивших его подобно горной гряде; предшественник не любил бумажную возню, накапливая завалы неделями. — Что это за дерьмо? Нахер оно нужно?

— Извините, сэр! — прогнулся сержант Николс. — На столе документы, требующие вашего внимания.

Бадер ухмыльнулся и смахнул бумаги в мусорную корзину.

— Я уделил им достаточное внимание. Больше не отвлекайте меня хернёй!

Впервые после Бобруйска надо мной поставлен командир, по частоте употребления мата не уступающий сталинскому соколу.

Глава семнадцатая. Бадер

У нас есть условные номера — позывные. При разговорах по радио, да и в жизни ими никто не пользуется. Зовём друг друга по кличкам. Ко мне прилипла весьма неблагозвучная — Дабл. Сначала думал, что из‑за буквы дабл — ю в полном имени William, доставшемся от покойного морячка. Но действительность оказалась куда печальнее. Чья‑то шаловливая рука намалевала силуэт "Спитфайра" над очком в туалете и приписала Aim Well, сиречь — целься лучше и не брызгай мимо. Все брызгают молча, я не смолчал, прокомментировал и превратился в Дабла, который — недовольная и занудная личность из WC.

Впрочем, лучше не обижаться. У половины парней клички ничем не лучше. Даже к Бадеру, опытнейшему пилоту, прилепился "Салага". Хотя я бы назвал его Нельсоном, за манеру не видеть в упор методические рекомендации из офиса Даудинга.

Пересев с "Харрикейна" на "Спитфайр", коммандер за день овладел машиной лучше нас, а потом в воздухе продемонстрировал невозможность в реальном бою двигаться плотным строем и на одной высоте. Уже через неделю мы показали слётанность четвёрками, именуемыми Бадером "раскрытой рукой". Ведомый чуть сзади и сбоку от ведущего на расстоянии полутора сотен ярдов, вторая двойка чуть выше и правее — обзор земли и неба разделяется между четырьмя парами глаз. В Испании и СССР такое даже не снилось: сколько не собери самолётов вместе — толку никакого, потому что нет связи.

12. Douglas Bader. Знатокам, упорно именующим легендарного британца "Бейдером", рекомендую послушать английскую звуковую дорожку к фильму о Бадере Reach for the Sky 1956 года.

Потом научившиеся вместе летать четвёрки и восьмёрки начали стрелять. Коммандер настаивал на единственной тактике: звено сваливается с высоты, лучше — со стороны солнца, с четырёх машин одновременно лупит по цели и тут же убегает, независимо от результата, чтобы повторить атаку с выгодного ракурса. Прекрасно владея пилотажем, он категорично зявил — петли, виражи, бочки хороши только для ухода из‑под огня. Маневренный бой — зло! В "собачью свалку" стоит ввязываться чтобы отвлечь "Мессершмитты" прикрытия, пока "Харрикейны" уменьшают поголовье бомбардировщиков, или спасая товарища, которому гунны сели на хвост.

Бадер безжалостно перетасовал командиров звеньев и эскадрилий, избавился от слишком консервативных, критиковавших попрание утверждённых основ. В результате Мюррей получил сквадрон, а меня экстравагантный коммандер крыла как‑то вечером вызвал к себе в офис на беседу.

Его кабинет, а попросту — огороженный кусок ангара, занятый вместо апартаментов предшественника в административном здании, поразил чистотой и прямо‑таки домашним уютом. Наверно, Даглас был единственным командующим крылом за историю КВВС, в чьи апартаменты беспрепятственно проходила его жена. Комендант Ричардсон, он же — капитан нашего непотопляемого авианосца, разве что желчью не плевался от злости. Баба на корабле — к несчастью, видите ли, хотя в составе вспомогательного персонала служат женщин десятки. Так что за гнездовьем Салаги присматривали и супруга босса, и денщик. А дым от трубки, кажется, насквозь пропитал даже металлические конструкции ангара.

— Присаживайтесь, Билл. Капельку виски? Курите, если желаете.

Если перевести на звания Красной Армии, подполковник предложил выпить и закурить младшему лейтенанту. В СССР такое возможно, не знаю, лишь как последнее желание перед расстрелом. В Англии — в порядке вещей, если оба военных считаются джентльменами из элитарного клуба под названием КВВС. Что же, явное начало неформальной беседы.

— Спасибо, коммандер.

— Расслабьтесь, — Бадер как всегда затянулся. — Поговорим откровенно. Насколько ваш испанский опыт согласуется с моими приказами летать по четыре?

— Простите, сэр, в Тангмере я не распространялся об Испании. Осмелюсь спросить, откуда…

— …Я узнал о похождениях в Мадриде? Не берите в голову, Билл. При зачислении в службу Резервного командования вы об этом упомянули, ничто не проходит бесследно. А сейчас смущаетесь?

Глядя на вечнодымящего босса, диву даёшься, как он полтора или два часа выдерживает в полёте без курева.

— Потому что воевал за Республику, фактически — под командованием красных. Теперь Советы воюют за Гитлера, против нас.

— Формально — нет. Но снабжают топливом, материалами. Быть может, вы и правы. Однако для анализа боевых приёмов это не существенно. И так, жду от вас рассказ про ту войну.

Я начал неохотно, потом распалился. Пронзительно синее небо, перечёркнутое чёрными длинными хвостами от горящих "Фиатов", "Москас" и "Чатос", тупое и бесцельное барражирование над городом в дни, когда фалангисты и не думали нападать, пылающие дома и мёртвые дети, не спасённые нами от бомбёжек. Торжественное и мертвенно бледное лицо бесконечно любимой женщины, недвижимо застывшей в гробу…

Бадер ни разу не перебил, не задал ни единого вопроса. Наверно, его обожают дамы, несмотря на типичный для лётчиков низкий рост. Он темноволос, с удивительно правильными чертами лица, без малейших признаков "лошадиных челюстей", столь распространённых у местной аристократии. А главное — умеет слушать, барышни порой ценят это больше, нежели героическую профессию и лётный оклад.

Выводы он сделал свои, местами достаточно неожиданные. Наверно, я недооценил его острый ум и холодную, как у арифмометра, расчётливость.

— Билл, вы — не тот человек, за которого себя выдаёте.

— Поясните, сэр…

— Вы — лётчик до мозга костей. Не верю, что после Испании вы болтались по морям как тупой матрос.

Я опустил голову, потом решился на полуправду, встретившись с ним взглядом.

— Да, сэр. В моей биографии с весны 1939 года и до возвращения в Британию был особый эпизод. О нём не сообщил разведке и предпочитаю не говорить вам.

— Вы кого‑то убили? — Бадер наклонился вперёд и выпустил особо густой клуб дыма.

— Точно не могу сказать, сэр. Возможно, они выпрыгнули с парашютом.

Винд — лидер снова откинулся на спинку кресла.

— Значит, ещё раз влезли в какую‑то войну. Где там брали наёмников? В Китае? Или в Польше? Последнее вряд ли — Гитлер и Сталин поделили несчастную страну раньше, чем поляки своих успели мобилизовать. Какие уж тут наёмники! Значит — Китай.

— С вашего разрешения, сэр, я не буду комментировать.

— Договорились, — Бадер ещё плеснул виски в оба стакана. — По вашим словам, авиация красных не очень хорошо организована. Если Сталин открыто вступит в войну на стороне Гитлера либо снова пошлёт "добровольцев" по примеру Испании, русские ВВС — не столь сильный противник, как Люфтваффе.

— Да, сэр.

Он снова наклонился ко мне.

— А если придётся сбивать бывших товарищей из ПВО Мадрида?

— Не дрогну, сэр!

"Предатель!" — заверещал Ванятка, с большего научившийся понимать английскую речь.

"Заткнись. Хочешь, чтобы нас из КВВС вышвырнули? Да и не будет Союз с Британией воевать".

— Надеюсь. Тем более — верю в вашу искренность касательно ненависти к гуннам. Личный счёт к "Кондору", по — моему, тоже прекрасно. Вы в курсе, что Мёльдерс во Франции?

— Нет, сэр. Не откажусь встретиться с ним в воздухе.

— Он — опасный враг, Билл.

— Я тоже.

Бадер хохотнул.

— По крайней мере, вне боя вы летаете и стреляете хорошо. А раз сбивали гуннов и макаронников в Испании, надеюсь, что и сейчас не растеряетесь. Принимайте звено Мюррея.

Я вскочил и вытянулся по стойке "смирно", впечатав сапоги в пол ангара под строевым углом в сорок пять градусов между ступнями.

— Спасибо за доверие, сэр!

— Не прыгайте. Садитесь. Давайте лучше ещё по стаканчику.

Я подчинился. В английском языке нет различия, но по интонации коммандер перешёл на "ты", хотя бы под виски.

— Говоришь, ваши "Чатос" и "Москас" стреляли винтовочным калибром. Хватало?

— С трудом. По деревянным бипланам — да. "Ю-52" сбить гораздо сложнее, тут или моторы прострелить, или топливо поджечь, если удастся.

— На "Фиатах" и "Мессершмиттах" стоял крупный калибр.

— Да, сэр. Поэтому при попадании в крыло нам обшивку напрочь срывало. Пуля перебивала лонжерон, нервюры вообще разносила в щепки.

Бадер нахмурился, отчего интеллигентный лоб усеялся мелкими морщинками.

— А наши умники до боёв во Франции убеждали лётчиков, что винтовочного калибра — хватит. Чёрт побери! — он даже рукой по столу хлопнул. — Испанская война больше года назад закончилась. Знаете, что придумало командование авиагрупп, лишь бы только получить машины с нормальным вооружением? Использовать лёгкий бомбардировщик "Бофайтер" как истребитель. Аналог "Мессершмитта-110".

Я недоверчиво хмыкнул. Про "сто десятые" известно, но двухмоторный бомбардировщик в роли истребителя — нонсенс какой‑то! Коммандер улыбнулся.

— А что делать? Если Люфтваффе получит большие четырёхмоторные бомберы, винтовочными пукалками их не испугать. Поэтому нашлись умные головы, не на самом верху, чуть пониже. Лорд Бивербрук, наш министр авиационной промышленности, получил заказ на многоцелевую машину с характеристиками перехватчика, на который не распространяется запрет крупного калибра. Не хочешь со временем перевестись на "Бофайтер"?

— Без вас — нет, сэр!

— Правильный ответ. Давай про тактику поговорим.

И Бадер рассказал о том, чему британцев учил Дюнкерк, а должен был — Мадрид. Нельзя отсиживаться, ожидая немцев или испанцев с итальянцами. Нужно смело вылетать навстречу, не бояться боёв на подлёте, над морем, над занятой врагом землёй. Тогда и потерь меньше, чем изображая уток в пруду под прицелом охотника.

— Ночной колпак! — он разлил последнее виски, именуемое так на сон грядущий. — Не добавляй. Завтра попробуем вместе.

Надеюсь, попробуем вместе летать, а не пить.

Наступило завтра, и послезавтра, и третий день. Гитлеровская армия, бойцов которой здесь принято называть гуннами, методично заняла французскую территорию до Бреста. Радио Би — Би — Си передало отказ Черчилля заключить мир с Германией. Следовательно, война продолжается, но после эвакуации британского корпуса из Дюнкерка она снова превратилась в "странную", как в дни польского краха. То есть империя решила воевать, не ввязываясь в бои. Возня с итальянцами в Африке и на Мальте — это максимум, чтобы сохранить средиземноморские коммуникации и Суэц.

Первый восторг от повышения и обучения по методу Бадера минул, хотелось, чтобы восемь пулемётов "Браунинг" моего "Спитфайра" сверлили дырки в немецких самолётах, а не в полотняных конусах.

Коммандер натурально закипал. К Франции не летают наши бомбардировщики, нас не вызывают на сопровождение… Кого сопровождать? Досиделись во Франции в кустах, и здесь — то же самое? Жаль, бритиши не понимают выражение "на те же грабли". Надеются на Канал точно так же, как союзнички уверовали в линию "Мажино". Результат — флаг со свастикой на Эйфелевой башне. Биг — Бен готов для такого украшения?

Дождались. Гунны комфортно обосновались во Франции и сами явились на свидание.

В тот солнечный летний день ещё не было эскадрильи, постоянно дежурившей у самолётов с прогретыми двигателями, никто не патрулировал небо — в воздух поднимались только по учебному плану. Потому что ни разу Люфтваффе не атаковало южное британское побережье.

Радары засекли их километров за тридцать пять — сорок. На передачу информации и отдание команды на вылет ушли бесценные мгновенья. А за это время "Хейнкели" и "Доренье" неслись к нам, покрывая километр за каких‑то 10–15 секунд…

В воздухе мы оказались в довольно странном составе, винд — лидер смог вмешаться лишь с земли.

"Салага, я Дабл. Бандиты прошли на север".

"Дабл, продолжайте набор высоты. Не преследуйте. Атакуйте на обратном пути".

Какое уж тут преследование! И охота на возвращающиеся самолёты — не то. Бомбардировщики уже сбросили груз, вызвав новые смерти, сожгли часть топлива. Они маневреннее и легче. Всё равно их нужно уничтожить. Сбитые не прилетят в следующий раз.

Отставить рассуждения общего плана. Впервые командую сравнительно большой группой, поэтому лишнее — прочь, концентрируюсь на предстоящей схватке. Натужно ревя мотором, "Спит" ползёт вверх. За мной следует "синее" звено из эскадрильи Мюррея. Восемь машин с крыла — это всё, что успевает подняться до возвращения врага после бомбометания. Многомудрый Бадер чего‑то не учёл.

"Зима как всегда пришла неожиданно", — хихикнул Ванятка.

"Помолчал бы? Здесь тоже люди. Им свойственно ошибаться".

Приказав набрать двадцать тысяч футов, я веду восьмёрку на север, вслушиваясь в бубнение наземного оператора. Надеюсь, другие тоже ему внемлют. В "Спитах" установлены автоответчики свой — чужой, а у немцев их нет. В первых боях у восточного побережья англичане успешно молотили по самолётам КВВС, те пачками гибли от дружественного огня. Ни малейшей гарантии, что история не повторится.

Наконец, ниже нас тысячи на полторы футов проклёвываются чёрные точки, приближающиеся встречным курсом. Идут попарно, ведомый чуть сзади и выше ведущего. Классический немецкий строй — штаффели. Я командую набор высоты, обходя их сверху. Судя по опыту Бадера и других, летавших над Францией, мы встретили первую линию охранения. Дальше и ниже появятся бомберы, возле них могут быть истребители непосредственного сопровождения. Авангард должен расчистить небо перед основной колонной. Вот и главные цели!

Строй "Юнкерсов-87" я первоначально принял за истребительный, что нетрудно с большого расстояния — такой же одномоторный моноплан. "Лапти" не сразу бросаются в глаза. Мы расходимся по высоте с первой группой, которая, заметив нас, тут же бросается в боевой разворот, разменивая скорость на высоту. Пусть они выскочат нам в хвост, но темп потеряют. И у нас не слишком много времени — я бы предпочёл повернуть и приблизиться к "Юнкерсам" сзади — снизу. В активе каких‑то секунд двадцать форы перед "Мессершмиттами".

Кричу команду построения в линию атаки, её гунны называют "идиотен райн" (идиотская шеренга), и мы восьмёркой валим прямо в лоб пикировщикам. Скорость сближения больше тысячи километров в час, на прицеливание и открытие огня какая‑то секунда… Но шестьдесят четыре пулемёта, пусть стреляя не очень кучно, бросают навстречу гуннам такое облако свинца, что без попаданий не обойтись! Расходимся, едва не цепляя брюхом хвостовое оперение бомбардировщиков или чуть не задевая штоком антенны за "лапти" — неубирающиеся шасси. Быстрый взгляд в зеркало радует душу — минимум двое пустили дымок куда больший, чем даёт форсаж. С повреждённым мотором перебраться через Ла — Манш не сложно… но только вплавь!

Разворот, перестроение, и лобовая атака на "Мессершмитты".

"Не обижайся, Ванятка, если твоё тело поседеет раньше времени. Нервы — с!"

"Как по бабам — наше тело, а как поседеет…"

Но я уже не слушаю. Лобовая атака — странная штука. Или уходить с неё раньше, принимая "Мессер" на хвост и долго сбрасывая, или разминуться на волосок. Среднего не дано, если отверну не вовремя, он полоснёт меня по брюху. Есть и четвёртый вариант… Реализованный справа. Они не уступили друг другу, а может — начали маневр в одну и ту же сторону. Только огненный шар полыхнул.

"Дабл, к вам идёт Толстый. Ему оставишь работёнку?"

"Да! Я развлекаю "худых", а "лапотники" стали в круг".

Сам бы с удовольствием пощипал "Юнкерсов". Круговая защита хороша только на горизонтали, когда пристраивающийся в хвост истребитель попадает под раздачу и стрелка, и заднего пикировщика. А если падать на них почти отвесно или бить снизу в брюхо — это чистой воды браконьерство. Что на оленя охотиться с двустволкой в зоопарке.

Но рядом двенадцать… нет, уже одиннадцать "Мессершмиттов". Хорошо, что непосредственным прикрытием они пренебрегли. Семь "Спитов" затевают с ними свалку, выигрывая драгоценные секунды для прибытия подкрепления.

Английская ласточка сильнее на горизонтали, кабрирует неплохо, но на вертикали "Мессершмитт" всё равно резвее. Поэтому мы, разбившись на четвёрку и тройку, гоняем на виражах, пытаясь зайти гуннам в хвост, они переламывают машины вверх и пробуют достать оттуда на снижении. Моё чудовищное, демоническое здоровье и то начинает давать трещину. Резкая перегрузка, кровь уходит из головы, в глазах темнеет… Картинка включается вновь, но серая, не цветная и какая‑то совершенно призрачная. Небо исчерчено дымом, трассерами, заполнено десятками снующих самолётов, в эфире — крики и ругань.

Разминувшись в каких‑то метрах с жёлтым коком германского самолёта, я вдруг увидел, что ведомый другой пары чуть подотстал, а из его мотора пыхнул дымок. Сзади — тёмный нос "Спитфайра".

Кручусь, осматриваюсь. Никто не пытается меня убить ровно в сию секунду. И впервые в этой войне я ору благим матом на весь эфир: "Прикрой! Атакую!"

Подранок заметил меня, вильнул, но от града из восьми стволов не спрятался.

"Майк! Добивай!"

Я проскочил над "Мессером", положил "Спита" на крыло и увидел, как ведомый гвоздит гунна, сводя его шансы на утреннюю чашку кофе к нулю.

Дальше пришлось сосредоточиться на уходе от четвёрки бандитов, а при следующем нажатии на спуск, когда пятнистое тело уютно заполнило коллиматорный прицел, самолёт коротко рыкнул пулемётами, затем тихим свистом пневматики извинился — патронов больше нет и не предвидится. Фриц издевательски перевернулся и ухнул к земле, безнадёжно разрывая дистанцию.

Над Англией время играет на нас. Ревущие движки, разогнанные на полные обороты, жрут топливо вёдрами. Наш аэродром в считанных милях, практически под центропланом, а непрошенным гостям ещё лететь и лететь… если осталось на чём. Поэтому "Мессеры" попрощались и прекратили забаву, за ними потянулись "Юнкерсы". А мы зашли на посадку, поводя носами в сторону бетонной полосы Тангмера.

К слову, их две, но мне не хватило. При касании машину резко повело в сторону, я дёрнул ручку управления в бок и дал педаль, пытаясь удержать капризный на посадке и весьма неустойчивый "Спит" от переворота. Нас с крылатым малышом утащило в бок, сильно встряхнуло несколько раз. Навстречу бросился одноэтажный дом. Когда самолёт замер, глаза зажмурились рефлекторно…

Через силу открыл их, поверх длинного капота и застывшей лопасти винта увидел стену административного здания в считанных дюймах от кока. Наверно, минуты три на неё таращился. Непослушными руками отстегнул замки, открыл фонарь, дверцу и буквально скатился с левой плоскости.

Следующим видением стали безукоризненно отутюженные брюки в ярде от моего потного носа. Путешествие взглядом к лицу обладателя брюк завершилось меж бровей коменданта авиабазы. Его лицо перекошено в таком гневе, что на секунду показалось — пристрелит. За что? Ну, шлемофон остался в кабине, ну, лежу на траве перед старшим по званию, честь не отдаю. Делов‑то…

— Пилот — офицер, как вы смеете позволять себе такое? — у мистера Ричардсона даже голос дрогнул. Щёки и рот сведены в жуткой гримасе, будто размякли лицевые кости. — Здесь Англия! Потрудитесь летать где положено, а не по газонам! Я представлю рапорт винд — лидеру Бадеру о вашем наказании!

Я перевернулся к "Спиту" и нервно заржал. Повреждённая нога шасси, на последних метрах мучений лишившаяся остатков покрышки, проскребла в идеальном газоне мерзкую борозду чрезвычайно неуставного вида. Комендант удалился, излучая эманации недовольства столь мощно, что, наверно, долетело до Букингемского дворца. У каждого своя война: мне — "Мессеры" сбивать, у него — за газонами следить. Без зелёных лужаек Англия совсем не та…

Бадер рывком поднял меня с земли, стиснул, прижал к себе как девицу, не брезгуя запахом конского пота, пропитавшего свитер и куртку. Испания и Польша — цветочки по сравнению с каруселью о двенадцати "Мессершмиттах" и двух лобовых атаках за день.

— Молодец! Клянусь дьяволом! — он даже трубку не прихватил. — Конечно, ошибок нахомутал… Но первый боевой вылет и сразу — управление восьмёркой! Мать твою! Справился, демон!

— Босс, а можно мне кличку поменять? Демон как‑то лучше чем Дабл… Хоть и немного созвучно.

Митч примчался, несясь по траве как спаниель за дичью, цокнул языком, увидев пулевые отметины на шасси и фюзеляже.

— Сэр! Слышал — сбили?

— Наверно, один на двоих с Майклом. И надо, чтобы земля подтвердила, — при мысли об открытом боевом счёте в первом же вылете, пусть даже в группе, на морду наползла дурацкая радостная ухмылка, которую согнал, сжав губы и брови. — Зенитчики тоже могут заявить права.

Вторым номером к финишу прискакал оружейник.

— Как пулемёты, сэр?

— Не отказали. Расстрелял патроны до последнего.

— Оу! — вякнул сержант и опрометью кинулся к крылу.

— Проблема?

— Не знаю, сэр. В "Спитах" случается, что пулемёты заедают. Если в системе остаточный воздух, могут последние выпалить на земле. Тогда успевай спрятаться… Нет, всё в порядке. С боевым крещением, сэр!

Знал бы ты, сколько их у меня было.

"Точно!" — поддакнул Ванятка, гордый за нас обоих.

Глава восемнадцатая. Битва за Англию

Я потерял две машины и одного человека. Об этом заявил на разборе полётов у Бадера в присутствии других лётчиков крыла.

— Не вижу причин для посыпания головы пеплом, — пресёк самобичевание наш лидер. — Во — первых, два или три звена должен вести в бой командир эскадрильи, его отсутствие у самолётов в момент объявления тревоги — издержки организации, а не ваша вина. Во — вторых, гунны не досчитались двух "Мессершмиттов" и двух лётчиков, один убит, другой спасся с парашютом и попал в плен. Наконец, вы связали боем прикрытие, задержали "Юнкерсы", позже потрёпанные "Харрикейнами" 601 эскадрильи.

— Разрешите, сэр? — поднялся Джонсон, мой спутник по памятному прибытию в Тангмер. — Мы сделали главное, когда увели прикрытие. Обстреливали "Юнкерсов", нанесли повреждения. Сбиты три пикировщика, они все засчитаны в актив эскадрильи Толстого Баджера. Не справедливо!

Любитель крикета и поло взволнован результатами боя? Что‑то новое в британском клубе джентльменов КВВС.

— Да, Джеймс. Правила едины — кто стреляет и попадает, тому и баллы. Не переживай, на твой век войны хватит. Тем более "Харри" тоже потеряли машину от огня хвостового стрелка. "Юнкерсы" умеют огрызаться.

Джонсон сел, крайне недовольный. Коммандер прямо намекает на его не лучшие в эскадрильи лётные успехи. Как знать, остался ли бы он живой после атаки на "Юнкерс". Думаю — да. В каше с "Мессершмиттами" он не сбежал из боя и не привёз ни единой дырки. Мне бы так… Зато наш мальчик из золотой молодёжи уязвлён. Пусть выплеснет злость на врага.

Тот налёт был пробным и достаточно удачным для немцев — "Штуки" отбомбились по промышленным объектам к юго — востоку от Лондона. Что происходит после хорошего удара пикировщиков, я видел в Испании и не хочу созерцать это вновь.

Теперь они налетают часто, используя каждый погожий день, иногда по два — три раза. Бомбы несут "Юнкерсы-87", "Юнкерсы-88", "Хейнкели" и "Доренье", прикрываемые "сто девятыми". Говорят, что "Мессершмитт-110" может бомбить, а потом работать полноценным истребителем, на первых порах с бомбами я его не увидел.

У нас произошли изменения. Теперь Бадер не руководит по рации с командного пункта, а летает с нами. Указания — кого увидел радар, куда лететь и с кем бороться — дают дежурные офицеры из секторов командования, каждый в среднем управляет четырьмя эскадрильями. Главное, что большая часть лётного состава проводит дни непосредственно у диспетчерского пункта, развалившись в креслах и обтекая каплями пота под летним солнцем. По уставу запрещено снимать сбрую спасательного жилета, и мы несём службу на пятой точке, надев на шею жёлтый хомут, невероятно похожий на лошадиный. Команда на взлёт приходит достаточно рано — гунны ещё висят над побережьем Франции, а мы уже запускаем моторы.

Построение в воздухе, то самое — идиотская шеренга, не предусмотренная письменами сэра Даудинга, обычно объединяет и "Спитти", и "Харри". В первые секунды особой разницы нет — у нас по восемь пулемётов. Открывая огонь, британский истребитель похож на нитку ёлочной гирлянды, а рыжие нити трассеров на мишуру.

Мы выдерживаем первую атаку "Мессеров", не нарушая шеренги, и, словно рыцари Камелота, единой линией несёмся прямо в лоб бомберам, одновременно стреляя из сотен стволов. Кроме пикировщиков, у германских самолётов в носу — прозрачные небронированные фонари. Даже представить трудно, какая радость накатывается на немецких летунов, защищённых от пуль лишь тканью комбинезона! Атакуя в лоб, мы стремимся убивать именно пилотов и штурманов. Как показывают осмотры обломков, это частенько удаётся.

В последний миг перед столкновением — баранку управления резко от себя, чтобы "Спит" нырнул вниз и выскочил ниже оперения бомбера, в мёртвой зоне для хвостового стрелка. Взгляд назад — насколько сломался их плотный строй от тёплой британской встречи, крутой разворот, сразу же разбираясь по четвёркам и парам. "Харрикейны" толпой устремляются в погоню за бомбардировщиками, выходя на атаку сзади — снизу, а Бадер вздёргивает нас вверх, ближе к объятиям "Мессершмиттов". Некоторые гунны ввязываются с нами в свалку и развлекают боем, где довольно часто никто не погибает, отделываясь дырками в фюзеляже и крыле, а другие начинают охоту на наших деревянных коллег, настигая их в пикировании, пока "Харрикейны" долбят по бомбардировщикам. И так — каждый день, иногда по нескольку раз.

В какие‑то минуты я вижу в пределах пары миль не менее полусотни самолётов, снующих среди оранжевых пулемётных трасс и солидных "апельсинов" из 20–миллиметровых немецких пушек. Машины исторгают густой светлый выхлоп форсажа или чёрный дым пожаров. Пейзаж украшают непременно валящиеся откуда‑то сверху консоли крыла, фрагменты фюзеляжей и прочий падучий мусор, парашюты, а когда мы забираемся слишком близко к Лондону или нижнему течению Темзы, под нами обильно вспухают тёмные цветы зенитных разрывов. Влетев в облако в запале погони за гунном, я теряю из виду батальное великолепие и созерцаю только серую муть, ежесекундно рискуя напороться на немецкий или британский самолёт.

Однажды вынесся из облаков и внезапно ощутил, что абсолютно один в бескрайнем небе, под ярким июльским светилом. В двух сотнях футов под крылом — обманчивое серое покрытие облачного аэродрома. Вообще больше никого — небо, солнце и мой одинокий "Спитфайр"… На минуту я невольно дезертировал с войны.

Окликнул ведомого, ответил на запрос Салаги и снова провалился под облака, где внезапно всё кончилось. Дымы рассеялись, парашюты опустились к земле, самолётов — ни своих, ни чужих, только "Спит" Майкла Питти, потерявшего меня в тучах.

Внезапно в шлемофоне зазвучал голос офицера из сектора управления. Так как я забрался далеко на восток, вне зоны обычного командного поста, этот парень совсем не знаком, как и его манера управления. Он предпочитал дирижировать истребителями в воздухе, считая себя главным героем, а мы лишь кончики его умелых пальцев. Этот самодовольный артистичный голос изрядно надоел, чтобы не сказать резче, но выключить приёмник в современном бою никому в голову не придёт.

"Бандит в шести милях к востоку, скорость сто двадцать узлов, высота семь с половиной тысяч футов. Преследуйте!"

Подранок — мечта любителя набирать баллы за победу. Я тревожно глянул на датчик топлива и понял: у меня в запасе считанные минуты, чтобы дотянуть обратно хотя бы до побережья, если ввязываться в преследование, о возвращении в Тангмер и речи нет.

"Марк, дай мне попробовать!"

Честно говоря, о шизофрении совершенно забываю в бою, и Ваня под руку не тявкает. Поэтому придётся поощрить.

"Только не гони быстрее крейсерской. Иначе искупаемся".

Я превратился в пассажира, наблюдая, как мои руки сами двигают баранку управления. Строго говоря — его руки, которые привык считать своими с тридцать шестого года. Только по рации отвечаю, ибо ваняткин бобруйский акцент введёт в смятение всю британскую ПВО, а нас спишут из авиации.

В разрывах облаков промелькнул "Мессершмитт-109", дымящий отнюдь не форсажом. Удивительно, почему никто его не сопровождает. Может, радио разбито? Обычно фрицы пасут и охраняют подранков до последнего.

Иван приблизился справа, и вражеский самолёт стал хорошо виден. Фонарь кабины густо залеплен моторным маслом, и в зеркальце фиг что увидишь, а рыскать и качать крылом, чтобы рассмотреть пейзаж над Ла — Маншем, уже здоровья нет. Пилот по приборам тянет к берегу, надеясь прыгнуть с парашютом или рискнуть на вынужденную. Да и у побережья германская спасательная служба с катерами организована на хорошем уровне, не чета нашей.

Ваня не дал ему шанса, прочертив борт от капота до хвостового оперения всеми остатками боекомплекта. Разрисованный картинками пятнистый бок "Мессершмитта" превратился в швейцарский сыр, жёлтый кок опустился вниз… Зная, что никого вокруг нет, я по спирали и с убранным газом проводил гунна вниз, забрав управление у сталинского сокола, который разве что клювом не щёлкает от счастья. У самой воды нажал на кнопку, услышав свист воздуха в пневматике пулемётов. Зато сработал фотоаппарат в крыле, отметив приводнение врага.

Мы с Майком приземлились в Дувре на последних каплях бензина и оттуда вылетели в Тангмер. Пока проявляется плёнка, я утащил Бадера в сторону.

— Даг! Родилась идея. Подранки или, на худой конец, замыкающие есть всегда, когда враг уходит во Францию. Достаточно паре, а лучше — звену взлететь минут на пять позже и, не форсируя мотор, спокойно отсидеться до конца боя на высоте…

— … Когда ты нужен мне в "собачьей свалке" с "Мессерами". Четвёрку точно не дам.

— Готов один лететь.

— Тоже нехорошо. Поступим так. Вечером посмотрим фильмы, что вы наснимали, — босс сделал классическую паузу, обдав меня табачным дымом, словно выкуривал из подчинённого тараканов. — Там объявлю решение.

Наше с Ваняткой кино, где шквальная очередь "Спита" расковыряла раскрашенный борт, а потом истребитель спрятался от нас под морскими волнами, стало весьма популярным. Её с агитационными целями показали в кинотеатрах страны, говорят, самому Черчиллю понравилось. Так трогательно… А через формально нейтральных американцев мы узнали, что в германских газетах промелькнуло сообщение — из вылета в Англию не вернулся командир эскадры майор Вернер Мёльдерс, лучший ас, герой Испании и лауреат какого‑то безумного соцветия нацистских орденов. Когда слух о моём кинодебюте на больших экранах достиг Рейха, обтекаемая формула "пропал без вести" сменилась некрологами.

"Тот самый?"

"Судя по фото — он. А у нас новая проблема, второй пилот: куда теперь вселилась грешная душа Красного Барона? Будем следить за сообщениями о самых результативных преемниках товарища Вернера".

"Этого дважды сбили, и остальных завалим", — пообещал вошедший в раж Ванятка.

Я не разделяю уверенность партнёра. Майор тянул к Франции на убитом истребителе, его грохнул бы любой новичок. Встреться с ним в обычном бою — не дам гарантии, что на базу вернулся бы именно "Спит". Очевидно, мой небесный покровитель куда влиятельнее, чем колдуны Анэнербе, которые фон Рихтгофена к Мёльдерсу подсадили. Нам натурально повезло.

Коммандер разрешил охоту, поставив условие начинать в "идиотской шеренге", а дальше уклониться об боя с прикрытием и набрать высоту для засады. Стоит ли говорить, что в первом же бою я непременно воспользовался шансом и утянул Майка вверх.

"Демон, ты где?" — тут же прорезался Даг.

"В четырёх тысячах над вами, Салага!"

Там мы загорали минут десять, не больше. С виду целый "Юнкерс-88", но наверняка с пошатнувшимся здоровьем, взял курс на юго — восток, прикрытый парой "Мессеров". То, что доктор прописал. Я свалился на ведомого в излюбленной нацистами манере — со снижением из задней полусферы, отчего он с готовностью пустил дым.

"Пит, добивай!"

Провалился за подбитого ведомого, получил очередь вдогонку от наглеца и обстрелял ведущего, ротенфюрера по — ихнему. Тот не соизволил загореться и ринулся в разворот, надеясь зайти к нам в хвост, тем секунд на десять открыл мне "Юнкерса". Его стрелок вздумал одним пулемётом посоревноваться с моей батареей. Нет уж, при соотношении восемь к одному в нашу пользу мы умеем побеждать! Но не всегда. Ганмен умолк, бомбардировщик окутался дымом, но остался в воздухе, а я вынужден был уклоняться от "Мессершмитта", о котором проорал Майк. Что вопить, лучше бы его пристрелил…

Есть масса способов бегства с линии огня истребителя, выходящего в хвост. Любой резкий манёвр сильно увеличивает сопротивление воздуха и заставляет машину терять скорость, преследователь проскакивает вперёд, роли меняются. Но и тот владеет приёмами уклонения не хуже. Тут главное — не уйти слишком рано, успеть подготовить гунну сюрприз. И не слишком поздно, иначе выпишешь высший пилотаж уже в мёртвом виде, что не есть гут. В общем, дёргаться нужно, когда враг менее чем в трёхстах метрах — вилять и сбивать прицел. А если он приблизиться настолько, что рассмотрит мою потную рожу в моём же зеркале заднего вида, надо тормозить. Преувеличиваю, конечно. Это рассказывается долго, в воздухе всё заканчивается за считанные секунды, а то и быстрее.

"Пит, бей бомбера!"

Я резко дёрнул ручку влево, дал педаль, потянул баранку на себя, ощутив, что на грудь наступил слон. Затем, когда перед глазами восстановилась хоть какая‑то видимость, рванул в вираж в противоположную сторону, всё ещё находясь на снижении. Немец, ясное дело, не удержался. Теоретически, "Мессер" быстрее разгоняется на пикировании. Но кто же будет с ним тягаться до воды, рискуя разрушением крыла и оперения? Вот я и прыгнул в сторону, украсив небо белыми струями предельно уплотнённого воздуха. Потом вернулся и пальнул вслед немцу, точно соли ему на хвост насыпал. Ушёл, гад, оставив подбитого напарника и повреждённый бомбардировщик.

А наверху Питти продолжил разбирать "Юнкерса". Я поднялся к нему, присоединил свой голос, окончательно испортив второй двигатель. У "восемьдесят восьмого" моторы вынесены далеко вперёд и хорошо видны с пилотского кресла. Наверно, лётчик огорчился, заметив, что оба остановились.

Мы уже давно выскочили за береговую черту. Из люка в днище выпал тёмный продолговатый объект, словно маленькая бомба без стабилизатора. Я не расстрелял парашют, хотя и руки зачесались, думал было повернуть к базе, как увидел, что из того же люка среди клубов дыма надулось такое же белое полотнище, дёрнулось к хвосту и плотно облепило киль. Его обладатель выпрыгнул на мгновение позже. Немец так и отправился вниз, болтающийся на привязи и увлекаемый парашютными стропами за обречённым самолётом.

Бадер вначале не поверил, что пара "Спитфайров" в одном бою уничтожила два самолёта врага, а третий "вероятно повредила". Майк, молодчина, дал короткую очередь по падающему "Юнкерсу" с человечком на буксире, засняв крушение на память потомкам. Благодаря этому вопросы снялись, мы получили по медали "За лётные заслуги", а на моём рукаве появились полоски флаинг — офицера, знаменующие следующую ступеньку роста, нечто среднее между лейтенантом и старлеем в Красной Армии.

Изменение звания имело одно смешное последствие. В разгар боёв, когда я буквально рухнул в возмущённо скрипнувшее кресло у диспетчерской, начисто вымотанный боем, сержант вручил мне письмо, пересланное из одиннадцатой авиашколы в Шоубери. Истребительное Командование КВВС с подачи разведки милостиво разрешило пайлот — офицеру Ханту окончить курс обучения полётам и отправиться в Даксфорд к месту несения службы на могучем "Дефианте" в 264 эскадрилью 12 авиагруппы, это к северу от Лондона, с условием не вылетать за пределы береговой линии — всё же остаюсь подозрительной личностью. Я показал письмо Мюррею, тот отправил к Бадеру. Солидный документ, надо заметить, даже железнодорожный билет прикреплён.

Коммандер прочитал, пыхнул трубкой. Рука по обыкновению отправила бумагу в корзину. Вдруг он подхватил листки на пути в мусор и сунул капралу из канцелярии крыла.

— Отправь обратно в авиашколу с припиской: нет у нас никакого пайлот — офицера Ханта, — он обернулся ко мне и подмигнул. — Задал работу их бюрократии ещё месяца на три. Пусть ищут пайлота.

Лидеру крыла виднее… Но, откровенно говоря, немного тревожно. Если Истребительное Командование и разведка забеспокоятся о моём местонахождении, могу и в дезертиры записать. Ангелу наверняка не понравится.

Глава девятнадцатая. "День Орла"

Ответная очередь из "Юнкерса" неприятным сухим треском прокатилась по корпусу "Спитфаера". Я снял палец с кнопки пулемётов и двинул ручку вперёд, подныривая немцу под брюхо. Вестибулярный аппарат, казалось бы, ко всему уже привычный, жалобно ойкнул, наградив пренеприятнейшим ощущением провала внизу живота, а мелкий мусор с пола брызнул в лицо, припорошив очки и кислородную маску. Вдобавок желудок, наполненный утренней овсянкой, взлетел к горлу и закупорил его. Голова коснулась фонаря кабины.

При резком опускании носа "Мерлин" захлёбывается на пару — тройку секунд — моему карбюратору тоже плохо от отрицательной силы тяжести. Мотор тут же подхватил, но как‑то неровно, а на бронестекло брызнул гликоль из системы охлаждения. Ручка, вибрировавшая лишь во время стрельбы и флаттера, снова затряслась в такт перебоям движка, жалуясь на жизнь и плохое обращение.

Бросив в эфир традиционное "гот дэмед" и доложившись Мюррею, что выхожу из боя, я снизился ещё больше, там сориентировался на Тангмер, спрятавшийся от нас со "Спитти" милях в двадцати. Температура выросла на глазах, и пришлось выключить зажигание, иначе перегретый двигатель "поймает клин". И так, шесть тысяч футов высоты, я снижаюсь на летательном аппарате, который для свободного планирования ничуть не приспособлен. Даром что самолёт без мотора и прочей внутренней требухи именуют "планером". Поверьте, набор из каркаса и обшивки весом в тысячи фунтов толком не полетит без движка, как его не назови.

Я опустил очки на глаза и сдвинул фонарь, чтобы в последний момент не орудовать фомкой. Ветер засвистел очень громко, выгоняя из кабины жар, просочившийся от раскалённого мотора через две перегородки. Самое неприятное, между ногами и двигателем упрятан топливный бак, практически полный и готовый озарить яркой вспышкой южное английское побережье.

"Ты как хочешь, а при снижении до тысячи футов я прыгну".

"Можно подумать, без тебя один останусь, — резонно возразила шизофрения. — Давай я попробую посадить".

"Нет уж. Даже простреленный, "Спитфайр" не деградирует до И-15".

В лёгких препирательствах мы потеряли пять тысяч футов высоты и полторы сотни узлов скорости. "Пс — с-с", — сказала мне пневмосистема, теряя остатки давления. Она ушла на покой, отказываясь помочь в трудную минуту. Я включил двигатель и, пользуясь ожившей гидравликой, выпустил щитки и шасси. "Мерлин" немного покашлял и сдох окончательно. На этом трупике я перемахнул над крышами Чичестера, увидев, что до Тангмера не дотяну никоим образом. Однако внизу — достаточно ровный луг. Может, и не перевернусь.

Небесный покровитель миловал, и машина, исполнив козлиный прыжок, кое‑как удержалась на узких ногах, а я лишь обрадовался, что коммандер Ричардсон не ответственен за этот газон и не будет журить за мятую траву.

На шасси обильно намоталась проволока, тонны колючки старательно раскиданы по лужайкам в расчёте причинить неудобства германским планеристам и десантникам. В действительности на неё напарываются только самолёты КВВС, обречённые на вынужденную посадку. Бывает — капотируют.

Я огорчил диспетчера, что ещё жив, колупнул пальцем пулевую дырку на капоте и пешком отправился в Тангмер, на окраине которого разместилось командование сектором. В городке видал пару раз миловидных девиц из женской вспомогательной службы, но не заглядывал в их гнездовье. О нём на авиабазе сложено столько легенд! Даже название придумали: Хор красоток. Правда, пилоты больше горазды языками трепаться — до командного пункта каких‑то три мили, а никто не сходил. Может, кое‑кто уже и полазил, но молчит. У нашего брата — самца чаще так: работает или язык, или другой отросток. Вместе — редко.

Видок, правда… Бадер всегда одет в китель под лётной курткой, непременно белая рубашка и тёмный форменный галстук, сверху пижонский голубой шарф. Я же в сапогах, бриджах, свитере, меховая кожанка расстёгнута — начало августа тёплое. Потный весь, но не раздеваться же до трусов.

Налёт на гнездовье не понадобился. Курившая у дверей невысокая стройная девушка по имени Мардж меня поразила с первого выстрела. Как бомбардир с утреннего "Юнкерса" — не смертельно, но лучше сразу присесть. Я нёс какую‑то чушь, она стандартные отговорки в ответ, мол, вы с каждой так любезничаете, мистер пилот. Ни в коем случае, вы — особенная, глубина ваших глаз свидетельствует о красоте и благородстве внутреннего мира. Ах, мистер, я знаю лётчиков, им в женщине нужна единственная глубина…

Хорошо, что беседа сразу свернула к конструктивному руслу. Благоразумные леди понимают: серьёзные отношения с истребителями строить глупо. Мы подобны пожарным на горящем пороховом складе. Но с июньских налётов пилоты "Спитфайров" и "Харрикейнов" превратились в национальную легенду, каких‑то небесных рыцарей, от коих зависит выживание Альбиона. Я‑то знаю, мы — всего лишь режущая кромка меча, у нас за спиной авиапромышленность, авиашколы, радарные системы, аэродромное обслуживание, снабжение. Но кто вспомнит безвестного сержанта, чей подвиг в своевременной подаче топлива к истребителям? Почёт и уважение достаются лётчикам. Невольно всплыло — авиадорес русос, такое же почтение к нашему брату, словно в Испании. Сразу взгрустнулось. Нет, Мардж ни капли не похожа на Марию. Светловолосая, носик вздёрнут, глаза серо — голубые, с дьяволятами… Грешница! Хочу согрешить, и именно с тобой. Тем более с самой Румынии ни с кем и ни разу. Главное, чтобы женщина сознавала — защитника Англии нужно вдохновить, это её вклад в общую победу. Вроде понимает.

— Мисс Остин! Время вашего перерыва вышло! — дама лет на десять старше тоже стрельнула глазками. Увы, трофей принадлежит Мардж, извини.

Митч колупнул пробитую рубашку охлаждения, понюхал палец в гликоле и масле, затем глубокомысленно заключил:

— Мотор отлетался. Новые есть, могу перекинуть, но…

— Договаривай, лентяй. Ты поставил ему диагноз по запаху?

— Завтра, максимум — послезавтра прибудут новые "Спиты". Бадер и комэски себе забронировали, и вы, сэр, если останетесь безлошадным, имеете неплохие шансы. С вашей манерой воевать вес заплаток достигнет тонны.

Тут он прав. Машина явно недобирает скорости, и заношенный двигатель не единственная причина. Мой механик считается невезучим: мало кто латает истребители столь часто. У других сменилось по два — три пилота и самолёта. Где они — лучше не спрашивать. Значит, получу следующий истребитель, а заслуженная подруга уйдёт новичку или вообще в учебную часть. Я повернулся и погладил "Спит" по винту, как в день первой встречи. Несентиментальный Митч хмыкнул:

— Сейчас затянем на грузовик, отвезём на базу. Там прощайтесь сколько влезет.

Под капотом щёлкнуло, будто покинутый самолёт решил что‑то сказать напоследок. Спасибо, что не разбил? Гад, потому что бросаешь? Кто поймёт крылатое существо, не имеющее грешной души…

Новые "Спитфайры" улучшенной серии Mk2 поступили лишь через три дня. Начальство загребло машины с пушечным вооружением, а мне как самому молодому претенденту на новую технику выделили пулемётный. Будто девятнадцать веков выслуги лет недостаточно! Вдобавок мы крупно поговорили с Бадером, впервые на повышенных тонах. Он категорически отстранил меня от боёв на десять дней.

Тому предшествовала нелепая история. По правилам КВВС лётчик после цикла из тридцати боевых вылетов обязан полгода отдыхать. Если считать за боевые все случаи, когда я открывал огонь, то за один июль набрал полный цикл, соответственно провёл в воздухе времени куда больше других пилотов крыла. Секрет прост — мы с Ваней рулили по очереди, а отдых и демоническое восстановление тела я уж как‑нибудь обеспечивал. И вот однажды шизофрения вздумала меня не будить, командуя звеном на посадке. Она наболтала в эфир такое, что Бадер записал флаинг — офицера Ханта в переутомлённые.

Он даже позволил мне пользоваться его авто, изготовленным по спецзаказу и легко управляемым водителем без ног. Я ездил к Мардж в гостиницу для вспомогательного персонала, когда она освобождалась от дежурств. Понятно — рядом, можно и на велосипеде за двадцать минут, но не солидно.

В качестве любезности девушки из Хора красоток подарили мне Рика — пятимесячного золотистого ретривера. Любимцев в Англии называют словом pet, независмо от видовой принадлежности, пола и возраста. Важно лишь, чтобы домашний зверёк не приносил пользы — не охранял, не ловил мышей и не нёс яйца. А какая польза нужна, когда пёс узнаёт твой истребитель ещё на пробежке, при задвинутом фонаре кабины? Он не может видеть лицо пилота, укрытое маской и очками, прочитать буквы на фюзеляже, даже запах различить — на авиабазе царят ароматы топлива и смазочных масел. Но ведь собаки не ошибаются! Прыгают, заходятся лаем от радости, а ты боишься только, чтобы дурачок в бурном восторге не попал в неостановившийся винт. Лётчик не вернулся из вылета, а пёс спокоен — значит, выпрыгнул с парашютом или сел в другом месте, судьба разбитого самолёта наших мохнатых друзей не интересует. Страшнее всего, когда время не вышло, а псина начинает тихонько и протяжно выть, словно волк на луну… Точно — жди беды. Что касается пользы, ничто так не успокаивает нервы после посадки, как рыжий хвостатый комок, пытающийся запрыгнуть на левую плоскость, сходя с ума от счастья. Праздник у него — большой сильный хозяин вернулся целым и невредимым.

В преисподней нет животных. Звериные души, если у них и есть посмертие, обретаются в местах, к коим у меня не было доступа. Удивительно, что я завёл собаку лишь через четыре года после возвращения в мир живых. Брехливая дворняга у хаты Бутаковых в Бобруйске — не в счёт. Наверно, виной тому кочевая жизнь. Пусть под Мадридом я провёл больший срок, нежели в Тангмере, чувство временности там было куда сильнее — закончится "интернациональный долг", и нас отзовут в Союз. Англия, чужая страна, стала домом, хоть тоже не постоянным. А в доме нужна собака, не так ли, мистер?

Затем меня навестил Дожонник — спонсор, крайне огорчённый, что моя псина и личная жизнь съели часть средств, отложенных на погашение долга. Он попробовал было намекнуть на шантаж, но не на того нарвался.

— Поверь, дружище, у тебя появится не меньше проблем. Получится — ты соврал в корыстных целях и допустил в КВВС иностранца. Меня пожурят, но, учитывая полдюжины сбитых и медаль "За лётные заслуги", в худшем случае переведут к землякам, в польскую эскадрилью на "Харрикейны".

— Что ты! Как даже мог такое подумать? Выбрось из головы!

Он уехал, успокоенный обещанием увеличить общую сумму выплат на пятьдесят фунтов.

Освобождение от боевых вылетов не помешало освоить новый "Спит". Внешне отличающийся только выпуклостью пирозапуска на капоте, он оснащён по сравнению с предыдущей моделью более мощным мотором. Винт получил автоматическую регулировку шага. Опробовав малыша в воздухе, я поверил, что Bf-109E на нём точно догоню!

С орудиями у коллег вышло неважно. В комплектации "В", как на машине лидера крыла, осталось четыре пулемёта, а пушки капризничают практически в каждом вылете. Бадер ругался матом хуже сапожника, постоянно трезвонил куда‑то по телефону и требовал назад пулемётные "Спиты", хотя бы старого варианта Mk1. Наоравшись, нехорошим взглядом сверлил мой WDH, но тут я уже занял позицию трёхсот спартанцев в одном лице. Помог дефицит высооктанового топлива к новым "Мерлинам", и босс отступил, а затем случился тот самый злополучный день 15 августа.

Сказать, что ничто не предвещало беды — глупо. К середине августа нацисты переключили внимание с промышленности и флота на аэродромы, основательно повредив авиабазы в Хокинге, Лимпне и Дриффилде. Не сомневаюсь, что командование КВВС прекрасно понимало необходимость их обороны, но нельзя быть сильными везде. Время реакции на сообщение радарных станций до вопля диспетчера "вылет!" уменьшилось до двух — двух с половиной минут, и всё равно истребители не успевали. А я провожал их с Риком, обладая готовым, заряженным и заправленным "Спитфайром", не имея возможности подняться в воздух. Утомлённый, блин… Даже перед Митчем стыдно, который, засосав пиво, топал к соседнему самолёту со снятыми капотами и раскрытыми лючками, помогая оживлять повреждённый истребитель. Ни слова, ни взгляда мне в упрёк, а разве нужны слова?

"Марк, ты совсем в человека превратился, — даже шиза это заметила. — Раньше хладнокровнее был, наглее, уверенее. Не психуй! Есть задача — бить нацистов, через три дня полетим. Ты не отдыхаешь без боёв, а изводишь себя".

Я не нашёл что ответить и зарылся лицом в рыжую шерсть. Мы с Риком невероятно привыкли друг другу за неделю, будто прожили вместе века.

В такой ленивый день с самого утра посыпались сообщения о налёте мелких групп на авиабазы в Мертлехэм — Хите. В Рочестере бомбы упали на авиационный завод. Через час "Юнкерсы-87" и "Мессешмитты-110" атаковали радиолокационные станции в Дувре и вдоль южного побережья. У нас банально не хватает истребителей, чтобы прикрывать огромное количество мест, получивших удары гуннов. Слушая ругань диспетчера с сектором, я невольно вспомнил изречение Марка Твена, что при падении с лошади у человека слишком мало рук, чтобы прижать ладошки ко всем ушибленным частям тела. КВВС с 11–й авиагруппой на юге и 12–й на западе 15 августа были похожи на побитого наездника, которому не хватило двух конечностей, подаренных природой. Лучше бы сэр Даудинг проснулся в то утро многоруким Шивой…

Ближе к вечеру Бадер поднял оставшиеся в строю после утренних вылетов "Спитфайры" и повёл их на юг, откуда накатывалось такое, что командование поначалу приняло за ошибку радара. В воздухе не может быть столько металла одновременно! И остатки крыла, сведённые в эскадрилью, никак не смогут задержать немецкий вал. Не унять набегающую волну прибоя, бросив в неё десяток камушков. Это понятно и собакам пилотов.

В начале седьмого взвыла сирена, на юге показались чёрные точки, персонал авиабазы ссыпался в щель — убежище, а в мозгах что‑то переклинило. Я завопил Митчу — за мной, и помчался к "Спиту", наплевав на приказы и запреты.

Парашют на сиденье, спасательный хомут едва застёгнут на бегу. Шлемофон сорвал с зеркала и криво кинул на голову, когда самолёт уже тронулся, а на поле свалились первые бомбы.

Прожив девятнадцать веков в преисподней, можно не узнать, что такое настоящий ад! Бомбы вывыбрасывают тонны земли из любимой зелёной лужайки коммандера Ричардсона, взрывают твердейший бетон полосы, осыпая мелкой крошкой единственную птичку, рискнувшую прокатиться посреди этого кошмара. Не теряя секунд на выруливание к взлётке, я дал газ непрогретому "Мерлину" и погнал поперёк аэродрома.

Повторюсь — вот это настоящее пекло! Кок вонзается прямо в фонтан грязи, дыма и огня, лопасти рубят в воздухе дёрн, его зелёная кровь липнет на бронестекле. Грохот канонады начисто заглушает рёв тысячи с лишним кобыл под капотом и треск камней по крылу, а я только молюсь перед небесным начальством — не попади колесо в воронку, не забейся маслорадиатор…

Взлетел в футе над изгородью, тщательно осмотревшись — не тянется ли за "Спитом" зловещий шлейф. Вроде как Господь миловал. Преследовать и мстить поздно, отбомбившиеся "Хейнкели" флегматично взяли курс на юг.

Выписал широкий круг над аэродромом. Где были стоянки — сплошное пламя. Выходит, я спас тебя, "Спитти" — дружок. Не забудь отплатить тем же. Надеюсь, Митч вовремя зарылся в щель.

Постепенно набирая высоту и присоединив, наконец, шлемофон к разъёму, я попробовал связаться с диспетчером сектора. Куда там! Эфир забит воплями, "факинг гунн" и "санофбич" — самые мягкие выражения.

"Хейнкели" далеко. Но были и другие группы германских коршунов, что раньше просвистели в вышине над Тангмером. Им же как‑то нужно вернуться во Францию?

Накрутив высоту под двадцать четыре тысячи футов, я увидел, наконец, такую эскадру и поразился — строй совершенно ровный, чёткий, как на параде. Значит, они прогулялись без рандеву с истребителями и артиллерия ПВО их не достала. Сознавая, что про этот бой мне лучше нигде не упоминать, я полого устремился к замыкающим машинам их образцовых шеренг, догнав последний "Юнкерс" за пределами Сассекса. Думаете, парни, из Англии выбрались, и над Ла — Маншем ничего не грозит?

Больше никогда, наверно, не придётся атаковать двухмоторный бомбардировщик столь легко. Я подобрался к нему двумя сотнями ниже и чуть левее, почти уравнял скорость и одним движением вознёсся наверх, в какой‑то сотне футов от стабилизатора.

"Юнкерс" вблизи выглядит внушительно, уверенно распластав широкое крыло. В кабине стрелка пусто — явно перелез вглубь в фюзеляжа и радуется, что опасность позади, скотина. Поэтому я повёл длинную очередь вдоль борта и зацепил двигатель.

У "восемьдесят восьмого" пилот сидит у левого борта. Наверно, свет в конце тоннеля увидел, когда машина ещё не коснулась воды. К "Спиту" потянулись золотые проволочки от хвостовых стрелков двух других замыкающих, но я не стал нарываться, крутанул вираж и проводил крестника в последний путь, у самой воды шмальнул очередь вдогонку, из каких‑то мальчишеских хулиганских побуждений. Гунн свалился левой плоскостью вниз, в небе не распустился ни один парашютный купол.

Бензина — хоть залейся, но какое‑то внутренне чувство сказало, что на сегодня хватит испытывать Фортуну. Судя по относительному спокойствию, разлившемуся по радиоэфиру, бои закончились не только на моём фронте. Пассажир заявил протест, требуя догнать другого бомбера. Я проигнорировал его и повернул на север.

На подлёте к Тангмеру увидел "Спит" Бадера с ведомым. Сердце ёкнуло в лётные сапоги. И это — всё, что сохранилось от крыла?! Действительность ещё хуже, за ведомым стелется белый шлейф, предвещающий как минимум ремонт. Если внизу осталось кому и где ремонтировать самолёты.

Я поравнялся с лидером, качнул крылом… и чуть не выпустил баранку из рук от изумления. В "Спите" топливный бак между лётчиком и мотором, в паре дюймов от ног. Воняет бензином всегда. Мы не то что летаем — чуть ли не плаваем в нём, а безногий авантюрист закурил прямо в воздухе, сдвинув фонарь и маску! Он выпустил клуб дыма, унесённый ветром назад, и помахал мне рукой, в которой зажата неизменная трубка.

"Демон, прибавь газу. Слышал? Нас бомбили. Выбери местечко без дырок, Дика на второй заход не хватит".

"Вас понял, Салага. Пощупаю".

Я прогулялся на бреющем, со щемящим сердцем рассматривая результаты бомбёжки, показал парням самый целый кусок.

Сели. Взлётно — посадочные полосы ещё ничего, только залепить дыры раствором, а вокруг…

"Герника", — охнул Ванятка.

Ни одного целого здания. Ни единого сохранившегося самолёта — уничтожены и на стоянках, и в ремонтном ангаре. Лётное поле затянуто дымом. Бензин, видимо, выгорел, а теперь на лицо и одежду спускается тяжёлый чад от смазочных масел.

Рик, провонявший копотью, радостно затявкал у крыла. Хозяин вернулся! Больше нет проблем…

Митч, и без того не слишком блистающий строевой выправкой, приобрёл хромоту.

— Ранен?

— Нет, сэр! Слишком быстро убегал в укрытие.

Я воровато оглянулся.

— Ставлю литр виски. Быстро почистите и зарядите пулемёты, выкиньте плёнку.

— Скрыть стрельбу, — понимающе кивнул техник. — Салага же запретил. А сколько?

— Один восемьдесят восьмой. Но меня скорее взгреют, чем наградят.

— Понял! — Митч обернулся, чтобы найти оружейника. Потом снова глянул на меня, радостно оскалившись. — Горжусь вами, сэр!

Но наш маленький обман не удался. Это я носом почуял, когда табачный выхлоп перебил масляное благовоние.

— Вылетел без разрешения.

— Сожалею, сэр!

Я вытянулся и откозырял. Почему‑то вспомнил комиссара бобруйской авиабригады товарища Фурманского, выписавшего мне путёвку на курорты Испании. Вот бы позеленел, если отдать ему честь по — буржуйски, ладонью вперёд от фуражки!

За время, уделённое приятным воспоминаниям о солнечной Советской Белоруссии, Бадер шагнул к крылу и колупнул пальцем нагар от кордита на дульном срезе. Для пробных полётов оружейник аккуратно заклеил стволы, чтоб не пылились зря, пломбы сорвало пулями.

— А пулемёты просто опробовал.

— Да, сэр.

— И как? Плёночку вместе посмотрим?

— Как прикажете. Я же не виноват, сэр, что под пробную очередь "Юнкерс" подвернулся.

Даг выбил трубку, раскуренную ещё в воздухе, посмотрел мне в глаза с каким‑то незнакомым и грустным выражением.

— А сейчас объяснишь мне, что взлетел, лишь бы спасти "Спитфайр" от бомб?

— Истинная правда, сэр! Кружил над полем, ожидая уменьшение задымления. Увидел гуннов. И… проверил пулемёты.

Бадер тоскливо оглядел стоянку, украшенную лишь тремя относительно целыми машинами, остальное — кострища. Он не матерился как обычно, и это особенно напрягло.

— Не хочешь понять. Самолёт ценен, но он — просто железо. Лётчика твоего уровня нужно готовить года два. Сегодня сбито десять наших, хорошо, если половина пилотов уцелела, — он мотнул головой в сторону, откуда тянулся протяжный собачий вой. — Железо привезут. Кому летать на нём? Ладно, накажу после боёв. Сейчас узнаем, есть ли потери среди наземных.

Обошлось ранеными и контуженными, один сильно обгорел, позднее — скончался. Зенитчики доложили о двух "вероятно повреждённых" бомбардировщиках противника, Бадер и Ричардсон презрительно скривились — я редко когда видел у них подобное единодушие.

— Еду домой. Подкинуть к Мардж? Здесь всё равно ночевать негде.

Мы укатили. За спиной всё так же клубится дым, а неутомимый коммандер гоняет аэродромных, заставляя расчищать обломки, убирать мусор, тушить пожары. До газонов очередь не скоро дойдёт.

Мардж скрючилась на кровати в двухместной комнате общежития, вся в слезах и в истерике.

— Представляешь? Когда стало понятно, что "Хейнкели" идут прямиком на Тангмер, наш офицер скомандовал… надеть каски! Он запретил спуститься в убежище! Как будто каска спасёт от падающего перекрытия.

Она зашлась рыданиями.

— Выжило пятеро… Двух девочек, которых солдаты вытащили позже, здорово обожгло… Остальных разложили на траве, рядком. Понимаешь? Почти все, с кем болтала и пила кофе утром, лежат на земле, прикрытые брезентом, из‑под него торчат неподвижные ноги в одинаковых форменных туфлях и чулках… Многие и без ног.

Внезапно истерика сменила направление.

— Ты убьёшь их, лётчик Хант? До единого, чтоб только кровавые обрубки валялись под брезентом!

— Всех вряд ли. Сегодня опустил одного "Юнкерса" в Ла — Манш.

— Тебе же запрещены боевые вылеты!

— А я хочу запретить гуннам бомбить. И не нашёл другого аргумента.

Погладил её по соломенным волосам. Мардж понемногу успокоилась и прижалась ко мне. Мы впервые провели ночь, не занимаясь сексом. Соседка по комнате не смогла бы помешать. Она спала под брезентом, в окружении таких же мёртвых тел. Лёгкий ветерок через открытое окно чуть колыхал пошитые её руками занавески.

Возле аэродрома я впервые за командировку в мир живых увидел неупокоенную душу. Техник из соседней эскадрильи в призрачном обгорелом комбинезоне топтался у "Спитфайров", пытаясь найти свой, и не находил: его босс не вернулся из вылета. Никогда не вернётся. Классический случай, парня заклинило между мирами. На сто лет, на двести, до страшного суда?

Иван обалдел, увидев призрака.

"А другие?"

"Нет, пока не видят. Молодой, слабый. За сотни лет может набрать силу, издавать звуки, слышимые смертными. А то и различим будет при лунном свете".

"И… как долго?"

"Пока не увидит машину Бергмана. То есть вечно. Но я помогу".

В кои‑то века опыт общения с новопредставленными использован не для мучений. Не узнав, кто вмешался, механик отправился в загробный мир, чтобы на миг ощутить Благодать, а потом погрузиться в страдания. Они — мелочь по сравнению с безумием посмертного заточения среди живых.

Глава двадцатая. Лондон в огне

Англию исступлённо бомбили две недели подряд. Пленный пилот "Доренье" рассказал, что операция по уничтожению КВВС получила пышное наименование "День Орла".

На Тангмер больше не падали бомбы — вожди Люфтваффе явно списали нас в утиль. Но Ричардсон за считанные часы вернул аэродрому способность принимать и выпускать самолёты! Жили в палатках, лётчики наравне с техперсоналом в бочках и канистрах таскали топливо к "Спитфайрам", прямо на траве давились овсянкой или яичницей с беконом, чтобы при первой возможности бежать к истребителю и снова лететь щипать перья из того самого Орла. Его клюёт эскадрилья — всё, что осталось от крыла, несмотря на пополнение.

Мы с Бадером вылетаем до трёх раз на день. Он как‑то бросил, что устали даже его железные ноги.

"Интересно, если ему рассказать, что внутри тебя живёт второй пилот — красный сокол, который берёт управление, когда ты выдыхаешься?"

"Прозябаешь в безвестности, Ваня, и мучаешься? Бадер не отстранит меня — летать некому. После отправит в психушку".

Техники тоже падают с ног. Ресурса великолепного "Мерлина" не хватает надолго. Замена авиационного мотора превратилась в привычную операцию. Излишне говорить про дефицит двигателей. Поэтому летаем на честном слове, а механики постоянно скручивают агрегаты с убитых "Спитов", оживляя хотя бы один истребитель из двух.

Больше мы не атаковали бомберов в лоб — удар с высоты и уход. Даглас снял пятерых, я — троих. Как‑то раз не удержался и догнал "Мессера", проверив возможности мотора Mk2. Немцу явно не понравилось, но кого интересует мнение трупа?

Самолёты и новые лётчики прибывают чуть ли не каждый день. Нескольких истребителей с очень неплохой подготовкой выделил флот. Слава Богу, командующий 11–й авиагруппой вице — маршал Кит Парк, новозеландец по происхождению, добился у Даудинга разрешения привлекать без ограничений уроженцев колоний, американцев, поляков, чехов и прочих инородцев, не тянувших, с точки зрения коренных англичан, на почётное звание "настоящий джентльмен".

Командующий 12–й авиагруппой Ли Меллори, скептически относящийся к "обезьянам за штурвалом", получил в плечи 302–ю и 303–ю польские эскадрильи. Чуть забегая вперёд, скажу: в Битве за Англию они стали самыми результативными в КВВС! И это несмотря на то, что ничего страшнее "Харрикейна" полякам не доверили.

Приток новичков компенсировался страшной их смертностью. Результаты британских и немецких потерь от схваток в воздухе заявлены по Би — Би — Си в соотношении 2:1 в нашу пользу, в чём сомневаюсь, на такого аса, как Бадер, приходится несколько начинающих, не сбивших ни одного гунна и погибших в первых же вылетах. Статистика — страшная штука! Но я привык к похоронам, ибо единственный в Тангмере точно знаю, что посмертие существует. Ах да, комсомолец Ваня Бутаков тоже в курсе.

Радует, что Мардж в безопасности. После 15 августа командные пункты секторов и авиагрупп закопаны под землю. А при авианалётах девушек из Хора красоток всё равно заставляют одевать каски!

Воздушные бои всё ближе подбирались к Лондону. 23 августа на столицу уже упали первые авиабомбы. Би — Би — Си разразилось гневными прокламациями и проклятиями в адрес фюрера, а также угрозами разнести Берлин. Со следующей ночи начались символические удары по германской столице. Сообщение о налёте на неё мы встретили со смешанными чувствами. Конечно, мелкомстительная часть натуры удовлетворена — гунны в своём гнезде больше не тешатся иллюзией безопасности. С другой стороны, это основание для них чаще атаковать Лондон. Но он в глубине острова, "сто девятые" из Гавра и Шербура могут лишь прогуляться в оба направления, на сражение топлива не хватит. Значит, бомберы остаются только под защитой огня бортовых стрелков.

Они налетают каждый день, в основном на заводы и авиабазы. Нас ободрили по радио, что Люфтваффе ежесуточно не досчитывается от нескольких десятков до сотни самолётов. Брехня, конечно, но что потери чувствительные — поручусь. При каждом огневом контакте с остатками истребительных сил гансы непременно чертят по небу тёмные дымные полосы.

А четвёртого сентября сбили и меня над окраиной Лондона. Против двух дюжин "Штук" и восемнадцати "Ме-110" мы вылетели вшестером. "Мессеры" не приняли открытый бой и выстроили оборонительный круг, здоровенный — до мили в диаметре, несмотря на численное превосходство. Нам бы ограничиться перебранкой, ожидая подкрепление от 12 группы, но разве можно удержаться при виде пикировщиков, не охраняемых истребителями?

Пока Бадер пугал "сто десятых", я с неизменным на тот момент Майклом Питти обрушился на "Юнкерсы". Какая благодать! Но, конечно, не Божья. Вспомнилось, как упорно "Штука" не хотела умирать над Польшей под щелчками моих ШКАСов. Теперь — другое дело. Град из восьми стволов, выпущенный прицельно с пятидесяти — семидесяти ярдов, рождает в небе новую звезду. Может, падающий на город бомбардировщик причинит разрушения, но готов поставить годовой оклад, что лондонцы согласны принимать мёртвых нацистов без ограничений и выходных дней. В общем, не сильно напрягаясь, за каких‑то семь — восемь минут каждый в нашей парочке увеличил личный счёт.

Увидев, что жертвусы разбегаются, а увлекаться преследованием не стоит — далеко оторвусь, я кинулся на помощь Салаге, который неторопливо пощипывал тяжёлые истребители. И тут сработал стереотип. Мы привыкли атаковать двухмоторные бомбардировщики в лоб, а "Мессершмитт-110" больше на них похож, нежели на перехватчик. Вот и кинулся навстречу как последний идиот, и нарвался. Уж очень сильное у него фронтальное вооружение.

"Спит" встряхнуло, в следующую долю секунды мне в грудь впилось что‑то острое, в конструкции организма не предусмотренное. Завоняло палёной изоляцией, из дырки в приборной панели топливо хлынуло прямо на колени. Самолёт, вздёрнутый на свечку при уходе от лобового удара, замер с обрезавшим двигателем и меланхолично рухнул вниз.

Ванька изошёлся в беззвучном крике, я сбросил фонарь, с трудом удерживая тело в повиновении и не давая отказать ему от болевого шока. Машина чуть набрала скорость, послушалась управления и сменила беспорядочное вращение на пике. Впрочем, высота уже мала…

Вдруг земля остановила бег навстречу, справа в воздух вмёрз ведомый Бадера, и даже дым из‑под капота как бы затвердел. Знакомое дело — ангельские штучки.

Он материализовался с интересным визуальным эффектом — на бронестекле, всего в две ладони ростом, небрежно оперевшись локтем на корпус коллиматорного прицела.

"Отлетался?"

Издевается. Небожитель, что с него взять.

"И что дальше? А, понятно — в преисподнюю. К прежнему месту службы".

"Не обязательно. У тебя есть вторая и последняя попытка. Переселяйся в другого грешника. Ты мстил нацистам, но этого мало".

"Стоп — стоп, — меня озарило. — Если по правилам ваших непонятных игр у выходца с того света есть два шанса, Рихтгофен — Мёльдерс внедрился в следующего пилота, а в случае смерти вернётся вниз окончательно?"

"Да. Тебя это веселит?"

Вряд ли мой оскал говорит о веселье, но всё же… Я внутренне повернулся к Ивану. Сопоставив почти отвесное падение "Спита" с явлением ангела, он всё понял сам.

"Прощаемся, Марк?"

"Да!"

Я расстегнул ремень и резко толкнулся руками от бортов. В микронную долю секунды увидел ошарашенный лик покровителя, не ожидавшего подобного выверта.

Теоретически, в таком положении благополучно покинуть самолёт не реально. Но до того момента, как окончательно сдохло ангельское колдовство, обречённый "Спитфайр" удалился ярда на три, лишившись возможности наподдать килем или стабилизатором. Плотный поток воздуха врезал как лопатой, сплющив рёбра и простреленные лёгкие. Кое‑как выправив положение тела относительно британской поверхности, я дёрнул кольцо и с удовольствием отметил, что купол и подвес выдержали рывок. Наверно, парашют подумал, что им воспользовался слон…

"Прощаемся с самолётом, Ваня. Сами — живём!"

Неблагодарная Англия ударила по ногам, сломав их без малейшей жалости. Прямо в парашютной сбруе я перевернулся на спину и попытался разложить организм в соответствии с заводскими чертежами.

"Поправимо?"

"Конечно! Только сейчас будет немного жарко. Велкам в филиал преисподней. Потерпи".

В пламени зажигалки ярко вспыхнул бензин, превратив пайлота Ханта в живой факел.

"Ты с ума сошёл! Мало дырок в фюзеляже?"

"Они меня и беспокоят. Как ты объяснишь британским эскулапам, что ранение в грудь и в пузо навылет затянулось быстрее порезанного пальца? Ожоги всё скроют".

Но как же больно, блин. Даже мне, привычному.

Я поиграл в птицу Феникс минуты две. Оч — чень долгих две минуты. Потом заботливые руки доброго самаритянина окатили водой из ведра. Меня куда‑то несли, срезали одежду, сокрушались, уговаривали не помирать…

Надо же, повезло сверзиться прямо у ограды пансиона для молодых леди. Насладиться триумфом не получилось, как же — английский герой, сбивший бомбардировщик, мужественно страдает, но не сдаётся. При желании я мог бы обзавестись целым гаремом. Но не только пощупать женскую плоть — открыть глаза и шевельнуться было мучительно больно. По крайней мере, до вечера.

Следующие дни я провёл на койке в больничной палате, замотанный до глаз. Перевязка с обдиранием бинтов, загнивающих на ожоговых язвах — это отдельная история, которую не хочу никому рассказывать и, тем более, не пожелаю испытать на себе.

Потом ко мне прорвалась Мардж. Из её взвинченного состояния следовало, что обугленная головешка по имени Билл Хант перестала считаться другом на пару ночей. Она обещала ждать, надеяться и хранить верность, даже если самая интересная часть моего механизма сгорела в труху.

— Ну, может какой огарочек и остался, посмотрим. Лучше помоги подняться.

Она протестующее заверещала.

— Не хочешь помочь, я сам.

С трудом ступая обленившимися ногами, я проковылял мимо коек к зеркалу, привинченному над раковиной. Да, красавец. Ни усов, ни бровей, здоровенный ожоговый шрам от правой челюсти до волос. Героический защитник Великобритании, блин.

— Ложись, Билли! Тебе рано…

— Не понимаешь, как здорово опять ходить. Спрошу у доктора, когда можно в воздух.

Мардж зажала рот. С такими травмами мало кто выживает, в лучшем случае — остаются инвалидами на всю жизнь. Какие полёты! Отставка и спокойное растительное существование на пенсию героя!

Ангел, согласен с такой перспективой? Нет? Ну, придётся воевать дальше.

Она отдала мне письмо Бадера. Он обозвал меня недоумком и сопляком, что полез в лоб на "сто десятого". "Мессер", кстати, упал. Так что мой личный счёт вырос на две машины за один бой.

Ко мне стучались журналисты. Я согласился на интервью с условием, что в газеты попадёт фото, где лицо в бинтах вместе с глазами, не будут упоминаться ни фамилия, ни номер сквадрона. Пилот из N — ской эскадрильи сбил в одном бою сколько‑то гуннов, обгорел как копчёный окорок и больше никогда не увидит небо… Записали? Свободны!

Тринадцатого сентября Мардж привезла мне верхнюю одежду, поддавшись на шантаж, что в противном случае герою — истребителю её доставит другая леди. Понятно, обещал ей месяц не переодеваться, нарушив клятву через три минуты.

— Поехали!

— Ты с ума сошёл! Тебя же не выписали…

— Я сам себя выписал.

Бадер не знал как реагировать, услышав историю бегства из госпиталя. По легенде, когда он сам до остервенения замучил медиков и заставил выписать допуск к лётной службе, даже "спасибо" им не сказал — вытащил бумажник и деловито поинтересовался: "Джентльмены, где я могу купить "Спитфайр"? Поэтому я очень рассчитывал на его понимание.

— Сэр, вы добивались возвращения в КВВС долгие годы. У меня нет ни дня. Я не могу больше безучастно смотреть из окна палаты, как они бомбят жилые кварталы.

— Билл, самовольная отлучка боевого лётчика из военного госпиталя — дезертирство, по крайней мере, в формальном отношении.

— Даг, на мне уже висит одно… Забыли? Как пайлот — офицер я должен быть в Шотландии.

Лидер авиакрыла сделал то же, что и обычно — закурил.

— Меня посадят вместе с тобой.

— Не обязательно. Если лётчик прыгнул с парашютом и через несколько дней вернулся на авиабазу, вы у каждого требуете медицинские справки о здоровье?

— Тебе точно не помешает. От психиатра. Принимай самолёт! — он повернулся к моему эскорту, то бишь Мардж. — Мисс, я рекомендовал бы вам потребовать от мистера Ханта поход к психиатру, если имеете на него серьёзные виды.

Как ни странно, ей особенно в голову запало не моё экстренное выздоровление, а угроза про "другую леди". Она поманила Рика, основательно вымахавшего за месяц, почесала за ухом и предупредила, кивнув в мою сторону:

— Проследи, милый, чтобы этот кобель даже не смотрел на других женщин. Если что, кусай вот сюда.

На этой милой ноте мы расстались, а я принял Mk2 с пушечным вооружением. В ту пору дефицитом стало всё — самолёты, лётчики, топливо, запчасти, боеприпасы. Выделив машину без очереди, Салага продемонстрировал, что ценит меня больше других.

Боевое крещение мой третий "Спитфаер" получил 15 сентября над Лондоном. В тот день мы походили на вратаря, к штрафной площадке которого приблизилось множество нападающих, и у каждого — мяч. Не знаешь куда бросаться.

Я впервые увидел в небе одновременно несколько сотен самолётов, и почти все они — немецкие. Наши, как обычно, в меньшинстве. Хорошо лишь, что истребительное прикрытие только на неповоротливых "сто десятых", "сто девятые" разворачивались, не доходя до города. Мы били немцев на подлёте, и над Лондоном, и после сброса бомб… Второй наскок был намного слабее. Мы теряли машины и людей, они — тоже, и, казалось, нет конца и края этой мясорубке.

Всадив последнюю очередь в хвост уносящемуся "Юнкерсу", впрочем, с непонятным результатом, я с трудом увернулся от "Мессершмиттов", явившихся прикрыть отход бомбардировочных эскадр. Вышел из пике у самых волн, чуть не задев их радиаторами, и едва дотянул до Дувра, выбрав для приземления сравнительно ровную площадку. Когда винт остановился, увидел причину снижения тяги — вместо кончиков лопастей винта остались одни лохмотья. Значит, воду всё‑таки зацепил. Ещё пару дюймов и…

Меня разобрал нервный смех. Я упал на колени под крылом и обнял стойку шасси, пачкая меховой воротник смазкой. Через час или два меня там нашли какие‑то солдаты… Честно — сообщить в сектор по рации о месте приземления не хватило моральных сил.

Пока подпирал колесо шлемофоном, Ванятка, змей подколодный, воспользовался минутой слабости и расспросил о случившемся девятнадцать веков назад. И я вдруг совершенно без сопротивления рассказал то, что из меня клещами не вытянуть было за столетия заточения в преисподней.

…Почему‑то, когда мыслями возвращаюсь в Иерусалим, там ветер, всегда — ветер. И очень неуютно. На этой проклятой богами земле, клочковато поросшей редким кустарником, словно рожа больного старика, нет нормальной жизни. Островки римской цивилизации подлая Иудея растворяет в себе. Здесь нельзя служить долго. Каждый римский гражданин, от патриция до простого воина, рано или поздно заражается этой атмосферой ржавчины, разъедающей душу изнутри. Я ненавижу Иерусалим!

Кто же мог угадать, что неожиданное повышение Марка Луция обернётся столь долгой карой за порогом жизни? Радовался, получив под командование центурию в молодые годы. Пусть с условием отслужить в иудейской колонии определённый срок. Здесь — противно, но обычно обходится без особых происшествий. Местные правители лояльны Риму. Более того, евреев настолько ненавидят окружающие народы, что присутствие легиона сохраняет относительный покой.

А касательно местных смутьянов, суд суров и скор. За мелочь иудеи сами карают преступников. Убийц, разбойников и поджигателей заговора против империи приговаривает прокуратор.

"В какой‑то мере, Ваня, мне элементарно не повезло. Сопровождать грешников на Голгофу отправляли десятку солдат, евреи сами обычно горели желанием мочить преступников. А тут — сразу трое, один из них оказал разлагающее влияние на жителей Иерусалима. Оттого назначили полсотни во главе с центурионом, то есть со мной".

"Казнь на кресте? Как в Библии?"

"Хорошо хоть, не перебиваешь дурацкими репликами про "поповские сказки". Нет, крест выдумали потом. Примерно к западу от городской стены возвышался небольшой холмик, на нём были врыты брёвна, заострённые наверху. Осуждённый на казнь тащил на хребте перекладину. На месте эту поперечину одевали на столб, руки еврея прибивали к её концам, ноги — к столбу. Иногда, но довольно редко, над головой очередного преступника помещалась табличка с фамилией гада. Чаще всего обходились без неё. Писали‑то они на арамейском, не на латыни, не каждый из римлян разберёт, что там намалёвано. Может — смерть прокуратору!"

"На армейском? В смысле — как в армии?" — не понял мой слушатель.

"На арАмейском. Язык такой, древний. Короче, осуждённый висел на солнцепёке и потихоньку умирал, осыпая проклятиями окружающих. Довольно жестокая казнь".

Я залез в кокпит и отхлебнул воды из фляги, нагревшейся в кабине "Спита". В Иудее мы пили вино. Мутная жижа из колодцев там разве что скотине годилась. И местным. А ещё хуже вообще без воды и вина. Особенно — если прибит гвоздями к толстому бревну.

"Один из троих был худ и измождён, как бродяга, двое других походили на обычных бандитов. Солдаты по привычке избили их. Бандюги заорали, третий стерпел молча. Сказал только: не могу сердиться на вас, потому что не знаете, что делаете. Как‑то так. Мои рассвирепели, начали снова бить и пинать, пока осуждённый не упал. На голову колючую ветку намотали. А он вдруг выпрямился, вскинул деревяшку на спину и, ни слова больше не говоря, пошагал вперёд. Толпа собралась, мои пятьдесят воинов едва разогнали зевак".

Я замолчал, снова переносясь воспоминаниями в тот весенний день, не сулящий добра.

"Два грабителя умерли чрезвычайно быстро. Слабаки. А этот, странный, мучился очень долго. В отдалении собралась толпа, ждут на солнцепёке, никто не уходит. И нам приходится ждать. Не оставишь — снимут ведь. Вино кончилось. Какого чёрта? Тогда я взял копьё у легионера и попросту ткнул еврея под рёбра. Потекла кровь, а он поднял припорошенные пылью веки, глянул в упор и тихо повторил те же слова, что и на городской улице. Мол, прощаю, не держу зла на тебя, не знаешь что творишь".

"Это Иисус Христос!" — поражённо вякнул Ванятка.

Надо же, и получаса не прошло, как догадался. Сообразительный растёт, даром что комсомолец.

Легионер, владелец копья, лишь посмеялся потом: какое ещё прощение! Мерзкий иудей должен благодарить, что укоротились его мучения.

Я совершил "добрый" поступок? В загробном мире другое мнение. Кстати, легендарное Копьё Судьбы не похоже на воткнутое мной в худой еврейский живот.

"Христом его назвали много позже. А что касается имени, по — арамейски как‑то иначе. Сейчас уже не помню. Пусть будет Иисус. В общем, когда ангел спросил — заколол ли его из сострадания или от ненависти к евреям, я откровенно ответил: вино закончилось, и ждать невтерпёж, пока тот окочурится. Вот мне и влепили от двух до трёх… тысяч. Не учли, что он практически уже был покойником. Есть люди, которых очень нельзя убивать".

"Он же — Бог? — спросил мой большевистский военлёт. — Или как там, сын Божий?"

"Честно скажу — не знаю. Формально говоря, он напоминал обычного грешника. Римляне его казнили за присвоение звания "царь иудейский", то есть за попрание римского полновластия на территории колонии. С точки зрения посмертного правосудия это тянет на грех гордыни, никаким царём, королём и султаном он не был. Сыном Божьим зваться не криминально, все мы дети Творца. Однако когда я умер, в преисподней его не застал. Мучительная смерть и прощение палача на распятии какие хочешь грехи перекроет. А насчёт божественного происхождения никто не знает. Разве что небожители. Но мне туда… не скоро".

"Ты не сразу тогда умер? — Ванятка впился как клещ, и я уже пожалел, что разболтал ему лишнее. — От старости?"

Смешно даже. Разве не изучил мой характер за четыре года? Такие редко умирают от старости. А уж в постели, окружённые кучей внуков — вообще никогда.

"Началась Иудейская война. Мы презирали евреев за трусость и лизоблюдство, а они однажды вырезали римские гарнизоны. Меня, к тому времени командовавшему когортой, это примерно полк, по старой памяти снова бросили на Иерусалим".

"А ты?"

"Разрушил его и сжёг. Не я один, естественно, там легион работал, считай — дивизия. От населения мало что осталось. Они притихли, вроде как опять смирились. Потом, только не смейся, я влюбился как мальчишка в наложницу по имени Руфь. Помнишь, говорил Марии, что не любил никого девятнадцать веков?"

"Да. Она что, тоже погибла?"

"Её убили мои солдаты за то, что ночью меня заколола во сне. Таковы евреи — они глубоко внутри себя не сдаются, пока живы. Как их ни бей, ни ущемляй, ни унижай. Гитлеру ещё отзовётся. К нему непременно придёт Руфь, даже если это будет стоить ей жизни".

Ваня грустно рассмеялся.

"Если бы не оказался запертым с тобой в собственном теле, точно решил бы — к психиатру пора, как Салага советовал. Мой компаньон распял Иисуса Христа на швабре и проткнул ему живот копьём? Санитары, ау!"

Швабра… Я никогда не слышал, чтобы о римском орудии казни так говорили. Особенно закончившие на нём земной путь.

Мыслями и делами пришлось вернуться в современность, где меня ждал нагоняй от лидера, что не сообщил о вынужденной посадке. Потом Бадер выгнал своего лучшего пилота "долечиваться", благо дневные бомбёжки Лондона прекратились. 15 сентября мы наколотили массу нацистских летунов, и "Юнкерсы-87" перестали появляться над Британией, а "сто десятые" — робко, только в качестве опекаемых "сто девятыми".

Восторг от этого превратился в национальный праздник. По Би — Би — Си неоднократно повторяли личную благодарность Черчилля к лётчикам КВВС, назвавшего нас спасителями Империи: "Никогда ещё в истории человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим".

Заработала бюрократия, шестерёнки которой раздавали призы и взыскания. Меня догнал Крест за лётные заслуги и звание флайт — лефте́нанта. Летучий лейтенант Королевских ВВС — нечто вроде капитана в нормальной армии.

А суб — лейтенант Корк из соседней эскадрильи, наоборот, пострадал. Мало того, что ему не добавилось звание — Истребительное командование не правомочно повышать его у моряка. Он получил письмо из Адмиралтейства, в нём со ссылками на какие‑то параграфы уставов объяснялось, что морские офицеры не имеют права носить Крест за лётные заслуги. Поэтому мистеру Корку надлежит снять ленточку этого ордена и вместо неё пришить полоску Креста за выдающиеся заслуги, она, к сожалению, менее престижна.

Я поразился, чем заняты адмиралтейские штабисты, делать им больше нечего в военное время, а Бадер рыкнул:

— Ради бога, не делай этого, Корки! Король вручил тебе Крест за лётные заслуги, и только король может его снять. А не эти тупые лорды Адмиралтейства. Вот когда король пришлёт тебе письмо с приказом заменить Крест за лётные заслуги на Крест за выдающиеся заслуги, тогда тебе придётся подчиниться. Потому что это будет настоящий приказ (13).

С прекращением дневных бомбардировок ничего не кончилось. Тысячи людей в Великобритании принялись ломать голову — как остановить ночные бомбёжки. Раньше об этом подумать было недосуг, несмотря на печальный опыт Мировой войны.

Глава двадцать первая. Ночное небо

В облачности мотор "Спитфаера" звучит как‑то иначе — громко и сердито. Беспросветная муть за бронестеклом ночью особенно плотна и неприветлива, будто кабину закрыли чёрным колпаком для отработки навигации по приборам. В Тангмере спят, кроме полудюжины человек, выпустивших меня в одиночный полёт в попытке сделать то, что разок удалось в Испании — на истребителе, лишённом радара, отыскать в туманном ночном небе немца и подстрелить его.

13. Эксцентричные выходки Бадера с полным неуважением к руководству страны, армии и флота замечательно описаны в посвящённой ему книге. См.: П. Брикхилл. Безногий ас. — М.: ACT, 2002.

До конца сентября крыло сделало полсотни самолётовылетов на ночной поиск, Бадер добился их прекращения, когда канадец и осси из последнего пополнения столкнулись в воздухе между собой. И я упросил босса разрешить одиночную миссию. По крайней мере, в своего не врежусь.

Туман и облачность — друзья и враги одновременно. Можно спрятаться, а можно потерять цель. "Юнкерсы" ночью летают без истребительного прикрытия, эскадрой, ориентируясь на штурмана ведущей машины, обязанного найти Лондон в любую погоду. Для этого самолёт спускается ниже облаков.

Очень существенное отличие от Испании — меня наводит диспетчер на основании радарных данных. "Спитфайр" четырнадцать секунд в минуту излучает сигнал "я свой". Любые другие непонятные предметы в облаках, даже ангел Господень, попади он в радиоволны, автоматически зачисляются в раздел "Люфтваффе", а бубнящий в наушниках голос задаёт мне курс и высоту, благодаря которым предстоит выбраться на расстояние визуального контакта.

Вылет совпал с дежурством одного фата из Вспомогательной авиации. О нём рассказала Мардж. Из тех, что непременно ездят на дорогих авто, носят сорочки с монограммами и подбивают мундир красным шёлком. Эдакий сэр из клуба военных джентльменов.

Он предпочитает нести службу, лёжа на кушетке, а с микрофоном мучается капрал — помощник, следуя ценным указаниям офицера, пребывающего в полудрёме. Получив упомянутые директивы по методу испорченного телефона, я выскочил в район, где теоретически шляются "Юнкерсы", в миле или ярде от "Спитфайра" — радарные маркеры совпали, и ни черта не увидел. Ниже облачности почти также темно, на земле погашены огни. В кабине мерцают приборы и горит оранжевый круг коллиматорного прицела. Без авиагоризонта вообще трудно понять — истребитель кренится, пикирует, кабрирует?

Вдруг что‑то сверкнуло прямо и левее по курсу. Я чуть наклонил крыло… Есть! Коршуны бросились на Лондон. В небо ударили прожекторы, на земле появились слепяще — яркие всполохи от взрывов авиабомб, а под облаками брызнули вспышки зенитных снарядов. Днём после такого выстрела повисает чёрная клякса, а сейчас — миг и всё. Дым сливается с ночной теменью. Ничтоже сумняшеся, я газанул, опасаясь опоздать на праздник смерти.

По правилам и по здравому смыслу, истребителю полагается держаться подальше от зенитного заградительного огня. А как же я гуннов найду? Только в свете прожекторов.

Надо отдать должное лондонским зенитчикам, в ту ночь они навесили на "Юнкерс" чудесный маркер — пламя из правого двигателя. Пока я испортил ему и второй, живучий гад отмахал от Лондона мили на три или четыре. В темноте хорошо видно, как пули, попавшие на обшивку под очень острым углом, не пробивают её, а соскальзывают в рикошете, высекая из бомбардировщика весёлые искры.

Мне его не засчитали! На Бадера надавил сам Кит Парк, убедив: покойничка надо записать артиллеристам для поднятия их боевого духа.

Но это на следующий день, а разыскивая во тьме посадочные огни Тангмера, я невольно представил подземелье нашего командования сектора, как его описала Мардж.

— Бомбардировщики разрушают Лондон!

С кушетки:

— Да, Дэвид. Это возмутительно. У нас есть свежий выпуск "Таймс"? Спасибо, Дэвид.

— Сэр, пилот Демон из 129 эскадрильи Тангмера атакует бомбардировщика.

Чуть позже:

— Он докладывает, что сбил "Юнкерс-88" в четырёх милях к востоку от Лондона, сэр!

— О'кей, Дэвид. Будьте любезны, пришлите мне чаю.

По поводу не очень корректного приказа "подарить" сбитого артиллерии ПВО вице — маршал лично прилетел в Тангмер, рассчитывая проявить тактичность, в итоге устроил мне выволочку. Кит Парк приземлился на "Харрикейне", зарулил на стоянку как простой смертный и вылез, одетый в белоснежный комбинезон без знаков различий. Я отсыпался, а наземный состав не знал Парка в лицо и принял его за очередного джентльмена из клуба, который решил поиграть в войнушку.

Высокое начальство изволило прогуляться к моему "Спиту", раскрытому до исподнего белья под нервными руками Митча, не успевавшего нормально отдохнуть из‑за ночных инициатив шефа. Рядом колдовал оружейник, заталкивая в машину двадцатимиллиметровые снаряды авиационных пушек. Чтобы пополнить боекомплект, нужно отвернуть и потом закрутить какое‑то космическое количество винтов, крепящих пушечные и пулемётные лючки крыла. Дальше состоялся диалог, намертво вписанный в фольклор КВВС.

— Что вы делаете, капрал? — спросил у него вице — маршал.

— …Вашу маму в туда — сюда, а что это напоминает?

Парк изобразил, что понял шутку юмора. Через полчаса в кабинете Бадера устроил мне разнос за никудышное воспитание личного состава. Я вытянулся по стойке "смирно" и горько пожалел о том, что не сработает стандартная фраза: нельзя ждать хороших манер от выходцев из колоний. Наш командир авиагруппы — сам такой, из Новой Зеландии.

На прощание он обещал "по достоинству" оценить, если я собью ещё парочку "Юнкерсов". Садись в "Харрикейн" и сам попробуй — ночью!

Тем не менее, за октябрь, в те редкие дни, когда погода разрешала немцам бомбить, а англичанам охотиться на них, я сбил двоих, позволяя подранкам уползти от Лондона на десяток миль, дабы не делиться с артиллерией ПВО. Затем сам чуть не погиб, сунувшись между "Бофайтером" и бомбардировщиком. Сноп огня от четырёх пушек пронёсся так близко, будто костлявая с косой махнула у лица своим чёрным балахоном.

Любитель белых комбинезонов не обманул. Ночные победы — редкость, поэтому особо ценная. С подачи Парка за четырнадцатый самолёт, сбитый лично и в группе, король Георг пожаловал меня сразу высшим британским орденом — Крестом Виктории. Пожимая пятерню в присутствии всего летучего начальства, согнанного по такому случаю в Букингемский дворец, монарх, глотая слова и заикаясь, провозгласил: горе любым врагам Альбиона!

— В материале этого креста использована бронза из русских пушек, захваченных в Сев… Сев… Севастополе, — он с трудом выговорил длинное иностранное слово.

"Какая честь, а, Вань?"

"Пусть он засунет крест себе в зад и провернёт!"

Я поспешно зажмурился, словно выпав в экстаз от восторга. Испугался, что иванова ненависть к королю империалистов просто лучится из глаз. Заодно пожалел, что так натаскал его в английском языке. Квартирант распознаёт теперь любые нюансы и по рации базарит сносно, мы давно перешли на английский в разговорах внутри черепа. Только чувства контролировать он не может по — прежнему.

Однажды спросил его:

"Мы объездили половину Европы. Ты много раз видел, что всё не так, как тебе объясняли комиссары. И по — прежнему веришь в марксистско — ленинскую чушь? Для тебя, как и раньше, в мире только два цвета — красный и белый?"

Он не сразу откликнулся. Потом выдал спич, поразивший мою демоническую душу.

"Дело в другом. Если я полностью приму твою точку зрения, соглашусь с любыми доводами, то превращусь во второго тебя. В чём будет разница между нами? Я остаюсь большевиком, чтобы сохранить себя и не слиться с тобой".

От же паразит! Он согласен хранить верность коммунистическому бреду, чтобы уберечь индивидуальность в нашем тандеме. Русские умеют удивлять…

Через неделю в нелётный день Даудинг потребовал вывести командиров крыльев, эскадрилий и отдельных лётчиков на экскурсию в Ковентри. Лица англичан вытянулись при виде целых кварталов, от которых осталась лишь каменная крошка. Для нас с Ваней оно не в первой. Герника, Мадрид… Только масштабы разные, а так у нацизма одно лицо — костлявое и безносое. Но и к ним придёт Дед Мороз с косой. Собственно, сорвав планы разрушить Англию с воздуха и уничтожить КВВС, мы выиграли первую битву у Гитлера, доселе непобедимого.

Доволен, белый небесный чистоплюй? Что‑то больше не являешься после эпизода над Лондоном, когда я обвёл тебя вокруг пальца и воспользовался твоей магией. Или скоро нарисуешься с обычной недовольной миной и с упрёком, что счёт убитых бошей идёт на десятки, а не тысячи?

К концу осени погода испортилась, а Ли Меллори, видимо, убедил Даудинга, что пришло время щипать нацистов во Франции, раз сами они носа не кажут. Редкие налёты "сто девятых" с одной бомбой под брюхом большого ущерба уже не приносили. Главное — 11–я и 12–я авиагруппы восстановили численность после августовских и сентябрьских потерь. Отныне британские лётчики жалуются, что в воздухе слишком мало немцев. Некого сбивать.

Я обратил внимание на резкое изменение настроения пилотов Тангмера перед французскими рейдами. Новички, имеющие одну — две победы, пусть и в группе, рвутся в бой, словно борзые, учуявшие дичь. Парни постарше, особенно разок сбитые, ощущают неуверенность: прыгать с парашютом или садиться на вынужденную придётся в Ла — Манше или на оккупированной гуннами земле.

Мы назначаем свидание девушкам на вечер после рейда, хорохоримся. А здравый смысл удивлялся — как можно так вести себя? Хор красоток КВВС, несущий службу в бункере командования сектора, после дневной работы в полном составе отправится в паб на окраине Тангмера, мисс Остин в их числе. Вероятно, многие съездят в Чичестер. Они точно знают, что проведут ночь на чистых простынях, будут живы, на следующее утро проглотят сэндвич и кофе на завтрак… А кто‑то из парней, назначивших им рандеву и беспечно развалившихся в креслах в ожидании команды на вылет, не придёт на свидание и встретит грядущий день на глубине тысячи футов в водах Канала.

Другая крайность — трусы, обречённые стать жертвами. Их видно невооружённым взглядом. Они ничего не планируют по возвращении, не договариваются с девушками, потому что боятся сглазить. Мы с механиками проверяем двигатели, пушки, системы управления, приборы, радиооборудование. Жертвы первым делом укладывают парашют, засовывают во внутренний карман карты Франции и пачки франков, никогда не забывают компас и пистолет. Не удивлюсь, если за бронеспинкой таких героев найдётся комплект гражданской одежды. Как сказал один лётчик из Тангмера, во время мучительных приготовлений к вылету они похожи на пожилых дам из сельской провинции, которые тщательно составляют список продуктов перед посадкой в автобус, следующий в город.

Перелёт во Францию обычно обходится без приключений, если хранить радиомолчание. Гунны не установили станций радарного оповещения, сравнимых с британскими, и поднимают панику, только увидев "Спитфайры" над побережьем.

Дальше мы делимся на группы не более четырёх машин и занимаемся свободной охотой, расстреливая грузовые автомобили, товарные поезда. Не удивлюсь, если французам тоже случайно перепало. "Сто девятые" обычно наваливаются по дороге домой.

Положение поменялось на зеркальное по сравнению с июлем, августом и сентябрём. Теперь наша вынужденная посадка или прыжок с парашютом грозят пленом, а резерв топлива необходим для перелёта через Ла — Манш, гунны воюют над своими базами.

Часто бои завязываются над пилотами, плавающими в Канале. Обычно при виде парашюта звено КВВС принимается кружить над местом купания коллеги, отчаянно вызывая по рации катер или спасательный гидросамолёт. Скоро подваливают "Мессершмитты", стараясь атаковать с высоты, но не от солнца — в ноябре и начале зимы оно укрыто облаками. Потом обе стороны отправляют подкрепления, и не раз число истребителей в воздухе доходило до тридцати, а обычная эвакуационная операция перерастала в нешуточную битву. Часто гибнут гидросамолёты и катера, с ними — спасатели и спасаемые.

Однажды потенциальная жертва, признаюсь со стыдом, оказалась в моём звене наряду с нормальными парнями — Майком Питти и осси Эдом Холлом. Буквально на втором вылете новичок пожаловался на плохую тягу двигателя и капли гликоля на фонаре ещё над Францией. Посреди Канала у него остановился мотор. Мы поднялись чуть выше, я сразу радировал в Тангмер, что понадобится спасатель. Скверное ощущение, когда ничем не можешь помочь подчинённому, только передать координаты и кружить над местом приводнения, пока топлива не останется лишь до Англии.

Он не выпрыгнул с парашютом, в планировании потянул почему‑то в Нормандию. Самолёт снизился до тысячи футов, пилот запаниковал и не покинул борт, обрушил на нас поток ругательств. Он покрыл "факами" командиров, других пилотов и самого короля, мол — я тут один умираю, меня все бросили, будьте прокляты, мать вашу… "Спит" полого вонзился в волны и исчез.

Дежурный сектора прислал Бадеру официальный протест. Его красотки, двигающие в бункере фишки с номерами эскадрилий и заполняющие мелом таблички на досках, видите ли, неприятно шокированы крепкими непатриотичными выражениями, не достойными истинных джентльменов КВВС. Даглас очень вежливо пообещал лично поговорить с виновником засорения эфира матюгами, когда ему представится такая возможность. На том свете.

Замечу, моя Мардж, слушая лётчицкие экспромты наравне с другими хористками — красотками, ни разу не возмутилась, хотя я тоже, наверно, срывался на "факинг щит". Тем более Рик — он никогда и ни о чём не попрекал, готовый простить любой грех лишь за то, что хозяин вернулся целый!

В декабре перед ночным вылетом на индивидуальную охоту он особенно был прилипчив. Разогнавшись на заиндевевшем бетоне, мой пёс попытался запрыгнуть на крыло, смешно скользя лапами по обшивке, не желая отпускать… Сердце сжалось от скверного предчувствия — у собак интуиция не чета нашей. На какой‑то миг шевельнулась мысль взять его с собой, пропихнув под гаргрот. Глупости! Там Рика может убить шальной осколок от зенитного разрыва — никогда себе не прощу. Это не собачья война, мой друг не должен рисковать зря.

Предчувствие не оправдалось в полёте. Немецкий бомбардировщик взорвался, осыпав меня обломками и каким‑то мусором, не повредив "Спит". Я зарулил, надеясь вставить Рику пыжа за ложную тревогу. Но привычный щенячий лай не огласил стоянку, а Митч виновато отвёл глаза.

— Что?!

— Он попал под грузовик…

— Где попал?! Где собака, чёрт бы тебя побрал?

Техник, на голову выше меня, трепыхнулся в моих руках как тряпичная кукла, не пытаясь оправдываться или защищаться. Его обязанность — приглядывать за рыжим в отсутствие хозяина, но Рика не сажали на поводок. Он, как и другие псы, терпеливо ждал у диспетчерской.

— Где тело?

— Я похоронил его, сэр. Простите, не буду говорить где. Весьма сожалею.

Четвероногие живут меньше людей, двенадцать — пятнадцать лет. Рику даже года не исполнилось! Взял бы его, очередной раз забив на инструкции — мой золотой комок счастья остался бы жив. На самом деле, ретривера погубила не халатность Митча, а война. С чего бы в мирное время разъезжали по ночам тяжёлые грузовики со светомаскировочными масками на фарах, из‑за которых не увидеть крупную рыжую собаку на пути…

Утром, в обычной для этого времени года туманной мути, я украдкой глянул на подъездную дорогу. Что хотел там увидеть — кровь, шерсть или нечто другое, для меня самого загадка. Естественно, ничего не осталось, одни дождевые лужи. А Митч, по — прежнему пряча глаза, подозвал на стоянку. На бронестекле и капоте темнеют бордовые пятна. Он влез на крыло, ткнул в одно из них мокрым пальцем, показал красное. Наверняка человеческая, а не собачья кровь. Получается, я уже отомстил за тебя, Рик.

Не смотря на то, что Тангмер отличается максимальным количеством ясных дней для юга Англии, с ночи после гибели пса Сассекс затянуло мглой, отрезавшей возможность взлетать и днём, и ночью. За время перерыва Бадер уговорил меня вернуться к дневным рейдам с тем, чтобы продвинуть до командира эскадрильи. В СССР это называется — в добровольно — принудительном порядке. Он зазвал в свой закуток в наскоро отстроенном ангаре, угостил кофе и объяснил, отчего торопится с моим назначением.

— Билл, ты мне нужен на этом посту.

А мне — нет! Даже в роли командира звена присмотр за тройкой подопечных создаёт проблемы.

Он увидел мою гримасу.

— Понимаю. Но рассуди и ты. В следующему году или Парк, или Ли Меллори перетянут меня в штаб авиагруппы. На кого я оставлю крыло? Только на доверенного пилота с опытом командования эскадрильей.

— У Джонсона личный счёт больше.

— На пару "Мессеров". Он — типичный волк — одиночка. Соглашайся. Получишь эскадрилью, вернёшься к ночным полётам.

Как же — эскадрилья будет без меня, зато под мою ответственность? Хитришь, лидер. Но деваться некуда.

После Рождества командование КВВС предприняло попытку атаковать германские базы во Франции массировано, как Люфтваффе в августе и сентябре. В воздух поднялось одновременно не менее полутораста бомбардировщиков и до двухсот истребителей, то есть 11 и 12 авиагруппы всеми наличными машинами. Из‑за отсутствия опыта нам не слишком хорошо удавалось сохранять порядок в первых вылетах, оттого Бадер прозвал летучий конгломерат "пчелиным роем". В этих стадных забавах ему и мне уже было не до охоты за "Мессерами" — командиры крыльев и эскадрилий больше занимались пастушескими обязанностями с подопечными.

Когда в небе две сотни "Спитфайров" и "Харрикейнов", с некоторыми из них что‑то случается и без столкновений с истребителями врага. Мотор забарахлит, зенитка подранит. Поразительно, но Салага непременно лично откликался на вопли о помощи, находил бедолагу, советовал, успокаивал. Если тот прыгал с парашютом в Канал, обязательно крутился чуть ли не до последних капель бензина, призывая катера на подмогу и отгоняя гуннов. Не знаю, насколько эффективна подобная помощь практически, но даже лётчики "чужой" 12 авиагруппы предпочитали видеть Дага в общем строю. Бадер вселял в людей уверенность, она нужна на войне не меньше, чем исправный мотор.

"Мы меньше сбиваем".

"Да, военлёт. Но помогаем коммандеру и КВВС в целом наносить больший ущерб нацистам. Погибшие в Канале или под английскими бомбами во Франции не смогут воевать в СССР. Так что, Ваня, пока нет конфликта интересов".

"Знаю. А всё же нашими руками оно как‑то лучше".

Только к апрелю я смог вернуться к ночной охоте и неожиданно обнаружил, что лучше летать не в одиночку, а присаживаясь на хвост "Бофайтера" с радаром на борту. На таком летал Джон Грэхем с базы Хоршем, мой однокашник по авиационной школе. Система очень простая. Сначала наземные станции засекают гуннов, я тащусь на поводке, стараясь не потерять светляки выхлопов тяжёлого истребителя. Потом оператор радара пеленгует цель, и Грэхем ищет бомбардировщики, не подставляясь под прожекторы и зенитки ПВО. Чёткий визуальный контакт, при котором он открывает огонь с шести стволов, ночью получается на дистанции не более двухсот ярдов. По "Бофайтеру" принимаются лупить хвостовые стрелки сразу двух — трёх машин, опутывая его золотой проволокой трасс. Как чёртик из табакерки, я выскакиваю у него из‑за спины и вцепляюсь в наиболее удобного гада — в самые результативные вылеты мы заваливали каждый по врагу, и мой личный счёт достиг двадцати, пока не разразился скандал.

В конце апреля мы здорово опоздали на ночное рандеву и бросились вдогонку, успевая настигнуть бомберов не ближе середины Ла — Манша. Однако стоило пересечь береговую линию, Джон извиняющимся тоном сказал, что его сержант — оператор прекратил сообщать радарные данные. Он, видите ли, прошёл подготовку по использованию радиолокационной техники над сушей и поставил условие при направлении в эскадрилью, что согласен работать только над Великобританией. Дальше не может летать и не желает рисковать задницей. Я наорал. Сильно наорал… Наверно, хуже чем в башне Анэнербе, куда меня выдернули идиоты — учёные. Но тамошних свидетелей в живых не осталось, а ночной эфир слушало много народу. Труса списали с КВВС, мне объявили взыскание за поведение, неприличествующее настоящему джентльмену, а Бадер запретил летать кроме как в составе крыла, поэтому май и начало лета промелькнули практически вхолостую. Даже на последнее шоу Люфтваффе над Лондоном в ночь на 10 мая меня не пригласили, что обидно.

Чаще всего носились на патрулирование над Каналом, прикрывая от бомберов корабли. Но нацисты явно потеряли интерес к Западной Европе, затеяв заварушку на Балканах. Немецкий самолёт стало крайне сложно увидеть у британских берегов. Да и погода решила вдруг прикрыть остров особо густыми туманами до начала июня. Не полёты, а молочные путешествия.

Лишь к лету начались ясные дни. Крыло снова бросили на свободную охоту и мелкие штурмовые операции над Францией, со дня капитуляции которой 22 июня 1941 года исполнился ровно один год.

Глава двадцать вторая. Тяжёлые потери и сомнительные приобретения

Ванятка уговорил меня надраться в пабе. Слухов о том, что Германия нападёт на Союз, витало предостаточно, это развитие событий мне казалось вполне логичным, но для пассажира всё равно получился удар.

"Может, там лучше, чем при нас?" — не очень убедительно соврал я, пытаясь успокоить его и позволяя этиловому спирту всасываться в кровь.

"Шутишь? Лучше водки найди! Уверен — там сейчас такое… Хуже Халхин — Гола".

Увы, Монголию лучше не вспоминать. Японцы ввалили красным соколам, пока не прибыл наш десант, с Рычаговым и Смушкевичем. До сентября 1939 испанский опыт игнорировался, где гарантия, что потом произошли изменения? Ах, да, говорят — из названия РККА уберут слова "рабоче — крестьянская". Но не из сути. И сейчас эксперты Люфтваффе, натасканные в Испании и над Британией, брошены против пацанов, большей частью не бывавших в бою.

На совещании у Даудинга, куда на этот раз вызвали среднее звено, включая командиров эскадрилий, мы услышали весьма противоречивые сведения о первой неделе боёв на Восточном фронте. Немцы радостно раструбили на весь мир, что красная авиация уничтожена, русские заявили, что агрессор получил достойный отпор и понёс существенные потери.

Разведка КВВС предложила считать, что война на востоке в любом случае играет на руку Британии. Туда переброшено более трети наличных сил Люфтваффе, и русская многочисленная авиация, пусть не располагающая современной техникой с высококлассными пилотами, так или иначе причинит ущерб врагу.

Штаб Истребительного командования КВВС расположен в ординарном особняке в пригороде Лондона. У баронета Даудинга рядом фамильные владения. Как и на любой окраине столицы, пивного сервиса там предостаточно. Я присел у стойки, досадливо заметив группу польских лётчиков, что‑то шумно обсуждавших поодаль. Верно, их тоже по какому‑то вопросу выдёргивали к Даудингу, например — награждать. У парней нет больших личных счетов, но ни одна эскадрилья не наколотила столько арийцев, как национальные польские. Британская ненависть к гуннам холодная, польская — яростная. Оттого и смертность у панов пилотов выше, они готовы сбивать ценой собственной жизни.

Встречался с ними в "пчелиной стае". Примечательно, что паньство клало с прибором на требования наземных служб пользоваться в эфире английским языком. В горячке боя они вопили "пся крэв" и что покрепче. Английские слова выучили не раньше лета сорок первого, естественно — сначала тоже самые эмоциональные.

Иван отвлёк меня от пива.

"Марк, давай подумаем, как перелететь в СССР".

"Я не против, но не представляю как. Если ты вдруг не обратил внимания, мы на военной службе Британской империи, и Союз вряд ли примет с распростёртыми объятиями капиталистического офицера и дезертира Билла Ханта. Или оживим русского дезертира — Ваню Бутакова?"

"Не вариант. Но выход должен быть!"

Пока тело с двумя душами боролось с пивом и разрывалось от внутреннего диалога, по соседству пристроился длинноносый парень в форме флайт — лейтенанта, его я в первую секунду не признал.

— Витам, пан Анджей!

Точно! Раньше видел его в лётном шлеме или польской рогатывке с козырьком. За пару лет лётчик здорово изменился, на улице я прошёл бы мимо, козырнув в ответ.

— Вы обознались, Станислав. Я — британский офицер.

Скальский понимающе улыбнулся и перешёл на английский язык.

— Понимаю. Извините, скводрен — лидер. Если уместен вопрос, где служите?

Я покачал головой.

— Не уместен.

Поляк мазнул взглядом по наградным нашивкам и крыльям.

— Вижу, что летаете и весьма удачно. На "Спитфайре"?

— Да. А вы?

— Начал весной. До этого — на "Харрикейне". Нас ведь только летом прошлого года пустили в бой и "Спиты" не давали. Лишь когда совсем прижало. А вы сразу?..

— Сразу.

— Тогда понятно, почему вы не в польской эскадрильи. Я с самого начала знал: вы — не простой человек.

— Полагаю, вы тоже, — я не слукавил, на кителе Скальского слишком много нашивок для "простого". — Сколько крестов на фюзеляже?

— Двенадцать! И, клянусь, это не предел. А у вас?

— Нарисованных — ни одного. Не люблю привлекать ненужное внимание.

Судя по лицу поляка, он не понял смысла избыточной скромности. Поэтому я перевёл разговор на другую тему.

— Чему так радуются ваши земляки, Станислав?

— Ну как же! Германцы и русские наконец вцепились друг другу в глотки подобно бешенным псам. Пусть сдохнут все до последнего! Тогда Польша снова станет свободной. Разве вы иного хотите, пан скводрен — лидер?

"Сволочь!"

Я отвесил Ивану ментальный пинок. Лётчик из Торуни может разоблачить мою легенду ещё глубже, чем Джонни. С ним надо крайне аккуратно, и истерика внутри черепа весьма не вовремя.

— Свободы Польше желаю не меньше чем вы. А новому витку в войне не рад. Хотя и понимаю, что Британии в блоке с Россией гораздо легче одолеть Гитлера.

Скальский отодвинул стакан.

— Не розуме, о каком блоке с антихристом может идти речь.

— Поверьте, я лучше вас знаю состояние дел у Советов и ни в малейшей степени не жалею комиссаров. Но, во — первых, до 22 июня Британия вообще в одиночку сражалась с нацистами и практически против всей Европы, а враг нашего врага — естественный союзник хотя бы на время. Во — вторых, русская армия плохо вооружена и организована, передают, что в первую же неделю понесла огромный урон, оттого ущерб для нонкомбатантов весьма велик.

— Ну и пусть дохнут…

— Не перебивайте старшего по званию! Какие территории подверглись бомбёжкам? Где города уничтожаются вместе с жителями? Красные называют эти земли Западной Украиной и Западной Белоруссией, мы — Восточной Польшей. Вас радуют пожары в Вильно, Гродно, Брест — Литовске, во Львове? Вы взрослый человек, флайт — лейтенант. Война — это наша работа. Но не надо забывать, что она ещё и очень большое зло. Не надо ликовать, что военная зараза охватила новые страны. Надеюсь, излишне объяснять, что эта встреча не должна ни с кем обсуждаться? До видзення, пан Станислав. Увидимся в воздухе или после победы.

Он рассеянно кивнул и показал бармену наполнить ему бокал до краёв. Я быстро ретировался, приняв пива на два литра меньше обещанного пассажиру. В спину донеслись выкрики на польской мове, пожелания Гитлеру занять Москву и там окочуриться, лозунги за великую Польшу "от можа до можа", то есть от Балтики до Чёрного моря. Ну да, Скальский говорил, что родился в Одессе. Значит, нет большего счастья для этого города как войти в империю круля посполитого.

В августе Бадер вытащил в воздух сразу две эскадрильи, приказав нанести максимальный ущерб железнодорожным коммуникациям между побережьем и центральной Францией. Ужасно, что такие задачи ставятся перехватчикам. Немцы имеют по крайней мере два самолёта, приспособленных к борьбе с точечными наземными объектами — "Юнкерс-87" и "Мессершмитт-110". Британская довоенная доктрина, гласившая, что нам предстоит только отмахиваться от налётчиков на остров, оставила КВВС без подобных машин. Поэтому будьте любезны забивать гвозди микроскопом.

А германские ПВО получили первые радарные установки, позволяющие засекать истребители КВВС на подлёте, задолго до визуального обнаружения, и 9 августа Даг натурально завёл эскадрильи в засаду.

Ненавижу воздушный бой в разрывах мелких облаков. Наверно, в общей сложности сцепилось четыре десятка машин. От множества горизонтальных и вертикальных маневров строй рассыпался, эскадрильи рассеялись на пары, часть ведомых потеряла лидеров… На моих глазах коптящий "Мессершмитт", уходя от атаки в пикировании, пробил облако и врезался в "Спитфайр".

После головоломного пируэта я выскочил навстречу целой шайке гуннов, вцепившихся в одинокий "Спит", очень рискованной атакой под углом всадил очередь огненных апельсинов в нахала, который заходил в хвост нашему… И тут я узнал машину Салаги! Похоже, не только я, потому что моё вмешательство в драку прошло почти незамеченным — они целенаправленно охотились за Бадером.

"Спитфайр" способен выписать чрезвычайно крутой вираж, даже на скорости свыше четырёхсот километров в час. Фактически, темп выполнения фигуры упирается не в характеристики машины, а в возможности организма пилота, и тут Бадеру нет равных. Когда чудовищная сила вдавливает в кресло, кровь уходит в ноги, мозг остаётся без питания. У Дагласа нет ног! Поэтому он способен вынести перегрузку, непосильную даже моему немного дьявольскому организму.

За какие‑то пару минут, пока свора гончих убивала моторы, пытаясь достать "Спит", а я болтался чуть сзади, не в силах догнать их, наш лидер крыла загнул пару таких виражей, что белые струи, срывающиеся с плоскостей, казалось, были видны с полумили! А потом стряслась беда. Он не услышал мой вопль "Салага, сверху!!". Или не смог на него среагировать. Первый "Мессер" пронёсся мимо в пикировании, непрерывно стреляя, а второй просто пошёл на таран… Или не совладал с управлением и врезался, отрубив крылом хвостовое оперение (14).

Я даже не смог рассмотреть подробности. Оставшиеся гансы облюбовали другой одинокий истребитель — мой. В пикировании не уйдёшь, "Спит" его не любит, дрожит и плохо слушается. Поэтому трусливо скользнул в облака, покрутился и минут через шесть — семь вернулся к месту аварии Дага.

Обычное дело — где только что мелькала стая, небо расчерчивалось пунктирами и обломки сыпались к земле, обманчивые пустота и спокойствие. В воздухе нет парашютов.

Убрав газ, я широкими кругами спустился до трёх тысяч футов. Отлично видны три костра. Загибаем пальцы. "Спит" — раз, таранивший его "Мессер" два. Получается, я тоже завалил гунна, снимая его с хвоста командира. Какой‑то сад, на нём виден единственный парашютный купол. С вероятностью один к трём надеюсь, что выпрыгнул Бадер. Сесть негде, топлива мало, и с востока приближаются четыре точки. Запомнив место катастрофы, насколько это возможно, взял курс на Тангмер.

Через два часа мы вчетвером крутанулись над садом, где упал самолёт Бадера. Единственный актив — парни подтвердят, что видны три кучи обломков, и мне засчитают победу. Нужна она, как зайцу стоп — сигнал! Потеря Салаги — это поражение, невозместимое десятком побед.

Как мог, утешил Тельму. Конечно, жена лётчика — истребителя знает, что каждый вылет грозит стать последним. Но почему‑то она разделяла нашу глупую веру в непогрешимость и неуязвимость Бадера!

— Господи, он всегда повторял — сзади броня, впереди мотор, снизу железные протезы… Мне ничего не грозит! Я его слушала…

Даже если бы возражала — что может сдержать Дага? Бадер умудрялся игнорировать прямые приказы командира группы. Что‑то противопоставить его упёртости смог только безвестный пилот Люфтваффе, опустив Салагу на землю ценой тарана и гибели.

Летом 1941 года диспетчеры перестали нас дёргать на перехват немецких пар, прилетавших на свободную охоту. Поэтому на следующий день никто не отреагировал на дуэт "Мессеров", на бреющем мелькнувших над Тангмером. Они без единого выстрела сбросили вымпел и умотали как призраки. Глазастый Митч заявил, что на борту головной машины он увидел странный рисунок — вроде ушастой фигурки.

Мы с Ваней мысленно переглянулись. Эмблема в виде Микки Мауса с сигарой в зубах, пистолетом и ножом в руках хорошо знакома по Испании.

Когда сапёр подтвердил, что взрывчатки там не обнаружено, моим глазам предстало послание на безукоризненном английском языке. В ней сообщалось, что Бадер сбит близ французского города Ле — Туке, а во время прыжка с парашютом он повредил оба протеза и ныне находится в госпитале Сент — Омера.

14. Есть версия, что Бадер пострадал от "дружественного огня". См.: Mackenzie, S. P. Bader's War. London: Spellmount Publishers, 2008, p. 121.

Наше ликование не знало пределов. Отпихнув парней, я с трудом дочитал записку до конца. Командир 26–й эскадры "Шлагетер" Адольф Галланд лично гарантирует неприкосновенность британскому самолёту, который доставит в Сент — Омер новые протезы.

Один Джонсон на общем празднике жизни заметил, как меня перекосила приписка на латыни. Feci quod potui, taciant meliora potentes (Я сделал всё, что смог, кто может, пусть сделает лучше). В преисподней эта поговорка получила иное значение, означая бессилие в деле исправления закоренелого грешника многовековыми муками. Если в его досье появляется такая формулировка, путь к Благодати Божьей заказан навсегда.

Стало быть, Рихтгофен и Мёльдерс воплотились в Галланде. О нём я знаю немного, потому что он воспринимается как организатор Люфтваффе, но не боец. В Испании основательно повредил глаза, на один практически ослеп. Теперь у Галланда наверняка более чем стопроцентное зрение.

Значит, вместе с предложением передать протезы Дагу он отправил недвусмысленный вызов. Мол, не теряю тебя из виду и готов взять реванш за два поражения. Ещё Рихтгофен — Мёльдерс предупредил о Хартманне, но об этом человеке пока ничего не слышно. Ошибка? Вряд ли, очевидно — дело времени.

Естественно, Кит Парк строго — настрого запретил садиться во вражеском расположении, и через три дня по старым лекалам, бережно сохранённым Тельмой, Салаге изготовили протезы. Их я сбросил над аэродромом возле Сент — Омера на самодельном маленьком парашюте в белой коробке с красным крестом и письмом на немецком языке, кому и зачем передать железные ноги. Больше ему не помочь, кто может, пусть сделает лучше… А в эскадрилье появился новый безногий лётчик — Колин Ходжкинсон. При всём уважении к его упорству и желанию летать любой ценой, он не смог ни по результативности, ни по лидерским качествам и близко подобраться к Бадеру (15).

Недели две я исполнял обязанности лидера крыла, потом Парк отправил меня к Даудингу, предположительно — на утверждение в должности. Но судьба приготовила очередной сюрприз.

— Странная штука — война, — проскрипел командующий, позволив мне присесть. — Гибель или пленение наших товарищей дают наилучшую возможность для продвижения по службе. И не пытайтесь возражать, молодой человек. Вы горячи, неопытны, несмотря на блестящий послужной список. Кстати, о нём. Сколько раз вы уходили в отпуск, выполнив тридцать боевых вылетов? За это необходимо отдать под трибунал и вас, и ваше непосредственное начальство, которое только пленом и спаслось! Залетались до изнеможения, что вы, что Даглас. Оттого ошибки. Поэтому я отказываю в назначении на должность лидера крыла. Вам ясно?

— Да, сэр!

И что, полгода цветочки выращивать?

"Или сбежать домой, в Советский Союз".

Но вице — маршал обдумал и дальнейшие шаги.

15. Кроме того, без одной или двух ног воевали лётчики — истребители Леонид Георгиевич Белоусов, Захар Артёмович Сорокин, Алексей Петрович Маресьев, а также пилот "Штуки" Ганс — Ульрих Рудель и другие лётчики. В СССР благодаря роману Б. Полевого "Повесть о настоящем человеке" был известен только А. Маресьев. Это не удивительно: Бадер — буржуй, Рудель вообще вражина.

— Я смогу вам помочь только переводом на должность, где боевые вылеты невозможны по определению. Молчать! Потом вернётесь на "Спитфайр". Сдавайте самолёт и эскадрилью.

Заодно пролетаю мимо рандеву с Галландом, назначенное через три дня над Па‑де — Калле. Такой был шанс оборвать его вторую жизнь!

Не уточнив сроки этого "потом", Парк назначил меня на штабную работу, связанную с получением долгожданной американской помощи. Предстоит вооружение нескольких эскадрилий КВВС истребителями Bell Р-39, новейшими и, как утверждают заокеанские друзья, оч — чень перспективными. Английские лётчики, пересевшие на Р-39 со "Спитфайров", раскритиковали этот самолёт. Значит, надо проверить — действительно он так плох, или просто нужно уметь летать. В качестве подслащения пилюли вице — маршал представил новоприобретённого штабиста к подполковничьему званию винд — коммандера.

По здравому размышлению я понял, что он прав, подготовив наилучший выход.

У Мардж сложилось другое мнение.

— Тебя переводят… Понимаю, война, это рано или поздно должно было случиться. И всё равно не ожидала. А иначе — никак?

— Приказ подписан. Осталось сдать дела.

Она заплакала, тихо, беззвучно, не пытаясь остановить или хотя бы вытереть два ручейка. Мы сидели на кушетке в её общежитии, прекрасно понимая, скорее всего — следующая ночь последняя. Маленькая комната с забавными тарелками на стенах, журнальными вырезками с видами старого Лондона, вышитым ковриком и прочими мелкими деталями уюта, легко увозимыми при переводе на следующее место службы, часто принимала меня. Здесь прошли лучшие часы на юге Англии. Я честно отработал их, защищая империю и отдельно взятую подданную короля. Поэтому не хочу терять Мардж или оставлять её даже на время.

— А я могу перевестись ближе к тебе?

Такие послабления возможны исключительно для официальных жён. Форсировать процесс? И на следующий день не вернуться из вылета. Нет! Англия становится если не домом и Родиной, то постоянным пристанищем, но жениться до конца войны — исключено. Не хочу для Мардж судьбы Тельмы Бадер. Та хоть знает, что муж в плену и жив. Я сколько раз был сбит — в Испании и над Лондоном, где остался жив лишь благодаря дьявольской регенерации и ангельскому везению, и это не будет повторяться бесконечно. Душа бессмертна, в отличие от ваняткиного тела, которое только и может вступить в брак по фальшивым документам Билла Ханта.

— Нет. Моё назначение — кратковременное. Обещали возврат в Тангмер.

Слукавил. Парк говорил, что потом сяду на "Спитфайр". Может быть — на Мальте.

— Хорошо бы. Но на войне командиры думают о необходимости, а не о данных обещаниях.

Трудно с умными. Лиза Бутакова приняла бы всё за чистую монету, а если бы чему не поверила — смолчала.

И так, я приобрёл карьерную перспективу, потерял лётную работу, Бадера и возможность лично убивать гуннов. Теперь, похоже, теряю единственную близкую женщину.

Глава двадцать третья. На "Кобре" в СССР

Как и говорилось, первые прибывшие к нам истребители испытали пилоты "Спитфайров". Понятно, что P-39D они классифицировали по категории "летающий утюг". Мне, прекрасно помнившему ощущения от "Харрикейна" и даже "Глостера — Гладиатора", самолёт компании Белл Эиркрафт показался далеко не чудом техники, но при освоении достаточно терпимым вариантом. В дополнение к четырём пулемётам винтовочного калибра Р-39 имел одну пушку, хотя на "Спите" я привык к двум. Что же касается пилотирования, более необычной машины я не встречал.

Ещё при первом знакомстве обратил на себя внимание острый, под карандаш заточенный нос, опирающийся на непривычную переднюю стойку шасси. Я покрутил головой как от наваждения, увидев патрубки двигателя позади пилотской кабины. У Р-39 он действительно расположился за бронеспинкой, под гаргротом! А спереди — куча железа, броневой лист, редуктор, оружейный отсек.

Есть несомненные плюсы — отличный обзор и в воздухе, и на рулёжке, лёгкое управление. К передней ноге шасси нужно долго привыкать, чтобы не обломать её на посадке, это трудно отнести к недостаткам и достоинствам. Скоростные качества, увы, не лучше, чем у "Харрикейна", по крайней мере, по субъективным ощущениям. Из‑за особенностей центровки Р-39 легко задирает нос вверх, теряя скорость и напоминая кобру, распустившую капюшон. Так в КВВС его и прозвали — "Аэрокобра".

В октябре меня вызвал Даудинг и прямо спросил: стоит ли вооружать змеюками наши эскадрильи. На что я честно ответил: вооружаться этими самолётами можно, но лучше не надо.

— Только не надо рассказывать, что Р-39 сложен в управлении.

— Нет, сэр. Для среднего обученного лётчика — ни в коей мере. Но отсутствует наддув. На высоте свыше шестнадцати тысяч футов "Кобра" не резвее утки.

Командующий переложил на столе несколько бумажек, явно относящихся к Р-39, устало вздохнул и вынес приговор.

— Ваше мнение — не определяющее, скводрен — лидер. Но я бы назвал его последней каплей. Наша промышленность готовит модернизацию "Спитфайра", новый истребитель на голову превосходит американца. Поэтому от "Аэрокобры" КВВС отказываются.

— Разрешите вернуться в Тангмер! — тут же выпалил я.

— А с какой даты у вас исчисляется срок отдыха после цикла? — увидев что‑то на моём лице, Даудинг прикрикнул: — И не смейте врать! Все, летавшие с Бадером, унаследовали его скверную черту нарушать инструкции. И так, с какого числа?

— С двадцать пятого августа, сэр.

Врать бесполезно. Здесь в канцелярии бумажки не смахивают в мусорку по примеру Дага и за пару — тройку дней непременно откопают моё досье, содержащее слишком много сомнительных пятен, чтобы давать повод для тщательных проверок.

— Тогда у меня есть для вас очень особенное задание. Раз "Кобры" КВВС не нужны, я поддержу инициативу премьер — министра передать их дяде Джо вместе с лишними "Харрикейнами". Вам надлежит проследить за демонтажом самолётов, доставкой в Мурманск конвоем и обучением красных пользованию нашей техникой.

"Ур — р-ра!", — завопил Ванятка, отчего шрам от прошлогоднего ожога невольно дёрнулся.

— У вас возражения? — недовольно вопросил Даудинг.

— Нет, сэр! Командировка в Россию — действительно неожиданное поручение.

— Вы справитесь. А чтобы нашу авиацию у русских союзников представлял не слишком мелкий чин, я подпишу рапорт о присвоении вам звания винд — коммандера.

— Благодарю, сэр!

Оно нам нужно? Рост, слишком стремительный даже по меркам военного времени, начальство воспринимает как аванс, который предстоит оправдать. И от боевой лётной практики удаляюсь на шаг дальше. С такими полосками на рукаве или крылом командовать, или вообще протирать штаны на штабной работе.

Перед отправкой в порт я урвал четыре часа и сгонял в Тангмер. Мардж при известии о путешествии в Россию зажала от ужаса рот рукой. В её представлении вояж пассажиром в страшное государство красных комиссаров стократ опаснее боевого вылета над Францией. Хотя, кто знает…

* * *

— Лейтенант Свиридовский. Ваши документы!

— What? Documents?

Я старательно "включил дурака", изображая полное "нихт ферштейн". Ванятке и включать не надо. Он действительно одурел, как только мы сошли с трапа в Мурманске. Отпустить вожжи правления — упадёт на заиндевевшую землю и начнёт её лобзать, матюкаясь от избытка эмоций.

Комиссия по встрече тоже интеллектом не блещет. Местных вроде как оповестили, прибудут английские специалисты, нашли бы хоть учительницу из средней школы на перевод. Нет, доблестные командиры решили, что британец должен шпрехать по — русски.

— Товарищ лейтенант, это буржуйское мудьё нифига по — русски не понимает, — подсказал сержант из‑за спины босса.

Я предельно широко раскрыл пасть в улыбке и протянул офицеру документы.

— Бля, ты его обозвал, а он лыбится, как дурень, — развеселился второй сержант.

Мой напарник Роберт Вудсток из морской авиации Королевского флота, вторично очутившийся в Мурманске благодаря конвоям и чуть — чуть нахватавшийся местных слов, выдавил:

— Мы есть желаем ту авиэйшин штаб.

Ничуть не смутившись, что один из нас мог понять оскорбление, лейтенант ткнул рукой, указывая путь. Я сунул документы в карман, поплотнее запахнул коричневую лётную куртку и потрусил в рекомендованном направлении, моряк пристроился ведомым. Курс, подсказанный летёхой, увёл вглубь пакгаузов, и мы недоумённо остановились. Пришлось вернуться назад.

— Мистер Хант и мистер Вудсток?

Высокий молодой мужчина не старше лет двадцати, в полушубке и мохнатой шапке, бежал к нам вдоль штабелей с ящиками, громко уминая сухой январский снег большими валенками.

— Да, это мы.

— Уфф… Хорошо! Меня информировали, что вы на другом корабле. Я — переводчик из штаба ВВС Северного Флота Кривощёков Владимир Васильевич, можно просто Володя. Поехали, машина ждёт.

По пути я рассказал о странном совете патрульных.

— Может, они плохо вас поняли? — удивился сопровождающий.

— Нет, — ответил Роберт. — Они даже немного французский язык знают. Бога помянули (16).

Разобравшись, Кривощёков скривил лицо, вопреки фамилии ровное от природы.

— Пошутили, видать. Вообще‑то у нас к англичанам отношение тёплое. Все помнят 151 крыло КВВС, что воевало осенью на "Харрикейнах" с аэродрома "Ваенга-1". Наверно, вы напоролись на патруль из новеньких, только прибывших с Большой Земли. Присылают всяких… Не нужно судить о русских по нескольким, мягко говоря, несознательным.

— А лично вы? — понимая, что с этим человеком, возможно, придётся долго сотрудничать, я решил расставить точки над i.

— Детство прошло в Лондоне, родители работают в советском торгпредстве. Здесь я с сорокового года, — голос Владимира неожиданно дрогнул. — Под немецкими бомбами погиб мой друг.

"Только с нами ему и говорить об английских друзьях".

"Точно, — отозвался Ваня. — Не с НКВД же".

У шизофрении развеялся первый восторг от сошествия на советскую землю, нарисовались реалии. Сейчас красный сокол вместе со мной мёрзнет на нешуточном морозе. Особенно не по погоде получилась английская фуражка с длинным козырьком. Ещё четверть часа, и уши отвалятся. Не спасут даже мои демонические способности.

Штаб оказался не в Мурманске, а в Полярном, на другой стороне залива. Собственно Мурманск мы даже не увидели. Из холодной кабины грузовика я рассмотрел ряды двух — трёхэтажных каменных домов, унылые магазины, какой‑то кинотеатр, площадь с неизменными бронзовыми пионерами, снабжёнными трубами и барабанами, заводские корпуса. Если не считать порта, пред нами раскинулся северный вариант Бобруйска, только затронутый войной, о близости которой свидетельствует множество примет: изобилие людей в форме, бумажные кресты на оконных стёклах, патрули, зенитные расчёты на улицах.

16. Mon Dieu — мой Бог (фр.), при большом напряжении фантазии улавливается созвучие со словом "мудьё".

Над городом постоянно барражирует эскадрилья истребителей. Чудовищно! Нет, чтобы держать их в готовности и поднимать по тревоге при приближении врага. Это огромный расход моторесурса, ГСМ, напряжение для лётчиков, устающих, но не приобретающих боевой опыт. Тем более, как считает разведка КВВС, у Люфтваффе и финнов на севере совсем не много самолётов, и основное внимание авиация противника уделяет конвоям, а не наземным объектам. Если бы мы так патрулировали небо Лондона, Гитлер давно бы отобедал в Букингемском дворце.

В Полярном меня пробил холодный пот, когда Кривощёков представил нас командующему авиацией Северного флота Александру Алексеевичу Кузнецову. А как же слухи, что советские асы, ветераны Испанской войны, поголовно расстреляны? (17). И лётчики, встретившие войну с Германией 22 июня 1941 года, погибли практически все? Понятно, я не испытываю ни малейшей радости, что пропали Рычагов и Сушкевич, с ними многое связано. Но! Меньше суток на русской земле, и уже напоролся на старого знакомого.

Мы не виделись пять лет — с весны 1937 года, я получил ожог на треть лица, отрастил усы и выкрасил их в чёрный цвет, волосы побило белой молью. Александр весь седой, круглое курносое лицо отмечено печатью усталости и крайнего нервного напряжения. Хорошо, что он не служил в ПВО Мадрида, и виделись мы мельком. Может, не узнает…

— Мистер Хант, мы с вами не встречались? Вы в Испании не воевали?

— Нет. Даже не был на Пиринеях, сэр.

Больше он этот вопрос не поднимал. Мало ли в мире похожих людей. Фамилию мою он, надеюсь, не вспомнит, а напрягать особый отдел сличением фотографии специалиста пусть из капиталистической, но дружественной страны, с фотками испанских ветеранов точно не станет. Всё равно — тревожно. Чувствую себя агентом, засланным нелегально во вражеский стан с ежеминутной угрозой провала.

Генерал произнёс короткую речь, если отбросить её официозную часть, он сообщил, что в Заполярье будут собираться только "Харрикейны", а "Аэрокобры" для уменьшения издержек по освоению новой техники решено переправить в Центральную Россию. Так как это дело не быстрое, у меня есть минимум неделя, чтобы пообщаться с асами Северного флота для обмена боевым опытом.

— Каким количеством самолётов вы командовали, подполковник, и насколько успешно?

Снова тот же узнавающе — вопросительный взгляд. В Испании я вошёл в двадцатку самых результативных советских истребителей, стараниями Марии моё фото красовалось в "Республике". Авиадорес русос… Нужно тикать из Полярного, чем раньше — тем лучше. Я не стал вилять и сообщил официальные цифры.

17. П. В.Рычагов и Я. В.Смушкевич расстреляны 28 октября 1941 года, П. И.Пумпур арестован до войны, но казнён только 23 марта 1942 года.

— Командовал эскадрильей на юге Англии, двадцать четыре сбитых на личном счету, кроме повреждённых, вероятно уничтоженных либо расстрелянных на земле, а также побед в групповых боях.

У генерала натурально вытянулось лицо. Он обменялся взглядами с присутствовавшими в кабинете офицерами. В глазах нескрываемое недоверие. Брешет, мол, капиталист. Лётчикам 151 эскадрильи КВВС давали орден Ленина, высшую советскую награду, не считая Звезды Героя, за три официально засчитанных сбитых вражеских самолёта.

— Вижу ваш скепсис, сэр. Не буду убеждать в точности британских методик подсчёта воздушных побед, подчеркну лишь, что во время битвы за Англию враг имел вчетверо больше самолётов, мы в отдельные дни поднимались с аэродромов до пяти раз и всегда имели достаточное количество целей. Здесь, где Люфтваффе малочисленно, ваши лётчики редко получают шанс проявить себя.

Я тут же пожалел, что разворошил осиное гнездо. Кузнецов проявил относительную сдержанность, но остальные присутствовавшие дружно заголосили, что у немцев и финнов здесь кошмарное количество авиации, численное преимущество за ними, просто они воюют трусливо — нападают только на одиночные русские самолёты и избегают честного открытого боя. Даже Кривощёков недовольно кинул на меня взгляд, когда переводил возмутительную реплику. Впрочем, к его работе никаких претензий — я бы сам по — русски лучше не сказал.

В общем, винд — коммандер Хант за десять минут пребывания в штабе стал персоной нон — грата по необузданности языка. Генерал повернулся к молчаливому широкоплечему военному в меховой лётной куртке без знаков различия, с шёлковым шарфом на шее.

— Борис, держи их у себя до отъезда. Смотри… поаккурантнее.

— Слушаюсь, товарищ генерал — майор.

У названного Борисом лицо тоже знакомое. Тесен мир. Позже узнал, что перед войной он служил в Белорусском военном округе. Наверно, где‑то в Минске встречались.

Мы отправились в Ваенгу, где провели две недели, наверное — самых холодных в моей жизни после вселения в ваняткино тело. И до этого тоже.

Аэродром Ваенга-1 расположился в нескольких километрах к северо — востоку от Мурманска. Лётное поле, утоптанное до звона, под снегом — грунтовое. Не знаю, как в весеннюю распутицу, но один огромный плюс я увидел буквально на следующий день. На таком большом поле понятие "взлётно — посадочная полоса" — достаточно условное. Примерно так: отсюдова и до тех сопок. Поэтому истребители взлетают одновременно эскадрильей, ещё на земле выстраиваясь клином в форме V, то есть строем, нещадно раскритикованным Бадером. А когда валит снег, его очищает безумное количество народу.

Нас с Вудстоком и переводчиком поселили в кирпичном двухэтажном доме, достаточно тёплом, в Заполярье это важно. В октябре 1941 года здесь жили пилоты 81–й и 134–й эскадрилий КВВС, называя его "Кремль". Собственно посёлок Верхняя Ваенга, скопище старых деревянных хибар чуть ниже к заливу, имел несколько достопримечательностей: пару подвальных магазинов с крайне скудным ассортиментом, баню с парилкой, единственной на всю округу, и даже клуб, где можно было потанцевать или посмотреть концерт местной самодеятельности. Нижняя Ваенга непосредственно примыкала к причалам, английский лётчик описал её одной фразой: она страдала недостатком красоты.

С британской формой пришлось распрощаться, иначе бы мы с Ваняткой и Робертом промёрзли насквозь. Выручил русский комплект из тулупа, валенок и меховой шапки. Если в Люфтваффе одеты хуже, они вымерзнут насмерть до скудного заполярного лета.

Нас кормили словно на убой, Кривощёков смущённо отказывался разделить трапезу. Действительно, такие деликатесы как икра, копчёная сёмга, консервированный финский окорок, шампанское, масло, яйца, красное вино, оладьи, шоколад, консервированный компот из вишен и слив не рассчитаны на советских граждан, только на империалистов — эксплуататоров, чтоб знали, как хорошо живётся трудящимся в стране победившего социализма. После овсянки и ежедневной яичницы с беконом мы отъедались и опасались, что не втиснемся в дверцу "Кобры".

Роберт, неблагодарная скотина, посетовал, что чай без молока. Я за время с осени тридцать девятого тоже привык хлебать эту английскую бурду, стараясь не выделяться, но не воспылал к ней привязанностью. Владимир подсуетился и добыл где‑то белый порошок, а Вудсток ежедневно расталкивал его в тёплой воде до молочной консистенции и давился комочками. Зато соблюдался английский чайный ритуал "файв о'клок", более обязательный, чем намаз у мусульман.

Борис, чьей опеке генерал поручил двух пришельцев с Запада, оказался командиром 78 истребительного авиационного полка майором Сафоновым, Героем Советского Союза. В Ваенге он, особенно после фронтовых ста грамм в честь нашего прибытия, проявил куда большую общительность. Многомесячное общение с британскими летунами заставило его запомнить несколько сот расхожих слов. Я изображал, что с первого дня бросился учить русский.

— За британско — советскую дружбу! — он поднял стакан с разбавленным авиационным спиртом.

"Ура!" — поддержал Ванятка.

"Чему радуешься, спирту?"

"Ты дурак, Марк! Мы снова в ВВС Красной Армии! Вот бы остаться…"

"Посмотрим".

"Только не трезвей сразу".

"Час — обещаю. И не сильно. Расслабляйся".

Мы сидели вчетвером к комнате, где на койках ещё валяются наши неразобранные пожитки. На столе — тот самый королевский паёк. На шампань Борис даже не отреагировал, шипучку робко отведал лишь Кривощёков, заслуживший презрительный взгляд майора — не мужик, мол.

Через час Роберта развезло в хлам, Сафонов проявил стойкость организма и дальше общался преимущественно со мной.

— Говоришь — две дюжины свалил? Трудно… Но верю. Я бы и сам.

— Что мешает?

Он мотнул по сторонам стриженой головой, словно проверяя — нет ли ушей особого отдела, встроенных в выцветшие обои. Потом махнул следующую дозу и выключил цензуру.

— Так кто мне даст? Всё по приказу, по инструкции, ёпть… Нет к фашистам слетать — изволь организовать постоянное брр… барражирование. Чтобы видели они наших "хорьков" над Мурманском и поворачивали. А я не могу, понимаешь — не могу всюду держать эскадрилью в воздухе. Нельзя быть сильным везде… Выпьем!

— Борис, а почему не быть наготове хотя бы звену? Сделать временное лётное поле поближе к линии фронта, замаскировать и поднимать его на охоту при появлении немцев.

Он горько хохотнул.

— Нель — зя! Нас награждают за количество сбитых. А приказы дают — патрулировать или плотно конвоировать бомбардировщики. Понял? При сопровождении увидишь "Мессер" — не смей увлекаться боем с ним. То же и при барражировании. Если немцы пролетают в стороне, не смей покидать прикрываемую зону. И они бомбят другое.

Я схватился за голову. Ровно те же ошибки, что и в Испании, ни польский, ни французский, ни английский опыт не принят во внимание. Может — даже хуже. Мы в августе и сентябре сорокового года перебили столько "Штук", что Геринг запретил их отряжать в Британию. Здесь "лапти" летают по — прежнему.

— А что вы думаете по поводу германской тактики? В Полярном немцев высмеяли, что в Люфтваффе одни трусы, не ввязываются в маневренные бои, нападают с высоты и убегают, не бомбят, где есть советское воздушное прикрытие.

— Херня, — перевёл Володя слова командира, и я впервые заметил неточность перевода. Майор выразился крепче и продолжил: — Кузнецов такого не скажет, а свора вокруг, особенно из политотдела, и тем более вышестоящие — это да — а, они вам три короба наплетут… Я бы и сам работал с высоты, не всеми машинами, конечно. Фрицы — не дурни лезть в свалку с более юркими самолётами, бьют наверняка. Вам расскажут, что их потери куда больше наших, слушайте больше.

— А почему не летаете парами? Кузнецов знает: ещё в Испании доказано, что так лучше.

— Кто доказал? Враги народа Рычагов и Смушкевич? Да и не реально у нас. Лётчиков присылают — не умеют они ни черта. На каждого опытного причитается орава птенцов. Вот и ходим клином, впереди ветеран, а позади салажня, что ни хрена не видит кроме задницы соседа. Так и патрулируем. Как немец налетел — готовь гробы и пирамидки со звёздочкой. А новый самолёт проще в Англии выпросить.

Снова выпили.

"Ваня, ни шиша толком не изменилось с тридцать девятого".

"Может, хоть со временем что‑то улучшится?"

Эту надежду я озвучил Сафонову.

— Непременно. Но до этого сколько хороших парней ляжет в землю не за хрен собачий!

Утром командир полка, совершенно свежий, пригласил нас на осмотр техники.

"Харрикейном" меня не удивить. Майор смог, продемонстрировав "хорька" местной модернизации. Из каждой плоскости торчит русская пушка ШВАК. Потрясающе! У "Харри" не самое крепкое в природе крыло, даже при стрельбе из "Браунингов" винтовочного калибра его основательно растрясает. Пусть ШВАК — не самое мощное оружие, у неё всё равно отдача будь — будь. Где это парни такие, что летают на истребителях, у которых при стрельбе может оборваться плоскость?

Обычные из себя, стоят, курят, шушукаются глядя на нас. Ничуть не похожи на самоубийц. А чтобы "Харрикейну" служба мёдом не казалась, ему под плоскости навесили нехилую батарею реактивных снарядов, это никак не облегчило конструкцию. Готов спорить на десять фунтов, что инженеры из Хоукер Эиркрафт, увидев своё детище в виде "рашн эдишн", лишились бы дара речи, а летать на таком не взялся бы ни один заводской испытатель. У пушечных "Харри" MkIIC другой силовой набор!

Борис ухмыльнулся, наслаждаясь эффектом.

— Вы кроме "Кобры" не летали на американских самолётах, винд — коммандер?

— Ноу.

— Тогда предлагаю опробовать "Китти". В пикировании с ним никто не сравнится. Рекомендую.

Роберт, несмотря на состояние "после вчерашнего", тоже запросился. Мы получили инструкции, в коих я опять подивился профессионализму переводчика, и взлетели тройкой — командир полка лично взялся нас прокатить. Не буду расхваливать американца, да особо и не за что после "Спитфайра", но в пилотировании прост и действительно хорошо пикирует — разгоняется, управляем на большой скорости и не норовит потерять хвост на резком выходе из пике. Рация вполне приличная, не хуже английских.

На земле я удостоился похвалы, что умею держаться в седле.

— Борис, можно присоединиться в боевом вылете?

Он на секунду смешался, потом мотнул головой.

— А, ладно. Здесь привыкли, что с англичанами летаем. Заодно покажете свои приёмчики. Ждите!

Во время паузы познакомился с другими пилотами, из свежего пополнения. Большинство лётчиков — истребителей, встретивших войну в сорок первом, погибло, и у этих судьба трудная, но ни у одного из них нет в глазах робости. Попади эти ребята в КВВС, никто бы судорожно не проверял парашют, франки и цивильную одежду перед вылетом на континент. Трусов — точно ни единого. А опыта у большинства, к сожалению, кот наплакал, хоть эскадрильи с иностранной техникой комплектуют из лётчиков, понюхавших воздух на советских аэропланах.

Через Кривощёкова рассказали мне разного интересного про Сафонова, как он ещё осенью, будучи старшим лейтенантом, подлавливал "Мессершмитты", чьи наездники не ввязывались в маневренный бой с И-16 либо с И-153. Брал с собой паклю с мазутом и зажигалку, после выполнения полёта над вражеской территорией отставал и подпаливал самодельную дымовуху. Немцы видят — ковыляет одинокий ястребок, дымит помалу. Только пристроились в хвост, Сафонов в вираж, пропуская фрицев вперёд, и вдогонку из всех стволов!

— Потом они разгадали и перестали ловиться на эту удочку? — наивно произнёс я.

Бойцы нахмурились, только комэск выдавил.

— Нет. Из штаба запретили. Опасно вроде как. Ты и сбивай побольше, и инструкции соблюдай. Со сбитыми бабушка надвое сказала — может получиться, а чаще нет. Под трибунал за нарушение дисциплины у нас попасть легче лёгкого.

То есть особый отдел страшнее Люфтваффе. Интересная логика.

— Можно подумать, ходить по кругу над Мурманском плотным стадом — безопаснее? Или истребителем бомбардировщики прикрывать, как амбразуру телом, не смея оторваться от них для боя?

На молодого лётчика зашикали. Так и до критики линии партии докатится, вдобавок — в присутствии империалиста.

— В сентябре сорокового немцы на "Мессершмиттах" тоже к бомбардировщикам начали жаться. Видно, приказ у них такой вышел. Потери бомберов над Лондоном не уменьшили, а нам жизнь облегчили изрядно, — смотрю, лица чуть посветлели от радости, что не только сталинские соколы получают идиотские команды сверху. — Со временем и в Красной Армии этот опыт будет учтён.

Но явно не в ближайшее время. Показательный боевой вылет, который для нас организовал майор, был как раз на сопровождение бомбардировщиков ДБ-3ф. Их плотным строем, чуть ли ни крылом к крылу, проводили "Харрикейны" из соседнего полка.

Учитывая иностранно — смешанный состав нашего отряда, Борис позволил вольность. Перед вылетом он спросил:

— Как лучше по — вашему? По — английски, четырьмя вытянутыми пальцами, или по — немецки, одна пара выше и чуть позади другой?

Я выбрал горизонтальную четвёрку. Во — первых, при облачности не выше двух с половиной тысяч метров лучше идти под самой кромкой облаков — немецкая этажерка верхней парой увязнет в тумане. Во — вторых, британской четвёркой легче управлять. Я "выучил" простейшие русские команды — вверх, вниз, направо, налево, атакуем, уходим, произнося их со смешным акцентом. В лучшем знании языка признаваться опасно.

Сафонов не одобрил. Он предпочитал на бреющем летать, шныряя между сопками как официант между столиками. Но согласился. Знай, как там выйдет, отказались бы. Но на войне разве угадаешь наперёд…

Четвёрка "сто девятых" вывались из облачности внезапно, словно обретя волшебную возможность видеть через облака. Я даже поверил на секунду, что в маленький одномоторный самолёт втиснули радар. Они со снижением понеслись к бомберам, мы — за ними, охотясь на охотников. Вражины явно не ждали, что по соседству в засаде ждёт звено, это вразрез с хорошо известными обычаями русских. Явно не осмотрелись, забыв золотое правило: истребителя сбивают за четыре секунды, поэтому оглядывайся не реже чем через три. Ещё я обратил внимание на расслабленный почерк. Над Англией они бы не стремились ограничить скорость, наоборот — быстрее пальнуть и тикать. Здесь попытались уравняться с "Харрикейнами", чтобы стрелять комфортно и прицельно, а те тащились менее четырёхсот километров в час, подстраиваясь под бомбардировщиков.

Боевой контакт продлился какие‑то мгновения. Вспыхнул "Харрикейн", секундой позже и "Мессершмитт" оказался в прицеле. "Китти" затрясся, а я вспомнил, насколько проще стрелять и попадать, если оружие установлено в фюзеляже, как в старой "Чайке". Кабина моментально пропиталась резкой вонью кордита — сгоревшего пороха. Лучше бы маску натянуть, несмотря на малую высоту, но некогда. Уклоняясь от града обломков, барабанящих по обшивке и остеклению, я увёл машину вверх, предоставляя возможность порезвиться Роберту, но тот не успел. "Мессеры" облюбованной мной пары газанули вниз, используя оставшиеся полтора километра высоты и проскакивая ниже бомберов, а там достать их не реально.

Я осмотрелся. От пары Сафонова тоже один удрал, но основательно пуская дым. Как минимум — повреждён. Но командир не бросился преследовать. Мы опять заняли место сзади и выше бомберов, Борис принялся кричать в эфир о месте падения "Харрикейна". Увы, это не Ла — Манш, нейтральной водной полосы нет. Если лётчик даже успел выпрыгнуть, он — на вражеской территории. Обидно другое: "Харрикейнов" двенадцать, никто из них не попытался активно отреагировать. Только мотнулись под пулемётными и пушечными очередями, потом ненавязчиво стрельнули вслед гуннам, из вежливости. Один "Харри" заметно пустил дым, повреждённый, но не покинул место. До чего их просто увидеть в небе, плотную массу! Нацисты, отделённые друг от друга двумя сотнями метров, куда меньше бросаются в глаза.

На обратном пути раненый "Харрикейн" отстал от своих. Сафонов приказал подняться над ним ближе к облакам и сопроводить. По привычке предполагать худшее, сказал Ивану, что майор просто решил использовать его как подсадную утку.

"Может быть, — не стал спорить партнёр. — Но ведь заодно прикрывает".

И истребители появились, только не немецкие.

Над "Харрикейном" пронеслась тройка ЛаГГ-3. Краснозвёздный дымящий истребитель, ковыляющий на восток, у них вопросов не вызвал. А четвёрка, висящая над ним, очень даже заинтересовала.

ЛаГГи проскочили вперёд, выполнили боевой разворот и рванули на нас в лобовую атаку!

— Вверх! — заорал Сафонов, и мы нырнули в облачность, подтверждая легенду, что фрицы уходят от "честного" боя.

Ближе к Мурманску, как назло, открылось пятно сравнительно чистого неба. И тут Борис, на мой взгляд, совершил ошибку. Вместо того чтобы спокойно вернуться в Ваенгу, подальше от тройки дурачья, он описал пологий вираж и лёг на обратный курс. Как объяснил потом на земле — хотел удостовериться, что "Харри" дотянет до аэродрома. И звено ЛаГГ-3 бросилось на нас вторично.

По моему мнению, этот самолёт, чудо деревообрабатывающей и мебельной промышленности, не может служить гордостью советской авиации. Мягко говоря. Сами пилоты, если верить Сафонову, зовут его "лакированный гроб". Но шутки шутками, а вооружены ЛаГГи неплохо, поэтому лучше не попадаться им в прицел.

— Первы, вниз и гоу — гоу ту Ваенга!

— О'кей, — согласился со мной майор, наполняя эфир смесью русских и ломаных английских слов. — Олл даун! Все вниз!

Мы продемонстрировали им звёзды. Что, высунуть из кабины руку и ещё фак показать? Раций на летающих роялях нет, привет не передашь.

Полубочка, ручку на себя, и "Киттихоки" ссыпались вниз. В последний миг перед тем, как выровнять машину над сопками, привычно подставив тело перегрузке, я обнаружил красные струи трассеров метрах в десяти от кабины! Трое ужасно отважных парней кинулись атаковать нас в пикировании, разгоняясь на деревянных самолётах до добрых семи сотен, если не больше.

Я видел много смертей и миллионы душ в посмертии, но эта… Сафонов надтреснутым голосом передал наземным службам, что на окраине Мурманска из‑за ошибки в пилотировании разбились три ЛаГГа. Дежа — вю. Как два юных испанца в лабиринте мадридских улиц. Это моё проклятие — вокруг меня люди гибнут ни за что?

Мы описали круг у трёх костров. Один на честном слове вывернул над снегом и упал в километре. Не исключено, тот самолёт просто разрушился при пикировании.

Хорошо знаю по "Харрикейнам": если машина побывала в бою и поймала винтовочную пулю в элемент деревянного силового набора, в этой точке конструкция ослаблена. А если дырку подчистили — замазали, с виду всё цело. Поэтому деревянные самолёты то проявляют невероятную живучесть, возвращаясь на аэродром с чудовищными пробоинами, то вдруг просто разламываются в воздухе от перегрузки. Трём новичкам явно дали не самые свежие ЛаГГи, да их ведущий слишком увлёкся атакой в пикировании. В нём ни один русский истребитель не сравняется ни с "Мессершмиттами", ни с "Китти".

Больше мы с Робертом в Заполярье не летали и с болезненным любопытством ждали последствий этого нелепого боя. За день до отправления в Иваново в комнату ввалился Сафонов, с размаху швырнув ушанку на койку. Из его сумбурных объяснений я понял следующее.

Во — первых, ему вставили пыжа по самые гланды. Видите ли, он в воздухе не смог объяснить трём дурошлёпам из соседнего полка, что мы — не из Люфтваффе. Выбрал фашистское построение — четвёрку, нет чтобы по — советски, звеньями по трое, тем ввёл в заблуждение пилотов ЛаГГ-3. Хотя вряд ли какой самолёт настолько трудно перепутать с "Мессершмиттом", как "Киттихок". Во — вторых, два сбитых "Мессера" не засчитали в актив его авиаполка, потому что официально была операция соседей, и им записали сразу три машины, падение которых подтвердила служба ВНОС. То есть потерянный в двух километрах от линии фронта "Харрикейн" чудесно сработал за немца. Стоит ли говорить, что в тот вечер мы набухались, и даже Кривощёков не отвертелся.

Печально, но моему напарнику по каким‑то причинам не позволили ехать вглубь страны. В случае чего некому подтвердить, что я — английский джентльмен, а не русский дезертир Бутаков, по совместительству — Герой Советского Союза. И переводчика не выделили, для одной персоны получилась бы слишком большая честь. Поэтому Заполярье я покинул с весьма нехорошим чувством.

Состряпал бодряческое письмо Мардж, отправленное с британским моряком, возвращающимся на острова. Домой! А я тут — как бы дома, ваняткиной частью натуры. Только и ему, похоже, социалистическая реальность не слишком по душе, хоть и пытается сохранить верность делу Ленина — Сталина. Посмотрим, что нам судьбой уготовано в Иваново.

Глава двадцать четвёртая. В тылу

Его, до войны занятого преимущественно лёгкой промышленностью, называли городом невест. Масса девушек попала сюда по комсомольским путёвкам. В суровом феврале 1942 года я насладился обществом только одной ивановской невесты, давно пропустившей брачный возраст. Понятно, что насладиться прелестями и не пытался.

— Римма Леопольдовна, — веско представилась она. — А это есть Сергей Николаевич Иконников, который был есть сейчас старший технический лейтенант авиационного полка запаса.

После безукоризненного лондонского произношения Кривощёкова сия перезрелая дева меня несколько шокировала.

— Где вы учили английский, мэм? — спросил я её, когда в сопровождении Иконникова мы двинулись к армейской полуторке.

— Ивановский институт новых иностранных языков, — гордо ответила та. — Теперь я есть работаю лучший учитель английского языка на Ивановская область.

Честное слово, даже обладатели Креста Королевы Виктории не говорят о своём почётном звании с таким апломбом. Но справедливости ради нужно сказать, Иконников понравился мне ещё меньше. Первоначально на уровне инстинктов, потом оказалось, что интуиция не подвела.

К счастью, в расположении 22 запасного авиаполка обнаружился специалист из Альбиона, командированный сюда ради "Харрикейнов", инженер с фирмы — производителя. С ним мы поделили комнату в общежитии, даже отдалённо не напоминающую хоромы в Ваенге.

Больше никаких разносолов и деликатесов, мисс Римма снабдила талонами на питание в столовке, и тут мне полагалось обслуживание по местным аскетическим стандартам военного времени, без экивоков и попыток произвести "правильное" впечатление на заграничного гостя. Теперь яичница, бекон и чай с молоком показались далёкой несбыточной кулинарной мечтой.

Старший лейтенант Иконников, в общем‑то, неплохой эксперт по вооружению, поразил зоологической ненавистью ко всему несоветскому ещё больше, чем переводчица незнанием английского. Помню, тыкая пальцем в "Харрикейн", он разразился длинной речью, объясняя мне, что присланная иностранная техника — полное говно.

— Удивительная картина… Стоит какой‑то горбатый, неуклюжий самолёт, непохожий на наш стройный ЛаГГ-3. Никаких описаний и инструкций с самолётом получено не было. Технический состав осваивал эту технику самостоятельно, немало горя хлебнул при обслуживании и ремонте этого самолёта. Самолёт предназначался для полётов с идеально ровных бетонированных аэродромов. Винт деревянный, устаревшей конструкции, когда на всех советских самолётах давно металлические. Окраска пустынная, к зимней эксплуатации не подходит. Рассчитан только на бетонные полосы, на наших же грунтовых аэродромах и полевых площадках его обшивка легко повреждается. Отсутствие воздушных фильтров приводит к преждевременному выходу из строя мотора и, как следствие, к вынужденным посадкам и поломкам. Самолёт оказался не приспособленным к эксплуатации в зимних условиях. При запуске моторов зимой технический состав выбивался из сил (18). Ни одной пушки! Только пулемёты. Моё мнение — лучше вообще на фронт такие не посылать.

Добавьте к этому перевод на английский в стиле института новых языков, и общее впечатление от ивановских персонажей вышло, гм… соответствующее. Я попробовал возразить — техническая документация на "Кобры" выслана в достаточном количестве!

— Но она же на иностранном языке, — возмутился инженер.

— Она непонятно написана, — гордо "перевела" мадмуазель.

Ну да, английский здесь непонятен, особенно в толковании Риммы. Что, подарив "Харрикейны" с "Кобрами", англичане и инструкции к ним должны переписывать?

Началась сборка первой машины. Естественно, уже налетавшей часов тридцать — сорок, часть болтов и мелкого крепежа утеряна, повторный монтаж всегда сопряжён с трудностями. Но, по мнению Сергея Николаевича, неприятности обусловлены исключительно происками мирового империализма.

— Почему вы не поставляете нам новейшие истребители? Где "Спитфайр"? — он взял меня за собачку молнии на куртке и требовательно, с обвинительным выражением заглянул в глаза. — Когда Красная Армия несёт на себе основную тяжесть войны с фашизмом, почему вы не даёте нам лучшее?

Неужели я похож на Черчилля, в компетенции которого этот вопрос? Чуть было не пошутил, невольно выдав избыточное понимание великого и могучего. Удалось вовремя спохватиться. Римма свет Леопольдовна куда‑то опять сдриснула, и мы остались без её сомнительных услуг. Уж так захотелось ответить: где вы были, когда Британия в одиночку боролась и с нацистами, и с фашистами (русские почему‑то не видят разницу между ними), и с Советским Союзом, поддерживающим Рейх. И выстояла! Невнятно промычал только:

— Ноу "Спитфайр".

— Ноу — хреноу, — передразнил старлей. — Ничего от вас толковее не услышишь.

Когда лучшая областная учительница начала переводить инструкцию о предполётных процедурах для пилота, я уж не знал, куда деваться. Помню, стоим мы у "Харрикейна", и Джеральд, услышав слова "открыть фонарь кабины", сдвигает остекление назад. Римма отчеканила: "лётчик должен открыть лампочку у себя в кабине". Русские "специалисты" хором бросились на поиски той лампочки, затем махнули рукой — всё равно в этой стране по инструкции ни одна техника не обслуживается.

18. См.: Иконников C.Н. Война глазами авиаинженера. — К.: Киевский институт военно — воздушных сил, 1993 г.

Слово evolution, в авиации означающее маневр самолёта в воздухе, согласно правилам "нового английского языка" переводится исключительно как "революция", что, видать, лучше соответствует марксистскому новоязу. Или свидетельствует о безграмотности лучшей учительницы.

Ещё запомнился перевод банальной фразы, что на каком‑то этапе пилот должен пройтись взглядом по приборам в передней части кабины, то есть расположенным на приборном щитке. Глагол to go дамочка восприняла несколько буквально и предложила лётчику прогуляться в переднюю часть самолёта, чтобы осмотреться получше. В ту минуты "Харри" был на расстоянии шага, и даже женщине трудно не понять, что истребитель одевается на человека весьма плотно, как перчатка на руку, не располагая по прогулкам внутри себя. Смешно даже не её невежество, а непоколебимая уверенность в своей правоте. Не сомневаюсь, что столь же ответственный и несокрушимо уверенный чиновник ей это дело поручил.

— Что за дебилы эти англичане, херню всякую пишут, — заявил один из техников.

Второй согласился и вздохнул:

— Азохн вей!

Джеральд переменился в лице. Он спрыгнул с крыла, приблизился к чумазому чернявому пареньку, посетовавшему на большое еврейское горе, и пожал ему руку.

— Шолом, брат.

С момента образования нашего маленького сионистского союза нужда в услугах Риммы отпала начисто. Она возмущалась, клокотала и булькала. Но я прекрасно понимал сержанта Кацмана благодаря немецкому, очень схожему с идиш, британец Джеральд, оказавшийся иудеем, тем более. Разобрались и с лампочкой в кабине, и с прогулкой по самолёту, и с тысячей других доселе непонятных мелочей.

Когда дева удалилась, даже спиной излучая недовольство, Кацман шепнул:

— Донос писать будет. Никто же не знает, о чём мы с вами говорим. Вдруг коммунистов ругаем?

Главным оппозиционером по отношению к иностранщине остался Иконников. Теперь ежедневно слышим брюзжание, что ни гаечные ключи, ни гайки не подходят к английским и американским болтам, градуированным в долях дюйма, что мили, фунты и галлоны не должны использоваться в технике (тут я не возражаю), и вообще всему привезённому нами цена копейка сравнению с "современным советским истребителем". Имеется в виду, конечно же, бесценный ЛаГГ-3.

Я попробовал на нём летать, благо на местный авиаремонтный завод они поступают. Нашёл у него только одно преимущество — пушечное вооружение. Планер ничем не лучше "Харри", но британская машина гораздо старше по году начала выпуска, да и обшивка крыла — алюминиевая. Вдобавок к рукояткам управления шагом винта и створками маслорадиатора, привычным по И-153, здесь обнаружилось новшество. На советских самолётах с двигателем водяного охлаждения надо дёргать ещё и ручку заслонок радиатора охлаждающей жидкости. На многомоторном, с большим экипажем — оно вроде бы ничего, если выделить отдельного бортмеханика, следящего за винтами и двигателями. Но лётчик — истребитель — и швец, и жнец, и на дуде игрец, и всё это одновременно, в бою, под огнём противника. Как я понял, русские пилоты часто открывают радиаторы на полную, наплевав на потерю скорости, разгружают винт на взлёте и оставляют ручку шага в положении максимального угла после набора высоты. На фоне летающего рояля английская непритязательная воздушная табуретка — старичок "Харрикейн" — благодаря одной только автоматике и радиостанции смотрится на корпус впереди.

С помощью англо — идиш — русского перевода местные инженеры разобрались в конструкции "Аэрокобры". После случилось чудо. Я восторгался в своё время работоспособностью и выносливостью технического персонала в Тангмере, но до ивановских умельцев им далеко. В компании с вечно ворчащим Иконниковым они собрали и привели в чувство всю партию "Аэрокобр" за неделю! Мы облетали их с лётчиком — испытателем из московского НИИ Голофастовым, потом кулибины бестрепетно кинулись модернизировать самолёт.

Радиостанция, многими в СССР считающаяся ненужным баловством, буквально на моих глазах спасла техника. Дело было так.

В конце февраля "Харри" разбил винт. Моторист, пробуя двигатель, душевно газанул, и самолёт, закреплённый на колодках под колёсами шасси, сразу же поднял зад словно кошка перед случкой. Винту — хана, только щепки на всю стоянку, а техперсоналу категорически запретили запуски без противовеса на хвосте. Естественно, не мудрствуя лукаво, в качестве балласта ивановцы приучились сажать человека на спину истребителя, лицом к килю. Однажды один из лётчиков, прибывший в 22 ЗАП для переподготовки на английский самолёт, прогазовал, остался доволен работой движка и, не терзаясь сомнениями, двинул к ВПП.

Я сначала не понял, что за проблема, когда в диспетчерской поднялся крик: "шестой, у тебя человек на хвосте, аккуратно садись!" Тот приземлился, зарулил, и с фюзеляжа стащили промёрзшего до позвоночника пассажира. Не будь рации, летун наверняка бы выписал парочку бочек и мёртвых петель, а механика пришлось бы отскребать с поверхности аэродрома. В Ваенге только за 1941 год два раза "Харрикейны" поднимались в воздух с техниками на киле, в обоих случаях падали на хвост от нарушения центровки. Ивановский умелец справился с управлением.

Жаль, из памяти стёрлась фамилия того пилота. До отправки на фронт он ещё один фортель выкинул. Взлетели красные соколы втроём. Как водится — крыло к крылу, вперёд да по сторонам только ведущий глядит, ведомые целиком во внимании, чтобы в командира не дюбнуться и не оторваться ненароком. А он зашёл на посадку очень близко к строениям, так что правый устремился прямо в двухэтажный дом. Каким‑то чудом в последние полсекунды успел рвануть рукоятку и избежал аварии, сёрбнув колёсами по коньку кровли. Кацман позже рассказал, что воздушный хулиган заявил: нефиг летать, разинув хлебало. Одного он под Ленинградом так на дерево посадил!

В марте другой асс — пилотажник, пытаясь произвести впечатление, попробовал на "Кобре" покрутить фигуры на предельно малой высоте. У русских принято говорить — хоронили с музыкой. Погибший парень полгода отвоевал на И-16, куча орденов, и я как олицетворение империалистической авиационной промышленности получил кучу косых взглядов. Выходит, на Р-39 в тылу летать опаснее, чем в бою на "Ишаке". Хорошо хоть — не пытаются морду бить.

В начале тридцатых точно также пострадал Бадер. Он потерял ноги именно во время выпендрёжа на бреющем. Авиация не терпит ошибок — это банальность, хорошо известная каждому. Тем не менее, люди продолжают гибнуть, как здесь выражаются, ни за понюх табаку.

После похорон, где говорилось исключительно о славном боевом пути и ни слова — о разгвоздяйстве, погубившем импортный самолёт и подготовленного пилота, я вернулся в общежитие. Привычная обшарпанная дверь в полутёмном коридоре, когда‑то выкрашенная зелёной краской, койка, жалобно скрипнувшая под мелким в общем‑то телом, запахи подгорелой рыбы и портянок, мутный вечерний свет в окне… Когда живёшь на одном месте больше месяца, невольно ко всему привыкаешь. Советский Союз — он такой вблизи. Плевать, что минимум комфорта. В первую очередь душит чувство безысходности. Нескольких инженеров и техников — сержантов отправляют на фронт, включая толковых Кацмана и Иконникова. Я представил следующее поколение технарей, которые под чутким патронажем Риммы Леопольдовны будут изучать руководство по прогулкам внутри кабины истребителя, искать революции и лампочки той же кабины, а потом кувалдой и едрёной мамой совершенствовать американскую технику. Джеральд тоже собирается домой. Я позвал Ванятку на большой военный совет.

"И так, попутчик, "Кобры" скоро начнут перегонять на фронт. Твоё видение нашего ближайшего будущего?"

"Самим бы на передовую!"

"Кто бы возражал! Вопрос — на какой фронт? Здесь не Мурманск, на иностранцев смотрят косо. Даже представим на секунду ситуацию, что удастся "добровольцем" записаться в истребительный авиаполк. Ты будешь рад тупо барражировать над районом прикрытия на заношенной и уставшей "Аэрокобре" или даже "Харрикейне"? Телом заслонять бомберы от "Мессеров"? Эффективность этого дела боюсь оценить".

"Если нет другого выхода — пусть так!"

"Э, дружище, в Красную Армию тебя никто не приглашал. Тем более в ВВС, где всё секретно, даже конструкция "Харри". Больше светит штрафбат за дезертирство, с ним — торжественное лишение звания Героя Советского Союза. А выход есть, и он очевиден. Возвращаться в Англию, там принимать эскадрилью или крыло "Спитфайров". И в бой. Ты же понимаешь, для Германии Восточный и Западный фронт — это как сообщающиеся сосуды. Чем больше фрицев сдохнет на западе, тем меньше их полетит в СССР".

"Здесь я — дома!" — выстрелил Ванятка последний и далеко не самый убедительный аргумент.

"Зашибись. Но если ты обратил внимание, война не кончилась. Сражаться можно там, в Союзе мы груши околачиваем. Вспомни наши первые договорённости, ещё до Испании. Цель — бить немцев. Ну?"

"Делай что хочешь. Ты всегда сам принимаешь решения".

"Сука ты, пассажир. Кто первый предложил в Польшу перелететь?"

"Хочешь сказать, что если я буду категорически против отъезда, останемся в СССР?"

"По крайней мере, попробуем. Переходить на нелегальное положение я точно не собираюсь. Поэтому здесь — только в качестве подполковника Ханта. Даю сутки на обдумывание. Но учти, нужны не эмоции, а конкретный расчёт: где и в каком виде мы поспособствуем уничтожению немцев. Ошибёшься, и вскоре прилетит недобрый ангел. Меня отправит по прежнему месту службы, тебя, вероятно — тоже в преисподнюю, в статусе новопреставленной грешной души".

Ване хватило получаса.

В Мурманске я первым делом выхлопотал пропуск в Ваенгу, тем более есть время до отправления парохода в метрополию, и навестил Сафонова, чей авиаполк переименовали во 2–й гвардейский САП.

— О, Билли! Гав дую ду! — обрадовался Борис. Он показал письмо, что за успехи в деле сокращения германского воздушного поголовья король Георг наградил его Крестом "За выдающиеся лётные заслуги".

Я поздравил его, затем на сутки погрузился в атмосферу праздника и длинных спичей о несокрушимом мужестве, стойкости, массовом уничтожении трусливых фрицев и так далее. А на следующий день в штабе 2 ГСАП зачитали приказ, который Кривощёков не стал мне переводить. Пусть думают, что англичанин ничего не понимает из казённой казуистики документа.

В преамбуле раскритикована истребительная авиация за случаи недостаточной активности в воздушных боях с противником, а также за халатность во время прикрытия штурмовиков и бомбардировщиков. Далее — гром стандартных фраз: обеспечить, повысить, обязать, принять меры и, главное, строго наказывать в случае невыполнения вплоть до трибунала и расстрела. На фоне этого Крест "За выдающиеся лётные заслуги" выглядит не то чтобы несправедливо, скорее — несвоевременно. Сафонов молодец и герой, слов нет, только его полк должен быть типовым в русских ВВС, а не исключительным гвардейским. Пока — увы.

Путь из советского тыла в британский промелькнул без приключений, если не считать холод, сырость и качку. Наверно, строгий ангел чуть — чуть следит за нами, помог избежать встречи с немецкими кораблями и самолётами. В том 1942 году глубины вокруг Скандинавии сплошь усеялись затопленными британскими и русскими кораблями.

В Лондоне мало что изменилось. Разве что город слегка заживил шрамы от бомбёжек. На улицах расхаживает множество бравых парней в военной форме США. Гитлер в декабре официально объявил войну американцам. Не удивлюсь, если за время моего русского вояжа янки решили приняться за дело всерьёз.

Это я ощутил, когда после пространного доклада о командировке Даудинг сплавил меня в Интеллидженс сервис. Большинство вопросов, в том числе самых неприятных, задал отиравшийся в офисе рослый нагловатый лейтенант из Штатов.

Не взирая на протесты шизофрении, об увиденном я рассказал достаточно откровенно.

— Ваш общий вывод, мистер Хант? Насколько эффективны русские ВВС?

Надо бы поставить выскочку на место. Старшего по званию боевого офицера полагается величать "сэр", британский капитан этим обращением не брезгует.

— Впечатления неоднозначны, сэр лейтенант, — интересно, поймёт ли заокеанская образина намёк; англичанин уловил его, улыбнувшись одними уголками глаз. — Рядовой и офицерский состав действительно может воевать и обслуживать технику достаточно эффективно. Несовершенна насаждаемая сверху система управления.

Американец что‑то пометил в блокноте и двинул челюстью, словно корова, жующая траву.

— По вашему мнению, если в случае окончания войны с Германией русские нападут на Великобританию и США, на чьей стороне будет перевес в воздухе?

"Получишь в рожу!" — радостно завопил пассажир, я же не разделил его оптимизма.

— КВВС существенно сильнее. Так как авиация США не принимала участия в европейских боях, а в Пёрл — Харборе ничего не сумела противопоставить японцам, я затрудняюсь дать ей оценку, лейтенант.

Тот, похоже, поперхнулся жвачкой, покраснел и вскочил на ноги.

— Да вы бы без нас… Как вы смеете!

— Смею, лейтенант. Я лично уничтожил не менее двадцати пяти самолётов гуннов, мои звено и эскадрилья — более сотни. Сколько вы убили врагов, лейтенант? А заговоров раскрыли? — я повернулся к капитану. — Если вопросов больше нет, разрешите идти.

— Спасибо, сэр, что уделили нам время.

Капитан разведки поднялся из‑за стола и пожал мне руку. Американец не шелохнулся.

Заокеанский выскочка до боли напоминает урода из НКВД, лишившегося почек после нашего краткого знакомства. Не лицом — повадками. Высшее существо, ангел без крыльев. Но я спокоен, собран и держу себя в руках. Больше никаких срывов. Тем более союзничек не угрожает пистолетом.

Используя короткий отпуск до нового назначения, сразу же рванул в Тангмер, где с тревогой обнаружил здоровенную заплату на весь фасад в доме, где жила Мардж. С упавшим сердцем спустился в бункер командования сектора. Вроде Хор красоток на месте, лица знакомые…

— Билли!

Люси, новая соседка Мардж по комнате, вышла из‑за огромного горизонтального планшета с картой и потерянно глянула на букет. Глаза её моментально взмокли, подтверждая худшие предположения.

— Ты ещё не знаешь… Зимой был дневной налёт на аэродром в Тангмере, "сто девятые" с одной бомбой на подвеске… Ваши их отогнали, они побросали бомбы куда попало. Мардж была дома и почему‑то не побежала в убежище. Городок никогда раньше не бомбили…

Я обнял её. Потом поехал на кладбище в Чичестер и всё‑таки подарил Мардж эти цветы, прислонив букет к типовому столбику в ряду таких же печальных знаков войны. Мисс Остин никогда не превратится в миссис Хант.

"Марк! Что же делается? Мария, потом Мардж…"

"Называется — проклятие. Я же тебе сколько раз объяснял, тяжкие грехи влияют на судьбу близких людей грешника. Выходит, мне нельзя ни с кем сближаться. С женщинами тем более. Разве что с подружками на одну ночь, но прости, старик, сегодня не тянет абсолютно".

Тем более, каюсь, мысли остаться с Мардж навсегда часто закрадывались в голову.

"Понимаю. А Бадер? Он же был твоим другом! Он из‑за этого?"

"Не думаю, что причина во мне. Даг сам постоянно рисковал, тут скорее не проклятие, а закон статистической вероятности. Тем более — сидит в плену. У него больше шансов пережить войну, чем летая в Тангмере".

В число пострадавших можно записать Рика. Отныне и собаки — табу.

"А Лиза?"

"Вовремя нашла другого мужика".

Хотя и у неё наверняка проблемы. Во — первых, до моего "воскрешения" получала пенсию на погибшего героя — интернационалиста, оставившего жену с дитём. Потом пенсия превратилась в алименты. А как улетел — шиш с маслом. Во — вторых, не сомневаюсь, что она выслушала массу неприятных вопросов от особого отдела. Ещё бы, развод за короткое время между возвращением в Бобруйск и дезертирством оформить не успела, с новым сожителем не зарегистрирована — беда! Сейчас, если не догадалась удрать в Россию, Лизавета кукует на белорусской оккупированной территории, ей не позавидуешь, как и сыну военлёта Бутакова.

Сержант на КПП авиабазы не узнал бывшего комэска и вызвал дежурного по части. Слава Создателю, отыскался Питти, меня провели внутрь незамедлительно. Как говорится, в одну реку не войдёшь дважды. Воюющее авиационное крыло — очень быстро меняющаяся река. Кто‑то погиб, кого‑то перевели, личный состав обновился на две трети. Тангмер, засевший у гуннов словно кость в заднице, подвергался самым упорным налётам изо всех южных аэродромов. От жилых домов на окраине поля, офицерского клуба и административных зданий остались груды кирпичей, диспетчерская переехала в вагончик — времянку, а вместо стационарных ангаров — большие матерчатые эллинги, со следами осколков. Но, несмотря на бомбёжки, Тангмер жив, крыло летает, немцы бесятся и продолжают ронять сбитые "Ме-109" и "Ме-110", прилетающие сюда с одной бомбой. Мардж как раз хватило этой одной.

Лётчиков разместили в соседней деревушке Овинг. Там их приютило поместье Рашменс, старый и невысокий, но довольно просторный дом. Здесь ветераны крыла устроили небольшой банкет в мою честь, поведали кучу новостей, пытаясь не затрагивать тему гибели девочек из Хора красоток. В Рашменсе я в очередной раз рассказал о путешествии в страшную Красную Рашу, вызвав юмористическим изложением увиденного целую бурю возмущения внутри собственной головы. Ванятка счёл, что не стоило выносить сор из русской избы.

Глава двадцать пятая. От Эль — Аламейна до Советского Союза

Если тебе, белый ангел, всё ещё мало немецкого мяса, то в Африке я с лихвой окупил русские каникулы. Под раскалённым солнцем Египта кровь моментально чернеет, сворачивается, засыхая рваными лужицами, не успев впитаться в песок.

Наши "Спиты" пятой серии снабжены бомбовой подвеской. Немцы тщательно поддерживают маскировочную дисциплину. Но когда колонна грузовиков идёт по дороге, из‑за облаков пыли она видна за километры. А если по пустыне — кажется, что горит, окружённая серо — жёлтым дымом. Достаточно уронить бомбу вблизи машины, набитой пехотинцами, и я отправляю в преисподнюю больше гуннов, чем в воздушных боях за полгода. Потом — как во Франции, щедрое угощение сверху из пулемётных и пушечных стволов.

Но во Франции красиво, жаль стрелять в зелени полей и садов, куда Гитлер загнал своих вояк. В пустыне нет привычного многоцветия, а зелёный отсутствует практически начисто. Даже армейский инвентарь цвета хаки моментально покрывается серо — жёлтым пыльным покровом. Местная природа нарисована всего тремя красками: коричневой, жёлтой и серой.

Вездесущая песчаная труха забирается в одежду, в обувь, портит еду. Технику она тоже ненавидит, прорываясь через фильтры в систему питания "Спитфайров", забивая масляные и водяные радиаторы, уродуя гидравлику…

Наши аэродромы к западу от Эль — Аламейна представляют собой относительно ровные и твёрдые площадки, на которые ветер неумолимо тащит песок. Построек нет: солдаты роют ямы, ставят на них палатки, сверху ещё одну палатку, чтобы хоть как‑то укрываться от зноя. Днём не менее пятидесяти — пяти или даже шестидесяти градусов в тени.

Зато ночи в пустыне сравнительно прохладные, звёздное небо беспредельное, с моря дует мягкий бриз. Триста шестьдесят пять дней в году стоит лётная погода, кроме страшных часов, когда налетает песчаная буря.

Проведя несколько ночей в пустыне и насладившись необычайным покоем, не желаешь возвращаться под крышу. Не хочется наступления нового утра, когда зной кувалдой лупит по голове, и единственное спасение — забраться на "Спитфайре" тысяч на пятнадцать футов, где нередко тоже становится жарко, но только от боя с гуннами.

В пустыне окончательно стёрлась разница между "настоящими" джентльменами и выходцами из колоний. Вице — маршал авиации сэр Артур Конингхэм, командующий британскими ВВС в Египте, как раз из последних. А ещё у нас парни из Франции, Голландии, Польши, Индии, Австралии, Новой Зеландии, Канады, Родезии и вообще из таких концов Земли, что я о них не слыхивал. Как и в Испании, идея истребления истинных арийцев необычайно сплачивает и воодушевляет представителей самых разных народов.

Как ни разоряются сержанты, порядок поддерживается только внутри военных лагерей. Ярдах в тридцати за их границами начинается форменный свинарник из куч мусора, неутомимо перекатываемых пустынным ветром. Как ни прячься, наш мусор — отличный ориентир для Люфтваффе. Ищи большую свалку в пустыне и бомби в относительно чистое центральное пятно.

Несмотря на аккуратность, характерную для большинства британских офицеров, мы распускаемся, а жизнь приобретает черты примитивной близости к природе. В такой обстановке иначе смотришь на привычные и, казалось бы, незыблемые вещи. Значение имеют лишь действительно важные моменты — оружие, боеприпасы, еда. И, конечно, вода.

Без остального можно жить. Например — без мебели. Её прекрасно заменяют пустые ящики от снарядов да канистры. На них раскладываем и карту перед полётом, и банки с едой.

Не обойтись без кладбища. Здесь нет полноценной радарной системы, как на побережье Англии, поэтому налёты гуннов часто достигают цели. Впрочем — наши тоже. В песчанике вырублены ниши, засыпанные смесью песка и красноватой глины. У каждого холмика вбита доска от упаковочного ящика, на ней звание, имя — фамилия и три буквы KIA (19).

Злоупотребляя должностью командующего истребительной группой, я налетался над Египтом и Средиземным морем больше других. Но воздушными героями битвы, исход которой решили танковые и прочие наземные войска, правильнее считать лётчиков бомбардировочной авиации и разведчиков.

Никогда не забуду парней, увидевших давно разыскиваемый конвой с запасами топлива и снарядов для Африканского корпуса Роммеля. Они не стали тратить полчаса времени и сразу передали на базу координаты. Немцы, естественно, засекли переговоры, подняли "Мессеры" и уничтожили разведчика, зато корабли Роял Нави успели перехватить транспорты до ливийской земли. Из всего конвоя волны вынесли на берег три бочки с танковым топливом. По легенде, Роммель взбесился бездействием флота и авиации, не прикрывших суда, потом отправил радиограмму Герингу с Редером: спасибо за три бочки!

Русские гордятся подвигом Гастелло, о котором мне рассказывали и в Заполярье, и в Иваново. Почему‑то никто из рассказчиков не задумался, что посылать дальний двухмоторный бомбардировщик на бомбометание и штурмовку по точечной цели (автоколонне) — это натуральное преступление. Да, парень мужественный, не послал отца — командира нахер и полетел на заведомо убийственное задание. Но нельзя героизмом вечно прикрывать управленческую беспомощность!

Как же фамилии парней из того разведэкипажа? Каюсь, забыл.

Потом началось стремительное движение на запад. Авиабазы удалились от фронта. Мы летали над пустыней, усеянной сотнями танковых и автомобильных остовов, обломками самолётов и тысячами тонн другого военного хлама. Интересно, сколько лет понадобится, чтобы север Африки приобрёл первоначальный девственный вид?

В начале мая 1943 года, перед самой капитуляцией гуннов и макаронников в Африке, меня вызвал сэр Конингхэм. Мы уже перебазировались в Тунис и больше промышляли вылетами над морем — количество целей над сушей трагически уменьшилось.

— Групп — кэптен, мне из штаба подсказали, что у вас давно исчерпан боевой цикл из тридцати вылетов.

Мать твою! Опять!

— Простите, сэр?

Вице — маршал авиации поднял какой‑то бланк с походного столика в палатке и нахмурил усы, необычайно подвижные на породистом лице.

— Ещё в сорок втором исчерпан!

— Я выказал признаки усталости, сэр? Плохо командовал? Разбил "Спитфайр"?

Он начал сердиться всерьёз.

19. KIA — Killed in action, стандартная аббревиатура, означающая "убит в бою". Поэтому на автомобили KIA не могу смотреть без иронии (прим. автора).

— Что вы себе позволяете, Хант? Монтгомери планирует активные действия в Сицилии и на Аппенинском полуострове, а у меня командующий истребительной авиацией с запретом его в воздух выпускать!

— Весьма сожалею, сэр. Могу подписать обязательство не совершать боевых вылетов в течение какого‑то времени.

— Нет! — он решительно прижал бумагу к столешнице маленькой холёной ладонью. — Мне не нужны неприятности от Ли Меллори. Я приготовил приказ о вашем откомандировании.

— Куда же, сэр?

— В Иран! — возможно, вице — маршал подумал, что чересчур давит на меня, поэтому немного смягчил пилюлю. — Это ненадолго, к активным действиям в Европе успеете. В Тегеране нужен человек, имеющий опыт общения с русскими по передаче им нашей техники. Предписание получите у сержанта Хопкинса.

— Да, сэр!

Я махнул ладонью у козырька и вышел, не в силах понять штабные игры. Ли Меллори, сменивший Даудинга на посту главкома КВВС, куда меньший буквоед. Он отлично ладил с Бадером. Но делать нечего, как минимум — требуется доехать до Ирана, изобразить там бурную деятельность, отчитаться об успехах и скорее вернуться к "Спитфайрам".

"Там и до СССР рукой подать".

"Молчи, шиза. В прошлый раз тебе самому Союз нерушимый не сильно понравился".

"Так больше года прошло".

Ну — ну…

В этот раз дальнее путешествие состоялось без риска захлебнуться в северных морях. Меня и группу других авиационных специалистов переправили по воздуху на "Дакоте".

Тегеран основательно отличается от Каира. Нищета, грязища, вопли муэдзинов с минаретов и ненавидящие взгляды в сторону оккупантов, носящих британскую форму, присутствуют как обязательная программа. Но город достаточно современный, поделённый на старую часть за крепостной стеной, и новый, где вполне приличные трёх — четырёхэтажные каменные дома, несколько широких проспектов, на улицах много не только армейских машин. Больше зелени, очень освежает пейзаж невысокая горная гряда на севере.

А напор советских представителей ВВС показался беспрецедентным даже по восточным меркам.

— Кого?! Я спрашиваю — кого я посажу на ваши "Кобры"? Нету в СССР лишних лётчиков! У нас Сталинград был, сейчас на Кубани бои идут, а вы — прохлаждаетесь. Второй фронт только обещаете. Нам что, одним Гитлера одолевать?

Здесь практически также жарко, как и в Египте. Новенькие собранные "Аэрокобры" и чуть ношенные, но очень неплохие "Спитфайры — пятёрочки" нагреваются на солнце до той степени, что на обшивке крыла можно жарить яйцо. Они прибыли в ящиках из порта Бендер — Шахпур на побережье Персидского залива, собраны и облётаны на авиабазе Мехрабад под Тегераном. Запускай моторы и лети… Нет, им этого мало. Ну, тогда не обижайтесь — сами нарвались на хамство.

— Между прочим, когда мы в одиночку отбились от Гитлера, вы для Англии завалящего "Ишака" не прислали, а другу — фюреру всё нужное поставляли без ограничений.

Ослиное прозвище истребителя И-16 я произнёс по — русски. Переводчик чуть вздрогнул и повторил мои слова на великом и могучем, вызвав такой приток крови к морде подполковника, что ему впору у красного знамени прятаться. Пользуясь временной потерей речи этого персонажа, я продолжил.

— Надеюсь, наши истребители вы не немцам отдадите, по старой привычке, а найдёте под них лётный состав. Пусть ваши ребята сами гонят их в Россию. Если нет — так и заявите. Прикажу снова разобрать их и погрузить на пароход. Ваш посол в Лондоне получит уведомление, что советский военпред в Тегеране отказался от военной помощи по ленд — лизу.

В течение нескольких минут об этом узнает Молотов, от него — Сталин. И счёт продолжительности жизни подполковника пойдёт на секунды.

— Обождите! Нельзя же так… сразу. Сгоряча. Обмозговать надо.

— Господин военпред полагает, что вопрос нужно рассмотреть внимательнее, — отчеканил переводчик.

До чего же интересно слушать, когда понимаешь оригинал текста.

— Так в чём причина? Почему непостижимо трудно "Дакотами" привезти пилотов для "Кобр" и "Спитфайров"?

Подполковник шёпотом посовещался с помощником и почему‑то с переводчиком, потом сдался.

— У нас не хватает лётчиков, обученных вашей технике.

— Вот как! А воевать они смогут?

— Так это… Сначала в запасной полк. Там освоят. Ну, и после этого — на фронт.

Понимая, что здорово превышаю полномочия, я наклонился к нему и предложил.

— Присылайте сюда полуфабрикаты. Здесь и научатся пилотировать "Кобру".

Более чем щедрое предложение. Мне же придётся обеспечить технический персонал, чтобы три десятка машин обслуживать каждый день после неумелой эксплуатации, ГСМ опять‑таки. Желательно и пострелять. В военное время, когда боеприпасы и прочие расходные материалы на вес золота, могу здорово получить по голове. При этом не обеспечу и близко нормального уровня навыков. В авиационной школе, которую мы с Джонсоном заканчивали перед Тангмером, за такой экстерн преподавателя выгнали бы из КВВС. Но хорошо помню, насколько слабо подготовленные парни улетали из Иваново. Клянусь, тут хуже не будет.

Уловил шёпот русских между собой. Ага, военпреда волнует, что пилоты наобщаются с носителями враждебной идеологии, со мной, стало быть. Ну, пусть волнуется — служба у него такая.

Как и ожидалось, товарищи коммунисты заявили, что сами не вправе решить этот вопрос, полагается доложить — посоветоваться. Ваше дело, ребята, если самолёты вам нужны не срочно.

Ваня получил внутренний конфликт. Всеми фибрами души он на стороне русских, одновременно мою правоту признаёт. Трудно пассажиру.

Оказалось — истребители нужны ещё позавчера, поэтому заработал детсад имени групп — капитана Ханта. Ребят прислали неплохих, но в большинстве своём достаточно сырых даже по русским меркам. Более подготовленным я порекомендовал "Спитфайры", остальным — лёгкие в управлении "Кобры".

— Может, лучше "Кобру"? — неуверенно спросил самый приятный из русских парней, старший лейтенант Серёжа Азаров. — Новее, пушка побольше.

— Не робей. "Спиты" прошли капиталку в Англии, считай — что с завода. Я сам на "пятёрке" воевал у Эль — Аламейна. Ты на чём летал?

— На И-16, тип 24, пару вылетов на Як-1.

— Тогда "пятёрку" освоишь. Следи за равновесием на посадке. У "Спитов" узкая колея.

Он пригладил пятернёй зачёсанные назад светлые волосы и решительно кивнул, как в омут бросился.

Хуже всего, что здесь не нашлось ни одной двухместной машины. Я не могу показать им ни особенностей вывода из штопора капризной на некоторых режимах "Аэрокобры", ни фирменных приёмов на "Спитфайре". Лишь крутнул фигуры на небольшой высоте, что категорически запретил им повторять, да на земле проинструктировал. Само собой — разбор ошибок.

Уже через пять дней русские начали торопить — пора на фронт.

Вдобавок один из лейтенантов, пяток раз поднявший "Кобру", что‑то подхватил и слёг с высокой температурой. Замены нет. В рпезультате я произнёс роковую фразу, вызвавшую у шизы бурный восторг.

— Я сам перегоню машину в Союз!

Советский подполковник обалдел. Их политика понятна — дайте нам технику и припасы, а там уже сами с усами. Южные ворота СССР не привыкли видеть иностранцев, как Мурманск и Ваенга. Сам же просил пилотов на перегон!

— Мне нужно согласовать в Москве…

— Долго! — я перебил его по — русски, отвратительно коверкая слова. — Москва есть ждать, это есть срыв сроков. Без меня есть без одного "Кобра". Трибунал, подполковник?

А у красных такая система — человек заключён в непробиваемое кольцо взаимоисключающих установок, за нарушение любой из них положен суд, приговор от расстрела до штрафбата. Только благосклонность вышестоящего командира определяет — стереть офицера в порошок или пусть подышит ещё.

— Оформлю предписание, — махнул он рукой. — Но если какое ЧП, с меня первого голову снимут.

При ЧП я просто разобьюсь. Голову не оторвут, если от неё нифига не останется. Кто больше рискует?

С промежуточной посадкой в Тебризе, в глубине советской оккупационной зоны Ирана, мы долетели до Баку, потеряв лишь один самолёт, упавший у каспийского берега. Жалко, но, насколько я помню по статистике 22 ЗАП в Иваново, в СССР некий процент катастроф при перегоне считается в порядке вещей.

Группу разделили, так как "Кобры" и "Спиты" подлежали распределению в разные части. И снова не нашлось перегонщика на иномарку. Заведующий авиабазой тоскливо посмотрел на меня, потом, вероятно, решил — основной грех впустить империалиста в СССР принял на душу иранский подполковник — самоубийца. Чего уж тут! И мы направились на Кубань.

Глава двадцать шестая. Покрышкин

— Заместитель командира гвардейского истребительного полка майор Покрышкин.

— Групп — капитан Королевских ВВС Уильям Хант, — я пожал твёрдую ладонь серьёзного мужика со звездой Героя Советского Союза на форменке.

Награды здесь распределяют по — разному, кому‑то заслуженно, другим по разнарядке. Но лётчик явно опытный и не слишком молодой, лет тридцать с небольшим на вид. Примерно ровесник Вани Бутакова. Значит, выжил во многих воздушных боях. Это дорогого стоит.

— Пройдёмте, капитан. Угощу с дороги, чем Бог послал.

Ого, коммунисты Бога поминают. Замполит далеко? Или осознали, что без помощи Создателя — тяжко?

— Нет. Авиэйшн групп — капитан есть как ваш полковник. Угощу — о'кей.

Я вытащил из оружейного отсека заначку. Памятуя Иваново, прихватил несколько комплектов НЗ и коробку с американской тушёнкой. Хорошо, что не всё потрачено в Баку. В отличие от Заполярья здесь неоткуда взяться рыбным деликатесам.

— Правильный человек! — чуть улыбнулся суровый русский. — Откуда наш язык знаете?

— Долгие командировки были в Союз. Это были Мурманск, Ваенга, запасной полк Иваново.

— Да ну! Может, в Ваенге самого Сафонова видели?

— Ес! Я был с ним в полёте.

Майор даже остановился.

— Расскажите?

— Ноу проблем.

Он опять зашагал к рядам палаток. Кто видел хоть один полевой аэродром с грунтовой площадкой, может считать, что видел их все. Различаются лишь марки самолётов.

— Нам говорили — замечательный ас был. За год не менее двадцати фрицев сбил!

— Да. Майор, почему вы сказал — он был?

— Погиб в сорок втором.

Я стащил шлемофон с головы. Война забирает лучших. И снова забирает, забирает и забирает. Война — это проклятие, страшнее наложенного на меня за убийство Иисуса.

Покрышкин спросил про мои достижения и не смог скрыть скепсиса от услышанной цифры. Пришлось объяснить, что отправляю немцев в преисподнюю с сорокового года, а в КВВС засчитываются сбитые, упавшие на землю или взорвавшиеся в воздухе. Или в море, но тогда я старался давать очередь вслед, чтобы заснять падение в воду.

— По моему мнению, мой реальный счёт есть больший, майор. Я не всегда имею возможность следить до земля. Я буду сбит если буду следить за сбитый и не буду всегда смотреть воздух.

— Это — точно, — согласился Покрышкин, и почувствовалось, что в отношениях между нами треснул первый ледок. Пусть дальше — айсберги и торосы, но начало положено.

На следующий день он добился разрешения выпустить меня в полёт в паре с ним. Командир полка, странная обтекаемая личность, согласился нехотя (тут я его понимаю), заикнулся о согласовании с особым отделом и строго — настрого запретил перелетать "Голубую линию" немецких укреплений. Ну да, если не вернусь, СМЕРШ объявит, что английский шпион угнал сверхсекретный самолёт к врагу при преступном попустительстве командования полка.

В воздухе я понял, что майор — единственный человек после Бадера, с которым я готов летать хоть до окончания войны, можно и ведомым. Без преувеличений.

Слабенькая радарная поддержка мало чем помогла, майор отыскал немцев каким‑то сверхъестественным шестым чувством, с запасом высоты кинулся не на бомбардировщики, а на "Мессершмитты" прикрытия. Они отвалили, не приняв бой, и наша восьмёрка атаковала "Юнкерсы-87", в Западной Европе давно забытые. В корне иные ощущения, нежели в тридцать девятом, когда решетил "Штуку" из чайкиных пулемётов, а проклятый гунн всё никак не хотел заметить, что его сбивают. Всадив серию огненных шаров из пушки, способной при случае расколотить даже лёгкий танк, я с удовлетворением отвернул, чтобы остатки пикировщика не повредили "Кобру".

Трудно поверить, но на земле русские парни за меня радовались, быть может, даже больше, чем за увеличение собственных счетов. Для них это символ — англичанин пригнал американский самолёт и завалил на нём немца! Значит, Союз не одинок в борьбе с германской нечистью, а уж всем миром их точно похороним.

"Теперь ты понял, почему я так рвался домой?"

"Молчи, пассажир. Кстати, выпить хочешь?"

"Ну, здесь не заржавеет".

Боевые сто грамм быстро превратились в двести, потом Покрышкин уволок меня под открытое небо проветриться.

— Вижу, ты действительно умеешь, а не только языком.

— Ноу, Александр Иванович. Вы не видел. "Штука" есть слабый самолёт. Могу показать как "Мессершмитт" сбить. Жаль, здесь нет "Спитфайр".

Он закурил и протянул мне крепкие русские папиросы. Я не побрезговал.

— Не жалей, Вилли. Хороший лётчик на чём угодно может воевать. Я вообще на МиГ-3 начинал, и сейчас бы на нём летал, если другого выбора нет. Хотя, "Белочка", конечно, лучше.

— Что есть Белочка?

Огонёк затяжки осветил грустную полуулыбку майора.

— У нас "белочкой" зовут белую горячку. В запасном авиаполку, где мы переучивались на иностранцев, двое разбились на "Кобре" в плоском штопоре. Самолёт Белл Пэ-39 сразу стал "Белочкой". А сейчас, как привыкли к нему, имя звучит нежно даже.

— Не пробовал пересесть в русский самолёт?

— Пробовал? Да ты что — чуть не силой заставляли! На выбор: Як, ЛаГГ-3, Ла-5. С трудом открутился. Ты любого из наших спроси — Речкалова, Глинку. То же самое скажут. У "Кобры" свой норов, но сильных сторон куда больше. Кстати, ты обещал про Сафонова.

Я рассказал. В том числе про его борьбу с догматами, насаждаемыми сверху относительно тактики истребителей, охоту чётного количества "Китти" с превышением в высоте над охраняемыми бомберами или территорией.

— Вот же бли — и-н! — Покрышкин выдал яркую непечатную фразу. — А нас кормят только рассказами про беззаветное мужество. Как он фрицев сбивал — ни слова. Пошли, покажу кое‑что.

Он затащил меня в свою палатку, извлёк тетрадь с множеством карандашных набросков. Я пересмотрел их вместе с хозяином, кивал и больше помалкивал.

Здорово, что парень сумел обобщить практически весь современный опыт воздушного боя. Что‑то у гуннов подсмотрел, до остального сам допёр. Но он в бесчисленный раз изобрёл велосипед! Об атаке сверху со стороны солнца знали в Первую Мировую, о преимуществе пар и четвёрок над тройками в испанскую гражданскую. На немецкое построение в несколько пар с превышением и сдвигом верхних в сторону от солнца я насмотрелся в сороковом, об этом английские и американские газеты сто раз писали. И наша шеренга — четыре вытянутых пальца, в отдельных случаях более целесообразная, тоже не секрет. Почему, почему к этим азбучным истинам проходится продираться как траве через асфальт?

— Александр, ты был наказан за твоя новая тактика?

— Само собой. Видел нашего комполка Исаева? Та ещё сволочь.

И Покрышкин поведал достаточно некрасивую историю. В сорок втором политрук истребительного полка Исаев вырос до командира. Началась полная хрень. Благодаря нескольким асам часть добилась хороших показателей, но авторитет новоиспечённого начальника это никак подняло среди подчинённых. Вдобавок постоянно сыпались шишки и пинки за нарушение приказов командующего ВВС об истребительной тактике. Когда полк отвели на переформирование и обучение иностранной технике, Исаев искал любой предлог, чтобы выжить смутьянов. На капитана Покрышкина повесили участие в драке, затеянной в столовке авиабазы по инициативе в жопу пьяного майора. Когда конфликтуют капитан и майор, угадайте с первого раза, у кого больше шансов загреметь под трибунал?

Александра выгнали из партии, тормознули присвоение звания и представление на Героя Советского Союза, его ждала штрафная рота и атака на немецкие доты с винтовкой наперевес. Неожиданно вмешался вернувшийся из госпиталя замполит полка Погребной, который умудрился остановить процесс и добиться реабилитации.

"Поэтому, Ванятка, мне не хотелось сюда приезжать". Шиза воздержалась от комментариев.

— Сейчас Исаев есть твой начальник? Импоссибл! Почему ты не перевёлся?

— Не хочу бросать парней на съедение мудаку. Уход — это поражение. Да и нелегко у нас перевестись. История расставит всё на свои места (20).

Фамилия Погребного шевельнула в архиве одно воспоминание. Чушь, в Союзе тысячи Погребных. Хотя шанс встретить кого‑то из знакомых красного сокола Бутакова остаётся постоянно.

— А потом?

— Сейчас, Вилли, немного легче. Но тоже бывает. По моей подсказке пилоты полка решили вывести управление огнём на одну гашетку, чтобы палить изо всех стволов разом. Тут же вопли — не положено! Я добиваюсь вылетов на свободную охоту, но редко, а так Исаев заставляет "воевать" по — старинке, плотной кучкой и на малой скорости висеть над своей территорией. Его, видите ли, командующий фронтом за это поблагодарил, войска в большей уверенности себя чувствуют, когда над головой что‑то жужжит. Вообще, на Кубани как на пороховой бочке. Вот с тобой, капиталистическим офицером общаюсь. Думаешь, особый отдел не заметит? В личном деле наверняка появится неприятная запись. Плевать! Хотя порой от своих больше терпишь бед, чем от фашистов.

— Свои не стреляют? — я рассказал Покрышкину про злополучный рейс в Заполярье и идиотскую смерть тройки "ЛаГГ-3".

— Если честно, в начале войны я сам грешным делом сбил Су-2. Зелёный был как огурец, а силуэты самолётов мы не изучали — ни свои, ни фрицевы. Теперь проще стало. Если идут ровно, как на параде, истребители редкими парами над бомберами, наверняка — фашисты. А если носятся бестолково, как мухи над навозом, истребители крылом к крылу жмутся, понятно, свои. Ещё налить?

— Достаточно. Александр, я есть слышал про Ла-5. Существует возможность пробовать Ла-5?

— Поговорю с соседом. Но не обещаю. Самолёт новый, — Покрышкин хмыкнул. — Секретный очень.

20. За мудрое руководство авиаполком, который стал одним из наиболее результативных в СССР, а также за успешную штабную работу Николай Васильевич Исаев получил звезду Героя Советского Союза и погоны генерал — майора авиации.

Пусть погода кубанским летом радует относительной прохладой после Туниса или Ирана, в кабине Ла-5 я взмок буквально через считанные секунды, и дело даже не в управлении непривычным самолётом. Он сравнительно послушен, особенно если есть практика на ЛаГГ-3. Летать в нём не жарко — горячо. Лёгкий русский чёрный комбинезон мигом пропитался потом, залило глаза. Хорошо хоть на шее не висит хомут спасательного жилета.

Минут через пятнадцать, даже не мучая мотор на полную, я отворил до конца створки охлаждения. Через десять не выдержал и сдвинул фонарь кабины. Скорость упала ощутимо. Уже на земле обнаружил, что раскалённые педали оставили метки на подошвах сапог. "Кобра" — не чудо техники, но я понял Покрышкина, отказавшегося от Ла-5. Забрать бы пару штук в преисподнюю в качестве орудия пытки! А что, вернусь туда рано или поздно — предложу.

Я рассказал гвардейцам про летающий адский котёл, и тут майор подозвал замполита.

— Знакомьтесь, мой друг Михаил Погребной.

У того аж глаза расширились. Седина, усы и шрам от ожога не изменили меня до неузнаваемости. Но — смолчал. Только вечером, в той же палатке Покрышкина он вспомнил про эпопею Москва — Париж.

— Ты, Иван, не беспокойся. Не выдам и не проболтаюсь. И Александр Иванович — могила. Правда, Саш?

Майор кивнул, чем меня совершенно не успокоил. Точно также они под наркомовские сто грамм непременно обсудят английского оборотня с "надёжным парнем" Речкаловым. Он по огромному секрету расскажет следующему закадычному другу. Два — три дня, и особый отдел в курсе.

— Вы меня с кем‑то путать. Я есть групп — капитан КВВС Уильям Хант, подданный его величества.

— Да — да, так и говори… Правильно! Хорошо, что время не терял, сразу им врезал — в сороковом, пока мы сопли жевали. За союзников! За второй фронт!

Замполит опрокинул стакан, Покрышкин поддержал, а меня пробила тревога и за них. Если дело выплывет наружу, товарищам коммунистам припомнят и эти посиделки, и тосты.

"Всё, Ваня, рвём когти. Экскурсия закончена".

"Понятно. Жаль!"

На следующее утро Александр шлёпнул печать штаба полка на справку о сбитой "штуке", заверил филькину грамоту о завершении командировки для передачи боевой техники по ленд — лизу, сунул пару сувениров на память и проводил к "Доджу", который отвёз меня в штаб дивизии. Не без приключений я проделал обратный путь в Тегеран, ибо на каждом этапе находились бдительные товарищи, вопрошавшие — какого лешего англичашка забыл в глубине советской территории. У них так везде. Самоотверженность многих, талант и инициатива отдельных личностей разбиваются о косную тупость коммунистической системы.

Оттого не поспел к высадке в Сицилии, а над Италией удалось полетать. Получив звание, соответствующее первому генеральскому, я гораздо реже поднимал истребитель в воздух. Зато продвинул в КВВС наиболее рациональные идеи, почёрпнутые у Бадера и Покрышкина, да и собственный опыт, нечего скромничать, нельзя сбрасывать со счетов. Не могу утверждать, что на все сто выполнил поручение белокрылого сатрапа сделать для наших вооружённых сил то же, что Мёльдерс для Люфтваффе, но какой‑то вклад точно есть.

С 1944 года война в Европе показала странную диспропорцию. Основные силы Вермахта и, соответственно, наибольший накал сухопутных сражений пришлись на восточный театр военных действий, даже после операции "Оверлорд". От русских нацисты потеряли больше людей и техники, чем в Италии и на Западе вместе взятых. А война в воздухе на Восточном фронте не могла идти ни в какое сравнение с боями между авиацией союзников и ПВО Рейха.

Геринг бросил на западное направление лучшую технику из имеющейся в наличии. На востоке до последнего отбивались малочисленные остатки эскадр на "Густавах". "Штуки", изгнанные из Англии в 1940 году, вполне успешно работали против русских и в сорок четвёртом, и в сорок пятом. ВВС Красной Армии продолжали нести заметные потери, а Сталин — требовать истребители у американцев, потому что советская промышленность не справлялась. Последняя партия поставленных по ленд — лизу "Суперкобр" датирована, по — моему, апрелем 1945 года.

Насколько могу судить по отрывочным данным, поступающим в КВВС об авиации СССР, деятели типа Исаева до конца войны играли в ней определяющую роль, а Покрышкин и другие светлые головы остались в системе, только приспосабливаясь к ней и не в силах изменить её кардинально.

Наконец, не удалось достать Хартманна, очутившегося в русском лагере. И Галланд не встретился. Зарубку в памяти разобраться с ними я оставил на послевоенное время, а в последний бой ввязался в августе сорок пятого восточнее Окинавы, куда меня забросила служба для изучения приёмов недобитого врага.

Это был "Зеро". Безумный одиночка против нашей четвёрки "Корсаров", он имел лишь один козырь — маневренность, но даже не пробовал им воспользоваться. Японец просто ринулся навстречу. Не сомневаюсь, он не стал бы отворачивать и стремился врезаться в любого из нас в лоб. Шестадцать пушек буквально разорвали "Зеро" на куски. Что‑то ощутимо стукнуло по левой консоли, позже на авианосце механик показал мне здоровую вмятину. Ванятка звучно помянул япону мать.

Когда армия микадо капитулировала, я услышал, что в тот день не вернулся с вылета один из самых именитых ассов Японии, ещё с довоенным стажем. Потомок самураев, он славился редкой кровожадностью даже по местным понятиям, расстреливал выпрыгнувших с парашютом лётчиков в воздухе и китайских нонкомбатантов на земле. Думаю, пилот "Зеро" к себе был столь же беспощаден и шёл на верную смерть в духе самурайских традиций.

Не знаю, как мне зачтут это убийство в загробной канцелярии, сколько лет накинут за неоправданные сопутствующие потери. Ничуть не жалею. Иван — тем более.

Эпилог

Бадер пережил войну и выглядит огурцом, словно побывал не в лагере для военнопленных, а в санатории. Я видел в Западной Европе настоящие лагеря, хвала Создателю, что он не попал в один из них.

Мы встретились в его маленьком домике близ Тангмера, где Тельма ждала мужа из плена долгих четыре года, питаясь надеждой и борясь с отчаяньем. Может быть, погибни он тогда во Франции, отревелась бы и давно успокоилась. Естественно, я не стал этого говорить.

Даг получил полоски групп — капитана. Он как никто достоин повышения в звании, но одно дело — когда это на службе, а тут, находящийся в плену и даже ещё не возвращённый в штат КВВС… Логика как всегда хромает. Тем не менее, его задело, что бывший подчинённый дополз до эйр — коммодора. Не говоря о том, что наградных ленточек у меня много больше.

— Ты молодец, Билли, что времени не терял! — повторил он фразу советского комиссара и выпустил клуб вонючего дыма из неизменной трубки. — Сейчас как дела, не попадаешь под сокращение военной авиации?

— Не думаю, Даг. Я — самый молодой и физически здоровый эйр — коммодор, заслуженный, освоил реактивную технику. Не вижу причин.

— Да — да. А мне — прямая дорога в отставку, мемуары писать. Пойдём, Тельма наливает чай.

Прихлёбывая бурду с молоком, мой бывший командир крыла поведал об изменении своих взглядов за время пребывания в плену. Он стал… германофилом!

— Не удивляйся, Билли. В плену хватило времени подумать о многом. Меня постоянно навещал Галлан, заезжал Рудель. Поверь — они не исчадия ада. Благодаря асам Люфтваффе в лагере были вполне сносные условия. Что же касается нацизма, не спорю, они здорово перегнули палку. Но посмотри, что творится сейчас. Жители колоний, среди которых даже не все — белые, считают себя победителями в войне наравне с Великобританией! В американской армии чуть ли не каждый четвёртый сержант — негр.

Я куснул крекер. Почему‑то сейчас аскетизм традиционного английского чаепития вызывает откровенное раздражение. Русская и испанская иррациональная щедрость, когда дорогому гостю вываливают лучшее, не думая о завтрашнем дне, говорит о многом: для хозяев в большей мере радость накормить от пуза, чем самим нажраться. И густой трубочный дым, за считанные дни прокоптивший дом, тоже не улучшает настроения. Я курю мало, а Тельма вообще не дымит. Ставлю пять фунтов, Бадер не задумывается о таком пустяке как наши неудобства.

— Ещё хуже с красными, — продолжил разглагольствовать Даг. — Слышали последние выступления Черчилля? Толстяк прав, русским нельзя доверять. Война не окончена, а приостановлена, и следующим противником станет Россия, чем раньше — тем лучше, пока она не оправилась от войны. И, как не парадоксально, возрождённая Германия послужит нам главным помощником.

Я отодвинул чашку.

— Спасибо, Бадер. Полагаю, мне пора идти.

Он несколько смутился.

— Брось. У тебя обычный синдром фронтовика — никак не можешь вернуться с войны.

— Наверно. Я не был в плену и не имел возможности обдумать положение с разных сторон, а также лично подружиться с лучшими асами Люфтваффе. Вместо этого летал и убивал их десятками, а мои крылья и авиагруппы крушили их тысячами, этих славных парней, разбомбивших Лондон и Ковентри. С русскими я тоже воевал, но не против них, а плечом к плечу и тоже сбивал гуннов, — поправив фуражку перед зеркалом, добавил: — В одном ты прав, я не могу вернуться с фронта, и если бы не подписанный мир, продолжал бы убивать нацистскую мразь до последнего замечательного Адольфа. Спасибо за чай, Тельма. Всего доброго.

Затем мы не общались довольно долго. Бадер превратился в символ британского ультранационализма, шокируя умеренно — либеральное большинство. Написал предисловия к мемуарам Галланда и Руделя, позже добился их издания на английском языке. В общем, лёг на избранный курс и не думал с него сворачивать.

Наша следующая встреча произошла в сентябре 1950 года, когда Британия с небольшим интервалом праздновала сразу две круглых даты: десятилетие победы в Битве за Англию, приуроченное к боям над Лондоном 15 сентября, и пятилетие капитуляции Японии, с которой закончилась Вторая Мировая война. Собралось множество иностранных гостей, среди них масса американцев. Они меня основательно раздражали во время войны. Теперь же новоявленные хозяева мира бесят безмерно. Заискивающая перед ними Великобритания порой кажется не победившей, а проигравшей стороной.

Но зачем было приглашать немцев? И это под несмолкающие разговоры о прекращении оккупационного режима в ФРГ, восстановлении сухопутных сил и Люфтваффе!

Пребывание Галланда в столице, недавно подвергавшейся бомбёжкам нацистской авиации, кажется мне кощунством даже по меркам преисподней, а не только "цивилизованного мира". Однако другие наши авиационные начальники отнеслись к его появлению вполне лояльно.

Я обнаружил нациста в штабе КВВС, окружённого целым выводком генералов и старших офицеров. Адольф получил стакан с виски, воткнул в зубы сигару и принялся травить байки, воспринятые британцами как юмор дорогого друга.

— Знаете ли вы, господа, что в разгар битвы за Британию для поднятия нашего воинственного духа на всех аэродромах из каждого репродуктора гремела песня "Бомбы на Англию", сопровождаемая бешеным стуком барабана и рёвом самолётов. Мы терпеть её не могли, а прослушивание этого опуса входило в обязательный предполётный ритуал.

— Ха — ха — ха, — дисциплинированно заржали англичане.

— А помню, летом сорок первого, когда цепляли по одной бомбе под брюхо "сто девятого", подхожу к машине и слышу — из бомбы жужжание. Механик тоже услышал, мы бросились бежать, повалились в траву. Думали, заработал замедлитель бомбы, сейчас рванёт. Минут десять валялись, потом вызвали сапёров. Они весь "Мессершмитт" облазили, нигде ничего не жужжит. И даже не пищит. Только опять подошёл — снова ж — ж-ж, — Галланд сделал страшные глаза, переместив для эффектности огрызок сигары в угол рта. — Оказывается, где‑то между бомбой и центропланом завёлся шмель!

Когда стихло повторное ржание, Бадер спросил у друга Адольфа:

— Как при вашей хвалёной дисциплине ты умудрялся курить в кабине "Мессершмитта"?

— Геринг разрешил мне отдельным приказом, — Галланд обвёл глазами присутствующих. — Представьте, господа, в моём "сто девятом" был прикуриватель, как в автомобиле. Единственный такой самолёт в Люфтваффе!

"Я понял! Это ради меня".

"Что?" — не врубился Иван.

"Рихтгофен — Мёльдерс — Галлан не встретился со мной в воздухе после падения в Ла — Манш. И он решил ударить с другой стороны, перековать моего товарища. Чувствуется школа преисподней, хоть он и был там не очень долго".

"Похоже, Марк, он достиг цели".

"Да. И даром ему это не пройдёт".

Случай плюнуть им в компот предоставился по окончании международной встречи боевых товарищей. Смотрю, Даг тащит немца ко мне, рядом семенит винд — коммандер Роберт Так, тоже побывавший в плену и скорёшившийся с Галландом. У меня невольно закралась мысль, что смелый нацистский асс изо всех сил задабривал английских узников, надеясь на снисхождение после неизбежного поражения в войне. Это ему удалось.

— Знакомьтесь. Адольф, мой друг Вильям — как раз из тех, кто не может вернуться с войны.

— Мы знакомы, — он сделал чуть заметную паузу, улыбнувшись в прокуренные усы. — Так сказать, заочно. А по поводу не вернувшихся, вы зря иронизируете, групп — капитан. Я почти каждую ночь вижу в прицеле английский или русский самолёт, сбиваю, потом погибаю от огня его коллеги. Кстати, мистер Хант, это вы уничтожили Мёльдерса?

— Да, герр Галлен.

— Полагаю, не очень по — джентльменски? Дострелили повреждённый "Мессершмитт" над Ла — Маншем? — он глянул испытующе.

Сейчас пытается взять на "слабо". Я готов. Для затравки немного накалим атмосферу.

— После подвигов Мёльдерса в составе легиона "Кондор" и Герники в Испании не считаю возможным применять слово "джентльменство" по отношению к Люфтваффе.

Проигнорировал осуждающий взгляд Бадера. Ты не любишь коммунистов и выходцев из колоний, позволь мне по — прежнему ненавидеть наци. Вернусь в преисподнюю, попрошусь к ним на зону, если не отрядным, то хотя бы контролёром. Правда, желающих поработать в администрации концлагерей для дохлых эсесовцев и прочих истинных арийцев там наверняка предостаточно.

— Я сбрасывал в Тангмере вымпел с предложением встретиться в равном и честном бою. Что‑то не обнаружил вас на месте рандеву.

— В это время у меня нашлась более важная работа, нежели развлекать вас дуэлями. Наполнял Канал немецкими трупами, знаете ли.

Бадер и Так возмущённо вытянули лица, а Галлан елейным голосом спросил:

— Как сейчас у вас со временем?

— К вашим услугам, герр генерал — лейтенант Люфтваффе.

Он усмехнулся.

— К сожалению, служу в ВВС Аргентины, а не Люфтваффе. Впрочем, это дела не меняет, — немец обернулся к англичанам. — Даглас, мне один американский киношник звонил. Сожалел, что "Глостер — Метеор" в реальном бою не встретился с "Мессершмиттом-262". Как вы думаете, если обратиться к командованию КВВС, можно организовать совместный вылет?

Бадер с лёгким ужасом оглядел нас обоих.

— Вы всерьёз собрались повоевать?

— Ну что ты! Достаточно сравнить пилотажные качества машин и лётчиков. Из оружия предлагаю только фотокинопулемёты. Можно, конечно, организовать встречу "сто девятого Курфюрста" со "Спитфайром" девятой серии, но это не то, не то. Согласны, мистер Хант?

— Да, герр Галлан.

— Отлично, — он чуть наклонил голову и тихо добавил. — А там — vae victis (21).

— So mote it be (22).

Организовать сие действо оказалось куда сложнее, чем договориться главным фигурантам. Плюс требования спонсора — киношника — чтобы был безоблачный день. Много таких английской осенью и зимой? Поэтому ждали долго. Наконец в один из редких погожих дней два первенца турбореактивной авиации поднялись в прозрачный воздух графства Кент. Как условились, мы набрали сравнительно небольшую высоту в семь тысяч футов и понеслись друг другу навстречу.

В воздушных турнирах это — обязательный ритуал. Два истребителя демонстрируют лобовую атаку, рано расходятся и начинают карусель, пытаясь зайти в хвост друг другу. Если смог закрепиться на двухстах — трёхстах ярдах, засняв удержание противника на мушке — вроде как победил.

"Мессершмитт" быстро увеличивается. Мы сближаемся со скоростью, более чем в полтора раза превышающей скорость звука. И я понимаю, что ни при каких условиях Галлан не отвернёт.

"И ты не отворачивай" — вопит моё alter ego.

21. Горе побеждённым (лат).

22. Да будет так (жаргон преисподней).

"Ваня, для тебя это — самоубийство. Смертный грех, ему, как правило, нет прощенья. Ни мук, ни Божьей Благодати. Уничтожение души".

"Плевать! Ты же рулишь. Главное — прикончи гада. И не поминай лихом. Прощай".

Мы неслись, словно безумный самурай на "Зеро". Время растянулось… Словно час прошёл, пока уродливое треугольное рыло, окружённое цилиндрами турбин, заполнило обзор. Я уже разглядел голову Галланда поверх прицела, когда время действительно остановилось. Здравствуй, белокрылый мучитель.

"Ты знаешь, что это — конец, и никакие фокусы не спасут?"

"Догадываюсь. Но моя задача — истреблять нацистов. Сейчас я убью последнего из них, до которого могу дотянуться".

"И убьёшь Ивана".

"Да. Сопутствующий ущерб. Я на войне, небожитель. Здесь без него никак".

Он материализовался в воздухе между кислородной маской и приборной доской.

"Если не считать одну мелкую, зато очень существенную деталь. Суицид".

"Это я убиваю его, а не он себя!"

"Но грешник не возражает. Даже если не будет приговорён к стиранию души, это на добрых лет пятьсот тянет. Минимум".

"Какой же выбор?"

"У него — никакого. А у тебя есть".

Святоша приготовил сюрприз. Клянусь, он мне не понравится.

"Помнишь, у тебя в запасе вторая попытка?"

"Конечно!"

"Предложение очень простое. Отдай Ивану военные заслуги. Ему останется символическая десятка. А сам наработай новые во время второй попытки".

Я даже ручку управления отпустил. Почему‑то вспомнился разговор с Покрышкиным и его рассказ, как сбитых он переписывал на молодых лётчиков гвардейского полка. Дарил победы и тем самым благословлял приписки. Неужели и здесь такое возможно?

"А ты думал, мелкое мошенничество возможно только в авиации? — ангел прочёл мои мысли и нехорошо засмеялся. — Мы всемогущи и всеведущи, но в определённых пределах. Если всё сделать правильно, грешник Бутаков очистится и уйдёт к Благодати уже через десять лет, никто ничего не узнает".

"А Хартманн?"

"С ним приключилась странная история. Он попал в лагерь для военнопленных и подвергался таким издевательствам, что дух из преисподней не выдержал и покинул тело. Коммунистический экзорцизм в действии".

Неожиданно я решился и выдвинул условие. Хотя в данном положении это, наверно, выглядит несколько несвоевремённо, учитывая ситуацию.

"А какой второй шанс? Извини, конечно, но против СССР или Британии я воевать не стану".

"Надо же, окончательно очеловечился. Делишь грешников на своих и чужих. Успокойся, есть варианты. Нам сейчас особенно насолили Соединённые Штаты. Лётчик, сражающийся против США, тебя устроит?"

"Да!"

"Что в отношении передачи активов грешнику Бутакову? Нужен чёткий и однозначный ответ".

"Согласен. Ваня! Не поминай худым словом и ты…"

* * *

Гром взрыва докатился до аэродрома секунд через шесть после того, как два реактивных самолёта слились в смертельных объятиях. Обломки раскидало на несколько миль.

На похоронах британского эир — коммодора дюжие флайт — сержанты опустили в английскую землю гроб с фрагментами, которые условно решено было считать останками Уилла Ханта.

Тельма Бадер тихо шепнула мужу:

— Знаешь, после гибели Мардж он один раз ночевал в нашем доме. Пегги ему постелила в гостиной. Под утро Билл начал стонать, потом громко говорить, разбудил всех нас. Он с закрытыми глазами, не просыпаясь, спорил с каким‑то Иваном, поселившимся у него в голове. Они ругались, кому из них завтра управлять "Спитфайром"!

— Мало ли что человеку приснится, — заметил Даглас. — Однако ты зря никому не сказала. У Ханта действительно было полно тараканов в голове. Полечись он у психиатра, и не случилось бы трагедии. Бедный Адольф!

Тельма промолчала. Какие бы насекомые ни угнездились в голове погибшего эир — коммодора, его ненависть к Люфтваффе она разделяла полностью.

* * *

Обычный запах кабины — керосина, реактивного выхлопа, смазки, металла, а также кислородной маски с засохшим потом от предыдущих полётов. Рука плавно двигает РУД до отказа, турбина набирает обороты. Нос поднимается вверх, тело вжимает в сиденье. Тряска колёс по бетонке пропадает — мы в воздухе!

— Покажем им, хлопци, за ридну китайску отчизну!

— Так в Корею же летим, Петро!

— Одна хрень. За ридну корейску, мать её!

— Николаенко, отставить неуставные разговоры в эфире!

МиГ-15 кабрирует, резво набирая высоту. Я сижу тихо, стараясь не отвлекать нового напарника. Острой болью скребёт по душе отсутствие Ивана. За четырнадцать с лишним лет он стал частью меня. Ангелы не врут, но могут не договаривать. Белоклювый обещал скостить срок в преисподней до десятки. Никто не помешает сделать их такими, что и тысяча лет с обычными карами покажется благом. Эх, Ваня — Ваня, я безмерно виноват перед тобой.

Прислушиваюсь к разуму нового попутчика. Лейтенант Мошкин, какие у нас с тобой сложатся взаимоотношения?

Вдруг за плексигласом почудилось знакомое бородатое лицо, виденное очень и очень давно. Призрак улыбнулся и прошептал по арамейски, я разобрал по губам: "Сейчас ты ведаешь, что творишь".

Знаю! Главное — у меня есть крылья. И нет в мире цены, которую я счёл бы слишком высокой, чтобы получить их вновь.

Приложение. Некоторые упомянутые исторические личности

Подчёркиваю, что биографии лётчиков и руководителей авиационных ведомств различных стран существенно изменены в угоду авторского замысла, не стеснённого исторической реальностью. Поэтому не стоит соотносить персонажи книги с действительно существовавшими людьми.

Примечания

Бадер Даглас Роберт (1910–1982) — британский лётчик — ас, полковник КВВС, воевал с протезами вместо обеих ног.

Галланд Адольф Йозеф Фердинанд (1912–1996) — немецкий ас, генерал — лейтенант Люфтваффе.

Гарсиа — Морато Хоакин (1904–1939) — франкистский ас, наиболее результативный лётчик — истребитель Гражданской войны в Испании.

Даудинг Хью Косволл, барон (1882–1970) — британский генерал авиации, один из руководителей КВВС.

Джонсон Джеймс Эдгар (1915–2001) — наиболее результативный британский ас Второй Мировой войны.

Ерлыкин Евгений Ефимович (1909–1969) — советский лётчик, ветеран Гражданской войны в Испании, генерал — майор авиации, Герой Советского Союза.

Исаев Николай Васильевич (1911–1988) — советский лётчик — истребитель, генерал — майор авиации, Герой Советского Союза. В 1942–43 г. г. был командиром полка, в котором летал Покрышкин.

Копец Иван Иванович (1908–1941) — советский лётчик — ас, ветеран Гражданской войны в Испании, генерал — майор авиации.

Кузнецов Александр Алексеевич (1904–1966) — советский лётчик, ветеран Гражданской войны в Испании, генерал — майор авиации, Герой Советского Союза.

Ли — Мэллори Траффорд (1982–1944) — британский генерал авиации, один из руководителей КВВС.

Локтионов Александр Дмитриевич (1893–1941) — начальник ВВС РККА, назначенный на должность после общевойсковой службы и ни дня до этого не служивший в авиации. Расстрелян.

Мёльдерс Вернер (1913–1941) — немецкий ас, полковник Люфтваффе.

Покрышкин Александр Иванович (1913–1985) — выдающийся советский лётчик — ас, маршал авиации, Трижды Герой Советского Союза.

Пумпур Пётр Ионович (1900–1942) — советский лётчик, ветеран Гражданской войны в Испании, генерал — лейтенант, Герой Советского Союза. Расстрелян.

Речкалов Григорий Андреевич (1920–1990) — выдающийся советский лётчик — ас, генерал — лейтенант авиации, Дважды Герой Советского Союза.

Рычагов Павел Васильевич (1911–1941) — советский лётчик — ас, ветеран Гражданской войны в Испании, генерал — лейтенант авиации, Герой Советского Союза. Расстрелян.

Сафонов Борис Феоктистович (1915–1942) — ас советского Северного Флота, подполковник, Дважды Герой Советского Союза.

Скальский Станислав (1915–2004) — польский ас КВВС, бригадный генерал.

Смушкевич Яков Владимирович (1902–1941) — ветеран Гражданской войны в Испании, генерал — лейтенант авиации, Дважды Герой Советского Союза. Расстрелян.

Хартманн Эрих Альфред (1922–1993) — немецкий ас, самый результативный лётчик в истории истребительной авиации.

Оглавление

От автора

Глава первая. Люди и демоны

Глава вторая. Нарушитель устава преисподней

Глава третья. Красный военлёт Бутаков

Глава четвёртая. Метаморфозы красного сокола

Глава пятая. Самолётный по пешему

Глава шестая. Разлагающийся империализм

Глава седьмая. Над всей Испанией безоблачное… некогда рассматривать облака!

Глава восьмая. Щедрости советской нет границ

Глава девятая. Сото или Кото?

Глава десятая. Бессребреники

Глава одиннадцатая. Месть

Глава двенадцатая. Курорт

Глава тринадцатая. Трудная дорога домой

Глава четырнадцатая. Польша

Глава пятнадцатая. Мистер Билл Хант

Глава шестнадцатая. Тангмер

Глава семнадцатая. Бадер

Глава восемнадцатая. Битва за Англию

Глава девятнадцатая. "День Орла"

Глава двадцатая. Лондон в огне

Глава двадцать первая. Ночное небо

Глава двадцать вторая. Тяжёлые потери и сомнительные приобретения

Глава двадцать третья. На "Кобре" в СССР

Глава двадцать четвёртая. В тылу

Глава двадцать пятая. От Эль — Аламейна до Советского Союза

Глава двадцать шестая. Покрышкин

Эпилог

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg