«Время вестников (сборник): Законы заблуждений. Большая охота. Время вестников»

Время вестников (сборник): Законы заблуждений. Большая охота. Время вестников (fb2) - Время вестников (сборник): Законы заблуждений. Большая охота. Время вестников (Вестники времен - 2) 2748K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Леонидович Мартьянов - Марина Кижина

АНДРЕЙ МАРТЬЯНОВ ВРЕМЯ ВЕСТНИКОВ

КНИГА 4 ЗАКОНЫ ЗАБЛУЖДЕНИЙ

Автор от души благодарит постоянного соавтора — Марину Кижину за неоценимую помощь, господ М. Бейджента, Р. Лея и Г. Линкольна за справочную литературу, благодаря которой появились на свет некоторые герои цикла а так же С. Казакова — большого специалиста в делах мордобития…

В тексте использованы стихи Ларисы Бочаровой, Евгения Сусорова, Алексея и Анны Ширяевых, Марты Максимовой, Константина Кинчева, Валерия Кудасова, Булата Окуджавы, Константина Бальмонта.

Спасибо им.

И обратился я, чтобы взглянуть на мудрость, и безумие, и глупость…

Экклезиаст, 2:12.

Не ускоряйте смерти заблуждениями вашей жизни, и не привлекайте к себе погибели делами рук ваших.

Премудрость Соломонова, 1:12.

Chevalier, mult estes guariz,

Qant Deu a vus fait sa clamur

Des Turs e des Amoraviz

Ki li unt fait tels deshenors.

Cher a tort unt ses fieuz saiziz;

Bien en devums aveir dolur,

Cher la fud Deu primes servi

E reconnu pur segnuur.[1]

Песня крестоносцев времён II Крестового похода. Неизвестный автор, приблизительно 1145–1146 гг.

МЕССИНА: ПРЕЛЮДИЯ У пятачыну!

Сицилийское королевство.

Октябрь 1189 года по Р.Х.

Арбалет — очень опасное оружие.

Металлическая стрела-болт срывается с проволоки тетивы почти со скоростью пули и вполне может пробить любой щит или доспех, а если она проникает в тело сквозь кольчугу, то обломки колец, захваченные остриём, способны нанести гораздо худшие повреждения: разорванная кожа и мышцы, в ране застревают острые и почти неуловимые кусочки стали, частицы одежды, грязь… Ещё стрелу можно натереть солью, помазать ядом или, например, дерьмом. Ничего смешного — такая рана, если и окажется не смертельной, почти обязательно приведёт к гибели противника попозже, через день или два. Но в самый момент боя, враг точно будет выведен из схватки, хотя бы потому, что когда в тебя попадают арбалетным болтом — это просто невероятно больно.

…Казаков всегда пребывал в убеждении, что супермен является только порождением писательской фантазии и голливудских режиссёров. Полные, очкастые и расплывшиеся дяденьки-литераторы, которые в жизни не видели ничего страшнее многоразового шприца и смерти помойной кошки под колёсами проезжавшего мимо автомобиля, могут сколько угодно расписывать, как лопающийся от мускулатуры герой с мечом в руке и полуобнажённой красоткой под мышкой, зубами выдирает засевшую в плече стрелу и с молодецким гиканьем бежит дальше, спасать мир от вековечного зла. Впечатлительные сорокалетние писательницы имеют полное право выводить на страницах исторических бестселлеров подвиги суровых, много переживших и испытавших витязей, способных без мимолётной слезинки перенести проникающую рану в грудную клетку и не обращать на неё внимания, пока не закончится кровавая схватка с пышущим ненавистью врагом. Затем мгновенно появляется «верный друг» с непременной чистой тряпочкой и заранее припасёнными «удивительными восточными мазями», быстрая перевязка, полдня хандры и вперёд — Чёрный Ужас Восточного Запада не дремлет и строит козни, волшебный меч пока не заржавел, изволь бороться и сражаться… Так и бродили стадами по хорошо знакомой оруженосцу сэра Мишеля литературе XX века неубиваемые и непобарываемые герои, но… Засунь книжного супермена на настоящую войну — сложится первым же вечером.

Нормальный человек при любом более-менее серьёзном ранении (царапины, задевшие только кожу, почти не в счёт, однако царапина царапине рознь…) в момент общей схватки обязан отойти во вторую линию обороны или вообще убраться подальше. Потому как кровопотеря наступает быстро, снижается давление, а с ним исчезает острота мысли и необходимое внимание. Даже если очень подфартит и тебя не зарубят тотчас, ты вскоре потеряешь сознание и будешь затоптан своими же. Конечно, можно продержаться на собственном адреналине ещё несколько минут и всласть погеройствовать, но такие герои чаще всего именуются просто и объективно: самоубийцы.

Англичанин (…Или аквитанец? Хрен разберёшь в темноте!) поднял арбалет и отпустил тетиву. Перекинулся через стену между двух зубцов башни, и пальнул наугад, точно зная, что хоть в кого-то да попадёт. Стрела густо, как шмель, вжикнула, задела одного из обороняющихся и врезалась в камень стены, выбив из кладки мелкие осколки.

Через секунду, один из сицилийцев — во отточенный глаз у мужика! — молниеносным движением задвинул супостату лезвие меча в зрительную прорезь шлема и обидчик полетел вниз, к своим неудачливым собратьям.

Казакову не повезло, и он осознавал это со всей ясностью. Штурм башни с прозаическим названием «Северная» продолжался уже часа три, все устали, а англичане как лезли так и лезут. Странно, но солдаты Ричарда словно не боятся смерти — погибают одни, их тотчас заменяют другие, третьи и так почти до бесконечности. Или дело в приснопамятном менталитете средневекового человека?.. Ты твёрдо знаешь, что попадёшь в рай?.. Нет, об этом можно подумать попозже, сейчас главное — покинуть основное место событий. Иначе убьют.

…Когда в человека попадает пуля, особенно крупного калибра, сила удара такова, что тело может запросто отбросить на несколько метров. С Казаковым случилась история почти аналогичная — толстенный арбалетный болт ударил не в грудь или в голову, а в левую руку, видимо, по касательной, не задев кость. И всё равно Сергея просто смело. Показалось, будто в плечо повыше локтя угодила межконтинентальная ракета СС-20 с термоядерным зарядом, предназначенным для затопления острова не меньше Тайваня размерами. Казакова крутануло, швырнуло назад и в сторону, он повалился на бок и заорал в голос. Рука моментом онемела.

— Серж! Тебя задели? — Ну конечно. Мессир Гунтер фон Райхерт. Хитрая тевтонская задница в самую гущу не лезет, отговариваясь тем, что плохо обращается с холодным оружием! Предпочитает, забравшись на каменный выступ, отстреливать противника из арбалета. Непыльная штучная работа. Хорошо хоть увидел, что с коллегой-оруженосцем вышла неприятность и немедленно подбежал. — Серж!?

— Ebaniy v rot!!! — отозвался Серж. — Посмотри, что с рукой! Быстрее, мудила грешный!

Русского языка Гунтер не понимал, но смысл указаний был вполне ясен и без перевода.

— В башню, — рявкнул германец, кинув быстрый взгляд на рану. — Идти можешь?

— Ползти! — уже по-английски ответил Казаков и снова взвыл, когда пришлось шевельнуться. — Помогай встать! Брось ты на хер свою стрелялку!

Лёгкий гунтеров арбалет улетел в оранжевую факельную полутьму.

— Идиот! — яростно шипел Гунтер, подсобляя Сергею подняться на ноги. — Тебя предупреждали? Просили туда лезть? Мама дорогая, кровищи сколько!.. Давай шевелись!

Шальная стрела, на сей раз лучная, пущенная из-под стен навесом, глухо брякнула наконечником у ступнёй, не зацепив германца. Позади громыхало оружие, кричали англичане и сицилийцы, кто-то с визгом сорвался со штурмовой лестницы, бегали оттаскивавшие в сторону раненых монахи ордена святого Бенедикта. Веселье разгорелось вовсю.

— Прорвались! — громыхнул резкий голос недавнего знакомца, шевалье Роже де Алькамо, предводителя оборонявшего Северную башню норманнского отряда. — Гильом, задери тебя стадо бесов! Гильом, ко мне, быстрее!

Гунтера едва не сбили с ног. Мимо, словно бешеный медведь, пронёсся младший брат и оруженосец мессира Роже — здоровущий малый в плотном кожаном доспехе с металлическими накладками на груди и старинном шлеме-шишаке. За Гильомом топали ещё полтора десятка вояк, ибо шагах в двадцати в стороне, там, где угол барбикена продолжался стеной города, англичане сумели опрокинуть защищавшихся сицилийцев и полезли через зубцы укреплений, будто вооружившиеся мечами тараканы. Драка завязалась немедленно — Гильом работал своим клинком (не особо и длинным, кстати…) словно воплотившейся в металл молнией — с его-то силушкой! Германец, продолжая подтаскивать Казакова к распахнутой двери, ведущей внутрь башни, только присвистнул, увидев как младший Алькамо с лёгкостью рассёк кольчугу английского сержанта, тут же повёл руку вправо, и рубанул по кисти другому солдату короля Ричарда, начисто лишив пальцев.

— Хватит считать ворон! — настырно напомнил о себе Казаков. — Потом будешь любоваться! Мммать!!

Двое англичан пробили строй норманнов, но первого успел ранить сицилиец из отряда Алькамо, а вот второй, увидев более лёгкую добычу, схватил рукоять клинка обеими руками и рванулся в сторону двери. Гунтера и Сергея отделяло от врага метров десять-двенадцать, арбалет германец бросил, левая рука занята — приходится удерживать за здоровое плечо Казакова… Обоих порешит!

Сработал рефлекс. Когда на тебя с неразборчивым воем несётся поднявший меч громила и в точности известно, что он собирается тебя убивать, а не кормить миндальными пирожными, ты инстинктивно, ничуть не раздумывая, примешь все меры к обороне, а уж какими они окажутся — дело десятое. Поэтому рука автоматически скользнула к поясу, щёлкнул замочек кобуры, а когда англичанин находился всего в одном прыжке и начинал опускать клинок, хлопнул выстрел. Голова мечника резко дёрнулась назад, его опрокинуло на спину, будто пружиной, свалившееся на пол крепостного перехода лезвие высекло розовую искорку из гранита.

— Преимущество цивилизации перед средневековым варварством, — хрипло заключил Гунтер. — Как чувствовал — надо брать пистолет… Давай вперёд!

На лестнице, ведущей к первому этажу Северной, пришлось потолкаться — одни торопятся вниз, другие наверх, пожилой бенедиктинец тащит на горбу раненого и ничуть не жалуется, ибо монахи в здешних войнах выполняют примерно те же самые функции, что Международный Красный Крест в будущем — они и лекари, и дипломатические представители, и обязательные спасители заблудших. Неважно, что ты умрёшь — главное, получить отпущение грехов да последнее причастие перед недолгим путешествием бессмертной души ко Вратам, охраняемым апостолом Петром.

— Я здесь не останусь, — замотал головой Казаков, когда они наконец очутились в большой квадратной зале с выходом на улицы города. — Это полное безумие…

Гунтер оценивающе взглянул на Сергея. Да, мессир оруженосец начинает терять, если будет позволено так выразиться, товарный вид. Резко побледнел, струйки пота льют по лицу, губы вздрагивают. Безусловно, находиться в забитом пострадавшими во время штурма сицилийцами вонючем помещении категорически не следует — заражение подхватишь немедленно. Вот, извольте видеть: норманн с накрепко перевязанной разрубленной ногой валяется возле кучи лошадиного помёта, ибо доселе нижние залы башни использовались как королевская конюшня. В воздухе летают чёрные ниточки копоти от факелов. Местные монахи ничего не знают о бактериях и стерильности и не узнают ещё лет семьсот… Но всё равно требуется быстро остановить кровь. Любым способом. От гангрены умрёшь через неделю, а от кровотечения — спустя полчаса.

— Сиди тут, — Гунтер устроил Казакова на солому возле стены (здесь хоть было почище) и громогласно воззвал: — Святые отцы, помогите!

Подбежал сизоносый кривой бенедиктинец в драной коричневатой рясе, подвязанной измызганной верёвкой. Эдакое немытое воплощение добродетели и милосердия. Ладони — чернющие от грязи и подсыхающей крови, под ногтями вполне можно устраивать археологические раскопки с полной уверенностью, что там с прошлого тысячелетия завалялись сокровища древнего Рима. Казаков закашлялся, бросил на германца неистовый взгляд и шарахнулся от монаха, собравшегося исследовать рану своими ручищами спившегося ангела-хранителя, будто от всадника Страшного суда.

— Позвольте, — Гунтер непреклонно отодвинул святого брата, реквизировав у того принесённые тряпки.

Увы, но Казаков, сдуру решивший поучаствовать в драке, надел перед штурмом кольчугу, которая, вдобавок, была ему немного узковата. Кто не знает, с какими трудностями сопряжено снятие подобного доспеха, пускай попробует на себе — Гунтер тотчас отказался от мысли стащить с русского кольчатую броню. Придётся пока обойтись повязкой поверх рукава.

— Посторонись, — рявкнули за спиной. — Давай мы его к вам положим!

Взмыленный сэр Мишель де Фармер с двумя сицилийцами приволок ещё одного покалеченного. Пресвятая Дева, это же Гильом де Алькамо!

— Гунтер, подхвати его! — рычал нормандский рыцарь. — К стене, спиной прислони… Позаботься, мы обратно побежали!

И сэр Мишель, на ходу надевая свой глухой шлем с позолотой, со всех ног кинулся обратно, к лестнице. Гунтер только застонал, увидев нового подопечного.

Гильом находился при смерти. Рана, видимо, была нанесена топором. Лишь боевой топор, наиболее жуткое и опасное ручное оружие, оставляет подобные травмы — прорублена воловья кожа доспеха, одежда, размозжена грудная клетка, рёбра перебиты и белёсые осколки торчат наружу, подкравливает повреждённое лёгкое. Розовая пена на губах. Хуже всего, что Алькамо-младший доселе в сознании. Всё видит и чувствует. Организм у норманна могучий, умирать придётся долго…

— Я не знаю, что с этим делать, — Гунтер растерянно посмотрел на Казакова, ища поддержки. Сергей сморщился, скрипнув зубами поднялся — лицо даже не бледное, а сероватое, но видно что пока господин оруженосец держится и грохаться в обморок не собирается. — Серж, как…

— Никак, — огрызнулся Казаков и вдруг огляделся. Махнул здоровой рукой, подзывая монаха. Тотчас подошедший бенедиктинец смотрел на задыхающегося Гильома с профессиональным равнодушием, однако понял, что нужно делать. Наклонился, шепча неслышимые латинские фразы.

— Нельзя лишать человека последней надежды, — на английском сказал Сергей Гунтеру. — Гильом верит… По-настоящему.

Монах, вложив в рот сицилийца маленький, с ноготь, кусочек хлеба отошёл и направился к остальным собратьям — понимал, что больше ничем помочь нельзя, даже стараться нечего. Казаков присел на корточки, невозмутимо взглянув на Гильома. Тот лишь согласно прикрыл веки, не в силах произнести единого слова.

Тонкое, похожее на длинное шило лезвие кинжала тускло блеснуло в болезненно-жёлтом свете факела, германец даже не успел дёрнуться, остановить… Казаков быстрым, умелым и словно заученным движением ударил норманна в левое ухо остриём, клинок вошёл почти по рукоять, со звуком, похожим на щелчок ломающейся сухой веточки. Глаза Алькамо-младшего остекленели и подёрнулись неуловимой дымкой через секунду.

Быстро и безболезненно.

— Если со мной выйдет нечто подобное… Ты тоже?.. Так? — выдавил германец.

— Именно, — буркнул в ответ Сергей, выдернув кинжал. Бисерная капелька крови упала с металла на солому. — Никак иначе. И, если не испугаешься, в нужный момент сделаешь это для меня. Хирургов здесь нет, так что придётся чуточку изменить отношение к сопливому милосердию двадцатого века. Запомнил? Точно в наружный слуховой проход… Ладно. Лошади где остались? Поехали в монастырь, к Беренгарии, там нормально перевяжемся… Быстрее, кровь всё равно течёт! А у меня в вещах осталась аптечка.

— Полагаю, нас сочтут дезертирами, — вздохнул Гунтер. — Если судить по справедливости, мы — подданные английского короля, а воюем против своих же.

— Свиньи вы, а не верноподданные… — выдавил кривую улыбку Казаков. — Давай, шевелись!

На улице было ясно слышно, как наверху, на стене продолжается бой с англичанами, решившимися на ночной штурм. Пока атаковали только две мессинские башни и отрезок стены между ними, однако оставалось неясным, надолго ли хватит задора у Ричарда и его разудалого воинства. При желании Львиное Сердце мог положить под стенами столицы островного королевства половину армии, но от своего не отступиться.

* * *

На войне могут убить — эта фундаментальная истина отлично известна каждому. И тому, кто лично участвовал в вооружённых столкновениях большего или меньшего масштаба, и мирному обывателю, любящему послушать или почитать истории о знаменитых сражениях или дальних походах зимним вечерком под завывание вьюги и уютное потрескивание очага. Никто не застрахован от фатальной неудачи. Конечно, куда чаще погибают рядовые, но и генералам далеко не всегда улыбается военное счастье. Истории известны случаи смерти на поле боя самых великих — императоров, королей, осиянных немеркнущей славой полководцев, долгие десятилетия не знавших самой простенькой раны, и вдруг убитых случайно снесённой ветром стрелой… Но по крайней мере, любой солдат знает на что идёт, отлично разбирается в своём ремесле и владеет незаменимым опытом.

У сэра Мишеля таковой опыт имелся — несмотря на достаточно молодой возраст нормандский рыцарь почти полтора года участвовал в гражданской войне в Аквитании, когда английские принцы и король Франции ополчились против Генриха II Плантагенета. Гунтер тоже прекрасно знал какова война изнутри — как никак за одиннадцать месяцев прошёл Восточный и Западный фронта начавшейся в сентябре 1939 года Второй мировой, видел все крупные наземные и воздушные операции, от Польши до Франции, и очутившись вместе со своим «драконом» в эпохе, отделённой от огнедышащей середины XX века семью с половиной столетиями, надеялся хоть здесь немного отдохнуть. Романтические представления о ратном искусстве у Гунтера полностью выветрились — лучше уж быть простым мирным бюргером, чем ежечасно рисковать своей шкурой ради удовлетворения тщеславия свихнувшихся политиков. Не вышло.

…Двенадцатое столетие являлось эпохой непрерывных войн, полыхавших во всех известных землях цивилизованного мира. Дрались между собой японцы за обладание императорской короной, Китай — Поднебесная противостояла степнякам, сельджуки завоёвывали новые пространства: познакомиться с турецкой саблей каждый желающий мог и в княжествах северной Индии, и возле границ Византии. Девяносто лет не прекращался конфликт крестоносцев и арабов, причём последние воевали сразу на четыре фронта — против ромеев, франков, турок и снова франков, только уже не в Палестине, а на Иберийском полуострове. Русские князья или грызлись промеж собой, будто соревнуясь, кто больше друг другу напакостит, или ходили за добычей в Степь — вздуть половцев. Только два лета назад, в 1187 году, князь Игорь Новгород-Северский получил от степняков сдачи и оказался в плену, на горе княгине Ярославне…

В Европе дела обстояли ещё хуже. По очереди с востока на запад: крестовый поход германских рыцарей против язычников-прибалтов и непрестанные распри с Венгрией и Польшей. Непрерывная борьба Фридриха Барбароссы против итальянских торговых городов, Папского государства и Сицилии. Завоевание Финляндии королём Олафом Святым. Упоминавшийся конфликт Генриха Английского с сыновьями. Наваррцы, кастильцы и португальские христиане в состоянии перманентной войны с халифом Кордовы. Бунты в Шотландии (ну, это не в счёт — горцы всегда цапались с саксами, норманнами, и всеми, до кого могли дотянуться…). И так далее. Плюс — начинающийся Третий крестовый поход, способный достойно завершить картину этого сумасшедшего века. Так что Гунтеру при всём желании отдохнуть не получилось бы.

А Казаков отдыхать вовсе не собирался. Ему, видите ли, было интересно повоевать в малознакомой обстановке. Ну какой, скажите, нормальный человек, прежде видевший меч только в музее, в кино или державший его в руках на фестивале исторической реконструкции «Мы — славяне!», полезет в драку, где упомянутые мечи по-настоящему заточены и никто не станет жалеть силу для удара?

Вечером, когда всё семейство де Алькамо собралось на Северной башне города, Казаков едва не силой потянул Гунтера с собой.

— Ведь интересно же! — заявил Сергей. — И опасности никакой! Обороняющийся всегда находится в более выгодном положении, чем атакующий. Если англичане пойдут на стену, мы их запросто сбросим! Только бы бронежилет раздобыть…

— А ещё каску, автомат и связку гранат, — мрачно добавил Гунтер, но тут же вытащил из своего мешка кобуру с «Вальтером» и пристроил к поясу. Мало ли. Осмотрительность никогда не помешает. — Бронежилетов тут не водится, а вот… Гильом! Гильом, поди сюда!

Высоченный беловолосый верзила, младший братец главы семьи Алькамо, воззрился на Гунтера вопросительно.

— У вас в оружейной не найдётся кольчуги для мессира Сержа? — спросил германец. — Он тоже хочет постоять за честь Сицилийского королевства.

— Что ж вы так, господа мои, — вздохнул Гильом, возводя глаза к потолку. — Собираетесь в Палестину, а доспеха не имеете?

— Неправда! — искренне возмутился Гунтер. — У меня кольчуга давно поддета, только её под курткой не видно. Вот, смотри. А Сержу мы ещё просто купить не успели. Он только совсем недавно решился отправиться с нами в Святую землю. Так найдёшь кольчугу?

— Пойдём, — махнул рукой Алькамо-младший. — Но с возвратом, вещь ценная. По английским деньгам хорошая кольчуга шиллинг стоит. Простецы на такие деньги могут год прожить.

Кольчатый доспех был самую малость тесноват. Казаков думал, что он будет тяжёлым, но выяснилось, что металлическое плетение чувствуется увесистым, только когда держишь его в руках, а, надев, вес практически не ощущается.

Сэру Мишелю, похоже, было всё равно, за кого воевать. Во-первых, английский король (его король) категорически не прав в своих притязаниях, во-вторых, англичане для Мишеля люди чужие, ибо родом он происходит с континента. Разумеется, Нормандия входит в состав Английского королевства, но непосредственным сюзереном де Фармера является герцог Нормандский. Посему — постоим за справедливость! Ричарду давно следует намылить холку!

— И всё равно я тебе не советую, — сказал Гунтер Казакову, который взмахивал руками, желая проверить, удобно ли двигаться, когда на тебе одета непривычная кольчуга. — Согласись, ты ведь не умеешь!

— Наш рыцарь идёт в бой, — слегка насмешливо ответил Сергей, — следовательно, добрые вассалы обязаны построиться и следовать за господином. Не бойся, ничего со мной не случится. Кое-какие профессиональные знания не забываются даже за восемьсот лет, на которые мы с тобой помолодели. Мне просто интересно. Знаешь, у нас в России есть такое слово: «Bezbashennyi». Если переводить на аглицкий — crazy. Безбашенность-то как раз и спасает в любой ситуации.

— Любопытство кошку сгубило, — напомнил Гунтер, фыркнув. — Впрочем, как знаешь. Если убьют — домой лучше не возвращайся. И потом, что я скажу Беренгарии? Не могу себе вообразить, как наваррка рыдает над твоей могилой. Зато отлично представляю, как расправляются с дурными вестниками ретивые девочки-принцессы, у которых угрохали любовника.

— Другого найдёт, — легкомысленно отозвался Казаков. — Ты-то выживешь? Вот и займёшься.

За время штурма Казаков всё-таки положил четверых англичан и нескольких ранил. Но всё равно не уберёгся. Человек далёкого будущего представляет себе войну довольно смутно и по-своему: стратегические бомбардировщики, ракеты, набитые оружейным плутонием боеголовки, комплексы ПВО, танки и прочие предназначенные к смертоубийству технологии. Здесь всё по-другому. Как совершенно правильно говорил Арамис из «Трёх мушкетёров», «тут могут и убить». Казаков мог легко справиться с одиночным противником, ну, с несколькими, при помощи мордобойной науки XX века, когда тебя учат полагаться более не на оружие, а на своё тело, однако действовать в общей свалке обучен не был. Разумеется, недурно поразмяться таким образом вполне можно, да постращать супостата невиданными боевыми кличами, начиная от некогда услышанного в Белоруссии «У пятачыну!» (Казаков перевёл эту абсолютно невыговариваемую славянскую фразу для Гунтера как «в торец» но тот всё равно не понял) до классического японского «Кийя!». Но нельзя браться за дело, плохо себе представляя, как именно его делать, кого прикрываешь ты, а кто тебя, надо ли бояться прямого рубящего удара, отбивать его или отводить… Кто более опасен — противник с длинным мечом или только с кинжалом, с топором или с арбалетом.

Эти знания приобретаешь на опыте и довольно быстро. Втягиваешься. Однако за такую науку можно и поплатиться.

Есть лишь три легенды сказочных веков. Смысл их вечно-старый, точно утро нов. И одна легенда, блеск лучей дробя, Говорит: «О, смертный! Полюби себя!» И другая, в свете страсти без страстей, Говорит: «О смертный! Полюби людей!» И вещает третья, нежно, точно вздох: «Полюби бессмертье. Вечен только Бог». Есть лишь три преддверья. Нужно всё пройти. О, скорей, скорее! Торопись в пути. В храме снов бессмертных дышит нежный свет, Есть всему разгадка, есть на всё ответ. Не забудь же сердцем и сдержи свой вздох: Ярко только солнце, вечен только Бог!

ГЛАВА ПЕРВАЯ Они хотят войны? Они её получат!

9 октября 1189 года, ночь и раннее утро.

Мессина, королевство Сицилийское.

Маленькое средиземноморское королевство, управляемое Танкредом Гискаром, вторую седмицу пребывало в удивительном состоянии — и войны нет, и о мире говорить сложно.

Мессина, столица норманнского государства, основанного герцогом Роже шестьдесят лет назад, находилась в кольце осады, но нигде более на острове военных действий не велось. Прочие города и замки — Палермо, Трапани или Сиракузы, а также земли на материке, включавшие в себя южные провинции Италии, вплоть до Неаполя, жили обычной размеренной жизнью, торговали, принимали ломбардские корабли с товарами, отправляли за море крестоносцев и напряжённо следили, что же происходит в метрополии.

В начале октября на остров высадились две многочисленных — поговаривали о двадцати или даже двадцати пяти тысячах воинов — и хорошо вооружённых армии. Первая составлялась из английских и аквитанских рыцарей, французских норманнов и прочих подданных короля Британии Ричарда I Плантагенета, а вторую возглавлял представитель славной династии Капетингов Филипп II Август, человек не столько воинственный, сколько хитрый. Стоит упомянуть, что сицилийский король Танкред и сам обладал крупным, хорошо обученным воинством, закалённым в почти непрерывных войнах с германцами в Италии и сарацинами в Северной Африке. Нахальные средиземноморские норманны отваживались нападать даже на могучую Византию, отобрав недавно у Константинополя остров Корфу и изрядно потрепав греческие колонии на Пелопоннесе. Если армии Англии, Франции и Сицилии сцепятся — быть большой беде.

Филипп-Август вовсе не собирался воевать. Этот толстый, с виду флегматичный и полусонный король никогда не обнажал меча без повода, предпочитая загребать жар чужими руками. Разместившееся на кораблях французское воинство отдыхало и выжидало, а сам Филипп попеременно обещал вечную и нежную дружбу то Ричарду, то Танкреду, принимая обязательства и раздавая авансы. Француз хотел всего лишь поправить свои денежные дела, которые, впрочем, и так шли неплохо.

Причиной ссоры между Ричардом Львиное Сердце и королём Танкредом Гискаром послужило, как это всегда и бывает, «дерьмо дьявола» — золото.

Постоянно находившийся на краю финансовой пропасти Ричард требовал от сицилийца вернуть приданое своей сестры, вдовствующей королевы Иоанны, бывшей замужем за предыдущим норманнским королём Вильгельмом, коему Танкред приходился племянником. Приданое немаленькое — восемьдесят тысяч золотых безантов. Когда стало ясно, что Танкред деньги не отдаст, Ричард не на шутку оскорбился (сыграла свою роль и обида, нанесённая Плантагенету сицилийским монархом — он принудил непобедимого доселе англичанина признать на турнире поражение, выбив меч из рук) и решил воздействовать на несговорчивого норманна силой. Английские рыцари окружили столицу Танкреда, невзирая даже на то, что в городе оставался прибывший на Сицилию вместе с крестоносцами Папа Римский Климент III.

От этой авантюры Ричарда отговаривали — между христианами установлен Божий Мир, нападение на католического короля может быть воспринято как оскорбление Церкви и Папы, да и драться-то, в сущности, не за что: восемьдесят тысяч не такая уж большая сумма для монарха, владеющего вторым по величине и богатству королевством Европы. Однако за минувший год Львиное Сердце умудрился потратить больше двух миллионов фунтов, половина из которых досталась в наследство от отца, Генриха II, а вторая была с кровью выбита из подданных канцлером Уильямом де Лоншаном. Одним словом, Ричард за время подготовки к Крестовому походу бездарно растратил десять годовых доходов страны, залез в долги ко всем, кому только можно, включая банки, содержавшиеся духовно-рыцарским Орденом Храма, и теперь ему не на что было кормить своё воинство. Наследство Иоанны могло помочь королю выпутаться из неприятностей хотя бы на время. А далее англичан ждёт богатейшая добыча в Святой земле.

Королева-мать Элеонора Пуату, вдова старого Генриха, всеми возможными способами пыталась помочь любимому сыночку, ибо её соображения опытного и мудрого политика требовали немедленной отправки Ричарда в Палестину. Одновременно Элеонора не желала ссориться с Танкредом, а более всего опасалась гнева Церкви — за нарушение Божьего Мира Ричард вполне мог схлопотать от Папы Климента суровое наказание, вплоть до отлучения. Она нашла выход — получив от некоего сэра Мишеля де Фармера тайное известие о том, что в Лондоне обнаружены огромные денежные запасы проворовавшегося канцлера (беднягу повесили за мздоимство, грабёж и злоупотребление властью полтора месяца назад), Элеонора связалась с командорами тамплиеров и заняла у Ордена под верительное письмо значительную сумму денег.

Переубедить Ричарда, решившего не отступаться, ей не удалось. Король Англии, славный как безумными подвигами и поэтическим талантом, так и буквально ишачьим упрямством, твёрдо стоял на своём: Танкред обязан вернуть наследство вдовы. Откажется — возвратим золото силой. На уговоры матери Ричард не поддался, хотя боялся Элеонору больше, чем церковного отлучения. На карте стояла его честь, как предводителя Крестового воинства — рыцари и пехота не могут кормиться воздухом, вдобавок Ричард обещал платить каждому конному шевалье по тридцать безантов, на которые рыцарь должен содержать своё копьё.

Возмущённый Танкред запер ворота Мессины после того, как один из англичан затеял драку с торговцами хлебом, а Ричард, только и ждавший появления casus belli, не потерпел нападения на своего подданного: тем же вечером он начал обстреливать коронный замок Мессины с моря, из уставленных на кораблях баллист, и попытался взять город с наскоку. Сицилийцы отбились, после чего Львиное Сердце начал правильную осаду — следовало подготовить штурмовые лестницы, сделать подкопы и вообще запугать Танкреда мощью английской армии. Но сицилиец не относился к числу боязливых людей и к тому же надеялся на помощь со стороны Филиппа-Августа. Король Франции помалкивал, соблюдая нейтралитет.

Филипп не вступал в баталию по двум причинам. Во-первых, если Ричард добьётся своего, французская казна по договору получит половину добычи — любые захваченные со времени отплытия крестоносного флота из Марселя ценности подлежат дележу. Во-вторых, Капетинг, являвшийся умным политиком, понимал, что не следует ссориться ни с Англией, ни с Сицилией. Деньги так или иначе окажутся в его сундуках.

Стояние под стенами Мессины, когда англичане изредка предпринимали вылазки, а французы высокомерно посматривали на глупый спор о наследстве, продолжалось неделю и конца-края ему не предвиделось. Столица Сицилии хорошо укреплена, подданные Ричарда разозлились и предвкушали грабёж в случае взятия города, Крестовый поход приостановился, а Львиное Сердце благодаря собственной твердолобости вознамерился оставаться на острове хоть до дня Страшного Суда. Тем более, что кредиторы — ломбардские банкиры и рыцари Ордена Храма — ненавязчиво напоминали ему, что подходит срок выплат по векселям.

Все разумные люди — королева-мать Элеонора, Танкред, престарелый Римский Папа и Филипп-Август — понимали: ситуацию нужно взять в свои руки и любым способом добиться завершения конфликта.

Главным препятствием, как во всех подобных случаях, являлись смертные грехи, обуявшие английского короля: стяжательство, гордыня и тщеславие.

* * *

— Ваше высочество, где горячая вода?

— Я вам служанка, сударь? Ох, простите… Я уже послала монахинь на кухню.

— Да держите же! Пережмите ему руку! Ещё повыше! Дьявольщина…

— Не богохульствуйте, вы в монастыре. Может быть, пригласить капеллана для исповеди?

— С ума сошли? Какой капеллан? Жмите, чёрт бы вас побрал!

— Утихомирьтесь, мессир. Я видела самые разные раны и привыкла к виду крови.

— Я просто счастлив… Да уберите вы своего кота!

— Гуэрида, брысь! Брысь, кому говорю!

— Кинжал! Не этот, потоньше. Посмотрите в моём мешке, там должна быть деревянная фляга с залитой воском крышкой.

— Нашла. Открыть?

— Дайте сюда.

Внезапно подал голос объект хлопот Гунтера и принцессы Беренгарии Наваррской:

— Ты только спирт на рану не лей!

— Заткнись!

— Дай хлебнуть.

— Беренгария! Плесните в бокал красного вина и наполовину разбавьте этой жидкостью. А ты помалкивай!

— Какая гадость… — принцесса наконец отодрала пробку, раскрошив воск, и понюхав, закатила глаза. — Пахнет, будто очень крепкое вино.

— Это и есть вино, только сгущённое. Давайте бокал. А ты пей.

— Наркоз, бля…

— Если не нравится — получишь обухом топора по черепу. Вот тогда будет наркоз. Всё, лежи и терпи.

Ворвались две монашенки — келарь обители святой Цецилии Мария Медиоланская и сестра Клара Болонская, недавняя послушница, лишь месяц назад принявшая постриг. У каждой в руках по кувшину с исходящей паром горячей водой.

— Мы будем молиться за благополучный исход, — быстро сказала сестра Мария, передав сосуд Беренгарии и извлекая из рукава свёрток ткани. — Вот чистое сукно…

— Какое сукно? — рявкнул Гунтер. — Оно ворсистое, только загрязнит рану! Других тряпок не нашли?

— Постойте, — всплеснула руками Беренгария. — Шёлк! У меня ведь есть шёлк! Подарок жениха…

Схватив один из лежащих на столе ножей, наваррка ринулась в соседнюю комнату, вскоре послышался треск разрезаемой ткани, а германец понял: перевязка вылетит в весьма кругленькую сумму, ибо Ричард на недавнем банкете в замке короны преподнёс Беренгарии четыре отреза византийского шёлка, который стоил безумных денег. Ничего, надо полагать, принцесса вполне обойдётся имеющимся немаленьким гардеробом.

Казаков опьянел моментально, буквально до поросячьего визга, если бы была возможность таковой звук издавать. Глаза помутнели, взгляд уставился в одну точку, рот приоткрылся… Ещё бы, принять столь убийственную смесь: почти пол-литра выдержанного густого сладкого вина напополам с чистейшим хлебным спиртом. Спасибо отцу Колумбану — монах отлично научился производить и фильтровать Spiritus vini, сделав запас не только для питания ненасытного двигателя дракона Люфтваффе, но и для нужд, именующихся бытовыми.

— Так, — Гунтер нерешительно взял короткий и тонкий кинжал. Кольчугу с пострадавшего уже сняли, разрезали и стянули войлочный подкольчужник вместе с рубахой, а затем перевернули Казакова на правый бок. Операционным столом служили сдвинутые вместе громадные сундуки с деньгами королевы Элеоноры. — Ну, с Богом что ли?

— Вы просили иголку, шевалье, — заикнулась Беренгария, протягивая Гунтеру серебряную коробочку со швейными принадлежностями. — Шёлковую нить я вдела.

— Налейте в коробку спирта… тьфу, этого… сгущённого вина из фляги. Пусть так постоит. Не мешайте, пожалуйста.

— Я и не мешаю, — обиделась принцесса. — По-моему, я делаю всё, как вы говорите, мессир фон Райхерт.

— Извините…

В армии Третьего Германского Рейха медицинская подготовка была обязательной, а высокие комиссии из Берлина постоянно проверяли соответствующие знания у солдат и младших командиров. Оказать первую помощь на поле боя должен уметь каждый, не дожидаясь появления санитаров или доктора.

В один далеко не прекрасный день мая месяца 1940 года английские бомбардировщики, внезапно появившись из-за Ла-Манша, нанесли по базе эскадры StG-1 удар, послуживший причиной гибели почти четверти лётного состава и наземного персонала (куда смотрели коллеги из истребительной авиации и радарные службы?), причём несколько бомб накрыли штабное здание вместе с находившимся там пунктом первой помощи. Оставалось только использовать личные аптечки — когда налёт завершился, Гунтер вместе со своим стрелком-радистом Куртом Мюллером и ещё несколькими офицерами выбрался из щели-убежища, обнаружив на изрытом воронками лётном поле больше тридцати раненых. Пока не подошла помощь со стороны госпитальной службы сухопутных частей Вермахта, приходилось спасать пострадавших собственными руками. Были и осколочные ранения, и ожоги…

Но ничего подобного сегодняшнему Гунтер не видел, а потому сомневался в своих силах весьма неопытного медика (какого, к дьяволу, медика? Орднунг есть орднунг, а значит, он вовсе не обязан заниматься тем, что должны делать специалисты с врачебными дипломами Кёльна или берлинского Университета!). Арбалетный болт ударил Казакову в плечо, разорвав трицепс и выхватив из мышечной ткани изрядный кусок. По счастью, стрела с кованым ромбовидным наконечником не задела проходящие с другой стороны кости крупные сосуды и саму кость. Гунтер только сегодня видел, как подобный снаряд практически оторвал руку какому-то сицилийцу — кость расколота надвое и висит только на лоскутах кожи и мышц.

Рана напоминала пробитый в ткани плеча лохматый жёлоб. Придётся срезать неровные края, тщательно исследовать на предмет посторонних включений и попытаться стянуть кожу так, чтобы можно было зашить. А потом всё решит дело случая, сила организма и Господь Бог. Конечно, вещи из гостеприимного дома синьоров Алькамо перенесли в монастырь ещё три дня назад и в бауле Казакова обнаружилась прихваченная с разбитого вертолёта аптечка, но… Гунтер не верил, что лекарства, называемые Сергеем «антибиотиками», могут серьёзно помочь от заражения.

— Потом… Не забудь… — очень пьяно пробормотал Казаков. — Там флакончик, на нём латинскими буквами написано «Цефран»…

— Не забуду. Всё. Можешь орать, можешь молчать. Главное, не шевелись. Кинжал острее бритвы, дёрнешься — руку отрежу.

Надрез, второй… Комочек малоприятного скользкого желе, бывший некогда живой плотью, полетел в глиняную мисочку. Беренгария даже не морщится — молодец девчонка! Видно, действительно у себя в Наварре перевидала многое. Остриё зацепляется за что-то твёрдое — пожалуйста, искорёженное колечко кольчуги, сорванное болтом. Удалить. Клочок войлока — надо посмотреть внимательнее, чтобы не осталось волосков. Ещё надрез. Казаков, под каким градусом бы ни был, тихонько взвыл и слёзы потекли бурным ручьём. Только в бездарных книжках говорится, будто настоящие мужчины не плачут — естественные рефлексы, как это ни жаль признавать, присутствуют даже у Самых Настоящих Мужчин и слезоотделение к таковым рефлексам относится непременно.

Кажется, чисто. Тампоны из тёмно-пурпурного шёлка, вымоченного в спирте и как следует просушенными, промокли кровью все до единого, но деятельная Мария Медиоланская, взявшаяся помогать, постоянно верит новые, разрезая жутковатого вида ножницами драгоценный шёлк Беренгарии.

— Беренгария! Стяните пальцами рану! Нет, сначала дайте иголку!

— Возьмите, — принцесса вытащила из металлической коробочки с вычурной восточной чеканкой мокрую от спирта иглу со вдетой ниткой. — Как держать? Правильно?

— Края раны должны сойтись… Не перекашивайте, а то потом ему будет трудно работать рукой из-за грубого шрама. Серж! Серж, ты меня слышишь?

— Пошёл в жопу, — очень тихо, но уверенно отреагировал Казаков.

— Пальцы действуют? Пошевели.

Пошевелил. Слабенько, но работают. Замечательно!

— Кошмар!.. — бормотал Гунтер, прокалывая толстой прямой иглой кожу. — Никогда бы не подумал, что человек такой твёрдый. У мессира оруженосца шкура, будто у бегемота… Или у носорога.

Люди, которые никогда не шили по живому человеку и которым из-за особых обстоятельств или по неотложной необходимости приходится впервые накладывать швы, всегда удивляются, насколько тяжело проткнуть такую, казалось бы, податливую и мягкую кожу. Особенно если совершаешь эту процедуру не хирургической иглой, а подручным материалом — то есть хранящейся у каждой уважающей себя женщины и запасливого мужчины иголкой для шитья, а то и просто заточенной скобой. Следует дополнить картину непрекращающимся кровотечением, мгновенно промокающими тампонами, бестолковостью помощников (только монахини, неплохо освоившие лекарское искусство, хоть немного соображают) и липкими, скользкими пальцами, из которых выскальзывает инструмент. То ещё удовольствие.

— Семь швов, — констатировал Гунтер, любуясь своей работой. — И ещё четыре внутри. Пытался мышцу сшить, уж не знаю, как получилось… По-моему, правильно. Преподобная Мария, перевязывайте.

Аптечка Казакова располагалась в длинной пластиковой коробке с надписями на английском языке. Куча непонятных маленьких приспособлений в запаянных прозрачных пакетиках, шприцы-тюбики, известные и во времена Второй Мировой, а самое главное — роскошный перевязочный материал специально для тяжёлых повреждений. Гунтер, немного подумав, разорвал один из пакетов, в котором оказалась странная подушечка с поверхностью, похожей на тонкий металл, приложил её к свежей ране и быстро примотал прилагавшимся розовым бинтом. Мария Медиоланская наложила сверху несколько шёлковых полос.

— Цефран… — германец перебирал не запачканным в крови мизинцем тюбики. — Ага, вот, по-моему… Только куда колоть? Серж!

Казаков то ли спал, то ли потерял сознание. Пришлось действовать наугад. Методика была избрана вполне логичная: один шприц вводится возле раны, один под кожу на спине, ниже лопатки. Или надо было в бедро? Глядишь, обойдётся.

— Интересные инструменты, сын мой, — сестра Мария любопытно поглядывала на аптечку. — Никогда ничего подобного не видела.

— Сарацинские, — нашёлся Гунтер. — Арабы — великие лекари.

— Хоть и язычники, — вздохнула монахиня. — У нас в обители хранится книга переводов благороднейшего Авиценны, но даже он не упоминал о таких… таких пузырьках с иглами.

— Последнее изобретение, — проворчал германец, захлопывая крышку аптечки. — Беренгария, вы устали?

— Ничуть, — отреклась наваррская принцесса. — Я отлично выспалась днём, делать всё равно нечего.

— Как только очнётся, — Гунтер глянул на Казакова, — вливайте в него как можно больше жидкости. Святые сёстры, кроме вина, в монастыре есть ещё что-нибудь попить?

— Виноградный сок, — быстро ответила Мария, а Клара Болонская робко дополнила:

— Настои разные… Облепиха, мята, чабрец… Я схожу к сестре травнице. В госпитале монастыря уже полтора десятка раненых, травница варит составы беспрерывно. Мы рады будем помочь благородному шевалье.

— Отлично, — кивнул Гунтер. — Я приду после рассвета, если ничего особого не случится. Сэр Мишель остался на Северной башне, я за него беспокоюсь.

— Вы… Вы меня бросаете одну? — наклонила голову принцесса.

— Ничего подобного. Сёстры Мария и Клара не покинут вас, так ведь?

Монахини дружно кивнули.

— Если боитесь остаться без защиты… Кстати, ваше высочество, а почему ушёл мессир Ангерран де Фуа? Ах, у него дела в городе? Очень благородно… Не беспокойтесь, если англичане прорвутся в Мессину, вы под защитой святой Матери-Церкви и, кроме того, вы невеста Ричарда.

— Ричарда, — вкрадчиво сказала Беренгария, и взгляд принцессы стал откровенно злорадным, — вскоре ждёт ба-альшая неприятность… Аббатиса Ромуальдина вчера беседовала со святейшим Папой. Английскому королю дано три дня для того, чтобы он одумался. Затем наш пресвятой отец Климент будет вынужден отлучить его от Церкви…

— Не уверен, что мы продержимся три дня, — мрачно сказал Гунтер и, слегка поклонившись принцессе, шагнул к выходу из покоев, предоставленных монастырём вдовствующей королеве Элеоноре и дочери наваррского венценосца Санчо Мудрого. — Не прощаюсь, ваше высочество. Надеюсь, утром появиться вместе с живым и невредимым сэром Мишелем.

На дворе стояла почти непроглядная темнота — только что отзвонили хвалитны. Гунтерова лошадь скучно топталась в полном одиночестве у коновязи и тихонько взвизгнула, когда подошёл хозяин. Германец проверил оружие: неудобный и почти бесполезный во время штурма стены меч, кинжал в деревянных ножнах, другой нож за голенищем мягкого сапога. В сохранившейся с прежних времён чёрной кобуре, прицепленной к поясу, полностью заряженный «Вальтер» и двойной запас патронов… Конечно, открывать стрельбу из пистолета отнюдь не следует, но, например, когда на тебя прёт сумасшедший англосакс, прорвавшийся на башню, остаётся только отослать ему пулю в лицо. Спасибо Господу, что никто не заметил хлопнувшего посреди общего гама и неразберихи боя выстрела — точно обвинили бы в колдовстве…

Итак, если верить Беренгарии, находящийся в осаждённом городе Папа Римский дал Ричарду три дня и не нарушит слова — понтифик не имеет права отступаться от своего обещания. За это время Львиное Сердце вполне может как взять столицу Сицилии, так и договориться с Танкредом о выкупе или возращении наследства Иоанны. Три дня… По здешним традициям, даты меняются не в полночь, а с рассветом. Следовательно, английской король огребёт полновесный интердикт колоколом, свечой и книгой рано утром 12 октября, или, если придерживаться местной системы наименований, на день святого Серафима. Угроза серьёзнейшая, что и говорить. От короля могут отвернуться даже самые верные вассалы, ибо никто не захочет губить бессмертную душу, армия взбунтуется, рыцари прекратят драться… Но весь день девятого, десятого и одиннадцатого числа Львиное Сердце может со спокойной душой совершать подвиги, махать мечом (Казаков, между прочим, почему-то оскорбительно именовал благородное дворянское оружие «ковыряльником») и продолжать осаду.

Гунтер, когда глаза попривыкли к ночному мраку, забрался в седло и отправился в город — в монастыре германца уже знали и ворота открыли беспрепятственно. Оставалось снова вернуться к Северной башне (штурм наверняка утих с наступлением глубокой ночи), разыскать Мишеля, притащить его в монастырь и решить, что делать дальше.

Ибо впредь такое безобразие продолжаться не может.

* * *

По любым стандартам будущего — Мессина довольно маленький город, населённый едва ли полным десятком тысяч людей. От центра, где располагались кафедральный собор святого Сальватора, главнейшие монастыри, командорство Ордена Храма и непременный рынок, до укреплённой стены пешком можно пройти за полчаса, на лошади — за десять минут. Цитадель Мессины, одновременно являвшаяся королевской резиденцией, находилась в самом городе, однако была вынесена на узкий и длинный мыс, вдававшийся в залив. Таким образом, Ричарду следовало вначале прорваться в Мессину через стены, миновать улицы (где ему отнюдь не будут рады), а уж затем попытаться взять замок Танкреда. С суши к замку ведёт одна-единственная дорога, полоса земли между цитаделью и волнами Тирренского моря завалена громадными булыжниками так, что любой высаженный десант в лучшем случае отделается переломанными ногами, а в худшем — будет перебит устроившимися на башне лучниками. Можно оборониться ещё проще — корзинку с камнями на головы врага, и никаких тебе забот.

Ричард владел единственным преимуществом — флотом. В трюмы кораблей ещё в Марселе погрузили метательные машины, но увы, катапульты, баллисты, требюше и прочие приспособления средневековой артиллерии перевозились в разобранном состоянии, дабы не загромождать палубы. Собирали онагры непосредственно на месте боевых действий. Конечно, для защиты от мавританских пиратов возле бортов стояли смахивающие на громадные арбалеты деревянные баллисты, но использовать таковые против крепости — то же самое, что бить тростинкой латного рыцаря.

Львиное Сердце, великий воитель на суше, но никакой адмирал, приказал быстро собрать на нескольких кораблях мощные орудия и начать обстрел замка с моря. В этом деле король Англии не преуспел. Получилось только хуже.

Штурмовая баллиста весьма тяжела, катапульта тоже. В случае с первым механизмом приходится подвозить с берега брёвна для метания, ибо никто не возит с собой запас таковых. С катапультой полегче — она может использовать в качестве снарядов как камни, так и горшки со смолой или греческим огнём, но опять же оговорка: греческий огонь — удовольствие дорогое и редкое, а у Ричарда не хватало денег, чтобы купить его у византийцев. Впрочем, ромейскую зажигательную смесь ни один имеющий хоть каплю рассудка подданный базилевса Андроника франкам так и так не продал бы. Не по их уму игрушка.

На третий день осады десяток нефов английского короля подошли поближе к замку короны и начали обстрел. Вначале всё шло хорошо, за исключением нескольких досадных недоразумений. Первый корабль незамедлительно сел на искусственную мель под крепостью, да так там и остался. Сарацины в подобных случаях обычно высылали лодки для промера глубин, но Ричард такой мелочью не озаботился. Затем начался процесс пристрелки и один из выбившихся вперёд нефов накрыло залпом камней. Результатом стали переломанная мачта, разорванные снасти и полдесятка убитых. Следует также добавить, что в момент выстрела громадной катапульты имела место довольно сильная отдача, а если на палубе их размещено три или четыре штуки, прицел непременно сбивался, а корабль начинало изрядно раскачивать.

Разумеется, норманны Танкреда не собирались благосклонно созерцать флотоводческие эволюции противника под собственными стенами и начали огрызаться. Получилось зажечь два корабля, которые полный вечер грустно догорали на мелководье. Но в целом Львиное Сердце успел немного повредить замок и нанести сицилийцам определённый урон.

Следующим утром началась сущая комедия.

Герцог Вильгельм Йоркский, которого Ричард поставил командовать военно-морской операцией, продолжил успешно начатое дело, однако к полудню на судах практически иссяк запас снарядов для катапульт. Подвозить булыжники с берега долго и неудобно. Его светлость не додумался ни до чего лучшего, как забрать из трюмов камни для балласта, утверждая, что с кораблём ничего не сделается. Залп, второй, третий… Команда бегает между трюмом и палубой, таская булыжники. Пятый залп. С крепости сбито знамя Танкреда и разрушено несколько зубцов, рыцари торжествующе кричат славу своему королю, а судно раскачивается всё сильнее. После шестого выстрела неф не выдержал столь хамского обращения и торжественно перевернулся. То же самое произошло ещё с тремя кораблями ричардова флота, где вовремя не сообразили прекратить стрельбу драгоценным балластом.

В длинном списке долгов Ричарда появилось несколько новых статей, ибо суда принадлежали не Англии, а генуэзскому торговому союзу.

На сём действия на море пришлось прекратить и флот отошёл к соседней гавани под неприличные выкрики и громовой хохот понимающих моряков — сицилийцев.

Ричард Львиное Сердце взъярился окончательно. Было проведено два штурма днём, которые норманны благополучно и с небольшими потерями отбили, а в ночь с восьмого на девятое октября англичане предприняли ночную вылазку крупными силами. Основной удар пришёлся на северный участок стен Мессины, как раз там, где держали оборону mafiosi из семейства де Алькамо.

Гунтер вернулся к башне к моменту передышки. Англичане только лениво постреливали снизу, не видя определённой цели — просто напоминали, что они ещё здесь и уходить не собираются.

К счастью, доселе обходилось без горшков со смолой, ибо даже Ричард понимал, что если Мессина загорится, город превратится в груду головешек — большинство домов деревянные, строения из камня только в центре. Во-первых, захваченную Мессину можно запросто пограбить, а огонь сожрёт все ценности; во-вторых, в городе находились весьма важные персоны — Папа Климент с несколькими кардиналами и епископами, блюдущие строгий нейтралитет французские дворяне во главе с королём (впрочем, Филипп-Август благополучно отсиживался на своём паруснике и только невинно развлекался, изредка постреливая из лука в английских гребцов, находившихся в пределах досягаемости). И, наконец, в монастыре святой Цецилии оставалась невеста Ричарда — наваррская принцесса Беренгария.

— Как там Серж? — сэр Мишель обнаружился почти сразу. Рыцарь отдыхал вместе с многочисленным дворянским семейством де Алькамо в освободившейся башне — монахи успели перевезти раненых в свою обитель на телегах. Светлые волосы Фармера растрепались и потемнели от пота, но выглядел сэр Мишель вполне удовлетворённо. Ричарда он не любил из-за весьма старой истории, связанной с обстоятельствами кончины короля Генриха, случившейся в Нормандии, и предпочитал оправдывать своё отношение к молодому правителю Англии словами одного из неписаных законов: «Вассал моего вассала не мой вассал». Следовательно, сюзерен моего сюзерена — не мой сюзерен. Бароны де Фармер приносили оммаж[2] герцогу Нормандскому, а отнюдь не его господину, британскому монарху.

— Пока живой, — мрачно ответил Гунтер, усаживаясь рядом. — Чего у вас плохого?

— Так сразу и плохого! — едва не обиделся сэр Мишель. — Когда ты и Серж уехали, отряд Алькамо покидал англичан со стены и они немного угомонились. Похоже, к утру снова полезут. Гильома очень жалко…

— Я дал обет, — скрежещущим голосом сообщил слышавший разговор мессир Роже, — убить десятерых англичан за смерть брата. И намереваюсь сделать это сегодня же!

— Будет новый штурм — исполните, — вяло пожал плечами Гунтер. Если уж сицилиец, а тем более норманн, решил отомстить, то он погибнет, а слово сдержит. Конечно, традиции мести существовали всегда и везде, но потомки скандинавов, осевшие на островах Средиземного моря, довели её до логического завершения в соответствии с древними уложениями — кровная месть категорически не одобрялась Церковью, но голос норманнской крови звучал сильнее запретов. Кому-то из подданных Ричарда сегодня не светит ничего хорошего.

— Обойдёмся без штурма, — жёстко сказал сицилиец. — Оборонять башню останется mafia семьи Адрано, а я со своими родственниками собираюсь устроить вылазку.

— Ворота завалены, — напомнил сэр Мишель. — Конечно, можно спуститься со стены на верёвках… Или подземный ход?

— Подземный ход, — подтвердил Роже и сплюнул кровью — во время боя ему весьма неудачно выбили почти все зубы справа. — Здесь неподалёку. Выводит на побережье, шагах в двухстах от границы английского лагеря. Шевалье, я приглашаю вас и вашего оруженосца. Не откажете?

У Гунтера сложилось впечатление, будто его и сэра Мишеля зовут на романтическую прогулку под сенью цветущих яблонь, а не на самоубийственное предприятие. Как же, простите, это будет выглядеть? Полтора-два десятка вооружённых людей появляются в многотысячном становище Львиного Сердца, убивают всех, кто попадается под руку и портят всё, что только возможно, а затем героически погибают во славу незнамо чего? Однако Роже явно не желает собственной гибели, значит, будет действовать по старому доброму принципу: наделать как можно больше шума, навести панику, прихватить с собой какую-нибудь важную персону (выкуп — дело святое) и под шумок смыться. Опасно, но вполне выполнимо.

Пока Роже де Алькамо созывал своих, Гунтер раздумывал. Судя по тщательно изученным в двадцатом веке историческим хроникам, Ричард захватил Мессину, проникнув в город по подземному ходу и открыв ворота. По разным версиям, его сопровождали от одного до десятка рыцарей, однако нигде не сообщалось, кем конкретно были эти люди и откуда Львиное Сердце узнал про подземный ход. Вроде бы такие сооружения, если выражаться понятным языком, являются стратегическими объектами и их местоположение должно храниться в строжайшем секрете. Отсюда вывод: либо имелся перебежчик, посвящённый в тайны Мессины, либо англичане изловили кого-то из местных и долго макали в бочку с водой ради получения надлежащих сведений.

А что, если перехватить инициативу? В реальной истории Ричард так и не дождался церковного отлучения, значит, взял Мессину до 12 октября. Ещё можно успеть!

— Мишель! Мишель, послушай меня!

Рыцарь повернулся.

— Ты собираешься пойти? Лучше оставайся, если не умеешь обращаться с мечом.

— Да я не о том! — стремительно заговорил Гунтер. — Есть одна очень интересная мысль…

Сын барона де Фармер, выслушав сбивчивый рассказ германца, сообразил удивительно быстро. Авантюра предстояла самая захватывающая и, если дело выгорит, можно надеяться буквально на ошеломляющий успех. Вскоре сэр Мишель позвал Роже и тот только расплылся в зверской улыбке, представив себе перспективу.

— Раньеро! — Роже подозвал одного из своих громил, который вроде бы приходился ему племянником. — Вот что. Живо беги в замок, добейся встречи с Танкредом. Пусть король приезжает сюда. Скажешь ему, что семья де Алькамо намеревается сделать своему государю отличный подарок, и, если он пожелает принять участие в веселье, пускай ждёт с двумя десятками дворян возле ворот святой Терезии. Шевалье де Фармер, сколько времени может занять ваш поход?

— Ну… — замялся сэр Мишель. — Пока туда, пока сюда… Пока найдём Ричарда, пока поговорим с Элеонорой… Точно после рассвета, а может быть, и завтра ночью или утром.

— Такие дела на скорую руку не делаются, — подал голос Гунтер. — Но мы очень постараемся. А Танкреда предупредить — отличная мысль, мессир Роже. Если король не придёт сам, то пусть хотя бы пришлёт сильный отряд.

— Раньеро! — рявкнул Алькамо-старший. — Чего стоишь, балда? В замок! Одна нога там, другая тоже там!

Племянничек бегом вылетел наружу, а вскоре стукнули по деревянному настилу мостовой подковы торопящейся лошади.

— Господа, все готовы? — Роже внимательно осмотрел свой небольшой отряд. Четырнадцать mafiosi в кольчугах, но без плащей с гербами — чтобы не отличили сразу. Мишель де Фармер с Гунтером. Разумеется, и сам Роже.

— Мессир фон Райхерт, — сицилиец недоумённо глянул на Гунтера, отстёгивающего перевязь с мечом. — Вы собираетесь душить англичан голыми руками?

— Отчего же руками? — кровожадным шёпотом ответил германец. — У меня с собой удавка. Не беспокойтесь, сударь. Моё оружие особенное…

Найти подземную галерею оказалось проще простого. Начиналась она в подвале стоящей ближе к морю соседней башни. Попросил разрешения у командира здешнего отряда (разумеется, он доводился каким-то дальним родственником Алькамо), откинул деревянную крышку, за которой скрывалась крутая, уводящая в темноту лестница, зажёг факелы — и вперёд.

Романтические подробности из романов Вальтера Скотта наподобие капающей с потолка воды, паутинной завесы, воющих призраков и скелетов неудачливых беглецов отсутствовали напрочь. Тоннель являл собой абсолютно сухой, выстланный песком широкий проход, сделанный со всем тщанием и старательностью. Такие галереи можно встретить в любом замке, разве что здесь она проходит не внутри крупного строения, а под мессинской стеной и каменистым берегом острова. Гунтер ещё раз убедился, что обитатели Средневековья — люди очень предусмотрительные и большие любители удобств: пыльно, конечно, но выкрошившиеся кирпичи недавно заменены, заржавевшие кольца для факелов на месте, а кто-то из строителей даже выцарапал по мягкому известняку сакральную надпись на норманно-латинском: «Лотарио — прелюбодей». В целом «стратегический объект» содержался в совершеннейшем порядке.

Отряд, по гунтеровым подсчётам, миновал расстояние, превышающее триста метров, когда двигавшийся впереди Роже легко сдвинул небольшую дверцу, выкрашенную тёмной краской. Ход выводил на склон, плавно спускавшийся к морю, и отлично маскировался зарослями высоченной полыни и опутавшим камни побережья вьюном.

— Мы идём правее, — начал командовать Роже. — К лагерю. Поднимаем шум. Шевалье де Фармер, вы со своим оруженосцем, едва начнётся драка, бежите к палаткам слева и во весь голос орёте: «Сицилийцы! К оружию! Тревога!» и всё, что в голову взбредёт.

— Я не могу покинуть вас в момент смертельной опасности, — напыжился рыцарь, а Гунтер только вздохнул. У сэра Мишеля полезли наружу его комплексы благородного шевалье. Сейчас он наплюёт на приказ мессира де Алькамо и начнёт геройствовать.

— Вы ничуть нас не покидаете, — уловив в голосе Фармера раздражённые нотки, умиротворяюще сказал Роже. — Просто вы, сударь, будете сражаться на другой линии, куда более важной, чем наша. Ступайте к герцогине Аквитанской, объясните ей всё, а сегодня днём или завтра утром и вам выдастся случай показать, что семья Фармеров носит оружие не просто ради украшения. Господин фон Райхерт, вы запомнили, где подземный ход? Видите ориентиры? Три валуна выстроились в пирамиду, засохшая олива и остов лодки на берегу.

— Запомнил, — германец хмуро осмотрел местность, отлично сознавая, что ночью пейзаж выглядит совсем по-другому, нежели днём. Роже молча развернулся, указал своим направление и исчез в темноте.

Если бы к лагерю английского войска сейчас подошла сарацинская армия под водительством Салах-ад-Дина, её всё равно никто бы не заметил. Караулы не выставлены, охрана по периметру отсутствует, наблюдателей нет… Большинство солдат либо собрались у стены города, готовятся к новому натиску, либо спят или отдыхают возле костров. Никто не ожидает нападения — французы в конфликт не вмешиваются, а практически всё войско короля Танкреда Гискара сидит за укреплениями Мессины. Именно благодаря беспечности как благородных рыцарей, так и простых копейщиков да лучников, Роже де Алькамо сумел незамеченным пройти почти к середине палаточного городка, запустить факел в роскошный шатёр, принадлежавший графу Анжуйскому, и начать выполнять свой обет мести. Гунтер, оценивая потом события со своей точки зрения, пришёл к выводу: половину войска Ричарда Львиное Сердце можно было запросто вырезать этой же ночью. Интересно, как крестоносцы собираются воевать в Палестине, где любой араб-фанатик, прокравшийся в христианский стан, запросто сумеет перебить всё верховное командование и исчезнуть незамеченным?

Паника поднялась великолепная. Вспыхнули несколько шатров у северо-западной окраины лагеря, сицилийцы подбадривали себя воплями на непонятном для жителей Британии норманно-латинском, убивали всех, кто встретился на пути и вообще создали впечатление, будто англичан атаковала дружина численностью не меньше полутора сотен человек. Неразбериха привела к тому, что некоторые подданные Ричарда, не рассмотрев в колеблющемся свете огней своих, нападали на лучников из Йоркшира, те, в свою очередь, палили в темноту, поражая аквитанцев, корнуолльское рыцарское ополчение бросилось резать принятых за врага полуодетых нормандцев… Алькамо со своими mafiosi то молниеносно отступал в тыл, под тень окружавших лагерь сосен, то огрызался быстрыми вылазками.

— Что происходит? — прямиком на сэра Мишеля выскочил английский рыцарь в неразборчивым гербом на тунике. Говорил он, как и большинство норманнских дворян, на языке материка.

— Сицилийцы! — заучено провозгласил Фармер. — Нужно предупредить короля!

— Вероломное нападение, — дополнил Гунтер и обескураженный англичанин убежал куда-то в сторону. Германец дёрнул сэра Мишеля за рукав кольчуги:

— Пошли искать Элеонору. Свою долю паники мы внесли, пора и делом заняться. Надеюсь, Роже успеет отступить.

— Ещё как успеет, — подтвердил сэр Мишель. — Они же по-умному сделали. Ночь, темно, не разберёшься, где враг, а где друг… Эй, сударь!

Выскочивший из ближайшей палатки отважный воитель, имевший при себе только белые льняные штаны и обнажённый меч, отшатнулся.

— Мы французы, под знаменем Филиппа Капетинга, — соврал Фармер. — По поручению короля! Где добрый друг и союзник нашего монарха, Ричард Плантагенет?

Ответ был прямой, но несколько обескураживающий:

— А хрен его знает, шевалье… Что происходит?

— На Сицилию высадилось войско сарацин египетского султана, — любезно просветил Гунтер. — Они уже взяли город, пленили Филиппа-Августа и зарезали святейшего Папу. Поспешите, шевалье, надо защищаться!

В ответ последовал густой поток самых вычурных ругательств, произнесённых почему-то не на благородном норманно-французском, а на саксонском. Потомки дворян, пришедших в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем, предпочитали наречие материка, однако с удивительной лёгкостью перенимали у местного населения фразы с ярко выраженным биологическим подтекстом. Немецкий язык сохранил множество корней саксонского и Гунтер понял приблизительный смысл сего речения, но, как потом не пытался воспроизвести, ничего из этой затеи не вышло.

— Воображаю, какие поползут слухи, — сокрушённо покачивая головой, бормотал сэр Мишель. — И сицилийцы, и Саладин… Ага, посмотри-ка вперёд! На холмике!

— Что на холмике? — прищурился Гунтер. — Вижу знамёна, но гербы не рассмотреть. Ричард экономит на факелах.

— Пошли, — махнул рукой Фармер. — На возвышении обычно ставятся шатры государей.

Здесь присутствовала хоть какая-то организация. Холм окружала плотная цепь военных, королевская гвардия, среди которой замечались странные силуэты — вроде бы мужчины, но не в штанах, а в юбках. Точнее, в пледах, а ещё точнее — в тартанах. Охрана шотландского принца Эдварда.

— Кто идёт? — громко вопросили сверху.

— Шевалье Мишель де Фармер из Нормандии и его благородный оруженосец Гунтер фон Райхерт из Священной Римской империи, — напрягаясь, выкрикнул в ответ германец, прекрасно зная, что оруженосец должен одновременно исполнять при сюзерене и обязанности герольда. — Срочное послание к её величеству Элеоноре Пуату!

Спустился гвардейский сержант. Оружие изымать не стал, но, кликнув нескольких подчинённых, взял странных вестников под непрестанную опеку, спросив заодно:

— Шевалье, вы уверены, что в такой поздний час королева Элеонора вас примет? И вообще, я не помню вашего лица.

— Доложите её величеству, — упрямо ответил сэр Мишель. — Если нужно, разбудите. Полагаю, Элеонора Пуату давно проснулась, услышав, что на лагерь произошло нападение.

Фармер повернулся и величественным жестом обвёл рукой открывавшийся с холма пейзаж. Возле границ лагеря полыхали шатры, доносились громкие возгласы, кое-где раздавался шум схватки.

… Десятник знал свои обязанности и всё-таки не оставил визитёров дожидаться утра. Мишеля и Гунтера приняли немедленно. Обоих дворян под тщательной охраной проводили к четырёхугольной островерхой палатке белого сукна с вышитыми на стенках золотыми леопардами Плантагенетов, и разрешили войти.

Элеонора Аквитанская ничуть не изменилась за последние дни. Королева-мать по-прежнему вежлива, доброжелательна, сжимает пальчиками правой руки непременный серебряный стаканчик с лёгким вином. Не будь столь необычной обстановки, розовощёкую толстенькую старушку можно принять за ушедшую на покой вдову процветающего купца. Тем более, что облачена Элеонора в льняной чепец и беспредельно огромную шёлковую ночную рубашку с фландрийскими кружевами, поверх которой накинут только войлочный плащ.

— Не ждала… Но всё равно рада, что вы пришли, господин де Фармер, — без излишних приветствий сказала Элеонора сэру Мишелю, едва тот появился на пороге и преклонил колено. — Надеюсь, с Беренгарией всё в порядке? А где же мессир Серж?

— Её королевское высочество, — быстро выговорил рыцарь, подчиняясь жесту Элеоноры и поднимаясь, — осталась в монастыре святой Цецилии. Мне жаль огорчать вас, государыня, но мой второй оруженосец ранен во время штурма, случившегося сегодня в полночь и остался в обители под присмотром добрых бенедиктинок. Мы пришли к вам за советом…

— Вино в кувшине, — просто ответила Элеонора. — Возьмите сами. Присесть можете на мою постель. И поторопитесь с рассказом, шевалье. В последние дни мне кажется, будто время невероятно коротко.

ЛЮДИ И МАСКИ — I

О том, каковы слуги у Элеоноры Аквитанской

Королева-мать Элеонора Пуату сидела за перепиской, ибо больше заняться ей было нечем. Давно начало темнеть, Ричард убрался совершать подвиги, вернуться в Мессину, к Беренгарии, невозможно, в лагере короля царит непринуждённый хаос (у шотландцев опять что-то празднуют и орут), а время ужина давно вышло. Более всего Элеонору раздражала пища, приготовляемая для двора Ричарда. Суровые условия военного лагеря и непритязательность самого короля свели все возможные кулинарные изыски до минимума. Варёное или плохо прожаренное мясо, жёсткий хлеб, пресная лапша из полосок нарезанного теста и дешёвое вино (у герцогов, правда, подороже, ибо Йорк, принц Эдвард Шотландский или Анри Бургундский имеют неплохой доход со своих владений, а Ричард давно всё промотал). Элеонора уже начала подумывать, не нанести ли визит кому-либо из многочисленных родственников, чтобы нормально пообедать. Просто слюнки текли при воспоминаниях о трапезной монастыря святой Цецилии.

Любая армия, особенно действующая за пределами своего государства, всегда сопровождается изрядным канцелярским обозом и вихрем бюрократии. На особых повозках, в ящиках, многочисленных шкатулках и тубусах хранятся самые разные документы — счета от купеческих домов за фураж и продовольствие для людей, за упряжь, оружие, животных. Громоздятся штабели переписки с метрополией, письма от королевских управителей провинций (Англия — королевство большое, простёршееся от суровой Шотландии до Лангедока, а, значит, приходит множество депеш), закладные письма, долговые расписки, карты и планы местностей, доносы верноподданных друг на друга; отдельно путешествует внушительный сундук с папскими буллами и воззваниями, в другом копятся отчёты сборщиков налогов… и так далее почти до бесконечности.

Первым человеком, заведшим в Англии настоящую канцелярию и упорядочившим бумажные дела страны, стал канцлер Томас Бекет. Только за одно это дело его можно смело причислять к лику святых — создать практически на пустом месте особую государственную службу, которой подконтрольна любая грань жизни государства? Это подвиг. Но у любой монеты всегда две стороны. Святой Томас в начале правления Старого Гарри учредил идеальный управленческий аппарат, который затем, как водится, погрёб своих создателей в море бумаг и теперь каждое действие правителей королевства вызывало нескончаемый поток пергаментов и головную боль у королевских гонцов (последнее утверждение не совсем истинно, ибо болит у гонцов как раз не голова, а место прямо противоположное — попробуйте-ка провести в седле несколько дней подряд, доставив спешное сообщение, допустим, из Ангулема в Рим! Голова раскалывается у учёных мэтров из канцелярии, которым приходится разбираться с водопадом свитков).

Ричард перепиской не занимался принципиально, предпочитая не глядя подписывать бумаги, подаваемые на одобрение монарху и больше ни о чём не задумываться. Элеонора Пуату только грустно головой качала, зная о нерадении сына к делам управления страной — неудивительно, что Уильям де Лоншан нагрел короля больше чем на миллион, а все остальные поживились на Крестовом походе не хуже хорьков в курятнике.

Походной канцелярией короля руководил несчастный молодой монах ордена святого Бенедикта. Парня вполне можно было назвать великомучеником: ему приходилось в отсутствие монарха самостоятельно принимать решения на свой страх и риск, а Ричард отсутствовал почти постоянно. Королева-мать ужаснулась, узнав, что бюрократией короля заведует захолустный монашек, наверняка попавший на эту должность только по протекции родственников и потому, что он умеет хорошо читать и писать. Элеонора решила хотя бы на время взять дела сына в свои руки и полный день сидела за разбором документов. Единственной её мыслью было: «Как всё запущено!..»

— Господь всемогущий! — восклицала аквитанка, складывая в отдельную стопку счета. — Долгов почти на миллион! Тамплиеры, генуэзцы, Милан, Монферрато… Если так пойдёт дальше, придётся продать Англию ломбардцам, чтобы расплатиться! А это что?

— Вексель его величества, — безнадёжно доложил монашек по имени Антоний Шрусберийский. — На четыре тысячи ливров за аренду кораблей у торгового флота Генуи. Должно быть оплачено через два дня, а затем итальянцы станут начислять одну пятнадцатую долю долга за каждую седмицу просрочки…

Элеонора бросила на Антония убийственный взгляд, явно подавляя желание скомкать вексель и выкинуть подальше. Жалко монаха, он-то здесь совершенно не при чём. Бедолага Антоний сам страдает — ему приходится выслушивать все претензии, валящиеся на Ричарда со стороны кредиторов. То-то такой бледный вид и круги под глазами: общение с эмоциональными итальянцами и суровыми тамплиерами, требующими назад свои деньги, кого угодно сведёт в могилу в раннем возрасте.

— Вам нужно отдохнуть, святой брат, — сказала королева-мать Антонию. — Почти все счета я разобрала. Есть что-нибудь с печатью трёх леопардов?

Три леопарда на красной печати, коей украшалось письмо, обозначали секретную королевскую переписку, ведущуюся между венценосцем, его канцлером, архиепископом Кентербери и Йорка, а также наместниками провинций.

— Извольте, — вздохнул бенедектинец и почесал давно не бритую тонзуру. — Четыре письма. От его высокопреосвященства архиепископа Годфри де Клиффорда, от принца Джона и две депеши, адресованные лично вашему величеству. Четвёртое какое-то странное — печать леопардов присутствует, однако послание отправлено вначале в Неаполь и только вчера переслано сюда. Подписи нет. А вскрывать печать я не имею права, государыня.

— Давайте сюда, — монах протянул Элеоноре все четыре письма секретной почты и посмотрел тоскливо-выжидающе. Антонию безумно хотелось заснуть и больше никогда не видеть никаких пергаментов. Называется, поверил старшему брату, шерифу города Шрусбери, который сумел устроить возлюбленного родственника в королевскую канцелярию. Сделал карьеру, покорнейше благодарствуем. Королева ободряюще взглянула на Антония и добавила: — Святой брат, ступайте отдыхать. Далее я разберусь сама.

Таинственное четвёртое письмо лежало как раз сверху. Недорогой сероватый пергамент, печать со знаком королевской власти, а возле хвоста третьего леопарда стоит малоприметная четырёхконечная звёздочка. Значит, депешу прислал один из доверенных людей Элеоноры Пуату или епископа Годфри Клиффорда.

— Посмотрим… — королева поставила поближе масляную лампу и сорвала ногтями воск, предварительно изучив витиеватую размашистую надпись на сложенном в несколько раз листе: «Её величеству вдовствующей королеве Англии, великой герцогине Аквитанской, герцогине Анжу-Ангулемской Элеоноре Пуату в город Неаполь, что в королевстве Обеих Сицилий, отдать настоятелю монастыря святого Николая, дабы тот вручил по назначению. Дано в доменном владении королевы, городе Пуату, 17 сентября 1189 года по Р. Х.».

Королева, узнав знакомую руку, сердито ахнула:

— Данни, мерзавец! Пропащая душа! Сукин сын! Он мне тут куртуазные письма посылать будет! Выучили дикаря держать перо в руках!

Она быстро развернула хрустнувший лист и буквально впилась глазами в строчки. Сообщений от человека, которого она считала искренне преданным ей самой и нескольким ближайшим друзьям наподобие графа Конрада Монферратского, Элеонора ждала далеко не первую неделю.

«Мадам Элинор!..

— Хорошо хоть не написал «Моя дорогая Элинор», — буркнула королева, прочтя первую строчку. — Или «дражайшая матушка»… Scottin bastarde![3]

…Полагаю, когда вы прочтёте эту бумагу, вам уже станет известно о безвременной кончине нашего общего друга и моего покровителя. Какая жалость, мадам — благодетель удавлен на виселице Дуврской гавани, где обычно вешают пиратов и злодеев короны. Наследство покойного частично осталось при мне, но увы — я не ваш подданный и постараюсь распорядиться им по своему усмотрению. Думаю, ценности будет надёжнее передать кому-либо из наших друзей, живущих, к примеру, далеко на востоке. Прошу поверить, что ни один изумруд из коллекции висельника не пропадёт напрасно и послужит нам всем на благо. Не подозревайте меня в воровстве: наследство принадлежит не только вам. Скорее, всем и никому одновременно.

Возможно, к средним или последним дням месяца ноября я сумею улучить краткий миг, дабы узреть вас в Неаполе, если, конечно, ваше величество соблаговолит в надлежащее время посетить сей богоспасаемый град. Место, где мы можем увидеться, вам прекрасно известно, и да благословит Господь святого Николая.

Берегитесь ромеев, моя королева. Ромеи — как раз те, про кого сказано: «Опасайтесь дары приносящих». Базилевс бросил кости на стол и я до сих пор не вижу, выбил он двух коней[4] или нет.

Мадам Элинор, я всегда пребуду с вами. В мыслях. А порой в действиях.

Данни».

— Каков негодяй! — воскликнула Элеонора, и было не понять, возмущена она или умиляется. — Так, а что в письме от Ральфа?

Вторая депеша оказалась не в пример короче и написана посуше:

«Сим сообщаю, что бумаги вывезены греками. Есть опасность, что они попадут в руки базилевса. Известному вам человеку не в штанах, а в юбке более не доверяйте. Попробую что-нибудь предпринять.

Ральф Джейль».

Повод всерьёз задуматься. Элеонора машинально потянулась к кубку со своим любимым кислым белым вином, отпила, вытерла платочком подбородок и совсем было вздумала откинуться на спинку сиденья, но вспомнила, что она не в монастыре, где для гостей существуют достаточные удобства, а в походном шатре. На складных сарацинских стульчиках из кедра и парусины спинки, к сожалению, отсутствовали.

Дело принимало весьма странный и тревожный оборот. Архив канцлера де Лоншана (которого Элеонора не без оснований не считала помешанным на деньгах скрягой, но авантюристом высочайшего пошиба, способного заглянуть в будущее) представлял величайшую ценность. Где там рыцарям-храмовникам с их векселями! Лоншан отнюдь не собирал компрометирующую самых высших дворян любовную переписку или досужие сплетни аристократов Европы друг о друге. Он поступил куда разумнее и предусмотрительнее — на украденные из казны деньги мэтр Уильям скупал долговые расписки, принадлежавшие королям, великим герцогам, клирикам, торговым домам Франции и Италии. Лоншан мог взять за бороду кого угодно — от герцога Анри Бургундского или графа Тулузы Раймунда до короля Дании или правителя Польши Казимира Справедливого. Люди покойного канцлера трудились по всей Европе, раздобывая векселя, доверенные письма, закладные…

Короли владеют землями, Церковь — душами, а Лоншан захотел править и королями, и Церковью. Почти что десятилетний доход английской казны, украденный канцлером, пошёл на осуществление его замыслов. Закон есть закон, и в любом государстве по предъявленному неоплаченному долговому обязательству суд стряпчих обязан наказать должника, взяв с него надлежащую сумму или компенсировать кредитору потери в виде земельных владений, замков и любого имущества.

Но ведь вполне можно не доводить дело до суда, а просто придти к неудачливому должнику или прислать доверенного человека и о чём-нибудь походатайствовать. О мелочи. Любой мелочи. Скажем, отвести войско от границы, не быть в определённое время в определённом месте… или наоборот, быть. Попросить даровать лён. Похлопотать о должности для родственника. Посоветовать (только посоветовать!) захудалому королю какой-нибудь Норвегии или Венгрии жениться или не жениться на богатой принцессе или герцогине. Намекнуть некоему архиепископу, что твой личный враг — противник Церкви и подлежит строжайшему наказанию, если не отлучению… Можно позволить себе очень многое.

Архив Лоншана — это власть. Но где этот архив, во время августовской суматохи исчезнувший из Лондона?

Элеонора Пуату быстро просмотрела письма от Годфри и принца Джона. Два наместника Английского королевства в своих депешах ничего нового ей не сообщили. То же самое, что и в рассказах господина Мишеля де Фармера и его оруженосца, с лёгкой руки королевы облагодетельствованного нынешним днём баронством в Шотландии. Значит, благородные господа не солгали и не приукрасили. За это стоит вознаградить их дополнительно. Королева-мать ценила верных людей.

Но сейчас два преданнейших человека — Данни, ещё известный как Дугал Мак-Лауд, и глава личной стражи Элеоноры Аквитанской, выполнявший некоторые особо конфиденциальные поручения королевы-матери, мессир Ральф Джейль (по приказу аквитанки он оставался в Англии и следил за Лоншаном последние месяцы) докладывали абсолютно взаимоисключающие вещи. Дугал-Данни утверждал, будто часть архива у него и он собирается отправить её «на восток», то есть Конраду Монферратскому, а другой заявлял: не доверяйте Данни, он продался византийцам.

Что прикажете делать?

Элеонора, разумеется, не оказалась бы заполучить драгоценный архив в свои руки, но, если он уйдёт к тирскому владетелю Конраду, ничего страшного не стрясётся. Обидно, правда, ибо делиться властью не хочется никому и никогда, но, в конце концов, Монферрат и английская королева трудились ради одной цели и пока не видели поводов предавать друг друга.

Самое страшное произойдёт в ином случае: если бумаги получит умнейший и склонный к невероятным авантюрам базилевс Византии Андроник Комнин, который, вдобавок, изрядно недолюбливает франков. Тогда весь Замысел может пойти насмарку и вовлечённым в дела Конрада Монферратского людям грозит масса неприятностей. В архиве среди прочего добра находились расписки самой Элеоноры и её сыновей, Конрада и даже султана Саладина.

Кому же верить? Данни или Ральфу Джейлю? Ральф последние десять лет, которые Элеонора Пуату провела в заключении в замке Винчестер, оставался единственной ниточкой, связывавшей пожилую аквитанку со свободой и делал всё ради того, чтобы находящаяся в тюрьме королева из-за коричневых винчестерских стен могла хоть как-то влиять на политику Европы. Джейль заслуживает почти абсолютного доверия. Кроме одного «но». Ральф Джейль ненавидит шотландцев и лично Дугала.

А Дугал? Элеоноре нравились такие люди, как Дугал Мак-Лауд из Глен-Финнана. Скотт решителен, отважен и большой любитель подраться, но никогда не сунется в заварушку прежде, чем подумает. Элеонора знала, что Дугала лет десять назад отлично выдрессировали в Риме — в Конгрегации по чрезвычайным церковным делам, превратив туповатого молодого каледонского дикаря в великолепного бойца и образованного человека. Спасибо монсеньору кардиналу Пьетро Орсини, который делал ставку не на изнеженных итальянских дворянчиков, а именно на таких варваров, будь они с гор Шотландии или из фьордов Норвегии. Варвар, в отличие от испорченного Центральной и Южной Европой человека, трудится не за деньги, титулы или славу, а ради своей совести и преданности человеку, однажды его спасшего.

Однако и тут существует своё «но». Дугал непредсказуем. Два года назад шотландец поссорился с курией Папы Климента и новым кардиналом-префектом Конгрегации, и теперь находится в изрядных контрах с Римом. Прежде на него охотились в Англии, Дугалу хотят отомстить последние недобитки сектантов-вальденсов, еретики-богомилы, а также все, кому он успел насолить во время службы в особом куриальном ведомстве. Конечно, Дугал находится под высоким покровительством Элеоноры Аквитанской и маркграфа Конрада, но если ему однажды придёт в голову, что ходить под дланью византийского базилевса надёжнее?.. Он бесследно затеряется среди тёмных улочек Константинополя и поминай, как звали.

Элеонору настораживало одно: письмо Дугала казалось честным. Он не такой человек, чтобы лукавить и интриговать. Возжелай он переметнуться к ромеям, королева получила бы депешу, где нахальный скотт объяснился напрямую — мол, покорнейше простите, государыня, предпочитаю другого хозяина. А вот Ральф Джейль…

Королева-мать знала, что девять лет тому Дугал Мак-Лауд стал одним из зачинщиков шотландского мятежа, изрядно поколебавшего королевскую власть Лондона в Лоуленде, горах Грампиан и на северном побережье Острова. Мятеж начался с того, что скотты подняли восстание в Дингуолльском шерифстве Шотландии, взяли форт, а шерифа с семейством, включавшим жену, пятерых детей и стаю прислуги, то ли сожгли прямо в доме, то ли покидали в озеро. Единственным выжившим ребёнком шерифа Дингуолла и был Ральф Джейль. Пятнадцатилетний мальчишка благодаря (между прочим!) приятелям-шотландцам его же возраста распустил волосы, заплетя их в шотландские косички, надел плед одного из нейтральных к англичанам кланов, на время укрылся у друзей, а потом бежал к родственникам в Ноттигамшир.

Джейль ничего не забыл. Не забыл, как по всему Дингуоллу — тогда ещё маленькому форту, а не городку — тянуло палёным человеческим мясом и как потом вытаскивали из пепелища труп его отца, превратившийся в чёрную головешку. Не забыл торжествующего воя скоттов, грохот обрушивающихся ворот и пепел горящих домов. И уж конечно, он навсегда сохранил в памяти имена тех, кто именно предводительствовал над мятежом: двое братьев, Дугал и Коннахт Мак-Лауды, и Керр Мак-Лейн.

Дугалу тогда было восемнадцать с лишним, Ральфу Джейлю едва исполнилось пятнадцать. Дугал отнюдь не терзался совестью, ибо считал себя правым и воевал за свои горы, а Ральф всегда хотел отомстить. Бунт вскоре подавили, зачинщиков схватили, суд короля Генриха II, проходивший в городе Ньюкасле, приговорил всех троих к смерти через повешение.

Кто бы знал, что любящая посмеяться судьба вновь сведёт этих людей? Теперь попробуй догадайся — пытается Ральф свести счёты с убийцей своей семьи или… Или Мак-Лауд, всегда исполнявший приказы, но так, чтобы сберечь свою драгоценную голову, решил подстраховаться и счёл, что император Андроник Комнин станет для него отличной защитой от Конгрегации и английских законов?

Дальнейшая история Дугала выглядела незамысловатой и одновременно крайне запутанной. Сбежав от виселицы (жизнью заплатили двое его сподвижников — родной брат Коннахт и Керр, происходивший родом из соседнего клана), он понял, что возвращаться домой, в Глен-Финнан, не имеет смысла, ибо первый же отряд англичан вздёрнет его на первом попавшемся суку. Мак-Лауд перебрался на материк — с погоней на хвосте, ничего не зная о жизни вне Острова, и, не найдя лучшего выхода, попросил убежища в одном из руанских монастырей. Человека, находящегося под защитой Церкви, никто не имел права тронуть в течение месяца и ещё десяти дней.

Что произошло за эти сорок дней — тайна. Элеонора подозревала, что отец-настоятель монастыря тайно переправил Дугала далее вглубь Франции, потом он оказался в Риме… Королева, дружившая с маркграфом Конрадом Монферратским и близко знавшаяся с молодым кардиналом Орсини, её глазами и ушами в римской курии, узнала от них обрывки истории человека, редко называвшего своё настоящее имя и предпочитавшего отзываться на прозвище «Данни». Так на гэльском наречии именовали существ, отчасти похожих на домовых, но обитавших в горных лесах и не отличавшихся добротой характера.

Кардинал Пьетро Орсини не потрудился рассказать королеве, почему Дугала решили принять на службу в Конгрегацию по чрезвычайным делам, но всегда повторял: «Когда я увидел его в первый раз, то пришёл в ужас. Будто ожили летописи времён императорского Рима и романы Юлия Цезаря о кельтах-галлах. А встретив этого же типа через год, не узнал».

Королева-мать, неплохо осведомлённая о многих тайнах Рима, догадывалась, что именно тогда произошло. Десять лет назад Конгрегацией руководил умнейший и опытнейший кардинал, монсеньор Умберто Фиески, чьим ближайшим помощником стал отнюдь не священник, но мирянин — захолустный германский рыцарь, половину жизни проведший в боях и походах. Кардинал Умберто и его монахи приняли на себя заботу о душе дикаря-шотландца, а немец, Манфред фон Хомберг (сам когда-то бывший слегка облагороженным налётом цивилизованного воспитания дикарём, перебравшимся в Италию с верховий Везера, что в самом сердце Тевтобурского леса), наконец-то научил Дугала не бестолково размахать мечом, но, если так можно выразиться, понимать внутреннюю сущность любого оружия и находить с ним общий язык.

В итоге Конгрегация получила одного из лучших людей, выполнявших особо утончённые задания, мир обогатился ещё одним человеком, который с варварской страстью овладевал всеми предложенными науками, говорил на пяти или шести языках и даже увлёкся куртуазным стихосложением. И всё равно оставался тем, кто есть — страшным дикарём из Каледонии. Дугалу очень нравилось им быть, только ему не часто разрешали.

Припомнив обстоятельства их знакомства (Мак-Лауд тогда изображал куртуазнейшего французского рыцаря), Элеонора от души расхохоталась, да так, что воробьи, сидевшие на гребне её шатра, забеспокоились и взлетели. В стихах трубадуров подобных персонажей именуют «сильными и молчаливыми», и, надо сказать, у шотландца неплохо получалось соответствовать всем строгим канонам образа.

Это случилось в декабре 1188 года, когда Ричард освободил королеву-мать из тюрьмы и Элеонора приехала на встречу с Монферратом в город Пуату, что в Аквитании. Маркграф, специально ради престарелой аквитанки выбравшийся из Тира и одолевший половину Франции от гавани Марселя до столицы Аквитании, прибыл в сопровождении невозмутимого молодого человека лет двадцати шести или чуть постарше, разодетого в пух и прах. Иронично улыбавшегося незнакомца королеве представили под именем Даниэля де Маллегрима из графства Бургундского.

Собственно, Элеонора поначалу невольно уделяла куда больше внимания не Конраду, а его спутнику, вполне того заслуживавшему, и не без грусти размышляла, отчего в её возрасте попытку совратить эдакого красавчика непременно сочтут несколько неприличной? Даниэль — высокий, хорошо сложенный, двигавшийся с какой-то звериной грацией, обладатель всегда безукоризненно расчёсанной гривы каштановых с рыжеватым отливом волос и странноватых глаз, менявших в зависимости от настроения хозяина цвет от светло-карего до зелёного — вёл себя по отношению к королеве с надлежащим пиететом, подчёркнуто не замечая многозначительных взглядов и вздохов её фрейлин. Королева-мать не сомневалась, что за время пребывания в Пуату приятель Монферрата успел получить своё со всех дам и девиц, имевших неосторожность оказаться на его дороге, и только посмеивалась. Загадочный Данни, рекомендованный кардиналом Орсини, оказался совсем не таким, как она представляла. Куда необычнее любых фантазий…

В один из вечеров между Элеонорой Аквитанской и Конрадом состоялся приватный разговор, имевший далеко идущие последствия, после которого высокие договаривающиеся стороны расстались, вполне довольные заключёнными сделками, и отправились кто куда: маркграф — обратно в Марсель, дабы оттуда вернуться к побережью Святой земли, королева — в Лондон. Присутствовавший на встрече мессир де Маллегрим задержался ещё на несколько дней, а затем, по слухам, уехал в Южную Францию, намереваясь присоединиться там к собирающейся крестоносной армии.

Спустя месяц в столице Британии объявился некий шотландец, Дугал из клана Лаудов, быстро завоевавший расположение нового канцлера Уильяма де Лоншана и создавший отряд шотландской гвардии, подчинённый только господину королевскому управителю. Элеонора с самого начала не доверяла ставленнику своего сына Ричарда и нашла чрезвычайно полезным иметь в свите канцлера человека, который станет внимательно надзирать за самым выдающимся прохвостом столетия (если, правда, не считать таковым Рено де Шатильона), а заодно выполнять кое-какие поручения королевы, требующие сообразительности и предприимчивости.

Однако Элеонору слегка настораживало полное отсутствие привязанности Данни к какому-то конкретному месту или человеку. Он не имел ленного владения (хотя Конрад вроде бы обещал ему таковое в награду за верную службу), герб украшала перевязь ненаследного младшего сына… Впрочем, плохо разбиравшаяся в варварской символике Шотландии королева-мать не могла в точности сказать, есть ли у изгнанного из родных мест Дугала вообще какой-либо герб. Маркграф Монферратский с некоторым недоумением сообщил королеве, что близких друзей у Дугала нет, мимолётных подружек он забывает на следующий день и в целом его взгляд на мир напоминает философию волка-одиночки: я сам по себе, больше мне никто не нужен. Такой человек с течением времени может стать очень опасным — как для окружающих, так и для себя самого. Однако при первой встрече Дугал не произвёл на Элеонору впечатления эгоистичного и обуянного гордыней себялюбца. Гордость — ещё не гордыня, а гордости у Данни, как у любого обитателя земель Хайленда, имелось с избытком.

— Вот тебе задачка, матушка моя, — недовольно проворчала под нос королева-мать. — Или Дугал и Ральф заблуждаются одновременно, или кто-то вознамерился меня обмануть, или они решились на месть? Дугал собирается отмстить Ральфу? Не верю! По-моему, скотт даже немного раскаивается за дела грешной молодости. А вот Ральф… Или всё-таки пытаются провести?

Элеонора поднялась со стульчика, оправила платье-сюркот и с неожиданной злостью врезала кулачком по тонким доскам походного стола.

— Меня ещё никто не обманывал за все пятьдесят лет, которые я ношу корону, будь то корона Франции или Англии! — яростно, брызгая слюной, прошипела пожилая монархиня. — Поражения я терпела, но никому не удавалось меня обмануть! Если эти два молодых идиота решили со мной сыграть по своим правилам!.. Придётся им показать, кто здесь владеет троном, а кто должен бегать по поручениям королевы! Думаю, они будут счастливы оказаться в одном подвале Тауэра и повисеть на одной дыбе!

— Ваше величество? — одна из камеристок, услышав, как Элеонора подняла голос, заглянула в шатёр. — Что-нибудь произошло?

— Нет! — рявкнула мать Ричарда. — Но если произойдёт, клянусь святым Мартином, кое-кто об этом очень пожалеет!

ГЛАВА ВТОРАЯ Шотландия — навсегда!

9 октября 1189 года, утро и далее.

Мессина, королевство Сицилийское.

Нет ничего хуже, чем проснуться больным телесно и к тому же с похмелья.

Казаков с невероятным трудом разлепил глаза, и окружающий мир показался настолько мерзким, что захотелось провалиться обратно в тёплый чёрный омут без сновидений и плавать в нём как можно дольше. Во рту и горле непереносимая сушь, слабость такая, что любое движение требует весьма значительных усилий, рука сильно болит… Что же такое стряслось? А, вспомнил. Хорошо, что удалось довольно дёшево откупиться от искушения поучаствовать в войне двенадцатого века. Десяток сантиметров правее — и арбалетный болт пробил бы лёгкое или сердце. Повезло. В каком-то смысле.

Что же было потом? Правильно, они с Гунтером приехали в монастырь, перепугали Беренгарию, а дальше? Дальше был полулитровый бокал смеси красного вина со спиртом, принятый на голодный желудок и после изрядной потери крови. Как следствие — антероградная амнезия.[5] Никаких воспоминаний.

Он поднял гудящую, словно гонг в буддийском храме, голову, и попробовал осмотреться. Ложе устроили на сундуках с тамплиерским золотом. Вместо простыней — окрашенный в пурпур шёлк. Небось, Беренгария пожертвовала. Внизу что-то мягкое и чувствуется запах сухой травы — монастырский тюфяк, принесённый святыми сёстрами. Сквозь высокое окно пробивается золотисто-голубой свет, значит, давно утро. На одном из стульев у стены кто-то сидит.

— Ваше высочество? — просипел Казаков. — Это вы?

— Нет, пресвятая Мария Магдалина, утешительница и целительница.

— Кажется, это вам однажды сказали — «иди и не греши»?

— Если вы проснулись и начинаете острить, значит, мессир фон Райхерт переоценил тяжесть вашей раны, сударь, — сухо ответила принцесса. — Пожалуйста, попробуйте не шевелиться лишний раз. После ночного приключения сёстры Мария и Клара от хвалитн до утрени отмывали пол от крови. Вашей, между прочим. Не понимаю, как в человеке может умещаться такое количество этой жидкости? Кстати, о жидкостях! Давайте я помогу вам сесть.

— Сам, — буркнул пострадавший и, стараясь не тревожить левую руку, попытался прислониться спиной к прохладной каменной стене. — Подайте кувшин или я умру от жажды, а в моей безвременной гибели обвинят вас.

Беренгария отнюдь не шутила, когда говорила, будто многое повидала в своём горном королевстве. Отец, король Санчо, несколько раз брал принцессу на войну с маврами, она присутствовала на множестве турниров, а во время битвы наваррцев с кордовскими сарацинами при Сарагосе даже помогала монахам и рыцарям-госпитальерам обихаживать раненых. Между прочим, любая благородная девица и прекрасная дама обязана быть знакомой с целительским искусством, это непременная составляющая хорошего воспитания. Если поблизости нет образованных священников, уход за мужьями, братьями или отцами, пострадавшими в непрестанных сражениях, возлагается на любящих женщин. Гунтер, посмеиваясь, как-то говорил Казакову, что почти не сомневается в жульничестве со стороны рыцарей — они, мол, нарочно калечатся, чтобы внимание прекрасных дам не ослабевало…

Разумеется, принцесса с помощью сестёр бенедиктинской обители загодя приготовила множество напитков, по совету келаря изрядно сдобренных лимонным соком.

— А можно… — Казаков выхлебал первый кувшин и подозрительно оглядел остальные, — можно попросить вина? Кислого? Голова жутко болит… Гунтер меня вчера опоил своим… spirtyagoy.

— Чем? — переспросила Беренгария. — А, кажется, поняла! Этим жутким пойлом, которое вы привезли с собой? Но зато вам не было больно, сударь. Вот вино. Вам оно тоже будет полезно.

— Не было больно, — бурчал оруженосец, маленькими глотками цедя перебродивший виноградный сок. — Вы хоть видели, что он делал? Я Гунтера имею в виду.

— Видела. Сначала мессир фон Райхерт… — принцесса неопределённо пошевелила пальцами. — Вначале он почистил вам… царапину, потом взял у меня иголку и начал зашивать. Я знаю, сарацины давным-давно научились шить раны, это искусство переняли некоторые европейцы, но увы, весьма немногие — например, рыцари Святого Иоанна, побывавшие в Палестине. Я сама не умею.

— Потом что-нибудь делал? — последовал настороженный вопрос.

— Вот, — Беренгария осторожно подняла двумя пальцами со стола использованный шприц-тюбик. — Сказал, будто это арабское снадобье. Чудно… Пузырёк из очень странного материала.

«Ещё бы ты видела пластик, — подумал Казаков. — На всякий пожарный все использованные инструменты из моей аптечки придётся уничтожать, чтобы не вызывать лишних вопросов. Пусть Гунтер и говорил, что инквизицию ещё не придумали, но всё равно — таких следов оставлять нельзя. Воображаю: лет через восемьсот археологи начнут копать Мессину и найдут в культурном слое двенадцатого-тринадцатого веков использованные шприцы… Сенсационная реклама для колумбийских наркокартелей! Смешно…»

Исполнив долг милосердия, принцесса снова опустилась в чёрное деревянное кресло и вернулась к прерванному неожиданным пробуждением господина оруженосца занятию. Беренгария успела подружиться с сестрой келарем, преподобной Марией Медиоланской, являвшей полную противоположность фурии аббатисе — сестра Мария являлась просто образцом добродетельной монахини: тихая, добрая, деловитая и не чуждается небольших радостей жизни. Именно она вчера проводила Беренгарию в библиотеку монастыря, чтобы наваррка могла посмотреть интересующие её книги.

Здешние библиотеки весьма отличались от книжных собраний, знакомых Гунтеру и Казакову по прошлой жизни. Очень небольшие — книги ведь не печатаются, а переписываются, дорог пергамент, хорошие краски и чернила, бумагу из хлопка делают только на востоке или в Кордовском халифате, переписчику для того, чтобы скопировать одно лишь Святое Писание в полном объёме, требуется год, а то и полтора… Следовательно, семь с половиной тысяч томов, находившихся в знаменитой обители Клюни, вотчине Бернара Клервосского, являли собой одну из самых крупных библиотек христианского мира. Может быть, собрание книг Константинополя из хранилища собора Святой Софии и превосходит числом Клюнийскую коллекцию, но ненамного. Ещё следует вспомнить, что большинство авторов пишут на латыни (каковой язык, в общем-то, знают все образованные люди), но книги греческие, арабские или написанные на еврейском, приходится переводить, что весьма задерживает их распространение по другим монастырям.

За двести лет существования женской обители святой Цецилии библиотека подобралась очень даже неплохая: восемьсот с лишним томов. Блаженный Августин, Ансельм Кентерберийский, Ареопагит, обязательный святой Бернар, многочисленные Жития, Евангелия и схоластические сочинения, римские и эллинские авторы — от ясного солнышка науки и просвещения Аристотеля Стагирита до язвительного Сократа, въедливого Геродота и обстоятельного Тита Флавия.

Беренгария осмотрела тома, пробежалась равнодушным взглядом по собраниям папских булл, разрозненным книгам на непонятном арабском языке, толстым подшивкам летописей, сделала невинное лицо и сказала сестре Марии, что хотелось бы найти что-нибудь попроще. Светское, так сказать. Мирское и суетное. Да простятся такие помыслы…

Мария Медиоланская подняла брови, но ничем более удивления не выявила, объяснив, что преподобнейшая аббатиса Ромуальдина Кальтаниссеттская запретила содержать в библиотеке греховные сочинения, предосудительные для монахинь и ведущие лишь к духовной погибели, телесным искушениям и отвлечению от благочестивого созерцания величия Господнего. Беренгария намекнула, что запреты для того и существуют, чтобы их нарушать, а ничего дурного или грешного в «Песне о Роланде», к примеру, нет вовсе. Не стоит также забывать, что сама Беренгария не принимала схимнического обета, а является мирянкой. Сестра Мария сдалась.

В самом дальнему углу библиотеки громоздился коричневый, засиженный мухами шкап. Келарь подошла к сему монументу, сняла с верхней полки несколько книг, а Беренгария с любопытством выяснила для себя, что у шкапа отодвигается задняя панель, скрывающая за собой нишу в стене, а там лежат рукописи, завёрнутые в тряпки. Сестра Мария, не глядя, выдала принцессе находившийся сверху фолиант и предупредила, что, коли Беренгария попадётся с этим сочинением на глаза Ромуальдине, то пусть говорит, что привезла книгу с собой из Наварры, а лучше вообще сошлётся на Элеонору Пуату и клянётся, что том принадлежит королеве-матери.

Именно сей редкостной рукописью сейчас и зачитывалась Беренгария на глазах мессира оруженосца. Рядом с ней удобно устроилась рыжая кошка — драгоценный подарок невесте от Ричарда Львиное Сердце — которую принцесса, поразмыслив, назвала Гуэридой, то есть, в переводе с наваррского диалекта, Прелестью.

— Ваше высочество, — Казаков, после нескольких литров кислого подогретого питья постепенно начал оживать и, как обычно, повёл себя непринуждённо, — почитайте вслух, мне тоже интересно.

— Разве вы знаете латынь? — Беренгария искоса взглянула на подопечного. — По-моему, вы утверждали, будто благородное наречие Рима вам неизвестно.

— А переводить вы не можете?

— Если, — страшным шёпотом сказала принцесса, — её преподобие хоть краем уха услышит мой перевод, а войдя сюда, обнаружит, что я читаю эту вещь мужчине, на котором нет даже рубашки, непременно случаться две крайне неприятные вещи. Или аббатиса скончается от излияния зелёной желчи, или нас отсюда выгонят…

— Очень интересно, — хмыкнул Казаков. — Что за сочинение? Опять история о Ланселоте и Гвиневере?

— Публий Овидий Назон, — невозмутимо призналась Беренгария. — Трактат под названием «Ars amati». Никогда не встречали списков или переводов?

Казаков поперхнулся. Читать не читал, но слышал много. И кино смотрел, ещё тогда… Однако каковы вкусы у принцессы! Посмотреть со стороны, так Беренгария — образчик благороднейшей и благовоспитанной девицы, истинной католички и (страшно подумать!) дочери самого настоящего короля. Что там говорит народная мудрость насчёт тихих омутов?

«Ars amati» Овидия или «Искусство любви» для распущенного двадцатого века являлась книжкой вполне допустимой и, по сравнению с некоторым более современными трактатами, в чём-то даже безобидной. Ещё в Петербурге Казаков видел, как небольшой томик строгого оформления преспокойно продавался в медицинском отделе Дома Книги. Фильм с одноимённым названием поставили итальянцы и смотрелся он более как неплохое историческое кино, нежели чёткое воспроизведение рекомендаций автора.

Но в двенадцатом веке!.. Криминал, срам и разврат! Это даже Казаков понял. Если называть вещи своими именами, «Искусство любви» являлось эдакой «Кама-сутрой» для эпохи Раннего Средневековья с популярно изложенными советами для начинающих.

— Вы знаете, ваше высочество, что даже в растлённом Риме эпохи Цезарей, — целомудренно-ханжеским голосом сообщил Казаков Беренгарии, — сей трактат считался крайне… двусмысленным? Публия Овидия за эту дивную книжку выгнали из города и сослали к чёрту на рога, в Таврию.[6]

— Разве? — удивилась принцесса. — Я всегда пребывала в уверенности, что римляне были куда терпимее к взаимоотношениям подобного рода между мужчиной и женщиной. Вы будете смеяться, но эту книгу я раздобыла у монахинь.

— М-да, — Сергей закашлялся. — Библия учит нас любить ближнего своего, а Овидий растолковывает, как именно это делать…

Беренгария сделала оскорблённое лицо, но не выдержала и засмеялась. На её памяти это был первый куртуазный афоризм, порождённый явившимся из варварских земель оруженосцем сэра Мишеля. Значит, он ещё не безнадёжен.

— Ой, — принцесса вдруг отложила книгу и вскочила, отчего кошка свалилась на пол и недовольно мявкнула. — Я вспомнила, что мессир фон Райхерт обещал придти после рассвета и привести с собой шевалье де Фармера! Уже давно отзвонили час первый, а их до сих пор нет! Неужели что-то случилось?

— Мы попросили господина де Алькамо послать к вам кого-нибудь из своего отряда, если с нами что-то произойдёт, — тоже обеспокоившись, сказал Казаков. — Если никто не приходил, значит, с Мишелем и Гунтером всё в порядке. Вы не слышали никаких новостей утром на мессе?

— Ночной штурм отражён, — ответила Беренгария. — Прошёл слух, будто сицилийцы делали вылазку большим отрядом и изрядно побили англичан. Больше ничего.

— Ясно, — кивнул Казаков и подумал: «Если к вечеру немного очухаюсь, а эти два раздолбая не объявятся, поеду к Северной башне, оглядеться. Мало ли… Одно хорошо — Гунтер забрал пистолет и при опасности сможет хоть как-то защититься. Но он, тевтонская морда, человек пунктуальный, и, если обещал придти с утра, то обязательно пришёл бы. Значит, вылазка? Уж не отправился ли мой рыцарь вместе с сицилийцами?..»

* * *

— Вы авантюрист, шевалье, — без обиняков заявила Элеонора Пуату. — В другое время у меня имелся бы повод обвинить вас в измене своему королю, но сейчас времена особенные. Будем считать, что сие не измена, но действия во благо государства. Ричарду придётся гораздо хуже, если этот упрямец не остановится, а святейший Папа выполнит свою угрозу. Отличное начало Крестового похода, вы не находите? Предводитель крестоносной армии отлучён от Церкви за ссору с собственным союзником!

— Значит, ваше величество одобряет наш план? — осторожно спросил сэр Мишель. — Я не думаю…

— Наше величество одобряет, — нетерпеливо отмахнулась Элеонора. — Пусть лучше будет так, нежели мне опять придётся терпеть такой позор! Я отлично помню, как Папа Александр III наложил интердикт на Нормандию после убийства Томаса Бекета и сколько унижений пришлось испытать старому Генриху ради того, чтобы вымолить прощение у Святого Престола! Более ничего подобного я переживать не намерена.

— Тогда мы можем просить о встрече с королём?

— Просить! Увы, не у меня, — Элеонора крайне недовольно поморщилась. — Я отговаривала Ричарда целые сутки, и в результате… Мы расстались взаимно огорчёнными.

«Весьма смягчённая формулировка, — подумал Гунтер, слушая королеву-мать. — Успев раззнакомиться с аквитанкой поближе, я начинаю понимать, что слово «огорчёнными» подразумевает под собой скандал в истинно романском духе: с криками, взаимными обвинениями, может быть, даже с битьём посуды. Впрочем, посуда здесь серебряная, не разобьётся…»

— Выйдите, господа, я переоденусь, — Элеонора тяжело поднялась со складного кресла. — Я придумала, как обставить дело. С вас беру только одно обещание — слушать меня и ни в чём не противоречить.

Почти рассвело. Теперь можно было рассмотреть стан английского короля — почти десяток громадных и роскошных шатров, наспех сколоченные коновязи и, как следствие, неприбранный с утра лошадиный помёт, чуть в стороне скопище знамён: белый штандарт с багровым крестом святого Георгия, синий флаг Шотландии, леопарды Вильгельма Завоевателя и дрок династии Анжу. Красиво. Впечатление портит только пристроившаяся рядом чья-то породистая собака, задравшая ногу как раз на резное древко знамени короля. Закончив свои дела, непочтительная псина весело гавкнула и скрылась в палатке герцога Йорка.

Суматоха в лагере давным-давно закончилась. Сицилийцы благополучно исполнили задуманное, попортив нервы войску Ричарда, и исчезли как призраки. Гунтер и сэр Мишель, дожидавшиеся, пока камеристки оденут королеву, слышали, как оруженосцы предводителей английской армии спорят, кто именно совершил нападение, причём версии выдвигались донельзя знакомые, но романтически приукрашенные: да, высадился Саладин, но арабов сбросили в море, а самого султана зарубил Ричард Львиное Сердце, первым отважно бросившийся в ночное сражение.

Сию легенду, однако, развеял сам Ричард. Ихнее королевское величество внезапно выбралось из шатра в самом что ни на есть заспанном виде, за королём же следовал взъерошенный фаворит — Бертран де Борн, босиком, в панталонах и короткой ночной рубашке. Господа оруженосцы от неожиданности застыли, забыв поклониться монарху, а Ричард, громко зевнув, вопросил:

— Надеюсь, ночь прошла спокойно? Или Йорк всё-таки взял Мессину?

Кто-то из молодых пажей не выдержал и нервно захихикал, но быстренько смолк. Смеяться над королём, знаете ли, чревато.

— Доброе утро, сын мой, — на сцену явилась Элеонора Пуату, полностью одетая в любимое розовое сюрко, шапочку с вуалью и подбитый куньим мехом плащ. Жестом отослав придворных дам, королева-мать целеустремлённо направилась к Ричарду. — Ваше величество, покоен ли был ваш сон?

Судя по наилюбезнейшему тону матери, Львиное Сердце понял — ночью что-то стряслось. Подавив новый зевок, король куртуазно поклонился Элеоноре и озадаченно воззрился на окружающую местность. Ничего особо страшного не замечалось, а потому Ричард ответил как можно хладнокровнее:

— Почивал весьма благополучно, матушка. А вы? Не привиделся ли гиппотавр?

— Нет, — пресекла ёрничество возлюбленного чада Элеонора Аквитанская. — Не привиделся. Мне снилось другое: нападение на ваш лагерь. Танкред показывает зубки, сир, а у вас всего три дня для того, чтобы договориться с королём Сицилии.

— Нападение? — Ричард кулаком протирал глаза, а мессир де Борн предпочёл ретироваться обратно в палатку, ибо Элеонора ожгла его взглядом, более приличествовавшему голодному василиску. — Почему меня не разбудили?

— Наверное, — источавшим патоку голоском проворковала королева, — боялись нарушить ваше уединение с мессиром Бертраном де Борном. У вас, видимо, был многоучёный диспут о поэзии?

— Надоело! Прекратите, прошу вас! — не то обиженно, не то яростно выкрикнул Ричард. — Сударыня мать моя, мне следует натащить полный шатёр шлюх, чтобы вы перестали меня попрекать? Кто-нибудь мне скажет наконец, что произошло? Где Йорк и граф Анжуйский?

— Возле стен города, — несмело заикнулся один из пажей. — Готовят новую атаку. А ночью…

— Что произошло ночью, вам объяснят эти дворяне, — Элеонора взглядом приказала юному оруженосцу умолкнуть, и повела ладонью, подзывая Мишеля с Гунтером. — Только благодаря им вы, мессир сын мой, могли благополучно созерцать сны.

Церемония представления оказалась короткой и деловой. Непременное преклонение колена, рыцарь с германцем быстро назвали имена и замолчали, предоставляя право говорить хитрющей королеве-матери. Интересно, что такого она придумала?

Ещё не до конца проснувшийся Ричард озадаченно рассматривал сэра Мишеля. Он определённо где-то встречал этого шевалье, но никак не мог вспомнить, где именно — быстрому соображению мешали невыветрившиеся с вечера винные пары. Молодой Фармер, наоборот, всё отлично помнил, однако подсказывать Ричарду отнюдь не собирался, благо обстоятельства их встречи говорили отнюдь не в пользу Мишеля. Именно сын барона де Фармер поздним осенним вечером 1188 года заставил Львиное Сердце, тогда ещё принца, отступить — Ричард в одиночку погнался за маленьким отрядом, сопровождавшим больного короля Генриха II, но достичь своей цели не сумел. Некий совсем молодой норманн из свиты Старого Гарри загородил принцу дорогу, а когда тот отказался от поединка, ранил коня.

— Мы с вами знакомы, шевалье? — хмурясь, вопросил король, чья память никак не желала возрождаться из похмельного праха.

— Да, ваше величество, некоторым образом. Я воевал с вами в Нормандии и участвовал в сражении при Верн-д'Анжу, когда была обращена в бегство армия Генриха.

Сэр Мишель говорил истинную правду — по неразумной молодости (если быть справедливым, этот этап жизни он до сих пор не миновал) Фармер ещё оруженосцем вступил в войско принцев, много месяцев сражался против прежнего короля, но, получив рану копьём в левый бок, отправился домой, прибившись по дороге к эскорту Старого Гарри. Правда — она правда и есть, единственно, чуточку неполная.

— А-а, — довольно протянул Ричард. — Очень рад, что вы, сударь, тогда стояли за справедливость.

«Видел я твою справедливость, — сохраняя бесстрастное лицо, подумал Фармер. — Особенно когда ты и Филипп-Август вынуждали несчастного старика подписать договор о передаче земель короны в пользу Франции».

Заговорила Элеонора, не выпускавшая инициативу из своих рук. Королева поведала, расписывая пейзаж яркими красками, о ночном нападении сицилийцев, панике в лагере, вероломстве Танкреда и добавила от себя несколько дополнительных штрихов — оказывается, какой-то сумасшедший сицилиец прорвался аж до королевских палаток и едва не убил вышедшую подышать ночным воздухом Элеонору. Если бы не эти два доблестных шевалье, вы, сударь, остались бы сиротой!

Судя по выражению лица Ричарда, он бы ничуть не возражал против такого оборота дел, но, когда королева-мать в самых превосходных формулах отозвалась о благородстве, самопожертвовании и преданности двух нормандцев, случайно оказавшихся возле её шатра, король начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Во-первых, ему надоело слушать высокий слог Элеоноры, во-вторых, после долгой ночи и вчерашнего вина хотелось прогуляться по своим делам. На несообразности в рассказе королевы Ричард внимания не обратил — это как, интересно, двое никому не известных господ «случайно оказались» за цепью гвардейской охраны, а уж тем более каким образом сюда прорвался сицилиец? Пажи и оруженосцы, окружившие Ричарда, догадывались, что королева-мать, мягко говоря, слегка приукрашивает подробности ночного нападения, но молчали — возражать даме, тем более матушке венценосца? Ищи дурака!

— Я вам благодарен, господа, — вздохнул Ричард и громко позвал: — Бертран!

— Что угодно моему королю? — де Борн осторожно высунулся из-за полога.

— Принеси мой кинжал… И меч тоже.

Менестрель обернулся меньше, чем за полминуты, вытащив на свет Божий королевское оружие.

— Вот, — почему-то чуть смущённо сказал Ричард, протягивая сэру Мишелю длинный кинжал в слегка потемневших серебряных ножнах и с гладкими цветными камнями на эфесе. Очень хорошая итальянская работа, знаток мигом определил бы по узорам, что клинок сделан в Венеции. — Шевалье де Фармер, примите и носите с честью.

Сэр Мишель бухнулся на колено, принимая подарок, вытянул лезвие из ножен до половины, приложился к нему губами и провозгласил:

— Я предан вашему величеству до окончания моего земного пути.

Гунтеру очень захотелось дать своему рыцарю роскошного пинка, ибо поза соответствовала, но германец понял, что в таком случае его зарежут на месте. Наградным оружием. Дабы в соответствии с древними норманнскими традициями обновить подарочек.

«Облагодетельствовали, — саркастично подумал Гунтер, наблюдая развернувшуюся сцену, вполне достойную пера какого-нибудь талантливого трубадура наподобие Бертрана де Борна. — Не удивлюсь, если амант Ричарда, желая подлизаться к Элеоноре, которая, судя по всему, его терпеть не может, уже к вечеру настрочит балладу о том, как сэр Мишель де Фармер спас великую королеву от вражеского меча. Чёрт побери, все плюшки достаются рыцарю, а бедному оруженосцу даже спасибо не скажут! Несправедливо!»

Что бы там Гунтер не думал, справедливость восторжествовала, да с такой силой, что германец потом целый день не мог очухаться.

Ричард, одарив сэра Мишеля, повернулся к его верному слуге.

— Мессир Гунтер фон Райхерт… — задумчиво сказал король, заодно кивая подошедшему шотландскому принцу. Эдвард заинтересовался и решил посмотреть, что происходит возле королевского шатра. Разумеется, за шотландцем притащилась компания подданных, похожих друг на друга, как детишки из бедного приюта — нечёсаные патлы, цветные клетчатые пледы и одинаково разбойничьи физиономии. Скотты поглядывали на Ричарда не то, чтобы враждебно, а так, будто у них на языке вертелась какая-то ещё не обретшая словесную форму гадость.

— Я могу лишь подтвердить слова моего сюзерена о всецелой преданности королю, — выродил Гунтер, когда пауза затянулась.

— Вы имеете лён в Священной Римской империи? — поинтересовался Ричард.

— Увы, но я младший сын в семье и не получил наследственных земель, — пришлось врать в глаза, а что ещё делать? Не объяснять же Львиному Сердцу, что родовое поместье находится в семистах пятидесяти годах в будущем?

— И вы — оруженосец? — благосклонно уточнил король.

— Да, сир.

— Матушка, — Ричард повернулся к Элеоноре, а Гунтер заметил, что королева-мать поджала губы, чтобы не рассмеяться. Разыгрываемый куртуазный спектакль её очень забавлял — надо полагать, Элеонора потешалась над сыночком, старательно изображавшим из себя щедрого короля и оценившим жизнь матери в единственный кинжал, пусть и дорогой. — Матушка, мессир фон Райхерт тоже помог вам в трудный час?

— Разумеется! — не сдерживая чувств, немедленно заахала Элеонора. — Доблесть этого дворянина должна быть вознаграждена королём, тем более, сын мой, вы сами видите, — подданный императора Фридриха храбро сражается за английскую корону!

Ричард снова вздохнул и, забрав у Бертрана де Борна свой меч, приказал Гунтеру:

— Преклоните колена, мессир.

«Чего? — германец начал догадываться, что именно сейчас произойдёт. — Ну, знаете ли… С Элеонорой Пуату потом не расплатиться будет!»

— Претерпите сей удар и не одного более, — скучающим голосом произнёс король Англии и слегка шлёпнул Гунтера по правому плечу лезвием обнажённого клинка, а затем подал специально прихваченные понятливым де Борном золотистые шпоры рыцаря. — Со шпорами я вам жалую… земли. В королевстве Шотландском.

Принц Эдвард открыл рот, а его клетчатая свита загудела, будто просыпающийся улей. Теоретически сейчас Шотландия была независимой, хотя Эдвард и признавал сюзеренитет английского короля.

— Ваше высочество, — Ричард повернулся к принцу. — Прошу вас найти для верного паладина королевы свободный лён и даровать благородному шевалье герб.

— Кхм-м-м… — выдавил шотландец, но один из громил, составлявших свиту, что-то шепнул на ухо Эдварду, и принц улыбнулся.

— Извольте, сир. Шотландия — королевство бедное, но мы не можем отказать вашему величеству в таком благородном деле. Не столь давно скончался барон Мелвих, не оставив наследника, и его земли перешли во владение короны. Посвящённому вами дворянину жалуется баронство Мелвих. Королевскую грамоту на лён и герб шевалье может получить у меня сегодня же днём.

Гунтер искоса посмотрел на шотландцев и что-то в их лицах ему не понравилось. Нахальные дикари поглядывали на новоиспечённого барона со странным выражением — наполовину сочувственное, наполовину глумливое. Ладно, с этим можно будет потом разобраться.

Хуже другое — германец понятия не имел, что говорить в ответ. Все торжественные фразы, когда-либо вычитанные у писателей-романтиков XIX века, выветрились из головы, ибо такого посвящения Гунтер не ожидал. Кажется, принято принести вассальную присягу-оммаж, протянуть руки сюзерену, коснувшись его ладоней?.. Только кто конкретно сюзерен? Ричард или шотландец?

— Милость вашего величества не знает границ, — невнятно буркнул германец, краснея под развесёлыми взглядами скоттов.

Но Ричард уже не слушал. Сочтя свой долг перед спасённой от лютой погибели матушкой полностью выполненным, король коротко бросил пажам «Одеваться!» и, что-то насвистывая под нос, отправился в палатку.

* * *

До вечера оставалась масса времени. К сожалению, тотчас поговорить с Ричардом и соблазнить его безумным планом захвата Мессины не получилось. Король облачился в кольчужный доспех, забрал с собой все необходимые принадлежности — меч, коня, двух оруженосцев и Бертрана де Борна — и ускакал к Северной башне сицилийской столицы. Надо полагать, командовать, руководить и совершать подвиги.

— Ничего страшного, — преспокойно утешала Элеонора обоих рыцарей. — Ричард вернётся к трапезе. Тогда вы сумеете его убедить. Доказать, если угодно, свою преданность. Разыскали подземный ход и придумали, как быстро и бескровно взять город. Ричард, вне всякого сомнения, вас выслушает, мессиры — характер у него отнюдь не мой и даже не отцовский. Иногда своими затеями он напоминает мне короля Англии Стефана де Блуа, правившего прежде моего второго мужа. Такой же безумец, как и Ричард. Не слышали, как Стефан взял замок Фарнхэм? Вдвоём с оруженосцем поднялся по верёвке на стену и сумел разрубить канаты, удерживавшие подъёмный мост!

— А что нам теперь делать? — хмуро поинтересовался сэр Мишель. Рыцарь пребывал в недовольстве — его благородной натуре претило получить подарок ни за что и участвовать в обмане. К тому же Ричард подарил Фармеру какой-то вшивый кинжал, а оруженосцу (чёрт, теперь бывшему оруженосцу!..) даровал аж целое баронство!

— Не огорчайтесь, шевалье, — королева-мать, женщина мудрая и многоопытная, будто читала мысли Мишеля по его лицу. — Я вижу, вы озадачены. Полагаете, что не следовало обманывать Ричарда и награда получена незаслуженно? Оставьте, право слово… Всё сделано правильно. Почему? Вы мне сами рассказали, как ночью обороняли башню, как ранили мессира Сержа… Думаю, что мой сын, доставивший вам столько неприятностей, просто был обязан каким-то образом искупить свои несправедливости, творимые по неразумию. Вашего второго оруженосца я вознагражу сама, когда бесчинства Ричарда подойдут к концу и мой неразумный сын будет справедливо наказан за недостойные королевского титула дела… Боже, он никогда не станет королём! Настоящим королём, а не просто воителем. Я вас убедила? Отвечайте прямо.

— И всё равно мне кажется, что мы получили столь высокие милости несправедливо, — упрямо заявил сэр Мишель. — Но если на то была воля Господня и ваша, государыня, мы не вправе противоречить.

— Благодарю за откровенность, сударь, — улыбнулась королева-мать и повернулась к молчавшему Гунтеру: — А вы, господин барон… э… как?

— Барон Мелвих, — припомнил германец непривычное для слуха кельтское название.

— Вот-вот, мессир Гунтер фон Райхерт, барон Мелвих! Немедленно пойдите к принцу Эдварду и заберите жалованную грамоту. Не смущайтесь и не стесняйтесь, шотландцы вас не съедят. Они такие же люди, как и мы все, только весьма сумасбродные. Я вам не рассказывала, как у меня был любовник из Шотландии лет тридцать назад? Тогда Старый Гарри ко мне охладел и завёл роман с Розамундой Клиффорд, матерью вашего доверителя, архиепископа Годфри Клиффорда. Я сочла себя вправе тоже изменить супругу и выбрала сотника шотландской стражи Тауэра. Очаровательный был тип, но в любой момент мог выкинуть такое… Понимаю, королеве неприлично признаваться в подобных выходках, но мы, в конце концов, взрослые люди! Мои авантюры совершались настолько давно, что теперь простительно вспоминать о делах давно ускользнувшей молодости… В конце концов я дама, и могу позволить себе маленькие капризы!

Королева мечтательно устремила глаза к матерчатому потолку шатра, предаваясь воспоминаниям, но оборвала себя на полуслове:

— Мессиры, если вы не будете меня останавливать, я могу говорить о прошлом до заката. Отправляйтесь в лагерь скоттов, но обязательно возвращайтесь ближе к вечеру. Кстати, дам один совет — не пейте с шотландцами. Иначе задуманное вами предприятие непременно сорвётся.

Элеонора проводила Гунтера с Мишелем до выхода из палатки, указала, где можно найти шотландцев, решившихся отправиться вместе с королём Англии в Крестовый поход, а сама кликнула камеристок и отправилась к импровизированной перевозной церквушке, представлявшей из себя снятый с колёс фургон.

— Я даже не вступил в права наследства над Фармером, — ворчал сэр Мишель по дороге к кучке шатров, над которыми красовались голубовато-синие флаги с косым белым крестом святого Андрея и непонятные многоцветные вымпела, украшенные варварскими гербами скоттов. — А тут извольте: оруженосец без году неделя просквозил аж в бароны! И посвящение от самого короля! Вы, шевалье, удачливы.

— Будешь обращаться ко мне на «вы» — получишь по шее, — фыркнул, ответил Гунтер. — Я тебе больше не оруженосец, могу своих заводить. К тому же у меня есть титул, а у тебя пока нет!

— Иисусе! — сокрушённо вздохнул норманн. — Как теперь мне прикажете быть? С Сержем я один не справлюсь, он же варвар! То есть я хотел сказать, совсем не наш. Если у тебя ещё присутствуют понятия о том, что такое настоящий дворянин, то этот… этот…

— Привыкнет, — индифферентно развёл руками Гунтер. — Прошлой ночью Серж проявил себя весьма неплохо.

— Ага, — слегка презрительно сказал сэр Мишель. — И был ранен в первом же бою. Хотя… Троих или четверых англичан он уложил. Никогда не видел, чтобы человек дрался таким странным образом — вертится, будто угорь на сковородке, ногами пинает… Я заметил, как он заехал какому-то сержанту Ричарда подошвой в подбородок…

— Гляди, кажется пришли…

Гунтер ужасно смущался. Ему казалось неудобным появляться у принца только затем, чтобы забрать бумагу, на которую он имел весьма сомнительные права. Однако Эдвард Шотландский принял германца и сопровождавшего его шевалье де Фармера вполне доброжелательно.

— А, вот и вы! — радостно воскликнул принц, едва визитёров допустили под его светлые очи. — Всё готово уже давно.

— Э-э… — замялся Гунтер. — Я могу спросить у вашего высочества, где именно находится пожалованный мне лён?

— Идите сюда, — махнул рукой Эдвард. — Сейчас покажу. У меня хранится карта, составленная монахами святого Патрика из Эдинбурга. Во-от…

Принц, между прочим, на принца отнюдь не похожий, ибо Эдварду было глубоко за тридцать и его весьма старила тёмно-рыжая густейшая борода, вытащил из медного тубуса свёрнутый пергамент и, запросто опустившись на колени, расстелил его на полу, укрытом ковром.

План действительно был неплохой, по крайней мере, Гунтер сразу узнал очертания севера Британских островов, пусть немного искажённые в сравнении с точными картами двадцатого века. Пожалуйста, можно сразу опознать остров Мэн, Гебридские и Оркнейские архипелаги, горы Грампиан, большой залив Мори-Ферт, скопления городов, нарисованные синей краской озера и тёмные ниточки дорог.

— Мелвих… — Эдвард ткнул пальцем в северное побережье Британии, — расположен здесь. Баронство небольшое, отдалённое, но спокойное. Раньше там жили лохлэннехи, то есть викинги из Скандинавии, потом земля перешла обратно к Шотландии.

Гунтер только охнул. Теперь понятно, почему патлатые варвары смеялись. С равным успехом можно получить баронство в Японии или герцогство на юге Африки. По подсчётам германца, неплохо знакомого с сеткой координат, его новообретённое владение располагалось примерно на пятьдесят восьмом — пятьдесят девятом градусах северной широты, на бесплодном берегу холодной Атлантики, и не дальше, чем в пятидесяти километрах от самой северной точки Британских островов. Дыра и глухомань. Медвежий угол. Вдобавок, чтобы туда попасть, либо следовало долго плыть вдоль английского и шотландского побережий, а если двигаться сушей, то, высадившись в Дувре, пришлось бы миновать Лондон, Ноттингам, герцогство Йорк, добраться до Глазго, а там идти через Кинлох-Раннох, Грампианский хребет, Дингуолл и ещё дальше на север.

— Вы не огорчайтесь, господин барон, — принц Эдвард дружески потрепал Гунтера по плечу. — Понимаете ли, в моей стране есть некоторые традиции, не принятые на континенте. Если бы я по просьбе Ричарда дал вам лён в горной Шотландии или в Лоуленде, из этого ничего бы не вышло. Вы просто не смогли бы вступить в права. У нас не любят пришельцев, как не любили саксов, ещё больше — норманнов… Вы не беспокойтесь, дохода Мелвих не принесёт, но жить там можно. Баронством управляет королевский наместник, когда я буду отсылать депеши в Эдинбург, моему отцу, я его немедленно осведомлю, что лён передан в ваше владение.

— Там хоть что-нибудь есть? — не скрывая глупой улыбки, вопросил Гунтер. Он прекрасно понял, что шотландцы над ним невинно подшутили. — Я имею в виду, кроме камней и вереска?

— Не знаю, не бывал, — добродушно хохотнул принц. — Ну, наверное, пара деревень. Господский дом… Может быть. Рыбу ловят, овец пасут. Повторяю, шевалье, не огорчайтесь. Теперь вы шотландский лендлорд. Держите грамоту.

В ладонь Гунтера перекочевал внушительный свиток с синей печатью принца.

— Герб очень простой, — продолжал говорить Эдвард. — Остался со времён нашествия викингов. Распахнувший крылья серебряный ворон в лазурном поле. Вот, посмотрите.

Принц выудил из сундучка толстую книгу-гербовник, полистал обветшавшие пергаментные страницы и кивнул на изображение летящей в левую сторону непонятной птицы, которую можно было принять как за выцветшего ворона, так и за синицу-альбиноса.

«Весьма многозначительно… — подумал про себя германец. — Тут и уверуешь в длань судьбы. Белая ворона в качестве герба. Alles. И баронство в Шотландии. Если вдруг опять заявится Лорд, похвастаюсь. Заработал…»

— Моя благодарность… — Гунтер снова завёл приевшуюся песенку вассала, но Эдвард только тряхнул бородой и сморщил нос:

— Барон Мелвих, бросьте церемонии. Мы, шотландцы, люди простые, запомните это на всю жизнь. Сэр, сегодня вы стали рыцарем и владельцем отличнейшего лена в прекрасной стране! По-моему, это нужно отметить. У нас в Шотландии по такому поводу всегда устраивают праздник. Идёмте, я познакомлю вас и господина де Фармера со своими людьми. Они не очень хорошо говорят на норманно-французском, но, думаю, мы поймём друг друга.

Бесспорно, шотландцы являлись варварами и невоспитанными дикарями, но Гунтер выяснил, что они, в общем-то, парни неплохие. Только сэр Мишель сохранял типично норманнский надменный вид, который, однако, исчезал с каждым выпитым кубком. Не зря Элеонора предупреждала…

Шотландцы обустроились очень неплохо, пускай и знали — крестоносная армия на Сицилии не задержится. В их лагере почти не держали лошадей: скотты предпочитали пеший бой, а значит обязательная грязь и вонь походной конюшни оставались привилегией англичан. Общий стол поставили под открытым небом, сколотив его из поваленных средиземноморских сосен, кострища обложены глиной, палатки, куда более скромные и потрёпанные, нежели у англичан, отнесены подальше от огня — мало ли, поднимется ветер и понесёт искры на шатры… Пока знакомились, а рыжебородый принц представлял своим вассалам надутого сэра Мишеля, подбежали какие-то девицы, кликнутые Эдвардом (абсолютно непохожи на дам из окружения Ричарда! Косы, длинные домотканые платья, множество деревянных и вырезанных из простого камня побрякушек…) и утащили Гунтера с собой. Как выяснилось, снять мерку, а зачем — непонятно.

В целом небольшой шотландский лагерь, насчитывавший от силы полторы сотни человек, удивлял своей непосредственностью и радушием. Кельты мигом прояснили, что явились не сассенахи, а француз-норманн (любым обитателям континента скотты симпатизировали куда больше, чем англичанам) и германец, который, вдобавок, получил милость от светлейшего принца. Приволокли жбаны с пивом, от которого Гунтер уже успел отвыкнуть, ибо в Средиземноморье и Франции этого напитка почти не знали, вино и сушёную козлятину.

Традиции поддерживались обязательно — практически все шотландцы, кроме тех, кто происходил родом из Лоуленда — Нижней, Равнинной земли, красовались в многокрасочных пледах и Гунтер даже успел уловить знакомую чёрно-жёлтую клетку прямых родственников Дугала Мак-Лауда, уехавшего вместе с сэром Гаем Гисборном в Марсель. Чёрно-зелёный с белыми и золотыми прожилками тартан Мак-Алпинов, бывшей королевской семьи Шотландии, тёмно-зелёная с тёмно-синим клетка Мак-Эванов, багровые с чёрным клановые цвета Мак-Калланмора, изумрудно-жёлтые Мак-Иннесы, красно-жёлто-зелёный плед Стюартов, которые ещё не успели стать королями… Фейерверк. На самом деле очень красиво и необычно. Причём Гунтер, видевший более поздние, образца XIX–XX веков шотландские костюмы, ничуть не удивлялся особому способу ношения пледа. Это далеко в будущем одежды скоттов превратятся в вычурный фейл-брейкен, то есть непосредственно в килт-юбку, на которую сверху наматывается ещё и плед. Сейчас подданные шотландского короля брали длинный — метра четыре, не меньше — отрез тканой клетчатой шерсти шириной в два локтя, обворачивали по часовой стрелке вокруг бёдер, а оставшийся конец перебрасывали через плечо и закрепляли поясом. Выглядит непритязательно, но своеобразно.

Из общего клетчатого благолепия выделялась только одна персона, являвшая собой чернорясного монаха ордена святого Бенедикта, одновременно исполнявшего роль капеллана — судя по нагрудном кресту, бенедиктинец был рукоположённым священником. Познакомились и с ним, а Гунтер получил благословение, так сказать, «на царство».

— Меня называют отцом Лабрайдом, — густым баском представился монах. Был он вполне молодым, лет двадцать пять от силы, и в нём прослеживалась неистребимая норманнская кровь — белобрысый, со светлыми серо-голубыми глазами и широкой физиономией. Судя по внешнему виду, силушкой отнюдь не обделён. Да, впрочем, священнику, надзирающему за эдакой буйной паствой, иногда приходится поощрять радение заблудших овец не только увещеваниями, но и тумаками. — Сам я родом из Калланмора. Пойдём, познакомлю с родственниками.

Гунтер, а уж тем более сэр Мишель, запутались окончательно, ибо шотландское гостеприимство превосходило все границы благоразумия. Отче Лабрайд, хитро поглядывая из-под чёрного капюшона рясы, тыкал рукой в сородичей, попеременно называя имена: это Ллердан, это Коннахт, это Дугал, это тоже Ллердан, но уже другой, это Барр, а вот это — запомните его хорошенько! — это Коннахар по прозвищу Крыс. Так самца крысы называют, но почему Коннахар получил это прозвище — не знает никто, кроме него самого. Он бард, в смысле песни поёт. Почти как Бертран де Борн, только лучше. Это жена Крыса — Хелед. Она тоже поёт, и хочет посмотреть на Палестину и на Гроб Господень. Вот.

Святой отец, видя смущение гостей, взял на себя заботу накормить и напоить как господина барона Мелвиха (кстати, сударь, вы знаете, был когда-то клан Мак-Мелвих, но их всех перебили четыреста тридцать шесть лет назад, когда приплыли викинги-лохлэннехи, а женщины ушли в клан Мак-Милланов. Но имя осталось в названии вашего поместья…), так и его приятеля из франков. Куртуазная чопорность, не особо распространённая в нынешние времена даже среди утончённых французов, полностью позабылась, когда сели за стол.

— Кто притронется к еде без молитвы, — провозгласил отец Лабрайд, узрев тянущиеся руки, — будет исповедаться мне лично! И чтоб не бегать к священникам сейтов! Ллердан, который не наш Ллердан, а Мак-Иннес! Я сказал сначала прочесть «Отче», а потом жрать! Или придёшь на исповедь!

Монах покачал в воздухе увесистым кулачищем, и тот Ллердан, который не первый, а второй, и который не из Калланмора, а из Иннесов, прилежно забормотал под нос на гэльском.

Над длинным трапезным столом шумели на тёплом морском ветру средиземноморские сосны и пахло разогретой солнцем смолой.

— Дикари, — прошептал сэр Мишель на ухо Гунтеру. — Слышишь, они читают молитвы не на латыни?..

— Тихо, — шикнул барон Мелвих. — Оставь. В конце концов, мы в гостях.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Клирики и лирики

9 октября 1189 года.

Мессина, королевство Сицилийское.

В самом начале шестого века, когда дни Западной Римской империи подходили к концу, а Вечный город оказался под властью германских варваров, в Италии появился человек, положивший начало тысячелетней истории католического монашества.

Собственно, монастырские общины были известны давным-давно, а первыми монахами, по всей видимости, являлись иудейские сектанты-ессеи, совершавшие подвиги самоотречения и отшельничества ещё во времена Иисуса Христа. Спустя три столетия по Рождеству, когда империя начала распадаться, в Фиваидской пустыне Египта начал проповедовать святой отшельник Антоний — из его жития можно узнать, что, будучи поначалу весьма богатым человеком, Антоний получил Божественное Откровение, раздал имущество бедным и, уйдя из широкого мира, поселился в древнеегипетском могильном склепе, посвятив жизнь борьбе с искушениями и терзаниями плоти. Вскоре слух о святости и богоизбранности Антония распространился по империи, к нему начали стекаться паломники, часть из которых тоже принимала на себя отшельнический обет. Первый настоящий христианский монастырь образовался в Египте, а ревностный ученик Антония, святой Пахомий, упорядочил жизнь монахов, разработав устав, требующий от братии строжайшей умеренности, непрестанного труда и наивозможной благотворительности.

Как известно, излишнее радение порождает грех, а неспокойные времена вынуждают людей бежать от опасностей и непредсказуемости мира. Именно так случилось в Византии, когда Восточная империя начала содрогаться под ударами варваров, наступавших отовсюду: болгары и славяне с севера, персы, а затем арабы с востока, африканские берберы с юго-запада. Государство пребывало в состоянии постоянной войны, многие не видели никакого смысла в светской жизни, ибо рано или поздно приходили завоеватели и обращали в прах всё, созданное трудами подданных базилевса. Тогда-то и стало невероятно популярным монашество, подорвав силы империи. Обители, появлявшиеся, как грибы после дождя, создавали все и каждый: базилевс, эпархи и министры-логофеты, стратиги, центурионы, купцы, крестьяне и так далее до бесконечности. На склонах Олимпа, Афона, в Халкиде, Салониках, Константинополе монастыри насчитывались многими сотнями, а святых братьев было десятки тысяч. По древним уложениям Константина Великого обители освобождались от налогов, следовательно, не приносили никакого дохода стране, молодые сильные мужчины не воевали против дикарей, а принимали постриг, церкви передавалось множество земель… Естественно, начались махинации — богатые византийцы укрывали в монастырях свою личную казну, чтобы освободиться от налогов, обитель имела право взять под свою защиту от властей любых преступников, а некоторые настоятели вовсю торговали церковной собственностью.

Наконец, императору Константину V всё это надоело, ибо монахи забрали себе больше власти, чем сам базилевс. Константин закрыл несколько тысяч монастырей, отобрал земельные владения в казну, здания обратил в казармы, а имущество раздал военным в виде благодарности за службу. С тех пор монашеское движение на востоке хоть как-то упорядочилось.

На западе же всё обстояло несколько по иному, ибо варваров не интересовали подвиги духовные, предпочитались подвиги военные. Ну каким, скажите, обленившимся дураком нужно быть, чтобы вместо сражений с окружающими тебя врагами забраться на столб с узенькой площадкой на вершине и несколько лет бездеятельно там торчать, поднимая упавших с твоего тела червей и сажая их обратно, рассуждая, что червяк тоже тварь и тоже кушать хочет?.. Именно поэтому варвары встречали рассказы о столпниках наподобие Симеона или Макария громовым хохотом.

Когда миновали завоевания, и в Италии образовалось государство готов под рукой короля Теодериха, жизнь стала поспокойнее. Теодерих проникся великолепием Рима, сбросил звериные шкуры и надел тогу, окружив себя многоучёными римскими патрициями — знаменитый Кассиодор был первейшим сенатором при варварском короле, а «последний философ античности» — Боэций являлся близким другом германца. Смешно, но Теодерих в переписке с византийским императором по-варварски горделиво именовался «Базилевсом Рима», считая себя полностью равным с владыкой блистательного Константинополя.

Итак, во времена Теодериха в бывшей империи Рима появился первый монастырь. Его основатель, Бенедикт из Нурсии, пошёл по стопам святого Антония, точно также раздав свои деньги неимущим и удалившись в горы под Монте-Касино. Существовало одно главнейшее отличие от египетских и византийских обителей: «отец западного монашества», Бенедикт Нурсийский, создал «Правила», в соответствии с которыми монастырь обязан полностью сам обеспечивать себя необходимыми для жизни припасами, то есть любой святой брат обязан трудиться. И неважно, на каком поприще — образованные римляне, входившие в братство Бенедикта, учреждали школы или переписывали книги, бывшие крестьяне обрабатывали землю, владеющие ремеслом строили для обители помещения и церковь… Европейское монашество пыталось не отрываться от мира по пагубному примеру Византии.

Прошло шестьсот пятьдесят лет.

Сейчас монаха ордена святого Бенедикта Нурсийского можно встретить в любом королевстве Европы, «Правила» доработали самые выдающиеся люди, создав новое течение внутри ордена, как, например, аскетическое цистерианское направление Бернара из Клерво, и вдобавок появились монастыри для женщин.

Именно такая обитель, стоявшая почти в центре Мессины, стала в октябре 1189 года штаб-квартирой нескольких авантюристов, каждый из которых преследовал свои особенные цели. Мать-настоятельница, взыскательная и суровая аббатиса Ромуальдина Кальтаниссеттская, после первой недели постоянных хождений всяких подозрительных личностей в принадлежащий монастырю странноприимный дом, только рукой махнула на непрошеных постояльцев. Что с них взять — миряне…

* * *

Казакова разбудили, причём весьма непочтительно. После многоумной беседы с Беренгарией о древнеримской литературе он покопался в аптечке, взял один из четырёх оставшихся флаконов с антибиотиками, грустно осмотрев поредевшие ряды шприцов-тюбиков, ввёл его себе в бедро, а когда принцесса вместе с камеристкой мадам де Борж отправилась в церковь, незаметно уснул, сопровождаемый весьма неприятными мыслями. Его начинало познабливать, а рука покраснела. Значит, воспаление всё-таки имеет место быть, а чего вы, собственно, хотите? Неизвестно, в какой грязи валялись арбалетные стрелы и вдобавок неясно, сумел ли Гунтер как следует почистить рану. Цефрана, кстати, надолго не хватит, что хуже всего…

— Сударь! Чёрт вас задери, какие нормальные люди дрыхнут в полдень? А ну, поднимайтесь!

Тычок в спину, причём чувствительный. На такое хамство следует отвечать самыми решительными действиями. Казаков попытался как следует пнуть наглеца и даже коснулся пяткой его одежды, но тот успел отскочить.

Господин оруженосец повернулся, протирая глаза большим пальцем правой руки, и, не сдержавшись, выдал несколько выразительных русскоязычных фонем.

Прямиком на Казакова радостно скалился ясноглазый седой старикан с обветренным лицом, чуточку похожий на состарившегося Рутгера Хауэра. Ангерран де Фуа собственной персоной.

— Значит, отдыхаете?

Мессир Ангерран критически осмотрел стол, забитый частью опустошёнными, частью полными кувшинами с прохладными травяными отварами и лёгким вином, но почему-то потянулся к Гунтеровой деревянной фляге. Уж непонятно, чем она прельстила рыцаря из Палестины, но Ангерран смахнул пробку и, не нюхая, хлебнул.

— Пресвятые небеса! — результат не заставил себя ждать. Когда человек запросто делает огромный глоток спирта, причём неразведенного, а самого что ни на есть чистого, глаза лезут на лоб и перехватывает дыхание. Мессир де Фуа откашлялся, вытер потёкшие из глаз слёзы и вопросительно уставился на Казакова: — Это какая-нибудь особая византийская отрава? Приберегаете на крайний случай?

— Сгущённое вино, — прокряхтел Сергей, усаживаясь. — Вещь весьма полезная. Вы разве никогда не видели… spiritus?

— Spiritus? В смысле, Святого Духа? — не понял Ангерран. — Нет, белый голубь меня ещё не осенял своими крыльями.

— Я не о том, — поморщился Казаков. Палестинец не понял игры слов, ибо в латыни «спирт» и «дух» обозначались одним словом. — Не Spiritus Sancti, а spiritus vini. Винный дух, понимаете?

— Нет, — помотал головой де Фуа. — У вас ещё есть такая фляжка?

— Где-то должна заваляться. Если хотите, эту можете взять себе. Понравилось?

— Апельсинчиком бы закусить… — Ангерран до сих пор кривился. — Ядрёная вещица, всю глотку обжёг. Итак, мой дорогой мессир Серж, я могу осведомиться, почему вы валяетесь здесь, когда происходят столь интересные события? Вы же взялись мне помогать. Свои четыре безанта за седмицу надо отрабатывать!

— Да вот, — немного смутившись, замялся Казаков. Он, конечно, не забыл, что Элеонора Аквитанская порекомендовала его Ангеррану в качестве помощника и Сергей, выполняя свои нехитрые обязанности, несколько дней назад отнёс по просьбе рыцаря несколько писем. Но теперь бездеятельность оправдывается уважительными причинами. — Я, сударь, вчера немного поразвлёкся на Северной башне…

— То-то у вас рука замотана, я смотрю, — деловито нахмурился седой. — Чем ранили, клинком?

— Арбалет, — вздохнул Казаков.

Его состояние отнюдь не улучшилось, а, наоборот: Сергей чувствовал, как растёт температура, а кожа на левой руке покраснела почти до ладони. Хочется спать и пить. Скверная ситуация. Не иначе, поганцы-англичане всё-таки мазали свои стрелы чем-то весьма пакостным. Как бы приключения в двенадцатом веке на том и не закончились — сепсис штука крайне неприятная, к тому же, если общее заражение началось, делать что-либо поздно. Между прочим, Ричард Львиное Сердце умер (то есть ещё умрёт, спустя десять лет, если раньше не допрыгается) именно от сепсиса, полученного при таком же ранении — стрела в руку…

— Арбалет, — протянул Ангерран со своей всегдашней ленцой. — Могу я узнать, какого ляда вы полезли в драку, друг мой? Вас об этом просили? Или вы подданный короля Танкреда, обязанный защищать своего государя? Может быть, ваш сюзерен, господин де Фармер, потребовал? Кажется, вы давеча говорили, будто плохо умеете обращаться с мечом?

— Все побежали и я побежал, — буркнул Казаков. — Мне что, Мишеля бросить надо было? И хочу заметить, что меч не столь сложен в обращении.

— И что вы скажете по поводу ночного штурма? — вопросил Ангерран, проявляя неплохую осведомлённость о недавних событиях.

— Бездарно. Нападающие и обороняющиеся вели себя просто бездарно.

— Подробнее объясните, — потребовал Ангерран.

— Н-ну… — Казаков ненадолго задумался, но правильному ходу мысли мешали головокружение и дёргающая боль в руке. — Насчёт англичан не знаю, а сицилийцам я бы посоветовал не кидаться с мечами на лезущих через стену солдат. Лучше устроить чуть подальше несколько десятков людей с этими самыми арбалетами, чтобы отстреливали атакующих — против железного болта никакой доспех не устоит. Тех, кто прорвался — добивать мечникам.

— Разумно, — согласился де Фуа. — Вы неплохо знаете тактические приёмы, который раз убеждаюсь. Так, как вы описали, почти никто и никогда не делал. Разве что сарацины при штурме Аксалона в 1153 году. Я там был, видел… Если бы не глупость тамплиеров, мы бы взяли город немедленно.

— «Мы» — это кто? — уточнил Казаков.

— Крестоносное войско короля Иерусалимского, — отчётливо сказал Ангерран и подозрительно оглядел Сергея. — Плохо выглядите, сударь. Красный весь, в поту… Разве монахини не приносили вам лекарств? Между прочим, — де Фуа усмехнулся, — говорят, будто сухой корень горчицы в смеси с высушенным ухом чёрной собаки и порошком извести даёт превосходные результаты.

— Больной сразу оказывается на том свете? — апатично поинтересовался Сергей, не находя здесь ничего смешного.

— Почти, — хохотнул Ангерран. — Просто к жару и истечению жизненных гуморов прибавляются боли в животе и понос. Не думайте, я не смеюсь. Просто, отжив большую и лучшую половину жизни среди арабов, я знаю, каково лекарское искусство неверных и сколь долго европейцам придётся учиться у сарацин.

«Сейчас достанет из кармана тушёную по сарацинским рецептам чёрную жабу и заявит, что это панацея от всех болезней, — уныло подумал Казаков. — Причём любой человек из местных обязательно бы поверил в целительную силу этой вот чёрной жабы или какого-нибудь экстракта яичников летучей мыши, съел бы и очень не исключено, что поправился. За счёт самовнушения. У меня такое никак не получится».

— Покажите-ка, что там у вас, — сдвинул брови Ангерран и, подойдя, устроился на импровизированном ложе. — Не дёргайтесь, дайте посмотреть. Я сорок пять лет живу в постоянной войне и видел многое. Кое в чём разбираюсь и дошёл своим умом, другому научили сарацины…

«Может, старик на самом деле профессионал? — не без надежды спросил сам себя оруженосец сэра Мишеля. — Сорок пять лет воевать, не хухры-мухры! Интересно, сколько сейчас Ангеррану? Начал, допустим, в восемнадцать, сорок пять кладём сверху, значит, за шестьдесят точно…»

Мессир де Фуа быстро размотал толстыми и огрубевшими, но проворными пальцами разрезанный шёлк Беренгарии, осторожно и недоумённо осмотрел нижнюю повязку, сделанную из стерильного пакета первой помощи и металлизированной подушечки, принятых в XX веке, и, наконец, пожевал губами, уставившись на Гунтерову работу — достаточно аккуратные швы.

— Крайне любопытно, — ни к кому не обращаясь, заметил Ангерран. — Кто это вас штопал? Неужели монашки раскопали в Мессине сарацинского лекаря?

— Господин фон Райхерт, второй оруженосец сэра Мишеля…

— Угу, — кивнул старик. — Недурная работа. Но безнадёжная. Хотите, я вас напугаю?

— Напугайте, — угрюмо отозвался Казаков.

— Тогда потерпите, — де Фуа сначала легонько прикасался к коже вокруг швов, словно отыскивая нужное место, а потом надавил большими пальцами ближе к внутреннему краю шрама. Сергей выматерился.

— Смотрите, — преспокойно сказал Ангерран, довольный своими действиями.

Между двумя пропитанными кровью шёлковыми нитями выступили мутные белёсые капельки. Гной. Звиздец.

— В лучшем случае проваляетесь полтора-два месяца, — Ангерран невозмутимо смотрел в глаза Казакову. — В худшем — умрёте через неделю и будете очень просить, чтобы вас добили. Ставлю на худший вариант. Рука покраснела до запястья всего за одну ночь? Я так и знал. Чёрт, при мне, лет двадцать назад, шевалье де Бофора из Нормандии ранили в живот, а через день он уже бегал, как миленький! Раз на раз не приходится. Что думаете делать?

— Ничего, — самым мрачным голосом проворчал Казаков. Великолепные новости, ничего не скажешь. Разумеется, ещё могут помочь оставшиеся антибиотики, но, если три инъекции убойного Цефрана, истребляющего почти все существующие микроорганизмы, не подействовали, значит, дело труба. — Что-нибудь посоветуете?

— Посоветую, — кивнул Ангерран и сверкнул мальчишескими голубыми глазами. — Только сначала задам вопрос. Вы полагаете себя честным человеком?

— Полагаю, что нет, — врезал Казаков правду-матку. — Знаете, мессир, это сложная философская тема. Я могу быть честен с собой, хотя… Хотя тоже не всегда. Я более-менее честен со своим ближайшим окружением. Чего вы ожидали? Признаний в том, что я светлый паладин наподобие Ланселота?

— Элеонора не ошиблась в выборе, — негромко сказал рыцарь. — Неважно… Вам знакомо чувство благодарности?

— Отчасти, — фыркнул Сергей, категорически не понимая, к чему этот разговор. Все психологи будущего, занимавшиеся экстремальными ситуациями, в один голос советовали: если ты в тяжёлом положении и ждёшь от кого-то помощи, говори этому человеку правду, только правду и ничего, кроме правды. Правда обезоруживает, превращает самого страшного врага в союзника.

— Ну и отлично, — легко согласился мессир де Фуа. — Часть благодарности — уже благодарность, а не пинок в задницу. Извините за резкую формулировку. Я вас поставлю на ноги сегодня же. Рано или поздно вы вспомните о слове, которое сказали только что: «отчасти». Надеюсь получить свою часть вовремя. Согласны?

— Будете кормить копчёными жабами? — скептически вопросил Казаков, не придавая особого значения малопонятным словам Ангеррана. — Или поить отваром детородного органа какого-нибудь святого?

Седой расхохотался, да так, что согнулся вдвое.

— Чувство юмора у вас, Серж, — вытирая слёзы, рыдал от смеха рыцарь, — будто у тамплиера! Боже, откуда вы такой случились? Завелись в Мессине, как мыши появляются из грязного белья? Успокойтесь, не подадут вам на обед никаких жаб и жареных святых статей! Всё произойдёт гораздо проще и сложнее одновременно. Ложитесь-ка на спину, закройте глаза, а главное — не обращайте внимания на боль в руке.

«Колдовать, что ли, начнёт? — грустно усмехнулся про себя Казаков. — Или научился у арабов экстрасенсорике? Не верю!»

Ангерран снял колет из мягкой коричневой замши, бросил его на стул, попутно запер дверь — мало ли, ворвутся и помешают — потом закатал рукава и громко предупредил:

— Во-первых, будет очень больно. Даже при том условии, что я не стану касаться вас и пальцем. Во-вторых, постарайтесь изгнать из головы все до единой мысли, если у вас таковые вообще существуют.

— Катитесь вы знаете куда? — оскорблённо буркнул Казаков, пытаясь подобрать в уме надлежащую непристойную формулу на норманно-французском, ради того, чтобы послать Ангеррана в соответствующее место. Однако голос мессира де Фуа стал до невероятия серьёзным.

— Не обращайте внимания на мои шутки, — втолковывал он. — Просто я такой человек и не всегда могу сдержаться… Выкиньте из башки всё, что мешает. Начиная от неподобающих помыслов о белоснежной груди Беренгарии и заканчивая молитвами. Умеете сосредоточиться? Так вот, сосредоточьтесь на том, что ваша душа ненадолго уходит из тела.

Странно, но спокойная и чуть насмешливая речь Ангеррана завораживала. Мессир де Фуа говорил, журча хрипловатым горным родником, каждое его слово отрывало от затуманенного болезнью сознания маленькую частицу и уносила её куда-то очень далеко — туда, где чернота приобретала оттенки цветов, не сравнимых ни с какой радугой, где было прохладно и спокойно.

«Гипноз? — проскочила последняя угасающая мысль. — Рука всё равно болит…»

Ангерран, склонившись, посмотрел на потерявшего сознание Казакова и улыбнулся.

Его умение сработало и на этот раз. Как они все легко покупаются! Прав был господин де Гонтар — «священный эгоизм» человека есть первейшее из качеств смертного.

Упругой походкой пройдясь по комнате, де Фуа размял пальцы, быстро сжимая и разжимая кулаки, искоса глянул на висевшее на стене распятие и на всякий случай набросил на резной деревянный крест шёлковую тряпицу, оставшуюся от перевязки. Конечно, Единый Творец и так всё видит, но зачем же лишний раз Его тревожить?

— Экзорцизм наоборот, — шикнул себе под нос Ангерран. — Болезнь — это демон, обитающий в тебе. Можно выгнать его поганой метлой, а можно… Можно вежливо попросить временно уйти. Ну что ж, остаётся попробовать…

* * *

В это же время за мессинскими стенами кипела непринуждённая радость и веселье. Кельтам только дай попраздновать…

Гунтер чувствовал себя королём. Самым настоящим.

Непонятно, с чего вдруг шотландцы из окружения принца Эдварда прониклись к гостями из-за Пролива столь невероятной симпатией, но, скорее всего, они просто избрали такую своеобразную форму извинений за непотребную шутку с баронством Мелвих. Ни одному нормальному человеку, увидевшему радости жизни в благополучной Франции или золотой Италии, никогда не придёт в голову отправиться жить на отдалённую полуночную землю горного королевства, где за спиной встают хмурые Грампианские горы, а в лицо хлещут солёные брызги Северной Атлантики. Гунтер отлично понял, что бароном стал только номинально — по титулу и гербу, а в действительности столь щедро дарованный лён полностью останется под управлением шотландской короны. Но, чёрт возьми, мелочь, а приятно! Теперь ты не просто какой-то там оруженосец, а рыцарь, носящий дворянский титул. Барон — он даже в Шотландии барон. Если угодно, можно назваться в стиле Томаса Мэлори: «Рыцарь Белой Вороны». А чего?

На устроенном Эдвардом празднике Гунтеру надарили множество красивых вещиц. Широкий кожаный пояс с кельтским узором, амулеты на шнурках, которые сэр Мишель мигом поименовал «языческими», простенький, но старинный кинжал, и, наконец, шотландские девицы, сопровождавшие своих благоверных, вынесли наскоро, но добротно сшитую тёмно-синюю тунику с изображением серебряного ворона Мелвихов на груди — теперь понятно, зачем снимали мерку. Родственнички белобрысого отца Лабрайда тотчас же приволокли красно-чёрный плед, заставили Гунтера снять штаны и начали учить, как правильно наверчивать тартан, а заодно подсказали, как отличить настоящего скотта от самозванца — оказывается, шотландцы под тартаном более ничего не носят, достаточно задрать плед и посмотреть.

Больше всех пил, разумеется, монах. Отче Лабрайд, не столько высокий, сколько дюжий, в промежутках между долгими здравицами пастырски объяснил, что его заблудшие овечки слушают только того, кто способен их перепить, переорать и переговорить, ибо… Вы сами видите, благородные мессиры, эти гибнущие души погрязли в грехе тщеславия. Вот Коннахт — с виду посмотреть, человек как человек, а однажды вызвал сразу дюжину воинов соседнего клана на битву! Правда, шестой поединщик его побил, но Коннахт до сих пор гордится. А Ллердан — только не тот, который из Мак-Иннесов, а Калланморский — принял гайс: убить самого Саладина в Палестине и привезти его череп домой. Гордыня, гордыня…

Оказалось, что шотландцы не принимают никакого участия в сицилийской авантюре Ричарда — принц Эдвард с Танкредом не ссорился, а поэтому запретил тем, кто рвался в бой ради боя, даже близко подходить к башням Мессины. Скотты, таким образом, скучали, а когда скотт скучает, он либо пьёт, либо поёт, либо играет, а чаще занимается всеми этими приятностями одновременно.

Сэр Мишель не изменил своего отношения к горским дикарям — варвары, не имеющие никакого понятия о куртуазии, еретики и язычники (разве можно глаголить священные тексты не на языке Рима?), неисправимые пьянчуги, задиры и хвастуны. Отец Лабрайд поведал, что хвастовство является непременной чертой любого обитателя Грампианских гор и в деле похвальбы никто шотландца не превзойдёт. Вам, мессиры, людям просвещённым, такое может показаться странным, но у нас на столь неразумное самовосхваление давно никто не обращает внимания. Традиция…

Наконец, маленький клочок Шотландии, временно обосновавшийся на берегах Средиземного моря, разразился песнями. Под громкоголосый вой одобрения появился Коннахар по прозвищу Крыс, который кричал, что петь он не будет, а будет пить, но ему насильно всучили некий инструмент, смахивающий на ирландскую лиру, усадили и заявили, что нальют ему только в случае, если он споёт. Присоединилась и жена Крыса — очень невысокая веснушчатая девушка с рыжими косами — у неё была флейта. Гунтер ожидал волынок, но незаменимый отче Лабрайд, неустанно расписывающий все особенности кельтского бытия, сообщил, что волынка — инструмент, как бы это вам сказать, сударь, боевой или торжественный, следовательно, сейчас не употребляется.

Голосили когда на гэльском, когда на саксонском — языке английского простонародья. Большинство песен, растолковывал монах, имеют, если позволено будет так сказать, господин барон, противосассенахскую направленность. То есть нормальный шотландец поёт либо о том, как он побил норманнов или про то, как норманны его побили, а он потом отомстил. Остальные скелы посвящены праздникам, олю — это у нас так пиво называется — и в очень редких случаях… э-э… куртуазии по-шотландски.

Сэра Мишеля едва не стошнило. Пообщавшись несколько недель с Дугалом, бывшим телохранителем канцлера де Лоншана, рыцарь проникся к кельтам сдержанным отвращением. Конечно, клетчатые варвары просты, как правда или как природа, но давайте не забывать — на дворе просвещённый двенадцатый век, а вовсе не времена Гензериха с Аларихом…

— Господи, — страдальчески закатил глаза Фармер, когда Крыс начал выводить очередную скелу, — сколько же можно?

Мы со щитами все пришли, Лишь фений — без щита. Ему по росту будут лишь От Лондона врата. Он ими раз иль два махнёт, И сейты все в момент Через проливы улетят Домой на континент!

Оралось, разумеется, хором в полсотни глоток, и превесьма оптимистично. Гунтер вникал в смысл, краем уха слушая отца Лабрайда: сейты, ну, это понятно — англичане, фений — это такой воин… Может, вы, мессир барон, слышали про скандинавских берсерков или германских вутья? Так фении — примерно то же самое, только ещё хуже.

Раз сетиг наши собрались Стирать тартаны наши. Не где-нибудь, не как-нибудь — Во рву у сейтской башни. Они стирали полчаса, Да час тартаны сохли. За это время сейты все От вони передохли!

— Они совсем как дети, — вздохнул монах, пока общество хрипло исполняло маловразумительный припев. — Вот я человек образованный, учился в Глазго, в монастыря святого Андрея, а всё равно иногда сядешь так за кружечкой и, сам того не замечая, подтягивать начнёшь… Грех, конечно, для служителя Божьего, да что там у Ансельма Кентерберийского сказано на сей счёт? Если грешишь, то блюди хотя бы умеренность…

Один шотландец рассказал, Историю смакуя: «У викингов корабль взял, Их зарубив… так много». И взял он красок пять пудов, И по совету предков Из полосатых парусов Свалял родную клетку…

— Они совсем как дети, — горестно повторился отец Лабрайд и по причине огорчения неразумной паствой опустошил кружку, вмещавшую, как казалось, не меньше полубочонка. — Ничего, господин барон, приедете пожить в Мелвих, быстро привыкнете. Все привыкают. Вот тамплиеры, например, из Глазго… Рыцари Ордена Храма пару лет назад основали там командорство, слышали? Вначале тоже шарахались, а потом ничего…

— Мы были знакомы с одним вашим соотечественником, — сказал Гунтер монаху. — С Дугалом из Мак-Лаудов.

— С Дугалом? — почесал в загривке святый отче. — С тем старым Дугалом, который четыре года тому спьяну утонул в Клайде, погнавшись за сбежавшей овцой? Или с другим? Вы скажите, тартан он какой носил? Сине-зелёный с красной и жёлтой нитью или чёрно-жёлтый?

— Чёрно-жёлтый, — утвердительно кивнул светлейший барон.

— А-а… — понятливо выдохнул Лабрайд. — Как же. Это Мак-Лауды из Льюиса или Глен-Финнана. Ну, там много разных Дугалов. Например, Дугал по прозвищу Волчий Хвост, тот, что голыми руками придушил вожака волчьей стаи, резавшей овец.

— Голыми руками? — фыркнул сэр Мишель.

— Люди рассказывают, — пожал плечами монах. — Может, и не голыми. Есть ещё Дугал, сын Керра, сына Грегора — этот славен тем, что забрался без всяких верёвок на отвесную гору Кован-на-Кеннент … Знаете эту легенду? Кто поднимется на вершину, обязательно станет королём Шотландии. Это Мерлин предрёк лет шестьсот назад.

— И как оно? — поинтересовался Гунтер.

— Да обязательно стал бы… Уж простите за языческие суеверия, но на предсказания Мерлина есть основания надеяться. Только вот незадача — когда спускался, на радостях сверзился и хребет сломал. Какой из него король с переломанным хребтом?

— Точно, что никакой, — снисходительно согласился германец, откровенно забавлявшийся простодушными рассказами отца Лабрайда. — Нет, я имею в виду другого Дугала. Он из Глен-Финнана, это я помню. Высоченный, здоровый, как фландрский конь, лет, наверное, двадцать семь — двадцать восемь. Он недавно возглавлял охрану канцлера де Лоншана, которого удавили в конце августа.

— Лоншана удавили? — несказанно поразился монах. — Вот новости!

Гунтер понял, что сболтнул лишнего. Элеонора категорически запретила распространяться об истории с безвременной кончиной мэтра де Лоншана.

— Ну… Так говорят, — пробормотал германец, получая одновременно от сэра Мишеля чувствительный толчок локтем под рёбра.

— Раз говорят, значит, правда, — философски заключил отец Лабрайд и, сбросив капюшон, взъерошил светлые стриженные волосы. Макушку святого пастыря украшала непременная, пускай и не особо тщательно выбритая, тонзура. — Дела… А про вашего Дугала мне немного известно, если это тот самый. Описываете вроде похоже. Я ещё мальчишкой был, послушником в монастыре святого Андрея Первозванного. Тогда — лет десять назад это было — случился у нас мятеж против наместников Старого Гарри. Слишком много власти себе забрали… Наш король вассальную присягу-то принёс, но никак не полагал, что понаедут сассенахские бароны да начнут свои порядки наводить. В горах, само собой, началась смута. Я точно не помню, если интересно — вон у Крыса спросите. Он бард, всё знает. Крыс, а ну иди сюда!

Перебросив свой многострунный инструмент кому-то другому, Коннахар по прозвищу Крыс вразвалочку подошёл. Сколько лет — на вид так сразу не определишь. Можно дать и двадцать, и двадцать семь. Глаза большие, черты лица крупные, волосы, как у всех, длиннющие и в косички заплетены. Гунтер подумал, что, будь у него под рукой фотографический аппарат, можно было бы сделать снимок и отослать в редакцию энциклопедических словарей, с подписью: «Типичный шотландец». Только вот рост не очень высокий, да это Крыса отнюдь не портит.

— Ответь-ка, сын мой, — пробасил отец Лабрайд, — ведомо ли тебе про Дугала из Лаудов, родом из Глен-Финнана? Того, который десять или девять лет тому участвовал в войне против Старого Гарри?

— Фью! — развёл руками Крыс. — Дугал, сын Кодкелдена? Так его повесили в Ньюкасле вместе с двумя сородичами! Сейты их в мятеже и обвинили, как зачинщиков. Хотя до меня доходили слухи, что вроде Дугал сбежал из-под виселицы и с тех пор живёт на континенте, однако этого точно никто не знает. А что, разве кто его видел?

— Да вот… — монах кивнул на Гунтера. — Говорит, встречались недавно.

— Скажу я вам, барон Мелвих, — проникновенно заглянул в глаза германцу Крыс, положив руку на плечо Гунтеру, — люди всякое видят. Вот Ллердан, только не ихний Ллердан, а наш Ллердан, намедни оля перебрал, так Местер Стурворма, сиречь змеюку морскую, узрел, к берегу подплывшую на предмет соития с другой змеюкой.

— И как? — ледяным тоном вопросил слушавший беседу Фармер. — Как оно, соитие?

— Ллердан считает, змеёныши обеспечены, — вздохнул Крыс. — Ежели серьёзно говорить, то про Дугала из Глен-Финнана всякие россказни ходят и я никаким не верю. Он ещё по молодости лет совсем сумасшедшим был, так что ещё раз привидится — либо меньше оля пейте, либо держитесь от него подальше. Пойду я, сетиг заждалась.

— Жена, в смысле, — перевёл непонятное слово отец Лабрайд, плеснув себе в кружку не меньше полугаллона оля. — Добавлю к тому, добрейший господин барон земель Мелвиха. Мы ж не совсем дикари, новости доходят, особливо до монастырей. Когда наш благодетель, сэр Уильям де Лоншан, снял с Шотландии вассальную присягу королю сейтов, прошёл слух, будто человек из Мак-Лаудов гвардию у нас для канцлера набирает. Больно подходит сей человек под ваши описания… Тёмная история, сударь. Шотландца где только не встретишь. Слышали, как лет сто назад, после появления Вильгельма Завоевателя на Островах, многие мои соотечественники, да и ирландцы тоже, рванули аж в Византию, послужить базилевсам? С тех пор их потомки живут у ромеев, в Константинополе. Вы не смейтесь, история самая настоящая. Только вот шотландско-ирландскую гвардию греческий император разогнал быстро, наняв то ли русов, то ли подданных короля Грузинского, есть такая страна на востоке… Наши слишком много пили и буянили.

«Воображаю, как это замечательно выглядело, — подумал Гунтер. — Лихая шотландская орда при дворе утонченнейших византийских базилевсов. И это действительно не легенда, я ещё по лекциям истории Средневековья в Кёльне помню об эмиграции кельтов в Византию».

Про гостей постепенно забыли — они люди вольные, могут пить, могут танцевать. Хотят поговорить — пожалуйста, но разве можно надоедать дворянам с континента своим вниманием? Этого шотландцы допустить не могли. Очутившийся в напрочь чужеродной обстановке сэр Мишель величественно куксился, скучал и откровенно напивался. Более привычный к самому разному обществу Гунтер болтал с отцом Лабрайдом, в бездонное брюхо которого вылилось не меньше пяти литров жутчайшей смеси крепкого оля, белого, красного и розового вина, а также каких-то крепких настоек на травах. Святый отче полностью оправдывал литературную репутацию монаха-пропойцы. Пьёт без меры, однако почти не пьянеет, не забывая в то же время о пастве — то даст увесистого подзатыльника богохульнику, то скажет веское слово в споре, то разнимет начинающуюся драку, причём весьма своеобразно: надавав по крепким горским челюстям и правым, и виноватым. Отца Лабрайда уважали, несмотря на достаточно молодой возраст — во-первых, только он, кроме принца Эдварда и нескольких его приближённых, владел грамотой, во-вторых, был священником, и, что немаловажно, вызывал благоговейное почтение медвежьей силушкой.

— Не нравится мне всё это, — проворчал монах будто бы в пустоту. Лабрайд только что вскакивал, растащить спьяну собравшихся подраться обоих Ллерданов — и калланморского, и из клана Иннесов.

— Ваши духовные сыновья вовсе не похожи на невинных агнцев, — ответил германец. — Вообще ни на кого не похожи. Мы с шевалье де Фармером привыкли к другому обществу и другим людям.

— Эх, господин барон, — задушевно проговорил отец Лабрайд, подперев щёку кулачищем, — вы не смотрите, что я всего двадцать пять годков на свете отжил. И в Оксфорде побывал, и на материк в Клюни ездил, поклониться гробнице святого Бернара, собирался до Сантьяго де Компостелла добраться, да не получилось пока… Теперь вот хочу на Гроб Господень глянуть. А на предмет несхожести так скажу: посмотрел половину христианского мира, везде всё новое, жизнь меняется, только у нас древнее благочиние сохранилось. Ну, может, ещё в Ирландии. После бешеного Парижа как приедешь в Глазго, нюхом старые времена чуешь. Словно тень Мерлина по горским тропам ходит, в Полых Холмах жизнь ещё бьётся. И не смотрите на меня такими глазами… Вот сейчас говорят, будто Мерлин от самого дьявола родился. Не верю! Не могло сатанинское отродье очутиться при дворе христианнейшего из королей. Я Артура имею в виду. Жалко, что за Проливом забывают прошлое. Да, сиды, эльфы, Народ Холмов, Туатта де Даннан и прочие нечеловеческие народы существовали ещё до пришествия Христа, но сие вовсе не значит, будто все они от лукавого. Знаете, как в Ирландии говорят? Сиды были лучшими из ангелов, слишком хорошими и для рая, и для ада. Посему Господь наш отпустил сидов в мир, чтобы они его обустроили и позаботились о людях, любимых детях Господних. Не думайте, господин барон, что я напился и проповедую язычество. Просто нужно различать язычество и веру в чудеса. У нас в горах верят… И я верю.

— Я домового однажды видел, — признался Гунтер. — Даже двух. Никогда не думал, что такие существа могут быть.

Отец Лабрайд посмотрел на германца странно.

— То-то и оно, — сказал монах после очень длинной паузы. — Видать, ты слишком издалёка. Я прав?

— Более чем, — Гунтер понял, что опять распустил язык. Интересно другое: молодой шотландский священник произнёс слово «издалёка» с весьма многозначительной интонацией. Неужто о чём-то догадывается? Вряд ли. В двенадцатом веке никто даже подумать о перемещении во времени не может. Не доросли ещё до подобных мыслей.

Из лагеря принца Эдварда уходили покачиваясь. Гунтер бросил взгляд на наручные часы, тщательно заведённые ранним утром — выяснилось, что незаметно пролетели целых шесть часов, с десяти утра до четырёх вечера. Может быть, Ричард наконец вернулся?

— Желаю удачи, господин барон! — добродушно гудел принц, когда Фармер и Гунтер раскланивались. — Мелвих, кстати, может, у вас и сложилось мнение, что мои подданные диковаты, но о непреложных для каждого дворянина правилах мы забыли оба. Что вы, что я. Земли-то вам дарованы, да вот вассальной присяги я доселе не слышал.

Германец панически оглянулся на сэра Мишеля. Он понятия не имел, в какой форме следует приносить эту самую присягу, что говорить, преклонять колено или нет?.. В романах о Средневековье нечто похожее упоминается, однако крайне невнятно. Может, попробовать сделать так, как описано у Вальтера Скотта, а потом сослаться на традиции Священной Римской империи, сиречь Германии, превесьма отличные от шотландских?

Эдвард поглядывал выжидающе.

— На правое колено, дурак! — наконец среагировал сэр Мишель, яростно зашептав на ухо. — Потом сам разберёшься!

Порядок есть порядок, и, раз говорят — опустимся на колено. Что ещё нужно? Ага, кажется, протянуть обе ладони сюзерену, символически вкладывая самого себя в его руки.

— Клянусь пред Господом Богом, — медленно импровизируя, начал Гунтер, — Святой Матерью-Церковью и короной Шотландии быть вашим верным слугой, сир.

Удивительно, но этого оказалось достаточно. Принц непонятливо нахмурился — настоящая формула оммажа была совсем другой, куда более длинной и пышной, однако списал нерадение нового шотландского барона на выпитый оль и чисто германское варварство, над которым посмеивались даже в Шотландии. Эдвард принял руки Гунтера, довольно крепко их пожал и без всякой торжественности изрёк:

— Пред Господом принимаю твою присягу и да не будет для тебя ничего, кроме Бога, короля и чести.

Гунтер понял, что обошлось. Вот это и называется — принял подданство. Никакой тебе визы в паспорте, анкет длиной в километр и свидетельства о благонадёжности. Теперь уж извиняйте, ваше величество Ричард Львиное Сердце, я подданный независимого шотландского королевства, у нас есть собственная гордость и даже личный герб. Серебряный ворон в лазурном щите. Подавитесь.

— Всего-то и делов, как выражаются сиволапые простецы, — откровенно насмехался сэр Мишель над Гунтером, пока они вдвоём шли по склону холма к шатрам свиты английского короля. — Впрочем, я сам был не прав, надо было тебя научить… «Согласно древним обычаям…» — занудно начал цитировать Фармер настоящую формулу присяги, но только рассмеялся: — Ничего, скоттам и так сойдёт. Вы уж извиняйте, светлейший господин барон, но теперь вы для меня, дворянина нормандского герцогства, ничуть не лучше любого Дугала или какого-нибудь там Ллердана, будь таковой из Иннесов или из Калланмора.

— Зато я буду бороться с тобой за независимость Шотландии, — парировал германец, ставший сегодня вдобавок ещё и шотландцем. — Кстати, ты внимательно слушал, что кельты говорили о нашем Дугале? Мятежник, бунтовщик и вообще висельник, удавленный десять лет назад. То есть для тебя, паршивого сейта, он мятежник, а для меня — национальный герой. Съел?

Теперь расхохотались оба.

Вдалеке бухнуло, послышался долгий звук тяжёлого удара и приглушённое шуршание осыпающегося камня. Требюше — метательные машины короля Англии, установленные возле укреплений Мессины, разворотили стену одной из башен, но цельного пролома в бастионе не сделали. Поднялось облако пыли и каменной крошки, британское воинство счастливо разоралось так, что разнеслось на всю округу, а парящие в небе чайки шарахнулись в сторону моря.

— Неужто взяли? — разволновался сэр Мишель и вопросительно посмотрел на Гунтера, знавшего многие события наперёд. — Или нет?

— Нет, — покачал головой германец. — Я тебе сколько раз повторял: в моём будущем точно известно, что Ричард взял Мессину, открыв изнутри ворота…

— Я не сомневаюсь в доблести моего короля, — чуть задыхаясь, ответил норманн, пытаясь как следует рассмотреть, что же происходит возле стен города. — Ричард — самый удачливый воин из всех, кого я знал. Жаль одно — такой человек стал королём, а не странствующим рыцарем. Тогда бы он стяжал себе великую славу. Королём должен быть принц Джон — он, по крайней мере, слушает мудрую матушку и ещё молод для того, чтобы испортиться под развращающим влияние власти. Думаешь, мы правильно поступаем?

— Правильно, — уверенно ответил Гунтер. — Ричард долго не очухается от подобного удара по личной славе и умерит гордыню. Согласись, мы совершаем благое дело. Представь: через два с половиной дня Ричарда отлучает сам Папа, он, не сумев вымолить прощение, внезапно умирает… Какой вывод?

— Его душа вечно горит в аду, — подтвердил сэр Мишель. — Что ж, ради спасения человеческой души я готов и на измену своему королю.

— Господи, поскорее бы всё это закончилось… Не прошло и двух недель, как Сицилия мне вусмерть надоела. Когда Львиное Сердце с нашей скромной помощью договорится с Танкредом, а Элеонора отдаст ему деньги тамплиеров, можем со спокойной душой отправляться в Константинополь и ждать Гая с Дугалом. И, если на то пошло, Фридриха Барбароссу. Меня одно беспокоит — как там Серж?

— Знаешь, — сэр Мишель уже стоял возле королевской палатки, — Серж производит впечатление человека, вполне способного позаботиться о себе. И, в конце концов, он пребывает под чуткой опекой прекрасной Беренгарии…

После этих слов оба рыцаря — норманнский и шотландский — переглянулись и тихонько заржали.

ЛЮДИ И МАСКИ — II

О том, как Беренгария Наваррская вспоминает былые дни

Вечером, когда неожиданно выздоровевший мессир Серж и Ангерран де Фуа, раскланявшись с принцессой и госпожой Беатрис де Борж, доверенной фрейлиной королевы Элеоноры, удалились по своим таинственным делам, Беренгария предалась исконному дворянскому развлечению — скуке.

Мадам Беатрис, с юности находившаяся при аквитанском дворе, отлично знала свои обязанности: прежде всего выполняй желания и приказы коронованных особ, а когда надобности в твоих заботах нет, занимайся своими делами. Посему госпоже де Борж спросила принцессу, требуются ли ей какие-нибудь услуги — перешнуровать платье, привести в порядок причёску или почитать вслух, получила отказ и с чистой совестью отправилась в свою комнату.

Долг придворных дам, особенно из бедных семей, состоял чаще всего в крайне простых действиях: уход за туалетом госпожи, а когда последняя пребывает в тоске — развеивании оной при помощи песен и игры на виоле, сплетен и просто разговоров. Вдобавок Беренгария весьма самостоятельная девушка, по своей независимости немногим отличавшаяся от мужчин: у мадам де Борж, познакомившейся с принцессой не столь давно, не было с Беренгарией никаких осложнений. Наваррка редко капризничала, не скандалила, могла самостоятельно, не призывая даму-камеристку, одеться, не требовала прислуживать за столом… Словом, вела себя как варварка, не знакомая с утончёнными порядками английского или французского королевских домов, сложившимися за время правления в этих государствах Элеоноры Пуату. И, конечно же, госпожа Беатрис даже не думала о том, чтобы попрекнуть Беренгарию предосудительными связями с мужчинами. По этикету, принцесса обязана находиться в обществе неженатых рыцарей только в присутствии придворных дам, но в Наварре, как известно, нравы просты и незамысловаты. В конце концов, нет ничего плохого в том, что её королевское высочество ухаживала за получившим рану в бою оруженосцем.

Камеристка обосновалась в небольшой прохладной комнатке, примыкавшей к королевским покоям, мимолётно посожалев об отсутствии госпожи — из-за осады города королева-мать осталась за стенами, в лагере сына, Ричарда Львиное Сердце. Мадам де Борж зажгла свечи, устроилась в кресле, и, набросив на колени шерстяное одеяло, углубилась в изучение душеспасительной книги святого Августина. Если принцессе потребуется, она позовёт.

Сама Беренгария маялась праздностью. Книги прочитаны, вышивать она не любила с детства, кошка, подаренная Ричардом, оказалась с характером, причём столь же скверным, как у её предыдущего хозяина, и категорически не желала поиграть со своей новой владелицей. Может быть, навестить сестру Марию Медиоланскую?

Открыв, а затем тихо затворив дверь, Беренгария выбралась в коридор. Налево, затем направо в проход, ведущий к капитулярной зале и трапезной, затем ещё по одному коридору, в конце которого прячется каморка келаря монастыря — сестры Марии.

— Преподобная сестра? — Беренгария толкнула притвор, осторожно сунувшись внутрь.

— Ваше высочество! — монахиня, довольно красивая женщина лет тридцати, происходившая родом из Милана, по-латыни называвшегося Медиоланом, привстала из-за столика конторки, заваленного пергаментами. — Заходите же, вы мне отнюдь не помешаете.

— Я хочу вернуть… — принцесса, ничуть не краснея, как положено всякой благовоспитанной девушке, вынула из рукава платья тщательно завёрнутый в ткань томик книги. — Ваш Овидий. Могу лишь поблагодарить.

Мария Медиоланская, подозрительно глянув на дверь, из-за которой в любой момент могла возникнуть наисуровейшая аббатиса Ромуальдина, кивнув, взяла книгу и быстро отправила её под стол, в тайный ящичек.

— Хотите другую? — сестра-келарь вопросительно посмотрела на Беренгарию. — Стихи Анакреона, например? Или сочинения Апулея?

— Бойкий у вас монастырь, — непринуждённо заявила принцесса, не вогнав, однако, сестру Марию в смущение. Та ответила:

— Вы не читали сочинения святого Умберто Болонского? Очень жаль, что сей добродетельный человек столь мало известен… Знаете, что он однажды сказал?

— Представления не имею, — честно призналась Беренгария. — Но с интересом выслушаю.

Монахиня, нахмурив лоб и припомнив, вдохновенно процитировала:

— «Всё, что звучит разъяснением и доказательством Святому Писанию, должно сохраняться, дабы преумножалась слава Слова Господня; но и всё, что Писанию противоречит, уничтожаться не должно, потому что, только сохранённое, оно может быть опровергнуто теми силами, которые получат подобную возможность и подобное задание, теми способами, которые укажет Господь, и в то время, когда он укажет». Полагаю, любая книга достойна изучения, ибо в них собраны человеческие мысли о мире тварном, коий столь же многообразен, как сам Господь. Идёмте, ваше высочество.

В библиотеке Беренгария получила новую книжку, но, как предупредила сестра Мария, не столь фривольную, как Овидий, а, скорее, познавательную.

— Вам ведь интересны дни давно минувшие? — спросила монахиня, выдавая тяжёлый, переплетённый в дерево и кожу, томик принцессе. — Для мирянки вы слишком образованы, ваше высочество, а, как известно, целью изучения истории является не только ознакомление с событиями прошлого, но и приобретение опыта на будущее время. Это летопись, вернее, список с изначального источника. То ли пятая, то ли шестая копия. Охватывает почти два столетия от времён правления Дагоберта II Меровинга до Карла Мартелла, ставшего первым королём новой династии во Франции.

— Что же в этом необычного? — удивилась Беренгария. — В библиотеке моего отца было множество летописей и я почти всё прочитала.

— Эта хроника, — понизив голос, сказала сестра Мария, — крайне редкая. Обычно все экземпляры списков сжигают. Они числятся в Индексе.

Принцесса поняла, в чём дело. Апостольский престол несколько лет назад составил так называемый Index Librorum Prohibitorum — Список запрещённых книг. Сюда входили сочинения еретиков, отступников, раскольников, некоторые языческие сочинения, сохранявшиеся со времён Рима и Греции, а также неугодные Риму трактаты и хроники. Запретный плод сладок, а потому Беренгария взяла летопись и отправилась обратно. Предстоял полный вечер интересного чтения.

Король Наварры Санчо недаром получил прозвище Мудрого. И не только потому, что благоразумно правил небольшим горным королевством, отделённым от Аквитании и Лангедока Пиренеями, а на юге и западе граничившим с враждебным Кордовским халифатом, принадлежащим маврам-мусульманам. Прежде всего отец Беренгарии предполагал: каждый его ребёнок (а это трое сыновей и две дочери) обязан получить наилучшее образование. Генрих II Английский, к примеру, пренебрёг образованием младших сыновей, предпочтя видеть учёным лишь старшего сына-наследника, тоже Генриха, и весьма жестоко просчитался. Генрих, за ним Годфри, средний отпрыск, погибли несколько лет назад, и корона перешла к Ричарду, с трудом умевшему поставить свою подпись под документами и тяготевшему к мальчишеским развлечениям — мечи, щиты, турниры, знамёна, вьющиеся над рыцарскими полками… Только младший английский принц, Джон (и то благодаря матери) был многоучен, но доселе оставался наследником. Когда (и если) у Ричарда появится сын, Джон останется только герцогом, а уж Львиное Сердце позаботится, чтобы новый принц Англии вырос точь-в-точь таким, как его папаша — хорошим воителем…

Беренгарию с детства окружали ученейшие монахи, король Санчо приглашал даже мавров из Университета Кордовы и евреев из самого блестящего учебного заведения Лангедока, находящегося в Нарбонне. Поэтому все пять отпрысков, от сына-наследника, дона Карлоса, до младшей сестры Беренгарии, принцессы Маргариты, по сравнению с Ричардом могли считаться настоящими мэтрами в богословии, философии, истории и геометрии. Одна Беренгария знала три главнейших европейских языка: норманно-французский, норманно-латинский и немецкий, если не считать языков интернациональных — высокую латынь и греческий. При необходимости Беренгария могла произнести несколько простейших фраз на арабском, но разбирать письменную вязь фарси, к сожалению, не умела.

Оставалось лишь прилечь на сундуки, покрытые пахнущим сеном тюфяком, поставить ближе подсвечник и лампы, и раскрыть книгу.

Спустя долгое время от повечерия и почти до полуночи Беренгария Наваррская занималась летописным трудом, составленным неким монахом Гизельхером Аахенским почти пятьсот лет назад и в глазах принцессы постепенно нарастало беспокойство, а густые брови хмурились. Наконец она отложила книгу, поднялась с ложа, тихонько заглянула в комнату мадам де Борж — убедиться, что камеристка легла отдыхать — и предприняла весьма странные действия.

Первым делом Беренгария освободила стол, порылась в сундучке и, отыскав там белоснежную льняную скатерть, расстелила её поверх столешницы. Затем, вспомнив, что лишние глаза ей сейчас только помешают, подбежала к двери и заперла её на засов — не дай Господь, заявится преподобнейшая Ромуальдина Кальтаниссеттская. Тогда не избежать жуткого нагоняя от аббатисы, а то, глядишь, тяжёлой епитимьи, которую придётся выполнять год.

Колдовство, как нынешним вечером убеждала Беренгария оруженосца сэра Мишеля, мессира Сержа, дело весьма и весьма предосудительное. Но следует помнить, что ведовство, производимое человеком при помощи дьявольских сил, и магия, присущая некоторым определённым предметам от природы, а значит, от Бога, различаются также, как облако Рая и клубы дыма от адского пламени. Человек может лишь вызвать силы, заключающиеся в данном предмете и использовать её по своему усмотрению, в зависимости от желания, доброго или злого. Беренгария, как истинная католичка, зла не желала никогда и никому.

Теперь настал черёд Подарка, подношения Хайме де Транкавеля — бывшего восторженного любовника и, как казалось принцессе, очень несчастного человека, являвшегося младшим сыном семейства Транкавель из лангедокского графства Редэ. Маленький кусочек тёмного камня, среди алхимиков именуемого чёрным агатом. Камешек, взятый Хайме из стены его замка — Ренн-ле-Шато.

Беренгария никогда никому не признавалась, что однажды в жизни столкнулась с силой, которую не назовёшь ни магией, ни колдовством. Это было нечто большее, другое, очень особенное. Имя ему — Ренн-ле-Шато. Живой замок.

…С Транкавелями принцесса первый раз познакомилась два года назад, во время празднования Рождественских праздников с 1187 на 1188 год. Конечно, мессир граф Редэ, Бертран де Транкавель, глава семьи, приезжал к наваррскому двору в Беарне и раньше, благо считался военным и политическим союзником короля Санчо, но тогда Беренгария была совсем маленькой и почти не запомнила строгого седоволосого господина, держащего себя с гордостью, недоступной иным королям.

На Рождество 1187 года граф Редэ привёз с собой всю семью: старшего сына Рамона с женой Идуанной из Фортэна, среднего — Тьерри, и двух младших детей — Хайме де Транкавеля да Хименес и маленькую дочку Бланку, которой едва исполнилось тринадцать лет.

Двор отпраздновал новогодние праздники в Беарне, а затем король Санчо со свитой, приближёнными и гостями перебрался ко дню святого апостола Павла, празднующегося ровно через месяц, 25 января, в Барселону, в замок брата короля, его светлости графа дона Педро Барселонского. Однако внимательная Беренгария отлично запомнила, что Транкавели приехали в столицу Наварры задолго до Рождества и справили свой праздник, на который почти никого не пригласили. Если не считать самого короля Санчо и своих близких друзей, приехавших вместе с ними из Лангедока — Плантаров, семью де Бланшфор, д'А-Ниоров и некоторых других. Беренгарию, разумеется, не позвали, ибо Бертран де Транкавель хотел видеть на своём торжестве только короля и старшего сына наваррской фамилии, молодого дона Карлоса.

Случилось это 23 декабря 1187 года, в день памяти святого Дагоберта. Того самого короля из династии Меровингов, о котором повествовала выданная Марией Медиоланской запрещённая летопись.

Отец вернулся в покои несколько озадаченным. Дон Карлос к тому времени ушёл к жене, двое других сыновей наваррского короля развлекались где-то в городе, переодевшись простецами, младшая дочь Маргарита сидела с кормилицей и подругами в своих комнатах замка. Беренгария, сбежав от общества сестры, тайком забралась в кабинет отца, решив дождаться его возращения и расспросить о празднестве.

Она отлично помнила, как выглядел отец в тот вечер. Её батюшка был очень невысок ростом, лыс и толст, однако, по общему мнению, являлся самым весёлым человеком королевства. Есть добрые толстяки — они симпатичны всем и каждому, а есть злые, наподобие нынешнего короля Франции Филиппа-Августа — эти представляют собой тип злодея из сказок: мрачная обрюзгшая рожа, волосатые лапы, нависающее над поясом брюхо и кинжал за пазухой. Санчо Наваррский относился как раз к числу добрых толстяков. Вечно улыбается, со всеми любезен и куртуазен, большой любитель выпить и поохотиться на кабана в горах, невероятно гостеприимен и любим всеми своими подданными — от дворян до простецов.

Но на этот раз Беренгария отца не узнала. Санчо смотрел, будто травимый собаками горный медведь. Принцесса всполошилась:

— Батюшка, что стряслось? Вам не понравился праздник?

— Не понравился, — Санчо Мудрый предпочитал говорить детям правду и только правду, что бы не случилось. — Такое чувство, словно я оказался в чужом мире, населённом не людьми, а… Существами, похожими на людей, но не обладающими человеческой душой. Детка, если заметишь в глазах собеседника пустоту, заканчивай разговор и убегай подальше.

— Папенька, вы о ком? — не поняла Беренгария, которой тогда не исполнилось и шестнадцати.

— Граф Редэ и его отродья! — рявкнул король, ещё больше напугав дочь, но тут же погладил её по голове. — Прости, я не хотел повышать на тебя голос. Вообрази, они, разумеется, блюли этикет, но смотрели на меня, будто на своего вассала! Словно я им что-то должен! Детка, если ты хоть раз подойдёшь к одному из Транкавелей без дамы-камеристки… а лучше — без вооружённой охраны в два десятка человек, я прикажу отдать тебя в монастырь!

Санчо Мудрый сплюнул прямо на пол, поцеловал дочку и, бурча под нос что-то неразборчивое, но очень грозное, отправился в опочивальню, оставив Беренгарию в испуганном недоумении.

Перед Рождественской мессой гостей из Лангедока представили всей королевской семье, а не только монарху и наследнику. Беренгария удивилась во второй раз — что же так напугало отца? Да, без сомнения, граф Редэ очень величествен (он был без супруги, ибо его вторая жена несколько лет назад скончалась), старший сын, Рамон, выглядит великолепно и вовсе не из-за костюма — безумно красивое породистое лицо, густые чёрные волосы аж с просинью, какая бывает на пере ворона, высок, широкоплеч. Настоящий рыцарь из баллад. Средний, Тьерри, в отличие от брата, невзрачен, скуласт, взгляд какой-то равнодушный и отсутствующий. Любопытная Беренгария, пристально наблюдавшая за Транкавелями, отметила для себя, что Тьерри ничто не развлекало — даже на турнире, случившемся следующим днём, он смотрел за поединками с невероятной скукой. Младший, Хайме… Еле оперившийся птенец. Пройдёт ещё немного времени, и, возможно, он вырастет в красивого мужчину, в котором будет прослеживаться и благородная кровь Транкавелей, и арагонские корни матери, донны Чиетты да Хименес из Сарагосы. Сейчас Хайме Беренгарию не привлёк. Обычный мальчишка.

Дальше была долгая дорога королевского двора из столицы, Беарна, расположенного возле южного побережья Бискайского залива, в Барселону. Транкавели гостили у наваррцев ещё почти три месяца, и очень скоро Рамон де Транкавель стал первым любовником принцессы Беренгарии Наваррской.

Теперь, спустя два года, Беренгария, набравшаяся достаточного опыта общения с мужчинами, с неохотой признавала: Рамон её совратил. Безыскусно и навязчиво, получая несказанное удовольствие от самого процесса совращения и чувства собственного превосходства. Впрочем, точно также Беренгария сознавалась самой себе — она сама во многом виновата. Слишком много внимания оказывала красивому дворянину, слишком часто позволяла Рамону приглашать её на прогулки в барселонских парках, примыкавших к дворцу-замку дядюшки Педро, первой позволила себя поцеловать. И это при условии, что Рамон был женат и… И, ничуть не стесняясь, оказывал недвусмысленные знаки внимания брату своей супруги, мессиру Гиллему де Бланшфору. Равно как и другим симпатичным девицам и юношам, имевшим несчастье попасть ему на глаза. Рамон считал, что ему дозволено всё, и не обращал внимания на косые взгляды придворных короля Санчо.

В совершённом грехе Беренгария вначале призналась не исповеднику, а отцу. Санчо пожевал губами, искоса поглядывая на ярко покрасневшую дочь, которой понадобились все душевные силы, чтобы выдавить из себя признание в собственной слабости, и только посоветовал:

— Ну что ж… Рано или поздно это должно было случиться. Ты взрослая женщина, тебе пятнадцать лет. Но в качестве твоего первого любовника я бы хотел видеть совсем другого человека. Ты ведь, кажется, дружишь с моим оруженосцем, доном Хуаном де Рамалесом и он тебе нравится? Помнишь, я тебя предупреждал — не подходи близко к Транкавелям? Ты исполнила пожелание своего старого отца? Ах, нет… Тогда, детка, сходи на исповедь и прежде всего покайся в нарушении заповеди, гласящей «Почитай и слушай родителей». Кстати, если такое дело случилось, знаешь ли ты, как появляются дети и как уберечься от незаконнорождённого ребёнка? Твоя мать умерла, поэтому лучше спросить у меня. Не стесняйся, я всё-таки твой отец, а уж король — во вторую очередь.

У Беренгарии сложилось точное впечатление, что тогда Санчо подумал: «Только бастарда де Транкавелей нам не хватало!..»

И тем не менее… Санчо Мудрый ещё раз оправдал своё прозвище, справедливо рассудив: если он запретит дочери встречаться с Рамоном, то она, влюблённая по уши, сама изыщет способ видеться с ним. Поэтому странный роман принцессы из Наварры и наследника графства Редэ продолжался, давая пищу сплетникам и заставляя Беренгарию всё чаще задумываться над тем, что с ней происходит. Ей казалось, будто Рамон отравил её каким-то ядом, незаметно разъедающим всё хорошее, что имелось в её душе, и теперь украдкой веселится, наблюдая, как она медленно умирает. Вернее, не умирает, а постепенно меняется, становясь похожей на людей, окружающих семейство Транкавель — с таким же нескрываемым презрением к заветам Церкви и устоям светской жизни, с таким же высокомерным отношением ко всем прочим и такой же холимой и лелеемой гордыней.

Подобное не могло долго продолжаться, и закончилось в один из тёплых мартовских вечеров 1188 года, когда Беренгария прибежала к отцу в слезах, не просто перепуганная, а буквально умирающая от страха. Никто, включая дворцового капеллана-исповедника и самого Санчо, не узнал, чем же мессир Рамон так обидел принцессу. Беренгария сама лишний раз пыталась не вспоминать об этом вечере, когда наследник Транкавелей хотел развлечь свою любовницу невинным колдовством, вылившимся во что-то жуткое…

Беренгария рыдала на плече у старого толстяка-короля, а Санчо не уставал мудрить. Когда дочка не видела, он тихим щелчком пальцев подозвал слугу-сарацина с отрезанным языком и с помощью жеста-команды распорядился привести своего оруженосца — мессира де Рамалеса, молодого человека двадцати двух лет с чернющими большими глазами, короткой, как у тамплиеров, причёской, и неплохим опытом в отношениях с прекрасными дамами. Когда дон Хуан появился в дверях, король Наварры указал ему взглядом на прильнувшую к отцу Беренгарию и сделал настолько недвусмысленный жест, что кастильский дворянин поперхнулся. Но, в конце концов, слово короля есть слово короля, а кроме того, Хуан де Рамалес давно питал слабость к Беренгарии.

— Милая, — Санчо взял принцессу за подбородок и заставил заглянуть себе в глаза, — я понимаю, что тебе сейчас плохо. Давай мы сделаем так: дон Хуан проводит тебя до твоих покоев и… — король понизил голос до страшного шёпота, — и я не буду против, если господин де Рамалес останется тебя охранять, чтобы тебя снова не напугали. Согласна?

Беренгария, всхлипнув, кивнула.

Когда королевский оруженосец увёл принцессу в отданную ей комнату барселонского замка, Санчо Мудрый тяжко вздохнул, осенил себя крестом и отправился в южное крыло замка. Побеседовать с Рамоном.

Санчо опоздал. Неизвестно, что там произошло, но он застал Рамона в обществе двоих младших братьев: Хайме выглядел на редкость взбудораженным и даже апатичный Тьерри на краткое время забыл о своём вечном равнодушии. Создавалось впечатление, словно они о чём-то выговаривали наследнику графа Редэ, причём семейный спор грозил вот-вот перерасти из словесного в решаемый с помощью оружия. Синеватый от злости Рамон преклонил правое колено перед королём, извинился в соответствии с этикетом и сказал, что немедленно уедет из Барселоны.

Он выполнил своё обещание. Но после рассвета принцесса обнаружила свою любимую охотничью собаку валяющейся на замковой лестнице с перерезанным горлом. Однако это случилось только завтра.

— Сир! — крайне раздосадованного Санчо Мудрого, которому больше всего хотелось выпить… нет, сначала не выпить, а пойти на хозяйственный двор и порубить дрова, благо король любил выбрасывать свои отрицательные чувства именно таким образом — догнал в коридоре Транкавель-младший, мессир Хайме, который мог добавить к своему имени ещё и частицу «да Хименес». Мальчишке всего-то шестнадцать лет, однако честь рода он блюдёт куда больше, чем старшенький. — Сир! Я покорнейше умоляю простить мою семью и меня за моего брата. Если вы пришли сами, то вы знаете, в чём дело.

Санчо был уверен, что Беренгария с Рамоном просто поссорилась, однако насторожился. Может, случилось нечто большее и худшее?

— Сир, — смущённо продолжал Хайме, — мой брат иногда не может полностью отвечать за свои поступки. Он… он любит хвастаться. И похвалился донне Беренгарии своими умениями, которые, клянусь вам, не нанесут никакого ущерба ни вашему дому, ни вашей семье.

Под словом «умения» могло подразумеваться всё, что угодно, от мужской удали в постели до… О Транкавелях недаром ходили слухи, будто они колдуны. Санчо Мудрого подрал мороз. Неужто его мимолётная догадка верна? Что произойдёт, если Бешеное Семейство, как графов Редэ именовали за глаза (а иногда и в глаза, причём они, как ни странно, гордились этим прозвищем), навлечёт проклятие на королевский дом?

— Расскажите подробнее, сударь, — приказал король, и, взяв Хайме за плечо, поднял его на ноги. — И вообще, идёмте в мои покои. Я вижу, что вы человек искренний и не хотите дурного.

Устроились в комнатке, примыкавшей к спальне короля. Хайме постоянно мялся, не договаривал, однако пытался восстановить доброе отношение наваррца к своей семье. Санчо понял: Транкавель-младший норовит скрыть нечто большее, чем обычное неуважение старшего брата к принцессе. А поэтому спросил напрямик:

— Мессир Рамон хотел… хотел вызвать существо из потустороннего мира? Что-то наколдовал? Хайме, не молчите! Я же вижу по вашим глазам! Зная вашу семью…

— Да… — нерешительно произнёс младший сын графа Редэ и взмолился: — Сир, я не могу! Не могу ничего сказать! Этот обет принадлежит не мне. Поверьте, я и Тьерри взяли Рамона за грудки и отсоветовали впредь так шутить. Не беспокойтесь, сир, то, что… То, что явилось в наш мир с помощью Рамона, вернулось обратно и более никого не потревожит. Мы позаботились об этом. Он просто не сумел с этим справиться…

Санчо сделал паузу, мысленно прочитав «Отче наш» и сказав самому себе: «Все слухи о Транкавелях — правда. Может, стоит завтра пойти к епископу и всё рассказать?.. Нет. Поспешное решение не всегда есть наилучшее. По-моему, двое младших братьев — люди думающие и благоразумные. Кроме того, мне меньше всего требуется вражда с графом Редэ. Я промолчу. Однако если они снова вздумают приняться за свои игры…»

— Ваше величество, — Хайме неожиданно бросился к ногам короля. — Сир! Вы позволите мне искупить вину перед вашей дочерью? Я… Я…

— Что? — обречённо вздохнул Санчо Мудрый. — Только не говорите, что вы в неё влюбились, мессир Хайме. Конечно, Беренгария очаровательна, однако ей ещё рановато становиться предметом всеобщего поклонения.

— Я готов сделать всё, чтобы госпожа Беренгария забыла зло, причинённое ей Рамоном, — чуть высокопарно, однако вполне искренне заявил младший из рода де Транкавелей. — Сир, вы обещали моему отцу, что этим летом приедете погостить в Ренн-ле-Шато. Возьмите с собой принцессу, умоляю!

— Э-э… Я у неё спрошу, — осторожно сказал король Наварры. — Если она согласится, обещаю, что возьму Беренгарию с собой. Но не думаю, что она захочет.

Хайме ушёл, оставив Санчо Мудрого в смятенном состоянии души.

А потом настало утро и была мёртвая собака — добродушный домашний пёс, никому, кроме кроликов и куропаток, не причинявший вреда. Рамон, его жена Идуанна де Бланшфор и амант Гиллем уехали. Беренгария вышла из своих покоев вместе с мессиром Хуаном де Рамалесом. Сам граф Бертран и двое его младших сыновей вместе с болтушкой-сестрёнкой гостили в Барселоне ещё месяц. Хайме не переставал робко ухаживать за Беренгарией и в конце концов добился того, чтобы принцесса обратила на него внимание — младший Транкавель выгодно отличался от своих братцев хотя бы тем, что был отчасти честен.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Маньяку-приключенцу всегда найдётся quest…

9 — 10 октября 1189 года.

Мессина, королевство Сицилийское.

Ричард Львиное Сердце в Сицилии был великолепен, что с ним случалось крайне редко и только в строго определённых ситуациях.

Война не есть постоянное состояние, а поэтому в любое другое время, когда прекращались бои, схватки, сражения, турниры, поединки и прочие шумные забавы, связанные с нанесением противнику тяжких или особо тяжких телесных повреждений, у короля Британских островов и Аквитании наступала депрессия. Нормально он себя чувствовал, только сжимая в руке меч или копьё для конного боя. Собственно, ничего особенного в том не было — да, у Ричарда начинает немедленно болеть голова или живот, когда приходится заниматься тем, что эвфемистично именуется «важными государственными делами», но, согласитесь, и королём-то Ричард стал по чистой случайности. Его отец, Старый Гарри, никогда не готовил четвёртого сына к управлению королевством, в отличие от Генриха-младшего, весьма начитанного и образованного молодого человека, учившегося у самого святого Томаса Бекета. Ричарда с юных лет увлекали артуровские легенды, поиски Грааля и великие подвиги рыцарей Круглого Стола. Хотя, как ехидно сказал Казаков Гунтеру, вышеназванные рыцари на самом-то деле являлись сиволапыми варварами, ничуть не лучше каких-нибудь остготов или вандалов. Несомненно, бритты шестого века, управляемые Артуром и его двоюродным братцем Мерлином, слегка хлебнули римской цивилизации, но, когда император Гонорий в начале шестого столетия отозвал легионы из Британии ради борьбы с германцами, островные кельты быстро покатились по наклонной плоскости и двор Артура ничуть не отличался от дворов Меровингов, Теодериха или Алариха: обычное непринуждённое варварство, простота и курицы с гусями в тронном зале, если таковой вообще существовал.

Гунтер сначала повозмущался тем, что прагматичный Серж испаскудил столь красивую легенду — Ланселот, Зелёный Рыцарь, Оркнейская Четвёрка в составе Агравейна, Гавейна, Гахериса и Гарета, Грааль, подвиги сэра Борса, прекрасные дамы, феи и колдуньи… Но потом стало ясно: Казаков, к сожалению, прав, и в своих язвительных, однако обоснованных выкладках не ошибается.

— Ты сам посуди, — втолковывал Сергей Гунтеру несколько дней назад, когда от скуки и ничегонеделанья в монастыре господа оруженосцы сошлись в споре о древних легендах, — мы видим перед собой эпоху варварских завоеваний. Пятисотые — шестисотые годы. Вандальский вандализм с отшибленным носом Венеры и групповым изнасилованием жены последнего цезаря — это отнюдь не варварство. Цезариссе, кстати, понравилось… Это общий симптом. Стереотип поведения кельта или германца.

— Кхм, — Гунтер воззрился на Казакова с умилением изголодавшегося вампира, завидевшего ночью в лесу одинокую графскую дочку, потерявшую дорогу к родимому замку. Но Сергея, что называется, несло:

— Так вот, я вас спрашиваю, господин фон Райхерт, почему при дворе Артура должно было быть лучше? Традиции Рима забылись, дороги разрушились, Адрианов вал зарастает травой, а пикты, которые к тому времени ещё оставались целы и невредимы, наглеют и захватывают королевские домены. Церковь в упадке, ибо никто не знает латыни. Записан случай, как некий епископ в артуровские времена крестил in nomine Patris et filiae, а не Filii, то есть не «Во имя Отца и Сына», а «во имя Отца и дочери». Вот вам христианнейшая артуровская Британия во всей красе. Теперь представим, как это выглядело, допустив, что подданные Артура додумались до круглого стола и всё-таки водрузили его в Камелоте. За круглым столом сидит шайка варваров, отнюдь не одетых в блистающие доспехи — откуда? Разве какой нагрудник римских времён завалялся. Медвежьи и волчьи шкуры, домотканина, крашеная луковым отваром, кожаные шлемы, украшенные птичьими крыльями, на каждом таком рыцаре масса татуировок — очень кельты их любили — побрякушки из медвежьих зубов… На Круглом столе цельный жареный кабан, от которого отрезают ломти ножами с костяными ручками, пиво, девки-рабыни, под столом на соломе собаки кости грызут, кто-то отливает прямо в углу… Не удивляюсь, что Мерлин, побывавший в Риме, сравнил двор Артура и великолепных сенаторов Италии, плюнул на всё и ушёл к Народу Холмов. Теперь пройдёмся по личностям. Для начала возьмём образец рыцаря всех времён и народов — Галахада. Ланселот прижил его от Элейны вне брака. Что из этого следует? Во-первых, Элейна, скорее всего, была его наложницей, ибо даже в те времена следовало сначала жениться, а потом уже делать детей. Мне Беренгария объясняла о правах наследования — незаконные дети к дележу имущества не допускались. Во-вторых, у Галахада наличествуют все комплексы незаконнорождённого: нет земли, наследства, практически никаких прав. Что он делает? Верно, прибивается к дружине Артура, собирающего таких вот неприкаянных нищебродов в личную гвардию, ибо подобные галахады будет преданы королю, как псы. Они всем обязаны только взявшему их на службу господину.

— Картина получается жутковатая, — вздохнул Гунтер. — Блестящий рыцарь в позолоченных доспехах и с просветлённым взором испаряется, на его место приходит варвар в шкуре и проржавевшей римской кирасе с рыжей бородищей, цветными татуировками и шрамами на роже. Добавляем залитый пивом Круглый стол и тискающего прислужниц короля Артура. Приехали…

— Не отвлекайся! — воодушевлённо заявил Казаков. — Мы о Галахаде говорим. Этот дикарь-бритт свихнулся на религиозной почве ещё в детстве. Когда же мамаша Элейна, брошенная Ланселотом в пользу Гвиневеры, с жаром поведала ему, какие все мужики сволочи, у ребёнка возник ещё один комплекс — он сидит один, обиженный и незаконный, а папенька, понимаете, шляется по войнам и турнирам, в перерывах трахаясь с королевой. Безотцовщина. Способ бегства от угрюмой реальности простой — религия. Господь добрый, заступится. И неважно, что тебя крестили во имя Отца и дочери. Галахад соорудил себе воображаемый крест и всю жизнь на него залезал, распинаться.

— Чего? — наклонил голову Гунтер.

— Типичный менталитет брошенного ребёнка, вдобавок живущего с нервной и психически неуравновешенной мамашей, — уверенно выдал Казаков. — Не знаю, как у варваров, а у нас такое дитятко при надлежащих условиях могло бы преспокойно начать карьеру серийного маньяка. Кстати, не удивлюсь, узнав, что Галахад был педиком — женой он не обзавёлся по идейным соображениям, о побочных детях ничего не упоминается, в отличие от всех остальных рыцарей Круглого стола. У Ланселота бастарды имелись, у Артура, у Агравейна… Впрочем, Оркнейская Четвёрка — это отдельная сага. Полнейшие отморозки.

— Излагай, — сокрушённо, однако не без патологического интереса, потребовал Гунтер. — Что там с Оркнейской четвёркой?

— С чего начнём? — предвкушающе вопросил Казаков и сам ответил: — Правильно, с родителей! Король Оркнейских островов Лот был скоттом-шотландцем, этим сказано всё. Мамаша — Моргана или Моргауза, сводная сестра Артура, которую выперли из Мерсии за пристрастие к древнему язычеству и поклонению тёмным богам. Папаша занимался тем, чем занимается всякий нормальный шотландец — пил, воевал, блудил направо и налево. От Моргаузы Лот вначале получил трёх сыночков — Агравейна, Гахериса, Гавейна и развесистые рога. Попозже родились ещё двое — Гарет и Мордред. Про последнего говорить не будем, ибо Мордред был законченным психом. Обратимся к старшеньким. Эти четверо сумасшедших встревали во все мыслимые неприятности — лихая шайка жила в своё удовольствие. Где бы что на Британских островах не случилось, Оркнейцы всюду совали свои длинные носы и не менее длинные мечи. Ссорились и мирились с Артуром, учиняли семейные свары, причём баталии доходили вплоть до магических поединков. Двое дружили с Ланселотом, двое с ним враждовали. Младший, Мордред, находился в состоянии перманентной вражды со всеми сразу. Типичные варвары со всеми повадками, живое воплощением тогдашнего менталитета — война ради войны, приключения ради приключений, выпивка ради выпивки, безудержное хвастовство и немеряная крутость. Обаятельные хамы. Кстати, никто из них не умер своей смертью. Но вернёмся к душке Галахаду. По-моему, его можно смело награждать званием первого в истории тамплиера.

— Это почему? — простонал Гунтер. Сил смеяться уже не оставалось.

— Как почему? — искренне изумился Сергей. — На женщин не смотрит, владеет какой-то просветлённой тайной, граалит по всей Британии. Уж не знаю, нашёл он Грааль или нет, но от своего религиозного рвения Галахад окончательно помешался и помер от изнурения.

— По другой версии — уехал в Месопотамию, прятать Грааль.

— Восхитительная варварская игра, рассчитанная на столетия, — весело фыркнул Казаков. — Представь: Галахад что-то нашёл, распустил слух, что это святой Грааль, и рванул за пять тысяч километров ажно в саму Месопотамию, прятать. Правда, я не думаю, что он имел хоть малейшее представление от том, где Месопотамия находится. Далее начинается самое интересное. Галахад Грааль спрятал, а вся остальная артуровская гопа увлечённо ринулась его искать. Если нашли, то перепрятали — для развлечения следующих поколений рыцарей. В общем, тёмный ужас.

— Согласен, — ответил Гунтер. — Теперь я наконец понимаю, с кого именно лепит свой образ Ричард Львиное Сердце. Неплохо получается, кстати.

Да, следует признать: времена короля Артура бесповоротно ушли в неизмеримую глубину прошлого и теперешние рыцари кроили представление о бриттах VI века в соответствии со своим мировоззрением. История, если угодно, пошла по второму кругу — безоглядная храбрость Оркнейской Четвёрки варваров служила примером для подражания благовоспитанным шевалье, да только последние не учитывали небольшую деталь: то, что считалось приемлемым восемьсот лет назад, не всегда соответствует современной реальности. Французский король Филипп-Август стал первым из монархов Европы, кто понял — выигрывает не меч, а политика. Ричард же, вложив клинок в ножны и покинув поле сражения, переставал быть королём из легенд, обязанным лишь вести в бой и сметать с дороги врага, превращаясь в несчастного человека, которому судьба предназначила отнюдь не государственный ум, а способности неплохого воина.

Может быть, Ричард чувствовал себя на своём месте в роли командира десятка или сотни — удачливого, храброго и умеющего добиться поставленной цели под чутким руководством главнокомандующего. Однако на большее ему рассчитывать не приходилось.

* * *

Король Англии выглядел утомлённым. Ближе к вечеру сицилийцы отбили ещё одну попытку завладеть двумя башнями на северной окраине города и Львиное Сердце отвёл рыцарей и лучников от Мессины. Сам Ричард явился в лагерь в изодранном плаще, с рассечённой кольчугой и помятым шлемом — король, как обычно, проявляя чудеса личного героизма, сам забирался на стены, но атака захлебнулась и пришлось отступать. Отряд королевской гвардии изрядно потрепали, потому что обороняющиеся всегда находятся в лучшем положении, нежели нападающие. Насчитывалось два десятка убитых и в полтора раза больше раненых, хотя эти люди могли бы повоевать и в Палестине. Но Ричард, упрямо настаивавший на возвращении приданого сестры, не обращал внимания на жертвы.

Бертран де Борн, везде таскавшийся за королём, однако не участвовавший в штурме, поглядывал весьма огорчённо. Менестрелю подобные развлечения не нравились. Конечно, Бертран был неплохим воином (насобачился за последние десять лет непрестанной войны со своими братьями за замок Борн), но лишний раз головой старался не рисковать. Во-первых, голова всего одна. Во-вторых, кому станет хорошо, если погибнет лучший трубадур Европы? Сам де Борн в мыслях рисовал свою смерть несколько иной — красная палестинская пустыня, отряд белых рыцарей несётся на всём скаку на сарацинское войско, развеваются знамёна, гремят боевые рога, копья с многоцветными вымпелами пронзают арабские шеи, и в тот момент, когда наконец доблестным Бертраном де Борном захватывается зелёное знамя Саладина, его сражает одетый в мрачную чёрную хламиду сарацин, одновременно падая от нанесённого на последнем издыхании удара клинком истекающего кровью менестреля. Красиво. Баллада о войне — сирвента — получится замечательная. Благородные девицы обрыдаются, а Ричард изойдёт на слёзы, оплакивая безвременно ушедшего друга, принёсшего христианскому войску долгожданную победу…

— Бертран!

Трубадур, мечтательно уставившийся в вечереющие небеса, встрепенулся. Жаль покидать столь сладкое царство грёз, обозревая чуточку похожую на Палестину холмистую равнину Сицилии. Казалось, ещё немного и из-за стен превратившейся в Иерусалим Мессины вылетит объятый клубами желтоватой пыли сарацинский конный отряд и тихо запоют стрелы…

— Бертран! — на сей раз окрик прозвучал куда более нетерпеливо. — Хватит считать ворон! Иди сюда!

Шевалье де Борн поправил непременную виолу, висящую на плече, и зашагал к палатке короля. Из-под полога высовывалась голова «любезного друга» — Ричарда. Государь уже довольно долго беседовал с двумя благородными дворянами, нынешней ночью спасшими королеву Элеонору от сделавших вылазку сицилийцев.

Менестрель вошёл в шатёр и оглянулся, изыскивая, куда бы присесть, благо это можно было сделать без особого позволения Львиного Сердца — король не требовал от своих близких друзей строгого соблюдения этикета.

Сам Ричард плюхнулся на походную кровать и кедровые реечки предупреждающе заскрипели, ибо вес у короля был немалый. Только, в отличие от толстяка Филиппа-Августа, Плантагенет не нарастил на себе ни капли жира, сплошные тугие мышцы. Напротив короля восседали утренние визитёры — шевалье де Фармер и барон Мелвих. Смотрелись оба слегка пьяными, но де Борн уже успел узнать, что оба рыцаря недурно покутили у шотландцев. И это вместо того, чтобы сражаться рядом с королём! Впрочем, сам Бертран между присутствием у башен Мессины (где в тебя любой момент может угодить стрела или камень) и пьянкой у принца Эдварда выбрал бы последнюю. Кельты гостеприимны и вдобавок весьма уважают людей с поэтическим даром.

— Ты только послушай, — непонятно начал Ричард. — Мессина наша!

— Уже? — апатично поинтересовался де Борн. — Почему я не заметил?

— Завтра заметишь, — от короля прямо-таки пыхало душевным подъёмом, а это значило, что Ричард задумал какую-то сногсшибательную авантюру, которые обычно заканчиваются или глупо, или неудачно. Несомненно, случались и исключения, однако, по мнению трубадура, они лишь подтверждали правило. — Сегодня ночью мы идём…

— Мы? — желая выяснить подробности, подозрительно уточнил Бертран.

— А ты разве откажешься? — недоумённо глянул на фаворита король. — Так вот! Эти шевалье нашли подземный ход, ведущий в город! Понимаешь?

— И понимать не хочу, — буркнул де Борн. — Вы, сир, собираетесь проникнуть в Мессину, отыскать Танкреда и вызвать его на честный поединок?

— Было бы неплохо, — согласился Львиное Сердце и на мгновение задумался. Гунтер с сэром Мишелем переглянулись. У Ричарда хватит ума на нечто подобное. Однако король решительно продолжал: — Мы поступим умнее. Йорк пусть подготовит гвардию и встанет возле ворот святой Терезии. Ты, я и господин де Фармер вместе с бароном Мелвихом переодеваемся, идём в город и ночью открываем ворота. Йорк со своими врывается, захватывает барбикен и… Мессина наша! Тогда я заставлю Танкреда вернуть деньги Иоанны!

Бертран де Борн на мгновение замер и машинально положил ладонь на полупрозрачные струны виолы. Ричард, конечно, хороший друг… и вообще сам по себе ничего, но идеи у него какие-то… рыцарские. Подобное чудесное приключение вполне достойно не нынешнего смутного века, а времён Ланселота, когда одинокий, но доблестный рыцарь проникает в стан врага и… Бертран отлично понимал (ибо имел опыт), что в жизни всё происходит несколько по-другому, нежели в балладах. Ланселот, несомненно, перебил бы половину гарнизона Мессины, открыл бы ворота, его бы непременно ранили (чтобы дать Гвиневере возможность поухаживать за умирающим рыцарем, которого спасёт только неугасимая любовь к королеве)…

Де Борн оборвал свои мрачные мысли. Кто его знает, у Ричарда вполне может получиться незамеченным проникнуть в Мессину, каким-то образом отвлечь стражу и захватить ворота. Только идти нужно не вчетвером.

— Сир, — при чужих людях Бертран всегда обращался к королю в соответствии с этикетом. Никаких фамильярностей, и так слухи ходят самые нехорошие. Де Борн уже подумывал, что пора завести официальную любовницу и учинить пикантный скандал, после которого тихие обвинения в особенных отношениях с королём отойдут на второй план. — Сир, я посоветовал бы вашему величеству взять с собой десяток самых верных людей. К примеру, вашего оруженосца Жана де Краона, несколько гвардейцев свиты… Пока мы будем открывать ворота, они отвлекут Танкредовских норманнов. Согласитесь, ваше величество, соваться в осиное гнездо всего вчетвером весьма неразумно.

— Уговорил, — буркнул Ричард. — Десяток, не более. Никаких гербов на щитах или одежде, чтобы сразу не узнали. У нас есть кто-нибудь, говорящий на норманно-латинском?

— Я могу, — отозвался сэр Мишель. — Языки Франции и Италии не сильно различаются, сир, а я знаю особенности средиземноморского произношения.

— Прекрасно! — Ричард хлопнул ладонью по постели, подняв столбик пыли. — В таком случае… Бертран, собирай отряд на свой выбор, я тебе доверяю. До полуночи отдыхаем. А потом…

По красивому лицу короля расплылась радостная улыбка ребёнка, которому родители купили на ярмарке медового петушка.

* * *

Тьма-пелена… Никак нельзя подумать, что чернота может быть настолько всеобъемлющей, мягкой и спокойной, словно купаешься в огромной постели, где всё-всё — простыни, одеяла, подушки — сделано из чёрных кошачьих шкурок. Никаких запахов, посторонних чувств, тела словно вообще не существует. Плывёшь по сплошному океану тёплой воды, но не захлёбываешься, опускаясь на неведомые глубины, где раньше не бывал никто и никогда. Тьма не враждебна, она относится к тебе абсолютно безразлично, ибо ты стал её частицей. Как можно враждовать, к примеру, с собственным пальцем или ухом?

Растворился в чёрном розовый свет, Ночь пришла, рассыпав в небе звёзды, Звон мечей сквозь сумрачный свет Пишет твой путь на стекле…

А звёзды-то действительно появились. Самые настоящие. И вместе с ними — музыка, хорошо знакомая по прошлому. Только исполнение необычное. Вместо привычной гитары тут тебе и флейты, и трубы, и лира… Целый оркестр. Тягуче, тихо, но отлично различимо. Однако слова произносятся не голосом, они словно зарождаются в черноте, выплывая из антрацитовой бездны. А ты летишь среди звёзд. Чёрных. Чёрных звёзд. Здесь всё наоборот, словно на негативной плёнке. Небо чуть посветлее, но тоже угольное, а на нём пылают неисчислимые светила, если таковое слово к угольно-агатовым солнцам вообще применимо.

Эхо под землёй рисует твой сон, Сердца стук вернёт твои сомненья, Ты поймёшь, что ты обречён, Злой рок, судьбы колесо…

Летишь по спирали, медленно, но верно сужающейся, стремясь к некоему незаметному пока центру этой странной Вселенной. Эхо волнами проникает в мозг, изливаясь ласковым потоком из пустоты. Ты отлично знаешь — это сон. Но почему тогда наличествует полное ощущение реальности происходящего? Почему тьма имеет цвет? Почему она чувствуется на ощупь? Вот этот клочок черноты определённо оранжевый. Достаточно протянуть столь же чёрную, но в то же время покрытую коричневатым загаром руку, дотронуться и под пальцами окажется нечто твёрдое, похожее на неровную шкурку апельсина. Мир навыворот. Тьма, испускающая свет, и свет, приносящий тьму. Где-то мы с подобным уже встречались, а вот где? В книжке какой-то, что ли… Неудачная шутка. А-а, вспомнил!.. С афоризмом насчёт чёрного и белого побаловался один лангедокский рыцарь во время штурма Монсегюра, когда разрушилась стена и в пролом хлынули солнечные лучи…

А когда придёт рассвет, И роса на траве смоет пот на лице, Могучие руки повиснут плетьми, И мрачное эхо утихнет на миг. Ты задремлешь у костра, Эта ночь за тобой, и сейчас, как вчера, Ты успеешь согреть искру сладкого сна. Но там, где ты есть, Воцарилась она…

Центр спирали ближе, он несётся навстречу. Вернее, он-то как раз на месте, а ты сам, не чувствуя сопротивления окружающей тебя материи, не похожей ни на воздух, ни на воду, рвёшься к одной-единственной точке абсолютного мрака, который, в отличие от прочих угольных красок, не фиолетовый, не красный, зелёный или шафранный. Этот по-настоящему чёрный, вобравший в себя и глубину ночного неба, и отблеск крылышек усатого жука, тёмной каплей устроившегося на травинке, и густую шкуру ведьминской кошки вместе с мраком подземелья, беспросветной пучиной океана или некоторыми твоими собственными мыслями, которые не откроешь никому, хотя бы потому, что сам боишься о них вспоминать.

Эгей, тьма-пелена, мягко стелет Да жёстко без вина. Вдали от родной земли За тобой придёт она…

Вот она, середина. Никакое это не пятно, не точка и не чёрная дыра. Дверь. Обычная дверь чёрного дерева с ручкой, висящая в пустоте. Тебя принесло прямо к ней. Подойди, потяни на себя и узнай, что там, по ту сторону… И платить за вход не нужно — отсутствует стража, не продаются входные билеты и никакой хмырь при первом стуке не спросит из-за натянутой цепочки что-нибудь наподобие: «Гражданин, вы к кому?» По ту сторону тебя ждут, это ясно. Там лежит Секрет. Большой Секрет. Тайна, которую ты очень хочешь узнать, не зная, однако, что именно это за тайна.

Казаков просто подошёл и открыл. А чего ещё делать-то? Если есть дверь, её надо открыть.

— …Проснулись?

Ничего такого особенного за дверью не обнаружилось. Всё знакомое — плохо побелённые монастырские потолки, красноватый камень стен и озадаченная физиономия мессира Ангеррана. Так что, извольте видеть, не пряталось никакой тайны за чёрной дверью. Обидно даже.

— Я что, сознание потерял? — тряхнув головой, спросил Сергей. Сон улетучился быстро, словно его и не было никогда. Только смутные воспоминания о разноцветной черноте.

Ангерран де Фуа облегчённо выдохнул и опустился на стул. Лицо его имело непривычное выражение — усталость, если не сказать измотанность, и потухший взгляд. Такое впечатление, что рыцарь целый день таскал камни в гору.

— И весьма надолго, — подтвердил старик. — Сейчас как раз заканчивается месса.

«Полтора часа, — понял Казаков. — Никак не меньше. Что такое случилось?»

Он осторожно глянул на своё левое плечо. Ничего себе…

Ангерран срезал все Гунтеровы швы — не осталось и единой шёлковой ниточки. При всём этом края раны не разошлись, шрам оставался очень свежим и ярко-розовым, а краснота покрывала теперь лишь кожу от локтя до плечевого сустава. Почти не болит, а самое главное — боль не дёргающая, как обычно случается при заражении, а постоянная. Чудеса в решете.

— Вы такому у сарацин научились? — Сергей поднял на Ангеррана недоумевающий взгляд и обеспокоено позвал: — Господин де Фуа, вы меня слышите? Ангерран? Рено!..

Седой отозвался только на последний возглас, когда его позвали настоящим именем. До этого он сидел, уставившись пустыми глазами в пол, в точности напоминая человека, которому сообщили, что он лишился в результате пожара дома, семьи и сбережений, король, разгневавшись, нынче же вечером отправит его на плаху, церковь наложила интердикт и теперь не видать ему спасения души, как своих ушей — остаётся лишь подготовиться к адскому пламени, заранее натеревшись маслом.

— Что вы сказали?

— Сарацинская наука? — повторил Казаков, указывая взглядом на свою левую руку. — Признаться, ничего подобного раньше не видел.

— Что вы вообще видели… Простите. Нет, этому я научился не у арабов, а у одного… знакомого. Решись он стать лекарем, оставил бы далеко позади себя и Галена, и Авиценну. Неважно. Как вы себя чувствуете, сударь?

— Ну… — запнулся Казаков. — Вроде ничего. Голова не болит, жара нет.

— Сны видели? — внезапно спросил Ангерран, подавшись вперёд. — Пока я работал, вы постоянно шептали какие-то стихи на незнакомом языке. Потом несколько фраз на норманно-французском. Я сумел разобрать только нечто наподобие «чернота-туман».

— Тьма-пелена, — Казаков, подумав, нашёл в норманнском языке соответствующие слова. — Странный сон. Впрочем, в любом сне реальность всегда извращается до невозможности. А что, мои сны имеют значение?

— Имеют, — кивнул рыцарь. — Расскажите, мне интересно.

Казаков рассказал всё, что помнил, хотя и описывать-то было нечего — вихри мрака, переливающегося всеми цветами радуги, огромная спираль, дверь с секретом по другую сторону… Ангерран молчал, не перебивая, а мессир оруженосец вдруг вспомнил слова многоучёного господина де Гонтара: «Мир нельзя нарисовать только чёрным и белым. Он многоцветный». То есть, получается, и у чёрного, и у белого есть свои оттенки, свои краски? Однако чёрное и белое всё равно всегда остаются при своём цвете…

— Потом я подошёл к двери и открыл, — закончил Казаков. — Только за ней оказались вы, эта комната и… Мессир, а зачем вы закрыли шёлком крест?

— Не задавайте слишком много вопросов, — жёстко оборвал Ангерран своего пациента, встал и сдёрнул с настенного распятия отрез пурпурного шёлка, бросив его на стол. — Я тоже могу поспрашивать. Впрочем, если интересно… Вы ведь человек не особенно религиозный, как я заметил, значит, не оскорбитесь и не побежите жаловаться на меня к монахам-inquisitios. Есть некоторые вещи, обряды и действия, которые лучше проводить так, чтобы об этом не знал ни Господь, ни сарацинский Аллах. Слишком древние вещи, древнее иудеев или пустынных кочевников, из которых вышел Мухаммед. Вот, кстати, могу я узнать, что за браслет я снял с вашей руки, благо он мешал?

Рыцарь шагнул к столу и поднял круглые электронные часы на фотоэлементе, полтора года назад обошедшиеся Казакову в несколько весьма ценных зелёных бумажек с портретом президента Франклина — купил себе подарок на авиасалоне в Арабских Эмиратах под Эр-Риядом. Раньше на них никто, кроме Гунтера, заинтересовавшегося невиданным в сороковых годах сложным прибором, способным определять кроме времени, широту, долготу, температуру, глубину погружения в воду и прочие полезные для хозяина параметры окружающего мира, не обращал внимания. Даже Беренгария — мало ли людей таскают с собой самые необычные вещи, от прабабушкиных амулетов из зубов вампира до персидских украшений, принятых у ассассинов Старца Горы.

— Удивительное приспособление, — промычал Ангерран, заинтересованно рассматривая часы. — Пупочки всякие торчат, я до одной дотронулся, получился звук музыки. Посрединке арабские цифры мелькают, но не думаю, что подобный браслет смастерили где-нибудь в Багдаде или Дамаске.

«Конечно, для него часы, да ещё настолько сложные, могут показаться чем-то невероятным, колдовским чудом, — подумал Казаков. — И реакция на них такая же, как у российского хакера, обнаружившего у себя возле компьютера арифмометр производства начала двадцатого века — и выглядит необычно, и непонятно, как с ним работать. Впрочем, наши-то быстро догадаются… А Ангеррану по всем правилам следовало раскокать хронометр черенком меча и отправить в огонь, от греха подальше».

— Если скажу, вы ответите на мой вопрос? — решился Сергей и присел на сундуках поудобнее. — На очень простой.

— Я и так отвечу, спрашивайте, — устало поморщился Ангерран. — Только не нужно требовать от меня лекарских тайн. Не смогу объяснить.

— Как всё-таки ваше настоящее имя?

— Что вы ко мне привязались, как кондотьер к шлюхе? — огрызнулся рыцарь. — Вам всё равно оно ничего не скажет. Вы даже не знаете имени предыдущего Иерусалимского короля, так что имя Рено де Шатильона для вас ничем не отличается от прозвища какого-нибудь александрийского визиря. Рено де Шатильон из замка Шатильон-ан-Диуа, герцогство Бургундия, к вашим услугам. Только я там не был уже лет сорок, родственники полагают меня погибшим и очень этому радуются. Как, впрочем, и многие другие.

— Постойте, постойте! — Казаков отлично помнил, как сэр Мишель, рассказывая своему необразованному оруженосцу о Тивериадской битве, упоминал человека с таким именем — якобы де Шатильона убил лично сарацинский султан за какие-то невероятные прегрешения. — Я слышал, вас убили два года назад! И вы сами говорили, помните, на вечеринке у Роже Алькамо?

— Угу, — кивнул Ангерран де Фуа, он же Рено де Шатильон. — А ещё меня полтора десятка лет тому уморили в тюрьме сарацины, десять лет спустя я утонул во время шторма в Средиземном море, а ещё через шесть годков меня отравила любовница, не помню, правда, какая по счёту. Не всегда верьте слухам, даже распространяемым самыми авторитетными людьми. При Тивериаде меня только ранили. Видите шрам на шее? Никогда Салах-ад-Дину не прощу, просил ведь бить полегче… Так что это за предметик?

— Часы, — Казаков понял, что лгать и увёртываться бесполезно. Всё, что он когда-либо слышал от Мишеля и Гунтера о Рено де Шатильоне, непреложно свидетельствовало: мессир Рено есть первейший авантюрист христианского мира, наделённый человеколюбием кобры и совестливостью наёмного убийцы. Так сказать, д'Артаньян наоборот. Миледи в штанах. И в весьма почтенном возрасте. Такому не соврёшь, а кроме того, Рено-Ангерран, кажется, сумел помочь в ситуации, на девяносто процентов являвшейся безнадёжной. — Не удивляйтесь, сударь, обычные часы. Только работают на ином принципе, нежели клепсидра или песочные. Умоляю, не спрашивайте, где я их взял, всё равно нет смысла рассказывать.

— Есть, есть смысл, — Ангерран осторожно коснулся пальцем кнопки, вызывающей внутреннюю подсветку монитора, и широкое круглое поле жидкокристаллического экрана залилось призрачным зеленоватым светом. — Я за вами наблюдаю больше седмицы, с того времени, как мы встретились в Джарре, в разгромленном трактире. Я умею различать посредственности и людей особенных. Неплохой опыт в этом деле имеется. Ваш сюзерен, любезнейший мессир де Фармер, как раз такая непосредственная посредственность. Обычный дворянин, каких тысячи и десятки тысяч. А вот вы, да, впрочем, и господин фон Райхерт — просто воплощённое чудо. Фон Райхерта я не беру — безусловно, он необычен, но не выбивается из общей картины. А вы… Помните наш разговор сразу после того, как мадам Элеонора порекомендовала взять вас на службу? Я устал отгадывать эту загадку. Когда же я не вижу перед собой решения, я предпочитаю разрубить узел, а не развязать. Ну-с, вы готовы мне поведать о самом себе или по-прежнему предпочтёте изображать закосневшего катара на допросе в inquisitio?

Положеньице. Рено умный, это видно за версту. Такого не проведёшь. А если действительно рассказать? Что он сделает? В обморок падать не будет, к инквизиторам не бросится — не такой Шатильон человек, особыми средневековыми предрассудками если и страдает, то не в самой тяжёлой форме… Приплюсуем, что теперь мы знаем его секрет (опаньки! Не эта ли тайна скрывалась за дверью чёрного дерева?) — для всех Рено де Шатильон мёртв два года как. И это при условии того, что у Элеоноры Пуату с этим вхожим к королям и герцогам старым прохвостом взаимоотношения — лучше не придумаешь. Неужели она знает?

— Уговорили, — буркнул Сергей и придал себе максимально загадочный вид, подсознательно набивая цену. — Только вам придётся поверить всему, что я скажу. Объяснение будет долгим, кстати, а Беренгария с мадам де Борж скоро вернутся.

— Тогда одевайтесь, — Рено перебросил Казакову штаны, чистую рубаху и лёгкий колет. — Пойдём прогуляться, как высказался бы Бертран де Борн, в саду миндальном. Знаете эти строки? Когда за плечом Бертрана де Борна не торчит Ричард, менестрель сочиняет неплохие стихи, издеваясь над самим собой и всем окружающим. Не помните?

— Нет, — мотнул головой Казаков и протянул руку за одеждой. Слабость ещё оставалась, но встать на ноги он мог вполне. — Просветите.

Рено с выражением процитировал:

С Раулем дю Пейре в саду миндальном Вы предавались диспутам скандальным! А тот послушник молодой, Арно? Робер, Симон… А, впрочем, всё равно!..

— Намёк на Ричарда? — поднял бровь Казаков. — Так они действительно… того?

— Содомиты? — фыркнул Рено де Шатильон. — Как можно так подумать о короле, сударь? Ричард и Бертран просто… просто близкие друзья. Вам этого достаточно? Кстати, не коситесь на свою царапину. Она достаточно глубока, но теперь края не разойдутся и перевязка не нужна. Только поберегите руку. Беренгарии скажете, что почувствовали себя лучше и отправились гулять на свежий воздух. Иногда случается, что самые тяжёлые раны великолепно излечиваются за весьма короткое время… Сапоги в углу, видите? Идёмте.

— Часы верните, — невозмутимо потребовал Казаков, а Рено, хмыкнув, перебросил ему лёгкий чёрный корпус с ремешком на липучке.

Беренгарию встретили по дороге. Принцесса с неизменной пожилой и молчаливой камеристкой как раз поднималась на высокое каменное крыльцо странноприимного дома и застыла в лёгком ужасе, увидев, что Казаков умудрился подняться на ноги, хотя только лишь ночью был едва не при смерти.

— Серж? — принцесса сверкнула карими глазами и приоткрыла рот. — О, мессир Ангерран! Счастлива вас видеть, сударь. Серж, вы куда?

— Мне лучше, — деревянным голосом ответил Казаков. — Мы с… Ангерраном де Фуа хотим погулять в миндальном, то есть в этом… оливковом саду.

— Кхм, — Беренгария удивилась ещё больше, а Ангерран откровенно фыркнул. Казаков наконец-то осознал, что на здешнем куртуазном жаргоне фразочка о прогулках в миндальных садах является пошлейшей двусмысленностью. Теперь ещё и с Беренгарией придётся объясняться.

Принцесса обозрела смеющегося в кулак де Фуа и нехотя улыбнулась:

— Господин Ангерран, зачем вы учите мессира Сержа всяким гадостям? А вам, сударь, нужно лучше знать язык. Однако если вы на самом деле полагаете, что ваше здоровье в безопасности, обязательно погуляйте. Я буду у себя. Читать латинских авторов.

Принцесса, сделав неглубокий реверанс, упорхнула, а Казаков едва не заржал. Знаем мы ваших латинских авторов. Аристотелем там и не пахнет. Куда только смотрит мадам де Борж?

— Пока вы спали, — меланхолично сообщил Рено, — я случайно наткнулся на книжку Овидия. Надо полагать, именно этим чтением увлекается милейшая Беренгария? Не пепелите меня взглядом, Серж, я положил книгу на место и вообще предполагаю, что молодым девицам обязательно следует читать Овидия. Он отличный воспитатель… Итак, мы одни, но только не в миндальном саду, а в оливковом, значит, можно приступать к скандальным диспутам. Слушаю вас. С чего же началось ваше появление на благословенном острове Сицилия?

Казаков подумал, как бы попроще изложить свою историю, оторвал травинку, засунул в рот, пожевал и произнёс:

— Рено, вы бы очень удивились, увидев прямо здесь Карла Великого или, например, Бернара Клервосского?

— Полагаю, очень, — согласился Шатильон, благосклонно опустив седую голову. — Они же умерли, а некроматия весьма не поощряется церковью. Карл и Бернар давно в раю. Вызывать души умерших из рая — способствовать дьяволу.

— Дело-то в том, — решился Казаков, — что эти двое умерли, а я вроде как ещё не родился. В общем, слушайте и старайтесь не перебивать. Согласны?

— Не имею привычки перебивать интересного собеседника, — чуть обиженно сказал Рено. — Однако впервые вижу человека, заявляющего, что он ещё не рождён. Начало интригующее. Продолжайте.

Казаков и продолжил. Те самые часы сменили множество цифр на сероватом мониторе, один раз бесцеремонный Райнольд Шатильонский даже сбегал с неприличной для уважаемого старца быстротой в трапезную залу монастыря, изъять у монахинь кувшин вина, другой раз за вином пошёл Казаков и даже нарвался на преподобную аббатису, только ахнувшую, увидев шествовавшего по смиренной обители оруженосца в распахнутом колете и с открытым воротом рубашки, смущавшим послушниц голой шеей. Репрессии, однако, не воспоследовали, ибо Казаков промелькнул столь быстро, что Ромуальдина не успела учинить скандал.

Рено почти ничего не спрашивал, только уточнял. Восемь столетий промелькнули перед ним в малограмотных норманно-французских фразах мессира оруженосца менее, чем за час — рухнувшие под натиском арабов государства крестоносцев, разгром тамплиеров при Филиппе Красивом, Столетняя война, Возрождение, Новый Свет, революции, мировые войны, безумный всплеск техногенной цивилизации и, наконец, весьма странное событие, происшедшее 13 августа, когда нерожденный появился там, где ему быть ну уж никак не следовало.

Единственно, Казаков поостерёгся рассказывать историю Гунтера — мало ли? Для Шатильона мессир фон Райхерт остался просто дворянином из Священной Римской империи, пускай и необычным.

— И что же, сэр Мишель де Фармер всё знает? — поинтересовался в финале Рено. — История, которую вы мне рассказали, попахивает сумасшедшинкой или ересью.

— Наверное, именно поэтому мой рыцарь, простите, сюзерен, предпочитает забыть странности, сопровождавшие появление на свет его оруженосца, и считает меня просто дворянином из России. Я вам не врал о своём происхождении, просто за восемь столетий язык сильно изменился.

Шатильон философски снял с кувшина крышку и хлебнул. Красное вино никогда не помешает.

— Слышали итальянскую поговорку? — спросил Рено. — Она звучит так: «Se non e vero, e ben trovato», в переводе — «Коли это ложь, то слишком хорошо выдумано». Допустим, я вам поверю. Что дальше?

— Ничего, — недоумённо пожал плечами Казаков. — Я тут есть, то есть в наличии. Вернуться обратно — никак. Придётся здесь обживаться, учиться… Вроде бы начал. Райнольд, я вам рассказал всё. Понимаете, что этим я поставил себя под очень серьёзную угрозу?

— Под угрозой, — значительно сказал Шатильон, передавая кувшин Сергею, — вы находились сегодня утром, когда встали на дорогу, ведущую к чёрной горячке и довольно быстрой, но неприятной смерти. За пятьдесят восемь лет, которые я живу на этом свете, я научился держать язык за зубами, когда это нужно. Надеюсь, когда-нибудь научитесь и вы. Как забавно получается, сударь!.. Мы с вами взаимно владеем тайнами друг друга. Ваш сон не обманул. Какое из этого следствие? Правильно, теперь у нас есть основания друг другу доверять, ибо ничто так не сближает людей, как общий секрет. Но, признаться, всё, рассказанное вами, настолько невероятно… Я всегда предполагал, что ждать Апокалипсиса следует со дня на день, а тут выходит — мир существовал ещё восемьсот лет после моего века. Вариантов два: либо вы действительно сумасшедший и гениальный обманщик, либо всё-таки говорите правду. Э-э… Значит, всемогущий Орден тамплиеров однажды рухнет?

— Именно, — Казаков решил не щадить Рено и говорить полную правду. — Через сто восемнадцать лет король Франции Филипп IV при поддержке Рима арестует всех тамплиеров, великий магистр Жак де Молэ погибнет на костре, а сам Орден будет запрещён.

— Молэ? — нахмурился Рено. — Ага, есть такой небогатый род в Провансе. Крайне любопытно, крайне… И ещё этот ваш сон… Оставим. Вы сказали, будто собираетесь здесь просто жить, привыкать, учиться. Но ведь человек должен чего-то достигнуть. Вы чего-то хотите, Серж? Я имею в виду…

— Деньги, титул, землю? — быстро подсказал Казаков. — Конечно! Имея своё место в жизни, я получу независимость. От сэра Мишеля, например. Я привык служить государству, а не конкретному человеку. По здешним меркам я только обычный солдат в составе крайне маленького отряда. Рыцарь и два оруженосца… Вот пример — Мишель подданный Ричарда, но сейчас сражается против своего короля. Да и в Крестовый поход он мог бы не идти — его ведь никто не заставлял? Нет того порядка, к которому я привык, когда все и каждый подчиняются одной цели — благо страны, государства, королевства. У меня такое впечатление, что у вас здесь каждый действует сам за себя и для себя. Собрать людей можно только ради идеи — здесь эта идея выражается в Гробе Господнем и Иерусалиме, в мои времена ею считалась либо никому не понятная «европейская демократия», представлявшая собой одни сопли и заставлявшая обывателя рыдать над участью приговорённого к смерти убийцы, порешившего полсотни человек. Такая же система послушания, как при сильном короле, только гораздо хуже. Основанная на весьма непрочном фундаменте из соплей. Либо вторая и куда больше нравящаяся мне идея — сильное государство, где все подданные трудятся ради своей страны, а, значит, и для себя. Здесь я не вижу своей идеи, уж простите, Рено. Всё чужое. Даже Русь, если я однажды доберусь до земель, которые в будущем окажутся моей родиной. Город, в котором я родился, ещё не построили, это случится только через пятьсот лет. Мне, говоря откровенно, нечего здесь делать. Старые привычки так просто не обрубишь. Можно потрудиться, лет за десять, если очень повезёт, получить свой кусок земли с крестьянами и захудалым городком и попробовать тащить их за шиворот в светлое будущее в соответствии со своими разумениями, но мир-то не изменится! Мои старания забудут сразу после моей смерти.

— Хотите, чтобы не забыли? — Рено остановил Казакова и, взяв за пряжку колета, глянул на Сергея неожиданно серьёзными глазами — по-прежнему ярко-синими, но уже не разбитными, как обычно, а словно бы говорящими: «Послушай меня и я укажу дорогу. Я знаю, где она и куда сворачивать на перекрёстке». — Серж, вы целый день кричали, что я вас не пойму, не услышу или отвергну. Кажется, я сумел уяснить, чего вы хотите. Порядка?

— Для начала, — Казаков отстранил руку Шатильона, теребившую колет. — Да, собственно, я и не знаю, чего хочу. Не нужно ходить строем всем и каждому. Просто кое-кому это обязательно, хотя бы ради того, чтобы строй не распадался.

— Странные слова, — пожал плечами Рено. — Ладно, сударь. Я рад, что вы хотите порядка. Хотя бы для начала. Могу предложить поучаствовать в построении оного. Мне тоже надоело смотреть на грызущихся графов и герцогов, разрушающих наш мир. Я не верю в расположение Господа к смертным, но именно на Его имени создаётся христианская империя от Кастилии до Палестины. Я вместе с друзьями был бы не против навести порядок на самых верхах, при дворах королей. Все беды распространяются из королевских и герцогских замков — посмотрите на болвана Ричарда, скрягу Филиппа, это полнейшее ничтожество Ги де Лузиньяна или одержимого мыслями о вселенской империи Барбароссу!

— Высоко вы замахиваетесь, Рено, — снисходительно сказал Казаков. — Не по зубам. Ни вам, ни мне.

— Ничего подобного! — воскликнул Шатильон. — Нужно просто знать, что делать и в союзе с какими людьми. Если вы пообещаете верить мне и выполнять всё, что я скажу, корона герцога окажется в ваших руках через год. Дальнейшее — воля ваша.

— Есть в современном для меня английском языке такое слово «Quest», — начал Казаков, а Рено понимающе кивнул, видимо, знал, что оно означает. — Очень уж оно многозначительное, хотя в наши времена потеряло свой изначальный, добрый оттенок. Не буду уточнять, благодаря кому и чему. У нас quest обозначал лишь поиск разнообразных приключений на свою задницу. Сплошные приключения без осмысленной цели мне не требуются.

— Если согласитесь, получите именно тот quest, который в здешней Англии подразумевает именно Предназначение, — Рено де Шатильон говорил вполне веско. — Поиск смысла вашей земной жизни. Если угодно, вы можете идти к нему любыми путями, которые выберет ваша личная совесть. С кровью, без неё, со столь ненавидимыми вами соплями или с невероятными интригами, в компании или в одиночку. Пойдёте?

— А вы? — настороженно спросил Казаков.

— А я уже давно иду по этому пути.

ГЛАВА ПЯТАЯ Гладко было на бумаге

9 — 10 октября 1189 года.

Мессина, королевства Сицилийское.

Оказывается, обнаружить в прибрежных камнях и кустарнике подземный ход отнюдь не просто. Тем паче, если вы целый день присутствовали на маленьком празднике у шотландцев, потом ещё добавили молодого вина у Ричарда и почти не спали прошлую ночь. Ещё можно добавить, что выход из подземной галереи вы видели в фиолетовых предутренних сумерках, когда всё окружающее невероятно искажается призрачным светом уползающей за горизонт луны, и даже самый обычный камень запросто меняет форму, весьма отличную от дневной. А кусты на Сицилии, как выясняется, самые колючие в Европе.

Ориентиры, впрочем, никуда не пропали — высохшая олива, три камня, лежащие пирамидкой и остов рыбачьей лодки, более напоминавший скелет выбросившегося на берег кита средних размеров. Остаётся лишь как следует оглядеть берег, изучая любые подозрительные пещерки.

Поисками занимались все, включая короля. Подземный ход непременно следовало найти до заката. Потом ничего не выйдет — местных проводников нет, а Гунтер с сэром Мишелем, к сожалению, не запомнили места в точности. Оставляя на колючках клочки ткани и нити, маленький отряд, составлявшийся из нормандского и шотландского рыцарей, короля Англии, менестреля Бертрана де Борна и двух оруженосцев Ричарда, увлечённо шарил по кустам, разыскивая описанную сэром Мишелем низкую дверцу.

Повезло, разумеется, королю. Ричард всегда был удачлив в авантюрах, но справедливости ради стоит заметить, что начинал он их просто замечательно, доводил дело почти до конца, однако в финале, когда стоило лишь сделать последние два шага, протянуть руку и забрать приз, всё проваливалось в тартарары, а Львиному Сердцу приходилось расхлёбывать последствия. Так происходило практически со всеми начинаниями — от высокой политики, когда Ричард добился поражения своего отца Генриха, но сам угодил в сети Филиппа-Августа, до любовных интрижек: его предыдущая невеста Алиса Французская, сравнив принца Ричарда и его папашу, сделала выбор в пользу Старого Гарри (впрочем, семнадцать лет назад король Генрих был не таким уж и старым…).

— Здесь! — выкрикнул король, подзывая остальных. Первым подбежал недовольный Бертран де Борн. Менестрель успел оцарапать лицо, упасть, подвернув ногу, и измарать во время падения штаны в козьих катышах, ибо сицилийцы из деревень вовсю выпасали глумливую бородатую скотину на побережье. Бертран не особо любил приключения, вернее, в отличие от Ричарда, не любил в них участвовать. Петь баллады о всяко-разных авантюрах — сколько угодно, но лезть в пекло самому? В жизни и так слишком много опасностей.

— Оно самое, вашвеличество, — прибежали тяжело дышащий сэр Мишель и Гунтер, слегка попортивший свою новую тунику, подаренную скоттами. Такое впечатление, что вместо колючек на кустах росли когти дракона. — Открыть очень просто — взять за ручку и сдвинуть вбок.

Ричард глянул на нормандского рыцаря с высоты своего роста и последовал указаниям, да только вышло так, что приложил несколько больше сил, чем требовалось. Дверца ушла в глубокий паз и там застряла, ибо не рассчитывалась строителями на тяжёлую королевскую руку. За спинами монарха и Бертрана напряжённо таращились в темноту прохода ричардовы оруженосцы — шевалье де Краон из Аквитании и беловолосый норманн Брюс Стаффорд из Англии.

— Умники, — вздохнул язвительный де Борн, — кто-нибудь, кроме меня, догадался взять факелы?

Выяснилось, что никто. Король не озаботился подобными глупостями, понадеявшись на смышлёных вассалов, а последние не получали приказа. Хотя, как подумал Гунтер, можно было бы догадаться, что во всяком уважающем себя подземном ходе темно, а его хозяева не предусматривают постоянного освещения. Хорошо, догадливый Бертран (видимо, неплохо зная Ричарда и его бестолковое окружение), прихватил из лагеря тонкую связку факелов из сосновых веток.

— Дай сюда! — Ричард бесцеремонно забрал у Бертрана факел, высек хранившимся в кожаной сумочке на поясе огнивом искорку и первым шагнул вперёд, немедленно треснувшись лбом о низкую притолоку. Де Борн вздохнул, но ничего не сказал.

— Осторожнее, государь, — пробубнил сэр Мишель, с интересом наблюдая за эволюциями Львиного Сердца. — Разрешите, я и барон Мелвих пойдём в голове отряда. Мы всё-таки знаем дорогу…

— Хорошо, — кивнул Ричард. Его так и подмывало обнажить меч, но было понятно, что пускать оружие в действие пока не имеет смысла за полным отсутствием противника. Тем более, что в башне, куда выводил ход, следовало бы использовать арбалеты — тут уж Ричард не упустил возможности, приказав всем взять с собой по небольшому самострелу, отлично удерживаемому одной рукой. — Долго идти?

— Не очень, сир, — ответил норманн. — Шагов триста или четыреста. Вы же видите — стены города совсем рядом. Только обязательно следует дождаться заката и темноты. Придётся недолго посидеть в коридоре.

И они пошли. Сооружённая под каменистым побережьем галерея ничуть не изменилась с прошлых суток. Только внимательный Гунтер углядел в желтоватых отблесках огня тёмные пятнышки на плитах пола — подсохшая кровь. Следовательно, кого-то из родственничков Роже де Алькамо всё-таки поранили во время ночной вылазки.

Сэр Мишель внезапно остановился и задумавшийся о малоприятных перспективах сегодняшнего вечера Гунтер едва налетел на рыцаря. За плечом сопел Ричард Львиное Сердце.

— Что? — Гунтер всмотрелся вперёд и ахнул. Вот этого они ночью не заметили. Коридор раздваивался наподобие латинской буквы Y. Можно было бы проследить, куда отправились mafiosi Алькамо, по капелькам крови, но следы вели и в правый проход, и в левый. Надо полагать, отряд сицилийцев разделился. Вот тебе новости…

— Направо, — убеждённо заявил Фармер. На чём основывались его выводы, непонятно, ибо рыцарь, точно также, как и Гунтер, не обратил внимания на дополнительный коридор, когда они вместе с Роже направлялись в лагерь Ричарда. А Алькамо-старший забыл предупредить. Вероятно, сэр Мишель сейчас избрал путь наугад, чтобы не задерживаться и не вызывать подозрений у англичан.

«Подозрения так или иначе могут возникнуть, — досадливо подумал германец, шествуя за молодым Фармером, уверенно продвигавшимся вперёд. — Конечно, мы натрепались Ричарду о своих знакомствах и он поверил… Однако как будет выглядеть наше столь подлая измена в глазах короля? После того, как Танкред захватит Ричарда, мы станем для Плантагенета врагами номер один».

Как оправдать свои знания о подземной галерее, посоветовала Элеонора Аквитанская — королева-мать велела обязательно сослаться на Ангеррана де Фуа, который, узнав о тайном проходе в город, якобы и послал двух благородных шевалье к Ричарду. Как ни странно, Львиное Сердце купился. Он лично знал Ангеррана и тот давал ему неплохие советы. Ричард никому не признавался, что идею потребовать назад приданое королевы Иоанны подал именно мессир де Фуа, но, простая душа, счёл, что имеет основания доверять рыцарю из Лангедока. Наверное, это малообоснованное доверие и повергло короля в искушение совершить столь удивительный подвиг, едва ли не в одиночку захватив Мессину.

Коридор закончился округлой залой с лестницей, ведущей наверх к тяжёлой, обшитой железом двери. В точности подвал башни.

— Ждём, — скомандовал Ричард. — Довольно скоро снаружи стемнеет, пока посидим здесь.

Бертран де Борн, брезгливо осмотрев запылённый пол, постелил тёмный плащ без украшений и устроился на нём, привалившись к стене. Остальные последовали его примеру, только Ричард беспокойно ходил туда-сюда, видимо, в предвкушении настоящего дела. Будет ему приключение, не извольте сомневаться.

Тишину нарушали только шаги короля и тихая песенка де Борна, мурлыкавшего под нос отнюдь не куртуазную балладу. Гунтер прислушался:

Хорошо бродить по свету, Но, куда ни погляди — От убитых менестрелей Ни проехать, ни пройти! Много умерло их даром Под рукою королей, В тёмных сумеречных залах, На паркете галерей — Исключительно за правду Прямо деспоту в глаза, Ибо резать правду-матку Узурпатору нельзя!

— Бертран, умолкни, — шикнул Ричард. — Услышат.

— Тут стены почище, чем в Тауэре, — непринуждённо отмахнулся менестрель. — Должен же я порыдать над своей несчастной судьбой.

— А что там было дальше? — поинтересовался Гунтер, никогда прежде не слышавший подобных сочинений. — Это что-то из вашей биографии?

— Обобщённый образ, — вздохнув, ответил трубадур. — Думаете, опаснее всего на свете жизнь воина или короля, которого подстерегают заговоры, отрава и кинжалы убийц? Не-ет, хуже всего живётся поэтам…

А ещё их убивают, Когда бой идёт лихой, Если лезут прямо с лютней В пекло битвы огневой. Меж двумя копнами сена — То ль виола, то ли меч? Менестрелями покрыты Сплошь поля кровавых сеч…

— Бертран! — тщетно воззвал король.

— А что Бертран? — перебил сам себя де Борн. — Хорошая песня, главное — правдивая…

А ещё их убивают За прекрасную любовь: Невменяем муж ревнивый, По постели льётся кровь, Мнятся головы на блюде, Жёны плачут в три ручья… Разве трудно выбрать дамой Ту, которая ничья?! Их тела в тюрьме на нарах, Их тела на мостовой, Из окошек будуаров Они валятся толпой, В диком вереске они же Останавливают взгляд — А печальные глазищи Прямо в душу вам глядят…

— Хватит! — Ричард положил ладонь на рукоять клинка. — Готовьте самострелы, скоро пойдём. Бертран, если боишься, либо оставайся тут, либо возвращайся.

— Сир, — проникновенно сказал де Борн, — я не могу упустить такого случая и не поучаствовать вместе с моим королём в деянии, достойном рыцарей Круглого Стола. Если погибну, закажите по мне мессы в течении ста лет в соборе святого Мартина Турского, а балладу о моей смерти либо сочините сами, либо поручите написать шевалье де Монброну. И так, чтобы благородные девицы заливались слезам, едва заслышав первые аккорды.

Молодые оруженосцы короля захихикали, а Гунтер подумал: «Зря беспокоитесь, сударь. Вашей бесценной шкуре ничего не угрожает, если только кошельку. Танкред аккуратно вас повяжет, с Ричардом у сицилийца будет особый разговор, а вам, надо думать, придётся выкупаться…»

* * *

— Вы всё поняли? Сможете? Если вы свалитесь по дороге, никому от этого легче не станет, а дело окажется на грани срыва.

— Рено, я чувствую себя вполне нормально. Просто удивительно, как у вас получилось…

Шатильон восседал за столом в полупустом скриптории монастыря. Только в неопределённой дали, через пять или шесть высоких конторок, две пожилых монахини занимались духовным чтением, обложившись пудовыми томами Евангелий.

— Оба письма передадите любому дворянину из стана Ричарда. Они уж догадаются отдать пергаменты королю. Как я понимаю, вам лучше на глаза Плантагенету вовсе не попадаться. Потом спокойно вернётесь.

— Я здесь вижу только одну депешу, — Казаков указал взглядом на стол, где лежал только что исписанный Рено де Шатильоном лист. — Где второй?

— Получите, — старый интриган (а Сергей Рено по-другому и не называл, сочтя его кем-то наподобие графа де Рошфора образца XII века) вынул из рукава свиток отличнейшего тонкого пергамента с синей печатью, на которой красовались три лилии Французского королевства. — Если вообразить себе самый крайний случай, который, я надеюсь, нам не грозит, делайте с пергаментами что угодно, но в руки сицилийцев они попасть не должны.

— А что в них? — Сергей заинтересованно оглядел письмо с лилиями.

— Ну ответьте, зачем вам это знать? — Ангерран-Рено ласково глянул на оруженосца. — Если судить по справедливости, совершенно незачем. У вас есть дело — доставить бумаги королю Англии. Вот и исполняйте.

— Слушаюсь, шевалье, — отрапортовал Казаков, мысленно укорив себя за излишнее любопытство. Древнейшее правило гласит: получив приказ — выполняй, а не спрашивай вышестоящего, ради каких высоких соображений он отдан.

— Отправитесь к вечеру, — продолжал распоряжаться Рено де Шатильон. — Сразу после заката. Роже де Алькамо я успею предупредить, и он благополучно переправит вас за стены. Наденьте блио с наваррским гербом — все и каждый знают, что подданные короля Санчо держат нейтралитет. Вас не то, что не тронут, даже внимания не обратят. Вернётесь той же дорогой. Ясно?

— Более чем.

Рено быстро запечатал свою депешу, приложил перстень со своим гербом — головой орла, сжимающего в клюве кинжал — и поднялся с высокого деревянного сиденьица.

— Сейчас отдыхайте, — Рено и Казаков направились к выходу из скриптория. — Обязательно как следует покушайте. Пироги в обители отличнейшие. Завтра к утру быть здесь обязательно, вы мне понадобитесь. Завтрашний день решает всё.

Шатильон по-юношески легко сбежал со ступенек и, не прощаясь, отправился к конюшне, оставив своего нового помощника в состоянии, которое одним словом описать было затруднительно: здесь и растерянность, и недоумение, и всё более возрастающий интерес.

Знания Казакова о столь примечательной личности, каковой являлся Райнольд де Шатильон, были ограничены лишь историей Тивериадской битвы и личными наблюдениями за энергичным стариканом. Сергей, однако, понимал, что дедуля ох как не прост — знаком с монархами, постоянно таинственно исчезает и появляется, знает буквально всех, имеющих серьёзный вес в нынешней политике персон, а самое главное думает совсем по-другому, нежели абсолютное большинство обитателей нынешней неспокойной эпохи. Ему под стать разве что одна Беренгария. Ну, может быть, королева Элеонора.

Казаков несказанно удивился, когда Рено высказал свои взгляды на окружающую его жизнь. Лет через восемьсот такого человека, может быть, назвали бы реформатором, а то и ещё чище — футуристом. Шатильон обладал «комплексом силы» — ему было противно смотреть на феодалов, вечно пребывающих в состоянии междоусобной войны, на слабых и неумных королей, на бесполезные (тут Казаков согласился с Шатильоном на все сто) Крестовые походы и бессилие власти. Впрочем, это пока лишь красивые слова — Рено не открыл господину оруженосцу никаких своих планов (тоже, в общем-то, правильно: сначала заслужи доверие), однако недвусмысленно дал понять, что он и его друзья стараются хоть как-то изменить этот мир к лучшему. «Лучшим», по мнению Шатильона, являлся порядок. Порядок с большой буквы. Сильная власть, сильный закон, государство, где каждый занимается своим делом.

Разумеется, эти мысли соответствовали здешним понятиям о порядке и общей картине мира: псы-воины держат в повиновении паству-народ, а пастыри-священники надзирают… Казаков смог приметить, что как раз о пастырях-церковниках Рено говорил меньше всего, но, впрочем, наверняка был прав — к чему Церкви вмешиваться в дела государства? Точно также думает, к примеру, германский император Фридрих Рыжебородый, последние двадцать лет находившийся с апостольским престолом на ножах. Ничего удивительного — времена такие. Церковь постепенно теряет своё значение и «руководящую и направляющую роль», уступая место власти королей и выборных дворянских собраний.

«Не понимаю, как подобное может получиться у Рено и его приятелей, — раздумывал Казаков, медленно шагая к странноприимному дому. Рука побаливала, но вполне терпимо. — Признаться, я категорически не помню из курса истории, чтобы в двенадцатом веке случилось что-то экстраординарное. Событие, повлиявшее на весь ход дальнейшего развития человечества. Ну да, Третий Крестовый поход, бездарно провалившийся из-за тупости Ричарда, неожиданной гибели Барбароссы и свар между предводителями. В начале следующего, XIII века тоже не стрясётся ничего интересного, кроме войны крестоносцев против еретиков в Лангедоке. Симон де Монфор, святой Доминик, разгром Монсегюра и всё такое прочее. Веселье начнётся лет через сто, когда во Франции появится первый самодержавный монарх, Филипп Красивый, который действительно наведёт порядок, а трон Англии достанется Эдуарду I. Только все их задумки так красиво провалились… Жалко, что у Рено ничего не получится. Можно было бы ему и рассказать, огорчить старика… Хотя постойте!»

Казаков запнулся на полушаге и едва не упал. Его осенило. Кажется, теперь картина мира начала постепенно вставать на свои места. Что же мы имеем? Гунтер втолковывал, что этот мир, пусть и является точной до последней травинки, копией первоначального — знаменитого инквизицией, Жанной д'Арк, Людовиком XIV, Наполеоном, атомной бомбой и изобретением памперсов — не имеет, однако, предопределённого будущего. Помянутая точная копия перестала быть таковой с появлением людей, не долженствующих здесь находиться. Его самого, С. В. Казакова, русского, высшее, прописанного на улице Народной, дом 60, город Санкт-Петербург, и благородного мессира Гунтера фон Райхерта вместе со всеми его арийскими кровями, драконом Люфтваффе и пистолетом «Вальтер». Между прочим, Гунтер только вчера угрохал из огнестрельного оружия англичанина, который во время штурма Мессины вполне мог остаться в живых, народить детей и стать предком, к примеру, Оливера Кромвеля. Изменения мира происходят просто с недетской силой, по цепной реакции. Первое время новоприбывшие ни на что не влияют, но через несколько месяцев своими действиями, словами, другой структурой разума прославленные в фантастических книжках «гости из будущего» создают критическую массу исторических неправильностей, способную рвануть так, что Хиросима покажется пистолетным выстрелом в воздух.

Есть две основные посылки. Первая: Рено и его таинственная компания что-то затевают и это «что-то» в реальном мире, настоящей и всем известной истории не случилось. Второе: в «что-то» вмешались абсолютно левые люди, способные привести этот замысел к логическому концу, каким бы он ни был. Либо к ещё более быстрому провалу, либо к успеху. Чего мы хотим? Правильно, победы. Жаль, не знаем, в чём эта победа состоит.

— …Ещё добавляем, — сказал вслух Казаков чёрно-серой вороне, изымавшей полезные зёрнышки из украшавшей монастырский двор кучи лошадиного помёта, — что мы забираемся в сферу, которой нормальный и наделённый инстинктом самосохранения смертный обязан сторониться, как чёрт ладана. Но я всё равно не хочу два года торчать под Аккой и умереть от поноса. Полезли?

Ворона недоумевающе покосилась на человека и каркнула. Сей звук был принят Сергеем, как согласие.

Была середина дня, осеннее солнце, не столь уж и яркое, как летом, но достаточно тёплое, взирало на монастырь святой Цецилии с равнодушием купца, который и так знает, что покупатели у него так или иначе будут, а если конкретно этот благородный мессир ничего не купит, а только переворошит товар, ничего страшного не случится.

В дверях Сергей натолкнулся на мадам де Борж, собравшуюся погулять. Пожилая камеристка чуть поклонилась оруженосцу, но, как всегда, не сказала ничего.

Её королевское высочество, принцесса Наваррская Беренгария откровенно скучала. Занимательная книжка Публия Овидия была закончена, кошка играть не желала, а желала спать, забравшись в клетку на мягкую подушку, преподобная сестра Мария Медиоланская занималась делами по хозяйству и, следовательно, забрать из тайного отделения библиотеки новое захватывающее сочинение пока не представлялось возможным.

— Каковы прогулки в миндальных садах? — едко поинтересовалась у Казакова Беренгария, едва тот появился на пороге. От скуки принцесса стала ещё более язвительной.

— Ваше высочество! — притворно оскорбился оруженосец. — Если уж вы недолюбливаете жениха, то разве прилично обвинять в его грехах всех окружающих?

— О чём вы так долго беседовали с мессиром Ангерраном? — осведомилась Беренгария, но её лицо вмиг приняло обеспокоенное выражение: — И почему вы встали с постели, сударь? Утром смотреть на вас было тоскливо. Переутомитесь и опять сляжете.

— Уже нет, — решительно помотал головой Казаков и присел на сундуки, одновременно сбросив явившуюся обнюхать нового гостя кошку. Рыжая тварь оскорбилась, мяукнула и забралась на колени Беренгарии. — Рено… В смысле, Ангерран сделал кое-что для меня. Не думал, что у него талант лекаря.

— Рено? — прищурилась принцесса. — Вас не очень покоробит, если я скажу, что люблю подслушивать? Ах, нет? Вы не рыцарь, мессир! Никакой благородный шевалье не потерпел бы подобных признаний от дамы… Так вот, когда ещё до начала осады Ангерран де Фуа беседовал с Элеонорой, я, каюсь, навострила уши. Они беседовали на провансальском, а я знаю этот диалект. Королева-мать называла Ангеррана именно этим именем — Рено. И вы только что оговорились.

— Это второе имя, данное при крещении, — изящно, как ему показалось, соврал Казаков. Беренгария не поверила:

— Знаете, Серж, мне кажется, что я очутилась в центре какой-то очень непонятной и замысловатой интриги. Вы здесь человек новый, а я умею замечать подобные вещи. Мне не нравится Ангерран, я удивлена историей с тамплиерским золотом и… — принцесса запнулась.

— Чего уж там, говорите, — насторожился Казаков.

— И вашей быстрой поправкой, — сказала Беренгария. — Чересчур быстрой. Говоря откровенно, я поражена до крайности. Мне приходилось ухаживать за отцом и братьями. Их ранили на турнирах или во время войны с маврами, так я вам скажу, что после похожей раны всякий нормальный человек лежит в постели с жаром и зачастую с бредом не меньше трёх-четырёх седмиц. А тут пришёл Ангерран, побыл с вами весьма недолго, и вот результат — вы встали на ноги.

— Разве это плохо? — удивился Сергей.

— Необычно, — уклончиво сказала Беренгария, наклонив голову и не глядя на собеседника. — Необычности вызывают подозрения. Я даже думала о колдовстве.

«Догадливая ты у нас, — подумал Казаков. — Может, ей действительно кое-что объяснить? Во-первых, Беренгария не продаст, во-вторых, знает здешнюю жизнь гораздо лучше меня. Вдруг что-нибудь прояснится?»

— Я никогда не сталкивался с настоящим колдовством, — Сергей понимал, что для принцессы колдовство является вещью самой что ни на есть настоящей, не то, чтобы обыденной, но существующей в природе. Между прочим, спустя лет сто-двести инквизиция будет полагать «неверие в магию» одним из пунктов обвинений против еретиков или колдунов — однако не исключено, что из многих тысяч людей, отправленных на костёр по подобному обвинению могли затесаться и самые настоящие маги. Судя по редким обмолвкам сэра Мишеля и даже такого прагматика, как Гунтер, волшебный потенциал мира в нынешние времена ещё не исчерпан. Это века с шестнадцатого или семнадцатого магия начала постепенно уходить из обитаемой людьми Вселенной.

— А я сталкивалась, — заявила наваррка. — Помните, я вам рассказывала про де Транкавелей? Семейство из Ренн-ле-Шато? У нас в Наварре бывали и другие случаи. Настоящая порча и многое другое — малефика, лигатура, привороты, гибель урожая.

— Обычный набор чёрной магии, — согласился Казаков. — Вам, ваше высочество, никогда не казалось, что все свои личные неудачи, просчёты или обычную глупость человек сваливает на кого-то другого, не желая признавать себя виновным? Издохла корова — значит, поработала ведьма.

— Но ведь ведьма может наслать болезнь, — справедливо сказала принцесса. — Помню, во дворце моего отца от сапа умерли почти все наши охотничьи лошади. А потом братья из inquisitio арестовали одного барона, которому отец оказал немилость. Эпидемия прекратилась, а барон сознался, что нанял ведьму и она околдовала наших коней.

— И что с ними случилось? В смысле, с бароном и с ведьмой?

— Его сослали в Португалию, ведьму повесили, а труп сожгли, — Беренгария равнодушно пожала плечами.

— Но ведь бывает и добрая магия, — улыбнулся Казаков. — Всякие там единороги, Мерлин, чудеса святых…

— Бог мой, как вы необразованны, не перестаю изумляться! — ахнула принцесса. — Как же вы не понимаете, сударь: единорог — это одно, Мерлин — совсем другое, а чудеса не имеют к волшебству вообще никакого отношения, потому что происходят совсем из другого источника! Да, святые исцеляют именем Господа нашего и Его волей, Его силой… Но меня никто не убедит, что Ангерран де Фуа — святой! Не спорю, исцеление — это добро, но даже самое доброе дело можно оборотить злом. Вы точно уверены, что Ангерран не колдовал?

— Нет, — решительно сказал Казаков, для пущей убедительности размашисто покачав головой. Нечего вызывать у Беренгарии подозрения. И, конечно, не стоит рассказывать о своём разноцветно-чёрном сне. Гунтеру — пожалуйста, у него с предрассудками несколько полегче, да и он сам по себе человек знающий, что такое цивилизация в виде электричества, паровозов и огнестрельного оружия. Может, сумеет чего растолковать. — Кажется, Ангерран научился лекарству у арабов, а вы, ваше высочество, помните — даже преподобная сестра Мария Медиоланская подтверждала, будто сарацины многое знают о медицине.

— Наука о человеческом теле прежде всего должна быть основана на практике, — Беренгарии надоел бессмысленный разговор и она лукаво глянула на мессира оруженосца. — Между прочим, сударь, мадам де Борж обычно гуляет до заката.

— Пусть её гуляет, — согласился Казаков.

Принцесса подсела рядом на сундуки и её тонкая ладонь скользнула по плечу Сергея от раны и выше.

— Довольно красивый шрам, — оценила работу Ангеррана Беренгария. — И следа ниток не осталось. А у вас ещё есть где-нибудь шрамы?

— Есть. Но не на руках, — фыркнул Казаков. — Хотите глянуть?

Рыжая кошка забралась на стол и улеглась, подобрав лапы и обвернувшись хвостом. Эти люди такие странные… Самое ужасное в них — это надетая поверх шкура, которую слишком долго снимать. Впрочем, делая это умеючи, вполне можно привыкнуть. Эти двое, как видно, умели неплохо.

* * *

За время праздного сидения в подвале башни Гунтер двадцать раз подумал о том, как провернуть авантюру с захватом Ричарда таким образом, чтобы не получить английского короля себе в кровные враги — хуже подобного оборота германец ничего себе и представить не мог. Стоит вообразить: мы корчим из себя наивернейших подданных, сами предлагаем королю сделать вылазку в город, да ещё якобы и с подачи Ангеррана де Фуа, вылезаем наверх, а там нас ждёт — не дождётся Танкред с оравой жаждущих английской крови норманнов. До Ричарда моментально дойдёт, что предательство заранее подстроено и кто виноват. После этого проще будет удавиться в первом же нужнике на потолочной перекладине. Конечно, Ричард слегка сумасшедший, но он, простите, ещё и монарх, сиречь помазанник Божий, в чьём праве карать и миловать. С Танкредом они быстро договорятся, а вот двоих незадачливых шевалье потом могут ждать самые невероятные неприятности — сицилиец и не вспомнит, кто именно помог ему справиться с буйным англосаксом, решившим повоевать из-за наследства любимой сестры. И вообще, все исторические авторы, хронологи и летописцы в один голос твердят: благодарность — отнюдь не самая распространённая черта королевского характера.

Ричард, отлично знающий военное дело (точнее, способный великолепно спланировать и провернуть операцию, не требующую большого количества людей, когда исход зависит только от личного героизма и удачливости), и сам понимает, что в Мессине его может поджидать любая, самая фатальная неудача. Соваться вшестером против целой армии короля Танкреда? Разумеется, можно попробовать, но если авантюра сорвётся, виноватый непременно отыщется, и таковым виноватым станет любой, кроме самого Ричарда. Так что, господин барон Мелвих и шевалье де Фармер, думать надо было раньше, а сейчас извольте положиться на судьбу и благоприятное стечение обстоятельств. Смешнее другое: никто даже не знает, в какой именно точке города находятся отряд английского короля — возвращаться к перекрёстку подземного коридора и размышлять нет ни времени, ни желания.

— Поднимаемся, — Львиное Сердце счёл, что время для решительного броска в вотчину Танкреда Гискара наконец наступило.

— Я только собрался вздремнуть, — подал голос из темноты Бертран де Борн. — Почему все чудесные приключения начинаются в самый неподходящий момент? Здесь тепло, сухо, нет комаров…

Менестрель, стариковски покряхтывая, поднялся на ноги и закрепил плащ у горла. Ричард надвинул шлем, скрыв лицо. Оруженосцы короля нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

— Показывайте, — приказал Ричард сэру Мишелю. — Вы же здесь бывали, а не я. Как открыть дверь?

Гунтер едва не застонал, когда понял, что дверь заперта снаружи. Судя по некоторым мелочам, становилось ясно — это не Северная башня. Лестница чуть короче, немного другая, пусть и очень похожая кладка, дверь-люк имеет иную форму. Ну всё, влипли. Ночью все кошки серы, а все подземелья похожи друг на друга.

— Будем ломать, — провозгласил Ричард. Недовольным он не выглядел, вовсе наоборот — перед королём появилась ясная цель и конкретная преграда, которую нужно преодолеть.

— Иисусе… — очень тихо сказали где-то сзади, а Гунтер, приобернувшись, рассмотрел, как трубадур страдальчески прижал пальцы к вискам. Верзила Ричард напрягся, толкнул несколько раз притвор плечом, а затем, сообразив, где находится засов, просунул в узкую щель между каменным косяком и дверью лезвие меча. Дерево хрустнуло, начиная поддаваться, король повёл клинок наверх, молодецки ухнул и за дверью грохнула по полу деревянная балка засова.

— Думал, будет хуже, — заговорщицки прошептал Ричард, обернувшись. — Вроде бы там тихо. Шевалье де Фармер, сколько народу должно быть в подземельях башни?

— Э-гм, — кашлянул рыцарь. Кажется, и до сэра Мишеля начало доходить, что пришли они куда-то не туда. Но признаваться в своей ошибке не стоит — рванём напролом! Гунтер мимолётно подумал, что младший Фармер и Львиное Сердце отлично бы спелись меж собой, благо обычно действуют, не особо раздумывая над возможными последствиями. Казаков таких людей обычно называл сложно переводимым словом «отморозки», истинный смысл которого Гунтер так и не смог уяснить. Сергей попробовал растолковать, что можно отморозить руку, можно ногу, а можно — мозги. В этом случае человек становится почти невосприимчивым к опасности, нарушая ради достижения цели многие из морально-этических законов социума и оставаясь в то же время вполне дееспособным. Кстати, он и не соображает, что существуют какие-то этические ограничения… Отмороженность не болезнь, это состояние души.

Сэр Мишель ответил, почти не раздумывая:

— Пять, десять человек. Но, ваше величество, за дверью действительно полная тишина.

— К лучшему! — Ричард бесстрашно выбрался наружу, за ним в проём нырнул сэр Мишель, потом остальные. Замыкал шествие Бертран де Борн, явно решивший прикрывать от нападения с тыла.

Сэр Мишель с Гунтером переглянулись. Теперь ошибка стала осязаемой и несомненной. Это не Северная башня. Похоже, это вообще не крепостная башня, а подвал одного из зданий в городе. Только вот какого? Куда может вести подземный ход? В замок Танкреда? Слишком далеко, пришлось бы идти гораздо дольше. В кафедральный собор? Скорее всего нет, потому что в подвалах кафедрального собора никто не стал содержать бы некое подобие купеческого склада и арсенала. Здесь лежали готовые связки пик, мечи, конная упряжь, отрезы тканей, внимательный де Борн узрел даже разобранную на части катапульту. Кунсткамера преуспевающего старьёвщика и явно бывшего вояки.

«У семейства нашего дорогого Роже де Алькамо вполне может иметься такой же подвал, — подумал Гунтер. — Обычный склад полезных вещей, способных пригодиться и для войны, и для мирного времени. Не ошибусь, если скажу, что эти бочки наполнены вином, а ящики в углу…»

— Тихо! — шикнул король, осматриваясь. — Господин де Фармер, вы куда нас завели?

— Видимо, пошли не по тому коридору, сир, — беззаботно отозвался сэр Мишель, хотя в его глазах уже загорелись тревожные огоньки. — Но, коли так случилось, нам повезло немного больше. Мы наверняка оказались в доме какого-нибудь ломбардского торговца или, допустим, оружейника. Сможем выйти без лишнего шума, а дорогу к воротам в городе отыщем. Смотрите, здесь же нет ни одного человека! Достаточно поискать выход.

— А чего его искать? — де Борн вальяжно прогулялся к тёмному проёму арки и попинал носком сапога очень тяжёлую дверь, более напоминавшую ворота. — Сбить замки и мы на свободе.

— Попробуем, — согласился Львиное Сердце. — Только вряд ли эта дверь ведёт на городские улицы. Очень уж замки громадные.

Сэр Вальтер Скотт перевернулся бы в гробу, увидев, как предводитель блистательного европейского рыцарства сбивает при помощи меча замковые петли, в точности уподобляясь неумелому взломщику. Но известный писатель во гробу пока не пребывал по вполне банальной причине (Вальтер Скотт ещё просто не родился), а, значит, ужасаться было некому, кроме Гунтера. Наконец Ричард вкупе с мессиром Жаном де Краоном одержали победу и вырванные из двери вместе со щепками и гвоздями замки глухо брякнули по каменному полу.

Снова тёмное длинное помещение, только сундуки у стен. Очень много сундуков — подвальная комната была длиной шагов в сорок и на всём её протяжении была уставлена тяжеленными чёрными ящиками, где с поднятыми, где с опущенными крышками. Ричард, заинтересовавшись, подошёл к одному из сундуков, наклонил факел и…

И пробормотал под нос такую фразочку, что пришёл бы в умиление самый запойный сержант из захолустного гарнизона где-нибудь на границе с Шотландией. Гунтер невольно фыркнул, но король не обратил выражение непочтения и малейшего внимания.

— Надо будет запомнить, где стоит этот домик, — выдал мысль вслух король, — и после взятия Мессины сюда наведаться.

Эта комната была сокровищницей. Очень богатой сокровищницей. Некоторые сундуки были полны монетами под завязку, в тех, что стояли открытыми, золота и серебра было поменьше, некоторые вообще стояли пустыми. Над ящиками были видны надписи по латыни, ничего присутствующим не говорящие. Например: «Корабельная контора Риккарди из Милана», «Генуэзцы», «Парижский бальи», «Иерусалим». Или вот ещё чище: «Фридрих Барбаросса».

«Если бы мы были нормальными, честными людьми, — с нервным смешком подумал Гунтер, — мы бы взяли отсюда всё, что могли, и тихонечко покинули подвал по подземному ходу, пока не заявились хозяева, желающие узнать, кому и какого дьявола приспичило ломать замки на их сокровищнице. Кажется, я начинаю понимать, где мы находимся и кто хозяева».

— Всем бросить оружие! Немедленно!

Голос шёл из пустоты. Возле открытой двери никого не было. Гунтеру почему-то показалось, что Ричард вздрогнул.

— И не подумаю! — если король и испугался, то мигом взял себя в руки. Остальные напряжённо оглядывались, поводя гаснущими факелами. В ответ на крик Львиного Сердца раздалось одновременно несколько щелчков проволочных тетив и в стены за спинами незадачливых визитёров ударили, выбив искры, наконечники арбалетных стрел. Казалось, палили прямо из стен. Вероятно, в них были пробиты очень узкие бойницы, не различимые в полутьме.

— Кажется, нам не рады, — вздохнул Бертран де Борн. — Господа, мы вовсе не хотели нарушить ваш покой! Мы оказались здесь случайно! Пожалуйста, выведите нас на улицу и мы обещаем, что забудем дорогу к этому дому.

— Каковы мерзавцы, — под аркой входа наконец появился человек с факелом в левой руке и мечом в правой. — Судари мои, в сокровищницы люди посторонние никогда не попадают случайно.

— Это меня ты назвал мерзавцем? — рявкнул Ричард, и решительно шагнул к незнакомцу. Снова щёлкнул арбалет и короля зацепило за плащ болтом. Львиное Сердце приостановился. Похоже, они оказались в серьёзном переплёте. Разумеется, можно доказать хозяевам, что англичане пришли сюда подземной галереей и просто искали выход, но сколько же времени пройдёт?

Охнул Бертран де Борн. Менестрель, как и Гунтер, понял, что означает склад вещей, странная сокровищница и надписи над сундуками.

— Орден Храма, — сдавленно прохрипел де Борн. — Тамплиеры… Нас же отсюда не выпустят, если не признаемся, кто мы есть!

— Как вы догадливы, сударь, — человек с мечом усмехнулся. — Быстренько выложите украденные вами деньги обратно, сложите оружие и идите за мной.

— Самое досадное, что мы ничего не взяли, — де Борн пожал плечами, вложил клинок в ножны и, сняв перевязь, аккуратно устроил её на крышке сундука. — Сударь, произошла ошибка. И произойдёт ещё большая ошибка, если вы станете относиться к нам враждебно.

— Назовитесь, — холодно ответил тамплиер. Остальные братья-рыцари, оберегавшие сокровищницу, видимо, находились за стенами возле бойниц. Гунтер вспомнил, как только что зацепился за нитку, натянутую над полом. Вероятно, к шнуру были привязаны колокольчики, висевшие в караулке или что тут у них есть? Извольте видеть, забрались в тамплиерский банк, подняли на уши всё командорство Ордена и поставили себя в весьма двусмысленное положение.

— Я отказываюсь! — сквозь зубы процедил Ричард. — Я дворянин и имею герб. Вы тоже дворянин, сэр. Поверьте мне на слово — мы не хотели трогать ваши деньги и искали выход из подземного хода.

За спиной первого храмовника появились ещё трое. С самострелами в руках.

— Герб имеете, сударь, а денег нет? — чуть презрительно буркнул рыцарь командорства. — Отдайте нам оружие и я вас провожу к командору. Он будет с вами беседовать, как вышестоящий.

Львиное Сердце начал закипать, будто чайник: выпятил грудь, поднял голову и тяжело задышал. Гунтер с идиотским смешком подумал, что сейчас из-под шлема короля повалит пар. Никого вышестоящего, кроме Господа Бога и, наверное, Папы Римского, над королём не было. Великий магистр Ордена Храма приравнивался по статусу к королю, но не более.

Бертран де Борн снова попытался спасти положение:

— Благородные мессиры, — менестрель вышел вперёд и примирительно поднял руки, — мы все здесь дворяне. Если угодно, мы дадим слово, что оставим оружие в ножнах и ни в коем случае не употребим его против рыцарей вашего славного Ордена.

Тамплиер, склонив голову набок, поглядывал на Бертрана безразлично.

— Понимаете ли, — продолжал разливаться соловьём фаворит Ричарда, — дело в том, что король Англии ведёт в Мессине боевые действия, а командор сицилийских храмовников объявил о полном нейтралитете. Повторяю, мы забрались сюда по ошибке, пытаясь сделать вылазку. Задерживая нас, вы нарушаете приказ командора прецептории.

Как и всегда, дело испортил излишне импульсивный Ричард Львиное Сердце. Судя по виду, рыцарь Ордена Храма, командовавший охраной, был готов согласиться с увещеваниями де Борна и хотя бы не забирать у неожиданных гостей оружие, а обойтись с ними в соответствии с дворянским этикетом. Но Ричард не любил ждать и совсем не терпел, когда ему приказывают или что-то решают за него.

…Двое самых благоразумных людей в пытавшейся сохранить инкогнито компании — а именно Бертран де Борн и Гунтер фон Райхерт, барон Мелвих — с размаху бросились на пол, откатываясь к доскам сундуков: опасались арбалетных стрел. Ричард же вместе с сэром Мишелем, также не желавшим отступать, и господами оруженосцами (эти рванулись в драку не столько из обязанности перед сюзереном, а потому что король предпочитал видеть рядом с собой людей с такой же сумасшедшинкой, как и у него самого) разудало выкрикнули «Сент-Джордж!» и напали на тамплиеров, загораживавших дорогу.

«Теперь это называется не просто кражей со взломом, — уныло подумал Гунтер, слыша, как взвизгнули над головой стрелы, — а вооружённое ограбление вкупе с сопротивлением властям и членовредительством».

Разговаривавшего с ночными посетителями тамплиера Львиное Сердце просто снёс, как тяжело гружёный купеческий корабль раздавливает лодчонку рыбака. Ударил всем телом, да ещё и приложил кулаком, сжимавшим рукоять меча, в лицо. Двое из троих сопровождавших храмовника рыцарей успели выстрелить, однако первый болт улетел в пустоту, найдя себе пристанище в стенке сундука с генуэзским золотом, а вот второй вошёл прямиком в шею оруженосцу короля Брюсу Стаффорду, пробив кольчужный ворот. Стаффорда отбросило, а наблюдавший за ним Гунтер понял: смерть мгновенная и даже не потому, что повреждена гортань, а из-за того, что стрела, наверное, задела шейные позвонки.

Краткую победу спутники Ричарда всё-таки одержали — король либо убил, либо ранил двоих их четырёх тамплиеров, загнав их в зал с бочками, с двумя остальными разобрались сэр Мишель и уцелевший оруженосец, де Краон. Гунтер вместе с трубадуром на четвереньках поползли из кладовой, желая поскорее покинуть опасное помещение, ибо стрелки за бойницами не дремали, но достать Ричарда сейчас не могли — король со своими людьми был за дверями сокровищницы.

— Барон, у вас весь плащ в пыли, — гнусаво заметил ползущий рядом с Гунтером Бертран де Борн. — И зачем я только в это ввязался? Не вздумайте поднимать голову, если не хотите получить стрелу в череп.

— Спасибо за заботу, — прошипел германец. — Как думаете, шевалье, тамплиеры нас извинят за столь бесцеремонное вторжение?

Оказавшись на пороге, они быстро поднялись на ноги, увидев перед собой спины короля, молодого Фармера и мессира де Краона, несколько растерявших боевой пыл. Впрочем, было отчего.

Зала, куда выводил подземный ход, теперь была ярко освещена. Факелов двадцать-тридцать, не меньше. И столько же людей — тамплиеры и послушники Ордена, многие в кольчугах, другие в белых или чёрных плащах с багровым крестом. Почти у каждого обнажённое оружие в руках.

— Между прочим, — высокий светловолосый рыцарь лет сорока шагнул вперёд. И усмехался он очень нехорошо, — вы, господа, осквернили себя не только грабежом и убийством, но и оскорблением святой Матери-Церкви. Если угодно, назову своё имя. Я командор сицилийской прецептории Ордена Арно де Тревизо. Если вы сделаете хоть один шаг, вас нашпигуют стрелами, как кабана — чесноком.

— Теперь нас точно не извинят за вторжение, — обречённо прошептал Бертран де Борн на ухо Гунтеру. — Сейчас схлопочем интердикт от этих монахов с мечами…

Ричард понял — это проигрыш. Абсолютный. Если он сейчас не назовётся и не сложит оружие, королём Англии станет принц Джон, до Палестины доберутся только Филипп-Август с Барбароссой, а его имя будет навсегда опозорено. Недурно будет смотреться строчка в летописях: «Английский монарх Ричард Плантагенет, попытавшись ограбить сокровищницу Ордена Храма, был застигнут рыцарями Тампля и убит на месте». Может быть, ещё получится договориться? Тамплиеры не посмеют тронуть короля!

Львиное Сердце аккуратно вложил меч в ножны и левой рукой снял шлем.

Гунтер сравнил бы реакцию тамплиеров, узревших светлейший лик Плантагенета, с изумлением обитателей волчьего логова, куда забрёл рассеянный кролик. У командора так вообще челюсть отвисла. Узнал.

— Кхм, — Арно де Тревизо сглотнул слюну. — Доброй ночи, сир… Смею напомнить вашему величеству, что срок уплаты по векселю Тулузского командорства, где вы заняли девяносто тысяч безантов, подходит через два дня. Я не хочу вас оскорбить, государь, но можно ли осведомиться?..

— Ну? — буркнул Ричард.

— Вы действовали по правилу, согласно которому правая рука не ведает, что творит левая? Ради возвращения денег Тулузе вы решили позаимствовать их на Сицилии?

— Прекратите оскорблять короля! — взвился Львиное Сердце. — Вы же духовное лицо, мессир, а рассуждаете в точности, как мелкий лавочник, у которого стащили с конторки истёртый медяк! Мы не хотели вас грабить! Это ошибка! Шевалье де Фармер, немедленно объясните командору, почему мы здесь находимся!

Ричард был слишком возбуждён для того, чтобы заметить, как сзади истерично фыркают, пытаясь сдержать хохот, новоиспечённый барон Мелвих и Бертран де Борн. Эти двое отлично понимали, в какую глупейшую ситуацию попал король (правда, заодно со всеми остальными). Ты должен тамплиерам денег и тебя же ловят в тамплиерской сокровищнице. Да ни одна живая душа не поверит клятвам в твоей невиновности, а со вполне законным основанием сочтёт, что ты пытаешься любой ценой выкрутиться из неприятного положения!

ЛЮДИ И МАСКИ — III

О том, как Беренгария Наваррская однажды ездила в графство Редэ

Чёрный агат недаром славится как волшебный камень. Есть легенда, что, когда дьявол приходил искушать Иисуса Христа в пустыню, предлагая все царства мира за один-единственный поклон, Сын Божий, отвергая речи лукавого, как раз стоял на глыбе чёрного агата. С тех пор дьявол и боится этого камня, а его слуги — и подавно.

И уж тем более необычен агат, когда-то составлявший часть стены Ренн-ле-Шато. И своими свойствами, и происхождением.

Никто не знает, когда в основание Ренн-ле-Шато был заложен первый камень, однако известно — укрепление римлян, возникшее на этом месте во времена Юстиниана Августа, уже стояло не на голой скале, а основывалось поверх крепости этрусков. Которые, в свою очередь, тоже использовали для фундамента материал предыдущей постройки совсем уж неведомого народа, обитавшего в Пиренеях во времена, когда Ромул и Рем ещё не родились.

Беренгария была девушкой любопытной, а посему собирала все доступные сведения об интересующих её людях, государствах или крепостях. Оказывается, ранее Ренн-ле-Шато главенствовал над целой цепью укреплённых римских фортов, протянувшейся с северо-запада на юго-восток вдоль Пиренеев для охраны границ Империи от иберийских варваров. Когда пришли другие варвары — германцы, именовавшие себя вестготами и вандалами, Рим уступил им крепости. Вандалы ушли дальше, в Иберию, а затем и в Африку через пролив Геркулесовых столпов, готы же остались. Королевская семья предпочла жить в соседней с Ренн-ле-Шато Кустассе, крепости, стоящей в полулиге от столицы Разеса, как раньше называлось графство Редэ. Оттуда и происходила родом знаменитая королева Гизелла, жена Дагоберта II Меровинга.

Однако сейчас Беренгария меньше всего хотела вспоминать о лишённой короны древней династии. Её мысли занимал Ренн-ле-Шато и связанные с ним загадки.

Каждый знает, как выглядит обычный человеческий череп. Гладкий свод, чуть выпуклые надбровья, тонкие кости челюстей. А лет пять назад, во время перестройки одного из бастионов Ренна, наткнулись на удивительнейшее захоронение — в песке были найдены невероятно толстые, почерневшие от времени кости, и странные черепа. Черепа, похоже на человеческие, но человеческими не являющиеся. Низкий скошенный лоб, по своду идёт выпуклый костяной гребень, огромная нижняя челюсть, клыки… Учёный хранитель библиотеки замка, отец Ансельмо, едва не умер от восторга, посчитав, что найдены останки людей, живших в этих местах до библейского потопа или кости представителей загадочного народа Гог и Магог, упоминающегося в Библии, но неизвестного истории. Несколько черепов отнесли в оссуарий, а один забрал себе Рамон де Транкавель и утвердил на столе в своей комнате, заявив, что так будет красивее.

Но это ещё полбеды. Следующим днём, когда рыли котлован для фундамента, рабочие графа Бертрана прибежали к священнику в экстатическом ужасе. Они, видите ли, откопали дракона. Скелет огромного зверя, вплавленный в сухую глину. Тут уже примчались смотреть все — и старый граф, и его сыновья, и дочка Бланка, которой тогда исполнилось десять лет.

Действительно, дракон. Большой и зубастый. На поверхности лежала огромная, с две бочки, зубастая голова ящера, а полуразрушенный хребет уходил вниз, в плотную красноватую глину. Бертран де Транкавель приказал выкопать всё, что можно найти, и вопросительно посмотрел на капеллана. Тот лишь пожал плечами и высказал нелепую гипотезу, что это останки дракона, убитого святым Георгием. Транкавелям эта версия, однако, безумно понравилась, и с тех пор одна целая кость «дракона», весьма похожая на коровью, оставалась в дарохранительнице под часовней. К сожалению, из-за неаккуратности рабочих череп и прочие части скелета рассыпались, но все дети Бертрана набрали себе по пригоршне драконьих зубов.

Необычные находки в Ренн-ле-Шато не считали чем-то экстраординарным. В Разесе всегда что-то находили. Крестьянин начинал строить дом и выкапывал римскую статую, а то и хорошо сохранившийся доспех. Перестраивали сам замок — вдруг обнаруживались запечатанные коридоры, подземелья, о которых давно забыли. Во время правления отца Бертрана де Транкавеля, графа Анри, из земли была поднята готская сокровищница — фунты плохо обработанного золота и драгоценных камней, ржавые мечи, ожерелья, подвески, лунницы с языческими символами и даже небольшой бронзовый идол, изображавший древнего божка в шлеме, с копьём и двумя волками у ног. Кажется, готы называли этого бога Вотаном.

Граф, как и все представители рода Транкавелей, отличавшийся едким чувством юмора, преподнёс находку епископу Алье, полагая, что это будет очень остроумно. Тому ничего не оставалось, как принять подарок, а затем втихомолку переплавить богомерзкого кумира на слитки. Все остались довольны.

Ну а к многоразличному волшебству, пронизывающему Разес-Редэ, все местные жители давно привыкли. Никого не удивляло, что в Ренн-ле-Шато полно призраков, от самых безобидных до способных свести с ума, а к бессмертному существу, полтысячелетия шлявшемуся в окрестностях, относились как к самой обыденной вещи наподобие блохастой бродячей шавки, Дикую Охоту, изредка появлявшуюся в горах, боялись, однако знали, как оградить себя от опасности, несомой призрачными рыцарями в необычных доспехах и шлемах. Опасаться следовало не привидений, а людей. Людей, владеющих древними секретами и наследующих загадочные тайны прошлых столетий, оставивших свою печать на каждом камне Ренн-ле-Шато.

Беренгария этому совету не вняла. Она часто раздумывала о том, что в Транкавелях, в каждом из них, заключалась хотя бы частица любовной магии. Им не требовалось делать ничего особенного ради того, чтобы понравиться. Людей невольно тянуло к ним некоей странной силой, которую никак не назовёшь демонической. Беренгария очень уважала отцовского оруженосца дона Хуана, испытывала к нему чувство привязанности, но никак не любви. Он был великолепным любовником, сильным, способным защитить мужчиной, куртуазным рыцарем… Но таких сотни и тысячи. А вот найти в человеке нечто особенное, ту самую жемчужину, ради которой ты готова копаться в горке дерьма… У Рамона де Транкавеля имелась такая жемчужина, но, как выяснилось, при внешнем совершенстве испорченная внутренними изъянами. Хайме владел совсем маленьким перлом, однако его жемчуг имел божественную окраску и идеальную форму.

Потому Беренгария после некоторых колебаний согласилась с предложением отца поехать через Пиренеи, погостить летом в Ренн-ле-Шато

Первым же вечером принцесса обманула придворную даму (которая получила от Санчо Мудрого строжайшее указание — после наступления темноты запереть дверь и отваживать любых визитёров, даже Хайме де Транкавеля, буде таковой заявится) и провела самую запоминающуюся ночь в своей пока ещё не слишком долгой жизни.

Хайме, неожиданно повзрослевший и за несколько месяцев превратившийся из мальчишки-подростка в худощавого и необычно задумчивого молодого человека, внешней привлекательностью вскоре готового сравниться со старшим братом, а то и превзойти его, ожидал наваррку на соседней галерее, хотя они не уславливались о встрече. После заката столь жестокого в графстве Редэ летнего солнца он, сохраняя непонятное молчание, привёл слегка удивлённую подругу на самую высокую точку замка — на выступ одного из бастионов, главенствующего даже над центральной башней-донжоном, и помог забраться в широкий проём между двумя зубцами стены.

И там, где сходились земля и небо, а вокруг простирались зеленовато-жёлтые холмы, вырастающие затем в Пиренейские горы, Беренгария поняла, что полюбила всерьёз. Она не заметила, когда порывисто целовавший её Хайме успел расшнуровать лиф её длинного платья, а затем и снять его. Сильные, загорелые почти до черноты руки младшего сына Транкавелей ласково скользили по шее и плечам наваррки, нежно стискивали напрягшиеся соски, устремлялись всё ниже, легко касались вздрагивавших бёдер девушки, и снова начинали безостановочно кружить по её изгибавшемуся телу, сводя с ума и даря несказанное возбуждение.

Принцесса сама сдёрнула с Хайме серовато-белую рубашку, нетерпеливо прижавшись к тёплой, но казавшейся сделанной из железа, покрытого шелковистой кожей, жилистой груди. Хайме еле слышно застонал, поспешно избавляясь от остальной одежды, наклонился вперёд, сжимая замершую от предвкушения Беренгарию в объятиях… и в этот миг она почувствовала, что, кроме них двоих, рядом пребывает некто третий. И этот третий полностью разделяет их чувства.

В краткой передышке меж упоительной схваткой двух людей, когда покрытая мозолями от оружия и охотничьих пик ладонь Хайме вкрадчиво двигалась меж её бёдер, расслабившихся и готовых выполнить любое желание бывшего с ней мужчины, а губы молодого человека притрагивались к сладко изнывавшей груди, Беренгария приподнялась на локтях и огляделась, на мгновение испытав безумный страх, что заметит соглядатая и это непременно окажется Рамон де Транкавель, с его обманчивой улыбкой и тщательно скрываемой ненавистью. Однако из живых существ поблизости обнаружились только два медленно круживших в тёмно-зелёном небесном океане коршуна, да желтокрылая бабочка, примеривавшая усесться на камень. Принцесса перевела дыхание, облизнув пересохшие губы и назвав себя мнительной дурочкой, мягко привлекла с готовностью откликнувшегося на её безмолвное желание Хайме поближе, и тут в мире произошло нечто странное.

Ренн-ле-Шато, замок семьи де Транкавель, вздохнул. Будто сам сочетался с неспешным, завораживающим ритмом движений любовников. Огромная крепость дышала, дышала по-настоящему. Беренгария спиной, через торопливо брошенный на ноздреватый камень плащ, ощущала, как замок смотрит на людей, заинтересовавших его, тысячами каменных блоков, заменявших глаза, как серовато-жёлтый песчаник наливается теплом, идущим из его нутра, как выветривающийся песок, павший на ногу под дуновением австра, щекочет кожу…

— Хайме, что это? — еле слышно спросила наваррка, не испуганная, а зачарованная. — Мне кажется, или?..

— Это?.. — Транкавель-младший поднял голову, отбросив упавшие на глаза чёрные волосы и настороженно прислушался. Затем он чуть заметно улыбнулся, точно уловив нечто хорошее, но безумно далёкое, и почти беззвучно ответил: — Это Ренн. Он с нами. Вернее, уже во мне и в тебе. Ему мало что нравится, но, кажется, он ничего не имеет против нас. Не говори больше ничего, просто чувствуй…

Беренгария с коротким смешком подумала, что происходящее несколько смахивает на то, как если бы одна женщина делила своё внимание между двумя жаждущими её мужчинами. Двое соединялись в одном — в теле Хайме — и девушку с головой захватила невероятная возможность: принадлежать сразу человеку и замку. Она испытывала одновременно твёрдость камня и тепло прикосновения, живую силу разума обычного смертного и близость диковинного, непостижимого рассудка Ренна, обоняла горьковатый запах полыни, исходящий от разметавшейся шевелюры молодого человека, и лёгкий аромат древности, плывущий над замшелыми камнями крепости. Ей казалось, будто жёсткий кирпич бастиона, ставший их ложем, плавится, повторяя очертания её фигуры, и чьи-то невесомые, удивительно мягкие ладони бережно касаются её и Хайме, помогая, подсказывая и направляя…

Наконец Беренгария, принцесса Наварры и дочь короля, закричала — так, как не кричала никогда в жизни. Это был крик одновременно и радости, и наслаждения, и страха. Страха перед чем-то неизвестным, но не враждебным. Увидев ночью в лесу отблеснувшие зелёным глаза безобидного барсука, ты тоже можешь заорать от ужаса, представив, что в кустах скрывается мохнатый и зубастый оборотень.

— Что ты, что ты… — успокаивающе зашептал ей на ухо Хайме, обнимая и целуя в висок. — Всё хорошо, я с тобой. Ренн уходит, ты не чувствуешь? Он никогда не надоедает, разве что тем, кто этого хочет. Наподобие моего братца. Ренн позволяет себе многое, но только с теми, кто… Кто позволяет позволять. Тише, посмотри какое небо! Звёзды начали появляться. Знаешь, они отражаются у тебя в глазах… Я с ума сойду, какая ты красивая…

В сумерках Беренгария ушла в принесённом Хайме платье (кто-то из них, забывшись, неловким движением сбросил тяжёлый бархатный свёрток с высоты стены, и де Транкавелю-младшему пришлось сбегать и позаимствовать кое-что из гардероба своей сестры, ибо принцесса никак не могла появится в замке только в исподнем), одновременно и счастливая, и невероятно изумлённая. По взаимному согласию они успели ещё несколько раз познать друг друга, но таинственное ощущение присутствия Ренна больше не вернулось, хотя принцесса точно знала — колдовство замка где-то здесь, совсем рядом. Оно кроется в камнях, в изгибах потолочных вольт, в деревянных арках и дверях, в металле замковых петель и кованых ручках.

Ренн-ле-Шато — живой. Но разве камень может быть живым?

Хайме вызвался проводить принцессу до её покоев, расположенных в южной части замка, но Беренгария, подумав, отказалась: слишком много впечатлений за один вечер, слишком все необычно и прекрасно. Ей хотелось побыть одной, и она отлично помнила дорогу назад. Спуститься в верхний двор, затем в нижний, повернуть направо, а там обязательно встретишь стражу наваррских рыцарей, охраняющих сон короля, гостящего в Ренн-ле-Шато. И неважно, как они будут смотреть на старшую дочь своего властителя. В конце концов, он дворяне и не позволят себе даже лишнего движения.

Беренгария не удивилась, когда Хайме даже не поцеловал её на прощание и не попытался договориться о времени следующего свидания, а просто коротко поклонился и исчез в темноте. Принцесса миновала не слишком обширный двор под донжоном Ренна, зашла в арку, ведущую к широкой лестнице, спускавшейся к нижней части замка, и вдруг опасливо шарахнулась в сторону, заметив тень быстро приближавшегося человека. Круг факельного света выхватил его силуэт. Ростом с наваррку, но это мужчина, вернее, молодой человек лет двадцати пяти. Длинные нечёсаные белокурые волосы, копной вырастающие над узким лицом. Цвет глаз неразличим из-за полутьмы. Одет по-дворянски, однако весьма скромно — чёрные штаны-шусс, белая рубашка с открытым воротом, чёрный колет с вышивкой серебром в виде маленьких восьмиконечных звёздочек, высокие грубоватые сапоги… На стражу не похож, на одного из придворных графа Редэ — тоже. На широком ремне, перекинутом через плечо, покачивается виола, придерживаемая тонкой правой ладонью.

Благородный мессир, видимо, намеревался просто пройти мимо, однако заметил прижавшуюся к стене Беренгарию, приостановился, отвесив нарочито глубокий поклон, и очень хрипло сказал:

— О, ваше высочество? Я полностью с вами согласен: летними ночами так одиноко…

— Что, простите? — не на шутку опешила принцесса. — Сударь, я не помню вашего лица и нас друг другу не представляли!

— В чём же вы видите трагедию? — недоумённо расширил глаза незнакомец. Теперь Беренгария разглядела, что зрачки у него холодно-серые, похожие на галечные камешки. — Извольте. Это принцесса Беренгария из Наварры. Это Лоррейн, менестрель. Мы очень рады увидеться, — он завертел головой, озираясь и весело уточнил: — Только где же Хайме? Опять прячется?

«Он что, заметил нас? — похолодев, подумала Беренгария. — Не может быть! Площадка на вершине замка никому не видна, я внимательно посмотрела!»

— Ах, принцесса, — продолжать напирать незнакомец, имевший такой вид, будто он слегка пьян — что доказывали расплывавшиеся по светлой ткани рубашки тёмные пятна — или самую чуточку безумен, а, скорее всего, то и другое вместе. — Ренн чудесен, не правда ли? Тёплые, ласковые лапы… Когда добрые, когда злые. Всё зависит от хозяина, и иногда — просто от человека. Сегодня Ренн, похоже, пребывал в благодушном настроении. Я прав?

— Что вы несёте, мессир? — от испуга Беренгария рассердилась и вспомнила, что она, как-никак, дочь короля. — Я сейчас прикажу позвать стражу! Вы не назвали мне своего титула, полного имени…

— Титула? — хмыкнул менестрель по имени Лоррейн и озадаченно поскрёб в затылке, беспечно признавшись: — Забыл, представляете? Не люблю хвастаться. Хвастовство здесь — привилегия Рамона де Транкавеля. Ступайте, принцесса. Идите с миром, любите этого молодого обормота и постарайтесь быть счастливой.

Лоррейн быстро прошагал дальше в верхний двор, Беренгария шепнула под нос словечко из лексикона, порядочным принцессам неизвестного (слышала от отца и старшего брата) и осторожно двинулась вниз. Но, едва она ступила на лестницу, ведущую к гостевым покоям Ренн-ле-Шато, буквально отовсюду, из воздуха, возник голос Лоррейна: одновременно и очень низкий, и поднимавшийся до неизмеримых высот.

Не смотри, что за дверью листопад, И болит под шестым ребром, Наливается золотом закат, Как густой корабельный ром. Это осени поздней горький хмель Приближает январскую метель, Что так красит твои виски, Неприкаянный странник… Сколько продано смеха ни за грош И проклятий слетело с губ, Сколько стёрто кожаных подошв И расплавлено медных труб? Сохранила ли гордость прежний цвет На полотнищах Пирровых побед? Не черны ли они как гнев, Не белы ли они как правда?

— Сохранилась ли гордость прежних лет на полотнищах Пирровых побед? — спросил из пустоты Лоррейн, заставив сердце Беренгарии заколотиться в два, если не в три раза быстрее. — И кто чёрен, как гнев, кто бел, как правда? Разберись, принцесса. А может быть, и королева. Может быть… Тут всё может быть, даже самое невероятное.

— Кхм-кхм, — Беренгария, озадаченно выслушав песню и последние слова непонятного незнакомца, шагнула на ступеньку и… и оступилась. Подхватили принцессу чьи-то сильные руки.

— Да что ты спотыкаешься на ровном месте! — рявкнул густой голос. — Ой ты, е-моё! Это ж наваррка! Извиняйте, сударыня, в темноте не разглядеть…

Обычный стражник замка. Не то, чтобы молодой, но и не то, чтобы старый. Клочковатая борода и запах чеснока изо рта.

— Отпустите меня, — сквозь зубы процедила Беренгария. — Вот так, спасибо. Я обязательно бы разбилась, не случись вас рядом.

— Благодарствуйте, госпожа, — нагнул голову дружинник графов Редэ. — Ну и ночка, скажу я вам. Ренн расшалился, Лоррейна видели, голоса в подвале вороньим хором заливаются, а мессир Рамон ушёл в Галерею Призраков…

— Лоррейна? — Беренгария не обратила внимания на все остальные слова. — Кто это? Вроде бы я встречала человека с этим именем. Такой, с белыми волосами, да?

— Наказанье Божье, — вздохнул стражник. — Все твердят — призрак, призрак. Да не призрак он никакой! Настоящий живой человек, только видят его в наших местах уже лет пятьсот, если не поболе. Не стареет, не умирает, вино хлещет почище всякого живого, а в зернь жульничает, подлец, будто самолично эту забаву выдумал… Вы, госпожа, не удивляйтесь, мы в графстве Редэ ко всякому привыкли… Но люди говорят, что Лоррейна лучше слушать, чем пропускать его слова мимо ушей.

— Я иду спать, — скорее для себя, чем для словоохотливого бородача, твёрдо произнесла Беренгария. — Проводите меня до покоев короля Наварры. Вот вам… — принцесса опустила руку к привычному месту, где находился кошель, но вспомнила, что на ней чужое платье, а мешочек с монетами засунут в рукав. — Вот вам золотой безант. За верную службу. Проводите?

Этой ночью Беренгария Наваррская спала без снов, однако в каких бы далях не пребывала её душа, она чувствовала — Ренн-ле-Шато рядом с ней, и её сон охраняет не только стража, но сам замок. Беренгария знала, что почему-то понравилась Ренну.

Королевская семья Наварры гостила у графов Редэ двадцать два дня. За это время случилось многое — охоты, турнир, устроенный графом Бертраном, на который съехались представители всех благородных семей его владения, а толстый, но упрямый и сильный Санчо Мудрый выбил из седла среднего сына мессира Бертрана, Тьерри. Тот, впрочем, не высказал по этому поводу ни возмущения, ни разочарования — как всегда.

Король прекрасно знал, что удерживает Беренгарию в Ренне, ибо принцесса ничего не скрывала от отца, но однажды вечером сказал ей напрямик:

— Милая, помнишь мой старый совет — держаться подальше от Транкавелей? Я не возьму слов назад. Мессир Рамон к тебе даже не подходит, хотя относится со всем этикетом, и я этому очень рад. Но всё равно — будь осмотрительна. В следующий раз я не буду утирать твои слёзы, а точно отправлю в монастырь! Признаться, твоим любезным отношениям с мессиром Хайме я бы противиться не стал, но… Ты — дочь короля. Тебе предназначена другая судьба. Я недавно получил письмо от опальной королевы Элеоноры Пуату и её мужа, английского венценосца Генриха II. Конечно, супруги в ссоре и она длится уже шестнадцать лет, но жену для сына и наследника они подыскивают вместе. Возможно, вскоре ты станешь правящей королевой Англии.

Беренгария всегда знала, что устраивать сцены родителю из-за возможного брака бесполезно. Только принцессы из рыцарских романов заявляют, что они скорее умрут, нежели выйдут замуж за нелюбимого. Наваррка прекрасно осознавала свой долг перед королём-отцом, страной и Церковью. Но всё-таки, есть муж, а есть любовник! Для Элеоноры Аквитанской никогда не существовало подобных преград: ещё будучи замужем за Людовиком VII, Элеонора была любовницей Генриха Плантагенета, потом, когда Генрих стал ей изменять, она влюбилась в графа Анжуйского, потом — в графа де Блуа, потом ещё в кого-то… Похоже, для Элеоноры испытывать влюблённость было жизненной необходимостью. Она не могла существовать по-другому. А если ты, возможная жена Ричарда, отлично знаешь, насколько будущий супруг прохладен к женщинам, то начнёшь заранее подыскивать подходящего человека, с которым всегда можно слиться душой и телом. Вряд ли Хайме согласится исполнять роль принца-консорта, но всё-таки… Он не остановится. Каждый сумасшедший Транкавель всегда добивается своего и получает желаемое.

Год. Ровно двенадцать месяцев, с лета 1188 по лето 1189 года, Хайме де Транкавель и принцесса Беренгария Наваррская встречались друг с другом. Хайме непрерывно мотался между Ренн-ле-Шато и Беарном, они виделись в захолустных горных замках, куда Беренгария уезжала «на охоту» в сопровождении только личной охраны и нескольких особо доверенных дам. Каждая встреча становилась для них великим счастьем, но, к сожалению, рядом не было третьего — замка Ренн. Хайме доставлял Беренгарии высочайшее удовольствие одним своим присутствием, уж не говоря о любовных забавах, но принцессе всё равно недоставало кое-чего незримого. Той самой силы, которая превращала Хайме — пусть очень молодого, малоопытного, с излишне длинными для мужчины волосами (Хайме объяснил, что это традиция семьи) и иногда чрезмерно смущающегося — в абсолютный для женщины идеал: мужчину, о котором можно только мечтать, как о мужчине, и человека, способного встать перед тобой с мечом. Причём ты прекрасно знаешь, что он победит любого врага и одолеет любые преграды.

В конце августа 1189 года в Беарн с небольшой свитой приехала королева Элеонора Пуату, сватать Беренгарию за Ричарда Львиное Сердце. Санчо Мудрый согласился. За время пути от столицы Наварры до Марселя, где предстояло состояться свадьбе, Беренгария, потерявшая мать в очень ранние годы и никогда не видевшая истинно материнской ласки, прониклась к Элеоноре самыми добрыми чувствами. Вдовствующая королева Англии была невероятно добра, предупредительна и во многом разделяла взгляды юной наваррки на жизнь. Единственное, чем невероятно дорожила королева — кровь Плантагенетов. Элеонора лично осмотрела принцессу перед выездом из Беарна, убедилась в том, что она не беременна, и строго-настрого запретила до брака общаться с вероятными любовниками без употребления определённых составов и особенных травяных настоев, привозимых из Византии.

Единственный раз принцесса Наваррская пренебрегла строжайшим распоряжением Элеоноры Пуату, желавшей видеть на троне Англии только Плантагенета и никого более. Случилось это в Тулузе.

В соответствии с этикетом королевских дворов ребёнок и наследник считается законнорождённым только в случае, если он явится на свет через семь и более месяцев после заключения брака. Прочие считаются бастардами и тогда монарх-супруг имеет право отправить Папе Римскому прошение о разводе, которое, без всякого сомнения, будет удовлетворено, а изменница покроет себя позором, который не смоет даже покаяние и святая Церковь. Беренгария, недаром дочь мудрого короля, рассчитала всё. Если она забеременеет в сентябре, а в следующем месяце будет сыграна свадьба с Ричардом, следовательно, ребёнок родится в мае 1190 года. Ровно через восемь месяцев. Правила приличия соблюдены, никто ничего не знает, а дитя появилось не от нелюбимого, но обязательного супруга, а от человека, к которому питаются самые нежнейшие чувства. Остаётся лишь самая малость: во-первых, забеременеть, во-вторых, убедить Ричарда хоть раз выполнить свой супружеский долг. Иначе получится нечто вроде непорочного зачатия.

Беренгария носила ребёнка уже больше месяца и отцом был Хайме де Транкавель, с которым она последний раз встретилась в Тулузе. Они романтично попрощались, Хайме едва не расплакался, узнав, что его дама сердца да и просто возлюбленная уезжает на юг и предназначается королю Англии, но, не смирив свой гордый нрав, заявил, что приедет к Беренгарии, как только это станет возможно. В тот вечер наваррка не употребляла никаких снадобий Элеоноры, а когда через месяц не пришло женское очищение, поняла — она своего добилась.

А вот выйти замуж пока никак не получалось, срок же подходил. Вначале Элеонора привезла будущую жену своего сына в Марсель, но там выяснилось, что Ричард уже отбыл морем в Неаполь. Второй срок венчания назначили через седмицу в неаполитанском соборе святого Николая, но на Средиземном море случился шторм, и корабли Ричарда отнесло на запад, к Сардинии. Решительная Элеонора, зная, что сын собирается навестить Танкреда, отбыла прямиком в Мессину Сицилийскую вместе с малым двором из десяти дам, нескольких стражей из наваррцев и полудесятка слуг. Беренгария и королева-мать приехали в столицу Сицилии за три дня до появления Ричарда.

Теперь же, когда Элеонора вроде бы договорилась с королём о свадьбе и Ричард был готов немедленно обвенчаться с Беренгарией (только ради получения от матери нескольких сундуков с деньгами, которые Элеонора заняла у тамплиеров), Львиное Сердце поссорился с Танкредом и церемония отложилась на весьма неопределённое время. Конечно, Элеонора позволила наваррке завести близкого друга (всё-таки мессир Серж весьма неплох как любовник и очень необычен как человек), но давайте согласимся — если брак не будет сочетан в ближайшие дни, Беренгария потеряет честь и покроет бесчестьем короля Санчо Мудрого.

…Это осени поздней горький хмель Приближает январскую метель,

— именно эти слова Лоррейна вспоминала сейчас загрустившая Беренгария. Да, вот он, горький хмель осени. Когда ты находишься рядом с верным тебе человеком и даже вступаешь с ним в плотский грех только потому, что он тебе нравится. Но приближается время, когда ты уже ничего не сможешь изменить и, закрыв лицо позорной вуалью, чтобы люди не видели твоих глаз, поедешь обратно домой.

Принцесса решительно бросила на белую скатерть стола чёрный камешек из стены Ренна, хранивший в себе часть непостижимой жизни замка, и попросила ответа, так, как учил Хайме.

Де Транкавель-младший рассказывал, что любой клочок, любой осколок Ренн-ле-Шато несёт в себе дух крепости, впитавший всю великую древность, лежащую под его основами, ибо Ренн создавался многими народами — этрусками, римлянами, евреями, готами, вандалами, франками, оставлявшими ему часть своих знаний. Он не покажет действительность так, как рассказывается в сказках: серебряное блюдо, катящийся по нему шарик апельсина, яблока или оливки… Он сам передаст тебе через то подобие мысли, которым он владеет, необходимое.

Наваррка сосредоточилась и попыталась увидеть, остановив пристальный взгляд на чёрном агате. Камень сработал: тело потеряло все ощущения — слегка холодящий монастырский воздух, чуть пахнущий ладаном, холодный пол под ступнями, мягкий лён скатерти, сжатый слегка дрожащими пальцами. Принцесса увидела верхний двор ночного Ренн-ле-Шато и двоих незнакомых людей, разговаривавших с Хайме. Откуда-то пришло знание, что светловолосого широкоплечего рыцаря зовут Гай Гисборн, а дюжего господина в необычной для мужчины одежде — странное одеяние, слегка похожее на клетчатую юбку и одеяло, намотанное на бёдра — Дугалом Мак-Лаудом.

Она видела. Видела, чем кончился их разговор под надменной осенней луной.

— …Сходите к хранителю нашей библиотеки, он собирает местные легенды и сможет рассказать вам больше, нежели я, — сказал Хайме. Постоял, ожидая новых вопросов, и, не дождавшись, скрылся в темноте.

Беренгария послушала, как двое неизвестных для неё мессиров краткое время толковали меж собой, а затем прозвучало:

— Я поднимусь наверх, а ты подожди здесь, ладно? — подразумевая, что он заберётся на верхнюю галерею замка, сказал мессир Дугал.

— Хорошо, — недоумённо согласился сэр Гисборн, привыкший за время пути доверять чутью компаньона. Шотландец затопал по ступенькам, успев одолеть половину пролёта, когда на перила рывком навалилось нечто тёмное. Загадочный предмет (Гай вскинул голову, чтобы рассмотреть его, и от резкого движения в затылке отчётливо хрустнуло) два или три удара сердца раскачивался, точно заваливающийся набок мешок с мукой, затем с булькающим звуком полетел вниз. Послышался неприятный чавкающий удар, словно с большой высоты уронили корзину с яйцами. Гаю не понадобилось много времени, чтобы узнать этот звук — так разбивается о камни человеческое тело.

Он и Мак-Лауд успели к незнакомцу одновременно. Им не пришлось его переворачивать и ломать головы над вопросом «Кто это?». Перед ними лежал их недавний собеседник, Хайме де Транкавель, с начинающим стекленеть взглядом и глоткой, перерезанной от уха до уха. В лунном свете кровь, толчками вытекающая из глубокой и узкой раны, казалась чёрной и блестящей, как некий драгоценный камень.

— Не пойму, — растерянно прошептала Беренгария, обуянная ужасом. — Хайме умер? Ренн, ты же всё видишь! Он умер?

Камень отказался отвечать. И этим заронил надежду. Принцесса отрешённо уселась на сундуки с золотом и снова попыталась спросить. Чёрный агат молчал некоторое время, но вдруг из него прорезался голос. Голос безродного бродяги Лоррейна, хрипловатый и насмешливый:

— Не верь глазам своим, принцесса. Кстати, ты ещё не стала королевой?

Беренгария Наваррская сдавленно ахнула и первый раз в жизни потеряла сознание.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Непротокольные встречи

9 — 10 октября 1189 года, ночь.

Мессина, королевства Сицилийское.

— Сир, всё подготовлено. Завтра можно ожидать дальнейшего развития событий. Надеюсь, стряпчие из Рима прибыли?

— Со мной всегда ездят законники, сударь. В наши беспокойные времена обходиться без королевского адвоката? Не смешите меня, Ангерран. Вы действительно уверены, что завтра Львиное Сердце войдёт в город и принудит Танкреда уступить?

— В наши беспокойные времена, — в тон ответил Ангерран де Фуа, — можно быть уверенным только в мэтрах королевских адвокатах и таинствах Церкви. Ну, и… Пожалуй, в могуществе вашего величества.

Филипп-Август скривился. Язвительная лесть Ангеррана ему изрядно поднадоела, но выгнать ёрника Филипп не мог. Мессир де Фуа был слишком ценной креатурой и слишком опытным интриганом, способным добиться всего, чего угодно, включая бескровную победу Франции в войне между Сицилией и Англией. Политические последствия такой, с позволения сказать, победы французского короля интересовали меньше всего. Сицилия — чужое для него королевство, за трон Мессины могут вести спор лишь сами сицилийцы, германцы и отчасти англичане, на торговлю интрига Филиппа практически не повлияет, ибо Париж предпочитает иметь денежные связи лишь с Ломбардией и Орденом Храма, военная сила Танкреда сомнительна… В глупой войне за наследство, представлявшее собой не столь и большую сумму, не выиграет никто, кроме короля Франции, при условии, что до сих пор не пролито и капли галльской крови.

Дело обстоит примитивно: в соответствии с договором, заключённым перед Крестовым походом, каждый из союзников должен отдавать другому половину военной добычи, каким бы способом она не досталась. Плантагенет получит от Танкреда свои восемьдесят тысяч безантов и кое-какие ценные безделушки наподобие золотых блюд, кубков или отрезов шёлка, а на следующий день в шатре Ричарда появится Филипп-Август с договором и вежливо потребует свою долю. Скандал будет изрядный и душевные коронованные друзья наверняка всласть поругаются, однако закон есть закон и договор есть договор. Тут уже ничего не поделаешь — соответствующий пункт соглашения, которое Ричард подмахнул не глядя, предусматривает подобную ситуацию. Сорок тысяч — это немного, но казна собирается по крупицам.

— Чего вы хотите в награду? — Филипп остро посмотрел на Ангеррана. Старый пройдоха наверняка потребует денег или земель. Ни клочка земли де Фуа не получит — французский король никогда не разбрасывался ленами, предпочитая включать как можно больше участков в королевский домен. Деньги? Немножко… Допустим, две тысячи ливров. И лучше бы не наличным золотом, а верительным письмом тамплиеров или миланских банкиров. Какая, в сущности, разница?

— Награду? — эмоционально воскликнул Ангерран. — Сир, моя награда — лишь благосклонность вашего величества!

— Конкретнее, пожалуйста, — нахмурился Филипп-Август, но наткнулся на преграду из чистопробного высокомерного молчания. — Хорошо, полторы… да, полторы тысячи ливров.

— Раздайте эти деньги бедным, мой король, — прохладно посоветовал де Фуа, всем видом показывая, что он любит авантюры ради авантюр, а золота у него и своего достаточно. — Прошу одной награды: выслушайте несколько моих советов.

Король тяжко вздохнул и сделал большой глоток вина. Филипп славился как чревоугодник, а пьянство, как известно, тоже относится к таковому смертному греху. Наконец, он выжидающе посмотрел на Ангеррана.

— Государь, — вкрадчиво начал старик, — вам не кажется, что дожидаться договора Танкреда с Ричардом отнюдь не стоит? Пройдёт ещё пара дней, Львиное Сердце заработает интердикт от Папы за нарушение Божьего Мира, большинство соратников от него отвернётся… Далее появятся две возможности. Во-первых, Крестовый поход будет практически сорван, а без поддержки Ричарда вы можете благополучно сложить с себя крест и не тратить деньги на отправку в Палестину.

— С ума сошли? — возмутился Филипп. — Да вы представляете, что будет, если я скажу о таких словах представителям Церкви? Долгим покаянием вы не отделаетесь!

— Умолкаю, — поклонился Ангерран. — Тогда второй совет, более разумный: опять же подождать неминуемого отлучения Ричарда и благополучно отплыть в Палестину в одиночку. Многие аквитанцы и англичане захотят присоединиться к истинно христианскому королю, а не к заслужившему немилость Рима авантюристу, вдобавок ещё и нищему. Вы возглавите значительно большую армию, чем имеете сейчас, будете единовластным повелителем… Высадиться можно не возле Акки, а рядом с дружественным Тиром, где вы без особых тревог дождётесь подхода огромного войска императора Фридриха. А дальше… Возможно, через некоторое время явится покрывший себя позором Ричард, но никакого веского слова в решение судьбы Иерусалимского королевства и прочих княжеств Святой земли иметь не будет. Таким образом, вы просто избавитесь от глупого, но опасного соперника.

— Тоже отвергаю, — категорически покачал в воздухе указательным пальцем король. — Вы же знаете, Ангерран, Ричард, увы нам, — вождь. Душевный подъём армии пропадёт, коли этот буйнопомешанный не возглавит хотя бы её часть. Предложение крайне заманчивое, я… я сам думал об этом. Ричард во многом необходим.

— Пока необходим, — любезнейше улыбнулся де Фуа. — И последний совет, если уж вы не приняли два предыдущих. Что вы думаете об острове Кипр?

— Хороший остров, — согласно кивнул Филипп. — Большой, богатый, удобно расположенный.

— Хотите половину?

— Сударь, — Филипп страдальчески поднял глаза на Ангеррана. — Вас матушка в детстве не роняла из колыбели?

— Вполне может статься, сир, — де Фуа расплылся в совсем уж лучезарной улыбке. — Многие мои знакомые именно так и считают. Скорее всего, от зависти.

— Вы удивительный наглец, — усмехнулся толстый король. — Мне, суверену и помазанному монарху Франции, вы запросто предлагаете: «Хотите половину Кипра»? Как будто щедрый граф захудалому барону. Вы теперь на Кипре королём?

— Отнюдь, — замахал руками Ангерран, будто отгоняя муху. — Там правит самозваный император, дальний родственник нынешнего базилевса Византии.

— Знаю, — начал терять терпение Филипп-Август. — Говорите быстрее, мне хочется отправиться в опочивальню.

Ангерран мгновение подумал, а затем выдал:

— Сир, я могу сделать так, чтобы кесарь-самозванец Кипра, за которого точно не заступится Константинополь, крупно оскорбил Ричарда. Разумеется, англосакс бросится в бой. Сил у него достаточно, а поэтому спустя всего несколько дней Кипр перейдёт под английское управление. После этого вы получите половину острова, как и указано в договоре о военной добыче. Вам ничего не придётся делать, только снова строго блюсти нейтралитет и смотреть, как Львиное Сердце завоёвывает вам новый лён.

Филипп-Август помолчал, пожевал губами, глядя не на Ангеррана, а в деревянный потолок каюты королевского нефа, и, вдруг бросив лукавый взгляд на гостя, спросил:

— Ну за это предприятие вы точно у меня что-нибудь попросите?

— Сир! Я ведь, простите, не шлюха из портового лупанария, чтобы пробавляться попрошайничеством, — кажется, не на шутку оскорбился де Фуа. — Просто в подходящее время вы соблаговолите прислушаться к моим словам.

— Ничего за Сицилию, ничего за Кипр… — хмыкнул король Франции. — Кажется, в Средиземноморском и Эгейском архипелагах насчитывается не меньше трёх тысяч островов? Три тысячи «ничего»? Вы что, решили заделаться святым бессребреником?

— Кто знает? — многозначительно пожал плечами Ангерран. — Просто я буду впредь рассчитывать на вашу щедрость, сир. Так как насчёт владения половиной Кипра?

Филипп встал с кресла, махнул рукой, давая понять Ангеррану, что время разговора вышло, и бросил вслед:

— Я подумаю.

Де Фуа, неплохо зная французского короля, понял — это означало согласие.

* * *

Когда мадам де Борж вернулась с вечерней прогулки, она застала в покоях странноприимного дома самую умилительную картину: мессир Серж, одетый в цвета Наварры, вёл с принцессой Беренгарией душеспасительную беседу о схоластике. Только почему-то лиф на платье Беренгарии был зашнурован неправильно, но мадам де Борж решила, что сама ошиблась утром, когда одевала наваррку. Впрочем, нравы при аквитанском дворе оставляли желать лучшего ещё со времён папаши Элеоноры Пуату, великого герцога Ренье, а госпожа де Борж находилась в герцогском замке с раннего детства. Так что она вряд ли удивилась бы, приметив за Беренгарией некоторые вольности в отношении с мужчинами.

Камеристка отправилась в соседнюю комнату, не желая мешать разговору молодых людей, который на самом деле оказался весьма занимательным. Казаков и принцесса спорили о православии и католичестве.

Разделение церквей случилось не столь уж давно, всего сто тридцать пять лет назад, когда Папа Римский и Патриарх Константинопольский взаимно отлучили друг друга от церкви, но схизма (или раскол) в духовном мире Раннего Средневековья была одной из самых животрепещущих тем. Казаков, как русский и православный, только воспитанный в конце XX века (когда взаимный интердикт был снят в 1967 году при Папе Павле VI), относился к столь давней и непонятной проблеме в достаточной мере наплевательски, о чём и сообщил Беренгарии, только, понятно, в более сглаженных выражениях. Принцесса назвала его воинствующим язычником и принялась объяснять, что к чему.

— Ортодоксальная церковь, — втолковывала Беренгария непонятливому оруженосцу, — не признает вселенскую власть папства, но это ещё полбеды, сударь. А как же быть со Святым Духом? Прочитайте-ка соответствующую строку из вашей молитвы «Credo».

Казаков напрягся, вспомнил (причём не без труда) и проговорил на старославянском:

— …И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, иже со Отцем и Сыном споколаняема и сславима, глаголавшего пророки.

Потом попробовал перевести, но получилось выдать только основной смысл. Беренгария, впрочем, уяснила.

— Ваш язык звучит красиво, но непонятно, — покивав, сказала она. — Если вы правильно перевели, то различие действительно только в одном слове, как мне и объясняли монахи из Сантьяго де Компостелла: и в Духа Святого, Господа и Животворящего, от Отца и Сына исходящего.

Казаков начал про себя посмеиваться, ибо он не замечал особой проблемы. Исхождение одного из ликов Святой Троицы только от Отца или ещё и от Сына? Какая, в сущности, разница? Он, обычный человек весьма отдалённого будущего, где спорят не о схоластике, а о квантовой теории, новых программах Билла Гейтса или Большом Взрыве, абсолютно не понимал, как можно придавать значение подобным мелочам. И наверняка большинство местных, особенно простецов, твердят молитву на латыни, когда их родной язык, например, английский или норвежский, не понимая её истинного смысла. Но для человека образованного разница в одном слове представлялась буквально вселенской проблемой.

— Я читала греческих авторов, — горячо говорила Беренгария. Принцесса даже встала и заходила по комнате. Кошка вилась у её ног. — Брысь, Гуэрида, не мешайся! В Беарне отличнейшая библиотека… Так вот, у Дамаскина есть возражение: «Святой Дух вполне происходит от Отца. Поэтому излишне предполагать, что Он происходит от Сына».

— И что? — не понял Казаков.

— Один очень мудрый человек сказал… Не помню, как точно, но попробую процитировать, — Беренгария, вспоминая, постучала себя кулачком по лбу и, наконец, старательно выговорила: — «Основываясь на том, что Святой Дух вполне происходит от Отца, не только не излишне говорить о его происхождении о и от Сына, но, скорее, абсолютно необходимо. Потому что одна сила присуща Отцу, и потому что всё то, что от Отца, должно быть и от Сына, если только оно не противостоит свойству сыновства, ибо Сын не от Себя, хотя Он — от Отца».

— Беренгария, — окликнул Сергей увлёкшуюся диспутом собеседницу, — ваше высочество? Вы называете меня варваром и, думаю, вполне справедливо. Хотите услышать одну варварскую поговорку? Только обещайте, что не обидитесь.

— Обещаю, — согласилась принцесса. — Как же она звучит?

— Женщина бывает либо умная, либо красивая, третьего не дано, — с ехидным смешком проговорил Казаков, поспешно добавив: — Удивляюсь, как вы умудряетесь совмещать в себе первые две ипостаси, добавляя к ним третью. Соблазнительность. Только не от лукавого, а от Господа, ибо, насколько я понимаю, дьявол не может вызывать чувства любви…

— Клянусь, — гордо задрала подбородок Беренгария, хотя обещала, что обижаться не станет, — будь здесь Хайме де Транкавель, я бы попросила его вызвать вас на поединок!

— Тогда бы я сразу сдался, — умиротворяюще ответил Казаков. — Так какой вы хотите сделать вывод из этой беседы? Признаюсь честно, я до сих пор не понял, в чём суть. Разве спор из-за одного слова может служить причиной вражды между людьми?

Беренгария посмотрела очень серьёзно.

— Эта причина, — сказала она, — вовсю употребляется честолюбцами и властителями, для которых не существует Царствия Небесного, а только земное. Свои сокровищницы, свои монастыри, набитые богатствами, свои войны, своя вражда… Может быть, когда-нибудь отыщется человек, способный при помощи своего разума, своей воли и при способствовании Господа Бога снять это противоречие и примирить народы. Поверьте, мне очень не нравится этот спор с греками и тот раскол, та схизма, которая заставляет христиан относиться друг ко другу не по братски. И это — перед лицом народов, не знающих Слова Божья! Представьте, что скажут — да и говорят! — сарацины: «Коли вы не способны найти единства меж собой, то почему же мы должны принять Крест?»

— Наверное, такой человек ещё появится, — пробормотал Казаков, но понял, что вновь не сдержал язык. Нельзя Беренгарии рассказывать о будущем, даже самом ближайшем. Если бы святой Франциск Ассизский, который примет служение дай Бог, лет через пятнадцать, не только боролся с зажравшимся монашеством, а при помощи данного Небесами дара убеждения попытался даровать мир между Западом и Востоком, у него наверняка получилось бы…

«Между прочим, — подумал Сергей, — Франциск уже родился. По истории он вроде появился на свет в 1182 году, значит, сейчас ему семь годков. Где-то в захолустном итальянском городишке бегает пацанёнок, теоретически способный перевернуть мир. Или нет?»

Если бы сейчас Казаков, сэр Мишель или Гунтер могли бы узреть, что именно происходит за тысячу с лишним километров от Сицилии, где в предгорьях Пиренеев стола твердыня Ренн-ле-Шато, по крайней мере двое из них были бы очень удивлены. Нынешним же вечером, прямо сейчас, когда часы Сергея показывали десять вечера 9 октября 1189 года, некий Франческо-Джованни Бернардоне проводил изыски в дарохранительнице часовни замка Ренн (куда его никто не приглашал) и только что отыскал неприметный деревянный стаканчик с повытершейся резьбой, мессир Гай Гисборн жаловался библиотекарю замка, отцу Ансельмо, на своё неразумие, а Дугал Мак-Лауд по прозвищу Данни охотился в горах на волкодлака.

* * *

— Значит, вы просто перепутали коридоры подземного хода?

— Да, сударь.

— И попали в подвал этого здания случайно?

— Конечно, сударь. Случайно.

— И собирались выйти наружу?

— Да, сударь, собирались.

— А кроме «да» и «конечно» вы знаете другие слова, мессир?

— Да, сударь, знаю… Много разных.

Восседавший за широким, загромождённым пергаментами столом командор тамплиеров, мессир Анри де Шатоден, приехавший из Парижа, побарабанил пальцами по доскам столешницы. За его спиной молчаливо громоздился другой командор, сицилийский — благородный рыцарь Арно де Тревизо. Последний, слушая сэра Мишеля, которому выпало несчастье объясняться с храмовниками за всю компанию, поджимал губы, сдерживая улыбку. Право допроса он уступил мессиру де Шатодену, ибо тот был почётным гостем прецептории и занимал в Ордене Храма куда более значительное положение, нося титул Великого приора Аквитании, командовавшего всеми силами и золотыми ресурсами Ордена на западном побережье материка. Бог даст, однажды Анри де Шатоден станет Великим магистром — человеком, стоящим наравне с любым королём.

— И вы хотели, — продолжил командор, — ночью захватить башню и открыть ворота?

— Да, сударь.

Сэр Мишель предпочитал объясняться с тамплиерами наивозможно кратко. В конце концов, он был сам виноват в происшедшей неприятности и должен отвечать один за всех. Ещё неизвестно, что подумали грозные тамплиеры, обнаружив английского короля в своей сокровищнице, и что предпримут дальше.

Связываться с могучим Орденом не имелось никакого желания. Тамплиеры не подчиняются никому, кроме своего магистра и Папы Римского, никакие монархи им не указ. Поэтому Ричард Львиное Сердце смирил свой гнев и тихонечко сидел в углу, беззвучно сквернословя. Он понимал, что сэр Мишель поступил необдуманно, но злого умысла не имел. Следовало вначале получше изучить дорогу, выслать одного из оруженосцев в разведку, а не переть всей толпой. Да какая толпа? Так, полдесятка. В суматохе погиб оруженосец — не повезло бедолаге Стаффорду. Придётся нового выбирать, а желающих целый полк наберётся…

— И потом вы хотели захватить Мессину?

— Ах, мессир, на всё воля Господня.

— Первое разумное слово за целый вечер, — буркнул командор. — Признаться, я вам верю. Вы должны были знать, что у банков Ордена неплохая охрана. И вели себя отнюдь не как воры. Я готов забыть эту досадную случайность и извиниться перед его величеством Ричардом Английским за смерть одного из ваших друзей. Может быть, стоит заплатить выкуп родным?

Бертран де Борн толкнул Гунтера локтем и, мастерски передразнивая басовитые интонации Ричарда, прошептал на ухо германцу:

— Конечно, конечно, непременно заплатите! Только не родственникам, а мне. Родственники у Стаффорда и так богатые.

Гунтер неодобрительно покосился на менестреля. Как можно шутить в столь тяжёлый момент? Хотя, если подумать, что ещё остаётся делать? Оптимизм порой становится единственной вещью, помогающей в трудные времена.

— Благороднейшие мессиры, — продолжил тамплиер. — Смею напомнить, что я не только рыцарь, но и лицо духовное, облечённое апостольским престолом надлежащей властью и обязанностями пастыря… Ваше величество? Сир, вы меня слышите?

— А? — встрепенулся Львиное Сердце, отвлекаясь от своих невесёлых размышлений. — Конечно, слышу.

— Вы задумывались о спасении души? — каким-то подозрительным тоном вопросил Шатоден. Гунтер насторожился. Знаем мы эти разговорчики о спасении души, ведомые тамплиерами. Сначала душу спасать, а потом Бафомету поклоняться?

…Во времена жития Гунтера в Германии до него доходили слухи о том, что в партии Гитлера и в СС очень распространены оккультизм и самые невероятные эзотерические течения — теософия, теозоология, вотанизм, ариософия, Эддическое общество и так далее почти до бесконечности. У рейхсфюрера СС Генриха Гимлера имелся на содержании даже личный маг, некий Карл Мария Вилигут, с которым командующий личной гвардией фюрера консультировался по весьма широкому кругу вопросов, включая разработку эсэсовской эмблемы — «кольца мёртвой головы» — и создание особых тайных церемоний СС, величаемого нацистами «арийским орденом». Кстати, эта организация во многом была создана на основе и в подражание древним рыцарским сообществам.

Естественно, в Германии тридцатых годов не обошли вниманием и весьма интересную страницу истории, повествующую о тамплиерах. Таинственное очарование давно исчезнувшего Ордена привлекало, как магнитом. Некий Адольф Иозеф Ланц, также известный как Ланц фон Либенфельц, во времена Первой мировой заинтересовался тамплиерами и его романтическое преклонение впоследствии превратилось в настоящую манию. Легенды о Парсифале, рыцарях Грааля стали невероятно популярными благодаря оперному циклу Рихарда Вагнера и романам неоромантических писателей наподобие Фридриха Лиенхарда — духовный поиск, непреходящие ценности, затмевающие собой серую обыденность, великие тайны… Ланц посчитал, что легендарные Рыцари Чаши были напрямую связаны с историческими тамплиерами.

Взгляды герра Ланца полностью соответствовали взглядам Гитлера: чистота крови, расы и сознания, создание великого германского ордена-государства на территории бывшей Римской империи, включая Палестину и север Африки. Далее Ланц вышел на скользкую дорогу одержимости тамплиерством. На книжных прилавках появляется его исследование, в котором Святой Грааль интерпретируется в виде электронного символа, «отвечающего панпсихическим силам чистокровной арийской расы». Далее последовали выводы о том, что тамплиеры занимались строгими евгеническими практиками, предназначенными для выведения божественной породы людей, а всё сохранившиеся со времён разгрома Ордена Филиппом IV Красивым сведения о «Бафомете» и прочих секретах, умерших вместе с Тамплем, есть лишь косвенные указания на некую Великую Тайну, которой владели тамплиеры.

Руководство Рейха одобрило вполне подходившие под философию нового государства выкладки Ланца и начало вовсю их использовать. Наподобие: СС есть великий орден, преемник Ордена Храма; ариохристианский центр, наследующий психологию, гнозис, символику и ритуалы, сюда же приплетались мистерии Святого Грааля, замок Монсальват, Парсифаль, Галахад, Нибелунги, Лоэнгрин, в огороде бузина, а в Мюнхене дядька.

Гунтер с отцом, почитывая на досуге в Райхерте сочинения неотамплиеров и выкладки партийных идеологов, покатывались со смеху и ради такого случая устраивали домашнее аутодафе: брошюрки после изучения торжественно отправлялись в камин под рёв патефона, на котором заводили избранную пластинку — финал оперы Вагнера «Гибель богов».

И вот — здравствуйте. Настоящие тамплиеры, да не какие-нибудь обычные рыцари, а наверняка посвящённые в невероятные секреты Бафомета командоры. Душу спасти предлагают. В частном порядке.

— Я вчера исповедался, — ответил на вопрос мессира де Шатодена Ричард. — И причащался.

— Я не о том, — поморщился командор. — Завтра вас, сир, отлучат от Церкви, ежели вы немедленно не заключите полюбовное соглашение с королём Танкредом. Вы нарушаете волю святейшего Папы и Матери-Церкви. В Европе — Божий мир. В Палестине вашей помощи ожидает король Гвидо (Ричард едва не сплюнул, услышав о неудачнике из Лузиньяна), а вы, государь, растрачиваете силы на бессмысленную борьбу с христианским монахом. Остановитесь!

— Пока он не вернёт деньги моей сестры, — упрямо нагнув голову, медленно, едва не по слогам, ответил король, — я не смогу примириться с Танкредом. Вы стали бы мириться с грабителем с большой дороги, сударь?

— Возможно, стал, — невозмутимо ответил Великий приор Аквитании. — Как мне предписывает Господь и Церковь. Не понимаю вас, сир, вы же получили деньги от матушки, причём немалые!

— Я? — изумлённо поднял брови Ричард. — Матушка только обещала мне сто пятьдесят тысяч фунтов, из которых я пока не увидел ни единой монетки.

— Деньги, — вздохнул Анри де Шатоден, — хранятся в монастыре святой Цецилии. Несколько дней назад я лично передал их шевалье, являющемуся доверенным лицом королевы Элеоноры. Некоему благородному мессиру из Киевского герцогства.

«Всё правильно, — мелькнула мысль у Гунтера. — Сундуки с золотом лежат под охраной Казакова. Точнее, это он сейчас лежит на сундуках, сдуру сунувшись под арбалетную стрелу».

— Итак, сир, если вы согласны принять деньги вашей царственной матери, я просил бы вас немедленно отправиться со мной в замок Мессины к королю Танкреду. Орден будет посредником меж двумя сторонами. К утру мы наверняка придём к соглашению, устраивающему всех.

— Извольте, я ничуть не против, — широко и нагло улыбнулся Ричард. — Только в соглашении должно быть указано, что Танкред возвращает в казну Англии… э-э… вернее, моей сестре Иоанне всё, причитающееся по праву. И никак иначе.

— Подумайте ещё раз, — командор подался вперёд, сверля Ричарда взглядом тёмных глаз.

— Подумал. Моё слово неизменно.

«Тупой ублюдок», — всем своим видом сказал Анри де Шатоден.

«Купчишка с рыцарскими шпорами», — подумал король.

Гунтер решил, что ситуация сложилась патовая. И тамплиеры не отступятся, и Ричард на попятный не пойдёт. Значит, грозят новые осложнения. Да, попали мы в историю. Скорее, не попали, а влипли.

— Спасение души… — преспокойно начал командор, — есть великая цель. И она может оправдать средства её достижения. Я не хочу, чтобы король Англии происходящий из великой династии умер отлучённым и стал первым из христианских венценосцев, чья душа вечно горела бы в аду. Посему я, как приор Аквитании и командор прецептории Ордена Храма, а со мной и благородный Арно де Тревизо, решение приняли заранее. Ваше упрямство губит вас, сир. Оружие вам не вернут. Сейчас мы так или иначе поедем к Танкреду. Я вынужден буду передать вас королю Сицилии. Танкред далее решит, что делать — принять вас как царственного брата или как пленника. Полагаю, вам хорошо знакомы законы войны.

Ричард побледнел. Если он попадётся в лапы Танкреду и не останется под защитой храмовников, проклятый норманн сделает всё для того, чтобы получить из бедственного положения англичанина как можно больше выгод. Выкуп, позорное содержание под стражей… Хуже всего выкуп. Денег нет. Платить нечем. Надо было предпочесть сто пятьдесят тысяч Элеоноры и подписать мир, а не упрямствовать. Но слово короля есть слово короля. Изменить ему — покрыть своё имя бесчестьем.

Ричард был настолько убит столь звонкой оплеухой по его доблести и удачливости, что безмолвно позволил тамплиерам отвести себя вместе с Бертраном де Борном, сэром Мишелем, бароном Мелвихом и шевалье де Краоном вниз, во двор, машинально дал обещание не пытаться бежать и забрался в седло.

Гунтер с Мишелем переглядывались удовлетворённо. Так или иначе, он выполнили свою задачу. Ричард повстречается с Танкредом, а ворота Мессины сегодня никто не откроет. Пускай герцог Йорк со своим ретивым воинством безнадёжно ждёт под стенами.

Де Борн делал постное лицо нагрешившего монаха, явившегося на исповедь к аббату. Менестрель хотел спать, хотел выпить вина, а больше всего опасался грядущей перспективы уговаривать Ричарда не бузить в гостях у Танкреда. Выражение его глаз со всей ясностью гласило: «Я говорил! Я предупреждал: эта глупая авантюра плохо кончится!»

Кортеж в составе пятерых пленников и трёх рыцарей во главе с командором (если король поклялся не бежать, значит, и охраны особой не нужно) выехал на тёмные улицы Мессины и направился вдоль стены к побережью.

* * *

Разговаривая с Беренгарией о том, о сём, Казаков не забывал поглядывать на распахнутое окно комнаты. Сумерки постепенно сгущались, солнце уползало за изумрудный излом Средиземного моря на западе, значит, пора собираться в дорогу. Дорога короткая — до Северной башни, где следует найти мессира Роже, потом в подземный ход, в лагерь Ричарда и обратно. Интересно, что всё-таки сказано в письмах Рено? Крайне интересно, до дрожи!

Средневековая интрига — вещь тонкая, тут интеллектом и менталитетом надобно работать. Алмазные подвески, кинжал в рукаве, яд в перстне, пароль «Я пришёл от герцога Борджиа», чёрная полумаска и удар из-за угла. Здесь же какая-то банальщина: сходи к англичанам, отдай пакеты. И не особому секретному агенту, а просто кому попало. Якобы каждый встречный передаст по назначению. Не дожили они до электронных шифров, микросхем в каблуке или стреляющих авторучек. Работают по старинке, но так даже забавнее. А говорят — Штирлиц, Джеймс Бонд, Мата Хари… С. В. Казаков! Агент Ноль-Ноль-Ноль. Тьфу, что за глупости в голову лезут!

— Вы чем-то озадачены, сударь? — поинтересовалась Беренгария, глядя на загадочно улыбавшегося Сергея. — У вас вид юного оруженосца, готовящегося отправиться на первое свидание.

— Ваше высочество, а вы часто видели оруженосцев, идущих на первое свидание? — съязвил Казаков.

— Доводилось. В папином окружении, — хмыкнула принцесса. — Физиономии у сих достойных юношей были точь-в-точь, как сейчас у вас. Не то дурацкие, не то обрадованные. Извините, если я позволила себе лишнего.

— Ничуть, — мотнул головой Казаков. — Только у меня не свидание, а… встреча по делу. Неизвестно с кем. Вернусь утром, наверное. Глядите, совсем стемнело. Я вас оставлю?

— Бросать одинокую беззащитную девушку, — сдвинув брови и изображая на лице испуг, простонала Беренгария, — на произвол судьбы, в осаждённом городе, рядом с кошмарной аббатисой?.. Если завтра я умру от изнурения, вызванного непосильной епитимьёй, вы поклянётесь хранить мне верность до гроба и впредь не смотреть на женщин?

— Уйду в Орден Храма, — с готовностью кивнул Казаков. — Милые люди. Мечи, кольчуги, конные атаки. Два рыцаря на одной лошади. Миндальные сады, опять же. И вообще, хочешь помахать топором — ступай в тамплиеры. Тебя ждут дальние страны, подвиги, хорошее жалованье и харчи за счёт Ордена. Не беспокойтесь, Беренгария, со мной ничего страшного не случится.

— Когда вчера вечером вы уезжали вместе с шевалье де Фармером на Северную башню, я слышала точно такие же слова, — не преминула напомнить наваррка. — Не помните, кого потом привезли обратно в монастырь едва не при смерти?

Казаков, слушая насмешливую болтовню принцессы, натянул жёлто-зелёное блио с наваррским гербом, огорчённо посмотрел на валявшуюся комком в углу испорченную кольчугу и на всякий случай сунул за пазуху кобуру с пистолетом. Кинжал на пояс. Меч брать или нет? Неудобно. Но лучше взять. Перевязь через плечо, утвердить рукоять повыше левого бедра. Может, арбалет прихватить? Да что вы сударь, в самом деле? Обычное поручение почтаря превращаете в чеченский конфликт… Всё будет в порядке.

Распрощались быстро — лёгкий целомудренный поцелуй, Беренгария проворчала что-то насчёт несправедливости женской судьбы, вынуждающей представительниц прекрасного пола всегда и постоянно ждать, и того, что всё самое интересное достаётся мужчинам. Казаков отбыл. Прогремел сапогами по коридору, потом направо, потом на лестницу, ведущую во двор. Служки у ворот те же самые, что помогали таскать сундуки. Пропустили.

Беренгария немного поскучала, сходила к сестре Марии Медиоланской за новой книгой, почитала, а затем попробовала немного поколдовать. Чем это закончилось, известно: принцесса от неожиданности упала в обморок.

Очнулась Беренгария быстро — она была исключительно здоровой девушкой, с первых дней жизни воспитывавшейся в горах Наварры, отец всегда брал её на охоту, лет с десяти она сопровождала короля Санчо с военных походах против мавров или бунтующих баронов на спорных территориях между Наваррой и Кастилией. Беренгария вначале даже не поняла, отчего она вдруг лежит на полу, а по телу разлилась непривычная слабость. Батюшка предупреждал, что подобное может происходить с молодыми женщинами, когда они носят ребёнка, и советовал собраться с силами, встать и не обращать внимания на этот мимолётный недуг.

Принцесса зацепилась ладонью за ножку кресла, поднялась на ноги и, хотя голова немного кружилась, сделала несколько шагов по комнате. Заглянула сквозь щёлку в двери к мадам Беатрис де Борж. Пожилая камеристка, по своему обыкновению, заснула в кресле, оставив на коленях духовное чтение. Беренгария вернулась к полкам, перетрясла скопившиеся кувшины (всё-таки гостившие несколько дней подряд Мишель де Фармер и его оруженосцы слишком много пьют…) и нашла один, наполовину полный. Хорошее сладкое розовое вино. Отлично послужит для укрепления здоровья.

Спать не хотелось. Ещё больше не хотелось продолжать опыт с осколком чёрного агата. Посему Беренгария спрятала маленький камушек обратно в кошель, свернула чистую скатерть и попыталась навести на столе непринуждённый беспорядок: поставить кувшин, бокалы, разлить немножко вина, чтобы осталось пятно. Небрежно бросить в углу платочек. Никаких следов. Волшебство, даже самое невинное и основанное на силах природы, Церковь не приветствует. По крайней мере, если зайдёт аббатиса, можно сказать, что днём приходили гости, а теперь ушли сражаться. За Сицилию и короля Танкреда.

Лечь в кровать? Попытаться, не задрёмывая, о чём-нибудь помечтать, вспомнить сухой горьковатый воздух Наварры или тёплые камни Ренн-ле-Шато? И думать нечего. Беренгария чувствовала себя столь же бодрой, как и в полдень. До часа хвалитн ещё очень далеко, он наступает перед самым рассветом, повечерие давно отслужили и большинство монахинь отправились спать. Полночь миновала. Может быть, совершить одинокую романтическую прогулку при луне? В монастыре безопасно, а при надобности Беренгария может постоять за себя, благо обращению с холодным оружием обучена не хуже старших братьев. Тяжёлый меч ей, конечно, недоступен, но вот кинжал… Да и какие разбойники проберутся на святую землю обители?

На том и порешили. Чтобы не замёрзнуть от прохладного ночного ветра, Беренгария накинула войлочный плащ и отправилась на двор.

* * *

После заката в монастырях запирают очень немногие двери: дарохранительницу, скрипторий, библиотеку, то есть помещения, в которых хранятся очень ценные вещи. Постоянно открыта церковь, кухня, здания, где живут монахини. Уж, конечно, странноприимный дом — тут обитают миряне, не подчиняющиеся уставу святого Бенедикта и имеющие предосудительную привычку разгуливать в любое время суток. Ночью трудятся конюхи и скотники, сторожа, сёстры, отвечающие за приготовление утренней трапезы. В церкви обязан находится священник — приглашённый из соседней обители рукоположённый монах, ибо, как известно, женщине не даруется священнический сан. Любой человек может придти ночью в храм со своими бедами и горестями, а в обязанность святого отца входит утешить прихожанина, исповедовать и отпустить грехи.

Сначала Беренгария заглянула в церковь, засветила несколько свечек, помолилась и попросила бенедиктинца средних лет её исповедовать. Рассказала о своих тайнах. Монах выслушал благосклонно, произнёс что-то торжественно-расплывчатое о путях мирянина, узких и широких вратах, верблюде и игольном ушке, после чего отпустил с миром, наложив простенькую епитимью — три раза прочитать перед алтарём «Ave Maria».

Успокоившись, принцесса погуляла по двору, наведалась в конюшню, погладить лошадей, но в тёмный сад идти поостереглась. Можно споткнуться, упасть. Беренгария присела на широкие каменные ступени всхода в капитулярную залу и задумчиво уставилась на полную луну, иногда ещё называемую «охотничьей».

«Авантюра Ричарда должна завершиться в ближайшее время, — размышляла принцесса. — Как бы король не был сумасброден и упрям, он не станет дожидаться папского интердикта. Вымаливай потом прощение… Значит, примерно через три-четыре дня Элеонора Пуату сможет вернуться из военного лагеря в монастырь. Надеюсь, королева не станет меня осматривать. Скажу ей, что месячное очищение пришло вовремя. Тряпочку с кровью приготовим, на кухне постоянно забивают кур. Нужно требовать скорейшего заключения брака с Ричардом. Постараюсь объяснить Элеоноре, что под угрозой моя честь и репутация короля. Она согласится… А что потом? Выносить ребёнка, обманывать всех, начиная от мужа с Элеонорой и заканчивая исповедником. Если этот секрет узнает хоть один посторонний человек, даже служитель Божий, он перестанет быть секретом. И всё-таки, что случилось в Ренн-ле-Шато? Почему камень так странно себя повёл? Отчего передал мне голос Лоррейна?»

Отвлёк Беренгарию шум возле ворот монастыря. Судя по всему, кто-то упорно ломился в калитку, а служки, которым было приказано аббатисой бдеть, сторожить и не пущать, тщательно выполняли слово матери-настоятельницы из Кальтаниссетта. Всё правильно: сперва дождись утра, а потом изволь зайти. Ночью в монастырь пускали только постоянных прихожан церкви с окрестных улиц города или уже знакомых обитателей странноприимного дома. Мессира Сержа, сэра Мишеля, остановившегося здесь же пожилого дворянина из Прованса, а уж тем более — знаменитую королеву Элеонору Аквитанскую пропустили бы немедленно и со всем почтением. Прищурившись, Беренгария понаблюдала, как служки и охрана, выделенная десятником городской стражи, отвечавшим за спокойствие квартала, выпроводили незнакомца, вздохнула и решила ещё раз обойти обширнейший двор, после чего отправиться спать.

В любом монастыре содержатся собаки. Пёс, особенно сторожевой — тварь до невероятия умная. Он быстро понимает, что гость обители — человек не чужой, и внимания на него можно не обращать. Но ежели появляются люди незваные, а тем более посреди ночи, зубастые мохнатые псины, ведущие род от пастушеских собак сицилийских горных крестьян, защитят свой дом. Нет, они не станут рвать зубами непрошеного гостя. Просто окружат человека и не позволят сделать ему лишнего шага. Будут дожидаться утра. Утром придёт хозяйка-аббатиса или сестра-келарь, и разберутся с пришлецом. Но до рассвета он не сдвинется с места.

Пастушьи псы, зверюги непринуждённые, валялись в пыли двора и будто бы спали, но вдруг, неожиданно для Беренгарии, поднялся вожак — громадная желтовато-бурая скотина с безмятежными янтарными глазами, хвостом в репьях и клыками, которым любой волк позавидует. Деловито потрусил куда-то. За ним двинулись остальные, будто получив безмолвный приказ. Такие собаки чувствуют чужое присутствие едва не за полную лигу, будь то зверь или человек. Они никогда не лают, предпочитая безмолвно окружить недруга — молчаливость пугает куда больше, чем заполошное гавканье и вой. Серьёзные псы. Уважающие себя и других.

Обитель святой Цецилии охраняла стая числом в четыре кобеля и девять сук. Целое воинство. И все, как один, проснулись, отправившись по следам вожака, первым почуявшего чужое присутствие. Стража и конюхи даже не пошевелились, знали, что собаки справятся самостоятельно и никакого ущерба никому не нанесут. Умные, паразиты.

Беренгария, наоборот, заинтересовалась. Из трёх с половиной сотен дней в году больше половины она проводила с отцом на охоте и отлично знала собачьи повадки. Из глупого любопытства пошла вслед — глянуть, что стало причиной беспокойства стаи. Во-первых, окажись там нечистая сила, собаки ни в коем случае не сунули бы даже носа в оливковый сад, ибо животные очень бояться нечисти и предпочитают искать защиты от неё у человека. Во-вторых, будь много врагов, псы вели бы себя по-иному, более беспокойно. Сейчас монастырские собаки шествовали за строения масличного пресса и трапезной так, будто ужасно скучали, но возложенный на них долг всё-таки требовалось исполнять с радением. Не зря с кухни каждый день выносят свежие мозговые кости, а иногда и мясо с требухой.

Луна светила достаточно ярко. Принцесса ради собственного успокоения взялась за кинжал, пусть и понимала, что находится под защитой, достойной целого рыцарского копья — громадные псы мягко скользили в серебристой полутьме, уподобляясь бесшумным оборотням, отправившимся на кровавый промысел.

Вожак остановился, рыкнул. Далее началась охота по всем правилам. Память предков-волков оставалась незамутнённой.

Человек спустился по верёвке с высокой стены, окружавшей монастырь, и наверняка сразу понял, что попал в ловушку. Собаки выстроились полукругом и медленно двигались на него, опустив головы к земле. Иногда безмолвно поднимали верхнюю губу. Вожак заходил с правого края. Классическая волчья тактика: когда охотишься на лося, следует загнать его в угол, в болото, к непроходимым зарослям, окружить, а дальше…

Дальше волк будет прыгать и убивать добычу. Собака без необходимости человека не тронет. Псы аккуратно расселись вокруг проникшего в монастырь незнакомца на расстоянии трёх шагов от него и замерли.

Человек, расслабленно опустив руки, постоял, затем взялся правой ладонью за кошелёк. Вожак заворчал. Любое движение казалось ему подозрительным.

Беренгария, спрятавшись за стволом оливы, наблюдала. Она чувствовала себя также, как в детстве, когда Санчо Мудрый впервые разрешил принцессе участвовать в ночной охоте, под обязательной охраной наследника трона, старшего брата, дона Карлоса. Лунный свет, отдалённые взблески факелов, тихое похрустыванье веток под ногами, клыкастая свора и… И непонятная тень. Можно заключить только, что это человек, а не олень или не корова.

Вожак попятился. Он был отлично освещён синевато-белыми лунными лучами и Беренгария прекрасно всё видела — пёс, ростом с жеребёнка, отошёл на несколько шагов. Стая недоуменно поглядела ему вслед. Две самые трусливые суки, поджав хвосты, отбежали. А человек возле стены словно и не шевелился. Только выбрасывал пальцами правой руки из кошеля невидимую, невесомую пыль.

Пёс попытался сохранить своё достоинство и достоинство стаи. Так умеют только очень умные, опытные собаки, во многом перенявшие повадки человека. Он не бежал, а просто гордо развернулся, преспокойнейше гавкнул, будто подавая своим сигнал к отступлению, и лениво направился обратно, ко двору. Непохоже, что он испугался. Просто либо увидел противника посильнее, способного запросто справиться с чёртовой дюжиной здоровенных псов, которые за несколько мгновений способны порвать в клочья быка, либо понял ошибку: пришёл свой. Трогать его не нужно.

Человек различимо вздохнул, отряхнулся, выждал, пока собаки отойдут подальше, и целеустремлённо зашагал к монастырским зданиям. Прямо на Беренгарию. Принцессе виделось в силуэте что-то знакомое, худощавая гибкая фигура с плавными движениями, будто у очень хорошего партнёра по танцам, только она не сумела понять, кого именно напоминает ей ночной гость.

— Мессир, уже далеко за полночь, а вы нарушаете покой святой обители, — Беренгария никогда не страдала излишними страхами, а потому, когда неизвестный приблизился на расстояние десятка шагов, вышла из-за оливы. В ладони, однако, было зажато лезвие тонкого кинжала. При настоящей опасности швыряешь рукоятью вперёд, оружие несколько раз обернётся в воздухе и войдёт остриём точно в ямку между гортанью и грудиной.

Человек запнулся и приостановился. Из-за игры теней и наброшенного капюшона лица по-прежнему не различить.

— Ваше… ваше высочество?

Сердце Беренгарии пропустило три или четыре удара. Она узнала его мгновенно. Теперь ясно, почему фигура и движения показались знакомыми. Только этого не может быть. Как не может быть распутного святого, рыцаря без меча или монаха без рясы. Как не может быть короля без короны.

Призрак?

Нет, собаки испугались бы призрака. Бежали бы с поскуливанием.

— Донна Беренгария, это вы?

Принцесса взяла себя в руки, здраво рассудив, что, коли так случилось, значит, на то Господня воля. Не ей, грешнице, противоречить Творцу Вселенной.

— Хайме? Чёрт побери, что вы здесь делаете?

— Хорошенькое приветствие… Вы не рады?

Да, это Хайме де Транкавель. Человек, гибель которого только что показал камень из Ренн-ле-Шато. Младший сын графа Редэ. Один из наследников рода Меровингов. Только как он сюда попал?

— Но вас… — Беренгария сделала шаг вперёд и, слегка заикаясь, произнесла: — Тебя… Тебя убили! В верхнем дворе замка! Я видела! Тем ещё были два мессира, чужестранцы. Потом пришёл твой брат Рамон…

— Я всё объясню, — чуть смущённо донеслось из полутьмы. — Если кого и убили, то не меня. Это мы с Тьерри придумали. Так, чтобы никто не знал. Беренгария, наконец-то!

Молодой человек, по виду лет семнадцати, с длинными тёмными волосами, увязанными в хвост на затылке, быстро подошёл к принцессе. Некоторое время стоял и просто неотрывно смотрел. Словно хотел убедиться, что перед ним именно Беренгария из Наварры. Потом осторожно обнял и поцеловал. Беренгария от неожиданности шарахнулась назад — ей всё ещё не верилось, что происходящее не является сном.

— Пойдём отсюда, — чуть растерянно сказала она, пытаясь вернуть прежнее самообладание. — У меня в странноприимном доме есть своя комната, мадам де Борж, камеристка, давно спит, да и остальные тоже. Жаль, не осталось вина и пирогов, всё съели…

— Зато осталась ты, mi adorada,[7] — шепнул Хайме де Транкавель. — И ты не можешь даже представить, как я рад тебя настигнуть на дальнем острове посреди этого проклятого моря. Марсель, Сардиния, Неаполь… Я постоянно опаздывал и везде мне говорили, что малый двор королевы Элеоноры уехал дальше. Надо поблагодарить твоего недотёпу-жениха, что английское войско задержалось на Сицилии. Впрочем, потом расскажу… Идём?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Неслучайные случайности с членовредительством и шпорами

10 октября 1189 года, ночь и раннее утро.

Мессина, королевство Сицилийское.

— Мессиры, дико извиняюсь! Я, кажется, заблудился! Не скажете, как пройти к Северной башне?

Казаков, стоя на тёмной улице ночного города, весьма нахально перегораживал дорогу небольшому отряду благородных шевалье. В неверном свете редких факелов различались четверо дворян, облачённых в белые плащи с нашитым крестом, а остальные… Их лица и гербы на одежде терялись во мраке.

— Сударь, — подал голос передний всадник. Голос показался Казакову знакомым. Точно, где-то слышал, не далее, как несколько дней назад. — Сударь, отойдите с дороги. Мы везём пленных.

«Вспомнил! — щёлкнуло в голове у Сергея. — Это ж командор тамплиеров, который привёз Элеоноре Аквитанской сундуки с драгметом! Где они пленных-то успели накопать? Вылазку за стены делали?»

— Извольте, я отойду, — примирительно сказал Казаков, отступая на несколько шагов к бугристой каменной стене какого-то амбара. — Только покажите дорогу! Не дайте пропасть человеку!

— Первый проулок налево, выйдешь к стене, двинешься прямо. Шагов пятьсот, вот тебе и Северная башня. Только чего ты там забыл?

Казаков ахнул. Рот разинул, да так и остался. Ему ответил всадник, находящий за спинами тамплиеров. Голосом его баронской светлости, Мишеля де Фармера. Как бы господина и хозяина. Или, если угодно, сюзерена — второго после Бога.

Лошади тамплиеров перетаптывались, фыркали и звякали пряжками на уздечках.

— Э-э… — робко вякнул Казаков. Что ж это деется на белом свете? Тамплиеры непонятно за каким хреном арестовали молодого рыцаря и… ну, точно, вон рожа Гунтера светится и германец почему-то делает отчаянные гримасы, причём непонятно, что он хочет сказать: то ли «беги», то ли «всё путём»? Что, чёрт возьми, происходит?

Единственное, что Казаков знал в точности — почти двое суток назад Гунтер, проведя не слишком удачную операцию на руке приятеля-оруженосца, убежал обратно на укрепления Мессины. Совершать подвиги во имя высоких целей. С тех пор ни сам германец, ни молодой Фармер вестей не подавали. Следовательно, за это время случилось что-то очень нехорошее. Попасть под арест к тамплиерам? По мнению Казакова, это соответствовало тому, как оказаться году эдак в 1937 в подвалах Лубянки. Известно, что у тамплиеров свои суды, разбирающие не только светские, но и духовные дела, своего рода помесь военного трибунала с инквизицией. Любопытно, в чём это успели согрешить Гунтер с Мишелем? Не статую же Бафомета осквернили?..

Не обращая внимания на остолбеневшего Казакова, рыцари Ордена Храма, сопровождавшие пятерых дворян, двое из которых были Сергею отлично знакомы, шагом направили лошадей дальше по улице. Другой аллюр не представлялся возможным из-за темноты — по мнению Казакова, мэрия Мессины, если таковая здесь имелась, отпускала слишком мало средств на освещение кварталов в ночное время. Казаков успел только поймать яростный взгляд Гунтера и уловить жест — ладонь, поднесённая к губам. Значит, дело совсем плохо. Надо полагать, германец скомандовал: «Испарись, не то и тебе достанется».

— Как же, ждите! — шикнул под нос Сергей и, оглянувшись, попытался сориентироваться. Улица, по которой двигались всадники, плавно загибалась вправо, в сторону от стены и вела к дальней части города, туда, где находился замок короны. Не иначе, как на разборку к Танкреду везут.

Решение было принято мгновенно. Поручение Рено подождёт. Прежде всего следует узнать, что произошло. Всадники двигаются медленно, и, если припустить со всех ног, их можно опередить. Только для этого требуется свернуть в узкую улочку направо, затем на параллельный проезд и… Что «и»? Р-разберёмся!

Казаков бомбой влетел в переулок, оглянулся вправо-влево и, прибавив ходу, резвой рысью побежал вперёд. В отдалении, среди гулких каменных ущелий Мессины, цокали копыта.

Факел, второй, третий… Некое подобие маленькой площади. Поломанные бочки, кучки подпревшего сена. Люди.

Антисоциальный тип остаётся таковым и веке двадцать первом, и в эпоху Крестовых походов. Обычно имеет глумливо-заискивающую небритую рожу с парой шрамов, грязноватую одежду явно с чужого плеча и настороженно-оценивающий взгляд. Конечно, это самый низший разряд — местное хулиганьё и бомжи (сейчас более подошла бы золотая молодёжь, которой нечем заняться и которая готова ради острых ощущений потягать за хвост самого дьявола), но выбирать не из чего.

Упомянутых антисоциальных типов разлеглось на соломе не меньше полутора десятков. Больше половины из них лениво приподнялись на локтях, узрев выпорхнувшего из мрака, слегка задыхавшегося от бега хорошо одетого дворянина.

— Испугались кого, ваша милость? — первым подал голос самый антисоциальный. Такую харю хоть в энциклопедию по уголовному праву заноси — бельмо на глазу, шрам от виска до губы, на голове не волосы, а сплошной лишай, и кулаки в мозолях. Гопота.

Вот тут Казаков и проявил себя во всей красе, благо сам по неразумной молодости числился в гопниках. Менталитет криминогенной среды со столетиями не меняется, а если и меняется, то в худшую сторону. Настало время помянуть забытое прошлое и тёмные питерские подворотни. ППС в Мессине отсутствует, весь ОМОН на стенах, воюет с англичанами, а о том, что такое ГИБДД, здесь не узнают вплоть до появления автомобилей через семьсот лет.

Казаков сорвал с пояса кошелёк, подошёл к лишайному, наблюдавшему за оглашённым дворянином с интересом, но без напряжения, рванул завязки и излил на криминального авторитета золотой дождь в количестве двадцати безантов.

Должна было произойти классическая киношная сцена: все бросаются ловить монеты, после чего авторитет подобострастно спрашивает, что нужно делать и кого убить. Реальность сии домыслы опровергла с лёгкостью уверенного в себе удачливого американского адвоката.

Никто даже не пошевелился, только один сицилийцский гопник гнусно заржал, но тут же смолк.

Повисла долгая и неприятная пауза. Казаков несколько оторопело посматривал на лишайного, а тот, не обращая внимания на валявшиеся в соломе монеты, зачаровывал вывалившегося из глубины мессинских улиц дворянина взглядом философа, познавшего на старости лет всю бренность бытия.

— Шли бы вы своей дорогой, господин хороший, — наконец подал голос кто-то из шестёрок. «Точно, шестёрка, — подумал Казаков, рассмотрев. — Слишком молод, слишком грязненький, даже в сравнении с остальными».

— Не могу, — прохрипел Сергей, — возьмите деньги, здесь много.

— Так у нас своих хватает, — ласково произнёс лишайный и антиобщественный элемент. — Мы в благородные дела, извиняйте, не лезем. Рылом не вышли. У вас, сударь, герб, как посмотрю, причём наваррский. Ежели влипли да убегаете — во-он к тому переулочку двигайтесь, потом всё время налево. Выйдете к пустырю, а там и монастырь рядом, укроетесь. Денежки только заберите, чего им тут валяться.

Казаков опять наткнулся на непреодолимую стену разницы того, что в околокриминальной и законоохранительной среде далёкого российского будущего именовалось «понятиями». Кто он такой для этих гопников? Да никто! Либо богатый чудак, либо человек, влипший в историю, которая данной гоп-компании абсолютно не касается. И прежде всего — человек не их касты. Дворяне сами по себе, простецы сами по себе.

— Помогите, чёрт бы вас задрал! — рявкнул Казаков. — Получите столько же!

— К чему покойникам деньги? — вяло поинтересовался лишайный, стряхивая с себя завалившую в складку грязной кожаной куртки монету. — Тут за вами, сударь, небось шайка благородных набежит, мечами начнёт махать… А мы что — люди тихие, мирные, богобоязненные… Зазря никого не обидим. Денежку подберите да идите себе с миром.

— Что творим? — голос за спиной Казакова. — О, как я погляжу, нынче над Мессиной денежные дожди? Из какой это, интересно знать, тучки византийские безанты капают?

Сергей резко обернулся.

Ничего примечательного. Старикашечка. Лет шестидесяти, не меньше. Возраст Рено де Шатильона, да только Рено выглядит как король, а этот — как гробовщик в отставке. Чистая, но бедненькая одежда, усики, седая бородка. Для полного завершения картины в руке зажат тонкий воловий ремешок, заканчивающийся ошейником, плавно переходящим в старую пятнистую дворнягу с сединой на морде. Жанровое полотно кисти Караваджо «Сицилийский нищий образца конца XII века».

С одной маленькой разницей. Гопники поднялись и почти что вытянулись по струнке.

— Вы, милейший, здоровы ли? — ласково осведомился старичок с дворнягой. — Пришли бы до вечерних колоколов, поговорили, как человек. Знаю, иногда и дворянам требуется помощь простецов. А вот так, вдруг…

— Некогда! — едва не взвыл Казаков. — Не для кого-нибудь прошу, для себя!

— Так все для себя просят, — старец подошёл поближе, в круг света, обозрел раскиданные по соломе монеты и тяжко вздохнул: — Вы, сударь, как погляжу, не местный, законов не знаете? На то и спишем. Что случилось такого страшного?

Казаков, запинаясь через слово, изложил. Времени практически не оставалось. Ещё немного — и всадники уйдут из квартала в сторону замка.

— Тамплиеры, значит? — не по-хорошему нахмурился старик. — Нет, любезный, никакого нападения. С Орденом Храма и безумец не стал бы связываться. А вот кое-чего другое могу придумать. Ты слушай, слушай. Не торопись, никуда они не пропадут.

Спустя несколько минут обрадованный Казаков и антисоциальная шайка растворились во тьме переулков сицилийской столицы. Старичок с дворнягой остался на месте и, покряхтывая, собирал рассыпанные монеты.

— Молодёжь… Да вдобавок и иноземец. Как тут не помочь?

* * *

«Нельзя не признать правоту Лорда, — думал Гунтер, слегка покачиваясь в жёстком седле. Прямо впереди серели в предутренней темноте плащи орденских рыцарей, сопровождавших неудачливого английского короля и его маленькую свиту к замку Танкреда. Ричард, кстати, выглядел совсем убого: понимал, что потерпел поражение, даже не начав толком войну. Так глупо попасться в лапы тамплиеров… Теперь озабоченные спасением души ближнего своего храмовники случая не упустят. Ричарду предстоит крайне неприятный разговор с сицилийским королём, а потом — вот ужас! — с матушкой и собственными соратниками, которым тоже нужно будет объяснить причину столь фатальной неудачи. — Он, паскуда, мне ещё в Нормандии втолковывал: «Сдвинете камушек — обрушится лавина». Извольте, сдвинули. Никакого взятия Мессины не предвидится, Ричард пленён Танкредом… Очень резкое изменение в ходе реальной истории приведёт к доселе непонятным последствиям. Не будет дележа наследства Иоанны, ссоры Ричарда и Филиппа из-за золота вдовы… А что же будет? Посмотрим. Одного боюсь, не случилось бы так, как говорит Серж — хотели как лучше, а получилось как всегда».

Мишель, наоборот, долго не рассуждал. Ему было досадно за свою ошибку и неприятную сцену в хранилище тамплиеров, но, в принципе, всё шло, как и задумывалось. Не пройдёт и половины колокола, как обнаглевший Ричард Львиное Сердце предстанет перед ясными очами молодого сицилийского монарха. А уж короли как-нибудь договорятся между собой. Одно интересно — что именно Серж делал ночью на пустой улице, когда ему положено оберегать покой и сон Беренгарии Наваррской? По возвращении в монастырь придётся расспросить нерадивого оруженосца. Ещё больше внезапному появлению Казакова подивился Гунтер, оставивший русского в монастыре с изрядной, хотя и заштопанной раной. Гляньте: трёх суток не прошло, а он скачет на своих двоих, ничуть не страдая от недавней травмы…

Командор, ехавший впереди, внезапно натянул поводья, да и прочие всадники вытянули шеи, пытаясь рассмотреть, что происходит впереди.

Происходило же следующее — полтора-два десятка простецов учинили драку меж собой, полностью перегородив узкую улицу. В ход шли непременные кулаки, доски, булыжники и, разумеется, просторечные словесные формулы в смеси с богохульствами, взаимными оскорблениями и просто невнятными воплями. Драка разгорелась нешуточная, вдобавок из-под тёмной арки почему-то появились выкаченные на деревянную мостовую бочки, окончательно перекрывшие путь.

— Р-разойтись! — гаркнул один из тамплиеров, но что-то не поделившие простецы продолжали разбойное побоище, ничуть не обращая внимания на приостановившийся отряд дворян. Где-то сверху распахнулись ставни и яростный женский голос потребовал от архангела Михаила немедленно испепелить небесными молниями всех, кто здесь орёт, не давая спать честным горожанам. Затем из окна выплеснулся поток воды из кувшина, не принёсший никаких ощутимых результатов. Свалка лишь разрослась, ибо к сонмищу вопящих, матерящихся и охаживающих друг друга подручными предметами простецов присоединились ещё человек пять-семь, вынырнувших из окрестных переулков.

— Видит Господь, эту орду надо вразумлять мечами, — сплюнул раздосадованный командор. — Они тут до рассвета не разберутся. Сворачиваем, мессиры. Налево и к проезду вдоль стены.

Едва лишь всадники направились к городским укреплениям, драка прекратилась сама собой и только послышался отдельный возмущённый возглас: «Пьетро, я тебя просил бить полегче, сын ослицы!»

Простецы, которых насчитывалось уже два с половиной десятка, нырнули в ущелья соседних улочек и бесследно исчезли, к радости обитателей соседних домов. Только склочная хозяйка, обливавшаяся водой, запустила им вслед заряд вычурных ругательств. Казаков, слыша отголоски сицилийской речи, уяснил, что безвестная синьора выдержала фразу в выражениях, близких к мудрой науке биологии, особенно к разделу, что повествует о размножении вида homo sapiens. Сергей фыркнул и побежал вслед за гопниками. Вот такие приключения уже начинали смахивать на кино из средневековой жизни.

— Ну и порядочки в этой Мессине, — сказал Гунтер сэру Мишелю. Ричард только злобно поругивался под нос, а Бертран де Борн сочно вздыхал. — Куда только стража смотрит?

— Либо в кружку в близлежащей траттории, либо со стен на наши войска, — ответил норманн, и закашлялся. — Господи Боже, опять! Что сегодня происходит в этом городе?

Отряд снова наткнулся на драку. Столь же яростную и бестолковую. Слева — стена, чуть впереди темнеет округлый бок Северной башни, справа огромная деревянная конюшня, принадлежащая войску Танкреда, а прямо перед лошадьми кого-то увлечённо пинают.

Тамплиеры осторожно пришпорили коней и попытались протолкаться через людское месиво, заодно охаживая простецов длинными плетьми. Получилось только хуже: во-первых, лошади пугаются шума и толкотни, во-вторых, несколько простецов с воплями «Спасите, благородные мессиры!» бросились к всадникам и начали страдальчески цепляться за стремена. Мгновением спустя уличная битва уже полыхала вокруг отряда мессира де Шатодена. Ричард, морщась, отпихивал верещащих простецов ногой, Бертран де Борн заулюлюкал, давая пинка то одному, то другому, а лошадь Гунтера внезапно схватили за узду, вырвав ремешок из рук германца.

— Быстро назад, пока суматоха! — на чистейшем английском рыкнул появившийся из ниоткуда Казаков. — Пока никто не видит! Успеем уйти!

— Рехнулся? — прошипел Гунтер, выдирая повод обратно. — Всё в порядке, катись отсюда! Это ты устроил переполох?

Казаков оторопел. Что в порядке? Арест в порядке? Или он чего-то недопонял?

Тамплиеры уже не знали, что делать. На них самих никто не нападал, но и проехать тоже не давали. На плети простецы оглядывались не больше, чем на укусы комаров, продолжая вдохновенно валтузить друг друга и пугать лошадей.

— Разогнать! — сквозь зубы процедил командор своим рыцарям. — Мечами, плашмя! Пораните — не беда, этот грех простится.

Мессир де Шатоден не заметил, как совсем рядом, шагах в двадцати, возле башни, появились факелы.

* * *

Много раз до этого дня, а ещё больше во времена последующие мессиру Сергею Казакову втолковывали: не понимаешь, что происходит — не суйся. Наблюдай, сколько угодно, но не лезь в дело, в котором ничего не смыслишь. И в прошлом, и сейчас, и в будущем Казаков забывал следовать данному постулату, отчего неизменно нарывался на то, что в литературе именуется «приключениями», а в жизни — неприятностями с вытекающим из них мордобитием.

Простой до гениальности план старичка с дворняжкой, предводительствовавшего над уличной шпаной этого квартала, почти осуществился: тамплиеры по уши увязли в дерущихся простецах, на пленников не смотрят, а, следовательно, остаётся аккуратно переместиться в ближайшую тёмную подворотню и сделать ноги. Правда, вместе с оказавшимися в стальных сетях Ордена Мишелем и Гунтером едут ещё трое каких-то рыцарей (причём кажущихся смутно знакомыми, особенно вот тот высоченный, в кольчужном оголовье), но, надо полагать, они тоже не станут возражать против того, чтобы втихомолку исчезнуть в недрах лабиринта мессинских улиц.

Всё испортил Гунтер. По ведомым лишь его тевтонским мозгам соображениям германец отверг столь своевременную (и задорого доставшуюся!) помощь, заявив, будто «всё в порядке». Конечно, может быть, он всю жизнь мечтал, чтобы его арестовали тамплиеры и научили поклоняться Бафомету, но… Сергей решительно отказывался понимать, что за ситуация сложилась нынешней ночью.

А простецы тем временем старательно отрабатывают полученные безанты, в азарте не замечая, как в действие вступает третья сила — сицилийские вояки, выбежавшие на шум из башни. Воины Танкреда вломились в самую гущу драки, раздавая латными перчатками тумаки направо и налево, кто-то пронзительно засвистел, лошади шарахнулись, высокий рыцарь, ехавший вслед за храмовниками, не усидел в седле и повалился под ноги Казакову (едва успевшему поставить блок и свести на нет выпад какого-то сицилийца), затем на землю соскочили Гунтер с Мишелем и дворянин с длинными тёмными волосами. Казаков только выругался, узнав — красавчик Бертран де Борн собственной персоной!

— Сир, вы не ушиблись? — осведомился Бертран у поднимавшегося на ноги Ричарда, за плечом которого мигом воздвигся его оруженосец, шевалье де Краон.

— Мы давали слово тамплиерам, — выдохнул Ричард, наблюдая, как храмовники разгоняют галдящих простецов, — но не сицилийцам. Мечи из ножен!

— За ноги вашу мамашу, — сугубо по-русски высказался Казаков, начиная понимать, что к чему. — Ой-е…

Львиное Сердце уже отмахнул клинком по голове одного из солдат Танкреда, ранил неудачно подвернувшегося простеца и был готов вступить в свой последний бой. Нищие разбегались, будто тараканы с кухни.

— Остановите его! — взвыл Гунтер. — Серж, кретин, сделай что-нибудь!

— Что «что-нибудь»? — в тон выкрикнул Казаков и снова положился на интуицию. Обычно она его не подводила. — Ты что, хочешь, чтобы я дрался с этим танком?

Сэр Мишель в это время весьма не по-рыцарски подобрался к де Краону, прикрывавшему Ричарда со спины и как следует съездил яблоком меча оруженосцу короля по загривку. Де Краон, будто сдувшийся шарик, втихомолку сложился у ног нормандца. Ричард ничего не заметил.

Вот вам и интуиция. Во всей красе. А скорее, во всей неприглядности. Сергей, уяснив только одно — нужно любой ценой скрутить англичанина (причём сразу видно, «верные друзья» помогать ему в этом деле вовсе не собираются) — ударил ногой королю под колено сзади. Ричард потерял равновесие, полуобернулся, получил сильнейший оглушающий удар костяшками пальцев в переносицу, затем локтем по шее, сцепленными в замок ладонями сзади по затылку… Он, почти ничего не видя и слушая раскатистый колокольный звон в ушах, попытался отогнать наглеца оружием, но тот оказался слишком шустр — новый удар ногой по руке, меч с визгливым дребезжанием улетает в темноту, ещё два удара по лицу, король валится на мостовую, правая рука больно загнута за спину, а голову пригибает к земле чьё-то колено, утвердившееся на шее сзади. Позорнейшее поражение. Ричард едва не расплакался, что было ему отнюдь не свойственно.

Гунтер, похолодев, созерцал перед собой картину, до которой не додумался бы и Сальватор Дали в самом тяжёлом приступе художественной шизофрении: король Британии Ричард Львиное Сердце простёрт на пыльной улице, с заломленной правой рукой, которую аккуратно удерживал Серж, прижимавший монарха к земле коленом. Вокруг постепенно сплачивались сицилийцы с факелами, а чуть поодаль маячили недоумевающие физиономии спешившихся тамплиеров.

— Прочь! Да прочь же! — резкий высокий голос на норманно-латинском. Островитяне расступились перед худощавым молодым человеком в чернёной кольчуге и с обнажённым мечом в руке. — Что происходит?

— Сир, — поддал голос кто-то из сицилийцев, — этот рыцарь напал на нас, убил шевалье д'Альери…

— Поднимите его! — скомандовал Танкред. Казаков нехотя отпустил руку противника, соображая, что же теперь делать и кого именно накажут.

Танкред потерял дар речи. Прямо на него злобно, будто медведь из берлоги, завидевший охотников с рогатинами, таращился не кто иной, как его величество Ричард Английский.

— Кхм, — кашлянул Танкред, но мигом опомнился. Королевское воспитание, как-никак. — Сир, если рыцарь, захвативший вас (сицилиец мельком глянул на Казакова), не изволит наименовать вас своим пленником и не будет требовать за вас выкуп, вы становитесь пленником короля Сицилии.

— Я? — заикнулся Казаков, уловив взгляд Танкреда. — Да что вы, ни-ни! Я не рыцарь, я оруженосец… сир. Случайно получилось…

— Случайность спасла королевство, — отрезал Танкред, всмотревшись в одеяние Казакова. — Вы подданный Наварры?

— Ну… Да! — соврал Сергей. Что, собственно, оставалось делать?

— На одно колено, — резко приказал сицилийский король. — Имя?

— Э-э… Серж де…

— Снесите этот удар и ни одного более, — провозгласил Танкред, шагнул вперёд, к упавшему на правое колено Казакову, и с размаху залепил ему такую тяжеленную оплеуху, что Казаков в буквальном смысле улетел в кювет, то есть в прокопанную у стены города канаву. Добавьте сюда отнюдь не слабую руку короля Сицилии и кольчужную перчатку. Но Танкреду были малоинтересны переживания новопосвященного (у Казакова мелькнула мысль, что сейчас он точно заработал сотрясение мозга и вообще: его наказали или наградили?). Теперь в руках Танкреда Сицилийского находился его главнейший противник. Предстояла долгая и вдумчивая беседа двух королей.

— Сир, — неожиданно раздался низкий голос и к королю придвинулся тамплиер с цепью командора на груди, — здесь явное недоразумение. Позвольте объяснить…

— Утром! — отмахнулся Танкред и протянул руку к Ричарду. — Ваше оружие!

Меч английского короля валялся поодаль. Захваченный столь драматической сценой Бертран де Борн подбежал к клинку, подхватил его и вложил в руку сюзерена. Даже не белый, а синий от злости Львиное Сердце левой ладонью перехватил меч за лезвие и протянул рукоятью вперёд.

— Надеюсь, мне будет оказан приём, достойный моего титула, — выдавил Ричард, ненавидяще поглядывая на держащегося за распухающее левое ухо Казакова. Про спутников англичанин уже забыл, полностью отдавшись собственным переживаниям. Оглушённый де Краон, кстати, посейчас валялся на земле.

— Безусловно, — едва не по слогам процедил Танкред. — Я немедленно извещу о происшедшем вашу матушку и коннетабля английского войска. Садитесь на коня, сир. Вас ждёт удобная спальня в мессинском замке. Полагаю, минувшая ночь выдалась для вас слишком беспокойной.

— Постойте! Можно?.. — Казаков, ухо которого только что познакомилось с монаршьей дланью Танкреда, выудил из-за пазухи пакет Рено де Шатильона. — Меня тут просили передать… — он повернулся к Ричарду и буквально всучил ему измятый свиток. Львиное Сердце вырвал пергамент одним мгновенным движением и только правила этикета заставили его сдержаться от плевка. Ещё, конечно, можно было дать этим пергаментом по морде вестнику (чёрт возьми, это тот самый ублюдок, что волочился за Беренгарией на недавнем пиршестве! Вот тварь!), но ронять королевское достоинство?.. Ничего, с этим отвратительным наваррцем можно рассчитаться потом. Когда произойдут расчёты с Танкредом.

— Кто из вас сопровождает короля? — сицилиец, много часов тщетно просидевший в засаде у подземного хода, хотел побыстрее разобраться с делами и приступить к главному — разговору с Ричардом. Мишель, Гунтер и де Борн выступили вперёд. — Ах, вот как? Вы не мои пленники, а посему можете сдаться каждому из присутствующих здесь рыцарей.

— Этих двоих беру я, — подал голос Роже де Алькамо, неотступно сопровождавший Танкреда, и указал на Гунтера с Мишелем. — Остальных…

— Я буду сопровождать своего короля, — высказался Бертран де Борн. — Да и его оруженосец, ныне пребывающий в царстве грёз (менестрель указал взглядом на бессознательного де Краона) поступил бы также.

— Решено, — кивнул Танкред и снова на мгновение вспомнил о Казакове. — Завтра после полудня, шевалье, я вас жду в своём замке. Получите жалованную грамоту на титул.

— Мерси, — ошалело выдавил Казаков.

Быстро подвели коней, Ричард и де Борн вскарабкались в сёдла, их окружило плотное кольцо гвардейцев Танкреда, который сам возглавлял кортеж. Позади плелись лошадки тамплиеров, ибо командор де Шатоден не оставлял идеи объяснить сицилийскому королю, какая странная ошибка привела к столь неожиданным событиям на улицах ночной Мессины.

Сэр Мишель, оба его бывших оруженосца и mafia во главе с Роже де Алькамо остались в одиночестве у подножия Северной башни.

— Идёмте выпьем, — вздохнул Роже. — Авантюристы…

* * *

— Ну?

— Салазки гну! Я ни в чём не виноват! Так сложно было сообщить о том, что вы придумали?!

— Большинство интриг, судари мои, бездарно проваливается именно потому, что не посвящённый в подробности соратник вваливается в самый неподходящий момент и наивно вопрошает: «А что это здесь происходит?»

— По-моему, всё получилось, как вы задумывали. Грех жаловаться. Рича с потрохами сдали Танкреду…

— Предварительно набив морду. Серж, гордись. На твоей могиле будет выбита эпитафия: «Он съездил по харе самому Ричарду Львиное Сердце и ушёл безнаказанным».

— Безнаказанным? — Казаков угрюмо посмотрел на Гунтера и потрогал ухо. Ушная раковина ныне приобрела глубокий цвет пурпура, в который облачали себя римские императоры. — Танкред, зараза… Как-то не по-рыцарски вышло.

— Так ты что, до сих пор не понял? — оторопел сэр Мишель.

— Не понял чего?

— Матерь Божья и все присные! Пречистая дева и святой Бернар!

— Ты не святцы читай, а объясни по-человечески.

Сэр Мишель повалился грудью на стол, побагровел и начал тихонько подвывать от хохота. Гунтер самодовольно улыбался, а мессир Роже сочувствующе потрепал Казакова по плечу.

— У вас в стране, наверное, другие обычаи? — хмыкнув, вопросил сицилиец. — Впрочем, и в Европе тоже давно не принято посвящать в рыцарское достоинство ударом кулака. Но Сицилия — королевство отдалённое, мы чтим традиции и старинные уложения… Поздравляю вас, сэр, с обретением шпор.

— Повторите, пожалуйста, — наклонил голову Серж. — Роже, вы хотите сказать, что Танкред…

— Именно, — кивнул Алькамо-старший. — Из почётного, но, согласитесь, скоромного положения оруженосца при шевалье де Фармере вы поднялись до благородного звания посвящённого рыцаря. Могу вам лишь позавидовать — меня посвятил дядя лет двадцать назад, после войны с греками в самой что ни на есть походной обстановке: корабль, у меня ранена нога, штормит, тошнит… А тут — сам король! Не думаю, что Танкред пожалует вам земли, но герб вы, безусловно, получите. Гордитесь, Серж, вы стали настоящим сицилийцем.

— Один настоящий сицилиец, другой настоящий шотландец, — рыдал сэр Мишель. — А у меня опять ни одного оруженосца!

— Какой шотландец? — не понял Казаков. — Откуда здесь — шотландцы?

Гунтер объяснил. И про «спасение королевы Элеоноры», и про баронство Мелвих, и про белую ворону, ныне красовавшуюся на его тунике. В доказательство предъявил жалованную грамоту принца Эдварда. Теперь заржал Казаков и тут же начал выяснять, будет ли Гунтер бороться за независимость Шотландии, а если будет, то с кем именно. С Ричардом? Ему, бедному, и так сегодня досталось. Далее (после третьей или четвёртой кружки) поступило предложение отправиться за стены Мессины, поискать какого-нибудь англичанина и надрать ему холку в память невинноубиенного Вильяма Уоллеса. Мишель поинтересовался, кто такой Уоллес, но так как рядом присутствовали mafiosi Алькамо, с интересом наблюдавшие за веселящимися сэрами, объяснить подробности не получилось — ведь не заявишь при всех и каждом, что буйну головушку сэра Уоллеса оттяпают в Лондоне только через сто двадцать лет.

Гунтер попытался привести картину минувшего дня хоть в какую-то систему. Первое: оба оруженосца сэра Мишеля благодаря нелепейшим случайностям, подтасовкам и собственной наглости удостоились званий рыцарей. Правда, если у Гунтера уже имелись грамота, подписанная шотландским принцем, и даже собственное баронство, то Казакову придётся сегодня топать к Танкреду, приносить оммаж (научить бы его ещё этому оммажу! Поручим Мишелю, как рыцарю-профессионалу). Второе: взятие Мессины отменяется, делёж наследства, видимо, тоже. Если так, то в убытке остаётся лишь Филипп-Август, которому не достанется половина денежек королевы Иоанны. Ничего, Филипп богат, перетопчется. Ричарду жаловаться не придётся. В конце концов, Танкред его не съест и не закуёт в цепи, а попросту выставит с Сицилии в направлении Палестины. Деньги у Ричарда появились благодаря его царственной матушке, вдобавок, английскому королю светит женитьба и, надобно заметить, весьма скорая.

Ergo: всё получилось, как нельзя лучше, хотя, как обычно, цель была достигнута весьма обходными путями. За это надо выпить.

Гунтера и Мишеля сморило под самое утро. Сил возвращаться в монастырь у них не оставалось, а посему благородные шевалье завалились спать на солому, поднявшись на второй этаж башни. Штурма сегодня не предвиделось, благо предводитель осаждающих находился под тщательной охраной Танкредовых цепных псов, а не далее как к полудню наверняка можно будет стать свидетелем церемонии снятия осады, подписания мира или что там ещё придумают венценосные особы.

Казаков, поразмыслив, решил, что он вовсе не пьян, поручение Рено де Шатильона с горем пополам, но выполнено, а потому, назначив Мишелю и Гунтеру встречу в монастыре святой Цецилии сразу после третьего литургического часа (то есть около десяти утра), отбыл восвояси.

И даже песенка нашлась подходящая: в меру весёлая, в меру глумливая. Самое то, чтобы топать в предрассветных сумерках по средневековой Мессине и орать по-русски:

В скитаньях и сраженьях мы уже который год, За древним артефактом мы опять идём в поход, Для шайки приключенцев преград серьёзных нет, С землёй ровняет города неистовый квартет!

Попутно Казаков прикинул, как бы он распределил четыре классических типажа Fantasy в своей развесёлой компании. Получилось так: роль файтера-бойца больше подходила Мишелю, клирик, без всякого сомнения — правильный Гунтер, вором придётся побыть самому, а уж маг… Где ж тут взять мага? Разве что Рено де Шатильон сойдёт?

…По гибельной пустыне и по снежным склонам гор Идут, объединившись, файтер, клирик, маг и вор. Пускай дракон увидит нас в своих кошмарных снах, Ползут по бездорожью файтер, клирик, вор и маг, Да сдохнет враг!

Какие здесь враги? Так, смех один. Расквасил чавку королю — и ничего, сошло с рук. Хотя не зарекайтесь, благородный дон. Что бы с тобой сделали в твоём столетии, съезди ты по физиономии английскому премьер-министру или принцу Чарльзу? Срок отмотал бы на полную катушку. За оскорбление, покушение и вообще неуважение. Эх, средневековье…

В пещере и в деревне, в десятках разных мест Маньякам-приключенцам всегда найдётся quest, С блюстителем закона короткий разговор, Опять трактир разносят файтер, клирик, маг и вор!..

Четверо упомянутых блюстителей закона с гербами Танкреда на туниках пропустили подвыпившего дворянина, лишь проводив его безучастным взглядом. Городской страже нет дела до загулявших дворян, которые вдобавок в драку не лезут, на паперть церкви не мочатся, горожан не задирают, а просто шагают себе по направлению к центру города да неблагозвучно голосят балладу на незнакомом языке. Хорошее настроение у человека, вот и поёт. Даром что иностранец. Наваррец, судя по всему. В тамошнем захолустье все немного чокнутые.

Вот такие мы маньяки-приключенцы. Сказал бы кто года два назад, что я буду разгуливать по Сицилии, да не когда-нибудь, а в 1189 году, крутить шашни с принцессой и ловить для местных спецслужб королей — лично вызвал бы «Скорую» и отправил в психушку. Какие страшные вещи делает с людьми реализм, как справедливо заметил бесноватый Фёдор Михалыч Достоевский! Вот вам реализм. Выстланные досками улицы, стена самого настоящего женского монастыря, в котором ты проживаешь уже несколько дней, внутри тебя дожидается королевская дочка и покоятся в сундуках пять центнеров золота. Хорошо бы ещё вина хлебнуть. Тогда вся бредовость окружающего мира не будет восприниматься столь остро.

Казаков вырулил точнёхонько к монастырским воротам, забарабанил сбитыми кулаками в калитку. Прикрикнул на нерасторопного служку, слишком долго копавшегося с засовом. Осваиваемся. Пропитываемся местной атмосферой. Как-никак, рыцарь. Во Беренгария обхохочется, когда узнает! Вышел отнести письмо, вернулся в ризах благородного шевалье. Что там положено делать в таких случаях? Найти себе прекрасную даму, обзавестись замком, пойти в Крестовый поход, перебить сотню неверных… Что ещё? Турниры, баллады, охота на оленей… Нет, лучше быть рыцарем странствующим! Искать чудесные приключения, как у Томаса Мэлори. Спасать красавиц от злых колдунов, освежевать дракона, гоняться за единорогами… Хотя стоп, единороги — это не наш профиль. Здесь нужны невинные девицы, а на таковую мы как-то не тянем. А если быть честным с самим собой, то следует признать: ты почти не умеешь ездить на лошади, плохо обращаешься со здешним оружием, исключая арбалет, понятия не имеешь, что такое конный бой и как конкретно потрошат драконов — начиная с головы или с хвоста. Приехали. Рыцарь из тебя такой же, как из старого раввина — содержатель публичного дома. Впрочем, если подходить вдумчиво, старый раввин как раз вполне может тайком содержать публичный дом, а вот из человека XX века рыцарь вряд ли получится.

Сплошные огорчения на этом свете. Придётся искать утешения у Беренгарии.

* * *

Монастырь уже не спал. Из храма явственно доносились звуки хора, распевавшего латинские псалмы, сонные простецы таскали воду от колодца к трапезной, оттуда же потягивало запахами свежей рыбы, соусов и только что испечённого хлеба. Слава Богу, высоченная фигура аббатисы Ромуальдины на горизонте не показывалась. Старая мегера наверняка в церкви, старательно спасает душу. Эх, знала бы мать-настоятельница, какие странные гостьюшки иногда посещают её монастырь!

Казаков сплюнул и перекрестился. На мгновение ему почудилось, что в тени под кипарисами темнеет силуэт вежливого и обстоятельного мессира де Гонтара. Ничего подобного, просто игра тени и неверного утреннего света. Но всё равно — помяни демона…

Поддавшись искушению, Казаков сначала завернул в трапезную, пока благосклонно пустовавшую. Уволок со стола кувшин вина, на ходу откупорил, хлебнул и свернул налево, в коридор, ведущий к покоям Беренгарии. Принцесса встаёт очень рано, так что можно не бояться её разбудить.

— Ваше высочество! — Казаков толкнул дверь, но она почему-то не поддалась. — Беренгария, откройте! Свои!

Постучал. Гробовая тишина. Постучал ещё громче. Наконец, обозлившись, несколько раз пнул тяжёлый деревянный притвор.

Стукнул засов, дверь приоткрылась и в разгоняемый пламенными язычками свечей полутьме явился лик наваррской принцессы. Лик, мягко говоря, несколько озабоченный. Казаков, разогретый вином и впечатлениями прошедшей ночи, не обратил на хмурость Беренгарии никакого внимания (равно как и на то, что её высочество пребывали лишь в наспех натянутой ночной рубашке, прикрытой сверху лёгким плащом), потеснил принцессу вглубь комнаты и запросто поцеловал.

— Я вам сейчас такое расскажу! — воскликнул Сергей, не понимая, отчего вдруг благосклонная к нему принцесса отшатнулась и поспешно вытерла губы ладонью. — Всё, войне конец! Танкред поймал Ричарда!

— Сударь, — кашлянув, сказала Беренгария, отводя глаза, — будьте столь добры выйти.

— А Ричард… — продолжал заливаться соловьём Казаков и вдруг осёкся. — Что, простите?

— Дама просит вас выйти, мессир, — холодный, довольно высокий голос. Причём, что характерно, мужской.

Казаков аккуратно поставил кувшин с вином на пол и, нехорошо прищурившись, обернулся.

— Мессиры, позвольте вас представить, — на редкость не вовремя пролепетала Беренгария, старательно прикрывая ладонью открытую шею. — Это…

— Это кто-то, кто пришёл раньше, — понимающе процедил Казаков. — Ваше величество, ну нельзя же так! Не успеешь уйти на полночи, а вы уже начинаете страдать от одиночества!

— Если вы продолжите оскорблять в моём присутствии дочь светлейшего короля Наварры… — проговорил неожиданный соперник и сделал многозначительную паузу. Про такой голосок говорят — режет, как ножом по стеклу. — Вы вылетите отсюда быстрее, чем камень вылетает из пращи. Покиньте комнату, сударь.

«Нахальный парнишка, — подумал Казаков, оскорбительно пристально рассматривая незнакомца. По виду — лет шестнадцать-семнадцать, но, судя по проглядывающей из-под распахнутой рубашки мускулатуре, вполне силён и не дурак подраться. Последнее ещё по глазам замечается — в тёмных зрачках так и светится самоуверенность, переходящая в наглое спокойствие. Волосы длиннющие, тёмные, едва не до поясницы, схвачены шнурком на затылке. — Чёрт, странный тип… Почему я не могу смотреть ему в глаза? Очередной экстрасенс, что ли?»

И точно, Сергей никак не мог заставить себя встретится взглядом с новоявленным воздыхателем Беренгарии. В то же время появилось странное чувство — внезапно захотелось извиниться и очень плотно затворить дверь с другой стороны.

«Чушь какая! — помотал головой Казаков, сбрасывая наваждение. — Ну уж нет! На хамство будем отвечать хамством!»

— Не будет ли угодно благородному мессиру, — выродил Казаков, непринуждённо рассматривая потолок, — не беспокоить далее даму, а выйти со мной в монастырский сад и поговорить о делах духовных? В частности, о неприглядном грехе прелюбодеяния?

— Что вы себе позволяете, Серж? — возмутилась принцесса, причём довольно искреннее, но длинноволосый (которого Казаков уже нарёк кличкой «Хиппи») только поднял руку.

— Ваше высочество, не беспокойтесь. Я достаточно силён в богословии, чтобы провести надлежащую беседу с этим оруженосцем.

— Я не оруженосец, — бесцеремонно вставил Казаков и зачем-то потрогал левое ухо. — Я рыцарь короля Сицилии.

— Давно ли? — холодно осведомилась Беренгария.

— С минувшей ночи. Так как, шевалье-не-имею-чести-знать-вашего-имени, насчёт прогулки и богословского диспута?

Диспут состоялся. Неизвестно, кого следует благодарить за абсолютную пустоту в оливковой роще — ни монахини, ни служки за всё время беседы туда не наведались. И очень хорошо сделали.

Казаков опять категорически забыл об умном понятии «менталитет Средневековья» и не учёл, что имеет дело не просто с подружкой, а с подружкой коронованной. Он почему-то был уверен, что классический спор любовного треугольника можно благополучно разрешить давно знакомыми и крайне простыми методами. А посему, едва скрывшись за стеной капитулярной залы, Сергей Владимирович запросто сгрёб темноглазого соперника за манишку и, не говоря ни слова, съездил лбом по носу. Слегка оглушить и показать, кто здесь главный. Потом можно разговаривать.

Хиппи помотал головой, слегка обмяк, но, едва Казаков собирался произнести какую-то пошлую фразу наподобие «И так будет с каждым, кто покусится…», мир почему-то перевернулся в самом прямом смысле этого слова. Сергей аккуратно приземлился спиной в мягкую кучу перепрелой листвы, но тут же вскочил. Единственно, было совсем непонятно, каким манером длинноволосый успел очухаться от довольно-таки сильного оглушающего удара и завалить противника наипростейшим, но мгновенным толчком с подсечкой.

— Крутой, да? — по-русски вопросил Сергей, и немедля получил в ответ фразу по-испански, означавшую аналогичный вопрос. Наконец перешли на привычный норманно-французский.

— Мессир, если вы не хотите по-хорошему, — безапелляционно заявил Хиппи, по плечам которого слегка разбросались длинные иссиня-чёрные волосы, — извольте, будет по-плохому. С этого двора уйдёт только один.

— Ваша фамилия, часом, не Мак-Лауд? — съязвил Казаков, но Хиппи его не понял. Длинноволосый просто переместился вперёд, будто тень, и Сергей едва успел уклониться от нескольких довольно мощных и грамотных ударов, целивших в голову и грудь.

«Интересно, чем это нас бьют? — мимолётно подумал Казаков, наблюдая за движениями противника. — Не похоже ни на один восточный стиль, да и откуда здесь могут знать о искусствах Поднебесной, Японии или Кореи? Но мальчик всё равно красиво движется. Конечно, я где-то читал, будто в средневековой Европе существовали свои школы самозащиты без оружия, но в мои времена это прочно забыли, заменив руко-ного-маханием с Востока. Опаньки!»

Хиппи опять не достал врага, но его ладонь скользнула по коротким волосам Сергея, снова успевшего отпрянуть назад. Казаков разозлился окончательно. Это его и погубило.

Серия ударов ногами по плечам и корпусу, попытка достать шею, пах и колени пропали втуне. Во-первых, никто не дерётся на пьяную голову. Это, простите, моветон. Во-вторых, черноглазый перемещался в пространстве, как капля ртути внутри вращающейся колбы. Подошвы мягких сапог Казакова только касались его рубашки и обнажённых предплечий, не причиняя и малейшего вреда. Одно хорошо — Хиппи в основном оборонялся, не пытаясь атаковать. Значит, боится. Раз боится — ату его!

И тут случилось нечто непонятное. Постоянно отступавший, юливший и вертевшийся противник несколькими вполне умелыми движениями отвёл два самых мощных удара Казакова, незаметно придвинулся почти вплотную, вывел врага из равновесия абсолютно неизвестным Сергею движением, после чего нанёс мгновенный и жуткий удар в кадык.

Чистый нокаут.

Казаков вдруг понял, что сейчас лучше всего умереть сразу. Горло не просто болело, а разламывалось на сотни осколков — создаётся впечатление, что ты подавился гранатой Ф-1 и таковая взорвалась у тебя в гортани. Дыхание восстановить никак не удавалось, грудные мышцы и диафрагма отказывались работать. Ещё секунда — и потеря сознания. Красивое небо над Сицилией, особенно по утрам — такое голубенькое, в облачках…

— Будьте вежливы и помните, что вы дворянин, — стоя над инертным телом Казакова и высокомерно глядя сверху вниз, внушительно проговорил Хиппи. — В этом случае её высочество будет счастлива вас видеть в любое удобное для неё время. Кстати, я так и не представился. Хайме де Транкавель да Хименес из Ренн-ле-Шато.

Казаков хотел сказать «Очень приятно», но сознание окончательно помутилось — воздуха не хватало. Неужели этот подонок сломал хрящи гортани?

Хайме присел на корточки рядом с поверженным противником и убедился, что тот пребывает в состоянии бессознательном. На всякий случай ощупал шею Казакова, удостоверился, что всё в порядке, встал, коротко поклонился и, развернувшись, упруго пошёл обратно к странноприимному дому.

Сергей очнулся спустя минут пять. Вокруг — никого, только яркий дрозд скачет по ветвям олив, искоса, по-птичьи, поглядывая на человека.

— Крут, — прохрипел бывший оруженосец сэра Мишеля. — Откуда он такой взялся на мою голову?

Шея болела несносно, однако дышалось полной грудью. Казаков, недолго посидев на земле, заставил себя встать и неуверенно зашагал к покоям принцессы.

Извиняться.

ЛЮДИ И МАСКИ — IV

О том, как оруженосец сэра Мишеля жил в Нормандии

…Казаков валялся на своих денежных сундуках, почти позабыв о том, что под спиной уютно покоятся в дереве и промасленной холстине пять центнеров золота. Размышлял. О, просим извинить за вульгарность, бренности всего сущего.

Ему было нехорошо. Мутило. Нет, чудом изгнанная Ангерраном-Рено болезнь возвращаться не думала, арбалетная рана почти не беспокоила, горячка (когда ты не можешь до конца понять, холодно тебе или жарко, а в голове булькает что-то вроде жидкого клейстера), к вечеру не пришла. Но всё равно — противно. Тоскливо.

Во, блин, Гунтеру хорошо. Тевтонец вписался сюда как торпеда в борт авианосца. И не поймёшь, почему он — прижился, а тебе никак не получается. Конечно, у Гунтера папаша — историк и лингвист, сам с детства обитал в дворянском поместье, обвешанном портретами предков и ржавыми доспехами, и даже имеет положенную приставку к фамилии — «фон», что по-русски означает «из». Гунтер из Райхерта. Так только дворяне могут. Пусть провинциальные, но дворяне. С гербом. И развесистым древом генеалогии. Русская же фамилия «Казаков» по своей семантике обозначает: твои предки либо были казаками, либо предок носил прозвище «Казак». Тоже неплохо, но не для нынешних времён. Вольного казачества сейчас нет. И появится таковое лет через… А, чего гадать! Смысла нет.

В нормандском лесу, обитая возле разбитого К-250, Сергей не чувствовал себя в этом мире чужим. Деревья, птички, шмели поздние жужжат над осенними цветами. Окружающее непонятно, но не чуждо.

После того, как вертолёт грянулся оземь в сосновой ложбинке, а едва живому второму пилоту, раненому не то английской, не то немецкой пулей во время прохождения машины через сороковые года XX столетия, сокрушило штурвалом грудную клетку, Казаков отделался отнюдь не лёгким испугом и, возможно, сотрясением мозга. Но не более. Чудо уберегло. Пара ссадин, шишка на затылке и кровь из носу, остановившаяся тотчас. Правда к вечеру моральное состояние ухудшилось.

Теперь представьте: первым делом надо вытащить из кабины своих подопечных, ибо пилоты для Службы Безопасности КБ именно подопечные, предназначенные к бдительной охране. Постараться оказать первую помощь. Убедиться, что оба — мертвее мёртвого. Потом звать подмогу. Системы экстренной связи работают как часы, сигнал идёт и на спутник и на наши самолёты, долженствующие оказаться в пределах досягаемости. Ну, хотя бы рейс «Аэрофлота» Санкт-Петербург — Франкфурт-на-Одере — Нью-Йорк, находящийся в это самое время где-то неподалёку, в радиусе тысячи километров. У каждого лётчика гражданской авиации есть чёткая инструкция: при получении определённого кода немедленно сообщать куда следует. А люди, которые «откуда следует», моментом примут меры, чтобы найти разбившийся на территории Франции аппарат и не дать любопытным лягушатникам до прибытия представителей посольства и специалистов сунуть нос в маленькие, но такие притягательные тайны КБ. Схема отработана долгими годами.

И плевать на все странности. Свысока. Те суки, которые обстреляли вертолёт возле Лондона, огребут множество проблем. Очень серьёзных и вызывающих грусть. Но это — работа дипломатов и правительства. Наша задача, как и следует из наизусть затверженных инструкций — ждать и бдеть. Займёмся.

Первым делом, разумеется, припрутся французские вояки или спецназ полиции, нечто наподобие российского ОМОНа, только круче и вдумчивее. Казаков отлично помнил появившееся в начале девяностых годов правило для обывателя: если в то место, где ты находишься, будь то рынок, хиповский фестиваль или митинг, сваливается со спецоперацией родной ОМОН или подразделения, похожие на него как спецификой, так и незамысловатой ментальностью, мигом падай на землю и закрывай голову руками. Прежде всего — уберечь голову. Без остального в большинстве случаев можно прожить. Французы — цивилизованные падлы, так не поступают. Будут вежливы, но навязчивы до тошнотворности.

Прошёл час. Никого. Три часа — из всей авиации пропланировала над деревьями крупная птица, похожая на орла, и затарахтела в кустах парочка зябликов. Ответ через спутник на дублирующие системы связи не поступает. Радар сдох. Не определить, есть кто поблизости в воздухе или нет. Чёрт побери, ведь не могли ПВО Франции не засечь пересекающий границу вертолёт! К-250 не «Стелс», его можно заметить! А в отечественных службах, где за последние два года наконец навели приемлемый порядок, пришедший на смену постперестроечной бездарности, должна вовсю кипеть работа, как аналитическая, так и практическая. Следует вообразить себе реакцию американцев, которые, допустим, во время авиасалона в подмосковном Тушино потеряли стратегический бомбардировщик Б-2, а русские только разводят руками и говорят: «Ничего не знаем, не видели, авось найдётся»

Восемь часов после аварийной посадки. Близко к закату. Ладно, что жрать нечего и два трупа рядышком лежат. Мёртвые — самые безопасные люди на свете. Безопаснее однодневного младенца. Так учили. Они станут опасными через несколько дней, и то если не захоронить. Страшнее трупного яда только ботулотоксин и вирус бешенства.

Двенадцать часов. Глухо. Как в танке, стоящем на постаменте. Темнеет. Ветер шумит в деревьях. Темно. В кармане завалялась со вчерашнего дня шоколадка, но трогать её не будем, пока совсем не припрёт. Зато костёр развести — дело святое. И побольше. Соснового валежника в округе полно, горит он замечательно. Ярко. Увидят обязательно.

Порождение буржуйской технической мысли, замечательные часы «Seiko-Nord» могут запросто определять географические координаты. Может, чего напутано, и здесь не Франция, а Ирландия или, допустим, Бельгия? Ничего подобного! 1 градус 12 восточной долготы, 48 градусов 46 северной широты. Как есть Франция. Провинция Сарта, возможно, Эр и Луар. То есть земли, в просторечии именуемые Нормандией. Густонаселённые и цивилизованные, даром что тупицы-американцы во время Второй мировой оставили здесь выжженную пустыню, почище чем наши на Курской дуге. Должны найти!! Причём давно.

Однако, почему же не работает обычное радио? Как бы строго не относились к подобным вещам начальники, ты всегда таскаешь с собой дешёвую, но полезную вещь — карманный CD-проигрыватель с наушниками. Чёрная коробочка с полторы ладони размером. Во внеслужебное время можно покатать на нём диски или послушать новости. А вот сейчас нельзя. Все волны молчат. До единой. И это — посреди Европы. Какие делаем выводы?

Первый, самый невероятный, а оттого вполне реальный: ядерная война. Покрошили друг друга Восток с Западом в мелкий гуляш. Насовсем. И навсегда. Вместо Кремля — чёрная дымящаяся пустошь, а вместо вашингтонского Белого Дома — громадная воронка, километр в диаметре… Водородная бомба гуманна — ни тебе раненых, ни пострадавших. Все покойники. Мрачная выжженная Сахара с небольшим фоном радиации и сплошными пожарами. Люди выживут только в Тибете или в Австралии. И то не все.

А что? Почему нет? Недаром вертолёт некоторое время плавал в непробиваемо-белом облаке не то тумана, не то дыма, возникшего вдруг. Однако тогда на вертолёт было бы оказано и другое, куда более впечатляющее воздействие — ударная волна, высокие температуры… Или?

Есть одно «но».

Ядерный заряд — штука хитрая. Кроме непосредственного разрушения объекта сработавшая боеголовка, при помощи возникающего в момент взрыва импульса, выводит из строя электронную аппаратуру, расположенную на много десятков километров в радиусе. А сейчас все аварийные системы работают отлично, никаких сбоев. Ничего похожего на последствия ядерного удара в округе не замечается. Версия отпадает. Да и воевать теперь незачем, признаться, эпоха не та…

Чрезвычайное положение в странах Европы? С чего бы? Бюргеры зажрались до такой степени, что не станут протестовать даже против второго пришествия Адольфа Гитлера.

Стихийное бедствие? Метеослужбы о возможности оного утром не заикались! Вдобавок любое бедствие можно было бы на своей шкуре добротно прочувствовать. Здесь и сейчас. А небо чистое, звёздное. Штиль.

Будем ждать утра. Кто-нибудь да объявится. Шоколадку всё равно прибережём. Жаль, воды нет. Впрочем, терпимо. До времени.

Спустя сутки и ещё шесть часов Казаков отнюдь не паниковал. Не умел. Конечно, давление чуток скакнуло, под грудиной неприятный комочек зародился — сладенький до карамельной приторности, такими плохие пирожные бывают. Жрать хочется, но чувство голода можно подавить с лёгкостью. Особенно человеку, знающему, что такое голод и приученному не обращать внимания на подобные глупости. Напиться можно из канавки — нашёлся естественный желобочек, проточенный водой, тёкшей с вершины оврага во время дождя. На дне ещё кое-что поблёскивает. Вода, судя по всему, чистейшая, отстоенная… а комок внутри растёт.

Увы, это страх. Самое обыденное человеческое чувство, присущее каждому. Даже Джеймсу Бонду. Только одни подчиняют страху себя, а другие подчиняют страх себе. Из страха можно извлечь пользу. Он подстёгивает к действию. В большинстве случаев это действие неадекватно сложившемуся положению, но, если контроль остаётся за тобой, за разумом, а не инстинктом — выпутаешься обязательно.

Машину бросать нельзя. И оставаться здесь нельзя. Потому как голод можно переносить несколько дней без особых проблем, используя ресурсы, имеющиеся в организме. Потом начинаешь слабеть. И быстро. Можно экономить энергию, меньше шевелиться, но это не решает проблему, лишь оттягивает. Прав был мосье Чернышевский, задавая сакраментальный вопрос: «Что делать?»

Казаков решил так: жду окончания вторых суток бдения, затем топаю к востоку. Через лес к дороге, которая ясно различалась с высоты жёлтой ниточкой. По примерным оценкам — километра три-четыре. Не ошибёшься: дорога, если вспоминать, идёт точно с севера на юг, заблудиться невозможно. А там — действовать по обстановке. Потом обязательно вернуться. Проще не придумаешь. Или в том, что французы не появились, есть некая коварная хитрость? Только и ждут, пока уйдёшь? Но наши-то всё равно могли место аварии со спутников засечь… Уведомление отправлено, да не один раз. Странно. Очень и весьма.

Новое утро. Стоишь на той самой дороге — наезженная грунтовка. Сухая жёлтая пыль вперемешку с песком. Одежда на тебе вполне обыкновенная: разгрузник, чёрный комбинезон — нечто смахивающее на перекрашенную «афганку», только с большим количеством карманов, тельник с сине-голубыми, потемнее чем у ВДВ, полосками, ботинки и пистолет под мышкой. Штатный. Нехорошо, конечно, в чужом государстве с оружием разгуливать, любой жандарм повинтить может, но документы все с собой. С печатями как родными, так и представительства Евросоюза. Не подкопаешься. В Англии. Во Франции подкопаться можно.

— Ну ни хера… — ахнул Казаков, просто стоявший у обочины и раздумывавший, куда двинуться, направо или налево. — Ни хера…

Прямиком на Сергея двигался всадник. Костюмом жокея тут и не пахло. Длинные цветные тряпки, красивая вышивка на груди — будто бы герб. Ведро, крайне похожее на рыцарский шлем, приторочено к седлу, а голова покрыта кольчужным капюшоном. Сбруя на коне — загляденье. Сказка. Как в кино. Не иначе, тут у французов либо фильм про Жанну д'Арк снимают, либо исторические реконструкторы собрались на мероприятие.

И всё равно мужик красиво выглядит.

— Мсье! — позвал Казаков. — Do you speak English?

Мсье горделиво продефилировал мимо, созерцая облачка. Навязчивость Сергея, пошедшего рядом и снова попытавшегося узнать, говорит ли мсье по-английски, была пресечена жёстко и очень хамски: дядька, нахмурившись, поднял везомую наперевес пику и, не меняя выражения лица, ткнул прямиком в грудь Казакову. Остриём. А оно заточенное, это видно. Тот едва успел отпрянуть.

— Ну и катись, уёбище, — буркнул Казаков вслед и из принципа пошёл в противоположную сторону. На север. Конь ублюдка в броне не выглядел уставшим, значит поблизости либо киносъёмочная площадка, либо база «игроков в историю». — Надо же, гордый какой…

Деревня. Вернее, не деревня, а окраина оной. Поначалу следует осмотреться. Если французы задумали провести спецоперацию, здесь обязательно должно иметься оцепление в несколько эшелонов, нагнана техника… Хотя, признаться, из-за К-250 никто не станет портить отношения с великой державой. Да, вертолёт новый и аналогов не имеющий, но в принципе ничего сверхэкстраординарного из себя не представляет. И электроника послабее, чем на Западе.

Тишина и благолепие. Мычит бурёнка. Где-то квохчут куры. Здрасьте. Современная французская деревня — это скопление удобных коттеджиков, оснащённых всеми благами цивилизации, от спутниковых антенн до тёплых сортиров, асфальтированные дорожки, дорогие машины. Мелких фермеров ныне повывели, за городом живут либо ушедшие от дел буржуа, либо пенсионеры. Для клерков из больших городов считается высшим шиком иметь свой домик в предместье, а работать в мегаполисе.

Мы же видим нечто весьма смахивающее на украинские мазанки под соломенными крышами, грунтовую дорогу (батюшки-светы! Да на ней же нет отпечатков автомобильных шин!) и целый зоопарк, которому Джеральд Даррелл позавидует. В пыли разлеглись два чёрных хряка. Бредёт куда-то коза со взглядом законченного шизофреника. Несколько собак. Косятся недоверчиво, но не лают. Корова. Овцы. Овец гонит бородатый мужик в холщовой рубахе и таких же штанах.

…Посреди славного града Стокгольма, столицы Швеции, красуется реконструированный посёлок под названием Скандия. Воссозданные усадьбы X–XIX веков. Служащие, развлекая туристов, ходят в старинных одеждах, гуси на улицах. Казаков слышал, будто во Франции тоже имеется нечто подобное. То ли Обервиль, то ли Абевилль… Может, сюда и занесло? Тогда где обалдевшее турье, которое бродит стадом, скупая сувениры и выслушивая пояснения экскурсоводов, где разноцветные автобусы с рекламами? Где, наконец, киоск с кока-колой?

Во-первых, здесь всё выглядит подлинно. Скандия — она чистая, прилизанная. Коровье дерьмо мигом убирают, дабы какой-нибудь мистер из Массачусетса, приехавший посмотреть на Европы, не обгадил свои пижонские ботинки, купленные за триста баксов на далласской Мэйн-стрит. И над свиньями не летают тучи мух. Во-вторых, цивилизация всегда имеет несомненные признаки: даже в образцово-реконструкторской Скандии где-нибудь за углом припрятан телефон, можно заметить провода, электрическую лампочку. Или, например, узреть, как из сарая XII века кто-нибудь выруливает на мини-тракторе, прицеп коего забит мешками с комбикормом. Даже запахи другие. Здесь же обоняется запах российской или украинской глубинки — сено, навоз, выгребная яма, дым. Только дым не от выхлопов. Торфом пахнет.

— Мсье! — снова попытался установить контакт Казаков, обратившись к владельцу гурта овец. — Мсье, парле ву франсе?

Дальнейшего Сергей никак не ожидал. Мужик шарахнулся от него, будто очкастый интеллигент от гопника. Перекрестился. И бочком, бочком посеменил в сторону. С безопасного расстояния выкрикнул что-то неразборчивое, но явно оскорбительное.

— Ур-роды, — буркнул Казаков и внезапно ощутил, что крыша начинает ехать. Воображение мгновенно нарисовало сидящего где-нибудь в кустах офицера французских спецслужб, в чьё задание входит свести русского с ума. Потом — смирительная рубашка, закрытый госпиталь. Хрен достучишься до своих.

Только что же это получается? Рисуем картину маслом: с военных грузовиков сгружают свиней и овец, живописно разгоняют их по улице (прикладами?). Домики наверняка картонные и возведены за одну ночь (Казаков, подчиняясь глупому желанию, подошёл к ближайшему строению, потрогал стену. Настоящий. Не поскупилась французская разведка. Господи, бред какой…). Затем выпускают «персонажей» — рыцаря, крестьянина, вон ту тётку, которая достаёт воду из колодца.

Наблюдают, гады. Записывают: «Пять минут. Объект ведёт себя нервно. Делает попытки стукнуться головой о стену. Шесть минут. Объект разговаривает со свиньёй. Динамик, установленный внутри свиньи, имитирует звуки хрюканья. Семь минут. Передатчик курицы номер А-17 выдаёт в эфир сложно переводимые формулы русского казарменного лексикона. Восемь минут. Объект в обмороке…»

Объект шумно почесал живот, рассмеялся и потопал к географическому центру посёлка. Виден невысокий шпиль церквушки. А вот и кабак. Всё, как в исторических книжках. На кабаком вывеска с надписью на непонятном языке, но буквы латинские. В качестве рекламы — большая железяка, весьма смахивающая на выкрашенный белой краской щит. Куда идти русскому человеку в горе и непонятках? Не в церковь же. К тому же они тут католики, а не православные. Значит, пойдём в кабак.

Трактир пустой — оно и понятно, полдень. Всякий нормальный бюргер в это время работает. На шум открывающейся двери выглянул хозяин — рыжий детина средних лет. Воззрился вопросительно. И не испугался ничуть. Конечно, в трактиры кто только не заходит.

— Мсье, — безнадёжно выдал Казаков, уже и не рассчитывая, что ему ответят, — парле ву франсе? Э-э… Же не манж па сис жур. Скажите бывшему депутату Государственной думы, где здесь телефон. И что это вообще за место такое?

Хозяин кашлянул. Ещё раз подозрительно оглядел Казакова. И, наконец, сделал весьма понятый жест: потёр указательным пальцем о большой. Взгляд из просто вопросительного превратился в красноречиво вопрошающий.

— А-а! — восхитился Сергей. — Без предоплаты не обслуживаем!

Сложилось ощущение, что ты попал в какую-то дурацкую компьютерную игру наподобие «Нирваны». Подойди к тому, сделай то, принеси оловянную кастрюлю повару, он тебе скажет, где спрятан артефакт, который, в свою очередь, надо передать волшебнику, а тот объяснит, как перейти на следующий уровень. Только все реплики подаются на непонятном языке. Ладно, сыграем.

— Может, по-английски говорите? — употребил Казаков язык Британских островов. Мужик насторожился. Сказал что-то. Убей Бог, прослеживаются и скандинавские протяжные интонации, и французская картавость. — Тоже нет? Вы знаете, у меня деньги только английские или американские. Возьмёте?

— Инглиш? — переспросил хозяин и поправил: — Энгланд Кингдоэм.

— Йес! — обрадовано рявкнул Казаков, копаясь в бумажнике. — Королевство Англия! Как вас зовут?

Мужик подумал и ответил:

— Ми нооме Уилли Ред.

Рыжий Уилли. Понятно. Контакт установлен. Хиленький, правда. И говорит хозяин с крайне странным акцентом.

— Гуд, — кивнул Казаков, вынул бумажку в двадцать долларов и подал рыжему. Тот недоверчиво взял в руки, повертел, рассматривая, и вернул. Плечами пожал. Сунул лапищу в пояс. Вытянул монету. Продемонстрировал Казакову. Моргнул.

— Абзац, — Сергей рассмотрел денежку. Хорошая, но грубоватая чеканка. На аверсе — изображение короля, сидящего на троне. На реверсе надпись: «Henri II Rex Britaniae». Даже тупица поймёт: Генрих Второй, король Британии. В здешней игре на местности, надо полагать, платят такими монетами. Вдобавок кругляш-то серебряный.

Казаков подумал, что идея о злокозненных французских спецслужбах с повестки дня снимается. Это уже перебор. Можно подготовить свиней с передатчиками, построить дома и выпускать на дорогу шальных рыцарей. Но специально для сведения с ума какого-то сотрудника службы безопасности чеканить или вытаскивать из музея антикварные монеты? Сто пудов перебор! Может, она всего одна такая, монета? Да нет, у Уилли Реда в поясе разных денег полно, это Казаков заметил.

Тогда где мы и что с нами? Рано или поздно это выяснится, а пока продолжим действовать в соответствии с правилами игры. Два варианта развития событий. Первое: вырубить хозяина, обшмонать, забрать бабки, еду и идти обратно в лес. Философствовать на природе. Второе: продолжить установление контакта. Что выберем? Первое проще, но второе не будет иметь особых последствий в виде громкой облавы на мошенника и грабителя.

Денежки соответствующей у нас нет, а жрать хочется. Может, ему мелочь предложить? Вот, к примеру, здоровенная однопенсовая монета, отчеканенная в 1985 году, ещё при Маргарет Тэтчер. Пожалуйста, Уилли Ред. Смотри.

Хозяин посмотрел на блестящую монетку, попробовал на зуб и вернул. Тоже не подходит.

Есть! Несколько дней назад Казаков закупил в нумизматическом магазине, стоящем на прославленной сэром Конан-Дойлем Бейкер-стрит три серебряных полудолларовика. Один с профилем президента Кеннеди и два с Франклином Рузвельтом. Для коллекции. Они и сейчас лежат в отделении бумажника, запаянные в пластиковые прозрачные коробочки. Разломать коробочку проще простого. Нате вам, господин хозяин, невинноубиенного Джона Ф. Кеннеди.

Сработало. Серебро — оно и в Африке серебро. Правда, Уилли озадаченно почесал в загривке, рассматривая денежку. Словно не видел таких никогда.

— Сарацини? — вопросил мужик, указывая взглядом на полудолларовик.

— Американо, — буркнул в ответ Казаков.

— Американо… — нахмурился хозяин и вдруг просиял: — А-а, итальяно?

Сергей почувствовал себя после этого диалога актёром, только что уволенным из театра абсурда за профессиональную непригодность и запойное пьянство.

Уилли принёс еду. Хлеб, очень хорошее горячее мясо на деревянном блюде. Кувшин с вином. Варёные овощи — нечто вроде репы. Сдачи дал. Четыре квадратных монеты потёртой меди. На трёх красовался всё тот же Генрих Второй, а четвёртая, самая подержанная, несла изображение сурового дядьки в шлеме и надпись, которую Казаков не без труда перевёл как «Вильгельм Нормандский, король Британии».

Кто у нас такой Вильгельм Нормандский? Правильно, Вильгельм Завоеватель! Нумизматическая редкость, знатоки оценят. Такая монета в хорошем салоне пойдёт не за одну тысячу долларов. А Уилли ими раскидывается, будто крестьянин в огороде — навозом. Вот и думай тут. Еда, между прочим, вкусная. Только специй маловато, в основном чеснок.

Рыжий Уилл уселся напротив, заинтересованно наблюдая, как гость обедает. Казаков попробовал было узнать, как обстоят дела с вилками и ножами, показав жестами, чего именно хочет получить. Вручили ножик. Тоже весьма странный. Такое чувство, что нож выпущен не заводом, а сошёл с наковальни кузнеца.

Закусили. Хозяин таращился на чёрную жилетку-разгрузник. Будто не видел никогда. Выпив кислого вина, Казаков снова попытался завести разговор, но рыжий ничего не понимал. Вернее, понимал какую-то небольшую часть английской речи, не более. Словно украинец с польской границы — москаля со столичным произношением.

— Блин, чего бы тебе такого подарить? — вопросил Сергей у себя самого. — Ручку? А почему бы нет?

Полупрозрачное капиллярное перо с колпачком перешло во владение хозяина. Показали, как пользоваться, черкнув на выдранном из блокнотика листочке и быстро нарисовав чёртика. Обычного чёртика, с рожками, копытцами и хвостиком. И с пятачком, как у свинки.

Б-бум!

Очухавшись, Казаков понял, что лежит на полу у входа. Кажется, нос сломан. Хотя нет, просто сильный ушиб. Рыжий Уилл, увидев картинку, весьма неожиданно размахнулся и впечатал кулачищем гостю между глаз. Сергей не успел среагировать, благо не видел и нападения не ожидал. Фейерверк звёзд в глазах. Больно. А кулачок у трактирщика такой, что Майк Тайсон позавидует. Хорошо, не убил.

Хозяин, повергнув ворога, перекрестился, выскочил на середину залы, схватил кухонный ухват и попытался огреть Казакова. Но тот давным-давно пришёл в себя. Дрын перехватывается, дёргаешь его на себя вместе с противником, удар под колено, разворот, носком ботинка по яйцам, костяшками пальцев в висок, чуточку выше глазницы… И всё. Отдыхает Рыжий Уилли. Долго будет отдыхать, часик, не меньше.

Чёрт, кровь из носа пошла…

— Да что ему не понравилось? — проворчал Сергей. — Вроде сидели, разговаривали как люди. А тут — проявление агрессии. Может, я рисую плохо?

И вдруг разрозненные частички картины мгновенно встали на свои места. Они все крестятся. Церквушка напротив отнюдь не выглядит заброшенной. Через приоткрытое окно видно, как на крылечке сидят два толстых монаха в чёрных рясах, подвязанных верёвками. Если присмотреться, заметишь — у толстяков на макушке выбрит кружок. Кажется, он тонзурой называется. Наверное, хозяину не понравилось не качество рисунка, а сам его смысл — чёртик.

Если это всё игра, то каковы же всё-таки правила? Или, может, ты сам правила устанавливаешь?

Тогда установим: вырубленного трактирщика отволочь в подсобное помещение. Мало ли, войдёт кто. Обыскать дом, попутно отправляя в бессознательное состояние двоих помощников и какую-то девицу, трудившуюся в кухне. Ничего, полежат — встанут. Денёк голова поболит, но никаких тяжёлых последствий. Забрать деньги.

Деньги? Милые вы мои, да где ж вы живёте-процветаете? Откуда у кабатчика в поясе не только серебро, но и золото? Настоящее золото, высокопробное. Не какая-то 585-я проба с розоватым оттенком; металл густо-жёлтый, как положено… Монеты тяжеленные. Граммов на двести драгмета набирается. Так. Взять еду. Это у нас что, кладовка? Вытряхнем из первого попавшегося мешка просо, используем мешок по предназначению: туда копчёный окорок… Нет, лучше два! Теперь надо делать запас, ибо из трактира выгонят при первом же появлении, а что скорее всего — бросятся с вилами. Два мотка верёвки, пригодится. Овощи? Ну их, испортятся. Хлеб. Чёрные ржаные караваи. Сыр. Точно сыр, хотя выглядит не привычным кругом, а бесформенным комком. А это что? Деревянные баклаги. Тяжёленькие. Вино. Соль. Мёд. Почему сахара нет? Котелок. Реквизируем. Экспроприация экспроприаторов. И вообще вокруг пахнет дурным боевиком. На основе Марка Твена, «Янки при дворе короля Артура». А лучше — по «Летающим островам», книжке известного писателя А. А. Бушкова. Только тамошний главный герой обходился без проблем, поскольку получил всё и сразу.

На основе этого соображения (про Бушкова, в смысле) возникает идея: может, нас в какой параллельный мир занесло? Глупости. Не бывает параллельных миров. Только Амбера Желязновского со всеми примочками, причиндалами и разборками нам не хватает. Выкини из головы. Но что же это тогда?

Через главную дверь не пойдём. Монахи заметят. Убираем все следы пребывания. Злополучная бумажка с чёртиком отправляется в очаг, блюдо и кувшин — на кухню, в общую свалку посуды, хозяева не разберутся. Пятьдесят центов с Кеннеди давно изъяты. Ручку — в карман. Перетопчется трактирщик без подарка. Может, отпечатки пальцев на столе и посуде вытереть? Тьфу, это уже паранойя.

Самое главное в другом: нет в доме современной техники. Никакой. Телефон, телевизор, видео, электропроводка, центральное отопление отсутствуют как данность. Никаких следов цивилизации. Даже конфетной обёртки не найти. Дер-ревня!!

Надо уходить. Дворами-огородами. Так сказать, спланированное отступление на заранее подготовленные позиции.

Детишки шарахаются. Вышла дебелая полная баба на крыльцо. Заорала. Ничего, мы гордо маршируем мимо, не обращая никакого внимания. Мужа у неё в доме нет, как видно, в поле работает. Сама склочница в драку не полезет. Чёрт подери, какой же у них язык?

Казаков выбрался на дорогу примерно в полукилометре от деревни. Как раз там, где сходились два тракта. Перекрёсток отмечал невиданный дорожный знак — здоровенный каменный крест, потемневший и замшелый. В камне выбит едва различимый, стёршийся со временем, текст.

Да это ж латынь! Только в этом древнем языке многие предложения заканчиваются словом «est». Ладно, и на эту деталь не обратим внимания. Пойдём-ка домой. Дел ещё невпроворот.

* * *

Дел много, ничего не скажешь. Первое — самое неприятное. Похороны. Погода тёплая, от трупов уже начинает слегка тянуть запашком. Забрать всё ценное — одежду (её потом постирать можно, неподалёку обнаружилось болотце и маленькое озерцо), документы. Часы. Личное оружие. Когда оказываешься в таком неприятном положении — ничего не ясно и ничего не известно — пригодится любая вещь. Следовательно, хоронить лучше в исподнем. Никакое это не мародёрство, не думайте.

Почва здесь песчаная, лёгкая. Четыре часа на рытьё ямы. Глубина метра два. Положить трупы. Ровненько и аккуратно, потому как даже к мёртвому человеческому телу надо питать уважение. Недаром у древних германцев первейшим правилом считалось предать земле тело усопшего. Хоть война вокруг, хоть ураган. Засыпать яму. Место отметить — взгромоздить здоровущий пень.

Спите. Может быть, вам сейчас куда получше, чем мне. А молиться над могилой мы не приучены. Просто спите.

Что дальше? Помыться. Снова дать сигнал в молчащий эфир. Выкопать на южном склоне оврага пещерку, продукты хранить. Сюда солнечные лучи не заберутся, а песок сыроватый. Прохладно.

Уже вечер наступает. Шалаш строить не имеет смысла — кунг вертолёта отлично защитит от дождя, если таковой вдруг изволит пролиться на эту непонятную землю. Приготовить поужинать. Что для этого нужно? Верно, кострище. Только не пионерское, а правильное. Обложенное камушками. Только сейчас оные камни собирать не время, как верно глаголил какой-то библейский пророк. Время собирать камни наступит завтра.

Завтра и наступило. Казаков сам не запомнил, как запросто вырубился у костра. Три дня постоянного напряжения дали себя знать. Он бы и дальше бдел, да что-то говорило: нефиг. Никто не прилетит. И не появится из-за холмов французская полиция, не угостит шоколадом и коньяком «Д'Артаньян». На хрена нам шоколад? У нас мёд есть. Причём очень хороший. Свежеворованный.

Солнце било в глаза. На часах — десять утра. Новая странность. Вчера спьяну (да какое там спьяну, от силы полтора стакана слабенького вина) улёгся возле кострища, рассчитывая поразмышлять, да так и заснул. Ночью поднялся ветер. Сухая трава на дне ложбинки занялась. Сгорел бы, как пить дать.

— Ну, спасибо, — сказал Казаков неизвестно кому, поднявшись и оглядевшись. Угольки, брошенные на подсохшие золотистые заросли травы, почему-то погасли. Никакого пала. Будто затоптаны. Ну точно, затоптаны. А вот этот забросан землёй. Тут что, кто-то был? Неведомый благодетель, ангел-хранитель? Только почему-то никаких следов на песке. А ты — сам дурак. Не маленький и не в пионерском лагере. Последствия представляешь? Лесной пожар? Во было бы весело!

Так что изволь быстро подняться и делать нормальный костёр. С каменными стеночками, чтоб ни искорки ветер не унёс. И траву в радиусе трёх метров выдрать. До голого песка.

Но вначале — нажать на неприметном приборчике несколько кнопок и вновь оповестить окружающий мир о своём бедственном положении. Молчит эфир. Будто умерли все. Или даже рождаться не собирались.

Первейший враг одиночки — бездеятельность. От неё можно сойти с ума. По-настоящему. Всегда и постоянно нужно что-то делать. Работать. Заниматься приготовлением вкусной пищи — трав здесь полно, можно поэкспериментировать. Пойти в лес и собрать полный котелок малины, она здесь спелая и невероятно крупная. Сбежать от медведя — тоже дело. Не один господин С. В. Казаков, 1979 года рождения, русский, высшее, и так далее, малину любит.

Мишка появился неожиданно, как из-под земли. Просто вывалился из кустов, повёл лобастой башкой и уставился изумлённо. Кто тут в его владения вторгся?

— Пардон, мсье, — сглотнул Казаков, осторожно отступая. — Я, с вашего позволения, пойду?

Медведь вопросительно рыкнул и подался вперёд. Опомнился Казаков только в своём импровизированном лагере. В кунге аппарата. К-250 — машина крепкая, медведь не взломает. Внутрь пробраться сложно, а разбитый фонарь кабины слишком узок. Зато косолапому не понадобилось собирать ягоды самому — полный малиной котелок был позорно брошен прямо там, в зарослях. Придётся вернуться и забрать.

Живая природа напоминала фильмы Дэвида Аттенборо. Серия «Обитатели широколиственных лесов». Казаков за всю жизнь не встретил столько зверья, сколько за неделю, проведённую в странной Франции. Правда, зверьё было насквозь обыкновенное, никакой экзотики вроде снежного человека или мамонта.

Медведи. Однажды забрёл волк, но сбежал, перепугавшись двуногого. Зайцы прыгали по ночам. Барсуки пыхтели. Птиц — великое и непуганое множество. На пятый день Казаков остался без еды: в пещерку заявились лисы и нахально уволокли окорока с сыром. Увидеть оленя или лань — в порядке вещей. Если их не шугать, они живописно постоят неподалёку и на тебя тоскливо посмотрят. Что это, мол, завелось тут у нас, в нашей-то девственной фауне?

Шлялись кабаны — эти твари никого и ничего не боялись. Пакостные клыкастые чучела. Один поганый хряк, заявившись ночью, явно обуялся приступом деструкции и развалил «камин» Казакова. Вдобавок сожрал всё, что нашёл, и нагадил посреди стоянки.

А Казаков вкалывал. Вовсю. Каждый день от рассвета до заката. Принимал меры к обороне. Кое-что вспомнил из рассказов Жюля Верна, другому хорошо учили, до третьего сам додумался. Вокруг маленького лагеря с разбитым вертолётом посредине вскоре образовалось кольцо где хитрых, где простеньких ловушек, предназначенных как для человека, так и для четвероногих. Зато каждый день в рационе имелось свежее мясо, в основном жестковатая зайчатина. Но вскоре силки преподнесли два сюрприза — истошно визжащего маленького кабанчика размером с откормленного бультерьера и двух куропаток, по своей глупости попавшихся в петли. Кабанчик был совсем юным — ещё с полосочками на спине. Вкусный, зараза. Только вот соль кончается.

Куропаток ночью спёрли лисы, видимо, посчитавшие становище Казакова своими охотничьими угодьями.

Никто не приходил и никто не прилетал. Радио молчало. Время шло. Изредка Сергей чувствовал, что рядом присутствует кто-то непонятный, самую малость помогавший в сложных ситуациях. К примеру: сухопутный Робинзон копал волчью яму для непрошеных гостей, да так увлёкся, что остался на её дне. Выбраться можно, но долго. Стены осыпаются, а копать наклонный проход — испортить всю работу и зря потратить два часа. И тут вдруг подломилась сухая тонкая сосенка, рухнув прямиком в ловушку. По ней и выбрался. Да вот только, осмотрев пенёк, понял — не сломалась она. Словно обрублена. И опять никаких следов.

Казаков приписал все странности собственной шизофрении — человек не может долго находиться совсем один. А тут даже робинзоновского попугая нет, не говоря уж о Пятнице. В таком случае всегда придумываешь себе виртуального помощника. Говоришь с ним, советуешься, рассказываешь всякую чушь…

Изредка Сергей ходил в деревню, в основном к вечеру или к ночи. Заниматься наказуемой мелкой уголовщиной. Для начал попятил здешний наряд — холщовые штаны, рубаху и замшевую куртку, вывешенные хозяйкой одного из домов проветриваться. Попутно обнаружил ещё две деревни. И замок. Самый настоящий. Здоровенную каменную коробку, стоящую на вершине холма. На флагштоке — странный вымпел. Синяя полоска, жёлтая и красная. Немного на армянский флаг похоже, только цвета более насыщенные и стоят в другом порядке.

Что теперь думать? Замок-то не призрачный. И в деревнях жизнь течёт постоянно, вне зависимости от того, приходит туда чужак или нет. Значит, придётся смириться с печальной мыслью о том, что никакая это не Франция. Или, может быть, Франция, но в другом измерении. В ином, так сказать, плане бытия. Рехнуться можно.

Как будем поступать дальше? Во-первых, лето кончается, ночи прохладные. Во-вторых — доколе? Всю жизнь сидеть и охранять разбитый вертолёт? Наращивать круг ловушек? Может быть, попробовать изучить здешнюю жизнь изнутри? Как? Слишком приметен. Ворованная одежда велика, язык не знаешь. В первую деревню лучше не соваться, трактирщик небось давно раструбил о покусителе на его имущество. В других сёлах получше — Казаков уже насобачился изображать из себя глухонемого полудурка, приходя покупать мёд или соль у доверчивых поселян. Может, попробовать выбраться куда-нибудь подальше? Километров на двадцать по тракту к северу?

Казаков во время кратких путешествий в деревни давно заметил: в округе много монахов и относятся к святой братии весьма благорасположенно. Молодые, старые, толстые и худощавые, святые братья в чёрных рясах свободно ходили по дорогам, а одному из них Казаков даже подал квадратную медную монетку из финансового запаса, позаимствованного у трактирщика Уилла.

…Примерно полгода назад Сергею попалась в руки крайне любопытная книга под названием «Имя Розы». Смысла по большей части Сергей не понял, более увлёкшись детективной линией романа, однако твёрдо уяснил: автор, итальянец Умберто Эко, замечательно точно обрисовал жизнь монашеского Средневековья. Это Место весьма смахивает на описанное в романе. Только крестьяне сытые и монахи живут не в монастыре, а бродят по округе, выискивая милостыню. Километрах в восьми к северу Казаков обнаружил здание, очень похожее на монастырь. Может, в обитель податься? Прикинуться дебилом, наверняка не выгонят. Глядишь, привыкнешь к языку и поймёшь, что же всё-таки с тобой случилось. Или… Зачем прикидываться дебилом, когда можно прикинуться монахом?

Так и сделаем.

План состроился мгновенно и был приведён в исполнение следующим же утром. На самом рассвете Сергей Владимирович явился в ту самую деревню, где стоял трактир, запросто вошёл в маленькую церквушку и совершил очередное преступление — одинокий монах, приглядывавший за алтарём, получил сильный удар в основание черепа. Очнувшись, обнаружил самого себя в костюме первого человека Адама. Неизвестный разбойник не покусился на золотой крест или драгоценные чаши алтаря, украв обыкновенную холщовую рясу. Вместе с поясной верёвкой. И с кошельком, где было два медных фартинга.

В сём костюме Казаков чувствовал себя весьма непривычно — словно платье, мужчине не приличествующее. Однако сейчас на него никто не обращал внимания. В следующей деревне Сергей жестом подозвал к себе крестьянина, отмахнул по-православному манеру крестное знамение и купил за целый золотой (скотина, как автомобиль, наверное, очень дорого стоит) ведомого под узду спокойного меланхоличного ослика. Ослик, как и положено, был сереньким, ушастым, а по спине и лопаткам шли две полосы тёмной шерсти в виде креста — символ того, что ослиное племя однажды возило Христа в Иерусалим.

Крестьянин едва не умер от ужаса, узрев в свой ладони золотую монету — целое состояние! Но Казаков того не понял. Сжал мужицкий кулак своими ладонями, добродушно кивнул и надвинул капюшон ещё глубже. Дабы не видели, что нет тонзуры.

Путешествие заняло полный день. Сергей изумлялся, видя на дороге повозки, у которых колёса были не со спицами, а цельные, из досок. Ахнул, встретив целый отряд каких-то пижонов, переодетых рыцарями, и раскланивался со встречными монахами. Один святой брат в тёмно-коричневой грубой рясе даже подбежал к ослику, что-то быстро говоря и размахивая руками, но Казаков сделал то, что и предполагал: вначале приложил руки к ушам, потом ко рту, и энергично помотал головой.

Глухонемой.

Монах вздохнул и пошёл себе дальше, перекрестив убогого.

Солнце уже заходило, когда Казаков узрел перед собой город. Настоящий город, только очень маленький. Куда меньше Пушкина или Павловска, что стоят под Санкт-Петербургом.

Крепость, башни, донжон — как в книжках. Знамя, по символике похоже на английское: красный крест на белом поле. У ворот, естественно, мается стража, только не такая, как в кино, блестящая и напомаженная, а вонючая, в ржавых кольчугах и мятых шлемах. Старики одни. Не увидишь лица моложе пятидесяти лет. Вывод: если стража такова, значит, в этой странной земле давненько не видели войны или здесь немыслимая глухомань. Ещё вариант: вся молодёжь ушла на войну, происходящую в другом регионе.

Дорожный указатель, на этот раз самый обычный деревянный столб с доской, гласил что-то невнятное, но Казаков разобрал слово «Аржантан». Точно, есть такой город на севере Франции. Славен заводом Рено. Автомобили, понимаете. Только нет тут никакого завода. Не дымят трубы.

Монаха в город пропустили беспрепятственно, хотя, как заметил Казаков, с людей мирских брали деньги — медь. И монеты маленькие, не в пример здоровенным четырёхугольникам, лежащим в тряпочке за пазухой. Не поймёшь, какая монета дорога, а какая дешева. Золото, наверное (так писалось во всех книжках), дороже всего, потом серебро. Потом медь. Но медь разная бывает.

Считай, десяти и пятидолларовые банкноты — мелочь. Не говоря уж о бумажке с изображение Джорджа Вашингтона. Но на доллар ты почти ничего не купишь, а на десятку можно отлично отобедать в «Макдональдсе». Прослеживаются прямые аналогии — маленькая монетка подешевле, большая подороже. Только почему большинство денег не круглые, а квадратные?

Улицы в городе не мощены. Положены доски, по которым удобно ходить, когда дождь размывает глину, но не более. Главная площадь — в десяти минутах езды на осле. Рынок, конечно. На самом большом и красивом доме, который, в отличие от всех остальных, не деревянный, а каменный, разные знамёна. Чёрт побери, одно очень знакомое: на синей ткани вышит золотой лев с нимбом и поднятой передней лапой.

— Клянусь честью, Венеция! — ахнул Казаков. — Тут что, торговый центр? Супермаркет? Может, город посмотреть завтра, а сегодня поискать ночлег?

Монах вместе с покладистым осликом (которому Сергей дал кличку Гришка) без особого труда обнаружили здание, весьма похожее на гостиницу. Отель, так сказать. Две или три звезды по местным меркам. То есть не очень грязно и лишь самую малость вонюче. Конечно, можно устроиться и в монастыре, но Казаков не хотел рисковать. Мало ли, нарвёшься на неприятности. Ты ведь даже не знаешь, какие молитвы читать перед ужином. Хоть и глухонемой.

Переночевали. Причём экзотично — хозяин постоялого двора пустил святого брата бесплатно, только не в комнаты, а в сарай, на сено. Оно и к лучшему — клопов нет. Печальный осёл Гришка был привязан возле лошадей, принадлежащих гостям «отеля», и выглядел рядом с ними, как костлявый очкастый шахматист-семиклассник на тусовке профессионального футбольного клуба, где собираются здоровенные мускулистые парни. Уж больно крупны лошадки. У многих волосатые лапы, как у хоббитов. Кажется, эта порода коней называется фландрийской? Или нормандской? Неважно.

Экскурсия по городу следующим днём принесла кое-какую полезную информацию. Городская площадь, используемая как в рыночных, так и в пенитенциарных целях, блистала кособокими рядами лавок и виселицей, на которой красовались давно мумифицировавшиеся и обглоданные птицами удавленники. Впрочем, на них никто не обращал внимания, полагая самыми естественными артефактами.

«И что же всё-таки это такое? — Казаков, поблёскивая светло-карими глазами из-под чёрного капюшона, увлечённо вертел головой. — В нашем мире ничего подобного сохраниться не могло. Это что угодно, только не знакомая мне реальность. Два вывода: либо я сошёл с ума и страдаю тяжелейшим галлюцинозным бредом, либо с миром случилось что-то… Что-то странное. Да нет, не два вывода, побольше. Добавляем сюда возможность некоего невероятного происшествия, которое стряслось со мной лично (мир-то остался на месте, а вот я…), распроклятую параллельную реальность и перемещение во времени и в пространстве, чего априорно в природе не бывает. Чувствую я себя вполне приемлемо и рехнувшимся сам себе не кажусь. Хотя покажите мне психа, который признавал бы себя психом… Параллельный мир? А где все необходимые примочки? Драконы, гоблины, маги, единороги, эльфы с просветлённым взором, поющие под звёздами эльфийские королевы и, наконец, Большой и Страшный Враг? Если меня вдруг выкинуло в некий квазифеодальный мир, набитый волшебством и магическими народами, то по всем правилам литературного веризма ко мне давно должен был заявиться волшебник, взять под покровительство и начать готовить к некоей героической миссии. Тьфу ты! Учитались вы, сударь, Fantasy по самое не могу. Но с другой стороны, если я ещё не видел эльфов, будь они неладны, поганцы остроухие, это не значит, что их здесь нет. Может, они в другом регионе живут? Или в резервациях… Было бы забавно однажды обнаружить, что ты попал в мир Сапковского (Господи, только не это!), Сташеффа или, к примеру, в Говардовскую Хайборию. Только здесь как-то… Цивилизованно, что ли? Для Хайбории-то. И не припомню, чтобы у Говарда где-нибудь упоминалось знамя Венеции. А для мира Толкина всё окружающее выглядит слишком запущено. Вот Никочка Перумов любит таких разложившихся висельников и кучи дерьма на улицах. Реализьм, понимаете ли. Кондовый».

Если рассуждать логически, то, находясь в любом месте, от тюремной камеры до Нью-йоркского Всемирного Торгового Центра, путём наблюдения можно получить массу информации. Стены камеры исписаны и разрисованы предыдущими постояльцами, и ты в большинстве случаев можешь узнать, что два года назад, допустим, здесь сидел некий Гога, повинченный за банальную кражу, а шесть лет тому эти самые нары украшал собой знаменитый серийный маньяк Эдик Кровавые Когти — любитель философических размышлений, искусства эпохи Возрождения, фламандской живописи, поэтов Серебряного века и девочек в возрасте до десяти лет.

Точно также и в главном торговом центре второй столицы Америки: полно надписей, указателей, бесплатных газет и справочных кабинок. Ты знаешь куда пойти и что купить.

Будем действовать по тому же принципу: искать печатное или рукописное слово.

Вывесок крайне мало. Над трактирами в основном громоздятся рисованные на жести рекламы, очевидно, обозначающие название заведения. Вот эта картинка, определённо, «Свинья и ухват». Эта — «Три короны». Любопытно, какие именно короны имеются в виду? Во Франции вроде бы всегда было одно королевство.

Возле виселицы тоже ничего интересного. Это только враги всего прогрессивного человечества, немецко-фашистские изверги, снабжали изловленных партизан соответствующей табличкой наподобие «Поджигатель» или «Комиссар». Дабы обыватели не перепутали с уголовниками, отмеченными краткой вывеской «Вор» или развёрнутой: «Он украл у немецкого офицера пачку сигарет!».

Тевтонцы всегда плохо относились к нарушителям закона. Будь то политические преступники или банальные урки.

За что повесили тутошних — непонятно.

О! На доме со знамёнами болтаются здоровые желтоватые листы, исписанные сверху донизу. Пойдём глянем.

— Гришка, твою мать! — шикнул неожиданно научившийся разговаривать глухонемой. Ослище остановился возле лотка и начал жевать капустные листы. Торговка, естественно, выкрикнула и замахнулась. — Пойдём, пойдём. Да не упирайся ты, ишак хренов!

Четыре листа из неизвестного материала. Будто бы очень тонкая кожа. Неужели знаменитый пергамент? Текст латинский, это заметно по некоторым случайно знакомым по книжкам словам, наподобие «est», «Spiritus Sancti», «justitia» или «patria».[8] Казакова более интересовали подпись и дата. Если висит документ, значит, либо приказ, либо новый закон или распоряжение местной власти. Если получится узнать, кто здесь главный, можно будет хоть немного сориентироваться.

Казаков пробежался глазами по строчкам, инстинктивно ожидая увидеть подпись наподобие «Арагорн Первый, король Арнора и Гондора», но…

Главное наблюдение: это не оригиналы документов, а копии. Все четыре бумаги написаны одной рукой, разборчивым почерком умелого писца. Подписи тоже одинаковые, и, видимо, прочно удостоверяются большой красной печатью с донельзя знакомым символом — тремя леопардами Англии. Так, простите, мы что, в Англии? Часы со всей уверенностью показывают координаты Северной Франции. А подпись…

Простая подпись. На латыни:

«William de Lonshagne qui ex nomine Richard Rex».

Даже дурак поймёт: «Вильям де Лоншан от имени короля Ричарда».

Вопрос только в том, кто такой этот Вильям де Лоншан и от имени какого Ричарда он говорит?

Ричардов много. Целых три. Первый — знаменитый король Львиное Сердце. Каждый советский ребёнок читал Вальтера Скотта.

Следующий — Ричард II — ничем себя не прославил. Король как король. Обычная посредственность, вроде Людовика XIII Французского — мужа Анны Австрийской, которую спасали мушкетёры. Помните, интрига с алмазными подвесками?..

Ричард III старательно описан известным драматургом Билли Шекспиром в одноимённой трагедии. Если у нас правит Ричард Третий, горбун, скряга и интриган, то мы благополучно оказались во временах войны Алой и Белой Розы. Наши поздравления, Сергей Владимирович. Допрыгались. Срочно вспоминаем книжки Стивенсона…

Время! Нужна дата! Вот она, родимая-искомая… Только не привычными арабскими цифрами, а длиннющим построением в виде заглавных латинских букв. День и месяц определить можно — 22 июля. Казаков не был учён разбирать латинские цифры сверх числа пятьдесят, обозначаемого буквой L, и воображение тоже почти ничего не подсказало. Но, видимо, последние несколько знаков — LXXXIX — могут обозначать число 89. Это если следовать логике…

У Александра Дюма говорится — важные указания главы всех католиков, Папы Римского, всегда вывешиваются на дверях церквей. Может, возле собора больше повезёт? Но туда идти опасно. Напорешься на вышестоящее начальство в виде епископа или какого-нибудь там кардинала, и фальшивая глухонемота не спасёт. Подвал, цепь, дыба, инквизиция, поминай как звали.

Ну-ка, это что? В смысле, четвёртое объявление?

Бинго!

Последняя бумага была самой пышной и печать, в отличие от остальных, леопардовых, изображала перекрещенные ключи. Всякий образованный человек узнает символ святого Петра. Подписано: «Climentus, Papa et Pontifex» — «Климент, Папа и верховный священнослужитель». Но Казаков представления не имел, когда правил Папа Климент и вообще подозревал, что Климентов, как и Ричардов, а также прочих других Людовиков, было как собак нерезаных.

Словом, порадуемся собственной неудаче, святой брат. Из всех полученных сведений выделяются лишь несколько полезных деталей. Сейчас на троне некий Ричард, у которого не то премьер-министром, не то наместником некий господин де Лоншан. Но Ричард, король Британии, никак не может управлять Францией.

Кстати, над замком действительно колыхается знамя святого Георгия, которым хулиганствующие английские болельщики размахивают на каждом матче «Манчестер Юнайтед». И ещё виден тёмно-красный штандарт с тремя золотыми леопардами.

Казаков, плоховато знавший историю Западноевропейского Средневековья, никак не мог вспомнить, существовал ли период, когда французские земли подчинялись Англии. Что-то такое имело место, но когда?

Может, действительно альтернативный мир? Без гоблинов и эльфов, но с другой историей? Хрен разберёшь…

Поехали-ка мы лучше в родные леса. Нечего нам делать в этом городе. Скучно, вонюче и всё абсолютно непонятно.

Домой!

Гришка, кстати, отнюдь не упрям как бухарский ишак из соловьёвского «Ходжи Насреддина». Просто ослять с характером. Справиться можно. Причём без колотушек, а добрыми уговорами.

Двинулись. На большую дорогу. И домой…

Дома стоит К-250. Пусть изломанный, разбитый, но всё-таки свой. Родной.

А Здесь— чужое. И люди — чужие.

…Это как приходишь в огромную питерскую коммуналку, сняв там комнату. Тебя должны признать своим здесь живущие. Но разнохарактерным соседям надо сначала присмотреться к новому жильцу. Твоё же мнение о людях, обитающих в комнатах рядом, вместе с которыми ты пользуешься одним сортиром и одной ванной — дело са-авсем другое. Если не третье.

— Что, покатили обратно, в лес? А, Гришка? Поедем домой? Обещаю, я тебя отдам в хорошие руки…

Ослик по-человечески кивнул. Тупой ишачьей башкой. Посмотрел на хозяина смиренно и горько. Будто великий русский писатель Ф. М. Достоевский на разожравшегося кредитора.

Согласился.

Поехали.

Один осёл и один человек. Или один осёл на другом осле.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Высокая политика и низкие интриги

10 октября 1189 года.

Мессина, королевство Сицилийское.

Королева-мать жутко храпела. Всегда. И в молодости, и к годам куда более почтенным. Ходили слухи, будто именно из-за храпа Элеоноры Людовик VII Французский, её первый муж, делил ложе с супругой крайне редко, а после отправления непосредственных обязанностей отправлялся отдыхать в соседнюю опочивальню, дабы не слышать раскатистого храпа своей ветреной жены.

Генрих Английский терпел Элеонору несколько дольше, ибо по-настоящему любил взбалмошную аквитанку. Однако те же самые злые языки утверждали: Генрих связался с Розамундой Клиффорд не в последнюю очередь из-за того, что королева просто мешала ему спать. Приобретя изрядный груз лет и опыт длительного тюремного заточения, божественная Элеонора Пуату вообще позабыла о том, что ночь есть время тишины и полного спокойствия, а потому изводила дам-камеристок храпом, более похожим раскаты отдалённого грома.

Нынешним утром пожилая камеристка по имени Жанна д'Эртон, заменявшая первую даму двора — госпожу Беатрис де Борж, оставшуюся в Мессине вместе с принцессой Беренгарией — первой вошла в шатёр Элеоноры и поморщилась. Создавалось впечатление, что в роскошной квадратной палатке почивает не великая королева, а распоследний конюх захолустного барона, вдобавок изрядно набравшийся минувшим вечером.

Мадам д'Эртон быстро подошла к ложу её величества и тронула Элеонору за укрытое тёплым пледом плечо. Королева, как и всегда, проснулась мгновенно.

— Что?

— Ваше величество, неприятные новости…

— Пресвятая Дева, утро ещё не разгорелось, а уже что-то стряслось! Никак Ричард свернул себе шею?

Про себя Элеонора отметила, что таковую новость стоит отнести к приятным, нежели наоборот, но предпочла держать своё мнение при себе.

— Ваш сын пленён, — сообщила камеристка, делая каменное лицо.

— А вы, Жанна, говорили — плохие новости, — с облегчением вздохнула Элеонора. — Кем, Танкредом?

— Да, ваше величество.

«Значит, эти молодые авантюристы всё-таки исполнили свой безумный план, — аквитанка приподнялась на локтях, удобно уселась на походной постели и приложила максимум усилий для того, чтобы скрыть улыбку. — Теперь всё образуется. Танкред непременно обратится за посредничеством ко мне. А молодых людей стоит наградить… Потом придумаю, как именно. В конце концов, у меня в Аквитании недавно скончался граф де Монтегю, не оставив прямых наследников, следовательно, ему наследую я. Господину де Фармеру вполне можно будет даровать графский титул и земли Монтегю. Впрочем, нет, слишком жирный кусок. Столь целеустремлённому и сообразительному мальчику больше подойдёт должность при дворе».

— Дальше? — коротко вопросила Элеонора.

— С рассветом Танкред Сицилийский отправил посольство к вам, государыня, — ледяным тоном продолжила камеристка. — Прикажете вас одеть?

«Баловство одно, — подумала Элеонора. — Если я приму посланников Танкреда в таком виде, мир не перевернётся. Сегодня можно наплевать на этикет. Главное — действовать быстро. Ричард наверняка не соглашается на условия норманна, и Танкред, скорее всего, попросит меня уломать возлюбленного сына. Надеюсь, у него хватит совести не требовать за Ричарда выкупа!»

— Просите немедленно! — приказала вдовствующая королева Англии и натянула шерстяной плед до подбородка. — Заодно… вина мне и гостям! Вы знаете, какое я люблю, Жанна.

Распоряжения самой влиятельной женщины Европейского континента выполнялись немедленно. В конце концов, Элеонора владычествует не только над Британскими островами, но и носит титул великой герцогини Аквитанской. Герцогство же Аквитания превосходит Францию по размерам почти в два раза, а по богатству — раз в восемь-девять.

…Спустя один колокол сицилийские посланники вышли из палатки и на их смуглых лицах светилась оправданная надежда. Столпившиеся поодаль от шатра рыцари Львиного Сердца были бы готовы растерзать вероломных островитян, подло захвативших их любимого короля, но рядом находилась Элеонора, судя по всему, на редкость благосклонно принявшая посольство. Попробуй сказать хоть одно слово против решений королевы-матери, и… О последствиях лучше не думать. Элеонора славится упрямством Ричарда, твёрдостью Барбароссы и мудростью святого Бернара.

Прошло ещё совсем немного времени, и на глазах изумлённых англичан к шатру подвели осёдланных дамскими сёдлами лошадей, из шатра появилась выряженная в ярчайшее зелёно-оранжевое платье королева. Её величество с эскортом в виде десятка сицилийцев и двух наваррских рыцарей-телохранителей торжественно отбыла к стенам города.

Надо полагать, делать большую политику.

Известие о пленении короля пришло в лагерь англичан после восхода солнца. Минувшая ночь выдалась тихой, штурм Мессины не вёлся, но осаду, разумеется, снимать не торопились. Внезапно со стороны осаждённых прилетела стрела с посланием к герцогу Йоркскому, коннетаблю английского войска и королеве Элеоноре. Депеша за подписью Танкреда была обёрнута вокруг древка, её заметили и немедля переправили по назначению.

Далее начался переполох.

Танкред в самых куртуазных выражениях извещал английских военачальников, что имел честь пленить короля Ричарда, посему требует отвести войска от стен, принять посольство сицилийцев и вообще прекратить всякие активные действия против столицы островного королевства. Йорк вначале не поверил и отправился к палатке Ричарда — проверить. Выяснив, что бесследно исчезли не только король и его фаворит-менестрель, но и оба оруженосца, запаниковавший Йорк понял: Танкред не блефует.

Герцог приказал немедленно будить Элеонору и обеспечить безопасность сицилийских гонцов. Безумное предприятие Львиного Сердца, собиравшегося открыть ворота Мессины практически в одиночку, провалилось, жизнь короля под угрозой, а там и до срыва Крестового похода недалеко.

Королева-мать с самым царственным видом въехала в широко распахнутые ворота Мессины (которые, впрочем, немедленно затворились за ней, ибо настроения в английском лагере царили угрожающие — многие шевалье, несмотря на строжайшие приказы вышестоящих, рвались в бой, желая освободить своего возлюбленного монарха). Кортеж проследовал к коронному замку, Элеонора с удивительной для её возраста лёгкостью поднялась по длинной лестнице на самый верхний этаж и охрана Танкреда распахнула перед знаменитой аквитанкой неприметную дверь.

В большой комнате под самой крышей, уже начавшей нагреваться на утреннем солнце, находились трое — сам Ричард, неизменный Бертран де Борн и оруженосец короля мессир де Краон. У последнего почему-то была перевязана голова.

— Матушка! — Ричард вскочил с укрытой мехами скамьи, но тут же шарахнулся в сторону. Яда в улыбке Элеоноры Пуату хватило бы на отравление всего английского войска и даже французам немного осталось бы. Королева, прищурившись, шагнула вперёд, презрительно-небрежно изучила обстановку, смахнула перчаткой пыль с табурета и непринуждённо уселась. Ричард кашлянул, ещё плотнее прижался к стене и воззрился на мать с умоляющим вопросом. Бертран де Борн сделал вид, будто его здесь вовсе нет и навострил уши.

— Я была бы счастлива, — проворковала Элеонора, добродушно улыбаясь сыну, — если бы в тот вечер, когда я и ваш батюшка, король Генрих, решили вас зачать, в Тауэре сломалась бы постель или на короля напала мужская хандра. Увы, но ничего подобного не случилось, зато теперь мне приходится расхлёбывать последствия собственной недальновидности… Вас удобно устроили, сир?

— Вполне, — проскрипел Ричард. — Это мерзавец…

— Какой мерзавец? — пунктуально уточнила Элеонора, с интересом рассматривая роскошный синяк на физиономии отпрыска. Багровая отметина уже начала расплываться с переносицы под оба глаза. Пройдёт ещё пара дней — и Ричард станет походить на выходца из могилы. — Тот, что надавал вам тумаков? Воображаю, как вы будете выглядеть в церкви в момент венчания с принцессой Беренгарией. У меня такое чувство, что вуаль придётся надевать отнюдь не на невесту.

Из дальнего угла донеслось сдавленное хрюканье — де Борн пытался не расхохотаться. Элеонора перевела взгляд на менестреля и снисходительно осведомилась:

— Мессир, я невероятно удивлена, отчего вы не удержали своего… э-э… сюзерена от очередной глупости? Кажется, верный друг обязан давать королю разумные советы, а не только плодить скверные вирши.

— Ах, государыня, — хорошо поставленным баритоном произнёс де Борн, — всем известно, что я преуспеваю лишь в скверных виршах, но не в хороших советах.

— Если так, — парировала Элеонора, — я лично напишу эпитафию на вашу гробницу. Говорят, я сочиняю неплохие стихи.

— Это великая честь для меня…

— Матушка, — промычал Ричард, исподлобья наблюдая за аквитанкой.

— Сейчас я вам не матушка, а королева Англии, — резко ответила Элеонора. — С матушкой вы пообщаетесь вечером, в приватной обстановке.

— Ой-е-ей, — шепнул менестрель. — Могу лишь пособолезновать королю.

Элеонора всё слышала, на ёрничанье де Борна внимания не обратила. Этого обормота уже ничем не исправишь.

— Ваше величество! — снова воззвал Ричард.

— Слушаю вас, — оскалилась королева-мать, показав на редкость здоровые для её возраста зубы. — Вы что-то хотели спросить… сир?

— Вы привезли за меня выкуп Танкреду?

Элеонора поперхнулась и бросила на Ричарда такой взгляд, что, будь на его месте Саладин — немедля свалился бы в обморок. Так смотрит председатель церковного inqisitio на еретика, который только что убеждённо заявил, будто Святой Троицы не существует, а мир создан одновременно и силами Света, и силами Тьмы.

— Значит, выкуп? — умилённо вопросила королева-мать. — Извольте. Я могу отдать Танкреду Сицилийскому свои драгоценности, десяток платьев и безумно дорогое нижнее бельё из катайского шёлка. Ах да, у меня ещё есть несколько редких книг, которые можно продать в богатую обитель. Полагаю, ваша очаровательная невеста, Беренгария Наваррская, тоже пожертвует самым дорогим для неё подарком. Остаётся найти кошке из Александрии покупателя.

— Матушка! — в третий раз взвыл разъярённый Ричард, понимая, что если королева не прекратит острить и издеваться над собственным сыном, то он сорвётся и начнёт крушить всё вокруг.

— Ваше величество, — наимилейшим голоском подсказала Элеонора свой титул и вдруг заговорила быстро и резко: — Сир, свои соображения о вашем неразумии я, как уже обещала, выскажу вечером. Сейчас вам придётся выслушать мои приказы…

— Между прочим, — набычился Ричард, — король Англии — это я. Помазанник Божий не вправе выслушивать ничьи приказы, кроме велений Господа и Матери-Церкви!

— А я, — едва не срываясь на крик, проговорила Элеонора, — королева. И я старше вас на тридцать шесть лет и держу скипетр в руках половину столетия. В отличие от вас, сир. Если не ошибаюсь, вы стали королём всего несколько месяцев назад? И то по чистой случайности… Четвёртый сын… Впрочем, это неважно. Вы исполните всё, что я вам скажу. Подпишите все документы, которые я вам представлю. Скажете всё, что я вам велю, и храни вас Господь, если прозвучит слово сверх того! Вы всё поняли?

Багровый от унижения Ричард помялся, скосился на де Борна, ища поддержки, но менестрель только возвёл очи горе. Король Англии несмело глянул на мать и едва заметно кивнул.

— Надеюсь, — ледяным тоном продолжила Элеонора, — Танкред подтвердит свою незапятнанную репутацию истинного рыцаря и простит вас…

— Я готов это сделать немедленно, — донёсся от входа в залу высокий голос с явным средиземноморским акцентом. — Его величество Ричард Плантагенет ошибся, однако ошибки свойственны даже самым великим.

— Ваше величество, — Элеонора поднялась с табурета. В дверях стоял король Танкред. Один, без всякой охраны. — Полагаю, нам следует немедленно переговорить. И не здесь.

— А я? — прянул вперёд Ричард, но мигом осёкся. В его положении спорить не приходилось. В конце концов, что бы не говорила Элеонора, он её любимый сын и матушка постарается сделать всё для того, чтобы разрешить конфликт наивозможно безболезненно.

— Вы вроде бы пленены? — безразличным тоном осведомилась Элеонора, чуть повернув голову в сторону Ричарда. — Вот когда я договорюсь с государем Танкредом и мы составим соответствующий ордонанс, вы к нам присоединитесь.

Королева-мать, куртуазно пропущенная сицилийцем вперёд, быстро вышла из залы, краем уха уловив стенающий возглас Бертрана де Борна:

— А поесть когда дадут?

* * *

Рено де Шатильон, он же Ангерран де Фуа, явился в монастырь святой Цецилии в самом приподнятом настроении. Оставил лошадь у коновязи, ехидно раскланялся с аббатисой Ромуальдиной, вышедшей на крыльцо церкви (преподобная мать-настоятельница, как обычно, имела вид потрёпанной горгульи, страдающей несварением желудка) и направился прямиком в странноприимный дом. Весело насвистывая старую песенку Кретьена де Труа, Рено взбежал по ступеням и неожиданно запнулся.

На самой верхней ступеньке всхода грустно восседал мессир Серж, подперев подбородок кулаками и устремив взор в утренние небеса.

— Дышите свежим воздухом? — поднял бровь Райнольд.

— Рассуждаю о бренности всего сущего, — мрачно отозвался Казаков, не давая себе труда подняться.

— Тогда почему Беренгария не составляет вам пару? — усмехнулся старый авантюрист. — Или, не дай Господь, вы разочаровались друг в друге? Она вас выставила? Что ж такого вы наговорили милой девочке?

— Никто меня не выставлял, — бросил Казаков и сплюнул, едва не попав на замшевый сапог Райнольда. — Просто Беренгария не одна.

— А с кем? — страшным шёпотом вопросил Рено, картинно округляя глаза. — Только не говорите, что с Ричардом! Я этого не переживу!

— С Ричардом… Это было бы полбеды. Ричард сейчас сидит у Танкреда, как выразился один наш поэт, в темнице сырой. А его невеста воркует с каким-то…

— Что?! — Рено наклонился и больно сгрёб Казакова за плечо. — Что вы сказали, повторите?

— Я говорю, что Беренгария…

— Пойдите в задницу со своей Беренгарией! — рявкнул Шатильон. — Что вы сказали про Ричарда?

— А вы разве не знаете? — недоумённо спросил Сергей, сбрасывая тяжёлую ладонь Райнольда. — Ричард с маленьким отрядом ночью объявился в городе. Их поймали тамплиеры, потом случилась глупая заваруха у Северной башни… Долго рассказывать. В общем, в разгар кутерьмы явился Танкред, взял Ричарда за шиворот и утащил к себе в замок. Зато мне дали рыцарское посвящение — кулаком в ухо. А к Беренгарии старый приятель приехал. Псих редкостный. Вот.

— Подробности, — жёстко приказал Рено, на лице которого ясно выразилось изумление и недоумение. — Любые подробности. Забудьте пока про Беренгарию.

Казаков и рассказал, что знал. Райнольд, шепча под нос непонятные, но явно нехорошие словечки, ходил по широким ступеням лестницы вперёд-назад, изредка, в самые драматически моменты повествования, яростно восклицал, а когда дело дошло до подвигов Казакова у Северной башни, лишь тяжело вздохнул и почему-то рассмеялся.

— Что ж теперь делать… — хмыкнул Райнольд. — Однако бумаги вы Ричарду всё-таки отдали, это уже неплохо. Признаться, Серж, я бы с огромным удовольствием съездил бы вам по другому уху…

— Для симметрии?

— Как погляжу, вам ведомы тайны эллинской науки геометрии? Вы хоть понимаете, что своим идиотским поступком напрочь сорвали чужие планы? Впрочем, вас винить не за что. Вероятно, рыцари Ордена Храма так или иначе доставили бы Ричарда к Танкреду. Имейте в виду: теперь вы получили не просто врага, но врага смертельного. Я имею в виду Ричарда. Как все недалёкие люди, он помнит все мелкие неприятности, доставленные ему другими… Вы же словно нарочно попадаетесь ему на дороге. Сначала разгуливаете под ручку с Беренгарией, потом… Ай, да чего говорить! Теперь быстро поведайте, какая муха укусила принцессу и кто заменил вас на её ложе?

— Представления не имею, — вяло пожал плечами Казаков. — Знаю одно — этот парень приехал из какого-то местечка под названием Ренн-ле-Шато. Зовут то ли Жайме, то ли Хайме… Такой весь из себя роковой красавчик, на испанца смахивает.

— Как интере-есно, — протянул Райнольд и рассеянно уселся рядом с Казаковым на ступеньку. Побарабанил пальцами по колену. — Представитель Бешеной Семейки объявился в Мессине? Ну-ка скажите, волосы у него длинные?

— Как хвост у лошади, — нехотя буркнул Сергей.

— Наверняка тёмные глаза, хороший загар, лицо вытянутое, нос, скорее всего, с горбинкой?

— Ага.

— Вы правильно сделали, что не стали с ним связываться, а тихо-мирно ушли, — очень серьёзно сказал Рено. — Такой орешек вам не по зубам.

— Это точно, — зло бросил Казаков. — Понимаете, Рено, я почти не владею здешним оружием, мечом там или пикой, но могу вполне недурно и грамотно дать в морду просто руками… А этот…

— Вы что, с ним подрались? — ахнул Шатильон. — С одним из Транкавелей? И остались живы? Полагаю, у молодого человека было хорошее настроение или он, что менее вероятно, обуялся приступом человеколюбия.

— Что вы меня пугаете? — поморщился Казаков. — Вас послушать, так я нарвался едва не на полубога.

— Ну не то что бы… — причмокнул губами Рено и наклонил голову. — Бешеное Семейство недаром получило своё прозвище. Впрочем, я должен убедиться лично. Мало ли, ошибка, просто похожий человек… Где они?

— В комнате, — кивком указал направление Сергей. — Они даже камеристку выгнали. Мадам де Борж ушла в церковь. А я тут сижу, как дурак. Навроде собаки пуделя.

— Какой собаки? — не понял Рено, поднимаясь на ноги. — Идёмте. Не бойтесь, когда рядом я — вам ничего не угрожает.

— Я и не боюсь. Я потом с этим парнем поговорил, извинился. Но всё равно там оставаться не хотелось. Как пятое колесо в телеге, честное слово.

Райнольд де Шатильон, сохраняя на лице выражение безмятежного спокойствия, несколько раз размеренно ударил костяшками пальцев в дверь, а когда ему отворили, одарил принцессу одной из своих самых лучезарных улыбок. Рено умел улыбаться так, что человек немедленно начинал чувствовать к нему расположение.

— Ваше высочество? — высокий седой старикан поклонился столь изящно, как не получилось бы и у иного семнадцатилетнего оруженосца. — Вы позволите нарушить ваш покой?

— Ангерран? — подняла брови Беренгария. — Разумеется, входите. О, вы вместе с Сержем! Позвольте вам представить…

— Нас представлять не надо, — Рено всем корпусом повернулся к Хайме и как-то очень по-лакейски и одновременно издевательски отбил поясной поклон. — Мы знакомы. Мессир, а ваш уважаемый папенька, граф Редэ, знает, что вы отправились путешествовать?

— Мой папенька, — холодно ответил Хайме, суживая глаза, — знает одно: его младший сын отправился в странствие, откуда нет возврата. Здравствуйте… мессир Ангерран.

— Счастлив, что вы помните моё имя, — насмешливо ответил Шатильон. — Как там в нашем замечательном Ренне? Надеюсь, здоровье наследника фамилии в последнее время не пошатнулось? Было бы обидно…

— Рамон здоров, — буркнул Хайме. — Предупреждая следующие ваши вопросы, скажу, что также здоровы папенька, Тьерри, Бланка и все, населяющие наш замок люди.

— Люди… — почему-то повторился Рено. — Хайме, друг мой, ради нашей старой дружбы я мог бы попросить вас о разговоре наедине? Принцессе пора на святую мессу. Беренгария, мне очень жаль, но мессир Серж не сможет вас проводить в храм. Наденьте вуаль и отправляйтесь.

Как ни странно, Беренгария послушалась сразу, с полуслова. Даже принцесса из королевского дома Наварры почему-то не смела возражать де Шатильону. Она не слишком аккуратно набросила на слегка растрёпанную причёску покрывало и молча вышла в пустой коридор.

— Нуте-с, мессиры, — Ангерран-Рено уселся на сундуки с золотом, ласково погладив ладонью деревянный бок одного из них, забросил ногу за ногу и воззрился на двух молодых людей. — Будем беседовать. Хайме, что вы стоите, присаживайтесь. Серж, хоть вы теперь и рыцарь, но менее склонны к сословным предрассудкам. Посему не сочтите за труд налить вина мне, нашему гостю и, разумеется, себе. Разговор предстоит крайне серьёзный.

— О чём? — тихо спросил Транкавель-младший.

— Для начала, — сказал Рено, наблюдая за тем, как исполнительный Казаков наполняет кубки, — о короне Франции. Не пугайтесь мессира Сержа, он мой помощник и, как я полагаю, может быть посвящён в некоторые тайны вашего великолепного семейства. Во вторую очередь говорить будем о вас, Хайме. И о том, что именно привело вас в пределы королевства Обеих Сицилий. Устраивает? Не смотрите волком, ваши таланты на меня не действуют. Я вообще полагаю, что из всех отпрысков графа Бертрана более всего древних тайн причастился даже не Рамон, а Тьерри.

В дверь постучали.

— Да?! — недовольно рявкнул Рено и пробормотал: «Кого, чёрт возьми, принесло на этот раз?»

Створка приоткрылась.

Хайме и Казаков вскочили одновременно. Новоприбывший был им отлично знаком.

Мессир де Гонтар.

— Вы позволите? — статный пожилой человек с породистым дворянским лицом миновал проём и остановился на пороге. — Как погляжу, здесь дружеская посиделка единомышленников? Можно ли присоединиться?

— Валяйте, — непринуждённо махнул рукой Рено, даже не соизволивший привстать. — Молодые люди заранее согласны. Присаживайтесь, Гонтар. Вино будете?

— А то!

— Знаете, что творится? — вопросил Шатильон. — Впрочем, вы всегда всё знаете. Я подыскал себе помощника, а он из юношеского рвения всё испортил!

— Все мы несовершенны, — вздохнул мессир де Гонтар. Казаков почувствовал, что в комнате стало прохладнее. — Вы, господа, беседуйте, я не стану вмешиваться. Если только проясню некоторые детали… Хайме, вам, кстати, привет от старшего брата. Боюсь, Рамон занемог…

* * *

Как ни странно, за время ночных приключений, стоивших одному из оруженосцев Ричарда жизни, второму — телесного здоровья, а самому Ричарду — повергнутого во прах самолюбия, Бертран де Борн умудрился сохранить как обычную жизнерадостность, так и привычную менестрелю покорность судьбе. Фаворит Ричарда, едва оказавшись вместе с венценосным пленником в мессинской крепости, сразу принялся устраиваться на новом месте со всеми удобствами. Если король просто сидел на лавке, наклонив голову и беззвучно сквернословя под нос, то Бертран уже успел надоесть страже хуже горькой редьки. Он потребовал тёплых покрывал (хотя под самой крышей замка было жарковато), затем приказал принести вина и холодного мяса с хлебом, и, разумеется, доставить в комнату многострунный музыкальный инструмент, обычно именуемый виолой.

Стража, естественно, возмутилась. Где, интересно, мы достанем вам, мессир, виолу? Инструмент дорогой, редкий, и, хотя Танкред распорядился обращаться с пленниками по возможности учтиво и выполнять всех их просьбы, данное требование относится как раз не к разряду просьб, а к разряду капризов. Де Борн немедля начал скандалить, не обращая внимания на морщившегося Ричарда и пребывавшего в лёгкой прострации шевалье де Краона, которого после удара в затылок рукоятью меча мутило и подташнивало. Легенды о крепких рыцарских головах и стенках черепа дюймовой толщины себя не оправдывали.

После полудня виолу всё-таки принесли, ибо менестрель начал в голос орать самые слезливые лэ о тяжкой судьбе заключённых и их мечтах о солнышке, зелёной травке и птичках, издающих дивные трели на шелестящих ветвях столетних дубов. Вопли де Борна окончательно добили обычно невозмутимых сицилийцев, кто-то из охранного десятка сбегал в покои королевы и выклянчил у придворных дам весьма неплохой инструмент кедового дерева.

Трубадур немедленно заявил, что данная виола ему не подходит: струны слишком жёсткие, звук дребезжащий, дерево рассохлось, а мастера, создавшего сие непотребство, следовало придушить подушкой ещё в колыбели. Но за неимением лучшего… Ладно, оставьте инструмент здесь и выметайтесь.

Бертран настроил виолу и, хитро глянув на Ричарда, забренчал:

Кто красотой, кто знатностью гордится, Много отличий, множество причин, Шрамы на теле, ссадины на лицах — Главная прелесть доблестных мужчин! Сжато осады тесное кольцо, Шрам рассекает графское лицо.

— Уж извините, сир, — прервался менестрель, — но, несмотря на наше бедственное положение, душеспасительные песни никак не вспоминаются. Продолжать?

Ричард только рукой махнул. Ему сейчас было не до песен. Матушка уже второй колокол разговаривала с Танкредом…

Сыплются сверху винные бутылки, Кто б догадался их внизу поднять! Боже, спаси несчастные затылки, Нам ещё рано ангелами стать! А к сдаче Мааса ох как долог путь, Шрам рассекает рыцарскую грудь.

— Эта сирвента, — снова положил ладонь на струны Бертран де Борн, — посвящается доблестной армии вашего родственника, мой король. Помните, четыре года назад? Филипп-Август решил воевать с графом Фландрским, но, как всегда, как всегда, держал свои войска в отдалении, а Маас штурмовали союзные английские принцы. Кажется, вы проторчали под стенами этого вонючего городка полгода?

— Ты пой, а не болтай, — ответил Ричард и на его хмуром челе нежданно-негаданно появились проблески мысли. Королю показалось, будто он забыл что-то важное, связанное с Филиппом Французским…

Вот загремели залпы из орудий, Вот замелькали факелов огни, Ох, если сорвёмся, что же с нами будет? Боже Всевышний, Францию храни! Башни Мааса — Фландрии оплот, Шрам рассекает рыцарский живот. Может быть, завтра будем мы убиты, Может быть завтра, только б не сейчас, К смерти попасть успеешь в фавориты, Нынче же штурмом мы возьмём Маас! Подлейший из шрамов графу нанесён, Знают лишь дамы, где кончался он!

— Вспомнил! — хлопнул себя по колену Ричард. — Депеши! Письма, которые мне передал этот ублюдок из Наварры!

— Какие письма? — заинтересовался де Борн, отложив виолу. — Те бумажки, которые тебе всучил тот милейший молодой человек? Очаровательный мальчик, вы не находите, сир?

Сир ничего подобного не находил, а копался за пазухой, изыскивая завалившиеся под рубаху измятые пергаментные свитки. Наконец, Ричард выудил на свет Божий оба письма, переданные ему Казаковым, осмотрел печати, отметив, что первая принадлежит Ангеррану де Фуа, старому приятелю его матушки и её тайному советнику, а вторая… Три лилии королевства Французского. Его скупердяйшество Филипп-Август.

— Дай прочитаю, — протянул руку де Борн. Менестрель отлично знал, что Ричард, хоть и научен благородному искусству чтения, предпочитает, чтобы депеши ему оглашали другие. Дело в том, что Львиное Сердце почему-то воспринимал только почерки умелых писцов, когда каждая буква тщательно вырисована и слова стоят на достаточном расстоянии друг от друга. Когда же пишут наскоро, Ричард напрочь перестаёт понимать изложенное на пергаменте послание. — Какое сначала?

— От Ангеррана, — поразмыслив, приказал Ричард. — Филипп подождёт. Читай, и чтобы с выражением.

— Э-э… — Бертран де Борн сорвал печать, окинул просвещённым взором ровные строчки, выведенные на латыни и, с лёту переводя на норманно-французский, продекламировал:

— «Сир! Осмелюсь предложить вам один прелюбопытнейший документ, случайно попавший ко мне в руки. Полагаю, что вы, государь, что свойственной вам мудростью и монаршей прозорливостью, отличающей каждого истинного правителя Анжуйской династии…»

Бертран поднял брови и глянул на Ричарда:

— Забавно… С каких это пор ты стал мудрым и прозорливым? Может, это не тебе послание?

— Заткнись! — рявкнул англичанин. — То есть читай!

— «…Анжуйской династии, примете к сведению изложенные в прилагаемом ордонансе соображения короля Французского. Остаюсь вашим верным и преданнейшим слугой — Ангерран де Фуа».

— И что? — воззрился на менестреля Львиное Сердце.

— Надо посмотреть второе письмо, — пожал плечами де Борн. — Там наверняка скрыто что-то интересное. Во-от… Слушай. Ого! Это же послание Филиппа к Танкреду! Не подделка, сразу видно. Узнаю руку нашего толстяка и его подпись. Итак. «Возлюбленный брат мой Танкред! Сим могу уверить вас, что совершенно необоснованные притязания английского бычка на принадлежащее вашему величеству имущество…»

— Английского… кого? — кашлянул Ричард.

— Vitellini, — снова прочитал латинское слово трубадур. — Бычок. Сам помнишь, сим речением обозначается любая говяжья молодь. Так и написано. По-моему, Филипп тебя недолюбливает.

— Merde! — высказался король.

— Ну, следуем далее. «…Притязания английского бычка на принадлежащее вашему величеству имущество вызвали у нас, нашего двора, пэров Франции и всех благородных дворян самое искреннее негодование. Однако мы с сожалением вынуждены признать, что столь неразумный, поддающийся сторонним нашептываниями и собственной взбалмошной натуре недальновидный английский король вступил на путь, ведущий к погибели души и развалу нашего общего дела — освобождения Гроба Господня и Святой Земли». Сир, вы слышите? Сколь разносторонние мнения о вашей персоне! Для Ангеррана вы подобны Аристотелю, Платону и Юлию Цезарю в одном лице, а Филипп полагает прямо противоположное. Ты-то сам что о себе думаешь?

— Я сейчас думаю, — процедил Ричард, — что как только матушка договорится с сицилийцем, я вызову Филиппа на поединок!

— Это не метод разрешать политические споры, — авторитетно заявил де Борн. — Слушай: «Войско королевство Французского и наш двор заверяют вас, сир, что в случае крайних затруднений, вызванных возмутительными действиями короля Англии, французская монархия окажет королевству Обеих Сицилий любую поддержку — как золотом, так и военной силой. С непременной благорасположенностью к вашему величеству — Филипп-Август Капетинг, король Франции». Каково? Ричард, не ломай скамью, она ни в чём не виновата!

Сюзерен де Борна, выслушав перехваченное Ангерраном послание, выругался не хуже пьяного сержанта-лучника, подцепил широкой ладонью скамью за ножку и сокрушил её о каменную стену. Разлетелся веер деревянных обломков, а в комнату заглянул озабоченный десятник стражи — глянуть, что происходит. Убедившись, что с английским королём случился очередной приступ ярости, сицилиец аккуратно прикрыл дверь. Если их величество изволят гневаться, мешать не следует.

— Негодяй! — покраснев, орал Львиное Сердце. — Жирный паскудный барсук! Боров со шпорами, выползший из свинарника Капетингов-узурпаторов! Какой он, к чертям собачьим, рыцарь и король?! Такого не на поединок вызывать, а утопить в ближайшей выгребной яме! Ростовщик на троне! Недаром у него еврей в управителях! Хорош союзничек!

— Ричард, когда ты сердишься, становишься просто очаровательным, — сладенько улыбнулся Бертран де Борн. — Тебе ведь сколько раз повторяли — не верь Филиппу. И мадам Элеонора говорила, и герцог Йоркский, и герцог Нормандский. И твой сводный братец Годфри. Даже я предупреждал. Но ты же у нас мудрый и прозорливый…

— Ещё одно слово, — взвыл Ричард, — и я тебя размажу по полу!

— По стенке, милорд, — уточнил Бертран. — Может быть, прекратишь беситься и придумаешь, что делать? Или, как всегда, будешь ждать совета матушки? Учти, эта депеша доказала — Филиппу ни в коем случае нельзя показывать спину, а опасаться его следует больше, чем Саладина. Интригующий союзник гораздо хуже открытого врага. Ты понимаешь, что он хотел сделать?

— Нет! — рявкнул Ричард. — Но Филипп всё равно последний бастард!

— Парижский боров умеет раздавать авансы, — втолковывал де Борн. — Во-первых, он не захотел ссориться с Танкредом, а Танкред защищает силой своих войск на материке Церковное государство нашего святейшего Папы от притязаний германцев. Филипп раскланялся как с сицилийцами, так и с Папой: смотрите, какой я добрый католик и как жажду мира между христианскими королями! В то же время он после начала осады Мессины принял нейтралитет. Вовсе не потому, что ждал, пока ты возьмёшь город. Сын Фридриха Барбароссы, принц Генрих фон Штауфен, тоже претендует на сицилийский трон и его армия сейчас в Северной Италии. Если бы Филипп открыто тебя поддержал, то вышла бы ссора с германцами. И, наконец, если бы ты выиграл эту маленькую войну с Танкредом и принудил его отдать наследство, Филипп без зазрения совести забрал бы половину.

— С какой это радости? — ошалел Львиное Сердце.

— А какое соглашение ты, ангел мой, подписал с полгода назад? Забыл, прозорливец? Любая — подчёркиваю, любая! — добыча, связанная с военными действиями как по дороге в Палестину, так и в самой Палестине, делится пополам между королями Франции и Англии. Ты начал военные действия против Танкреда? Отлично! Это подпадает под соответствующий пункт договора. И, что характерно, Филиппу ничего не нужно делать — просто стоять в стороне, ждать и писать подобные письма. Заботы, прямо скажем, необременительные, а выгода налицо и с той, и с другой стороны. Я ясно объяснил?

— Более чем, — насупился король. — Что же теперь делать?

— Кто здесь король Англии, я или ты? Ладно, не сердись. Положись на матушку, она всё устроит. Хотя, признаться, мне было бы неудобно перед самим собой…

— Ну да, да! Все уши прожужжал! — снова повысил голос Ричард. — Нельзя в тридцать два года полагаться на мать! Нужно иметь свою голову на плечах! Даже рыцарь обязан думать! Надо читать, что подписываешь! Какое дерьмо всё это по сравнению с великой целью, стоящей перед нами!

— Угу, — кивнул Бертран. — Гроб Господень до сих пор находится в грязных лапах сарацин. Я это помню. Теперь успокойся, хлебни вина и жди известий от Элеоноры. Может, тебе спеть что-нибудь душеспасительное?

Ты не шей мне, матушка, красный пурпуан, Всё равно он скрыть не сможет Страшный мой изъян. Девушку ль увижу, женщину ли встречу — Вспомню об изъяне, вся душа горит. Нет, не шей мне, матушка, красный пурпуан — Чем его короче полы, тем видней изъян. Я возьму кольчугу, плащ с крестом надену, В знойной Палестине душу отведу — Подарю изъян свой сотне сарацинов, Пусть их род проклятый кончится на них! И тогда плевать мне станет на большой изъян… Нет, совсем меня не манит красный пурпуан!

— Это называется «душеспасительным»? — последовал вопрос, но не от Ричарда, а от королевы Элеоноры. Престарелая государыня стояла в дверях, перегородив весь проём своим роскошным платьем. — Бертран, вы дурно влияете на моего сына.

— Мадам, — Бертран поднялся и отвесил Элеоноре куртуазный поклон, — смею заметить, что ваш… э-э… советник, мессир де Фуа, полагает короля Англии мудрым и прозорливым. Вот письмо с доказательством истинности этих слов. Следовательно, на сего добродетельного монарха невозможно оказать дурное влияние даже столь беспутному прожигателю жизни, коим является ваш нижайший и недостойнейший подданный.

— Ты ему слово, он тебе в ответ десять, — буркнула королева-мать. — Борн, помолчите недолго.

Элеонора вместе с двумя камеристками подошла к угрюмому Ричарду, ей подали свитки, которые, в свою очередь, аквитанка передала сыну.

— Подпишите, сир, — не то снисходительно, не то насмешливо велела Элеонора. — Дело решено.

— Как решено? — насторожился Ричард, даже не посмотрев на пергаменты. — Матушка, объясните.

— Вы отказываетесь от всех притязаний на наследство моей дочери Иоанны, — скучным голосом начала перечислять королева-мать. — Приданое остаётся у Танкреда, Иоанна же вправе забрать всё, что причитается ей по договору о наследовании, подписанному с сицилийцами. Это первое. Второе. Что касается вашей светлейшей особы, мессир сын мой… Вы пленник Ричарда и он, разумеется, потребовал выкуп.

— Что? — вскинулся король.

— Не перебивайте. Выкуп заплатила я. Танкред потребовал кольцо с моей руки. Между прочим, самое любимое.

Ричард обомлел. Конечно, Танкред сделал рыцарский жест, но неприкрытая издёвка так и сквозила. Английского короля выкупила мать за какое-то грошовое колечко, пускай и любимое! Просто плевок в лицо!

Бертран де Борн, которому вообще-то приказали молчать, расхохотался в голос. Элеонора его не остановила, зная, что осуждение и насмешки со стороны фаворита окажут на Ричарда гораздо большее воздействие, нежели долгие материнские упрёки. Бертран уже воображал, какую балладу он сложит. «Лэ о перстне королевы»! Ну-ну.

— Танкред Сицилийский прощает вам убытки, понесённые его государством и войском из-за ваших безрассудных действий, — продолжила Элеонора, когда искренний смех де Борна утих. — Его величество разрешает вам остаться в Мессине ещё на десять дней в качестве гостя для подготовки войска к отплытию в Палестину и для устроения свадебных торжеств.

— По-моему, Танкред женат, — некстати брякнул Ричард. Элеонора только глаза закатила.

— Танкред женат, но вы-то холостяк, — фыркнув, сказала королева-мать. — Посему завтра или послезавтра святейший Папа Климент обвенчает вас с Беренгарией Наваррской. Сейчас я поеду к Святому Отцу, уговориться о времени проведения обряда венчания.

Элеонора наклонилась к самому уху Ричарда и прошептала:

— Дёшево отделались, не так ли, сын мой? — и уже громче, так, чтобы слышали все: — Подайте королю Англии перо. Его величество желает подписать договор с монархом Обеих Сицилий Танкредом Гискаром.

Перо вздрогнуло в пальцах Ричарда и на том месте, где красовались аккуратная подпись Элеоноры и размашистые каракули Танкреда, образовалась чёрная растекающаяся клякса.

«Поражение, — подумал Ричард. — Дикое, позорное поражение! Остаётся лишь воздать по заслугам его виновникам».

И подписал.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Меровинги повсюду!

10 — 12 октября 1189 года.

Мессина, королевство Сицилийское.

Казаков, в прежние времена читая описания средневековых свадеб, был уверен, что столь важное событие в жизни высшего света должно праздноваться не менее десяти дней (а ещё лучше — пары месяцев), оснащаться непременными атрибутами наподобие турниров, охот, банкетов и снова турниров, и вообще громыхать на весь белый свет. Чтоб любой житель королевства и окрестностей знал — король женился. Списывать скромность обряда на походную обстановку и взаимную неприязнь жениха и невесты не приходилось. Всем образованным людям известно, что через сто с лишним лет король Франции Людовик XI Сварливый обвенчался с Клеменцией Венгерской в походно-полевых условиях, во время очередной свары с графами Фландрии. Но и то — торжества заняли почти две недели, а потом, когда армия вернулась в Париж, празднества продолжились в столице. Королевская женитьба не есть обычное заключение брака, но событие политическое и символическое.

Во-первых, брачный договор обязывает монарха поддерживать семью своей избранницы и наоборот, образуются новые союзы и распадаются старые, в очередной раз перечерчивается карта владений, товары на лондонских рынках то дешевеют, то дорожают, итальянские банкиры, как всегда, наживаются, а плебс на всякий случай предрекает великие потрясения и предвкушает бесплатную выпивку.

Во-вторых, символика обретения помазанником Божьим благоверной супруги заставляет ожидать ещё одного, куда более важного события — появления наследника трона. Династия укрепляется, дяди и тёти в ужасе представляют, что юному принцу (а вообразите, что таковых принцев в будущем может насчитываться трое-четверо!) король выделит в собственность ленные земли за счёт любимых родственников, прежний наследник, брат или племянник короля, теряет права на трон и ударяется в запой, а плебс опять же сплетничает, привычно паникует в ожидании новых налогов и вновь жаждет непременной раздачи вина из королевских подвалов.

Ожидания Казакова не сбылись, да оно и к лучшему. Возникло слишком много дел и забот, среди которых присутствие на свадьбе Беренгарии занимало место не принципиальное. Мадам Элеонора, как обычно, взявшая дело в свои твёрдые руки, после краткого совета с Папой Климентом назначила венчание на двенадцатое число октября месяца или на день святого Серафима.

Подавленный Ричард противоречить не осмелился, да, наверное, и не видел в этом смысла. Беренгария же, наоборот, приняла решение королевы-матери со сдержанной радостью, ибо понимала, что просрочка смерти подобна.

Однако встречу принцессы с «возлюбленной матушкой» предваряли несколько незаметных, но немаловажных событий, сыгравших определённую роль в судьбе как венценосцев, так и особ, занимавших куда более низкое положение.

…После странной беседы в монастырских стенах, проходившей при участии Рено де Шатильона, Транкавеля-младшего, новопосвященного сицилийского рыцаря и многотаинственного мессира де Гонтара, Казаков чувствовал себя на удивление уверенно. Конечно, присутствие Гонтара несколько смущало, но потом, когда Казаков подошёл к Рено спросить, какого хрена здесь понадобилось этому старому пижону, бургундец только усмехнулся недобро.

— Видите ли, Серж, господин де Гонтар… как бы вам сказать? Не совсем человек.

— Вернее, совсем не человек, — безапелляционно выдал Казаков. Рено не удивился:

— Я предполагал, что вы могли с ним встречаться раньше. Гонтар всегда клюёт на всё новое и необычное. Любопытно, о чём вы говорили? Небось стращал?

— Да нет, — пожал плечами Сергей. — Объяснил свою природу, посоветовал уверовать в Господа Бога и в него, а потом сказал, что встретится со мной, только когда я проникнусь здешними нравами. Сами видели — обещание не сдержал.

— Так он не к вам приходил, — снисходительно пояснил Рено, не уточнив, однако, к кому именно. — Серж, вы его боитесь? Только честно?

— Пожалуй, что да, — согласился Казаков. — Понимаете, Райнольд, Гонтар не выглядит страшным и не делает ничего жуткого. Никому не режет головы, не подговаривает сыпануть яда королеве в бокал, и не тычет вам вилы в бок, засовывая в котёл с кипящим маслом. Он непонятен, поэтому я его… не то, чтобы побаиваюсь, а опасаюсь. Он ведь совершенно не такой, какими инфернальные силы представляются в легендах и сказках.

— Больше сказки слушайте, — понимающе хмыкнул Рено. — Правильно, кстати, делаете, что боитесь. С этим господином следует держать ухо востро.

— Да уж, видел я, как вы с ним общаетесь. Со стороны посмотреть — закадычные друзья, и впечатление такое, что в компании верховодите вы.

— А я не воспринимаю его всерьёз, — просто ответил Шатильон. — Когда нужно, использую его возможности. Господь поступил на редкость дальновидно, подарив человеку свободу воли. Безусловно, ваша воля может подвергаться сторонним влияниям, но, если вы человек твёрдый, всегда держитесь только своего разумения. Не внимая никаким нашептываниям. Гонтар обожает давать советы, но за много лет знакомства с этим… этим существом я привык их выслушивать и поступать прямо противоположно. Использовать свой разум, следовать своим желаниям и своим чувствам. Между прочим, вы могли бы поучиться подобному на ходячем примере.

— Вашем? — недопонял Казаков, Рено же отрицательно помотал головой:

— Хайме. Сынок графа Редэ, с которым вы нынче находитесь в таких контрах из-за юбки. Вы хоть поняли, что этот милейший молодой человек через несколько месяцев может стать наследным принцем Франции?

Как раз это Казаков понимал. В последние дни он на каждом шагу делал для себя новые невероятные открытия. Если можно так выразиться, история предпоследнего десятилетия XII века складывалась из трёх, если не больше, слоёв.

На поверхности лежало очевидное — захват сарацинами Иерусалима, Крестовый поход, ссоры королей и всё то, что вошло в летописи, а затем и в учебники истории. Глубже начинался пласт событий малоприметных для абсолютного большинства, как современников, так и историков. Подковёрные интриги византийского базилевса, перешёптывания между людьми, стоящими в мировой истории на втором или третьем плане, действия грозной Конгрегации по чрезвычайным церковным делам, и так далее до бесконечности. Копнуть ещё глубже, в тайное тайных — наткнёшься на людей, вообще не вошедших ни в какие хроники, или описанных в исторических трактатах крайне односторонне. И в то же время именно эти люди решали судьбы Европы и, удайся их замысел, к эпохе двадцатого века мир выглядел бы абсолютно другим.

— Ходячий пример, — повторил Казаков. — В чём же мне следует подражать этому самоуверенному сопляку?

— Бешеная Семейка, Транкавели, всегда отличалась своеобразием в поступках, — задумчиво сказал Райнольд. — Но никогда не предполагал, что в самый ответственный момент подготовки и завершения плана маркграфа Конрада одно из важнейших действующих лиц, невзирая на строгость папеньки, жёсткость старшего брата и обязательства перед своей кровью, бросит всё и ударится в погоню за тем слабеньким и зыбким призраком, что именуется у Бертрана де Борна «вечной любовью». Считайте меня старым заплесневелым циником, но ни во что подобное я не верю! Да, существует чувство глубокой привязанности человека к человеку, но поверьте, таковое может быть разбито вдребезги самым незначительным действием — от невинной лжи до сознательного предательства ради спасения собственной шкуры. А в случае с Беренгарией и Хайме мы изволим созерцать прямо-таки сюжет для куртуазного романа в напыщенно-слезливом стиле Кретьена де Труа. Никогда бы не поверил, что такое может быть.

— Вы, как я погляжу, реалист? — усмехнулся Казаков.

— Именно, — со всей серьёзностью кивнул Рено. — Я прожил на этом свете почти шестьдесят лет. Благодаря дарованному Господом характеру и нежелании сидеть на одном месте повидал множество самых разных людей, участвовал в авантюрах, какие вам и не снились, и достаточно хорошо изучил человеческую натуру. Что, кстати, позволило мне сохранить жизнь до столь почтенного для нынешних времён возраста. Завтра наша милая дурочка Беренгария выйдет замуж за Ричарда, которому она нужна, как кобыле пятая нога. Ричард предпочитает общества меча для души и де Борна для всего остального. А у Хайме де Транкавеля не хватит терпения сидеть и ждать очередной встречи с Беренгарией — безусловно, королева может завести любовника, но отпрыск графов Редэ не потерпит столь унизительного положения. Какие выходы, например, видите вы, Серж?

— Да сколько угодно! — воскликнул Казаков. — На месте Хайме я мог бы плюнуть на всё и найти себе другую подружку, зарезать Ричарда, украсть Беренгарию прямо перед свадьбой… Если она, конечно, согласится. Насколько я понял, принцесса слишком дорожит честью своей семьи и политическими соображениями отца. В конце концов, наш впечатлительный юноша либо перебесится и успокоится, либо схватит меч и пойдёт крошить сарацин до времени, пока сам не погибнет. Своего рода героическое самоубийство.

— Так вот, — со знанием дела ответил Шатильон, — графы Редэ всегда, запомните это слово, всегда! — добивались своего. И именно из-за безрассудства Хайме может пойти псу под хвост весь великолепный план Конрада Монферратского, в котором вы и я играем не последнюю из ролей. Вернее, я играю не последнюю роль. Ваша же задача пока заключается в том, чтобы ходить за мной и делать всё, что вам приказано.

— Не верю, — помотал головой Казаков. — Не верю, что подобное может случиться. Спихнуть с насиженного места французскую династию, вернуть трон давно исчезнувшим Меровингам и не бояться при том гнева вашей всесильной Церкви? Не ждать общеевропейской войны? Такие перевороты всегда заканчиваются самыми тяжёлыми последствиями.

— Ошибаетесь, — отмахнулся Рено. — И знаете, почему? Потому что за Транкавелями и за новым королём Франции будут стоять английские леопарды и мечи Аквитании. Франция — маленькая страна. Захватить Париж, Реймс и несколько крепостей в Иль-де-Франс? Это нетрудно, особенно если они и обороняться особо не станут.

— Почему?

— А если Транкавелей поддержит Церковь? Папа? Если их права признают ближайшие коронованные родственники, наподобие Элеоноры и короля Англии?

— Чего? — вытаращил глаза Казаков. — Рено, вы ничего не путаете? Элеонора и Ричард приходятся родственниками Меровингам? Вы хотите сказать, что этот оглашенный Хайме какой-нибудь десятиюродный племянник аквитанской герцогини?

— Вы что, ни разу не слышали историю с генеалогией нынешнего королевского двора Англии? — ответно удивился де Шатильон. — Впрочем, вам простительно, вы нездешний. Прямой потомок последнего великого Меровинга Дагоберта II, Сигиберт IV, ещё в 681 году прибыл в Лангедок и унаследовал титулы своего дяди, брата своей матушки, королевы Гизеллы — герцог де Разес и граф де Редэ. Известно, что Сигиберт взял прозвище «Plant-Ard», что в переводе может означать «Буйно расцветший побег». Это в память ещё об одном символе Меровингов — виноградной лозе.

— И что?

— А то, дорогой Серж! Затем это прозвище превратилось в фамилию Плантар, каковую до сих пор носят очень близкие родственники Транкавелей. Со временем у Сигиберта появилось множество потомков, множество линий одной семьи. Среди них был и основатель герцогства Аквитанского, Бернар де Плантавель. Он занял трон великого герцога в 886 году и является прямым предком нашей очаровательной королевы-матери. Добавим сюда Жоффруа Анжуйского, первого Плантагенета. Имя нынешней династии вам ничего не напоминает?

— Плантар — Плантавель — Плантагенет, — без труда выстроил логическую цепочку Казаков. — Ни хрена себе… Так что же, получается, Ричард Львиное Сердце, если смотреть в корень, тоже происходит из Меровингов? Причём и по мужской линии, и по женской? Сдохнуть можно!

— Можно, — согласился Рено. — А теперь представьте, что наследники Сигиберта — не только Транкавели, Плантары и Плантагенеты. Сюда же входят герцоги Лотарингские, ведущие свой род от Хьюго де Плантара. Помните Годфрида Бульонского, того, что взял Иерусалим во времена Первого Крестового похода? Основателя Ордена тамплиеров? И он Меровинг, причём по мужской линии. Добавим многочисленных отпрысков и дальних родственников: графов Булонских, императрицу Матильду Английскую, так долго воевавшую со Стефаном, потомков германского императора Генриха IV, женившегося на Аликс де Булонь. Могу долго перечислять.

— А у вас есть какая-нибудь книжка с нарисованным родословным древом? — взмолился Казаков, безнадёжно утонув в звучных именах и родственных связях. — Мне тяжело воспринимать эти сведения на слух. Проще посмотреть, кто от кого родился, на ком женился, сколько наплодил детишек и куда их пристроил.

— Сколько угодно, — кивнул Шатильон. — Генеалогии современных королевских и герцогских дворов можно найти в любой приличной библиотеке, хотя бы здесь, в монастыре. Истинная генеалогия Меровингов, самая подробная, самая полная, хранится в Ренн-ле-Шато. Есть там один великолепный труд, но Транкавели в него вцепились всеми конечностями и не изволят никому показывать. Слухи, конечно, ходят… Впрочем, если графы Редэ, как старшая линия древнего королевского дома, всё-таки коронуются в Реймсе и усядутся на трон в Луврском замке, многие тайны придётся раскрыть. Теперь понимаете, почему замысел о восстановлении законной династии на французском троне имеет очень вескую основу?

— Кажется, да, — поразмыслив, ответил Казаков. — У них куча влиятельных родственников, а у таковых всегда найдётся сильное войско. Английский королевский дом, Лотарингия, Булонь, Лангедок, Аквитания, Анжу… Теоретически они должны поддержать Транкавелей…

— И спешу вас уверить, Серж — поддержат. Через год мы увидим новую Европу. Совершенно другой мир. Узурпаторы уйдут, Меровинги воспрянут.

— Можно глупый вопрос? Вам-то со всего этого какая выгода? Или вы тоже тайный Меровинг?

Рено де Шатильон фыркнул, затем рассмеялся.

— Не беспокойтесь, я просто бургундский дворянин из бедной семьи, — сквозь смех ответил он. — Но во времена великих перемен лучше держаться поближе к главным действующим лицам. Авось, и тебе что-нибудь перепадёт. Я, например, хочу получить герцогский титул. Держитесь за моим правым плечом, Серж, и вы получите графскую корону.

— «Портос, едемте со мной, и я сделаю вас герцогом!» — ядовито процитировал Казаков слова д'Артаньяна из писаний папаши Дюма (а конкретно из эпилога «Двадцати лет спустя»), однако Рено не понял русского языка. Пришлось добавить на норманно-французском: — Жуткая авантюра.

— Безусловно, — мигом согласился Рено. — Но ведь это же здорово!

* * *

Шевалье де Фармер и его милость барон Мелвих, также известный как Гунтер фон Райхерт, прибыли в бенедиктинскую обитель к обещанному времени — хронометр Гунтера показывал четверть одиннадцатого утра, или, как считали в церквях, после наступления часа третьего. Поспать в доме семьи Алькамо нормально не удалось, а посему у благородных дворян было лишь три желания: наведаться в купальню, как следует поесть в монастыре, а затем отдохнуть от трудов праведных. Взятые на себя перед королевой Элеонорой обязательства выполнены, Ричарду утёрли нос, маленькая война наверняка закончена. Над городом уже летал слух, что в королевский замок проехала вдовствующая английская королева. Коли аквитанка лично занялась делами Ричарда, за Британию можно не беспокоиться. Элеонора защитит интересы страны не хуже, чем самое огромное войско.

На дворе монастыря было жарко и пыльно, непременные собаки с репьями в шкуре убрались в тень храма и философски разглядывали царившую вокруг каждодневную кутерьму, вывалив из пастей длинные розовые языки.

— Снаружи пекло, а здесь будто на леднике, — недовольно сказал сэр Мишель, шествуя по длинному коридору к комнатам Беренгарии. — За что не люблю старые здания… У папеньки в замке даже в подвале такой холодрыги не бывает. Если её высочество сама не догадалась, придётся затопить камин.

— Придётся, — согласился Гунтер и вежливо постучал в дверь. Изнутри доносились мужские голоса, причём в покоях наваррки вёлся настолько ожесточённый спор, что стука никто не услышал. — Войдём?

— Конечно, войдём! Любопытно, что за гости явились к принцессе…

Гунтер открыл дверь и шагнул в комнату. Теперь исчезла нужда пропускать сэра Мишеля вперёд — мы теперь сами себе рыцари и даже бароны.

— Я не желаю выслушивать от вас никаких советов, сударь! — громко и бесцеремонно втолковывал собеседнику сразу попавшийся на глаза Гунтеру незнакомый красивый парень с длинной гривой иссиня-чёрных волос. — Можете сколько угодно командовать Рамоном или папенькой, но я — это я!

— Вот интересно, — возмутился человек в тёмном костюме. — Кем это я, позвольте узнать, когда-либо командовал? Клевещете, молодой человек!..

— Мессиры, успокойтесь, — тоскливо воззвал Ангерран де Фуа, развалившийся на сундуках, однако было заметно, как он похоронил в бороде саркастическую усмешку. Рядом с Рено восседал сонный Казаков и делал вид, будто внимательно слушает препирательства темноволосого юнца и седого дворянина. — Гонтар, Хайме! Вы бы ещё подрались! Тоже мне, нашла коса на камень!

Молодой человек, которого назвали испанским именем Хайме, метнул на Ангеррана испепеляющий взгляд и непреклонно заявил:

— Я никуда не поеду! Я добрался до Сицилии, чтобы устроить только свои дела. В замыслы отца и старших братьев я и раньше-то никогда не встревал, да и впредь не собираюсь. Вы что, решили, будто я намерен помешать вашим планам? Если бы я доселе оставался в Ренн-ле-Шато или уехал путешествовать в Месопотамию, это ничего бы не изменило!

— Вы просто мальчишка, — недовольно бросил седой. — Ваш старший брат при смерти и даже я не могу ему ничем помочь, граф Редэ почти повредился рассудком, а Тьерри и ваша сумасбродная сестрица решили, что настал их звёздный час и готовы действовать лишь по собственному разумению, разваливая столь тщательно спланированное дело!

— Ах, вот как? — желчно улыбнулся Хайме и оскалился столь хищно, что Гунтера слегка передёрнуло. — Что ж вы сразу не сказали, мессир де Гонтар? Неужели вы потеряли своё влияние в Ренне? Могу лишь посочувствовать. Из-за этого вы хотите, чтобы я вернулся? Повторяю в последний раз — ни за что! Разбирайтесь с Тьерри самостоятельно. Искреннее надеюсь, что он откажет вам от дома.

— Тьфу! — сплюнул седой, чьи интонации показались Гунтеру смутно знакомыми. Лицо этого господина германец точно никогда не видел, а вот речь, костюм… Это связано с некими тягостными и неприятными воспоминаниями, относившимися ко времени жизни в Нормандии. — Кстати, у нас гости.

Все четверо наконец обратили внимание на остановившихся у порога Гунтера с Мишелем. Норманн почему-то озирался с выражением испуга в глазах, хотя даже сам себе не мог ответить, отчего встревожился.

— О, рад вас видеть! — Ангерран де Фуа мгновенно вскочил и легко поклонился. — Пожаловали доблестные защитники Мессины! Много англичан уложили?

— Достаточно, — осторожно сказал Гунтер, которому окончательно перестал нравиться царивший в комнате принцессы холод. Он был каким-то слишком… слишком неестественным.

— Позвольте вам представить, — начал Ангерран и кивнул в сторону седого: — Мессир де Гонтар из Лангедока, мой старый знакомый. Хайме де Транкавель да Хименес, наследник графа Редэ. Господа де Фармер и фон Райхерт.

— Премного наслышан, — недовольно ответил седой и тоже поднялся. — Простите, господа, мне пора. Дела, знаете ли. Ещё увидимся.

Он быстро прошёл к двери, оттеснил ничего не понимающего Гунтера, а Мишель шарахнулся в сторону так, словно наяву узрел живого дракона или столкнулся на кладбище с вурдалаком. Де Гонтар хлопнул дверью и со стороны коридора донёсся звук удаляющихся шагов.

— Я думаю, никого не заденет, если я скажу, что порой просто ненавижу этого господина? — вопросил сам себя Ангерран, но тут же принял на себя роль гостеприимного хозяина. — Господа, присаживайтесь. Вина?

— Еды! — буркнул Гунтер. — И затопите камин.

— Хорошо, — неожиданно покладисто согласился Ангерран. — Я сейчас схожу в трапезную и принесу горячей пищи. А вы пока знакомьтесь с мессиром Хайме.

Гунтер успел сообразить, что они с Мишелем стали невольными свидетелями неких, скорее всего внутрисемейных дрязг, которые на публику обычно не выносятся. Судя по поведению Ангеррана, старый прохвост взял на себя должность посредника в беседе Хайме со странным господином де Гонтаром. Интересно, почему Гонтар в ответ на представление бросил «Премного наслышан» с таким видом, будто Гунтер и сэр Мишель его кровные враги? И всё равно манера речи величественного пожилого господина заставляла германца напрячь память и сделать ясный вывод: они прежде виделись. Причём недавно.

— Шевалье де Транкавель? — сэр Мишель быстро позабыл свой непонятный испуг и неожиданно для Гунтера поклонился с самым серьёзным и напыщенным видом. — Я счастлив, сударь, увидеться с одним из отпрысков столь славной фамилии. Вы тоже направляетесь в Святую землю?

— Признаться, мессир, я сам пока не знаю, — устало отозвался Хайме, глядя куда-то в сторону. — И ещё, шевалье. Очень прошу вас, как человека, без всякого сомнения благовоспитанного, постараться как можно реже вспоминать о том, что мне довелось родиться сыном графа Редэ. Иногда титулы и родословные могут изрядно надоесть.

— О, разумеется! — Мишель, рассматривавший Хайме с крайней заинтересованностью, подсел на стул рядом и начал обычную куртуазную беседу — хорошо ли доехали, как ныне дела на юге Франции, много ли рыцарей из Лангедока собираются в Крестовый поход и так далее. В ответ норманнский рыцарь получал лишь сдержанные «да» или «нет», а Гунтер, которому больше всего хотелось поесть и поспать, неожиданно почувствовал, как его потянули за руку.

— Пошли на крыльцо, поболтаем, — тихо сказал Казаков. — Что-то у меня в голове сплошной сумбур образовался. Может, ты чем поможешь.

Устроились простецки: на верхней ступеньке всхода, как раз там, где Сергей разговаривал с Рено два часа назад. Казаков, естественно, не забыл прихватить обязательный кувшин с вином. Говорили на английском языке образца XX века, чтобы пробегавшие мимо монастырские служки или выходящие с мессы монахини не поняли даже обрывков фраз.

Казаков умел быстро и доходчиво растолковать суть проблемы, не вдаваясь в излишние подробности и лирику. Меньше чем за полчаса он изложил Гунтеру все события минувших дней, начиная от первого явления де Гонтара и заканчивая несколько неожиданными планами Ангеррана де Фуа, более известного под именем Рено де Шатильона. Казаков, обосновывая сам для себя необходимость таковой исповеди, счёл так: они с Гунтером люди друг другу не чужие, как-никак, из одного столетия, а вдобавок рассудительный тевтонец гораздо ближе знаком с нюансами тутошнего бытия и особенностями психологии. Глядишь, и даст какой-нибудь дельный совет.

— …Ты понимаешь, — Гунтер, с которого сонливость слетела после первых же слов Казакова, почесал рыжеватую бородку и тупо уставился на гордо шествующую от хлева к оливковому саду бурую свинью, вознамерившуюся попастись в тенёчке, — мне совершенно нечего тебе сказать. Хотя бы потому, что я сам перестал понимать происходящее. Я ведь до разговора с тобой был уверен: здесь происходит всё, что должно происходить. Ну, Крестовый поход, ну, Ричард мается безденежьем… Ура, вперёд, бей сарацин. Хайль! Я так порадовался, когда мы с Мишелем — причём не без твоего участия — сумели хоть чуточку изменить реальные исторические события и не дать Ричарду взять сицилийскую столицу. А тут что же получается?..

— Что получается? — медленно переспросил Казаков. — Выходит, Третий Крестовый поход лишь отличная крыша для проведения авантюры, которая способна напрочь изменить историю Европы. Представь: не будет Филиппа Красивого, Столетней войны, Генриха III с его миньонами, казни Людовика XVI на гильотине…

— …Не будет крестового похода в Лангедок, — подхватил Гунтер. — Отменяется разгром Ордена тамплиеров, не начнутся династические дрязги между Англией и Францией, приведшие к упомянутой тобой Столетней войне. Двумя королевствами станет править одна семья, вернее, представители двух ветвей одной семьи. Очень может быть, что Меровинги объединят Европу в некое единое государство, громадную империю от Атлантики до Буга… Может быть, Мартин Лютер даже не родится и не будет религиозных войн с Варфоломеевской ночью. Невероятно…

— Об этом хорошо рассуждать, сидя на крылечке, — скучно протянул Казаков. — И вдобавок неизвестно, станет ли от второго пришествия Меровингов лучше или хуже. Я могу задать себе самый главный вопрос: если этот мир, как ты мне объяснял, точнейшая копия нашего мира, то почему же у нас ничего подобного не случилось? Почему об этом заговоре никто никогда не узнал? Почему этот заговор провалился или не был осуществлён?

— Это уже не абсолютная копия, — уточнил Гунтер. — Резкое изменение произошло сегодня утром. В теории Ричард должен был открыть ворота Мессины и заставить Танкреда сдаться. Ещё выясняется, что персонажи, ушедшие со сцены, наподобие Рено-Ангеррана, живы и действуют. Слу-ушай! Помнишь, я тебе говорил о том, что… этот… которого ты де Гонтаром называешь, выставил свою фигуру на шахматную доску? А не Ангерран ли это? Смотри: он обладает непонятной силой, которую можно, используя местную терминологию, назвать колдовской. Как бы по другому он тебя вылечил от заражения крови? Второе. Он открыто заявил, что де Гонтар — его старый приятель.

— Однако Райнольд де Гонтара совсем не слушает, — заступился за Шатильона Казаков. — И откровенно над ним посмеивается. Дело не в их взаимоотношениях, а в том, что как нам быть дальше? Только не говори, что следует сейчас же зарезать Райнольда, настучать обо всех его интригах Ричарду и Филиппу… Тем более, что Элеонора Пуату тоже участвует в заговоре и, вероятно, готова пожертвовать Ричардом ради того, чтобы отдать трон Джону. А Джон, если я правильно понимаю, будет послушной игрушкой в руках матери, пока она не найдёт ему достойную замену.

— Ты неправильно думаешь о Джоне, — покачал головой Гунтер. — Он из породы молодых, да ранних. Забудь Вальтера Скотта и представления о принце Джоне как о непроходимом кретине, угнетателе и разложенце. Я достаточно пообщался с ним в Лондоне, чтобы понять — Джон может держать в своих руках государство, особенно на пару с Годфри. А уж если за их спинами стоит Элеонора… Боже, храни королеву и её младшего сына! Постарайся-ка вдумчиво оценить мои слова: после твоего рассказа я понял, что мы очутились здесь далеко не напрасно. Череда случайностей, на мой взгляд, отнюдь не случайных, привела нас ко двору королевы-матери, она использовала нас для своих интриг, а в результате история пошла по другому руслу. Разумеется, в Германии и Константинополе всё пока остаётся по-прежнему, но, боюсь, после сегодняшнего дня с горы сорвётся такой оползень больших и малых изменений, что я даже затрудняюсь сказать, каким будет завтрашний день.

— Что нам делать? — упрямо повторил Казаков.

— Нам? Вероятно, я и Мишель не станем вмешиваться в ваши с Ангерраном дела. Нас обоих тоже подхватило каким-то течением и неизвестно, к какому берегу прибьёт. Если ты уверен, что Ангерран и де Гонтар отнюдь не друзья, какими хотят казаться, то действуй в соответствии с приказами твоего нового покровителя. Сам не справишься — позови нас. Всем нутром чую — мир начал переворачиваться. Он пока раскачивается, медленно, осторожно, но пройдёт ещё пара месяцев и сила резонанса окажется такой, что старая история не устоит. Колосс на глиняных ногах попросту рухнет. А я-то, дурак, вспоминал, отчего Гонтар показался мне знакомым! Оказывается, Лорд принял новое обличье… Кстати, мне очень понравился Хайме.

— Почему? — Казаков исподлобья взглянул на Гунтера.

— Он ведь знает, кто такой де Гонтар? Знает. Признаться, у меня не хватило бы смелости так запросто послать в задницу самого… ну, ты понимаешь, о ком я. Похоже, их семейство действительно обладает особым благословением, унаследованным от Хлодвига, Клотильды и святого Ремигия.

— Ай-ай-ай, какие мы крутые, — Казаков выпустил длинную струю слюны, рассчитывая попасть в расхаживающего на нижней ступеньке голубя, но не преуспел. — Опаньки, ты посмотри! Кто к нам приехал!

Врата обители раскрылись настежь, на крыльцо храма, стоявшего рядом со странноприимным домом, вылетела преподобнейшая аббатиса со свитой в составе сестры-келаря и полудесятка самых почтенных монахинь, а по немощёному двору глухо застучали копыта лошадей.

Сумерки природы, флейты голос нервный, конное катанье, На передней лошади едет император в голубом кафтане, Белая кобыла с карими глазами, с чёлкой вороною, Красная попона, крылья за спиною, как перед войною…

— хрипло пропел Казаков, ничуть не погрешив против истины, ибо королева-мать, вернувшаяся в монастырь святой Цецилии, ныне облачилась в сияющий на солнце голубой сюркот, расшитый золотыми нитями. Причёску Элеоноры украшала роскошная сетка с жемчужинами, поддерживающая волосы, а лошадь в самом деле оказалась белой — впечатление от любимой Казаковым песенки портила только снежная чёлка высокой фландрийской кобылы. Аквитанка выглядела триумфатором — Элеонора улыбалась, бросила служкам несколько тяжеленных золотых монет, на которые в веке двадцатом можно обзавестись неплохой машиной, и вообще радовалась жизни. Она победила всех. Собственного сына, Танкреда Сицилийского, английскую армию и даже неприступных тамплиеров.

— Пойдём поздороваемся, — Гунтер едва не насильно поднял хмурого Казакова на ноги. — Давай, давай. Элеонора того стоит.

Они вдвоём успели подойти к лошади королевы быстрее, нежели спешивавшиеся наваррцы, что составляли почётный эскорт. Блистательная Элеонора Пуату мгновенно узнала Гунтера и Сергея, глянула на них сверху из седла с выражением римского императора, узревшего своих верных слуг, и протянула правую руку.

— Я счастлива вас видеть, мессиры! — звонко произнесла Элеонора. — Помогите мне спуститься на землю.

Гунтер подхватил правую ладонь аквитанки, Казаков, стоявший левее, поддержал королеву-мать за то место, что скромно именуется «ниже талии», и, наконец, невысокая полная дама щёлкнула деревянными каблучками туфель о ссохшуюся на солнце глину монастырского двора. Гунтер, сообразив, что нужно делать, опустился на правое колено, незаметно потянув за собой Казакова.

— Я довольна вами, шевалье фон Райхерт, — пропела Элеонора. — Хотя, если я не запамятовала, сейчас правильнее именовать вас по титулу — барон Мелвих?

— Счастлив служить вашему величеству, — заучено пробубнил Гунтер.

— Примите, — Элеонора сдёрнула со среднего пальца левой руки невероятно тяжёлый золотой перстень с сапфиром и протянула германцу. Сегодня она была готова раздать все свои драгоценности, лишь бы подтвердить славу щедрой и богатой королевы, а заодно вознаградить преданных соратников. — Барон, это для вас. На память. Мессир Серж, я, право, не знаю, чем отблагодарить вас, хотя… Шевалье де Сомюр!

Один из телохранителей королевы, судя по гербам аквитанец, материализовался за плечом Элеоноры. Королева протянула руку:

— Сомюр, одолжите мне ваш меч. Спасибо.

«Она ему что, голову снести задумала? — мелькнула у Гунтера глупая мысль, но он понял, что такое можно заподозрить только спьяну или с недосыпу. — Или?.. Господи Боже, опять!»

— Я, как королева Англии, Ирландии и Шотландии, имею право посвящения, — торжественно изрекла Элеонора, запросто подняв горизонтально над землёй довольно тяжёлый рыцарский клинок. — А посему, мессир, стерпите эти удары и ни одного более!

— Э-э… — заикнулся Казаков. — Я уже!..

Робкий возглас остался незамеченным. Лезвие меча осторожно коснулось сначала правого плеча бывшего оруженосца, потом левого, затем клинок вернулся к владельцу.

— Оммаж приносить не следует, — заявила королева-мать. — Я и так знаю, что вы верный человек, мессир Серж. Жалованную грамоту вы получите тотчас.

Элеонора ослепительно улыбнулась солнцу и быстро зашагала к дверям странноприимного дома.

— Хорошо хоть не кулаком в ухо, — Казаков, недоумённо ухмыляясь, посмотрел на Гунтера. — Одного не могу понять: почему всем так нравится посвящать меня в благородные доны? И, в конце концов, чей я теперь подданный — Сицилии или Аквитании?

* * *

Беренгария Наваррская, присутствуя на утренней мессе вместе с мадам де Борж, не столько молилась и внимала проповеди святого отца, сколько размышляла о крайней двусмысленности положения, в котором оказалась благодаря своим чувствам и более чем неожиданному стечению обстоятельств. Собственно, на повестке дня к принцессы стоял тот же вопрос, что и у Казакова: «Что теперь прикажете делать?»

Отец принцессы, Санчо Мудрый, недаром советовал любимой дочери держаться подальше от Транкавелей. Бешеное Семейство вновь оправдало свою репутацию — Беренгария уяснила, что Хайме едва-едва не стал жертвой внутрисемейных интриг и раздирающих потомков графа Редэ противоречий.

Бог с ним, можно смириться с неожиданным появлением Хайме в Мессине и его претензиями, имеющими, впрочем, достаточное основание. Но беда состоит как раз в том, что младший Транкавель, ведомый лишь собственными соображениями, невероятной влюблённостью и привязанностью к Беренгарии, сам плохо представлял, чего, собственно говоря, он хочет. Явившись глубокой ночью в монастырь, Хайме прежде всего брякнул:

— Давай уедем. Плевать на Ричарда, на твоего отца, на моих сумасшедших родственников. Денег у меня достаточно, есть несколько закладных писем от тамплиеров… Уедем в Польшу. Или в Норвегию. Нас никто не найдёт в такой глуши.

— Хайме, — ахнула Беренгария, — ты бы ещё предложил сбежать в Исландию! Жить на берегу океана, ловить рыбу, ходить в гости к норманнам…

— Кхм, — нахмурился сын графа Редэ, — признаться, с Норвегией я погорячился. Варварская страна. Но ведь…

— …Но ведь я — дочь короля, — напомнила Беренгария. — Если ты не ощущаешь своего долга перед…

— Перед кем? — перебив, поднял голос Хайме. — Мне с младенчества твердят все и каждый — отец, это чудовище почему-то именуемое моим братом — Рамон, Тьерри, отец Ансельмо, родственники из Плантаров и Бланшфоров: долг, долг, долг! Зов крови, великие предки, восстановление справедливости, династия, Хлодвиг-Дагоберт-Сигиберт, пчёлы Меровингов, Книга, и снова зов крови! Надоели! Я хочу жить, как нормальный человек! Если Рамон упивается видениями будущего, а Тьерри погряз в своих мыслях, неизвестных никому, кроме него самого, то я хочу просто жить! Видеть рядом с собой любимую женщину, иметь свой дом и не опасаться, что этот самый дом однажды выкинет такую шутку, что поседеешь в двадцать лет. Хочу быть независимым от всех, кроме своего сюзерена! Беренгария, уедем! Немецкие рыцари отвоевали у варваров с Балтийского побережья множество земель, мы сможем купить или заслужить лён в пределах Польского королевства или Ливонии! А можно вообще скрыться в русских землях герцога Всеволода! И никакой Рамон или Ричард нас там не найдут!

— Теперь ещё вспомни о том, что ты обладаешь особенными умениями, унаследованными от первых Меровингов, — вздохнула принцесса. — Что любая корона — твоя по праву крови…

— И не только крови, — буркнул Хайме. — Хотя… Всё-таки именно кровь имеет здесь решающее слово.

— То есть? — не поняла Беренгария. — Хайме, за долгое время нашей дружбы ты столько раз бросал невнятные намёки о происхождении вашей семьи, что мне иногда становится страшно. Объясни.

— Не хочу, — замотал головой младший Транкавель. — Это не ко времени и не к месту.

— Ничего подобного! — заупрямилась принцесса. — Ко мне приходит человек, который хочет меня украсть из-под венца, лишить короны Англии и увезти в какую-то Польшу, и в то же время отказывается от… От того, чтобы…

— Я понял. Но, думаю, что ты выставишь меня за дверь, услышав правду.

Хайме изрядно напрягся, а Беренгария почувствовала, как этот странный, но столь привлекательный и близкий для неё человек борется с самим собой. Только в чём состоит смысл этой битвы — непонятно. Разумеется, у семьи де Транкавелей есть свои тайны, причём тайны, недоступные разуму обычных смертных — взять хотя бы врождённые способности к тому, что обычно называют колдовством или загадку фамильного замка… Однако Беренгария достаточно насмотрелась на Бешеное Семейство и начала кое в чём понимать этих людей, обладающих либо древним благословением, либо столь же древним проклятьем. А значит, будет способна понять и самое сокровенное.

— Если я выставлю тебя за дверь, ты влезешь через окно, — парировала принцесса. — В Святом Писании сказано: «Исповедуйтесь друг другу». Я готова выслушать. Только рассказывай не известные мне предания о потомках короля Дагоберта, а истину, которую ты столь долго скрывал.

— Истину? — ощерился Хайме. — Истину, за которую меня сожжёт любой церковный суд? Ты слышала о Книге Ренн-ле-Шато?

— Книга? — вздёрнула брови принцесса. — Ты же мне сам рассказывал! Ваша генеалогия, семейная хроника. Ну и что? Такие книги хранятся в библиотеке каждого уважающего себя рода. Ваша просто более длинная, запутанная и древняя, нежели остальные.

— Древнее не бывает, — отрешённо сказал Хайме. — Я до сих пор не могу понять, изложена там правда или строки были нашёптаны… дьяволом. Хорошо, я могу исповедаться. Я грешен. Грешен в гордыне. Грехе, заразившем всю мою семью многие столетия назад. Грехе, из коего проистекают все прочие. Книга, о которой я говорю, была написана больше тысячи лет назад, во времена Рима. Когда на месте Лангедока цвела провинция Великой империи, называвшаяся Септимания. Книга многократно переписывалась, ибо никакой пергамент не выдержит гнёта столь долгих лет. Потом в неё добавлялись главы хроник, летописей, но первые пятьдесят страниц оставались неизменными.

— О чём они? — с чувством подступавшей холодной жути переспросила Беренгария. — Тысячу лет назад? Времена Нерона Августа?

— Раньше, — сказал Хайме. — Первый век по Рождеству. Сороковые или пятидесятые годы. История одной иудейской семьи, перебравшейся из завоёванной и разгромленной Иудеи в земли, которые сейчас называются Лангедоком. Знаешь, кем написана Книга или кому приписывается?

— Кому? — Беренгария ощутила, что по коже пробежали искорки мороза. Может быть, лучше было не спрашивать? У Хайме сейчас такой вид, будто его вопрошают на Страшном Суде о всех вольных или невольных прегрешениях, и чаша весов перевешивает от золотистой райской белизны к багровым отсветам Преисподней.

— Святой Марии Магдалине. Это Евангелие. Книга Благовести, не вошедшая в Святое Писание и, видимо, неизвестная никому из ныне живущих отцов Церкви. Описание последних дней Господа нашего Иисуса Христа и… и того, что случилось потом.

— Но ведь о Пасхальных событиях писали многие авторы, — растерянно сказала Беренгария. — Апокрифы, не вошедшие в свод Евангелий, общеизвестны, они хранятся в монастырях и библиотеках университетов. Евангелие от Фомы, от Вениамина… Почему бы не появиться благовести от Марии Магдалины, забытой последующими поколениями? Я не понимаю, отчего ваша семья делает из этого столь ужасную тайну? Можно было бы отдать копию епископу Безье или переслать рукопись в Рим…

Хайме ошеломлённо посмотрел на принцессу и его внезапно разобрал нервный смех.

— В Рим? Епископу? Хвала Господу, ты ни разу не видела этих страниц, а я знаю их наизусть! Да за одну страничку Книги, попавшуюся на глаза Святейшему Папе, Ренн-ле-Шато сравняли бы с землёй, а всех моих родных покидали в огонь! Если верить Книге…

Хайме запнулся, не в силах продолжать дальше.

— И что же произойдёт, если ей поверить?

— «Я же, Мария, и Марфа, сестра моя, и Лазарь, брат мой, узрели берега Массилии.[9] С нами же на корабле были Иисус, Иосиф и Иоанн, сыновья Божии, от моего чрева рождённые». Понимаешь? Эту тайну не знает никто, кроме нашей семьи. Я сейчас прочитал тебе один из стихов Книги Магдалины или того, что мы полагаем Книгой Магдалины. Там написано: Господь наш, пребывая в Кане Галилейской, что упоминается у Иоанна,[10] женился на Марии Магдалине. И у них были дети.

— Сумасбродство и ересь! — вскричала Беренгария и рывком поднялась с кресла. — Можно придумать всё, что угодно, но такое?!.

— Я же говорил — ты возмутишься, — сокрушённо вздохнул Хайме. — Но ты если согласилась принять мою исповедь, слушай до конца и не делай слишком поспешных выводов. Эта тайна, запрещённая Церковью, хранится только у нас, у Транкавелей. Признаться, сейчас никто не может сказать, истинны ли стихи предполагаемого Евангелия от Магдалины, или Книга сплошь лжива. Дело в другом — сейчас ты слушаешь меня и не веришь. Но любой человек, читавший Книгу, верил сразу и безоговорочно. Каждый, пойми. Все мои родственники, отец Ансельмо, наш библиотекарь, все предыдущие поколения Транкавелей и Плантаров — все верили. Каждый верил. Книга, пусть даже переписанная, обладает каким-то странным волшебством. Она заставляет людей считать, что всё изложенное на её страницах — непреложная, Божественная истина. Мы были её Хранителями почти тысячу двести лет. И только сейчас решились действовать, потому что время пришло.

— Постой, постой! — Беренгария приложила пальцы к вискам и быстро прошлась по комнате. — Столь… неожиданный апокриф, конечно, интересен с точки зрения истории Церкви или истории ересей. Но при чём здесь твоя семья? Хранители тайны — это, конечно, чудесно, но одно наличие в вашей библиотеке апокрифического Евангелия не объясняет способности твоего старшего брата к волшбе или твои собственные умения — ты останавливаешь самых злых собак, никого и ничего не боишься, уверен в себе, как… как король. Я же видела, как Ренн-ле-Шато слушается тебя. Живой замок, вырастающий из корней немыслимой древности, не привыкший обращать внимание на копошение двуногих букашек, почему-то повинуется слову человека! Этот ваш Лоррейн-предсказатель, то ли эльф, то ли демон, относится к тебе уважительно, я сама слышала. Всех вас, тебя, твоих братьев, даже младшую сестру, окружает некое сияние, у кого ярче, у кого темнее — сияние нездешнее, не принадлежащее земле. Кто вы?

— Ну… — Хайме запнулся. — Ты не сумела связать всё только что перечисленное с Книгой хотя бы потому, что не читала дальнейшего. Отец, граф Бертран, всегда учил меня: «Транкавели не только Хранители, но и Наследники».

— То есть? — раскрыла рот Беренгария. — Чьи? Меровингов?

— Да, Меровингов. А Меровинги полагают себя наследниками и прямыми потомками человека… Человека, который сделал для этого мира больше, чем кто-либо иной.

Беренгария машинально покосилась на распятие.

— Да, ты правильно угадала Его имя…

ЛЮДИ И МАСКИ — V

О том, как Сергей Казаков отказался прижиться в XII веке

Большинство бед мира — от пьянства. Тогда, почти три месяца назад, в нормандском лесу, Казаков понял эту нехитрую истину во всей её философской глубине. Прочие беды напрямую проистекают от похмелья.

К концу третьей недели пребывания в лесу Казаков начал звереть. Или, если угодно, дичать. Безусловно, он продолжал старательно следить за собой, научился использовать золу костра в качестве стирального порошка, по три раза в день купался в озерце (даже в дождь). Надобности ежедневно бриться не возникло, ибо борода у него почти не росла — так, чуть-чуть жёсткой чёрной щетинки на подбородке, которую можно убрать в два взмаха острым ножом.

Жизнь, однако, начинала терять смысл.

Хитрющая система ловушек вокруг вертолёта ни разу не послужила прямой цели — люди сюда не ходили (потом Сергей узнал от отца Колумбана, что поселяне сочли глубины Алансонской пущи крайне опасными — вроде бы демон тут поселился или кто похуже…). Хуже демона может быть только человек, причём человек, которому совершенно нечем заняться. Охотиться? По примеру предков отправиться с рогатиной на медведя? Покорнейше благодарим. Мяса хватает с избытком, а лис удалось отвадить от импровизированного погреба раскрошенным табаком — у Казакова ещё оставался небольшой запас сигарет, а курил он очень мало. Не хотелось здесь курить, на свежем воздухе.

…В эпоху бурной юности Сергей претерпел приключение: когда его достал город и городские заморочки (Казакову было лет семнадцать), он взял палатку, рюкзак и отправился в лес. Посидеть одному в гребенях. Под Петербургом ещё сохранились глухие чащобы, где на много километров вокруг нет никакого жилья. Приехал, поставился в самой глухомани. На следующий день обнаружил, что никакая это не глухомань, а жизнь иногда преподносит весьма забавные сюрпризы. В ручейке неподалёку обнаружились позабытые рассеянным турьем (как, чёрт побери, можно такое забыть?!) бутылка водки, несколько бутылок красного вина и пива. Потребил.

И заблудился. По охмурённому алкоголем сознанию.

Причём заблудился очень добротно — дня четыре ходил по округе, голодный, но… Как бы это сказать? Донельзя увлечённый своим положением. Потом случайно вышел на новорусскую дачу: надо было видеть морду хозяина, когда из лесу к его одинокому и скромненькому трёхэтажном коттеджу вынесло непонятное существо, более похожее на неудачную помесь человека с лешим. Грязная гимнастёрка, драная тельняшка, стоптанные измызганные кирзачи и самая что ни на есть бандитская рожа.

Новорусс оказался человеком с понятиями — напоил (водой) и даже объяснил, что это за место, сориентировал. Оказалось, Сергея носило вокруг палатки в радиусе пяти километров. Но тогда всё случившееся воспринималось как замечательный абсурдистский прикол: так или иначе выйдешь к людям, там и до Питера рукой подать. Здесь… Здесь тоже можно выйти к людям. Только зачем? Они все чужие. Все до единого. Причём даже и представить сложно, насколько чужие.

Главной, навязчивой и столь же основополагающей, как шестая статья старой Конституции, мыслью стало: пора сваливать. И побыстрее. Свихнёшься. Жизнь Робинзона не по нам. В конце концов, у Робинзона хоть какие-то приятели имелись — поначалу животные, всякие кошки-собаки-попугаи, потом явился Пятница. А своего ослика Гришку, после путешествия в город Аржантан, из-за полного неумения обращаться с гужевым транспортом пришлось подкинуть в самый бедный, по мнению Казакова, дом в деревне. То-то было радости! И поступок вполне робингудовский, можно собой гордиться. Рясу Сергей незаметно вернул обратно в церковь, наверняка вызвав у монахов безмерное удивление.

Ещё у Робинзона стрясались настоящие опасности: болезни, людоеды, пираты. Развлечения — шторм, землетрясения, книжки, спасённые с корабля. А тут сидишь на безмерно затянувшемся пикнике, знаешь, что конец его никогда не придёт, и маешься всякой херней (позавчера Казаков выкопал в лесу куст диких роз, приволок на стоянку и живописно рассадил цветы вокруг вертолёта. Если приживутся, лет через пять появятся роскошные и красивые заросли). Скука. От скуки начинаешь чудить, как господин Портос, он же шевалье дю Валлон де Брасье де Пьерфон. А такое чудилово, как случилось вчера, крайне предосудительно со всех точек зрения.

Казаков напился. Просто так, из принципа. Уволок несколько дней назад кувшин вина литра на четыре из близлежащего монастыря. Сначала использовал по глоточку. Затем выхлебал всё, истово проблевался, взял пистолет и спьяну отправился приключаться на дорогу. Достало всё. А посему шёл и голосил:

— По дороге ехал назгул И костями громко лязгал! Долго он понять не мог, Что болтается меж ног?

Этой дурацкой песенке-загадке (ответ — меч) Казакова давным-давно научили знакомые ролевики — полусумасшедшая молодёжь в плащах из драных занавесок и мечами из клюшек. Играли они по сюжетам Fantasy, а многие книжки этого жанра Сергею нравились. Поэтому и сошёлся с игровым народом. Душевные люди. Правда, к жизни ничуть не приспособленные. Но пели хорошо.

Вот вам и тракт. Выхожу один я на дорогу… Начинаем свою ролевую игру. По Соловью-Разбойнику. Или нет, по Робин Гуду. Крестьян сегодня грабить не будем, станем идейными. Обратим внимание на обладателей толстых кошельков и притеснителей трудящихся масс. Блин, почему пусто? А-а, понятно, вечер. В такое время никто в дальний путь не отправляется.

После того, как Казакова ещё раз вырвало и мозги чуточку прочистились, он уселся под громадным вековым дубом, тупо уставившись на жёлтый грунт тракта, и стал ждать.

Застучали копыта. Две лошади. Значит, теоретическая жертва — человек богатый. На лошадях здесь раскатывают только всякие рыцари или обеспеченные священники, это удалось выяснить в точности. Монахи употребляют ослов, а крестьяне по большей части запрягают в повозки всякую рогатую скотину. Казаков поразился, увидев однажды фургон, ретиво влекомый двумя пятнистыми коровами.

Добро пожаловать, сэр рыцарь. Ну точно, рыцарь. Едет один, с заводной лошадью, на хребет которой складированы шмотки. Без шлема и без оголовья, в тёмно-жёлтой тунике, под которой видна кольчуга с закреплёнными для пущей прочности полосками металла. Странность какая: здешние рыцари не таскают ничего тяжелее кольчатой брони. Где неподъёмные пятипудовые доспехи, владелец которых закован в железо от пяток до макушки? Ни разу не встречалось ничего подобного…

— Hello, mister! — Казаков вышел, покачиваясь, на дорогу, и встал посреди, вытянув руки с пистолетом в классическом голливудском жесте: правая ладонь охватывает рукоять оружия, левая — поддерживает снизу и спереди. — Руки за голову, это ограбление!

— Кэ? — дворянин натянул поводья, презрительно-безразлично оглядывая простеца.

— Зашибу, сука! — ласково сказал Сергей, опустил пушку, весьма бесцеремонно подошёл к лошади и подёргал за поводья. Спокойная кобылка посторонилась, переступив на шаг назад.

— Мэрд! — возмутился рыцарь, положив руку на рукоять непременного меча.

— Сам ты дерьмо, — развязно ответил Казаков. — Бабки давай! А, ты ж не понимаешь… Слазь с кобылы, чмо!

Столь романтическое предприятие, как грабёж на большой дороге (оно же ролевая игра в Робин Гуда), приобретало авангардистско-идиотический вид. Непринуждённость отморозка схлестнулась с благородным негодованием шевалье, и судя по всему, должна была победить непринуждённость.

Вначале Казакова просто отпихнули. Ногой. Спокойненько так дали пинка. В грудь. Не столько больно, сколько обидно. Тот полез снова, пытаясь сдёрнуть рыцаря с лошади за стопу. Разбойник едва не получил вторую затрещину, но сколь бы ты не был пьян, старые навыки сохранились, уклониться можно. И тогда благородный дон взялся за меч.

— Крутой, да? — рявкнул Сергей. В ладонь легла рукоять пистолета. — Пристрелить тебя что ли, угнетатель? Феодал хулев!

Феодал выслушал и отмахнул клинком. Добротно отмахнул, от души. Голову бы снёс. Или череп расколол точнёхонько на две половинки.

Бах-бах! Два выстрела. Шевалье в жёлтом взвыл, лошадь дёрнулась и едва не понесла, её хозяин полетел в придорожную пыль. Рукава кольчуги блеснули в красно-жёлтом свете заходящего солнца.

Меч, однако, не выпустил. Конечно, Казаков отнюдь не собирался убивать проезжего, но что-то такая злость взяла… Однако пули ушли в бедро, а не в грудь или живот.

Ударить ногой по ладони, выбить клинок, пнуть в лицо подошвой пару раз — оглушить. Теперь можно непосредственно приступать к грабежу.

Кошелёк. Тяжёленький. Изымаем. Потом разберёмся, что за валюту таскают с собой здешние рыцари. Оружие, что ли, взять? Ну его. К чему? Единственно, кинжал у мужика красивый. Вот его и поберём. Пригодится в качестве кухонного ножа. Трофей, однако.

Что в мешках? Ага, тёплая одежда. Некое подобие шубы, только мехом внутрь. Ещё один кошелёк. Книжка какая-то… Ага, Библия на латинском! Возьмём, попробуем поизучать на досуге, благо теперь не жизнь, а сплошной досуг. Спасибо вам, благородный мсье, за ценные подарки. Извиняюсь, пора ретироваться. На дороге шум слышен, ещё кто-то едет. Тут вас и подберут.

Из шубы Казаков сделал себе постель, не всё ж на соломе, стащенной в кунг аппарата, спать. Денег оказалось не то, чтобы много, но вполне достаточно — двенадцать золотых разной чеканки, пятьдесят две монеты серебром и совсем чуточку меди. Только куда их тратить? Робин Гуд с компанией могли хоть в Ноттингам пойти, в кабак. Напиться, подраться, шерифу подгадить, чтоб бдительность не терял. Девочки, опять же… Ладно, будем скупать полезные вещи у трудового пейзанства.

За минувшие дни окрестные крестьяне Казакову немножко привыкли, видимо, принимая за дурачка. Только вопрос: откуда у дурачка деньги, да немалые? Впрочем, ушлые вилланы вскоре начали вовсю пользоваться несмышлёностью глухонемого. Когда Казаков решился шикнуть и купил нескольких куриц, битую птицу ему всучили за цену, раз в тридцать превышающую обычную стоимость. Дурачок, впрочем, не расстроился и сдачи не попросил даже жестами.

В деревню с трактиром Сергей во время своих долгих одиноких прогулок предпочитал не соваться. Оно и понятно — все самые шумные мелкоуголовные предприятия прошли именно там. В основном бродил по окрестностям южнее и восточнее замка с трёхцветным флагом. Однажды ночью даже решился забраться внутрь укрепления, ибо калитка в воротах стояла нараспашку, а стражи не наблюдалось. Замок как замок. Громадные волкодавы, дремавшие во дворе, даже не пошевелились, завидев чужака…

От скуки Казаков собрался опять навестить город на севере, но здраво рассудил — ничего интересного там не прибавилось, а рисковать лишний раз не стоит.

Что же делать? В книжках подобная ситуация ни разу не рассматривалась, да и в инструкциях тоже. Все инструкции приспособлены под двадцатый век — можно грохнуться на вертолёте в лесах Амазонии или в пустыне Невада, но только не в удивительном мирке, знающем, что такое вино, хлеб и продажа куриц за серебро, однако понятия не имеющем о телефоне или радиосвязи. Чем бы заняться?

Постоянно всплывала прежняя мысль: отправиться в монастырь. Если быть осторожным и осмотрительным, там можно прожить. На какое-то время пойти в монахи. Или в работники при обители. Нет ничего плохого в том, чтобы быть не сотрудником службы безопасности, а скотником или, к примеру, сборщиком винограда. Только как тебе объяснят, что нужно собирать именно виноград, а не яблоки?

А неделю назад возникло новое соображение.

Неподалёку, километрах в четырёх, почти рядом с замком, в лесу жил… Некто. Седобородый дядька изрядных годочков. Вроде не лесник или как у них тут называется эта должность. И не монах, хотя носит некрашеную холщовую рясу, подвязанную верёвкой. В общем, отшельник или блаженный. Народец местный к нему шастает, сам старикан то и дело куда-то уходит. Может, знахарь?

Казаков обнаружил землянку случайно и сначала даже не понял, что перед ним не поросший травой длинный холм, а полностью вкопанный в землю дом. Едва не наткнулся на самого отшельника, вышедшего к колодцу за водой. Решил понаблюдать. Пришёл следующим утром, занял позицию в кустах и смотрел. После рассвета в землянку явились какие-то деревенские бабы с горшочками и крынками. Заехал горделивого вида сорокалетний рыцарь с чёрной бородищей, вежливо раскланялся, поговорил и отбыл. К вечеру старец покинул свой необычный дом, оставив дверь незапертой (Казаков, тщательно осмотрев притвор, не нашёл никаких следов засова или петель для замка. Значит, седой ничего и никого в округе не боится), а Сергей решился обследовать жилище, покуда хозяин в отсутствии.

Вот тут-то гостюшке башню и снесло. Да так, что Казаков потом день отлёживался. И отпивался вином, уверяя себя, что всё это — сложно наведённая галлюцинация и горячечный бред.

Вначале ничего особенного не обнаружилось. Самодельный алтарчик с распятием и изображением каких-то святых у восточной стены, справа. Огромный стол из досок. Широкие лавки вдоль стен. Висят, просушиваясь, травы. Точно, знахарь. Так, а это что такое?

Какая-то непонятная громоздкая штуковина, завёрнутая в холстину, стояла в дальнем углу, окружённая кувшинами и маленькими бочонками. Длинная штуковина, метра полтора. Казаков ради любопытства отбросил грубую ткань.

Захотелось выматериться, но подходящих слов не нашлось. Забылись. Казаков опустился на прикрытую холщовыми штанами корму, бессильно положив руки на твёрдый земляной пол.

— Если солнце взойдёт, С ваших крыш съедет снег… —

хрипло пропел Казаков и почему-то икнул.

Пулемёт. Довольно старинный, но кое в каких армиях Третьего мира подобная штуковина используется вовсю. Германский, образца Второй мировой. Фирма «Люгер». Судя по креплениям, устанавливается стационарно — либо на танк или самоходку, либо на самолёт.

Встал, посмотрел ещё раз. Убедился, что ничего не чудится. Обычный холодный металл, красноватые острия тяжёлых патронов, заводское клеймо.

«Снег с крыши» ехал вовсю.

Сбоку и чуть сзади мелькнула неразборчивая тень, Сергей так и не сумел понять, что это было, едва заметил боковым зрением. Наверное, какое-то животное, не слишком крупное. И тотчас в спину непрошеному гостю полетела пустая глиняная плошка, запущенная явно осмысленной рукой. Казаков испуганно подался к выходу — видел, что, кроме него, в землянке никого нет. Если не считать хорька или кошки, промелькнувших полминуты назад.

На него обрушился целый град предметов, летевших из пустоты. Кружка, ещё одна миска, огрызок яблока, надкусанная репка. Казаков бомбой вылетел из землянки и позорно запетлял по лесу.

Хватит впечатлений на один день.

Даже не задумывайся о том, что видел, даже не пытайся! Если сначала ты полагал, что это реальная или альтернативная история, то отныне снова канают шизофренические мысли о параллельном мире с элементами Fantasy. Рыцарь с пулемётом. Король на танке. Какой-нибудь принц-консорт за штурвалом «Стелса». Кардинал Ришелье на капитанском мостике авианосца. Александр Невский рассекает по Чудскому озеру на атомной подводной лодке, тевтонцы же мочат её глубинными бомбами с торпедных катеров.

…А у монахов в монастыре кустарная фабрика по производству ядерного оружия. Плутоний лопатой разгребают. Пока лопата не засветится. Радионуклиды выводят капельницами с красным вином. Звиздец.

Казаков пришёл к себе, напился до поросячьего визга, но снова приключаться не пошёл. Перед тем, как заснуть, он криво перекрестился и жалобно воззвал в пустоту:

— Заберите меня отсюда! Ну пожалуйста! Можно, я домой поеду?

Ответа не последовало. Никто не собирался отвозить его домой. Если силы потусторонние и существовали, то просто наблюдали и посмеивались, видя, как человек сходит с ума.

Через день Казаков, твёрдо решивший более никогда вина в рот не брать, а пробавляться только родниковой водичкой и купленным в деревне молоком, снова отправился надзирать за землянкой отшельника — владельца пулемёта. Наконец-то появилось что-то интересное. Можно вообразить себя Джеймсом Бондом в тылу врага. Суперагентом, работающим не на Контору, а на самого себя, и присматривающим за подозрительным монахом-лекарем, изобретшим невиданное оружие. Появилась загадка, которую обязательно следовало разгадать.

Возможно, разгадка выведет на дорогу, ведущую обратно. Домой.

В первые дни ничего особого не происходило. У отшельника (Казаков сумел издалека разобрать, что прихожане называют его то ли Колумбус, то ли Колумбан) постоянно ошивался невысокий тип в потрёпанных тёмных одеждах и с носом, при виде которого любой антисемит пришёл бы в экстатический погромный восторг. Дядька с грустными ближневосточными глазами занимался странным делом: устанавливал возле землянки какие-то котлы с грубовато-кустарным, но хитрым устройством на крышке, а потом собирал конденсат. Изводившийся от любопытства Казаков дождался отлучки хозяев, испробовал таинственный продукт и снова изумился до потери пульса. Хлебный спирт, и ничто иное. Впрочем, ничего особенного… Спирт знали за многие столетия до громоносного старта компьютерной цивилизации. И всё-таки, всё-таки — что же это за место?? Что за страна? Какое время?

Ещё несколько дней спустя к отшельнику и его дружку-самогонщику завалилась целая компания гостей — весьма шумная и разнообразная. Возглавлял её совсем молодой рыцарь, от силы лет восемнадцати, невысокий, с длинными светлыми волосами. Другой беловолосый был постарше и смотрелся посерьёзнее. Носил на красной тунике вышивку в виде трёх леопардов. Ясно, из Англии. Третий выглядел более-менее нормальным — рыжий и с короткой бородой. Четвёртый смахивал на актёра массовки, смывшегося на перекур со съёмочной площадки фильма Мэла Гибсона «Храброе сердце». Отчасти этот тип даже походил на Гибсона, разве что взгляд повеселее да лет на десять-пятнадцать моложе. И волосы другого цвета. А страховидный меч в точности, как в кино.

Устав от почти непрерывного бдения и уяснив, что компания зависла у бородатого монаха надолго и уезжать не собирается, Казаков отправился восвояси. Домой. Только сначала зашёл в село, выложил ещё несколько серебряшек и прикупил еды у толстой добродушной хозяйки, которая всегда продавала глухонемому дурачку сметану, птицу и мёд. Да ещё добавляла сверх уговора парочку пшеничных сладких лепёшек. И взгляд жа-алостливый такой. Дожили, Сергей Владимирович, юродивым становитесь.

Через три дня сработали ловушки. В первую попался шевалье де Фармер, оказавшийся сынком владельца господствовавшего над местностью замка, в другую — тот самый старикан из землянки. Третий гость был Гунтером фон Райхертом. Из Германии.

Тем же вечером все загадки разрешились. Все до единой. Стало понятно, кто всё-таки такой William de Lonshagne, откуда взялся пулемёт и какой нынче год.

Казаков хоть и ожидал чего-то похожего, но в обморок всё равно свалился. Аукнулся стресс последних трёх с половиной недель.

И ничего… Интерес к тайне теряется немедленно после её раскрытия. Теперь надо просто жить. Но просто жить никак не получается. Как ни показывай остальным, что у тебя всё о'кей.

* * *

Прижиться и адаптироваться — понятия разные. Гунтер прижился. Почувствовал себя своим в окружении монахов, дворян и вальтерскоттовских королей. Сергей — адаптировался. То есть, не принимая чужеродную обстановку, учился не слишком выделяться в ней и откровенно ностальгировал. По всему. Начиная от питерского мороженого и заканчивая спортзалом. И по компьютеру тоже. И по кино. Чего там нового Люк Бессон снял? Тут, конечно, тоже интересно, но человек начала XXI века в отсутствие постоянной информационной подпитки начинает чувствовать себя не в своей тарелке. Недаром цивилизацию назвали именно «информационной». Мозг привыкает к перманентной нагрузке, которая складывается из многообразных потоков: новости по телевидению (причём по разным каналам в разной трактовке), профессиональные знания, книги, газеты, Интернет. Господи, да обычный телефон! Сотни ручейков информации стекаются в твою голову, заставляя складывать цельную картину, размышлять, делать выводы. Существовать.

Ещё одно немаловажное добавление. Информация девяностых годов XX века в основе своей зрительная. Ты смотришь на монитор компьютера, в телевизор, на книжные страницы, рекламу, инструкции, газетный разворот, окружающий тебя мир, включающий различные автомобили, самолёты (мы же умеем по первому взгляду отличить «Конкорд» от «Боинга-747» или «Миг-29»), типы компьютерных программ, фотографии, иллюстрации, картины, распознаём вагон метро и знаем, что он — не железнодорожный… Вначале всё воспринимается глазами, а затем перерабатывается в нейронах, порождая логический разум.

Здесь всё наоборот. Здесь в первую очередь слушают. Причём даже не ушами, а, скорее, каким-то странным органом, у человека «цивилизованного» давно атрофировавшимся. Может быть, той самой библейской душой.

В XII веке очень мало книг и доступны они весьма немногим. Читать умеет от силы пять процентов населения. Зато девяносто девять процентов умеет рассказывать. Как передаются королевские указы? Правильно, оглашаются. Крестьянин, приехавший из своего медвежьего угла в город и услышавший речь глашатая, передаст волю монарха своим родным и знакомым почти в точности, не извратив и единого слова. Почти идеальная память на звук. Может быть, безграмотный виллан не понимает многомудрых формул королевской канцелярии, но отлично их помнит.

То же самое происходит с песнями, сказками, евангельскими легендами — многие монахи держат в голове всю Библию, от первой страницы до последней, от «Бытия» до «Откровения Иоанна Богослова». Пятьдесят книг Ветхого Завета и двадцать шесть книг Нового. Полторы тысячи страниц мелким почерком. Священник во время мессы не читает псалмы из книги, а произносит на память. Плюс энциклики и буллы Папы Римского. Длиннющая «Песня о Нибелунгах» будет записана только через несколько десятков лет. Сейчас её рассказывают, не перевирая и строчки. Собственно, все мифологические сказания, от библейских до языческих, наподобие «Эдды», ходят только в устных рассказах. Почти все дворяне знают несколько языков. Рыцари не учили языки по учебникам, воспринимали на слух. Однако перебросьте дворянина эпохи Крестовых походов в конец XX — начало XXI веков, и он через несколько дней загнётся. От переизбытка информации. Он привык к совершенно другому информационному полю, другому способу восприятия. Его мозг окажется перегружен, а далее — тяжелейший стресс, заканчивающийся инфарктом, либо сумасшествием.

Казаков страдал как раз от недостатка информации. И от другого ритма жизни. Двенадцатый век живёт медленно, людям некуда спешить. Местные тащатся от каждой прожитой минуты. Это для нас шестнадцать лет заключения в тюрьме — огромный срок. Но Элеонора Пуату, просидев в Винчестере полтора десятилетия, с ума не сошла и почти не постарела внешне. Сорок лет считается очень почтенным пожилым возрастом, семидесятилетние воспринимаются как настоящие мафусаилы. Рыцарь (да и любой человек) в восемнадцать лет — взрослый, много повидавший мужчина, а вовсе не сопливый мальчишка с уймой комплексов, которому вдобавок надо зачем-то идти в армию… Воюют здесь, кстати, с четырнадцати, а то и с двенадцати. Женятся и замуж выходят в этом же возрасте. Если ты взял себе двенадцатилетнюю жену, тебя никто не обвинит в педофилии, а супруга родит в тринадцать лет и это не станет шоком для общественности. Незамужняя женщина в восемнадцать — старая дева, вдова или просто на редкость экзальтированная особа.

Ранее взросление вовсе не означает раннего старения. Долгожителей полно. Королева-мать, Элеонора Аквитанская, дотянет до восьмидесяти двух лет и скончается только в 1204 году. Фридрих Барбаросса — почти до семидесяти, и то умрёт не своей смертью, а погибнет по случайности. Все рекорды долголетия били куриальные кардиналы и апостольские понтифики. Их возраст исчислялся семью, восемью и даже девятью десятками. И это при такой нервной работе…

Крестьянство не отставало. Мало того, именно демографический взрыв начала XI века, вызванный долгими спокойными годами, стабильными урожаями и мягким климатом, подвиг излишек европейского населения на Первый Крестовый поход, в котором участвовали представители всех сословий. Короли, графы, горожане, монахи, вилланы, люмпены… Жить в двенадцатом веке можно. И со вкусом. Но спустя месяц тебя обуревает тоска. Организм требует информации и деятельности.

Казаков пытался что-то делать. Вместе с Гунтером, которого «информационная цивилизация» коснулась лишь краешком, рубил дрова, взял на себя все заботы по хозяйству отца Колумбана, учился языку. Причём учился очень интересным манером — пытался затвердить наизусть рассказы благочестивого отца Колумбана из жизни Иисуса Христа. «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому, но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобой и отнять у тебя рубаху, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся[11]».

Получалось. Плохо, но получалось. Казакову было бы проще затверживать прочитанный текст, нежели услышанный, но, в конце концов, лучше знать произношение и пытаться ему подражать, чем моделировать самому по вычитанным в книге буквам.

Дальше стало хуже. Случай, произошедший через неделю после переселения в рукотворную пещерку отца Колумбана, окончательно вывел Казакова из себя.

Сергей чувствовал, что в доме, кроме него самого, Гунтера и отшельника, живёт ещё кто-то. Однажды даже попытался узнать у германца, какая сволочь кидалась посудой и огрызками, на что получил дебиловатый ответ: «Домовой. Их тут полно».

Казаков покрутил пальцем у виска и пошёл в лес за хворостом. Вечером Гунтер попытался объяснить, что домовые отнюдь никакие не сверхъестественные твари, а животные, похожие на гибрид обезьянки с кошкой. И наделённые частицей разума. Немного напоминают маленьких детей — любопытные и привязчивые. Только человеческий ребёнок развивается, учится, а мыслительные способности домового ограничены. Он почти ничего не запоминает, кроме своего хозяина и нехитрых обязанностей по дому. Погасить упавшую свечу, накормить голодную лошадь, охранять жилище.

— Ты их видел? — нахмурился Казаков. — Домовых?

— Конечно, — ответил Гунтер и указал взглядом на очаг. — Он где-то там живёт. За печкой. Норка, наверное, как у енота. Отец Колумбан пошёл в деревню, так что мы можем посидеть и подождать. Авось, вылезет.

Казаков помнил лишь мелькнувшую расплывчатую тень, возникшую за его спиной, когда он первый раз заглянул в землянку святого отца. Но дальше-то предметы летели из пустоты! Именно из пустоты. Полтергейст. Не было никакого домового.

Смерклось. Гунтер зажёг толстенные свечи, поставил на стол и углубился в изучение какой-то книжки на латинском. Казаков терпеливо ждал. Ничего. Ближе к полуночи Гунтер встрепенулся.

— Вон он, погляди, — германец кивком указал на лавку возле стола. Гунтер отлично видел, как небольшое бурое существо, смахивавшее на плюшевого мишку с маленькими человеческими ладошками и тёмными глазами, появилось из темноты и полезло на стол, поискать еды. На людей домовой внимания не обращал.

— Да где? — не понял Казаков.

— Вон! Там! Уже на стол забрался.

— Не пудри мне мозги, — возмутился Сергей. — Там никого и ничего нет! Где?

— Протри глаза, — посоветовал германец. — Видишь, он хлеб взял? Эй, приятель, а тебе разрешили?

Домовой угрюмо посмотрел на хозяйского гостя, сморщил покрытую короткой шерстью физиономию и пискнул:

— Живу я тут. Что, буду всяких спрашивать, что можно, а что нет? Есть дай!

— Ну ты нахал, — изумился Гунтер. — А кто вчера мой ремень спрятал?

— Красивый, — ответило существо. — Взял поиграть. Жалко, да?

— Да нет, не жалко. Только возвращай всегда, иначе потом не доищешься.

Казаков сидел с открытым ртом. Германец на его глазах вёл диалог с пустотой. Бросал реплики, дожидался неслышимого ответа и говорил снова. Смешно другое: кусочек хлеба вдруг поднялся со стола, висел в воздухе и постепенно таял. Полтергейст. И ничего другого.

— Не вижу! — повторился Казаков. — Что это ты с хлебом сделал? Фокус?

Гунтер смотрел недоумённо.

— Ничего не понимаю, — помотал он головой, встал и, подойдя к столу, спросил у домового: — Тебя можно взять на руки, показать? Не будешь кусаться?

— Кому показать? — не поняла тварюшка, но согласилась: — Бери.

Германец осторожно поднял тёплое пушистое создание и принёс на лавку. Усадил прямо перед Казаковым. Тот заинтересованно наблюдал за странными эволюциями коллеги-оруженосца: взял комок пустоты, будто невидимого ребёнка, приволок эту пустоту к лежанке и положил на волчью шкуру. Да ещё и делает жесты, будто гладит кого-то.

— Это такой особенный немецкий прикол, в который русские не въезжают? — в груди начала подниматься волна злости. — Никого и ничего тут нету!

Пошёл односторонний диалог на норманно-французском. Фраза Гунтера, пауза, новая фраза. Домовой Казакова рассмотрел и даже обнюхал. Запах не понравился. Сказал, что таких людей раньше он вообще никогда не видел и общаться с ними не хочет. Это не совсем человек. Думает не по-человечески. Поэтому и не видит.

Гунтер перевёл. Казаков, сжав зубы от ярости, рубанул ребром ладони по пустоте, она словно чего-то коснулась, но это ощущение мигом исчезло. Спустя мгновение в лоб новоявленного оруженосца полетел снаряд в виде крупного зелёного яблока. Так по-хамски с домовым никогда не обращались.

— Твою мать! — орал Казаков на ничего не понимающего германца. — Охренел? Ещё одна такая шутка, и… И сдохнешь! Понял?! Сдохнешь! Никаких «если», никаких «но»! Просто сдохнешь!

Русский, кипя от злости, вылетел из землянки, хлопнул дверью так, что пыль с потолка посыпалась, схватился у поленницы за топор и, хотя дров было достаточно, а света маловато — луна да звёзды — начал ожесточённо раскалывать берёзовые поленья.

Оскорблённый домовой, потирая лапкой ушибленную спину, отправился в свою нору. Захватив попутно чёрную жилетку с карманами, принадлежавшую обидчику (она потом была спрятана за алтарь отца Колумбана), и маленькую баклажку с вином — видимо, для поправки нервов.

Наутро жилетку-разгрузник искали все, а Казаков неустанно обвинял Гунтера в похабных шутках. Даже увещевания смиренного отца Колумбана не подействовали, хотя Казаков за последние дни проникся к рассудительному отшельнику изрядным доверием и уважением.

— Понимаешь ли, сын мой, — пытался разъяснить отец Колумбан, — когда я спросил тебя, веришь ли ты в Бога, ты ответил очень странно: «Я полагаю, там наверху кто-то есть». Никогда не слышал подобных слов. Ты не читал святого Ансельма Кентерберийского?

— Нет, — угрюмо ответил Казаков. — А в чём дело? Это как-то связано с пропажей моей одёжки?

— В значительной мере, — улыбнулся монах. — Святой Ансельм доказывает бытие Божье такими словами: «Бог обязан существовать потому, что я могу вообразить его как существо, обладающее всеми совершенствами, в том числе существованием». Тебе эти слова не кажутся логичными?

— Не кажутся, — подумав, ответил Казаков. — По-моему, это бред. Глупость. Может существовать собственно вещь и вместе с тем — представление человека об этой вещи. Можно думать о жёлуде на ветке дуба, даже если этого жёлудя нет.

— Соображаешь, — согласился отец Колумбан. — Спорить со святым Ансельмом — ничего себе! Но мы говорим о домовых и о том, почему ты их не видишь. Я домового вижу, сэр Мишель видит. Гунтер видит. А ты — нет. И в то же время домовой прячет твои вещи. Кто-то ведь это делает?

— Гунтер, — упрямо набычился Сергей и наябедничал: — Он в меня ещё вчера яблоком кидался.

— Ага, ага! — возмутился германец. — Я сидел ближе к выходу, а яблоко прилетело со стороны стола!

— Рогатка и спусковой механизм на верёвочке, — фыркнул Казаков. — Детские шутки. Так что святой Ансельм? У него тоже жил домовой?

— Наверняка, — расхохотался старый монах. — Итак: ты можешь вообразить существование домового, но твоё сознание — на мой взгляд, очень извращённое удивительным миром, из которого ты прибыл — отказывается воспринимать присутствие этого существа. Если я во что-то не верю, значит, этого нет. В точности по святому Ансельму…

Казаков вспомнил свои старые размышления о Fantasy и задал дурацкий вопрос:

— Отче, а эльфы у вас здесь водятся?

— «Водятся» кабаны в лесу, — ответствовал отшельник, усмехаясь в бороду. — А эльфы — живут. И не эльфы, а сиды. И не здесь, а в Ирландии. Иногда в Шотландии встречаются. Редко, правда. Только, боюсь, сынок, ты, столкнувшись нос к носу с самым прекрасным Туатта Де Даннан, просто его не заметил бы. Потому что сид не вписывается в твоё представление о мире. Впрочем, не переживай, большинство людей тоже не могут увидеть настоящего сида. Какие сиды в христианской вселенной? Хочешь совет? Живи спокойно, только вечером поставь возле очага мисочку с молоком и извинись. Громко. Мой домовой, знаешь ли, ба-альшой шутник. Проснёшься утром, а сапоги доверху навозом набиты.

Разгрузник вернули следующим утром. Но мелкую гадость всё-таки сделали — все карманы жилета оказались наполнены подгнившими желудями. Казаков по-прежнему подозревал Гунтера, хотя тот принципиально ушёл ночевать в замок и сделать этого никак не мог.

Более ничего особенно страшного не происходило. Казаков, плюнув на все условности, попробовал начать нормально обживаться. Учился ездить на лошади — выяснилось, что конь, основное средство передвижения, требует массы забот, почище чем самая привередливая машина. Во-первых, он живой. Во-вторых, пока не научишься нормально контактировать с лошадью, он неё следует ожидать любых подвохов. Лошади — твари хитрые и пакостные. В-третьих, лошадь принципиально не умеет или не хочет обслуживать себя самостоятельно. Её нужно кормить, чистить, купать, подковывать, она может застояться или, наоборот, устать. Следует постоянно проверять всякие мелочи: не натёрло ли седло, не треснуло ли копыто и не попал под подкову камень. Здоровы ли зубы. Не воспалились ли глаза. Сотни мелочей. Поэтому-то в любом поместье, от баронского до королевского, служит масса конюхов, а должность королевского конюшего считается хоть и самой хлопотливой, но и самой почётной. Конюший по статусу приравнивается к министру.

Но, кроме искусства содержания лошадей, злонравных и зубастых тварей (случилось так, что в общем-то покладистая лошадка сэра Мишеля, которой что-то в Казакове не понравилось, однажды укусила его за предплечье, а потом ещё и наступила на ногу. Специально. Это они умеют. Впечатление незабываемое), приходилось с утра до ночи зубрить язык и работать по хозяйству. Казаков уставал, но ничего против такого положения вещей не имел. По крайней мере, всегда чем-то занят.

Добавим сюда непонятные Сергею религиозные предрассудки. Постные дни, когда нельзя есть мясного (при строгом отце Колумбане утку рыбой не назовёшь — не настали ещё времена развесёлого брата Горанфло). Мишель едва не каждый день таскает оруженосцев в церковь, на мессу (Казаков не без удовлетворения отметил, что монахи, которых он три недели грабил, его не узнают). Каждый день — исповедь. Отец Колумбан настаивает. Потом пристаёт: вспоминай ещё грехи. Все грехи вспомнил? А ещё есть? Казакову показалось, будто монах испытывает какое-то болезненное любопытство к его проступкам, но в действительности отшельник просто добротно выполнял свои обязанности. Вначале это было интересно, потом стало надоедать. Епитимьи Сергей не исполнял — ну каким, скажите, нужно быть кретином, чтобы прочитать пятьдесят «Отче Наш» в коленопреклонённом состоянии перед алтарём только за признание в украденном из монастыря кувшине вина? Он же тогда делал это не для понта бандитского, а ради собственного выживания. А как только ты на следующей исповеди признаешься, что не выполнил епитимью, получишь новую, ещё более тяжёлую. Отец Колумбан ревностен.

Глупостями вы маетесь, святой отец. Вас тут все обслуживают, бегают вокруг вас, готовят еду, а вы? Либо раздаёте указания, либо разгуливаете по деревням, выполняя роль чеховского сельского врача. В конце концов доставучесть монаха Казакову приелась настолько, что он прямиком заявил отшельнику: как хотите, а на ваши исповеди я больше ходить не буду. Когда сам захочу, приду. А пока — извиняйте. Ирландец только плечами пожал и буркнул что-то невнятное о спасении души.

* * *

Однажды вечером Казаков выдал Гунтеру прелюбопытнейший документ, написанный на листочке блокнотной бумаги:

«Список современного оружия и оснащения, находящегося в нашем распоряжении.

— Пикирующий бомбардировщик «Юнкерс 87 В-2» — одна штука. К нему авиационная бомба SC-500 — одна штука, и бомбы SC-250 — четыре штуки.

— Авиационный пулемёт «Люгер» — одна штука. К нему четыре ленты патронов по 50 штук каждая.

— Пехотный пистолет-пулемёт Эриха Фольмера МР-38 «Шмайссер» — одна штука. К нему четыре рожка с патронами по тридцать штук в каждом.

— Пистолет «Вальтер» — одна штука. К нему четыре обоймы по восемь патронов в каждой.

— Пистолет «Марголин» — 3 штуки. К каждому — по две обоймы, одна неполная.

— Электрошокер с полным зарядом — одна штука.

— Аптечка (антибиотики, обезболивающие, транквилизаторы, перевязочный материал) — одна штука.

— А также: пять банок консервов и две банки сгущённого молока производства Германии, четыре коробки спичек, две зажигалки, неполная пачка сигарет «Данхилл», брезентовая палатка на два человека, ракетница, сапёрная лопатка, двадцать таблеток сухого спирта, три алюминиевых фляги, финский нож, 160 долларов США купюрами разного достоинства, 210 фунтов стерлингов, 24 рейхсмарки образца 1937-38 годов, ручной хронометр «Ролекс» (у Гунтера), многофункциональные часы «Seiko-Nord» (у меня), два хронометра других фирм, CD-проигрыватель (не работает) и всякая мелочь — ручки, записные книжки и проч..

Составлено Казаковым С. В., 23 сентября 2002 / 1189 года».

— Забыл кое-что важное дописать, — усмехнулся германец обозрев строчки на английском языке и, забрав перо, добавил цифр от себя. Теперь дата выглядела следующим образом: «23 сентября 2002 / 1940 / 1189 года». Смотрелось до крайности нелепо. — И что теперь с этим делать?

— Да я просто… — неожиданно смутился Казаков. — Ревизию, так сказать, провёл. У тебя, наверное, ещё какие-нибудь вещи есть?

— Найдётся, — кивнул Гунтер. — Ревизия — это отлично. Но, поверь, у меня нет никакого желания тащить с собой в Палестину пулемёт. Он тяжёлый — это раз. И так будет нечестно — это два. Оставим у святого отца. Автомат я, конечно, возьму. И «Вальтер». В жизни многое может пригодиться, оружие тем более.

— Постой, постой, — нахмурился Сергей, исподлобья поглядывая на Гунтера. — Что это за словечко такое — «нечестно»? А что тогда честно? Конечно, мы не вправе раскрывать секреты нашего века здесь, да и не будем… Однако защищать себя обязаны.

— Вот, — германец протянул руку и взял подаренный сэром Мишелем меч. — Видишь? Отличное средство защиты. А это — ещё лучше.

Гунтер передал Казакову тяжёленький громоздкий арбалет. Гладкое деревянное ложе, металлическая струна-тетива и набор стрел — цельнокованые железные болты длиной с ладонь.

— Сильно, — согласился Сергей и не без натуги натянул тетиву. — Можно пострелять?

Вышли на двор. Вернее, на полянку перед домом отца Колумбана, украшенную поленницей, коновязью и бездействующим самогонным аппаратом (изгнанный отшельником предприимчивый мэтр Адельхельм давно уехал в Руан, расширять производство).

Отдача от самострела минимальна, но всаженную в полено тяжёлую стрелу вытащить из древесины очень нелегко. Казаков приспособился к арбалету довольно быстро — как-никак, это предтеча огнестрельного оружия и принцип пользования почти одинаковый. Через день Сергей выбивал только десятки, но всё равно тяготился. Даже арбалет казался ему не оружием, а… Скорее всего, небезопасной игрушкой. Непривычно. А привыкнуть — никак.

Гунтер отлично понимал состояние Казакова и пытался сделать всё, чтобы тот не погружался в глубины ностальгии. Рассказывал о местном житье-бытье, о своей прежней жизни в Рейхе и даже научился переводить на английский немецкие анекдоты. За что Казаков отблагодарил германца серией историй про Штирлица, но Гунтер российского юмора не понял. Каким, интересно, образом, в коридоре здания РСХА могут ходить трамваи и почему партайгеноссе Борман решил, что Штирлиц оного трамвая не дождался и уехал на такси? Из коридора? Тогда Казакову нашлось ещё одно дело — пересказывать сюжет фильма «Семнадцать мгновений весны». Это Гунтер понял и слушал с интересом, ибо плохо себе представлял, каковы же были последние дни Второй мировой.

Казаков ждал, что скоро начнётся настоящее дело. По крайней мере, путешествие, а там, глядишь, недалеко и до военных действий в Святой земле. Надоело жить в неспешной Нормандии. Слишком спокойно. Сергей не особо любил ненужные тревоги в XX веке, предпочитая это самое «спокойствие» лишним стрессам, но здесь именно беспокойство, беготня, новые впечатления, работа были для него необходимы, как воздух.

Разум чувствует, как начинает застаиваться. Как ты сам начинаешь тупеть. Как не наполняемый информацией мозг пустеет. Один из родственников Казакова работал на питерской «Скорой помощи» и поведал ему одну специальную медицинскую шутку. Есть такой диагноз: «Спазм сосудов головного мозга» или, по-учёному, церебральный ангиоспазм. Так вот, некий умник догадался сократить этот диагноз до слова «цереброспазм». Сжатие мозгов, если в переводе с латыни. Как раз то, что сейчас и происходило с Сергеем.

Сицилия почти ничего не изменила. Конечно, любопытно посмотреть на настоящих королей и королев, неожиданно вступить в интригу с принцессой Беренгарией, поучиться от этой умной девочки новому, но в целом всё осталось по-прежнему. Посему Казаков и полез в драку, начавшуюся на Северной башне Мессины. Он не искал острых ощущений, а просто хотел приставить себя к делу, которое бы понравилось и ради которого стоило бы жить. Жить здесь.

Чем всё кончилось, известно. Рана в плечо, начинающееся заражение и неожиданная помощь от мессира Ангеррана де Фуа, настоящее имя которого большинством европейцев произносилось с отвращением.

Райнольда де Шатильона любить было не за что. Уважать — можно, но не любить.

Казаков начал уважать Рено вовсе не благодаря «чудесному исцелению», которое, скорее всего, основывалось на гипнотическом воздействии или какой-нибудь арабской экстрасенсорике. Шатильон оказался первым после Гунтера человеком, который Сергея понял, а самое главное — предложил выход из тупика. Если ты не хочешь быть здесь чужим, сделай так, чтобы этот мир изменился. В том числе — специально для тебя.

Совсем как у классика российского рока: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас…»

МЕССИНА: ЗАВЕРШЕНИЕ ИСТОРИИ ЧЕТВЁРТОЙ

— Ангерран, вы должны молиться. Молиться, молиться, и ещё раз молиться! Благодарить Господа и Деву Марию за то, что вы не мой подданный! Столь грубейшие ошибки королями не прощаются, вы это понимаете?

— Они прощаются лишь великими королями, сир, — пожав плечами, ответил Райнольд Шатильонский, посматривая поверх разбушевавшегося Филиппа-Августа. — А вы — великий король. Кроме того, ещё не всё потеряно. Подумаешь, сорок тысяч безантов! Не мелочитесь, это вам не идёт, сир.

— Это вы, именно вы уговорили написать меня письмо Танкреду! — снова взревел французский толстяк. — И обещали доставить так, что об этом не узнает ни одна живая душа! Теперь Ричард обвиняет меня в вероломстве — видите ли, я поддержал Танкреда, а не англичан! Я начинаю сомневаться в вашей преданности, Ангерран, а когда я сомневаюсь, мне становится грустно!

— А когда вы грустите, — раболепно подпел Райнольд, — головы летят направо и налево. Сир, одна-единственная неудача, которая в сущности даже не неудача вовсе, заставляет вас быть грустным? Вам так важно поддерживать с… кхм… английским, как изволили изящно выразиться, бычком тёплые дружеские чувства? Даже распоследнему пажу ясно, что лилии Франции и леопардов Англии объединяет только общая цель и ничего более. По крайней мере до тех пор, пока половина вашей — подчёркиваю, вашей! — страны находится под английским скипетром. Лично я не замечаю ничего общего между Британскими островами и Аквитанией. А также с Нормандией, Булонью, графствами Тулузы и Анжу… Эти столь разные земли связывает только одно — династия Плантагенетов. И они, смею заметить, ваши вассалы. Конечно, чисто номинально.

— Вы большой мастер переводить разговор на другую тему, — проворчал Филипп. — Не увлекайтесь. Всё должно идти по порядку. Сначала поход в Святую землю, а затем уж выяснение, кто кому вассал и чьи конкретно земли лежат на побережье океана. А вы правы — меня мало волнует очередная истерика Ричарда и эти разнесчастные деньги вдовы. Но вот Кипр… Кипр — это серьёзно. Если вы и с этим делом допустите промашку, я загрущу настолько, что утоплю вас в собственных слезах. И ещё посоветую оруженосцам привесить вам на шею приличный булыжник.

— Изящная метафора, — скривил губы в улыбке Рено. — Не бойтесь, завтра же утром Ричард забудет и про свадьбу, и про Танкреда. Его не будет волновать ничего, кроме Кипра и поганых византийцев. Я уверен, что во время церемонии венчания подданные Андроника так обидят нашего телёночка, что он сам сядет на вёсла, лишь бы быстрее попасть на Кипр.

— Вы собираетесь сорвать венчание? — поразился Филипп-Август. — Имейте совесть, Ангерран! Дайте Беренгарии выйти замуж, а потом творите всё, что угодно!

— Нет-нет, — Рено довольно улыбнулся. — Я же не могу оскорблять всех благородных дворян и клир, включая святейшего Папу? События произойдут не на венчании, а во время его проведения. Совсем в другом месте. Как вы могли столь дурно обо мне подумать?

— Дурно? — Филипп ухмыльнулся, пригладив редкие волоски на лысине. — Это ещё не дурно. Когда я думаю о вас дурно, мне становится страшно: скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты. А у меня, к сожалению, в друзьях и помощниках такое чудовище, как вы.

— Польщён вашим доверием, — Рено хитро блеснул глазами, не прощаясь, развернулся и вышел. Он любил, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним.

* * *

— Серж, ты к Танкреду за жалованной грамотой ехать не собираешься?

— Ну его…

— А на венчание Беренгарии завтра пойдёшь?

— Да пошло оно всё…

— Что, собираешься всю жизнь просидеть в монастыре? Кажется, сегодня ты перебрал с количеством вина.

— Перебрал. И что? Не твоё собачье дело.

— Как знаешь. Мне твоё настроение не нравится. Пойдём на море, купаться? Жарко…

— А чего, мысль. Пошли. Только за город. Они тут все отходы прямо в бухту выбрасывают. Не вода, а одно дерьмо.

Хлопнула дверь.

— Куда собрались, мессиры?

Лучезарная Элеонора Пуату изволила заглянуть в комнату, которую сестра-келарь выделила троим шевалье, дабы те не теснились к покоях королевы и принцессы.

— Погулять, — ответил Гунтер и тут же поспешно добавил: — Ваше величество.

Элеонора была одна. Аквитанка уже успела переодеться в домашнее платье, то есть на бархате было поменьше камней и драгоценной вышивки, нежели обычно.

— Налейте даме вина, в конце концов! — капризно потребовала королева-мать. — Сегодня, в такой радостный день, все какие-то унылые. Не понимаю, только, почему. Беренгария сказала, будто у неё разболелась голова и ушла пройтись в оливковую рощу, мадам де Борж не вылезает из церкви, и кается так, будто вчера согрешила с целым рыцарским копьём… Ангерран забегал, так у него тоже какие-то трудности, а на лице выражение, словно у человека страдающего несварением желудка. Мессир Серж! Вы меня слышите?

Казаков хмуро глянул на королеву.

— Разумеется, мадам.

— Возьмите, — Элеонора протянула ему внушительный пергамент, свёрнутый в трубочку. — Написала своей рукой. Моя подпись, малая печать Аквитанского герцогства и всё, что необходимо, присутствует. Вы уж простите, сударь, но землю я вам не пожаловала. Будете титульным рыцарем Аквитании и непосредственно моим вассалом.

— Титульным — это как? — не понял Казаков, одновременно разворачивая лист. Написано, конечно же, по-латыни, но выглядит внушительно.

— Не знаете? — спросила Элеонора. — Очень просто. Вы не владеете леном, но имеете право присовокупить к своему имени титул и ленную приставку. Там всё написано, вы разве не видите? По-моему, это вполне достойное вознаграждение за ваши труды и рану, полученную от рук подданных моего драгоценного сыночка.

— Да что я такого сделал? — Казаков возмутился так, будто его не одаривали, а попрекали за непотребства. — И потом, ваше величество, я не умею читать на латинском!

Элеонора добродушно рассмеялась, а Гунтер с Мишелем дружно покачали головой. Он что, специально нарывается?

— Ничего особенного вы не сделали, — сказала аквитанка. — С одной точки зрения. С другой — вы исполнили, может быть, сами того не подозревая, все мои желания. Полную седмицу присматривали за Беренгарией, поучаствовали в… Скажем так, пленении Ричарда… Мой сын вами очень недоволен и горит жаждой мщения, но, пока я жива, Ричард не посмеет обидеть вас даже взглядом. Об этом беспокоиться не следует, в конце концов, вы подданный не английского короля, а великих герцогов Аквитанских. А насчёт титульного дворянства — позвольте, я прочитаю ордонанс и переведу специально для вас на норманно-французский.

Элеонора изъяла у Казакова пергамент, чуть прищурилась, разбирая собственный почерк, и, наконец, процитировала:

— «Сим…» Это неинтересно, потому что здесь следуют все мои титулы и обычное куртуазное вступление… Так. Вот, нашла! «…Даруется высокое достоинство рыцаря королевства Аквитанского, с правом именоваться ныне и впредь шевалье де Пуату, барон де Шательро».

— Как? — ахнул Казаков. — Пуату?

— Сейчас объясню, — терпеливо сказала Элеонора. — Вы ведь нездешний, не разбираетесь… Вас испугало название моего родного города? Своим собственным леном я могу распоряжаться как угодно и не вижу ничего страшного в том, чтобы заслуживший моё доверие человек носил моё же имя. «Де Пуату» означает «из Пуату», понимаете? Все, услышав, как вы представляетесь, сразу поймут, что вы аквитанец, вдобавок уважаемый великой герцогиней. Это имя могу даровать только я и никто более. Соответственно, ваш мессир Серж, герб будет двучастным — в левом поле герб Пуату, в правом — символ баронов Шательро. Рода де Шательро давно не существует, он прервался пятнадцать лет назад, земли перешли очень отдалённым родственникам, но герб сохранился, и я, как сюзерен, имею право отдать его вам вместе с баронским титулом.

— А какой герб у этих, как их? Шатель…

— Шательро, — сказала Элеонора. — И не у них, а у вас, шевалье. Род древний, ещё со времён Карла Великого, а потому изображение незамысловато, как у всех старинных фамилий. Золотой лосось в зелёном поле.

«Как чувствовал… — усмехнулся про себя Казаков, вспоминая свою старую мысль о гербе: золотой рыбий скелетик в зелёном поле, усеянном кучками навоза. — Одному дали белую ворону, другому — золотую рыбку. Стохастика случайностей. Хотя… Начало для карьеры неплохое. И плевать, что я безземельный, наподобие принца Джона. Глядишь, и заработаем».

— Вы довольны? — участливо вопросила королева-мать.

— Благодарю, ваше величество, — Казаков подумал и на всякий случай отбил вовсе не принятый здесь земной поклон, несколько подивив Элеонору. Аквитанка повернулась к Гунтеру с Мишелем:

— А чем вас наградить, мессиры? Ничего на ум не приходит… Господин фон Райхерт, вы и так получили земли в Шотландии и мой перстень, а вот шевалье де Фармеру просто не везёт с монаршими наградами. Кинжал от Ричарда — это замечательно, но не слишком щедро. Господин де Фармер, пользуйтесь случаем! Просите. Сегодня я не склонна отказывать. Только умоляю, не нужно глупых куртуазных фраз вроде: «Я жажду лишь вашей благосклонности, мадам». Дела должны вознаграждаться чем-то ощутимым.

— Я… — запнулся смущённый Мишель. — Признаться, мне ничего не нужно. Золота у нас достаточно, после смерти папеньки я унаследую его титул и лён, а и Палестине, глядишь, можно будет взять добычу. У меня всё есть, ваше величество. Я только хочу придти в Святую землю и вместе с христианскими королями войти в Иерусалим.

— Вместе с королями? — сдвинула брови Элеонора и просияла: — А это мысль! Хотите, я поговорю с Ричардом и он возьмёт вас к себе оруженосцем? Почётная должность при дворе… Хотите?

Мишель промолчал, не зная, что сказать, а Элеонора приняла тишину как знак согласия.

— Вот и замечательно! А теперь прошу меня простить. После всех переживаний мне хочется отдохнуть. Разумеется, если вы, господа, захотите со мной увидеться, я приму вас в любое время.

Королева-мать выпорхнула за дверь.

— Поехали купаться, — вздохнул Казаков. — Денёк сегодня какой-то… дурацкий. Заморочили вы меня своим средневековьем.

* * *

— Хайме, я не могу понять, отчего чёрный агат из Ренн-ле-Шато показал мне твою смерть. Видение было настолько ясным, таким отчётливым, пугающе реальным, что я в него поверила. А потом раздался голос Лоррейна… Лоррейн посоветовал не верить глазам своим. Спросил, не стала ли я королевой. А потом исчез. Что всё-таки произошло? Кого же убили, если вообще кого-то убивали?

— Видишь ли, мой ангел, — осторожно произнёс Хайме, глядя себе под ноги, в желтовато-коричневую утоптанную дорожку монастырского сада, — я не хочу перекладывать ответственность на другого, но это выдумал Тьерри. Точнее, Тьерри посоветовал мне следовать за собственными чувствами, а не за древними призраками.

— Тьерри? — фыркнула принцесса. — Вспоминая твоего брата, я бы сказала, что он вообще не умеет разговаривать. Большего молчуна я в жизни своей не встречала! Он мне показался невероятно глупым.

— Жгучая медуза, прибитая к берегу, кажется красивой и невинной, а когда ты возьмёшь её в руки, на ладонях останутся пузыри, — ответил младший Транкавель. — Тьерри — самый умный и самый честный человек во всей моей семье. Он всегда молчит только потому, что не хочет до времени раздражать отца и Рамона, а сам втихомолку прибирает к рукам замок. Замок со всем его содержимым. Забавно другое: Ренн-ле-Шато недолюбливает моего отца, графа Бертрана, и откровенно ненавидит Рамона, хотя и слушается его. И в то же время душа замка, это удивительное подобие разума и жизни, воплощённое в камне, признает Тьерри за хозяина. Помнишь, летом, в августе, мы с тобой попрощались в Тулузе? Я вернулся домой, решив, что жизнь кончена, но в тот же вечер ко мне пришёл Тьерри и сказал: «Если ты хочешь последовать за наварркой — езжай. Я помогу тебе исчезнуть незаметно». Я, конечно, согласился, потому что знал — Тьерри запросто обведёт вокруг пальца и отца, и Рамона. Я не мог оставаться в Ренн-ле-Шато. Мерзко. Если Рамона ведёт вперёд его безумие, а отца — одержимость нашей древней кровью, то Тьерри, похоже, знает, чего хочет: восстановления справедливости. Но без крови, огня и железа, как это непременно устроили бы мой старший брат и батюшка. Тьерри видел, что я потерял интерес к делу нашей семьи и решил убрать меня от греха подальше.

— И что получилось? — Беренгария слушала, затаив дыхание. Ей нравились рассказы Хайме о тайнах Ренна, таких мрачных, но в то же время таких притягательных. Запретный плод сладок.

— Мы спустились вниз, — задумчиво сказал Хайме. — И Тьерри открыл дверь. Ту, что ведёт в подземелья замка. Ключей от неё нет ни у отца, ни у Рамона. А Тьерри где-то сумел раздобыть… Это не обычное подземелье, не подвал, не древние оссуарии или каменоломни. Подземелье выводит в иной мир. Сначала — обычные каменные коридоры, потом дверь… А очень глубоко под землёй, за дверью, открывается… Не знаю, как сказать. Лес. И небо. Только без солнца. Сплошные тучи. Очень мрачный, старый и уродливый лес. Чаща, занимающая узкую горную долину.

— Так не бывает, — возразила принцесса. — Небо — под землёй? Лес? Горы?

— Что видел, о том и рассказываю, — загорячился Хайме. — Там какая-то… дыра! Дыра, выводящая незнамо куда. Тьерри говорил, будто за долиной есть ворота, ведущие ещё дальше, к какому-то серому замку. Я там не был и не хочу побывать.

— Дальше! — нетерпеливо потребовала Беренгария. — Я поверила в то, что под землёй могут очутиться лес и горы, но что же вы делали, оказавшись среди долины?

— Тьерри ушёл к тому месту, которое называл Воротами. Я спросил, а что же дальше, куда ведёт дверь? Брат ответил, что если буду слишком любопытным, сам рано или поздно увижу. Я его ждал долго. Там, внизу, нет смены дня и ночи, постоянно сумерки. Тучи несутся по небу невероятно быстро. Нет запахов, ветра, не скрипят деревья, пусто и мёртво. Но животные есть, я видел рысь. Она подошла, посмотрела на меня своими жёлтыми глазищами, но, едва я пошевелился, прыгнула в заросли. Потом я заметил пробегавшую в отдалении волчицу, слышал рык льва… Я заснул. Разбудил меня Тьерри.

Хайме закрыл глаза, вспоминая. Он словно заново ощутил твёрдые пальцы брата, лёгшие на плечо, а в уши ворвался полушёпот, звучавший в абсолютной тишине громоподобно:

— Идём домой. Здесь нельзя долго находиться. Это место не принадлежит нам.

— Где ты был? Я так беспокоился!

— Сходил к Серому замку, говорил с мудрыми и праведными людьми, до времени живущими в нём, — Тьерри кашлянул и зачем-то повторил со странной интонацией: — Да, живущими… Мне рассказали, что делать. Возвращаемся. К счастью, твоя помощь не понадобилась. Забудь об этом месте и никогда не проси у меня ключей от него. Посчитай, что оно тебе приснилось.

…Беренгария устала охать от удивления. Рассказ Хайме более всего походил на мрачную сказку, но рассказывалась она в твёрдой убеждённостью в истинности этого приключения.

— Вы вернулись в Ренн-ле-Шато, — принцесса подстегнула задумавшегося Хайме… — Что было потом?

— Мы ушли рано утром, — продолжил младший сын графа Редэ. — А возвратились глубокой ночью. Тьерри заставил меня собрать вещи в дорогу, оседлать коня, взять заводную лошадь, отдал кошелёк с деньгами и выпустил через подземную галерею, выводящую к окраинам Куизы. Но Тьерри помогал мне отнюдь не в одиночестве. Вместе с ним был другой человек, незнамо откуда взявшийся. Брат просто сбегал в свои покои и привёл его оттуда.

— И кто же это был?

— Я. Я сам. Одинаковая одежда, оружие, жесты. Я сотни раз видел себя в зеркалах, в водных отражениях… Тьерри сказал, что это существо не живое и не мёртвое, это не адский демон, взявший моё обличье, а просто невинное волшебство, способное отвести глаза Рамону и графу Бертрану. Вроде бы двойник должен быть полностью послушен воле Тьерри. К дню Всех Святых это существо вроде бы исчезнет, я тогда буду далеко, а, значит, меня не ждёт погоня со стороны старшего брата и отца. Сегодня я узнал от одного человека, мессира де Гонтара — это приятель Рамона, ты его не знаешь — что в Ренне царит невероятная кутерьма. А ты мне рассказала, будто видела мою смерть. Значит, Тьерри ведёт свою, особенную игру, и ради неё он пожертвовал мною, точнее, моим двойником. Ничего не понимаю!..

— Тайны, секреты, заговоры, — Беренгария поморщилась, ибо запуталась окончательно. — Ваше семейство кого угодно сведёт в могилу своими безумными играми! Хайме, может быть, оставим эти глупости? Забудем? Посмотри, сегодня чудесный день…

— А ты завтра выходишь замуж, — индифферентно добавил Транкавель. — Этот мир чудесен!

Они прошли мимо маслобойни, стен храма и, наконец, свернули в сторону двора. Собаки, валявшиеся в тени, узрев Хайме, поднялись, встряхнулись, повиляли хвостом, будто завидели хозяина, и зачем-то побрели следом. Беренгария, воображение которой было распалено диковато звучавшими байками о сумрачных лесах в подземелье Ренн-ле-Шато, серых замках, таинственных воротах, ведущих в никуда, совершенно успокоилась — собака, как и лошадь, всем нутром чувствует заложенное в человеке зло, а монастырские волкодавы относились к Хайме благосклонно.

— О, смотрите! — воскликнула Беренгария, завидев старых знакомцев. Сэр Мишель, Гунтер и мессир Серж бодро шествовали к конюшням. — Наши друзья куда-то собрались. Хайме, давай спросим, что они собираются делать? Господа! Вы намерены прогуляться? Сегодня, между прочим, последний день, когда я свободна от обязанностей верной супруги короля! Да-да, господин фон Райхерт, я напрашиваюсь! Разве вы откажете благородной девице?

— Мы хотим поехать в сторону от Мессины, на побережье, — улыбнувшись, ответил Гунтер. — Отдохнуть и покупаться в море.

— Может быть, вы, ваше высочество, и мессир Хайме присоединитесь? — неожиданно предложил Казаков, переборов, наконец, чувство ни на чём не основанной ревности. В конце концов, Хайме, хоть и Меровинг, не такой плохой парень. И даже казаться плохим не хочет. — Хайме, соглашайся!

Транкавель-младший подумал секунду и кивнул.

Седлали лошадей, Гунтер с Мишелем (даром что барон и баронет!) запросто сбегали за вином и пирогами про запас в трапезную, промелькнула госпожа аббатиса, более занятая приготовлением к завтрашнему торжеству, нежели наставлениями неразумной молодёжи в благочинии… Элеонора Пуату спала в своей опочивальне, оглашая сводчатую прохладную комнату невыносимым храпом. Ричард пререкался с Бертраном де Борном в своём собственном шатре и пытался посчитать, хватит ли ему одолженных матушкой у тамплиеров денег, чтобы рассчитаться хотя бы с частью долгов и прокормить войско на пути к Святой земле. Иоанна Сицилийская, урождённая Плантагенет, с помощью камеристок собирала вещи и готовилась к скорому отбытию в родную Англию вместе с матушкой. Райнольд де Шатильон беседовал в припортовом кабаке с тремя тёмными личностями, стараясь не повышать голоса и изредка оглядываясь — вдруг подслушают?

Где находился мессир де Гонтар — не знал никто, кроме него самого. Вроде бы в этот день Гонтара видели в маленьком городке Безье, что в нескольких лигах от Ренн-ле-Шато — якобы он околачивался возле мрачноватого каменного здания командорства Ордена Храма, не смея туда войти. Знал, что выставят взашей. А вот Дугала Мак-Лауда, сэра Гая Гисборна и мессира Франческо Бернардоне туда пустили запросто, причём проводили со всем почётом и охраной в виде нескольких рыцарей-тамплиеров.

Рамон де Транкавель, наследник графа Редэ, был при смерти. Отец Ансельмо — библиотекарь Ренн-ле-Шато — и капеллан крепости отказали ему в последней исповеди и причастии, невзирая на гнев графа Бертрана.

Этим днём происходило множество интереснейших событий, но пятерых людей столь разного происхождения и разных сословий, что ехали сейчас к галечному пляжу к полудню от Мессины, всё это абсолютно не волновало. Беренгарии Наваррской, Хайме де Транкавелю, и троим приятелям принцессы — Гунтеру, Мишелю и Сергею — был куда более интересен день завтрашний.

КОНЕЦ ИСТОРИИ ЧЕТВЁРТОЙ

КОММЕНТАРИЙ

Меровинги и родословное древо

Общеизвестно, что история, а особенно история так называемых «Тёмных веков» эпохи варварских завоеваний, есть наука крайне запутанная, неточная и создающая любому исследователю массу проблем. Собственно, на базисе дошедших до нас отрывочных сведений можно строить любые, самые безумные предположения, и по методу бузины в огороде истолковывать любое событие и его последствия в угодной вам интерпретации. Я полностью согласен с известным высказыванием, гласящим, что истории как таковой вообще не существует, а есть множество взглядов на одно и то же событие. Достаточно вспомнить трактовку советских учебников относительно «великой октябрьской социалистической революции» и нынешний взгляд на большевистский переворот, который, в общем-то, по историческим меркам случился едва ли не вчера. Что же в таком случае говорить о временах полуторатысячелетней давности, откуда, собственно, и произрастает развесистое родословное древо исчезнувшей династии Меровея — Хлодвига?

Прежде всего я хотел бы высказать здесь благодарность трём британским авторам — Ричарду Лею, Генри Линкольну и Майклу Бейдженту — за настольную книгу любого уважающего себя одержимца или, как высказывался Умберто Эко, «сумасшедшего с тамплиерами». Большинство почерпнутых мною сведений о делах давно минувших можно отыскать в этом весьма сомнительном с точки зрения благочиния и богопочитания сочинении, называющемся «Святая кровь и Святой Грааль» (Москва, Крон-пресс, 1997 год). Да, несомненно, высказанная в «Святой крови» версия попахивает откровенным безумием, неплохо продуманным розыгрышем или просто притянутостью за уши, однако в ней присутствует как некое пагубное очарование, так и достаточное количество вполне достоверных сведений. В этом можно убедиться, отыскав независимые источники.

Вывод: «Святую кровь» следует перечитать повнимательнее, отринуть совсем уж откровенный бред, собрать воедино истину или то, что кажется истиной, и написать исторический роман с некоторыми элементами естественной для XII века мистики.

Итак, что такое Меровинги, откуда они взялись и как с ними бороться?

Если ты, уважаемый читатель, уже читал предыдущие романы цикла и просмотрел предлагаемый ныне том, то тебе всё должно быть ясно: потомки «длинноволосых королей» сумели избежать гибели рода, обосновались в графстве Редэ, а затем начали плодиться и размножаться, освящая своей монаршьей кровью дворянские семьи Европы. Можно с большой долей уверенности утверждать, что Лотарингская династия (кстати, продолжающаяся до сих пор), дома графов Булонских и Анжуйских, а также линия герцогов Аквитанских (самой знаменитой представительницей которого была всем нам отлично знакомая королева Англии Элеонора Пуату), в конце I тысячелетия по Рождеству Христову действительно породнились с потомками Сигиберта IV, первого графа Редэ. Особенно ясно это заметно в отношении линии герцогов Булонских-Бульонских, откуда произошли весьма примечательные личности, от Годфрида Бульонского, вождя Первого Крестового похода, до Ричарда Львиное Сердце и всех последующих Плантагенетов, связанных с Меровингами как по женской, так и по мужской линии.

Авторы «Святой крови» однозначно утверждают: Меровинги как первая варварская династия, принявшая христианство во времена святого Ремигия, была незаконно отстранена от трона и короны Франции Каролингами и Капетингами, а, следовательно, Меровинги имеют все права на престол (кстати, намёк на эти права прослеживается даже у Александра Дюма в «Графине де Монсоро». Помните заговор Гизов — Лотарингцев против Генриха III Валуа? Сразу напрашивается вопрос: почему в 1588 году Генрих нанёс по Гизам знаменитый «королевский удар», истребив лотарингских принцев? Не потому ли, что боялся реальных претендентов на свой трон? Ох, скользка дорожка одержимства…).

Я и мой бессменный соавтор довели эту идею до логического конца, то есть до абсурда. Если булонцы, Лотаринги, Плантары, Транкавели, Бланшфоры, анжуйцы и прочая орда наследников Хлодвига действительно имели все права на престол, то отчего же близкие и дальние родственники «первых королей» хлопали ушами вплоть до 1588 года и истории с Генрихом III? Не нашлось лидера, объективных причин, а может быть, повлияли последствия Альбигойского крестового похода 1207–1215 годов, когда граф де Монфор вкупе со святым Домиником выжгли Лангедок и Прованс до состояния Аравийской пустыни? Между прочим, многие из укоренившихся в Редэ-Разесе потомков Меровея сражались на стороне катаров и, разумеется, были истреблены.

Нас убеждают, что столь многочисленная, влиятельная и разветвлённая семья принципиально сидела в захолустных замках, не смея заявить свои права аж целую тысячу лет. «Не верю!» — как сказал бы Станиславский, сломав пенсне о колено. По логике создателей «Святой крови» Меровинги готовились (и до сих пор, кстати, продолжают готовиться!) к захвату власти во Франции, если не во всём мире. Естественно, что сюда приплетаются тайны Монсегюра (ну ведь должна быть в Монсегюре хоть какая-то тайна!), Святой Грааль (куда ж без него…), Сионский приорат (который бдит и охраняет Священную кровь), подпольный Орден тамплиеров, протоколы Сионских мудрецов, которые составили вовсе не сионские мудрецы, а мудрецы Меровейские (хватит клеветать на бедных евреев!) и прочая классика одержимства и эзотерики в виде масонства, розенкрейцеров, мадам Елены Блавацкой и организации ТРИС…

Как сказал бы герой любимого нами Умберто Эко, «да ты просто вынь пробку!». Короче, не выпендривайся.

Господа Бейджент, Ли и Линкольн время от времени «пробку» всё-таки вынимают, ибо по всему тексту рассыпаны фразы в стиле: «Мы не уверены», «Данные могут быть неточными», «Летописи не сохранились», «Очевидцы не выжили». Ещё бы они дожили до 80-х годов XX века, когда уважаемые британские «сумасшедшие с тамплиерами» впервые опубликовали свой опус… Но всё равно в «Святой крови» присутствует красная нить, протянутая через все страницы: Меровинги готовятся. Однажды они почти добрались до цели, когда Булонская линия получила корону Иерусалима, а Плантагенеты захватили трон Англии и Аквитании. Оставалось всего ничего — убрать Капетингов, короноваться в Реймсе, заменить летописные лилии ещё более летописными пчёлками. Со стороны посмотреть — плёвое дело!

«Тогда какого?!. — вскричал я. — Чего ждём? Момент — удобнее не придумаешь! Все европейские короли отправились в Палестину, Франция почти беззащитна, Англией управляют Джон и Элеонора Аквитанская… Вперёд! Даёшь Париж! Контре ну де ля тирания!»

Сразу встал вопрос — кому выгодно и кто будет командовать? Понятно, что Меровинги. А где у нас самые отпетые Меровинги? Верно, в графстве Редэ-Разес. А где конкретно? Правильно, в Ренн-ле-Шато…

Я, как потомственный одержимец, друид и тамплиер, начал немедленно копаться в литературе, дабы раз и навсегда уяснить, что же происходило в действительности на сцене европейско-палестинского театра в 1189–1190 годах. Но ведь истории не существует, правда? Мы с соавтором получили лишь набор определённых событий, по разному истолковываемый десятками авторов. Один, бия себя в тощую грудь, кричит на весь мир: «Ричард Львиное Сердце — военный и политический гений, но в провале всех его реформаторских начинаний виноваты интриги завистников и неудачно сложившиеся обстоятельства» (ну, прямо Чубайс какой-то…). Другой автор, топоча ногами, со всей ответственностью заявляет: «Ричард — образец тупости, лени, безхозяйственности и безалаберности, если бы не его матушка Элеонора и умные соратники, он вообще никогда бы не дошёл до Святой земли. Присовокупляем сюда ужасный характер и манеру затаскивать к себе в постель любой движущийся объект, от жены графа Анжу до смазливых оруженосцев (кстати, последняя сентенция в общем-то не лишена крупицы истины, ибо даже симпатизирующий Ричарду летописец тех времён ханжески упоминает о излишней ретивости короля в делах сугубо личных)». Третье, четвёртое, пятое, тридцать восьмое и сто сорок шестое мнения я приводить не буду. Это всего лишь вариации на тему первых двух. Посему Ричард изображён в романах цикла таким, какой он есть — четвёртым сыном, хорошим рыцарем и, увы, полнейшим неудачником. Впрочем, он тоже Меровинг, ему простительно.

Удачное время для переворота во Франции — это только полдела. Нас не оставляла странная мысль: «Какого ляда Саладин откровенно провоцировал новый Крестовый поход?» Саладин, в отличие от Ричарда, был редким умником (это признают все авторы в большей или меньшей степени) и не мог не понимать, чем кончатся его действия по захвату земель Южной Палестины. Но султан всё равно упрямо добивает остатки крестоносцев первого и второго призывов и ждёт призыв третий. Почему султан Египта поддерживает сносные отношения с маркграфом Тира Конрадом, не трогая его земли? Отчего хронический неудачник и бездарь Ги де Лузиньян со своим войском благополучно осаждал Акку несколько лет (причём он не мог как взять город, так и уйти из-под его стен из-за сарацинской блокады), а Саладин, имея отличную возможность раскатать беднягу Ги в тонкий блин за два дня, ждал и терпел? Ему так хотелось видеть европейское подкрепление из-за моря?

Один из главнейших вопросов: почему Конрад Моферратский (спустя некоторое время получивший-таки корону Святой земли) был очень быстро, почти через две недели после коронации, зарезан ассасинами, а через месяц таинственно умер его приятель-султан? Никто не знает, каковы обстоятельства смерти Саладина, но есть основания подозревать, что… Впрочем, это совсем другая история. Я попытался взглянуть на неё глазами всех действующих лиц — Конрада, Саладина, Элеоноры, Ричарда и прочих примадонн и маэстро длинной оперы под названием «Третий Крестовый поход». Ну и, конечно, со стороны ущемлённых-забитых-загнанных Меровингов.

…И начали нас терзать подозрения, что вопросы о странностях, сопровождавших Третий Крестовый, заданы совсем не зря. Все эти вопросы получают разумные и логично обоснованные ответы, если предположить существование некого Плана-Замысла-Заговора, не отражённого никакими летописями и провалившегося, судя по всему, из-за глупой случайности.

Главных его исполнителей, между прочим, потом благополучно устранили — главе семьи Транкавелей снесли голову после сдачи Каркассона крестоносцам в 1210 году, граф де Фуа, граф Тулузский и прочие лишились своих земель и были перебиты, погибли Саладин и Конрад. Не добрались только до Элеоноры Пуату — видать, руки коротки. Кстати, вскоре французский король завоевал Булонь и линия Эсташа Булонского прервалась…

Можно дать множество объяснений, почему случилось так или иначе. Мы в точности знаем, что главное объяснение находится в старинных текстах, обнаруженных в 1891 кюре посёлка Ренн-ле-Шато Беранже Соньером. Некоторые из этих документов (в основе своей позднейшие копии) можно найти в Парижской публичной библиотеке, другие — достать через Интернет или знакомых, вращающихся в эзотерических кругах Западной Европы. Поверьте, ежели искать тщательно, целеустремлённо и без предвзятости, можно найти множество прелюбопытнейших сведений…

В целом и мой соавтор уверены на 95 %, что развитие событий в цикле «Вестники Времён» полностью соответствует той истории, которая могла бы случиться в действительности, если бы не одно «но»… А вот человека, который это «но» учинил, продав заговорщиков (в результате чего канва событий европейской истории пошла по всем нам знакомому пути), я бы лично вытащил из преисподней, надавал бы тумаков и как следует побеседовал об одержимстве — и средневековом, и нынешнем…

Андрей Мартьянов.

Санкт-Петербург, 1 апреля 2000 года.

Post scriptum: Штриховыми стрелками на схемах родословных древ обозначены длительные промежутки времени, разделявшие предков и потомков Меровея, ибо я не имею технической возможности показать на схеме всех представителей династии, управлявшей Нейстрией, Австразией и Бургундией с 481 по 737 года. Так же штрихом выделены побочные ветви династии (Аквитания, Лузиньян и т. д.). Схемы даются по изданию: М. Бейджент, Р. Лей, Г. Линкольн; «Святая кровь и Святой Грааль» (Москва, Крон-пресс, 1997 год) и, отчасти, по собственным умозаключениям.

КНИГА 5 БОЛЬШАЯ ОХОТА

Благодарности:

Марине Кижиной-Стариковой и Кириллу Старикову — неизменным соавторам, чья настойчивость и трудолюбие позволили циклу «Вестники Времён» обрести новую жизнь и второе дыхание.

Никто, зажегши свечу, не покрывает её сосудом,

или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник,

чтобы входящие видели свет.

Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным,

ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не

обнаружилось бы.

Евангелие от Луки: 8: 16–17.

Посвящается маленькой пани Станиславе -

в ожидании тех времён, когда она научится читать.

В тексте использованы стихи: братьев Самойловых (группа «Агата Кристи»), Ларисы Бочаровой (Лоры Провансаль), В. Лузберга.

ПРОЛОГ Полёт ворона

1189 год.

Графство Редэ, Лангедок, Южная Франция.

Большая чёрная птица парит в лучах медленно поднимающегося над холмами солнца. Круг за кругом, то выше, то ниже, ветер упруго посвистывает в жёстких перьях. Мелькают внизу цветные пятна — крутые холмы в рыжей патине увядающих трав, тёмно-зелёные квадраты виноградников, купы буковых рощ, медленно перемещающиеся в облаках пыли овечьи отары… Прожив на свете более полувека, ворон давно усвоил, где можно рассчитывать на добычу, а куда соваться не стоит. Небольшой птичий мозг твёрдо помнил: держись полей и лесов, избегай городов, избегай людей, а в особенности — избегай огромной рукотворной горы. Лесные звери и птицы инстинктивно старались не приближаться к этому месту. Крылось в нём нечто, противоречащее бесхитростным представлениям неразумных тварей об окружающем мире.

Среди людей зловещее место носило гордое имя «Ренн-ле-Шато», замок Ренн, фамильное обиталище правителей здешних краёв. Для животных замок был и оставался нагромождением золотистого известняка, умело и хитро прикидывающимся обычной человеческой постройкой. Здесь всегда что-то происходило — незаметно, исподволь, кроясь во мраке и шурша змеиной чешуёй по камням. Высокий огонь в ночи, люди, чья жизнь оборвалась до срока, пропавшие без вести — или, наоборот, взявшиеся неведомо откуда…

Как, к примеру, трое верховых, выехавших из неприметного распадка примерно в четверти лиги к юго-востоку от стен замка. Отпущенное природой разумение ворона в голос кричало: узкое ущелье заканчивается тупиком, глухой каменной стеной. Люди вместе с лошадьми никак не могли пройти сквозь неё. Им вообще было неоткуда появиться, разве что изникнуть прямиком из земной тверди.

Тем не менее, эти трое поочерёдно покидали ущелье. Даже не трое, а четверо: один конь нёс двоих седоков. Одолев густо усеянные каплями росы заросли дрока, всадники выбрались на торную тропинку. С высоты птичьего полёта было видно, как, извиваясь между холмами, она убегает к берегу узкой речушки, перебегает жёлтой полоской брода на другой берег и устремляется к околице ближайшего людского поселения. Река звалась Сальсой, деревня на её левом берегу — Арком.

Для людей, с трудом вырвавшихся из железных объятий Ренн-ле-Шато, эти незамысловатые названия означали свободу и надежду. Однако для птицы они были всего лишь непонятными звуками.

Ворон быстро потерял бы интерес к странному отряду… если б не одно обстоятельство. Вышедшие из распадка люди не подозревали о поджидающей впереди засаде. Среди окрестных холмов затаилось около десятка верховых, разделившихся на две группы. Беспечная добыча миновала один из секретов, устремившись прямиком в лапы второго.

Как гласил многолетний опыт ворона, после столь неожиданных столкновений у обочины дорог частенько остаётся кое-что съедобное. А если уж люди примутся размахивать длинными блестящими железяками, то сытный обед обеспечен. Пожалуй, стоит обождать и посмотреть, как станут развиваться события…

Чёрная птица резко нырнула вниз, стрелой прошивая стылый утренний воздух. Хлопнули складывающиеся крылья, зашелестели перья: ворон приземлился на выступе скалы и затоптался, устраиваясь поудобнее.

* * *

Явившаяся из распадка загадочная компания, надо заметить, выглядела довольно разномастно. Старшим — и несомненным вожаком — представал высокий, варварского обличья тип в одежде явно с чужого плеча, обладатель растрёпанной гривы каштановых волос и зеленоватых глаз. Его спутник, тот, что восседал на могучем фландрском коне, вполне мог принадлежать к благородному сословию Британских островов — о чём свидетельствовали прямые, почти белые волосы и тяжёлая, что называется, «лошадиная» нижняя челюсть.

За спиной англичанина, на крупе его коня, примостилась дама в наброшенном на плечи дорожном плаще зелёного сукна. Молодость, красящая любую женщину, к путнице особой щедрости не проявила. Острые черты треугольного личика, тёмно-рыжие пряди, стянутые на затылке в тугой узел… Происхождение девицы поддавалось определению с изрядным трудом. С равной долей вероятности она могла быть уроженкой Альбиона, Ирландии, бретанской француженкой и даже северянкой из Норвегии.

Зато место рождения замыкавшего маленькую кавалькаду юноши угадывалось с первого взгляда. Только Италийский полуостров мог одарить мир столь примечательным образчиком человеческого рода. Смуглый, черноглазый и горбоносый мальчишка явился на свет исключительно на погибель как женщинам, так и некоторым мужчинам, обладающим противоестественными склонностями. Единственный из всех, он выглядел сейчас то ли испуганным, то ли неуверенным. И когда из кустов на тропинку вдруг высыпали вооружённые люди, итальянец от неожиданности так рванул поводья, что его гнедая возмущённо ржанула и заплясала под неловким седоком.

— Доброе утро, господа! Вот мы наконец и встретились. Моё почтение, мистрисс Уэстмор, как поживаете?

Саркастический возглас принадлежал предводителю охотников на двуногую добычу — человеку лет двадцати пяти, светловолосому и коренастому, одетому в невзрачный наряд небогатого горожанина. Поверить этому маскараду мешали кое-какие мелочи, хорошо различимые опытным глазом. К примеру, отличный, дорогой работы меч на левом бедре. Породистый жеребец чалой масти, никак не могущий оказаться под седлом простолюдина. Наконец, сама манера поведения незнакомца: человека, привыкшего отдавать приказания и уверенного, что его слова будут немедленно исполнены.

Его подчинённые, числом семеро, постепенно стягивались к месту событий. Все, кроме стрелков, конные, добротно одетые и вооружённые, они также мало напоминали заурядную разбойничью шайку. Скорее уж группа смахивала на баронских дружинников, некими странными обстоятельствами вынужденных прикинуться грабителями с большой дороги. Двое держали наперевес арбалеты — вроде бы небрежно, ни в кого особенно не целясь, однако механизмы взведены и тяжёлые стрелы готовы в любой миг сорваться с тетивы.

Окружённая превосходящими силами противника четвёрка сбилась в тесную кучку. Рыжая девица, оскалив мелкие острые зубки, крайне раздражённо прошипела некую фразу, точно не являвшуюся призывом к Господу о помощи. Скорее уж её высказывание являло собой пожелание противникам немедля провалиться в преисподнюю и оставаться там до скончания времён.

— Взаимно, моя прекрасная леди, — отозвался предводитель нападавших, расслышав нелестные эпитеты в свой адрес и отвешивая шутовской поклон. На его лице появилась глумливая улыбка. — Поскольку мне не хотелось бы причинять вам лишние неудобства, думаю, вполне обойдёмся без унизительного ритуала расставания с оружием. Учтите, мессиры, я полагаюсь на вашу честность. Если же вам хочется затеять свалку — по крайней мере, одному из вас просто не терпится — скажите сразу. Уж такое скромное развлечение напоследок я в силах обеспечить. Убери меч, Дугал! Убери, я сказал!

В голосе светловолосого лязгнул металл. Лохматый тип, невесть когда успевший вытянуть из заплечных ножен страховидную шотландскую клеймору, хмуро глянул на оратора и нехотя положил клинок поперёк седла. Соотношение сил — восемь против двоих — говорило само за себя.

— Кто это? — негромко спросил Гай, положив руку на рукоять меча. Он обращался к сидящей за его спиной девушке. Однако ответил шотландец.

— Его зовут Ральф Джейль, — сказал он, как сплюнул. Разговор вёлся на принятом среди европейского дворянства норманно-франкском наречии, только в речи Мак-Лауда звучал тягучий акцент коренных обитателей Хайленда, гористого британского севера. — Ты всегда был везучим ублюдком, Ральф.

— «Ублюдка» я забью тебе обратно в глотку, горец, — ухмылка Джейля утратила всякое подобие дружелюбия. — Итак, Ральф Джейль, шевалье, к вашим услугам и собственной персоной. Ваши же имена мне большей частью известны, а меньшей — неинтересны… Ну так что, желаете учинить вульгарную драку или всё же присоединитесь к нам мирно?

Мак-Лауд посмотрел на Гисборна. Гисборн пожал плечами, покачал головой и с явным сомнением бросил взгляд на Франческо Бернардоне. Итальянец отвёл глаза.

— Восемь человек, — сквозь зубы процедил шотландец. — И чёрт его знает, сколько ещё сидит с арбалетами по кустам. Он предлагает поговорить… что ж, ладно, где беседа, там шанс. Твоя взяла, Ральф. Как же ты нас выследил, зар-раза?..

— Повезло, — скромно улыбнулся светловолосый.

— Везучий ублюдок, — скривившись, повторил Дугал. — Даже в рай наверняка пролезешь на чужом горбу. Но ты ведь не надеешься, будто вся слава добытчика достанется тебе одному, а?.. Господь, наш Создатель, велел делиться!

— Это само собой. Поделюсь непременно, а как же, — рассеянно пробормотал вожак странных грабителей, щупая намётанным взглядом притороченные к конским крупам объёмистые тюки. — Получишь, что причитается, даже не сомневайся… Где товар?

— Неблагодарная вы сволочь, мессир Джейль, — буркнул шотландец. — Всю работу за него сделали, а у него даже «спасибо» сказать язык не поворачивается. Во вьюках твой ненаглядный товар. Лежит спокойно, дожидается, когда его доставят… в общем, куда надо, туда и доставят.

— Какой товар, Дугал? Какая слава? — судя по выражению донельзя изумлённой физиономии, беловолосый англичанин плохо представлял, о чём идёт речь. Сидевшая за его спиной девица, поименованная «мистрисс Уэстмор», беспокойно заёрзала, словно прикидывала, как бы половчее спрыгнуть с коня и удариться в бега. — Вы с ним что, заодно?!

— Заодно, не заодно, какая разница… — пробурчал кельт. — Я знаю его, он знает меня, а мистрисс Изабель знает всё, но предпочитает помалкивать. Мы с ним знакомы ещё со времён моей службы сам знаешь у кого…

— …И он тоже — слуга покойного Лоншана? — с брезгливой интонацией завершил фразу Гисборн.

— А чёрт его знает, чей он нынче слуга, — не слишком куртуазно ответствовал Дугал. — Зато я точно знаю, что мессир Ральф охотится за наследством усопшего канцлера. Ну, теперь все узнали истинную правду друг о друге? Мистрисс Изабель, да не скрипите зубами! Надо ж иногда уметь проигрывать!

— Что за вздор, — девица надменно вскинула узкий подбородок. — Не понимаю, о каких играх вы тут болтаете. Но, если вы сговорились ограбить беззащитную женщину, Господь вас за это сурово покарает.

В этой странной, обманчиво мирной беседе, ведущейся под прицелом арбалетов и в окружении обнажённых клинков, Ральф Джейль с некоторого времени участия не принимал. А может быть, даже и не вникал в суть произносимых слов. Шевалье был похож на человека, поставленного перед сложным выбором. Он хмурился, и пальцы его правой руки непроизвольно стискивали «яблоко» на рукояти меча.

Впрочем, выбирал светловолосый недолго. Дело казалось абсолютно верным. В уединённой лощине нет никого, кроме добычи и загонщиков. Искушение, неутомимо преследовавшее его десять последних лет, оказалось слишком велико, а люди, гнева которых стоит опасаться, далеки и никогда не узнают правды.

Победитель всегда прав и неподсуден. В этой стычке победителем будет он.

— Il dio est bono, il dio est malo, — произнёс вдруг горбоносый юнец, словно очнувшись от сна.

«Господь бывает добрым, бывает и злым, — машинально перевёл Джейль, немного владевший италийским наречием. — Ты чертовски прав, парень. Чертовски прав».

Шевалье тяжко вздохнул и махнул рукой арбалетчикам.

* * *

Короткие толстые болты с хлопком сорвались в полёт.

Цель поразили оба — один глубоко вошёл в горло, другой застрял между рёбрами. Сила удара оказалась такова, что Дугала Мак-Лауда буквально выдернуло из седла. Он рухнул вперёд спиной на выжженную солнцем землю графства Редэ, прожив ещё несколько кратких и мучительных мгновений. Потом судорожные метания прекратились. Вылетевшая из руки шотландца клеймора лежала шагах в трёх поодаль, отражая солнечные лучи. Сохранившие недоумённое выражение глаза застыли, подёрнувшись мутной дымкой.

Как любой человек, Гай с рождения представлял хрупкость и недолговечность человеческой жизни. Ему уже приходилось терять на поле боя соратников и друзей. Единственный взмах клинка, свист стрелы, загноившаяся рана — и вот оставшиеся в живых стоят на кладбище возле разверстой могилы. Мак-Лауд, наёмный меч, знал это не хуже, а может, и лучше его. Но чтобы вот так нелепо, после всего, что им довелось пережить в подземельях замка Ренн, в двух шагах от спасения и свободы…

Первой опомнилась рыжая девица. Тело Мак-Лауда ещё не коснулось дорожной пыли, когда она решительно сиганула с конского крупа наземь — тем самым предоставив англичанину полную свободу действий и избавив его от необходимости заботиться о судьбе попутчицы.

— Не думайте обо мне! — она ловко проскочила между двумя нападавшими, попутно успев кольнуть в брюхо одну из лошадей острым стилетом, прыгнувшим ей в ладонь из широкого рукава. Оскорблённое и не ожидавшее такого подвоха животное взвилось, визжа и молотя передними ногами в воздухе. — Бегите!

Изабель Уэстмор скинула плащ, подхватила мешающие юбки и споро устремилась к расщелине между склонов холмов, рассчитывая найти укрытие. Вслед беглянке, повинуясь яростному крику мессира Джейля, поскакал один из его подчинённых.

За спиной убегавшей женщины тем временем вспыхнуло маленькое сражение. Могучий боевой конь Гая Гисборна не мог похвалиться особенным проворством, зато вставать у него на пути никому не следовало. В чём на собственном опыте убедился один из нападавших, попытавшийся преградить англичанину дорогу и спустя мгновение оказавшийся вместе с лошадью на земле. Второго рыцарь наотмашь рубанул мечом, но рукоять неловко провернулась в ладони, удар пришёлся плашмя — впрочем, оглушив противника и сшибив его наземь. Пешие стрелки возились со своими арбалетами, и на какое-то мгновение путь оказался свободен. Впереди маячило лишь перекошенное лицо Ральфа Джейля, судорожно рвущего свой клинок из ножен.

Мак-Лауд своё отвоевал, спасать девицу поздно, но они с Франческо ещё могут прорваться. Мальчишка, конечно, тот ещё боец, у него даже меча нет, но, возможно, при некотором везении… если юнец не будет стоять столбом и бросит свою гнедую следом…

Везение кончилось, не начавшись. Франческо и не подумал сопротивляться — только втянул голову в плечи и зажмурился, уткнувшись в конскую гриву. Гай, обменявшись парой ударов с Джейлем, пропустил сокрушительную плюху плашмя по затылку и тут же — чем-то вроде дубины по руке, сжимающей меч. Добрый клинок зазвенел о камни. Гай выпустил поводья, повис на шее лошади, изо всех сил стараясь удержаться в седле. В голове гудели колокола, красные пятна поплыли в глазах.

— Остальных приказано живыми! — донёсся откуда-то издалека сдавленный вопль. Сильные руки грубо стащили рыцаря с коня. Гисборн почувствовал, как ремённая петля стягивает ему запястья.

Из распадка показался всадник, удерживая поперёк седла яростно брыкающуюся девицу. Руки у мистрисс Уэстмор также были скручены за спиной, а вот вставить кляп то ли по горячке забыли, то ли не сочли нужным — чем рыжая бестия вовсю и пользовалась, поливая всех и вся отборной бранью. В сторонке обыскивали спешенного Франческо. Итальянец по-прежнему не сопротивлялся.

«Везучий ублюдок» Джейль бросил в ножны клинок, спрыгнул с лошади, подошёл к неподвижно лежавшему в пыли человеку и, наклонившись, сорвал приколотую к воротнику куртки Мак-Лауда вычурную серебряную фибулу, выдрав её вместе с лоскутками ткани. Затем, не в силах справиться с овладевшей им злостью, пнул тело поверженного соперника — один раз, другой, третий.

— Вот и всё, горец! — злорадно выкрикнул он, отводя ногу для нового удара. — Наконец-то мы квиты! Получил свою долю славы, грязный ублюдок? Вот тебе ещё немножко!

— Прекрати это, дьявол тебя раздери! — прохрипел Гай. — Мало чести глумиться над мёртвым, попробовал бы ты пнуть его живого!

Джейль метнул в англичанина яростный взгляд и отошёл, тяжело дыша.

— Ну, чего вытаращились? — прикрикнул он на подчинённых. — Этого… разденьте и забросайте ветками, пускай спишут на грабителей… если найдут, конечно, в чём я сильно сомневаюсь. Что отыщете ценного, можете поделить между собой. И, как закончите — по коням! С пленных глаз не спускать!

* * *

Погомонив, люди уехали, увозя с собой троих пленников. Погибшего в стычке человека оттащили в сторону от тропы, спихнув в русло пересохшего ручья и небрежно закидав комьями земли. Терпеливо выждав, пока двуногие и четвероногие скроются из виду, ворон покинул скальный выступ. Прыжками доскакал до ручья. Люди торопились, убежали, не доведя дела до конца — вон из земли торчит скрюченная кисть.

Ворон примерился. С размаху долбанул клювом в мягкое, свежее мясо, рассчитывая выдрать изрядный кусок.

Согнутые подобием звериной лапы пальцы вздрогнули и разжались. Встревоженная птица отпрыгнула в сторону, кося жёлтым круглым глазом. Решив, что опасности нет, вернулась к своему занятию.

После второго удара торчавшая из земли рука внезапно задёргалась, едва не схватив стервятника за крыло. Запаниковавший ворон закаркал, предпочтя отлететь подальше. Что-то было не так. Когда люди бросают своих убитых сородичей, те более не шевелятся.

А этот — шевелился. Упрямо выкарабкивался из-под наваленных на него камней и песка, сипя и булькая пробитым горлом.

Ворон поразмыслил ещё немного и решил: лучше всего улететь. Ну его, этого неугомонного мертвеца, не желающего даже умереть по-человечески.

Мы играли Во что захотим, Мы упали — и летим, и летим. Куда — мы не знаем До поры, до поры… Мы слепые По законам игры… И тем, кто сам добровольно падает в ад, Добрые ангелы не причинят Никакого вреда Никогда, никогда…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ТИХИЕ НОЧИ ГОРОДА БЕЗЬЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ Страсти по архиву

11 октября 1189 года.

Мессир Ральф Джейль уже второй час сидел за столом в комнатушке постоялого двора «Белый бык» и размышлял. За подслеповатым окном смеркалось, вечер переходил в ночь. Мысли упомянутого благородного мессира, пребывая в гармонии с движением небесных светил, также становились всё мрачнее.

На шатком столе мессир Джейль разложил большой набор не очень связанных между собою предметов. Там имелись пять небольших вместительных сундучков чёрного морёного кедра, шириной в две ладони, высотой и глубиной в три, окованных по углам зеленовато-золотистыми веточками из потускневшей бронзы, с удобными ручками на крышках и замочными скважинами, окружёнными ворохом чеканных колосьев. Компанию им составляли три или четыре пергаментных свитка, украшенных свисающими на верёвочках печатями, а также небольшие мешочки, в коих путешествующие обычно хранят свои денежные средства, и длинный меч-клеймора в ножнах, украшенных бронзовыми бляшками. Поодаль стояла плоская шкатулка из желтоватой кости ромейской работы, украшенная мелким резным узором из переплетающихся иззубренных листьев, тонких веток и цветочных головок. Ещё одну безделушку, серебряную фибулу с вкраплениями грубо отшлифованных аметистов, Джейль безостановочно вертел в пальцах.

Вещи он частично добровольно, частично принудительно изъял у пленников, находившихся в соседней комнате под бдительной охраной. Будь его воля и имейся возможность, Ральф изгнал бы из трактира всех посетителей и постояльцев до наступления рассвета. Воистину, так было бы куда спокойнее. И без того уже приходится раздавать золото мало не пригоршнями — сначала стражникам у ворот, потом мрачному кабатчику — чтоб не задавали лишних вопросов по поводу трёх связанных пленников. Да ещё подкреплять мзду нешуточными угрозами, чтобы и впредь держали рот на замке.

Решение переночевать в Безье, как именовался этот захолустный городишко, было по меньшей мере рискованным. Однако ж обойти город стороной не представлялось никакой возможности. Мешки с провизией показывали дно, а люди и кони нуждались в отдыхе. Хорошо, по крайней мере эту ночь они проведут под крышей — но едва рассветёт, двинутся в путь. Чем быстрее, тем лучше. Мессир Джейль мечтал добраться до ближайшего порта на французском побережье, откуда он может с чистой совестью и драгоценной добычей отправиться к своей покровительнице, мадам Элеоноре Аквитанской. Споры и выяснения отношений с местными правителями никак не входили в его планы.

При здравом размышлении, порученное ему дело он выполнил. Наилучшим образом. Пропавшее два месяца назад из Лондона сокровище обретено и находится в надёжных руках. Единственная ошибка, которую он допустил — проявленная нынешним утром горячность и измена затверженному правилу: «Сперва думать, потом действовать». Возмездие Мак-Лауду мыслилось совершенно иным — если уж не в честном поединке, то хотя бы с приговором королевского суда и виселицей на окраине Лондона.

Однако сделанного не воротишь. Исчезновение Мак-Лауда, конечно, изрядно огорчит Элеонору и маркграфа Монферратского, коему шотландец служил последние годы. Ну что ж — бывает: люди, выбравшие опасное ремесло конфидента, частенько пропадают без вести. Он, Джейль, поступил весьма разумно, ещё с месяц назад намекнув в своём письме к Элеоноре Аквитанской о возможном предательстве кельта. Авось сочтут, что тот переметнулся к византийцам.

Правда, есть ещё свидетели. Как поступить с ними? Конечно, нужно было сразу либо прикончить всех, кроме рыжей девицы, либо уж не трогать никого. Теперь же у него на шее обуза в виде трёх человек, каждый из которых способен во всеуслышание заявить: в смерти Дугала Мак-Лауда повинен никто иной, как Ральф Джейль.

Предположим, Изабель Уэстмор можно не принимать в расчёт — кто поверит измышлениям византийской шпионки? Главная забота и головная боль Джейля: как доставить эту пронырливую особу к Элеоноре Пуату, живой и невредимой, в качестве приятного дополнения к бесценному архиву Лоншана. Пускай её величество сама решает, как с ней поступить — изжарить на медленном огне, выпытывая тайны константинопольского двора, отправить в подарок Конраду или сделать фигурой в своих играх с византийцами и арабами. Судьба Изабель была предопределена в тот день, когда фальшивая мистрисс Уэстмор отважно сунулась в драку за наследство покойного Уильяма Лоншана, неудачливого канцлера Англии. Сунулась — и проиграла, несмотря на всю свою ловкость и хитрость.

Остаются безвестный итальянский мальчишка и белобрысый англичанин — рыцарь из свиты принца Джона, если верить взятым у него подорожным и письмам с личными печатями его высочества и Бастарда Клиффорда, архиепископа Кентербери, нового канцлера. С первым проще всего. Убит в окрестностях города Тура, неподалёку от реки Эндр, при нападении грабителей на торговый обоз Барди. Был человек — и нет человека. Никто о нём не возрыдает, кроме безутешных родителей в далёкой Италии. Отпускать, даже если будет клясться в вечном молчании, никак нельзя. Слишком много видел, о чём-то наверняка догадывается, может проболтаться.

С шевалье Гисборном сложнее. Конечно, на неспокойных дорогах старушки Европы может бесследно сгинуть не только одинокий рыцарь, но и целая армия. Однако нельзя же во имя сохранения тайны приканчивать людей направо и налево! То есть не то чтобы нельзя… но как-то нехорошо. Не по-христиански. Во всей этой истории с архивом и без того уже полегло немало добрых католиков. А Гисборн всё же — соотечественник, дворянин, да ещё заслуживший чем-то благосклонность самого принца Джона… в истории с архивом, похоже, человек случайный и потому безвредный… Вряд ли с покойным шотландцем и тем более с Изабель Уэстмор его соединяют какие-нибудь особенно прочные узы… Обучен обращению с оружием, исполнителен, может даже оказаться полезен… Нет, убивать рыцаря Джейлю никак не хотелось.

Ах, если бы у него оставалось чуть больше людей! Тогда он просто-напросто позаимствовал бы бумаги англичанина, а самого рыцаря вкупе с мальчишкой из Италии отправил под конвоем в ближайший королевский замок. Посидели бы там месяц-другой, ничего бы с ними не сделалось. Но людей было мало. Катастрофически мало. Мессир Ральф покидал Лондон в сопровождении почти трёх десятков преданных ему головорезов. Теперь же, после событий последней седмицы, в живых осталось только семеро его подчинённых.

…Троих он потерял почти сразу, в Руане, во время охоты на вторую группу похитителей. К его величайшему огорчению, взять пленных не удалось. Косвенные свидетельства позволяли предположить — эти люди трудились на пользу королевства Французского и его величества Филиппа-Августа, никогда не упускавшего случая посеять рознь между своих заклятых друзей-англичан. Следовало ещё тогда отправить захваченные сундуки Элеоноре, но Джейль не решился расстаться с драгоценной добычей — вдруг сопровождающие окажутся недостаточно честны или сами угодят в засаду? Как улитка из поговорки, он предпочитал всё своё носить с собой, мечась в поисках недостающей части наследства Лоншана.

А она, эта самая часть, всё время ускользала у него из-под носа.

След пропавших сундуков обнаружился только в Тур-сюр-Луар, Туре-на-Луаре. Пронырливые похитители затаились в торговом обозе некоего мэтра Барди из Италии, держащем путь к Тулузе. Полагаясь на свою дружину и трепет торгового сословия перед власть предержащими, Ральф просто-напросто силой задержал обоз, потребовав выдать похищенное. Он не намеревался никакого убивать, разве что припугнуть для пущей надёжности…

События покатились в совершенно непредсказуемом направлении. Из треклятого болотца неподалёку от речки Эндр, где остановились фургоны, возникли призрачные чудовища, уничтожавшие всех без разбора. Ральф по сей день был уверен, что настигнутые им византийцы, похитители архива, потеряли голову и каким-то образом призвали в мир бестелесных тварей. Или же, напротив, они руководствовались холодным расчётом, предполагая с помощью дьявольских отродий окончательно замести следы, избавившись скопом и от преследователей, и от возможных свидетелей? Истинные мотивы их поступка доподлинно ведала разве что девица Уэстмор, и надо бы не забыть порасспросить её с пристрастием, как только представится к тому возможность…

Как бы то ни было, горе-колдуны не рассчитали своих сил. Явившиеся слуа истребляли всё живое, отнюдь не делая исключения и для тех, кто призвал их в мир. В начавшейся заварухе две трети джейлева отряда бесславно полегло, и сам Джейль с неполным десятком бойцов еле унёс ноги, караванщики погибли все до единого. Лежать бы в болоте и косточкам хитромудрой мистрисс Уэстмор, когда б не вмешательство слепого случая в лице Мак-Лауда с его спутником. Ральф до мяса сгрыз ногти, гадая, куда они могли податься затем. По какой дороге поехали? В Тулузу? Прямиком в Марсель, чтобы переправиться оттуда в Константинополь? В какую-нибудь безвестную деревушку на берегу Лионского залива, где их давно поджидает корабль?

Ральф безжалостно гонял своих людей по дорогам, собирая крупицы сведений и убеждаясь: беглецы держат путь на юг, в Тулузское графство. Первого октября, в день святого Реми, они находились в столице провинции… а затем опять пропали, как в воду канули. Подчинённые Джейля разыскали пастуха, вроде бы видевшего искомых людей, выехавших из Тулузы и направившихся на юг, в провинцию Редэ. Но их было уже трое — куда-то подевалась женщина, Изабель Уэстмор. Решив не ломать понапрасну голову над тем, что это означает, мессир Джейль кинулся по следу, приведшему его к подножию замка Ренн-ле-Шато. Его добыча вошла в ворота крепости. Рыжую девицу, если верить слухам, гулявшим по городку Куиза, доставили сюда несколькими днями ранее.

Как извлечь беглецов из-за стен Ренна, Джейль не знал. И опасался, что больше их не увидит — как только семейство де Транкавель, хозяева замка, узнают об архиве, они немедля приберут его к рукам. Если уже не прибрали.

Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны. На пятый день своего безрадостного сидения в Куизе, когда Ральф совсем уж было собрался плюнуть на всё, покинуть Редэ и двинуться в портовый Марсель по Виа Валерия, некий человек принёс письмо. Депеша весьма любезно уведомляла шевалье Ральфа Джейля о том, что, начиная с вечера 10 октября, преследуемых им людей следует ожидать в месте, указанном на приложенном чертеже — они выйдут из потайного хода в окрестностях Ренна. В числе прочего имущества у них наверняка будет архив, столь необходимый мессиру Джейлю — точнее, представляемой им госпоже Элеоноре Аквитанской. С людьми мессир Джейль может поступать по своему усмотрению, но добрый совет — поскорее покинуть пределы графства. Взамен при передаче драгоценных бумаг в руки её величества упомянутый мессир Джейль обязуется уведомить королеву о том, что в замке Ренн у неё отныне имеется верный союзник, всецело разделяющий её планы и замыслы. Возвращение наследства покойного Лоншана, таким образом, есть любезность, оказанная одним единомышленником другому.

В нижней трети листа красовалась убористая подпись — «Тьерри де Транкавель», заверенная оттиском печати Ренна, двумя переплетёнными треугольниками. Ральф недоумённо хмыкнул, в который раз подумал, что до сих пор не представляет толком всего размаха замыслов своей предприимчивой госпожи… а лишний сторонник ей наверняка не помешает… и отправился со своими подчинёнными в указанное место, приготовившись к ожиданию.

Предсказанное в письме сбылось в совершенной точности и в должное время. Благодаря любезности среднего де Транкавеля мессир Джейль теперь располагал всем архивом, пропавшим из Тауэра в суматохе августовских дней.

…Как же поступить с сэром Гисборном? На первый взгляд он предстаёт туповатым тяжелодумом, которому ничего не стоит заморочить голову. Сделать лицо позначительней, подкинуть пару намёков на сильных мира сего. Внушить дураку-рыцарю, что происходящее затрагивает интересы многих важных особ, что в гибели Мак-Лауда замешана высокая политика, что молчание и даже всяческое содействие Джейлю для него теперь — единственно правильный выбор. Пусть занимается полезным делом, зарабатывая прощение и обеляя своё честное имя. Ну, хотя бы приглядывает вкупе с остальными за Изабель — эта рыжулька, похоже, та ещё штучка, а от Безье до Марселя и от Марселя до Мессины путь неблизкий…

Ральф перестал вертеть в руках фибулу. Снаружи окончательно вступила в свои права октябрьская ночь — тёмная, с яркими и кажущимися такими близкими звёздами. Самое время потолковать с пленниками об их нелёгкой судьбе. Джейль давно усвоил: ночью человек особенно уязвим. Его клонит в сон, он утрачивает способность связно мыслить и говорит необдуманные слова.

Итак, решено. Смазливого итальянца — в расход, как только представится возможность, а рыцарь сейчас сам определит свою участь. И если шевалье Гисборн вдруг окажется строптивцем, что ж… навряд ли волки с воронами станут возражать, если в одну могилку с итальянцем ляжет англичанин.

Мессир Джейль выглянул в узкий полутёмный коридор гостиницы и, окликнув бдевшего подле соседней двери караульного, велел привести к нему пленного рыцаря по имени Гай Гисборн.

Увы, толкового разговора с соотечественником у Джейля не вышло. После всех треволнений последних недель, после жутковатого гостеприимства хозяев Ренн-ле-Шато и визитов наводящего оторопь «мессира де Гонтара», любые угрозы вкупе с заманчивыми посулами не вызывали у Гая ничего, кроме глухого раздражения. Джейль, кем бы он ни был, по сравнению с Железным Бертраном или таинственным де Гонтаром казался не более чем заурядным бандитом. Кому бы из королей этот тип не служил, Гисборн отнюдь не собирался ни играть в его грязные игры, ни, тем более, вступать с вероломным убийцей в какой бы то ни было сговор.

Посему английский рыцарь с порога обдал мессира Джейля презрительным ледяным высокомерием. Сперва Ральфа это не удивило и не задело: при желании он сам мог скроить не менее непроницаемую и надменную физиономию. Что он знает о тайнах Крестового похода, этот Гай Гисборн? Ровным счётом ничего. Только пыжится, уподобляясь жабе на болоте. Ничего, это пройдёт. Даже самый тупоумный крестьянин не ошибётся в выборе, коль скоро выбирать приходится между жизнью в почёте и достатке или наспех вырытой безвестной ямой в придорожных кустах.

Однако беседа, скверно начавшись, и далее протекала в том же крайне неприятном ключе. В ответ на пропозиции Ральфа рыцарь, нимало не стесняясь в выражениях, высказал всё, что думает о Джейле (вероломном мерзавце), его ремесле (гнусном), его методах (грязных) и его подчинённых (поголовно висельниках). Почему, собственно, он должен безоглядно верить уверениям неведомого разбойника с большой дороги? Ах, у него есть письмо со своеручной подписью и печатью мадам Элеоноры? Да что вы говорите! Неужели это письмо дарует мессиру Ральфу Джейлю право безнаказанно грабить путников, пленять невинных и убивать исподтишка?! И вообще, надо ещё подумать, кто здесь выступает чьим сторонником и кому предан сам мессир Ральф! Может статься, он давно куплен посланцами Константинополя — и докажите мне, что это не так! Своим грязным золотом и своей недостойной славой пусть мессир Ральф подавится, а угрозы свои вышеупомянутый мессир может засунуть себе… да-да, именно так, и желательно поглубже…

В глубине души Гай восхитился, какую складную и толковую речь произнёс. Вот и мессир Ральф, сперва пытавшийся застращать собеседника высокими покровителями и жуткими карами, под конец сделался молчалив и задумчив. Так что, когда Гисборн закончил свою гневную филиппику, он лишь сухо осведомился:

— Это всё? Что ж, ты сказал, а я услышал. Увести!

— …Ну, чего он хочет? — вскинулся Франческо, едва за Гаем закрылась дверь их временного узилища. — О чём спрашивал?..

— Сулил немереные почести от коронованных особ, если буду с ним заодно, — гордо расправил плечи рыцарь. — Грозился смертью, если откажусь. Подумать только, этот упырь предлагал мне, потомственному дворянину, есть из одного котла со своими головорезами! Вместе с этими скользкими типами тащить вас на верёвке в Марсель! Как, по-твоему, я должен был поступить?!

— Согласиться, конечно, — мрачно буркнула из своего угла Изабель Уэстмор. — Тогда бы мы имели своего человека в неприятельском стане и приличный шанс выжить. Надеюсь, твоя рыцарская честь не помешала тебе принять его благородное предложение?

Пару ударов сердца Гисборн немо таращился на девицу Уэстмор. Потом, тяжело плюхнувшись на табурет, треснул себя по лбу и выругался от всей души.

* * *

«За всю жизнь со мной не происходило столько неприятностей, сколько за последний месяц!»

Такова была первая отчётливая мысль Дугала из клана Лаудов, уроженца малоизвестной деревушки Гленн-Финнан. К моменту, когда к нему частично вернулась способность здраво соображать, он сумел выкопаться из неглубокой могилы, устроенной для него подчинёнными Джейля, отогнать нахального ворона, посчитавшего бездыханный труп своей законной добычей, и с трудом преодолеть сотню шагов в глубину распадка. Там он снова рухнул навзничь, с трудом втягивая холодный утренний воздух. Горло саднило так, будто с него содрали кожу и нацепили раскалённый железный ошейник.

Второй, вполне закономерной мыслью, было: «Может, я всё-таки умер?»

Доказательств истинности этого соображения — хоть отбавляй. Отчётливое воспоминание о двух ослепительных и обжигающих вспышках, после которых пришла непроглядная тьма. Окликавшие его в этой тьме голоса людей, умерших от его руки либо по его вине. Голоса звали за собой, обвиняли, требовали, грозили… Их заглушил рёв пламени, сквозь который еле слышно пробивался отчаянный крик — вроде бы женщины?.. — звавшей на помощь. Она кричала: «Данни! Данни, где ты?» — и пронзительный вопль летел по пустым коридорам, отражаясь от стен и потолков. Он не мог найти её в этом объятом огнём лабиринте дворов, галерей, переходов, бежал и знал, что опаздывает, безнадёжно опаздывает…

— Ещё не время, — мягко прошептал кто-то. Темнота ушла, и он очнулся — под тонким слоем земли, с присохшим к небу онемевшим языком и внутренностями, скрутившимися в тугой полыхающий комок.

Нет, на адские равнины (а Мак-Лауд честно полагал, что лучшего он вряд ли заслуживает) это место точно не походило. На райские кущи — тем более. Это была всё та же долинка в окрестностях замка Ренн-ле-Шато, поросшая сухим дроком и вереском. А вон и многочисленные следы конских копыт, уводящие к полудню.

Стало быть, он жив?

Но люди не выживают, получив в упор две арбалетные стрелы! От такого выстрела не спасает и лучшая из кольчуг, от него не спасёт ничто!

Однако он жив. Дышит, смотрит. Шевелится, пусть и с огромным трудом.

Или ему только кажется?

Господи Всемогущий, что же делать-то? Чему верить — глазам или доводам рассудка? Не слишком ли много испытаний для бедного грешного создания?

Так и не придя к определённому решению, Мак-Лауд попытался встать. Не удержался, упал. Снова поднялся на ноги. И захромал по тропе, ведомый более упрямством, нежели здравым смыслом.

Достигнув глинистого берега речки Сальсы, Дугал с плеском повалился в стылую воду. Напиться, как он мечтал, не удалось — горьковатая, как во всех реках Редэ, жидкость, обильно перемешавшись с желчью, немедля исторглась обратно. Удалось только с грехом пополам вымыться, выяснив неприглядную истину: из имущества ему оставили нижнюю рубаху вкупе со штанами. Побрезговали рваниной, испещрённой вокруг ворота и на животе заскорузлыми пятнами крови. Задрав подол рубахи, Мак-Лауд какое-то время недоумённо пялился на появившийся шрам от арбалетного болта — звездообразный, ещё сочащийся сукровицей, но уже начинавший затягиваться.

«Ральф, ты сволочь и паршивый мародёр. Отомстил давнему врагу, это я могу понять. Но зачем было грабить покойника, то есть меня? Могли хотя бы сапоги оставить… Хотя сапоги — вещь ценная, полфлорина стоят, а покойнику вроде как и ни к чему… Ну как я теперь пойду — босиком по камням? Джейль, скотина, чем ты думал?! Да и куда мне идти в таком виде? Ни в одно приличное заведение не пустят… Бр-р, ещё и холодно… Лучше бы я просто и незамысловато умер. Лежал бы в уютной могилке и не мучился…»

Глубокие выбоины, оставленные широкими копытами Фламандца, послужили самым надёжным и точным указателем того, в какую сторону направились похитители и пленники. Дугал неуклюже хромал по следам, ощущая, как скрипят треснувшие рёбра и ноют новые шишки, наставленные на прежние синяки. Хотелось пить, хотелось есть, но больше всего — прикончить виновника всех бедствий, Ральфа Джейля.

Солнце подбиралось к зениту, прогревшийся воздух стал немного теплее, а ходьба отвлекала от мрачных размышлений. К несказанному удивлению Мак-Лауда, саднящее горло болело всё меньше. Начал возвращаться утраченный голос — правда, пока только в виде сипящего шёпота. Любой другой на месте шотландца немедля возблагодарил бы Господа за его неизречённую милость. Дугал Мак-Лауд использовал вернувшийся дар речи для проклятий. Сначала — на голову человеку, ставшего виной его нынешнего бедственного положения. Потом — самому себе. Казалось бы, за столько лет давно мог набраться ума и научиться отличать друзей от врагов, так ведь нет! Досталось и Гаю Гисборну — этому и вовсе ни за что. Разве только за компанию.

От поношений малых мира сего Дугал перешёл к сильным. От души выругал покойного мэтра Лоншана — зачем тот уродился на свет таким жадным хапугой и почему позволил себя убить? Её величество Элеонору Аквитанскую — за излишнее хитроумие, расплачиваться за которое должны несчастные исполнители. Маркграфа Конрада, блаженствовавшего в далёком солнечном Тире — неужели нельзя было поручить слежку за английским канцлером кому-нибудь другому? Короля Ричарда Львиное Сердце, императора Фридриха Барбароссу, султана Саладина — на кой им сдались все эти крестовые походы, что их мир не берёт?..

Солнце пригревало всё жарче. Мак-Лауд ковылял в сторону далёкого Безье, бормоча проклятия и оставляя за собой извилистую цепочку окровавленных следов. Несколько раз, заслышав скрип колёс или торопливый перестук конских копыт, шотландец сворачивал с тракта и пережидал в укрытии, но по большей части дорога оставалась безлюдной. Робко чирикала в придорожных кустах какая-то птаха. Камешки на дорогах Редэ немилосердно резали босые подошвы, и Дугалу всё чаще приходила в голову мысль о том, что Спасителю в давние времена тоже приходилось несладко.

* * *

Дугал Мак-Лауд полагал, что Безье, куда он держит путь — всего лишь разросшаяся деревня. Когда же дорога одолела последний холм и впереди открылся город в широкой долине, шотландец только озадаченно присвистнул. Безье процветал, доказательством чему служили возводимые на месте былого земляного вала с частоколом каменные стены, множество черепичных и соломенных крыш, шпили церковных колоколен и общественных зданий… На первый, весьма приблизительный взгляд, в пределах города обитало не менее десяти тысяч человек.

Безье окружало широкое кольцо предместий в садах и виноградниках — из открытых дверей домов тянуло запахами готовящейся пищи, а собаки лениво брехали на запоздалого путника из-под ворот. К воротам Безье, согласно традициям и законам запирающимся на закате, шотландец добрался вовремя. Ещё час — и ожидать бы ему утра под стенами, лязгая зубами от холода и проклиная неповоротливость старой пегой клячи.

Животину, равно как и возок с наполненными мукой мешками, а также видавший виды дерюжный балахон с капюшоном, Мак-Лауд не совсем достойным путём позаимствовал у некоего ветхого днями виллана.

С повозкой он столкнулся в окрестностях города — та вывернула с неприметной боковой дороги. Кобыла неспешно шлёпала разбитыми копытами по просёлку, её хозяин клевал носом, убаюканный мерным скрипом колёс и баклагой крепкого красного вина. Первой Мак-Лауда увидела лошадь, а уж её испуганное фырканье разбудило седока — тот воззрился на явившееся «чудо» с изумлением, переходящим в панику, истошно заблажил и схватился за кнут.

Ужас обоих, и клячи, и виллана, был вполне понятен. Каково это — продрать глаза под вечер в пустынной местности и обнаружить, что с обочины к тебе тянет руку здоровенный, до синевы бледный мужик в окровавленной нижней рубахе, с безумными глазами и комьями земли в косматой гриве?! Да ещё и сипит притом надрывно, будто неудавшийся висельник:

— Добрый человек, а добрый человек…

— Караул!!! — заорал почтенный селянин, наугад отмахиваясь истрёпанным кнутом. — Спасите! Сгинь, рассыпься, нечистый!!! На по…

— …Сам виноват, — бормотал Мак-Лауд, когда слегка придушенный и связанный собственным поясом виллан мирно упокоился в придорожных кустах. По расчётам шотландца, прийти в себя селянин должен был самое малое через час. Вопли жертвы, по счастью, остались никем не услышанными. — Я же честно хотел договориться по-хорошему. А ты меня кнутом. Свинья ты после этого, а не добрый католик… Полежи пока, не уходи далеко…

В мешочке за пазухой жертвы нашлось с десяток медных монеток, истёртых долгим пользованием и равных по общей ценности, как решил Дугал, где-то одному привычному серебряному фартингу.

— Это не грабёж, а деяние во славу короны, — вздохнул он, устраиваясь на скрипучем передке возка. Пегая кобыла немного поупрямилась, чуя чужой запах, но, получив по спине поводьями, смирилась с судьбой и лениво поплелась дальше.

Удача не бывает беспредельной и полной — сапог у виллана не оказалось. Зато под сиденьем покоился свёрнутый балахон, превративший отважного воителя Хайленда в согбенного трудами дряхлого поселянина. Заодно вспомнилась слышанная где-то сплетня: якобы фидаи-ассасины Старца Горы довели искусство смены личин до такого совершенства, что способны обратить цветущего юнца в столетнего старика. Или в почтенную мать семейства. Куриальная Конгрегация по чрезвычайным делам тоже пыталась обучить своих конфидентов подобным трюкам, но особых успехов не добилась. Должно быть, из-за врождённого нежелания и неумения европейцев прикидываться чем-то иным.

При въезде в Безье рядящийся под престарелого виллана Дугал застал изрядный кавардак. Обычного для тихой, мирной провинции полусонного благодушия как не бывало. Во-первых, стражников на воротах оказалось непривычно много — самое малое десятка два. Во-вторых, никто не отлынивал в караулке, не играл в кости и не считал ворон, все рьяно занимались делом, отчего по обе стороны ворот скопилась изрядная толпа. Как заметил шотландец, стражи порядка самым тщательным образом проверяли только что прибывших, особенное внимание уделяя группам из нескольких человек. Четверо стражников обыскивали телеги. У путешествующих верхами требовали подорожные, а тех, кто собирался выехать из города, и вовсе разворачивали обратно. Толпа раздражённо гудела, подобно пчелиному улью, в котором поворошили палкой.

— Какого дьявола тут происходит?! — гневно вскричал один из всадников на породистом кауром жеребце, судя по одежде и оружию — состоятельный дворянин. Он и трое его спутников только что пытались покинуть Безье, но потерпели неудачу. Более того, похоже, что эти четверо как раз подходили под некое описание, данное городской страже — во всяком случае, стражники мурыжили их особенно долго, отобрав подорожные и перетряхнув сверху донизу седельные сумы. — Если к утру я не буду в Куизе, честь моего рода… Эй, десятник! Открывай эти чёртовы ворота, пропусти нас! Проклятье, каждому даю ливр серебром!

Для вящей убедительности он потряс туго набитым кошелем. Как раз в этот момент Мак-Лауд, в очередной раз стегнув своего одра, пересёк линию ворот. Двое караульных тут же принялись деловито шарить в его подводе, переворачивая и охлопывая чуть ли не каждый мешок, третий не спеша двинулся к вознице. Дугал похолодел.

— Не могу, не велено, — хмуро ответствовал стражник, бросив тоскливый взгляд на кожаный мешочек. — Приказ его светлости графа де Транкавеля — всех впускать, никого не выпускать до особого распоряжения…

Дворянин, однако, оказался не робкого десятка. Или его дела в Куизе и впрямь не терпели отлагательств.

— Да что это, в самом деле! — взревел он, двинув своего коня прямо на преграждающих путь стражников. Трое его спутников последовали примеру сюзерена, один даже выхватил из ножен меч, стражники наставили копья… Толпа заголосила, заворочалась, кто-то бросился бежать, кого-то сбили с ног. Вскипела мгновенная паника.

Те двое, что хозяйничали в телеге Мак-Лауда, поспешили на помощь своим собратьям. Один из них походя прикрикнул на недотёпу-крестьянина, застывшего с вожжами в руках:

— Что стал, дубина?! Ну, пошёл, не до тебя!

Само собой, повторять дважды ему не пришлось.

…Итак, полдела сделано, думал шотландец. Он жив (разобраться бы ещё, каким чудом!), он добрался до города, и пока что переменчивая Фортуна невероятно к нему благосклонна — ну, должно же быть хоть малое воздаяние за пережитые ужасы! Теперь нужно сообразить, как отыскать Джейля, а вместе с ним и всех остальных. Если, конечно, эта компания поспела в Безье прежде гонца из Ренна. И если задержалась в городе, а не проследовала мимо.

«Думай, Дугал, думай. С ним семеро человек, да трое пленников, да дюжина лошадей — целая орава, нуждающаяся в пропитании и отдыхе. Пленников нужно где-то разместить, а поскольку среди них имеется весьма ценная добыча женского полу, то предоставить им хоть какое-то удобство. Значит, гостиница, причём вместительная. Окажись я в положении Ральфа, так бы и поступил. В средствах он явно не стеснён, выберет кабак почище… Так, где тут у нас постоялые дворы?»

Первый же встречный горожанин оказался не прочь поболтать и на все вопросы ответил исчерпывающе. Больших постоялых дворов, таких, чтоб можно было и кружку пива пропустить, и выспаться под крышей без особых неудобств, в Безье имелось не менее десятка. Ближайшие — «Конская голова» и «Белый бык». «Голова», что на Поперечной улице в южном конце города, поплоше, «Бык», стоящий по соседству с часовней святой Гизеллы, побогаче. Тебе, любезный, прямая дорога к «Конской голове», потому как медяков у тебя на «Быка» не хватит, и рожей ты, извиняюсь, не вышел, да к тому же к хозяину «Быка» нынешним вечером ввалились проезжие господа, числом не менее дюжины…

Сидевший на возке человек смиренно поблагодарил, стегнул клячу и отправился в сторону «Конской головы». Горожанин, пошедший своей дорогой, вскоре забыл о мимолётной встрече. В ней не было ничего, о чём стоило помнить — поселянин из окрестной деревушки расспрашивал, где в Безье можно остановиться на ночлег. Судя по выговору и манере проглатывать окончания слов, собеседник был уроженцем северной части графства, откуда-то из-под Тулузы.

Дугал же, отъехав, мысленно вознёс краткую, но горячую молитву Иисусу и Пресвятой Деве за сопутствующее ему везение.

Верно послужившую кобылу и телегу Мак-Лауд оставил подле общественной поилки для лошадей. К утру кляча обретёт нового владельца — а если городские стражники достаточно честны и не пренебрегают своим долгом, то вернётся к прежнему хозяину. Лошадь, пусть даже такая дряхлая, всё равно остаётся большой ценностью, да и подвода с грузом муки дорогого стоит. Ограбленный старикан все окрестности перевернёт в её поисках.

Гостиница «Белый бык», над крыльцом коей болталась жестяная вывеска с изображением упомянутого животного и традиционный котелок, отыскалась довольно быстро. Словоохотливый горожанин не погрешил против истины — «Бык» располагался в двухэтажном доме, каменном снизу и деревянном сверху, с примыкающей слева конюшней. Даже не заглядывая внутрь, Дугал издалека услышал пронзительное злобное ржание, сопровождаемое ударами копыт о перегородку — серый жеребец по кличке Билах, забияка и редкостный стервец, высказывал своё недовольство миром. Надо думать, завтра же утром Джейль отделается от упрямой твари, продав ту на живодёрню.

Они были здесь, Мак-Лауд это нюхом чуял — мессир Ральф Джейль, его пленники и драгоценная добыча. Может быть, скрывались вон за теми подслеповатыми окошками на втором этаже, где тускло мерцали огоньки масляных светильников. Гисборна и его сотоварищей по несчастью наверняка заперли в отдельной комнате, приставив к дверям сменяющуюся охрану. Меди, позаимствованной у виллана, возможно, и хватит на оплату ужина в трактире, но — не стоит привлекать к себе лишнее внимание, придётся поголодать. Засесть в густой тени, в тупичке, вон у того забора. Правда, тупичок отменно вонюч — не иначе, окрестные жители сливают там помои — зато туда не сунется даже самый ретивый патруль, а постоялый двор оттуда как на ладони. И ждать. Постояльцам вставать рано, ехать далеко и долго. Скоро они угомонятся.

«Интересно, — думал шотландец, пытаясь устроиться поудобнее среди мусорных куч и отгоняя навязчивое видение большого дымящегося куска мяса вкупе с наполненной элем кружкой, — что сейчас поделывает Железный Бертран? Наш побег он, конечно же, обнаружил, потому и закрыл город. Ох, не завидую я тем, кому доведётся попасть под его горячую руку…»

* * *

— …Что значит «пусты»?! Да ты понимаешь, что говоришь?!

На здоровенного детину по имени Гвиго, начальника стражи в замке Ренн, жалко было смотреть. Потупив взгляд, он переминался с ноги на ногу перед разъярённым Транкавелем, и его грубо слепленная физиономия попеременно то наливалась жарким багрянцем стыда, то стремительно белела от невыносимого ужаса. Железный Бертран мог нагнать страху на любого смельчака. Ну, или почти любого.

— Не извольте гневаться, ваша милость… — в очередной раз промямлил стражник. — Говорю, как есть, не прячу ж я их, в самом-то деле… Пусты их комнаты, как есть пусты, и сами они пропали, и трёх коней с конюшни свели, только барахло кой-какое осталось… Не иначе, сбежали гости…

— Молчать, идиот! Из Ренна они могли бежать только в одном случае — если им помогли, и клянусь Богом, я дознаюсь, кто это был! — рявкнул Железный Бертран. — Поднять гарнизон по тревоге, обыскать в замке каждый уголок! Заменить стражу у обоих ворот, караул удвоить, лучников — на стены! Всех, кто стоял в карауле нынешней ночью, согнать во дворе, обыскать до нитки, их имущество перетряхнуть. У кого сыщется лишнее золото — тут же в кандалы и в допросную. Комнаты наших гостей запереть, приставить охрану, к имуществу не прикасаться! Гонцы пусть седлают коней. Кастеляна и библиотекаря немедленно сюда. Да, и отправь людей — пусть позовут ко мне Рамона и Тьерри, чем быстрее, тем лучше. Всё понял?

— Понял, ваша милость! — радостно громыхнул Гвиго, украдкой переведя дух — раз отдают приказы, значит, прямо сейчас казнить не станут. — Осмелюсь спросить… а ваша дочь?

— Её тоже ко мне. Выполняй, чёрт тебя подери!..

Гвиго исчез за дверью.

Бертран де Транкавель, проводив его мрачным взглядом, заложил руки за спину и принялся нервно расхаживать из угла в угол, время от времени останавливаясь у окна, выходящего в замковый двор. Над Ренн-ле-Шато занимался ясный рассвет, обещая погожий осенний день. В окно было видно, как суетятся стражники, понукаемые разъярённым Гвиго, как перепуганная челядь, побросав привычные ежеутренние хлопоты, прячется по своим каморкам — замок стал похож на разворошённый муравейник.

В дверь боязливо постучались, однако то был не мэтр Ансельмо, не кастелян и не один из отпрысков. Транкавель-старший недоумённо приподнял бровь, увидев вошедшего — Гиллем де Бланшфор был бледен, под глазами синюшные круги, голова неумело замотана окровавленной тряпицей.

— Ты почему здесь? — рыкнул Железный Бертран вместо приветствия. Общество «мужа женовидного» граф де Транкавель терпел исключительно по необходимости. Какой ни есть, а всё-таки родственник, братец супруги Рамона. Мессир Бертран, конечно, предпочёл бы выставить эдакого родича за дверь и сталкиваться с ним раз в год по праздникам. Но Рамон, избравший Бланшфора-младшего в задушевные приятели, упрямился, и Бертран махнул рукой — пёс с вами, пусть душка Гиллем околачивается в Ренне, только на глаза попадается пореже. Относиться же к отпрыску семейства Бланшфоров сколько-нибудь уважительно у графа де Транкавеля не было ни желания, ни оснований. — Какого чёрта с тобой случилось?

— Ваша милость, выслушайте меня, — потрёпанный красавчик начал разговор без обычного жеманства и лишних предисловий, что само по себе было удивления достойно. — Вчера после вечерни я и двое моих приятелей, Кристиан де Ланме и Монтеро д'А-Ниор, находились в Санктуарии. Признаюсь, мы сглупили — сцапали этого итальяшку, Франческо…

По мере того, как Гиллем де Бланшфор продолжал свой рассказ, излагая на диво коротко и ясно — не иначе, вследствие пережитого ночью шока — Бертран де Транкавель сперва присел на край стола, потом ощупью нашарил кресло и опустился в него, ни на миг не отводя глаз от бледной, как мел, физиономии рамонова прихвостня. Он ни разу не перебил и не задал ни одного вопроса. Всё и так было ясно как божий день.

Наконец де Бланшфор окончил свою речь. И, словно это послужило сигналом, стукнула дверь комнаты, пропуская Тьерри и Бланку, за которыми в коридоре маячили взволнованные лица. Начальник стражи, кастелян, мэтр Ансельмо. Все — кроме старшего сына, Рамона де Транкавеля.

Тьерри, завидев стоящего посреди комнаты Гиллема де Бланшфора, остановился, будто налетев на стену.

— Гвиго, — страшным, ледяным голосом сказал граф, — ты послал за моим старшим сыном?

— Так точно, ваша милость! — отозвался Гвиго. — Но он заперся у себя и не отвечает…

— Ломайте дверь! — Железный Бертран сорвался на крик. — Все вон отсюда! Я должен… — его лицо на мгновение передёрнулось, — должен побеседовать с моими детьми.

Призванные к ответу толпой вывалились в коридор, испытывая несказанное облегчение — расправа пока откладывалась. Старый хранитель книг даже осмелился пробормотать себе под нос нечто укоризненное — мол, дёргают дряхлого человека спозаранку то туда, то сюда, а переходы-то в замке немалые…

Стоявшие бок о бок братец и сестрица виновными себя явно не ощущали и каяться в грехах не спешили. Скуластая физиономия Тьерри надёжным щитом скрывала любые эмоции и переживания. Бланка выглядела удивлённой и несколько встревоженной, но не более того. Она и заговорила первой, беззастенчиво пользуясь правом отцовской любимицы:

— Грядёт война с де Фуа? Иначе зачем наша гвардия носится по стенам, словно курицы с отрубленными головами?

— Она ещё имеет нахальство спрашивать, что случилось, — процедил сквозь зубы Бертран и, не давая любимым отпрыскам опомниться, загромыхал: — Это я должен у вас спрашивать, что случилось! О чём вы там шушукаетесь за моей спиной? Тьерри, будь любезен немедленно, внятно и честно объяснить, чем ты занимался вчера в подвалах! И, если твоё объяснение мне не понравится, пеняй на себя! Я жду ответа!

— Я всего лишь помешал друзьям моего брата совершить очередную глупость, — даже напряжённая обстановка не заставила Тьерри избавиться от привычки говорить медленно, растягивая каждое слово. — В конце концов, эта заезжая компания пока ещё считалась нашими гостями, а не пленниками. Если при этом кое-кто пострадал, моей вины тут нет. К сожалению, и заслуги тоже. Я должен был проучить прихвостней Рамона гораздо раньше.

— Что ты делал потом? — с нажимом осведомился мессир Бертран. — И, кстати, чем ты, моя дорогая дочь, занималась минувшей ночью?

— Проводил гостей до их комнат, убедился, что они заперли за собой двери и пошёл к себе, — с безмятежностью честного человека, коему нечего скрывать, ответствовал любящий отпрыск. — Где и оставался до самого утра, когда ко мне с воплями ворвался перепуганный Гвиго.

— А я весь вечер безвылазно сидела у Тьерри, читала его книги, — добавила Бланка. — Мне было скучно одной. И ночевала там же. Слуги могут подтвердить, если уж моему слову тут более не доверяют, — она оскорблённо вскинула подбородок, в точности копируя манеру старшего брата и отца.

— Так что всё-таки стряслось? — повторил недавний вопрос сестры Тьерри де Транкавель.

Если бы взглядом можно было испепелять, от отпрысков Железного Бертрана остались бы только две кучки праха на чисто выскобленном полу. Весь жизненный опыт, всё многолетнее знание людей господина Редэ вопияли о том, что сын и дочь преспокойно лгут ему прямо в глаза. Лгут — и не боятся, ибо ему не в чем их обвинить. Внезапно он пожалел, что уже не в силах сорвать с лиц своих детей маски, за которыми они наловчились прятать от него свои мысли. А ведь он был уверен, что ему известен каждый шаг его отпрысков, каждое их слово и замысел… Кого он взрастил? Неужели настал тот день, когда собственная кровь осмелилась подняться против него?

Ну уж нет! Напрасно его детки надеются, что уверения в непричастности спасут их. Он вытряхнет из них правду. Любым способом. И начнёт прямо сейчас.

— Тьерри, твоя лаконичность меня не устраивает, — мессир де Транкавель сумел взять себя в руки и успокоиться. — Попробуй ещё раз, но подробнее. Можешь начать с твоего визита в Санктуарий.

Дверь распахнулась без стука. Ввалившийся Гвиго, чья физиономия теперь приобрела интересный зеленоватый оттенок, с порога рухнул на колени, заблажив:

— Помилуйте, ваша светлость! Откуда мне было знать, что там творится!

— А теперь-то ещё что? — с бесконечным терпением осведомился Тьерри, опередив недовольно нахмурившегося отца.

— Так мессир Рамон… — выдохнул начальник стражи, зажмурившись в ожидании карающей молнии с небес. — Мы дверь взломали, как было велено, а он там… Лежит и вроде как не дышит, а на полу повсюду кровь и блевотина… Мадам Идуанна, как заглянула, так сразу в обморок хлопнулась…

— Я ведь предупреждала, когда-нибудь он доиграется со своими алхимическими настоями да ведьминскими отварами, — прозвенела в наступившей тишине Бланка. Граф Редэ с такой силой стиснул пальцы на подлокотниках кресла, что твёрдое дерево жалобно затрещало.

— Под замок обоих, — свистящим полушёпотом распорядился он. — Запереть в Старой башне, приставить охрану, глаз не спускать… Молчать! — взревел он, увидев, что Бланка открывает рот.

Упрямую девицу гнев мессира Бертрана ничуть не испугал.

— Меня-то за что? — шумно возмущалась она всю дорогу до Старой башни. — Я ведь вообще не при чём!

Тьерри молчал. Не оправдывался, не пытался взывать к отцовской справедливости. Просто молчал, глядя себе под ноги и крутя на пальце тяжёлый старый перстень с ярким жёлтым камнем. Только когда за братом и сестрой захлопнулась толстая дверь, он соизволил разомкнуть уста:

— Тише, дорогая. Наша партия ещё не закончена. Если я всё верно рассчитал, наше заключение будет весьма недолгим.

* * *

После полуночи огни в окнах постоялого двора начали меркнуть один за другим. Из дверей, голося, вывалилась засидевшаяся допоздна компания местной молодёжи и направилась вниз по улице. Ещё с полчаса ходили туда-сюда слуги, прибиравшееся в общей нижней зале. Наконец всё затихло. Для верности Мак-Лауд выждал ещё немного и поковылял в обход дома, ища плохо запертую дверь или перекосившуюся на петле ставню. Ужасно недоставало ножа. Свой собственный, с рукоятью оленьего рога, он потерял ещё при попытке убить оборотня; заимствованный в Ренне отобрали паршивые мародёры Джейля. У ограбленного виллана нож, конечно же, имелся — кто ж выходит из дому без ножа? — но брать эту зазубренную полоску скверной стали на грубом деревянном черенке Мак-Лауд побрезговал, понадеявшись, что вскоре разживётся где-нибудь клинком получше. Не разжился.

Владелец постоялого двора, похоже, держал слуг и домочадцев в строгости. Двери надёжно заложены изнутри засовами, обе половинки ставень заперты на крюки, а что хуже всего — вдоль улицы то и дело топотали патрули ночной стражи, числом не менее шести-семи человек, размахивая факелами и изображая неусыпную бдительность. Должно быть, Бертран Транкавель распорядился усилить дозоры.

Дугал мысленно пожелал всему без исключения Бешеному Семейству передохнуть от пёсьей водобоязни — и довольно хмыкнул, оценив внезапно возникшую идею. Волкодлака, значит, изловить собрались? Так будет вам волкодлак! Во всей красе! С клыками из пасти и железной шерстью на загривке!

…Нет ничего более раздражающего для человеческого уха, нежели занудливое тявканье скучающей собаки, перемежаемое тонким надрывным воем. Псу нечем заняться, он сидит под окнами и выводит удручающую руладу, задрав лохматую морду к ночному небу… За долгие годы, проведённые в небезопасных странствиях и скитаниях, Дугал научился в совершенстве подражать кое-каким «голосам живой природы». Время от времени это умение оказывалось полезным: подать сигнал, например. Или выманить из надёжного укрытия караульщика. Вот как сейчас.

В доме заскрипели половицы, послышались недовольные голоса разбуженных собачьим лаем людей. Лязгнул отпираемый замок — этого звука шотландец ждал более всего. По двору заметались отблески: неся фонарь, вышел спотыкающийся в полусне мальчишка-служка. Вполголоса проклиная четвероногую тварь, принялся светить вокруг, разыскивая животное. Судя по невнятному бормотанию, бедной псине грозило немедленное утопление в навозной яме с предварительным обдиранием шкуры и четвертованием.

Гостиничный служка слишком поздно заметил выросшую рядом тень. Хозяйственно погасив упавшую на землю лампу, Дугал сгрёб поверженного бедолагу за шиворот и отволок подальше, на задворки гостиницы. На поясе у мальчишки болтался короткий нож, и Мак-Лауд на миг заколебался — как поступить? Прислуга «Белого быка» не сделала ему ничего дурного, просто случайно оказалась на дороге. Ладно, пусть валяется. Треснул он парня от души, и тот нескоро придёт в себя. А опомнится, всё равно ничего толком рассказать не сможет.

Переступив через порог и прикрыв за собой толстую дубовую дверь, шотландец угодил в мир привычных звуков и запахов. Дым очага, подгоревшее масло, хруст соломы под ногами… Ступеньки наверх, к комнатам постояльцев. Тускло освещённый чадящей лампой коридор, куда выходят четыре двери. Возле последней в тупике стоит скамья, на ней сидит и вполглаза дремлет, привалившись плечом к бревенчатой стене, некий коренастый лысоватый тип с короткой рыжей бородой, обрамляющей бульдожью челюсть. Меч в ножнах прислонён к стене — только руку протянуть. На поясе длинный кинжал.

Дугал не знал имени караульного, зато с необыкновенной резкостью и точностью вспомнил иное. Сегодняшнее утро, свист арбалетного болта. Тьма, стиснутое огненной петлёй горло. Именно этот человек из отряда Джейля стрелял в него. И, вероятно, именно он потом, обшарив мёртвое тело, закидал его комьями земли.

Ну, я ж тебя, подумал Мак-Лауд, чувствуя, как в груди поднимается волна холодной ярости. А что — он его? С голыми руками на меч? До тупичка шагов десять, беззвучно не подберёшься, стоит ступеньке скрипнуть — пиши пропало… Тут в голову шотландца пришла мысль, от которой Мак-Лауд, несмотря на драматическую ситуацию, едва не заржал в голос — и, единственно усилием воли сдерживая гнусное хихиканье, потянул через голову вонючий крестьянский балахон…

Одна из ступенек, конечно же, скрипнула — негромко, едва слышно, но стрелок Ральфа провёл немало времени в военных походах и опасных делах, научившись моментально пробуждаться от любого шороха. Лысый вскинулся, правой рукой нашаривая рукоять лежавшего рядом клинка… и оцепенел, хрипя и вытаращив глаза так, что они походили на два сваренных вкрутую яйца.

К нему беззвучно приближался убитый сегодня утром лохматый верзила — в той же изодранной в клочья рубахе, заскорузлой от крови по вороту и на боку, вокруг дыры, пробитой тяжёлым болтом. В ямке под кадыком бугрился жуткий багрово-фиолетовый шрам, ноги были босы и окровавлены, а давешний мертвец шёл себе и шёл не спеша, вытянув перед собой руки со скрюченными пальцами. Шёл и ухмылялся от уха до уха. Почему-то жизнерадостный оскал выглядел гораздо страшнее, чем если бы явившийся из небытия призрак завывал, грозя живьём забрать погубителя в адское пламя.

Стражник обратился в недвижную мраморную статую, в особенности напоминая оное изваяние цветом лица. Когда же Дугалу оставалось до него всего пара шагов, злосчастный арбалетчик издал странный утробный стон, похожий на гулкое «хооу-умм», с которым в болоте всплывает особенно крупный пузырь, и мешковато свалился с лавки. Дугал едва успел подхватить сомлевшего подручного Джейля прежде, чем тот грянулся на пол — и скривился от шибанувшей в нос вони.

— Ах, бедненький, весь испачкался… — брезгливо буркнул шотландец. — Надеюсь, попомнишь ты эту ночку и свою лихую стрельбу… Может, прирезать тебя, как ты того заслуживаешь? Да неохота руки марать… Чёрт с тобой, авось так свихнёшься…

Мак-Лауд пристроил обмякшее тело в углу и сунулся к створке, охранявшейся лихим стрелком из арбалета. Она открывалась наружу и была для верности подпёрта поленом. Пленникам всё равно некуда деться: через окно не вылезти, ибо крепкие ставни заперты снаружи, а ежели начнут звать на помощь либо попытаются вышибить дверь — подчинённые мессира Ральфа быстро призовут их к спокойствию.

Уже шагнув внутрь, Дугал сообразил — как бы сейчас верные соратники не испортили так удачно начатое дело своими воплями. Они ведь тоже справедливо полагают его усопшим. Если с перепугу рехнётся лысый арбалетчик, то и поделом ему, а вот если подвинется умом ни в чём не повинный Гисборн или бедняга Франческо…

В комнате пленников еле тлел плавающий в плошке с жиром фитиль. Заслышав скрип открывающейся двери, прикорнувший у стола человек поднял голову. Лежавшая то ли на сундуке, то ли на широкой лавке фигура, с головой накрытая дорожным плащом, тоже зашевелилась — в темноте светлым овалом мелькнуло острое личико Изабель, вспыхнули отражённым светом две яркие точки глаз.

— Dolce Madоnna, — потрясённый дрожащий голос, раздавшийся откуда-то снизу, принадлежал Франческо — оказывается, мальчишка устроился на полу. — Мессир Дугал?..

— Скорее, его воскресший неугомонный дух, — надежда Мак-Лауда на то, что сейчас он наконец впервые узрит испуганную мистрисс Уэстмор, не оправдалась. Самообладание рыжей девицы выковали из лучшей дамасской стали, закалив в крови сотен поверженных врагов. Если она и была ошеломлена явлением вроде бы сгинувшего навеки шотландца, то на её внешнем виде это никак не отразилась. Изабель бодро вскочила со своей лежанки, деловито осведомившись:

— Делаем ноги?

Единственным поражённым до глубины души человеком был милорд Гай Гисборн. Он так и остался сидеть, деревянно выпрямившись и уставившись на воскресшего из мёртвых сотоварища. Когда же англичанин сумел заговорить, то прохрипел, заикаясь:

— Кх… ка-а… как?.. Я ведь своими глазами видел…

— Ничего ты не видел, — отрезал Мак-Лауд. Ему пока что не хотелось обсуждать события сегодняшнего утра. Он бы предпочёл всё забыть — и молнии во мраке, и видение горящего дворца. — Идём. Добро, что у вас отобрали, придётся пока оставить на память Джейлю. Надо побыстрее убираться отсюда — и из трактира, и из Безье. Бертран Транкавель в городе. Он ищет нас. Гай, давай ты потом всласть поудивляешься, а?

— Без денег, лошадей и оружия мы далеко не уйдём, — как всегда случалось в моменты волнения, усилившийся акцент Франческо превратил его речь в мешанину бессмысленных звуков. С трудом взяв себя в руки, итальянец повторил фразу — теперь уже более разборчиво.

— Верно, — закивал Дугал, затаскивая в комнату бесчувственного стрелка. — Не уйдём. Но всё равно попытаемся. Иначе, уж поверь, никто из вас не доживёт до завтрашнего полудня. Кроме разве что мистрисс Изабель.

Упомянутая дама нетерпеливо топталась подле дверей, выглядывая в опустевший коридор. Шотландец, склонившись над благоухающим ароматами отхожего места арбалетчиком, принялся стаскивать с поверженного врага добротные сапоги воловьей кожи и потрёпанный колет.

— Малы, чтоб тебя вспучило…

— Дугал, что ты делаешь? — примороженным голосом поинтересовался Гай.

— Собираю трофеи, — обувшись и одевшись, Мак-Лауд позаимствовал у не справившегося с обязанностями стража меч и кинжал — швырнув последний сэру Гисборну. — Пошли. Только очень, очень тихо.

Четыре человека поочерёдно выскользнули в коридор. Спустились по лестнице, тщетно стараясь прикинуться бестелесными призраками и не скрипеть ступеньками. У более лёгких на ногу Франческо и Изабель это получилось, у Гая и Мак-Лауда — не очень. Притворённую дверь во двор никто не запер — стало быть, оглушённый шотландцем служка по-прежнему валялся под стеной конюшни.

— Давайте хоть лошадей сведём! — зашипела Изабель, оказавшись на улице и переведя дух.

— Как? — сиплым полушёпотом откликнулся Дугал. — Нет уж, топайте за мной и не спорьте.

— Куда, собственно, ты нас тащишь? — Гай окончательно смирился с присутствием ожившего Мак-Лауда, задав вполне разумный, хотя и несколько несвоевременный вопрос.

— К друзьям, — пропыхтел шотландец, труся через обширный двор к воротам. Спасённые торопились следом, косясь по сторонам в ожидании внезапной напасти. — К таким друзьям, что молятся кошельку заместо креста… Шепнёшь им нужное словечко, и тоже станешь их верным приятелем до скончания времён… А, чтоб вам всем провалиться!

Судьба, как известно, обожает злые шутки. Именно в этот момент, не раньше и не позже, напротив «Белого быка» остановился ночной патруль. Факелы в руках стражников выхватили из темноты группку крадущихся через двор людей. С наступлением темноты, как известно, все добрые горожане сидят по домам, а шастают только воры, разбойники да ночная стража. Посему старшина патруля с сознанием честно выполненного долга оглушительно гаркнул:

— А ну, стоять на месте! Стоять, кому сказано!

Изабель, державшаяся позади, немедленно попятилась в полосу густой тени, таща за собой Франческо. Сэру Гисборну, всегда уповавшему на защиту закона, на мгновение показалось, что сдаться городской страже — не самый плохой выход. Рассказать о происках Ральфа Джейля и Транкавелей, попросить убежища…

Разумные планы ноттингамского рыцаря оказались в мгновение ока порушены его лихим компаньоном, оскалившимся навроде озлобленного пса и без лишних раздумий кинувшегося на ближайшего стражника. Прежде чем Гай успел вмешаться, шотландец уже сбил с ног двоих или троих дозорных, вырвал из чьих-то рук копьё и завертел его смертоносным колесом. Охранители покоя мирного города Безье, привыкшие ловить обычных домушников и никак не ожидавшие столкновения с полоумным убийцей, в ужасе попятились. Двое, забывшие поглядывать по сторонам, оказались затылками к Гаю. Со вздохом сожаления англичанин сгрёб блюстителей за отвороты колетов и как следует столкнул головами.

«Долго не продержимся», — в окнах гостиницы, как краем глаза отметил Гай, заметались тусклые огоньки свечей. Что самое досадное, вспыхнули они и на втором этаже, в комнатах, занятых отрядом Джейля. Хлопнула распахнувшаяся дверь — привлечённые шумом и криками во дворе, наружу выбегали постояльцы. Ещё немного, и вокруг будет не протолкнуться от зевак и доброхотов, желающих принять участие в поимке злоумышленников. К стражникам непременно пожалует подкрепление, и что тогда?

Конец стычке положило неожиданное вмешательство со стороны. Двустворчатая дверь конюшен распахнулась, и во двор с топотом и ржанием ворвались напуганные чем-то лошади постояльцев. В мельтешении людей и животных Гай потерял шотландца, зато рядом неизвестно откуда возник Франческо, мёртвой хваткой вцепившийся ему в рукав и завопивший:

— Бежим!

«Я не могу бросить соратника в беде», — хотел было сказать Гай. Но тут живой, хоть и еле держащийся на ногах Мак-Лауд вывалился на него из общей суматохи, хрипло бормоча:

— Сматываемся, сматываемся!

Они юркнули в узкий тёмный лаз между двумя соседствующими стенками, едва не сбив с ног притаившуюся там Изабель. Замыкавший тактическое отступление Гай бросил прощальный взгляд за плечо — и ему показалось, что в охватившей гостиничный двор сумятице он заметил шевалье Джейля. Стоя у крыльца «Белого быка», тот с яростной досадой выговаривал что-то троице своих подчинённых. Потом их загородила брыкающаяся лошадь, а сэр Гисборн кинулся вслед сотоварищам, карабкавшимся на невысокую каменную стену постоялого двора.

ГЛАВА ВТОРАЯ Вопросы и ответы

12 октября.

В косо падающем сквозь прохудившуюся крышу солнечном луче кружили пылинки. Гай уже с четверть часа бездумно созерцал танец крохотных частиц сенной трухи, в который раз устало поражаясь переменчивости людской судьбы. Как, оказывается, просто сделать из посвящённого рыцаря, наследника не самых бедных владений, побирающегося бродягу без единого пенни в кармане! Единственная ценная вещь, коей обладает этот нищий — ворованный кинжал. Можно попытаться продать в оружейную лавку. Если хозяин впустит. Ах да, ещё болтающаяся на шее серебряная ладанка, якобы с частицей Истинного Креста, в незапамятные времена купленная кем-то из предков и передаваемая владельцами манора Локсли по наследству. Гай стал её обладателем года три назад, когда покинул домашние владения и перебрался в Лондон, ко двору принца Джона. Нет, талисман он продавать не станет — разве что уж совсем припрёт и другого выхода не останется.

Внизу затопталась и шумно вздохнула лошадь. Гай прислушался — не идёт ли хозяин конюшни, на чьём сеновале они обосновались без всякого на то дозволения. Мысль спрятаться где-нибудь и дождаться утра пришла в головы беглецам сразу же, как только они оказались на улице, соседней с недоброй памяти «Белым быком». Во-первых, немедленно выяснилось, что Мак-Лауд с трудом передвигает ноги и вот-вот потеряет сознание — весь остаток его сил ушёл на драку с ночной стражей. Во-вторых, беготня по ночным улицам незнакомого города не приведёт ни к чему хорошему. Ещё одной стычки с патрулём или, не приведи Господь, людьми Бертрана Транкавеля им не пережить.

Гаю и Франческо выпало удерживать шотландца от падения, Изабель — искать убежище. Рыжая девица справилась с возложенным на неё поручением столь ловко, что Гай в очередной раз задумался над сложностью жизни торгового сословия. Чопорная мистрисс Уэстмор быстро перелезла через забор и вскоре высунулась, вполголоса сообщив — она нашла приставную лестницу, ведущую на сеновал.

Самым трудным оказалось не перебраться самим, а втащить висящего неподъёмным мешком Мак-Лауда — сначала через ограду, а потом поднять наверх по хлипкой, сколоченной из горбыля лесенке. Но нужда заставит преодолеть любые препятствия, и они всё же забрались в тесное пространство, пропахшее слежавшимся сеном и мышиными гнёздами.

Дугал немедленно рухнул там, где стоял, заснув воистину мёртвым сном. Гаю даже порой казалось, что шотландец не дышит. Мистрисс Изабель развернула запасливо прихваченный с собой дорожный плащ и накрыла им лежащего между сенных охапок человека. Присела рядом, буркнув: «Чихала я на приличия, мне холодно», свернулась, подтянув колени к подбородку, и тоже задремала. На Франческо, похоже, накатила чёрная меланхолия. Итальянец забрался в дальний угол и долго возился там, душераздирающе вздыхая и бормоча про себя. Воспользоваться моментом и передохнуть он так и не захотел. Поведать, что его беспокоит, не решился.

Сэру Гисборну, впрочем, хватало собственных удручающих размышлений. Он так и просидел до первых рассветных лучей солнца, пытаясь осознать происходящие с ними события.

Более всего Гай сожалел об утраченном боевом жеребце по кличке Фламандец, за коего некогда выложил круглую сумму. Затем — об отнятом оружии и потерянном самоуважении. Он не сумел оправдать оказанное ему доверие, провалил поручение и упустил ценнейшую вещь, силой обстоятельств саму упавшую ему в руки. Конечно, от него зависело немногое, но друзья и покровители ему доверяли, на него полагались — и что в итоге? Полный провал во всех смыслах. Хоть возвращайся домой и сиди там до конца жизни, не осмеливаясь никому показываться на глаза.

Другим вопросом, на который милорд Гисборн не находил приемлемого и сколько-нибудь разумного ответа, было внезапное появление усопшего компаньона. Гай мог поклясться спасением души и отцовским наследством, что Дугал Мак-Лауд окончил дни свои в злосчастной долинке неподалёку от замка Ренн. Да, порой люди выживают после самых невероятных ранений, но невозможно остаться в живых, приняв две пущенные в упор арбалетные стрелы! Может, на самом деле лежащий вон там человек не Дугал? А кто? Неупокоенный дух, как заявила мистрисс Уэстмор? Такое случается, Гай собственными ушами слышал подобные истории. Промыслом Господним люди, ушедшие из жизни до срока, возвращаются в мир живущих — дабы исполнить свой долг или осуществить незаконченное дело. Где-то около Кентербери недавно приключилось нечто похожее… Или не в Кентербери, а в Ковентри?

А если они всё-таки ошиблись, и Дугал не умирал? Первое, что нужно сделать, когда шотландец придёт в себя — расспросить его как следует!

Промаявшийся бессонно до самого утра мессир Бернардоне вылез из своего закутка, весь облепленный мякиной. Молча обозрев себя, он скорбно вздохнул и взялся отряхиваться — без особого, впрочем, усердия, скорее из привычки к аккуратности.

Гаю захотелось слегка расшевелить попутчика. Вспомнив загадочную обмолвку шотландца, он спросил:

— Франческо, кто молится кошельку?

— Евреи-ростовщики, — уныло откликнулся Франческо. — Монахи на моей очень далёкой отсюда родине. Это старая и не слишком-то достойная шутка, мессир Гай.

— А ещё? — не отставал ноттингамец. — Я не шучу, я серьёзно говорю!

— Ещё так злословят глупые и недальновидные люди, желающие изведать на своей шкуре гнев рыцарей Храма, — язвительно сообщила проснувшаяся госпожа Уэстмор, зевая и прикрывая рот ладонью. — Неймётся с утра, сэр рыцарь?

Мак-Лауда голоса и дневной свет ничуть не обеспокоили. Он продолжал лежать пластом, в точности похожий на мертвеца, и лишь мерное дыхание обнаруживало в шотландце признаки жизни.

— Погоди-ка… Ты говоришь о тамплиерах? Разве в Безье есть прецептория Ордена? — удивился Гай Гисборн, привыкший, что на Британских островах храмовники располагают свои владения либо в больших городах, либо в портах на побережье, чтобы оказаться поближе к сосредоточию торговых и денежных дел.

— Есть, — кивнул Франческо. — Мне рассказывали. Правда, где именно, я не знаю. Зачем вам храмовники, мессир Гай?

— Вроде бы Дугал намеревался отвести нас туда. Может быть, ещё и отведёт. Если сможет идти, конечно, — ноттингамец пробрался к прикрытому хлипкой дощатой дверцей квадратному окну сеновала и выглянул наружу. Лестница за ночь никуда не делась. По маленькому грязному двору разгуливала стайка пёстрых кур и чёрная коза.

Стоя спиной к девице Уэстмор и итальянцу, Гай не мог видеть выражений, появившихся на их лицах. Изабель раздражённо скривилась, Франческо же виновато отвёл глаза, будто его уличили в некоем крайне неблаговидном поступке. Однако, заговорив, Изабель ничем не выдала испытываемых ею чувств:

— Попросить помощи у рыцарей Храма? Неплохая мысль. При одном условии — если они не боятся ссориться с Транкавелями. Ведь господа Ренна наверняка полагают нас своей законной добычей.

— Мало ли кто что полагает. Вот шевалье Джейль тоже полагал, — Гай обернулся, опершись спиной об стену, и внимательно посмотрел на девицу Уэстмор. — Кстати, мистрисс Изабель… Вас не затруднит объяснить, отчего вы столь рьяно выставляли шевалье Джейля едва ли не врагом рода человеческого, а он вдруг оказался преданным сторонником глубоко чтимой мною госпожи Элеоноры Аквитанской?

— А вас, сэр рыцарь, не затруднит объяснить, с чего вы взяли, будто Джейль — человек королевы? — дёрнула острым плечом рыжая девица.

— Он мне так сказал, — опешил Гай. — Даже пергамент показал, со своеручной подписью её величества и печатью…

— В славном городе Париже есть квартал Марэ, — задумчиво сообщила Изабель, накручивая на палец длинную рыжую прядь. — В квартале Марэ есть улица святой Сусанны, а на этой улице обитает некий умелец, способный за пристойное вознаграждение написать буллу Папы Римского, в коей будет указано, что Папа публично признаёт вас своим незаконнорождённым сыном. И уверяю вас, милорд, даже сам первосвященник затруднится сказать, его подпись стоит на документе или не его. Документы, любезный сэр Гай, подделываются с лёгкостью необыкновенной. Особенно если вы не стеснены в средствах.

— Ещё того чище, — пробормотал Гисборн. — Не верь глазам своим и словам чужим — это понятно. Теперь выходит, что бумагам с печатями тоже доверять не след… Чему ж тогда верить, хотел бы я знать? Проклятье, а почему я должен верить тебе?

— Ну, чему и кому верить — это уж вы решайте сами для себя, Гай, — неожиданно мягко откликнулась Изабель. — Лично я в трудных случаях полагаюсь на наитие, и оно редко подводит… Что касается нашего вероломного шевалье — признаюсь, два-три месяца назад я была твёрдо убеждена, что мессир Ральф — вернейший и преданнейший клеврет покойного канцлера. У меня имелись доказательства и свидетельства людей, заслуживавших доверия. А теперь, после смерти хозяина — не знаю. Может, он из стаи ловчих псов Филиппа-Августа? Или, если поднимать ставки выше — служит Константинополю?..

Внимательно слушавший Франческо недоверчиво присвистнул, заявив:

— Да п олно вам, монна Изабелла. У этого Джейля на лице написано — он родился в Нормандии или в Британии!

— Какая разница, где кто родился, — резким взмахом кисти отмела возражения рыжая девица. — Главное — кто кому платит. Помяните моё слово, уедет ваш драгоценный архив к императорскому двору!

Гаю очень хотелось спросить, каким образом пропавший архив угодил к самой госпоже Уэстмор, но тут ему вспомнился гонец с посланием от принца Джона, догнавший его и Мак-Лауда в Туре. Принц и Годфри Клиффорд тоже считали возможными похитителями византийцев, мало того — указали приметы их вероятного предводителя. В послании, помнится, давалось весьма условное описание — уроженец Аквитании двадцати пяти лет от роду, блондин с серыми или голубыми глазами… Чем не Ральф Джейль?

— Как пить дать уедет, если мы не помешаем, — хриплый шёпот заставил всех вздрогнуть.

Мак-Лауд с трудом поднял взлохмаченную голову, уставившись на верных соратников воспалёнными глазами. Выглядел он скверно — почти как в Ренне, после неудачной охоты на волка-оборотня, если не хуже.

— Хитрый и везучий ублюдок, — продолжал шотландец. — Всех, всех обвёл вокруг пальца… Небось пылит сейчас по дороге на Марсель, только пятки сверкают… А мы торчим по его милости на конюшне, как последние нищеброды! Поймаю — всю задницу распинаю!

Мак-Лауд подтянулся на руках и сел. Даже это усилие далось ему нелегко.

— Смотрите-ка, полумёртвое воплощение Кухулина изволило ожить и снова грозится жуткими карами, — не удержалась девица Уэстмор. — Ну, теперь всем нашим врагам точно крышка. Я бы на месте Джейля заранее повесилась.

— Ехидная ты стерва, — просипел Мак-Лауд. — А ведь, между прочим, жизнью мне обязана. Не понимаю, что заставляет меня терпеть твоё ядовитое общество?

— Я рад, что ты пришёл в себя, Дугал, — сердечно сказал Гай. — Мы все рады. Мистрисс Уэстмор тоже, но стесняется в этом признаться и скрывает свои подлинные чувства за привычным сарказмом. Верно я говорю, мистрисс Уэстмор?

Изабель скроила кислую гримаску.

— Радость моя безгранична, — произнесла она стеклянным голосом.

— Мы как раз затеяли что-то вроде срывания масок, — Гисборн, оттолкнувшись от стены, прошёлся взад-вперёд в солнечном луче, через безостановочную пляску пылинок. — Изабель, которая, как ты недавно обмолвился, знает всё про всех, утверждает, что Джейль — шпион византийского императора, а рескрипт королевы Элеоноры у него поддельный. Я не знаю…

Он прервался, недоумённо воззрившись на Дугала. С шотландцем творилось что-то неладное. Мак-Лауд сипло перхал, размахивал руками и мотал головой. Гисборн далеко не сразу понял, что кельт смеётся.

— Чему ты радуешься? — уязвлённо осведомился Гай. — Хочешь сказать, Ральф Джейль не имеет никакого отношения к Константинополю?

— Имеет… самое прямое… — просипел шотландец, всё ещё не в силах справиться с хохотом. — Джейль — византийский шпион… Браво, женщина! Брависсимо! Нет-нет, Гай, не обращай на меня внимания. Всё так и есть. Джейль трудится в пользу Комниных, это истинная правда. Кто бы тебя ни спросил, так и отвечай: Ральф Джейль — византийский лазутчик, поганый убийца и похититель невинных девиц.

— Вот как? — Гай нахмурился. Прямодушный англичанин не любил, когда с ним играли втёмную, и тем паче, когда над ним потешались. — Тогда, может быть, расскажешь наконец про себя? Какой такой славой ты просил поделиться этого сукина сына? Кому служишь ты?

Шотландец резко посерьёзнел. Вопреки ожиданиям, англичанин получил точный и недвусмысленный ответ:

— Хитромудрой Элинор, да благословит Господь её начинания и её друзей. Чтобы уж сразу всё прояснить, Гай: мы с Джейлем служили одному господину, вернее сказать, госпоже. И в этой истории с архивом должны были быть заодно. Но, видит Бог, нынче Ральф встал на кривую дорожку, и она не доведёт его до добра. Боюсь, скоро конец его везению. И… прости, что втянул тебя во всю эту грязь.

— Ты меня не втягивал, я сам втянулся. А что за старые счёты меж вами? — почувствовав, что настал тот редкий случай, когда Дугал говорит правду, Гай твёрдо решил выяснить всё до конца. — Что он имел в виду, когда орал «Теперь мы квиты!» там, в ущелье?

— Тебе непременно хочется это знать? Именно сейчас? — скривился шотландец.

— Да! — почти в полный голос рявкнул сэр Гисборн.

— Что ж, раз тебе невтерпёж… Лет десять назад я стал виновником гибели его семьи, — нехотя сообщил Дугал. — Покойный отец мессира Джейля был шерифом английской короны в Дингуолле — это неподалёку от моих родных краёв. Джейль-старший придерживался той идеи, что для поддержания спокойствия и порядка нет средства лучше доброй плахи и крепкой верёвки. Однако во всём надо знать меру, а господин шериф этой меры ведать не хотел. Вскоре чаша терпения его подданных переполнилась. Вспыхнул бунт, в котором я был одним из зачинщиков. Дом Джейлей сожгли, семья и близкие разделили участь главы семейства. Мне казалось, я защищаю интересы моей страны и моего народа, я не хотел безвинных жертв, и мне действительно жаль — но бунт есть бунт. Это как лесной пожар: легко начать, но управлять невозможно. Ральфу тогда повезло — он уцелел.

— Тогда его злоба вполне объяснима, — после долгой паузы признала Изабель. Мак-Лауд едко хмыкнул:

— Ненависть — как хорошее вино. Чем старше, тем крепче. Но теперь-то, полагаю, мы и впрямь квиты. Если тебя это порадует, скажу ещё — главарей того мятежа схватили и судили. Двоих повесили в Ньюкасле, один сумел бежать. И бегает до сих пор, никак остановится не может, — последнее было добавлено с изрядной горечью.

«Что-то подобное я и подозревал, — кивнул про себя англичанин. — Вечно от этой Шотландии сплошное беспокойство и никакого проку. А про Дингуолльский мятеж, помнится, я краем уха слышал: скотты тогда изрядно пошумели, возмутив едва ли не весь север Острова».

— Горец-бунтовщик верой и правдой служит английской королеве? — недоверчиво спросил Франческо.

— Свет видывал и более странные союзы, — пожал плечами Дугал. — Времена меняются. Мы меняемся вместе с ними.

— Значит, тогда, на причале в Дувре, ты вовсе не устраивал Лоншану побег с Острова? — разрозненная мозаика стремительно обретала законченные очертания, все кусочки со звонким щёлканьем занимали положенные им места. — А если бы тебя казнили заодно с твоим хозяином?

— Кила бы у них выпала — меня казнить, извините, мистрисс Изабель, на грубом слове, — Мак-Лауд снова глухо закашлялся. — Нет, Гай, побег я не устраивал. Я знал, что у архива канцлера выросли длинные ноги и он убегает, но понятия не имел, кто именно прибрал его к рукам. Что же до его милости Лоншана, я хотел заморочить ему голову и без лишнего шума доставить на Сицилию, Элеоноре Пуату. Но раз уж вашими стараниями карлика вздёрнули — знать, судьба.

— Сколь многого не ведаем мы о ближних своих… — буркнул Гисборн. — Я уж теперь и не знаю, как к тебе обращаться. Тебя действительно зовут Дугал Мак-Лауд или иначе?

— Крестили Дугалом, — слабо улыбнулся кельт.

— Осталась самая малость, — с самым грозным видом Гисборн повернулся к Изабель Уэстмор. Рыжая девица ответила ему безмятежным до полной прозрачности взглядом. — Две маски из трёх сняты. А кем будете вы в этом раскладе, драгоценная мистрисс Изабель? Советую отвечать.

— А мне на ваши советы, сэр рыцарь, свысока плевать, — дёрнула плечиком ехидная девица. — Я — свободная горожанка из города Бристоля, торговка и полноправная представительница торгового дома «Уэстморы: Найджел, Наследник и Компаньоны». Сверх того ни словечка не скажу, пока не сочту нужным. Вы, простите великодушно, не того полёта птица, чтобы давать вам отчёт. К тому же вы выбрали неудачное место и время для своего дознания. Кажется, сюда кто-то идёт. Дай Бог, чтобы это не были сыновья конюха с вилами наперевес.

* * *

— Есть хочется, — капризно заявила Изабель, когда четверо беглецов покинули временное пристанище, счастливо избегнув нежелательных встреч. — Дугал, вроде бы в твоём кошеле звенело с десяток пенни? Подождите меня здесь. Пойду, куплю чего-нибудь съестного, а заодно расспрошу дорогу к прецептории.

Выяснение отношений до поры до времени пришлось отложить. Мак-Лауда опять пришлось поддерживать с двух сторон: все его старания идти самостоятельно заканчивались плачевным падением. В конце концов Гай, обозлившись, назвал компаньона паршивым упрямым ослом, и тот смирился с новой для него ролью обузы.

Вернулась девица весьма озабоченной — и с тряпочным свёртком, в коем обнаружились ещё тёплые пирожки, честно поделённые между собратьями по несчастью. Мак-Лауду, как раненому и болящему, достался ещё глиняный кувшин с молоком — каковое молоко Дугал покорно выпил, скривив при этом страдальческую физиономию.

Жуя, мистрисс Уэстмор делилась узнанным: несколько зданий, принадлежащих Ордену, располагаются в полуденной части города. Чтобы добраться туда, нужно пересечь почти весь Безье. Собеседник заодно поделился потрясающей новостью: ночью один из патрулей едва не изловил волкодлака. Проклятая тварь шаталась в окрестностях трактира «Белый бык» и напала на мальчишку-прислужника, однако загрызть не успела — вмешались доблестные блюстители. Теперь городская стража засела в трактире, выпивая за здоровье друг друга и похваляясь выказанной доблестью.

— Этот горожанин как-то странно на меня пялился, — закончила свой рассказ Изабель. — Боюсь, как бы мессир Бертран не повелел кричать наши приметы на рыночной площади, назначив щедрое вознаграждение за голову…

То путешествие через городок Безье Гай Гисборн впоследствии предпочитал не вспоминать. Опасаясь показываться на улицах, они крались закоулками, через помойные ямы и вонючие задворки овчарен и хлевов. На задах какого-то трактира к ним привязалась свора бродячих псов. Проклятые шавки напасть не решались, благо Гисборн то и дело останавливался и отмахивался подобранной палкой, но неотвязно тащились следом и подняли такой лай, что услышали бы, пожалуй, аж в Куизе. Перебираясь по шаткой доске через сточную канаву, Франческо поскользнулся и упал, вымазавшись по уши. Девица Изабель зацепилась за ржавый крюк подолом платья, тут же украсившимся длинной прорехой. В довершение бедствий они спутали повороты и долго искали нужную улицу, а Мак-Лауду явственно становилось всё хуже, хотя он изо всех сил старался этого не показывать.

…Преодолев все вышеозначенные мытарства, около седьмого часу дня[12] беглецы стояли перед низкой въездной аркой угрюмого и неприступного с виду дома, сложенного из серого с жёлтыми прожилками гранита. В глубине арки темнели наглухо запертые ворота, над замковым камнем осенний ветерок слегка покачивал знамя, сшитое из чёрного и белого полотнищ. Сбоку от ворот Франческо обнаружил длинную цепочку с кольцом и, вопросительно глянув на спутников, несколько раз дёрнул за неё. Где-то в глубинах дома призывно забрякал колокольчик.

— Гай, скажешь прислужнику — «Чёрное, белое и золотое», — прохрипел шотландец, обессиленно привалившись к стене. Сэр Гисборн хотел переспросить, опасаясь, что не расслышал условной фразы в точности, как в тёмных досках внезапно разверзлось тщательно замаскированное круглое оконце и сиплый голос равнодушно осведомился:

— Кто, к кому, по какому делу?

— Чёрное, белое и золотое, — значительным голосом проговорил англичанин слова пароля.

За воротами воцарилось удивлённое молчание. Потом оконце мрачно хрюкнуло:

— Ну?

Гай озадаченно оглянулся на Франческо. Франческо, подняв брови, посмотрел на Изабель. Та пожала плечами и ткнула большим пальцем в Мак-Лауда: мол, все вопросы к нему.

— Может, ваше произношение в этих краях не понимают? — предположила девица. — Сэр рыцарь, повторите ещё раз, да повнятнее!

Гисборн наклонился к самому окошку — и оказался нос к носу с жуткой небритой ряшкой, чьи тугие щёки заполнили оконце едва не целиком. Маленькие сонные глазки смотрели на ноттингамца безо всякого выражения.

— Чёрное, белое и золотое, — чуть ли не по слогам произнёс Гай прямо в эти глазки, морщась от исторгаемого привратником чесночно-пивного «аромата».

— Ну? — опять прогудела рожа.

— Тупой, что ли?! — не выдержала мистрисс Уэстмор, нетерпеливо отпихивая Гисборна и сама просовываясь к глазку. — Послушай, милейший! Ты понял, что говорит тебе благородный рыцарь? Чёрное, белое…

— Да слышал, не глухой! — просипел привратник. — Чего надо-то?

— Нуждаемся в помощи! — взмолился Франческо, не в силах более выносить сей фарс. — В помощи и убежище!

— Так бы сразу и говорили. Заходите, — окошко захлопнулось, приоткрылась калитка.

Узкая, едва человеку протиснуться, окованная железными полосами и со скобами для здоровенного засова. За воротами арка продолжалась, в ней царил полумрак, разгоняемый светом пары факелов. Шагах в пяти Гай увидел опущенную решётку и внутренний двор с рядами желтеющих кустов шиповника. Привратник — здоровенный детина, вольнонаёмный слуга Ордена, судя по мирской одежде и скромному крестику алой эмали, — задвинул на место бесшумно скользящие засовы, набросил крюки и молча поманил незваных визитёров за собой. В стене подворотни открылась неприметная дверца, за ней — три истоптанные каменные ступеньки вниз и каморка со скамьями вдоль стен и узким оконцем, забранными прутьями.

— Тут ждите, — распорядился дозорный. — Я извещу кого нужно.

Он удалился, предусмотрительно закрыв дверь снаружи на засов.

Мистрисс Изабель уселась на лавку, благовоспитанно сложив руки на коленях и натянув поглубже капюшон плаща. Нервно ёрзавший Франческо устроился по соседству с ней. Мак-Лауд кучей плохо соединённых между собой костей рухнул прямо на пол.

Ноттингамец выглянул в окно. Проём находился ниже уровня земли, и всё, что удалось ему разглядеть, это край мощёного булыжником двора. Сейчас привратник позовёт кого-то, обладающего правом принимать решения. Придётся внятно и по возможности правдоподобно изложить целый ворох событий последних дней — но возможно ли это? Будь он магистром здешней прецептории, не поверил бы ни единому слову столь подозрительных личностей. Вдобавок с ними пришла женщина, а всем известно — храмовники весьма и весьма неодобрительно относятся к тому, чтобы в их владениях гостили представительницы слабого пола. Как бы мистрисс Уэстмор не попросили удалиться… Но тогда вместе с ней уйдёт и Франческо — и будет совершенно прав, ибо даже столь самоуверенную девицу нельзя бросать в одиночестве…

Минуло не менее получаса — так думалось изнывавшему от неопределённости милорду Гаю. Наконец за дверью затопали шаги, лязгнул снимаемый засов и, пригнувшись, в низкую дверь вошли двое. Один — уже знакомый Гаю зверообразный привратник, другой — человек средних лет, носивший поверх обычной одежды суконную чёрную хламиду с нашитым на плечо алым крестом.

«Сервент, — сообразил англичанин, вспомнив то немногое, что знал о порядках в Ордене Храма, — сержант, самый низший чин. Недавно вступивший оруженосец, ещё не дослужившийся до посвящения в рыцари, или, напротив, ветеран, не рвущийся к вершинам. И на том спасибо. Вряд ли этот станет нас о чём-то расспрашивать. Можно надеяться хотя бы на пару часов передышки».

Безымянный храмовник молча оглядел потрёпанную компанию — взгляд у него был цепкий, мгновенно оценивающий, кто чего стоит. Привратник свирепо сопел у него за плечом, многозначительно похлопывая себя по лопатообразной ладони устрашающего вида дубинкой и молчаливо намекая: чужакам здесь не слишком рады. Наконец брат Ордена изволил заговорить:

— Ваш друг может идти самостоятельно? Он болен или ранен?

— Он… э-э… — замялся Гай, подбирая нужное слово.

— Ранен, болен и устал, — сухо сказала Изабель. Мак-Лауд, подтверждая её слова, застонал.

— Что ж, о нём позаботятся, — смилостивился храмовник. — Оружие ваше оставьте здесь и следуйте за мной. Бернардо, помоги сему достойному мужу подняться в келью.

Из оружия нашлись только позаимствованные в «Белом быке» меч и кинжал. Разоружившись, незваные гости проследовали — под беззвучно поднявшейся решёткой, по одной из обрамлявших прямоугольный двор крытых галерей, вверх по узкой скрипучей лестнице, втиснутой меж двух соседствующих зданий, через длинный сумрачный коридор, делавший неожиданные повороты то вправо, то влево… У Гая создалось впечатление, что они идут по маленькому замку — впрочем, прецептория и задумывалась своими создателями, как нечто среднее между монастырём и крепостью — причём сопровождающий делает всё, чтобы пришлецы никому не попались на глаза.

Вольнонаёмный Бернардо, похоже, был здоровее быка — даже не запыхался, волоча практически висящего на нём шотландца. Им не встретилось ни единой живой души, не считая шмыгнувшей мимо пары слуг в одном из дворов, хотя повсюду ощущалось близкое присутствие большого числа людей. Сэр Гисборн понятия не имел, что думают его сотоварищи, но ему самому прецептория внезапно стала симпатична — витающим в её стенах чувством надёжности и защищённости. Может быть, это был очередной обман, а может, тоска самого Гая по чёткой и понятной картине мира, где всё расставлено по надлежащим местам, и ложь не пытается выдавать себя за истину.

Очередной переход закончился в маленьком тесном дворе, разделённом кованой решёткой, сквозь которую высовывались ветви барбарисовых кустов, уже тронутые осенней желтизной. Гости один за другим прошли через неприметную калитку и по узкой дорожке, усыпанной толчёным кирпичом, вышли к крыльцу скромного одноэтажного дома — сложенного, как и все здешние строения, из камней изжелта-серого оттенка. Внутри домика обнаружилось четыре или пять небольших комнатушек, выходивших в общий коридор. Убранство состояло из самых необходимых вещей вроде кровати, стола и пары скамей, но после недавних передряг даже столь скромное жилище представало дворцом.

— Располагайтесь по собственному усмотрению, — проводник кивнул на двери комнат. — Поесть вам принесут. Если понадобится что-нибудь ещё — скажите слугам. Магистр д'Альби выражал намерение в скором времени побеседовать с вами.

Завершив наставительную речь, сервент Ордена удалился, закрыв за собой дверь и заперев её снаружи на засов. Вместе с ним удалился мрачный Бернардо, сгрузив обмякшее тело Мак-Лауда на лавку.

— Немногословны и угрюмы, но настроены вроде бы доброжелательно, — вынесла решение девица Изабель, приоткрывая дверь ближайшей комнаты и заглядывая внутрь. — Или, по крайности, не враждебно.

* * *

— Вы как хотите, а я пошёл спать, — заявил Гисборн, едва захлопнулась дверь за зверообразным привратником. — Даже если через два часа нас поволокут на расправу, плевать — по крайней мере, эти два часа я проведу в настоящей постели.

Душераздирающе зевая, он и впрямь двинулся к ближайшему лежаку. Франческо собрался было последовать его примеру, однако был тут же довольно бесцеремонно остановлен. Цепкие пальцы Мак-Лауда придержали его за ворот рубахи и притянули к себе, усадив рядышком на скамью. По такому случаю сил у шотландца хватило с избытком.

— Не спеши, малыш, — просипел Дугал. — Поговорить надо.

— Perla Madonna, что ещё?! — из уст итальянца вырвался самый настоящий стон. В конце концов, изрядно вымотались все, Франческо не был исключением. — Что вам от меня надобно, мессир Дугал?!

— Сущий пустяк, — осклабился кельт. — Один вопрос. Совсем маленький, простенький такой вопрос. Ответишь на него, и можешь дрыхнуть хоть до Страшного Суда. Как верно заметил Гай, вполне может статься, что вольной жизни нам осталось всего ничего. Так что не обессудь, я вынужден спешить. Ты ещё не догадался, о чём я?

— Ради всего святого, Дугал, — вмешалась Изабель. Не делая попыток вырваться, несчастный Франческо только хлопал глазами на своего мучителя. — Что тебе нужно от мальчишки? Прекрати экзекуцию и говори толком!..

— Толком? Хорошо, — Мак-Лауд разжал пальцы, и Франческо немедленно отскочил на безопасное расстояние. Шотландец обвёл спутников мутным от усталости взглядом. — Так вот, если толком, то вы совершенно правильно коситесь на меня, как на зачумлённого…

— Мы не косимся, — заикнулся было Гай.

— Да брось, я ведь не слепой, хвала Создателю! И не перебивай меня, сэр рыцарь. Я отлично знаю, что с разорванной глоткой и пробитой печёнкой люди не живут. Там, в ущелье около Ренна, я умер, и меня закопали. Но вместо того, чтобы спокойно гнить в яме, я почему-то встал и пошёл, аки Лазарь из Вифании! И вот до сих пор хожу, говорю, вытаскиваю ваши задницы из всяких передряг, каждой минутой своего существования противореча всем законам людским и Божьим! И сдаётся мне, тут приложил руку вот этот юный красавчик!

Указательный палец Дугала нацелился на растерянно моргающего Франческо Бернардоне.

— Я желаю знать, парень, почему я не могу умереть по-человечески! Что ты такое сотворил со мной, покуда я валялся без памяти в проклятом Богом замке? Уверен, что бы это ни было, случилось оно именно тогда. Тогда, после драки с Рамоном — ну, вспомнил?

— Я думал, так будет лучше… — пробормотал Франческо. — Тогда, в Ренне… Вы были при смерти…

— Ага! Я угадал. Ну, и что дальше? — подбодрил шотландец. — Давай, не стесняйся! Как говорят святые братья, скажи правду и посрами дьявола. Значит, я был при смерти. Потом ты что-то сделал, и я мгновенно ожил. Уж не хочешь ли ты сказать, мой юный друг, что излечил меня возложением рук, а заодно даровал телесную неуязвимость? Ба! Возможно, будет правильнее именовать тебя… из какого захолустья ты родом, из Ассизи? Святой Франциск Ассизский, а?

Низко опустив голову и покраснев так, что заметно было даже в сумерках, итальянец еле слышно выдавил несколько слов.

— Что? Не слышу! — рявкнул Дугал.

— San Gradualis, Святой Грааль, — по-прежнему тихо, но вполне отчётливо на сей раз повторил Франческо. — Я дал вам напиться из чаши Святого Грааля. То есть, мне кажется, это была именно та чаша. Я не знал наверняка, но решил, что вреда всё равно не будет.

Повисла гробовая тишина.

Дугал выглядел, как человек, только что получивший по башке дубиной. У мистрисс Уэстмор самым натуральным образом отвисла челюсть и округлились глаза. Гисборн соскочил со своего топчана. Франческо, глядя в пол, нервно крутил на пальце серебряное колечко.

Потом все загомонили разом.

— Это такая невзрачная деревянная посудина? — ошеломлённо спросил Дугал. — Не может быть! Мы в Дингуолле из таких сидр пили, а Грааль, он… он совсем другой… золотой с каменьями… наверное…

— Рехнулся, не иначе, — пробормотала Изабель. — Но если и правда… Грааль… да, это всё объясняет, но это невероятно, клянусь Богом…

— Мессир Дугал, я из лучших побуждений, честное слово, я же не думал! — заторопился итальянец. — Вы умирали, и я по чистому наитию…

— Да подождите вы! — рыкнул Гай, ошарашенный новостями. Ибо Франческо утверждал, будто держал в руках вещь, священную для любого христианина и утраченную в незапамятные века.

Одна из величайших реликвий мира, наряду с Древом Истинного Креста и Копьём Лонгина. Крест и Копьё были потеряны два года назад в Святой Земле, в великой битве при Тивериаде. Что же до Чаши Грааля, то в запутанной истории её странствий вряд ли могли толком разобраться самые высокоученые клирики Сорбонны и Кентербери. Все сходились в одном — Чаша существовала, у подножия Голгофы Иосиф Аримафейский наполнил её кровью Христовой… и затем на три столетия святая реликвия исчезла из мира. Где она хранилась все эти годы, чьи руки прикасались к ней — знает один лишь всеведущий Господь да ещё, может быть, немногие особо доверенные ангелы.

Спустя триста лет неутомимая Святая Елена, императрица Византии, собирательница реликвий времён земной жизни Христа, будет держать Чашу в руках и с трепетом поставит её на алтарь церкви во Имя Страстей Господних в Иерусалиме. Однако пройдёт ещё полтора столетия, и неведомые пути приведут Чашу в павший под ударом готов Рим. Здесь её история становится двоякой, как течение разделившейся на два рукава реки. Около 500 года от Рождества Христова свет Чаши воссияет на далёком острове Альбион, при дворе правителя полудикого племени бриттов, Артура. Однако в это же время Священный Сосуд пребывает в сокровищнице франкских королей, наследников легендарного Меровея. Рыцари Круглого Стола, призванные Артуром, ищут Чашу по всему свету и обретают её в таинственном замке Монсальват. Меровеи ничего не ищут и никуда не стремятся, храня своё сокровище… в замке под названием Монсальват.

Рукава истории сливаются воедино. Паломники ко Гробу Господню опять воочию зрят Чашу на её исконном месте, на алтаре иерусалимской церкви.

В начале десятого века последователи воинственного пророка Мухаммеда захватят Вечный Город, разграбят христианские святилища… а Чаша вновь исчезнет. Одни скажут — её укрыли в тайнике. Другие будут уверять — она сама покинула Иерусалим, ибо он перестал быть для неё надёжным пристанищем. Третьи шепнут — Чашу украли арабы и теперь ищут, кому бы из европейских государей продать её подороже. Четвёртые… Бог его знает, что скажут четвёртые?.. Предводители первого из Крестовых походов и их воины утверждали, якобы все три сокровища христиан были обретены в Иерусалиме, но с той поры миновало почти сто лет, и алтарь пустует…

Только пилигримы и паломники долгими вечерами рассказывают о чудесах, произошедших в Компостелле или в Тулузе, об исцелениях смертельно больных и о неземном свете, сходящем на землю… О маленькой чаше, вырезанной из куска старого дерева, чуть тёплой на ощупь, взявшейся неведомо откуда и пропавшей неизвестно куда… Молва приписывала Святой Чаше всевозможные чудесные свойства — в том числе и бессмертие для приобщившегося божественной благодати.

Но одно дело — слушать занимательную байку у костра, на сон грядущий, и совсем другое — самому столкнуться с легендарной реликвией, так сказать, в действии. Гисборн ощущал себя рыбаком, поймавшим в сети морского змея из древних саг. Вот он, змей — только руку протянуть. А ты стоишь на берегу дурак дураком и лихорадочно соображаешь: как же так и что теперь делать? Бежать за подмогой, тянуть самому? Закоптить живую легенду на зиму? Разрезать сети — пусть себе плывёт?

Или там вовсе не змей? Обман зрения, причудливая коряга с бородой из водорослей?

— Франческо, тебе не кажется, что ты… э-э… слегка преувеличиваешь? Посуди сам, откуда здесь, в этом безбожном краю, взяться Святой Чаше?

Итальянец наконец оторвал глаза от пола. Выглядел он до чрезвычайности несчастным и удручённым.

— Пути Господни неисповедимы, мессир Гай. Я не знаю. Не могу ничего объяснить. Знаю только, что наткнулся на эту вещь в крипте под замковой часовней. Только увидел её, меня… ну, словно что-то под руку толкнуло. Взял в руки, почувствовал… И ещё свет… нет, даже не свет, а как будто… как если бы что-то живое, но не человек, не зверь, а… — от волнения он сбился и перешёл на родной язык, потом безнадёжно махнул рукой. — Правда, не знаю. Не спрашивайте.

— Coglione, болван, — скривилась практичная Изабель Уэстмор. — У тебя хоть достало ума прихватить его с собой? Где он — в каком-нибудь из вьюков? Проклятье, неужели Джейлю досталась и Святая Чаша тоже?!

— Украсть реликвию? Украсть San Gradualis?! — ужаснулся юноша. — О, нет! Он остался там, на столе… или на подоконнике, я точно не помню…

— Дважды болван, — припечатала девица. — Однако ты меня удивил. Я уж и не думала, что ещё способна удивляться… Подумать только! Святой Франциск и бессмертный горец, вот умора!

— Да, — деревянным голосом произнёс Дугал. — Смешно. И что мне теперь делать с этим бессмертием?

— Ну как же! — мистрисс Уэстмор веселилась от души. — Радоваться, конечно! В любое сражение — без всякого страха, оружие врага бессильно, отрубленные конечности отрастают заново! Герои древности, и те бы обзавидовались! А может, вкупе с бессмертием тебе досталась ещё и вечная молодость, а, мессир Дугал?

— Поди к дьяволу, ехидная ведьма, — мрачно буркнул шотландец, с трудом поднимаясь со скамьи. — Спасибо, Френсис. Удружил. Век не забуду.

Придерживаясь за стену, он неверной походкой двинулся к ближайшей лежанке.

— Мессир Дугал, не стоит отчаиваться! — жалобно крикнул ему вслед Франческо. — Нам не дано проникнуть в замыслы Господни. Может, Он уготовал вам впредь великую участь…

* * *

Время неспешно текло мимо, отмечаемое перезвоном колоколов орденской часовни. В стоявший на отшибе странноприимный дом почти не долетало звуков, сопровождавших повседневную жизнь прецептории, и можно было только догадываться, чем заняты населяющие её братья. В десятом часу под охраной двух сержантов явилась кухонная прислуга, принеся завёрнутые в овчину судки, а в качестве приятного добавления к ним — небольшую корзину с кувшинами местного вина. Вкусный запах съестного мгновенно пробудил Мак-Лауда ото сна, и шотландец набросился на еду, аки голодный волк. Остальные, впрочем, нимало от него не отставали. Гай взирал на Дугала с изумлением: кельт поразительно быстро восстанавливал силы. Сейчас уже сложно было заподозрить, что всего три часа тому назад сей достойный муж уверенно стоял одной ногой в могиле.

После трапезы ждал ещё один приятный сюрприз: явившийся служка проводил мужчин в купальню, где вдоль стен стояли громадные деревянные бадьи с нагретой водой и где Гай, Дугал и Франческо наконец сменили вонючую рванину на чистое льняное бельё. Некоторое затруднение возникло с мистрисс Уэстмор: орденский устав не предусматривал купания женщин вместе с братьями-рыцарями. После краткого совещания четверо дюжих служек с натугой подхватили бадью и поволокли в гостевые кельи.

— Вся эта дармовая роскошь неспроста, — заявил Мак-Лауд, ожесточённо оттирая с себя пот, кровь и грязь.

Гисборн бросил на него быстрый взгляд и вновь покачал головой в немом изумлении: жуткие шрамы от арбалетных болтов на горле и под рёбрами теперь выглядели… старыми. Месячной, самое малое, давности. Да и голос Мак-Лауда значительно окреп, хотя по-прежнему то и дело срывался на хрип. Кстати сказать, указанные обстоятельства вкупе с предоставленным отдыхом, сытной едой и омовением практически примирили шотландца с тяжкой участью бессмертного. Единственно, теперь он повадился дразнить своего спасителя, присвоив тому прозвище «Сантино», «Маленький святой» — против чего сам итальянец столь же упорно возражал.

— Нас кормят, моют и переодевают, дабы своим немощным видом и непотребным духом мы не смущали чувства сильных мира сего. Вот увидишь, в самое ближайшее время нас ждёт аудиенция у местного магистра.

— Ещё бы, — хмыкнул Гай. — Полагаю, не каждый день в захолустную прецепторию вваливается такая компания, как наша… Здешний командор, должно быть, весьма флегматичный человек, либо у него и без нас хватает забот — я бы на его месте учинил эдаким визитёрам допрос по всей строгости, да как можно скорее. И что ты намерен продать ему под видом правды?

— Саму правду и ничего кроме правды, — пожал плечами шотландец. — Тамплиеры не враги нам, скорее наоборот — могут сослужить добрую службу. Обманывать их, я считаю, нехорошо, да пожалуй, и невозможно. Хорошую легенду на ходу не сочинишь… Поэтому, друг мой, тебе придётся говорить исключительно правду. Да-да, именно тебе, — уточнил он, поймав недоумённый взгляд Гисборна. — Если бы нам требовалось словчить, я, может, и попытался бы. Но я всё ещё не в лучшей форме, а у тебя, сэр Гай, честность прямо-таки на лбу написана. Вот такими буквами.

Разведя ладони примерно на фут, Дугал показал, какими именно.

— Мы с Сантино будем поддакивать в нужных местах. Верно, Френсис?

— Si, segniore, — немедленно отозвался Бернардоне. — Только, прошу, не называйте меня святым. И я полагаю, мессир Гай должен сказать не всю правду. Вся будет немного, э-э… чрезмерной, нет?

— Умный парень, — усмехнулся кельт. — Не слишком храбрый, но голова у тебя варит. Может, из тебя ещё и выйдет какой-нибудь толк… если прежде не повесят. Слушай меня внимательно, Гай: расскажешь магистру всё как есть, кроме…

…Ожидаемый посланец заявился под вечер, принеся изустное приглашение — вежливое по форме, но в действительности звучавшее слабо завуалированным приказом. Эжен д'Альби, магистр ордена и командор прецептории в Безье, желал лицезреть своих гостей — всех, включая даму.

Безмолвный провожатый сопроводил всех четверых в соседний двор, дважды стукнул в створку выкрашенной чёрной краской двери, и сухо изрёк, когда та открылась:

— Сюда. Налево и прямо.

Покой, куда они вошли один за другим, выглядел пустоватым — светлые, оштукатуренные стены с небольшим серебряным распятием на одной, посредине стоит стол чёрного дерева с лавками вокруг. В центре покрытой холщовой скатертью столешницы столпились несколько кувшинов и чаш, окружив корзину с жёлтым виноградом. Человек, восседающий за столом — глава прецептории Ордена Храма — выглядел ровесником отца сэра Гисборна, сиречь количество прожитых им лет подбиралось к полусотне. О том, что он принадлежит к духовному братству, указывала только тяжёлая золотая цепь, поблёскивающая маслянистыми искорками. Магистр предпочитал носить светское одеяние скромных коричневых и чёрных цветов, и монашеской тонзуры у него также не замечалось. Белый просторный плащ с алым крестом на плече висел, аккуратно расправленный, на украшавших стену развесистых оленьих рогах. Единственно, тем пунктам устава Ордена, кои прямо касались надлежащей для храмовника внешности, господин командор следовал неукоснительно: коротко стриг тёмную, обильно седеющую шевелюру и обладал густой окладистой бородой. Притом, что куртуазная дворянская мода, коей подчинялись Гай, Франческо, и, как ни странно, Дугал Мак-Лауд, требовала от своих поклонников прямо противоположного — длинных локонов и полного отсутствия растительности на лице.

В общем и целом Эжен д'Альби оказался похож скорее на преуспевающего купца, нежели на одного из высших чинов рыцарского ордена. Взгляд у него был бодрым, речь, когда он заговорил, лилась гладко, а доброжелательная улыбка не сходила с губ. И приветствовал он вошедших так, будто бы давно ждал дорогих гостей — и вот наконец они пожаловали.

— Прошу, прошу, прошу. Присаживайтесь. Присаживайтесь и вы, госпожа, устраивайтесь поудобнее, — последнее относилось к Изабель, скромно державшейся позади спутников и намерившейся устроиться на краешке стоявшего под окном табурета. — Устав святого Бернара, как говорится, уставом, а вежество — вежеством. Досточтимый святой муж наверняка сделал бы исключение для столь очаровательной дамы. А некоторые мои знакомцы, исконные обитатели Святой Земли, утверждают: «Лучше беседовать с женщиной и думать о Боге, нежели говорить с Богом, думая притом о женщине». И кто посмеет заявить, будто они не правы?..

«Сладкоречивый змей. Самая опасная порода», — мрачно подумала «очаровательная дама», устраиваясь в любезно предложенном ей карло. Мужчины рядком расположились на лавке. Магистр тем временем разливался соловьём:

— Угощайтесь фруктами, налейте себе вина, будьте как дома! В нашем захолустье новые лица появляются редко, а известия о том, что творится в мире, приходят ещё реже. А тут — такое событие! Изнеможённые путники, скрывающиеся и гонимые, называют у врат орденской обители секретное слово, известное немногим… Определённо, здесь кроется некая тайна. Что ж, для начала хотелось бы знать: с кем имею честь? Скажем, аз есмь скромный слуга Господень Эжен д'Альби, избранный решением братии надзирать за сей обителью. Можно даже без «вашей светлости», «вашей милости» и всякой прочей мишуры. Ну а теперь — Вас не затруднило бы назваться? Настоящими именами, само собой.

В последней фразе, резко отличавшейся от прежних благодушных рассуждений, холодно звякнул металл.

— Итак, — кивнул магистр, выслушав поочерёдное представление каждого из гостей. — Если я верно понял, у нас имеются британский рыцарь из числа свитских его высочества Джона, шотландский наёмный меч, итальянский торговец и английская свободная горожанка. Прелюбопытное сочетание, должен заметить. Что же привело вас в наши отдалённые края и повергло в столь бедственное положение? Вы, как мне передали, просили убежища и помощи. От кого вы скрываетесь? И в какой именно помощи Ордена вы нуждаетесь?

— Исключительно в денежной и военной, — легчайшим шёпотом, достигшим только ушей сэра Гисборна, пробормотала Изабель.

Поскольку Дугал принял обет молчания и только красноречиво зыркал из-под взлохмаченной чёлки на компаньона, Гай, вздохнув и собравшись с силами, начал рассказывать.

Повествование — даже без мелких подробностей и отступлений — вышло столь долгим, что тёплый солнечный свет за узкими окнами загустел и начал наливаться подступающим сумраком. Сперва Мак-Лауд, а за ним и Франческо дотянулись до кувшинов. Изабель ограничилась тем, что утащила кисть винограда и меланхолично общипывала ягоду за ягодой. Магистр слушал весьма внимательно, не перебивая, лишь изредка задавая уточняющие вопросы. Когда полностью выдохшийся Гай замолчал, командор сочувственно протянул:

— М-да. История, достойная быть увековеченной в балладах… Как это говорят на вашей родине, мессир… мессир Бернардоне? Se non e vero, e ben trovato — пусть не истина, зато славно придуманная ложь?

— Верно, на моей родине есть такая поговорка, ваша милость, — со всей возможной учтивостью ответил итальянец. — Однако, правильно произнося слова, вы неверно их применяете. Сэр Гай не лжёт вам. Сказанное им — сущая правда.

— В самом деле? — скептически хмыкнул Эжен д'Альби.

Гисборн лишь горько усмехнулся. Услышь он полгода назад подобную историю, сам бы не поверил ни единому слову.

— Что ж, любезные мессиры, и вы, драгоценная мистрисс Уэстмор, давайте рассуждать здраво, — в пальцах магистра неведомо откуда появились отполированные от долгого употребления костяные чётки. Сухо щёлкнула первая бусина. — Загадочное сокровище доверено всего двум людям для доставки лично госпоже Алиеноре Пуату — через всю неспокойную Францию! Прибавим сюда происки коварных византийцев. Что ж, допустим, хотя верится с трудом. Как это вы умудрились сбежать из Ренна прямиком в руки врагов? Очень уж ловко они подгадали, не находите?

— Находим, — устало сказал Гай, у коего голова уже шла кругом. — Наверное, за нами следили. Или кто-то из обитателей замка оказался продажен, либо не в меру болтлив. Откуда мне знать, мессир командор?

— Хм. Допустим ещё раз. Стало быть, захватив вас неподалёку от замка, византийские шпионы наложили лапу на пресловутое сокровище, самих же вас отвезли в Безье в качестве пленников? — въедливо уточнил магистр. Щёлкнула вторая косточка. — Удивительно человеколюбивый поступок. Положили бы они вас рядком на безлюдье, да на поживу птичкам, извините за прямоту — горя бы не знали. Ан нет. И что такое на похитителей нашло?

— Любого человека можно заставить говорить, лишь у мертвеца не разживёшься секретами, — тихонько произнёс Франческо.

— О, ваши секреты так дорого стоят? Любопытно… — промурлыкал магистр. Снова щёлкнули чётки. — Но — допустим в третий раз… и это уже слишком много, чтобы вам поверить. Сэр Гисборн, не откажите в любезности — да не вздумайте врать мне, проверить будет просто! — от кого вы узнали нужные слова, «чёрное, белое и золотое»?

— От него, — Гисборн нехотя указал на шотландца.

Мак-Лауд с самого начала разговора не проронил ни слова и вообще старался сделаться как можно незаметнее. При его росте и колоритной внешности задача оказалась явно непосильной.

— Ага, — удовлетворённо кивнул Эжен д'Альби и разом утратил к Гаю всякий интерес, целиком переключившись на Дугала. — А вы, мессир Мак-Лауд, отчего ж молчите? Сдаётся мне, вам есть что порассказать?

— Говорить трудно, — просипел кельт, оттягивая воротник рубахи и демонстрируя пытливому магистру безобразный шрам под кадыком. Гисборн готов был прозакладывать голову, что Мак-Лауд притворяется — не далее как час тому назад в купальне речь давалась шотландцу вполне прилично — однако звездчатая красно-синяя впадина смотрелась более чем убедительно. Эжен д'Альби, во всяком случае, был весьма впечатлён, судя по тому, как он поднял сперва одну бровь, затем и другую.

— Стрела? — предположил он. — Или арбалетный болт? Где-нибудь месяца два тому?

Мак-Лауд молча кивнул.

— Воистину чудо Господне, — недоверчиво покачал головой тамплиер. — Человек с такой раной должен был скончаться на месте… Как вам удалось выжить?

— Повезло. Лекари были хороши, — буркнул кельт. — И Господь, наш Создатель, не оставил меня в милости своей.

Франческо при этих словах поперхнулся вином и закашлялся. Изабель заботливо постучала его кулачком по спине, сердито прошипев что-то на ухо.

— Верно вам говорю, божье чудо, — повторил магистр. — За ваше исцеление вы должны неустанно благодарить Господа, ибо в тот день вы родились заново. Ба, любезный! А ведь я догадываюсь, кто мог подсказать вам некие заветные слова. Как поживает шевалье де Грисс? Как его раненое колено — донимает по-прежнему?

— Не знаю ни шевалье де Грисса, ни его колена, — пожал плечами Мак-Лауд.

— Ну как же! Сей учёный муж, состоящий при её величестве в скромной должности письмоводителя, как раз и занимается, скажем так, поручениями весьма деликатного свойства. Коль скоро вы утверждаете, что действуете от имени и по поручению Алиеноры Пуату, да продлит Господь её дни, так и со старым пронырой де Гриссом должны были встречаться! Припомните: лет сорока, коренаст, чернобород, подволакивает левую ногу… вспомнили?

— Насколько мне известно, сударь, королева Элеонора не прибегает к услугам письмоводителя, — возразил шотландец. — Далее, мне известны имена по меньшей мере трёх человек в её ближайшем окружении, занимающихся, как вы изящно выразились, «деликатными поручениями». Хромоногого бородача по имени де Грисс среди них нет. Или, во всяком случае, не было год назад, когда я отбыл в Лондон. Даже будь я византийским лазутчиком, то купился бы на ваш трюк, лишь будучи лет на десять моложе или вдвое глупее.

Он закашлялся и поднёс руку к горлу, как бы показывая, насколько утомила его долгая речь.

— Ну-ну, не стоит обижаться, — улыбка храмовника так и лучилась искренностью. — Уловка для простаков, согласен, но должен же я проверить! За неимением у вас иных верительных грамот остаётся лишь ловить вас на слове…

— Грамоты были, — мрачно произнёс Дугал. — Как раз на такой случай. Если мы поторопимся с погоней, если те негодяи не выкинули мою куртку и не отыскали в ней потайной шов, то вкупе с архивом канцлера Лоншана я представлю вам эти грамоты. На тончайшем шёлке. С личной подписью королевы Элеоноры.

— А также карту местонахождения клада Зигфрида Нидерландского и Святой Грааль впридачу… — рассеянно пробормотал Эжен д'Альби. — И в обмен на эти пустые посулы вы просите — как там? Сущую безделицу, верно? Свежих лошадей, деньги, оружие, подорожные, надёжных проводников и — желательно — человек пять-шесть рыцарей Храма при полном вооружении. Ах да, чуть не забыл. Ещё — тайно вывести вас из Безье, учитывая, что город закрыт по приказу графа Транкавеля. Кстати, вам известно об этом приказе?

— Известно, ваша милость, — сдержанно ответил Гай за всех четверых.

— Ага. А может быть, вам также известно, за кем и почему охотится Железный Бертран?

Повисло молчание. В тишине чуть слышно пощёлкивали костяные чётки магистра. Эжен д'Альби терпеливо ждал ответа на свой вопрос.

«Вот и подошли к главному, — обречённо подумал Гай. — Конечно же, старый лис прекрасно знает, за кем охотится Транкавель. Ему только интересно, почему. Ему интересно, стоят ли наши секреты наших жизней. Сдаётся мне, от ответа на сей вопрос зависит наша дальнейшая участь. Ответим неправильно, соврём или не заинтересуем магистра — и он преподнесёт нас Железному Бертрану на блюдечке, так сказать, в знак вечной дружбы, даже дугаловы связи не спасут: где королева Элеонора и где мы… Что же сказать? Господи, вразуми!..»

И тут наконец подала голос Изабель Уэстмор, всё время беседы просидевшая тихо, как мышь под метлой.

— Может быть, он преследует волкодлака? — с невинным видом предположила она. — Как поступили бы вы, мессир командор, доведись вам изловить оборотня?

Гисборн не подал виду, и его рука, державшая тяжёлый оловянный кубок, не дрогнула, но внутри у него всё сжалось в ожидании ответа командора. Франческо прикрыл глаза и даже, кажется, перестал дышать.

Мак-Лауд перед беседой наставлял соратников: «Говорите о чём угодно, но запомните три вещи. Во-первых, если не хотите прослыть блаженными — никаких дивных мираклей. Верно, мы стали свидетелями многих странностей, но рассказывать о них будете детям на ночь — когда и если у вас будут дети. Про Грааль и моё чудесное воскрешение — ни слова. Караван мэтра Барди истребили разбойники, а из Ренна мы бежали через самую обычную потерну, прикончив стражников, понятно? Второе: Ральф Джейль работает на династию Комниных, и именно для них он похитил треклятый лоншанов архив. Про архив — всю правду: нам нужна поддержка тамплиеров, тамплиерам нужно вознаграждение за труды, а наследство Лоншана — лучшая из всех возможных наград. И последнее: ни слова о Рамоне-волкодлаке и его судьбе до тех пор, пока мы не разберёмся, в каких отношениях прецептория Эжена д'Альби находится с Железным Бертраном…»

Отношения прецептории и хозяев Ренна пока оставались тайной за семью печатями. Учитывая, что семейство Транкавелей обладало в Редэ почти абсолютной властью, нельзя исключать, что Эжен д'Альби осведомлён о кровавых развлечениях Рамона… в этом случае всех четверых, скорее всего, взяли бы под стражу прямо в покоях магистра. Однако Изабель, видимо, рассудила, что терять им всё равно нечего, и решила рискнуть.

— Насадил бы проклятую тварь на хороший острый кол, — ни секунды не задумываясь, ответил магистр. Благодушная улыбка мигом исчезла с его лица, глаза холодно блеснули, губы сжались в прямую линию. Такой Эжен д'Альби куда больше походил на сурового и неподкупного командора ордена Рыцарей Храма. — Я видел жертв — чудовище, совершившее эти убийства, заслуживает самой лютой смерти. Только, сдаётся мне, нужно искать не тварь из преисподней, а человека, одержимого дьявольским наваждением… Лет десять тому в Редэ уже ловили оборотня, резавшего пастухов на дальних выпасах и путников на дорогах. Ну, а коли попадалась женщина, она непременно подвергалась насилию перед тем, как умереть. Открылось всё по чистой случайности и промыслу Господню. Оказалось, никакой это не волкодлак, а старый псарь Бланшфоров. И ведь до чего додумался, мерзавец! Чтобы следов не оставлять, сшил из шкур звериные лапы с когтями и натягивал поверх сапог. А ещё соорудил из капкана эдакое подобие пасти, утыкал его волчьими клыками и перерезал этой штуковиной глотку добыче. Его четвертовали на главной площади, при большом стечении народа и всеобщем одобрении… Вот и сейчас, хотя грешат на Зверя, за всем этим явно стоит человек. Случайно не знаете, кто таков?

Мак-Лауд ухмыльнулся. Эта ухмылка вышла острой, как лезвие ножа. Похоже, девица Уэстмор неведомым женским чутьём таки отыскала правильный подход.

— Случайно знаем, — медленно произнёс он. — И граф Транкавель знает, что мы знаем. И ни за что не допустит, чтобы это знание распространилось дальше. Станете ли вы помогать ему в этом, мессир магистр?..

Эжен д'Альби долго медлил с ответом. Пощёлкивая чётками, он внимательно разглядывал своих собеседников, словно пытаясь таким образом понять степень искренности каждого из них. К чести Гая, Дугала, Франческо и девицы Изабель, ни один не отвёл взгляд. Наконец магистр, покачав головой, будто в сомнении, бросил чётки на стол и заговорил — негромко, весомо, неторопливо, мгновенно сменив маску гостеприимного хозяина на облик строгого дознавателя Inquisitio.

— Граф Бертран де Транкавель, ныне пребывающий в стенах прецептории… — вот тут уже дёрнулись все, а Франческо уронил пустой кубок. Эжен д'Альби коротко, остро глянул на него и продолжал: — …не далее как нынешним утром поведал мне совершенно иную историю. По его словам, четверо проходимцев, коварством и обманом проникнув в Ренн-ле-Шато, обокрали его, убили младшего сына и покушались на жизнь старшего, Рамона. Я давно знаю Железного Бертрана и ни разу ещё не видал его в такой ярости. За ваши головы он сулит любую награду, без преувеличения, чуть ли не золотом по весу. Его люди наводнили Безье, городская стража с ног сбивается в поисках убийц. Я не могу отказать владетелю Редэ в гостеприимстве — его слово в здешних краях слишком много значит…

Командор сделал многозначительную паузу.

— … но и мчаться ему на помощь, аки верный пёс, едва хозяин свистнет, не обязан. Рыцари Храма — редкая для Безье людская порода: они подчиняются лишь Господу Богу и своему магистру, — как ни в чём не бывало продолжал тамплиер, вволю налюбовавшись на помертвевшие лица собеседников. — Хорошо изучив за несколько лет весьма своеобразные нравы мессира Бертрана и его семейства, я позволил себе усомниться в истинности его слов. История, рассказанная им, содержала ещё больше прорех, нежели ваша — начать с того, что вряд ли сыщется проходимец, сумевший проникнуть в Ренн против воли его хозяев. Поэтому, хотя мне достаточно было отдать соответствующий приказ, я почёл за благо выслушать также и другую сторону. Возможно, я был прав… но я ещё не решил. Который из двух был волкодлаком — Рамон или Хайме?

— Старший, — выдавил Дугал, медленно приходя в себя.

Магистр кивнул.

— Что-то в этом роде я от него и ждал. Рамон де Транкавель всегда вызывал у меня… странное ощущение. Итак, я хочу знать все подробности этой запутанной истории, которую вы пока предпочли обойти молчанием. Сейчас вы их изложите. Затем ответите на мои вопросы — честно и полно, — Эжен д'Альби легко встал из-за стола, прошёлся по комнате. — А затем вы вернётесь в странноприимный дом и будете ждать моего решения. И позволю себе предостеречь вас от опрометчивых поступков. Братья Ордена присматривают за гостями ненавязчиво, но очень внимательно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Волк у дверей

12 октября.

Замок Ренн-ле-Шато.

Встречающих было двое — хлопотливая челядь, завершающая последние приготовления к приёму гостей, не в счёт. Молодой мужчина, смуглолицый, скуластый и черноволосый, и девушка пятнадцати лет, брат и сестра, судя по внешнему сходству. Пока процессия неспешно втягивалась во внутренний двор Ренна, они стояли неподвижно на высоком замковом крыльце, кутаясь в плащи от пронизывающего осеннего ветра.

Караван, змеёй вползающий под воротную арку, невелик и медлителен. Впереди — добротный возок, обитый красным сукном и запряжённый четырьмя выносливыми конями местной породы, на дверцах — серебряный крест. Повозка окружена пешими копейщиками под командованием верхового на чалом коне: дороги Лангедока порой небезопасны даже для служителей Божьих, надёжней полагаться на холодную сталь, чем на горячую молитву. Рядом тащится группка в чёрных рясах, кто пешком, кто на мулах: монахи, составляющие свиту прибывшей в возке особы. Позади всех трое пеших черноризцев под водительством молодого носатого монаха. Эти почему-то держатся наособицу.

— Монсеньор Олиба со своим ручным вороньём, — негромко, брезгливо проронил молодой человек. Ветер нещадно трепал его длинные волосы, иссиня-чёрные, схваченные на затылке в «конский хвост» тонким серебряным кольцом. — Как всякие падальщики, порой полезны, но неизъяснимо противны… И как всякие стервятники, верно чуют поживу. На редкость вовремя они явились — отец в отъезде, Рамон сражён недугом, обещанный волкодлак нашими трудами сбежал…

— В последнее время у нас вообще всё наперекосяк, — передёрнула плечами девица. Просторный плащ от резкого движения распахнулся, явив на мгновение ладную, вполне оформившуюся фигурку. — Кстати, Тьерри, что с нашим возлюбленным братцем?

— Как утверждают многомудрый отец Ансельмо и мои собственные глаза, всё по-прежнему, — мрачно ответствовал Тьерри. — Лежит пластом, в сознание не приходит. Затолкать бы его в Санктуарий, за решётку и под охрану, от греха подальше, так святой отец возмущается — мол, это жестоко. Не приведи Господь нашим гостям узреть красу и гордость провинции в столь плачевном состоянии… Впрочем, во всём есть свои светлые стороны. Его преосвященство трижды перекрестится, узнав, что ему придётся иметь дело не с Железным Бертраном и не с Безумным Рамоном, а со мной… Да вот, кстати, и он — собственной персоной. Добро пожаловать в замок Ренн…

Стоя плечом к плечу на высоком крыльце, брат и сестра наблюдали за тем, как из возка выбирается грузный, представительного вида человек в алом епископском облачении. Почтительно поддержанный слугами, священник ступил на булыжник двора, огляделся, заметив две неподвижные фигуры на верхней площадке лестницы. Помедлил, ожидая, что хозяева Ренн-ле-Шато первыми спустятся для приветствия.

— И не подумаю, — буркнул Тьерри, не двигаясь с места.

Епископ нахмурился. Подобрал полы расшитого золотом наряда и, стараясь сохранить достоинство, зашагал через двор к молодым господам Ренна. Свита потянулась следом.

Неудивительно, что после преодоления десятка крутых ступенек приветствие монсеньора Олибы отдавало изрядным холодком. Однако Тьерри не ошибся: узнав, что владелец замка и старший отпрыск встречаться с гостями не собираются, святой отец сразу воспрял духом и подобрел. Несмотря на высокий сан и стоящую за плечом Церковь, духовный пастырь провинции Редэ при визитах в Ренн-ле-Шато чувствовал себя весьма и весьма неуютно. Он возносил хвалу Господу всякий раз, когда благополучно выезжал за ворота. По неведомым причинам мессира Олибу снедало твёрдое убеждение: только что он вновь избежал безвременной кончины.

Не то, чтобы хозяева были невежливы… или опускались до угроз… Просто находиться в обществе двух старших Транкавелей — всё равно что стоять со соседству с клеткой с дикими пардусами, у которой дверь еле-еле держится на хлипком засове. Никогда не знаешь, что им взбредёт в голову в следующий миг: сломать дверь одним ударом лапы или сидеть спокойно, облизываясь и щурясь на солнце… Хотя Тьерри, конечно, тоже не образец доброго католика или паладина без страха и упрёка. Чего только стоит эта его кривая ухмылочка и привычка смотреть куда-то сквозь собеседника.

— Где подозреваемый? — трое странных монахов упорно тащились за его высокопреосвященством. Спутники и охранители епископа послушной толпой свернули к помещениям для слуг, а эти остались. Задавал тон младший, примеченный Тьерри ещё в замковом дворе — с крючковатым носом, неприятным металлически-чётким голосом и акцентом человека, родившегося к югу от Пиренеев, в каком-то из королевств Иберии. Он влез со своим вопросом, даже не дожидаясь, пока хозяева и гость рассядутся за накрытым столом. — В послании господина Бертрана утверждалось, якобы в вашем доме пребывает некто, мнящий себя либо же на самом деле являющийся волком-оборотнем…

— Это брат Доминик, — мессир Олиба с мученическим видом возвёл очи к небу — точнее, к заменяющим его массивным стропилам, — а также братья Себастьян и Никол.

Чёрные капюшоны чуть склонились вперёд. Кто из них кто — так и осталось загадкой.

— Святые братья как раз находились в обители Алье, когда явился гонец от вашего батюшки, — монсеньор Олиба всем видом давал понять: он тут ни при чём, сами заварили кашу, сами и расхлёбывайте. — Они обладают разрешением от его святейшества Ангильбера, архиепископа Тулузского, на проведение процессов inquisitio во всех лангедокских провинциях. Летом они побывали в окрестностях Фуа, зиму же намерены провести в Редэ, искореняя плевелы ереси…

— Как интере-есно, — пропела Бланка. Епископ замялся, скомкав пламенную речь. Брат Доминик удостоил девицу весьма неодобрительного взгляда — и неугомонная Бланка немедля прикинулась смиренной овечкой, только из-под длинных ресниц поблёскивали проказливые искорки.

— Нету у нас подозреваемого, — честно признался Тьерри. — Он коварным и злонамеренным образом сбежал.

Если брат Доминик и был разочарован, то ничем не выдал своих чувств, быстро спросив:

— А сообщники?

— Какие сообщники?

— Раз подозреваемый бежал, значит, у него имелись сообщники, — невозмутимо изрёк монах. — В дороге нам неоднократно рассказывали о неприступности вашей цитадели и о том, сколь тяжко покинуть её против воли хозяев. Кроме того, в письме говорилось о людях сомнительной репутации, сопровождающих подозреваемого.

«А монашек-то сообразительный попался… Знал, куда и к кому едет, и подготовился заранее», — мысленно одобрил Тьерри.

— Знаете, вероятные пособники тоже бежали, — вымолвил он под сдавленное хихиканье любимой сестрицы. — Мессир Бертран отправился за ними в погоню, может, сегодня к вечеру или завтра утром изловит. Они, похоже, подались в Безье — больше тут спрятаться и разжиться припасами негде. В деревнях все друг друга знают, любой новый человек на виду, а Безье какой-никакой, но город.

Брат Доминик укрылся за собственным внушительным носом, обдумывая полученные сведения. Ближайшие четверть часа он помалкивал, молчал и за столом, когда Тьерри на правах хозяина пригласил святых отцов разделить с ним скромную трапезу. Лишь с видом величайшего одолжения поклёвывал из стоявшей перед ним тарелки да внимательнейшим образом прислушивался к застольной беседе. Тьерри готов был голову дать на отсечение, что въедливый монашек запоминает и сопоставляет каждое слово. Откуда только он взялся, такой дотошный, в безликой свите монсеньора Олибы?

Настороженно косясь на носатого брата Доминика, Тьерри вяло отбивался от нудных расспросов епископа — какая хворь могла сразить Рамона, когда начнутся похороны безвременно усопшего Хайме, да кто будет проводить поминальную службу?..

— Не сходится, — внезапно обрёл голос брат Доминик. — Жертвы волкодлака обнаруживались в окрестностях вашего замка в течение почти двух минувших лет. Подозреваемый, как заявил сам мессир Бертран, объявился в ваших краях не более седмицы тому, вдобавок открыто прибыв из дальних краёв.

«Простейший и незамысловатый вывод, до которого только он пока что и додумался, — с невольным уважением отметил Тьерри. Впрочем, уважение тут же сменилось неприязнью: — Сидишь под моей крышей, жрёшь мой хлеб и выгадываешь, как бы подловить хозяина на слове? Ну, я ж тебя…»

— Говорят, подобные существа способны менять образы и даже прикидываться убитыми ими людьми, — с чрезвычайно напыщенным видом предположил епископ Олиба. Тут же последовал резкий ответ монашка:

— Если речь об одержимых бесами, то допрежь такого не обнаруживалось, и в записях проведённых ранее процессов inquisitio такодже не отмечено. У человека есть единственный образ — данный Господом при рождении и остающийся с ним до смерти. Порождения Преисподней, возможно, и способны на такое, но предположить, что в окрестностях Ренна вот уж два года бесчинствует демон… — святая братия дружно, как по команде, перекрестилась: монсеньор Олиба — сдержанно и с большим достоинством, братья Доминик, Себастьян и Никол — размашисто, истово. — Нет, это было бы чересчур.

— Хотите сказать, мой отец оклеветал невинного? — мягко поинтересовался Тьерри.

— Хочу сказать, было бы весьма поучительно и полезно побеседовать с тем человеком, коего объявили волкодлаком, — брат Доминик поднялся из-за стола, его примеру последовали двое безмолвных соратников. — Но, поскольку он отсутствует, мы будем говорить с обитателями вашего владения. Там, где живёт такое количество людей, наверняка найдётся хоть один, кто что-то видел, знает, слышал, догадывается.

— Что ж, не буду вам мешать, святой брат, — пожал плечами Транкавель-средний. — Беседуйте с кем угодно. Не сомневаюсь, что ваше расследование производится с ведома и одобрения его преосвященства.

— Да-да, конечно, — поспешно закивал монсеньор Олиба.

Тьерри посмотрел на епископа с отвращением. «Ого! А ведь он, пожалуй, побаивается этого носатого! Фи, ваше преосвященство… пресмыкаться перед Железным Бертраном — ещё куда ни шло, но собрат по Ордену-то чем вас запугал?»

— Возблагодарим Господа нашего за ниспосланную нам трапезу, — с чувством произнёс брат Доминик. Двое его собратьев откликнулись нестройным эхом. — Также и вам благодарствую, мессир Тьерри. Ваше преосвященство, позволите ли вы…

— Разумеется, разумеется, — вновь с готовностью отозвался епископ, точь-в-точь старая толстая нянька, позволяющая своим непоседливым подопечным любые шалости — лишь бы дали спокойно посидеть на солнышке. — Ступайте, брат мой.

Брат Доминик на прощание мазнул коротким, колючим взглядом по непроницаемому лицу Тьерри и вместе со своими спутниками был таков — только край потрёпанной рясы мелькнул за закрывающейся дверью.

— Ретив, однако. С подобными служителями святая мать наша Церковь может не тревожиться относительно своего будущего, — вынесла приговор Бланка. — Ваше преосвященство, и много у вас таких… подчинённых?

— Пока всего один, — вздохнул монсеньор Олиба, — но и одного более чем достаточно. Ретив не по годам, что верно, то верно, но ведь и способностей немалых, упорен, умён, а главное — непоколебимо крепок в истинной вере. При нём inquisitios станут настоящей силой, они уже и сейчас многое могут… И поделать с ним ничего нельзя — он знатного рода. Младший сынок да Гусманов, живёт в Кастилии такое старинное семейство. Учини я ему хоть малую неприятность, и за него тут же вступятся высокие покровители — что в Тулузе, что в Наварре, что дома, в Леоне. Воистину, тяжёл крест сей, однако ж подобает нести его со всем смирением…

Духовный отец провинции Редэ испустил ещё один тяжкий вздох, со вкусом отхлебнул кисловатого, с неповторимой лёгкой горчинкой, молодого вина и потянулся за ломтём жареной оленины.

* * *

Заточение в Старой башне, как и предсказал Тьерри, продлилось от силы три или четыре часа. Бланка, изображавшая безвинную мученицу, резвилась вовсю — со скорбным ликом созерцала из окна суету в замковых дворах, бродила туда-сюда по комнатам, выразительно заламывая руки, и под конец принялась распевать трогательным дрожащим голоском, причём выбирала наиболее душещипательные лэ о погибших в сражениях рыцарях и безутешных красавицах.

Устроившийся в дальнем тёмному углу и погруженный в размышления Тьерри не выдержал, попросив сестру или замолчать, или петь потише. Бланка незамедлительно сменила репертуар, затянув подслушанную неведомо где разухабистую сервенту с весьма пикантными рифмами. Тьерри беззвучно рассмеялся — жизнелюбие и неугомонность его сестрицы били ключом, заражая всех окружающих. Даже грозный отец никогда не мог всерьёз на неё рассердиться. Бланке сходили с рук любые проказы — начиная от похищения с накрытого стола арабских сладостей, предназначенных для важных гостей, и заканчивая визитом в сокровищницу. Пронырливое дитя стянуло у отца ключ, отперло дверь и утащило целый ворох драгоценностей. Как объяснила Бланка, она просто хотела поиграть со сверкающими камешками.

Странное дело, Тьерри никак не мог в точности припомнить ни облика матери Бланки, ни даже её имени. Загадочная женщина появилась в замке вскоре после смерти донны Хименес. Матушка Хайме, испанка из Арагонской провинции, скончалась в середине января, не вынеся тягот долгой и холодной зимы. Ему самому тогда исполнилось десять лет, Рамону — двенадцать, осиротевшему Хайме — всего три года. Незнакомка редко покидала покои отца, не выходила к гостям, не пыталась стать хозяйкой Ренна, избегала встреч и разговоров с детьми… Слуги болтали разное. Мол, господин Бертран купил себе в утешение похищенную в Гранаде мавританскую принцессу. Да нет, ему привезли прекрасную сарацинку из самой Святой Земли. Или византийку из Константинополя, придворную даму не то родственницу тамошних императоров.

Летом 1174 года родилась девочка, окрещённая в присутствии близких друзей семьи Терезией-Маргаритой-Бланкой-Катрин. Таинственная мавританка, сарацинка (или кто она там была на самом деле?) оставалась в замке до осени. Незадолго до Рождества она исчезла — столь же тихо и внезапно, как и появилась. Бланка росла под присмотром мамок и нянек, оставаясь для сводных братьев непонятным созданием, обитающим на женской половине. Когда прижитой на стороне дочурке исполнилось шесть лет, мессир Бертран официально признал её своим отпрыском, дал имя, назначил содержание и размер приданого к будущему браку. Младшая из Транкавелей наконец-то поближе раззнакомилась с троицей своих братьев, и вскоре уже никто не представлял, как они раньше жили без неё — неугомонной, любопытной, не в меру языкатой и весьма сметливой для подростка.

Порой Тьерри приходила в голову мысль, что, если уж брак неизбежен, он предпочёл бы видеть своей супругой девицу наподобие сводной сестры. Второй Бланки ему отыскать пока не удалось, хотя Тьерри не терял надежды.

…Возвращать свободу узникам граф Бертран пришёл лично. Скрипнул ключ в замке, ударилась о камень распахнутая дверь. Сидевшая на окне девушка спрыгнула с подоконника, Тьерри нехотя поднялся с накрытого облысевшей медвежьей шкурой сундука. Отец смотрел на них по-прежнему неприязненно, однако без полыхавшего утром в его глазах желания приготовить из среднего сына и младшей дочери двух поросят на вертеле. Доказательств, уличающих отпрысков в неблаговидных поступках или пособничестве беглецам, не обнаружилось. Или детки научились ловко прятать концы в воду, или действительно не имели никакого отношения к побегу. В последнее Железному Бертрану верилось с трудом.

— Ничего, — хмуро буркнул он, отвечая на невысказанный вопрос Тьерри. — Стража на обеих воротах клянётся, что мимо них мышь не проскакивала, ключи от потерны висят нетронутыми — да и кто бы до них добрался, они ведь хранятся в моей комнате… Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Сейчас бездельники Гвиго обыскивают замок заново, но проку с того… Их здесь нет.

— Перекинулись летучими мышами и выпорхнули через каминную трубу, — предположила Бланка. Отец свирепо покосился на неё, и девица прикусила не в меру бойкий язычок.

— В конце концов, не так уж важно, как именно они покинули Ренн, — Железный Бертран прошёлся через комнату, от дверей к стрельчатому окну и обратно. — Дознаемся после. Или расспросим самих мерзавцев, когда схватим. Ох и поговорим мы тогда! Так поговорим!..

— Сперва надобно схватить, — резонно заметил Тьерри.

— Я затем и пришёл. Вот их вещи. Ну-ка, сын, покажи, на что ты способен!

С этими словами Бертран швырнул сыну небольшой матерчатый мешок, который Транкавель-средний поймал на лету. Ещё не распустив завязки на мешочной горловине, Тьерри знал, что будет внутри. Скарб из оставшегося имущества беглецов — женская гребёнка, узкий кожаный пояс с тиснением, сильно истрёпанная перчатка… Что ж, этого следовало ожидать, и даже странно, что отец так долго медлил с просьбой.

Судьба вручила детям Бертрана Транкавеля диковинные таланты — каждому свой, разной мерой, разного предназначения. Рамон, наиболее одарённый от рождения, развивал свой Дар последовательно и рьяно — правда, отдавая предпочтение самым мрачным его сторонам. То, что оказалось ему доступно в результате, вполне заслуживало наименования «чёрная магия». Тьерри, чей Дар пока оставался нейтральным, не склоняя хозяина ни к тёмной, ни к светлой стороне Силы, лишь немногим ему уступал. Лучше всего он умел провидеть нужную дорогу или отыскать утраченное: человека, вещь, не имело значения. Впрочем, средний сын Бертрана де Транкавеля мог и многое другое, более того — чувствовал, что, стоит ему только захотеть, и по своим умениям он легко превзойдёт Рамона. Тайная сила Ренн-ле-Шато сама шла ему в руки. Именно поэтому Тьерри старался прибегать к ней как можно реже — помня расхожую пословицу об увязшем коготке и имея перед глазами постоянный наглядный пример в виде старшего братца.

На что способна и к чему склонна Бланка — оставалось покуда тайной за семью печатями. То ли вздорная девица ещё не вошла в надлежащий возраст, то ли предпочитала скрывать свои умения от чужих глаз.

Сам Железный Бертран тоже кое-что умел — заставить человека говорить правду или подчинить его волю, отвести глаза, внушить необъяснимый ужас или, напротив, полное доверие. Но по сравнению со способностями детей его собственные таланты выглядели весьма скромно. По натуре скорее правитель и воин, нежели книжник, Бертран де Транкавель никогда не уделял достаточно времени постижению тайного знания. И вот теперь, как раз когда это самое знание вдруг оказалось позарез необходимым, глава семейства был вынужден скрепя сердце обратиться за помощью к находящемуся на подозрении потомку.

Высыпав кучку вещей прямо на пол, Тьерри какое-то время задумчиво созерцал получившуюся композицию. Ответ он получил почти сразу, ясный, чёткий и недвусмысленный, однако План требовал сугубой осторожности в высказываниях. Нельзя соврать — отец увидит ложь. Но и выдать всю правду нельзя, иначе судьба беглецов предрешена — а с ними и судьба самого Тьерри. Железный Бертран не простит ему соучастия.

— Дорога, — наконец изрёк он. Бертран и Бланка молча смотрели на него, отец — нетерпеливо притоптывая носком сапога, сестра — с сочувствием. — Они едут по дороге. К большому городу. Вдалеке видны башни. Это… — он сделал паузу, — это Минерв… Нет, Безье!..

— Так Безье или Минерв? — не выдержал Бертран. Тьерри поднял на отца укоризненный взгляд и принялся массировать указательными пальцами виски.

— Ты не позволил мне рассмотреть толком, — после долгого молчания ответил он. — Надвратные башни похоже на те, что при въезде в Безье, но я не уверен…

— Плевать я хотел на твою уверенность! — рыкнул Бертран. — Впрочем, так я и думал. Ясно как день, они намерены укрыться в большом городе! Думают затеряться там! Ну, пусть попробуют. Поглядим, как это у них получится. На всякий случай разошлём гонцов и в остальные города провинции, с описаниями и приказом схватить этих ублюдков. Я уже посадил писарей за работу… Никуда они теперь не денутся.

Он машинально потёр ладони.

— Что ж, мои дорогие, можете ликовать. Я отправляюсь в Безье, возглавлю охоту лично. В моё отсутствие хозяйничать в Ренне будете вы. Продолжайте поиски, вдруг всё-таки обнаружится, каким способом треклятая шайка просочилась у нас сквозь пальцы. Ах да, сегодня вечером или завтра утром пожалует его дутое преосвященство монсеньор Олиба. Позаботьтесь, чтобы он или его прихвостни не узнали больше необходимого. Пусть сидит смирно и ждёт моего возвращения. Привезу ему обещанного оборотня, да не одного, а со всей компанией.

В том, что он не сегодня — завтра приволочёт чудовище в замок на цепи, Бертран де Транкавель не сомневался. Как и во всех своих поступках. Он уже выбрал, кому именно предстоит плачевная участь зверя, и никакая сила в мире не могла свернуть его с избранного пути. Бертран намеревался справить по своему погибшему сыну кровавую тризну.

— Идём, — распорядился граф Редэ и прочие приказания отдавал уже на ходу: — Тьерри, начинай приготовления к похоронам. Приглашения и всё, что требуется. Зовите ближайших соседей, но не более десятка — не желаю, чтобы здесь топтались унылые рожи с выражениями никчёмного соболезнования. Кстати, Олиба заодно сможет провести заупокойную мессу.

— А как быть с Рамоном? — сунулась Бланка. Бертран на краткое мгновение сбился с шага:

— С Рамоном?.. Да что с ним сделается, отлежится дня три-четыре и выкарабкается… Приглядывай за ним в оба, Тьерри, чтобы он опять не учинил какую-нибудь глупость. Сейчас нам совершенно ни к чему лишние хлопоты. Главное, ни в коем случае не подпускай к нему приезжих монахов! Обойдёмся своими силами, а они пусть не мешаются под ногами.

— Я всё понял, отец, — кивнул Тьерри, чьи планы на ближайшие дни разительно отличались от помыслов его родителя. Сложившаяся в Ренн-ле-Шато ситуация как нельзя лучше подходила для того, чтобы оборвать некоторые мешающие нити и положить конец кое-каким досадным препятствиям. Тьерри огорчало только одно: на сей раз осуществление его планов будет оплачено чьей-то кровью. Но уж лучше малая кровь сейчас, чем её реки и озёра потом.

Провожая отцовский отряд, Тьерри искренне желал, чтобы четверо беглецов оказались той стеной, о которую Бешеный Транкавель изрядно разобьёт себе голову.

О чём размышляла Бланка-Терезия-Маргарита-Катрин, осталось неведомым.

* * *

Ближе к середине дня, отделавшись от въедливого монашка и его патрона, Тьерри отправился проведать старшего братца. По дороге ему пришлось выдержать нешуточную схватку с толкавшим под локоть искушением: избавиться от Рамона прямо сейчас. Никто не удивится и не станет задавать вопросов, а многие украдкой вздохнут с облегчением. Да, ещё совсем недавно братья Транкавель были по гроб жизни преданы друг другу… Но с тех детских лет многое переменилось. Бешеную собаку необходимо прикончить — хотя память ещё хранит воспоминания о том, каким милым щеночком она была.

Право, очень жаль, что задумка девицы Изабель не увенчалась успехом…

Беспорядок в покоях наследника уже прибрали, изгаженный ковёр унесли, а пол вытерли и засыпали соломой. Мадам Идуанна де Бланшфор, супруга Рамона, отсутствовала — как немедля выяснилось, госпожа заперлась в своих комнатах и не желала никого видеть. Женщина поступила совершенно правильно, ибо Тьерри частенько ловил себя на настойчивом желании схватить Идуанну за плечи и проорать прямо в бледное, подурневшее личико: «Видишь, чего ты добилась? Вот они, плоды твоих нашептываний, твоих уверений, твоих советов! Любуйся на дело рук своих! Нравится?». Попадись Идуанна ему сейчас под горячую руку, шумная семейная сцена не заставила бы себя ждать.

Братец Идуанны, злополучный красавчик Гиллем, скорбевший над прозвищем «Одноухого», после отъезда Железного Бертрана сидел тише воды, ниже травы. Тьерри никак не ожидал от душки Гиллема столь решительного поступка — явиться к графу Редэ с рассказом о событиях, в коих ты сам сыграл довольно незавидную роль. Должно быть, Бланшфор-младший рассчитывал на некоторое вознаграждение или хотя бы на то, что Бертран изменит своё отношение к нему, но просчитался. Владыка Ренна забыл о Гиллеме, едва тот скрылся за дверью.

«Охвостье», как Тьерри презрительно именовал блистательно-порочное окружение Рамона, разбежалось по дальним углам замка, испуганно притихнув. Кое-кто, послабее духом или поумнее, торопился сменить покровителя — с утра уже двое или трое человек скреблись под дверями Тьерри, разливаясь о глубине своих заблуждений, а также о своей верности и преданности.

Человек, заправлявший нынче во владениях Рамона, изрядно смахивал на престарелого подслеповатого филина. Взъерошенный, тощий, в потрёпанной рясе бенедектинца. С усохшей морщинистой физиономии на мир взирали не по возрасту молодо поблёскивающие глазки, вылинявшие до блекло-сероватого цвета. Отец Ансельмо, хранитель замковой библиотеки, наставник нынешнего поколения молодых Транкавелей — и хранитель тайн, которым не следовало покидать стены Ренна.

Бесцеремонный старикан очистил огромный дубовый стол Рамона от скопившихся книг и пергаментов с небрежно начертанными заметками, разместив собственное имущество — высушенные травки, корешки, бутыли с настоями и даже маленькую жаровню. Над ней висел укреплённый в хитроумном зажиме небольшой медный сосуд, внутри булькала густая тёмно-вишнёвая жидкость. Клубившийся над варевом запах, к коему принюхался Тьерри, был приятным — словно от скошенной травы после дождя. На специальной замшевой подстилке матово посверкивали три тонких и узких, как птичьи перья, маленьких ножа с костяными рукоятками. Клинки мавританской работы за кругленькую сумму приобрёл Бертран де Транкавель после долгих просьб многоучёного книжника. Отец Ансельмо надышаться не мог на своё сокровище, уверяя, что для нет ничего лучше, если необходимо отворить кровь, сделать тончайший надрез или вскрыть нарыв.

Сам владелец покоев недвижно вытянулся на краю огромной постели, установленной на возвышении в три ступеньки и с нависающим балдахином. На одной из ступенек примостился серебряный тазик, на четверть полный густой, почти чёрной крови.

Заметив вошедшего, старый книжник, он же лекарь, открыл было рот для изложения последних новостей. Тьерри вежливо отмахнулся: «Позже!». Угрызения совести, которых ему доселе удавалось избежать, загомонили вовсю, перебивая друг друга.

«Я знаю, у меня нет другого выхода, — средний из братьев Транкавель исподлобья глядел на старшего, на изменившееся лицо с болезненно заострившимся чертами. — Ты слишком далеко ушёл по избранной тобой дороге. Теперь поздно что-либо менять, поздно посыпать голову пеплом. Партия заканчивается, лишние фигуры покидают доску. От одной я уже избавился, теперь настаёт твоя очередь. Прости».

— Как он? — полушёпотом, чтобы не потревожить спящего, осведомился Тьерри. Монах выразительно развёл руками:

— Ни хуже, ни лучше. Я постарался избавить его от той заразы, которую он проглотил, и выпустил дурную кровь. Сердце бьётся, он дышит — так что остаётся только ждать да… — он хотел добавить «да надеяться на милость Господню», но предпочёл промолчать. Ухватив Тьерри за рукав иссохшими пальцами, пожелтевшими от возни с травами, библиотекарь оттащил его подальше от ложа и горячо зашептал:

— Послушайте, мессир Тьерри, её нет на месте. Я всё обыскал сверху донизу, но её нет. Мадам Идуанна её взять не могла. Гвиго и его гвардейцы тоже, да и зачем она им? Она пропала. Я уж не рискнул соваться с эдакой новостью к вашему отцу…

— Кто пропал? — не сразу понял Транкавель-средний.

— Она, — пожевав губами, терпеливо повторил отец Ансельмо. — Наша… ваша реликвия. Видите ли, накануне днём ваш брат заглянул в библиотеку и пожелал забрать её. Не мог же я ему отказать, верно? В комнатах её нигде нет, и, если он не уволок её вниз или не оставил в каком-нибудь другом месте…

Взгляд Тьерри привычно переместился к четырём полкам из массивных дубовых досок, где Рамон расставил принадлежавшие ему книги. Изрядная часть личной коллекции наследника Ренна хранилась в подвалах, в Санктуарии, но и здесь, в покоях, фолиантов было немало — около двух десятков трактатов по алхимии и истории, рассказы путешественников о дальних краях и рукописи неверных касательно исчисления путей звёзд, проведения магических обрядов или вызову духов стихий. Знакомой с детства синей обложки Реннского Апокрифа среди них не было.

Транкавель-средний тихо, замысловато выругался, пытаясь сообразить, какова может быть судьба похищенной вещи. Скорее всего, её прибрала рыжая девица — она ведь побывала здесь незадолго до того, как Рамону сделалось худо. Может быть, его взбалмошный старший братец сам и похвастался перед сметливой англичанкой фамильным сокровищем. Однако что было — уже несущественно, важно, что будет дальше. Покинувшие Ренн незваные гости должны по выходу из подземелий угодить в цепкие руки конфидента Элеоноры Аквитанской. Он наверняка обшарит невеликий скарб пленников, наткнётся на Книгу… и решит, что во всём мире не сыщется наилучшего подарка для его госпожи.

Как поступит Элеонора? Если верить ходящим о ней слухам, вдовствующая королева Альбиона весьма умна и расчётлива. Вряд ли она покажет угодивший к ней раритет святым отцам или представителям Римской курии. Конечно же, не уничтожит. Но вот вернёт ли? Неизвестно. Элеонора Пуату — не то что её сынок, по широте душевной транжирящий направо и налево любые ценности. Престарелая леди своего не упустит, и удивительная книга имеет все шансы никогда более не вернуться к хозяевам Ренн-ле-Шато. А это скверно. Очень скверно. Книга должна быть в Ренне, иначе возможность семейства де Транкавель менять мир по своему усмотрению постепенно начнёт сходить на нет. Могущество просочится сквозь пальцы, как вода или песок.

Проклятье! Ещё одно совершенно непредвиденное осложнение! И, как назло, именно тогда, когда все силы брошены на осуществление Плана, когда любая мелочь может разрушить долгие, тщательные приготовления. Трижды проклятье! Какой бес занёс в Редэ эту сумасшедшую четвёрку?!

— Она вернётся, — убеждённо заявил библиотекарь, заметив угрюмость Тьерри. — Она всегда возвращается — тем или иным способом. Здесь её место, её дом. Здесь вы — её вечные Хранители.

— Да будет вам, отец Ансельмо. Хороши хранители! — рыкнул Тьерри. — Прямо из-под носа уволокли сокровище!

— Всякое случалось, бывало и хуже, — раздумчиво протянул старый монах, кивая в такт своим мыслям облысевшей головой. — Вы полагаете, исчезновение реликвии — дело рук наших гостей? Да впрочем, чьих же ещё… Между прочим, кто-то из них тайком наведался такодже и в крипту.

Транкавель-средний аж крякнул с досады.

— Та-ак. А там что натворили? Умыкнули кости дракона? Осквернили останки прадедушки Берра?

— Что вы, храни Господь! — отец Ансельмо осенил себя крестом, укоризненно качая седой головой. — Ничего не тронули. Единственно, одна из хранящихся там вещей сыскалась в опустевших покоях наших незваных визитёров, — библиотекарь пошарил в поясной суме, вытащив деревянный кубок весьма непритязательного вида. — Вот эта чаша. Я нашёл её в одной из комнат, на подоконнике. Честно говоря, не припомню, что с ней связано и не могу представить, зачем она понадобилась нашим, гм, гостям. Вы не знаете, мессир Тьерри?..

— Понятия не имею. Отдайте мне, отнесу обратно, — Тьерри забрал вещицу, мимолётно поразившись бархатной мягкости старого дерева. Уже направившись к выходу, молодой человек спросил через плечо: — Может, всё-таки перенесём Рамона вниз? Мне станет гораздо спокойнее, если он будет находиться за надёжным засовом.

Отец Ансельмо протестующе замахал руками, словно ветряная мельница под порывами урагана.

— Ни в коем случае! Ваш брат сейчас очень слаб, несмотря на все мои старания! Ему необходим покой. Любое перемещение может вредоносно сказаться на здоровье мессира Рамона! Если считаете нужным, поставьте снаружи караульных. Да и я неотлучно буду рядом, так что…

Взявшийся за ручку двери Тьерри занёс ногу через порог, но всё никак не мог уйти, изыскивая всё новые предлоги задержаться:

— Монсеньор Олиба прибыл. Сходили бы, засвидетельствовали ему своё почтение. Кстати, епископ привёз весьма любопытный человеческий экземпляр — некоего брата Доминика, мастера по уличению еретиков и злоделателей…

— Тьерри, — мягко, точно обращаясь к ребёнку, проговорил старый библиотекарь, — мы оба прекрасно знаем, что его высокопреосвященство терпеть меня не может. Успокойся. Ступай, займись своими делами. Если с твоим братом что-нибудь произойдёт — я немедля извещу тебя. И… — монах замялся, но всё же договорил: — и я уже слишком стар, чтобы всерьёз чего-нибудь пугаться. Я помню, чем порой становится мой воспитанник. И верю, что Господь не оставит нас во времена невзгод.

«Дряхлый упрямец! — Тьерри еле сдержался, чтобы как следует не хлопнуть дверью. — Он прекрасно понял, что я пытался удалить его от Рамона и теперь не сделает из комнат ни шагу! Великомученик мне совершенно ни к чему, а живой хранитель библиотеки весьма пригодится… Ладно, приставлю к дверям охрану. Задержать его они вряд ли смогут, но хотя бы поднимут шум. Ах, отче, отче, что вам стоит хотя бы на часок убраться оттуда…»

* * *

«Это всё моя вина».

Старый бенедиктинец знал — на самом деле это не совсем так. Обитатели замка Ренн сами выбирали свою участь, однако на него была возложена ответственность за воспитание подрастающих наследников. Он не смог уберечь юные умы от притягательного и гибельного зова Тьмы. Для Рамона, похоже, пришла пора расплаты — даже если сейчас он оклемается от яда, растворившегося в крови, очень скоро его сожжёт дотла иной яд, пропитавший насквозь его тёмную душу. Возможно, то, что задумывал Тьерри, стало бы для несчастного благодеянием.

Отец Ансельмо был стар, но ясность мысли он сохранил, а умение читать чужие мысли по глазам и по лицам с годами лишь становилось острее. В глазах Тьерри он прочёл смертный приговор Кровавому Рамону и правильно истолковал настойчивость, с которой Транкавель-средний пытался выманить его из комнаты. Казалось бы, чего проще: на краткое время выйти за дверь и вернуться, когда всё будет закончено. Разве так скверно — стать молчаливым пособником благого дела?

Но дело это не станет ли для среднего брата первым шагом на ту тропинку, что привела во тьму брата старшего? Ибо благими намерениями мостятся самые неприятные дороги…

Спор между долгом и милосердием в душе отца Ансельмо начался не вчера, но растянулся на десятилетия. Старый хранитель книг с сожалением признавал — пока он раздумывал и колебался, другие действовали. И что бы он ни предпринял теперь— всё будет поздно. Время упущено. Ничего не вернуть и не исправить. Можно только стереть всё написанное на скрижалях и начать заново, но как, во имя Всевышнего, это сделать?..

За размышлениями монах упустил из виду то краткое мгновение, когда лежавший на постели человек открыл глаза. Ещё некоторое время тело сохраняло полную неподвижность; лишь глаза с расширенным во всю радужку зрачком обежали комнату, ощупали согбенную фигуру дряхлого библиотекаря, метнулись к неплотно прикрытой двери, задержались на столе, где, аккуратно разложенные в ряд на мягкой замше, хищными синеватыми лезвиями поблёскивали три хирургических ножа.

Разум, сопоставлявший увиденное, сейчас не принадлежал человеку. Скорее то был примитивный, но жестокий и хитрый разум большого хищника — того, что в иное время был лишь частью, хотя и немалой, Рамона де Транкавеля. Того зверя, который порой брал верх даже в совершенно здоровом теле, и который теперь совершенно возобладал над одурманенным ядом человеческим рассудком. А у Рамона-хищника было только два желания: свобода и кровь.

Отец Ансельмо слишком поздно заметил размытую тень, перечеркнувшую комнату. С запоздалым ужасом он вдруг осознал, что возносится в небеса. Попытка монаха издать хотя бы единственный звук, окликнуть воспитанника по имени, предостеречь стоявших за дверью стражников свелась к слабому полузадушенному сипению, более подходившему гибнущей в когтях хищника жалкой полевой твари, чем брату ордена Святого Бенедикта.

Но жизни старого библиотекаря не суждено было оборваться сегодня, в ветреный день середины октября. Зверь не прельстился подобной жертвой — хорошенько встряхнув добычу, он попросту отшвырнул её в сторону. Пролетев через всю комнату, отец Ансельмо врезался в стену и остался лежать у её основания, сломав несколько рёбер и крепко приложившись затылком.

Рамон де Транкавель протянул руку, взял отточенный до бритвенной остроты ланцет и двинулся к выходу мягким кошачьим шагом.

Мир расплывался перед гаснущим взором отца Ансельмо, однако он ещё увидел, как настежь распахнулась дверь. Если бы из коридора долетел хотя бы вскрик — но там царило молчание.

* * *

Очередная чёрная весть застала Тьерри де Транкавеля врасплох.

С той минуты, как он покинул опочивальню старшего брата, оставив безгласного и неподвижного больного наедине с врачевателем, минуло добрых три часа, и день уже клонился к вечеру. Во исполнение роли гостеприимного хозяина Тьерри навестил монсеньора Олибу в выделенных тому покоях, дабы удостовериться, что гость устроился с удобствами и всем доволен — настолько, что без лишней надобности не станет высовывать наружу свой любопытный нос. Прошёлся по замковым службам и проверил посты, лично убедившись, что никто не отлынивает от работы, к коей приставлен. По пути в казармы поймал замкового кастеляна, выдав тому дополнительную порцию указаний касательно приёма почётных гостей.

Наконец, заглянул в крипту и долго вертел в пальцах маленький деревянный кубок, взятый у отца Ансельмо, прежде чем со вздохом разочарования вернуть на прежнее место. Непритязательная деревянная чашка вызывала странные, двойственные ощущения. Вроде бы ничего особенного — но отчего-то никак не хотелось выпускать его из рук, пальцы упорно не желали расставаться с тёплым коричневым деревом, отполированным до шелковистой гладкости. Внезапно Тьерри подумал или, скорее, ощутил со всей отчётливостью, насколько древняя это вещь. Он представил бесконечную вереницу людей, в разные времена прикасавшихся к деревянной чаше — кто грубо или безразлично, кто с благоговейным трепетом — и на мгновение ему показалось даже, что сейчас он увидит лицо того, кто стоит в этой цепочке первым. Это знание вдруг представилось ему невероятно важным. Однако уже в следующий миг видение умерло, не родившись.

Тьерри помотал головой, избавляясь от наваждения, и решительным шагом покинул гулкую неуютную крипту.

Он как раз возвращался в свои покои, предвкушая стол, отдых и приятную беседу с сестрой, когда навстречу из-за поворота галереи выкатились трое взмыленных стражников во главе с Фернаном Ньером — в отсутствие Гвиго сей доблестный муж исполнял обязанности командира гвардии. Одного взгляда на их одинаково выкаченные глаза и бледные от страха физиономии Тьерри хватило для чёткого, однозначного понимания: бесовка-Судьба опять подкинула ему какую-то гадость.

— Ну?! — рявкнул он, на долю секунды опередив возглас Фернана. — В чём дело?!

— Беда, ваша милость! — страдальчески взревел дородный усатый гвардеец. — Брат ваш… беда…

— Что?!

— Так это… он, вроде… — Тьерри, не церемонясь, сгрёб стражника за плечи и тряхнул так, что зубы лязгнули, после чего гвардеец заговорил связно: — Очнулся и бежал из-под стражи. Обезумел он, ваша милость, как есть дикий зверь. Прикончил Понса и Мануэля, выскочил в нижний двор. Там ещё конюха располосовал и девку кухонную, девка жива, конюх отдал Богу душу. Хорошо, ребята поспели ворота снаружи заложить, так что он и посейчас там, только, ваша милость… крик поднялся, челядь разбегается, боюсь, там половина замка сейчас собралась, и уж наверняка до гостей наших дошло…

Тьерри заскрипел зубами.

— Отец Ансельмо?..

— Жив, но поломал его прок… братец ваш изрядно, еле дышит старик. Вы бы поспешили, а? Парни напуганы, не ровен час, начнут из арбалетов садить…

…То, что раньше укрывала непроницаемым покровом темноты милосердная ночь, ныне явилось при свете дня во всей своей неприглядности. В нижний двор сбежалось всё население Ренн-ле-Шато, от стражников до конюхов и горничных Идуанны. Примчалась даже Бланка — она стояла, привалившись плечом к деревянным перилам и, судя по нездоровой бледности, боролась с накатывавшими приступами дурноты. Около неё топтались две перепуганные служанки, наперебой упрашивая молодую госпожу вернуться к себе.

Зеваки — взвизгивавшие от ужаса, богохульствовавшие, просто ругавшиеся от избытка чувств — таращились вниз, свесившись через ограждения. Всё это напоминало рисунок, виденный Тьерри в какой-то книге: римляне-язычники смотрят в львиный ров, куда бросили христианских мучеников. Только сегодня вместо рва — замкнутый со всех сторон небольшой двор, превратившийся в каменный колодец, а вместо беззащитной девы — вооружённый безумец.

Во дворе всё обстояло именно так, как описывал Фернан, за одним исключением: на каменных плитах валялись два трупа вместо одного. Как выяснилось, Рамон схватил и прикончил ещё кого-то из замковой прислуги, замешкавшегося и не успевшего убраться в безопасное место. Наследник Ренна безостановочно кружил между стен золотистого камня, из света в тень, оставляя за собой цепочку кровавых следов. Издаваемые им звуки уже не походили на разумную речь — скорее, на низкое, утробное ворчание голодного зверя.

Завершали картину явившийся на шум его преосвященство монсеньор Олиба вкупе с братьями-inquisitios. Епископ взирал на явленный миру позор Транкавелей, выкроив на физиономии выражение полагающихся моменту скорби и сожаления. У него за спиной рьяно препирались представители Inquisitio. У этой троицы на одинаково тощих лицах религиозных фанатиков никакого сожаления не читалось — лишь охотничий азарт да нездоровое торжество. Завидев Тьерри, монахи прекратили спор и маленькой целеустремлённой фалангой двинулись навстречу. Впереди багровой грозовой тучей плыл его преосвященство.

— Мессир Тьерри! — вострубил епископ Олиба. — Боже, какой ужас! Ваш брат… безвинно убиенные… Мы все видели, у меня нет слов, чтобы описать…

— А у меня есть, — бесцеремонно перебил брат Доминик словоизлияния епископа. — К сожалению, своими глазами я видел только последнее убийство, да ещё кухарку, которой чудом удалось унести ноги, но довольно и этого. Я готов присягнуть на Святом Писании в том, что нынешние убийства полностью совпадают с кровавым почерком волкодлака из Редэ. Ошибки быть не может — уж больно характерные раны. Мессир Тьерри, ваш брат, оказывается, не только с ножом умелец, но и зубы горазд в ход пускать! Да вы сами взгляните!

Тьерри непроизвольно бросил взгляд вниз, в тесный каменный мешок. Увиденное впечатлило даже его.

Когда-то родственники, друзья и недруги Бешеного Семейства единодушно сходились во мнении: во всей провинции — да что в провинции, во всей Аквитании! — не сыщется человека красивее наследника фамилии. Теперь эта красота сгинула, облезла, как фальшивая позолота с меди, явив подлинный облик человека, звавшегося Рамоном-Роже де Транкавелем. Впрочем, назвать это создание человеком язык не поворачивался — по двору кружило животное, дикий взбесившийся зверь, прикинувшийся творением Господа. Перемазанный чужой кровью, этот зверь метался от стены к стене, время от времени испуская протяжный хриплый вой. Мавританский ланцет отца Ансельмо он сменил на широкий нож, снятый с кого-то из убитых стражников. Как раз когда Тьерри взглянул вниз, Рамон прыжком оседлал одно из мёртвых тел и принялся кромсать его ножом. Кровавые брызги летели ему в лицо. Зверь слизывал кровь, утробно урча от удовольствия.

Монсеньор Олиба поспешно отвернулся, издав горловой звук, словно сдерживал тошноту.

— О да… Волкодлак из Редэ… — пробормотал он. — Похоже, брат Доминик прав… Как прикажете это понимать, мессир Тьерри?

— Никак, — деревянным голосом произнёс Тьерри. — Я дам команду арбалетчикам. И вы навсегда забудете о том, что видели, иначе…

Он повернулся к Ньеру, дабы отдать приказ, но остановился, услышав пронзительный голос брата Доминика.

— Взгляните на это… на это существо! — тощий монашек вещал, как на проповеди, и его обвиняющий перст неотступно следовал за Рамоном де Транкавелем, безостановочно кружащим в замкнутом пространстве крепостного двора. Озадаченная и заинтересованная замковая челядь подтянулась поближе, внимая. — Оно безумно, уродливо и смертоносно, и бесы одолевают его разум! Смотрите внимательно и запоминайте надолго, ибо вот пред вами одержимый диаволом. Такова участь всех, кто внимает манящему зову Змея-Искусителя, древнего врага рода человеческого! Однако сила Господа нашего да превозможет сатанинское наваждение! С Божьей помощью я готов явить чудо и публично посрамить нечистого!

«Да заткнись ты, балаболка Господня!»

— Какое, к дьяволу, чудо, святой отец! — злость, звеневшая в голосе Тьерри, была совершенно искренней. Монсеньор Олиба аж подпрыгнул. Носатый монашек смотрел исподлобья, упрямо и непримиримо. — «Это существо», к вашему сведению — человек. Мой старший брат, прах его побери, и он мучается, разве вы не видите?! Одержимый или нет, но я не позволю сделать из него зверя в клетке, выставленного на потеху зевакам! Если у вас есть что предложить, тогда говорите толком. Нет — не путайтесь под ногами!

— Предложить? — вскинулся брат Доминик. — Да, у меня есть что предложить! Я готов, в меру своих скромных сил и с упованием на благодать Божию, попытаться исцелить эту… — он явно хотел сказать «эту тварь», но вовремя спохватился, — эту страдающую душу. Но сомневаюсь, что ваш старший брат, пребывая в подобном виде, охотно и по доброй воле пойдёт на святое таинство exorcismus! Прикажите вашим людям, пусть они поймают его, отнимут нож, и тогда мы с моими братьями выполним наш долг. Вы увидите своими глазами, на что способна истинная вера!..

«Ещё одно слово, и я сброшу его вниз. Скажу потом, мол, святой брат в рвении своём сам туда кинулся…»

— Я могу исцелить его безумие!.. — кликушествовал брат Доминик.

— Ньер, пяток арбалетчиков сюда, живо! — Тьерри демонстративно отвернулся от брата Доминика.

— Нет!!! — прозвенел истерический вопль.

«О чёрт. И эту принесло. До чего ж невовремя! Что за невезение такое, провались оно совсем!»

— Ты, братоубийца! — бледная, как мел, в тёмном платье, усугублявшем её смертельную бледность, жена Рамона де Транкавеля появилась на галерее, и дрожащий палец Идуанны де Бланшфор нацелился на Тьерри. — Ты всегда об этом мечтал! Всегда ему завидовал, всегда метил на его место, да, да, я знаю! Ньер, даже не думай исполнять его приказ, или тебя повесят на воротах первым, едва вернётся граф Бертран! Я всё, всё ему расскажу! Он никого не пощадит!

«Извините, мессир Тьерри, но проклятая баба права, — говорил извиняющийся взгляд Фернана Ньера, когда он махнул рукой, останавливая стрелков. — Железный Бертран, возможно, и пощадит последнего своего сына, но уж нам-то точно болтаться в петле…»

— Идуанна, опомнись, — Тьерри делал над собой чудовищное усилие, чтобы говорить спокойно и взвешенно. — Посмотри на своего мужа, моего брата. Он безумный убийца. Он опасен. Если оставить его в живых сейчас, остаток жизни ему придётся провести в цепях. То, что я делаю — не убийство, но избавление…

— Прибереги своё избавление для самого себя! — голос Идуанны взлетел до поросячьего визга. — Рамона можно спасти! Святой брат обещал исцеление! Мы откупимся от суда, заплатим родне за убитых, граф Бертран не поскупится! Только попробуй убить его, и Бланшфоры разорвут вассальную присягу!

«Нет. Только не это. Только не сейчас. Чума на твою голову, Идуанна, ну почему тебе было не прийти минутой позже?..»

Идуанна громко зарыдала, закрыв лицо ладонями, и Тьерри, сдаваясь, пожал плечами. Ладно. На всё Господня воля, и если Ему сейчас угодно, чтобы волкодлак из Редэ остался в живых, что ж…

Двое представителей Святой Церкви и молодой хозяин Ренна отступили в кстати подвернувшуюся нишу. Заточённое в каменном мешке создание хрипло взрыкивало, оттеняя беседу. Собственно, разговор получился весьма условный: три человека смотрели друг на друга, не говоря ни слова, но Тьерри отчётливо слышал оставшиеся непроизнесенными реплики, словно читая их с пергаментного листа.

«Конец тайнам, — монсеньор Олиба выглядел до чрезвычайности обеспокоенным. — Промыслом Господним всё открылось! Вот он, волкодлак — захваченный при свидетелях, на месте преступления!..»

«Какой процесс! — думал брат Доминик, сверкая глазами и потирая костлявые ладони в приступе злорадного торжества. — Куда громче того, что проводил в Альби над еретиками святой Бернар! Публичное судилище, позорное разоблачение, почёт и восхищение среди простецов, уважение Рима, карьера, возвышение, епископская митра!..»

«Я его сейчас убью, — Тьерри уповал, что пастырь графства в достаточной мере освоил искусство читать по лицам собеседников. — Проклятие, он всё испортил, он и истеричная баба! Пара добрых стрел раз и навсегда положила бы конец волкодлаку, а этот краснобай мечтает раздуть скандал на всю провинцию! Не бывать этому. Нет, не бывать».

«Отголоски скандала неизбежно замарают мою епархию! — его высокопреосвященство озабоченно переглянулся с Транкавелем-средним. — А вдруг церемония публичного экзорцизма завершится полным провалом? А что, если и впрямь вмешается Железный Бертран, знающий только один способ разрешения трудностей — истребление под корень всех неугодных или вызвавших его неудовольствие? Не-ет, такие игрища с огнём до добра не доводят! Хорошо, пусть будет обряд очищения — но проведённый здесь, в Ренне. При малом числе свидетелей и возможных разносчиков слухов. Получится — отлично, Церковь вновь воссияла во славе, признательность старого графа не ведает границ, щедрые пожертвования обеспечены, скандал уж как-нибудь замнём! Не получится — что ж, по крайней мере, мы пытались… а брату Доминику доведётся сполна узнать горечь поражения…»

«Значит, мы понимаем друг друга, ваше преосвященство?»

«Отлично понимаем, сын мой. Хотя, если б не обстоятельства, пристрелить тварь было бы куда надёжнее…»

— Фернан! — гаркнул Транкавель-средний. Старшина гарнизона незамедлительно предстал, звеня кольчугой и раздувая усы. — Мне понадобятся человек пять-шесть, достаточно крепких духом, чтобы не сбежать и не выронить оружие. Поставишь их у калитки. И ещё большая ловчая сеть — отыщется такая?

Ньер вытаращился на Тьерри, не в силах понять, что затевает его господин. Сообразив, искренне ужаснулся:

— Не надо, ваша милость, не ходите туда! Лучше уж я!..

— Молчи, дурак, и делай, что велено, — устало отмахнулся Тьерри. Фернан истово закивал и умчался, стуча разношенными сапогами по камням. Его подчинённые где уговорами, где незамысловатыми зуботычинами внушили доброй половине зевак мысль о том, что неплохо бы вернуться к своим обязанностям, но вокруг всё равно оставалось слишком много любопытных глаз.

— Что вы затеяли? — забеспокоился брат Доминик.

— То, о чём вы только что так красноречиво рассуждали, — огрызнулся Транкавель-средний. — Будем извлекать эту несчастную душу из застенка. Только имейте в виду: ворожить станете в нашей капелле. Вывозить его за пределы замка я запрещаю.

— Это не богомерзкая ворожба, но священное таинство… — мгновенно вспыхнул оскорблённый монашек. Монсеньор Олиба испустил тяжкий вздох, сгрёб неугомонного ревнителя веры за рукав рясы и едва ли не насильно оттащил в сторону — для долгого и подробного наставления.

Тьерри не стал дождаться конца их разговора, благо представлял, о чём пойдёт речь. Епископ подробно растолкует своему младшему собрату, что в Ренн-ле-Шато требуется применять иной, более тонкий подход. Излишний пыл здесь неуместен и даже опасен. Всё-таки дело касается не старой ведьмы, наводившей порчу, и не простеца, ведущего дерзкие речи, но владетелей края. Их могущества и возможностей вполне достанет, чтобы весьма и весьма осложнить жизнь как самому монсеньору Олибе, так и смиренным братьям в обителях Алье-ле-Бена, Сент-Илере, Арка и прочих окрестных монастырях. Ссориться с Транкавелями опасно и неразумно. А вот ежели оказать им помощь да закрыть глаза на кое-какие их деяния и высказывания…

Покорно внимавшему брату Доминику пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобы примириться с тающим образом шумного суда над волкодлаком и зрелищем высокого костра на площади Тулузы.

* * *

Стражники торопливо, с ругательствами и проклятиями, растягивали добытую на псарне сеть, тут же наспех латая обнаруженные в ней прорехи.

Кто-то — не иначе, брат Доминик — вполголоса бормотал псалом, моливший Господа о твёрдости духа: «Не убоюсь страха в ночи, стрелы, летящей днём, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…»

«Нашёл время молиться», — раздражённо подумал Транкавель-средний за миг до того, как шагнуть в маленький внутренний двор, пропахший свернувшейся кровью и кислым запахом ненависти.

Безглазые и безгласные камни Ренн-ле-Шато пристально следили за этим поединком — сородич против сородича.

Тьерри дважды окликнул его по имени, прежде чем старший брат наконец-то услышал и обернулся. Блестящие чёрные глаза словно подёрнулись изнутри пепельно-серой паутиной, застывшая, мертвенная ухмылка больше напоминала волчий оскал. Но зажатый в кулаке и торчавший остриём вверх нож по-прежнему в любое мгновение мог стремительно метнуться вперёд, присовокупив к уже отнятым жизням ещё одну.

— Рамон, это я. Всего лишь я, Тьерри. Помнишь меня? Рамон, иди сюда. Успокойся и подойди ко мне, — монотонные, ровные интонации всегда выручали, когда требовалось усмирить злую собаку или напуганную лошадь. — Брось нож, он тебе не нужен. Никто не причинит тебе вреда. Сейчас мы уйдём отсюда — уйдём вместе. Пойдёшь со мной?

Зверь беспокойно заурчал. Ему не нравилось солнце — тусклое, осеннее, вытертой монеткой сиявшее на блекло-голубом небе. Не нравились запахи, цвета и мелькающие повсюду люди. Слишком много людей. Сладкая, густая кровь. Полузнакомый голос, назойливой мухой жужжащий в ушах. Что ему надо, этому человеку? Он преграждает дорогу — в который раз. Убить? Оттолкнуть? Там, за дверью — свобода. Ему обещали. Так будет.

Вроде бы начавший прислушиваться зверь сорвался с места, в два огромных прыжка одолев расстояние между собой и Тьерри. Он двигался не так, как обычные люди — низко пригнувшись, почти стелясь над землёй, прижав согнутые в локтях руки к туловищу. На галерее истошно завизжали, когда старший брат ударом плеча сбил с ног среднего. Двое кувырком покатились по забрызганным кровью камням. Почти сразу же один помчался дальше, второй, еле утвердившись на четвереньках, кричал ему вслед: «Сеть! Бросайте сеть! Не дайте ему сбежать!»

Всеобщая растерянность как нельзя лучше сыграла на руку Рамону. Он беспрепятственно влетел в узкую щель приоткрытой калитки, не задерживаясь, ткнул кинжалом кого-то, преграждавшего путь. Щёлкавшему зубами от ужаса Ньеру всё же достало сил махнуть рукой, отдавая приказ. Утяжелённая по краям сеть упала на стремительно двигавшуюся фигуру, но задержала её всего лишь на считанные мгновения. Яростно взревевший зверь рвал сплетения пеньковых бечёвок, приблизиться к нему, невзирая на угрозы Фернана и призывы святых отцов, никто не решался — и всё шло к тому, что спятивший Рамон вот-вот получит возможность беспрепятственно носиться но всему замку. Вряд ли он повторит ошибку, позволив загнать себя в угол… Господи, вразуми, что же делать-то? Сбежит ведь, как есть сбежит!..

Ковылявший вдогонку сбежавшему братцу и беззвучно клявший весь мир Тьерри замер, вцепившись в ободверину калитки. Стражник, взводивший арбалет, остановился, недовернув рычаг. Монсеньор Олиба сам не заметил, что поминает врага рода людского. Почти освободившийся из тенёт пленник сделал шаг вперёд, без труда увлекая за собой сеть и двоих гвардейцев, с тупым отчаянием продолжавших цепляться за верёвки.

На лестнице стояла Бланка, с ужасом и состраданием глядя сверху вниз на приближающееся к ней чудовище в человеческом обличье.

— Ты-ы… — отчётливо прохрипела тварь. — Ты-ы…

Находившийся полудюжиной ступенек ниже брат Доминик, взмахнув широким чёрным рукавом рясы, выставил перед собой кипарисовый крестик. Былой наследник замка не обратил на поступок монаха ровно никакого внимания. Его помыслами всецело завладела сводная сестра — а у той достало силы духа оставаться на месте. Побеги она, и Рамон тут же устремился бы в погоню.

«Бросится на Бланку — убью», — мысль была чёткой и пронзительно-холодной, звенящей кристалликами инея.

— Обещ-щание… — сипел зверь. — Спас-си… Ты долж-жна… ты мож-жешь-шь…

Приготовившийся к неминуемой скорой смерти Фернан Ньер перевернул копьё и со всего размаху обрушил ясеневое древко на черноволосый затылок Рамона де Транкавеля. Несколько мгновений тот удерживался на ногах, а потом рухнул лицом вниз и более не шевелился.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Очищение словом

12 октября, вечер.

Часовня Святой Магдалины, ровесница замка, знавала всякие времена — и добрые, и худые. То, что творилось сейчас, с поразительной точностью воскрешало эпоху готских завоеваний, когда святость места становилась всего лишь пустым звуком и более не служила защитой и опорой.

— Держи его, держи крепче! Руку привязывай! Вот так, теперь другую…

— Да сунь ему палку в зубы, чтоб не кусался!.. Чуть палец не отхватил, зараза!..

— Сузившиеся зрачки, обильная пена изо рта, общая бледность, многократное увеличение телесных сил, невероятная гибкость членов — таковы сиречь отпечатки дьявольского копыта при обладании человеческим обликом… — въедливо перечислял металлически-звенящий голос. Предприимчивый монах развернулся вовсю, предоставив прочим обитателям замка безмолвно выполнять его волю.

Под руководством святого брата пришедшего в себя и заколотившегося в жутком подобии падучей болезни Рамона, спелёнатого по рукам и ногам ловчей сетью, а поверх окрученного верёвками и кожаными ремнями, оттащили в замковую часовню. Капеллан, отец Уриен, издавна не питавший к Рамону особой приязни, воспринял идею изгнания бесов с душевным ликованием и немедля кинулся оказывать всемерную помощь. Левый предел часовни, где на возвышении покоилось тело усопшего Хайме, задёрнули кожаным пологом, а Тьерри поймал себя на истерическом хихиканье: по его замыслу к вечеру в капелле должны были оказаться два трупа, убийца и его невинная жертва. Ещё одно усилие, ещё пара вовремя брошенных намёков — и Олиба с его шустрым подчинённым задались бы вопросом: а не старший ли брат виновен в гибели младшего?..

После долгой возни, ругани и взаимных обвинений в тупости отбивавшегося Рамона выпутали из сети и привязали к каменному возвышению напротив скромного алтаря часовни. Братья-inquisitios, тихие и суетливые, как мыши, готовились: святили вино и елей, листали том принесённой с собой Библии в поисках нужного псалма, зажигали и расставляли свечи. Монотонность их движений, размеренность творимого ритуала, кажется, подействовала даже на Рамона. Во всяком случае, он перестал испускать звуки, более приличествующие животному, и вырываться. Лежал, уставившись неподвижными, пустыми глазами в низкий каменный свод.

Тьерри безучастно смотрел на происходящее. На него, как это частенько случалось, накатила удушающая волна равнодушия. Мысли текли вяло, спокойно, следуя только своим прихотливым изгибам.

«Что Рамону понадобилось от Бланки? С какой стати она может его спасти? От чего? От начавшегося безумия? Верится с трудом. Между ними никогда не существовало особой привязанности… При чём здесь Бланка? Она ещё ребёнок — своеобразный, ибо другого в нашей семейке вырасти не могло, но ребёнок. Невинное дитя пятнадцати лет от роду».

Он оглянулся на распахнутую дверь часовни. К счастью, сестра вняла его настоятельной просьбе и не пришла. Гиллем, однако ж, выбрался на белый свет и вкупе с прочими былыми сторонниками Рамона околачивался подле конюшен. Удрать собирается, что ли, бросив былого покровителя и сестрицу на произвол судьбы? Да и пусть катится на все четыре стороны. Кому он нужен?

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… — отражённый низким потолком, голос брата Доминика внезапно обрёл благозвучие и торжественность. Освящавший церемонию своим высоким присутствием мессир Олиба согласно кивал в такт строкам псалма:

— «…смущаюсь я от голоса врага, от притеснения нечестивого; ибо они наводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце моё трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня; страх и трепет нашёл на меня, и ужас объял меня…»

Дознаватель Inquisitio был в своей стихии, на него снизошло то ли вдохновение, то ли божественное откровение. Литания об успешном исходе церемонии, согласно изложенному в книге «Thesaurus Exorcismorum» порядку ритуала, сменилась молением об изгнании «дракона злобного». Узкие солнечные полосы медленно переползали с одной выбоины в плите на другую, в окнах посвистывал ветер. Привязанный человек то пронзительно вопил и метался, то умолкал, монахи взывали к Господу, моля о спасении пропащей души, а Тьерри де Транкавель, подобно улитке в раковину, ушёл в свои размышления.

Напряжение звенело под крышей маленькой часовни, как натянутая до предела лучная тетива. И, наконец, она не выдержала, с еле слышным звоном лопнув.

…Тьерри как-то не сразу осознал: больше не слышно ни криков, ни молитв. Оказывается, он даже не заметил, что Рамона развязали — тот, взъерошенный и не похожий сам на себя, сидел прямо на каменном полу и, захлёбываясь, пил из глиняного кувшина. Вода проливалась, разбегаясь тёмными ручейками. Олиба прямо-таки лучился благостью. Мелькнувшая в полосе света физиономия капеллана Уриена выражала крайнее изумление пополам с недоверием. Отступивший в сторону брат Доминик, напротив, выглядел настолько уставшим, что Тьерри невольно ему посочувствовал — монах старался из всех отпущенных ему сил. Кажется, он и в самом деле достиг успеха: пускай взгляд Рамона рассеянно блуждал по предметам и лицам, в нём появилась некоторая осмысленность.

«Нет, этого не может быть. Иначе я уже не знаю, чему верить. Заезжий монах силой веры и молитвы излечил безумца! Подобная история хороша для коротающих вечер паломников и юных восторженных дев. Не хватало только, чтобы сейчас кто-нибудь заблажил: «Чудо! Чудо!». Я не хочу к нему подходить. Если Господь не остановил моего брата раньше, то почему Он решил вмешаться сейчас?»

— И ваши сомнения рассеялись, подобно туману под ветром, — победительно изрёк монсеньор Олиба, углядев по-прежнему подпирающего колонну и хранившего молчание Тьерри. — К вашему брату вернулся рассудок…

— Что с того? — равнодушно откликнулся Тьерри. — Это не снимает с него вины за содеянное.

— Э-э… — епископ замялся, прикидывая возможное развитие событий. — Предположим, покаяние пред ликом Церкви и щедрое пожертвование в пользу семей и родственников безвинно погибших…

— А через месяц он опять примется за старое, — напророчил Транкавель-средний. — Что тогда, ваше высокопреосвященство? Снова вызывать inquisitios и учинять очередной экзорцизм?

Монсеньор Олиба отмолчался.

Поддерживаемый с двух сторон монахами Рамон неуверенно поднялся на ноги, и, шатаясь, побрёл к выходу из часовни. На пороге замешкался, поводя наклонённой головой влево-вправо, точно бык, вышедший из тёмного хлева на яркое солнце. Тьерри нехотя оторвался от колонны: надо кликнуть слуг, решить, куда поместить братца…

— Не боишься, пёс Господень? — мягкий, даже чуточку смешливый голос, словно его обладатель приглашал всех вволю посмеяться над не совсем пристойной шуткой. Тьерри слишком поздно сообразил, что говорит никто иной, как Рамон. Многолетний опыт гласил: когда голос наследника Ренна становится столь обманчиво дружелюбным и вкрадчивым, жди беды. Большой беды. — А зря. Волки всегда убивают собак. Знаешь, почему? Для их же пользы — чтобы не тосковали всю жизнь на цепи в ожидании подачки.

Братьев разделяло всего пять, от силы шесть шагов. Никто не успел вмешаться, крикнуть, потянуться за оружием. Стремительным движением Рамон вывернулся из поддерживающих его рук, оказавшись за спиной у брата Себастьяна. Короткий, отвратительный хруст — Тьерри никогда не приходило в голову, что можно вот так запросто свернуть шею. Человек в чёрной рясе мешком завалился вперёд, вытаращенные глаза на противоестественно занявшем место затылка лице потерянно уставились на островерхий купол часовни. Вылетевший наружу Рамон на долю мгновения замешкался, озираясь и оценивая противостоящие силы. Боком перемахнул низкую каменную ограду и под испуганные вопли исчез из вида.

— Разбился, — выдохнул над плечом у Тьерри монсеньор Олиба, только что окончательно отказавшийся от мысли понять когда-нибудь поступки Бешеного Семейства. Несмотря на почтенный возраст и грузность, его высокопреосвященство опередил Тьерри в рывке к ограждению. Перевесившись через каменную стенку, они увидели вполне живого — и вроде бы даже не пострадавшего — Рамона, ястребом врезавшегося в стайку перепелов, то бишь в кучку молодых людей, намеревавшихся покинуть замок. Наследник Ренна яростным рывком выкинул кого-то из седла, взлетев на спину испуганно закрутившейся лошади. Окружающие шарахнулись в разные стороны — все, кроме одного, кутавшегося в просторный тёмный плащ и с низко, до самых глаз, надвинутым капюшоном. Суконная ткань слева оттопыривалась, приподнимаемая накрученной вокруг головы многослойной повязкой. Человек прокричал что-то неразборчивое, Рамон не пожелал ему ответить. Вскинул голову в облаке всклокоченных тёмных волос, поискал разъярённым взглядом брата. Нашёл, зацепился.

«Думаешь, победил? — слова рождались прямо в голове, неслышные и яростные. — Как бы не так! Помни, помни ночью и днём — я вернусь за тобой. И за ней. Куда бы она не спряталась, я найду её. Она моя!»

Копыта загрохотали по камням, всадник поскакал через двор, вниз, к барбикену и открытым воротам Ренна. Гиллем, поколебавшись долю мгновения, пнул коня и последовал за сюзереном. «Охвостье», ведомое ещё не избывшейся привычкой покорствовать сильнейшему, пёстрой кучкой бросилось догонять.

По башням и стенам Ренн-ле-Шато ударил сильный порыв ветра, закрутивший флюгера и заставившись дребезжать мелкие стёкла в окнах хозяйских покоев — или старый замок сам облегчённо вздохнул?

* * *

— Вот теперь вам придётся ответить за содеянное!

Тьерри только-только сумел успокоить обитателей замка, подавив готовую вспыхнуть панику, разогнал гарнизон по стенам с наказом бдеть всю ночь напролёт, обсудил с Ньером необходимые меры предосторожности — на случай, если Рамону взбредёт в голову вернуться… Транкавель-средний намеревался запереться у себя и сочинить письмо отцу, но обнаружил в покоях незваных гостей, господина епископа и брата Доминика. Гневавшийся монсеньор Олиба в точности уподобился языческому божеству из тех, что обожали швыряться молниями и насылать ураганы.

— Подумать только, убийство священнослужителя! Вдобавок осуществлявшего процесс inquisitio!.. Как только вернётся мессир Бертран, я немедленно потребую…

Негодование его высокопреосвященства выглядело вполне искренним, если б не постоянные косые взгляды в сторону молодого хозяина замка: перейдена уже черта допустимого или нет? Пожалуй, намерение требовать чего-либо от Транкавелей было уже лишним. Научившись за четыре десятка прожитых лет необходимой умственной гибкости, епископ быстро исправил допущенную ошибку:

— Да, потребую достойного воздаяния за гибель нашего брата…

— Объявите его великомучеником, павшим за дело веры от рук бесноватого, — устало посоветовал Тьерри. Безмерно длинный день всё не кончался, хотя за окнами уже сгущались осенние сумерки. — Мы дадим средства на постройку часовни в его честь. Выставьте в качестве реликвии обрывки рясы почившего мученика, и набежавшие паломники быстро увеличат доход обители в Алье. Сможете купить себе новую упряжку да пару золотых чаш для алтаря.

Приткнувшийся в тёмном углу на сундуке и удручённо помалкивавший брат Доминик напомнил о себе, едко осведомившись:

— Думаете, ваше презренное золото вымостит вам дорогу в Царствие Небесное?

— Не думаю. Знаю, — Тьерри не смог отказать себе в удовольствии подразнить святого брата, хотя время и место были совершенно неподходящими. — За наше презренное золото такие, как вы, со спокойной душой отмолят все наши грехи. Хотя лично ваши молитвы, святой брат, вряд ли будут услышаны — как громко вы сегодня не кричали, Господь не пожелал к вам прислушаться.

Физиономия брата Доминика налилась дурной кровью, однако он вовремя вспомнил о положенном монаху смирении.

— Мессир Тьерри… — укоризненно протянул монсеньор Олиба. — Стыдитесь, недостойно вас произносить такие речи…

— И не подумаю. Вы же не станете отрицать — весь ваш шумный экзорцизм завершился полным провалом. Рамон хотя бы находился под присмотром, а теперь он шатается неведомо где. В таком состоянии он запросто способен ворваться в какой-нибудь беззащитный городок вроде Куизы или Арка, учинив там резню. А подтолкнули его к этому вы, — Тьерри мотнул головой в сторону брата Доминика.

Последнее замечание стало той каплей, что переполнила и без того полную до краёв чашу терпения монаха.

— Кто от рождения чёрен душой, тому Господь не поможет! — возопил он, скатываясь с сундука и тыча обличающим перстом в озадаченно нахмурившегося Тьерри. — Думаете, никому не ведомо, что вы тут творите за высокими стенами? Да по всей провинции только и разговоров, что про вашего батюшку да старшего братца! И вы, мессир Тьерри, сколь ни прикидываетесь смиренным агнцем, от них ни в чём не отстаёте — ни в богомерзких деяниях, ни в разврате, ни в злоязычности!

— Насчёт разврата — напраслина и клевета, — оскорблённо хмыкнул Тьерри, удивлённый не столько осведомлённостью заезжего inquisitios, сколько его горячностью. Брат Доминик не обратил на его реплику никакого внимания, также как и на жестикуляцию мессира Олибы, призывавшего монаха остановиться.

— Вашего бесноватого Рамона единственное очищение спасёт — огнём! — громыхал брат Доминик, исполнившись праведного гнева. — Как и весь ваш край! Затаились по углам, шепчетесь, в гордыне своей мните себя превыше прочих, куда более достойных! Закоснели в ереси и стяжательстве, возвели оплот чернокнижия на костях и крови, якшаетесь с врагом рода человеческого!

— Да что вы несёте, святой отец! Вы ещё крестовый поход против нас провозгласите! — не выдержал Транкавель-средний. — Как против новых язычников и богоотступников!

Сказал — и тут же пожалел о сказанном, ибо брат Доминик иронию не воспринимал. Похоже, ёрническое предложение Тьерри и впрямь показалось ему отличной идеей.

— Да! Именно Крестовый поход, очистительный поход против диавольской скверны! Выжечь заразу огнём и мечом, навсегда, до скончания времён!

— Брат Доминик, умоляю вас, опомнитесь! У вас нет никаких доказательств тому, о чём вы рассуждаете, — мессир Олиба попытался воззвать к разуму младшего собрата по вере. — В Риме к вам не прислушаются…

— Доказательства? — внушительный нос святого брата заострился, сделав его физиономию похожей на морду гончей собаки. — Курия не прислушается? Доказательства будут! Имеющие уши — да услышат, имеющие глаза — да узрят! — он развернулся к Тьерри столь резко, что полы чёрной рясы взлетели вороньими крыльями. — Я не успокоюсь, буду трудиться денно и нощно к вящей славе Его! Мы натаскаем стражей, способных учуять ересь и крамолу, бдящих и неустанно вынюхивающих, и вот тогда…

— Брат Доминик!.. — отчаявшись, повысил голос епископ, а Тьерри вдруг пришло в голову забавное соображение: имя святого брата на латинском наречии и впрямь звучит в точности как Domini canus, «пёс Господень». Не это ли имел в виду Рамон там, в часовне?..

— …и вот тогда я вернусь в это Богом проклятое место! Но не один, как сегодня! За мной будет идти воинство, вдохновлённое словом Господа и способное разрушить ваши стены!.. — ветхозаветным пророком провозглашал смиренный служитель Господа. — Настанет день, и мы…

— Молчать! — рявкнул окончательно выведенный из себя Тьерри. — Пошёл вон отсюда… пёс Господень! Монсеньор Олиба, я вынужден просить вас обоих покинуть мои покои, и настоятельно рекомендую, уймите наконец своего одержимца!

Не привыкший, чтобы его столь резко прерывали, святой брат ещё несколько мгновений открывал и закрывал рот, мысленно завершая пламенную речь и уподобившись вытащенной на берег рыбе. Его святейшество, поджав губы, молча встал и направился к выходу. Попытки благословить хозяина на прощание он не сделал — помнил, чем заканчивается подобное действо. Монах поспешил следом.

«Я тебе ещё припомню эти рассуждения о крестовом походе против Лангедока и ордене Божьих Псов, — зло посулил монаху Тьерри, когда оба священнослужителя скрылись за дверью. — Самое досадное, что к его разглагольствованиям вполне могут прислушаться. Выискался новый святой Бернар на наши головы! Может, учинить ему на дороге обвалившийся мост и шайку грабителей, не обременённых любовью к ближнему и уважением к чёрной рясе?»

Покрутив заманчивую идею и так, и эдак, Тьерри разочарованно вздохнул и вернулся к посланию в Безье. Составление эпистолы давалось с трудом — он уже отложил в сторону два неудавшихся наброска и начал третий. Рука тянулась составить округлую почтительную фразу, а письмо должно было быть дерзким, почти вызывающим, без прикрас и двусмысленностей. Таким, чтобы сбить с Железного Бертрана привычную спесь и вынудить его примчаться домой. Тщательно сохраняемая тайна всё же раскрыта, обезумевший Рамон едва не учинил резню в замке, но был изловлен. Монахи из свиты монсеньора Олибы попытались осуществить над ним обряд экзорцизма, однако не преуспели. Наследник Ренна убил одного из святых братьев и бежал, окончательно лишив себя возможности вести былую жизнь и занимать прежнее место в замке. Если он переступит порог Ренна — подпишет себе смертный приговор. Чудовище не может жить среди людей. Оно должно быть изгнано или убито. Если мессир Бертран с этим не согласен, он может начинать поиски своего ненаглядного отпрыска. Но в Ренн-ле-Шато ему в таком случае дорога тоже закрыта — даже если такой поступок Тьерри приведёт к семейной войне. Впрочем, у мессира графа Редэ должно хватить здравого смысла, чтобы понять гибельность вражды накануне грядущих перемен…

Отложив перо, Транкавель-средний перечёл написанное и вновь остался недоволен. Послание по-прежнему выглядело недостаточно убедительным. Может, присовокупить к нему загадочные слова, произнесённые Рамоном, и выказать свои тревоги относительно внезапной привязанности Рамона к младшей сестре?

«Не удалить ли, кстати, Бланку из Ренна на месяц-другой? В обитель Алье-ле-Бена или в женский монастырь святой Клариссы, что неподалёку от Каркассона? Она, конечно, будет возмущена до глубины души, но это для её же пользы».

Мысль сделала причудливый виток, извлекая из памяти разговор между владыкой Ренна и его наследником, имевшим место нынешней весной. Сам Транкавель-средний на беседе не присутствовал, что не имело никакого значения. Имеющий уши, как говорится, да услышит. Тогда, помнится, не раз был упомянут некий договор и невинная девица, причём Рамон неоднократно повторял: зачем ждать совершеннолетия оной особы? Якобы она вполне созрела и расцвела для выполнения своего долга. Промедление может привести к тому, что обладающая столь бойким нравом юница оступится, порушив связанные с ней планы. Собеседник Рамона возражал, говоря: в столь щекотливом деле торопиться не следует. Слишком уж многое поставлено на кон. Да, сей прекрасный цветок распустил лепестки, но разумом она продолжает оставаться ребёнком. Она не поймёт всей важности творимого.

«Не это ли «обещание» имел в виду Рамон? Надо будет вытряхнуть из отца подробности…»

Подняв голову, Тьерри на миг оторопел — в кресле, незадолго до того занимаемого мессиром Олибой, расположился предмет его давешних раздумий. За Бланкой с ранних лет водилось такое умение: беззвучно появляться и исчезать. Вот и теперь она сидела напротив, взявшись неизвестно откуда. Настороженная маленькая женщина, в излюбленном облегающем платье тёмно-фиолетового бархата с вышивкой серебром. За два прошедших суматошных дня девочка внезапно повзрослела, миновав тот незримый рубеж, что отделяет ребёнка от взрослого. Бланка выглядела притихшей и опечаленной. Тьерри с трудом верилось, что сестрёнка могла всерьёз затосковать по покинувшему замок мальчишке-итальянцу. На кой он сдался Бланке? К отцу уже сейчас предусмотрительно заявляются посланцы от знатных семей провинции, доставляя письма с весьма лестными предложениями относительно руки его младшей дочери. Никто и не заикается, что Бланка — незаконнорождённое дитя своего грозного отца. Обещанное богатое приданое и родство с хозяевами Ренн-ле-Шато куда дороже.

Неужто Бланка встала на ту же извилистую и скользкую дорожку, что и Хайме? Пренебрегла доводами рассудка, пойдя на поводу у непостоянных и коварных чувств?

— Ты почему не спишь? — Тьерри отложил в сторону пергамент, присыпав его мелким песком.

— Попробуй, усни, — дёрнула узким плечом девица. — Все носятся, вопят, топочут, размахивают факелами…

Транкавель-младшая ни за что бы не призналась, что просто-напросто боится уснуть. Стоило хоть на миг прикрыть глаза, и перед ней немедля возникал двор в лужах разбрызганной крови, тянущееся к ней чудовище с лицом старшего брата, а в ушах навязчиво звенело: «Спаси, спаси… ты должна меня спасти…»

— Я прочитаю? — Бланка привычно потянула руку за письмом. — Ты писал отцу, да? О том, что стряслось сегодня?

— Думаю, это излишне, — Тьерри отодвинул пергамент. Сестра взглянула на него с обиженным недоумением — всего несколько часов назад он делился с ней всеми планами и замыслами. — И ещё… Бланка, на днях ты покинешь Ренн.

— С какой стати? — оторопела младшая из Семейства.

— Потому что… — слова неожиданно стали выговариваться с огромным трудом. — Потому что я так велю.

— Никуда я не поеду, — агатово-чёрные глаза нехорошо сузились, предвещая ссору. — Тьерри, да что с тобой такое случилось? Мы же всегда были заодно! Если тебе нужно, чтобы я куда-то отправилась и что-то сделала, так и скажи об этом! Я ведь не безмолвная овца на верёвке, которую тащат с пастбища на бойню!

— Именно поэтому я прошу тебя уехать, — Тьерри бесцельно передвинул бумаги с места на место, со стуком закрыл и вновь открыл крышку серебряной чернильницы. — Не спорь, пожалуйста. Сегодня все только тем и занимаются, что спорят со мной.

Личико Бланки несколько раз судорожно дёрнулось. Она выскочила из кресла, так что жалобно взвизгнули каменные плиты под каблуком, и вылетела наружу. Тьерри показалось, что тяжеленная створка чёрного дуба сама поторопилась распахнуться перед клокочущим сгустком чистейшей ярости, принявшим образ девушки-подростка.

13 октября.

Гонца, коему ранним утром предстояло отправиться в Безье, Тьерри назначил сам. Сначала Транкавель-средний хотел дать посланцу в сопровождение отряд числом в пять-шесть голов, но потом раздумал. Единственный человек привлечёт куда меньше внимания. К тому же он доверил письмо местному уроженцу, наказав ехать не дорогами, но тропами в холмах. Тьерри не мог толком объяснить, чего опасается. Нападения старшего братца? Тот наверняка сейчас уносит ноги подальше от Ренна. Любопытно было бы узнать, не прикончил ли Рамон своих спутников? А может, они сумели его образумить? Душка Гиллем имеет определённое влияние на наследника Семейства, и, если тот прислушается… Гиллем, если оставить в стороне его противоестественные склонности, не лишён определённой сметливости. Он попытается уговорить Рамона укрыться где-нибудь. Скажем, за стенами Фортэна или Керибюса, находящихся под рукой семейства Бланшфоров. Вопрос в том, что Рамон предпримет дальше? Попытается добраться до отца? Заявит, что его оклеветали? Попробует найти сторонников?

Утро выдалось туманным и сырым, во дворах Ренна плавала серая морось, скрадывающая очертания предметов. Поднявшийся в несусветную рань и шагавший к нижним воротам с лошадью в поводу гонец с подвыванием зевал, рассеянно гадая: поднялся ли уже туман над долинами или придётся тащиться сквозь мокрую хмарь?

Невысокая тень заступила ему дорогу неподалёку от входа в караулку, там, где сходившиеся стены замка образовывали малый закуток, укрытый от чужих глаз. В предрассветном сумраке гонец принял незнакомца за одного из хозяйских пажей и остановился: может, его милость хотят добавить к своему посланию ещё что-то?

— Дай мне письмо, — раздражённый звонкий голосок определённо принадлежал не мальчишке. Тень подошла ближе, обернувшись младшей из Семьи. Девчонка вырядилась в охотничий костюм, отчего и самом деле смахивала на пажа. — Отдай немедленно, кому говорю!

— Э-э… — гонец, наречённый Туаном Маларом, а последние лет десять откликавшийся на прозвище Конский Клещ, растерялся. Как-никак, перед ним стояла одна из Транкавелей — в очень скверном настроении, судя по выражению лица. Однако ему было велено передать послание лично в руки его светлости Бертрана, и мессир Тьерри ни словом не упоминал свою сестрицу. Да и незачем ей читать чужие письма!

Бланка расценила промедление по-своему. Вскинула правую руку и провела растопыренными пальцами перед лицом Конского Клеща — не прикасаясь, словно набрасывая незримую сеть. Напряжённые пальцы дрожали, по острой скуле девушки скатилась капля пота — но цель была достигнута. Взгляд стоявшего перед ней человека сделался сонным, блуждающим. Дёргаясь, как подвешенная на верёвочках кукла бродячего фигляра, он полез в болтавшуюся на боку кожаную суму, вытащил запечатанный пакет и протянул девице. Та без колебаний сломала печать, развернула лист и принялась читать, бегая взглядом по ровным, убористым строчкам. Почерк у Тьерри был, как у монастырского каллиграфа — ей никак не удавалось добиться такого же.

Прочитав, Бланка небрежно скрутила пергамент в трубочку и обратилась к Клещу, слегка покачивавшемуся, словно после бессонной ночи или славной попойки:

— Сумку. Тьерри давал тебе какой-нибудь знак для беспрепятственного въезда в город? Отдай, — Малар сунул руку в болтавшийся у пояса мешок, извлёк оттуда эмалевый герб в виде двух переплетённых треугольников. — Лошадь я тоже забираю, — девица выдернула из нетвёрдой руки гонца поводья. — Куда ты должен был доставить письмо? В прецепторию Храма? А ты… — она закусила губу. — Ты сейчас вернёшься в замок и пойдёшь на кухню. Будешь пить и есть, пока не заснёшь. Кто бы тебя не будил — проснёшься сегодня вечером. Запомни: меня ты в глаза не видел. Иди!

Конский Клещ совершил поворот вокруг собственной оси, нога за ногу поплёлся к службам замка. Бланка смотрела ему вслед, не веря своим глазам: у неё получилось! Да, она готовилась всю ночь, распаляя яростное пламя ненависти к Тьерри, внезапно приравнявшего сестру к безмолвным покорным дурочкам, «девицам из хороших семей», но ещё никогда ей не удавалось настолько подчинить человека своей воле! Соткать мимолётное наваждение, убедить на краткое время кого-нибудь в несуществующем, очаровать — такое она проделывала без труда. Но чтобы так… Можно только посочувствовать нерадивому слуге — какая выволочка ждёт его вечером, когда он опомнится!

Рыжая кобыла отнеслась к смене хозяина с философским равнодушием. Бланка забралась в седло, сосредоточилась. Конечно, в ней мало общего с взрослым мужчиной шести футов роста… но на её стороне туман и собственные умения. Ей всего-то нужно — чтобы стража на барбикене увидела выезжающего из ворот человека. Человека в плаще, торопливо скачущего в сторону Куизы — вестника, посланного Тьерри де Транкавелем к своему почтенному отцу.

О том, что начнётся в замке, когда её исчезновение обнаружится, Бланка старалась не думать. Она вообще не размышляла ни о чём, впав в грех гнева и злости. Послание Тьерри, полное недоступных ей намёков, разозлило её ещё больше. Она доберётся до Безье и сама спросит отца: что это за таинственные игрища вокруг её будущего? И если он не захочет отвечать… О, тогда он убедится, что незаконная дочурка выросла достойным отпрыском своего родителя!

Пнув гулко фыркнувшую лошадь каблуками в бока, Бланка-Терезия-Маргарита-Катрин рысью понеслась вниз по извивам дороги, оставляя за спиной окутанный медленно тающим туманом Ренн. По левую руку от неё над холмами медленно поднималось солнце.

* * *

Одновременно с девицей де Транкавель, но отделённый от неё несколькими десятками лиг, другой человек тоже смотрел на разгорающийся рассвет. Правда, если для всадницы на тракте игра солнечных лучей, обрывков тумана и бликов на речной воде разворачивалась во всей красе, то пребывавший в закрытом помещении созерцатель был вынужден довольствоваться приникающими в его комнату отсветами.

Милорд Гай Гисборн, то ли гость, то ли пленник прецептории Ордена Храма, так и не сумел толком заснуть. Причиной был обитавший за стеной компаньон, напрочь забывший о попутчиках и ночь напролёт мерявший тяжёлыми шагами тесноту комнатушки. Порой он ударял кулаком то по стене, то по столешнице, или пинал подвернувшуюся под ноги скамью, с грохотом отлетавшую в сторону. Где-то после полуночи Гай сделал попытку воззвать к разуму шотландца, но на стук из-за дверей долетело только цветистое проклятие.

В общем-то, Мак-Лауду можно было только посочувствовать. Размышляя над тем, как бы в такой невероятной ситуации он сам чувствовал себя, Гай пришёл к неутешительным выводам. Времена героев, легенд и паладинов без страха и упрёка давно миновали. Откройся каким-либо образом эта тайна, и Дугал Мак-Лауд немедля прослывёт шарлатаном, либо же ведьмаком и чародеем, коему одна дорога — в очистительное пламя. Несмотря на очевидные свидетельства, Гай всё равно никак не мог заставить себя поверить в истинность произошедшего в Ренне, задаваясь безответным вопросом: почему Дугал? Отчего благодать Господня коснулась столь неподходящего избранника — отпетого лжеца, забияки, бабника и пьяницы?

Или же, как уверяет Франческо, замыслы Господни столь неисповедимы и прихотливы, что краткой человеческой жизни и скудного ума недостанет для их понимания?

К завтраку Мак-Лауд выйти не соизволил. Околачивавшегося под дверью Франческо, пришедшего извиниться ещё раз, прогнала Изабель, сказав: негоже сыпать соль на открытую рану. Рыжая девица и мессир Бернардоне всё утро спорили, но Гай не понял из перебранки ни единого слова — парочка взахлёб тараторила на простонародном итальянском. Похоже, мистрисс Уэстмор обвиняла своего подопечного, а тот оправдывался. В конце концов Изабель скрылась в своей комнате, на прощание прокричав из-за двери что-то явно нелестное.

Колокол на башне орденской церкви отбил полдень. Медленные, тягучие звуки текли над крышами зданий прецептории, над окрестными кварталами Безье, улетая к далёким горным склонам. Впавший в тоскливое настроение милорд Гисборн уныло размышлял о том, где сейчас могут находиться и что поделывать лондонские знакомцы, Мишель де Фармер и его странноватый германский оруженосец, благополучен ли их путь и далеко ли они добрались. Если не угодили в неприятности, то наверняка приближаются к Марселю. А может, уже пребывают в этом приморском городе. Или плывут по Средиземному морю, не то, что некоторые, застрявшие в каком-то лангедокском городишке. Бывавшие на Средиземноморье люди восторженно утверждали: вода там столь яркой лазури, что слепит глаза, и не поймёшь, где кончается небо и начинается морской простор… Если вдуматься, Безье не так далеко от побережья — всего каких-то полсотни лиг.

Меланхолические размышления о дальних странствиях оборвались под скрип засовов и стук закрывающейся входной двери. В странноприимный дом явились посетители: прогрохотали по коридору, повозились в гостиной и, как ни странно, удалились. Почти сразу же раздался голос Изабель, с непривычной для неё вежливостью призывавшей: «Милорд Гай! Дугал! Феличите! Идите сюда!»

Единственный оставшийся визитёр восседал в «гостиной» — пожилой, кряжистый, напоминающий выражением мрачноватой физиономии и повадками старого охотничьего пса. В отличие от вольнодумного магистра, этот служитель Ордена строго придерживался всех предписанных уложений: белый плащ, нашитый на левое плечо суконный крест, и, кажется, под хламидой поддета кольчуга — что-то еле слышно позвякивает и поскрипывает. Стало ясно, почему он пришёл не в одиночестве: на столе перед ним лежали две сплетённые из мелких колец кольчуги, три белые суконные хламиды и скромный наряд в коричневых тонах, подходящий для небогатого горожанина. Отдельно покоился длинный кожаный свёрток, перехваченный ремнями.

Изабель и примчавшийся на зов Франческо укрылись за широкой спиной Гая, словно за крепостной стеной. Мак-Лауд остановился в дверях, подпирая спиной косяк и взирая на пришлеца с сугубым неудовольствием.

— Я Сабортеза, — кратко представился храмовник, не уточняя, фамильное ли это имя или прозвище. — Его милость д'Альби велел передать: он обдумал всё услышанное и сказанное. Вы уезжаете завтра. С вами отправляются полдюжины воинов Ордена, я над ними старшим. Дабы не вызывать лишних расспросов у стражи на городских воротах, вы двое, — он кивнул в сторону шотландца и Гая, — изобразите братьев Ордена. Вопиющее нарушение Устава, но раз уж магистр разрешил… Мальчик будет оруженосцем кого-то из вас. Даму можно переодеть служкой или писцом — вряд ли она способна прикинуться чем-то иным.

— Спасибо, хоть не личным пажом магистра, — невесело хмыкнула Изабель.

— Мы нашли следы вашего беглеца, Джейля, — суровый брат Ордена не обратил на дерзкую девицу ни малейшего внимания. — Он переночевал на постоялом дворе «Белый бык» и выехал оттуда ранним утром вчерашнего дня.

Мак-Лауд испустил приглушённое неразборчивое восклицание — разочарованное, судя по тону.

— Он бросил в Безье одного из своих людей, — продолжал мессир Сабортеза. — Бедолага внезапно тронулся умом. Джейль также передал хозяину «Быка» кое-какие вещи и пару коней — чтобы тот продал добро, а на вырученные деньги пристроил беднягу в хороший приют для скорбных рассудком. Наш брат, что осуществлял разыскания, выкупил оставленное. Магистр полагает, это недавно принадлежало вам, — кожаный лоскут развернулся, явив спрятанные внутри два меча и кинжал. — Лошади стоят на конюшне, можете их проведать. Серый и гнедой.

— А безумец? — осторожно спросил Франческо. — Что с ним будет?

— Заберём его к себе, у нас есть лечебница, — храмовник поднялся на ноги, добавив: — Можете выходить наружу, только не слишком удаляйтесь от странноприимного дома и старайтесь никому не попадаться на глаза — Бернар де Транкавель всё ещё наш гость. Утром я приду за вами — на рассвете, сразу после хвалитн. Будьте готовы отправляться в путь.

Стоило мессиру Сабортезе скрыться за дверью, англичанин немедля вцепился в свёрток, убедившись — клинок, который он считал навсегда утраченным, вернулся обратно. Компанию ему составляла длинная, тяжёлая клеймора в потёртых ножнах, с выгравированной на полукруглой гарде фамильным именем владельца.

— Смотри-ка, Джейль побрезговал твоим ненаглядным чудовищем, — съязвил Гай. — А я-то думал, непременно прихватит с собой. В Византии, небось, таких никогда не видывали. Редкость неслыханная!

— Зато фибулу прибрал. Семейную ценность, между прочим, — раздражённо буркнул кельт, разъяснив: — Не побрезговал, а побоялся тащить с собой приметные вещи. Вдруг на воротах привяжутся, откуда у него такой меч да где он его достал?

Изабель брезгливо, двумя пальцами, приподняла невзрачный суконный камзол и поджала узкие губы:

— Помилуйте, мне нужно будет надеть вот это? На кого я стану похожа, кошмар! На нищего побирушку?

— Зато мы наконец увидим твоё истинное лицо, — хмыкнул Дугал. Мистрисс Уэстмор не сразу нашлась с ответом, зато шотландец по случаю обретения утраченного имущества, похоже, был в ударе:

— Ба! Слушай, Гай, раз она будет парнем — то её непременно надобно остричь! Иначе, представляешь, проезжаем мы тихо-мирно мимо ворот, а у неё из-под шапки коса вываливается! Что тогда скажут простецы о достойных рыцарях Храма?! Мало того, что по двое на одном коне приспособились, так ещё и мужей женовидных привечают в Ордене! Нет, стричь, сейчас же стричь — эй, Сантино, ножницы сюда!

— Даже не думай! — Изабель, похоже, восприняла угрозу всерьёз: попятилась, опасливо закрывая волосы руками. — Не подходи ко мне! Предупреждаю, ещё шаг — и станешь бессмертным скопцом! Если приспичило кого остричь, так купи себе овцу и стриги, сколько влезет! Можешь даже развлечься с ней, как у вас заведено…

— А как у вас заведено, мессир Дугал? — невовремя полюбопытствовал Франческо.

Гай взвыл, хватаясь за голову, и поспешно встал между мгновенно побагровевшим шотландцем и злоязычной девицей.

— Нет! Только не это! Дугал, спокойно! Мистрисс Уэстмор, умоляю, молчите! Это же старая, непристой…

— …Как, Франческо, разве ты не знаешь, отчего кельты вместо обычных штанов носят эти свои смешные юбки-килты?! Очень просто: чтоб не возиться долго с завязками, когда подходишь к овце сзади… Ай!!!

От немедленной порки, или бритья наголо, или ещё чего похуже невоздержанную на язык англичанку спасли отменная реакция, прочная дверь да ещё вмешательство Гисборна, вовремя повисшего у шотландца на плечах. Стянув со стола ворох одежды, рыжая девица юркой лаской нырнула в свою комнату и накинула засов как раз в ту секунду, когда не на шутку рассвирепевший Дугал врезался в дверь плечом. Франческо, отскочив в безопасный угол, от смеха сгибался пополам.

— Ядовитое отродье гиены, чтоб тебе оплешиветь! — в сердцах рявкнул Мак-Лауд. Изабель Уэстмор из-за дубовой двери встретила сие пожелание презрительным улюлюканьем. — Попомнишь ты этих овечек, клянусь Богом! Видал я женщин, но такое… А, ладно. Посмотрим, что ещё прислал нам магистр…

…Появлению Хорхе Сабортезы в странноприимном доме предшествовала краткая беседа, состоявшаяся в покоях мессира Эжена д'Альби. Присутствовали двое — сам магистр прецептории и его давний сотоварищ и соратник, коего злые языки за спиной втихаря именовали Могильщиком. Сие странное прозвище он получил за редкостную молчаливость и то немаловажное обстоятельство, что мессиру Сабортезе доверялись любые тайны: они погребались в его душе, как в могиле. Болтали, якобы этих хранимых секретов набралось уже на целое обширное кладбище.

— Пусть уезжают, — вынес решение магистр. Далось оно нелегко: ночью раздумий, взвешивания на незримых весах всех обстоятельств, размышлениями над вероятными поступками тех или иных людей… Более всего мессир д'Альби остерегался своего гостя, Бертрана де Транкавеля, но и тут судьба оказалась благосклоннее к монаху-воителю, нежели к светскому владыке. За минувший день подчинённые Бертрана разузнали то же самое, что и посланцы командора. Разыскиваемые мессиром Транкавелем люди останавливались на постоялом дворе «Белый бык», откуда бесследно исчезли. Бывший вместе с ними некий шевалье Джейль покинул город — его-то никто не приказывал задерживать. Значит, рассуждал его светлость, беглецы до сих пор скрываются в Безье.

Мессир Бертран бушевал в отведённых ему покоях — гораздо лучших, чем те, где обретались разыскиваемые им злоумышленники — строя планы, один ужаснее другого. Он то намеревался учинить во всех домах города повальный обыск, то кидался в иную крайность — а не поджечь ли Безье с четырёх концов и посмотреть, кто останется на пепелище? Магистр, наведавшись к Железному Бертрану, обиняками посоветовал не предаваться греху гневливости и не растрачивать время в напрасных поисках. Разглагольствуя, командор д'Альби мысленно посмеивался: недавно впорхнувшая в голубятню командорства птаха Божия доставила клочок пергамента с несколькими строчками, уверявшими: в скором времени у главы Бешеного Семейства появятся куда более неотложные хлопоты, нежели преследование досадивших ему людей.

Прочитав послание своего доверенного лица, обитавшего в Ренне, мессир д'Альби кликнул Могильщика.

— Возьмёшь с собой пятерых-шестерых старших братьев, кому всецело доверяешь, — распорядился магистр. — Снабдишь наших подопечных одеяниями Ордена и выведешь ранним утром через Ветхие ворота. Держитесь старой римской дороги, что вдоль побережья. Ежели настигнете этого Джейля… — д'Альби сделал паузу. Слушавший понятливо кивнул. — Ты знаешь, как поступить.

— Как быть с этими? — пожелал узнать мессир Сабортеза.

— Ежели наши гости и в самом деле те, за кого себя выдают — со всем бережением доставь в Марсель, усади на корабль и пусть себе с попутным ветром плывут на Сицилию, к мадам Алиеноре, — хмыкнул глава прецептории. — Увозя наши наилучшие пожелания и уверения в глубоком почтении. Но если тебе покажется, что нас пытаются водить за нос — немедля волоки их обратно. Более всего мне подозрительны наёмник и английская девица… Эти двое скрыться ни в коем случае не должны.

* * *

Взмыленная лошадь, чей природный рыжий цвет потемнел почти до гнедого, остановилась подле прецептории незадолго до наступления девятого часа. Животное пошатывалось, разбрасывая вокруг себя клочья пены, и запалённо хрипело. Свалившийся из седла всадник — невысокий, угловатый, производивший впечатление сущего юнца — неуклюже заковылял к запертым створкам, замолотил кулачком по доскам. Заметил цепочку, вцепился, лихорадочно задёргал. Открывшему оконце привратнику сунули в нос круглую эмалевую бляшку с двумя треугольниками, потребовав немедленно впустить. На вопрос, кто, к кому, по какому делу, гонец огрызнулся — к его милости де Транкавелю, что гостит у храмовников, а более никому ничего знать не положено.

Голосок у вестника был под стать облику — высокий, обиженно звенящий. Привратник, отпирая калитку, недоумённо фыркнул: неужто в Ренне не сыскалось человека постарше и поосновательнее? Отправили какого-то молокососа, который в седле-то еле держится.

Бланка действительно изрядно прихрамывала, честя себя последними словами: надо было не сидеть безвылазно в замке, а хоть иногда выезжать на далёкие прогулки! Всю дорогу она погоняла несчастную лошадь, затравленно озираясь по сторонам в ожидании погони из Ренна либо засады в придорожных кустах. Но никто не преследовал одинокого всадника, никто не нападал, не кричал «Стой!..»

Она благополучно добралась до Безье. Увидев знак, её беспрекословно пропустили сперва в городские ворота, а затем и в обитель Храма. Наваждение действовало — случайные собеседники, скользнув по ней рассеянным взглядом, охотно принимали девицу де Транкавель за подростка мужского полу. Мужчин вообще легче обмануть. Женщина наверняка заподозрила бы неладное, но встреченным по дороге горожанкам и вилланкам не было до никакого дела до спешащего всадника, а прецептория всецело принадлежала мужчинам.

Иллюзия оказалась настолько хороша, что в первую пару мгновений обманула даже Бертрана де Транкавеля. Он, не глядя, выхватил у введённого в гостевые покои гонца послание, увидел сломанные печати… и только тогда догадался взглянуть, кто именно протягивает ему пакет.

— Все вон отсюда, — брошенный вполголоса приказ вымел за дверь троицу гвардейцев и орденского служку, накрывавшего на стол. Тем же обманчиво спокойным тоном мессир Бертран осведомился: — Кто вскрывал письмо?

— Я, — Бланка всегда побаивалась отца, но теперь страх пропал, вытесненный злостью. — Я сломала печати и прочитала, что написано в письме. И теперь я хочу…

— Хотеть будешь позже, — сухо изрёк хозяин Ренна. — Будь добра, посиди пока тихо.

Бланка послушно плюхнулась на ближайшую скамью, сгребла бутыль тёмно-красного стекла, налила себе полный бокал и выпила залпом. Голова немедля пошла кругом, девушка вцепилась в край стола, чтобы не свалиться. Отец тем временем читал доставленное письмо, не обращая на внезапно свалившуюся ему на голову дочь никакого внимания. Выражение его лица ничуть не изменялось, лишь глаза перемещались со строчки на строчку.

Добравшись до конца послания, мессир Транкавель перечёл свиток заново, внимательней. Бланка тем временем опрокинула второй бокал, хотя и чувствовала — после долгой скачки и на голодный желудок ей вот-вот станет дурно.

— Любопытные новости, — наконец изрёк его светлость. — Полагаю, ты была свидетелем происходившего? Это Тьерри решил отправить тебя посланцем?

— Я сама поехала, — буркнула девушка. — Настоящий гонец мертвецки пьян и дрыхнет в кухнях Ренна. Я его… э-э… заворожила.

— О чём я сейчас сожалею — что не уделял должного внимания твоему воспитанию и наблюдению за твоими талантами, — в голосе мессира Бертрана внезапно появились интонации обеспокоенного и любящего родителя — настоящие, не фальшивые. От удивления Бланка даже приоткрыла рот. — Оказывается, ты уже способна заворожить человека, а я узнаю об этом последним… Ну, тогда растолкуй мне причины, по которым ты оставила Ренн и примчалась сюда. Хотя… догадаться нетрудно. Ты желаешь знать, что происходит. Верно?

— Да! — выпитое вино пузырём подступило к горлу. — Я имею право знать! Чего хотел от меня Рамон? На что намекает Тьерри? Что вы задумали и что меня ждёт?

Глава Бешеного Семейства покосился по сторонам, заметил тлеющую жаровню и аккуратно затолкал в неё свёрнутый пергамент. Выделанная кожа горела неохотно, распространяя вокруг кислый запах палёного. Бертран размышлял, похрустывая пальцами. Его дочь ждала, борясь с приступами тошноты и внезапной сонливостью.

— Забудь, — внезапно заговорил мессир де Транкавель. — Забудь всё, что случилось в Ренне. Этого не должно было произойти, но, раз кости судьбы выпали именно так — это больше не имеет значения. Рамон… Рамон уйдёт от нас и больше не станет тебя беспокоить. Ты будешь расти, взрослеть, станешь красивой девушкой… Выйдешь замуж за достойного тебя человека, займёшь место хозяйки его владений, подаришь своему супругу кучу детей… Обычная судьба обычной девицы. Прекрасная добродетельная жизнь, достойная подражания.

Говоря, он обогнул стол и теперь стоял напротив удивлённо внимающей Бланки, отделённый от неё широкими сосновыми досками.

— Забудь, — настойчиво повторял Бертран, наклонясь вперёд и опираясь обеими руками о столешницу. — Не думай о делах, которые тебя не касаются. Тьерри представления не имеет, о чём говорит. Рамон… Рамон, к величайшему нашему горю, лишился рассудка. Это целиком и полностью моя вина, но ты не имеешь к этому никакого отношения. В последние дни на тебя обрушилось слишком много испытаний, к которым ни ты, ни кто-либо из нас не были готовы. Неудивительно, что тебе теперь повсюду мерещатся козни врагов и чьи-то происки… Бланка, ты в полной безопасности. Тебе ничего не угрожает. Завтра я возвращаюсь домой. Ты поедешь вместе со мной, согласна? Будешь верной и послушной дочерью, которая не лезет в чужие письма и не выведывает чужих тайн? Пожалуй, тебе стоит покинуть Ренн — ты впечатлительна, а старый замок не слишком подходит для обитания молоденьких девушек. Поедешь к нашим родственникам в Тулузу, поживёшь у них, заведёшь себе подружек, поклонников… Я упустил это из виду — ты слишком одинока и нелюдима. Возишься целыми днями в библиотеке, бродишь повсюду, подслушиваешь чужие беседы — вот тебе и приходит в голову всякая чепуха. Настало время прекратить это и заняться твоей участью.

Успокаивающие, гладко построенные фразы, негромкий голос, пристальный взгляд… Девушка несколько раз с трудом моргнула — веки вдруг словно налились свинцом. Обычный человек на её месте уже прекратил бы всякое сопротивление, полностью подчинившись чужой воле, но коса нашла на камень: тёмная сила замка Ренн боролась сама с собой.

— Тьерри говорит то же самое, — сонно растягивая слова, произнесла Бланка. — Он тоже хочет отослать меня. Ради моего же блага. Только я не поеду. Не нужна мне никакая Тулуза. И друзья тоже не нужны, — она заговорила быстрее и чётче, словно выныривая на поверхность из тёмной, вязкой глубины болота. — Ты что вообще задумал, а? Думаешь, я не знаю, что бывает, когда ты вот так вот смотришь?! Что-то вдруг все бросились заботиться обо мне и устраивать мою судьбу. Вы что, уже пообещали меня кому-то? Фуа, А-Ниорам, Плантарам — кому именно, дражайший папенька? В этом всё дело, верно? Хорошенькая кобылка из конюшни Транкавелей — не совсем породистая, зато нагруженная мешками золота! Любой охотно согласится… только не я! Я вам не лошадь! Не овца на продажу!

Бертран смотрел на неё с искренним изумлением, будто с ним заговорила человеческим языком любимая охотничья собака.

— Плетите свою паутину без меня! Не желаю быть и не буду безмолвной тварью! И дорогой подстилкой ни для кого тоже не буду! Понятно?

— Бланка, Бланка… — растерянно начал мессир Бертран, но своенравная младшая дочурка уже вылетела за дверь, наступив на ногу одному из дожидавшихся в коридоре гвардейцев.

Первым побуждением хозяина Ренна было — догнать взбалмошную девицу, привести обратно, успокоить, уложить отдохнуть, а завтра… Он даже сделал шаг к дверям, но раздумал и вернулся. Пусть сейчас побудет в одиночестве. Побегает, позлится и вернётся обратно — куда ещё ей идти? Минует месяц-другой, и они вернутся к этому разговору. Нет, но какова силища! Устоять против Дара, использованного в полную силу… возможно, следует переговорить с Покровителем…

Может, даже и к лучшему, что Рамон выходит из игры? В последние годы он почти не отвечал за свои поступки. Мессир Бертран не раз и не два ловил себя на искушающей мысли: не избавиться ли от старшего сына?.. Нет, не убивать, конечно. Отослать в какой-нибудь уединённый замок, приставить надёжную охрану, снабдить Рамона всем необходимым… И возвести на его место Тьерри? С этим мальчишкой всегда было трудно понять, о чём он думает, к чему стремится. Скрытный, неразговорчивый, вроде бы преданный и вместе с тем никому не доверяющий Тьерри… Сделавший сегодня свой ход — внезапный, точный, и, надо признать, сокрушительный. Должно быть, долго готовился. И ведь как ловко умудрился всё обстряпать, мерзавец! Знает, что останется безнаказанным, что вражда между отцом и сыном сейчас губительна, и что он, Бертран, в незавидном положении.

Затевать поиски Рамона и в самом деле бессмысленно. Выгоднее вслух отречься от него и начать длительную облаву — рано или поздно он даст о себе знать. Охоту на беглецов (провалиться ему на этом месте, средний отпрыск всё же приложил руку к их исчезновению! Но как, как он это сделал?! Неужели отважился выпроводить их через подземелья замка, через тот таинственный и неподвластный ни людям, ни Богу лабиринт, лежащий вне времени?) — прекращать ни в коем случае не следует, но теперь заботы по её устроению лягут на плечи иных людей. Да, так и быть — Гвиго остаётся в Безье. Придать ему в помощь городскую стражу, велеть обшарить окрестные края — пусть выискивают следы шайки ублюдков. Им всё равно не уйти за пределы провинции, в этом граф де Транкавель был полностью уверен.

Времени мало, нужно быстрее принимать решение. Дело, касающееся Бланки, вполне можно отложить на годик-другой, но происходящее в родовом гнезде не терпит промедления. Завтра надо возвращаться в Ренн.

…Проскочив по длинному гулкому коридору, Транкавель-младшая вылетела в какой-то двор, кубарем скатилась по подвернувшейся лестнице, свернула направо, налево — дальше бежать было некуда, путь преградила стена. Замшелая высокая стена, затянутая плетями вьюнка, уже тронутого осенней желтизной. Бланка довольно долго простояла под этой стеной, бормоча бессвязные, полные злости слова, и порой ударяя сжатыми в кулачки ладонями по равнодушным камням. Иная девица на её месте не преминула бы разрыдаться, но Бланка всегда предпочитала слезам — действие. Она припомнила все словечки, подслушанные от гвардейцев замка и прислуги на конюшне, и, выругавшись от души, наконец-то почувствовала облегчение.

Бланка оттолкнулась от стены, огляделась, решая, как поступить. Небо над головой уже начинало темнеть, очертания поднимавшихся вокруг зданий сливались в единую бесформенную тень с остро очерченными крышами. Кажется, она заблудилась, но это не беда — первый встречный укажет дорогу. Только куда она пойдёт? Обратно к отцу, каяться и просить прощения? Да никогда в жизни! К воротам, чтобы найти свою лошадь и покинуть город? Страшновато отправляться в путь на ночь глядя. Но, даже если она доберётся до Ренна, там ей тоже не будут рады. Тьерри отругает за самоуправство и снова заведёт речь о своём — хорошо бы тебе уехать в безопасное место…

— Бьянка?..

Тихий оклик прозвучал робко и неуверенно — человек не доверял своим глазам, не знал, вдруг он выдаёт желаемое за действительное?

Бланка медленно развернулась на каблуках, настороженно рыская взглядом по сторонам. Послышалось? Кто может её звать, да ещё выговаривая имя на непривычный лад, с мягким пришёптыванием?

— Монна Бьянка! — голос наполнился уверенностью, и девушка вдруг сообразила, откуда он исходит. Шагах в десяти двор перегораживала кованая решётка, за которой, шелестя под вечерним ветром, колыхалась густая масса растений. Оттуда, с другой стороны бронзовых прутьев, на неё смотрел недавний знакомец. Человек, затронувший в её душе молчавшие доселе струны. Заезжий безродный чужак, только и умеющий, что красно говорить да развлекать обитателей замков игрой на лютне.

Франческо.

СРЕДИЗЕМНОМОРСКИЕ ВЕТРА — I Свадьба пела и плясала

12 октября 1189 года.

Мессина, королевство Сицилийское.

«…И молодая королева повелела невозбранно впустить на свой свадебный пир гулящих женщин града Мессины, оказывая им почести, достойные девиц благородного рода, говоря при том:

«Я ничем не лучше их, а сии падшие создания куда достойнее меня, ибо открыто занимаются своим ремеслом, не прикрывая его красивыми словесами!»

Ни один летописец, разумеется, не заносил на свои скрижали столь скандалёзных слов. Они существовали только в уме уныло язвившей новобрачной, принцессы Беренгарии Наваррской, у которой так и не достало решимости испортить собственное венчание — откладывавшееся уже по меньшей мере трижды.

Но затянувшаяся помолвка сегодня наконец увенчалась законным браком. В соборе святого Сальватора города Мессины, в присутствии цвета европейских дворов и самого Папы Римского, его престарелого святейшества Климента, Ричард Плантагенет и принцесса Наваррская были объявлены мужем и женой. Вернее, ещё не были — по расчётам Беренгарии, до сего волнующего момента оставалось с четверть часа.

«В самом деле, чем я отличаюсь от какой-нибудь девицы из здешнего лупанария? — Беренгария мысленно порадовалась тому, что её лицо скрыто за густой златотканой вуалью. Стало быть, никто не разглядит снедающей её тоски. — Только тем, что родилась в королевской семье? Ну и что с того? Скольких мужчин я уже успела узнать до своего, прости Господи, замужества? Беда не в том, что мой брак заключили за меня, не в том, что я буду жить с нелюбимым человеком — это как раз в порядке вещей. Мадам Элеонора тоже не любила своего первого благоверного, Людовика. Они хотя бы уважали друг друга и были союзниками во всём, что казалось судьбы государства. Плевать даже на то, что я не невинная девица. Истинная беда кроется совсем-совсем в другом…»

Бойкое воображение принцессы стремительно представило ей начертанное безупречным почерком послание безвестного доброжелателя:

«Дорогой Ричард! Позвольте известить вас о том, что вы стали мужем искренне недолюбливающей вас женщины, а также приёмным отцом её ещё не родившегося ребёнка, который непременно обрадует вас своим появлением к Пасхе грядущего года. Истинным отцом сего бастарда является небезызвестный младший отпрыск семейства де Транкавель, и к нему ваша любящая супруга благоволит куда более, чем к вам. Засим примите наилучшие пожелания долгих лет счастливой семейной жизни, et cetera, et cetera….»

Нельзя же так, в самом деле! Выйди замуж и благополучно наставляй супругу рога, как поступают все здравомыслящие женщины — от королев до горничных.

Беренгария украдкой покосилась направо, где ожившим памятником самому себе и всему благородному сословию Британских островов красовался её наречённый супруг, известный всей Европе — а в скором времени и Святой Земле — под прозвищем Львиное Сердце. Сколько толкающихся сейчас в соборе и на прилегающей к нему площади благородных девиц исходят сейчас чёрной желчью от зависти к ней, принцессе далёкого испанского королевства! Любая без размышлений пожертвует всем, включая добродетель и приданое, лишь бы оказаться на её месте! Со стороны они, должно быть, выглядят образцово прекрасной парой: высокий златокудрый Ричард, образец рыцарственной мужественности, и она сама, ладная чернокосая и черноокая девица, уроженка Наварры, не так давно пребывавшей под властью мавров. Да уж, событие, достойное остаться в веках — Ричард Львиное Сердце, король-крестоносец, женится!

«И никому из нас двоих не нужна эта свадьба, — будущую английскую королеву оглушил низкий бас её почти состоявшегося супруга, с подобающей торжественностью произносившего затверженные наизусть слова брачного обета. Голос Ричарда с удивительной лёгкостью перекрывал не только перешёптывания и шуршание одежд гостей и ангелическое пение хора, но заставлял жалобно звенеть хрустальные подвески на светильниках. — Ни мне, ни Ричарду. Чтобы он не мнил о себе, кем бы себя не считал — вторым Танкредом или Готфридом, победителем сарацин и спасителем Иерусалима — всё это ложь. Он, как и я — всего лишь одна из фигур на шахматной доске. Значительная фигура, пускай, только сам он почти ничего не решает. Вон стоит и умилённо взирает на нас настоящий игрок. Тот, кто переставляет нас по своему усмотрению».

К сожалению, Беренгария не могла взглянуть на устроительницу торжества, свою высокородную свекровь, вдовствующую королеву Элеонору Аквитанскую — та со своей свитой расположилась позади молодожёнов. Однако наваррка догадывалась, о чём сейчас размышляет пухленькая цветущая старушка, чей наряд может поспорить яркостью с павлиньим оперением, а драгоценностей хватит на процветающую лавку. Элеонора добилась желаемого: её буйный сыночек смирился после полученной от сицилийцев оплеухи, и теперь покорно подставляет шею под супружеское ярмо. А она, Беренгария, по мысли Элеоноры, должна быть просто счастлива — пусть из Ричарда вряд ли получится хороший супруг, зато его жена становится английской королевой.

Согласно течению церемонии, из-за алтаря выпорхнул серафического облика отрок в белом одеянии, несущий золотое блюдо с двумя обручальными кольцами. Вчера, при обсуждении свадебных торжеств, Ричард заикнулся было о желании доверить кольца своему сердечному другу, шевалье де Борну, но под испепеляющим взглядом матушки быстро сник. Вынос блюда поручили одному из многочисленных родственников сицилийского короля Танкреда Гискара, оказав таким образом любезность хозяину острова. Ричард ограничился тем, что буркнул: «Уронит тарелку — пусть пеняет на себя».

Мальчишка, однако, пока справлялся безукоризненно. В нужный момент подсунул драгоценную ношу под иссохшую длань Папы для благословения и скромно занял положенное место перед брачующимися.

«Может, зря я не согласилась? — вопрошала себя Беренгария, пока Ричард не слишком ловко украшал её безымянный пальчик вычурным золотым перстнем с аметистом, символом верности. — Может, Хайме был прав и нам стоило бежать? В Византию, в Галич, в эту, пропади она пропадом, Исландию? Но как бы мы покинули Сицилию — так, чтобы нас никто не узнал? На какие средства бы жили? Мадам Элеонора ни за что не простила бы такого оскорбления. Наша жизнь превратилась бы в затянувшееся бегство двух бесприютных странников — до того дня, пока нас бы не настигли. Ты сама настрого запретила Хайме вести любые разговоры о побеге, заявила, что нужно смириться, что ты непременно отыщешь какой-нибудь выход…»

Транкавеля-младшего на церемонии не было. Как здраво рассудила Беренгария, незачем им обоим лишний раз растравлять себе душу. Она исполнит всё, что положено благонравной невесте: постоит у алтаря, внимая проповеди, скромно поцелуется со своим мужем, пройдёт рука об руку с ним по широкому проходу к вратам собора и будет улыбаться тем, кто пришёл на её свадьбу, знакомым и незнакомым, простолюдинам и благородным дворянам. Никто не сможет упрекнуть её в том, что она пренебрегла своим долгом. Она будет улыбаться, хотя у неё уже скулы сводит от этого красочного балагана и от внезапно нахлынувшей тоски по дому.

— Слава невесте! Да здравствует наш король! Долгих лет королеве Элеоноре!.. К Святой Земле!.. Хвала Господу!.. Да славится наша госпожа Беренгария!..

Трещали на свежем ветру флаги. Ревели трубы, содрогалась под ударами палок козлиная кожа барабанов, трезвонили церковные колокола. Кивали мачтами скопившиеся в гавани корабли. Взлетали в воздух мелкие монеты, горсти проса и розовые лепестки, коими щедро осыпали новобрачных. Орали зеваки и гости, тщетно стремясь перекричать друг друга.

Беренгария, дочь наваррского короля Санчо Мудрого, ехала рядом со своим мужем, лучезарно улыбаясь всем и никому.

Пёстрая кавалькада сверкающей нитью протянулась через всю Мессину, устремившись от соборной площади к городским воротам. Танкред Гискар предлагал устроить торжества во дворце сицилийских королей — в знак примирения и прощения былых обид — но Ричард презрительно фыркнул, заявив, что не нуждается в подачках. Элеонора скорбно возвела очи горе, а празднество с любезными Львиному Сердцу турнирами и роскошным пиром решили устроить за пределами города, в лагере крестоносцев. Танкред в качестве любезности пожертвовал на торжество изрядную долю взятой на алжирском побережье добычи.

«Святая дева, подскажи, вразуми — что мне делать? — наваррка редко обращалась с молитвами к своей небесной покровительнице, но сегодня выпал именно такой день. — Я всего лишь обычная смертная, и я совсем запуталась. Я не хочу этого брака, не хочу английской короны, не хочу сомнительной чести быть женой Львиного Сердца. Не желаю изыскивать способы, как бы поскорее затащить его на супружеское ложе, чтобы моё будущее дитя не прослыло незаконнорождённым! Мне так немного надо от жизни — быть вместе с Хайме. Чтобы мир оставил нас в покое, забыл о нашем существовании. Только и всего. Пожалуйста, прошу тебя, умоляю — помоги мне вырваться из этого круга! Направь меня своей мудростью, удели мне частичку своей благодати!»

Пребывающая в Раю святая великомученица Беренгария отмалчивалась. То ли была занята более важными делами, то ли не услышала своей подопечной, то ли сочла, что принцесса вполне обойдётся собственными силами и своим умом. Беренгария чувствовала, что вот-вот разрыдается от жалости к себе — все её покинули, даже заоблачная хранительница. Новоиспечённый муж удостоил косого взгляда и пары вымученных куртуазных фраз, свекровь наверняка считает красивой куклой, годной только исполнять порученное, друзья заняты своими хлопотами… Впрочем, откуда у принцессы — нет, теперь уже королевы — возьмутся друзья? У неё только верные подданные.

Окончательно впавшая в грех уныния Беренгария не сразу заметила, что в ликующий приветственный рёв скопившейся на широкой набережной толпы, состоявшей из горожан и крестоносцев английской и французской армий, вплелись новые, тревожные нотки. Обеспокоенные крики становились всё громче и пронзительнее, сопровождаясь нарастающим громким треском и запахом палёного дерева. Зеваки, утратив интерес к свадебному кортежу, заозирались по сторонам, выискивая причину волнений. Недоумевающая Беренгария, поддавшись общему настроению, тоже завертела головой по сторонам, и, не удержавшись, ахнула.

— Гавань!.. в гавани!.. — к счастью, когда дело не касалось политических игрищ либо же устроения интриги, Ричарду не требовалось ничего повторять дважды.

Благочинное продвижение кавалькады окончательно смешалось. Задние ряды наступали на остановившиеся передние, ржали лошади, где-то истошно завизжала женщина. Английский король, позабыв о молодой жене, направил коня прямо в волнующуюся толпу, громко призывая к себе соратников. Элеонору и её маленькую свиту оттёрли в сторону, и Беренгария, нещадно дёргая поводья своей смирной кобылки, еле сумела пробиться к старой даме — несмотря ни на что, не потерявшей присутствия духа.

Над небольшой мессинской гаванью, до отказа заполненной стоявшими едва ли не борт к борту доброй сотней кораблей, поднимался чёрный дым, подсвеченный изнутри жирными сполохами оранжевого пламени. Флот, с такими затратами нанятый у корабельщиков Генуи, Венеции и Неаполя, чтобы перевести крестоносное воинство к берегам Святой Земли, надежда крестоносцев — флот горел. Над белыми барашками волн летели чёрные хлопья пепла, на каком-то судне с грохотом обрушилась за борт мачта, на причалах, усиливаясь с каждым мгновением, клокотала бестолковая крикливая суета.

* * *

Несколькими часами ранее, когда церемония торжественного венчания в храме святого Сальватора только началась, по набережной мессинской гавани бодро шагал, навевая себе под нос, молодой человек. Ничем особо примечательным он не отличался — среднего роста, тёмные волосы до неприличия коротко подстрижены, скуластая физиономия выражает жизнерадостное ехидство, светло-карие глаза прищурены от солнечных бликов на воде. Чьим вассалом являлся сей представитель рода человеческого или к какому сословию принадлежал, сказать было затруднительно — добротный, но неприметный костюм не украшался никакими гербами или символами.

Пожалуй, единственной странностью была вполголоса исполняемая молодым человеком песенка — модный некогда шлягер, состряпанный на закате XX века, и звучавший на языке оригинала.

Ты отказала мне два раза, «Не хочу!» — сказала ты. Вот такая вот зараза, Девушка моей мечты…

Под «девушкой своей мечты» диковинный исполнитель подразумевал принцессу Беренгарию Наваррскую, с помпой и шумом выходившую замуж в главном соборе Мессины.

— Нечего нам делать на этой ярмарке тщеславия. К тому же нас всё равно туда не приглашали, — заявил нынешним утром бодрый моложавый старик, известный обширному кругу близких и дальних знакомцев как Ангерран де Фуа, своему доверенному лицу. «Доверенное лицо», только что с помощью добродушного пинка извлечённое из царства грёз, недовольно зевало. — У меня есть для вас дела, Серж! Ну-ка быстро продрали глаза, встряхнулись и…

— И марш-бросок в полной выкладке на тридцать кэмэ по пересечённой, — мрачно буркнул молодой человек, поименованный Сержем, а если придерживаться строчек заполненных когда-то анкет — Казаков С. В., 1979 г.р., русский, высшее, не был, не состоял, пару раз участвовал (но не привлекался), РФ, прописан в г. СПб, Народная, 60, 15. — А я-то всю ночь мечтал, как пойду глазеть на свадьбу моей несостоявшейся вечной любви. Мессир Ангерран, вы, как это… человек, портящий удовольствие. Вот.

(Вследствие слабого знания норманно-франкского наречия старший лейтенант Казаков не сумел подобрать более подходящего определения понятию «кайфоломщик».)

— На свадьбе Беренгарии полно зевак и без вас, — безапелляционным тоном отрезал мессир де Фуа, выглядевший нынешним утром несколько обеспокоенным и не расположенным к привычным остротам. — Поднимайтесь, время не ждёт!

Серж открыл рот — спросить, который час — но быстро передумал. Раз велели пошевеливаться, то и будем пошевеливаться. Не извольте гневаться, мессир де Фуа — он же Рено де Шатильон, о чём строго-настрого велено помалкивать. Ибо всем ведомо, что паршивая овца европейского рыцарства отдала Господу свою грешную душу в июле 1187 года, при большом стечении народа и личном участии защитника правоверных, султана Салах-ад-Дина, да живёт он тысячу лет…

Большой дом семейства де Алькамо, приютившего незваных гостей из Нормандии, с самом утра бурлил и клокотал, как забытый на огне котелок. Лабиринт построек наполняли перекликающиеся голоса — мужские и женские, хозяев и слуг, вопли носящихся по всему дому детей, во дворе ржут лошади и заливаются псы, в кухнях истошно визжит влекомая под нож свинья… Комнатушка, полученная благодаря запутанным родственным связям Мишеля де Фармера с местными дворянами, вопиюще пустовала. Оба приятеля Казакова смылись, бросив новоиспечённого барона де Шательро на произвол судьбы и даже не потрудившись растолкать.

Ну, куда подевался герр Райхерт, угадать несложно. Мадам Элеонора позавчера высказали твёрдую уверенность в том, что у германца имеется некоторый организационный талант, а у неё такой маленький двор, а скоро свадьба душечки Беренгарии и нужно столько всего сделать… Понятливый бывший офицер Люфтваффе рявкнул «Яволь!» и замаршировал в лагерь крестоносцев — принимать деятельное участие в устроении грядущих торжеств. Казаков не мог даже точно сказать, возвращался ли Гунтер в их своеобразную «гостиницу» нынешней ночью. Похоже, вообще не приходил — вещи нетронуты, кровать-топчан аккуратно застелена. Сгорает на работе человек, надо же. А несостоявшийся сюзерен Фармер удрал с ним за компанию?

— Вы Мишеля случайно не видели? — полюбопытствовал Казаков, уже усвоивший, что де Фуа каким-то образом умудряется всегда знать всё обо всех. Старикан, устроившийся верхом на стуле с высокой спинкой, не обманул ожиданий, рассеянно сообщив:

— Ваш белобрысый приятель торопится делать карьеру. Добрейшая Элеонора пристроила его в окружение Ричарда, и молодой де Фармер ныне занят оправданием доверия своей высокой покровительницы…

— Короче, все при деле, один я болтаюсь навозом в проруби, — бодро подытожил Сергей. — Непорядок! Приказывайте, куда бежать, кого рубить, чью голову доставить? Или опять носиться по всей Мессине с вашими посланиями?

— Писем нынче не будет, — покачал седеющей головой де Фуа. — И голова мне тоже пока не нужна. Вы, Серж, сейчас отправитесь в гавань. Да-да, без завтрака, вот такой я жестокий и безжалостный. Перекусите где-нибудь по дороге.

— И что мне делать в гавани? — деловито уточнил Казаков.

— Гулять, — ехидно хмыкнул Рено. — Любоваться морскими пейзажами. Одновременно, — он наставительно вверх поднял узловатый палец с тонкой золотой полоской кольца, — бдительно смотря по сторонам. У меня имеются подозрения — подкреплённые кое-какими сведениями, о которых вам знать необязательно — что в порту сегодня не исключены… скажем так, нежелательные волнения. Ричард нынче празднует, и большинство крестоносцев потянется следом — поглазеть на свадьбу, обменяться новостями, выпить-закусить на дармовщину… Опять же, большой турнир с многочисленными участниками. Самое подходящее время для устроения неприятностей. Стало быть, ваша прямая обязанность — заметить, пресечь, по возможности схватить злодеятелей и представить пред очи закона. Понятно?

— Куда понятнее… — Сергей озадаченно поскрёб в затылке. — Только гавань-то здоровенная! Пока я дойду до одного конца, на другом давно напакостят и удерут. Проще рассказать о ваших подозрениях кому-нибудь из местных властей. Ричарду тому же. Или Танкреду. Вы же двери к королям ногой открываете, правильно я понял?

— Зачем в такой важный день беспокоить венценосцев досадными мелочами? — туманно отозвался де Фуа. — Сами управимся. Не переживайте, в порту вы станете геройствовать не в одиночку. И прогулки свои совершайте в определённом месте — между причалами святого Германа и Зелёным, он же причал Дырявых Сетей. Отыщете их самостоятельно, тут я полагаюсь на вашу сметливость. Если поймёте, что не справляетесь сами — кликнете на подмогу патруль местной стражи. Вдобавок я знаю, где вы можете обрести полезного спутника. На набережной, около таверны под вывеской… — светло-голубые, кажущиеся удивительно молодыми для человека шестидесяти лет глаза слегка прищурились, словно пытаясь разглядеть нечто далёкое, — да, под вывеской «Добрая удача». Он пробудет там ещё не менее часа, так что поторопитесь.

— А как я пойму, кого вы мне решили навязать в спутники? — Казаков заподозрил, что Рено в своей излюбленной манере решил слегка поморочить ему голову и поиграть в загадки без ответов, но де Фуа ответил на удивление чётко:

— В «Удаче» сидит и тоскует Хайме. Мне не нравится ход мыслей сего молодого человека. Займите его делом, дабы он не натворил глупостей. Только не вздумайте опять учинять драку, иначе я буду очень и очень недоволен.

— Я извинился, мы помирились, — недовольно буркнул Казаков. — А почему он не на свадьбе Беренгарии? Я-то думал, он будет торчать в первых рядах… и наводить порчу на Ричарда.

— Хорошая идея, — одобрил Шатильон, поднимаясь. — Жаль, неосуществимая. Кстати, Серж — а вы сами пошли бы на свадьбу своей возлюбленной?

— Н-ну… э-э… — пока замявшийся Сергей обдумывал подходящий ответ, де Фуа исчез в коридоре, жизнерадостно громыхнув на прощание дверью.

И вот теперь бывший сотрудник службы безопасности конструкторского бюро Камова топал по выложенной туфовыми плитами набережной, проталкиваясь мимо обывателей, торговцев и рыцарей крестоносного воинства, и озираясь в поисках таверны «Добрая удача». Примерное местоположение сего злачного местечка он с горем пополам выяснил у местных жителей (испорченное компьютерными играми сознание уроженца XX века постоянно именовало их «энписишниками»). Если он ничего не перепутал и понял указания правильно, искомое заведение должно вот-вот появиться слева.

Поначалу Казаков не собирался искать никакую таверну, решив, что в силах справиться с заданием де Фуа в одиночку. Побродит часа два-три по гавани и причалам, глядишь, и наткнётся на этих самых таинственных злоумышленников. Интересно, откуда Рено разжился сведениями о грядущих неприятностях в порту? Опять какие-то запутанные интриги мессинского двора?

Обозрев полукруглую чашу гавани с разбросанными по ней судами, Казаков изрядно утратил самоуверенности и призадумался. По приблизительным подсчётам, в Мессине скопилось не меньше полутора сотен кораблей — большая часть флота крестоносцев. Ещё десятки нефов пребывали в пути, пробираясь сквозь ветры и волны из Марселя к Сицилии, неся в своих чревах воинов Креста, лошадей, припасы и золото. Какая-то часть кораблей бросила якоря вдали от берега, и между ними постоянно крейсировали небольшие лодчонки, но в большинстве своём они толпились подле доброго десятка причалов.

«Одно прямое попадание авиабомбы, и мы имеем полную гавань обломков, — рассудил Сергей и невесело хихикнул. — Что-то вы, дражайший Рено, промахнулись в своих планах. Тут целый взвод с собаками запускать надо, чтобы обшарили всё подряд на предмет затаившихся террористов. Но с другой стороны… с другой стороны, кто нам недавно разливался касательно необычных талантов и прочей магии-шмагии? Нелепость, конечно, но вдруг сработает? А подать сюда нашего колдуна недоделанного!..»

«Удача» оказалась весьма приличным заведением, могущим похвастаться ограждённой террасой, выходившей на набережную, и посетителями с тугими кошельками. Потребный Казакову человек, как и обещал Рено, был на месте — сидел в одиночестве в углу, откуда открывался роскошный вид на рейд, и созерцал морской простор.

«Иной, блин, — ерничавший Сергей никак не мог отделаться от желания наградить своего знакомца именно такой характеристикой. — Тёмный, вне всякого сомнения. Невысокого уровня, зато с хорошими перспективами. Романтический упырь, мечта стареющих дамочек и восторженных девиц. Потомственный чёрный маг в десятом поколении, навсегда приворожит, следите за рекламой!»

Словно расслышав нелестное мнение Казакова о собственной особе, «романтический упырь» уделил короткий взгляд текущему мимо людскому столпотворению. Сергей не удержался и вздрогнул, когда пара ярких чёрных глаз безошибочно отыскала его среди толпы. Дурных воздействий, огненных шаров и молний с ясного неба не последовало — только еле уловимое благожелательное прикосновение, нечто вроде приглашения подойти ближе.

«Воображала чёртов, — шёпотом ругался Казаков, пересекая набережную и поднимаясь по каменным ступенькам таверны. — Выискал напарничка на свою голову. Вор в компании с магиком, всё в лучших традициях!»

* * *

— Злоумышленники в гавани, — с лёгким интересом повторил Хайме де Транкавель, выслушав несколько сбивчивое повествование свалившегося ему на голову Казакова. — О которых осведомлён мессир… мессир де Фуа, и более никто. А вам поручено их изловить и задержать. Вам не кажется, что ваш сюзерен немного переоценил… скажем так, ваши возможности?

Казаков попробовал вертевшийся на языке ответ, но решил промолчать. Устраивать перепалку с Хайме не хотелось, к тому же уровень познаний Казакова в норманно-французском наречии не позволял пикироваться на равных с местными уроженцами. Поэтому он состроил удручённую физиономию и развёл руками — мол, а что я мог поделать? Приказали — исполняю.

— Звучит занимательно, — вынес приговор младший представитель лангедокского семейства, о странных привычках и традициях коего Казаков уже успел вволю наслушаться. — В конце концов, почему бы нам и не прогуляться по гавани? Вдруг повезёт?

Он рассеянным жестом бросил на столешницу тяжёлую серебряную монету и направился к выходу с террасы, даже не удосужившись посмотреть, следует ли за ним Казаков. Незваному гостю из будущего осталось только в очередной раз скрипнуть зубами. В отличие от простоватого Мишеля де Фармера, Хайме полагал всё существующее человечество ниже себя. Его мнение было отчасти обоснованным — а как ещё должен относиться к миру отпрыск фамилии, исчисляющей свою родословную столетиями, и совершенно незаслуженно получивший от природы целый мешок всяческих достоинств, умений и способностей?

Казаков подобной точки зрения не разделял и всерьёз раздумывал над вопросом: а как поведёт себя высокомерный мальчишка-южанин, ежели дать ему небольшого пинка под зад? Исключительно в целях борьбы с грехом зазнайства?

Мессинская гавань жила обыденной жизнью, которую мог нарушить разве что изрядный шторм, но отнюдь не такое заурядное событие, как королевская свадьба. На корабли таскали бесчисленные тюки и ящики, заводили фыркающих лошадей и волокли огромные корзины, с других судов выгружали точно такие же на вид сундуки и мешки. Морская братия оживлённо переругивалась с носильщиками, торговками и между собой на десятках непонятных Казакову языков. Пахло смолой, мокрой древесиной, рыбой и водорослями — как в любом порту, начиная с времён Карфагена, Сидона и Остии. Орали чайки — здоровенные, нахальные, с точностью бомбардировщиков пикировавшие на уроненные в воду куски пищи и запутавшихся в сетях мелких рыбёшек.

Изрядно оглушённые неумолчным шумом и толкотнёй Казаков и Хайме разыскали сперва Зелёный причал — на который и в самом деле вела вымазанная зелёной краской покосившаяся арка с прибитыми к ней обрывками рыболовных сетей и образками неведомых святых. Пристань святого Германа оказалась соседней, и вход на неё украшался деревянной статуей с жестяным нимбом вокруг головы. Партнёры прошли из конца в конец одного причала, затем вдоль следующего. Впрочем, «прошли» — неверное слово. Приходилось постоянно лавировать между сваленных на деревянном настиле куч товаров, увёртываясь от сновавших туда-сюда носильщиков и разносчиков с лотками, перебираться через связки толстенных канатов и искать выход в лабиринтах водружённых друг на друга тюков. Хайме вляпался в лужицу смолы, измазав свой безупречный наряд, и почему-то развеселился, прекратив строить из себя высокомерного аристократа. Казаков, проявив неплохие задатки уличного воришки, стянул с лотка отвлёкшегося на перебранку с матросами торговца пару пирожков.

Добычу разделили по-братски и сжевали, сидя на огромной свае, обмотанной причальными канатами. Рядом со скрипом тёрлись о пристань уходившие вверх борта кораблей, расписанные некогда яркой, а теперь облупившейся краской.

— Так мы немногого добьёмся, — заявил Хайме, расправившись с краденым пирогом. — Что проку таскаться туда-сюда по бесконечным причалам? К тому же мы ничего не понимаем в кораблях. Скажем, вот этот человек — он делает что-то полезное или, наоборот, пытается провертеть дырку в днище?

— Сходи да спроси, — язвительно предложил Сергей. Тип, на которого указывал Транкавель-младший, тем временем закончил своё непонятное занятие, дёрнул за болтавшуюся у него над головой верёвку и рывками уехал наверх, перевалившись через поручни. — Думаю, он что-то чинил. Пользы от нашего хождения действительно немного, согласен. Что будем делать? Есть полезные соображения?

Хайме изловил кончик длинной чёрной пряди своих волос, стянутых в привычный «конский хвост», и принялся меланхолично накручивать его на палец. Казаков уже открыл рот, чтобы повторить вопрос, но замешкался, обратив внимание на изменившееся выражение лица напарника поневоле. Точёная физиономия Хайме стала какой-то отсутствующей, блеск в глазах погас, точно молодой человек смотрел куда-то внутрь себя.

«Колдует ведь! Как есть колдует! — рационализм Казакова вновь вступил в затянувшийся спор с разыгравшейся фантазией, азартно желавшей воочию узреть что-нибудь эдакое, невероятное и не дожившее до суматошного XX века. — Интересно, как он это делает? Каким-нибудь атрофировавшимся у моих современников органом? Или пресловутым шестым чувством? А Рено, похоже, тоже способен откалывать похожие номера… Попросить научить, что ли?»

— На соседней пристани что-то происходит, — рассеянным голосом внезапно сообщил Хайме. Затряс головой, приходя в себя, и закончил уже своим обычным голосом: — Что-то… дурное.

— Значит, нужно пойти и взглянуть, кто там безобразия нарушает, — оживился Казаков, которому уже поднадоело бесцельное шатание по шумным пристаням. — Сможешь показать, где именно?

— Нет, — разочаровал его Хайме. — Я только чувствую, в какой стороне и как далеко происходит это «что-то».

— Ну и ладно, — не стал отчаиваться Сергей. — Счас сами разыщем.

Пристань, указанная Хайме, шла следующей за причалом Дырявых Сетей. Она была шире, народу здесь толкалось побольше, да и корабли выглядели внушительнее. Не замызганные торговые лоханки, а настоящие покорители морей, с огромными фигурами на носу, обильно украшенные резьбой и позолотой. Если Казаков не обманывался, то именно вот на этом красавце прибыл в Мессину сам Ричард Львиное Сердце. Пришельца из XXI века до сих пор поражало, как в «отсталом Средневековье» умудрялись строить такие громадины, в чьих недрах помещалось до трёх сотен пассажиров, да ещё человек сто команды, да ещё припасы и груз, да ещё полторы сотни лошадей в трюме! Плавучий хлев, где все сидят друг у друга на голове, но ничего — не тонет ведь! А у него с приятелями вскоре появится отличный шанс испытать на собственной шкуре все прелести морского путешествия. Говорят, при благоприятных ветрах путь от Сицилии до побережья Палестины занимает всего десять-пятнадцать дней…

Представить жутко: две недели барахтаться в пузе огромной лоханки, маясь морской болезнью в компании с лошадями! Там хоть отдельные помещения предусмотрены, или пассажиров сгружают в трюм навалом?

Порыв ветра принёс в гавань частый трезвон колоколов — должно быть, свадьба Беренгарии была в самом разгаре. Увлёкшийся Хайме не обратил на эту деталь никакого внимания. Рыскал по причалу, как охотничий пёс в поисках утраченного следа. Казаков, вспомнив наставления сюзерена и собственный опыт, старательно озирался по сторонам. Постоянное мельтешение людей сбивало с толку, не позволяя с первого взгляда разделить попадающихся на глаза личностей на «мирных граждан» и «подозрительных субъектов». К тому же он не всегда понимал, какого рода занятиям предаются окружающие люди. С грузчиками или торговцами всё ясно, но бездельно шатающиеся туда-сюда матросы никак не желали проникнуться важностью казаковской миссии. Сергей уже пару раз влетал в такие сборища, убеждаясь, что ничего более опасного, чем совместное распитие спиртных напитков и обмена сплетнями, там не происходит.

Шагавший впереди Хайме куда-то запропастился. Казаков завертел головой туда-сюда, высматривая напарника. Следовавший привычке отмечать всё подозрительное в радиусе ближайших двадцати метров глаз запнулся о некоего оборванного типа. Тип, родной братец и свояк недавних добровольных помощников Казакова с мессинского «дна жизни», забрался на высокую груду готовых к погрузке тюков и, присев на корточки, возился там с продолговатым предметом — горшком не то кувшином. Поскольку он находился выше привычной линии взгляда, многочисленные прохожие большей частью не обращали на него внимания.

Тщательно заткнув горлышко сосуда и обмотав его верёвкой, оборванец поднялся на ноги. Лихо раскрученный кувшин описал почти правильную окружность и устремился в свободный полёт, треснувшись об округлый борт нависающего над причалом корабля. Черепки посыпались вниз, небольшая растёкшаяся лужица задымилась, фукнула и занялась огнём. Удостоверившись в успехе, оборвыш повторил процедуру. Второй кувшин оказался ещё удачливее — там, где он разбился, по щедро просмолённым доскам побежали вверх и вниз язычки пламени. Тип полюбовался на дело рук своих и скатился с тюков на причал. На плече у него, как успел заметить Казаков, болталась вместительная холщовая сума.

Акт диверсии был проделан столь бесхитростно и открыто, что обалдевший Казаков в первые мгновения только открывал и закрывал рот. Посреди бела дня, рядом с сотней занятых своими делами людей, какой-то хмырь подпалил корабль и сейчас сматывался!

Огонь, облизывавший борт судна, тем временем стал сильнее и заметнее. Сергей заметался, не зная, что делать: преследовать поджигателя или орать людям на корабле, что у них под боком начинается пожар? Совершенно некстати в голове появилась мысль: происходило ли что-нибудь подобное в реальной истории? И, если происходило, то какие последствия имело?

«Не стой столбом, делай что-нибудь!» — рявкнул на себя Казаков, устремляясь вдогонку за оборванцем. Корабль он решил бросить на произвол судьбы — там уже так дымилось и полыхало, что команда судна волей-неволей должна была заметить неладное.

Секунды замешательства оказались решающими. Поджигатель маячил шагах в десяти, проталкиваясь к выходу с причала. Хайме сгинул в нетях. Оставшийся в одиночестве Сергей кинулся влево-вправо, пытаясь высмотреть свою резвую добычу и сгинувшего компаньона. Добился он только того, что на него едва не свалился тяжеленный тюк, а носильщик от души обругал мечущегося под ногами человека.

«Чёрт! Чёрт! Чёрт, куда же они подевались?»

Впереди заорали и заголосили. Шаткая пирамида плетёнок закачалась и рухнула под напором врезавшегося в неё человека. Беглец, как и замеченный Казаковым злоумышленник, выглядел типичным безработным, пришедшим в порт в надежде разжиться парой монет или стянуть что-нибудь — но с одним отличием. Упущенный Казаковым был, что называется, «без особых примет», а этот повязал облысевшую голову замызганным, некогда красным платком. Бродяга лихим галопом нёсся по пристани, ловко юркая между людьми и грузами, а по пятам за ним с неотвратимостью экспресса мчался Хайме.

Теперь Казаков точно знал, как поступить. Когда обладатель красной тряпки поравнялся с неприметным молодым человеком, тот аккуратнейшим образом сделал беглецу подсечку с последующим захватом правой руки противника, переворотом оного через себя и завершающим укладыванием носом в тренировочный мат, в данном случае — в доски пристани. Уловленный даже заорать не успел, так быстро всё произошло. По инерции он пару раз дёрнулся, убедившись, что тем самым только зарабатывает себе вывих руки, грозящий вот-вот обратиться переломом, и истошно заблажил что-то на недоступном Казакову диалекте. Исходя из освящённых веками традиций, это вполне мог быть призыв наподобие: «Люди добрые, хулиганьё проклятое честного человека грабит!»

— Заткнись, — Сергей слегка встряхнул свою добычу, добившись усиления воплей. Плеснувшая было в стороны толпа разноголосо загомонила — в явственно неблагоприятной тональности.

— Он поджёг… — отставший всего на пару шагов Хайме перепрыгнул оказавшийся на дороге сундук, приземлившись рядом с Казаковым.

— Я заметил ещё одного, но упустил, — с досадой признался Казаков. Ситуация складывалась паршивая: задержанный вопил, очевидцы и зеваки пытались перекричать друг друга, и никто не спешил помочь одиноким героям. — Их тут, похоже, целая шайка. Слушай, надо бы стражу кликнуть… Ты не растолкуешь этим добрым людям, что на пристани орудуют поджигатели?

Разъяснений, однако, не потребовалось — в дальнем конце причала с громким уханьем взвилось чёрно-рыжее пламя. Казаков отвлёкся, его пленник немедля попытался этим воспользоваться и вывернуться, но был схвачен и для верности слегка придушен.

Оцепеневшие на миг зеваки охнули, завопили и кинулись врассыпную — тушить огонь, спасая корабли и товар. Транкавель-младший тоже что-то невнятно выкрикнул и сорвался с места. Его целью стали две бомжеватого вида личности, протрусившие в опасной близости от угодившего в плен напарника. Заметив преследование, оборванцы наддали. Один из них на бегу содрал вместительную сумку, подвешенную через плечо на манер почтальонской, и швырнул её в мутные воды гавани.

«Сообразительный, от улик избавляется», — хмуро подумал Сергей, отвешивая пинка подопечному. Тот, смирившись с судьбой, перестал орать и теперь бормотал сквозь зубы, причём интонации менялись от угрожающих к жалобным с лёгкостью необыкновенной.

* * *

Преодоление ста с лишним метров длиннющей мессинской пристани обернулось нешуточным испытанием. Чихая и кашляя от стелившегося вокруг чёрного клочковатого дыма, Казаков ковылял вперёд, волоча и подталкивая свой живой трофей. Позади и вокруг трещало, рушилось и искрилось, не хуже праздничного фейерверка. Пару раз Казакова чуть не сбила с ног и не скинула с настила в залив несущаяся к кораблям орава моряков. Корабли в спешке пытались отвалить от причала, удалившись от охваченных огнём собратьев. Пламенные язычки легкомысленными белками скакали по путанице снастей, треск горящего дерева и людской гомон слились в режущую ухо оглушительную какофонию. Сергею уже начинало казаться, что они бегут по прогибающимся доскам целую вечность, когда ноги вдруг ощутили твёрдый и надёжный камень набережной. Казаков сделал ещё с десяток шагов, не выпуская жалобно скулившего пленника, выскочил из туманного облака и немедля на кого-то налетел. Пострадавший немедля принялся честить тупого раззяву — кажется, по-немецки. Казаков огрызнулся исконным славянским речением, протёр слезящиеся глаза и воззвал, перхая набравшимся в лёгкие дымом:

— Хайме! Транкавель, матушку твою донну! Где ты?

— Сюда! Да не туда, Серж, направо!

Верный соратник обнаружился неподалёку. В весьма занятном обществе — двое оборванцев, сидящих в позиции «сплющенной жабы» и жалостливо голосящих на все лады, а также десятка хмурых мужиков при кольчугах и в наброшенных сверху холщовых накидках, украшенных одинаковым изображением креста и короны. Судя по деловитой угрюмости физиономии кольчужников и их почти одинаковой амуниции, они представляли местную власть. Патруль, не иначе. Явились разбираться, что за бардак творится в их околотке. Но, пропади всё пропадом, неужто этот воображала Хайме умудрился в одиночку зацапать целых двух поджигателей?! В жизни не прощу!

Казаков толкнул своего пленника в общую кучу и огляделся. Гавань живописно полыхала, окутываясь клубами чёрного дыма. В городе панически трезвонили колокола. Мессинцы и крестоносцы с озабоченным видом носились туда-сюда, толкаясь, мешая друг другу и вовсю распоряжаясь. Хайме ожесточённо препирался со старшим патруля, и Сергей еле дождался паузы, чтобы влезть со своим вопросом:

— Чего ему надо? Если ты лично их всех поймал, то я иду вешаться. От зависти.

— А? — всё-таки норманно-франкский Казакова оставлял желать лучшего. Хайме нахмурился, осознавая услышанное, и постарался ответить как можно проще: — Это городская стража Гискара. Спрашивают, кто мы такие и почему схватили этих людей. Нет, я изловил одного. Вот этого, — он указал пальцем, — второго задержали какие-то господа и передали мне со словами: «Это поджигатель», — он прервался для нового оживлённого обмена мнениями с патрульными. — Серж, стражники намерены отвести бродяг в городскую тюрьму. И нас заодно.

— Нас-то за что? — оторопел Казаков. — Мы ведь это… злоумышленников ловили! Их работу делали, между прочим!

Вокруг места происшествия тем временем начало стягиваться людское кольцо, образованное сицилийцами, моряками, рыцарями Креста и вездесущими зеваками. Те, что уже давно созерцали сцену на набережной, пересказывали соседям суть перепалки между мессинской стражей и двумя приличными с виду молодыми людьми. Бродяги опять попытались улизнуть и снова были пинками водворены на место. Кто-то заорал, что изловили виновников пожара в гавани. Слух стремительно пополз дальше. Если Казаков что-нибудь соображал в психологии толпы, то скопище пострадавших от пожара грозило вот-вот превратиться в кровожадное чудовище, не разбирающее, где правые, а где виноватые. Это понял и старшина патруля, и Хайме, обеспокоенно покосившийся вокруг.

— Что, мессинская тюрьма начала казаться уютным местечком? — съязвил Казаков. — Сейчас добрые горожане разберутся, что к чему, да как начнут нас топать ногами…

— Это вряд ли, — довольно легкомысленно откликнулся потомок семьи де Транкавель. — Если я не ошибаюсь, грядёт спасение. Кричи, да погромче — зови на помощь.

Орать Сергею не потребовалось. «Спасение» — отряд верховых числом не меньше двух десятков — рассекал вопящую толпу с грацией прущего через джунгли носорога, отжимая её к стенам домов и укреплённому валунами береговому скосу. Выглядели всадники уже больно роскошно и нарядно — опыт Казакова гласил, что так здесь одеваются по праздникам, а не для банального проезда по улице. Предводитель отряда, долговязая каланча с неприлично растрёпанной светловолосой головой и отчаянием во взоре, вообще смахивал на передвижную выставку портновского и ювелирного искусства XII века.

«Ой… — Казакову вдруг захотелось юркнуть в какой-нибудь укромный угол. — Ой, мама дорогая… Здравствуйте, я ваш король… Он-то откуда тут взялся? Ну конечно же, ехал со свадьбы, с молодой женой и семейством, при параде и регалиях… Накрылся Крестовый поход медным тазиком, стать мне червяком в следующем рождении… Нет кораблей — не на чем плыть… И новые нанять не на что — Ричард же весь в долгах… Вот так предотвратили волнения…»

Хайме, заметив Ричарда, немедля нацепил маску высокомерного задаваки, удостоив короля Англии единственного холодного взгляда. Причём сверху вниз. Как он умудрился проделать эдакий трюк, стоя на земле, для Казакова осталось загадкой. Не иначе, высшая школа здешней куртуазии.

— Что здесь происходит? — изволил осведомиться правитель Англии, нарушив тем самым относительно почтительную тишину и выпустив на свободу оглушительный взрыв воплей. Каждый из присутствующих считал своим долгом довести до короля свою версию событий в гавани, и Казаков потёр свободной ладонью ухо, решив, что сейчас оглохнет от криков.

Ричард понял, что совершил очередную ошибку, и пошёл по другому пути, взревев:

— Тихо все! Молчать!..

Стражники Мессины уже поняли, что затащить подозрительных пленников в кутузку вряд ли удастся. Однако после недавнего штурма города подданные Танкреда не испытывали особого уважения к лидеру крестоносцев, и объяснялись с ним сквозь зубы да ещё и на местном диалекте. Ричард не понимал ни слова и стервенел, его спутники тщетно пытались не дать ситуации разрастись в очередной политический кризис, а Казаков счёл, что пословицу «молчание — золото» наверняка придумали умные люди.

Конец напрасному словоизвержению положил Хайме. Он не обладал рокочущим басом Ричарда, от звуков коего в ужасе приседали лошади, но крылось в его холодном и звонком голосе нечто, заставлявшее окружающих прислушиваться.

— Мы сожалеем, что вынуждены нарушить спокойствие в столь знаменательный день, но тому имеются веские причины, — Хайме мимоходом пнул задёргавшегося пленника. — Вот эти люди были захвачены во время попытки поджечь стоящие в гавани корабли…

Фраза оказалась воистину магической. Львиное Сердце получил зримого виновника своих нынешних бедствий и теперь испытывал, похоже, сильнейшее желание собственноручно свернуть предъявленным злоумышленникам шеи.

— Как странно, — озадаченно произнесли над ухом у Ричарда. Даже сквозь кровавый туман английский король узнал воркующее контральто драгоценной матушки. Мадам Элеонора умудрилась пробиться ближе к возлюбленному чаду и, верная своему характеру, незамедлительно вмешалась. — Шевалье, я правильно поняла — вы только что задержали злоумышленников?

— Да, госпожа, — теперь в тоне Хайме появилась та почтительность, коей не дождался Ричард. — Я и мой… э-э…

— А вашего друга я имею честь знать! — Элеонора подслеповато прищурилась. — Да и вы, мессир, кажется, мне не вполне незнакомы… Впрочем, это подождёт. Я бы предпочла узнать, во имя чего эти люди творили то, в чём их обвиняют? Не просто же от скуки и безделья?

— Клевета и напраслина! — на редкость слаженным хором заголосили оборванцы. — Господь свидетель, ничего мы не поджигали и не грабили! Мы бедные люди, ни в чём не виноватые, поклёп на нас возводят, а Господь того не допустит!..

Шумная, запруженная народом набережная мало подходила для проведения следствия, что прекрасно понимал даже Ричард. Посему английский венценосец, намеренно проигнорировав сицилийских блюстителей, распорядился:

— Взять их! Доставить в лагерь, живыми и невредимыми! Я сам решу их участь!

— Флаг тебе в руки, — пробормотал по-русски Казаков. — Тоже мне, высшая инстанция…

ГЛАВА ПЯТАЯ Перекрёстки судьбы

Ночь с 13 на 14 октября.

«Даже твои благие намерения всегда заканчиваются крахом! Дева Мария, не сын, а ходячая неприятность, посланная мне в наказание за грехи!»

Почтенный Пьетро Бернардоне, глава цеха суконщиков маленького городка Ассизи, что в провинции Умбрия на Италийском полуострове, ныне получил бы ещё одно подтверждение нелестному мнению о своём непутёвом отпрыске. И никакие оправдания вроде «Я хотел, как лучше…» не заставили бы сего достойного мужа смягчить приговор. Мессир Пьетро уже давно уверился: от Франческо не дождёшься ничего хорошего. Может, лет через десять в этой ветреной голове осядет хоть немного ума. Да и то — если какой-нибудь святой изволит совершить чудо и осенит своей благодатью на редкость бестолкового мальчишку.

Супруга господина Пьетро, Лючия, придерживалась несколько иного мнения, частенько вздыхая — где-то там носит её Феличите? Может, он давно позабыл мудрые отцовские наставления, связался с дурными людьми… Или, не приведи Господь, её мальчика уже нет на свете? Хоть бы весточку прислал родителям, шалопай!..

Шалопай, бездельник и огорчение своих родителей уже в который раз измерял шагами отведённую ему комнатушку — шесть шагов вдоль, четыре поперёк. Маленькое зарешечённое окошко в толстой стене. Узкая кровать из горбыля. Распятие на белёной стене. Сундук и лавка. Стены давили, мысли путались, отчаянно хотелось с кем-нибудь поговорить, но с кем? Монна Изабелла сегодня днём отругала ни за что, ни про что — подвернулся под руку в неподходящий момент. Мессир Гай более озабочен завтрашним отъездом и тем, что его странствие к Святой Земле продолжится. Мессир Дугал не желает никого видеть — и его можно понять. Только он, Франческо, болтается, как пятое колесо в телеге, никому не нужный и ничего не понимающий.

А что хуже всего — постоянные воспоминания о загадочной обитательнице Ренн-ле-Шато. О девочке-подростке, похожей на ночной цветок, с её недомолвками, непонятными высказываниями и шальными искрящимися глазами. Франческо придумал уже с десяток разумных доводов, почему он должен как можно скорее забыть эту мимолётную встречу. У него нет и не может быть ничего общего с благородной девицей столь древней и знатной фамилии. Её родственники прикончат его за одну только мысль ещё раз увидеться с Бьянкой. Завтра он уедет и никогда больше не вернётся в эти края горьких ручьёв. Бьянка позабыла о нём, как только он покинул замок! Он вообще её не интересовал!

Да, но ведь она сама обняла его на прощание… И смотрела так, будто хотела сказать — «возвращайся»…

Выдумки и пустые мечтания!

Сил оставаться в комнате больше не было. Попутчики, похоже, уже улеглись: вставать завтра рано. Франческо на цыпочках прокрался к входной двери, толкнул створку — после визита мессира Сабортезы гостей более не держали взаперти.

«Никто меня не увидит, — убеждал сам себя молодой человек. — Уже вечер, все разошлись. Поброжу немного и вернусь обратно. Даже от дома далеко отходить не буду».

Очередное благое намерение осталось невыполненным. По чужой вине — в вечерней тишине отчётливо прозвучал быстрый стук сапог по камням. Кто-то стремительно пересёк двор, остановившись у дальней стены. До слуха Франческо долетела сбивчивая местная речь, порой перемежаемая красочными проклятиями. Голосок у ругавшегося был совсем юношеский, тонкий и чистый, отчего произносимые им цветастые речения звучали не грозно, а скорее смешно. Итальянцу пришла в голову несуразная мысль: именно так честила бы весь свет разозлённая Бьянка. Да только никакой Бьянки здесь нет и быть не может. Она в Ренн-ле-Шато, под защитой высоких стен и верной стражи. Это кто-нибудь из светских слуг Ордена. Или…

Человек у стены высказал всё, что он думает об этом грешном мире, и нехотя поплёлся обратно. Он понятия не имел о присутствии Франческо, а тот рассеянно глазел на движущуюся через сумрак фигуру: невысокую, угловатую, несомненно, мужскую — раз в штанах и высоких сапогах. Вот человек замешкался, поднял руку, откидывая свисающую на лицо прядь.

— Бьянка?..

Франческо выдохнул имя, даже не задумываясь. Морок это, плод собственного разыгравшегося воображения, или обман зрения — но человек по ту сторону решётки поправлял волосы движением Бьянки.

Незнакомец остановился, не завершив шага и нелепо застыв на одной ноге. Наклонил голову, прислушиваясь. Сомнений больше не оставалось — это она. Откуда она появилась, каким образом попала в прецепторию — не имело значения. Она была рядом, в десяти шагах, отделённая бронзовой решёткой.

Во второй раз девица де Транкавель увидела, кто её зовёт. Быстрой тенью пролетела расстояние до решётки — только каблуки простучали — и судорожно вцепилась в прутья. На миг Франческо напугало выражение её лица — застывшая гримаска обречённости.

Однако заговорила Бланка спокойно, будто не она только что яростно желала всему миру катиться прямиком в преисподнюю:

— Помоги мне перебраться.

— Здесь рядом калитка, — они молча шли рядом, разделённые оградой, ни о чём не расспрашивая, словно всё уже давно было сказано и уговорено. Калитка оказалась запертой, но низкой, в человеческий рост. Бланка поставила ногу на завиток прутьев, еле слышно чертыхнулась, когда сапог соскользнул, подтянулась и довольно ловко для женщины одолела преграду, в самом прямом смысле свалившись с неба на руки Франческо. Она не возмутилась, когда он поддержал её за талию, и сама протянула ладонь — по дорожке к дому они шли, взявшись за руки. Пальцы у Бланки были холодные, подрагивающие, и пахло от неё мужскими запахами — пыль, едкий конский пот, вино, сквозь которые еле пробивался вяжущий аромат лаванды. Похоже, она долго скакала верхом. Не могла же она в самом деле примчаться к нему из Ренна? Как бы она узнала, что он находится здесь, в прецептории? Неужели догадалась?

— А папенька обшаривает Безье в ваших поисках, — вдруг злорадно хмыкнула Бланка, оказавшись в комнате итальянца. — Ты знаешь, что он — ваш сосед по гостеприимству храмовников?

— Знаю, — кивнул Франческо. Ситуация складывалась самая что ни на есть щекотливая, о коих повествуют притчи: вот, мол, тебе то, чего желаешь больше всего на свете. Бланка стояла напротив, до невероятия привлекательная в охотничьем костюме, превратившим её в некое удивительное существо среднего рода, не девушку и не юношу. Она молчала, смотря исподлобья маслично-чёрными глазищами в обрамлении длинных ресниц. Её взгляд притягивал, завораживал, обещал… Уложенные в узел на затылке густые волосы растрепались, отдельными прядями падая ей на плечи.

С час назад Франческо подкладывал кусочки угля в приткнувшуюся в углу жаровню, но сейчас комнату наполнило иное тепло — исходившее от девицы де Транкавель. Молодой человек с трудом сглотнул — в горле пересохло. Нужно было что-то сказать, объяснить Бьянке, что он испытывал в последние дни, хотя бы узнать, откуда она взялась… но слова исчезали, таяли снегом на солнце… комната плыла, и средоточием водоворота оставались огромные, блестящие, угольно-чёрные зрачки, в которых так хотелось утонуть.

«Она меня околдовала, — пронеслась на задворках рассудка последняя здравая мысль. — Приворожила… Ну и пусть… Я ни о чём не буду сожалеть…»

Словно во сне Франческо протянул руки и осторожно коснулся шершавой выделанной замши колета Бланки. Что-то слегка укололо его в кончики пальцев — не больно, однако чувствительно. Девушка сделала шаг, оказавшись в его объятиях, с готовностью запрокидывая голову и прикрывая глаза. Её дыхание сделалось быстрым и прерывистым, руки торопливо искали застёжку ремня, комкали рубашку, требуя поскорее избавиться от мешающей одежды. Мужской наряд Бланки придавал игре головокружительный привкус порочности, а кожа её была горячей и нежной, как драгоценный шёлк…

— Всё равно, всё равно… — еле слышно бормотала она в кратких паузах между страстными поцелуями. — Жаль, что не дома, но всё равно… Пусть ты… Это я тебя выбрала, я сама, не они…

Узкая кровать недовольно скрипнула, принимая два сплетённых воедино тела. Мельком Франческо ещё успел подумать, достаточно ли толстые здесь стены, чтобы приглушить издаваемые ими звуки. Ещё не хватало, чтобы в комнату заглянул кто-нибудь из попутчиков… Хотя как они войдут, он же заложил засов…

Губы Бланки — тёплые и имевшие слабый привкус дикого мёда — отыскали его собственные, надолго прильнув к ним и надёжно заставив позабыть о любых других соображениях. Поцелуй ошеломил юношу, Франческо застонал, чувствуя, как по всему телу пробегает крупная дрожь, а ладони соскальзывают вниз, ложась на упругие ягодицы девушки. Сидевшая верхом Бланка вскинулась, резким движением обоих рук отбрасывая с лица мешающие волосы и обхватывая ногами бёдра молодого человека, не то сдавленно ахнула, не то подавила готовый сорваться вскрик, и восхитительно медленно подалась вперёд.

Она оказалась девицей. Причём такой, о которой можно только мечтать.

* * *

— Была девица, да вся вышла, — говоривший со вкусом прищёлкнул языком и прищурился, отчего и без того узкие глазки маслянисто заблестели. — Эх, где мои годы молодые…

Он небрежно взмахнул короткопалой ладонью, размазав расплывшуюся по струганным доскам винную лужицу. Мгновение назад отблески свечей создавали в винном озерце призрачный образ слившихся воедино влюблённых.

— Потаскушка чёртова. Убью её, — глухо прорычал один из созерцателей. — Её и его. Разыщу и убью.

Второй непрошеный свидетель чужой страсти предпочёл держать своё мнение при себе. Гиллем де Бланшфор знал, что хозяева Ренна давно мечтают окончательно объединить два родственных семейства — своё и Бланшфоров из Фортэна. Во исполнение этого замысла сестрица Идуанна вышла замуж за Рамона Транкавеля, ему самому прочили младшую представительницу Бешеного Семейства. Гиллема никогда не интересовали женщины, но в одном он был точно уверен: лучше взять в жёны пантеру из Берберии, нежели Бланку де Транкавель. Он не раз твердил Рамону: за девчонкой нужен глаз да глаз. И что же, к нему прислушались? Нет! Вот и пожинайте плоды своей непредусмотрительности! Бланка спит в одной постели с безродным проходимцем — весьма симпатичным, надо признать, — и её уж точно теперь не назовёшь невинной девицей.

— На кой она нам сдалась — мёртвая? — риторически вопросил восседавший за колченогим столом субъект — приземистый толстяк с упитанной физиономией, украшенной рыжеватой острой бородой и выражением жизнерадостного нахальства. — Возись потом, воскрешай, и неизвестно, получится ли ещё. Что касается мальчишки… — он пощёлкал пальцами и не договорил.

Судя по скромному, но добротному одеянию, говорливый толстячок относился к торговому сословию, занимая там не последнее место — владелец какой-нибудь мастерской, а то и цеховой старшина. Отзывался рыжебородый на диковинно звучащее имечко «мэтр Калькодис», а сюда, в уединённый охотничий домик, затаившийся среди холмов, прибыл на породистом испанском муле, обвешанном побрякушками и колокольчиками. Сейчас мул скучал над кормушкой под навесом у коновязи, а Гиллем старался не задумываться над двумя вопросами. Во-первых, откуда мэтру известно их местонахождение? Второе: как он сумел так быстро сюда добраться, если, по собственному утверждению, на днях гостил в Нормандии?

Появления господина Калькодиса всегда сопровождались странностями. А как же иначе, если почтенный щекастый торговец — доверенное лицо небезызвестного мессира де Гонтара? Мэтр доставлял в Ренн книги и редкостные вещицы, дополнявшие собрание Рамона, вёл с наследником фамилии долгие философические беседы и пару раз даже оказывал помощь в проведении очередного ритуала в Санктуарии. Гиллему он не нравился — несмотря на бьющее через край показное добродушие и готовность оказать любую услугу. Из-под ухмыляющейся от уха до уха довольной физиономии мэтра, как из-под аляповатой карнавальной личины, скалилось иное создание — опасное и коварное.

Но сегодня визит мэтра Калькодиса придал тухлому жизненному положению некоторую надежду.

Они торчали в этой хижине вторые сутки — после того как сломя голову умчались из Ренн-ле-Шато. К нынешнему вечеру группа беглецов, первоначально составлявшая около двух десятков человек, истаяла до полудюжины. Крысы бежали с корабля — то и дело кто-то выскальзывал по неотложному делу за дверь и более не возвращался, а вскоре доносился удаляющийся перестук копыт. Гиллем и сам ударился бы в бега, только куда? Домой? Не очень-то ему там обрадуются — после стольких с трудом замятых скандалов, коим он послужил причиной. В Тулузу? А что там делать, без гроша в кармане? Всё из-за Идуанны! Если бы у неё хватило ума вовремя остановиться, перестать зудеть Рамону в уши о том, каких высот он вскоре достигнет, перестать подталкивать к краю пропасти… Что с неё возьмёшь — женщина, суетная и бестолковая.

Гиллем со злорадством представлял, каково теперь сестрице — одной, в обществе Тьерри. Впрочем, он вряд ли ей что-то сделает. Выскажет своё нелестное мнение да и отправит в Фортэн либо же в какую-нибудь женскую обитель. Ещё и охрану даст, паладин без страха и упрёка. Сестрица вышла сухой из воды — она-то в Ренн-ле-Шато, где тепло и уютно, а он здесь, в продуваемой осенними ветрами халупе! Отрезанное ухо нещадно болит, запасов провизии — с мышкину слёзку, в качестве общества — спятивший сюзерен.

Впрочем, к Рамону постепенно возвращался рассудок — или то, что его заменяло. Он уже перестал грозиться, что возьмёт Ренн штурмом, разнесёт по камешку, а братца вздёрнет на дымящихся руинах. С огромным трудом Гиллему удалось внушить давнему другу и покровителю мысль о том, что мчаться в Безье к мессиру Бертрану бессмысленно и даже опасно. Вряд ли господину Ренна понравится красочная повесть о том, как его старший сын опозорился в присутствии служителей Церкви, дополненная известием об убийстве монаха пред лицом епископа Олибы. Да, сам по себе Олиба трус и слизняк, но если он пожалуется в Рим?..

Рамон нехотя согласился и замолчал. Он молчал уже полдня, равнодушно глядя в затянутое мутным пузырём окошко и раскачиваясь взад-вперёд. Гиллем не знал, что делать. Предоставить Рамона его собственной судьбе? Боязно — слишком многое их связывает. Что он, Гиллем из Фортэна, представляет собой без поддержки Рамона? Обладателя дурной славы содомита, с которым даже собственная семья не желает знаться? Подождать, вдруг Рамон придёт в себя и придумает какой-нибудь выход? Вернуться в Ренн, положившись на милость Тьерри? Нет, Транкавель-средний его недолюбливает, сразу вышвырнет за дверь.

…Вот тут-то в обитель скорби и ввалился пышущий бодростью мэтр Калькодис, с порога огорошив наследника Ренна вестью о том, что его любимая младшая сестрёнка более не является невинной девицей. Мгновенно избывший молчание Рамон взревел, что мэтр лжец, каких ещё земля не видывала, на что ухмыляющийся толстяк наглядно показал, чем именно и с кем сейчас занята Бланка-Терезия-Маргарита-Катрин де Транкавель.

— Ничего-то вам нельзя доверить, — скорбно провозгласил мэтр, смахнув винную лужицу на пол. — Соплячку пятнадцати лет — и ту не устерегли!

— Я её поймаю, — хмуро пообещал Рамон.

— Поймаешь, поймаешь, куда ж ты денешься, — затряс щеками мэтр Калькодис. Длинное фазанье перо, украшавшее криво сидевшую на его макушке шапочку, заколыхалось. — Прямо завтра с утра и отправишься ловить.

— А где она, в Безье? — рискнул подать голос Гиллем.

— Сейчас — да, — с готовностью подтвердил мэтр. — Но долго она там не задержится, уедет. Да не одна, а с целой компанией. С вашими хитроумными знакомцами, которые вас провели, как детей малых… Молчать! — неожиданно резким и пронзительным тенорком взвыл он, заметив, что Рамон привстаёт со скамьи, намереваясь разразиться новыми угрозами. — Заткнись, паршивец, пока я тебе не разрешу говорить! Доигрался уже, всё испортил! Нагадил — и в кусты, скулить, хвост поджимать!..

Разъярённый мэтр Калькодис выглядел довольно забавно — эдакий подпрыгивающий от избытка эмоций кабанчик в человечьем облике — но Гиллему захотелось выскользнуть за дверь и дождаться окончания беседы где-нибудь снаружи. Рамон смолчал, проглотив оскорбление, только на скулах появились два белых пятна — предвестники затаённой до поры злости.

— Так вот, милые вы мои, — толстяк стремительно сменил гнев на милость, превратившись в доброго самаритянина, искренне сопереживающего горестям беглецов, — жизнь у вас теперь пойдёт совсем иная. Поломали — исправляйте. О Ренне и прочих планах можете смело забыть…

— Но мне обещали! — взвился наследник Ренн-ле-Шато. — Вы не можете так поступить! Отдать моё место этому снулому мерзавцу, Тьерри?

— Тебе и так давали, чего только душе угодно, — отмахнулся мэтр. — И как ты распорядился полученным добром? Вот-вот, людишек резать, девиц портить да простецов ночами пугать, упырём прикидываясь — единственное достойное тебя занятие. Сиди тихо, кому сказано! Не поедешь ты ни в какой Ренн, а отправитесь вы завтра с утра в гости к милейшему Гиллему. Возьмёте в тамошнем гарнизоне с десяток вояк, запасов опять же — ну, не мне вас учить, сами сообразите. И поскачете быстрым маршем к побережью, где старая дорога, как бишь её…

— Виа Валерия? — осторожно уточнил Бланшфор.

— Она самая, — закивал мессир Калькодис. — А поскольку вы у меня туповаты малость, без сторонней помощи способы только до ветру сходить, на дороге вас будет дожидаться проводник. Вы его сразу признаете, не ошибётесь, — рыжий толстячок довольно хрюкнул. — Езжайте прямиком за ним, куда поведёт. Как нагоните вашу пропажу — сами сообразите, что делать. И зарубите себе на носу, запомните накрепко, — он постучал согнутым пальцем по столу: — девица должна остаться в живых! Прочих изловить всех без исключения. Чтоб ни одна живая душа не ускользнула!..

— И что потом? — перебил Рамон.

— Потом? — мэтр расцвёл широчайшей из улыбок. — Потом ваша милость осмотрит имущество пойманных, обнаружив там бездарно провороненный архив и упущенную реликвию… Да-да, предприимчивый ты мой, — выражение подвижного лица Транкавеля-старшего сделалось точной копией аллегории Отчаяния, — утащила рыжая красуля твою приманку, пока ты таращился на её вертлявую задницу. Ты чем вообще думал, затевая подобную глупость?..

— Хотел заставить её проговориться… — начал было наследник Ренн-ле-Шато, но вовремя сообразил: оправдания ему не к лицу, и сделанного уже не вернёшь. Рамон предпочёл сменить тему разговора: — Предположим, книга и Бланка в моих руках. Что дальше?

— Сначала верни их, потом посмотрим, — мессир Калькодис грузно выбрался из-за стола. — Обещать-то ты горазд, это я уже понял. Смотри, опять не промахнись — а то я совсем к тебе интерес потеряю. Будешь сам выкручиваться. Любопытно взглянуть, долго ли протянешь?..

Незваный гость подпрыгивающим мячиком выкатился в ночную темноту, оставляя за собой отзвук ехидного хихиканья. Гиллем де Бланшфор вопросительно покосился на своего господина — настроение и облик того очень точно характеризовало высказывание простецов «как оплёванный».

— Поедем? — несмело поинтересовался Гиллем.

— А что делать? — голос Рамона звучал глухо и тоскливо, однако слова были вполне разумны. — Не гнить же здесь до скончания веков?

* * *

Во сне столь напугавшее Франческо выражение мрачной одержимости на лице Бланки исчезло, сменившись удовлетворённой задумчивостью. Она заснула стремительно — на миг закрыла глаза посреди легкомысленной болтовни, ткнулась головой ему в плечо и обмякла, оставив Франческо приходить в себя и размышлять над тяжким вопросом: как ему — вернее, им — жить дальше?

Соображалось с трудом. Пускай Бьянка не обладала большим опытом, зато юношеского пыла, настойчивости и выдумки в ней крылось — хоть отбавляй. После неё любая женщина из прежних знакомых Франческо представала неповоротливой колодой, вялой и заурядной. Смутное подозрение, что его пытались околдовать, бесследно испарилось, сменившись восхищением и робким недоумением: за какие такие скрытые достоинства судьба вдруг решила преподнести ему такой подарок?

И как теперь распорядиться этим даром?

«Жениться!»

Франческо так и эдак повертел простую и незамысловатую мысль. За пределами Лангедока наверняка отыщется церковь, где их обвенчают. Придётся обойтись без присутствия родителей — мол, те проживают очень далеко и не смогли приехать. К тому же венчающиеся сами находятся в паломничестве. Едут в Марсель, дабы присоединиться к крестоносному воинству. Звучит убедительно. С подтверждением мессиров Гисборна и Дугала — убедительно вдвойне. Плотский грех убелён законным браком, Бьянка навсегда останется с ним…

Да, но что скажет она сама? Вдруг она совершенно не испытывает желания быть супругой какого-то итальянского торговца, без имени и гроша за душой? Может, проснувшись, Бьянка заявит: случившееся — всего лишь мимолётная прихоть, спасибо за всё, а теперь каждый вернётся на отведённое ему Господом место? Она — в Ренн-ле-Шато, он — в безвестность, из коей возник на мгновение в её жизни?

Жить без неё? Но разве можно прожить, лишившись сердца?

И что скажет отец, достопочтенный Пьетро Бернардоне, если в один прекрасный день на пороге объявится любимый отпрыск с потрясающей новостью: «Отец, матушка, я женат, и вот моя супруга. Её зовут Бьянка де Транкавель, она дочь лангедокского вельможи, правда, незаконная…»

— Я всё решила, — не открывая глаз, отчётливо произнесла Бланка, словно подслушав мысли лежавшего рядом с ней человека и заставив Франческо вздрогнуть. — Домой я не вернусь. Поеду с тобой. С тобой и твоими попутчиками. Куда вы направляетесь?

— В Марсель, — опешил от звучавшей в голосе Бланки неженской твёрдости Франческо. — Оттуда — ещё не знаю…

— В Марсель, так в Марсель, — девушка аккуратно зевнула, прикрыв рот ладонью, и сонно заморгала. — Который час, как думаешь? Надо бы незаметно убраться отсюда.

Толстая свеча с чередующимися красными и жёлтыми полосками сгорела на две трети, что означало глухую полночь. Бланка со вздохом сожаления выбралась из-под одеяла и принялась собирать разбросанную по полу комнатушки одежду, отделяя свои вещи от вещей Франческо.

— Погоди, но куда же ты денешься посреди ночи? Дождись хотя бы утра! — сама мысль о расставании причиняла настоящую муку. — Тебя не выпустят за ворота!

— Выпустят как милые, — девица Транкавель натянула облегающие штаны и на мгновение состроила болезненную гримаску. — Если я останусь, начнутся вопросы: откуда в вашей компании вдруг взялся лишний человек? А уж если доложат отцу — нам не жить на этом свете. Поеду к воротам, выберусь из города и стану ждать. Где бы нам встретиться? — её пальцы быстро затягивали шнуровку на колете. — Какой дорогой вы поедете, не знаешь?

— Нет, — обескураженно помотал головой итальянец. — Но я слышал, якобы отсюда к Марселю ведёт не так много путей…

— Немного, — согласилась Бланка. — Арлесия, большой оживлённый тракт через Монпелье и Арль, и виа Валерия, что вдоль побережья. Это дорога, построенная в те времена, когда тут были римские колонии, — пояснила она, не дожидаясь вопроса. — Сейчас её забросили — море подмыло берег и она кое-где обрушилась. Если б мне понадобилось срочно удрать из нашей провинции, я бы выбрала римскую дорогу. Она короче и куда малолюднее. Кстати, вы едете одни или храмовники дают сопровождение?

— Сулили охрану… — пожал плечами Франческо.

— Тогда наверняка поскачете по Валерии, — девица затянула пояс, вновь превратившись в тощенького самоуверенного подростка. — Я буду ждать у её начала, в холмах. Увижу вас и догоню.

— А вдруг храмовники выберут какой-нибудь иной путь? — испугался молодой человек.

— Всё равно отыщу, — решительно заявила Бланка. Выдернула из болтавшихся на поясе ножен короткий кинжал, подержала в ладони. Собрала в горсть распущенные волосы и внезапно провела по чёрным прядям лезвием, отсекая чуть ниже плеч.

— Что ты делаешь?! — скорбно взвыл Франческо. Транкавель-младшая, не отвечая, сунула ворох отрезанных локонов в жаровню — те мгновенно вспыхнули и затрещали, распространяя острый едкий запах.

— Во-первых, это здешний старинный обычай: собираясь менять свою жизнь, надо отказаться от чего-нибудь важного — в знак того, что твои намерения тверды, — Бланка покрутила головой туда-сюда, привыкая к новым ощущениям. — Во-вторых, ежели моя семья начнёт искать меня, они будут разыскивать и расспрашивать о сбежавшей девице. Женщине, а не мальчишке. Назовусь другим именем и никто ничего не заподозрит…

Она вдруг замолчала, растерянно глядя на Франческо. То ли запоздало представила, какие испытания её ждут, то ли повзрослевший разум развеял радужные надежды и планы, напомнив: не стоит так поспешно принимать решения за других.

— Ты… ты же не против? — чуть запинаясь, спросила Бланка. — Ты ведь хочешь, чтобы я поехала с тобой, правда? А твои спутники — они не начнут возражать против моего общества? Я не стану обузой, обещаю! Думаешь, я капризная взбалмошная девчонка, привыкшая, что ей всё позволено? Я совсем не такая, вот увидишь!..

— Ты единственная в мире и ты лучше всех, — молодой человек слетел с разворошённой постели, словно под ним развели костёр, и сгрёб не успевшую увернуться подругу в объятья.

— Пусти меня, — слабо отбивалась Бланка. — Франческо, мне надо идти… Я ещё сколько буду искать выход из этой прецептории… Ну пусти же, будь умницей!..

* * *

— Как — уехал? — недоумённо переспросил Бертран де Транкавель. — Когда?

— Так затемно ещё! — привратник прецептории нахмурил низкий лоб, соображая. — Явился посреди ночи, начал требовать — выпусти его да выпусти. Мол, срочнейшее дело, не терпит промедления. Я ему твердил, что выехать из города ему всё равно не дадут, а он только отмахнулся. У меня знак, говорит. Должны открыть, не то господин Бертран всю городскую стражу вверх ногами на стенах развесит, не в обиду вашей светлости будь сказано. Ну, я калитку и отпер. Он понёсся вниз по улице — только его и видели.

«Вот уж воистину — вожжа под хвост попала, — поступок любимой дочери, по мнению хозяина Ренн-ле-Шато, заслуживал только такой оценки, высказанной грубым языком простецов. — Куда её могло понести? Заночевала где-то в городе? Умчалась домой?»

Особого беспокойства за судьбу Бланки мессир Бертран не испытывал. Разбойники и уличные грабители ей не страшны, с иными же трудностями девица вполне способна управиться самостоятельно — не маленькая. Конечно, он бы предпочёл, чтобы дочь вернулась вместе с ним, но раз уж ей приспичило ехать в одиночестве…

Ошибка выяснилась ближе к вечеру 15 октября, когда владелец графства Редэ и его небольшой эскорт въехали под гулкие своды барбикена. Первым, кто попался на глаза мессиру Бертрану из обитателей замка, был его средний отпрыск, вместо положенного приветствия резко осведомившийся:

— Бланка с вами? Она подменила моего гонца и ускакала в Безье. Вы привезли её обратно?

— Разве она не возвращалась? — не успевший покинуть седло Транкавель-старший и его сын в растерянности уставились друг на друга. В помещении въездных ворот повисло нехорошее молчание, заставившее стражников и вертевшуюся поблизости челядь предусмотрительно попятиться. — Она не стала дожидаться меня, выехала из города нынешней ночью…

— Здесь её нет, — медленно проговорил Тьерри. — Нет и не было.

Мессир Бертран в сердцах проклял день, когда Бланка-Терезия появилась на свет, спрыгнул на землю и решительно поволок среднего сына за собой, не обращая внимания ни на выстроившийся для встречи господина почётный караул, ни на маячившего поблизости и весьма недовольного всем сущим епископа Олибу.

Ушли отец и сын недалеко — на прилепившуюся к стене барбикена площадку, откуда открывался вид на склоны горы и лежащую у её подножья Куизу, выглядевшую аккуратной детской игрушкой.

— Её нужно разыскать и вернуть прежде, чем она влипнет в неприятности, — непререкаемым тоном заявил мессир Бертран. — Только где она может быть?

Не отвечая, Тьерри наклонился, собрал пригоршню мелкого розового песка с красными вкраплениями частичек гранита и рассыпал её по широкому зубцу крепостной стены. Ветер немедля принялся изменять очертания песчаной горки, превратив её в изогнутую полукруглую линию. Тьерри слегка отсутствующим взглядом смотрел на россыпь перемещающихся песчинок, по привычке вращая на пальце кольцо.

В такие моменты он ощущал себя эдаким пауком в центре кружева из разноцветных тончайших нитей, связывавших отпрысков Бешеного Семейства. Дрожащий, готовый вот-вот оборваться волосок цвета крови и режущих глаз отблесков рубина — Рамон. Движется куда-то, поспешно удаляясь от Ренна. Истончающаяся паутинка цвета аквамарина тянется далеко-далеко, сливаясь с голубизной морского окоёма — Хайме в своём безнадёжном странствии за чужой невестой, Беренгарией Наваррской. Ещё одна нить, выдернутая из неоконченного гобелена, перепутанная с чёрной шерстью золотая канитель — Бланка.

— Она скачет верхом… не одна, большой отряд, не меньше дюжины людей… едут вдоль морского берега, по старой дороге… — Тьерри предпочёл умолчать о том, что кое-кто из спутников Бланки кажется ему удивительно знакомым и только удивлённо хмыкнул про себя. Так вот как решила поступить его взбалмошная сестрица… Любопытно бы узнать, эта авантюра — плод долгих замыслов или итог внезапного каприза? — Она далеко. Возвращаться не намерена.

Паутина лопнула и растаяла, рассыпавшись множеством цветных огоньков. Тьерри помассировал пальцами виски: всякий дар свыше должен быть оплачен и у него опять начинала болеть голова.

— У моря, — повторил Транкавель-старший, что-то прикидывая. — Римский тракт, не иначе. Отправить вдогонку два десятка, если выедут сейчас — догонят через два-три дня…

— Если вода утекла, есть ли смысл городить запруду? — перебил рассуждения его светлости ехидный тенорок. Мессир Бертран и Тьерри одновременно оглянулись, наткнувшись взглядами на отдувающегося толстяка, только что вскарабкавшегося по крутой лестнице. Незваный гость незамедлительно сдёрнул с лысоватой макушки бархатную шапочку с криво пришпиленным пером и преувеличенно низко раскланялся. — Оставьте вы бедную девочку в покое!

— Чем обязаны, мэтр? — тон, коим были произнесены эти слова, мог бы заморозить горную реку и обратить вспять лавину. Мэтр Калькодис состроил физиономию верного слуги, оскорблённого в лучших чувствах:

— Обязаны? Подумать только, столь важные господа чем-то обязаны столь маленькому человеку! — ёрничество мгновенно сменилось резкостью: — Думать вы обязаны, вот что! Стоило на месяц предоставить вас самим себе, и вместо серьёзного дела вышел сущий масленичный балаган с гуляниями!

Он заметался из угла в угол площадки, надрывно причитая:

— Все поразбежались как тараканы! А как было слажено — ниточка к ниточке, камешек к камешку, человек к человеку! Кто в своей самонадеянности всё порушил, я вас спрашиваю? Как прикажете латать сделанные вами прорехи? Или мне лично сбегать за вашей взбалмошной дочуркой и на верёвке притащить её домой, вдобавок нацепив на неё пояс верности?

— При чём здесь… — заикнулся было Тьерри, но мэтр Калькодис пресёк любые расспросы взмахом короткопалой ладони:

— Позже, позже, дружок. Твоя сестрица и свихнувшийся братец — это ещё полбеды, а подлинное бедствие — вы сами! Как же так можно, ваша милость? Пальцем лишний раз шевелить не надо — само всё в руки пришло! Ну зачем вам понадобилось учинять игрища с огнём? Почему бы сразу не схватить эту тёплую компанию и не отправить прямиком в подвалы? Неужели, пока они шныряли по вашему дому и совали любопытные носы во все щели, не сыскалось подходящего момента и ловкого человечка, дабы пошарить в их пожитках? Вашими стараниями всё повисло на волоске, а мой господин… мой господин весьма и весьма недоволен.

Последнюю фразу мэтр произнёс не с завывающими скорбными интонациями разорившегося еврейского ростовщика, но отчеканил холодно и сурово.

Пожалуй, первый раз в жизни Тьерри узрел своего грозного отца настолько обескураженным. Мессира Бертрана отчитывали, как нашкодившего служку, в его собственном владении, на глазах десятков верных подданных… Насчёт последнего обстоятельства Тьерри испытывал сильные сомнения, мысленно напомнив себе: позже расспросить гвардейцев и прислугу, что они видели. Можно побиться на свою долю наследства, ответ будет один и тот же: «Вас, мессир Тьерри, и вашего почтенного отца. Вы стояли на площадке да беседовали о чём-то, вот и всё…»

— В конце концов, и вы, мэтр, и ваш… э-э… господин не раз повторяли: сила — последний довод королей, — рассудительно промолвил старший Транкавель. — Посудите сами, куда бы им было деваться из замка? Шумный захват в плен, обыск — с этим всегда успеется. Куда занятнее устроить поединок сообразительности и выдержки…

— В котором они одержали над вами верх, — раздражённо огрызнулся мэтр Калькодис. — И надо бы ещё выяснить, как незнакомые с Ренном люди умудрились проникнуть в подвалы и убедили ваше переменчивое в своих мнениях жилище отпустить их на свободу… Ладно, теперь их судьба, как и участь Бланки с Рамоном — не ваша забота.

— Это почему, позвольте узнать? — вскинулся мессир Бертран, получив от толстячка исчерпывающий хамоватый ответ:

— Потому что я так сказал. Не умеете творить несколько дел сразу — не беритесь. Только людей смешите. Зарубите на своём распрекрасному носу: отныне и навсегда ваша и моя головная боль — он, — мэтр Калькодис кивнул в сторону помалкивавшего, но слушавшего во все уши Тьерри. Хозяин Ренна последовал примеру гостя, оглядев среднего отпрыска с ног до головы так, будто видел его впервые в жизни и пытался составить мнение.

— Может, всё-таки Рамон … — осторожно начал мессир Бертран.

Почтенный мэтр скривился, точно надкусил кислый сарацинский фрукт лимон:

— К дьяволу Рамона! Ему давали шанс — он его благополучно упустил, а неудачники нам без надобности! Младшенький ваш, уж простите великодушно, тоже никуда не годился — кроме юбок, ничего на свете не видел, а вот мессир Тьерри… — узенькие глазки господина Калькодиса превратились в две хитрые щёлочки. — Поправьте меня, если я ошибаюсь — в своём молчании мессир Тьерри сумел выяснить многое, очень многое…

— Да, но как отнесётся к столь неожиданной перемене… Покровитель?

— Сами у него узнайте при встрече, — невесело хихикнул мэтр. — Только вы не хуже меня знаете: он недолюбливает людей, не могущих определиться, на чьей они стороне. Мессир Тьерри, при всех его познаниях, а также скрытых и явных достоинствах — именно такой человек. Он, да простится мне такое сравнение, в точности как египетский зверь кот. Живёт в доме, берёт пищу из рук хозяина, но уходит и приходит, когда ему вздумается.

— Если твоему господину нужен определённый ответ, он его знает — клясться ему в верности я не стану. С нас достаточно того, во что превратился Рамон, — медленно, тщательно подбирая слова, произнёс Тьерри, в глубине души ожидая быстрого возмездия за дерзость. Однако толстяк лишь выразительно развёл руками:

— Не станете, так не станете — дело ваше, выбор тоже за вами. Что касается мессира Рамона… Он всего лишь получил то, о чём просил. Не наша вина, что он не справился с тяжестью возложенной ноши. Или вам нужны мои извинения, на пергаменте, со своеручной подписью и заверенные сами-знаете-чьей печатью?

— Хорошо, хорошо, обойдёмся без долгих расшаркиваний, — несколько поспешно, на взгляд Транкавеля-среднего, вмешался хозяин Ренн-ле-Шато. — Верно ли я понимаю, что заключённые нами соглашения и планы остаются в силе, за единственным исключением… Тьерри отныне занимает место Рамона?

— Совершенно верно, — лучась благожелательностью, заверил мэтр Калькодис. — Позже, в более удобное для вас время, я наведаюсь ещё разок — со всеми этими расписками и договорами, дабы внести необходимые исправления и дополнения. Крючкотворство, господа, страшная сила… Задуманное должно продолжаться — ветер дует в благоприятную сторону, мельница вращается, мука мелется… К вам тут несколько недель назад заглядывал гость от мадам Элеоноры, верно?

Гостя Тьерри мельком видел. В отличие от мэтра Калькодиса и его господина, этот прибыл вполне обычным путём, по дороге, называемой Арлесией. Однако в нём ощущалось нечто, свойственное этим двум загадочным господам. В Ренне гость пробыл всего пару дней, общаясь в основном с мессиром Бертраном и его наследником, но Тьерри без труда разузнал имя приезжего — Ангерран де Фуа. Имя, как полагал Тьерри, было фальшивым, а преклонный возраст сего шевалье отнюдь не соответствовал ни его бодрому внешнему виду, ни живости характера. Исполнив своё загадочное поручение, мессир Ангерран столь же спешно и потихоньку отбыл к побережью.

Транкавель-старший ограничился коротким кивком, подтверждая.

— Он наверняка доставил весточки от госпожи Пуату, — продолжил развивать свою мысль толстяк, — в которых эта мудрая дама неоднократно подчёркивала и настаивала: срок пришёл. Те, чьё присутствие вам мешало, отправились в свой безумный поход. Руки у вас развязаны. Честно говоря, я в толк не возьму: какова причина вашего замешательства?

— Не так-то просто заставить подняться целую провинцию…

— Ай, бросьте! — с истинно иудейским пренебрежением отмахнулся мэтр Калькодис. — Кто истинный сюзерен в Лангедоке, я вас таки спрашиваю? Последнему попрошайке на рынке в Тулузе известно — ваша милость! Ну, так чего ж вы ждёте, спрашивается? Гласа небесного, огненных письмён на облаках? Устроим, если позарез необходимо.

— Всё начнётся тогда, когда я сочту нужным, — сказал, как отрезал, мессир Бертран. — Не раньше и не позже.

Господин Калькодис по-лошадиному фыркнул:

— Ну-ну. Опять ваша хвалёная самоуверенность. Надеюсь, вы хоть в этот раз не допустите промаха. Засим — нижайше прошу прощения, мессиры. Дела, знаете ли. Постоянные дела, хлопоты, заботы о благе ближних своих… Моё глубочайшее почтение, — пятясь спиной вперёд, толстяк достиг ступенек лестницы и начал вперевалку спускаться, пока не исчез из вида.

— О каких договорах он тут рассуждал? — вполголоса осведомился Тьерри, но ответа не дождался. Его отец, помрачневший и вновь нацепивший маску непроницаемости, загрохотал вниз по лестнице следом за удалившимся гостем, небрежно бросив через плечо: «Идём, поговорим».

Задумывая чёрные дела, На небе ухмыляется луна, А звёзды будто мириады стрел. Ловя на мушку силуэты снов, Смеётся и злорадствует любовь, И мы с тобой попали на прицел… Я же своей рукою Сердце твоё прикрою: Можешь лететь и не бояться больше никого. Сердце твоё двулико: Сверху оно набито Мягкой травой, а снизу каменное, каменное дно. Смотри же и глазам своим не верь: На небе затаился чёрный зверь. В глазах его я чувствую беду. Не знал и не узнаю никогда, Зачем ему нужна твоя душа — Она гореть не сможет и в аду…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ХОЛОДНЫЕ ТУМАНЫ КАМАРГА

ГЛАВА ШЕСТАЯ Дальняя вилась дорога

14 октября 1189 года.

Легендарное Mediterran mare, Средиземное море, оказалось вовсе не таким, как представлял его по рассказам очевидцев сэр Гай. Оно мало чем отличалось от виденных им Дуврского пролива или Ирландского моря — пепельно-серое, хмурое пространство волнующейся воды, равномерно кидающее взлохмаченные крутые волны на приступ неподатливой тверди. Только берег был иным. Не привычный скалистый, как в Британии, а рыже-глинистый, поросший выгоревшей за лето густой травой и низкими, скрюченными в три погибели соснами.

— Это ещё что, — тоном бывалой путешественницы заявила мистрисс Изабель, борясь с порывами ветра, норовившими сдёрнуть с неё дорожный плащ. — Через неделю-другую поднимется мистраль, сильный ветер из долины Роны, и тогда всё — ни один капитан без необходимости не высунется из гавани. Мистраль дует зиму напролёт, и на берегах Лионского залива и итальянской Лигурии люди терпеливо сидят по домам, ожидая весны.

— А как же крестоносное воинство на Сицилии? — озадачился мессир Гисборн, вспомнив заодно о собственном давнем намерении добраться к Рождеству до Константинополя. — Им тоже придётся ждать?

— Если они не хотят по собственной глупости утратить корабли — потерпят, — припечатала рыжая девица. — Говорят, Сицилия — прекрасное местечко, а Иерусалим и Гроб Господень за одну зиму никуда не денутся.

Правда в высказываниях мистрисс Уэстмор всегда щедро приправлялась неприятной резкостью. Франческо как-то растолковал попутчикам: подобный взгляд на мир именуется «цинизмом», от названия древней философической школы в Греции. Мол, те давно умершие умники тоже считали — незачем приукрашивать действительность красивыми словесами. Милорд Гисборн, выслушав, остался при прежнем мнении: девица из Бристоля от рождения страдает злоязычием и язвительностью. Исправлять её нрав бесполезно, остаётся только терпеть. И посочувствовать её возможному спутнику жизни — такая особа любого доведёт до петли или бегства из дома. Единственное спасение: выдать её замуж за глухого.

Виа Валерия, как называли этот пустующий тракт, тянулась вдоль побережья, огибая холмы и перебираясь через русла высохших речек. В незапамятные времена владычества римских легионов Валерию старательно вымостили плитами светлого известняка и ракушечника, как можно плотнее пригнав их друг к другу. Доказательством того, что некогда здесь проходил оживлённый торговый путь, служили две извивающиеся глубокие выбоины, оставленные множеством проехавших здесь колёс. Теперь упорная растительность прокладывала себе дорогу, пробиваясь в щели и трещины. Гладкие плиты покрылись выбоинами, где стояла дождевая вода, столбики на обочинах, отмечающие количество пройденных стадиев, покосились, упали либо вообще исчезли. Виа Валерия дремала, погрузившись в многовековое сонное забытьё — начиная с полудня путникам не встретилось ни повозки, ни всадника или бредущего по своим делам виллана из окрестной деревушки. Разве что пропылило в изрядном отдалении овечье стадо.

Единственная встреча произошла утром, почти сразу за тем, как отряд, благополучно покинув Безье, вступил на выщербленные плиты старого тракта. За очередным поворотом возникли на обочине двое верховых при одной заводной лошади — их силуэты чётко выделялись на залитом утренним солнцем склоне холма. Завидев неподвижно замершие фигуры всадников, Гай и Дугал насторожились было, а Франческо вдруг дал шпоры своему коню и умчался вперёд.

— Френсис! — гаркнул Мак-Лауд, приподнимаясь на стременах. — Френсис, назад! Вернись сейчас же, или я… Вот чёртов мальчишка!

— Эге, да это ж Лоррейн! — воскликнул, вглядевшись, Сабортеза. На его малоподвижном лице обозначилось даже некое подобие приветливой улыбки, когда старый рыцарь подъехал поближе к загадочным всадникам. — Бог в помощь, старый бродяга!

— И с тобой да пребудет благодать Его, — один из всадников откинул с лица капюшон и церемонно поклонился. Взъерошенная копна светлых, выгоревших на солнце волос над узким сероглазым лицом, рассеянная улыбка… Лоррейн, бродячий певец, самозваный провидец, человек без роду и племени, известный, как уже убедился Гай, всем без исключения жителям здешней провинции. Бродяга где-то разжился лошадью — широкой в кости кобылой почтенных лет и выцветшей соловой масти, меланхолично щипавшей пожухлую траву на обочине. Спутник его, хрупкий угловатый юноша лет пятнадцати, уже о чём-то тихонько толковал с Франческо. — Мир вам, добрые люди. Если мы с моим другом попросимся к вам в попутчики, не прогоните?

— Да что ты, как можно! — Сабортеза являл собой прямо-таки воплощение радушия. Гай с Дугалом недоумённо переглянулись: наблюдать угрюмого храмовника в таком радостном оживлении было столь же странно, как, скажем, лицезреть улыбчивый гранитный валун. Впрочем, подчинённые Могильщика не выказывали ни малейшего удивления, лишь приветствовали бродягу уважительно и сдержанно. — Милости просим, присоединяйтесь! Вот только, э-э… путь у нас неблизкий и неспокойный…

— Я знаю, — спокойно кивнул бродяга. — Оттого и прошу дозволения сопровождать вас на этом пути. Обузой не стану, а в чём смогу — помогу.

— Конечно, конечно! — тут же согласился храмовник. — А кто это с тобой?

Спутник Лоррейна, державший в поводу гружёную поклажей лошадь, скромно держался в отдалении. Сэр Гай разглядел только, что это мальчишка-подросток, ещё помладше Франческо, тощий и невысокий. Дорожный наряд юнца явно обошёлся ему в кругленькую сумму, низко надвинутый берет почти полностью скрывал лицо, оставляя на виду только прямые тёмные волосы до плеч. Парень показался Гисборну смутно знакомым, но и только — а вот у девицы Изабель, похоже, глаз оказался куда более намётанным. Мгновением раньше, чем певец открыл рот, намереваясь представить своего спутника, раздался резкий насмешливый голос мистрисс Уэстмор:

— О, только этого нам и не хватало! Старые легенды обретают новую жизнь! Феличите, дружок, не желаешь ли кое-что объяснить?

— Не желаю, — с внезапной решимостью заявил молодой человек. — Монна Изабелла, теперь это только моё дело…

— Твоих дел тут нет, Сантино, только общие, — вмешался Мак-Лауд. Он также смотрел на подростка с явным подозрением, искоса, как петух смотрит на зерно, решая: склевать или пройти мимо?..

— Что на этот раз? Нашёл себе приятеля, который станет носить за тобой лютню и смотреть тебе в рот, покуда ты толкуешь о промысле Божием? Или это твой младший братец, с которым…

Он осёкся, услышав смех. Смеялась мистрисс Уэстмор.

— Что тут забавного, женщина?!

— Господи, — с чувством произнесла Изабель, возводя очи горе, — боже праведный, вы, мужчины, что — поголовно слепцы? Для чего вам даны глаза — читать вывески на кабаках? «Младший брат»! Да ты посмотри на неё!

— На неё?! — тихо ахнул Гисборн.

— На неё, на неё! Должна сказать, мужской наряд ей весьма к лицу. Миледи Бланка де Транкавель, мы искренне рады вновь лицезреть вас в добром здравии!

Сабортеза издал странный звук, словно поперхнувшись. Шотландец выпучил глаза:

— Да когда ж ты успел?!

— Дурное дело нехитрое… — задумчиво протянула рыжая девица. — Ладно, господа, время не ждёт. Уверена, сия юница поджидала нас только затем, чтобы попрощаться с возлюбленным и благословить его на дальнюю дорогу, да ещё подарить шарфик на память. Очень трогательно. Феличите, душа моя, советую не затягивать с прощальными поцелуями. Мы спешим, а миледи Бланку с нетерпением дожидается дома отец.

— С розгами наготове, — вставил шотландец.

И тут Франческо в очередной раз всех удивил.

— Монна Бьянка поедет с нами, — заявил он, упрямо нагибая голову. — Мы так решили, и иначе не будет. Возвращаться ей некуда.

Лоррейн, почуяв назревающий скандал, отъехал подальше. Сабортеза глядел исподлобья — идея тащить с собой обузу в лице слабых женщин и влюблённых детишек храмовнику ничуть не нравилась — но пока не вмешивался. Подстегнув коня, вперёд выехала Изабель.

— Ты что, не слышал, что я сказала, Феличите? — зловеще прошипела она. — Либо девица возвращается в Ренн, а мы едем дальше — либо вы, два голубка, вместе летите на все четыре стороны, и дальнейшая ваша судьба никого не интересует. Тебе ясно? Тогда выбирай.

— В кои веки полностью поддерживаю, — буркнул Дугал. — Френсис, не обижайся, но она в отряде лишняя. У нас жизнь грубая, походная. Маленькие девочки из благородных семейств такую жизнь переносят плохо, начинают чихать, ныть, что стёрли седлом попку, и проситься на ручки…

— Зато большие сильные мужчины постоянно жалуются, как им скверно после вчерашнего похмелья и драки с бешеной собакой, из которой они — вот досада! — не вышли победителями, — дрожащим не то от обиды, не то от гнева голосом отчеканила Бланка. — Три дня тому, помнится, именно вы страдали и плакались на жизнь!..

— Ох ты, как мы заговорили, — недобро усмехнулся Мак-Лауд. — Ну так ведь я не по пьянке в канаву упал, милая моя. Может, напомнить имя того бешеного пса, который едва не отправил меня на тот свет? А теперь мне предлагается делить скудный ужин с его сестрицей? Оберегать её от холода, мошкары и дурного настроения? И всё оттого, что кое-кто думает не головой, а…

Шотландец нарочно подбирал самые грубые эпитеты в надежде, что его ругань если не вынудит Франческо к перемене решения, то, по крайности, отпугнёт вздорную девицу. Однако результат, которого он добился, вышел прямо противоположным. Франческо густо покраснел, но по-прежнему глядел упрямо. Девица же Транкавель, унаследовавшая фамильную черту — не краснеть, а, напротив, бледнеть от злости — сделалась белой, как мел, и отступаться также не собиралась.

— Дугал, пожалуйста, — поморщился Гисборн. — Надо всё-таки трезво смотреть на вещи. В конце концов, мы в немалой степени обязаны юной леди и её брату своей нынешней свободой.

— Прямо не могу передать словами мою благодарность по этому поводу! — взревел Мак-Лауд. — И благодарность эта будет воистину безгранична, если миледи Бланка позволит нам и дальше обойтись без её присутствия! Гай, мы стремительно превращаемся в… в чёрт знает что! В маркитантский обоз! В бродячую труппу лицедеев! Только парочки гулящих женщин недостаёт! Свой трубадур и свой проповедник уже есть, теперь ещё…

— Прибавьте шута-гальярда в вашем лице, мессир кондотьерро, и труппа будет полностью набрана, — не осталась в долгу Транкавель-младшая. — Мы вовсе не навязываемся к вам в попутчики. Если вам претит моё общество — замечательно! Рыдать не стану. Поедем своей дорогой!

— Вот именно, — нерешительно поддакнул Франческо. Живое воображение наверняка уже нарисовало ему апокалиптическую картину: они вдвоём с Бьянкой отважно пробираются через Камаргские трясины.

— Нет… так нельзя, — покачал головой Гай. Пока его друзья и неожиданная попутчица препирались между собой, английский рыцарь пытался найти приемлемый выход из столь щекотливой ситуации. Полбеды, когда мужчина из благородного сословия начинает испытывать нежные чувства к простушке, истинная беда — когда девица-дворянка решает связаться с неподходящей особой. — Мистрисс Изабель… Дугал… Подумайте сами, куда им податься? Если Транкавели хотя бы краем уха прослышат о похождениях леди Бланки… Она сама, может, и уцелеет — поспешно выданная замуж куда-нибудь в отдалённую провинцию или постриженная в монашки. А её избраннику точно не жить. Прикончат и даже за грех не сочтут. Вроде как шелудивую шавку мимоходом конём затоптали.

— А как можно? — в голос взвизгнула Изабель. — Сэр Гисборн, у нас впереди засада, позади погоня! Лично у меня нет никакого желания постоянно присматривать за парочкой влюблённых идиотов! Только представьте, что будет с нами, если её папаша…

— Моему папаше нет до меня никакого дела! — голос Бланки сделался столь же склочным, как у мистрисс Уэстмор, разве что на пару тонов повыше. — Он бросил меня и… и я отказалась от него!

— Стало быть, разъярённая родня за тобой не гонится, — усмехнулся шотландец, сменив тон с возмущённого на язвительный. — Уже легче. Изабель, погоди шипеть и плеваться ядом. Вдруг это скандальное создание сумеет убедить нас в своей полезности? Милое дитя, ты в силах сделать что-нибудь своими ручками? Обед сготовить, коня заседлать, ну хотя бы хворост для костра собрать?

— Э-э… — опешившая девушка растерялась. Веселившийся от души Мак-Лауд гнул своё:

— Ага, значит, в дороге от тебя пользы мало. А в постели? Френсис, ну-ка поведай, какова она на ложе? — кельт с интересом оглядел девицу Транкавель с ног до головы и разочарованно прищёлкнул языком. — Подержаться явно не за что. Наверное, выдумщица и искусница, каких мало? Сантино, уступишь по доброте душевной даму на ночку-другую? Тогда, так и быть, я соглашусь, чтобы она ехала с нами.

— Ещё слово, мессир Дугал, и я… — срывающимся голосом выкрикнул Франческо.

— Ну-ну?.. — шотландец с живейшим интересом посмотрел на него. — Что ты сделаешь? Вынешь свой клинок и разрубишь меня на сотню маленьких кусочков?

— Дугал, — укоризненно одёрнул сэр Гисборн, — попридержи язык. Франческо, успокойся. Ты же знаешь это порождение далёких гор — хлебом не корми, дай гадость сказать.

В отличие от большинства благородных девиц, Бланка де Транкавель на подобное предложение не залилась краской смущения, а схватилась за висевший на бедре короткий меч или, скорее, длинный кинжал. Мак-Лауд довольно зафыркал, пнул коня и укрылся за возмущённо поджавшей губы мистрисс Уэстмор.

— Извините его, — отвечать за безобразные выходки компаньона, как всегда, пришлось англичанину. — Он действительно бывает груб, и иногда чересчур. Но в одном Дугал совершенно прав. Наше путешествие отнюдь не обещает ни удобств, ни безопасности. Допустим, Франческо и впрямь некуда больше деться, но вы, миледи Бланка… Каждый из нас знает, чем рискует, а вы… вы ещё слишком молоды и не представляете, какой переполох вызвало дома ваше бегство…

— Куда меньший, чем бегство моего старшего братца, — сердито вскинув голову, ответила Бланка. — Всё я прекрасно представляю, мессир Гай — и трудности, и дорожные тяготы.

— Погоди, погоди, не трещи языком, — встрепенувшаяся Изабель подалась вперёд, — повтори-ка, что ты сказала? Касательно твоего старшего братца? Какое бегство?!

— Сбежал братец, — ядовито сообщила Транкавель-младшая. — Оклемался, с десяток человек прислуги положил и удрал. А до того монахи его вразумить пытались, exorcismus проводили, да без толку.

— Он должен был умереть! — столь яростно возмутилась мистрисс Уэстмор, точно не желавший отправляться в мир иной наследник Ренна нанёс ей личное оскорбление.

— А он не умер, вот досада, — хмыкнула взбодрившаяся Бланка. — И гонится за вами… то есть за нами. Да-да, и за мной в том числе. Мне об этом сам Лоррейн сказал. Он меня ждал у городских ворот и проводил сюда.

Дугал и сэр Гисборн переглянулись: судьба взбалмошной девчонки и чрезмерно влюбчивого парня-итальянца, похоже, зависела теперь только от их решения.

— В конце концов, все мы в молодости совершали ошибки и делали глупости. Помню, я тоже в её годы… — примирительным тоном начал Гай.

— …Сбежал из дома с любовником? — невинным тоном предположил Мак-Лауд.

Гисборн подавился собственным языком, а шотландец заржал так, что его собственный жеребец нервно запрядал ушами. Бланка, несмотря на серьёзность ситуации, не удержалась и звонко захихикала. Улыбнулся даже насупленный Сабортеза. Мистрисс Уэстмор взглянула на Дугала с явным одобрением.

— Сдаётся мне, девица Транкавель совершенно права насчёт гальярда. Шутовской колпак подойдёт тебе куда больше, нежели меч и доспехи. Хочешь добрый совет? Когда надоест убивать людей, попробуй свой талант при чьём-нибудь дворе. Ручаюсь, будешь иметь большой успех.

— Терпеть не могу сильно умных девиц, — огрызнулся скотт. — Гай, ты что, обиделся? Я ж не со зла!

— Я тебя когда-нибудь убью, — буркнул сэр Гай. — Сделай милость, помолчи, пока я говорю. Значит, что я думаю… Пусть леди Бланка едет с нами. Если мы их прогоним, они дальше ближайшего поворота не доберутся. Мессир Бернардоне вроде как собирался остаться на зиму в Марселе? Вот и поедем до города вместе…

Сабортезе предложение явно пришлось не по душе. Ни слова не говоря, он нахмурился, пришпорил своего коня и отъехал к своим подчинённым, плотной группкой дожидавшимся поодаль.

— Но уж там не обессудьте — бросим вас без всякой жалости, — подхватил Мак-Лауд. — А пока едем, советую обоим хорошенько поразмыслить, как вы намерены жить дальше. У Френсиса, насколько я знаю, ломаного пенни за душой нет. У тебя, красотка, тоже. Вот и выкручивайтесь, если не собираетесь пропасть с голоду или подаваться в нищеброды. Любовь — блюдо только с виду красивое. Сыт им никогда не будешь. Френсис, с нынешнего дня отвечаешь за свою милашку головой, понял? Чтоб я не слышал от неё никаких жалоб, причитаний и нытья… Кстати, звать-то тебя как будем? Не Бланкой же, коли ты в штаны вырядилась.

— Пускай будет Реми, — после краткого размышления откликнулась Транкавель-младшая, в душе которой трубили победные фанфары. — Реми д'Алье.

— Реми так Реми, — кивнул шотландец. — Только сама… сам не забывай, кем назвался. Никак обмолвок, никаких оговорок, даже в кругу близких знакомых. Идёшь в кусты — оглядись, чтобы никого поблизости. Вздумаешь забраться вечером в палатку к этому красавчику — сидите тише мыши и благочиннее святых братьев на молитве. Понятно?

Спорить с Мак-Лаудом Бланка не решилась, признавая его правоту. Сжав и без того узкие губы в одну прямую линию, девица вымученно кивнула.

— Хоть это она поняла, — пробормотал шотландец и, шлёпнув застоявшегося Билаха по шее поводьями, направился к храмовникам. Последовали краткие, но весьма бурные переговоры с предводителем братьев Ордена Тампля.

— Мессиру Сабортезе здорово не по душе наш новый собрат по несчастью, — вернувшись, с ехидной ухмылкой доложил Мак-Лауд. — Я его понимаю: кому охота быть обвинённым в пособничестве и укрывательстве некоей беглой девы? Если её папаша пронюхает об участии Ордена, скандал неизбежен. Что касаемо вероятной погони… Сей непризнанный пророк и в самом деле уверяет, якобы за нами гонится воскресший из мёртвых Рамон Транкавель. Весело, правда? Согласно уверениям Лоррейна, Рамон сейчас в одном из замков, что под рукой Транкавелей. Пытается набрать отряд. Похоже, ему известно, по какой дороге мы едем. Лоррейн, в свою очередь, уверяет, будто знает, где наша улепётывающая добыча — мессир Джейль с чужими сокровищами. Мессир Сабортеза и его соратники желают знать, что нам важнее: спастись самим или догнать Джейля?

— Догнать! — не колеблясь, припечатал сэр Гай. Подумав, добавил:

— И спастись.

— Вновь связываться с безумцем — благодарю покорно, — столь же убеждённо заявила мистрисс Изабель. Франческо и Реми разумно предпочли держать своё мнение при себе.

— Честно говоря, жаль упускать возможность как следует проучить этого нахала, — раздумчиво протянул Дугал, пояснив: — Я Джейля имею в виду. От Рамона, как толкует Сабортеза, мы в силах ускользнуть — потому как неизвестно, сколько мечей он ведёт с собой, а лезть в драку с наследником здешних краёв братьям явно неохота. Ну что, опять рискнём?

* * *

Шевалье Ральф Джейль, верный конфидент вдовствующей королевы Английской Элеоноры Пуату, в данный момент испытывал два противоречивых чувства. Первым была высокопробная ненависть ко всему окружающему миру. Вторым — твёрдое убеждение, что на его отряд наложили самое настоящее проклятие. Джейль не очень-то верил россказням простецов и ополоумевших монахов о происках зловредных ведьм и колдунов, но сейчас его дела шли всё хуже и хуже. Удачно осуществлённая вылазка в окрестностях Ренн-ле-Шато и обретение архива были последним светлым проблеском.

После этого всё пошло наперекосяк. Драгоценная пленница улизнула прямо из-под носа стражи. Тоби-Стрелок, надёжнейший человек, верный и простой как бревно, прошедший и Нормандскую кампанию в разношёрстной армии мятежных английских принцев, и Аквитанскую — в войске их папаши Старого Гарри, внезапно тронулся умом. Пришлось бросить его в Безье — под глухое роптание остальных.

Дальше — больше. Ральф не слишком хорошо знал здешние края, но местные жители хором твердили: следуй по римской дороге вдоль побережья и через пять-шесть дней упрёшься прямиком в ворота Марселя. Казалось бы, чего проще? Однако за двое минувших суток отряд Джейля не преодолел и трети пути, то и дело останавливаемый мелкими досадными неприятностями. Каждые четверть лиги какая-нибудь из лошадей теряла подкову. Огибая съехавший в море участок тракта, отряд сбился с пути, заплутав в похожих друг на друга холмах. В довершение всего с берберийского берега пришёл шторм, принеся с собой проливной дождь и холодный порывистый ветер. Ночлег превратился в непрерывную борьбу с всепроникающей водой, спасением гаснущего костра, усмирением перепуганных лошадей и укреплением шатров, всё время норовивших улететь. К утру все ходили невыспавшимися, озлобленными и готовыми вспылить из-за любой мелочи.

Выехали, однако, вовремя, угодив под мелкую надоедливую морось. Под вечер даже посчастливилось: всадники наткнулись на рыбацкую деревушку в три с половиной дома. Люди и лошади заночевали под прохудившейся крышей пустующего сарая, от души благодаря судьбу за столь щедрый подарок, а утром…

Невесёлые размышления прервались тоскливым ржанием и осторожным, приглушённым хлюпаньем. У животных и у человека имелись веские причины скорбеть: купленный в Безье для перевозки груза мерин и двое отрядных коней маялись коликами. Минувшей ночью они добрались до прохудившегося мешка отрубей, опустошив его до дна. Теперь лошади безостановочно бродили кругами, испуская совершенно человеческие глухие стоны, с их морд текли вязкие струйки слюны, а животы раздулись вдвое против обычного. Смотреть на мучения бессловесных тварей не было решительно никакой возможности.

Разбитым же носом шмыгал Чиддер, выполнявший в отряде обязанности конюха и только что получивший от мессира Джейля заслуженную трёпку за небрежение. Уверения Чиддера в том, что он стреноживал коней и проверял мешки, Ральф пропустил мимо ушей. Кто же добровольно признает себя олухом и разгильдяем?

Остальных подручных Ральф отправил пошарить в посёлке на предмет хоть каких-нибудь лошадей. Постоялых дворов с подменными конями на заброшенном тракте не предвиделось — разве что дать изрядного крюка и заехать в Монпелье, — а грехи королей и их подданных, таившиеся в лоншановых пергаментах, весили немало.

«Господи Всемогущий, сидим на куче денег, а проку с них…»

— Здешних одров только на живодёрню скопом отправить, — бодро подтвердил вернувшийся из набега тип, возведённый Джейлем в гордое звание помощника и ответственного за всё. Полученным при крещении именем своего доверенного лица мессир Ральф не интересовался, довольствуясь прозвищем Скользкого. — Мы купили двоих, но проку от них — что с козла молока. Их нужно кольями с боков подпирать, чтоб не падали. Что делать станем, а?

Ральф отмахнулся, в который раз пересчитывая имеющиеся в его распоряжении силы и припасы. Семь человек, включая его самого. Восемь верховых лошадей и две под поклажу. Надо было прихватить коней былых пленников — запас кармана не тянет.

— В путь, — решил мессир Джейль, вставая с груды прогнивших досок, лет десять назад робко пытавшихся выдать себя за крыльцо в три ступеньки. — Жуём, распределяем поклажу и скачем дальше.

— А они? — голос Скользкого зазвучал сварливыми интонациями рачительного хозяина, видящего напрасно потраченное добро. Он ткнул пальцем в сторону объевшихся коней — мерин уже не мог держаться на ногах и неуклюже завалился набок. — Что, бросим их здешним оборванцам?

— Бросим, и пусть подавятся, — отрезал Ральф. — Ты пойми, со дня на день начнутся шторма. Корабельщики станут отсиживаться по гаваням. А мне позарез нужно через седмицу-другую добраться до Сицилии.

— Ты платишь, мы делаем. Тебе виднее, — лаконично откликнулся подручный. — Коней только жаль. Подохнут ведь.

— Наплевать, — порой Джейль начинал сожалеть, что не выбрал другое ремесло. Милость госпожи Элеоноры и близость к сильным мира сего не стоили всей той грязи, в которой ему частенько доводилось барахтаться в поисках утраченных жемчужин.

* * *

Подобно тому, как болотная трясина затягивает неосторожно свернувшего с тропы и оступившегося путника, так и совершаемые нами поступки влекут нас к небесам или к падению в пропасть. Как бы ты не пытался свернуть с погибельной дороги, обстоятельства оказываются сильнее, вновь и вновь возвращая тебя в проклятый круг.

За последние два дня Гиллем де Фортэн на собственной шкуре убедился в справедливости сей простой истины. Единственный необдуманный шаг — и теперь ему не вырываться, он обречён скатываться ниже и ниже, обречён, как прикованный незримой цепью, следовать за павшим сюзереном.

Мыслей о бегстве у него больше не появлялось, и Гиллем старался даже мысленно не вынашивать подобных замыслов. Он боялся — как, впрочем, и все в их отряде, в большей или меньше степени — и уже не пытался скрывать свой страх. Ему хотелось только одного: чтобы эта безумная круговерть закончилась. Всё равно, как. Пусть даже ценой их гибели. Иногда ему казалось, что смерть будет куда лучшим уделом, нежели преследование, в которое их увлёк Рамон де Транкавель. Ещё несколько дней такой жизни, и они точно превратятся в Дикую Охоту, мертвецов, обречённых до Второго Пришествия гнаться за недостижимой добычей.

…После визита мэтра Калькодиса в уединённый охотничий домик Рамон несколько оживился и воспрял духом, устроив перекличку соратников. Из первоначальной группы его не покинули всего пятеро, включая Гиллема — те, кому было некуда сбежать и негде укрыться. Рамон равнодушно проклял струсивших и приказал немедля выступать в путь — к Фортэну, прилепившемуся на склонах горы Рокко-Негро. По прямой, как летают птицы, замок семейства Бланшфоров и нынешнее убежище наследника Ренн-ле-Шато разделяли всего пять с небольшим лиг. Иное дело, что эти лиги пролегали через скалистые предгорья Рокко, приличных дорог там не имелось, а извилистые тропинки отличались прихотливостью и непредсказуемостью. Ночью там можно было запросто переломать ноги лошадям и свернуть собственную шею.

Возразить Рамону никто не решился — выехали по его слову, несмотря на поздний час и сгущающуюся темноту. Промыслом Господним (хотя Гиллем всё больше склонялся к мысли, что Господь тут совершенно не при чём, а их везение обеспечено совсем иными покровителями) никто не пострадал и не убился. Ближе к рассвету половину неба с гаснущими звёздами загородила непроглядная тьма — скальные уступы и выраставший из них Фортэн — не столь большой, как Ренн, но зато слывший совершенно неприступным.

Несмотря на то, что Фортэн был его и Идуанны родным домом, Гиллем де Бланшфор не испытывал к нему никакой привязанности. Отчасти причиной этому служило принятое года три назад решение правителя края, Бертрана де Транкавеля. После смерти предыдущего владельца замка, отца Гиллема и Идуанны, Железный Бертран издевательски заявил, что у наследника семьи слишком много иных обязанностей, чтобы ещё добросовестно управлять замком и прилегающими землями. Посему Фортэн переходит к Амьену де Бланшфору, родному дядюшке Гиллема — дабы тот от имени своего сюзерена содержал укрепление в надлежащем порядке, ежегодно выделяя непутёвому племяннику круглую сумму на проживание, пропитание и прочие расходы. Дядюшка Амьен соглашения пока не нарушал, однако старался, дабы визиты племянника в родовое гнездо были как можно более редкими и краткими.

И, само собой, мессир Амьен де Бланшфор совершенно не обрадовался, когда спозаранку под воротами замка объявился Рамон де Транкавель собственной персоной, за коим тащилась малая компания весьма потрёпанного и унылого вида. После долгого переругивания со стражей на воротах и ожидания, занявшего почти час, управляющий замка соизволил подняться на стену и лично взглянуть на незваных гостей. Приказа открыть ворота так и не последовало — и из первых слов господина Амьена стало ясно, почему. Хозяин Фортэна уже знал о происшествии в Ренне — в общих чертах и без красочных подробностей, но знал. Птицы, как известно, куда быстрее людей, а горы для них не помеха. За двое минувших суток из голубятни Ренн-ле-Шато выпорхнуло немало крылатых гонцов, оповестивших подданных Бертрана Транкавеля о том, что его наследник нынче в немилости и опале.

— Ничего я вам не дам, — без обиняков заявил с надёжной высоты надвратной башни мессир Амьен, человек средних лет, слывший упрямым, как кабан, и преданным, словно гончий пёс. Слово графа Редэ было для него законом, а Рамона он всегда недолюбливал, не считая нужным скрывать свою неприязнь. — Ни людей, ни припасов. Ступайте, ваша милость, туда, откуда взялись. Вам тут больше не рады. Послушайте лучше доброго совета: возвращайтесь домой и повинитесь перед отцом. Он разослал по графству бумагу, в коей говорится…

— Открой ворота! — раненым волком взвыл Рамон. — Открой, мерзавец! Я приказываю!..

— Чихал я на ваши приказы, — с нескрываемым злорадством ответствовал комендант Фортэна. — Говорю же: вашим батюшкой велено прибежища вам не давать. А ежели станете упорствовать и настаивать, то, Богом клянусь, повяжу вашу шайку и отвезу в Ренн! Пусть господин Бертран сами решают, как с вами быть!

В тёмных глазах Рамона появилось, подобно всплывающему из глубин чудовищу, неуловимо-отсутствующее выражение, предвестник надвигающейся грозы. Гиллем по опыту знал — ещё мгновение-другое, и вокруг Рамона начнут твориться странные вещи. Люди, доселе упорствовавшие в своём мнении, станут послушно повторять слова наследника Ренна. Свечи и факелы погаснут, как от сильного дуновения ветра. Похолодеет, сделается стылым и промозглым воздух. Рамон превратится из человека в нечто, распахнутую дверь, сквозь которую в мир заглядывает ухмыляющееся безумие.

…И мессир Амьен, не желающий уступать в споре, шагнёт между зубцов крепостной стены — с рассеянной улыбкой, не понимая, что творит…

— Не надо, — собравшись с духом, Гиллем осторожно потряс сюзерена за плечо. — Не надо, Рамон. Оставь его. Найдём помощь ещё где-нибудь.

Несколько тягучих, звенящих от напряжения мгновений Гиллем де Бланшфор пребывал в твёрдой уверенности: вот и пришёл конец его бестолковой и грешной жизни. Но застывшее янтарной смолой время покатилось дальше, Рамон тряхнул головой, приходя в себя, и глухо рыкнул в сторону коричневых с жёлтыми прожилками стен Фортэна:

— Я тебе это припомню… Попросишь ещё пощады, умолять будешь…

— Будет, будет, а как же, — торопливо поддакнул Гиллем, озираясь и воочию выясняя неприглядное обстоятельство — они остались втроём. Под шумок двое былых преданных клевретов и единомышленников наследника Ренна предпочли исчезнуть, оставив на память о себе удаляющийся цокот копыт по скользким камням. Монтеро д'А-Ниор, правда, пребывал на прежнем месте, продемонстрировав стоявшему на стене мессиру Бланшфору пару непристойных жестов.

— Почему ты их не остановил? — накинулся на приятеля Рамон.

— А зачем? — вопросом на вопрос откликнулся Монтеро. — Они всю дорогу шептались у меня за спиной, как бы половчее смыться. Если бы они остались, у нас только и забот было, что приглядывать за ними. Так куда теперь подадимся, господин и повелитель?

— Не знаю, — искренне признался наследник де Транкавелей. Мир внезапно повернулся к нему совершенно незнакомой и непривычной стороной, напрочь отказываясь потакать его желаниям и повиноваться его распоряжениям. Люди, коих он самоуверенно почитал преданными до гроба, один за другим покидали его. Ренн-ле-Шато закрыл перед ним ворота, также поступили в Фортэне, и, куда бы он не направился, его ждёт столь же ледяной приём.

— Мэтр Калькодис, между прочим, сулил проводника, когда мы доберёмся до римской дороги, — отважился напомнить Гиллем. Ответом стало желчное замечание:

— И что же, ты предлагаешь втроём мчаться за нашими беглецами, которые, если верить почтенному мэтру, нашли себе каких-то покровителей и обзавелись охраной?

— Тогда одна дорога — в Ренн, — даже в причудливом окружении Рамона мессир А-Ниор выделялся странным характером: он с одинаковым равнодушием воспринимал и творимые Рамоном бесчинства, и мысль о том, что за них рано или поздно придётся ответить, на том свете или на этом. Монтеро был одним из немногих, принимавших участие в ритуалах Санктуария, которые не вызывали у него ни восторга, ни отвращения. Его вело по жизни болезненное любопытство: а что будет дальше? — Тебя папенька с братцем, может, и простят, а нас вздёрнут — в назидание и заради поучительного примера. Спляшем вдвоём, как в былые времена, верно, Красавчик?

— Катись ты… — уныло отругнулся Гиллем. Дальнейшее стояние под стеной становилось бессмысленным: мессир Амьен ушёл, расхрабрившаяся стража уже начала выкрикивать в адрес былого наследника Ренна и провинции замысловатые оскорбления и предложения касательно ожидающей его судьбы.

— Едем к Виа Валерия, — внезапно решил Рамон, положив конец перебранке спутников.

Прикинув время и возможности беглецов, Гиллем только развёл руками: те наверняка уже успели одолеть не меньше трети дороги к Марселю, и возможность догнать их представлялась весьма сомнительной. Однако усомниться, а тем более вступить в пререкания с Рамоном — себе дороже.

* * *

Проводник дожидался в условленном месте.

Как и заверял мэтр Калькодис, пройти мимо него было невозможно — заметив трёх приближающихся всадников, он поднялся с обочины и лениво встал посередине дороги. При виде посланца мэтра Гиллем в очередной раз подумал о спасении души, придя к безнадёжному выводу — слишком глубоко он увяз в болоте грехов и проступков, чтобы надеяться на прощение. Следовать за таким проводником — всё равно что добровольно встать на дорогу в ад.

Посланец тем временем зевнул и нехотя подошёл ближе, заставив лошадей нервно запрядать ушами и попятиться. Лошадок можно было понять: попробуй-ка сохранить твёрдость духа, когда на тебя наступает здоровенный зверь ростом не меньше испанского мула, поросший чёрной клочковатой шерстью и с вытянутой клыкастой мордой, в точности рылом морского чудовища! Язык как-то не поворачивался назвать эту тварь просто собакой. Ни один из его дальних и близких родичей явно никогда в жизни не опускался до дружелюбного помахивания хвостом, приношения шлёпанцев хозяина и дремоты у полыхающего камина.

Чёрная псина окинула Рамона де Транкавеля оценивающим взглядом. Глазки у зверюги были маленькие, близко посаженные, с красноватым отливом. Чуть позже выяснилось, что пёс носит ошейник — широкую кожаную ленту с заклёпками, на которой болтается крохотная подвеска, алый камешек в медной оправе.

— Ты… Тебя прислали за нами?.. — голос Рамона неуловимо дрогнул. Пёс с достоинством наклонил косматую башку, и, развернувшись, потрусил по старой дороге. Отросшие кривые когти при ходьбе громко скребли по песчанику.

При общей страховидности хвост у чёрной псины подкачал: всего-то жалкий обрубок не длиннее пальца, раскачивающийся в такт шагам влево-вправо. Созерцание этого хвоста заставило Гиллема приглушённо фыркнуть, и первоначальный испуг сменился натянутой бравадой. Подумаешь, здоровенная собака. Даже самый натасканный пёс — не более чем умное животное. Поблизости наверняка дожидается его хозяин.

Бланшфор-младший только хотел поделиться своими соображениями, как Виа Валерия вильнула, скатившись с пригорка в неглубокую, ставшую весьма людной ложбину.

На первый взгляд, в разбитом у обочины лагере обосновалось не меньше двух или трёх десятков человек. Тлел костерок, неровными рядами выстроились холщовые навесы, бродили осёдланные лошади. Кто-то бездельно валялся в пожухлой траве, кто-то сидел у огня. Бренчал расстроенный рыль, и несколько лужёных глоток старательно выводили:

…А добыча измельчала, йо-хо-хо, Всё конина вместо сала, йо-хо-хо, В кошельках металла мало, йо-хо-хо, Не клиент, а скупердяй! Это что же за работа? Йо-хо-хо… Разбирает нас зевота — йо-хо-хо, Даже грабить неохота — йо-хо-хо, Хоть обычаи меняй…

— Иисус Спаситель, ну и сброд! — громко возмутился Гиллем де Бланшфор. — И вот это — обещанная помощь?! Да им же одна дорога — до ближайшей виселицы!

По злокозненной прихоти судьбы его слова в точности совпали с окончанием песни и прозвучали в абсолютной тишине. Два десятка голов повернулись на голос, множество глаз внимательно и недобро впились в пришельцев. Чёрная псина утробно гавкнула. Гиллем побледнел и попятился.

— Вроде у этого красавчика что-то лишнее надо отрезать, — задумчиво произнёс один из сидевших у костра, долговязый детина с невыразительным лицом, поигрывая длинным охотничьим ножом. — Не пойму только, что. Язык, что ли, ему подкоротить? Как думаете, братие?

— Какой там язык? Совсем у тя глаз замылился, Шустрик, — хриплым басом сказал неопрятный толстяк, опирающийся на суковатую дубину. — Это ж петушок, аль ты не видишь? Каплуна с него сделать надобно…

Поляна взорвалась грубым хохотом, не сулившим, впрочем, никакого веселья Гиллему де Бланшфору — упомянутый красавчик затрясся, как лист на ветру, и спешно спрятался за спину Рамона. Долговязый с ножом сделал шаг вперёд, нехорошо улыбаясь.

— Спокойно, ребятки, — прогудел ещё один голос. — Великое дело, петушок не в свой черёд прокукарекал. Что ж нам, обижаться на глупую птицу? Ну-ка, вольный люд, дорогу атаману!

Помимо гортанного акцента простеца, урождённого в глухомани провинции Лангедок, в этом голосе слышались отчётливые властные нотки. «Ребятки» уважительно расступались перед его обладателем — низкорослый, кривоногий, чудовищно плечистый человек, до самых глаз заросший дикой пегой бородищей, уверенно протопал через поляну и остановился в трёх шагах от Рамона сотоварищи.

— Вы, значит, будете его милость Рамон де Транкавель, — безошибочно определил бородач, не удостоив двух прочих даже беглого взгляда. Рамон кивнул, с трудом удержавшись от брезгливой гримасы: от атамана ватажников так и шибало кошмарной смесью кислого пива, застарелой грязи, пота и ещё какой-то трудноопределимой дряни. В руке бородач сжимал широкий топор с тронутым ржавчиной лезвием. — Ага. Ну так старый ко… в смысле, благородный мессир Калькодис, он так и упреждал: пожалуют, мол, трое. Двоих, говорит, коли будет надо, хоть поджарь да съешь, невелика потеря. А один, говорит, его сразу отличишь, не ошибёшься, — вот его, мол, слушайся в точности как меня. Нам что, дело служивое — раз его милость прикажут, не хочешь, а сделаешь… Меня Ротаудом звать. Ротауд Длиннобородый, стало быть, и надо всей этой вшивой командой я вроде как воевода. А может, ваша милость, слыхали прежде про Ротауда Длиннобородого?

— Нет, — процедил Рамон. На самом деле что-то такое он давным-давно слышал… что-то не совсем хорошее… или совсем нехорошее… но вспоминать сейчас не было ни времени, ни желания. — Сколько у тебя людей?

— Людей-то? — Ротауд странно ухмыльнулся. — Людей две дюжины да ещё трое. Все конные и оружные. А что за дело-то будет? Убить, что ль, кого?

— Убить, но сперва — догнать. Я ищу людей, проезжавших два или три дня тому по этой дороге в направлении Марселя. Их, вероятно, около десятка, с ними женщины, двое. Женщины нужны мне живьём, остальные должны умереть, — ледяным тоном произнёс Транкавель. — Задача ясна? Справишься?

Косматый Ротауд откровенно поскрёб в затылке.

— Два-три дня тому… Давненько! Далеко уехали-то, поди… Ладно, Бербера кого хошь вынюхает. Эй, Бербера! Кончай жрать, бесовское отродье! Как, выследишь добычу его милости, подстилка для блох?

Пёс по имени Бербера не торопясь вынул уродливую морду из чьей-то миски, мрачно глянул на Ротауда красными глазками и коротко рыкнул, выражая своё сугубое презрение жалким людишкам, посмевшим усомниться в его способностях.

— Вынюхает, — веско заявил бородач. — Дак нам собираться?

— Собирайтесь, — утраченная было под стенами Фортэна самоуверенность вернулась к Рамону. Им по-прежнему дорожили, оказывали ему ценные услуги и необходимую поддержку в трудный миг. Какая разница, откуда мэтр Калькодис взял эту разномастную свору, если они готовы служить ему, Рамону де Транкавель?

— Гей, ублюдки! — жизнерадостно заблажил Ротауд, и, переваливаясь, устремился к навесам. — Хорош задницы греть! Дело не ждёт! Лагерь сворачивать, костры заливать, да по коням! Кто промешкает — удавлю!..

— И с кем мы только связались? — риторически вопросил Монтеро д'А-Ниор.

Пришедший в хаотическое на первый взгляд движение бивак таял, стремительно превращаясь из оравы бесцельно прохлаждающихся людей в готовый к дальней дороге отряд. Вскоре напоминанием о разбитом тут лагере служили только чёрные дымящиеся кострища, пятна примятой травы на месте свёрнутых палаток да кучки конского навоза. Пёстрая шумная кавалькада выкатилась на тракт и помчалась вдоль моря, растянувшись вереницей, тревожа покой старой дороги дробным перестуком лошадиных копыт.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Чёрные начинают и…

16 октября.

Бланка отсутствовала всего три дня, а её старший брат с горечью был вынужден признать: именно сейчас ему позарез не хватает общества сестрёнки. Ум Бланки был тем алмазной твёрдости оселком, о который он оттачивал лезвие своих замыслов. Она обладала умением ловко обнаруживать прорехи в создаваемых им хитросплетениях интриг, щедро делилась с ним своим жизнелюбием и уверенностью в том, что перед ними не устоит любая преграда — и вот теперь исчезла. Она жива, здорова и вроде бы счастлива, но теперь её очарование и её улыбка принадлежат кому-то другому, а ему остались только воспоминания. Да ещё совершенно неожиданный подарок, обнаруженный служанками в покоях молодой госпожи.

Зная, сколь искренне сестрица ненавидит обязательные для благородной девы занятия рукоделием, Тьерри немало удивился, когда ему принесли тяжёлый отрез тёмно-синего бархата мавританской работы. Бланка потратила сперва немало сбережений, а потом — немало ночей, втайне от всех расшив кусок ткани россыпью аккуратных золотых пчёлок и превратив его в знамя.

Стяг давно угасшей династии Меровингов.

Почему ей взбрела в голову такая идея — сказать трудно. Как и большинство Транкавелей, Бланка отличалась изрядной своенравностью, а любую тайну считала прямым вызовом своей персоне. Она наверняка подслушивала беседы отца и Рамона. Возможно, читала кое-какие книги из секретной библиотеки Ренна. Конечно, вряд ли ей всё было полностью понятно, но и понятого оказалось достаточно, чтобы вдохновить девицу Транкавель на создание вот такого шедевра. И ведь никому ни словом не обмолвилась, чертовка!.. Тьерри полюбовался переливами матово-синей ткани и блеском золотых нитей, решив, что пока повесит знамя у себя в комнатах. Укреплять его на стене Большой залы, вынося тем самым на всеобщее обозрение, было бы преждевременно. Может быть, через несколько дней…

Сейчас он был один — сидел в дальнем углу своих покоев в Северной башне, наслаждаясь краткими мгновениями тишины и спокойствия и размышляя о том, что всю его жизнь до сего момента можно описать этими двумя словами. Тишина и спокойствие. Что думают сторонние люди, когда речь заходит о нём, Тьерри де Транкавеле? Вряд ли много они думают, эти ничего не подозревающие посторонние. Надо же, средний сын Железного Бертрана — ни капельки не в отца, и в кого только уродился? В Бешеном Семействе — то ли чёрная овца, то ли белая ворона. Тихий книжник, себе на уме, малоразговорчив, даже, может быть, изрядный тугодум с виду.

Ах, если бы они только знали! Если бы догадывались, что именно он дёргает невидимые нити, играя на чужих страстях и недостатках, обращая любое случайно брошенное слово себе на пользу, стравливая враждующих и укрепляя возникающие привязанности. Даже отец не подозревает, к скольким шагам в нужном направлении его исподволь подтолкнул средний отпрыск, никогда не повышающий голоса и не вступающий в споры. Вовремя произнесённая фраза, кстати пущенный слух, «случайно» подсказанная идея… правильно составленное письмо, попавшее в нужные руки, и при необходимости — крупинка яда, обронённая незаметным человеком в нужный бокал… Транкавель-старший не слишком жаловал тонкое искусство плетения интриг, предпочитая прямолинейную властность, Рамон и вовсе брезговал «византийщиной», Хайме не вникал по молодости лет. Один Тьерри кропотливо и незаметно сплетал свою паутину, вечно оставаясь в тени.

Но тихая прежняя жизнь закончилась. При всей свой лживости сладкоречивый мэтр Калькодис был прав в одном: затянувшаяся игра подошла к финалу. Именно теперь он, Тьерри де Транкавель, средний сын Железного Бертрана, милостью Божией наследник отцовского титула и (ах, как звучит!) короны Меровингов, должен показать всем — и врагам, и соратникам — кто здесь настоящий хозяин. Хватит оставаться в отдалении, хватит быть безмолвной тенью — пусть шёлковая перчатка уступит место латной рукавице.

Остаётся сделать шах и мат королю — что, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, займёт довольно протяжённое время. Тьерри рассчитывал управиться к наступлению весны или лета следующего года. Это — если ему удастся подчинить строптивых баронов; если удастся собрать и удержать в повиновении окситанскую армию; если по пути к столице эта армия не погрязнет в грабежах и осенней распутице; если в рядах сторонников не отыщется Иуды, а в день своего триумфа он сохранит достаточно бдительности, чтобы вовремя увидеть припрятанный в рукаве былого верного союзника кинжал… тогда, возможно, старательно вышитое Бланкой знамя и впрямь станет священным стягом возрождённой династии древних королей.

Совсем скоро, где-то спустя четверть часа, ему предстоит совершить первый ход новой партии. Двумя этажами ниже, в уединённом, достаточно просторном помещении соберётся около двух десятков человек — облечённых немалой властью, тех, чьё слово способно поднять провинцию на мятеж. Официально они приглашены на поминальную трапезу по безвременно усопшему Хайме. Сегодня днём в фамильном склепе Транкавелей прибавится ещё один гроб и ещё одна погребальная доска — пока вырезанная из дерева, позже её заменят на мраморную.

От этой мысли Тьерри сморщился, как от внезапной зубной боли.

Признаться честно, затея с мнимой кончиной младшего брата с самого начала была ошибкой, единственной крупной прорехой в безукоризненно сплетённой паутине. Тьерри перехитрил сам себя. Проблема заключалась в том, что младший де Транкавель по юношескому легкомыслию и упрямству характера совершенно не понимал запутанных игрищ старшего брата. Случайно вышло, что Хайме оказался посвящён в кой-какие не вполне благовидные дела, относящиеся к Плану — и настоятельно потребовал ответа у Тьерри. Тогда Тьерри как-то выкрутился, смешав правду, полуправду и откровенный вымысел. Хайме поверил — это было хорошо; однако возомнил себя причастным к Большой Игре, и вот это было уже плохо. Тайны и секреты держались в романтически настроенном юноше немногим лучше, нежели вода в дырявом ведре. С этого момента, пока младший брат оставался в замке, Тьерри ни на минуту не мог чувствовать себя в безопасности относительно своих планов.

Вообще-то, нужно было просто дать братцу возможность незаметно уехать. Хайме тяготился разлукой со своей возлюбленной, ему не сиделось на месте, юноша ждал только повода вскочить в седло. Отец, конечно, был бы недоволен, устроил бы разнос, но уже назавтра махнул бы рукой — великое дело, младший сын за приключениями подался… Однако Тьерри в те дни увлечённо искал новые способы упрочить связь с Ренном и убедиться в собственных возросших способностях. Способности эти и впрямь росли день ото дня, что несказанно радовало Тьерри — настолько, что на какое-то время он позабыл об осторожности. Как подросток, впервые получив в подарок от отца настоящий охотничий лук, целит во всё, что попадётся на глаза, так и Тьерри пробовал свою Силу по поводу и без. И когда возникла настоятельная необходимость надолго отослать куда-нибудь восторженного братца, мгновенно возникшая идея показалась среднему Транкавелю блестящей.

Он приволок из подземелья замка Тень, двойника Хайме. Капля крови, прядь волос, ношеная рубаха, ритуал, не столь сложный, сколь скучный… Подмена прошла великолепно. Никто, включая отца и Рамона, ничего не заподозрил, Хайме отправился в своё паломничество… а Тьерри заработал непреходящую головную боль.

Вызванная из неведомой бездны Тень действительно была безукоризненна в подражании оригиналу. Двойник не только вёл себя совершенно как Хайме — он жил нормальной человеческой жизнью: смеялся в ответ на шутку, проголодавшись, садился за стол, волочился за смазливыми служанками… порезав случайно палец, ругался, и то, что текло из ранки, на вид было в точности похоже на человеческую кровь. Однажды, наблюдая за подменышем, Тьерри невольно задался вопросом: «Да полно, призрак ли это?» — и от этой мысли волосы у него на затылке встали дыбом, ибо творить живое под силу лишь Всевышнему. «Но если созданный мной призрак таков, то какие же чудовищные силы я неосторожно разбудил там, в подземельях Ренна?! И какую плату эти силы стребуют с меня или с моего несчастного брата?!» С этих пор Тьерри положил себе за правило как можно реже прибегать к новообретённым способностям.

Однако неприятности на этом не закончились. В своём удивительном совершенстве Тень копировала не только внешнюю составляющую младшего Транкавеля — унаследовав от оригинала память, двойник оказался столь же и даже более невоздержан на язык. Его требовалось постоянно направлять и наставлять. Тьерри изо всех сил старался удерживать Тень подальше от замка — на всех этих якобы затянувшихся охотах и долгих поездках в гости — находил причины, дабы поддельный Хайме поменьше общался с редкими гостями, с отцом и старшим братом, но легче от этого не становилось. Не раз и не два Тьерри горько пожалел, что вообще затеял аферу с подменышем.

Наконец, само время играло против замыслов Тьерри. Близился срок окончания жизни Тени: призрак был не вечен, его существование ограничивалось 31 октября, Днём Всех Святых, Самайном старой веры. Тьерри даже представить себе не мог, что тогда произойдёт. То ли подменыш изойдёт едким дымом на глазах десятка потрясённых свидетелей, то ли просто не обнаружится утром в своей постели… Так или иначе, внезапное исчезновение одного из сыновей Железного Бертрана обернётся немалым скандалом, бесплодными разысканиями и прорвой всяческих кривотолков. И как назло, от настоящего Хайме до сих пор не пришло ни единой весточки. Тьерри подозревал, что бестолковый младшенький, оказавшись поблизости от своей ненаглядной Беренгарии, тут же забыл про любые договорённости, а значит, бесполезно дожидаться его к условленному сроку. Но что же тогда делать?..

Ответ напрашивался сам собой. Не ждать в тревоге и волнениях грядущего Самайна, но собственной рукой разрубить запутавшийся узел. Пусть Тень в последний раз выйдет на подмостки, произнесёт необходимые слова — и вернётся в Бездну, её породившую. Исчезновение же обставим так, будто взбалмошный юнец наконец собрался с духом и удрал из опостылевшего дома.

Вняв мысленным просьбам Тьерри, судьба подкинула ему замечательно подходящую ситуацию: Рамон притащил в замок похищенную в Тулузе девицу. К ней на выручку пожаловали её спутники, самоуверенно пытавшиеся выдать себя за посредников в Большой Игре. Раскусив их незамысловатую хитрость, Тьерри в душе посмеялся — и решил, что их появление прекрасно вписывается в его планы. Также как и объявившийся в Куизе подозрительный тип в компании с шайкой отъявленных головорезов. Тип, как ни странно, при более подробном рассмотрении, оказался самым настоящим порученцем мадам Элеоноры Аквитанской — хорошие отношения с которой были необходимы Лангедокскому Заговору как воздух для дыхания и вода для утоления жажды.

Вьющиеся нити соединялись в хитроумный узор, видимый одному лишь Тьерри. Призрак, конфиденты подлинные и мнимые, Рамон, чьей душой в последнее время всё более овладевала Тьма, архив английского канцлера, подозрительная и слишком много знающая девица-торговка из Британии — здесь было, где разгуляться изворотливому уму. Тьерри казалось, он предусмотрел всё.

Кроме одной-единственной вещи.

Тень, которую он подослал к незваным гостям с загадочными речами, которой перерезал горло на балконе донжона — Тень эта, вопреки всем его расчётам, не развеялась туманом и не рассыпалась прахом. Она грузно перевалилась через перила и упала во двор, расплескав по старым камням лужу тёмной крови.

Ночь после кончины Призрака стала наихудшей в жизни Тьерри. Он был уверен, что вот-вот сойдёт с ума, не в силах понять, кто уехал вслед за наваррской принцессой, а кто остался в Ренне. Неужели замок решил таким жутким образом проучить его за самоуверенность? Что, если его кинжал пресёк существование не призрачного наваждения, а настоящего, подлинного Хайме? Что, если к подножию своего будущего трона он швырнул труп брата?

В попытке успокоиться Тьерри наскоро провёл ритуал поиска — и облегчённо перевёл дух: аквамариновая нить всё так же убегала за окоём Средиземного моря. Стало быть, он не ошибся, убил двойника… Но вдруг насильственная кончина Тени пагубным образом скажется на судьбе прообраза?

И что будет, когда Хайме однажды вернётся домой? Как он объяснит людям, присутствовавшим сегодня в замковой капелле на церемонии отпевания и погребения де Транкавеля-младшего, своё чудесное воскрешение? Что скажет Бланка, уверенная, что потеряла любимого брата?

Что проку гадать о ещё не свершившемся… Он ведь не Лоррейн, чтобы прозревать будущее. Ясно одно: впредь нельзя повторять подобных ошибок. У него перед глазами живой пример — Рамон, раздавленный доставшимся ему могуществом и ставший лёгкой добычей Тьмы. Ему сейчас нужно думать о том, как выиграть первое из предстоящих многочисленных сражений — не на поле боя, а под крышей собственного дома, с людьми, присягавшими на верность его отцу. Рассылая гонцов с печальной вестью, Тьерри придерживался определённого выбора: звал тех, кто известен своей склонностью увиливать в решающий момент. К чему приглашать Амьена Бланшфора, что держит Фортэн, или д'А-Ниоров из Лавальде, коли они поднимутся по первому слову Ренна? Для начала необходимо призвать к оружию ближайшую округу, а там, подобно кругам по воде, слух разойдётся по всей провинции.

«Странная нынче ситуация, редко такая бывает, — в который раз размышлял Тьерри. — Окситания фактически ничья. Про нас словно позабыли. Старый лис Раймунд Тулузский лет десять тому присягнул Анри Британцу, но с тех пор умерли и король Анри, и герцог Раймунд. Новый правитель Тулузы отнюдь не торопится приискать себе высокого покровителя, мой папенька под шумок провозгласил себя сюзереном Лангедока — и все молча согласились. Даже Фуа, которые спят и видят, как бы половчее прибрать провинцию к рукам. Европейские короли покинули свои земли, стремясь обрести Иерусалим, и никому не приходит в голову, что затаившийся Лангедок вынашивает собственные планы. Быстрота — вот что нас спасёт. Чем скорее мы выступим, тем меньше шансов, что Филипп-Август узнает о нашей маленькой проказе. Пусть себе мирно плывёт за компанию с Ричардом в Палестину…»

Скрипнула дверь, пропуская вначале слугу с раскачивающейся масляной лампой, а затем Бертрана де Транкавеля. За минувшие дни Железный Бертран изрядно сдал, превратившись из вельможи с высокомерными замашками принца крови в усталого раздражительного старика. Тьерри его понимал. Всего за седмицу граф Редэ лишился младшего отпрыска, увидел, как старший своими руками разрушает возложенные на него надежды, и утратил дочь. А в довершение — тщательно выстроенные планы и замыслы придётся доверить другому человеку, пусть даже и собственному ребёнку, но иному, не тому, кого ты с детства готовил к грядущей миссии. Бертран де Транкавель осунулся, усох и видел мир в исключительно чёрных тонах.

— Собрались, — буркнул он с порога. — Сидят с постными физиономиями, и каждый ломает голову: как бы свалить все беды на соседа, самому оставшись в стороне? — он тяжело прошёлся по комнате и непривычно искательным тоном предложил: — Хочешь, я с ними потолкую? Меня они давно знают, а к тебе могут и не прислушаться…

— Вот именно, — кивнул Тьерри. — Им в первую очередь будет полезно уразуметь, кто теперь хозяин.

— Только имей в виду, не сможешь их убедить — и дело провалено, — на миг воскрес прежний Транкавель-старший, не имевший привычки смягчать удары. — Они побегут, увлекая за собой прочих нестойких, а ты останешься посреди глубокой навозной лужи.

— Утешает, что буду плескаться не в одиночестве, — уныло съязвил в ответ Тьерри. — Нет, я должен поговорить с ними сам. Негоже правителю перекладывать свои обязанности на подданных.

— Ты ещё не правитель, — желчно напомнил Бертран де Транкавель. — Ты вообще покуда никто, и без меня, без моих знаний…

Он вовремя осёкся. Средний отпрыск смотрел на него холодным, тяжёлым взглядом, словно прикидывал, каким способом проще избавиться от досадной помехи в лице старого самоуверенного болтуна. Бертрану показалось, будто он уже не раз наталкивался на подобный взгляд — именно его отражало тусклое начищенное серебро зеркал, когда владетель Редэ заглядывал в их фальшивые глубины.

* * *

Три десятка толстых свечей белого воска никак не могли разогнать скопившийся в просторной зале полумрак. Полосы света выхватывали из темноты то кусок гобелена, то мерцание золотого шитья на одежде, то короткий блеск драгоценного камня. Лица собравшихся представали смутными белыми пятнами, или, наоборот, преувеличенно чёткими рельефами, сотканными из тени и света. Тьерри знал их всех — их имена, их запутанные родственные связи, а в последнее время неплохо изучил их сильные и слабые стороны, грешки и проступки. Один увяз в долгах, у другого нелады с соседями из-за земельных наделов, третий увёл чужую невесту, четвёртый уже который год судится с тулузскими графами, предки пятого и шестого столетие назад повздорили друг с другом, а потомки вынуждены длить это противостояние… Кто-то из них был намного старше Тьерри, кто-то — моложе. И добрая половина присутствующих относилась к среднему сыну семейства Транкавель как к безобидному и безвредному существу, рано увядшей ветви могучего древа, не способной дать достойных побегов.

Едва заняв место во главе длинного стола, Тьерри заметил удивлённо-раздражённые взгляды и уловил озадаченное перешёптывание. У благородных господ имелись веские причины возмущаться и недоумевать: признанный вожак, Бертран де Транкавель, держится в стороне, доверив возглавлять собрание своему малозаметному отпрыску! Куда подевался старший сын его светлости, Рамон? Почему в Ренне полно монахов, когда их тут отродясь не жаловали? Нашли в конце концов убийцу Хайме или нет?

Однако вслух ни один подобный вопрос не прозвучал: церемонии и традиции превыше людского любопытства. Вначале должны быть высказаны предписанные для подобных случаев слова соболезнования и выражена глубокая скорбь по поводу обрушившегося на семейство Транкавель несчастья. И лишь затем можно перейти к истинной причине, собравшей всех этих людей в одном из залов Ренн-ле-Шато.

С каждым из присутствующих в своё время не раз беседовали, где обиняками, а где открыто посвящая в Замысел. Давались обещания, заключались и распадались шаткие союзы. Строились планы и делились высокие должности при будущем королевском дворе. Однако в глубине души всякий из заговорщиков лелеял надежду, что мечты останутся мечтами, а день перемен никогда не наступит. Транкавель замышляют возродить былую славу своего рода? Пусть развлекаются. Лишь бы не втягивали нас в свои игры, позволили вести привычную жизнь — день за днём, год за годом…

— Не такой мне мыслилась эта встреча, — без лишних предисловий начал Железный Бертран. — Но обстоятельства порой оказываются сильнее нас, и мы вынуждены покоряться им. Им — и более никому. Сегодня мы утратили не одного, но двоих. Младший отпрыск нашей семьи погиб, старший… старшему отныне нет места среди нас. Любой, встретивший его, может покончить с ним, как с бешеным псом, разносящим заразу.

Ветер с силой ударил в стены замка, заскрипел флюгерами, заставил мелко дребезжать толстые мутные стёкла в свинцовых переплётах. Повисшая в комнате тишина доказывала, что графу де Транкавель удалось полностью завладеть вниманием собравшихся. Старый хозяин Редэ поначалу упрямо отказывался прилюдно заговаривать о своём старшем сыне, но Тьерри убедил отца в том, что попытки скрыть тайну не приведут ни к чему хорошему. Лучше сразу назвать вещи своими именами, доказывая, что дому Транкавель нечего бояться. Он устоит и не в таких передрягах.

Весть об изгнании Рамона из Ренн-ле-Шато и пределов графства и намерении Бертрана лишить старшего отпрыска всех званий и привилегий не произвела столь удручающего впечатления, к которому приготовился Тьерри. Напротив, благородное собрание облегчённо вздохнуло, а кто-то вполголоса, но довольно чётко проворчал: «Давно пора…». В последние годы Рамон перестал пользоваться прежней любовью и восхищением соседей. Кто нюхом подозревал неладное, кто просто чувствовал себя не лучшим образом, принимая в своём доме наследника Железного Бертрана, кому-то Рамон успел насолить — не по злобе, ради развлечения. И потому никто не торопился выяснять причину внезапной немилости старого графа к своему некогда любимому первенцу.

— Как владетель титула и сюзерен нашего края, я передаю право наследования моему… — Бертран всё-таки запнулся, пускай и на краткое мгновение, — моему следующему по старшинству сыну, Тьерри. Указ и соответствующая публичная церемония будут проведены позднее, ныне же я извещаю вас о своём решении…

Со стороны, где расположилась буйная троица Плантаров — дядюшка и двое племянничков, державшие крепости Лавалане и Пюиверт — долетел простецкий присвист. Анри, старший представитель семейства Плантар, никогда не отличался благопристойным поведением, с юных лет став известным под заглазным прозвищем «Большого Борова» — и всегда охотно подтверждал сложившуюся дурную репутацию.

Тьерри украдкой перевёл дух. Известие о смене наследника Ренна благополучно проглочено и теперь неспешно переваривается в умах отцовских вассалов. Настала пора действовать — покуда они не опомнились, не сбились в стаю и не начали огрызаться.

— Время пришло, — очень спокойно произнёс Транкавель-средний. — Время восстановления попранной справедливости, которого мы ждали и к которому готовились. Довольно пустых разговоров и бесплодных мечтаний. Наши потомки не простят нам, если мы не сумеем воспользоваться этим благоприятнейшим из случаев. Путь свободен. Союзники во Франции и Аквитании окажут нам необходимую поддержку. Остаётся только сделать первый шаг — шаг нашего войска за пределы провинции. Я даю вам неделю — начиная с завтрашнего дня — для того, чтобы собрать свои копья. В начале ноября мы выступаем. Семья Транкавель поднимает свой голос — и долг обязывает вас следовать за господином.

— За господином, но отнюдь не за тобой, — скрипучие интонации могли принадлежать лишь одному человеку… и Тьерри знал, этот человек не преминет возразить. Таков уж он был, ровесник Железного Бертрана, правитель четырёх ластурских замков, Роже де Кабар, один из немногих людей в провинции, способных возразить графу Редэ. — Наш господин пока хранит молчание.

— Которое, как известно, знак согласия, — осмелились возразить с другой стороны стола.

На эту компанию Тьерри возлагал большие надежды. Азартные молодые хозяева соседствующих владений, Мирпуа, Перея и Рокфиксада. Транкавелю-среднему пришлось затратить немало усилий, чтобы найти с ними общий язык и исподволь воспитать из юнцов преданных сторонников. Сегодня он доподлинно узнает, чего стоили их обещания поддерживать его…

— Мы придём, — молодёжь оказалась стойкой в своём выборе. Или им кружило головы воображение, рисовавшее красочные картины великого похода на Север. Поход будет описан во всех летописях, они прославятся, их имена переживут столетия! А уцелевших в конце похода ждут почести, возвышение, близость к новому королевскому двору!

«Гончие, — с добродушной ухмылкой думал о восторженной молодёжи Тьерри. — Мои гончие, которым только укажи зверя — и они рьяно кинутся его преследовать. Пусть не слишком умные, зато верные».

— Придут они! — пошептавшись с младшими родичами, взревел из своего угла Большой Боров. — С развёрнутыми знамёнами и боевыми трубами! С шумом да треском прогуляются до стен первой же крепости, где схлопочут стрелу в лоб! Мессир Бертран, неужто этот молокосос… извиняюсь нижайше, ваш драгоценный сынок — неужто он говорит правду? Вы действительно намерены сделать это, поднять Юг против Севера? Не спорю, нет ничего лучше доброй драки — но вдруг, когда мы вернёмся, в моих замках будут вовсю хозяйничать тулузцы? Вы ж эту лисью породу знаете! Коли хозяев нету дома — украдут всё, а напоследок нагадят в колодец и стены разрушат!

— Мы столь давно твердим об этом походе, что разуверились в возможности когда-либо его начать, — поддержал Борова хозяин замка Пейрепертюз де Фенуйед, выходец из испанских мавров, известный своим многочисленным потомством и на редкость вспыльчивым характером. Выступление было тем более неожиданным, если учесть, что семейства Плантаров и Фенуйедов уже который год грызлись за право владеть городом Дюилак и изрядно недолюбливали друг друга. — Он совершенно не ко времени! Но, даже если мы соберём армию, разве наших восьми или десяти тысяч достанет, чтобы взять крепость Иль-де-Франс и захватить Париж?

— У кого не достанет сил, у нас? — искренне возмутились представители Мирпуа. — Да мы будем отмечать Рождество в Париже, а вы, если боитесь, не высовывайтесь за порог!

— Кто боится? Я боюсь?

— Тихо! — молчавший доселе Бертран чуть повысил голос, в зародыше гася возможную ссору. Вспыхнувший гомон затих, цвет Окситании во все глаза уставился на своего многолетнего правителя — сегодня решившего добровольно передать власть в новые руки. — Тьерри говорит истинную правду, и я одобряю всё, им сказанное. Усилиями наших сторонников сделано всё, чтобы облегчить вам путь…

— Ага, а прослышавший о такой выходке Филипп мигом забудет об освобождении Иерусалима и помчится обратно — вразумлять заблудших, — влез с дерзким, но совершенно истинным замечанием младший из племянников Плантара. — Хороши мы тогда будем!

— Не помчится, — невозмутимо заявил Тьерри, хотя на сей раз совершенно не ощущал уверенности в своих словах. Тут он мог полагаться только на уверения отца, а Железный Бертран сказал, как отрезал: «Филипп, равно как и Ричард Английский, не вернётся в Европу. И будь добр, не задавай вопросов, кто и как об этом позаботится.» — Покойнику затруднительно куда-либо мчаться.

— Ах, вот оно что… — высокое собрание приглушённо загудело, оценивая изменившиеся шансы и прикидывая возможности. Такое положение дел пришлось им по душе гораздо больше прежнего, и у ратовавших за скорое выступление молодых забияк появились новые союзники.

— Добавлю также, — голосом Бертрана де Транкавель можно было вбивать гвозди в камень, — что Раймон Тулузский, происков коего тут опасаются, присоединится к нашему походу. Для вящего спокойствия я с частью собранного войска останусь здесь, в Ренн-ле-Шато — надзирать за провинцией…

Возникла пауза, нарушенная искренне изумлённым вопросом Корбы де Ронтара, хозяина обширного края Орнолак:

— Кто же тогда станет во главе армии? Мессир Тьерри, что ли?..

— Мы за этим заморышем не пойдём! — в один голос заявили Плантары, заставив боязливо заколебаться пламя свечей. Транкавель-средний слегка поморщился — высказывания семейства Плантар никогда не отличались вежливостью.

— Мне кажется, среди нас отыщутся более достойные люди, чей многолетний ратный опыт говорит сам за себя! — незамедлительно высказался обширный клан Фенуйедов. — Разве можно доверять войско сущему юнцу, который только и делает, что чахнет в библиотеках! Кто-нибудь может вспомнить, когда мессира Тьерри последний раз видели на турнире? Одержал ли он там хоть одну победу? Человек, в жизни не преломивший ни одного копья, намерен возглавлять воинство, что за нелепица! Пусть уж сидит в обозе и набирается опыта!

Подобный поворот событий не стал для Тьерри откровением. Рано или поздно должна была зайти речь о предводителе будущего воинства. Половина собравшихся видела на этом месте исключительно собственную персону, а другая половина была с ними категорически не согласна.

Что и подтвердилось мгновение спустя всплеском бурных выкриков:

— С какой это стати Фенуйеды вперёд лезут? Сколько лет сидели тише воды, ниже травы, а тут на тебе — оживились, железом забряцали!

— Когда мы тягались с покойным Раймундом Тулузским, где они были? Верно, всем семейством отсиживались за высокими стенами!

— И когда лет десять тому явились мавры за добычей, ваша милость не спешила явиться на поле боя!

— Только когда трофеи начали делить, тогда он резвее лани прискакал!

Де Фенуйед побагровел, набирая воздуху для достойного отпора клеветникам. Однако ему пришлось проглотить все приготовленные слова — почуяв, что старшее поколение уже не столь уверено в своих силах, осмелевшая молодёжь в полный голос завопила:

— Не желаем Мавра! И Боров пусть тоже хрюкает в своём хлеву!

— Да я вас всех… — старший Плантар с устрашающим рыком полез из-за стола, едва удерживаемый вцепившимся в него младшими родственниками и соседями по столу. — На клочки размотаю, за ноги подвешу! Щенки!..

Бертран де Транкавель, молча наблюдая за этаким курятником, медленно стервенел. Тьерри видел, как пальцы старого графа всё сильнее стискивают резные подлокотники кресла. Он прямо-таки физически ощущал раздражение и злость, переполняющие Железного Бертрана. Однако, когда после оскорбительного заявления Фенуйедов владетель замка Ренн зарычал и начал подниматься на ноги, Тьерри осторожно придержал его за рукав.

— Нет, — сказал он вполголоса. В наполняющих зал воплях его слова услышал лишь тот, кому они предназначались — и ответил взглядом, в коем поровну смешались недоумение и ярость. — Нет. Я всё улажу сам. Не ты ли говорил недавно, что грош цена тому королю, который не сумеет сдержать в узде своих подданных?

Как известно, среди шумной толпы ораторов есть два способа привлечь к себе внимание: кричать громче всех… или молчать. Железный Бертран всегда прибегал к первому, порой дополняя его могуществом Силы, истекающей из камней Ренна — и вскорости обычно добивался своего.

Его молчаливый и замкнутый отпрыск предпочёл иной путь. Тьерри просто поднялся со своего кресла и молча стоял во главе длинного стола, неторопливо обводя взглядом расшумевшихся вассалов — и крикуны один за другим смолкали, тушевались, опускали глаза долу. Последним успокоился Плантар Большой Боров. После того как, раздражённо отдуваясь и утирая лицо, замолк и он, под сводами зала повисла тишина.

Тьерри подождал ещё немного и заговорил — по-прежнему негромко, размеренно, заставляя сидящих в дальнем конце стола напрягать слух.

— Прежде всего я хочу заверить всех вас, что каждый из собравшихся — каждый, слышите? — получит за преданность свою и за труды всё, что ему причитается по праву. В том даю вам слово чести. И даю также слово дворянина, что те, кто требует своего громче прочих, получат свою награду первыми.

В интонации последних его слов таилось что-то столь зловещее, отчего даже самые заядлые скандалисты разумно предпочли смолчать. Теперь все без исключения взгляды были устремлены на Тьерри, хотя и не во всех читалась покорность. Транкавель-средний заговорил снова:

— Сердце моего отца при виде вашей свары преисполняется гневом, моё же — полно печали. Мы собрались здесь, дабы решить судьбу королевства — а вы грызётесь из-за старых обид, или клочка земли, или права охотиться на оленей в лесах южнее Минерва. Мы намереваемся перевернуть мир, свергнуть узурпаторов и вернуть трон Франции тому, кто должен занимать его по праву божественной крови — потомку династии Меровингов, Длинноволосых Королей. Если мы сообща свершим задуманное, каждый из тех, кто стоял у истоков, войдёт в число знатнейших вельмож королевства. А вы готовы перервать друг другу глотки из-за спорного места за столом! Неужели ни один из вас не видит дальше своего носа? Неужели вы настолько глупы, что готовы променять сундук с золотом завтра на медный пенс прямо сейчас? А может быть, когда пришла наконец пора от слов перейти к делу, вы решили, что задача вам не по силам? Ему — или мне?

Тьерри сделал паузу, вновь пройдясь взглядом по лицам баронов. На сей раз ему пришлось использовать Дар — совсем немного, самую малость, зато у кой-кого из особо ретивых спорщиков, явно собиравшихся возразить, язык примёрз к небу. Тьерри столь же невозмутимо продолжал:

— Мой отец собрал вас не для того, чтобы испросить вашего совета — выступать на Париж или нет. Этот вопрос давно решён, и любое сомнение приравнивается к предательству. У тех, кто верен своему сюзерену, всё должно быть готово к выступлению. Мы должны обсудить лишь непосредственные подробности нашего Плана. Количество клинков и копий, место и время сбора войска, заготовку фуража и кратчайший путь к столице Франции — вот что надлежит обсуждать сегодня, а не древность рода или воинскую доблесть предков.

Снова пауза. Большой Боров скептически сморщился, зато Роже Ластур чуть заметно кивнул. Для скупого на проявления чувств хозяина Ластурских владений это было равносильно громогласному одобрению.

— И последнее, — сказал Тьерри.

Сохранять внешнюю невозмутимость стало чертовски тяжело, но он справился и на сей раз.

— Вы были готовы подчиниться Рамону, ибо боялись его. Вы соглашались признать его подлинным королём, ощущая в нём Силу. Но сегодня эта Сила поглотила разум моего брата, и я по старшинству занял его место. В моих жилах, как и в его, течёт кровь Меровингов, и мой отец перед всеми вами отрёкся от Рамона, признав меня наследником. Однако Рамон намеревался повелевать вами, как пастух стадом, держа вас в узде корыстью и страхом. Я же пытаюсь говорить с вами — ибо повелевающий стадом не более чем пастух, а подлинный король правит сильными мира сего. Я уважаю вашу силу и ваше достоинство, я хочу видеть в вас не запуганных рабов, а верных соратников и преданных вассалов, ибо вы — те, кому суждено окружать трон новой династии французских королей.

Но есть среди вас такие, которые уважение считают робостью, а слова — слабостью. Я вижу их лица — на них презрение. Я слышу их голоса — они называют меня мальчишкой, и молокососом, и книжным червём. Я читаю их мысли, и эти мысли черны. Они говорят: «К чёрту прямого наследника! Миновала почти тысяча лет, от изначальной великой крови давно не осталось ни капли! Мой род не менее древен, моё войско ничуть не слабее! Так почему бы мне самому не занять престол Франции?!»

Мёртвая тишина. Напряжённые лица. Тьерри глубоко вздохнул и опустил голову, как бы в знак глубокой скорби.

— Что ж, я вынужден согласиться — в подобных речениях есть доля истины. Если даже мои вассалы, моя надежда и опора, не доверяют мне — я готов отказаться от претензий на трон. Пускай те, кто считает себя более достойным претендентом, встанут и предъявят свои права на корону, доказав своё родство с древней династией.

Спиной он ощущал яростный, потрясённый, бессильный взгляд Железного Бертрана, почти въяве слышал его полный боли и недоумения голос: «Что ты делаешь?! Во имя всех богов, древних и новых, неразумный мальчишка, что ты творишь?!» Ничего, отец, подумал он. Подожди немного. Твой тишайший средний сын очень скоро удивит тебя.

Ещё несколько ударов сердца благородное собрание изумлённо молчало, затем загомонило разом. Тьерри стоял не шевелясь, по-прежнему опустив голову. В общем шуме кабаньим рыком прорезался грубый бас Плантара Большого Борова:

— Какого дьявола? Вот этот неженка и показал свою гнилую изнанку! Хорошо хоть, на это достало смелости!

Анри Плантар башней воздвигся в середине стола, упёрся в столешницу мощными кулаками:

— Вот вам готовый король Франции — я-то уж точно не подведу! И в битве не струшу, и вас не забуду! Кто со мной?

— Досточтимый Анри берётся вывести свой род прямиком от Меровингов? — насмешливо проскрипел Роже Ластур. Его поддержали — те, кто помоложе, и те, что поумней. Довольно много голосов. Тьерри из-под полуприкрытых век бросил на протестующих быстрый, как молния взгляд. Он запоминал каждого.

— Да хоть от римских императоров! — громыхнул Большой Боров. — Ба! Что за беда! Дам своим книгочеям выбирать — сдохнуть на дыбе или купаться в золоте — ручаюсь, они мигом сыщут на нашем родословном древе золотую веточку! Да и что тут искать, трясти заплесневелыми книгами! Я знаю отлично, и вы все знаете — когда принц Сигиберт вернулся в наши края, он принял титулы родичей своей матушки Гизеллы, а прозвище ему было «Плантард», «Новая ветвь»! Моя семья ведёт свой род от него, не то, что Редэзские выскочки!..

Новый шквал выкриков. Ещё двое вскочили, дабы во всеуслышание назвать себя возможными хозяевами французского трона — блестящий красавчик Амори из Рокфиксада и родовитый, но недалёкий Корба де Ронтар. Последний, что занятно, действительно состоял в родстве с меровейской династией — правда, весьма и весьма отдалённом. На Амори с удивлением и опаской смотрел его младший брат, Адемар, сидевший тут же и слывший, в отличие от Амори, толковым и несуетным человеком с недюжинными задатками управленца. Де Фенуйеды сцепились в ожесточённом споре, наверняка намереваясь увеличить число претендентов до четырёх. Однако глава клана, поразмыслив, коротким взмахом руки положил конец препирательствам — и испанский кагал неохотно затих. Пример оказался заразительным: ещё два или три человека, в запальчивости собиравшихся вступить в бой за призрачную корону, справились с первоначальным порывом, вняв доводам рассудка.

Железный Бертран сидел на своём троне-кресле очень прямо, каменной неподвижностью и цветом лица похожий на мраморное изваяние — лишь на скулах ярко алели пятна стыда. Такого позора семья Транкавелей ещё не испытывала. «Только молчи, отец. Потерпи ещё чуть-чуть. Ну что, нет больше шакалов, желающих корону Меровингов? Тогда…»

Тьерри медленно поднял голову, и сидящий рядом Пьер де Монпуа с трудом подавил инстинктивное желание шарахнуться прочь. Зрачки Тьерри де Транкавеля заполняла бездонная тьма, в которой плясали далёкие багровые искры. Он заговорил, и его голос громом прокатился по залу:

— Это все, кто желает примерить мою корону?

Он вскинул руку.

У Плантара Большого Борова из середины лба вдруг вырос толстый арбалетный болт. С грохотом, от которого вздрогнули стены, огромная туша незадачливого соискателя короны опрокинулась навзничь. Пожилой Корба де Ронтар в падении произвёл гораздо меньше шума, а Амори из Рокфиксада медленно оседал, из последних сил цепляясь за край стола — стрелок чуть-чуть промахнулся, болт вошёл Амори в кадык. Кто-то вскрикнул, кто-то вскочил, панически шаря глазами по тёмным отдушинам под потолком и по привычке хватаясь за бесполезное оружие. Тьерри мог поклясться, что на миг его отец поддался всеобщей панике — Бертран не знал о подготовленной ловушке, о затаившихся стрелках, ожидавших знака.

— Я передумал, — сказал Транкавель-средний, и теперь в его голосе отчётливо звучала сталь. Каждое слово падало, как кузнечный молот на наковальню. — Я посмотрел на этих людей, дерзнувших назвать себя наследниками священной короны Меровингов, и душа моя преисполнилась омерзения. Ибо не может править Францией мерзавец, запятнавший себя изменой своему сюзерену — а то, что они только что совершили, называется именно так. Но я сдержал слово — требующий более прочих да получит первым то, что заслужил. И я был милосерден, ибо в моей воле было предать их смерти куда более жестокой. Теперь я спрашиваю остальных: есть ли среди вас такие, кто по-прежнему считает меня слабым, или мягкотелым, или недостаточно опытным? Если нет, то запомните навсегда: я, Тьерри де Транкавель, по праву наследовал трон Меровингов и никому не собираюсь его уступать. Те же, кто поможет мне отвоевать его у узурпатора, те, кто будет верен данной клятве и пойдёт со мною до конца, на победу или на смерть — тем полной мерой воздастся по делам их, и не будет никого, кто превзойдёт их в славе и доблести.

Он умолк в ожидании. Вельможи сидели, приходя в себя и нерешительно переглядываясь, и тут с дальнего конца стола послышался скрипучий смех. Роже Ластурский, всё ещё усмехаясь, выбирался из-за стола.

— Мальчик далеко пойдёт, — он опустился перед Тьерри на правое колено, склоняя седую голову в знак покорности. — И я пойду за вами… мой король.

Роже де Кабар был первым. За ним последовали остальные. Один за другим лангедокские вельможи опускались на колени, вкладывая свои руки в руки молодого господина, подтверждая вассальную клятву — оммаж, признавая безусловную власть своего сюзерена.

Бертран де Транкавель, позабыв встать, глядел на сына так, словно увидел его впервые.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Болотная страна

16 — 17 октября,

в течение дня.

Завершался третий день путешествия по старой римской дороге — против ожиданий, до неприличия благополучного и спокойного. Мессир Гай даже начал ощущать себя на редкость важной персоной, странствующей под бдительной охраной и могущей не опасаться дорожных неурядиц. Никаких признаков погони не замечалось, зато в крохотной прибрежной деревушке под названием Ле-Кана обнаружились следы преследуемых. Джейль и его отряд миновали посёлок ровно сутки тому, оставив на память о себе трёх брошенных лошадей, страдавших жестокими коликами. Как уверяли поселяне, стоило пришлецам уехать, животные немедля пришли в себя, взбодрились и обрели новых хозяев в лице местных жителей.

Франческо попытался узнать, имеются ли дальше по дороге ещё какие-нибудь поселения, но полученные ответы звучали однообразно — кроме городка Монпелье и гавани в Сете, до самой Роны никто не живёт. Но в маленькой, открытой всем ветрам гавани редко кто решается зимовать — налетит шквал, и поминай, как назывался твой корабль. Надежда подрядить там какую посудину до Сицилии невелика, так что ехать вам прямиком до Роны и стоящего на ней Арля. Да, и непременно пошарьте у пределов Камарга, может, наткнётесь на какого охотника, чтобы провёл вас до Реки. Сами не суйтесь — опасно. От дороги там давно остались одни воспоминания да порушенная насыпь.

— Что такое «Камарг»? — заинтересовался звучным названием сэр Гисборн. — Какой-то большой здешний лес?

Ответил Лоррейн, похоже, изучивший здешние края вдоль и поперёк:

— Не лес. Камарг — земля болот. При впадении в море Рона распадается на великое множество рукавов. Там всё поросло камышом и дикими травами, это раздолье для четвероногой и пернатой животности, однако люди в Камарге селиться не решаются. Слишком уж много там происходит… всякого, — он коротко улыбнулся каким-то своим мыслям. — Кое-кто говорит, будто там обосновалась вся нежить и небыль, вытесненная людьми. Другие уверяют — это просто огромные заболоченные земли, раскинувшиеся на много лиг. Там легко заблудиться и пропасть, легко увидеть нечто несуществующее…

— И мы пойдём через эти болота? — влез прислушивавшийся к разговору Реми д'Алье.

— Почему бы и нет? — дёрнул плечом Лоррейн. — Нам даже проводник не понадобится — я бывал там и знаю надёжные тропы. Через день-другой выберемся к берегам Роны. Около Арля есть большая переправа с паромами, а за Рекой дороги не в пример лучше камаргских тропинок.

На том пересуды о таинственном Камарге завершились. Мессир Сабортеза и его братья по Ордену не высказывали никакого беспокойства по поводу дальнейшего пути, и их подопечным оставалось только положиться на своих покровителей. Задерживаться в Ле-Кане братья Ордена не пожелали, и отряд продолжал путь до наступления сумерек, разбив лагерь на макушке пологого холма, заросшего шелестящим пожухлым ковылём. Как обычно, развели два костерка: храмовники упрямо держались особняком, всем видом показывая — хотя мы вас охраняем, но более иметь с вами ничего общего не желаем. Подопечным даже не доверили стоять в дозорах по ночам, вежливо, но непреклонно попросив не вмешиваться.

— Говоря по простому, не путайтесь под ногами, — желчно высказался Дугал, тут же указав на светлую сторону: — Вот и замечательно, пусть маются ночь напролёт. А мы спать будем.

Но нынешним вечером шотландец почему-то не спешил последовать собственному заявлению. Все разошлись, а он и Гай почти ещё долго сидели у огня, прикидывая, удастся ли им в назначенный срок добраться до Константинополя и что сейчас поделывает в Мессине крестоносное воинство. Из темноты беззвучно возник отлучавшийся куда-то Лоррейн, бесцеремонно плюхнулся подле костерка и замурлыкал себе под нос — поначалу тихонько, затем погромче, подыгрывая себе на неизменно болтавшейся у него за спиной виоле. Инструмент, насколько разбирался в этом деле сэр Гай, прожил долгую и бурную жизнь — округлые бока в трещинах облупившегося лака и тёмных разводах, медные колки потускнели, а струны давно нуждались в замене. Утраченная виола Франческо — о которой итальянец безутешно страдал вот уже который день — была не в пример красивее.

Но для Лоррейна состояние инструмента не имело значения — он и с единственной оставшейся струной мог бы заставить слушателей рыдать или смеяться, как ему заблагорассудится. Сегодня ему взбрело в голову поразить попутчиков своим умением на лету складывать песни об их будущем, и вскоре он добился желаемого: милорд Гисборн пребывал в безграничном изумлении, зато Мак-Лауд почему-то разозлился. Из обиталища Франческо и Реми никто не появился. Умаявшаяся за день парочка то ли дрыхла без задних ног, то ли предпочитала остаться незримыми свидетелями.

Над моею землёй пепел вместо дождей, Тишина над страною, где нету людей, Всё погибло в бессмысленной битве вождей — Только я обречён на скитанья… Не простилась со мною дружина моя, И никто не омыл, не оплакал меня, Но я знаю — должна отыскаться земля, Где окончится срок наказанья…

Мрачная нордическая баллада звучала на непривычном для здешних краёв наречии — грубоватом старом диалекте норманнов, нынче облагороженном латынью и превратившимся в привычный норманно-франкский. Гая весьма поразило, что Лоррейн откуда-то знает этот полузабытый язык, на котором он, уроженец Британии, понимал едва ли два слова из трёх. Мак-Лауд в ожидании конца длинной баллады нетерпеливо ёрзал на своём седалище и заговорил, как только смолк последний аккорд.

— Ты к чему это клонишь? Что мне вскоре нужно будет податься на Север? Или вся моя жизнь пройдёт в бесконечных метаниях по миру? Доброе пророчество, ничего не скажешь…

— Истина редко бывает доброй. Что же до скрытого смысла, так тебе лучше знать, — Лоррейн аккуратно прижал ладонью дрожащие струны, приглушая звук. — Я рассказываю только о том, что ты представляешь из себя здесь и сейчас.

— Ну, порадовал, — раздражённо хрюкнул кельт, заталкивая глубже в костёр откатившееся полено. — А вот про него, — он небрежно ткнул большим пальцем в сторону сэра Гисборна, — можешь чего-нибудь поведать?

Бродяга изучающе покосился на англичанина, и ответил уже на гортанном провансальском диалекте, изысканном языке поэтов и влюблённых:

И снова бой, и снова звуки рога Зовут короне верные войска, И серой лентой упадёт дорога, Пройти которую ты должен до конца; И с ветром споря, и с волной сражаясь, Уйдёт корабль на поиски страны, Где наша радость, боль, наш гнев и жалость Сметут унынья горестные дни…

Гай в растерянности захлопал глазами. За минувший месяц он уже почти свыкся с мыслью о том, что в здешних краях чудеса творятся сами собой, составляя неотъемлемую и привычную часть жизни — как, должно быть, всевозможные дивности озаряли людское бытие во времена Артура и Мерлина. Но услышать предсказание, относящееся к собственной судьбе… И как его прикажете истолковать? Доброе это предзнаменование или злое? Какую дорогу имеет в виду Лоррейн, какую страну — Палестину, куда он стремится? Или какую-то допрежь неведомую землю?

— А, ну тут всё просто, — ухмыльнулся Мак-Лауд. Советовать другому, как водится, проще, чем решать за себя. — Битва, дорога, корабль, покой души в конце. Плыть тебе, Гай, в Святую Землю. Это я тебе без всяких гадателей могу напророчить.

— Зато песня красивая. А вот для меня петь не нужно, Лоррейн, — прошелестело за левым плечом. Из своей палатки выбралась разбуженная голосами мистрисс Изабель. Девица осторожно присела на накрытое конской попоной бревно — в благопристойном отдалении от мужчин. Просторный тёмный плащ, в который она закуталась, сделал её похожей на ожившую тень с бледным овалом лица. — Предсказания будущего отнимают уверенность, вы знаете об этом? Они всегда туманны, и чем больше ты пытаешься проникнуть в их смысл, тем сильнее твоё беспокойство… Нет уж, я предпочитаю разумный расчёт сомнительному знанию. А неприятности или, наоборот, нечаянные радости… что ж, в жизни всегда есть место сюрпризам, она от этого только лучше, верно, певец?

— Человек предполагает, Бог располагает, — учтиво поклонился бродяга. — Миледи умна. Что же тогда желает послушать миледи?..

— Вот вместо того, чтобы пугать нас своими небылицами и строить глазки этой рыжей чертовке, растолковал бы просто и понятно, кто ты сам такой будешь. Мы тут о тебе столько всего наслушались, что уж и запутались — чему верить, чему нет, — внезапно бухнул Мак-Лауд и, похоже, сам несколько струхнул от вырвавшихся слов.

Лоррейн не высказал ни удивления, ни возмущения подобной просьбой, только задумчиво склонил голову набок.

— Я не знаю, — спокойно ответил он. — Забыл. Помню только, что уже говорил о себе — много раз, у многих костров и во многих домах. Меня слушали, иногда сочувствовали, иногда не верили. Потом люди уходили, а я оставался. Иногда я думаю — может, правы те, кто называет меня сумасшедшим? Может, я всё выдумал или мне это кажется? Но я помню, как мои знакомцы рождались на свет, росли, взрослели, заводили собственных детей и умирали — а я оставался прежним. Помню эту дорогу людной и оживлённой. Помню теперешние города с другими именами, леса на месте нынешних столиц. Не помню только, были ли у меня родители? Дом? Может, моя жизнь — это проклятие? Дар свыше? Наказание за проступок, совершённый в прошлом? А может, испытание, которое я должен пройти и получить награду? Раньше я постоянно размышлял об этом, потом перестал. Я просто живу. День за днём, смотря, как лето сменяется осенью, а осень — зимой. Мне нравится этот край. Иногда мне верится — я в ответе за него. Я пытаюсь вмешаться, но из этого редко что получается. Порой я вижу нити, соединяющие людей, вижу гобелен будущего, сотканный из этих нитей, и зияющие прорехи, оставленные в нём. Мне бы хотелось их залатать, но я не знаю способа. Кажется, знал раньше, но потом забыл. Люди говорят: я предвещаю беду. Мне бы и хотелось поведать им что-нибудь хорошее, да только я не вижу его…

— Тяжко быть провидцем, — вполне искренне посочувствовал шотландец. — Никто не понимает и не ценит, зато все настойчиво требуют ответов.

— Я не провидец, — сделал отрицательный жест Лоррейн. — Я… Я просто позабыл, кто я такой и зачем здесь. Но вы спрашивайте, если хотите. Когда меня спрашивают, я иногда что-то вспоминаю.

— Зачем ты сказал нам в Муассаке эти странные слова, как их… lapis exillis? — решился задать вопрос Гай. — А потом приходил в Ренн и пел о погибшем городе Альби?..

— Потому что Альби скоро умрёт, — убеждённо заявил Лоррейн. — И не только он. Падут Тулуза, Каркассон, Нарбон, все замки и города. Мой цветущий край станет пустыней. Я вижу это — столь ясно, как люди видят приближающуюся грозу или начинающийся шторм, хочу помешать, но…

— Но не знаешь, как, — завершила фразу Изабель. Бродячий певец сокрушённо развёл руками:

— Верно, не знаю. Мне показалось, вы сможете мне помочь. Вас сюда никто не звал, вы оказались в наших землях по совершенной случайности — как горсть песчинок в жерновах. Или вас размелет в прах, или жёрнов остановится.

«Кое-кто уже называл нас песком, угодившим во внутренность мельницы, — припомнил англичанин. — И этот туда же… Интересно, они знакомы друг с другом — Лоррейн и мессир де Гонтар? Враждуют они или соблюдают некое перемирие? Как вообще доброму христианину должно относиться к такому созданию, как Лоррейн? Считать ли его Господним творением — весьма своеобразным, но творением? Или он — некий уцелевший пережиток тёмных языческих веков, который необходимо стереть с лика земли? Почему в жизни всё настолько сложно?»

Поразмыслив, сэр Гисборн успокоил себя здравым соображением: сколько раз он слышал от священников, якобы всё в мире творится по воле Господней? Раз Лоррейн живёт на этой земле, значит, Господу это угодно. С другой стороны, терпит же Всевышний существование таких чудовищ, как Рамон де Транкавель… или де Гонтар. Кстати, вот и подходящий случай спросить:

— Лоррейн, а ты знаешь такого… э-э… человека — де Гонтара?

Лоррейн помолчал, прежде чем ответить любопытствующему Гаю. Когда же бродяга заговорил, его речь, прежде лившаяся гладко и легко, стала скованной и медленной:

— Знаю. Он… Наверное, я должен считать его своим врагом, но в чём причина нашей вражды?.. Я редко приношу в мир что-нибудь хорошее, но и он — тоже. Там, где он появляется, людские души становятся похожими на отравленные колодцы — вода есть, а пить её нельзя… Он не пускает меня в Ренн, и я пробираюсь туда тайком, а ведь когда-то… Когда-то Ренн был моим домом, моей защитой и опорой — или я обманываю себя?.. — хрипловатый голос упал до еле различимого шёпота. — Он осквернил надежду, доверенную мне, а я не смог ему помешать…

— Доверенную кем? — немедля встряла мистрисс Уэстмор, но вразумительного ответа не получила — Лоррейн вновь склонился над замолчавшей виолой, бросив в ночь обрывок неоконченной мелодии.

Там на площадях и монах, и вор Из единой братины пьют вино, Там с душою плоть развязали спор, Там любовь с аскезой слились в одно. Затканный гербами, струится шёлк — Золочёный крест и червлёный лев; Там вернее клятв и закона — долг, Там Господь любимей, чем лица дев. В железе оков и в неволе плена Пред нею одной склоняю колена — Terra Mea… Там ковалась вера моя, как сталь, Там моя земля — терра Провансаль…

— Какова она, твоя вера? — заговорил в наступившей тишине Дугал. — Ты христианин? Или этот… как их там называл Франческо — из отступников со своей особой религией? Ты не бойся, мы никому не скажем — слово даю. А не хочешь — не отвечай.

— Я и не боюсь. Просто как-то не задумывался об этом, — легкомысленно пожал плечами Лоррейн. — Я хожу в церковь, когда там случаются большие праздники — на Рождество, в Троицын день. Порой меня прогоняют, порой разрешают остаться. Я знаю молитвы — на языке Рима и на здешнем наречии. Правда, никогда не исповедуюсь. Не могу понять, какой из моих поступков есть грех, а какой — нет. Достаточно этого, чтобы считаться христианином, как думаешь?

— Понятия не имею, ибо давно пребываю закоренелым грешником — по собственному выбору и желанию, — ответствовал шотландец и поднялся с бревна. — Вы, ежели хотите, сидите дальше, а с меня довольно умных разговоров ни о чём. Завтра Сабортеза опять погонит нас в путь ни свет, ни заря. Лоррейн, далеко ещё до этих ваших болот?

— Завтра днём вы их увидите, — посулил бродяга и в задумчивости протянул: — Почему-то мне кажется, что вы очень скоро наткнётесь на своего ускользающего беглеца… которого прямо-таки преследуют неприятности. Изрядные неприятности, должен заметить.

Лоррейн загадочно и не без самодовольства ухмыльнулся, погладив виолу по выпуклому боку.

— А погоня? — как всегда, насущные вопросы занимали Изабель более прочих.

— Близится, — прислушавшись к посвисту ветра и тявканью лисиц в холмах, заявил певец. — И даже быстрее, чем я ожидал. Но мы улизнём от них. Непременно улизнём.

* * *

Область южной Франции, именуемая звонким словом «Камарг», имела весьма размытые границы, и путники не сразу поняли, что уже находятся в пределах Страны Болот. Поначалу Виа Валерия постепенно удалилась от побережья. К солоноватому аромату моря примешался целый букет не слишком приятных новых запахов — тины, гниющей травы и застоявшейся воды. От римского тракта то и дело убегали в сторону тропки, покрытые хрустящей коркой застывшей соли. Засушливые холмы в зарослях вереска и дрока сменились протяжёнными ложбинами, в которых весело поблёскивали соединяющиеся друг с другом озёрца. Шелестел желтеющий камыш: целое море качающихся под ветром и стучащих друг о друга тонких стеблей с узкими поникшими листьями. Как и говорил Лоррейн, здесь было царство летающей и бегающей по земле живности — то и дело с обочины дороги или с поверхности озера с шумом и плеском взвивался очередной птичий выводок. Гай распознал стайку улетающих серых цапель и чёрно-белых аистов, но прочие крылатые обитатели Камарга были ему совершенно незнакомы. Птицы щеголяли окраской всех цветов радуги, орали из-под каждого куста и деревца, качались на ветвях, бегали по мелководью и почти не пугались проезжающих мимо всадников.

Там и тут по болоту степенно бродили голенастые птицы с оперением нежнейшего розового цвета, видом и повадкой схожие с крупными цаплями. Время от времени их тяжёлые кривые клювы стремительно выхватывали из воды какую-то птичью снедь. Красота и изящество этих созданий околдовали даже не склонного к сентиментальности Гая, а Франческо, улучив минутку, поинтересовался у девицы Уэстмор:

— Как называются такие птицы, монна Изабелла?

— Фламинго, — отвечала всезнающая англичанка. — Они прилетают сюда кормиться с юга, из Мавритании. Здешние болота — настоящий рай для птиц.

— Сara mia, какие они красивые, — восхищённо выдохнул юноша. — У ангелов Божьих крылья, должно быть, похожего цвета!

— Вовсе нет, — рассеянно откликнулся Лоррейн, обозревая окрестности. — Крылья посланников Его белые, как у чаек, с отливом в серебро, и не отбрасывают тени…

Наградой бродяге за столь удивительное замечание стали изумлённые взгляды всех без исключения спутников, даже Сабортеза недоумённо скосился через плечо. Грубый Мак-Лауд прочистил горло:

— Интересно знать, каковы эти гуси на вкус, ежели запечь их в глине? Птичка с виду упитанная, а я жрать хочу — околеваю! Может, подстрелим парочку к ужину, а?

— Мессир Дугал, у вас что, все мысли только о еде?! — громко возмутилась Бланка. Насквозь прозаический возглас шотландца вмиг разрушил в её глазах всё волшебное очарование места. — Не человек, а ходячий желудок какой-то! Сказано же в Писании: «не хлебом единым жив человек»…

— …не хлебом единым, истинно так, — подхватил Дугал, кивая, — но ещё добрым вином, жареным мясом, вкусным сыром и, разумеется, Божьим словом. Последнее особенно хорошо после сытной трапезы. Верно говорю, Гай? Вот и сэр рыцарь со мной согласен!

Дорога меж тем становилась всё хуже и хуже. Многочисленные растения вывернули из земли уложенные по нитке известняковые плиты, и лошади постоянно спотыкались. Там, где тракт спускался в низины, его покрывала вода глубиной не меньше десяти дюймов, а опавшие листья и увядшие водоросли превращали дорогу в непроходимую трясину. То и дело путь прорезали канавы и овражки с небрежно перекинутыми через них гнилыми мостками, не способными выдержать даже вес самого лёгкого человека в отряде. Приходилось всякий раз вылезать из сёдел и переводить лошадей на другую сторону. Спустя пару часов все измазались по уши, Дугалу его собственный жеребец наступил на ногу, Изабель неосмотрительно ухнула в промоину, а мессир Сабортеза, забыв об обете смирения, посылал в спину самозваному проводнику убийственные взгляды. Гай окончательно утратил представление, в каком направлении они движутся — на север, на юг или вообще ходят кругами?

Лоррейну единственному были нипочём все передряги: его старая кобыла целеустремлённо трусила вперёд, пофыркивая и отмахиваясь хвостом от последних оводов. С подёрнутого рябью облаков неба тусклой монеткой светило октябрьское солнце, и маленький отряд шаг за шагом продвигался по болотной стране.

Продвигался до тех пор, пока Лоррейн не натянул поводья, останавливая свою дряхлую животину, и невозмутимо изрёк:

— Всё.

— В каком смысле — «всё»? — раздражённо бросил Мак-Лауд.

— Всё, приехали, — беспечно разъяснил бродяга. — Люди, которых вы преследуете, находятся во-он за тем холмом, — он указал направление. — Можете сходить и полюбоваться. Или изловить их — вы же этого добивались?

Сообщение о том, что до добычи рукой подать, мигом подняло всем настроение. Сабортеза рявкнул на своих, окинул местность оценивающим оком, составляя в уме план грядущей маленькой кампании и начал распоряжаться.

Франческо, Лоррейну, Изабель и Реми (символизировавшим собой обоз, женщин, детей и прочих неспособных защитить себя личностей) предстояло вместе с заводными лошадями укрыться в тамарисковых зарослях, ни во что не встревать и терпеливо ждать исхода сражения. Гая и Дугала сервент Ордена Храма с величайшим неудовольствием призвал под свои знамёна, поручив им вместе с двумя своими подчинёнными занять выгодную позицию на макушке холма, дабы оттуда обрушиться на противника. Сам мессир Сабортеза с четырьмя оставшимися рыцарями намеревался пойти в обход, перекрыв Джейлю и его людям пути к возможному отступлению вглубь болот либо по остаткам насыпи Виа Валерии.

Тактические приготовления и стратегические размещения оказались излишними. Отправленный на разведку брат Ордена вернулся, с ухмылкой сообщив: преследуемый и его спутники, числом семеро, поддались искушению проехать через безобидную с виду полянку — коварно скрывавшую под зарослями неглубокое, но вязкое болотце. Теперь они барахтались в трясине, пытаясь вытащить бьющихся лошадей на твёрдую почву, спасая поклажу и на чём свет стоит кляня друг друга. Растревоженные шумом и столь бесцеремонным вторжением в их жизнь птицы с воплями кружили над угодившими в беду людьми, добавляя паники.

— Господь услышал наши мольбы, — на редкость благочестиво высказался Мак-Лауд. — Теперь бы Он ещё шепнул своим верным слугам одну полезную мысль… О том, что Джейлю вовсе незачем покидать сии гостеприимные хляби.

Но Всевышний и представлявшие его на грешной земле братья Ордена Храма рассудили по-иному. Выслушав лазутчика, Сабортеза пошевелил длинными седыми усами, хмыкнул и жестом распорядился сменить приготовленные к бою мечи на болтавшиеся до того в чехлах за сёдлами арбалеты.

Месть порой бывает до чрезвычайности сладкой. Джейль угодил в такую же мышеловку, какую сам несколько дней назад старательно готовил для четырёх ничего не подозревающих путников. Ему на голову свалились взявшиеся неведомо откуда противники, захватившие заведомо выигрышное положение. Сопротивление не имеет смысла, да оно и невозможно — много ли навоюешь, стоя по колено в вязкой податливой жиже, постепенно проседающей под ногами?

Но Джейль продолжал храбриться, даже когда мессир Сабортеза громогласно потребовал от изловленных поднять руки и сдаться на милость Господню. Предполагаемый византийский конфидент оглядел рыцарей Храма, изрядно утративших первоначальный блеск и лоск, с коим они отправлялись в дорогу, и язвительно осведомился: что, собственно, тут происходит, и с кем он имеет дело? Неужели казна прославленного Ордена Храма настолько оскудела, что братья добывают средства к существованию грабежом? А если тут не грабёж, то не потрудится ли кто-нибудь объяснить, чем он, шевалье Ральф Джейль, вызвал подобную немилость Ордена? Кстати, он предпочёл бы выслушивать объяснения, стоя на твёрдой земле, а не утопая в хлябях.

— А я-то надеялся, они любезно покрошат их всех, заберут поклажу и проводят нас до Марселя, — горестно вздохнул шотландец. — Не повезло. Значит, магистр нам не поверил. Сейчас начнутся долгие разговоры, что да как… Сражение отменяется, а жаль.

— Тебе бы только прикончить кого-нибудь, — фыркнул сэр Гисборн, понимая, что компаньон прав. Отряду Джейля милостиво позволили выбраться из трясины на сухой склон холма и даже помогли вытащить увязших лошадей. Приунывших наёмников деловито обезоружили, согнали в маленькую тесную кучку и принялись перетряхивать скарб пленных. Сабортеза тем временем растолковывал Джейлю, что сие вовсе не грабёж, а поиск доказательств, уличающих оного Ральфа Джейля в нанесении ущерба королевству Английскому. Задержание произведено согласно приказанию его светлости командора Ордена Храма, главы прецептории Безье. Магистр же отдал такой приказ, ибо получил от некоего лица весьма подозрительные сведения касательно шевалье Джейля. Как имя этого лица? А вон оно стоит, собственной персоной.

Остававшиеся не у дел сэр Гисборн и Дугал наконец смогли подойти ближе. Узрев и узнав Мак-Лауда, Джейль, до того державшийся безукоризненно и слушавший Сабортезу с откровенным недоверием, переменился в лице, издал какой-то утробный животный звук и яростно завопил:

— Ты!.. Да будь ты проклят, я же убил тебя!..

— О чём это он? — недоумённо скосился на шотландца старый рыцарь.

— Понятия не имею, — скроил невинную физиономию Дугал. — Может, путает с кем-то?

— Ты сдох! Сдох и гниёшь в могиле, где тебе самое место!.. — продолжал бесноваться Джейль.

— Ну-ка угомонитесь, — ворчливо приказал мессир Сабортеза. — Господа, идите сюда, взгляните. Вот это вы потеряли?

На куске холста выстроились в ряд, мутно отсвечивая на солнце бронзовыми накладками и лакированными боками, вместительные сундучки из морёного кедра.

«У нас отобрали всего три, почему же теперь их стало пять?» — сэр Гай вовремя прикусил язык, чтобы не брякнуть лишнего. Джейлю каким-то образом удалось прибрать к рукам весь пропавший архив! Стало быть, всё подтверждается — сей уроженец Нормандии или Аквитании трудится на хитроумных интриганов из Константинополя! Вот ведь сволочь и проходимец, а корчит из себя приличного человека!

— Ключи есть? — осведомился рыцарь Ордена. — Надо бы глянуть, что внутри.

— Вы об этом пожалеете, — зло прошипел мессир Ральф. — Не знаю, какой ложью вас опутали эти люди, но имейте в виду: если попытаетесь коснуться сундуков, вы будете иметь дело не со мной, а с госпожой Элеонорой Аквитанской, королевой Англии!

— Громко сказано, — кивнул мессир Сабортеза, когда у пленника иссякли угрозы. — А имеется ли у вас нечто более весомое, нежели громкие слова?

— Да! — рыкнул Джейль, явив на свет приснопамятный пергамент с печатями Элеоноры Пуату, объявляющий любое деяние предъявителя сего совершёнными во имя интересов английской короны. Сабортеза тщательно изучил документ, поколупал ногтем печать (сэр Гай и Мак-Лауд бессовестно подглядывали через его плечо) и настойчиво повторил вопрос:

— Так что в сундуках? Золото из королевской казны?

— Вот, нашлись! — явившийся подчинённый старого рыцаря помахивал в воздухе трофеем — двумя вычурного вида ключами, связанными кожаным шнурком.

— Открывайте, — распорядился Сабортеза. Джейль снова зашипел, точно гадюка с придавленным хвостом, но его не слушали. Замок щёлкнул, крышка откинулась, явив уже знакомые сэру Гисборну ровные ряды плотно уложенных пергаментных свитков, украшенных разнообразными печатями. Рыцарь Ордена достал первый попавшийся свиток, развернул… и недоумённо уставился на ровные строчки римских цифр, повествующих непонятно о чём.

— Это и есть ваше сокровище? — исполненный язвительности вопрос был обращён к Гаю и Дугалу. — Ворох исписанных телячьих шкурок?

Компаньоны переглянулись.

— Оно самое, — решительно заявил шотландец. — И, чтоб вы знали, это не просто исписанные шкурки. Это архив канцлера Британии, вздёрнутого в нынешнем августе за мздоимство и казнокрадство. Они его похитили и намеревались увести в Константинополь, чтобы оттуда вредить всем странам Европы и не дать начаться Крестовому походу! — обличающий перст указывал на мессира Ральфа. Тот ожидал чего угодно, только не подобного клеветнического выпада, и сгоряча не придумал ничего лучшего, как заорать в ответ:

— Значит, я продался Константинополю?! Да вы на него посмотрите! Лжец и отродье лжеца! Он же как шлюха — готов верно служить любому, кто заплатит подороже! Кстати, где прячется рыжая стерва? Сколько она тебе пообещала? Расспросите её, да расспросите хорошенько!..

Гай, успевший за время пути досконально изучить нрав попутчика, приготовился к неизбежной драке, но Мак-Лауд только выразительно развёл руками:

— Видите? Этот человек готов обвинять всех и каждого, лишь бы уцелеть самому. Сейчас он скажет, что вы грабители, укравшие где-то одеяния рыцарей Ордена Храма. А сам он чист пред Богом и людьми, аки голубь, и спешит на Сицилию, дабы доставить сей драгоценный груз мадам Элеоноре.

— Да, на Сицилию!.. — в запальчивости выкрикнул мессир Ральф, запоздало поняв, что совершает ошибку, создавая у рыцарей Ордена не самое благоприятное впечатление о себе. Шотландец хотел добавить что-то ещё, дабы окончательно уничтожить противника, но отвлёкся — подчинённый мессира Сабортезы как раз открыл второй сундук. Содержимое выглядело более интригующе: помимо свитков, здесь лежала резная шкатулка и некий небольшой предмет, тщательно обмотанный холстиной и перевязанный шнурком.

— Эт-то ещё что такое? — удивлённо прищурился старый рыцарь, размотав ткань. В его руках оказалась странная вещь: крестовина тяжёлого двуручного меча, поблёскивающая воронёной сталью и украшенная парой извивающихся змей. Венчало рукоять тяжёлое стальное яблоко с россыпью маленьких, тускло поблёскивающих чёрных камней.

Гай помнил, какой тяжёлой кажется эта штуковина и как холодит ладонь — не привычным холодом рукотворного железа, но обжигающим прикосновением вечного льда. Трофей Мак-Лауда, оставшийся после боя с призрачным воителем-слуа. Шотландец упрямо таскал его с собой, несмотря на предостережения Франческо — мол, подобный зловещий талисман приносит только несчастье. Обыскивая захваченных подле Ренна пленников, подручные Джейля прихватили и диковинную рукоять без лезвия. Мессир Ральф, к коему она попала, зачем-то положил её в сундук с архивом — чтобы не потерялась, что ли?

Мессир Сабортеза, хмурясь, вертел загадочный предмет так и эдак. Мак-Лауд явственно боролся с желанием крикнуть «Это моё!», но следующее действие старого брата Ордена оказалось для всех полнейшей неожиданностью — он вдруг широко размахнулся и швырнул рукоять в болото. Крестовина описала в воздухе длинную пологую дугу и плюхнулась среди тростника, спугнув панически закрякавших уток.

— Экая мерзость, — Сабортеза брезгливо вытер руку о полу своего одеяния и строго глянул на удивлённого Ральфа. — Негоже доброму христианину владеть столь богопротивной вещью, совсем негоже. Откуда вы её взяли?

— Нашли, — опешил шевалье Джейль. — Среди его имущества, — он поспешно указал на Мак-Лауда, прикидывавшегося, будто его здесь вовсе нет.

— А у вас она откуда? — мгновенно похолодевшим тоном дотошного следователя Inquisitio потребовал ответа рыцарь Ордена. — В канаве подобрали?

— Да врёт он всё! — очень натурально возмутился шотландец. — Первый раз вижу эту штуку! Понятия не имею, что это такое!

— Так. Оба хороши, как я погляжу, — мессир Сабортеза на манер жезла полководца отмахнул зажатым в кулаке свёрнутым пергаментом. — Я всего лишь скромный воитель Ордена, мне и недосуг, и не по чину разбираться, кто прав, а кто виноват. К счастью, его светлость магистр д'Альби подозревал, что вы многое недоговариваете, и снабдил меня необходимыми указаниями как раз на подобный случай.

Равнодушно-благожелательное отношение, коим рыцарь Ордена доселе удостаивал оказавшихся под его началом подопечных, враз сменилось холодной отчуждённостью должностного лица «при исполнении».

— Если содержимое этих ящиков и вправду столь ценно, — Сабортеза пнул ближайший сундук носком заляпанного мокрой травой сапога, — то мой долг и повеление моего магистра запрещают мне доверять их безвестным проходимцам. Вдобавок таскающим с собой вещи, отмеченные диавольской печатью. Я забираю бумаги в Безье.

— По какому праву?! — взвизгнул Ральф.

— Только попробуйте, — объединившись со своим противником, угрожающе произнёс шотландец, многозначительно огладив рукоять клейморы.

— И не только бумаги, но и сопровождающих лиц, — пропустив угрозы мимо ушей, отчеканил верный сервент Ордена. — Вы все должны вернуться в Безье, — взмахом руки он включил в своё ёмкое определение и подчинённых Джейля, и растерянного Гая, и остававшихся за холмами девушек вкупе с Франческо и Лоррейном. — Для подробного выяснения, кто кому служит, кто чей конфидент и как в ваших руках оказался архив английского канцлера. Думаю, епископ нашей провинции, его святейшество Олиба, тоже пожелает задать вам пару вопросов. В случае сопротивления я имею приказ применить силу.

Шестеро храмовников, редким полукольцом окруживших поляну, не опускали арбалетов.

«Проклятье! — подумал Гай, прожигая старого служаку яростным взглядом. — Кажется, у нас серьёзные осложнения! Конечно, следовало ожидать подвоха с самого начала, магистр всё же не столь легковерен… но я надеялся, сам не знаю почему… А, провались оно всё! А всё из-за распрей Дугала с Джейлем и его нежелания расстаться с проклятой штуковиной!»

— Господин Сабортеза, давайте же поговорим разумно!.. — в отчаяньи воззвал Гай, понимая, что собравшиеся совершенно не настроены прислушиваться к голосу здравого смысла. Мак-Лауд в ярости, ибо желанная добыча уходит из рук, и вполне способен затеять драку с рыцарями Ордена. Джейль тоже в ярости, ибо раскрыт и вряд ли сможет когда-нибудь выбраться за пределы прецептории Безье. Сабортеза и его подчинённые — образцовые служаки, они скорее умрут, чем нарушат отданный магистром приказ. Количество «игроков», считая наёмников Джейля и не считая «обоз», примерно равное. А значит — интересная ситуация, когда ни одна из сторон не имеет решающего преимущества. В шахматах такое положение называется «пат». В реальности же такой «пат» означал, что под конец, случись драка, мало кто останется в живых.

Прочие вольные и невольные участники действа на болотах навострили уши. Заинтересованность подчинённых мессира Ральфа была вполне ясна. Болота — место надёжное, столкнул тела в ближайшее озерцо и поминай, как звали грешную душу. Скользкий уже давно потихоньку перемещался в сторону спасительных камышей. Рыцари Ордена в своём снисходительном милосердии позволили пленным усесться на сухом склоне, а согнанные в маленький табун лошади обеспечивали надёжное прикрытие. Бросаться на выручку вожаку Скользкий не собирался, рассчитывая одним хорошим рывком достичь густых зарослей, отбежать подальше и затаиться. Собак у храмовников нет, пустить по следам некого, а скакать по здешним дебрям на лошади — только шею свернуть. Спор между мессиром Джейлем, внезапно воскресшим из мёртвых лохматым верзилой и свалившимися неведомо откуда рыцарями Храма приобрёл опасное направление. Речь уже шла о принудительном возвращении в Безье, куда Скользкий совершенно не собирался. Он хотел только одного — удрать, выбраться из этого треклятого болотистого Камарга!..

* * *

— Что-то долго они возятся, — в третий раз за последние четверть часа заметила мистрисс Изабель. Рыжая девица заметно волновалась: без необходимости проверяла застёжки лошадиной сбруи, подтягивала ремни на седельных сумах и постоянно косилась в сторону холма, где исчезли храмовники. Лоррейн устроился на подгнившем стволе упавшей старой оливы и меланхолично насвистывал себе под нос, точно находился не посреди болот, а сидел за столом придорожного трактира. Франческо, решивший не покидать седла, держал поводья двух заводных лошадей и по привычке старался всех успокоить:

— Раз не слышно никаких криков — значит, всё в порядке.

— Тогда почему за нами никто не приезжает? — Изабель сорвала пучок травы и принялась рассеянно счищать комья грязи с сапожек. Довольно быстро это занятие ей прискучило, и она решительно заявила: — Я должна знать, что там творится! Гляну издалека, и сразу обратно.

— Монна Изабелла, мне будет спокойнее, если вы останетесь здесь, — девица Уэстмор уже порывалась съездить к месту событий, но пока Франческо удавалось убедить её не рисковать.

— Сам же говоришь — ни криков, ни лязга, — ворчливо заметила рыжая, но, хвала Господу, не тронулась с места.

Съёжившийся в комочек Реми зябко передёрнулся, обхватив себя за плечи руками. Ему не нравились болота. Вернее, перестали нравиться с момента, когда они вчетвером засели в шелестящих зарослях и приготовились к ожиданию. До того Камарг с его буйной растительной и животной жизнью до чрезвычайности занимал Реми д'Алье, постоянно отвлекавшегося, чтобы поглазеть по сторонам. Трудности пути через болотную страну оказались несколько преувеличенными, Реми наравне со всеми прыгал через канавы, вытаскивал увязших лошадей и не испытывал никаких тревог.

Но сейчас — сейчас что-то изменилось.

Близящийся вечер размывал краски осеннего дня, задёргивая окрестности клочьями призрачного тумана. Умолкли гомонившие весь день птицы, над землёй потекли шипящие струйки холодного воздуха. Реми подумал о неизбежной ночёвке в сердце Страны Болот, и скривился. Провести целую ночь среди шелестящих и скрадывающих любой звук камышей, не зная, кто там может бродить в темноте, под чьими ногами или лапами чавкает мокрая земля…

— Опасность, опасность! — Реми буквально подбросило вверх, рвущийся наружу вопль застрял в горле комком воздуха. Франческо от неожиданности чуть не вывалился из седла, в ладони Изабель неизвестно откуда возник узкий блестящий нож. — Опасность близко! Рядом!..

— Тише! — очнувшийся от своего забытья Лоррейн скатился с оливы. — Пригнитесь и замрите! Держите лошадей, ради всего святого, держите лошадей!

Голос бродяги звучал столь повелительно, что никто не стал перепрашивать или возражать. Невольные обитатели тамарисковых зарослей послушно затаили дыхание, закопавшись в колючие ветви и стараясь прикинуться неотъемлемой частью пейзажа.

Напророченная беда явилась во всей красе. Верховой отряд числом не менее двух или трёх десятков человек нёсся бодрой рысью, расплёскивая воду и вырванные с корнем водоросли. Возглавлял охотников за двуногой дичью огромный чёрный пёс, больше похожий на порождение ночного кошмара, чем на обычное животное.

Подле склона холма зверюга остановилась, утробно рявкнув. Прокатившийся над болотами и многократно усилившийся звук получился настолько жутким, что один из заводных коней притаившейся четвёрки заполошно заржал, вырвал поводья и ускакал, рванувшись напролом через кусты. Угольная тварь на миг повернула тяжёлую голову в сторону ненадёжного укрытия, от которого её отделяли сотни две шагов, и вгляделась.

— Что за мерзость?.. — прошипела мистрисс Уэстмор.

— Так вот почему я их так плохо слышал… — верный своей привычке, Лоррейн пропустил вопрос мимо ушей и обернулся к еле слышно постукивавшему зубами Реми: — Уезжай. Быстрее. Я попробую их отвлечь, но тебе нельзя задерживаться. Франческо, поезжай вместе с ней.

— Но как же… — начал было мессир Бернардоне. Лоррейн раздражённо щёлкнул пальцами, и Франческо ощутил, что больше не может издать ни единого звука.

— Не спорьте, ни о чём не спрашивайте, уходите. Изабель, ты тоже.

— Счас, разбежалась, — сварливым голосом базарной торговки откликнулась чопорная мистрисс Уэстмор. — Всё верно, пусть детки уберутся подальше. Для них тут опасно.

Лоррейн ничего не сказал, однако глянул на рыжую девицу с уважением. Вряд ли бродяга подозревал, что в душе мистрисс Уэстмор честит себя последними словами: ради чего ей вдруг взбрело в голову рискнуть жизнью? Ради больше не нуждающегося в её заботах Франческо и взбалмошной девчонки из Ренна? Ради призрачной надежды утереть нос соперникам и заполучить вожделенную добычу? Что-то в последние месяцы её ясные и чёткие взгляды на мир изрядно переменились: раньше она первой бросилась бы в кусты, использовав возникшую суматоху как возможность тихонько сделать свои делишки и ускользнуть никем не замеченной.

Тёмная масса прибывшего отряда тем временем замедлила своё продвижение, распадаясь на отдельные фигуры. Вояки спрыгивали на землю, беспечно бросая лошадей, вытаскивали оружие и устремлялись вверх по склону холма. Их расчёт был прост и ясен: кто бы ни одержал верх, люди Джейля или братья Ордена, сейчас они внезапно обрушатся на голову победителя. Предводитель отряда, будь то Рамон де Транкавель или кто-то иной, соображал вполне здраво.

Пятеро или шестеро верховых остались в сёдлах. Задержавшись и наскоро переговорив, они разъехались в стороны: кто-то погнал лошадь вверх по склону, остальные повернули в сторону тамарисковой рощи. Пёс, покрутившись на месте, устремился в обход холма, разъярённым кабаном проламываясь сквозь камыш.

— Езжайте! — прикрикнул на замешкавшуюся парочку Лоррейн, подхватывая и буквально забрасывая Реми на спину лошади. В отличие от встревоженного, но не испуганного итальянца, Реми казался готовым вот-вот впасть в панику. Расширенные глаза Бланки превратились в сплошные чёрные зрачки, она непрерывно бормотала что-то неразборчивое. Изабель подавила сильнейшее желание от души надавать вздорной девице оплеух. Втянула Франческо в свои игрища, а теперь ещё наладилась хлопнуться в обморок! — Держитесь чуть левее солнца, если повезёт — выскочите на тропу к Роне… Пошли, пошли!

Три человека, отделившиеся от прочих нападавших, находились где-то в сотне шагов, когда Франческо и Бланка покинули спасительные заросли. Преследователи немедля заторопили своих скакунов, а Изабель свирепо взглянула на стоявшего бок о бок с ней Лоррейна:

— Есть какие-нибудь идеи, умник?

— Поедем да потолкуем, — как ни в чём не бывало заявил бродяга. — Только не лезь в драку, пожалуйста.

— Кто, я? — наигранно возмутилась мистрисс Уэстмор. — Я благовоспитанная девушка и никогда в жизни…

— Беззащитная и до зубов вооружённая, — хмыкнул беловолосый.

Сказанное было сущей правдой. Замечательный стилет итальянской работы, крепившийся в ножнах на левой руке, у Изабель отобрали при обыске люди Джейля. Однако девица Уэстмор была весьма признательна недогляду храмовников, на чьей поварне она разжилась парочкой подходящих ножей. Ей всегда было спокойнее, когда под рукой имелось припрятанное оружие — пусть даже нож для разделки рыбы.

Приближающиеся преследователи оказались знакомыми до боли. С двумя из них Изабель не так давно столкнулась в подвалах замка Ренн-ле-Шато, оставив одному из них на долгую память свою метку в виде отрубленного уха. Третий тоже не нуждался в представлениях — Рамон де Транкавель собственной персоной. Несколько минувших дней явно были не лучшими в его жизни: первый рыцарь графства Редэ переступил рубеж, из-за которого нет возврата. Победившая тьма смотрела на мир его глазами, говорила его языком и заставляла совершать угодные себе поступки — а он так и не заметил, как это случилось.

— Ты?.. — без особого удивления осведомился Рамон, останавливаясь на краю тамарисковых зарослей. Изабель сочла, что наследник Ренна обращается к ней и уже готовилась выпалить подходящий язвительный ответ, но ошиблась. Рыжая девица совершенно не интересовала Рамона, он смотрел на Лоррейна. Бродяга пожал плечами:

— Рано или поздно кто-то должен был тебя остановить.

— Думаешь, тебе это по силам? — презрительно фыркнул Рамон. — Не льсти себе. Отойди и не встревай, проживёшь дольше. Хотя какая у тебя жизнь? Так, затянувшееся бытие к смерти.

— И рад бы, да не могу, — впервые Изабель увидела в руках Лоррейна оружие. И это было… удивительно.

Лоррейн плавно взмахнул рукой, сложив пальцы так, как если бы они сжимали рукоять меча, и спустя секунду меч появился на самом деле, словно бы соткавшись прямо из болотного воздуха. Девица Уэстмор могла поклясться спасением души, что мгновением назад этого клинка не было в помине — изящного узкого клинка с односторонней заточкой, чуть изогнутого к острию, с золочёной узорной чашкой, охватывающей рукоять.

— О, — удивлённо протянул Рамон. — Неплохой фокус. Я впечатлён.

Лоррейн крутанул кистью. Лёгкий меч со свистом выписал в воздухе восьмёрку.

— Ты не получишь ни девочку, ни её друга. Отступись.

— Я всегда получаю всё, что захочу, — ощерился старший сын правителя Редэ. — Твою жизнь. Жизнь вот этой рыжей стервы. Мою глупенькую сестрицу, вздумавшую убежать с каким-то отродьем. Кстати, — он небрежно кивнул своим спутникам, указав на Изабель, — поймайте её. Пусть позабавит нас нынешней ночью.

— Пожалел бы своих дружков, — елейным голоском пропела девушка, осторожным движением запуская руку под плащ и нащупывая костяную рукоятку. — Если они прикоснутся ко мне хоть пальцем, завтра ты сможешь выгодно продать их в гарем султана Саламанки. Причём обоих. Евнухами.

— Я тебе язык отрежу, — посулил Рамон. — Он тебе явно мешает. Взять её, кому говорю!

Спутники Рамона переглянулись, решая, кто опаснее: долговязая рыжая девчонка или собственный сюзерен. Гиллему де Бланшфору совершенно не улыбалось лишиться второго уха или ещё чего-нибудь жизненно важного. Он уже имел несчастье испытать на собственной шкуре, как ловко чокнутая англичанка умеет обращаться с холодной сталью.

— В конце концов, это всего лишь женщина, — буркнул Монтеро. — Что она может?

Де Транкавель-старший не стал дожидаться исполнения своего приказания. Выбросив из головы Изабель, он пришпорил коня и ринулся на Лоррейна, рассчитывая без труда расправиться с возомнившим о себе бродягой. Звякнули ударившиеся друг об друга клинки, но Изабель было не до поединка — собравшиеся с духом подручные Рамона двинулись в её сторону.

«Сами напросились», — успела подумать мистрисс Уэстмор, предпочитавшая без нужды не распространяться о своих талантах. Спрятанные под сукном плаща и доселе неподвижные кисти девушки ожили, совершая быстрые стремительные движения — схватить! прицелиться! метнуть!..

Всегда опережавший приятеля Монтеро д'А-Ниор и на тот свет успел первым, даже не успев понять, что за колючий предмет впился ему в горло. Второй нож поразил уже мёртвое тело, но Изабель предпочитала не рисковать. Украденные лезвия плохо подходили для метания, но у мистрисс Уэстмор была твёрдая рука и намерение какой угодно ценой выбраться из болот.

Увидев мешковато заваливающегося назад Монтеро, Гиллем де Бланшфор первый раз в жизни принял точное и верное решение: натянул изо всей силы поводья, разворачивая коня. Сегодня чаша его терпения переполнилась до края. С него довольно. Хватит. Он выходит из игры.

Гиллем не знал, что у английской девицы больше не осталось снарядов для метания. Он бежал, вжавшись в лошадиную гриву, ожидая в любой миг ощутить короткий болезненный толчок, после которого этот мир навсегда перестанет для него существовать. А Бланшфор-младший очень хотел жить. Причём подальше от замка Ренн и от Лангедока, в краю, где никто не будет знать о его прошлом, где-нибудь на другом краю земли.

(Из всего отряда Рамона ему единственному повезло выбраться из Камарга. Три дня он блуждал по болотам, пока не наткнулся на хижину браконьеров, охотников на оленей. Поначалу те приняли его за графского егеря и едва не прирезали, но после долгих уговоров и убеждений согласились проводить к берегам Роны. Зиму Гиллем провёл в Арле, перебиваясь по дальним знакомым и пытаясь отыскать себе нового покровителя. Не преуспев, покинул город. Дальнейшая его судьба теряется во мраке веков).

…Быстрый взгляд по сторонам подтвердил: все слишком заняты, чтобы обращать внимания на какую-то женщину. Рамон и Лоррейн, вовсю звеня клинками, успели сместиться довольно далеко. Похоже, противники стоили друг друга, и ни тот, ни другой не получил пока ощутимого преимущества. Они спешились и теперь кружили по остаткам насыпи римской дороги, где ещё сохранилось местами древнее дорожное покрытие из плит пористого серого известняка.

Изабель торопливо выбралась из седла, и, прыгая с кочку на кочку, устремилась к телу убитого ею человека. Мистрисс Уэстмор намеревалась заполучить обратно свои ножи. Её совершенно не волновала непорядочность стороннего вмешательства в ход поединка. Если уж вам повезло заполучить в противники Рамона де Транкавель, Господь в понимании своём наверняка простит вам использование не слишком благовидных средств. Удар в спину — наименьшее зло по сравнению с тем, что способен натворить уцелевший Рамон.

Ножи засели глубоко, выдернуть удалось только один, второй застрял в рёбрах намертво. Девушка отлично понимала: другого шанса у неё не будет. Один-единственный бросок. Пусть не смертельный. Достаточный, чтобы Рамон отвлёкся. Она прищурилась, держа нож за холодное скользкое лезвие, и терпеливо выжидая подходящего момента. Кажется, теперь Лоррейн одерживал верх, уверенно тесня противника к краю насыпи. Метнуть нож сейчас? Или обождать? Изабель колебалась, забыв, что промедление иногда бывает гибельным.

Быстрый, едва заметный глазу удар Транкавеля оказался решающим. Бродяга отступил на пару шагов, выронил свой клинок, жалобно зазвеневший о камни. По его одежде расплывалось широкое тёмное пятно — удар пришёлся в живот. Запоздало свистнувший в воздухе нож мистрисс Уэстмор не достиг цели, Рамон не глядя отмахнулся мечом. Узкое лезвие серебряной рыбкой кануло в камыши.

Лоррейн сложился пополам и медленно повалился на колени. Меж его пальцев, судорожно стиснувших рану, струйками бежала тёмная кровь, пятная древние плиты, быстро впитываясь в пористый камень. Певец смотрел на неё с мучительным недоумением.

— Получил своё, ублюдок?! — азартно завопил Рамон. Победа явно далась ему нелегко, он тяжело дышал, длинные волосы, слипшись от пота, свисали сосульками, но в чёрных глазах светилось мрачное торжество. — А трепались, будто ты бессмертен! Ха! Давай, подыхай скорей, я хочу это увидеть! Может, оказать тебе последнюю услугу?

Он взмахнул мечом с явным намерением — добить.

— Не надо, — выдохнул Лоррейн. — Я сам.

Бродяга качнулся вперёд-назад и завалился набок. Над его телом вдруг расплылось белое туманное облачко, мгновенно вспухло, налилось, брызнуло в стороны широкими рукавами тумана. Оно росло, расползаясь всё шире и шире, накрывая трясины толстым непроницаемым покрывалом, превращая серенький осенний день в подобие сумерек. Рамон вскрикнул изумлённо-яростно и шарахнулся прочь, подзывая своего коня.

Когда первые волны мокрой занавеси коснулись её, Изабель Уэстмор развернулась и бросилась бежать. Где-то позади буйствовал Рамон де Транкавель, сыпля проклятиями, обещая отыскать беглянку хоть на краю земли или на морском дне.

* * *

Много позже, вспоминая тот злосчастный день на болотах Камарга, Гай Гисборн так и не нашёл ответа на вопрос: как случилось, что все они, включая многоопытного вояку Сабортезу, забыли о необходимости хотя бы одним глазом посматривать по сторонам? Они же не раз слышали предостережения Лоррейна о преследователях — но бродяга всякий раз успокоительно добавлял: «Погоня ещё далеко».

Однако в решающий момент самозваный предсказатель отчего-то промолчал, и неведомо откуда взявшаяся орава, перемахнув через гребень холма, с воплями и улюлюканьем обрушилась на рыцарей Храма, их подопечных и пленников.

Замешательство храмовников длилось считанные мгновения — орден, пусть и звался монашеским, на первое место ставил умение защитить достояние Господне не только словом, но и оружием. Мессир Сабортеза рявкнул приказ, шестёрка его собратьев разрядила арбалеты в гущу нападающих и сомкнулась в ощетинившийся остриями мечей маленький бастион. Наёмники Джейля бросились расхватывать изъятое у них оружие, сваленное в кучу на расстеленной попоне. Что до Мак-Лауда, этот не раздумывал ни секунды. Полностью подтверждая репутацию воинственных скоттов, он выволок из-за плеча свою клеймору и с оглушительным боевым кличем ринулся в бой, не оглянувшись ни на рыцарей Храма, ни на людей Джейля.

Шевалье Ральф, взвыв дурным голосом, ринулся сперва не к оружию, а к драгоценным сундукам, и Гай тут же забыл о нём — становилось жарковато.

Нападающих было существенно больше, однако ядро оборонявшихся составляли опытные братья Ордена Храма, побывавшие во множестве передряг и заварушек. Мак-Лауд с Гисборном тоже знали толк в рубке, да и джейлевы подручные хорошо усвоили, с какого конца берутся за меч. А вот противники их явно имели самое смутное понятие о правильном мечном бое, не носили никакого доспеха, и вооружение их оставляло желать лучшего. Намётанный глаз английского рыцаря отметил все эти особенности мгновенно.

— Толпа недоносков! — проорал Сабортеза за миг до того, как противники сшиблись грудь в грудь. — Размажем их, братья, во имя Господа! Покажем, что такое…

Лысый толстяк в замызганной холщовой рубахе, ухнув, замахнулся на него суковатой дубиной. Храмовник шагнул под удар, его прямой меч до половины погрузился в необъятное пузо разбойника. Другому лиходею повезло больше. Брошенный им тяжёлый охотничий нож, прогудев в воздухе, по рукоять вошёл в горло одного из наёмников Джейля. В следующий миг в глазнице удачливого метателя ножей вырос арбалетный болт. Бандит с разбегу опрокинулся навзничь и засучил ногами. Мак-Лауд работал своим двуручником, как мельница крыльями, трое зарубленных противников уже валялись рядом с ним на истоптанной траве. Прочие соваться к безумному горцу под меч опасались.

На Гисборна налетели сразу двое. Один ткнул рыцаря коротким копьём, Гай, не долго думая, уклонился и первым же ударом перерубил копейное древко — вместе с рукой, его сжимающей. Со вторым, орудовавшим сразу двумя мясницкими тесаками, Гаю пришлось попотеть. Детина был здоров как бык и оружием своим владел виртуозно — не иначе, разделывал туши на городском рынке, прежде чем податься на разбойный промысел. Длиннорукий и жилистый, он наседал на Гая, хэкая и притопывая, и Гисборн довольно долго обменивался с ним ударами. Они кружили по болоту, уходя всё дальше от общей свалки, и наконец мясник выронил свои тесаки и повалился вниз лицом, а Гай получил краткую передышку.

Он выпрямился с окровавленным мечом в руке, огляделся, стараясь выровнять дыхание и пытаясь сообразить, что не так в окружающем его мире.

И понял, что остался один.

Где-то очень далеко кричали люди и кони, звенела сталь, но звуки доносились как сквозь подушку. Солнце тусклой серебряной монеткой висело в мутном молочном мареве, и в этом же мареве бессильно увязал взгляд. Как ни напрягай глаза — дальше трёх шагов не видать ни зги, лишь волглая пелена тумана. Вязкий, серый туман, неудержимой приливной волной накрывший маленькое сражение в сердце огромных, равнодушных болот.

— Что за чёрт, — пробормотал обескураженный англичанин. — Ни разу не видел, чтоб такой густой… и так быстро… Был же ясный день, и солнце… что за?..

Всякое чувство направления мессир Гисборн безнадёжно утратил. Под ногами чавкала топь — каким-то образом они умудрились уйти со сравнительно сухого пятачка, Гай стоял по колено в бурой болотной жиже. Рыцарь двинулся было на звуки сражения, с трудом прокладывая себе дорогу, но лязг, хруст камыша и крики вдруг сдвинулись вправо, а затем и вовсе пропали, словно Гай остался единственным человеком, заплутавшим в великих болотах Камарга.

Совсем рядом вдруг зачавкали торопливые шаги, послышалось сдавленное проклятие, и на милорда Гисборна вылетел из туманной пелены некто, сгоряча принятый за разбойника. Обменявшись с нападающим парой добрых ударов, англичанин запоздало заметил заляпанный грязью красный крест на некогда белой хламиде брата Ордена и завопил:

— Я свой, свой!

— Срань Господня! — ёмко отозвался сервент, подтверждая репутацию братьев-храмовников как самых ярых сквернословов, и опустил меч. — А какого ж тогда…

Договорить он не успел. Мелькнула смутно видная фигура, врезалась в храмовника, сбила с ног. Оба сражающихся, хрипя и осыпая друг друга ударами, покатились и тут же канули в туманной непроглядности. Обескураженный и потерявший всякую ориентацию Гай напролом ринулся следом, горячо надеясь не оказаться по шею в трясине. Шагов через пять он наткнулся на лежащего лицом вниз мертвеца в изодранной тамплиерской накидке. Петляющая цепочка следов среди безжалостно изломанного камыша уводила куда-то вправо, зыбкая почва под ногами здесь вроде бы поднималась, и Гисборн поднажал, решив, что описал в тумане круг и теперь возвращается обратно к холму.

Но возвышенность, на которую он лихо вскарабкался, оказалась другой — небольшим плоским островком, с разбросанными там и сям бурыми валунами. Посерёдке торчал грубо обтёсанный каменный столб, похожий на дольмены Британских островов, что уцелели с языческих времён. Доковыляв до столба, Гай обессиленно привалился к холодному шершавому камню.

— Эй, — послышался осторожный полушёпот. Милорд Гисборн вскинулся, хватаясь за меч, и успел заметить, как что-то мелькнуло в зарослях камыша за здоровенным валуном.

— Кто здесь? Отзовись, а то рубану не глядя!

— Ба, горячий парень, — насмешливо просипели из-за камня. — Не руби меня, сэр рыцарь, а то стрельну! У меня тут арбалет заряженный.

— Хорошо тебе, — раздражённо буркнул Гай. — Ты или стреляй уже, или покажись. Ты кто вообще? Болотный дух? С арбалетом?

— Да ты меня видал в компании Джейля, я ж тебя ещё на допрос водил к патрону… Ну, за то зла не держи на меня, я что, дело служивое, сказано-сделано… Кличут Скользким, а как крестили, в том тебе интереса нет, — невидимый собеседник по-прежнему сипло шептал, словно ему сдавило горло. — Вылезать повременю пока, боюсь. Пересижу, пока разойдётся этот кисель… Составишь компанию, земляк? Жутко тут одному. Птица каркнет, так едва в штаны не наложишь с перепугу.

— Какого чёрта? — взорвался Гисборн. — Что здесь вообще происходит? Что за туман? Да высунь ты рожу, что мне с булыжником препираться?!

Из нагромождения камней ужом выскользнул длинный тощий тип с арбалетом наперевес. Глаза у него были безумные.

— Мы в Камарге, парень, — хмыкнул тип. — Оно тут по-всякому… Бывает и хуже… Уйдём живыми — поеду в Марсель, сколько ни есть — всё на храм отдам, большой молебен закажу… и больше в эти места ни ногой, не-ет, ни за какое золото… Господи, спаси и помилуй меня, грешного… — Продолжая сжимать в правой руке арбалет, трясущимися пальцами левой он принялся вытаскивать из-за воротника рубахи маленький нательный крестик. — Думаешь, ты смелый? Ты его не видал, а я видал. Ходит… вынюхивает… и меч его не берёт… И разбойники эти… ты его убьёшь, а он полежит-полежит — и встает…

Гисборн взирал на джейлева подручного в немом изумлении.

— Как — встаёт?! Чего вынюхивает?! Кто? — начал он. — Ты что, рехну…

— Тсс-с!!

В глазах Скользкого плеснулся такой ужас, что Гай невольно осёкся на полуслове.

— Плещется, — севшим голосом выговорил наёмник. — Который раз уже… Бродит по кругу… А до того орал кто-то — взвизгнул и заткнулся сразу…

— Где плещется? — насторожился англичанин, таращась в колышущееся вокруг островка пепельное марево.

Длинная чёрная тень, беззвучно вымахнувшая из тумана, обрушилась Скользкому на спину, распластав человека, как лягушку под сапогом. Тот не успел ни заорать, ни защититься — неведомая тварь одним резким движением головы перервала ему глотку и с хлюпаньем принялась лакать вытекающую толчками кровь.

«О Господи Всевластный, а это ещё что такое?!»

Окаменевший в первое мгновение Гай пошевелился, и тем привлёк внимание торопливо закусывающего существа, чёрной косматой псины с оскалом кошмарного чудовища и багряными огоньками зрачков. Две вещи произошли одновременно: мессир Гисборн вскочил на ноги, отмахивая перед собой клинком, а зверюга, мощно оттолкнувшись задними лапами, взвилась в гигантском прыжке.

Если бы милорд Гисборн не видел этого собственными глазами, он ни за что бы не поверил, что такое может быть. Тварь должна была встретиться в полёте с подставленным мечом, но псина немыслимо извернулась, огромные когти проскрежетали по боку дольмена, и похожие на медвежий капкан челюсти сомкнулись на правом запястье англичанина.

От жуткой боли Гай выпустил рукоять, завопил, молотя по загривку и морде чёрной собаки свободной левой рукой. Ему удалось вырвать кисть, но спустя миг Гисборн потерял равновесие, и человек с животным, рыча и скалясь друг на друга, покатились по пятачку сухой земли, натыкаясь на острые края камней и ломая камыш.

Побывавшая в пасти твари рука еле слушалась, но действовала — зубы не раздробили кость. Гай мёртвой хваткой вцепился в густую шерсть на горле псины, отжимая от себя лязгающую клыками морду. Его едва не стошнило от вони, незримым облаком стоявшей вокруг чёрной собаки — запаха гниющего мяса и влажной земли. Кривые когти железными крючьями драли одежду, превращая добротное сукно и выделанную кожу в ошмётки, а сэра Гисборна занимала совершенно несвоевременная мысль: «Чёрт побери, отчего эта мерзость такая холодная? Холодная и твёрдая, как дерево?»

Завывающая псина извивалась, стремясь любой ценой освободиться и разорвать противника. Прежде Гаю не доводилось драться с животными, и теперь он понял — это наихудший противник из возможных. Четыре лапы с когтями, клацающие над ухом челюсти, сила и быстрота, намного превышающие человеческие, — всё было обращено против него. Единственная надежда — дотянуться до обронённого клинка. Но для этого нужно освободить одну из сомкнутых на горле зверюги рук и хотя бы несколько ударов сердца сдерживать сгусток чёрной ярости одной рукой.

Он шарил вокруг с лихорадочностью утопающего, пытающегося найти опору в зыбких морских волнах, шарил, чувствуя, как стремительно уходят силы, как одолевает чующая запах крови и слабости тварь.

Меч — отлетел далеко, не дотянуться.

Гай выхватил из сапога узкий кинжал, с размаху всадил псу меж рёбер — раз, другой, третий… Клинок входил по самую гарду, но зверюга словно не чувствовала ударов, продолжая неуклонно рваться к горлу рыцаря. Зловонная слюна капала на лицо Гисборну. Новый отчаянный удар — и лезвие тоненько хрустнуло, в пальцах осталась бесполезная рукоять. Вот теперь точно конец. Ещё несколько секунд, и всё. Да что же это за тварь такая, что восемь дюймов острой стали ей нипочём?! Демон, монстр, выходец из Лимба, наделённый лишь подобием настоящей жизни?

А если так…

Свободной рукой Гай изо всех сил рванул с шеи прочный кожаный шнурок, стиснул в ладони небольшой предмет с округлыми гранями и запихнул его в демоническую пасть с нечленораздельным воплем:

— Во имя Господа Нашего Иисуса Христа, чтоб ты подавился!..

И вдруг лязгающие у самых глаз клыки исчезли, холодная туша перестала давить на грудь, и изогнутые когти больше не терзали кольчугу.

Пёс отскочил. Пасть он держал широко раскрытой, словно застрявший в глотке предмет не давал ему сжать челюсти. Тварь заперхала, замотала башкой, закрутилась на месте с неистовым визгом, словно пытаясь ухватить себя за хвост, потом рухнула на бок и забилась в судорогах, разбрызгивая жидкую грязь.

В следующий миг пёс взорвался. Весь. Разом, от оскаленной морды до кончика короткого хвоста. Короткий гром прокатился над болотами, но вязкий густой туман быстро погасил звук. На том месте, где только что извивалась адская зверюга, взвился бешено крутящийся смерч непроглядно-чёрного цвета, прорезался роем красных искр — и рассыпался тучей мелкого пепла. Потрясённый неожиданной развязкой Гисборн в первое мгновение утратил не только дар речи, но и способность передвигаться — так и лежал навзничь на мягком мху, держа одну руку у горла, а другую на поясе и заворожённо глядя на вещицу, только что чудесным образом спасшую ему жизнь.

Рядом с его лицом во мху дымилась, отброшенная взрывом и почерневшая, будто только что из костра, маленькая серебряная ладанка с частицей Истинного Креста Господня.

* * *

Сперва нестройно вопящая, вооружённая чем попало толпа бывших крестьян казалась не слишком опасной. Ну да, много, но уж всяко не настолько, чтобы обратить в бегство полтора десятка вооружённых и обученных правильному бою мужчин. Подумаешь, два-три неповоротливых виллана на каждого — любой знает, что один-единственный рыцарь с лёгкостью разгонит полдюжины лапотников.

Дугал Мак-Лауд искренне полагал, что так и будет. Он и в бой-то ввязался лишь потому, что, во-первых, негоже стоять в стороне, когда рядом идёт добрая драка. А во-вторых — после победы мессир Сабортеза наверняка сменит гнев на милость и поддастся на уговоры, уступив драгоценный архив. Ну и в-третьих, что немаловажно — шотландец просто хотел отвести на ком-нибудь душу. Большая Игра — это замечательно и на редкость увлекательно, но возможность безнаказанно свернуть пару челюстей или срубить чью-нибудь голову придаёт жизни поразительную остроту и свежесть. Нельзя же всё время только молоть языком, подстраивать гадости ближним своим и гадать, почему события развиваются именно таким образом, а не иным. Человеку иногда нужно и поразвлечься в своё удовольствие!

Потом стало казаться, что разбойников как-то слишком много. Вернее, «много» — неправильное слово: их просто не становилось меньше. Да и сражались они совсем не по правилам. Обычные ватажники — что волчья стая: берут наскоком, получив серьёзный отпор, бросают добычу, а драться насмерть станут, только если нет иного выхода. Эти же бросались в бой с самоубийственной отвагой религиозных фанатиков-фидаев Старца Горы, разве что не вопили, на манер последних, «Аллах акбар!» — и в конце концов своим непрерывным натиском заставили храмовников отступить с сухого склона, а затем вовсе загнали по колено в болото.

К тому времени, как над камаргскими топями расползся странный, белый и непроглядный, как молоко, туман, разделив сражающихся, дела были плохи у обеих сторон. Насколько тяжелы потери нападающих, можно было только гадать, но, похоже, разбойники платили тремя, а то и пятью жизнями за одну взятую. Из отряда Джейля не уцелел ни один — их истребили первыми, из семи братьев Ордена на ногах оставалось лишь двое да ещё несгибаемый Хорхе Сабортеза, клявший вражин так, что дух захватывало от восторга.

Старавшийся держаться к нему поближе Мак-Лауд срубил четверых противников, получил пару незначащих царапин и беспокоился только о потерявшемся в этом чёртовом тумане Гае. Вроде бы только что англичанин был здесь, а теперь в двух шагах не разглядишь ни зги, под ногами хлюпает, и ты вертишься флюгером под шальным ветром, не зная, с какой стороны пожалует опасность.

В серой непроглядной мути сгинул не только милорд Гисборн. По вине накатившей туманной хмари Сабортеза потерял своих подчинённых и, скрепя сердце, обрадовался даже такой компании, как выскочивший на него шотландец. Получив короткую передышку, оба поняли друг друга без слов: взаимные подозрения и обвинения пока забыты, главное — уцелеть и найти остальных.

— Здесь часто такое бывает? — Дугалу казалось, он и старый сервент заключены в огромном шаре со стенками из призрачных пепельных клубов. Небо исчезло, стороны света поменялись местами, и всё, что осталось на виду — тростниковые кочки, тусклая вода и кривые тамарисковые деревца. Где-то в тумане слышались крики, время от времени лязгало железо. — В смысле, такой внезапный густой туман?

— Здесь всё бывает, — прохрипел Хорхе Сабортеза, известный в прецептории города Безье также как Могильщик. — Это ж Камарг. Ничья земля. Ни Божья, ни людская.

Времени для пояснений Сабортезе не дали — из туманной пелены возникла тёмная фигура с занесённым над головой топором. Храмовник оттолкнул Мак-Лауда, яростно крикнул, нанося удар, и его тяжёлый клинок хлестнул разбойника поперёк груди. Длинное тело с плеском завалилось в грязь.

— Вот так мы их, — покачнувшись, Сабортеза ладонью отёр со лба пот, крепко выругался и добавил мрачно: — Да простит Господь его грешную душу.

Мак-Лауд одобрительно крякнул, оценив ловкость, с коей старый сервент расправился с противником. Вдвоём у них наверняка есть шанс продержаться ещё час или два, пока непонятный туман не рассеется. Не может же он вечность окутывать болота? Неподалёку море и большая река, к ночи над ними обязан подняться ветер, он разорвёт мокрую завесу на куски и откроет пропавший горизонт. Во всяком случае, Дугал очень на это надеялся. Также как и на то, что спустя несколько часов отыщет своих спутников по путешествию живыми и относительно невредимыми.

Сервент Ордена и шотландец ещё немного поспорили относительно того, оставаться на подвернувшемся пятачке сухой земли или отправиться на поиски уцелевших? Где-то в тумане бродили собратья мессира Сабортезы по Ордену, пепельная муть поглотила двух вздорных девиц, Франческо и Лоррейна… Сабортеза настаивал на поисках, Мак-Лауду ужасно не хотелось покидать твёрдую землю и бродить по болотам, ежеминутно рискуя провалиться в трясину.

И тут, откуда ни возьмись, на них налетели сразу четверо — одного взгляда на эту четвёрку Дугалу хватило, чтобы уразуметь, отчего столь медленно сокращалось количество нападавших. Первым, подбадривая себя хриплыми воплями, вынырнул из тумана низкорослый здоровяк с топором наперевес, поперёк себя шире, до самых глаз заросший буйной разбойничьей бородищей. Этот выглядел вполне обычно, но рядом с ним размахивал древним скрамасаксом долговязый тип с торчащей из левой глазницы арбалетной стрелой. Откуда она там взялась, Мак-Лауд видел ещё в самом начале боя и готов был поручиться, что бандит безусловно и однозначно мёртв. Однако для мертвеца одноглазый оказался на удивление шустр. Дугал, от подобного зрелища на мгновение застывший, чудом успел отразить быстрый и опасный выпад, опытной рукой нацеленный ему точно в печень.

По соседству Сабортеза отбивался от двух других — лысого коротышки с кинжалом и орудующего тяжёлой палицей толстяка. Толстяк был ещё одним живым — или мёртвым, кто их теперь разберёт?.. — доказательством колдовской силы, вызвавшей из небытия странную шайку. Его серую, густо залитую тёмной кровью хламиду украшал спереди широкий разрез от меча всё того же Сабортезы, не далее как полчаса тому пропоровшего разбойника насквозь. Сие обстоятельство, впрочем, ничуть не мешало предполагаемому мертвецу вовсю размахивать суковатой дубиной, тесня храмовника к самой кромке топи. Коротышка с кинжалом метался вокруг, выгадывая удобный момент для удара.

После первых секунд парализующего ужаса Мак-Лауд пришёл в себя. Сказались вбитые намертво воинские навыки. Будь то живые люди или восставшие из своих могил мертвецы, освящённая в кафедральном соборе Тура холодная сталь упокоит и тех, и иных.

Скрамасакс долговязого, нечто среднее между большим охотничьим ножом и коротким мечом, оказался никудышным оружием против клейморы длиной в полтора ярда. Шотландец в очередной раз уклонился от топора в руках бородача, и его длинный клинок свистнул по широкой плоской дуге, снося неупокоенному голову с плеч. Здоровяк рявкнул яростно, на обратном движении всадил топорище под ложечку Дугалу. Несмотря на кольчугу и войлочный тигеляй, удар на мгновение вышиб из кельта дух. Мак-Лауд охнул и сложился пополам, едва не выронив клеймору.

— Передавай в аду привет от Ротауда, ублюдок! — взревел бородач, занося топор.

— Отправляйся туда сам! — превозмогая боль, Дугал упруго выпрямился, наискось, снизу вверх секанул противника от паха до плеча. Бородач закачался, выронил топор, глаза у него сделались бессмысленными. Ещё один мощный взмах, и голова Ротауда покатилась в кусты.

Шотландец обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Сабортеза тщетно пытается вырвать застрявший меж рёбер поверженного толстяка меч и как плешивец с кинжалом прыгает ему на спину. Узкий клинок, специально предназначенный для того, чтоб раздвигать кольчужные кольца, вошёл в бок храмовнику в ту же секунду, как клеймора горца отсекла лысую башку разбойника.

…И всё закончилось. Мёртвый коротышка валялся среди тростника, хрипящий Сабортеза упрямо пытался сесть, и его белая некогда хламида постепенно становилась красной. Голова бородача, звавшего себя Ротаудом, улетела далеко в болото, и Дугал не собирался её искать. Шотландец стоял, опираясь на клеймору, как на костыль, и был занят жизненно важным делом — дышал. В голове дребезжали надтреснутые колокола, в глазах плавали цветные пятна, а земля под ногами норовила коварно опрокинуться.

Старый сервент оставил безнадёжные попытки усесться и завалился в пожухлую траву. Мак-Лауд заковылял было на помощь, но споткнулся о безголовый труп косматого, смирно лежавший на том месте, где Ротауда настигла смерть.

С десяток ударов сердца шотландец тупо пялился перед собой, пытаясь осознать, что в увиденном им неправильно. Вот валяется человеческое тело — две руки, две ноги, головы нет. Пёс с ней, с головой, он собственноручно её только что отрубил. А где неизбежная лужа крови? Почему труп Ротауда выглядит так, будто провалялся в болотах Камарга по меньшей мере полсотни лет? Одежда не изменилась, а вот внутри неё — усохшая и съёжившаяся мумия. Из воротника торчит кривой обломок давно сгнившего позвоночника, из рукавов — обтянутые коричневой кожей палочки костей.

Дугал попятился, напрочь забыв о нуждающемся в помощи Сабортезе, и побрёл к покойнику в серой хламиде, уже догадываясь, что увидит.

Мастер орудовать дубиной, судя по некоторым приметам, отправился на тот свет седмицу или чуть поболе назад. Причём отнюдь не от старости, болезни или полученного в бок ножа уличного грабителя. Свёрнутая набок голова убедительно доказывала: толстяк был вздёрнут. Собственно, добротно скрученная петля с узлом и обрывком пеньковой верёвки до сих пор болталась у него на шее.

— Лучше бы это были слуа, — без всякого выражения пробормотал Мак-Лауд. — Да, гораздо лучше. Тогда б я хоть знал, чего от них ожидать.

Туман окутывал крохотный островок, закручивался водоворотами, клочьями овечьей шерсти повисал на ветвях. Холодный, равнодушный ко всему туман великих Камаргских болот.

СРЕДИЗЕМНОМОРСКИЕ ВЕТРА — II Киприотские патриоты

19 октября 1189 года.

Мессина, королевство Сицилийское.

Первоначальное название этого судна, данное строителями, мастеровыми на верфях в арабском городе Джерба, в истории не сохранилось. Сицилийцы, два года назад захватившие маленькую аккуратную шебеку, окрестили её «Тунцом» — за лёгкость хода и стремительные очертания корпуса, и в самом деле придававшие остроносому кораблику нечто общее с быстрой и сильной рыбой Средиземноморья.

Очередной владелец шебеки, поразмыслив, велел замазать прежнее название и вывести на борту новое, «Жемчужина».

«Жемчужина» так «Жемчужина». Почему бы и не удовлетворить маленькую женскую прихоть, благо выполнить её так просто?

Новой хозяйкой шебеки действительно стала женщина. Её величество Беренгария, молодая королева английская. Кораблик ей вручили в качестве свадебного дара. Остроумная идея принадлежала Танкреду Гискару, и бывшая наваррская принцесса по достоинству оценила едкое варварское чувство юмора сицилийцев. Неудачливый король-крестоносец, лишившийся трети флота, может продолжать путь к Святой Земле — на корабле своей жены. Попутного вам, как говорится, ветра.

Сегодняшний ветер точно был попутным. Косые паруса шебеки с нашитыми на них матерчатыми красными крестами гордо выпячивались вперёд, неся маленький кораблик с волны на волну. Раскачивало неимоверно, но для вцепившейся в борт наваррки это не имело никакого значения. Коричнево-зелёные берега Тринакрии с вздымающимся над ними голубым конусом Этны медленно удалялись за горизонт. Крестоносное воинство, предвкушавшее долгую зимовку на благодатной Сицилии, продолжало свой путь — невзирая на глухой ропот рыцарей и предостережения корабельщиков о близящемся сезоне штормов.

Предводитель воинства, Ричард Английский, не склонил свой слух ни к тем, ни к другим, твердя — ему нанесли личное оскорбление, и смыть его можно только кровью обидчика. Переубедить британского короля не удалось, и спустя седмицу после злосчастного пожара в Мессине уцелевшие и спешно нанятые корабли потянулись к выходу из бухты. Среди огромных неповоротливых нефов шныряла вёрткая «Жемчужина» с экипажем в два десятка человек и тридцатью пассажирами на борту — королева Беренгария, повторяя подвиг своей свекрови, совершала паломничество в Святую Землю.

И, беря пример с Элеоноры, наваррка тоже старалась держаться подальше от своего благоверного. Пусть Ричард играет в войну, берёт города и истребляет сарацин. Молодой королеве нечего делать среди воинственных рыцарей с их бесконечными похвальбами, россказнями о сотнях истреблённых врагов и непрерывной пьянкой. У неё есть свой маленький преданный двор и собственное судно, и они спокойно проделают долгий путь под защитой армии. А если возникнет досадное затруднение в лицах алжирских пиратов, маленький быстрый кораблик без труда от них ускользнёт. И вообще, о каких пиратах идёт речь? Разве тот же Танкред не уверял госпожу королеву, будто ещё в начале этого года развесил половину берберов сушиться на набережной Мессины, а оставшаяся половина нос не смеет высунуть из своих гаваней? Она, Беренгария, уверена — плавание будет спокойным.

Единственное, что угрожает паломникам — скудная пища, морская болезнь да скука, неизбежная спутница долгого морского пути. Однако Беренгария скучать отнюдь не собиралась, подобрав на «Жемчужине» отличную компанию — остроумную, несколько легкомысленную и жизнерадостную. Даже мадам Элеонора заявила, что отчасти завидует невестке: её собственное путешествие в Иерусалим проходило куда труднее. Войско Людовика шло берегом, через Болгарию, Византию и Киликийскую Армению, испытывая множество трудностей и передряг. А Беренгария, подумать только, поплывёт со всеми удобствами на собственном корабле! И даже собственными глазами увидит чудесный Кипр, о котором Элеонора слышала столько дивных историй! Положительно, перед отправлением в дорогу наваррке нужно обзавестись книгой чистого пергамента и тщательно описывать всё, что встретится в пути.

Беренгария сочла совет старой дамы весьма толковым. Купленный том покоился в сундуке, но записывать было пока особо нечего — паломничество только начиналось. Разве что написать о событиях, предшествовавших столь спешному отправлению войска в путь? Подробности она может хоть сейчас разузнать у мессира Сержа. Он лично принимал участие в шумихе около гавани и в допросе схваченных там подозрительных типов. Но Серж нынче что-то мрачен и пребывает в меланхолии — может, ему не по душе морские путешествия? — и у неё появляется прекрасный повод благочинно поболтать с Хайме…

— Излишек свободы порой приводит к плачевным последствиям, — многозначительно изрекла мадам Элеонора в день прощания на мессинской пристани. Беренгария без труда поняла намёк свекрови: будь осторожна, не давай повода для сплетен. Ибо на борту корабля находились два молодых человека, пользовавшихся благосклонностью наваррской принцессы, и Беренгария отнюдь не собиралась рвать одну из этих связей. Дева Мария, святая Беренгария, хвала вам и спасибо! Почти целую седмицу — а если повезёт, и больше! — Хайме будет вместе с ней! Если они будут достаточно осторожны… Нет, о таких вольностях лучше пока не мечтать. Знающая людей и не доверяющая им Элеонора приставила к жене своего сына сразу двух надзирателей. Камеристку из своей свиты, почтенную Катрину де Мадрель… и милейшего Ангеррана де Фуа. «Вы ведь не станете возражать, дитя моё, если сей почтенный шевалье войдёт в число ваших спутников? Мне будет намного спокойнее, если я буду знать — вы под надёжной защитой. К тому же мессир де Фуа всегда сможет подать вам мудрый совет в затруднительных жизненных ситуациях».

Беренгария в некоторой растерянности согласилась. Ей казалось, давний приятель мадам Элеоноры торопится вернуться на свою вторую родину, в Палестину, и не станет дожидаться медленно передвигающегося крестоносного воинства. А всё оказалось наоборот: мессир Ангерран прямо-таки жаждал примкнуть к спасителям Иерусалима. Однако обществу благородных рыцарей (подходящему де Фуа куда больше) он почему-то предпочёл маленький двор молодой английской королевы. Беренгария не сомневалась: перед отправлением в путь Элеонора наверняка взяла со старого интригана обещание в оба глаза присматривать за наварркой — чтоб не увлекалась и соблюдала приличия.

«Ничегошеньки у вас не выйдет! — хихикнула про себя новоиспечённая благородная дама. — Я победила! Не меньше полусотни человек может подтвердить, что после свадебного пира Львиное Сердце с кислой миной отправился исполнять супружеские обязанности, а его слуги скажут — их господин честно торчал в шатре до утра! Как говорят простецы, дело сделано, пирожок печётся!»

Первую в своей семейной жизни интригу против мужа Беренгария обдумывала, как военачальник — будущую битву. Ричард обожает выглядеть в глазах своих приближённых идеальным рыцарем — вот на этом она и сыграет. Наваррка даже не запомнила толком, как проходили торжества в честь её свадьбы — строила коварные планы. Кажется, был турнир, на котором Ричарду удалось одержать верх над всеми соперниками («Это потому, что Танкред с сицилийцами не участвовали», — мысленно съязвила Беренгария), затем начался обед, вручение даров и танцы с песнями («Что вернее — удалить де Борна от Ричарда или постараться свести с ним дружбу? Бертран — человек полезный и знающий, только мнит о себе невесть что… Надо бы его как-то проучить, а затем приблизить…»). Его величество смотрел на молодую супругу рассеянно, появлявшимся перед ним разнообразным блюдам и кубкам внимания вовсе не уделял, с явственным нетерпением ожидая какого-то известия. Он дождался — прошмыгнувший к королевскому столу гонец вручил Ричарду некий свиток. Ознакомившись с его содержанием, английский король грохнул подвернувшейся под руку чашей по столу, воздвигся в полный рост… и во всеуслышание объявил о том, что крестоносное воинство идёт на Кипр. Засим последовали долгие и живописные проклятия в сторону «коварных злодеев», «фарисеев» и «изменников», выдающих своё ложное учение за христианство, гадящих исподтишка и вполне заслуживающих поголовного истребления, ибо они хуже сарацин. Те хотя бы не скрывают враждебных намерений, а эти прикидываются верными друзьями, чтобы вонзить нож в спину!

— А освобождённый остров я передам в дар моей госпоже и королеве! — громогласно завершил свою речь Львиное Сердце. Беренгария изобразила соответствующую моменту любезную улыбку, поспешно соображая — при чём тут Кипр? Засевший на острове самозваный правитель Исаак Комнин, дальний родич здравствующего императора Византии, вроде бы считался союзником европейцев, пускай и не слишком верным. Отчего это Ричард вдруг заглазно объявил византийца «пособником дьявола на земле и врагом истинной веры»? Или кипрский кесарь имеет какое-то отношение к утреннему переполоху в гавани?

Изрядно набравшаяся молодёжь из числа гостей приняла неожиданное решение короля с воплями восторга. Люди постарше задумались, переглядываясь и озадаченно перешёптываясь. Присутствовавшая за столом мадам Элеонора грозно нахмурилась, прибрала загадочный пергамент и погрузилась в чтение. Если наваррка верно уловила тонкости взаимоотношений в своей новой семье, Ричарду в ближайшие времена предстояла очередная выволочка. Как бы хоть глазком заглянуть в пергамент, что вертит в руках Элеонора?

Ближе к окончанию пира Ричард начал косо поглядывать в сторону спасительных дверей, и вот тогда Беренгария совершила свой тщательно обдуманный ход. Встав из-за стола с полной чашей в руках, она произнесла маленькую, но яркую речь — смысл коей заключался в том, что гости могут продолжать веселье, а новобрачные проследуют к своему жилищу, ибо сражения во имя захвата Кипра и спасения Иерусалима в скором времени совсем не оставит времени для любви. Завершение речи наваррки утонуло в громовом хохоте и одобряющих криках (Беренгарию от сих выкриков слегка передёрнуло), и правитель Англии с торжествующей супругой и длиннющим шлейфом провожающих покорно зашагал к огромному шатру, алому с золотыми леопардами. Беренгария не оставила ему возможности увильнуть и сбежать, вынудив сделать хорошую мину при плохой игре.

Утром проснувшаяся в одиночестве наваррка сделала пару невесёлых выводов. Первый — встречались в её жизни мужчины и получше. Второй — не присвоить ли дорогому супругу заглазное прозвище «Никакой», ибо другого наименования Ричард не заслуживает.

Впрочем, она ни о чём не жалела. Замысел исполнен, и её ребёнок будет законным. А дальше… О своей дальнейшей судьбе Беренгария пока не раздумывала. Она будет ожидать прихода майской Пасхи — с нетерпением и опаской, наблюдая за тем, как день за днём превращается из стройной девицы в почтенную матрону. Знакомые дамы, уже обременённые отпрысками, уверяли её, что первые полгода минуют легко и быстро. Она даже внешне не слишком изменится. Это потом всё тайное станет явным, и её наряды лишатся талии.

«Сказать Хайме или подождать ещё месяц-другой? Сказать сейчас или подождать? Он не проболтается, но каково ему будет? Сказать или обождать?»

Шебека подпрыгнула на очередной высокой волне, гулко ухнув днищем о воду, и стоявшую у борта Беренгарию с ног до головы окатило холодными солёными брызгами.

* * *

Вот чего не ожидал от коварной судьбы Казаков, так это решения зашвырнуть его в самый центр клокочущего водоворота истории и бросить там без малейшей поддержки. Он-то рассчитывал сплавить изловленных поджигателей многоопытным дознатчикам Ричарда Львиное Сердце, получить заслуженные плюшки и скромно удалиться в сторону. Но, увы, всё вышло совершенно иначе, и Сергей, мысленно кляня весь свет, потащился вслед за живыми трофеями в лагерь крестоносцев.

Заниматься допросом лично Львиное Сердце побрезговал, отбыв на торжества по случаю свадьбы. Зато приказы из английского короля сыпались налево и направо. Прежде всего, его величество возложил ответственность за пленных поджигателей лично на двух отважных поимщиков — Хайме де Транкавеля и Сержа де… «как вас?.. да впрочем, неважно, но за пленных отвечаете головой!», после чего Казаков очень уместно вспомнил о наказуемости инициативы и добавил несколько смачно звучащих слов, которые Хайме не понял. Далее, Ричард распорядился провести в отношении злоумышленников допрос с пристрастием и послал за палачом. Однако начинать допрос велел немедля, не дожидаясь, пока посыльные отыщут заплечных дел мастера. Его величество желали знать, кто стоит за дерзкой диверсией, не далее чем через час, самое большее — полтора. И Сергей догадывался, что подобное рвение вызвано не только знаменитым королевским характером.

На свадебных торжествах будет весь цвет рыцарства, вся знатная верхушка крестоносного воинства. Куда как эффектно — во всеуслышание объявить, что заказчик поджога обнаружен и понесёт справедливую кару…

— А ведь кто-то сейчас вовсю празднует! Жрёт, понимаешь, всякие разносолы и вина! Воспевает, понимаешь, прекрасные очи мамзель Беренгарии! А грязная работа, как всегда, достаётся нижним чинам… — бухтел Казаков себе под нос, входя в выделенный для нужд дознания просторный шатёр. — Ну, гр-раждане мазурики… алкоголики-хулиганы-тунеядцы… счас мы с вами побеседуем по-свойски…

Злоумышленники, числом трое, воззрились на него с испугом. Они явственно видели, что благородный синьор пребывает в ярости, так что ничего хорошего сей визит не сулит. Да ещё тот факт, что Казаков злобствовал на странно звучащем, решительно никому незнакомом языке, отнюдь не прибавлял им уверенности в себе — кто их знает, этих варваров из неведомых земель, на какие зверства они способны?.. Смотреть поджигателям пришлось снизу вверх — связав руки за спиной, их поставили рядком на колени, и двое воинов с клинками наголо бдительно присматривали за пленными.

Хайме оседлал единственный в шатре колченогий табурет и приготовился к увлекательному зрелищу.

Сергей заложил руки за спину и прошёлся туда-сюда вдоль коленопреклонённой троицы, распаляя себя к предстоящему малоприятному занятию. С одной стороны, в Конторе учили многому, методике эффективного проведения допроса в том числе. С другой — всё-таки специальность у старшего лейтенанта Казакова несколько иная, и применять подобные знания на практике до сих пор как-то не доводилось… Впрочем, особого волнения он не ощущал. Скорее не покидало ощущение полного сюрреализма происходящего — чем дальше, тем больше окружающее действо представлялось ему навороченной компьютерной игрой в жанре РПГ, с интерактивным сюжетом и великолепной графикой, где сам он был, натурально, игроком.

Ну, вот и эти трое — чисто эн-пи-сишные персонажи. Допросить с пристрастием? Ладно, net problem…

— Вот ты, кучерявый, — Казаков остановился рядом с крайним левым в шеренге и задумчиво опустил ладонь на лысую, как колено, башку пожилого сицилийца. — Имя, звание, род занятий? Отвечать!

— Роберто Джильи меня звать, ваша милость, — подобострастно забормотал лысый, безуспешно пытаясь поймать казаковский взгляд. — Звания никакого не имеем, а занятие… дак ведь какое занятие, так, то здесь, то там, когда в порту, когда в таверне, не знаешь, завтра кусок хлеба будет аль как…

— Та-ак, — протянул Казаков. — Ну, рассказывай, Роберто, как обгонял, как подрезал… не понял меня? Кто приказал корабли поджечь? Говори, каналья!

— Какие корабли? — заторопился лысый, покрываясь мгновенной испариной — Серж брезгливо отдёрнул руку. — Какие… ах, те, что в гавани?.. так не поджигал я… ни при чём я тут, ранами Христовыми клянусь… я мимо шёл, иду себе, иду, и вдруг… ну, все побежали, и я побежал…

— А, ну да, — притворно вздохнул Сергей. — Прям по тексту излагаешь. «А в лагере сейчас обед. Макароны дают…»

— Серж, они тебя не понимают, — подал голос Хайме. — Ты постоянно переходишь на какой-то странный язык.

— Ничего, — усмехнулся Казаков. — Этого им понимать и не нужно. Это я развлекаюсь… А вот, скажем, ты, красавчик — тоже мимо шёл?

— Точно так, ваша милость, — услужливо откликнулся второй поджигатель, жилистый молодой парень, голый по пояс, с роскошными смоляными лохмами и золотой серьгой в ухе. Этот глядел насмешливо — ага, тёртый калач, понял Казаков и тут же наметил лохматого первой жертвой.

— Купил я, значит, в таверне варёных в масле креветок. Только вышел на причал, на бревно сел, пожевать нацелился, как вдруг — шум, гам, дым, огонь, бегут все куда-то, за что меня повязали, я и не понял даже, — скороговоркой закончил он. — Не виноватые мы, ваша милость! Под горячую руку попали, как есть не знаем ничего! Отпустили бы вы нас, а уж мы вам так благодарны будем…

— Та-ак, — зловеще повторил Сергей и вдруг заорал, надсаживаясь — от неожиданности вздрогнул даже Хайме и равнодушные ко всему охранники:

— Встать!!! Живо!!!

Поджигатели поспешно закопошились, вскакивая. Двое подались в стороны, а жилистый тут же со стоном рухнул обратно — Казаков коротко, без замаха, врезал ему под ложечку и, чтоб не показалось мало, двумя пальцами сдавил болевую точку на локте. Парень заорал в голос.

— Не сметь врать, suki! — прорычал Казаков прямо в побелевшую физиономию лысого поджигателя. — Правду отвечать! Правду! Кто приказал поджечь? Когда? Чем платил?

Он ладонью смахнул со лба пот, шумно выдохнул и приятно улыбнулся лысому:

— Чистосердечное признание, мужик, смягчает вину. Усёк?

Лысый таращился на него испуганно и тупо.

Снаружи донёсся шум, послышались голоса, и в шатёр ввалилась целая уйма народу.

Первыми, откинув полог, вошли знакомцы — тевтонская рожа Гунтера фон Райхерта, он же барон Мелвих, казалась усталой и озабоченной, зато шагавший следом Ангерран де Фуа сиял, как надраенный котелок. Помимо этих двоих, явился некий почтенный муж, седой и строгий, в чёрной, слегка полинявшей мантии. За ним следовали двое деловитых молодых людей, волокущих складной стол, табуреты и вместительный кофр из бычьей кожи. Последним влез унылого вида верзила, от которого жутко разило чесноком. Он тащил лязгающий железом кожаный мешок. Пристроившись рядом с Хайме, ароматный здоровяк тут же распустил завязки на мешке и принялся деловито копошиться в имуществе, недовольно бормоча себе под нос.

Казаков, внутренне возликовав, шагнул навстречу:

— Мессир Ангерран, наконец-то! Гунтер, zdorovo. Господа, рад вас всех видеть, а особенно буду рад видеть некоего Джинетти, Его величества короля Ричарда личного палача. Который из вас будет палач? Чтоб, значит, дела передать?

Ангерран де Фуа от этакой варварской непосредственности хрюкнул и закашлялся, скрывая смех. Седой господин в мантии чопорно пояснил:

— Мессир Джинетти сегодня работать не сможет. Мессир Джинетти страдает расстройством желудка и разлитием чёрной желчи от неумеренного потребления молодого вина и зелёных олив. Здесь его помощник, Мэтт, — седой кивнул на хмурого верзилу, вынимавшего из недр своего мешка одну железку за другой, — однако я счастлив сообщить, что Его величество поручил провести дознание лично мессиру Сержу… э-э…

— Барону Сержу де Шательро, — пришёл на помощь Хайме. Лицо Транкавеля оставалось совершенно непроницаемым, однако Сергей сильно подозревал, что в глубине души лангедокская зараза загибается от хохота. — Примите мои поздравления со столь ответственным назначением, мессир барон.

— Я… ну… — Сергея заклинило. — Польщён… blin…

— Моё имя Бальер, я доктор юриспруденции, — церемонно поклонился седой. — Мессир барон и вы, мессир… («Хайме да Хименес де Транкавель», — небрежно бросил Хайме. Мэтр Бальер почему-то сбледнул с лица и пробормотал нечто почтительное) …мессир Хайме, можете полностью располагать моими услугами и услугами этих двух бездельников. Они будут записывать всё, что станет известным в процессе нашего дознания. Начинайте, и да поможет вам Бог.

* * *

Молодые люди под шумок установили стол, разложив на нём листы пергамента, чернильницы и перья. Пленники замерли в ожидании своей участи, только лохматый с серьгой в ухе всё ещё постанывал да бормотал невнятные проклятья. Ангерран де Фуа тихонько покашливал в кулак. Глаза у него шкодливо блестели. «Ну, драгоценный мой работодатель, — угрюмо подумал Казаков, — удружил. Погоди, вот закончим со всей этой канителью, я с тобой ещё поговорю…»

— Серж, — озабоченно сказал Гунтер, — ты, это… Ты вообще справишься?

— А что, помочь хочешь? — мрачно буркнул Казаков. — Да не боись, всё будет пучком… Хотя вообще-то я понять не могу, чего Ричарду втемяшилось назначать именно меня? Я ему что, записной садист? Ну допустим, палач огурцов объелся, но есть же в войске другой какой-нибудь спец по ведению допросов! Пусть к инквизиторам обратятся, наконец!

— Inquisitio занимается еретиками и колдунами, — вставил Хайме, внимательно прислушивавшийся к беседе. — Наши подопечные не относятся ни к тем, ни к другим.

— Я могу разрешить ваши сомнения, Серж, — обозначил своё присутствие Ангерран де Фуа. — Дело в том, что вы — очень уж колоритная фигура. Несомненно, в войске найдётся парочка умельцев спустить с живого шкуру — да взять хоть мавров — но вы уже не в первый раз попадаетесь на глаза лично его величеству и притом всякий раз как-то очень удачно. Где бы что ни происходило, вы всегда в центре событий. Опять же, Беренгария Наваррская вас выделяет… Словом, считайте, что это очередная проверка ваших способностей. Пройдёте — ещё на шажок приблизитесь к Ричарду. Нет — ну, что ж… Я, конечно, буду вами весьма недоволен, но…

— Понял, — невежливо перебил Сергей. — То есть и этим я также вам обязан?

— В какой-то мере, — склонил голову де Фуа. — Теперь, если вам всё ясно, можете приступать. Позволю себе напомнить, что его величество ждёт результата с большим нетерпением. Так что вы можете не сдерживать себя в средствах.

— Начни с плетей, — безмятежным голосом знатока посоветовал Хайме, вновь оседлавший свой табурет. — Пару дюжин горячих, а потом ведро морской воды на спину. Это для острастки. Если будут молчать, кали железо…

— Тьфу, — с отвращением сказал Казаков. — Маньяки повсюду. Ладно. Будет ихнему величеству результат.

Быстрым шагом он вернулся к пленным, при его приближении дружно втянувшим головы в плечи, и окинул всех троих недобрым взглядом. Ага: парень с серьгой в ухе глядит вызывающе, оборванец с грязной красной повязкой на голове тоже пока что держится, а вот у лысого глазки бегают вовсю — ещё немного, и запоёт канареечка… «Слабое звено», однако…

— Ну что, граждане бандиты? — почти ласково начал он на дикой смеси русского и норманно-французского, заложив за спину руки и покачиваясь с пятки на носок. — Было время подумать? Кто желает чистосердечно покаяться? Напоминаю условия: излагаете всё как есть — умираете быстро и без мучений. Начинаете запираться — будет примерно так…

Не меняя тона и не прекращая речи, он нанёс лохматому с серьгой два резких, быстрых удара — ладонями по ушам, кулаками по почкам. Поджигатель завыл, выкатил глаза и стал оседать наземь.

— В глаза смотреть!!! — мешая русские и норманнские слова, заорал Казаков на оборванца в красной повязке. — Зачем подожгли корабли? Кто платил? Есть ли немцы в деревне? Кто приказал вам поджечь корабли?!

— Н-не поджигали мы… не знаю…

Сергей выбросил руку и сдавил бродяге нервный узел за ухом. Бормотание превратилось в нечленораздельный вопль.

Ангерран де Фуа беззвучно поаплодировал. Хайме критически поднял бровь.

Лицо у Гунтера окаменело. Происходящее неприятно напомнило лейтенанту фон Райхерту работу приснопамятной Gehaimestaatspolizei. Гунтер добросовестно пытался убедить себя, что Сергей всего лишь принял правила игры, что по меркам жестокого двенадцатого столетия его поведение можно даже назвать весьма гуманным, в конце концов, он имеет дело с наёмными бандитами, бродягами, отбросами общества… и всё же, всё же…

— Не хотят правду говорить, прыщи на теле трудового народа, — огорчённо развёл руками Казаков, оборачиваясь к зрителям. — Эй, братец, как тебя… Мэтт! Тащи сюда своё имущество!

Хмурый Мэтт подтащил поближе к «барону де Шательро» охапку железяк разнообразных размеров и диковинных форм, но одинаково зловещего вида и явно специально предназначенных для причинения страданий человеческому существу. Казаков брезгливо покопался в поржавленном железе, старательно не обращая внимания на стенающих поджигателей, а в особенности на лысого Джильи, дрожащего, как лист на ветру.

«Почти дозрел. Сейчас последний штрих… Ч-чёрт, но до чего ж противно…»

— Подарочный набор слесаря-мазохиста, блин… — буркнул Сергей, вытягивая из груды пыточных приспособлений что-то вроде здоровенных клещей. Повернувшись наконец к лысому, он пощёлкал инструментом перед самым его носом и внушительно произнёс:

— Последний раз спрашиваю: кто, когда, зачем?

И тогда ужас, преисполнивший злосчастного поджигателя, прорвался страдальческим воплем:

— Скажу! Всё скажу! Всю правду!..

— …подсел к нам в «Дырявой кружке» пару дней назад. Большие деньги предложил. Ну, ясное дело, за маленькие-то ни один дурак на такое не согласится, — торопливо рассказывал тот, что в красной повязке. После того, как сломался Джильи, добиться признания от остальных стало делом плёвым — да собственно, не нужно было и добиваться. В стремлении хоть ненамного облегчить свою участь все трое сами спешили, перебивая друг друга, выложить всё, что им известно о таинственном заказчике. — То есть в гавани-то такое случается частенько. Подумаешь, горшок с горючим жиром бросить на палубу, хоть днём, хоть ночью, ищи потом ветра в открытом море. Бывает, торговцы так с конкурентами обходятся…

— …но тут же не абы какую лоханку спалить, а его величества корабль, — перебил лысый. Он всё ещё щёлкал зубами от страха и поминутно косился на ржавые клещи, которыми рассеянно поигрывал Серж. Писцы, высунув от усердия языки и одинаково склонив голову набок, записывали каждое слово, де Фуа одобрительно кивал, Хайме скучал. — И ветер, опять же. Мы ж не вчера родились, понимаем, что к чему, коли гавань тесная и нефы борт к борту стоят. Не хотели сперва и браться. Но потом попутал бес, польстились на его серебро проклятое, думали, не углядят нас в толпе…

— Чьё серебро, беса? — поинтересовался Казаков.

— Ну да, беса этого… грека…

— Как?! — подскочил Ангерран де Фуа. — Грека?!

— Грек или не грек, поди пойми его, — мрачно сказал третий, тот, что с серьгой. — Я б скорей об заклад побился, что он с Кипра. Платил-то, по крайности, кипрской монетой. Серебряные безанты с тремя крестами…

— Точно, с Кипра он был, чтоб мне сдохнуть прямо тут, без покаяния!

— И выговор…

— А я его, кажись, дня три назад видел краем глаза в «Устрицах», он там сидел с кипрскими купцами… Они спорили, да громко так — повёрнут крестоносцы против ихнего острова или мимо пройдут…

— Волос у него чёрный, прямой, а глаза светлые… Византиец, как есть… И рассуждает складно, слово за слово так и цепляется… Из богатеев, похоже, но не то чтоб купец — нет, скорее знатный вельможа… или по воинскому делу…

— Точно, с Кипра…

— Мэтр Бальер, ваши подопечные все записали? — осведомился де Фуа.

Почтенный доктор юриспруденции кивнул, и де Фуа трижды громко хлопнул в ладоши — полог шатра колыхнулся, внутрь просунулась голова одного из охранников.

— Мэтр, составьте надлежащий доклад Его величеству королю Ричарду и немедля отправьте с нарочным, — распорядился Ангерран де Фуа. — Его величество должен знать, что пожар, уничтоживший треть крестоносного флота, оплачен кем-то из кипрской знати. Возможно — не исключено — что и с ведома Исаака Комнина. Во всяком случае, для Исаака усматривается прямая выгода в том, чтобы войско не добралось до Кипра… Серж, вы прекрасно поработали, я доволен вами. Пленных поджигателей отправьте пока в темницу, они должны подтвердить свои слова перед королём Ричардом. Потом — на виселицу.

…Сергей, Гунтер и Хайме де Транкавель покинули шатёр последними, после того, как удалился мэтр Бальер со своими писцами, стражники уволокли вопящих и упирающихся поджигателей и изящно откланялся Ангерран де Фуа.

Хайме вскорости исчез, сославшись на некое срочное дело. Едва попрощавшись с ним, Казаков ухватил Гунтера за рукав.

— Слушай, тут такое дело… Ты ведь вроде бы хорошо историю изучал, не то что мы, dvoechniki… Хочу кое-что выяснить у тебя… касательно исторических прецедентов…

— Пожар в мессинской гавани? Не было, — категорически отрезал фон Райхерт. — А вот захват Кипра — был. То есть будет. В апреле следующего года.

* * *

«Кипр, Кипр, — вот уже седмицу многоопытная мадам Элеонора Пуату не могла понять, почему события, столь неожиданным образом совпавшие с днём свадьбы её драгоценного отпрыска, кажутся ей подозрительным. — Конечно, византийцы на весь мир прославились своим коварством и умением предавать союзников, но подобная выходка не сулит им никакой пользы. Нанять компанию нищебродов, чтобы поджечь крестоносный флот! Это надо додуматься! Не могли же подручные Комнина не понимать, что кого-нибудь из исполнителей поймают и вытрясут из него сведения! Расплачиваться кипрскими деньгами! Нет, что-то здесь нечисто…»

Для внесения ясности королева-мать на следующий же день после памятного допроса призвала очевидца, Сержа де Шательро. После долгой и вдумчивой беседы со старой дамой Казаков выскочил из её шатра, как ошпаренный, и помчался на поиски покровителя, де Фуа. Дабы высказать драгоценному шефу всё, что наболело на душе и в сердце.

Поиски оказались тщетными — мессир Ангерран как сквозь землю провалился. Вроде бы и лагерь не покидал, час назад его встречали там и видели здесь, но где он находится сейчас, ответить затруднялись. Обозлённый Казаков наведался к фон Райхерту — пожаловаться на жизнь. Но и там Сергея ждало разочарование. Ушлый немецкий офицер окончательно поставил крест на XX веке и стремительно врастал в жизнь века XII — обрастал полезными знакомствами, приятелями и нужными людьми.

— Как же иначе? — объяснил он свою стратегию. — Мы ведь никто. Ни званий, ни чинов, ни земель с вилланами. Жить на что будем? На подачки щедрых покровителей? Так их ещё найти надо, этих покровителей. У нас, конечно, есть в запасе лоншановская казна, однако она не бездонная. Мы и так уж изрядно потратились. А нам ещё в Константинополь добираться, если ты не забыл.

— Да чего ты скопидомничаешь?! — взвыл Казаков. — Кто мне про здешний курс валют рассказывал, а? Замок Дувр, и тот всего за семь тысяч фунтов отстроили, а тебе от Лоншана в наследство досталось тыщи три в самоцветных каменьях. Да за эти деньги пол-Мессины скупить можно! Может, ты их в карты проиграл?!

— Успокойся, целы лоншановские денежки, — нехотя признался Гунтер. Оставшиеся пока неразменными драгоценности он разделил на несколько частей и меньшую часть на всякий случай носил с собой, большую отдал на сохранение семейству Алькамо — разумная мера предосторожности, учитывая процветающее в крестоносном воинстве мелкое воровство. — Только ты на них не очень-то надейся…

— …А, зажилить решил?!

Гунтер выразительно поднял бровь и покрутил пальцем у виска:

— Ты идиот или прикидываешься? Если хочешь, я тебе хоть сейчас могу половину отдать. Речь-то не об этом. Нам здесь жить, понимаешь? Долго жить, может быть — всегда. Так вот, с одной стороны, полутора тысяч фунтов тебе и впрямь хватит до конца жизни — купить домик у моря, развести огород и тратиться только на еду и одежду. Это если чисто теоретически. А если практически — представь, живёт одинокий богатый чудак, ни покровителей у него, ни охраны, ни худо-бедно крепости, чем занимается — непонятно… понимаешь, к чему клоню?

— Ага, — буркнул Сергей. — Хочешь сказать, не пройдёт и полгода, как меня за мои же кровные зарежут втихаря?

— Как вариант… Но скорее всего, в один прекрасный день в твой маленький, уютный, хорошо обставленный домик припрётся местный лендлорд со своими гвардейцами, или бейлиф с городской стражей, или толпа крестьян с топорами и вилами. Первый скажет, что ты незаконно поселился на его земле, и за это он конфискует твоё неправедно нажитое имущество, а тебя самого на всякий случай запихает в сырой подвал. Второй заявит, что ты не платишь налог такой и налог сякой, и сделает то же самое, а тебя упечёт в городскую тюрьму. Крестьяне же не будут подводить под свои действия законодательной базы — они просто дом спалят, а из-за денег передерутся. Богатый бездельный одиночка для них либо вор, либо колдун, третьего не дано. Это только в просвещённом двадцатом веке, когда вся система законов направлена на защиту прав индивидуума, стало возможным появление сытых ленивых котиков-рантье — а в брутальном средневековье личность, не интегрированная в социум, попросту не имела шансов на выживание.

— М-да, — был вынужден согласиться Сергей. Эта сторона средневековой жизни как-то ускользнула от его внимания. — Так вот почему ты всё время при Его величестве трёшься — интегрируешься, стало быть, в местный социум…

— При величестве ошиваюсь не я, а Мишель, — резче, чем следовало, ответил Гунтер. — Я пока что сам по себе — бегаю с поручениями. Но — да, врастаю. Впрочем, ты ведь тоже вроде бы не в облаках витаешь — работодатель твой тобой, похоже, доволен?

— Иметь его конём, этого работодателя… — проворчал Серж. — Ты, кстати, его не видал случайно? Этот хмырь сулил мне по четыре безанта в седмицу за исполнение всяких там поручений, но до сих пор ни одного не заплатил. А я его найти не могу, чтобы жалование стрясти. Как думаешь, за успешную ловлю злоумышленников полагается прибавка? Да, и ты ведь мне так и не сказал — ну, было нападение крестоносцев на Кипр, и чем оно закончилось?

— Ангеррана не видел. А что до Кипра, то захватили его, — коротко ответил знаток истории Гунтер. — И сдали в найм тамплиерам. Только в нынешней истории, похоже, это событие произойдёт не в апреле, а в ноябре.

— Апрель, ноябрь, какая разница? — отмахнулся Казаков. — Главное, захватили. Значит, всё идёт по плану. Знаешь, я — душа простая, такими вопросами предпочитаю не париться. Живу сегодняшним днём — прошлое, типа, уже прошло, будущее пока не настало…

— Хорошо тебе, — рассмеялся Гунтер, но тут же посерьёзнел. — У меня, наверное, душа немножко посложнее, так что я тут поразмыслил на досуге… Мне эти события в гавани крайне напоминают поджог Рейхстага в одна тысяча девятьсот тридцать девятом — масштаб, конечно, иной, но подоплёка примерно та же. Провокация чистой воды. Так что, во-первых, ищи, «qui prodest» — «кому выгодно». А во-вторых, помни: история мутная, и ты в ней напрямую замешан. Рано или поздно в таких делах обязательно ищут крайнего — так что будь очень осторожен, Серж, лишний раз не выпячивайся…

Нельзя сказать, что подобные напутствия успокоили и без того расстроенные нервы Казакова. Едва выйдя от приятеля, он с удвоенной энергией взялся за поиски своего работодателя — но так и не преуспел, ни в этот день, ни в последующий.

Мессир де Фуа изволили объявиться двумя днями позже, и причину своей отлучки разъяснять подчинённому не пожелали. Когда же Серж, тщательно обдумав предысторию событий в мессинском порту и старательно подбирая слова, заявил, что его работодатель был на удивление хорошо осведомлён о готовящемся поджоге, Ангерран только весело хмыкнул:

— Не буду спорить, знал. Что с того?

— Да ничего хорошего, — угрюмо буркнул Казаков. — Не нравятся мне такие игры, вот и всё. Знаете, мессир Ангерран, там, откуда я родом, вашего фальшивого «купца с Кипра» назвали бы подставой, а то, как вы использовали меня, называется «играть втёмную».

— Не понимаю, — равнодушно пожал плечами де Фуа. — И что?

— А то, что я не сажусь играть, когда не знаю правил! — повысил голос Сергей. — Вы состоите при дворе короля Ричарда. При этом натравливаете этого здоровенного дурака на Кипр. Это означает для него войну с союзниками, дополнительные расходы, людские потери, задержку в сроках. Сначала Мессина, затем Кипр, потом что-нибудь ещё, в итоге войско будет изрядно ослаблено ещё на подходах к Святой Земле… Слушайте, уважаемый, а вы часом не на Саладина ли работаете?

Светло-голубые глаза де Фуа вдруг сделались удивительно холодными и колючими:

— Дорогой Серж… что-то я не припоминаю, чтобы мы вместе с вами шли через Аравийскую пустыню… или гнили в арабской тюрьме… или делили последний бурдюк воды и кусок хлеба. У меня нет причин откровенничать с вами. Я вас нанял и согласился научить жить… в наших временах. И мы вроде бы понимали друг друга: я говорю, вы исполняете. А уж на кого я работаю и каковы мои цели — это не ваше дело, я понятно изъясняюсь?

— Да, но…

— Соблаговолите заткнуть пасть и слушать! — рявкнул вдруг мессир Ангерран. Казаков невольно попятился. — Этот мир вам чужой, так не всё ли вам едино — Ричард, Саладин, Комнин, Барбаросса? Или вы вдруг стали горячим сторонником этого, как вы изволили выразиться, здоровенного дурака с нелепым прозвищем Львиное Сердце? Или там, у вас, принято господину отчитываться перед слугой?

Казаков потупился. По большому счёту, старый интриган был прав — генерал солдату не докладывает, а приказы, как прописано в надлежащей статье Устава ВС РФ, подлежат немедленному исполнению, но ни в коем случае не обсуждению. Правда, согласно того же Устава, исполненный приказ можно потом обжаловать у вышестоящего начальства… Нуте-с, и где прикажете это вышестоящее начальство искать? Пожаловаться здешнему Воланду? Нет уж, благодарю покорно…

— Виноват, ваше благородие, — мрачно буркнул он. — Зарвался. Простите засранца.

— Вот так-то лучше, — милостиво кивнул де Фуа. — И запомните на будущее, Серж: вы умный человек, но в нашей жизни разбираетесь, прости Господи, как араб в Святом Писании. Посему не задавайте лишних вопросов, ибо сказано: «от многих знаний — многие печали». Начнёте перечить мне — и, обещаю, печалей у вас станет не просто много, а очень много. Держитесь за мной — и не пропадёте.

— Но горя хватите, — пробормотал Казаков по-русски.

— Кипр — всего лишь промежуточное звено в длинной цепи, — продолжал старый рыцарь. — Однако весьма важное и ценное звено… Ричард и Филипп-Август, как вы и без меня знаете, готовят уцелевший флот к выходу в море. Английский король спешно нанимает новые корабли. После того, как он объявил о готовящемся вторжении на Кипр, у него мигом появились новые заимодавцы — итальянские торговцы сильно недолюбливают Комнина, лишающего их законных доходов. Таким образом, вечно безденежный король Ричард получает дополнительные средства на свой поход, а по захвате Кипра ещё и богатую добычу. Нужен был повод. Я этот повод дал. Поняли теперь, господин обличитель?

— Как не понять, — промычал Серж. В памяти очень уместно всплыло классическое, из братьев Стругацких: «Щенки мы. В Институте надо специально ввести курс феодальной интриги. И успеваемость оценивать в рэбах. Лучше, конечно, в децирэбах…»

— Ну вот и прекрасно, — совсем развеселился де Фуа, про себя подумав: «Ох уж этот Серж… Прямо как виллан, который впервые на ярмарке — хоть и подозрительней самого бейлифа, а всё одно впарит ему цыган старого мерина за жеребца-трёхлетку…» — Теперь вот что. Об этом нашем разговоре — никому ни слова. Далее, должен сказать, Серж, что ваша манера ведения допроса меня впечатлила. И Его величество вами весьма доволен. Посему — вот вам ваше месячное жалование с двойной надбавкой. Можете вовсю отдыхать и веселиться, хотя, увы, недолго — до выхода армии в путь. Вскоре вас ждёт новая работа. Готовьтесь к дальнему морскому путешествию. Постарайтесь попасть на корабль Беренгарии. Думаю, впрочем, она сама охотно примет вас в число своих спутников — даже без излишних просьб с вашей стороны.

Предсказание де Фуа сбылось с поразительной точностью. Стоило Сергею угодить на глаза новоиспечённой английской королеве, как та твёрдо заявила: мессир Серж поплывёт на её корабле, и никак иначе. Казаков выдал ставшую уже привычной и отскакивавшей от зубов формулу нижайшей благодарности (Беренгария фыркнула) и направился в гавань, поглазеть на будущее средство передвижения. «Жемчужина» ему понравилась (с виду судёнышко не производило впечатление готового утонуть прямо у причала), будущие спутники по плаванию — тоже. Большинство из них уже околачивалось на борту, размещая своё имущество и сетуя, что вместительность трюмов шебеки не позволяет захватить с собой лошадей. Как отметил Сергей, в выборе попутчиков наваррка руководствовалась весьма простыми правилами: брала с собой молодых, симпатичных, склонных потрещать языком или спеть что-нибудь душевное.

«Весело прокатимся, — решил Казаков. Беспокоило его только одно: вояж предстояло совершить без дружеской поддержки. Мишель, как рыцарь королевской свиты, будет на корабле Ричарда, фон Райхерт нашёл себе приятелей из числа уроженцев Великой Римской империи… — Ну и ладно, сам справлюсь. Делов-то — сиди, поплёвывай за борт, жди, когда доберёмся до Кипра. Может, на пиратов каких налетим, v buben настучим, развеемся».

И оптимистично настроенный барон де Шательро зашагал за мешком со своим скарбом, дабы заранее подыскать себе подходящее место на «Жемчужине». К его разочарованию, кают на шебеке и в самом деле не имелось — разве что для Беренгарии и её фрейлин выделили комнатушку на корме. Остальным пассажирам предлагалось располагаться в трюме, разделённом хлипкими перегородками на отдельные закутки, по соседству с запасами пищи и воды.

…Мадам Элеонора, мельком глянув на спутников невестки, пришла к тем же выводам, что и некий Серж Казаков. Только вот реакция старой королевы-матери была прямо противоположной. Стоя ветреным утром 19 октября на мессинской набережной и наблюдая за погрузкой воинства Христова на корабли, госпожа Пуату язвительно поинтересовалась у своего венценосного отпрыска:

— Скажите, мессир сын мой, вы не испытываете никаких опасений за свою молодую жену?

Ричард, занятый мысленным подсчётом старых и новых долгов, не сразу расслышал вопрос матушки. Осознав же, недоумённо пожал плечами:

— Ба! Да что ей может угрожать? Добрый корабль, лучший на всей Сицилии шкипер, два десятка благородных рыцарей, готовых ради неё на всё! Она даже девиц каких-то с собой прихватила, так что в пути не заскучает. Я предлагал ей плыть вместе, но Беренгария почему-то не захотела. Оно и к лучшему, думаю. Не будет болтаться под ногами.

Отчасти Львиное Сердце вполне одобрял решение молодой супруги и её выбор сопровождающих — кое-кого из этих молодых людей, в особенности вот того изящного пухлогубого брюнета, он с удовольствием взял бы на борт собственного нефа. Ну да ничего. В конце концов, верный шевалье де Борн всегда рядом, хоть и порядком поднадоел.

Элеонора возвела очи горе — тонкие намёки никогда не могли пробиться к разуму её буйного сынка.

— Сын мой, ваше величество, — с поистине ангельским терпением она попробовала ещё раз, — я боюсь не за неё, а за вас.

— За меня?! — ещё пуще изумился детинушка. — Я денно и нощно окружён лучшими воинами Англии! Да и сам я кое-чего стою. Не нашлось ещё рыцаря, который сумел бы выбить меня из седла… гм… ну, до недавнего времени не находилось. А с Танкредом мы ещё потягаемся. Так чего же мне опасаться, матушка?

— А того, что в дверях… короной будете цепляться, мессир сын мой, — бросила с досадою королева, в самую последнюю секунду заменив «короной» вертевшееся на языке куда более резкое словцо.

Немного постояли молча. Свежий ветер с моря трепал сиреневое с золотом блио Элеоноры, играл роскошной гривой Ричарда, свистел в оснастке многочисленных нефов. Элеонора старательно восстанавливала душевное равновесие. Ричард напряжённо размышлял, как же это возможно, проходя в дверь, зацепиться короной и как связан сей забавный казус с окружением его юной супруги. Наконец королева-мать вновь нарушила молчание, позволив себе осторожную просьбу:

— Ваше величество, умоляю, выслушайте меня. Я разговаривала с… со многими умными и достойными людьми. Это безумное нападение, якобы оплаченное деньгами Кипра, этот топорно исполненный поджог не может быть на самом деле спланирован Исааком Комниным — старый пират сработал бы гораздо тоньше. В любом случае, объявлять войну дружественному трону, основываясь на показаниях трёх портовых бродяг…

— Матушка! — страдальчески взревел Ричард, на мгновение оглушив пожилую леди. — Мы уже обсуждали этот вопрос, и я, кажется, достаточно ясно выразил своё мнение! Я сказал единожды и не намерен повторять: Комнин поплатится за своё коварство! И потом, я уже занял у генуэзцев уйму денег под этот поход…

— О Господи, — кротко вздохнула мадам Элеонора. — Тогда все разговоры и впрямь бессмысленны. Раз ты решил, так тому и быть.

Она перевела взгляд на пронзительно-синий горизонт, к которому устремлялись медленно выходящие из бухты суда. Ущерб, нанесённый пожаром, оказался не столь велик, как показалось на первый взгляд. Куда опаснее была причинённая Ричарду обида — интересно, на Кипре уже прослышали, что к их берегам движется крестоносная армада? Должны знать, ведь Исаак Комнин держит своих соглядатаев почти во всех портах Средиземноморья. На следующий день после пожара из гавани по приказу Танкреда не выпустили ни одного корабля, но ведь маленькое судёнышко вполне могло ночью выскочить в море.

Элеонора ни за что бы никому не призналась, что испытывает глубокую, режущую сердце печаль. Замысел осуществлялся, но за исполнение приходилось дорого платить. Вряд ли она увидит Ричарда ещё раз. Её безалаберный и воинственный сын думает, что отправляется спасать Гроб Господень — но на самом деле он движется к собственной кончине. Неожиданная заминка с Кипром всего лишь отсрочит задуманное на месяц-другой, но не отвратит задуманного.

«Так надо, — упрямо повторила про себя вдовствующая королева английская. — Ты знала, на что идёшь. Поворачивать слишком поздно».

* * *

Около недели спустя — находящиеся на борту «Жемчужины» не могли сказать точнее, ибо потеряли счёт времени — изрядно потрёпанная шебека со сломанной мачтой находилась в пределах некоего крупного острова. Кораблик покачивался на крупной зыби в полнейшем одиночестве — ибо прочие корабли крестоносной эскадры были раскиданы на огромном пространстве от острова Родос до Киликийского побережья.

Причиной тому послужило не вмешательство злых сил и не происки коварных византийцев, но банальный осенний шторм, пришедший со стороны Африки. Не прислушавшийся к словам опытных мореходов Ричард Львиное Сердце на собственном опыте сполна познал всю мощь бушующих морских стихий, и теперь его величественный неф беспомощно болтался южнее Анамурского мыса. Ричард мог сколько угодно яриться и проклинать обстоятельства — это не помогало его кораблю двигаться быстрее. Оставалось только положиться на уверения капитана в том, что через два-три дня впереди покажутся берега Кипра, и надеяться, что прочие нефы тоже сумеют добраться туда.

Лёгкая и быстрая «Жемчужина», на свою беду, оказалась в этой гонке первой. И теперь у её экипажа и пассажиров было два выхода: ожидать появления спасительных крестоносных кораблей или, соорудив временный парус, попытаться добраться до берега. Запасов воды и провизии на «Жемчужине» оставалось всего ничего, трюмы по колено заполняла вода, и второй выход казался предпочтительнее.

— Что это за земля? — усталой и измученной Беренгарии до сих пор не верилось в то, что они остались живы. Наваррка, как и её спутники, мечтала оказаться на суше, и, услышав ответ капитана: «Кипр, госпожа», только безнадёжно махнула рукой. Кипр так Кипр. Лучше положиться на милость Господа и причалить здесь, чем и дальше страдать в негостеприимном море.

На исходе дня шебека подстреленной птицей вползла в гавань Лимасола.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Свобода выбора

17 октября,

ближе к вечеру.

С тех пор, как она назвала себя другим именем, Бланке начало казаться, будто она разделилась на двух людей. Выдуманный Реми д'Алье был куда сообразительнее, предприимчивее и отважнее Бланки де Транкавель. Нужно было прислушаться к его словам, позволить вести за собой — и тогда бы она никогда не оказалась в столь плачевном положении. Реми вытащил бы её, спас, обязательно нашёл выход.

Но верх одержала Бланка — девчонка пятнадцати лет, запаниковавшая при виде скачущего отряда и жуткой зверюги, слишком поздно почуявшая близость старшего брата. Теперь она сполна расплачивалась за эти мгновения неуправляемого ужаса.

Сначала пропал скакавший рядом Франческо — когда болота окутал невесть откуда взявшийся туман, они разминулись. Потом в неудачной попытке перепрыгнуть очередную канаву её сбросил конь. Поднявшись на ноги, напуганное животное ускакало, не обращая внимания на призывы вернуться. Бланка осталась пешей. В серой мгле мимо неё пробегали люди, кто-то дрался, визжа и ругаясь. Однажды совсем рядом промчался страшный чёрный пёс — девушка даже разглядела сквозь мокрую завесь его очертания — но младшая Транкавель его почему-то не заинтересовала.

Она брела неведомо куда, мокрая, уставшая и перепуганная. Весело начавшееся приключение превратилось в кошмар. О чём она только думала, решившись на такую глупость? Как могла довериться совершенно незнакомому человеку, убежать с ним из дома — единственно из детского желания настоять на своём и досадить отцу? Где он теперь, её верный паладин? Убит в случайной стычке? Ищет её среди тростниковых зарослей и болотистых кочек? Бланка хотела закричать, но вовремя одумалась. Неизвестно, кто может откликнуться на зов о помощи.

«Нужно выбраться на сухое место. На какой-нибудь холм. Спрятаться и дождаться, пока развеется туман, — убеждал девушку здравый смысл. — Меня непременно отыщут. Или я сама кого-нибудь увижу».

Но ноги упрямо несли Бланку дальше, по еле различимым звериным тропкам, через заросли сухих камышей, качавших метёлками высоко над её головой, по податливым моховым кочкам, без цели и направления. Она боялась остановиться, боялась услышать настигающие её шаги. В том, что за ней гонятся, Бланка не сомневалась — она чувствовала это, как убегающий олень всей шкурой чувствует идущую следом погоню. Как бы она не петляла, куда бы не сворачивала — в скором времени за спиной опять раздавался громкий плеск и хруст ломаемого камыша. Преследователь не таился, уверенный, что рано или поздно беглянка выдохнется.

«Я выдержу! Я смогу!» — повторяемые сквозь зубы, как молитва или заклятие, слова уже не имели прежнего могущества. Бланка спотыкалась, путаясь в непроходимых камышах. Каждый шаг давался всё труднее, облепленные грязью сапоги превратились в прицепленные к ногам мельничные жернова. Упав в неведомо какой по счёту раз, она начала всхлипывать. Ей никогда в жизни не было так страшно — одной, вдали от дома, посреди безмолвных болот.

Силы иссякли.

Бланка остановилась. Космы тумана подплыли ближе, обтекая её, как вода в реке. Девушка давно выбросила болтавшийся на бедре меч — он мешал, всё время путаясь под ногами — но сохранила длинный кинжал. Теперь Бланка вытащила свою единственную защиту из ножен, решив, что хоть разок, но ударит любого, посмевшего на неё напасть. Она де Транкавель из Ренна. Да, поначалу она струсила, но никому не удастся запугивать её до бесконечности. Пусть приходят!

Охотник вынырнул вовсе не с той стороны, куда она старательно таращилась. Он умудрился сохранить лошадь, а потуги Бланки скрыться удостоил только насмешливым хмыканьем:

— Вот ты и попалась, сестрёнка. Долго же за тобой пришлось побегать! Иди сюда, поедем домой.

Голос звучал так знакомо, так привычно и успокаивающе… Бланка знала, ему нельзя доверять, но едва не сделала шаг навстречу. Спохватившись, вцепилась в рукоять кинжала до ноющей боли в пальцах, молча замотала головой.

Движущийся в тумане силуэт всадника приблизился, человек спрыгнул со спины лошади, зашагал к замершей с оружием в руках девушке.

— Бланка, перестань дурить, — спокойно приказал её старший брат, Рамон де Транкавель. — Убери этот кухонный ножик. Мы все едва с ума не сошли, так беспокоились за тебя. Что ты затеяла, дорогая? Зачем убежала? Испугалась меня, верно? — он коротко рассмеялся. — Это всё позади. Отец простил меня за эту глупую выходку. Вернее, обещал простить, если я доставлю тебя домой. Едем, Бланка.

— Ты лжёшь, — непослушным, онемевшим языком выговорила девушка. — Я тебе не верю. Оставь меня. Не подходи! — взвизгнула она, когда Рамон с самым миролюбивым видом попытался шагнуть ближе. — Убирайся! Теперь у меня своя дорога, и я не пойду с тобой!

— Он того заслуживает? — презрительно фыркнул Рамон. — Твой дружок-замухрышка в самом деле стоит того, чтобы покинуть Ренн и отправиться бродяжничать? Ты удивляешь меня, сестрица. Я-то считал тебя самой рассудительной в Семье… Надеюсь, у тебя хотя бы достало ума поберечь своё единственное сокровище? Или ты немедля хлопнулась на спину?

— Не твоё дело! — вскинулась оскорблённая Бланка.

— Ошибаешься, дорогая. Моё. Ты — моё дело, и всё, что происходит с тобой, напрямую касается меня и Семьи, — обманчиво сочувственный голос старшего брата всё же вынудил девушку отвлечься.

Именно этого момента и дожидался де Транкавель. Два огромных шага, почти прыжка, безнадёжно запоздавший взмах ножа — и Бланка, схваченная за отвороты колета, тряпичной куклой взлетела в воздух. Брат мимоходом выкрутил ей кисть, заставив выронить кинжал, рывком притянул к себе. Они оказались лицом к лицу. Мельком заглянув в расширившиеся чёрные зрачки старшего брата, девушка слабо взвизгнула, так близка и могущественна была заключённая в них темнота.

— Похотливая бестолочь! — Рамон встряхнул дражайшую сестрицу так, что у девушки лязгнули зубы. — Скудоумная дурочка! Неужели ты всерьёз рассчитывала сбежать? Скрыться от меня? — каждая фраза сопровождалась новым встряхиванием. Бланку начинало мутить — от страха перед обезумевшим братом и тем, что ждало её в будущем. Она больше не хотела никаких тайн, и что угодно бы отдала, только бы снова оказаться дома, за крепко запертой дверью. — Глупенькая моя сестричка, вся твоя жизнь, с первого вздоха, с первого писка принадлежала мне! Ты и на свет появилась исключительно потому, что так потребовалось мне!

— Я не понимаю! — Бланка задёргалась, пытаясь обрести опору под ногами. — Не понимаю, о чём ты говоришь! Отпусти меня, Рамон, слышишь? Отпусти!

— Не понимаешь? — зло хмыкнул Рамон, но всё же поставил сестру на ноги, продолжая цепко удерживать за плечи. — Ты, такая умная, такая любительница совать нос в чужие секреты, истинная наследница своей матушки — и до сих пор не понимаешь? Шестнадцать лет назад наш папенька от тоски и похоти сторговался с де Гонтаром, и тот одолжил ему свою подданную, красотку Зиерн. Девица днями и ночами не вылезала из папенькиной опочивальни, а потом родила тебя — вот и весь секрет! Просто, да?

Бланка сглотнула. Несмотря на все старания и изыскания, она не сумела узнать ни имени своей матери, ни хотя бы откуда та была родом. Просто какая-то женщина, год прожившая в Ренне и сгинувшая в неизвестности.

— Но при чём здесь я?!

— Пришло время отдавать долги, — Рамон пальцем зацепил сестру за подбородок, заставив смотреть на себя. — Отец обещал, и я обещал, а тебя просто никто не спросил. Не бойся, тебе понравится. Не думай о будущем — оно больше не имеет для тебя значения. Только сегодня и сейчас. А когда ты понесёшь, тебе вообще не надо будет ни о чём тревожиться.

— Я — что?! — оторопела девушка.

— Не прикидывайся глухой! — взревел любящий братец. — Ты всё прекрасно поняла и всё слышала! Тебе повторить? Или ты до сих пор не знаешь, откуда в мире появляются маленькие крикливые отродья? У тебя, моя дорогая Бланка, скоро должен быть ребёнок. Дитя, появления которого с нетерпением ждёт небезызвестный мессир де Гонтар и его присные! Твой отпрыск — моя последняя надежда! Ему будет принадлежать весь мир, а я… а мне… Впрочем, какая тебе разница, дорогуша? Если ты выживешь, увидишь всё собственными глазами, не выживешь — что ж, очень жаль. Главное, чтобы твоё творение сумело выбраться на свет.

— Но мы ведь дети одного отца, — утекающим голосом произнесла Бланка. Мир стремительно удалялся от неё, сжимаясь в маленькую сияющую точку. — Мы единокровные брат и сестра. Ты не можешь…

— Могу и сделаю, — Рамон с силой толкнул её, опрокинув на влажно хлюпнувший мох. Словно со стороны, Бланка услышала треск рвущейся ткани. Рамон не церемонился с беглой собственностью, торопливо и грубо срывая с неё одежду, тиская маленькую грудь, по-хозяйски запуская ладонь в сжавшееся лоно. После первоначальной растерянности её тело само, без вмешательства разума, попробовало сопротивляться — и наследник Ренна равнодушно отвесил сестре пару звонких оплеух, буркнув: «Лежи смирно, целее будешь».

Жёсткие пальцы крючьями впились в бёдра, силком раздвигая ноги. Брат грузно навалился на неё сверху, сквернословя сквозь зубы и до крови раздирая кожу девушки железными заклёпками на одежде. Сам он разоблачаться и не подумал, только распустил завязки на штанах — как это делают солдаты в захваченном городе, спеша поскорее овладеть добычей.

Мужчина проник в неё, и привычное ощущение мира сгинуло, сменившись леденящей стылостью. Никогда прежде Бланке не было так холодно, даже долгими зимами, когда Ренн промерзал до самых подвалов и на стенах выступали кристаллики инея. Мертвящий лёд сковывал её, поднимаясь выше и выше, и Бланка вдруг отчётливо поняла: когда он дойдёт до сердца, её жизнь окончится. Может, она сумеет по-прежнему ходить, говорить, даже улыбаться — но это будет уже не девушка по имени Бланка де Транкавель. Просто живое ходячее вместилище для чего-то… чего-то ужасного, что будет день за днём расти внутри неё и в миг обретения свободы покончит со своим временным жилищем. Впрочем, Рамон же сказал, она этого не увидит. Она наверняка сойдёт с ума раньше.

Резкие, болезненные толчки, разрывавшие её душу и тело на части, внезапно прекратились. Рамон быстро передёрнулся и замер, вдавив сестру в жёсткий мох и не позволяя ей вдохнуть. Спустя ещё мгновение его обмякшее тело откатилось вбок — именно откатилось, сдвинутое посторонним. Чьи-то пальцы сжали запястье Бланки, ладонь приподняла ей голову, смутно узнаваемый, прерывающийся голос окликнул девушку по имени.

— Я всё слышу, — Бланка не ожидала, что сможет спокойно и чётко выговаривать слова. Вот только глаза открывать не хотелось. — Я жива. Мне очень скверно и очень холодно, но я жива. А мой брат спятил. Франческо, это ты? Ты ударил Рамона? Осторожнее, он хорошо притворяется.

— Он не притворяется, — девушку окутало чем-то колюче-шерстяным, просторным и тёплым. — Он мёртв.

— А? — Бланка де Транкавель рывком села, взвыла от полоснувшей внизу живота острой боли и уставилась на Франческо, стоявшего рядом с ней на коленях. — Что ты говоришь?

— Говорю, я убил его, — акцент Франческо сделался совершенно невыносимым, однако Бланка отлично понимала каждое слово. — Я не знал, как иначе его остановить.

Девушка медленно повернула голову. Рамон лежал шагах в двух от неё, из затылка наследника Бешеного Семейства торчала короткая деревянная рукоять кинжала. Бланка икнула, поплотнее заворачиваясь в наброшенный плащ, и прислушалась к себе. В душе не появилось ни горечи, ни сожаления — убитый никак не мог быть её старшим братом. Это кто-то из разбойников, напавший на неё и получивший по заслугам. Небо послало ей ангела-хранителя, и она должна поскорее забыть те безумные слова, что слышала от Рамона. Это говорил не её любимый старший брат, а тьма внутри него. Рамон пропал. Заблудился в трясинах Камарга, охотясь на призраков своего воспалённого воображения.

— Столкни его в болото, — попросила Бланка. Франческо молча поднялся, ногой толкнул труп, и тот без всплеска скатился в чёрный провал бочага, обрамлённый высохшей травой.

«Ты не можешь, не можешь так поступить со мной!..»

Молча сидевшие в обнимку парень и девушка не слышали озлобленного воя, не чувствовали призрачных, лишённых плоти пальцев, тщетно пытавшихся оторвать их друг от друга, задушить, погасить сияющие огоньки жизней. Для них это были невесомые пряди тумана, плывущие мимо и уже начинавшие развеиваться под настойчивыми дуновениями прилетевшего с моря ночного бриза.

«Ты моя! Ты должна быть моей! Это несправедливо! Нечестно! Я же сделал всё, как мне велели!..»

— Голоси, не голоси, всё равно никакого проку, — уныло заметили над ухом. Рамон круто обернулся, встретившись с потухшим взглядом своего недавнего подручного, Ротауда Длиннобородого. Выглядел Ротауд… как-то странно. Сквозь него просвечивали покачивающиеся камыши, а очертания фигуры бородача медленно, неохотно истаивали. — Не справились, значит, мэтр Калькодис вот-вот обратно позовёт. Ты б не голосил лучше, а запоминал, чего видишь. Только это и имеет значение.

— Я не понимаю… — в полной растерянности Рамон повторил недавнюю фразу сестры.

— А чего тут понимать, — безнадёжно махнул рукой Ротауд. — Шёл по кривой дорожке, дак чего удивляешься: куда эт' тебя вывело? Я вот тоже думал — подпишу договор, а потом перехитрю, отверчусь, совру что-нибудь. Вот и полюбуйся теперь на меня, на всю нашу свору дураков, решивших, что у них достанет ума обойти почтенного Калькодиса с его господином! Видишь, чем мы стали?

— Это не для меня! — взвыл Рамон. — Мне обещали мир! Славу! Власть!..

— Обещать они мастера, — согласился Ротауд, уже почти слившийся с туманом. — Да только хоть бы раз обещанное исполнили… Попался на крючок, дак терпи теперь.

— Нет! Нет! Нет! — беззвучный яростный крик летел над Камаргом, угасая с каждой секундой. Непроглядный туман развеивался. Сквозь него проглянуло тёмное небо с искрами первых вечерних звёзд.

18 октября, утро.

Во вчерашней стычке Дугалу Мак-Лауду изрядно досталось дубинкой по голове, и последствия ударов сказывались до сих пор. Шотландец, пошатываясь, бродил кругами вокруг стоянки, тоскливо взывая:

— Билах! Билах, золотце, вернись! Где ты, тварь кусачая? Вернись, а то хуже будет! Билах, дрянь с копытами, куда ты провалился? Би-илах!

Призывы оставались без ответа. Серый жеребец с дурным характером затерялся среди камаргских просторов.

— Дугал, сделай одолжение — оглянись и скажи, что ты видишь, — голос мистрисс Изабель звучал с необычной кротостью. Впрочем, через мгновение он налился ядом: — Там стоят десять лошадей! Десять, если ты считать не умеешь! Выбери любую и успокойся! Ты завываешь, как проклятый! У меня уже в ушах звенит!

— Не хочу любую, — упёрся Дугал. — Знаешь, сколько я за него заплатил? Он единственный меня понимал! Билах! Вернись, мерзавец, я всё прощу!

— Похоже, эти двое любят друг друга, — буркнула Изабель, возвращаясь к своему подопечному, старому сервенту Ордена Храма. Мессира Сабортезу к костру приволок на себе Мак-Лауд, уверенный, что старый рыцарь не дотянет до утра. Однако Сабортеза упрямо цеплялся за жизнь и, когда над горизонтом Камарга появился верхний край солнечного диска, всё ещё дышал. Пусть к нему не возвращалось сознание и порой он хриплым шёпотом выкрикивал какие-то непонятные приказы — храмовник оставался в мире живущих. Изабель сделала для него, что смогла, и теперь оставалось только надеяться на милость Господню.

«Надеюсь, эта милость будет достаточна велика, чтобы её хватило на двоих», — мистрисс Уэстмор бросила взгляд через плечо, туда, где жалась к костерку Бланка. Девица де Транкавель паршиво выглядела, отворачивалась в ответ на любые вопросы и неотрывно следила за Франческо, куда бы тот не шёл: наломать камыша для костра, набрать воды или посмотреть, как там лошади. Оставалось только догадываться, что могло произойти ночью с девчонкой — потому что мессир Бернардоне тоже помалкивал.

Именно благодаря Франческо они собрались вновь. Где-то около полуночи, когда туман начал рассеиваться, итальянец рискнул развести костерок на одной из сухих проплешин. Первой к огню выбралась Изабель, благо огненная точка вспыхнула неподалёку от неё. В середине ночи пожаловал с ног до головы заляпанный тиной мессир Гисборн, угрюмый более обычного. Его одежда выглядела так, будто рыцарь сражался со стаей бешеных псов, а поведать о своих подвигах он не пожелал. Ближе к рассвету объявились Дугал и полумёртвый Сабортеза. Уцелевшие ждали, вслушиваясь в каждый звук и плеск, но более никто не появился — ни враги, ни немногочисленные друзья.

Костерок дымил, пожирая тростниковые стебли и кривые сучья олив, ночная тьма отступала перед разгорающимся рассветом, и в назначенный ему срок наступил новый день. Храмовник бредил, Франческо метался над своей подругой, а та замкнулась в себе. Гай, не говоря ни слова, поднялся и отправился обыскивать окрестности. Вскоре англичанин вернулся, невозмутимо сообщив: он нашёл место, где братья Ордена вчера накрыли увязнувший в болотине отряд Джейля. Там никого нет, только валяются разбросанные вещи и бродят оставшиеся без хозяев кони. Наверняка и еда какая-нибудь сыщется. В общем, они с Дугалом понесут раненого Сабортезу, а остальные вполне в силах идти собственными ногами. Здесь недалеко.

— А сундуки? — немедля вопросил Мак-Лауд.

— Не знаю, не видел. Придём — поищем, — отмахнулся Гай.

Бивак выглядел так, словно через него пронеслось стадо обезумевших кабанов, но общими усилиями его привели в мало-мальский порядок. Драгоценные сундуки с архивом уцелели, только отыскались в разных местах. Мак-Лауд лично составил их в пирамидку, полюбовался на дело рук своих, а затем обуялся тоской по утраченному коню. Под тоскливые призывы шотландца Франческо и Изабель стряпали из найденной провизии нечто съедобное, а Гай снова и снова обшаривал стоянку. Его усилия наконец увенчались успехом — с торжествующим воплем Гай выудил из-под кочки маленький кожаный мешочек, содержащий добрую треть драгоценной лоншановой казны.

— Билах!.. — на очередном призывном вопле Дугал осёкся. Из моря жёлтых тростников вынырнул долговязый конь серой масти и ведущий его под уздцы молодой человек с растрёпанной белобрысой шевелюрой. Изабель, помешивавшая палочкой кипящее в котелке варево, сказала:

— О!.. — и упустила своё орудие в похлёбку. Голубовато-зелёные глаза недоумённо округлились, после чего выражение лица мистрисс Уэстмор сделалось крайне задумчивым.

Парочка неторопливо приближалась, огибая зеркальца бочагов и выискивая тропки посуше. Злобный жеребец игриво тыкался мордой в плечо своего сопровождающего, всячески выражая своё расположение.

— Изменник, — скорбно обратился к потерявшейся четвероногой собственности Мак-Лауд. — А как же я?

Билах фыркнул, на прощание ещё раз потёрся мордой о подставленную ладонь Лоррейна и под изумлёнными взглядами потрусил к законному хозяину.

— Славная лошадка, — поделился своим мнением бродяга. — Я смотрю, вы и без меня нехудо справляетесь? Кстати, чем так вкусно пахнет? И куда подевались все остальные?

— Лучше скажи, куда ты сам запропастился? — огрызнулся сэр Гай. — Нас тут едва не прикончили!

— Так не прикончили же, — невозмутимости бродяги можно было только позавидовать. — Вот ты, вполне живой и одолевший всех врагов. Вот встретившиеся боевые соратники, — он кивнул в сторону Дугала, — Вот ваши дамы… — он перевёл взгляд на Бланку и сразу приуныл, — о-о, я смотрю, тут дела совсем плохи.

Лоррейн обогнул дымящийся костерок, присев рядом с девушкой и зашептал ей на ухо. Франческо покосился на нахала с откровенным раздражением, но смолчал, понимая — сейчас ему лучше не встревать.

— Ну, победители, что дальше? — приободрившийся Дугал первым опробовал содержимое котелка и одобрительно кивнул: — Я думал, будет хуже. Злодеи повержены, мы целы, архив и казна снова в наших руках.

— А ещё у нас имеется раненый, — вставил Франческо. — Мы не можем бросить его на произвол судьбы!

— Конечно, не можем, — поддержал итальянца мессир Гай. — По-моему, тут и рассуждать особо не о чем. Лоррейн выведет нас к берегу Роны и проводит до Марселя. В таком большом городе наверняка найдётся обитель, где позаботятся о мессире Сабортезе. Мы же купим место на корабле до Константинополя и продолжим наш путь. Дугал, ты с чем-то не согласен?

— Согласен-то согласен, — протянул шотландец. — Только есть одна трудность. Архив Лоншана, провались совсем. Куда мы его денем? Потащим в Византию?

— Н-ну… — рыцарь замялся. Как он уже убедился, владельцы злосчастного архива словно притягивали к себе всевозможные неприятности. Да и ни к чему им наследство погибшего канцлера, а вот мадам Элеоноре наверняка пригодится. — Можно попробовать отыскать какого-нибудь надёжного человека, который доставит сундуки на Сицилию. Хотя нет, посланца могут перекупить или убить… Вот, придумал! Обратимся в тамплиерскую прецепторию в Марселе! Не будем им говорить, что в сундуках, а просто поручим перевезти архив через море и вручить госпоже Пуату. Храмовники известны своей честностью, за сохранность бумаг можно не беспокоиться. Через седмицу их преподнесут лично мадам королеве. Что, не пойдёт? — обеспокоился он, увидев на физиономии шотландца сомнение.

— Почему же, можно и так, — рассеянно согласился Дугал и окликнул хлопотавшую над котелком девицу:

— Эй, женщина, вот мы почти у окраин Марселя. Что ты намерена делать дальше?

— Высказать вам всем мою глубочайшую благодарность и распрощаться, — незамедлительно откликнулась рыжая. От её простых слов Гаю вдруг сделалось тоскливо. Впрочем, чего он ещё ожидал услышать? Путешествие Изабель и её подопечных завершилось. В большом приморском городе у неё наверняка сыщутся знакомые и торговые компаньоны, которые позаботятся о судьбе мистрисс Уэстмор. Франческо, надо полагать, тоже останется в Марселе. Он теперь отвечает не только за себя, но и за свою приятельницу, а у той минувшей ночью, как говорят простецы, ум за разум заехал. Пока миледи Бланка не оправится, ни о каких странствиях и речи быть не может. Когда же девица придёт в себя, мессир Бернардоне, как честный человек, отведёт её в ближайшую церковь. В общем, они с Мак-Лаудом вновь остаются в одиночестве — предоставленные сами себе путники на дорогах Европы.

— А я почему-то решил, что ты и дальше поедешь с нами. Уж так я привык к тебе за месяц с лишним, жаль отпускать, — благодушно изрёк Дугал. Показалось Гаю или нет, но мистрисс Уэстмор внутренне подобралась и несколько мгновений размышляла, прежде чем небрежно откликнулась:

— Мало ли к чему ты привык. Нет, в Марселе безопасно, там у меня есть друзья. Думаю, и Франческо со своей… с Реми составят мне компанию до конца зимы. Верно, Феличите?

Итальянец размышлял о чём-то своём и на вопрос покровительницы ответил небрежным кивком.

— Ну, тебе виднее, — согласился шотландец и заговорил о другом: — Гай, как тебе кажется — кроме нас, мог ещё кто-нибудь уцелеть? Транкавель, скажем? Или шевалье Джейль?

Англичанин поразмыслил. Ни на их первой стоянке, ни здесь никто так и не объявился, а солнце уже добралось до полудня. Спору нет, Джейлю нет никакого резона соваться на глаза бывшим пленникам, но никто не возился в камышах, ловя отошедшую подальше лошадь, никто не призывал на помощь.

— Нет, — убеждённо заявил мессир Гисборн. — Похоже, мы тут одни. Не считая десятка тысяч птиц и прочей живности, разумеется. Вот только хотелось бы знать, кому посчастливилось совершить это доброе дело, избавить мир от ходячей скверны в лице мессира Рамона? Признаюсь честно — к сожалению, не мне. Дугал, может, ты его положил, а теперь скромничаешь? Или мистрисс Изабель зарезала под кустом?

Девица Уэстмор в ответ на подобное предположение смешливо фыркнула. Франческо отчего-то встрепенулся было, но смолчал.

— Кто скромничает? Я?! Ну уж нет, таким трофеем я б непременно похвалился, — невесело усмехнулся Мак-Лауд. — Но Рамона я даже не видал. Вот старшего над его отрядом я прикончил, это да, это было. Такого лохматого лесовика. Он ещё орал, якобы его зовут Ротауд. Кстати, жуткая псина, что крутилась при рамоновом отряде, куда подевалась? Тоже кто-нибудь зарубил?

— Да сбежала в суматохе, наверное, — ровным и спокойным голосом проговорил сэр Гай. — В самом деле, страховидная была животина. Даже на собаку толком не похожа, скорее, на какую-то адскую тварь. На Кладбищенского Пса, к примеру.

— Это который является за душами отъявленных грешников? — уточнила Изабель. — Слыхала про такого, как же, как же… Жуткий зверь, если верить легендам, и сталь его не берёт. А истребить такого можно одним способом: исполнясь искренней веры, приложить от души каким-нибудь священным предметом.

— Ротауд, говоришь? — переспросил Лоррейн, чьи усилия не прошли даром: Бланка чуть оживилась, из её взгляда исчезло выражение затравленного животного. — Любопытно…

— Что, приятель твой? — хохотнул кельт. — Тогда извини. Ну, я ж не знал.

— Нет, не приятель. Но имя знакомо, — бродяга в задумчивости пощёлкал пальцами. — Тот Ротауд, коего я имел сомнительное удовольствие знать, куролесил в Камарге с полсотни лет назад. Сколотил шайку из таких же сорвиголов, грабил проезжающих и проходящих, и никак его не могли изловить. Шептались, якобы он и его люди присягнули на верность де Гонтару — чтобы тот хранил в тайне их логово и посылал им удачу.

— И что с ними произошло? — против воли заинтересовался Франческо, коему неизвестная доселе история с успехом заменяла хлеб насущный. — Их поймали?

— Однажды Ротауд и его присные заманили в болота большой караван паломников, шедший в Марсель и оттуда — в Палестину, — говоря, Лоррейн чуть прижмурился, точно вглядываясь в прошедшие времена. — В караване ехали младшие отпрыски семьи Фуа, две девушки-подростка и их брат. Ротауд перебил паломников, забрал детей и женщин, и скрылся в болотах. Он удерживал пленников несколько недель, торгуясь с Фуа о величине выкупа. Наконец, они договорились. Вассалы семьи привезли золото в условленное место, люди Ротауда его забрали, назвав место, где содержатся похищенные дети. Рыцари бросились туда, но опоздали — все заложники были мертвы. Жена де Фуа от такого известия сошла с ума, а её супруг поклялся отомстить банде Ротауда…

— И как, ему удалось? — влез Дугал.

— Старый Фуа дождался зимы, когда болота подёрнулись ледком, поднял всю округу и принялся прочёсывать Камарг. Загонщики шли смыкающимся кольцом, с целой сворой собак, не оставляя ни одного укромного местечка. Ротауд несколько раз пытался вырваться из окружения, но не преуспел. Его с остатками шайки загнали на небольшой островок и взяли в осаду. Не было ни переговоров, ни предложений сдаться — убийц продержали там до весны. Они ели падаль и землю, а под конец начали убивать друг друга и грызть своих мертвецов.

— Бр-р, — передёрнулась Изабель. — Ну и поделом им.

— Говорят, сам Ротауд был ещё жив, когда осаждающие вошли на остров, — завершил свою мрачную историю Лоррейн. — Его утопили в болотах, вместе с телами его сообщников… И вот я думаю — кому настолько не давала покоя слава Ротауда-Детоубийцы, чтобы рискнуть назваться его проклятым именем?

Лоррейн обвёл притихших слушателей вопросительным взглядом блестящих серо-стальных глаз, почему-то казавшихся слегка безумными. Ответа на свой вопрос он не дождался. Даже говорливый Мак-Лауд примолк.

Ночь с 18 на 19 октября.

По всем приметам, это вечер должен был стать последней ночёвкой долгого путешествия. За минувший день отряд благополучно добрался до восточных окраин Камарга, не встретив никого, кроме местной живности да вспугнув большой табун диких лошадей. Лоррейн объяснил, что кони не сбежали от своих хозяев, а с незапамятных времён обитали тут, на болотах. Иногда местные жители их ловят и пытаются приручить, но редко добиваются успеха — лошади слишком привыкли к волной жизни. Гай мысленно пожелал заплутавшему в болотах Фламандцу прибиться к такому табуну — авось, тогда не пропадёт. Если, конечно, бедолага остался в живых, а не утонул в коварной трясине.

(Соловый жеребец фламандской породы, о чём мессир Гисборн так никогда и не узнал, действительно уцелел, но присоединиться к диким сородичам не пожелал. С наступлением зимы оголодавший конь вышел к пригородам Монпелье, где был пойман, отведён в конюшню, подлечен, почищен и откормлен, а весной выгодно продан какому-то местному рыцарю).

Нынешний лагерь разбили неподалёку от реки. Огромная, широкая Рона шелестящей лентой струилась сквозь ночь, милях в семидесяти за ней странников ожидал богатый торговый город Марсель. Оставалось только найти в его гавани подходящий корабль да вытерпеть тяготы трёх или четырёхнедельного морского плавания — и головокружительный план, задуманный компанией авантюристов в далёком нормандском лесу, начнёт осуществляться…

Должно быть, не одного Гая посетила мысль о том, что завтра-послезавтра пути отряда разойдутся навсегда. И, хотя палатки были расставлены, никто не спешил покинуть маленький круг тепла и света, созданный горящим костром. Не было ни привычных разговоров о будущем, ни песен, ни историй, ни взаимных дружеских насмешек — просто молчаливое собрание у огня. Время от времени кто-нибудь с неохотой поднимался: подбросить дров, сходить проведать лежавшего в палатке Сабортезу — днём старик дважды приходил в себя, пытался заговорить, но не сумел и опять провалился в беспамятство. Сидевшая едва ли не у самого огня Бланка шёпотом жаловалась, что мёрзнет — хотя девица куталась в два плаща, свой и Франческо. Приключения в болотах Камарга явно вышли ей боком, и остальные могли только посочувствовать Транкавель-младшей.

— Феличите, слазай ко мне и принеси этой страдалице ещё что-нибудь накинуть, — сердитым шёпотом приказала Изабель, когда Бланка снова принялась сетовать на холод. — А лучше прогони её спать. Не так уж и холодно, как она причитает.

Итальянец молча ушёл в темноту и вернулся с большим тёмным свёртком, пахнущим овчиной. Встряхнул его, разворачивая… и тут из складок просторного дорожного плаща вывалилось нечто квадратное. Мистрисс Уэстмор еле слышно ойкнула, попыталась быстрым движением схватить загадочную вещь, но та подкатилась к ногам Гая и остановилась.

Недоумевающий англичанин поднял ткнувшийся в его сапог предмет. Ему уже доводилось видеть эту штуковину, резную шкатулку искусной — по утверждению Франческо, ромейской — работы, сделанную из матово-жёлтой кости. В прошлый раз, когда шкатулка побывала в его руках, она пустовала. Теперь же, судя по весу, в ней что-то лежало. Мессир Гисборн бездумно приподнял крышку, благо та была не заперта, и его глазам предстал томик размером в четверть листа, в обложке из потрескавшейся синей кожи, с накладками из шлифованного оникса по углам.

— Так, — с нажимом произнёс мессир Гисборн. — И как прикажете это понимать?

Привставший с места Дугал заинтересованно глянул в шкатулку, поднял бровь и заржал, как жеребец на весеннем выгоне. Погруженная в душевные терзания Бланка удивлённо подняла голову. Неведомо как оказавшийся рядом с Гаем Лоррейн — а пару ударов сердца назад певец сидел на другой стороне костра — нетерпеливо протянул к книге руку и тут же отдёрнул, словно попытался схватить выпавший из печи уголёк.

— Мистрисс Изабель? — воззвал Гай. — Не потрудитесь объяснить, как в вашей поклаже затесалась чужая собственность?

— Это же наше, — растерянно заморгала длинными ресницами Бланка. Девица Транкавель без всякого затруднения извлекла фолиант из шкатулки и прижала к себе, словно защищая от возможных похитителей.

— Всё до смешного просто, Гай, — фыркая, растолковал Мак-Лауд, — наша дорогая Изабель не в силах пройти мимо того, что плохо лежит. На сей раз она стянула Реннский Апокриф, вещицу, прямо-таки не имеющую цены. И проделала это, вынужден признать, на редкость ловко.

— Ничего я не крала! — возмутилась мистрисс Уэстмор, успешно справившаяся с мгновенным замешательством. — Это была честная сделка! Я договорилась с мессиром Рамоном — моя благосклонность в обмен на разрешение одним глазком взглянуть на их легендарное сокровище. Он согласился и сам принёс мне книгу из замковой библиотеки. Думал, раз я всё равно не выйду из замка, почему бы не посулить бестолковой девице приманку и заодно не поразвлечься? А потом ему сделалось дурно, и я предпочла удалиться. Неужто надо было оставить эту редкость валяться на грязном полу? Транкавели должны быть благодарны мне — я сберегла их сокровище, с которым они так скверно обращались!

Веселившийся от души кельт заухал филином, перепугав окрестных птиц. Изабель вскочила на ноги и привычным жестом ткнула кулаки в бока, что предвещало неизбежную громкую ссору. Окончательно запутавшийся Франческо переводил испуганный взгляд с покровительницы на спутников, не зная, чью сторону принять.

— Замолчите все! — неожиданно для себя гаркнул мессир Гисборн, и, что удивительно, к рыцарю прислушались. — Хватит с меня ваших недомолвок и игр в загадки! Чем столь важна эта книга? Отчего Транкавели держат её под замком? Правда ли, что она создана святой Магдалиной и написанное в ней противоречит всему, что мы знаем о земной жизни Господа? Ответьте хоть раз толком, вы, хитроумные и многознающие!

Он спрашивал, точно кто-то настойчиво толкал его под руку, твердя: сегодня у него есть шанс разобраться в безумной круговерти вокруг старой рукописи.

— Магдалена не разумела грамоты, — голос внезапно заговорившего бродяги расплывался, смазываясь по краям, словно рассказывали два человека одновременно. Имя святой он произносил на местный, особенный лад. — Она была всего лишь уличная девка, прах под ногами, но её вера и верность были твёрже алмазов и крепче клятв на крови. Она горела огнём своей веры, воспламеняя всех, кого сводила с ней судьба. Здесь, в Окситании, в городе Нарбонне, носившем тогда другое имя, старший сын её Иисус взял в жёны девицу Руфину, дочь Иезикииля, праведного человека, превозмогшего языки, науки земные, тайны неба и земли. Он приобщил к знанию свою дочь, и та, выйдя замуж, преклонилась перед верой матери своего супруга. Магдалена говорила о том, что видела, её сын и невестка записывали. «Кровь должна сохраниться, Дар не должен пропасть», — твердила Магдалена, и многомудрая Руфина по её слову соткала паутину чудес. Они создали Книгу, замкнули в пергаментные листы подаренное могущество и скрепили её печатью своей веры. Их дети и наследники, те, что хранят в себе кровь Магдалены и Того, чьей спутницей она была, открывали Книгу, приобщаясь к могуществу своего рода, учились управлять им и понимать его. Кажется, с этих времён я и помню себя…

— Инициация, — почти по буквам выговорила непонятное греческое слово Изабель. В отличие от Гая, просто внимавшего с полуоткрытым ртом, девица без труда проникала в суть истории. — Взросление и приобщение. Книга узнает потомков Магдалины, открывая им дверь к небывалым умениям. Они живут и плодятся, объединяют свою кровь с варварскими правителями готов, Меровеями а потом…

— Потом Каролинги свергли Дагоберта Меровея, — заворожённым шёпотом подхватил Франческо, наверняка вспомнив городишко Муассак и услышанное там предание о Длинноволосых королях, магах и колдунах, понимавших язык животных и знавших тайные струны людских душ. — Истребили его семью до последнего человека, верно?

— Нет, — Лоррейн смотрел куда-то мимо заворожённых его повестью людей. Речь его была уверенной, но по-прежнему разноголосой, будто за него говорил некто другой. — Уцелело трёхлетнее дитя, принц Сигиберт. Уцелела его старшая сводная сестра, Гельда. С малым отрядом они бежали на родину матери Сигиберта, сюда, в графство Разес, увозя с собой Книгу и ненависть. Ненависть к тем, кто направлял убийц. Ненависть к Риму — именно его они полагали виновником случившегося. Вера обратилась мстительностью и яростью. Говорят, Гельда была столь же решительной и целеустремлённой женщиной, как и Магдалена, а познала не менее Руфины из Нарбонна. Ненависть Гельды и воспитанного ею брата толкнула их в объятия иной Силы — и хранимое ими сияние померкло. Книга по-прежнему помогала им обрести могущество, но каким оно стало по сравнению с прежним? Переродившаяся, переписанная, но неизменная, хранимая в тайне — она меняет их души и мысли…

— И на свет является создание навроде Рамона де Транкавеля, — пробормотал про себя Гай. Англичанину показалось, он наконец-то нащупал кончик запутавшейся нити, ухватив за который, можно распутать многовековой клубок загадок.

Бланка, до того крепко державшая драгоценный томик в синей обложке, растерянно оглянулась и разжала пальцы. Выскользнувшую из рук девушки Книгу подхватил Франческо, с отчаянием в голосе вопросив:

— Неужели ничего нельзя исправить? Ведь изначально, если я правильно понял, Апокриф создавался совсем с другими целями! Он не таил в себе Зла!

— Никогда не рвись насильственно спасать тех, кто вовсе не желает быть спасённым, — наставительно отчеканила Изабель, но былой подопечный пропустил её слова мимо ушей, пристально глядя на Лоррейна. — И отдай, пожалуйста, книгу. Тебе она ни к чему, а мне пригодится.

Бродяга задумчиво выбил пальцами на крышке подобранной шкатулки какую-то мелодию и задушевно поделился, словно говоря о давно наболевшем, но обращаясь к дымным языкам костра:

— Некогда ходили пересуды, будто и впрямь можно качнуть весы в другую сторону. Это должны совершить человеческие руки — как человеческие руки написали Книгу. Узнать и вычеркнуть затаившуюся между строк ложь. Начертать иные письмена. Никто из предыдущих хранителей Книги не сделал этого — то ли не знал, каким образом, то ли просто не решался. Может, кто-нибудь из вас отважится совершить то, что не удалось им?

— Только не я, — сразу отказался Дугал. — Я и писать-то толком не умею. А ежели и напишу чего, так обязательно неприличное.

Изабель одарила ёрничающего кельта взглядом, в коем тонко смешались отвращение и брезгливость.

— Н-ну… э-э… — подобный великий и, вне всякого сомнения, богоугодный подвиг украсил бы жизнь любого истинного рыцаря, но милорд Гисборн совершенно не представлял, с какой стороны за него взяться. Управиться с демонической тварью было не в пример легче, нежели разобраться в строчках древней книги.

— Я бы попробовал, — робко произнёс в наступившей тишине Франческо. — Но ведь я не имею никакого отношения к семейству Транкавель и их родовым тайнам. Я вообще здесь чужой…

— Тем лучше, — ободряюще кивнул бродяга. — Значит, ты увидишь глазами, не замутнёнными обидами прошлых лет.

— Феличите, не делай этого, прошу тебя, — обеспокоенно произнесла мистрисс Уэстмор. — Поверь мне, не стоит играть с огнём.

— Всё обойдётся, — рассеянно откликнулся итальянец, коему Книга, похоже, застила весь остальной свет и даже пересевшую ближе Бланку. Фолиант тяжело лежал в ладонях, ониксовые украшения блестели, отражая свет костра. Франческо не представлял, откуда у него возникло стойкое убеждение: он сумеет! Милостью Господа и собственным разумением он сумеет положить конец затянувшейся вражде, одолеет прячущегося в пергаментных дебрях дракона, вырвет его ядовитые зубы! Он даже точно знал, что нужно делать — аккуратно, двумя руками, открыть Книгу и ощутить в сложенных щепотью пальцах правой руки лёгкую шершавость стрежня гусиного пера. Заострённый кончик скользит над усеянными россыпью чёрных знаков страницами, над древней, громоздкой латынью, всё едино ни слова не понять, но вот эта строка явно лишняя. Её соседки, сверху и снизу, мерцают изнутри ровным золотистым светом, а подозрительная, украдкой проникшая на пергамент, еле заметно отдаёт багровым. Долой её!

Под изумлёнными взглядами сотоварищей Франческо решительно провёл неизвестно откуда взявшимся в руке пером поперёк страницы, вымарывая спрятавшуюся среди иных слов ловушку. Бланка заворожённо прижала руку к губам, увидев, как не приглянувшийся итальянцу кусок текста съёжился, рассыпаясь чёрным пеплом. Налетевший ветерок сдул невесомую пыль, и мессир Бернардоне перевернул лист.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Честного не жди слова

Ночь с 18 на 19 октября.

— Э, нет! Так дело не пойдёт! — никто из сидящих у костра не услышал раздражённого восклицания и не заметил шагнувшего из взвихрившегося на миг воздуха толстяка с рыжей бородкой клинышком. Зато его увидел Лоррейн, вскинувший кисть в останавливающем жесте.

— Ты руками тут не маши и мне не указывай! — огрызнулся прибывший, но тем не менее через пару шагов остановился. Потоптался на месте, налёг плечом на невидимую преграду, однако прорваться дальше не смог. Зыркнул по сторонам и сварливо выкрикнул: — Эй, соловей неощипанный, ты чего удумал-то? Или договор наш позабыл? Так я тебе напомню, ты только скажи! Нет, вы посмотрите на него! — мэтр Калькодис, а это был несомненно он, трагически всплеснул руками. — Совсем от полоумия своего страх потерял! Мало тех гадостей, что ты уже натворил? А господин-то, между прочим, всё видит, всё запоминает. Не простит он тебе, ой, не простит! Будешь, как в давние времена, с камнями толковать и чёрствую лепёшку выклянчивать! Хочешь этого, а, птичка певчая? Зря тебя тогда в живых оставили, а я ведь твердил господину — ни к чему тебе тут быть, пусть убирается, откуда взялся!

— Помолчи, Злоязыкий, — сухо ответил бродяга. — Я могу забыть себя и свой долг, но о договоре твой хозяин мне забыть не позволит. Только позволь тебе кое-что напомнить. В том памятном Договоре говорилось, что мы не будем препятствовать свободному выбору людей. Когда-то Гельда и Сигиберт по своей воле приняли ваше покровительство, а теперь этот смертный принял своё решение.

— Тоже мне, «свободный выбор»! — возопил толстяк. — Ври, да не завирайся! Ты же его и подтолкнул, и повёл, как осла на верёвочке!

— Разве вы поступаете иначе? — невинно поинтересовался Лоррейн. Мэтр Калькодис досадливо скривился, оставив выпад без ответа.

Ничего не слышавшая, но ощутившая подспудное беспокойство Изабель бросила взгляд по сторонам. Болота, камыши, отражение луны в чёрной воде Роны. Франческо всё вычёркивает и вычёркивает из Книги — иногда одно-единственное слово на странице, иногда целую строчку, и прах струйкой стекает на пожухлую траву. Он до того увлёкся, что даже принялся неразборчиво напевать вполголоса, вороша тяжёлые страницы.

— Прекрати это, — теперь в голосе толстяка звучала неподдельная угроза. — Тебе и так несказанно повезло, довольствуйся этим! Ты хоть представляешь, сколько стараний и времени потребовалось, чтобы выпестовать такой идеал, как Рамон? И где он теперь? Подло убит твоим клевретом! А девчонка, его сестра? Никогда не пробовал убедить Огненную Деву провести целый год в облике смертной женщины, да ещё произвести на свет отпрыска? Оставь Книгу в покое!

— Нет, — покачал головой бродяга. — Я и так слишком долго оставался в стороне. Хватит.

— Они наши! — утробно взревел мэтр, кажется, даже став повыше ростом. Туман за его спиной клубился, закручиваясь смерчем, лепя из белёсых прядей нечто огромное, грузное, с мордой, похожей на ящеричью и закрученными бараньими рогами. Мутными огоньками вспыхнули круглые глаза, жёлтые, с чёрной трещиной поперечного зрачка. Калькодис переступил с ноги на ногу, и призрачное создание сделало то же самое. Из приоткрытой пасти высунулся длинный язык, хлестнул по воздуху. — Они никогда не выйдут из-под нашей власти!

— Единственное, что стремится выйти из-под твоей власти, так это твой парадный наряд, — хихикнул Лоррейн. Мессир Калькодис оглянулся, раздражённо замахав обеими руками на рогатую тварь, словно прогоняя назойливое насекомое. Призрачное чудище фыркнуло, раздувая вывороченные ноздри, и повело рогатой башкой из стороны в сторону. Его силуэт медленно, неохотно истаял, распадаясь на несвязанные друг с другом клочки, словно осыпающийся витраж.

Над очередной страницей Франческо надолго задумался, прикусив кончик гусиного пера. Поводил рукой над листом, примериваясь, и принялся старательно вписывать на освободившееся место новую строку. Обеспокоенный Гай украдкой подёргал мистрисс Уэстмор за рукав платья:

— Он не слишком много на себя берёт? Что он туда пишет?

— Откуда мне знать? — огрызнулась рыжая. — Я вообще отказываюсь понимать, что происходит!

Налетевший с реки порыв сильного холодного ветра едва не задул костерок, осыпав всех пеплом и окутав облаком едкого дыма. Девица Транкавель, оказавшаяся к огню ближе всех, раскашлялась до выступивших на глазах слёз.

— Послушайте, может, лучше его остановить? — неуверенно предположил Мак-Лауд и в подтверждение своих слов осторожно потянул Книгу из рук Франческо. — Как-то он чрезмерно увлёкся… Френсис, дружок, ты не мог бы прерваться?.. Ой!

По обложке и страницам фолианта пробежала едва различимая человеческим глазом россыпь золотистых огоньков, заставившая шотландца мгновенно раскаяться в своём намерении — крохотные искры оказались донельзя кусачими. Издалека, с моря, долетел еле слышный грозовой раскат, сопровождаемый дрожащим тусклым отсветом зарницы.

— Ещё и гроза собирается, — Изабель встревоженно посмотрела на тёмное небо, по которому неслись рваные клочья более светлых облаков. Холодный ветер усиливался, стремясь задуть рукотворный огонёк, по спокойной доселе реке побежали волны, с плеском ударяя в обрывистый берег. Для Франческо творившееся вокруг не имело ни малейшего значения: он трудился над Апокрифом, следуя за прихотливыми извивами и премудростями древнего текста.

— Значит, вот ты как теперь запел, — угрожающий тон мэтра Калькодиса сменился многозначительной задумчивостью. — Решил чужими руками жар загребать? Они вроде как сами все решили, а ты стоял в сторонке да посмеивался? Что ж, добро… Тогда и я постою рядом, погляжу, чем окончится это безобразие.

Толстяк и в самом деле демонстративно отступил на пару шагов, чинно сложил руки на обширном чреве и неуловимо быстро зашевелил короткими толстыми пальцами, словно вяжущая женщина — спицами.

— Ты не можешь причинить им вреда, — короткая тень Лоррейна внезапно вытянулась, оторвалась от земли, наливаясь серебристым сиянием. — Никто из нас не имеет права напрямую вмешиваться в дела смертных.

— Обычно — да, — оскалился мэтр. — Но в чрезвычайных обстоятельствах допустимы чрезвычайные меры. Ты зашёл слишком далеко, а на всякое действие отыщется равное противодействие. Как полагаешь, сможет мальчишка переписать Реннский Апокриф, ежели его хватит удар? Прямо сейчас?

— Что ж, ты сказал, — серебряный призрак, отчасти сходный обликом с Лоррейном, сделал осторожный шаг вперёд. — Мальчик закончит начатое. Ты ему не помешаешь.

— Посмотрим-посмотрим, — ухмыльнулся мэтр Калькодис. — Смотри, не жалуйся потом, что тебя не предупреждали.

Выпад толстяка был быстр и стремителен. Тонкая, нестерпимо алая лента с раззявленной змеиной пастью вылетела из раскрытой ладони, устремившись к склонившемуся над раскрытой книгой человеку… и бессильно грянула в полупрозрачный щит, мгновенно прикрывший жертву. Обиженно зашипев, змея осыпалась пригоршней тусклых огоньков. В маленьких прищуренных глазках мэтра Калькодиса блеснула дикая, высочайшей пробы ненависть.

Атака — защита. Удар — блок. Рассекшая воздух огненная плеть обмоталась вокруг гибкого, песочного цвета шеста и сползла вниз кучкой бесполезных обрывков. Копья и мечи не могли одолеть поднимающихся перед ними щитов и стен. Выползающие из мрака чудовища слепли от мгновенных вспышек радужного сияния. А перо в руках Франческо всё скользило по пергаменту, вычёркивая прежние строки и вписывая новые. Он не видел битвы, разворачивающейся над его головой, не слышал рёва и треска, не слышал тончайшего звона раскачивающихся Сфер. Он только знал, что совершает нужное дело, и совершает его хорошо. Сперва его отвлекал налетающий порывами холодный ветер, но, увлёкшись, Франческо перестал обращать на него внимание. Исподволь, незаметно к нему вновь пришла Сила, что позволила узнать в невзрачной деревянной чашке Священный Грааль, и которая теперь направляла его руку. Сила, могучая и неодолимая, как течение стремящейся к морю Роны, размывающая любые препоны.

Количество страниц, исправленных и переложенных слева направо, постепенно росло. Три десятка последних листов, не вклеенных, но аккуратно вшитых тонкой нитью, занимало подробнейшее генеалогическое древо — составляемое, должно быть. на протяжении нескольких десятилетий. В самом его конце молодой человек наткнулся на знакомые имена. Бертран, родившийся в 1140 году от Рождества Христова, февраля четвёртого дня… Сын его Тьерри-Симон-Чезаре… Дочь его Терезия-Бланка-Маргарита-Катрин, рождённая в 1174 году от Пришествия Спасителя, августа месяца 15 дня… И пустые страницы, ожидающие, когда усердный писец заполнит их новыми именами.

— Всё, — удивлённо сообщил молодой человек, когда пальцы ощутили не пергамент, но твёрдую, обтянутую потрескавшейся кожей обложку. Столь верно послужившее перо растаяло в воздухе, собиравшиеся грозовые тучи уплыли в сторону побережья, ветер перестал раскачивать тревожно шелестящие камыши. Попутчики таращились на мессира Бернардоне с одинаковым выражением лиц — растерянным и недоверчивым. Все трое, за исключением Лоррейна. Бродячий певец с отсутствующим видом смотрел куда-то за реку, смахивая, как это с ним порой случалось, на человека, заснувшего с открытыми глазами. Серебряная тень подкралась к его ногам и потемнела, оборачиваясь привычным пятном мрака.

— Ну, я тебе это припомню… Пожалеешь ещё, век горевать будешь…

Мэтр Калькодис, незримо стоявший шагах в пяти от костра, коротко ругнулся сквозь зубы и зашагал прочь. Лоррейн с видимым усилием повернул голову, глянув вслед уходящему протинику. Против ожидания, лицо бродяги не выражало ни торжества, ни превосходства — только спокойное сожаление и пожалуй… пожалуй, сочувствие.

19 октября, раннее утро.

Серенькое осеннее утро разливалось над просторами Камарга, а сидевший на моховой кочке человек всерьёз размышлял, не покончить ли ему с собой. Правда, под рукой не имелось ни толстой осиновой ветви, ни дубовой стрехи. Но разве такие мелочи в силах помешать тому, кто изо всех сил стремится к намеченной цели?

Шевалье Ральф Джейль хотел умереть — ибо жить ему было незачем.

Его миссия потерпела полное и сокрушительное поражение. Треклятый кельт невероятным образом избежал уготованной ему могилы. Наёмники перебиты или разбежались. Девица Изабель, кладезь тайных знаний византийского двора, улизнула. Архив Лоншана потерян. Всё, что он знает о собственном местоположении в мире — «я где-то в камаргских болотах». Как он станет выбираться из этого угрюмого края, Джейль не имел ни малейшего представления. Лошади нет, дорог нет, где находится Рона или морское побережье — он не знает.

В ту безумную ночь ему посчастливилось — если случившееся заслуживало название «везения». Скатившиеся с холма разбойники с улюлюканьем пронеслись мимо, сцепившись с рыцарями Храма. Все пять сундуков архива были у него в руках, необходимы были только лошадь и толика времени, чтобы навьючить их на спину животного. Лошади стояли поблизости, но при звуках начавшегося боя бросились врассыпную. Джейль сумел изловить одну и взобраться в седло, но тут мимо с жутким воем пронеслась огромная чёрная тварь, то ли собака, то ли охотничий леопард, в темноте сказать было трудно. Перепуганная кобыла припустила сломя голову через внезапно павший на Камарг густой туман. Воистину чудо Господне, что Ральф и его скакун не влетели в трясину.

К полуночи белёсая мокрая пелена начала развеиваться, но в море камышей безнадёжно потерялись любые ориентиры. Требовалось любой ценой дотянуть до утра, а там уже начать разбираться, что к чему. В седельных мешках лошади нашлось немного вяленого мяса и кожаная фляга с вином, у самого Джейля в поясной суме хранились трут и огниво. Он развёл небольшой костерок и благополучно просидел возле него до рассвета.

Утром ничего не изменилось. Простирающиеся во все стороны заросли болотных трав, зеркальца озёр, небольшие возвышенности, прижившиеся на сухих местах оливы, вездесущий тамариск и многочисленные пернатые. После скудного завтрака Джейль отправился разыскивать место вчерашней стычки, но перепуганная лошадь унесла его ночью на изрядное расстояние, а направление поисков он представлял весьма смутно. В гуще зарослей время от времени попадались узкие тропки, но большинство из них было оставлено копытами и лапами животных, а не человеческими ногами, и выводили они то к удобному водопою на ручье, то к солевому пятну-лизунцу.

К исходу дня Ральф был вынужден честно признаться себе — он заблудился. Возможно, он просто описывает круги подле одного и того же места. Ему позарез необходимо отыскать какого-нибудь местного обитателя, чтобы тот вывел его из болотного лабиринта, но где его взять, этого обитателя? Ему говорили, в болотах промышляют охотники — но будем честны, наткнуться на них он сможет только при очень благоприятном стечении обстоятельств.

Миновала вторая ночь. Костёр еле тлел, удушаемый всепроникающей сыростью, еды оставалось совсем чуть-чуть. Утром Джейля поджидал неприятный сюрприз: привязанная к стволу оливы лошадь пропала. То ли он вчера плохо проверил крепость узлов, то ли проклятая тварь оборвала ремень. Ральф от души пожелал кляче попасть на зуб волчьей стае, начал было разжигать огонь… и бросил, уставившись неподвижным взглядом перед собой.

«Tedeum vite» — отвращение к жизни. Так на высокоумной латыни именовалось завладевшее им апатичное состояние духа. Не хотелось ни вставать, ни двигаться, ни жить. Остаться здесь, на проседающей кочке в каплях брусничных ягод, превратиться в трухлявый пенёк, которого не волнуют сплетения человеческих интриг и страстей. Или очертя голову сигануть в ближайшее озерцо, устремившись сквозь мутную торфяную воду навстречу дну и прожорливым рыбам.

Шевалье всегда верил в себя, в своё умение одолеть врагов, в свой острый и быстрый ум, способный отыскать выход из любой лазейки. Он всё предусмотрел, всё рассчитал — а его соперник просто оказался более удачливым. Может быть, шотландский ублюдок и его прихвостни недалеко, всего в сотне шагов, за вон той купой облетевших корявых олив. Пересчитывают трофеи и ухмыляются, обсуждая, как ловко провели этого раззяву Джейля. И высокомерная рыжая девка хихикает про себя, мол, я же предупреждала, не пытайся меня ловить, руки коротки! Скользкий ещё во время ночёвки в Безье прямо намекал: дозвольте оприходовать девицу. Парням забава, с неё не убудет, зато потом станет как шёлковая. Зря он не согласился. Решил поберечь, доставить товар в Мессину целёхоньким.

И где они теперь, Скользкий и остальные?

От досады и разочарования мессир Ральф еле слышно завыл. Родись он на свет в собачьей шкуре, метался бы сейчас по болотам, разбрызгивая грязную жижу, в поисках врагов, а отыскав — вцепился мёртвой хваткой в горло. Что угодно бы отдал, к кому угодно пошёл в услужение, только насладиться бы этим неповторимым чувством свершённой мести!

Безмятежное звяканье колокольцев, совершенно неуместное в сердце болотной страны, Ральф сгоряча принял за чириканье местной птахи. Однако звонкие колокольчики приближались, вразнобой выводя свою незамысловатую песенку. Мессир Джейль тяжёлым взглядом уставился на возникшее перед ним явление: гнедой мул в пёстрой сбруе, увешанной бубенцами, и восседающий на нём толстяк почтенного вида. С упитанной рыжебородой физиономии на мир с приязнью взирали маленькие прищуренные глазки. Покачивалось криво пришпиленное к бархатной шапочке пёстрое фазанье перо.

— Добрый день, добрая встреча! — радушно провозгласил незнакомец. Свалившись с седла, толстяк хлопнулся на кочку по соседству, предусмотрительно накрыв её свёрнутой попоной и уберегая своё седалище от знакомства с мокрой травой. Джейль тупо наблюдал за его приготовлениями, даже не давая себе труд задуматься — откуда в самом сердце Камарга взяться этакому безобидному пузану? — Кстати, позвольте представиться. Калькодис. Мэтр Калькодис, скромный негоциант, заброшенный прихотью судьбы в сии неприятные места. Надеюсь, мы с вами вскоре станем хорошими друзьями.

Джейль безучастно кивнул, не зная в точности — а вдруг говорливый торговец есть плод его собственного расстроенного воображения? Или это здешний призрак? Да нет, вроде бы уже утро, а призраки только по ночам шастают… Не завывает, цепями не гремит, разглагольствует о чём-то своём… Но тут новый приятель завёл такие речи, что англичанин мигом вынырнул из своей прострации и поневоле прислушался.

— Вот, душераздирающее зрелище — на одной кочке рядком два неудачника! — причитал мэтр Калькодис. — Я ведь, представьте, тоже оказался в дураках. А всё из-за того, что доверяешь людям! Думаешь — ну, чего проще: выследить, истребить, вернуться с победой, получить вознаграждение! Так ведь нет! У них, понимаете ли, силёнок недостаёт! Один позволил себя зарубить, другой бултыхается в болоте, ожидая Второго Пришествия! Согласитесь, шевалье Джейль, в столь щекотливых делах редко на кого можно положиться. Только на себя, ещё раз на себя и единственно на себя! Доверие всегда будет обмануто, поручение провалено, выданные деньги пропиты или бездарно потрачены! А в самый ответственейший миг, требующий напряжения всех духовных и физических сил, ваши подчинённые просто дадут дёру!

— Это точно, — неожиданно для самого себя согласился Ральф. Его почему-то не удивило, что взявшийся неведомо откуда рыжебородый говорун знает его имя и прекрасно осведомлён о событиях минувшей ночи. — Мне казалось, я выбрал самых надёжных, самых проверенных, лучших из лучших… И что теперь? Сижу по уши в болоте, не знаю даже, в какой стороне Марсель…

— Вон там, — с готовностью махнул короткопалой рукой мэтр.

Джейль посмотрел в указанную сторону и разочарованно пожал плечами — указания словоохотливого призрака ему ничем помочь не могли. Или всё-таки не призрака?

— Какая разница? Через два десятка шагов я снова заплутаю. Кстати, внесите ясность — вы мне мерещитесь или нет?

— Нет, — с широчайшей улыбкой заверил мессир Калькодис. — Я самый что ни на есть настоящий.

В доказательство он затопал короткими толстыми ногами в роскошных сапогах багряной кожи с серебряными пряжками. Раздалось хлюпанье, из-под подошв полетели грязевые брызги прямо на штаны Ральфа, и без того измызганные донельзя. Джейль нахмурился, пытаясь заставить окутанный липкой паутиной апатии разум соображать побыстрее.

— Откуда вы взялись, чёрт вас побери? Ехали следом за нами?

— Да какая вам разница? — вопросом на вопрос ответствовал подозрительный толстяк. — Допустим, я из Тулузы. Или из Марселя. Или из Лондона. Или из любого другого места, какое вам больше по душе. На вашем месте я бы не был столь привередливым и любопытным. Задумайтесь лучше об ином. Вот вы бессмысленно торчите тут, предаваясь греху уныния и помышляя, как бы учинить над собой какое непотребство, руки наложить или как-то так… Даже не спорьте, помышляете, помышляете! А между тем ваши дела отнюдь не так плохи, как вам кажется. Да, у вас нет денег, коня и единомышленников, но всё это — дело наживное. К примеру, конь.

Мэтр сложил губы трубочкой и негромко засвистел, выводя простенькую переливчатую мелодию. В зарослях поблизости завозились, зафыркали, бешено закачались из стороны в сторону облетевшие метёлки камыша. Явившийся на зов соловый жеребец выбрался на сухое место и встал по соседству с мулом мэтра, деловито общипывавшим пожухлую траву.

— Одна трудность долой, — провозгласил господин Калькодис, копаясь в болтающейся на поясе обширной суме. Итогом его поисков стал кожаный кошель с продёрнутой через горловину легкомысленной ярко-красной ленточкой. — А вот и разрешение денежных затруднений.

Судя по весу, перекочевавший в ладонь ничего не понимавшего Ральфа Джейля кошель хранил в своём чреве сумму, достаточную для фрахтовки корабля не только до Сицилии, но до самой Акки в Святой Земле. А остатков вполне хватило бы на уйму мелких дорожных расходов.

— Что же до сторонников и верных соратников, то вот вам маленький совет, — мэтр хитро прищурился, — добравшись до Марселя, первым делом ступайте на улицу Терль. Отыщете там кабачок под вывеской «Морской змей», такому сообразительному молодому человеку это наверняка не составит особого труда. Заправляет сим заведением мой давний знакомец именем Гуго, а прозвищем Ан гро до, сиречь Толстая Задница. Забавные у этих простецов бывают прозвания, не находите?

Шевалье Джейль не находил в прозвище безвестного марсельского трактирщика ровным счётом ничего забавного. Он вообще не понимал, зачем ему разыскивать какую-то вшивую таверну.

— Передадите милейшему Гуго от меня пожелания долгих лет жизни, а дальше сами сговоритесь — что да как, — закончил наставления мэтр Калькодис. Поглядел на собеседника узкими щёлками блестящих глазок, вздохнул и с бесконечным терпением повторил: — Все запомнили?

— Запомнить-то запомнил, но…

— Как дети малые, всё им надо разжевать и в рот положить! — сообщил розовеющему небу над головой мэтр. — Марсель, улица Терль, таверна «Морской змей», трактирщик Гуго Ан гро до. Он отыщет для вас тех, кого вы упустили. Вы придёте к ним и заберёте свой ненаглядный архив.

— Вам-то с этого какая корысть? — Ральфу показалось, он нащупал в окружающем его непроглядном тумане узкую, ненадёжную тропку. — Кому вы служите? Тулузцам? Местному графу? Королю Филиппу? Элеоноре? Учтите, я не стану делить архив на части и выделять вам долю — даже в обмен на все ваши услуги!

— Сдался мне ваш архив, съешьте его с маслом, — презрительно фыркнул мессир Калькодис. — Хотите верьте, хотите нет, но никому из названных вами господ я не служу. Вот насчёт платы за услугу — это вы верно смекнули. Кто ж в нынешние суровые времена оказывает благодеяния просто так?

— И чего вы хотите? — осторожно бросил пробный камень мессир Джейль.

Ответ господина Калькодиса был прост и прям.

— Две жизни. Парень-итальянец по имени Франческо Бернардоне. Девица Бланка из семейства Транкавель. Как скоро и каким образом вы с ними покончите, мне безразлично. Главное, чтобы их больше не было в мире живых. Чем они мне досадили — не вашего ума дело. По рукам?

«Бернардоне — это мальчишка, сопровождавший Мак-Лауда и его дружка Гисборна, — припомнил шевалье Джейль. — Никчёмный болтун и смазливый проныра. Женщина, похоже, родственница господина здешних краёв, графа де Редэ. Чего её понесло из уютного дома вместе с этой компанией? Поддалась на туповатую мужественность англичанина или варварское обаяние Мак-Лауда? Если её семья прознаёт, кто именно виновен в кончине девицы, я приобрету весьма могущественных врагов. Впрочем, во-первых, не прознаёт. Во-вторых, кому нечего терять, тому ничего не страшно. А итальянца я сам намеревался прикончить, ещё в Безье. Может, и треклятый кельт околачивается где-нибудь поблизости?»

— По рукам, — криво ухмыльнувшись, согласился Ральф.

— Сразу видно здравомыслящего и неунывающего человека! — возликовал мэтр. — Зачем зря время терять! Вперёд, в путь! Доверьтесь коняге, он сам выберется к реке, а дальше уж сбиться трудно. Вверх по течению, пока не уткнётесь в переправу. Желаю здравствовать и процветать, — мессир Калькодис поразительно легко для человека его сложения поднялся на ноги, свернул попону и, переваливаясь, заторопился к своему мулу. Взгромоздившись на спину животины, мэтр оглянулся:

— Надеюсь, ещё свидимся.

— А как же, — согласился Джейль. — Непременно свидимся. Храни тебя Бог, добрый человек.

Наверное, он ляпнул что-то не то, судя по тому, как перекосилось широкое довольное лицо мэтра Калькодиса. Ни слова не говоря, толстяк смачно сплюнул на тропинку, стегнул поводьями мула и был таков. Шевалье Ральф размеренно подбрасывал на ладони кошель с полученными монетами и не ощущая его тяжести.

* * *

…После бурных событий минувшей ночи обитатели маленького лагеря разошлись по палаткам довольно поздно. Милорд Гай же вообще остался сидеть у костра — хотя путники не выставляли на ночь дозорных, доверившись словам Лоррейна о том, что здешние края совершенно безопасны. Сэр Гисборн просто хотел в одиночестве поразмыслить над ещё одним воочию явленным доказательством могущества Господня. И над удивительным талантом их молодого попутчика встревать в дела, касающиеся управляющих миром сил. Всяческие чудеса и диковины сами тянулись к безвестному мессиру Франческо Бернардоне, с удовольствием делясь с ним сокровищами неведомого знания. Интересно, изменит ли семейство Транкавель теперь своё отношение к миру? Если Книга сделала их такими, каковы они в настоящем — высокомерными, скрытыми и коварными, то какими качествами будет обладать следующее поколение? Или должно пройти немало лет, чтобы проявилась заметная разница в особенностях характеров, в отношении к жизни и миру?

Хрустнула подёрнутая инеем трава под ногами, смутная тень вошла в пятно неяркого света, обернувшись девицей Изабель.

— Не спится, — коротко пояснила она, присаживаясь рядом. Мистрисс Уэстмор выглядела на удивление безмятежной, разве что в глубине вытянутых к вискам зрачков зеленовато-голубых глаз плескалась некая тщательно сдерживаемая тревога. При взгляде на неё Гай снова ощутил неясную, непрошеную горечь. Казалось бы, надо радоваться избавлению от обузы. Язвительная торговка скоро останется в прошлом, превратится в смутное воспоминание о непрошеной попутчице и опасном путешествии по землям Франции.

Проклятие, ну какое благородному английскому рыцарю, почти что крестоносцу, дело до вздорной девицы-простолюдинки, дочери купца и племянницы торговца, как она сама себя называет? Мало женщин на свете, что ли? Неужели свет клином сошёлся на этой, вороватой, хитрой и лживой, у которой что ни слово — ловушка либо обман?

— Всё будет хорошо, — неожиданно произнесла девушка, словно подслушав размышления Гая. А может, догадалась по выражению лица. — Ты непременно доберёшься туда, куда стремишься, хотя в пути утратишь многое. Вспоминай меня иногда, ладно? Если я порой бывала невыносимой, то не со зла, а исключительно по вредности характера. На самом деле я не такая уж и скверная, — она мимолётно усмехнулась и поднялась с бревна. Гай невольно поднялся следом, в который раз заметив — долговязая мистрисс Уэстмор была с ним почти одного роста.

Вот только англичанину в голову придти не могло, насколько сладкими могут быть узкие губы рыжей девицы и какими ласковыми — её объятия. Мерцающие аквамариновые глаза обещали всё и ничего, прохладные пальцы нежно гладили его по лицу, скользнули по шее, надавили… мир кувыркнулся с ног на голову, небо поменялось местами с землёй… и Изабель еле хватило сил удержать внезапно потерявшего равновесие сэра Гисборна от падения мешком к её ногам.

У неё даже достало милосердия накрыть потерявшего сознание рыцаря плащом — чтобы не закоченел, лёжа на холодной земле. Несколько мгновений девица стояла, настороженно прислушиваясь — но нет, её деяние осталось незамеченным, лагерь продолжал мирно дремать. Оценивающий взгляд мистрисс Уэстмор скользнул по палатке англичанина и его компаньона, Изабель даже сделала крохотный шажок в её сторону… однако впитавшаяся в плоть и кровь осторожность взяла верх. Растерянный и очарованный Гай не ожидал нападения, а вот Мак-Лауд, как она убедилась за время пути, спит вполглаза. В темноте и тесноте палатки ей вряд ли удастся нанести верный удар. Вдобавок полученная задаром благодать может и уберечь Мак-Лауда от её ножа. Допустим, она перережет ему глотку, а шотландец встанет, как ни в чём не бывало, и свернёт ей шею.

— Пёс с тобой, горец, сочтёмся как-нибудь позже, — рыжая наклонилась над Гаем, удостоверилась, что её жертва в ближайшие часы не очнётся, и грустно пробормотала: — Как жаль, как жаль… Ведь всё могло сложиться иначе…

Сквозь внезапно навалившуюся пелену сна до Гая долетел глухой перестук копыт. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но не сумел.

Очнулся мессир Гисборн на рассвете, постукивая зубами от холода, с ноющей головой, полной смутных обрывков воспоминаний о минувшей ночи. Костёр догорел и подёрнулся пеплом, на холщовых крышах палаток лежала сверкающая изморось. С трудом поднявшись на ноги, Гай доковылял до обиталища Изабель, отдёрнул шнурованный полог и бесцеремонно сунулся внутрь. Англичанин всё ещё наделся, что ему привиделся диковинный сон, что девица сейчас высунет рыжую голову из-под вороха пледов…

Но палатка пустовала, а чуть позже разбуженный кельт громогласно высказал всё, что он думает об умственных способностях своего компаньона.

Из всех слов, высказанных Дугалом Мак-Лаудом по адресу девицы Изабель, самыми мягкими, пожалуй, могли считаться «пронырливая ехидна», «рыжая стерва» и «хитроумная чума». Остальные наименования, коими кельт наградил мистрисс Уэстмор, звучали одинаково неприемлемо как в приличном, так и в любом ином обществе.

Милорду Гисборну досталось чуть меньше, хотя какое-то время рыцарь был твёрдо убеждён — ему не суждено покинуть Камаргские болота. Мак-Лауд его придушит или зарубит, а хладный труп швырнёт в бездонные хляби. Что самое досадное, шотландец в своём негодовании был совершенно прав — именно по вине Гая один из драгоценных лоншановых сундуков растаял в воздухе. Поэтому ноттингамец покорно внимал обвинениям компаньона, щедро сыпавшимся на его повинную голову, и молча страдал. Во-первых, от осознания допущенного промаха; во-вторых, от ноющей боли в затылке. На Франческо, попытавшегося было вступиться за провинившегося рыцаря, Дугал наорал на простонародном италийском наречии, после чего молодой человек не осмеливался и рта раскрыть.

Конец безобразию положила Бланка. Дождавшись, когда изощрённые проклятия кельта начали повторяться, изрядно утратив живости, молча разводившая огонь девица де Транкавель преспокойно заявила:

— Чего кричать, сделанного не воротишь. Может, её ещё можно догнать?

— Как, скажи на милость? — раненым кабаном взревел шотландец, размашисто обводя рукой окрестности. — Встать на четвереньки и вынюхать след? Лоррейн! Лоррейн, ты-то чего молчишь, пророк хренов? Куда поползла эта змея подколодная?

— В деревушку Эгю-Морт, — невозмутимо ответствовал бродяга, сидевший с таким видом, будто происходящее его ничуть не касается. Собственно, так оно и было: внимание Лоррейна целиком и полностью принадлежало резной шкатулке с Книгой. — Это довольно далеко отсюда, на побережье. Там её поджидает корабль. Преследовать бесполезно.

— Так ты видел, что она удирает, и молчал?! Может, ещё и помог ей, скотина?! — Мак-Лауд с крайне угрожающим видом сделал шаг в сторону бродяги, и теперь Гай начал опасаться уже не за собственную жизнь, а за голову безобидного менестреля.

Вместо ответов и оправданий Лоррейн с дурашливой усмешкой продекламировал на простонародном итальянском двустишие:

Ужасные женщины в нашем краю — Коль не было б их, мы бы жили в Раю!

— после чего вновь погрузился в созерцание страниц Апокрифа.

Шотландец яростно втянул воздух для нового залпа проклятий… передумал и, как подкошенный, рухнул на бревно у костра. Выражение лица у него стало зверским — как у человека, вознамерившегося кого-нибудь жестоко убить, но не решившего, с кого начать. Сэр Гисборн и Франческо, не сговариваясь, осторожно отодвинулись от него подальше.

— Ладно. С певца взятки гладки, он что птица Божия. И на тебя, Гай, всё валить несправедливо, так что извини. Сам виноват, не уследил, — после долгой и тяжёлой паузы внезапно буркнул Дугал. — Баохан ши треклятая, гадюка злоязычная…

— Значит, это была она? — тоскливо спросил англичанин, когда Мак-Лауд отбушевал и впал в непроходимое угрюмство. — С самого начала именно она стояла за всем? Не её спутник Ле Гарру, погибший около Эндра. Не Джейль. Мессир Ральф честно выполнял свой долг и не предавал свою госпожу. Единственное, что можно вменить ему в вину — попытку расправиться с тобой. А в Безье ты и Изабель заключили молчаливое соглашение и оклеветали его — чтобы заручиться поддержкой тамплиеров… Но почему, Дугал? Почему ты сразу мне не сказал?

— Откуда мне было знать? — огрызнулся кельт. — Признаю, поначалу я вообще ничего не подозревал. Сундуки, векселя, золото, что такого? Очень даже может быть. Гораздо вероятнее и правдоподобнее, чем совершенно случайно попавшийся нам на пути лоншанов архив. И потом, какого подвоха можно ожидать от одинокой женщины? В те дни я больше косился с подозрением на тебя, чем на неё. Кто ты был? Какой-то навязавшийся в путешествие восторженный юнец из свиты Джона, никому не известный и простой как угол стола! Уже когда в Тулузе мы вскрыли сундуки, я заподозрил неладное и начал присматриваться к этой вертихвостке повнимательнее, но всё равно не торопился её хватать и вязать. Хотел присмотреться, втереться в доверие, может, вывела бы на остальную шайку… А, что теперь говорить! — он безнадёжно махнул рукой.

— Простите, но я всё равно вам не верю, — подал голос молчавший до того Франческо. Фраза далась молодому человеку с изрядным трудом, а Дугал изумлённо вскинул бровь. — Если бы монна Изабелла была здесь, она бы нашла подходящие слова в своё оправдание, а вы просто возводите напраслину. По-моему, вы уже перестали отличать правду от собственных выдумок, уж извините за резкость.

— Наивный ты ослёнок, Сантино, — Гай ожидал, что шотландец вновь разразится громогласными проклятиями, но Мак-Лауд говорил беззлобно и даже печально, — а вроде такой с виду сообразительный. Или твоя сообразительность касается только всяческих чудес и иссякает, когда речь заходит об обыкновенных женщинах?

— Я бы попросила… — надула губки Бланка.

Мак-Лауд не обратил на неё внимания:

— Да, Изабель хорошо к тебе относилась, заботилась, помогала чем могла — но сегодня её настоящие, подлинные интересы взяли верх. Не знаю, как бы я сам поступил на её месте. Может, сделал то же самое. Может, прежде чем удрать, прикончил бы всех спящими — чтобы не оставлять свидетелей. Отчасти она даже проявила честность… Или не успела управиться? Забрала лишь часть архива, чтобы предстать перед своими хозяевами не с пустыми руками.

— Нет у неё никаких хозяев! — упёрся Франческо. — Если она оставила нас, значит, тому имелись веские причины! Я могу спасением души поклясться — с прошлой осени монна Изабелла находилась в Европе и не бывала на вашем Острове!

— Овёс, знаешь ли, к лошади не ходит. Бумаги из Лондона ей привезли сообщники, и, получив архив, она преспокойно отправилась в путь на юг. И вообще, мой отец, большого ума человек, в числе прочих наставлений заповедовал мне никогда не спорить с блаженными, — снисходительно поделился житейским опытом Дугал. — Поэтому думай, что тебе угодно. Можешь даже считать рыжую лгунью своей небесной покровительницей. А мессир Гай охотно поможет тебе соорудить алтарь в её честь и составит пару в поклонении этой ловкой проныре. Похоже, для него мои слова тоже недостаточно убедительны.

— Просто это как-то… невероятно, — растерянно признал сэр Гисборн. — Мистрисс Уэстмор — византийка?

— Как она сама верно заметила, преданному конфиденту совершенно необязательно быть уроженцем страны, которой он служит, — напомнил Мак-Лауд.

«Горше смерти порой женщина, ложь под языком её и руки её — оковы», — некстати припомнилась Гаю фраза из слышанной когда-то проповеди. Шотландец говорил истинную правду, но отравленный поцелуй девицы, которая никогда не была Изабель Уэстмор, сладким ядом горчил на губах — отныне и навсегда.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Паруса на горизонте

20 октября.

Марсель, побережье Средиземного моря.

По приблизительным подсчётам отца Томмазо, приходского священника в небольшой церкви Святого Духа, что стоит в Римском квартале шумного приморского города Марселя, за минувший год он освятил больше браков, чем за десять лет своего предыдущего служения. Оно и неудивительно — с января месяца Марсель стал местом сбора крестоносного воинства. Паладины Воинства Христова здраво полагали: отправляясь в долгий и опасный путь через Средиземное море, будет нелишним озаботиться заключением брачного союза. Ежели по воле Господней паломник не вернётся обратно в Европу, его подруга по крайней мере будет обеспечена доходом, полагающимся вдове крестоносца. Марсельские дамы и девицы всех сословий тоже не теряли времени, стремясь заполучить в семейство рыцаря познатнее и побогаче. На худой конец, сойдёт и оруженосец или даже просто воитель из хорошей семьи.

Поскольку церковь Святого Духа стояла ближе всех к Старому Порту, где шла погрузка воинства на корабли, то в её двери то и дело стучались воины Господни со своими избранницами, повторяя на разные голоса и наречия одну и ту же просьбу: «Святой отец, обвенчайте нас!»

Будь на то его воля, благодушный отец Томмазо охотно повенчал бы всех мужчин и женщин мира, и окрестил их отпрысков.

Очередная компания, топтавшаяся на крыльце церкви Святого Духа, вызвала у отца Томмазо лёгкое удивление. Смазливый парень-итальянец, высокий тип варварско-воинственного обличья, широкоплечий блондин с лошадиной физиономией уроженца Британских островов, и, само собой, девица. Невеста, сказать по правде, была какая-то… диковатая. Тёмные волосы обрезаны слишком коротко для женщины, нарядное платье наверняка прикуплено в лавке на соседней улице, агатовые глазищи блестят из-под дешёвой красной вуали нехорошим огнём. Не простолюдинка, хоть и старается прикинуться скромницей. Мавританка из-за Пиренеев, недавно принявшая истинную веру? Крещёная еврейка? Или, не приведи Господь, беглая монашка, не устоявшая перед соблазнами мирской жизни? И кто из троих намерен взять эдакое сомнительное сокровище в спутницы жизни?

Отец Томмазо поначалу решил, что избранник девицы — лохматый верзила, но ошибся. Женихом оказался мальчишка-итальянец. Странно, что он не повёл свою ненаглядную в итальянский квартал, где тоже есть приходская церковь.

Однако деньги у диковинной пары водились, за проведение обряда они заплатили без малейшего возражения да ещё добавили щедрое пожертвование в пользу храма. Посему старый священник не стал проявлять излишнего любопытства, ограничившись обычными вопросами, предварявшими таинство. Парочка охотно подтвердила, что верует в Господа нашего и Святую Троицу, что ранее ни в каких в браках не состояла, вручила святому отцу пару тонких золотых колечек (тоже наверняка приобретённых считанные часы назад) и представилась. Англичанин, заменявший на церемонии отца невесты, назвался шевалье Гаем Гисборном. Лохматый головорез, представлявший родителя жениха, на вопрос о своём имени проворчал нечто невразумительное. Молодого человека звали Франческо Джованни Бернардоне, родом из Ассизи, что в Умбрийской провинции Италии, девица коротко бросила сквозь зубы — «Я Бланка».

— Бланка, а дальше? — терпеливо уточнил отец Томмазо.

— Просто Бланка, — взгляд чёрных глаз стал угрюмым, не вязавшимся с обликом цветущей молодой девушки. — Я бастардка, незаконнорождённая. У меня нет фамилии.

Что ж, это кое-что проясняло. Вряд ли соотечественникам мессира Франческо пришлось бы по душе намерение сего молодого человека связать свою жизнь с безродной девчонкой. Весьма симпатичной девчонкой, надо признать. Отец Томмазо поразмыслил, жуя высохшими губами и вспоминая подходящие места из Библии. Итальянец, девица и их спутники выжидающе глядели на старого священника, и тот принял решение. Пусть лучше эти двое станут в глазах Всевышнего законными супругами, чем будут и далее грешить да прятаться от посторонних глаз.

— Голубочки, — с отвращением процедил Дугал по завершении церемонии венчания, когда новобрачные и свидетели вновь оказались на улице. — Молитесь теперь, чтобы семейство Транкавель не прознало о вашей выходке. Имейте в виду, это последняя авантюра, в которую я позволил вам себя втянуть. Довольна?

— Конечно! — Бланка Бернардоне крепко держалась за руку Франческо. После передряг на болотах Камарга она наконец-то впервые улыбнулась. Золотое колечко ярко блестело на пальце, снедающий её внутренний холод постепенно отступал, и бывшая девица де Транкавель была почти счастлива. Пускай венчание происходило не в Сен-Серпене, главном соборе Тулузы, и на празднество не явилось две сотни гостей со всей округи, зато она вышла замуж за человека, избранного ею самой. И никто не сумеет испортить ей хорошее настроение!

Они шагали по горбатым, извилистым улочкам Марселя вниз, к морю. Несмотря на близящийся сезон штормов, марсельская гавань была переполнена — купеческие суда торопились забрать или выгрузить товар, остатки крестоносного воинства и желающие к ним присоединиться спешили отплыть к Мессине. Крестовый поход опять задерживался — ибо Ричард Английский испытывал изрядные денежные затруднения. Такой новости никто не удивился, ибо подобное положение дел давно стало привычным.

Однако недавно вернувшиеся из Сицилии корабельщики доставили весьма прелюбопытные известия. С неделю тому Ричард от большого ума повздорил с союзниками-сицилийцами. Крестоносцы попытались взять Мессину штурмом с моря и суши, но были отброшены.

Что произошло затем — вестники терялись в догадках. Львиное Сердце, подобно вращающемуся флюгеру, внезапно прекратил военные действия, поклялся Танкреду в вернейшей дружбе до конца времён и смертно возненавидел правителя Кипра. То ли подданные Комнина подожгли крестоносный флот в гавани, то ли отказали Ричарду в очередном кредите, то ли распустили о нём какие-то порочащие слухи. Англичанин наспех обвенчался со своей «вечной невестой», наварркой Беренгарией, и ринулся к берегам Кипра. Сейчас, должно быть, он где-то в пути между двумя островами.

Говорили также, якобы в Марсель скоро прибудут вдовствующая королева Иоанна, супруга предыдущего правителя Сицилии, и госпожа Элеонора Пуату — хотя насчёт последней слухи разнились. С решительной старой дамы вполне сталось бы повторить подвиги молодости и отправиться вслед за воинством её сына далее, к Святой Земле. «Ведь Ричард без матушкиной помощи собственную голову отыскать не в силах, а то и меч хватает не за тот конец», — изощрялись острословы, будучи недалеки от истины.

Новоиспечённое семейство Бернардоне и его спутники обосновались в одном из многочисленных припортовых кабачков. Свадьбу, какой бы скромной бы она не была, всё же требовалось достойно отметить — а потому приткнувшийся в углу стол быстро заполнился кувшинами и деревянными тарелками с разнообразными дарами моря. Вокруг бурлила жизнь богатого торгового города — заключались и расторгались сделки, кто-то в полный голос спорил, стараясь переорать собеседника, шныряла туда-сюда прислуга с кружками и подносами, фланировали в поисках добычи гулящие девицы. Марсель, древний, основанный греками, перешедший от них к римлянами и до недавних пор звавшийся Массилией, и не думал стареть. Огромный город на побережье цепко держал в своих руках морские и речные пути. Золотые и серебряные монеты, товары из Леванта и Магриба, Византии и Ахайи, Святой Земли и Южной Европы, ковры, редкости, зерно, пряности, драгоценности и благовония — всё вертелось в непрерывном круговороте, перемалывалось мукой в жерновах, меняя облики, превращаясь из вещей в деньги и обратно. Былая римская колония жила полной жизнью, денно и нощно торгуя, выменивая, продавая, покупая, грабя и воруя.

И за всем этим бурным клокотанием молча следила тёмными щелями амбразур прибрежная крепость.

Первый тост подняли за молодых: Гай — искренне, Мак-Лауд — с откровенной издевательской усмешкой. Шотландец не верил, что подобному браку суждена долгая жизнь и считал его просто рискованной выходкой улизнувших из-под родительской опеки подростков.

— Вот что я вам скажу, детки мои непутёвые, — Мак-Лауд возжелал произнести речь, но после третьей кружки местного вина урожая нынешнего года его слегка развезло. А может, кельт просто прикидывался, — дела наши вроде как в порядке, мессира Сабортезу мы пристроили в хорошие руки, а посему… — он икнул, сбившись с мысли, — посему, скажу я вам…

Обеспечить участь храмовника оказалось проще простого. Одолев переправу через Рону, компания свернула к воротам первого же попавшегося на дороге монастыря. Вышедшим на стук и звон привратного колокола монахам ордена святого Бенедикта вручили бесчувственное тело и красочную историю о том, как добрые путники наткнулись на упомянутого рыцаря неподалёку от старой римской дороги. Должно быть, сервент Ордена Храма едва не стал жертвой дорожных грабителей — ибо по соседству с ним путники отыскали не меньше пяти — да нет, шести! — зарубленных мертвецов. Куда дели трупы? Спихнули в болото, туда им и дорога. Вы ведь позаботитесь о здравии сего доблестного паладина, святые отцы? Мы готовы пожертвовать вашей обители скромную сумму…

— Сплошное разорение, — брюзжал Мак-Лауд, когда провожаемые благословениями и пожеланиями всяческой удачи путники отъехали к Марселю. — Ваши добрые дела слишком дорого обходятся моему кошельку!

У той же обители путешественники расстались с бродягой Лоррейном — певец преспокойно заявил, что до Марселя теперь рукой подать, а у него, видите ли, неотложные дела. Впрочем, он обещает наведаться в прецепторию Безье и в красочных подробностях поведать магистру д'Альби о событиях в Камаргских болотах. Куда он думает направиться затем? Скорее всего, в Ренн-ле-Шато. Апокрифу пора возвращаться на исконное место. Доброго вам всем пути, не поминайте лихом… и заглядывайте к нам как-нибудь ещё!

— Так что я собирался сказать? — опомнился кельт и потянулся к стоявшему посредине стола блюду. По здешней традиции, любую выпивку полагалось заедать виолетами, маленькими чёрными ракушками с острым пряным запахом. Когда створки вскрывали, внутри обнаруживался ярко-оранжевый моллюск в фиолетовых крапинках, весьма неприглядный на вид и изумительный на вкус. — А, точно! Прощайте, мои ненаглядные. Счастливого вам медового месяца. И тебе тоже, Гай. В смысле, не медового месяца, а попутного ветра.

— Подожди, ты что несёшь? — опешил сэр Гисборн. От обильной и вкусной еды милорд рыцарь впал в умилённо-возвышенное настроение и не сразу понял смысл слов компаньона. — Какого попутного ветра? У тебя с головой не слава Богу? Мы же вместе едем в Константинополь, забыл?

Удивлённая Бланка захлопала ресницами и приоткрыла ротик, намереваясь высказать своё мнение. Мак-Лауд не позволил ей этого сделать, трезвым и очень холодным голосом процедив:

— Сдались вы мне, как овце пятая нога. Я ведь предупреждал, верно, Френсис? Довезём до Марселя, дадим средств на первое время, а потом выкручивайтесь, как знаете. Предупреждал или нет?

— Предупреждали, — удручённо согласился итальянец и нерешительно добавил: — Но я не думал…

— Впредь думай, — злорадно посоветовал Дугал. — Полезное занятие.

Гаю показалось, шотландец нарочно выбрал столь неподходящее место для своего заявления. Да, спустя два или три дня они расстанутся с Франческо и Бланкой, но сегодня-то можно было и повременить с напоминанием! К чему портить молодым людям самый важный день в их жизни?

Или на Дугала, как это случалось прежде, снизошло знаменитое шотландское упрямство? Точно также Мак-Лауд упирался и возражал, когда речь зашла о насущной необходимости пересечь Лангедок. Мессир Гисборн тогда пригрозил отобрать у компаньона выделенную тому часть лоншанова золота, и шотландец пошёл на попятный. Но теперь-то он почему заупрямился, в точности уподобившись не желающему двигаться вперёд ослу?

— Ничего я не забыл, сэр рыцарь, — Мак-Лауд развернулся к ошеломлённому ноттингамцу. Зеленовато-карие глаза приобрели холодно-отстранённое выражение, предвещавшее скверные новости. — Просто мои планы несколько изменились. Мне недосуг отправляться на прогулку в Константинополь. Думаю, ты отлично справишься с этим самостоятельно.

— Куда же ты собрался? — усилием воли Гай заставил себя сохранить самообладание и говорить дружелюбно. С невыносимого кельта вполне станется подначками довести спутника до бешенства, а потом заявить, мол, он только слегка развлёкся. — Полагаю, на Сицилию? Хочешь лично доставить архив госпоже королеве? А раньше не мог об этом сказать? Язык отсох?

— Облагодетельствовать старую даму Элинор? — фыркнул шотландец. — Мадам будет безмерно счастлива, но для неё это слишком роскошный подарок. Вдобавок она ничего не обещала мне взамен.

— Но вы же сами уверяли, что служите ей! — рискнул напомнить Франческо.

— Отчасти, — дотошно уточнил Мак-Лауд. — И только до тех пор, пока её интересы совпадают с моими собственными. Но сейчас я заполучил ценный приз и тороплюсь за своей наградой. Не переживай, я не собираюсь мчаться к противникам Крестового похода или к неверным. Архив попадёт к достойным людям, которые распорядятся им куда разумнее госпожи Элинор.

— Значит, тебе совершенно незачем скрывать, из чьих рук ты намерен получить вознаграждение, — мессир Гисборн невольно начал приподниматься со скамьи, вцепившись в дубовые доски стола. Рыцарь говорил всё громче, и головы посетителей одна за другой поворачивались в сторону маленькой компании. — Не откроешь ли мне эту маленькую тайну?

— Нет, — кельт опрокинул очередную кружку и рыгнул. — Это не твоё дело. Отдаю тебе должное, ты был отличным попутчиком — надёжным, верным и честным. Я ничего против тебя не имею, просто теперь наши дороги расходятся.

— Не моё дело, — холодно процедил мессир Гисборн. — Знаешь, чему я выучился за время нашего путешествия? Тому, что самые невероятные предположения порой оказываются истиной. Может, это вовсе не Изабель, а ты служишь Константинополю? Вдруг она никуда не убегала, а покоится где-нибудь в камаргских болотах?

— А может, она посулила тебе весь мир на золотом блюде и себя впридачу, — огрызнулся Дугал, — и ты по доброте душевной позволил ей треснуть себя по макушке сундуком с архивом и улизнуть. А утром со скорбной миной поведал душещипательную историю о том, как хрупкая девушка одним пальцем повергла наземь такого здоровяка, как ты. Полагаешь, я уверовал в твою побасёнку?

— Ты что — обвиняешь меня во лжи? — взвился оскорблённый Гай.

— Мессиры, мессиры, — торопливо вмешался итальянец, здраво опасаясь, что разгорающаяся ссора вот-вот обернётся вульгарной дракой или, не приведи Господь, поединком. — Давайте же будем благоразумны!.. Мы столько дорог прошли вместе! Столько трудностей преодолели! Негоже в конце пути становиться врагами друг другу!

— Пусть ответит, куда и кому он намерен отвезти архив, — ледяным тоном отчеканил мессир Гисборн. Мак-Лауд, нимало не раздумывая, показал рыцарю неприличный жест:

— Вот и всё, что я тебе скажу, паладин ты наш без страха и упрёка. А я ведь думал расстаться по-хорошему… Пропади ты пропадом, — шотландец сплюнул на земляной пол, поднялся и зашагал к выходу, расталкивая всех, кто не успел вовремя убраться с его пути.

— Отпраздновали, — Бланка сложила пальцы домиком и грустно посмотрела на приунывших мужчин.

— Извини, — буркнул Гай. — Пожалуй, мне тоже лучше уйти, пока ваша свадьба окончательно не превратилась в поминки. Или я не начал подозревать всех и каждого в том, что он не тот, за кого себя выдаёт. Чьему слову теперь можно верить, хотел бы я знать?

— Верьте себе, — негромко посоветовал мессир Бернардоне. — У меня, конечно, невеликий жизненный опыт, но я уже убедился — иногда стоит поверить себе. Тихому голосу в своей душе.

Сэр Гай удостоил полученный совет задумчивого хмыканья. Молодые люди смотрели ему вслед, пока англичанин не скрылся в шумной уличной толпе.

— Кажется, я догадываюсь, что он задумал, — девушка в задумчивости склонила головку набок и потеребила краешек жёсткой алой вуали, покрывавшей её волосы.

— И мы не станем ему мешать, — в тон подруге отозвался Франческо. — Он прав. Мессир Дугал слишком увлёкся своими тайнами и секретами, перестав обращать внимание на друзей. Говорю тебе, когда-нибудь он горько пожалеет своём неразумии. Стало быть, мы не будем никуда торопиться…

— К тому же это наш первый пристойный обед с того дня, как мы покинули Ренн, — хихикнула девица. — И я с места не двинусь, пока не всего не попробую!

* * *

Всаднику на хорошей лошади, да ещё точно знающему дорогу, и в самом деле не составило особого труда выбраться из камышового моря Камарга. Уже к середине дня мессир Джейль благополучно достиг большой переправы, возле которой Виа Валерия и Арлесия сливались воедино. Заплатив требуемую мзду, шевалье вместе с прочими путниками переправился на левый берег великой реки, где наезженные тракты разбегались во все стороны — к близкому Арлю, Эксу Провансальскому, Тулону и столице окрестных земель, владению провансальских графов, городу Марселю. Дорога теперь карабкалась вверх, через сухое плато в полосах убранных к зиме виноградников и неизменных оливковых рощах, мелькали придорожные деревеньки, и на закате 19 октября Ральф въехал в распахнутые Морские ворота города. Многолюдный Марсель впустил на свои улицы ещё одного человека, даже не заметив этого — город нынче и так был переполнен приезжими, в основном замешкавшимися воителями с севера Франции и Германии, стремившимися догнать крестоносное воинство.

Улицу Терль Ральф отыскал довольно быстро — понадобилось всего лишь расспросить пару-тройку горожан, чья разговорчивость при виде серебряной монетки в пальцах приезжего становилась просто поразительной. Где находится кабачок «Морской змей», мессир Джейль спрашивать не стал: проехал недлинную улицу из конца в конец и остановился напротив дома с огромной резной вывеской, из полуподвальных окон которого выплёскивался свет и гомон людских голосов. На вывеске красовалась огромная чешуйчатая змея с плавниками и зубастой пастью — высунув голову из морских волн, тварь нацеливалась проглотить маленький пузатый кораблик.

Таверна занимала большое помещение с низким сводчатым потолком, некогда выбеленным, а теперь почерневшим от копоти свечей и факелов. Под ногами хрустела не привычная солома, но длинные сухие водоросли. В дальнем углу зачем-то установили проржавевший корабельный якорь, налепив на его перекладину множество свечей. Стекающий с них воск застыл причудливыми узорами. Вместо скамей посетители сидели на бочонках, и все прочие запахи уверенно перебивала сладковатая вонь жареной рыбы и незнакомый Ральфу режущий кислый аромат. Впрочем, шевалье быстро определил его источник — деревянные блюда с горками ракушек. Посетители кидали их в рот едва не горстями, швыряя пустые створки на пол, и те крошились под сапогами.

Не без труда протолкавшись к стойке, сколоченной из толстенных просмолённых досок и выгнутой на манер корабельного борта, Джейль осмотрелся. Споро разливавший вино из бочек и добродушно переругивавшийся с посетителями трактирщик мало подходил для прозвища Толстая Задница, ибо был изрядно тощ, а обликом смахивал на сушёную рыбу треску. Вряд ли мэтр Калькодис имел в виду этого человека, и потому, дождавшись подходящего момента, мессир Ральф окликнул прислугу:

— Любезнейший, где я могу найти некоего Гуго… по прозвищу Ан гро до? У меня к нему…

Договорить Джейль не успел, но уклониться всё-таки смог. Тощая фигура за стойкой взмахнула рукой, из-под засаленного передника вылетело шипастое яблоко на длинной цепочке и раздробило глиняную кружку одного из посетителей. По несчастливому совпадению кружка находилась в опасной близости с вовремя дёрнувшейся в сторону головой мессира Ральфа. Выплеснувшееся вино щедро залило и лишившегося выпивки визитёра, и озадаченного столь нелюбезным приёмом Джейля, уже бросившего руку к кинжалу.

— Ш-шутники, — раздражённо проскрипел трактирщик. Цепочка столь же стремительно, как возникла, смоталась и исчезла. — Хрипатый, замени меня. Налей этому страдальцу по новой за счёт заведения. Ты, остроумец, как там тебя… ступай за мной. Да не вздумай пошутить ещё разок, не по душе мне такие забавы. И ножик свой убери, пока не порезался.

Ничего не понимающий Джейль обогнул стойку — где тощего Гуго сменил выскочивший из неприметной двери здоровенный верзила — и заковылял вверх по узкой крутой лестнице, угадывая в полутьме расположение ступенек скорее на ощупь, чем глазами. Лестница вывела в тесный коридорчик, трактирщик распахнул первую попавшуюся дверь и вполголоса шуганул кого-то, шустро вылетевшего в коридор. Еле теплившаяся свеча осветила непритязательную каморку с топчаном у стены. Пахло кислой плесенью и почему-то мускусом, снизу долетали отзвуки шумного веселья в кабачке.

— Чего надо? — без лишних предисловий и расспросов угрюмо осведомился трактирщик. — Ты от мэтра Калькодиса, верно? Эта его выдумка мне уже поперёк горла. Придумал дурацкую кличку и подучивает своих дружков спрашивать Гуго Ан гро до. Посетители потом лезут с расспросами — отчего да как, да с какой стати. Давай, не тяни. Выкладывай, с чем пожаловал.

— Я ищу… ищу нескольких человек, — мессир Ральф хмыкнул про себя, оценив злое чувство юмора загадочного камаргского знакомца. — Они прибыли в город сегодняшним вечером или появятся здесь завтрашним днём.

— Что за люди? — пожелал узнать Гуго, который не был Толстой Задницей.

— Трое мужчин и… да, наверное, две женщины, — шевалье Джейль описал приметы своей добычи и перечислил имена. — У них достаточно денег, чтобы остановиться в хорошем постоялом дворе. Опять же, девицам захочется переночевать с удобствами. Они будут расспрашивать о кораблях, уходящих в ближайшие день-два на Сицилию, и пожелают оплатить проезд.

— А ты-то сам чего от них хочешь? — дотошно уточнил владелец «Морского змея». — Только выследить? Или устроить им весёлую жизнь, натравив городскую стражу вкупе с сборщиками налогов и братьями-inquisitios?

— Я хочу найти их и убить, — устало признался Ральф. Трактирщик поднял бровь, но промолчал. — Всех, кроме рыжей девки. Причём быстро — мне самому нужно успеть в Мессину до начала штормов. Вы в силах это устроить?

Почтенный Гуго поразмыслил, высчитывая на пальцах и хмуря морщинистый лоб, затем назвал сумму. Ральф, с большой опаской присевший на продавленный топчан, взвился, точно укушенный осой в седалище.

— Сколько, сколько?! Да за такие деньги я сам обегу ваш паршивый городишко и переверну всякий камень!

— Бегай, коли угодно, — пожал тощими плечами трактирщик. — Можешь начинать прямо сейчас. Я своё слово сказал, а торговаться мне недосуг. У меня, между прочим, посетители внизу резвятся и убытки причиняют. Так что либо соглашайся, либо проваливай. А прежде чем уйти, не забудь отсчитать с полдюжины флоринов.

— С какой это радости? — обозлился Ральф.

— А чтобы я не отправил одного из моих мальчиков прогуляться до Кожевенной улицы, где казармы стражи, с рассказом о подозрительном заезжем типе, скупающем чужие головы, — безмятежно ответствовал Гуго. — Не хватайся за ножик, говорил же! Поднимешь на меня руку — не выйдешь отсюда.

— Интересно, что скажет мэтр Калькодис, узнав про твои выходки? — пригрозил мессир Джейль. — Он обещал мне, что вы провернёте всё исключительно из доброго к нему отношения и совершенно бесплатно.

— Задаром даже монахи не молятся, — хмыкнул трактирщик. — Мэтр и без твоего нашёптывания всё знает и всецело одобряет. Хочешь чего-то получить — гони монету. Так мы договорились или я отправляю гонца к казармам?

— Живодёр, — сдался поверенный мадам Элеоноры. — Кровопийца!

— Стало быть, договорились, — подытожил господин Гуго. — Тогда так. Треть заплатишь сейчас, остальное — как дело сладим. Живёшь ты где? Нигде? Можешь остаться в «Змее», у меня есть комнаты получше, — он одобрительно прищурился на блеск появившихся на ладони Джейля монет. — Твоих дружков мы начнём разыскивать сегодня же. Есть у меня один полезный человечек, способный за малую мзду разузнать, кто пожаловал в город. Компания приметная, наверняка обратили на себя внимание. В общем, сиди, жди. Будут вести — скажу. Есть, пить хочешь?

* * *

Чем дальше продолжался путь Гая Гисборна по дорогам Европы, чем больше он погружался в пучину неведомой ему доселе жизни коронных конфидентов и пронырливых торговцев, тем стремительнее росло его разочарование. Ему никогда не приходило в голову, что люди могут так спокойно и изощрённо лгать, постоянно притворяться, в корне меняя свой образ мыслей в зависимости от обстоятельств. Теперь он отчасти понимал и даже сочувствовал шевалье Джейлю, пытавшемуся честно исполнить свой долг. Да только куда ему было тягаться на равных с этой лихой и лживой парочкой, Дугалом и девицей Изабель!

Спрашивается, как должен поступить в столь тягостной и двусмысленной ситуации верный подданный английской короны? Поверить утверждениям Мак-Лауда о том, что архив будет передан в достойные руки? До сего дня сэр Гай всецело доверял компаньону и попутчику, но теперь…

«Собственно, о чём тут размышлять и сомневаться? — от неожиданности мессир Гисборн сбился с шага и остановился. Поскольку дело происходило на бойком перекрёстке, его немедля задели углом повозки, толкнули в спину и наступили на ногу. — Люди, которым ты доверял, оказались лжецами? Да, это очень досадно и печально, однако ты сам-то ведь не изменился! Ты ведь именно тот, за кого себя выдаёшь — сэр Гай Гисборн, наследник манора Локсли, что на Британских островах, бывший начальник стражи при дворе его высочества Джона, ныне скромный паладин ко Гробу Господню. Ты не слишком высоко оцениваешь способности нынешнего правителя Англии, зато безмерно уважаешь ум и опыт вдовствующей королевы-матери. Архив Лоншана должен попасть к мадам Элеоноре, и иных решений быть не может. Где Элеонора? В Мессине, вместе с крестоносным воинством. Вряд ли корабль, направляющийся в Константинополь, не совершает на столь долгом пути остановок во встречных гаванях. Мне нужно отыскать судно, которое навестит Сицилию. Там я сойду на берег, отыщу её величество и передам, как выражались Мак-Лауд и Джейль, товар. Это займёт от силы несколько часов. Зато совесть моя будет чиста и душа спокойна. Что там предсказывал Лоррейн? Пройти свою дорогу до конца? Что ж, попытаемся. Только моя дорога будет не серой, а синей, морской».

— Представляю, как рассвирепеет Дугал, — хмыкнув, пробормотал Гай. — Ну и поделом. Я ведь доверял ему, другом считал, а он вот как вздумал со мной поступить…

«Да, но Мак-Лауд быстро соображает. Вдруг он вернулся в гостиницу, забрал сундуки и ушёл? Или я сейчас открою дверь и наткнусь на скотта? Что тогда? Попытаться разубедить его? Если говорить по правде, в бою он лучше меня — так что затевать свару не имеет смысла. А слушать мои доводы он не станет: я же видел, он принял решение и не отступится. Ладно, соображу на месте».

Отдельную комнатушку под самой крышей постоялого двора «Три стрелы» — не самого лучшего в Марселе, но и отнюдь не худшего, в этом мессир Джейль был прав — удалось заполучить с большим трудом. Владелец поначалу наотрез отказывался поселить вместе трёх мужчин и девицу. Мол, для приличных путешествующих женщин есть отдельное помещение. Может, вы шлюшку на улице подцепили да притащили развлечься, откуда мне знать? У нас с этим делом строго — нельзя и всё. Уверения Франческо в том, что девица — его законная жена, владелец гостиницы слушал с недоверчивой ухмылкой. Завершился спор тем, что за комнату пришлось переплатить по меньшей мере вдвое.

Поднявшись по скрипучей лестнице, Гай отпер выданным ключом толстую дверь. Злополучные сундуки никуда не делись, скрытые под кучей сваленных в углу пожиток. Гай облегчённо перевёл дух, в глубине души признавшись: он опасался столкнуться с кельтом, подозревая, что такое столкновение добром не кончится. К счастью, Мак-Лауд отсутствовал. То ли отправился в гавань, то ли отбыл по своим загадочным конфидентским делам, то ли просто шатался по марсельским улицам. Мессир Гисборн без помех обвязал ящики из морёного кедра мешковиной, перетянул ремнями и, кряхтя, в два захода перенёс вниз, к конюшням постоялого двора. Хитроумной Изабель, должно быть, пришлось изрядно помучиться, прежде чем она в одиночку сумела оттащить сундук от палатки и взвалить его на спину лошади.

Прислуга за малую мзду охотно взялась позаботиться о поклаже уезжающего гостя, и англичанину оставалось только забрать собственное невеликое имущество. Деньги за проживание постояльцы отдали хозяину заранее, расплатившись за три дня вперёд, так что прощаться с владельцем «Трёх стрел» не обязательно.

Размышляя, сэр Гай потоптался на пёстром вязаном коврике, лежавшем посреди комнаты, и полез за тщательно припрятанным золотом из лоншановой казны. За время пути кожаные мешочки несколько похудели, но призрак бедности пока ещё не грозил Гаю своей костлявой рукой. Ноттингамец щедро отсчитал треть масляно поблёскивающих монет, переложил в другой кошель и затолкал поглубже в мешок Бланки. Молодой паре, только начинающей устраивать жизнь, его свадебный подарок придётся как нельзя кстати. Жаль, не вышло попрощаться с ними толком. Мессир Франческо Бернардоне и взбалмошная девица из замка Ренн, пожалуй, оказались самыми приличными и достойными из встреченных им в путешествии людей.

Шевалье Гисборн отбыл без излишнего шума, никем не замеченный и исполненный решимости довести задуманное до конца. Поплутав, он добрался до Старого Порта — по-прежнему шумного и многолюдного, хотя день уже клонился к вечеру. Слоняющиеся по набережной зазывалы тщились переорать друг друга, размахивая намалёванными на отрезах холста эмблемами и названиями кораблей, берущих на борт пилигримов к Святой Земле. Англичанин прошёл мимо: в «Трёх стрелах» его не раз предупредили, что верить сладкоречивым призывам не следует. Паломников набивают в трюмы, ровно селёдку в бочки, кормят впроголодь, по спящим бегают крысы, а команда воровата и с парусами управляется, как Бог на душу положит. Вместо Святой Земли запросто доставят в Ифрикию, и ещё доплату потребуют. Лучше уж потратить время и найти корабль, нанятый в складчину направляющимися в Святую Землю вояками. Они охотно возьмут на борт ещё одного человека, особенно если тот не поскупится с платой за проезд.

Англичанину повезло. Неф «Святая Анна» под флагом Генуи собирался отвалить от пристани сегодня с вечерним отливом — то есть через несколько часов. Пассажирами «Анны» были несколько молодых баронов из Прованса со своими дружинами, и соотечественники Гая, спешившие вдогонку войску Ричарда. Мессир Гисборн, за которым носильщики волочили драгоценную поклажу, поднялся по качающимся сходням на борт, без всякого сожаления бросив прощальный взгляд на суматошный приморский город. Интересно, Мак-Лауд уже обнаружил пропажу или ещё нет? Как бы шотландцу не взбрело в голову отыграться на молодой паре — обвинить в пособничестве Гаю или просто сорвать на них злость…

* * *

Утверждение, что ракушки-виолеты чрезвычайно способствуют взаимной страсти, оказалось совершенно истинным. Франческо ещё с трудом помнил, как они поднимались по лестнице и как он запирал дверь, утопая в сладком дурмане сияющих глаз Бьянки. Его Бьянки — отныне и до смерти. Теперь никто не сможет отобрать её у него, предъявить на неё свои права. Такого не могло быть, все законы существования мира противоречили подобному вопиющему нестроению — но обеты принесены, Церковь освятила их брак, и девица из страшного замка Ренн принадлежит ему.

Как и в памятной прецептории Безье, молодых людей неодолимой силой бросило друг к другу, увлекая в круговорот сплетающихся рук и соединившихся губ. Бурлившие в крови желания, поневоле сдерживаемые во время путешествия, теперь вырвались на свободу, торопясь наверстать своё. Гостиничная кровать обратилась лодкой, качающейся на огромных волнах, а мир вокруг сокрушённо покачал головой и отошёл в сторону, дабы не мешать.

И только когда Франческо в четвёртый раз в упоительной схватке одержал верх над подругой (или она над ним, какая разница?..), а покорившаяся Бьянка умиротворённо и нежно постанывала в его объятиях, только тогда замедлившееся время с недовольным кряхтением продолжило свой бесконечный путь дальше.

В маленьких подслеповатых окнах горело склоняющееся к горизонту солнце, пятная комнату длинными оранжевыми полосами. Новоиспечённые супруги, убрав с глаз долой следы недавнего беспорядка и одевшись, чинно сидели на кровати, передавая из рук в руки кувшин с молодым вином. Начавшийся ещё на улицах Марселя серьёзный разговор об участи молодожёнов то и дело прерывался долгими поцелуями — это немудрёное занятие ещё не успело им надоесть и казалось чрезвычайно занимательным.

— Слушай, что я придумал, — поделился соображениями Франческо, с трудом заставив себя оторваться от тёплых и требовательных губ подруги. — Мы можем рискнуть и вернуться в Ренн…

— Нас там заживо съедят, — в неподдельном ужасе замахала руками Бланка. — Нет-нет, об этом и речи быть не может! Разве что года через два-три…

— Тогда поехали ко мне, в Ассизи, — предложил Франческо. — Родители, конечно, поворчат для приличия, но быстро простят и с радостью примут нас в семью. Ты им наверняка понравишься!

— Не уверена… Пойми меня правильно и не обижайся, — девушка поджала ноги и обхватила их руками, — я очень тебя люблю, но всё-таки хотелось бы знать — что представляет из себя твоя семья?

— Н-ну… — молодой человек пребывал в затруднении, — мой отец, мессир Пьетро, заправляет в цехе сукновалов нашего города, а матушка ведёт хозяйство… Они достойные, уважаемые люди, хотя отец порой бывает… как бы это сказать… излишне строг, а матушка — чрезмерно хлопотлива и богобоязненна.

Лицо Бланки выразило вежливую заинтересованность. Если она и заблуждалась касательно происхождения и былой жизни своего избранника, то лишь самую малость. Франческо же прекрасно представлял: Бьянку можно затащить в провинциальный итальянский городишко только насильно, в цепях и железной клетке. А жаль. Наивная мечта вернуться в родной городок с красавицей женой, разбогатевшим и прославившимся, была всё ещё жива и порой давала о себе знать.

— Ещё можно обратиться с просьбой о помощи к компаньонам моего отца, — эта идея Франческо совершенно не нравилась, но у них с Бьянкой не то положение, чтобы привередничать. — Я знаю нескольких, живущих в этом городе. Если я буду достаточно убедителен, может, для меня сыщется местечко…

— Приказчиком в лавке, младшим подмастерьем или мальчиком на побегушках, — грустно завершила фразу Бланка. — То самое, от чего ты пытался сбежать. Нет, такой жертвы я от тебя принять не могу.

Снаружи в дверь грянулось чьё-то тяжёлое тело и сильно заплетающимся языком воззвало:

— Маго, пышечка моя, открой! Маго, шлюха, открывай, кому говорю! Душа горит, мочи нет!

— Не здесь никакой Маго, — раздражённо крикнул итальянец. — Нет и не было! Ищи в другом месте!

В коридоре потоптались, обдумывая услышанное, и поплелись дальше, продолжая окликать неведомую Маго. Бланка недовольно скривилась: жизнь в Ренне не подготовила её к встрече с вольными городскими нравами, и урождённая де Транкавель испытывала брезгливость всякий раз, когда сталкивалась с непритязательностью простецов. К тому же она никак не могла привыкнуть к новому для себя обстоятельству. Она больше не была дочерью грозного Железного Бертрана, став всего-навсего молодой женой торговца из Италии — коего за пределами родных краёв, может, презирали самую малость меньше, чем крещёного еврея.

— Как же нам быть, Франческо? Куда податься?

«В Святую Землю».

Тихий, твёрдый, хотя и еле слышный голосок в последние бурные дни не баловал Франческо своим вмешательством. Собственно, он хранил молчание с того самого момента, когда четверо искателей приключений поневоле выбрались из обманчивых подземелий Ренн-ле-Шато. Однако Франческо не забыл увиденное там, картины ещё не наступившего будущего и никогда не существовавшего прошлого, возникшие на грани яви и небытия. Он помнил бескрайнее поле изжелта-белых костей, истлевающих под пепельным, лишённым привычной лазури небом, помнил шелест бестелесных голосов и возникшее тогда стойкое убеждение: «Мне надлежит свершить в этом мире нечто важное».

Кроме того, имелась ещё одна веская причина побывать в городе Гроба Господня. Ни Франческо, ни Бланка не возвращались в своих разговорах к жуткой ночи в Камаргских болотах — хотя оба не избыли случившегося из памяти.

«Любой грешник, принёсший своё моление к стенам Иерусалима, будет прощён. Нуждающийся в защите и помощи Господа обретёт её, страждущий исцелится, а утративший веру вновь обретёт её», — так говорили проповедники, и мессир Бернардоне верил этим словам. Всемогущий Господь защитит Бьянку, очистит её душу от скверны Ренна, и тогда… Тогда всё будет хорошо.

— Мы отправимся в Святую Землю, — отчётливо выговорил молодой человек.

Бьянка склонила голову набок, но ожидаемого града возражений не последовало. Напротив, законная половина семейства Бернардоне раздумчиво протянула:

— Несколько неожиданный поворот… Знаешь, дома я частенько слышала разговоры о том, что Крестовый поход — неплохой шанс для безвестных, но предприимчивых. Но я также слышала кое-что иное, — она нахмурилась, — по общему решению королей Англии, Франции и Римской империи к участию в великом паломничестве допускают лишь тех, кто обладает хотя бы небольшим состоянием. Тех, кто может подтвердить заёмным письмом или рескриптом королевского сборщика налогов — названный человек в силах обеспечить себе содержание не менее тридцати безантов в месяц, причём на длительный, не меньше года, срок. Уж извини, у нас нет таких средств. Тем золотом, что подарили нам господа рыцари, мы сможем только оплатить место на корабле до Сицилии. Разве что твои соотечественники проникнутся сочувствием к твоим высоким замыслам и пожертвуют толикой своих богатств.

— Не пожертвуют, — замотал вьющейся чёлкой Франческо. — Назовут глупостью и скажут: каждый должен знать своё место в мире, не замахиваясь на большее, — он помедлил и нерешительно добавил: — Allora, вот ещё идея. Когда мы были в Тулузе, монна Изабелла назвала мне имя и слово к человеку, живущему в Марселе. Она сказала, к нему можно обратиться в случае затруднений. Я тогда полагал, она направила меня к партнёру или посреднику по торговым делам, но теперь…

— Ага, значит, ты поверил тому, что говорил про твою покровительницу кельт? — поддела Бланка. Молодой человек досадливо скривился и продолжил:

— Давай придём к этому знакомцу монны Изабеллы и от её имени попросим — нет, даже настойчиво потребуем! — как можно скорее отправить нас вдогонку крестоносному воинству. Мол, там есть человек, коему монна Изабелла желала с нашей помощью передать очень важное и срочное сообщение. Например, про этот самый архив, будь он неладен!

— Слишком рискованно, — после долгого раздумья произнесла девица. — А если от нас потребуют подтверждений тому, что мы именно те, за кого себя выдаём? Признайся, ты же толком не представляешь, какая паутина тут плетётся и кто придерживается чьей стороны! Все лгут напропалую — и твоя драгоценная мистрисс Изабелла, и этот шотландский кондотьерро, якобы верный конфидент мадам Элеоноры!

— Пожалуй, ты права, сara mia, — неохотно согласился Франческо, — а я увлёкся. В таких делах частенько вместо обещанного золота и помощи можно…

Он подавился недосказанными словами, безмолвно тыча указательным пальцем в сторону двери. Надёжный, прочный засов вскинулся вверх, покидая скобы, створка отлетела в сторону и внутрь молча ввалилось человек пять — с виду обычных горожан, но исключительно крепкого сложения.

Ворвавшиеся действовали слаженно, без суеты и толкотни. Один, с вздёрнутой заячьей губой, выглянул в коридор и немедля захлопнул дверь. Двое сгребли ошеломлённого Франческо за шиворот и распластали по стене, отбив дыхание и мёртвой хваткой удерживая за руки. Двое других сноровисто опрокинули Бланку на кровать. Раздавшийся пронзительный визг тут же стих, приглушённый запасливо припасённой тряпкой. Девица отчаянно дёргалась, лягаясь и выкручиваясь, но силы были явно неравны. К тому же один из её пленителей выволок из-за пазухи отрез разлохмаченной верёвки и принялся деловито обматывать ею запястья девушки.

Перед глазами Франческо мелькнуло короткое изогнутое лезвие, в ушах засипел насмешливый шёпот:

— Начнёшь блажить — и твоей курочке враз настанет конец. Будешь умницей — проживёте дольше.

Сказать, что молодой человек был в ужасе — значит, сильно преуменьшить. Происходящее стало кошмаром наяву, неотвратимым и необъяснимым.

* * *

Гуго Ан гро до и его таинственные подручные справились с задачей намного быстрее, чем ожидал Ральф. Уже спустя сутки проживания шевалье в «Морском змее» трактирщик явился к нему с довольной кривоватой ухмылкой. Добыча, полагая себя в полной безопасности, пожаловала в Марсель — однако не впятером, а всего лишь вчетвером. Долговязый громила, могущий быть лишь Дугалом Мак-Лаудом, белобрысый англичанин, парень-итальянец и девица. Нет, не рыжая, чернявая. И моложе по меньше мере лет на пять, чем та, которую описывал мессир Джейль.

«Сбежала, что ли?»

В возможность кончины мистрисс Изабель на Великих болотах как-то не верилось — эта проныра из адского пламени выйдет целой и невредимой, да ещё приволочёт чертёнка за хвост.

Путники остановились на постоялом дворе «Три стрелы», что поблизости от Старого Порта. Как сообщили осведомители, на следующий же день они наведались в часовню Святого Духа, где итальянец и девица обвенчались. Ральф, услыхав эдакую новость, озадаченно поскрёб в затылке. Девчонка, надо полагать, та самая де Транкавель, смерти которой требовал мэтр Калькодис. Никак она совсем полоумная — выскакивать замуж за типа, находящегося гораздо ниже её по сословной лестнице? Впрочем, глумливо хихикнул про себя Джейль, сей диковинный союз будет на редкость счастливым — парочка даже не успеет узнать всех недостатков друг друга.

Гуго, поразмыслив, выделил мессиру Ральфу десяток своих «мальчиков», как он их именовал. Джейль считал, этого вполне хватит. Сперва быстро расправиться с парочкой — вряд ли те окажут сопротивление. Затем прикончить англичанина и захватить кельта. Своего заклятого приятеля Ральф мечтал хотя бы пару деньков продержать живым, если у Гуго отыщется укромное местечко навроде подвала.

Перед самым выходом в город почтенный владелец «Морского змея» повесил свой замызганный фартук на крюк и заявил, что тоже намерен прогуляться — вспомнить молодые годы и присмотреть за порядком. Всё-таки шумствовать предстоит не на улице, а во вполне пристойном заведении.

Трое, на кого указал быстро брошенный жребий, отправились нести дозор во дворе и у чёрного входа. Прочая компания мирно расселась за столом в общем обеденном зале, спросив вина и закуски. Тибо по прозвищу Заячья Губа отбыл разнюхать, что и как, и вернулся довольным: как разболтала прислуга, страховидный наёмник и англичанин куда-то ушли и пока не возвращались. Итальянец же со своей подружкой здесь, в комнате. Кроватью скрипят, да так, что на весь коридор слышно.

— А девка-то какова с лица? — пожелал узнать Хрипатый, один из участников вылазки. Ральф озадаченно пожал плечами: сталкиваться с Бланкой де Транкавель ему не доводилось.

— Служанка говорит — чёрненькая, тощая, на мавританку похожа, — немедля насплетничал Заячья Губа. — И мальчишка тоже ничего, смазливый. Бычара у нас до таких сахарных косточек сам не свой, — общество утробно зафыркало, подталкивая друг друга локтями. Тон лазутчика сделался просительным: — Гуго, а ежели мы сперва их малость того?.. Быстро, тихо, кто услышит, решит — детки милуются. А, Гуго?..

Кабатчик вопросительно глянул на работодателя. Джейль хрюкнул в тарелку с неизменными ракушками и согласно закивал — какая разница, в конце-то концов?

— Только без шума, — напутствовал Гуго поднявшихся с места громил. — И чтоб не увлекаться, смотреть в оба. Комнату обыскать сверху донизу. Все помнят, что искать? Пять чёрных сундуков с бронзовыми украшениями. Любые пергаменты, свитки, книги тоже кидайте в мешок и волоките сюда. Цыплят не оставляйте валяться посреди комнаты, олухи! Да подотрите там всё, нам зряшная тревога ни к чему. Можешь считать, полдела сделано, — он повернулся к мессиру Ральфу. — Поразмыслим теперь, как остальных двоих изловить. Тутошние говорят, наёмник без меча за стол не садится и до ветру не ходит. И выглядит зверовидно, служанки от него шарахаются.

Ральф рассеянно кивнул, представляя, что сейчас творится в комнате на втором этаже постоялого двора. Отчасти он даже сочувствовал мальчишке из Италии и его подруге — им выпало расплачиваться за чужие грехи.

…С рассудком Бланки творилось что-то неладное. Мир вокруг стремительно окутался тёмной пеленой, сквозь которую еле пробивались звуки невнятной возни по соседству да резь от впившихся в запястья и лодыжки верёвок. Чьи-то руки задрали ей подол платья, кто-то больно ущипнул за бедро, но расширившиеся глаза недавней девицы де Транкавель видели только колышущийся мрак с уродливыми грязно-жёлтыми силуэтами. Стоило ей пристальнее вглядеться в ближайший, и в спину дохнул порыв ледяного ветра. Подхваченная им, Бланка сухим листом влетела в распахнувшуюся перед ней дверь, заметалась по запутанному дому с множеством коридоров, лестниц и переходов. В руке у неё вдруг появился трескучий факел — не оранжевый, но прохладно-зелёного цвета. Не раздумывая, девица ткнула им в горку мусора на полу. Стены мгновенно занялись огнём, подтаявшими сугробами оседая и рассыпаясь на части. В уши ударил пронзительный вой, принёсший отчётливое, пугающее понимание — своей волей она только что лишила человека разума. Спокойно дремавший в ожидании своего часа Дар насильно вынудили проснуться и ожить, защищая свою хозяйку.

Господь поймёт, почему она сделала это снова. У неё не было другого выхода. Она не знала, как ещё спасти себя и свою вторую половину, столь неожиданно обретённую, ту недостающую часть, без поддержки которой она упадёт в чёрный туман и потеряется там навсегда.

…Украдкой следивший за лестницей наверх Гуго поперхнулся очередным глотком. Пятеро его молодчиков бодро вышагивали по ступенькам. Их физиономии напоминали карнавальные маски — кривые красные пятна распяленных в ухмылке до ушей ртов посреди мучнисто-белых пятен лиц. Громилы выстроились в шеренгу и с небывалой чёткостью замаршировали к выходу, опрокидывая столы и сбивая с ног посетителей. На сидевшего с отпадшей челюстью патрона и его спутника они обратили внимания меньше, чем на перевёрнутый табурет.

У дверей возникла заминка, ибо подручные хозяина «Морского змея» желали протиснуться в слишком узкий проём все одновременно. Потолкавшись, они всё же вывалились на улицу. Замешкавшийся Тибо Заячья Губа развязал шнурки на штанах, явил добрым гражданам города Марселя своё невеликое достоинство и помочился на порог, восклицая дурным голосом:

— Падёт чума на этот дом! И на другой тоже! И на третий! Взмолитесь, а прощены не будете! Сгинете без следа, умрёте без покаяния!..

После чего с чувством выполненного долга удалился вслед за сотоварищами.

Гуго и мессир Джейль переглянулись — один выглядел рассвирепевшим, второй донельзя озадаченным.

— Ты сказал — там будут двое молокососов, — прошипел трактирщик. Он больше не смахивал на вяленую треску, скорее, на неведомого хищника из морских глубин. — Девчонка и её дружок, не способные дать пинка собаке!

— Ну да, — ошарашенно подтвердил Ральф.

— Тогда что приключилось с моими мальчиками?! — взвыл Гуго. — Почему пятеро отличных парней, вернувшись через четверть часа, ведут себя, как… как сущие безумцы?

— Не знаю, — честно ответил мессир Джейль. Содержатель таверны глянул на него так, будто прикидывал, какое блюдо можно приготовить из доверенного лица английской королевы, и поднялся.

— Знать тебя не желаю, — процедил он. — Покажешь свою гнусную рожу в моём трактире ещё раз — пеняй на себя.

— Ты ведь взял деньги! — опомнился Джейль. — Ты обещал, скотина!..

— Ничего я тебе не обещал, — почтенный Гуго принял решение и не собирался его менять.

— Но мэтр Калькодис…

— С мэтром, ежели он спросит, я сам объяснюсь. А ты можешь поцеловать меня на прощание в толстую задницу, — и владелец «Морского змея», что на улице Терль, устремился в наступающие сумерки вслед за лишившимися рассудка подчинёнными. В дверях он на кого-то налетел, чертыхнулся и выскочил во двор. Посетитель, наклонив голову, шагнул в недра негодующе шумевших «Трёх стрел», и Джейль еле успел отодвинуться, укрывшись за толстой подпоркой.

Дугал Мак-Лауд вернулся из скитаний по городу. Судя по всему, скотт пребывал в отличном настроении.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Желание несбыточного

Ночь с 20 на 21 октября.

Спустя два часа непрестанного ёрзания на скамье Джейль уверился — шотландец и его подопечные не намерены покидать постоялый двор. Мессир Ральф уже приготовился к тому, что Мак-Лауд с воплями скатится вниз и примется вытряхивать душу из владельца «Трёх стрел», а заодно из всех, кто под руку подвернётся.

Однако на лестнице так никто и не появился. Сие означало только одно — у Ральфа Джейля осталось всего несколько часов. Кельт и юная парочка решили набраться терпения и не обращать внимания на передряги — им всего-то нужно дождаться утра. Загромоздили дверь сундуками и сидят в ожидании рассвета.

Утром Марсель станет для них всего лишь ещё одним оставшимся позади городом. При таком количестве судов в гавани Мак-Лауду наверняка не составило труда найти попутный корабль до Сицилии. Итальянец со своей девчонкой либо потащатся следом за ним (что маловероятно), либо потопают в итальянский квартал, искать защиты, помощи и убежища.

Значит, нужно действовать как можно быстрее.

Но как?!

И что, ради всего святого, произошло в комнате наверху?!

…Дугал обычно привык доверять своим глазам, но сейчас они вступили в оживлённый спор с рассудком. Ибо первое, что узрел шотландец, открыв дверь, был бросившийся на него с ножом Франческо. Обезоружить и отшвырнуть мальчишку в сторону не составило никакого труда, но Мак-Лауд желал узнать причину столь неуважительного отношения к себе.

Второй странностью была девица Бланка. Растрёпанная, полуодетая, она сидела посреди постели, поджав под себя ноги и раскачивалась из стороны в стороны, еле слышно поскуливая.

— Френсис, Бланка, вы белены объелись и дружно спятили? — иного объяснения в голову просто не приходило. — Или того… малость переусердствовали в стремлении возлюбить ближнего своего?

— На нас напали, — не удержавшийся на ногах Франческо заёрзал, но встать не сумел и остался сидеть, мешком привалившись к стене.

— Кто? Когда? Ты кого-нибудь запомнил в лицо? — шотландец прыжком пересёк комнату, вздёрнул Франческо с пола и пристроил на сундуке. — Давно?

— С четверть часа назад. Пять или шесть человек. Ворвались, ничего не говорили, не требовали денег, не угрожали. Просто схватили нас и попытались… — молодой человек сглотнул, — попытались…

— Я понял, понял, — отмахнулся Дугал. — Давай дальше! Да шевели языком быстрее, прах тебя подери!

— Бьянка что-то с ними сделала, — еле слышно пробормотал итальянец. — Они вдруг оставили её. Задёргались, точно куклы на верёвочках. И вышли вон — один за другим. У них были такие тупые лица… как у деревянных болванов… А Бьянка теперь не слышит, когда я её зову…

«Такому горю легко помочь, — по разумению кельта, девицу нужно было всего лишь стащить с постели и залепить парочку хороших оплеух. Незамысловатое средство мгновенно исцеляло любую страдалицу. — История невероятная, но, похоже, правдивая. Пара молодых влюблённых просто притягивает к себе всевозможные неприятности! Скорее всего, здесь побывали местные сорвиголовы — рассчитывая быстренько прикончить мимоезжих парня с девицей, забрать всё ценное и улизнуть. Гнаться за ними не имеет смысла — девчонка сама прекрасно справилась. Ох, намучается ещё Френсис со своим краденым сокровищем… Пойти, что ли, вправить мозги хозяину гостиницы, чтобы впредь старательнее заботился о постояльцах?»

Один из стоявших на столе кувшинов упал и разбился, второй уцелел и в нём что-то плескалось. Шотландец насильно втиснул сосуд в руки молодому человеку, приказав: «Пей!». Франческо покорно забулькал. К облегчению Дугала, девица перестала выть — слушать её было поистине невыносимо — и неуверенно потянула к себе плед.

— Стало быть, всё обошлось, — бодро заявил Мак-Лауд. — Маленькая дорожная неурядица, не первая и не последняя в вашей жизни. Жаль, уже ночь на дворе, а то бы мы перебрались в другую гостиницу. Но не думаю, что ваши обидчики вернутся. Кстати, эти ублюдки не успели под шумок нас обокрасть?

— Не знаю, — оторвавшись от кувшина, помотал головой Франческо.

— И где шляется Гай, тоже не знаешь? — на всякий случай Мак-Лауд небрежно поворошил сваленную в углу кучу вещей. Нахмурился, кинулся за стоявшей на столе свечой, принялся расшвыривать сёдла, вьюки и дорожные мешки ногами. Когда показались некрашеные доски пола, кельт обернулся — и выражение его лица стало таким же, как у давешних неудачливых грабителей.

— Где они? — прозрачным голосом осведомился он.

— Кто? — растерялся итальянец, в суматохе напрочь позабывший об исчезновении сундуков Лоншана.

— Костыль дедушки Брана и приданое прабабушки Джейны! Ящики с архивом, разумеется! — раненым быком взревел Дугал, кидаясь к дверям. — Ну, если эти идиоты их уволокли, я в этом проклятом городишке всё вдребезги…

Ровный, негромкий голосок заставил его замереть на месте в весьма неудобной позе.

— Замолчи, у меня голова болит, — произнесла Бланка и добавила: — Если ты не заткнёшься, я сделаю так, что при каждом слове у тебя будут черви изо рта сыпаться.

Мак-Лауд беззвучно пробормотал что-то… развернулся, внимательно посмотрев на угрюмую девицу… и очень медленно отступил на пару шагов, старательно являя всем видом искреннее дружелюбие. Ничего не понимающий Франческо переводил обескураженный взгляд с подруги на шотландца.

— Сундуки ещё днём забрал мессир Гай, — скучным тоном продолжала Бланка, глядя из-под длинной чёлки мимо скотта в окно. — Он счёл, что ты его предал, и решил сам доставить архив госпоже Элеоноре. Ты его уже не догонишь.

С десяток ударов сердца Дугал просто стоял, покачиваясь вперёд-назад. Затем кельт съехал спиной по бревенчатой стене и захохотал — искренне, от души. Франческо, ожидавший неминуемой вспышки ярости попутчика, погрома в гостинице и семи казней египетских, взбодрился и перебрался ближе к подруге.

— Ой, не могу… — всхлипывал Мак-Лауд. — Влип бедолага по самые уши! К Элеоноре, говоришь, подался? Старая хитрюга своего не упустит, ей такие молодые да бойкие всегда позарез необходимы! Нацепят на бедного Гая хомут, заставят до конца дней своих трудиться на благо короны! Вот уж повезло так повезло! Надо же, додумался, простая душа! Подвиг совершил, вырвал сокровище из лап злодея…

— То есть ты — не злодей? — уточнила Бланка. Девушка отчасти пришла в себя — может, оттого, что Франческо сидел рядом с ней, обнимая за плечи.

— Я хуже, — откровенно признался Мак-Лауд. — Я всего лишь подручный и приспешник, которому изрядно приелось его паршивое ремесло. Этот архив был для меня отличной возможностью наконец-то рассчитаться с сюзереном и зажить собственной жизнью.

— И кто же ваш загадочный сюзерен, мессир Дугал? — нерешительно поинтересовался Франческо. Кельт на мгновение замялся перед ответом:

— Коррадо ди Монферрато. Маркграф Конрад Тирский. Это ему я вёз свой подарок из Лондона… а теперь не знаю — стоит ли вообще показываться его светлости на глаза. Шкуру ведь сдерёт. Собственноручно. Или голову оттяпает.

— Значит, вы не поплывёте в Тир? — голос девицы Бернардоне зазвучал робкой надеждой. — И не бросите нас на произвол судьбы?

— Брошу! — немедля огрызнулся Мак-Лауд. — Не маленькие, чтобы ходить за вами! — он с силой потёр лоб, тоскливо протянув: — Всё равно придётся ехать — признаваться… Ладно, выкручусь. Я ж не арабам продал этот треклятый архив и не византийцам… Да и сколько с ним мороки было, теперь хоть вздохну свободно… Пускай Гай отдувается, а с меня хватит! — шотландец снова захихикал самым пакостным образом и после двух неудачных попыток встал на ноги. — Давайте-ка спать. Утром посмотрим, как и что.

— Но если грабители вернутся? — испуганно вскинулась Бланка.

— Я их придушу, как крыс, и выкину в коридор, а ты даже ничего не услышишь, — пообещал Дугал.

* * *

Около полуночи в общей зале «Трёх стрел» оставались только самые отпетые гуляки да прикинувшийся спящим мессир Джейль. Сонная прислуга лениво прибиралась после долгого дня, компания в дальнем углу метала кости под вялую перебранку, Ральф соображал. Как назло, ничего толкового на ум не шло. Раздобыть бочонок жира, ведро смолы и мешочек серы, состряпать горючую смесь, окатить ей стену гостиницы под окнами нужной комнаты и подпалить? И кто поручится, что из эдакой безумной затеи выйдет толк? Чего он вообще хочет добиться — уничтожить архив или заполучить его в свои руки?

То, что при пожаре могут погибнуть невинные, шевалье Джейля не обеспокоило. Его мысли назойливо вертелись вокруг достойного отмщения более удачливому сопернику. Может, наведаться с утра в квартальную ратушу и сообщить, что в «Трёх стрелах» живёт человек, приговорённый судом английской короны к смертной казни? Приговор вынесен лет десять назад, во времена Старого Гарри, когда Прованс принёс вассальную присягу королю Острова… Но, даже если служители в ратуше ему поверят, неизбежна долгая возня и выяснения — кто, да как, да когда, да почему. Бенедектинские братья-inquisitios, возможно, окажутся проворнее — если сообщить им о скрывающемся в Марселе волкодлаке, истинном демоне в человеческом обличье. Священнослужители держат в подчинении светскую власть, они распорядятся задержать указанного человека и приступят к вдумчивому расследованию. Однако свидетель-доносчик тоже лишится возможности покинуть город — пока не закончится процесс и суд не вынесет решение. Ральф отказывался понимать, каким образом убитый кельт вновь стал на его дороге, но нюхом чуял: представители Inquisitio крайне заинтересуются подобной историей. Нет, слишком долго.

Что остаётся? Идти за помощью к верным людям, собратьям в тяжком ремесле лазутчика? Шевалье помнил имена по меньшей мере троих доверенных лиц мадам Элеоноры, обитающих в Марселе, но ведь их ещё нужно разыскать, убедить в том, что он, Ральф, именно тот, за кого себя выдаёт, заручиться обещанием поддержки… Драгоценное время уйдёт на проволочки, а постояльцы покинут гостиницу.

Как ни крути, придётся действовать самому. Тихо, аккуратно, стараясь не повторять ошибок головорезов Гуго Ан гро до. Что же всё-таки с ними случилось, дьявол их раздери? Какая сила могла за четверть часа лишить разума пятерых костоломов? Может, девчонка или парень-итальянец умеют ворожить? Джейль грешил на девицу — за время сидения в Куизе он вволю наслушался сплетен о Бешеном Семействе из Редэ и их диковинных способностях. В таком случае нужно соблюдать сугубую и трегубую осторожность. Вокруг наследства покойного канцлера Британии и так произошло слишком много ничем не объяснимых странностей, мрачных чудес и пугающих совпадений. Всё, что ему нужно — проникнуть в комнату и без лишнего шума прикончить троих постояльцев. Англичанин, так и не появившийся на постоялом дворе, даже не представить не может, насколько ему посчастливилось.

Пять вожделенных сундуков — груз довольно тяжёлый и объёмистый, с ними придётся повозиться. Волочь их по лестнице и через общий зал — вызовет подозрения. Вытолкнуть в окно и спустить на верёвках вниз. Затем… затем…

Джейль и его спутники пришли к «Трём стрелам» пешком, поскольку никаких трудностей с перемещением трофеев не предвиделось. «Мальчики» Ан гро до взвалили бы себе на спины по сундуку да и пошагали обратно. Шевалье Ральф на собственном опыте убедился, что ящики с пергаментами весят немало. В одиночку человек поднимает их с трудом. Да, можно приспособить все пять сундуков на спину лошади — покряхтит, недовольно пофыркает, однако сдюжит. Но где посреди ночи раздобыть эту самую лошадь?

Куда могут выходить окна комнаты, где поселились его добыча, мессир Джейль примерно представлял. Местечко вполне отвечало его целям — дальний конец обширного двора, тёмный и пустынный. Слева приютилась дощатая хозяйственная постройка, от которой за лигу несёт запахами курятника, справа тянется стена гостиницы, каменная понизу, а на высоте человеческого роста сменяющаяся бревенчатой. Вон и тёмный проём окна с покосившейся рамой, затянутой бычьим пузырём. Ловкий человек протиснется. И, точно подарок свыше, лежащая под стеной короткая лестница, пусть даже с расшатавшейся боковой опорой.

Поднятая и установленная лестница коснулась перекладиной нижнего края намеченного Джейлем окна. Покачав её и убедившись, что лестница не завалится набок, шевалье огляделся по сторонам, прислушиваясь к звукам дремлющего города. На постоялом дворе наверняка есть сторожа, совершающие обходы — но пока ни один из них на глаза не попадался. За высоким каменным забором проплыло тусклое оранжевое пятно, зазвякал колокольчик — ночная стража бдит, надзирает за порядком. Ральф уже занёс ногу на ступеньку, приготовившись одним махом взлететь наверх и взрезать закрывающий окно пузырь, когда его, словно неосторожного путника лавиной, настиг единственный тоскливый вопрос.

«Зачем ты идёшь туда?»

— Я… я исполняю свой долг… — в растерянности пробормотал мессир Джейль, не замечая, что говорит вслух.

Годы, миновавшие с того далёкого дня, когда он явился в замок Винчестер, к опальной королеве Элеоноре, предложив ей свои услуги, налетели чередой лихорадочно сменяющих друг друга картин и образов. Лица, города, дороги, крепости, постоялые дворы, снова лица — врагов королевы, её немногочисленных друзей и союзников, и невероятного количества дальних и ближних родственников. Письма, зашитые в подкладку или спрятанные в книжных переплётах. Условные слова и знаки, тщательно хранимые в памяти. Паутина интриг, обещаний, посулов и обманов, которую плела заточённая в Винчестере Элеонора против своего супруга Генриха и его невенчанной жены, Алисы Французской. Отпрыски Элеоноры, мятежные принцы, ведущие затяжную и бессмысленную войну с собственным отцом. И он, неприметный человек без лица и имени, верный слуга мадам Элеоноры, пользующийся её абсолютным доверием. Убивающий, крадущий и лгущий по её слову. Всегда остающийся в выигрыше. Отделённый от будущей великолепной победы и признания её величества пятью ступеньками кривой лестницы и тремя жизнями. Впрочем, на самом деле его волнует только одна. Жизнь кровного врага, убийцы и лазутчика. Исполняющего приказы тех же хозяев, что и Ральф. Человека, чьи поступки порой казались зеркальным отражением поступков шевалье Джейля.

«А как же архив?.. — жалобно пискнул внутренний голос, в отчаянье цепляясь за остатки былых убеждений. — Хорошо, допустим, ты отказываешься от мести за пролитую кровь родственников! Всё-таки прошло уже десять лет. Ты изменился, твой враг тоже, вы теперь на одной стороне… Но нельзя обмануть доверие старой королевы! Что ты скажешь своей госпоже при встрече? Как посмотришь в глаза?»

— Ничего не скажу, — Ральф неторопливо, словно во сне, снял ногу с перекладины и аккуратно опрокинул лестницу набок. С глухим стуком она приземлилась в увядшие лопухи. — Потому что никакой встречи не будет. Я уезжаю. Сегодня у меня наконец-то достало сил признаться самому себе: я устал. Мне надоело быть пешкой в играх Элеоноры. Пусть теперь другие лезут из кожи вон, исполняя её приказы и добиваясь её расположения.

«Но ты приложил столько стараний! Добыл архив, а теперь Мак-Лауд привезёт бумаги на Сицилию и получит вознаграждение! — в панике заныл голос. — Он, а не ты, займёт выгодное место рядом с Аквитанкой!»

— Ну и пусть подавится своим вознаграждением.

«Куда ты пойдёшь? Кому ты будешь нужен? — умоляюще бормотал безмолвный голос, здравомыслящая, благоразумная и слегка трусоватая часть рассудка Джейля. — Ты посвятил свои лучшие годы служению Элеоноре, и ничего не оставил для себя! Без неё ты ничто!»

— Может, мои лучшие годы ещё как раз впереди, — отрезал мессир Ральф, не желая длить бесполезный спор с самим собой. — Я вернусь домой — есть же у меня дом, в конце-то концов! Пережду год-другой, глядишь, отыщу нового покровителя. Или пребуду сам по себе.

«Элеонора не простит… — голосок становился всё глуше и тише. — Она найдёт тебя и потребует ответа…»

— Когда найдёт, тогда и потолкуем, — шевалье Джейль перемахнул через каменный забор, замер в тени подворотни, пропуская очередной патруль. На душе было пусто и спокойно, словно именно к такому поступку он шёл всю свою жизнь. Повернуться и уйти. Побеждённый, победитель — какая разница? Да и существует ли она на самом деле, эта тонкая черта между победой и поражением? Своей волей я превратил свою жизнь в непрерывную погоню, но пришла пора остановиться. Иначе в этой гонке я потеряю самого себя и никогда больше не смогу отыскать.

«Есть ещё мэтр Калькодис… — совсем беззвучно выдохнул голос. — И твоё обещание…»

Вместо ответа Джейль пожал плечами. Слишком глубоким и нерассуждающим было его отчаяние в тот день на Камаргских болотах, коли он пошёл на столь низкую сделку. Если загадочный толстяк с рыжей бородкой когда-либо вновь появится на его пути и спросит об участи двух молодых людей, Ральф объяснит, почему они остались в живых. Может, оно и к лучшему, что замысел покончить с парнем из Италии и его подругой провалился? Пусть живут. Во славу Господа, отсчитывающего наши дни, и во искупление грехов некого Ральфа Джейля, самоуверенно полагавшего, будто ему позволено решать, кому жить, а кому умереть.

21 октября 1189 года.

Замок Ренн.

Дозорные на барбикене Ренн-ле-Шато постепенно свыкались с мыслью, что замок превращается в военный лагерь, находящийся в постоянном движении и перемещении. Метались туда-сюда гонцы, начали подтягиваться и располагаться под Куизой первые отряды сторонников разгорающегося мятежа. Все были озабочены, деловиты и напряжены, а молодой хозяин — больше всех. Никто прежде и представить не мог, что флегматичный и вроде бы равнодушный ко всему происходящему мессир Тьерри способен всюду успевать, знать всё обо всём, держать в голове незримый список количества припасов, снаряжения, слабые и сильные стороны сторонников и без малейшего колебания сыпать приказами. Железный Бертран как-то померк на фоне среднего отпрыска, добровольно отодвинувшись в тень и удалившись в свои покои.

В хлопотливой круговерти прибытие ещё одного человека поначалу осталось незамеченным. Всадник на старой соловой кобыле беспрепятственно въехал в нижний двор, оставил свою животину подле коновязи и осведомился у пробегавшего мимо гвардейца, где можно найти… кстати, кто нынче старший в замке? Мессир Тьерри? Ну да, именно его. В точности не знаешь, на стенах или в арсенале? И на том спасибо.

Лишь спустя полсотни шагов гвардеец сообразил, с кем перемолвился словом, и оторопело остановился. Бродяга Лоррейн, известный в провинции всем и каждому! Но ведь Лоррейн никогда прежде не являлся в Ренн вот так — открыто, в середине дня, да ещё в поисках хозяина! Он всегда приходит украдкой, в сумерках, не задерживаясь надолго и больше напоминая ожившую тень, нежели живого человека! Да, порой в замке звучит его голос, но, прислушавшись, начинаешь гадать — то ли это человек поёт, то ли ветер вздыхает среди башен и шпилей Ренна. И впрямь настали удивительные времена, коли лангедокская притча во языцех сама пожаловала в Ренн-ле-Шато! Рассказать кому — не поверят!

Поиски длились недолго. С четверть часа бродяга кружил по замку, порой расспрашивая попадающихся навстречу обитателей, уверенный, что ноги сами выведут его в нужное место. Так, собственно, и случилось — на площадке подле всхода в Верхний двор он налетел прямо на искомую персону, стоявшую в окружении небольшой свиты. Шёл горячий спор, и Лоррейн какое-то время скромно держался в сторонке, с явным удовольствием прислушиваясь к голосам и согласно кивая. Кто-то случайно бросил взгляд в сторону, заметив бродягу. Разговоры стихли. Благородные господа, также как и безвестный гвардеец замка Ренн, пребывали в озадаченном удивлении. Одно дело — слушать россказни о встречах с бессмертным созданием, и совсем иное — неожиданно столкнуться с ним лицом к лицу. Причём не ночью, располагающей ко всяческим загадкам и тайнам, но при свете солнца, в собственном владении!

— Могу я с вами поговорить? — преспокойно заявил бродяга, обращаясь к нахмурившемуся Тьерри. Просьба, высказанная как требование, сопровождалась полагающимся вежливым поклоном. Да и на голь перекатную Лоррейн сегодня ничуть не походил — так, небогатый дворянчик из захолустья. — Это не займёт много времени. Я привёз вам кое-что потерянное и хочу вернуть.

— Н-ну… Хорошо, слушаю, — неутолённое любопытство оказалось сильнее любых доводов разума. И, если говорить по правде, разве не загадочные предостережения-пророчества Лоррейна несколько лет тому заставили Тьерри начать эту рискованную игру? Тьерри помнил свой внезапно нахлынувший ужас перед нарисованными воображением картинами запустения и гибели цветущего Юга, и робкую надежду на то, что катастрофу ещё удастся предотвратить. Он не знал, как — и придумал свой способ.

А теперь истинная причина всех перемен, взбудораживших графство, стоит перед ним и криво ухмыляется, склонив голову набок.

— Вот, — Лоррейн вытащил из заплечного мешка резную шкатулку желтоватой кости и протянул молодому хозяину Ренна. — Это твоё. Твоё по праву наследования.

В незапертой шкатулке покоился томик, переплетённый в выцветшую синюю кожу и украшенный по углам бляшками шлифованного оникса. Тьерри, не веря своим глазами, протянул к нему руку — и отдёрнул, словно обжёгся. Что-то изменилось. Раньше при любом прикосновении к Книге её хранители ощущали короткий обжигающий укол — то ли раскалённого докрасна льда, то ли леденящего пламени. Теперь от старого пергамента исходило тепло, золотистое, ровное, как от тлеющей под спудом свечи, того сбережённого священного огня, что бережно хранится в ожидании праздничного дня.

— Она изменилась, — то ли сказал вслух, то ли подумал Тьерри. — Она покинула замок и вернулась другой. Но почему?

— Потому что всё вокруг когда-нибудь меняется, — безмолвно прозвучало в ответ. — Ты, эта земля и Книга тоже. Береги её. Не дай повториться тому, что было сотворено в горе и жажде мести. Не спрашивай, где она побывала и что с ней случилось. Прежние знаки и ошибки стёрты, писец начинает новую страницу. Только от вас зависит, что будет начертано на ней. От тебя, от твоих соратников, от твоей сестры…

— Ты видел Бланку? — диковины и чудеса Книги меркли в сравнении с беспокойством Тьерри об участи взбалмошной сестрицы. — Где она? Что с ней?

Посланный вдогонку за сбежавшей девицей отряд пока не возвращался, а присланная с дороги весточка гласила: Бланка и её спутники по-прежнему едут вдоль морского побережья, приближаясь к Камаргу.

— Она следует за своей судьбой, — ушёл от прямого ответа Лоррейн. — Ей тяжело, но она справится. А твой старший брат более не стремится никуда. Не ищи его. Не опасайся, что однажды он встанет на твоём пути.

— Так Рамон умер? — дня три тому Транкавель-средний проснулся в глухую полночь, ощутив, как с тоскливым звоном оборвалась кроваво-красная нить. Яркая, суматошная и страшная жизнь его брата закончилась, страница дописана до конца и перевёрнута. — Значит, я теперь истинный наследник Ренна?

— Желаю удачи в столь трудном деле. Полагаю, в ближайшее время она тебе очень и очень пригодится, — смешливо фыркнул Лоррейн, развернулся и прочь. Тьерри чуть было не закричал ему в спину: «Погоди, стой, я же ещё столько хотел спросить! Чем закончится мой замысел — провалом или успехом? Что теперь хранит в себе Книга? Произойдёт ли то, о чём ты предостерегал — или впервые твои предсказания не сбудутся? Скажи хотя бы толком, кто ты? Для чего тревожишь наши души странными загадками, зачем заставляешь желать несбыточного?»

Здравый смысл удержал Тьерри на месте, напомнив, сколь нелепо будет выглядеть господин Ренн-ле-Шато, пытающийся догнать какого-то бродягу. Можно, конечно, кликнуть стражу, приказать не выпускать Лоррейна из замка — но зачем? Чудеса не удержишь насильно. Они происходят сами по себе, тогда и там, где считают нужным. Лучше просто следить за их прихотливой игрой и втихомолку радоваться невеликой тяжести костяной шкатулки в руках. Старый библиотекарь вновь оказался прав — Апокриф возвратился к своим Хранителям.

…Возившийся с лошадями прибывших гонцов конюх так и не смог толком понять, куда подевалась старая соловая лошадь, стоявшая с краю. Вроде только что была, а отвёл глаза — уже нету, как корова языком слизнула! Стража на воротах тоже не могла толком ответить — проходил мимо них тощий беловолосый парень или нет? Раз его нет в замке, стало быть, проходил. Но вот когда? Упустили в общей толкотне, что ли?

А кобыла со своим всадником неспешно протрусила вниз по замковой дороге, свернула на неприметную тропинку и побрела, куда глаза глядят. Брошенные поводья свободно висели на луке седла. Бродяга беспечно насвистывал, разглядывая нависающую над долиной громаду замка, потом вытащил из-за спины неизменную виолу и принялся наигрывать. Поначалу это была просто незамысловатая мелодия, чуть позже в неё вплелись слова. В какой-то миг Лоррейн сбился, озадаченно нахмурился, словно не ожидал от себя подобной песни, и замурлыкал снова, громче и веселее:

…Все обеты смешны на пороге весны, Мне четыре стены перепутали сны С респектабельной ложью. Но довольно оков — видишь след облаков? Был бродягой Господь, я хочу на него Быть хоть в этом похожим. По вереску и тмину, Вдоль стали и сутан, Покуда не остынет Шальной Альдебаран. Пока легки потери, Пока горит восток, Пока возможно верить В счастливый эпилог!..

Солнце висело в зените. Осенним золотом горели оливковые рощи на холмах, кружил в безоблачном небе ворон. Поднимали паруса корабли, шли, вздымая клубы пыли и оставляя за собой вытоптанную землю, армии под знаменем Креста. С каждым прожитым часом, с каждым днём дорога к далёкому Иерусалиму становилась всё короче.

Санкт-Петербург.

2005 год, май — ноябрь.

КОНЕЦ КНИГИ ПЯТОЙ

КНИГА 6 ВРЕМЯ ВЕСТНИКОВ

Благодарности:

Марине Кижиной-Стариковой и Кириллу Старикову — неизменным соавторам, сумевшим довести долгий труд до логического завершения

Посвящается всем участникам шумного исторического карнавала.

Маски, мы вас знаем!..

«— А кто у нас нынче враг народа Божия?»

Умберто Эко, «Имя Розы».

…А где-то позади, за далью и за пылью,

Остался край чудес: там человек решил,

Что он рождён затем, чтоб сказку сделать былью —

Так человек решил, да видно, поспешил.

Ведь сказку выбрал он с печальною развязкой,

И призрачное зло в реальность обратил.

Теперь бы эту быль обратно сделать сказкой -

Да слишком много дел и слишком мало сил…

В тексте использованы стихи: М. Щербакова, М. Кузмина, Л. Бочаровой, Е. Сусорова.

Как-то вечером патриции

Собрались у Капитолия -

Новостями поделиться и

Выпить малость алкоголия…

ПРОЛОГ Письма из Империи

Из переписки патрикия Исаака-Михаила-Никиты Ангела, проживающего в Константинополе, с его сводной сестрой Елизаветой-Теодорой Ангелиной, в замужестве маркграфиней ди Анджело де Монферрато, проживающей в Тире.

Письма написаны своеручно патрикием в период августа-ноября месяцев 1189 года.

Письмо первое, доставленное греческим торговым кораблём.

Дражайшая сестрица!

Опуская необходимые изъявления приязни и уверения в неизменной сердечной привязанности, вынужден обратиться к тебе с настоятельной просьбой.

Умоляю, сделай одолжение и повлияй на назойливого варвара, за которого тебя угораздило выскочить замуж! Объясни ему, что я не желаю (два последних слова выделены красными чернилами и подчёркнуты) принимать ни малейшего участия в его сумасбродствах. Так что он может одним махом сократить свои расходы на всяческого рода конфидентов, которых он упорно присылает в мой дом. Я не желаю с ними разговаривать — да-да, не желаю, так ему и передай! Если он пришлёт ещё кого-нибудь, клянусь, велю затравить его собаками! И пусть потом не жалуется!

Дорогая Тео, я всегда подозревал, что склонность ко всяческого рода авантюрам у франков в крови. Вероятно, они с нею рождаются. Сие отнюдь не означает, что все остальные должны следовать их извилистой дорогой. Чужеземцам трудно, порой почти невозможно понять и принять смирение обитателей Империи перед ликом власть предержащих.

Базилевс, каков бы он ни был — власть, ниспосланная нам от Бога. Если он плох как правитель — это всего лишь означает, что Всевышний в очередной раз решил испытать нашу кротость. Высочайшая немилость подобна грозе: пошумит и стихнет. Молись только, чтобы она не задела тебя краем чёрного крыла. Моя нынешняя жизнь меня вполне устраивает. Небольшой доход от виноградников, дом на Малой Месе, круг испытанных друзей и фамильная библиотека — вот всё, что мне нужно.

Упаси меня Господь от политических игрищ и плетения интриг. Стремление запечатлеть свои имя на скрижалях истории порой обходится слишком дорого.

Постарайся растолковать это своему супругу — а то, похоже, он никак не возьмёт в толк. Думает, ежели ему посчастливилось вырвать у арабов Тир, то он кесарь и Господь Бог в одном лице. Его ненаглядный Тир — всего лишь город в исконно имперских владениях. Пусть и захваченных сейчас неверными. Настанет день, и утраченное возвратится обратно к подлинным хозяевам.

Вижу, вижу, ты недовольно хмуришься. Тебе никогда не нравились мои воззрения на бестолковую суету франков вокруг Иерусалима. С тех пор, как ты самоуверенно решила связать свою жизнь с Конрадом, ты стала настоящей верной католичкой. Истребление неверных, освобождение Святого Града и прочие благоглупости.

Всё-таки родная кровь — это удивительно. Даже если ты пребываешь на берегах совершенно другого моря, в сотне дневных переходов от меня, я всё равно догадываюсь, о чём ты думаешь.

О том, что непутёвый старший братец непременно должен повесить себе на шею супружеское ярмо.

Кстати, о ярме. Помнишь Склиров, владельцев соседствующей с нами усадьбы? Наш покойный папенька ещё носился с замыслом оженить меня и младшую Склирену. Услыхав его предложение в первый раз, я пришёл в ужас. Посуди сама, на кой мне сдалась эта желчная и мрачная юница? К тому же с унылой физиономией, более подходящей дряхлой сирийской верблюдице. Готов поспорить, её никогда в жизни не приглашали любоваться восходом луны над площадью Августеон.

Потом почти одновременно отдали Богу души наш почтенный родитель и стратиг Александр Склир (этого прикончили в боях где-то на южных границах с Персией), а ты, отрада моих очей, укатила со своим муженьком покорять Святую Землю. Вот тогда мне и пришло на ум, что в рассуждениях нашего отца крылось зерно здравомыслия. Воистину, как это верно — соединить брачными узами две старейшие семьи Империи, Ангелов и Склиров (заодно пополнив нашу тающую казну — но это я добавляю исключительно для тебя).

Ничего хорошего из моих добрых намерений не вышло. Самоуверенная нахалка отказала. Не сходя с места и не раздумывая. Я повторил попытку на следующий год, решив подождать, пока девица одумается, насладится полученной свободой и перебесится.

Она отказала снова.

Как несказанно измельчало всё в нашем мире, дорогая моя Тео!.. Столетие назад подобные резкие слова неизбежно привели бы к кровопролитной вражде между нашими семьями. Теперь же я мог лишь кротко высказать своё мнение о том, сколь дурно сказалось на её манерах отсутствие надлежащего воспитания.

Моя несостоявшаяся невеста непочтительно фыркнула и удалилась. Было это, дражайшая сестрица, ровно три года назад.

Спустя два или три месяца моя соседка пропала. Не выскочила замуж и не уехала жить в провинцию, не удалилась от мира в монастырь. Просто исчезла. Перестала показываться в гостях и на представлениях, посещать празднества и Ипподром, словно и не было никогда девицы Склирены. Вести дела в усадьбе она оставила своего младшего братца Алексиса (ты знаешь моё невысокое мнение об этом, с позволения сказать, литераторе, вернее, марателе пергаментов) и старого управляющего Льва.

Общими усилиями эти двое быстро превратили почтенное имение Склиров в вертеп и лупанарий. Каждый вечер и каждую ночь — праздники с актёрками и певичками, мимы, комедианты, фейерверки, вопли, грохот! Прислуга окончательно распустилась, тащит всё, что подвернётся под руку, да ещё и обкрадывает нас!

Каплей, переполнившей чашу моего терпения, стала трагедия с фазанами и катайскими анемонами. Фазанов передушила удравшая гончая наших соседей. Рассаду анемонов, обошедшуюся мне едва ли не по номизме штучка, подчистую сожрали кролики. Кто-то из склировой челяди, видите ли, забыл запереть клетку.

Избавляю тебя от описания долгого скандала, в котором, помимо меня и Склиров, оказался замешан квартальный надзиратель, спешно прибывший чиновник из управы эпарха и ещё с десяток разнообразных личностей, не считая зевак и добровольных советчиков. Алексис упёрся не хуже рыночного осла — хотя полсотни золотых монет вполне возместили бы мою утрату. Твой братец оказался по уши в судейских дрязгах. Наш дом осаждён стряпчими и адвокатами, «Дело о потраве» уже дважды слушалось во дворце на площади Юстиции, и конца-краю этому не видно.

Однако вскоре мне в голову пришёл неплохой способ избавиться от досадного соседства и законников-вымогателей. Будучи на день святой Ирины в гостях у достойного семейства Вранасов, я доподлинно разузнал: творческий зуд Алексиса толкнул его на выпуск сборника басен и сатир собственного сочинения. Анонимного, разумеется — даже у пустоголового горе-литератора достанет ума не подписывать подобное творение. Милейшая Ираида Вранаса по доброте душевной одолжила мне сию книжицу, и я провёл замечательный вечер за чтением.

Должен признать, некоторые из опусов Склира не лишены остроумия. Скажем, тот, в коем повествуется о старом козле, возжелавшем стать супругом табуна юных газелей. Намёк более чем прозрачен. С оказией непременно вышлю тебе копию. Уверен, тебе понравится. А твоему супругу понравится ещё больше. Как всякий варвар, он наверняка испытывает тягу к простым грубым шуткам.

Дочитав до конца, я аккуратнейшим образом пометил строки, могущие служить указанием на сильных мира сего и всячески порочащие их достоинство. Уложил книжицу в пакет, снабдив её указанием на Алексиса Склира как на подлинного творца мерзкого фамуса. Традиционно подмахнув письмо прозвищем неуловимого и всезнающего Обеспокоенного Верного Подданного, я на следующее же утро отправил мой подарок в Высокий Цензорат. Остаётся ждать, как скоро воспоследуют результаты. Благодарение Господу, жернова Закона в Империи пока ещё крутятся безукоризненно.

Приписка. Предпринял некоторые шаги для того, чтобы выяснить, куда всё-таки столь таинственно сгинула младшая Склирена. Можешь себе представить, Тео, мои осведомители уверяют, якобы она имела неосторожность спутаться с окружением эпарха нашей столицы, престарелого и премудрого Дигениса, правой руки базилевса! Всякие там лазутчики, конфиденты, охотники за чужими секретами и жизнями. Никогда не понимал, отчего некоторые восторженные молодые люди находят подобное низкое ремесло неотразимо романтичным?

У Склиров тяга к подобным выходкам, впрочем, является фамильной чертой. Сколько веков за ними тянется мрачная слава отравителей, подстрекателей и заговорщиков? Уверяют, якобы моя соседка удалилась из Империи именно по велению грозного старца, отправившись во владения франков, в захваченный ими Вечный город Рим, поближе к престолу тамошнего первосвященника. Сеять смуту и рознь, надо полагать. Надеюсь, франки её поймают и вздёрнут. Отдав предварительно на потеху десятку северных варваров.

С наилучшими пожеланиями здоровья и всемерного благополучия, твой любящий брат Исаак.

Письмо второе, отправленное голубиной почтой.

Дорогая!

Моё сумрачное существование внезапно озарилось солнечным лучом. Дерзких и злоязыких Склиров настигла карающая длань Закона! Не далее, как три дня назад, к ним наведались Алые Плащи, дворцовая гвардия.

По удивительному стечению обстоятельств, я как раз в тот миг сидел на террасе, услаждая свой ум чтением одного познавательного трактата. Так что вся сцена развернулась передо мной, как на лицедейском представлении. Пьеса развивалась согласно эллинским канонам: громогласное чтение указа базилевса «Во имя отца, и сына, и святого духа, моя от Господа державность повелевает…», искреннее недоумение и возмущённое заламывание рук арестовываемого, небольшая потасовка. После вульгарного шумства, изрядно оскорбившего мой слух, Алексиса выволокли на двор и затолкали в закрытые носилки. Кажется, он пребывал без сознания. В какой-то миг я ощутил подобие искреннего сочувствия к неудачливому отпрыску некогда великого семейства. Даже произнёс предписанную для таких случаев молитву Богородице «Мольба о заступничестве для страждущих и пребывающих в узилищах».

Доблестные ликторы немного погоняли челядь Склиров, спалили какой-то сарай на задворках и с чувством выполненного долга удалились.

Ликованию моему нет предела! Наконец-то я смогу вести подобающий мне размеренный и добродетельный образ жизни, не нарушаемый ночными воплями и разгульными полуночными празднествами! В приливе радостного энтузиазма я отправился на очередное слушание тяжбы «Ангел против Склира», добившись её разрешения в мою пользу. Разве я не умник, дорогая сестрица? Теперь бы ещё прирезать выморочное имение к нашим владениям — а оно наверняка вскоре будет объявлено таковым по смерти держателя — и нынешний год можно считать прожитым не зря!

Три тысячи благословений на твою очаровательную головку. Можешь лишний раз поцеловать своего варвара, передав ему привет лично от меня. Надеюсь, это немного подпортит ему настроение на остаток дня. Твой Конрад всегда терпеть меня не мог. Не понимаю, отчего? Разве я не являл по отношению к нему образчик кротости и хороших манер? Даже, следуя твоей настойчивой просьбе, доносов на него не писал. Кроме одного-единственного случая, но согласись, он того заслуживал! И ты меня давно простила, не так ли, милая Тео?

Письмо третье, обнаруженное экспедицией Королевского археологического общества Великобритании в 1872 году при раскопках в квартале Галата. По неизвестным причинам патрикий не сумел или не успел отправить пакет адресату.

Обожаемая моя Тео!

Вынужден заметить, в последнее время ты пренебрегаешь своим долгом любящей родственницы. Пишешь редко и коротко, а твои записочки добираются ко мне так неторопливо… Надеюсь, мои ответы достигают тебя? Из понятных тебе соображений опасаясь доверять письма служащим государственной почты, я вынужден переправлять их со всяческого рода оказиями.

В богоспасаемой Империи кое-что переменилось, кое-что пребывает в неизменности. Золотой Кубок осенних бегов этого года на Ипподроме вопреки ожиданиям и предсказаниям достался не признанному фавориту, а упряжке какого-то киликийского провинциала. Соединённые общим горем, партии Зелёных и Голубых примерно наказали дерзеца, заодно учинив безобразное побоище с городской стражей.

Из-за высоких стен Палатия расползаются нехорошие слухи. Базилевс Андроник в очередной раз сильно невзлюбил своих подданных и предаётся размышлениям, на ком бы отвести душу (фраза старательно вымарана). Царственный опять рыщет в поисках заговорщиков. По его слову таковых разыскивают как в Палатии, так и за его пределами. Дворцовая стража уже многим нанесла внезапные визиты, и после тех визитов воздух столицы полнился плачем, скрежетом зубовным и стенаниями.

На восточных границах имели место многочисленные стычки с дикими племенами — изрядное число баталий закончилось для Империи позорным поражением. Домоправительница нынешним утром принесла с рынка достоверный слух о том, что германские варвары во главе со своим королём по прозвищу Барбаросса достигли города Средец, болгарской столицы и движутся дальше, через Балканские горы.

Правитель англов Риккардо, коего соплеменники неведомо за какие достоинства окрестили Львиным Сердцем, умудрился совершить истинный подвиг. Сей крестоносный воитель захватил благословенный остров Кипр и то ли пленил, то ли убил тамошнего самозваного кесаря, Исаака Комнина, родича базилевса. Среди корабельщиков и торгового люда царит сдержанное ликование: пиратские грабежи Исаака Кипрского у всех, как кость в горле. Отпиши поскорее, правда ли это?

В первой декаде ноября неожиданно выпал мокрый снег, на несколько часов преобразивший город в дивной красоты картину. Вообрази только, Тео: наш старый сад, припорошенный серебром, еле различимые в мерцающей пелене купола и крыши… Море налилось тяжёлой свинцово-серой краской и подёрнулось призрачным туманом, корабли в Гавани выглядели грязными скорлупками. Долетавший с Августеона колокольный звон казался приглушённым и надтреснутым. Печаль, разлитая повсюду божественная печаль о великом граде, раскинувшемся на берегах Мраморного моря…

Ничто не нарушало сей благолепной картины… кроме моих досадных затруднений с желудком. Я тут нанял нового повара, родом из Персии. Ты не представляешь, Тео, что он способен сотворить из куска самой обыкновенной баранины! Единственный его недостаток — стремление добавлять в любое блюдо такое количество специй, что скоро остатки нашего фамильного состояния перекочуют к гильдии торговцев пряностями.

Пребывая в состоянии душевной меланхолии, я поднялся наверх, на террасу, дабы предаться лучшему из занятий — составлению письма к тебе, дорогая сестрица. Помнишь, сколько дивных вечеров мы провели здесь вдвоём, пока тебе не втемяшилось в голову… Впрочем, довольно. Ты поступила, как сочла нужным.

С радостью извещаю тебя, что после долгих хлопот и мытарств, растянувшихся едва ли не на месяц, я нахожусь в двух шагах от приобретения прав на землю и усадьбу Склиров Младших. Проволочка вызвана тем обстоятельством, что Алексис Склир вроде бы ещё находится среди живущих, а сестра его пропадает в нетях. Изнуряемый нетерпением, я подумывал нанять актёрку, дабы та исполнила роль Склирены в маленькой пьесе для обитателей Дворца Юстиции, но не отважился. Ежели та и в самом деле трудится в ведомстве эпарха, мой маленький подлог может обойтись мне слишком дорого. Подожду официального оповещения о кончине Склира, и уж на следующий день отправлюсь в Счётную Палату. Как объяснил нанятый мною законник, правами девицы Склирены в этом случае можно смело пренебречь: во-первых, она женщина, во-вторых, ну какие права могут быть у члена семьи казнённого за подрыв основ существования благословенной Империи?

Как положено рачительному хозяину, я наведался осмотреть наше будущее владение и отдал указания по приведению его в надлежащий вид. За время отсутствия Склира бродяги или разбежавшиеся слуги расхитили часть имущества. Конечно, было бы самоуверенной глупостью рассчитывать на владение казной Склиров — она наверняка отойдёт государству. Но кое-какие ценные мелочи мы вполне можем перенести к себе в усадьбу. Для лучшей сохранности, так сказать. Всё равно они достанутся нам. Истинного сожаления достойно исчезновение управляющего имением, ты наверняка должна его помнить. Мы с тобой прозвали его Старым Львом, хотя он был отнюдь не так уже дряхл. Он был весьма и весьма толковым домоправителем, хотя и потворствовал Алексису в устроении его шумных празднеств…

Привлечённый непонятным шумом внизу, патрикий отложил перо и бросил скучающий взгляд через каменную балюстраду террасы. Увиденное так его поразило, что почтеннейший Исаак-Михаил Ангел вскочил, с грохотом опрокинув табурет, и заметался, явно не зная, куда кинуться — то ли к ведущей вниз лестнице, то ли к двери во внутренние покои. Один раз он подбежал к самым перилам и перевесился через них, испуганно вытаращившись на вымощенную гранитом площадку внизу.

Источник размеренного шума приближался. Сквозь ветви облетевших деревьев можно было различить, что по широкой аллее сада бодро марширует пятёрка гвардейцев в алых плащах и форме, копирующей римскую. Возглавлял их кривоногий десятник с надраенной бронзовой бляшкой посланца Палатия «при исполнении». Сбоку семенил чрезвычайно перепуганный челядинец Ангела, заполошно размахивая руками и непрерывно тараторя.

Взгляд патрикия остекленел. Он попятился, наткнулся на стол. Вцепился в перо, как утопающий — в соломинку, и, разбрызгивая чернила, вывел несколько кривых строк:

…может статься, дорогая Тео, когда это письмо окажется в твоих руках, меня уже не будет в живых. До тебя дойдут разные слухи и сплетни, злопыхатели наверняка не преминут опорочить моё имя, но ты ведь не поверишь им, милая сестрица? Обещай помолиться за упокой моей души, Тео!

Знай, дорогая сестрёнка, что древние были правы, говоря, якобы нет ничего хуже, чем жить в интересные времена.

Храни тебя Господь. Пошли тебе все святые, драгоценная Тео, долгих лет жизни во времена скучные, заурядные и мирные…

— Исаак из фамилии Ангелов? В мудрости своей базилевс Андроник высочайше повелевает поместить тебя под стражу. Обоснование — сведения, сообщённые о тебе арестованным преступником Алексисом из семейства Склиров. Следуй за нами.

Ах, не плыть по голубому морю, Не видать нам Золотого Рога, Голубей и площади Сан Марка. Хорошо отплыть туда, где жарко, Да двоится милая дорога, И не знаю, к радости иль к горю. Не видать открытых светлых палуб И судов с косыми парусами, Золотыми в зареве заката. Что случается, должно быть свято, Управляем мы судьбой не сами, Никому не надо наших жалоб. Может быть, судьбу и переспорю, Сбудется весёлая дорога, Отплывём весной туда, где жарко, И покормим голубей Сан Марка, Поплывём вдоль Золотого Рога К голубому ласковому морю!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КОНСТАНТИНОПОЛЬ: В ОЖИДАНИИ РОЖДЕСТВА

ГЛАВА ПЕРВАЯ Чужак в краю чужом

Середина ноября 1189 года.

Константинополь, столица Византийской империи.

Троица бездельников сидела неподалёку от причала Морской Девы, передавая из рук в руки связку сушёных морских коньков и созерцая причаливающий корабль. Зеваки расположились с некоторыми удобствами — среди огромных, грубо обтёсанных гранитных глыб. Камни доставили сюда и свалили в этом уголке порта ещё позапрошлым летом, намереваясь использовать для починки Адрианова мола. Старинный, почти пятисотлетней давности волнолом, исправно защищавший гавань от разгулявшихся волн, в последнее время пришёл в полное небрежение. Дальняя его часть развалилась и скрылась под водой, и на неё махнули рукой. Ближнюю пытались чинить, подсыпая новые гранитные глыбы. В борьбе людей и моря стихия пока одерживала верх.

День выдался ненастный, с холодным порывистым ветром, и громоздкий неф никак не мог встать боком к пристани. Вокруг суетилось с пяток плоскодонок, волочивших за собой брошенные с борта корабля канаты. Объединённые усилия не помогали.

Корабль «Три апостола», над чьей кормой болталось намокшее голубое полотнище с крылатым львом Венецианского торгового союза, упрямо норовил сокрушить причал тяжёлым носовым ростром. Лодочники и корабельщики крыли друг друга на чём свет стоит, но без привычного азарта, скорее, по привычке. Всем хотелось поскорее подвести корабль к пристани и сойти на берег.

С высоты своей колонны, который век дуя в молчащую витую раковину, равнодушно взирала на людскую суету бронзовая и слегка облезшая морская дева. На голове у статуи примостилась нахохленная толстая чайка.

Подле широкого всхода на причал маялись, кутаясь в толстенные плащи с капюшонами, представители властей и их подчинённые. Бдительная таможенная стража явилась исполнять свою обязанности — собирать мзду за право ступить в пределы благословенной Византийской империи, исчислять налоги на доставленные товары и вынюхивать недозволенные к ввозу вещи, как то: франкские еретические сочинения, арабские дурманные зелья, не внесённых в общую опись пассажиров и животных, утаённые драгоценности, пряности и предметы роскоши.

В том, что таковые непременно обнаружатся, никто не сомневался.

Загадка крылась исключительно в размере суммы, при получении которой таможенники украсят своей печатью пергамент, разрешающий команде корабля и прибывшим пассажирам вход в город. Чуть поодаль дожидались своего часа носильщики, встречающие, зазывалы постоялых дворов и просто зеваки без определённого рода занятий, наподобие сидевшей на камнях троицы.

Корабль грузно ударился шершавым боком в осклизлые сваи причала. Заскрипели блоки, с хлопаньем начали сворачиваться задубелые от соли паруса. С борта нефа на пристань перебросили сходни. Оживившиеся таможенники устремились за поживой. Началась привычная волокита — с изучением представленных документов, с подробным допросом: кто, куда, да с какой целью прибыли в град базилевсов? Надолго или проездом, везёте ли с собой товар на продажу или исключительно собственный скарб?..

Изнутри по борту судна частым градом застучали молотки. Распахнулся здоровенный чёрный проём, изнутри ощутимо пахнуло перепревшим сеном и застоявшимся конским духом. Выведенная на причал гнедая лошадь тут же зашаталась из стороны в сторону и завалилась набок. Конюхи засуетились вокруг упавшего животного. Гнедая вставать отказывалась, мотала головой и сердито ржала.

— Долго ж они плыли, — тоном знатока заметил один из праздных созерцателей, обладатель козлиной бородёнки и овчинной телогрейки, почти новой, лишь самую малость подпалённой по подолу. — А лошадки хороши… С самого Египта, пожалуй, будут, у арабов куплены. Кто-то себе славную новую упряжку приобрёл, помяните моё слово!

Слушатели покивали. Шимон по прозвищу Гиппофил или Гиппа, то есть попросту Лошадник, знал о скакунах всё или почти всё, ибо добрую часть своей жизни провёл в качестве служителя на столичном Ипподроме. Однако Гиппу, как и многих до него, подвели не в меру болтливый язык и стремление поскорее разбогатеть. Почтенный служитель украдкой делился конюшенными сплетнями с ипподромными барышниками (не безвозмездно, само собой), получая скромную долю от выигрышных ставок.

Однажды во время сего противоправного деяния он был замечен управляющим и мгновенно оказался за воротами Ипподрома. С изрядным скандалом и десятком плетей — чтобы другим впредь было неповадно.

С той поры Шимон Гиппа перебивался то здесь, то там, а когда совсем припирало — плёлся, подобно многим нищебродам столицы, в гавани Золотого Рога. Здесь всегда хватало как честной работы, так и возможности прибрать что-нибудь, оставленное без присмотра или плохо лежащее.

Нынешним летом Гиппе посчастливилось: он вступил в небольшое, но сплочённое сообщество, промышлявшее на пристанях. Вместе и жить стало веселее, и дела пошли лучше.

Сегодня, к примеру, часть шайки ловила удачу в другом конце порта, у пристани святого Феофания, где причалили два персидских судна — груз перетащить, провести кого по городу или поручение какое исполнить. Шимона же и молодого Эпу, парня толкового, но ещё не заслужившего достойного прозвища, кликнул с собой предводитель сообщества, почтенный Никифор. Неизвестно по каким причинам его именовали Скифом. То ли прабабушку его, славянку родом, якобы привезли из-за моря и продали на рынке блистательного Константинополя, то ли, наоборот, дед его служил в войске базилевса Василия Болгаробойцы, ходившего усмирять дикие земли.

Троица ёжилась на холодных камнях, терпеливо выжидая и не забывая коситься по сторонам. Попадёшься стражникам, охраняющим Гавань — хорошего не жди. Измочалят и швырнут с берега, а море-то отнюдь не летнее: холодное, неприветливое, подёрнутое сердитыми косматыми волнами и разводами грязно-серой пены. Даже неизменные крабы, густо облепившие прибрежные камни и сваи, сегодня попрятались.

С борта «Трёх апостолов» начали по одному высаживаться пассажиры. Ступив на берег, они, подобно многострадальным лошадям, тоже шатались, цепляясь за ограждения и привыкая к отсутствию постоянной качки. К грузному чернобородому типу в богатом халате кинулось не меньше десятка встречающих, низко кланяясь и причитая на все лады. Из-за груды ящиков выбежали носильщики с паланкином, толстяк забрался в них и торжественно отбыл вкупе с гомонящей свитой.

Следующими на пристань сошли арабы, сирийцы не то египтяне — тесная группка человек в пять. Эпа дёрнулся встать, но Скиф лениво пнул его в копчик: сиди, мол. Добыча не про нашу честь. Вздорные и спесивые дети Пророка своим-то соотечественникам не доверяют, а чужакам — тем более. Даже если они впервые в Константинополе, предпочтут обратиться к за помощью к властям.

И точно — следом за арабами по сходням бодро скатился обрадованный мелкий чин из таможенников, пристроился впереди, показывая дорогу и разглагольствуя. Гости столицы косились на него с нескрываемым отвращением.

Скифу и его подчинённым пришлось мёрзнуть почти до полудня, когда на сходнях венецианского судна появились те, чьего появления дожидались нищеброды. Мелкие торговцы, путешественники, паломники. Люди, незнакомые с Перекрёстком Мира, как порой высокопарно именовали шумную столицу Империи, и не ведающие её обычаев. Вряд ли они догадывались, сколько пар глаз сейчас пристально наблюдает за ними, оценивая содержимое их кошельков и способность постоять за себя. Почтенный Никифор и ему подобные словно взвешивали приезжих на незримых весах, прикидывая: можно ли безнаказанно ограбить растерявшегося гостя в тёмном углу или выгоднее честно сопроводить его через город к нужному месту?

— Этот, — внезапно подал голос Скиф. — Эпа, пошёл. Не оглядывайся, дурень, мы за тобой. Давай, давай, пошевеливайся, не то уведут бычка в чужое стойло…

Не подозревавшая о своей незавидной участи добыча облапила колонну Морской Девы, переводя дух и свыкаясь с непоколебимой твёрдостью земли под ногами. Франк с диковатым видом таращился по сторонам, хотя смотреть, в сущности, было не на что. Ну гавань с бесконечными рядами кораблей. Ну пристани, заваленные товарами — приготовленными к отправке или только что выгруженными на берег. За туманной хмарью и дымными испарениями большого города еле проглядывали очертания купола Святой Софии. Столпотворение вавилонское, суета и привычная толкотня. Ровным счётом ничего заслуживающего внимания.

На вид гостю страны можно было дать чуть больше двух десятков лет. Обличье его показалось варварским даже ко всякому привычным нищебродам Золотого Рога. Иноземец был невысок, но весьма широкоплеч, с мощной шеей — чем и впрямь походил на крепкого бычка. Волосы его, длинные и светлые, за время долгого морского путешествия свалялись в неопрятную паклю. Всё земное имущество франка составлял объёмистый кожаный мешок, тяжёлый даже на вид, лежавший сейчас на мокрых досках пристани.

Чужеземец носил меч — стало быть, принадлежал к благородному сословию, если у варваров таковое имеется. Впрочем, в византийской столице оружие ему без надобности. В соответствии с законом, изданным как бы не самим Константином Благословенным, иноземцам запрещалось носить и пускать в дело клинки более двух ладоней длиной. Таможенники наверняка обмотали рукоять и устье ножен франкского меча бечевой с тонкой металлической нитью внутри и привесили к концам обвязки печать. Конечно, в случае чего нить можно запросто порвать, но буква закона соблюдена и придраться не к чему.

Покуда чужак топтался на месте, Эпа времени зря не терял. Юркой рыбкой просквозил через цепочку носильщиков, приметив попутно, что с другой стороны на лакомый кусочек нацелился ещё один портовый пройдоха. На краткий миг их пути пересеклись. Не останавливаясь, Эпа ловко заехал конкуренту локтем под дых. Тот немедленно потерял интерес к добыче, напоследок от души полив соперника отборнейшей портовой бранью. Эпа даже не оглянулся — дело важнее.

— Да будут благословенны твои дни, чужеземец! — бодро затараторил юнец, бесцеремонно дёрнув варвара за рукав. — Я вижу сомнения на твоём лице? Ты впервые в Столице? Позволь стать твоим проводником. Поверь, никто не знает Константинополь лучше меня! Я подскажу, где можно остановиться на ночлег и выгодно поменять звонкую монету, и сопровожу до франкского квартала, если господин желает…

— Не понимаю, — сказал франк на ломаном греческом, с чудовищным акцентом.

Разогнавшаяся колесница эпиного красноречия вдребезги расшиблась о непроходимую стену варварской необразованности.

Опешивший нищий поскрёб в затылке. Ему как-то не пришло в голову, что новоприбывший может не разуметь местного наречия.

— Э-э… Идти город… постоялый двор… еда, пить, быстро-быстро!.. — Эпа перешёл на искажённый персидский, ограниченный запас слов на коем обычно позволял без труда находить общий язык с уроженцами Аравии и Сирии.

— Не понимаю, — повторил чужак.

Европа и Византия с равным недоумением воззрились друг на друга.

«Совсем ты тупой, что ли?» — огорчённо подумало порождение клоак Константинополя, пытаясь вспомнить, как объяснялись между собой недавно заглянувшие в гавань норманны из Сицилии. Ничего толкового на ум не приходило. По мнению Эпы, варвары просто каркали, в точности уподобляясь воронам. В полном отчаянии нищеброд украдкой оглянулся на вожака. Скиф, нахмурясь, молча показал ему жилистый кулак.

Белобрысый, поразмыслив, заговорил сам. Благодарение Святой Деве, он говорил на латинянском — перевранном до неузнаваемости греческом. Эпа с трудом узнавал одно слово из трёх, но это было уже кое-что. Если он верно разобрал бормотание франка, тот желал попасть к святому Иоанну… Квартал святого Иоанна? Нет? Приход церкви святого Иоанна Апокавка? Тоже нет? А, Орден святого Иоанна! Божьи люди в чёрных одеяниях с белыми крестами? Как же, есть тут такие. Да, конечно, я знаю самую краткую дорогу к их владениям. Сколько будет стоить? Сущие гроши, господин, не достойные упоминания! Что-что? Господина зовут Гай? Благородное, древнее имя. А я буду Эпа. Просто Эпа, сын Власия, если матушка не соврала и не ошиблась. Ступайте за мной да старайтесь не потеряться. Город-то у нас не маленький, сами видите. Самый что ни на есть полис, выражаясь по-книжному… Господин к нам надолго?..

Скиф и Шимон выждали, покуда франк и навязавшийся провожатый удалятся на приличное расстояние, спрыгнули с камней и пристроились в отдалении. Сейчас толковый мальчик Эпа поведёт бычка безрогого на верёвочке по запутанным улочкам и рыночным площадям. Улучив момент, пощупает, есть ли у франка за душой симпатичные золотые кругляшки… а там посмотрим, поразмыслим. Может, гость страны — щедрый и понимающий человек. И не придётся его ни лупить дубинкой по загривку, ни резать в тёмном переулке.

* * *

Франк оказался созданием угрюмым и молчаливым: то ли из-за незнания языков, то ли по природной склонности. По сторонам с удивлением — да, глазел. Рыночному изобилию и многолюдству — да, поражался. Застрял у лавки, где торгаш выставил арабские клинки — на что Эпа и рассчитывал. Какой же воин сможет равнодушно пройти мимо этих изящных красавиц, синеватых стальных молний на чёрной ткани? Пока франк таращился и пытался на пальцах объясниться с продавцом, Эпа без труда совершил необходимое. Шарахнувшись от проезжавшей мимо повозки, врезался боком в чужеземца. Ненароком огладил рукой мешок, который франк старательно прижимал к себе и рассыпался в долгих извинениях за свою неловкость.

— Железное там — доспехи, что ли, — торопливо доложил Эпа сотоварищам, на краткое мгновение отстав в толчее от чужеземца. — А за пазухой припрятано два кошеля. Толстенных! Богатенький варвар оказался. Знакомых у него в городе нет, родни тоже, и сам он приехал сюда в одиночку. Скиф, кончать его надо! — мальчишка аж прыгал от нетерпения. — Он сметливый, вот-вот заподозрит, что я его кругами по городу таскаю!

— Скажи ему, уже почти пришли, — распорядился вожак маленькой шайки. — Веди в проулки за площадью Стратигии. Стража туда отродясь не суётся. Как отойдёте поглубже, так мы и выскочим.

— Он никаких языков не разумеет, кроме собственного и ихней жуткой латыни, — добавил на прощание Эпа и умчался, ужом проскальзывая сквозь толпу.

— Повезло, — заикнулся Гиппа, немедля схлопотав от Скифа подзатыльник: не трещи, мол, языком раньше времени, удачу спугнёшь. Шимон сконфуженно примолк, и на вопрос старшего, в точности ли он всё запомнил и усвоил, истово закивал. В предстоящей задумке очень много зависело от его благообразной внешности и умения отвлечь внимание.

…Когда парочка мелких злоумышленников достигла нужного места, потерявший терпение франк уже сгрёб Эпу за ухо и деловито возил физиономией по известняковому забору, наставительно что-то твердя. Мальчишка в ответ жалостливо причитал. Местечко Эпа выбрал замечательное: глухой тупик, образованный сходящимися стенами и заборами, узкие окна-щели наглухо закрыты ставнями, безлюдье и тишина. Даже не верится, что всего в двух сотнях шагов отсюда клокочет и яростно торгуется рыночная площадь. Шимон перевёл дух, скроил озабоченный вид и явился из-за угла, на ходу восклицая: «Господи всемогущий, что случилось? Покража? Не кликнуть ли стражников? Какой позор для нашего славного города!»

Голосил Гиппа (с учётом полученных сведений) на латыни — с акцентом и перевирая слова, однако вполне уверенно. Заслышав знакомую речь, франк, разумеется, обернулся — но вывернутое ухо Эпы отпускать и не подумал. Увлёкшийся своей ролью Лошадник на миг струхнул. Слишком уж настороженным, звериным был взгляд непривычно светлых глаз заезжего гостя столицы. Эдакий не подумает смиренно делиться с ближними своим добром…

«Зато нас трое!» — успокоил себя Шимон, вновь входя в образ обеспокоенного законопослушного горожанина и беспрепятственно приближаясь к франку. Тот не заподозрил подвоха, бросив сквозь зубы: «Мы заблудились».

Добрый горожанин пожелал узнать подробности. Выслушав, заохал, сочувственно тряся головой и цокая языком. Выругал самозваного проводника и отвесил тому подзатыльника, вынудив варвара разжать пальцы, сомкнутые мёртвой хваткой на ухе жертвы. Освобождённый мальчишка отполз на пару шагов и захныкал, клянясь, что вёл господина самой короткой дорогой. Не его вина, что здесь такие узкие и извилистые переулки! Он всего-то хотел заработать пару монет для своей старой голодающей матушки! Вот добрый человек не даст солгать, подтвердит, что владение иоаннитов совсем рядом, рукой подать!

Гиппа охотно подтвердил. Гиппа вызвался сам проводить чужеземца. Однако, наученный горьким опытом, тот потребовал, чтобы ему просто объяснили дорогу. Размахивая руками, Лошадник принялся объяснять, считая на пальцах повороты и исподволь оттесняя франка назад, к невысокому глинобитному забору.

По замыслу столичных мошенников, событиям предстояло развиваться просто и быстро. В нужный миг Скиф перемахивает через забор и сваливается прямо на голову жертве, замороченной разглагольствованиями Лошадника. Общими усилиями они сбивают франка с ног, оглушают, вытаскивают из-за пазухи кошели и уносят ноги. Коли варвару не посчастливится, он отдаст концы прямо здесь. Если же франкский череп окажется достаточно прочным, пусть идёт и сколько угодно жалуется городской страже. Стражникам вряд ли симпатичны скандальные иноземцы. Да и как в городе с населением почти в пятьсот тысяч душ разыщешь трёх человек?

Так рассуждали почтенный Никифор и его соратники в трудном деле ограбления ближних своих.

Однако вышло всё совсем по-иному. За долю мгновения до того, как примерившийся Скиф с дубинкой наизготовку уже был готов ринуться на добычу, белобрысый, словно почуяв опасность, зыркнул через плечо наверх.

Дальнейшее несколько смешалось у Шимона в памяти. Должно быть, из-за сокрушительного пинка в живот. Совершив краткий полёт, Лошадник утробно квакнул, приложился затылком о каменный забор и сполз вниз беспорядочной грудой костей. Эпе полоумный чужеземец сломал руку. Парень искренне считал, что легко отделался. Предводителя шайки варвар отлупил ножнами до потери сознания и затолкал вниз головой в каменную бочку, что стояла подле угла дома и служила для сбора текущей с крыши воды. К счастью для Никифора по прозвищу Скиф, бочка была наполнена всего на треть — иначе он бы точно утонул, пребывая притом на суше.

«Лучше бы мы нанялись тюки перетаскивать, — удручённо размышлял Гиппа, охая и даже не пытаясь подняться на ноги. — Тогда бы хоть на ужин заработали. Говорили умные люди: не связывайся с франками, они с рождения Господом обделённые, а оттого злые, как черти…»

* * *

Бывший служитель при столичном Ипподроме ошибался.

Благородный мессир Гай Гисборн был даже злее самого чёрта.

Путешествие измотало его до предела. Гай всерьёз опасался, что до конца жизни не сможет ни толком поесть — свихнувшийся от жестоких приступов морской болезни желудок упорно отвергал всё подряд; ни ходить, как подобает человеку — ему по-прежнему казалось, будто он на шаткой палубе, мотающейся во всех направлениях одновременно. Только это могло объяснить доверчивость, проявленную английским рыцарем к посулам местных уроженцев. Никто не спорит, на далёком Альбионе тоже хватает жуликов и мошенников, но там они свои, знакомые, можно сказать, родные по крови…

Прецепторию иоаннитов Гай отыскал самостоятельно (правда, только к наступлению вечера), спрашивая дорогу в лавках поприличнее. Многочисленных уличных доброхотов, прямо-таки изнывавших от стремления помочь богатенькому чужеземцу, встречал очень пристальный и весьма недобрый взгляд. Доброхоты сразу увядали и растворялись в темноте переулков.

Привратник владений Ордена святого Иоанна и явившийся на его зов молчаливый служитель оказались соотечественниками доброй памяти мессира Франческо, попутчика в долгом путешествии по землям Франции и Лангедока. Это обстоятельство почему-то показалось мессиру Гисборну хорошим знаком — как и наличие в странноприимном доме прецептории свободной комнаты. Войдя в свой новый временный дом, Гай рухнул на жалобно скрипнувший топчан, проспав ровно двое суток — от восхода до заката и далее от заката до восхода. В конце концов обеспокоенные служители заявились проверить: случаем, не помер ли постоялец?

Молодость и долгий отдых взяли своё. Проснувшись, Гай ощутил себя здоровым, бодрым и ужасно голодным. А также донельзя озадаченным, удивлённым и обескураженным.

Пища в трапезной прецептории оказалась вкусной, но странной: мясо с обилием резких специй, какое-то мелкое белое пшено, густое чёрное вино с отчётливым привкусом смолы. Трапезная размещалась в полуподвальном помещении, гулком и пропахшим подгорелым маслом, с непривычно плавными очертаниями кирпичных сводов и крохотными полукруглыми оконцами. Мимо проходили люди, загораживая тусклые отсветы зимнего солнца. Жуя, мессир Гисборн наконец сумел толком поразмыслить о событиях прошедших месяцев и расставить их в надлежащем порядке.

«Подумать только, я — в Константинополе!..»

…Первая часть странствия сэра Гисборна — через Лигурийский залив и Тирренское море, от Марселя до сицилийской столицы Мессины — заняла ровно неделю и прошла в совершенном благополучии, несмотря на страхи корабельщиков перед надвигающимся сезоном штормов. 27 октября 1189 года неф «Святая Анна» бросил якорь в мессинской гавани. Сэр Гай в сопровождении двух кряхтевших под тяжестью изрядного груза носильщиков отправился выполнять свой долг.

Приморский город, считанные дни назад принимавший у себя крестоносное воинство, опустел. Седмицу назад корабли объединённых английской и французской армии ушли отсюда, взяв курс к берегам Кипра. Оставил Сицилию и папский двор, во главе с престарелым понтификом вернувшийся обратно в Рим.

Однако мадам Элеонора и дочь её Иоанна, овдовевшая супруга предыдущего правителя Сицилии, уехать ещё не успели. Гай был убеждён, что госпожа Элеонора нарочно мешкала с отправлением в родные английские края, дожидаясь на Сицилии известий о победах и поражениях крестоносцев.

Увидеться с мадам Пуату оказалось проще простого: старая дама и её маленький двор с удобствами расположились в замке Танкреда Сицилийца. К вящему удивлению и скромной гордости мессира Гисборна, госпожа Элеонора его помнила — по имени и в лицо — с тех времён, когда он пребывал при дворе принца Джона.

Однако вид втащенного в покои старой королевы «товара» — четырёх сундуков итальянской работы из морёного кедра с бронзовыми украшениями — в кои веки заставил обычно говорливую и бойкую мадам Пуату на некоторое (пусть и весьма краткое время) лишиться дара речи. Вдовствующая королева английская, на середине слова оборвав недоговорённую фразу, уставилась хищно сузившимся глазами на выстроенные рядком сундуки. Гай невольно поёжился: кто его знает, вдруг, действуя из лучших побуждений, он нарушил чьи-то далеко идущие планы? У госпожи королевы наверняка имелись собственные замыслы касательно участи архива покойного канцлера Лоншана… А если он всё неправильно понял и вместо награды огребёт полновесное заслуженное наказание?

Выдержав долгую паузу, королева-мать милостиво улыбнулась и настойчиво потребовала рассказа о том, каким чудом мессир Гисборн сделался обладателем сих бумаг — подробнейшего, пусть он даже и затянется надолго. Ведь сэр Гай никуда не спешит?

Скорбно вздохнув, мессир Гисборн изложил, постаравшись ничего не утаивать, но воздерживаться от собственных умозаключений. Последнюю привычку он невольно перенял от недоброй памяти Дугала Мак-Лауда и загадочной дамы по имени Изабель Уэстмор. Мадам Элеонора внимала, поощрительно кивая и взирая на рассказчика с искренней приязнью — каковой, наверное, не удостаивался даже её прославленный отпрыск Ричард.

К концу повествования Гай чувствовал себя выжатой досуха тряпкой. Госпожа королева же выглядела человеком, плохо скрывающим искреннее ликование. Она несколько раз переспросила Гая о том, уверен ли мессир рыцарь в точном описании событий, касающихся лангедокского замка Ренн-ле-Шато и его обитателей. По её просьбе Гаю пришлось повторить эту, весьма запутанную, часть своего рассказа дважды не то трижды. Упоминание о загадочном шевалье Ральфе Джейле заставило старую даму сокрушённо покачать головой, уточнив, не довелось ли сэру Гисборну столкнуться с сим господином позже, после злоключений в камаргских болотах? Гай честно ответил, что нет, и с жаром поведал о происках злокозненного компаньона, Мак-Лауда, а также намерении оного коварно похитить архив Лоншана — на что Её величество королева Английская лишь недовольно поджала губы да покачала головой.

Элеонора ничем не подтвердила, но и не опровергла заявлений кельта и Джейля о том, что они трудились заради её пользы. Однако Гай решил, что королеве-матери отлично знакомы оба упомянутых имени — хотя бы оттого, что они не вызвали у Элеоноры никаких дополнительных вопросов. Стало быть, тут какие-то свои непонятные дела… Возможно, шотландец всё-таки не лгал? Просто слегка искажал правду в согласии со своими нуждами?..

Впрочем, верно говорят мудрые люди: во многих знаниях — многие скорби. Сбросив наконец тяжкий груз своих познаний, Гай перевёл дух, опрокинул поднесённый бокал вина и, утоляя любопытство мадам Элеоноры, поделился собственными планами на будущее. Планы оставались неизменными. Мессир Гисборн желал добраться до Константинополя, дождаться своих друзей и присоединиться к войску освободителей Гроба Господня.

— А я знаю ваших знакомцев! — просияла почтенная дама. — Мессир Мишель де Фармер из Нормандии и его оруженосец, господин Гунтер фон Райхерт, правильно? Впрочем, мессир Райхерт больше не оруженосец, а полноправный владетель баронства… если мне не изменяет память, отныне ему принадлежит некий Мелвих, где-то в шотландских землях.

«Однако! — поразился Гай. — Как они умудрились попасть на Сицилию — обогнав меня? И как германец умудрился разжиться баронством в Шотландии? Подвиг, что ли, какой свершил?»

— Они отправились вместе с армией Ричарда, — жизнерадостно сплетничала госпожа королева. — На Кипр, карать Исаака Комнина. Вы уже наверняка слышали эту невероятную историю с поджогом флота? О ней, по-моему, уже всё Средиземноморье трещит без умолку.

«Мои приятели вовсю сражаются на Кипре… — с грустью подумал мессир Гисборн. — Похоже, наши замыслы касательно встречи в Константинополе больше не имеют значения… Нет, негоже отступать на полпути. Я обещал быть к Рождеству в Византии — и я там буду. Пусть даже в одиночестве».

Об иной причине, влёкшей его в столицу империи базилевсов, Гай даже задумываться себе не позволял. Понимал, что это не более чем блажь и чистой воды выдумка.

Элеонора с явственным нетерпением косилась на сундуки, предвкушая счастливый миг знакомства с их содержимым. Королеву-мать справедливо именовали сердцеедкой и интриганкой, однако неблагодарной её не называл никто и никогда. Человек, преодолевший столько передряг и испытаний, сумевший доставить ей истинное сокровище, заслуживал щедрого вознаграждения. Как и того, чтобы мадам Пуату обратила на него самое пристальное внимание, похлопотав о его будущем. Толковые молодые люди весьма и весьма пригодятся королевству Английскому — когда в недалёком будущем трон займёт младший Плантагенет, Джон…

Распрощавшись с госпожой Элеонорой и шагая в порт, Гай с возрастающим недоумением размышлял о своём вознаграждении, ожидавшем его возвращения из Святой Земли. Припомнив, что Гисборны владеют небольшим манором в Ноттингамшире, госпожа королева удовлетворённо хлопнула в ладоши, заявив: Лондон уже давно засыпан жалобами на тамошнего шерифа, сэра Ральфа де Монсара. Мол, летами дряхл, с обязанностями не справляется, мздоимствует без меры и карает без причины. Сэр Гай как раз родом из тамошних краёв и наверняка отлично знает состояние дел в графстве. Освободите Иерусалим — и сразу домой, в Англию, принимать край во владение!

«Неплохое начало карьеры, — поддразнивал себя Гай, — шериф ноттингамского захолустья! Помнится, ещё в самом начале нашего знакомства Гунтер очень интересовался — не служил ли я помощником шерифа нашего края? Теперь я ему честно скажу: помощником не был, а вот шерифом наверняка стану. Ежели уцелею. Пусть завидует».

В столь жизнерадостном настроении сэр Гисборн поднялся на борт корабля «Гордость Генуи», направлявшегося прямиком на другой край мира, в далёкую и казавшуюся почти что сказочной Византийскую империю.

Вот тут-то и начался сущий кошмар, словно бы преисподняя до срока явилась на землю.

Подле греческих берегов «Генуя» угодила в объятия свирепого шторма, протащившего её по всем отмелям и рифам, в изобилии усеивавшим архипелаг Кикладов. Неф полз через неприветливое осеннее море от островка к островку, черпая воду, теряя паруса и мачты, и завершив свой скорбный путь в гавани острова Лемнос.

Отправляться на этом корабле далее означало, что в скором времени вам придётся плыть на рассыпающейся куче брёвен, подгребая уцелевшим черпаком. Пассажиры «Гордости Генуи», хоть и пребывали в недовольстве, признавали, что им здорово повезло. Они живы и добрались до берега — не до какого-нибудь захудалого островка с парой деревень, а до оживлённой торговой гавани у самых врат Мраморного моря.

Изнывавший от неопределённости Гай проторчал на Лемносе почти седмицу, когда в порту появились «Три апостола». Шедшие — слава тебе, Господи, во веки веков — в Константинополь. За время вынужденного ожидания сэр Гисборн узнал от попутчиков и местных жителей уйму многоразличных сведений об окрестных морях и уверился, что впереди его ожидает седмица преспокойного плавания. Сперва по длиннющему проливу Дарданеллы, затем по собственно Мраморному морю, не раз упомянутому в Библии, и вот он уже в столице базилевсов.

Как же.

В сумерках, при входе в узкое горло пролива на венецианский неф налетели два узких, вёртких судёнышка под непривычными косыми парусами. По счастью, на корабле оказалось достаточное количество людей, способных держать в руках оружие и оказать сопротивление. Грабителей, взобравшихся на борт «Трёх апостолов», частью перебили, частью взяли в плен. Один из корабликов не успел вовремя сманеврировать, убравшись с пути тяжеловесного нефа. Раздавленный, он отправился на дно вкупе с теми, кто не успел спрыгнуть за борт. На втором судне поразмыслили и, предоставив былых товарищей их собственной судьбе, ринулись наутёк, к близкому азиатскому берегу.

Пассажиры и экипаж «Трёх апостолов» ликовали, но длилась их радость недолго. Мраморное море встретило неф противным ветром и пришедшей с Чёрного моря длинной, мертвенной зыбью. От непрерывной, размеренной качки в скором времени всех поголовно скрутила морская болезнь. Появившийся-таки на горизонте Константинополь был воспринят не как долгожданная цель долгого пути, а как место избавления от мук. Пассажиры мечтали выбраться на берег и благополучно испустить дух.

Однако по прошествии двух дней тяготы морского странствия забылись, уступив место новым впечатлениям. Следовало задаться более насущным вопросом: вот ты добрался туда, куда стремился. Что теперь?

Отставив в сторону опустевшие тарелку и кружку, Гай решил: для начала он пойдёт и разыщет кого-нибудь, ведающего странноприимным домом. Если давешний уговор всё ещё в силе, те, кто добрались сюда первыми, должны были оставить весточки о себе.

* * *

Мессир Мишель де Фармер из Нормандии, провинции королевства Английского, и Гунтер фон Райхерт, уроженец Великой Римской империи, не появлялись в пределах иоаннитской прецептории города Константинополя. Как следствие, благородные господа не вписывали своих имён в толстенную книгу постояльцев.

Движимый непонятным искушением, Гай спросил у хлопотливого попечителя, не останавливался ли тут наёмник из Шотландии, именем Дугал Мак-Лауд. Подобная выходка была вполне в духе несносного кельта. Разругаться вдрызг, удалиться, хлопнув дверью, а затем объявиться как ни в чём не бывало, призывая забыть прошлое и жить настоящим.

Но и Мак-Лауд здесь тоже не показывался.

Одолжившись небольшим обрезком потёртого пергамента, ноттингамец составил краткую записку, извещавшую его друзей о том, что с 18 дня месяца ноября он, Гай Гисборн, проживает в здешнем странноприимном доме. Сложенный и запечатанный конверт перешёл на хранение к брату попечителю, уверявшему постояльца, что так поступает не он один. Приезжающие в Империю европейцы частенько сговариваются о встречах через прецепторию — благо её нетрудно сыскать.

Утверждение вызвало у Гая сдавленный невесёлый смешок.

Что ж, раз он оказался в Константинополе первым, нужно придумать, чем занять ожидание. Причём занять с пользой. Приснопамятное столкновение в порту неприятно доказывало: здесь даже нищие умеют болтать на четырёх-пяти языках, тогда как мнящий себя неплохо образованным франкский рыцарь еле-еле изъясняется на одном-двух. Да и город необходимо посмотреть — чтобы было о чём поведать восхищённым друзьям и родственникам, вернувшись домой.

Отважно предпринятые в одиночку прогулки в окрестностях прецептории окончательно лишили Гая душевного равновесия. Можно пережить, что в глазах здешних обитателей он выглядит варваром и чужаком — причём чужаком неприятным и нежелательным. Настоящим же потрясением стало внезапное осознание истинного положения вещей.

Лондон и иные европейские поселения, до того казавшиеся Гаю большими и процветающими городами, теперь предстали в своё истинном облике — грязными варварскими деревеньками, выросшими, как плесень, на руинах покинутых римских крепостей. Подлинное средоточие обитаемого людьми Универсума находилось здесь, в огромном, древнем и запутанном граде, выплеснувшемся за пределы могучих крепостных стен.

Медленное, стареющее сердце некогда великой Римской Империи билось в городе, соединяющем Европу и Азию. Городе на берегах двух морей, переполненном роскошными дворцами — новёхонькими и ветшающими, старинными, времён язычества, памятниками и голосистыми торжищами, в городе, не засыпающем ни днём, ни ночью. Гай потерялся в Константинополе, среди извилистых горбатых улочек, прячущихся за высокими заборами усадеб родовитых семейств, среди говорящих на незнакомом языке людей.

Потерялся, не в силах вновь отыскать себя.

Он больше не мог заставить себя покинуть прецепторию, смертно завидуя соседям по странноприимному дому. Те преспокойно уходили и приходили, заключая сделки и ведя переговоры, обустраивая свои дела, покупая и продавая. Никогда ранее мессир Гай не испытывал подобного гнетущего ощущения — что, вновь ступив на улицы многолюдного Константинополя, он не сможет отыскать дороги обратно. Это было глупое, унизительное и недостойное английского рыцаря чувство, но мессир Гисборн не знал, как с ним справиться.

Он бродил по владению иоаннитов, похожему на перенесённую сюда прямиком из какого-нибудь итальянского города маленькую крепость. Спиной ощущал — или так ему казалось — преследующие его недоумённые и вопросительные взгляды. На самом деле хозяева и временные гости прецептории даже не подозревали о душевном смятении молодого человека. Им не было до этого никакого дела. Франк оплатил проживание на месяц вперёд и теперь был волен вести себя, как вздумается — при условии соблюдения законов вежества и гостеприимства.

Спасение нагрянуло с совершенно неожиданной стороны.

В который раз меряя шагами прецепторию, Гай обнаружил в дальнем уголке маленький облетевший сад и крытый павильон. Калитка в невысокой стене соединяла садик с той частью обширного хозяйства иоаннитов, которая некогда положила начало Ордену — с местным госпиталем, лечебницей. Врачеватели ордена Святого Иоанна справедливо почитались лучшими после арабов, то есть непревзойдёнными в европейском мире. Услугами константинопольского госпиталя пользовались в основном франкские торговцы и путешественники, но братья Ордена не отказывали в помощи и горожанам греческого или любого иного происхождения. Про себя мессир Гисборн решил, что, когда будет съезжать, непременно сделает щедрое пожертвование в пользу столь богоугодного заведения.

Гай несколько раз приходил в обветшавшую беседку. Сидел, бездумно смотря на чёрные ветви раскачивающихся под ветром деревьев. Размышлял о прихотливых путях судьбы. О том, где сейчас находятся и чем заняты его знакомцы и случайные попутчики. Доберётся ли сюда Мишель? А если нормандец так и не появится к условленному сроку, что делать ему, Гаю? Плюнуть на всё, отправиться к Иерусалиму? Барбаросса и его армия, говорят, уже неподалёку…

В очередное посещение павильона мессира Гисборна поджидала неожиданность — место оказалось занятым. На рассохшейся скамье восседал некий почтенный муж средних лет, явственный местный уроженец — некогда черноволосый, а ныне обильно поседевший, грузный, с задумчиво-усталым выражением благообразного и густобородого лика. Левая его рука безжизненно висела на перевязи, из чего Гай сделал верный вывод: незнакомец пребывает на излечении в госпитале. Здоровой правой рукой грек вёл сам с собой ожесточённое сражение на чёрно-белых клетках маленькой шахматной доски, пристроенной на колченогом столике.

Охватив мирное зрелище быстрым взглядом, Гай повернулся уйти. Но не успел, остановленный басовитым голосом и безукоризненной латынью:

— Вообще-то я не кусаюсь. Если вы умеете играть, то сделаете мне большое одолжение, составив компанию. Святые братья упоминали, якобы вы прибыли едва ли не с другого края земли. Утолите моё суетное любопытство, ответьте — это правда?

— Святые братья преувеличивают, — невольно улыбнулся Гай. Незнакомец отчего-то сразу внушал доверие. — Но прибыл я издалека, это верно.

— Что ж… Так много людей в наши дни вдруг испытали тягу к дальним странствиям… Моё имя Лев. Лев из рода Треда. Не имея чести быть высокорожденным патрикием, я просто мирный и бездельный обыватель славного Константинополя. Заходите и садитесь, поболтаем. Ибо чем ещё развлечься двум малознакомым людям в огромном городе, как не болтать о пустяках и сплетничать?

— Слишком уж он огромный, ваш город, — признался Гай, перешагивая низкий порог. — Я Гай. Гай Гисборн. Я из Англии. Здесь, наверное, никогда не слышали о такой стране. Но играть в шахматы я умею.

— А, остров Альбион, — согласно кивнул полысевшей макушкой почтеннейший Лев из рода Треда. Он смешал фигуры на доске и сноровисто расставил их заново. — Большинство горожан и в самом деле никогда не слышали такого названия. Но лично я его знаю. Э-э, как оно правильно произносится… Английское королевство. В Палатийской гвардии служат несколько десятков человек родом оттуда. Мне доводилось их видеть. Они куда больше похожи на страшных варваров и дикарей, нежели вы, кирие Гай. Должен заметить, для франка у вас редкое имя.

— Это всё дед и наш приходской священник, — уныло пояснил мессир Гисборн. — Один шепелявил, а другой был тугоух по ветхости лет и, к стыду его, не слишком учён. Вместо «Ги», как собирались назвать новорождённого, нацарапал в своей книге «Гай». Потом я узнал, что так звали римского короля… нет, кесаря. Он жил давно. Ещё когда Италией правили язычники.

…Жизнь чужака в земле чужой расцветилась новыми красками, став если не веселее, то куда познавательнее. Лев Треда, упорно именовавший себя «ленивым и незначащим обывателем», мог поддержать разговор на любую тему — от различий в традициях Западной и Восточной Церкви до последних новостей из Иерусалима и Дамаска. Как он умудрялся быть настолько осведомлённым, не покидая стен прецептории, Гай не знал. Зато с удивлением обнаружил, что его исподволь натаскивают в знании греческого наречия. Оно было весьма схоже с латынью, только звучало более архаично.

Что порой повергало англичанина в глубочайшую задумчивость, так это своеобразное чувство юмора господина Треды. Требовалось очень внимательно прислушиваться к словам ромея, чтобы уловить миг, когда невинная с виду фраза оборачивалась замаскированной насмешкой, грустной и желчной одновременно. Его краткие комментарии к восторженным рассказам гостя столицы всегда были окрашены эдакой печальной иронией, едкой, как щёлочь.

— Большой храм жёлтого кирпича, с полосой разноцветных изразцов между первым и вторым ярусом? — задумчиво уточнял он, передвигая фигурку коня по доске. — Через две улицы отсюда, рядом с зеленным рынком? Церковь святого Мокия. Сто пятьдесят восемь лет тому на праздник Пятидесятницы базилевс Лев Мудрый высочайше почтил этот храм своим присутствием. И что бы вы думали, дорогой Гай? Какие-то простолюдины закидали его камнями. Да так метко, что почтенный базилевс скончался прямо на паперти. Какие были времена — императоры не гнушались запросто пообщаться со своими подданными…

— А белое здание под зелёной крышей, со множеством колонн, заканчивающихся эдакими завитками в виде бараньих рогов? — спрашивал Гисборн, делая, в свою очередь, ход.

— Дворец Юстиции. Только между нами, заглазно его частенько именуют Дворцом Кровопийц. Ох уж эти наши судейские. Им бы только содрать со обоих сторон побольше золота. Бывало, выигравший процесс истец и проигравший ответчик выходили оттуда, рыдая и обнимаясь, как братья, встретившиеся после долгой разлуки — ибо всё своё состояние они оставили за порогом Дворца. Иные, случалось, даже травились с горя.

— Чиновники везде одинаковы, досточтимый Лев… а вот та маленькая церковь по соседству с прецепторией? Такая беленькая, под голубым куполом? Знаменита ли она чем-нибудь?

— А, эта. Часовня пресвятой великомученицы Агаты Сирийской. Прославлена тем, что в ней патриарх Евфимий, оживлённо споря с полководцем Кекавменом о том, стоит ли присоединяться к очередному мятежу, использовал свой пастырский посох в качестве веского решающего аргумента. Слава Богу, Кекавмен оказался при мече и, в отличие от иных вояк, знал, для чего предназначена эта тяжёлая железная штуковина. К счастью, никто не пострадал — кроме разрубленного посоха, конечно. И какого-то мелкого служки, сунувшегося под руку спорщикам. Его потом канонизировали, этого служку.

— Вы настоящий кладезь познания, кирие Лев! Ну а огромный медный бык на рыночной площади, вроде бы он полый внутри…

— Собственно, площадь так и называется — площадь Тавра. А бык, что ж бык… Ну да, полый. По праздникам мы в нём жарим преступников. Римская традиция. Наши предки-язычники заталкивали туда христиан-мучеников, мы же насыщаем чрево Быка врагами Империи. Ничего особенного, мой уважаемый друг, всего лишь памятник палаческой изобретательности.

Не выдержав, Гай расхохотался.

— Мессир Лев, — сквозь смех выдавил он, — ну признайтесь, вы просто морочите голову доверчивому иноземцу! Такого не может быть! Неужто в вашем прекрасном городе не сыщется места, не отмеченного убийством какой-нибудь важной персоны?

— Отчего же, сыщется, — меланхолично ответствовал Треда. — Будучи в городе, посетите храм Софии Премудрости. Кстати, среди прочих святых реликвий там хранится Покров Богоматери…

— …Неужто подлинный?!

— Разумеется, совершенно подлинный, привезён лично великой базилиссой Еленой из Иерусалима. Вообще-то их, Покровов, я имею в виду, у нас три. Одна риза хранится в храме Софии, другая в Никее, а третья до недавних пор числилась по описи палатийского имущества, да затерялась где-то в кладовых… Так вот, совсем рядом с собором притулилась крохотная часовня во имя святого Николая. Её ещё называют Убежищем. В ней предоставляется укрытие любому страждущему, бегущему от тяжёлой руки закона или базилевса — что, в сущности, одно и то же. Со времени постройки часовни миновало не меньше четырёхсот лет, и покамест её не обагрила невинно пролитая кровь. Но мы не теряем надежды, что однажды и там случится какое-нибудь знаменательное смертоубийство, которое можно будет внести в хронографы.

Смех мессира Гисборна перешёл в неприличное хрюканье.

— Здоровый смех, как уверяли древние врачеватели, продлевает жизнь, — одобрительно кивая, произнёс господин Лев. — Таков Константинополь — роскошный позолоченный идол, внутри которого пыль, паутина и пауки. Но мы здесь рождаемся, живём и умираем. Столетие за столетием. Мы даже пытаемся любить этот город. Смейтесь, смейтесь — мы заслуживаем, чтобы приезжие варвары начали смеяться над нами. Знаете, Гай, за тысячелетие существования Империи на троне сменилось больше девяноста базилевсов. То есть каждый из них правил чуть более десяти лет. Я скверно знаю вашу историю, но полагаю, что даже во франкских землях никогда не творилось такого безобразия. Теперь же, покорнейше прошу меня простить, но вам шах, а через два хода — мат.

Общение с циничным и острым на язык Львом Тредой позволило ноттингамцу взглянуть на великий город без предвзятости. Кроме того, к сэру Гисборну начали возвращаться угасшие было здравомыслие, любопытство и жизнерадостность. Да, Константинополь подавлял величием имперской столицы, да, от здешнего многолюдья и многоголосия рябило в глазах, а церкви византийцев, куда рискнул заглянуть приезжий франк, повергали в трепет своим великолепием и выставленным напоказ богатством. Да, по сравнению со здешними приходскими храмами собор в Туре представал убогой сельской часовенкой. Однако и в блистательном Константинополе хватало грязных закоулков, нищих, клянчивших милостыню на перекрёстках, уличных воришек и жуликоватых торговцев. Город старательно скрывал от чужаков свои язвы и пороки, и требовалось прожить здесь какое-то время, чтобы научиться заглядывать под раззолочённую маску.

А под ней скрывалась другая, и ещё одна, и ещё…

* * *

— Я подумал, мой юный друг, вам будет полезно кое с кем познакомиться, — изменив своим привычкам, почтенный Лев Треда лично пожаловал в странноприимный дом. С ним пришёл его соотечественник, моложе годами, в вычурном одеянии зелёных и алых тонов, с быстро шныряющими глазками и самой приязненной из всех улыбок, какую только можно вообразить. — Кирие Гай, это мой давний знакомец Анастасиос Либри. Анастасиос, этот тот молодой человек, о котором я тебе рассказывал. Он явно нуждается в твоих заботах.

Обращаясь к несколько ошарашенному Гаю, Треда пояснил:

— Не обращайте внимания, что кирие Либри смахивает на мелкого жулика. На самом деле он давно дорос до крупного мошенничества. И продолжает оставаться на свободе только по милости высоких покровителей да благодаря щедрым взяткам, которыми он подкармливает дознавателей эпарха.

Знакомец мессира Льва состроил мину оскорблённой невинности, но смолчал.

— Кирие Либри получает свои немалые доходы именно с того, что облапошивает гостей Империи, — невозмутимо продолжал Лев. — Он содержит с десяток толмачей, разумеющих множество различных наречий мира, торгует книгами и редкостями, а также оказывает посильную помощь тем, кто впервые в Константинополе. Заверяю вас, мой друг Анастасиос может быть весьма и весьма полезен, ибо ему ведомы все входы, выходы и нужные люди столицы. Предупреждаю сразу — он вас обдерёт. В разумных пределах, в отличие от портовых прощелыг, коим вы столь неосторожно доверились в первый день своего приезда. Но каждый из безантов, перебравшихся из вашего кошеля на жительство в сундуки кирие Либри, будет им вполне заслужен. У вас пропадёт необходимость безвылазно сидеть в четырёх стенах, слушая старого брюзгу. Константинополь стоит того, чтобы узнать его ближе… Анастасиос, я удаляюсь. Можешь разверзнуть фонтан своего красноречия. Кирие Гай, если он станет излишне болтлив и назойлив, пригрозите обратиться к его конкурентам с Августеона. Действует безотказно.

На латыни господин Либри изъяснялся несколько хуже, чем достопочтенный Лев, но зато языком он и в самом деле работал за троих, а то и за четверых. Сэр Гай не успел ни опомниться, ни возразить, как лишился пяти золотых номизм, получил на две ближайшие седмицы сопровождающего, понимающего латынь и норманно-франкский, подписал какой-то пергамент и выслушал уйму свежайших сплетен о жизни города, двора базилевса и служителей Церкви. После того, как излучающий гостеприимство и доброжелательность кирие Анастасиос наконец убрался, у мессира Гисборна ещё с полдня звенело в голове.

Окрестный мир вновь переменился: улицы, площади, дворцы и храмы, виденные сэром Гаем, обрели названия, историю и приметы. В людском гомоне на улицах всё чаще стали проскальзывать узнаваемые слова.

И диковинная мысль, с самого начала странствия назойливо зудевшая сэру Гисборну в уши, получила некоторый шанс на осуществление. Ибо кирие Анастасиос, воистину знавший город как свои пять пальцев, казался самым подходящим человеком для её осуществления.

Время и место для беседы, само собой, тут же нашлись — почтенный грек и его франкский знакомец устроились в общем зале странноприимного дома прецептории, подальше от чужих ушей. После положенных суесловий, благодарностей за помощь и уверений во взаимной приязни, ноттингамец наконец добрался до изложения своих затруднений. Он заранее предупредил, что разговор коснётся весьма странной темы, но от волнения неверно составил первую фразу, брякнув наобум:

— Мне нужна женщина…

— А, это легко, — понимающе улыбнулся грек. — Кирие Гай, неужели вам до сих пор никто не сумел подсказать? Выйти за ворота, вдоль стены прецептории направо, после второго перекрёстка налево, улица святого Епифания. Пятнадцатый дом от угла. Лупанарий «Золотая луна», хозяйку зовут госпожа Костана. Очень неплохое…

— Нет, нет! — замахал руками сэр Гай. — Не просто женщина! Не любая женщина! Мне нужна совершенно определённая, понимаете? Рыжеволосая, лет двадцати от роду, худощавая…

— Конечно, понимаю, — пикантная улыбка Анастасиоса Либри сделалась ещё тоньше. — Скажете хозяйке, она подберёт в точности по вашему вкусу. Есть толстые, есть худые, наверняка отыщутся и рыжие.

Гисборн застонал, от отчаяния перейдя на норманно-франский:

— Да нет же, чёрт тебя подери! На кой мне шлюха?!

Стороны явно не понимали друг друга. Гай на миг зажмурился и заговорил, тщательно подбирая каждое слово:

— Я разыскиваю женщину, с которой был некогда знаком, но потерял её по случайности. Как полагаете, сложно будет её найти… в таком городе?

— Очень просто, кирие Гай, — бодро отвечал грек. — Скажите, как её имя, а ещё лучше — где она живёт, и я с радостью провожу вас туда. Почти бесплатно!

— В том-то и дело, — мрачно сказал Гай, — я понятия не имею, где она живёт. И как её зовут, тоже не знаю. Я даже не уверен в том, что она находится именно в Константинополе. Просто надеюсь. Иначе мне придётся обшаривать в её поисках всю Византию, а у меня нет для этого ни возможностей, ни времени.

Либри поскучнел, сложил чёрные брови домиком и сокрушённо поцокал языком.

— Скверно, — признал он. — Дама высокого рода или простолюдинка?

— М-м-м… — Гисборн откровенно почесал в затылке, — нет, не простолюдинка, это точно. Она… Она такая… Тёмно-рыжая. У неё глаза цвета морской волны. Она остра на язычок, хитра и очень сметлива. А, вот ещё! Она должна была в конце ноября вернуться из далёкого путешествия.

Лицо Анастасиоса сделалось задумчивым.

Припомнив обмолвки попутчиков, Гай торопливо добавил:

— Её долго не было дома. Года два или три.

Последняя фраза прозвучала жалко, ибо мессир Гисборн отчётливо понял: отыскать по таким приметам фальшивую ирландку Изабель невозможно. Каким, должно быть, глупцом он себя выставил!

«Поразительная история, — размышлял тем временем почтенный грек, всем видом изображая крайнюю заинтересованность. — Кто бы мог подумать! Диковатый франкский воитель настойчиво желает отыскать неведомую девицу. А вид у него при этом такой ершистый и одновременно трогательный, будто ему и дела никакого нет до этой женщины… Даже не сообразил сослаться на вымышленного приятеля или исполняемое поручение. Провалиться на этом месте, драгоценные судари мои, это самая что ни на есть безответная любовь! Полудикие европейские варвары способны на подобные высокие чувства? Занятный молодой человек. Откуда он такой выискался? Лев как-то упоминал — с острова Альбион. Такая даль, невозможно представить… Отказаться? Согласиться? Деньги у него вроде водятся, заплатит, как миленький… Занимательно будет узнать — чем окончится столь диковинный поворот судьбы?..»

— Очень трудно, — помолчав для пущей важности и вынудив франка поёрзать от нетерпения на месте, изрёк господин Анастасиос. — Почти неисполнимо. Пять безантов сейчас, на расходы. Столько же сверху, если дева всё-таки отыщется. Поиски, само собой, займут какое-то время. Может, седмицу. Может, месяц.

— Я подожду, — пробормотал мессир Гисборн, не веря услышанному. Лощёный прохиндей действительно берётся отыскать мистрисс Уэстмор? Или просто рассчитывает вытянуть с доверчивого варвара побольше? Как бы то ни было, у него появился шанс! Совсем крохотный, один из тысячи или десяти тысяч, но чего только не случается в жизни?

ГЛАВА ВТОРАЯ Шпионские будни

10 ноября.

Город Тир, побережье Святой Земли.

Похолодало, и обширный сад во дворце правителей Тира облетел. За одну ночь осыпались дождём багряные персидские розы, свернулись в почерневшие трубочки листья диковинных арабских растений с гроздьями сиреневых цветов. На побережье Святой Земли надвигалась зима. Пусть она ни шла ни в какое сравнение с многоснежной зимой Британских островов или норвежских фьордов, но радости жителям это время года совершенно не доставляло. С моря наползали тучи, проливающиеся затяжными дождями и штормами, из аравийских пустынь прилетали пронизывающие ледяные ветра. Оживлённые торговые гавани замирали, караваны стремились поскорее добраться до городских стен. Даже войн в это время старались не вести, только если совсем уж не оставалось иного выхода.

Такова была здешняя зима, с её тревогами и смутными надеждами на будущее.

Привычного европейскому глазу каменного очага в Тирском дворце не имелось: в холода здание обогревалось тёплым воздухом, идущим из подвалов по системе хитроумно расположенных труб, и множеством расставленных повсюду жаровен. Правитель Тира, однако, подумывал о том, чтобы выписать из Италии умельцев класть камины — но всё что-то мешало исполнить задуманное.

Маркграф Монферратский и его собеседник — плотного сложения мужчина лет тридцати, беловолосый, в водянисто-серых глазах которого застыло скучливое выражение — расположились подле исходившей теплом причудливой бронзовой жаровни и обговаривали последние мелочи. Собственно, всё было давным-давно не раз сказано, решено и продумано, однако в последний миг частенько вспоминалось нечто упущенное.

Амори д'Ибелен, былой король Иерусалимский, правая рука маркграфа Конрада, вернейший и испытаннейший сторонник, с завтрашним утренним приливом отбывал в Константинополь. На одном из лучших и самых быстроходных судов Тира — арабской дангии под названием «Ларисса», собственности своего покровителя. Оба прекрасно знали, что отъезд Ибелена вызван настоятельной необходимостью, что спустя самое малое неделю ему позарез нужно быть в гаванях Золотого Рога, и всё же, всё же… Прибывший вчера корабль доставил в Тир последние новости. Крестоносная армия, покинув Мессину Сицилийскую, всей своей объединённой мощью обрушилась на Кипр.

— Дьявольщина, — маркграф Тира в очередной раз задумчиво переворошил тонкую пачку пергаментных листов. — Опять задержка. И когда теперь армии англичан и французов снова тронутся в путь? Вряд ли Исаак Кипрский сможет оказать крестоносцам достойное сопротивление, стало быть, весной мы наверняка узрим Ричарда и прочих под стенами Акки… Долго, всё равно долго. Господи, как же долго тянется зима!

Риторическое восклицание ответа не требовало. Д'Ибелен молча кивнул, соглашаясь с сюзереном, и вернулся к прерванному занятию: выяснению, какой из четырёх сортов сладкого шербета со льдом ему больше по вкусу. Сам Монферрат, хоть и прожил на Востоке больше десятилетия, шербета почему-то терпеть не мог.

— Итак, на чём мы остановились? — Конраду не сиделось на месте. Выбравшись из кресла, он описал круг по небольшому залу и остановился подле высокого окна, выполненного в арабской манере и перечёркнутого тонкой позолоченной решёткой. За окном виднелось хмурое море с нависшими над ним свинцовыми облаками, часть окрестного квартала и маленький кусочек гаваней. Какой-то корабль, борясь со встречным ветром, пытался обогнуть мыс. — Ах да, госпожа Анна. Опять и снова — многострадальная госпожа Анна из Византии.

Амори молча отставил початый бокал в сторону и сделал движение, будто намереваясь встать. Монферрат раздражённо махнул на него рукой — сиди, мол, не на торжественном приёме. Барон флегматично кивнул, соглашаясь, и принялся излагать ровным голосом, словно читая с листа заранее заготовленный доклад:

— Как известно вашей светлости, за два минувших года я создал в Константинополе обширную сеть осведомителей, в той или иной степени причастных к тайнам Палатия. Мои лазутчики исправно следили и следят за умонастроениями среди придворной знати базилевса Андроника, о действиях самого престарелого кесаря и его семейственного окружения…

Конрад Монферратский слушал не перебивая, хотя и слегка скривившись. Главу конфидентов маркграфа порой заносило, и его речи становились ужасно заумны.

— Сообщения складываются в весьма неприглядную картину, подтверждающую моё прежнее мнение. Можете считать меня твердолобым упрямцем, мессир Конрад, но я обязан повторить уже не раз сказанное. Мы переоценили возможности и способности мадам Анны. Она нам не подходит. У мадам слабый характер, она нерешительна и чересчур замкнута. У неё нет ни друзей, ни союзников, ни хотя бы кучки сочувствующих придворных. Для греков она была и осталась чужестранкой. Европейцы про неё давно позабыли. Даже её венценосный брат, его величество Филипп-Август, не интересуется судьбой младшей сестрицы. Она не француженка и не византийка. Пустое место с хорошеньким личиком.

— Ты же знаешь, ей выпала тяжкая участь… — попытался найти достойное оправдание для своей креатуры Монферрат.

— Я назову вам с десяток благородных дам из разных краёв Европы, чья участь была ещё тяжелее, — вежливо, но непреклонно перебил сюзерена д'Ибелен. — Однако они не прозябают в безвестности и не стали подстилками для коронованных старцев. Конечно, со стен Тира не разглядишь в подробностях, что делают и о чём думают в константинопольском Палатии. Когда мы доберёмся до столицы базилевсов, я ещё раз всё тщательно проверю… но чутьё редко меня подводило. Уверен, в решающий миг Анна либо струсит, либо выдаст нас своему супругу, либо просто откажется что-либо предпринимать. Запрётся на десяток замков и будет сидеть безвылазно, пока под ней костёр не разведут.

— Отчего ты столь недолюбливаешь бедную женщину? — подпустил ехидства в голос Конрад. Амори равнодушно пожал плечами:

— Я всего лишь здраво оцениваю шансы. Положившись на Анну, мы потерпим поражение. Будет много шума, много понапрасну пролитой крови — и никакого прока. И даже если нам повезёт… Вдовица на троне — лакомая и слабая добыча. Мне придётся держать в Константинополе не менее полусотни преданных людей, чтобы они направляли, а также денно и нощно берегли вашу ненаглядную Анну. Либо мы спешно выдаём её замуж — за нашего ставленника, разумеется. Для чего нам уйма лишних хлопот? Куда проще сразу отправить безутешную даму в далёкий киликийский монастырь. Коли через годик-другой она скончается — что ж, на всё воля Господня.

— Положим. Но кем её заменить? — нынешний спор был не нов, Ибелен и Монферрат уже не раз подступались к щекотливому вопросу. Пока маркграф Монферратский стоял на своём, но капля, как известно, камень точит. К тому же дотошный Ибелен всякий раз подбрасывал новые аргументы. — Братцем моей миледи Лизетт? Сдаётся мне, Исаак Ангел на троне будет ещё хуже предшественника. Он врёт и предаёт столь же непринуждённо, как дышит. Сперва радостно согласится на наши условия, а потом оставит нас в дураках. Эммануилом? У него никогда не хватит духу выступить против чрезмерно зажившегося отца. Комнин-младший мечтает прослыть эдаким Цинциннатусом, философствующим в процветающем имении, в окружении почтительно внимающей родни и восхищённых друзей. Ты, помнится, ещё в начале этого года пытался найти с ним общий язык — и не преуспел?

— Времена, ваша светлость, меняются, — мессир Амори позволил себе короткую ухмылку. — Перед отъездом я переговорил с состоятельными купцами, прибывшими недавно из Константинополя — три генуэзца, несколько крещёных евреев и даже один мавр. Говорил со шкиперами, с прибывающими в Святую Землю паладинами — осторожно, чтобы не вызвать подозрений. Конечно, они знают немного, но в целом картина складывается нерадостная. Похоже, базилевс охвачен манией подозрительности. Ему всюду мерещатся заговорщики, в каждом он подозревает наёмного убийцу. Ликторы в красных плащах хватают людей по малейшему подозрению. В Константинополе дня не проходит, чтобы кого-то из знати не обвинили в злодейском умысле. Неудивительно, что даже благодушный Эммануил задёргался рыбкой на крючке. Ему кажется, царственный папенька в чём-то подозревает и его. Вы не хуже меня знаете, к чему приводят эдакие подозрения. Эммануил отправил ко мне посланца…

— Даже так? Ты мне об этом не говорил, — нахмурился Конрад.

— Сперва я должен был удостовериться, что это не очередные византийские происки, — невозмутимо парировал Ибелен. — Если угодно, я велю принести письмо. Оно выглядит совершенно невинным, с парой-тройкой воспоминаний о вашем бурном прошлом в качестве кесаря византийской армии да сетований на несовершенство людское. Текст послания не имеет ровно никакого значения. Важно само обстоятельство, что Эммануил решился обратиться к нам за поддержкой. По прибытии в Константинополь я намерен уделить внимание именно ему, а не чахнущей в позолоченных застенках Анне.

— И всё же, всё же… — Монферрат в задумчивости выбил пальцами дробь по мраморному подоконнику, но высказать свои сомнения не успел.

Дверная створка приоткрылась. В проём осторожно просунулась голова дворцового управителя, с сильным греческим акцентом известившая:

— Господину угодно принять посетителя? Пришёл некий Даниил… Даниэль… Малльгрим, — управляющий запнулся, выговаривая трудную франкскую фамилию. — Уверяет, у него срочное дело к господину. Какое — не говорит. Прикажете прогнать?

— Какой ещё Даниэль? — вопросил сам у себя Конрад, а спустя мгновение совершенно некуртуазно хлопнул себя по лбу. Наблюдавший за сюзереном Амори озадаченно поднял бровь. — Старею, что ли? Или память отшибло? Зови, немедленно зови! Ибелен, Данни объявился!

— Принесла нелёгкая, — еле слышно пробормотал Амори д'Ибелен.

Высокие створки чёрного дерева с инкрустацией черепаховой костью распахнулись настежь. В залу широким шагом вошёл рослый, крепкого сложения человек. Конфидент отнюдь не торопился предстать пред ликом работодателя — ибо ничто в его облике не напоминало о недавних тяготах долгого морского пути. Прибыв в Тир, гость явно уделил немало времени заботам о собственной внешности, посетив и заведение цирюльника, и общественные бани, и лавки готовой одежды.

— Мессир Конрад, — почтительный, соответствующий всем канонам этикета поклон в сторону тирского правителя. — Мессир барон… — чуть менее глубокий поклон в сторону Ибелена.

* * *

Мишель де Фармер и его былой оруженосец, а нынче просто верный соратник Гунтер фон Райхерт напрочь отказались бы признавать в визитёре Тирского дворца своего случайного знакомца, шотландского наёмника Дугала из клана Мак-Лаудов. Сэр Гай Гисборн после долгих раздумий осторожно согласился бы, что Даниэль и Мак-Лауд имеют в облике эдакую смутно уловимую схожесть. Два этих человека могли сойти за отдалённых родственников — если забыть о совершеннейшей разнице в манере вести себя, одеваться, произносить слова. В речи де Маллегрима отчётливо слышался звонкий акцент коренного уроженца графства Бургундского, и выглядел он, как подобает достойному представителю благородного сословия.

Страховидная клеймора, чёрно-жёлтый плед, подранные вещи с чужого плеча, вечно взлохмаченная грива, пара тонких косиц — всё, что некогда составляло неповторимый, надолго запоминающийся образ «Дугала Мак-Лауда», бесследно пропало. Разве что взгляд орехово-карих глаз остался прежним — цепким, чуть настороженным. Ибелен хмыкнул про себя, прикинув, в какую сумму обошлась Дугалу новёхонькая чёрно-зелёная бархатная роскошь. Вот уж истинная погибель всем встреченным дамам и девицам.

По мысли барона д'Ибелена, Даниэлю де Маллегриму, былому конфиденту Римской курии, ныне рассорившемуся с былыми работодателями и перешедшему под руку тирского маркграфа, совершенно нечего было здесь делать. Ему надлежало спешно прибыть в Константинополь — и доставить туда же весьма важные документы, угодившие к нему в руки. Однако шотландец вечно поступал по-своему: то из врождённого духа противоречия, то оправдываясь обстоятельствами. Маркграф полагался на пройдошливого скотта, как на самого себя. Амори кельта недолюбливал, полагая того совершенно незнакомым с понятием дисциплины. Никто не спорит, толковый лазутчик должен быть сметливым и сообразительным, но когда подчинённый начинает злоупотреблять этими качествами…

— Гость в дом — счастье в дом! — с наигранной торжественностью провозгласил арабское приветствие Конрад. — Вот уж кого не ждали! Ты… привёз? Где оставил? На постоялом дворе? На корабле?

— Войти не успеешь — сразу о делах. Хоть бы освежиться позволили с дороги, — буркнул гость. Ловким движением он прихватил со стола ополовиненный кубок д'Ибелена и залпом опрокинул в себя пинту ледяного шербета. Амори критически заломил бровь, но смолчал.

— О… да… — радости в голосе маркграфа поубавилось. — В самом деле. Ты ведь проделал долгий и опасный путь… Как тебе понравилось Средиземное море?

— Я заблевал его от Сицилии до Кипра, — мрачно сообщил пришелец, присаживаясь на скамью напротив д'Ибелена. — Ненавижу море. К тому же на корабле везли паршивых вонючих лошадей. И вокруг них металась уйма вонючих крикливых арабов.

Он потянулся налить себе ещё шербета, однако Ибелен поспешно забрал кубок. Наградой ему стал неприязненный взгляд конфидента.

— Лошади, значит… — с сомнением протянул Конрад. — Ну да, понимаю… Так всё же, ты привёз то, что обещал в письме?

— Нет, — отрезал Даниэль. И замолчал, уставившись на владетеля Тира с некоторым вызовом.

От подобной наглости маркграф Монферратский на мгновение опешил. Затем лицо его просветлело.

— Данни, Данни! Неужели ты полагаешь, что я мог тебя обмануть?! Вот, любуйся, — на свет явился свиток из белой козловой кожи, обвитый красным шёлковым шнуром с печатью золотого воска. Конрад ди Монферрато извлёк его из сундука в углу залы и развернул перед носом верного соратника, укоризненно покачивая головой. — Верховья реки Черво, городок Биелла и две соседствующие с ним деревушки. Не скажу, чтобы очень богатые места, зато какие там леса, какая охота!.. Лучшее дарю, от сердца, можно сказать, отрываю! Упомянутые земли переходят под руку предъявителя сего… не знал, на какое из твоих многочисленных прозвищ делать запись, так что оставил пустое место… с момента подписания высокими договаривающимися сторонами сего соглашения о даровании ленного владения и предъявлении оного документа бальи в городской управе Биеллы. От души надеюсь, ты не вздумаешь чрезмерно угнетать мирных вилланов. Или, следуя вашей народной традиции, учинять бунты против законного сюзерена.

На лице Даниэля Маллегрима появилось тоскливое выражение. Он смотрел на свиток глазами голодной собаки, унюхавшей поблизости мясо.

— Теперь же, будь добр, — в третий раз, как заклинание, произнёс маркграф, — скажи, куда отправить людей за лоншановым архивом. Кстати, сколько там сундуков? Три? Пять? Больше?..

— Мессир Конрад, — вкрадчиво протянул гость, — дайте мне свиток… просто разрешите подержать. И я сразу расскажу вам про архив. Позвольте?

Д'Ибелен сдавленно хрюкнул.

Улыбка медленно сползла с лица Конрада Монферратского. Он спрятал драгоценный пергамент за спину.

— Ты мне и так всё расскажешь, — неприятным скрипучим голосом сказал он. — Погоди. У тебя что, и впрямь его нет?! Но ты же сообщал из Пуату, якобы?..

— Погорячился, — неохотно признал Дугал, изучая узоры наборного паркета у себя под ногами. — Да, когда я отправлял из Пуату то письмецо, был у меня ваш ненаглядный архив. Пять сундуков. Чёрных, с бронзовыми уголками, набиты телячьими шкурками под самую крышку. Но потом, как бы так выразиться… превратности дороги… византийские лазутчики, лангедокские волкодлаки, английские рыцари… В общем, был, да теперь нету. Уплыло ваше сокровище.

— Куда? — рявкнул Конрад. — К Андронику? А может, к Саладину?

— Ну, понимаете ли… — замялся конфидент. — В дороге я малость перестарался, строя из себя верного слугу мадам Элинор. Моим спутником был благородный, но чересчур прямодушный сэр из свитских принца Джона. Я из шкуры вон лез, чтобы убедить его, мол, я самолично правая рука старой королевы. Только сей отважный паладин оказался излишне подозрителен. В Марселе он выждал подходящий миг и удрал вместе с сундуками, отважно вырвав архив из моих грязных лап. Думаю, в гавани он сел на первый попутный корабль, отходящий на Тринакрию…

— …И теперь в Мессине миледи Элеонора тихо ликует, — завершил фразу молчавший до того барон Амори.

— Ну и пусть мадам порадуется на старости лет, — язвительно хмыкнул чуть приободрившийся Дугал. — Она ведь ваша верная сторонница, так? Союзники должны доверять друг другу. Или там, в архиве, отыщется что-нибудь занимательное про тайные делишки вашей милости?

— Заткнись! — прикрикнул на кельта Монферрат. Досада, разочарование, желание стереть неудачливого лазутчика в порошок — всё это поднималось горячей приливной волной, угрожая вот-вот выплеснуться наружу. Мессир Конрад чуть слышно скрипнул зубами. Уже несколько месяцев он почитал драгоценный архив Лоншана своим. Строил планы, рассчитывал, каких новых союзников сможет привлечь на свою сторону, от каких соперников избавиться.

И вот — всё пошло прахом!

Из-за кого, спрашивается? Из-за человека, которому он доверял, которого считал едва ли не одним из ближайших соратников! Проклятие, ну как Данни мог допустить такой вопиющий промах? Ведь с предыдущими поручениями шотландец справился безукоризненно! Теперь бумаги в руках хитроумной Элеоноры, и та не преминет при удобном случае пустить их в ход. Один Господь ведает, что творится на уме у старой аквитанской лисицы! Да уж, с такими союзничками и врагов не понадобится!

Должно быть, маркграф не сумел полностью справиться с выражением своего лица. Дугал виновато заёрзал на скамье, а Ибелен желчно предположил:

— Существовал ли он вообще, сей злокозненный похититель?

Конфидент хмуро покосился на Амори.

— Знаю, у вашей милости ремесло такое — всех подозревать. Только я мессира Конрада никогда прежде не обманывал и впредь не собираюсь. Всё было именно так, как я говорю, — отрезал он. — Везение не бесконечно, сами знаете. И потом, ежели б я в самом деле перепродал архив… Неужто я явился бы сюда, потчевать вас небылицами?

— Причём изо всех сил настаивал бы на своей безупречной честности, твердя, что стал жертвой обстоятельств. Ты хоть предполагаешь, сколько умников до тебя пыталось служить двум господам одновременно? Где они теперь, что с ними сталось? — д'Ибелен многозначительно взглянул на сюзерена. — По моему твёрдому убеждению, мессир Конрад, приспело время продолжить сию познавательную беседу в более уединённом месте. Краткое изложение правдивого рассказа нашего неосмотрительного друга я представлю вам к завтрашнему утру. Я как раз недавно взял на службу одного сирийского умельца. Раньше он служил при багдадском дворе. Уверяет, якобы знает способ развязать язык самому закоснелому молчуну. Вот и выпал прекрасный случай проверить нашего мастера в деле.

— Мессир Конрад! — с отчаянием в голосе, то ли наигранным, то ли настоящим, воззвал Дугал.

Украдкой он бросил быстрый взгляд на окна, убедившись, что для лихого бегства они ну никак не подходят — узкие, стрельчатые, да ещё и забранные решёткой. Оружие у скотта, как и у прочих посетителей маркграфа, отобрали при входе во дворец, но если разжиться тяжёлой скамьёй… Впрочем, шотландец искренне уповал на то, что дело разрешится миром. Конрад Монферратский был, пожалуй, лучшим из его работодателей. Маркграф всегда проявлял себя разумным и расчётливым человеком. Он поймёт сложные обстоятельства, в которых оказался верный конфидент, и согласится с тем, что Дугал не виноват. Он сделал всё, что мог. Не его вина, что честнейший и простодушный Гай учинил компаньону такую подлость.

— Чем мне доказать, что я не лгу? Ведь я мог исчезнуть тихонько с полученным за архив золотишком, и дело с концом. Но я сижу здесь, в вашем дворце. Оправдываюсь, хотя ровным счётом ни в чём не виноват!

— Та-ак, так! — нехорошо оживился д'Ибелен. — Значит, золотишко-то всё-таки получил? Мало показалось, а?

— Проклятье! Я в том смысле, что если бы получил…

— Ах, беда! — издевательски ахнул барон. — Не иначе, обманул тебя эпарх — он с добычей, ты с носом?! Я всегда говорил, не связывайся с византийцами, плохому научат…

— Да какие, к дьяволу!..

— Прекратите, вы оба, — усилием воли Монферрат наконец справился с нахлынувшим раздражением. Ничего не поделаешь, в жизни бывают не только победы, но и горькие поражения. — Амори, ты решил перещеголять в коварстве дознавателей базилевса Андроника? Поздравляю, мессир, вы уверенно продвигаетесь к избранной цели. Даниэль, ты не оправдал возложенных на тебя надежд и связанных с тобой планов. Потому — не обессудь. Ты по-прежнему у меня на службе.

— А!.. — издал скорбное восклицание Дугал, когда пергамент с текстом ленного договора воткнулся в раззявленную до ушей пасть бронзовой лягушки-жаровни. — Ваша милость! За что караете?..

— За дело, — отрезал Конрад. — Важное, но проваленное. Господин барон, отныне сей неудачливый лазутчик становится вашей личной собственностью. Прихватишь его с собой в Константинополь, Амори.

— Да я ведь только что приехал! Далась мне ваша Византия! — попытался возмутиться Дугал, но, укрощённый единственным косым взглядом маркграфа, прикусил язык.

— Возьмёшь его с собой, — с нажимом повторил Монферрат. — Пусть сапоги тебе по утрам чистит, что ли, или поклажу носит…

— Как будет угодно вашей светлости, — коротко хмыкнул Амори и небрежным взмахом руки указал Дугалу на дверь. — Обождите в коридоре, милейший. И не забудьте покрепче закрыть за собой дверь.

Человек, именовавший себя Даниэлем де Маллегримом, отчётливо скрипнул зубами, но подчинился, выйдя из комнаты.

Середина ноября — начало декабря.

Константинополь.

С высоты чаячьего полёта обширная гавань Золотого Рога предстаёт в своём истинном обличье — изрезанного большими и малыми бухтами берега Мраморного моря, водное пространство между коими рассечено далеко уходящим в море Палатийским мысом. К дальним западным областям гавани примыкает квартал Раковин, за века насквозь провонявший запахом гниющих и разлагающихся моллюсков-виссонов.

Небольшие округлые ракушки пурпурниц, добытые ныряльщиками у малоазиатского побережья, привозят сюда тысячами и тысячами. Усилиями и старанием красильщиков из сотни безжалостно взломанных и сгнивших раковин будет добыто несколько капель драгоценнейшего тёмно-фиолетового пурпура, идущего на создание знаменитейшего в мире византийского шёлка. Того, из которого ткутся одеяния правителей в Византии, Италии, Греции, Святой Земле и даже варварской Европе.

Пурпур — ткань, один локоть которой порой стоит больше, чем участок плодородной земли с виноградником. Создают его ткачи-серикарии и красильщики, чьи руки за годы работы приобретают не смываемый ничем густо-лиловый оттенок. Квартал, по которому незнакомый с традициями Константинополя и непривычный человек не сможет пройти, чтобы его хоть разок да не стошнило. Миллионы жужжащих мух, плодящихся на разложенных под солнцем и медленно разлагающихся раковинах. Сохнущие под бдительным присмотром на морском ветру отрезы драгоценной ткани.

К покосившимся причалам вдоль квартала Раковин не приходят большие суда из иных стран, везущие редкостные товары и посольства ко двору базилевсов. Здесь бросают якоря тысячи маленьких рыбацких плоскодонок, неприметные корабли, доставляющие очередной груз пурпурниц, быстроходные судёнышки, что появляются исключительно под вечер и редко задерживаются на ночь. Западная Бухта, она же гавань святой Агафьи — рыбный садок столицы и постоянный источник беспокойства для сыщиков эпарха. Здесь свои порядки, своё наречие, свои законы. Обитатели Западной стороны нечасто появляются в самом городе — их улов распродаёт целая свора посредников, денно и нощно околачивающихся на пристанях. Место совершения сделок, здешний маленький Палатий и Дворец Юстиции в одном лице — таверна «Дырявые сети», что как раз напротив Птичьего причала.

Именно там старший мастер, он же хозяин крохотной мастерской по изготовлению лодок-хеландионов опрокинул поднесённый стакан, обмывая продажу своего очередного детища.

Вообще-то почтенный Фока Дгур, лодочных дел мастер, придерживался убеждения, что конец осени — не самое подходящее время для приобретения судёнышка. Спрос на лодки настанет ближе к концу зимы и наступлению весны, когда многочисленные рыбацкие артели потянутся на взморье. Конечно, ставриду и кефаль на Мраморном море ловят круглый год, но зимой серебристые стаи уходят всё дальше и дальше от берега. Рыбаки, кроме самых отчаянных или безденежных, сидят по домам или тавернам, проедая и пропивая летние доходы, чиня сети и предаваясь воспоминаниям о минувшем лете.

В сарае, где Дгур и его подручные превращали груды еловых и сосновых досок в очередную плоскодонку, вместительную, с широкой кормой и узким носом, тоже царило временное затишье. Большинство лодок продано, оставшиеся сложены в штабеля и накрыты просмолённым холстом до следующей весны.

Неожиданный покупатель не выглядел бедствующим или дошедшим до последней черты. Он просто заглянул в распахнутую дверь, окликнул хозяина и поинтересовался, найдётся ли лодка для продажи. На греческом он изъяснялся не слишком чисто, но внятно и разборчиво. Чем немало удивил кирие Дгура — ибо его посетитель оказался франком. Долговязым, лохматым детинушкой, державшим себя так, будто весь мир принадлежит только ему.

Хеландион он купил после долгого и отчаянного торга, доставив тем почтенному Фоке несказанное удовольствие — ведь половина удачной продажи кроется именно в рьяной перебранке из-за лишнего медного фолла. Покупку вытащили из сарая, доволокли до причалов и спустили на воду, по обычаю выплеснув на днище кружку вина. Затем, также следуя традиции, продавец и покупатель отправились в «Дырявые сети». Не удержав своё любопытство на привязи, Фока пожелал выяснить, кому именно он продал своё детище.

Ответ был краток: франка звали Бьярни, он служил десятником у Конрада Монферратского, а когда тот два года назад рассорился с базилевсом и подался в Тир, смылся. Несмотря на устрашающий вид, Бьярни предпочитал мирную, а не военную жизнь. Ему совершенно не хотелось резаться с сарацинами во имя спасения Святой Земли.

После третьего кувшина Дгур призадумался: не сдать ли собутыльника властям. Всё-таки дезертир, бежал от своего господина. И ещё неизвестно, откуда у него столько денег. Но, глянув повнимательнее на обманчиво простодушную физиономию франка, почтенный Фока рассудил, что будет разумнее промолчать. Кто знает, вдруг у варвара сыщутся друзья, которые не сочтут за грех плеснуть ночью на стены лодочного сарая Дгуров масла и поднести факел? Да и выгода невелика — за проданную лодку он получил пятьсот фоллов, за донос выручит в лучшем случае кератий. Мелкой монетой.

Остаток дня франк крутился вокруг своего приобретения. Залезал внутрь, дёргал канаты, скрёб ногтем медные уключины для вёсел, пересаживался со скамьи на скамью, лазал в маленький сундучок под кормовой скамейкой. Покупка явно пришлась ему по душе. Только под вечер, старательно привязав хеландион по соседству с тремя другими такими же, он, чуть пошатываясь, удалился.

Добросовестность иноземца не ведала границ. На следующее утро он потащился в Рыбацкую управу, внеся скучающему письмоводителю установленный налог на владение лодкой и мзду за право осуществлять ловлю рыбы в пределах гавани Золотого Рога и Пролива. В учётную книгу держателей малых судов его вписали как Бьярни сына Виглафа, свободного уроженца города Бергена, отныне — одного из почтенного сообщества константинопольских рыбарей.

— Апостолы тоже рыбку ловили, — непонятно высказался фальшивый Бьярни, выйдя из Управы и крутя на пальце две выданные медные бирки с выдавленным номером. Одну бирку, как требовал закон, он тщательно приколотил к носу своей плавучей собственности. Вторую прицепил к поясу. Нанял троицу скучающих на берегу бездельников, поручив им выкрасить плоскодонку в синий цвет. И исчез, объявившись спустя пару дней.

Если бы кто-то дал себе труд проследить за перемещениями и действиями новоиспечённого рыбака Бьярни, то был бы весьма удивлён. Франк закупил все необходимые принадлежности для ловли рыбы как забрасываемой с кормы треугольной сетью, так и с помощью шнура с наживками, но в море ни разу не вышел.

Зато на берегу он не знал покоя. Появившись в Константинополе в середине ноября, франк целыми днями шатался из конца в конец города, порой даже нанимая лодочника для переправы через Босфор.

Бьярни — вернее сказать, Дугал — наведывался то в кварталы черни, то в усадьбы Старых Семейств, то в лавки — дорогие и дешёвые, то в мастерские-эргастирии. Где-то он перебрасывался парой слов с продавцом или привратником, где-то задерживался для долгой беседы. Иногда оставлял собеседникам небольшие суммы, иногда совершал покупки, иногда просто вставал и уходил. Бойкого помощника торговца из рыбной лавки около Милия, с коим кельт долго осуждал достоинства и недостатки разложенных на прилавке рыб, скотт подкараулил в тёмном углу, когда тот возвращался домой. Напал сзади и свернул шею, небрежно спрятав труп в бурьяне под забором.

Порой встречи Дугала выглядели прозаическими, порой — весьма таинственными. Так, однажды он до сумерек околачивался подле парусного склада венецианского торгового дома, пока из темноты не выскользнул некий тощий и ободранный нищеброд. Нищий пребывал в состоянии, близком к панике. Он даже на глаза толком показаться не рискнул, отчего разговор вёлся весьма причудливым образом. Дугал сидел на корточках, привалившись к прогнившему и чудом сохранявшему вертикальное положение забору. Его собеседник ёжился с другой стороны, часто стуча зубами и глотая окончания фраз.

— Уеду я отсюда, — заполошно бормотал он. — Завтра же. Куда подальше. Жить охота. Всех переловили, никого не осталось. Продала нас какая-то сволочь. Мне повезло, удрал вовремя. Теперь тут прячусь, у «ночных рыбарей». Второй месяц уже пошёл. Спать боюсь — вдруг продадут? Вдруг выследят? Дай денег, а?

— Дам, дам, — посулил шотландец. — Только скажи сперва: узнал, чего было велено?

— Ничего не знаю, — заныл нищеброд. — Кривой Сеса врал, будто разнюхал, а где теперь Кривой? В Нум ерах с голодухи помирает, точно тебе говорю. Моё-то дело маленькое, сбегай-посторожи… Вот и досторожился. От любого шороха шарахаюсь. Мне б уехать… Спрячусь, нипочём не сыщут. В монастырь какой подамся, они своих на расправу не отдают… Деньги-то дашь?

— Лови, попрошайка, — тяжёлый мешочек перелетел над досками. Послышалось торопливое шлёпанье ног по земле. Дугал посидел ещё немного, обдумывая услышанное, и побрёл по хмурым константинопольским улочкам домой. Идти ему пришлось довольно долго. Пару раз его самоуверенно попытались ограбить, однажды задержал патруль ночной стражи, отвязавшийся только после предъявления медной бирки и уплаты дюжины фоллов.

В конце концов кельт свернул в низкую тёмную арку одного из ветхих домов, что выстроились вдоль безымянного кривого переулка на задворках площади Тавра. Домишко принадлежал голосистому, разветвлённому и весьма небогатому семейству, охотно предоставившему заезжему чужеземцу в найм сарайчик на задворках. Впрочем, по сравнению с местами, где Дугалу порой выпадало жить, сарай выглядел настоящим дворцом. Даже крыша не протекала.

На следующее утро шотландец первым делом направился на шумную Золотую улицу, навестив большую лавку пряностей. Поглазев на разложенные образчики товара, купил связку засолённых крабьих лапок и удалился, шумно чавкая и выплёвывая обсосанные клешни.

Невиннейшую покупку можно было в точности уподобить медному шарику в недрах замысловатого эллинского устройства. Тронувшись от лёгкого толчка с места, шарик покатился вниз по жёлобу. Задевая рычаги, сдвигая противовесы, вынуждая незнакомых между собой людей доставлять весточки на другой край города. Пощёлкивая и скрипя, механизм трудился — и наступивший вечер принёс франку небольшой сюрприз.

Некто, пожелавший остаться неизвестным, подсунул под щелястую дверь хибары послание: пергаментный пакет с лежащим внутри бронзовым ключом и прицепленной к нему бляшкой. На бляшке красовалась глубоко вытравленная арабская цифра «семь». Строчки на отрезке пергамента лаконично поясняли: ключ означает оплаченное посещение общественных терм, что на улице святой Харисины. Приходить после девятого часа.

— Угу, — размашисто кивнув, сказал сам себе Дугал. Глянул по сторонам, как бы в рассеянности стирая тупой стороной ножа буквы с отрезка телячьей кожи. Ключ он тщательно спрятал за пазуху, конверт и письмецо похоронил на квартальной свалке под слоем мусора.

После визита в термы интересы скотта внезапно переменились. Долговязая фигура замелькала в кварталах мастеровых, исполняющих дворцовые заказы, и подле хозяйственных врат дворцового комплекса. Дважды кельт проникал за стены дворца — как добропорядочный помощник либо слуга одного из давних поставщиков провизии в палатийские кухни.

Именно там, в кухнях, Дугал столкнулся с гвардейцем дворцовой стражи, заглянувшим к знакомой поварихе перекусить и поболтать. Гвардеец, вот удача, оказался земляком фальшивого Бьярни из Бергена. Не слишком доверяя собственным подданным, базилевсы предпочитали в качестве охранителей своей драгоценной персоны иноземцев из варварских франкских земель или лежавшего за Чёрным морем царства Грузинского.

Грандиозная пьянка, устроенная Бьярни для нового приятеля и его собратьев по оружию, имела неплохие шансы войти в палатийские летописи. Норманнские варвары орали воинственные песни, передрались между собой, превратили в щепки всю мебель в отведённой им трапезной, насмерть перепугали нанятых персидских танцовщиц и под конец спалили старое здание конюшен, по счастью, пустующее. Десятники наперебой зазывали Бьярни вступить в базилевсову гвардию, суля быстрое продвижение по службе и неплохой заработок. Тот обещался крепко подумать.

Однако во дворцах Палатия он более не появился. Перебравшись в бухту святой Агафьи, Дугал приобрёл хеландион, которым не пользовался. Три или четыре вечера кряду скотт провёл в «Дырявых сетях», щедро ставя выпивку собеседникам и развлекая посетителей своими байками. Громогласный франк не делал секрета из того, что намерен использовать купленную лодку вовсе не для мирного рыбного промысла, и вскоре добился своего — привлёк внимание «ночных рыбаков». Столь обходительным прозвищем именовало себя разветвлённое и почтенное сообщество контрабандистов византийской столицы.

Попытка Дугала свести с Ночной Гильдией более близкое знакомство обернулась краткой, но яростной потасовкой. Наученные горьким многолетним опытом «рыбари» сочли его тёмной лошадкой из эпарховой конюшни, засланной выведать, не нарушает ли Гильдия отведённых ей границ и блюдёт ли поставленные ей условия.

В драке кельта изрядно приложили по затылку трактирной скамьёй, а сам он успел своротить с полдюжины носов и челюстей. Тяжёлые и меткие кулаки полоумного франка стали решающим аргументом в его пользу — многомудрый эпарх наверняка бы прислал в гавани менее приметного соглядатая.

После примирения за кувшином тёмного хиосского вина — примирения столь же бурного, каким было недавно затихшее побоище — кошель Дугала оскудел ещё немного. Шотландец внёс добровольное пожертвование в помощь Гильдии, и через несколько дней впервые отвязал свой хеландион от причала.

Управляться с рулём и парусами ему не доверили, этим занимались люди более опытные. Недовольно бурчавший Дугал сидел на днище, смирно выполняя незавидную роль балласта и наблюдателя. Три плоскодонки зигзагами прошли вдоль береговой линии, поравнялись с Палатийским мысом и вернулись обратно.

Дугал остался чрезвычайно доволен прогулкой. О том, как он ненавидит мореплавание и все, с ним связанное, кельт ни разу не заикнулся.

* * *

В термы на улице святой Харисины — устроенные по римскому образцу, с большой общей фиалой-бассейном и двумя дюжинами маленьких отдельных кабинетов — шотландец явился едва ли не за час до назначенного срока. Служка при входе, подросток-араб, цепко глянув на предъявленную бирку, склонился в низком поклоне и молча провёл гостя к нарядным, в золотых арабесках, дверям, украшенным той же цифрой «семь». С негромким щелчком повернулся в замке ключ, открывая доступ в маленький рай, предназначенный только и исключительно для праздного отдохновения. Отделанная зеленоватым мрамором ванна в полу, над которой склонилась безвестная эллинская богиня с точащим воду кувшином, кресла, кушетки, столик со снедью — и вся эта роскошь в полном распоряжении посетителя!

Взгляд Дугала исполнился нехорошей задумчивости. Задумчивость через мгновение сменилась алчностью.

Тот, кто назначил и оплатил встречу, прибудет нескоро. Терять же время даром было не в привычках кельта.

Сцапав первый подвернувшийся кувшин, Дугал опробовал его содержимое, довольно крякнул и настойчиво забренчал в медный колокольчик. Прибежавший на звон мальчишка выслушал требование гостя, отрицательно покрутил бритой головой и умчался за старшим прислужником.

Почтенный с виду и умудрённый летами служитель терм поначалу тоже проявил несговорчивость, часто кланяясь и через слово, как молитву, твердя: «У нас приличное заведение» и «хозяин непотребств не жалует».

Заплясавшая в пальцах гостя новёхонькая номизма без труда повернула течение разговора в иную сторону. Когда же к монете добавилась её родная сестрёнка, речь прислужника заструилась медовым потоком. Её перемежали клятвенные обещания наилучшим и наибыстрейшим образом исполнить любые пожелания господина — и загодя предупредить его о том, когда в термы пожалует его компаньон, тоже франк родом.

Назначенный в дозор подросток-араб отнёсся к своим обязанностям наплевательски. Увлечённо подглядывая в просветы между золотыми завитушками за происходящим в кабинете, он упустил миг, когда в коридор размашистой походкой вошёл белобрысый иноземец. Здраво рассудив, что теперь колотить по створкам всё равно бесполезно, мальчишка тихонько улизнул. Пусть неверные сами разбираются между собой.

Невысокий, плотного сложения блондин с холодными светлыми глазами отомкнул дверь ключом с биркой «семь». Бесстрастно воззрился на удобно расположившуюся в неглубокой купальне парочку в нарядах Адама и Евы — полулежавшего Дугала и сидевшую на нём верхом пухленькую чернявую красотку. Девица бойко подпрыгивала, отрабатывая полученную мзду и одновременно успевая трещать языком.

Запоздавший посетитель отступил в коридор, с негромким стуком прикрыв створку. Лицо его сохранило выражение полнейшего равнодушия. Спустя на удивление краткое время девица, закутанная в длинное одеяние нежно-розовых оттенков, с достоинством прошествовала мимо. В дверях она задержалась, послав Дугалу обворожительную улыбку и воздушный поцелуй.

— Без этого никак было не обойтись? — хмуро осведомился Амори д'Ибелен, войдя в кабинет во второй раз. Скотт сидел на прежнем месте, мечтательно глазея в потолок и довольно жмурясь. Совершив огромную уступку правилам приличия, он даже обмотал бёдра полотенцем.

— Зато никаких подозрений, — жизнерадостно осклабился он, лениво салютуя вошедшему полупустой чашей. — Вот ежели бы я не пригласил эту милую деву, хозяин и прислуга сразу бы насторожились: отчего дикий франк пришёл в термы и пребывает в одиночестве? Не иначе, вынашивает злодейский умысел! А потом к нему присоединяется соотечественник — и они начинают вынашивать планы уже вдвоём! А так всё в порядке. Все знают, что варвары из Европы сами не свои до разврата и симпатичных девчонок. Вы не переживайте, мессир барон, о вас я тоже позаботился. Как только свистну, дорогуша Мэри вернётся с подружкой.

— Мэри, — удручённо повторил Ибелен, рушась в жалобно скрипнувшее кресло на львиных лапах. — С подружкой. Скажи честно, ты моей смерти добиваешься?

— «Мэри» выговорить проще, чем её настоящее греческое имечко, — хмыкнул кельт. — Хотите, забавы ради я уговорю её стать моей осведомительницей? Хотя она, как и милейший хозяин, наверняка верно служит эпарху Дигенису. Сколь поразительный человек, должен заметить! Все хором твердят, якобы из него давно песок сыплется, а бойкий старец успевает везде и повсюду сунуть свой любопытствующий нос…

— Данни, — Амори отыскал среди кувшинов на столе непочатый, вытащил пробку и, мрачно зыркнув по сторонам, отхлебнул прямо из горлышка, — сделай одолжение. Помолчи.

Шотландец послушно заткнулся. Про себя он отметил, насколько скверно выглядит его покровитель — осунувшийся, с залёгшими под глазами коричневыми глубокими тенями и примёрзшей к лицу маской скучающей вежливости. Кельту не требовалось задавать лишние вопросы, он и так знал причины, по которым тирский барон впал в столь плачевное состояние. Превосходная, обширная сеть лазутчиков, созданная трудами д'Ибелена, улавливавшая как дворцовые, так и городские новости, исправно снабжавшая Тир разнообразными и полезными сведениями, теперь зияла огромнейшими дырами и прорехами.

Дугал лично проверил многие из звеньев умолкшей более месяца тому назад цепи, обнаруживая в условленных местах то обгоревшие руины, то людей, въехавших сюда пару седмиц назад, то компании бездельников с подозрительно шныряющими по сторонам глазами. Сеть объединяла людей самых разных положений и титулов, от нищих и торговцев, до служащих канцелярии градоправителя и придворных Палатия — и большинство из них постигли внезапные и трагические неприятности. Здание, возведённое Ибеленом, угрожающе раскачивалось, угрожая рухнуть и придавить своими обломками оказавшихся поблизости неосторожных.

Посидев немного в молчании, Амори перевернул кувшин над бокалом, но из горлышка вытекли только несколько запоздалых капель. Под беззвучное проклятие сосуд улетел в дальний угол, оставшись лежать там горсткой осколков, а барон потянулся за следующим.

— Напиться, что ли? — тоскливо вопросил он то ли у Дугала, то ли у безответной мраморной девы. — Так ведь ничего не изменится… Поверить не могу — как, как проклятый Дигенис добился таких поразительных успехов? Все сходится на том, что он одержал верх по чистейшей случайности. В его руках оказался один из моих людей. Знавший немногое, но всё-таки знавший. Его выпотрошили, точно рыбу на прилавке — и, пользуясь полученными сведениями, схватили тех, с кем он вёл дела. Те, в свою очередь, указали своих знакомцев и подельщиков, а в итоге, в итоге…

Способность долго предаваться отчаянию отнюдь не являлась основной чертой характера д'Ибелена. Правая рука Конрада Монферратского встряхнулся, подхватил с блюда серебряную палочку с нанизанным на неё местным лакомством — вываренными в меду персиками. Откусил кусочек и, жуя, отрывисто бросил:

— Новости есть?

— Только скверные, — в нескольких словах скотт описал свои последние встречи и визиты, уныло подытожив: — Куда бы я ни заглядывал, мне были не рады.

Амори меланхолично покивал, размышляя о чём-то своём, и внезапно хлопнул ладонью по широкому подлокотнику кресла. Не ожидавший столь резкого и громкого звука Дугал чуть вздрогнул, вопросительно уставившись на работодателя.

— Ты ведь знаешь, что византийский кесарь заключил мирный договор с Барбароссой? — спросил д'Ибелен привычным деловитым тоном. И сам себе ответил: — Наверняка знаешь. Об этом, по-моему, только глухой не слышал. Андроник сулил крестоносному воинству проводников, провизию и корабли для переправы через Босфор. Соглашение подписывали в прошлом году, при посредничестве мессира Конрада… Теперь слушай внимательно, — Амори слегка наклонился вперёд, что для него было равнозначно сильнейшему душевному волнению. — Через два-три месяца германцы пересекут границу Византии. А я только сейчас удостоверился в том, что кесарь не намерен выполнять им же предложенные условия!

— Бывает, — осторожно высказался Дугал. — Мнение сильных мира сего переменчивее ветра. Хотелось бы только знать, отчего ему вдруг вздумалось разорвать соглашение… Кстати, ваша милость, вы видели его?

— Соглашение?

— Императора.

— Видел, — отмахнулся д'Ибелен, словно речь шла о чём-то незначащем. — Седмицу тому. Роскошная парадная аудиенция в лучших византийских традициях, аж в глазах рябило от золота на пурпурном фоне. А почему он передумал…

Амори опрокинул свой кубок, с сомнением покосился на каменную богиню, на забранные позолоченной решёткой тёмные отверстия отдушин и сливов, и негромко произнёс:

— Если хочешь знать моё мнение, оно таково: базилевс повредился рассудком. Под бременем прожитых лет, от здешних хитроумных интриг или ещё от каких причин — не ведаю и знать не хочу. Сам понимаешь, это не первые в моей жизни переговоры, я вроде бы уже навидался всякого. То, что происходит в Палатии… Оно не идёт ни в какое сравнение с тем, что творилось в Иерусалиме или при Тивериаде. Тогда я был уверен, что мои собеседники, враги они или союзники — люди разумные, сознающие смысл своих слов. Сейчас же… сейчас я представления не имею, как вести дело с человеком, облечённым императорской властью, но не имеющим власти над собственным разумом! Он говорит одно, спустя миг — иное, и, что ужаснее всего, я не в силах отличить, в какой миг берёт верх безумие, а в какой он просто насмехается над растерявшимся франком! Закончился приём тем, что меня крайне вежливо, но непреклонно вытолкали вон, настоятельно присоветовав поскорее вернуться в Тир!

— Могли и не вытолкать, — задумчиво протянул шотландец. — А, к примеру, вежливо и благопристойно пригласить на торжественный обед по случаю вашего появления в Константинополе. Потом я сидел бы и гадал: куда запропастилась ваша светлость, отчего не даёт о себе знать?

— Тьфу на тебя, — вполне искренне сплюнул Амори. — Хотя мне и в самом деле повезло. Посланцев Барбароссы, скажем, я так и не смог повидать. Стража на воротах твердит одно — никого не велено пускать. Сдаётся мне, дом наверняка пустует, а его обитатели пребывают за решёткой. Если вообще ещё живы.

— Ну хорошо, — Дугал с плеском выбрался из бассейна, усевшись на краю. — То есть я хотел сказать — ничего хорошего, всё плохо. Но ведь вы, мессир Амори, наверняка не собираетесь прятаться за надёжными тирскими стенами?

— Конечно, не собираюсь, — взгляд водянисто-бесцветных глаз Ибелена, вроде бы ещё мгновение назад рассеянно блуждавший по купальне, цепко впился в собеседника. — Твоим беспечным прогулкам по великому Константинополю наступает конец. Мне нужно, чтобы ты отыскал способ проникнуть в Палатий. Срок — месяц или чуть меньше, начиная с сегодняшнего дня. И, — барон на единственный краткий миг недовольно скривился, — не дожидаясь твоего следующего вопроса, отвечаю — «да». Ты получишь определённую сумму, которую сможешь использовать по своему усмотрению.

— Большую? — немедля оживился конфидент.

— В разумных пределах, — отрезал Ибелен. — Отчитаешься за каждую потраченную номизму, запомнил?

— Мессир Ибелен, да вы просто скряга, простите на честном слове! — возмутился Дугал. — Трясётесь над каждым золотым, ровно еврейский ростовщик! А таки что с этого буду иметь я, простой и скромный исполнитель ваших приказаний? Вашу и мессира Конрада безмерную благодарность? И ещё, мессир Ибелен. Мне нужно побольше разузнать об этом хвалёном Палатии. Где какие здания расположены, много ли стражи, часто ли совершаются обходы, ну хоть что-нибудь! Не могу же я наобум сунуться в неведомое место, да ещё рассчитывая уйти живым! Или живым я вам с его светлостью Конрадом уже не требуюсь? — последнее было добавлено с изрядной долей ехидства.

— Не говори ерунды, — проворчал Амори. — Сведения я тебе постараюсь добыть. Если… если всё получится, обещаю: я лично похлопочу о возобновлении договора между тобой и мессиром Монферратом. Относительно земель в верховьях реки Черво.

— А коли меня схватят?.. — поддел собеседника кельт.

— Тогда не обессудь и не поминай имени моего всуе. Я оставил Константинополь месяц назад. И вообще я тебя не знаю и никогда в глаза не видел, — с коротким злым смешком отозвался тирский барон. Выбрал на блюде большое спелое яблоко в алых прожилках и с хрустом откусил изрядный кусок. Шотландец с нарочитым равнодушием повёл голыми плечами:

— Хотя бы честно. Кого собираетесь возводить на освободившееся тёплое местечко? Вдовицу? Я слыхал, у старика Андроника жена ровно на полвека его моложе. К тому же прехорошенькая — если верить сплетникам на рынках. Впрочем, у базилевса имеется вполне взрослый отпрыск мужского пола, более подходящий для должности правителя. Или… — Дугал с хитрым видом прищурился, — или мессир Конрад сам мечтает о византийском престоле?

— Ты хоть иногда думай, о чём говоришь, — укоризненно посоветовал Ибелен.

На миг Амори пригрезились отголоски эха — не далее, как в прошлом месяце он, обращаясь к сюзерену, высказал такое же дерзкое предположение. Конрад оборвал его на полуслове — как он сейчас оборвал разглагольствующего подчинённого. Трудно всё-таки с этим кельтом. Несказанно трудно. Как можно быть настолько самоуверенным? Ведь Дугал ни полусловом не заикнулся о том, что проникновение в Палатий невозможно! Значит, он полагает, будто способен добиться успеха. Но каким образом? Может, не торопить события? Император стар. Возможно, не сегодня-завтра он отдаст Богу душу по вполне естественным причинам. А может, Андроник протянет ещё с десяток лет, повергая подданных в ужас, а страну — в раздоры и разорение. Что выбрать? Как не совершить ошибки?

Д'Ибелену было не привыкать распоряжаться чужими жизнями, но своими руками приближать кончину византийского императора… Это не шло ни в какое сравнение с отправкой в горнило битвы очередного рыцарского копья или переговоров с египетским султаном относительно будущего раздела областей Святой Земли. Это нечто большее. Это — ни с чем не сравнимое ощущение того, что ты сам, собственными руками творишь и изменяешь ход истории. Летописцы занесут на скрижали исход твоих поступков, отметят, в каком году сменился правитель, дотошно исчислят земли, перешедшие из рук в руки. Никто из хронистов никогда не узнает истины, не увидит потайных рычагов и канатов, движениями которых был достигнут желаемый результат. Осознание этого скрытого могущества порой повергало Амори в трепет. Он не хотел взваливать на себя столь тяжкий груз ответственности.

Судьба всё решила за него. Оставалось только надеяться, что назначенная на послезавтра встреча кое-что прояснит… Или запутает всё ещё больше.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ В поисках партнёра…

25 ноября — 20 декабря.

Анастасиос Либри, пусть и казался не знающим удержу болтуном, взятые на себя поручения исполнял тщательно и истово. Уже через седмицу после беседы с английским рыцарем грек появился в прецептории, торжественно шлёпнув перед Гаем недлинный список. На греческом и латыни. Вглядевшись, сэр Гисборн узрел три женских имени и подробную роспись с указанием, где проживает каждая из названных дам. Имена для непривычного франкского слуха звучали таинственной и многообещающей песней: Ираида, Евангелина, Теодорика…

— Все хорошего рода, молоды, рыжеволосы, стройного сложения и недавно вернулись в Константинополь после долгого отсутствия, — заверил Либри. — Возможно, одна из этих прекрасных девиц окажется именно той, что вам нужна. Желаю удачи, кирие Гай. Если не достигнете успеха — продолжим поиски.

Ободрённый столь быстрыми результатами, сэр Гай выступил в поход.

Первый же визит наглядно показал трудности, с коими предстояло столкнуться отважному паладину.

Поместье Вранасов, где проживала некая дева Ираида, отделялось от прочего Константинополя высоченной стеной с воротами, самую малость уступавшими в размерах надвратным укреплениям Дуврского замка. Некоторое время Гай озадаченно изучал монументальное сооружение из-под навеса расположенной напротив лавки древностей. Постучаться и прямо сказать привратнику: мессир Гисборн из королевства Английского желает узреть молодую госпожу Ираиду Вранасу? По какому делу? Ну, мессир Гисборн имеет основания полагать, что она может оказаться его знакомицей по путешествию через Францию…

Прислуга уходит в дом, передавать новость хозяевам. Спустя миг во двор вылетают разгневанные господа Вранасы, размахивая чем-нибудь острым и железным. Оклеветанная девица рыдает, уверяя, что ездила на богомолье в Конью и никогда в жизни не бывала во Франции. Скандал на всю округу.

Поразмыслим также вот о чём. Допустим, он счастливчик, с первого раза выбросил трёх коней. Здешняя леди Ираида и есть Изабель. Вряд ли она горит желанием встречаться с бывшим попутчиком. Вдруг девица сочтёт, что Гай заявился на другой конец мира, ведомый желанием отомстить ей? Или ему поручено увезти её в Лондон. Как уличённую лазутчицу Империи, для последующего суда и казни. Тогда она просто откажется его видеть. Прислуга скажет, госпожи тут нет и никогда не было…

Не через забор же лезть!

Так и не придумав способа повидать обитательницу дома Вранасов, ноттингамец решил попытать счастья в соседнем квартале, у Гаридов. Однако и там его ждало разочарование в образе крепких ворот и мрачного сторожа, упорно не понимавшего ни латыни, ни родного греческого, ни языка золотых монет.

Пришлось вновь идти на поклон, за советом.

Господин Анастасиос хохотал над франкскими злоключениями долго и со вкусом. Отсмеявшись, выразил сочувствие, объяснив, что задуманное Гаем требует терпения и определённых расходов. Для начала надо постараться свести знакомство со слугами дома — лучше всего со служанками помоложе. Девицы до чрезвычайности падки на чужие секреты и маленькие подарки. Через них наверняка получиться выведать что-нибудь полезное касательно их хозяек. Вдобавок, на счастье кирие Гая, грядёт Рождество. Всякое богобоязненное семейство считает своим долгом в предпраздничные недели посетить храм своего квартала — да не единожды. Присоединитесь к процессии и высматривайте свою незнакомку.

Способ оказался действенным. За неделю англичанин доподлинно убедился, что ни одна из трёх высокорожденных византиек не является мистрисс Уэстмор.

— Не она? — Гаю не понадобилось открывать рот — кирие Либри всё угадал по разочарованному выражению лица иноземца. — Досадно… Что ж, сегодня вместо девичьих имён я раздобыл для вас кое-что прелюбопытное, — мессиру Гисборну торжественно вручили блестящую серебряную медальку на цепочке и перевязанный бечевой большой мягкий тюк. — Завтра у нас маленький праздник, день святого Агапия. Знатные господа из итальянского и венецианского подворий отправляются в Палатий. Созерцать дворцы, торжественный выход императора Андроника к подданным и публичное моление Порфирородного. Вы можете к ним присоединиться. С вас безант за право входа и хлопоты. Вот пропуск во дворец, вот надлежащая случаю одежда. Завтра до рассвета нужно быть на площади Августеон. Там вас встретят и проводят. Постарайтесь не опаздывать, кирие. Желаю приятного времяпровождения.

Анастасиос испарился прежде, чем ошеломлённый Гай успел поблагодарить.

Больше всего ноттингамца поразило то обстоятельство, что в императорское владение за определённую плату пускают любого желающего. Впрочем, сумма в безант, то бишь десять номизм, отнюдь не по карману всем и каждому. Но само событие, конечно, заслуживает, чтобы помнить о нём до конца жизни и рассказывать затаившим дыхание слушателям.

* * *

Собравшихся посетителей впускали не через главные ворота дворца, огромную величественную Халкидию, но через боковые, украшенные золотыми фигурами львов и грифонов, где гости расставались с жетонами на право посещения. Стражники на воротах быстро и холодно-вежливо разбивали пришедших на маленькие группки по десятку или дюжине человек, каждую из которых сопровождал распорядитель и при необходимости — толмач. Гостям Палатия несколько раз напомнили о том, что надлежит быть сдержанными в проявлении восторгов и любопытства, чинно следовать за распорядителем, не вступать в разговоры с обитателями дворцов — даже если те сами пожелают завязать беседу. Не прикасаться ни к единому предмету. Не говоря уж о том, чтобы дерзко прихватить сувенир на память. Последнее правило особенно настойчиво втолковывали всем без исключения иноземцам.

Наставленные должным образом, посетители гуськом пересекали широкий мост над неглубоким каналом — по осеннему времени на тёмной воде качались опавшие листья — и углублялись в лабиринт роскошных дворцовых построек.

Нескончаемый поток визитёров струился из одного помещения в другое — вроде бы неспешно, однако ж нигде не задерживаясь подолгу. Любой гость, неосмотрительно рискнувший свернуть с проложенной незримой тропки, со всем вежеством заворачивался обратно являвшимися неведомо откуда блюстителями либо слугами. Затаив дыхание от восторга, гости шли через огромные залы, где вместо привычных потолков было обрамлённое росписями открытое небо. Тщательно разбитые сады со статуями вдоль дорожек и маленькими водопадами внезапно сменялись анфиладами маленьких, низких комнат, обильно расписанных позолотой и киноварью, а те опять переходили в бесконечные залы, галереи, ведущие вверх и вниз лестницы, часовни и павильоны. Даже беглый осмотр резиденции византийских базилевсов повергал в трепет и смятение — так сияла повсюду обильная позолота, сверкала мозаика из драгоценных камней, полыхали разноцветьем мраморные полы и пестрели фрески на стенах и потолках.

Поражало и количество насельников Палатия. В каждом зале, в каждом саду, на всякой открытой террасе обязательно находилось живописное собрание придворных — что-то вдумчиво обсуждающих, приглушённо смеющихся, созерцательно прогуливающихся. Казалось, некто тщательно позаботился о том, чтобы ненавязчиво расставить их в нужных местах, наполнив величественные и пустоватые здания подобием жизни. Высокорожденные патрикии вроде бы совершенно не обращали внимания на скромно скользивших вдоль стен посетителей дворцов, с достоинством разыгрывая красочное представление «Жизнь Палатия».

«Мы настолько пропитаны фальшью, что давно перестали отличать ложь от правды. За ненадобностью, — вспомнилось Гаю безрадостное признание Льва Треды. — Это позволило нам стать мастерами церемоний, творцами величественных обрядов и непревзойдёнными умельцами двусмысленностей».

Исполненным почтительности шёпотом провожатый оповестил подопечных, что сейчас им предстоит вступить в один из знаменитейших и прекраснейших храмов Палатия, собор во имя святой равноапостольной Елены.

«Вот интересно, много ли базилевсов там убили?..» — мессир Гисборн честно придал своей физиономии самое благочестивое выражение, на которое был способен.

Вопреки обещанному, посетителям не довелось толком полюбоваться храмом и публичным молением императора. Их быстро провели по узкому проходу в глубине огромной церкви, отгороженному позолоченной решёткой. Остановиться гостям позволили только на маленьком пятачке свободного пространства, где они пробыли не более четверти часа. Распорядитель, исполняя свой долг, протолкнул более важных и именитых гостей вперёд, ближе к причудливым завиткам решётки, откуда обзор был получше.

Прочим щедро дозволялось наслаждаться зрелищем из-за спин впередистоящих. Из-под потолка плыло дивной красоты пение юношеских голосов — его могли невозбранно слушать все.

Андроник из династии Комнинов, император Византии, показался Гаю похожим на ожившую статую в одеяниях, густо затканных золотом и драгоценными каменьями. Англичанин не разглядел толком ни выражения лица, ни даже облика Андроника — ибо по здешним представлениям, подданные должны видеть в своём правителе не живого человека со слабостями и недостатками, но исключительно символ торжествующей Империи. Базилевс в сопровождении священников и прислуги неторопливо передвигался вдоль золотого алтаря, возжигая свечи и благовония. Иногда он с достоинством осенял себя крестом, едва заметно склоняя голову.

Гай Гисборн и его спутники не дождались, когда император достигнет дальнего конца алтаря — в коридоре появилась следующая группка посетителей, и франкам пришлось уступить место.

При выходе десяток дворцовых служащих раздавал уходившим гостям памятные жетончики овальной формы, откованные из позолоченной меди. С одной стороны медальки было выбито изображение Богородицы, с другой — надпись по-гречески. Мессиру Гисборну её потом перевели, это оказалась фраза из Библии.

«Вдруг я сейчас проходил мимо Изабель и не узнал её?» — с несвойственным ему прежде унылым ехидством рассуждал Гай, возвращаясь в прецепторию. Англичанин заметил, что в числе палатийских придворных были и дамы. Но попробуй, отличи одну византийскую леди от другой, если их лица скрыты под белилами и тенями, фигуры — под просторными одеждами, а волосы уложены в вычурные причёски и перевиты золотыми лентами. Изабель Уэстмор вполне могла оказаться одной из этих прекрасных и недоступных женщин, горделиво выступающих среди изысканной роскоши дворцов.

* * *

В очередном представленном Либри списке значилось два имени — Табрита и Рифиотика.

Принадлежащее семье Табритов имение на Большой Месе, четвёртый дом по левую руку после перекрёстка Овечьих источников, встретило Гая запертыми воротами и приколоченными крест-накрест брусьями, украшенными здоровенным пергаментом с греческим текстом. Прохожие шмыгали мимо ворот с оглядкой, словно усадьбу поразила чума. В каком-то смысле так оно и было: как растолковали мессиру Гисборну соседи по прецептории, обитателей усадьбы постигла кара закона — или подозрение базилевса, что означает почти одно и то же.

Требовалась всего лишь малая толика наблюдательности и ума, чтобы понять — в блистательной Империи творится неладное. Внешне всё выглядит благополучно, сверкает и устрашает. А под слоем позолоты скрывается истина: император уже который год враждует с собственными подданными, обвиняя их в расшатывании устоев государства и истребляя древние фамилии, словно дурную траву на поле. Старые семейства не оставались в долгу, и в самом деле начиная создавать комплоты заговорщиков. Сперва мессиру Гисборну показалось, будто такое времяпровождение является ещё одной здешней традицией. Вроде как постоянная вражда итальянских городов между собой. С другой стороны, как только у итальянцев появляется общий враг, они быстро забывают старые распри — и получается нечто вроде давешней битвы при городе Леньяно, когда императору Барбароссе пришлось бросить свою наголову разгромленную армию и спасаться бегством. А как обстоят дела здесь? Или общий враг византийцев — их собственный правитель? Чужая страна, диковинные обычаи…

Миледи Юлианию Рифиотику англичанин, следуя подсказкам щедро прикормленной служанки, изловил на Ипподроме. Юная дама слыла рьяной поклонницей скачек.

Константинопольский Ипподром поразил Гая куда больше дворцов Палатия. Огромное круглое сооружение с бесчисленными рядами скамей, вмещавшее несколько тысяч посетителей, казалось, явилось сюда прямиком из эпохи римских цезарей. Усугубляя сходство, над главными воротами Ипподрома красовался самый что ни на есть языческий кумир: золотая колесница, запряжённая шестёркой вставших на дыбы коней, и возвышающееся в ней божество. Облик идола, впрочем, был весьма благолепен — молодой мужчина в венке, с луком за спиной, одной рукой державший поводья, а другой благословлявший колесничное ристалище.

Для зрителей статуя была настолько привычным зрелищем, что они не обращали на неё внимания. Пару раз с неудовольствием скосившись на эллинского идола, мессир Гисборн решил последовать примеру горожан. Язычество давным-давно посрамлено и повергнуто в прах, а сохранившиеся изваяния не в силах затмить разлившегося повсюду благодатного света христианства.

Как подметил англичанин, константинопольские власти и восточная Церковь проявляли удивительную терпимость, оставив в целости множество эллинских и римских скульптур, мозаик и фресок. Не говоря уж об уцелевших дворцах римских наместников и даже названиях некоторых мест, в которых упоминались языческие божки.

Успокоив себя таким образом, сэр Гай глянул налево — на соседку по отдельному балкону. Право сидеть здесь, а не вместе с прочей низкой публикой обошлось иноземцу в довольно кругленькую сумму.

Но, кажется, потраченные золотые того стоили…

Сердце Гая предательским образом заколотилось чаще. В дальнем углу балкона расположилось небольшое изысканное общество — двое молодых людей и девушка, окружённые десятком слуг. Перегнувшись через перила, дама азартными воплями подбадривала пронёсшихся внизу всадников. Она носила зелёное облегающее платье, подчёркивающее стройность ладной фигурки. На спину девицы падали две тёмно-рыжие косы, украшенные низкой мелких монет. Даже голос византийки был удивительно похож на голос незабвенной Изабель — звонкий, с металлическим оттенком.

Она? Не она?

Гонка закончилась под частый перезвон большого колокола и рёв Ипподрома. Девица в зелёном раздражённо пристукнула кулачком по перилам и обернулась к спутникам, настойчиво им втолковывая что-то и резко жестикулируя. Молодые люди, судя по интонациям, пытались примирить госпожу с проигрышем.

Гисборн поник, выдохнув непроизвольно задержанный в груди воздух. Рыжекосая дама была до чрезвычайности хороша собой — но Юлиания Рифиотика никогда не появлялась в Туре-на-Луаре, не крала сундуков с архивами и не исчезала в болотах Камарга. Либо — и тогда надо отдать ей должное — она обладала способностью до неузнаваемости менять облик и цвет глаз. Глаза леди Рифиотики были карими. Утратив интерес к дорожкам конного поля, эти глаза с любопытством обежали зрителей на балконе. Остановились на Гае. Искусно подрисованные брови слегка приподнялись. Дама жестом подозвала слугу, повелительно указав тонким пальчиком на иноземца.

— Кирия Рифиотика спрашивает, не желает ли господин присоединиться к её друзьям, — отбарабанил слуга по-гречески, возникнув рядом с англичанином. Подумал и повторил ту же фразу на корявой латыни, здраво рассудив, что франк может не разуметь здешнего наречия.

— Э-э… — опешил мессир Гисборн. — Ну… Сочту за честь, — наконец опомнился он.

К завершению скачек ноттингамец пребывал в горчайшем разочаровании и сожалении о том, что божий мир несовершенен, а леди Юлиания — не Изабель. Ромейка оказалась смешливой, остроумной, напрочь лишённой манеры с пренебрежением относиться к уроженцам иных краёв и дружелюбной настолько, что двое её спутников начали коситься на Гая с плохо скрываемым неудовольствием.

Про себя мессир Гисборн решил, что, ежели Изабель не отыщется, он с большим удовольствием навестит леди Рифиотику ещё раз. Благо она приглашала и в подробностях обсказала, как найти в Константинополе её дом.

* * *

Гость Константинополя, сэр Гай Гисборн понятия не имел, какое количество больших и малых храмов, а также часовен и просто мест для молитвы находится на одних только землях Палатия. Скажи ему кто-нибудь, что число таковых переваливает за сотню, а во всём городе приближается к тысяче — англичанин ничуть бы не удивился. Он уже понял, что Европе покуда не по силам угнаться за показной набожностью Империи.

Не ведал Гай и о том, что в тот день, когда он наравне с верными подданными Империи бродил, глазея и восхищаясь, по бесконечным дворцам, в одной из церквей Палатия произошла встреча, способная стать для Византии фатальной, сиречь роковой и судьбоносной.

…Храм святого Николая, Мир Ликийских чудотворца (д'Ибелен так и не научился выговаривать звучное греческое название, именуя святого несколько на варварский лад Николаусом) отличался от прочих городских соборов некоторыми особенностями. Во-первых, в нём хранилась чудотворная икона, написанная два, не то три столетия назад. Во-вторых, в Палатии он выполнял для многочисленных придворных роль не только Божьего дома, но и места встреч. В-третьих, по определённым дням за довольно круглую сумму там мог помолиться зажиточный горожанин… или не в меру любознательный иноземец.

Барону Амори храм пришёлся не по душе — полутёмный, сияющий тусклой позолотой иконных окладов, освещённой сотнями слабо мерцающих лампадок, изобильно, почти как у язычников, украшенный статуями, и от пола до потолка расписанный изображениями святых. Большеглазые лики смотрели отовсюду, и взгляд их был весьма далёк от одобрения и христианского смирения. Пришедших помолиться было немного, они терялись во чреве собора. Порой вдоль стен тенями проскальзывали монахи — в чёрных одеяниях, с остроконечными капюшонами-куколями, скрывающими лица.

«Кто-то мне говорил, что византийское вероисповедание и наше католическое учение в основе своей не так уж сильно отличаются друг от друга, — припомнил д'Ибелен, нашедший себе укромное место за рядами приземистых пузатых колонн, украшенных непременной росписью. По плохо различимым в сумраке горам карабкались маленькие человеческие фигурки, устремляясь к небесам с серебряными облаками. — Кто же это рассказывал? Епископ Тирский Алинард? Патриарх Ираклий Иерусалимский, многомудрый трусоватый сибарит? Кто-то из высокоученых спутников султана Саладина? Как странно — арабы порой разбираются в хитросплетениях чужой веры лучше, чем мы сами… Должно быть, со стороны виднее».

Самого Амори религиозные споры и разногласия волновали лишь в той мере, в какой они затрагивали интересы его покровителя, Конрада Монферратского. Д'Ибелен находил, что лично ему весьма симпатичен тот простой способ, каким выясняет свои отношения с Римским престолом император Фридрих Барбаросса. Когда Рыжебородого не устраивают речи и намерения Папы, он выбирает своего — послушного и сговорчивого. Правда, решительность германца не всегда даёт добрые всходы, ведь многолетние усилия Фридриха возродить Великую Римскую империю так ни к чему не привели. Итальянские города по-прежнему не желают признавать его своим властителем, нынешний Папа Римский Климент тоже не слишком благоволит к старому императору. А что-то будет дальше, когда замысел Конрада начнёт претворяться в жизнь…

Размышляя о вечном, д'Ибелен не забывал незаметно поглядывать по сторонам. Поначалу барон намеревался взять на эту встречу Дугала — пусть держится где-нибудь сторонке и глядит в оба — но потом раздумал. За ним и так наверняка следят с того самого мгновения, как он сошёл на берег и переступил порог своего нынешнего жилища, дома старосты итальянского квартала, по-гречески консула. Ибелен надеялся, что внимание императорских и эпарховых шпиков сосредоточилось на нём, посланце Конрада Тирского, а Дугалу повезло остаться незамеченным. Так пусть конфидент и дальше остаётся неприметной фигурой в тени, никак не связанной с ним, д'Ибеленом.

Тот, чьего появления дожидался Амори, появился на удивление скромно и незаметно, совсем не так, как обычно представали перед подданными отпрыски правящей фамилии. Просто вошёл ещё один человек, впустив за собой струйку холодного ветра и неяркого солнца, прикрыл дверь и не торопясь зашагал по широкому срединному проходу между колонн к алтарю и чудотворной иконе. За ним никто не появился — что ничего не означало. Соглядатаи могли обосноваться в храме заранее. Да и кто поручится, что одна из безмолвных чёрных фигур местных монахов не является доверенными глазами и ушами зловещего кирие Дигениса?

Пришедший постоял, положенное количество раз крестясь и кланяясь, зажёг свечу и отошёл к правому пределу. Не шмыгнул украдкой, просто отошёл не спеша и присел на скамью у стены — возжелалось человеку побыть наедине с собой и Господом.

Выждав некоторое время и убедившись, что в соборе не прибавилось новых лиц, д'Ибелен опустился на ту же скамью — в почтительном отдалении от своего собеседника.

— Мессир Амори? — голос низкий, глуховатый, более подходящий человеку почтенного возраста. На самом деле Мануил Комнин был немногим старше несостоявшегося иерусалимского короля, коему недавно исполнилось тридцать два года.

— Ваше высочество, — откликнулся д'Ибелен. Разговор шёл на норманно-французском, коим наследник императора Византии владел почти как родным греческим. Госпожа Феодора Вотаниата из Иерусалима, матушка Мануила — или Эммануила, как называли его франки — была из семейства, имевшего родственные отношения с европейцами. Да и сам Эммануил провёл немало времени при дворе сначала короля Балдуина Прокажённого, а затем сестры его Сибиллы и её неудачливого супруга Ги де Лузиньяна, пока двое последних оставались правителями Святой Земли. — Вы высказали пожелание встретиться со мной — и вот я здесь.

— А следом за вами притащилось два десятка соглядатаев, — сварливо буркнул наследник Византийской короны. Жизнь при отце, склонном подозревать всех и вся, отнюдь не способствовала улучшению характера Эммануила. Ибелен, встречавшийся с Комниным-младшим около года тому, с сожалением отметил: ромей во многом начинает походить на венценосного папеньку. Насмешливый философ бесследно сгинул в омуте прошедших времён. Впрочем, чего ещё ожидать от человека, вынужденного день за днём обитать в скопище гадюк, коим, несомненно, является Палатий? Права Эммануила на престол сейчас оказались под изрядным вопросом. Андроник Комнин развёлся со своей второй супругой, матерью Эммануила, ради женитьбы на молоденькой Анне. Брак длится уже шесть лет, но новых отпрысков у престарелого базилевса не появилось. И пока их нет, Эммануил остаётся первым претендентом на трон Империи. — Что толку от вашего присутствия, мессир Амори? Опять начнёте сорить обещаниями налево и направо? Мол, ваш сюзерен, маркграф Конрад всегда рад выступить в мою поддержку? Но мессир Конрад в Тире, а я — в Константинополе… чтоб ему пусто было!

Вырвались последние слова непроизвольно, от сердца, или миг их произнесения был тщательно рассчитан — Ибелен в точности не знал. Он так и не научился в точности различать оттенки речи и настроений византийцев, улавливать тот миг, когда правда в их устах незаметно превращалась в ложь. Барон уже приготовил подходящий ответ, краткий по форме и многозначительный по сути, но собеседник не дал ему заговорить, спросив:

— Вы на днях виделись с моим отцом? Должно быть, за вас изрядно хлопотали — в последние дни он редко соглашается кого-либо принимать, тем более иноземца. И как вам показался наш царственный?

— Чрезмерно угнетённым грузом государственных забот, — еле слышно хмыкнул д'Ибелен.

— Вот именно, что чрезмерно, — Эммануил пошевелился, вкрадчиво зашелестели многочисленные складки просторного одеяния. — Два года назад на нас уже обрушилось нечто подобное. Тогда ему тоже мерещились заговорщики и отравители повсюду, но дело ограничилось малой кровью. Если так будет позволительно выразиться. Теперь он разошёлся вовсю. Словно задумал извести под корень все старые семейства и по меньшей мере половину верных подданных. Скажите, Амори, вы ведь тоже наверняка сочли моего отца… безумным? Да ладно вам строить из себя невинную овечку — подумали, подумали, не отпирайтесь. Не вы один так думаете, — размеренная речь Эммануила вдруг сделалась торопливой, скомканной. — Но беда в том, что мы ничего не можем изменить… Только ждать. Что случится быстрее — он оставит мир… или мы все погибнем? А тут ещё вы, франки, со своим освобождением Иерусалима и грандиозными планами. Хотите правду? Мой венценосный папаша до смерти перепугался, когда ему донесли о приближении Барбароссы. Он полагал, вы никогда не сможете собраться воедино и начать поход в Святую Землю. По его слову было сделано всё для того, чтобы загубить поход в самом начале. Но у него не получилось, и теперь он мечется из стороны в сторону, не зная, что предпринять. Что он вам сказал касательно соглашений с Рыжебородым?

— Что испытывает веские сомнения, — признался Ибелен. — А ещё — что признает благородной цель похода, но считает избранное королями Европы для этого предприятия время крайне неудачным.

— Говорю вам, он откажется от всего, что подписывал, — почти пророческим тоном изрёк Эммануил. — И дело закончится не вызволением Иерусалима из рук неверных, а взятием разъярёнными варварами мирного Константинополя. Кесарь Барбаросса, если верить тому, что о нём говорят, терпеть не может, когда препятствуют его планам.

— А вы? — бросил пробный камень Амори.

— Что — я?

— Вы можете терпеть, когда препятствуют вашим планам?

Оба замолчали. Д'Ибелен рассеянно следил за тёмной фигурой монаха, стоявшего рядом с алтарём и неторопливо убиравшего сгоревшие свечи. Наконец ромей уже не столь уверенно пробормотал:

— У меня всё равно нет другого выхода. Если я рискну возмутиться вслух… или приискать сторонников… или хотя бы высказать свои мысли вслух… как вы думаете, где мы тогда с вами встретимся? На площади Тавра, на месте казней — вот где. То, что я — отпрыск базилевса, только добавит зрелищу остроты. А вас, между прочим, будут казнить по соседству — за подстрекания и выступления против великой Византии.

— Значит, мы не должны этого допустить, — невозмутимо заявил д'Ибелен.

— Легко вам рассуждать, — огрызнулся Комнин-младший. — Случись что, вы шмыгнёте в гавани и улизнёте в свой Тир. А у меня семья и дети. Представляете, что с ними сделают? Слышали историю о том, как мой боговдохновенный папенька собственными руками свернул шею малолетнему племяннику? И всё потому, что с возрастом тот мог стать претендентом на трон.

При кажущихся простодушии и взволнованности Эммануил точно знал, куда направить удар. Благополучие наследников надёжно оправдывало любые поступки. Минуло уже два года, а барон Ибелен до сих пор не мог до конца осознать причину, из-за которой он бросился спасать Иерусалим и его обитателей. Ведь на самом-то деле его куда больше заботила безопасность Катрины и маленькой Беатрис, чем весь Иерусалим, вместе взятый. И что получилось? Христианский мир почитает его, наравне с Конрадом Монферратским, избавителем-спасителем от неверных, а он пытался вывезти из осаждённого города жену и дочь.

Неисповедимы пути Господни и истинные помыслы ближних твоих…

— Поэтому вы и должны действовать, если не хотите, чтобы ваших детей ждала столь же горькая судьба, — тяжёлая дверь приоткрылась, впустив в храм ещё кого-то, и барон д'Ибелен ощутил подспудное беспокойство. Разговор, несмотря на его важность, чрезмерно затягивался. Кто может поручиться, что на лестнице храма уже не перетаптываются в ожидании гвардейцы с приказом задержать подозрительного франка и препроводить досточтимого Мануила Комнина пред грозный лик его коронованного отца? И того, и другого в этом случае не ждёт ничего хорошего. — Скажите, ваше высочество… Вам, живущему здесь, наверняка хорошо видны потаённые течения, что движут Империей… Предположим — только предположим — что ваш высокородный родитель скончался. По вполне естественным причинам, не вызывающим никаких подозрений. Что произойдёт дальше? Как полагается по римским традициям, соберётся Синклит, будет много шума и криков, но в итоге госпожа Анна, ваша мачеха, будет объявлена единовластной базилиссой?

— Даже если это произойдёт, — презрительно фыркнул грек, — она не продержится на троне и седмицы. Ей весьма посчастливится, если дело закончится высылкой в отдалённый монастырь. У Анны нет поддержки ни в Палатии, ни в городе, нигде. Её можно смело не принимать в расчёт. Если только она тайком не сговорилась с кем-нибудь достаточно могущественным. Но она не сговорилась… даже не рискнула ответить на письма вашего сюзерена Конрада, иначе я бы об этом знал, — последнее было добавлено с легчайшей язвительной улыбкой, угадываемой больше по интонации, нежели по движению губ. — Стало быть, во дворце Августеон соберутся все, имеющие отношение к правящей фамилии.

— И много их? Я знаю вас, — перечисляя, Амори загибал пальцы, — Исаака с Кипра… но его дела сейчас плохи, он вызвал неудовольствие крестоносцев и те высадились в его владениях… Кажется, уцелел кто-то из дальних родственников предыдущего императора, вашего тёзки Мануила. Ах да, ещё есть сыновья его величества Андроника от первого брака. Только где они?

— Отсиживаются в провинции, — задумчиво протянул Эммануил. — Вкупе со своей матушкой, этой мегерой Евдокией. Не исключены и совершенно сторонние вмешательства — как у нас говорят, императоры с перекрёстка — хотя наша фамилия цепко держится за трон уже третье поколение подряд. Но я уверен, кто-нибудь обязательно возмутится и шума не избежать.

— Хотя прямой и единственный наследник престола Византии сейчас — вы, — полувопросительно, полуутвердительно произнёс д'Ибелен.

— Надеюсь оставаться им и впредь, — буркнул Комнин-младший, поднимаясь и, в точности как его отец, обрывая беседу недосказанной. Франкский барон поднялся со скамьи следом за ним, гадая: считать ли безмолвный договор между ними заключённым… или Эммануил предпочтёт выжидать, уповая на естественный ход событий.

Многолетний опыт не подвёл д'Ибелена. Византиец остановился перед иконой безвестной греческой святой, жестом подозвал франка ближе и негромко, размеренно произнёс:

— Порой мне кажется — я сговорился бы с кем угодно, даже с безумными фанатиками из Аламута, лишь бы избавиться от этой постоянной угрозы, собственного родителя. Не ведаю, каким бы я стал базилевсом, хорошим или скверным. Ведь единственное, что я сумел познать на примере моего отца — как не стоит править Империей. Я сказал, что за Анной никто не стоит. Но, помимо малого круга друзей и сторонников, никто не стоит и за мной. Нужна поддержка — золотом… и сталью. Мне не хотелось бы взойти на престол, шагая по колено в крови, однако присутствие дружественной армии намного облегчило бы путь к Золотому залу.

— Я понимаю, — почти беззвучно откликнулся Амори. Трудно было не понять. — Но для успешного завершения дела мне понадобятся кое-какие сведения. Приблизительное расположение зданий на землях Палатия и ещё…

— Через два дня будьте у Портика на площади Юстиции, — оборвал его Комнин-младший. — В час, когда открываются заседания. Вас опознают. Если мне удастся разузнать что-то полезное — вы это получите. Но имейте в виду — кроме вас… и человека, которому эти бумаги предназначены, их не должен видеть никто. Вы уничтожите их, мессир Амори, сразу после того, как изучите.

* * *

Холодные осенние дни утекали, сливаясь в недели. Прикинув как-то, сколько он уже находится в Константинополе, Гай ужаснулся. Выходило, что ноттингамец пользуется гостеприимством прецептории святого Иоанна третью седмицу кряду.

За это время он повидал не менее дюжины константинопольских девиц, хорошеньких и не очень, обогатил почтенного Анастасиоса Либри на сотню номизм, выучил расположение улиц в окрестных кварталах, научился самую малость говорить и понимать по-гречески — и не продвинулся в своих поисках ни на шаг.

Изабель Уэстмор пропала, не оставив по себе никаких следов. Первоначальная идея Гая лежала недалеко от истины: поддельной бристольской горожанке не было никакой нужды стремиться именно в Константинополь. Она могла скрываться в любом из сотен городов Византийской империи. Может статься, улизнув из Камарга, она вообще не покидала пределов Европы. Из Эгю-Морта она могла с равным успехом отправиться морем в Рим. Или в Иерусалим. Или вообще к арабам в Александрию!

«Я дурак, — угрюмо признал Гай, пытаясь оставаться честным хотя бы перед самим собой. — Ловлю призрака. Женщину, которой никогда не существовало. Она выдумала себе всё — имя, повадки, рыжие локоны. Хватит заниматься глупостями. Проверю три последних имени, что добыл Либри, и довольно. В мире полно иных девушек — обычных милых девушек. Не плетущих небылиц, не шастающих с отмычками и не выведывающих секреты королей. Я встречу такую девицу и женюсь на ней. Успокоюсь. Забуду Изабель, как кошмарный сон. Забуду её глаза, её ложь, её поцелуй. Забуду безумный месяц розысков. Я поддался наваждению её чар, но теперь оно развеялось».

Почтеннейший Лев Треда, встречи с которым теперь происходили всё реже и реже, тоже вознамерился покинуть прецепторию. Его рана затянулась, и константинопольский обыватель более не нуждался в услугах лекарей. Он возвращался домой, о чём с некоторым сожалением в голосе поведал Гаю.

Наступившие холода не позволяли, как раньше, провести мирный вечер в беседке за игрой в шахматы. Последнюю партию франк и ромей сыграли в комнате мессира Гисборна, натопленной и приобретшей некоторые черты обжитости.

Гай искренне огорчился. Советы и ненавязчивая помощь господина Льва помогли ему преодолеть растерянность первых дней в столице Империи. Если бы не кирие Треда, ещё неизвестно, что бы сталось с потерявшимся чужаком в чужой земле.

Грек выслушивал благодарности Гая с привычной полуизумленной, полуиронической улыбкой, словно не веря, что сказанное относится именно к нему. Пожав плечами, он заявил: на его месте так поступил бы каждый. Осведомился, достиг ли кирие Гай успеха в своих поисках. Дескать, все насельники прецептории — и светские, и духовные — увлечённо обсуждают перипетии удивительной истории. Делаются даже нешуточные ставки, удастся франкскому воителю отыскать некую пропавшую деву или нет? Лично он, Лев Треда, рискнул пятью номизмами в пользу европейского рыцаря.

Мессир Гисборн растерянно заморгал. Покраснел. Сгоряча решил вздуть болтливого Либри. Напомнил себе, что это — Византия, где охота за чужими секретами впиталась в плоть и кровь всякого уроженца Империи. Конечно, его тайна давно сделалась общим достоянием постояльцев странноприимного дома. Даже без участия сплетника Анастасиоса.

— Ну и плакали ваши пять номизм, — мрачно буркнул Гай. Подтолкнул к сидевшему напротив Треде стопку пергаментных листов: — Вот они, женщины, которых я повидал. Все оказались не той, что я ищу.

Кирие Лев с интересом пролистал списки, выразительно поднимая бровь и еле слышно хмыкая.

— Кирие Анастасиос напел мне в уши, якобы вы не знаете о своей загадочной даме ровным счётом ничего, кроме самых общих примет, — поделился он. — Зачем же вы тратите время и деньги на её розыски? Впрочем, если это слишком личное дело, я нижайше прощения и умолкаю.

«Зачем? Ради чего?» — ноттингамец столько размышлял над этими простыми вопросами, что даже обрадовался возможности произнести тревожившие его мысли вслух. Вдруг мессир Лев, как человек куда более умудрённый опытом и наверняка много знающий о женских повадках, убедит его в том, что поиски не имеют смысла?

— Я знал эту женщину под именем Изабель, — медленно начал Гай, старательно подбирая латинские слова. — Нам выпало вместе путешествовать через Пуату и Лангедок. Это области в Европе. Мы провели рядом два месяца. Потом Изабель бежала. Мой компаньон заподозрил её в том, что она… э-э… как бы поточнее выразиться… трудится в пользу византийского престола. Вот и вся история. Могу только добавить, что никогда прежде я не встречал ни одной женщины, подобной ей. Она лживая, хитрая и коварная, как Раав из Библии. Она твёрже камня и гибче стали. Ничего и никого не боится. Всегда знает, как поступить. Мне просто хотелось увидеть её ещё раз. Сказать, что я стал лучше понимать причины её поступков… и не осуждаю её. Теперь я вижу, сколь нелепой и неисполнимой была моя мечта. Если Изабель и прячется где-то в Константинополе, её не найти. Полагалось бы ещё скорбно добавить «Моё сердце разбито», только это не так. Слишком уж плохо и мало я был с ней знаком. Но мне печально оттого, что я потерял её и больше никогда не увижу. Я думал: найду Изабель, уговорю бросить её самоубийственное ремесло, увезу с собой…

Лев Треда слушал сбивчивую речь франка в глубоком молчании. Губы его сошлись в одну тонкую линию, насупленные густые брови сдвинулись к прямой переносице. Казалось, его вынуждают принять некое важное решение, от которого зависит его жизнь — а он не в силах перешагнуть черту. Треда пристально смотрел на франка, вертя в пальцах костяную фигурку шахматной королевы. Гай недоумевал — что в коротком рассказе могло вызвать у почтенного Льва столь сильное душевное волнение?

Грек колебался, и выбор был для него мучителен. Внезапно он переставил фигуру с клетки на клетку, и встал, скрипнув ножками резко отодвинутого табурета.

— Вы можете пойти со мной? — сквозь зубы спросил он. — Прямо сейчас. Доверившись и ни о чём не спрашивая?

Вместо ответа мессир Гисборн поднялся на ноги.

Ромей и франк вышли за ворота прецептории, днём всегда стоявшие открытыми — символ того, что братья святого Иоанна не откажут в помощи никому из страждущих. Подле ворот двое служителей прецептории раздавали нищим из большого медного чана остатки трапезы постояльцев. Мессир Гай и его провожатый свернули направо и долго шли вдоль протяжённой каменной стены, сложенной из жёлтого известняка и обросшей, как днище корабля ракушками, десятками лавчонок и навесов. Когда стена закончилась маленькой угловой башенкой, путники углубились в лабиринт узких улочек, на очередном перекрёстке повернув влево.

Через несколько сотен шагов по шумной торговой улице Лев Треда остановился перед ничем не примечательным зданием.

Дом плотно смыкался с соседними боковыми стенами тёсаного камня, некогда светло-жёлтого, а теперь покрывшегося слоем многолетней копоти. Четырёхэтажный, построенный без определённого плана и вдобавок разросшийся из-за многочисленных дополнительных пристроек. К фасаду, украшенному облупившимися вазонами, жалось несколько крутых лестниц, дававших постояльцам возможность поскорее спуститься и подняться. Половину первого этажа и весь подвал дома занимала большая процветающая лавка готовой одежды. На другую половину вела новенькая внушительная дверь в медных заклёпках, скрывавшаяся в глубокой нише. Над нишей покачивалось на цепях позолоченное изображение лунного диска.

— Нам сюда, — кирие Лев несколько раз гулко стукнул дверным кольцом. — Вижу, вам не терпится спросить, что это за место. Что ж, нет смысла плодить лишние секреты. Это «Золотая луна», дом свиданий.

Дверь беззвучно распахнулась внутрь. На Гая повеяло густым ароматом мускатных благовоний и тёплым воздухом. Вверх уходила крутая лестница, но путь дальше преграждала мрачная гора в человеческом облике, многозначительно покачивавшая дубинкой. Треда произнёс краткую фразу на греческом. Привратник убрал дубинку за спину и нехотя отодвинулся в сторону, дозволяя гостям пройти.

По плохо освещённой лестнице они поднялись на два этажа вверх, к следующей крепко сколоченной двери. Стук, явление стража, на сей раз с более приятной глазу физиономией, обмен отрывистыми фразами. За дверью начинался широкий коридор, на удивление чистый и опрятный, освещённый масляными лампами в медных шандалах. В коридор выходило с десяток одинаковых створок, выкрашенных в бледно-алый цвет и различающихся только прибитыми медными фигурками.

Треда прошёл в самый конец коридора, к двери с изображением скачущей лани не то газели. Негромко, самыми кончиками пальцев, постучался. Изнутри донёсся приглушённый женский голос. Судя по интонации, спрашивали: «Кто там?». Лев отозвался. Лязгнула вытаскиваемая задвижка. Гай окончательно перестал понимать, что происходит, и просто шёл, куда указывали. Вслед за кирие Львом он оказался в небольшой комнате с коврами на стенах и цветочной росписью по потолку. Открывшая дверь молоденькая служанка низко поклонилась Треде, удивлённо покосившись на его спутника. Не дожидаясь приказаний, девица выскользнула в другую дверь, занавешенную нитями с нанизанными хрустальными бусинами.

Спустя ещё десяток ударов сердца, показавшихся Гисборну невероятно долгими и тягучими, занавес разлетелся в стороны, явив посетителям высокую, тонкую особу в ярко-синем одеянии. Левую руку вошедшая почему-то держала за спиной. Тёмно-рыжие волосы, некогда прямые, превратились в облако подхваченных синей лентой тугих кудряшек. Искусно подведённые лиловой тушью глаза остались прежними — голубовато-зелёными, цвета морской воды на солнце.

— Какой выгодный клиент нынче пожаловал, — произнёс женский голос с резким, царапающим слух отзвуком звенящей бронзы. Глаза девицы на миг вспыхнули ярче драгоценных камней. — С такого можно взять и подороже, не правда ли, кирие Лев? Знакомы ли вам расценки дома госпожи Костаны, незнакомец? Увлекательная беседа — две сотни фоллов за получас, вечер с танцами и пением — кератий, прогулка в опочивальню и ночь без изысков — номизма, с изысками на арабский или античный манер — по уговору…

Она засмеялась, глядя на ошарашенную и вытянувшуюся физиономию Гая.

— Вот он, истинный образец христианской добродетели! Одна крохотная рискованная шутка — и он уже заливается краской, аки невинная девица…

— Зоэ, милая. Нельзя же так, — укоризненно протянул кирие Лев. — Молодой человек преодолел столько трудностей и приложил столько усилий, чтобы разыскать тебя. Он рассчитывал на достойный приём, а его дама с порога начинает изображать распутную куртизанку. Вынужден заметить, делая это не слишком искусно. Больше искренности, дорогая, меньше делового расчёта. Улыбнись. Кирие Гай вовсе не намерен убивать тебя или похищать ради заслуженного возмездия.

— Что только я в ней нашёл? — философски вопросил у разноцветного потолка сэр Гисборн. — Ничуть не изменилась. Всё такая же злоязыкая, нахальная и с кинжалом за спиной. Мистрисс Изабель, это ведь у вас там кинжал припрятан, верно?

— Разумеется! — бодро подтвердила рыжекудрая обитательница «Золотой луны», предъявив мессиру Гисборну короткий и чрезвычайно острый клинок. Двумя мягкими прыжками она пересекла комнату, и Гай наконец заполучил в объятия своё пропавшее и вновь обретённое сокровище. Выроненный кинжал с глухим стуком шлёпнулся на ковёр. Приглушённо скрипнула затворившаяся за Львом Тредой дверь.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Ещё один шанс

10 — 23 декабря.

Спустя добрых две с половиной седмицы после встречи франкского и ромейского заговорщиков в храме чудотворца Николая, в многолюдном, исполненном всяческой суеты Константинополе произошло маленькое неприметное событие. Одно из тысяч, вплетённых в ткань бытия огромной имперской столицы.

Выкрашенная в синий цвет плоскодонка-хеландион, шлёпая днищем о невысокие волны и поднимая снопы брызг, на закате шла вдоль обрывистых берегов Палатийского мыса. Совершив несколько маневров, лодчонка проскользнула мимо выходивших к морю участков крепостной стены и причалов, где покачивались пёстро разукрашенные прогулочные галеры. Над квадратными зубцами стен трепетало пламя факелов и порой смутно поблёскивали шлемы дозорных.

Столетиями могучие стены и башни честно защищали Палатий от нападений врагов с моря. Однако постепенно укрепления, как и многое в Империи, обветшали, а денег из казны на починки и ремонты отпускали всё меньше и меньше. Где-то стены едва-едва поддерживали в пристойном состоянии, где-то высадили на былом крепостном сооружении деревья, превратив бастионы в сады над морем.

Хеландион лихо развернулся носом к берегу, надутый парус хлопнул, опадая. Разогнавшаяся посудина приблизилась к участку побережья, считавшемуся неприступным — мелководному, усеянному как естественными скалами, так и хаотически разбросанными гранитными глыбами.

Приплывший на судёнышке человек свернул парус, убрал невысокую мачту и извлёк из-под скамьи пару вёсел. Расталкивая шипящую воду носом с парой нарисованных глаз, лёгкий хеландион углубился в лабиринт проходов между скалами. Кое-где лодка скребла боками по соседним камням. Угрюмо ругаясь себе под нос, человек отпихивался вёслами от очередной острой глыбы, неожиданно вынырнувшей из пенящейся воды. Несколько раз гребец осторожно поднимался в шатающейся лодчонке на ноги и озирался, выискивая указанные ориентиры.

Протиснувшись между очередными валунами, хеландион достиг узкого извилистого пролива с более глубокой и спокойной водой. Над головой гребца уступами поднимался обрывистый берег, поросший сорной травой и схожий в ночи с тёмной грозовой тучей. Ещё десяток взмахов вёслами — и плоскодонка, которая должна была с размаху уткнуться в неприветливые скалы, словно погрузилась в них, исчезнув из вида.

На самом деле она, конечно, никуда не исчезала, а нырнула в поднимавшуюся от поверхности воды длинную и узкую вертикальную расселину, шириной как раз для маленькой лодки. Среди знающих людей это место было известно под названием Трещина. Повозившись и чертыхаясь, человек зажёг припасённый фонарь, установив его на носу лодки. В прыгающих оранжевых лучах открылись сходящиеся над головой стены созданной природой пещерки, сочащиеся водой. Белёсые каменные выступы напоминали клыки замурованных глубоко под землёй сказочных чудовищ.

Осторожно скользя по нерукотворному проходу, лодка приблизилась к явственному творению рук человеческих. К берегу жался маленький деревянный причал с вбитыми в брёвна позеленевшими медными кольцами. К двум были привязаны лодки, родные сёстры новоприбывшей плоскодонки. За пристанью виднелся прорубленный в диком камне тёмный проём.

Незваный гость подвёл хеландион вплотную к причалу, привязав верёвку к одному из пустующих колец. Выбрался на пристань, осмотрелся и одобрительно присвистнул — константинопольские «ночные рыбари» неплохо обустроили своё логово. Под самым, можно сказать, носом у базилевса и его сыскарей.

Человек пару раз подпрыгнул на месте, охлопал висевшую через плечо кожаную ленту с метательными ножами и иные колючие сюрпризы, запихнутые за голенища сапог. Ничто не звенело, не брякало и не угрожало вывалиться в самый неподходящий момент. Прихватил с собой фонарь, визитёр Палатия зашагал по каменному коридору, не забывая порой наклонять голову — под потолком кое-где были установлены балки-распорки. Как ему и говорили, шагов через двадцать ход начал понижаться. Пришлось сперва сгорбиться, а потом и вовсе встать на четвереньки.

Неуклюжее передвижение ползком завершилось у бронзовой решётки, тяжёлой и круглой. Позеленевшая и обросшая наростами решётка плотно примыкала к камню и была заперта аж на целых три устрашающего вида фигурных замка, расположенных по окружности. Отставив в сторону фонарь, человек приспособился, упёрся плечом и, кряхтя, откатил преграду в сторону — та оказалась фальшивой, ни один из грозных замков не был заперт.

За решёткой тянулся новый коридор: сводчатый, облицованный изъеденными временем известняковыми плитами. Внизу, у самых ног, с тихим чавканьем густо струилась вода, образовывая небольшие водовороты и волоча с собой неприглядные комки, тряпки и иные отходы жизнедеятельности многолюдного Палатия. Над водой нависала узенькая, в пару ладоней шириной, каменная дорожка, скользкая от наросших на ней водорослей. Человек осторожно зашагал вперёд, освещая дорогу фонарём, грозившим скоро погаснуть, и стараясь дышать пореже — здешних воздух наполняли скопившиеся за столетия миазмы.

Идти пришлось недалеко — в стене справа возник обрамлённый двумя полуобрушившимися колоннами проём, за проёмом скрывался коридор, завершавшийся тупиком. Вернее, не тупиком, но уходившим вверх идеально круглым проходом. Из стены торчали погнувшиеся бронзовые скобы. Затушив лампу, пришлец начал бодро карабкаться вверх, пока не уткнулся макушкой в деревянную крышку на кожаных петлях. Откинул её, осторожно высунул голову, убедившись в отсутствии незваных свидетелей или нетерпеливых покупателей. Легко перемахнул через ограждение колодца, высохшего и теперь используемого обитателями Палатия для совершенно иных надобностей. Здесь заключались и совершались сделки, которым бдительная стража предпочитала не препятствовать — ибо имела с них свою долю.

Колодец прятался под глухой стеной какого-то здания. Опустив крышку на место и стараясь не стукнуть ею, Дугал огляделся. Чуть пригнувшись, потрусил вдоль стены навстречу россыпи призывных огоньков, отмечавших расположение построек дворца. К сожалению, сухой колодец не был отмечен на предоставленной д'Ибеленом карте Палатия. Требовалось отыскать более надёжный ориентир.

Бежал Дугал странно — вроде бы неторопливо и в то же время умудряясь стремительно переливаться с место на место, из одного озерца теней в другое. В подобные моменты скотт невольно воображал себя оборотнем, причудливым созданием, средним между зверем и человеком. Не столь кровожадным, как один из обитателей лангедокского замка Ренн, но таким же проворным и неуловимым.

«Нелепо надеяться, что удастся всё провернуть в первый же день, — размышлял он про себя, беззвучной тенью взлетая по подвернувшейся лестнице и застывая подле колонны, чтобы пропустить мимо марширующих дозорных. — Однако я сумел отыскать способ проникнуть сюда незамеченным. Пошарим, осмотримся, прикинем, что к чему. Вон та хоромина отлично подойдёт для начала».

Конфидент д'Ибелена ухватился за выступ на подвернувшемся настенном барельефе, подтянулся, начиная подъём. Стена из песчаника оказалась изрядно траченной временем и ветрами. Гипсовые завитушки жалобно похрустывали под внезапно опустившейся на них тяжестью, но, к счастью, ни одна не вздумала расколоться и с грохотом осыпаться вниз. Вскарабкавшись, Дугал уселся на черепичной крыше, не без самодовольства взирая сверху вниз на дремлющий Палатий, чёрно-серебристую полосу моря и сонмище переливающихся вдали огней — Константинополь.

Первая часть его плана осуществилась весьма и весьма успешно. А Ибелен ещё сомневался. Твердил, мол, только полный безумец может рассчитывать таким нахальным образом пробраться в обитель базилевсов. Спрашивается, кто же оказался прав? Вот он, Дугал, преспокойно сидит себе на дворцовой крыше, прикидывая, куда направиться дальше. Где-то по другую сторону бухты Амори д'Ибелен, небось, все ногти сгрыз от напряжения. А сам устроил безответному соратнику выволочку. Совершенно незаслуженную, между прочим!

Вспомнив о недавней стычке, кельт поневоле заухмылялся.

Ибелен внезапно вызвал подчинённого на одно из условленных мест для встречи — многолюдную таверну подле площади Тавра, где двое франков не привлекли бы ничьего излишнего внимания. Когда Дугал явился, пребывавшее в сугубом раздражении доверенное лицо Конрада Монферратского встретило его поистине змеиным шипением:

— Чтоб тебя черти взяли, Данни! Чем ты занимаешься? Маешься дурью? Сколько времени прошло, а ты только тратишь деньги впустую! Клянусь, было бы намного проще обратиться к кому-нибудь из местных умельцев!

— Весьма обидные ваши слова, господин хороший, — из вредности конфидент ответил на простонародном греческом. Полюбовавшись возникшим на лице Ибелена замешательством, перешёл на более привычный язык: — Местные умельцы с вами бы сговорились и тут же продали в эпархову управу. Должны бы и сами понимать: пробраться в императорский дворец — это вам не зеленную лавку обокрасть. Вовсе я не дурью маюсь, как вы изволили выразиться, а подходы ищу.

— Извини, — сделав над собой нешуточное усилие, буркнул Амори. — Погорячился. Но хотя бы расскажи, что ты делал всё это время? Куда извёл почти полсотни номизм?

— На устройство великой попойки. С певичками и плясуньями, — честно признался Дугал. Ибелен скроил зверскую физиономию, однако промолчал. — Базилевсы, оказывается, не слишком доверяют собственным подданным. В охрану дворца частенько набирают иноземцев. Вот их я и поил. Представьте, сколько местной слабенькой кислятины нужно, чтобы напоить в лёжку два десятка здоровенных норвегов! Вот-вот, жуть берёт. Я рассчитывал отыскать кого-нибудь пожаднее или с хвастливым языком. Уговорю его одолжить на пару дней пропускную бляху или провести меня во дворец.

— И что? — выказал нешуточный интерес Ибелен.

— Полный провал, — развёл руками Дугал. — Пить — пили, сплетничать — сплетничали. Как доходит до дела — молчок. Я уж и так, и эдак заходил — ничего. Должно быть, у базилевсов платят не в пример больше… Ещё я пытался сговориться с прислугой, поставляющей в Палатий всяческое добро. Там дело пошло легче. Мне удалось подкупить одного бедолагу и заменить его. Без толку: повозки из города допускаются только во внешние дворы. Там грузы уносятся внутрь другими слугами, дворцовыми. И всё это — под бдительным надзором стражи. Чтоб не стянули чего или, наоборот, не подсунули товар с гнильцой.

Он прервался, отхлебнул из поставленной перед ним кружки и скривился:

— Что за гадость? Лошадиная моча?.. Так вот, после всех этих неудач сел я крепко поразмыслить. И решил, что поступаю неправильно. Надо зайти с иной стороны.

— Это с какой? — не понял Амори.

— С морской! — подняв палец, наставительно сообщил кельт. — Фасадом и воротами дворец выходит в город, на площадь Августеон, это так. Но расположен-то Палатий на здоровенном мысу! И я решил заделаться рыбаком. Наведался в гавань и купил неплохую плоскодонку. Даже честно уплатил налог на владение ею.

— Так ты теперь судовладелец? — хмыкнул Ибелен.

— …В гаванях я свёл уйму полезных знакомств. Заодно вступил в почтенное сообщество «ночных рыбарей» — которым тоже пришлось выставить угощение. Закон совершенно ошибочно полагает их мелкими жуликами, ворами и преступниками. Милейшие ребята.

Шотландец предпочёл умолчать о том, что его знакомство с гильдией контрабандистов Константинополя сопровождалось весьма оживлённой потасовкой.

— Мои новые знакомцы почти каждую ночь таскаются под стены Палатия. Знаете, зачем? — заинтригованный Ибелен отрицательно покачал головой. — Доставляют тамошним обитателям разные полезные вещицы. Украшения, арабские зелья, книги, драгоценности, письма. Порой тайком увозят кого-нибудь, порой привозят. Дворцовая стража прекрасно знает об этом промысле, но помалкивает — им ведь тоже доля причитается. Иногда, для порядка, кого-нибудь ловят и вздёргивают.

— Чуден мир Господень, — признал тирский барон. — Ты надеешься вместе со своими друзьями навестить Палатий?

— Уже навестил, — с гордостью похвастался Дугал. — В компании. Завтра прогуляюсь один, чтобы никто под ногами не крутился. Жаль, ваши дворцовые знакомцы так скудно поделились сведениями, ну да не в первый раз. Мне бы только пробраться внутрь. На месте всё обычно становится понятнее.

Назначенная д'Ибелену встреча у Портика дворца Юстиции состоялась на несколько часов позже условленного срока, когда Амори обречённо счёл, что ничего и никого не дождётся. Ибелен не меньше сотни раз пересёк широкую площадку перед входом во дворец, скучающе разглядывая римские статуи и местную публику — стряпчих-нотариев всех мастей, их помощников, клиентов и просто зевак. Отметил местную диковину: к розоватым мраморным колоннам на высоте двух-трёх человеческих ростов были весьма варварски приколочены развесистые оленьи рога. Много, не меньше трёх десятков. Слухи гласили, будто сие — издёвка базилевса над мужьями, чьи супруги вольно или невольно удостоились благосклонности правителя Империи.

Внизу широкой лестницы вспыхнула быстрая потасовка — воришку схватили, что ли. Слоняющееся по площадке общество устремилось посмотреть… и в суматохе кто-то на удивление ловко сунул в руку д'Ибелена маленький деревянный тубус, в каких обычно хранят важные документы.

В тубусе лежал намотанный на полированную кедровую палочку кусок светло-жёлтого шёлка размерами две ладони на две, с нанесёнными на нём очертаниями Палатийского мыса, далеко врезавшегося в воды бухты. Там и сям были разбросаны многочисленные строения, изображённые в виде прямоугольников. Ближе к окончанию мыса здания стояли особенно плотно. Прямо в их скопление вонзалась тонкая красная стрелка. Выполненная скорописью подпись на греческом туманно сообщала: «Зверинец, одноглавый храм, золотые кони. Внутренний двор с фонтаном в виде прыгающих рыб».

— Немного, — признал Дугал. По мнению д'Ибелена, «немного» было совсем не подходящим словом. Конфидент отправлялся в полнейшую неизвестность. Уже одно это вынуждало барона Амори признать, что его спутник, несмотря на многочисленные недостатки, зловещее своё ремесло лазутчика изучил в совершенстве.

…Отсюда, с покатой крыши неизвестного здания, Палатий представал скоплением малых и больших построек, старых и новых, обросших за столетия вспомогательными помещениями и связанных воедино многочисленными галереями и переходами. Свет факелов смутно вычерчивал их контуры, кое-где приглушённо светились полукруглые окна — многолюдный людской муравейник к ночи затихал, но полностью в сон не погружался никогда. Где-то в этом лабиринте скрывался его господин и повелитель… Знать бы только, где именно.

«Вон там — городские врата, Халкидия. Вон там и там — море, — определившись со сторонами света и направлениями, Дугал выбрался на гребень крыши и пошёл, осторожно переставляя ноги и стараясь не зацепиться за острые выступающие края черепицы. — Надо двигаться вглубь дворца, вон туда».

Крыша закончилась, началась другая, тянувшаяся чуть ниже. За ней началась следующая, и ещё одна, и ещё. В конце концов скотт забрёл довольно далеко — огневое зарево над Константинополем сместилось вправо и потускнело, отгороженное качающейся завесой древесных крон и дворцовыми стенами. Зато возник первый из обозначенных на шёлковом свитке ориентиров: в темноте приглушённо рыкнула огромная кошка, ей ответил тоскливый волчий вой. Вот и зверинец. По соседству с ним еле различимо переливается золотыми искорками под луной одинокий храмовый купол. Дугал не отыскал только внутренний двор с фонтаном и золотых коней, но уже не сомневался — он поблизости от нужного места. Поймать бы кого осведомлённого, оттащить в уголок потемнее… А если заорёт? Прикончить?

Безопасное странствие под ночными небесами завершалось — следовало присмотреть хорошее место для спуска.

Вскоре на глаза попалось именно то, что нужно — выступающая горбом крыша балкона или крытой террасы, поддерживаемая пузатенькими колоннами. С балкона лился тусклый свечной отсвет — должно быть, через приоткрытую дверь.

Соскользнуть по колонне, словно нарочно для этого приспособленной, было плёвым делом. Перемахнув низкое ограждение, Дугал оказался на крошечном балконе, куда выводила не дверь даже, а просто арка, обрамлённая чередованием белых и красных полос, и занавешенная нитями разноцветного бисера. Незваный гость постоял, запоминая приметное место — высившуюся в ночи по левую руку башню с мерцающим огоньком на вершине.

Держась ближе к стене, кельт шагнул в низкий дверной проём со скруглённым верхом и тут же налетел на кого-то, вышедшего из незаметного бокового прохода.

Обитатель дворца успел только слабо пискнуть «ой», прежде чем ему зажали рот ладонью и втолкнули в первое попавшееся на глаза укрытие — свисавший тяжёлыми складками огромный гобелен.

За гобеленом было пыльно и пахло мышами.

* * *

Пленник оказался женщиной. Невысокий рост, хрупкое сложение и тонкие запястья, которые Дугал без труда удерживал одной ладонью. Длинная коса незнакомки оказалась плотно зажата между незваным гостем и его жертвой.

Четыре из десяти представительниц слабого пола, оказавшись на её месте, принялись бы рыдать, взывая к Господу и умоляя о милосердии. Три непременно упали бы в обморок. Две принялись бы визжать, кусаться и рваться на свободу. Эта стояла спокойно, даже не пытаясь вырваться. Ночная тишина мирно струилась мимо, не нарушаемая ни звоном доспехов приближающейся стражи, ни воплями о помощи.

Шотландец терпеливо выждал не менее полусотни ударов сердца. Ничего не происходило, только пленница чуть слышно чихнула от набившейся в нос пыли.

— Начнёшь орать — сверну шею, — как можно грознее прошипел в невидимое ушко Дугал. — Поняла?

Находившаяся где-то у него под подбородком головка жертвы чуть заметно наклонилась вперёд — поняла. Дугал осторожно отвёл ладонь от зажатого рта женщины — криков не последовало. Зато донёсся еле слышный шелестящий шёпот:

— Простите, сударь… вам непременно нужно меня убивать?

— Вообще-то нет, — признал Дугал.

По всему выходило, он изловил не служанку, а благородную даму — шёлковые одежды, от волос пахнет чем-то сладким и приятным. Фрейлина, наверное. Или как они здесь, в Византии, называются. Шла подышать ночным воздухом не то поджидала кого-нибудь на балкончике. Заставить добычу отвести его в укромное место и там расспросить? От женщин обычно мало проку. Она его не видела, описать не сможет. Аккуратно придушить и спрятать за гобеленом? Очнётся через час, поднимет шум…

Пленница, чья судьба решалась, осторожно пошевелилась. Вновь прозвучал вежливый шёпот:

— Ещё раз простите великодушно… Тогда что вы намерены со мной сделать?

— Я ещё не придумал, — огрызнулся шотландец.

— А-а. Извините, — женщина смолкла. Дугал невольно фыркнул: столь диковинных особ ему ещё не попадалось. Её держит в плену подозрительный тип, явно проникший во дворец незаконным путём, а она преспокойно интересуется, что он собирается с ней сделать! Изнасиловать и прирезать, что ж ещё! Или похитить и продать в гарем султану Саладину!

Но не торчать же за пыльным ковром до скончания веков! Вдобавок Дугалу самому ужасно захотелось чихнуть.

Конец размышлениям положило извиняющееся замечание пленницы:

— Тут скоро стража пройдёт, с ночным обходом… Я уже сколько раз просила не громыхать под дверью посреди ночи, но меня никто не слушает…

— Стража — это плохо, — согласился шотландец. — Ты кто будешь, милая? Случаем, не императорская фрейлина?

— Можно сказать и так, — после еле заметной паузы откликнулась женщина.

— Зовут-то тебя как? — решив не запугивать добычу более необходимого, Дугал уточнил: — Знаешь, пожалуй, не стану я тебя душить. Мне бы просто узнать, куда меня занесло в вашем муравейнике. После чего мы мирно расстанемся.

— Я Анна, — представилась невидимая в загобеленной темноте незнакомка и простодушно осведомилась: — Вы, сударь, кто — грабитель, убийца или соглядатай? Хотя соглядатаем вы быть не можете. Тот бы точно знал, где находится и куда идёт.

Скотт всё-таки не удержался от непроизвольного смешка. Несуразная дама, носившая самое распространённое в Империи имя, поневоле вызывала симпатию. К тому же казалась сообразительной.

— И что, тебя не пугает компания вора или убийцы? — подпустил в шёпот угрозы шотландец.

— Пугает, но не очень, — подумав, ответила госпожа Анна. — С убийцами я уже сталкивалась. С грабителями пока нет, — шепоток стал чуточку смешливым: — К тому же вы столь благородно разрешили мне говорить… и я могу позвать на помощь.

— Убью, — посулил Дугал. Прозвучало неубедительно.

— Только вам совсем не хочется этого делать, — догадалась женщина, практично добавив: — К тому же придётся прятать мои останки. А дворца вы не знаете. Вас заметят стражники, поймают и посадят в тюрьму.

Дугал встретил её предположение презрительным хмыканьем. В пыльный закуток долетел пока ещё еле различимый, но постепенно приближающийся размеренный топот дворцовой стражи. Кто их знает, вдруг среди дозорных попадётся особо бдительный олух? Сунется проверить, что там за подозрительное шевеление… Но довериться женщине, обитательнице Палатия? Дёрнет украдкой за потайной шнурок, и к ней на выручку сбежится половина дворца. Не зря же византийское коварство вошло во все поговорки Востока и Запада.

— Вы, конечно, вольны мне не верить, — боязливо подала голос Анна. — Только я вовсе не заманиваю вас в ловушку. Видите ли, ежели нас обнаружат, мне придётся несладко. Никто не поверит, что я — всего лишь невинная жертва проникшего во дворец злоумышленника.

— Ладно. Показывай, куда идти, — Дугал выпустил запястья женщины. Доводы звучали разумно. В здешней змеиной яме никто никому не доверяет. Затолкают в камеры по соседству, как соучастников.

Проём, из которого столь невовремя появилась фрейлина, выводил в тёмный узкий коридор, скудно освещённый висящими на стенах светильниками в бронзовых чашах. Шагов через пять женщина свернула налево, на ходу посоветовав через плечо: «Пригнитесь».

Жилище палатийской дамы выглядело не слишком богатым. Небольшая комната со сводчатым потолком, расписанным пышными соцветиями, и полукруглыми зарешечёнными окнами. Накрытые коврами сундуки и широкие лавки вдоль стен, низкие шкафчики. Круглый стол под бархатной скатертью, вычурный шандал с парой прогоревших свечей. Раскрытая посредине толстенная книга, придвинутые к столу тяжёлые табуреты резного дерева. Большая стоячая рама с отрезом атласа и неоконченной вышивкой — какая-то библейская сцена. В дальнем углу трепетно мерцают лампады перед иконами в тяжёлых золотых окладах и, перекликаясь с ними, потаённо светятся угли в жаровне. Дверь, прикрытая отрезом полупрозрачной ткани, ведёт в соседнее помещение или помещения.

— Господин не из здешних краёв? — с лёгким удивлением отметила женщина, доставая толстую свечу и зажигая её от догорающей. — Для иноземца вы говорите на удивление правильно («Льстит ведь, — грустно отметил Дугал. — Сам знаю, два слова выговариваю верно, на третьем ошибаюсь»).

Свечной фитиль затрещал, разгораясь и наполняя комнату жёлтыми бликами. Госпожа Анна обернулась, безбоязненно разглядывая человека, нарушившего привычный уклад её жизни.

Навскидку Дугал оценил возраст незнакомки лет в двадцать или немногим меньше. Вынести суждение относительно её фигуры не позволяло просторное одеяние бледно-голубых и синих тонов, обильно расшитое у ворота и по подолу золотой нитью. Крошечные золотые искорки поблёскивали и в перекинутой через плечо толстой тёмно-каштановой косе. Византийка могла считаться весьма привлекательной особой — правильные черты миловидного личика, острый носик и яркие глаза с поволокой. Как заинтересованно отметил скотт, природа наградила госпожу Анну глазами светло-серого, пепельного оттенка.

Общее впечатление от увиденного получалось двойственным. Вроде бы дама, приятная во всех отношениях — однако на всём её облике, как паутина на статуе, лежит отпечаток тщательно скрываемой, безысходно-тоскливой печали. Люди в подобном состоянии духа плывут по течению жизни, не пытаясь её изменить, принимая и доброе, и злое со стоическим равнодушием.

Что-то произошло с юной и хорошенькой женщиной, обратив её в прихваченное морозом, равнодушное к собственной участи создание. Причина могла быть какой угодно. Пережитая война, гибель родных, похищение из дома и далее до бесконечности.

Гостеприимным жестом предложив полуночному гостю садиться, госпожа Анна пристроилась на краешке одного из табуретов. Подняла очи в длинных ресницах, густо начернённых по здешнему обычаю, и благовоспитанно осведомилась:

— Так что вы намеревались похитить? Если хотите проникнуть в дворцовую сокровищницу, предупреждаю сразу — это невозможно. Где хранится диадема базилевсов, я тоже не знаю. Правда, у меня имеются украшения.

— Оставь себе, — великодушно разрешил Дугал. — Скажи лучше вот что…

«Где ночует ваш император?»

Вместо заранее подготовленного разумного вопроса с языка сорвалось совершенно неуместное:

— Другая на твоём месте не была бы столь доверчивой. Вдруг меня подослали враги вашего правителя? Или кто-нибудь, желающий навредить тебе?

Женщина повела рукой — взлетел и опустился широкий рукав:

— Если вы шпионите для кого-то — я не знаю никаких тайн. Если вам велено испытать мою верность трону — я не сказала ничего противоправного. Единственный мой проступок кроется в том, что, обнаружив ваше появление, я не кликнула стражу. Но я испугалась. Вы же грозились меня убить, — она слегка потупилась и добавила: — Только я не думаю, что вы подосланы. Тогда бы вы вели себя совершенно по-другому. Ко мне уже присылали таких… проверять. Скорее всего, вы именно тот, за кого себя выдаёте — то есть грабитель.

Дозор — числом не менее пяти человек — бодро прогрохотал по коридору, задержался у выхода на балкон и шумно потопал дальше.

— Иногда они суются и в жилые покои. Якобы удостовериться, всё ли в порядке, — озабоченно сказала госпожа Анна. — Я их прогоню, но подозрения всё равно возникнут… Вам нужно что-нибудь маленькое и ценное? К этому зданию примыкает галерея, ведущая в Старый римский павильон. Его легко узнать — перед ним расположен большой фонтан, утыканный мраморными рыбами. Там хранится собрание древних монет и разные драгоценные безделушки.

— Гм… А что, наведаюсь, посмотрю, — грустная фрейлина могла оказаться кладезем полезных знаний, но Дугалу внезапно расхотелось задавать ей вопросы. Уходить, что самое странное, тоже совершенно не тянуло — хотя полуночное сидение в гостях могло скверно закончиться. У госпожи Анны наверняка есть прислуга, которая запросто может сунуться к хозяйке за приказаниями, наткнуться на незнакомого человека и завизжать. Или промолчать, вымогая у госпожи оплату своего безмолвия. — Ты… ты это… не ходи за мной. Я и сам могу найти обратную дорогу. Ты никого не видела и ничего не слышала, поняла?

— Да, — послушно кивнула женщина. Кельт уже перешагнул через порог, когда в спину ему долетело робкое:

— Кирие… Я понимаю, наверняка это очень опасно… Но если вы снова наведаетесь сюда… И если вас не затруднит… Навестите меня. Представить не можете, какая здесь скука!

«Зайду, как не зайти, — бормотал про себя самозваный грабитель, вновь карабкаясь на горбатую крышу, выложенную мелкими черепицами. Лунный серпик передвинулся ближе к морской поверхности, извещая мир и его обитателей о том, что ночь давно перевалила за середину. — Скучно ей, видите ли. Зато мне несказанно весело. Диковинная девица, надо признать. Тихая какая-то, запуганная. Несладко ей тут живётся. У здешней императрицы, наверное, характер ещё тот — подай, принеси, этого желаю, того не хочу. Будь у меня больше времени… Слово за слово, глядишь, и познакомились бы поближе. Нет. Меня зачем в Палатий посылали — фрейлин обхаживать? Да и как сызнова отыскать её в эдаком лабиринте?»

Слова были правильными, размышления здравыми и абсолютно верными. Долг превыше всего.

Вот только следующей ночью по крышам дворцов Палатия прошмыгнула стремительная тень. С поразительной ловкостью съехав по одной из колонн вниз, непрошеный гость юркнул в полосатую арку и сгинул.

* * *

Близилось Рождество.

В преддверии светлого дня на рыночных площадях вовсю торговали миртовыми и оливковыми ветвями. Во всех столичных храмах непрерывно служили молебны, вознося хвалы Отцу, Сыну и Святому Духу. Неумолчно трезвонили, заливались громкой медью и бронзой колокола — в кварталах Константинополя, в Хризополе и Халкидоне, городах-соседях за Проливом. На Ипподроме посетителей впускали за половинную цену, чернь и бедняков — бесплатно (правда, только на худшие места наверху и на лестницы в проходах). Базилевс со свитой совершил традиционный торжественный проезд по городу, омрачённый злонамеренными выходками неких личностей, выкрикивавших Порфирородному хулы и поношения, а также прицельно швырявшихся в сторону кортежа гнилыми овощами и каменьями.

Семейство, сдавшее сарай заезжему франку, готовилось праздновать. На дверях дома прикрепили пальмовые листья и виноградную лозу, глава семьи лично приобрёл на торжище здоровенного гусака. Будущий рождественский ужин ковылял по двору, шипя, что твоя арабская кобра. К постояльцу зловредная птица приближаться более не решалась, ибо утром тот отвесил гусаку безжалостного пинка.

Дугал Мак-Лауд сидел на покосившемся крыльце своего обиталища, размышляя о превратностях жизни.

Пару дней назад конфидента пожелал узреть д'Ибелен. Сухо осведомившись о состоянии дел и получив в ответ бодрое: «Всё готово!», барон Амори пожевал тонкими губами и назначил срок — после здешнего Рождества. Скотт встрепенулся, пристав к работодателю с настойчивыми расспросами: что ждёт Империю с кончиной правителя? От прямого ответа Амори всячески увиливал, косился на подчинённого с подозрением, а под конец и вовсе резко велел не соваться, куда не надо.

Мысли, толкавшиеся в голове былого лазутчика Римской курии, были непривычными, никогда прежде не посещавшими его беспокойную голову.

«Вот живу я, человек, одно из многих созданий Божьих. Меняю имена, города, страны, покровителей. Никому ничем не обязан, никаких долгов, никаких обещаний. Встречаюсь с женщинами, бросаю их. Завожу друзей и покидаю, не прощаясь. Беспокоюсь только о сегодняшнем дне. А потом меня заносит на другой край земли… И внезапно начинаешь задумываться: куда бежал все эти годы? К чему стремился? Вроде бы всегда среди людей, но всегда один… Не пора ли остановиться?»

Порой Дугалу казалось, будто за его спиной дребезжаще хихикает покойный дедушка Бран Мак-Лауд. Седая голова почтенного старца одобрительно трясётся: мол, внучек, ничего иного я от тебя не ждал. Учинять мятеж — так по всей провинции, воровать — так императорскую корону, влюбляться — так не меньше, чем в королеву. Не посрамил семейных традиций!..

«Да если бы мне кто-нибудь заявил, что я буду без малого две седмицы таскаться к женщине заради того, чтобы говорить с ней ночь напролёт… Я б такого болтуна прикончил на месте. Чтобы впредь не трепал моё доброе имя своим паршивым языком. Господи, всё куда хуже, чем в какой-нибудь слезливой балладе. Не-ет, с меня довольно. Дождусь Рождества, выполняю договор и мы делаем отсюда ноги. Именно «мы» — я и Агнесса. Остальные могут отправляться прямиком к дьяволу, выстраиваться в очередь и целовать его под хвост. Да-да, все без исключения — и Амори д'Ибелен, и мессир Конрад, и кесарь Андроник, и король Ричард вкупе со своей матушкой…»

…Третий или четвёртый визит Дугала в обитель византийских правителей совпал с каким-то празднеством. Палатий гудел — повсюду ярко пылали факелы и лампы, по лестницам и галереям металась прислуга, из окон доносилось слаженное струнное бряцание и громкие голоса, декламировавшие нечто торжественное. По садовым аллеям чинно прогуливались пары и компании придворных.

Из-за многолюдья добраться до знакомых мест оказалось намного труднее, чем обычно. Балкончик пустовал, в жилых покоях дым стоял коромыслом. Незваный гость расслышал женскую болтовню, топот босых ног, сердитые окрики и шелест ткани.

Заполошная суета длилась с четверть часа, потом всё стихло: обитательницы здания удалились. Шотландец беспрепятственно достиг покоев своей знакомицы, обнаружив там уйму разбросанных прямо на полу разноцветных нарядов, выстроившиеся на столе открытые шкатулки с украшениями и пару хлопочущих служанок. Пришлось затаиться, ожидая, пока взахлёб трещащие девицы наведут порядок и сгинут.

«Анна вполне может вернуться под утро. Или вовсе не придти. Оставаясь здесь, я здорово рискую».

Но Дугал всё-таки решил подзадержаться. Уж больно много людей околачивалось в садах и около дворцовых построек. Не станут же они буянить ночь напролёт, рано или поздно угомонятся. Они ведь благовоспитанные ромеи, не какие-нибудь европейские варвары.

Скотт побродил по опустевшему жилищу госпожи Анны, перебирая принадлежащие ей драгоценные вещицы и по въевшейся в кровь привычке решая, сколько они могут стоить. Некоторые безделушки вполне могли обеспечить безбедное существование небогатому семейству. Собрание книг на полках тоже наверняка обошлось в кругленькую сумму. Настоящее стеклянное зеркало — вообще истинное сокровище. А вот своей вышивкой фрейлина пренебрегает. За столько дней не добавила ни единого стёжка.

В коридоре зашелестело, быстро зацокали по мрамору каблучки и зашлёпали плетёные сандалии. Разгневанный женский голос повелел: «Идите прочь, кому сказано! Нет, мне ничего не надо! Елена, оставь меня в покое!..»

Торжества не доставили хозяйке покоев удовольствия. До слуха находившегося в соседней комнате Дугала долетел короткий сдавленный всхлип.

— Это я, — вполголоса предупредил он, боком протискиваясь в слишком узкую и низкую дверь. — Смотрю, у вас нынче веселье…

Недоговорённая фраза повисла в воздухе.

Госпожа Анна застыла посреди комнаты, уронив руки и напоминая ожившее изображение византийской святой (хотя, по мнению кельта, святые подвижницы никогда в жизни не таскали на себе такого количества золота и драгоценных каменьев). Торжественно и мрачно сияли иссиня-фиолетовые шелка, радужным огнём искрилось лежавшее на плечах женщины широченное ожерелье. Над высокой причёской лунным полумесяцем горел узкий серпик алмазной диадемы. Миловидное личико исчезло, заменившись белой алебастровой маской с тщательно прорисованными бровями, удлинёнными до висков глазами в чёрных тенях и алым пятном губ.

— Вот оно как, — без всякого выражения протянул Дугал.

— На колени падать будешь? — высоким, звенящим тоном осведомилась молодая женщина. — Каяться в оскорблении величества? Уверять, что впредь никогда и ни за что? Биться головой о стену и просить о милосердии?

— Вот ещё вздумала, — опомнился шотландец. — На колени ей падай! Ввела честного вора в заблуждение и возмущается! «Я Анна», — весьма схоже передразнил он. — Здесь которую не спросишь, каждая вторая девица — Анна!

— На себя посмотри, — отпарировала госпожа Анна Комнина. — Данни — не имя! Я узнавала, у франков таких не бывает!

— Зато мне нравится, — положил конец спору кельт. — И вообще, почему ваше императорское величество не украшает своей особой гулянку в честь седьмой пятницы на неделе?

— Не могу больше, — обведённые алой краской губы беспомощно задрожали. Осторожно присев, Анна попыталась обеими руками извлечь диадему из причёски. Украшение удерживалось десятком глубоко воткнутых в локоны шпилек, и женщина тихо ойкнула. — Пусть высокочтимый супруг завтра сколько угодно выражает неудовольствие моим дурным поведением. Надоело. Я есть — и меня словно бы и нет. Пустое место. Ещё одна статуя для украшения зала.

Она дёрнула усеянный камнями серпик и вытащила таки, пожертвовав несколькими длинными прядями.

— Ну перестань, — Дугал спас причёску от дальнейшего надругательства, одну за другой выудив застрявшие шпильки. — Наверняка всё не так скверно, как тебе кажется. Ты ж, как-никак, императрица византийская.

— Конечно, — в задумчивости покивала госпожа Анна. — Теперь ещё напомни, сколько женщин мечтают оказаться на моём месте. Знаешь, я охотно поменялась бы с ними. Пусть они пылко ублажают семидесятилетнего старца, а потом ночь напролёт прислушиваются — не крадётся ли кто по комнате. Я не просила такой судьбы. Но разве меня спрашивали? Два правителя, франкский и византийский, давным-давно заключили соглашение. Дальше всё было, как в сказках: маленькую принцессу посадили на корабль и через моря повезли в далёкий Константинополь. Мне тогда было лет шесть или меньше.

— Разве ты не ромейка? — искренне удивился Дугал. Рассказывая конфиденту о здешней императрице, Д'Ибелен упустил из виду это обстоятельство. Видимо, решил, тот и так знает.

— Я родилась в Европе, — женщина зажмурилась и уточнила, с запинкой выговорив название: — В Аквитании. Там у меня было другое имя. Здесь меня окрестили заново и велели запомнить: отныне я Анна.

— Как же тебя звали раньше? — в собственных фальшивых именах шотландец ещё не путался, но за десять лет их набралось довольно много…

— Агнесса, — с растерянной улыбкой призналась базилисса. — Д'Эвре.

— Агнесса д'Эвре, — повторил кельт, решив: — С этого дня перестаю назвать тебя Анной. Будешь Агнессой.

— Хорошо, — покладисто согласилась византийка. Прислушалась к долетающим снаружи выкрикам и нахмурилась: — Не пойду к ним. Противно. Поможешь с этой обузой? — она встряхнула кистями рук, заставив многочисленные браслеты тоненько зазвенеть, и щёлкнула ногтями по тяжёлому ожерелью. — Я похожа на ювелирную лавку, верно?

Жизнь в Палатии всё-таки научила молодую императрицу полезным уловкам. А может, на душе у неё было так скверно, что общество подозрительного знакомца показалось ей лучше долгой одинокой ночи.

Или просто оба понимали: они не в силах ничего изменить.

Как и во время памятного знакомства за пыльным гобеленом, она не стала вырываться и тем более звать на помощь. Расшитые золотом дорогие шелка скользили вниз и шелестящими кучками падали на пол. Жалобно звякнув, к ним присоединилось ожерелье. Под своими просторными одеяниями Агнесса оказалась не хрупкой угловатой юницей, но девой весьма приятного сложения, гибкой и фигуристой. Она по-прежнему молчала, только сильнее прижималась к стоявшему рядом мужчине — словно боясь того, что он исчезнет.

Дугал на руках отнёс её в спальню — маленькую, полутёмную, с низким потолком, почти целиком занятую широкой кроватью. Целовалась Агнесса с каким-то жадным исступлением, в любви была не слишком искушённой, зато щедрой и покорной. И очень, очень тихой — только в самом конце еле слышно простонала, долго и сладко: «Да-анни…»

Именно тогда шотландец осознал одну простую мысль: он разобьётся в лепёшку, но изыщет способ забрать Агнессу отсюда. После Рождества, когда всё будет кончено. Она не станет безмолвной пешкой в играх Конрада, Ибелена и прочих сильных мира сего. Императрица Анна Комнина исчезнет, на свет появится Агнесса д'Эвре. Надо только дожить до здешнего Рождества. До которого осталось чуть больше двух недель.

Собственно, все последующие встречи Дугал потратил на убеждение своей дамы. Скотт проявил чудеса красноречия, дал уйму обещаний (порой совершенно неисполнимых), но добился только робкого «Может быть… Я не знаю».

Анне-Агнессе никогда в жизни не доводилось принимать самостоятельных решений. Императрица великой Византии панически боялась. Всего без исключения: собственных внезапно вспыхнувших чувств, разоблачения, злых собак, огромного мира за пределами дворца. Но больше всего — мыслей о том, что в одну прекрасную ночь загадочный и непонятный человек, разрушивший её позолоченную клетку, больше не придёт.

Назначенный д'Ибеленом срок меж тем неумолимо приближался.

ГЛАВА ПЯТАЯ Линия судьбы

25 — 26 декабря.

В невообразимо далёком Лондоне, столице королевства Английского, начались Рождественские празднества. Неслышно сыпался с низких серых небес белый снег, мелодично перезванивались колокола, служились благодарственные молебны, шумели за праздничными столами гости. На дверях любого жилища — от замка до бедняцкой хижины — появились традиционные ветви вечнозелёных остролиста и тиса. Спаситель вновь пришёл в грешный мир, и многие смертные уповали на то, что следующий год окажется не в пример лучше предыдущего.

Константинополь, столицу Византийской империи, заливало дождём. Налетевший с Чёрного моря холодный шквалистый ветер метался по улицам, срывая с деревьев уцелевшие листья и гоняя мусор. Частые струи назойливо барабанили по свинцовой черепице. Рычала сливающаяся в клоаки мутная вода, и до здешнего Рождества оставалось двенадцать дней. Мессир Гай Гисборн весьма удивился, узнав, что греческое летоисчисление так сильно разнится с принятым на его родине. Лев Треда объяснил франку причины, ссылаясь на разногласия между папой Григорием Гильдебрантом, установившим канон отсчёта дней и лет для жителей Европы, и императором Юлианом, не пожелавшего следовать римскому порядку. Сэр Гисборн смиренно выслушал, кивая, но мало что понял.

Он задремал под рокот ливня и очнулся под монотонный шуршащий звук капель, стекающих по промасленному отрезку шёлка в полукруглом окне. Представшие рассеянному взгляду Гая предметы остались неизменными: шёлковый золотистый балдахин в россыпи бирюзовых цветов и четыре поддерживающих его витых столбика. Дальняя стена, потрёпанный арабский ковёр в тёмно-алых и чёрных тонах. Ближняя стена с окном, сквозь которое проникает немного света и доносится мерный шум ливня.

Четвёртый день он безвылазно жил в этой комнате, не испытывая ни малейшего желания покидать её или раскаиваться в недостойном рыцаря поведении. Четвёртый день сумасшедшего, какого-то языческого счастья.

Четыре дня и ночи, проведённые рядом с Изабель. С Зоэ — таким оказалось её настоящее имя. С Зоэ из рода Склиров — Зоэ Склиреной.

Нынешним сереньким утром Гай наконец-то проснулся самостоятельно, а не от тычка острым локотком в бок. Зоэ спала. Во сне подвижное личико ромейки сделалось очень спокойным и строгим. Почему-то она казалась старше своих законных лет.

Беззвучно ухмыляясь, мессир Гисборн осуществил давно задуманную маленькую месть. Вытащил из кошеля и аккуратно пристроил на узорчатой подушке Зоэ четыре тускло блестящие монеты с изображением восседающей на троне фигуры. Закрыл глаза и прикинулся спящим, на всякий случай приготовившись к поспешному бегству в дальний угол комнаты и обороне от разъярённой девицы.

Рыжая сонно заворочалась, наткнулась ладонью на холодную монетку и мгновенно очнулась. Имелась у ромейки такая полезная способность.

— Это что? — она поднесла золотой кружок ближе к глазам. Повертела так и сяк, изучая неожиданную находку. — Одна, две… четыре. Гай, не притворяйся. Я знаю, ты не спишь. Что это такое, я тебя спрашиваю?

— Деньги, — невинным тоном откликнулся ноттингамец. — Четыре номизмы. Доброе утро.

— А почему только четыре? — сдвинула брови Склирена.

— Сама говорила, по здешним ценам ночь без изысков стоит одну номизму, — въедливо напомнил мессир Гисборн. — Мне вдруг пришло в голову, что мы провели тут уже целых четыре ночи, а я до сих пор ничего тебе не заплатил. Вот, теперь мы в расчёте. Четыре номизмы потому, что никаких обещанных изысков на античный лад я совершенно не заметил. Потом непременно попеняю хозяйке, как та скверно обучает своих девушек.

— Ах, ты! — в голову франка полетела подушка. Зоэ хихикнула, сгребла монеты в горсть и швырнула на пол. — Нахал! Римских изысков ему подавай! А ты подумал, каково пришлось мне? Я ведь до сих пор в себя придти не могу! Ночами снятся кошмары о том, что меня посадили на необъезженного жеребца и заставили сделать десять кругов галопом по Ипподрому!

— Ну уж и необъезженного, — Гай тщетно попытался скрыть смущение под напускной деловитостью. — Между прочим, всё не успеваю спросить. У тебя есть родственники? Отец, мать, дядя, хоть кто-нибудь?

— Зачем тебе понадобилась моя родня? — искренне удивилась бывшая Изабель.

— Чтобы просить твоей руки, разумеется! — фыркнул мессир Гисборн. — Нельзя ведь всю жизнь провести в доме свиданий. Выйдешь за меня замуж, Зоэ?

— Спроси через неделю, я пока поразмыслю, — съехидничала рыжая девица и погрустнела: — Нет, Гай, теперь у меня никого нет. Никого и ничего. Матушка ещё лет десять тому изнурила себя постами, молитвенными бдениями и бесконечными паломничествами. Отец погиб в захудалой крепостце на восточных границах. Был брат, Алексис… не думаю, что он ещё жив, хоть и надеюсь. Была усадьба в Константинополе и земельные участки в феме Пафлагонии — наверняка реквизированные в императорскую казну. У меня остался только Треда, наш бывший управляющий и мой воспитатель. Обратись к нему. Думаю, он с превеликим удовольствием вручит меня тебе. Ты ему понравился. Кирие Лев весьма уважает таких людей, как ты — упорных в достижении поставленной цели.

Теперь, когда многое встало на свои места, мессир Гисборн сообразил, почему манера речи почтенного Льва Треды казалась ему неуловимо знакомой. В столь же циническом и желчном духе изъяснялась незабвенная Изабель Уэстмор.

— Лев всегда меня защищал — и в детстве, и теперь, — задумчиво продолжала Зоэ. Они сидела посреди разворошённой постели, поджав ноги и обхватив колени руками. — Когда я вернулась и обнаружила, что дом заперт, а брат под арестом, он спрятал меня. Он и Костана, хозяйка «Луны». Она его давняя подруга. Они оба здорово рискуют, так что в скором времени мне придётся подыскивать новое убежище.

— Тебе надо вообще исчезнуть из Византии, — решил Гай. — Раз я смог найти тебя, значит, сумеют и другие. Едем со мной в Иерусалим! Когда я… э-э… закончу свои дела в Святой Земле, вернёмся в Англию.

— Никуда я не поеду, — Зоэ оскалилась, показав мелкие острые зубки. — Ещё чего! Никому не позволено выгонять меня из собственного дома! Они ещё пожалеют, что так обошлись с нашей семьёй! Старый мешок с костями, дражайший кирие Дигенис, пожалеет в первую очередь! Я что, зря надрывалась, волоча треклятые сундуки через всю Европу?

— Архив всё ещё у тебя? — поразился ноттингамец.

— Конечно, — хмыкнула девица. — Точнее, та его часть, что я вдумчиво отбирала в свободное время. Преспокойно лежит под нашей кроватью. Кипа телячьих шкурок — моя единственная защита. Мой способ отомстить и выжить. Я так тщательно подбирала эту коллекцию жемчужин! Грех отдавать её в чужие руки!

— Как же я раньше не подумал, — удручённо пробормотал Гай. — В Камарге ты схватила отнюдь не первый попавшийся сундук, верно? У тебя было время переворошить архив и отложить наиболее ценное… Проклятье!

— Ну конечно, я именно так и поступила. И вовсе не проклятье. Ты сейчас злишься на своё недомыслие или на моё хитроумие? Брось, пустое. Кстати, Мак-Лауд сильно бесился, обнаружив мой побег? И вообще, что потом случилось с нашим безумным горцем?

— О да, на него в то утро стоило посмотреть. Издалека. Но ещё больше я хотел бы видеть его физиономию в другое утро, неделей позже, — с затаённым торжеством в голосе сообщил сэр Гисборн. — Видишь ли, Мак-Лауда обокрали дважды. В Марселе я перехватил у него оставшиеся сундуки. Отвёз их на Сицилию, королеве Элеоноре. А твой верный паладин Франческо, кстати, обвенчался с юной ведьмочкой из Ренна. Я был свидетелем на церемонии. Надеюсь, у них достанет ума больше не встревать в смертоубийственные истории.

Зоэ рухнула на постель и захохотала, молотя кулачками по подушкам и дрыгая длинными ногами. Она выглядела настолько очаровательной и непристойной, что Гаю хотелось только одного: опрокинуть рыжую на спину, впиться в смеющиеся лживые губы и не отпускать её, пока не запросит пощады.

Добиться победы ему покуда не удавалось, ромейка всегда одерживала верх. В ответ на сетования мессира Гисборна Зоэ лукаво посмеивалась, разглагольствуя о том, что любовь — такое же искусство, как война или возведение крепостей. Вас, сэр рыцарь, ожидает долгое и вдумчивое постижение тайн сей великой науки… с обещанными изысками.

Отдалённый шум за дверью не сразу пробился к затуманенному сознанию Гая — Зоэ как раз вздумалось обучить его забавной проделке под названием «Татарская наездница скачет на тигре». Даже когда все комнаты были заняты, «Золотая луна» оставалась довольно-таки тихим местом. Здешние обитательницы скользили на цыпочках, говорили воркующим полушёпотом, а посетители заведения госпожи Костаны весьма ценили возможность оставаться неузнанными и незамеченными. Резкие и громкие мужские голоса, скорее всего, означали неприятности.

— А? — рыжеволосая задвигалась быстрее, умудряясь одновременно чутко прислушиваться к тому, что творится снаружи. — Что там?.. Буйные клиенты или проверка злачных местечек сыскарями эпарха? Ловят кого?..

— Нас, наверное, — буркнул Гай. Мессир Гисборн был до крайности недоволен тем, что его отвлекли прямо перед наступлением самого захватывающего и сладкого мига. Склирена тихо ахнула. Поймав её за запястья, Гай привлёк девицу ближе, увидев в расширенных зеленовато-голубых зрачках своё отражение.

На сей раз, однако, насладиться друг другом им не дали. Дверь приоткрылась на ширину ладони и стремительно захлопнулась. В узкую щель чудом проскочила хозяйка заведения, щедро одарённая природой дама средних лет, низенькая и шустрая, с короной уложенных вокруг головы светло-каштановых кос. Приветливое и добродушное личико с мелкими чертами и подведёнными бровями теперь выглядело не на шутку встревоженным. Торопливо задвинув медный засов, кирия Костана всплеснула маленькими аккуратными кистями:

— Собирайтесь! Быстрее! Зоэ, милая, там пришли с розыскным листом на тебя! Донесла какая-то мерзавка, лёгкие деньги ей весь свет застили! По комнатам начали шарить, пока ещё доберутся…

Ругнувшись, мессир Гисборн перекатился по кровати к сложенным на табурете одежде и оружию. Склирена рухнула на пол, шаря под ложем и извлекая на божий свет вместительный кожаный мешок, с каким ходят разносчики. Добыв своё сокровище, она кинулась одеваться, через плечо бросив:

— Лев здесь?

— Да, — хозяйка просеменила через комнату, отворачивая край тёмно-красного арабского ковра и нетерпеливо хлопая ладонью по белёной стене. Маленький участок под её рукой вдруг подался вниз, повернулся со звонким щелчком, открывая низкую дверцу и тёмный проём за ней. — Проскочил к одной из девушек. Попытается затеять с сыскными ссору, потянуть время… Если всё обойдётся, я выставлю в окне жёлтую лампу, как условлено.

— Поцелуй его за меня, — Зоэ нежно чмокнула госпожу «Золотой луны» в щёку и ловким движением забросила мешок за спину. — Не дразните их понапрасну. Если что — вы ничего не знали. Спасибо за всё, Костана.

Звучание голосов в коридоре стало раздражённым. В него вклинился робкий женский взвизг, смачное ругательство, произнесённое знакомым Гаю басом, и грохот упавшего предмета. Дальнейшего мессир Гисборн не слышал, ибо рыжая с силой дёрнула его за рукав, волоча к дверце потайного хода.

Придержав рвущуюся вперёд девицу за плечо, англичанин затолкал её себе за спину и осторожно шагнул вперёд, нащупав узкие и крутые ступеньки. Створка закрылась, оставив их в полумраке. Госпожа Костана расправила поддельный арабский ковёр, сдавленно всхлипнула и помчалась на выручку своему знакомцу. Благополучие Льва Треды и сохранность заведения тревожили кирию Костану гораздо больше, чем участь девицы из рода Склиров. О той есть кому позаботиться, а кто вступится и защитит бедную владелицу скромного дома свиданий?

* * *

Хитроумно встроенная в промежуток между стенами деревянная лестница обвивалась вокруг невидимого столба, спускаясь всё ниже и ниже. Пахло гнилой рыбой, прогорклым маслом и плесенью. Дважды Гай едва не срывался, когда вместо очередной ступени под ногой оказывалась пустота. Шедшая сзади Зоэ придерживалась за осклизлую стену, еле слышно бормоча про себя. Как предположил Гисборн, ромейка проклинала жестокий мир, вынудивший её выбраться из уютной постели и снова удирать.

Выставив перед собой левую руку и шаря в воздухе, Гай внезапно ощутил под ладонью шершавые доски. Поводил пальцами вверх и вниз, разыскивая засов, крючок или защёлку. Нашёл, откинул в сторону и резко пнул створку ногой, держа кинжал наготове. Если за дверью караулит стражник, он наверняка выдаст себя, бросившись вперёд.

Никого. Вечереет, дождь закончился, воздух пропитан сыростью и кислой вонью помоев. Маленький внутренний дворик, окружённый со всех сторон высокими стенами с узкими оконными проёмами, по колено заваленный отбросами. Слева чернеет низкая арка, выход на улицу святого Епифания, путь к бегству и спасению.

Брезгливо сморщив носик и высоко поддёрнув подол, Зоэ запрыгала через груды выброшенного хлама и объедков, в которых рылись облезлые собаки. Тяжёлый мешок, набитый пергаментами из сундука Лоншана, хлопал её по спине.

Беглецы юркнули в сумрачную гулкость арки, припустив к видневшейся в дальнем конце проёма торговой улице. Они успели добежать до середины длинного каменного туннеля, когда сочившиеся водой стены вытолкнули из себя две внушительного вида фигуры, преградившие дорогу.

Слух о том, что местные блюстители даже мыши не дадут скрыться с места преступления, оказался верным.

— Куда торопимся, добрые люди? — осведомилась фигура пониже и пошире, та, что стояла слева.

Зоэ немедля затараторила по-гречески, заламывая руки, тыча пальцем позади себя и причитая. Мессир Гисборн понимал её речи с пятого на десятое. Склирена пыталась выдать себя за девушку из «Золотой луны», а своего спутника — за важного клиента из иноземного квартала, коему никак нельзя быть замешанным ни в каких скандалах. Франк пригрозил расправой, хозяйка, испугавшись, выставила их чёрным ходом. Они готовы заплатить доблестным стражам, только пусть франку разрешат уйти. А она вернётся, она непременно вернётся! Она ведь понимает — злоумышленники повсюду, бдительность превыше всего. Она просто скромная подданная базилевса, зарабатывающая по мере своего разумения. Кирия хозяйка велела незаметно увести гостя — она и увела…

Второй блюститель, не вступавший в разговоры, извлёк из складок одежды притушенный фонарь, отодвинув заслонку и заключив всех четверых в пятно раскачивающегося света.

— Рыжая, — изрёк он, точно приговор оглашал. — Пойдёшь с нами. Имя как?

— Майя, — испуганно пискнула Зоэ, крохотными шажками пятясь к выходу на улицу.

— А его? — сыскарь пониже ткнул пальцем в Гая.

— И его тоже, — рассудил напарник. Обратившись к англичанину, он на довольно разборчивом норманно-франкском приказал: — Мы — стража эпарха. Иди обратно. Если ни при чём, отпустим.

— Конечно, — миролюбиво согласился мессир Гисборн, с разворота нанося знатоку иноземных наречий сокрушительный удар сложенными кулаками под дых. Блюститель всхрапнул, выронил лампу и рухнул, как подрубленное деревце. Второй оказался проворнее, попытавшись схватить Зоэ за руку. Получив острым каблуком по щиколотке и согнутыми в виде когтей пальцами за ухо, охнул, согнулся и приземлился лицом вперёд на выщербленные булыжники. Ноттингамец ринулся вперёд, к обретённой свободе, но девица повисла на нём тяжеленным корабельным якорем.

— Не беги, — шипела она. — Привлечём внимание. Вдруг поблизости околачивается ещё человек десять? Налетят и повяжут. Идём чинно, как положено добрым горожанам.

— В иоаннитскую прецепторию? — предложил мессир Гисборн, когда они выбрались на улицу святого Епифания и повернули налево. Девица мелко семенила чуть позади и справа, скромно потупив глаза и набросив на голову шаль. — Кирие Лев наверняка тебе говорил, я там живу. Прецептория вроде бы считается иноземным владением, ваших гвардейцев туда не впустят…

— Впустят, ещё как впустят, — буркнула ромейка. — Только наведаться туда всё равно придётся. Забрать твоё имущество и деньги, какие есть. А потом — снова прятаться. Я знаю…

Она не договорила. Позади, резанув по ушам, раздался тонкий переливчатый свист. Редкие прохожие, подобно напуганным тараканам, шарахнулись в разные стороны, прижимаясь к стенам. Зато стоявшие шагах в десяти городские стражники, числом пятеро, в тёмно-зелёной с алым форме, заполошно закрутили головами по сторонам, поудобнее перехватывая длинные копья с необычно зазубренными наконечниками.

Зоэ закатила глаза и беззвучно застонала. Из глубины арки, шатаясь и придерживаясь за разбитую голову, выбрался один из эпарховых блюстителей — тот, которого она недостаточно тщательно оглушила. Сыскарь попеременно то дул в длинный свисток, то настойчиво тыкал рукой в сторону удаляющейся парочки. Обретя дар речи, он сипло проорал:

— Взять! Живыми! Франк и девка! Повелением эпарха! Да шевелитесь, задницы!..

Награждённые нелестным прозвищем стражники сдвинулись с места, выстраиваясь полукругом и понимая, что добыче некуда деваться. Побегут? Дальше следующего патруля, что сотней шагов дальше, на перекрёстке, всё равно не удерут. Свернут в переулок? Разве кто-нибудь знает Константинополь лучше городской стражи? Вздумают сопротивляться? Таких умников уже давно повывели. Нынче даже застигнутый на месте преступления воришка предпочитает смиренно сдаться, получить свою дюжину плетей и уйти живым. Правда, с франка станется наделать глупостей… Вон скалится, ровно зверь дикий, да за мечом тянется. А клинок-то прикручен бечевой к ножнам, как оно по закону полагается. Ибо нечего тут железками размахивать да беспорядки учинять. Скрутим, как миленьких. За поимку злоумышленников ещё небось и вознаграждение какое-никакое полагается…

Незамысловатые мысли блюстителей без труда читались на их физиономиях. Гай ожесточённо дёргал свой клинок, старательно обмотанный вокруг крестовины тонкой верёвкой с металлической нитью внутри. Привязь оказалась крепкой и не поддавалась.

Зоэ сжала ладони в кулачки… и вдруг истошно заблажила, в точности обворованная торговка на рыбном базаре:

— Люди добрые! Да что ж это такое делается! Скоро эпарховы шпики уже к вам в постель залезут, вынюхивать будут, каково вы сношаетесь! До чего дошло — честным шлюхам лишний фолл заработать не дадут! Пока вы по углам таитесь да суетитесь, дождётесь, что последний приличный лупанарий закроют! С чем вы тогда останетесь? С грязными девками из гаваней? Скопом наймётесь в подпаски к влахам, овец портить?

Гвардейцы, опешив, сбились с шага. Эпархов сыскарь с разбитой головой остановился, забыв очередной раз дунуть в свисток и призвать сотоварищей на помощь. Струхнувшие горожане, которым вроде бы ни до чего не было дела, как заворожённые, начали подтягиваться ближе.

Зоэ орала, на все корки честя ромеев, не способных защитить бедных девушек от произвола соглядатаев, везде сующих свой нос. Мессир Гисборн так и не сумел разорвать верёвку на ножнах и, когда блюстители поравнялись с ним, встретил первого добрым ударом кулака в челюсть. Стражник устоял, пошатнувшись — но пример франка оказался заразительным. Когда ещё двое гвардейцев потянулись взять Зоэ за плечи, из разрастающейся толпы выдвинулся хмурый кряжистый тип в кожаном фартуке, украшенном бляшкой в виде бычьей головы.

— Шлюх трогать не моги! — наставительно изрёк он, без труда отрывая стража порядка от мостовой и швыряя его в направлении ближайшей лавки. Полёт был коротким, но внушительным — лёгкий навес, прилавок и ящики с фруктами опрокинулись. Пострадавший торговец завопил, составив неплохой дуэт с визжащей Склиреной. — Шлюхи — это святое!

— Это преступники! — упрямо пытался исполнить свой долг сыскарь. Зоэ без лишних слов схватила укатившуюся пустую корзину и нахлобучила ему на голову. Брошенная ею искра упала прямиком в ворох сухостоя: недовольно ворчащие горожане медленно, но верно оттесняли стражу назад. Со стороны «Золотой луны» трусцой неслось подкрепление в лице пятерых крепких мужчин непримечательной наружности. Вдалеке пронзительно заливались свистки.

Улучив миг, рыжая девица и беловолосый франк юркнули в разрастающуюся толпу. Бросив взгляд через плечо, мессир Гисборн увидел, как мясник сокрушает кого-то из стражников, сыскари, размахивая дубинками, отступают под градом летящих в них камней, и над вскипающей дракой висит многоголосый ор.

— Лихо я их? — задыхающаяся от бега Зоэ ухмылялась до ушей, чрезвычайно довольная своей выходкой. — Они там надолго увязнут!..

— Зато к вечеру по нашему следу спустят всех собак, — рявкнул Гай, раздосадованный тем, что его, английского рыцаря, выставили рьяным защитником чести константинопольских девиц лёгкого поведения. — Об этом ты подумала?

— Э-э… — рыжая ромейка остановилась столь резко, что мессир Гисборн по инерции проскочил мимо. — О Господи! Нет, в прецепторию нам теперь соваться не с руки. И прятаться больше не имеет смысла. Мы не позволим превратить себя в добычу, которую гоняют по всем закоулкам. Нам нужно оказаться на виду. Чтобы нас не могли прикончить украдкой, отобрав архив, — она поддёрнула съехавший с плеча ремень мешка.

* * *

Первоначальный цвет стен маленького храма, возле которого, попетляв по улицам и переулкам, остановились франк-иноземец и рыжеволосая уроженка Империи, давно исчез под многолетним слоем бурой копоти. Гай привычно поименовал маленькую церковь на латинский манер «капеллой», часовней — и, подняв взгляд, убедился, что она служит привратницкой при ином храме. Огромном, приземистом, сложенном из тёмно-розового, белого и красного кирпича, с тусклым позолоченным куполом, раскинувшимся на целый квартал. Величественное, поражающее воображение гостей столицы сооружение, как уже знал мессир Гисборн, звалось собором святой Софии-Премудрости. Оно было возведено по приказу одного из создателей Империи, базилевса Юстиниана, и являлось самым почитаемым храмом не только столицы, но всей Византии. Церковь Софии была для обитателей Империи тем же, что для европейцев — храм святого Петра в Ватикане. Благо резиденция местного первосвященника, патриарха, располагалась по соседству.

Взбежав по низким и просевшим ступенькам на крыльцо капеллы, Склирена изо всех сил рванула на себя тяжёлую дверь. Проскочила внутрь и бесцеремонно прокричала в голос длинную греческую фразу. Эхо её выкрика гулко заметалось в изгибах низкого потолка.

Молившиеся подле скромного алтаря монахи испуганными тенями брызнули в стороны. На настойчивый призыв явился церковный чин, с коим миледи Зоэ вступила в долгую беседу, со стороны весьма напоминавшую перебранку двух азартных торговцев. Девица и священнослужитель непрерывно крестились (чертя символ непривычным образом справа налево), тут же сплёвывали через плечо, выставляли пальцы рожками и топали на собеседника ногой. Физиономия под чёрным капюшоном отнюдь не лучилась благостью и стремлением помочь страждущим. Монах гневался — из чего Гай сделал вывод, что рыжая девица почти добилась своего. Уступивший её напору священник обречённо махнул рукой, в последний раз осенил себя крестом размахом с могильный и удалился, гневно топорща длинную бороду.

— Милосердие и традиции восторжествовали, — изволила пояснить недоумевающему свидетелю бывшая Изабель Уэстмор. — Остаёмся здесь. Святым братьям не очень нравится наше присутствие, особенно твоё, как иноземца и наверняка еретика, но традиции есть традиции.

— Я не еретик, я честный католик, подпавший под ведьмовские чары одной хитрой ромейки, — невесело отшутился Гай. — И что мы будем делать теперь?

— Ждать, — отрезала Склирена.

В греческих церквях не предусматривались ряды скамей для молящихся. Подобрав изрядно потрёпанный и намокший подол платья, Зоэ присела на выступающий цоколь пузатой колонны. Свой драгоценный мешок она бережно пристроила по соседству.

Не в силах оставаться на месте, мессир Гисборн прошёл туда-сюда вдоль стены, ощущая на себе неодобрительные взгляды иконописных святых подвижников.

Осенившая рыжую голову Зоэ идея воспользоваться правом церковного Убежища казалась ноттингамцу весьма и весьма скверной. Он уже имел сомнительное удовольствие видеть, чем заканчиваются упования на неприкосновенность храмовых стен. Если враги спрятавшегося в церкви человека достаточно могущественны и злы, они извлекут его даже из-под церковного алтаря. Архиепископа Беккета храм не спас. И здешнего императора, о коем повествовал Лев Треда, тоже. Сидящий в убежище в точности уподобляется мыши, добровольно залезшей в мышеловку. Вокруг же, возбуждённо вереща, носится стая голодных хорьков. Надо было не сворачивать с предложенного им пути, бежать в прецепторию, а оттуда — во франкский квартал.

— Ты прав, — в кои веки Склирена выслушала рыцаря, не перебивая и не споря. Глядя на Гая снизу вверх потемневшими от усталости и тревог глазами, девица продолжала: — Только видишь ли, в чём дело… Нам малость посчастливилось. Везение глупцов, как говорят в милой твоему сердцу Англии. Нашего божественного повелителя, кесаря Андроника, сегодня нет в городе. Он с присными отбыл в Филопатру. Есть на берегу Босфора, лигах в десяти от Константинополя, такое милое местечко. Если бы базилевс пребывал в Палатии, наша дерзкая выходка очень скоро завершилась именно так, как ты описывал. Нас вытащили бы отсюда и казнили прямо на ступеньках. Но Андроник за городом, а в столице распоряжается эпарх, градоправитель.

— Кирие Констант Дигенис, — блеснул осведомлённостью Гай. — Твой… э-э… сюзерен? Наставник?

— Учитель, работодатель и проклятие всей моей жизни, — грустно завершила фразу Склирена. — Теперь он знает, где я. Надеюсь, в скором времени мы узрим либо его посланца, либо господина эпарха собственной персоной. Я заставлю его вытащить нас отсюда, живыми и невредимыми. Нас и Алексиса, если он ещё пребывает в бренном мире. С помощью этого добра, — она толкнула кожаную торбу носком мокрого сапога и криво ухмыльнулась. — Кирие Дигенис мне сильно задолжал. Я хочу получить назад всё, что принадлежит мне по праву.

— Допустим, он не придёт, — мессир Гисборн пристроился по соседству со Склиреной, обняв девицу за узкие плечи. — Что тогда?

— Тогда я придумаю что-нибудь ещё, — тяжело вздохнув, пообещала Зоэ.

Судя по медленно оплывавшим свечам, минуло больше двух часов. Визитёры из города не торопились, но бытие незваных обитателей капеллы немного улучшилось. Беглецам принесли ужин и наделили парочкой траченных молью и мышами овечьих шкур.

При виде огромной деревянной миски, где исходило паром некое варево, Зоэ оживлённо потёрла ладони и пакостно захихикала:

— От всей души уповаю, что святым братьям не пришёл в голову быстрый и надёжный способ избавиться от незваных гостей…

Гай, только что выхвативший сложенными в щепоть пальцами горстку разваренного проса с крохотными мясными обрезками, уронил добычу обратно в миску:

— Это что, шутка?

— Нет, это Византия, — безмятежно ответствовала патрикия Склирена, сноровисто набирая полную горсть варева. — Извини, не до приличий. Если нам поднесли отравы, ты узнаешь об этом по моей перекошенной от удовольствия физиономии, — девица ловко отправила дымящуюся кашу в рот. Мессиру Гисборну оставалось только последовать её примеру, утешая себя тем, что монахам, даже византийским, не подобает быть настолько коварными.

После расправы над содержимым миски сэр Гай совершил вылазку к дверям часовни, осторожно выглянув в холодную ветреную ночь и убедившись, что снаружи всё спокойно. Зоэ оттащила шкуры в левый предел, устроив некое подобие постели в уголке за лёгкой деревянной загородкой. Забралась туда и свернулась калачиком, потребовав растолкать её через пару часов, если никто не появится, и немедленно — если кто-нибудь пожалует.

Ноттингамец остался бодрствовать. С помощью кинжала и пары крепких саксонских выражений Гай наконец одолел упрямую бечёвку, освободив свой клинок из плена ножен. В стены капеллы колотился сильный северо-восточный ветер, заставляя мелко дрожать толстые витражные стёкла, алые с синим. Мерцали, покачиваясь на тонких цепочках, разноцветные лампадки перед иконами.

Одинокое бдение в полутёмной стылой церкви невольно напомнило Гаю давний ритуал посвящения в рыцарское достоинство. Ему недавно сравнялось пятнадцать, пять последних лет он провёл в качестве пажа в маноре соседей, Фитц-Алейнов, и родственники сошлись во мнении — мальчику пора становиться юношей. Долгая ночь в молитвах и размышлениях над своим будущим оружием, выщербленные каменные плиты часовенки, уцелевшей с времён, когда Британией правили саксы. За распахнутыми окнами благоухало лето, цвёл боярышник, и подросток из рода Гисборнов, стоя на коленях, смиренно ожидал чуда.

Которого не произошло. Гай огорчался, не ведая, что обретёт своё диво спустя семь долгих лет, на другом краю земли, в городе, название которого тогда звучало для него сказкой. Его рыжеволосое чудо спало, завернувшись в овечью шкуру и сжимая в правой руке тонкий стилет. Гисборн до сих пор не мог привыкнуть к звучанию настоящего имени своей знакомицы. К тому, что домыслы Мак-Лауда относительно поддельной Изабель Уэстмор оказались до последнего слова правдой. Но, даже зная истину, Гай никак не мог заставить себя возмутиться двуличностью и коварством рыжей ромейки. Напротив, с каждым прожитым днём Зоэ всё больше восхищала и удивляла его.

Он так и не разбудил её. И, как некогда апостол, забылся под утро смутным, зыбким сном, из коего был вырван настойчивым старческим покашливанием. Ещё толком не очнувшись, мессир Гай бросил ладонь к рукояти лежавшего рядом меча. Вежливое покашливание сменилось ироничным хмыканьем.

* * *

Ноттингамец мог поручиться, что эти двое не входили в дверь. Даже во сне он различил бы долгий тягучий скрип плохо открывающихся, перекошенных створок. Незваные гости появились откуда-то из глубины церкви, наверняка воспользовавшись одним из незаметных переходов, связующих капеллу и святую Софию.

Теперь они стояли, смотря на него и мгновенно проснувшуюся Зоэ.

Бесформенный чёрный силуэт то ли в просторной монашеской рясе, то ли в мешковатом плаще, спрятав руки в широкие рукава, молчаливой глыбой высился в отдалении. Второй успел присесть на неведомо откуда взявшийся табурет. Капюшон суконного плаща отброшен на спину, открывая плешивую макушку и печёное яблоко сморщенной физиономии, в сумраке часовни приобретшую мертвенно-пепельный оттенок. Упрятанные под косматыми бровями маленькие глазки горели неприятным, пугающе-холодным огнём. Гай невольно поёжился. Костлявый патриарх не производил впечатления доброго самаритянина.

— Долго же вас пришлось дожидаться, — сварливо буркнула Склирена, вскакивая на ноги. Быстрым движением рук она расправила скомкавшееся платье, отбросила за ухо упавшую на лицо прядь.

Иссохший старик начал отвечать по-гречески. Зоэ оборвала его короткой и резкой фразой. Познаний мессира Гисборна достало, чтобы переложить слова рыжей девицы на норманно-франкское наречие: «Говори, чтобы мы оба тебя понимали».

Старец равнодушно кивнул, произнеся на вполне пристойном языке дворянства Европы:

— Город огромен, в нём всегда что-то происходит. Как только я узнал о твоей беде, я поспешил сюда. Рад видеть тебя в добром здравии, Зоэ. Я ждал твоего возвращения домой гораздо дольше и, как видишь, не ропщу. Кто это с тобой?

— Друг, — чуть запнувшись, проговорила Склирена, — рыцарь королевства Английского, мессир Гай Гисборн. Гай, это его милость кирие Констант Дигенис. Именем и дозволением базилевса управитель нашего богоспасаемого града.

Под ледяным взглядом константинопольского эпарха положенная вежливая бессмыслица примёрзла к кончику гаева языка, да так там и осталась.

— Друг, — скучно повторил Констант Дигенис. — Не в обиду вам сказано, мессир, но раньше милая Зоэ была куда осмотрительнее в выборе друзей. Не доверяла им тайн, коих им знать не положено. Не привозила их туда, где им совсем не место.

— Добавьте к перечню моих ошибок ещё и то, что, уезжая, я положилась на ваше клятвенное обещание заботиться о моей семье и моем имуществе, — огрызнулась девица. — Я пережила тысячи опасностей и бед, уцелела там, где погибли лучшие! Спрашивается, что я застаю, вернувшись? Заколоченный дом под арестом, брата за решёткой и розыскные листы на собственное имя! Может, напрасно я так рвалась домой? Может, мне было лучше приискать тёплое местечко среди франков? Да что там, я могла отправиться в Палестину, к тирскому маркграфу! Говорят, он из тех редких правителей, что способны оценить по заслугам преданных людей. Вашими стараниями я теперь разорена и лишена доброго имени! Правда, у меня сохранилось то, что стоит куда дороже золота. Ещё месяц назад я бы вручила сокровище вам бесплатно, как и положено верной подданной. Теперь же я говорю — нет. Вам придётся выкупать мой товар, кирие, — она безрадостно ухмыльнулась. — За мою цену. Вы о ней догадываетесь. Мне нужен живой Алексис, нужно возвращённое имение моего рода и возможность спокойно жить там.

— С ним, — невозмутимо добавил старец, мотнув костлявым подбородком в сторону Гая.

— Даже если и так, вам-то что? — нахмурилась Склирена. — Каким будет ваш ответ, мой премудрый господин? Я жду. Терпение у меня короткое.

Кирие Дигенис молчал, исподлобья созерцая озлобленную рыжую девицу так пристально и внимательно, будто она была похищенной драгоценностью короны, угодившей на прилавок мелочной лавки. Мессир Гисборн мог поручиться, что взгляд колючих бесцветных глазок эпарха исполнен глубокой печали — поддельной или искренней.

— Я мог бы сказать тебе «Да, всё будет по твоему слову», — наконец скрипуче промолвил он, чуть растягивая гласные. — Пообещать, что завтра же ты получишь обратно всё, что потеряла. Но, если помнишь, когда-то мы условились, что в этом лживом мире между нами не будет обмана. Каюсь, за бесконечными хлопотами я упустил из виду твою семью. Алексис, считал я, не способен навлечь на свой дом неприятности. Однако твоему брату взбрело в голову искать скандальной славы. Слагать и выпускать эти грешные сатиры. На него поступил донос в Цензорат. Колёса завертелись. Один идиот, не озаботившись одобрением моей Управы, шлёпнул печать на приказе об аресте. Другой чрезмерно рьяный идиот из дознавателей Влахерны перестарался с ведением допроса.

— Стало быть, мой брат мёртв, — губы Зоэ сошлись в одну прямую узкую линию.

Плешивая старческая макушка чуть склонилась вперёд, утверждая сказанное. Прежде, чем Склирена успела выплеснуть свой праведный гнев, константинопольский эпарх заговорил, нанизывая чёткие и ясные слова одно за другим, словно бусины в чётках:

— Зоэ, послушай меня. Послушай внимательно. Вижу, ты огорчена и расстроена. Но сейчас, как ты понимаешь, у нас нет времени предаваться скорби. Ты слишком долго пробыла в землях франков. В Империи многое переменилось. Если раньше мне и малому числу моих соратников удавалось сохранять шаткое равновесие между Палатием и Константинополем, то сейчас мы едва удерживаем город на краю падения в бездну. В кровавую резню, как это было семь лет назад, при восшествии Андроника на престол. Да ещё, будто нам мало своих бед, это приближающееся франкское воинство. Тебе и тем, кого я отправил в Европу, предстояло сделать всё, чтобы отсрочить либо вовсе остановить поход крестоносцев. Как утопающие в бурных водах, мы хватались за соломинки, порой совершая вопиющие глупости — но…

— Простите, мессир, — мысль, сверкнувшая в голове Гая, была неожиданной и ослепляющей, как летняя зарница, — покушения на принца Джона Плантагенета и его сводного брата Годфри в конце нынешнего лета — не ваших ли рук дело?

Эпарх удостоил английского рыцаря короткого изучающего взгляда. Пожевал провалившимися губами, дёрнул костлявым плечом:

— Во многих знаниях многие скорби, юноша… Чего тебе хочется больше — узнать правду или прожить долгую, счастливую жизнь?

— Имеющий уши — да услышит, — ответил Гай цитатой на цитату. — Значит, ваш промысел. Чем же вам, интересно, принц Джон помешал?

— Что ж, ты выбрал, — холодно усмехнулся Дигенис. — Касательно того, чем помешал… Прости меня, о муж пытливый и упорный, но — не твоего ума дело. Скажу только, что лично я был против. Однако царственный настаивал, и я поступил по его слову.

— Как я понимаю, мои посланцы не достигли цели, — продолжал эпарх, сверля Гисборна неприязненным взглядом из-под седых бровей. — Это досадно. Зато и платить за пролитую кровь не нужно, что приятно. Моим доверенным лицам вообще не повезло в Европе. Вернулась только она, — он перевёл взгляд на Зоэ Склирену. — Та, на кого я возлагал меньше всего надежд. Затаилась здесь, в Убежище, не подозревая о том, что по городу расползаются слухи о побоище, учинённом тобою и твоим… кхм… знакомцем. В своём неведении вы совершили то, чему я стремился раз и навсегда положить конец. Нельзя допустить ни одной искры неповиновения, которая могла бы обратиться пожаром, губящим столицу и Империю. Андроник всё равно долго не протянет, думал я, но пусть власть в Палатии хоть раз сменится мирно. Для разнообразия. А вы вздумали сопротивляться. Поносили базилевса. Подбили простецов на драку с гвардейцами и моими служащими. Теперь сидите и не ведаете, что в окрестных переулках начинает собираться толпа.

— Нечего было императорским псам покушаться на честных шлюх, — съязвила Зоэ. — Кому понравится, когда твоё удовольствие прерывает мужлан с обнажённым мечом?

— Ты не шлюха, ты дура, что гораздо хуже, — резко перебил эпарх. — Стараниями нашего богодухновенного базилевса столица сейчас похожа на груду дров, обильно политых маслом. И что ты со своим белоголовым дружком вытворяешь по скудости ума? Бросаешь в эту кучу уголёк. Сидя на самом верху. Не удивляйся, милая, что пятки припекло. Однако бунт пока в самом зародыше, его ещё можно усмирить. Теперь слушай меня внимательно, ибо я не намерен ни повторять, ни торговаться: ты отдаёшь мне документы, все, без исключения. Я вывожу тебя из Убежища и отправляю в провинцию. Постараюсь, чтобы ты не испытывала там никакой нужды. А поскольку нужно отдать кого-то на растерзание базилевсу и устрашить толпу, твой франкский друг останется здесь.

В кои веки Гай узрел небывалое — ошарашенную Зоэ. Рыжая ромейка растерянно приоткрыла рот, часто моргая и не в силах подобрать слов для достойного ответа.

Мессир Гисборн свирепо откашлялся и произнёс как мог язвительнее, надеясь, что голос его звучит твёрдо:

— Как я понимаю, мою судьбу вы решили за меня? И ждёте, что я пойду на эшафот покорно, как баран под нож?

С бесконечно утомлённым видом кирие Дигенис повернулся к англичанину.

— Совершенно правильно понимаешь, юноша. Просто удивительная сообразительность для варвара. Впрочем, мне совершенно без разницы, пойдёшь ты на эшафот сам, потащат тебя волоком или ты предпочтёшь славную гибель в неравном бою. Наверное, надо бы добавить, что я сожалею, но это будет ложью. Не сожалею. Линия судьбы у каждого своя, твоя завела в тупик. Сам виноват. Не надо было соваться в дела сильных мира сего.

Гисборн побледнел, неосознанным движением касаясь рукояти меча. Кряжистая фигура за спиной эпарха беспокойно пошевелилась.

— Хороший выбор вы предлагаете нам, эпарх, — процедила Зоэ Склирена. — Или, что вернее, не предлагаете никакого выбора.

— Отчего же, — хмыкнул жуткий старик. — Выбор есть всегда. Для тебя — долгая безбедная жизнь или долгая мучительная смерть. У твоего приятеля, конечно, выбор поскромнее, но, по крайней мере, он волен выбрать способ. В вашем положении ничего лучшего я предложить не в силах.

— Вы забыли ещё об одной возможности, эпарх, — медленно произнесла ромейка. — Если я не отдам вам ни бумаг, ни Гая? Не выйду из Убежища? Что тогда? Возьмёте храм Божий штурмом?

Констант Дигенис скривил лицо в недовольной гримасе, покрутил головой, вздохнул одновременно и терпеливо, и скучно:

— Дитя моё, мы зря теряем время. Впрочем, раз уж ты спросила… Наводнять храм солдатнёй я, конечно, не стану. Если мы не придём к соглашению, я просто встану и удалюсь. Право убежища в Империи длится сорок дней. Доселе оно соблюдалось почти нерушимо. Однако из любого правила и закона бывают исключения. Коли базилевс потребует выдачи преступников — он немедля получит желаемое. Патриарх может своим повелением лишить скрывающихся в храме защиты Церкви, если в Убежище проник уличённый властями злодеятель или еретик. Монахи не обязаны предоставлять находящемуся в Убежище преступнику воду и пищу. Оставайтесь здесь, если хотите. Завтра или через день базилевс прибудет в город и примется вершить расправу по собственному обыкновению.

— Начав, полагаю, с вас, — злорадно вставил Гай. — Как с пренебрёгшего и не уследившего.

— Не спорю, мне тоже придётся несладко, — покладисто согласился старец. — Андроник непременно обвинит меня в том, что я дряхл разумом и скверно управляю городом. Но царственный пока ещё сознаёт, насколько я необходим ему — и его гнев быстро иссякнет. Андроник неплохо усвоил, чем обернулись его колебания семь лет назад. Тогда мятежница Мария, как лиса в норе, тоже пряталась в святой Софии и тявкала на стены Палатия. Базилевс промедлил — и ему пришлось искать примирения, заискивать перед этой выскочкой. Но Мария Комнина хотя бы принадлежала к императорской фамилии…

— …И её всё равно убили, — тяжело выговорила Склирена. — Отравили. Говорят, вы собственными руками изготовили яд и поднесли ей. Я склонна поверить в эту молву. Теперь я точно знаю: ваша правая рука всегда ведает, что творит левая. Вы так верноподданно рассуждаете о защите качающегося престола Империи… И уже столько лет ведёте оживлённую переписку с шейхом Мухаммедом ибн Хасаном Умидом, исмаилитом и владыкой крепости Шахриз, что в персидских землях. У меня есть ваши расписки с перечнем вручённых сумм. С именами неугодных, от коих вы избавились руками подчинённых ибн Хасана. Есть ваше своеручное письмо, в коем чёрным по белому спрашивалось, в какую цену обойдётся визит обитателей Шахриза в Палатий и какими средствами это можно было бы устроить…

Показалось Гаю или нет, что упоминание персидской крепости на миг исказило непроницаемую старческую физиономию гримасой высокопробной, чистейшей ненависти? Какие бы доверительные отношения прежде не связывали Зоэ Склирену и почтеннейшего Константа Дигениса, сейчас девица собственной рукой положила им конец.

— Будет до крайности занимательно вызнать, насколько крепка привязанность базилевса к вашей милости, — заметно приободрившись, заявила рыжая. — Вдруг окажется, что царственный не слишком дорожит вашим обществом? Вдруг он предпочтёт сохранить мне жизнь, уповая, что я поведаю ему ещё что-нибудь любопытное? Нет, мы и в самом деле отказываемся. Остаёмся здесь, в божьем храме. Подождём, пока базилевс перестреляет всех ланей в рощах под Филопатрой и соизволит вернуться.

— Слово сказано, выбор сделан, — сухо откликнулся константинопольский эпарх, поднимаясь с табурета. — Вот теперь — я сожалею. Ты отвергла мою помощь, оскорбила меня недоверием и плюнула в руку, вскормившую и научившую тебя. И несмотря на это, Зоэ, я не держу на тебя зла. Засим я уйду, как и обещал, но прежде — позволишь ли мне обнять тебя? В последний раз, в память о всём, что мы когда-то пережили вместе? В память об уроках, которые я давал тебе, и знаниях, которыми с тобой делился?

Не дожидаясь ответа, Дигенис шагнул к Зоэ, широко раскрывая объятия. Длинный и костлявый, с лысым черепом, в своём просторном балахоне он в этот момент стал донельзя похож на огромного грифа с распахнутыми крыльями. Гриф — птица зловещая, однако движение старца было столь подкупающе искренним, а на лице появилось вдруг выражение такой торжественности, что в первый миг Зоэ сама невольно качнулась навстречу. Только того эпарху и нужно было. Упали чёрные крылья, накрывая жертву — а что там было дальше, Гай не углядел. Потому как молчаливый провожатый Дигениса вдруг сорвался с места, и уж после этого англичанину стало не до подружки.

До сей поры по одним общим очертаниям безликой, безмолвной и неподвижной фигуры в тёмной рясе Гай мог лишь предположить, что комплекции его противник неслабой. Едва спутник эпарха пришёл в движение, стало ясно, что он к тому же быстр как змея — десяток шагов, что отделяли его от Гая, «монах» одолел в два прыжка, так что ноттингамец даже не успел вытянуть из ножен меч. И ещё выяснилось, что в широком рукаве рясы «монах» скрывает короткий кинжал, нацеленный Гисборну в горло. Отточенная сталь блеснула у самого лица. Хорошая реакция пополам с везением спасли ноттингамца, но устоять на ногах ему не удалось. Сцепившись, они покатились по каменному полу.

Гаю свезло перехватить вооружённую руку противника, и он стиснул чужое запястье изо всей силы, рассчитывая если не переломать врагу кости, то хотя бы заставить выпустить кинжал. Тщетно: сложением и силой тот не уступал англичанину, тусклое лезвие по-прежнему почти касалось щеки Гая. Византиец попытался свободной рукой ударить Гисборна в висок. Гай дёрнул головой, уклоняясь от удара, крепко получил по скуле, в ответ от души навесил «монаху» по печени. Убийца зарычал и рванулся. Они снова перекатились, теперь сверху оказался византиец, тяжёлый, как гранитный блок. Придавив ноттингамца к полу, он повёл другую руку к горлу Гисборна — дожать кинжал.

«Ещё немного — и он меня прикончит», — панически подумал Гай. Он боролся как мог, но телохранитель Дигениса был сильнее, и позиция у него была выгоднее. Совсем близко Гай увидел переломанный нос, впалые щёки, заросшие сизой щетиной, увидел злые жёлтые глаза. Ощутил под челюстью холод лезвия. Убийца чуть приподнялся, чтобы обеими руками вогнать клинок. На долю секунды хватка его ослабла, и этот последний шанс ноттингамец использовал сполна: вырвав руку, он с размаху вдавил палец противнику в глаз.

«Монах» испустил невнятный вопль боли, нечто среднее между воем и мычанием, выронил кинжал и прижал ладони к изуродованной глазнице. Ударом в челюсть Гай сбросил его с себя, пнул в бок, откатился, вскочил, пригнулся, выставив руки перед собой и в горячке совершенно позабыв про болтающийся на боку меч. Краем глаза он углядел поодаль Зоэ и Дигениса. Престарелый эпарх и его ученица выглядели так, словно бы некое колдовство обратило их в камень посередине странного танца: тесно прижавшись друг к другу, ладонь к ладони, пальцы переплетены и стиснуты намертво. Гаю показалось, что оба изо всех сил пытаются то ли сжать, то ли, наоборот, разжать кулаки, при этом лицо Зоэ белее мрамора, а на костистой физиономии эпарха застыл нескрываемый ужас.

Телохранитель Дигениса атаковал снова, однако на сей раз Гисборн был готов, к тому же полуослепший византиец двигался далеко не так ловко, как прежде. Гай легко увернулся от его захвата и с разгону впечатал «монаха» лбом в ближайшую мраморную колонну. Хруст от удара кости о камень был слышен отчётливо. Убийца мешком сполз у подножия колонны и более не шевелился.

— Вот сволочь… — Зоэ сидела на полу, опустив плечи и тяжело, с присвистом дыша. Кирие Дигенис был по меньшей мере в три раза старше девицы, но за свою жизнь сражался с отчаянием загнанной в угол крысы. Эпарх великой столицы лежал ничком, запутавшись в просторном плаще. Мутный взор Гая остановился на иссохшей руке с чудовищно скрюченными пальцами, впившейся в складки чёрной ткани. Раза два или три пальцы слабо вздрогнули, как лапки раздавленного паука. — «Скорпионом» меня прикончить хотел, мерзавец, сам же и напоролся… Гай! Гай, ты цел?

— Почти, — просипел англичанин, ошеломлённо глядя на два мёртвых тела. — Кх… какой скорпион?

— Вот этот! На, полюбуйся! — девица осторожно стянула с указательного пальца Константа Дигениса поблёскивающий серебром перстень с россыпью тёмных, почти чёрных рубинов и подошла поближе, желая показать Гаю трофей. Покрутив кольцо так и эдак, она кончиком ногтя надавила на один из камешков — безделушка послушно выбросила наружу изогнутый маслянистый шип, подобие скорпионьего жала.

В иное время, возможно, Гай искренне восхитился бы смертоносным творением византийского ювелира, но теперь ему явно было не до того.

— Зоэ… Зоэ, мы должны избавиться от трупов!..

Ромейка вздохнула, нежно проведя холодными пальцами по лицу Гая. Прикосновение слегка привело его в чувство.

— Как ты предлагаешь от них избавиться, дорогой? — мягко спросила Склирена. — Разрубить на кусочки и запихать останки под алтарь?

— Э-э… — Гисборн с силой потёр лоб и тревожно уставился на рыжую девицу. — Что же мы с тобой натворили? Совершили убийство в церкви! («Причём именно в той, которая до сей поры была единственным местом Константинополя, не осквернённым чьей-либо смертью», — глумливо подсказала память). Да, мы защищались, но кто станет слушать наши оправдания? Мы ведь прикончили не кого-нибудь, вашего градоправителя, правую руку базилевса!

— Знаешь, я заметила, — пробормотала Зоэ. Девица напряжённо размышляла, резким взмахом руки велев Гаю придержать язык. В рыжекудрой голове рождался очередной сногсшибательный замысел. Уходили мгновения. Сквозь витражи робко пробились первые тусклые лучи утреннего солнца, за стенами капеллы просыпался огромный город.

— В греческом языке есть такое понятие — Фатум, — внезапно нарушила сосредоточенное молчание госпожа Склирена. — Оно очень древнее, оставшееся ещё с языческих времён. На норманно-франкский оно переводится как «рок» или «судьба». Иногда — как «неодолимость». Некоторые говорят — «случай». Когда вмешивается Фатум, умолкают даже боги. Остаётся только человек, его решения и его судьба. Мы стоим на развилке. Если сделаем ещё шаг, обратной дороги не будет. Знаешь, — она сплела пальцы в замок, чтобы не дрожали, — знаешь, ещё вчера я твёрдо решилась ответить тебе — «да». Да, гори оно всё ясным пламенем. Обвенчаемся и уедем вместе. В Палестину, в Англию, всё равно куда. Но сейчас я говорю другое: оставь меня, пока ещё не поздно. Я слышу колокола Фатума. В моей жизни ничто не будет таким, как прежде. Может, я погибну. Может, уцелею. Ты уже понял, что такое моя родина. Гнездо аспидов. Уходи, Гай. Не встревай в наши игры. От них разит скверной и ложью.

— А от твоих слов разит глупостью, — не выдержал мессир Гисборн, чувствуя, как растерянность и недоумение в болящей голове уступают место разгорающейся злости. — Изабель… Зоэ, ну что ты несёшь? Ты всерьёз полагаешь, что я преспокойно встану и побегу прятаться, бросив тебя на растерзание? После того, как я полгорода перевернул, разыскивая тебя? Фатум или не фатум, а я тебя не оставлю. Если нам суждено умереть, значит, так тому и быть. Я больше не позволю тебе одной лезть в неприятности. Прекратим этот бесполезный спор. Ты всё решила. Я тоже решил. Будет куда проще, если ты просто расскажешь мне, что ты ещё задумала.

— Сейчас увидишь, — прошептала Зоэ. — Ох, Господь Триединый, спаси и помоги… самой страшно.

Она поглядела на недоумевающего Гая, погладила его по щеке, улыбнувшись вроде бы через силу, и отошла к алтарю. Там постояла немного, склонив голову, потом вздохнула глубоко и вдруг завопила так, что англичанин подскочил от неожиданности:

— Эй, кто-нибудь!!!

Из заалтарной темноты немедленно вынырнул монах и испуганно зашикал на нарушительницу спокойствия. Зоэ жестом подозвала его поближе.

— Нам нужно увидеть его святейшество, — железным голосом сказала девица. — Немедленно. Не завтра, не через неделю, но сейчас.

Почтенный священнослужитель оторопел.

— Слушай меня внимательно, святой брат, — продолжала Зоэ, наставив в монаха изящный указательный палец. — Отправьте в резиденцию посланца с известием, что в Убежище находится дочь патрикии Ипатии Склирены. Если его святейшество скажет, что занят и не может уделить мне времени, передайте ему… — она на миг нахмурилась, решая, — передайте ему два слова. Золото Венеции. Запомнил? Золото Венеции, просто и незамысловато. Да, и ещё. У вас в церкви валяются два трупа. Вот там, можешь посмотреть. Один из них принадлежит эпарху Дигенису. Думаю, это тоже покажется его святейшеству достойной темой для беседы.

Монах икнул. Покосился на мертвецов. Затравленно посмотрел на Склирену. На Гая. Икнул ещё раз и попятился, не решаясь повернуться к ним спиной.

— Зря ты его напугала, — укорил рыжую мессир Гисборн, когда черноризец опрометью юркнул в малую дверцу подле алтаря.

— Ничего, резвее побежит, — бессердечно откликнулась Склирена. — А патриарх примчится ещё быстрее, несмотря на высокий сан. Он, видишь ли, изрядный трус. И, между прочим, мой дальний родственник. Из одного семейства с покойной матушкой, такой верной христианкой и примерной прихожанкой, аж тошно порой становилось.

* * *

Патриарх Фокий из династии Каммонов был человеком ещё не старым, но, как верно заметила Зоэ Склирена, трусоватым. Высокий пост он получил по совершенной случайности.

Семь лет назад Андроник Комнин, только ставший базилевсом, и Феодосий, предыдущий глава Церкви, считались вернейшими союзниками. Красноречивые проповеди и авторитет патриарха в немалой степени способствовали тому, что новый претендент на власть сумел добиться своего, войдя в Палатий.

Однако уже спустя полгода предстоятели светской и духовной власти начали сильно расходиться во мнениях. Когда же базилевс одним махом избавился от семьи Мануила, своего предшественника и двоюродного брата, а затем потребовал благословения на брак с тринадцатилетней Анной, патриарх имел дерзость отказать царственному. Да ещё публично, с амвона святой Софии, выказал сугубое неодобрение деяниям Комнина.

Неудивительно, шептались в Палатии и Константинополе, что очень и очень скоро Феодосий отправился в почётную ссылку — куда-то в Армению, с глаз подальше. Года через три до столицы дошла весточка о его кончине.

С изгнанием Феодосия патриарший престол овдовел. Андроник повелел поскорее сыскать замену. Кого-нибудь, не слишком проворного разумом, не лезущего не в свои дела и ведающего о чувстве благодарности. Посовещавшись и вволю поинтриговав, церковная верхушка выдвинула на освободившееся место архиепископа Фокия из Дорилеи — ничем не примечательного, ни с кем не враждовавшего и не замешанного ни в какие заговоры.

Традиции позволяли Фокию Каммону отказаться от лестного предложения. Но все жители Империи, и кирие Фокий в том числе, понимали — в подобных случаях «нет» не говорят. Архиепископ дорилейский согласился.

Его жизнь в качестве патриарха Византийского текла согласно древним канонам и могла считаться вполне сносной. Фокий исполнял свои обязанности, правил суд, проводил торжественные службы по праздникам, разбирал тяжбы между епархиями и городами. Хвала Господу, ни базилевс Андроник, ни его противники не пытались втянуть патриарха в свои свары. Злые языки горожан вскоре присвоили ему заглазное прозвище «Отшельник софийских пещер», намекая на то, что стремление избегать любых споров с Палатием превратило главу Восточной Церкви в добровольного затворника.

К сообщению о том, что в городе имели место потасовки горожан с ликторами, а затем в Убежище святой Софии ворвались двое, знатная девица и некий франк, патриарх отнёсся рассеянно — бывало и прежде. На то и Убежище, чтобы в нём скрывались гонимые и убогие. Час поздний, спешить незачем. Скорее всего, с утреца придётся под благовидным предлогом выставить парочку за порог. Базилевсу вряд ли придётся по нраву, если София вновь послужит прибежищем для тех, кого должна постигнуть милость его гнева.

Спустя несколько часов его святейшеству доложили о визите в Убежище грозного управителя столицы. Навестить патриарха и что-либо объяснять кирие Дигенис не пожелал, сразу направился к сидельцам, где и пребывает до сих пор. Фокий обеспокоился. Тайный, ночной, срочный визит эпарха явственно указывал на нешуточную серьёзность дела.

Третью весть принёс запыхавшийся и перепуганный служка Убежища, под утро с топотом ворвавшийся в тихую обитель патриарха. Служка запинался, заикался и настырно требовал дозволения предстать пред очи его святейшества, уверяя, что у него срочные новости касательно двоих малефиков, обманом и хитростью проникших в часовню. Доверить своё известие кому-либо, кроме патриарха, монах наотрез отказался.

К тому времени мучимый бессонницей и безвестностью Фокий разве что по стенам не бегал, ожидая очередной гадости от судьбы.

— Беда, ох, чую, беда грядёт, — бормотал он, покуда вестника вели в приёмную.

Спустя малое время, недостаточное даже для того, чтобы сварить пару яиц, усердно трудившиеся писцы и секретари патриарха с крайним удивлением узрели, как их чинный господин вылетел из покоев, поспешая вниз по лестницам. Выражение его лица, одновременно и перепуганное, и зверское, никак не приличествовало высшему церковному иерарху. Окованный железом кончик посоха с треском вонзался в драгоценный паркет, оставляя после себя глубокие вмятины.

— …Изыдите, ехиднины отродья и дьяволовы выкормыши! — с этим подобием боевого клича патриарх Фокий Каммон ворвался в Убежище. Пожалуй, впервые в жизни он являл собой столь грозное и устрашающее зрелище. — Святотатцы! Осквернители! Нет вам более места под…

— Доброе утро, ваше святейшество, — перебил звонкий девичий голосок. — Вижу, святой брат исполнил моё поручение в точности? Громы и молнии повремените метать, подумайте о вечном. О золоте Венеции, к примеру.

Спутник девицы, беловолосый франк, невысокий и широкоплечий, отнёсся к шумному явлению главы византийской церкви с откровенным любопытством. Подошёл и встал за спиной рыжей нахалки, изучая вновь прибывшего чуть прищуренными серыми глазами.

— Зоэ Склирена, — простонал Фокий, хватаясь за голову. — Дочь Ипатии Склирены… как же я сразу не подумал…

Первоначальный запал ярости схлынул. Кирие Каммон запоздало представил, каким глупцом себя выставил, несясь по коридорам и громыхая посохом аки гневный ветхозаветный пророк. Меж колоннами мелькнули удивлённые физиономии свитских служителей, ринувшихся вдогонку патриарху и теперь недоумевавших, в чём крылась причина спешки? Фокий раздражённо махнул на них рукой, требуя, чтоб убрались подальше.

— Вижу, вспомнили меня, кирие Каммон? — насмешливо осведомилась ромейка.

— Ещё бы не вспомнить! Ты с детства была мором, чумой, гладом и разорением в одном лице! — голос патриарха сделался почти жалобным. — Зоэ, во имя святой Троицы, что ты натворила? Убийство… осквернение храма… подстрекательство к бунту… Нет, не верю, ты не могла!.. Наверняка всё это — дело рук твоего дружка, вот этого белоголового франка. У него вид заправского рубаки, уж конечно, это всё он…

— Должна вас огорчить, ваше святейшество. Гай тоже держался молодцом, но смерть Дигениса — на мне. Что оставалось делать бедной девушке? Дряхлый старец пытался меня убить, я успела первой, — пожала узкими плечами Зоэ. — Впрочем, вам ли грустить о его кончине! Теперь никому не нужно платить отступного за молчание о… кстати, под какой процент вы ссужали венецианским купцам золотишко из церковной казны? Восемь, как у ломбардцев?

— Пятнадца… Боже милостивый! — по случаю бессонной ночи и сильного душевного волнения язык патриарха нынче явно опережал его разум. — Откуда тебе ведомо?!

На оговорку Фокия Склирена серебристо засмеялась, изобразив притом на лице изумлённую гримаску.

— Пятнадцать процентов! И после этого кто-то ещё осмеливается называть евреев скрягами, а ломбардцев — вымогателями! — она обернулась к Гаю, воздев руки в жесте деланного возмущения. — Воистину, изо всех ростовщиков церковь — самая алчная, самая…

— Тише, оглашённая! — змеёй зашипел Фокий, весь перекосившись. — Все так делали! И покойный Феодосий был не без греха, и святоша Студит, и даже якобы безупречный Кирулярий!

Патриарх панически озирался, высматривая — не слышал ли кто из свитских? Из святых братьев? Улыбка тем временем исчезла с лица рыжей ромейки.

— Какую достойную компанию вы себе подобрали, — согласилась она. — Да, в этом вы правы. Все воруют. Некоторые, увы, попадаются. Предупреждая вопрос о доказательствах — они есть. Много. Вы были, хм… неосмотрительны. Предъявить? Или поверите на слово?

— Верю, — угрюмо выдавил патриарх. — Да не голоси так, ради всего святого! Чего ты хочешь?

— Вот это уже другое дело. Гай, громы и молнии отменяются, — жёстко усмехнулась Зоэ. Гисборн, несколько утративший нить разговора («Какое золото?! Какие проценты?!»), тем не менее сделал значительное лицо. — Итак, ваше святейшество, для начала у меня риторический вопрос: можно ли считать спокойной и благоустроенной жизнь в стране, владетель коей безжалостно истребляет своих подданных?

— Не он первый, не он последний, — буркнул Фокий, отводя взгляд. — Таково неотъемлемое право базилевсов.

Шестое чувство Фокия, дарованное Господом уроженцам Империи, заходилось в рыданиях, уверяя: грядёт начало конца. Этой слишком много знающей и до кончиков ногтей уверенной в себе девице что-то надо. Она расправилась с Дигенисом, полвека умело избегавшим любых покушений на его жизнь, а теперь намерена сжить со света его, Фокия. Господи Всемогущий, что ей может быть известно? Откуда? Он всегда так заботился о скрытности, иногда даже чрезмерно! Тщательно выверял каждый свой поступок, не доверял иноземцам, пусть и вёл с ними дела, лично проверял бумаги и списки! Неужели всё рухнуло?

— А у Церкви есть Божественное право низвергать тиранов и тех, кто недостоин звания государя, — не замедлила с ответом Склирена. — Разве не так?

— Покончим с риторикой, дитя моё. Спрашиваю ещё раз: чего ты хочешь? — Фокий решил обойти молчанием щекотливый вопрос о правах базилевса и патриарха. — Чтобы я закрыл глаза на ваше преступление и позволил вам беспрепятственно убраться отсюда? Ну нет! Сами натворили, сами и расхлёбывайте. Заступиться за вас перед базилевсом? Могу попытаться. Если признаешься, от кого прослышала про… про золото Венеции.

— По-моему, ваше святейшество в недостаточной степени осознаёт серьёзность моих намерений, — очень спокойно произнесла Зоэ. — Мы не собираемся тишком улизнуть отсюда, дабы потом всю жизнь скрываться, таиться и дрожать в ожидании возмездия. Напротив, мы выйдем так, чтобы любой и всякий житель Константинополя мог нас увидеть. Вы пойдёте с нами. Дабы во всеуслышание оповестить паству о справедливой каре, постигшей премерзкого скорпиона, травившего мирных горожан и якшавшегося с ассассинами.

— Ты о ком? — туповато уточнил патриарх. — Об Андронике?

— Ого, ваше святейшество, как же вы чтите своего базилевса! — фыркнула рыжая девица. — Увы, нет. О Дигенисе, вон он лежит, слева от алтаря. Андроника кара ещё не постигла… пока не постигла. Но ведь мы не станем больше терпеть тирана, верно? Выйдем же к народу Константинополя, взывая…

— С места не двинусь. Женщина, ты одержима бесом. Ты не понимаешь, о чём говоришь, — опасливо косясь на англичанина, заявил досточтимый Фокий. — Вам обоим место не в Убежище, а за решётками Влахерны. Я… — он запнулся, откашливаясь и собираясь с духом, — я отказываю вам в праве на защиту Святой Церкви…

— Передумайте, ваше святейшество, пока никто не слышал, — благожелательным тоном присоветовала Зоэ. — «Золота Венеции» вам мало? А как насчёт виллы Дельфия?

— Что… как?.. — благообразная физиономия патриарха приобрела мучнисто-серый оттенок и пошла багровыми пятнами.

— Вилла Дельфия, — повторила девица. — Нет, слух вас не обманывает. Я ваше истинное проклятие, кирие Каммон. Потому что знаю о ваших проделках всё. Денежные шалости с иноземцами вам ещё могут простить, но стоит хоть кому-то в Синоде прослышать о вилле Дельфия… Вас лишат духовного звания и съедят живьём. Возможно, меня к тому времени тоже не будет в живых. Но я утащу вас за собой — за то, что блеете, как напуганный баран! — рыжая повысила голос. — Даже не мечтайте отсидеться за надёжными стенами Софии! Ступайте к вашим духовным детям. Откройте рот и заставьте их орать «Смерть Андронику!». Иначе это сделаю я, — Склирена нехорошо улыбнулась, — но в этом случае вам точно не удастся остаться в стороне. Вас закидают камнями как пособника тирана. Учтите, не пойдёте за мной — обращусь к первому попавшемуся на глаза священнику. Надеюсь, он окажется смелее или жаднее вас.

В душе Гисборн посочувствовал ромею: на того было жалко смотреть. Рыцарь ужаснулся, увидев воочию, с какой лёгкостью можно управлять людьми, выведав их секреты. Какие тайны скрывал на вилле Дельфия достопочтенный патриарх, если ради их сбережения он готов обеими ногами вляпаться в несуразный заговор? Можно только надеяться, что королева Элеонора, ставшая собственницей зловещего архива, выкажет себя разумным политиком и не начнёт сводить былые счёты.

Фокий сгорбился, остекленевшим взглядом уставившись между носков своих сапог — мягких, тёмно-коричневой замши, с серебряными оковками в виде изящных крестиков. На лице патриарха застыл ужас. Ему хотелось повернуть время вспять, чтобы рыжая девица никогда не появлялась в его жизни. Ему хотелось исчезнуть отсюда. Хотелось, чтобы кто-то более знающий и опытный подсказал ему достойный выход. Но Всеведущий Господь предпочитал хранить молчание, а напротив стояла нетерпеливая Склирена, притопывая ногой в ожидании ответа.

— Хорошо, — с неимоверным усилием выдавил из себя патриарх. — Я сделаю то, о чём ты просишь…

— Вняв гласу народа и божественной справедливости, — услужливо подсказала Зоэ. — К чему так убиваться, ваше святейшество? Не вы первый, не вы последний! Знаете, как порой говорят о нашей богоспасаемой Империи? Византия, мол, сущая блудница — отдаётся любому, кто посильнее. Я, если признаться честно, тоже не образец добродетели. Так неужто две шлюхи не найдут общего языка?

— Не сквернословь в храме, — уныло потребовал окончательно лишённый душевного равновесия Фокий. — Побойся Господа.

И, уже от сугубого отчаяния, едко добавил:

— Но можешь не надеяться, что я обвенчаю тебя с твоим франком, схизматиком и выкормышем вероотступников! Поняла? Или такой, как ты, благословения Церкви не требуется? Живёшь во грехе и не думаешь раскаяться?

Если б не высокий сан и древние традиции, его святейшество Фокий Каммон с удовольствием плюнул бы на пол.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Потрясение основ

26 декабря.

Минувшим днём, убедившись путём несложных расчётов, что в далёком Дингуолле шумно отмечают Рождество, Дугал наведался в таверну на соседней улице, прикупив три кувшина местного вина и унылого вида копчёных рыбок на закуску. Так он и отметил светлый праздник: сидя в сарае на задворках безвестного константинопольского переулка и неспешно выпивая за здоровье своих друзей и врагов, каких сумел припомнить.

После первого кувшина ужасно захотелось повидать Агнессу, что было ну никак невозможно. Скрепя сердце, шотландец решил пока воздержаться от ночных посещений покоев базилиссы. Незачем лишний раз искушать судьбу. Заодно и Агнесса получит возможность толком поразмыслить, что ей нужно от жизни. Он же как раз успеет подготовить всё к тому, чтобы привести свою женщину в достойный её дом. К примеру, подметёт в сарае пол. Купит хорошую кровать взамен старого топчана, починит расшатанную дверь и приладит отвалившийся засов. Агнесса, конечно, будет до глубины души изумлена своим новым жилищем. Ей придётся потерпеть. Недолго. Пока не уляжется суматоха, вызванная скоропостижной кончиной базилевса.

Что станется с Византийской империей, Дугала не беспокоило. Он хотел получить свою заслуженную награду и навсегда распрощаться с прежней жизнью. Пусть греки выбирают себе нового правителя. Пускай Конрад Монферратский лезет на освободившийся трон. Да пусть хоть Ибелина коронуют! Барон Амори уже побыл иерусалимским королём, так что и с Византией наверняка управится.

Представив сумрачного и деловитого д'Ибелина в качестве византийского базилевса, кельт захрюкал от восторга.

К выполнению сложного задания работодателя Дугал в кои веки подготовился весьма тщательно, отбросив свою обычную манеру полагаться на везение и удачное стечение обстоятельств. Замысел, простой и не лишённый определённого изящества, шотландец обдумал до мелочей. Нападения на дворец и покушения на жизнь базилевсов происходили с моря, с суши, из дворцовых зданий. Царственных отравляли на пирах и топили в купальнях, убивали в соборах и душили во время вечерней прогулки в садах. Он, иноземец, внесёт нечто новое в хлопотное и опасное бытие правителей Империи. Убийца вообще не оставит следов своего появления. Кончина Андроника Комнина будет совершенно естественной. Господь прибрал коронованного старца, а с Господа какой спрос?

Несколько ночей подряд скотт преодолевал намеченный путь, оставаясь никем не замеченным и изучая все препятствия, могущие помешать ему выполнить намеченное. Палатийской страже в жизни не пришло бы, что опасность грядёт сверху. Перебираясь с крыши на крышу, Дугал беспрепятственно добрался до здания, которое для простоты именовал «Домом с золотыми конями». Набросил на крутую шею позолоченного изваяния тонкую чёрную верёвку. Спустился, встав на узкий карниз, и беззвучно прошёл по нему, тенью заглядывая в зарешеченные окна. Отыскав нужное, застыл, слившись с резным обрамлением проёма.

Вызолоченная решётка, изображавшая ветви и цветы, как Дугал уже убедился, была скорее украшением, нежели серьёзной защитой от проникновения внутрь. С помощью нехитрых инструментов будет просто отогнуть пару вычурных лепестков, соорудив узкий лаз — как раз такой, чтобы впору протиснуться.

В богатом покое, не подозревая о присутствии незримого соглядатая, занималась своими делами будущая жертва. Беседовала с подобострастным типом, выряженным, что твой фазан по весне, что-то чёркала на пергаментном свитке, листала книгу. Затем прошествовала в соседнюю комнату, опочивальню, куда спустя малое время слуги провели девицу под покрывалом — не Агнессу, другую.

Ничего безумного в облике и манерах здешнего императора Дугал не приметил. Да, старик, но вполне крепкий для своих преклонных лет. Наверняка способен в случае чего постоять за себя. Малость гневлив не по делу и излишне суетлив, но какими мы будем в его немалые годы? Ворчит, пыжится, решает судьбу Империи и подданных, не ведая, что ему отпущено всего две жалких недели жизни. Какие-то самоуверенные франки вынесли приговор — ибо зажившийся на свете базилевс мешает их планам.

Пару дней спустя после этого тайного визита Дугал вновь встретился со своим патроном — всё в тех же термах на улице святой Харисины, поскольку беседа намечалась обстоятельная и неторопливая. Барон Ибелен, выслушав соображения подчинённого относительно предстоящего действа, одобрительно кивнул и лично вручил Дугалу малую запечатанную склянку с плескавшейся внутри бесцветной жидкостью, пояснив притом:

— Будь крайне осторожен с этой склянкой. Внутри, как ты понимаешь, яд. Очень дорогой и, что более важно, исключительно редкий. Для твоего замысла — изящного, должен признать, и оригинального — подходит как нельзя лучше. Вынув пробку, просто поднеси флакон под нос жертве и сосчитай до двадцати. Всё, дело сделано. Склянку после этого запечатай накрепко и потом выкинь подальше, лучше всего в море. Да сам постарайся не вдохнуть. Всё понял?

— Чего ж непонятного, — буркнул Мак-Лауд. — Открыл, подержал, закрыл, выкинул. Средство-то проверенное? Не в порту куплено? А то, может, продали вам добрые византийцы колодезной водички за полста номизм…

Ибелен уставился на глумливца немигающим взглядом.

— Не номизм, а безантов, — мрачно сказал он. — И не в порту, а… в общем, где я его раздобыл, тебе знать не нужно. Хороший яд, надёжный. Только проверить в самом деле невредно. Хочешь понюхать?

Мак-Лауд отшатнулся от сунутой ему под нос склянки, как от живой гадюки. Ибелен осклабился.

— Ладно, уговорили, — проворчал шотландец, со всей осторожностью укладывая драгоценную посудину в пояс. — Эх, ваша милость… Сделали из меня какого-то ассассина… На что только не пойдёшь ради святого дела!

— Рассказывай, — фыркнул барон, явственно повеселев. В кои веки ему удалось уесть ехидного кельта, и он решил развить успех. — А то я не знаю, ради какого святого дела ты работаешь на Конрада. Розыскной лист на тебя, поди, ещё в силе со времён бунта в Дингуолле? А сколько прелатов в Риме мечтают узреть тебя на виселице? Ты у Монферрата вот где сидишь, — и показал крепко сжатый кулак.

«Успех», однако, развился несколько иначе, чем того ожидал Ибелен. Мак-Лауд на мгновение замер и окаменел лицом, но тут же мотнул головой, усмехнувшись:

— Ну, раз уж всё вам про меня известно, мессир барон… Это точно, у Конрада Монферратского хватка железная. Вот только… впрочем, неважно. Пойду я, пожалуй. Позволите?

— Позволю, — кивнул слегка озадаченный д'Ибелен, и Мак-Лауд, покинув купальни, скорым шагом направился в сторону гаваней, а именно — к бухте святой Агафьи, где дожидался своего часа его личный, заново просмолённый и выкрашенный хеландион.

«…Вот только, видать, давно вам не доводилось рыбачить, мессир Амори д'Ибелен, — с изрядным злорадством думал кельт спустя час, сидя на останках старого мола и наблюдая, как жирные морские чайки дерутся над добычей. — Иначе вы бы припомнили, легко ли живого угря удержать в кулаке, как сильно его ни сжимай…»

Вообще-то Дугал был даже признателен барону за его довольно грубую шпильку. Странным образом слова Ибелена что-то стронули в сознании кельта — словно внезапно слетела пелена с глаз, и Мак-Лауд, последних десять лет живший в постоянном ожидании возмездия за давние грехи, увидел свою теперешнюю жизнь в ином свете.

«Какого чёрта я здесь делаю? Почему до сих пор дрожу перед палаческой петлёй — и это после того, как дрался со слуа под Туром, с живыми мертвецами на болотах Камарга и с оборотнем в Ренн-ле-Шато, после того, как умер и воскрес? Чего ради выпрашиваю у зануды Ибелена пригоршню номизм на попойку с местным отребьем, в то время как под стеной моего сарайчика зарыто на полторы тысячи фунтов лоншановских драгоценностей? За каким бесом нанимаюсь в убийцы византийского базилевса, будучи — ну скажи, себе-то самому скажи! — будучи по уши влюблён в его жену? Ещё полгода назад Конрад мог из меня верёвки вить одним упоминанием о Риме или Дингуолле — но что мне теперь его угрозы, если с лоншановым наследством я могу в любой момент сбросить старую кожу и зажить, как свободный человек? Городок Биелла в верховьях реки Черво, конечно, соблазнительная приманка, но видит Бог, с меня хватило бы и крохотной деревушки где-нибудь на берегу Оркнейского залива… Искать меня, может, и станут, но чёрта с два отыщут… Зачем же тогда?»

В разрывах серых туч просвечивала яркая синева, с моря дул ровный, холодный бриз, неся запахи соли и водорослей. Мерно шелестели волны, набегая на усеянный ракушками песок. Отрешённо уставившись в морской простор и время от времени рассеянно швыряя в прибой мелкую гальку, Мак-Лауд сидел на своём бревне и пытался найти хоть какой-то ответ на свой вопрос. И верный ответ, похоже, был совсем простым.

«Привычка. Я привык так жить — всегда один и всегда на лезвии ножа. Жить одним днём — сегодня жив, завтра видно будет. Жить, никогда не забывая поглядывать за спину: не пришли ли по твою душу? Не те, так эти. За десять лет я успел обзавестись таким количеством врагов, что теперь со счёту сбиваюсь. Но появился шанс всё изменить. Появилась та, ради которой стоит менять. Так не пойти ли вам к дьяволу, мессир Конрад, а заодно с вами и мессиру барону с его поручениями?..»

Дугал полез в пояс и достал оттуда прозрачный флакончик с притёртой пробкой. Взвесил на ладони пол-унции верной смерти. Широко размахнулся.

…И — осторожно опустил склянку обратно в потайной кармашек.

«Нет. Нужно всё обдумать. Именно сейчас, когда цена ошибки будет высока как никогда прежде, нужно всё продумывать как можно тщательней. Сделать кое-какие приготовления. А главное, вызнать исподволь, какая судьба ждёт мою Агнессу после кончины её венценосного супруга. Возможно — и даже наверняка — эта смерть сыграет на руку не столько Конраду Монферратскому, сколько нам двоим. Впрочем, не будем забывать и про интересы Крестового Похода. Святое дело есть святое дело… что бы там вы ни утверждали, мессир Ибелен. Немного времени на обдумывание — вот, что мне сейчас нужно. И это время у меня как раз есть».

Насчёт последнего, однако, Мак-Лауд ошибся.

* * *

…Нынешним утром в столице что-то происходило. Дугал уловил изменения нюхом, как натасканный терьер улавливает тонкий крысиный писк в забитом припасами погребе. Собственно, начало заварушке было положено ещё вчера: в таверне вовсю обсуждали побоище в богатом квартале, через слово поминая семейство Склиров. Скотт прислушался, но толком ничего не понял. Увлечённо размахивающий руками рассказчик сам передавал услышанное в лавке, привирая на всяком слове. По его словам выходило, якобы эпарховы шпики пытались арестовать пребывающего в бегах Склира, последнего из опального семейства. Тот оказал сопротивление, призывая горожан к оружию и возмущая их против вседозволенности, с которой распоряжается в городе эпарх Дигенис. Завязалась драка, зачинщика так и не повязали — в суматохе тот улизнул.

«Местные забавы», — пожав плечами, рассудил шотландец.

Константинополь лихорадило. Издалека доносился приглушённый гул, навроде морского прибоя — так, если Дугалу не изменял опыт, звучит многолюдное человеческое сборище, разгневанное и алчущее крови. В паре мест над крышами медленно росли пушистые столбы серого дыма.

Сон мгновенно сгинул. Требовалось поскорее выяснить, что творится.

В захламлённом внутреннем дворе толпилась пёстрая стайка ахающих, восклицающих и причитающих на разные лады женщин. При виде явившегося из покосившегося сарая иноземца они с визгом бросились врассыпную. Захлопали двери, залязгали засовы.

— Госпожа Фиса! — воззвал кельт, углядев юркнувшую в дом матрону. — Госпожа Фиса, не пугайтесь, это же я!

Узнав постояльца, хозяйка замешкалась и осторожно высунулась из-за дощатых створок — непрочных, грозивших развалиться при первом же серьёзном ударе. Позади дородной дамы возились, верещали и азартно толкались её многочисленные отпрыски.

— Госпожа Фиса, что стряслось? Сарацины берут Константинополь? Базилевс отменил налоги на три года вперёд?

— Ты что, всё проспал, ничего не знаешь? — охнула почтенная домохозяйка. Её разбежавшиеся собеседницы, осмелев, начали стягиваться обратно. — Бунт! Храни нас пресвятая Богородица, бунт начался! Мой-то олух царя небесного, — она выразительно закатила глаза, — с рассвета убежал на площадь Софии, поглазеть, чем закончится! И соседа с собой прихватил! К тебе тож колотились, а ты не откликнулся. Они плюнули, выломали из забора по жердине и припустили, только пятки засверкали!

— И мой туда же… и мой сказал, побегу смотреть, — послышались с разных сторон жалобные голоса. Лишившись защитников, окрестные дамы дружно сочли диковатого постояльца кирии Фисы своей единственной надеждой и опорой. — Ой, кирие, не бросайте нас! Мы боимся!

— А кто хоть бунтует? — попытался выяснить Дугал.

— Так Склир же! — обретя благодарного слушателя, женщины загомонили нестройным и визгливым хором, перебивая друг друга. — Вчера ликторы его отловили подле «Золотой луны», дома свиданий! А он, злая сила, нет чтобы миром сдаться, как даст кому-то из гвардейцев в ухо!..

— …Тут прохожие набежали, давай каменьями швыряться и кричать эпарху поношения!

— …Солдат поубивали — страсть! Склир под шумок улизнул — да шасть в Убежище! Ночь там просидел, под утро к нему сам кирие эпарх пришёл. Увещевать, чтобы город не возмущал и покаялся…

— …Точно говорю, его резать собирались, прямо в церкви! А он выхватил меч и прикончил кирие Дигениса!

— Врёшь!..

— Как же я вру, голова твоя пустая, ежели сегодня на рассвете они вышли из Убежища и вошли в Софию! А патриарх-то их благословил! Доколе, говорит, мы будем терпеть поношения от ничтожества в тиаре и его прихвостней? Это кирие Фокий про базилевса так сказал — венценосное ничтожество! Своей властью, данной от Бога, мол, низлагаю тебя, Андроник! И проклинаю на веки вечные!..

— Не выдумывай, клуша, не было такого!

— Ой, наверное, сейчас поорут вволю и ко дворцам пойдут… В прошлый раз, когда мятеж был, с того же началось. Поначалу у Софии стояли, долго кричали, потом пошли на Августеон и требовали, чтобы им открыли ворота. Камнями кидались, стрелы метали. Стража на Халкидии с перепугу поразбежалась. Мне дед рассказывал, он там был — ворвались во дворцы и всех перебили. Самого императора, семейство его, челядь всякую… Добра по домам натащили столько — расскажи, не поверят! У нас до сих пор…

Говорившая не успела обсказать, какой именно трофей из разорённого чернью императорского дворца перекочевал в её жилище. К дымным столбам прибавился третий, густо-чёрный, украшенный понизу оранжевыми отблесками. Женщины в панике заверещали, приседая и закрывая головы руками. Фиса проворно шмыгнула за дверь, откуда брызнуло испуганными воплями и истошным детским плачем.

«Бунт, надо же, — заслышав краткое и ёмкое слово, беспокойная душа уроженца Хайленда немедля взыграла. — Ибелен, небось, бесится со злости — очень уж не ко времени эти волнения. Пробежаться, что ли, к Софии?»

Пугающий смысл женской болтовни дошёл до разума Дугала несколькими мгновениями позже. При прошлом бунте мятежники завладели Палатием, истребив не только правящую фамилию, но и тех, кому не повезло оказаться на пути толпы. Ему ли не знать, как разгорается, пожирая всё вокруг, пожар из единственной искры… А если история повторится? Если что-нибудь случится с Агнессой?!

Сорвавшись с места, кельт бросился обратно к сараю. Провозился там считанные мгновения, вновь выскочил из оставшейся нараспашку двери и стрелой понёсся по грязному после ночного дождя переулку вниз, к морскому побережью и пристаням. Вещь, ради которой он задержался — длинный свёрток промасленной холстины — он тащил в левой руке.

Мысль о том, чтобы наведаться к д'Ибелену, шотландца не посетила. Он забыл о существовании такого человека. Его волновало только одно: как быстро он сумеет вывести хеландион в море и добраться до Палатийского мыса? Обычно переход от бухты святой Агафьи к скалистому берегу и Трещине занимал три-четыре часа. За столь краткое время бунтовщики при всём желании не сумеют взять Халкидию и ворваться во владения базилевсов. Он опередит толпу. Доберётся до Палатия первым. Он не опоздает.

Дугал бежал, отчётливо слыша, как бьётся в ушах отчаянно взывающий из сухой и горячей тьмы женский голос: «Данни! Данни, где ты?»

* * *

По сравнению с тем, что творилось на улицах и площадях Константинополя, давешний августовский мятеж в Лондоне представал образцом тщательно выверенных планов и безукоризненных стратегических замыслов, подкреплённых уймой юридических документов. У Джона Плантагенета имелся рескрипт его старшего брата Ричарда с приказом о лишении проворовавшегося Уильяма Лоншана всех титулов и помещении оного под стражу. Принц заручился поддержкой клириков Вестминстера, его начинания опирались на баронскую молодёжь, не допущенную к участию в Крестовом походе. Младшие отпрыски знатных нормандских фамилий привели к Дувру, в осаждаемый наёмниками Риченды Лоншан монастырь святого Мартина свои дружины, а затем стремительно и умело взяли бразды правления в свои руки. Для лондонских обывателей политические игрища и перестановки в высшем свете наутро стали свершившимся фактом. Горожане вздохнули с облегчением и приветствовали младшего Плантагенета как героя, истребившего жадного карлика, душившего поборами свободную торговлю и тащившего из кошельков последний честно заработанный пенни.

Здесь же творилось чёрт знает что. Буйство вырвавшийся на свободу стихий, яростный шторм, налетевший ураган — ни одно из этих сравнений не годилось для описания происходящего.

Варево в кипящем котле помешивала похожая на хитрую лисичку девица, впервые встреченная сэром Гаем на постоялом дворе города Тура. Причём мессир Гисборн охотно оказывал ей всяческую помощь и не мог отделаться от чувства, будто грезит наяву. С ним, добропорядочным и благочестивым ратником Воинства Христова, просто не могло произойти ничего подобного! Столь головокружительные приключения свойственны Дугалу из клана Лаудов, но никак не приличествуют английскому дворянину!

Но, коли собственной рукой направил корабль своей жизни в бушующее море, крепко держи штурвал и уповай на Господа.

Когда сломленный и удручённый патриарх скрылся в тёмном переходе между капеллой и помещениями святой Софии, не на шутку взбудораженная Зоэ принялась распоряжаться, словно у себя в имении. Рыжая девица потребовала доставить ей лошадь. Нет, двух! Осёдланных и пристойного вида! Немедленно!

Монахи, наверняка втихомолку призывая на голову Склирены все кары Небесные, отправились на конюшню. Ожидая, девица впервые на памяти сэра Гисборна уделила время общению с Господом. Подошла к алтарю, грациозно опустилась на колени и зашептала на греческом, чинно сложив перед собою узкие ладони.

Зная полнейшее безразличие ромейки к церковным обрядам, Гай усомнился в её внезапной набожности. Зоэ не была ни еретичкой, ни, упаси Господи, неверующей — просто она исполняла необходимые ритуалы тогда, когда считала нужным или полезным. Молясь, госпожа Склирена вполне могла оттачивать задуманную речь или обдумывать детали будущего замысла.

После молитвы облик рыжей девицы претерпел заметные изменения. В зеленовато-голубых глазах вспыхнул сухой яростный блеск, движения стали резкими и порывистыми. Госпожа Склирена резко потребовала, чтобы вход в часовню открыли настежь. Возник приглушённый спор со служителями капеллы, в коем она уверенно одержала верх. Из вделанных в камень стен вытащили железные крюки, двустворчатые двери со скрипом разошлись в стороны, открыв вид на подёрнутую сереньким туманом обширную площадь. Вчера, как помнилось Гаю, её в изобилии загромождали прилавки торговцев, но сегодня стража никому не позволила установить свою тележку или переносной лоток.

Цепь гвардейцев в уже знакомой тёмно-зелёной с алым форме тянулась шагах в тридцати от капеллы, по широкой дуге огибая площадь. За гвардейцами темнело скопище людей, перемещающееся с места на место. Сколько горожан славного Константинополя там собралось, сэр Гисборн затруднялся определить из-за тумана и дальности расстояния. Сумрачной горой с золотой вершиной вздымалась к зимним небесам Святая София. Позади храма неустанно гнало к берегу серые взлохмаченные волны Мраморное море.

— И аминь, — еле слышно пробормотала Зоэ, взбираясь в седло подведённого высокого жеребца пегой масти. Чем-то лёгкая всадница ему не приглянулась: конь недовольно фыркнул, переступая на месте и пятясь. Без долгих увещеваний Склирена треснула несговорчивое животное поводьями по шее и наподдала каблуками в брюхо. Никакая тварь — наделённая даром речи или бессловесная, четвероногая или двуногая — не имела права мешать ей в осуществлении задуманного.

Кованые копыта лошадей непривычно звонко зацокали по неровным, мокрым булыжникам. Зоэ направлялась прямиком к цепи стражей, начавших тревожно перекликаться и угрожающе выставивших навстречу всадниками длинные копья. Толпа заволновалась, в ней образовались завихрения и раздались неразборчивые выкрики. Гай отчего-то задался вопросом: провели эту люди здесь всю ночь или собрались с рассветом? Кто они — жители окрестных кварталов, прослышавшие о событиях в капелле подле главного городского храма, свидетели баталии подле «Золотой луны» или просто любопытные зеваки, притащившиеся спозаранку посмотреть, чем всё закончится?

Шагах в пяти от оцепления Склирена остановила коня. Глубоко вздохнула, поднялась на стременах и заговорила, вернее, закричала — звонко, отчётливо произнося каждое слово. Швыряя фразы в толпу, как тяжёлые камни в подёрнутый ряской омут. По застоявшейся воде медленно расходились в стороны тяжёлые круги.

Говорила она на греческом, но на каком-то непривычном уху мессира Гисборна. Наречие Византии тоже делилось на высокое и низкое, подобно торжественной латыни Рима и простонародному италийскому говору. Гай еле успевал разобрать и перевести на понятный язык краткие обрывки: «Овцы вы или люди?.. неужто женщина должна указывать вам, как поступать?.. истребят ваше колено до последнего… в Палатии никогда не услышат вашего воя… получаете то, чего заслуживаете!.. лижете бьющую вас руку!..»

Горожане изумлённо притихли. Спустя пару фраз Склирены — оглушительно загомонили. Девица с надрывом выкрикнула нечто короткое, хлёсткое, заставившее толпу обморочно качнуться. Ближайший стражник оцепления замахнулся на разглагольствующую нахалку древком копья. Проделал он это столь нерешительно и медленно, что Гай без труда отвёл удар в сторону и одним взмахом меча срубил наконечник.

С еле различимым в общем гаме лязгом железное навершие упало на мостовую. Его падение словно послужило неким знамением свыше. Может быть, символом вмешательства загадочного Фатума, о котором толковала Зоэ.

Толпа заревела — единым зверем с сотней голов, разъярённым и почуявшим запах крови. Качнулась вперёд, мгновенно смяв цепочку гвардейцев, и захлестнула свободное пространство перед собором. Сила, остававшаяся невостребованной — орущие, визжащие, выкрикивающие что-то яростно-разборчивое граждане славного города Константинополя — вырвалась на свободу, ища, на ком бы выместить накопившуюся в последние годы злобу.

Двоих всадников разнесло в стороны, точно брёвна во время весеннего разлива реки. Склирена оказалась шагах в десяти от Гая, ноттингамец видел, как девица яростно жестикулирует, указывая в сторону святой Софии.

Тёмно-серая, с редкими вкраплениями цветных пятен масса бурлила. Вопли переросли в слаженный, ритмичный гул, похожий на отдалённый рокот сотен барабанов. Пиная жалобно заржавшего коня, мессир Гисборн прокладывал дорогу к средоточию толпы, к рыжей взбалмошной девице, вздумавшей повелевать гневом городских простецов.

Он сомневался, что кому-либо, тем более — женщине, удастся подобное. Но был вынужден поверить собственным глазам и ушам: Зоэ заставила многолюдное сборище сомкнуться в нечто целое, в едином порыве следующее за ней. Надолго ли хватит этого устремления, сказать невозможно — а потому следовало поторапливаться.

Неудержимой приливной волной толпа разбилась о стены великого собора Софии-Премудрости. Спрыгнув с лошади, Гай приготовился щедро отвешивать во все стороны тычки и удары, но, толкаясь и пихаясь, люди нехотя расступались перед разъярённым иноземцем. Отдавив не меньше сотни не успевших убраться с пути ног, ноттингамец достиг начала лестницы в десяток широченных ступеней. Госпожа Склирена стояла там — помятая, растрёпанная, бледная, но живая, окружённая стайкой порождённых толпой сторонников. Как мимоходом отметил Гай, простых горожан среди них затесалось немного. Несколько несомненных торговцев, тип, смахивающий на военного, молодые люди с восторженно горящими взорами, похоже, птенцы того гнезда, что и сама Склирена — выходцы из Старых Семей, ещё кто-то, в суматохе не разобрать и не запомнить…

— За мной! — чуть осипшим голосом выкрикнула Зоэ и помчалась вверх по тёмно-алым ступеням, к огромным бронзовым дверям, снизу доверху покрытых барельефами на библейские сюжеты. Сзади с рёвом валили горожане.

Двери стояли чуть приоткрытыми, за ними виднелось некое мельтешение и лихорадочная суета. Когда Склирена, маленький кораблик на гребне кипящей волны, достигла створок, те, словно по мановению волшебного жезла, с неожиданной лёгкостью распахнулись во всю немалую ширь. С воем, улюлюканьем и разудалыми криками грешный светский мир ордой завоевателей ворвался в тихую церковную обитель.

* * *

Внутри крики и вопли невольно стихли.

Поражённый открывшимся зрелищем, Гай сгоряча решил, что святая София способна с лёгкостью вместить не только весь беснующийся на площади народ, но и по меньшей мере половину константинопольских обывателей. Храм подавлял своими размерами, он был огромен и необозрим, его боковые приделы уходили куда-то вдаль, скрытые лесом ровных колонн бледно-алого гранита. Высоко над головой парил тёмно-синий, цвета ночного неба, купол, украшенный россыпями блистающих золотых звёзд. Матово сияло начищенное серебро, используемое здесь в изобилии — вычурные оклады огромных икон, настенные украшения, статуи неведомых святых, малые и большие алтари… Оранжевые пятна тысяч горящих светильников, разноцветные искры развешанных повсюду лампадок, режущие глаз взблески граней драгоценных камней… Изобилие, роскошь, торжествующее великолепие Божьего дома, отголосок Райского царства на бренной земле, вынуждающее людей невольно склонить головы и осознать своё несовершенство.

Полноправный владыка храма и защитник грешных душ, его святейшество Фокий торжественно выступил навстречу незваным гостям. За патриархом, словно послушные овцы за вожаком, тянулась его многочисленная свита. Сэр Гай хмыкнул, представив, сколько душевных усилий пришлось приложить досточтимому Каммону, дабы сохранить хорошую мину при плохой игре.

Может, патриарх и был трусом, но в искусстве лицемерия он ничуть не уступал Склирене.

Перед лицом горожан и монахов рыжая девица и предстоятель Восточной Церкви уверенно разыгрывали лицедейское представление, не сбиваясь и не мямля в поисках подходящих слов. Точно у каждого из них в руках был невидимый свиток с заранее начертанными репликами. Фокий громогласно требовал, чтобы силой ворвавшиеся в Храм горожане удалились. Склирена с показным смирением разводила руками, мол, горчайшая нужда заставила их стать такими дерзкими, тревожа покой святой Софии и уповая на защиту той силы, что превыше светских властей. Его святейшество менял гнев на милость, участливо осведомляясь, какие злые беды одолели добрых обывателей славного Константинополя.

Чуток освоившиеся среди софийской роскоши простецы немедля начали перечислять свои беды вслух, причём каждый стремился переорать соседа и донести своё горе до ушей патриарха. Не выдержав, достопочтенный Фокий поморщился. Понятливая Зоэ заорала на своих сторонников, веля покуда придержать языки и чтить дом Господен.

Дальнейшее несколько ускользнуло от слуха Гая — ибо он сам, как единственный сопровождающий кирии Склирены, стал предметом усердных расспросов. Первоначальный порыв энтузиазма схлынул, сменившись трезвым расчётом и поиском выгоды. Англичанина теребили со всех сторон, придушенным шёпотом выясняя: кто он таков, не супруг ли девице, как её зовут и какого она рода. Сыщутся ли у неё сторонники в иноземных кварталах, поддержит ли её патриарх, правда ли, что эпарх Дигенис мёртв, так как, говорите, ваше имя?..

Мессир Гисборн отвечал, пытаясь не слишком уклоняться от истины. Патриарх Фокий возмущался царящим в столице произволом — будто раньше не подозревал об этом — и благодарил Господа за ниспосланное просветление. Заодно досталось покойному кирие Константу, обвинённому во всех смертных грехах и наверняка сейчас пребывающему в геенне огненной. Зоэ ломала руки, рыдала и поддакивала. Зрители крестились, ахая и охая в особо драматических местах. В распахнутые ворота храма безостановочно вливался поток горожан. Слова, коими обменивались его святейшество и Склирена, немедля передавались соседу, тот пересказывал их стоящим рядом — и так далее, покуда сказанное не достигало толпы на площади перед храмом. Там уже отыскался с десяток крикунов, громко повторяющих речи Фокия и Зоэ собравшимся.

Место действия переменилось: патриарх с достоинством прошествовал к высокой раззолочённой кафедре и вскарабкался на неё. Откашлялся, воздел пастырскую длань, требуя тишины. После чего внятно и громко заявил нескольким сотням почтительно внимающих горожан — нерадение и пренебрежение базилевса своим долгом истощило чашу терпения его подданных. Его, патриарха Византийского, долг и обязанность — помешать Империи совершить роковой шаг к пропасти. Данной ему от Господа нашего властью он, — патриарх запнулся, мрачно зыркнув на маячившую у него за плечом Склирену, которая вопреки всем законам тоже взобралась на амвон, — он отрешает базилевса Андроника Комнина от светской власти, вручая тиару и страну более достойному… вернее, более достойной.

Древние стены собора вздрогнули от оглушительных воплей. Жалобно затрепетало пламя в настенных светильниках. Виновница переполоха молитвенно сложила руки и устремила очи горе, став похожей на изваяние невинной христианской мученицы времён римского владычества. Зоэ Склирена смиренно внимала крикам в её честь, но Гай очень хотел бы знать, о чём она думала в этот волнующий миг.

— Я истинная базилисса с перекрёстка, — язвила она спустя четверть часа, неподвижно стоя посреди одного из малых пределов святой Софии. Срочно призванные на помощь монашки столичного храма суетливо обряжали Зоэ в надлежащее при церемонии одеяние. Расшитые золотом и каменьями парадные платья, извлечённые из бездонных запасов собора, оказались ей велики и мешковато свисали с тонких плеч. Вид у Склирены был удручённый. Она ничуть не раскаивалась в том, что творила, но поневоле устрашилась вида той лавины, которую сама же и вызвала. — Мосты сожжены, обратного пути нет. Не жалеешь, что ввязался?

— Поздно жалеть, — хмыкнув, Гай собственноручно застегнул на груди Зоэ тяжёлую золотую брошь в виде грифона, соединявшую углы жёсткого от вышивки широкого пурпурного плаща. — Против Фатума не попрёшь. Иди коронуйся. Тебе плащ подержать или сама справишься?

— Уже десяток желающих передрался между собой, — и, надменно вскинув узкий подбородок, рыжая смутьянка отбыла совершать роковое деяние своей жизни.

«Мы лишь песок в Господних жерновах», — невольно подумалось шагавшему за девицей Гаю. На франка косились — изумлённо, настороженно или презрительно — однако никто не пытался оспорить его право идти следом за самозваной императрицей.

* * *

Торжественная церемония длилась часа два. При дотошном соблюдении всех предписанных ритуалов она заняла бы целый день, от рассвета до заката.

Мессира Гисборна весьма поразила очередная местная традиция. Оказывается, легендарных и прославленных тиар византийских базилевсов было две. Вернее, одна, единая в двух лицах. Алмазная, находившаяся в руках низложенного Андроника — так сказать, повседневная. Её родная сестра хранилась в ризнице святой Софии, под присмотром патриарха, являясь на свет при церемонии очередного возведения на трон. Гай наивно представлял себе нечто монументальное, осыпанное десятками сияющих камней, а золотая диадема оказалась маленькой, украшенной несколькими крупными сапфирами. Когда патриарх опустил венец на рыжие локоны Склирены, тот вдруг изрядно утратил величественности и сделался похожим на кокетливое украшение.

Новоиспечённая правительница вкупе с его святейшеством вышла на крыльцо, к бурлящей в ожидании новостей толпе. Как показалось англичанину, количество народа на площади перед храмом и примыкающих улицах возросло в десятки раз.

Сборище горожан больше не казалось инертной массой с тысячью неразличимых лиц. В его перемещениях и завихрениях появилась некая осмысленность. Люди сбивались в отряды, предводительствуемые невесть откуда взявшимся вожаками. Позже Гай узнал — в Империи даже мятежи и бунты имели давние, освящённые временем обычаи. Жители одного квартала, члены одной торговой гильдии стремились держаться вместе. Во главе их становился кто-нибудь, пользовавшийся известностью и уважением среди сограждан, или признанный забияка. На свет извлекалось припасённое оружие — иногда взятое с боем во время предыдущего бунта — и мирная чернь обращалась подобием армии. Не всегда слушающейся приказов, своенравной и склонной к грабежам, но всё же армией. Силой, с которой базилевсам волей-неволей приходилось считаться.

Склирене подвели коня. Она взобралась в седло, расправила плащ и решительно поскакала через площадь, сопровождаемая торжествующим рёвом: «Карвона, Карво-она-а-а!..». Познаний мессира Гисборна в греческом наречии достало, чтобы перевести выкрикиваемое слово: «огненная» или «червонная».

У германцев есть император Фридрих Барбаросса «Рыжебородый», подумалось мессиру Гаю, а византийцы только что заполучили себе на радость или на горе рыжую Зоэ Склирену Карвону.

Славные традиции константинопольских мятежей изрядно облегчали участь претендентам на престол, определяя порядок действий. После церемонии в храме святой Софии толпа, как покорная нить за сверкающей острой иглой, потекла следом за Зоэ к Константинову Форуму и дворцу Юстиции. Позади двух этих величественных зданий таилась неприметная постройка с весьма крепкими воротами.

По дубовым, утыканными плоскими шляпками железных гвоздей створкам немедля застучал частый град булыжников. Почти сразу же над верхней кромкой врат вынырнул длинный шест с примотанной белой тряпкой. Разраставшемуся кругу добровольных помощников новой императрицы (в числе прочих и мессиру Гисборну) стоило изрядных трудов сдержать горожан, рвавшихся ломать и крушить. Ворота открылись изнутри, явив пару дюжин оробелых стражников в потрёпанной синей форме и подталкиваемого ими приземистого человечка с обширной плешью и объёмистым чревом. Исходя жалобными воплями, плешивец тащил на вытянутых руках тяжеленное серебряное блюдо с ворохом ключей.

Связки ключей немедля расхватали десятки рук. Крикун проворно скрылся, содравшие знаки отличия гвардейцы затерялись в толпе. Похоже, византийцы весьма своеобразно трактовали верность присягам и воинскому долгу.

— Извольте видеть, Влахерна, одно из престрашных городских узилищ, — госпожа Склирена с явственным удовольствием созерцала, как горожане рассыпались по тюремным дворам, отпирая или взламывая все двери подряд. Кто-то пронзительно заголосил, обнаружив в камере родственника. — Под завязку набитое невинными жертвами Андроника. Надо бы для наглядности вздёрнуть коменданта, но эта крыса опытная — вовремя улизнул… Да, кто-то из постояльцев наверняка оказался здесь вполне заслуженно, но сейчас это не имеет значения. Потом отправлю кого-нибудь разгромить Нум еру — там тоже будет вой и ад кромешный…

Заметив, что на обширном дворе тюрьмы начали появляться первые выпущенные на свободу узники — измождённые, еле держащиеся на ногах, бессмысленно таращащиеся вокруг ослеплёнными глазами — Зоэ подобралась и тихонько откашлялась. Гай искренне удивлялся, как девица умудряется столько говорить, причём громко, да ещё так, чтобы заставить себя слушать.

Англичанин не ошибся в предположениях. Последовала новая речь императрицы, короткая и ёмкая, посвящённая как произволу и насилию, чинимому династией Комниных вообще, так и противозаконным деяниям кесаря Андроника в частности. В завершение своей тирады Зоэ обличительно ткнула указательным пальцем на белые стены дворца Юстиции.

Толпа ликующе заулюлюкала. В воздухе вновь замелькали камни и палки, полетевшие в окна дворца. С неразличимым в общем гаме звоном посыпались разбитые стёкла.

— Факел мне! — громко потребовала Зоэ. С разных сторон ей протянули по меньшей мере десяток. Схватив первый попавшийся и наскоро прицелившись, она швырнула в ближайшее окно. Факел не долетел, оставив на известняковой стене размазанный чёрный след. Склирена повторила попытку, на сей раз успешно. Кувыркнувшись, огненный комок исчез в чёрном оконном проёме. — Жгите! Пусть оно сгинет навсегда — вся скверна, вся клевета, все доносы!.. Гори огнём!..

— Истинный рассадник зла, хранилище податных списков, — вполголоса и только для Гая добавила Склирена, когда горожане с небывалым азартом принялись закидывать дворец факелами. Кто-то уже ломился в запертые бронзовые двери, соорудив из брёвен незамысловатый таран. — Всякий раз при бунтах их палят и какое-то время благоденствуют. Потом начинается сущая мука с заведением новых. Ну, как там мои добрые подданные? Дворец жаль, изгадят ведь от подвала до чердака, твари неразумные… Утащат всё, что не прибито гвоздями. Лишь бы стены уцелели… Потом изловим особо рьяных разрушителей и приговорим к работам на строительстве.

Честя сквозь зубы увлёкшихся сторонников, Зоэ Карвона умудрялась сохранять на лице вдохновлённое и торжествующее выражение человека, восстанавливающего попранную справедливость. Она была само благородство, порыв и убедительность — и ноттингамец всё чаще ловил себя на том, что вновь поддаётся очарованию новой личины ромейки. Начинает искренне верить, что Зоэ именно такова, какой желает казаться.

Подожжённый со всех сторон дворец Юстиции заполыхал, превратившись в каменную коробку, наполненную алым и жёлтым пламенем. Истошно орали бунтовщики. Склирена озабоченно косилась на небо — оно уже начинало сереть, день перевалил за половину. Ей очень хотелось знать, вернулся базилевс Андроник в город или нет. Как было бы замечательно, если бы он прибыл! Тогда отпадала тяжкая необходимость ловить его по всей стране, пресекая выступления низложенного правителя против новой власти. Палатий — это ловушка. Остаётся надеяться, что разъярённый дерзостью подданных базилевс в неё вляпается.

Дав соратникам вволю накричаться, празднуя победу, базилисса пнула коня, въехав на небольшое каменное возвышение посреди площади. Неяркое зимнее солнце искрами поблёскивало в старинных сапфирах диадемы.

На сей раз Зоэ не стала произносить никаких речей. Она спрашивала колыхавшее вокруг людское море, повышая голос в конце каждой фразы до пронзительного, режущего душу вскрика — и толпа отвечала ей криками, хохотом, устрашающим рёвом, от которого закладывало уши. В какой-то миг мессиру Гисборну помстилось, что Зоэ перегибает палку. Сейчас самоуверенная девица не справится, константинопольские горожане вырвутся из сплетённых ею незримых оков — но ромейка точно знала, что делает. Если сравнить настроение толпы с лежащим на наковальне железом, теперь под ударами молота оно приобретало ослепительно белый цвет: Прочный металл тёк и плавился, превращаясь в будущее смертоносное лезвие.

— Вперёд! За мной! К Палатию! — воззвала девица из рода Склиров. Народ Константинополя покорно тёк следом, как разлившаяся река в половодье, походя сметая любые преграды.

* * *

Несколько седмиц назад Гай Гисборн из королевства Английского уже стоял здесь — изумлённый гость Империи, с трепетом взирающий на чудеса и диковины незнакомой страны. Главные врата палатийских дворцов, их преданный страж и защитница, Халкидия казалась совершенно неприступной. Ещё бы: тройной пояс могучих, оставшихся с римских времён укреплений, бронзовые решётки, таящиеся в стенах ловушки, стоки для кипящей смолы и бдительная, неподкупная стража.

По меньшей мере две сотни рвавшихся в бой горожан добрались до площади Августеон, намного опередив императрицу — и наткнулись на сопротивление. Истошно вопя и поутратив решимости, толпа отхлынула, оставив перед воротами с десяток густо утыканных стрелами тел. Мятежники предпочли удалиться на безопасное расстояние, ожесточённо переругиваясь с защитниками врат. В обе стороны летели камни, стрелы и копья — не причинявшие, впрочем, особого вреда.

Прибывшая к месту сражения Зоэ Карвона нахмурилась и жестом подозвала к себе Гая, возведя ноттингамца в должность военного советника.

— Мы сможем устроить штурм? — она кивнула в сторону золотисто-коричневой, угловатой громады Халкидии. Кое-где на стенах развевались яркие флаги Империи. — С той оравой крикунов, что у нас имеется? Или сперва попробовать убедить их сдаться добровольно?

— Вот прилетит тебе случайным камнем по голове — и закончится твоё правление.

Гай оценивающе поглядел на дворцовые врата. Пожалуй, если прикатить телегу, раздобыть брёвен и соорудить таран… Обойти окрестные дома, содрать с петель с дюжины две-три дверей, превратив их в щиты-мантелеты, защиту против стрел и камней…

— Оно войдёт в историю как самое короткое и самое безобидное, — отпарировала Склирена. — Одарите же бедных мятежников светом европейской премудрости, сэр рыцарь!

— Первый совет лично тебе: сиди в обозе, не лезь под стрелы, — вполне серьёзно начал мессир Гисборн. Зоэ оскорблённо дёрнула углом узких губ. Девице хотелось скакать в первых рядах, размахивая клинком и рубя врагам головы. — Затем я хотел бы уточнить, какими силами мы располагаем. Восхищённая твоим красноречием толпа — это замечательно. Только сотне овец при всём желании не забодать одного-единственного льва.

На высотах Халкидии что-то произошло. Меж широкими зубцами неосмотрительно высунулся высокий бородач в золочёном доспехе, но без шлема и что-то прокричал, грозя кулаком. Голос у него был низкий, схожий с рёвом боевой трубы. Гомонившая внизу толпа оскорбительно заулюлюкала, число летящих в сторону врат камней и прочих метательных снарядов заметно увеличилось.

— Ага, — хищно прищурилась Зоэ. — Господь за нас! Тиран и узурпатор изволили прибыть! Теперь только бы не улизнул! Есть у него потрясающее умение, выходить живым из любой передряги.

— Это что, сам император? — Гай вспомнил визит в Палатий, сияющую обитель торжества установившихся за века ритуалов, выверенных до мелочей движений и жёстко регламентированных фраз. Движущаяся статуя в золотом облачении ничем не напоминала мечущегося на стене человека. Рыжая девица закивала, и мессир Гисборн решил положиться на её слова. Коренная уроженка Византии наверняка больше знает о правителе своей страны, чем заезжий чужеземец.

Проиграв словесную схватку — многотысячный ор с лёгкостью заглушил голос одного человека, пусть даже и императора — Андроник Комнин решил перейти к более понятным военным действиям. Ему подали короткий, сильно изогнутый лук, он натянул тетиву и несколько раз лично выстрелил в мятежную чернь, подступившую к стенам его жилища. Судя по взрывам хохота и презрительному свисту, меткость стрел базилевса оставляла желать лучшего.

Андроник отшвырнул лук, с исказившимся лицом выкрикнул что-то гневное и скрылся из виду. На стенах он больше не показывался и не пытался договориться с толпой, и дворцовая гвардия почти перестала отстреливаться — особенно после того, как подтащили сляпанный на скорую руку таран и для пробы ухнули им по первой из решёток. Старая бронза застонала, дрогнула, но выдержала. На головы атакующим посыпалось каменное крошево. Пристроенный на паре связанных вместе телег таран откатили назад, нацелив для второго удара… и тут картина, увиденная Гаем у стен Влахерны, повторилась с точностью до мелочей.

Защитники выбросили белый флаг, прокричав, что признают нового правителя и готовы перейти на его сторону.

В знак чего сейчас откроют решётки Халкидии.

«У них что, вообще не существует верности сюзерену? — в который раз безмолвно поразился мессир Гисборн, когда бронзовые преграды медленно поползли вверх, открывая бунтовщикам путь в запретные доселе сады и дворцы Палатия. — Только расчёт и выгода? Эти люди рьяно поддерживают Зоэ, кричат ей славу и умирают за неё… но если завтра объявится новый претендент на престол? Посулит горожанам вольности и снижение налогов на десять лет вперёд, и они столь же охотно переметнутся на его сторону? Им даже не придёт в голову, что они предают того, за кем шли вчера. Предательство и измена для них не грех, не преступление, но освящённый веками образ жизни. Такова Византия и царящие в ней нравы. Вряд ли кому-нибудь по силам изменить их».

— Ищите узурпатора! — горячо напутствовала вливающихся в распахнутые врата сторонников Склирена. — Обыщите всё, не позволяйте ему нигде укрыться! Обнаружившие Комнина и его семейство первыми будут щедро вознаграждены, даю в том своё слово! Помните, они нужны живыми, для справедливого суда и возмездия!

Поперхнувшись собственными словами, девица грустно протянула:

— Признаться, я буду весьма и весьма удивлена, узнав, что хоть один из семейства Комниных дожил до нынешнего вечера… Добрые подданные Империи склонны вырывать дурную траву с корнем, и это правильно. Уцелевшие остатки поверженной династии — что змеи среди камней.

— У Андроника, как я слышал, есть совсем юная жена, взрослый сын с невесткой и внуки, — осторожно проговорил Гай. Первая волна бунтовщиков сгинула в распахнутом зеве Халкидии, и госпожа Зоэ, сочтя проход безопасным, совершала свой первый въезд в Палатий. Торжественностью и церемониалами сегодня здесь и не пахло — её конь ступал, стиснутый со всех сторон рвущимися вперёд горожанами. — Сам император и его наследник — да, не спорю, они представляют опасность. Но ты ведь не собираешься воевать с маленькими детьми?

— Необходимость вынуждает, — пожала узкими плечами базилисса Карвона. — Допустим, родственники Андроника скопом выразят свою покорность. Я их помилую и сошлю куда-нибудь с глаз долой. Они уедут в провинцию, затаятся там. Даже если у них достанет ума понять, что прошлое миновало, к ним рано или поздно начнут сползаться сторонники свергнутого правителя. Кому-то Андроник пожаловал чин, кому-то выгодную должность, кому-то — право сбора налогов с богатой фемы или приморского города… Лишившись прежних благ, они начнут подталкивать бывшее правящее семейство к мысли о том, как было бы славно учинить небольшой комплот против выскочки Зоэ. Поднести на празднике вина с отравой. Пристроить в её окружение человека, который метнёт ей кинжал в спину. Мануил, Комнин-младший — человек достаточно предприимчивый и сообразительный.

— Всё равно мне это не по душе, — стоял на своём англичанин.

— Не будь таким твердолобым упрямцем, Гай! — тонкие брови сдвинулись, Зоэ начинала сердиться. — Неужто франкские правители поступают иначе? Разве династию Старых королей, Меровингов, не истребили до последнего человека?

— Не следуй дурным примерам, — достойно, как ему показалось, ответствовал Гай. — Иначе ты будешь отличаться от Андроника только тем, что он носит штаны, а ты — юбку. И тебя назовут Зоэ Кровожадной, убийцей младенцев.

— Новой Иродиадой! — невесело хохотнула девица. — Хорошо, мессир рыцарь, будь по-твоему. Проявлю непредусмотрительность и милосердие. Если младшие Комнины уцелеют и отыщутся, детишек я не трону. Отдам на воспитание в монастырь побогаче, пусть живут.

— И женщин тоже, — поторопился закрепить достигнутый успех Гай. Склирена небрежно отмахнулась узкой кистью в перчатке: «Поживём — увидим».

Судьба младших Комнинов её больше не интересовала. Зоэ приняла решение, и её вниманием всецело завладела новая личность. Вернее, личности. По меньшей мере дюжина гвардейцев в ярко-алых плащах, доспехах, похожих на римские, и позолоченных шлемах. Сомкнутой тесной группкой они вышли из недр сдавшейся Халкидии.

Алые Плащи направлялись прямиком к Зоэ и её спутнику, прокладывая себе дорогу с лёгкостью ножа, режущего брусок свежего масла. Замешкавшиеся и оказавшиеся на пути горожане отлетали в стороны, успевая только вскрикивать и отругиваться. Англичанин вопросительно скосился на рыжую: та выпрямилась в седле, смотря поверх людских голов с такой надменностью, словно по меньшей мере десяток поколений её предков по праву занимали трон Империи.

Самому мессиру Гисборну приближающиеся ликторы казались весьма, весьма опасными. Дюжины человек вполне хватит, чтобы положить конец толком не начавшемуся царствованию Зоэ Карвоны. Разъярённая толпа разорвёт солдат на клочки — но это будет уже потом.

Остановившись шагах в пяти от нервно топтавшегося на месте жеребца Склирены, гвардейцы с поразительной слаженностью рявкнули приветствие. Сэр Гай безошибочно определил старшего над былыми защитниками врат — внушительного сложения вояку с клочковатой пегой бородой, вызывающе торчащей из-под позолоченного шлема с конским хвостом на макушке. Сорванный множеством отданных команд голос стражника пронзительно скрипел несмазанным колесом, разительно контрастируя с устрашающим внешним обликом. Быструю речь византийца Гай не понял, уловив лишь несколько отдельных слов. Зато Склирена, дослушав, подрастеряла часть ледяной надменности и торжествующе хмыкнула.

— Говорит, Комнин покинул Халкидию не далее получаса тому, — вполголоса переводила она для англичанина. Алые Плащи образовали вокруг новой императрицы живое движущееся кольцо, оттеснив и горожан, и начавший было образовываться кортеж. — Проклял жителей Константинополя до десятого колена и сбежал. Наш новый друг, кентарх Делин, уверен, что знает, куда именно помчался старый лис. К дворцовым гаваням. Мы наступаем ему на пятки. Кирие Делин согласен оказать нам помощь — при условии, что ему будет сохранён прежний чин.

«Даже здешняя стража ничем не отличается от простецов, — без удивления, но с обречённостью подумал сэр Гай. — Стоило императорскому трону зашататься, и они без малейших угрызений совести переметнулись на сторону сильнейшего. Могу поспорить, уже подсчитывают будущие награды и владения», — и Гисборн с крайним неодобрением покосился на спину трусившего впереди гвардейца-кентарха.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Долгий вечер в Византии

26 декабря.

Подобно многим обитателям Палатия, редко покидавшим его пределы, базилисса Анна Комнина понятия не имела, чем живёт и дышит раскинувшийся за стенами дворца огромный Константинополь. Её мысли целиком и полностью занимало одно: поиск выхода из запутанной ситуации, в которую она угодила. Впервые в жизни императрицы здравый смысл и нерассуждающие чувства сцепились в яростной схватке.

«Я должна, должна положить конец этому безумию! Что я натворила? Изменила постылому, но законному супругу с вором, с простецом! А теперь Данни пропал. Вдруг его схватили и казнили? Что, если он лгал мне? На самом деле я вовсе ему не нужна… Нет, Данни не такой! Он не обманщик. Он непременно придёт за мной. Лучше побег, чем вечное прозябание. Зачем мне тиара и титул базилиссы, если я — всего лишь вещь, собственность Андроника? Но, убежав из Палатия, я лишусь всего… А если Данни скоро надоест постоянная обуза? Что с нами сделают, если поймают? Не могу, не хочу больше так — одна, без поддержки, без помощи…»

Гнетущие раздумья прервались самым неблагочинным образом. Сонную полуденную тишину нарушили громкие голоса и частый перестук копыт. Удивлённая Анна выглянула в окно, узрев несвойственную чопорному Палатию картину. Подле императорских покоев топтался с десяток запалённых, взмыленных лошадей. На широком крыльце встревоженно переговаривались воины в доспехах и при оружии. В одном из них молодая базилисса с величайшим удивлением опознала собственного венценосного супруга.

«Андроник вернулся из Филопатры? Так скоро? Он намеревался пробыть там до начала Рождественских календ… Почему с ним солдаты?»

Врождённое, так и не истреблённое до конца любопытство подзуживало Анну выбежать, расспросить, узнать — но женщина осталась на месте. Никто ей ничего не скажет. Отошлют обратно, велев заниматься своими делами.

Примчавшая на звон колокольчика служанка на расспросы госпожи ничего толком сказать не сумела. Анна отправила испуганную девицу за севастой, старшей придворной дамой, а затем — вниз, в помещения охранявших покои стражников. Уж те наверняка знают, не происходит ли в Палатии чего-то из ряда вон выходящего.

Почтенная севаста, Елена Далассина, на расспросы молодой госпожи только недоумённо вздёрнула брови. Севаста полагала, что базилисса неосмотрительно навлекает на себя беду, пытаясь встревать в дела, её никак не касающиеся. Царственный вернулся в Палатий ранее им же самим назначенного срока? Его право, его решение. Госпоже не стоит удручать себя размышлениями на эту тему. Солдаты во дворах? Надо полагать, разоблачён какой-нибудь заговорщик и готовится его арестование…

— У нас тут заговорщиков больше, чем крыс в подвале, — не сдержавшись, бросила Анна. Кирия Елена нахмурилась, готовясь обрушить на госпожу очередной ливень вежливых нравоучений и учтивых рассуждений о поведении, достойном хозяйки Палатия.

Ей помешала запыхавшаяся прислужница. Сбиваясь и опасливо косясь на известную строгим нравом севасту, девица полушёпотом изложила переданные ей слухи о неурядицах в Константинополе и сборище горожан подле стен святой Софии. Относительно причин внезапно разразившейся смуты дворцовые стражи добавить ничего не могли.

— Это нас не касается, — припечатала Далассина. — Возомнившую о себе чернь примерно накажут и быстро приведут к покорности. Госпоже не стоит тревожиться. Распорядиться позвать чтицу? Или музыкантшу?

На самом деле Анна куда охотнее приказала бы подать паланкин и отправилась к младшим Комниным — в их обществе она чувствовала себя в безопасности. Но, глянув на севасту, базилисса только вздохнула. Далассина недовольно подожмёт губы и станет настойчиво убеждать её не покидать покоев. Может, госпожа Елена недалека от истины. Возмущённые горожане пошумят и утихомирятся. Это всего лишь мирные обыватели. Им не по силам ворваться в Палатий.

Но, рассеянно внимая мерному голосу явившейся чтицы и библейскому сказанию, Анна невольно вспоминала прошлое, убеждая себя не поддаваться вязкому страху. Ей ничего не угрожает. Кошмар восьмилетней давности давно сгинул. Она всё позабыла. Заставила себя забыть.

* * *

— Умом рехнулся? — столь жизнерадостным воплем приветствовала промчавшегося мимо франка дружеская компания, расположившаяся под стеной таверны «Дырявые сети».

Позабыв о своём фальшивом имени и не отзываясь, Дугал сломя голову слетел вниз, на причал. Оскальзываясь, устремился к хеландиону. Длинная рыбачья пристань — дощатый настил поверх пустых бочек — с надсадным скрипом покачивалась на мелкой волне. Кельт как раз торопливо отматывал намокший канат, когда его чувствительно похлопали по спине.

— Бьярни, окстись, — миролюбиво прогудел подошедший знакомец, Хрис по прозвищу Старший Братец. Как и большинство собратьев по ремеслу, Хрис то мирно тянул сети, законным образом продавая улов, то промышлял вместе с «ночными рыбарями». — Куда тебя несёт, варварская душа? Глаза разуй, на море глянь. Ветер с австра, да с ночи всё крепчает. Мигом уволочёт в Босфор, поминай как звали. Даже обломков не сыщут.

Дугал уже примеривался, как бы половчее двинуть тяжеловесному Братцу в челюсть, сбросив неожиданную помеху в грязную воду под причалом — но тут кельта осенила простая в своей гениальности мысль. Мореход из него в самом деле не ахти, но если заручиться помощью опытного лодочника…

— Братец, ты б лучше помог, чем под ногами мешаться, — Дугал отпустил канат и выпрямился. — Грядёт уловный денёк. Слыхал, что в городе творится? Нет? Так вот, у вас сегодня мятеж. Возмущённый народ собирается громить Палатий. Куда поскачет испуганное стадо, что пасётся на зелёных базилевсовых лужайках? Верно, спасаться. К морю. Прогулочных лоханок, что крутятся подле тамошних пристаней, на всех не хватит. Смекаешь, о чём я?

— Э-э… — грек подозрительно нахмурился. — Не врёшь?

— Оглянись, сам посмотри, — на счастье Дугала, именно в этот миг в городе что-то жарко заполыхало. Старший Братец поскрёб в клочковатой бороде, поочерёдно меряя взглядом то франка, то далёкие городские кварталы, то неспокойное море. — Видишь, уже подпалили что-то. Да я тебе точно говорю, дело верное. Представляешь, сколько номизм отвалит доброму рыбаку трясущийся от ужаса патрикий заради спасения своей драгоценной задницы?

— Стой тут. Даже не моги двинуться, — Хрис затопал по подскакивающему на волнах причалу к берегу. Дугал смотрел ему вслед, молясь неведомо кому о том, чтобы жадность константинопольских рыбаков пересилила доводы разума и осмотрительности. Подле входа в таверну Старший Братец, размахивая руками, что-то азартно втолковывал своим собутыльникам, тыча кривым пальцем в сторону Палатийского мыса. Исчерпав доступные аргументы, он повернулся и затрусил к пристани. За ним следовал где-то с десяток человек. Прочие колебались.

— На твоей лоханке пойду, — заявил Хрис, чрезвычайно ловко для своей медвежьей комплекции сигая с настила в качающийся хеландион. — Ежели наврал — самолично камень на шею навяжу и утоплю. Да не в море, а в выгребной яме поназади «Сетей». Чего встал, варварская рожа? Руль крепи, парус ставь! Лодка сама не побежит!..

Путешествие к Палатийскому мысу запомнилось Дугалу надолго. Может статься, на всю оставшуюся жизнь. Волны, с берега выглядевшие такими небольшими и нестрашными, вблизи оказались чудовищами с пенными гривами, едва ли не в половину человеческого роста величиной. Высоко задрав правый борт и гулко хлопая днищем, хеландион резво скакал вдоль обрывистых берегов. Позади оставались скопления домиков простонародья, особняки знати в чёрном обрамлении облетевших деревьев, жёлтые известняковые скалы и бесконечные ряды готовившихся к зимовке кораблей. Надрывно завывал ветер, дёргая холстину небольшого треугольного паруса. В низком изжелта-пепельном небе летели рваные клочья облаков. Хрис с трудом ворочал тяжёлый навесной руль, гаркая на Дугала, чтобы шевелился резвее и не путался в снастях. Кельта подташнивало. Ужасно хотелось выругаться на чём свет стоит, но Дугал хорошо усвоил местную рыбацкую традицию — не сметь сквернословить в море. Оба успели вымокнуть с ног до головы, и тряслись от холода.

Скалистый мыс неспешно приближался, вырастая над взбаламученной серой водой.

— Уносит! — истошно завопил Старший Братец. — Чтоб тебя!.. К Босфору тащит!..

Скорчившийся на днище лодки шотландец поднял голову, выглядывая через борт. Далеко позади грязно-серыми лоскутами среди волн мелькали паруса лодок, вышедших вслед за ними. Палатий — скопище разноцветных крыш, золотых куполов, голубых, белых и розовых стен — маячил по левую руку. Близкий и недосягаемый одновременно. Чуть дальше за ним округлые холмы разделяло широкое тёмное пространство волнующейся воды. Там, разграничивая Европу и Азию, стремился к северу великий Пролив. В извечном непрестанном движении он увлекал за собой всё, что окажется в пределах досягаемости.

Зверски оскалившись, Хрис вцепился в дубовый отвес руля, обоими руками отпихивая его от себя. Кельт бросился помогать. Особо проворная волна треснула судёнышко под левую скулу, выплеснув свою кипящую пенную шапку прямо в лодку. Дугал невовремя подумал о том, что ни разу в жизни не составлял завещания, и ещё о нескольких кожаных мешочках, закопанных под приметным камнем поблизости от его временного жилища. Если хеландион сейчас перевернётся, никто в мире не узнает о том, куда подевались остатки состояния мэтра Лоншана.

Медленно и мучительно нос прыгавшего с волны на волну хеландиона отворачивался от гибельного входа в Пролив. Спустя вечность, наполненную плеском воды, жалобным скрипом судёнышка и сдавленным кряхтеньем рулевого и его помощника, плоскодонка вползла под защиту скал Палатийского мыса. Зыбь здесь была частой, но не такой яростной, лодка начала слушаться руля и больше не рыскала из стороны в сторону. Мысли о жуткой смерти через утопление в заливе Золотого Рога, грозовыми тучами помаячив на горизонте, неторопливо и с достоинством рассеивались.

— К Трещине не пойду, даже не заикайся, — заявил Старший Братец, переведя дух. — Чем туда соваться, проще сразу в петлю головой. Размолотит в щепки. Покрутимся около пристаней, глянем, что да как. Давай, следи за стенами — а то ещё нашпигуют стрелами, как голубей на состязаниях.

Однако величественные бастионы Палатия с огромными квадратными башнями сегодня точно вымерли. Никто не заорал в медный раструб, многократно усиливающий звук голоса, требуя от нахальной рыбацкой лодчонки немедля убираться прочь и угрожая немедленной смертью. Выкрашенная в тёмно-синий цвет плоскодонка беспрепятственно миновала россыпь бухточек и поравнялась с большой каменной пристанью.

— Ого, — с удивлением изрёк Хрис.

— А я тебе что говорил, — сипло пробормотал Дугал. Его шевелюра намокла и стала похожа на волглую овечью шерсть. От солёной воды щипало глаза и всё время хотелось кашлять.

* * *

Даже не будучи искушённым знатоком морского дела, кельт понимал, что нарядные галеры с причалов Палатия способны выйти в плавание только в погожие летние дни. В опытных руках вычурные, почти игрушечные кораблики может, и смогли бы пересечь Золотой Рог — но сегодня поблизости не случилось ни одного опытного морехода.

Малость отойдя от причала, две галеры намертво сцепились вёслами. Ветер и волны относили их всё дальше в залив. Вдоль бортов метались охваченные паникой человеческие фигурки. Третья галера, удалившись от пристани на пару лучных перестрелов, нелепо и вразнобой взмахивая вёслами, кружила на месте. С неё спрыгивали люди, в тщетной попытке доплыть до берега. Четвёртой повезло больше всего, там сумели поставить парус. Длинное, разукрашенное в золотые, белые и тёмно-алые цвета судно боязливо ползло по бурной воде на запад, к сулившим спасение константинопольским причалам.

Ещё пара галер пока оставались пришвартованными к берегу. На них и на пристани царило суетливое мельтешение. Даже здесь, в находящейся на изрядном отдалении от берега лодке, был отчётливо слышен многоголосый вой и пронзительные женские вопли.

— Если сунемся к причалу, они тут же попрыгают вниз и утопят нас за милую душу, — пессимистично, однако здраво высказался Старший Братец. Покрутил головой, глянул на мокрого и ёжащегося от холода спутника. — Похоже, там дело идёт всерьёз. Ты это хорошо придумал, сюда заявиться. Спускай парус. Помашешь вёслами, заодно и согреешься.

— Угу, — постукивая зубами, согласился Дугал, одно за другим выволакивая лежавшие на дне хеландиона длинные сосновые вёсла.

— Счас мы им устроим переправу, — азартно бормотал Хрис, выводя плоскодонку к низкому берегу, поросшему густыми кустами шиповника и тамариска. Заросли давно облетели, превратившись в спутанный ворох чёрных колючих ветвей. — В лучшем виде устроим. Человек десять взять точно сможем. Авось, и дюжину потянем, если будут сидеть смирно. Пойдём под берегом — так оно длиннее выйдет, зато вода спокойнее. Доползём до Белого мыса, там вытряхнем, сбегаем ещё разок… Ага, вот и запоздавшая братия на подходе. Как думаешь, тех монет, что отхватим за сегодня, достанет снарядить вторую лодку?

— Ещё на добрую выпивку останется, — в несколько приёмов выдохнул кельт, сражаясь с вёслами, коварно норовившими зарыться в воду или вырваться из ладоней. — Далеко ещё?

— Греби, греби, не отвлекайся, — Хрис взглядом смерил расстояние, отделявшее тёмно-синий хеландион от прочих лодок, втягивавшихся в залив. Владельцы нескольких из них закружили вокруг сцепившихся вместе галер, явно ведя торг с неудачливыми мореплавателями о том, во сколько те ценят своё спасение. Сделка была заключена почти сразу, и по сброшенным за борт верёвочным лестницам начали неуклюже спускаться беглецы из Палатия.

Спустя то ли две, то ли три дюжины взмахов вёсел Старший Братец махнул рукой, скомандовав: «Вёсла топи! Разогнался, едва берег не…»

Договорить он не успел. Сквозь густую массу колючих зарослей, оставляя за собой малую просеку и обрывки шёлкового одеяния, загнанным кабаном проломился некий, наверняка весьма благородный муж. Его остекленевший взор впился в плоскодонку. Отважно рухнув в холодную воду и подгребая руками, патрикий побрёл по мелководью прямиком к судёнышку. Тихонько подвывая, он попытался обеими руками вцепиться в борт.

Извлечённое из уключины весло настойчиво ткнулось беглецу в обширное чрево, оттолкнув его назад. В мутных от страха глазах патрикия вспыхнул проблеск разума. Он запоздало понял, что хеландион не явился прямиком в ответ на его молитвы, и что в лодке находятся люди.

— Ув…увезите меня от… отсюда, — шлёпая губами, невнятно проблеял он. — Я зап… заплачу. Щед… щедро. Только ув… увезите.

Трясущимися руками он принялся стягивать с себя золотое ожерелье из широких плоских звеньев, перемежаемых крупными камнями. Патрикий дёргал слишком резко, и украшение лопнуло. Часть золотой цепочки дробно просыпалась на дно лодки, часть с нежным плюханьем исчезла в мутной воде. Азартно крякнувший Хрис ловко выковырнул застрявший между досками настила остро сверкнувший голубой самоцвет. Подбросил и сунул за пазуху, бодро крикнув Дугалу:

— Клюнуло! Вытягивай рыбку!

— Нет, — весло в руках кельта качнулось взад и вперёд, упорно отпихивая патрикия от вожделенного спасения. — Ступай на берег. Прячься. Скоро подойдут другие лодки. Ты сможешь уплыть с ними. Эта лодка — не для тебя, — он, не глядя, сгрёб с днища подвернувшиеся под руку золотые кругляшки и сунул их беглецу. — Держи, расплатишься. Пшёл вон, не то убью.

Угроза и ледяной тон, коим она была произнесена, оказались прямо-таки чудодейственными. Патрикий, скуля и всхлипывая, повернулся и побрёл обратно, к берегу. Хрис, собиравшийся то ли выругаться, то ли огреть спятившего попутчика вторым веслом по башке, мешком плюхнулся обратно на скамью и зачем-то вцепился в руль. Что-то ему подсказывало — сейчас лучше придержать язык за зубами. Человек, с которым он сидел в одной лодке, был вовсе не тем добродушным и, что греха таить, слегка чокнутым франком Бьярни. Этот незнакомец мог, не моргнув глазом, перерезать бедному рыбаку горло и выкинуть за борт.

— Эй, — осторожно подал голос Хрис. Кельт ушёл на нос и теперь рылся в шкафчике под носовой скамьёй, вытаскивая оттуда нечто длинное, замотанное в холст и кожу. — Эй, Бьярни. Слушай, ты это… Тебе ведь ещё лодку обратно вести…

«Ой ли? — растерявшийся Старший Братец слишком поздно смекнул, что тут к чему. — А ежели он не собирался возвращаться? Ох, ну я и сглупил. Помчался, разинув пасть, за наживкой. Теперь как бы самому уцелеть…»

— Братец, послушай-ка меня внимательно, — сухо и равнодушно произнёс Бьярни. — Сейчас я уйду. Ты сядешь на вёсла и отведёшь лодку в море. Недалеко, чтобы видеть, что творится на берегу. Когда я вернусь, в этой лодке должен быть ты и никого более. Всякого иного я вышвырну в море, даже если он расплатился с тобой базилевсовой тиарой. Обратно в город поплывём только ты, я и тот, кого я приведу с тобой. Всё понял?

— Понял, чего ж не понять, — уразумев, что убивать его прямо сейчас вроде не собираются, Хрис малость приободрился. — Но и ты послушай, чего скажу…

Франк зыркнул на него таким взглядом, что Старшего Братца невольно передёрнуло.

— Я тебе нужен, — упрямо стоял на своём константинопольский рыбарь, — в одиночку ты не справишься. Тебя за милую душу уволочёт в Пролив. Но я догадался. Ты заранее сговорился с кем-то из Палатия. Тебя наняли, чтобы ты вывез своего дружка, когда начнётся мятеж, верно? Тебе, наверное, хорошо заплатили, а, Бьярни? Давай честно поделимся, — Хрис на миг ошалел от собственной дерзости, — ты отдашь мне половину того, что твой высокородный приятель посулил тебе. И ещё надбавишь золотой безант. Клянусь, взамен я отлуплю веслом по голове любого, кто попробует сунуться в лодку. Буду до сумерек ждать тебя вот на этом месте. Потом — не обессудь. Мне тоже жить охота. Ночью тащиться через Золотой Рог, да ещё с противным ветром? Так что скажешь, Бьярни?..

— Сбежишь — отыщу и прикончу, — сквозь зубы посулил полоумный франк и перемахнул через борт, подняв небольшую волну и веер брызг. — Сиди, жди. Будет тебе твой безант.

Не взятый на борт патрикий, старательно исполняя приказ страшного иноземца, тщетно пытался спрятаться в колючих кустах. Хрис увидел, как выбравшийся на берег франк подошёл к ползавшему на карачках перед зарослями придворному, заговорив с ним. Тот замотал головой, замахал руками, объясняя что-то, и вновь принялся за безнадёжные попытки забиться в дебри шиповника.

Бьярни сплюнул и исчез в кустах. Кажется, он не потревожил и не сломал ни одной ветки.

«Все франки сумасшедшие», — Хрис Старший Братец подозревал это и раньше, а теперь непреложно убедился на собственном опыте. На миг у него возникло искушение пренебречь угрозами Бьярни. Подойти вместе с прочими лодочниками к дворцовой пристани, забрать дюжину перетрусивших обитателей Палатия и переправить их через залив. Потом он представил себя, вздрагивающего от любого шороха и ночного скрипа. Представил тень, которая однажды в сумерках вырастет на его пути, когда он будет возвращаться из «Дырявых сетей».

Тяжко вздохнув, Хрис наклонился вперёд, подцепив ногтем и вытащив из плескавшейся на дне лодки грязной воды обрывок золотой цепочки. Интересно, много ли она стоит? Вдруг за одну эту побрякушку и синий камешек в ювелирной лавке отсчитают больше, чем стоит всё земное имущество Хриса Довдула и его семейства?

* * *

Жители Константинополя совершенно справедливо именовали владение базилевсов «городом в городе». Только кружащие над гаванью чайки могли обозреть Палатий целиком. Лишённые крыльев люди, миновав Халкидию, затерялись среди десятков больших и малых дворцов, подсобных помещений, павильонов и беседок, храмов и открытых дворов. Гомонящая многотысячная толпа рассеялась по вымощенным разноцветными плитами дорожкам, обшаривая всякое встреченное на пути здание. Где-то завязались стычки, нехотя плыл к тусклому небу дым разгорающегося пожара.

Те из горожан, что могли похвалиться толикой здравого смысла, торопились обратно к воротам Халкидии, волоча прихваченное добро. Мародёры тащили всё подряд, от содранных со стен шпалер до золотых статуэток, парадных одеяний патрикиев и чудотворных икон в богатых окладах. Эдак и сам Палатий недолго разобрать по камешку да вынести в подоле.

— Необходимая плата сторонникам, — хмуро буркнула Зоэ, когда англичанин молча указал на кучку озабоченных простецов, разжившихся для сбора трофеев тачкой. В тачке косо покачивался огромный расписной сундук и две серебряные крестильные чаши размером с добрую лохань. Приглядевшись и пошарив в памяти, сэр Гай без особого удивления признал в грабителях своих знакомцев, добровольных проводников из бухты Золотого Рога. — Ничего-ничего, закончим с Комниными, и я с них за всё спрошу. Они мне ответят за каждую разбитую тарелку, за каждую прикарманенную свечку и сломанную скамейку…

Мессир Гисборн ничуть не сомневался, что Склирена проучит константинопольских горожан за учинённый в Палатии разгром. Рыцаря куда больше огорчало, что Зоэ куда более озабочена кражами и порчей дворцового имущества, нежели заботой о том, как не допустить напрасного кровопролития. Ведь столь варварское — иного слова и не подобрать — взятие Палатия наверняка не обойдётся без невинных жертв.

Впрочем, когда рыцари христианнейшей Европы впервые овладели Иерусалимом, тамошним горожанам — в особенности арабам и евреям — тоже пришлось очень и очень несладко…

Маршировавший впереди кентарх обернулся, через плечо сказав что-то на греческом и небрежно ткнув большим пальцев в сторону изящного строения розового мрамора, с колоннами у входа и бледно-голубой черепицей на крыше. Из зарешеченных окон второго этажа густо валил сизый дым. Распахнулась дверь, из дома с визгом выбежала стайка молоденьких девиц в белых одеяниях, отороченных широкой синей каймой. За ними по ступенькам с достоинством спустилась сухопарая темноволосая женщина средних лет в алом наряде. Девицам (судя по однообразному платью, дворцовым служанкам) не повезло — они врезались прямиком в большую группу горожан, ещё не обременённых трофеями. Спасавшиеся от пожара прислужницы и пискнуть не успели, как их расхватили и растащили по укромным уголкам. Скривившись, Гай отвернулся. Даже если бы он попытался вмешаться, это ничего бы не изменило.

— Делин говорит, тут гинекей, личные покои императрицы, — Склирена придержала коня, с живым интересом наблюдая за дамой в красном. Та с невозмутимым видом зашагала по дорожке прочь, словно происходящее вокруг её ничуть не касалось. Кто-то из мятежников наконец заметил одинокую женщину. Ринулся к ней, намереваясь содрать с шеи золотое ожерелье. Однако госпожа столь грозно рявкнула на наглеца, что тот оторопел и попятился. В следующий миг в самоуверенную придворную вцепилось уже с десяток рук, срывая украшения и пытаясь сбить с ног. Женщина молча сопротивлялась, пинаясь, царапаясь и не пытаясь воззвать к милосердию грабителей.

— Освободите её, — внезапно распорядилась Зоэ. — Я хочу с ней поговорить.

Подчинённые кентарха покосились на своего начальника — тот кивнул — и отправились выполнять приказание. Действовали они на удивление слаженно и чётко, в два счёта расшвыряв кучку горожан по сторонам, однако никого не убив.

Доставленная пред очи самозваной императрицы растрёпанная и разгневанная дама снизу вверх глянула на Зоэ. Увидела золотой с синими искрами венец, озадаченно подняла тонкую бровь. Подумав ещё мгновение, опустилась на колени.

— Можешь встать, — фыркнув и озорно покосившись на Гая, разрешила Карвона. — Кто ты?

— Если госпоже угодно знать, она обращается к Елене из рода Далассин, — на удивление спокойным и ровным голосом отвечала спасённая. — Имевшей честь быть севастой базилиссы Анны Комниной.

— А где она? Где базилисса? — оживилась Зоэ. — Прячется в гинекее? Делин, пусть твои гвардейцы немедля осмотрят дом!

— По скромному разумению вашей служанки, это излишне, — негромко, однако весьма отчётливо произнесла госпожа Далассина. — Когда… э-э… ваши сторонники вошли во дворец, госпожа Анна, несмотря на все мои увещевания, отказалась искать спасения. Она заперлась в своих покоях. Мы пытались взломать дверь, но не смогли. Потом в здании вспыхнул огонь. Прислуга разбежалась. Полагаю, тело базилиссы — то, что от него осталось — пребывает сейчас в её комнатах, а её душа — в мире, что превыше нашего.

Пламя, разгуливавшее по гинекею, нашло выход на чердак и теперь жадно облизывало свинцовые черепицы. Мессиру Гисборну показалось, на лице новой императрицы мелькнула тень сожаления и сочувствия. Он вспомнил рассказанную как-то Львом Тредой невесёлую историю короткой жизни Анны Комниной, и перекрестился. Молодая женщина не заслуживала такой участи.

— Я Склирена, — обращаясь к Далассине, молча пытавшейся придать своему изодранному наряду мало-мальский пристойный вид, вдруг назвалась рыжая. — Зоэ Карвона. Мой двор пока невелик, но в будущем мне понадобится достойная севаста. Думаю, её будут звать Еленой Далассиной. Кентарх, я хочу, чтобы эту женщину отвели в безопасное место.

— Будет исполнено! — рявкнул кривоногий Делин.

— Госпожа слишком великодушна, — без малейших признаков заискивания добавила Елена Далассина.

— Ты обрастаешь верными подданными, — хмыкнул, заметил мессир Гай, когда горящий гинекей остался позади. — Что означает слово «севаста»?

— Старшая придворная дама, — перевела греческое слово Зоэ, добавив для ясности:

— Гофмейстерина.

— Мрачная она, эта госпожа Елена, — высказал своё мнение Гай. — Суровая леди, по всему заметно. Такая быстро наставит тебя на путь истинный. Запретит выходить из Палатия в одиночку. Будет следить за каждым твоим шагом — днём, и, имей в виду, ночью. Кстати, раз по твоей вине Константинополь лишился эпарха, то я придумал, кем его заменить. Кирие Львом. Он ведь управляющий. Что имение, что город — разница невелика.

— Спасибо за подсказку, — серьёзно кивнула рыжая девица. — Может, так и поступлю. А вот Анну жаль. Правда, жаль. Глупая и нелепая гибель.

Гвардейцы из бывшей охраны Халкидии, столь разумно переметнувшиеся на сторону Карвоны, вели императрицу и её спутника всё дальше и дальше. Через проулки, образованные задними фасадами смыкающихся зданий, через облетевшие сады и неприметные дверцы в стенах, разграничивающих участки Палатия.

Мессир Гисборн был вынужден признать, что без помощи Алых Плащей они с Зоэ вряд ли сумели так быстро отыскать короткую дорогу к морскому побережью и гаваням. Отряд намного опередил увлёкшихся грабежом бунтовщиков, чьи крики и вопли теперь звучали более приглушённо. Часть дворца, через которую они шли, была охвачена суетой и повальным бегством. Обитатели Палатия, от сановников до челяди, с воплями и проклятиями метались туда-сюда, ища способ покинуть дворец и не столкнуться с мятежниками. Появление гвардейцев не добавило спокойствия — завидев маленький отряд, былые насельники Палатия врассыпную бросились наутёк.

Кентарх Делин — сэр Гай пока не понял, было то фамильное прозвище или личное имя — бодро трусил впереди, указывая путь. Грек, должно быть, руководствовался девизом «Всякий умирает в одиночку», ибо совершенно не удостаивал вниманием творившееся вокруг безобразие. Словно натасканный охотничий пёс, Делин шёл по следу единственной достойной добычи — Андроника Комнина.

* * *

Дугал подозревал, что при дневном свете дворцовые постройки будут выглядеть иначе, чем в неверном лунном сиянии. Однако в первый миг кельт оторопел, поняв, насколько разительно отличаются Палатий ночной и дневной. Привычные ориентиры сгинули. Начав свой путь от побережья, Дугал совершенно не представлял, в какую часть дворца угодил и где искать жилище Агнессы. Он даже затруднялся описать, как оно выглядит, это самое жилище. Ведь он всегда заявлялся к Агнессе с уединённого балкончика, выходившего в сады.

«Если не знаешь чего-либо — спроси!»

Безвестный патрикий на берегу, с коим скотт попытался найти общий язык, отвечать отказался. Кажется, бедолага с перепугу утратил остатки разума. Вообразив себя малой лисицей, патрикий упорно пытался укрыться в кустах, сквозь колкую путаницу которых и кабан бы проломился с трудом. В ответ на любые вопросы он только неразборчиво мычал да махал руками.

Не теряя надежды, Дугал решил повторить попытку. Благо по дорожкам Палатия, в точности уподобясь курицам с отрубленными головами, носилось немалое число придворных и прислуги. Судя по царившему во дворцах переполоху, мятежники успели добраться до Августеона и были настроены весьма решительно.

Кельт изловил почтенного вида матрону. Та, плохо соображая от страха, принялась совать ему свои украшения. Жалобно причитая, женщина упрашивала вывести её из дворцов. Похоже, она приняла Дугала за одного из солдат иноземной гвардии.

Кольца и пару браслетов скотт взял, строго велев патрикии спрятаться и ждать его возвращения. Дама мелко закивала и юркнула в садовую беседку. На дорожках пару раз мелькнули оборванные личности с бегающими глазками, коим здесь было совсем не место — видимо, Халкидия уже пала. Или сдалась сама.

Следующая добыча, юнец из прислуги, оказалась намного толковее. Пользуясь всеобщей суматохой, предприимчивый челядинец деловито выковыривал из большой мозаики на стене драгоценные камешки. Будучи захваченным врасплох, он для начала перепугался — или прикинулся перепуганным. Услыхав, что страшный чужеземец ищет покои базилиссы Анны, юнец уверенно заявил, что там давно всё разграблено и поживиться нечем. А саму базилиссу, наверное, уже оприходовали все мятежники, кому не лень.

Дугал зарычал. Не в меру болтливый ромей поперхнулся и принялся торопливо обсказывать, как добраться до дворца императрицы. Выходило, что кельту придётся пересечь наискосок едва ли не весь Палатийский мыс.

Прикинув, не взять ли юнца в провожатые, Дугал с сожалением отказался от этой мысли. У него нет времени приглядывать за вороватым мальчишкой. Сам выкрутится. Отсидится в подвале, прижимая к себе мешок с трофеями, потом украдкой выскользнет в город. Глядишь, ещё разбогатеет.

Ангел-хранитель, порой присматривавший с небес за участью Дугала Мак-Лауда, свёл баланс, в задумчивости погрыз перо и решил, что на сегодня подопечному выпало достаточно испытаний.

По дороге к покоям госпожи Анны Комниной со скоттом не случилось ничего, заслуживающего внимания. Его не пыталась задержать дворцовая гвардия, перед ним не встало неодолимых преград, а с пути он сбился всего дважды. Навстречу в одиночку и группками ошалело бежали обитатели Палатия, все как один перепуганные и заполошно оглядывающиеся через плечо назад.

Кельт даже удивился тому, как быстро перед ним выросла задняя стена особняка из розового мрамора. Вот и донельзя знакомый балкончик с пузатыми колоннами, вот тёмная полукруглая арка и недлинный коридор. Над полом медленно расплывались еле заметные серые завитки дыма — поблизости что-то горело. Под дверями Анны клокотало маленькое столпотворение. Девчонка в белой хламиде прислужницы колотила ладонями по толстым створкам, слезливо завывая: «Откройте, госпожа, откройте!». Ещё две не то три служанки, обнявшись, рыдали хором.

Единственным человеком, не потерявшим присутствия духа, была чернявая дама в ярко-алом наряде, сумрачно взиравшая на безобразие. Не выдержав, женщина в алом закатила хнычущим служанкам по оплеухе, подошла к створкам и раздражённо потребовала: «Госпожа, прекратите ребячиться. Немедленно откройте дверь. Мы должны покинуть это место».

Из-за расписанных киноварью створок не донеслось ни звука.

— Госпожа! — дама нетерпеливо постучала по дверям кулачком. — Особняк горит. Наша преданность вашей высочайшей особе имеет границы. Мы уходим.

«Вот-вот, — одобрил нетерпеливо топтавшийся на месте Дугал. — Проваливайте да поскорее. Бегите, пока можете».

Стлавшийся в коридоре дымок сгустился. Запахло палёной тканью и тлеющим деревом. Прислужницы, тоненько повизгивая, начали отступать в дальний конец коридора, где виднелась уходящая вниз лестница. Придворная дама вновь постучалась в двери императрицы, сухо известив Анну о том, что её верные слуги отправляются искать спасения. После чего повернулась и ушла, всей прямой спиной выражая сдержанное неодобрение.

Едва чернявая скрылась на лестнице, Дугал выскочил из своего убежища. Насколько он помнил, изнутри дверь в комнаты Агнессы запиралась на медный засов. Десяток хороших, размашистых ударов каблуком, таких, что отлетали щепки и жалобно вздрагивали дубовые створки. Внутри что-то хрустнуло, ломаясь. Двойные створки с визгом распахнулись настежь, грохнувшись о стены.

Съёжившаяся в комок Агнесса сидела напротив дверей, прямо на полу, с головой закутавшись в полосатое сарацинское покрывало. Когда кельт шумно ввалился в её покои, она с трудом подняла бледное лицо, глянув на него потемневшими и расширенными глазами.

— Данни, — недоверчиво пробормотала она.

— А ты кого ждала? Андроника? — огрызнулся скотт, испытав неимоверное облегчение. Агнесса жива и невредима. Напугана до смерти, но цела. Самое время вспомнить о собственных планах, тех, что были придуманы как раз на такой случай.

Дугал вихрем пронёсся по комнатам, вытряхивая в подвернувшийся под руку ковровый мешочек содержимое шкатулок базилиссы. Пинком опрокинул бронзовую жаровню, рассыпав содержимое. Вытащил из сундука ворох пёстрых одеяний, скомкал, швырнул на багровые угли. Огляделся, ища, чтобы ещё поджечь.

— Мы убегаем? — Агнесса умудрилась самостоятельно подняться на ноги.

— Само собой! — шёлковые платья никак не желали загораться. Обшарив полки и найдя лаковую коробочку с кресалом, шотландец запалил несколько свечей. Одну бросил в груду тряпья, другие поднёс к занавесям на окнах и гобелену на стене. Старый ковёр занялся охотнее всего, снизу вверх побежали оранжевые язычки пламени. — Или ты решила остаться и стать великомученицей? Твоему супругу наверняка не дожить до завтрашнего утра. По всему Палатию носятся мятежники, вопя: «Куда скрылся подлый Комнин?»

— Я знала, рано или поздно это случится, — базилисса подошла к полкам с книгами, торопливо выдернула небольшой томик и спросила: — Можно, я возьму это с собой?

Дугал закатил глаза. Из всего богатства, которым она обладала, его любимая предпочла захватить с собой не что-нибудь, а книгу!

* * *

Головокружительное бегство по облетевшим садовым аллеям, как ни странно, вывело Анну Комнину из полуобморочного состояния. Вязкий, тягостный сон, в коем она пребывала уже десять лет, начал развеиваться. Она бежала, не выспрашивая, куда они направляются, не обращая внимания на мельтешивших повсюду перепуганных царедворцев и на густой столб чёрного дыма, поднимавшийся над разноцветными крышами. Бежала, думая о том, как бы не упасть и не отстать. Её ожидание было не напрасным. Данни всё-таки пришёл за ней. Скоро они выберутся отсюда, и десять палатийских лет навсегда канут в прошлое.

Агнесса не обратила внимания на сдавленные ругательства спутника. Только когда кельт остановился, оттащил её с дорожки под сень колоннады и заозирался по сторонам, базилисса сообразила: что-то идёт не так.

— Что случилось? — осторожно спросила она.

— Мы заблудились, — честно признался скотт. — Где-то свернули не туда. В вашем треклятом Палатии сам чёрт ногу сломит. Нам нужно поскорее добраться до пристаней. Но где они?

— Туда, — уверенно заявила девица, показав для наглядности пальцем в нужную сторону. Дугал с подозрением уставился на неё:

— Откуда ты знаешь?

— Я ведь всё-таки живу… жила здесь, — с достоинством ответила Анна. — Базилевс несколько раз брал меня с собой на морские катания. Нам нужно спуститься по этой лестнице и вон за той часовней повернуть направо.

— Что бы я без тебя делал, — проворчал Дугал, слегка уязвлённый тем, что девушка лучше него разбирается в лабиринте построек Палатийского мыса. — Хорошо, бежим. Показывай дорогу.

Убежать им удалось недалеко. Исключительно по вине Агнессы.

Скатившись по длинной мраморной лестнице с вазонами на площадках и обогнув маленькую капеллу, беглецы помчались через облетевший и вытоптанный сотнями пробежавших ног виноградник. Слева, за низкой балюстрадой, тянулось протяжённое одноэтажное здание, всё в зелёных изразцах и изумрудной росписи. На обширной площадке перед входом в здание и на полукруглых ступенях террасы шла ожесточённая потасовка.

Мельком глянув туда, Агнесса замерла, как вкопанная. Дугал дёрнул её сперва за край накидки, потом, не особо церемонясь, потянул за запястье, побуждая бежать дальше. Девушка не обратила не скотта никакого внимания. Как заворожённая, она шагнула к балюстраде, обхватив ладонями покатый край мраморных перил.

— Агнесс, ты чего это вздумала?.. — рыкнул Дугал, раздражённый внезапной задержкой. Судя по побелевшим костяшкам пальцев, оторвать бывшую базилиссу от её опоры можно было только силой. Причём немалой. Она таращилась вниз, на террасу перед особняком. Шотландцу поневоле пришлось глянуть туда же.

Представшая его взору картина была привычна при всяком и любом народном возмущении неправедностью властей. Десятка два-три оборванцев (среди коих затесались люди вполне пристойного вида), подбадривая себя воплями, теснили к дверям особняка кучку обитателей Палатия. Среди обороняющихся были стражники в алых доспехах, некто в одеждах сановника немалого ранга и дворцовые слуги в белых хламидах с синей лентой через плечо. Возглавляли сопротивление черни двое: представительного вида муж лет тридцати, с окладистой чёрной бородой, в тёмно-синих одеждах, и гвардеец в алом плаще. Увесистая булава на длинном черене в руках бородача описывала круги, удерживая разгулявшихся горожан на почтительном расстоянии. Гвардеец орудовал копьём с причудливым зацепом на наконечнике.

По всему двору валялись мёртвые тела — смерть забрала причитающуюся ей дань с обоих сторон.

— Сейчас их стопчут, — уверенно предсказал кельт. — Надо же, хоть кто-то решил не быть бараном на заклание… Ну, пусть их развлекаются. Нам мешкать некогда.

Сановнику не повезло. Лихо, но неумело размахивая кривой арабской саблей, он упустил из вида подкрадывающегося простеца, вооружённого самыми обычными двузубыми вилами.

Взмах, острые кончики вил глубоко вонзаются в человеческую плоть. Вскрикнув, умирающий вельможа рухнул прямо на спину гвардейцу, вытолкнув того под дубинки, топоры и копья, наверняка позаимствованные из обширных арсеналов Палатия. Чернобородый попытался было придти на помощь гибнущему сотоварищу, но капризная Фортуна отвернулась от него.

Неловко провернувшееся в руках некоего мелкого лавочника копьё тюкнуло высокородного патрикия прямо по макушке. Всхрапнув, тот повалился набок. Лишившись предводителя, слуги мигом сделали свой выбор, побросав оружие и кинувшись наутёк.

Агнесса низко, глухо застонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Победители с улюлюканьем ворвались в обиталище побеждённых. Оттуда донёсся грохот падающих предметов и женский визг. Чрезвычайно гордый своим подвигом лавочник выхватил у кого-то тяжеленный мясницкий топор и теперь вовсю размахивал им, угрожая поразить соседей. Упавшего чернобородого то пинали ногами, то принимались взять ему руки за спиной. Торговец с топором подпрыгивал и визжал пронзительным фальцетом, требуя, чтобы никто не зарился на его трофей. Его верные соратники орали, доказывая, что подлую тварь нужно немедля обезглавить, принести голову новому правителю, а щедрое вознаграждение честно поделить на всех. Оглушённый мужчина медленно приходил в себя, с трудом ворочая головой.

Из разорённого дома вывалились новые действующие лица трагедии. Несколько человек волокли обессиленно поникшую и даже не переставлявшую ноги женщину, кудрявую блондинку в зелёном и золотом. Следом под азартные вопли вытащили двоих маленьких детей, не поймёшь, мальчиков или девочек. Одного, истошно ревущего, мешком перекинули через плечо. Второго, постарше годами, тянули за шиворот. Ребёнок не кричал, но, изворачиваясь как кошка, пытался ткнуть пленителей маленьким кинжалом. Его безнадёжные усилия вызывали общий хохот.

— Помоги им… Помоги, — опомнившаяся Агнесса вцепилась в рукав Дугала, задёргала, умоляюще и вместе с тем ожесточённо глядя снизу вверх прозрачно-пепельными глазами. — Пожалуйста. Они же просто дети. Они ни в чём не виноваты. Я была такой же. Меня не убили, потому что я приглянулась Андронику. А Лею свернули шею, как цыплёнку. Они единственные друзья, которые были у меня здесь. Пожалуйста.

Спор между мятежным лавочником и его сообщниками завершился победой более громкоголосого и единого большинства. Мужчину в синем швырнули поперёк ступенек. Кто-то схватил блондинку за растрёпанные пряди, задрав ей опущенную голову и вынуждая смотреть на казнь. Орущее дитя получило затрещину, его плач перешёл в икающие всхлипывания. У второго ребёнка отобрали клинок и удерживали на месте, не давая приблизиться к женщине. Один из бунтовщиков всё-таки закрыл малышу глаза ладонью.

Тесак взлетел и опустился под обморочный вздох начавшей оседать на землю Агнессы. Белые ступени террасы превратились в мокрые и чёрные. Самозваный палач совершенно не владел зловещим ремеслом, искалечив, но не прикончив жертву с первого удара.

Вид брызнувшей на мрамор крови возбудил в толпе звериное, нерассуждающее стремление убивать. Полумёртвый патрикий исчез за частоколом ног обступивших его горожан. Неравномерно взлетали и опускались руки с зажатым в них железом.

— Голову, голову берегите! — надсаживался давешний торговец. — Голова пропадёт — ничего не получим! Сказано ж было — кто принесёт голову ублюдка, того и наградят!..

Сидевшая на корточках и побледневшая до синевы Агнесса зажимала себе рот ладонями, борясь с подступающей рвотой.

Воспоминания редко тревожили совесть Дугала Мак-Лауда по прозвищу Данни, но сейчас они явились, сверкающие и яростные, как удар молнии. Дингуолл, маленькая безвестная крепость на другом конце земли. Десять лет тому, зарево пожаров, азартные вопли победителей, крики умирающих. Матильда Джейль тоже, помнится, была белокурой. Ей было всё равно, что станется с нею, до последнего мига она умоляла пощадить её детей. Пятерых её детей, виновных лишь в том, что им не повезло.

Дугал ожесточённо помотал головой, изгоняя из памяти картины прошлого. Жизнь спасённая за жизнь отнятую — испокон века в обычаях Хайленда был именно такой счёт. Но, будь он даже истинным воплощением героев древности, ему не по силам разогнать одолеть спятившее от вседозволенности сборище простецов. Тех, что сейчас жизнерадостно орали, хлопали друг друга по плечам, швыряли из стороны в сторону двух ребятишек и отвешивали пощёчины потерявшей сознание женщине в зелёном наряде.

Ликование несколько поутихло при виде внезапно перемахнувшей через балюстраду фигуры — долговязого лохматого типа варварского обличья. За плечом у новоявившегося торчала здоровенная крестообразная рукоять меча. Тип встревожено орал по-гречески и махал руками.

— Чего пялитесь? — когда неизвестный взлетел на террасу, его речь стала отчётливее и понятнее. — Жить хотите, так делайте ноги! Базилевсова гвардия в кои веки вытащила мечи из задниц и вылезла из казарм. У Халкидии уже всех перебили!.. Скоро здесь будут, а там их с полтыщи рыл валит, никак не меньше!.. Говорят, Андроник с ними!..

В наступившей гробовой тишине звякнул о камень выпавший из чьей-то руки меч. Никогда прежде Дугал не видел такого поразительного единодушия: мятежники, только что готовые разорвать на клочки любого врага, молча бросились врассыпную. Замешкался только лавочник, всё-таки успевший подхватить с земли добычу — окровавленный ком, оскаливший зубы в застывшей гримасе ненависти.

Золотоволосая ромейка, нелепо изогнувшись, лежала у подножия колонны. Дугал на всякий случай проверил, может, жива. Нет, удирая, кто-то из бунтовщиков так толкнул блондинку, что та с размаху ударилась головой о камень и сломала себе шею. На обезглавленные останки растерзанного мужчины скотт, даже обладая крепким желудком и немалым жизненным опытом, старался лишний раз не глядеть. Озверевшая толпа за считанные мгновения превратила человеческое тело в нечто, чему не имелось подходящего наименования.

Дети уцелели. Младший сидел посреди опустевшей террасы, размазывая слёзы по миловидной замурзанной рожице. Старший дотянулся до брошенного кем-то из убийц узкого шамшира и замахнулся на приближающегося шотландца.

— Син! Сини!.. — подбежавшая Агнесса на удивление ловко выхватила оружие из слабых детских рук и крепко прижала ребёнка к себе. — Сини, это я, Анна. Дорогой, посмотри на меня. Это я, твоя тётушка Анна, помнишь меня? Пойдём со мной. Пойдём скорее. Я уведу вас отсюда. Всё будет хорошо, верь мне.

Робкую, боязливую Агнессу словно подменили. Она не замечала ни валяющихся повсюду мертвецов, ни того, что ступает по лужам крови. Двое ребятишек — теперь скотт убедился, что это мальчики, лет шести и восьми, черноглазые, с отпущенными по ромейскому обычаю длинными вьющимися локонами — стали для Агнессы важнее всего. Она вытерла младшему зарёванное личико краем своего покрывала и, приговаривая что-то утешительное, взяла на руки. Второй, не по-детски мрачно покосившись на Дугала, неуверенно ухватился за длинный пояс её платья.

— Данни, это Давид, — бывшая базилисса кивком подбородка указала на макушку сидевшего у неё на руках ребёнка, — а это Алексий. В семье мы называли их Виви и Сини. Они — младшие Комнины. Внуки Андроника. Бета умерла, да?

— А… э… — кельту понадобилось несколько мгновений, чтобы уразуметь смысл услышанного. Бетой, видно, звали усопшую блондинку. Выходит, принявший мучительную смерть чернобородый — родной сын базилевса, наследник Империи, как там бишь его? Мануил. Которого мессир Конрад и хитроумный д'Ибелен мечтали возвести на престол после кончины престарелого Андроника. Оставшиеся в живых ребятишки одним махом превратились в законных византийских принцев. В живую угрозу тому, кто сейчас пытается свергнуть базилевса Комнина с насиженного места. — Да, Агнесс. Её убили. Ты справишься со своими… — Дугал слегка запутался в родственных отношениях императорской фамилии, соображая, кем приходятся Агнессе двое мальчишек, — …племянниками?

— Да, — лицо Агнессы стало закостеневшим и бесстрастным, как гипсовая маска на стене. — Мы справимся. У мужчины должны быть свободные руки, чтобы держать оружие. Идём, до пристани ещё далеко. Сини, не отставай. И не смотри по сторонам, милый.

Уводя свой неожиданно выросший вдвое отряд к морю, шотландец с потаённым удовольствием размышлял о том, что при внешней кротости и пугливости душа у Агнессы д'Эвре — бывшей Анны Комниной и будущей леди Мак-Лауд — крепче дамасской стали. И решительности ей на самом деле не занимать. Девица даже не потрудилась узнать, согласен ли он повесить себе на шею обузу в лице двух маленьких детей.

* * *

Очередной двор, окружённый с трёх сторон низкими зданиями красного и жёлтого кирпича, ничем не отличался от десятка уже виденных сэром Гаем и оставшихся позади. Пригнанные друг к другу белые известняковые плиты, бездействующий фонтан с позеленевшим от времени бронзовым дельфином, длинные галереи, ряды полукруглых арок.

Один из тёмных проёмов внезапно исторг две бегущие фигуры. Задержавшись на миг и сочтя, что всадники и солдаты ещё далеко, беглецы — мужчина и женщина — припустили наискосок через площадь, стремясь достигнуть узкого проулка в дальнем конце. Женщина в развевающейся полосатой накидке несла за спиной маленького ребёнка — совсем как крестьянка, подумалось Гаю. Второй ребёнок, постарше, трусил рядом, держась за пояс одеяния беглянки. Сопровождавший их долговязый мужчина что-то гортанно крикнул своей спутнице, видимо, поторапливая.

Друзья и родственники были правы, именуя сэра Гая из Локсли тугодумом. Склирена вновь оказалась шустрее разумом. Прищурившись, она вгляделась в беглецов и азартно взвизгнула: «Держите их! Не дайте им уйти!»

Мужчина тянул женщину за локоть, буквально волоча следом за собой и пытаясь заставить шустрее переставлять ноги. У девицы разжались руки, живая ноша соскользнула с её спины. Второй ребёнок вцепился в одежду упавшего, поднимая на ноги. Заминка окончательно похоронила возможность бегства. Подчинённые Делина без труда догнали парочку и окружили.

Мессиру Гисборну стоило бы безмерно удивиться. Или помянуть непредсказуемые пути Господни. Или выругаться от души, прокляв тот день, когда судьба свела его в Дуврском порту с неким уроженцем гористой Каледонии. Однако на Гая вдруг снизошла спокойная уверенность в том, что ему не стоило ожидать от судьбы иного поворота. Языческий Фатум оказался действеннее христианских молитв и богословских трактатов. Предсказание Лоррейна исполнилось. Он, Гай Гисборн, прошёл назначенную ему долгую дорогу, начало коей затерялось в лесах Нормандии и на берегах острова Альбион. Этому пути суждено завершиться здесь, во владении византийских базилевсов, посреди обширного двора, вымощенного белым известняком.

— На Рождество прибыть в Константинополь, — пробормотал мессир Гисборн. — Ведь мы так уславливались? Обещания надо выполнять.

О чём размышляли Дугал Мак-Лауд, предпочитавший, чтобы его звали «Данни», и Зоэ из династии Склиров, нынешним утром получившая прозвище «Карвона», осталось неизвестным.

Клеймора шотландца, только что покоившаяся в заплечных ножнах, неуловимо быстро перекочевала в руку владельца. Хорошенькая и очень юная девушка, прятавшаяся за спиной Мак-Лауда, еле слышно всхлипнула, покрепче прижав к себе обоих малышей. Она закрыла их своей накидкой, словно это могло помочь сохранить детям жизнь.

Кентарх Делин, приглядевшись к беглянке и её питомцам, изумлённо фыркнул и сообщил, обратившись почему-то к мессиру Гисборну:

— Это ж Анна. Госпожа Анна. Мы думали, она сгорела, а она живая. А это дети Мануила. Внуки базилевса. Ну, бывшего базилевса.

— Угу, — кивнул англичанин, с искренним удивлением смотря на бывшего попутчика и компаньона, подлого, двуличного и коварного мерзавца. Судя по очень спокойному, оценивающему выражению лица Мак-Лауда и нехорошо сузившимся глазам, впервые на памяти Гая ставшим пронзительно-зелёного цвета, для скотта не имело значения, сколько перед ним противников. Он перебьёт всех гвардейцев, пытаясь защитить беззвучно плачущую девушку (разум Гая упорно отказывался соглашаться с тем, что это и есть Анна Комнина, византийская императрица. Это была просто ромейская девушка, молоденькая и насмерть перепуганная). Самому Мак-Лауду гибель от мечей не грозит — ведь его по-прежнему хранит нежданная благодать Чаши Господней. Но если в свалке пострадают Анна или мальчики?

Похоже, в многоумную голову Зоэ Склирены пришли схожие соображения.

— Хлебнёшь ты с ней горя, — криво ухмыльнувшись, вдруг проговорил кельт. Слегка повёл кончиком меча, указав на хмурящуюся Зоэ. — Что, приворожила? А я ведь тебя предупреждал — мистрисс Изабель как тот тихий омут, где полно нечисти. Это она мутит воду и лезет на византийский трон? Держись крепче за её подол, глядишь, станешь императором. Ночным. Как её на самом-то деле кличут, хоть выспросил?

— Зоэ Склирена, — странное дело, язвительные подначки Дугала ничуть не задели ноттингамца. Возможно, оттого, что скотт говорил чистую правду. Самому сэру Гаю, несмотря на затруднительность момента, хотелось выяснить иное: — Как это тебя угораздило познакомиться с базилиссой?

— Уметь надо, — фыркнул Мак-Лауд, делая крохотный шажок назад и незаметно подталкивая локтем своих подопечных. — Что, спляшем напоследок пляску смерти или разойдёмся миром? Кстати, как там тебя… кирия Зоэ. Благодаря твоим усердным сторонничкам у этих детишек больше нет ни крыши над головой, ни отца, ни матери. Довольна?

— Более чем, — проронила Карвона. Привычным Гаю жестом она накручивала на палец выбившуюся рыжую прядь, жёсткую и неподатливую. Солнце укрылось в серых вечерних облаках, и камни диадемы больше не сияли переменчивым синим блеском. Базилисса размышляла, участники драмы во дворе Палатия ждали её решения. Мессир Гисборн как наяву увидел те призрачные весы, на чашах которых Склирена раскладывала милосердие и необходимость, соображения государственной пользы и собственную выгоду. Польза и выгода перевешивали.

— Делин, убейте их, — Зоэ отвернулась, избегая встречаться взглядом с английским рыцарем. — Всех. Быстро. Без мучений. Берегитесь мужчины — он слишком хорош в бою. Гай, будет лучше, если поможешь им.

— Всё зло мира — от самоуверенных женщин, — невозмутимо изрёк кельт и через плечо на греческом велел девушке: — Агнесс, не трусь. Как только начнётся, со всех ног беги прочь. Парни, вы за ней, — и, перейдя на норманно-франкский, добавил: — Гай, ты меня знаешь. Положу их всех, а рядом — твою ненаглядную рыжую стерву. Признаюсь честно, с тобой мне драться неохота. Но, коли другого выхода не будет, я и тебя прикончу.

— Не сомневаюсь, — кивнул мессир Гисборн, не делая попыток слезть с коня или вытащить меч. — Зоэ, ты помнишь, о чём мы с тобой говорили у Халкидии? Ты дала обещание. Сохранить жизнь младшим Комниным и базилиссе Анне.

— Я передумала, — огрызнулась ромейка, и, перейдя в наступление, едко осведомилась: — Неужели рыцарь короля Ричарда боится выйти против какого-то каледонского дикаря?

— Дело не в том, боюсь я или нет, — краем глаза мессир Гисборн отметил, что Алые Плащи покуда не двинулись с места, ожидая, чем завершится спор между их новой госпожой и её верным паладином. — Кажется, ты ещё не поняла. Я не позволю тебе начать правление с отказа от собственных слов. Знаю, это старая и добрая византийская традиция. Тебе придётся её нарушить. Или впредь быть осмотрительнее. Либо, если ты желаешь хранить верность былым порядкам, — Гай надеялся, что его голос звучит достаточно твёрдо и решительно, и Зоэ поверит в искренность его слов, — тебе предстоит справляться с делами Империи в одиночку. Без меня. Надеюсь, нам никогда больше не придётся возвращаться к этому тяжкому разговору. Ты — моя госпожа. Но я буду служить тебе, покуда ты будешь достойна этого. Кентарх, эти люди вольны идти на все четыре стороны.

Мак-Лауд расхохотался, коротко и хрипло, как ворон закаркал:

— Так её, так! Гай, попробуй как-нибудь отходить свою милочку вожжами — говорят, очень способствует. Злючки после этого становятся на удивление кроткими и смирёнными. Ну, ежели никто не против, мы пошли?

— Если до меня дойдёт хотя один слух о том, что выжившие Комнины ищут сторонников и плетут против меня козни, — проглотив обиду, яростно прошипела Зоэ, — хоть отзвук слуха, хоть единственная сплетня — клянусь, всю страну переверну, но разыщу! И тогда пеняй на себя. Убирайся. Чтобы сегодня же духу вашего не было ни в Константинополе, ни в Византии.

— Хорошо, ты хоть не ведьма, — кельт не рискнул повернуться к Карвоне и её отряду спиной, пятясь через двор мелкими быстрыми шажками, и по-прежнему держа клеймору наготове. — А то, право слово, я бы струхнул. Решил, что ты непременно наведёшь на меня порчу в отместку. Не переживай, дорогая, и не скрипи зубами. Ты на коне, ты победила. У тебя теперь есть целая империя. Да ещё мессир Гисборн впридачу. Он будет гласом той совести, которой тебе недостаёт. Гай, желаю удачи! Вряд ли мы когда свидимся. Не держи на меня зла, ага?

Мужчина, женщина и двое ребятишек исчезли в темноте прохода между стеной особняка и решётчатой оградой. Зоэ разжала стиснутые на поводьях жеребца кулачки и с присвистом выдохнула. Мессир Гисборн не знал, как разгневанная Карвона отнеслась к полученному уроку и его решению, а потому мудро предпочёл пока помалкивать.

— Клянусь Богом, я сожалею, — вдруг жалобно протянула Зоэ. — Гай, ты простишь меня? Я разозлилась. Это порождение Хайленда обладает сущим талантом выводить меня из себя. Ещё немного — и я сотворила бы такое, что потом сама себе была бы противна. Спасибо тебе.

Она поправила выбившуюся прядь и вполголоса задумчиво добавила:

— Душу бы продала, лишь бы узнать: как он умудрился окрутить скромницу Анну?

* * *

Время ожидания тянулось страшно медленно, и Хрис Старший Братец не на шутку извёлся. Зыбь и ветер то и дело отгоняли хеландион с условленного места встречи, утягивая в море. Обезумевшие обитатели Палатия, не умея плавать, лезли на глубину и цеплялись за борт лодки, едва не переворачивая её. Братец не был уверен, но, кажется, грузный придворный, которого он изрядно приложил веслом по макушке, навсегда сгинул в тёмных водах Золотого Рога.

Хрис уже собирался поднимать парус и, несолоно хлебавши, отправляться к родной пристани Западной бухты, когда на фоне тёмных зарослей появилась долговязая фигура. Франк заорал, замахал руками, подзывая лодку.

— Слава и хвала тебе, Богородице, во веки вечные, — проворчал рыбарь, разворачивая хеландион к берегу. — Притащился, зараза.

Увидев, кого привёл с собой Бьярни, Хрис поражённо крякнул. Франк усадил в плоскодонку закутанную в длинный шёлковый платок девицу и двух испуганно притихших мальчишек. Ухватился за корму, отпихнул лодку от берега и влез сам.

— Парус ставить? — как ни в чём не бывало осведомился Бьярни, заботливо устроив спасённую женщину и ребятишек в гнезде из свёрнутых сетей и пустых мешков. — Эй, Братец, рот закрой, а то чайки нагадят. Побежали к дому. Как доберёмся, сразу рассчитаемся. Я тебе безант должен, не забыл?

Отрывок из «Константинопольского хронографа» за 1189 год.

Автор сочинения неизвестен.

«…За свою долгую жизнь базилевс Андроник Комнин не раз удачно избегал преследований и совершил не один дерзкий побег из узилищ. Однако намерение Андроника затеряться среди охваченных паникой обитателей Палатия не увенчалось успехом. Его выдали собственные приближённые, решившие столь высокой ценой откупиться от гнева возмущённых горожан. Базилевса схватили на пристанях, когда он в числе прочих беглецов перебирался через борт рыбацкой плоскодонки, одной из многих, переправлявших испуганных патрикиев и их семейства в спасительный город.

Будучи пленён, Андроник повёл себя не самым достойным образом. Он сулил мятежникам в обмен на сохранение жизни и изгнание все богатства Палатия, перечислял свои прежние заслуги перед Империей и её народом — кои были несомненны, покуда базилевсом не овладело стремление повсюду видеть тайных врагов и истреблять их. Наконец, он принялся взывать к милосердию победителей, говоря, что недостойно травить и преследовать дряхлого старца. Когда ему напомнили, что он истребил без счёта как дряхлых старцев, так и малых детей, Комнин возрыдал и осыпал голову пеплом, каясь в совершённых грехах.

Представ перед новой правительницей Империи, Зоэ Карвоной, Андроник пал на колени, величая её то Заступницей Небесной, то своей женой Анной, и разыгрывая внезапно помутившегося рассудком. Однако ни одно сердце не смягчилось сим душераздирающим зрелищем и ни один голос не поднялся в защиту Комнина — ибо многим было ведомо, насколько преуспел базилевс в искусстве лицемерия и фальши. «Он лжёт», — промолвили сотни и сотни тех, кто был в тот час в Палатийских дворцах, вынеся тем суровый, но справедливый приговор.

Поняв, что хитрость не удалась, Комнин перестал корчить из себя безумца. Он начал громогласно призвать проклятия на головы свергнувших его, оскорбляя базилиссу и её сторонников, угрожая им жестокой расправой и местью.

В милосердии своём кирия Зоэ повелела не длить мучения Андроника Комнина более необходимого. Случившийся в толпе старшина мясницкой гильдии отрубил поверженному базилевсу голову там же, возле пристани Палатия. Тело Андроника сбросили в лодку, которую оттащили в залив и подожгли, лишив его тем самым светлой участи воскреснуть среди прочих грешников в день Последнего Суда.

Базилисса Карвона велела не причинять вреда семейству базилевса, но её приказание не было выполнено. Супруга базилевса, Анна Комнина, сгинула бесследно. Нигде не было обнаружено ни её останков, ни свидетелей её кончины. Мануил Комнин, сын Андроника, и жена Мануила Елизавета пали жертвами безмерной ненависти константинопольских горожан к тирану Андронику. Их тела с надлежащими почестями погребли в дворцовой усыпальнице. Отпрысков Мануила, Алексия и Давида, десяти и семи лет от роду, разыскать не удалось. Очевидцы из дворцовой челяди уверяли госпожу Карвону и назначенных ею дознавателей, что дети погибли в пожаре, охватившем покои наследников Комнина.

В дни Рождественских календ базилисса Зоэ Карвона Склирена торжественно вступила в Золотой зал, заняв в присутствии высших сановников Синклита престол владык Империи. В числе первых её новелл было повеление облечь высокими титулами протосеваста и кесаря одного из её верных сторонников, франкского вельможу Гая, принявшего фамилию Склиров, и назначение на должность эпарха Константинополя кирие Льва из рода Треда.

Решение императрицы было с большим восторгом принято проживающими в Константинополе высокорожденными иноземцами, а также посланцами франкского правителя Барбароссы, чьи армии в тот год продвигались к Иерусалиму…»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КИПР: ОСТРОВ ВОЙНЫ И ЛЮБВИ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Потерпевшие кораблекрушение

23 октября 1189 года.

Лимассол, Кипр.

Бюрократия — страшная сила. Что в двадцатом веке, что в двенадцатом. Пожалуй, в двенадцатом она будет даже пострашнее, ибо любые списки и перечни долго и тягомотно заполняются вручную. Пёрышком на пергаментном свитке. А потом всегда обнаруживается, что кого-то пропустили или протокол составлен неверно.

Именно о могуществе бумажной волокиты размышлял барон де Шательро, он же Серж де Казакофф, краем глаза наблюдая за тем, как мадам Катрина и пришедший ей на помощь Ангерран де Фуа пытаются одолеть в словесном поединке явившихся на борт кипрских таможенников. Делу немало мешало то обстоятельство, что мадам (про себя Серж прозвал её «фрау Кэт») изъяснялась только на норманно-франкском, немецком и латыни. Де Фуа успешно строил из себя полиглота, однако местные стражи порядка говорили на какой-то собственной разновидности греческого, отчего между старым рыцарем и таможенниками постоянно возникали недоразумения.

Наверное, в Средневековье портовые чинуши носили другое наименование, а многоумный фон Райхерт мог точно сказать, как именуется это ведомство, управа или департамент. Сергей для простоты и ясности именовал их таможенниками.

Почтенной мадам Катрине де Куртенэ — впрочем, как и всем на борту «Жемчужины» — было скверно. Физиономия старшей фрейлины, внушительного вида дамы лет сорока от роду, приобрела нежный оттенок увядающей листвы, а речь звучала слегка смазанно. Де Фуа бодрился, но Казаков мог побиться об заклад: патрон мечтает о твёрдом береге, обильном горячем обеде и возможности без помех соснуть минуточек шестьсот. Или семьсот.

Серж вполне разделял эти невинные желания, уныло проклиная про себя чёртовых рекламщиков. Борзописцев, воспевавших в глянцевых проспектах тишь, гладь и благодать прекрасного Средиземного моря. Собрать бы авторов хвалебных опусов на одну большую баржу, мечталось Казакову, и вывести на трассу Мессина — Кипр. Да чтобы не солнышко сияло, а задувал приличный, баллов эдак семи-восьми, осенний ветерок из Африки. Бросить на произвол судьбы, предварительно вдребезги расколотив у баржи пульт спутниковой связи и заклинив руль. Пусть повоют, помучаются, покачаются на волнах да вволю покормят средиземноморских рыбок…

При мысли о рыбках Казаков рывком перевесился через борт шебеки и надрывно закашлял. Единственной потреблённой им пищей за последние двое суток был выданный на камбузе шебеки ржаной сухарь. Чёрствый. Правда, размером и толщиной ничуть не уступающий гамбургеру в незабвенной забегаловке имени Рональда Макдональда. Сухарь давно разложился на составляющие ферменты, однако измученный качкой желудок тщетно пытался вытолкнуть его несуществующие останки в зыбкие хляби лимассольского залива.

Удивительное дело, во время морского перехода тошнило меньше, чем сейчас, когда судёнышко болталось на якоре ввиду кипрских берегов. Ещё удивительнее было то упрямство, с которым корпус шебеки силился противостоять обрушившимся на него стихиям. К сожалению, возможностей кораблика оказалось недостаточно. Вчера днём «Жемчужина» под аккомпанемент завываний ветра, воплей и жуткого треска лишилась передней мачты, а просочившаяся в трюм вонючая вода бултыхалась выше колена, исподволь утягивая шебеку на дно.

«Славно прокатились, — Казаков вытер рот рукавом и плюхнулся на свёрнутый бухтой канат. — Не-ет, друзья и братья, никакая воздушная болтанка даже рядом не стояла со старой доброй морской трёпкой. Особенно пережитой на средневековой галоше малой тоннажности. Надо было проситься к Ричарду на его броненосец. Там, небось, даже не качнуло ни разу. Зато пассажиров упаковывали штабелями вперемешку с лошадьми. Бр-р. Ага, вот и замученная Берри явила светлый лик. Хреново же она выглядит».

Королева Английская, не подозревавшая о варварском сокращении её имени и данной ей неприглядной характеристике, неверными шагами вышла из своей каютки. В нарушении всех морских традиций она неуклюже присела прямо на ступеньку крутого трапа, ведущего с палубы на высоко задранную корму шебеки. Симпатичное личико Беренгарии осунулось и пожелтело, носик заострился, под глазами залегли чёрные тени. Копна тёмных волос, обычно уложенная в безукоризненную причёску, была скручена нелепым, съехавшим набок узлом. Похоже, её величество нынче утром справлялась с туалетом без помощи валявшихся пластом придворных дам.

Подперев подбородок ладошками, Беренгария невидящим взором уставилась на окружающую декорацию.

Та не отличалась изысками. Высокий обрывистый берег. Длинная узкая гавань с десятком судов — у причалов или бросивших якоря на взморье. Маленький городок, прилепившаяся на вершине скалы приземистая крепостца тёмно-алого камня. Бастионы изгибаются в согласии с особенностями рельефа, по верху стен тянутся мелкие зубчики. Чуть дальше видна тёмная зелень каких-то рощиц. Вот и весь Лимассол, будущий оплот международного туризма и модный курорт. Может, вон из того зарешеченного окошка за потрёпанным корабликом на рейде пристально наблюдает в подзорную трубу оболганный и оклеветанный Исаак Комнин. Тот ещё фрукт и проходимец, если верить специалисту по историческим казусам, господину фон барону Мелвиху-Райхерту. А с массовым изготовлением подзорных труб дело у местных умельцев пока не заладилось… Интересно, грядёт ли поголовная проверка документов, паспортов с визами и свидетельств о благонадёжности?..

Если б не распроклятый шторм, Казаков счёл бы свой адаптационный период в XII веке успешно завершённым. Среди окружения Беренгарии он вполне сошёл за своего. Немного чудаковатого своего, с поправкой на легенду о «польском рыцаре, искателе приключений». Не всегда умеющего изящно и гладко изложить свои мысли, не особо чтящего древние традиции и обычаи — однако своего. Незримая табличка «Подозрительный чужак» сменилась на другую, «Свой парень, пусть и со странностями». За время путешествия он ничем себя не выдал, не допустил ни единого словесного ляпа, честно сунулся в начале шторма помогать экипажу шебеки справляться с парусами и пару раз даже заслужил одобрительный кивок де Фуа.

Тягомотная беседа мадам Куртенэ и мессира Ангеррана с таможенниками наконец завершилась. Троица чиновников, на чьих рожах красовалось сознание честно выполненного долга, полезла в доставившую их на борт шебеки большую плоскодонку. Пяток крутившихся неподалёку лодчонок словно дожидался этого счастливого момента. Замелькали вёсла, лодки акульей стайкой окружили увечную «Жемчужину». Сидевшие в них живописные типы наперебой заголосили нестареющие слоганы: «Дешёвые апельсины, прямо с грядки! А вот кому натуральной пресной водички! Лучший в мире шашлык из кипрских свиней! Падхади, дарагой, дэньги давай — товар получай!»

Пассаж о шашлыке объяснялся тем, что один из предприимчивых торговцев налево и направо демонстрировал вероятным покупателям истошно визжащего поросёнка. Казаков осторожно представил парнокопытное лежащим на тарелке, с печёным яблоком в пасти. Желудок отозвался страдальческим бурчанием, однако позыва вновь пообщаться с рыбками не высказал. И на том спасибо.

Морская братва, только что с крайне озабоченным видом обсуждавшая обломок мачты, ринулась к борту. Мелкооптовая и розничная торговля пошла полным ходом: вниз уплывали корзины на верёвках и деньги, наверх поднимались бутыли с водой и провиант. Барон де Шательро сглотнул, решая труднейший ребус: не зазорно ли почти крестоносцу отовариться на кипрском рынке?

Оказалось, ничуть не зазорно. Из сумрака провонявшего отбросами и рвотой трюма один за другим полезли собратья по мучениям, эскорт её величества. Малость оклемавшись, они, как подтягиваемые невидимой верёвочкой, тоже устремились к импровизированному прилавку. Заинтересовалась даже впавшая в уныние Беренгария — окликнула мадам Катрину и пальчиком указала на столпотворение. Чопорная фрейлина поморщилась, но долг есть долг. Госпожа королева желают есть.

«Жемчужину» снова мягко качнуло с боку на бок. По соседству с Казаковым приземлился его высокородие де Фуа — один из немногих, на ком отбушевавший шторм не оставил заметных следов.

— Однажды шли мы с полным трюмом трофеев из Александрии, — мечтательно изрёк бойкий старец, — и недурно ж нас тогда потрепало… А здесь что? Дождь поморосил, ветер повыл, всего одну мачту сломало и даже никого за борт не унесло. Мирная морская прогулка. Хотите? — он отломил и протянул подчинённому добрый ломоть чёрного хлеба, начинённого то ли измельчёнными тушками осьминогов, то ли некой неведомой морской живностью. Сергей решил, что сейчас не до гурманства, немедля цапнув пожертвование и жадно зачавкав. — Ну до чего умилительно. Мы теперь ещё и хлеб преломили.

— Вычтете стоимость из моего жалованья, — с набитым ртом предложил Казаков.

— Чувство юмора ещё при вас, — одобрил Ангерран и тоже откусил от диковинного кипрского пирожка. — Это радует. Видели крючкотворов Комнина? Мадам де Куртенэ только что сообщила им потрясающее известие: в их городке пришвартовался корабль Беренгарии Наваррской, ныне Беренгарии Английской. У почтенных господ аж челюсти стукнули о палубы. Думаю, в скором времени нас ожидают высочайшие визиты и настойчивые приглашения в гости.

— Ага, — Серж с одинаковым трудом пережёвывал оказавшийся довольно твёрдым хлеб и полученную информацию. — Угу. То есть погодите. Наша фрау Кэт сказала местным, что тут Беренгария, а вы её не остановили?

— Зачем? — не ведая о славных традициях города Одессы, де Фуа порой вёл себя, как истинный уроженец этого прекрасного града. — Правда, как известно, крепче щита. За торговое судно мы никак не сойдём, да и товаров у нас на борту не сыщется. Будь мы потрёпанной бурей купеческой лоханкой, нас бы быстренько и незамысловато ограбили. Титул же сопровождающих самой королевы Английской что-нибудь да значит. Как и имечко супруга милой Беренгарии. Надеюсь, он вскоре тут объявится.

— Интересно, — Казаков покосился на бастионы возвышающейся над гаванью крепостцы, — здешний правитель, как его… Исаак Комнин, верно? Он уже прознал о том, что стряслось в Мессине?

— Биться об заклад я бы не стал, но дурные новости путешествуют быстро, — безмятежно ответствовал Ангерран. — Было вы весьма занимательно узнать, что кирие Исаак намерен предпринять в этой сложной ситуации. Выходов у него два: сопротивляться или доказывать свою непричастность к скверному инциденту. И в том, и в другом Кипр и его обитателей не ждёт ничего хорошего.

Серж одолел последний кусок пирога и вопросительно глянул на сидевшего рядом покровителя. Ярко-голубые глаза проказливого юнца, совершенно не вязавшиеся с почтенным обликом де Фуа, были совершенно искренними, не омрачёнными даже малой тенью лжи. Казаков догадывался, по чьему наущению начался пожар в мессинской гавани — и знал, что досточтимый Ангерран тоже об этом знает.

«Сообщнички, — грустно подумал Сергей. — Интриганы-саботажники. По здравому разумению, надо бы поднимать паруса и побыстрее драпать из Лимассола. Чёрт, на чём мы будем поднимать паруса, коли мачта сломана? Пора паниковать или можно повременить?»

Хрюкающего поросёнка затолкали в корзину и втянули на борт. К неудовольствию Казакова, подле мающейся от последствий морской болезни Беренгарии нарисовался изящный силуэт в чёрном. Элегантный красавчик — как он умудряется оставаться неотразимым после пережитой болтанки? — учтиво обхаживал страдающую даму, подкармливая с руки какой-то снедью. Её величество забот верного подданного не отвергала, предложенным угощением не брезговала и вообще являла собой образец демократично настроенной королевы.

Хайме. Конкурент, мать его. Дельфинов не распугивает, и шторм ему нипочём, и тёмной ночкой в каюту к Беренгарии хоть разок, да сумел просквозить. Самого Сержа, когда он рискнул предпринять аналогичную вылазку, вежливо попросили удалиться. Наверное, Хайме навёл на бдительную Куртенэ сонные чары. А что, он может. Он такой. Транкавель из Ренна, колдун недоделанный. Фаворит. Серж вдруг пожалел, что начисто лишён поэтического дара. А то бы непременно сложил глумливую балладу. С рефреном «Растут у Ричарда рога, лосиные рога!»

* * *

Если предметом размышлений Сержа Казакова была бюрократия, то Исаак Комнин, полновластный правитель, сиречь деспот, маленького средиземноморского островка размышлял о коварстве судьбы и истинности народных италийских поговорок. В частности, той, что уверяла: «Лучше быть Цезарем в провинции, чем одним из многих в Риме». И другой, гласившей: удача покровительствует смелым и предприимчивым.

В течение многих лет он опирался на эти нехитрые утверждения. Они никогда его не подводили.

Сегодня, видимо, настал черёд другой поговорки: «За всё приходится расплачиваться».

А ведь его дела шли так замечательно!

Девять лет тому он безошибочно уловил миг, когда пришла пора распрощаться с блестящим Константинополем. О разлуке с великим городом кирие Исаак ничуть не сожалел. Он никогда не был в столице желанным гостем.

Позже до него дошла весточка, лишний раз подтвердившая верность его решения. Задержись он в Константинополе ещё на пару дней, и следующее десятилетие он в лучшем случае провёл бы за решётками Нум еры. Или слепым побирушкой бродил по городам и весям Империи. Или стал одним из тех, кого в праздничный денёк заталкивают в медное брюхо вечно голодного быка-людоеда на площади Тавра. Пришедший к власти Андроник Комнин стремительно расправлялся со всеми, кто имел несчастье носить ту же фамилию, что и новый базилевс, и представлял опасность в качестве претендента на трон Империи.

Исаак мог считаться Комниным с большой натяжкой. Громкая фамилия ему досталась от бабушки-покойницы, вторым браком выскочившей замуж за сводного двоюродного братца тогдашнего императора, уже и не упомнишь, как его звали. Патрикий Исаак здраво предположил, что в бурный год переворотов и расправ с неугодными ссылки на запутанную родословную вряд ли помогут, и предпочёл тихо удалиться. Как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Постылую бездетную супругу он оставил в Константинополе. Может, Андроник до неё доберётся, милостиво избавив дальнего сородича от хлопот с разводом.

Бурлящую столицу Исаак Комнин покинул не в одиночестве, но запасливо прихватив родовую казну, парочку кораблей арабской постройки и две сотни неплохо вышколенных вояк, уже достойно показавших себя на синих дорогах Средиземноморья. Почти год беглый патрикий и его дружина мыкались по водной глади от Палестины до Иберии, нанимаясь в услужение то к франкам, то к сицилийцам, то к арабам. Порой удавалось хорошо поживиться, порой приходилось уносить ноги. В конце концов озабоченный поисками надёжного пристанища взор Исаака упал на гористый и плодоносный Кипр. Между прочим, исконное византийское владение, пребывающее под рукой нахальных ахейцев, Виллардуэнов.

Выкинуть из Лимассола франкского управляющего вместе с малым гарнизоном оказалось до смешного просто. Местные жители радушно приветствовали кирие Комнина как освободителя, и жизнь бодро покатилась своим чередом дальше.

Через год кирие Исаак решил, что было бы недурно объявить Кипрскую провинцию отделившейся от Империи, а себя — императором острова. Дабы лишний раз позлить сидящего в Константинополе Андроника, избавиться от своры чиновных дармоедов и прекратить всякий месяц исчислять налоги в пользу столицы.

Отправив в Константинополь напыщенное послание, самозваный император Кипра на всякий случай приготовился к поспешному бегству. Вдруг мудрые головы в Синклите сочтут полезным проучить зарвавшегося выскочку?

Однако далёкая столица ограничилась грозным письменным внушением, занявшим десяток расписанных золотом и киноварью пергаментных листов, и настрого запрещавшим Исааку Комнину присваивать себе титул базилевса. Парусов боевых галер на горизонте так и не появилось. Удача, как портовая девка, благосклонна к нахалам. Кипр слишком отдалён, посылать туда вразумляющую эскадру дорого и опасно. Деспот острова и его присные облегчённо перевели дух, а пергамент из Константинополя прибили к стене тронного зала — для красоты. Все десять листов.

Базилевс Исаак Комнин благоденствовал, а удача оказалась особой ветреной и непостоянной.

— Кто, ну какая сволочь это сделала? — удручённо взывал кипрский правитель, в очередной раз вороша незримый список своих недругов.

Список выходил пространным, ибо за годы своего правления Исаак умудрился насолить очень и очень многим. Сам-то он полагал, что порочащие слухи о нём распространяют злопыхатели и клеветники. Его деяния ничем не отличаются от деяний прочих властителей, что христианских, что мусульманских. Разве что порой он слишком вольно трактовал Родосский морской закон. В особенности ту его часть, что касается раздела трофейного имущества судна, затонувшего в ваших водах. Исаак и его подчинённые не всегда имели терпение дождаться, когда корабль затонет самостоятельно, частенько помогая ему отправиться на дно. Иногда вместе с командой и пассажирами, которых вообще-то полагалось спасти за установленное законом вознаграждение. Или вовсе без оного — если судно было паломническим. Но достойное содержание императорского двора требует изрядных расходов, а казна острова не бездонна. Нужно же как-то её пополнять? Пусть первым в кипрского правителя бросит камень тот, кто безгрешен и ни разу не грабил ближнего своего! Где же толпа желающих карать и обличать? Поразбежались? Сколь удивительно.

Видно, у кого-то из обобранных лихими киприотскими воителями лопнуло терпение. Он задумал отомстить. У Исаака Комнина достало чувства юмора, чтобы по заслугам оценить подложенную ему свинью. Сам такое не раз проделывал. У простецов сия гнусная выходка именуется «валить с больной головы на здоровую». Какому-то трусу не хватило решимости лично бросить вызов, и он не придумал ничего лучше, как натравить на маленький беззащитный Кипр армаду разъярённых крестоносцев. Во главе с Ричардом Львиное Сердце, храни нас Богородица от гнева христианнейшего чудовища!

— Неужто Виллардуэны? — вопрошал сам у себя Исаак, в очередной раз наискосок пересекая маленький зал с выходом на открытую террасу. Некогда Комнин пожелал обставить зал в истинно византийском духе, для чего в Константинополь был отправлен специальный лазутчик. С наказом побывать в Палатии и доподлинно выяснить, как там и что. Лимассольская крепость, конечно, не древний базилевсов дворец, но повелитель Кипра будет жить не хуже, чем дряхлый Андроник!

— Нет, чванным чистюлям ума на такое не достанет. Они бы просто припёрлись сюда и начали выкликать меня на честный поединок. Гискар Сицилиец? С жадного волчонка станется. Крестоносцы в Мессине надоели ему до смерти, вот он и сделал нам подарочек. Чем я ему досадил, спрашивается? Барцелло, чем мы могли досадить Гискару? А может, это Венеция на нас взъелась или Генуэзская лига? Любимый старший братец Андроник решил выжить меня отсюда? Ну что разеваешь рот, точно рыба пеламида в котле? Вызнал, чьих рук эта пакостная проделка?

— Нет, мессир… то есть, нет, ваше величество.

Императорский двор Исаака Комнина вполне заслуживал названия «разношёрстного». Окружение кипрского деспота составляли весьма разнообразные и диковинные личности. Кирие Исаак придерживался здравой идеи о том, что происхождение и верование человека не имеют особенного значения. Главное, чтобы пользу приносил и служил верно. Оттого императорским казначеем на Кипре был араб-сириец, кесарем, старшим над базилевсовой дружиной — Хокон, норвег из Дании, а новелиссимом, сиречь ближайшим доверенным советником — гражданин свободного города Милана, Барцелло Берксадрус. Грузный сановник уже довольно давно переминался с ноги на ногу подле низких бронзовых дверей, уныло вздыхая.

По мнению мэтра Барцелло, на сей раз корабль кипрского государства крепко сел на мель. Неведомые злодеятели на редкость точно подгадали миг коварного удара и выбрали смертоносное оружие, от которого нет защиты. Допреж многочисленные, но разрозненные враги Исаака Комнина никак не могли договориться между собой. Примерное наказание засевших на кипрских скалах лиходеев откладывалось и откладывалось, а подчинённые Комнина тем временем благополучно настигали и грабили очередное торговое судно.

— А почему ты не знаешь? — ядовито вопросил кипрский деспот. Посчитал по пальцам, кивнул: — Миновало больше двух недель с того дня, как пришла весточка из Сицилии. Господу хватило седмицы, чтобы сотворить мир. Ты, умник, не в силах ответить на простенький вопрос: кто из заклятых друзей ткнул мне отравленным ножом в спину. За что ты получаешь жалованье, хотел бы я знать?

«За то, что сижу здесь и изощряюсь перед соседями, оправдывая безобразия ваших сорвиголов, — мысленно отозвался мессир Берксадрус. — А вашим заклятым друзьям, господин Комнин, я уже и счёт потерял. Ох, выкинут нас с милого островка. Или всех перевешают, на зубцах крепости. Согласно франкским традициям».

— Ладно, пёс с ними, ненаглядными друзьями, — невысокий, энергичный Комнин, как заправский последователь философской школы перипатетиков, «мыслящих на ходу», описал несколько кругов вдоль стен залы, огибая предметы обстановки. — Выживем — сыщем гадину и примерно накажем… Дары подготовлены?

— Да, ваше величество, — тоскливо ответствовал новелиссим. Упоминание о разорительном выкупе звучало для него, как ножом по сердцу. — Вот общий перечень вещей и денежных средств, предназначенных для франков…

Созванный неделю назад синклит доверенных лиц кирие Исаака, скрежеща зубами и исходя желчью, рассудил, что сопротивление маленькой кипрской дружины армии крестоносцев обречено на поражение. Хокон, разумеется, возражал, но к мнению буйного дана на сей раз не прислушались. Было принято решение уговаривать Плантагенета и Филиппа-Августа Французского сменить гнев на милость, клянясь в своей невиновности и преданности делу освобождения Гроба Господня. «На кой он нам сдался, этот гроб повапленный?» — заметил тогда прозаичный Комнин.

Лучшим подкреплением клятвам дружно сочли обильное денежное вспомоществование вечно нуждающемуся Ричарду и его рыцарскому сброду. Почтенный ибн-Фархид с помощниками выпотрошили немалую императорскую сокровищницу. Мэтр Барцелло составлял послания к банковским домам Италии, настоятельно прося снабдить английского короля-крестоносца кругленькими суммами в золоте и серебре. Император Кипра, бормоча «Чтоб они подавились», подписывал заёмные листы. После ухода крестоносцев — если Господь окажет милость и франки уберутся хотя бы через полгода — правитель острова будет обобран до нитки. А заодно унижен на всё Средиземноморье необходимостью заискивать перед неотёсанными франкскими королями и доказывать свою непричастность к мессинскому поджогу.

Мельком просмотрев свиток, Исаак обречённо закатил глаза:

— Всё, всё, что нажито непосильным трудом!.. Всё наше законное добро уходит этим проходимцам! Барцелло, нас спасёт только чудо. Может, потолковать с епископом? Пусть его святейшество прикажет монахам непрерывно молиться от избавлении Кипра от франкского нашествия, а? Как думаешь, поможет?

Мессир Берксадрус составил в уме короткую витиеватую речь, смысл коей сводился к тому, что его величеству Комнину лучше воздержаться от упований на Всевышнего. Особенно принимая во внимание захваченное несколько недель назад судно Ордена Тампля, вёзшее паломников и храмовое золото в Дамиетту.

Новелиссим уже произнёс первые слова, когда бронзовая дверь слегка приоткрылась. Внутрь сунулся крайне взволнованный Заккария, комендант лимассольской гавани. В нарушение всех правил приличия он настойчивыми помаваниями дрожащих рук призывал мэтра Барцелло покинуть зал и выйти в коридор. Должно было стрястись нечто воистину чрезвычайное, чтобы управляющий порта лично примчался в крепость, осмелившись нарушить мирное течение аудиенции.

— Э-э… — нерешительно закинулся мессир Берксадрус, взглядом указывая на дверь и мятущегося за ней Заккарию. Исаак молча кивнул.

Переговоры через порог велись придушенным шёпотом и длились недолго. Единожды прозвучала довольно громкая реплика новеллисима «Болваны!». Комендант, судя по униженности телодвижений и шёпоту, ставшему почти беззвучным, оправдывался. Из рук в руки перешёл некий свиток, и слегка оживившийся духом Берксадрус вернулся обратно в зал.

— Ваше величество, хорошие новости! — оповестил он Исаака Комнина, высматривающего в безбрежных морских просторах нечто, ведомое только ему одному.

— Да неужто? — хмуро откликнулся деспот Кипра. — Флот Ричарда потерпел крушение прямо у стен Александрии? Полоумных крестоносцев захватили в плен верные подданные султана Саладина и распродают по номизме за голову?

— Гораздо лучше, — итальянец торжествующе потряс вручённым свитком, — в гавани стоит сильно потрёпанная недавним штормом шебека под названием «Жемчужина». Её капитан просит разрешения подойти к берегу для закупки припасов и ремонта. На борту находятся около тридцати франков благородного рода и… — мессир Берксадрус выдержал надлежащую паузу, — и молодая госпожа по имени Беренгария.

— Кто такая, чем знаменита? — фыркнул Исаак. — Эта дама несказанно богата? Как её занесло в наши отдалённые края? Паломница?

— Беренгарией, ваше величество, зовут супругу Ричарда Английского, — укоризненно напомнил мессир Барцелло. — Она и её спутники сидят на медленно тонущем судне прямо в виду замка. Прибыли сегодня утром. Уже весь город об этом судачит.

— И только я узнаю обо всём последним, — сердито рыкнул Комнин. На миг византийский патрикий исчез, заместившись вожаком пиратского судна, расчётливым и предусмотрительным.

Новеллисим, вздрогнув, повинно развёл руками:

— Задержки и проволочки неизбежны, ваше величество. Пока на судне побывали чины из таможенной управы, пока переписали всех присутствующих и осмотрели груз, пока доложили коменданту, пока Заккария соображал и собирался с духом… Но не извольте беспокоиться, никуда они из гавани не денутся. Их корабль после бури течёт, как решето, и мачта на нём сломана. Подготовить барку и личный эскорт вашего величества?

Самозваный базилевс не отвечал, в задумчивости пощипывая недлинную седеющую бородку и пристально разглядывая висящий на стене большой узорчатый ковёр в бирюзовых и коралловых тонах. Ковёр был выткан в самом Багдаде и взят три года назад в качестве трофея. Барцелло терпеливо ждал, не сомневаясь в том, что услышит. Господь и вправду порой бывает милосерд к тем, кто не заслуживает его доброты. Промысел Его и осенний шторм даровали Кипру призрачный, но всё-таки шанс на спасение. Грех и непредусмотрительность им не воспользоваться.

— Барку — да. Эскорт — тоже да, — резко повелел кирие Исаак. — Радуйся, у тебя появилась возможность прокатиться на расписной лоханке. Съезди за франкской королевой и доставь её сюда. Вежливо, — Комнин наставительно поднял палец, — очень вежливо. Как у принято говорить у господ рыцарей, куртуазно. Не хочу, чтобы кирия Беренгария нажаловалась потом своему благоверному, сколько дурно её приняли на Кипре. Понял, Барцелло? Если их шебека в самом деле тонет, пусть снимут оттуда экипаж и свиту госпожи. Тоже вежливо. Никаких поединков, никаких скандалов, никаких разбитых голов и вывихнутых рук. Предупреди Хокона, пусть подготовит франкам достойную встречу. Разместим их в Римской башне, там на всех места хватит. А сам отправляйся в гавань. Позаботься, чтобы всё прошло тихо и благопристойно. Базилевс Кипра любезно приглашает в гости случайно оказавшуюся в его владениях прекрасную франкскую госпожу. Кстати, не знаешь, какова она с лица, эта Беренгария?

— Говорят, хорошенькая. Она родом из Наварры, что в Иберии, — насплетничал мэтр Берксадрус. Ему совершенно не нравилась грядущая поездка по ещё волнуемому сильной послешторомовой зыбью заливу. Но с базилевсом не поспоришь, а морской переход займёт от силы полчаса. Можно и потерпеть, заради спасения прекрасного острова, ставшего для мессира Барцелло второй родиной.

* * *

К полудню настроение на борту «Жемчужины» стало упадническим — во всех смыслах. Потрёпанная волнами и разошедшаяся по швам шебека медленно, но неуклонно оседала всё глубже, причём нос погружался быстрее, чем корма. Из трюма бочками и вёдрами неустанно таскали воду. По мнению Казакова, с равным успехом можно было вычерпывать ложкой Средиземное море. Привычных по историческим фильмам и книгам ручных помп на борту не имелось. То ли ещё не изобрели, то ли боцман шебеки не озаботился прикупить их в хозяйство. В недрах утопающего кораблика то и дело что-то гулко булькало и трещало, ломаясь. Из познавательного интереса Серж сунулся в квадратное отверстие люка, откуда на него шибануло затхлостью и гнилью. Внизу, довольно далеко, плескалась чёрная, неприятная на вид вода.

Кажется, близилась пора спасаться. Но приказ об срочной эвакуации пока отдан не был. Человек, способный его отдать — её величество Беренгария — утратил всякий интерес к происходящему вокруг, озабоченный ухудшающимся состоянием своего здоровья. Наваррке было дурно, она заперлась в своей каюте и страдала. Действительно страдала, не притворялась — потому что даже не пожелала ворковать с Хайме. Хрупкий организм уроженки гористой Испании начисто не переваривал тягот долгих морских странствий.

Поразмыслив, Казаков отправился за консультацией к де Фуа. Он на борту самый старший, с немалым жизненным и военным опытом, да вдобавок личный приятель мадам Элеоноры. По всему выходит, в отсутствие Беренгарии распоряжаться должен именно он.

— Повременим, — заявил мессир Ангерран в ответ на предложение высадить хлипкую дверь в каюту наваррки, кликнуть болтающиеся поблизости лодки и дружно переправиться на берег. — Положение у нас и так весьма двусмысленное. Не будем усложнять его сверх необходимого. Успокойтесь, я более чем уверен: нам не позволят запросто утонуть на виду всего Лимассола.

— Ну, вам виднее, — пробормотал Серж и ретировался. Ранее многоумный старикан почти не ошибался в своих прогнозах. Будем надеяться, он и сейчас недалёк от истины. А шебека-то тонет, чтоб её…

Кто первым заметил приближающуюся маленькую флотилию, осталось невыясненным. Возможно, её засекли сразу несколько человек. Благородные господа из эскорта королевы маялись на покосившейся палубе, предаваясь унылому созерцанию хмурого моря и близкого лимассольского берега.

Возглавляла процессию здоровенная, вызывающе роскошная лодка. Низкие борта раскрашены в весёленькие оранжевые, красные и голубые цвета. Три пары длинных вёсел размеренно поднимались и опускались, толкая судёнышко вперёд. Посредине лодки красовалась маленькая беседка, позолоченная, со шпилем на макушке, с трёх сторон увешенная коврами. Над кормой барки торчал блестящий флагшток с развеваемым свежим ветерком знаменем Кипра, шагающим влево золотым львом в короне на ярко-голубом фоне.

В обильно разукрашенной флажками лодке, как отметил Серж, помимо гребцов разместилось около десятка человек и оставалось место ещё для полудюжины. Грузно переваливающееся с волны на волну нарядное судёнышко ностальгично напомнило Казакову прогулочный речной катер, где для пущей экзотики подвесной мотор заменили мускульной человеческой силой.

За баркой — кто-то глазастый и шибко образованный прочёл выведенное на её борту греческое слово «Аргира», «Драгоценность» — тащилось три или четыре развалистых плоскодонки. Точно такие же Сергей во множестве видел в гавани Мессины, где они шныряли от берега к берегу или торчали на взморье, деловито волоча за собой сети.

«Вот и посольство валит в гости. Интересно, кто там, в беседке? Вдруг самолично Комнин припожаловал?» — чуть оживившись, предположил Казаков. Огляделся: на шебеке началось поспешное шевеление.

Долг оказался превыше страданий. Благородные сэры и доны торопливо приводили себя в относительный порядок. Засуетилась и команда, но как-то без огонька, больше для видимости. Деловито протрусил на корму его милость де Фуа. Заскрёбся под дверями Беренгарии, ведя переговоры с мадам Катриной и убеждая королеву Английскую блюсти дипломатический протокол и не учинять международных скандалов.

Взмахнув вёслами, пёстро размалёванная «Аргира» ловко развернулась, встав борт о борт с уныло погружающейся «Жемчужиной». Порванные штормом британские леопарды рыкнули на кипрского льва, длинный алый вымпел шебеки на миг наискось хлестнул по ультрамариновому шёлку. С барки на шебеку перекинули хитроумно устроенные мостки с верёвочными ограждениями и бронзовыми крючьями-зацепами, накрепко впившимися в дерево.

Через шаткую переправу бодро проплюхали шестеро вояк внушительной комплекции, с ног до головы упакованных в положенное звякающее снаряжение. Бесцеремонно распихали в стороны сунувшихся под ноги матросов шебеки и свитских наваррки, выстроились рядком, хором гаркнули нечто слаженное и совершенно непонятное.

«Бодигарды, — невесело хмыкнул Серж. — С хорошей подготовочкой. Как по трапу-то скакали, словно по твёрдой земле. Опытные. Морской десант Средневековья. Их там хоть и не больше десятка, но нашу заблёванную компанию, боюсь, в три счёта разделают на пельмени. А кричат на каком, на латыни? Хотя стоп, Кипр же греческая территория. То бишь византийская. Ещё не завоёванная турками. Хай живе великий базилевс во веки веков, аминь. Как положено, за стражей ковыляет босс».

По качающимся мосткам, судорожно цепляясь за тросы ограждения, на шебеку перебрался упитанного вида мужчина лет сорока. Темноволосый, слегка облысевший, богато разряженный на европейский, а не на византийский манер. Бархатный наряд в коричневых и зелёных тонах обильно дополнялся разнообразными золотыми побрякушками. На изжелта-тёмной то ли от загара, то ли от природы физиономии плавало мученическое выражение. Впрочем, стоило ему ступить на косую палубу «Жемчужины», кислая мина как по волшебству сменилась приязненной и лучащейся оптимизмом.

Почти одновременно с кипрским посланцем на корму вышла Беренгария. Приодетая, причёсанная, подкрашенная и высоко держащая голову. По всему ясно, принцесс средних веков с детства готовили к работе в трудных условиях. В качестве моральной поддержки выступали до неприличия серьёзный де Фуа и чопорная фрау Куртенэ. Не хватало только фанфар, литавр и барабанов.

Прибывший пузан не дал Беренгарии и рта толком раскрыть. Поклонился и затарахтел — если верить слуху, с лёгкостью перескакивая с латыни на норманно-франкский и обратно — помогая себе рьяной жестикуляцией. Новоиспечённая королева английская смотрела на посланца настороженно. Несколько раз она чуть оборачивалась к де Фуа, и тот начинал шептать наваррке на ухо. Видно, излагал скороговорку ромея в более приемлемом темпе.

«Не, на высокое начальство никак не тянет, — приглядевшись к посланцу и припомнив собственные впечатления от сильных мира сего, вынес решение Казаков. — Суетлив больно. Не поехал Комнин нас приветствовать. Прислал бойкого референта по связям с общественностью».

— Верно ли я поняла, мессир: вы предлагаете мне и моим спутникам покинуть это судно, вверившись гостеприимству вашего сеньора? — достаточно громко и отчётливо, чтобы все слышали, произнесла Беренгария. — Невзирая на преследующую его худую славу лихоимца, грабителя и обманщика? И позабыв о том обвинении, что нынче выдвинуто против Исаака Комнина королём и супругом моим Ричардом?

Про себя Серж решил, что Беренгария — сама или с чужой подсказки — разыгрывает сценку весьма и весьма толково. Она эффектно стоит на возвышении, её хорошо видно и слышно, а приземистый киприот мнётся на перекошенной палубе, у девицы под ногами. Простенькая, но действенная психологическая уловка.

— Мадам, мадам, — подвижная округлая физиономия «референта» преисполнилась самой натуральной скорби, — наш несовершенный мир кишит завистниками и злопыхателями. Госпоже, подобной вам, сколь умной, столь же и прекрасной, прямо-таки невместно прислушиваться к рыночным сплетням. У любого правителя хватает врагов и клеветников. Наш досточтимый деспот не исключение. Также как и ваш благородный супруг, уж простите на честном слове. Нелепая история, произошедшая в гавани Сицилии, позорит честь и достоинство нашего острова. Его величество вынужден оправдываться и нести ответственность за преступление, которого он не совершал!

Голос оратора приобрёл патетически-скорбное звучание:

— Счастливая случайность первой привела к нам, на Кипр, не короля Ричарда, а вас, мадам. Кому, как не женщине, пристало милосердие и дарованная самим Господом тяга к справедливости? Мы просим вас о помощи, кирия Беренгария. Выслушайте моего господина и помогите ему! Убедитесь, что у вашего супруга нет и не было сторонника вернее и преданнее!.. К тому же, — посланец выразительным жестом обвёл накренившуюся шебеку, — ваш корабль просто-напросто тонет. Через полчаса, от силы через час он пойдёт ко дну. А мой сюзерен с величайшим удовольствием предоставит в ваше распоряжение всю роскошь Византии и все сокровища Востока!

«Досточтимый деспот, — удивился оригинальному словосочетанию Казаков. — Глубокоуважаемый тиран и милостивый сатрап. А мужичок-то представительское дело знает туго. Вот Берри уже и засомневалась, и губки кривит. На берег ей хочется не меньше нашего. И хвалёную византийскую роскошь посмотреть тоже охота. Ну не съест же её этот Комнин, и не продаст втридорога в багдадский гарем!»

— Обождите, — величественно бросила наваррка. Оглядела свой приунывший в морских передрягах эскорт, окликнула: — Мессир де Транкавель, мессир де Шательро. Поднимитесь сюда.

«Ой, это ж меня, — Казаков запоздало вспомнил своё новое имечко, дарованное по доброте душевной королевой Элеонорой. — Заседание начинается! Милейшей Берри позарез нужен совет».

* * *

— Выбор у нас невелик, — с ходу пессимистично заявил Ангерран де Фуа, также призванный в королевские советчики. Маленькая группка — сама Беренгария, де Фуа, мадам Катрина и двое молодых людей — отошла к фальшборту, ограждающему корму. Внизу, на расстоянии чуть меньше метра, неспешно прокатывались серо-сизые волны с грязными пенными гребешками. Набравшая полное брюхо воды шебека качалась с боку на бок, рядом кокетливо приплясывала нарядная барка киприота. — Как верно заметил этот господин, мы вот-вот пойдём на корм рыбам. Упрямство до добра не доведёт. Мадам Беренгария, я почтительнейше высказываюсь за визит к Комнину. Ибо опасаюсь, что, если мы не пойдём добровольно, нас к этому вынудят насильно.

Наваррка перевела вопрошающий взгляд на Хайме. Тот еле заметно пожал плечами:

— Посланец не лжёт. Он в точности излагает то, что велел его господин. Может, сам Комнин и лелеет в отношении нас какие-то коварные замыслы, но посол честен.

Старшая фрейлина от участия в дискуссии дипломатично уклонилась, заметив только, что лично ей не по душе развязные манеры посланца. Серж понял, что остался единственным не высказавшимся. Раздражённо зыркнул на де Фуа, не давшего подручному на сей счёт никаких указаний. Мысленно перекрестился и бухнул то, что думал:

— Мессир Комнин, похоже, наложил с перепугу в штаны и позарез желает помириться с Ричардом. Чтоб крестоносцы не покушались на его ненаглядный Кипр. Не знаю, какой он человек, этот Комнин. Может, негодяй и мерзавец, как все вокруг говорят. Но вдруг его оклеветали? И теперь он добивается, чтобы мадам Беренгария похлопотала за него перед его величеством Ричардом.

— Знаете, я прочитала изложение допроса мессинских злоумышленников, — задумчиво изрекла Беренгария. — Мессир Серж, ведь это вы их задержали, а потом вели дознание? Ричарду очень понравилось, как быстро вы добились от них полного признания. Мессир де Фуа отзывался о ваших способностях наилучшим образом.

— Спасибо мессиру де Фуа, — кисло вымолвил Казаков. — Было такое, мадам. Хайме там тоже присутствовал. Мы этих поджигателей вместе ловили. Они сами во всём признались. Верите, нет, мадам Беренгария, мы их даже не били…почти.

Беренгария бросила на него странный мимолётный взгляд — Казаков готов был поклясться, досадливый. Словно бы ожидала от собеседника чего-то большего, а тот взял и сморозил глупость.

— Всё равно, это очень странно, — убеждённо сказала наваррка, заслужив мысленное одобрение Сержа. — И мадам Элеонора со мной согласилась. Портовые нищеброды, нанятые неизвестным человеком, расплатившимися кипрскими монетами, поджигают корабли. Неужели у Комнина и его приближённых не достало ума смекнуть: если поджигателей схватят, они немедля выдадут своего нанимателя?.. Мне доводилось несколько раз посещать суд королевской семьи, который правил мой отец. Он наверняка сказал бы: представленные доказательства недостаточны и малоубедительны.

Де Фуа хмыкнул и пробормотал что-то на латыни. Должно быть, цитировал надлежащую юридическую формулировку. Беренгария обрадованно кивнула:

— Да-да, именно так! Я много размышляла над случившимся в Мессине. Может, я ошибаюсь и плохо знаю людей… Только мне кажется, это было подстроено нарочно. Кто-то очень хотел добиться того, чтобы армия крестоносцев, пылая жаждой мести, пришла на Кипр.

«Пять баллов, — признал Казаков. — Единственный человек допёр, что сицилийский инцидент шит белыми нитками».

В корму шебеки ударила особо сильная волна. Обе дамы, ахнув и пошатнувшись, ухватились за широкие перила и за оказавшихся поблизости мужчин.

— Я отправляюсь на берег, — решительно заявила наваррка. — Мы все едем. Не знаю, достанет ли у меня проницательности и умения отличить ложь от правды, но я побеседую с кипрским деспотом. И, если окажется, что он и в самом деле невиновен, я… — она чуть смутилась. — Я попробую растолковать это Ричарду. Зачем крестоносцам война с тем, кто готов стать их союзником? К тому же на Кипре живут не сарацины, а христиане. Я ведь не ошибаюсь?

— Христиане греческого вероисповедания, — уточнил мессир Ангерран. — В остальном госпожа королева совершенно права.

— Почему она постоянно называет Комнина деспотом? — шёпотом спросил Серж у Хайме. — Он что, вконец замучил и замордовал своих подданных?

— Это просто титул, сохранившийся с римских времён, — с еле заметной усмешкой и тоже шёпотом объяснил младший Транкавель. — Князь, господин. Вообще-то Комнин величает себя базилевсом. Но я слышал, якобы его не короновали положенным образом. Он самовольно присвоил себе императорское достоинство.

«Наш человек, — фыркнул Казаков, краем уха внимая тому, как Беренгария высокопарно объявляет посланцу Комнина о своём согласии принять приглашение его сюзерена. Торжественность момента портила вода, перекатывавшаяся по палубе и с утробным бульканьем сливавшаяся в шпигаты. — Желаю быть главным, и всё тут. Наплевать, что в Константинополе уже есть один экземпляр. Зато я буду базилевсом на Кипре».

Перемещение в спасительные шлюпки происходило суматошно. Как при всяком кораблекрушении, даже маленьком, не обошлось без катастроф.

С борта «Жемчужины» сбросили вниз несколько верёвочных трапов — вертлявых и неустойчивых. Сопровождающие Беренгарии выволакивали из трюмов уцелевшие пожитки в трогательных узелках и кожаных торбах. Неуклюже спускаясь по верёвочной лестнице, кто-то из благородных господ оступился и с коротким воплем рухнул в море. Пострадавшего вытащили, хотя солёной водички он нахлебаться успел. Беренгария, поддерживаемая Хайме и де Фуа, самостоятельно одолела качающиеся мостки и, придерживая длинный подол, спрыгнула на барку. За ней, повизгивая и вскрикивая от страха, перебрались её дамы. Казаков заметался, не зная, следовать за наварркой или занять свободное место в одной из плоскодонок.

На мешкающего вассала призывно рявкнул де Фуа, повелев не валять дурака и убираться с тонущей шебеки. Серж примерился, выждал миг, когда колебание волн заставит корабли поравняться, и не без бравады скакнул с одного борта на другой. Эффектного жеста не получилось. На «Аргире» ему под ногу подвернулся чей-то мешок, и Казаков клюнул носом, едва не вывалившись за противоположный борт. Падающего крестоносца ухватил за шиворот бодигард комнинского посланца и молча усадил на дно лодки.

На «Жемчужине» оставалось ещё не меньше дюжины человек, когда шебека зловещим образом закачалась взад-вперёд, с носа на корму. Рулевой барки отдал команду, гребцы торопливо замахали вёслами, отводя роскошное судёнышко подальше. Словно скользя по невидимым стапелям, шебека носом вперёд зарылась в волны и исчезла из вида. На поверхности моря закачались доски, бочки, обрывки парусины и орущие головы тех, кто поспешно сиганул за борт. Верная «Жемчужина», свадебный подарок наваррке от Танкреда Гискара, с трагическим бульканьем канула на дно лимассольской гавани.

«Концы в воду, — напутствовал шебеку Казаков, ёрзая и усаживаясь поудобнее. Слева от него лежали сваленные грудой мешки с имуществом спасённых, справа торчал охранник посла. Судя по мрачной нордической физиономии, никакой не грек, а самый что ни на есть коренной уроженец севера Европы. Или сицилиец из подданных Гискара. — Теперь нам действительно больше некуда возвращаться».

Под беседкой-балдахином скрывалось стоящее на маленьком возвышении широкое то ли кресло, то ли диванчик на толстых разлапистых ножках, обтянутое малиновым бархатом с золотыми кисточками. Там со всем пиететом и комфортом устроили Беренгарию. Мэтр посол приткнулся рядом, на ступеньке, продолжая сладкоречиво вещать о том, сколь торжественный приём ожидает кирию королеву на берегу. Наваррке, похоже, опять сделалось скверно. Она рассеянно кивала, но её остекленевший взгляд был устремлён куда-то внутрь себя.

«Аргира» и следующие за ней перегруженные судёнышки развернулись к острову. Барка шла неторопливо и валко, шлёпая вёслами и переползая с волны на волну. Крепость, обрывистое побережье и городок казались едва выступающими над размытой линией горизонта, и приближались еле-еле, словно подтягиваемые на длинной, упругой резиновой ленте.

Где-то на полпути, когда уже стали различимы отдельные строения на берегу, случилось досадное происшествие, омрачившее витавший над баркой дух всеобщего примирения и согласия.

С левого борта, там, где выпало сидеть Казакову, к «Аргире» приблизилась маленькая лодка. Двигалась она причудливыми зигзагами и рывками, то быстрее, то медленнее. Два человека гребли, третий, выбравшись на нос и пытаясь удержать равновесие, отчаянно крутил над головой грязную тряпку. Прикинув возможный курс сближения, Сергей озадачился. Пассажиры лодчонки явно вознамерились протаранить «Аргиру», ибо шли наперерез цветастой барке.

Внезапно на загадочной лодке бросили вёсла и истошно заорали. Ветер относил слова в сторону, однако можно было разобрать, что, во-первых, кричат на норманно-франкском, во-вторых, вопли адресованы Беренгарии. Крикуны несколько раз назвали английскую королеву по имени, и были услышаны. Преодолевшая апатию Беренгария подалась вперёд, выглянув из коврового шатра и обозрев море. Болтливый посланец разом умолк и тоже торопливо зашарил глазами по сторонам.

— Кто эти люди? Что им нужно? — наваррка прищурилась, вглядываясь в плясавшую на волнах плоскодонку. — Смотрите, вон тот человек машет флагом. Может, они в беде?

Знаменосец на лодке учёл ошибку, расправив свой стяг. Стало видно, что в руках у него полотнище некогда белой ткани, перечёркнутый прямым чёрным крестом.

— Миледи Беренгария! — надсаживаясь, орала странная троица. — Миледи, не верьте им! Не верьте ромеям! Они везут вас на погибель! У них нет ни чести, ни совести, они грабят паломников к Святой Земле и продают в рабство неверным! Они… — окончание фразы затерялось в плеске волн.

— О Мадонна, — сокрушённо вздохнул посланец. Не было печали. Он ведь предупреждал, что от угодивших в полон рыцарей Тампля не будет ничего, кроме сплошных неприятностей. Предлагал поскорее отпустить их за хороший выкуп, а не держать на острове. Вот, пожалуйста, напророчил. Гавань слухами полнится, и троица болванов решила проявить героизм, упредив франкскую гостью о коварстве киприотов. — Кирия Беренгария, не обращайте внимания. Сейчас ими займутся. Иво! — он раздражённо повысил голос, обращаясь к кому-то из телохранителей. — Не сиди, как пень! Убери этих горлодёров с глаз моих!..

Молчаливый сосед Сержа наклонился, извлекая из-под своей скамьи необычно короткий лук с двумя сильно изогнутыми рогами, и ярко-красный кожаный колчан — не круглый, плоский. Набросил на положенное место петлю тетивы, натянул и, почти не целясь, выстрелил. Под звонкое «треньк!» тип с чёрно-белым флагом перевалился через борт и канул в морские глубины. Его сотоварищи схватились за вёсла. Это отсрочило их гибель на считанные доли секунды. Ещё два выстрела, и никем не управляемая шлюпка бессмысленно закружилась вокруг своей оси. Стрелок равнодушно кивнул начальству, мол, работа выполнена, убрал лук и вернулся к созерцанию моря.

Казаков нервно сглотнул, невольно пытаясь отодвинуться подальше. Простые нравы Средневековья во всей красе. Был человек, шлёп — и нет человека.

— И как это понимать? — заломила бровь Беренгария. — Может, я ошибаюсь, только флаг, коим пытались привлечь наше внимание, весьма походил на обрывок знамени Ордена Храма. Вы прикончили этих людей, даже не попытавшись узнать, чего они хотят!

— Кирия королева, — примирительно заговорил ромей, — понимаю, милосердное женское сердце отзывчиво к чужим несчастьям. Но поверьте, эти проходимцы не заслуживали вашего сострадания. Это просто бродяги, наверняка похитившие лодку у честного рыбака и разжившиеся где-то белой тряпкой. Всё, чего они добивались — настроить вас против нашего повелителя да выклянчить подаяние пощедрее.

— И вы приказали их убить, — королева Английская неохотно опустилась на мягкое седалище.

— Разумеется! — искренне удивился посланник Комнина. — Они кричали поношения моему господину и сами навлекли на себя кару. Разве ваш супруг поступил бы иначе?

Беренгария насупилась и смолчала. Да, с Ричарда бы, пожалуй, сталось поступить именно так, а уж про Филиппа-Августа и говорить нечего. И всё же, всё же…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ День Всех Святых

31 октября,

в течение дня.

…Благородный барон Серж де Шательро проснулся ранним утром от молодецкого храпа соседа по нарам, шевалье Теодора Чиворта, да ещё оттого, что заели блохи. Барон сел и продрал глаза. Секунд пять он пытался спросонья сообразить, что же такого было вчера и за какие грехи его заперли в КПЗ. Потом вспомнил всё и вслух произнёс нехорошее русское слово.

Вокруг шевелились на своих топчанах полусонные люди. Кто-то, сидя на краю лежанки, натягивал сапоги, кто-то, обливаясь, жадно пил прямо из глиняного кувшина, в дальнем углу вяло переругивались из-за вчерашнего проигрыша в кости. В узких окнах-бойницах уныло брезжил серенький рассвет, по полу тянуло холодом. Входная дверь была открыта настежь, и её заслоняла спина Ангеррана де Фуа, широкая и прямая, как у начальника строевой части полковника Коленько. Стоя в проёме, де Фуа что-то втолковывал хмурому караульному. В отличие от прочих благородных донов он в этот ранний час был уже полностью одет. «Мощный всё-таки у меня шеф, — подумал Казаков не без законной гордости. — Та ещё сволочь, конечно, но старикан мощный.»

Тедди опять всхрапнул зимним медведем, оправдывая данное ему прозвище. Казаков протянул руку и двумя пальцами зажал Чиворту нос.

— Петухи уже пропели, — строго сказал он вскочившему с руганью шевалье. — Вставайте, мон шер, войну проспите.

Рыцари одевались не торопясь, благо торопиться им было особенно некуда. Казаков же, напротив, поспешил, имея тайный умысел сбежать до начала утренней молитвы. Не то чтобы барон де Шательро имел что-нибудь против религиозных отправлений, но после молитвы практически сразу следовал завтрак, а после завтрака б ольшая часть «почётных гостей императора Комнина» вылезет в тюремный дворик подышать воздухом. Отрабатывать разминочные упражнения-ката на глазах двух дюжин недоумевающих рыцарей в принципе, конечно, можно, но как-то неловко. Кроме того, Сергей хотел посмотреть на корабли.

…С момента их пленения прошло уже около недели. Тянулись дни, как две капли воды похожие один на другой.

Первоначальные ярость и обида, неизбежно возникшие, покуда лимассольские стражники со всем прилежанием избавляли «гостей» от вооружения и сопровождали под конвоем в узилище — то есть, пардон, в гостевую залу — давно схлынули. Им на смену пришло тоскливое ожидание.

Благородные господа по б ольшей части околачивались на стенах, пристально озирая морские дали в ожидании явления эскадры Ричарда. Флот не спешил на выручку, и приунывшие молодые люди спускались обратно. Почти каждый день наведывался говорливый посланник, выяснять, не терпят ли гости Кипра нужды в чём-нибудь. Как выяснилось, был он родом итальянец, носил звучное имя Барцелло Берксадрус, и при здешнем императорском дворе титуловался новеллисимом. Серж рассудил, что должность мэтра Берксадруса вполне может быть приравнена к чину министра иностранных дел, заодно отвечающего за международные связи, торговлю и надлежащее материальное обеспечение двора базилевса. Хлопотное ремесло, как ни посмотри. И всё — на одном человеке!

Во двор Римской башни, как назвалась отведённая франкам часть крепости, вскоре потянулись торговцы. Предлагали гостям местные вина, христианские реликвии из самого Иерусалима, всяческие диковины и экзотические вещицы аж из Ифрикии, Багдада и Константинополя. Доны и сэры сперва презрительно воротили носы, покуда кто-то первым не выдержал искушения, развязав кошелёк и призадумавшись.

И наконец вечером 29 октября, незадолго до заката, один из юных свитских Беренгарии, прогуливавшийся по крепостной стене, с топотом ворвался в башню, крича, якобы заметил на горизонте паруса. Много парусов. Он готов поставить свою часть наследства на то, что флот Ричарда идёт к Кипру!

* * *

Разминаться по утрам на крепостной стене в последнее время вошло у Сергея в привычку. Во-первых, чтобы не утратить навык — было у лейтенанта Казакова странное подсознательное ощущение, что навыки сии ему пригодятся, и весьма скоро. Во-вторых, в качестве профилактики и для разогрева — жилищные условия «в гостях у Комнина» однозначно располагали как минимум к насморку, а наипаче к ревматизму. Большую квадратную залу в одной из крепостных башен, где разместили мужскую часть свиты Беренгарии, Казаков с порога окрестил «обезьянником»: низкий потолок, узкие окна, выстеленный тростником пол, длинный грубо сколоченный стол с лавками и в качестве «спальных мест» — самые натуральные деревянные нары, разве что без верхнего яруса. Упомянутые нары, очевидно, в знак особого уважения к дворянскому статусу «гостей», были снабжены тощими, набитыми сеном матрасиками, да ещё слуга приволок груду грубых войлочных одеял. Камин имелся, но дров давали мало. Оттого, учитывая зимнее время и голые каменные стены, днём в «обезьяннике» было довольно прохладно, а по ночам прямо-таки забирал колотун. В одеялах к тому же водились блохи, и было их много. Хорошо хоть кормили на совесть — из общего котла, просто, но сытно, сдабривая каждую трапезу большим количеством неплохого красного вина.

От скуки, блох и холодов Казаков осатанел и на вторые сутки устроил шумный скандал. Однако искреннее возмущение барона де Шательро было встречено столь же искренним недоумением. Причём как со стороны «хозяев», так и со стороны его собственных спутников. Ангерран де Фуа в ответ на особенно гневную филиппику своего подопечного только пожал плечами:

— О чём вы, Серж? Условия как условия. Тростник свежий, еда сытная, вина вволю, свобода… в пределах крепостных стен. Ну да, не перины и не меха, но ведь и мы с вами воины, а не придворные дамы. Надеюсь, вы не обольщаетесь статусом «почётного гостя»? Мы сейчас — высокородные пленники, военная добыча, предмет торга, не больше и не меньше. Следовательно, содержание нам положено ровно такое, чтоб не передохли и не роптали, никаких излишеств. Холодно — так на то и зима. Дрова на Кипре — удовольствие дорогое. Блохи — да что вы, блох не видали?! Или в польских з амках зимою жарко и по ночам не кусают блохи?..

Барон де Шательро посмотрел на своего работодателя мутным взглядом, вспомнил свой двухкомнатный блочный з амок на улице Народной (где зимой и летом было плюс двадцать два, совмещённый санузел, электричество, газ, телефон, Интернет и отродясь не встречали ни одной блохи, кроме как на кошке Машке) и ещё минут пять громко произносил странно звучащие слова, из коих де Фуа не понял ни одного, а переводить Серж наотрез отказался.

— …Мессир Ангерран, а не пригласить ли нам священника для настоящей воскресной мессы? — спросил Оливье де Монсар. — Островом много лет владели франки-католики. На Кипре должно оставаться множество католических храмов, наверняка несколько церквей отыщется и в Лимассоле. Полагаю, император не откажет нам в подобной малости? Хоть византийцы и проводят службу по иному обряду, но всё же они наши братья во Христе…

— Уже сделано, Оливье. Я говорил со старшим стражником и передал нашу просьбу. Отец Александр из премонстрантского ордена, которым принадлежит аббатство в Епископи, приедет к нам завтра. Теперь помолимся же Господу нашему, — на правах старшего из присутствующих воззвал де Фуа и первым преклонил колена. Рыцари один за другим следовали его примеру. — Возблагодарим Господа за ещё один день, дарованный нам… Серж, вы разве не желаете возблагодарить Создателя?

— Я благодарю его ежедневно и ежечасно, мессир Ангерран, — лицемерно ответствовал барон де Шательро, выскальзывая за тяжёлую дверь. И по-русски пробурчал себе под нос:

— Вернул бы он меня домой, так моя бы благодарность была ваще безгранична…

На лестнице маялись бездельем двое стражников — сидели на ступеньках, положив поперёк колен тяжёлые медные булавы. Один, вислоусый и бритоголовый, демонстрируя служебное рвение, приподнялся навстречу:

— Куда?

— Туда, — нахально сказал Серж, показывая пальцем.

Стражники тупо воззрились на него. «Здоровенные лбы, — машинально оценил Казаков потенциального противника, — каждый вдвое меня здоровее. Но медлительные — жуть, тренировки никакой, пресс до колен свисает. Пока он размахивается, я его вчетверо сложу. Главное, чтоб не придавил, когда будет падать».

— Зачем? — спросил дотошный усач, но уже вдогонку и явно для проформы. Напарник хлопнул его по плечу — пускай, мол. Базилевс дозволил.

Казаков выскочил на крепостную стену, и сырой холодный ветер хлестнул его по лицу. Погода выдалась самая что ни на есть дрянная. С низкого неба сеял мелкий дождь, стекая по выступам бурых стен и потрескавшимся стволам древних олив внизу, у подножия башни. Меж зубцов крепостной стены открывался отличный вид на лимассольскую гавань. Видно было, как в серой пелене тумана около двух десятков кораблей медленно совершают непонятные манёвры, то подступая к острову, то отдаляясь и пропадая из вида. Нефы точно принадлежали к объединённой эскадре Ричарда и Филиппа, будущих освободителей Гроба Господня — многие разглядели нашитые на парусах красные и зелёные кресты.

Узники Лимассола терялись в предположениях: отчего корабли крестоносцев держатся в виду острова, но не входят в гавань. Де Фуа высказал циничную догадку, что прибывшие к Кипру суда попросту лишены водительства и дожидаются появления английского венценосца. Как только он пожалует, начнётся штурм Лимассола. Его точку зрения поддержала более зрелая и опытная часть свиты. Романтически настроенная молодёжь — а таких было большинство — приняли сторону Оливье де Монсара, который предположил, что, пока супругу Ричарда Львиное Сердце держит в плену старый пират Исаак Комнин, у английского короля связаны руки.

— Не Божье провидение, но дьявольский промысел направил «Жемчужину» к берегам Кипра в тот момент, когда это было менее всего необходимо. Старому лису Комнину невероятно повезло. Наверняка сейчас идут переговоры, — развивал идею де Монсар. — Может быть, Ричарду ради любви придётся отказаться от завоевания Кипра. Или дело обойдётся огромным выкупом. Во всяком случае, думаю, что сейчас только пылкое чувство короля Ричарда к прекрасной Беренгарии не позволяет ему скомандовать штурм.

Молодёжь поддержала красавчика Монсара одобрительными возгласами. Казаков, прекрасно знающий, как именно обстоят дела у короля Ричарда с пылкостью чувств, ехидно ухмыльнулся в ожидании, что вот сейчас выступят с возражениями либо язвительный де Фуа, либо красноречивый Хайме де Транкавель. Однако, к его удивлению, оба промолчали. Де Фуа только усмехнулся при словах о «дьявольском промысле», а на лице Хайме появилось странное выражение, словно бы его внезапно поразила очень скверная мысль. Дискуссия увяла сама собой, каждая из сторон осталась при своём мнении.

— Интересно всё же, какого-такого вы там, ребята, болтаетесь, как цветок в проруби, — бормотал сквозь зубы Казаков, стягивая через голову нижнюю рубаху и ёжась от прикосновения ледяной влаги. — Или прав Оливье насчёт заложников, или таки шеф касательно Ричарда. А только хоть так, хоть эдак выйдет не к добру… Ну, раз-два!.. Pater noster, qui es in caelis, sanctificatur nomen tuum, adveniat reginum tuum…

Будучи «условно православным» (крещён, но скептик), Казаков в том мире помнил «Отче наш» довольно смутно. А здесь— удивительное дело, точёные латинские фонемы прочно легли в память и легко слетали с языка, молитвой оказалось удобно и задать ритм телу, и очистить мозг для раздумий. Да и норманно-франкский давался всё легче и легче. Временами бывший техник КБ Камова с некоторым ужасом ловил себя на том, что, бывает, и думать начинает на здешнем… Под навесом у караулки показались две грузные фигуры. Привалясь к притолоке, кипрские стражники с ленивым интересом наблюдали, как чокнутый франкский барон крутится полуголым на крепостной стене, бормоча притом невнятную латынь.

— Эй, Георгос, — сказал усач своему напарнику. — Помнишь, чего нам сотник говорил о дервишах? Такие фанатики у арабов. Когда молятся своему богу, дёргаются, вроде как в падучей?

— Ну.

— Вот тебе и ну. Смотри: у франков такие тоже есть.

…После молитвы, как обычно, последовала трапеза, а за трапезой настало пустое, бездельное время. По случаю скверной погоды на воздух никто не спешил, ни торговцев, ни визитёров не появилось, и две дюжины изнывающих от безделья здоровых мужчин разгоняли тоску кто во что горазд. Большинство вновь залезло под пледы и плащи. За столом сосредоточенно подъедал остатки завтрака шевалье Теодор Чиворт, флегматичный и добродушный малый, с лёгкой руки Казакова переименованный в Тедди-Медведя. На другом конце стола человек семь, сгрудившись плотной кучкой, сосредоточенно метали кости. На горке вытертых шкур и пледов устроился Нерио Гонзальконе — третий сын родовитого итальянского вельможи, уникальное существо вроде американского ленивца, способное то сутками обходиться без сна, то беспробудно храпящее с ночи до утра и с утра до вечера, но так или иначе избегающее любой физической работы. Сейчас существо бодрствовало, подбирая на заунывно бренчащей виоле тоскливый мотивчик. Инструмент с опасностью для жизни спасли с «Жемчужины».

Привалившись плечом к холодной стене, подле окна в одиночестве стоял мрачный Хайме, безучастно созерцая далёкий горизонт. Его милость Ангерран валялся на лежаке, уложив ноги в потёртых сапогах на низкую спинку, и, казалось, спал.

— Тедди! — окликнул Казаков. — Кончил бы ты жрать.

— Сё есть гармонии рецепт простой: в счастливые часы, свободные от битвы, я укрепляю тело сытною едой — иль дух креплю горячею молитвой, — продекламировал шевалье, назидательно уставив в потолок обглоданную кость.

— Талант! — восхитился барон де Шательро. — Сам сочинил?!

Тедди помотал головой и показал костью на Нерио. Итальянец в ответ привстал и вежливо поклонился, взяв притом сложный аккорд на струнах виолы.

— Тогда неинтересно, — буркнул Серж, слез со своего лежака и пошёл к Хайме.

— Всё по-прежнему. Крутятся на месте, ближе не суются, — сказал он, имея в виду корабли. — Ждём-пождем у моря погоды.

Хайме отворотил наконец свой гордый профиль от заоконных далей и обратил внимание на собеседника. Нехороший был взгляд у Транкавеля, прицельный, оценивающий. Казаков моментально пожалел, что полез с беседой. «Вот сейчас скажет: есть, мол, одно дельце, но только между нами, — подумал он. — И проистекут из этого междусобойчика неприятности многие…»

— Серж, — негромко и с оглядкой сказал Хайме. — Нам надо поговорить. Но так, чтоб никто не слышал. Только ты и я, понятно?

Казаков состроил горестную гримасу.

— Так и знал, — вздохнул он. — Прогуляемся на стену? Для вящего уединения?

— Не обязательно. Здесь полно чужих ушей, но большинство слышит лишь самое себя. Просто говори потише.

— Ладно. И что там у тебя… Хотя постой, сам угадаю. Тебе наскучило в здешних гостях. Собираешься уйти не прощаясь?

Хайме задрал бровь и поинтересовался на полном серьёзе:

— Умеешь читать чужие мысли?

— Боже упаси, — хмыкнул Серж. — Колдовство, мой юный друг, это твоя привилегия. Мы люди простые, таким тонкостям не обучены… Наша сила в логике. Ну сам подумай: о чём ещё могут секретничать двое заключённых?

— И верно, — на губах Транкавеля появилось слабое и мимолётное подобие улыбки. — Но мне нужна твоя помощь. Видишь ли, было бы крайне невежливо уйти одному. Хочу прихватить с собой Беренгарию, но одному мне не справиться. Поможешь?

К чести барона де Шательро, он не только не заорал в голос сакраментальное «Что-о?!», но даже не слишком изменился в лице.

— Ты будешь смеяться, но чего-то в этом роде я и ожидал, — пробормотал он. — Смотрю вот на нашу компанию, цвет, так сказать, крестоносного рыцарства, и всё думаю: интересно, хоть кто-нибудь вспомнит, что мы к Беренгарии приставлены не красоты ради, а вроде как королевская охрана? Ведь никто даже не предложил…

— Не в том дело, Серж, — быстро перебил младший Транкавель. — Они не предлагают, потому что не видят беды. Да, думают они, королева Беренгария попала в лапы Комнина, но ведь не по нашей вине, а по прихоти судьбы, благодаря слепому буйству стихии. Что мы могли сделать в виду лимассольской цитадели, на тонущем корабле? Предпочесть, вместе с Беренгарией, героическую гибель позорному плену? Вздор. Даже такой тупица, как Ричард Львиное Сердце, должен это понимать и не станет сильно гневаться на свитских. Деспот Исаак Комнин — тёмная лошадка, однако не иноверец, не безумец, с ним можно договориться. Значит, никакой серьёзной опасности ни нам, ни Беренгарии не грозит. Посидит немного под замком, пока венценосные договариваются об условиях перемирия, и вернётся к муженьку с почётом, в целости и сохранности… То есть это они так думают. Но они, боюсь, ошибаются.

— Вообще-то пока всё, что я слышу, звучит вполне логично, — вставил Казаков. — Сомневаюсь я, чтобы здешний правитель причинил Беренгарии хоть какой-то вред. А на гнев или милость короля Ричарда лично мне, в сущности, плевать.

— Не советую слишком часто хвалиться последним обстоятельством, — бледно улыбнулся Хайме. — Да, с виду всё разумно. Я и сам так думал… до вчерашнего дня. Пока не выступил Оливье со своими речами о «пылком чувстве» и «дьявольском промысле». И вот тогда я заметил… — он невольно покосился на безмятежно дрыхнущего Ангеррана де Фуа. — Ты разве не видел этого? Ты ведь стоял рядом?

— Чего именно? Ухмылку де Фуа? И что в ней особенного? Оливье молол возвышенную чепуху. Старик с ним спорить не стал, но физиономия у него сделалась, верно, ехиднейшая. Так и моя, небось, выглядела ничуть не лучше…

— Не так громко, и обойдёмся без имён. Серж, ты, как и все они, только смотришь. А я вижу. Поверь мне, тут дело нечисто. Не знаю, какую игру затеял твой патрон и что ему известно, но он не просто спокоен за нынешнее положение дел — он им доволен. А если этот человек чем-то доволен, добра не жди. Поджог в Мессине помнишь? Помнишь, как ты поджигателей допрашивал? Вот так же он и тогда ухмылялся…

Казаков откровенно почесал в затылке. Надо признать, пущенная Транкавелем «пуля» легла в цель отменно точно — Сергею немедленно припомнился и достопамятный допрос, и последующая беседа «по душам» с интриганом-работодателем, и предостережение Гунтера. Но всё же, всё же…

— Куда-то не туда тебя занесло, по-моему, — сказал он чуть менее уверенно, чем хотелось бы. — При чём тут мой патрон? Он точно так же сидит в обезьян… под замком, как и все мы. Случись что с Беренгарией, будет отвечать наравне со всеми, а то и похлеще. Ну, может, он даже и доволен — например, что мы не потонули в шторме, а находимся в относительной безопасности, почему нет? Или, по-твоему, шторм — тоже его работа? А?

Хайме отвернулся к бойнице, с преувеличенным вниманием разглядывая низкие тучи и пенные барашки на гребнях волн, и долго не отвечал.

— Шторм — вряд ли, — наконец отозвался Транкавель-младший. Непонятно было, шутит он или совершенно серьёзен. — На шторм у него силёнок не хватит. Зато подкупить шкипера, чтобы привёл корабль куда надо — это запросто. Хороший моряк сможет даже в бурю. Ричард ещё в Мессине похвалялся, будто шкипер на «Жемчужине» лучший из лучших. Клёпки в трюме распустить, чтоб течь была — вообще плёвое дело. Я и сам такое умею.

Казаков в сердцах засопел и неслышно матернулся себе под нос. «М-маги, ети их… колдунцы недоделанные…» Как-то вдруг он ощутил, насколько тихо в зале — помимо их голосов, тишину нарушали лишь возгласы игроков в кости да негромкое бренчание виолы Гонзальконе. Ему сразу расхотелось шептаться дальше в присутствии такого количества чужих ушей, хотя бы они, по уверениям Хайме, и слышали исключительно самое себя. Он тронул Транкавеля за плечо.

— Что-то душно тут, не находишь? Пойдём-ка, подышим морским воздухом…

…На крепостной стене морского воздуха было хоть отбавляй, а ещё был дождь, шум волн и тревожные крики чаек. Несмотря на холод и сырость, после затхлого «обезьянника» выйти наружу было сущим удовольствием. Кипрские караульные, впрочем, явно были сыты таким удовольствием по горло и согревались по такой погоде горячим вином где-нибудь под крышей. Во всяком случае, поблизости от заговорщиков не видно было ни одной живой души.

— Складно объясняешь, — продолжил Серж прерванный разговор. Здесь, на безлюдье, можно было говорить в полный голос. — Ну допустим, что у Ангеррана есть какой-то там план, и согласно этому плану мы все сейчас сидим в зиндане…

— Где сидим?! — не понял Транкавель. Стоя между зубцов, он с наслаждением вдыхал полной грудью пряно пахнущий ветер.

— …в камере, в заключении, я хочу сказать. Ну а дальше-то что? Кому и чем выгодно, чтобы с Беренгарией случилась беда? Если никому и она в безопасности, то чего тебе неймётся?

Хайме недоверчиво усмехнулся, покрутил головой.

— Странный ты человек, Серж, — сказал он. — Который раз уже замечаю. Порой мне кажется, что ты знаешь и умеешь нечто, человеческому разуму недоступное…

— «Чудо находится в противоречии не с природой, а с нашими знаниями о ней», — блеснул Казаков заёмной эрудицией.

— …вот это я и имел в виду. Бывает, ты как скажешь что-нибудь — ни дать ни взять учёный книжник, каких мало. (Казаков, обязанный своими учёными перлами в основном тщательному изучению сборника «Крылатые фразы», скромно потупился.) Но иногда ты ведёшь себя и рассуждаешь в точности как несмышлёный виллан, отродясь не выезжавший дальше соседней деревни. Например, в тонком искусстве интриги… ну, в этом ты даже не виллан, ты его пятилетний сынишка. Послушай, не перебивай. Известно ли тебе, кто такой Андроник Комнин?

Казаков пожал плечами. Имя было смутно знакомо… ах да, ведь хозяин здешней богадельни — тоже Комнин, только Исаак. Родственник? Брат? Отец? Чёрт их поймёт, местных олигархов.

— Византийский базилевс, — нетерпеливо пояснил Хайме. — Базилевс — это…

— Что такое «базилевс», я знаю, — перебил Казаков. — Ну, и?..

— Андроник заключил соглашение с крестоносным воинством, тем, которое ведёт на Восток Фридрих Барбаросса — о том, что беспрепятственно пропустит крестоносцев через свои земли и даже даст им корабли для переправы через Босфор и проводников по Малой Азии. Хоть об этом ты, надеюсь, слышал?

— Теперь слышал, — хмыкнул Сергей. — Нам-то что с того?

— Исаак Комнин, император Кипра, приходится Андронику отдалённым родственником. Они в скверных отношениях, это так, и всё же родная кровь. Андроник с удовольствием казнил бы Исаака, попадись тот ему в руки, но — сам. Если же в семейные отношения Комниных полезет кто-либо ещё, такое вмешательство будет расценено как повод к войне…

— Это мы понимаем, — вставил внимательно слушавший Казаков. — Свою жену учу как хочу, а соседи не встревай, так?

— Да, похоже. И вот представь себе следующее… Представь, что Ричард Львиное Сердце, придя во всей своей мощи под стены Лимассола, узнаёт, что его возлюбленная супруга Беренгария — находившаяся в заложниках у Исаака Комнина — к примеру, злодейски удушена в своих покоях. Как по-твоему, что сделает Ричард?

— Взбесится, — почти без раздумья ответил Казаков. — Беренгария как таковая этому извращенцу безразлична, но её смерть, вкупе с пожаром в гавани Мессины, станет оглушительной оплеухой его самолюбию. А поскольку в глазах всего прочего крестоносного рыцарства подобная история выглядит донельзя романтично, то немедля последуют какие-нибудь громогласные обеты в страшной мести вероломным убийцам. То есть Исааку Комнину. Лимассол разнесут по кирпичику, а Комнин… словом, не хотел бы я быть на его месте.

— Вот! — Хайме одобрительно кивнул. — Всё-таки, Серж, ты ещё не совсем безнадёжен. Итак, Кипр захвачен, Лимассол разграблен и сожжён, Исаак Комнин принимает жуткую смерть от рук — или по приказу, что, в сущности, одно и то же — одного из вожаков Крестового Похода. Теперь подумай, как на это ответит его коронованный родич, византийский базилевс. Который, между нами говоря, без того отнюдь не отличается кротостью характера.

Барон де Шательро честно представил последствия и ощущения свои выразил короткой, ёмкой русской фразой:

— Ох, ни … себе!

— Слов я не понял, но интонацию уловил, — усмехнулся Хайме. — Теперь понимаешь? Это не говоря уже о том, что сделает со злосчастной свитой королевы разъярённый Ричард после штурма. Или перепуганный Исаак до штурма, неважно.

— Твою-то мать, — пробормотал Казаков, до которого наконец дошло в полный рост. — Сплавал, называется, в романтическое путешествие. Да уж, парень, умеешь ты обнадёжить… Послушай, но ведь ничего ещё не случилось, да может быть, и не случится! Беренгария жива-здорова, этот… как его… Барцелло только вчера говорил…

— Пока не случилось, — сквозь зубы произнёс Транкавель-младший. — Может быть, и не случится. Хочешь дождаться, посмотреть? Может, ещё об заклад побьёмся?

— Ч-чёрт, — от избытка чувств Серж засадил кулаком в стену, зашипел от боли, затряс рукой. — Ты прав, тут игра такая — или пан, или пропал… Не понимаешь? Ну и ладно… Но, погоди-ка! Самое главное забыли! Ангеррану всё это зачем? Он ведь точно так же заинтересован в успехе Крестового Похода, как и все прочие, разве нет?

Тонкие черты лица Хайме де Транкавеля сложились в мучительную гримасу. Такая бывает у человека, когда у него болят зубы или же когда ему приходится объяснять нечто крайне сложное, весьма интимное, да к тому же ещё ужасно неприятное.

— Серж, — задушевно произнёс он. — Прости меня, но… Скажи, что ты знаешь о своём… покровителе? Ты знаешь, кто он? Откуда он? Что он может и чего он хочет? Или, к примеру, откуда у него шрам на шее?

Казаков добросовестно попытался вспомнить… и с совершенным изумлением вдруг понял, что и в самом деле знает о своём непосредственном начальнике ровно столько же, сколько знает салага-рядовой о начальнике штаба округа — сиречь имя, фамилию и приблизительное количество звёздочек на погонах. Они с де Фуа разговаривали часто и подолгу, но всякий раз хитрый старикан выворачивал беседу каким-то столь удивительным образом, чтобы не выдать ни малейшей сколько-нибудь ценной информации о собственной персоне. Не помогли даже некоторые довольно специфические разговорные навыки, коим старшего лейтенанта Казакова учили в бытность оного «техником КБ Камова».

— Ну допустим, ничего я не знаю, — признался он. — Или — знаю, но совсем мало. Так что с того? Вот про тебя, например, я тоже почти ничего не знаю. А Ангерран, по крайней мере, человек хваткий и опытный, вхож ко двору, королева его выделяет. Он мне обещал, что с ним я добьюсь веса в обществе, и вроде бы слово держит. Вот, скажем, устроил мне участие в том дознании, дабы я лишний раз показал себя перед Ричардом…

Он осёкся, увидев, как пуще прежнего скривился собеседник.

— Ох, Серж… Опять ты как дитя малое. Ты что, думаешь, твой патрон хотел устроить тебе карьеру таким манером? Для дворянина палаческое ремесло считается позорным. Неужели в Польше, или где ты там родился, этого не знают? Не знаю, чего именно добивался де Фуа, но уж точно не твоего продвижения.

— Так какого ж… ты раньше молчал?! — взвился Сергей. — Сидел там с умным видом, ещё советы подавал… Как тебе верить после этого?!

— Я думал, ты взрослый мужчина и знаешь, что делаешь. Это я теперь понял, что ты, хоть и взрослый, а какой-то странный, не от мира сего… И вообще, с чего бы мне лезть в твои отношения с патроном? — пожал плечами Транкавель. — Тогда я смолчал. Но теперь не стану. Ибо весь флот Ричарда не стоит одной улыбки Беренгарии.

Казаков только зубами заскрипел и в полном расстройстве взлохматил пятернёй волосы. В очередной раз ему приходилось попасть под раздачу из-за элементарного незнания истории. Средневековая интрига, мать её ети…

«Ну да, Беренгария… вот где собака зарыта», — подумал он, глядя на точёный профиль молодого Транкавеля. — «То-то она с того дня тебя привечает по-прежнему, а на меня смотрит, как на лужу. Да, подложил ты мне свинью, конкурент, причём без малейших усилий даже — просто промолчал… Но шеф, шеф-то каков! Ах, Ангерран, старый ты козёл…»

— Ладно, проехали, — наконец буркнул Серж. — Кто старое помянет… Слушай, но ведь де Фуа заперт вместе с нами. Как он может что-нибудь сделать Беренгарии?..

— «Как» — это вообще не вопрос, — отмахнулся Хайме. — Пара особых слов стражнику, или хоть тому же мэтру Барцелло, например — и можно спать спокойно, нужные люди обо всём позаботятся. А — зачем… Откуда мне знать? Мне кажется, подлинных мотивов Ангеррана де Фуа не разумеет никто, кроме самого де Фуа, да ещё, пожалуй, того, кому служит он сам. Скажу одно: твой патрон — очень… скверный человек. Он тоже владеет Силой, но не такой, как, скажем, моя. Скорее он похож на моего старшего брата, Безумного Рамона. Тёмное, порочное Искусство…

— «Тёмной стороны силы остерегайся, падаван», — исключительно от врождённого цинизма проворчал Казаков — и тут же о своём цинизме пожалел. Произнесённая фраза, как гипнотический ключ, заставила вспомнить кое-что, о чём он предпочёл бы забыть. Например, чудесным образом залеченное воспаление, которое не брали лучшие антибиотики двадцать первого века — аж зачесался отлично заживший шрам на плече. А потом Сергей вспомнил ещё кое-что, вернее, кое-кого — и похолодел.

Некую колоритную личность, угощавшую его на Сицилии папиросами «Беломор» фабрики Урицкого и играючи осуществлявшую «холодные» ядерные реакции. Менявшую внешность одним движением пальца и весьма аргументированно ведшую со старшим лейтенантом Казаковым богословские беседы. Мессира де Гонтара, милейшего, умнейшего и душевнейшего собеседника, уверявшего, что он «действительно злой». Казаков тогда тоже так и не понял, чего же всё-таки хотел сей мессир, однако легкомысленно пригласил его «заходить ещё». Это было, кажется, совсем недавно и в то же время — ужасно давно, это было столь мимолётно, что почти забылось…

А вот теперь почему-то вспомнилось.

Старший лейтенант Сергей Казаков, в миру — барон Серж де Шательро, откинул со лба изрядно отросшие волосы и, прищурившись, долго смотрел на зимнее море, где совершали свои странные маневры корабли крестоносной эскадры.

— Добро, — наконец сказал он по-русски, не обращая внимания на вопросительно заломленную бровь Хайме Транкавеля. — Убедил, чёрт языкатый. Двум смертям не бывать, одной не миновать.

И, спохватившись, перевёл на норманно-франкский. Получилось, конечно, совсем другими словами. Всё-таки Казаков ещё не слишком хорошо выучил этот язык.

31 октября,

ночь.

Если прийти к принципиальному согласию заговорщикам было непросто, то разработать сколько-нибудь приемлемый (сиречь не выглядящий полной фантастикой) план побега оказалось и вовсе почти невозможно. Причём главной проблемой была даже не дворцовая стража, не замки-запоры, не высокие стены и не бурное море — в конце концов, это не столь уж серьёзные препятствия для троих крепких и умелых мужчин. Третий, в силу некоторых обстоятельств, был необходим. Сошлись в итоге на кандидатуре Тедди-Медведя, коего вскорости также пригласили «подышать морским воздухом» и вкратце изложили суть. Шевалье Чиворт, между прочим, не имел ни малейших возражений — полное впечатление, флегматичный здоровяк только и ждал, пока к нему подойдут и пригласят спасти королеву английскую. А вот вопросов задавал много, сугубо конкретных и весьма по делу. Казаков нарадоваться не мог на толкового напарника, вот только…

Уравнение моментально переставало решаться, едва в него вводили неизвестную величину под названием «Беренгария». Как поведёт себя благородная девица девятнадцати лет от роду, предсказать не мог никто. Более того, покамест неизвестно было даже, где её, собственно, искать (хоть Хайме и клялся горячо, что отыщет пленницу в два счёта). Затея выглядела до такой степени авантюрной, что под конец Казаков даже сплюнул с досады:

— Тьфу ты, Господи, блудняк-то какой… Жаль, Конана-варвара с нами нет. Вот он бы в два счёта управился — половину гарнизона покрошил в куски, девицу на плечо и прямо с крыши в седло вороного скакуна…

— Могучий воин, — уважительно кивнул шевалье Чиворт. — Воистину, Серж, жаль, что ваш друг Конан не с нами. Э… а что смешного я сказал?!

— Ничего, Тедди, всё хорошо, — с трудом выдавил Казаков, загибаясь от смеха — впрочем, несколько нервного. — Понимаешь, просто мы с Конаном не то чтоб друзья. Так, служили вместе…

«Крыша моя, крыша, где ты будешь завтра… — думал он. — Итак, старший лейтенант Казаков Сергей Владимирович, сотрудник службы безопасности КБ Камова, зачитываем послужной список за последние три месяца. Сбит фашистами над Ла-Маншем, ранен арбалетным болтом на стенах Мессины, чудесно излечился наложением рук, начистил жало Ричарду Львиное Сердце, переспал с его женой, за каковые подвиги дважды посвящён в рыцари и один раз произведён в бароны. Интересно, кстати, барон — это какому воинскому званию соответствует?.. Теперь вот в лучших традициях фэнтези иду в компании с чернокнижником вызволять прекрасную принцессу из лап пирата. Что-то нас ждёт через недельку? Поединок с драконом? Чаепитие у Мерлина? Ох, дурдом… Слушайте, а может, и впрямь дурдом, а? Может, мне это просто глючится? А на самом деле лежу я себе в больничке на Литейном, шаманских грибов объевшись, и дожидаюсь доброго доктора с капельницей…»

…Хорошо всё-таки, когда противник а) дикарь и б) благородный дикарь. Цивилизованному человеку, не стеснённому притом узкими рамками рыцарского кодекса чести и прочих юношеских комплексов цивилизации, два этих обстоятельства дают совершенно неоценимые преимущества.

Лимассольские стражники, проводившие в гавани личный досмотр доставленных с «Жемчужины» «почётных гостей», как всякие уважающие себя дикари, явно полагали оружием только железный дрын длиной не менее полуметра — мечи и кинжалы отобрали у всех, невзирая на протесты любой степени громкости. Мешки же с личным имуществом (у кого они были) практически не досматривались. Будучи, как уже сказано, детьми своего времени, кипрские охранители просто не могли себе представить, что в кошёлке размером с арбуз можно прятать нечто, представляющее угрозу человеческой жизни.

Один особенно ревностный служака всё же распустил завязки на вещмешке Казакова (уж больно явственно лязгал внутри металл), засунул туда лапищу толщиной с хороший окорок и наугад выудил воронёный ТТ. С минуту стражник вертел пистолет так и этак, напоминая центральный персонаж крыловской башни «Мартышка и очки». Он заглянул в ствол, потом подул в него, подёргал спуск, сунул палец в полость рукояти (снаряжённый магазин Казаков предусмотрительно вынул), попытался зачем-то согнуть пистолет об колено и наконец грозно рявкнул на тихо угорающего рядом хозяина:

— Это что?!

— Сие есть амулет для сохранения мужеской силы, — прозрачным голосом отвечал благородный барон Серж де Шательро, прилагая чудовищные усилия, чтоб только не заржать в голос. — Отец мой, провожая меня на войну…

— Сам вижу, что амулет, — перебил стражник, сурово сдвигая брови. — А отчего на шее не носишь? Полагается на шее носить, ежели для мужеской силы!

С этими словами он полез к себе за пазуху, какое-то время там копошился и наконец предъявил Казакову засушенный уд на толстой нити, по размеру судя — собачий или волчий. Окружающие при виде этого действа даже и не подумали смеяться, а шевалье Теодор Чиворт даже со всей серьёзностью кивнул.

Казаков на это отвечал несколько шепеляво, но с исключительно скорбным лицом:

— Тяжёл больно, — после чего стражник швырнул ТТ в мешок, а мешок в Казакова и велел убираться с глаз долой.

Шепелявость и скорбность объяснялись просто: чувствуя, что ещё секунда — и его скрутит жесточайший приступ неуместного хохота, барон де Шательро прибегнул к крайнему средству и со всей дури прикусил себе язык. Помогло мгновенно, но принимать пищу было больно до сих пор.

И, конечно же, исключительно благородством кипрских тюремщиков можно объяснить тот факт, что «почётным гостям» вообще позволили сохранить при себе вещи. Цивилизованные, но практичные до мозга костей питерские милиционеры, несомненно, лишили бы старшего лейтенанта Казакова не только вещмешка, но даже шнурков, поясного ремня и такого безусловно опасного в умелых руках предмета, как бумажник с содержимым. А так — Серж де Шательро честно отдал свой меч (не очень-то ему и нужный, если честно), зато остался при модернизированном ТТ (не Тульский-Токарев, конечно, снятый с производства в 1952 г… а девятимиллиметровый Тоцкий-Тихомиров образца 2001 г.) с четырьмя запасными магазинами к нему и шокере «Мальвина», за пару месяцев успевшем несколько разрядиться, но всё ещё способном сильно удивить любого врага на расстоянии вытянутой руки. Это не считая всяких полезных мелочей вроде зипповской зажигалки, фонарика «Лёд Лензер», швейцарского складного ножа и карманного CD-плейера «Панасоник». Последний предмет был исправен, но со сдохшими батарейками. Пользы от него не было никакой. Серж таскал этот последний осколок высокотехнологической цивилизации исключительно как дань болезненному чувству ностальгии.

На всякий случай Казаков завёл верные «Сейко-Норд» на два часа ночи, но «биологические часы» оказались вернее — Серж продрал глаза ровно за минуту до того, как зажужжал под ухом негромкий зуммер. Благородные рыцари дрыхли, что называется, без задних ног, включая и Теодора Чиворта («У этого парня либо стальные нервы, либо вовсе нет нервов», — пробормотал Казаков не без зависти, тут же устроив шевалье безжалостную побудку), а вот Хайме, похоже, так и не сомкнул глаз. Его длинная тёмная фигура уже маячила у входной двери. Сборы не заняли и минуты. Пистолет удобно разместился за поясом сзади, обоймы Казаков рассовал по голенищам сапог, в который раз уже мысленно посетовав на отсутствие в средневековой моде столь необходимого предмета, как карманы. Плейер, по хорошему, следовало выкинуть. Упрямый Казаков запихал его за пазуху против сердца. Встряхнулся легонько — ничего не звенит, не выпадает — и хлопнул Тедди по плечу:

— Пора. Ну, с Богом…

…Стражнику Георгосу в этот час тоже не спалось. Причиной тому были, правда, отнюдь не благородные помыслы, но всего лишь молодое и весьма коварное вино, коего он явно перебрал нынешним вечером. Чувствуя, что ещё минута — и его мочевой пузырь точно лопнет, Георгос выбранился по-гречески, осторожно пробрался меж храпящих стражей и вылез из душной караулки на вольный воздух.

Снаружи царила сущая благодать. К ночи ветер стих и дождь перестал, успокоилось штормовое море. Тучи разошлись, явив неровный серп растущей луны и россыпь ярких звёзд. В их бледном свете далёкие паруса чужих кораблей казались безобидными призраками. Кряхтя от нетерпения, стражник вылез в проём между осыпавшимися зубцами, распустил завязки на гульфике, и с высоты двадцати футов на камни зажурчал ручей.

Спустя три секунды с той же высоты полетело, кувыркаясь, тело и грянулось оземь. В шорохе прибоя звук удара был совершенно неразличим, тёмные кроны олив тут же скрыли труп. Стражник исчез, не успев ни вскрикнуть, ни даже понять, отчего умер, а там, где он только что стоял, выросли два тёмных силуэта — повыше и пониже. Хайме брезгливо вытер ладони о штаны. Казаков одобрительно кивнул и взмахом руки подозвал поближе Тедди Чиворта.

— Нам туда, — Транкавель-младший указал, куда именно. Крутая и узкая лестница без перил вела мимо караульного помещения к выходу — толстой створке, прятавшейся в глубине низкой арки. — Снаружи малый дозор. Это человек пять или шесть. Столько же в караулке, там смена. Эти сейчас, верней всего, спят, но оставлять их просто так негоже…

— Нас трое, их всего пятеро, — буркнул практичный Чиворт. — В караулке их оружие. Перебьём сонными.

— Медведь, а ты, однако, зве-ерь, — удивлённо покачал головой Серж. — Зачем такие крайности? Просто подопрём дверь чем-нибудь. Им оттуда самим нипочём не выбраться и не докричаться. А вот что дальше… Те, снаружи, они-то не спят.

Вскоре выяснилось ещё более печальное обстоятельство. Тяжёлая воротина даже и не думала подаваться, как ни налегал на неё могучий шевалье. С внутренней стороны ворота были снабжены железными скобами с деревянным брусом засова (каковым, кстати, и подпёрли дверь в помещение стражи). Резонно было предположить, что на такой же засов ворота заложены и снаружи.

— Так, — решительно сказал Казаков, вытягивая из-за пояса ТТ. — Придётся шуметь. Значит, я стучу, оттуда спрашивают, мы наводим панику — мол, помирает кирие Ангерран, рыбку на ужин съел несвежую… Только б засов скинули, а там, господа, быстро-быстро работаем руками, ногами и прочими ударно-дробящими…

Он уже поднял руку, примериваясь от души бабахнуть по дубовым доскам, когда Транкавель яростно прошипел:

— Ни звука! Молчи и жди!

— А? — озадачился Казаков, застыв в нелепой позе с занесённым кулаком.

Лангедокский Иной упёрся обеими раскрытыми ладонями в дерево, часто утыканное расплющенными шляпками огромных железных гвоздей. Постоял так минуты две или три. За дверью что-то невнятно проскрежетало, пару раз лязгнуло, послышались негромкие голоса. Потом заскрипело железо, и толстенная створка медленно открылась внутрь. Держа пистолет наготове, Серж шустро скользнул в проём.

За дверью обнаружился стражник. Один. Он неподвижным истуканом стоял посреди прохода, сжимая в одной руке факел, а в другой тяжёлую булаву, заляпанную чем-то тёмным. Стражник пялился перед собой рыбьими глазами, и по подбородку у него стекала слюна. На второго стражника, лежавшего тут же с разбитой головой, Казаков сослепу наступил. Третье тело обошёл. «Ну ни хрена себе парень поколдовал… Хотел бы я знать, что он ещё может?!»

Впрочем, в данный конкретный момент Хайме, похоже, ничего не мог. Он обессиленно привалился к стене, хватая воздух ртом и утирая испарину со лба. Английский шевалье, едва ступив за порог, выпучил глаза, размашисто перекрестился и забормотал «Pater».

— Спокойно, Тедди, спокойно, — предостерегающе пробормотал Казаков. — Ничего диавольского, просто перепились ребята, повздорили да передрались, очень для нас кстати… Столбом не стой, помоги Хайме, он едва на ногах держится…

Тедди, к его чести, преодолел своё потрясение почти моментально — едва дочитав «Pater» — но к тому времени оклемался и Хайме.

— Тяжело, — шёпотом признался он Казакову. — Ещё пару трюков показать смогу, потом — всё.

— Ничего, прорвёмся, — отвечал барон де Шательро. — Жили ж мы как-то без колдовства. Тедди! Ты с Хайме пока в арьергарде, я — впереди, на лихом коне…

Они припустили по длинному и узкому коридору. Слева через равные промежутки темнели узкие окна. Мелькнула приоткрытая дверь, из щели выбивался желтоватый свет. Коридор раздвоился, беглецы свернули направо. Серж споткнулся о ступеньку лестницы, рядом беззвучно чертыхнулся Хайме — всё-таки в темноте он видит так же, как обычные люди, с непонятным удовлетворением отметил Казаков.

Взлетев по лестнице и отбежав подальше, остановились в узком каменном закутке.

— Смылись, надо же, — с удивлением признал Серж. — Только непонятно, куда нас занесло. И что дальше?

— Теперь, вообще-то, нужно найти, где держат Беренгарию, — ехидно напомнил Хайме.

— Вообще-то я рассчитывал захватить одного из дозорных да выспросить у него, — огрызнулся Казаков. — Но ты затеял свою ворожбу, а меня предупредить забыл. Вот теперь и соображай, как побыстрее сыскать нашу даму.

— Мессир Серж, — голос стоявшего рядом, но плохо различимого в темноте Хайме внезапно посерьёзнел, — прежде не выпадало случая спросить… Вас совсем не пугает то… те вещи, которые я порой совершаю? В Ренне мы называли наши способности Даром, талантом свыше, а священники говорят — это бесовское волхование и языческое чародейство…

— Меня пугает, — мрачно вставил шевалье Чиворт. — Но поелику сии кудеси совершаются вами не во зло, а во благо и служат исполнению благородного замысла, то постановлю пока считать их не диавольским промыслом, но даром Божьим. Пока. А там посмотрим, мессир Хайме.

— Кхм… — Казаков покрутил головой от несвоевременности вопроса, но ответил честно. — Скорее, здорово удивляет. Я про такое только в книжках читал. Но мало ли каких редкостных умений дано людям от природы. Или от Бога, Тедди прав. Слушай, тебе не кажется, что сейчас неподходящее время для диспутов о происхождении чудес?

— Кажется, — с явным облегчением согласился Транкавель. Завозился, ища что-то в складках одежды и бормоча себе под нос. Удручённо признал: — Мессир Серж, я истинный глупец. Забыл прихватить огниво, а мне крайне необходимо кое-что сжечь.

— Ох ты Господи. Вот так прокалываются лучшие шпионы, — пробормотал по-русски Казаков, по привычке охлопывая несуществующие карманы. Вспомнил, что у здешних костюмов сия деталь представлена болтающимся у пояса объёмистым кошелем. Нашарил завязки, запустил пальцы внутрь, на ощупь ловя среди прочего мелкого имущества зажигалку. Вытащил, крутанул колёсико. С тихим щелчком загорелся маленький язычок жёлтого пламени с синей сердцевиной, осветивший снизу напряжённое, точено-красивое лицо Хайме.

— Ой, — вырвалось у шевалье Чиворта. — Какое странное огниво! Ни разу не видел ничего похожего. Это сделали в Польше?

— В Китае. Давай, что там у тебя, — поторопил Казаков, и Хайме достал серебряный овальный медальончик, двумя пальцами извлёк длинный, свивающийся колечками локон тёмно-каштанового цвета. Сергей не удержался и гнусно хихикнул. Решил, что, если побег закончится удачно, выклянчит у Беренгарии такой же памятный сувенирчик. Почему у Хайме есть, а у него, Сержа де Шательро, нету? Несправедливо!

Гордо проигнорировав смешок напарника, Хайме отделил от локона малую прядку и поднёс к огоньку зажигалки. Волосы наваррки сгорели в мгновенной крохотной вспышке. Казаков с детским интересом ждал результата очередной волшбы, творившейся прямо на его глазах.

— Она неподалёку, — Хайме немного постоял, жмурясь, и принялся заталкивать оставшийся локон обратно в его хранилище. — Оказывается, у Комнина, словно у мавританского султана, есть несколько… э-э… подруг.

— Гарем, — уточнил практичный барон де Шательро.

— Ну да, — согласился Хайме. — Этим женщинам в цитадели отведено несколько помещений. В одном из них поселили гостью. Нам нужно подняться этажом выше. Тогда я смогу отыскать дорогу.

— Всё это ты узнал, просто спалив подарочек Беренгарии? — недоверчиво спросил Серж. Транкавель отрывисто кивнул.

Казаков в задумчивости поскрёб указательным пальцем висок. Практическая магия, как многократно уверяли склонные к мистике личности, страшная штука. Если уметь ей пользоваться.

* * *

По средневековым меркам, дамы кипрского правителя жили весьма и весьма комфортно. Им принадлежало отдельное крыло старой крепости, расположенное в наиболее защищённом от зимних ветров и летней жары месте. Подле входа в маленький Эдем индивидуального пользования бдели два мрачных ифрита. Вернее, бдел только один, а второй дремал стоя.

Осторожно выглянув из-за угла, злоумышленники оценили обстановку.

— Незаметно не подобраться. Может, поворожишь? — проникшийся сюрреализмом нынешней ночи Казаков окончательно уверовал в могущество колдовства и с нетерпением предвкушал новый сеанс чародейства. Тедди Медведь шумно сопел над ухом. — Глаза отводить умеешь?

— Не умею, — разочаровал сообщника Хайме. — И вообще, Дар — не дубина, чтоб махать им направо и налево.

— У-у, — огорчился Серж. — А так здорово получалось! Ладно, ждите теперь вы. Да учитесь, пока я жив…

И, прежде чем Транкавель успел что-либо сказать, славяно-польско-французский барон преспокойно вышел в коридор, зашагав к отлитым из бронзы дверям, украшенным весьма фривольными барельефами. Сущее мальчишество, но Сергею ужасно хотелось отыграться за тот памятный день в Мессине, когда его, пришельца из будущего, с лёгкостью отправил в нокаут местный воображала. Попранное самолюбие требовало убедительно и наглядно доказать: победа Хайме была чистой воды случайностью. Серж де Шательро вполне способен голыми руками справиться если не с драконом, то с вот этой парочкой привратников. И пусть Транкавель тихо помалкивает в тряпочку.

Завидев в конце коридора нечто непонятное, бодрствующий ифрит пихнул локтем ифрита спящего, тот немедленно проснулся, и оба с равным недоумением уставились на странного визитёра. Ночной гость был мелок, тощ и безоружен, но смотрел нахально, поигрывая притом маленьким чёрным жезлом. Когда он подошёл на расстояние вытянутой руки, стало очевидно, что ростом он аккурат по грудь тому из стражей, что был немного пониже. Такое субтильное существо, конечно же, не могло вызвать у могучих охранителей гарема ничего, кроме искреннего презрения.

— Доброй ночи, о доблестные воины, — пропел, приблизившись вплотную, пришелец на скверной латыни, но сладчайшим голосом вроде того, как пожилая няня разговаривает с малыми детьми. — А не скучно ли вам? Не одиноко? А что у меня е-есть!

Он выставил зажатый в кулаке жезл под нос самому большому из ифритов. Жезл зажужжал и заиграл красивым синим огоньком.

— Ух ты! — хором сказали стражники, вытягивая шеи.

Больше они ничего не говорили. В кадык тому, что повыше, Казаков всадил включённый шокер, а в горло второму сжатые «орлиным клювом» пальцы и едва успел увернуться от двух рухнувших тел. Опасность была нешуточная — придави его один из сторожевых бегемотов, тут бы барону де Шательро и конец, всё равно что от пули.

— Ловко, — одобрил, в свою очередь, Хайме де Транкавель, появляясь рядом.

Полутёмный коридор оставался тихим и безлюдным. Чиворт, ни единым словом не оценивший доблести сотоварища, преспокойно перешагнул через обеспамятевшего караульного и дёрнул дверное кольцо, негромко известив:

— Заперто.

— А ты думал, двери в гарем день и ночь стоят нараспашку? — разозлился Казаков. — Конечно, заперто. Может, у этих сторожевых гиппотавров имелись ключи?

— Вряд ли гвардейцам дозволяется входить к женщинам деспота, — покачал головой де Транкавель. Присел около лежащего навзничь дозорного и принялся шарить в поясной суме. Заодно подобрал откатившуюся булаву. Прикинул в руке, отложил — тяжеловата. Отцепил ножны с диковинным кинжалом-переростком, широченным в основании и полукруглой гардой, привесил к собственному поясу. Серж нетерпеливо топтался на месте, одновременно разыскивая укрытую меж мифологических персонажей замочную скважину и косясь, не идёт ли кто. Скважина оказалась замаскированной под раззявленную пасть грифона.

— Ключей нет, — Хайме закончил обыск и, вооружившись позаимствованным кинжалом, сунул его в клюв львиноголовому орлу. Повернул вправо, влево, прислушиваясь к тихому скрежету. Казаков удручённо закатил глаза: ходячий позор, а не герои-освободители! Ничего толком сделать не могут!

Внезапно ему на ум пришло одно соображение, заставившее нервно пихнуть Хайме под руку. Изображавший взломщика де Транкавель раздражённо шикнул. Дрогнувшее в его руке широкое лезвие неудачно повернулось, в замке что-то щёлкнуло. Хайме одним пальцем толкнул створку, та, качнувшись на хорошо смазанных петлях, беззвучно отошла в сторону. Изнутри потянуло нагретым, приторно-сладким воздухом.

— Мы олухи, — яростным шёпотом высказался Сергей. — Напрочь забыли о том, что Беренгария не одна! С ней мадам Кэт и девицы-фрейлины, как их!..

Хайме раздул ноздри и с шумом втянул воздух. Точёная физиономия превратилась в маску скорби, уголки рта поехали вниз.

— Она ни за что не согласится бросить их, — трагично пробормотал он.

— Четыре дамы, — Казакову захотелось стукнуться лбом о стену, да посильнее. Авось мысли встряхнутся и забегают быстрее. — Это ж сущий курятник!

— Курятник, — упавшим голосом подтвердил де Транкавель. — А нам ещё предстоит спуститься со стены. И пройти через Лимассол к гавани.

— Давай обратно, а? — жалобно протянул Серж. Хайме недовольно поджал узкие губы. — Знаю, негоже бросать начатое благородное дело на полпути, но посуди сам, в каком обществе нам придётся удирать! Три юных девицы и почтенная мадам! Если хоть одна взвизгнет, нам конец! Как они станут карабкаться вниз по лестнице, в своих дурацких платьях? Наверняка всё обойдётся! Ричард и Комнин договорятся, Беренгарию отпустят, никто не пострадает!

— Нет, — на Транкавеля снизошло фамильное упрямство. — Я не могу. Если с ней что-нибудь случится, я до конца жизни буду винить в этом только себя. Ты… — ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы говорить спокойно, — ты возвращайся, если желаешь. Ты разумно судишь, и я убедился, что ты не трус. Обещаю, что не стану порицать тебя или осуждать твоё решение. Но я не могу повернуть назад.

— Побег с четырьмя девицами на руках, — злорадно напомнил Казаков, уязвлённый замечанием реннского зазнайки. Тоже мне, просветлённый паладин выискался. Или на него речь де Фуа так скверно повлияла? Правда глаза колет, а мессир Ангерран верно заметил: они ровным счётом ничего не сделали для Беренгарии. Позволили затолкать себя в крепость и смирно сидели, ожидая спасения. Ни с того, ни с сего Сержу вдруг представилась жутковатая картинка: зубец крепостной стены, обмотанная вкруг него лохматая верёвка и болтающаяся на фоне красных камней фигурка со свёрнутой набок головой. Тёмно-каштановые волосы развеваются по ветру, покойница мерно качается туда-сюда. Он передёрнулся: — Ага, как же. Не дури. Пропадать — так с музыкой. К тому же я ещё ни разу в жизни не навещал чужого гарема!

— Я тоже, — с беззвучным смешком произнёс де Транкавель. Распахнул створки пошире, слегка поклонился: — Только после вас.

— Да пошёл ты, — буркнул Сергей по-русски, ныряя в душистую полутьму, озарённую пробивающимися сквозь лёгкие узорчатые двери оранжевыми и розовыми отсветами.

* * *

…Наверное, если б не мадам де Куртенэ, грандиозный замысел побега лопнул бы, как мыльный пузырь. Но самообладание и выдержка почтенной фрау Кэт ковались в горниле многоразличных превратностей Средневековья, и получившемуся результату можно было только искренне позавидовать. Они единственная ничуть не удивилась незваным полуночным гостям. Строго шикнула на проснувшихся и загалдевших подопечных — в том числе и на опешившую Беренгарию — и велела немедля собираться. Девицы во главе с английской королевой взвыли античным хором. Как предсказывал мудрый де Фуа, им надарили уйму одежд, украшений и безделушек, которые они возжелали непременно прихватить с собой. Шёпот мадам Куртенэ стал угрожающим, послышался звук оплеухи и чей-то жалобный хлюп носом.

После этого никаких затруднений не возникало. Четыре затаивших дыхание женщины и двое молодых людей прокрались по коридору, выскользнув за дверь, где нетерпеливо переминался с ноги на ногу медвежеватый шевалье. Шедший последним Казаков бдительно оглянулся, прежде чем закрыть створку. На миг ему показалось, что одна из дверец внутренних покоев приоткрылась, и в узкую щель просунулась чья-то голова. Может, невовремя проснувшаяся служанка, может, комнинская наложница. Заметила? Нет? В любом случае, следовало поторопиться.

Пробежка по запутанным переходам и галереям спящей крепости стоила Казакову немалых нервов. Одним глазом следи за тем, чтобы никто не потерялся, другим — за тем, чтобы не налететь на караульных, на припозднившегося слугу или вышедшего по нужде придворного. Маршрут отступления прокладывал Хайме — уверенно, ни разу не запнувшись перед выбором нужного поворота или лестницы. Словно у него в голове хранилась объёмная карта Лимассольского замка, с пометками «Здесь стоят дозорные» и «За большой статуей свернуть в галерею, пройти двадцать шагов, спуститься вниз». Казаков несколько раз порывался спросить, куда, собственно, он их ведёт, но побоялся нарушить сосредоточенность Транкавеля, похожую на транс. Вдруг собьётся, и тогда им до утра хорониться по здешним закоулкам.

Один за другим беглецы проскочили в низкую арку, оказавшись на площадке под открытым ночным небом. Казаков украдкой покосился на мерцающий зелёным циферблат верных «Сейко». Пять с четвертью. Часа через два начнёт светать, а пока — только лунный отблеск, но на то, чтоб не сбиться с курса на пяти кабельтовых, хватит и его. На море вроде бы развиднелось, волнение небольшое, трое здоровых мужиков на вёслах — шансы есть, господа, шансы есть….

Загнав благородных дам и прекрасных девиц в малый закуток меж бастионами, отважные спасители учинили военный совет.

— Мы где? — задал животрепещущий вопрос Казаков.

— На внешней стене над гаванью, — говоря, Хайме заметно запинался. Он обхватил себя руками за плечи и зябко вздрагивал — то ли от утреннего морозца, то ли собственное колдовство далось ему на сей раз дорогой ценой.

— Святая Дева, получилось… — выдохнул Тедди.

— Ещё не получилось. Молитесь, шевалье, и вы, барон, впереди самое сложное. Внизу у причалов рыбачьи лодки. Причалы охраняются. Вот там, слева, находится помещение для стражи. Видишь, в окне горит свет? Рядом — арсенал и склад. На складе наверняка хранятся верёвочные лестницы. Нужно сходить и отыскать хоть одну. Потом зацепимся вон за те кольца и спустимся. Главное — не шуметь.

— Тогда кончай клацать зубами и успокой женщин, — от души посоветовал Серж. — Тедди, за мной.

Склад запирался на наружный засов, и вытащить его из медных скоб было делом одной минуты. Юркнув внутрь, Казаков слегка растерялся. Помещение просторное, но чудовищно загромождено разной всячиной. Темно, пахнет смазанной кожей, деревом, железом, чем-то кислым и острым. Серж достал «Лензер», нажал кнопку, и тьму прорезал ослепительный световой сноп, от которого шевалье Чиворт шарахнулся с невнятным воплем.

— Тихо ты! — вполголоса прикрикнул Казаков. Шевалье, белый как мел в призрачном свете диодного фонарика, пучил глаза и размашисто крестился. — Никакого бесовства, сплошная техника, понятно?

— Нет, — честно признался шевалье.

— Да и хрен с тобой. Ищи лестницу, Тедди. Найдёшь — свисти.

Шевалье шагнул в узкий проход меж каких-то грубо сколоченных ящиков и пропал. Вокруг метались причудливые, изломанные тени. Спотыкаясь и озираясь по сторонам, Серж сделал несколько шагов. Пузатые бочки, плетёные корзины, поставленные друг на друга ящики, штабель корявых досок, бухты толстых канатов, развешанные на стропилах кожаные ремни с заклёпками — наверное, лошадиная сбруя. Связки чеснока, луковых головок и здоровенных копчёных рыбин. Невесть для какой надобности затащенный сюда ошкуренный древесный ствол. Корабельная мачта, что ли? Ага, вот и искомый артефакт. Многократно сложенный, перехваченный для надёжности ремешками, с вставленными между прядей пенькового каната перекладинами-ступеньками. Казаков примерился вскинуть добычу на спину и крякнул — свёрнутая лестница оказалась тяжеловатой для одного человека.

«Своя ноша не тянет», — пригибаясь под грузом трофея, барон де Шательро кликнул напарника и потрусил к выходу.

На стене по-прежнему было пустынно. Транкавель с дамами хоронился в густой тени башни. Принесённую лестницу уложили меж крепостных зубцов. Перерезали ремни, на ощупь отыскали два бронзовых крюка и тщательно прикрепили их к вделанным в камень тяжёлым кольцам. Хайме толкнул лестницу и посмотрел, как она, разворачиваясь, улетает вниз, к подножию стены. Из-за темноты было не различить, насколько нижний конец не достигает земли. Подняв глаза, Казаков увидел смутные очертания городских крыш и тусклые факельные огоньки.

— Тедди, пошёл первым, — решил Транкавель. Шевалье в очередной раз осенил себя крестом, перешагнул через гребень и сноровисто полез вниз. Секунд тридцать спустя, показавшихся вечностью оставшимся заговорщикам, лестница дёрнулась дважды и встала ровно.

— До самой земли, значит. Спустился шевалье, придерживает лестницу для дам, — с невероятным облегчением произнёс Казаков и от полноты чувств перекрестился сам. — Дамы, прошу!

Среди девиц возникло лёгкое замешательство, пресечённое тихим возгласом грозной мадам де Куртенэ. Одна из фрейлин — рыженькая и пухленькая, именем, если Казакову не изменяла память, Алиса — испуганно ойкнула, но шагнула вперёд, и Хайме галантно подсадил её на первую ступеньку.

Серж представил, как девушка в долгополом наряде с трудом лезет по мотающейся лестнице, прикинул её шансы сорваться и содрогнулся. Ох уж эти приключенческие романы, где девицы в облегающих охотничьих костюмах лазят по канату не хуже заправского матроса и лихо управляются с любым видом транспорта, от скакового коня до боевого вертолёта! Сердце стучало через раз: стоит хоть одной из них упасть…. Или, ещё хуже, завопить от испуга…

Ждать на сей раз пришлось гораздо дольше, но наконец лестница судорожно дёрнулась. Транкавель перевесился через стену, всматриваясь в сумрак. Прислушался.

— Добралась, — произнёс он. — Кто следующий? Вы, мадам?..

…Мадам де Куртенэ, поджав губы, шагнула на лестницу последней. Едва она скрылась за гребнем, случилось то, от чего допреж Господь уберегал: распахнулась тяжёлая дверь в башню, послышались грубые голоса и блеснул факельный свет. Стража!

На открытой всем ветрам площадке было некуда спрятаться, но вышедшие из освещённого помещения стражники не сразу разглядели, что творится в окружающей темноте. Парочка замешкавшихся на стене беглецов разом присела, вжимаясь к холодный камень. Казаков нашарил спрятанную под одеждой кобуру и вытащил пистолет — он не знал толком, в кого собирается стрелять и собирается ли вообще, но ощущение рубчатой рукояти в ладони придавало изрядно уверенности. Может, им повезёт? Может, дозорные сослепу не заметят свисающей лестницы и съёжившихся людей? Погалдят и разойдутся на свои посты?

Однако уже в следующий миг стало ясно, что отпущенный на сегодня лимит удачи компания беглецов исчерпала до дна.

— Эй, кто к девкам в город бегал, а лестницу втянуть за собой позабыл? — гаркнул командный голос. — Совсем распустились, сыны свиньи. Убрать неме… эй, это ещё кто? Тревога!

Сидевший рядом с Сержем Хайме издал низкий, горловой звук, похожий на урчание большой кошки, и длинным прыжком бросил себя вперёд, в тёмный людской ком. Тонко и противно лязгнуло железо о железо, кто-то истошно завизжал.

Казаков застыл в классической «шерифской» стойке, водил стволом, не решаясь спустить курок. Сбившиеся в бесформенную многоногую и многорукую кучу тени были неразличимы — а ну как подстрелишь Хайме? Проклятье, сколько их там — пятеро, шестеро?..

Плотный человеческий ком распался на несколько фигур, разлетевшихся в стороны. Одна, шатаясь и хрипя, сложилась пополам и упала. Вторая, высокая и широкоплечая, наотмашь полосуя воздух мутно блестящим лезвием, с устрашающим рыком надвинулась на проворно ускользающий в сторону узкий силуэт. Крутясь на месте, Хайме ловко отмахивался позаимствованным коротким мечом. Двое других приплясывали вокруг, но нападать не отваживались, зато орали как резаные, призывая подмогу. Ещё один, вывалившись из общей схватки, опрометью бросился мимо застывшего Казакова к лестнице, ведущей в недра башни, и барон де Шательро совершенно машинально выстрелил.

Выстрел шарахнул громко, раскатисто — молотком по листу фанеры. Стражник, словно получив промеж лопаток ломом, покатился по камням. Казаков развернулся на каблуках и спустил курок ещё трижды, как на соревнованиях по скоростной стрельбе. Следующий миг растянулся в восприятии Казакова замедленной съёмкой, картинкой «slow-move», будто в компьютерной игре-стрелялке, до которых лейтенант был весьма охоч. Только сейчас всё было по-настоящему.

Дважды он попал. Один раз — промахнулся. И кое-чего не учёл, а именно — того, что Хайме де Транкавель, при всём своём хладнокровии, тоже никогда прежде не слышал пистолетной стрельбы.

Двоих крикунов швырнуло навзничь, третья пуля ушла «в молоко», а Хайме машинально дёрнулся на грохот и вспышки выстрелов. Лицо у него было азартно-недоумённое. Таким же оно осталось и тогда, когда длинный клинок лимассольского стражника, продолжая замах, косо чиркнул Хайме де Транкавеля по горлу. Без звука Хайме опрокинулся назад и полетел вниз со стены, на щербатый булыжник внутреннего двора.

Казаков завопил не своим голосом и тремя пулями вбил в стену последнего стражника. Огляделся — в замковых бойницах там и сям мелькали огоньки факелов. Заткнув пистолет за пояс, Сергей перемахнул через стену, мухой слетел по лестнице, не чуя боли в ободранных ладонях. Четыре женщины стояли под стеной, схватившись за руки, рядом бесполезно топтался английский шевалье. Ближайший причал и ближайшая лодка были совсем рядом — но от пристани грохотала сапожищами дюжина лимассольских гвардейцев.

Пять пар перепуганных глаз таращились на Сержа де Шательро, а тот давился собственным языком, не зная, что им сказать, и чувствуя мерзкую, непреходящую дрожь. Никогда прежде, даже в лишившемся управления и падающем вертолёте, даже во время штурма крепостной башни Мессины, ему не было так страшно и противно.

Несгибаемая мадам де Куртенэ вдруг метнулась к Сержу и закатила ему звонкую оплеуху, мигом приведшую отважного освободителя в разумение. Казаков глянул осмысленно и бешено — на причал с лодками, на набегающих стражников, на столь близкую и желанную свободу, маячившую всего в паре кабельтовых парусами с крестом.

— Ничего, прорвёмся, — процедил он сквозь стиснутые зубы, вскидывая пистолет.

Патронов у него ещё оставалось много. Стражников было меньше.

* * *

За сотни миль от благодатного Кипра, на землях провинции Лангедок, неподалёку от розовых крепостных стен Тулузы, раскинулся огромный, не ведающий сна и покоя шумный военный лагерь.

В одной из сотен палаток, украшенной висящим над входом светлым знаменем с изображением двух переплетённых треугольников, чёрного и белого, бушевали нешуточные споры и строились великие планы на будущее. Но участники затянувшегося далеко за полночь совета недавно разошлись, а законный владелец шатра всё не мог успокоиться. Рассматривал лежащие на походном столе карты, перелистывал какие-то записи, ходил из угла в угол, крутя в руках подвернувшийся кинжал.

Беренгария Наваррская когда-то самоуверенно сочла Тьерри де Транкавеля унылым и неинтересным. Конечно, по сравнению с более яркими и привлекательными братьями он смотрелся довольно тускло. Малоподвижная скуластая физиономия, рассеянный взор и полнейшее нежелание соответствовать образу благородного шевалье из знатного рода. Эдакий разочарованный книжный червь, всецело погружённый в собственные мысли. Всё это, бывшее частью созданной Тьерри маски скучающего недотёпы, постепенно уходило в небытие. Он расставался со своим прошлым, становясь иным человеком и спокойно глядя в лицо судьбе. Он сумел сделать то, что не удалось его предкам — объединил и поднял Юг. Ещё несколько дней, и собранная им армия двинется на север, в Иль-де-Франс, возвращать утраченное шесть веков назад законное наследие.

Всё шло, как было задумано. Однако сегодня Тьерри из Ренн-ле-Шато, будущий король, весь день не находил себе места.

Нить, тонкая бирюзовая нить, убегавшая за горизонт и связывавшая воедино единокровных братьев Транкавель. Нить дрожала чрезмерно натянутой тетивой, вынуждая мысли путаться, делая Тьерри косноязычным и рассеянным. Соратники косились на него с удивлением, а он боролся с подступающей к сердцу тревогой и дурнотой. Только бы дотянуть до рассвета. Если ничего не случится, значит, опасность миновала. Он ведь сколько раз предупреждал Хайме. Настойчиво втолковывал взбалмошному юнцу о необходимости к определённому дню вернуться в Ренн. Здесь он сумел бы защитить младшего брата.

В глухой предрассветный час нить с тихим, печальным звоном лопнула. Зажмурившийся Тьерри попятился, ощупью нашарив походную лежанку, и тяжело опустился на неё. Довольно долгое время он сидел, не открывая глаз и медленно раскачиваясь взад-вперёд. Сомкнутые кулаки спокойно лежали на коленях, на безымянном пальце левой руки тускло искрился в кольце жёлтый топаз.

«Тридцать первое октября, — в который раз повторял он про себя. Тяжесть на сердце, горечь на языке. Тупая, удушающая боль непоправимого. — Наши предки-язычники верили, сегодня распахиваются незримые двери и божества сходят на землю. Они вышли из тьмы веков и взяли то, что им причиталось. Весы раскачиваются, расплата неизбежна. Я убил Тень, сочтя, будто её смерть принесёт мне выгоду. Обитатели Серого замка забрали живой прообраз, Хайме. Будь он проклят, Дар Транкавелей. Будь проклят я — за то, что в тот день не задумался о последствиях. Всего месяц назад нас было четверо — четверо наследников фамилии Транкавель. Теперь остался только я. Бланка выбрала свою дорогу и ушла. Рамон, ужас нашего рода, сгинул в Камарге. Хайме, наша надежда, погиб. Я даже не знаю, где его настигла смерть. Я один. Один перед небом и землёй».

За холщовой стеной шатра голосисто и звонко пропела труба, отмечая наступление нового дня.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Скачки с препятствиями

Ноябрь — середина декабря.

Лимассол, Епископи, Пафос.

Гунтер фон Райхерт, несостоявшийся историк, бывший пилот бомбардировщика эскадрильи ВВС Третьего Рейха, с каждым днём всё больше разочаровывался в своей высокой миссии.

Собственно, и миссии-то никакой не предвиделось. Он, человек будущих времён, оказался тут, в любимом им когда-то Средневековье, совершенно не при делах. Силы Света и Тьмы который месяц ничем не напоминали о себе, бросив обер-лейтенанта фон Райхерта на произвол судьбы. Друзья и соратники отдалились, занятые насущными делами и проблемами. Верный Люфтваффе, «Юнкерс-87 В2», тихо ржавел в неприметном овраге на склоне подёрнутой осенним золотом Этны.

Перед отплытием с Сицилии мессир Райхерт выкроил пару дней, совершив в одиночестве вылазку в захолустную деревушку Джарре. Самолёт, неоспоримое и наглядное доказательство того, что жизнь в двадцатом веке не пригрезилась Гунтеру во сне, стоял на прежнем месте, накрытый маскировочной сетью и пожухлыми ветками. Бомбардировщик существовал, бесполезныйи бескрылый, с пустыми и высохшими топливными баками. Но, даже если бы имелся запас бензина, только ненормальный попытался бы взлететь, разбегаясь по кочковатому и каменистому склону. Через два десятка метров крылатая машина клюнула бы носом, зарылась перекошенным крылом в землю и с грохотом развалилась на груду деталей.

Мессир фон Райхерт вскарабкался в кабину. От прошедших дождей плексигласовый колпак стал мутным и грязным. Былой авиатор посидел перед приборной доской, рассеянно глядя на тусклые циферблаты, застывшие стрелки и неподвижные рычаги, пальцами выбивая на подлокотнике кресла мелодию марша «Стальные крылья». Выбрался наружу, тщательно поправив маскировку и зачем-то проведя рукой по символу эскадры StG1 на обшивке — задорному чёрному петушку на жёлтом с красными уголками щите. Теперь это прошлое. Ушедшее навсегда. Откуда-то пришла уверенность, что ему никогда больше не доведётся поднимать «Юнкерс» с бортовым номером из двух счастливых семёрок в небо. Самолёт останется тут, на Сицилии. До того несчастливого дня, когда на него наткнутся местные крестьяне и спалят жуткое железное чудовище от греха подальше.

Вздохнув, обер-лейтенант подошёл к привязанной неподалёку лошади, запрыгнул в седло и уехал, запретив себе оглядываться. Бесполезно сожалеть, бессмысленно надеяться, что всё вернётся на круги своя. Отныне он — барон Мелвих, владелец не приносящего дохода манора на севере Шотландии, небогатый дворянин без сюзерена и формальный крестоносец. Именно теперь, спустя несколько месяцев после начала лихой эскапады, Гунтеру пришло в голову, что никто из распавшейся компании не прошёл официального обряда посвящения в пилигримы, с публичным вручением креста, посоха и сумы. Впрочем, в армии Ричарда хватало «крестоносцев без креста», не принимавших обета и примкнувших к походу либо в надежде на богатую добычу, либо искренне желающих освободить Иерусалим из рук неверных.

Трудный морской переход Мессина — Кипр дался Гунтеру несколько легче, чем его приятелям. Тяжеловесный и тихоходный неф «Святая Клеменция», где собрались уроженцы Великой Римской империи, ещё в самом начале плавания оказался в арьергарде эскадры. Появившийся на пути Крит предусмотрительный капитан «Клеменции» обогнул на с юга, как поступило большинство спешивших вслед Ричарду кораблей, а с севера. Гористый остров прикрыл неф от налетевшего из Африки свирепого шторма, разметавшего армаду крестоносцев от Родоса до Анталийского залива.

К берегам Кипра мессир фон Райхерт и его соратники по плаванию прибыли почти с трёхдневным опозданием. Зато судно пребывало в целости и сохранности, пассажиры не маялись жестокими приступами морской болезни, и ни одна из размещённых в трюме лошадей не пала от жестокой качки.

Правда, всё любопытное на Кипре произошло без них. Гунтер застал самый финал драмы: воссоединившихся после разлуки венценосных супругов, ударившегося в бега кипрского деспота и высадившихся в Лимассоле крестоносцев. Цитадель сопротивлялась недолго, после бегства Исаака Комнина открыв ворота франкам.

Это историческое событие произошло утром, за несколько часов до того, как «Клеменция» бросила якорь в тесной гавани рядом с другими кораблями крестоносной флотилии. Бурлящий, встревоженный, наполненный сходящими на берег чужаками городок передавал из уст в уста слухи о проявленной Ричардом Львиное Сердце доблести и отваге, и о том, как была вырвана из рук врагов прекрасная Беренгария Наваррская.

«Ну конечно, чего ещё ожидать от Ричарда, — брюзжал про себя фон Райхерт. — Он, как всегда, готовый персонаж рыцарского романа. Весь в белом, безупречен, бесстрашен и безденежен. Но что такое приключилось с Беренгарией? Исторически, если мне не изменяет память, она, дрожа от страха, просидела неделю на своём корабле посреди гавани, а Комнин ежедневно слал к ней послов с дарами, уговаривая сойти на берег».

Лимассол оказался слишком мал, чтобы вместить почти двадцатитысячную армию освободителей Гроба Господня. Крестоносцы разбили лагеря на окрестных холмах, расцветив их пёстрыми флагами с множеством гербов, палатками и круглыми шатрами. Само собой, не обошлось без грабежей, насильственного отчуждения собственности и срочной реквизиции найденных сокровищ на пользу великого богоугодного деяния.

Денежных средств обер-лейтенанта вполне хватило бы на то, чтобы снять пристойное жильё в городе и нанять парочку слуг — ухаживать за лошадью, готовить еду и обслуживать господина барона. Тем самым он избавлялся от необходимости толкаться вместе со всеми в переполненном лагере. Но душевная апатия, завладевшая мессиром фон Райхертом, сделала его равнодушным к бытовым неурядицам. Даже жизнь в казённом шатре, рассчитанном на пятерых благородных шевалье и их прислугу, казалась вполне сносной.

Средневековое бытие в своём обыденном облике ничуть не отличалось от жизни любой армии, размещённой на открытом воздухе. Круглосуточно дымящие костры, вонь жарящегося мяса, ржание лошадей и окружающее этих полезных животных благоухание. Сотни раз пересказанные анекдоты и сплетни, споры из-за задержанного жалования и невыплаченных долгов. Неизменная толпа рядом с шатром ростовщиков-ломбардцев, где закладываются и перезакладываются взятые в Поход фамильные реликвии, трофейные драгоценности и парадные доспехи с золотой насечкой. Может, где-то и существовали те светочи духа, создававшие богословские трактаты, намного опередившие своё время, но в Третьем Крестовом походе они точно не участвовали. Скорее всего, учёные мужи пребывали в уютных и хорошо укреплённых монастырях, беседуя по вечерам у горящего камина с такими же философами от религии.

«В монастырь податься, что ли?»

От тоски и безделья Гунтер скучал и тихо зверел. Соратники по великому Походу, даже те, чей возраст приближался к солидной дате в тридцать и сорок лет, вели себя, точно хвастливые подростки тринадцати-четырнадцати лет. Мессир фон Райхерт никак не мог взять в толк, притворяются они или в самом деле таковы. Всё указывало на то, что ни о каком притворстве здесь и речи не заходило. Его сотоварищи были истинными детьми Средневековья — жестокими, чрезмерно религиозными и догматичными, охотно верящими любой чепухе, сказанному слову и данному обещанию. Благородные шевалье отправились спасать свои души и вызволять Гроб Господень из рук неверных, а всё остальное их мало занимало. Гунтеру казалось, его занесло в огромный бивак скаутов-переростков. Энергичных, говорливых и не видящих дальше собственного носа.

К тому же германца навязчиво беспокоила ещё одна проблема — отсутствие подходящего женского общества. Собственно, женщин в лагере хватало. Гулящие девки из любого города на побережье Средиземного моря — европейского, сарацинского или иудейского. Невесты, сопровождающие женихов-крестоносцев, и почтенные матроны, отправившиеся в дальнее паломничество вместе с воинственными супругами. Возникшие невесть откуда ахайские и византийские леди, подходившие под определение «гетер» — миловидные, приятные в общении и весьма высоко ценящие свои услуги.

Флирт с замужней дамой или наречённой какого-нибудь рыцаря Гунтера не прельщал. В таком многолюдном месте полно любопытных глаз и доносчиков. Не хватало ещё влипнуть в скандал, став жертвой разъярённого супруга, превратившегося из крестоносца в рогоносца. Дешёвыми девицами обер-лейтенант, потомок старинного рода, брезговал. Не говоря уж о том, что любая из них прятала под юбкой целый букет заболеваний, могущих привести в этом необразованном времени к скоропостижной кончине. Или, что было бы ещё хуже, к долгой и мучительной агонии.

Оставались куртизанки. Свести близкое знакомство с дамой полусвета шевалье фон Райхерту мешала врождённая немецкая экономность. Знакомство подразумевало достаточно длительную связь и денежное содержание подруги. Гунтер уже вволю наслушался историй о том, как очередная «византийская патрикия» ловко лишила графа такого-то и барона сякого-то фамильного состояния. Лучше уж в одиночестве, зато с сохранёнными деньгами, которые позже пойдут на обустройство заслуженного земельного владения.

«Может, продать этот грешный Мелвих? — размышлял неудачливый шотландский барон. — Или выменять на что-нибудь более пристойное, в Аквитании или Лотарингии? Только где сыскать идиота, готового обзавестись десятком акров каменистой земли на северном побережье Шотландии?»

Жизнь, ещё недавно бившая ключом и сулившая захватывающие приключения, оборачивалась стоячим болотцем.

Спустя несколько дней после высадки и захвата Лимассола пришло известие о том, что Исаак Комнин вкупе с небольшой дружиной и императорской казной укрылся в Епископи, небольшой римской крепости в двадцати лигах к западу от гавани. Кликнув верных сподвижников и не имея терпения дождаться, когда неповоротливая армия сдвинется с места, Ричард умчался преследовать коварного деспота.

Взять цитадель с наскоку не удалось. Высокие стены и крепкие ворота Епископи оказались не по зубам горстке европейских рыцарей. Беглый император прислал гонца с посланием и предложением мирных переговоров. Львиное Сердце, действуя в своём излюбленном стиле «благородного короля-рыцаря», повелел казнить вестника, а письмо демонстративно сжечь перед воротами крепости.

Из Лимассола по прихотливо извивающимся горным дорогам доползло подкрепление. Изнывающий от затянувшегося стояния под стенами Ричард немедля учинил штурм, закончившийся для крестоносцев досадной неудачей. Комнин повторил попытку договориться. На сей раз под давлением советников английскому венценосцу пришлось согласиться.

Брызгая слюной и рубя воздух латной перчаткой, Львиное Сердце требовал почётной сдачи врага и торжественной передачи Кипра в руки европейцев. Ромей имел нахальство отстаивать свою непричастность к Мессинскому пожару, ехидно предлагал оплатить издержки Ричарда в Крестовом Походе и намекал, что доблестные паладины перепутали маленький Лимассол с Иерусалимом. Усугубляя политическую неразбериху, за деспота неожиданно вступилась её величество Беренгария. Ричард попытался указать супруге, что женщине не следует вмешиваться в дела, её не касающиеся, и получил прилюдный должный отпор. Свидетели шумной семейной сцены немедля разнесли слух о том, что Львиное Сердце заполучил в жёны вторую Элеонору Аквитанскую, только куда моложе и острее на язык.

Переговоры закончились ничем, ибо следующим же вечером Комнин призрачной тенью улизнул из Епископи, объявившись севернее, в Пафосе. Рассвирепевший Ричард ринулся вдогонку… и всё повторилось сызнова.

За полтора прошедших месяца Исаак Комнин сменил уже четвёртое убежище, повсюду разыгрывая один и тот же сценарий. Он скрывался, франки настигали его и громогласно, под рёв труб и стук барабанов, вызывали на честный бой. Киприот под благовидным предлогом отказывался. Крестоносцы штурмовали крепость, чаще всего — неудачно. Наступала очередь переговоров — и, когда накал дипломатических страстей становился невыносимым, киприотский базилевс вновь исчезал, запасливо прихватывая с собой внушительный обоз и сказочную казну, которой мечтал завладеть Ричард.

Деспот наверняка мог бы нанять корабль и тайком покинуть остров, но почему-то не делал этого, упрямо продолжая злить англичанина и перебегать из одного замка в другой.

Мысленно вороша страницы летописей и исторических изысканий, мессир Райхерт пытался найти логические обоснования для подобного поведения. Однако прочитанные им в XX веке материалы вопиюще противоречили друг другу, и Гунтер по-прежнему оставался в недоумении: зачем Комнин рискует своей драгоценной шкурой? Ромей надеется достичь перемирия с франками или уповает, что Ричарду надоест мотаться по Кипру в поисках ускользающего противника и тот уберётся в Палестину? Всем известно, если Львиное Сердце не получает желаемого сразу — будь то крепость, женщина или золото — англичанин быстро охладевает, теряет интерес и устремляется на поиски нового приключения.

Крестоносная армия тем временем обращалась в аморфное, на глазах распадающееся скопище людей. Энтузиазм, вспыхнувший среди крестоносцев при известии о том, что Святая Земля совсем рядом, рукой подать, постепенно сходил на нет. Мирная жизнь на цветущем Кипре многим казалась куда приятнее, нежели война с сарацинами в недосягаемой покуда Палестине.

Меньшая часть крестоносного воинства кочевала по горам и долам Кипра вслед за неуёмным Львиным Сердцем, преследуя Комнина. Б ольшая обосновалась возле Лимассола, чудесным образом превратившегося из захолустного приморского поселения в обширный город. Французская армия, наиболее сплочённая, организованная и почти не участвовавшая в стычках, перебралась к соседнему городку Колосси, без труда и особого сопротивления захватила его и расположилась в тамошней крепости, ставшей резиденцией Филиппа-Августа. Сей достойный муж с ехидством взирал на эскапады Ричарда, не забывая всякий раз после очередной неудачи англичанина прислать ему длинное сочувственное послание.

Прослышав о длительной задержке крестоносной армии, на Кипре немедля объявились торговцы из Генуи, Киликийской Армении и близлежащего Триполи. Лишённый правителя и ставший фактически ничьим остров нуждался в управлении. Недолго думая и вспомнив собственную клятву в Мессине, Ричард объявил, что дарует Кипр («Ещё толком не завоёванный», — язвительно уточнил про себя фон Райхерт) своей драгоценной супруге. Во исполнение обещанного и в ознаменование того, что к грядущей Пасхе царственное семейство ожидает приплода.

Беренгария милостиво приняла подарок. К общему удивлению, молодая королева подыскала себе с десяток помощников и принялась рьяно наводить порядок.

Странно, однако ни мессир Казакофф, ни Гунтер фон Райхерт, ни Мишель де Фармер в число новых приближённых её величества Беренгарии не вошли. Гунтер заподозрил, что наваррка нарочно оборвала прежние знакомства и более не желает видеть былых друзей. Ибо они вольно или невольно могут напомнить ей о том, кого она утратила.

* * *

Мимолётный и стремительный роман Сержа де Шательро и наваррской принцессы, ныне английской королевы, прервался в день драматического бегства из Лимассольской цитадели и нелепой гибели Хайме де Транкавеля. Гунтер мог только строить предположения о том, что произошло на стене крепости. С Беренгарией он больше не сталкивался, Казаков в ответ на осторожный вопрос скривился и предложил заглянуть в ближайшую таверну, помянуть Хайме. Стороной фон Райхерт вызнал, что «польский дворянин» настойчиво добивался встречи с Беренгарией, но ему вежливо отказывали.

Когда Сержа в очередной раз выставили за дверь, русский заявил, что намёк он понял. «Разошлись, как в море корабли!» — с фальшивой трагичностью провозгласил он, в тот же вечер устроив грандиозную попойку и драку в таверне. Райхерт же озадачился вопросом, от кого всё-таки умудрилась понести прекрасная и ветреная наваррка: от собственного венценосного супруга, давнего поклонника Хайме или Сержа? Германец был склонен поставить на уроженца Ренн-ле-Шато и посочувствовать Беренгарии, так неожиданно лишившейся верного паладина.

Говоря по правде, русскому было грех жаловаться. Романтически-лихое спасение Беренгарии повлекло за собой дождь королевских благодеяний и благодарностей. Досадный инцидент на мессинской улице, когда Казаков умудрился приложить Ричарда Львиное Сердце физиономией о мостовую, благополучно предали забвению. Барон де Шательро получил место при дворе, кругленькую сумму в золоте и возможность по собственному усмотрению выбрать лён в пределах Кипра — когда оный остров окончательно перейдёт под руку Ричарда. Спасённые фрейлины наперебой рассказывали о невероятном героизме польского дворянина и английского шевалье, сокрушаясь о безвременной кончине третьего участника событий, отважного Хайме де Транкавеля из Лангедока, и самое малое полдюжины менестрелей уже состязались меж собой на предмет, кто сложит о героическом побеге лучшее лэ. (Ни один из них, верно, не пел о том, о чём рассказывал Казаков Гунтеру, когда они наконец остались наедине. Ни о трёх полных магазинах «Тоцкого», которые Казаков выжег по стражникам, покуда Тедди с женщинами спускали на воду лодку; ни о том, как беглецы на хлипкой рыбацкой лодчонке выгребали против ветра, а благородные дамы в бешеном темпе вычерпывали стремительно прибывающую воду со дна шлюпки; ни о том, как вконец ополоумевшая погоня принялась садить из луков, и, когда стрела раздробила шевалье Чиворту локоть, его весло подхватила мадам де Куртенэ; ни о том, как чистым провидением спасся сам Казаков — он потом демонстрировал Гунтеру разряженный «Панасоник» с намертво застрявшим в нём наконечником стрелы…)

Незамедлительно после получения всех указанных милостей Серж де Шательро навестил в приватном порядке своего недавнего патрона, мессира Ангеррана де Фуа. (Тут надо сказать, что остававшиеся в «гостях» у Комнина свитские Беренгарии не пострадали совершенно. После того, как самая ценная птичка с лёгкой руки барона де Шательро и покойного Хайме де Транкавеля покинула золочёную клетку, остальные пленники как заложники немногого стоили. Закрыться ими от ричардова нашествия не представлялось возможным, казнить не было решительно никакого смысла — на что и рассчитывали, планируя свою авантюрную эскападу, заговорщики — так что все они, несколько ошалевшие и отощавшие, но в полном здравии, были извлечены из узилища в день взятия лимассольской цитадели.) Беседа за закрытыми дверями была краткой, но явно бурной, и после неё Казакофф выглядел совершенно довольным, а Ангерран де Фуа пребывал — мягко выражаясь — в бешенстве. На этом, натурально, их недолгое сотрудничество и завершилось.

Деньги предприимчивый Серж немедля обратил в заёмное письмо Ордена Храма, заявив, что чекам доверяет больше, а хранить их не в пример легче, чем мешки с драгоценными камнями. К придворным обязанностям русский относился наплевательски — да и двор Львиного Сердца постоянно кочевал с места на место.

К крайнему удивлению мессира фон Райхерта, хамоватый и нахальный пришелец из XXI века умудрился сдружиться с Бертраном де Борном, менестрелем и обладателем двусмысленной репутации очень близкого друга его величества Ричарда Английского. Казалось, трудно было представить две столь разительно несхожие личности, как Серж и шевалье де Борн. Однако странноватая парочка быстро нашла общий язык — язык издевательства над обществом.

Их последняя совместная выходка повергла герра фон Райхерта в шок, а крестоносную армию поразила грехом азарта и разорения.

Барон де Шательро и Бертран ввели в обращение карты. Обычнейшую и привычную для XX и XXI века, но ещё не виданную в веке XII колоду из пятидесяти двух листов. Гениальная идея осенила, разумеется, Сержа — однажды тот стал свидетелем игры в местные карты, тарок, ведущие начало от египетских гадальных карт. С их таинственными «чашами», «мечами» и «пентаклями» в качестве мастей, символическими фигурами и запутанными правилами. Любопытный русский провёл небольшое исследование, гнусно хихикнул и совершил вояж в лавку, торгующую пергаментом. Там он приобрёл несколько листов телячьей кожи в размер «ин фолио» и собственноручно искромсал их кинжалом на потребное количество частей.

Изображения на листках нарисовал Бертран, которому идея мессира Сержа показалась весьма занимательной. Окончив труды праведные, развесёлый дуэт прямым ходом отправился в ставку Ричарда. Где продемонстрировал диковину всем знакомым и приятелям, заявив, что это — традиционное арабское развлечение. Просто и легко. Смотрите и запоминайте. Каждый игрок получает по пять карт, вот эту назначаем козырем, мастей всего-навсего четыре, туз старший, двойка младшая… Вот это — «покер», вот — «очко», а вот так будет «преферанс»…

Зараза распространилась, как пожар в сухостойном лесу. Она не миновала никого — от конюхов и рядовых копейщиков с лучниками до высокородных свитских его величества. Традиционные кости-зернь были забыты. Любой перевёрнутый бочонок становился игорным столом. Вокруг него мгновенно сплачивались отважные воители с хищным блеском в глазах, тискающие дрожащими пальцами последнюю серебряную монетку. Появились жертвы карточного поветрия, уныло клянчившие в долг «до спасения Иерусалима» или трагическим шёпотом просившие места в шатре и возможности доесть остатки из общего котла. Предприимчивые еврейские и итальянские торговцы срочно скупали запасы пергамента и нанимали искусных рисовальщиков для изготовления новых колод.

Ужаснувшийся фон Райхерт изловил Казакова, возопив: «Зачем вы это натворили?»

— Да только глянь, какое зрелище! — довольно ухмыльнулся собрат по путешествиям во времени. — Блистательные вельможи расписывают «пулю» вечерком! Здоровенные рыцарские лбы на последний грош режутся в «очко»! Абсолют абсурда! Ну согласись, смешно же!

— Мне — не смешно, — отрезал обер-лейтенант. — История — не полигон для сомнительных развлечений. Ты даже не задумываешься, что вытворяешь и чем это может обернуться в будущем!

Прищурившись, Серж посмотрел на германца так, будто у того выросли крылья или прорезался третий глаз во лбу.

— Скучный ты тип, барон фон Мелвих, — категорично заявил русский. — Тоскливый. Сидишь, как сыч на суку, ожидаешь великого дела. Которого нет и не предвидится. Я ведь говорил — ошибочка вышла. Миру требуются истинные герои, а прислали нас с тобой. Подружку себе заведи, что ли. Увидишь, сразу жить веселее станет.

— Серж, ты…

— Я, я, натюрлихь. И будь добр, впредь не зуди и не читай мне нравоучений, ага? Велено ассимилироваться, я и стараюсь, как могу. Между прочим, куда успешнее тебя. Мне всего двадцать пять, а уже барон. Глядишь, скоро в графья с князьями пролезу. Королеву вон сперва куртуазно поимел, а потом спас от лютой участи. Почему не поразвлечься малость на досуге, благо есть возможность? Я ведь не подучиваю здешних алхимиков состряпать порох и не нашёптываю Ричарду, какую новую глупость сделать. Ты вспомни, мы ведь так досконально и не выяснили, тот это XII век, который мы изучали в своём времени, или теперь уже совершенно другой!

Самое обидное, что самонадеянные рассуждения Казакова вполне могли лежать недалеко от истины. Карьерные успехи русского вызывали у мессира Райхерта плохо скрываемую зависть. Похоже, Серж был из числа прирождённых лидеров и любимчиков удачи, а он, Гунтер из Райхерта — всего лишь добросовестным исполнителем, напрочь лишённым предприимчивости. У германца имелся неплохой шанс проявить себя по время осады Мессины и вылазки через подземный ход, но, как честно признавал Гунтер, он не сумел использовать эту возможность.

Ближе к середине декабря Исаак Комнин и его небольшое войско объявились в Никосии, крупном торговом городе в центре острова. Пробыли они там один-единственный день, пополнив запасы и перепугав жителей, после чего улизнули в какой-то из близрасположенных горных замков. В какой именно, доселе оставалось невыясненным.

Получив донесение, неутомимый Ричард Львиное Сердце кинулся следом.

Мессир фон Райхерт в кои веки решил присоединиться к небольшой армии Ричарда, вышедшей из Лимассола в Никосию. Довольно быстро ему удалось сыскать и подходящую компанию попутчиков. Формально бывший обер-лейтенант приносил оммаж шотландскому принцу, став подданным маленького государства в составе Британии. У шевалье Райхерта даже дарованный свыше герб имелся, серебряный ворон в лазоревом поле. В минуты душевного расстройства Гунтер находил, что полученный герб весьма символичен. Белая ворона в любом веке остаётся белой вороной.

К сдержанному неудовольствию германца, безвылазно околачивавшийся в Лимассоле Казаков тоже возжелал походной романтики. В отличие от фон Райхерта, русский и его новый приятель де Борн отправились в недалёкое путешествие со всеми возможными удобствами — в поместительном фургоне королевского обоза. Жизнерадостная парочка умудрилась ещё и приятельниц с собой прихватить, лимассольских куртизанок. Чтоб не скучать в дороге, надо полагать.

15 — 20 декабря.

Никосия и окрестности.

Для простодушных и буйных нравом подданных Эдварда Шотландского война стала прекрасной возможностью совершать подвиги, а затем многословно и красочно бахвалиться ими друг перед другом. Заодно кельты не упускали случая разжиться трофеями (захватив оные в честном бою, выменяв или просто стянув), подпалить что-нибудь и устроить добрую тризну в честь достигнутой победы. Если же одержать победу не удавалось, гулянка была призвана подсластить горечь поражения и послужить подъёму боевого духа в следующем сражении.

В общем, доблестные шотландские воины ничем не отличались от прочих рыцарственных собратьев по оружию. Разве что управляющий Никосии их единственных из всей армии Ричарда вежливо попросил удалиться из города и подыскать место для лагеря где-нибудь неподалёку. Иначе, мол, добрые горожане пугаются, думая, что Никосию захватили язычники-варвары. У одной почтенной матроны, пребывавшей на сносях и вечером столкнувшейся в переулке с тремя отважными крестоносцами, случился выкидыш. А из десяти городских трактиров уцелели только три, самых захудалых и расположенных на окраине.

Шумно возмущавшиеся скотты не рискнули возражать собственному правителю, принцу Эдварду, собрали невеликий скарб и перебрались за городские стены. Там они привычно растянули несколько десятков холщовых палаток, сколотили и расставили под навесами деревянные столы, соорудили коновязь, на чём сочли устройство бивака завершённым. По исконной горской неприхотливости в большем они и не нуждались.

К навязавшемуся в соратники германцу уроженцы королевства Шотландского относились с дружелюбной снисходительностью. Охотно приглашали за общий стол — отчего Гунтер изрядно сократил свои расходы на пропитание — делились свежими новостями и зазывали наведаться как-нибудь в дарёный Мелвих.

— Ребята шумные, но компанейские, — высказался Казаков, заявившись как-то проведать германца. — Смахивают на ораву поклонников экстремального вида спорта. Альпинистов там, парашютистов или напрочь свихнувшихся автогонщиков. Только у них увлечение — война и пьянки. Я на них Берти натравлю. Мы как раз новую балладу состряпали. Невыносимо мра-ачную и готишную. Им наверняка понравится.

— Вы что, уже и баллады вместе сочиняете? — устало поразился мессир фон Райхерт. Тому, что Бертран де Борн превратился в устах русского в «Берти», он не удивился. Серж обожал сокращать вычурные имена своих знакомцев. В особенности от него досталось Плантагенету, ибо Казаков в приватных беседах не величал английского короля иначе, чем Полоумный Рыцарь Дикки. Трепет перед вышестоящими и историческими личностями в нём отсутствовал начисто.

— Угу, — хмыкнул Серж. — При всём таланте Берти недостаёт полёта фантазии и свеженьких идей. Знаешь, возникает до чёртиков интересный эффект, если переложить песни моего времени на здешнее наречие и здешние понятия. С аналогиями, правда, тяжко, но ничего — выкручиваемся.

Представив возможный итог эдакого совместного «творчества», Гунтер тихо ужаснулся. Как показало будущее, германец был абсолютно прав.

Исполненная мессиром де Борном сирвента на первый взгляд ничем не отличалась от избитых средневековых сюжетов. Отважный рыцарь собирается в поход на дракона и храбро преследует мерзкую тварь. Всё бы ничего, кабы не последний куплет, где выясняется, что рыцарь и дракон есть одно существо, пр оклятое и обречённое столетиями гоняться за собственным хвостом.

В наступившей тишине стукнула о дощатый стол чья-то с силой поставленная кружка. Тихо сидевший в уголке импровизированного трактира отче Лабрайд кротко заметил, что не берётся судить светское искусство, однако ж мессиру Бертрану лучше впредь воздерживаться от сложения и исполнения подобных песен. Так сказать, во избежание. Де Борн обиделся на такое непризнание своего таланта, Казаков же легкомысленно махнул рукой: не беда, завтра сочиним новую.

Мессир фон Райхерт, приговоривший уже пятую не то шестую кружку слабенького местного пойла, был склонен относиться к миру дружелюбно. Как убедительно доказала практика, обильные ежевечерние возлияния были единственным средством примирить обер-лейтенанта с окружающей реальностью. К третьему кувшину Гунтеру становилось всё равно, в каком веке он пребывает. Барон Мелвих почти искренне хохотал над россказнями собутыльников, пусть и понимал в них одно слово из пяти.

Пребывая в лёгкой прострации, германец не сразу сообразил, что напротив него за стол грузно плюхнулись былой сюзерен и повелитель, сэр Мишель де Фармер из герцогства Нормандского. Мишель был уставшим, злым и голодным, аки волк. Здоровенная свиная нога на деревянном блюде перед ним исчезала с невероятной быстротой, под аккомпанемент хруста костей и торопливого чавканья. Жуя, сэр рыцарь королевской свиты умудрялся отвечать на расспросы потянувшихся к их столу кельтов — тем позарез не терпелось узнать последние новости.

«Мальчик-то как вырос, — с умилением, вызванным не иначе как воздействием дурного алкоголя, вдруг подумал мессир Райхерт. — Давно ли я его, засранца эдакого, в канаве от грязи отмывал? И грозного папеньку его, Фармера-старшего, уговаривал не пороть сыночка на конюшне, за грехи его премногие и жизнь бестолковую? Видел бы папаша Александр сейчас своего непутёвого старшенького. Рыцарь свиты Его величества Ричарда Английского, поди ж ты! Без доклада не входить, без письменного разрешения не обращаться!..»

— В Липене он, — де Фармер шумно отхлебнул из заботливо подсунутой кружки, — закопался, как клещ в шерсти. На вызов опять не ответил, а штурмовать там… — он не договорил, выразительно скривившись.

Слушатели понятливо закивали, вполголоса переговариваясь между собой. До мессира Райхерта долетали обрывки слов, самостоятельно витавших в воздухе и никак не желавших складываться в разумные фразы. Мишель с жаром повествовал о коварстве киприотского деспота, для пущей убедительности размахивая в воздухе обглоданной косточкой. Фигуры обступивших рассказчика слушателей странно видоизменялись, то увеличиваясь, то уменьшаясь в размерах. Тёмные силуэты близлежащих гор тоже лихо раскачивались из стороны в сторону. Германец ожесточённо затряс головой, прогоняя внезапно навалившуюся сонливость. Если память ему не изменяла, и авторы многотомных трудов по истории Третьего Крестового похода не заблуждались, этой свистопляске и погоне за неуловимым Комниным было суждено длиться ещё два или все три года…

«Я же сопьюсь», — обречённо понял мессир Райхерт. Как ни странно, этот довод угасающего разума оказался весьма действенным. Прыгающие горы вернулись на отведённое им место, усыпанный соломой земляной пол и холщовый потолок перестали меняться местами. Гунтеру даже удалось без запинок выговорить:

— Мишель, долго ещё вы намерены маяться этой дурью?

— А? — нормандец раздражённо зыркнул в сторону дерзкого злоязычника. На миг Гунтеру почудилось, что де Фармер сейчас вполне серьёзно рявкнет: «Сударь, извольте назваться и объясниться!». Однако мгновенное замешательство сгинуло, Мишель признал бывшего оруженосца, буркнув: — Ты это к чему клонишь?

— К тому, что вся ваша погоня за киприотом — сущее безобразие, — в голове в мессира Райхерта сделалось легко, звонко и пусто. Нужные слова тяжеловесного норманно-франкского наречия сами собой прыгали на язык. Подавшей неуверенный голос совести было строжайше велено заткнуться и впредь не путаться под ногами. Коли мы сами устанавливаем правила здешних игрищ, так чего мяться в углу и стесняться в средствах? Какому-то русскому прохиндею можно, а ему, потомственному дворянину, чьи предки упомянуты в Готском Альманахе — нельзя? — Помяни моё слово, вы до следующего Рожества будете за ним скакать да не поймаете.

Короткая энергическая речь вызвала у скоттов одобрительное гудение. Им тоже была не по душе перспектива торчать на Кипре, буквально в шаге от Святой Земли.

— Ты можешь что-то предложить? — насупился Мишель. Удивительное и явленное воочию повреждение тому, как быстро взрослели люди Средневековья. Шалопай и бездельник двухмесячной давности успешно продвигался по пути превращения в достойного и уважаемого члена рыцарского сословия. Даже усы умудрился отрастить — которые, между прочим, ему весьма шли. Однако, стоило молодому де Фармеру начать сердиться, и он опять становился похож на прежнего заносчивого и скандального юнца, способного затеять драку в странноприимном доме монастыря или вдрызг проиграться в кости.

— Могу! — самоуверенно заявил барон Мелвих. — Проку с этого, правда, будет немного. Всё равно ведь не послушаете. Будете до посинения биться головой в стену, вместо того, чтобы поискать обходный путь…

— Ты дело говори, а не каркай! — с тягучим хайлендским акцентом посоветовал некто, неразличимый среди прочих собравшихся.

— Ага, дело, — усилием воли Гунтер заставил себя сосредоточиться и вспомнить текст попавшей как-то ему в руки методической брошюры для служащих «Geheimestaatspolizei», в просторечии Гестапо. — Сколько раз вы уже упускали Комнина, пять или шесть?

Среди слушателей вспыхнул оживлённый спор. Гунтер положил ему конец, от души треснув кружкой по столу.

— Да наплевать, сколько раз он уже сбегал! — провозгласил германец. — Я не о том! Мишель, как вы всякий раз поступаете? Предлагаете Комнину выйти в поле на честный бой, он отказывается, вы штурмуете, он удирает. Почему, спрашивается?

— Потому что сей схизматик от рождения чёрен душой и не ведает рыцарских законов! — не раздумывая, отчеканил достойный сын своей эпохи.

Мессир Райхерт скорбно вздохнул. Он старался произносить слова медленно и внятно, чтобы до пёстрой аудитории дошла хотя бы часть его рассуждений:

— Он удирает, потому что вы оставляете ему лазейки. Войско Ричарда… извиняюсь, Его величества Ричарда в полном составе располагается у входа в замок и долбится в ворота, как мышка в кирпич. Вы ни разу не пытались окружить крепость и отыскать ведущие из неё потайные ходы. Поэтому Комнин умудряется не только смыться, но вывести с собой дружину и обоз. Стало быть, он преспокойно уходит по какой-то дороге. Причём дороге немаленькой, раз конные проходят.

— Э-э… — светло-серые глаза Мишеля остекленели. Бравый рыцарь отчаянно пытался усвоить новые знания. За спиной у Гунтера ожесточённо шушукались и препирались кельты. Похоже, они соображали намного быстрее уроженца Нормандии.

— Имейся у меня возможность, — поневоле загорелся собственной идеей германец, — я б этого Комнина выловил в два счёта! Пусть Ричард со своими паладинами и дальше отважно ломится в запертые ворота. Тем временем две — нет, лучше три! — сотни верхами рассыпаются по окрестностям замка, дотошно обшаривая местность на предмет тропок, укромных расщелин и малоезжих дорог. Думаю, не составит труда вычислить, где надо поджидать удирающего Комнина. Учинить засаду, и все трудности решены!..

— Это недостойно, — вяло и без обычной напористости возразил де Фармер.

— Конечно, куда достойнее гоняться два года за самозваным императором по крохотному островку! — в запале возразил Гунтер, всей шкурой ощущая, что шумное сборище в трактире готово встать на его сторону. Это чувство подсказало ему следующую фразу, оказавшуюся безошибочной: — В то время как Святой Город остаётся в лапах неверных, крестоносное воинство попусту тратит время и силы на Кипре!

Он перевёл дух и разочарованно протянул:

— Да только разве ж Ричард рискнёт разрешить что-то подобное? Упрётся рогом и поставит нас с нашими стратегическими планами в первые ряды, штурмовать замок.

Простоватое лицо Мишеля выразило напряжённую работу мысли.

— То есть, будь у тебя отряд, — неуверенно начал он, — ты бы сумел поймать Исаака Комнина?..

— Разумеется, клянусь Господом! — Гунтер запоздало выругал себя за несвоевременный и неуместный энтузиазм. История должна идти своим чередом. Совершенно напрасно некий обер-лейтенант пытается подгонять её, как заупрямившуюся лошадь. Разговоры ни к чему не приведут. Господам рыцарям ведом только прямолинейный образ действий, а всё прочее — от лукавого.

Мессир фон Райхерт не понял, отчего Мишель столь изумлённо таращится на своего былого оруженосца, и озадаченно спросил:

— Ты чего? Я что-то не так сказал?

— Н-ну, э-э… — замялся нормандский рыцарь. Вокруг предвкушающе шептались и переругивались. — Вообще-то ты только что принёс обет, призвав в свидетели Отца нашего…

— Какой такой обет? — германец поперхнулся содержимым очередной кружки.

— Так рыцарский же, — охотно разъяснил бывший сюзерен. — Ты во всеуслышание поклялся изловить коварного ромея!

— Да не клялся я, — быстро пошёл на попятный Гунтер, предчувствуя, что вот-вот окажется втянутым в очередную смертоубийственную средневековую авантюру. — Я только сказал, мол, будь у меня под рукой конный отряд и возможность распоряжаться им по своему усмотрению…

— Отказываться от своих слов нехорошо-о, — ехидно-укоризненно протянули рядом на чистейшем английском, тут же повторив на местном наречии: — Очень даже нехорошо. Можно сказать, недостойно. Истинные-то паладины эдак не поступают!..

Мессир фон Райхерт неприязненно скосился в сторону источника звука — за соседним столом восседал ужасно довольный собой барон де Шательро-Казакофф. Шевалье жизнерадостно скалился до ушей, призывая собравшихся высказать справедливый укор безответственному болтуну, позорящему славный род фон Райхертов. Здешнее пёстрое сборище было напрочь лишено умения воспринимать иронию как фигуру речи, и Гунтер с ужасом понял — демагогия русского сейчас обретёт уйму сторонников. Шуточки Сержа, надо признать, с каждым прожитым днём становятся всё более и более дурного пошиба. Кто его за язык тянул, спрашивается?

«А, пропадать — так с музыкой! Вспомнить бы ещё теперь, была ли какая-нибудь традиционная формулировка для этих треклятых обетов?..»

— Призываю в свидетели слов моих Всевышнего и всех присутствующих! Здесь и сейчас клянусь своим добрым именем, что… э-э… не будет мне покою ни днём, ни ночью, покуда не возьму в плен злокозненную тварь, Исаака с Кипра! — для пущей эффектности обер-лейтенант от души грохнул кружкой о стол.

Глиняная кружка с треском разлетелась на кусочки. Мишель глядел на сотоварища с нескрываемым уважением, «свидетели» жизнерадостно заорали. Язвительный Серж, обращаясь к собутыльнику и сотоварищу де Борну, творчески развил мысль:

— И не надругаюсь над треклятым ромеем с помощью кола неструганного всеми мыслимыми и немыслимыми способами…

Бертран совершенно некуртуазно расхохотался.

— Осталось только придумать, где взять необходимый отряд и как убедить его величество Ричарда в разумности нашей затеи, — уже спокойнее закончил мессир фон Райхерт. — Эй, добровольцы сыщутся?

Кельтская вольница откликнулась мгновенно, дружно и разноголосо, убедительно подтвердив, что за желающими принять участие в охоте на беглого императора дело не станет. В первый миг Гунтер оторопел от такого энтузиазма, но припомнил сентенции отче Лабрайда касательно своей буйной паствы, всегда готовой ввязаться в рискованное предприятие.

— Была бы здесь мадам Элеонора, мы бы нижайше попросили её повлиять на его величество, — изрёк де Фармер. — К материнскому совету он бы прислушался…

— А к моему? — задумчиво вопросили за спинами германца и Мишеля.

Бравые освободители Гроба Господня и будущие поимщики узурпатора Комнина развернулись почти синхронно. Мишель умудрился зацепить локтем и опрокинуть свою кружку. Гунтер торопливо вскочил на ноги, но зацепился ножнами меча.

— Отчего-то кажется мне, господа, что моё скромное мнение покуда что-то да значит, — заявил правитель маленькой, но гордой страны на севере Британских островов, сейчас мало чем отличавшийся от своих подданных — ибо имел привычку разгуливать по лагерю в традиционном пледе. Принц Эдвард Шотландский ободрительно кивнул германцу и завершил свою мысль: — Ваш план, мессир… Мелвих, верно? — кажется мне вполне здравым и разумным. Так что я намерен приложить все усилия к его осуществлению. Начнём прямо сейчас, навестив нашего безупречного воителя. Вы идёте со мной, барон.

Стремительно трезвеющий фон Райхерт невольно икнул. Дороги назад больше не было — в здешних временах проще покончить жизнь самоубийством, чем отказаться от данного прилюдно обета.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Цепи для базилевса

20 декабря.

Окрестности замка Липена.

Утро рокового и судьбоносного дня выдалось холодным, с хрусткой изморосью на холщовых стенках палаток. В низинах скопился плотный серый туман, в котором бесследно растворялись очертания всадника, едущего в двух шагах от тебя. Фыркающие кони смахивали на маленьких драконов, пускающих пар из ноздрей. Не слышно было ни разговоров, ни смешков. Негромко позвякивали железные части на лошадиных сбруях. Несколько десятков подкованных копыт слитно топотали по разбитой посёлочной дороге, напоминавшей след, оставленный пьяной сороконожкой. Дорога забиралась куда-то вверх, время от времени два-три человека отделялись от общей массы отряда, пропадая в распадках и узких долинках.

Мессир фон Райхерт, которому минувшей ночью так и не довелось толком вздремнуть, судорожно зевал, мечтая о большой кружке горячего кофе. С кофе мысли сами собой свернули на скользкую тропку размышлений: «Вот окончится Поход, наладим дружеские отношения с арабами, и начнём ввозить кофе в Европу мешками…»

Усилием воли германец заставил себя встряхнуться и кинуть взгляд по сторонам. Бурые холмы в увядшей траве, террасы убранных полей, неизменные корявые оливы, ободранные и дремлющие в ожидании следующей весны виноградники. Зимний Кипр в преддверии Рожества.

Дорога сделала очередной поворот, и головные всадники придержали коней, сворачивая к левой обочине. Кто-то, откашлявшись, сипло известил сотоварищей: «Вон она, Липена».

Очередное укрытие беглого кипрского деспота выглядело достаточно внушительно. Шестиугольная в плане крепостца оседлала вершину небольшого холма с обрывистыми откосами. В восточной части укрепления топорщилась приземистая и толстая башенка-донжон, к ней уступами лепились здания хозяйственных служб. Прищурившись, Гунтер разглядел перемещающиеся по стенам фигурки дозорных и суету во внутренних дворах.

С северной стороны, где к крепости подходила дорога и темнел провал запертых ворот, раскинулся небольшой лагерь франков. Некогда белые, а теперь изрядно перемазанные грязью шатры рыцарей с пёстрыми вымпелами, неровные ряды палаток служилого люда и крестоносцев рангом пожиже, коновязи и прочие неотъемлемые атрибуты военного похода. Лагерь, несмотря на ранний час, был весьма оживлён: Его величество Ричард явно задался целью доказать соратникам и противникам, что сегодня — его день. Или до сих пор бесился после вчерашнего, срывая дурное настроение на всех, кто под руку попадётся. Мессир фон Райхерт мысленно посочувствовал Мишелю, как рыцарю свиты, вынужденному неотлучно находиться при короле, и нервно зевнул, припомнив вчерашний визит к Плантагенету.

Два месяца беготни за неуловимым Комниным скверно отразились на характере короля-крестоносца, и без того не отличавшегося кротостью нрава. Ричарду хотелось кого-нибудь убить — желательно долго и мучительно. Явление же шотландского союзника с откровенно авантюрным и противоречащим всем законам рыцарской чести планом привело к тому, что из королевского шатра донёсся воистину львиный рык:

— Да как вы осмелились предлагать мне — мне! — такую мерзость?..

Мессир фон Райхерт счёл свою жизнь, миссию и карьеру законченной. Принц Эдвард преспокойно пропустил недовольство союзника и сюзерена мимо ушей. За сильными мира сего в шатёр на редкость вовремя проскользнул мессир де Борн, сумевший убедить своего бешеного покровителя и сердечного друга сперва выслушать посетителей, а уж потом негодовать.

Часа через два Ричард сдался. То ли ему надоело спорить, то ли ужаснула перспектива торчать ещё два года на Кипре ввиду недосягаемой Святой земли. Король Англии обречённо махнул рукой, тем самым претворив грандиозный план в действие.

И теперь, во исполнение этого замысла, около трёх или четырёх сотен подданных Эдварда Шотландского рассыпались по холмам, окружающим замок Липену. В точности, как предписывалось достопамятной брошюрой: «Вспомогательные мобильные отряды малыми группами как можно тщательнее прочёсывают окружающую местность, уделяя особое внимание заброшенным строениям, оврагам, дренажным канавам, зелёным насаждениям и скрытым коммуникациям…»

Совесть германца по-прежнему упрямо напоминала о том, что не стоило тащить в патриархальный XII век методики века XX, однако усилием воли фон Райхерт заставил её заткнуться. Комнина всё равно поймают, и нет ничего плохого в том, что это случится на год раньше. Тем самым остров Кипр избавится от разорительной необходимости содержать крестоносное воинство, а осада Акки не превратится в позорное безобразие, тянувшееся аж целых три года. Его, мессира фон Райхерта, поступки продиктованы только и исключительно стремлением восстановить историческую справедливость…

В стылом утреннем воздухе плыли надрывные рулады жестяных труб, извещавшие о начале очередного штурма. Штурма под командованием Ричарда Львиное Сердце, несравненного полководца и рыцаря без страха и упрёка, разумеется.

Ещё один взгляд вниз удостоверил мессира Райхерта, что покамест события развиваются, как по писаному. Малая, но красочная горстка рыцарей крутилась под воротами крепости, явно призывая Комнина не быть трусом и выйти сражаться в чисто поле. Комнин ответит им очередным отказом, сославшись на нездоровье, преклонный возраст или обет, запрещающий ему по пятницам брать в руки оружие. Крестоносцы попытаются выбить ворота замка тараном…

Минуло часа два или три. Нехотя выползшее на небосвод тусклое зимнее солнышко разогнало туман, стало немногим теплее. К барону Мелвиху, высочайше назначенному руководить осуществлением замысла, время от времени наведывались гонцы. Смысл принесённых ими сообщений сводился к полному отсутствию новостей. Неподалёку от замка кельты наткнулись на медленно ползущую крестьянскую телегу. Переворошив груз, ничего подозрительного не обнаружили, однако на всякий случай задержали виллана с его имуществом — во избежание, так сказать.

Ощущая себя истинным полководцем, бывший обер-лейтенант сидел на каменистом склоне, подложив под себя сложенную попону, и задумчиво созерцал хлопотливое действо внизу. Для полного счастья ему не хватало только хорошей сигареты. Вот на боле боя появился сооружённый из подручных материалов и установленный на колёсах тяжеловесный таран. Под дружные вопли его подкатили к воротам и с размаху грянули по створкам. Отзвук глухого удара долетел даже до холма. С надвратного укрепления принялись швыряться камнями и пускать стрелы, отгоняя развоевавшихся франков. Мессир фон Райхерт углядел всадника на белом коне, деятельно размахивавшего поблёскивающим мечом, и счёл, что это — Ричард собственной персоной.

«А если ничего не получится? — прошмыгнула по задворкам сознания подленькая трусливая мыслишка. — Представляешь, как ты тогда будешь выглядеть?»

«Всё получится, — прикрикнул на собственные дурные предчувствия Гунтер. — Комнин ускользал от крестоносцев подобным образом уже четыре или пять раз. Если ему не придёт сегодня в голову блажь принять вызов и выползти из-за стен, он снова сбежит. Подождём. День только начинается».

…Первыми добычу обнаружили дозорные Мак-Иннесов. Лазутчики безмерно поразились, когда из выглядевшего совершенно невинным скалистого распадка один за другим выползли пять неповоротливых фургонов, запряжённых четвёрками низкорослых местных лошадок и сопровождаемых по меньшей мере полусотней вооружённой стражи. Переваливаясь на камнях и колдобинах, фургоны доползли до просёлочной дороги, где остановились, вытянувшись цепочкой. Охранники бдительно пялились по сторонам, упустив из виду залёгших на вершине холма уроженцев далёкой северной страны, о которой здесь и слыхом не слыхивали.

Через задний борт второй повозки спрыгнуло несколько человек. Им подвели коней, кто-то довольно громко скомандовал «вперёд», и кавалькада неспешно стронулась с места, держа путь на восход.

Между соглядатаями развернулась краткая, но ёмкая дискуссия на тему: напасть на обоз имеющимися силами прямо сейчас или всё-таки послать за подмогой? В кои веки здравый смысл одержал верх: с помощью затрещин и пинков по трепетному Ллердан Мак-Инес убедительно доказал соратникам, что три человека вряд ли сумеют достойно проучить беглого императора и его прихвостней. К тому же прочие собратья по клану и оружию будут крайне возмущены, узнав, что остались в стороне от веселья.

Загонная охота на ценную дичь шла по всем правилам. Тяжело гружёные повозки продвигались по разбитой дороге, вокруг них стремительно стягивалось кольцо довольно похмыкивающих охотников. К тому времени, как к месту грядущей победы примчался мессир фон Райхерт, всем было понятно — беглецы обречены. К тому же они навредили сами себе, втянувшись в неширокую долинку между двумя холмами.

— Аминь, — только и сказал германец, мельком глянув на диспозицию. — Будем надеяться, что это и в самом деле Комнин, а не трусоватый комендант крепости, решивший смыться… En garde, Шотландия!

Второй раз повторять не понадобилось. С улюлюканьем, завыванием, малопонятными, но чрезвычайно громкими боевыми кличами на удирающих ромеев с двух сторон обрушилась их погибель. Внутренне мессир Райхерт содрогнулся, увидев стремительно катящуюся пешую лавину, в мановение ока преодолевшую сотню ярдов вниз по пологим склонам и налетевшую на фургоны. Коротая время ожидания, германец не раз задумался над тем, надлежит ли ему лично принимать участие в грядущей вылазке. По законам рыцарственности выходило, что вроде как всенепременно должен. Но ужасно не хотелось. Оставим такие глупости вечным мальчикам народе Ричарда Плантагенета.

Когда германец подъехал к фургонам, побоище — занявшее от силы четверть часа — в основном уже благополучно завершилось в пользу подданных маленькой горной страны на севере Британии. Подобно догорающим уголькам костра, кое-где ещё шли отдельные стычки между уцелевшими стражниками самозваного базилевса и кельтами. Кое-кто из победителей уже шарил по повозкам, и барон Мелвих озадачился нешуточным вопросом: сумеет ли он, уповая только на авторитет отсутствующего принца Эдварда, удержать разгулявшуюся шотландскую вольницу от намерений ограбить побеждённого врага? Если в обозе и в самом деле перевозилась императорская казна, она должна быть в целости и сохранности доставлена бедствующему предводителю крестоносцев, его величеству Ричарду. И, кстати, удалось ли ему выполнить собственный нелепый обет, пленить Исаака Комнина?

К удивлению мессира фон Райхерта, его приветствовали обрадованными воплями. Упрёков в том, что он не принимал личного участия в стычке, слышно не было. Облачённое в клетчатые пледы диковатое воинство вполне искренне восхищалось человеком, чья голова породила столь замечательный и остроумный план.

— А вот и ваш трофей! — с этим возгласом к Гунтеру, подталкивая и подпихивая со всех сторон, вытащили весьма раздосадованного мужчину почтенных лет, облачённого в бронзовый доспех наподобие римского. — Он сам сказал — он Исаак Комнин!

— Это правда? — барон Мелвих чувствовал себя до крайности нелепо, восседая на коне и разговаривая с человеком, который ему в отцы годился. Они бы его ещё на колени швырнули и связали, истинные дети Средневековья. Но ничего не попишешь, положение и этикет обязывают, он вроде как победитель, а Комнин — побеждённый.

— Правда, правда, — огрызнулся пленник. — Верительные грамоты предъявить? Или поверите на слово? Да усмирите вы своих дикарей, я не настолько глуп, чтобы бросаться на мечи. Вы служите Ричарду? Как ваше имя? А-а, какая, в сущности, разница! Предаю свою жизнь в ваши руки, благородный рыцарь… — на последних словах кипрского базилевса перекосило, — и напоминаю, что Господь заповедовал относиться к пленным с уважением.

Вокруг жизнерадостно загоготали. Мессир фон Райхерт хотел распорядиться, чтобы изловленному деспоту дали коня и приглядывали за ним в оба, но тут сквозь общий гомон прорезался тонкий, высокий визг. Стоявший до того спокойно Комнин нервно дёрнулся, германец в недоумении оглянулся через плечо, выискивая взглядом источник столь диковинного звука. Кельты что, уже успели где-то свинью поймать и теперь режут в преддверии славной вечеринки?

Визжал, как немедля выяснилось, вовсе не влекомый на заклание поросёнок. Кучка зверообразных типов в сине-зелёных цвета Мак-Эванов, рыскавших по фургонам в поисках, чего бы стянуть под шумок, извлекла из повозки и, регоча, представила всем свою добычу. Двух нарядных и растрёпанных девиц, рыженькую блондинку и брюнетку. Блондинка истошно голосила, на одной пронзительной, сверлящей ноте. Чернявая молчала, только в ужасе озиралась вокруг. Должно быть, с перепугу лишилась дара речи, — подумал барон Мелвих — и ошибся. Как только кто-то протянул к брюнетке руку, в её ладони немедля выросло короткое кривое лезвие, наискось полоснувшее нахала по лицу.

В наступившей тишине обречённо зарыдала рыженькая. Кирие Исаак криво ухмыльнулся. Черноволосая прижалась спиной к огромному колесу фургона, шипя разъярённой змеёй, выставив нож перед собой и замахиваясь на всякого, кто пытался к ней приблизиться. Раненый скотт громко и непристойно возмущался, перечисляя, что нужно сделать с дерзкой девицей, не понимающей своего счастья и не желающей ответить взаимностью доблестным победителям. Судя по негодующему ворчанию шотландского воинства, жить киприоткам оставалось от силы четверть часа.

— Прекратить, — мессир фон Райхерт не ожидал, что сумеет с такой точностью имитировать интонацию незабвенного капитана Браухича — тихую, наполненную скрытой яростью. И ещё он не ждал, что кельтская орава стихнет и прислушается. — Комнина — на седло. Ты и ты, — он ткнул в первых попавшихся на глаза скоттов. — Глядеть за ним в оба, обид не чинить, рук не распускать.

Он пнул фыркнувшего коня, подъехав ближе к месту драмы. Чернявая девица — наложница не то придворная дама поверженного деспота — вскинула глаза на подъезжающего всадника.

Бывший обер-лейтенант и пилот доблестных ВВС Третьего Рейха, посвящённый рыцарь и почти что натуральный барон, участник свержения канцлера Лоншана, человек, которому было сужено появиться на свет через семьсот с лишним лет от нынешнего дня, поперхнулся воздухом.

Это было как молния с безоблачного неба. Как падение в пропасть внезапно распахнувшейся под ногами ловчей ямы. Как водоворот, как смерть от прямого попадания в сердце. Как в слащавом голливудском фильме, как в идиотском сентиментальном романе для гимназисток. Сразу и наповал. Бездонные, мерцающие очи, блеск золотых цепочек в смоляных кудрях, стиснутые узкой щелью губы.

— Вам нечего бояться, — хрипло каркнул мессир фон Райхерт, запоздало сообразив, что перешёл на родное наречие и Она при всём желании его не поймёт. Откашлявшись, повторил: — Вам больше нечего бояться… миледи. Вас никто не тронет. Уберите нож, и я отвезу вас в лагерь.

Мгновение киприотка колебалась, изучающе смотря снизу вверх на германца. Коротко тряхнула ладонью — клинок пропал в складках пёстрого одеяния — подошла ближе, ухватилась за ремень упряжки и сноровисто взлетела на круп лошади. Под дополнительным грузом животное переступило с ноги на ногу, недовольно помотав головой. Тонкие руки, перехваченные в запястьях множеством позвякивающих золотых браслетов, обхватили мессира фон Райхерта за пояс.

— Поворачивайте фургоны, — бросил германец. — Возвращаемся.

Уже удалившись на десяток шагов, он краем уха расслышал приглушённый женский вопль и вспомнил про вторую девицу, блондинку. Передёрнулся, представив, каково ей придётся в обществе скоттов.

— Такова извечная судьба женщины, — негромко произнесла спасённая. Голос у неё оказался низкий, грудной, с еле заметным придыханием, а норманно-франкские слова она произносила с лёгким пришептывающим акцентом, не всегда правильно выстраивая фразы. — Хотя порой Приснодева шлёт нам спасение. Ничего, Лидия сильная, она выдержит. С ней уже было такое.

— Кто вы? — наконец-то собрался с духом мессир фон Райхерт. — Как вас зовут?

— Хониата, — с достоинством представилась сидящая на крупе его лошади благородная девица. — Елена-Даниэлида из фамилии Хониатов. Рождённая в Константинополе, если кирие рыцаря это интересует. Последние два года я… я была… как это на франкском языке… амика здешнего господина. Невенчанная жена, подруга, — чётко и недвусмысленно обозначив своё социальное положение в мире, византийка добавила: — Моя семья щедро заплатит, если кирие пожелает выкуп.

— Я ничего с вас не возьму, — пожалуй, слишком поспешно откликнулся германец. — Как только появится возможность, я немедленно отправлю вас к вашим родным…

Ему послышался еле различимый гортанный смешок. Весь путь до лагеря крестоносцев Елена-Даниэлида хранила молчание, и мессир Райхерт сожалел только об одном: что обратная дорога оказалась такой короткой.

* * *

Уже подъехав к пределам лагеря, мессир фон Райхерт выругал себя за непредусмотрительность и скупость. Он не содержал слуг и у него не имелось оруженосца, чьим заботам он мог поручить леди Хониату. Барон Мелвих располагал местом в общем шатре, где, помимо него, обитало ещё пять человек. Было бы до чрезвычайности неловко разместить в сугубо мужском обиталище утончённую кипрскую даму. А уж ехать через крестоносный лагерь с женщиной за спиной… От этой мысли Гунтеру сделалось не по себе.

— Вам некуда меня поселить? — проницательная византийка на редкость верно истолковала ёрзанье и озадаченное покашливание своего спасителя. — Не беда. В великом походе вас наверняка сопровождают братья или сестры какого-нибудь монашеского ордена? Они милосердны и наверняка не откажут в приюте, пусть я не совсем одной с ними веры.

— И то верно, — со вздохом облегчения признал фон Райхерт. Где-то ему попадалась на глаза несколько шатров бенедектинцев, помогавших пользовать раненых, и между ними вроде как сновали монахини…

На навязанную им гостью в откровенном восточном наряде хлопотливые и скромные черницы воззрились с явственным неодобрением. Елена-Даниэлида скромно потупила очи, обведённые густо-синей краской, и укрылась за широкой спиной защитника и покровителя. Старшая над монахинями, сестра Фелицата, недовольно поджала губы, но всё же согласилась принять под благословляющее крыло невинную жертву военных действий.

— Не забывайте меня, — то ли в шутку, то ли всерьёз прошелестела Хониата, исчезая за пологом шатра.

Благополучно устроив подопечную и мысленно пометив себе «В ближайшее же время озаботиться шатром, прислугой и иным полезным добром», шевалье фон Райхерт смог наконец позаботиться о собственных делах, помчавшись выяснять — добрались ли до места назначения высокородный пленник и драгоценные фургоны.

Со стороны осаждаемой Липены долетел всплеск криков — не поймёшь, торжествующих или разочарованных. Штурм всё ещё продолжался, ворота замка оказались на удивление прочными.

Несмотря на буйный нрав и полнейшее отсутствие дисциплины, шотландцы исполнили порученное в точности. Четыре массивных фургона выстроились поназади алого королевского шатра с золотыми леопардами. Слуги в одеждах с гербами Плантагенета уже сновали вокруг, составляя опись содержимого. Сам Комнин куда-то сгинул — но встревожившегося барона Мелвиха немедля окликнули кельты в уже знакомых цветах Мак-Иннесов, сообщив, что неуловимый император не смылся по дороге, жив и относительно здоров. Ради вящей безопасности лично принцем Эдвардом приказано взять его в железа, что сейчас и исполняется в походной кузне. Где его высочество Эдвард? Да вроде только что прискакал от крепости и проезжал тут… Хей, каро, принца никто не видал?

— А вот и наш герой, — правитель маленькой страны объявился сам, в полном военном снаряжении, верхом и с десятком спутников за спиной. В сером облачном небе плыло ярко-синее с косым белым крестом знамя Шотландии. Гунтер решил, что принц не слишком усердствовал при штурме — просто присутствовал, ибо положение обязывало. — Мои поздравления, шевалье Мелвих. Я восхищён, — в голосе Эдварда не слышалось ни малейшей издёвки. Он и в самом деле говорил то, что думал. — Вам удалось всего за день проделать то, на что Ричард и его доблестное воинство потратили два месяца. Кстати, замок сдался. Готовьтесь — в ближайшие дни вам придётся влачить на себе тяжкое бремя славы.

…Праздновать победу, естественно, было решено в захваченной Липене. Сначала предполагалось, что пиршество с соответствующими развлечениями и раздачей наград будет проходить в главной зале крепости, потом выяснилось, что зал слишком мал и торжества лучше перенести во двор. Мессир фон Райхерт с удивлением отметил, как буквально на пустом месте и из ничего возникают столы — к озлы с уложенными на них досками, скамьи, помост для персон королевской крови и их приближённых, а в лагере — наскоро сколоченные трибуны около будущего ристалищного поля. Турнир среди победителей — это неизменно и настолько традиционно, что его проведение даже не обсуждается.

Напророченное Эдвардом тяжкое ярмо славы обрушилось в первые же часы после известия о пленении Исаака Комнина. Германца немедля вытребовали под ясны очи его величества Плантагенета — ещё не успевшего отойти после горячки боя у врат крепости и изъяснявшегося короткими, рублеными фразами. Из сказанного королём фон Райхерт уловил только то, что им весьма довольны (подумав про себя, что Ричард здорово покривил душой — он наверняка мечтал изловить вражину самостоятельно, желательно в какой-нибудь драматической обстановке) и что ему надлежит быть на празднестве, которое состоится завтрашним же днём. Засим Гунтера вежливо оттёрли в сторону, ибо явились представители Ордена Храма — горевшие желанием обсудить с Ричардом нечто высокополитическое, секретное и чрезвычайно важное.

Остаток дня барон Мелвих провёл в хозяйственных хлопотах. Выяснилось, что через лагерных маркитантов можно достать практически всё: от самую малость бывшего в употреблении трофейного сарацинского шатра с необходимой обстановкой до церемониального блио (тоже почти новёхонького, с тщательно заштопанной прорехой на левом боку), приличествующего благородному шевалье на завтрашней церемонии. Не возникло проблем и с прислугой. В лагере околачивалась уйма личностей обоего пола, прямо-таки изнывавших от стремления за малую мзду принять на себя заботы о рыцарском имуществе.

Удивлённый конкуренцией и опасаясь в одно прекрасное утро проснуться обворованным, германец нахально потребовал рекомендаций от прежних хозяев. Желательно — письменных. Или устных, если бывший работодатель находился в лагере военных действий.

Половина претендентов на рабочее место немедля растворилась в воздухе. Оставшиеся, поскребя в затылках и поохав, раздобыли-таки требуемое. Проведя небольшое собеседование, Гунтер решил, что четырёх человек ему вполне хватит — сделав выбор в пользу людей среднего возраста, уже достаточно поживших на свете и осознавших преимущества честной службы перед быстрым обогащением за счёт опустошения хозяйского кошелька. Заодно мессир барон нанял двух девиц, местных уроженок — прислуживать леди Хониате. Которую он собирался завтра же забрать из-под опеки монахинь… если ромейка пожелает, конечно. Ибо вопрос о статусе спасённой дамы и надлежащем поведении благородного рыцаря по отношению к ней до сих пор оставался для германца загадкой.

В разгар установки новоприобретённого шатра заявился взъерошенный и ужасно деловитый Мишель де Фармер. С поздравлениями по случаю грандиозного успеха и банальным вопросом «Пожрать сыщется?»

Наскоро проведя ревизию запасов, господа рыцари обнаружили здоровенный кусок холодной солонины, которую сжевали, сидя на свёрнутых попонах и наблюдая за вечерним мельтешением лагеря. Поколебавшись, мессир фон Райхерт решился задать давнему приятелю деликатный вопрос касательно пленной византийки. Мишель восхищённо и завистливо присвистнул, увесисто хлопнул бывшего «оруженосца Джонни» по спине и заявил, что тут и раздумывать нечего. Даму надо немедля перевезти сюда, устроить со всеми возможными удобствами, не забыть дать ей обещание верно хранить её честь от нападок и клеветников… ну, дальше и сам сообразишь. Не маленький, чай.

На физиономии Мишеля читалось явственное желание подробно обсудить таинственную ромейку со всех возможных сторон, но долг оказался превыше любопытства. Разочарованно крякнув, нормандец взгромоздился на лошадь и умчался дальше, исполнять обязанности «рыцаря королевской свиты».

На смену ему явился Серж де Казакофф. Русский рассыпаться в красочных и многословных поздравлениях не стал, лишь поинтересовался деталями, как он выразился, стратегической операции «Поймай Комнина за хвост». Выслушав краткий и довольно сдержанный отчёт, похмыкал, побродил вокруг шатра, зачем-то пиная ногой шнуры-растяжки, и ушёл, оставив по себе привкус сдержанной неприязни. Мессир фон Райхерт честно попытался понять, с чего бы это ему питать к собрату по несчастью такое странное чувство. Не разобрался, плюнул и завалился спать — с удобствами, без назойливого храпа соседа над ухом и в относительном комфорте. Выругав себя за то, что не догадался раньше обзавестись личным имуществом.

21 декабря.

Замок Липена.

В какой-то из объёмистых монографий, посвящённых истории Средневековья, обер-лейтенант фон Райхерт наткнулся на запомнившуюся фразу: «Мир Средних веков — это мир театральных представлений, стремление придать всякому и каждому действу характер эффектной церемонии, желательно сопряжённой с религиозным оттенком». Сегодняшнее действо лишний раз подтвердило тезис историка XX века, заставив германца недоуменно хмыкнуть. А ещё он вновь поразился гибкости психики уроженцев Средневековья, с лёгкостью воспринимающих глобальные перемены своего социального статуса. Только что ты был всевластным повелителем маленького островка, теперь ты пленник завоевателей, и твой двор тут же изъявляет готовность повиноваться новому владыке. Без всякого принуждения, словно у них в головах размещён некий переключатель, позволяющий не испытывать мук совести или колебаний. Правитель сменился? Значит, настало время служить новому. Ему угодно нас казнить? Что ж, Господь приветит нас и всем воздаст по заслугам — обидчику и невинным жертвам.

Торжества начались со скандала между представителями западной и восточной ветвей христианства о праве на проведение благодарственного молебна. Мессир фон Райхерт умудрился проспать сие представление, но, как ему азартно поведали очевидцы, дело шло к тяганию за сановные бороды и угрожающему помаванию кадилами.

Мир, как ни странно, восстановила мадам Беренгария (за спиной которой маячили хмурый дядюшка Педро Барселонский и десяток его вассалов), предложив отслужить молебен сперва по греческому обряду, а затем по римскому. Священнослужители обоих конфессий покосились на молодую королеву с некоторым неодобрением, но предпочли смириться с таким оригинальным решением.

За хоровым примиряющим молением последовал турнир, к самому финалу которого успел барон Мелвих. На трибунах вовсю шёл обмен последними сплетнями, история пленения Исаака Кипрского уже успела обрасти массой подробностей и исказиться до полнейшей неузнаваемости — благодаря обожавшим прихвастнуть скоттам, участвовавшим в вылазке. Вовсю обсуждалась величина казны, угодившей в руки Ричарда. Остроумцы уверяли соседей в несомненной выгоде отсутствия в Липене его величества Филиппа-Августа. Ведь, ссылаясь на памятное соглашение, неосмотрительно подписанное Львиным Сердцем, французский король вполне мог претендовать на половину захваченной добычи.

«Ничего-ничего, он ещё своё вытребует, дайте только гонцам с известиями добраться до Колосси», — злорадно предсказал германец, ища свободное место на скамьях. В кои веки репутация героя дня оказалась полезна: мгновенно нашлось и удобное место, и одолженная кем-то подушка на жёсткую скамью, и благородные девицы, крайне заинтересованные в том, чтобы лично расспросить героя о его подвигах. Общество щебечущих девиц напомнило барону Мелвиху о даме из фамилии Хониатов, подсказав замечательную идею — взять ромейку с собой на праздник! Она наверняка будет благодарна, а ему не придётся больше маяться в одиночестве.

На вытоптанной арене под выкрик распорядителя тем временем грянул заключительный этап турнира: бугурт, общее сражение, весьма точно имитирующее рыцарское побоище на поле боя. Гунтеру показалось, среди прочих гербов и радужных цветов мелькнул сине-жёлтый щит де Фармера, и он поёжился. Бугурт, если верить летописям, весьма часто заканчивался для участников также, как и подлинное сражение — смертью либо увечьями.

Обширное поле постепенно заволокло густое облако пыли, из которого доносилось конское ржание, молодецкое хеканье, кастрюльно-лязгающий звон сшибающихся мечей и неразборчивые вопли. Девицы оглушительно завизжали. На нижнем ярусе, где толпились простые воины, улюлюкали и вопили, подбадривая своих сюзеренов и покровителей. На верхних ярусах, отведённых для аристократии, присутствующие тщетно пытались сохранять предписанные хладнокровие и выдержку.

По хронометру фон Райхерта ожесточённая мясорубка всех со всеми длилась немногим более четверти часа. Участвовало в ней около тридцати человек, и треть из них по завершении боя покидала ристалище с посторонней помощью. Руководствуясь известными только им критериями, судьи провозгласили трёх победителей — короля Ричарда, кого-то из шотландских дворян и старшего отпрыска аквитанского рода Бетюнов. Церемонию награждения Гунтер досматривать не стал, отправившись к шатрам бенедектинских монахинь на поиски черноокой Елены-Даниэлиды.

Праздник начался около пяти часов вечера, но мессир фон Райхерт опоздал. По вине киприотки, безупречно вежливо, но непреклонно отказавшейся куда-либо идти в том наряде, что был на ней в момент пленения и который она не имела возможности сменить. Пришлось сломя голову нестись к торговцам, где — надо отдать ей должное — миледи Хониата на удивление быстро сделала выбор, обзаведясь ало-чёрным бархатным сюрко, смотревшимся на её роскошных формах откровенно вызывающе. Добавить к этому многочисленные золотые украшения в волосах и на запястьях, и итог получался весьма странным: византийка в одеждах европейской благородной дамы. У врат замка германец на миг даже струхнул — ну как с такой яркой и диковинной спутницей его не пропустят? — но распорядитель, отвесив гостям положенный вежливый поклон, без единого слова провёл их на места за столом, стоявшим у подножья помоста для высоких особ.

Усевшись и расправив складки платья, Елена-Даниэлида с живым любопытством огляделась по сторонам, шёпотом расспрашивая мессира фон Райхерта о том, кто есть кто среди франков. Направленные на неё со всех сторон заинтересованные мужские взгляды бессильно соскальзывали по ледяной броне полнейшего безразличия. То ли шкурой, то ли каким-то шестым чувством германец почуял, что становится объектом сдержанной зависти окружающих мужчин и неприязни женщин.

Действо катилось заведённым чередом. Краткая, на удивление лаконичная и ёмкая речь Ричарда Львиное Сердце, обращённая к верным соратникам и посвящённая доблестной победе над врагом. Опрокинутые кубки и дружное бульканье вина, устремившегося в лужёные рыцарские глотки. Завывание труб, первая перемена блюд, музыка, ответная речь Эдварда Шотландского. Вновь слаженное бульканье, «мессиры, поприветствуем нашего героя!.. и его… э-э… прекрасную даму!..»

Сдвоенный толчок под рёбра: слева деликатный, от восторженно ахнувшей Хониаты, справа сокрушительный, от здоровенного и шумного мордоворота в цветах герцогства Нормандского — «мессир, вас приглашают к королевскому столу!»

Прогулка под нестройный грохот кубков о столы и каблуков по камням двора к помосту. Вежливо-протокольный взгляд Беренгарии («Весёлой и категорически не средневековой, как однажды выразился Серж, девочки больше не существует, есть только Её величество королева Английская…»). Тяжёлая золотая чаша с темно-багровым вином в руках Ричарда, оглушительный ор в честь героя — а вино густое и кислое, с характерным смолистым привкусом.

Раскатистый бас Львиного Сердца, оповещающий всех и каждого: «И поелику кесарь Андроник есть наш вернейший союзник в деле спасения Гроба Господня из рук неверных, решено нами отправить нашего общего врага к его престолу, дабы он сам вынес ему надлежащий приговор… Поручение сие с радостью и доверием возлагаем мы на мессира фон Райхерта, дав ему в спутники и сопровождающие тех шевалье, на кого он укажет, и отряд числом не менее двадцати мечей, дабы оберегать его в многотрудном пути…»

Обратно Гунтер вернулся в несколько обалдевшем состоянии, пытаясь разобраться в услышанном. Его громогласный сосед был справа потеснён, рядом с ним нарисовался молодой де Фармер, упорно пытающийся завязать разговор с миледи Хониатой. Ромейка отвечала односложными «да» и «нет», однако своего спасителя-покровителя встретила более чем приветливо.

— Э-э… — многозначительно изрёк германец, падая на скамью и вцепляясь в заботливо подсунутый Хониатой полный кубок. — Миледи Хониата, это шевалье де Фармер, в недавнем прошлом — мой сюзерен, а ныне верный соратник и лучший друг… Мишель, это благороднейшая леди Елена-Даниэлида… Слушайте, у меня всё в порядке со слухом? Поправьте, если я ошибаюсь: Ричард только что высочайше распорядился отправить меня в Константинополь? Во главе посольства и с пленным Исааком Комниным в качестве живого подарка Андронику?

Две головы — светловолосая и тёмная — согласно закивали.

— Я с тобой? — немедля осведомился нормандец. — Смотри, как всё замечательно складывается! Если выйдем в море через два-три дня, то, коли Господь будет милостив, спустя две седмицы будем в Константинополе! Мы, конечно, изрядно опоздаем, но, может, мессир Гай и Мак-Лауд всё-таки нас ещё дожидаются?

Договор, заключённый около хижины святого отшельника в баронстве Фармеров более трёх месяцев назад, за странствиями, скитаниями и приключениями совершенно вылетел из памяти Гунтера. Теперь же, припомнив данное обещание, он с досадой треснул себя ладонью по лбу.

— Свиньи мы, шевалье, а не добрые католики, — с горечью изрёк он. — Нет нам прощения и оправдания. У меня так просто напрочь из головы выветрилось, что к Рождеству мы намеревались встретиться в Византии. Думаю, наши друзья подождали-подождали, плюнули и подались по своим делам. В лучшем случае мы обнаружим оставленную ими записочку, извещающую нас о том, что они здесь были.

— Может, они ещё и не добрались до… — начал де Фармер, заглушённый всплеском множества людских голосов. Оглянувшаяся через плечо Хониата быстро перекрестилась — справа налево, следя чуть расширившимися глазами за новым персонажем общего действа, появившимся во дворе замка Липена.

Новоприбывший без труда привлёк к себе всеобщее внимание. Фантазия неведомого распорядителя — или пожелание нового владыки, Ричарда — решила, что самое время явить крестоносцам их неуловимого врага во плоти.

Бывшего кипрского базилевса вывели из какой-то неприметной дверцы, проведя по открытой галерее. Сопровождала его пятёрка рыцарей в полной боевой выкладке, что, учитывая количество навешенных на Комнина цепей, было совершенно излишне. Он и передвигался-то с трудом, медленно переставляя ноги и мелодраматично лязгая кандалами.

— Бр-р, — передёрнулся германец. — Они переусердствовали. Пары наручников было бы вполне достаточно.

Мельком глянув по сторонам, германец с неудовольствием сообразил: здесь никто не разделяет его мнения. Слово «милосердие» по отношению к побеждённому противнику не в почёте.

Мучительно медленно, спотыкаясь и задерживаясь на каждой ступеньке, Исаак Кипрский спустился вниз, встав перед королевским столом. Гунтер решил, что, будь у него под рукой фотоаппарат, получился бы весьма неплохой исторический этюд: «Ричард Львиное Сердце и его поверженный враг». Воздвигшийся из-за стола во весь свой немалый рост торжествующий англичанин и приземистый коротышка киприот, за пару дней плена изрядно осунувшийся и словно бы утративший волю к жизни. Впрочем, желчности Комнина достало на то, чтобы в ответ на высокомерный вопрос Ричарда «Всем ли вы довольны, мессир? Не чинят ли вам каких неудобств?..» во всеуслышанье огрызнуться: «Разумеется, я всем доволен, кирие… вот только цепи малость тяжеловаты!»

Ирония в XII веке от Рождества Христова воспринималась славными освободителями Гроба Господня с изрядным трудом, однако в дальнем конце стола кто-то довольно громко расхохотался. Ричард на мгновение утратил самообладание, под маской торжественной надменности сверкнул раздражённый оскал… и тут короля Англии в кои веки осенил достойный ответ. Никем не подсказанный, придуманный совершенно самостоятельно.

— Цепи тяжеловаты? — грохнул повелитель Англии. — Мне говорили, остров Кипр славится своими серебряными рудниками? Так пусть, чтобы впредь ни один злой язык не заикнулся о том, что мы не уважили достоинство бывшего кипрского короля, ему скуют серебряные цепи!..

— Браво, — саркастично констатировал мессир фон Райхерт, не расслышанный в общем оглушительном гаме. — С этой фразой Ричард победным маршем войдёт в историю. Серебряные цепи, надо ж до такого додуматься!

— По-моему, весьма достойный жест, — заявил Мишель. Как заметил германец, за несколько минувших недель отношение его молодого приятеля к сюзерену претерпело значительные изменения. Де Фармер по-прежнему скептически воспринимал фигуру Ричарда в целом, однако умудрялся выискивать в характере Плантагенета черты, заслуживавшие уважения либо подражания. Если дело так пойдёт и дальше, — мрачно предрекал барон Мелвих, — к концу Крестового похода из Мишеля получится образцово-показательный рыцарь: воинственный, простоватый и туповатый.

Комнина увели, с галереи донеслась весьма нестройная и заунывная музыка, и развесёлое празднество покатилось дальше. Подумав о том, что вскоре грядёт Рожество, мессир фон Райхерт невольно содрогнулся — подобные торжества растянутся самое меньшее на две-три недели. Пусть Кипр настолько близок к Святой Земле, что даже шторма и ураганы из Африки не смогут помешать кораблям добраться до побережья Палестины, но неповоротливое Воинство Христово ещё не скоро двинется в дальнейший путь. Плантагенет — невеликий стратег, но даже ему ясна простая мысль: без координации сил европейцев Поход обречён на провал. Где-то неспешно движется по болгарским землям огромное войско Фридриха Барбароссы, может быть, уже приближающееся к Константинополю. По всему выходит, что посланцам Ричарда придётся не только вручать живой дар, но и быть посредниками между двумя армиями. Интересно, Львиное Сердце снарядит в далёкий поход кого-нибудь из свитских, имеющих опыт в подобных делах, или по своей всегдашней непосредственности взвалит все обязанности на некоего бывшего обер-лейтенанта?

Чутьё подсказывало Гунтеру, что последний вариант ближе всего к истине.

25 декабря.

Сегодняшний день был последним, который мессиры фон Райхерт и де Фармер проводили в Липене. Завтра королевским посланникам, их эскорту и пленнику предстояло совершить переход в гавань Фамагусты, дабы сесть там на корабль и отправиться в далёкое путешествие.

В крестносном лагере шла непрекращающаяся попойка, несколько облагороженная мыслями о пришедшем Рождестве. За отсутствием традиционной омелы на шатрах красовались связанные венками оливковые и кипарисовые ветви. Барон Мелвих наведался в ставшую почти родной шотландскую стоянку — там, оглушая присутствующих, гремел и ревел айстедфорд, песенное состязание бардов. Принц Эдвард, по долгу и высокому происхождению призванный в судьи, восседал на перевёрнутом бочонке посреди своих клетчатых подданных. Вид у него был меланхолический и смиренный.

В шатре Ричарда Львиное Сердце тоже распевали, но более проникновенно и возвышенно. Безошибочно опознав сладостные рулады де Борна и, что удивительно, выступавшую вторым голосом мадам Беренгарию, фон Райхерт плюнул и сбежал, покуда не зазвали на огонёк. Его вынесло к палаткам бенедектинцев, где шла непрерывная рождественская служба, потом к самым стенам крепости, еле освещённым редкими факелами… и тут его окликнули.

Обернувшись на голос, вполне могущий принадлежать человеку почтенных лет, барон Мелвих изумлённо заморгал и на всякий случай протёр глаза рукавом. Не помогло.

«Вроде ж нарочно не пил сегодня, — тоскливо подумал германец. — Даже у скоттов, хоть и зазывали, всего кружку оля опрокинул. Не могло ж с одной кружки так развезти, чтобы призраки начали мерещиться!..»

— Грех неумеренного винопития, сын мой, тут вовсе не при чём, — язвительно обнадёжило чудное видение, имевшее образ высокого старикана, седого, с двумя залысинами и лопатообразной, довольно неухоженной бородой. Облачён сей достойный муж был в выцветшую серую рясу, подпоясанную размочаленной верёвкой. Если Гунтера не подводили память и воображение, старец должен был откликаться на имя «отца Колумбана». «Мученика, долготерпеливца и страстотерпца», как непременно добавлял сам святой отшельник, проживавший на землях барона де Фармера и в данный миг обязанный находиться вовсе не здесь, а на сотни лиг севернее. — Однако ж в рассуждениях своих ты не ошибаешься. Меня здесь нет и быть не может.

— С кем же я тогда разговариваю? — туповато уточнил мессир фон Райхерт, автоматически добавив: — С Рождеством вас, святой отец.

— И тебя тоже, дитя моё, — хмыкнул нормандский отшельник. — Можешь считать, что разговор ты ведёшь со своей совестью. Кстати, как там поживает мой крестник?

— Карьеру делает, — склонив голову набок, германец попытался выяснить, не просвечивают ли через фигуру святого отца огни близлежащего лагеря. Вроде не просвечивали. Отец Колумбан вполне устойчиво стоял ногами в плетёных сандалиях на местной каменистой почве, не собираясь развеиваться обрывками тумана. — При короле нашем Ричарде подвизается.

— Это хорошо, — одобрительно покивал святой брат. — Я всегда говорил: обождите, из мальчика таки выйдет толк. Ну, а ты сам, Гуннар, уроженец будущих времён? Ты прожил здесь уже полгода. Каково себя ощущаешь?

— Странновато, — честно признался обер-лейтенант. — Привыкаю потихоньку. Баронство вот заслужил… на севере Шотландии. С гербом в виде белой вороны на лазурном поле. Если ж вы касательно нашего обещания, святой отец, то каюсь. Позабыли за всякими хлопотами и войнами. Но мы завтра отправляемся в Константинополь, вы не думайте!

— Отправляетесь — и правильно, — рассеянно согласился отец Колумбан. — Там вас ждут — не дождутся. Только, сын мой, видишь ли, в чём дело… Я, собственно, затем и пришёл в сей дальний край, чтобы тебе сказать… Именно тебе, не Мишелю — он по молодости лет да неопытности моих слов покуда в толк не возьмёт, — старец покряхтел, явно не зная, как перейти к главному. — Не скажу, чтобы я и сам их до конца уразумел… Только привиделся мне на днях во сне перекрёсток, вроде того, где я вас в дальний путь провожал. И вы все. Каждый из вас уехал по собственной дороге, а некий глас с Небес молвил вслед: «Сё вышло время ученичества и пришло время выбора». Как думаешь, что бы это значило?

— Н-ну, мнэ-э… — несколько невразумительно откликнулся фон Райхерт, сомневавшийся в своём умении верно истолковывать вещие сны святых подвижников.

— Вот и я так думаю, — поддакнул старец. — Видно, явилось мне знамение того, что кончилось то время, когда вы нуждались в советах и наставлениях.

В шотландском лагере нестройным хором грянули нечто воинственное. Отец Колумбан прислушался и, взъерошив пятернёй бороду, довольно крякнул:

— Душевно поют, аж слеза прошибает… Куда хоть вас занесло в ваших странствиях, сын мой?

— Это остров Кипр, — удивился вопросу германец. — Замок Липена неподалёку от города Никосии. Мы почти достигли Святой Земли.

— Кипр, Кипр, — пробормотал себе под нос святой отшельник, явно освежая в памяти начатки космогонии и географии мира. — Да уж, далековато. Что ж, благослови вас Господь в ваших начинаниях и делах, вас и тех, кто с вами заодно… — старик развернулся, явно собираясь уходить.

— Погодите, святой отец! — Гунтер наконец сообразил, что именно услышал, и здорово растерялся. Он как-то свыкся с мыслью, что их авантюрные замыслы были сперва выслушаны и одобрены отцом Колумбаном, в мудрости своей зревшим гораздо дальше и глубже кучки предприимчивых молодых людей. — Как же мы теперь справимся?.. Как узнаем, что надлежит совершить и что повлечёт за собой ошибку? Скажем, захват Кипра. В моей истории… во временах, когда жил я, крестоносцы убили на покорение острова почти два года. Теперь же им понадобилось всего два месяца… потому что я им малость помог. Это хорошо или плохо? Скажется ли это на истории будущего, и если скажется, то каким образом?

— Того, Гуннар, я не ведаю, — с искренней печалью отозвался святой отшельник. — Всевышний рассудил, вам надлежит учиться самим отличать плевелы от добрых злаков, свершая в мире то, что вы сочтёте разумным и правильным. Мне остаётся лишь уповать на вашу добродетель… а если таковой не сыщется, — он хмыкнул в бороду, — то хотя бы на ваш разум. Да, и ещё. Ты приглядываешь за вашим третьим товарищем, тем, что угодил из ещё более удивительных времён, нежели ты?

— Нет, — довольно резко заявил мессир фон Райхерт. — Я не сторож брату моему. К тому же у него и без нашей помощи всё прекрасно получается. Он освоился здесь куда быстрее, чем я.

Наставительная проповедь, которую рассчитывал услышать германец, так и не прозвучала. Старый священник удручённо покивал лысеющей головой, сгинув также незаметно и беззвучно, как и появился. Мгновение назад он вроде стоял напротив, но стоило германцу на миг отвести глаза — и перед ним осталась только потрескавшаяся кладка старой крепостной стены.

«Рассказать Мишелю? Нет, наверное, не стоит, — ошарашенный и озадаченный Гунтер брёл через лагерь, ища взглядом свой шатёр с прикреплённым над входом гербом белой вороны. — Не то, чтобы он не поверит… Просто ему и в самом деле ни к чему думать над такими проблемами. Высшие силы отложили партию, даровав шахматным фигуркам право самостоятельно перебираться с клетки на клетку. Даже соизволили послать вестника, дабы сообщил нам об этом. Почему именно сейчас, в этот день? Он какой-то особенный? Следует ли из этого, что нас бросили на произвол судьбы — или, напротив, предоставили полную свободу выбора?»

* * *

Благородный шевалье Ангерран де Фуа (в недавнем прошлом известный как Рено де Шатильон) тоже этим вечером принимал гостя. Незваного. Обнаруженного лично мессиром де Фуа в собственном бдительно охраняемом шатре. Гость восседал на раскладной постели и бодро хлебал редчайший дамасский бальзам на жасминовых лепестках прямо из горлышка глиняной бутыли. Сосуд был нахально позаимствован прямиком из личных запасов шевалье Ангеррана.

— Грабить верных соратников — грех, — меланхолично заметил мессир де Фуа, устраиваясь напротив гостя в сделанном на заказ кресле и вытягивая длинные ноги в новёхоньких сапогах. — Чем обязан, мэтр?..

— Сие не грабёж, но взимание контрибуции, — булькнул собеседник. Невысокий, упитанный, с толстыми щеками, окаймлёнными рыжеватой сарацинской бородкой, и хитро прищуренными маленькими глазками. Непрошеный гость носил бархатный камзол тёмно-коричневого цвета, украшенный золотой вышивкой и обильно заляпанный жирными пятнами. Весь его вид наводил на размышления о пронырливом торговом сословии и невольно внушал желание проверить сохранность своего кошелька. — Славно вы тут устроились, милейший Ангерран, как я посмотрю. Тяжеловато вам будет расставаться с этой роскошью. Ну да ничего, вы у нас человек военный, к трудностям привычный. Вскочили в седло и понеслись. А добро что, добро — дело наживное…

— С какой это стати я должен куда-то мчаться? — нахмурился мессир де Фуа.

— С такой, что я так сказал, — холодно отрезал визитёр. — Завтра же чтоб духу вашего здесь не было. Вы отплываете в Константинополь. Вместе с этими молодыми идиотами, посланцами Ричарда. Не возражать! — визгливо прикрикнул он, в корне пресекая попытку Райнольда заговорить. — Совсем распустились, последний страх потеряли! Расселись, весь такой из себя самодовольный бездельник, вино хлещете, девиц да мальчиков портите, и понятия не имеете, что мы в заднице!

— С мальчиками — это к Ричарду. «Мы в заднице» следует понимать в буквальном смысле или в переносном? — с убийственной вежливостью уточнил де Фуа, на удивление быстро взяв себя в руки и проглотив оскорбления рыжебородого толстяка.

— Буквальнее не бывает! — гость заметался по тесному пространству шатра, два шага туда, два обратно. Мессир Ангерран следил за ним настороженным взглядом ярко-голубых глаз, чуть подавшись вперёд и украдкой проверив, как поживает спрятанный в рукаве метательный нож. — Все наши безупречные лангедокские замыслы — ослу под хвост! Бешеного Семейства, которое мы пестовали столько столетий, больше нет! Рамон мёртв, Хайме погиб, Железный Бертран фактически отстранён от дел, младшая девчонка сбежала с полюбовником, да так ловко, что не сыскать!

— А Тьерри? — напомнил мессир Ангерран.

— Незаметный молчун Тьерри в данный миг во главе победоносного окситанского воинства входит в Блуа, — раздражённо хрюкнул поздний гость, известный в провинциях Лангедок и Прованс под странноватым прозвищем «мэтр Бегемот». — Южане разгулялись вовсю. Сплошное «I amirem!» под рёв восхищённой оравы!

— Разве не этого вы добивались? — хмыкнул де Фуа. Толстяк замер, не довершив шага. Лихо развернулся на месте, злобно прошипев прямо в лицо благородному рыцарю:

— Нет! Нет, нет и нет! Нам были необходимы Рамон на троне Франции и его отпрыск, о чём вы осведомлены не хуже меня. Проклятье, даже сам мессир де Гонтар не мог предположить, что несколько болванов, оказавшихся в ненужное время в плохом месте, смогут настолько всё испортить!

— Милорд не сумел предвидеть последствий деяний смертных? — выражение лица Ангеррана стало крайне задумчивым. — Сколь поразительная новость…

— Вы бы поменьше размышляли о том, что может и чего не может Милорд, — угрожающе буркнул коротышка. — Ваше дело маленькое, слушаться да исполнять приказы…

— Да-а? — заломил бровь де Фуа. — У меня почему-то сложилось совсем иное впечатление. Я союзник, а не слуга, дорогой мэтр, зарубите на своём коротеньком носу. В данный миг я нужен вам больше, чем вы мне.

— Вот даже как? — мэтр Бегемот нехорошо оскалился. Свечи на столе испуганно замерцали, по колыхающимся стенам шатра пробежали тени — уродливые, скалящиеся тени созданий, никогда не ступавших по земле. Прижмуренные, заплывшие жиром глазки распахнулись, являя плещущуюся в них Тьму. Даже вкрадчивый голос пришлеца изменился, громыхнув отдалённым рыком. — Помни своё место!

— Простецов пугайте такими маскарадами, — отчётливо выговорил мессир Ангерран, намертво сцепив слегка подрагивающие пальцы на колене. — Да не забудьте отрастить копыта, рога и хвост… мэтр.

— Трудно с вами, умниками, — сварливо пожаловался гость, возвращаясь в прежний облик говорливого купчишки. — Всякая жаба на кочке ныне мнит себя гиппотавром. Так вот, о Константинополе, куда вы отправляетесь…

— Неужто в сём прекрасном граде не сыскалось ни одного вашего ставленника? — наигранно удивился де Фуа. — Мэтр Бегемот, имеется ли насущная необходимость гнать пожилого человека через бурные моря, кишащие пиратами?

— Не прибедняйтесь, — огрызнулся мэтр. — Разумеется, у меня там есть доверенные лица. Но Константинополь отнюдь не тот, каким был всего седмицу назад.

— Только не говорите мне, что ромеи затеяли мятеж против базилевса, — Ангерран с мученическим видом закатил глаза. — Право слово, это уже не смешно.

— Угадали, у них опять бунт, — хихикнув, со вкусом сообщил толстяк. — Андроника, на помощь которого уповали Ричард и Барбаросса, больше нет на свете. В Палатии новые лица, и мессир де Гонтар желает, чтобы они там не задержались. Вообще странно это, — мэтр Бегемот тяжеловесно плюхнулся на жалобно скрипнувшую кровать. — В последнее время всё чаще и чаще мы натыкаемся… даже не на обдуманное противодействие, а на досадные случайности. Совпадения. На лиц из одной и той же компании, на первый взгляд ничем не связанных между собой. Они вроде бы не вынашивают хитроумных замыслов, их поступки продиктованы то ли наитием, то ли глупостью. Их не поддерживают… там, — рыжебородый многозначительно указал большим пальцем на провисший холщовый потолок шатра. Ангерран, на сей раз слушавший крайне внимательно, понимающе кивнул. — Кажется, какие мелочи. Позаимствованная на время старая чаша. Визит в библиотеку. Несвоевременный разговор у костра. Трое убитых стражников. Песня, подумать только, банальнейшая песенка бродячего трувора! Песок в жерновах, горсточка праха. Но мельница перестаёт вращаться, и наши планы раз за разом терпят неудачу. Наш господин пожелал, чтобы вы — именно вы! — разобрались с этим. И пресекли.

— С этого и надо было начинать, — сухо процедил мессир де Фуа. — Теперь будьте любезны изложить в подробностях — где, кто, когда, зачем, с кем и что из этого вышло. И кстати о нарушенных планах, мэтр. Один человек… я просил за него перед Повелителем… Я хочу, чтобы этот человек умер. Я хочу…

— Отставить, — негромко, но железным голосом перебил мэтр.

— Вы не понимаете. Из-за этого человека — способного исполнителя, не скрою, я имел на него серьёзные виды — этого, да ещё одного, ныне покойного, полностью провалились наши замыслы на Кипре. Этот… этот… — обычно непоколебимо спокойный, де Фуа при одном воспоминании о Серже де Казакоффе начинал давиться злобой и брызгать желчью. — Он был обязан мне всем! Его вмешательство, буквально за час до того, как…

— Успокойтесь, Рено, — хохотнул Бегемот. — Подобные истерики вам, ей-тьма, не к лицу. В свете последних константинопольских событий безвременная кончина Беренгарии Наваррской всё равно ничего бы существенно не изменила. А Казакова — не трогать.

— Нет, я хочу…

— Не трогать! — зрачки толстяка полыхнули жутким багровым пламенем. — Чтоб было понятно: это не моя воля, это Его воля. Теперь уже Он имеет серьёзные виды на вашего человека. Так что повторяю: не только не трогать, не только не чинить ни малейших препятствий, но и всячески способствовать здоровью, славе, богатству и процветанию Сержа де Казакоффа, барона де Шательро. Это приказ. Впрочем, в утешение вам напомню: одной из высших форм неудовольствия Князя является клятва никогда не вставать у человека на пути, чего бы он ни добивался. И тогда человек сам, без всякой мистики, отыщет на свою голову таких неприятностей, которые все демоны Нижнего Мира не могли бы измыслить нарочно. Эх… люди, люди…

Мэтр удалился глубоко заполночь — выйдя из шатра, как подобает приличному человеку. На пороге недовольно поёжился, раздражённо бормотнув «ну да, ну да, Рождество всё-таки…» и заторопился к коновязи, где одиноко скучал белый иберийский мул под высоким седлом, в сбруе, украшенной множеством колокольчиков. Взгромоздившись на верную животину, мэтр Бегемот растворился в темноте.

Что сочетал на небе Бог, То на земле не разорвать. Я думал двинуть время вспять — Ну что ж, спасибо за урок. Пусть плачет сердце, трепеща И так же платит по счетам. В плаще ли я иль без плаща — Оно и орден мой, и Храм. И от триумфа до скорбей Качался маятник надежд. Но мы, лишённые одежд, Отнюдь не сделались слабей. Смеётся сердце, и поёт, И вечно платит по счетам. Кто всё изведал, тот поймёт, Что только в нём возможен храм, Господень Храм.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ИЕРУСАЛИМ: ГРАД ОБЕТОВАННЫЙ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Жизнь частная и общественная

20 января 1190 года.

Константинополь, столица Византийской империи.

Город выплывал из тумана медленно и неторопливо, как разворачивающийся на рейде броненосец, складываясь в огромную мозаичную панораму из скалистых обрывов, предместий, выходящих к берегу городских укреплений, дворцов и перенаселённых кварталов, карабкающихся вверх по склонам холмов. Над городом висело свинцово-серое облако, исторгнутого печными трубами. Горький запах горящей древесины долетал даже сюда, на борт неторопливо входящего в гавань нефа.

— У них там что, пожар был? — обеспокоился Мишель де Фармер, героически торчавший на верхней палубе почти с самого рассвета — так ему хотелось первым увидеть великий град базилевсов. — Или беспорядки? Смотрите, вон сколько сгоревших домов! — более дальнозоркий по молодости лет, нормандец указал на чёрное пятно пожарища, раскинувшееся почти на четверть квартала. Посреди сожранных огнём жилищ гордо возвышался закопчённый остов церкви, легко опознаваемый по двум уцелевшим малым куполам.

— Всё может быть, всё может статься… — меланхолично ответствовал собеседник Мишеля, почтенный Ангерран де Фуа. Долгое путешествие — протекавшее гладко, но скучно — настроило старого рыцаря на желчно-скептический лад. — Мятежи и бунты — традиционное развлечение ромеев, мой юный друг. Так же как и поджоги родного города. Лёгкая разруха является столь же характерной и неотъемлемой чертой Константинополя, как базары в Александрии или религиозные процессии в Риме.

— Ага, — уважительно кивнул де Фармер, хотя понял из сказанного едва ли половину. Мишелю казалось большой удачей, что мессир де Фуа вдруг пожелал разделить их общество и отправиться в Константинополь. Старый рыцарь повидал почти весь свет, он многое знает, всегда сумеет подать добрый совет и предостеречь от ошибок. А Гунтер отчего-то недоволен и твердит о том, что людям, особенно столь почтенного возраста, несвойственно внезапно срываться с места и отправляться на другой конец света. Мол, подозрительно это. Впрочем, в последние дни мессир Райхерт держал свои замечания при себе, ибо вёл героическую борьбу с недугом морской болезни, валяясь пластом на расшатанной койке, монотонно чертыхаясь и не расставаясь с помятым жестяным ведром. Сам Мишель качку переносил на удивление хорошо, искренне недоумевая, с чего так мается соратник?

Неф с трогательным наименованием «Белая лилия» заскрипел всеми своими деревянными сочленениями, над головой гулко хлопнули паруса — корабль огибал далеко выбежавшую в море каменную косу. Серые волны в грязно-белой пене облизывали торчащие из воды гранитные глыбы с обильными следами птичьего помёта. Взъерошенными белыми комочками вдоль косы расселись чайки.

— Адрианов мол, — сообщил мессир Ангерран. — Возведён полтысячелетия назад, а ещё стоит… Вон там, по правую руку — Палатий…

Мишель кивнул в знак того, что слушает, и изумлённо вытаращился на открывшуюся просторную гавань, до отказа забитую сотнями кораблей, больших и малых, борт к борту выстроившихся вдоль извилистой береговой линии. На берегу густо лепились вплотную друг к другу дома и склады, над ними поднимался к небесам огромный мрачный собор тёмно-алого камня под тускло сияющим медью куполом. Де Фармер заморгал, сообразив, что видит перед собой легендарную Святую Софию, и бессчётный раз поразившись извилистым путям судьбы, забросившим нормандского рыцаря в такие невообразимые дали. Дома ведь ни за что не поверят, если только он не привезёт каких-нибудь неоспоримых доказательств!

…Выгружались шумно и суматошно. Несмотря на то, что письменным распоряжением его величества Ричарда предписывалось снарядить для его посланцев отдельное судно, преисполненные нахальства итальянские корабельщики заявили: ежели уж отправлять неф в плавание до самого Константинополя, то с выгодой. И немедля загрузили полный трюм каких-то бочек, ящиков, корзин, тюков и сундуков, изрядно потеснив как послов, так и высокорожденного пленника. Исаак Кипрский к неожиданному повороту своей судьбы отнёсся фаталистично, бежать по дороге не пытался, хотя дважды или трижды делал попытки улестить стражей обещаниями богатого подкупа. Серебряную цепь для него всё-таки смастерили, прикрепив её звенья к обычным железным «браслетам» на запястьях. Мелодраматично звеня драгоценными оковами, Исаак Комнин сошёл на пристань родного города, огляделся и некуртуазно сплюнул, проворчав: «Мир не меняется».

Обретя твёрдую опору под ногами, мессир фон Райхерт немедля уселся на ближайшую швартовочную тумбу и для пущей надёжности вцепился в неё руками.

— Не качается, — обескуражено поделился он. — Мишель, неужто мы и с в самом деле приплыли?

— Приплыли, приплыли, — фыркнул Ангерран де Фуа, озираясь по сторонам и высматривая кого-то. — Добро пожаловать в великий Константинополь, вотчину Комниных… Где бы нам преклонить усталые головы, прежде чем наведаться к императорскому двору?.. Эй, добрый человек! — мессир де Фуа с лёгкостью перешёл на наречие, с некоторым запозданием опознанное фон Райхертом как архаичный вариант греческого.

«Добрый человек» — побродяжник, сидевший на груде камней в обществе таких же оборванцев, с поразительной готовностью слетел вниз, вытянувшись перед важным франкским гостем. Истово закивал в ответ на краткую речь де Фуа, внезапно заржал, как жеребец на выгуле, и замахал руками, обращаясь к сотоварищам — уже делившим между собой скарб гостей. Мессир Ангерран, выслушав нищеброда, озадаченно поскрёб заросший седой щетиной подбородок и нахмурился.

— Что-то случилось? — заинтересовался германец.

— Не то слово, — кивнул де Фуа. — У них, извольте видеть, смена власти.

— В каком смысле? — Гунтер торопливо переворошил багаж своих знаний по истории Византийской империи. В 1180 году умер базилевс Мануил Комнин, оставив правителем малолетнего наследника Алексия. Наследник вкупе с прочей роднёй через два года был свергнут и убит собственным дядей, Андроником. В том мире, из которого был насильственно исторгнут фон Райхерт, базилевс Андроник в 1186 году от Рождества Христова принял мученическую смерть от рук собственных взбунтовавшихся подданных. На смену ему пришёл безвестный Исаак Ангел, отравленный спустя десять лет правления. Здесь же старый Комнин был вполне жив и здоров, заключал договоры с Барбароссой и Ричардом Львиное Сердце, юлил и интриговал. — Мишель, господа, идите сюда! Мессир Ангерран говорит, якобы базилевса Андроника свергли! А кто стал правителем Византии — Ангел?

Де Фармер, деловито распределявший багаж между носильщиками, подошёл. За ним потянулись остальные соратники по путешествию и сходившие на берег пассажиры «Белой лилии». Мессир Ангерран вёл оживлённые переговоры с константинопольскими нищими, время от времени переводя для слушателей с греческого на норманно-франкский:

— Комнина свергли три седмицы тому… Низложили, взяли штурмом Палатий… Он пытался бежать, его изловили и казнили… Семья базилевса тоже погибла… Нет, мессир Мелвих, новый базилевс не из династии Ангелов… Карвона? Кто такой Карвона? Ах, она? Базилисса Карвона?..

На пристанях образовалась довольно большая и шумная толпа, в которую со стороны берега внезапно врезалась кучка небогато, но пристойно одетых личностей. Один из них вёл на поводке здоровенного косматого пса, утробно гавкнувшего на бродяг. Завидев компанию с собакой, увлечённо расписывавшие недавний бунт нищеброды на удивление быстро сникли, притихли и поспешно устремились за поклажей. Предводитель небольшой группки, к удивлению франков, вполне гладко заговорил на искажённой, но всё же узнаваемой латыни, поприветствовав гостей Столицы и извинившись за неподобающее поведение своих соотечественников. Как краем глаза заметил фон Райхерт, парочка мрачных типов, отделившихся от свиты говоруна, уже раздавала зарвавшимся нищебродам затрещины, заодно реквизируя выклянченную ими милостыню. Германец решил, что пожаловал либо какой-то мелкий чин из таможенной управы, либо местный глава нищенской гильдии. Второе вероятнее, ибо таможенники вовсю хозяйничали на борту нефа.

— Поздравляю, мессиры, отныне в Константинополе — императрица, — потолковав с ромеем, громко объявил де Фуа. — Императрица Зоэ из рода Склиров. Наш друг, почтеннейший Никифор, — кивок в сторону собеседника, — уверяет, якобы лично принимал участие в свержении узурпатора. О чём с удовольствием и в подробностях поведает нам по дороге в итальянский квартал. За скромную плату в один серебряный кератий.

— Почему в итальянский? — удивился Мишель. На лице нормандского рыцаря отражалась затруднительная и тяжкая работа мысли. Поручение его короля состояло в том, чтобы целым и невредимым доставить Исаака Комнина в Константинополь и там передать пленника в руки правящего базилевса Андроника, но базилевса более нет в живых… Фон Райхерт от души посочувствовал приятелю, вынужденному самостоятельно решать столь запутанный политический вопрос, и предположил, что в скором времени Исаак Кипрский тоже пожелает узнать: как отразится на его участи смена византийского правителя?

— Потому что английского, французского или немецкого кварталов в Константинополе нет, — любезно разъяснил мессир Ангерран. — Торговыми делами Европы здесь последние сто лет заведуют итальянцы либо венецианцы. Они, конечно, посмотрят на нас косо, но в гостеприимстве вряд ли откажут.

Добровольный проводник хмыкнул и что-то произнёс, указывая на де Фармера.

— Что он сказал? — немедля обеспокоился нормандец.

— Гордитесь, вам сделали комплимент, — из меланхоличного настроения де Фуа бросило в язвительное. — Мол, вы изрядно смахиваете на сердечного друга новой базилиссы. Только помладше. Гм, как любопытно… Правительница молода, не замужем и хороша настолько, что её уже успели прозвать «второй Феофано»… При этом её вернейший сторонник — франк…

«Ничего этого не было и быть не могло! — упрямо стоял на своём здравый смысл мессира фон Райхерта, подкрепляя своё утверждение цитатами из научных трудов и летописей. — Единственная известная мне базилисса Зоэ жила во времена императора Константина! Андроник умер не три недели назад, а два года тому как! Это не та история, не та Византия, и я не могу понять, к добру это или к худу».

* * *

Итальянский консул, как именовали здесь на греческий манер старшину иноземного квартала, совершенно не обрадовался внезапно свалившимся ему на голову визитёрам. Добро бы требовалось устроить одного или двух человек, а тут пожаловали почти два десятка, да ещё привезя с собой высокородного пленника, да ещё настойчиво потребовали обеспечить им визит в Палатий — причём в самые ближайшие дни. Фон Райхерт был уверен, что непрошеным гостям укажут на дверь, но ничего, обошлось — мессир консул буркнул мрачно буркнул себе под нос нечто на простонародном италийском, и прибывшую с Кипра ораву впустили за ворота.

«Иноземный квартал», отделённый от прочего города добротной высокой стеной с острыми копьями решёток поверх, смахивал на маленькую крепость, способную в случае чего выдержать самую настоящую осаду. Под защитой стены толпились дома, мастерские, постоялые дворы, конюшни, склады, лавки, даже часовня и кладбище при ней — городок в миниатюре. Приезжим сперва любезно предложили занять одну из гостиниц, заплатив за постой всего лишь четверть цены, но де Фуа решительно возразил, потолковал о чём-то с раздражённым консулом — и в пользование гостей отвели небольшой отдельный флигель. Тесноватый, ветхий и грязноватый, зато с собственным внутренним двором и отдельным колодцем.

К вечеру, когда всё более-менее устроились, произошло то, чего втайне ожидал германец. Стража, бдевшая подле Комнина, доложила, что их подопечный желает побеседовать с кирие Фармером. Или с кирие Райхертом. Или с ними обоими.

— Созрел наконец. Вот увидишь, сейчас будет то ещё представление, — пакостно хмыкнул барон Мелвих. — Слушай, сделай одолжение — дай мне с ним потолковать, а?

— Толкуй, — охотно согласился Мишель, всё ещё ломавший голову над неразрешимой проблемой — как теперь поступить с пленником. — Откуда ты знал, что он захочет с нами поговорить?

— Логика! — важно заявил обер-лейтенант, наставительно воздев кверху указательный палец.

— Это та, которая железная?.. — понятливо уточнил нормандец, вспомнив о давней беседе и стараниях Гунтера растолковать рыцарю начатки хитрого греческого умения выстраивать цепочку последовательных размышлений.

Бывшего императора устроили сообразно его сану — в отдельной комнатушке с зарешеченным окнами с видом на пресловутый внутренний дворик в тёмной зелени подстриженных лавровых кустов. После долгого морского путешествия кипрский деспот выглядел несколько осунувшимся и постаревшим, но ещё вполне бодрым. Вопреки обыкновению, он не стал заходить издалека, интересуясь здоровьем и благополучием собеседников, сразу перейдя к волновавшей его теме:

— Кирие Михаил, кирие Гунтер, как я понимаю, власть в Империи опять переменилась, и мой драгоценный братец Андроник приказали долго жить? Может бедный узник осведомиться, как это прискорбное событие скажется на его судьбе?

— Н-ну… э-э… — красноречиво высказался Мишель, вопросительно зыркнув в сторону германца.

— Может-может, — уверил киприота фон Райхерт. — Мы с мессиром де Фармером тут как раз над этим размышляли. Будем весьма познавательно сравнить ход наших мыслей, мессир Исаак.

Физиономия неудавшегося базилевса выразила глубокое внимание и глубочайшую заинтересованность. Откашлявшись — то ли для солидности, то ли от подлинного волнения — он вполголоса произнёс:

— Поговаривают, новая базилисса весьма любезна к франкам, но крута на расправу… Кто может знать, чего ожидать от женщины, недавно пришедшей к владычеству? Мой царственный брат Андроник, конечно, тоже не отличался мягкостью нрава, но с ним порой можно было договориться… путём некоторых уступок. Он мог бушевать и швыряться молниями, аки языческий Юпитер, но в конце концов следовал доводам разума… С этой же новой правительницей…

— Знакомый чёрт лучше незнакомого, — сострил барон Мелвих. Киприот понятливо хмыкнул и кивнул:

— Что-то в этом роде и я имел в виду. Я мог бы побиться о заклад, что сумею убедить Андроника в своей безвредности или даже полезности, но базилисса с решительным нравом…

— Короче говоря, вам совершенно не хочется навещать Палатий, — подвёл итог германец, и, выкроив на лице задумчивость, добавил: — А хочется вам, кирие Исаак, тихой мышкой шмыгнуть куда-нибудь и там затаиться. Однако не будем забывать, что на нас возложено поручение короля… Как верные рыцари своего сюзерена, мы не в силах отвести глаза в сторону, а потом оправдываться, что, мол, вы перекинулись струйкой тумана и утекли в окно.

Серебряная цепь на запястьях Комнина мелодично звякнула, когда сидевший за низким столиком человек подался вперёд, ближе к собеседникам.

— Тысяча безантов, — почти беззвучно предложил бывший повелитель Кипра. — Обоим. Всё, что нужно сделать — отправить весточку нужному человеку, проживающему в Столице. Никто ничего не узнает, вас никто ни в чём не заподозрит. Я просто исчезну.

— Две. Каждому, — мгновенно отреагировал германец, с силой пиная под столом возмущённо раскрывшего рот Мишеля. Де Фармер передёрнулся, но сумел удержать возмущённый язык за зубами.

— То есть всего — четыре тысячи, — без труда подсчитал Комнин и нахмурился, проворчав: — Вот они, слухи о моём якобы богатстве… Не забывайте, молодые люди, покойный базилевс меня ограбил, а ваш король окончательно разорил. Хорошо, пусть будет четыре. Что вас больше устроит — заёмное письмо, драгоценности или монеты?

— Монеты, — фыркнул увлёкшийся игрой Гунтер, чуть было не добавив часто встречавшуюся в американских детективах фразу «потёртые купюры мелкого достоинства». Недоумевающий Мишель переводил взгляд с сотоварища на киприота. — Стало быть, вы цените свою свободу и жизнь в жалкие четыре тысячи безантов?

— Это годовой доход процветающего поместья! — возмутился ромей. Его голос стал вкрадчивым, убеждающим: — Да даже если ваш Крестовый поход увенчается успехом, вам, молодые люди, никогда в жизни не удастся получить во владение такую сумму! Вернувшись домой, вы станете богаты до конца дней своих!

— Мишель, хочешь быть богатым до конца дней своих? — рассеянно поинтересовался фон Райхерт, и, не дожидаясь ответа растерявшегося нормандца, заявил: — Пять тысяч полновесных золотых безантов мне и моему сотоварищу, и ваша свобода близка, как никогда!

Исаак Комнин открыл рот. Закрыл, проглотив невысказанное ругательство. На миг его лицо исказило нервным тиком — грек явно подсчитывал имеющиеся сбережения, решая, достанет ли их для подкупа двух непомерно жадных франков.

— Десять тысяч, — если бы взгляд убивал, от барона Мелвиха и мессира де Фармера остались бы две неприглядные лужицы. — Хорошо. Вы их получите. Мы договорились?

— Ага, стало быть, раздобыть десять тысяч безантов для вас не составит затруднения, — обрадовался германец. — А двенадцать? Или пятнадцать? Скряга вы всё-таки, мессир Исаак, верно про вас говорили. Даже собственную жизнь стараетесь выкупить подешевле. И никаких безантов у вас, скорее всего, нет. Так что представим мы вашу особу пред ясные очи императрицы, и пусть она решает, как с вами поступить. А наш долг на сём будет выполнен.

Мессир фон Райхерт подобрался, приготовившись к тому, что разъярённый ромей сейчас бросится на них. Однако Исаак Комнин сидел неподвижно, только на лице его возникла кривая, нехорошая ухмылка, да глаза заледенели. Если Гунтер верно освоил тонкости средневековой психологии, только что он приобрёл заклятого врага.

«Пустое, — ободрил сам себя германец. — Что он мне… нам может сделать? Ничего».

— Зря ты с ним так, — внезапно заявил Мишель, когда они покинули комнату, и стражник тщательно запер за ними дверь на засов. — Если ты не собирался брать с него выкуп, то лучше бы сразу сказал, что мы отведём его в Палатий. Зачем дразнить попусту? Это Серж вполне бы мог так подшутить над своим противником.

С последним утверждением мессир фон Райхерт был вынужден поневоле согласиться. Шутка, казавшаяся поначалу такой забавной, под конец стала откровенно злой и циничной — в духе русского. Но Казаков довёл бы игру до конца, взяв деньги и ежедневно потчуя Комнина уверениями, что завтра тот будет на свободе.

Насупившийся де Фармер заявил, что уходит спать. Германец кивнул в ответ, но в отведённые гостям комнаты не пошёл, решив перед сном побродить по крохотному садику во внутреннем дворе. Над византийской столицей повис холодный, прозрачный осенний вечер, как нельзя больше подходивший к меланхоличному настроению барона Мелвиха.

Тоску разогнало внезапное и шумное явление. Мимо сада с топотом и воплями пронеслась ребячья стайка, сопровождаемая заливисто лающими охотничьими собаками и негодующей нянькой. Дети — шестеро или семеро мальчиков и девочек лет десяти-двенадцати — размахивали подожжёнными ветками, хохотали, вырывали друг у друга игрушки, ведя себя, как свойственно резвящимся подросткам любого столетия. Завидев иноземца, ребятня приостановилась, с любопытством разглядывая незнакомого человека. Обеспокоенная нянька торопливо погнала своих подопечных дальше.

В доме, стоявшем наискосок от посольского флигеля, распахнулась дверь, в освещённом проёме возник силуэт женщины, мягко окликнувшей: «Александре… Дэви!..» Если верить звонкому голосу, женщина была очень молода.

Двое мальчиков, отделившись от остальной компании и распрощавшись, юркнули в дом. Их мать обменялась парой фраз с нянькой, и, закрыв створку, исчезла. Маленький кусочек чужой жизни, сценка из жизни обитателей итальянского квартала города Константинополя, случайно разыгранная перед глазами стороннего наблюдателя. Просто бегущие домой дети. Всего лишь.

25 января.

Ждать аудиенции при дворе базилиссы Склирены пришлось целых пять дней. Как уверил спутников многоопытный де Фуа, им посчастливилось — обычно в первые месяцы нового правления чужеземцам в Палатий вообще не попасть. Ромеи увлечённо решают собственные трудности, им не до иностранцев с их хлопотами и просьбами. Нынешнее исключение произрастает из сложной политической обстановки, в которую угодила Империя, и обусловлено топотом приближающейся армии Великой Римской империи. Говорят, передовые отряды уже преодолели Фракию и постепенно занимают мыс, на котором стоит город Галлиполи. Там — самое узкое место пролива Дарданеллы, оттуда крестоносцев на предоставленных греками судах начнут переправлять на азиатскую сторону. В Константинополе ходят устойчивые слухи, что скоро прибудет и сам престарелый Барбаросса — а если не сам император лично, то его посольство.

За это время Мишель де Фармер, наняв проводника, наведался в иоаннитскую прецепторию, вернувшись обескураженным. Гай Гисборн из королевства Английского благополучно добрался до столицы Империи, но в одиночестве, утратив своего попутчика из Шотландии. 18 ноября мессир Гай оставил своим друзьям своеручную записку о том, что проживает в прецептории. Как объяснили Мишелю служители, молодой франкский рыцарь находился в странноприимном доме до конца декабря. Незадолго до памятных волнений против тирана Андроника кирие Гисборн вышел за ворота монастыря и более не возвращался. Спустя седмицу явились люди за его имуществом, собрали всё и унесли. Какие люди? А дворцовая стража. Почему им не воспрепятствовали? Так кто ж в здравом уме будет препятствовать ликторам, когда они при исполнении?

— Не было печали, — удручённо заявил германец, выслушав рассказ сотоварища. — Из всей нашей компании мессир Гисборн казался мне самым разумным и предусмотрительным. Во что его угораздило влипнуть? Как нам его теперь отыскать?

— Попробовать выведать в Палатии? — здраво предложил встревоженный де Фармер.

— Ага, вот у императрицы больше дел нет, как следить за участью подозрительных иностранцев, — огрызнулся фон Райхерт. — Хотя попытаться всё равно надо. Византия — оплот бюрократии. У ромеев наверняка есть какой-то департамент, куда стекаются сведения о задержанных. Сунемся туда, заплатим клеркам, поспрашиваем.

У барона Мелвиха хватало своих забот. Перед отъездом с Кипра ему вручили несколько мешков, до отказа забитых пергаментами, настоятельно потребовав ознакомиться. Выяснилось, что сие — бумаги с разнообразными сведениями о делах Палестины, причём некоторые из них были составлены лично королевой Элеонорой. Его величество Ричард Плантагенет в качестве напутственных инструкций сообщил посланнику о своём твёрдом намерении в конце весны высадиться под Аккой, захватить таковую и далее прямиком направиться к Иерусалиму — «а коли почтеннейший Барбаросса запоздает, то мы мешкать и ждать его не будем! Да, прямо так ему и передайте — пусть пошевеливается, не то Святой Град без него освободят!»

«Кое-кто точно не умрёт от скромности», — буркнул про себя Гунтер, по врождённой дотошности решив всё-таки прочитать выданные документы. Теперь он безвылазно сидел в полутёмной комнатке, обставившись свечами, разложив пергаменты и продираясь сквозь витиеватый стиль средневековых писцов. Голова у германца потихоньку шла кругом, малой отдушиной были только воспоминания об оставшейся на Кипре Елене-Даниэлиде да голоса за окном. Давешняя шумная ребячья компания по меньшей мере дважды в день наведывалась в облетевший сад, носилась по дорожкам, играла с собаками и убегала дальше. Несколько раз германец видел из своего окна матушку мальчиков, что жила в доме наискосок. Темноволосая миловидная женщина и в самом деле выглядела слишком юной, и Гунтер решил, что она доводится подросткам не родительницей, а близкой родственницей. Между собой дети и девица разговаривали то по-гречески, то на норманно-франкском, и мальчики частенько обращались к собеседнице «тётушка Агнесса».

Мессир де Фуа целыми днями где-то пропадал, объясняя своё отсутствие тем, что хлопочет над ускорением аудиенции и исполняет поручения, данные ему мадам Пуату. Впрочем, как-то раз он прихватил с собой Мишеля, проведя нормандца по достопримечательным местам Константинополя. Прогулка произвела на молодого де Фармера весьма сильное впечатление — он честно признался, что никогда не видел столь большого, населённого и богатого города, и даже не думал, что такие бывают на свете.

Памятный день визита в императорский дворец начался задолго до рассвета. Для Комнина из Палатия прислали крытые носилки алой кожи, расшитой золотом, и бывший кипрский деспот чуть приободрился, сочтя это за хороший знак. Прогрохотав через пробуждающуюся столицу, франкская кавалькада выехала на огромную площадь, образованную уменьшенным подобием римского Колизея, дворцом в античном стиле и огромными каменными вратами с бронзовыми решётками. Мишель, вообразив себя заправским гидом, важно сообщил германцу, что площадь и дворец зовутся единым именем Августеон, маленький Колизеум — это форум императора Константина, а ворота — Халкидия, главный въезд в Палатий. Стало быть, ромеи сочли их посольство достаточно значительным, чтобы впустить их тем же путём, каким попадают в своё владение базилевсы.

Крамольную мысль о том, что опытные и собаку съевшие на всяких церемониях ромеи просто-напросто устрашают впечатлительных европейцев, мессир фон Райхерт решил придержать при себе. Германцу тоже было до чрезвычайности интересно. Он искренне сожалел о том, что среди имущества гостей из будущего не завалялось кинокамеры или, на худой конец, фотоаппарата. Ведь к XX веку от этих величественных построек ничего не останется, и археологи будут вести бесконечные споры о том, принадлежал ли обнаруженный фундамент дворцу Августеон или нет.

Тяжеленные решётки Халкидии на удивление беззвучно уплыли вверх. Проезжая через укрепление, барон Мелвих обратил внимание на выщербленные участки каменной кладки и разбитые зубцы, задумавшись над вопросом: это результат небрежения или недавнего штурма? Если штурма, то пресловутый «народный гнев» разгулялся тут вовсю.

За воротами прибывших ожидали, да не один человек, а целая маленькая армия. Челядь и охрана Палатия, несколько напыщенных сановников в алых одеяниях на римский манер, переводчики с греческого на норманно-франкский, да ещё какие-то непонятные юркие личности. Комнина, высунувшегося было из своих носилок, вежливо и непреклонно затолкали обратно. Гостей попросили спешиться и разоружиться — к счастью, об этой местной традиции франков предупредили заранее, и досадных затруднений не возникло. Собранное оружие уложили на носилки, закрыли отрезом бархата и унесли, пообещав вернуть по окончании аудиенции. Слуги подхватили паланкин с томящимся внутри кипрским деспотом и потрусили вперёд, прочим оставалось только следовать за ними.

Недлинный, но извилистый путь завершился в просторной многоколонной зале, уже на треть занятой ожидающими приёма у императрицы. Посольство Ричарда отвели в укромный уголок за колоннами, посоветовав набраться терпения. Когда наступит их очередь предстать перед базилиссой, их известят. Если во время ожидания гости пожелают есть или пить, достаточно сообщить об этом первому же попавшемуся на глаза дворцовому прислужнику.

— А я думал, нас сразу пустят… — совершенно по-детски разочаровался де Фармер.

— Мы птицы невысокого полёта, — хмыкнул Гунтер. — Подумаешь, какой-то Ричард. Представь, что ты в засаде. Сиди, терпи, жди.

Шестерни государственного аппарата Византии вращались с воистину царственной неспешностью. Спустя час потерявшие терпение Мишель и несколько франков помоложе удалились на прогулку по медленно наполнявшемуся залу — поискать соотечественников, выспросить новости и поглазеть на присутствующих. Явившиеся слуги молча разложили на полу толстые кожаные подушки, заменявшие здесь привычные скрипучие стулья. Де Фуа, с меланхоличным видом побродив туда-сюда, тоже улизнул. Возмущённый повальным дезертирством мессир фон Райхерт решительно свалил обязанность стеречь пленника на подчинённых и отправился знакомиться с обстановкой.

Довольно быстро выяснилось, что европейцы здесь присутствуют, хотя и в малом количестве — в основном аудиенции ожидали местные уроженцы. Новости о захвате Кипра в Константинополь уже дошли, но смутные и противоречивые, у очевидцев падения острова взахлёб выпрашивали подробности.

Обогнув зал по периметру, германец добрался до небольшой решётчатой двери в дальнем конце, пребывавшей под бдительной охраной местной стражи. За прихотливым сплетением золотых прутьев в мерцании свечей и факелов смутно различался большой зал, где, видимо, и шёл приём. Время от времени решётку открывали, впуская новую группку алчущих узреть императрицу. Прикинув, сколько ещё придётся ждать, фон Райхерт тягостно вздохнул. Может, стоило дать взятку кому-нибудь из встречавших чинуш?

По зале ветерком пролетел сдержанный ропот, какой возникает при приближении важной персоны. Присутствующие без всяких указаний торопливо раздались в стороны, и из неприметного бокового прохода в залу широким шагов ворвался некто, сопровождаемый отстающей и едва не трусившей свитой из писцов, охранников и слуг. Издалека германец разглядел только светловолосую голову, топорщившийся на широких плечах ярко-алый плащ, и переливчатый блеск золотого шитья и украшений. Почтительную тишину разбил низкий, уверенный голос, произносивший греческие слова с резким акцентом уроженца Северной Европы. Голос показался мессиру фон Райхерту смутно знакомым, и, вспомнив усвоенные начатки греческого, он полушёпотом спросил у оказавшегося рядом ромея, с виду — богатого торговца:

— Кирие, это кто пришёл?

— Протосеваст Склир, — неприязнь к иноземцам уступила желанию посплетничать. — Правая рука и карающий меч базилиссы. Вот увидите, сейчас половину ожидающих лично вышвырнет за дверь, привычка у него такая…

«Протосеваст в европейской аналогии чинов и титулов будет вроде коннетабля, королевского полководца, — припомнил Гунтер. — Доверенное лицо императора, ближайший советник и второй в Империи человек после базилевса. Повезло кому-то».

И точно — после краткого обмена репликами несколько человек с понурым видом удалились. Кто-то, повысив голос, начал возмущаться, на что франк с византийской фамилией коротким взмахом руки приказал вывести смутьяна прочь.

Более возражений и возмущений не последовало.

Меж ожидающими аудиенции зашныряли слуги, негромко что-то выкликая, и собеседник германца встрепенулся:

— Посланцы короля англов — вы? Базилисса желает видеть иноземцев…

Спохватившись и забыв поблагодарить, мессир фон Райхерт ринулся к своим спутникам. Издалека заметный алый с золотом плащ багровел рядом с франками, протосеваст разговаривал с мессиром Ангерраном. Гунтер заметил донельзя изумлённую физиономию Мишеля с округлившимися глазами. Поймав взгляд бывшего оруженосца, нормандец довольно невежливо ткнул указательным пальцем на византийского сановника. Тот как раз сорвался с места, стремительно прошагав мимо окаменевшего фон Райхерта и задев обер-лейтенанта краем разлетающегося плаща.

— Это же Гай, — смятенно пробормотал молодой де Фармер, когда посольство гуськом потянулось к распахнутой золотой решётке. За ними тащили совершенно неуместный во дворце паланкин. — Мессир Гай Гисборн собственной персоной. Он меня то ли не признал, то ли не захотел узнавать. Но это Гай, долей наследства клянусь и спасением души! Как же так?..

— Потом узнаем, — оборвал нормандца барон Мелвих, наконец-то сообразивший, отчего ему померещился знакомый голос. Похоже, мессир Гисборн в отсутствие друзей не терял времени зря, неведомым способом добравшись до сияющих вершин имперской власти. — Мишель, ты только не вздумай к нему кидаться с воплями: «Здравствуйте, мессир Гай, сколь рады мы вас видеть!» Человек при исполнении обязанностей, ему сейчас не до прежних знакомств. Если он нас видел и узнал, то попомни моё слово, после торжественного приёма нас наверняка попросят задержаться.

* * *

Мнения относительно внешности византийской базилиссы у мессира фон Райхерта так и не сложилось — ибо на золотом троне с подлокотниками в виде крылатых львов восседала закутанная в ворох пурпурных тканей статуя с тщательно прорисованным идеально-красивым личиком. Трон громоздился на ступенчатом возвышении, и на нижней ступеньке, вполоборота к залу, замер широкоплечий человек в алом плаще. Кажется, присутствовали ещё какие-то люди, выстроившиеся вдоль стен, но Гунтер никого толком не разглядел, поражённый фактом своего присутствия в византийском Палатии.

Металлически-чёткий голос императрицы был отлично слышен во всех углах огромного помещения. Она не нуждалась в переводчиках, безупречно изъясняясь как на родном греческом наречии, так и на норманно-франкском вкупе с латынью.

А ещё базилисса Склирена оказалась весьма расчётливой и хладнокровной дамочкой. То есть именно такой, какая и могла выжить и успешно править страной в Средневековье. Судьбу Исаака Комнина она решила мгновенно, едва только доставленного с Кипра пленника вытряхнули из носилок и явили пред её подведённые тёмной синевой очи.

Бывший кипрский деспот, надо отдать ему должное, перед ликом правительницы не струхнул, даже попытался сказать что-то в своё оправдание. Застывшая фигура на троне чуть повела пальчиком. Позади ромея выросли две молчаливые и грузные фигуры в тёмно-синих одеяниях внутренней стражи Палатия. Фон Райхерт ещё успел заметить, как взлетела, захлёстываясь петлёй, пресловутая серебряная цепь, плод выдумки Ричарда Плантагенета, и отвернулся. Звуков, впрочем, почти не было — единственный сипящий выкрик да шлёпанье кожаных подошв по мраморным квадратикам пола. Выполнив приказ, стражники извлекли заранее припасённый вместительный мешок, затолкали в него обмякшее тело и деловито утащили прочь из тронного зала.

«Византия, — растерянно подумал про себя германец, — ведь она такая и есть, как описывалась в хрониках. Новой правительнице совершенно ни к чему выходец из былой династии базилевсов, и наилучшим выходом она полагает быструю казнь вероятного бунтаря. Без всяких судебных процедур, обвинений и обжалования приговора по инстанциям. Абсолютная тирания в её идеальной форме. Если эта женщина пожелает, нас тоже выволокут отсюда в завязанных мешках».

Аудиенция оказалась до смешного короткой. Франков сухо и коротко поблагодарили за оказанную Империи услугу, пообещали всемерное содействие в их богоугодных замыслах — и подоспевший сановник-распорядитель самым недвусмысленным образом подтолкнул гостей к выходу. Заготовленная речь мессира фон Райхерта пропала втуне, никому из посланцев даже рта не позволили раскрыть.

Обнадёживало только одно: за дверями тронного зала их и в самом деле поджидал челядинец, на внятной латыни известивший германца и де Фармера о том, что им надлежит следовать за ним. Прочих же гостей Палатия препроводят к воротам, где им вернут отобранное имущество.

На сей раз местом ожидания стала довольно уютная небольшая комнатка с видом на хмурое зимнее море и заранее накрытым столом.

— Я же говорил! — нарочито бодро провозгласил барон Мелвих, устраиваясь на тяжеленном табурете и с любопытством разглядывая местные блюда. — Перекусим, а там тем временем и аудиенция закончится.

Мишель кивнул в знак согласия, прошёл туда-сюда по комнате, зачем-то подёргал кованую решётку на полукруглом окне и шёпотом высказался:

— Странно как-то… Почему императрица совсем не пожелала с нами разговаривать?

— Может, не хотела обсуждать дела Крестового похода при своих советниках, — предположил фон Райхерт. — В Византии недолюбливают иноземцев, но принять посланцев от короля-крестоносца было необходимо. Вот ради нас и изобразили эдакое дипломатическое расшаркивание.

— Не понимаю, — честно признался де Фармер. Обошёл стол, принюхался к острым и пряным ароматам незнакомой пищи. То ли в шутку, то ли всерьёз поинтересовался: — Как думаешь, нас не отравят?..

Ожидание растянулось на несколько часов. Небо за окном уже начало сереть, день перевалил за половину, а вызванные перезвоном гонга слуги заменили опустошённые тарелки и кувшины на столе на полные, когда снаружи донёсся чёткий, энергичный перестук каблуков. Настежь распахнулась дверь, и посланцы Ричарда Английского обернулись навстречу вошедшему.

— …Вот так и вышло, что наша дорога в Марсель пролегла через Тулузу, Ренн-ле-Шато и Камарг, — Гай приподнял за ножку тяжёлый серебряный кубок с россыпью крохотных топазов по ободку, но пить не стал. Оба его приятеля зачарованно внимали причудливой истории странствий английского рыцаря, де Фармер даже рот приоткрыл от изумления. — В Камарге… в болотах Камарга произошло много всяческих событий, страшных и преудивительных, но самое невероятное — что мы всё ж таки выбрались оттуда живыми и почти невредимыми, достигнув Марселя. Оттуда я отправился на Сицилию, разминувшись с вами от силы на седмицу. Вручил мадам Элеоноре архив покойного Лоншана и рассудил, что должен попытаться выполнить обещанное — добраться к Рождеству до Константинополя. Дорога была трудной… но к середине ноября я был в Византии, — мессир Гисборн помолчал и невозмутимо добавил: — И никуда больше не двинусь. Мой поход в Святую землю окончен.

— Из-за императрицы? — понимающе спросил Мишель.

— Из-за неё тоже, — не стал отрицать Гай. Тон, которым он объявил о своём намерении, звучал так спокойно и ровно, что любому становилось ясно: человек принял решение. Бесполезно отговаривать его или разубеждать. Путь, начавшийся от подножия каменного креста на границе баронства де Фармеров, привёл уроженца Ноттингамшира в Константинополь — к подножию трона базилевсов и женщине, ставшей для Гая дороже всех прочих сокровищ мира. — А ещё из-за предсказания… и ощущения того, что моё истинное место — здесь и больше нигде. Между прочим, вы по дороге не слыхали каких-нибудь новостей из Южной Франции? Сдаётся мне, мы посеяли достаточно ветра, чтобы разразилась нешуточная буря.

— Ничего мы не слышали, — удручённо признался фон Райхерт. — Да и откуда бы? Новости путешествуют неспешно. Мы сидели на Кипре, потом две седмицы плыли в Константинополь… Кстати, где ты потерял Мак-Лауда?

Англичанин язвительно хмыкнул:

— Я его не терял. Это он улизнул своими кривыми тропами. Месяц назад эта ходячая кельтская неприятность была в Столице и натворила изрядных дел. Надеюсь, у него достало ума ради собственной же безопасности покинуть Империю. Ничуть не удивлюсь, если он вновь попадётся вам навстречу — там, где вы меньше всего этого ожидаете. В Иерусалиме, причём в качестве ближайшего доверенного лица султана Саладина. Или среди конфидентов Конрада Тирского.

«Гм, — Гунтеру вспомнились подозрительные обмолвки мадам Элеоноры относительно их диковатого спутника, казавшиеся бредовыми рассуждения Сержа Казакова о тайных службах Средневековья и закулисных игрищах. — И ещё раз гм. Неужели Серж, что называется, угодил в самую точку? С самого выезда из Лондона рядом с нами находился человек, осуществлявший какую-то свою миссию и преспокойно водивший нас за нос? Но… но этого просто не может быть! Это же XII век, простота нравов, Крестовые походы! Откуда тут взяться секретным департаментам, разведчикам и двойным агентам?»

— Хочу вам кое-что вернуть, кстати, — Гай отошёл к стоящему в углу пузатому шкафчику. Побренчал ключами и, вернувшись на место, уронил на столешницу два увесистых кожаных мешочка. Очень знакомых мешочка — тех самых, в которых отправившаяся в путь компания авантюристов некогда хранила позаимствованные сокровища Уильяма Лоншана, несколько пригоршней драгоценных камней. — Мне они теперь ни к чему, а вам в дороге лишние деньги пригодятся.

Приглушённо скрипнула, отворяясь, толстая дубовая створка, скруглённая поверху. Мессир Гисборн, даже не оглядываясь, поднялся со стула, его собеседники тоже привскочили — ибо в комнату вплыла женщина. Высокая и тонкая девица, облачённая в европейское платье-сюрко светло-зелёного бархата, с небрежно переброшенной через плечо длинной косой тёмно-рыжего цвета, украшенной низкой золотых монеток. Когда она вошла в пятно свечных отблесков, фон Райхерт разглядел решительное скуластое личико, голубые с прозеленью глаза и изогнутые в лёгкой усмешке тонкие губы. Девица преспокойно оглядела присутствующих, пальчиком небрежно стукнула Гая по плечу — садись — и встала позади его кресла, облокотившись на резную спинку.

— А, — растерянно пискнул Мишель, на сей раз сообразивший быстрее германца. — Госпожа…

— Зоэ, — металлический голосок был из числа тех, что не скоро забудешь. — Кирия Зоэ. Или Склирена. А вы друзья Гая, о которых я многое знаю понаслышке, и заодно посланцы Ричарда Плантагенета. Гай уже поведал вам о нашем увлекательном путешествии через Лангедок? И по своей всегдашней скромности наверняка умолчал о собственных подвигах?

— Зоэ, — укоризненно протянул англичанин. — Много ли их было, тех подвигов?

— Уж поверь, мне лучше знать, — весело хмыкнула девица. Без торжественного наряда и парадной маски на лице императрица Византии предстала самой обычной женщиной, хозяйкой, вместе с супругом принимающей гостей. Впрочем, через миг впечатление мирного добродушия пропало, ибо кирия Зоэ деловито осведомилась: — Ну, а теперь, когда встретившиеся друзья перемыли косточки всем знакомым, я бы хотела узнать у очевидцев — что стряслось на Кипре? Исаак Комнин, конечно, весьма ценный подарок, но я бы желала получить обратно и свой законный остров. Или я могу с ним смело распрощаться? Или нам придётся выкупать у франков наше же владение? Вы говорите, говорите, не стесняйтесь. На самом деле я не столь кровожадна, как кажется на первый взгляд. И ещё не обзавелась привычкой карать гонцов за дурные вести.

Насчёт судьбы захваченного Кипра посланцы, к сожалению, не могли сказать ничего конкретного. Перед отъездом мессир фон Райхерт, имевший беседу с Плантагенетом, настойчиво пытался завести разговор о принадлежности Кипра, но Ричард с досадой отмахнулся. С английского короля было достаточно того, что кипрский деспот изловлен, а остров взят под руку крестоносцев. Пусть законники двух государств потом решают, чьим владением считать Кипр — византийским, английским или чьим-нибудь ещё.

Осторожная речь германца была воспринята благосклонно, хотя и недослушана до конца. Миледи Зоэ оборвала его рассуждения на полуслове:

— Понятно. Ваш король совсем не прочь меня ограбить, да только мы будем настойчиво возражать. Вот ещё одна забота, словно нам своих недостаёт. Впрочем, кое-какие хлопоты я охотно свалю на вас, — она хихикнула, показав мелкие острые зубки, — у нас тут сидят посланцы Барбароссы. Покойный базилевс в помрачении рассудка отнёсся к ним весьма резко, бросив за решётки Влахерны. Теперь они на свободе, и вам в ближайшие же дни придётся с ними встретиться. Узнайте, что им понадобится для их великой армии, составьте перечень, известите… Гай, кому поручено заниматься вопросами снабжения франкской армии и вообще Крестовым походом?

— Вранасу из военного ведомства, — незамедлительно откликнулся рыцарь. — Им отвели бывшее здание квартального суда у… как его… у ворот Милия. Со всеми вопросами и хлопотами — туда. Я лично наведаюсь и наору на тамошних писцов, чтоб шевелились резвее. Иначе они будут вымогать бесконечные подачки и перечитывать всякий пергамент по десяти раз кряду. Традиции, чтоб им пусто было…

«Гай и в самом деле оказался здесь на своём месте, — в который раз удивлённо отметил про себя фон Райхерт. — Доблестный английский паладин ехал освобождать Гроб Господень, а сделался приближённым базилиссы. Коли они с миледи Зоэ поженятся, Гай что, станет византийским императором? Если отец Колумбан, говоря о «разных дорогах», имел в виду именно его, то святой отец ещё слабо выразился… Зато я теперь должен ломать голову: как эдакий феномен скажется на мировой истории и скажется ли?»

Визит в Палатий затянулся почти до наступления темноты. Здешние порядки строжайше воспрещали любым визитёрам, особенно иноземцам, оставаться во дворцах на ночь — и после церемонии прощания прибывший эскорт стражи с топотом и звоном повёл гостей по запутанным коридорам и полутёмным залам к выходу. Мишель, удостоенный чести поцеловать тонкие пальчики императрицы Зоэ, пребывал в задумчивости, спросив:

— Как думаешь, мы больше их не увидим? Ни Гая, ни мадам Склирену?

— Разве что издалека, — предположил Гунтер. — На каком-нибудь торжестве. У них теперь своя жизнь и своя судьба, у нас — своя.

— Сколь удивителен Божий мир, — заключил нормандец. — Жаль, Гай так и не побывает в Иерусалиме.

— Кто знает? — пожал плечами барон Мелвих. — Тебе доводилось слышать о том, что раньше, лет пятьсот тому, Палестина была владением Византии? Вдруг миледи базилисса вздумает отвоёвывать свои земли обратно?

— С неё станется, — де Фармер тихонько хрюкнул. — Решительная особа, по всему заметно.

У выхода из Палатия гостей поджидал сюрприз: повозка, в которой громоздилось несколько внушительного вида сундуков. Позёвывающие слуги, державшие в поводу коней франков, охотно растолковали, что сие — дары светлейшей базилиссы иноземным посланцам. Древняя традиция, отказываться не принято.

— Сколько у них тут традиций? — искренне поразился Мишель. — Мне порой кажется, что у ромеев всякий шаг определяется обычаем, причём обычаю этому должно быть не меньше сотни лет. Вот мессир Ангерран рассказывал…

Долгая история удивительных византийских обычаев растянулась на всю дорогу от площади Августеон до итальянского квартала. Впереди погромыхивала повозка, за ней с достоинством вышагивал приставленный к послам эскорт, размахивая факелами, в хвосте ехали мессиры иноземные посланники. Гунтера клонило в сон, он дремал, покачиваясь в седле, и вполуха внимая болтовне спутника.

У ворот квартала, считавшегося землёй вне пределов византийских законов, охрана, исполнив свой долг и благополучно сопроводив гостей, повернула обратно. Маленькие подслеповатые окна на втором этаже флигеля тускло светились — кто-то (скорее всего, мессир де Фуа) дожидался возвращения задержавшихся в Палатии.

«Сейчас начнёт выспрашивать, что да как, — с неудовольствием подумал германец, в полутьме спотыкаясь на крутых ступеньках лестницы наверх. — Отговориться тем, что завтра расскажу всё в подробностях? Или пусть Мишель отдувается?»

Однако в маленьком зале, громко поименованном «общей гостиной», обнаружился не только де Фуа. Компанию ему составлял незнакомый Гунтеру и Мишелю господин — белобрысый, плотного сложения крепыш средних лет с сонным взглядом водянисто-серых глаз, явственный уроженец германских либо северных земель Европы.

— Ну, вот и они, — с явным облегчением провозгласил мессир Ангерран, завидев входящих в дверь посланников. — Живые, целые и невредимые. А вы, Амори, целый вечер каркали, точно старый ворон на дубу!

Восседавший в огромном кресле белобрысый Амори пожал плечами, окинул каждого из молодых людей быстрым и на удивление цепким взглядом, после чего перегнулся через подлокотник и потеребил кого-то, мирно прикорнувшего в кресле по соседству.

— Они вернулись, — негромко известил он спящего.

— А то я не слышу, — огрызнулись в ответ. Проснувшийся человек выпрямился, усаживаясь и быстрым взмахом руки отбрасывая назад мешающие волосы. Ухмыльнулся и чуть сипловато осведомился: — Что новенького в Палатии? Как поживает высокородный протосеваст со своей рыжей злючкой? Долго же вы добирались, почти на месяц опоздали. Гай вас ждать утомился — и сами видите, какую заварушку учинил от скуки!

— Данни, — устало и, видимо, уже не в первый раз попросил белобрысый, — сделай одолжение, заткнись. Хоть ненадолго. Мир был прекрасен, пока ты спал и молчал. Добрый вечер, господа. Или, что будет точнее, доброй ночи. Барон Амори фон Ибелин, из Тира, вассал маркграфа Конрада Монферратского, к вашим услугам. Вы, надо полагать, Гунтер фон Райхерт, вы — Мишель де Фармер? Данни много о вас рассказывал, причём хорошего — и, похоже, для разнообразия не врал.

— Я вообще не вру, мессир Амори! Я слегка приукрашиваю, исключительно для пользы дела, — возмутился Дугал Мак-Лауд, которого здесь почему-то называли Данни.

«Ибелен, — плохо соображавший и растерявшийся Гунтер решил отложить выяснение вопроса о внезапном появлении шотландца на потом, пытаясь вспомнить, откуда ему знакома фамилия барона Амори. — Ибелен, живая здешняя знаменитость! Король Иерусалима, командовавший два года назад обороной города от армии Саладина! Ему пришлось сдать Святой город, однако он добился от арабов выгодных условий и спас множество иерусалимских христиан, заплатив за них выкуп. Потом он вроде бы перебрался в Тир, сделавшись правой рукой Конрада Монферрата… Как он очутился здесь, в Константинополе? И, похоже, он прекрасно знает мессира де Фуа и кельта… Серж был прав, а я не верил — воистину, у них тут сплошные шпионские тайны, о которых учёные XX века не подозревали…»

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Легионы на марше

10 апреля 1190 года.

Малая Азия.

Конья (Иконий), столица Конийского султаната.

Утром ветер переменился, зайдя с юга, с гор Тавра, и наконец-то разогнав висевшую над огромным лагерем едкую хмарь, дым подожжённой Коньи. Взятый крестоносной армией город полыхал, что не мешало доблестным шевалье грабить опустевшие дома, набивая шатры и обозные повозки захваченным добром.

Лагерь сорокатысячной — огромной по меркам XII века и весьма небольшой для века XX — армии Великой Римской империи полукольцом раскинулся по окрестным холмам. Летом здесь, наверное, было очень красиво: персиковые и вишнёвые сады, виноградники, живописные деревушки, возделанные поля, сплетение блестящих под солнцем оросительных каналов. Однако ранней промозглой весной местность представала весьма неуютной. Листва на деревьях только-только проклюнулась, свежую траву быстро подъели тысячи лошадей, люди вытоптали землю и сожгли город. Уцелевшие насельники Коньи образовали свой собственный бивак и, сидя на спасённом имуществе, дожидались часа, когда можно будет вернуться обратно.

Бывшего обер-лейтенанта Третьего Рейха несказанно поражала прямо-таки муравьиная способность людей Средневековья приспосабливаться к меняющимся условиям и восстанавливать свои жилища из пепла. Сейчас уцелела только крепостная стена Коньи, всё остальное лежит в руинах и пожарищах. Но, если заглянуть сюда через год, город вновь будет бурлить, торговать и жить. Завоевателям потребовалось бы снести дома и городские укрепления, перепахать землю и засыпать её солью — и только тогда бы бывшая византийская крепость Иконий умерла. По слухам, император Барбаросса пытался именно таким способом стереть с лица земли досадивший ему Милан, но не преуспел. Дело ограничилось символическим разрушением одного из соборов и части крепостного вала.

«Сами виноваты, — философически думал мессир фон Райхерт, уже начавший проникаться немудрёной и насквозь циничной точкой зрения идущих через Переднюю Азию крестоносцев. — Соблюдали бы собственный уговор, и всё закончилось благополучно. Мы бы спокойно прошли мимо. Так нет, им приспичило цапнуть Барбароссу за пятку».

Отсюда, со склона холма, где был разбит маленький лагерь английских посланников и примкнувших к ним соотечественников, Гунтер отлично видел большой императорский шатёр с лениво развевающимся жёлтым полотнищем стяга. Чёрный римский орёл на знамени хищно разевал клюв и топорщил перья. Около шатра, по обыкновению, толпилось пёстрое сборище приближённых старого императора, сегодня изрядно увеличившееся за счёт конийских посланников.

За шёлковыми стенами разыгрывалась очередная партия в политические шахматы — молодой конийский султан Орхан, явившийся с просьбой о перемирии, расплачивался за свою ошибку. Впрочем, не он первый принял желаемое за действительное, самоуверенно решив, что стоящий во главе крестоносной армии дряхлый старик шестидесяти пяти лет уже ни на что не годен. Повелитель Римской империи с величайшим удовольствием разыгрывал из себя скандального и вздорного старца, то порывающегося развернуть войско на ненавистную Италию, то без причины отчитывающего приближённых, свитских и родичей — но под этой маской по-прежнему скрывался жёсткий, решительный и умный правитель, державший огромную армию в железном кулаке и лично возглавивший штурм Коньи.

По сравнению с воинством Ричарда, где каждый отважный воитель кичился собственной доблестью, а приказов мало кто слушался, армия германского императора представала прямо-таки образцом муштры и организованности…

Штурм начался около полудня и закончился к шести вечера, когда с грохотом пали главные ворота. Султан с малой свитой сумел улизнуть из города, чтобы спустя несколько дней униженно притащиться на поклон к победителям. Как подозревал германец, попытка воспрепятствовать Барбароссе обойдётся Орхану и его подданным очень и очень дорого — припасами, золотом и всем, что потребуется армии. Не говоря уж о том добре, которое франкские рыцари позаимствовали в городе.

Де Фармер и Мак-Лауд принимали участие в штурме. Двое сорвиголов зазывали и его, но германец отказался наотрез — хватит с него ратных подвигов, метаний под стрелами и копьями, и рискованной игры со смертью. Вернулись герои-крестоносцы ужасно довольными, притащив с собой уйму подвернувшегося под руку барахла, ценного и не слишком. Ненужное тут же продали в лавки воинских маркитантов, прочие трофеи оставили себе. Мишель и Дугал в качестве мародёров ещё поскромничали, Гунтер видел повозки, до отказа набитые трофеями и еле передвигавшиеся.

Франкское войско пятый день стояло в весенних садах, отдыхая после боя. Конья горела, а султан Орхан мрачно выслушивал условия, на которых европейские захватчики соглашались вернуть его же собственную столицу. И, наверное, мысленно проклинал себя за решение бросить вызов Барбароссе. А старый император веселился вовсю, притворно вздыхая и сочувствуя бедам правителя Коньи.

* * *

Четыре месяца путешествия через пустынные края Малой Азии, вдоль незримой границы Византийской империи и Румского султаната, наглядно показали мессиру фон Райхерту, как выглядит средневековая армия на марше. Многоголовый, топочущий сотнями копыт зверь неуклонно влачился по разбитым дорогам и бездорожью к югу, к берегам Средиземного моря. За конницей грохотала пехота и надрывно визжало колёсами охвостье многочисленных обозов. Передвижной город с лавками, мастерскими, кузницами и походными часовнями. Гунтеру казалось, армия движется страшно медленно. Однако те, кто минувшей осенью преодолел Венгрию, Фракию и Болгарию, уверяли, что на самом деле войско перемещается довольно бодро. Константинополь в лице новой императрицы и Синклита — может, не слишком охотно, скрипя зубами и подсчитывая истраченные безанты — выполнил обязательства, подписанные покойным Андроником, предоставив крестоносному воинству корабли для переправы через Босфор и знающих проводников по азиатским землям. Уклонились ромеи только от обещания поддержать крестоносцев воинскими силами, заявив, якобы не могут распылять свою армию и верят в доблесть франков.

— Скатертью вам дорога, Иерусалим — вон там, и нечего маячить под нашими стенами, — цинично высказался по этому поводу Дугал.

Железная змея ползла через пустынные, незаселённые холмы — которым через пару столетий предстояло стать оживлёнными турецкими провинциями — от одной сторожевой крепости до другой, от источника к источнику. Вода была здесь величайшим сокровищем, ценностью превыше золота и человеческой жизни. Мутная, грязная вода крепостных колодцев — сперва лошадям, потом людям. Когда крестоносное воинство уходило дальше, приходилось ждать по нескольку дней, чтобы высушенные до дна колодцы снова наполнились. Некоторые так и оставались пустыми, вода больше не возвращалась.

Два зимних месяца, морозных, ветреных и пыльных. Однообразные безлесные холмы, переходящие в выветренные горы, редкие бедные деревушки. Подъём, свернуть лагерь, в седло, рысью-трусцой-шагом до наступления вечера, разбить лагерь, ночлег — бесконечно-непрерывное, однообразное движение вперёд. К побережью. Туда, где шумные города Киликии, а не эта наводящая уныние и тоску смёрзшаяся холмистая степь.

В начале весны разделённое на полутысячи крестоносное воинство преодолело никому не принадлежащие и никем не заселённые пустоши. Порой из-за холмов в облаках пыли выскакивали конные отряды неведомой национальности. Мессир фон Райхерт решил, что нападающие должны быть сельджуками, захватившими изрядную часть бывших византийских провинций. Его сотоварищи по Походу, не вдаваясь в различия, скопом именовали любых противников «турками» либо «сарацинами». Завязывалась схватка, врагов истребляли либо отгоняли, уцелевшие грабители исчезали в распадках, угоняя лошадей, подводы с припасами, и порой похищая людей.

Однажды в сумерках такой разбойничий отряд налетел на посольскую стоянку. Гунтеру ещё долго вспоминался конь, прыгнувший прямо через сыплющий искрами костёр, вопли, божба, перемещаемая отборными проклятиями — и широкий светлый полукруг летящей клейморы, подсекающей ноги лошади. Бедное животное, визжа, покатилось по земле. Всадник успел выпрыгнуть из седла и несколько мгновений ожесточённо рубился с «неверными» — пока его не прикончили набежавшие со всех сторон франки.

Покалеченного и бившегося посреди стоянки коня хладнокровно прирезал де Фуа. Мессир фон Райхерт поначалу содрогнулся, когда мёртвого жеребца деловито выпотрошили, мясо закоптили и преспокойнейшим образом съели. Однако, как убедился на собственном опыте германец, жареная конина ничуть не хуже любой другой пищи. Особенно если выбирать не из чего, ибо в армии начинались трудности с провиантом. Тот, что везли с собой из Византии, подходил к концу, а приобрести новый в пустынных областях было попросту негде. Оставалась надежда на Конью — Кылыч-Аслан, третий десяток лет правивший султанатом, мудро предпочёл дать крестоносцам всё, что они просят, и пропустить воинство Христово через свои земли к пределам Киликии.

До границ Конийского султаната оставались считанные дни, когда по войску зашелестела тревожная новость — старый Кылыч, ненадёжный, но всё-таки союзник, умер. То ли по дряхлости лет, то ли с посторонней помощью. Новый султан, младший сын Кылыч-Аслана, не намерен кланяться перед неверными и выполнять договор, подписанный его отцом.

— Припасов не будет, проводников не будет, стало быть, конец спокойной жизни, — подвёл итог де Фуа, вернувшийся с известиями из императорской стоянки и жёлчный более обыкновенного. — Нас ждут подвиги, лишения и испытания во имя веры. Готовьтесь, мессиры. Все, за исключением Данни, ибо ему, согласно древней варварской традиции, наплевать на любых врагов.

— Купно и розно, — хмыкнул Мак-Лауд. — Ибо два кельта — уже войско, три — несокрушимая армия, а четыре — подходящее число для доброй пирушки.

Мрачные прогнозы мессира Ангеррана сбылись. В пределах султаната крестоносцев встретили без всякого дружелюбия и приязни. Прибывшее посольство высокомерно заявило Барбароссе, что здесь франкам совершенно не рады, обеспечивать их чем-либо не собираются и в города не впустят. Мелкие стычки завязывались почти каждый день, не принося императорскому войску особенного ущерба, но вынуждая всех постоянно быть настороже. Византийские проводники честно признались, что здешних дорог не ведают, и франкской армии придётся выбирать путь на свой страх и риск.

Огрызаясь и изрядно замедлив ход, рассылая вокруг многочисленных разведчиков, голодая и мучаясь от жажды, воинство, ведомое несгибаемым старым императором, нацелилось на Конью. Конью с её высокими и крепкими стенами, возведёнными ещё во времена расцвета Византии, за которыми рассчитывал отсидеться султан Орхан. Имевший весьма смутное представление о том, на что способен франкский правитель в гневе — а Барбаросса пребывал в ярости. Той её самой опасной разновидности, что не сразу бросается в глаза, сдержанной и тлеющей под спудом, обращающейся в точный и безошибочный расчёт. Как не раз приходило на ум Гунтеру, историки будущих времён были правы, именуя Ричарда Львиное Сердце прирождённым тактиком, а Фридриха фон Штауфена, более известного под прозвищем Барбаросса — великим стратегом.

Сопротивление Коньи длилось всего несколько часов. Рыкнув на свитских, робко пытавшихся удержать императора вдали от битвы, Барбаросса лично повёл рыцарей в атаку на пёстрое сельджукское воинство, с откровенным вызовом гарцевавшее под стенами города.

Первый раз в жизни пришелец из будущего увидел, что такое — атака тяжёлой рыцарской кавалерии Запада. Нежно зеленеющая степь, по которой прошёлся вал конницы, превратилась в насмерть разбитый танкодром после особо сложных учений гудериановской Четвёртой бригады. Чёрная перекопанная земля. И больше ничего. Закованный в латы вал, скатившийся вниз по пологому склону холма на явно превосходящие в количестве отряды султана, взметнувшийся вверх низкий гул, звон, металлический скрежет, слившиеся в общую какофонию истошные вопли. Малая часть конийского воинства, вырывавшись из мясорубки, едва успела ворваться в городские ворота — буквально на четверть часа опередив штурмующую группу франков, с их таранами и стеноломами на колёсах. Остальным было не суждено уйти с поля боя, обратившись в разбросанные там и сям изломанные фигурки.

«Хорошо всё-таки, что я с ними не пошёл, — похвалил себя за предусмотрительность мессир фон Райхерт. — Вот Серж наверняка бы потащился следом. Мол, это так занимательно — штурмовать крепость. Ну уж нет! Куда лучше планировать этот самый штурм и наблюдать за ним со стороны, чем в нём участвовать».

Подле императорского шатра обозначилось некоторое оживление. Хрипло и немузыкально проревели трубы, грохнули палки по натянутой козловой коже барабанов. Получивший свой урок, разбитый наголову и здорово поплатившийся за самонадеянность султан Орхан покидал ставку правителя франков.

— Сарацинский нахал ещё легко отделался, — глубокомысленно заметили рядом с германцем. Тот невольно вздрогнул, никак не в силах свыкнуться с манерой Дугала появляться совершенно беззвучно. — Он остался жив, его даже не спихнули с трона, а только обобрали до последнего пенни. Ты почему не при делах? Ты ж вроде как посол Ричарда и приятель Младшего.

Заглазным прозвищем «Младший» именовали последнего из отпрысков Барбароссы, тёзку сиятельного папаши-императора. Фридриху-младшему недавно исполнилось восемнадцать годков от роду, он был на удивление любознательным и образованным молодым человеком, эдаким идеалом рыцарства, не в обиду Ричарду Английскому. Портил сей букет достоинств единственный недостаток: принц Римской империи был в искреннем восторге от головной боли своего батюшки, непокорной Италии. Его привязанность частенько приводила к громким семейным ссорам. Усугубляла конфликт поколений дама сердца Младшего, сопутствовавшая ему в Походе, римлянка Ваноцца с непроизносимой и заковыристой фамилией. А также её фрейлины, отряд жгучих и языкатых красоток, и их не менее яркие сопровождающие.

Барбаросса рвал и метал, но ничего не мог поделать — итальянцы распоряжались его казной, снабжали императора средствами на Крестовый Поход и сидели с ним за одним столом. Стоило тратить жизнь на покорение страны, чтобы твой же отпрыск восхищался побеждёнными!

— Сегодня должность посланника у нас исполняет Мишель, — объяснил мессир фон Райхерт. — Ему позарез приспичило потолкаться среди придворных, глазея на настоящего сарацина.

— Девку свою ему повидать приспичило, — хмыкнув, уверенно заявил Мак-Лауд. — Спорим, до ночи не вернётся? Кстати, есть хочешь? У нас сегодня будет настоящая баранина. Сам покупал. Если старая карга Лугареция не зажарила мясо до угольков, то так и быть, объедки и кости — твои.

После двух голодных месяцев в азиатских степях вопрос «есть хочешь?» мог расцениваться только как утончённое издевательство. Или как образчик специфического шотландского юмора.

— Щедрый ты наш. Смотри, при Мишеле не назови его прекрасную даму «девкой», — ядовито посоветовал барон Мелвих, заслужив в ответ снисходительное ворчание. Подразумевающее: «Я, может, и сумасброд, но ума покуда не лишился».

«Никогда не знаешь, что способны выкинуть ближние твои. Не угадаешь, что они скрывают, — размышлял Гунтер, шагая через многолюдный шумный лагерь к биваку маленькой компании, старавшейся держаться вместе. — Всё их Средневековье — один огромный карнавал. Марди Гра евразийского размаха. И нет никакой гарантии, что под снятой маской не прячется ещё одна. Взять, к примеру, Дугала. Данни, как он теперь почему-то предпочитает себя называть. Мы-то думали: случайный попутчик, дикарь с высот Хайленда. А он — свой человек для де Фуа, для д'Ибелена и для Конрада Монферратского, который, как говорят, рвётся в короли Святой Земли. И выясняется, что и в Лондон Дугала занесло отнюдь не случайно, и в охране Лоншана он служил не заради выгоды, и сейчас вовсе не к Иерусалиму стремится, а в Тир… По крайней мере, уверяет, якобы добирается в Тир, к Конраду. Может, лжёт. Пойди, разгадай, что у кельта на уме. Наша встреча в Византии была для него только удобным предлогом, а в Константинополь ему требовалось по собственным загадочным делам. Он исполнил своё поручение и уехал. Причём очень тихонько уехал, улизнул, затесавшись в армию Барбароссы. Барон Ибелен, если я не ошибаюсь, не мог дождаться, когда Дугал со своим семейством покинет итальянский квартал. Семейство ещё это… Раз — и человек умудрился обзавестись женой и парой приёмных детишек. Вроде как брошенных щенков на улице подобрал и заботится о них по мере сил. А в ответ леди Агнесса и мальчики его искренне обожают… Интересно, как там поживает Елена?..»

Что поразило мессира фон Райхерта, так это количество женщин и детей, сопровождающих германскую армию. Собирая своё воинство, император Барбаросса учёл досадный опыт предшествующих Походов, поставив строжайшее условие: крест примут лишь те, кто в силах внести три марки серебром за себя и своих спутников. Также настоятельно рекомендовалось оставить невест и жён дома, молиться в ожидании благополучного возвращения рыцарей из Похода. С последним требованием многие крестоносцы не смирились. И теперь дамы — благородные и не слишком — катили в обозе вслед за армией, терпя лишения наравне с мужчинами, умудряясь прямо в дороге давать жизнь новым поколениям, приторговывая трофеями, сплетничая и ничуть не унывая. Леди Агнесса умудрилась даже создать нечто вроде общества дам и девиц ромейского происхождения, помогавших друг другу в трудном пути и собиравшихся вечерами поболтать вокруг костра.

Движимая собственность семейства Мак-Лауд — вместительный фургон на огромных колёсах, сколоченных из нескольких широких досок — приткнулся в одном из распадков, где было потеплее. Рядом с повозкой, пофыркивая и мотая гривами, бродила четвёрка распряжённых тяжеловозов, деловито пощипывающих молодую траву. Дымил костерок, жарился пресловутый баран, рядом хлопотала Лугареция, служанка кирии Агнессы — ворчливая и деловитая особа средних лет, уроженка греческого города Лепанто. Благородная леди сидела около фургона на свёрнутых попонах, прилежно возясь с каким-то рукоделием. Из-за своей полосатой сарацинской накидки, тёмных кос и огромных золотых серёг кольцами она напомнила мессиру фон Райхерту цыганку рядом с кибиткой.

…Агнесса, с чем соглашались все её знакомые, была удивительным созданием. Настолько беспомощным, беззащитным и трогательным в своей неумелости, что любой охотно кидался исполнять её просьбы. Агнесса была безупречно вежлива и приветлива со всеми без исключения, от пленных сарацин до императорских свитских. Её попытки хозяйничать были умилительны и обречены на провал. Когда Агнесса попыталась самостоятельно развести костёр, она чуть не подпалила шатры по соседству. Её стряпню не смогли одолеть даже Мак-Лауд и бродячие псы, тащившиеся за армией. При этом она неплохо справлялась с упрямыми конягами, тащившими фургон, сама правила и однажды без колебаний пристрелила из арбалета подозрительного типа — ей показалось, тот восхотел обидеть «её мальчиков».

Как полагал Гунтер, приёмные детишки кельта и Агнессы, несмотря на нежный возраст, могли сами обидеть кого угодно. А как же иначе, с таким-то отчимом.

Обсудив загадочную подругу Мак-Лауда, мессир фон Райхерт и Мишель де Фармер дружно сошлись во мнениях: Агнесса — дама безусловно высокого и благородного рода, но во всём мире не сыскалось бы женщины, более противоположной по складу характера Дугалу из клана Лаудов.

— Везёт же некоторым, — завистливо высказался Мишель. — Где он только её отыскал?

— В Константинополе, полагаю, — германцу припомнился итальянский квартал и женщина из дома напротив, каждый вечер зазывавшая домой детей-подростков. Мак-Лауд и его семейство жили по соседству с посланниками Ричарда, но кельт объявился перед знакомцами лишь тогда, когда счёл нужным. Мак-Лауд, похоже, всегда и всюду поступал только по собственному усмотрению, мало заботясь о мнении окружающих.

Заметив приближающихся мужчин, Агнесса с нескрываемым удовольствием отшвырнула работу, вскочила и побежала навстречу. Фон Райхерт успел вовремя шагнуть в сторону, когда Мак-Лауд подхватил свою ненаглядную византийку и закружил в воздухе под восторженное повизгивание. Вихрем мелькнули истрёпанные юбки и стоптанные башмачки. Германец понимающе хмыкнул — да уж, любви никакой Крестовый поход не помеха. Сперва Гай и его императрица, теперь кельт с Агнессой. Да и Мишель туда же. Нормандец познакомился с девицей из фрейлин Ваноццы, дамы Фридриха-младшего, и таскается к ней едва ли не каждый день. Куртуазировать прекрасную Мариэтту делла Фриерту в соответствии с канонами образцовых рыцарей.

— А где мальчишки? — поинтересовался кельт, поставив девушку на землю. — Опять где-то шляются?

— Сказали, пойдут с друзьями посмотреть на конийских сарацин, — леди Мак-Лауд очень старательно выговаривала норманно-франкские слова, как человек, осваивающий незнакомое наречие. На греческом она болтала столь бойко, что получивший неплохое лингвистическое образование Гунтер затруднялся переводить.

— Так сарацины уже отбыли, — общество чинно расселось у чадящего костерка. Насаженный на вертел баран — вернее, ягнёнок — капал жиром в огонь и пах так, что урчало в желудке. — Скорбеть о потерях и своём безрассудстве. Гуннар, ты ничего не слыхал касательно того, когда нас опять погонят в дорогу?

— Дня через два или три, — германец припомнил беседы в ставке. Фридрих-младший дипломатично старался доказать отцу, что после долгого изнурительного перехода и штурма Коньи войско нуждается в длительном отдыхе. Старый император непререкаемо стоял на своём: отдохнём в Киликии. Там союзники, благодарные за разгром давнего врага, конийского султана. Там рукой подать до границ Антиохийского княжества. В приморских городах крестоносцев наверняка ждут новости с Кипра и побережья Святой Земли. Взята ли наконец многострадальная Акка? Может, подталкиваемый соратниками Ричард собрался с духом и его корабли сейчас пересекают ту полосу моря, что разделяет Палестину и Кипр? — Все говорят, дальше будет идти гораздо легче. Перевалим через горы, попадём в христианскую Армению.

— В Киликии сейчас тепло, — мечтательно протянула Агнесса. — Сады цветут…

«И где-то бежит к морю маленькая речка Салеф, — мессир фон Райхерт вспомнил виденную в одном из исторических трудов фотографию обшарпанной средневековой фрески, изображавшей кончину Барбароссы через утопление. Художник нарисовал перевёрнутого вниз головой императора в волнах и ангела, доставляющего на небо младенца — символ души Барбароссы. — Может, нам нужно глаз не спускать с императора? Или пусть всё идёт своим чередом? Раз это не тот 1190 год, может, здесь Барбаросса вовсе не тонул, а добрался до Святой Земли? Чёрт, что-то я совсем запутался… Может, рассказать всё Дугалу — всё, как есть, с самого начала, с августа прошлого года? Поверит, не поверит? Раз он тутошний конфидент и шпион — во что плохо я верю, хоть режьте меня… — то наверняка разбирается в этой пресловутой Большой Политике намного лучше нас с Мишелем. Но можем ли мы ему доверять? Гай рассказал о своём путешествии через Европу, а кельт ни словечком ни обмолвился. И чем занимался несколько седмиц в Константинополе, тоже умолчал».

* * *

В отличие от взрослых, способных потратить годы на бесцельную скорбь по утраченному, подростки любого века наделены полезной способностью быстро забывать былые горести. Особенно если взамен размеренной и упорядоченной жизни в императорском дворце жизнь швыряет их в клокочущий водоворот военного похода.

— Прошлого больше нет, — спокойно и серьёзно втолковывала своим подопечным Агнесса. — И нас больше нет. Анна, Алексий и Давид Комнины умерли. Отныне мы — другие люди. Агнесса, Александр и Дэви. Я — жена Данни, вы — мои племянники, дети моего покойного брата. Мы идём вместе с франкским войском в Иерусалим. Вам придётся научиться держать язык за зубами — если вы по ошибке проболтаетесь, нас всех могут убить. Новой базилиссе совершенно ни к чему наследники сверженной династии. Она отпустила нас, но её слова вполне могут быть лживы, а её соглядатаи — у нас за спиной.

Мальчики дружно кивнули. Рождённые в Порфире, одном из дворцов Палатия, они рано узнали, что такое месть базилевсов и как в Византии избавляются от неугодных. Им и Анне посчастливилось. Они уцелели и на свободе. Правда, ценой свободы стала невозможность вернуться в Константинополь и потеря законных титулов, но по молодости лет дети об этом не задумывались.

Мир оказался куда интереснее и занимательнее, чем они представляли. Наследники Империи редко видели собственных родителей, их воспитанием с рождения занимались сперва няньки, потом наставники и учителя. Теперь рядом с ними постоянно была Агнесса — спустя пару седмиц мальчики привыкли окликать бывшую базилиссу «тётушка Агнесса», и Данни — её шумный приятель-франк, за которого она вышла замуж. Дугал придумал им новые имена, самоуверенно заявив, что его фамилия ничем не хуже и даже древнее императорской.

Больше никто не указывал им, чем им надлежит заниматься и как вести себя подобающим образом, не читал долгих нравоучений, не заставлял часами неподвижно стоять на непонятных и скучных церемониях. Бывшие принцы Византии вместе со сверстниками бегали между телегами и фургонами воинского обоза, восхищённо глазели на конный рыцарский строй, таскали воду и дрова для костра, учились ездить верхом и сражаться на деревянных клинках — жили, как и подобало детям своего времени. Стайки ребятишек обоего пола крутились повсюду, с воплями проносясь даже через императорскую ставку, играли в «крестоносцев и сарацин» и мечтали о том дне, когда очередной возникший на горизонте город окажется Иерусалимом.

Вдоволь наглазевшись на конийское посольство, разноголосая детская ватага побрела вверх по склону холма, решая, чем бы заняться. Кто предлагал сбегать к предместьям Коньи, кто — поискать трофеев на месте бывшей битвы у городских стен. Маленький Дэви украдкой потянул старшего брата за рукав, вполголоса напомнив:

— Пошли назад. Мы ведь обещали тётушке надолго не уходить и помочь собираться в дорогу. Сандри, я есть хочу!..

— А если Данни там воркует с Агнессой, и мы им помешаем? — здраво возразил подросток, чьё имя, претерпев беспощадные сокращения, стало средним между франкским и греческим. — В прошлый раз он здорово рассердился…

— Так мы не полезем в фургон, — не отставал младший. — Скажем Лугареции, чтобы накормила нас, и пойдём дальше. Сходим к Конье, а? Может, отыщем чего-нибудь?

— Стой, — Сандри довольно заухмылялся, — вот куда мы наведаемся.

Он указал на большой светло-зелёный шатёр, над входом в который висел щит с изображением крепости и солнечного диска.

Многочисленные друзья и знакомцы нового отчима с удовольствием привечали мальчишек, и мессир де Фуа не составлял исключения. Он частенько навещал их временное жильё в итальянском квартале Константинополя и всегда находил время поболтать с подростками — хотя Агнессе старый франк почему-то внушал опасение. Дэви собственными ушами слышал, как тётушка говорила об этом с Дугалом. Кельт отнёсся к женским подозрениям скептически, заявив, якобы знает де Фуа без малого лет пять и не видит причин не доверять ему. Тогда Агнесса настрого велела мальчикам в присутствии кирие Ангеррана помалкивать о своём происхождении, ни в коем случае не упоминать Константинополь и стараться избегать любых расспросов.

Нанятые де Фуа слуги за время пути привыкли к внезапным появлениям мальчишек и без возражений пускали их в хозяйский шатёр, с одним строжайшим условием — ничего не ломать и не портить. Однако сегодня незваных гостей перехватили у самого входа, не разрешив ворваться внутрь и многозначительно прошипев: «Господин занят. Обождите».

Дабы скрасить ожидание, мальчикам немедля сунули по огромной лепёшке, свёрнутой кульком. Арабская кухня предписывала начинять лепёшки мелко рубленым мясом и таким количеством острейших приправ, что поначалу франки принимали угощение за отраву. Комнины-младшие сперва наотрез отказывались от кушанья, высокомерно заявляя, что это — пища нищих простолюдинов и собак. Дугал добродушно высмеял их, обозвав малолетними воображалами, тётушка Агнесса удивлённо подняла брови, а через пару седмиц путешествия по степям мальчики охотно набрасывались на всё, что выглядело мало-мальски съедобным.

Прихватив угощение, братья обогнули шатёр и уселись с подветренной стороны, на солнышке. Зелёный посёкшийся холст за их спинами чуть вздымался и шелестел, изнутри доносились беседующие голоса. Старательно работая челюстями, дети не обращали внимания на разговор, скользивший невнятным шумом по краю сознания — пока один из беседующих не упомянул знакомое имя. Обтерев перемазанные в тесте и жире пальцы прямо о штаны, Сандри склонил голову набок и прислушался, уловив окончание фразы. Беседа шла на персидском, и подростку пришлось изрядно напрячь память, вспоминая начатки языка неверных.

— …сперва те двое, — произнёс хозяин шатра, мессир де Фуа, старый франк с глазами шкодливого подростка, — что постоянно крутятся рядом с Данни. Ты их видел. Рыжий из Тевтонии и белобрысый нормандец. Они живут сущим табором, в шатрах постоянно кто-то шастает туда-сюда, так что возможность сыщется… Ну да не мне вас учить.

— А верзила? — голос был молодой, быстрый, не произносивший слова, но точно выплёвывавший их.

В шатре замолкли. Одолевший свою лепёшку Дэви заговорил о чём-то и обиженно заморгал, когда брат стукнул его кулаком по плечу. Сандри скроил зверскую рожицу, приложил палец к губам и выразительно покосился в сторону шатра. Ничего не поняв, Дэви на всякий случай прикусил язык и испуганно съёжился.

— Пусть пока бегает, — наконец вынес решение де Фуа. — Я сам с ним потолкую. Может статься, я знаю цену его службы. Вы выяснили то, о чём я просил? Относительно девицы и мальчишек?

— Да. Похоже, ты был прав, — неохотно признал собеседник. — Но, даже если ты пригрозишь ему, он не встанет на твою сторону. Он из тех людей, что служат только сами себе.

— Далась мне его служба, — презрительно фыркнули за матерчатой стеной. — Если я и в самом деле не ошибаюсь, я выстругаю из него стрелу. Ядовитую и смертоносную, которой суждено нанести один-единственный неотвратимый удар и переломиться… Кстати, как поживает эмир Фаркух?

— Благополучно, — коротко и сухо отрезал незримый гость де Фуа. — Только его терпение на исходе. Он желает знать, сколько ещё придётся ждать.

— Столько, сколько нужно, — рыкнул мессир Ангерран. — Всё произойдёт тогда, когда я сочту, что подходящее время пришло. Коли досточтимому эмиру недостаёт выдержки, он может начинать действовать сам. На собственный страх и риск. Тот-то будет забавное и поучительное зрелище, над которым я вдоволь посмеюсь. Издалека. Так ему и передай. Слово в слово.

Повисла длинная, исполненная тягостного молчания пауза. Наконец молодой холодно процедил:

— Я передам.

— Не смею больше задерживать, — голос старика прямо-таки сочился благодушием, как надрезанный спелый гранат. До слуха подростков долетел быстрый шорох откинутого входного полога — гость удалился. Пешком, ибо они не расслышали топота конских копыт и подле шатра не стояло лошади, ожидающей хозяина.

— Сандри? — неуверенным шёпотом окликнул старшего брата Дэви.

— Тихо. Идём отсюда.

Мальчики сбежали вниз по склону, затерявшись меж стволов старых вишнёвых деревьев, осыпанных пробуждающимися бутонами. Сандри хмурился, его младший братишка недоумевал, но не решался лезть с расспросами. Оба понимали, что разговор в шатре де Фуа не предназначался для чужих ушей. Они невольно стали обладателями чужой тайны. Непонятной, пугающей тайны мира взрослых людей. Тайны из тех, обладание которыми может оказаться смертельным.

…Сидевшая у костра Агнесса, увидев возвращающихся подопечных, обрадовано хлопнула в ладоши и вскочила на ноги. Ещё в лагере присутствовал гость, франкский приятель Данни, рыжий уроженец Великой Римской империи. Отчим и его знакомец препирались — наполовину в шутку, наполовину всерьёз — и над чем-то смеялись. Диковинная новость жгла Сандри язык, однако подросток терпеливо дождался, когда германец уйдёт и только тогда подал голос:

— Данни, можно с тобой поговорить?

— Угу, — приёмный отец беглых византийских принцев весело мотнул разлохмаченной головой. Вгляделся, чуть прищурившись, и ухмыльнулся: — Сдаётся мне, ты тащишь с собой мешок с гадюками. Давай, развязывай. Посмотрим, что выползет оттуда на Божий свет. Излагай.

Сандри изложил. Стараясь не запутаться и в точности передать услышанное, переведя его с персидского на греческий. Агнесса старательно учила «племянников» языку франков, но мальчикам было куда проще изъясняться на привычном с детства греческом наречии.

Больше всего подросток опасался, что ему не поверят. Искоса поглядывая на сидевшего рядом человека, он пытался по выражению его лица определить, о чём тот думает. Тщетно. К признакам волнения можно было отнести разве что заострившиеся скулы да чуть побелевшие костяшки переплетённых пальцев.

— А того, второго, вы в лицо не видели? — спокойно осведомился шотландец, когда недлинная повесть подошла к концу и выдохшийся Сандри умолк.

— Мы… Я растерялся, — обескуражено признал мальчик. — Надо было перебраться ко входу в шатёр и проследить, кто выйдет.

— Глупо, — возразил Дугал. — Ещё не хватало, чтобы вы лишний раз попались на глаза тем, кому не следует. Сандри?..

— Да, кирие?

— Ты молодец, — подросток смутился. — Только ты и в самом деле принёс мне целый мешок со змеями. Излови своего братца и скажи ему, чтобы никуда не уходил от фургона. И сам держись поблизости. Агнессе о том, что вы разузнали — ни слова. Соображаешь, почему?

— Соображаю, — заверил Сандри и нерешительно спросил: — Кирие Данни… что нам теперь делать?

— Вам — помогать тётушке собираться в дорогу, — невесело хмыкнул кельт. — Мне — сидеть и ломать голову над твоими россказнями.

— Я ничего не выдумал, — тихо, но очень твёрдо повторил подросток. — Ни единого слова.

Он ушёл, на ходу окликая Дэви, а Дугал Мак-Лауд ещё долго сидел, привалившись к огромному колесу фургона, размышляя и изредка поругиваясь себе под нос. Похоже, он поторопился, сочтя себя, Агнессу и мальчиков в безопасности. Однако Монферрат доверял де Фуа. Расчётливый Ибелен доверял де Фуа — пусть и с оглядкой — и он сам не имел никаких оснований сомневаться в честности старика. Его не раз предупреждали, что де Фуа чрезмерно хитроумен, сплетая из людских взаимоотношений столь сложные и запутанные сети, что посторонний в них ни за что не разберётся. Разговор, подслушанный Сандри, мог означать очень многое… а мог вообще ничего не значить, оказавшись очередными силками, наживлённым Ангерраном на какого-то зверя. Дугал попытался сообразить, доводилось ли ему слышать имя «Фаркух» и если доводилось, то где и в связи с чем. Он вспомнил аж трёх обладателей такового арабского прозвища, заработал головную боль и пришёл к выводу, что всё как-нибудь да образуется. Главное — не забывать поглядывать по сторонам. И на всякий случай предупредить друзей, чтобы тоже не зевали. Мало ли что.

20 апреля.

Таврийские горы,

граница Конийского султаната и Киликии.

Наступление южной весны ни шло ни в какое сравнение с медленной сменой природных сезонов в Европе. Казалось, только вчера крестоносную армию нещадно поливало холодным дождём и засыпало снегом. Сегодня повсюду журчали ручьи, распускались белые цветы вишен, от земли валил тёплый пар, а окрестные холмы подёрнулись изумрудной зеленью.

Вместе с оживающей природой воспрянули духом и люди. Все дорожные трудности, казалось, остались позади. Впереди поднимались горы Тавра, лиловые на фарфорово-голубом апрельском небе, и сложенная из тёмно-жёлтого камня приземистая крепость Святого Ангела, оседлавшая невысокий перевал и уже которую сотню лет верно оборонявшая северную границу Киликийской Армении. За стенами крепости жил и разрастался небольшой торговый городок, а пологие холмы к югу и востоку от крепости постепенно заполнялись разноцветными шатрами крестоносного воинства.

Армия Барбароссы вторые сутки маршировала через небольшие крепостные ворота, втягиваясь в них, как огромный поток в слишком узкое горлышко бутылки, огибала городок и располагалась на стоянку. Старый император не ошибся в расчётах: здесь, в Армении, были рады воинству Христову, здесь армия могла пополнить запасы провианта и придти в себя после изнурительного перехода через зимние степи Малой Азии. Однако рассчитывать на долгий отдых не приходилось. Ещё два, самое большее три дня, чтобы успели подтянуться отставшие отряды — и воинство снова двинется в путь. Сперва к Тарсу, столице Киликии, оттуда к границам графства Эдесского, затем, следуя изгибу морского берега, повернёт южнее. А там — последний долгий переход вдоль побережья Средиземноморья, через княжества и графства Святой Земли, спасать осаждённую Акку — и Иерусалим…

По сохранившейся в имуществе обер-лейтенанта истрёпанной карте мира малого масштаба предстоящий путь выглядел крайне простым и даже не слишком длинным. Месяц, от силы два. По давно обжитым и процветающим землям Палестины. Если, конечно, ничего не произойдёт. Если история не возьмёт того, что ей причитается по праву. Если Барбаросса благополучно минует грешный Салеф, тонкую царапинку посреди хребтов Таврийских гор. Вертя карту так и эдак, Гунтер прикидывал, где могла располагаться треклятая речушка. Где-то в окрестностях города Сис… но уцелело ли бывшее византийское поселение к началу XX века, когда печаталась карта? Или сменило имя, превратившись в малоизвестный турецкий городок?

Речка Салеф стала для германца навязчивой идеей. Все предыдущие недели и месяцы путешествия он старательно избегал раздумий о грядущем инциденте, легкомысленно решив: а, доберёмся до места — решим, что делать! Берега Салефа становились с каждым днём всё ближе и ближе, а мессир фон Райхерт не пришёл ни к какому разумному выводу. Вмешаться? Оставить всё как есть?..

А тут ещё Дугал со своими загадками!

Кельт заявился на следующий день после того, как армия оставила позади дымящиеся руины Коньи. Сперва долго выспрашивал обиняками, не замечали ли они с Мишелем в последние дни чего-нибудь подозрительного, да не крутился ли рядом с их стоянкой кто-то незнакомый… Впавший в желчное настроение де Фармер заявил кельту, что вокруг обретается по меньшей мере несколько тысяч совершенно незнакомых людей, а бивак английского посольства уже давно превратился в маленькую отдельную армию. В общем, прекращай ходить вокруг да около, и говори толком, что стряслось!

Однако прямого ответа нормандец так и не дождался. Мак-Лауд уклончиво похмыкал и посоветовал быть начеку. Мол, у него скверные предчувствия. Фон Райхерт немедля сделал точный и правильный вывод: шотландец что-то разузнал, но, как всегда, не спешит посвящать знакомцев в свои планы.

— Ну его! — раздражённо заявил Мишель, когда Дугал, так ничего и не объяснив, убрался. — То треплется без устали, то вдруг замолкает, ровно еретик на инквизиторском дознании! Чего он хотел нам сказать, а, Гунтер?..

Мессир фон Райхерт в ответ вяло пожал плечами. У него хватало собственных забот. Экстремальный верховой вояж по Малой Азии дался уроженцу XX века дорогой ценой. Никогда ещё прежде на долю Гунтера не выпадало подобной нагрузки, изматывающей человека телесно и духовно. Он хронически недосыпал, судя по ощущениям, потерял несколько килограмм, и постоянно хотел есть. Ежедневное многочасовое сидение в неудобном седле вызывало судороги в икрах, от холода и резких порывов пустынного ветра слезились глаза, а психика пришла в совершеннейшую негодность. Усугубляли мучения необходимость постоянно таскать на себе лёгкий доспех — ха, одно название, что «лёгкий», к вечеру кольчуга казалась Гунтеру весящей не меньше двух десятков килограмм! — пыль и налипающая на ноги людей и лошадей грязь, смерзающаяся огромными комьями. Благородные рыцари считали чистку обуви совершенно излишним занятием, ибо «полфунта — не вес, а больше — само отвалится». Бритьё и личная гигиена также почитались в походе излишними, и обросший рыжей щетиной обер-лейтенант уже не задумывался, от кого воняет больше — от его коня или от него самого.

Германец смертно завидовал Казакову, всю зиму благополучно прохлаждавшемуся на Кипре, до зубовного скрежета возненавидел Ричарда Львиное Сердце, отправившего пленителя Исаака Комнина на эту убийственную прогулку, и недоумевал, почему его приятели не испытывают никаких особенных мучений. Словно происходящее для них в порядке вещей. Даже хрупкая дамочка Агнесса и её малолетние племянники переносили тяготы пути лучше, чем кадровый офицер германского Вермахта!

В этом крылось нечто неправильное, нарушающее общепринятый порядок вещей…

Скверное настроение и усталость не желали проходить даже здесь, в относительно тёплой Киликии. Царившая вокруг весна не радовала, головную боль усугубляла царившая вокруг неразбериха. Мишель, теперь выглядевший изрядно старше своих законных семнадцати с небольшим лет, вёл жизнь, подобающую благородному рыцарю. Сиречь довольно быстро обзавёлся дамой сердца, несколькими слугами и мальчишкой-оруженосцем, дальним родственником своей итальянской подружки Мариэтты. Его стараниями маленький бивак стремительно превращался в подобие кочующего табора. Оруженосца де Фармер подобрал себе под стать, такого же склонного к авантюрным выходкам юнца. Гунтер невзлюбил Джентиле, смазливое чернявое создание, с первого дня знакомства, сам толком не зная почему. И самым натуральным образом разозлился, когда Мишель выразил искреннее недоумение, отчего сотоварищ не следует его примеру, упрямо пытаясь сам обслуживать себя и всякое утро подолгу возясь с укладкой походного скарба.

Германец попытался объяснить своё нежелание обзаводиться свитой дармоедов, запутался в аргументах и не на шутку рассвирепел. Мишель остался в искреннем недоумении — что вызвало у сотоварища такое раздражение? Он ведь хотел, как лучше…

В маленьком лагере жизнь английских подданных била ключом. Кто-то хлопотал около костра, где булькал котелок, кто-то возился с имуществом Мишеля. Снедаемый меланхолией Гунтер забрался в шатёр, рухнув на изрядно потрёпанный тюфяк и провалившись в полудрёму. Раздающиеся поблизости голоса неразборчиво долетали до него, словно преодолевая водную толщу. Некоторые он узнавал даже сквозь сон — басок Мишеля, звонкий дискант его оруженосца, рявканье старшего конюха, бывшего сержанта в армии Старого Гарри… Несколько раз кто-то заходил в палатку и уходил, хлопая тяжёлым входным полотнищем. Явившиеся де Фармер и Джентиле долго болтали вполголоса, сдавленно хихикая, точно парочка мальчишек. Фон Райхерт лениво подумал, не швырнуть ли в них сапогом, чтоб заткнулись, и приоткрыл один глаз. Похоже, близилась ночь, и под потолком шатра, как обычно, зажгли вставленную в слюдяной арабский фонарик свечу.

В следующий раз германец проснулся в полной темноте — от звуков яростной возни по соседству. Поначалу он не сообразил, снится это ему или происходит наяву. Кто-то надсадно хрипел, слышались глухие удары и сдавленные вскрики. Ему в бок с размаху врезалось нечто увесистое и тут же отдёрнулось. Пронзительно взвизгнул оруженосец Мишеля. Мессир фон Райхерт автоматически бросил ладонь к висящей на поясе кобуре. Вспомнил, что пистолета нет и быть не может — он хранится где-то на дне вьюков с личным имуществом барона Мелвиха. Зашарил руками под импровизированной подушкой, ища кинжал… Об его ноги снова споткнулись, и стало понятно, что без огня в охватившей шатёр суматохе не разобраться.

Свеча то ли догорела сама, то ли была потушена. Под аккомпанемент побоища Гунтер лихорадочно искал зажигалку. Провернувшееся зубчатое колёсико больно царапнуло палец. Колеблющийся огонёк с трудом осветил ближайший кубический дециметр пространства. Борющиеся тени внезапно застыли. Что-то коротко хрустнуло — так мерзко, что звук дрожью отдался в зубах и костях.

— Э-э… — неуверенно подал голос барон фон Райхерт.

— Все живы? — спросил Джентиле. Германец повернулся на голос, пытаясь осветить трещащей зажигалкой как можно больший объём палатки. Взъерошенный оруженосец Мишеля, чуть пригнувшись, стоял у входа в шатёр — с мечом в руках и явным намерением преградить путь любому злоумышленнику. Под ногами у него лежала продолговатая куча тряпья, из которой угловато торчала согнутая в колене нога. Неподвижная.

Сам нормандский рыцарь восседал около опорного шеста. Восседал верхом на ком-то, чьей голове он собственноручно придал удивительную способность вращаться во все стороны сразу. Мишель выпустил своего обмякшего противника и ошарашенно вытаращился на сотоварищей.

— Мессиры, что это было?.. Сплю себе преспокойно, и вдруг меня пытаются задушить…

— Не что, а кто, — поправил Гунтер, мимоходом поразившись, до чего спокойно он говорит. — Кажется, к нам ночью кто-то забрался. Может, вор. Может, убийца. Джентиле, что там валяется у входа, как раз у тебя под ногами?

— Симон, — отрапортовал мальчишка, перевернув покойника и мельком глянув в лицо. — Зарезанный. Сегодня была его очередь сторожить вход.

Последовав примеру оруженосца, де Фармер также провёл быструю процедуру осмотра убитого им злодеятеля.

— Я его не знаю, — бодро оповестил рыцарь. — И герба на нём нет.

«Так тебе опытный ассассин и явится на дело, обвешавшись родовыми гербами», — желчно подумал Гунтер, но предпочёл держать своё мнение при себе. Вместо этого он запалил от зажигалки свечу и тоже подошёл посмотреть на убитого.

Человек как человек. Довольно молодой, явственный местный уроженец, одетый в поношенное и видавшее виды тряпьё. Что называется, без особых примет. Из имущества при загадочном типе нашлись изогнутый кинжал византийской ковки — каким в крестоносной армии мог похвалиться едва ли не каждый третий — и очень тонкая верёвка конского волоса, натёртая чем-то скользким и дурно пахнущим. Скорее всего, салом. Один конец верёвки оплетался вокруг колышка с примотанным к нему кусочком жёлтой ткани. Мишель долго разглядывал этот трофей с изумлением ребёнка, впервые увидевшего механическую железную дорогу, а затем с решительным видом заявил:

— Завтрашний день я начну с того, что пойду и убью Дугала.

— Боюсь, мессир, госпоже Агнессе это не понравится, — совершенно серьёзно заметил Джентиле. — Она совсем недавно вышла замуж. Вряд ли ей захочется так быстро превратиться в безутешную вдову.

— Я его не буду совсем до смерти убивать, — огрызнулся де Фармер, от волнения став несколько косноязычен. Поднялся на ноги и ожесточённо пнул мертвеца. — Гунтер, хочешь, побьёмся об заклад? Горская сволочь что-то пронюхала, а нам, как всегда, ни единым словом не обмолвилась! Он наверняка знает, кто этот проходимец, зачем залез к нам в шатёр посреди ночи и почему пытался меня убить!

— Интересно, только тебя или меня тоже? — меланхолично заметил фон Райхерт. — Кстати, у меня есть занимательный вопрос. Что станем делать с трупом?

Мишель и Джентиле переглянулись и с искренним недоумением уставились на германца.

— Выбросим, — твёрдо заявил де Фармер. — Причём немедленно. Или ты предлагаешь оставить его здесь до утра? Знаешь, мне как-то не очень нравится спать в обществе покойника!

— Ты собираешься лечь спать? — поразился Гунтер.

— Ну да, — удивился вопросу нормандец. — А ты что, намерен бдеть до утра?

«Средневековье, — в который раз обречённо подумал бывший обер-лейтенант. — У них не психика, а крепостная стена. Непрошибаемая».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Игры со смертельным исходом

Начало мая.

Где-то между Коньей и Тарсом.

Киликийская Армения.

Жеребец пал ночью. Без каких-либо предварительных признаков сразившей его болезни. Вечером был живой и здоровый гнедой фессалийской породы, бодро хрупавший отрубями из торбы. Наутро в загончике из тонких жердей лежала, отбросив нелепо длинные ноги, неприглядная раздутая тушка.

Мессир Ангерран де Фуа, собственник погибшей животины, после краткого дознания мимоходом двинул проштрафившемуся конюху в ухо — рука у старого рыцаря была тяжёлая, и слуга ещё два дня жаловался на звон в голове — и в полном недоумении признал:

— Ничего не понимаю. Отравился, что ли? Здоровый же был конь, всю Малую Азию прошёл, а тут — на тебе…

Стоявшие рядом Мишель де Фармер и его бывший оруженосец сочувственно, как того требовала ситуация, закивали. Нормандец озадаченно пощёлкал языком — мол, тайна сия велика есть. То Божий промысел, а Господь, как известно, призревает не только человеков, но и всякую тварь, бегающую, плавающую или летающую. Видимо, Он решил, что срок лошадиной жизни исчерпался и единым росчерком подвёл под ней итог. А некий де Фуа остался без верхового скакуна и теперь будет вынужден срочно потратиться на нового.

Слишком увлечённый собственной бедой и грядущими расходами, мессир Ангерран упустил из виду перешёптывания своих молодых друзей — весьма подозрительные перешёптывания, надо заметить.

— Да быть такого не может!..

— Но лошадь-то сдохла. Не веришь — подойди ближе.

— Совпадение… — пробормотал де Фармер.

— Не верю я в такие совпадения, — отрезал Гунтер.

— Лошадь сдохла. Дугал клялся, якобы собственными глазами видел — старик отдал концы. Что же он, восстал из мёртвых? Может, наведаться к капеллану, попросить святой воды да поднести ему за ужином?

— Интересный теологический вопрос: какое средство более надёжно? Патентованный византийский яд или освящённая водица? И влияют ли степень веры и сила убеждённости совершающего обряд священника на качество святой воды? — съязвил фон Райхерт.

— Не богохульствуй, — серьёзно заметил Мишель.

— Я не богохульствую, я рассуждаю!

— Вот и рассуждай так, чтобы Господь остался доволен твоими рассуждениями.

Вместо ответа Гунтер сплюнул на вытоптанную землю, вежливо раскланялся с удручённым де Фуа и зашагал в сторону их палатки. Через несколько шагов его нагнал замешкавшийся Мишель и теперь уже в полный голос, не боясь быть услышанным, спросил:

— Ну, и как же нам теперь быть? Что делать?

— Для начала пойдём и порадуем опочившего на лаврах Дугала, — злобно фыркнул германец. — А потом… Потом — не знаю. Я вообще сейчас ничего не знаю и не понимаю. Чем дальше — тем больше. Ты будешь смеяться, но мне ужасно хочется обратно в Нормандию, в ваш захолустный Фармер. Пока мы сидели там в лесочке и взахлёб чесали языками о судьбах мира, всё казалось таким простым и понятным. Сделаем то, свершим вот это, прославимся в веках!..

— Прославиться в веках — это хорошо, — заметил Мишель. Ирония собеседника была ему непонятна и недоступна, а какие-нибудь подходящие к случаю ободряющие мысли в голову не лезли.

…Грандиозная идея с покушением на жизнь де Фуа принадлежала Мак-Лауду. Родилась она в приснопамятный вечер, когда разъярённые компаньоны явились к шотландцу, обвиняя его во всех смертных грехах. Но в первую очередь — в том, что, зная об угрожающей сотоварищам опасности, он даже не подумал предостеречь их. Скотт, что показалось Гунтеру превесьма странным, спокойно выслушал их возмущённые речи, не перебивая и не пытаясь оправдываться, и заявил:

— Собственно, что вы хотели от меня услышать? Кучу ни на чём не обоснованных подозрений? Вы бы первые меня высмеяли, попросив не рассказывать баек. Мне нужно было убедиться в том, что в моих словах скрывается хотя бы доля истины.

— Убедился — за наш счёт! — вспылил Мишель. Кельт смерил его дружелюбно-снисходительным взглядом и язвительно изрёк:

— Согласись, было бы исключительно глупо, если б столь доблестный воитель дал себя придушить или прирезать в собственном шатре. Я верил в вашу способность постоять за себя — и не ошибся.

Де Фармер открыл рот, не нашёлся с ответом и сконфуженно примолк. Ему вроде как сделали комплимент, обижаться на который было глупо.

— Ну хорошо, — германец попытался в очередной раз призвать на помощь логику. — Ты убедился в своей правоте. Что из этого следует? Мессир де Фуа ни того, ни с сего проникся к там настолько сильной неприязнью, не поскупился нанять убийц и отправить их к нам с дружеским ночным визитом. Но почему? Мне казалось, Ангерран с первого дня нашего знакомства на Сицилии был к нам весьма и весьма дружелюбно расположен. Помогал в затруднениях, давал советы… И вдруг решил от нас отделаться. Разве мы ему чем-то помешали?

— Всё может быть, — признал Мак-Лауд. Было видно, что шотландец напряжённо о чём-то размышляет и колеблется — поделиться итогом своих раздумий с товарищами либо промолчать?

Наконец он нехотя проговорил:

— Де Фуа — слишком старый и слишком хитрый лис. Я никогда не был с ним близком знаком, но мы… мы уже несколько лет служим одному господину. Который не сомневался в преданности старика. Только чем дальше, тем больше мне кажется, что де Фуа переметнулся на чью-то иную сторону… нашёл себе другого покровителя и следует новым замыслам… по случайному или намеренному совпадению вы оказались у него на дороге. Ваши поступки препятствуют замыслам его хозяина, и старик Ангерран, ничего не имея против вас, просто-напросто выполняет отданный ему приказ. Но тогда спрашивается — не последует ли за покушением за вас и покушение на меня, грешного… Или на Агнессу?

— Леди Агнесса-то здесь при чём? — удивился фон Райхерт, заплутав в прихотливых лабиринтах средневековых интриг.

— При том, — невнятно откликнулся Дугал. Подобрал прутик и начал вычерчивать на пыльной земле смыкающиеся окружности, одну за другой выстраивающиеся в длинную цепь.

— Хватит морочить нам головы, — решительно потребовал обеспокоенный затянувшимся молчанием Мишель. — Объяснись толком!

— Не могу, — отрезал кельт. С таким видом, что становилось понятно: это его последнее слово, и никакого иного из него не вырвать. Даже поджаривая на костре и угрожая немедленной смертью через повешение. Мишель, однако, не унимался, с простодушием сына своего века заявив:

— Почему бы нам не пойти и не рассказать всё императору?

— Так нам и поверили, — на редкость единодушным хором заявили германец и Дугал. Искоса глянули друга на друга и понимающе хрюкнули. Кельт растолковал: — Я ведь уже говорил, нам не в чем напрямую обвинить де Фуа. У нас ничего нет, кроме подозрений и собственных домыслов. Нас просто не станут слушать.

«Мы могли бы поведать Барбароссе о роковой случайности на речке Салеф, — чуть было не сболтнул Гунтер, но вовремя прикусил язык. Однако в его голове закружилось странное, невероятное предположение. Нелепая гибель германского императора на переправе — и де Фуа, человек с фальшивым именем, которого королева-мать Элеонора, оговорившись, поименовала Райнольдом. Хитроумный старикан, запросто вхожий к королям и императорам, знающий всех сильных мира сего… Как говорил Казаков, водящий близкое знакомство с примечательной личностью, представляющейся милордом де Гонтаром… Что же это выходит, если вдуматься?»

Мысль была жутковатой и донельзя пугающей… но завораживающей открывающимися перспективами.

— Дугал, — тщательно подбирая слова, начал германец, — предположим… только предположим, что мессир де Фуа во время перехода через Малую Азию скончался. Самым естественным образом, от трудностей пути и старости, ведь ему уже немало лет. Вечером заснул, утром не проснулся. Могло ведь быть такое? Как его безвременная кончина скажется на планах твоего… гм… работодателя?

— Он будет весьма огорчён, — быстро откликнулся Мак-Лауд, словно только и ждал такого вопроса. — Но коли так случилось, и в том никто не повинен… На «нет», как говорится, и суда нет. К тому же мой сюзерен в последнее время частенько высказывал своё неудовольствие поведением де Фуа. Милейший Ангерран из тех друзей, что порой становятся хуже самых злейших врагов. Старик всегда всё делает по-своему.

— Ты тоже, — съязвил Мишель.

— Но я-то так поступаю заради общей пользы, — убеждённо возразил кельт. Подумал ещё немного и размашисто кивнул: — Да, эта мысль мне по душе. Не исключено, что завтра… или послезавтра ночью Господь приберёт к себе эту смятенную душу.

Мессир фон Райхерт был бы не прочь узнать, каким именно образом шотландец намерен привести свой план в исполнение. Однако понял, что расспросы бесполезны и ни к чему не приведут. Дугал не станет делиться тайнами с дорожным попутчиком, пусть даже и приятелем. Он предоставит им маяться неопределённостью в ожидании результата.

— Тебе не кажется, что мы… малость погорячились? — несколько смятенно поинтересовался де Фармер, когда они шагали через шум и плавающий в воздухе едкий дым костров вечернего лагеря. — Может, тот тип с удавкой был самым обычным грабителем, залезшим к нам на предмет стянуть пару золотых да новые сапоги? Ведь кельт так и не ответил, почему он вдруг заподозрил де Фуа в измене… Измене кому? Кто этот человек, которому служит Дугал? Мадам Элеоноре? Королева-мать его знает, и даже расспрашивала нас о скотте… Монферрату?

— В последнее верится больше всего, — подумав, согласился фон Райхерт. — Знаешь, я что-то перестал доверять случайностям. Всякий раз, когда мы думали — «это чистой воды случайность», потом выяснялось, что никакой случайности вовсе не было, а был чей-то тонкий и дальний расчёт. Чья-то воля. Чьи-то планы, в которых нам отводилось заранее определённое место. Вдруг и сейчас нас всего лишь передвигают по шахматной доске в нужном направлении?

Мишель задумчиво погрыз отросший ноготь, ругнулся, споткнувшись об растяжку чужого шатра, и глубокомысленно заявил:

— На земле нет воли, превыше Господней…

— Так-то оно так, — согласился германец. — Но люди-то тоже не плошают.

…Теперь Дугал мог только похвалить себя за предусмотрительность. За сохранённый маленький хрустальный флакон с притёртой пробкой и бесцветным водянистым содержимым. Тщательно припрятанный флакон пропутешествовал через всю Азию, и Мак-Лауд опасался, как бы зловещее содержимое не растеряло своей силы. Напрасно — гнедой жеребец, перед чьей мордой возникла рука с поблёскивающей стекляшкой, сперва удивлённо расширил ноздри, потом чихнул, потряс головой и закружил по загончику. После второго или третьего круга конь неуклюже завалился на бок, негромко заржал, пытаясь поднять голову, и больше не шевелился.

Бедное животное не заслуживало такой участи. Но, как убедил себя скотт, надо же было проверить на ком-то действенность византийского снадобья. Отчего бы не выбрать для этой цели лошадь де Фуа? Она разделит судьбу хозяина.

Ржание умирающего коня не привлекло ничьего внимания. В тёмную палатку удалось проникнуть без особого труда, медленно двигаясь и не споткнувшись у спавших у порога слуг. Де Фуа негромко и безмятежно похрапывал, как свойственно человеку, чья совесть не обременена никакими угрызениями. Внезапно храп перешёл в короткий задушенный хрип, и в шатре стало на удивление тихо. Дугал выжал ещё с четверть часа — ничего не изменилось. Плохо различимый в темноте человек на походной лежанке не шевелился и не дышал, снаружи доносилась перекличка часовых и сонное конское ржание.

Дело исполнено. Чисто и безукоризненно, как всегда. Без свидетелей и малейших улик.

Наутро вполне живой и здоровый де Фуа, как ни в чём не бывало, вышел из своего шатра, обнаружил в загоне павшую лошадь и устроил славную выволочку конюху.

Троим заговорщикам волей-неволей пришлось признать, что подлунный мир ещё не оскудел на чудеса. И что у них не имеется ни одного мало-мальски подходящего объяснения случившемуся.

20 мая.

Тарс, столица Киликии.

Мало что может сравниться с удовольствием от возвращения в цивилизованные края после долгого и изнуряющего похода. Пусть даже здешняя цивилизация устроена на средневековый лад, отсутствует паровое отопление и горячая вода из крана, а пищу подают на кусках хлеба вместо тарелок, но всё же это — город. Настоящий, большой город, в архитектуре которого слилось воедино наследие римской империи, традиции византийские, сирийские и даже отчасти франкские — с времён первого из Крестовых Походов.

Армянская столица Тарс — или, как её ещё называли, Тарсус, — принимала у себя крестоносную армию. В городской цитадели управитель города и посланцы царя Тороса раскланивались с Барбароссой и его свитскими. Героические освободители Гроба Господня, любопытствуя, шатались по узким прокалённым улочкам, продавая военные трофеи, скупаясь припасами и местными диковинами на память. Выручка городских таверн увеличилась едва ли не вдесятеро — при том, что городской совет специальным указом обязал торговцев снижать цены для франкских покупателей. Город мог предложить всё, что необходимо усталому путнику, в том числе и последние новости.

Слухи ползли и множились. Доставляемые корабельщиками и торговцами, странствующими монахами, заключённые в письмах к родне, проживающей в Святой Земле — сплетни и новости не знали преград и дальних расстояний. Гунтер фон Райхерт собирал обрывки сведений с каким-то болезненным любопытством, пытаясь выложить из них некую единую мозаику.

Король английский Ричард Плантагенет по-прежнему находился на Кипре, влипнув в очередной финансовый и юридический кризис. Чья-то сметливая голова надоумила его объявить Кипр отторгнутым от Византийской империи, взяв провинцию под свою руку — и тут же заложить роскошный островок со всеми его промыслами, доходами и виноградниками Ордену Тампля. Орден весьма охотно согласился принять щедрое подношение, отсчитав Ричарду не то сорок, не то сто сорок тысяч полновесных безантов серебром и золотом. В Константинополе возмутились, и в треугольнике, составляемом Ричардом Львиное Сердце, Тамплем и Палатием, вспыхнула ожесточённая бюрократическая грызня. Покамест в виде обмена возмущёнными и полными яда посланиями.

В окружении Ричарда появились новые лица. Ги Лузиньян, номинальный правитель Святой Земли и король без королевства, бросил тянувшуюся уже второй год безнадёжную осаду Акки и с несколькими кораблями примчался на Кипр. Одни говорили: для того, чтобы способствовать скорейшему продвижению крестоносного воинства к Палестине, другие — дабы удрать из лагеря, где свирепствовали чума, лихорадка и королева Сибилла, дама с весьма тяжёлым и крутым характером, искренне недолюбливавшая своего трусоватого благоверного.

А вокруг Филиппа-Августа Капетинга, второго короля этого имени, творилось нечто странное. Безвылазно засев в кипрской крепости Колосси, всю осень и начало зимы он хворал различными недугами, не позволявшими ему принять участие в военных забавах и турнирах Ричарда. Несколько раз вспыхивал слух о том, якобы Филипп при смерти. Англичанин и его присные лицемерно выражали сочувствие и готовились к объявлению траура, однако Филипп вновь поднимался на ноги.

В январе из пределов Франции начали приходить невнятные, противоречащие друг другу донесения. Якобы на Юге трудами ощутивших вкус независимости правителей Прованса и Лангедока вспыхнул мятеж, стремительно охватывающий провинцию за провинцией и лесным пожаром устремившийся на Север, к Парижу. Вести эти докатились до Кипра, и в один прекрасный день, вернее, в одну прекрасную ночь маявшийся от очередного жестокого приступа лихорадки Филипп-Август исчез из Колосси. Проскользнул в сопровождении малого отряда в гавань Лимассола и отплыл в западном направлении.

Львиное Сердце рвал и метал, упрекая союзника в коварстве, предательстве и вероломстве вместе взятых. Однако в глубине души английский венценосец, наверное, ликовал. Ибо никто более не претендовал на его военную славу, а заодно пропала тягостная необходимость соблюдать соглашение о разделе военных трофеев.

С Кипра француз исчез, однако в собственную страну не прибыл. Доходившие до пребывавших в Малой Азии крестоносцев слухи касательно его участи были странными, путаными и противоречивыми. Кто-то утверждал, будто бы он собирает армию для надлежащего вразумления южных мятежников, кто — что королевский неф попал в жесточайший шторм и потерпел крушение у берегов Ифрикии. Зная хитроумный нрав Филиппа, многие предполагали, что француз нарочно озаботился распространением слухов о своей кончине, а сам тем временем готовится нанести врагам удар в спину.

Исторические исследования XX века перечисляли такое множество мятежей на юге королевства Французского, что порой складывалось впечатление — для тамошних уроженцев подобный образ жизни стал обыденностью. Подобно вечно неспокойному северу Англии, юг Франции не ведал и не желал ведать покоя, отстаивая собственное право на выбор. Особенно сейчас, когда королевская власть казалась пошатнувшейся, а законный правитель пребывал в отъезде.

Однако Гунтер, как ни старался, не мог припомнить ни одного прецедента, при котором мятежи выплёскивались за пределы южных провинций, да ещё с таким успехом. Несмотря на противоречивость сведений, германец — да и не он один — без труда вычислил новость, которую никто не оспаривал и которая повторялась на разные лады. Мятежники собрали крупное войско и, успешно беря одну крепость за другой, продвигались к столице. Им, похоже, даже не оказывали особого сопротивления — что, с точки зрения обер-лейтенанта, свидетельствовало о неплохой предварительной работе, проведённой мятежниками, их обширных финансах и знании обстановки.

«Похоже, у них в заводилах в кои веки оказался не крикун-фанатик, но истинный стратег, — рассуждал сам с собой мессир фон Райхерт. — Интересно, кто? Сплетники перебирали разные имена — де Фуа, Плантары, де Кабар, Фенуйэды, графы Тулузские… Транкавели. Опять и снова — знатное, древнее, окружённое легендами и слухами семейство Транкавель из замка Ренн в провинции Разэс. Вырезанное под корень во время Четвёртого Крестового похода, случившегося в той истории, которую изучал я. Поговаривают даже о возвращении Старой династии, Меровингов… Неужели такое возможно? А вдруг тамошние мятежники настолько предусмотрительны, что и Филиппа-Августа того… Как выражается Серж, устроили его величеству несчастный случай тяжёлой и непродолжительной болезни со смертельным исходом? Сколь удивительно и необычно для Средневековья с их простодушным и наивным способом разрешения проблем… Положительно, история мира становится какой-то иной. Знать бы ещё, зависело это от наших действий или произошло само собой? К добру или к худу приведёт такое развитие событий?»

Барон Мелвих задавал себе десятки вопросов — но покамест не получил ответа ни на один. С каждым днём эта невозможность узнать и понять всё больше выводила его из себя. Он чувствовал себя уже не фигурой на шахматной доске, передвигаемой игроком, но «болваном» в бридже, необходимым ради того, что кто-то должен занимать условленное место за столом и вести подсчёт чужим взяткам. Это злило. Это раздражало. Это сводило с ума — особенно если принять во внимание невозможность посоветоваться с кем-либо, умеющим рассуждать также, как ты. Хотя бы с Сержем — невзирая на его злой язык и циничный образ мыслей.

Ответы на многие из вопросов германца наверняка знал Мак-Лауд. Однако Дугал теперь предпочитал держать язык за зубами, и фон Райхерт не знал способа заставить шотландца стать хоть малость разговорчивее.

Во времена Третьего Рейха не существовало понятия «информационный голод» — иначе Гунтер обозначил бы своё состояние именно такими словами.

* * *

— Мелвих, Мелвих… А где это, собственно?

— Люби и знай родной свой край, — строчку из патриотического стишка мессир фон Райхерт процитировал сперва на языке оригинала, то есть на немецком начала XX века, а затем — в собственном переложении на норманно-франкский конца века XII. — Как мне объяснили, это крайний север Шотландии. Побережье с роскошным видом на Оркнейские острова. Камни пополам с вереском, там и сям для живописности понатыканы овцы. Думаю, я туда никогда в жизни не доберусь.

— Угу, — согласился Дугал. — Далековато.

Тихо зверевший от непонятиц здешнего мира и скудоумия окружающих, обер-лейтенант решил в кои веки предпринять собственный манёвр: явился на стоянку семейства Мак-Лауд и без особого труда уговорил шотландца составить ему компанию — прогуляться в город. Леди Агнесса от приглашения отказалась, сказав, что уже вчера побывала в Тарсе вместе с мальчиками, и, проявив неожиданное для благородной леди понимание, ехидно посоветовала не рушить городские стены головами местных блюстителей и не поджигать трактиры. Жизнь с кельтом явно шла византийке на пользу — она даже изъясняться стала, подражая своему благоверному.

«Мы западноевропейские туристы на экскурсии по восточному городу, — хмыкал про себя Гунтер. — Недостаёт только фотоаппаратов и путеводителей».

Определённой цели у франков не было. Они просто шатались по столице, издалека разглядывая царскую резиденцию на холме, здешние непривычные дома тёмно-красного камня с узкими окнами, плавно закругляющимися поверху, многоголосые рынки, приземистые церкви и остатки римских акведуков. Несостоявшийся историк, обер-лейтенант помнил, что Армянское царство переживало свой недолгий расцвет — спустя десяток лет местных жителей ожидало очередное турецкое нашествие, разгром, утрата родного края и массовая эмиграция к северу, к горам Кавказа, под защиту воинственного царства Грузинского. Где сейчас, если мессиру фон Райхерту не изменяла память, правила женщина. Молодая царица Тамар, дочь и наследница умершего в 1184 году короля Георгия с непроизносимой фамилией Багратид. Любопытный складывается конклав вокруг Чёрного моря: с одной стороны — Склирена, самоуверенная императрица на троне дряхлеющей Византии, с другой — не менее упорная и мудрая девица в пограничной стране на восточном побережье. А что, если две незаурядные юные дамы, у подданных которых имеется общий враг — сельджуки, однажды сумеют договориться между собой?..

Германец настойчиво пытался вывести собеседника на разговор о загадках, сопутствовавших им в пути, но добился иного — Дугал вдруг заинтересовался новым титулованием германца, на каковое раньше не обращал внимания.

Майское солнышко карабкалось всё выше по небосклону, начинало припекать, тени сделались резкими и синими, а густой воздух дрожал и переливался мельчайшими частицами пыли. Праздношатающиеся гуляки, не сговариваясь, свернули в прохладный дворик — где под аркой болтался глиняный кувшин, означавший таверну, а под ажурным переплетением молодой виноградной листвы выстроился с десяток столов. Здешняя кухня немногим отличалась от той, какой потчевали своих гостей содержатели трактиров в европейских городах. Разве что блюда были куда поострее, с обильным добавлением пряностей — всё таки через здешние края пролегала часть великого Шёлкового Пути, соединяющего франкскую Европу, Византию и далёкие, как мечта, страны Востока.

Зато местное вино было лёгким, сухим и кисловатым, лившимся в пересохшие после пыльных дорог Малой Азии глотки, как родниковая вода.

— М-да, ну и захолустье тебе досталось, — сочувственно поддакивал Мак-Лауд. — Правильно говорили — не будет с него никакого дохода, а хлопот — целая куча. Ну, правда, ещё баронское достоинство с гербом впридачу. Каков герб-то, говоришь? Белый ворон в лазурном поле?.. Слушай, твоя баронская милость, как ты смотришь на то… — пауза, сочное чоканье толстостенных глиняных кружек, — твоё здоровье… На то, чтобы продать свой грешный Мелвих?

— И кто его купит? — саркастически осведомился германец. Мысль избавиться от «подарочка» вспыхивала уже не раз, но беспомощно гасла под холодной водой аргумента: кто, будучи в здравом уме, захочет обзавестись такой собственностью?

— К примеру, я…

Мессир фон Райхерт поперхнулся очередным глотком и изумлённо скосился на сидевшего напротив человека. Похоже, шотландец в кои веки не шутил, но говорил вполне серьёзно.

— Ты?! Решил заделаться лендлордом на старости лет?

«Хотя Дугала можно понять: семейный человек, запасливо подыскивает уютное местечко, где провести остаток жизни… Продать ему это баронство, что ли? На кой оно мне сдалось?», — подумав так, Гунтер хмыкнул и перешёл к практической стороне дела:

— Но ведь мы в военном походе. Как можно подтвердить и засвидетельствовать, что пожалованная мне собственность отошла другому человеку? Да и сколько может стоить поместье наподобие Мелвиха, хотя бы приблизительно?

— Н-ну, в год хозяева едва-едва наскребают с таких владений тридцать-сорок золотых шиллингов, — прищурившись, подсчитал Мак-Лауд. — Слышал поговорку: десятина церкви, треть в королевскую казну, остальное — на прожитье лорду с домочадцами, чтоб не прозябали в бедности?.. Устроит тебя шестьдесят золотых? Сделку нам охотно заверят в ставке Барбароссы, уж там наверняка отыщется стряпчий, который за малую мзду напишет грамоту на владение и привесит к ней печать. Ты же вроде как подданный Римской Империи?

— Вообще-то я присягал вашему принцу Эдварду… — припомнил германец, окончательно запутавшись в здешней ступенчатой системе вассалитета и собственном статусе. — Да, но за кем в этом случае остаётся титул «барона Мелвиха» — за мной или за тобой?

— Титул есть дарованная и не отторгаемая часть землевладения… — заунывно начал Дугал, глянул через плечо собеседника и чуть нахмурился. Раздражённо понизил голос: — Десяток таверн в городе, так нет, он непременно выберет именно ту, где ему совсем не рады.

Можно было не оглядываться, проверяя, и не переспрашивать — тяжёлые приближающиеся шаги, шелест и потрескивание ломающейся под ногами соломы, которой в обилии засыпан двор, падающая наискосок чёрная тень. В последние дни Гунтер и его знакомцы почти не сталкивались с мессиром Ангерраном. С одной стороны, утратив доверие к попутчику, они невольно старались его избегать, с другой — старый рыцарь сам постоянно пропадал по своим загадочным делам. Мишель говорил, якобы несколько раз видел его в ставке Барбароссы, где мессира де Фуа принимали со всем уважением.

— Жаль, что наши райские деньки опять подходят к концу — через пару дней снова в седло, и марш-марш по побережью, навстречу Иерусалиму, — де Фуа грузно опустился на скрипнувшую скамью, махнул служанке — та без лишних расспросов грохнула на столешницу перед новым посетителем неизменный кувшин местного вина, тарелку с начинёнными рубленым и обильно приправленным специями мясом лепёшек и мисочку с крупными белыми семечками, сладкими на вкус — их тут щёлкали все, от нищебродов до вельмож. — Прогуливаетесь? А где прекрасная леди Агнесса, что-то я давно не имел чести засвидетельствовать ей своё почтение? Должно быть, ей нелегко дались тяготы долгого пути… После той роскоши, к которой она привыкла с рождения — и вдруг такая фатальная перемена обстоятельств! Ну да ничего, полагаю, в Тире мессир Конрад будет рад предоставить нашей госпоже такое жилище и такую жизнь, каких она заслуживает. Уверен, она сумеет по достоинству оценить тех, кто позаботится о ней. А самое главное — в замке маркграфа Монферратского леди Агнесса окажется в полной безопасности. Чем скорее мы туда доберёмся, тем будет лучше для всех нас. А для неё — в особенности.

— Со мной она и сейчас в полной безопасности, — коротко и зло буркнул шотландец. Его собеседник неторопливо пригубил вина из кружки, довольно крякнул и только после этого согласно кивнул:

— Конечно-конечно, кто бы сомневался. Однако дворцовые покои кажутся мне более подобающим местом для такой дамы, нежели кочующий военный лагерь… и общество человека, чья судьба целиком и полностью зависит от прихотей удачи и благосклонности его покровителей.

Гунтер уже достаточно поднаторел в здешних нравах, чтобы сообразить: за прозвучавшими сейчас словами де Фуа, такими невинными и обыденными, кроется нечто иное. Нечто, касающееся прошлого Агнессы Мак-Лауд.

— Это ты к чему клонишь? — мрачность скотта внезапно сменилась нездоровым, наигранным весельем. Недоумевающий мессир фон Райхерт переводил взгляд с одного из сотрапезников на другого, всей шкурой чуя неладное, но не зная, как поступить. Вмешаться или промолчать, уповая на то, что Мак-Лауду известны правила здешних подковёрных игр? — То мои дела с Конрадом тебе покоя не давали, теперь вдруг начал беспокоиться о моём будущем да заботиться о моей жене… Что, приглянулась Агнесса? Подружку себе сыщи да утешься. Или давно покладистой девицы не встречалось?

Последняя фраза сопровождалась откровенно глумливой ухмылкой. Германец в растерянности заёрзал по скамье, мельком заметив, что на них начинают оглядываться прочие посетители таверны — как местные уроженцы, так и заглянувшие в трактир крестоносцы армии Барбароссы.

— Отчего ж не встречалось? Кто ищет, как говорится, всегда обретёт, — взгляд ярко-голубых зрачков де Фуа остался совершенно безмятежным. — Я вот просто никак в толк не возьму, к чему тебе жена, когда в окрестных холмах полно овец? Поддержал бы традиции своего народа…

— А к чему тебе подружка, когда в Конье было навалом смазливых пленников? — не замедлил с ответом Дугал. — Я слышал, ты прикупил нескольких — за лошадью ходить, жаровню разжигать да держать свечку по ночам?

— Когда мне понадобиться подержать свечку, я непременно обращусь за твоей помощью.

— А что, без посторонней помощи твоя свечка уже не стоит?..

За соседним столом откровенно заржали. Слушателям, не разумеющим франкского наречия, вполголоса пересказывали суть речений, коими обменивались иноземцы.

— Господа… — нерешительно заикнулся мессир фон Райхерт. Дело попахивало ссорой, а старый рыцарь и шотландец прилагали все усилия для того, чтобы обратить пустячный обмен колкостями в настоящий публичный скандал. — Мессир Ангерран, Дугал, право слово, такое поведение совсем не приличествует благородным шевалье…

Миротворца из обер-лейтенанта не вышло — его речи проигнорировали, да вдобавок оба спорщика раздражённо зыркнули в его сторону, явно желая сказать: «Не лезь под руку!»

«Ну делайте, что хотите! — оскорбился Гунтер. — Господь свидетель, я честно пытался их остановить, но они упёрлись, как упрямые бараны. В таком случае я умываю руки!..»

Додумать мысль германец не успел — всё произошло как-то очень стремительно. Вроде бы они только что спокойно сидели за столом, выпившая и закусывая, и вот уже Мак-Лауд выбросил вперёд длинную руку и мимолётно, не прикладывая особых усилий, смазал де Фуа по губам — словно большая кошка наискосок отмахнула когтистой лапой. Роковой фразы старого рыцаря фон Райхерт не расслышал, и в растерянности сморгнул. У него за спиной громко ойкнула служанка. Кто-то из рыцарей витиевато выругался, помянув святого царя Давида и всю кротость его, кто-то вскочил, собираясь вмешаться.

— Вот даже как? — протянул Ангерран. Он не выглядел разгневанным или обозлённым, скорее, безмерно поражённым чужой глупостью. По давней привычке де Фуа поднял руку и поскрёб отросшими ногтями тянувшийся справа на шее длинный шрам — давнюю, синеватую полосу зарубцевавшейся кожи. — Что ж, это в корне меняет дело. Ты сам выбрал и сам решил. Право на удовлетворение за мной. Здесь, сейчас и немедленно. Равные условия, без доспехов, без кинжалов, до смерти. Мессир фон Райхерт выступит свидетелем, да и иных очевидцев предостаточно.

К стыду своему, первое, о чём подумал германец: не требуется ли по условиям здешних поединков чести от свидетеля-секунданта принимать активное участие в грядущей мясорубке? Вроде бы не требовалось, и на том спасибо…

Потом до него дошёл истинный смысл случившегося. Мессир фон Райхерт взвился со скамьи, как укушенный осой в седалище, и вцепился в рукав Мак-Лауда, зашипев:

— Ты что натворил, образина горская?

— Ничего особенного, — невозмутимо, но тоже приглушив голос, ответствовал шотландец. — Просто я не вижу иного способа избавиться от старикана. Либо я его прикончу сейчас, либо в долгой дороге к Палестине он прикончит всех нас. Это меня совершенно не устраивает. Если что — позаботьтесь о Агнессе и мальчиках. Помогите им добраться до ближайшей гавани и уплыть отсюда.

— В Тир, к Монферрату? — туповато уточнил германец.

— В Лондон, к мадам Элинор, — вполне серьёзно ответил Дугал. — Кстати, сделай доброе дело, одолжи меч. Коли мессир де Фуа желает равных условий поединка, то будут ему равные условия.

Длинная и тяжёлая клеймора шотландца и в самом деле на добрых две ладони превышала обычные мечи-бастарды крестоносцев. Гунтер машинально вытащил из ножен свой клинок — который он почти всякий вечер добросовестно полировал и затачивал, но редко пускал в дело — положив поперёк стола, рядом с кружками недопитого вина, обгрызенными костями и шелухой от семечек. Мак-Лауд избавлялся от своей скрипучей ремённой амуниции, де Фуа со скучающим видом потягивал вино, зрители гомонили и, как понял германец, заключали пари на исход поединка. Во двор, оповещённый встревоженными слугами, шустрым колобком выкатился хозяин таверны и заголосил на скверном норманно-франкском, требуя от спасителей Гроба Господня идти драться на улицу и не портить репутацию его заведению. На голосистого тавернщика прикрикнули, однако упрямец ни в какую не желал успокаиваться.

— Да пёс с ним, на улицу, так на улицу, — пожал плечами кельт, примериваясь к одолженному клинку и с лёгкостью выписывая им в воздухе восьмёрку. На шум забрёл перехожий монах в чёрной рясе, служитель местной, православной церкви, спросил что-то. Судя по интонации, предложил исповедь и отпущение грехов. Зеваки гомонили, солнце светило, дряхлые Норны вращали свои веретена и плели бесконечную пряжу, творя историю. С тоской осознающий своё полное бессилие Гунтер вместе с толпой набежавших желающих поглазеть на бесплатное развлечение вышел со двор на неширокую улицу.

За время пребывания армии Барбароссы в Тарсе дуэли между воинственными франками стали для горожан стали привычным явлением — поэтому никто не удивлялся, не пугался и не бежал сломя голову за стражей. Известное дело, северные варвары повздорили. Сейчас один прикончит другого и пойдёт отмечать победу.

«Де Фуа по крайней мере в два раза старше Мак-Лауда, — рассуждал обер-лейтенант. — Уровень… кхм… скажем так, физической подготовки у них примерно одинаковый. Как владеет клинком Дугал, я видел. Мессир Ангерран, надо полагать, не меньше него искушён в искусстве мечного боя — если верить его рассказам о войнах с арабами и многочисленных сражениях в Палестине. А преклонный возраст опыту не помеха. Ой, что же мы натворили и во что влипли… А если, не приведи Господь, де Фуа одолеет скотта? Тогда мы останемся без помощи единственного человека, который хоть что-то знал о потайных входах и выходах этого Средневековья, будь оно трижды неладно!»

Попытки примирения в славном XII веке от Рожества Христова, похоже, были не в чести. Во всяком случае, никто из присутствующих — а Гунтер заметил среди посетителей безымянной таверны некоторое количество господ вполне знатного вида и почтенных лет, наверняка обладавших немалым авторитетом — не сделал попытки остановить поединщиков, ссылаясь, к примеру, на указ императора с запрещением поединков в военное время и в действующей армии. Иное дело, что сами де Фуа и Дугал, за несколько мгновений до того, как скрестить мечи, обменялись несколькими фразами. В общем гаме обер-лейтенант не сумел расслышать, что эти двое сказали друг другу — увидел только хищную ухмылку шотландца и надменно заломленную бровь старого рыцаря.

Гунтер не знал, существует ли в нынешние времена определённое слово или формулировка для начала дуэли. Несколько сорвавшимся голосом он выкрикнул запомнившееся с юношеского периода запойного чтения романов Александра Дюма «En garde!..» и быстренько отскочил в сторону. Его немедля толкнули локтем в спину, чтоб не мешал смотреть. Зрители обступили место будущего поединка широким кругом, готовые в любой миг разбежаться — если в пылу сражения они окажутся в опасной близости от полосующих воздух мечей.

— Зря ты со мной связался, щенок, — вот что процедил сквозь зубы человек, без малейших на то оснований именовавший себя Ангерраном де Фуа. — Может, ты и хорош в бою… только против меня тебе не выстоять. Меня благословила рука того, чья власть превыше вашего нелепого Иеговы и его распятого сынка. Я умер и воскрес, и буду жить, когда твои кости давно истлеют в могиле. Знаешь, почему я тебе это говорю? Через десяток ударов сердца ты умрёшь и не сможешь ничего разболтать своим бестолковым дружкам. Не переживай, они ненадолго переживут тебя. А твоя Агнесса и её племяннички в скором времени тихо и незаметно исчезнут. Но знаешь, ещё не поздно всё изменить. Остановим этот бессмысленный поединок, договоримся — и…

— А я везучий, авось как-нибудь выкручусь, — откликнулся на эту зловещую тираду Мак-Лауд.

Всё-таки, по мнению обер-лейтенанта, в средневековом поединке на мечах не было ничего, схожего с эффектной шпажной дуэлью мушкетёрских времён. Хотя, возможно, представление о дуэли XVI века у мессира фон Райхерта тоже было в корне неверным, основанным на фильмах французской кинокомпании «Гомон» и гравюрам в старинных трактатах, посвящённых этому великому и опасному искусству. Здесь же была просто рубка, стремительная и смертельная — ибо противники не были обременены тяжёлыми и сковывающими движения, но спасительными кольчугами, оставшись в обычной одежде. Для зрителей — и местных, и франков — похоже, не имело значения, на чьей стороне окажется победа, они с равным энтузиазмом поддерживали воплями и свистом обоих соперников. Клинки лязгали, сшибаясь, почтенный де Фуа выглядел помолодевшим лет на двадцать, ничуть не уступая более молодому противнику ни в скорости, ни в проворстве. Двое выплясывали на прокалённой солнцем немощёной улице под аккомпанемент улюлюканья, испуганных женских вскриков и громогласных рыцарских возгласов на древнем, но отнюдь не потерявшем своей исконной выразительности саксонском наречии.

«Не могу я на это смотреть, — честно признался себе германец. — Вроде бы столько здесь прожил, в войне участвовал, должен был ко всему привыкнуть — а не могу, хоть убей. Люди с азартом рубят друг друга на кровяную колбасу во имя невесть каких целей… Может, прав был Серж — гори оно всё ясным пламенем, какое нам дело до здешних трудностей?»

Выпад — парирование — косой взмах снизу вверх — прыжок… Въедливая красноватая пыль, жара, вонь, жужжащие мухи над кучами отбросов. Киликийский город Тарс, развалины которого предприимчивые потомки нынешних праздных зевак будут в двадцатом веке показывать любопытствующим туристам из Европы, пра-пра-правнукам доблестных крестоносных воителей.

Отвлёкшийся мессир фон Райхерт внезапно сообразил, что ситуация в круге претерпела изменения. Де Фуа сумел вплотную приблизиться к шотландцу, мечи сцепились крестовинами и теперь каждый поединщиков изо всех сил давил на рукоять, пытаясь заставить другого отступить, теряя равновесие. Перевес оказывался то на одной, то на другой стороне, щекоча нервы зевакам и повергая Гунтера в отчаяние. Он поймал себя на том, что неразборчиво выкрикивает что-то вместе со всеми… и тут Мак-Лауд резко отшатнулся назад, высвободив свой клинок из захвата. С разворота нанёс мессиру Ангеррану хлёсткий удар поперёк корпуса и завершил движение стремительным прямым выпадом.

Фатальным. Финальным.

Обаятельный старикан с загадочным прошлым, встреченный Гунтером фон Райхертом в кабаке на далёком острове Сицилия, пошатнулся, сложился пополам и упал вперёд. Германцу помстилось, будто он разглядел выражение на прокалённом солнцем Аравии и продублённом солёными ветрами Средиземноморья лице мессира Ангеррана — не боль, не испуг, но вновь безмерное, безграничное удивление. Словно господин де Фуа был неколебимо уверен в том, что смерть не имеет права коснуться его своим крылом, а вот сегодня на собственной шкуре убедился в обратном. В том, что Господь ведёт счёт всем душам — праведным и заблудшим, отмеривая им положенный срок и прибирая к себе в тот день, который он сочтёт нужным.

Вытоптанная уличная земля быстро пропитывалась кровью.

— Ещё немного — и зуб даю, уходил бы меня бойкий старец, — рядом возник Мак-Лауд, переводивший дыхание с таким трудом, будто ему только что довелось проскакать от Тарса до Коньи. — Меч у тебя скверный. Пошли, выпьем за помин души раба Божьего Ангеррана.

— Мне думается, на самом деле у него было совсем другое имя, — неожиданно для самого себя брякнул германец. — И он не имел никакого отношения к роду де Фуа из Лангедока.

— Очень даже может быть, — рассеянно согласился Дугал. — Но какая нам теперь разница? Его нет, а мы живы. Так продашь Мелвих или нет?..

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Малая речка Салеф

Вечер 9 июня.

Окрестности города Сис.

Киликийская Армения.

Вошедшая в историю речка Салеф ничуть не заслуживала своей громкой славы. Гунтер даже не был уверен, что перед ним именно Салеф — по окрестным ложбинам в скалистых холмах, через которые сейчас шла армия, к морю бежало не меньше пяти подобных речек. Раздувшиеся от весенних дождей и тающих где-то на вершинах Таврийских гор снегов, неглубокие, но бурные ручейки, каменистые и холодные. Через них даже мостов не наводили и переправ не искали — тяжёлые на ногу рыцарские кони без труда пересекали эти малые преграды вброд и вплавь, довольно фыркая и рассыпая вокруг себя облака сверкающих брызг.

Армия бодро шла вдоль побережья на восток, между отрогами затянутых густой тёмной зеленью холмов, мимо армянских деревушек и оседлавших горные перевалы крепостей. «День-ночь, день-ночь, мы идём по Африке…» — бормотал про себя мессир фон Райхерт, рассеянно созерцая меняющиеся и вместе с тем однообразные пейзажи Киликийской Армении: горы, леса-перелески, возделанные поля, виноградники, снова горы и узкие долины. Чужая страна, живущая своей обыденной жизнью, и вытянувшаяся длинной змеёй армия, за передвижением которой можно следить по висящему над ней облаку пыли. А поскольку края здесь вполне цивилизованные и обжитые, с дорогами и трактами, то и войско движется достаточно бодро, покрывая, по примерным подсчётам, до тридцати-сорока лиг в день. Нет недостатка ни в воде, ни в корме для лошадей, ни в провианте для людей. Никто не нападает из засады, никто не чинит препятствий, местные жители выказывают воинам Гроба Господня изрядное уважение — не поход, а благость какая-то. Разве что который день стоит жара, и солнце, как прибитое к безупречно синему небосклону, сверкающим золотым безантом висит над головой.

Настроение у мессира фон Райхерта было странным. Двояким. С одной стороны, он вроде приспособился к местным условиям и привык к походной жизни. С другой — берега Салефа с каждым днём неуклонно приближались, а ему и его спутникам так и не удалось ничего толком разузнать. Да и спутников, если признаться честно, у Гунтера больше не было. Как и почётного, но ничего не означающего титула «барон Мелвих».

Имение в северных шотландских землях было продано ровно за семьдесят два золотых английских шиллинга. То есть за шесть фунтов стерлингов, имеющих хождение на землях английской короны и сопредельных владениях. Каковая сумма была вручена мессиру фон Райхерту в ювелирных изделиях и драгоценных камнях — охотно взвешенных, осмотренных и оценённых сопровождавшими армию итальянскими ростовщиками и менялами.

— Ты чего, в Константинополе успел забраться в императорскую сокровищницу? — хмыкнул германец, с некоторым удивлением взирая на изрядной величины кучку золотых побрякушек греческой работы. Вещицы были довольно тяжёлыми и грубоватого литья — как и почти все средневековые изделия, да и пошедшее на них золото было не самой высокой пробы. Камни тоже выглядели плохо огранёнными, и лишь изредка вспыхивали в солнечных лучах острым и ярким радужным бликом. У Мак-Лауда достало совести не предлагать в качестве оплаты свою долю Лоншановых драгоценностей — полученную от компаньонов фактически задаром.

«А я ведь теперь очень богатый человек, — размышлял Гунтер. — Надо же, какой вышел круговорот денег в природе. Гай своей долей сокровищ почти не воспользовался, как благородный рыцарь, вернул их сотоварищам. Поместье я продал — пусть теперь Дугал с ним мается. Осталось только найти способ обзавестись землевладением где-нибудь в Европе — и можно считать, жизнь удалась. Крестоносный воитель вернулся из похода с богатыми трофеями. Одно неясно — зачем всё это было, к чему?»

Сделка была заключена в процветающем приморском городке под названием Айяс, Мишеля пригласили быть свидетелем. Нормандец вволю похихикал над тем обстоятельством, что Дугал Мак-Лауд отныне становится бароном Мелвих, но любой бы заметил — случившееся с друзьями не слишком занимает молодого де Фармера. У нормандца имелись свои заботы, да и сам он уже больше не был тем рыцарем-неудачником с большой дороги, что почти девять месяцев назад самоуверенно выступил в поход из далёкого баронства в лесах Нормандии. Однако и Мишель, и Гунтер были изрядно удивлены решением кельта, высказанным сразу же после подписания высокими договаривающимися сторонами всех потребных пергаментов и перехода денег из рук в руки.

— Уезжаем мы, — просто и незамысловато брякнул Мак-Лауд. — Завтра утром. В гавани сыскался корабль, идущий с грузом в Ираклион на Крите. Оттуда поплывём в Мессину, а там наверняка отыщется судно до французского побережья. Решено и кончено — будет с меня. К осени, глядишь, доберёмся до Острова… — выражение лица и зеленоватых глаз Дугала стало ностальгически-мечтательным — или Гунтеру так показалось.

— Ты же вроде в Тир к Конраду собирался… — заикнулся германец. Ответом послужил непристойный жест и раздражённое:

— Ничего, господин маркграф и без меня как-нибудь обойдутся. Послужил и будет. Ежели доведётся встретить мессира Монферрата — передайте ему поклон от Данни. Так, мол, и так, спасибо за добро и ласку, но разошлись наши дороги. И вот что… как и куда я подался — никому ни слова. Ясно?..

Обер-лейтенанту отчаянно хотелось на прощание выспросить у шотландца какую-нибудь тайну, какой-нибудь здешний великий секрет — но, к сожалению, он не знал, к какой стороны подступиться к столь щекотливой теме и как верно сформулировать вопрос. Мишель же, простая душа, предложил выпить за удачное и благополучно возвращение Мак-Лауда и его близких домой — что, учитывая трудности пути, представлялось весьма и весьма немаловажным.

И они уплыли. На торговом судне под стягом Родосской морской гильдии. Новоиспечённый барон Мелвих, загадочная леди Агнесса и мальчики. Навсегда исчезнув за туманным горизонтом — ибо Гунтер сомневался, что им когда-нибудь доведётся вновь встретить непредсказуемого кельта, его византийскую даму и приёмных детей. Сандри и Дэвид, забравшись на высокую корму, ещё долго махали остающимся на берегу и что-то кричали — но ветер уносил их голоса, превращая в мешанину непонятных звуков.

— Вот и ему оказался не нужен Иерусалим, — проницательно заметил Мишель по дороге из шумной гавани в лагерь крестоносцев. — Он, похоже, обрёл свой Небесный Град на земле. Повезло человеку… — нормандец помолчал, явно собираясь с духом, и признался: — Гунтер, знаешь, а я скоро женюсь.

— На Мариэтте? — зачем-то уточнил германец, хотя и так всё было ясно.

— Ну не на Джентиле же…

Оба невесело рассмеялись.

— Он пойдёт в качестве приданого. Поздравляю. Когда свадьба? — вежливо поинтересовался мессир фон Райхерт, думая в этот миг совсем об ином.

— Как доберёмся до Антиохии, там и обвенчаемся. Хорошо бы, конечно, провести церемонию в самом Иерусалиме, — мечтательно протянул де Фармер и прозаично закончил: — Но его когда ещё вырвут из лап неверных… Имей в виду, ты будешь свидетелем со стороны жениха, так что не дай себя убить, пока мы не войдём в Антиохию. До неё уже недолго осталось — две или три седмицы пути. Или даже меньше, если повезёт. Знаешь, я вот думал… Когда всё закончится, возвращаться в Нормандию или остаться здесь? Мне тут понравилось. Мариэтта говорит, её семейство ведёт торговлю по всему побережью Палестины, у них есть обширные земли под Яффой… Может, там и поселиться? Освободить Иерусалим и провести остаток жизни в Святой Земле — что может быть лучше для истинного христианина и рыцаря? Отец будет доволен, а Фармер перейдёт к братцу Хью…

— Угу, — рассеянно согласился германец. Вот и распалось их недолго существовавшее братство по духу — не из-за происков коварных врагов или безвременной кончины соратников, а просто потому, что жизнь в конце концов берёт своё. Престол в Константинополе, дом в Яффе и поместье в Мелвихе на самом деле куда важнее, чем исторические загадки и закулисные заговоры. Даже профессиональные герои рано или поздно вкладывают скоплённые сокровища в основание торгового общества и покупают благоустроенный замок с видом на апельсиновую рощу…

«Ну и ладно. Ну и подумаешь. А я поступлю по-своему, доведу дело до конца. Буду присматривать за Барбароссой! Если что-то пойдёт не так, попробую вмешаться. Авось, мне в этого ещё и награда какая перепадёт — ведь леди Елена тоже наверняка мечтает о собственном доме в Яффе… Далась мне эта Яффа, будь она неладна!»

Во исполнение столь решительных и далеко идущих намерений мессир фон Райхерт первым делом решил почаще бывать при походном дворе старого императора. Где немедленно наткнулся на неожиданные препятствия. Со стороны казалось — при Барбароссе околачивается уйма бездельничающих дворян, делающих карьеру молодых отпрысков знатных семейств Великой Римской империи, и среди них всегда отыщется место для ещё одного человека. Но не тут-то было! У мессира фон Райхерта не имелось ни влиятельных родственников, чья поддержка могла бы помочь ему вскарабкаться вверх по сословной лестнице, ни каких-либо собственных выдающихся заслуг. Да и положение его, прямо скажем, было шатким — роль посланца Ричарда Львиное Сердце куда успешнее и удачнее выполнял Мишель, сумевший за время пути по Малой Азии примелькаться среди спутников Барбароссы и обзавестись полезными знакомствами. Даже законная фамилия обер-лейтенанта принадлежала ему не по праву — ныне Райхертом владели и получали с него доходы его далёкие предки.

Гунтеру не оставалось ничего, как маячить поблизости от императорской ставки да выжидать подходящего удачного случая — чем, как вскоре выяснилось, занимался не он один. Всякий рыцарь победнее и не будучи знатного рода, стремился обратить на себя внимание если не Барбароссы, то кого-нибудь из его приближённых, подыскав себе сюзерена с набитым кошельком и родословной толщиной не меньше Готского альманаха.

К началу июня армия миновала богатый и древний город Сис, углубившись в Таврийские предгорья и остановившись на ночёвку как раз на берегу рокового Салефа. Лагерь оживлённо гудел, полыхали костры, жарилось мясо и откупоривались многочисленные бутыли и бочонки. Его императорское величество Фридрих фон Штауфен праздновали наступление своего шестьдесят восьмого дня рождения. Праздновал в походе — потому без гуляния на широкую ногу, затевания турниров на неделю и грандиозными попойками — однако ж шума, криков, славословия и выпивки было во множестве. Угощали всех, при определённом везении можно было даже заглянуть в большой открытый шатёр императора, узрев там цвет немецкой армии и собственно виновника торжества, топорщившего всё ещё огненно-рыжую бороду веником и браво оравшего, точно прусский бюргер в пивной на праздновании Дня Труда. Соратники поддерживали кто во что горазд, дамы смеялись, бегавшие вокруг столов собаки заливисто лаяли — жизнь била ключом, а у мессира фон Райхерта в итоге жутко разболелась голова. Попытка вернуться в их с де Фармером шатёр не удалась: в темноте кто-то пыхтел и сопел, утробно рявкнув на Гунтера, чтоб тот убирался прочь и не мешал людям.

Германец устало выругался, пожелав захватчику мужского бессилия на всю оставшуюся жизнь, и побрёл через шумный бивак, куда глаза глядят. В итоге он внезапно обнаружил себя на берегу Салефа, где пахло камышами и сырой водой, а около берега бродили, хрустя травой, стреноженные кони. На востоке, над вершинами Таврийских гор мерцало еле заметное бледно-розовое сияние, предвестие грядущего рассвета июня десятого дня, 1190 года от Рождества Христова.

Гунтер сидел, безучастно размышляя о том, что отец Колумбан, пусть он и святой, наверняка ошибался. Да и сами они заблуждались, ничего им тут не суждено свершить, они не режиссёры этого огромного спектакля, не ведущие актёры и даже не статисты, они просто декорации… Да нет, какое там — даже не декорации, а так, случайные зеваки: забрели не в ту дверь, попав за кулисы вместо уютной зрительской ложи, и бестолково тычутся в поисках выхода. Ему уже пытались это втолковать. Ему даже предлагали вернуться домой, в кажущийся теперь нереальным двадцатый век. А он забыл об этом разговоре. Вылетело из памяти, словно кто-то размашисто стёр мокрой тряпкой с чёрной доски все буквы и формулы. Две Вселенные, три, четыре — какая ему, Гунтеру фон Райхерту, в сущности разница? Его швырнули в водоворот времён и он камнем пошёл на дно, не оставив по себе даже расходящихся кругов на поверхности воды.

За невесёлыми раздумьями германец как-то упустил наступление рассвета — просто только что вокруг колыхался влажный, ознобный сумрак и доносился неумолчный плеск реки, и вот уже из темноты выступили ровные ряды палаток и шатров, хрипло и надсадно перекликнулись сигнальные рожки и трубы, а невдалеке на берег выехала большая группа всадников. До находившегося шагах в пятидесяти Гунтера долетели ожесточённо спорящие голоса и крепкий запах перебродившего вина — должно быть, за ночь благородные сэры успели опустошить немало кубков.

— В-вот она, граница К-киликии и к-княжества Антиохийского! — торжественно, однако слегка запинаясь, провозгласил кто-то. — Вы-выпьем же за успех нашего ор… оружия… и вообще!

Тост был поддержан дружным «хайль!» и бульканьем. Мессир фон Райхерт вгляделся в конные силуэты, пытаясь опознать знакомых, и вдруг, точно некая незримая рука увесисто стукнула его по затылку, сообразил: вот она, творящаяся прямо перед ним история! То самое роковое утро 10 июня, когда император Великой Римской империи при невыясненных обстоятельствах расстался с жизнью в волнах речушки Салеф! И всадники, которых он сейчас видит — наверняка Барбаросса и его присные, выехавшие проветриться после затянувшейся ночной пирушки!

Гунтер вскочил. Сел. Снова вскочил, не зная, что предпринять. Метнулся влево-вправо. Как назло, рядом ни оказалось друзей и соратников, никого, способного помочь или подсказать!

— Это что? Это р-река? Тоже мне, река — ровно б-бык отлил! — во всеуслышание поделился с окружающими громогласный бас, в обладателе коего германец безошибочно опознал старого императора. Речь Барбароссы была несколько замедленной, а выражался его величество примерно как ефрейтор Первой Мировой, только что выбравшийся из окопов на Марне. — Х-храниц-ца, тож-же мне…

Выехавший вперёд всадник покачивался в седле взад и вперёд с размеренностью метронома. Рассеянно помахал перед собой левой рукой, разгоняя облако несуществующих мух, и рявкнул:

— В-вперёд!.. За мной! На Иерусалим, пр-ровались он во веки веков, аминь!.. Х-хде этот сволочной поганец Ричард? Х-хде сарацины?! А-а, боитесь меня…Пр-равильно, бойтесь…

Пьяный в дым и великолепный в своём амплуа «нажравшегося тирана» Барбаросса завалился назад, едва не выпав из седла. Его успели подхватить и не без натуги усадить прямо. Кто-то хохотал. Кто-то настойчиво пытался убедить императора в том, что сейчас совершенно неподходящее время для форсирования реки. Заглушая разговоры, некий рыцарь свиты нетрезво пел, вернее, немелодично орал непристойное лэ про милую Клотильду, которая всегда готова к услугам и горячее печки. Оторопевший Гунтер в растерянности взирал из камышей на историческое безобразие.

— Отец, вам вредно много пить и волноваться! Только представьте, что скажет матушка, узнав о вашем поведении! — морализаторский пассаж явно принадлежал Фридриху-младшему, однако не возымел результата.

— Скажет, что муж её, хоть и стар, а будет покрепче иных юнцов… Назад, я сказал! То есть вперёд! Х-хде треклятая Антиохия?

— Там, за рекой! — легкомысленно выкрикнул кто-то. Фраза оказалась роковой. Разметав в стороны собственных придворных, германский венценосец пришпорил коня и сиганул с невысокого бережка в реку. Взлетели брызги, раздались дружные, но противоречащие друг другу вопли, от бравого «Вперёд, за императором!» до панического «Остановите старого дурня!»

Впрочем, пока не происходило ничего ужасного. Здоровенный фламандский жеребец осторожно брёл через неширокую речку, порой оступаясь на скользких и затянутых тиной камнях, вокруг его столбообразных ног бурлила вода. Барбаросса, вдохновенный, аки ветхозаветный пророк, извлёк из ножен меч и прокрутил им над головой свистящую восьмёрку, явно вдохновляя соратников последовать его примеру. Верные сподвижники, впрочем, не спешили бросаться в бурные воды.

Конь и всадник благополучно добрались почти до середины Салефа, когда всё и произошло. Жеребец, поскользнувшись, завалился набок и забился, пытаясь встать. Барбаросса под общий вопль ужаса упустил стремена и грузно ухнул в воду. Всего прочего Гунтер уже не видел — ибо с разбега сиганул навстречу своему предназначению и будущей славе в веках.

Прыжок вышел неудачным — германец окунулся с головой, выяснив, что течение у узкого Салефа весьма сильное, а вода ледяная. Потом его со всего маху задел крупом конь императора: умное животное сочло, что спасение утопающих зависит только от них самих и целеустремлённо рвалось через поток к антиохийскому берегу. Барбаросса отсутствовал — впрочем, он с изрядным шумом и плеском, словно арктический морж, вынырнул метрах в пяти ниже по течению, гаркнул нечто ругательное и вновь с бульканьем скрылся под водой. Мессир фон Райхерт — загребая руками, стуча зубами и ожесточённо шаря ногами скользкое дно — устремился следом. Свита Барбароссы неслась по берегу, давая советы и сыпля проклятиями.

Мучительная погоня за уносимым потоком Фридрихом фон Штауфеном завершилась в тот момент, когда Гунтеру невероятным усилием удалось поймать край императорского бархатного плаща, намокшего и тяжеленного. Тут обер-лейтенант угодил сапогом между камней, потерял равновесие и рухнул вперёд, заодно сбив с ног старого императора. Отстранённо мессир фон Райхерт поразился тому, что речка вроде неглубока, едва ли по пояс, но ему никак не удаётся выплыть на поверхность, а перед глазами звонко лопаются большие разноцветные пузыри…

Его рванули вверх — показалось, не меньше чем крюком армейского тягача. Благородный спаситель жадно втянул воздух и сквозь плеск воды разобрал выкрикнутый ему прямо в ухо вопрос:

— Чего дурью маешься, убогий, али жизнь надоела?

— Я… вас… спасаю… — в три приёма выдохнул германец.

— Чего ты меня?! — оглушительно заржал Барбаросса. — А не наоборот, точно? Ххе! Из пелёнок едва вылезли — а всё-то им подвиги вершить, скудоумным!..

И, размашисто загребая одной рукой бурную воду, а другой волоча «спасителя» за шкирку, престарелый император попёр к берегу, как танк через болото, весь в пене и брызгах, успевая на ходу ругаться на чём свет стоит, костеря Палестину, Крестовый Поход, Иерусалим, верных сподвижников и Божий мир без исключения. У самого берега Барбаросса поскользнулся, всем немалым весом грянувшись на мокрые, облепленные тиной валуны — что на краткое мгновение прервало поток извергаемых им ругательств и позволило некоему доблестному шевалье первому подлететь к грохнувшемуся старцу. С диким воплем «Хвала деве Марии, наш император спасён!» сей отважный рыцарь принялся вытаскивать грузного правителя на берег. Лишённый поддержки Гунтер тоже шлёпнулся, но ему, в отличие от Барбароссы, никто помогать не спешил. Говоря по правде, на мессира фон Райхерта просто никто не обратил внимания. Германского императора общими усилиями выволокли на сушу и с непрерывными молитвам и призывами к Господу начали приводить в себя — что, как скоро выяснилось, было излишне. Барбаросса отпихнул доброхотов, рявкнул на совершенно безвинного отпрыска, сипло потребовал коня и повелел начинать общую переправу.

О борющемся с течением и с трудом выкарабкивающемся на берег мессире фон Райхерте он и не вспомнил. Единственным, кто уделил внимание насквозь промокшему и стучащему зубами крестоносцу, был принц Фридрих фон Штауфен-младший. Подъехав и сверху вниз глядя с высоты конской спины на копошащегося в грязи человека, его светлость вполголоса, однако довольно внятно процедил:

— Какого дьявола вы это сделали?

— Как? — забормотал туго соображающий Гунтер. — Но как же можно было поступить иначе, это ведь Барбаросса, ваш почтенный отец, император…

— Это ярмо на моей шее! — только спустя несколько дней германец понял, что от неминуемой смерти в водах Салефа его вторично спас Барбаросса, громогласно потребовавший Младшего к себе. Ещё мгновение — и потерявший контроль над собою наследник вполне мог столкнуть Гунтера обратно в водные хляби. Но Фридрих-младший лишь ругнулся себе под нос, развернул коня и ускакал.

Бывший обер-лейтенант остался сидеть на берегу шумящей речки Салеф, капая водой и постепенно замерзая. Спустя какое-то время рядом объявился Мишель де Фармер: кто-то из свитских рассказал ему об инциденте у реки, и, встревожившись долгим отсутствием приятеля, нормандец отправился на поиски. Застав Гунтера в столь плачевном положении, Мишель усадил его на круп своего коня и торопливо погнал в лагерь.

Хлопоты оказались напрасны — к вечеру того же дня у германца началась простуда, плавно перешедшая в крупозное воспаление лёгких с лихорадкой и прочими радостями жизни.

Середина июля.

Где-то между Тиром и Аккой, побережье Святой Земли.

Полтора последующих месяца сохранились в памяти германца отрывочными воспоминаниями, подёрнутыми флёром горячечного бреда и внезапных прояснений рассудка. В эти мгновения здравого восприятия реальности он осознавал, что лежит в покачивающемся и медленно движущемся фургоне, задыхаясь, непрерывно кашляя и сплёвывая набившиеся в горло вязкие сгустки. Память сохранила смутный образ некоего появлявшегося рядом человека, старательно потчевавшего страждущего омерзительными на вкус снадобьями — от которых, впрочем, становилось немного лучше. В один из периодов просветления обер-лейтенант вспомнил, что среди его имущества должна лежать штатная армейская аптечка «Юнкерса». Возможно, лекарства XX века и могли ему помочь — если бы, шаря трясущимися руками в полутьме фургона, он сумел бы разыскать мешок со столь необходимой коробкой, помеченной красным крестом и обтянутой тёмно-зелёным фетром.

За это время армия Барбароссы, продвигаясь на юг вдоль побережья древней Палестины, миновала Антиохию, Латакию, Триполи, Тир и с каждым днём приближалась к осаждаемой сарацинами Акке. Ничего этого Гунтер не знал и не видел, цепляясь за жизнь и упорно пытаясь выстоять в борьбе с распространившейся инфекцией.

Организм победил. В неведомо какой день неизвестно какого месяца германец проснулся, чувствуя себя совершенно ослабевшим — но вроде бы живым и очень голодным. Прополз к заднику фургона, откинул полотнище и выглянул, узрев с одной стороны сияющее всеми оттенками зелени и лазури море, а с другой — пологие, мягких очертаний холмы, рваную зелень пальм и повозки, неспешно движущиеся под аккомпанемент ржания, скрипа, хлопанья бичей и криков погонщиков. Над армией висело вставшее уже привычным облако вонючего тепла, под тяжёлыми колёсами хрустел светлый песок, с моря тянуло свежестью и водорослями. Орали парившие над берегом чайки — крупные, белые, с чёрными головами и алыми клювами.

«Палестина? — Гунтер уселся, свесив ноги и оглядываясь по сторонам, словно увидев Божий мир в первый раз и поразившись его красоте и устроенности. — Мы в Палестине? Крестовый Поход идёт своим чередом, и вот мы уже в Святой Земле… Я, наверное, похож на ожившего покойника, — он провёл рукой по лицу, нащупав жёсткую многодневную щетину и выступившие кости черепа. — И воняет от меня соответственно. Но до чего же хочется есть, кто бы знал!»

Остаток дня германец с горем пополам пытался привести себя в порядок. Наткнулся в фургоне на мешок с зачерствевшими сухарями и принялся усердно грызть похожие на камень кусочки хлеба, зная, что никакой горячей пищи раздобыть не удастся до наступления вечера и стоянки. Тогда будет нужно разыскать Мишеля, узнать, много ли времени прошло, где нынче марширует армия Барбароссы и как вообще обстановка — и у сильных мира сего, и касающаяся их маленькой компании.

«Вот лично мои дела хреновы донельзя, — мессир фон Райхерт вяло копался в сундуках в поисках чистой одежды, пошатываясь, когда колёса фургона попадали в выбоины. — Я чувствую себя так, будто меня пропустили через мельничные жернова, а потом сбросили со скалы в море…»

Под руку попался глиняный пузырёк, внутри которого плескалось немного загадочной густой жидкости — бурой и скверно пахнущей. Германец рассмотрел и обнюхал вещицу с большим подозрением, а затем, брезгливо держа её двумя пальцами, точно дохлую мышь, выбросил прочь. Кувшинчик жалобно хрустнул, угодив под фургонное колесо.

«Они что, лечили меня вот этим? Знахарские варева… сушёные жабы и мох с черепа висельника… Бр-р, какой ужас. И ведь ещё небось платили лекарю… Интересно, во сколько обошлось Мишелю моё выздоровление? Если он расплачивался своим золотом, надо будет ему вернуть долг… Ох, и свадьбу его я наверняка пропустил… Кстати, где мои денежки?»

В фургоне, куда свалили невеликое имущество мессир фон Райхерта, увесистых кожаных мешочков с золотыми монетами и драгоценными побрякушками разыскать не удалось. Германец переворошил сундуки и мешки, с каждым мгновением испытывая всё нарастающую тревогу — ибо залог его будущего благосостояния отсутствовал. Усилием воли приказав себе прекратить панику и начать мыслить логически, Гунтер через пару минут перестал изображать обезумевшего старьёвщика и с облегчением рассмеялся.

«Ну конечно, пока я здесь валялся, Мишель ради безопасности забрал мои деньги к себе! Похоже, я ещё не отошёл после болезни и плохо соображаю. А Барбаросса — сволочь редкостная, наверняка ни разу не осведомился, как поживает герой, спасший его драгоценную шкуру!»

…Походное жилище де Фармера претерпело значительные улучшения. Нормандец прикупил где-то новый шатёр, куда больше и роскошнее прежнего, и, к удивлению Гунтера, начал собирать вокруг себя тех, кто в недалёком будущем мог бы стать основой его личного копья, маленькой дружины числом около дюжины человек, состоящей из копейщиков и лучников. У входа в шатёр бдела охрана, уставившаяся на потрёпанного и отощавшего «друга мессира де Фармера» с крайним подозрением. Гунтера отказывались пропускать внутрь, пока на шум снаружи не выглянул Джентиле, опознавший германца и, кажется, вполне искренне обрадовавшийся его возвращению в мир живых.

Однако изменения произошли не только в обстановке. В шатре и в жизни Мишеля теперь царила леди де Фармер — по-южному яркая и миловидная, однако, на взгляд германца, несколько перестаравшаяся с количеством носимых ею золотых украшений, и весьма острая на язык. Уже к середине ужина Гунтер заподозрил, что его скромная персона категорически не по душе Мариэтте. Её можно было понять: ободранный нахлебник, бывший оруженосец, а ныне непонятно кто, безземельный рыцарь без господина! — но на душе всё равно становилось досадно. Ведь именно он, Гунтер, заставил Мишеля принять участие в Походе, они вместе прошли множество испытаний и разгадали уйму тайн, а теперь какая-то чернокудрая итальяночка преспокойно оттесняет былого друга в тень и Мишель как-то виновато оправдывается перед ней.

Приём был гостеприимным, еда и вино — вкусными, но германцу больше не хотелось здесь находиться. Третий, как известно, всегда лишний. Потому, отужинав, он осторожно перевёл разговор на свои сбережения, попросив вернуть их. Мишель недоумённо захлопал белёсыми ресницами:

— А я это… Решил, ты их куда-то спрятал или отдал ломбардцам на хранение… Когда ты заболел, я через пару дней подумал — надо бы твоё золото прибрать от греха подальше. Пришёл к тебе, осмотрел всё и ничего не нашёл…

— Как это — «не нашёл»? — выдохнул германец, ощутив, как вдоль хребта прокатилась пригоршня битого льда, а в брюхе вдруг скрутился тугой комок. — Слушай, ты не шути так…

— Да я вовсе не шучу, — в растерянности откликнулся Мишель. — Зачем бы мне шутить с такими вещами… А ты хорошо посмотрел, везде? Может статься, ты пока валялся в горячке, затолкал их куда-нибудь и забыл об этом?

— Ага, затолкал сундук с мешками так, что теперь не в силах его отыскать… — мессир фон Райхерт тщетно пытался обрести утраченную опору под ногами. — Мишель, скажи честно: ты их взял на сбережение, а теперь решил надо мной слегка поиздеваться, так? Ладно, я понял, я не в обиде, но…

— Да не брал я твоих денег! — насупился нормандец, позволив себе даже пристукнуть кулаком по столу. Присутствовавшая при разговоре леди Мариэтта недовольно поджала яркие губки и что-то вполголоса сказала молодому супругу.

— Получается, меня ограбили? — упавшим голосом подвёл итог германец. — Так, что ли?

Ответа не последовало. Мишель смотрел на него с сочувствием, леди Мариэтта — с тщательно скрываемым раздражением и снисходительным презрением: мол, хорош доблестный паладин, даже собственных денег не сумел сберечь! Гунтер потянулся к чаше с вином, отхлебнул, не почувствовав вкуса и смутно представляя, как же ему теперь быть. Ещё несколько месяцев назад молодой де Фармер, услышав такое известие, махнул бы рукой и беспечно заявил: «Что за беда, моего золота вполне достанет на двоих, а там, глядишь, ещё раздобудем!», но сейчас Мишель промолчал. Только повздыхал, посетовал на воров, у которых нет ничего святого и которые за покражи у воинов Христовых после смерти попадут прямиком в ад.

Самое оно было бы съязвить — мол, хоть это радует — но, во-первых, Мишель, дитя своего времени, просто-напросто не поймёт его сарказма, ибо для средневекового нормандца мир загробный реален точно также, как и мир, существующий сейчас вокруг них. А во-вторых, язык не ворочался. Какое-то время Гунтер неподвижно сидел, уронив руки на колени и глядя перед собой. В голове повисла звенящая пустота.

— Я, пожалуй, пойду… — наконец неловко пробормотал он, поднимаясь и умудрившись опрокинуть лёгкое походное седалище. — Спасибо за всё, извините, мои вам наилучшие пожелания…

— Мы… я тебе непременно помогу …если что! — крикнул в спину бывшему оруженосцу сэр Мишель.

14 августа.

Акка, королевство Иерусалимское.

«Год прошёл, надо же. Ровно год. С чем тебя и поздравляю. Ваше здоровье… господин Неудачник».

Когда-то здесь стояла то ли сторожевая башня, то ли пост для сбора пошлины для взъезжающих в Акку. Теперь остались только полузанесённые песком руины — и отличный вид на гавань с её далеко выбежавшими в море укреплениями и город, широко раскинувшийся в плоской полукруглой долине. Городу изрядно досталось: длинная крепостная стена в нескольких местах обрушилась, восточные кварталы полностью выгорели, да и в остальных дома изрядно проредились. Апофеозом войны громоздилась огромная осадная башня на колёсах — обгоревшая, переломившаяся на высоте шести-семи ярдов, похожая на великанский гнилой зуб. Башню подожгли отбивавшие очередной натиск франков горожане, её здоровенные колёса увязли в песке и теперь она высилась, накренившись на левый бок, нелепая и страховидная.

Жизнь в Акке бурлила ключом. Корабли в гавани и на рейде, ряды палаток на окрестных холмах, пёстрые знамёна — алые, зелёные синие, всех цветов радуги, лошади, люди, пыль столбом, сверкание железа и золота пол ослепительным южным солнцем. Обширный ассортимент королей и правителей, франкских и арабских, и никому, ни единой живой душе из этой блистательной когорты хозяев мира нет дела до неудачливого рыцаря-крестоносца, мессира Гунтера фон Райхерта, уроженца Германии. Непонятно чьего подданного и чьего вассала, явившегося на свет в 1915 году от Рождества Христова, обер-лейтенанта ВВС Германии, коему было предначертано умереть от пулемётной очереди в августе 1940 года, но который почему-то остался в живых.

И уже год болтается в распроклятом Средневековье, никчёмный, неудачливый и ровным счётом ничего не добившийся. Наоборот, один за другим упускавший все подбрасываемые жизнью шансы прославиться и выбиться из безвестности, скатываясь всё ниже и ниже. Живущий на подачки хорошо устроившегося покровителя, если быть честным перед самим собой. Да и подачки те с каждым разом всё скуднее и скуднее, ибо при всей своей рыцарской добродетельности и христианском милосердии Мишель де Фармер не горит желанием содержать унылого дармоеда — здорового, не обделённого разумом и силой, однако не способного позаботиться о себе. Должно быть, женины родственнички озаботились, чтобы делающий успешную карьеру зять не волочил за собой скверное напоминание о шалопайском прошлом. Посему даже почётная миссия — известить Ричарда Львиное Сердце об итогах поездки его посольства в Византию — выпала на долю Мишеля де Фармера. Его бывший спутник никуда не пошёл и не удивился, узнав, что при английском дворе о нём даже не вспомнили. Впрочем, пойти куда-либо германец и не смог бы, ибо был мертвецки пьян.

В последние седмицы это состояние стало для него обыденным. Мессир фон Райхерт напивался ежедневно и целеустремлённо — благо вино в лагере найти было проще, чем свежую воду. Алкогольный туман скрадывал острые углы окружающего мира, позволяя если не свыкнуться, то хотя бы смириться с нелепостью своего дурацкого положения. Всё что-то делали, крутились, добивались, находили себе подруг и покровителей, сколачивали состояния — Гунтер фон Райхерт болтался за бортом жизни, и никто не спешил бросить ему спасительный круг.

А события вокруг творились необычайные и прелюбопытные. На маленьком кусочке средиземноморского побережья собрались почти все участники разыгрываемой исторической драмы с громким наименованием «Третий Крестовый поход» — наконец-то покинувшие благодатный Кипр Ричард Львиное Сердце и его сердечный друг Ги де Лузиньян, иерусалимский король без королевства. Маркграф Конрад Монферратский, некоронованный владыка Палестины, чьё политическое влияние безмерно усилилось с того дня, когда в пределы его владений вступила армия Барбароссы. Сам престарелый император, чья кровь под жарким солнцем Палестины забурлила молодым вином, и который рьяно встревал во всё, происходившее вокруг. Оставшаяся без военачальника французская армия, рыцари которой по большей части перешли под знамёна Ричарда, сына бывшей великой герцогини Аквитанской. Две постоянно противоборствующие партии, английская и германская, оказались приблизительно равны по силам, а, столкнувшись лицом к лицу с Барбароссой, Ричард и Ги несколько оторопели.

Им, кстати, так и не удалось взять Акку, осаждаемую с 1198 года, хотя явившийся с Кипра Ричард и предпринял несколько рыцарски-героических, но тактически необоснованных попыток штурма города. Осада прекратилась с появлением — вернее будет сказать, торжественным прибытием — третьей могущественной силы, султана египетского Саладина и его воинства.

Стало ясно, что немедленное выступление объединённых франкских армий к стенам Иерусалима пока откладывается. Зато грядут активнейшие переговоры всех со всеми. Посланцы безостановочно метались туда-сюда между крестоносным и сарацинским лагерем, исписывались кипы пергаментов, заключались и расторгались кратковременные союзы и комплоты. В начале августа наконец-то пришли достоверные новости из Франции, также увеличившие сумятицу. Филипп-Август и в самом деле упокоился со святыми — угодив вместе с несколькими своими кораблями в зимний шторм в виду Марсельской гавани. Бунт южан — сейчас его уже обходительно именовали не «бунтом», но «войной за утраченное наследство» — завершился взятием Парижа и недавно проведённой церемонией коронацией нового венценосца, Тьерри I Меровинга. Ещё в начале этого года звавшегося просто Тьерри де Транкавелем, средним из отпрысков графа Разесского.

«Выскочка!» — так в кругу своих приближённых высказался о новом французском правителе Ричард Плантагенет.

«Мальчик далеко пойдёт, коли так резво начал», — мимоходом заметил Барбаросса.

«Тьерри?! Как ему удалось? Впрочем, оно и лучшему…» — вот о чём подумал, ни с кем не делясь своими размышлениями, Конрад Монферратский.

Гунтер фон Райхерт узнал сию потрясающую новость от своего знакомого, Сержа Казакова, ныне более известного как барон де Шательро. Кстати, повидаться с русско-польско-французским шевалье оказалось одновременно и просто, и сложно. Отыскать-то его оказалось легче лёгкого: создавалось впечатление, что в пришедшей с Кипра английской армии почти всякий и каждый знает «рыцаря из Польши». «А-а, вы ищете Сержа де Шательро? — понимающе кивали спрошенные, ухмыляясь до ушей. — Идите к королевскому шатру, и вам наверняка повезёт!»

Поразившись такому росту популярности, мессир фон Райхерт решил поподробнее разузнать, чем же таким необычайным сумел за эти месяцы прославиться выходец из России. Ответы посыпались на него, как горошины из прохудившегося мешка. Барон де Шательро вырвал из лап коварных византийцев королеву Беренгарию и лично пленил тирана Исаака Комнина (тут Гунтер изрядно напрягся). Барон де Шательро сумел навести порядок в вечно запутанных финансовых делах короля Ричарда. Барон де Шательро способствовал продаже острова Кипр тамплиерам и теперь весьма уважаем среди «банкиров королей», рыцарей Ордена Храма. Барону де Шательро весьма симпатизируют молодые кардиналы Римской курии — он предложил им внести некие полезные изменения в их диковинное новшество, листы индульгенций или освящённого Церковью продажи права на отпущение будущих грехов. Барон входит в число близких знакомых короля Ричарда, всякий день ужинает в королевском шатре, слывёт записным остроумцем и покорителем сердец юных дев. Барон знает множество удивительных историй и вместе с Бертраном де Борном слагает поразительные стихотворные вирши, наполненные тем, что среди учёных клириков зовётся ironia…

— Да лохи они тут все, без исключения! — заклеймил цвет европейского рыцарства Серж, когда мессир фон Райхерт наконец сумел пробиться к нему на приём. — Как дети малые, право слово! Тупы-ые — сил нет! Чего скажешь — тому и верят, только ушами хлопают!.. Слышь, истинный ариец, а ты чего такой, будто тебя двадцать сарацин имели в очередь, а двадцать первый побрезговал и выбросил на помойку? Ограбили в пути, что ль?

Серж де Казакофф тоже изрядно переменился. Неубедительный ёжик стриженых тёмных волос преобразился в коротенькую гривку, завязанную в хвостик, чуть раскосые глаза полыхали огоньком жизнерадостного глумления над основами мира, бархатный наряд был пошит по последней здешней моде и искрился драгоценными камнями, а роскошный шатёр, как скромно поведал Серж, раньше принадлежал Исааку Комнину и был взят в качестве боевого трофея. Язык у Сержа по-прежнему был без костей, манеры оставляли желать лучшего, а высказывания отличались хамской прямотой. Выражаясь образно, Серж цвёл и благоухал, аки магрибская роза — безмятежно игнорируя традиции этого мира или переделывая их ради собственного удобства.

— Ну, вроде того. Превратности дороги, так сказать…

— Тю-ю! — присвистнул Серж. — Куда ж ты глядел, старая сова? Сколько раз мне твердил: деньги — это святое, с них глаз спускать нельзя! То-то я гадаю, чего Мишель на расспросы о тебе кряхтит да отмалчивается? Может, подкинуть десяток-другой номизм на бедность? Или насчёт места похлопотать? Я тут в последнее время вроде как преуспел малость, какую аферу не затеешь — всё получается. Раньше у нас, ну, в смысле, в старой России раньше даже поговорка такая была — «Как чёрт ворожит»… Так что, пристроить тебя куда? Сначала, конечно, побудешь мальчиком на побегушках, потом, глядишь, и пробьёшься… Тут, оказывается, такие денежные дела можно проворачивать — закачаешься! Мы-то и не подозревали! Я тебя таким штукам научу, мы всю эту рыцарскую шатию просто сделаем!..

Возможно, предложение — пусть и в грубоватой форме — было сделано от всей души. Возможно, Гунтер, помявшись для приличия, и согласился бы принять чужую помощь. Если бы, по злому стечению обстоятельств, снаружи не послышались женские голоса. Шёлковый полог, обильно расшитый аляповатыми золотыми цветами, откинулся в сторону, пропустив некую благородную даму и двух её служанок. Мессир фон Райхерт разглядел тонкий тёмный силуэт на фоне солнца и услыхал мелодичный голос с лёгким греческим акцентом:

— Я вернулась, дорогой. Это друг, гость или у вас какие-то дела?

— Это друг пришёл в гости по делу, — бодро откликнулся русский. Полог опустился, женщина вошла внутрь. Равнодушно-приязненно скользнула взглядом по вскочившему германцу, слегка кивнула и величественно проплыла во внутреннее помещение шатра, отгороженное толстым персидским ковром. Она явно не признала в оборванце своего бывшего знакомого — а может, сделала вид, что не признала.

Киприотская патрикия Елена-Даниэлида Хониата, подобно своей исторической тёзке, была по-прежнему великолепна и неотразима — как ослепительная молния с ясного неба. Гунтер не мог взять в толк только одного: что она делает здесь, в жилище Сержа. Неужели?..

— Э-э… — Казаков как-то виновато заёрзал в кресле. — Слушай, ты не обижайся?.. Ты умчался в Константинополь, бросил девушку в одиночестве… Елена, конечно, из тех железных дамочек, что сами о себе вполне позаботятся, но всё-таки… В общем, слово за слово, так и познакомились… Она чертовски привлекательна, я чертовски привлекателен, так чего зря время терять?

— Вы и не теряли, — деревянным голосом произнёс мессир фон Райхерт.

Серж изобразил пантомиму глубочайшего раскаяния и смешливо фыркнул:

— Ты ж понимаешь, чего только в жизни не случается… Женщины — они и есть женщины. Рыбки в море. На самом деле этой рыбы куда больше, чем кажется на первый взгляд, и её хватит на всех. Одна, другая, Елена, Беренгария, какая разница? Кстати, к слову о Константинополе. Вы где моего бывшего шефа потеряли, де Фуа в смысле? Что, старикан остался в Византии?

— Умер твой шеф, — буркнул германец, вставая. — Спасибо за гостеприимство.

Наверное, по традициям Средневековья следовало бы вызвать удивлённо заломившего бровь Сержа на поединок. С надменным швырянием перчатки в лицо и криками: «Сударь, вы хам, извольте к барьеру!» или вроде того. Однако лишённый малейшего намёка на благородство русский, скорее всего, воспринял бы подобный жест как неостроумную шутку или, подобно герою рассказанного им как-то анекдота, предложил бы германцу выбрать в качестве оружия собственные рога.

А хоть бы даже и согласился. Рубиться на мечах? Смешно. Стреляться?.. Последние патроны Гунтер две недели тому в припадке пьяного бешенства расстрелял в равнодушное белёсое небо, после чего зашвырнул «вальтер» в пески. Но даже если б Гунтеру сейчас дали заряжённый пистолет, он бы по хлебному амбару промахнулся на десяти шагах. Руки предательски дрожали, и время от времени мутилось в глазах от постоянного пьянства.

Поэтому обер-лейтенант молча удалился. Не хлопая дверями за отсутствием в шатре таковых и гордо пропустив мимо ушей брошенное вслед: «Эй, штандартенфюрер, так как насчёт тёплого местечка при дворе?»

«Ах, Елена, Елена… Как она могла? Воистину, имя женщине — вероломство, и есть она, как говорил блаженный Августин, тварь хилая и ненадёжная… Впрочем, что я бы мог теперь предложить? Пустой кошелёк и лопнувшие прожекты? Нет, здешние дамы, хоть и восхищаются куртуазными романами, на практике ценят нечто более материальное, с перспективами и персональным замком… Она предпочла другого. Ну да, я же не брал с неё никаких клятв сидеть на берегу, проливая слёзы в ожидании моего возвращения. А если бы я вообще не вернулся? Ей жизнь надо устраивать, вот она и поступает по мере своего разумения».

Странное дело, фон Райхерт был знаком с Еленой-Даниэлидой всего несколько дней, а горечь от осознания того, что ему предпочли другого, оказалась так велика… Та самая последняя соломинка, сломавшая спину верблюду.

Над Средиземным морем собиралась гроза. Одна из тех летних гроз, что зарождаются из множества маленьких облачков, сливающихся в свинцово-синюю тучу на полнеба, коротких и бурных, с хлещущим ливнем и дробью мелких градин. По руинам брошенной башни гулял ветер, посвистывая, передвигая с места на место крохотные барханичики. Старая корявая олива трясла на ветру жёсткими светлыми листьями и заунывно поскрипывала. Купленный в долг бурдюк кислого местного вина иссяк и стал похож на высушенную солнцем тушку громадного мерзкого насекомого.

Жизнь была отвратительна и бессмысленна. Настолько бессмысленна, что утративший способность к здравому рассуждению разум начал прикидывать крепость ветвей оливы и вероятность того, что старый кожаный ремень выдержит тяжесть человеческого тела.

— В винной бутылке не сыщется спасения от невзгод мира, — презрительно хмыкнув, проговорили рядом на чистейшем языке Гейне и Гёте, с лёгким акцентом коренного и истинного берлинца. Мессир фон Райхерт повернулся на звук — медленно, точно опасаясь того, что голова соскользнёт с шеи и упадёт, футбольным мячом покатившись по песку.

Солнце ещё не скрылось за грозовыми тучами, и косая синеватая тень лежала у самых ног германца, обутых в стоптанные и прохудившиеся сапоги. Тень, отбрасываемая мужчиной почтенных, но ещё не старых лет, чьи тёмные волосы едва подёрнулись сединой. Благородно-аристократические черты узкого лица, чёрный костюм («Не нынешних времён, века так семнадцатого…» — механически отметил германец), шпага с гардой в виде переплетённых серебряных ветвей на правом боку, под левшу. Лихо надвинутый наискось чёрный же берет, украшенный вычурной пряжкой с алым рубином и маленьким белым пером цапли. Камень ослепительно сверкал, разбрасывая вокруг радужные вспышки.

— Милорд… — в уставшем и вялом разуме германца, скрежеща, внезапно сдвинулись тяжёлые жернова, затянутые пылью и плесенью. То, что память скрыла в потайном чулане, что предпочла не ворошить лишний раз. Разрозненные куски мозаики, вставшие на свои места, трактир на Алансонской дороге, нормандский лес, монастырь сестёр-бенедиктинок в Мессине… — Он же мессир де Гонтар из Лангедока. Знаете, я догадывался, что рано или поздно вы объявитесь. Что, будете насмехаться и говорить: «Ну вот, а я же вас предупреждал»? Интересоваться, где моё взятое на шпагу герцогство, замок, прекрасная супруга, породистые гончие и золотые зубы?

— Пожалуй, не буду, — господин, именовавший себя «мессиром де Гонтаром», обошёл вокруг сидевшего на развалинах стены германца, как вокруг прелюбопытного музейного экспоната, сочувственно цокая языком и покачивая головой. Пряжка на берете сияла, дробя исчезающие солнечные лучи, окрашивая их алым. — Зачем зря глумиться? Сами всё понимаете. Должен сказать, я напрасно опасался вас. Год вашей жизни в XII веке ненамного изменил создаваемую мной картину Вселенной.

— Но всё-таки Барбаросса остался жив, — пробормотал бывший обер-лейтенант. — А ваша «тёмная фигура», де Фуа, умер. Ведь на самом деле его звали совсем не де Фуа, правильно? Это был Шатильон, Рено де Шатильон, которому якобы отрубил голову сам султан Саладин?

Де Гонтар едва заметно дёрнул углом тонкогубого рта:

— Ну надо же, догадались наконец… Де Фуа — большая потеря, но это никак не ваша заслуга. Ещё — новым королём Франции стал не совсем тот человек, которого я и мои союзники предназначали к престолу, но и эта победа не ваших рук дело… А Барбаросса — что ж, пусть старикан ещё потопчет землю, пока от него не избавятся собственные отпрыски. Недолго осталось ждать. Впрочем, вам-то что?

— Ничего, — угрюмо сказал Гунтер. — Мне сейчас все — ничего. История — шлюха, а я — наивный дурак, поверивший этой шлюхе… Мне казалось, там, на Салефе, будет заговор, коварное нападение… и вот я срываю планы убийц, спасаю германского императора… А оказалось — всего-навсего пьяный император-самодур да кучка туповатых рыцарей. И вообще, это не я спас императора, а он меня. Нет в этом Средневековье ничего, о чём я мечтал. Ни благородства, ни романтики, ни верности и чести, ничего вообще… Такая же грызня за право вскарабкаться повыше, как у нас.

— Вдобавок сбережения спёр какой-то проходимец, а подружка ушла к другому, — в унисон подхватил мессир де Гонтар. — Вот такое Средневековье без прикрас. Вообразили себя не иначе как белым ферзём, а вышли битой пешкой. Кстати, милостивый государь, а с чего вы решили, что моей «тёмной фигурой» был де Фуа?

— Но… если не он, то кто же?

Тонкая улыбка мессира де Гонтара отражала разом и презрение, и жалость, и превосходство победителя.

— Ну будьте же последовательны, господин фон Райхерт, как-никак мы живём в реальном мире! Дайте себе труд сложить два и два! Кто появился в этом времени столь же мистическим образом и шёл с вами рядом, но иной дорогой? Кто преуспел, а кто раздавлен? Кто богат, а кто нищ?

— Не… не может быть… Этот русский? Казаков?!.. Да скажите же прямо!

— Вот, вы сами и сказали. Эх, люди, люди… Что ж, господин гениальный актёр и чужак в земле чужой, оставляю вас наедине с вашей скорбью и желаю всего наилучшего. Прощайте, герр Гунтер, более мы с вами не увидимся, — де Гонтар лихо развернулся на каблуках и зашагал прочь, прямой, как лезвие его шпаги. Явившийся воочию представитель потусторонних сил, сейчас казавшийся Гунтеру единственной возможностью что-то изменить в его нескладной жизни, уходил, уходил навсегда и бесповоротно.

Германец сам не ожидал от себя, что вытолкнет сквозь разом пересохшее, точно ободранное наждаком и всеми песками Аравии горло:

— Подождите!

— Да-да? — рассеянно оглянулся через плечо де Гонтар.

— Что, вы так запросто уйдёте?..

— Разумеется, — хмыкнул почтенный господин в чёрном. — Меня, знаете ли, ждут неотложные дела. Утешение неудачников в их число, к сожалению, не входит.

— Что же мне делать?

— Странный вопрос. Живите. Или не живите. Вы, помнится, присматривались к вон тому суку? Он выдержит. Ремень тоже.

— Но, мессир де Гонтар… Тогда, в Нормандии… — от разгулявшихся нервов и нахлынувшего страха Гунтер никак не мог подобрать нужные слова, они рассыпались у него в руках, как бусины порвавшихся чёток. — Тогда вы говорили, будто способны вернуть меня обратно, в сороковой год двадцатого века…

— Тогда нам помешали, но, хотите верьте — хотите нет, именно так я и намеревался поступить, — белое перо качнулось в такт лёгкому кивку.

— А… а теперь вы не можете этого сделать? — очень тихо выговорил фон Райхерт.

— Помилуйте, да зачем? — пожал плечами мессир де Гонтар. — Разве что… если вы очень попросите…

«Ты совершаешь ошибку. Ты знаешь, кто — вернее, что он такое. С ним нельзя заключать сделок. Даже если кажется, что иного выхода нет».

— Я не знаю… Просто попросить? — в отчаянии цепляясь за последнюю соломинку, промямлил германец. — И только?

Дьявол обернулся к обер-лейтенанту фон Райхерту — медленно, очень медленно — и пристально, очень пристально посмотрел на него. Зрачки Мессира были, как два провала в ночь. Их взгляд леденил и обжигал одновременно. Глядя в них, Гунтер ощутил головокружение, резкое и внезапное — и поспешно отвёл взгляд.

«Тогда в Нормандии ты не боялся встречаться с Ним взглядом», — укоризненно напомнил внутренний голос. Совсем тихий голос.

«Тогда в Нормандии всё было иначе. И это было так давно…»

— Так вы — пр осите? — вкрадчиво осведомился де Гонтар.

— Я… Да.

— Идите за мной.

Он направился вниз по склону, по остаткам старой дороги. Гунтер, как привязанный, в нескольких шагах следовал за ним.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Полёт дракона

14 августа.

Акка, королевство Иерусалимское.

Идти пришлось довольно далеко — не меньше пяти миль, за пределы лагеря крестоносцев, туда, где людское мельтешение сходило на нет и начинались пустынные холмы в зарослях пожухлой и выгоревшей травы. Гунтер вскоре выдохся и отстал, де Гонтар же неутомимо шагал вперёд, пока не скрылся за ближайшим холмом. Шумно пыхтевший германец вскарабкался следом, остановился на вершине — перевести сбившееся дыхание — и вдруг ошарашенно заморгал, не веря своим глазам.

Внизу, в длинной, узкой и на удивление ровной лощине стоял «Юнкерс-87». Зелёная краска на фюзеляже и крыльях моноплана изрядно облезла и облупилась, но на корпусе всё ещё были видны две счастливые семёрки и белый щит-домблон, перечёркнутый алым крестом. Неподалёку от пикирующего бомбардировщика, сошедшего с конвейера в 1937 году, приткнулась открытая фура, запряжённая двумя унылого вида коньками. Вокруг фуры суетилось с дюжину человек, скатывая по подставленным доскам нечто, похожее на огромную бочку, но тускло отсвечивающее металлом и снабжённое плавниками-стабилизаторами.

«Это же бомба. Фугас SC-500, полтонны тротила, — Гунтер одурело помотал головой. — Бомба, оставшаяся в Нормандии… и мой самолёт, брошенный в предгорьях Этны!»

— Вот, — не без торжества в голосе сообщил мессир де Гонтар. Стоя в десятке шагов впереди, он широким жестом рекламного агента указывал на «Юнкерс». — Ваше имущество. Пришлось изрядно потрудиться, доставляя сюда то и другое. Заметьте, никакой магии, но только щедрая оплата и людская предприимчивость!

— Вы что, и самолёт перевезли сюда с Сицилии? — не поверил мессир фон Райхерт. — Без всякой магии?! А топливо?!

— Бензин пришлось позаимствовать в будущих временах, — первый вопрос германца франт в чёрном проигнорировал. — Также пришлось провести некоторый ремонт приборов — за полгода бездействия они пришли в небрежение. Но ничего, полёт продлится недолго, и такой опытный пилот, как вы, наверняка справится с заданием.

— Заданием? Каким заданием? Ведь вы говорили…

Только что мессир де Гонтар был далеко — и вдруг возник прямо рядом с германцем, вплотную, склонился так, что Гунтер мог бы уловить на своём лице его дыхание… однако всё, что он в этот момент ощутил, был внезапный холод, пронзивший всё его тело от макушки до пяток. Беспощадные обсидиановые зрачки смотрели в упор, как два пистолетных ствола.

— Я говорил, что вы должны попросить, и вы попросили, — ровным голосом сказал де Гонтар. — Но я не говорил, что услуга будет бесплатной. Вы передумали?

— Что…

— Да или нет?!

— Да, чёрт возьми! Но что мне предстоит сделать?

Де Гонтар легонько, удовлетворённо кивнул и сделал пару шагов в сторону — отчего Гунтер испытал огромное облегчение.

— Вы должны в течение ближайшего часа поднять машину в воздух, — бархатистый и низкий голос де Гонтара внезапно приобрёл бесстрастно-механическое звучание. — Некоторое время покружите в районе Акки над пустыней, дабы не привлекать излишнего внимания. Я позволил себе внести в конструкцию приборной панели вашего «дракона Люфтваффе» некоторые усовершенствования, так что в какой-то момент вы сумеете засечь появление вашей цели. Далее всё просто и привычно — пров одитё бомбометание по указанной цели, разворачиваетесь и летите в сторону моря. Старайтесь держаться поближе к грозе — да, знаю, это опасно, но в данном случае необходимо. Вы увидите… скажем так, дверь с табличкой «Выход»… словом, не перепутаете. Направляйтесь туда — и обретёте искомое. Правда, — он нехорошо ухмыльнулся, — теперь я не могу обеспечить вам прибытие в тот же час, день и год, из которых вы исчезли. Невозможно просто взять да вычеркнуть месяцы, проведённые вами здесь. Так что не обессудьте: доставка будет произведена в 14-ый день августа 1941 года, в окрестности города Хайфы. Как вы станете выкручиваться, какую легенду преподнесёте встречающим — целиком и полностью зависит от вас.

— Да, но… я не понимаю… никакой магии… Выходит, самолёт и бомбу уже везли сюда, ещё пока я валялся без памяти у Мишеля в фургоне? Так вы что же… заранее всё рассчитали?

— Скорее предвидел, — без улыбки сказал де Гонтар. — Глядя на эволюцию ваших взглядов на мир, это было несложно, а я предусмотрителен. Не будем терять время, господин обер-лейтенант. Задание вам ясно?

— Так точно… — что-то не давало покоя, грызлось, напоминало о себе, вылившись в почти забытое, уставное: — Разрешите уточнить — каков характер цели?

— Да какая тебе разница, солдат? — рявкнул де Гонтар с дьявольски знакомыми интонациями, и на мгновение Гунтер увидел перед собой — действительно увидел! — капитана Вернера фон Браухича. — Твоё дело — вертеть штурвал и дёргать рычаг. С остальным пусть разбираются политиканы! Ты — всего лишь винтик в государственной машине, так что приступай к исполнению своих обязанностей!

— Слушаюсь! — рявкнул обер-лейтенант, сознание которого внезапно выкинуло странную штуку. Век двенадцатый и век двадцатый перемешались между собой, вокруг была не Палестина, но расстилались бетонные плиты военного аэродрома около французского городка Бланжи-Сюр-Брель, и капитан эскадры StG1 раздавал подчинённым последние указания перед операцией «Орлиный налёт». — Разрешите идти?

— Идите!

— Люди… — с непередаваемой интонацией, одновременно восхищённой и презрительной, протянул мессир де Гонтар, глядя вслед напряжённо марширующему обер-лейтенанту германских ВВС. — Песок в жерновах, марионетки на ниточках. Твердят о своём праве на свободный выбор, а сами готовы продаться за миску чечевичной похлёбки… В итоге они всё равно оказываются в моих руках и свершают то, что нужно мне. Всегда. Так что счастливого вам полёта, герр обер-лейтенант.

В небе тускло блеснула первая зарница, гулко заворочался далёкий гром. В гавани на кораблях около пристани команда торопливо сворачивала паруса, накрывала грузы мешковиной и проверяла крепость швартовки. В загонах беспокойно топтались и ржали лошади, свежий и сильный ветер с моря теребил узкие языки флажков-баннеролей. В своём шатре барон Серж де Шательро продолжал мысленную перепалку с так поспешно ушедшим германцем, доказывая последнему, что тот всего лишь самонадеянный воображала, по собственной глупости оттолкнувший протянутую руку помощи. Сержу предстояло вскоре присоединиться к сюзерену, Ричарду Английскому, с малой свитой следовавшему на встречу, которую Серж, ухмыляясь, окрестил про себя «Брифингом Большой Семёрки». Правителям Святой Земли и лидерам крестоносцев наконец-то предстояло сойтись за одним столом, под одной крышей.

«Будем надеяться, что предусмотрительные сарацины не угостят нас отравленным шербетом, а Дикки в скудоумии своём не схватится за меч», — хоть русский и пытался казаться спокойным, на душе всё равно скребли кошки. И Елена тоже что-то впала в меланхолию, сидела у себя, не пожелав выйти и проводить покровителя. Германца пожалела, что ли? Ерунда какая. Они и знакомы-то были всего пару дней. Да и что этот унылый ариец мог бы предложить такой взыскательной и сметливой для своего времени женщине, как киприотская леди? Ровным счётом ничего. В общем, кто первым встал, того и тапочки. Барону Шательро пора вершить высокую политику и удерживать Ричарда от заносов на крутых исторических поворотах.

* * *

С установкой авиабомбы провозились несколько дольше, чем рассчитывал Гунтер — хотя процесс закрепления огромного снаряда на штанге был, в общем-то, не таким и сложным. Наконец, увесистая туша SC-500 заняла место, отведённое ей конструкторами самолёта, подручные Милорда торопливо забрались в фуру и укатили. Сам мессир де Гонтар предпочёл наблюдать за взлётом издалека — стоя на вершине холма и явственно слегка красуясь. А может, у него от природы имелась некая склонность к мелодраматизму: начинающаяся гроза, кружение песка в воздухе, плеск набегающих на берег морских волн за дальним холмом.

Кресло пилота слегка качнулось и приветственно скрипнуло, принимая на себя тяжесть усевшегося человека. Пока подручные де Гонтара бестолково носились вокруг обмотанной верёвками SC, обер-лейтенант совершенно машинально проделывал абсолютно обыденные вещи — отыскал свой форменный комбинезон и переоделся, открыл металлическую коробочку с бритвенными припасами и, как сумел, привёл в порядок физиономию, соскоблив наросшую щетину. Потом забрался в кабину и какое-то время просто молча глядел перед собой на шкалы, циферблаты и поблёскивающие латунью рычаги. Отметил привнесённое Милордом новшество: маленький круглый экран, приткнувшийся чуть пониже альтиметра и светившийся изнутри бледно-зелёным светом. Зачем-то провёл по приборной панели рукой, погладил обтянутый кожей штурвал. Возможность опять взлететь, испытать полное единение человека и крылатой машины — о да, за такое можно с лёгкостью продать душу, не раскаиваясь и не сожалея! И потом — домой, домой, домой…

«А как же Серж? — укоризной скользнуло по краю рассудка. — Ты вернёшься обратно, а он останется здесь?»

«И пусть остаётся, — злорадно подумал германец, щелчками тумблеров оживляя приборы и прислушиваясь к их тихому, слаженному гудению. Зачем-то включил и рацию, пощёлкал ногтем по эбониту мёртво молчащего наушника — даже треска помех не было. — «Тёмная фигура», подумать только… И ведь все эти месяцы, прямо рядом… за одним столом… Пусть ему дьявол ворожит и дальше. Этот otmorozok точно добьётся для себя и герцогской короны, и вставной челюсти из чистого золота. Хоть вакантное место де Фуа пускай займёт при своём покровителе, не жалко! А я — я умываю руки и удаляюсь. Как говорится, сделал что мог, пусть другие сделают больше, если сумеют!»

Щелчок, щелчок, щелчок… Кашлянув несколько раз, заурчал и завёлся двигатель. Сперва медленнее, затем всё быстрее, сливаясь в единый серо мерцающий круг, завертелись лопасти пропеллера. Веером разлетелся песок, пригнулась трава, по плексигласу фонаря над кабиной проползли несколько размазавшихся дождевых капель. Полоса для взлёта была почти что идеальной — ровная, прямая и твёрдая, без выбоин и трещин. «Дракон Люфтваффе», завывая движком, разгоняясь и вздрагивая всем корпусом, устремился сперва вперёд, затем вверх, к небу в грозовых облаках. Прошлое и будущее более не имели значения — только свобода, головокружительное чувство победы над силой тяжести, только полёт и презрительный взгляд цивилизованного человека с небес на унылое скопище безобразных построек, громко именуемых «городом Аккой», на жалкие лоханки в гавани, на притаившуюся за холмами степь и неровные клочки возделанной земли в обрамлении извилистых канав.

Дождь становился всё сильнее. Пару раз над морем раскатисто и увесисто шарахнуло молнией — от земли до изрытой ветром и каплями бурной поверхностью моря. В круглом окошке нового прибора, установленного де Гонтаром, загорелась яркая зелёная искорка — на три часа, у самого среза стеклянной линзы. Гунтер чуть качнул штурвал, разворачивая верный «Юнкерс» к югу — искорка сместилась и стала ярче.

Гунтер фон Райхерт летел, не сознавая, в каком веке он находится, наслаждаясь своей властью над крылатой машиной, не позволяя посторонним размышлениям взять над собой верх.

Он летал. Он снова вернулся в небо.

* * *

Усиливающийся дождь молотил по туго натянутому полотнищу шатра — врываясь своим равномерно шелестящим звуком в краткие паузы между речами собравшихся. Пауз этих, впрочем, набиралось немного. Можно сказать, их вообще не было — «Большая Семёрка» не очень-то обременяла себя соблюдением протоколов, голосов не понижала и порой до смешного напоминала Казакову склоку барышников на ярмарке. Или бандитскую разборку блаженных девяностых годов минувшего века, причём даже не настоящую, где неосторожно брошенное слово может стоить жизни, а киношную, с размахиванием кулаками и разряженными пистолетами, хватанием за грудки и рыночными воплями.

Барон де Шательро в числе прочих свитских стоял у подрагивающей под ударами ветра шёлковой стены и ухмылялся. Не скрываясь, ибо в просторном шатре было полутемно, несколько масляных ламп висели только над единственным, установленным в центре столом, а углы скрадывал сумрак. Серж бесцеремонно разглядывал оживших персонажей летописей, преданий и исторических романов, давая им собственные, не всегда лицеприятные характеристики, посмеиваясь и борясь с абсурдным ощущением того, что он угодил в один из пропитанных развесёлым абсурдом фильмов Монти Пайтона о поисках Святого Грааля. Порой он ловил себя на том, что оглядывается по сторонам в поисках оператора, режиссёра и сценариста с пачкой бумаг, вспоминал о том, что на дворе XII век от рожества Христова и пытался сделать морду ящиком, но тщетно.

Перед его глазами шла делёжка мира — мира, тщательно и совершенно неправильно вырисованного на огромной пергаментной карте, с Иерусалимом в качестве Центра Земли, с левиафанами в морях и путниками на дорогах. Мира, где города символизировались скоплением домиков, а по пустыням бродили нарисованные рыкающие львы, гиены и верблюды. Творцы этой карты не подозревали ни о масштабе, ни об истинных расстояниях между городами, ни о том, что Земля вообще-то круглая. Хотя порой практичного и склонного к цинизму Сержа посещала странноватая мысль о том, что, может статься, здешний Универсум вполне соответствует подобной карте. Багдад находится рядом с Дамаском, от Тира до Газы рукой подать, пустыни старательно выкрашены киноварью, реки синие, а трава зелёная, как на детском рисунке.

Прекрасен, дивен Божий свет…

В данный миг речь держала единственная дама в исключительно мужском собрании. Дама, разумеется, была королевой — но, если так можно выразиться, безработной. Нрав у сорокалетней Сибиллы Иерусалимской и в самом деле был крут, а своего богоданного супруга Ги и его покровителя Ричарда она и в грош не ставила — что и доказала сразу после начала встречи, когда англичанин с грацией медведя попытался удалить Сибиллу со встречи. Королева без королевства язвительно осведомилась, кто помог Ричарду заделать супруге родившегося на Пасху ребёнка (Беренгария благополучно разрешилась девочкой, названной Элеонорой). Также она безмерно удивилась тому, что англичанин сумел завоевать Кипр, а затем покинуть благословенный остров — не иначе, умные люди подсказали! — и спросила, не намерен ли Ричард в ближайшее время жениться на Ги. Благо она, Сибилла, подумывает о разводе с этим смазливым, но совершенно никчёмным созданием. Вот Ричарду он будет в самый раз.

«Пять баллов!» — одобрил Казаков, за время сидения на Кипре вволю наглядевшийся на личную жизнь предводителя крестоносцев.

Ги, за годы брака привыкший к манерам Сибиллы, виновато хихикнул и сделал вид, будто сказанное к нему не относится. Плантагенет побелел, потом покраснел, с достойным ответом не нашёлся, и Сибилла осталась. Произнесённая ею речь могла служить образцом того, каким изящным образом можно упаковать изрядную порцию едкой кислоты в золотую фольгу пышных словес и элегантно всучить эдакий подарочек верным союзникам. Все присутствующие, не исключая и саму мадам Сибиллу, понимали, что Вечным Городом ей более не править, однако пятнадцать лет на троне не самого спокойного из государств Азии давали рыжей женщине с пронзительным голосом немалые права в собрании. Сибилла, уходя со сцены, не пощадила никого. Её супругу досталось за нерешительность. Ричарду — за постоянные проволочки. Монферрату — за плетение интриг. Почтенному Барбароссе — за то, что уже который час восседает в углу, не принимая в спорах никакого участия. Тишайшему султану Саладину, имевшему вид интеллигента, угодившего в компанию агрессивных гопников — за арабское происхождение и коварные замыслы.

— Вино у вас тут скверное, — внёс своё ценное замечание престарелый император. Серж де Шательро очень бы удивился, узнав, что размышления правителя Великой Римской империи весьма и весьма схожи с его собственными.

«Великое паломничество, великое паломничество… — ворчал про себя старый император. — Шайка разбойников с большой дороги, один ничуть не лучше другого. Ричард, молодой, а тот ещё ханжа, строит из себя рыцаря без страха и упрёка. Ги, та ещё ошибка Господа. Француз вообще сбежал от греха подальше, да не добежал и кормит теперь рыбок на морском дне. С Конрадом можно бы иметь дело, только всегда нужно смотреть, не прячет ли он отравленный клинок в рукаве — наловчился от византийцев юлить словесами. Этот египетский султан вообще не пойми о чём думает, хотя с виду — единственный достойный человек в этом, кхм, высоком собрании. Выгнать бы всех, да выпить с ним из одного кувшина, потолковать за жизнь, может, и сговорились бы, ударили по рукам, чтоб никому было не обидно. Вот мы пришли сюда, никто нас тут не ждал, и что дальше? Войско скоро начнёт голодать, войску надо платить, войско должно воевать, иначе оно не войско, а никчёмный сброд, готовый переметнуться к любому, кто заплатит больше».

Беседа явно зашла в тупик, перейдя в подсчёт имеющихся военных сил и обмен завуалированным — а порой и открытыми — угрозами. Казаков затосковал. В шатре стало душно и дымно, ему хотелось на свежий воздух, в висках настойчиво стучали голоса спорщиков, и Сергею хотелось гаркнуть во весь голос: «Цивилизация смотрит на вас, так уж решайте что-нибудь поскорее!»

Всевидящее око Матери-Церкви в лице молодого кардинала Орсини, ставшего добрым приятелем барона де Шательро после удачной перепродажи Кипра, сочло, что самое время вмешаться. В обычное время мессир Орсини был милейшим человеком, краснобаем и любителем прикончить пару кувшинов тёмного кипрского, но, если того требовала ситуация, становился католиком похлеще самого Папы Римского.

— Не к лицу будет нам, явившимся в сей благословенный Господом край, начинать угодное ему дело с дрязг и раздоров, — господин кардинал очень удачно вклинился со своей речью между раскатами баса Ричарда и суховатыми, отрывистыми репликами маркграфа Монферратского. — В этот судьбоносный час я, смиренный слуга Божий, молю Господа нашего о ниспослании нам Знака, каковой мы могли бы истолковать как волю Его…

— И сколько мы будем дожидаться этого знака, ваше высокопреосвященство? — рыкнул Львиное Сердце, на миг вышедший из образа «истинного паладина».

— Откуда мне знать, сын мой? — в голосе Орсини немедленно прорезались сварливые нотки. — Я что, сам его подаю?! Я только попросить могу, а остальное всё в деснице Господней…

— Когда Аллах создавал время, он создал его достаточно, — негромко, но так, что услышали все присутствующие, заметил молчавший до того египетский султан, говоривший на норманно-франском наречии почти без акцента. И едко добавил: — В конце концов, вы шли сюда почти три года, так что лишний день или десять дней уже ничего не решают.

— Десять дней?.. — взвился англичанин, а Казаков вдруг насторожился. В сплетении привычных звуков — шелест дождя по покатой крыше шатра, непрестанный гул военного лагеря, глухой гром, перекатывающийся в отдалении — вдруг появилось нечто незнакомое. Незнакомое, неуместное в средневековье, но вместе с тем — привычное уху человека будущих времён. Низкое, басовитое гудение с характерным подвыванием, механическое, равномерное…

Барон де Шательро сморгнул и украдкой треснул себя по уху — может, это просто звон в голове от здешней духоты?

Не помогло. Звук не только не пропал, но ещё и усилился. А соседи покосились на Сержа с понятным удивлением — с чего это благородный мессир начал лупить себя по голове и изумлённо таращиться вокруг?

Гул нарастал, взрезая повседневный гомон огромного лагеря, перекрывая его, превращая в серенький звуковой фон, размашисто перечёркнутый алой полосой приближающегося звука. Он проник во все уши и головы, оборвал разговоры, он заполнил собой весь мир.

Плюнув на писаные и неписанные традиции поведения, Казаков локтями распихал стражу у входа в шатёр и вылетел наружу.

В небе над Аккой, на фоне свинцовых грозовых туч, кружила механическая птица.

Барон де Шательро длинно и задумчиво выругался на языке, которого в здешних временах ещё не существовало. Рассудок отказывался анализировать увиденное, выкинув табличку с краткой, но ёмкой надписью «Глюк системы». Кто-то с силой толкнул его в спину, из огромного шатра один за другим выбегали участники исторической встречи.

— Дракон, — выдохнул кто-то рядом с Казаковым. — Помилуй и защити нас, Господи, дракон!

«Ага, — тупо согласился Серж. — Как есть дракон. В натуре».

Над лагерем медленно, но верно нарастал истерический вой ужаса. Зелёный дракон кружил над гаванью, словно бы примериваясь к какой-то, одной ему известной точке. Ударившая с небес молния прочертила рядом с порождением двадцатого века кривой рассыпчатый зигзаг, на мгновение отразившись вспышкой в блестящем колпаке над местом пилота.

* * *

Сверху всё казалось иным. Ненастоящим, игрушечным. Настоящими было только небо в кипении быстро меняющих конфигурацию облаков, испещрённое белыми барашками серое море да изогнувшаяся дугой гавань. Всё прочее, включая город на берегу, было просто декорациями. Фальшивый аэродром из брёвен и фанеры, с выкрашенными серой и зелёной краской самолётами, созданный исключительно ради того, чтобы отвлечь внимание противника. Через четверть часа всё это исчезнет в яркой, ослепительной вспышке пламени, городские кварталы превратятся в дымящиеся руины, ведь здешним зданиям, сшитым на живую нитку, многого не надо. Взрывная волна разметает постройки и людей, и на месте чуть ли не трети Акки останется воронка да пепелище. Эдакое проявление гнева Божьего, огненный перст с небес. И всё кончится, раз и навсегда. Не будет никаких нелепых попыток перекроить историю, двойных Вселенных, чужих загадочных планов и заговоров. Не будет Елены с острова Кипр, я вернусь в мир, которого лишился по какой-то чудовищной ошибке. Всё пойдёт прежним путём. Как там говаривал Серж? «Перепутанные циркуляры не из той папки»? Небесный канцелярист разложит бумаги по надлежащим местам, Лили Марлен под одиноким фонарём дождётся своего солдата, кончится война… кончится всё.

Беззащитная, испуганно взирающая в небеса Акка проплывала под крыльями пикирующего бомбардировщика. Мерцающая под стеклом искорка смещалась к перекрестью двух тонких шкал, меняя цвет с зелёного на красный.

Ну что тебе рассказать, Чем за любовь воздать? Оглядываясь назад, На цепь событий и дат? Привкус трав на губах, Да боль под левым ребром, Да лай дворовых собак, Да дёготь, подмешанный в ром…

Он услышал немудрящую песенку вчера, в лагере пилигримов. Не крестоносцев, обычных людей, однажды по зову сердца покинувших свои страны, города и дома, чтобы однажды добраться до стен Иерусалима, увидеть пустую гробницу Сына Божьего и исполнить ведомые только им обеты. Мессир фон Райхерт забрёл туда случайно, смутно надеясь разжиться у добрых людей кувшином вина, да запнулся, словно споткнувшись о невидимую верёвку. Здешние паломники не выкрикивали нестройным хором псалмов и молитв, в которых по неграмотности путали слова, а сидевший у костра певец был созданием светским до мозга костей и кончиков давно нечищеных ногтей. Сущий юнец, судя по лицу — уроженец Апеннин, с чистым голосом, воспевавший отнюдь не положенные христианам добродетели, но рассказывавший о самых обычных вещах — дорогах, встречах и разлуках, любви и смерти, человеческих утратах и надеждах.

А в той стране всё не так, Не так, хоть верь, хоть не верь. Там воду в грубых горстях Приносит младенцу зверь. С гулякой монах делит хлеб, А ложе — жонглёр и граф, Там храм, Рождественский хлев, И каждый, кто любит — прав!..

Гунтер простоял там долго, смотря из темноты на свет костра и лица сидящих вокруг людей. Он даже решил пожертвовать последними монетками из своего кошеля — но молодой человек не собирал подаяние, он пел просто так, чтобы ободрить и поддержать своих спутников в долгом и тяжёлом странствии. Кто-то окликнул его по имени — «мессир Франческо!» — а потом обер-лейтенант увидел, что певца сопровождает молоденькая девушка, жена или подруга, пребывавшая в тягости, и, подобно доброй части женщин Средневековья, носившая своё раздувшееся чрево со спокойным достоинством. Парочка рука об руку прошла мимо него и затерялась в темноте, среди палаток и шатров, и, сидя за штурвалом «Юнкерса», он невесть почему вспомнил их. Безыскусные песни на грубоватом норманно-латинском и музыкальном провансальском наречиях. Лагерь паломников далеко, вряд ли он пострадает при взрыве. Хотя кто может предсказать, чем закончится неизбежная паника, вызванная падением пятисоткилограммовой бомбы?

Зелёная точка достигла перекрестья, замерцав ярче рубинов в пряжке берета мессира де Гонтара. Заход на цель выполнен безупречно. Скользящее движение рычага, освобождающего захваты — и SC-500, с воем разрубая металлической тушей воздух и вращаясь вокруг собственной оси, полетит вниз.

«А Серж говорил — сегодня наконец будет какой-то большой совет, — вяло напомнила память. — Вдруг это и есть твоя цель, а, солдат? Да, наверняка.»

«Я просто выполняю приказ…»

«Чей приказ, солдат? — вопросил у Гунтера тихий, твёрдый голосок. — Разве Он — твой командир? Разве Ему ты присягал на плацу лётного училища в Кобленце? Веришь ли ты обещаниям того, кто называет себя де Гонтаром? Ты никогда не хотел быть пешкой в чужих играх, а сейчас даже не задумываешься о том, кто использует тебя. Ты — пылинка вне времён и обстоятельств, но пылинка, обладающая собственным разумом и правом выбора».

«Ну и что? Эти люди давно умерли, так или иначе. Они грубы, невежественны, наивны, одолеваемы суевериями и фанатизмом. А это… существо предлагает хорошую цену…»

«Ты не первый, кто продаёт своё первородство за миску чечевичной похлёбки, и отнюдь не последний — на этом и держится могущество сатаны. На страхе, жадности, гордыне, похоти, лени… впрочем, ты знаешь список. Посрами дьявола в сердце своём, и он будет бессилен. А люди, что ж… Да, они не идеальны, эти рыцари, оруженосцы, короли и вилланы, королевы и горожанки. Они просто люди, люди своих времён. Они давно умерли, говоришь? Не далее как вчера ты плакал над песней одного из них, а другой предложил тебе свою немудрящую еду — не за деньги, а потому, что увидел в тебе, ободранном и измождённом, такого же пилигрима, как он сам. Бесплотные тени некогда прочитанных книг и хроник, здесь и сейчас они живут, грешат, смеются, поют и плачут, рождаются и умирают. Нет большой беды в том, что они оказались не такими, как ты представлял себе. Прости их и прими в сердце своём.»

«Этот мир слишком жесток для меня. Мой дом не здесь. Я не принадлежу этому времени. Я хочу вернуться домой.»

«Может быть, не мир жесток, а ты — слаб? И потом, ты называешь жестоким воина, который убил десятерых своим мечом — как же тогда ему назвать лётчика, способного одним движением руки истребить сотню, и каким считать время, в котором железные птицы сеют с облаков воющую смерть? Подумай о том, куда ведут тебя твоя гордыня и твоя слабость.»

«Но что случится, если я всё-таки дёрну за рычаг?» — осторожно окликнул собеседника мессир фон Райхерт.

Ответа не последовало. В общем-то, Гунтер и так его не ждал, понимая в глубине души, что беседует с собственной совестью — а что может ответить совесть на подобный вопрос?.. Только одно.

«Делай, что должен. И будь что будет.»

Алый огонёк чуть сместился, выйдя из захвата перекрестья. Гроза становилась всё сильнее, машину ощутимо потряхивало, три лопасти пропеллера кромсали дождевую морось.

«Что станется с миром, если все они умрут сегодня — Ричард, Монферрат, Барбаросса, кирия Елена и певец из Италии со своей молоденькой женой? Кто займёт освободившееся место? Мессир де Гонтар никогда ничего не делает просто так, и где-то наверняка уже затаились те, кого он предназначил взамен трагически погибших. Да, возможно, это не моё дело. Не мой мир, не моё время. Я ничего не совершил, ничего не добился, только растерял в пути друзей и союзников, ожесточился и замкнулся в себе, повернувшись к этому миру спиной… До цели десять секунд. Выбор. Время сделать выбор.»

* * *

«Бомба. Она в подвеске. Я не знаю, как она там оказалась, но она там. Пятьсот килограмм, Господи ты наш на небесах, кто-нибудь, спасите нас…» — где-то далеко внизу Серж де Шательро, наравне с тысячью других людей, стоял, запрокинув голову к грозовому небу и не отрывая взгляда от парящей рукотворной птицы. И бесполезно орать — «Рассыпься!», или «Воздух!», или даже «Ложись!» — никто из них не видел Драконов Люфтваффе в действии, никто не представляет, какого рода опасность грозит им из-под облаков. Да в общем, уже и поздно.

Не мучаясь вопросом, откуда в Палестине взялся оставленный на Сицилии самолёт, Казаков беспокоился об ином. Что на уме у того, кто за штурвалом? А если он сейчас заставит «Юнкерс» опустить нос вниз и с пронзительным воем под беззвучный аккомпанемент Вагнера отправится в свой последний полёт? Казакову казалось, что самолёт нарезает круги прямёхонько у него над головой и приземлится точно ему на макушку.

«Герр оберштурмбанфюрер, не делайте этого! — мысленно взвыл он. — Ядрёная бомба, конечно, моментально восстанавливает справедливость, но я не желаю находится в радиусе восстановления этой самой справедливости! Драпануть, что ли? Не успею…»

Высокое общество, высыпавшее из шатра, отреагировало по-разному. Ричард выхватил меч из ножен и стоял, с несколько идиотским выражением лица взирая то на небо, то на клинок. Традиции рыцарства требовали вызвать дракона на поединок здесь и сейчас, но вот как осуществить вызов на практике, Львиное Сердце явно не представлял. Сибилла беспрерывно крестилась, как зачарованная, уставившись на летящий самолёт и шепча что-то про себя. Монферрат побледнел, но с места не двинулся. Ги, похоже, наладился упасть в обморок, но вовремя заметил, что Ричард не сумеет его подхватить в нужный миг и теперь просто глазел на стальную птицу вместе с остальными. Наиболее сообразно ситуации — хотя и диаметрально противоположным манером — вели себя Фридрих фон Штауфен, он же Барбаросса, и султан Саладин. Первый замысловато и громогласно ругался, в самых диковинных сочетаниях поминая Господа нашего и длинный перечень святых угодников. Саладин негромко молился по-арабски, прикрыв глаза и сложив ладони перед грудью. Худое, смуглое его лицо было на удивление спокойным.

«Юнкерс» описал ещё один круг, резко завалился на правое крыло и, снижаясь, устремился в сторону пустыни, воистину ревя, как разгневанный дракон, и пронзая тучи. На миг самолёт исчез из вида, вынырнул из облака, и под общее протяжное «а-а!» от него отделилось нечто крохотное, камнем полетевшее вниз. Спустя несколько мгновений над падающей человеческой фигуркой вспух широкий белоснежный купол.

«Прыгнул? — растерялся Казаков. — Мать его так, что же он творит? Его ж на земле растерзают!»

Лишившийся водительства бомбардировщик спускался по крутой дуге всё ниже и ниже, уходя за холмы. Вот он совсем скрылся из глаз — и тут земля вздрогнула, а в уши толкнулся басовитый грохот. Над песчаным морем встало чудовищное древо из багрового огня и чёрного дыма.

Невидимая ладонь мягко, но мощно прошлась по беснующейся толпе — и, словно взрывная волна явилась неким условным знаком, крестоносное воинство начало опускаться на колени.

— Чудо! — иерихонской трубой взревел монсеньёр Орсини. Надо сказать, что Казаков никогда прежде (и никогда потом) не видал столь живописно выкаченных глаз, как у его высокопреосвященства при виде «Юнкерса», и подобного по силе вопля ему более слыхать тоже не доводилось. — Чудо Господне! Знак Божий!

Отголосок слов его высокопреосвященства побежал по толпе, переходя из уст в уста, распространяясь как волны от брошенного в пруд камня.

— Миракль! Чудо Господне! Враг рода человеческого послал на нас свирепого дракона, а Господь — ангела, дабы поразить его! — громогласно витийствовал кардинал.

Ангел с германским акцентом тем временем приземлился где-то в расположении французской части Ричардова войска и приземлился, по всему, неудачно — тёмная фигурка осталась лежать, огромное полотнище белоснежного шёлка накрыло и парашютиста, и пару шатров по соседству. Казаков уже хотел ринуться сквозь толпу к тому месту, куда должен был приземлиться обер-лейтенант, когда в его голове зазвучал знакомый голос — тот самый, что на Сицилии предлагал ему папиросу и спорил с ним о вечном.

Но теперь этот голос не был вальяжным и ровным. Он скрежетал и шипел, и от ледяной нечеловеческой ярости, скрытой в нём, Сержу стало жутко.

«Твари! Неверные твари, вы, оба! Оба нарушили договор! Я лишаю тебя своего покровительства! Сдохни прямо сейчас!»

— «Нарушить клятву, данную Сатане, есть меньший грех, чем сдержать слово», — успел ещё назидательно процитировать Казаков из «Сборника крылатых фраз» — чтобы в следующую секунду рухнуть со стоном.

Левую руку над локтем перехватило кольцом раскалённого металла, а самого Казакова согнуло вдвое. Содержимое желудка благородного шевалье фонтаном изверглось наружу, рука и плечо горели в невидимом огне, бархат парадного блио почти сразу же пропитался вонючей жидкой сукровицей. Земля вынырнула из-под ног, и Серж с удивлением понял, что рассматривает ноги стоящих рядом людей. Ноги торопливо отступали, заволакиваясь непроглядно-чёрным туманом. Вокруг стоял сплошной слитный рёв, совсем как на рок-фестивале. А когда зрение отказало совсем, не родившийся на свет рокер хрипловато запел о той Тьме, что всегда приходит после заката и когда-нибудь поглотит весь мир.

…Добежавшие до сошедшего с небес «ангела» потом охотно рассказывали за кружкой доброго вина почтительно внимавшим собеседникам, что ангел оказался вполне человековиден, только сильно измождён, слегка безумен на вид и в странной невиданной одежде. Первой вымолвленной им на грешной Земле фразой, как и положено посланнику Всевышнего, было:

— Господь завещал вам жить в мире — а вы в чём живёте?!

* * *

«Пристрелите меня. Кто-нибудь, пожалуйста, пристрелите меня. Я больше не могу. Всё равно ведь помру, так хоть не мучаться…»

— Резать, резать, немедленно резать! — почтенный врачеватель, араб родом, внушительно потрясал в воздухе чёрной бородищей и воздетым перстом. — Просто удивительно, как сей муж умудрился столь долго протянуть с подобным ранением, но сейчас выход один — резать! Немедленно. Иначе через день, самое большее — через два, отравленные кровь и желчь свернутся у него в жилах, и он скончается в непредставимых муках.

— А если — резать?..

— Тогда, если перенесёт операцию, будет жить. Самое малое дня три после иссечения заражённой плоти. Потом, вероятно, всё-таки умрёт, но за три дня Аллах в неистощимой милости своей может явить нам чудо…

«У-у-у, всего одну пулю, неужели вам жаль единственной пули для верного камрада…»

Серж на удивление точно понимал, что умирает. Он сгорал в лихорадке, видел мир как сквозь запылённое мутное стекло и знал, что не дотянет до вечера. Заражение крови, излеченное полгода назад на Сицилии чародейством ныне покойного де Фуа, вернулось и впилось в него прогнившими зубами, распространившись во всему организму. Остановленная гангрена и сепсис наверстали своё, и бывший любимчик удачи барон де Шательро даже говорить не мог — только мычал сквозь сведённые спазмом зубы. Где-то высоко над ним ожесточённо спорили смутно знакомые голоса, решавшие его судьбу, а Сергей хотел только одного: чтобы этот кошмар закончился. И он закончился. Но не так, как ожидал путешественник во времени — мгновенной вспышкой и полётом сквозь чёрный туннель к недостижимому белому сиянию.

В громыхающую над ним разноголосицу вплёлся ещё один смутно знакомый голос — ворчливое старческое бормотание. Потом разом сделалось как-то очень уж тихо, и на лицо Казакова легла прохладная тень.

— Ох и тяжко ты страдаешь, человече, — прогудела тень. — Может ли смиренный раб Божий облегчить твои страдания?

— Можешь, — собрав все силы, прохрипел Казаков. — Там… в котомке… пистолет… Пристрели…

Неведомый собеседник аж поперхнулся от возмущения.

— Да ты… чего просишь?!

— Милосердия прошу, — выдохнул Казаков. — Больно ж как, ах зараза…

— Я те дам милосердие, — раздражённо бормотал голос. Отчего-то в воспалённом мозгу Казакова возник отчётливый образ — пожилой хирург перед операцией тщательно моет руки, осматривает сверкающие ряды инструментов… — Я тебе такое милосердие покажу… Больно — терпи, на то и мужик! И не зараза, а infectia gangraina, «антонов огонь», просторечно выражаясь… Раненого добить, ты посмотри на него… Что я тебе — наёмник какой аль мавр некрещёный? Не-ет, я тебе святой отшельник отец Колумбан… Милосердие ему… Вот тебе моё милосердие!..

Казаков аж выгнулся на койке, давясь воплем — такая боль прошила от пяток до макушки, будто жидкий огонь затопил каждую жилку в теле. И тут же отпустило, накрыло ласковой прохладой, и избавление от этой боли было тысячекратно сильней всякого иного наслаждения. Пришла вдруг невероятная лёгкость, и сквозь эту неземную негу — быть снова здоровым! — настойчиво пробивался ворчливый басок:

— Вот так-то лучше, а то — пристрели… Эх, молодёжь, киники все через одного!

— Святой отец, — взволнованно сказал совсем рядом другой голос, с сильным немецким акцентом, — с ним всё будет в порядке?

— До ста лет доживёт, если сызнова под стрелы не полезет, — заверил удивительный лекарь. — Теперь ты… ангел Божий. Полежи-ка смирно!

— Да я вроде бы помирать не собирался, отче, — отчего-то запротивился Гунтер. — Нога — ерунда, сама срастётся. Шина вроде грамотная…

— А как же, непременно срастётся. Через пару месяцев да криво. Ну, подумаешь, будешь хромать слегка, да болеть будет в непогоду, да на коня больше не сядешь, а так — непременно… Ещё позвоночник твой у меня си-ильные сомнения вызывает. Трещинки в нём, в позвоночнике. Ударился ты сильно, когда с дракона-то спрыгивал. Сейчас ещё терпимо, а вот годика через три может и паралич приключиться, но опять же воля твоя, скажешь — не трону. Хочешь так? Не хочешь? Тогда тихо лежи, терпи…

Неохотно выныривая из своего локального рая, Казаков открыл глаза. Россыпь цветных пятен в поле зрения потихоньку сложилась в знакомые образы: вот слезает со стоящего напротив лежака рыжий лётчик, осторожно наступает на ногу, пока ещё замотанную в лубок, потягивается, недоверчиво мотает головой: не больно! А вот — отец Колумбан, широкая спина, серая ряса и борода лопатой, скромно отходит в сторону, держа руки на отлёте, точно как тот хирург из давешнего казаковского видения…

— Я живой, — неуверенно попробовал на вкус слова и ощущения Казаков.

— Ага, — охотно подтвердил отец Колумбан. Полотнища шатра хлопали на ветру, сквозь входной проём был виден кусочек ослепительно-голубого моря. — И проживёшь ещё изрядно, коли так будет угодно Господу, и ежели не станешь заключать необдуманных союзов.

— Вы меня вылечили! — Серж рывком сел на своём лежаке. Левая рука всё ещё побаливала — точно он отлежал её, и теперь под кожей бегали полчища холодных мурашек. Но расползшейся от плеча до локтя мокрой багровой язвы больше не было. — А я уж думал, всё — звиздец…

— Отец Колумбан в святости своей и по Божьей милости сотворил чудо, — отчего-то в голосе германца совершенно не чувствовалось энтузиазма. А вот «заново родившийся» Казаков с каждой секундой преисполнялся неудержимой радостью.

— Истинно так! — пылко подтвердил он. — А то, что отец Колумбан здесь, в Акке — это чудо ещё того покруче! Святой отец, неужели вы покинули Нормандию и отправились в путь вслед за нами?

— Можно сказать и так, — хмыкнул старец.

Реакция чудесно излеченного Казакова была, в общем-то, вполне предсказуемой. Экспансивный польский барон, вскочив с лежака, бросился пожимать руку своему избавителю. И вновь оторопел, да похлеще прежнего — его пальцы, встретившись с широкой мозолистой ладонью святого отшельника, без малейшего сопротивления прошли насквозь, как через дым.

— Серж, отец Колумбан умер, — хмуро произнёс Гунтер. Отшельник поскучнел лицом и спрятал руки за спину. — Он был убит разбойниками после нынешнего Рождества. Нападавшие отыскали и увезли фугас от «Юнкерса». Это было сделано по приказанию существа, известного нам как…

— …Как мессир де Гонтар, — сказал Сергей примороженным голосом, странно глядя на «тень отца Колумбана». — А также Мефистофель, Воланд и прочая, и имя им — легион. Подробности опустим. Та-ак… И какая легенда на этот раз?

— Ты о чём? — быстро спросил Гунтер.

— Да всё просто, герр обер-лейтенант, — мрачно усмехнулся Казаков. — Профессиональная паранойя. Уже лечили меня как-то наложением рук, было дело, — он многозначительно похлопал себя по левому плечу, на котором от страшной гниющей раны остался аккуратный розовый шрам. — Потом спросили… кой-каких услуг, ага. А тут не какой-нибудь де Фуа, тут целый настоящий святой, да ещё и в посмертии явился — значит, дело серьёзное. И вот мне ужасно интересно: что от нас на сей раз потребуют в оплату за чудо? А, отче? Почём нынче чудеса?

Гунтер странно хмыкнул — так, словно бы Казаков только что выразил его собственные мысли. Отец Колумбан сперва не на шутку насупился, а потом только рукой махнул.

— Диву даюсь, человече, — прогудел он, — и как это ты «тёмной фигурой» не стал? Все задатки к тому. И должен был бы, по всему. Глумец ты, безбожник, киник и скептик, да ещё никакого уважения к старшим. А вот, поди ж ты — недооценил нечистик и тебя, и этого рыжего, а свои силы, как всегда, переоценил. Не иначе, чувство твоё к прекрасной деве…

— Старче, — строго сказал Казаков. — Ты мне зубы не заговаривай. Жизнь мне спас, а Гунтеру здоровье — за то тебе, конечно, пламенное от нас мерси. Но что дальше-то с нами будет?

Святой старец тяжко вздохнул.

— А ничего, — просто произнёс он. — Дело своё вы сделали. Дальше, сын мой, просто — жизнь, а уж какая, где — выбирайте.

Ноги у Гунтера внезапно сделались ватными. Чтобы не упасть, он поспешно присел на свой топчан. По тону, каким были сказаны эти простые слова, по факту того, кто их произнёс и при каких обстоятельствах, по твёрдому и спокойному взгляду отца Колумбана он понял со всей уверенностью: да, это действительно всё. Финал большой и непонятной Игры, последняя черта, за которой — просто жизнь.

Судя по обмякшему вдруг лицу Казакова и его остекленевшим на миг глазам, пришелец из далёкого двадцать первого века ощутил то же самое. Но Казаков держался лучше (надо полагать, из чистого гонора), сказал елейным тоном:

— Значит, святой отец, дело сделали, награды воспоследуют? Воистину хорошая новость! Рассказали б вы ещё напоследок, что это за дело такое было. А то выходит, как медалька к юбилею: вроде и награда, а носить зазорно…

Бывший отшельник, ныне примкнувший к сонму святых на небесах, снова кротко вздохнул и заговорил. Речь его лилась гладко, длинно, будто святой Колумбан читал наизусть или рассказывал, перелистывая страницы неведомой книги. Сержу порой казалось, якобы он различает едва заметный ореол золотистого сияния, окутывающий согбенную фигуру отшельника — но, скорее всего, это была просто игра света и тени.

— Две Вселенные, два Универсума, в каждом из которых история текла своим путём и своим руслом, — негромко повествовал отец Колумбан. — Два человека из иных времён, волею Того, кто превыше нас, вырванные из своего мира и оказавшиеся здесь. Конечно, вы не могли не привлечь стороннего внимания. Внимания того, кто всегда настороже, кто никогда не упустит случая оказаться у кормила и развернуть корабль в нужную сторону. Два вестника иных времён, как вы однажды назвали себя. Я не стану перечислять ваши ошибки и промахи, ибо нет во человецех божественного совершенства, но есть непреходящее стремление достигнуть оного. Главное… главное кроется в ином.

Он замолчал, словно бы не решаясь произнести то, что надлежало сказать. Двое мужчин напряжённо смотрели на него. Гунтер, сам того не замечая, нервно комкал в пальцах подол рубахи.

— Вы были вестниками иных времён, гонцами, несущими благую весть. Но, как на поле брани победу творит не гонец, но воин — так и изменить русло реки под названием Время дано было не вам или, вернее, не только вам, — выговорил старец. — Вы и сами свершили немало. Однако основной вашей задачей было — отвлечь на себя внимание врага рода человеческого, отведя тем самым угрозу от… других людей.

— Ну, одна из личностей, которая и в самом деле много чего добилась — это явно Гай Гисборн… А вторая, не иначе, Дугал Мак-Лауд, — фыркнул Гунтер и осёкся, поймав безмятежный взгляд старчески блеклых, но всё ещё ясных глаз святого отшельника. — Что, неужели правда? Гай и Дугал?! Всё ради них?..

— А также ради девы, ранее звавшей себя Изабель, а теперь называемой императрицей византийской Склиреной, — добавил святой отец, и в голосе его Казакову послышалось лёгкое ехидство. — Ради незнакомого вам юноши из Италийских земель по имени Франческо, и юницы Бланки из семейства Транкавель. Ради молодого короля французских земель Тьерри. Ради королевы Беренгарии. Ради сотен и тысяч смертных в Европе и Палестине, которых вы никогда не увидите. Ради спасения одних и погибели других. Ради посрамления Врага и прославления имени Господа нашего. Вам этого недостаточно?

— С одной стороны, достаточно, — несколько примороженно сказал фон Райхерт. — А с другой… как же так… С другой — по вашим словам выходит, что нас просто использовали втёмную, как приманку на хищника, а собственные наши деяния не так уж и важны…

А Серж неожиданно расхохотался, до слёз и икоты, нелепо помавая в воздухе руками и выталкивая непонятные русские слова. Отсмеявшись, он наконец заговорил более-менее внятно, хотя и смешав от волнения в одну чудовищную кучу русскую, английскую и норманнскую речь:

— Обидно, да?! Мы-то себя считали пупом земли, а тут говорят — не, ребята, какие вы пупки, вы просто задницы! А знаешь что, Гунтер? Вот лично мне ни капли не обидно! Нормальная же операция прикрытия, ты-то, как военный человек, должен понимать! Главное — вставили хар-рошую спицу этому… фокуснику… Ведь вставили, а?

— Ещё как, — подтвердил отец Колумбан, улыбаясь в густые усы.

— Во! — барон де Шательро в совершенном восхищении хлопнул себя по бёдрам. — И вообще, кое-что ведь мы и сами сделали. Я вот принцессу от пирата спас, в лучшем духе старика Говарда. А ты, Гунтер, и вовсе специализировался на поимке важных государственных преступников — сначала этот, как его… Лоншан, потом Комнин… Ангела Божьего сыграл, опять же…

— Не о том говоришь, — прервал его призрак отца Колумбана. — Внешнее это всё, суетное. Главное в том, что каждый из вас посрамил нечистого в сердце своём. С каждым из вас он играл, каждого вводил во искушение — тебя, Серж, через праздность, похоть и корысть, а тебя, Гунтер, через гнев, зависть и гордость. Не скажу, чтоб вы очень уж стойко сопротивлялись искусу. Но в конце концов вы сделали свой выбор, и Враг проиграл. Тебя, Серж, на Кипре вела любовь и честь. Гунтер руководствовался милосердием и смирением. И пусть Божественную Игру делали другие люди, но окончательный её итог определил именно этот ваш выбор. Теперь наступает новое время, время Вестников; изменённое будущее этого мира, сколь мне дозволено его прозревать, хорошо есть, и хорошо весьма. Серж, тебя, я вижу, распирает. Ты что-то хочешь сказать, сын мой неразумный?

«Неразумный сын» Серж де Казакофф смущённо прокашлялся.

— Святой отец… — Сергей помялся, не зная, как бы поделикатнее объяснить свою просьбу. Любая «обтекаемая» формулировка почему-то казалась неуместной. Наконец, махнув рукой, «барон де Шательро» рубанул напрямую:

— Святой отец, верните нас обратно. Пожалуйста.

Призрак отца Колумбана молча уставился на Казакова — то ли потерял дар речи от такой наглости, то ли обдумывал поступившее предложение, а возможно, советовался с «Тем, кто превыше». Молчал он долго. Потом осведомился вкрадчиво:

— А что тебе сейчас не живётся, сын мой? Богат, сыт-пьян, знаменит, шатёр царский, женщина при тебе дивных статей… Жить бы да не тужить, другим на зависть, себе на удовольствие. Там, где «обратно», ведь ничего этого не будет. А?

Казаков притворно вздохнул, театрально шмыгнул носом, заговорил, глядя на отца Колумбана с нахальством беспризорного пацана, просящего целковик вместо копейки:

— Так ведь безблагодатное оно, богатство сие. Не трудом досталось, а единственно попустительством диавольским. Опять же, праздности, похоти и корысти способствует весьма. И Интернета хрен сыщешь, а я без него не могу.

— Вот ведь звонарь беспутный, прости Господи, — неодобрительно покачал головой отец Колумбан. — Поди, язык твой на то посередине привешен, чтоб на две стороны трепать. Но, между прочим, хоть ты и ёрничаешь от стеснительности, а говоришь притом чистую правду. Ладно… Давно ты об этом просил. Будь по твоему.

— Это когда «давно»? — оторопел Казаков.

— А в прошлом годе ещё. В Лимассоле дело было, — охотно пояснил призрак святого отшельника и вдруг отмочил штуку — сказал казаковским голосом на чистейшем русском языке: «Вернул бы он меня домой, так моя бы благодарность была ваще безгранична…» Серж только глаза выпучил.

— Ну а ты, Гунтер? — продолжал отец Колумбан, поворачиваясь к сидящему на краю койки германцу. — Тоже — домой?

— Нет, — неожиданно для самого себя сказал Гунтер фон Райхерт.

Сказал и сам удивился. И в ту же секунду понял, что сказал правду. И удивился самому себе ещё больше.

— Нет, — повторил он внезапно осипшим голосом. — Я остаюсь. Не всё ещё сделал… здесь.

Отец Колумбан недоумённо приподнял седую бровь.

— Уверен?

— Уверен. Мне бы только денег… Проклятье, если б какой-то негодяй не спёр лоншановы драгоценности!..

Изумлённо вздёрнутые брови отца Колумбана грозно нахмурились, когда святой призрак сообразил, о чём идёт речь. Но тут за порогом шатра послышался какой-то невнятный шум, и в шатёр — спиной вперёд — влетел сперва сильно потрёпанный оруженосец Джентиле, а следом за ним, держа в руке обнажённый меч, ввалился Мишель де Фармер собственной персоной. При виде совершенно здоровых Сержа и Гунтера, а также отца Колумбана, возвышающегося посередине палатки, глаза Мишеля округлились.

— Потом объясню! — рявкнул Гунтер, предупреждая поток вопросов, на большую часть коих он и сам толком ответов не знал. — Что у тебя?

Шевалье де Фармер зверски оскалился.

— Вот это животное, — молвил он, указуя остриём меча на скорченную фигуру своего оруженосца, — пришло ко мне полчаса назад с признанием. Я не зарубил его сразу только потому, что хотел уступить сие удовольствие тебе. А ну, сын свиньи, рассказывай!

— Это я, — всхлипнул мальчишка. — Я виноват. Я украл…

— Словом, обокрал он тебя, — буркнул Мишель, швыряя на колени Гунтеру увесистый кожаный кошель — весьма знакомый кошель. — Пока тебя выхаживали, полез в тюки за какой-то надобностью, заглянул в кошель, увидел бриллианты россыпью, ну и… Да что ты хочешь, любой бы польстился. Кроме меня, конечно. А теперь мерзавца совесть замучила. Тебя ж, Гунтер, нынче считают если не ангелом, то по меньшей мере Божьим вестником. Каково ему — святого человека обокрал! Прибежал каяться… Может, всё-таки не убивать его? Я уж всыпал стервецу, хотя мало, конечно… Выпороть как следует, а потом…

— Святой отец, — перебил Гунтер, поднимаясь. — Святой отец, раскаянием сего отрока я тоже вам обязан?

Лицо у отца Колумбана сделалось очень-очень хитрым.

— Нет, сын мой, — невероятно искренне молвил он. — Ныне узрели мы подлинное чудо — чистосердечно раскаявшегося грешника. Простим же ему!.. Хотя выдрать, безусловно, нужно.

— Да будет так, — буркнул Мишель. Ткнул оруженосца носком сапога в бок:

— А ну, пошёл вон! У шатра меня жди. Розги в морскую воду положи отмокать — да побольше, для себя ведь стараешься!

И тут же забыл о нём, едва за мальчишкой запахнулся дверной полог.

— Что тут у вас происходит, Гунтер? — настороженно спросил шевалье, переводя взгляд с одного лица на другое, с Сержа на святого отца и снова на Гунтера. — Откуда в Акке отец Колумбан? И как…

— Потом, Мишель, — отвечал германец. — Потом. Серж уходит.

— Как? — не понял де Фармер. — Куда? То есть… насовсем?

— Насовсем, — сказал фон Райхерт.

Незримое напряжение сгустилось под пологом шатра, повисло между четверыми Вестниками.

Вот и всё. Пора прощаться. Странно, но у Гунтера вдруг защипало в глазах, заныло сердце. У несентиментального Казакова, впрочем, тоже.

— Так я, это… — сказал наконец Сергей. — Я что, прямо сейчас?..

Отец Колумбан кивнул.

— Эх… — Нечастый случай — у глумливца Сержа де Шательро не находилось подходящих слов. — Вы, ну… берегите тут себя. Под пули зря не лезьте.

— Что такое «пули»? — машинально спросил шевалье.

— Не изобрели пока, — отмахнулся Казаков. — Под стрелы, в смысле. В общем, всего вам самого-самого… Мишель, я чего хотел. За мной имущество всякое осталось. Дорогое, поди. Векселя, опять же. Так ты… или люди твои… пригляди, чтоб Ленке всё осталось, ладно? Ну, моей Елене-Даниэлиде, то есть. И, Гунтер, ты тоже…

— Не беспокойся, — скривился невесть отчего бравый шевалье. — Елена-Даниэлида своего не упустит. Но пригляжу, раз просишь.

— С собой ничего не берёшь? — спросил зачем-то фон Райхерт. «Надо бы чем-то обменяться на память, — мелькнула мысль, — но чем?! Хоть бы значок люфтваффе оторвать с лётного комбинезона, так ведь и комбинезон растащили на талисманы благородные рыцари, так их и разэтак…» Тут он вспомнил про кошель, торопливо запустил пальцы внутрь и выудил наугад крупный, с орех, фиолетовый камень. — Вот, хоть это на память…

— О Лоншане, что ли? Спасибо, оставь себе, — усмехнулся Казаков, похлопывая по висящему на шее под рубахой кошелю — доставшейся ему доле лоншанова наследства. — Давайте, ребята, без сувениров… и вообще. Не люблю долгие проводы…

ЭПИЛОГ

Когда прищурит глаз Умберто Эко, Веля костры пожаров потушить, Когда сгорит моя библиотека — И мне не жить. Шелка гербов опасны для здоровья, Я вижу на скрещении полей: Великий костолом Средневековья Прошёл по мне. Тягучий аромат восточных специй — Как благовест. Я болен. Нет вопросов. Нет концепций. Любовь и Крест.

— …Аль, посмотри на того чудака за шестнадцатым столиком. Только аккуратно, а то мало ли…

— Оу! Да, ничего экземплярчик, вполне коллекционный. Давно сидит?

— Минут десять. Вломился как дикарь, грязный, глаза безумные. Про одежду я вообще молчу. Ты заметил, что он босиком?

— Да ты что?! И в самом деле, с ума сойти… И чего он?

— Сразу за терминал, будто тыщу лет Глобалнета не видел. Я ему — «что будете заказывать?», а он говорит — «кофе эспрессо, каждые пять минут по чашечке и сахара побольше», и опять в монитор уткнулся. Акцент какой-то странный, никогда такого не слышала. Ты не знаешь, что за кофе такой — эспрессо?

— Понятия не имею. Сделай ему «арабику» в джезве.

— Уже. Он его залпом выпил. Две чашки. Аль, как ты думаешь, что лучше вызывать, полицию или врачей?..

Альберт Книзе, охранник компьютерного кафе «Вальхалл», присмотрелся к клиенту повнимательнее. И впрямь, странен парень донельзя и на вид диковат. Ладно бы только одежда — просторная, грубо сшитая холщовая рубаха, такие же штаны (хм, подумал Альберт, больше всего похоже на комплект армейского нижнего белья) и, в самом деле, босиком. В конце концов, август, жара, чего уж… А вот с лицом гораздо хуже, нехорошее лицо, неправильное. И дело даже не в недельной щетине и не в неопрятном пони-тэйле, а, как бы это… в выражении, что ли… Отслужив три года добровольцем в спасательной команде МЧС, Альберт таких лиц навидался с лихвой. Такое лицо могло бы быть у погорельца, который успел в последнюю секунду выскочить из огня. Или — у спасателя после кошмарной командировки. Вот, скажем, ребята с Кавказского землетрясения тоже…

В общем, явно аффектирован парнишка, не в себе, дёрганый какой-то. Не натворил бы глупостей. Кто его знает, чего он там так лихорадочно высматривает, в Глобалнете-то. Вдруг прочитает сейчас в электронной почте какое-нибудь «письмо счастья», достанет тесак из-за пазухи — и банзай… На мгновение Альберт и впрямь прикинул, не набрать ли «три единички», чтоб через пять минут с проблемами странного посетителя разбирался вежливый городовой.

И решил: нет, не набрать. Полиция в кафе — это уже ЧП. Может, и так обойдётся, просто будем глядеть за «дикарём» в оба. Ну а случись край, чёрный пояс по хапки-до Альберту Книзе не просто так выдавали. Упакуем агрессора в два счёта и качественно, не успеет «мама» сказать.

— Всё нормально, Инга, — покровительственно сказал он девчонке-официантке. — Это, наверное, знаешь что? Помнишь, на прошлой неделе реконструкторы из «Волков Севера» у нас сидели? Ну, которые прямо с турнира зашли, в кольчугах, при мечах? Ольга Ярославна им даже предложила бесплатный обед раз в неделю, только чтоб в полном обмундировании приходили — ещё бы, неплохая реклама для «Вальхалла»!

— А, точно, были. Думаешь, из таких?

— Да наверняка. Они хоть и двинутые слегка, но в общем народ безобидный, так что не переживай. Снеси ему лучше банку тоника холодненького, а то третья чашка «арабики» по такой жаре — у парня дым из ушей пойдёт и глаза на лоб вылезут. Вон, уже вылезают. Интересно, что он там нашёл?..

…А глаза у Сергея Казакова, он же барон Серж де Шательро, и впрямь вылезали на лоб — хоть пальцами вправляй. Вот уже битый час вылезали, с того самого момента, как он шагнул в ослепительный свет за порогом синего шатра в крестоносном лагере, под городом Аккой, в Святой Земле — чтобы выйти в ослепительный свет питерского полудня из дверей университетской библиотеки имени Горького.

Немногочисленные студенты косились на странного оборванца с весёлым недоумением. На газонах чирикали воробьи, купаясь в пыли. Проехала оранжевая поливочная цистерна, выставив перед собой трепещущий радужный веер водяных брызг — с отвычки Казаков шарахнулся от неё, как чёрт от ладана. Гулко ударила полуденная пушка на петропавловском равелине. Пребывая в непонятном оцепенении и запинаясь на ровном асфальте, горячем, как пески Аравии, барон Серж де Шательро побрёл вдоль Университетской набережной, мимо Кунсткамеры, на Невский через Дворцовый мост. На набережной было людно, на Дворцовом — всегдашняя пробка. Цифровое табло на здании Зоологического музея показывало полное время и дату: год 2005 от Р.Х., август, шестнадцатое, начало первого пополудни.

Старший лейтенант Казаков шёл по своему времени. По родному городу.

И не узнавал его.

Зимний Дворец и Адмиралтейство щеголяли поразительно свежими красками. По-прежнему чистым золотом сверкал ангел на шпиле Петропавловки, летя навстречу адмиралтейскому кораблику, и на крыше здания Генштаба гордо вздымалась конная квадрига Ники-Победы. На закрытой для транспорта Дворцовой площади, как всегда, с весёлыми воплями катались подростки-роллеры, в саду Адмиралтейства сидели парочки, и мамы-бабушки выгуливали разновозрастных чад. Всё было настолько привычным, настолько знакомым, что Казаков не сразу осознал причину возникшей вдруг острой подсознательной тревоги.

Александрийского столпа не было.

Медный Всадник, верно, был на месте. Сергей видел его издалека, через Неву, однако и камень, и конь, и в особенности всадник выглядели как-то… иначе. Дойти и посмотреть отличие было бы делом пяти минут, но странное суеверие погнало Казакова прочь, к Казанскому собору. Дойдя до «Казани», он вздохнул было с облегчением — собор никуда не делся, стоял себе, и фонтан в сквере перед ним играл прозрачными струями, и неспешно вращался огромный глобус на доме компании «Зингер». Сергей поднялся по истёртым ступенькам колоннады, уселся там, где любил сиживать с друзьями-хиппарями в годы бурной молодости. И только тогда заметил, что памятников Кутузову и Барклаю де Толли на их привычных местах — нет.

В перспективе канала Грибоедова виднелись знакомые с детства расписные купола Спаса-на-Крови. Пойманный за пуговицу опрятный старичок охотно объяснил диковатому молодому человеку, что собор сей именуется Храм Спасения-на-Водах («Ну как же, когда яхта государя императора попала в ужасную бурю, он и семья его спаслись единственно Божьим чудом…»), а канал, натурально, Екатерининским каналом («Ну что вы, сударь! Александр Сергеевич Грибоедов прожил отменно долго, прославился как блестящий дипломат, пробовал себя в качестве литератора, однако не преуспел… Его именем названа Дипломатическая Академия в Царском Селе, а канал, насколько мне известно, всегда назывался Екатерининским… Это? Ш утите?! Невский проспект, конечно… но что с вами? Может быть, врача?..»)

Казаков был совсем плох. Пока словоохотливый старичок излагал историю о чудесном спасении на водах, до Сергея внезапно дошло, что из десяти проезжающих мимо автомобилей он может опознать марку дай Бог одного-двух, да и то с изрядной натяжкой. Вот рядом с остановкой (павильон из поляризованного стекла, изящный, с компактным таксофоном внутри, дающий, в отличие от привычных Казакову, хорошую густую тень) притормозил автобус 7-го маршрута, марки «Святогор». Двухэтажный автобус.

— АО «Софари ва времени», — пробормотал Сергей цитату из читанного давным-давно Брэдбери. — Эффект бабочки…

— Что?..

Издав невнятный страдальческий стон, Казаков отпихнул искренне недоумевающего собеседника и бегом устремился через Невский, к вывеске со скандинавским драккаром и надписью «Компьютерное кафе Вальхалл». В общих чертах происшедшее с реальностью ему уже было ясно. Но лейтенант Казаков хотел знать подробности. И путь к этим подробностям бывшему компьютерному технику КБ Камова был совершенно ясен, даже с учётом изменившегося мира: в Великой Паутине можно найти ответ на любой вопрос.

* * *

— …Седьмую чашку «арабики» пьёт. Аль, он точно ненормальный. Я краем глаза заглянула в монитор. Ты знаешь, что он с таким лицом листает в Глобалнете?

— Порнуху четыре икса?

— Не угадал. Учебник по всемирной истории под редакцией Игоря Божейко, 2000 г. Для старших классов.

«…Ричард Львиное Сердце умер спустя два месяца после прибытия в Акку, при невыясненных обстоятельствах, допускающих возможность убийства. На троне Англии его сменил младший брат, Джон или Иоанн, коего подданные уже через несколько лет правления прозвали Иоанном Благословенным…. Королева Алиенор, или Элеонора Аквитанская, прожила до восьмидесяти с небольшим лет, сохранив поразительную ясность ума. Деятельная и предприимчивая, Элеонора Аквитанская до последних дней своих принимала самое активное участие в европейской политике. Подчас престарелой королеве удавалось добиться блестящих успехов там, где терпели фиаско даже самые опытные дипломаты. Некоторые историки полагают — и небезосновательно — что невероятное влияние Элеоноры во многом объяснялось наличием у неё уникального по тем временам средства воздействия, а именно огромной подборки финансово-политического компромата, известной как «архив канцлера Лоншана». Умело пуская в ход где убеждение, где подкуп, а где — документы из лоншановых сундуков, королева Алиенор почти магическим образом укрощала или, напротив, разжигала политические страсти, устраивала самые невероятные альянсы, проводила нужных людей на высокие государственные посты, а неугодных, натурально, смещала. Так, её стараниями в 1196 г. после смерти дряхлого Климента III папский престол перешёл к молодому и энергичному Годфри Клиффорду, архиепископу Кентерберийскому. Едва получив тиару, Годфри (Григорий IX, ум. 1228) провёл целую серию прогрессивных церковных реформ и издал знаменитую «Буллу о примирении», в которой…»

Поисковик был насквозь незнакомый — Гугля и Яндекса эта реальность явно не знала — но принцип тот же (да и каким ещё ему быть?!). Скорость соединения впечатляла, ответы появлялись едва ли не раньше, чем Казаков набирал в строке поиска очередное имя. Имена, даты, страны, события…

«Беренгария Плантагенет, Беренгария Наваррская, молодая вдова Ричарда Плантагенета, оставшаяся в Палестине с малым ребёнком на руках… Прекрасная наваррка поступила на редкость мудро — спустя положенный срок траура снова вышла замуж… вышла замуж за…»

Сергей торопливо водил курсором, прокручивая страницы в поисках имени нового супруга Беренгарии, желая узнать, чем закончилась история девушки, некогда так поразившей его воображение. Ага, вот — господин Божейко авторитетно сообщает, что в 1192 году вдовая Беренгария обвенчалась с, храни нас Господи! — с Тьерри Французским, новым правителем Франции, возродившим прервавшуюся некогда династию Меровингов, потомки коих до сих пор пользуются значительными привилегиями… Живописный портрет правящей четы, в вытянутой и слегка иконописной манере того времени — темноволосый коронованный рыцарь в доспехах и красивая дама с ребёнком на руках, а рядом ещё двое детей и почему-то лань.

Что же было дальше?

«Победоносные войны за Аквитанию с Англией, постепенное изменение политической структуры, советник и близкий друг короля, мессир Франциск де Разэс…» Так, с этими вроде всё понятно, южане из Лангедока таки добились своего… Никаких упоминаний о Четвёртом Крестовом против альбигойцев, никакой осады Монсегюра, ни странички о францисканцах, ни слова о Доминиканском ордене, будто и не было их в природе (а может, и впрямь не было?) — и, как следствие, широкое распространение катарического учения на юге Франции. Зато тамплиеры… так, полтора миллиона страниц ссылок. Отложим тамплиеров на потом. Дальше!..

Третий Крестовый, похоже, был последним — ибо после кончины Ричарда европейцы и арабы подозрительно быстро сумели найти общий язык, Иерусалим был объявлен свободным городом, открытым для любых паломников без различий вероисповедания, ибо «…в доме всеобщего Отца нашего много комнат и много дверей», опять уже виденное имя — Франциск де Разэс, ага, вот где начало его карьеры. Всего семнадцать, не то восемнадцать лет от роду. Примирительные речи, имевшие успех среди рыцарей и среди сарацин, это как же был подвешен язык у парня, несмотря на юные годы? Талант-самородок, пошёл в гору, женился на королевской младшей сестрице, настрогал детишек… Иерусалим отдали в правление двум наместникам, европейцу и арабу, первым его наместником стал Конрад Монферратский…

Ну-ка, теперь по персоналиям. Участники достопамятного саммита в Акке — что-то с ними сталось? Львиное Сердце сочтён, а что у нас с Ги Лузиньяном? Вот… почётная ссылка на остров Кипр, где, как ни странно, он показал себя неплохим и рачительным правителем… Барбаросса — старик крепок, как дуб, протянул ещё пятнадцать лет, из коих двенадцать провёл в азиатских походах. (Чёрт, что ещё за «азиатские походы» — он что, по примеру Александра Великого решил завоевать Индию?! А ведь и в самом деле, похоже, решил и едва не преуспел. С другой стороны, оно и правильно — под Аккой собралась гигантская армия вторжения, и эту армию нужно было чем-то занять после того, как Третий Крестовый завершился столь невероятным образом…). Саладин — с 1193 г. эмир Дамасский, железной рукой объединивший мусульманский мир — Великий Халифат, мощная арабская империя от Туниса до Красного моря, притом многочисленные договоры «о дружбе и границах» с Византией и Священной Римской Империей. Совместные действия с армиями византийцев против нахлынувших с востока сельджуков… фф-фух!

Казаков помотал головой, как загнанный конь. Мэтр Божейко отлично пишет, просто и доступно, но все эти династии, империи и великие завоевания уж больно глобальны. Красный сигнал, перегрев мозга. Вернёмся к всемирной истории чуть позже, а сейчас — от большого к малому, от учебника к поисковику. «Где же вы теперь, друзья-однополчане?.. Ответь мне, о всеведущая Паутина…»

Мишель де Фармер, бывший рыцарь свиты Ричарда Плантагенета — никаких сведений, человек затерялся в истории. Бертран де Борн, дружище Берти — несколько лэ, преодолевших века и вошедших в поэтические антологии, четыре варианта биографии, три даты рождения и неустановленное время смерти. Дугал Мак-Лауд — три десятка одновременно живших полных однофамильцев, сгинул где-то среди гор родной туманной Скоттии… Фон Райхерт, фон Райхерт, Гунтер фон Райхерт… Надо же, а он-то каким боком попал в божейковский учебник?

— Мать моя женщина! — невольно вырвалось у Казакова.

«Гунтер фон Райхерт (ок. 1165–1245 г.), основатель и первый великий магистр Тевтонского Ордена. Место рождения неизвестно. Первые сведения о нём относятся ко временам Третьего Крестового Похода (1189–1191) и завоеванию Ричардом Львиное Сердце острова Кипр (осень-зима 1189 года). Возведён в рыцарское звание лично королём Ричардом. Один из деятельных участников (по другим сведениям — непосредственный организатор) пленения кипрского деспота Исаака Комнина (см.), глава английского посольства в Византию. Современники отмечают также, что Гунтер фон Р. являлся ключевойфигурой («посланец Божий») в неких странных, полумистических событиях, происшедших во время «Большого совета в Акке» (см.) в августе 1190 г. и положивших начало процессу политического примирения между Востоком и Западом.

В результате указанных событий Гунтер фон Р. был замечен императором Барбароссой, выделившим немалые средства для основания рыцарско-светского «Тевтонского Братства церкви Святой Марии Иерусалимской» (далее — Тевтонского ордена), объединявшего выходцев из Германии и требовавшего от адептов соблюдения обетов послушания и бедности. Однако устав Братства не требовал воздержания и безбрачия, что привлекло в Братство множество новых членов. 5 марта 1196 г. в храме Акки состоялась церемония реорганизации Братства в духовно-рыцарский Орден. На церемонии присутствовали магистры госпитальеров и тамплиеров, а также светские и духовные лица Иерусалима. Папа Римский Григорий IX подтвердил это событие буллой, датированной 19 февраля 1199 г., и определил задачи Ордена: защита немецких рыцарей, лечение больных, борьба с врагами католической церкви. Орден был подвластен Папе Римскому и императору Священной Римской империи.

Рыцари ордена святой Марии и его Первый Магистр отлично зарекомендовали себя во время Азиатских Походов Барбароссы (см.), а после завершения военных действий (приблизительно 1199 г.) перебрались на север Европы, выкупив у императора право основывать крепости и города в покорённых землях Северной Прибалтики. Развивая экспансию в восточном направлении, рыцари Ордена в тридцатых годах 13 века вышли к пределам Новгородской республики. На этом рубеже без всяких видимых причин по личному распоряжению Гунтера фон Р. продвижение орденских войск было остановлено. Более того, в 1238 г. по инициативе Ордена в городе Псков состоялся т. н. «Псковский съезд» (см.), где интересы рыцарей представлял сам Великий Магистр, а Новгородскую республику — молодой князь Александр Ярославич. На «Съезде» было составлено и подписано историческое соглашение…»

Читать далее во всех подробностях у Казакова просто не хватило сил. От выпитого в чудовищном количестве крепчайшего кофе распирало организм, от наплыва информации плавился мозг, к тому же автоматом Сергей отметил, что пытает компьютер уже третий час — а по сю пору не выбрался из двенадцатого столетия. Он выскочил из-за монитора (едва отметив, как напрягся при его резком движении крепкий парень с бейджем на рубашке), бегом посетил санузел, вернулся — также бегом — к своему компьютеру и лихорадочно закрутил мышиным колёсиком, по диагонали пролистывая всемирную историю с века двенадцатого по век двадцать первый. Итак…

…Энергичная совместная экспансия Священной Римской империи, Византии (где на четыре столетия воцарилась крепкая династия Склиров), Великого Халифата и объединённых русских княжеств на восток приводит к тому, что монголо-татарское нашествие фактически окончилось, не начавшись. Объединителем разрозненных княжеств (при военной помощи Тевтонского ордена) выступает юный новгородский князь Александр Ярославич, за свои заслуги наречённый Александром Завоевателем — и быть бы ему первым правителем всея Руси, когда б не скоропостижная смерть от неясной хвори в 1245 г. Эстафету власти приняли Рюриковичи, на северо-восточных рубежах Священной Римской Империи формируется мощное славянское государство. Германские и византийские посольства ведут отчаянную борьбу за влияние при дворе первого русского царя…

…Династия Меровингов — полтысячелетия на французском престоле. Искусная дипломатия, отлаженная экономика, гибкая внутренняя и внешняя политика. Не грянуло ни Тридцатилетней, ни Столетней, ни Великой Французской, ни наполеоновских войн; сам лейтенант Наполеоне Буонапарте в составе группы армейских офицеров в 1790 г. обвинён в заговоре против короны, разжалован и сослан в колонии; имя его бледной тенью осталось в истории лишь потому, что защитником на процессе выступал некий Максимилиан Робеспьер, впоследствии — блестящий адвокат, один из корифеев европейской юриспруденции…

…Процесса тамплиеров — не было ни в 1314 г., ни в каком ином. Сеть тамплиерских банков, успешно конкурируя с генуэзскими и венецианскими банкирами, к 17-му столетию охватывает всю Европу. В итоге — учитывая прочие существенные факторы — бурный рост экономики, промышленная революция на столетие раньше, единое экономическое пространство в Европе к началу двадцатого столетия. Американский континент открыт на семьдесят лет раньше и не испанцами, а французами…

…Запросы «Ленин», «Сталин», «Гитлер» — никакой информации. Первая Мировая, Вторая Мировая, Октябрьский переворот, Третий Рейх — пустые сочетания букв. Конечно, свято место пусто не бывает, вместо них — какие-то иные названия, какая-то «Война за проливы», какой-то «Апрельский путч», череда колониальных войн… баталии на Тихом океане (крейсер «Аврора» поставлен на вечный прикол у набережной Памяти Цусимы в Санкт-Петербурге как памятник победе русского флота над японцами в 1874 г.)… Однако, судя по описаниям господина Божейко, судя по размеру глав, посвящённых войнам, все эти вооружённые конфликты последнего времени и близко не стояли рядом с чудовищными гекатомбами той новейшей истории, что была памятна Казакову. Хиросима известна лишь как крупнейший центр японского автомобилестроения…

Давным-давно, ещё в той реальности, где остались кошка Машка и Александрийский столп, Казакову довелось видеть занятный клип. Огромная пустая комната с полом, сплошь уставленным костяшками домино — тысячи, сотни тысяч маленьких чёрно-белых табличек, стоящих вертикально. Аккуратный юноша, китаец не то кореец (только у жителей Востока хватит терпения расставить сто тысяч шашечек по полу в определённом порядке) кланяется в камеру, наклоняется и легко толкает пальцем одну-единственную костяшку. Падая, та опрокидывает соседнюю, от соседней падает ещё несколько, дальше и дальше, расходясь спиралями, бежит с нарастающим костяным шелестом мгновенный ручеёк… И после того, как падает последняя костяшка, на полу в большой пустой комнате белым по чёрному выложен иероглиф «юн» — «вечность».

Видимо, схожим образом и творится история. Даже маленькие люди, совершая мелкие дела, дают начало событиям, которые изменят картину мира — а ведь дела, совершённые в прошлом этого мира двумя Вестниками и их спутниками, никак нельзя было назвать «мелкими» и «незначительными». Легчайший толчок может сдвинуть грозную лавину. Он и сдвинул, и теперь бывший старший лейтенант Сергей Казаков, он же бывший барон Серж де Шательро, чувствовал себя надёжно погребённым в недрах этой самой лавины. Одно утешение — судя по учебнику господина Божейко, новый мир получился куда симпатичнее мира прежнего.

…«В ходе Иерусалимского саммита 1988 г. главы Трёх Великих Держав и президенты шестнадцати ведущих стран мира подписали Конвенцию о запрете на использование ядерной энергии в военных целях (кроме Объединённых Военно-Космических Сил вне пределов Солнечной системы). Выступая по этому поводу с речью, российский император Николай III сказал…»

Последняя фраза Казакова добила.

Рухнув физиономией на скрещённые поверх клавиатуры руки, он погрузился в спасительное забытье.

* * *

«Оп-па…» — ошеломлённо подумал Альберт, глядя, как странный парень за семнадцатой машиной вдруг оседает в кресле. — «Неужто наркоман?! Ладно, сейчас…»

— Эй! Глазки открываем, уважаемый! Ну-ка, очнулись быстренько! Э-эй…

— Не тряси, я в порядке, — проворчал посетитель, не без труда поднимая голову. Альберт быстро, привычно (не зря учили) прощупал на шее парня пульс, оттянул нижнее веко. Ну да, пульс слабоват, зрачки расширены, но на наркотический отходняк вроде не похоже, обычный обморок…

— Слава Богу. А ну, посиди пока тихо, не нравятся мне твои зрачки. Чего, сомлел? Хрена ли было столько кофе по жаре жрать… Как чувствуешь себя?

— Нормально чувствую. Жить буду. Слушай… — парень покосился на бейдж. — Альберт… До Народной улицы как мне отсюда доехать?

Альберт откровенно почесал в затылке, пожал плечами:

— Да я такой улицы в Питере даже не припомню. Это где? В Царском Селе, что ли?

Клиент прерывисто вздохнул — не то всхлипнул, не то горько усмехнулся, сказал непонятно:

— Спасибо тебе, отче Колумбан, удружил по самые… — и ещё добавил длинно, цветисто, многоэтажно. Альберт только языком прищёлкнул с уважением. — Ну и ладно. Бойцовый кот нигде не пропадёт!

— «Бойцовый кот есть боевая единица сама в себе», — машинально, как отзывом на пароль, откликнулся Книзе. Странный пришелец воззрился на него, как громом поражённый.

— Аб-балдеть! Неужто и здесь?! — потрясённо выдохнул он. — Ну, тогда точно — будем жить. Ты мне скажи, Альберт: у вас компьютерные техники хорошо зарабатывают? Ну, то есть не у вас конкретно, а — вообще? В Питере?

Он уже совершенно пришёл в себя, поднялся на ноги и смотрел весело. Альберт ответил философски:

— Вообще по-разному, — удивляясь про себя: «Откуда ты такой взялся, братец?» — Смотря что ты умеешь. В ВКС, точно знаю, платят мама не горюй, но и служба там…

— Вэ-кэ-эс — это Военно-Космические Силы? — перебил парень. — На-армально! «На пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы…» Всё, пошёл наниматься в космический десант. Бывай здоров, братуха.

— Эй, — окликнул Книзе, когда посетитель направился к выходу, — а платить кто будет? Лермонтов?

— Так написано ведь, что бесплатно?

— Глобалнет — бесплатно. А ты ещё кофе насосался рубля на три. Инга! Посчитай семнадцатый!..

Босяк в странной домотканой одежде остановился. Усмехнулся. Покрутил головой. Потом полез за пазуху и вытянул на длинном шнурке довольно большой кожаный кошель вроде того, в каком туристы таскают документы и деньги. Распустил на мешочке завязки, чуть тряхнул горловиной в пригоршню, убрал кошель назад под рубаху. Вернулся, сунул что-то Альберту в ладонь, махнул рукой — «сдачи не надо!» — и выскочил на Невский, мгновенно растворившись в потоке августовского солнца.

— Аль, он деньги-то отдал? — позвала Инга от стойки. — Два восемьдесят с него! Вот ведь чудак, скажи?..

— Ага, — примороженно сказал Альберт, таращась в ладонь на тяжеленный золотой кругляш с неровными краями и чьим-то коронованным профилем. — Отдал. Два восемьдесят. Чудак.

ПРИМЕЧАНИЯ

Английские деньги.

Серебряные денежные единицы:

Пенс или пенни (penny) — содержание серебра 22.5 гран (гран, grain — единица веса, равная 0.0648 г).

Полупенс (halfpenny).

Фартинг (farthing, 1/4 пенса) — наиболее распространённая монета.

Грот (groat) (4 пенса).

Существует золотой пенс, равный 24 серебряным (содержание золота 45 гран), но стоимость его настолько велика, что вероятность получения таковой денежной единицы в единоличное распоряжение стремится к нулю.

Имеются также золотые монеты:

Шиллинг (shilling), равный 20 серебряным пенсам,

Фунт (pound), равный 12 шиллингам,

Марка, равная 12 шиллингам 16 пенсам.

Монет такого крупного достоинства во времена Плантагенетов не чеканили, ибо даже шиллинг был непомерно большой суммой. При розничной торговле такие монеты были бесполезны. Фунт и шиллинг (аналогично византийской литре) использовались для измерения годового дохода и дохода с ленных владений, налогов, церковной десятины и так далее, то есть для выражения годового оборота.

Годовой доход с земли мог колебаться от 15 фунтов (180 шиллингов, богатое поместье) до 40 шиллингов (мелкое землевладение).

30 — 40 золотых шиллингов в месяц — плата рыцарю без сюзерена, участвующему в Крестовом походе.

«Английский фунт, соответствующий 12 шиллингам или 240 пенсам, приблизительно равен 1350 $» (авторский подсчёт).

Византийские деньги.

Фолл (обол) — самая мелкая медная монетка.

150 фоллов — кератий, пол-номизмы (в разные периоды был золотым и серебряным).

300 фоллов — номизма (номисма). Наиболее распространённая золотая монета.

Безант — 10 номизм. Золотая монета для крупных расчётов.

Литра (золотая) — 70 или 72 номизмы. Такой монеты не существовало, понятие «литра золота» применяется для исчисления крупных сумм, больших налогов и государственных расчётов.

Покупательская способность византийских монет менялась от столетия к столетию. На 1190 год можно условно счесть, что…

20 фоллов в день — низшая заработная плата;

100 фоллов в день — сбор нищего;

5 — 6 номизм — стоимость постройки судна в тонну водоизмещением. Византийские суда могли достигать до 100–200 тонн объёма;

30 номизм (3 безанта) — вступительный сбор в коллегию адвокатов;

40 — 60 номизм — стоимость раба, в зависимости от его профессиональных умений;

2 000 номизм (200 безантов) — стоимость большого дома в столице.

Деньги Великой Римской империи.

Серебряная и золотая марка Римской империи ценились очень высоко.

Идущий в Крестовый поход должен сдать в общий фонд не менее трёх марок серебром.

КОНЕЦ КНИГИ ШЕСТОЙ И ПОСЛЕДНЕЙ

СПб — Райвола — СПб.

2006–2007 год.

1

Перевод с норманно-французского: «Рыцари, счастливы вы, что Господь Бог воззвал к вам о помощи против турок и альморавидов, которые совершили против него такие бесчестные дела. Они беззаконно захватили Его феоды, и мы должны это оплакивать, ибо впервые именно там совершались Господу службы и признавали Его господином.»

(обратно)

2

Оммаж — вассальная присяга.

(обратно)

3

Шотландский ублюдок (фр.)

(обратно)

4

В Средневековье знакомые нам кости с цифровыми значениями на гранях не употреблялись, а стороны кубиков были украшены изображениями животных или птиц. «Два коня» — абсолютный выигрыш, две «шестёрки».

(обратно)

5

Состояние абсолютной потери памяти после приёма наркотического или наркотизирующего вещества.

(обратно)

6

Таврия (лат.) — Крым.

(обратно)

7

Моя желанная (исп.)

(обратно)

8

«Есть», «Святой Дух», «законность», «отечество». (лат)

(обратно)

9

Массилия, греко-римская колония на побережье Южной Франции — ныне город Марсель.

(обратно)

10

Евангелие от Иоанна, 2:1-10.

(обратно)

11

Матфей, 5:38–42.

(обратно)

12

Речь идёт о т. н. «монастырских часах». Термины «Полунощница/Бдение» соответствуют 23 — 3 часам ночи, «Хвалитны/Заутреня» — 4–5 утра (рассвету), «Час первый» — 6–7 утра, «Час третий» — 9-10 утра, «Час шестый» — полудню, «Час девятый» — 14–15 часам дня, «Вечерня» — 17–18 часам (закату), «Повечерие» — 20 часам вечера. «Монастырские часы» зависят от времени года и времени восхода и заката солнца в каждой конкретной местности.

(обратно)

Оглавление

КНИГА 4 ЗАКОНЫ ЗАБЛУЖДЕНИЙ

  МЕССИНА: ПРЕЛЮДИЯ У пятачыну!

  ГЛАВА ПЕРВАЯ Они хотят войны? Они её получат!

  ЛЮДИ И МАСКИ — I

  ГЛАВА ВТОРАЯ Шотландия — навсегда!

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ Клирики и лирики

  ЛЮДИ И МАСКИ — II

  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Маньяку-приключенцу всегда найдётся quest…

  ГЛАВА ПЯТАЯ Гладко было на бумаге

  ЛЮДИ И МАСКИ — III

  ГЛАВА ШЕСТАЯ Непротокольные встречи

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ Неслучайные случайности с членовредительством и шпорами

  ЛЮДИ И МАСКИ — IV

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ Высокая политика и низкие интриги

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Меровинги повсюду!

  ЛЮДИ И МАСКИ — V

  МЕССИНА: ЗАВЕРШЕНИЕ ИСТОРИИ ЧЕТВЁРТОЙ

  КОММЕНТАРИЙ

КНИГА 5 БОЛЬШАЯ ОХОТА

  ПРОЛОГ Полёт ворона

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ТИХИЕ НОЧИ ГОРОДА БЕЗЬЕ

    ГЛАВА ПЕРВАЯ Страсти по архиву

    ГЛАВА ВТОРАЯ Вопросы и ответы

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ Волк у дверей

    ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Очищение словом

    СРЕДИЗЕМНОМОРСКИЕ ВЕТРА — I Свадьба пела и плясала

    ГЛАВА ПЯТАЯ Перекрёстки судьбы

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ ХОЛОДНЫЕ ТУМАНЫ КАМАРГА

    ГЛАВА ШЕСТАЯ Дальняя вилась дорога

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ Чёрные начинают и…

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ Болотная страна

    СРЕДИЗЕМНОМОРСКИЕ ВЕТРА — II Киприотские патриоты

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Свобода выбора

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Честного не жди слова

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Паруса на горизонте

    ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Желание несбыточного

КНИГА 6 ВРЕМЯ ВЕСТНИКОВ

  ПРОЛОГ Письма из Империи

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КОНСТАНТИНОПОЛЬ: В ОЖИДАНИИ РОЖДЕСТВА

    ГЛАВА ПЕРВАЯ Чужак в краю чужом

    ГЛАВА ВТОРАЯ Шпионские будни

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ В поисках партнёра…

    ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Ещё один шанс

    ГЛАВА ПЯТАЯ Линия судьбы

    ГЛАВА ШЕСТАЯ Потрясение основ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ Долгий вечер в Византии

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ КИПР: ОСТРОВ ВОЙНЫ И ЛЮБВИ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ Потерпевшие кораблекрушение

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ День Всех Святых

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Скачки с препятствиями

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Цепи для базилевса

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ИЕРУСАЛИМ: ГРАД ОБЕТОВАННЫЙ

    ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Жизнь частная и общественная

    ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Легионы на марше

    ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Игры со смертельным исходом

    ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Малая речка Салеф

    ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Полёт дракона

  ЭПИЛОГ

  ПРИМЕЧАНИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg