Андрей Дай Без Поводыря
Огромное спасибо сударыне Александре Андреевой и господам Алексею Герасимову (Сэй Алек), Ниязу Хафизову, Сергею Гончаруку, Владимиру Цапову и Виктору Аксютину за неоценимые советы и помощь в поиске информации.
Пролог
Вчера шел снег. Верхний, новый, еще не успевший слежаться, пушистый, он прикрыл наши следы. И его же сыплет на шапки редкими порывами ветра, стряхивая с могучих сосновых ветвей. Снежинки каким-то образом умудряются пробираться за шиворот и в рукава полушубка. Покалывают голую, ничем не защищенную кожу и тают, наполняя влагой шерстяное белье. Хочется вскочить, перемотать башлык, вытряхнуть из обшлагов колючих гостей. Ноги размять, в конце концов. Только нельзя. Нужно лежать и надеяться, что ветер не успеет перемениться до захода луны. И пара крепколапых лаек на веревке у сарая не сможет нас почуять.
Заколдованное место. Сегодня вновь девятнадцатое февраля, и там, в двух верстах к юго-востоку, Великий Сибирский тракт. Словно дорога из желтого кирпича в Стране Оз, на которой и случается все самое важное в волшебном королевстве, тракт – место главных событий, что случаются со мной в этом мире.
Два года. Всего два года назад я, милостью Господа нашего, впервые оказался на тракте. Не здесь. Далеко-далеко, верстах в семистах к западу. Но именно в этот день и все-таки на тракте. Два года всего, а кажется, будто всегда жил здесь – и, как бы это ни звучало фантастично, сейчас. Согласитесь, обнаружить себя в теле молодого, полного сил и энергии начальника Томской губернии за сто пятьдесят лет до того, как уже однажды умер, опять же будучи губернатором Томской области, иначе как чудом и не назовешь. Умер, провел бездну лет в… нечто таком, что при одном воспоминании вызывает дрожь во всем теле, – и опять жив.
Жить бы и радоваться, с солнцем по утрам здороваться, упиваться здоровьем и ветром. Так нет. Взвалил на себя Долг. Искупить решил все, что в той жизни успел сотворить. Вот и приходится теперь лежать в снегу, терпеть холод и оттирать время от времени иней с револьвера.
Меж корабельных сосен, наверняка каких-нибудь реликтовых или заповедных – раз пережили повальное увлечение строительством барж в приобских селах, – притулились две маленькие избушки и сбитый из жердей сарай. И пятачок вытоптанного места, половину которого заняли новенькие – еще светлые – сани. В другой части двора этого укромного хутора разлеглись, вытянув лапы, собаки. А в десяти саженях, прямо в сугробах с подветренной стороны – мы. Я и трое бородатых матерых казаков.
Глава 1 Во тьму
Одно за другим. Одно цеплялось за другое. События как взбесившаяся лошадь несли меня через снега и версты к этому затерянному в Кудряшовском бору хутору.
Все началось… Да нет, вовсе не в тот момент, когда на подворье теперь уже первогильдейского колыванского купца Кирюхи Кривцова, того самого, что единолично выстроил церковь в родном заштатном городке, ворвался на взмыленном коне посыльный.
– Беда, ваше благородие! – прохрипел он, утирая иней с жидкой еще по возрасту лет бороды. – Кокоринский караван злыдни постреляли!
И мирный ужин, богатое, хоть и не скоромное – Великий пост на дворе – застолье взорвалось суетой и приготовлениями. Бряцало оружие, и хищно поблескивали в нервном свете керосиновых ламп тупые свинцовые головки патронов.
– Нешто ты сам в погоню, Герман Густавович? – удивился Кирилл Климович. – Поди-ткась и без тебя управятся. Коли зверя, с Божьей помощью, скрадывают, так и двуногих охальников сумеют. А тебе, твое благородие, не по чину будет…
Чин? Откуда у меня чин, купчина?! Это раньше, до того, как Александр Второй изволил удовлетворить мое прошение об отставке, я был действительным статским советником. А еще раньше – так и вовсе Томским гражданским губернатором. Вот тогда – да. Чин. А теперь весь мой чин – беглый!
Вот! Вот момент, с которого началась эта долгая дорога через буреломы и сугробы! День, когда я стал беглым преступником! Шестое января 1866 года. День Святого Богоявления и Крещения Господня.
Утром в Томск пришла почта. И пусть я больше и не Томский наиглавнейший начальник, но корреспонденцию почтальон продолжал приносить в мой дом в числе первых. Даже в праздники. Так что уже за завтраком я имел возможность просмотреть десяток адресов на конвертах.
Отец в Голландии. Оставил Морица в приальпийском Бадене, на минеральных водах, а сам, с горстью изумрудов в кармане, отправился в Амстердам. В столице империи он реализовывать камни не рискнул. Мало ли. Найдутся доброжелатели или просто чрезмерно любопытные, решившие поинтересоваться – откуда у доктора права драгоценностей на десяток миллионов серебром? У старого генерала было, конечно, послание, в котором я хвастался, как удачно вышло купить необработанные изумруды у глупых китайских торговцев, прибывших давеча в Томск. Но мы с ним отлично осознавали, что любой даже самой поверхностной проверки эта легенда не выдержит. Достаточно будет отправить жандарма – спросить, правда ли действительный статский советник Лерхе купил у вас, уважаемый Ли Сяй, зеленые камни, – чтобы обман раскрылся.
А вот в Голландии никто вопросов седовласому немцу задавать не станет. Мало ли откуда камни. Хранили их в сокровищнице древнего рода со времен Шарлеманя! Вам-то, сударь, что за дело? Так что там изумруды и оценят, и огранят, и продать задорого помогут.
Кроме того, Густав Васильевич намеревался встретиться в Голландии с группой европейских предпринимателей, проявивших интерес к приобретению лицензий на производство канцелярских принадлежностей. Выходит, скучать старому генералу там не придется.
Несколько небольших, буквально в десяток строк, сообщений от московских купцов в одном конверте с векселями. И отдельное письмо от Кокорина, сообщавшего, что миллион ассигнациями, как я и просил, караваном отправлен в столицу теперь уже не моей губернии. Это фон Дервиз настоял, чтоб часть оплаты его услуг была произведена на месте и наличными. Опасался, что нечем будет рассчитываться с рабочими. Вестям о том, что Томск уже перенасыщен денежной массой, известный строитель железных дорог не поверил. Денег много не бывает!
Какое-то пустое и невнятное письмо от великой княгини. Еще одно, сто первое, китайское, уведомление об ее ко мне расположении, несколько никчемных придворных сплетен, и сетование на зятя, герцога Мекленбург-Стрелицкого, позабывшего о супружеском долге – как можно чаще вывозить молодую красавицу-жену в свет, а не то, о чем я, грешным делом, сначала подумал, – и уже чуть ли не месяц пропадавшего на стрельбищах возле Ораниенбаума. К чему мне это? На что она намекала? Я так и не понял.
Несколько писем-отчетов от управляющих нашим, так сказать, семейным предприятием. Сколько чего произведено, упаковано и отгружено заказчикам. Сколько новых рабочих принято, сколько за пьянство наказано. Скучно. О том, что на мой счет в государственном банке поступило еще почти триста тысяч, я и так уже знал. Боюсь, что именно это прибавление не позволило моему, едрешкин корень, учетно-вексельному рейтингу упасть слишком уж серьезно, после того как весть об увольнении облетела губернию. Герочкина фамилия осталась в десятке лучших, слава Богу.
А еще в невзрачном казенном, самом дешевом из возможных, конверте я получил сухое уведомление из личной, Его Императорского Величества канцелярии о том, что мое прошение от отставке удовлетворено. И ввиду моих заслуг перед Отечеством, а также во исполнение воли государя, как кавалеру нескольких орденов, действительному статскому советнику в отставке Герману Густавовичу Лерхе жалуется пенсионное обеспечение в размере двухсот рублей в год. Предлагалось явиться в Санкт-Петербургское городское казначейство для оформления необходимых бумаг.
Твари! Твари! Твари! Я уж не говорю о размере этой их подачки! Но они хотя бы могут себе представить, сколько стоит путешествие из Сибири в столицу?! Герочка рычал и плакал одновременно. Его немчурскую душу терзала даже мысль о том, чтобы отказаться от денег, а гордость не позволяла даже притрагиваться к этим крошкам с барского стола.
Потом, когда внутричерепной партизан немного успокоился и вновь стал способен мыслить здраво, мы посовещались, и я решил отписать этот нищенский пенсион в пользу какого-нибудь благотворительного общества. И я даже сел уже писать поручение столичному семейному стряпчему, но вдруг задумался. Да так и замер с рукой, занесенной над чистым листом бумаги.
Странно все! Странно и неправильно. Неожиданную отставку еще как-то можно списать на козни недоброжелателей при дворе. Да взять хотя бы того же графа Панина. Вот уж кто точно не станет печалиться об отлучении непокорного губернатора от власти. Но ведь тут же последовало распоряжение незамедлительно прибыть в Петербург! Это-то зачем? Теперь вот – этот образец высокой бюрократии. И снова какое-то детское обоснование необходимости моего отбытия в город на Неве.
Засада? Какая-то каверзная ловушка, которую мне там приготовили? Но уж кому, как не мне, знать, что ничто в этом мире не происходит просто так. Что везде, в каждом дуновении ветерка, в каждом слове – сказанном или написанном, – в каждом движении каждого живого существа на земле – Дух Божий и Его Промысел. Выходит, это высокий начальник требует, чтобы я, бросив все дела, отправился в путешествие на запад?
С другой стороны, я всем сердцем, всей душой противлюсь этому. Знаю, чувствую, всей кожей ощущаю, что нельзя мне ехать! Что место мое – здесь. Что огроменный, триллионотонный Долг придавливает меня к этой земле, к этому холодному и неприветливому краю. И чему я должен был доверять? Подталкиваниям Судьбы или Сердцу?
И тут меня пронзила мысль – а не оставил ли меня Он, не бросил ли вне Своего внимания? А не разочаровал ли я Его чем-либо? Быть может, Он требовал от меня чего-то совершенно иного? Не развития преданной и проданной мною в том, ином мире земли, а… ну, не знаю, каких-то подвигов во имя Его? Не железной дороги и заселения пустынных территорий, а храмов?
Или… Я резко вспотел – и сразу, одновременно с этим, озяб. Или все дело в Карине Бутковской и ее не рожденном еще ребенке? Ведь почувствовался же легкий привкус лжи в ее уверениях, будто я никакого отношения к этому не имею…
– Апанас! – Голос-предатель: так истерично взвизгнуть – нужно еще постараться. – Закладывай! Сейчас же!
Знал, куда нужно ехать. Где, скорее всего, придет понимание происходящего со мной и вокруг меня. Конечно же – на могилу святого старца!
Голосили колокола. Отмаливал трехсотпудовый, «торжественный» в колокольне Богородице-Алексеевского монастыря. Звон и гул волнами, покорно рваному, часто меняющему направление ветру, бродили над городом.
К месту упокоения таинственного старика вела хорошо натоптанная тропинка. Совсем не тот «проспект», что получился в сугробах, когда большая часть христианского народу отправилась к проруби. Но и забытой могила не выглядела.
Ленты выцвели на солнце, поистрепались в ветрах и грозах. Когда-то могучие еловые венки высохли, хвоя за два прошедших года успела поосыпаться. Издалека все это еще выглядело нарядным, а вблизи создавало совершенно удручающее впечатление. И замерзшая, обледенелая веточка с цветками какого-то комнатного растения только усиливала эффект.
– Вот так вот, старик, – поворочав прежде головой, убедившись, что ни одна живая душа не может услышать, выговорил я. – Вот так у нас с тобой. Пока при власти были, пока силой владели – и лап еловых для нас с тобой не жалели. С оркестром встречали. Слова льстивые говорили… Теперь вот геранью какой-то пытаются отделаться…
Не знаю, почему именно эти речи завел. Так-то у меня не все еще плохо было. Ну лишили должности, ну на письма перестали отвечать. Так ведь и обвинить-то в том некого. Сам виноват. Теперь-то вот понимал – не стоило искушать судьбу лишний раз. Мог бы и отсрочить дела немного, съездить на свадьбу к Никсе с Дагмарой. Глядишь, не ломал бы теперь голову – что за «черные силы нас злобно гнетут». Знал бы со всей определенностью, что именно уготовили мне во дворцах, вызывая в столицу.
– Не мог я иначе, Кузьмич… – То ли особо колючий ветерок пробрался под одежду, то ли что-то потустороннее коснулось, только я вдруг вздрогнул всем телом. Будто плечами пожал. – Понимаешь… Ты жизнь прожил, ты поймешь! Понял как-то – нельзя мне отсюда уезжать. Соблазна, что ли, забоялся. Вдруг предложили бы местечко теплое, возле самой кормушки… Сам знаешь – себя легче всего уговорить. По-первой, убедил бы, что из Петербурга больше для Сибири сделать смогу. Потом…
Мягкий мех воротника вдруг уколол подбородок. Пришлось снять перчатку и лезть, расправлять волоски, вертеть головой.
– А ныне… – продолжил и замолк. Не находились нужные слова. Чувствовал, что это очень важно именно здесь и сейчас говорить только такие – только нужные. – Опора у меня пропала. Словно на льду стою. Туда или сюда шагнуть опасаюсь – а ну как поскользнусь?! Дел полно, работы непочатый край, а руки опускаются… Вдруг не той дорогой пошел? Или грех какой-нибудь на мне…
Нет, Герочка. Не родня он мне. А обращаюсь так к почившему старцу оттого, что оба мы с ним теперь как бы не от мира сего. Оба померли по одному разу… Однополчане вроде как, едрешкин корень. Тебе, малыш, этого не понять.
Есть, правда, одно отличие. Этот-то, Федор свет Кузьмич, уж точно в то беспросветное место, где миллион лет томилась моя душа, не попал. Я просто в этом уверен! Не ведаю, кем на самом деле был этот старец – царем, не сумевшим найти в себе силы и дальше тянуть неподъемный груз грехов, или другим каким-нибудь дворянином. Но ведь самое-то главное – смог же он вовремя одуматься. Отринуть все неправедное и податься в странствия.
Спорный, конечно, метод. Не наш. По мне – так и вовсе никчемный. В стиле небезызвестного графа Толстого. Все бросить, отречься, обрядиться в вериги и перестать противиться злу. Спасти себя, а до остальных и дела нет. Много бы я наискуплял, если бы в монастырь поклоны иконам бить отправился?! И не верю, что чего-то подобного ждет от меня Господь. Не верю, и все тут! Иметь силы и возможности – и ничего не сделать? Оставаться непредвзятым наблюдателем? Молить и молиться…
– Ты там передай кому следует, Кузьмич, – хмыкнул я. – Фиг ему, а не монастырь. Пусть версту рельсового пути за «Отче наш» принимает, а каждый лишний рубль в крестьянской семье – за «аминь»! И с Кариной разберусь. Не принцесса, чай. И не тайны Мадридского двора. Не так уж и сложно выяснить – кто, скорее всего, отец не родившегося еще человечка. Будут хотя бы сомнения, что я, – не брошу.
Герман испугался. Он так всегда. Чуть что – начинает на немецком молиться. Можно подумать, Богу не все равно – на каком языке к Нему обращаются.
– Вот Герочка мой и отмолит, если что. – Я, похоже, начинал злиться. То-то так щеки вспыхнули. – А ежели чего-то особенного от меня желаешь – хоть знак бы подал. Мне и намека хватит…
И вздрогнул. Почувствовал, что кто-то стоит за плечом, а я и скрипа шагов по снегу не слышал. И револьвер, опрометчиво, за поясом под пальто. Быстро не вытащишь. В шее словно десяток лишних костей образовался, мешающих легко повернуть голову.
– Ваше превосходительство, – негромко, едва-едва чтоб слова было слышно за колокольными перезвонами и свистом ветра, голосом Карбышева выговорил человек из-за плеча. – Дурные вести.
Выдохнул сквозь сжатые зубы и повернулся всем телом.
– Я задумался, Миша. Ты что-то сказал?
– Насилу вас сыскал, Герман Густавович. Слава Господу, Апанас подсказал… От Афанасьева Николая Андреевича посыльный приходил. Послание принес. Я имел смелость прочесть. Беда, ваше превосходительство!
– Британская империя объявила войну? – пошутил я. Ну не было у меня предчувствия надвигающихся неприятностей, едрешкин корень, и все тут! Даже, к вящему моему удивлению, как-то даже наоборот. Подъем душевный ощущался. Что-то новое на пороге. Какой-то поворот. И что самое главное – конец моим терзаниям и разочарованиям.
– Нет, с чего бы?! – отшатнулся бывший жандармский поручик.
– И в государевой семье все живы и здоровы? – на всякий случай уточнил я. Убедился, что и тут без каких-либо изменений, и подвел итог: – Ну, значит, то не беда, а легкая неприятность. Так что именно наш бравый штабс-капитан так торопился мне сообщить?
– Николай Андреевич сегодня дежурным штаб-офицером по отделению назначен, – гораздо более спокойно принялся рассказывать секретарь. – Он и депешу с телеграфа получил. Из Санкт-Петербурга. Подписана главноуправляющим Вторым отделением, графом Паниным. И с визой «к немедленному исполнению» советника от Министерства юстиции Главного управления, статского советника Спасского. Велено вас, Герман Густавович, арестовать и препроводить в Омскую гауптвахту.
– Вот как? – удивился я. Известие и правда оказалось несколько неожиданным. – И снова никаких обвинений не предъявлено?
– Точно так, ваше превосходительство, – клюнул головой Миша. – Однако же ныне вовсе не Киприян Фаустипович в Томске надзором ведает. А господин…
– А господин майор и палец о палец не ударит, чтобы кого-то выручить, – кивнул я. – Только непонятно – с чего Афанасьев-то вместо унтера с солдатами мне записку с предупреждением решил прислать?
– Думается мне, Герман Густавович, что их благородие – весьма умный человек. И хорошо осведомлен о… О ваших друзьях в столице. Штабс-капитан извещает также, что сразу после обеда пошлет вестового к господину Катанскому с рапортом, в котором настоятельно порекомендует уточнить распоряжение у вышестоящего начальства, прежде чем ссориться с такой… гм… фигурой. И еще – есть у нас с Иринеем Михайловичем подозрения, что наш Николай Андреевич имеет регулярные сношения с…
– С Мезенцевым? – скривился я. – Ничуть этому не удивлюсь. Так же, как и тому, что майор наверняка уже каким-то образом стакнулся с… с кем-либо из окружения графа Панина. Хотя… Зная… эм… таланты нашего майора, может статься, что ничего подобного ему и в голову не пришло.
Карбышев понятливо хихикнул.
– Ладно. Это может оказаться даже забавным. Сейчас напишем несколько писем, а потом отправимся в Омск. А вы с Варежкой…
– Э… Ваше превосходительство. Прошу прощения, но в списке лиц, подлежащих аресту, есть и Ириней Михайлович.
– Вот как?! Кто еще?
– Фризель, Менделеев. Конечно же господа Потанин с Ядринцовым. Кузнецов, Колосов, Усов…
– Ого! Это меняет дело.
– Пестянов просил известить вас, Герман Густавович, что он намерен подождать, пока вы не выручите всех, в каком-нибудь одному ему известном месте.
– Это разумно. Немедленно разошли эту рекомендацию и всем остальным из того списка. А сам… – Я посмотрел в глаза ждущего моего приказа молодого человека и вдруг осознал, что больше не имею морального права ему приказывать. Он кинулся искать меня по городу, и это яснее ясного говорило, что служит уже не за положенное жалованье или в надежде на скорую карьеру. Уж мне ли не знать, что настоящей верности не купишь ни за какие деньги.
– Миша. Понимаешь… При последней встрече с госпожой Бутковской разговор вышел несколько скомканным… А для меня очень важно знать со всей определенностью, какая только может быть возможна, кто же… Да что это со мной?! Миша, есть подозрение, что малыш, рождение которого Карина Петровна ожидает, может быть моим. Не мог бы ты…
– Конечно, Герман Густавович, – легко согласился Карбышев, натянув понимающую улыбку. И тут же вновь озабоченно нахмурил брови. – А вы, ваше превосходительство? В Омск?
– Теперь уже нет, – покачал я головой. – А ну как кого-то Катанскому все-таки удастся арестовать?! Один Господь знает, как обойдутся с моими людьми, если я окажусь в соседнем с ними каземате гауптвахты. На свободе же руки у меня останутся не связанными. Так что…
– Смею ли я предложить вам убежище? – заторопился секретарь. – Дело в том, что нашей семье принадлежит хутор в верховьях Кайгура. А совсем рядом, в трех верстах, хуторок Безсоновых, где тоже вас с радостью примут.
– Это в Мариинском округе или уже в Алтайском Кузнецком? – заинтересовался я.
– В Томском, ваше превосходительство, – засмеялся Карбышев. – Почти на границе с Кузнецким.
– Спасибо, Миша. Я этого не забуду. Но пока мне лучше держаться где-нибудь поближе к почте. Чтобы выручить своих, мне придется вести обширную переписку. Прошу тебя переселиться в мой дом, хотя бы на какое-то время.
– Да, конечно.
– Отлично! Стану извещать тебя, куда переправлять письма.
Поразительно, как много барахла накопилось всего за два года жизни в Томске девятнадцатого века. Мундиры – целых четыре парадных – и полудюжина более простых, рабочих. Полсотни рубашек. Наверное, не меньше сотни всевозможных шейных платков. Какие-то сюртуки, смокинги и кафтаны. Пальто и шубы. Одних запонок килограмма полтора. Откуда это все? Что-то, помнится, сам покупал или заказывал пошив. В Барнауле, Москве, Санкт-Петербурге. Какие-то вещи, похоже, и не надевал ни разу.
Смешно, право, было смотреть, как Апанас, с совершенно несчастным лицом, пытается упихнуть все это никчемное «богатство» в старый, обитый потертой кожей дорожный кофр. По-моему, совершенно безнадежное занятие. Как, например, и мне – выбрать, какие именно винтовки из заметно распухшей коллекции достойны чести сопровождать опального губернатора? Или что именно из сотен тысяч бумаг личного архива может пригодиться в борьбе за наши с соратниками честные имена?
Умом-то понимал, что, чай, не тридцать седьмой год! Не станут жандармы, в отличие от чекистов, врываться в мою усадьбу, вспарывать подушки и ломать мебель в поисках тайников. Не растащат столовое серебро и не конфискуют остававшееся в моем арсенале оружие. Понимал, но все наличные деньги и особенно важные или дорогие для сердца бумаги забирал с собой. А архив велел тщательно упаковать в кожаные мешки – и уже после замуровать дверь кирпичом.
Откуда-то же это взялось?! Не может же «честь» первооткрывателей метода принадлежать экипажам «черных воронков»! Уж кому, как не мне, знать, что, когда надо, Третье отделение умеет работать жестко и весьма оперативно. Получат соответствующее распоряжение – и ни у кого из них рука не дрогнет разобрать по камешку мой замечательный резной каменный теремок.
И не смей, Герочка, сомневаться. Наслушался я в свое время воспоминаний о том, как действовали сотрудники НКВД при арестах «врагов народа». И думаю, у них были отличные учителя. В общем, дом я покидал с чувством, что именно таким – уютным, безопасным убежищем – его больше никогда не увижу.
Тяжелый дормез выехал за пограничные городские столбы уже в вечерних сумерках. Ну, то есть часов в пять после полудня. Большая часть окон домов светилась праздничными огнями – Крещение все-таки. Люди садились за столы, разливали спиртное. Горели новомодные керосиновые лампы или свечи – восковые у тех, кто побогаче, или сальные – у бедных. Улицы оказались залитыми причудливыми световыми дорожками – словно иллюминацией в честь беглого Лерхе.
Первая станция к югу от Томска – в деревне Калтайской – в сравнении с оставшимся за спиной городом выглядела задворками вселенной. А быть может, именно ими и была. Ну кому нужна последняя перед столицей губернии остановка, когда еще немного, еще два десятка верст – и конец долгого пути? И уж тем более мало кто станет останавливаться, только начав пугающе долгое путешествие. Так и получалось, что станция появилась в деревеньке не в силу необходимости, а велением должностной инструкции. Черным по белому написано и на самом верху завизировано – располагать через каждые двадцать-тридцать верст, на протяжении всего тракта…
Впрочем, нельзя сказать, будто туда и вовсе никто носа не показывал. Всегда находятся излишне переоценившие выносливость лошадей извозчики, или упряжь подведет. Или, не дай Бог, живот у путешественника скрутит – прав, ой, как прав бийский купчина Васька Гилев – прибыль станционные смотрители с перегонов получают, а не с постояльцев белой избы. Иной махинатор так накормит, что в желудок словно углей насыпали. Так скрючит…
А вот мне эта станция подходила как нельзя лучше. Нужно было в спокойной обстановке, не прислушиваясь к шуму за дверьми, не ожидая ареста, написать несколько посланий остававшимся в Томске соратникам. Гинтару – чтобы вновь взялся за ведение моих счетов, Чайковскому, инженерам Штукенбергу с Волтатисом. Это в первую очередь. Не забыть приснопамятного Гилева с Акуловым и Ерофеевых с Нестеровским. Предупредить купцов, чтобы отменили рискованные сделки. Теперь за их спинами не высится грозной тенью авторитет туземного наиглавнейшего начальника.
Весь недолгий путь думал, в какие слова облечь приключившиеся со мной неприятности. Каким образом дать понять своим высоким столичным покровителям, что остро нуждаюсь в их помощи, но при этом не выглядеть просителем. Любой сановник – и этого времени, и полторы сотни лет спустя – будет рад принять под руку успешного регионального политика! Но немногие рискнут поддержать человека сломленного, раздавленного обстоятельствами. Лишившегося влияния и власти. Униженного и униженно выпрашивающего подачки.
Но я-то не таков. Есть у меня еще козыри в рукаве. И влияние в таких сферах, которые могут преподнести парочку сюрпризов врагам. Знать бы точно – кто они, авторы моей неожиданной опалы и последующего преследования?!
А и правда, Герман! Ты прав, брат. Действительно – зачем просить власть имущих каким-то образом повлиять на мою судьбу, когда можно просто пересказать обстоятельства и поинтересоваться – кто это такой наглый посмел тявкнуть на… Ха! На человека Наследника Престола! Герочка, ты гений! Ай-яй-яй, какой ущерб престижу бедного Никсы приключился!
Пока классическая – толстобокая – повариха таскала снедь на сбитый из тяжелых плах, на века, стол – успел все как следует продумать. Решил не пугать купцов с инженерами резкими поворотами в моей жизни. Отделаться общими фразами. Мол, в связи с не до конца выясненной ситуацией вынужден был на некоторое время отъехать из Томска. И жандармам вовсе незачем знать – куда именно. А вы, мои драгоценные, поменьше верьте глупым слухам и побольше работайте. И верьте – вскоре все вернется на свои места. Враг будет повержен, а друзья достойно вознаграждены. Как-то так…
А вот Стоцкому стоило рассказать правду. Он по большому счету мой человек, и под него обязательно немедленно рыть начнут. Еще хорошо бы, чтобы мой Фелициан Игнатьевич разузнал, кому именно из омских жандармов поручено следствие вести и что у них на меня есть. Может так выйти, что сам факт моего побега – главное доказательство вины, а от остального легко можно было отговориться.
Ну и Ваське в Бийск нужно будет отписать, чтобы затаился. Если кому не следует выведают о нашем небольшом серебряном руднике – никакие покровители от царского гнева не спасут!
Крещение. День не постный, но и угощение на станции третьего класса – не ресторация. Без разносолов и ничего неуставного. Впрочем, я и без этого уже весь в режиме путешествия – готов довольствоваться малым. И жаль терять время на пустяки, когда слова, которые еще предстоит перенести на бумагу, стройными рядами теснятся в голове.
Да и аппетита нет, если честно. Все-таки, согласитесь, слишком уж быстры и кардинальны перемены в моем статусе. По нынешней скорости жизни – так и вовсе мгновенны. Еще утром встал с постели пусть и не грозным начальником обширнейшего края, но и не последним человеком. Миллионщиком. Владельцем заводов, газет, банков… Чуть не сказал – «пароходов», хотя вот как раз этого добра у меня еще нет. Доля малая в Магнусовых верфях – есть, а корабля – ни единого. Что бы я с ним делать-то стал бы?
Бывший тюменец, а теперь вроде как уральский купец, Поклевский-Козелл этой, ушедшей уже в историю осенью подписал генеральное соглашение с правлением «Сибирского пароходного комиссионерства», в один миг превратив это объединение в крупнейшую в Западной Сибири транспортную корпорацию. По сути – монополиста. Тюфины, Рязанов, Швецов и недавно образованная «Пароходная компания купца Таля» хоть и обладали почти третью кораблей Обь-Иртышского бассейна, но на фоне оборотов «комиссионеров» смотрелись блекло. Куда уж мне-то в эту банку с пауками лезть?!
Гинтар предлагал заказать у Бурмейстера парочку судов, да и сдавать их в аренду кому-нибудь из опытных пароходников. Возможно, господин управляющий Промышленного банка так и сделает этой же весной, но уже без меня. Легко мог себе представить, как «просядут» мои учетные рейтинги в банках, после того как известия из Омска расползутся по губернии. Как побегут самые опасливые скидывать мои вдруг ставшие ненадежными векселя. И как за счет этого можно здорово уменьшить мои долги, если сейчас же приняться выкупать их по пониженной ставке. Вот и выходит, что у меня сейчас каждая копейка буквально на счету. Не до новых проектов.
А вот старые, куда деньги уже вложены немалые, забывать не стоило. Потому пишу еще и Цибульскому. Еще осенью он, вернувшись с приисков, порадовал новостью, что золото на ручьях в тех местах, которые я указывал ему на картах, нашлось. И много. Участки оформили на товарищество на вере «Семь ключей», где я стал одним из дольщиков, а добычу – почти пуд песка и самородков – отправили Гуляеву в Барнаул на апробацию и учет. Захар Цибульский обещал, что к первым числам февраля станет известна сумма нашей совместной добычи. По его даже самым грубым подсчетам только моя доля составляла около трех тысяч рублей. На фоне общих моих долгов, давно переваливших за миллион, это ничтожно мало, но ведь новый прииск еще даже не начинал работу. Это же прибыль только от разведки, так что результат можно считать более чем успешным.
Жаль, не догадался кусочек карты скопировать и в Томске у Гинтара или Миши Карбышева оставить. В АГО еще много неизвестных для этого времени богатых на золото ручейков, и вырученные деньги как раз на финансирование дальнейших изысканий и можно было бы пустить. Как там оно с этими невнятными претензиями жандармов ко мне обернется – еще неизвестно, но лишний источник доходов точно не помешает.
Это только формально сотрудники Третьего отделения – неподкупны. С холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками, едрешкин корень. Только у большинства из жандармов в чинах ведь и семьи есть, и дети. А жалованье – совсем невелико. С другой стороны – по-настоящему богатого человека слишком уж и трогать не станут. Особенно если поделиться с кем-нибудь достаточно влиятельным.
А у меня и сейчас уже есть что этому пока мне неведомому спасителю предложить в виде благодарности. Тот серый булыжник, что мне Артемка с казачками приволок, оказался серебросвинцовой рудой! Причем содержание драгоценного металла было выше даже, чем в знаменитом Змеиногорском руднике АГО. И добывать это богатство, учитывая, что найден образец на берегу какого-то ручья, прямо на поверхности, должно быть гораздо проще…
После еды, хоть и простецкой, но обильной, несколько осоловел. Расслабился. Словно свалился вдруг с плеч груз забот и позабылся страх неожиданного ареста. Апанас убрал со стола, заменил свечу, разложил бумаги и приготовил перо, а я все сидел, пыхтел – не в состоянии собраться с силами и начать писать. Мысли даже проскакивали, что с нынешней скоростью почтового сообщения можно особенно и не торопиться. Все равно не то, что Интернет и электронные письма – телефон-то из области занимательных рассказов для юношества. Ну придут в столицу мои письма не спустя три недели, а через четыре?! Что изменится?
Такая то ли лень, то ли апатия навалились, что когда белорус сообщил дрожащим голосом, что, дескать, во двор станции с пару минут как чуть не целая сотня казаков въехала, я только и смог что тупо переспросить:
– Кто? Какие казаки?
– Да я это, ваше превосходительство, – опередив Апанаса, пробасил от двери Безсонов. – Осташка Безсонов!
– Да я уж вижу, – обрадовался я, разглядев медведеобразную тушу этого гиганта. – Какими судьбами, Астафий Степаныч?
– Так это, – удивился казачий сотник, – вас вот, Герман Густавович, хотел повидать…
– Вот как? – пришла моя очередь вскидывать брови.
– Ну да, – с детской непосредственностью тряхнул чубом здоровяк. – Мы тут от Викентия Станиславовича весточку из Омска получили, так Васька Буянов, старшина наш полковой, и грит…
– Ты, Степаныч, со старшиной своим погоди, – перебил я сотника. – Скажи лучше, нашел-то меня как?
– Так ить Мишаня Карбышев, сподручник вашенский, мне вроде племяша. С батей иво, Мишкой, мы и соседствуем, и дружбу ведем, – вытаращился Безсонов на меня. В его огромной голове, похоже, не укладывалось, что у друганова сына могли быть от него какие-то секреты. – Так я иво и спросил, а тот и ответил. Говорит, вы на заре еще в карету свою уселися да и к переправе двинули. Ну и вот…
– Что вот? – вновь не понял я.
– Дык ить тракт-то тут чуть не на сотню верст – прямой. Свернуть вам и некуда, по зиме-то. Вот я и рассудил, что и одвуконь на бауле тяжком вы, значится, далеко не убежите. Верхами – всяко догоним. А тут и антоновцы в караул ехать собирались. Как вас того…
Богатырь замялся, не в силах подобрать правильное слово.
– С должности сняли, – подсказал я. Безсонов вовсе не был идиотом. Но и быстрым умом похвастаться не мог.
– Ага, – обрадовался и вновь смутился казак. – Как вас, ваше превосходительство, сняли, на тракте сызнова шалить принялись. А нового начальника-то нету! И команду вашу отменить никто не мог. Вот и ездим, лиходеев ловим да бродяг.
– Ясно, – кивнул я, хотя ничего ясного в этой непонятной ситуации не было. – Апанас! Распорядись там… Чай, пироги… Ну все как положено.
– Митяй! – взревел вдруг Безсонов раненым мамонтом, так что я поспешил зажать уши ладонями, а белорус даже присел. – Ташшы!
В белую горницу ввалился еще один – пусть и не Илья Муромец, как Степаныч, но уж Алеши Поповича не меньше статью – кавалерист, с ведерным бочонком в руках.
– Васька присоветовал, – гордо пояснил сотник, кивком отпуская подчиненного. – Старый у нас – голова. Мол, коли начальник наш от вражин схорониться решил, так когда ему, бедняге, доброго пива еще доведется испить?! Бери, говорит, Осташка, завместо гостинца от казаков томских.
– Что это? – ошарашенно разглядываю ведерный «гостинец».
– Так крюгеровка! – радостно разъяснил богатырь. – Сиречь – пиво ячменное Крюгеровской фабрикации.
– А мало не будет? – саркастично поинтересовался я.
– Дык я две баклаги и привез, – пуще прежнего заулыбался Безсонов.
При взгляде на его сияющую физиономию вкралось у меня подозрение, что в какой-нибудь из переметных сумок, тщательно упакованная в ветошь, наверняка хранится и бутыль с водкой. Тоже, как и пивной бочонок, немаленькой вместимости – литра на три, не меньше.
– Спасибо за заботу, Астафий Степаныч, – смирился я с неизбежным. – Так что за известия подполковник Суходольский доносит?
Гигант уже набрал воздуха в бочкообразную грудь, чтобы рявкнуть что-то еще своему Митяю, и тут же сдулся. Апанас уже расставил на столе и кружки под пиво, и какую-то рыбу, и сыр тончайшими, просвечивающимися ломтиками. Еще и пробку из емкости успел вывернуть. Но вот налить, не расплескав, уже не сумел. Сил не хватило.
– Ну, за ваше здоровье, Герман Густавович, – поднял первую Безсонов. – На радость друзьям и на страх врагам!
Ячменное крюгеровское оказалось холодным до ломоты зубной и резким до сикарашек в носу. Все в точности как мне нравится. Потому как-то незаметно, в три глотка, пол-литровая емкость опустела.
– Степаныч? Признайся по чести, ты решил меня напоить?
– Как можно, ваше превосходительство, – ненатурально стал отговариваться тот. – То ли я к вам, Герман Густавович, уважения не имею?!
– Степаныч!
– Дык и чего худого в том, чтобы хорошо выпить да закусить? – как-то подозрительно по-еврейски вдруг заявил Безсонов. – Вот и старшина наш полковой, Василий Григорьевич, говорит… Или побрезгуете?
– Ладно тебе, сотник. Вижу же, что не только за собутыльником по ночи верхом гнался. Говори уже, с чем приехал! Разлей только прежде. Негоже посуде пустой стоять.
– Дык я и говорю, Герман Густавович, – с ювелирной точностью направляя золотую струйку в кружки, все еще как-то несерьезно завел рассказ казак. – Чудное что-то происходит. Непонятное!
Легко, как я бы графин, дюжий казак пристроил ведерный жбан на краю стола, взялся за ручку кружки и совершенно серьезно добавил:
– Боязно нам, Герман Густавович.
– Рассказывай!
– Прежде-то Александр Осипович и за наказного атамана был. А как его… – Легкая запинка – и продолжение с блеском глаз: – …С должности сняли, так из Петербурга полковника прислали. Барона Врангеля, Константина Людовиковича. Вот нашего Викентия Станиславовича в Омск на круг и вызвали. Пред его отъездом мы со старшими нашими подивились переменам, да и наказали, чтобы, значится, весточку присылал – как там и что. Давеча с почтой и получили… Давайте, ваше превосходительство, за Отечество наше выпьем. За мамку нашу – землю Сибирскую – и за казачье войско, ее хранящее!
Выпили. На этот раз – вдумчиво. Смакуя каждый глоточек. Наслаждаясь вкусом.
– Откуда траур-то такой, Степаныч? Случилось чего?
– Нет вроде. Только и радоваться нечему, ваше превосходительство. Был у нашей земли добрый да ласковый начальник – сняли. Командир был наиглавнейший, о казачьей доле радевший, – и этого в столицу забрали. С юга, от моря Русского вести пришли – аж два полка в черносошенцы переписывать вздумали. Тамошние казаки наследнику царскому писать решили, чтобы на восток, к Великому Океану их переселил, а не в огнищан переписывал.
– Хорошее дело, – вынужден был я признать. – Тамошние границы, поди, и вовсе без пригляда пока…
– Браты из столичных на проводную депешу не поскупились. Сказывают, будто и новый командующий наш уже назначен – Александр Петрович Хрущев. Он будто бы хочь и из инфантерии, а кавалерию сильно уважает… И все бы оно хорошо, только рескриптом генерал-адъютант начальником округа-то объявлен, а вот генерал-губернатором – нет. Чудно!
– Ну мало ли, – пожал я плечами.
– Ага, Герман Густавович. Мало ли. Тут вы правы. Только их высокородие господин подполковник пишет, будто в Главном управлении чинуши на вещах сидят. От писарей до генерал-майоров. И будто бы уже даже баржи с пароходами расписаны – кто на каком в Томск поплывет…
– В Томск? – дернулся я, расплескивая пенное по серой, давно нестиранной скатерти. – Точно в Томск? Может, в Тобольск?
– Сказывает – в Томск, – хмыкнул богатырь. – И еще, доносит, мол, в Омске уже и новый наш губернский воинский начальник ледохода дожидается. Цельный генерал-майор! Поликарп Иванович Иващенко.
– А наш Денисов что?
– А Николая Васильевича – наоборот, в штаб военного округа, к Хрущеву.
– Чудны дела твои, Господи.
– Дык!
– Генерал-майор, говоришь, – потер подбородок. Не помогло. Вопросов все равно оставалось больше, чем ответов. – У нас и полковник-то не особенно себя утруждал… Наш, Томский, батальон да еще один, Барнаульский – вот и все войско в губернии. Ну, если, конечно, вашего Двенадцатого казачьего полка не считать… И рекрутов едва ли на роту каждый год набирается. Что тут целому генералу делать?
– Так ведь прежде, ваше превосходительство, у нас и крепостей в губернии не было, – подбоченился Безсонов. – А где крепость, там и пушки.
– Ты про Чуйскую, что ли? Что-то мне, Степаныч, слабо верится, что военное ведомство наш форт приграничный решится в реестр укреплений внести. Китайцы – народ хоть и гордый, а смирный. Воинов их ты сам видел – не нам чета. Укрепление, что Андрей Густавович выстроил, к серьезной войне и не предназначено. Я бы еще понял, если бы в наш Томск таможенное управление из Иркутска перевели. Или отдельное, Западносибирское повелели создать. А тут – генерал в воинских начальниках… Странно это все и непонятно.
– Вот и я о том, Герман Густавович, – ловко орудуя толстыми пальцами-сосисками, казак сгреб наполовину полные еще кружки и долил почти не пенящееся пиво до краев. Еще один вопрос, всегда меня занимавший! Вот почему, спрашивается, самая высокая и плотная пенная шапка только в первой кружке? А во всех последующих – только если напиток становится слишком теплым, чтобы его приятно было пить?
– Ну ладно, – в задумчивости, не дождавшись нового, следующего тоста, отхлебнул и глянул на богатыря. – За новости – спасибо. Только мне вот что так и непонятно, Астафий. Чего это ты решил в светлый Христов праздник все бросить – и верхами отправиться меня искать?
– Дык как же, ваше превосходительство! – аж поперхнулся сотник. Полный рот квашеной капусты, так что часть даже наружу свисает. – Вы же… Как же…
– Я теперь не губернатор и не государев человек, – продолжал я пытать растерявшегося казака. – И ты мне больше не слуга. И все-таки – мороза не побоялся…
– А правду ли бают, Герман Густавович, будто Гришку нашего Потанина, ордер приходил, дабы в кандалы его заковать, да в Омск везти, а вы не послушались?
– Правда, – кивнул я. – И Потанина, и еще нескольких молодых…
– Как же это?! – Богатырь с такой силой звезданул по двухдюймовым доскам, из которых была собрана столешница, что те даже взвизгнули. – Батя-то евойный, Николай Ильич, у нашего старшины Васьки Буянова в командирах был, когда они посольство ханское в Коканд провожали. И потом тоже, когда слона вели…
– Кого вели? – Я решил, что неверно расслышал.
– Животная такая, здоровенная – слон именуемая. Навроде коровы, только с трубой на носу и больше разов этак в пять…
– Я знаю, что такое слон, Степаныч… Я не понимаю только – откуда у отца нашего Потанина слон взялся?
– Дык хан Кокандский эту скотину нашему императору Николаю и подарил, – пожал плечами сотник. – Здоровуща, страсть! В телегу не посадишь, копыты вот такенные, а ходит еле-еле. Чуть не зазимовали казачки в Черной степи из-за этой твари.
– А Николай Потанин…
– Он тогда молоденький был, хорунжий еще. Вот ему слона под расписку и выдали. Чтобы, значицца, до Омска довел. Это опосля, как животную с рук на руки в штаб сдал, он чины получил и награды. Одно время начальником Баян-аульского округа пребывал. А брат его, Димитрий, и Восьмым полком начальствовал. Как Николу под трибунал отдали – что-то он там с пехотным капитаном не поделил. Может, и из-за Варьки – жинки своей. Она, говорят, редкой красоты баба была… Пехтура роту свою в ружье, а Потанин казаков свистнул. Чуть до смертоубийства не дошло.
Пиво в кружке кончилось, но интересно было слушать и жаль прерывать.
– Пока Гришкин батя на гауптвахте сидел, мать евойная, Варвара, приболела шибко. Да и преставилась. А мальчонке тогда едва пяток годов-то и было. Николая Ильича и чинов с наградами тогда лишили, и богатства, на диких киргизах нажитого. Вот и пришлось Гришку к брату старшему, Димитрию Ильичу в станицу Семиярскую отправлять. Там у дядьки книжек было – цельные сундуки. Вот Гришка и пристрастился к наукам. Недолго, правда, парнишка у родича жил. Димитрий Потанин в степях от инородцев холерой заразился да и помер. А Никола сына в Пресновскую забрал, где тогда штаб казачьей бригады по Иртышской линии стоял. Полковником там Эллизен был, и чем-то ему шустрый пацан полюбился… Пива давайте подолью?
– Чего? – Отвлечься от завораживающей картины всеобщей сибирской общности, местечковости, где все друг друга знают, оказалось трудно. Где Безсоновы оказываются соседями Карбышевых, а старшина Двенадцатого полка служит в одном отряде с Николаем Потаниным. Где присланный из Омска чиновник по особым поручениям оказывается пасынком писателя Лескова, а советник Томского гражданского правления – старшим братом гениального Менделеева. Да чего уж там! Встреченный на глухой почтовой станции смотритель – юный агроном Дорофей Палыч – племянник Гуляева!
А еще казачьи старшины, оказывается, связь со столичными казачьими частями поддерживают. Всю Россию, едрешкин корень, паучьими тенетами оплели. Куда там Третьему отделению…
– Пива, говорю, ваше превосходительство, давайте подновлю. Негоже же так. С пустой-то сидеть… А оттуда уже отец его и в Омское училище, которое потом кадетским корпусом стало, увез… Ну, за Сибирское казачье войско!
– Да-да. Конечно.
– Вот я и говорю – как же это можно Гришку-то в кандалы? Он же наш, свойский, казачий! Мы и сродичей евойных помним, и его с малолетства знаем… В морду, что ль, кому плюнул али еще чего? Батя-то его, Васька сказывал, горячий в молодости был. На сабле за лето по три оплетки стирал. Баи степные его пуще огня боялись…
– Сболтнул кому-то, что славно бы было Сибирь от империи отделить да своей властью жить.
– Вон оно как…
– Слона-то царю привели? – не мог я не поинтересоваться. И опять вспомнил об обещанных императору-охотнику собаках. А ведь записал даже себе напоминалку, и не в одном месте.
– Сие мне неведомо, Герман Густавович, – после длинной паузы, наверняка додумав прежде мысль, отозвался сотник. – Васька бает, мол, до Уральского Камня – точно довели. А там будто бы приболела скотина. Царев подарок и дохтур немецкий пользовал, а все одно сдох.
– Доктор?
– Пошто дохтур? Животная сдохла. Буянов говорит – обожралася. Как из степей к нашим березнякам вышла, так только то и знала, скотина безмозглая, что трубой своей ветки рвать и в пасть упихивать. Бока так раздуло, что на баржу поставь – с боков бы все одно торчало…
– Жаль.
– Как не жаль, ваше превосходительство! Все ж Господь старался, сляпывал несуразицу этакую. Трудилси. А она по глупости своей – обожралася… Только Гришаню нашенского все же жальче… Кто его теперь от жандармов защитит, коли вы, Герман Густавович, из Томска съехали?!
– Ха! Да кто его, Степаныч, теперь до весны из Кош-Агача вытащить-то сумеет? Викентьевский тракт едва-едва снегом присыплет, так там даже козлы горные не проскачут. А в морозы и подавно…
Зима и правда была чрезвычайно холодной. Под Рождество так придавило, что деревья в садах лопались. К Крещенью вроде слегка потеплело, но ведь впереди был еще февраль – традиционно самый холодный месяц зимы.
– Думаю, до марта никто наших молодых людей не тронет. А там, глядишь, все и изменится.
– Уж не в столицу ли вы, ваше превосходительство, отправились? – коварно, хитро прищурившись, поинтересовался Безсонов. – Корниленок сказывал, вы там во дворцах – желанный гость. С государем на охоты ездили, и с цесаревичем вина заморские распивали.
– Корниленок?
– Артемка Корнилов. Младшенький же. До Корниловых еще не дорос. Так пока – Корниленок. А поди-ткась! В самом Петербурге теперь!
– Талант у парня, – кивнул я, втайне радуясь, что тема разговора сменилась. – Выучится, знаменитым на весь мир сделается. Мы с тобой, Безсонов, еще гордиться станем и внукам рассказывать, что знакомы с ним были.
– Дай-то Бог, – кивнул лобастой головой сотник. – Я об одном только Господа молю – чтобы в Санкт-Петербурге том Артемка наш идеями всякими глупыми не заболел. Потанин-то, поди, в ихнем университете и нахватался…
Пожал плечами. Столичный, студенческий, период биографии Григория Николаевича Потанина я плохо помнил. Что-то вроде – учился, был активным участником сибирского землячества. Вот и все, пожалуй.
– Хотя, Герман Густавович, – нерешительно произнес казак. – Если руку на сердце, так и правда… Земля наша и без рассейских присланцев…
– Замолчи, сотник! – Теперь я хлопнул ладонью по столу. – И слушать не желаю! Хоть и не жалует меня ныне государь, а все же я верный ему слуга! Да и вы с Васькой твоим хитромудрым, едрешкин корень, присягу воинскую давали!
– Давали, – огорчился казак. – Только мнится мне, их превосходительство генерал-майора Сколкова сюда и по наши души выслали. Если уж дунайских казачков в крестьяне, так нас и вовсе… На вас, ваше превосходительство, только и надежда!
Глава 2 Чернолесье
На следующее утро никто никуда не поехал. Ни я, ни Безсонов, – хотя и рвался обратно в Томск, будучи оставленным за командира полка на время отсутствия подполковника Суходольского. Ни казаки антоновской сотни, отправившиеся в Крещенье с дозором на Сибирский тракт.
Я – понятно почему. Голова так болела, что казалось, я явственно слышу треск лопающихся костей, стоило сделать неосторожно-резкое движение. Естественно, и о письмах покровителям можно было на этот, без сомнения, один из самых ужасных в новой моей жизни дней забыть.
Причем почему-то не помогли и обычно здорово выручающие народные методы. Ни полстакана отвратительной, какой-то мутной, как самогон-первач, водки. Ни полный ковш сцеженного рассола с квашеной капусты. Мне только и оставалось, что лежать на узкой, твердой и неудобной лежанке в белой горнице станции, стараясь не двигаться и не разговаривать, и думать.
И завидовать невероятному здоровью сотника, на которого вчерашняя пьянка словно бы и вовсе никак не повлияла. Но и он, каким бы ни был богатырем, как бы ни храбрился, все-таки не рискнул вывести коня из теплой конюшни и проделать в седле двадцать пять верст по сорокаградусному морозу.
Понятно, что и полусотня казаков, путь которым предстоял еще дальше, ознакомившись, так сказать, с погодными условиями, тоже осталась на станции. Рассудили, что если уж они, сибирские казаки, нос на улицу без нужды высовывать опасаются, то и лиходеи на тракт не полезут.
Зато в ходе неспешного разговора удалось раскрыть всеимперский казачий «заговор». Я-то, грешным делом, решил сперва, что старшины казачьих полков – это вроде выборного неформального лидера и казначея подразделения в одном лице – как-то организованно обмениваются между собой информацией. Думать уже начал, рассуждать, как этакий-то глобальный источник информации использовать можно. А выяснилось, что, как и все остальное в Сибири, осведомленность старейшин основывалась на личных связях. Вот наш Василий Григорьевич Буянов в свое время учился в кадетском корпусе с будущим штаб-ротмистром лейб-гвардии Атаманского Его Императорского Высочества Наследника цесаревича полка Владимиром Николаевичем Карповым. А дальше логический путь длинным не будет. Великий князь Николай Александрович во время своего путешествия по России по случаю сделался наказным атаманом казачьего войска. И так это молодому наследнику понравилось, что с тех пор и охраняли его атаманцы, вместо личного ЕИВ конвоя, – и знали соответственно много.
В том числе и о том, что еще в конце декабря, сразу после Рождества, в Томскую губернию отправлен генерал-майор Иван Григорьевич Сколков. Так-то этот офицер ни должностью великой, ни чинами не блистал. Только в нашей стране это все легко перекрывает личное расположение правителя. А к Сколкову Александр Второй был расположен весьма и весьма. Начиная с 1857 года Иван Григорьевич непременно оказывался в числе сопровождающих царя. И на пароходном фрегате «Гремящий» в Киль, и в поездке в Архангельск, и дальше по стране до Нижнего. Потом, вновь с Александром, уже будучи официально причисленным к свите, в поездке в Одессу и по Крыму. В 1863 году сопровождал государя по Волге и Дону, с кратким заездом на Северный Кавказ. А в прошлом, шестьдесят пятом, был в делегации, сопровождавшей принцессу Дагмару на пути в Россию.
И вот вдруг этого свитского генерала отправляют в мои края! Безсонов, поковырявшись в бездонных карманах, извлек на свет изрядно помятое послание от штабс-ротмистра и зачитал. «Из разных источников поступают сведения о послаблениях, оказываемых начальствующими лицами в Западной Сибири политическим преступникам. А потому для удостоверения справедливости их командирован туда свиты Его Величества генерал-майор Сколков».
Вот и думай что хочешь. По мою это душу господин – или простое совпадение? А может ли быть это реакцией на включенные в мой последний всеподданнейший отчет сведения о готовящемся здесь, у нас, польском восстании, сигналом к которому должно послужить покушение на жизнь царя?
Но почему послали именно его? Не тяжеловата ли фигура – друг и доверенное лицо царя – для обычной инспекции в третьесортный регион? Прав, едрешкин корень! Тысячу раз прав ты, Герман. Если мы с тобой, брат, сможем вычислить, отгадать – почему именно он, то и весь остальной «туман» непонятных, нелогичных событий и решений рассеется сам собой.
И тут Безсонов со своим старшиной Васькой ничем помочь не мог. У них после выпитой на двоих четверти родилась всего лишь одна версия – придворного генерала отправили для организации лишения казачьего сословия станиц Двенадцатого полка. Дескать, стыдно государю кого-нибудь мелкого для такого дела слать. Непростое это дело – обижать верных защитников Отечества! К тому и наказного атамана сменили, и командиров полков отовсюду в Омск вызвали.
По мне, так чушь это полнейшая. В письме атаманца указано – разобраться с послаблениями к преступникам. А где они в Омске? Там даже нормальной пересыльной, этапной тюрьмы для ссыльных и то нет. Только гауптвахта и городской тюремный замок.
Итак, что мне известно? Два, как мы с Герасиком единогласно признали, важнейших факта: в Западную Сибирь за каким-то лядом, с неясными целями едет личный порученец царя, и чиновников Главного Управления из Омска переводят в Томск. Официального распоряжения, указа или приказа еще нет, но, по словам Суходольского, «господа сидят на чемоданах».
Могут эти два события быть связанными? Да, могут. Если принять допущение, что Сколков – простой ревизор, отправленный, чтобы проверить «поступающие сведения» до того, как в столице решатся провести в Сибири административные реформы. Сюда же хорошо укладывается информация, так настораживающая казаков: генерала Хрущева назначают командующим военным округом, но лишают гражданской власти в регионе. Значит, берегут местечко для кого-то более… важного.
Кого? И, едрешкин корень, как это может быть связано с моей деятельностью? Ведь есть же связь, спинным мозгом чую. Иначе зачем управу из Омска в Томск переводили бы? Ну нужна кому-то из весьма приближенных особ запись в личном деле о службе в агрессивно развивающемся, моими, кстати, стараниями, крае. Зачем несколько сотен людей с места на место-то дергать? Дюгамель вон Александр Осипович, и в Омске сидючи, вполне успешно рапортовал…
Мелькнула и тут же была отвергнута, как совсем уж невероятная, мысль, что на место нового наместника Западной Сибири готовят кого-то из членов Семьи. Это, в принципе, единственное объяснение путешествию царского друга. Допустим даже, пусть и несколько эгоистично, что столицу региона решили двинуть ко мне поближе, чтобы этот безымянный пока великий князь мог, если что, воспользоваться уже достигнутыми успехами. Но к чему тогда эта отставка с поста губернатора? А требование немедленно все бросить и бежать в Санкт-Петербург – вовсе ни в какие ворота…
Это конечно же все не более чем теории. Что-то не припоминается мне, чтобы кто-то из царской семьи, кроме возвращающегося из кругосветного путешествия через Владивосток будущего Николашки Кровавого, вообще в Томске бывал. Таблички на губернаторском доме, в мое время Доме ученых, помню. Их там две в моем мире было. Справа: «В этом здании 5–6 июля 1891 года во время кругосветного путешествия останавливался цесаревич Николай Александрович, ставший последним императором России». А метров пять-шесть левее: «В этом здании в 1917 году находились Томский Совет рабочих и солдатских депутатов и редакция большевистской газеты «Знамя революции», а в декабре 1919 года – Военно-революционный комитет».
Это так, к слову. И дом на этом месте теперь другой, и история, надеюсь, другим путем пойдет. Но и в том, и в этом мире что-то толпы царских родственников, желающих непременно побывать в Сибири, я не наблюдал. Цесаревич тогда и то лишь на одну ночь в Томске задержался. И выходит, что все мои рассуждения о целях порученца Сколкова – чушь и похмельный бред.
А вот с абстинентным синдромом нужно было что-то делать. Так-то оно конечно. Мороз за окнами – далеко за сорок. И вряд ли кто-то решится из Томска отправиться ловить беглого экс-губернатора. Тем более что нужно этому кому-то еще отгадать – в какую именно сторону я уехал. Выбор, правда, невелик – юг или восток, и при большом желании можно послать отряды в обе стороны. Но не в это время и не в этих краях. Сейчас все делают размеренно, спокойно. Отпишут все нужные бумаги, посоветуются с покровителями. Потом – проверят мой терем и усадьбы друзей. Цибульский вон у Гинтара в доме чуть не месяц проживал, и ничего! Так что серьезные поиски начнутся не раньше чем дня через три-четыре. И усердствовать, скакать по зиме, нахлестывая лошадей, – тоже не станут. Сибирь. Здесь каждый знает – на востоке мне делать нечего. Я там никого не знаю. На юге – АГО и его начальник Фрезе. Тот и без ордера на арест готов меня придушить в темном переулке. Остается запад. Колывань, там Кирюха Кривцов – мой, можно сказать, компаньон, – или Каинск. В окружном Сибирском Иерусалиме выбор укрытий для беглого Лерхе больше. Ерофеевы или Куперштох меня с радостью спрячут.
Вот вызнает это все майор Катанский – тогда телеграмму каинским и колыванским полицейским и отобьет. Дескать, найти и задержать. Кстати, Гера, ты опять прав. Даже причины моего ареста указать не посмеет. Если уж начать разбираться, так я и вовсе от жандармов не сбегал. Откуда мне вообще знать, что какой-то чин из Омского представительства Третьего отделения страстно желает мо мной пообщаться? Да – собрался да уехал. Так я перед жандармами отчитываться не обязан. Не ссыльный и не поднадзорный. Обычный имперский дворянин немецкого происхождения. Имею право путешествовать, едрешкин корень, по просторам Отечества.
– Счи вам, Герман Густавович, треба похлебать, – с грохотом полковых барабанов поставив простую глиняную тарелку на стол, строго заявил Апанас. – С капусткой. Кисленьких. После уже – хлебной глоток…
Как там того древнего врача звали? Ну чьим именем доктора клятву дают… Один, блин, Пифагор в голове… В общем, мой слуга тому греку сто очков форы может дать. Заговоры знает, что ли? Эти щи – суп повышенной кислотности – в обычном состоянии я бы точно есть не стал. Не люблю. А тут такими вкусными показались. И ведь прямо чудно – с каждой ложкой чувствовал, как по венам кровь быстрее бежит и похмелье с потом через кожу выходит. Как ложка о дно биться стала – я мокрый как корабельная крыса был, но чувствовал себя практически здоровым.
– Вина хлебного! – напомнил белорус, забирая пустую тарелку. – Вот и сальцо солененькое…
Запотевший граненый стаканчик грамм на пятьдесят. Пупырчатые огурчики-корнишоны в блюдце. Розоватые, с прожилками, пластики соленого сала. А жизнь-то – налаживается!
– Прими Господи за лекарство! – опрокидываю ледяной огонь в себя. Безсонов смотрит во все глаза и улыбается. Ему самому похмелье не грозит – здоров как бык, – но болеющих, видно, насмотрелся.
– Вот и слава Богу, – бубнит себе под нос Апанас. – Вот и славно.
Велел принести бумагу с перьями и чернилами. Давно было пора браться за послания в столицу, а тут как раз лучше не придумаешь – и чувствую себя практически нормально, и со станции носа не высунешь.
Тексты давно сложились в голове. Включая некоторые, как я считал, изысканные обороты речи на разных европейских языках. Ирония современной России – писать представителям высшего света на русском было плохим тоном. Не комильфо. Царю или цесаревичу – можно. А вот великим князьям или княгиням – уже нет. Французский, немецкий. В крайнем случае – несколько фраз на латинском или греческом. Только не русский.
Наденьке Якобсон, в расчете на то, что письмо, вполне возможно, попадет в руки Дагмары, – все-таки по-русски. Тончайший, достойный опытного византийского царедворца нюанс. Косвенный намек на то, что датскую принцессу даже в Сибири воспринимают уже за свою.
Отдельно – цесаревичу. Почти год прошел с того изрядно меня удивившего первого письма от него. Это после не слишком ласкового-то ко мне отношения в Санкт-Петербурге получить вполне благожелательное сообщение от наследника! Я даже конверта вскрыть не успел, а весь губернский Томск уже шептался по углам: «Начальник-то наш с самим цесаревичем в сношении! Большим человеком, видно, стал!»
Как-то сам собой сложился и стиль переписки. Сухие, без лишних реверансов строки. Чистая информация. Иногда он задавал вопросы или просил поинтересоваться тем-то и тем-то. Однажды спросил моего мнения по какому-то вопросу. Если правильно помню – что-то о тарифной политике империи.
Всегда старался отвечать максимально быстро. Объяснял причины своих решений или суждений о чем-либо. Понимал, конечно, что хорошо друг к другу относящиеся люди так не делают. Что наша переписка больше напоминает сообщение начальника и подчиненного. Но ведь, едрешкин корень, так оно и было! Мне отчаянно нужно было его, цесаревичево покровительство, и смею надеяться – мои известия были ему полезны.
Впервые я просил его о помощи. Нет, не умолял его избавить от жандармского преследования! Это было бы откровенным признанием собственного бессилия. Да и глупо в моем-то положении. Я пошел другим путем. Вывалил на бумагу все известные на сей момент сведения, добавил слухи о том, что меня с ближайшими соратниками, ярыми помощниками в тяжком труде по преобразованию Сибири, якобы намерены подвергнуть аресту и препроводить в Омск. И попросил совета. Что мне теперь делать? Отступиться? Сдаться? Оставить край в его вековой дремучести на радость ретроградам? Или продолжать, пусть теперь и как частное лицо, барахтаться, сбивая молоко под собой в драгоценный экспортный товар?
Примерно то же самое отписал и великому князю Константину Николаевичу. А младшему брату цесаревича, великому князю Владимиру – уже нечто другое. Он хоть и молод еще – 22 апреля 1847 года родился – восемнадцать лет, – а придворные интриги обожает. Во всех этих кулуарных хитросплетениях – как рыба в воде. И ум у него острый и прихотливый. Добавить сюда еще склонность к по-настоящему мадридскому коварству и абсолютную безжалостность к врагам – и получаем идеального союзника или чудовищного врага.
Благо ко мне молодой человек относился, можно сказать, отлично. Мне кажется, само мое существование, сами мои реформы – наперекор и вопреки – его немало забавляли. Я был ему интересен, и тогда, составляя текст, именно на это старался упирать. Как и другим князьям, описал имеющиеся факты, высказал мнение, что каким-то образом удалось обзавестись могущественными врагами, и привел несколько имен господ, по тем или иным причинам имеющих на меня зуб. Слухи о будто бы отданном приказе об аресте подал в саркастическом ключе. При нынешнем расцвете бюрократии, при невероятно сложной системе взаимодействия министерств и ведомств распоряжение главноуправляющего Вторым отделением Собственной ЕИВ канцелярии, выглядит по меньшей мере странно. Но ведь я ничуть в этом не сомневался, омские жандармы тут же кинутся его, этот чудной приказ, исполнять. И не значит ли это, что графу Панину, стареющему льву и беззубому лидеру русских консерваторов, как-то удалось договориться с господином Мезенцевым?
Расчет был на то, что несколько событий, случившихся в далекой Сибири, не имеющих внятного объяснения, Владимира могут и не заинтересовать. А вот перемены в расстановке сил в столице – непременно.
На минуту задумался и в том же, что и князю Владимиру, ключе составил послание великой княгине Елене Павловне. Добавил только мнение о том, что близкое сотрудничество начальника Третьего отделения и лидеров консерваторов может совсем неблагоприятно сказаться на безопасности царской Семьи. Сведения же о смычке польских бандитов и русских революционеров они, похоже, проигнорировали…
Николаю Владимировичу Мезенцеву тоже написал. Минимум информации и один, зато главный, вопрос: не запамятовал ли он о готовящемся на государя покушении? Мимоходом пожаловался на тупость Катанского и на то, что моего Кретковского практически сослали в черту на рога.
Наибольшие затруднения вышли с текстом письма отцу. Нужно же было как-то поставить его в известность о переменах в моем статусе. Причем сделать это так, чтобы не перепугать родителя сверх меры. Не заставить бросить все дела в Европе и рвануть в Санкт-Петербург спасать непутевого младшего сына. Ничего не писать – тоже не выход. Незабвенная Наденька Якобсон непременно поделится новостями с отцом, Иваном Давидовичем, а тот не преминет черкнуть пару строк с выражениями своего участия старому генералу Лерхе. В итоге получится только хуже, если Густав Васильевич узнает о проблемах отпрыска от чужих людей.
Написал правду. Добавил, что не намерен опускать руки и отдаваться на волю течения. Уверил, что высокопоставленные друзья и покровители не бросят в беде. Упомянул о суммах, уже вложенных богатейшими людьми столицы в мой прожект железной дороги в Сибири, и что ни Гинцбург, ни Штиглиц, ни московское купечество не оставят без внимания мою травлю.
Написал, потому что сам в это верил. Была, конечно, мысль, что теперь, когда организационные вопросы большей частью уже решены, я, как идейный вдохновитель, уже вроде и не нужен. Понятно, что высочайшего дозволения на начало строительства еще не получено, но даже авторитета одного Штиглица довольно будет для нужного автографа на документах. Причем если это случится не в этом году, и даже не в следующем, а, скажем, лет через пять – только на руку банкирам. Гарантированную прибыль из государственной казны, как акционеры, они станут получать несмотря ни на что. Глупая, расточительная система, рассчитанная на энергичность энтузиастов. Но что оставалось делать? У государства на создание железнодорожной сети и вовсе средств не было.
Кокорину написал, чтобы не волновался. Мое непосредственное участие сейчас уже и не требуется. Средства на «заводскую» дорогу большей частью собраны, трассы определены. Рельсы и шпалы активно готовят. Фон Дервиз будущей же весной может приступать к работам. Полезным было бы, конечно, его, Кокорина, участие в проталкивании прожекта лабиринтами министерств, ибо господа Гинцбург со Штиглицем уж точно не заинтересованы в ускорении процесса, а москвичи больше надеялись на выгодные подряды, чем на выплаты из казны.
Изрядная стопка конвертов получилась. Бумажные посланцы – моя надежда на благополучное разрешение проблем.
Едва отодвинул от себя канцелярские принадлежности, как у стола образовался Апанас. Прибрал бумагу с чернилами и сразу стал сервировать к ужину. Я и не заметил, как стемнело и тусклый свет из маленького окошка заменило нервное пламя свечей.
– Астафий Степанович-то где? – поинтересовался у слуги. Опасался, что, занимаясь почтой, пропустил отъезд казаков.
– Тута я, Герман Густавович, – крякнул сотник, поднимаясь с широкой лавки. – Прикорнул. Что? Уже вечерять пора?
Мой белорус не слишком любезно что-то себе под нос пробурчал, но приборы перед Безсоновым все-таки положил.
– Скажи, Степаныч, – отвлек я казака от важного дела – втирания кулаков в глаза. – Казачки, что с тобой. Среди них найдется парочка хорошо знающих эти места?
– Чегой тут знать-то, ваше превосходительство, – хмыкнул сотник. – Тут Томь, там Обь. Посеред – тракт.
– Не уверен, что мне стоит и дальше продолжать путешествовать трактом, – улыбнулся я. – А вот если бы я решил свернуть в сторону? Найдутся знающие?
Безсонов задумался. Видимо, перебирал людей из антоновской сотни. Уверен, что большую часть полка сотник точно знает. И по именам, и по способностям. А если чуточку копнуть, то наверняка выяснится, что с третью казаков Степаныч в родстве, с половиной в соседях, а остальные – родня друзей.
– Вот ежели бы… Да коли бы… Так и есть такие, – не слишком внятно бормотал сотник. – Но чтоб прямо вот тутошние увалы – это к калтайскому хорунжему, Идриске Галямову нужно обратиться. Его-то людишки здесь каждую сосенку знают.
– Как? – вырвалось у меня. – Как ты сказал? Идрис Галямов?
– Ну да, – кивнул Безсонов. – Калтайская-то навроде нашей казачьей станицы, только татарская. Здеся служивые инородцы живут. Ну и наши, кому местечко понравилось. А главным тут – хорунжий Томско-татарского станичного войска, Идрис Галямов.
Калтай и господин Галямов! Ирония судьбы! И как мне это прежде-то в голову не приходило. Деревенька да деревенька. Калтайская. Двадцать пять верст до Томска. И только вот теперь дошло, что это село Калтай из того, бывшего моего мира, где главой администрации – опять-таки господин Галямов. А еще – в шести километрах, в корабельном бору, который сейчас казаки пуще глаза берегут, знаменитая на всю Сибирь двадцать первого века деревня Коррупционерка.
Реликтовые сосны рубить, тянуть коммуникации и строить коттеджный поселок, слава Богу, начали еще до меня. При другом губернаторе. Но крови он мне попил – вампиры обзавидуются. Всего-то полтора десятка приличных домиков, а вони от правозащитников было – как от целого незаконно построенного города. И что с того, что обитали там все сплошь чиновники, до томского мэра включительно? Они же тоже люди, и им тоже нужно где-то жить! Не оформили все правильно – это да, плохо. Опрометчиво, я бы даже сказал. А земля там какому-то то ли санаторию, то ли дому отдыха принадлежала. И давал разрешение на строительство личных домов – именно господин Галямов.
И самое для меня печальное в существовании этой Коррупционерки было то, что нужные люди там жили. Важные. Никак нельзя мне было вставать на сторону, так сказать, народа. Мне закрепиться в кресле нужно было, а не с администрацией столицы области свару затевать. Пришлось прикрывать «художества» с этим клочком земли. Навсегда запомнил, а потом, после смерти уже, еще миллион раз память помогли освежить. Пусть строил не я, но излишне инициативных правдолюбов – именно мне пришлось… вразумлять.
Едрешкин корень! Вот стоило вспомнить – уже уши от стыда покраснели. Как тогда-то мог совершенно равнодушно к этому относиться?
– Герман Густавович? Так чего, спрашиваю? К хорунжему-то посылать?
Посылать, конечно, как же иначе! Зря я, что ли, целых полчаса в Томске еще потерял, карты разглядывая и планы побега составляя? И ведь какие планы! Всего-то пятьдесят верст по льду замерзших речек – сначала по неприметной, ничем не примечательной, Тугояковке, потом, перевалив через невысокий водораздел, по Китату. А там, где Китат резко поворачивает на север, пяток верст до Судженки останется. Неужто меня в новом поселении углекопов никто на ночевку не пустит? Есть же там вроде управляющий шахтами. А я – совсем не простой прохожий. Эти сами угольные копи частично и мне принадлежат. И очень мне любопытно на них взглянуть.
Дальше, как я уже знал, по вполне наезженной просеке к Троицкой деревеньке. Пока церковь не достроили – деревеньке. Там Пятов Василий Степанович современные технологии металлургии внедряет. По отчетам судя, весной уже и первое железо должно пойти, прямо в промышленных размерах. А не сотнями пудов в месяц, как в Тундальской у Чайковского. У меня теперь благодаря столичным «благодетелям» свободное время образовалось. Так почему бы не потратить месяц на удовлетворение любопытства?
В той, прошлой жизни я на заводе в Новокузнецке бывал. Даже в горячем цеху. Яркие впечатления. Жар, шум, дым – едрешкин корень. И чумазые работяги, мигом побросавшие все дела, стоило в цех явиться группе хорошо одетых товарищей в белых касках. Я тогда здорово рад был, что не мне их претензии нужно было выслушивать, а кемеровскому губернатору. А еще стал сомневаться, что флотские боцманы все же удержат «пальму первенства» по нецензурной брани. Там сталевары такие коленца заворачивали, что пару сунувшихся было с нами секретуток вымело из цеха как по волшебству.
В похожем на амбар-переросток пустом цехе Томского железоделательного завода – тоже довелось побывать. Махровое средневековье! Даже не ожидал встретить чего-то подобного на, так сказать, одном из флагманов сибирской индустрии еще двадцать лет назад. Теперь вот решил взглянуть на то, что удалось создать генералу Чайковскому. На пустом месте и всего за год.
У моего плана была и еще одна цель. Я прекрасно себе представлял – что такое практически не обжитые, поросшие диким смешанным лесом холмы к югу от Иркутского тракта. И был абсолютно уверен, что даже зимой, по замерзшим рекам, моя карета там не пройдет. А вот верхом на выносливой коняшке, да с надежным проводником, – вполне вероятно пробраться. Но не бросать же надежный и привычный дормез в Калтайской! Вот и придумалось мне – отправить Апанаса с другими слугами дальше по тракту, в Колывань. Заодно, если вдруг кому в голову придет в погоню за беглым экс-губернатором кинуться, и следы мои запутает. Дальше-то, южнее Проскокова, деревенька на деревеньке сидит и хуторком погоняет. Там от главной Сибирской магистрали столько свертков – сам черт ногу сломит. Иди ищи ветра в поле.
У Калтайской Томь превращается в настоящий лабиринт нешироких проток меж нескольких десятков островков. Есть, конечно, и большие. Один – так и вовсе Большой. Так и тот в разлив в несколько маленьких превращается.
В протоках да старицах, заросших тальником и камышами, – раздолье для уток. Туземные инородцы на них, как мне рассказывали, даже порох не тратят – сетями, словно рыбу, ловят. Говорят, осенью по улицам селения, будто снег в метель, утячий пух летает. Что-то наверняка и собирают, на подушки да перины. На рынках в Томске этого добра хватает. На соломе даже последние бедняки не спят.
По другой стороне, чуть выше Большого острова – Батуринский хутор. А еще выше – Вершинино. И точно между ними, если имеешь хорошее зрение и точно знаешь, что именно искать, под плакучими ивами, прячется устье Тугояковки. Станичные татары Рашит и Ильяс говорят, дальше по речушке, на одном из ручьев, на Гриве, есть хуторок. Они его Ерым называют. Это вроде Овражного по-русски. Только туда мы заезжать не станем. Проводники не советуют. Суровые там люди живут и нелюдимые. Попросишь воды попить – дадут, не откажут, но берестяной туесок потом в очаге сожгут.
Снега на льду – в пол-аршина. Он еще не успел слежаться, затвердеть, и свободно гуляющий вдоль речных просторов ветер играет поземкой. Тело отвыкло от седла. Как позапрошлой осенью с Принцессы в Барнауле слез, так надолго никуда верхом и не ездил.
Знаю уже, опыт имеется, что труднее всего во второй день будет. Когда натруженные мышцы будут ныть и требовать покоя. Будут дрожать колени, и трудно ловить ритм шага лошадки. И седло превратится из удобного насеста, в котором можно даже бумаги читать, не отвлекаясь на дорогу, в инструмент изощренной пытки.
А потом организм перестроится, вспомнятся навыки. Тревожно косящаяся кобылка успокоится, а я перестану нервно поддергивать поводья при каждом ее неудачном шаге. И вот тогда я наконец-то смогу любоваться окрестностями или вести неспешные беседы с инородцами, считающимися казаками.
Ну и первый день тоже хорош. Усталости еще нет. Душа радуется воле. Легкий морозец пощипывает щеки и покрывает изморозью лохматые бока несуразного моего транспортного средства – маленькой крепконогой толстопузой коняшки.
Лошадей дал Галямов. Конечно, не просто так, а за деньги. Но и за деньги бы не дал, если бы не посредничество Безсонова. Это когда я начальником был, калтайский староста обязан был мои распоряжения выполнять. А теперь – я ему никто и звать меня никак. Он конечно же обо мне слышал от томских казаков, и надеюсь – только хорошее, но его-то со мной вообще ничто не связывает.
Вспомнил бы раньше о существовании такого чуда расчудесного – татарской казачьей станицы – так, быть может, и в поход в Чуйскую степь позвал бы, и к разъездам по тракту приспособил. Но нет. Не вспомнил. Так что справедливо он ко мне отнесся. Заслужил, чего уж там. Ладно, хоть желающим подзаработать разрешил меня сопровождать. Ну и лошадок дал.
Тут ведь дорог нет. Здесь длинноногие кавалерийские скакуны только обузой станут. А такие вот – смешные то ли лошадки, то ли пони – самое то! Шаг за шагом, верста за верстой ложатся под широкие, не знавшие подков копыта.
В пять уже сумерки. Выехали с рассветом, проделали не больше десяти верст, но с зимой не шутят – пора разбивать лагерь. Сил еще полно. Ноги слегка устали, но все равно под пристальными взглядами татар-станичников и двоих пожилых казаков из антоновской сотни достаю топорик. Иду рубить лапник и сухостой на дрова.
Может быть, и зря. Может, и нужно было сесть на сброшенное седло и с надменным видом ожидать, когда для меня все приготовят. И не уверен, что, будь я все еще губернатором, именно так бы и не поступил. Невместно, едрешкин корень, для начальника…
Ну теперь-то чего уж. Не начальник, не инвалид. Невелик труд махнуть десяток-другой раз остро отточенной железкой. Благо и ходить далеко, утопая по пояс в снегу, не нужно. И мохнатые черно-зеленые ели и рыжие, на корню засохшие елочки прямо на берегу.
Рашит уже управился с лошадьми. Животные умные – местную фауну отлично знают, а потому далеко от людей не отходят. Жуют свой ужин из надетых на морды торб. Иногда, прочищая ноздри от пыли и шелухи, забавно пофыркивают.
Мох, железная палочка с насечкой – вроде простенького напильника – и камешек кремня. Загадочный, совершенно недоступный моему пониманию набор. И каждый раз, наблюдая за тем, как ловко казаки умудряются разводить этим приспособлением костры, удивляюсь. Я и спичками-то не с первого раза, если без бересты или заранее приготовленной бумаги.
Уже когда спальные места были готовы и костер горел, догадался – мы далеко не первые выбрали это местечко для привала. Слишком уж удачно лежали бревна вокруг кострища, а на окрестных деревьях встречались следы топора.
– Промысловики тут чуть не все лето стоят, – достаточно чисто, на русском, подтвердил мою догадку Рашит. – Грибы, ягоды. Если вода высокая – лес рубят.
– А что же инспекторы? – удивился я. По простоте душевной считал, будто все лесные богатства здесь давно учтены и вырубка без «билета» невозможна.
– Черный лес, – пожал плечами татарин. И добавил с усмешкой еще что-то на родном языке: – Бу урманда пицен ери.
– Леший злой тут живет, – вроде как перевел один из казаков и тоже рассмеялся. – Мешает деревья считать.
Это означало, как я понял, что по доброй воле лесные инспекторы сюда и не суются. Глупо погибнуть «в медвежьих лапах» из-за десятка бревен. Да и нет здесь так называемого делового леса. Березы, ели. Вдоль рек и ручьев – тальник или ива. По сырым оврагам – осина. Кедровые боры – большая редкость, да и не трогают их туземцы. Лиственницы – тоже мало, а сосен и не сыскать вовсе. Это там, к северу, или к западу, вдоль Томи и Оби – огромные пока еще, совсем чуточку обкусанные по опушкам величественные боры. На километры тянущиеся вдоль главных транспортных артерий. Исправно снабжающие местных жителей древесиной и на постройки, и на корабли с баржами, и дровами, конечно.
Ружья-спенсерки у казаков и какое-то дульнозарядное недоразумение у татар – в пределах вытянутой руки. Поужинали традиционной кашей с кусочками солонины и стали устраиваться спать. И о ночных дежурствах никто даже не заговаривал. Зачем, если есть две широкогрудые собаки? Мелочь лесная и сама к людям не полезет, а что-то серьезное псы встретят. Сами не справятся – не дай бог шатун, – тогда только людей будить станут.
Вновь вспомнил об обещанном царю подарке, тем более что и спать-то не хотелось. Рано еще было. Только-только звезды на небе разгорелись. Я обычно в это время еще за столом сидел. Дел было много, дня не хватало. А теперь вот и устать как следует не успел, и трапеза обильная в сон не потянула. Хотел было с проводниками о собаках поговорить, да пока спальное место себе оборудовал, они уже и засопели. Так и лежал еще часа полтора – смотрел на огонь, слушал, как поскрипывают елки и фыркают лошадки…
Тугояковку нужно было назвать Змеиной речкой. Ох как она, паразитка, извивалась да петляла! Силился по карте вымерять, сколько же мы за второй день пройти успели, – не сумел. Если все изгибы прямой чертой проткнуть, выходило тринадцать верст. А по ощущениям – точно все тридцать.
Часа в четыре проехали устье Гривы – широкого ручья, на котором где-то там, за холмом, спряталась не указанная ни на одной карте деревушка. Собаки гавкнули на что-то невидимое за сугробами и после окрика Ильяса заторопились догонять маленький, всего-то дюжина лошадей, караван. Потом уже, за очередным поворотом, седые казаки поспорили – двое за нами наблюдали или все-таки трое.
– И много в здешних местах таких селений? – поинтересовался я у бородачей.
– А хто их знаит, вашство, – блеснул глазами тот, что постарше да покоренастей. – Одно время много было. Рассейские, как волю дали, будто клопы голодные из-за камня полезли. Ждали их тут, ага…
– Это ведь, ваше превосходительство, только мнится, будто землицы у нас на всех хватит, – поддержал товарища второй антоновец. – А как оглянесся, да присмотрисся, так и все почитай и занято. Энти-то, рассейские, в батраки к добрым хозейвам идти брезгуют. Свободы им надоть. Сами-то людишки хилые…
– Вороватые, – продолжил старший. – И смердит от них… А туды жо… Волю им.
– Вот и лезут куда ни попадя, – и ведь явно не сговаривались. А один за другим, как дикторы с центрального телевидения.
– Уходят в такие вот чернолесья. Полянку найдут или тайгу поджечь пытаются… Баб в соху впрягут, покорябают немного землицу – и рады. Хозя-а-аева!
– А того, дурни, не ведают, что пшеничку у нас не каждому вырастить удается. И не везде. Там, у Чаусского острога, или дальше к югу – всегда пожалуйста. А в здешних местах и сроки надобно знать, и Господа молить.
– Или рожь в землю кидать, а то и ячмень.
– Голодают? – догадался я.
– А и голодают. Лебеда-то их любимая в тайге не водится. Трав с ягодами не знают. На зверя охотиться не умеют…
– Да и справы не имеют. Ни ружей, ни рогатины. А туда же – в Сибирь!
– Так и дать им – чего толку-то? Евойного мужичка соплей перешибить. Куда ему рогатину?
– И чего? Так и мрут в лесах?
– Что поглупее – и мрут, – легко согласился старший. – Другие, как детишков схоронят, к людям выходят. Ежели бумага есть, так к землемерам идут. А нет – так или в выкупные рекруты, или в батраки.
– Мужик в рекруты, а бабы куда?
– Вестимо куда. В услуженье. Или в люди. Или колечко в рот…
Да помню я, Герочка, что по законам империи проституткам запрещено приставать к прохожим с предложениями своих услуг. И что вместо этого девки держат во рту колечко, которое и показывают на языке заинтересованным личностям.
– И что, много ли таких из России приходит? Тех, кто по лесам все еще сидят?
– Нынче-то поменьше, – кивнули друг другу казаки. – Теперя-то их еще в Голопупове чиновник встречает – да в острог пересыльный, к дохтуру… Потом, сказывают, рассейским даже землю нарезают. Только я сам не видал, врать не стану.
– А иные от чиновника все одно бегают да по тайге сидят, – хмыкнул младший. – И дохтура пуще черта с рогами боятся. Будто бы тот их оспой заразит, чтобы землю не давать. А ежели кто и выживет, так начальники так оброками обложат, что взвоешь! Уже и попам в церкви не верят, коли тот их увещевать начнет.
– Иные же, те, кто старой веры, и сами знают куда идти, – подвел итог старший. – Эти, чай, не пропадут.
– И куда же они идут?
– Во многие места, господин хороший, – оскалился казак и рванул коняшку с места, легко обогнав колонну.
Снега все еще было мало. Татары пугали настоящими завалами там, дальше, на водоразделе. Где на запад течет Тугояковка, на юго-запад – Крутая, а на восток – Китат с Кататом.
– Лопаты-то в поклаже есть? – хохотали инородцы. – Дорогу копать будете?
– Гы-гы, – передразнивали их казаки. – Басурмане – оне и есть нехристи!
– А ты сам, Ильяс, что же? Поверх сугроба побежишь? – коварно поинтересовался я.
– Мой род здесь столько зим живет, сколько звезд на небе, – подбоченился татарин. – Я в здешних местах каждое дерево знаю. Так пройду – веточка не шевельнется, лист не вздрогнет, птица на ветке не проснется. Снег сам меня пропустит! Это вы, урусы, чтобы арбе проехать – деревья рубите. По тайге идете – шум, будто камни с неба падают.
– Я еще из ружжа счас пальну, – обрадовался старший из казаков, словно проводник комплимент сказал. – Вообще в штаны со страху навалишь!
В общем, дружбой народов и толерантностью в моем отряде и не пахло. Однако об этом сразу забыли, когда русло реки сжалось, а поросшие лесом склоны – наоборот, выросли. Все больше принцесс-елей, все меньше лиственных деревьев. И что самое печальное – толще снежная шуба. Приходилось постоянно сменять едущего первым. Лошади быстро уставали расталкивать рыхлую преграду, так что за день успели еще и на заводных, они же вьючные, седла переложить. И тут уж никаких препирательств не было. И казаки, и татары без споров занимали свое место в голове каравана.
Прежде чем разбивать лагерь, татары увели наш отряд вправо от Тугояковки, по какому-то ручью.
– Там, – Рашит махнул рукой куда-то назад и влево. – На той речке глупый урус зимовье поставил. Охотник!
Ильяс презрительно фыркнул.
– Бревна в ручей вбил, чтобы рыбу ловить, – невозмутимо продолжил татарин. – Рыбак, однако!
Ильяс громко засмеялся, словно его товарищ сказал что-то невероятно смешное.
– Все его знают, – не унимался Рашит. – Суранов. В село приходит – важный человек! Вот так идет.
Растопырил локти, словно несет под мышкой бочонок. Задрал подбородок, презрительно выпятил нижнюю губу. Поневоле представишь себе этого важного человека.
– Другие глупые урусы вот так его встречают, – ссутулился, опустил голову, подобострастно поклонился. – Суранов мех вот так купцу кидает. Порох берет, капкан железный берет. Муку еще. Бабы смотрят – глаза блестят. Важный господин. В лесу хозяин. Лесного старца – не боится.
Ильяс одним движением ноги высвободил сапог из стремени и, выбрав прежде самый пушистый сугроб, вывалился с седла. Должно быть – от смеха.
– Там деревья не растут, и склон из камня, – вздохнув и закатив глаза, стал объяснять причину веселья Рашит. – Ветер дует, холод несет. Зверь это место не любит, и рыба не любит. Даже бурундук умнее Суранова. Даже бурундук знает о жилы урын.
– Теплое место, – вновь перевел один из казаков.
– Сопка с этой стороны – ветер не дует. Пихта растет – много дров. В ручье рыба жирная – руками ловить можно. Суранов – важный такой… – локти в стороны. – Но дурень.
Теперь засмеялись и бородатые казаки. Да и я, когда дошел комизм ситуации. Между лысой прогалиной на склоне сопки, выбранной для зимовья «важным» Сурановым, и уютным распадком, где мы остановились на ночлег, – версты две. Но, судя по рассказу туземца, микроклимат этих двух мест отличается кардинально.
– Завтра река кончится. Перевал будет. – Татары, убедившись, что я веду себя «как все» и не корчу из себя начальника, полностью отбросили чинопочитание. – Потом вниз пойдем. Скоро и на дорогу выедем. Черные камни как начали из земли выкапывать – просеку рубили. Дальше сами ехайте. Я от дыма горючего камня чихаю.
Я не спрашивал, намерены ли были Ильяс с Рашитом вернуться тем же путем. Не просил и не наказывал держать язык за зубами о том, куда именно я решил дальше двинуть. Это было оговорено еще до отправления из Калтайской. И единственное, о чем раздумывал, глядя на сидящих напротив, через костер, инородцев, – так это о том, что вновь, с каждым новым маршрутом по необъятному своему краю открываю что-то новое. Прежде неизвестное. Какой-то чудесный, скрытый и не донесенный в рассказах предков аспект жизни сибиряков.
Конечно, я и раньше знал, что казаки и прочие сибирские старожилы недолюбливают переселенцев. И не считал это чем-то странным. По-моему, так это и вовсе нормально, когда, привыкшие к устоявшимся взаимоотношениям и традициям люди относятся с недоверием к чему-то новому. Даже если это новое – давно забытое старое, как в случае с «рассейскими» семьями, рискнувшими преодолеть тысячи километров в погоне за волей. Разве сами эти старожилы, сами казаки когда-то давно сделали не то же самое? Разве сумели бы они завоевать, раздвинуть границы племен, зубами выгрызть жизненное пространство, если бы не несли в сердце мечту?
Логично, что и большая часть туземцев не в восторге от грубого вмешательства пришлых. Отсюда и эти насмешки над неуклюжими попытками русских покорить дикие холмы северных отрогов Салаира.
Тем не менее татары легко ужились с казаками. По большому счету и в одежде, и в снаряжении, и в технологиях обустройства ночлега инородцы мало чем отличались от антоновских бородачей. Вот это уже было новым для меня. Вот это поражало больше всего. И я даже укорял себя за то, что прежде никакого внимания не обращал на жизнь и нужды коренного населения края. Пара строк в отчете, в графе «инородцы», на деле обернулись целым народом, пытающимся найти свое место в изменившемся мире.
Перед сном развернул изрядно уже потрепанную карту. Жаль, нет ламинатора – скоро придется добывать новую копию генеральной карты губернии и переносить свои отметки.
В свете костра рисованное карандашом видно плохо. Кое-как рассмотрел тонкую серую ниточку – будущую трассу моей железной дороги от Томска до Судженки. Именно об этой дороге говорил проводник, именно по этой просеке сейчас пока возили в Томск уголь и кокс в коробах. Значит, еще два дневных перехода – и пропавший на Московском тракте беглый экс-губернатор вновь появится на людях.
Ничуть не боялся оказаться узнанным. Одет и вооружен я был совершенно однотипно с казаками. Мой несколько более высокий статус выдавал только редкий и дорогой английский револьвер, да и то – нужно хорошо разбираться в оружии, чтобы это понять. Правда, мои провожатые носили бороды, а я только в татарской станице перестал бриться. За три дня выросло что-то, еще не борода, но уже и не щетина. Тем не менее я надеялся, что оставшегося до выхода в обитаемые места времени будет довольно, чтобы заросли на подбородке все-таки пришли в соответствие с представлениями местных о внешнем виде казаков.
В крайнем случае, как мне казалось, всегда можно было замотать лицо башлыком. А там – оно все-таки все равно отрастет. Если верить моим картам, от того места, где мы должны были выйти на просеку, до Судженских угольных копей – по меньшей мере пятьдесят верст. Путь не на один день.
Тугояковка исчезла под обледенелыми камнями, и вместе с ручьем, руслом которого пользовались вместо дороги, завершился самый протяженный этап моего броска через тайгу.
К истоку вышли сразу после обеда. Но с ходу штурмовать заросший диким лесом и заваленный снегом перевал не стали. Проводники предпочитали все делать размеренно, без рывков и героизма. И я с ними не спорил. Во-первых, мы не на войне, где от скорости этого рейда могли бы зависеть чьи-то жизни. А во-вторых, я никуда не торопился. Письма отправлены, и раньше чем через месяц ответа ждать глупо. Пара лишних дней в пути ничего в моей жизни изменить не могли.
А быть может, я просто, не заметив как, вжился уже в этот мир. Смирился с его неторопливостью и философским отношением к событиям вокруг.
– Хотел посоветоваться с тобой о собаках, – усаживаясь рядом с Рашитом, начал я, когда лагерь был разбит и над костром повис котелок. – Обещал одному… важному человеку несколько щенков. Он заядлый охотник, но наших лаек не знает.
– Тогда зачем ему щенки? – удивился татарин. – Разве он сумеет их правильно натаскать?
– Ему служат люди, разбирающиеся в охотничьих псах.
– Ха. Тогда почему у него еще нет хороших собак? – разулыбался проводник. – Или этот твой господин такой же, как тот Суранов?
Опять нос кверху, локти в стороны – поза надменного, но глупого человека.
– Он, этот господин, живет так далеко, что там и не знали прежде о наших лайках, – попытался оправдать я царя и его егерей.
– Так далеко?
– Четыре тысячи верст, – кивнул я. – Я чуть не месяц ехал.
– Глухомань, – согласился со мной татарин. – В таких местах без собак совсем тяжело. У Бурангула Ганиева сука принесла щенков… Добрые охотники будут…
Проводники обменялись несколькими фразами на своем языке и, видимо, друг с другом согласились. Старший из казаков, который понимал татарский, тоже заинтересовался.
– Он дорого их продает, – хитро сощурился Рашит. – Рубль за каждого просит…
– Ох, – выдохнул младший казак. – А ты, Рашитка, врать-то горазд! Чай, не крокодила заморская, а лайка!
– Но за три рубля отдаст, однако, – игнорировал комментарий русского проводник. – Если кто-то опытный станет торг вести.
Я хмыкнул. Для царских псарен собак за золото в Англии покупали. Своры гончих на поместья меняли. А тут спор о двух рублях!
– Скажи, Рашит. А ты мог бы купить этих щенков, отвезти моему… этому важному господину и помочь их натаскать на лося?
– Месяц пути? – после нескольких минут раздумья решил уточнить инородец.
– Да, – кивнул я. – Может быть, даже немного больше.
– И жить там, хотя бы год?
– Пожалуй, что так.
– Дорого тебе твой подарок встанет, – покачал головой Рашит. – Я ведь могу и сто рублей попросить!
– Сто рублей и деньги на дорогу, – легко согласился я. – А тот важный господин наверняка и еще добавит. Только нужно обязательно всех живыми довезти.
– А куда ехать? – недоверчиво, пораженный моей покладистостью, поинтересовался татарин.
– В столицу. В Санкт-Петербург. Я тебе письмо с собой дам. И предупрежу, что ты приедешь. Тебя встретят и к тому господину проводят.
Уговорил вроде бы. Но все равно – страшно было его одного отправлять. Легко мог себе представить культурный шок привыкшего к лесам и небольшим поселениям человека. Сто против одного, что татарин и в Томске-то не слишком уверенно себя чувствовал, а тут ему придется три здоровенных города посетить – трехсоттысячный Нижний Новгород, миллионную Москву и полумиллионную столицу империи. И еще паровозы! И жандармы, с их глупыми вопросами в Первопрестольной! Испугается, растеряется, забьется куда-нибудь в угол – и собак потеряет, и сам пропадет.
По-хорошему, нужно было бы ему какого-нибудь сведущего попутчика. Только где бы я его взял, сидя на спальном мешке под пушистой пихтовой лапой, в самом сердце сибирской глухомани? А вот в Троицком или в Тундальской, у Ильи Петровича Чайковского, уже можно было что-то сделать. Может, и сам старый металлург что подскажет. Ведь может же нужда какая-нибудь появиться, чтобы он своих младших помощников в Россию отправил.
Ну и, конечно, письмо. Тут и думать нечего. Конечно – второму сыну Александра Второго, великому князю Александру Александровичу. У меня с ним и отношения просто великолепные, и охотой он куда больше Никсы интересуется. Пожалуй, что и не менее фанатично, чем отец. И о сибирских четвероногих охотниках – лайках – я ему тоже рассказывал, и он непременно моему посыльному поможет. Знать бы еще, где именно сейчас обретаются царские дети. Они ведь люди подневольные – куда родители посылают, туда и едут. То по Европам путешествуют, то по России, то на маневрах армии присутствуют. А то и в каком-нибудь загородном дворце, вдали от светской суеты, науки постигают. Так что, пожалуй, нужно еще и телеграмму отбить. Так, мол, и так. Отправил по тракту щенков лаек в сопровождении такого-то инородца – специалиста по породе. Прошу посодействовать в благополучном прибытии. Подробности в письме.
Так что, видно, судьба у калтайского станичного казака Рашитки Хабибулина сопровождать меня и дальше, до железоделательных заводов. А чтобы хозяин суки, у которой щенки родились, мой подарок царю другому кому-нибудь не продал, Ильяс на следующий же день домой отправится, с тремя рублями в кисете.
Проводники не обманули – оставшиеся четыре версты до просеки показались сущим адом. Сначала – крутые, осыпающиеся снегом и песком, заросшие кустарником склоны. Потом, когда все-таки вылезли на водораздел, сугробы почти по седло моей лохматой коняшки. И уже в самом конце, когда даже просвет среди деревьев стал виден, – целые горы неряшливо сваленных сучьев. Ну, допустим, лопаты нам и не пригодились бы, а вот топоры – точно не скучали. Оказалось проще прорубить себе дорогу, чем вытащить из-под сугроба и раскидать в стороны смерзшиеся, еще липкие от смолы ветки.
Ильяс, забрав деньги – и за собак, и за знание пути, – отправился на север, в сторону Томска. Сказал, что хоть дорога и длиннее в три раза, чем наш пройденный уже путь по руслу Тугояковки, а все равно быстрее так до родной Калтайской доберется. А мы, перекусив сухарями с солониной, повернули морды лошадок в другую сторону.
Просеку с наезженной колеей нельзя и сравнивать с оживленной, вытоптанной и наезженной тысячами путешественников главной дорогой региона. Тем не менее и здесь оказалось достаточно оживленно. До вечера, когда нашли приготовленное для обозников место ночевки, встретили два каравана по дюжине саней, груженных плетеными коробами с углем, и один – поменьше, с коксом в дощатых ящиках. И на полянке с родником и здоровенным, метра два в диаметре, кострищем располагалась еще одна извозная артель, везущая к шахтам пустые корзины.
Мужички встретили нас более чем радушно. Даже водку было достали – так сказать, за встречу. Казаки глянули на меня угрюмо и отказались. Отговорились, что, мол, пакет в каторжный острог везут. А ну как что случится, а они под хмелем. Так и из полка выгнать могут! Викентий Станиславович – мужик строгий!
Разгадка такого неожиданно доброго к нам отношения лежала на поверхности. Черные ели и пихты, голые березы и сумрачные осины, выстроившиеся вдоль только-только отвоеванной у тайги тоненькой нитки новой дороги, напоминали извозным, что здесь все-таки дикий край. Полный не слишком дружелюбного зверья. А волчья стая, голов этак в десять-двадцать, плевать хотела на топоры и палки сгрудившихся у костра мужичков. Сожрут – и фамилии не спросят! Серые в здешних местах – не чета тем облезлым собачкам, что в клетках зоопарков двадцать первого века сидят. Матерые, здоровенные твари! А у нас четыре ружья, да еще револьверы в придачу. С таким аргументом и зверь лесной спорить не посмеет.
За ужином и новости из губернской столицы узнали. Отговорились, правда, что уже неделю как Томск покинули, все послания по острогам да заставам развозили. Оказалось, что в городе уже голову сломали в попытке отгадать – куда же это бывший губернатор делся. О том, что нас с Герочкой жандармы арестовать желают, никто и не ведает. Всех интересует другой вопрос – как «наш немчик» с новым, только-только назначенным губернатором, действительным статским советником Николаем Васильевичем Родзянко уживутся?
И вот тут, как выяснилось, народная фантазия развернулась не на шутку. Мигом стало известно, что сам новый губернатор из помещиков. До манифеста чуть ли не пятьсот душ имел и пять тысяч десятин пахотной земли. Отец его из военных. До полковника дослужился, а сам Николай Васильевич все больше по чиновничьему делу. Последние восемь лет вице-губернатором служил. Сначала в Петрозаводске, а в 1859 году во Пскове. «Мы пскопские!», едрешкин корень! Купчины нашенские, сибирские, по телеграфу со знакомцами своими связались и выяснили, что будто бы Родзянко этот сильно мздоимцев да казнокрадов не любит.
– Немчик-то наш, – совершенно серьезно разъяснял улыбающимся в густые бороды казакам один из обозных мужичков. – Сам-то мзды не брал, но и другим не мешал. Этот его литвин носатый даже и приплачивал с генеральского кошта писарчукам простым. При ём в городе чтобы не при деле мужик – так и нетути таких! Всем работу нашел. На стройке али в порту, в Черемошниках. Видать, кому-то поперек горла встало, что люд дышать стал, деньга в мошне завелася.
– Как Лерхова нашенского погнали, – тут же поддакнул другой, – в присутствие без пятиалтынного и входить боязно. Чернильные души как с цепи посрывались. Забоялися, что при новом-то начальнике и подношения брать не дадут, и литвин больше приплачивать не станет. К хорошему-то быстро попривыкли. Теперича только опасаются.
– Акулов-то, старший который. Ну тот, что по морде от немчика на пожаре получил, а опосля у него же в обчестве приказчиком стал. Так вот! Акулов давеча в магистрате опять шумел. Кричал, что, дескать, надобно немца нашего пропавшего в почетные горожане приимать. А Тецков ему – мол, странно это, что важный такой господин и вдруг исчез. Его, мол, и жандармы сыскать не могут. Можа, он уже и неживой, не дай Господь, в сугробе где ни то лежит, а мы иво в почетные.
– А тот чего? Ни в жисть не поверю, что Акулов да слово в карман спрятал!
– Дык и не спрятал. Прохоровский мальчонка… Ну того, что варежки из лосячьей кожи шьет… Ну с Болота! Во-о-от! Пацан-то евойный в посыльных у Лерхова нашего служил, а там и гимназю закончил. Его писарем в магистрат приняли, парнишка-то с головой и буквы складывать мастер. Вот он батяне и пересказал, как Акулов-то с Тецковым ор на весь Обруб подняли.
– Дык а чего шумели-то?
– Так Акулов все напирал. Вернется, дескать, бывший губернатор, куда он от усадьбы своей богатой денется?! Люди со всех краев на чудо такое посмотреть приходят…
– А Тецков чего?
– А, кричит – ну и вернется, нам-то чего? А Акулов – глотка-то у иво что труба Иерихонская – мол, а ну как новый начальник немчика нашего из Томска выгонять станет? А бывший-то и тебе, и мне, и, почитай, всему городу столько добра принес, что и сравнить не с кем. Как же можно-то его выгонять?
– А этот, новый начальник, – решился поинтересоваться я, прикрыв на всякий случай нижнюю часть лица башлыком. – Уж не родня ли нашему Родзянко, Николаю Павловичу? Тому, что советником при губернском правлении?
– Ага! – обрадовался мужичок. – Вот и обчество попервой так решило. Ан нет! Фамилия одинаковая, а род, видно, разный! Нашему Родзянке-то теперича точно жизни не станет. Их ведь путать будут, а какому начальнику это по сердцу?
– Отчего же? – удивился я. – Одна фамилия – это же не повод…
– Ты, твое благородие, видно, за старшего у вас? – прищурился политически подкованный извозчик.
– Вроде того.
– Поди, и чин имеешь? Хорунжий али сотник?
– И что?
– А то, твое благородие! Ты вот годами молод еще, высоко взлететь еще можешь, коли Бог не выдаст. Вот в высокие чины выйдешь, тоды и припомни, что скажу! Никак не может быть двух начальников! У их ведь, у высокородных, как? Скажет кто, к примеру – Лерхов, – и людишки уже знают – ага, генерал. Важная птица! С цесаревичем дружбу водит. К царю на охоты ездил. Сам Асташев с ним первый здоровкается. А ежели скажут теперь – Родзянко? И начнет народишко болтать – кто да какой, мол? Тот, что Павлович али Васильевич? А иные кто так и перепутать могут… Бумаги опять же…
– Бумаги?
– Ну да. Начертит начальник-то новый имечко свое на бумаге, а люди и ну давай затылки чесать. Кто из них написал? Тот, что старый, по правлению чиновник, или новый – который наиглавнейший начальник? Вот и выходит, твое благородие, что надобно нашему-то Родзянке, пока новый не прибыл, выписываться куда ни то… Иначе могут так заслать, что жизни не рад будешь.
– Так а куда же немчик делся? – вдруг заинтересовался Рашит и оскалился, не забыв мне подмигнуть.
– А кто иво знат, – развел руками говорливый дядька. – Может, сызнова на Алтай убег, а может, и в Рассею, к государю на тезоименитство. А или еще, как бабы на сенном рынке болтают… Ведомо же тебе, твое благородие, поди-ткась, что у Лерхова нашего рука легкая? К чему ни прикоснется, все деньгу приносить начинает. Нашенскому вон хозяину, Евграфке Кухтерину, двух коней подарил, так тот – гляди-ткась как плечи расправил. Таких караванов вроде нашего у него, считай, уже с полдюжины! Нестеровский, старый судья, сиднем бы сидел в своем Каинске, коли немчик его на копи каменные не подбил. Теперя как сыр в масле катается! И иные, кто с бывшим начальником что затеять успели, – поди, не жалуются. Вот бабы и болтают – будто руду золотую наш немчик нашел. Сказывают, Господь его силой такой наделил – ткнет пальцем в землю и командует: ройте, мол. Роют – и точно! То железо, то уголь, то еще чего доброго отыщут. Ныне вот, значится, за золото принялся. То-то Асташев, как Лерхов-то пропал, с лица совсем спал. Волнуется, значит.
– Значит, точно ничего не известно?
– А нам кто доложит? – загоготали мужики. – Чай, пес-то Лерховский, Карбышев который, и важным господам ничего не говорит. А нам и подавно.
– Почему пес? – удивился я.
– Рычит и хозяйскую избу сторожит. Кто же он еще? Пес и есть… Давайте на боковую уже. Завтрева с рассветом двинем. Путь далек…
Глава 3 Черный снег
Острог стоял на высоком, западном, берегу речки Анжеры, слева от дороги. Невысокий бревенчатый забор, пара срубов, выполняющих роль дозорных вышек, и тесный лабиринт низких, вкопанных в землю бараков. Шахты, где работали заключенные, с просеки было не разглядеть.
– Третья-то? Она там, ниже по реке, – охотно пояснил говорливый мужичок, на чьих санях я, устав от жесткого седла, располагался.
– А всего шахт сколько? – решил я все-таки уточнить.
– Три. Сколь же им быть? В энтой вот каторжане роются. А две другие, – он махнул рукой вперед, – там. До них еще верст десять. Да ты не журись, твое благородие. Седня-то уж точно в баньке попаримся и на полатях отоспимся.
Над острогом расплывался в неопрятный блин сизый дым из многочисленных печных труб. На дозорных башнях блестели штыки конвойных. Но если бы не серый, припорошенный то ли сажей, то ли пылью снег с контрастной белой дорогой, могло бы показаться, что в лесном форте никого, кроме солдат, и нет.
– А этим кто возит?
– Так мы и возим. Только редко. Душегубы-то к худому делу привычные, а в норах каменных работать не могут. С артельных мы, почитай, четыре раза короба забираем, а с энтих – только раз.
Подумал, что нужно обязательно встретиться с местным управляющим. Узнать – отрабатывают ли кандальники хотя бы те расходы, что несет на их содержание наша со старым судьей компания. Ну и принять меры, конечно.
Никакой жалости я к заключенным не испытывал. Ни в той жизни, ни в этой. В юности, как все дети городских окраин, брякал какие-то нескладные тюремные баллады на гитаре, мог сносно говорить на фене и имел представление о воровских понятиях. Но тем не менее всегда отлично себе представлял – кто именно сидит за двумя рядами высоченных заборов. Воры, мошенники и убийцы! Допускаю, что какая-то часть из них – совершенно невинны и попали за решетку «благодаря» несчастливому стечению обстоятельств или даже по злому умыслу. Но ведь этих несчастных считаные единицы! А остальные – не более чем озлобленные на весь мир, готовые в любой момент переступить черту люди. И ни о какой воровской романтике тут речи быть не может. Я, простите великодушно, не верю, что зарезавший подельника во время дележа украденного – рыцарь без страха и упрека.
Оба острога на моих рудниках – и вот этот, угольный, Анжерский, и железорудный, на речке Железянке – это попытка дать каторжникам шанс. Помню, как мы спорили с Нестеровским, как подсчитывали – во сколько этот мой идеализм обойдется. Тогда я все-таки сумел старого судью убедить, и все заключенные, выполняющие норму добычи, должны были получать небольшое, но жалованье. Ну и, конечно, все обеспечение продуктами питания, рабочей одеждой и инструментами тоже ложилось тяжким грузом на нашу казну. Отбывший, честно отработавший в шахтах свой срок получал возможность выйти за ворота острога не только свободным, но и имеющим вполне приличные деньги. Подразумевалось, что тратить-то зекам заработанное негде.
Но теперь вот выясняется, что идея не сработала. И, по-моему, тому могло быть два объяснения. Либо закон уголовной стаи преобладает над стремлением заработать, либо средства, ежемесячно выделяемые на жалованье каторжных рабочих, кто-то нагло складывает в свой карман. И чтобы не краснеть потом перед Петром Даниловичем, мне нужно было всего лишь разобраться с ситуацией и принять меры.
Славно было бы отправить сюда Варежку, а неделю спустя вдумчиво изучить отчет – кто, сколько и куда дел. А потом выписать приказ на арест и препровождение в тюремный замок. Только – фигвам, индейская национальная изба, как говаривал коренной житель деревни Простоквашино охотничий пес Шарик. Понятия не имею, где именно скрывается господин Пестянов, да и приказы мои больше силы никакой не имеют. Благо хоть я все еще владелец половины, так сказать, акций «Томскуголь». И по уставу нашего с Петром Даниловичем товарищества на вере имею право «проводить ревизии лично или перепоручать сие назначенным людям». И раз бывший губернатор Герман Густавович Лерхе теперь в неизвестном любопытным жандармам месте, значит, придется назначать людя́, едрешкин корень!
Судженка скоро станет селом – нижние, лиственничные, не менее чем в два обхвата, бревна рубленой церкви даже из-под снега видно. И рядом, так сказать, прямо на главной площади населенного пункта – усадьба, специально выстроенная для дежуривших в деревне казаков. Что бы мы ни делали, какой бы шанс на исправление уголовникам ни давали, – а они, как тот волк, все в лес смотрят. А кто лучше других каторжников по окрестным буеракам отыщет, как не местные же жители?
Ну и, кроме того, кто-то же должен был оказывать силовую поддержку властным структурам в новом Судженско-Троицко-Тундальском промышленном районе. И горному приставу, и правлению. Не дружину же мне личную создавать! Хотя – каюсь, была такая мысль. Пара сотен хорошо вооруженных… гм… сотрудников собственной службы безопасности – отличный аргумент… в некоторых спорах.
Управляющим отдельной командой Суходольский назначил сотника, командующего шестой сотней полка, Степана Никифоровича Глубокого. Отрекомендовал этого пятидесятилетнего матерого казака как человека вдумчивого, не склонного сначала головы рубить, а разбираться после. Но жесткого. По словам Безсонова – так и вовсе жестокого. В сотне у него был идеальный порядок и дисциплина. Но молодые под его начало идти не стремились – мог, если урон казачьей чести и традициям углядит, и плетями приказать выпороть.
А уж въедливый – ужас. Когда сотню свою в промрайон уводил, целый караван припасами нагрузил. И возражений, что, дескать, не на войну собирается и всегда можно в Томск гонцов послать, не слушал. Одних патронов к «спенсеркам» чуть не треть от всего запаса забрал. Еще и скалился – вам-то они зачем? В кого вы тут стрелять собрались? А у меня там одних душегубов – полк! Может быть, поэтому об удачных побегах из шахтных острогов я и слыхом не слыхивал.
В местной, Судженской заставе главным был урядник Колоткин – седой, невысокий и кривоногий, с какими-то подозрительно грустными глазами. Я моих спутников успел заранее предупредить, что нужно говорить: дескать, ревизора из губернии сопровождают. Так что, убедившись, что прибыли мы не по его душу, успокоился и разместил на постой. Мне даже, как представителю каких-никаких, а властей, даже отдельную каморку выделил. Чему я, кстати, был очень рад. Не все, что я делаю, терпит чужие глаза.
Пока топили баню, я достал чистый лист бумаги и перо с чернильницей. И быстренько, пока кто-нибудь любопытный не сунулся, выписал сам себе грозную бумагу. Свидетельство, что господин Шмидт, Генрих Густавович, назначается ревизором и что всем управляющим и приказчикам компаний «Томскуголь» и ТЖЗ требуется оказывать подателю сего всяческое содействие. Ну и, конечно, под страхом увольнения – не препятствовать деятельности господина Шмидта. Честное слово, усилием воли заставил руку остановиться, когда она уже начала выводить вместо «господина» – «лейтенанта».
Объяснил Герочке причину веселья, помахал бумагой, чтоб чернила подсохли, сложил вчетверо и прибрал в серый конверт без подписи. Которого тем не менее прятать не стал, оставил на столе. Пусть особо любопытные удостоверятся, что личность я важная и где-то даже опасная.
Потом достал ножнички и подровнял отросшую до состояния «борода куцая» щетину на подбородке. Светлую, кстати, почти рыжую – к вящему нашему с Германом удивлению. То ли мороз на волосы так влияет, то ли есть-таки в роду у Лерхе истинные, едрешкин корень, арийцы и белокурые бестии.
В сумерках уже, после бани и раннего ужина, накинул полушубок на нейтральный, достойный любого господина со средним доходом костюм, сунул в карман револьвер и отправился гулять по обеим двум улицам рабочего поселка. И вновь обратил внимание на контраст – белая дорога с темными, на закате так и вообще чуть ли не черными, обочинами. Специально остановился, ткнул ногой в сугроб. Интересно стало – весь ли снег испачкан угольной пылью? Оказалось – нет. Слоями. Поверх свежего, только нападавшего – траурная ниточка отложений человеческой деятельности.
Задумался об экологии. Мысли плавно переползли с угольной пыли на снегу на отходы железоделательного производства. Припомнились новокузнецкие удушающие ветра в оставленном, в том, прошлом моем, мире. Пришлось морщить лоб в попытках восстановить в памяти планы Троицкого и Тундальского заводов. Предусмотрены там какие-нибудь очистные сооружения или все-таки нет? Печально будет, если нет. Не хотелось бы оставлять потомкам в наследство лунный пейзаж на месте девственной природы.
Не заметил, как добрел до двух стоящих рядом, стена к стене, приземистых строений с пестрыми вывесками. На одной из них значилось: «Судженская лавка шахтоуправления». Другая, рядом, сообщала, что торговлю ведет томский купец третьей гильдии И. И. Тихонов.
Зашел к купцу. Просто ради любопытства. Цены сравнить. Так-то, по большому счету, и сам поселок, и земля под ним и шахтами была нами с Нестеровским арендована у империи, и окажись торговец слишком жадным, можно было бы и прекратить это безобразие. На счастье для Тихонова, слишком уж больших, по сравнению с губернской столицей, наценок я не обнаружил. Удивился даже, что, несмотря на это, в лавке было малолюдно.
А вот возле широких дверей в лавку шахтоуправления собралась небольшая демонстрация, состоящая большей частью из женщин. Наверняка – жен шахтеров. Тем больше удивляла пара верховых казаков, замерших шагах в десяти от лавки.
– Что здесь происходит? – строго, словно начальник у подчиненных, спросил я у кавалеристов. – Я – ревизор Шмидт!
Гоголь был не совсем прав. Никаким особенным, прямо-таки волшебным, как Николай Васильевич утверждал, действием слово «ревизор» не обладало. Сибиряки сейчас вообще гораздо спокойнее и увереннее в себе, чем полторы сотни лет вперед. Подумаешь, к пятидесяти другим напастям добавится еще какой-то… назойливый господин! Так ведь дальше Сибири не сошлют. Некуда дальше-то!
Немецкая фамилия в этом отношении куда лучшее действие отказывает. В головах нынешнего населения империи укоренилась стойкая ассоциация: немец – значит, начальник. В столицах, на жестких лавках университетских аудиторий, еще можно было найти бледного, полуголодного студента с нерусской фамилией. А уже за первыми заставами – живут и благоденствуют целые династии иноземцев всевозможного происхождения. Не зря же кто-то из великих, как бы не фельдмаршал Суворов, просил Великую Екатерину сделать его немцем.
Отсюда – мой выбор имени при создании образа ревизора. Шмидт – это в Сибири звучит гордо! Многозначительно! Веско. Не то что какой-нибудь Носкович или, не дай бог лошадиную фамилию, Овсов.
– Бабы бузят, ваше благородие, – доложил мне один из казаков.
– Это я и сам вижу, – раздраженно дернул я плечом. – В чем причина?
– Так они хлебушка хочут, а в лавке одно винище хлебное, вашбродь. Тихонов-то – крохобор, за шахтные чеки не торгует. Говорит – бумажки энти в банке не имут.
– Чеки? Что еще за чеки?
– Дык известно какие, ваше благородие. Которые здеся заместо денег артельным дают. Управляющий-то, господин Фитюшин, сказывает, будто в Томске, в главной конторе, их можно обратно на рубли поменять. Только кто же туда поедет? Кушать-то здеся хочется. Вот бабы и бузят, чтобы в лавку продукты возили, а не водку. Да вы, вашбродь, не сумневайтесь. Оне сейчас распалятся да к управе пойдут. А тут уж и мы с нагайками. Парочку горячих приложим – оне и разбегутся.
– Вот как? – вскинул я брови. – И давно это у вас так?
– С Рождества… Да нет! Как в Томске немчика… Ой! Как в Томске губернатора сняли – так и пошло-поехало.
Я коротко кивнул и отправился в торговое предприятие, о существовании которого прежде даже не подозревал. И было мне чрезвычайно интересно – это старый судья придумал или местный приказчик… этот… как его там… Фитюшин, что ли? Или это Фитюшин у нас такой инициативный?
Женщины расступились, безошибочно определив во мне имеющего право, проводив только угрюмыми взглядами. И я попал в этот, так сказать, поселковый магазин.
Казак был не прав. На полках кроме водки было еще много разного товара. Ткани, нитки, керосин и цветастые платки. Много разной обуви, соль, скобяные изделия и другие, в общем-то, нужные в хозяйстве штуковины. Только вот продуктов и правда не было.
– Ревизор Шмидт, – процедил я, глядя прямо в масляные глаза откормленного, наряженного в алую атласную рубаху продавца. – Покажи-ка мне чеки, любезный.
– А документ у вас есть? – упер руки в боки мужик. – А то ходют тут всякие!
Очень хотелось достать револьвер и поинтересоваться – сойдет ли это вместо документа? И ведь что самое главное – Герману эта идея очень уж по сердцу пришлась. Так он меня уговаривал, так бесновался в клетке нашего с ним черепа, что я уже и не слышал – чего там еще наглый лавочник мне говорил. Едва-едва сил хватило кивнуть, повернуться на каблуках и выйти на улицу.
– Езжайте в заставу, – приказал я казакам. – Баб нагайками… запрещаю! Скажете Колоткину – ревизор запретил! Марш-марш!
Не оглядываясь – и так знал, что ослушаться не посмеют, – пошел, сперва даже чуть ли не побежал, за оставленным на столе в каморке конвертом. А потом как-то вдруг успокоился. Мысль пришла, что, по большому счету, идея-то отличная! Вольная интерпретация обычного для губернской столицы вексельного обращения с одним небольшим нюансом. Или, как сказали бы мои прежние, еще и из того мира, учителя – с перегибами. Но тем не менее замечательная! Высвободить часть предназначенных для выплаты зарплат денег, вернуть их в оборот, подтолкнуть шахтеров оставить некоторое количество жалованья в лавке компании! Да только местная администрация не подталкивала – она принуждала, не считаясь с интересами семей артельщиков. А любое возмущение подавлялось силами казаков.
И, кстати, если каторжники так же, как и их свободные коллеги, получали заработанное этими ничего не стоящими бумажками, понятна причина их нежелания работать. В конце концов, заключенных кормили, поили и одевали, и на них не висела необходимость заботиться о семьях. Солдаты, которые кандальников охраняли, тоже никак не были заинтересованы в высоких трудовых результатах их подопечных. Морока одна – конвой туда, потом обратно. Зеки в теплой шахте, а служивые – в тесной караулке…
В общем, тема для беседы с местной знаменитостью, пока мне незнакомым весьма изобретательным господином Фитюшиным, уже появилась. И меня нисколько не смущала опускавшаяся на поселок ночь. Я, конечно, никуда особенно не торопился, но и задерживаться слишком уж надолго в Судженке не было желания.
Прелесть небольших населенных пунктов – все близко. Три минуты быстрой ходьбы – и я на крыльце заставы, где меня уже встречал урядник.
– Мне доложили… – заговорил он, но я его грубо перебил:
– Извольте проследовать за мной, урядник!
О том, что начальник местного силового ведомства может быть на зарплате у, судя по всему, нечистого на руку управляющего, не хотелось и думать. Пришлось бы раскрывать свое инкогнито, и это не привело бы ни к чему хорошему.
Кривоногий, как прирожденный кавалерист, Колоткин, впрочем, послушно протопал за мной следом в мой «номер», а потом долго, шевеля губами, читал грозную бумагу. А мы с Герочкой, затаив дыхание, молили Бога, чтобы седой урядник оказался честным человеком.
– Чем могу помочь, ваше благородие? – аккуратно пристроив документ на столе, весело поинтересовался казак, и я мог осторожненько, через зубы, выдохнуть. И тут же начал отдавать распоряжения:
– Четверых в лавку. Взять этого… в красной рубахе и… Чулан-то есть какой-нибудь? В чулан! Пусть посидит пока… Все бумаги и книги принести сюда. Управляющий при конторе живет? Отлично. Бери, урядник, десяток, и лично туда. Чтоб даже мышь не выскочила. Всех впускать – никого не выпускать! И своим накажи, чтобы ни с кем не разговаривали. Приказ, дескать, и все! Пусть боятся! А я записи из лавки погляжу и сам тоже к управе приду. Там все и решим.
Полчаса спустя на заставу приволокли нагловатого продавца из лавки в бессознательном состоянии. Причем лица казаков-несунов так светились от счастья, что я даже ругать их не стал.
– Сопротивлялси, вашбродь, – радостно воскликнул один из членов группы захвата и сунул мне в руки холщовый мешок с бумагами. – И бумаг отдавать не хотел. Вот мы его и того… Немножко.
– К утру очухается?
– Должен, – кивнул, сразу поскучнев, казак. – С Божией помощью… Потом-то, ваше благородие, куда его?
– Посмотрю, чего у них там в бумагах. Если все совсем плохо – в кандалы. Если не очень – плетей и пшел вон.
– Федька это Болотин, – засомневался кавалерист. – Управляющего Фитюшина сестринский отпрыск. Племяш, стало быть.
– Мне он не родня, – криво улыбнулся я. Местный управляющий уже мне не нравился.
Никогда не понимал бухгалтеров. Так, умом, понимаю – насколько нужен и важен их труд, но вот представить себя перебирающим все эти бесконечные приходно-расходные ордера и счета, аккуратно выписывающим все это в толстенные книги, никак бы не смог. Не мое это.
А вот Герману такая работа, похоже, даже нравилась. Руки как-то сами, без вмешательства моего сознания, быстро перебрали ворох вываленных на кровать документов на несколько пачек. Отдельно – пыльная, судя по всему – не пользующаяся популярностью, конторская книга. Уже часа через два мой внутричерепной партизан готов был дать первые комментарии.
Оказалось, что само существование лавки – это все-таки инициатива Нестеровского. Старому судье идея получать прибыль с уже выплаченных артельщикам денег пришла намного раньше, чем мне. Однако Герману удалось выявить явное расхождение между установленными головной конторой ценами и теми, по которым товары отпускались в Судженке. Этого было вполне достаточно для обвинения продавца в воровстве. Но и это было еще не все. В книге все цены – и прихода, и расхода товаров – указывались в обычных, имперских рублях с копейками. А номера, так сказать, погашенных чеков значились на отдельном, хоть и вложенном в «талмуд» листе бумаги. Причем с указанием купленного и датой сделки. Племянник управляющего крал не только у моей компании, но еще и у собственного дяди. И при этом, видимо, чтобы самому не запутаться – вел аккуратные записи.
К нашему с Герочкой сожалению, никаких упоминаний об участии Фитюшина в деятельности торгового предприятия обнаружить не удалось. Так же как и вины племянника в подборе ассортимента товаров в лавке. Так что, как мне тогда представлялось, единственным возможным вариантом исправления ситуации было создание здоровой конкуренции в поселке. Если убедить Тихонова в конвертируемости местных эрзац-денег и он стал бы принимать их в оплату товаров в своей лавке, конторская торговая точка будет вынуждена пересмотреть отношение к потребителям.
Пока, имея на руках документы из лавки, я мог предъявить управляющему только то, что он доверчивый осел. Ну и, собственно, сами чеки, при условии если в Томске об их существовании никто не знает. В любом случае оставался лишь один способ все выяснить. Я вновь накинул полушубок, проверил оружие и отправился в окруженную казаками контору.
Ни десятка, который должен был не пущать ни единой души из конторы, ни самого урядника не увидел. У крыльца стояла грустная, запряженная в сани-розвальни лошадка, возле которой топталось с десяток женщин и пара казаков. Однако стоило приблизиться ко входу, Колоткин появился как из-под земли.
– Их благородие горный пристав приехали, ваше благородие, – отчитался кривоногий. – Больше никого. Да вон тот еще… Но он в избу не пошел. Их благородию сказал, дескать, тут ждать станет. Дерзит мужик. Плетей бы ему не мешало всыпать…
– Разберемся, – бросил я на ходу и прямо сквозь расступающуюся толпу пошел в контору. И был тут же остановлен возгласом того самого дядьки, удобно устроившегося, закутавшегося в шкуры на санях.
– Ты, твое благородие, ежели в управу, так напомни там Петру Санычу, что ехать нам пора. Негоже в ночи-то глухой дорогой будет.
– Ты в своем ли уме, образина безмозглая! – рявкнул Колоткин. – Это ж ревизор Шмидт!
– Да по мне – хоть сам черт с бесенятами, – засмеялся мужик.
– Не поминай на ночь-то глядя. Не гневи Господа, Григорьич, – это уже реакция кого-то из женщин.
– А мне-то чего, бабоньки? Я же кузнец! Что мне диаволово племя?
Женщины почти синхронно поплевали через левое плечо, перекрестились и согласились. Кузнец – это да! Без адского пламени в горне и нечистой силы даже гвоздь кривой получится.
– Это ты, что ли, с Фрезе приехал? – поинтересовался я. – Сам-то кто будешь?
– Так это, барин, все тутошние знают. Из Лебедянки я. Кузнец, значится. Иван Карышев. Петр-то Саныч как выведал, что я горюч-камень уже, почитай, лет пять как в горн кладу, так и пристал – покажи, мол, где берешь. А мне чего? Отчего же не показать хорошему-то человеку? Ну и показал. И нору лисью, откель старший мой, Серега, камни вытаскивает, и чего потом с ними делаю. Так пристав, значится, самострелы мои увидал. Сказывал, мол, в управе подорожную будем брать и в Троицкое поедем. Там, говорит, мастер по железу знатный есть, и он будто бы непременно должен это увидеть.
– Вот, значит, как? А сам Петр Александрович, стало быть, у Фитюшина сейчас?
– Истина твоя, барин. Там и есть. Да долго чевой-то. И Ромашка вот моя остыла уже, и я зазяб. И ночь скоро. А до Троицкого ажно шесть десятков верст будет. Мне бы знать, что оно вона как выйдет, так я бы уже домой в Лебедянку бы. А завтрева бы и в путь…
– Хорошо, – кивнул я. – Я напомню господину Фрезе о тебе.
И даже шага к крыльцу не успел сделать, как вновь был остановлен. На этот раз в рукав полушубка клещом вцепилась какая-то тетка с лихорадочно блестевшими глазами.
– Урядник сказывает, ты, барин, рехвисор?
– Да, ревизор, – признался я и попытался освободиться.
– Еще он говорит, ты проверять кровопийцу нашего с самого Томска приехал? Говорит, ты больший начальник, чем Фитюшин?
– Так оно и есть. У вас есть претензии к управляющему?
– Не, – испугалась тетка. – Пертезиев у нас нет. Мы с бабами жаловаться тебе, родимый, будем. Совсем нас со свету сжить хочет. Вздохнуть не дает. Как нормы повысить, так он тут как тут. А жалованье чеками дает! И что нам теперь? Чем мужиков наших кормить? Муки в лавке нет, масла постного нет. Одна водка проклятая! Старожилы вон кажный день лосятину возют, так и то за чеки не отдают…
– Чего же нам теперя? – завопила другая участница манифестации, судя по голосу – молодая. – На паперть? Милостыню корками просить, чтобы детушек кормить?
– Разберемся, – кивнул я, ловя себя на чувстве, будто держу разгадку творящихся здесь махинаций за хвост. – А не скажете ли вы мне, сударыни, какая нынче норма?
– Так это любому в артельных семьях-то ведомо! Пятьдесят пудов с носа!
– И сколько за выполнение нормы жалованье положено?
– И сие невелика тайна. Пять пятиалтынных.
– Это сколько? Семьдесят пять копеек, что ли?
– Истинный крест, барин, – женщина перекрестилась.
Я улыбнулся. И, видимо, было что-то в моей улыбке этакого, что бабенки в один миг отпустили рукава и даже отошли на шаг. Но это они зря. Это не им предназначалось, а тому, кто придумал на десяток пудов увеличить норму выработки, оставив при этом вознаграждение для артельщиков на прежнем уровне. Грубо говоря, деньги с продажи одного из каждых пяти пудов падали в карман управляющего, а не в казну компании. И это была более чем уважительная причина для немедленного увольнения местного начальника. Это еще не учитывать обрекающей артельщиков и их семьи на полуголодное существование системы чеков.
– Разберемся, – прорычал я и, теперь уже никем не задерживаемый, вошел в здание конторы.
Короткий коридор, четыре традиционно низких и широких, собранных из толстых плах двери, но полоска света лежала только под одной из них. Как раз под той, из-за которой доносились голоса.
Один я сразу узнал – Петя Фрезе, однозначно. Трудно с кем-то спутать, особенно когда начинает что-то горячо, импульсивно доказывать.
– Ну как же вы, Анастасий Борисович, понять-то не можете! Вы же, на крепях экономя, жизнями рискуете! Ведь завалит штрек, вот, ей-богу, завалит! И вам же хуже будет. Добыча угля сильно упадет!
– Невелика потеря, – это уже другой голос. Незнакомый. Я как-то не побеспокоился узнать имя с отчеством местного управляющего, но судя по уверенному, давящему авторитетом тону – принадлежащий именно Фитюшину. – Нашли о ком беспокоиться. О кандальниках! Да мне хозяева в ноги кланяться будут, когда я их от этакой обузы освобожу! Такие деньжищи, господин пристав, на душегубов тратим, а толку – чуть.
– Но ведь это люди!
– Люди?! Люди землю пашут, а это злодеи да преступники! Они против человеческих и Божьих законов пошли. Будет воля Господня, так останутся живы. А нет – знать, заждались их черти-то в Преисподней!
Пора было вмешаться. Мне ли Петра Александровича не знать. Мягкий он. Интеллигентный. Спорит, пытается объяснить и убедить там, где нужно власть применять. Стукнул бы кулаком по столу да пообещал закрыть шахту до исправления выявленных нарушений, а он канючит что-то, к совести взывает.
Я взялся за рукоятку и решительно распахнул дверь.
– Какого дьявола?! – взревел управляющий, обнаружив ворвавшегося меня. – Пшел вон!
Он был похож на бычка. Не на взрослого, полного жизненной силы и неукротимой энергии быка, а именно что на бычка. Лобастого, большеголового, на тонких ножках, забияку. Так что, несмотря на грозный вид, никакой опасности для себя я не чувствовал. Да и ребристая рукоять револьвера в кармане придавала уверенности.
– Я полагаю, вы горный исправник, поручик Фрезе Петр Александрович? – поклонился я старому знакомому.
– Герман Густавович? – вытаращил тот глаза.
– Генрих. Генрих Густавович Шмидт, к вашим услугам. Назначен ревизором по здешним предприятиям, – не удержался и подмигнул растерянному Петру. И только потом протянул ему документы. – Вот бумаги, подтверждающие мои полномочия.
– К чему этот маскарад? – улыбаясь, спросил по-немецки Фрезе. – Он нас не поймет… Борода вам не идет, ваше превосходительство.
– У нас еще будет время для разговора, дорогой друг, – поторопился я ответить. – Пока же вынужден просить вас поддержать мою пьесу.
– О, конечно. Это будет даже любопытно.
– А вы? – вновь по-русски обратился я к управляющему. – Должно быть, Анастасий Борисович Фитюшин? Управляющий Судженскими шахтами?
– Дайте сюда! – глухо, как из бочки, выговорил местный начальник и протянул руку за моей бумагой. Вместо приветствия, едрешкин корень. Специально ли он пытался меня разозлить, или это вышло случайно, но результат ему не понравился.
– Урядник! – крикнул я в сторону входной двери. И когда убедился, что Колоткин меня услышит, приказал:
– Двоих сюда. Пусть следят, чтобы этот… сударь ни к чему не прикасался.
– Да как вы смеете?! – Хороший все-таки у Фитюшина голос. Сильный. Если легкую хрипотцу убрать, так хоть сейчас на оперную сцену.
– Какова установленная главной конторой норма выработки? – коварно поинтересовался я. – И где хранятся высылаемые на жалованье артельщикам деньги? Сэкономленные на бревнах средства вы, господин Фитюшин, где храните? В памяти все держите или записываете?
Дальше было неинтересно. Узкоплечий, головастый, как-то подозрительно легко сдавшийся и тут же смирившийся с неизбежным, бывший начальник покорно, как зачарованный, рассказал все. И пока мы с Фрезе-младшим и урядником выслушивали эту исповедь, я вновь, который уже раз удивлялся тому, как сейчас все в моей Сибири, оказывается, тесно переплелось.
Анастасий Борисович был женат на родной сестре Каинского окружного начальника, Фортуната Дементьевича Борткевича. Это того, с которым старого судью Нестеровского все мир не брал. Власть они, понимаешь, в Каинске делили. А тут я, рыцарь, блин, на белом коне. Петра Даниловича поддержал, да еще городничего, ставленника Борткевича, на другого, лояльного нам с Нестеровским, сменил.
Другой, кто духом послабее, смирился бы. Новая метла, и все такое. Но Фортунат Дементьевич не из таких. У него родни – чуть ли не в каждом городе от Тюмени до Красноярска. Этот решил бороться.
И тут же выяснил, что новым, молодым и энергичным губернатором множество людей недовольно. И главный среди них, самый старший по чину – горный начальник Алтайского округа Александр Ермолаевич Фрезе.
К чести Петра, кстати сказать, когда речь зашла о его отце, томский горный исправник отчаянно покраснел.
Так вот. Пока я занят был своими, сугубо административными делами, пока путешествовал по Чуйской степи, Фрезе-старший меня просто недолюбливал. Я его не трогал, и он задевать меня опасался. Но надо же такому случиться, что практически на пустом месте этот наглый выскочка – это про меня, если что – вторгается в вотчину горных инженеров. Те, едрешкин корень, ежегодно экспедиции по поиску новых месторождений из бюджета АГО финансируют и ничего путного за последние двадцать лет не нашли. А я, не тратя ни копейки, устраиваю аукцион и продаю концессии на двести тысяч! Двенадцать, а учитывая судженские угольные и ампалыкские железорудные – четырнадцать месторождений!
Тут из столицы начинают интересоваться – какого, спрашивается, хрена вы там, горные маги и волшебники, делаете, если богатства Сибири какая-то гражданская штафирка вместо вас ищет? И главное – находит! На что деньги его императорского величества тратятся?! И не слишком ли стали хорошо и богато жить горные инженеры?
Конечно, я, затевая аукцион, о таком эффекте не задумывался. Но, слушая Фитюшина, поймал себя на мысли, что рад такому обороту. Давно было пора… встряхнуть обнаглевшую от безнаказанности горную вольницу.
В общем, горный начальник, думается, не без участия своей супруги, задумывает сложную комбинацию, призванную дискредитировать томского выскочку. И в новые предприятия, образованные для разработки проданных с моего аукциона концессий, с помощью того самого Борткевича внедряются нужные люди. С задачей потихоньку, не привлекая лишнего внимания, саботировать или лишить работы прибыльности. И тогда, полагал Фрезе, на любые претензии из Санкт-Петербурга он мог бы отвечать, что продать-то ненавистный Лерхе продал. Да там больше шуму, чем богатств. Мошенник и очковтиратель этот ваш Герман Густавович!
А дабы прикрыть себя от возможных обвинений, Александр Ермолаевич не придумал ничего лучшего, как назначить собственного младшего сына томским горным исправником.
И что же? Матерый интриган Нестеровский знать не знал и ведать не ведал, что Фитюшин родственник Борткевича? А если знал – то почему поверил в его честность? Но и тут простое объяснение нашлось. Каинский окружной начальник сам, лично за Анастасия Борисовича просил. Говорил, мол, раз Петр Данилович службу государеву оставляет, так нельзя врагами оставаться. Мир, дескать, нужен…
Чеки и нарушения в технике безопасности – это и есть «работа» засланного «казачка». Рассудили они, что после пары аварий на шахтах да жизни впроголодь народишко из Судженки разбежится. Уголь некому копать будет. А нет угля – нет прибыли, и старый судья сам о банкротстве товарищества нашего объявит.
Расчет был дьявольски, или, точнее – снайперски, точен. Несколько таких ударов исподтишка – и моя репутация оказалась бы безвозвратно разрушена. Никто больше в губернии не стал бы вести со мной сколько-нибудь серьезных дел. За исключением Гинтара, надеюсь.
При этом сам генерал-майор Фрезе ничем не рисковал. Никаких сношений с «агентами» он не вел. Выплаты вознаграждений проводились через Борткевича, получающего деньги от доверенных людей наличными. И решись я обвинить Александра Ермолаевича в подрывной деятельности – никаких доказательств, кроме свидетельства уличенного в воровстве Фитюшина, у меня бы не было. Мое слово против слова Фрезе – и не более того. Даже при условии, что высокие столичные покровители, в силу какой-то политической необходимости, решили бы мне поверить, выглядело бы это в глазах света не иначе как склоками базарных торговок.
Поэтому я придушил в зародыше вспыхнувшее было желание раздавить, уничтожить Анастасия Борисовича в назидание остальным саботажникам и стал думать, каким образом не только вывернуться из расставленных силков, но и пользу поиметь.
И ведь во многом благодаря Герману придумал. Кнут и пряник. Банально, но эффективно. Судженский начальник много плохого успел натворить и, будучи пойманным, впредь будет по-настоящему бояться оступиться. Об этом я позаботился в первую очередь, заставив Фитюшина собственноручно написать чистосердечное признание. Естественно, без упоминаний священной особы горного начальника.
Потом мы в присутствии четверых казаков вскрыли тайник в той части строения, где жил управляющий с семьей. И изъяли немногим более восьми тысяч рублей серебром – деньги, которые должны были получить артельщики и каторжники вместо никчемных чеков.
Кнут был создан, приготовлен к использованию и подвешен над головой то бледнеющего, то краснеющего Фитюшина. Настала пора приниматься за раздачу пряников.
Пришлось вытащить из постелей уже несколько часов как спавших писарей и учетчиков, но к утренней заре у нас получилось создать несколько правоустанавливающих документов. А пока эти уважаемые господа скрипели перьями по бумаге, я данной мне самим собой властью выписал управляющему премию в размере семисот рублей за изобретенную систему расчетов с работниками Судженских шахт. Правда, тут же оштрафовал на двести за нарушение техники безопасности, но он и от пятисот-то отказывался сначала. Чуть в ноги мне не падал – просил помиловать и пожалеть его детушек, не губить кормильца…
В общем, утром, когда колокол возвестил жителей поселка о начале трудового дня, Фитюшин, поминутно оглядываясь на меня и весело скалящихся казаков, огорошил артельщиков новостями.
Во-первых, с этого дня в кассе управы любой мог свободно обменять пресловутые чеки на настоящие деньги. Если же по какой-либо причине наличных денег для обмена окажется недостаточно, кассир был обязан дополнительно выдать обратившемуся долговых обязательств товарищества на сумму в десять процентов от заявленной к обмену. Письма в главное управление в Томск я отправил с первым утренним караваном и надеялся, что Петр Данилович, обзнакомившись с обстоятельствами дела, меня поддержит.
Во-вторых, все предприятия, получившие право на торговлю в промышленном районе, станут получать по тысяче рублей ежемесячно. Но не просто так, а с условием их погашения теми самыми чеками. Грубо говоря, мы объявляли о готовности компаний «Томскуголь» и ТЖЗ кредитовать торговлю на своей земле, но отныне во всех лавках должны были принимать чеки в оплату товаров. Это должно было породить здоровую конкуренцию, уравновесить ассортимент, а в идеальном случае, как мне казалось, – и подвигнуть купцов на снижение цен.
Больше того. Я надеялся привлечь этим шагом и других представителей мелкого бизнеса. Всяческих цирюльников, портных, шорников и иже с ними, без которых жить, конечно, тоже можно, но не так комфортно, как с ними. Хотелось мне верить, что если артельщики станут хорошо жить и слух об этом разойдется по краю, специально искать работников на предприятия моим управляющим больше не придется. Народ сам потянется…
Ну и, конечно, норма выработки была приведена в соответствие с назначенной главным управлением, а за ее перевыполнение – назначена премия.
Известие о том, что Анастасий Борисович, несмотря на все прегрешения, остается на посту местного управляющего, чуть не превратило стихийный митинг в акцию протеста. И сбить накал страстей удалось, только огласив вторую часть сообщения: подпоручик в отставке Евгений Яковлевич Колосов, прежде бывший комендантом Троицкого и Тундальского рабочих поселений, отныне назначается еще и инспектором по правам работников двух предприятий. Любая направленная молодому нигилисту жалоба будет немедленно рассмотрена и меры приняты.
– Яклыч барин хочь и молодой, а за работных людей – радеет. Премного о нем наслышаны, – громко сказал кто-то в толпе, и все успокоились. А я тихонечко спустил курок «адамса» с боевого взвода.
Потом был плотный завтрак, краткие сборы и ворох шкур на санях. Помню еще стоящих вдоль главной улицы – она же, по традиции, основная транспортная магистраль поселка – женщин, кланявшихся в пояс, стоило нам поравняться. Пошутили с Герочкой на ту тему, что в попытке укрыться за вымышленным Шмидтом случайно создали местную легенду о добром и справедливом ревизоре. И что если у народа действительно такая долгая память, как это принято считать, – в Судженке наверняка появится улица, названная в честь никогда не существовавшего проверяющего из Томска…
Сказалась бессонная ночь. Стоило последним строениям шахтерской деревни скрыться за деревьями, как я, убаюканный шипением скользящих по снегу полозьев, уснул. И преспокойно почивал, пока наш небольшой караван не остановился у очередной приготовленной для ночевки угольных караванов площадки у обочины.
– Вы знаете, Герман Густавович, – задумчиво выговорил Петр Фрезе, когда мы вылезли из теплых гнезд в санях и отошли в сторону размять затекшие ноги. – Мне, право, неловко это вам говорить. Но мне кажется… Нет. Я вполне уверен. Мой отец…
– Не нужно, Петр Александрович, – улыбнулся я молодому горному исправнику. – Не стоит судить отцов! Мы в неоплаченном долгу перед нашими родителями и не вправе их осуждать. Даже если кажется, что они поступают…
– Низко! – воскликнул Фрезе-младший. – Это же низко! Как он мог?! Пытаться скомпрометировать вас через смерть погибших в глубинах земли людей! Это же… Это же страшно… Штреки… Эти темные дыры в горах. Норы! Настоящие норы, где можно только ползать на четвереньках…
Все верно, Герочка! Парень просто до ужаса боится шахт! И в его представлении – нет смерти страшнее, чем погибнуть в обвалившемся штреке. И это – потомственный горный инженер! Как тут не появиться чувству вины! Добавить сюда еще присущий молодым людям максимализм – и получим полный «гороскоп» Петра Фрезе.
– Вы не задумывались о том, чтобы сменить вид деятельности? – поинтересовался я. – Я же вижу, как вас, сударь мой, интересуют инженерные новинки.
– И рад бы, ваше превосходительство, – грустно улыбнулся исправник. – Но мне еще два с половиной года нужно отслужить, прежде чем стану свободен в выборе. А вот после… Герман Густавович, я был бы рад…
– Зовите меня Генрихом Густавовичем, – вынужден был я перебить Фрезе. – Я бы не хотел, чтобы вы раскрыли мое инкогнито.
– Конечно-конечно, – понимающе улыбнулся молодой человек. – Простите, ваше превосходительство. Я уже имел возможность оценить ваш блестящий замысел. Под чужим именем лично проинспектировать ваши предприятия… Это… Я о таком даже в книгах не читал.
– Благодарю. Что же касается ваших увлечений инженерными новинками. Как только окажетесь свободны от долга, поставьте меня в известность. Я, быть может, плохо разбираюсь в достоинствах того или иного изобретения, но тем не менее весьма ими интересуюсь. И готов финансировать наиболее перспективные разработки.
– О! Это я вас благодарю, Герман Густавович! – воскликнул Фрезе, опять позабыв о моем новом имени. – Буду с нетерпением ждать этого момента. И надеюсь… Это в какой-то мере сможет примирить вас с моим отцом…
Скользкая это тема. Неправильная. Негоже обсуждать с чужими, малознакомыми людьми ошибки своих родителей. Как и извиняться за их проступки. Дети не должны отвечать за то, чему не могли помешать.
А снег на опушке леса был мягким на вид. И снежно-белым, каким ему и положено быть.
Глава 4 Черный металл
Главный цех нового, выстроенного всего за полгода Василием Степановичем Пятовым завода был похож на средневековый замок. Такой, знаете ли, из фэнтезийных, битком набитых спецэффектами фильмов про рыцарей и драконов. Стоило немного прищурить глаза и перестать обращать внимание на характерный шум и клочья пара из каких-то отдушин, как фантазия послушно превращала трубы в высокие башни, а прихотливо изогнутые пандусы – в мосты надо рвом.
– Илья Петрович уверял меня, что уже к началу весны…
– Пф-ф-ф-ф! Илья Петрович! – фыркнул Пятов. – Его превосходительство, конечно, выдающийся человек… Но…
– Но?
– Простите, ваше превосходительство. Господин Чайковский у нас большой идеалист, и ни он, при всем его опыте, ни я – никогда прежде не строили подобного уровня предприятий. Тем более…
– Тем более в Сибири?
– И это тоже, Герман Густавович. Но я хотел сказать – на пустом месте. Понимаете! Не хватает буквально всего. Кирпича, извести, пиломатериалов… Но в первую очередь…
– Позвольте я догадаюсь, Василий Степанович. Думаю, не ошибусь, если скажу, что главный дефицит – люди. Я прав?
– Отчасти, ваше превосходительство. Лишь отчасти. Еще осенью я бы с этого и начал. Но нынче это не самая большая наша беда.
– Вот как?
– Именно так, ваше превосходительство… Нет. Вы не так поняли. Опытных, знающих – действительно мало. Немного больше, чем осенью, конечно. Все-таки гольфштинские переселенцы пришлись как нельзя кстати. Смею надеяться, что и от организованного господином Колосовым училища вскоре появится толк… Они хотя бы черта поминать и креститься, глядя на кипящий чугун, перестали… А вот остальных… Подсобные рабочие, строители… Этих и сейчас больше чем нужно.
– Мастеров взять больше неоткуда, дорогой мой Василий Степанович. И вам это прекрасно известно.
– Да-да, конечно, Герман Густавович. Я понимаю…
– Так в чем же основная беда?
– Отливки. Изделия из железа. Тундинский завод уже теперь отстает от графика поставок более чем на месяц. Мы только-только закончили установку оснований для прокатного стана, а должны были еще перед Рождеством начать наладку вальцов.
– Это настолько критично?
– Как вы сказали? Критично?
– От этого все зависит?
– Ах вот вы о чем… Ну, пожалуй нет, ваше превосходительство. Только рельсы. Мелочные изделия… Бытовое чугунное литье. Гвозди, простейшие инструменты вроде кирок и лопат с топорами – это мы уже производим в достаточном количестве. Но этого совершенно недостаточно, чтобы загрузить даже пятую часть мощности.
– Даже так?
– Именно так, ваше превосходительство. Использующаяся метода позволяет выдавать намного… в разы больше железа. Опыты показали, что получающаяся из местной руды сталь все-таки несколько хуже вырабатываемой в Златоусте, но тем не менее вполне приемлемого качества. Для железнодорожных рельс и иного проката, я имею в виду. Мы могли бы уже с началом апреля начать производство, если бы на Тундинском сократили выделку изделий для железной дороги и больше стремились бы к удовлетворению наших потребностей.
– Нет.
– Что, позвольте?
– Нет, Василий Степанович. Об этом не может быть и речи.
– Но почему? – вскричал Пятов. – Ведь потом мы бы легко нагнали…
– И что дальше? – грубо перебил я инженера. – Допустим, что даже нагнали. Настроили эти ваши… валы? Вальцы? Вальцы. Сколько верст в день вы можете их делать? Ну, или в пудах? Сколько пудов железа в день?
– В трех заложенных у нас конвертерах – около десяти тысяч пудов в сутки, ваше превосходительство.
– И сколько это в саженях?
– Это… Немногим более двух верст…
– Прекрасно! Значит, за два или три года вы будете готовы снабдить всю дорогу, от Красноярска до Тюмени. Не так ли?
– Эм… Ну да. Но за три – точно.
– Отлично. Это просто отлично. Но есть одно «но». Государь еще не дал своего дозволения на ее строительство. Правление строящейся дороги наверняка не станет спешить с выкупом готовой продукции, раз ее рано еще укладывать на шпалы. Произведенные вами тысячи верст прекрасных рельсов тяжким грузом лягут на баланс наших заводов.
– Но что же тогда… Но как же…
– Не торопитесь с рельсами, дорогой Василий Степанович. Господин Чайковский в Тундальской вполне в состоянии удовлетворить нужды «заводского» отрезка пути. А вы займитесь-ка лучше листовым железом. Кровельным, котельным… Какое там еще потребно для пароходов? Можно еще построить несколько вагонов… В виде эксперимента… Ну да вам виднее.
– Томский магистрат заказал литые чугунные столбы для установки уличного освещения…
– Вот и хорошо. Вот и ладно. Насколько мне известно, бийские купцы проявляют интерес к вашей стали.
– Да, ваше превосходительство… Вы меня несколько… ошарашили. Я, знаете ли, никогда прежде не размышлял в таком плане…
– Ну теперь-то начнете, – засмеялся я. – Пойдемте, господин Пятов. Покажите и расскажите, как этот ваш новейший заграничный метод работает.
– С удовольствием, ваше превосходительство, – улыбнулся инженер и, подхватив меня под локоть, поволок в пышущий жаром сумрак цехов будущего лидера сибирской металлургии.
Невысокий – немного выше плеча, – коренастый, с купеческой, кажется, даже подпаленной бородой, с огромными, перепачканными окалиной и ржавчиной руками, Пятов казался мне каким-то сказочным гномом – героем скандинавского или английского фольклора.
– Вот эти… гм… похожие на бочки строения – это, как мне думается, домны? – проявил я заинтересованность.
– Точно так, Герман Густавович. Домны и есть… Осторожно! Не запачкайтесь. Это доставленный с востока графит… В этих, как вы изволили выразиться, бочках руда превращается в чугун.
– Зачем? Разве нет способа, чтобы напрямую выплавлять железо?
– Нет, – хихикнул Василий Степанович. – Простите великодушно, ваше превосходительство. Но такая метода мне неведома.
– Гм, – я сделал вид, будто смутился. – Мне казалось, все будет несколько проще.
– Ну для знающего человека здесь и нет ничего сложного… В том и гений господина Бессемера, что его способ, так сказать, обращения чугуна в сталь, прост как самовар. Обратите внимание, ваше превосходительство! Вот эта конструкция – наш третий конвертер. Как вы можете видеть, его корпус еще не собран до конца. Заказанные в Тундальской части железного кожухи еще не готовы…
– Василий Степанович!
– Да-да, Герман Густавович. Простите… Так вот. По вине поставщика… гм… благодаря удачному стечению обстоятельств вы можете видеть внутреннее устройство.
– Зачем там кирпич?
– Футеровка? Э-э-э… это, ваше превосходительство, защитная прослойка устройства. Кирпич – непростой, ваше превосходительство. Это исключительной важности кирпич. Всем кирпичам – император. Он из особой глины сделан, из огнеупорной…
– Выходит, месторождение специальных глин пригодилось?
– О! Более чем! На Обуховском-то заводе за шиасовую плинфу серебром платят. Из Англии везут. А у нас – в овраге артель мужичков за гривенник с воза…
– Отлично. Так что там дальше?
– Извольте взглянуть сюда, Герман Густавович. Эта часть называется воздушной коробкой. Тут расположены особым образом сделанные отверстия – сопла. Через них в жидкий чугун подается воздух…
– Вы сказали – в жидкий? – удивился я.
– Истинно так, ваше превосходительство. В жидкий. Вот в этот, третий конвертер, по расчетам, поместится не менее чем триста пятьдесят пудов чугуна. И под воздействием воздуха через некоторое время он превратится в железо. Устройство опрокидывается, металл выплескивается в ковш. Вот этот, видите? И уже в этой емкости мы проводим процесс раскисления…
– Чего? Окисления?
– Раскисления, ваше превосходительство. В железе остается слишком много… гм… воздуха. Его нужно убрать, иначе вместо стали мы получим… ржавчину.
– Даже так?
– Именно так, Герман Густавович. И… собственно, все, ваше превосходительство. Сталь выливается в формы – и прокатывается… Слава Богу, серы и фосфора в местной руде мало, так что ничего особенно сложного делать не приходится. Однако и содержание железа в породе не слишком велико. На руде из окрестностей Кузнецка было бы довольно двух доменных печей. Нам же пришлось строить три.
– А откуда вам стало известно о…
– Так Петр Александрович привез образцы, – нагло перебил меня Пятов.
– И насколько же тамошний материал лучше нашего?
– Пожалуй, что и вдвое, ваше превосходительство. Из нашей породы более чем сорок процентов не выходит. Из той же – семьдесят на первой же опытной плавке.
– Это на что-то влияет?
– Несколько выше стоимость стали, – пожал плечами инженер. И не удержался: – Это если начать размышлять о прибыльности нашего завода…
И посмотрел, ожидая реакции. А я доброжелательно улыбнулся и кивнул. Хотя очень хотелось зажать нос, чтобы не ощущать тошнотворных запахов, и бежать из этого пышущего жаром ада куда-нибудь подальше.
– Чем там так… пахнет? – как можно невиннее поинтересовался я, когда мы прошли цеха насквозь и вновь оказались под открытым небом, около пандуса, по которому сплошным потоком двигались телеги с рудой.
– Угольной смолой, ваше превосходительство, – поморщился Пятов. – Мы кокс тут же выделываем, а газом, коий из угля при коксовании выделяется, тут же домны греем. Это здорово снижает потребное количество топлива. И все бы оно хорошо, только вот смолы каменноугольной прямо бездна образуется. Прямо беда с ней. И вычищать все время требуется, и запах у нее… Вы простите, ваше превосходительство, но воняет она пуще свинячьего навоза.
– Что ж вы наших ученых мужей не попытаете, как с этой смолой бороться? Мне в столице господин Зимин говорил, будто отходы эти – ценное сырье. Может быть, уже есть способ не просто вас избавить от смолы, но еще и…
– Заработать? – вскинул брови Пятов и засмеялся, не заметив, как вновь меня перебил. Ну вот кто его воспитывал?!
– А здесь у нас что? – резко меняя тему, не глядя ткнул я пальцем куда-то за спину.
– Там? Там мы барак построили. Вроде постоялого двора. Нужно же где-то ночевать извозным мужикам, – вильнул глазами инженер. – Расходование средств с господином Колосовым мы согласовали.
– Вот как? А что же? Эти ваши мужики в Троицкое жить переехать не стремятся?
– Сие мне неведомо, Герман Густавович, – искренне развел руками Пятов. – Это у Евгения Яковлевича надобно спрашивать. Я, знаете ли, с его появлением в наших краях все, что там, за воротами завода, из внимания выпустил. Но вы, ваше превосходительство, не сомневайтесь. Я с мастерами говорил. Они всем довольны.
– Очень интересно! Но ни за что не поверю, что вы не видите, что творится в поселке…
– Я там очень редко бываю. Поверьте, ваше превосходительство. У меня и в заводе довольно забот. Нам вот… Инженерам и служащим канцелярии дома выстроили, так пока мне господин Колосов лично не сообщил, дескать, пора переезжать, я и знать не знал и ведать не ведал о них. Целая улица, в полверсты длиной! Представляете?! И к управлению совсем близко. Я раньше-то, бывало, в кабинете и ночевать оставался, чтобы время не тратить на дорогу до съемного жилья. Нынче же стал домой ходить.
– Отлично, – обрадовался я. – Значит, работой господина коменданта вы довольны?
– О да, ваше превосходительство. Только…
– Только?
– Скажите, Герман Густавович… Не создавалось ли у вас… – инженер, заглянул мне в глаза и тут же отвернулся, – кхе-кхе… Мне кажется, наш Евгений Яковлевич – какой-то… социалист.
– Да-а-а? – протянул я, одновременно пытаясь хоть как-то унять ржущего как лошадь Германа. – Это серьезное обвинение, Василий Степанович. Он пытался вас… гм… увлечь вас своими идеями?
– Нет-нет, – испуганно отпрянул от меня Пятов. – Что вы! Просто… Как я уже… Мне приходится много разговаривать с рабочими. С мастерами… И вот…
– Ну же, Василий Степанович. Смелее.
– Некоторые из наших мастеров, – выдохнул, словно на что-то решившись, металлург, – передавали мне слова господина Колосова. И будто бы он, наш Евгений Яковлевич, говорил, что заводские рабочие, особенно опытные, старые мастера, по его мнению, должны иметь возможность жить не хуже господ. Вот.
– Очень интересно, – кивнул я. – А вы что думаете по этому поводу?
– Да что с того, как я об этом думаю? – чуть ли не простонал Пятов. – Он ведь им такие дома строит, что и в Томске не у каждого купца. Ученикам-то – понятно, и общего барака много. И толку с них мало, и что из этих птенцов вырастет – неизвестно. Но ведь… мастерам… А ежели явится кто да начнет интересоваться? Разве же так можно… господ равнять с этими…
– И кто, по-вашему, может явиться? – похлопал я напуганного Пятова по плечу и улыбнулся. – Кто у нас такой любопытный? Кому не все равно, как живут рабочие наших заводов? Не ошибусь, если скажу, что и в Тундальской такое же отношение к работающим у нас людям. Я прав?
– Да, ваше превосходительство. А если… Жандармы?!
– А им-то что за дело? Имеем возможность таким образом поощрить ценных для предприятия работников – и делаем это. Строим дома… Так не дарим же. Пока хорошо работают – живут. Перестанут быть полезными – выселим. Так этим вашим жандармам и говорите…
– Я не…
– Ну-ну-ну. Это я образно. Не нужно так волноваться. Спросят – скажете. Я же не предлагаю вам писать доносы… Господин Колосов добросовестно выполняет данные ему инструкции. Этого будет вполне довольно для ваших… любопытствующих господ.
– Простите меня, ваше превосходительство…
– А за что мне вас прощать, Василий Степанович? Вы, насколько мне известно, ничего этакого еще не сделали. Или все же успели? Нет? Ну и славно. Пойдемте посмотрим на эти ваши чудесные дома. Вы меня прямо заинтриговали… А пока идем, не сочтите за труд, расскажите по-простому, каким образом железо делается на Тундальской. И чем метода этого вашего немца…
– Англичанина, ваше превосходительство. Генри Бессемер – англичанин.
– Да хоть бы и турка, господин Пятов. Учиться новому и у африканского эфиопа не стыдно. Так чем, вы говорите, английский способ лучше того, что применяет наш Илья Петрович?
Теперь была моя очередь брать Пятова под локоть и тянуть в сторону заводских ворот. Я ничуть не сомневался, что докладов о том, что здесь происходит, мой инженер еще жандармам не пишет. Как и в том, что с подобным предложением к нему уже обращались. Все-таки человек он в определенных кругах известный, а значит, оставить без пригляда его не могли. Но очень мне было бы интересно послушать, что именно Василий Степанович передает сотрудникам Третьего отделения на словах…
– Господин Чайковский в Тундальской применяет старый способ – пудлингование, – сообщил так похожий на гнома металлург. – Пудлинговая печь состоит из…
– Вы, Василий Степанович, ради Бога, простите меня, – поморщился я, притормаживая инженера возле торчащего из-под снега могучего фундамента. – Вы устройство этих… гм… печей мне не рассказывайте. Все равно ничего не пойму, а и пойму – так не запомню. Вы расскажите, как оно там все происходит… А это у нас тут что будет?
– Здесь? Это будущий кузнечный цех, ваше превосходительство. Вон там будут стоять две паровых стосильных машины, а тут стопудовые молоты. А там… да-да, возле пандуса и рудного бункера – цех предварительного обжига. В нашей руде хоть фосфора и немного, но он, знаете ли, все-таки есть. Будем его таким образом выгонять.
– А возможно ли каким-нибудь образом его собирать? – дернулся я. В мое время любой мальчишка знал, какая чудесная вещь – этот фосфор. И что главный источник этого замечательного вещества – хитроумно добытые с военного полигона снаряды без взрывателей.
– Эм… Никогда об этом не думал. Я поинтересуюсь об этом у ученых из ваших лабораторий, Герман Густавович.
– Непременно! Это очень важно! Так что там с пудингом?
– Пудлингованием, ваше превосходительство. Там все просто. В печь закладываются слитки чугуна, и как только они начинают плавиться, особой кочергой их перемешивают. Всяческие примеси постепенно выгорают, но перемешивать требуется тщательно и только определенным образом. Металл становится все гуще, и железо оседает на дно печи. Когда сил мастера перестает хватать, ломом ломают переборки, чтобы железо поднялось наверх ванны. Из…
– Но это же должно быть невероятно тяжело! – представив процесс перемешивания расплава длинной, наверняка очень горячей железной палкой, вскричал я.
– Так оно и есть, ваше превосходительство. Работающие у пудлинговых печей мастера – все весьма крепкие люди. Богатыри! Тем более что им приходится потом еще и разделять всю массу на крицы. В Тундальской – чаще всего на пять кусков. Каждый – не менее чем по четыре пуда весом.
– Ого!
– Да, ваше превосходительство. После разделения крицы некоторое время жарят в печи на сильном огне. Ну и весь процесс заканчивается после вытаскивания кусков щипцами и либо прокатывания в вальцах, либо проковки под молотом. У их превосходительства господина генерал-майора в Тундальской уже работают четыре таких. Два от водяного колеса, два от паровой машины. Из-под молота выходят пудль-барсы – это такие бруски из железа с сечением четыре на один дюйм. Из них уже можно делать все что угодно…
– И как долго это все… – я неопределенно взмахнул рукой, – …продолжается?
– Около двух часов, ваше превосходительство. У Ильи Петровича при одной домне – десять пудлинговых печей. Но все они дают только тысячу с четвертью пудов железа в сутки. Это едва больше половины версты рельса.
– М-да… Ваши три самовара готовы дать в шесть раз больше… Я понял разницу.
– В пять раз, – скромно поправил меня довольный моей реакцией инженер. – Но мы легко можем увеличить количество конвертеров, скажем… до пяти. Понадобится, конечно, еще одна домна, но это не так сложно…
– Есть какая-то скрытая беда? – догадался я.
– Нам уже не хватает руды, ваше превосходительство, – кивнул Пятов. – Я не повел вас в рудные бункера, но поверьте мне на слово. Они пусты! Все, что удается привезти, сразу идет в плавку. У Ильи Петровича – то же самое.
– Мало возчиков?
– Нет-нет. Не в этом дело. И шахтеры, по заверениям господина Фрезе, делают все возможное для увеличения добычи руды. Но… вам, Герман Густавович, лучше спросить Петра Александровича. Он расскажет лучше. Какая-то беда со сложным залеганием… Или что-то в этом роде.
Ну вот почему всегда так? Стоит немного, совсем чуточку расслабиться, порадоваться успехам, умилиться новым, вдруг открывшимся перспективам – как тут же всплывает какая-нибудь бяка. Ведь знал же – прямо перед глазами строки текста описания Ампалыкского месторождения стоят: «Рудные тела имеют субмеридиональное простирание и крутое 75–80-градусное падение, меняющееся с запада на восток. Форма рудных тел в плане представляет сложную конфигурацию. Промышленная разработка месторождения была бы этим существенно осложнена». Знал, едрешкин корень, но ведь вне территории АГО более доступной железной руды вообще больше нет. Это к югу от Кузнецка целая гроздь месторождений. Быть может, и не настолько крупных, чтобы веками снабжать титанических размеров Новокузнецкий комбинат из прошлого моего, будущего, мира. Но их было бы более чем достаточно для моих целей.
Купить концессию, организовать там добычу руды? Готовить к летней навигации, а потом баржами по Томи вывозить в Томск? Ну бред же! Даже не учитывая того обстоятельства, что тамошние земли вообще-то инородцам принадлежат – кто их спрашивать будет? – до ближайшей железной горы от Кузнецка сто верст по сильно пересеченной местности. Эта руда по цене золота выйдет, пока ее до заводов довезешь.
Дешевле и куда эффективнее везти чугун в слитках! Значит, уже не одна, а целых две шахты. В одной железную руду ломать, в другой – уголь для домны. А домны без огня, то есть огненного, запрещенного в АГО производства не бывает…
Конечно, Герочка! Васька Гилев! Моя бийская надежда и опора. Вот оно как вышло! Не зря я перед министром Императорских Уделов за него ходатайствовал. По нынешним временам, только у моего друга, первогильдейского купца, высочайшее дозволение на огненное производство в АГО и есть. И об угольных копях, помнится, Васькин брат Мефодий заикался. Считай – полдела. Оставалось надеяться, что и на чугуне братья лишнюю копейку заработать не откажутся.
Что там у нас на календаре? Четырнадцатое января? Ирбитская ярмарка, на которой кто-нибудь из братьев непременно будет, начинается с первого февраля. Не успеваю! При всем желании все бросить и рвануть через Томск в Колывань, чтобы перехватить купцов по дороге, не мог. Были еще дела в Троицком. Однако же ярмарка только до начала марта. Значит, можно было спокойно, не торопясь, все решить и выдвинуться. Кирюха Кривцов, колыванский представитель концерна Гилевых, наверняка не откажет в гостеприимстве…
…А ежели еще совместить, пусть и сильно устаревшую, но все еще действенную технологию генерал-майора Чайковского с тем же самым Казским месторождением! Васька Гилев сможет самостоятельно потребности китайской торговли покрывать. Я останусь без части прибыли, мой бийский друг станет гораздо более независимым и, что вполне вероятно, менее управляемым, но здесь, в Троицком, у меня высвободятся существенные объемы руды. Что выбрать?
Не зря, ох, не зря металлургический комбинат большевики в Новокузнецке построили! Не было бы у меня тут этого, едрешкин корень, сдерживающего фактора – я имею в виду АГО, – и нужно было бы там все производство затевать. Рельсы можно было бы и летом по реке баржами сплавить… Не судьба. Это здесь, на севере губернии, у меня руки были свободны от оков совершенно идиотских инструкций и указов. А там… пришлось бы с Фрезе каким-то образом договариваться.
Ладно. Что сделано – то сделано. Зато чугунку можно теперь прямо от Троицкого строить. И на восток, к Мариинску – оттуда на завод для каких-то целей известняк и известь везут, и на запад, к Судженке – за углем. А потом уже и дальше – к Томску. Просеку своими глазами видел. Можно сказать, своими ногами прошел. Не так уж и много вдоль будущей трассы спусков и подъемов. А значит, и земляных работ. Все-таки царские инженеры из того, прошлого моего мира не зря свой хлеб ели, а мы с Волтатисом – просто жалкие плагиаторы. Только об этом, кроме нас с Германом, и знать никто не знает, и ведать не ведает.
Мысль за мыслью, тема за темой – и мы с Пятовым вдруг оказались на самой середине широкой улицы, застроенной рядами аккуратных типовых домов, которые в мое время принято было называть «на двух хозяев». Одинаковые заборы, расчищенные дощатые тротуары, серо-стальная осиновая дранка вместо обыкновенной для этих мест соломы. Каждый дом совсем немного, в силу таланта, желания или мировоззрения хозяина, отличался от других. Но все вместе они создавали атмосферу уюта и порядка. Довольно было одного взгляда вдоль этой части сильно разросшегося села, чтобы признать – да! – так оно и должно быть. Так и должны здесь жить люди.
– Это… удивительно, – наконец выговорил я. – Здесь вы и живете, Василий Степанович?
– Э… нет, что вы, ваше превосходительство. Это мастеровые. Наши и датчане вперемешку, – порозовел инженер. – Наши жилища господин Колосов разместил там, за площадью. Ближе к заводоуправлению.
Ну, в конце концов, и во времена сталинской индустриализации для управленческого аппарата строили несколько иные квартиры, чем для простых работяг. Вся родительская «хрущевская» двушка легко уместилась бы на подъездной площадке «генеральского» дома. Я уж о мраморных ступенях и консьержке в парадной скромного жилища первого секретаря райкома не говорю. С чего бы здесь, в эпоху расцвета сословного общества, было иначе? Пятов, Чайковский и прочие заводские начальники размещались в двухэтажных кирпичных… даже не домах, а, скажем так, коттеджах. Чуть меньше чем классическая для Томска усадьба, но и далеко не средний мещанский пятистенок. Еще одна, такая же широкая улица по другую сторону занятой лавками и фундаментом заложенной церкви и пожарной станции площади.
– Отлично, – согласился я, измерив шагами всю эту «заводскую» улицу до самой заводской конторы. – Вы говорите, не обремененные семьями рабочие пока размещены в бараках?
– Э… Да, Герман Густавович, – не слишком уверенно ответил Пятов. – Но это лучше у Евгения Яковлевича спросить. Я, как уже имел честь докладывать, не особенно…
– Я помню, – кивнул я. – Вы говорили. А, собственно, самого господина коменданта…
– Так в конторе с утра, ваше превосходительство. Вместе с прочими нашими служащими с самого утра дожидаются. Только господин Кузнецов своими делами отговорился, – наябедничал инженер.
– Кузнецов? Никак Дмитрий Львович? И он здесь?
– Точно так, ваше превосходительство. Как литографические станки прибыли, так и он с ними. Евгений Яковлевич им тут же и правое крыло казачьей станции выделил. И господин жандармский поручик там же изволили поселиться.
Сердце тревожно сжалось и тут же отпустило. Явись сотрудник политической полиции по наши с Кузнецовым и Колосовым души – местный комендант вряд ли чувствовал бы здесь себя так вольготно.
– А поручик-то к чему?
– Ну как же, как же, ваше превосходительство. Положено же так. Литография дело такое… А ну как они, не дай Господь, прокламации какие-нибудь печатать станут?
– Ах, ну да. Пошлите за ним. За Кузнецовым. Поручики меня не интересуют.
– Конечно, Герман Густавович. Из конторы и пошлю. Это совсем рядом. Станция-то, поди, сразу за Лерховским столбом от конторы будет…
– Как вы сказали, Василий Степанович? Каким столбом?
– А… О! Так это Илья Петрович распорядился, – удивился в ответ Пятов. – На площади, прямо перед управлением, чтобы колонна стояла из чугуна, в вашу, Герман Густавович, так сказать, честь. Как основателю заводов. Их превосходительство посчитал, что раз в Барнауле Демидову стоит, так и у нас должен быть.
– Зря, – поморщился я. – Не я же один… Да и как-то это…
Чертовски приятно, конечно. Но стоит лишь на минуту задуматься… А станут ли досужие кумушки разбираться в том, кто именно отдал это самое распоряжение? Или сразу решат – Лерхе, дескать, гордыню тешит.
– Написали-то на столбе чего?
– Так сейчас и сами… ваше превосходительство.
На счастье… Или… Черт его знает, в общем. К добру ли, к худу – столб оказался всего-то с метр высотой. На маковке – золоченый двуглавый имперский орел, а по самой чугунной чушке надпись: «Во славу Российской Империи железо сие здесь делать. Герман Густавович Лерхе. 1865 г.». Ладно хоть так. Кто-то умный догадался Империю ввернуть. Иначе – совсем было бы… не комильфо.
– Саму площадь уже назвали как-нибудь?
– Нет… Землемеры только весной из губернии прибыть обещали… А народ… Вы простите, ваше превосходительство. Это само собой как-то вышло. Кто-то из чумазых первым сказал – тут и все подхватили…
– И все же?
– Германской называют, – тяжело вздохнул Пятов.
– Да? – засмеялся я, расслабляясь. Если бы кому-то в голову пришло обозвать административный центр поселения Лерховской – все было бы намного хуже. Оставалось только себе еще памятник прижизненный поставить, и все. Конец всему. Этого даже самые покладистые мои покровители не простили бы.
– Перед церковью нужно другой столб поставить. Александровский. Выше и… больше. Такой, чтобы это… недоразумение… и вовсе малюсеньким казалось. И ту площадь Александровской назвать. Хорошо бы и памятник государю императору, но на то его дозволение требуется. А столб… гм… От чистого сердца, от верноподданных. Понятно?
– Точно так, ваше превосходительство. – Инженер только что честь по-военному не отдал. Надеюсь, он действительно осознал – насколько это важно. И как меня расстроил этот символ признания заслуг моего Герочки.
Даже присутствие в Троицком жандармского поручика не так сильно могло по мне ударить. Понятно, что он немедленно отправит донесение в Томск или Омск о моем пребывании на заводе. Но в этом случае за меня само время. Телеграф сюда придет только вместе с железной дорогой. А пока бумага с угольными караванами доберется до того, кого это может действительно интересовать, я уже буду на пути в Колывань.
В конторе, кроме собственно заводчан, бывшего учителя и редактора неофициального приложения к «Томским ведомостям» и коменданта Колосова меня ждал пухлый, перевязанный нитками и заляпанный сургучом в пяти местах пакет. От Карбышева, пояснил Кузнецов, окончательно лишая большей части моего внимания для своей новой игрушки – литографии. Супруга Варежки закончила подбирать фотографии для давно нами задуманного альбома, должного продемонстрировать потенциальным переселенцам, как вольготно и богато живется в Томской губернии.
По мне – так совершенно ничем не примечательные фото. Какие-то люди, позирующие на фоне обычных домов. Пасущееся на лугу, судя по пейзажу – где-то в Барабинской степи в окрестностях Каинска, – небольшое стадо коров. Группа дородных теток в расшитых узорами платьях, со щекастыми детишками на коленях. Вид с Оби на вытянувшиеся вдоль реки громадные амбары. Этих я своими глазами еще не видел. Только отчет читал о завершении их строительства и начале процесса заполнения припасами для переселенцев. Несколько изображений пароходов – на середине реки с тремя баржами на прицепе, у причала на погрузке… Горы мешков, коробок и ящиков, из-за которых едва видно краешек трубы и мачту «Ермака», – это уже Черемошниковский порт, трудно спутать с каким-то другим местом.
Казачья станица. Почтовая станция – как фон для подбоченившихся, накрутивших усы кавалеристов. Торговый караван подвод в пятьдесят под сенью двухсотлетних, реликтовых сосен – это место тоже мне хорошо знакомо…
А вот литографии пока у Кузнецова выходили отвратительные. Резкие, излишне контрастные границы изображений, практически не наполненных полутонами. Германа заинтересовала сама возможность печати изображений, а мне так эти оттиски напомнили первые опыты копирования на «ксероксах» годов этак восьмидесятых… другого мира, конечно.
Колосов порадовал куда больше. По его сведениям, число работающих на самих заводах и смежных, включенных в общую структуру предприятиях превысило полторы тысячи человек. Добротным жильем обеспечены были еще далеко не все, но и в землянках, как это было летом, никто больше не теснился. Дома строили одновременно три артели, невзирая на протесты заводских специалистов, отбирающие больше половины выделенных на расширение производства стройматериалов.
Появилась насущная необходимость в возведении больницы и школы в Троицком. С ростом количества цехов инженеров и опытных мастеров больше не становилось. И, как следствие, из-за недостаточной квалификации – росло количество несчастных случаев. На счастье, пока обходилось без смертей, но врач, всегда готовый оказать помощь, нужен был уже сейчас.
А школа при заводах вообще-то уже была. Появилась чуть ли не сразу после того, как сюда стали переносить основное производство и Колосов стал местным комендантом. Скучающие без привычных, присущих крупным городам развлечений инженеры охотно откликнулись на предложение подпоручика в отставке – поработать преподавателями различных дисциплин детям рабочих и селян. Потом, когда о проекте прознал Чайковский и на содержание этого, так сказать, учебного заведения стали выделятся средства из бюджета концерна, при школе появились мастерские. Вечерами желающие претендовать на звание мастера рабочие проходили там подготовительные, к экзамену, курсы. Тем не менее количество учеников росло, и выделенного помещения уже не хватало.
Мне тут же был предъявлен прожект, включающий в себя специальные классы для начального образования детей и небольшой цех с кузницей и учебными помещениями при нем. Эти мастерские, к слову сказать, предлагалось включить в общий комплекс механического заводика, который планировалось начать возводить нынешней же весной.
К нашему с Герочкой удивлению, оба строения и предварительная смета на их содержание не превышала губернаторского жалованья, которое я еще недавно ежемесячно получал в казначействе. Так что раз, по нашему мнению, никаких сверхбольших расходов не предполагалось, я с легкой душой подписал предложенные документы.
Но самый главный подарок ждал меня на одном из столов, накрытый рушником. И конечно же Пятов не преминул похвастаться, жестом фокусника сдернув полотенце. Рельс! Кусок в пол-аршина самой настоящей, с клеймом моих заводов, рельсины! И чтобы уже добить меня окончательно, заявил, что точно таких же, только стандартной – в три сажени – длины в Тундальской изготовлено уже штук пятьсот!
Вот тогда я окончательно уверился, что моя мечта, моя палочка-выручалочка, тонкая серая линия на карте необъятной Родины моей, мой Транссиб все-таки будет воплощен в металле.
И все же, как бы рад я ни был, как бы ни силился вникнуть в местные нужды и проблемы, как ни пытался разделить радости этих, несомненно, замечательных людей, серый пакет из серой оберточной бумаги куда больше занимал мои мысли. Но и терять лицо, рвать непокорные нитки, ломать печати, жадно кидаться изучать спрятанные внутри известия я себе позволить не мог. Хотя бы уже потому, что боялся не совладать со своей мимикой, выдать, раскрыть всю глубину ужаса, которую испытывал перед, возможно, содержащимися внутри плохими новостями.
Но и оставшись наедине со своим внутричерепным спутником, не торопился вскрывать посылку. Следовало сперва решить для себя – что стану делать, если вдруг сейчас выяснится нечто этакое…
Честно говоря, даже мысль о том, что можно легко укрыться от любого преследования за границей, вызывала… омерзение, что ли. Да и куда ехать? В Пруссию? Это было бы естественно для Германа Лерхе, но совершенно неприемлемо для меня. Нет, с деньгами, что отец выручил за алтайские изумруды, прожить можно и там. Быть может, даже найдется чем себя занять. Там сейчас Отто Бисмарк пытается собрать из осколков Великую Германию. Все кипит, все меняется. С деньгами и знаниями мне и там найдется место. Только…
Только я ничего не должен жителям Гериного Фатерлянда. Как и англичанам, французам, американцам и прочим испанцам. Можно, конечно, попробовать как-то договориться с собой, проявить смекалку и убедить Работодателя в том, что пользу Родине могу приносить и оттуда. Но ведь сам-то я точно буду знать, что это ложь! И чем больше придется себе лгать, тем хуже мне будет. Тем больше станет заедать ностальгия, которая числится родной сестрой банальной русской совести.
Заграница – не вариант. Сменить имя, сделать новые документы, отрастить бороду, обзавестись брюшком и купеческим свидетельством – и то ближе к сердцу. Долго, муторно и очень дорого, но вполне реально со временем переписать на нового себя свои же доли в различных предприятиях… И ходить день через день в церковь – пытаться отмолить страшный грех. Потому как старый доктор права генерал-майор Лерхе, вдруг потерявший младшего и, смею надеяться, любимого сына, скорее всего, этой вести не переживет. Сдайся я на милость имперского правосудия – и то не такой удар для старика будет. Уж кому, как не ему, знать, что я ни в чем не виноват…
И все-таки глупо будет сгинуть в глубине каких-нибудь там руд, на каком-нибудь Сахалине. Глупо и непродуктивно. Вряд ли именно этого хотел от меня Он, позволив вновь наслаждаться жизнью. И ведь что самое поганое – не верю я, что начатые в краю преобразования могут успешно продолжаться уже и без моего участия! Не верю, и все тут! Дорогу, быть может, все же построят, но точно не такую и не так качественно, потому как часть денег обязательно попилят и взлохматят еще в столице. И заводы быстренько к рукам приберут. Тот же незабвенный господин Фрезе и приберет! И будут в моем Троицком такие же порядки, как на Барнаульской сереброплавильной каторге.
Вот Гилев с Куперштохами – те выплывут уже и без меня. Первый – потому как нужное для любой власти дело делает, а второму поддаваться невзгодам вообще вера не позволит. И Тецков с Асташевым – не утонут. Исаеву Гинтар не даст пропасть, Кухтерин и Ермолаевы – сами с усами… Но ведь все они – только побочное дело. То самое сопутствующее производство, что, конечно, идет на пользу, но и без чего как-то можно выкрутиться.
Останутся малюсенькие очаги от запланированного мною губернского пожара. Станут себе тлеть, пыхать искоркой до самого Великого Октябрьского беспредела, как лампадка перед иконами. И погаснуть нельзя – перед Господом стыдно, и разгореться некуда – тьма и равнодушное болото вокруг… К черту! К дьяволу! Бороться! Сучить лапками! Сбивать молоко в масло! Через боль, через непонимание, через надуманные обвинения в бестолковых преступлениях!
Я разорвал пакет. Быстро, одним движением. Сургуч коричневой крошкой брызнул по комнате, и шпагат тихонько тренькнул – вот и все преграды. Все бы так дела решались…
Толстое письмо от Карбышева. Два похожих конверта, судя по штампам, оба из Каинска. Но один от Мефодия Гилева, а другой от какого-то Мясникова Д. Ф. Кто такой? Почему не знаю?
Неподписанный, однако тщательно запечатанный конвертик. Интересно, но потом, потом.
Цибульский. Асташев – только не Иван Дмитрич, а его сын. Это интересно, но тоже подождет. О! А это еще что? Конверт длинный и узкий. Не почтовый. В таких обычно военные свои донесения отправляют. С гонцами, конечно, хотя императорская армия от почтовых поборов и освобождена, но это же неприлично!
Витиеватая подпись: «Действительному статскому советнику Герману Густавовичу Лерхе от генерал-лейтенанта, командующего Восьмым округом по жандармерии, графа Казимирского Якова Дмитриевича». Я об этом знаменитом, одним своим появлением в городке пугающим до икоты местное чиновничество, господине много слышал. Повстречаться не доводилось. Мой Кретковский однажды посетовал – дескать, старый Казимирский сдает. От местных дел устранился, в высокую политику давно уже не лезет. А ведь раньше, при светлой памяти Николае его чуть ли не князем Сибирским величали. Без него, мол, здесь ничего не происходило и произойти не могло! С чего бы это, интересно, старый волк из логова вылез, да еще и мной, опальным реформатором, заинтересовался?
Но и граф – потом. Вот! Слегка пахнущее духами послание от моего столичного Ангела-хранителя – Великой княгини Елены Павловны. Как всегда, последнее в пачке – самое важное.
Пропустил первые пару абзацев. Потом обязательно перечитаю с самого начала. У княгини совершенно мужской, холодный и расчетливый разум. Она и в малозначимых приветственных словах, в пересказе пустых придворных сплетен способна спрятать очень важную для меня информацию.
«А вы, мой милый Герман, все-таки великий наглец. Вы помните Кавелина? Это из тех господ, что в последнее время стали много рассуждать об особом пути Руси-матушки и славянских народов, оставаясь при этом надежным супругом Антонины Федоровны, в девичестве носившей фамилию Корш. Этот же, Константин Дмитриевич, в угоду досужим сплетникам, еще и вынужден по юридическому делу в Министерстве финансов советничать, выдавая себя за либерала. Так я это к тому, мой мальчик, что днями наш славянофил представил свою записку Государю: «О нигилизме и мерах, против него необходимых». Каково?! Он к тому же выказывает себя еще и консерватором! Разносторонний господин тем не менее не преминувший упомянуть твое имя в своем историческом труде. Мы с Минни и императрицей Марией Федоровной славно повеселились, припоминая заслуги господина Кавелина. Однако же, к чести этого юриста, стоит признать, что твой демарш, я имею в виду прошение об отставке, конечно, отчасти дает ему основание на столь далеко идущие выводы».
Ну вот. Вполне себе прозрачный намек на то, что некие силы уже начали подгрызать и без того шаткую основу царского ко мне благоволения. И прямое сообщение, что все три самые влиятельные при дворе женщины все еще на моей стороне. Логичным будет развитие темы. Определение круга моих недругов. Или я разочаруюсь в уме моей высокородной покровительницы.
«Зазвала к себе вечно занятого Головнина. Пересказала ему содержание кавелинского опуса и рада была, что не ошиблась в нашем Александре Васильевиче, когда он охотно поддержал наш сарказм. К слову сказать, он передавал тебе, милый Герман, свое почтение. Уверял, будто бы только благодаря твоим усилиям все еще имеет возможность продолжать многотрудное дело просветительства в, как он выразился, «несчастной Отчизне». Государь наш, Александр Николаевич, изволил выразить свое недовольство излишне вольным распространением революционных идей среди студенчества, и тут бы и лишился бы наш высокопревосходительство министерского кресла, кабы твой Фрондер не бросился на подмогу. Не побоялся ведь напомнить Государю, что, согласно предоставленным томским губернатором сведениям о заговоре, нет оснований обвинять в нем исключительно учащихся в университетах молодых людей. Что здесь больше вины тех господ, что допустили чрезмерно либеральное обращение с польскими разбойниками. На что даже верный Александра Васильевича недруг граф Муравьев-Виленский не нашелся чем возразить.
А я ведь даже обижалась на тебя, несносный мальчик, таким неожиданным образом выведав, что ты снова сумел раскрыть какой-то заговор. О таких-то вещах надобно немедля извещать друзей! После только, будучи у наших молодых, поняла из шуток цесаревича о том, как Папа злится на таскающийся за ним по пятам конвой, что дело не столько в политике, сколько в опасности для жизни нашего Государя. И обида тут же прошла. Кому как не жандармам заниматься этим? И ты оказался предусмотрительнее меня. Ни к чему волновать и без того не слишком здоровую телесно государыню Марию Александровну! А я ведь непременно бы поделилась с ней тревогами. Вот и пишу тебе о том, что ты ныне прощен и помилован всеми участвующими к тебе особами»…
Фу-у-х. От сердца отлегло! Но какова княжна! Она не просто добилась более лояльного отношения к моей «попытке к бегству» со стороны Семьи. Елена Павловна успевает еще и союзников мне в столице находить… Хотя… Чего это я?! Кто я-то такой, чтобы так обо мне заботиться? И не зря она упомянула о посещении Аничкового дворца! Ох не зря! Никса собирает своих людей. Вот о чем это письмо! Великая княгиня писала о том, что цесаревич все-таки обижался на меня за демарш с отставкой, но уже и нашел причины простить. А еще – что в стране появилась новая, молодая и активная политическая сила – партия наследника престола, и меня все еще воспринимают ее частью.
А ведь это может быть весьма интересным! Впервые за прошедшие с момента моей отставки месяцы я пожалел, что все-таки не отправился пред светлы очи Николая Александровича в Санкт-Петербург! С одной стороны, Головнин – человек великого князя Константина Николаевича, известный своими либеральными взглядами, активный реформатор современной системы образования. Слышал даже, что он на свои деньги учебные заведения в деревнях и селах устраивает, и с Синодом разругался в пух и прах, за откровенный саботаж приходских школ. Только вот от нападок искусного словоблуда Каткова великий князь и сам-то не может уберечься, не то чтобы еще и министра просвещения выручить. А Никса – легко! Отправит своего приятеля Вово – князя Мещерского – в Москву, тот своими словами перескажет перспективы дальнейшего существования строптивого редактора «Московских Ведомостей» – и наступит тишь, гладь и божья благодать.
И если потом когда-нибудь вдруг выяснится, что тот же самый Катков с его заявлениями на грани фола: «При всем уважении, которое подобает правительственным лицам, мы не можем считать себя их верноподданными и не обязаны сообразовываться с личными взглядами и интересами того или другого из них. Над правительственными и неправительственными деятелями равно для всех обязательно возвышается Верховная Власть; в ней состоит сущность правительства, с ней связывает нас присяга; ее интересы суть интересы всего народа», – всего лишь выполняет задание Никсы, я ничуть не удивлюсь. Штатное, так сказать, пугало для растерянных, фактически брошенных Константином министров-либералов.
Цесаревич – совсем не дурак. Осторожен и хитер, как матерый лис. При дворе нет человека, кого он еще не сумел бы очаровать. Своим его считают и старые ретрограды, и необузданные реформаторы. Этакий сплав славянофильства с активным, или даже – агрессивным, реформаторством! Страшная, взрывоопасная смесь. И малейшая ошибка грозит закончиться никак не меньше чем табакеркой или портьерным шнуром… По лезвию бритвы – точнее и не скажешь! И получается, я имел возможность, отправившись в столицу, оказаться на острие рядом с Николаем. Разделить опасность, едрешкин корень…
Ох, как можно было бы взлететь! Граф Панин букашкой бестолковой смотрелся бы с такой высоты… Только оно мне зачем? Мне бы обратно, к штурвалу моей губернией – вот было бы славно! Довольно с меня и того, что покровителей я все еще не лишился. А значит, и вполне вероятный арест – помню же: не зарекайся! – мне ничем особенно страшным не грозит. В крайнем случае можно попросту сдаться и ласково улыбаться следователям.
А ведь, черт возьми, у Никсы может ведь и получиться! Ну так, чисто теоретически рассуждая. Деньги и влияние старых вельмож добавить к энергии реформаторов – так горы сами собой свернутся. И ведь ничего сложного в этом нет. У меня же получилось заинтересовать своими прожектами Строганова. И теперь, смею надеяться, лучшего союзника в скорейшем строительстве железной дороги из Сибири к Уралу и не найти. Я уж не говорю о разрешении на переселение крестьян. Без старой гвардии этот рескрипт еще много лет путешествовал бы по инстанциям. А хозяевам уральских заводов понадобилось – и вуаля. И ведь ни один самый-рассамый противник реформ даже не пискнул, ибо им это в первую очередь и выгодно!
При грамотном подходе такие вот точки соприкосновения можно в каждой отрасли найти. У нас ведь, слава Господу, не Англия. Нашей знати заводами и железными дорогами заниматься не стыдно. Строгановым, как я уже говорил, половина уральских заводов принадлежит. У того самого графа Панина – целая гроздь золотоносных приисков. Мальцовы, Муравьевы, Шуваловы, Шереметевы – тоже с чего-то кормятся. Не на одну же зарплату дворцы содержат. Догадайся кто-нибудь умный распределить между двумя десятками богатейших семей страны несколько миллионов гектаров плодородной земли на Южном Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке – хотя бы и в долговременную аренду, – так они сами и дороги построят, и людьми заселят. А сколько вкусного под землей скрыто! Сколько месторождений еще ждут инвестора? Позволь ретрограду получать больше прибыли – и сам удивишься, каким он реформатором станет!
И тогда, если уж начать теоретизировать и воспользоваться логикой, – с какого ляда на меня взъелся граф Панин? Тем более что я, в Сибири сидючи, расстановки сил в столице не ведаю, а ему-то сам Бог велел. И что же? Он не знает, что я принадлежу к партии Наследника? Если совсем уже в маразм не впал – отлично знает. И все равно продолжает заниматься какими-то глупостями! Зачем? Чего хочет добиться? Он один или это целая шайка? И не может ли так оказаться, что это не просто группа лично на меня обиженных – не поделился – господ, а первая, робкая попытка прощупать будущего императора Николая Второго?
Опа-опа-опа! А если вообще не во мне дело? Если атака на меня – это лишь малая часть большого мероприятия по воздействию на Никсу? Могут же некие расслабившиеся при добром царе господа – ну, например, попытаться продемонстрировать наследнику свою силу и влияние? И тогда для моего покровителя любой шаг ради моего спасения станет ловушкой!
Почему? Да хотя бы уже потому, что в пух и прах рассорит начинающего политика с либеральной партией! Охотно объясню, почему я так думаю!
В империи вовсю идет Великая судебная реформа. Соратники великого князя Константина сумели все же как-то подвигнуть Государя на подписание этого неудобного для высшей аристократии закона. Теперь, как кичатся реформаторы, каждый подданный нашего самодержца равен в правах перед судом! На приговор не могут больше влиять ни высокий статус ответчика, ни его родственные связи, ни уровень благосостояния.
Ну это они, идеалисты непуганые, так считают. В моем мире тоже все были как бы равны, но профессиональный уровень адвокатов и так называемое «по-звоночное» право тоже немало значили. По большому-то счету деньги в двадцать первом веке – это средство достижения цели, и не более того. Но имея средства, можно и прокурору помочь со строительством коттеджа для дочери, и матерого адвоката из Москвы вызвать, и свидетелей умаслить. В этом мире все это можно было сделать и не тратя ни гроша. Довольно было и того, что за ответчика «попросит» кто-нибудь из вельмож.
Однако Судебная Реформа – именно так, с большой буквы – вводила в империи не только институт профессиональных защитников – присяжных поверенных, – но и возможность потребовать суда присяжных. Хотя и до суда, простите за тавтологию, у суда были все козыри в руках. Потому что этим же законом теперь в стране оставался только один следственный орган, имеющий право передачи дела к разбирательству, – приставы. И тут уже от настойчивости покровителей ничего не зависело.
Если, конечно, покровитель не является членом императорской семьи, а преступление не относится к категории коронных. Измена или заговор, например. И тут начинается самое сложное. С точки зрения здравого смысла только, собственно, царь может окончательно и бесповоротно решить – было вообще преступление или нет. Но когда наши законы дружили со здравым смыслом? Нет, на этапе следствия мнения государя будет более чем достаточно. Но если дело дойдет до суда, даже он ничего сделать уже не сможет. Помиловать потом если только…
Меня… гм… подозревают как раз в заговоре. Следствие наверняка уже идет, и самое время великому князю Николаю Александровичу вмешаться… И сразу начать отмываться от потока грязи, которые неминуемо хлынут со страниц прикупленных газет. Откуда ни возьмись откроется страшный секрет: царская семья вмешивается в процесс дознания. Не суть важно – по какому делу и что приставы ни сном ни духом. Вмешивается? Да вот же, смотрите! Значит – плевать хотел наследник престола Российской Империи на Закон! «А ведь мы, верные трону старые пер… гм… радетели незыблемости трона, предупреждали! Ни к чему равнять все сословия»…
И вот тут уже понадобится прямое и явное вмешательство папочки, что неминуемо приведет к ослаблению либералов и к возвышению консерваторов.
Есть, правда, простой и элегантный способ и овцу съесть, и волка уберечь. На месте Николая я отправился бы навестить его превосходительство, генерал-лейтенанта Мезенцева. Которому бы и намекнул прямым текстом: мол, что это вы, сударь? Поссориться с Надеждой Отчизны решили? Что это ваши сотрудники в Сибири моего Германа совсем уже затравили? Он там трудится на благо Родины, понимаешь, аки пчёл… А вы?! Нехорошо! Уж не вам ли лучше других должно быть ведомо, что никакого отделения восточных уделов господин Лерхе не затевал?! Или вы не настолько компетентны, как это принято считать?
О судебных приставах тут же позабудут, потому как жандармы им никаких материалов не предоставят. А старые консерваторы и их идейные вдохновители тут же утрутся, расслабятся и примутся послушно получать удовольствие. Потому как давно заскучали по твердой руке. А вот бедному Николаю придется впредь дружить с шефом Третьего отделения. Что не слишком, по большому счету, меняет политику наследника. Так, слегка острее клинок, по которому придется бежать всю жизнь…
Интересно стало – не о том ли самом послание престарелого волка графа Казимирского? И я даже потянулся к конверту, но под руку попался другой – от Вениамина Асташева. Тоненький такой, едва не просвечивающий. И сам не заметил, как вскрыл. «Приветствую тебя, мой дорогой друг! Ну и наделал же ты тут шуму! В гвардии болтают, будто бы сам государев брат изволил весьма лестно о тебе отзываться. Будто бы так и сказал во всеуслышание: «Каков молодец этот Лерхе! Обещал ведь в отставку уйти, ежели из Тмутаракани его в Петербург потащат, и сдержал слово!» Так что прими мои искренние поздравления. Ты герой, и в любом салоне столицы о тебе только и разговоров. И поздравляю, ты обзавелся прозвищем! Уж на что князь Гагарин – молчун, а тут и он не сдержался. Высказался, в том смысле, что, мол, этот воробей когда-нибудь дочирикается! Тебя, Герман, ныне так и знают – как дерзкого Воробья.
Ах да! Пишу тебя порадовать. Подал прошение на вакансию адъютанта ЕИВ Великого князя, цесаревича Николая. Имел пространную беседу с командиром полка, генерал-майором свиты Николаем Павловичем Граббе. Он лихой рубака и не слишком понимает моих устремлений. Но обещал походатайствовать. Так что, вполне возможно, скоро увидимся. Искренне твой друг, ротмистр Лейб-гвардии Конного полка, Вениамин Асташев».
Ну и в какую дыру мне теперь забиться? Порадовал, едрешкин корень! Вот зачем мне, спрашивается, эта никчемная известность? Эта спорная слава?! Непокорный? Революционер? Нигилист? Разве эти слова хотелось бы мне о себе слышать? Разве такие соратники требуются сейчас молодому наследнику? И пусть, как хочет уверить меня великая княгиня Елена Павловна, я как бы прощен и все еще могу надеяться на участие покровителей, но станут ли они проявлять энтузиазм, выручая этакого-то опального губернатора?
Конверт, подписанный графом Казимирским, открывал так, словно он был заминирован. Было даже немного любопытно – какой еще гадостью командир западносибирских жандармов решил меня «порадовать»?
Ни о чем конкретном матерый волчара не писал. Ничего, что могло бы хоть как-нибудь однозначно трактоваться. Ни единого слова в мою поддержку. И тем не менее, прочитав послание до самого конца, почувствовал себя обязанным старому генералу.
«…Честь и слава отважным первопроходцам, членам нашего Географического общества, в личинах корыстных торговцев или простых путешественников, пробирающихся в самые глубины неизведанных земель. Не мне вам, ваше превосходительство, рассказывать, о таких людях. Вы и сами этаких отлично ведаете, как и то, сколько пользы они приносят нашему Отечеству. Господа Принтц с Васильевым и Гилевым, открыв для русских купцов торговый маршрут к военной крепости Кобдо, навеки останутся в памяти потомков. Иные наши пионеры идут, едут и плывут в иные места, быть может, отлично известные другим европейским народам, но прежде не видавшие славных сынов Руси.
Так и дети других земель проявляют интерес к нашим краям. Особенно ежели им становится известно, будто там происходит что-то необычайное, поучительное или странное. Не далее как на прошлой неделе поступило прошение на посещение по деловым нуждам вверенного в мое попечительство округа от некоего господина Самуила Васильевича Гвейвера, столичного первогильдейского купца, подданного Великобритании. В бумагах особенно отмечается желание англичанина посетить Томскую губернию и испрашивается дозволение на встречу с вами, ваше превосходительство. Я взял на себя смелость поинтересоваться этим человеком, дерзнувшим оставить привычные удобства цивилизации ради новых впечатлений и встреч. Дабы иметь возможность наиболее полно характеризовать сферу интересов нашего заграничного гостя, мне пришлось снестись с некоторыми из все еще здравствующих моих столичных друзей.
Сим посланием примите мои господину Гвейверу рекомендации, как человеку серьезному, обремененному обширными связями как в торговом обществе столицы нашей Империи, так и на родине. Говорят будто бы даже, что наш Самуил Васильевич лично дружен с английским военным агентом в Санкт-Петербурге и через это расположение имеет возможность наиболее выгодно устраивать свои дела. Славен же господин Гвейвер тем, что скупает в Империи различные металлы и с большой выгодой сбывает их в Великобритании. Обратно же своими судами везет рельсы, качественные станки и инструменты.
Ходили слухи, что будто бы купец первой гильдии весьма заинтересован в приобретении действующих металлургических производств, в чем его, опять же по слухам, активно поддерживают на родине. Кроме того, Гвейвера хорошо знают в министерстве господина Мельникова как образцового поставщика потребных для строительства железных дорог материалов.
Зная ваше, ваше превосходительство, увлечение всем необычным, ваше доброжелательное отношение к разного рода исследователям и путешественникам, верю, что вы и нашего гостя, подданного королевы Виктории, примите должным образом»…
Полетело воронье! Вот что я понял из этого письма. Учуяли сладенькое. И намеки графа Казимирского для знающих о тесных отношениях Русского Императорского Географического общества и Генерального штаба – более чем прозрачны. Шпион ко мне едет. Очень уж им интересно стало, чего же такого этакого в Сибири затеялось. Что за путь новый – иначе к чему всплыли имена Гилева и Принтца – в Китай? Как посмели рельсы сами производить, и нельзя ли скупить мои заводы на корню, чтобы прекратить это безобразие? Вот вам и знакомства в МПС. Молодец старый жандарм, что тут скажешь. Предупредил, чтобы я мог правильно принять «путешественника».
И что-то грядущее количество гостей меня уже стало напрягать. Царь за каким-то лядом чуть ли не личного друга послал. Официальный английский шпионский резидент – военный атташе посольства – этого вот Гвейвера. Асташев-младший, уверенный, что вскорости станет адъютантом Никсы, – тоже сюда намылился. Омское чиновничество на чемоданах. Странно это все. Странно и необъяснимо. И от этого – страшно. Мне бы со своими старыми проблемами как-то разобраться, а тут все новые и новые валятся…
Нет мне покоя. Даже в отставке.
Глава 5 Ночь темна…
Пока ехал – вспоминал. Развлекал своего Германа, рассказывая, каким наивным идиотом был всего несколько лет назад, когда только-только осознал себя в новом теле. Как выдумывал себе жизненные устремления, и каким несложным делом казались грядущие преобразования. Ведь и правда! Всего-то два года в этом удивительном, так сильно отличающемся от всего, что я прежде знал и видел, мире. А сколько всего уже успело со мной произойти. И как сильно изменился я сам!
Оказалось, кстати, что Герочка ни на миг не усомнился в моих способностях сильно повлиять на окружающую действительность. Почему-то он сразу поверил, что засланец из будущего обязательно должен быть гораздо умнее, хитрее и… мудрее. Что я, с высоты опыта многих поколений, в единый миг определю, в чем же состоит наиглавнейшая болезнь знакомого ему общества, сразу выпишу рецепт и приступлю к лечению. Наивный!
А я поделился с бывшим хозяином нашего теперь общего тела своими первыми впечатлениями о туземцах. Какими смешными, косноязычными и инфантильными показались мне каинские чиновники. Особенно учитывая мои великие планы и их кажущиеся несерьезными местечковые интриги. Вспомнил, как удивляли и даже смущали совершенно искренние разговоры о благе Отчизны, с немедленным доведением до собеседника своего совершенно исключительного метода построения Царства Небесного на земле в одной, отдельно взятой империи.
Ах, какой глупостью мне тогда это все казалось. Возней в детской песочнице и словоблудием. Видел, чувствовал искренность – и все равно не верил. Считал это наивной хитростью пытающегося втереться в доверие человека. И потому – опять удивлялся, когда выяснялось, что этот самый «наивный хитрец» вдруг вкладывал огромные по местным меркам деньги в то, что никогда не принесет ему прибыли, но может изрядно послужить к славе Державы. Удивлялся – и в душе завидовал. Горько было, что в свое более развитое и цивилизованное, как прежде считал, время так и не довелось повстречать таких людей. Ни единого, что самое-то противное. Равнодушных, усталых, корыстных – или, наоборот, бескорыстных – сколько угодно. А вот таких – готовых реально что-то сделать не для кого-то конкретного, а для какой-то общей, виртуальной Славы, – ни одного.
Это теперь я вполне представляю, что в моем краю все взаимосвязано. Что половина из нескольких десятков семей первопоселенцев, пришедших с Ермаком Тимофеевичем или сразу после, давным-давно породнились, перекрестились и расползлись по Сибири от Урала до Красноярска. Что все друг друга знают и имеют друг с другом какие-нибудь отношения. Что сейчас это нормально – заботиться о стране, в которой живешь. Любить правителей. Ругать и презирать своих, близких, давным-давно купленных чинуш, смеяться над глупостью и нерасторопностью полиции и все-таки боготворить царскую семью. И ходить в церкви, чтобы поговорить с Богом, а не чтобы зачлось, если что…
И что личная неприязнь какого-нибудь младшего чиновника в малюсеньком городке может обернуться в полномасштабную войну с применением партизанских методов, диверсий и саботажа. А уж если начинают ссориться две купеческие фамилии – так и вообще туши свет!
Каким же глупцом нужно было быть, чтобы радоваться отсутствию промышленности в губернии! Казалось – лучше построить все заново, чем ломать да переделывать. Думалось – все вокруг только того и ждут, чтобы кто-то отважный и знающий указал, что именно нужно делать. А вспомню, как недоумевал, что глупые крестьяне из России предпочитают пухнуть с голоду на своих микроскопических наделах, но не ехать в огромную, пустую и богатую Сибирь, – таким дурнеем себя сразу чувствую! Кабы все так просто было! Поманил пальчиком – и толпы людей с места снялись…
Не было ничего два года назад. И практически ничего и не прибавилось. Несмотря на все мои усилия. Все те же темные деревеньки вдоль тракта, наглые от безысходности – куда уже ниже-то? – станционные смотрители, хитрые ямщики.
Да нет. Это я ворчу, Герочка. На себя, конечно. На кого же еще! Не на Мясникова же с Мефодием Гилевым. Эти-то, конечно, те еще охламоны, но ведь виноват-то все-таки я. Это же меня черт за язык дернул Дмитрию Федоровичу, каинскому купцу, посоветовать суконную мануфактуру в Каинске строить. Помнишь такого? Это его Каинский окружной начальник стяжателем и скрытым якобинцем характеризовал за то, что салотопный, свечесальный и мыловаренный заводики без дозволения в окружной столице выстроил. А на замечания туземного правления грозился к его превосходительству генерал-губернатору в Омск жаловаться ехать. Помнится, еще и ко мне в гостиницу с целой папкой выписок из каких-то законов явился.
Я о своем предложении позабыл давно, а вот наш «якобинец» – оказывается, нет. Подумал, разузнал, посчитал да и принялся за дело. Да так все хитро устроил, что мне бы и в голову не пришло.
Ваське-то Гилеву несказанно повезло, что в Омске нужное оборудование без дела, никому не нужное, чуть ли не валялось. На самом деле не так-то это и просто – обзавестись в России современным производством чего бы то ни было. Меняются на календаре цифры, летят года, а по большому счету, как не любили нас за границей, так и не любят. И в девятнадцатом, и в двадцать первом веке. Сколько раз в той, прошлой, жизни слышал, как трудно и дорого купить у зарубежных «партнеров» воистину стоящее производство. Печеньки с шоколадками – не в счет. А попробовали бы вы что-нибудь из электронной промышленности купить! Тут же находятся какие-то причины, чтобы не дать. Одноразовую лапшу в бомж-пакетах – пожалуйста. А новейшую приблуду для нефтехимии – фиг. Паровые машины или паровозы с рельсами – всегда рады. Комплект станков для ткацкого производства – нельзя!
И опять – то же самое. Если нельзя, но очень хочется, то можно. В мое время через подставные фирмы на каких-нибудь там Каймановых островах все проворачивали, теперь через пронырливых господ. Нашел наш купец такого. Англичанин вроде, или даже немец, кто его разберет. Добыл, что требовалось, и по божеским ценам. А то, что за свои услуги не деньги попросил, а долю в будущих прибылях, – так это даже лучше. Как не раз говаривал господин Куперштох: сэкономленные деньги – это заработанные деньги!
А пока десяток специально обученных мужичков в Каинске станки устанавливал да настраивал, Дмитрий Федорович успел и с поставками шерсти договориться, и кизяковые кирпичи для топки паровой машины заготовить. Причем и здесь не все так просто. Сами-то киргизы никогда прежде шерсть с овец не стригли. Собирали то, что само падает, или женщины прямо с живых животных выщипывали. Только на цену сырья это соответственно влияло – когда товара мало, а добывать его трудоемко и долго, стоить он будет гораздо дороже, чем мог бы.
Станичные казаки и рады бы помочь, да инструмента нужного нету. Огромные стада – есть, а обычных овечьих ножниц – нет. Пришлось каинскому купцу этот редкий инструмент аж из Шотландии заказывать, а потом казаков учить им пользоваться. Но ведь смог! Научил! Шерсть, конечно, все равно дороже, чем Гилевым обошлась, но и технологии – свежее. Производительность выше, и рабочих нужно меньше.
И с топливом для парового привода та же история. С дровами в Барабинской степи и так плохо, а если учесть, сколько их нужно, чтобы машина круглые сутки крутилась, – и вообще отвратительно. Уголь гораздо дешевле, но пока довезешь – он в драгоценные камни превратится. Да и не требуется примитивным пока еще аппаратам такой жар. Колосники за месяц прогорают. Вот и додумался Мясников обычным для степных жителей топливом ненасытное жерло кормить. Скота у местных всегда много, а значит, и навоза тоже. И соломы хватает. Слепил из двух одно, на солнце рядками уложил, да жди, пока высохнет.
В общем, к первому снегу запустил все-таки Мясников свою фабрику. В расчете на то, что зимой в Ирбите хотя бы за счет цены – она все равно ниже, чем у привозного сукна, вышла – мигом все распродаст. А чтобы судьбы не испытывать, уже в начале зимы, в декабре, отправил в Ирбит приказчика. Лавку в пассаже арендовать, склад присмотреть и в торговый ярмарочный листок свое предложение вписать.
И надо же такому случиться, что именно в это же самое время, примерно с теми же самыми целями там пребывал и младший Гилев, Мефодий. Ну, главной-то его задачей было сурковые шкурки выгодно пристроить и о закупке товаров к летнему вояжу в Чуйскую степь и Монголию договориться. Но Бийская мануфактура уже тогда гораздо больше ткани производила, чем весь Алтай и Кобдо потребить смогли бы. Так что мимо мясниковской заявки Мефодий пройти не мог.
Налицо, едрешкин корень, конкурентная борьба! Ну как дети, ей-богу! Вместо того чтобы попробовать как-то договориться, поискать новые рынки сбыта или хотя бы согласовать цены, эти… суконные короли немедленно разругались в пух и прах и кинулись писать мне жалобные письма. Дескать, чего это он, гад и государственный преступник! Мы тут, понимаешь, к славе Отчизны, а он…
Вот и пришлось мне на предостережения Миши Карбышева плюнуть и из Троицкого выезжать несколько раньше, чем планировал. Назначил обеим заинтересованным сторонам встречу в Колывани да и выдвинулся. Васька с братом и так у Кирюхи Кривцова уже, а Мясникову телеграмму отправил. Пока буду добираться, и он должен прибыть.
Появляться в Каинске я не хотел принципиально. С Борткевича станется настучать обо мне майору Катанскому. Тот, как сообщал в своем подробнейшем отчете Миша, уже присылал унтер-офицера поинтересоваться – чего это вдруг так резко сорвался с места экс-губернатор и когда намеревается вернуться. Ни о каких обвинениях жандарм не заикался, но слухи по городу уже поползли. Это я знал, что их распространяет не кто иной, как мой бывший слуга Гинтар, а Карбышев высказывал предположение, что они – непременно злой умысел коварного майора.
Количество, как и, собственно, само содержание «народных» версий моего исчезновения порадовало. Чувствовалась рука профессионала! А так как сам Гинтар Теодорсович прежде в увлечении PR-технологиями замечен не был, мы с Герочкой рассудили, что управляющий наверняка поддерживает сношения с Василиной. Вот у нее голова правильно работает. Добавить сюда энергичность и фантазию ее поклонника – это я Ядринцова имею в виду, – вот вам и причина разнообразия.
Особенно развеселил вариант, что будто бы я во главе собранного из добровольцев-казаков отряда отправился в Кульджу, на помощь бедным китайцам. Герман, помнится, даже предлагал нечто подобное. Все ему военная слава старшего брата покоя не дает. И возможные дипломатические осложнения не смущают!
Нет, так-то, сердцем, я с моим партизаном даже согласен. Говорил уже, кажется? На месте генерал-губернатора я обязательно бы ввел в Синьцзян ограниченный воинский контингент. Под предлогом необходимости охраны русских купеческих караванов. Думаю, батальона стрелков с парой сотен казаков и батареей пушек было бы вполне достаточно, чтобы очистить от бунтовщиков большую часть провинции. Зато ни о каких препятствиях для русской торговли в северо-западном Китае туземная власть не смела бы и помышлять. Тут вам и демонстрация мощи русского оружия, и помощь тамошнему амбаню, и усиление имперского влияния в Китае. Чуточку позже можно было бы и о концессии на строительство телеграфа через Бийск на Кобдо и до самого Пекина договариваться. Русские строители и телеграфисты в чужой стране – мечта разведчика.
И если уж продолжить фантазировать, наступит же время, когда железная дорога дотянется до Красноярска. Дальше – столица Восточной Сибири Иркутск! Генерал-губернатор Казначеев еще в прошлом году хвастался, что через пару лет Кругобайкальскую дорогу достроит. Может быть, я чего-то не знаю, но что мешает положить вдоль нее рельсы? До Кяхты. И дальше на юг, до столицы Поднебесной! Англичане своими чайными клиперами пусть бамбук из Индии возят, а не чай из Китая! Соединить Екатеринбург с Нижним, хотя бы и через Казань, и получим настоящую артерию! Всесезонную и дешевую магистраль, по которой пойдут миллионы пудов товаров из Европы в Китай и обратно!
А вокруг дороги всегда возникает неимоверное количество сопутствующего бизнеса. Господи! Да Сибирь станет мечтой, причем вполне досягаемой, для сотен тысяч переселенцев! Ежегодно, а не вообще! Всплеск деловой активности. Десятки тысяч предприятий. Торговые обороты, сравнимые с Лондонской биржей…
Нью-Васюки, едрешкин корень. Тут гадаешь – будет ли высочайшее дозволение на начало строительства моей-то дороги! Какой уж там Пекин, блин.
Но нужно, обязательно нужно о чем-то мечтать. Чего-то хотеть и к чему-то стремиться. Иначе – все. Лень одолеет, суета заест. Сам не заметишь, как в растение, в офисный планктон превратишься… Не думаю, что нам с Германом это грозит, при нашем-то с ним образе жизни и виде деятельности, но все же.
Пока ехал, о Великих Прожектах мечталось, а на станциях – о тишине и спокойствии грезилось. Сырная, или как ее в народе больше называют, Масленичная неделя. На тракте откуда ни возьмись – толпы народа. Кто в губернскую столицу на праздники, кто в Ирбит на ярмарку. Прежде я с грозной бумагой, самому себе выписанной подорожной, да еще и в генеральском чине путешествовал. На станциях только на ночевку и останавливался. А днем для меня всегда и лошади свободные были, и чай приготовлен. Теперь же приходилось изображать из себя мелкого купчишку. А кто с таким считаться станет? Таким и кони в последнюю очередь, и место у стола в «белой» избе – после всех. Благо казаки выручали. На этом, прежде от меня скрытом, бытовом уровне они настоящие хозяева этого обширного края. С ними и почтовые чиновники ссориться не рисковали. Так что кое-как, но двигаться в нужную сторону удавалось.
Волосы у Германа знатные – светло-русые, густые. У меня в той жизни и в молодости таких не было. Борода отросла – загляденье. Долго мучился, пока не научился за ней ухаживать, но оно того стоило. Оказывается, на морозе лицу гораздо теплее, и внешность поросль на подбородке меняет так, что родная мать могла бы не узнать. Даже ловил себя на мысли, что буду сожалеть, когда все мои неприятности канут в Лету и придется сбрить эту красоту.
А в Колывани я еще и переоделся так, чтобы и вовсе на казака быть похожим. Замаскировался, и хорошо меня знающий местный почтмейстер, губернский секретарь Федор Германович Флейшнер мимо прошел, даже взгляда не задержал.
К слову сказать, у господина начальника узловой почтовой конторы в тот день были совершенно другие заботы. На станции скопилось какое-то неприличное количество неотправленной корреспонденции и целая толпа жаждущих продолжить движение путешественников. Во дворе настоящее столпотворение, шум и ругань. В конюшнях – стадо чуть ли не загнанных лошадей. Локальный Армагеддон, едрешкин корень. Как же! Важный столичный чиновник мимо проехать изволили! Сам генерал-майор Сколков. Личный порученец государя. О его приближении за двое суток предупредили. Чтобы кони были наготове и извозчики на подмену. А все остальные – могут и подождать.
Так что никому до меня дела не было. И коварные вопросы задавать не пришло никому в голову. Можно было спокойно расположиться, перевести дух и разузнать – не ждет ли в доме Кирюхи Кравцова беглого экс-губернатора какая-нибудь засада. Жандармский майор – хоть и невелика шишка, но отблагодарить добровольных помощников непременно найдет чем. Сам первогильдейский купец, может, и мараться не станет – слухи-то о его предательстве одним махом до Тихого океана долетят, но в усадьбе, где встреча назначена, поди, одной челяди человек двадцать. А еще приказчики, торговые партнеры и бабы у колодца. Да те же телеграфисты, что депешу принимали. Им-то сам Бог велел. Я конечно же телеграмму своим именем не подписывал, все намеками да иносказаниями. Но имена братьев Гилевых и каинского «якобинца» пришлось упомянуть, а о том, что я с ними дела веду, только слепоглухонемой в губернии не знает.
Скажете – паранойя. Пусть так. Герочка надо мной тоже хихикал, гад. Советовал сходить в «черную», осведомиться, как там Рашит щенков лайки обустроил, и заодно – что он успел рассказать прочим тамошним обитателям. Будто бы я без этих подколок не знал, что долго инкогнито все равно не продержится.
А вот антоновским казакам шпионские игры понравились. Их вообще наше совместное путешествие здорово развлекало. Не был бы уверен, что ни один из моих спутников грамоте не обучен, – заподозрил бы, что они летопись ведут. Однажды краем уха услышал, как мои бородачи обсуждают случившиеся за день события. Полное ощущение, будто проговаривают друг другу будущие байки в казармах.
В общем, отправил разведчиков, которые уже к вечеру вернулись с известием, что засада не обнаружена и оба брата Гилевы уже с неделю как дожидаются меня в усадьбе Кирилла Климовича Кривцова. А еще, восторженно поблескивая глазами, поведали, как их чуть не схватили слуги колыванского купца, когда тем любопытство моих «шпионов» показалось слишком подозрительным. Еле-еле отговорились…
Ну это они так думали. На самом деле, как оказалось, о докучливых казаках доложили Кривцову, а тот, не будь дураком, отправил пару шустрых парнишек проследить – куда именно желающие много знать дядьки пойдут с отчетом. А сколько той Колывани-то? Полчаса хватит, чтобы все, обе улицы, обойти, с кумушками у колодцев парой прибауток перебросившись, да еще и на чарку в подвальчике минут с пяток останется. Так что антоновцы мне о результатах разведки еще не до конца поведали, а Кирюхин приказчик уже на санях к станции подъехал.
На этом, в сущности, мой бег от потенциального ареста и закончился. Дальше был радушный прием у местного богатея, баня и праздничный – как же, генерал-благодетель прибыл! – ужин. И долгие задушевные разговоры под настойку. О судьбе Отчизны конечно же. Ну и о наших дальнейших планах немножко. О том, что нужно учиться сотрудничать и кооперироваться, а не конкуренцию на пустом месте затевать. О сукне, шерсти и чугуне. Об угле для паровых машин мануфактур, пароходах и деньгах.
Вместе с началом Великого поста в заштатный городок прибыл каинский купец, скрытый якобинец и стяжатель Дмитрий Федорович Мясников. И на лице этого удивительного, готового сражаться за то, во что верит, хоть со всем светом сразу человека было выражение, с которым обычно приговор суда выслушивают, а не в гости ходят. Поспешил его успокоить. Да и Гилевы с Кравцовым были, после моих-то внушений, предельно радушны. Так что разговор получился… деловой. Слава Господу, обошлось без ссор, обид и хватаний за бороды. Васька – мужчина у нас здоровенный, ему такой метод решения деловых вопросов только развлечение. Ну да переживет как-нибудь.
А вот Мясникова удивили. И тем, что зазвали его, чтобы договориться о сотрудничестве и взаимопомощи, и обращением с ним. А больше всего тем, что я позволял себе говорить с купцами по-простому, без присущего вельможам высокомерия, и принципиально отказывался принимать чью-либо сторону. Непредвзятым судьей все же не получалось быть – слишком много общих интересов связывало меня с Гилевыми, но ведь и за только-только начатое в Каинске ткацкое производство я был в ответе.
Дмитрий Федорович не поленился образцы своих тканей с собой привезти. Много лучшего качества, кстати, чем с Бийского заводика. Такой выделки, которая могла и военных заинтересовать. Тем более что цены на его сукно с привозным, большей частью – заграничным, вообще вне конкуренции были. Тут же, не откладывая в долгий ящик, сел писать рекомендательные письма начальнику штаба округа полковнику Акселю Самойловичу Кройерусу. Не уверен, что именно он должен заниматься вопросами поставок для армии в управлении войсками Западной Сибири, но больше я никого в Омске не знал. Дюгамель уже уехал, а новый командующий – генерал Хрущев – заставлял себя ждать.
Обговорили цены, по которым товары станут продаваться на Ирбитской ярмарке. Васька, тоже не любитель тянуть кота за хвост, немедленно приобрел существенную партию для перепродажи в Монголии и на Чуе. Договорились о совместных усилиях по продвижению томского сукна на восток. В Красноярск и Иркутск.
Иностранным благодетелем Мясниковского завода оказался все-таки немец – Людвиг Кнопп. Учился выходец из Бремена в Англии, где и обзавелся нужными связями. В восемнадцать лет приехал в империю как представитель одной из островных фирм, но лет десять уже как занимается собственным делом. В первую очередь, конечно, поставками самого современного оборудования для ткацкого производства. Но, по словам кнопповских приказчиков, за долю в прибыли готов раздобыть даже артиллерийский завод.
Мефодий отнесся к объяснениям каинского купца с сарказмом, а вот я всерьез заинтересовался. Путь от Троицкого до Колывани был долгим, времени хватило и на фантазии, и на планирование дел, и на наведение порядка в скопившихся за два года блокнотах и записных книжках. Вот в одной из них и обнаружилась сделанная рукой великого химика Зинина запись – несколько формул и описание процесса получения синтетического красителя для ткани из каменноугольной смолы. А я-то, дурень, голову ломал – что делать с отвратительного вида субстанцией из зловонных ям, куда сливали отходы коксового производства! У меня в руках было сырье для изготовления сверхдефицитного порошка, за который не только Гилевы с Мясниковым, а и половина российских мануфактурщиков душу продадут. Я был абсолютно уверен, что и формулы эти, и процессы были отлично известны в той же Пруссии или Англии. Так почему бы было не попробовать через этого пронырливого немца, господина Кноппа, обзавестись нужным оборудованием? К лету у меня и специалисты нужные как раз образуются. Не зря же я, можно сказать, из своего кармана стипендию некоторым молодым людям в столичной Медико-хирургической академии плачу?! Тогда еще, в бытность свою в Санкт-Петербурге, озаботился оформлением соответствующих договоров. Теперь эти господа молодые специалисты обязаны отработать по три года на моих предприятиях. Понятное дело – по профилю. Не рабочими же!
Что-то в этом роде я собравшимся и объяснил. Чем вызвал совершенно неожиданную реакцию Василия Гилева – он пихнул брата локтем в бок и засмеялся.
– Признаю, – печально выговорил Мефодий и кивнул: – А я те чево говорил, брат?! По-иному и быть не могло!
– В чем, собственно, дело? – поинтересовался я.
По лицу Мясникова легко было понять, что и ему стало любопытно, но он все еще чувствовал себя в нашей компании несколько скованно и спросить постеснялся.
– Да тут вон оно как вышло, ваше превосходительство…
– Благородие, – поторопился я поправить младшего Гилева. Не нужно было, чтобы кто-нибудь из дворовых смог опознать в бородатом казачьем офицере беглого экс-губернатора. – Мы же договаривались…
– Простите, Герман Густавович… Ваше благородие… Мы тут, пока вашего прибытия ждали, за подсчеты взялись. Баланс, значится, подбивали. Ну и по всему выходило, что после ярманки у нас, вместях с Кирюхой, никак не меньше мильена будет. Вот я, ваше… благородие, возьми да и брякни – мол, то-то благодетель наш обрадуется… А Вася…
– А я, Герман Густавович, – вновь хихикнул Гилев-старший, – тут же говорю, дескать, мы батюшке генералу и похвастаться не успеем, как он новое что-то предложит, куда прежнего дороже и прибыльнее. Такой вот благодетель наш неуемный! Ан по-моему все и вышло…
– Это… кхе-кхе… ваше благородие, истинный крест, дорого встанет. Как бы…
– Ну так неужто всей компанией-то не осилим? – вскинулся я. Слишком уж захватила меня идея, одним махом решающая проблемы экологии и обещающая, в случае успеха, стать одним из самых прибыльных моих предприятий. – Нас здесь четверо. Да сам немец – пятый. Пусть Кнопповская фабрика и в миллион обойдется – чай, по двести-то тысяч найдем на такое-то дело?
На самом деле – это было весьма спорное утверждение. Во-первых, двести тысяч серебром для Сибири все еще оставались циклопической суммой. Совокупный годовой оборот первого в Томске Общественного Сибирского банка не превышал четырехсот тысяч серебром. А ведь до недавнего времени – это был вообще единственный кредитно-финансовый институт от Тюмени до Хабаровска. Обладателей состояний, превышающих миллион серебром, за Уралом по именам все знали…
У Мясникова пока денег не было. Все, даже самые последние, оставляемые в кубышке на «черный» день, запасы уже были вложены в суконную фабрику. И все-таки Дмитрий Федорович согласился участвовать в новой компании. Надеялся удачно расторговаться в Ирбите, да и планы захвата восточного рынка внушали определенный оптимизм.
Весь капитал Кирилла Климовича Кривцова в виде зерна спал до весны в огромных амбарах на берегу Оби. С началом навигации – самые высокие цены, и покупатели сами за продавцами ходить станут, упрашивать. Потому и он согласился. Пока каинский промышленник спишется с Кноппом, пока тот выяснит – возможна ли вообще поставка в далекую Сибирь полного комплекса нужного оборудования, – глядишь, и лето в самом разгаре будет, не то что весна.
Моего мнения и не спрашивали. Раз уж я сам предложил – то уже и отказаться не мог. Хотя и моих капиталов – только долговых обязательств на пять с лишним миллионов. И было подозрение, что и вырученных с продажи изумрудов денег на покрытие долгов не хватит. Тут и анекдот припомнился – когда спрашивают нового русского, что бы он стал делать, если бы нашел чемодан с миллионом долларов. Долги бы роздал, говорит. А остальные? – спрашивают. А остальные – подождут! Вот и я вроде того же. Участвую чуть ли не во всем, что в губернии нового появилось. Заводы строю и железные дороги, а капиталов так и не скопил. Зато я, как один из владельцев Томского Промышленного банка, всегда мог рассчитывать на кредит.
Дольше всех думали Гилевы. Надували щеки, переглядывались. То Васька, то Мефодий открывали было рот, чтобы что-то сказать, но спотыкались о заинтересованные глаза и… так ничего и не говорили.
О делах Гилевых я был осведомлен. Как-никак считался официальным компаньоном их с братом торгово-промышленного дома «Братья Гилевы и К°». Потому и знал прекрасно о причине их сомнений. Очень уж хотелось Василию собственную железоделательную мануфактуру. Маленькую. Такую хотя бы, как у меня в Тундальской деревеньке. Прошедшим летом в Чуйскую степь шесть караванов ушло с товарами. Ткани, выделанные кожи, керосин, зерно и мука, и очень много железа. И заказов – еще больше. Кобдоский амбань намекал, что и пушки готов купить. Даже старые, из которых императорская армия еще в Наполеона палила. Но где же их взять-то? Самим из чугуна вылить если только. Понятное дело – поставки оружия в Китай могут кому-то не понравиться. Так ведь никто на каждом углу о пушках да скупаемых из цейхгаузов да арсеналов старых кремневых ружьях кричать и не собирался.
Мы уже и план составили, и письмо Асташеву-младшему в Петербург написали и отправили. Это же АГО. Без дозволения Министерства Уделов ничего делаться не может. Слава Богу, пока я при чине был, успел Гилевым разрешение на огненное производство сделать. А теперь только на Вениамина Ивановича вся надежда. У Асташевых с Адлербергами общий бизнес, а Гилевы были готовы и с гвардейским ротмистром прибылью поделиться, если с концессией выгорит.
Ну и по всему выходило, что обойдется этот заводик братьям примерно в полмиллиона. А им еще нужно товары для Чуи и Монголии купить к лету, и о собственном пароходе и торговле алтайским хлебом рассуждать стали. Планов – громадье. Где на все деньги брать?
Так что выходило, что новое коксохимическое направление по-живому резало существующие дела. Хотелось – по лицам было отлично видно, как хотелось. Но они никогда не стали бы теми, кем были, если бы не умели считать и не чуяли прибыли.
– Коли вы, ваше благородие, с вашей-то доли, нам с братаном ссуду дадите, так и мы в деле, – наконец решился Василий и тяжело вздохнул. – После между собой договоримся, поди.
– Ну вот и славно, – обрадовался я. – Пишите, Дмитрий Федорович, вашему немцу. Как ответит, посмотрим – в какую сумму нам это удовольствие обойдется, посчитаем, да и оформим компанию как полагается.
Соскучился, что ли, по чему-то такому – созидательному. Хотелось обсудить с будущими компаньонами еще и обеспечение предприятия рабочей силой. Не все же мне одному людей по всей Сибири выискивать. Да и место для будущего химкомбината следовало заранее выбрать. Чтобы и в удобном месте был, и ароматами своими не сильно народ распугивал. Но не стал даже заикаться об этих темах. К чему попусту воздух сотрясать, если тогда никакой, даже самой простой – сколько, например, потребуется работников – информации не было. Я уж не говорю о каком-нибудь более критическом ресурсе. Да хоть бы и том же объеме потребной для реакции воды. Чайковский, помнится, как котенка носом макал в мою невежественность, когда площадку для металлургического завода выбирали. Откуда мне было знать, что плавка без достаточного количества этой самой банальной воды вообще невозможна?
Жалел иногда, что довелось мне ту, первую, жизнь прожить в двадцать первом веке, а не, например, в конце двадцатого. Когда еще живы были старые мастодонты – организаторы индустриального строительства из эпохи СССР. Вот бы у кого поучиться, как на пустом месте, с минимумом ресурсов, гигантские производства строить! Может, были и у них ошибки и неудачи. Может быть, и не стоило вообще перегораживать Великую Обь, наливать микроскопическое, по сравнению с другими сибирскими, водохранилище, резко изменившее экологию и сейсмическую опасность прилежащей местности…
Только не нам их судить. Стоят заводы, и мосты, и плотины. И нефть, ими найденная и покоренная, по ими проложенным трубам в бюджет изрядную долю несет. Почему вот до меня только сейчас дошло – какими великими были предки?! Насколько героические их свершения?! Сам же речи с высоких трибун произносил, грамоты к юбилеям раздавал. Руки жал. Формально. Не искренне. Радовался, когда удавалось еще какую-нибудь часть от гигантов советской индустрии откусить и выгодно перепродать… Гнидой я, Герочка, был. Жирной, присосавшейся к чужим успехам, к результатам чужих трудов вшой. Только подумаю, в морду себе плюнуть хочется…
Так-то, умом, понимаю, что, по сути, те строители индустриальной мощи страны обладали одним немаловажным ресурсом, которого нет и, скорее всего, никогда не будет у меня теперь. Те же речки, полезные ископаемые и глухая тайга. Вот чертежи из столицы господин инженер Буттац пришлет – и строительные машины можно будет построить. Но доступного, волшебной силой какой-нибудь комсомольской путевки практически бесконечного, числа рабочих рук мне не видать, как своих ушей. Нет у меня за спиной руководящей и направляющей миллионной правящей партии, способной решением пленума стронуть с места, посадить в кабины тракторов и самосвалов сотни тысяч человек!
Придется как-то обходиться. Возводить мой Транссиб не как БАМ – напряжением сил всего государства, и с привлечением целой армии строителей, – а как-то иначе. Использовать те преимущества, те стимулы высочайшей производительности труда, о которых и не задумывались большевики. Желание людей уберечь членов своих семей от голода и холода хотя бы. Ну или заработать еще один миллион, если хотите. Мне нужно долг всем грядущим поколениям земляков отдавать, а не деньги в чужих карманах пересчитывать.
В общем, темы химзавода больше не поднимали. В Ирбите начиналась ярмарка. Мясников с Гилевыми засобирались, заторопились, пообещав потом, после окончания торгов, еще навестить меня в Колывани. Насилу уговорил Ваську взять с собой татарского казака – Рашитку со щенками. Хотя бы до Тюмени. Ну и помочь пристроиться к какому-нибудь каравану, идущему на запад, в Нижний Новгород. А мне оставалось только проводить уезжающих и вновь браться за письма, за прожекты, за свою ненавистную бухгалтерию наконец.
А потом на подворье первогильдейского колыванского купца Кирюхи Кривцова ворвался на взмыленном коне молодой казачок-посыльный.
– Беда, ваше благородие! – прохрипел он, утирая иней с жидкой еще по возрасту лет бороды. – Кокоринский караван злыдни постреляли!
И мирный ужин, богатое, хоть и не скоромное – Великий пост на дворе, – застолье взорвалось суетой и приготовлениями. Бряцало оружие, и хищно поблескивали в нервном свете керосиновых ламп тупые свинцовые головки патронов.
– Нешто ты сам в погоню, Герман Густавович? – удивился Кирилл Климович. – Поди-ткась и без тебя управятся. Коли зверя, с божьей помощью, скрадывают, так и двуногих охальников сумеют. А тебе, твое благородие, не по чину будет…
Какое, к дьяволу?!! Моя железная дорога в опасности! Больше месяца специально выпрошенный у московского богатея Кокорина миллион ассигнациями добирался до моей губернии. Целый воз денег, предназначенный для расчетов с рабочими, которые уже этой весной должны были начать укладку рельсов на первом участке будущей магистрали! Отдать?! Подарить каким-то скотам? Ворам и разбойникам?! Зубами рвать буду! Без суда и следствия!
Час спустя успокоившийся, умиротворенный размеренной рысью выданного колыванским купцом коня, выговаривал сам себе, что не догадался поставить в известность местные полицейские власти. Оглянулся на наш, прямо скажем, небольшой отряд – и подумал, что еще пяток стрелков точно бы не помешал. Ладно хоть Кривцов местного проводника дал – отставного пожилого казака с покалеченной левой беспалой рукой. Иначе вообще бы втроем были против банды, неизвестной числом, но тем не менее не побоявшейся совершить нападение на хорошо охраняемый караван.
– Не журись, твое благородие, – словно почувствовав, что моя ярость, моя слепая решимость немедленно найти и покарать злодеев стала рассеиваться, поспешил поддержать меня беспалый Силантий. – Оне нынче в берлогу свою подались. Добычу делить да страх хмельным заливать. Тут-то мы их и возьмем.
– Конечно, – согласился я. – Так все и будет.
Хотелось верить, что мы оба правы. И все же, когда уже присыпанная свежим снежком тропа вывела нас к логову – укромной лесной заимке, – торопиться не стал. Тем более что был выбор – напасть немедленно, в надежде на неожиданность и на то, что бандиты еще не избавились от страха, но уже успели расслабиться, понадеявшись на удаленность своей базы от тракта, или укрыть лошадей в логу, аккуратно, по большому кругу обойти строения и лечь в засаду с наветренной стороны, дожидаясь, пока злыдни зальют глаза водкой на радостях.
Понятно, что именно я выбрал. Не от нерешительности, конечно, Боже упаси. Из осторожности. Не хотелось по-глупому терять бойцов, да и собственное здоровье оценивал куда дороже, чем этот несчастный миллион ассигнациями.
Проводник легонько тронул за плечо, отвлекая от воспоминаний. Склонился к самому уху и выдохнул:
– Их шестеро. Скоро уже…
Шесть – это немного. В полтора раза больше нас, но все-таки не так страшно, как могло бы быть. Всего два выстрела каждому…
Скажу сразу – пришлось начать атаку раньше, чем мы планировали. Низенькая, по плечо взрослому человеку, дверь в избушку резко распахнулась, и на заснеженный дворик вылетел раздетый до исподнего босой человек. А следом за ним – еще трое, в отличие от первого, одетые и обутые. И с короткими кавалерийскими карабинами в руках.
Теперь уже никто никогда не узнает, чем именно провинился этот ставший последней жертвой банды разбойник, но я даже на колено привстать не успел, как раздалось сразу три выстрела, и босой рухнул возле саней, марая вытоптанный дворик темной кровью. Тут же заговорили «спенсерки» моих казаков, а я, разом позабыв о собственных планах, рванулся вперед с револьвером в руке. И, клянусь, только неожиданно ослабевшие от долгого лежания в неудобной позе ноги – причина того, что к избе я подбежал не самым первым. Зато именно мне пришлось пристрелить рвущихся с цепи, беснующихся от ярости собак. Жаль их. Они-то уж точно ни в чем не виноваты…
Ветер был слабым и каким-то неправильным, дерганым. Клочья порохового дыма зависали у скатов крыши и отказывались растворяться. Все, что ниже, – было отлично видно, а вот выше – серая беспросветная мгла.
К чести злодеев, разобрались в происходящем они достаточно быстро. Тонко взвизгнул последний умирающий пес, упали возле крыльца трое с разряженными, бесполезными ружьями, и на этом наш минутный успех и закончился. Двое оставшихся лиходеев тут же принялись палить и через приоткрытую дверь, и из тут же разлетевшегося мелкими осколками оконца. Уж и не помню, как я, спеша укрыться от жужжащей смерти, юркнул за собачью будку.
– А вот ща я тя, – прорычал Силантий, высовываясь со своей древней, кажется еще кремневой, длинноствольной фузеей из-за сарая. Несколько пуль треснуло о жерди, просыпав мне на голову щепки, но проводник даже не пошевелился, выцеливая вражину. А потом так бабахнуло, что с покатой крыши сарая сошла лавина. Естественно, прямо на меня – куда же еще?
Откапывался из сугроба в тишине. Силантий улыбался – рот до ушей: попал, – и, шустро орудуя шомполом, перезаряжал свой штуцер. В избушке оставался последний бандит, но указывать четырем стрелкам своего положения он не торопился. Оба моих антоновца, пригибаясь и скользя подошвами так, чтобы скрипом снега не предупредить врага о своем приближении, крались к двери.
Ловко, как какой-нибудь спецназовец, один из моих бородачей кувырком преодолел простреливаемое из открытой двери пространство и тут же замер с другой стороны крыльца. Из избушки раздавались какие-то странные, непонятные звуки. Нам с Силантием пришлось обойти сарай и по следам казаков перелезть сугроб, чтобы приблизиться наконец к оконцу, полагая, что оттуда будет лучше слышно.
Звуки и правда стали четче, но секрета – что же именно делает последний оставшийся в живых душегуб, так и не выдали. Что он там такое громоздкое таскает и чем скрипит.
– Эй ты! Выходи подобру! – крикнул проводник. – Не то дверцу подопрем да и спалим тебя к дьяволу!
На несколько минут возня в избушке прекратилась. А потом звонким, мальчишеским голосом, дрожащим то ли от волнения, то ли от страха, разбойник ответил:
– А ну как я карасином деньжищи-то полью, так и палите!
– Там ребенок?! – вырвалось у меня. – Мы тут штурмовать этого мальца, что ли, собрались?
Даже в голову не пришло, что еще недавно этот мальчик наравне со взрослыми активно стрелял в нас из окна. Совершенно спокойно встал и, аккуратно пригнувшись перед низким дверным проемом, вошел в логово трактовых злыдней.
– Ваше превосходительство! – только и успел выкрикнуть кто-то из моих казаков, как я уже был внутри.
В маленьких сенях на земляном полу темнела здоровенная кровавая лужа. И судя по отпечаткам сапог и следу из частых капель, уходящих за порог в саму избушку, Силантий все-таки не убил предпоследнего бандита. Ранил только. И вполне было возможно, что он все еще был в состоянии стрелять. Но мне опять-таки это в голову не пришло. Зато я сразу догадался, чем же тут занимался этот мальчишка: перетаскивал и пытался перевязать своего подельника.
Пацан сидел в углу, прямо на полу, возле хрипло дышащего, испускающего ртом кровавые пузыри богатырской наружности мужика. Одной рукой малец прижимал какую-то светлую тряпицу к ране бандита, а в другой сжимал огромный для его комплекции револьвер Кольта. Ствол так скакал, так дрожал, что у меня и мысли не возникло, будто бы он способен хоть куда-нибудь попасть.
– Кто он тебе? – ткнув в поверженного богатыря дулом «адамса», поинтересовался я.
– Батя, – шмыгнул носом парнишка, годов тринадцати-четырнадцати на вид.
Я оглянулся, но крупных чемоданов – мне казалось, миллион в ассигнациях поместится только действительно в большой – не увидел.
– Соврал? – хмыкнул я. – У тебя тут ни миллиона, ни керосина…
– Сундук в сарае, – слабенько улыбнулся мальчишка. – Вы же за ним пришли?
– Да, – кивнул я. – А ты как думал? Там слишком много, чтобы такое попустить.
– Батя тоже так говорил, – согласился малолетний разбойник. – Глянь, барин. Он будет жить?
Я шагнул ближе, присел перед телом отца этого смертельно испуганного парня и, откинув полу старенькой солдатской шинели, посмотрел на то место, куда попала пуля из фузеи беспалого казака. Пусть я и не дипломированный врач, но уж что ранение пришлось в легкое, причем совсем рядом с сердцем, определить смог. Без немедленной операции в хорошо оборудованной больнице у разбойника не было ни единого шанса.
– Нет, – честно признался я, как бы ни было жестоко это говорить. – Он умрет.
– Ы-ы-ы-ы, – сжав зубы, завыл пацан, утыкаясь носом в темные, давно не мытые волосы отца. – Батя-а-а-а!
– Вставай, пойдем, – позвал я парня, когда он немного успокоился. – Нужно всех похоронить по-человечески…
– Не дам! – рыкнул он. – Он живой! Не дам.
Я пожал плечами и встал. Отдирать силой этого несчастного ребенка от тела умирающего отца не хотелось. Да и что бы я потом с ним стал делать? По закону-то он такой же разбойник с большой дороги, как и все остальные. Везти его в Колывань, чтобы там его в кандалы заковали? Или, того пуще, повесили?
– Как хочешь, – наконец, выговорил я и вновь глянул на револьвер в его руках. Именно такой, что я специально заказывал для своих казаков. Других, даже похожих, я ни у кого в Сибири не видел! И этот тоже наверняка был трофеем разбойников. Взятым с мертвого тела одного из сопровождающих караван антоновских казаков. – Пистоль отдай.
– Нет, – сквозь слезы выкрикнул парнишка. И для верности даже мотнул головой. – Нет!
– Томские казаки увидят – разбирать не станут. Повесят на первом же суку. Отдай от греха…
Пацан еще раз упрямо дернул головой, а потом вдруг поднял свое тяжелое оружие, кое-как навел куда-то в мою сторону и нажал курок. И мне показалось – я даже увидел, как в самой глубине толстенного ствола появилась искорка воспламенившегося пороха. А потом, в шлейфе показавшегося черным дыма, прямо мне в лицо, вылетела толстая, будто бы со стакан, пуля. И белый свет для меня выключился…
Глава 6 К свету
Это проклятая пуля вновь и вновь вылетала, как черт из адского пекла, из с каждым разом кажущегося все толще пистолетного ствола. Вновь и вновь. Раз за разом. И каждый раз я совсем чуть-чуть, на какую-то миллионную долю мига, не успевал убрать голову с ее пути. Опять и опять отвратительно шелестящее рукотворное свинцовое чудовище, как бешеный конь копытом, пребольно лупило меня в левую часть лба, на дюйм выше внешнего края глаза. Удар… Боль… Тьма… И это, едрешкин корень, «кино» начиналось по новой.
Пока в один прекрасный момент до меня вдруг не дошло, что это все не по-настоящему. Что мозг, запомнивший последний момент перед тем, как нырнуть в спасительное забытье, теперь таким вот жестоким образом ищет связь с заблудившимся во тьме сознанием.
Трансляция неприятного момента, в миллионный, наверное, раз вновь началась, и я даже уже с нетерпением поджидал знакомых примет развития «сюжета». И тут неуловимо, как это здорово умеют делать мастера спецэффектов с телевидения, все изменилось. Пуля никуда не делась – опять, зараза, как черт из табакерки, выпрыгнула из толстенного дула. Но вместо того чтобы миллисекундой спустя бить меня по лбу, продолжила полет…
…Пробила обшитую кожей доску кареты – и, изменив форму, сплющившись в неопрятный блин, ударила дремлющего на диване внутри дормеза русоголового молодого чиновника. В голову, на дюйм ниже затылка…
– Герман! – рявкнул, вытаращив блеклые серо-голубые глаза, седой слуга на немецком и подхватил валящееся прямо ему на колени умирающее тело. – Что это?! Что с тобой?!
Большими, с раздутыми артритом суставами руками Гинтар принялся ощупывать залитую кровью голову молодого хозяина. Не замечая, как тяжелые багровые капли падают на старое потертое пальто. Пока раненый вдруг не выгнулся дугой, словно пробитый насквозь электрическим зарядом. Не задышал судорожно, словно едва-едва вынырнул с глубины и торопился наполнить горящие от удушья легкие живительным воздухом. Не открыл глаза, не взглянул, ничего вокруг не узнавая, на смеющегося от радости прибалта…
И в тот же миг я понял, вспомнил, осознал, что это меня зовут теперь Герман Густавович Лерхе. Потому что безымянный пацан с таежной заимки сделал то, что не удалось трактовым душегубам и что, промыслом моего Небесного Начальника, и должно было случиться два года назад. Он все-таки убил моего Герочку.
Наверное, я плакал. Не знаю и врать не буду. Знаю только: мог бы чувствовать тело, догадался бы в тот миг или минуту – где именно расположены глаза, – рыдал бы и слез не стеснялся. Пусто было. Грустно и одиноко. И так жалко этого молодого и оттого бестолкового немчика, что какому-то месту в душе – видимо, где сердце, – было невыносимо больно.
И тут на меня хлынула его память. Немыслимый калейдоскоп, наполненный картинками, звуками, запахами и ощущениями. Хоровод мыслей и впечатлений. Целая армия прежде незнакомых лиц. Промелькнули детские страхи и юношеские мечтания. Китайским шелком скользнуло мимо воспоминание о первой влюбленности. Буквы. Все прочитанные когда-либо книги, газеты и письма. Русские, французские, немецкие тексты. Короткая вспышка ярости, горечь обид, восторг успехов. Ужас лишившегося тела разума – и постепенное привыкание, узнавание Поводыря. Осторожное любопытство, удивительные открытия после изучения чужой памяти, понимание и привязанность. Дружба.
Потом, словно эту мысль кто-то попросту в меня вложил, осознание истины. Господь всего лишь исправил свою ошибку! Этого не должно было быть! Герочка должен был быть уже мертв, когда мою душу поселяли в его тело! И именно я, моя неуемная жажда жить, мое нетерпение, моя искренняя, пылающая как комета вера – изменили Божественный План. Я не должен был его узнать, не то чтобы еще и подружиться, сродниться с ним.
Все должно было пойти не так! Вот что я понял!
Все, что я успел натворить в губернии, с большой долей вероятности было бы сделано совершенно иначе, если бы с самого начала, с девятнадцатого февраля 1864 года я был один. Лишенный безотказного советчика, более активно искал бы и неминуемо нашел соратников и верных друзей. Поступал бы иначе. Иные принимал бы решения, которые привели бы меня к иным результатам. Бог ошибся! Вот что я понял!
Я, захватчик, оккупант и завоеватель чужого тела. Именно я распоряжался им все эти два года. Но ведь и мозговой партизан каким-то образом умудрялся влиять на совершаемые мною действия. Уж мне ли не помнить его приступов ярости и вожделения! И конечно же я чувствовал отголоски его восхищения, безмерного уважения и преклонения перед волей, умом и мудростью великой княжны Елены Павловны. Да чего уж там. Ведь и душевный трепет при общении с царем – принадлежал ему, а не мне – старому прожженному цинику из не ведающего авторитетов века.
Нежно, как лучшего друга, я укутывал память о Германе в саван своего горя. Перебирал, откладывал, сортировал, словно экспонаты своего личного музея, лучшие моменты нашей с ним жизни. Подаренные мне кем-то более могущественным даже, чем Всемогущее Провидение, два удивительных года…
Потом этот варвар и коновал, я имею в виду колыванского городового врача Самовича, сунул мне под нос смоченный нашатырем платок. Я дернулся, застонал, и говорят даже – открыл глаза. Не помню, чтобы что-то успел разглядеть. Такая боль пронзила, что я немедленно вновь укрылся от нее в беспамятстве. Только теперь без видений и грустных мыслей.
Кажется, приходил в себя еще раз. Пытался даже разлепить веки, но что-то, какая-то мягкая тяжесть, вызывающая острые приступы боли в голове, ощутимо давила. Наверное, ее как-то можно было все-таки преодолеть, но сил на это совершенно не нашлось. Слышал звуки шагов. Кто-то совсем рядом разговаривал – показалось, даже ругался. Кто-то знакомый с кем-то чужим и недобрым. И, видно, усилие, необходимое для распознавания невидимых господ, оказалось чрезмерным, и я опять утонул в мире без снов.
Вернувшись другой раз, обнаружил, что мир вокруг качается. Точно знал, что лежу, укутанный по самый подбородок теплыми, уютными шкурами. Сверху изредка падало что-то холодное и мокрое. Глаза легко удалось открыть, но облегчения это не принесло. Надо мной качались и двигались серо-белые бесформенные пятна, в коридоре из чего-то, не имеющего четких границ, черного. Я огорчился было, подумав, будто бы умираю, но тут же почувствовал, как мороз щиплет щеки и как знакомо пахнет овчинами и конским потом. Успокоился, порадовался отсутствию прошибающей череп, как раскаленный гвоздь, боли и, убаюканный качкой, уснул.
И наконец, однажды открыв – самому себе поразившись, как легко вышло – глаза, понял, что я дома. Честно говоря, особо вертеть головой опасался. Тело, приученное болью к воздержанности в лишних движениях, отзывалось на усилия вяло, без энтузиазма. В поле зрения был только небольшой кусок моей – несомненно моей: неужели я свою спальню не в состоянии узнать! – комнаты, искорки вспыхивающих в косом солнечном луче пылинок и грустный молодой господин в пенсне и с бородкой, сидящий на приставленном к изголовью табурете. И я этого неизвестно о чем таком неприятном задумавшегося человека вспомнил. Да так этому, рядовому, в общем-то, событию обрадовался, что, разом позабыв о ранении и упадке сил, улыбнулся и резко повернул голову в его сторону.
Что ж. Нужно признать – это я погорячился. Зря только напугал этого замечательного человека. Хотел поприветствовать знакомца, выразить уверенность, что, раз возле меня столь славный доктор, все сомнения в моем скорейшем выздоровлении отпадают, а вместо этого громко скрипнул зубами и застонал. И вместо доброжелательной улыбки доктор медицины Фердинанд Юлианович Маткевич обнаружил на моем лице гримасу нестерпимой боли.
– Ну-ну, голубчик. – Доктор вскочил и нагнулся ко мне ближе, прикладывая к щеке приятно прохладную ладошку. – Ну-ну. Все теперь будет славно.
И разглядев, как я пытаюсь сухим языком смочить пересохшие губы, крикнул полуобернувшись. Как я помнил – в сторону двери:
– Эй! Кто там! Воды!
Мне ли не узнать характерную, шаркающую походку своего слуги? Вот разглядеть как следует не удалось – проклятые глаза отказывались фокусироваться на чем-то дальше метра. Да и не нужно это было. Я и так был уверен, что кувшин с живительной влагой принес Апанас.
– Здравствуйте, Фердинанд Юлианович, – неимоверным усилием воли заставил себя не вскрикнуть, когда кожа на лице от движения челюсти натянулась и в рану на лбу словно кто-то кусок расплавленного железа плеснул.
– Да это вам – здравствовать, – обрадовался врач. – Вы, Герман Густавович, молчите лучше. Вам пока не стоит много разговаривать. Вы и так, знаете ли, нас изрядно перепугали…
Хотел вопросительно вскинуть брови – и убедился, что и простейшая мимика мне пока недоступна. Оставалось надеяться на догадливость доктора.
К слову сказать, это именно я назначил сравнительно молодого, тридцатипятилетнего доктора медицины, надворного советника и городского врача Маткевича инспектором Врачебного управления губернии. Поприсутствовал однажды на их заседании, послушал псевдонаучный бред, который несли некоторые из этих как бы заслуженных деятелей медицинских наук, унял Герасика, требующего немедленно всех казнить извращенным способом, и назавтра же вызвал Фердинанда Юлиановича к себе в кабинет. Показалось – он единственный, кроме меня, кто, не скрываясь, морщился от очередной благоглупости своих старших коллег. Поговорили. Я ему посоветовал немедленно связаться с господином Дионисием Михайловичем из Бийской окружной больницы и тут же назначил инспектором. Чтобы молодой, интересующийся новейшими открытиями в науке недавний выпускник Московского университета имел право дрючить погрязших в собственной невежественности местных как бы врачей.
Оттого и был несказанно рад обнаружить господина Маткевича возле себя. А не, скажем, не к ночи вспомнить, – окружного врача Гриценко, который однажды мне ножевую рану на ноге пользовал. Слава Всевышнему, я хотя бы ходить мог после этакого-то издевательства над живым губернатором…
– Еще этот Самович догадался вас, голубчик, перед поездкой опиумной настойкой напоить. Мы уж и не чаяли, что вы проснетесь… И так, знаете ли, и этак с вами… Но теперь-то все славно станет. Теперь уж, коли Господу будет угодно, поправитесь.
Улыбаться оказалось не больно. И я улыбнулся. Он еще что-то такое, специфическое, одними медицинскими терминами мне рассказывал, а я прикрыл уставшие от избытка света глаза, растянул губы до ушей и слушал, просто наслаждаясь звуками человеческого голоса. Так, как-то незаметно, и уснул.
Громко хлопнула дверь. Благо я уже не спал, а пребывал в этаком подвешенном, на границе сна и яви, состоянии, когда еще видятся какие-то образы, но уже четко осознаешь их нереальность.
– Голубчик! Что же вы… – это доктор Маткевич. Учитывая, что за невесть сколько времени он единственный человек, голос которого я вообще слышал, не узнать было бы странно.
– Какой я вам, господин надворный советник, к черту-дьяволу, голубчик?! – А это был кто-то новый. Этакий-то густой, пронизывающий до костей вибрирующий баритон я бы запомнил. – Это у вас в палатах я, сударь мой, вам голубчик. А здесь извольте…
– Ваше превосходительство! Иван Григорьевич! Здесь раненый, а вы…
Что еще за Иван Григорьевич? Да еще и генерал?! Почему не знаю? Пора было открывать глаза и пытаться разглядеть того, кто все-таки сумел вывести из обычного равновесия добрейшего доктора Маткевича.
– Да он и не спит, – обрадовался незнакомец. – Ну сами же посмотрите! Вон веки дрожат… Господин Лерхе?! Вы меня слышите?
– Ваше превосходительство! Его превосходительство серьезно ранен, и я самым настоятельным образом запрещаю его как-либо волновать! Кроме того, имейте в виду, господин генерал-адъютант! Герман Густавович пока не в силах разговаривать!
– Да что ж вы все… – Тут его превосходительство позволил себе использовать некоторые фразеологизмы, связанные немногочисленными междометиями и союзами, от которых принято беречь уши детей и дам. Но без которых приказы и распоряжения и на строительствах, и в армии или флоте выполняются почему-то заметно менее расторопно. – Там уже объявлено! В газетках пропечатано! Вскорости уже и прибыть должны, а у него тут ни губернатора нет, ни исправляющего должность!
Видимо, был вечер. Об заклад биться не стал бы, но вряд ли этот громогласный матерщинник пришел бы к постели тяжелораненого ночью. Тем не менее на тумбочке у моей кровати уже горела керосиновая лампа, не способная, впрочем, осветить большую часть спальни. Так что остановившихся у порога спорщиков видно было совершенно отвратительно.
– Ну так и разбирались бы с секретарем его превосходительства! – Доктор, едва достающий до плеча высокому незнакомому генералу, продолжал в меру своих сил пытаться защитить мой покой. – Или в магистрат сходите. Что же касается господина Фризеля – так мне представляется, весь город, кроме господина Катанского, знает, где наш любезный Павел Иванович ныне обретается.
– Р-р-развели тут у себя бар-р-рдак! – рявкнул Иван Григорьевич, почему-то тыча пальцем левой руки в невиноватого меня. – Интриги, к черту-дьяволу! Заговоры! И этот еще так не вовремя геройствовать полез!
– Герман Густавович? Как вы себя чувствуете? – не слушая распалившегося невесть откуда взявшегося начальника, нагнулся ко мне доктор.
Как я себя чувствую, едрешкин корень? Так, словно меня неделю били ногами, и только по счастливой случайности – не убили. Как я себя чувствую, если любое движение вызывает такой прострел боли, что белый свет не мил становится?!
– Кто это? – невнятно спросил я, старясь не двигать губами. Получилось совсем негромко.
– Это, ваше превосходительство, его превосходительство генерал-адъютант свиты, Иван Григорьевич Сколков…
– А…
Точно! Как же я мог забыть. Мы же даже его кортеж на тракте встречали. Вместе с парой других караванов стояли на обочине, ждали, пока карета этого царского посланца в сопровождении полусотни кавалеристов промчится мимо.
– Что он?
– Он в смятении, Герман Густавович, – ничуть не стесняясь подошедшего совсем близко генерала, хмыкнул Маткевич. – Днями Манифест вышел, что, дескать, цесаревича нашего, Николая Александровича, государь наместником Западной Сибири назначил. И будто бы даже кортеж великого князя ныне уже из Тюмени выехал, а здесь и встречу должным образом организовать некому. В магистрате паника. Господин Фризель продолжает прятаться от майора Катанского, а вы…
– Ах как вы, дорогой Герман Густавович, не ко времени безумствами своими занялись, – вскричал Сколков и рубанул рукой воздух. Рукой, лишенной кисти и перемотанной бинтами.
– Что с ним?
– Пушечное ядро, я полагаю. Кисть удалили неудачно…
– Это давно было, – поморщился генерал. – При Альме еще. Не зарастает, зар-р-раза, как следует. Я уж такого от этой врачебной братии натерпелся… Даже здесь, у вас в Томске уже, этот вот самый, господин Маткевич, осматривал… Ну да это пустое. Как мы станем государя цесаревича нашего встречать? Вот что важно!
Гадство! Какая все-таки неудобная у Миши фамилия. Никак ее выговорить, не тревожа мышцы лица, не получается. Пришлось терпеть.
– Ну и что это значит? – вскинул брови генерал. – Чем ваш секретарь нам помочь в силах?
– Катанский… Отстранить на время. Вернуть Фризеля. Почему не Омск?
Невнятно получилось. Я так старался, дважды повторил. А они, вместо того чтобы объяснить – почему нового наместника должны встречать в Томске, а не в административной столице Западной Сибири Омске, – затеяли обсуждение возможности как-то унять пыл жандармов, чтобы вернуть на свой пост Павла Ивановича. Пришлось, привлекая внимание доктора, громко застонать и, рискуя потерять сознание от боли, чуть ли не кричать:
– Почему не Омск?
– Ну-ну, голубчик, – закудахтал врач. – Вам нельзя волноваться! Полюбуйтесь, ваше превосходительство, что вы наделали!
– Цесаревич избрал Томск местом своего пребывания, – угрюмо выговорил Сколков. К тому времени я уже прикрыл веки, не в силах терпеть режущего глаза света, так что о выражении лица личного порученца царя мог только догадываться.
В какой именно момент личный порученец государя покинул мою спальню, не заметил. Уморил он меня так, что я едва-едва опять сознания не потерял. Боль эта еще проклятая. Изводит, знаете ли. Изматывает.
Притворился, будто уснул. Это чтобы доброго доктора успокоить. Чтобы не лез ко мне с глупыми вопросами. Что за привычка – спрашивать у тяжелораненого человека: как ты себя чувствуешь? Как космонавт после трехдневной центрифуги, едрешкин корень!
Нужно было подумать. Разложить известные мне прежде сведения по полочкам. Примерить к ним новые, принесенные одноруким генералом. Ну и, конечно, решить – что же теперь делать. Где мое место в этой новой невероятной картине.
И прежде мелькала у меня мысль, что место наместника Западной Сибири готовят для какого-то важного господина. Вполне мог даже допустить, что и для члена императорской семьи. Почему нет? Почему младший брат царя может быть наместником Кавказа, а Сибири – уже нет? Сомнительно было, что великий князь Николай Николаевич бросит свою ненаглядную гвардию и рискнет отправиться начальствовать в Тмутаракань. Но и тем не менее. Назвал бы Сколков его имя – я бы, пожалуй, и не удивился. Тем более что у великого князя в здешних местах и коммерческий интерес присутствует.
Второй сын Александра, царевич Александр Александрович – тоже был среди возможных кандидатур. Молод, конечно. Мог без родительской опеки тут и дров наломать. Так, а свита на что? Пара-тройка опытных советников, десяток информаторов, не забывающих исправно отстукивать в столицу о каждом и любом телодвижении юного наместника, и матерый воспитатель в придачу. Вот вам и рецепт относительного успеха эксперимента. Да и не грозили бы стране те «дрова» ничем. Сибирь – медвежий угол. Людей живет мало, дворян вообще почти нет. Что тут можно испортить?
Но чтобы наместником стал Наследник Престола! Это слишком! Могу себе представить, что, впечатленный моими успехами по индустриализации отдельно взятого региона, Никса возжелал лично в этом участвовать. И даже мог заявиться с этой просьбой к отцу… Но что, едрешкин корень, заставило царя подписаться на эту авантюру?! Это же не просто событие для одной из колоний империи. Это жест. Причем политический! Отправить старшего сына, наследника, на окраину означает практически убрать того с политической сцены. Не сомневаюсь, что очень многие воспримут это как явный признак ссоры между отцом и сыном. Как опалу, ссылку для цесаревича. Однако, совершенно достоверно зная, как именно относятся Александр Николаевич с Марией Александровной к своему первенцу, фантазии не хватает, чтобы изобрести повод для такого наказания.
Вполне может существовать и иной вариант. Четвертого, самого младшего, сына императора Николая Первого на Кавказ ведь не ссылали. Надо было, чтобы в этом важном для державы, но таком неспокойном регионе у руля стоял совершеннейше свой, абсолютно преданный и не склонный к чрезмерной корысти человек. Например – самый младший, любимый братик…
Ну так братику в 1862 году, когда его наместником Кавказа назначили, было тридцать два года, и он уже несколько лет как носил звание генерала от артиллерии. С 1864 года – главнокомандующий русской действующей армией. Именно под его началом окончательно разбит и пленен приснопамятный Шамиль… А у Никсы? Двадцать три и генерал-майор свиты. Да и никаких повстанцев в наших краях не наблюдается, чтобы появилась необходимость принимать оперативные решения.
Я мог понять и принять, зачем молодой цесаревич стремится в Сибирь. В стране проводятся реформы, которые, по большому счету, приведут к реальным переменам в жизни только через несколько лет. Быть может, и десятков лет. А здесь, у меня, изменения наглядны. Строятся заводы, прокладываются новые торговые маршруты. Немного южнее завоевываются огромные пространства. Где, как не в этаком-то кипящем котле, учиться высокому искусству управления огромным государством? Где еще молодой амбициозный политик мог бы применить свою энергию? Где отыщутся соратники и отсеются пустые, никчемные прихлебатели? Уж не в искушенной, пресыщенной благами столице – точно.
Если же задуматься о пользе такого наместника для моего края, даже дух захватывало. Одно его присутствие в любом из западносибирских городов способно так подтолкнуть процесс переселения, что никакая железная дорога и рядом по эффекту не лежала. Никса – плакат. Лубочная картинка для молодых дворян, ищущих места в бюрократическом аппарате страны. Если уж сам цесаревич не побоялся отправиться сюда служить державе, то остальным – сам Бог велел. А следом потянутся и простые земледельцы, и купцы, и промышленники, и банкиры со свободными капиталами.
Добавить сюда хоть немного, самую малость – приложение сил самого наследника, – и все наше болото взорвется. И если еще и вовремя направить энергию этого взрыва в нужную сторону…
Ах как же мне хотелось внимательно изучить царский рескрипт собственными глазами. Узнать наконец, на какие именно территории будет распространяться власть Николая. Какими он наделен правами и какими именно обременен обязанностями. И сколько государь дал сыну денег. Ведь не отправил же он любимчика совсем без поддержки… Но больше всего, конечно, хотелось понять. Вычислить – какими именно резонами руководствовался царь, позволив Никсе уехать из Санкт-Петербурга.
Сколков абсолютно прав. Если уж цесаревич решил, что править огромной территорией ему удобнее всего будет из Томска, то и встретить его необходимо подобающе. Хотя бы из уважения к отваге. Или как символ грядущих преобразований. И очень, чрезвычайно жаль, что я просто физически не в состоянии заняться этим вопросом.
Новый губернатор, Родзянко, потерялся где-то между перегонами четырехтысячеверстного тракта. И о сроках его прибытия не было ничего достоверно известно. Но даже случись чудо и сумел бы он опередить кортеж великого князя – боюсь, это ничего не изменило бы. Времени оставалось все меньше, а никому не известный, ничего в местных реалиях не ведающий чиновник и сделать бы ничего путного не смог.
Оставался отсиживающийся на дачах в пригороде губернской столицы Павлуша Фризель. И если царский порученец сможет укротить идиотизм майора Катанского, все мой бывший незаменимый заместитель оформит в лучшем виде.
Сколков не подкачал. Это мне на следующий же день Миша Карбышев сообщил. Теперь, после того как приезжему генералу удалось прорваться через «шлагбаум» доктора Маткевича, ко мне смогли приходить и другие посетители. А секретарь так и вообще заявился с самого утра. Он ведь, пока я по губернии катался, в усадьбе жил. Так что бросить все дела и тащиться через полгорода ему не требовалось.
В общем, как выяснилось, царский порученец воспользовался моим советом и поговорил все же с отставным жандармским поручиком. В талантах Карбышева докладывать все четко и по существу я не сомневался, так что уже через час Иван Григорьевич отправился на городскую станцию телеграфа, где и засел, пока не получил от государя практически карт-бланш на любые действия в Томске. Больше того! Генерал-адъютанту было обещано, что подчиненные господина Мезенцева больше не станут беспокоить ни вдруг оказавшегося незаменимым специалистом статского советника Фризеля, ни кого-то еще из весьма обширного списка подозреваемых в сепаратизме сибиряков.
Уже ночью Сколков вызвал к себе в номер гостиницы майора Катанского и, применив все очарование русского военно-командного языка, объяснил ошибочность излишней ретивости жандарма. Голос у боевого генерала был весьма… гм… зычным, а некоторые словосочетания оказались настолько, скажем так, неожиданными, что основное содержание разговора двух офицеров уже на следующий день стало достоянием общественности. А еще через сутки базарные кумушки уверяли, будто бы жандармский майор уже пакует вещички, чтобы отправиться продолжать опасную и трудную службу в какие-то неведомые дали. Направление движения Сколков указал совершенно точно, но конечной точки так и не назвал. Впрочем, народная фантазия на основе опыта общения с высоким начальством справилась и с этой непростой задачей. Временно исполняющего обязанности начальника губернского жандармского управления в городе никто не любил, но впечатление от мгновенного решения судьбы этого хорошо известного человека вызвало у обывателей даже некоторую жалость к потерпевшему. Ну или, во всяком случае, его судьбе уж точно никто не завидовал.
После обеда, когда Миша как раз читал мне газеты, Павла Ивановича Фризеля навестил десяток столичных кавалеристов со штабс-капитаном во главе, который тактично, почти натурально смущаясь, если в речи проскальзывали неприличные слова, предложил председателю губернского правления немедленно вернуться к месту службы. Павлуша, который поначалу решил, что незнакомые всадники явились, дабы препроводить его в неуютную тюрьму, немедленно приободрился, сменил атласный халат на мундир и отправился прямиком в мою усадьбу. В некую абстрактную высшую справедливость опытный чиновник давно уже не верил. Как и в то, что какой-то неведомый явившийся аж из самого Санкт-Петербурга благодетель вот так, просто, с бухты-барахты решит все его проблемы. Потому – рассудил, что без моего участия тут точно не обошлось, а посему он просто обязан навестить раненого покровителя, дабы выразить свою благодарность.
Кроме того, Фризель вполне здраво рассудил, что раз я жив и нахожусь в Томске, дома, а не на какой-нибудь гауптвахте в Омске, значит, этот визит никак его, государственного чиновника пятого класса, не скомпрометирует. А если моя счастливая звезда не погасла, вполне возможно, что вскоре все может вернуться. То есть – я вновь усядусь в губернаторское кресло, а Павел Иванович вновь станет моей правой рукой в присутствии. Амбиции Павлуша имел скромные, человеком был спокойным и обстоятельным. Прекрасно понимающим, что систему не переделать – следующий чин он получит хотя бы уже по выслуге лет, но получить действительно высокую должность без протекции совершенно нереально. Если только не стать кому-то обладающему связями совершенно необходимым. Потому сразу после тихо мною ненавидимых вопросов о самочувствии, изъявления безмерного почтения и благодарности за участие в его судьбе председатель правления немедленно поинтересовался дальнейшими инструкциями.
На его счастье, к тому времени я уже опытным конечно же путем выяснил, что если пальцем немного подвинуть кожу над глазом вверх, к ране, то выговаривать слова получается достаточно четко и каждый звук не вызывает вспышки нестерпимой боли. Так что, совсем немного поднапрягшись, сумел, буквально в двух предложениях, обрисовать Паше его ближайшие задачи.
И все-таки как же не вовремя он явился. Ну хоть бы еще пару минут в коридоре промедлил! Мысль же на самом пороге разума крутилась. Казалось, вот она уже. Сейчас, еще миг, и я схвачу ее за длинный вертлявый хвост… И сразу пойму, что именно, какая такая высшая государственная необходимость гонит больного Николая в не слишком комфортабельную для чахоточных Сибирь.
– Миша, – позвал я Карбышева, когда Фризель раскланялся и убыл организовывать торжественную встречу его императорского высочества великого князя, государя цесаревича Николая Александровича. – Прочти статью заново…
Передовица в «Русском Инвалиде» сообщала своим читателям об отправлении кортежа нового высокородного наместника Западной Сибири из Нижнего Новгорода в сторону Перми. С перечислением свиты, офицеров конвоя и командиров отправляющихся с царевичем за Урал подразделений. И вот в какой-то момент, когда Миша читал этот сухой, перенасыщенный титулами, чинами и должностями список фамилий, что-то такое, похожее на хитрый хвост ускользнувшей мысли, и появилось.
Карбышев послушно взялся сызнова продираться через титулования многочисленной свиты царевича, а я вдруг стал считать штаб-офицеров. Сначала – просто, потом, попросив секретаря читать только тех, кто занимает реальные командные должности, начальников военных частей и подразделений. Вот тут парню пришлось напрячь зрение. По неряшливости или повинуясь какой-то извращенной логике, нужные мне господа оказались разбросанными по всей статье.
В итоге у меня вышло, что вместе с новым наместником в качестве войск, призванных обеспечить безопасность царевича, на восток двинулось полных четыре полка пехоты, полк кавалерии – и, что совсем уж странно, четыре батареи пушек. И это не считая казаков собственно конвоя, отряда конных жандармов и оркестра. О прочих, причисленных к свите, офицерах я уж и не говорю.
Пусть, размышлял я, в каждом полку по пять батальонов. В каждом из которых – по пять рот. Даже если по-скромному, в каждой роте по сто человек… Реально может оказаться, что и по двести, но пусть – по сто. Так считать проще. Итого – в регион едет более десяти тысяч солдат. Плюс штабы. Мама дорогая!
Первой мыслью была – где же их всех планируют разместить?! Омская крепость больше трех тысяч не вместит. Даже при условии, если всех узников гауптвахты выгонят на улицу. В Томске казармы губернского батальона в таком плачевном состоянии, что этим блестящим генералам и показывать стыдно, не то чтобы еще и предлагать разместить там людей. Чаусский острог – по сути, просто пересыльная тюрьма. Бийская и Кузнецкая крепости практически в развалинах…
Да и зачем столько? Ну ладно, можно допустить, что тот, кому следует, все-таки поверил в готовящееся в наших краях восстание ссыльных поляков. Так местных казаков с городскими пехотными батальонами хватит, чтоб пол-Китая завоевать, не то чтобы каких-то там бунтовщиков успокоить…
– Манифест, Миша, – дергая бровь и пытаясь унять сорвавшееся в крещендо сердце, выкрикнул я. – Какие губернии входят?
Секретарь с полминуты рылся в пачке газетных листов, прежде чем выудить нужную и зачитать:
– Омский округ, Тобольская и Томская губернии, включая район Алтайского Горного округа, Акмолинская, Семипалатинская, Семиреченская и Сырьдарьинская области…
И тогда я засмеялся. Потому что разом все понял. Вычислил и догадался. И увидел мое место во всем этом муравейнике. Чуть ли не наяву увидел, с каким именно предложением придет ко мне кто-то из свитских великого князя. Мог с высокой точностью предсказать, как именно будут дальше развиваться события в наших краях и какие выгоды для моих сибиряков можно с этого получить.
– Мне нужны все, – заявил я. – Варежка в первую очередь. Но и всех остальных – тоже собери… И вызнай наконец – что именно со мной. Что за ранение и сколь долго я еще вынужден буду здесь валяться. Дел много… Некогда болеть…
Поболеть в свое удовольствие мне и не дали. С будущего же утра посетители – один за другим. Апанас поначалу еще пытался важных господ как-то образумить, усовестить. Смешно было слушать, как под дверьми спальни простой, малограмотный белорус всерьез спорит с купцами и чиновниками, практически грудью защищая мой покой. Я, наверное, даже смеялся бы, если бы это не было так больно. Тем не менее гостям я был даже рад. Поверьте, скучать в одиночестве, погрузившись в океан неприятных ощущений, гораздо хуже, чем даже отрывистыми фразами, но общаться с различными, весь день не иссякающими ходоками.
В конце концов Апанас пошел на хитрость: подговорил Карбышева, и прямо у лестницы появился стол, за который на пост заступил мой секретарь. Теперь прорваться ко мне стало не в пример сложнее. Праздношатающихся, явившихся с единственной целью – засвидетельствовать свое почтение, а заодно взглянуть на «бессмертного» Лерхе, чтобы потом хвалиться этим в каком-нибудь салоне, – Миша сразу разворачивал коронной фразой:
– Его превосходительство весьма болен. Передайте свои пожелания на бумаге. С разрешения лечащего врача я ему их прочту.
А если господин оказывался непонятливым и продолжал настаивать, Миша одним только взглядом поднимал со стульев пару дюжих казаков вновь появившегося у меня в усадьбе конвоя, вооруженных здоровенными кольтами, и резко менял тембр голоса.
– Их высокоблагородие доктор Маткевич наказал уволить его превосходительство от чрезмерных нагрузок, – практически начинал рычать секретарь. – Вы явились, дабы намеренно причинить вред господину Лерхе?
К слову сказать, Безсонов прибежал одним из первых. На пару со Стоцким. Степаныч выглядел смущенным донельзя, а мой полицмейстер – весьма и весьма озабоченным. Первый чувствовал за собой вину, что его казаки – Суходольский все так же пребывал в Омске, и командир первой сотни полка все еще Викентия Станиславовича замещал – не сумели уберечь меня от бандитской пули. А второй не знал, что делать. Власти в городе практически не осталось. Какая-то текущая работа в присутствии продолжалась. Исправно работали комиссии и отделы, а Гинтар не забывал ежемесячно стимулировать их старания. В городе продолжали случаться какие-то не слишком, впрочем, значимые события, но начальнику полиции никто никаких распоряжений уже два месяца не давал. Словно бы губерния затаилась в ожидании явления «новой метлы».
Некоторые господа вроде того же Паши Фризеля, успевшего послужить при трех томских губернаторах, смены руководства совершенно не опасались. Иные – наоборот. Должность полицмейстера губернской столицы – одна из ключевых в местном чиновничьем аппарате. Фелициан Игнатьевич даже не сомневался, что ему придется подыскивать другую работу, как только Родзянко изволит приступить к исполнению обязанностей. Генерал-губернатора, который мог бы настоятельно порекомендовать Стоцкого новому начальнику, за спиной моего друга больше не было. Дюгамель давно отбыл в столицу империи, а с новым командующим округом Александром Ивановичем Хрущевым мой полицмейстер вовсе знаком не был.
В общем, из нас троих больным считался я, и мне же пришлось своих гостей успокаивать и обнадеживать. Безсонову признался, что сам, по собственной глупости полез в логово душегубов и что антоновские казаки, при всем их желании, ничего сделать не успели бы. А еще – что я и так за них Бога должен молить, ибо не бросили кровью истекать в глухом лесу. Вывезли.
Заодно поинтересовался судьбой парнишки, который в меня стрелял. Степаныч пожал могучими плечами, скривился и признался, что понятия не имеет. Должно быть, порешили сгоряча. Или пристрелили как бешеную псину, или вздернули, если пульки пожалели. Сотник все-таки думал, что пристрелили. Не было у моих спутников лишнего времени, чтобы петли вязать да сук подходящий выискивать. Им спешить нужно было. Меня, дурня бестолкового, спасать.
– Как говорите, Герман Густавович, конвойных-то ваших кличут? – почесал в затылке богатырь. И еще раз почесал, когда я признался, что не помню их имен.
– У Антонова с ножиком умельцев – почитай, кажный второй, ваше превосходительство. Антонов и сам казак вещий, и люди ивойные – из старых. Я к тому баю, Герман Густавович, что могли и горло стрелку малолетнему резануть…
Подвел итог, едрешкин корень. Будто бы меня могло заинтересовать, каким именно способом умертвили обидчика! Я, честно говоря, был бы гораздо больше рад, если бы выяснилось, что безымянный парнишка с лесной заимки – жив. Оба мы с ним оказались всего лишь игрушками в руках Господа. Он должен был нажать курок и исправить оплошность, допущенную Провидением два года назад. Он и нажал. Я должен был, позабыв об осторожности, зайти в эту избушку. И противиться не посмел… Так за что мне на молодого человека обижаться? Жаль, что Степаныч достоверно ничего о судьбе мальчика не знал. В конце концов, по его судьбе тоже не лебяжьим перышком прошлись – стопудовым локомобилем проехались…
Со Стоцким и того проще все решилось. Уж кому, как не мне, знать, как Фелициану Игнатьевичу по сердцу пришлась его нынешняя должность. Но и то знал, что при глупом или вороватом начальнике старый волк служить не станет. Сбежит. Хлопнет дверью на всю Сибирь и уйдет. Ему не привыкать. Настоящий русский этот потомок старинного шляхетского рода. Ему важнее – с кем работать, чем где.
Пообещал, коли ко мне власть вернется, посодействовать. А если все-таки не получится – так давно подумывал при заводах своих и фабриках службу безопасности создать. Вот и потенциальный начальник уже есть…
Ушли эти, так сказать, представители силовых ведомств – прибежал Яша Акулов. Только начал что-то тарахтеть с пышущим энтузиазмом лицом, как в комнату втиснулся Тецков. Похоже было, что Дмитрий Иванович опасается оставлять младшего Акулова со мной наедине.
Забавно, надо сказать, было смотреть на эту парочку. Невысокий, худощавый, похожий на бойцового петуха, Яша рядом с огромным лобастым медведем – Тецковым. Мне было отлично ведомо, каким может быть нынешний городской голова в деловых вопросах. Как жестко и стремительно, на грани дозволенного, он способен действовать. И тем удивительнее было видеть страх в его глазах. С какой настороженной внимательностью он вслушивался в каждый произнесенный Акуловым звук.
Нужно признать, в качестве управляющего моим страховым обществом Яков Ильич оказался настоящей находкой. Его напор и энергия все же пробили плотину недоверия к новому и прежде непонятному делу. Подозреваю, что многие купцы, занимающиеся перевозками каких-либо товаров, теперь и помыслить не могли отправить караваны без ставшей привычной процедуры страхования грузов. Особенно после того, как Акулов безропотно возместил потери Тюфину от сгоревшей баржи в минувшую навигацию.
Теперь же, по словам моего посетителя, дела и вовсе пошли в гору. Сразу несколько шахт и карьеров из числа проданных прошлой осенью концессий дали первые пуды руды. А это означало, что владельцы месторождений не могли больше тянуть со страхованием жизни и здоровья рабочих. Суммы, на мой взгляд, были совершенно смешными – не более рубля на человека в месяц, но ведь и механизации труда пока практически не было. Все делалось вручную, что подразумевало потребность в большом количестве рук.
Денег в страховом обществе уже было вполне достаточно, чтобы купить пожарную машину, которую я как-то раз сдуру пообещал Якову. Пока я бегал по лесам по долам, управляющий несколько раз порывался и без моего разрешения заказать агрегат, но каждый раз ему приходилось отодвигать исполнение своей мечты до нашей с ним встречи. В конце концов, он был всего лишь наемным работником, а я – хозяином. И покупка, способная одним махом пробить чуть ли не стотысячную брешь в бюджете общества, которой, случись какая-нибудь крупная неприятность, нечем было бы закрыть, должна была быть согласована со мной. За этим, как я понял, он и рвался в мою спальню. О моем здоровье, кстати, ни Акулов, ни Тецков даже и не подумали осведомиться.
– А что, если нам, уважаемый Яков Ильич, заказать эту машину не в Англии, а, положим, в Москве? Знаю я там одних господ, которые и летучий корабль способны построить, если им подробно объяснить, что от них требуется…
– Так я, ваше превосходительство, разве же против?! – Не в силах унять бьющую через край энергию, управляющий и минуты не смог усидеть на специально для гостей приготовленном стуле. Вскочил и забегал, замельтешил по комнате, заставляя Тецкова, как башню главного калибра броненосца, поворачивать голову следом. – Я и беспокоить вас, Герман Густавович, даже не стану. Поди-ткась и Миша ваш ведает, куда да что писать следует?! Вы ему только кивните, а уж дальше мы сами…
– Конечно. – Кивать было бы совершенно опрометчиво. Я пока предпочитал не двигать лишний раз головой. – Я дам распоряжение… А вы, Дмитрий Иванович? Нет ли у магистрата желания поучаствовать?
– Мы обсудим ваше, ваше превосходительство, предложение на следующем же заседании, – пробасил Тецков. – В крайнем случае город вернет вам часть затрат… Я же, Герман Густавович, не за тем явился…
Бумажный пакет в руках огромного купца жалобно хрустнул, и на свет явился красиво оформленный лист, похожий на классическую грамоту «Победитель соцсоревнования».
– Примите мои искренние поздравления, ваше превосходительство! – победно блеснув глазами на откровенно веселящегося Акулова, выдал градоначальник. – Наш магистрат единодушно избрал вас Почетным жителем Томска!
– Спасибо, – вежливо поблагодарил я владельца заводов и пароходов. Честно говоря, ценность этого документа представлял себе весьма слабо.
– Касаемо же слухов о намерении их императорских высочеств посетить наш город…
– Дмитрий Иванович, дорогой мой, – решительно перебил я осторожничающего купца. – Это не слухи! Государев Манифест во всех газетах печатали. И я сходные известия из Петербурга получил. Цесаревич назначен наместником Западной Сибири и пребывать изъявил желание в Томске. Поверьте, господин Тецков. Это совершеннейшая правда!
– Так как же это… – непонятно с чего растерялся миллионер. – Его же встретить надобно и поселить куда-то… А что же это мы сидим-то?! Бежать же надобно!
– Отставить бежать! – рявкнул я и поморщился от прострелившей голову насквозь боли. – Встречей и размещением уже занят господин статский советник Фризель. Я рекомендовал бы вам…
Не успел договорить. Дверь приоткрылась, и в нее бочком, как опоздавший к началу театрального представления, протиснулся тот самый «занятый». И выглядел он далеко не восторженно, а глаза совершенно не горели энтузиазмом, как это должно было бы быть у верноподданного в ожидании скорой встречи с наследником имперского престола.
– Все пропало, – одним скорбным своим лицом успев буквально выпихнуть Акулова за порог, трагичным голосом выговорил Паша. – Мы так и не смогли выведать, когда… Эх…
– Подробнее! – потребовал я и тут же выслушал печальную историю, как Павел Иванович встречался с Иваном Григорьевичем Сколковым. Тот в двух фразах попытался объяснить, как, по мнению царского порученца, пристало встречать великих князей, чем довел бедного провинциального чиновника едва не до нервного припадка. А после еще и поручик Шемиот, начальник Томской телеграфной станции, сославшись на прямой приказ столичного начальства, отказался предоставлять сведения о перемещении кортежа по тракту. По мнению жандармов, такая информация, попади она не в те руки, может навлечь беду. В итоге Фризель должен был быть готов совершить нечто грандиозное в любой день от сегодняшнего и до прибытия наместника. Жуть и дурдом!
Что мне оставалось делать?! Не бросать же в беде всех этих славных людей! Задумался на несколько минут. А потом позвал Карбышева и велел отправить посыльных за Стоцким, Асташевым, штабс-капитаном Афанасьевым, начальником почты господином Баннером и, если он в Томске, за Павлом Ивановичем Менделеевым.
Почему большинство ответственных господ и в мое время, и теперь считают, будто бы вельможам, которых принято торжественно встречать, нужны ковровые дорожки, оркестр на перроне и приветственные речи? Это все, конечно, впечатляет. Детишки, машущие государственными флажками вдоль дорог, колокольные перезвоны, бал в честь… Но взять того же Никсу – неужели его возможно этим удивить? Неужели за два продолжительных путешествия по стране он еще этим не пресытился? Ни за что не поверю!
Понятно – так принято! У местного народа вообще при одной мысли, что увидят своими глазами члена императорской семьи, голова кругом идет и приступ верноподданнических чувств случается. И хотя у меня на это иммунитет, едрешкин корень, придется и у нас все эти благоглупости совершать. Однако, смею надеяться, мне абсолютно точно известно, о чем мечтает любой приезжий, выслушивая многословные словоизвержения встречающих. О бане, уюте и сытном обеде! И еще – чтобы не пришлось самому искать гостиницу, несколько часов бегать размещать сопровождающих, договариваться с рестораном…
Итак! Первым пунктом запишем – информация! Нам нужно точно знать – когда прибудет дорогой наместник, сколько в его кортеже людей, какого пола и каких чинов. Сколько лошадей, слуг и чемоданов. Кто останется в Томске, а кто, убедившись, что наследник устроился и приступил к выполнению своих обязанностей, намерен вернуться в столицу. Сколько с царевичем солдат и каких именно. Желательно бы, конечно, согласовать будущее размещение со службой их охраны, но сойдет и так.
Это все – стратегическая информация, без которой большая часть наших телодвижений могла потерять всякий смысл. И на роль главного разведчика я назначил коллежского советника Николая Яковлевича Баннера. Телеграфистам прямым приказом петербургского начальства оповещать кого бы то ни было о перемещении каравана было запрещено. Но ведь станционным смотрителям никто такого приказа не отдавал! Все они люди грамотные и вполне в состоянии посчитать столичных господ по головам и передать эти сведения сюда посредством того же самого телеграфа.
Затем! Приезжим нужно где-то жить, что-то есть, и еще – их нужно как-то развлекать. Ладно, пару дней гостей можно покормить и за счет города. Даже если их будет сто человек, расходы все равно небольшими будут. Потом, когда станет известно, кто есть кто и зачем приехал, пусть как-то сами выкручиваются. В городе вполне достаточно трактиров и рестораций, чтобы удовлетворить даже самый взыскательный вкус столичных вельмож.
С местом проживания – могут возникнуть проблемы. Ладно сам царевич с супругой. У меня достаточно большая усадьба, чтобы их разместить. Еще и для десятка слуг место останется. И специальное помещение имеется, где охрана может передохнуть от трудов своих тяжких. С рабочим кабинетом тоже что-то придумать можно… А остальные?
Великая княжна Мария Федоровна, которая – Дагмара… При одном воспоминании об этой кареглазой молодой женщине сердце обдавало теплой волной. Жаль, фотографии в кабинете остались… У цесаревича наверняка адъютанты имеются и секретари. Этих бы куда-нибудь поближе, чтобы не пришлось, грешным делом, чужую работу выполнять по причине их отсутствия под рукой. А из жилых зданий ближайшее – фондовская двухэтажка на Александровской улице. Только вот незадача – все квартиры там давно заняты…
Минни наверняка привезла с собой фрейлин. Их тоже нужно разместить с максимальным комфортом. Мама дорогая, среди них ведь может и незабвенная Наденька Якобсон оказаться! И почему-то я был абсолютно уверен, что датская принцесса непременно потащит мою нареченную с собой в Сибирь. Я же здесь, едрешкин корень. Значит, и она должна… Мне уже сейчас страшно. С ней же о чем-то говорить придется, а у нее французские романы и ветер в голове…
Остальных господ и баловать ни к чему, им и гостиницы станет довольно. Конвойных казаков, поди, Безсонов найдет куда пристроить. А гвардейских солдат, если такие будут, – в казармы нашего батальона уплотним. Пусть смотрят, в каких условиях солдатики у нас живут. Глядишь, и деньги на строительство нового военного городка найдутся.
Фураж бы не забыть приготовить. Они же все не на самолете прилетят, на лошадях приедут. Будем потом, выпучив глаза, по окрестным селам сено собирать. Лучше сразу все предусмотреть.
Вроде решили. О том, что с наместническим караваном может прибыть целая орда омских чиновников, даже думать не хотелось. Так-то, по правилам, им должны были и неплохие подорожные выдать, и жалованье. Люди при деньгах должны были быть. В Томске, конечно, со свободным жильем тяжело. Цены на аренду взлетели чуть ли не втрое. Ну да как-нибудь перебьются до начала лета. А там сразу несколько доходных домов достроят. Кто захочет, сможет устроиться с комфортом. А нет – так магистрат с удовольствием продаст свободные участки под застройку. Только боюсь, они себе плохо пока представляют местные реалии. Строителей безработных нет, стройматериалы – дефицит, и губернская строительная комиссия строжится – чтоб в центральной части города новых деревянных домов не строили.
А Гинтар – молодец! Как в воду глядел. Чуть ли не целый микрорайон уже выстроил. Словно знал, что город расти будет не по дням, а по часам. Если уж кто и заработает на наплыве чиновничества, так это он.
Теперь о культурной программе. Дня на три, думается мне, самое то будет. Как приедут, дадим им вещи разложить, помыться и осознать, что путь в четыре тысячи верст остался позади. А уж потом – станем развлекать.
Бал в честь нового наместника – это само собой. Местное дворянство, купечество первогильдейское, духовенство, офицеров и высшее чиновничество пригласить. Это дело знакомое. Тут и без моих указаний справятся. И улицы украсят без меня. Венки, вензеля из еловых ветвей, флаги…
Николай, насколько мне известно… как бы это потактичнее выразиться, проявляет интерес к православным святыням. Особой религиозностью вроде бы не отличается, но, если верить высказываниям спутников цесаревича в предыдущих путешествиях по стране, от посещения древних соборов и святых мест не отказывается. Значит – в Богородице-Алексеевский монастырь и на могилу старца Федора Кузьмича съездить не откажется. Епископа бы нашего строптивого как-нибудь приручить успеть до приезда Никсы. Чтобы не брякнул чего-нибудь сдуру. Варежка явится – попрошу заняться…
Еще царевич производством интересуется. А рядом с городом у нас только пивзаводов две штуки. Управление железной дороги – это само собой… Ну не на местные же гиганты строительной индустрии, я имею в виду кирпичные мануфактуры, его тащить?! К Исаеву, на стекольный? Тридцать верст до них, но оно того стоит… Тем более что там действительно есть на что полюбопытствовать.
Выставка! Точно! Местную ВДНХ устроить! Простецкую рамную конструкцию со стеклами прямо на Соборной площади воздвигнуть – и всяческие местные диковины туда стащить. Чайковский с Пятовым вроде бы царские ворота из чугуна для Троицкой церкви делали? Вот и эту штуковину привезти. Парочку паровых машин у Хотимского взять. У Пестяновской жены фотографий набрать с видами различных заводиков и сибирских просторов. Кожа, чай, сахар, стекло, железяк каких-нибудь из Тундальской… Идея замечательная!
Что еще? Река предположительно еще подо льдом будет – катание на пароходах отпадает. Экскурсия на золотоносный прииск – далеко. До ближайшего никак не меньше сотни верст. Лагерь датских переселенцев – почему бы и нет. Миша, пиши! Гимназии – обе. И мужская, и женская. С коллективным фотографированием. Многие эту карточку станут внукам показывать…
Мало. На три дня не хватает. Что бы еще этакого придумать-то?! Если я прав, если я верно просчитал намерения царя, то Никса в Сибири надолго не задержится. Годик, не больше. Но в памяти у него должно остаться то, какой это красивый, добрый и благодатный край. Какие добрые и честные подданные здесь живут. Что ему еще показать-то?
Медведя из берлоги поднять? Что-то я об увлечении царевича традиционной дворянской забавой не слышал. Впрочем, почему бы все не организовать, а потом появится у Николая желание – пожалуйста. Нет – так медведь жив останется.
Кстати! У нас же инородцев под боком целая толпа! Песни и пляски в национальных костюмах! Этнический фестиваль, едрешкин корень! Казаки, староверы, датчане, татары всякие с остяками. Да хоть бы и те же теленгиты – весьма экзотичный народ. Китайцы вон прошение подали в присутствие за разрешением о пребывании. Гражданство имперское желают получить. Вот и пусть изобразят что-нибудь этакое, вроде танца с драконом! Красиво может получиться. Дамы-то уж точно будут в восторге. А цесаревичу объясним, что этот цирк для того, чтобы Дагмара осознала, как много на ее новой родине различных народов. Политически верная акция получается. Решено!
Чего-нибудь придумать бы сильно полезного для здоровья нашего будущего царя. Пантов маральих с Алтая выписать, что ли? Травяную бочку – тоже весьма полезно. Главное, не перебарщивать. Спец нужен. Травник какой-нибудь… Запишем…
Раздавал поручения. Сил произносить пространные речи, доказывая свою правоту, совершенно не было. Рычал, морщился и, уподобившись бывшему военно-морскому штурману – генералу Сколкову, ругался матом. Народ пугался, вздыхал и бежал исполнять.
От постоянного топота и возмущенных криков разболелась голова. Потом еще этот явился. Вот знаю же прекрасно – помяни черта, так он непременно придет. Ну и что, что царский друг-приятель и порученец. Зачем так орать-то? Нет, так-то он прав. Сам же в набат бил, о готовящемся польском восстании кричал. А теперь – позабыл. Между тем в городе одних «приличных» ссыльных чуть ли не две тысячи душ. И пара десятков профессиональных революционеров, с которыми штабс-капитан Афанасьев, наш последний вменяемый жандармский офицер, в какие-то игры играет. Еще склад оружия в подвале усадьбы пани Косаржевской. Ну и фамилия теперь у Карины – язык сломаешь, пока выговоришь. Сразу после Крещения она вышла замуж за Амвросия Косаржевского, в прошлом году высланного из Ковенской губернии «за противодействие распоряжениям начальства относительно процессии крестьянских ходов» и политическую неблагонадежность. Тот еще фрукт! Едва успел появиться в Томске – уже затеял какую-то фракцию в и так не слишком дружном польском подполье. Чую – плохо кончит. Свои втихаря не зарежут, так жандармы за жабры возьмут. Болтает много. Угрозами так и сыплет…
В общем, с этим рассадником нужно что-то делать. Не комильфо будет, если они какую-нибудь акцию «в честь» приезда их императорских высочеств учинят. И жандармам бо́шки поотрывают, и полиции достанется. Да и мне… немного неудобно будет.
Только чего это я все сам да сам. У меня… у нас в Томске целая толпа силовых структур, а я лежу тут велосипед изобретаю! Головной болью мучаюсь – как же чужую работу ловчее сделать! Вон пусть Паша Фризель – он из нас сейчас единственный, кто гражданскую власть в краю олицетворяет: распоряжение пишет. Что-нибудь вроде: «Сим предлагаю Томскому жандармскому управлению осуществить комплекс мер по обеспечению безопасности Государя Цесаревича и лиц, Его Императорское Высочество сопровождающих…» – ну и так далее.
– Как славно, ваше превосходительство, – тщательно записав мои распоряжения, которые, в общем-то, я не имел права ему отдавать, и низко поклонившись перед уходом, заявил вдруг председатель губернского правления. – Что Господь Всемогущий сохранил вас для нас. Что бы мы иначе нынче делали?!
И, судя по выражению лиц остальных, тоже засобиравшихся уходить господ, Павлуша выразил их общее мнение. Ну чисто дети, ей-богу! Все-то им Поводырь нужен!
Глава 7 Вторжение в личную жизнь
Три дня, начиная с обеда субботы, восьмого апреля, и по утро понедельника – десятого, были самыми покойными и самыми долгими в моей жизни за два последних года. Никто не вбегал, выпучив глаза, в мою спальню, ставшую за последние сорок с чем-то дней неофициальным штабом по организации встречи в Томске нового наместника. Не гремели сапоги в коридорах, не слышно было площадной брани моего Апанаса, потерявшего последние капли почтительности к чинам и званиям. Не бродил, уткнув глаза в записи в изрядно распухшем блокноте, похожий на привидение с синими кругами под глазами вечно невысыпающийся Карбышев. И даже доведенный до белого каления, багровый от гнева добрый доктор Маткевич не грозился взять грех на душу и поколотить тростью засидевшихся до полуночи у постели больного господ. Тишина и покой. И сон.
И лютая зависть. Очень, до сведенных в бессильной злобе кулаков, хотелось хотя бы через оконное стекло взглянуть на кортеж наконец-то приехавшего Николая. Жаль все-таки, что позволил обществу уговорить себя на то, чтобы предоставить его высочеству в пользование бывший особняк разорившегося купца Горохова, на Почтамтской, где с января 1864 года пребывало Благородное собрание. Тогда этот вариант показался хорошей идеей. В обширной двухэтажной усадьбе были и собственные конюшни с каретным сараем, и амбар для продуктов, и почти два десятка спален, и большой удобный кабинет, и обширный зал для массовых мероприятий. В принципе все это было и у меня, но то здание использовалось, как говорится, эпизодически, и ни в одном из многочисленных его помещений не валялся прикованный к постели раненый чиновник в отставке.
Итогом, совершенно естественно, стало то, что все события прошли мимо меня. Народ от души вопил «ура!», грохотали залпы из ружей, а я не имел возможности глянуть на все это верноподданническое безумство даже одним глазком.
Вечером в первый день прибытия на минутку заглянул Миша. Заявил с порога, радуясь неизвестно чему, что, дескать, все проходит замечательно и великий князь с княжной просто великолепны. И убежал. Я говорил себе, что у человека масса дел, что на Карбышеве висит ответственность за целую орду малолетних посыльных – учеников Томской гимназии, и ему наверняка совсем невозможно отвлечься. Врал, конечно. Это я себя так уговаривал, чтобы не сорваться и не начать орать на единственного оставшегося в огромной усадьбе человека – верного моего Апанаса. И слава Богу, что Миша так и не пришел в любой из следующих, пустых и скучных, вечеров. Я бы брякнул что-нибудь недоброе, он бы обиделся…
Выпросил у белоруса несколько листов бумаги и карандаш. Пришлось пообещать, правда, что ничего писать не стану – Маткевич строго-настрого запретил мне пока и читать, и бумагу марать. Рисовал картинки, пытался думать, но мысли вновь и вновь поворачивались на те дела, что творились нынче за оконными стеклами.
Я мог быть спокоен. Все, что планировал, было сделано должным образом. Сам-то по понятным причинам на улицы города взглянуть не мог, но все единогласно сходились во мнении, что таким нарядным Томск никогда еще не был.
Все городские гостиницы стояли пустыми в ожидании неопределенного количества гостей – к нашему удивлению, часть свиты наследника, не доезжая Колывани, свернула на юг, в сторону Барнаула. В особняках Асташева, Тецкова, Поповых, Тюфиных и Мартинса гостевые комнаты тоже привели в порядок.
Четыре недели подряд солдаты Томского губернского батальона грохотали подкованными каблуками по промерзшим улицам, отрабатывая неведомые им прежде перестроения. По Соборной площади, в той части, что осталась пустой после возведения стеклянного павильона нашего губернского Экспоцентра, безсоновские казаки выделывали совершенно цирковые трюки на лошадях.
В одном из особнячков на Обрубе, доставшемся магистрату «за неимением иных наследников», обустроили целебные бани. Их уже опробовали горожане и признали штукой хоть и чудно́й, но весьма полезной.
В застекленном, похожем на изрядно выросший торговый киоск из двадцать первого века, павильоне две последние недели кипели совершенно мексиканские страсти. Размеры экспозиции неожиданно для нас, организаторов, оказались много меньше, чем число предлагаемых для размещения экспонатов. Купцы и промышленники, явившиеся в столицу края, как только слухи о скором приезде царевича подтвердили в губернских «Ведомостях», готовы были бороды друг другу выдрать в спорах – чей товар имеет больше прав на то, чтобы попасть пред ясны очи великого князя. А потом приехал обоз из Барнаула, и все, даже только что готовые выцарапать конкуренту глаза, сплотились уже против наглецов с юга. Скандал был неминуем. Пришлось даже отправлять на площадь дежурный казачий десяток. И тем не менее за решением неожиданно возникшей проблемы все-таки пришли ко мне.
Дело в том, что змеиногорские мастера, притащившие в Томск здоровенную малахитовую скульптуру, выбрали беспроигрышную тему. Они высекли из цельного куска орла о двух головах в натуральную величину. Хищно поглядывающий в четыре глаза на беснующихся от ярости купцов птиц занял бы сразу три места на выставке достижений губернии!
– Пристроить стеклянные же сени, – решил я. – По центру поставить полуколонну с птицей. Надписать имена мастеров…
– А рудник?! – петухом вскинулся гость с юга губернии. – А горное правление?!
– У нас этакая красота только в одном месте водится, – разом отмел я все возражения. – И рудник сей на весь мир известен. Неужели государю Николаю Александровичу о вотчинных землях своих неведомо?!
Так двуглавая птица поселилась на входе в нашу ВДНХ. А павильон все-таки пришлось немного расширять. Совсем чуточку. Магистрат принял решение собирать небольшой взнос в пользу города за участие в экспозиции. Часть особенно прижимистых купчин сразу куда-то испарились…
Ссыльных, признанных неблагонадежными, перевели в другие селения губернии. За тех, что остались, должен был кто-то из уважаемых горожан поручиться. Жандармский штабс-капитан, генерал Сколков и мой полицмейстер решили, что этого будет вполне довольно, но я настоял на том, чтобы в домах, где было спрятано приготовленное для восстания оружие, поместили небольшие отряды солдат или казаков. И все равно на сердце было неспокойно, пока не стало известно, что кроме атаманцев с Никсой прибудет еще жандармский полуэскадрон и два эскадрона конногвардейцев. Ах, как красиво, должно быть, они, блестящие господа в парадных мундирах на великолепных скакунах, въезжали в улицы моего города…
Вечер третьего дня нашим планом отводился на большой бал. Утром Тецков с Тюфиным должны были сопровождать великого князя в Черемошники, где намерены были похвалиться только-только достроенным речным портом. Время примерно с обеда и до вечерних сумерек оставляли молодому наместнику на отдых и подготовку к вечернему мероприятию, которое должно было, словно царская корона, венчать всю эту трехдневную суету.
Вполне логично для меня было ждать посетителей в первой половине дня. Я и ждал. Как юный влюбленный в томлении от предстоящего свидания, прислушивался – не хлопнут ли входные двери, не заскрипят ли половицы под каблуками с последними новостями спешащих ко мне соратников. Я даже велел белорусу убрать из комнаты часы, чтобы не смотреть на то, как ленивая стрелка ползет от одной цифры к другой.
Потом Апанас принес опостылевший за прошедший месяц мясной бульон. Ни куриный, ни свиной, ни тем более говяжий – уже в горло не лезли. Хотелось самых обычных пельменей или котлеты с макаронами. Что-нибудь осязаемое, что-нибудь, во что можно было бы впиться зубами, а не цедить, как воду. Слава Богу, я хотя бы право на то, чтобы самому держать ложку, дней десять назад отвоевал. Я понимаю – поначалу! Руки так дрожали от слабости, что я и капли бы до рта не донес. Но теперь-то! Теперь мне доктор разрешил даже иногда сидеть, обложившись подушками. И раз голову не простреливало при каждом произнесенном слове – значит, и есть так, как это делают все обычные люди, я уже был вполне в состоянии.
Похлебал. Слуга крошил в тарелку хлебную мякоть, словно я беззубый старик, но я даже ругаться с ним не хотел. Маткевич и это пока запрещал. Благо у Апанаса было собственное мнение на процесс моего лечения.
То ли сравнительно более твердая пища так на меня подействовала, то ли вновь переоценил свои силы, только сразу после трапезы меня потянуло в сон. Белорус убрал лишние подушки из-за моей спины, поправил одеяло и, шлепая задниками войлочных чуней, ушел.
Спал вроде бы не более получаса, а проснулся уже в серых сумерках. Почивал бы, быть может, и дальше, но кто-то догадался приложить тыльную сторону ладошки к свободной от повязок правой стороне лба. Мне сейчас много и не нужно: муха по ставшей вдруг сверхчувствительной коже лица пробежит – у меня все внутри сжимается в ожидании нового всплеска боли. А тут – рука! Легкое прикосновение, словно аварийная катапульта, вышибла сознание из царства Морфея.
Я открыл глаза и попытался разглядеть человека, решившегося потрогать мой лоб в дюйме от раны. Лица из-за заслоняющей обзор этой самой пресловутой руки видно не было, но то, что у моей постели сидит женщина, – определил со всей определенностью. Ладно, хоть не догадался вслух перебирать имена в попытке отгадать, кто из местных дам может решить вот так – вдруг – почтить своим присутствием мою, гм… больничную палату.
– Сударыня, – негромко выговорил я.
Она резко, будто испугавшись звука голоса, отдернула ладонь, и я, к вящему своему удивлению, узнал в посетительнице Надежду Ивановну Якобсон.
– Здравствуйте, Герман, – поджав нижнюю губку, строго сказала она.
– Здравствуйте, Наденька, – поздоровался и я. – Простите, не ожидал вас здесь увидеть. Тем более сейчас.
– Отчего же? – укоризненно дернула бровью девушка. – Мы, кажется, уже договорились отринуть те глупые обиды! Жаль, что у вас не сыскалось время еще тогда, в Петербурге, рассказать мне о ваших делах. Даже наш милый Бульдожка куда более меня осведомлен о том, что вы здесь затеяли!
– Как вам понравился Томск? – Направление разговора мне не понравилось, пришлось срочно менять тему.
– Интересный городок, – улыбнулась мадемуазель Якобсон. – Не ожидала, что здесь так много людей. И все эти толпы вдоль улиц… Ее высочество даже жаловалась, что это излишнее внимание начинает ее утомлять.
– Они искренни, – вернул я улыбку. – Они действительно рады… таким гостям.
– Да-да. Это понятно. Но… Нам говорили, вы уже больше месяца не встаете?
– Мне уже лучше. Думаю, через неделю доктор позволит мне…
– Вот как?! – Мне показалось или она действительно оказалась слегка разочарованной? – Выходит, я могла зайти к вам завтра?
– Как вам будет угодно, сударыня. Двери моего дома всегда для вас открыты!
– Спасибо. Кстати, симпатичный у вас, Герман, дом. В Петербурге болтают всякое. Я опасалась увидеть здесь что-нибудь… этакое… Его высочество намедни даже изволил остановить санки, дабы получше рассмотреть ваше обиталище.
– Передайте их высочествам мое приглашение осмотреть мой дом изнутри. Я, к сожалению, пока не в силах их сопроводить… Но секретарь, Михаил Михайлович Карбышев, я уверен, с большим удовольствием сделает это за меня.
– Я передам. Боюсь, сегодня уже не выйдет. После бала у их высочеств вряд ли найдется время…
– Ах да. Сегодня же бал, – с деланым энтузиазмом воскликнул я. – Что же вы, Надежда Ивановна? Неужто ради меня решили отказаться от этакого-то развлечения?
– Да что бал, – с видом матерой светской львицы отмахнулась девушка. – Что такого в том балу? Мне право неловко, что я только теперь, на третий день после приезда, выбрала время вас навестить. Вам должно быть скучно и грустно здесь… одному.
– Последние несколько дней – да, – отчего-то вдруг решился признаться я, прекрасно осознавая, что наверняка сюда, вместо бала в бывшем доме Горохова, Наденьку отправила принцесса. И что теперь эта девушка ждет от меня оценки своей жертвы. – Прежде у меня было довольно гостей. Они не давали мне заскучать.
– Видно, снова какие-то заговоры?! – блеснула глазами фрейлина датской принцессы.
– Да. Сговаривались, как все устроить к вашему приезду…
– Фи. Это тоже скучно…
Если бы мог, я бы пожал плечами. Понятно, что она изо всех сил подводила меня к тому, чтобы я рассказал о творящихся здесь делах. Этакая разведка боем, едрешкин корень. Только я вовсе не намерен был доверять такую информацию этой девушке. Опасался, что после ее пересказа в этой саге останется мало правды…
Тем не менее нельзя сказать, будто ее присутствие было мне неприятно. Честно говоря – рад был, что нашелся хоть кто-то, еще о моем существовании помнящий. Ну и, кроме того, – прекрасно понимал, что рано или поздно, но нам с этой чудной девушкой придется обвенчаться. И жить вместе. Как-то терпеть друг друга. Быть может, даже родить и воспитывать детей.
В прошлой жизни я был, прямо скажем, никудышным супругом. У меня была своя жизнь, у жены – своя. Всегда был занят, всегда находились дела поважнее, чем пустые, как мне казалось, разговоры с человеком, воспринимающим меня этаким ожившим кошельком, одушевленным носителем средств для осуществления доступных желаний. Меня это устраивало. В той среде, где я вращался, нельзя было оставаться холостым. Супруги – и первая, и вторая – блистали бриллиантами на приемах и фуршетах, а я делал свои дела.
Здесь, во второй, новой жизни ни о каких серьезных отношениях с туземными женщинами я и не задумывался. Конечно, молодое Герочкино тело жаждало любовных утех, и мне пришлось пойти у покойного на поводу. Итогом стала связь со ссыльной полячкой Кариной Бутковской, но даже мысль о возможности создать с кем-то семью приводила в ужас. Мне казалось, что серьезные отношения станут занимать существенную долю времени. Что, отвлекшись на устройство своей личной жизни, я не успею сделать чего-то важного. Необходимого для того, чтобы чаша весов при определении места пребывания души в посмертии качнулась в ту или иную сторону. Одна из этих сторон вызывала у меня столь яркие чувства, что я готов был пожертвовать всем чем угодно, только бы никогда-никогда-никогда больше туда не попасть.
Потому столь спокойно, внешне – послушно, отреагировал на принятое за меня решение Густава Васильевича женить меня на дочери старинного его друга – Ивана Давидовича Якобсона – Наденьке. Это был, по моему мнению, лучший выход. Навязанная чужой волей жена оставляла мне моральное право не задумываться о необходимости уделять ей чрезмерно большое внимание – и в то же время удовлетворять сексуальные потребности ныне покойного Герасика.
А потом, точно не скажу – когда. Скорее всего – во время долгого, скучного пути из Санкт-Петербурга в Сибирь. О чем только не передумаешь на протяжении четырехтысячеверстного тракта… Потом, однажды – так будет верно – пришло в голову, что раз Ему было для чего-то нужно, чтобы именно так все произошло, чтобы Герман Густавович Лерхе женился на девице Якобсон, значит, так тому и быть. И кто я такой, чтобы спорить с Провидением?! Но, с другой стороны, что мешает мне получить от этой обузы если и не любовь, то хотя бы взаимопонимание?! Супруга – друг. Что может быть лучше?
И вот суженая сидела у постели, трогала мой лоб ладонью, говорила какие-то бессмыслицы, а я смотрел на нее и решительно не находил ни единой точки соприкосновения. Ничего, что могло бы стать основой нашей будущей симпатии. И когда она наконец-то ушла, я продолжил размышлять об этом.
Наденька не была красавицей ни по каким канонам. По представлениям двадцать первого века – ее фигура отличалась излишней пышностью, кожа – болезненной белизной, а форма лица – простотой. В теперешнем же времени – ее посчитали бы чрезмерно худой, что давало повод подозревать девушку в предрасположенности к чахотке. А высокие скулы и по-скандинавски глубоко посаженные глаза и вовсе не считались привлекательными. В моде были кукольные, с пухлыми розовыми щечками, личики с рыбьими, навыкате, глазками. Поэты воспевали красоту отягощенных изрядной прослойкой подкожного жира пышечек, с полными, в ямочках, руками.
Слишком умной она тоже не была. Образованной – да. Начитанной – спорно, но прочла она, особенно всякой мыльно-любовной ахинеи, явно куда больше, чем среднестатистическая жительница столицы. Совсем недавно, около года назад, Надежда Ивановна стала фрейлиной датской принцессы Дагмары, что автоматически вовлекло ее в сферу придворных интриг. На счастье, Наденька однажды приняла верное решение и выбрала себе покровительницу в лице супруги наследника престола. Минни, пока не слишком хорошо разбирающаяся в хитросплетениях столичной политики, еще не успела показать характер. Еще не затеяла своей игры. Мария Федоровна еще только прицеливалась и приценивалась к многочисленным вельможам. Я знал, видел в ее прекрасных карих глазах, что это время обязательно настанет. Как верил и в то, что, даже не будь я ее верным поклонником, остерегся бы заводить себе такого врага, как эта женщина со стальным стержнем внутри.
Пока же Минни явно использовала Наденьку в качестве шпиона. Не удивлюсь, если выяснится, что и в Зимнем и в Аничковом дворцах, и в Царском Селе и в Ораниенбауме мадемуазель Якобсон принимают за романтичную, пустоголовую простушку и не боятся высказывать при ней то, что остереглись бы говорить в компании с другими придворными дамами. А та тотчас же несет эти оговорки своей госпоже, которой наверняка не хуже меня известно, что отношения у двери Самого Главного и складываются из таких вот нюансов…
Появись у меня желание обзавестись чинами и придворными званиями, захотел бы я принять участие в тихой грызне у трона – о лучшей партии, чем с профессиональной простушкой и неисчерпаемым источником информации, нечего было бы и мечтать. Однако у меня другие цели и устремления. Я занят реальными делами, приносящими осязаемый результат. И где тут применить ее таланты, совершенно себе не представлял. Должно же что-то быть в ее устремлениях такое, что как-либо перекликалось бы с моими интересами! Только как, спрашивается, это что-то обнаружить?!
Фердинанд Юлианович, мой добрый доктор, пришел рано утром. Так рано, что, наверное, солнце еще и из-за горизонта выглянуть не успело, а он уже своими чуткими пальцами искал пульс у меня на запястье.
– Ну же, доктор, – сразу после краткого ритуала взаимных приветствий потребовал я. – Рассказывайте – как все прошло? Как вам показался его высочество? Не случилось ли каких-нибудь неприятностей? Я изнываю без известий…
– Ну-ну, голубчик, – зачем-то укладывая мою руку поверх одеяла, словно я сам был не в состоянии это сделать, успокаивающим тоном выговорил Маткевич. – Полноте. Я вам настоятельно не рекомендую волноваться! Все прошло просто чудесно. Была одна заминка, воспринятая тем не менее государем цесаревичем с юмором…
Несколько дней спустя я узнал наконец, в чем именно заключался единственный затык в организованных нами мероприятиях. Я забыл уточнить, а местным деятелям и в голову не пришло, что наш Экспоцентр следует открывать уже в присутствии высоких гостей. И конечно же честь перерезать ленточку предоставить новому наместнику. Вроде бы – совершенно логичный и естественный шаг для человека моего времени. Однако же Петру Ивановичу Менделееву, ответственному за создание и наполнение выставки-ярмарки на Соборной площади, показалось, что лучше сделать вид, будто бы выросший за какие-то недели павильон – совершенно естественная, привычная томскому обществу деталь пейзажа. Мол, а чего тут этакого? Живем мы так. Есть чем хвалиться и нечего скрывать…
В итоге публику без шума и помпезных ритуалов запустили в тот же день, когда стало известно, что кортеж великого князя Николая Александровича к середине дня прибудет в губернскую столицу. Естественно, за половину дня желающих подивиться разложенным и расставленным по полкам экспонатам меньше не стало. И когда на следующий день царевича со свитой привезли на, так сказать, плановое мероприятие, оказалось, что ко входу в павильон стоит длиннющая очередь, а внутри самой выставки не протолкнуться. Полицейские было ринулись выгонять народ, но вмешался наместник, заявив, что, дескать, он вполне в состоянии обождать и что ему любопытно наблюдать этакую-то тягу местных жителей к достижениям науки.
Свитские офицеры и чиновники сочли эти высказывания за шутку и даже позволили себе засмеяться. Видимо, по их мнению, слова «наука» и «Сибирь» никак не могли употребиться в одном предложении. Тем забавнее было бы взглянуть на их лица, когда гостей все-таки запустили внутрь.
В дощатой пристройке установили выделенную Хотимским паровую машину. Через систему ременных приводов она вращала два диска, напоминающие те, что демонстрируют школьникам в двадцать первом веке на уроках физики. Ну знаете – там еще два шарика таких, между которыми скачет искра электрического разряда. Теперь представьте, что диски были чуть ли не в полтора метра диаметром, а дуга между медными шарами висела почти постоянно. Ручная молния! Наука дала в руки людям чуть ли не божественное могущество!
Этот агрегат непременно назвали бы гвоздем программы, если бы до изобретения этого термина не должно было еще пройти двадцать с чем-то лет. Или когда там французский инженер Эйфель начнет строить свою, похожую на огромный гвоздь, башню?
– А вы, голубчик, настоящий разбойник! – подвел неожиданный итог доктор. – Разве же можно так, Герман Густавович? Я ведь не просто так, из желания причинить вам неудобства, запрещаю есть твердую пищу! Сие ограничение – только забота о вашем, голубчик, организме! А вы что же! Подговорили своего Апанаса и думаете, будто бы я не узнаю?!
– Но ведь хочется, Фердинанд Юлианович! – пришлось брать всю вину на себя. Не выдавать же слугу. Да и выглядело бы это как-то беспомощно и жалко.
– Конечно, хочется, – охотно признал Маткевич. – Тогда надобно уже и вставать попытки делать. Иначе – вред один…
– Так давайте пробовать, – обрадовался я покладистости врача.
– Непременно. Сейчас слугу вашего кликну, и станем пробовать. Только давайте так! Ежели вы в себе сил не сыщете, чтобы хотя бы минуту простоять, так и спорить со мной больше не станете! Ну как, голубчик? Могу я полагаться на ваше слово?!
– Конечно, – легкомысленно согласился я. – Давайте же начинать…
Пока Маткевич ходил за белорусом, я изъерзался в опостылевшей кровати. Желание встать наконец на ноги настоящим цунами смыло все опасения, которые могли возникнуть после намеков доктора. Я сжимал и разжимал мышцы в конечностях, и мне казалось, что тело полно сил. Неужели я не буду в состоянии постоять, просто стоять, не двигаясь, некоторое время?!
На мне была длинная, напоминающая женскую ночную сорочку, рубаха. Раз в пару дней я с помощью слуг переодевался в свежую. Потому как прежняя начинала неприятно пахнуть и выглядела так, словно ее непрестанно жевала лошадь. И, к несчастью, именно в тот день нужно было бы провести эту процедуру…
В общем, когда дверь неожиданно распахнулась и в спальню вошли ее императорское высочество цесаревна Мария Федоровна с какой-то незнакомой девушкой, я не просто выглядел тополем на ветру – бледным и шатающимся, – а еще и пах как портянки кавалериста. Такой конфуз…
– Вот как?! – воскликнула Дагмара, распахнув свои невероятные, цвета кофе, глаза. – Неожиданно! Мы полагали, вы еще не встаете…
– Вы были совершенно правы, – проскрипел я сквозь сжатые от боли зубы. – Но я обязательно должен был это сделать. Я дал слово…
– Ах, мой рыцарь, – воскликнула цесаревна по-немецки. – Вы неисправимы! Стоит ли такая малость того, чтобы так себя мучить?!
– О да! Ваше высочество. – Я представил на миг ложку с желто-зеленым, приправленным травами, мясным бульоном. – Присаживайтесь, моя госпожа. Я уже скоро…
– Я буду стоять, пока стоите вы, Герман, – нахмурилась молодая женщина. И тут же, уже по-русски, добавила: – Знакомьтесь, Герман. Это Сашенька Куракина. Моя приятельница и фрейлина.
И по-немецки:
– Она не говорит на этом языке.
– Рад знакомству, мадемуазель, – до белых пальцев впившись в плечо терпеливо переносящего мои издевательства Апанаса, медленно и совсем чуть-чуть поклонился я.
– Что же это, мой рыцарь, – на языке Гёте, покачав головой, продолжила Минни. – Что за страшная страна! Все, совершенно все дорогие мне люди не отличаются крепким здоровьем. Вы, Никса, Мария Александровна…
– А с… – начал было я спрашивать, но тут же вспомнил о платочках с кровяными пятнами, про которые рассказывала великая княгиня Елена Павловна. – Я выздоровею, ваше высочество.
Дагмара вскинула на меня огромные, полные влаги глаза. Задержала на миг и отвела взгляд в сторону.
– Я весьма на это надеюсь, – тихо проговорила она.
– Ну что ж, голубчик, – то ли не осознавая, что в его «больничной палате» присутствует будущая императрица, то ли просто игнорируя этот факт, Маткевич отвел наконец глаза от циферблата часов. – Вы меня убедили. Завтра станем учиться ходить.
Доктор близоруко обвел стоящих у дверей дам глазами.
– Апанас. Уложи Германа Густавовича. А я спешу откланяться. Сударь. Сударыни. Честь имею. У меня еще масса больных…
– Я сам, – улыбнулся я белорусу, когда он все-таки усадил меня на край кровати и нагнулся уже, чтобы помочь закинуть дрожащие от чрезмерных усилий ноги. – Спасибо.
Слуга что-то буркнул себе под нос, криво поклонился дамам и пошаркал в сторону дверей.
– Милейший, – обратилась к нему Дагмара. – Будь любезен. Принести сюда еще… три стула. У твоего хозяина сегодня много гостей.
Я откинулся на гору подушек, расслабил мышцы и теперь уже мог улыбаться.
– Кто-то еще должен прибыть? – сделал я вид, словно не понимаю намеков.
Девушки переглянулись, и похожая на милого котенка фрейлина с легким акцентом, какой бывает, если родным языком пренебрегают в пользу другого, раскрыла страшную тайну.
– Мы приехали вместе, сударь. Ваша невеста, Наденька Якобсон, показывает усадьбу его высочеству. Володя Барятинский конечно же сопровождает Николая Александровича.
– Кхе… А…
– Ваш секретарь, господин Карбышев, любезно согласился их всех проводить.
– Вот как, – осторожно кивнул я. – Значит, они не смогут заблудиться во всех этих переходах и тупиках.
Дамы оценили мою шутку и хихикнули. Так вот и вышло, что, когда в комнату вошел Никса, у них на лицах сияли улыбки.
– Здравствуйте, Герман, – подождав, пока Апанас, с совершенно счастливой рожей, поставит стул рядом с креслом Дагмары, и усевшись, поздоровался царевич. – Как вы себя чувствуете?
Банальный вопрос, но я был благодарен будущему царю за внимание. В последние несколько дней мне этого внимания недоставало.
– Герман уже пробует вставать, – похвасталась принцесса.
– Здравствуйте, ваше высочество. Прошу прощения, но больше раза в день я пока этого сделать не могу.
– Это ничего, – пряча ладонь жены в своей и улыбнувшись, покладисто ответил Никса. – Главное, что вы живы. Признаюсь, мы были…
– Мы переживали за вас, Герман, – ринулась на помощь Дагмара. – Зачем вы ведете себя, как какой-то античный герой? Откуда это юношеское желание непременно лично извести всех разбойников?
– Не думаю, что у нашего героя был выбор, дорогая, – вдруг принялся защищать меня цесаревич. – Мне доложили, что ограбленный теми злодеями караван был весьма ценен для Германа Густавовича.
– И чего же там было такого, ради чего стоило бы рискнуть жизнью? – заспорила великая княгиня.
– Мечта, моя государыня, – сказал я. – Там была мечта.
– Ну, о чем вы, Герман Густавович, мечтаете, то нам известно, – хмыкнул Николай. – Неужто и теперь не отступились? Так что и под пули готовы?
– А почему, собственно, ваше императорское высочество…
– Давайте по-простому. Здесь же все свои.
Миша Карбышев, тенью просочившийся в мою спальню вслед за адъютантом цесаревича, тихонько отступил за широкую спину князя Барятинского. Глаза моего секретаря даже не блестели – горели. На щеках полыхал румянец. Его нетрудно было понять. Одно дело знать, что твой начальник ведет переписку с наследником престола империи. И совсем другое – слышать выражения особого расположения из уст самого царевича.
Странные все-таки теперь живут люди. В церковь ходят поговорить с Богом, который ни разу им не отвечал. Жилы рвут ради страны, которая принадлежит небольшой в общем-то семье. А стоит представителю этой самой семьи появиться в пределах прямой видимости – так их аж распирает от любви к своим хозяевам. Вот как среди такого народа могли появиться люди вроде Володи Ульянова, искренне желавшего Родине проигрыша в войне?
– Почему же, Николай Александрович, я теперь-то должен отступиться? Отставка – еще не конец жизни. Более того…
– Более того? – вскинул брови наместник. – Даже так? Отчего же? Не поясните?
– Прежде я был связан необходимостью заниматься бесчисленными делами, входящими в обязанности гражданского начальника этого обширного края. Теперь у меня нет этой необходимости. Теперь, уволившись с государственной службы, я могу полностью посвятить жизнь труду на благо этой прекрасной земли.
– Что же это? Выходит, должность губернатора вас, Герман Густавович, только стесняла?
– Не должность, ваше высочество! Ни в коем случае не должность. Циркуляры и инструкции. Отчеты и меморандумы. Бумагооборот. То, чем занято большинство чиновников.
– Шли бы на воинскую службу, Герман, – хмыкнул адъютант. – Вот уж где ваши таланты пришлись бы к месту. И никакой тебе бумажной волокиты…
– Рад видеть вас в здравии, Володя, – разулыбался я. – Только какой из меня военный. Я ведь и в армии примусь шахты рыть и заводы строить… А от седла, князь, у меня, простите, ноги судорогами сводит.
– Значит, вновь на государеву службу вы, Герман, не стремитесь? – коварно поинтересовался великий князь.
– В качестве кого, Николай Александрович? – совершенно по-еврейски, вопросом на вопрос, ответил я. – Насколько мне известно, место гражданского начальника губернии уже занято…
– Ну, скажем, в качестве председателя Совета Главного управления. Господин Валуев рекомендовал мне действительного статского советника господина Воинова. Уверял, будто бы он столь же сильно радеет за Сибирь, как и вы. Однако же вполне управляем и не так силен характером, нежели вы, Герман Густавович. И, признаться, я всерьез раздумывал над этим предложением…
– Поймите, Герман, – подхватила Дагмара. – Мы не просто так вызывали вас в Петербург. Прожект о назначении Николая наместником Сибири и Туркестана готовился давно. И нам нужен был кто-то, способный организовать наш переезд через половину страны. Нам нужны были вы, мой рыцарь.
– Простите меня, ваши высочества, – искренне покаялся я. – Откуда мне было знать?! Этот Панин еще со своими жандармами…
– Мы так и поняли, – ободряюще улыбнулась мне Мария Федоровна. – И милейший господин Мезенцев что-то в этом роде докладывал…
– Но совершенно отринули кандидатуру господина Воинова, – продолжил, как ни в чем не бывало, начатую не им фразу Никса. – После того как стало известно, что, даже пребывая под призрением врачей, вы сумели организовать это незабываемое приветствие. По пути в Томск нам довелось посетить множество городов. Однако же нигде нам не было так интересно и…
– И уютно, – блеснула глазами Минни. – Да, милый?
– Конечно, – кивнул Николай. – Именно так. Уютно. Мы словно наконец после долгого пути прибыли домой…
– Я рад, – неожиданно прежде всего для самого себя растрогался я. – Мы старались вам услужить.
– У Володи… Володя?
– Тут, ваше императорское высочество.
– У Володи в папке лежит подписанный государем рескрипт о назначении вас, Герман Густавович, председателем Совета Главного гражданского управления Западносибирского наместничества. С присвоением вам достойного такой должности чина – тайного советника.
– Что я должен буду делать, ваше высочество? – хрипло выговорил я. Такого я не ожидал.
– Строить, как и прежде, Царство Божие на земле Сибирской, – улыбнулся наместник. – Управлять всеми гражданскими чиновниками. Развивать и украшать ваш край.
– И избавить Никсу от этой обузы, – хихикнула Дагмара. – Ныне Николай увлечен военными играми.
– Последний вояж Черняева принуждает меня оказать самое пристальное внимание нашим войскам в Туркестане. – Сразу стало понятно, что это тема не единственного спора в молодой семье.
– Случилось что-то серьезное? – озаботился я. Ну и заодно – решил таким образом поддержать наместника. Всегда полагал, что русское завоевание Средней Азии – дело совершенно необходимое и важное для страны.
– Не то, что вы, Герман, подумали, – улыбнулся молодой великий князь. – Просто не слишком удачный для нас поход.
Тогда для меня этой отговорки было вполне достаточно. О том, что же там, на далеком юге, случилось на самом деле, я узнал несколько позже.
Конечно же я знал, что еще в середине прошлой осени в Бухаре русское посольство было арестовано. Астроном Струве, представитель русских торгово-промышленных кругов Глуховский и горный инженер Татаринов оказались в яме-тюрьме. Реакция последовала незамедлительно – оренбургский генерал-губернатор Крыжановский приказал задержать бухарских купцов, следовавших в Нижний Новгород на ярмарку. А чтобы особо подчеркнуть отношение властей империи к непонятному демаршу эмира Бухары, рекомендовал генералу Черняеву каким-нибудь образом продемонстрировать мощь оружия дерзкому соседу.
Военный начальник Туркестана воспринял эту рекомендацию как официальное дозволение на продолжение завоеваний и во главе большого – только в обозе было более тысячи верблюдов – отряда двинулся по Голодной степи к городу Джизаку.
По дороге генералу встретились гонцы от эмира с посланием, в котором не слишком внятно объяснялись причины опалы наших послов, но тем не менее содержались просьбы не начинать боевых действий. Письма отправились в ящик с бумагами экспедиции, а четырнадцать рот пехоты, шесть сотен казаков и две батареи пушек продолжили поход. По словам самого Михаила Григорьевича, он сам не был уверен в исходе этой, по сути, разведки боем, а потому – не счел необходимым ставить в известность о сношениях с Бухарой кого бы то ни было.
В первых числах февраля отряд разбил лагерь в пределах видимости стен Джизака. И уже через день русские войска подверглись нападению бухарского гарнизона. Налеты продолжались еще несколько дней. Около сотни бухарцев было убито, несколько наших солдат получили легкие ранения, было захвачено с дюжину старых английских ружей и пара младших командиров гарнизона.
Ничего страшного не произошло, но Черняев все-таки отдал приказ об отступлении. Злые языки утверждали, что, обжегшись уже один раз об укрепления Ташкента, генерал-майор попросту не рискнул штурмовать куда более грозную твердыню. Сам Черняев в интервью корреспонденту «Русского Инвалида» объяснял свое решение опасениями остаться без фуража и продуктов питания – между ближайшим русским фортом и Джизаком лежала безводная степь, а активность бухарских военачальников оказалась неожиданностью.
Как оно там было на самом деле, я тоже узнал. Много-много позже, когда имел честь лично побеседовать со знаменитым «Львом Ташкента». Все оказалось куда проще, чем об этом можно было подумать. И об истинных причинах отступления ни в коем случае нельзя было писать в газетах. Дело в том, что в руки начальника Туркестана попали данные о помощи бухарскому эмиру оружием и советниками из Индии. За зиму англичане успели привезти в столицу эмирата более десяти тысяч ружей и полторы сотни пушек. Конечно же атака двойных стен Джизака в такой ситуации была смерти подобна.
Михаил Григорьевич называл и имя штабс-капитана Генерального штаба, которому удалось бежать из плена и добраться до лагеря у стен Джизака, принеся известия об обширной английской военной помощи эмирату. Только я фамилию того отважного офицера подзабыл. Надеюсь, командование по достоинству оценило этот его подвиг…
К началу апреля войска вернулись к своим зимним квартирам, а генерал-майор Черняев получил предписание передать командование Дмитрию Ильичу Романовскому и спешно следовать в Санкт-Петербург.
В апреле полыхало уже на всей протяженности русско-бухарской границы. А в мае бухарский эмир официально объявил Российской империи священную войну – джихад. Исправляющий должность воинского начальника Туркестана генерал-майор Романовский немедленно запросил подкрепления. Он еще не знал, что три из четырех прибывших с новым наместником Западной Сибири и Туркестана полков были уже на подходе к Верному.
– Прибывшие с вами, ваше высочество, войска должны как-то исправить ситуацию?
– Да-а-а. Здесь мы не можем допустить и тени сомнения… Впрочем, это не так важно. Вы, как я понимаю, принимаете наше предложение?
– Почту за честь, Николай Александрович. – Я тоже умею понимать намеки. Если о военных планах мне знать не положено, так и незачем пробовать. Не скажу, будто бы совершенно неинтересно. Просто – всему свое время. Все тайное рано или поздно становится явным.
– Вот и славно, – неожиданно искренне обрадовался наследник. И переглянулся с супругой.
– Только, ваше высочество… А как же быть с жандармским расследованием? Я ведь до сих пор в некотором роде обвиняюсь в государственных преступлениях. И мои люди…
– Я уже было решил, будто вы не спросите, – весело рассмеялся теперь уже мой прямой начальник. – Не волнуйтесь, Герман Густавович. Расследование прекращено, а дело отправлено в архив. Вам с вашими помощниками больше ничто не грозит.
– О! Благодарю! Это замечательный подарок, ваше императорское высочество!
– Ну что вы, – отмахнулся молодой принц. – Это пустяк. Не мог же я, представитель государя в этих землях, доверить все гражданское правление какому-то заговорщику и сепаратисту. Некоторые…
– Приверженцы традиций, – подсказала Минни, едва только заметила малейшее затруднение с подбором эпитетов в речи мужа.
– Вот-вот. Эти убеленные сединами приверженцы традиций могут нас не понять. Станут еще болтать… А кто-то ведь и станет слушать…
– Володя? Рескрипт, – тихо, будто бы чтобы не помешать супругу, попросила Дагмара у адъютанта.
– А вот это, – протягивая руку в сторону князя, мигом сориентировался великий князь, – действительно подарок.
– Что это? – щурясь, как слепец, пытался я разглядеть плывущие перед глазами буквы. – Простите, ваше высочество. Потрясение столь сильно… И доктор… Он пока запрещает мне читать.
– Позвольте мне? – жалобно попросил, выглянув из-за широких плеч Барятинского, Миша Карбышев.
– Да-да. Прочти, пожалуйста.
Секретарь осторожно, как величайшую ценность, кончиками пальцев принял документ, украшенный императорской печатью, прокашлялся и замер, побледнев. Его брови взлетели так, словно бы он увидел в тексте царского повеления вынесенный ему лично смертный приговор.
– Герман Густавович, – почему-то шепотом наконец сказал он. – Здесь сказано, что наш государь император, Александр Второй Освободитель сим дозволяет акционерному обществу «Западносибирская железная дорога» начать строительство согласно проведенным изысканиям. И повелевает: «Проложить путь железный, со станциями от четвертого до первого класса, на всем протяжении из Красноярска до Тюмени, с заходом в виднейшие города и поселения».
– Наш государь, Миша, – безуспешно пытаясь унять бьющееся, как дикая птица в клетке, сердце, выговорил я, – весьма разумен и мудр. Это поистине судьбоносное для востока страны решение! Начало великого транссибирского пути, который свяжет два великих океана!
– Ха! Ни хрена ж себе… – выдохнул, под дружный хохот всех моих гостей, бравый Владимир Барятинский.
– А я вам говорил, Володя. Дайте этому Лерхе палец – он непременно постарается откусить руку по локоть, – утирая слезы из уголка глаза, сквозь смех выговорил Никса. – Погодите, наш Герман еще и в Пекин свою чугунку протянуть пожелает!
– Эх, – горько вздохнул я. – Ваши слова, Николай Александрович, да Богу в уши бы! Как было бы здорово…
Чем, естественно, вызвал новое обострение хорошего настроения у всех присутствующих. И пока гости смеялись, жестом подозвал растерянно выглядевшего Карбышева и прошептал ему на ухо несколько слов. Тот аккуратно, как бомбу, положил царский рескрипт мне на одеяло и вышел из спальни.
– Коли так, ваше высочество, то и у меня будет вам подарок, – втиснулся я в первую же образовавшуюся паузу. – Только прежде позвольте вопрос? Скажите, что теперь будет с горным правлением?
– Это вы к чему? – в один миг вернув серьезное выражение лица, нахмурился Николай.
– Я, ваше императорское высочество, желал бы видеть в вашем краю порядок и единообразие в управлении. В Томске, смею надеяться, уже удалось покончить с разного рода злоупотреблениями…
– Да-да. Этот ваш Фонд! Наслышан. И дозволяю расширить это благое начинание на прочие области и губернии наместничества. Подготовьте потребные документы, я подпишу.
– Это хорошо, – кивнул я. – Однако же деятельность барнаульских начальников…
– Летом там примется за работу особая сыскная команда. Жандармы и чины контрольной палаты. Вы довольны?
– И это хорошо, – вынужден был я признать, наблюдая тем не менее явное недовольство на лице начальства. – Значит, есть все-таки шанс, что какая-то часть горных инженеров окажется свободной от исправления должности гражданских чиновников.
– Вполне может статься, – не слишком, впрочем, решительно согласился царевич.
– Тогда мой подарок непременно окажется к месту, – разулыбался я. И Миша вернулся так вовремя!
– Вот мой ответный подарок, Николай Александрович, – указал я на серый неряшливый булыжник, который Карбышев пристроил у меня на постели.
– Что это? – даже слегка привстав от любопытства, удивленно спросила Дагмара.
– Это, ваше высочество, серебряный самородок. В этом камне – не меньше трети чистого серебра. Изрядная часть свинца и меди, а остальное – пустая порода. И большая часть найденного моими людьми месторождения – необычайно, знаете ли, богатого – возлегает прямо на поверхности. Там даже слишком уж глубокие шахты рыть не придется.
– И сколько же, вы полагаете, можно там за год добывать?
– Думается мне, никак не меньше тысячи пудов уже очищенного металла. Предполагаю – даже существенно больше.
– По меньшей мере миллион рублей, – кивнул цесаревич. Протянул руку и взял с одеяла камень. – Так вот о чем она говорила…
– Кто? – Мне даже показалось, что я неверно его расслышал.
– Эта ваша… Сумасшедшая. Как ее там…
– Мы днями посещали Алексеевский монастырь, – от волнения в речи Дагмары прорезался резкий скандинавский акцент. – И у входа нас остановила эта… женщина.
– Домна Карловна? – уже зная ответ, все-таки спросил я. – Она вам что-то подарила?
– Она сказала… Эта юродивая…
– Она говорит по-французски, – вскинув брови, перебил жену Никса. – Представляете! Нищенка совершенно легко говорит по-французски!
– И по-немецки, – обрадовал я его. – Она обычно что-то дарит.
– Эта ваша…
– Домна Карловна, – напомнил я.
– Мадам Домна пообещала каждому из нас по подарку. Сказала, что все получат желаемое и что мы верно сделали, приехав в Сибирь. Минни она обещала…
– Гм… Она заявила, что здесь у нас родится будущий император, – слегка порозовев от смущения, улыбнулась Дагмара. – А Никсе она напророчила… Ваша юродивая сказала, что он здесь перестанет болеть.
– И еще она заявила, что наибольший подарок преподнесет нам здешняя сибирская земля, – нежно пожимая руку жены, улыбнулся наместник. – Судя по вашим лицам, господа, я начинаю подозревать, будто бы прежде все ее прорицания сбывались?!
– Именно так, ваше императорское высочество, – поклонился Карбышев.
– Мистика какая-то, – крякнул князь.
– Именно – мистика, Володя, – согласился я. – Мне она тоже вещала. И знаешь, все именно так и свершилось.
– Но ведь это же славно, господа! – вспыхнули глаза молодой великой княгини. – Слава Господу, она не обещала никакой беды. И о земляном подарке не солгала. Вот же он…
– Вы, верно, Герман, берегли эту пещеру Али-Бабы для себя?
– Нет, Николай Александрович. Как я мог?! Да и не по силам мне этакое великое дело. Дорогу к «пещере» мы почти выстроили, но там ведь еще и люди горным наукам обученные нужны. И шахтеры, и плавильный завод…
– Тем не менее я думаю передать вам десятую часть будущих акций нашего предприятия. Это будет справедливо.
– Как вам будет угодно, ваше высочество. Не смею противиться вашей воле.
– Ну еще бы! – рыкнул адъютант. Чем вызвал очередную волну смеха.
– И вот еще что, господин председатель, – строго сказал Николай и улыбнулся. А учитывая то, что он к тому времени успел подняться, я должен был догадаться, что высочайшее посещение больного заканчивается. – Не вздумайте сбривать эту вашу бороду! Нам кажется, что она как нельзя лучше…
– Никса тоже решил отращивать, – хихикнула Дагмара. – Оставьте и вы, чтобы он не чувствовал себя жутким модником. Тем более что вам, Герман, это… к лицу.
Женщина еще раз внимательно, так обычно делают, когда хотят запомнить образ надолго, посмотрела на меня, грациозно поднялась и вышла следом за мужем. Князь кивнул как старому знакомому, перед уходом, пропустив прежде вперед загадочно, по-джокондовски улыбающуюся фрейлину. Миша отправился вместо меня проводить дорогих гостей до дверей, а я откинулся на подушки – опять мокрый от пота и обессиленный. Следовало хорошо подумать и отдать первые распоряжения в качестве председателя Совета Главного управления. Раз уж свалилось мне на плечи начальствование над всеми гражданскими делами по всей Западной Сибири, нужно немедленно известить об этом максимальное количество людей. Слишком долго обширнейший край оставался без потребного надзора. Да и остававшиеся еще в Омске чиновники, пребывая в подвешенном состоянии, вряд ли исправляли службу. И пока я не наведу хоть мало-мальский порядок, о собственных проектах можно забыть. Легкомысленного отношения к обязанностям я себе позволить не мог. Знал уже, чем это может закончиться.
Впрочем, прежде чем поднимать шум, предстояло выяснить еще один немаловажный для моего кошелька аспект. А для этого было необходимо, чтобы мой дом посетил старый Гинтар. Ничего сложного в том, чтобы отправить посыльного с приглашением бывшему моему слуге, не было, если, конечно, не считать нашей с ним небольшой… ну, скажем, аферы. Дело в том, что в некотором роде было даже выгодно, что мой вексельный «рейтинг» за последнее время существенно снизился. Если раньше мои долговые обязательства пребывали в первой десятке наиболее обеспеченных и учитывались – то есть обналичивались – банками под минимальный дисконт, то после побега имя беглого экс-губернатора вообще исчезло с доски в холле банка. Это значило, что обратившиеся с выписанными мной векселями должны были прежде разговаривать с самим управляющим, и только он мог отдать распоряжение операторам принять бумаги. А у себя в кабинете прибалт, по нашему с ним соглашению, должен был делать сочувствующее лицо и предлагать незадачливым кредиторам выкупить у них мои долги.
Даже Варежка не смог отследить пути возникновения слухов, куда уж мне-то, никакими талантами в криминалистике не обладающему! Не стоило и пытаться. Тем не менее принимать их в расчет, третий год живя в Томске, я себя приучил. И тогда, размышляя о дальнейших планах, пытался отгадать – как быстро известия о моем возвращении на государственную службу, да еще и с повышением в чине, успеют расползтись по губернии. На какую сумму и с какой скидкой успел приобрести господин управляющий Томского Промышленного банка моих векселей. А самое главное – посмеет ли кто-нибудь обвинить нас со старым Мартинсом в сговоре и как эти обвинения могут повлиять на нашу деловую репутацию.
Я так и не успел прийти к каким-либо выводам, потому как мой Самый Главный Начальник принял все решения за меня. И в спальню, пропустив прежде Апанаса с тарелкой ненавистного бульона, вошла Наденька, о присутствии которой в усадьбе я уже благополучно позабыл. И в руках у девушки были хорошо мне знакомые бумаги, которые по идее должны были, как и прежде, мирно спать в ящиках моего рабочего стола в кабинете.
Бедный Герочка непременно выдал бы что-нибудь о том, что эти двое успели спеться за моей спиной, и Карбышев наверняка тоже член этой банды. Но раз Господу было нужно, чтобы мой мозговой партизан покинул это, прежде спорное, тело, приходилось шутить самому.
– Мне казалось, вы, Надежда Ивановна, отправились вместе с их высочествами, – прибавив в голос сарказма, выговорил я. Хотелось есть, и то, над чем слуга колдует, что добавляет в опостылевшее кушанье, занимало куда больше, чем порозовевшие от смущения щеки мадемуазель Якобсон. Но вовсе не смотреть на гостью было бы невежливо.
– Мария Федоровна едва ли не приказала мне оставаться и как следует о вас, Герман, заботиться… Там у вас фотографии их высочеств…
– Вашей карточки у меня все еще нет. – Я на самом деле опасался окосеть. Ну трудно же глядеть на Надю и одновременно коситься на тарелку.
– Я не знала, что она вам необходима, – смутилась девушка. – В Томске, кажется, есть ателье…
– Да, Надежда Ивановна. Мадам Пестянова делает отличные изображения.
– Я сегодня же ее навещу, – решительно заявила невеста и взглянула прямо мне в глаза. – И впредь либо я сама, либо мое фото будем всегда с вами рядом. До полного вашего излечения.
– О! Это так любезно с вашей стороны! Достоин ли я такого к себе отношения?! Мне, право, неловко лишать государыню цесаревну ее фрейлины ради такой мелочи. – Едрешкин корень! Герасик уже бился бы в череп изнутри в полнейшей истерике, а мне нужно было выговаривать всю эту чушь с совершенно серьезным и где-то даже возвышенным выражением лица. Не знаю, понимала ли Надя, что это не более чем игра? Или воспринимала все как должное? Во всяком случае, я полагал, что именно такие диалоги должны были находиться на страницах ее любимых любовных романов.
– У ее высочества большое любящее сердце, – поджав губу, словно бы случайно выдала какую-то несусветную тайну, сказала мадемуазель Якобсон. – И она непременно меня поймет и не станет корить за некоторое пренебрежение обязанностями.
– Тем не менее, милая Наденька! Мне будет печально осознавать, что ради меня вы лишили себя света. И если вы вдруг передумаете, я никогда не стал бы вас осуждать. Я уже привык лежать здесь, в одиночестве… – Ха-ха три раза. Уж кому, как не мне, было отлично известно, что как только о моей новой должности станет широко известно, от посетителей отбоя не будет.
– Не отговаривайте меня, Герман, – строго выговорила суженая, полыхая щеками. – Я знаю, вам нужно мое участие, и вы можете на него рассчитывать. Тем более что…
– Тем более?
Гостья, отчего-то вбившая себе в голову, что обязана без роздыху дежурить у моего изголовья, запнулась, смутившись еще больше. И немедленно сменила тему разговора.
– Тем более что, как я обнаружила, ваши дела, сударь, находятся в совершеннейшем беспорядке. В книге, где вы вписываете свои долги, я не нашла ни единого упоминания о доходах. Как же вы понимаете, что еще вовсе не разорены? И еще…
– Я уже в высшей степени удивлен, – улыбнулся я. – А есть и что-то еще?
– Конечно! Герман, не смейте улыбаться, словно я маленький ребенок и сама не понимаю, о чем веду речь! Вы, сударь мой, верно позабыли, что я дочь кригскомиссара императорской армии. Часто отец на ночь вместо сказки читал мне интендантские ведомости с подробными комментариями…
– И вам это нравилось?
– Нравилось? – Девушка задумалась на несколько секунд. – Пожалуй, вы правы. Нравилось. Это был наш с Иваном Давидовичем секрет. Я чувствовала себя взрослой…
– Видимо, ваша мама была не слишком довольна этими вашими беседами на сон грядущий.
– Да уж, – хихикнула мадемуазель Якобсон. – Папа постепенно распалялся и начинал ругать каких-то незнакомых офицеров нехорошими словами. На шум конечно же прибегала мама. И она была совершенно недовольна!
– Таким образом вы и научились разбирать финансовые бумаги?
– Не только. После я стала помогать отцу в его кабинете. Мы сверяли приходные ведомости с ценами столичной биржи, проверяли прогоны английской линейкой по карте. Было интересно. Я даже испытывала настоящий азарт, когда получалось разоблачить мошенничество какого-нибудь недобросовестного поставщика или полковых интендантов.
– Вы опасный человек, Наденька, – заявил я совершенно искренне. – Мне уже боязно просить вас оказать мне услугу и заняться моими делами. Было бы горько узнать, что люди, коих я полагал за своих друзей или даже соратников, банальные мошенники и недобросовестные… как вы говорили? Интенданты?
– Поставщики, – вновь прикусив губу, поправила меня девушка. Тут же сцепила ладони вместе и, холодно блеснув глазами, заявила: – И тем не менее мне придется этим заниматься. Мой отец считал, будто жена должна уметь вести домашнее хозяйство. И что с того, что ваша, так сказать, собственность рассыпана по всей стране?
– Иван Давидович – образец отцовской мудрости, – ничуть не кривя душой, признал я. – И коли вам это действительно интересно, был бы рад, если бы моими побочными делами занимался такой очаровательный комиссар. Тем более что сам я, в силу своего возвращения на государственную службу, ими заниматься уже не должен.
– Кто же это делал, пока вы служили здешним начальником? – удивилась Надя. – Что же касается вашего возвращения, это мне уже известно. Сашенька Куракина уже успела мне все пересказать… вкратце. Вас можно поздравить с повышением в чине, Герман Густавович? Мой батюшка получил третий класс только на пятидесятый год беспорочной службы…
– Я слышал, что прежде чины давали менее охотно. Зато признайте, Наденька, Иван Давидович не обижен другими выражениями признания его заслуг. Я имею в виду ордена.
– Ну что вы как маленький, – изогнула она губы в понимающей улыбке. – Вздумали с папой мериться заслугами? Оставьте. Ныне вам благоволит наследник престола, и ежели вы его не разочаруете, ваше будущее может вызывать только зависть иных, не таких активных и трудолюбивых, господ. Однако, сударь, вы меня удивляете. Как же можно доверять ведение своих дел кому-то иному? Это ведь по меньшей мере опасно…
– Вы хотели сказать – неумно?! – расшифровал я ее иносказания. – Я бы предложил вам, Надежда Ивановна, отправиться моим поверенным к управляющему Томским Промышленным банком господину Мартинсу Гинтару Теодорсовичу. Пока я в некотором роде отсутствовал в Томске, именно он занимался моими финансами, а теперь я бы хотел, чтобы эту обязанность взяли на себя вы.
– Уместно ли будет…
– Ах, оставьте, Наденька, – поморщился я, верно ее поняв. Так-то она, конечно, была права. Молодой незамужней девушке отправиться в кабинет директора банка несколько неприлично. – Неужели вы думаете, я позволю вам ехать в логово этой акулы капитализма одной?! Конечно же с вами будет…
– Как вы сказали? – вскинулась дочь грозного кригскомиссара в отставке, члена Военного Совета империи. – Акула капитализма?
– Ну да. Именно так.
– Надо же, – покачала головой девушка. – Кто бы мог подумать! Никогда бы не поверила, если бы не слышала этого сама! Наш идеалист и реформатор, как оказалось, знаком с романами мистера Теккерея! Признаюсь, меня тоже восхитила уместность этого нового, им изобретенного термина… У нас с вами, милый Герман, много больше общего, чем мне прежде казалось! И я несказанно этому рада. Было бы печально волею родителя выйти замуж за недалекого, ограниченного крючкотвора и интригана!
Мать моя женщина! Это она была такого обо мне мнения? Ничего же себе! Я ее романтичной дурой считал, а она меня тупым чинушей?! Да еще и интриганом в придачу. Вот, блин, и поговорили.
А при чем тут какой-то мистер Теккерей, я тогда и вовсе не понял. Так-то имя вроде знакомое, где-то что-то слышал. Но что этот американец наваял, чем знаменит – понятия не имел. И словечко это – «капитализм» – прежде считал изобретением герра Маркса. Блеснуть хотел удачным словосочетанием, а оно вон как вышло…
Благо продолжения темы не последовало. Надежда разложила реквизированные в кабинете бумаги поверх одеяла, уселась рядом и стала с пристрастием меня допрашивать. Это что и какова моя там доля. И где документ, который это мог бы подтвердить? Сколько у меня этого, сколько того и как часто распределяется прибыль? Дотошной дамочка оказалась. Я уже и сомневаться стал – такой ли уж ее отец датчанин, как утверждает, и настолько ли ее мать обрусела, как это принято считать?!
Я рассказывал и объяснял. Мне и самому оказалось полезным напрячь память и припомнить различные нюансы договоров с различными людьми. Девушка хихикала над моими, надеюсь, действительно смешными эпитетами моим деловым партнерам, но что-то там себе помечать в блокноте не забывала.
Потом в спальню робко прокрался Миша с известием, что прибыл господин Цибульский и просит его превосходительство уделить ему время. Велел переставить стулья и звать золотопромышленника. Знаете, как забавно было наблюдать осторожничающего в присутствии незнакомой девушки богача! Какие выверты Великого и Могучего звучали из его уст в попытке завуалировать сведения, о которых черным по белому было написано в лежащих на коленях Наденьки бумагах! Я наслаждался! Имел же я право на маленькую месть людям, бросившим одинокого раненого ради пышных церемоний встречи нового западносибирского наместника!
– Вот и думаю ныне, ваше превосходительство, куда же мне теперича людишек-то отправлять? Вроде и деньги на розыск есть, и горы Алтайские куда доступнее стали, а решиться не могу.
– Ну по Пуште пусть поищут, – с показным равнодушием выговорил я. – Речка такая есть. Кажется, в Лебядь впадает… И по Ямань-Садре еще. Это там же.
– На чертеже показать не изволите ли? – засуетился достать из внутреннего кармана кафтана карту, тем не менее не забывая искоса поглядывать на Мишу с Надей, Захарий Федорович.
– Извольте, – легко согласился я. – Вот здесь. Прииск Царе-Александровский видите? А вот здесь – ищите!
– Вот так просто? – вскричал золотопромышленник.
– Ну да, – вынужден был согласиться я. – А чего тут такого? Будто бы…
– Мы с Михаилом… – начала мадемуазель Якобсон и взглянула не без гордости за такого удивительного меня, конечно, на секретаря.
– Михайлович, – словно зачарованный, подсказал Карбышев.
– С Михаилом Михайловичем посетим вас, господин Цибульский, дабы оформить участие в новых приисках. Условия, надо полагать, те же?
– Да, конечно, – выпучив глаза, тряхнул тот бакенбардами.
– Значит, как и прежде, тринадцать процентов, – вбила последний гвоздь Наденька. – Отлично! Вы отправите изыскателей этим же летом?
Гости ушли сговариваться, когда именно следует встретиться для оформления бумаг, в гостиную. Потом Надежда Ивановна, решившая не откладывать ревизии собственности будущего мужа на потом, с Карбышевым уехала к Гинтару. А я остался размышлять о том, какой же все-таки вышел сегодня удивительный, полный приятных неожиданностей день! И пусть в мою жизнь вторглась эта странная романтично-прагматичная девушка, я все равно считал, что все теперь у меня будет хорошо.
Глава 8 Гранд-политик
С точки зрения матерого бюрократа начала двадцать первого века, гражданская часть Главного Управления Западной Сибири была устроена, по меньшей мере, странно. А если начать называть вещи своими именами – так и вовсе по-дурацки! Бестолково и невнятно.
Полагалось, что все чиновники всех входящих в наместничество губерний будто бы должны исполнять предписания какого-то виртуального Совета, в который входили представители четырех основных гражданских министерств. Естественно, МВД, Министерства юстиции, народного просвещения и финансов. Эти так называемые советники назначались руководителями своих ведомств, имели высокие чины – не меньше статского советника – и собственно наместнику подчинялись постольку поскольку. И что самое печальное, каких-либо должностных инструкций или хотя бы четко очерченного круга обязанностей у этих господ не существовало. Общие фразы вроде «исправлять надзор» меня совершенно не устраивали. Хотя бы уже потому, что знал со всей достоверностью – никакой власти провести даже примитивную инспекцию эти представители не имели. На их запросы губернские чинуши отвечали неохотно, чуть ли не из жалости, а предписания прямиком отправлялись в архивы.
Большинство из этих господ очень быстро начинали понимать, что должность, ими занимаемая, является хорошо оплачиваемой из казны синекурой, и переставали донимать присутствия своими придирками. Некоторые особо активные и совестливые принимались изобретать себе какое-то применение и брались за любой прожект, лишь бы не сидеть без дела. Единицы – и вовсе переставали являться к месту службы, полностью посвятив свое время какому-нибудь бизнесу.
Естественно, фамилии всех четверых министерских представителей были мне отлично известны, вкупе со слухами о характере их настоящей, а не декларируемой деятельности. И если господина Спасского из Минюста мое назначение его прямым начальником должно было по-настоящему пугать, то того же чиновника из МВД, действительного статского советника Александра Степановича Воинова, я искренне уважал. И всерьез полагал, что мы с Воиновым непременно поладим.
Сотрудник Министерства народного просвещения профессор Попов так увлечен переводами Священных Писаний на монгольские языки, что ни о какой деятельности на ниве просвещения и речи идти не может. Благо на это решил тратить свое время тот самый Воинов, успевающий и гимназии с училищами инспектировать, и новые открывать.
Юрий Петрович Пелино в бумагах числился представителем Минфина, но занимался почему-то надзором за тюрьмами, пересыльными острогами и каторгами. А еще интригами против тобольского губернатора Александра Ивановича Деспот-Зеновича. Что-то они там все поделить не могли…
Совсем по-другому обстояли дела у другой половины членов Совета. У так называемых управляющих отделениями. Они собирали данные для докладов наместнику, могли от имени начальника и в свете последних политических событий в стране настоятельно что-то рекомендовать губерниям. Иногда, если наместник принимал решение напрямую вмешаться в ход гражданского правления, именно управляющие занимались составлением предписаний и их рассылкой. В общем, чины у них были ниже, а реальной власти – намного больше.
На весну 1866 года в нашем генерал-губернаторстве таких отделений было пять. Первое – ведавшее административно-распорядительными, секретными и политическими делами, включая надзор за неблагонадежными ссыльными и взаимодействием с командирами Восьмого жандармского округа. К огромному моему удивлению, выяснилось, что с недавнего времени исправляющим делами Первого управления назначен хорошо мне знакомый господин – коллежский секретарь, Александр Никитич Лещов. Ну тот, помните, которого Дюгамель шпионить в мой Томск отправлял и который был бит в каком-то питейном заведении за попытку ознакомиться с секретной коммерческой информацией.
Какой из этого господина сыщик, я уже успел выяснить. Теперь предстояло каким-то образом узнать, насколько хорошо Александр Никитич справляется со своими должностными обязанностями. Потому что, в отличие от назначаемых из столицы представителей, сотрудников канцелярии наместника и, получается, своих прямых подчиненных я имел право назначать единолично.
Второе, ведающее судебными делами и по совместительству прямым надзором за законностью отдаваемых губернаторами и начальниками областей распоряжений, возглавлял статский советник Александр Яковлевич Москов. Ничего о нем сказать не могу. В судейские дела влезать желания никогда не возникало. Хорошо хоть, что и ничего плохого о Москове не слышал.
Главой Третьего, хозяйственного, по большому счету – практически интендантского – управления служил опять-таки статский советник и вновь Александр, только Алексеевич, Безносов. До меня доносились слухи, что он изредка обделывает какие-то делишки с Алтайской горной администрацией, но в чем-то вопиющем все же замечен не был. Больше того! Говорят, именно его, Безносова стараниями администрация генерал-губернаторства сумела сэкономить более ста тысяч рублей, которые отлично пригодились, когда возникла нужда снабжать воюющие в Туркестане войска. Еще поговаривали, наш Александр Алексеевич был ярым сторонником скорейшего завоевания среднеазиатских государств и учреждения торговых связей с северо-западным Китаем. Что именно им двигало, когда он года три назад составлял свой меморандум для Дюгамеля, не скажу, ибо могу лишь предполагать наличие у интенданта связи с русскими торгово-промышленными группами, испытывающими острый дефицит сырья для хлопчатобумажных мануфактур. Но даже если и так, то что с того? Я так же, как и Безносов, считал, что свой собственный, а не привезенный из-за океана из Америки, хлопок империи необходим. И торговле с Синьцзяном и в голову бы не пришло мешать. Так что имел основания считать, что этот чиновник станет мне верным соратником.
Николай Иванович Солодовников еще год назад только и мог мечтать о стремительной карьере и посте начальника какого-нибудь отделения при канцелярии наместника. Служил себе в аппарате казачьего отделения, занимался учетом перемещения служащих всех четырех полков в станицы, а из станиц в полк. Выписывал документы для казачат на поступление в Омский кадетский корпус. Был, в общем-то, в невеликих чинах и на не слишком престижной должности, но вполне уважаем и значим. Особенно для своего, отличного от других отдельного казачьего круга, в котором все друг друга знают, а половина и вообще родня.
Потом вышел государев Манифест о дозволении крестьянам некоторых губерний России свободно переселяться за Урал. Появилась потребность в создании при канцелярии генерал-губернатора особого, четвертого отделения, ведавшего бы вопросами распределения наделов и учетом переселенцев. И в один прекрасный день Николай Иванович вдруг получил одновременно и пятый класс по Табели, и кресло управляющего Четвертым отделением.
Нужно сказать, что мои датчане, которые всю зиму продолжали небольшими группами по пятьдесят-сто человек прибывать в карантинный лагерь в Томске, пользовались неустанным вниманием господина Солодовникова. Он организовывал места для их временного, на случай холодов или буранов, пребывания, оплачивал из казны наместничества их питание в пути, следил, чтобы притрактовые ухари не смели обижать несчастных иностранцев. Понятно, что потом мы гасили все его расходы с тех счетов, что были специально открыты на деньги принца Ольденбургского. Но сам факт, что он не счел за излишний труд вообще этим заниматься, непременно следует отметить.
Не самый, надо признать, плохой штат. Не ошибусь, если скажу, что, когда я только-только прибыл начальствовать в Томск, вообще не мог ни на кого положиться. Теперь же у меня было все, о чем я тогда только мечтал. Высокое покровительство, верные соратники и друзья и четкое осознание того, что должен делать.
Единственное отличие – два с половиной года назад я был практически наиглавнейшим, никому особо не подотчетным администратором на огромной территории, а теперь у меня был прямой и непосредственный руководитель. Только это меня нисколько не пугало. Не всегда же и в той, прежней жизни я был губернатором. Чуть не с самых низов приходилось подниматься. Кланяться в пояс, допустим, не приходилось, а вот льстить, хитрить и изворачиваться – постоянно. Иначе нельзя выжить в той банке с пауками. Система управления государством новой России досталась от эпохи СССР замечательная, но, как любил говаривать мой наставник, от человеческого фактора так и не нашла способа избавиться. Продвигают вверх в первую очередь не самых способных и радеющих за Отчизну, а верных и исполнительных…
Сейчас же я оказался вообще практически в идеальном положении. Великий князь Николай Александрович понимает, что нужно что-то делать, но не ведает – что именно. И потому полностью полагается на меня. Если не лезть особенно в политические дела, не встревать в военные и не ссориться с генералами, так и Никса препятствий моим трудам чинить не станет. Особенно если рост экономики распространится на весь регион, а не останется исключительным признаком Томской губернии с губернатором Лерхе во главе.
Определенные опасения тем не менее были. Есть какие-то минусы в этаком вот подчиненном положении. Тем более в подчинении у наследника престола империи! Ведь его-то деятельности, а значит и моей, столичные вельможи из внимания нипочем не выпустят. И любая промашка, любая, с муху, ошибка немедленно будет раздута до размеров не слона даже – мамонта. Найдутся доброжелатели, которые и причину не преминут указать. Скажут, дескать, зря цесаревич к себе этого прохиндея Лерхе приблизил. Нет чтобы какого-нибудь умудренного опытом, годами беспорочной службы доказавшего… Вот этот мальчишка и натворил дел…
С другой стороны, любой успех – и обо мне тут же позабудут. Станут говорить – мол, это же наследник Николай! Никто и не сомневался! Этакой-то талантище!
Благо опасения – это еще не страх. Это повод быть осторожным и не забывать стелить соломку в нужных местах. И надеяться, что Никса не выдаст, а ретрограды не съедят. А что грядущие успехи моему покровителю припишут – так и Бог с ними. Я же не для чинов или орденов это все. Я по другим причинам.
В общем, решил работать без оглядки на последствия. В крайнем случае, опыт деятельности вне государственной службы у меня уже был. Никогда не поздно все бросить и заняться практически чистой коммерцией. Тем более что денежные дела и не помышляли о том, чтобы совсем меня оставить.
Тринадцатого апреля, три дня спустя после окончания торжеств по случаю прибытия нового наместника, стало известно, что в столице утвержден устав ссудно-сберегательных касс при Госбанке Томского губернского правления. Собственно принимать деньги под гарантированные империей шесть процентов годовых, по словам местного управляющего, князя Кекуатова, должны были начать только в мае. Но сама возможность положить в надежное место, по сути – дать государству в долг, свои сбережения и получать стабильный доход, ничего при этом более не делая, необычайно взволновала сибиряков.
Нужно еще учесть некоторые особенности, сложившегося на весну 1866 года положения. Особенно вспыхнувший пару лет назад в Томске строительный бум, благодаря которому в экономику края оказалась инвестирована огромная сумма. А также тот факт, что вообще уровень доходов у жителей губернии существенно вырос, чему немало поспособствовали два подряд неурожайных года в соседних губерниях. Теперь томичи могли себе позволить делать больше покупок. И нужно признать, позволяли. Однако потребление товаров все равно существенно отставало от роста сбережений. Большинство все еще опасалось тратить деньги на товары, без которых вполне можно было бы обойтись.
Это я к тому, что, как только сведения о возможности и деньги сохранить, и прибыль получать распространились в народе, городское отделение Госбанка стали ежедневно осаждать сотни людей. Ажиотаж едва не перерос в бунт с дракой, и как естественный итог – вмешательством дежурной казачьей сотни, когда кто-то, обладающий чрезмерной фантазией, догадался брякнуть, что будто бы в кассах примут только первую сотню обратившихся. Изобретатель еще предлагал за малую мзду внести нуждающихся в число счастливчиков, и кто-то ему даже поверил. Благо развернуться предку незабвенного товарища Бендера не дали – пара дюжих жандармских унтеров подхватила местного комбинатора под локти и свела в тюремный замок. А листы с фамилиями, которыми тот потрясал в доказательство своих слов, полицмейстер Стоцкий на глазах толпы порвал в мелкие клочки.
И несмотря на все эти события, какое-то чудное, непривычное для избалованного вниманием банков жителя века глобализации ожидание бесплатного счастья, Великой Русской Мечты, халявы, готовой вдруг, словно манна небесная, просыпаться над столицей губернии, оказалось заразительным не только для простых обывателей, но и для сравнительно более обеспеченных горожан. Дело, труд по извлечению прибыли, тяжелая работа, результатом которой мог стать лишний принесенный домой гривенник, так ценимые в торговом Томске прежде, вдруг стали второстепенными. Теперь каждый, от гимназистов-скаутов, вновь появившихся в моей приемной, до первогильдейских купцов и офицеров губернского батальона, только тем и занимался, что подсчитывал свои потенциальные и – главное! – легкие прибыли. Всего-то и нужно было, что подождать! И никому ведь, ни единой живой душе и в голову не пришло, что государство может никогда и не вернуть этих самых вкладов. Простить народу собственные долги, как это не один раз было в эпоху СССР…
Теперь представьте мое удивление, когда с точно такими же аккуратно выписанными в блокнотик цифрами ко мне явился Карбышев. Вот уж никогда бы не подумал, что эпидемия халявы способна заразить и моего секретаря.
– И что с того? – выслушав Мишу, недовольно поинтересовался я. Тут же отметив некоторую растерянность на лице поручика жандармерии в отставке. Он застал меня не в самый удобный для обсуждения банковских вкладов момент – опираясь на жилистое плечо Апанаса, я пробовал ходить по комнате. И был жестоко разочарован своими «успехами».
Пусть валяться целыми днями в постели, будучи одетым только в напоминающую саван простецкую ночную рубаху, я больше себе не позволял и был теперь готов принять гостей в достаточно приличном виде. Все-таки было неприятно показаться на глаза секретарю растрепанным, выбившимся из сил и мокрым от пота, как скаковая лошадь. И всего-то от четырех проделанных по спальне шагов!
Вот он и гадал тогда – чем же именно вызвано мое неласковое обращение? Тем, что застал меня в… скажем так, не самом парадном виде, или все-таки сделанными им расчетами.
– Пойми, Миша! Деньги – это зло! И было бы логичным – отдать это зло в чужие руки. Однако, как честные христиане, мы с тобой просто обязаны с этим злом бороться. Например, заставлять это чудовище работать, принося пользу нам. То есть – добру. И не кажется ли тебе, в некотором роде, малодушием переваливать свой святой долг на чужие плечи?
– Никогда не думал об этом в таком аспекте, – нахмурился Карбышев. – Вы это серьезно, ваше превосходительство? Это не шутка?
– Какое там… – Я практически рухнул на кровать, и пришлось пару секунд пережидать, пока в глазах перестанут водить хороводы черные пятна. – Какое! Я вполне могу допустить, что Отечество наше найдет применение твоим деньгам. В конце концов, проводимые ныне реформы способны поглотить гигантские, не побоюсь этого слова – колоссальные, – средства. Однако же, Миша! Как же ты не поймешь!? Сберегательные кассы – удел слабых и ленивых людей. Тех, кто не способен больше ни на что иное.
– Вот как? – порозовел секретарь.
– Именно так, Миша! Ну задумайся! Возьми вот и сочти прямо тут. Сколько ты станешь получать процентов, ежели просто купишь сотню десятин земли где-нибудь в окрестностях Колывани и станешь сдавать ее в аренду хотя бы тем же гольфштинцам?
– Так как же это счесть, Герман Густавович? – удивился тот.
– Да просто! Очень просто! Ты же хозяином будешь, и плату ты сам же назначать станешь. Потребуешь десятую часть урожая – никто и спорить не решится. А сколько зерна со ста десятин? А десятая часть от того? А ежели продать не осенью по пятьдесят копеек, а весной по семьдесят?
– Сто пудов с десятины… – забормотал секретарь, вписывая в блокнотик свои расчеты. – Сто десятин… Так это что же, ваше превосходительство! Можно и семьсот рублей получить за один только год?
– Тебе виднее, – угрюмо пробурчал я. – Я же не вижу твоих записей.
– А землю купить по полтора рубля за десятину… – словно не слыша меня, продолжал удивляться Карбышев. – Это сто пятьдесят за сто… Ну отнять еще за амбар и извоз… Так и после того – изрядно!
– Так это же работать надо, – криво усмехнулся я. – Бегать. Бумаги оформлять, с людьми договариваться. В кассу-то пару ассигнаций куда как проще сунуть!
– А я могу? – Миша совсем уж густо покраснел, потупил взгляд, но все равно продолжил выговаривать свою мысль. – Позволено ли мне будет… купить некоторое количество наделов?
– Почему нет? – опрометчиво дернул я бровью. И тут же зашипел от прострела. – Не было бы у меня иных дел – я бы уже половину Барабинской степи скупил. Кто может помешать?
– Ну, – вскинулся парень. – Позволите ли вы! Мне! Этим заниматься?
– А зачем иначе-то я бы тебе это все рассказывал? – улыбнулся я. – Управляющего только найди. Иначе твои сельскохозяйственные эксперименты станут мешать служить у меня.
– О! Герман Густавович! Не извольте беспокоиться! Это никоим образом…
– Беги уже, – вяло дернул я рукой. – У тебя наверняка еще много дел…
Карбышев еще раз, торопливо и невнятно, меня поблагодарил и испарился. И я, грешным делом, понадеялся, что ссудно-сберегательная лихорадка в моем доме больше никак не проявится. Что поделать?! Забыл о том, что теперь обладаю бесплатным финансовым консультантом, который… или, вернее будет сказать, которая в тот же день примчалась делиться «замечательной идеей».
Неисповедимы пути Твои, Господи! Но и тебе, Всемогущий, далеко до замысловатых вывертов женской психологии! Знаете, с чего начала разговор явившаяся после обеда ко мне Наденька Якобсон? Ни за что не догадаетесь, как не смог догадаться я. Ведь видел же ее сверкающие от желания поделиться «открытием» глаза. Знал, о чем нынче судачат на всех углах. Полагал, что и она сейчас же потребует немедленно вывести из различных предприятий как можно больше наличности, с тем чтобы бабахнуть всю эту гору разноцветной бумаги в государственную ренту. А она спокойно – стальные нервы, даже завидно – уселась на приставленном к кровати стуле, сложила узкие ладошки поверх лежащего на коленях портфельчика и вдруг спросила:
– Герман, умоляю вас, откройтесь мне! Скажите! Вы что? Берете взятки?
– С чего вы взяли? – совершенно искренне удивился я. Уж в чем-чем, а в этом меня еще никто не обвинял.
– Намедни я побывала у господина Мартинса в банке, – глубоко вздохнула девушка. – Пыталась привести в должный порядок ваши, сударь, долги. И каково же было мое удивление, когда Гинтар Теодорсович вдруг заявил, что, дескать, известными ему задолженностями вы более не обременены! И как же я должна была это принимать?
– А в чем, собственно, дело? – улыбнулся я. Отличная новость, что ни говори! Часть векселей я еще до побега закрыл из средств, присланных принцем Ольденбургским. Очень не хотелось, но все-таки пришлось. Дядя Карл, помнится, говорил, что я могу располагать по своему усмотрению суммами до ста тысяч рублей, а я всего-то двадцать временно позаимствовал. Еще часть вовремя привез Гилев-младший.
Остальные долговые обязательства, в общей сложности – на триста с хвостиком тысяч – к учету ни в один из банков кем бы то ни было предъявлены не были, и именно их должен был постараться выкупить старый прибалт. И теперь он, посредством моего навязчивого финансового консультанта, заявлял, что наша с ним операция увенчалась успехом.
– Ну как же, Герман! – Мадемуазель Якобсон даже порозовела от возбуждения. – Управляющий попросту отказался сообщить, из каких, мне неведомых, фондов взялись деньги для выкупа ваших долгов. Когда же я стала настаивать, заявил, что, дескать, вы изредка попросту приносите весьма серьезные суммы для расчетов с кредиторами! Просто! Просто приносите, Герман!? То сто, то сто тридцать тысяч. А то и больше! Откуда они?! Что еще я могла подумать, кроме того, что вы обложили поборами большую часть туземных торговых людей? Это, вы должны признать, единственная серьезная причина вашего стоического нежелания покидать эту… этот край!
– Боюсь вас, Наденька, разочаровать, – развел я руками. – Но – нет. Я не брал и не собираюсь этого делать и впредь.
– Но откуда тогда…
– И не намерен раскрывать вам, сударыня, всех своих секретов, – быть может, немного более жестко, чем собирался, закончил я. – Довольно и того, что вы, не спросясь дозволения, взяли из моего стола!
– Что?! – вспыхнула фрейлина цесаревны. – Вы! Как вы… Вы смели подозревать меня в том, что я рылась в ваших бумагах?!
– Ну не на комоде же в гостиной вы взяли все это, – я неопределенно крутанул ладонью. Честно говоря, сам не рад был, что затронул эту тему. Ничего секретного в тех документах не содержалось. Все хоть сколько-нибудь серьезные бумаги либо хранились в огромном, величиной с комнату, сейфе в подвале, либо находились среди моего багажа, когда покидал свой томский теремок. Кроме того, было по-настоящему любопытно наблюдать за попытками этой девушки разобраться в изрядно запутанных, зачастую и не оформленных должным образом, делах. А посему и на «экспроприацию» бумаг из ящиков стола в кабинете я посмотрел, что называется, сквозь пальцы.
– Это все, – девушка яростно сбросила портфель с колен, и он со звуком упавшего кирпича рухнул возле кровати, – валялось прямо на столе! А вы, сударь… Вы бесчувственный, самовлюбленный, облезлый воробей!
Якобсон вскочила, прожгла меня насквозь полыхающими мегаваттным лазером глазами – и выскочила из комнаты. Вот и поговорили, едрешкин корень!
А я готовился, подробности велел разузнать об этих чертовых ссудных кассах. К князю Кекуатову скаута гонял. Хотел «убить» финансовую консультантшу известием, что в украшенную пеликанами сберкнижку все равно позволят вписать не более трехсот рублей. Притом что за один раз на счет можно положить не более червонца. Смехотворные, при моих-то оборотах, суммы. А не десятки тысяч, как она наверняка планировала.
И все зря. Только вновь поссорились. Можно подумать, мне заняться больше было нечем. Я и без этих ее бухгалтерских эквилибриз едва себе мозг набекрень не свернул в попытках решить, как же разместить целую толпу омских чиновников с семьями, когда они прибудут в Томск. Да еще обеспечить их рабочими местами. Учитывая, что и без них в губернской, а теперь и региональной, столице – с жилплощадью натуральнейший дефицит. Да и в присутствиях, несмотря на существенный некомплект служащих нижнего звена, о свободных помещениях давно забыли.
Нужно было требовать у магистрата подходящий участок под строительство здания администрации Главного Управления. Выбивать деньги, договариваться со строителями и поставщиками материалов. Заказывать, отвлекая и так перегруженных работой городских архитекторов, проект…
Но и с загадкой как попало валявшихся в моем кабинете бумаг тоже стоило разобраться. Чуяло мое сердце – неспроста они вдруг выползли из запертых на ключик ящиков, где я, абсолютно точно помню, их оставлял перед отъездом. Неладно что-то было в моем датском королевстве.
На счастье, мой теремок – не Зимний дворец. Нет у меня ни тысяч слуг, ни орд праздношатающихся придворных, ни армии конвойных гвардейцев. Весь штат усадьбы не больше десятка человек, включая дворника – по совместительству конюха, – и повара с двумя поварятами-помощниками. В путешествие со мной уезжал только Апанас – он же и старший слуга, что-то вроде дворецкого. Остальные по идее должны были оставаться на месте, и если выяснится, что жандармы свой любопытный нос в мои бумаги не совали, под подозрение попадает не так уж и много людей.
Не нужно было обладать детективными талантами Варежки, чтоб, задавая вопросы и получая ответы, вызнать, что с обыском в терем никто не приходил, а господин Карбышев вообще избегал дверей кабинета. Но буквально за пару недель до моего возвращения в бессознательном виде один из слуг, как мой белорус выразился, «по хозяйству мужичок» и заведующий каретным сараем, попросил расчета и будто бы даже уехал из Томска. Другим дворовым свое решение объяснял тем, что будто бы получил нежданное наследство – небольшую лавку и дом в Семилужках.
Ему еще и завидовали. А по мне, так очень уж это все подозрительно выглядело. Бумаги из запертых ящиков стола сами собой переместились на столешницу, что, как я искренне полагал, невозможно без соответствующего ключа или слесарных навыков. И вот единственный из всей прислуги обладающий нужными знаниями человек вдруг неведомо как получает изрядную сумму денег…
Был бы я, что называется, ходячий – и тут не стал бы тревожить господина Иринея Михайловича. У него и так заданий было выше головы, не считая семейных… ну, скажем, хлопот. Его супруга, наша незаменимая фотоледи, была на сносях, старший сын учился в гимназии, и поздней осенью чета Пестяновых обзавелась приличной усадьбой в районе Белозерья. Добавим еще сюда мои поручения по исследованию жизненного пути моих новых сотрудников, которые, к слову сказать, вообще пока еще проживали в славном городе Омске… Начальник и пока единственный сотрудник моей личной разведки не жаловался. Понимал, что не за красивые глаза я его следом за собой в Главное Управление перетащил и в чинах повысил.
Тем не менее – пришлось. И Миша Карбышев буквально настаивал. Я понимаю, это в нем жандармское прошлое играет, и ему попросту неприятно осознавать, что все неприятности случились именно в то время, когда дом как бы находился на его попечении. Да, признаюсь, и мне было чрезвычайно любопытно. Как уже, кажется, говорил – ничего сколько-нибудь серьезного в тех бумагах не было и быть не могло, – навыки работы с документами особого режима секретности в мое время вбивали быстро, эффективно и на всю жизнь. Потому и утечка информации совершенно не пугала. Однако выявить человека, приложившего усилия, подкупившего моего дворового человека, очень бы хотелось. Хотя бы для того, чтобы понять, с какими силами и почему теперь меня сталкивает лбами судьба.
Варежка пообещал заняться на досуге. Я и не настаивал. До Семилужек, если мне память не изменяет, примерно пятнадцать верст. Не так уж и далеко, но по весенней распутице и немало. И сам, что называется, с головы до ног перемажешься, и лошадь заморишь.
Пока суд да дело, подкралось шестнадцатое апреля. И вечер, когда у огромного числа подданных российского императора в головах едва мир кверху тормашками не перевернулся. Было обнародовано потрясающее известие: на государя было совершено покушение. Некий господин Каракозов, саратовский дворянин, выгадал момент, когда Александр выходил из ворот Летнего сада, где прогуливался в компании своих племянников – герцога Лейхтенбергского и принцессы Баденской, – и даже вытащил пистоль, но был немедленно схвачен героическими сотрудниками Третьей канцелярии, изображавшими из себя праздно гуляющую публику. Доморощенный террорист успел выстрелить только раз, никого, милостью Божией, не задев. После задержания, еще в присутствии государя императора, Каракозов будто бы вел себя нервически, выкрикивал бессмысленные фразы и ругался.
– Дурачье! – вопил несостоявшийся убийца. – Ведь я для вас же, а вы не понимаете!
Жандармы не понимали, но отлично себе представляли, как могла бы сложиться их дальнейшая карьера, если бы теперь не этот одетый в студенческую шинель молодой человек валялся у их ног, а залитый кровью сам самодержец Всероссийский! Оттого и не стеснялись эти самые ноги пускать в ход. И кабы не добрый наш царь, могли бы и забить насмерть.
– Оставьте! – велел Александр и жестом велел поднять недоделанного террориста с земли. – Кто вы, сударь? Русский ли?
– Я? – утерев кровь с разбитых губ, выговорил Каракозов. – Я, ваше величество, русский.
– Тогда почему же вы намеревались сделать это? – навязчиво продолжал допытываться любопытный император.
– Вы, государь, обидели крестьян!
– Ваших? – удивился царь-освободитель.
Такой вот случай приключился, едрешкин корень. Никса с Дагмарой примчались следующим же утром чуть свет. Я и прежде несколько раз отправлял осведомиться – не заглянет ли к бедному больному западносибирский наместник? Вопросов накопилось – уйма, которых без одобрения его высочества было не решить. Но меня «кормили» отговорками, что Николай Александрович будто бы занят со своими генералами и выделить мне время ему сейчас никак невозможно. А семнадцатого сами прилетели, без приглашения.
Цель визита мне озвучили прямо с порога. Великий князь сразу заявил, что уже забрал из местной жандармерии дело о польско-русском революционном заговоре и отправил генералу Мезенцеву депешу с настоятельной рекомендацией немедленно отослать майора Катанского туда, «куда Макар телят не гонял». А мне наследник престола, не сдерживаясь в выражениях, чуть ли не приказал «зарубить себе на носу», что заговор этот – польский, и никак иначе! И что я даже под пытками только это и должен кричать!
– Пытать нынче же начнете, ваше высочество? – холодно поинтересовался я, не понимая – в чем же провинился. Мне казалось, дела обстояли с точностью до наоборот. Это именно мы со штабс-капитаном Афанасьевым арестовали курьера заговорщиков, нашли документы и известили об опасности соответствующие органы. Так что поведения наместника я решительно не понимал.
– Молчите, сударь, – заслоняя меня от побагровевшего от гнева Николая, выдохнула цесаревна. – Потом! Все потом. Теперь только скажите, что вам все понятно, и что говорить, коли кто спросит, вы знаете. Ну же! Герман!
– Истинно так, моя госпожа, – вынужден был согласиться я. – Понял. Знаю.
– То-то же! – прохрипел, тиская тесный воротник, Никса. – А то шуточки…
Господи! Да что случилось-то? Я всегда считал, что имеет значение только случившееся событие. История в той жизни никогда меня не привлекала, легенды о КПСС и то с грехом пополам сдал. Что уж говорить о датах смерти монархов, правивших империей в девятнадцатом веке. Имена, слава Богу, знакомые – и то ладно! Тут даже та самая приснопамятная книжонка о судьбе несостоявшегося тринадцатого всероссийского самодержца – за божественное откровение! Но ведь и в ней о фактах смерти отца несчастного царевича Николая – ни слова. Как, когда? Никакого понятия!
Но, по моему глубокому мнению, рановато еще молодому принцу на престол. Никса еще сам не ведает, чего хочет, к чему стремится привести нашу многострадальную Отчизну. Вроде и с реформаторами дружит, великого князя Константина поддерживает, но и с ветеранами-ретроградами не ссорится. Хочет на двух стульях усидеть? И тем, и этим? Это я, полторы жизни прожив, знаю, что, когда за двумя зайцами пойдешь, непременно с шишкой на лбу вернешься. Не получится править компромиссами. Александр – вот как раз как нельзя лучше это доказывает. То шаг вперед делает – что-то в стране начинает меняться, и тут же – шаг назад, когда воплощение изменений поручается людям, для которых эти реформы что нож острый к горлу.
Если и Николай таким же монархом будет, значит, все зря. Все мои эксперименты и прогрессорство после моей смерти немедленно утонут в болоте равнодушия. Фабрики и заводы растащат, разворуют…
Потому и привлекал к себе внимание – о готовящемся покушении предупреждал. Считал, ничем не рискую. Все сведения получены уже здесь, совершенно легальными методами, и каждое слово может быть легко объяснено. И хорошо, что Мезенцев все-таки внял моим предупреждениям и организовал охрану священной особы должным образом. Иначе – откуда вдруг взялись те самые «обыватели», сумевшие в считаные секунды скрутить Каракозова?
Все кончилось просто замечательно. Александр Второй Освободитель жив, и какими бы его прозвищами ни награждали бравые гвардейские офицеры, продолжает оставаться символом страны. Чего же боле? Теперь-то чего нервничать и беспокоиться?
А, ну да! Я еще и о готовящемся бунте поляков в Сибири предупреждал! О том, что сигналом к выступлению как раз и должно было стать покушение на государя. И что с того? Сколько тех поляков? Да даже будь их в сотни раз больше, один полк профессиональных военных способен разогнать всю их вооруженную косами армию! Наши роты в той же Средней Азии целые орды туркмен в бегство обращали, а те куда лучше оснащены были, чем наши польские кандальники.
Эх, Герочка! На кого же ты меня покинул?! Как бы здорово ты мне сейчас пригодился, подсказал бы, объяснил – что именно так взволновало наместника. Что заставило пробкой вылететь из гороховского особняка, только чтобы наказать, какими именно словами мне надлежит рассказывать о раскрытом заговоре. Надо полагать, Никса и к штабс-капитану кого-нибудь отправил, или даже к себе не погнушался вызвать. Николай-то свет Андреевич Афанасьев ровно столько же знает, что и я. И раз пошла такая пьянка, то и спрашивать его так же, как и меня, станут. Значит, и посоветоваться с матерым жандармом будет нелишним!
В одночасье ставший старшим офицером губернского жандармского управления, майора Катанского до приказа из столицы с решением его судьбы наместник от службы отстранил и посадил под домашний арест, – Афанасьев смог заглянуть ко мне только поздней ночью. Говорил – разгребал «авгиевы конюшни», но я ему не особенно поверил. Беспорядок в делах не причина, чтобы пробираться в мой терем словно тать в ночи, и уж тем более – не оправдание проникновения через черный, предназначенный для прислуги вход.
Впрочем, предпочел не задавать вопросов, на которые, скорее всего, не получил бы правдивых ответов. Рассудил, что штабс-капитан знает что делает. Ну не хочет человек, чтобы кто-либо знал о наших приятельских отношениях, потому и таится.
Не знаю, стоило ли разводить эти шпионские страсти. Потом, выслушав объяснения жандарма, обозвав себя олухом царя небесного и ослом, решил, что все-таки нет. Или я вновь не смог разглядеть каких-то связей, как не догадался о влиянии неудачного террористического акта на политическую раскладку.
Это я по неопытности не увидел очевидного для любого столичного вельможи. Не связал характера нашего царя – «старой тетки» с вечным поиском несуществующих компромиссов и «как бы чего не вышло», – недавнего, с трудом и великой кровью подавленного бунта в Царстве Польском с реформами в империи и нарождающимся революционным движением. И самое главное, не вспомнил о том, для чего, по большому счету, великий князь Константин и его соратники затеяли все эти преобразования в стране.
О необходимости коренных реформ прекрасно знал еще предыдущий император – Николай Павлович. И о том, что время, когда ни один придворный и пискнуть бы не посмел и преобразования можно было провести по-военному быстро, было бездарно упущено – наверняка перед смертью догадался. Вполне допускаю, что и с сыновьями, цесаревичем Александром, князьями Константином и Николаем, соответствующую беседу провел.
Николай Первый был кем угодно – тираном, создавшим монстра – Третье отделение ЕИВ канцелярии, – и душегубом, человеком, расстрелявшим картечью из пушек декабрьское недоразумение, а декабристов распихавшим по окраинам. Государем, пригревшим у себя «на груди» этакую скользкую гадину, каким был канцлер Нессельроде. Слепцом, не понимающим, что времена изменились и в Европе больше нет места для каких-то там «священных союзов», и что Российская Империя давно уже не может выступать в роли всеевропейского жандарма. Правителем России наконец который впервые за сотни лет проиграл даже не битву – войну. И тем не менее – глупцом Николай не был. Видел – в чьи именно руки передает отечество. Знал, какими словами можно будет повлиять на этого излишне мягкого и романтичного увальня – будущего царя Освободителя. И именно их, эти волшебные слова, говорили княгиня Елена Павловна и князь Константин, уговаривая Александра подписать Манифест. Это нужно подданным! Этого требует Родина!
И на волне возвышенных чувств пролетели, успешно минуя чинимые ретроградами препоны, и Великая Крестьянская реформа, и Судебная, и Земская. Реформировалась армия. Гигантские суммы тратились на современное вооружение и строительство железных дорог. И вдруг – покушение!
Если бы Каракозов заявил тогда, у ворот Летнего сада, что он поляк и мстит за повешенных где-нибудь под Лодзем родственников, думается мне, он не пережил бы ближайшей же ночи. Удавили бы прямо в каземате Петропавловской крепости, куда доморощенного киллера поместили. Потому как это самая выгодная для либеральной партии версия!
Но – нет! Саратовский дворянин признался, что он русский! И этим сохранил себе жизнь. Во всяком случае – до приговора трибунала. Но представляю, как воет от восторга консервативная оппозиция в столице! Вот к чему привели эти преобразования! Вот как их приняли подданные! Гляди, государь, как отвечает на твои манифесты Родина!
И тут, как, едрешкин корень, черт из табакерки, опять выпрыгивает этот чокнутый сибирский затворник – бывший томский губернатор Лерхе! И оказывается, что покушение – не просто так, не этакая своеобразная рефлексия оскорбленного чуждыми преобразованиями народа, а часть обширнейшего польского заговора! Что выстрел в царя должен послужить сигналом к новому восстанию непокорного народа!
Вновь все переворачивается с ног на голову. Мезенцев, организовавший скрытую охрану беспечно прогуливающегося государя и тем спасший ему жизнь, мгновенно становится центральной фигурой новой интриги. Теперь от позиции шефа жандармов зависит – быть или не быть новым изменениям в стране. Молодой Николай это прекрасно понимал и пытался хоть как-то подготовиться к любому из двух возможных сценариев развития сюжета. Прими Николай Владимирович сторону ретроградов – либералы будут вынуждены тащить нас с Афанасьевым и до сих пор сидящим в Тюремном замке Томска Серно-Соловьевичем в Петербург свидетелями на суд. И тогда станет принципиально важно – что и какими словами станем мы там говорить.
Только, как мне кажется, Николай зря волновался. Мезенцев не зря занимает свой пост и вполне способен разглядеть посылаемые Небом сигналы: Александр не вечен, после него к власти придет Николай! А значит, нет никакой опасности, что начальник политической полиции страны посмеет пойти против проводимой цесаревичем и великим князем Константином политики.
Вот таким вот образом жизнь продолжала тыкать меня лицом в… лужу невежественности. Смешно теперь вспоминать, каким крутым интриганом я себя считал пару лет назад, только осознав себя в новом молодом теле. Как говорится – век живи, век учись. Но тогда, в середине весны 1866 года, я наивно полагал, что это несколько не мой уровень. Что все эти оттенки и нюансы меня никак не касаются и не коснутся. Признаюсь, куда больше меня волновал пропавший слуга, сумевший вытащить документы из запертых на ключ ящиков стола.
Не то чтобы я только на этом, как говаривали мои племянницы, зациклился. Нет, конечно. Во всяком случае, у окна не стоял и к шагам в прихожей не прислушивался. С тех пор как доктор Маткевич скрепя сердце разрешил мне вставать и принимать твердую пищу, силы стали ко мне стремительно прибывать. Теперь, к концу апреля, я уже мог несколько минут вполне прилично стоять – мир вокруг не норовил опрокинуться, – и даже делать несколько шагов по комнате. И даже заставлял себя это проделывать по несколько раз в день. Доковылять до горшка, прости Господи, даже с помощью Апанаса, гораздо более прилично, по моему мнению, чем позволять чужому мужику совать под себя утку.
Пусть последнее, намедни опубликованное в «Русском Вестнике» произведение графа Толстого – отрывок из романа с заголовком «1805 год» – я читать еще бы не взялся, после долгого напряжения глаз буквы начинали сливаться в червяками извивающиеся полоски. А вот письма или небольшие казенные документы втихаря, пока добрый доктор не видит, уже вполне мог изучить. Но и все-таки если бы не Миша – даже и не знаю, как бы я смог работать. Дела не ждали.
Отчаявшись дождаться у себя наместника Николая для решения главных, так сказать стратегических, вопросов, стал сразу готовить документы и отправлять в гороховский особняк на подпись. Понятия не имею – никто из окружения цесаревича ко мне не приходил и не докладывал, – читал ли наследник престола составленные от его имени распоряжения или подписывал не глядя, целиком полагаясь на меня. Главное, что спустя неделю после составления бумага уже возвращалась с визой. И не было ни единого отказа, ни одного документа, который был бы по какой-либо причине, отвергнут Никсой. Было ощущение, что молодой человек радостно навесил на меня все административные проблемы и занялся чем-то для него более интересным.
Даже любопытно стало – так, из чисто статистических соображений – сравнить его и мой распорядки дня. Ну и список господ, с кем мой, так сказать, шеф встречается все последнее время, хотелось посмотреть. Ириней Михайлович блеснул на меня глазами, на секунду задумался – и тем не менее кивнул. Мой Варежка вообще сильно изменился в последнее время. Стал сильно сутулиться, и лицо приобрело какой-то серый оттенок. Я уже даже беспокоиться стал, думал – быть может, он чем-то серьезным заболел и опасается говорить. Карбышева попросил разузнать потактичнее. Или даже попробовать с Пестяновым поговорить, от моего имени уверить того в готовности оказать любую возможную поддержку.
Разгадка оказалась на поверхности. Шеф моей разведки всем сердцем переживал за свою беременную супругу, у которой что-то там то ли повернулось, то ли не повернулось. В общем – окружной врач, не к ночи будет помянут, господин Гриценко, который, помнится, однажды шил мне ножевое ранение, даже не потрудившись промыть и обработать рану, успел напророчить всяких бед. Мол, или мать или дитя – кто-то один в любом случае отправится на Небеса. Да еще этот коновал догадался брякнуть все это в присутствии мадам Пестяновой… Убил бы придурка…
Передай Варежка мне эти пророчества Кассандры на пару недель раньше – можно было бы попробовать послать гонцов в Бийск, к по нынешним временам магистру врачебной магии доктору Михайловскому. Загнали бы несколько лошадей, но доставили к сроку какого-нибудь талантливого ученика, сведущего в акушерском деле. Но Ириней Михайлович страдал молча, только с лица спал.
Что мне оставалось делать?! Молиться только если! Отчего-то я был на сто процентов уверен, что все должно закончиться хорошо. Что Господь на какое-то время отведет от меня и моих соратников всевозможные неприятности. Даст передышку перед каким-нибудь очередным испытанием для Поводыря.
К слову сказать, так оно и вышло. Аккурат к первому мая, едва только заработали переправы, в Томск вернулся доктор Зацкевич с письмом от Дионисия Михайловича из Бийской больницы – рекомендацией, несмотря на статус ссыльнопоселенца, принять Флориана Петровича на должность окружного акушера. Я, помнится, этого самого Зацкевича чуть ли не с этапа снял, вызнав, что у меня в остроге опытный врач томится. За эксперименты с лечебными свойствами нитроглицерина отправился доктор жить на окраины империи, да, на счастье, его дело Стоцкому на глаза попалось. Фризель не возражал. Дипломированного акушера в Томске еще не было.
Кстати, Зацкевич мог и на неделю раньше приехать. Это у нас здесь пока еще грязь непролазная, а на юге, на Алтае – давно уже подсохло. Только по дороге случилось акушеру преждевременные и совсем непростые роды принимать. У некой пани Карины Петровны Косаржевской… Родился мальчик. Нарекли – Аркадием. Ирония судьбы, едрешкин корень…
В общем, вовремя доктор появился. В глазах у Варежки надежда проблескивать стала, а вера в успех – уже половина дела! Тут я о пропавшем своем слуге и напомнил. Ну не завтра же мадам Пестянова рожать будет. Флориан Петрович твердо гарантировал неделю относительного спокойствия и обещал не обделять пациентку вниманием. А моему разведчику отвлечься от дурных мыслей, съездить в эти пресловутые Семилужки только на пользу будет.
Три дня спустя, как раз накануне Вознесенских праздников, я уже слушал доклад посвежевшего, разрумянившегося Иринея Михайловича. И оказалось, что не было у бывшего моего мужика «по хозяйству» никакого наследства. Как я и думал, лавчонку в родном селе купил сам, на деньги, полученные от представительного вида иностранца. Естественно, мне, как и Варежке, стало интересно, почему тот решил, что заказчик взлома ящиков моего стола – иностранец? Акцент? Так у многих исконно русских столичных жителей нынче легкий акцент в говоре слышится. Неудивительно, учитывая, что французскому языку их учат раньше, чем родному. Я уж не говорю об остзейских и курляндских немцах, служащих империи.
Нет, уверял мужичок, даже не подумавший раскаяться. Что, мол, он нашенского «немца» от иностранца не отличит? Иной тот. Вроде человек человеком – две ноги, две руки, голова – два уха. А все-таки – другой. Да вы сами, ваше благородие, глянуть извольте. Он, иностранец ентот, в «Европейской» поныне и пребывает. Тамошнего, что за конторкой сидит, поспрошайте: в каком, мол, нумере заграничный господин проживает? Вам тотчас и покажут…
Не ошибся бывший слесарь, показали. Самуила Васильевича Гвейвера, столичного первогильдейского купца, подданного Великобритании, о намерении которого посетить Томск как-то предупреждал меня граф Казимирский. Вот так-то вот! Допрыгался! Доигрался в прогрессора, едрешкин корень! И по мою душу гости явились! И был абсолютно уверен, что именно я и мои дела – главная цель для засланного в Сибирь английского разведчика.
Немедленно отправил скаута за Стоцким. Подумал – и второго пацана заслал за Безсоновым. На тот случай, если… скажем так, цивилизованных способов одолеть засланца не отыщется и придется решать вопрос силовыми методами. Ну там, медведя организовать – главного героя международной драмы под названием «Чудовище-людоед сожрало великобританского предпринимателя». Или ловкого воришку, которого наш иностранный «друг» вдруг застукает прямо у себя в номере и тут же нарвется на нож. Степаныч хвастал, что у сотника Антонова каждый второй с клинком лучше басурманских ассасинов справляется…
И вновь удачно вышло. Это я про то, что мне из-за ранения не то чтобы пить нельзя, а даже пробку нюхать. Думается, если бы мы «для мозгового кровообращения» грамм по двести-триста на грудь приняли, в тот же вечер жизненный путь этого мистера Гвейвера и закончился бы. И пришлось бы нам наутро изобретать уже способ, как не попасть на каторгу за убийство подданного королевы Виктории.
А так – посидели часок, спокойно все обсудили. И решили пока ничего не делать. Посмотреть. Приглядеться. А вдруг этот Самуил за наследником присматривать послан? Ведь может же так быть? Не могли же наглые англосаксы оставить без внимания этакого-то веса в империи политическую фигуру. Вполне логичное предположение, кстати, отлично объясняющее и интерес иностранца к моей скромной персоне. Я как-никак в ближайших сподвижниках государя-цесаревича числюсь.
На будущий же день Безсонов отправился к офицерам казачьего конвоя его императорского высочества делиться подозрениями. А Фелициан Игнатьевич Стоцкий выпустил из кутузки какого-то мелкого воришку с наказом передать лидерам преступного мира столицы наместничества, что господин Гвейвер весьма интересует «нашенского немца». И что если вдруг, совершенно случайно, в руки ловкого человека попадутся какие-либо бумаги, принадлежащие заезжему купчику, он, томский полицмейстер, будет готов на кое-что прикрыть глаза за возможность с этими документами ознакомиться.
Я тоже предпринял кое-какие шаги. И был уверен, что мои честно украденные у господ Артура Конан-Дойля и его литературного персонажа Шерлока Холмса методы принесут не меньше информации, чем любые иные. Я назначил цену за сведения о перемещениях по городу постояльца гостиницы «Европейская» и ознакомил с тарифами моих посыльных мальчишек. Если слегка перефразировать незабвенного Томаса Сойера, раз уж начали припоминать литературных героев, – не часто мальчикам случается пошпионить за иностранными разведчиками. Тем более за деньги.
Мише Карбышеву оставалось лишь каждое утро записывать отчеты малолетних шпиков и изредка переписывать «взятые посмотреть» из номера Гвейвера бумаги. Наш иноземный гость был под постоянным присмотром, и я совершенно перестал о нем вспоминать. Тем более что в мае, с началом навигации, стало как-то вдруг особенно не до этаких-то пустяков.
В Туркестане с новой силой вспыхнула война. На этот раз с Бухарой.
Весь апрель в урочище Ирджар, что на правом берегу Сырдарьи, сосредотачивалось бухарское войско. К первым дням мая, по сообщениям посланных на разведку казаков, численность неприятеля достигла сорока тысяч воинов, при чуть ли не шестидесяти пушках. Большая часть армии шестого мая прибывшего в лагерь эмира Музаффара была вооружена старыми, кремневыми английскими ружьями. И эту новость в штабе генерала Романовского, принявшего командование русскими силами в Туркестане, сочли весьма тревожной и заслуживающей внимания великого князя Николая Александровича.
Седьмого мая, когда бухарцы принялись переправляться через реку, навстречу врагу по левому берегу из недостроенного Чиназского форта солдат вывел и Романовский. Конечно же силы были совершенно несоизмеримы по количеству. Четырнадцать рот пехоты, пять казачьих сотен, двадцать орудий и восемь станков для ракет Константинова смотрелись жалкой кучкой по сравнению с настоящей ордой эмира. Правда, по реке двигался еще и пароход «Перовский» с несколькими пушками, а по правому берегу к месту неминуемого сражения приближался небольшой отряд из Келеучинского укрепления, но на статистику это влияло мало.
На следующее же утро казачьи разъезды заметили приближение передовых частей бухарской конницы и своевременно предупредили об этом генерала Романовского. Русская пехота остановилась и изготовилась к отражению атаки. Прямо на дороге – основные силы под командованием капитана Абрамова: шесть рот и восемь орудий. Правее – колонна подполковника Пистелькорса из пятисот казаков с ракетными станками и шестью пушками. Штаб, восемь рот резерва, шесть пушек и обоз несколько задержались с выходом с места ночного привала и подоспели только к самому концу сражения.
Первую атаку с легкостью отбили. И тут же, выполняя приказ командующего, продолжили движение в сторону основных сил бухарцев. Пока уже после обеда, около пяти вечера, две армии наконец не сошлись в прямом противостоянии. Чему, кстати, немало удивился эмир. Он никак не ожидал этакой прыти от марширующей пехоты императорской армии. Ему и в голову не могло прийти, что столь малочисленный отряд рискнет сам напасть на его орду.
Кавалерия атаковала наших солдат и с фронта и с флангов – уж очень ее было много против неполной тысячи. И тем не менее она была отбита артиллерийской картечью и плотным ружейным огнем. Противник активно палил в ответ, но пули из древних, давным-давно устаревших ружей падали, не долетая до шеренги русских солдат. Пока Абрамов с Пистелькорсом воевали, сзади подошли резервы, и наши войска пошли в контратаку. Вскоре были захвачены полевые укрепления бухарцев и батареи. Одновременно казаки отбросили туркменскую конницу, вышли во фланг войска эмира и принялись палить из захваченных пушек и пускать ракеты. Еще несколько минут спустя подкатили орудия из резерва, и битва превратилась в избиение мечущегося в панике неприятеля.
На поле боя только убитыми осталось более тысячи воинов Музаффара. Раненых было в несколько раз больше, но произвести им счет не представлялось возможным. Трофейные команды только собрали с поля боя оружие и воинские припасы, оставив занимающихся своими ранами бухарцев без внимания.
В русском отряде погиб один солдат. Еще двое умерли следующим днем от ран. Легкораненых – около полусотни – с трофейным обозом отправили в Верный.
Те из бухарцев, кто смог каким-то чудом миновать злые пушки парохода «Перовский» и переправиться на правый берег, с ужасом встретили поджидающий их келеучинский отряд. Уйти в сторону Самарканда удалось четырем или пяти тысячам всадников. Их и преследовать не стали. Генерала Романовского гораздо больше манил Ходжент. Город этот, собственно, принадлежал не эмиру Музаффару, а кокандскому хану, но командующий в такие тонкости не вдавался.
Новости о новой победе русского оружия в Туркестане несколько оттеняли известия из северо-западного Китая. Кульджа – последний оплот маньчжурской династии в Синьцзяне – пал.
Двадцатого января восставшие смогли преодолеть городские стены. Гарнизон и жители столицы наместничества большей частью были вырезаны. Со стороны инсургентов пала чуть ли не тысяча человек, но это только распалило ярость атакующих. Ничтожная часть китайских войск и чиновники заперлись в цитадели – дворце цзяньцзюня. Остальной город разграблен и сожжен.
С началом марта пала и цитадель. Откочевавшие оттуда киргизы рассказывали, что когда продовольственные склады опустели, китайский генерал-губернатор Мин Сюй отправил к восставшим делегацию, послав в подарок сорок ямб – примерно семьдесят килограмм – серебра и несколько ящиков чая. Делегацию отпустили, чай выпили, но условия почетной капитуляции, которые хотел для себя цзяньцзюнь, не приняли. Узнав об этом, Мин Сюй взорвал весь имеющийся в цитадели пороховой запас и погиб с соратниками под развалинами.
Победа дунган всколыхнула казахское население приграничья. Генерал-майор Герасим Алексеевич Колпаковский, начальствующий над войсками Семипалатинской области, докладывал: «Подданные нам киргизы Большой орды не остаются равнодушными к движению дунган, но, увлекаемые возмутительными слухами, распускаемыми удивительно опытными агентами дунган и неподданных нам киргизов китайского протекторатства, во главе коих стоит султан Дур-Али, и склонные к добыче насчет грабежа беззащитных маньчжуров и калмыков, ждут только удобного случая, чтобы откочевать из наших пределов».
Еще воинский начальник сообщал, что он, не дожидаясь распоряжений из штаба командующего округа, приказал задержать в Семипалатинске и Верном некоторых киргизских баев. А сам, при инспекционном объезде приграничных укреплений и застав, подвергся нападению «байджигитов некоторых киргизских родов, отказывающихся ныне признавать русскую власть». Произошло несколько нападений на русские казачьи поселения. Некоторые крупные опорные пункты вроде станиц Кокпектинской и Усть-Бухтарминской оказались чуть ли не в осаде совсем не дружелюбно настроенных туземцев.
– Я должен ехать, – подвел итог наместник, дождавшись прежде, когда я прочитаю последнее донесение. – Мне надобно теперь быть там. В Верном.
– Да полноте вам, ваше высочество, – возразил я. – Там и так генералов избыток.
– Вы не понимаете, Герман! Скоро начнется такое… Впрочем, об этом пока еще рано говорить. Просто поверьте, Герман Густавович. Мне надлежит быть там, где будет все решаться. Когда мы перейдем границу…
– Что? Я не ослышался, ваше высочество? Вы все же намерены ввести войска в Синьцзян?! За тем эти полки, что с вами пришли, нужны были?
– Говорю это вам с тем, чтобы в надлежащий момент вы имели представление о том, как следует поступать. Надеюсь, не нужно напоминать, что до того, как наши войска не наведут должный порядок в Илийском крае, говорить об этом не следует?!
– Конечно, – улыбнулся я. – Но, думаю, меня и спрашивать никто не станет.
– Хорошо, если бы так. Тем не менее этот ваш… Гвейвер. Он ведь подданный королевы Виктории? Англичане с чего-то уверены, будто бы из Синьцзяна есть пригодные для продвижения армии проходы меж гор в северную часть Индии…
– А их нет?
– Это мне не ведомо… Да вы садитесь. Вижу же, как вам тяжело стоять.
Еще бы было не тяжело! Я, можно сказать, первый раз после ранения из усадьбы вышел. Если бы не богатырское плечо Безсонова, уже наверняка на пол бы обессиленным рухнул. Так что предложение цесаревича было более чем своевременным.
– Англия будет… озабочена нашим продвижением в Китай, – наконец смог выдохнуть я.
– О! Несомненно, – легко согласился царевич. – Нужно только, чтобы вести до Лондона дошли в свое время… Впрочем, я опять говорю вещи, вам пока неясные. И не имеющие вас, господин председатель, касательства. Посоветуйте лучше, как поступить с несколькими тысячами трофейных ружей, взятых Романовским на Ирджаре. Я же отчетливо видел, как у вас, сударь, глаза заблестели, когда до сего пункта депеши дочли.
– Продайте их дунганам, – коварно улыбнулся я. – У них сейчас должно быть довольно маньчжурского серебра.
– Вот как? Вы полагаете возможным вооружать скорого противника?
– Я полагаю, ваше императорское высочество, что старые английские ружья еще не сделают инсургентов серьезной военной силой. К оружию еще и выучка потребна. А после, когда оно вновь окажется среди наших трофеев, можно будет уступить его же и китайцам…
– Не могу с вами не согласиться. Тем более что и оружие-то – дрянное. Не чета новым нашим винтовкам.
– Это вы о чем, Николай Александрович?
– Это тоже в некотором роде секрет. – Похоже, ему доставляло удовольствие глядеть на мою озадаченную мордашку. – Вот господа Якобсон с Гунниусом к осени ближе явятся – их и станете спрашивать.
– Столько новостей за один раз… Есть еще что-то, о чем я должен знать, прежде чем вы отправитесь путешествовать?
– Путешествовать… Несколько необычное слово применительно к ожидающим моего присутствия обстоятельствам. Но вы правы, Герман Густавович. Есть еще одно дело, ради которого я вас пригласил. Мне телеграфировали из Каинска, что Михаил Алексеевич Макаров уже выехал трактом в сторону Томска. Это профессор архитектуры и академик Академии художеств. Мне говорили, у него редкостный талант – соединять внешнюю красоту с удобством внутреннего убранства. По его проекту нынешним же летом необходимо начать строительство подобающего жилища для меня… и последующих наместников. О выделении земельного участка магистрат уже приготовил необходимые документы…
– Вот как? – ошарашенно выдохнул я. Облик моего хранящегося в памяти Томска неумолимо менялся. И почему-то это воспринималось мной более чем болезненно. Хотя не я ли первый, выстроив свой терем, начал?! – И где же должен будет выстроен ваш дворец? И из какой статьи прикажете изыскать средства?
– Не бойтесь, Герман Густавович, – криво усмехнулся наследник престола. – Бюджет дорогих вашему сердцу преобразований не пострадает. Место жительства западносибирских наместников будет построено на мои личные деньги. Как и здание присутствия Главного Управления. Государь позволил мне некоторое время распоряжаться поступлениями из Горного округа по своему усмотрению… А место под строительство называется… Ага! Городская березовая роща! Это вдоль Большой Садовой, если я не ошибаюсь.
– Однако! – Святый Боже! Это же место, где в моем мире стоял университет! И что же за дворец решил Никса выстроить, если для этого понадобилась этакая-то огромная территория и такой объем финансирования? По самым скромным подсчетам, сделанным на основании рассказов моего горного пристава Фрезе-младшего, личная, не имеющая никакого отношения к государственной казна царской семьи только от доходов с АГО ежегодно пополнялась чуть ли не на миллион рублей серебром! При нынешних томских ценах на работы и стройматериалы – это стоимость целого городского квартала.
– И раз уж речь зашла об Алтае… У меня для вас две новости. Банально – плохая и хорошая. Выбирайте.
– Плохую, конечно. – Классика жанра, едрешкин корень. Кому захочется слушать всякие гадости перед уходом?
– Подполковник Суходольский этим летом не поедет достраивать ваш Южно-Алтайский тракт. Его, как командира двенадцатого полка, и три сотни казаков я забираю с собой в Туркестан. Однако я дозволяю вам выбрать любого иного инженера из числа служащих в любом из губернских присутствий и направить его на завершение постройки пути. Я понимаю, насколько эта дорога полезна державе.
– Спасибо, – улыбнулся я. И сразу решил, что Волтатис, быть может, сделает эту работу ничуть не хуже Викентия Станиславовича. А если озаботиться приобретением цемента, который только-только начали делать неподалеку от деревни Поломошная, так и лучше. – Не могу сказать, что эта новость плоха. Больше того! Я искренне рад за Суходольского. Думаю, под вашим, ваше высочество, началом он покажет все, на что способен.
– Не сомневаюсь. Барон Врангель рекомендовал мне этого офицера как знающего и уважаемого в казачьих кругах. Барон также настаивал, что Двенадцатый Томский городовой полк после проведенного вами, Герман Густавович, перевооружения стал одним из сильнейших среди всего Сибирского войска. И мне… командованию будет полезно убедиться в превосходстве многозарядных ружей для русской кавалерии.
– Приятно это слышать, – обрадовался я. – Но ведь…
– Новым командующим военным округом, генерал-лейтенантом Хрущевым губернским властям на время экспедиции городовых полков дозволяется набрать иррегулярное ополчение из станичных казаков. Мы понимаем, что тракты не должно оставлять без внимания.
– Александр Петрович… его превосходительство господин Хрущев наконец-то приступил к исправлению своей должности?
– Да-да, конечно. Как и новый томский начальник господин Родзянко. Завтра же вызовите его к себе. Думается мне, вам найдется о чем с ним поговорить. Тем более что – и это как раз и есть вторая новость – именно Николаю Васильевичу я поручил председательствовать в специально создаваемой комиссии по расследованию злоупотреблений чиновников горной администрации Алтая. На посту вице-губернатора во Пскове господин Родзянко был замечен как истовый противник всякого рода мздоимства и казнокрадства. Мы с Эзопом… В Госсовете решили, что этакий инквизитор станет вам верной опорой.
– Вот это да! – Что я еще мог сказать? Мне казалось – мечты сбываются. Или как в той детской песенке – прилетел «вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет…». Только такое вот «кино» мне нравилось несравненно больше. – Значит ли это, ваше императорское высочество, что в Алтайском округе ожидаются существенные перемены?
– Вы ведь не успокоитесь, верно? – фыркнул, забавно оттопырив пухлую нижнюю губу, цесаревич. – Мне уже успели насплетничать о вашей вражде с генералом Фрезе. И если бы известия о творимых в Барнауле бесчинствах поступили единственно только от вас, никакой комиссии и не было бы. Теперь же можете торжествовать. Ваш враг вскорости будет повержен.
– Вас неверно информировали, Николай Александрович, – одними губами улыбнулся я. – Никакой вражды и быть не могло. Просто я полагаю – не дело сапожнику печь пироги. Горным инженерам не должно собирать недоимки с крестьян. Это дело ординарных чиновников. У нас… у вас полстраны совершенно не изучено. Моя старая карта знает о местных месторождениях больше, чем барнаульская управа…
– И вы даже знаете, где именно эти инженеры нужнее всего? – кивнул Никса и саркастически добавил: – Если вы, господин Лерхе, прямо сейчас ткнете пальцем в карту, я, пожалуй, даже поверю в… возможность спиритических отношений с духами. Не за тем ли вы ходите на могилу этого старца?
Я пожал плечами. Могу и в карту ткнуть. Знаменитые места вроде Курской магнитной аномалии или золотых россыпей в окрестностях Магадана – любой в СССР знал. И святой старец тут никаким боком. Ну да. Действительно, найдя в себе силы одеться, сесть в коляску и куда-нибудь поехать, я первым делом отправился на кладбище при монастыре, к могиле Федора Кузьмича. Как бы объяснить попонятнее… Думается мне там хорошо. Голова ясной становится. Причины и следствия сразу проявляются. Порядок какой-то в сознании сам собой образуется. Да и… в кирху я не хожу. К местному пастору не заглядываю. Если еще и к старцу на поклон ездить не стану, что обо мне тутошний народ болтать начнет? А оно мне надо?
– Бодайбо, – добавил я к своему жесту. – Это на северо-восток от северного края озера Байкал. Там золото траве расти не дает…
– А чего же вы сами туда людишек на пошлете, коли о богатстве таком имеете сведения?
– Это место должно Отечеству пользу приносить, а не мне лично, – развел руками. И промолчал о главной причине – там нет Томска. Тамошним людям я ничего не должен, значит, пусть уж кто-нибудь другой… Что же мне, на всю страну разорваться, что ли?
– Где это на карте? – Володя Барятынский, успев мне заговорщицки подмигнуть, расстелил на стол большую карту империи.
Ткнул пальцем, как цесаревич и хотел.
– Поразительно. А железо? Уголь? Можете?
Ткнул еще три раза. Что мне – сложно? Рассказал, как проверить мои утверждения с помощью компаса. Кажется, именно так впервые Курскую аномалию и обнаружили. А уголь в будущем Донбассе хитрые крестьяне и сейчас уже по оврагам роют. Его там найти и того проще.
– Да как, черт бы вас побрал, Лерхе, это вам удается? Ведь оно там действительно все есть, я же по вашим глазам вижу – не лжете! – вспылил Никса и рванул ворот похожего на казачий мундира. – Ведь поедут туда люди и непременно отыщут! Так?! Знаю – так! Но как?! Скажите мне?! Кто? Святой или дьявол дает вам это?
– Люди, – громко прошептал я. – Просто люди, которых никто не захотел слушать.
– А вы, значит, выслушали? И поверили?
Вновь пожал плечами. Не нравился мне уже этот разговор. Вопрос давно уже на языке вертелся – очень интересно было узнать – не те ли винтовки Никса намерен в Туркестане испытать, что в Москве изобрели на основе моих каракулей? Не ради праздного любопытства, а только исходя из корыстных соображений. Чертежи станков для производства гильз у меня были. Медь, олово и цинк в крае добывали. Почему бы мне…
– Ладно, Герман Густавович. Оставим это. Потом. К осени все решится, я вернусь в Томск – тогда и продолжим, – и тут же заторопился, увидев, что я собираюсь вставать. – Теперь же я должен передать вам давно нами обещанный подарок… Ваш учитель рисования из гимназии… Кошаров… оказался довольно искусен… Мы с Минни давно обещали вам наш общий портрет… Володя!
Широкоплечий адъютант легко достал из-за ширмы заключенную в богатую раму, метр на полтора, картину, на которой изображались в простых, не парадно-напыщенных, расслабленных позах, держась за руки, Николай с Дагмарой.
Глава 9 Перемены
Принесенная с почтамта депеша сведений об имени отправителя не имела, а потому попала на стол секретаря, а не ко мне. Миша, взглянув только на город отправления, вложил лист в папку с ежеутренним докладом. Так и вышло, что информацию огромной важности я получил чуть ли не сутки спустя.
Все другие дела были отодвинуты в сторону. Я велел закладывать коляску и немедленно гнать на телеграфную станцию. Готов был сидеть там хоть весь день напролет, но передать старому генералу Густаву Васильевичу в Антверпен свои распоряжения. Потому как от того, насколько оперативно и дерзко мы тогда стали бы действовать, зависело ни много ни мало – будущее благосостояние всех потомков лейб-медика императорского двора, известного на весь Петербург окулиста Василия Васильевича Лерхе. Речь шла о многих и многих миллионах рублей.
Переговоры с отцом заняли большую часть дня, но своего я все-таки добился. Доктор права на следующий же день получил все вырученные за изумруды деньги из голландских банков и отправился на остров. Банковскую систему Великобритании ждали большие потрясения.
К концу мая стало известно о начавшейся в лондонском Сити настоящей панике. Крупнейший частный банковский дом страны – Overend, Gurney & Co объявил о своем банкротстве. А учитывая, что этот гигант, как его называли газетные борзописцы, «банк банков», специализировался на кредитовании под залог акций большей части железнодорожных и промышленных предприятий острова, волна разрушений затронула практически всю экономику метрополии Британской империи.
Спустя пару недель «Санкт-Петербургский биржевой вестник» сообщал о повальном разорении сотен мелких банков, железнодорожных компаний, заводов и фабрик. Появились предложения о продаже самых современных паровозов и целых производств буквально по цене металла, из которого они были сделаны. И я впервые с тех пор, как два с половиной года назад ощутил себя в этом новом теле, пожалел, что прогресс сейчас еще не дошел до появления аэробусов! Очень уж хотелось быть там, в самой гуще событий. Хотелось самому выбрать, что именно покупать, на что именно тратить накопанные Артемкой в Чуйской степи девятьсот двадцать пять тысяч английских фунтов.
К первым числам июня в столице фунт стал оцениваться в шесть с четвертью рублей серебром, а не восемь с третью, как это было еще зимой. Я телеграфировал нашему санкт-петербургскому стряпчему, чтоб он принимался скупать английские деньги на все имеющиеся в распоряжении семьи рубли.
А потом эхо захлестнувшего Европу финансового кризиса докатилось и до империи. Ассигнация обесценилась до полного уже предела. Даже в отделениях Госбанка при размене на серебро за бумажный рубль давали не больше шестидесяти пяти копеек. Банки отказывались принимать акции в залог, приберегая активы на «черный день». Акционеры требовали проверок финансового положения своих обществ. Главное Контрольное управление империи затеяло аудит сразу нескольких крупных предприятий. Внимания конторы господина Татаринова не избежало и Общество Западносибирской железной дороги, что было более чем несвоевременно. Подходило к завершению заключение сделки по, так сказать, оптовой покупке сразу нескольких участков заводских дорог Томских железных заводов, и любопытные носы государственных проверяющих могли изрядно все усложнить.
Там и так было все непросто. Причем по большей части из-за меня. Все остальные «акционеры» частных участков дороги внесли свои доли деньгами, и только я – договором на поставку паровозов и вагонов. И если с первыми дело в какой-то мере прояснилось, то вагоны необходимо было еще построить. Тащить эти несложные конструкции через половину страны было бы глупо.
Густав Васильевич на депешах больше не экономил. Прислал из Лондона развернутый отчет – чего, сколько и по какой цене. «Фабрики «Dmbs and Company» паровозов – одиннадцать штук по двести двадцать фунтов, и два танковых по сто восемьдесят два фунта. Фабрики «George England and Co» – восемнадцать штук по триста фунтов. Из Манчестера еще четыре больших паровоза от Шарпа со Стюартом и девять танковых по двести и двести десять фунтов»… Перечисление покупок не вместилось в одну телеграмму, и я неминуемо запутался бы в расчетах, если бы в последней, третьей части послания не подводился итог сделанных отцом расходов. Всего старому генералу удалось приобрести шестьдесят один паровоз, двадцать два из которых были танкового типа. То есть – без огромных прицепов-тендеров. Такие использовались на станциях для формирования составов и тоже были очень нужны.
Я глазам своим не поверил и даже просил телеграфиста уточнить – не вкралась ли при передаче данных какая-нибудь ошибка. Потому как выходило, будто бы все это стадо питающихся углем мастодонтов обошлось мне чуть меньше чем в четырнадцать тысяч фунтов. Это всего восемьдесят семь с половиной тысяч рублей серебром. И по полюбовному соглашению с господами фон Мекком и Штукенбергом были переданы Западносибирской железной дороге за два миллиона.
Это конечно же не значило, что я уже мог положить разницу в карман. Предстояло еще каким-то образом доставить гору железа с Туманного Альбиона в сибирские дебри. И в какую сумму мне это обойдется, никто даже предположить не мог. Фрахт нескольких пароходов до Санкт-Петербурга – это самый простой этап пути. А вот дальше и прятались основные трудности. И даже заставить это чудо современной техники своим ходом дойти хотя бы до Нижнего не представлялось возможным. Во-первых, у англичан колея в полтора раза у́же и пришлось бы спешно переделывать мои покупки. Так-то – ничего невозможного, не более чем вопрос времени. Если бы не было «во-вторых». Но оно было. Оказалось, что Николаевская, «Санкт-Петербург – Москва» и Нижегородская, «Москва – Нижний Новгород» дороги нигде не были между собой связаны. Совершенно отдельные ветки, со своими конечными станциями. Сквозные транспортировки были невозможны.
И пока Густав Васильевич собирал покупки в непосредственной близости от морских портов, я голову ломал над тем, каким же образом с наименьшими проблемами притащить остро необходимые механизмы в Томск.
Именно что – механизмы. Штукенберг и Чайковский насели – потребовали создания отдельного механического производства. Дорожные машины, локомобили и паровые двигатели для пароходов. Вагоны. А потом, когда движение по стальному пути начнется, кто-то ведь должен будет и ремонтировать неминуемые поломки локомотивов.
В общем, я не нашел доводов против. Сообщил старому Лерхе, чтобы поискал еще и металлообрабатывающие станки. А еще лучше – выкупил бы целиком не слишком большой и обязательно оборудованный паровыми движителями заводик, с тем чтобы все его оборудование аккуратно демонтировать, упаковать и доставить в Томск.
И в первых числах июня на реке Яя, в том месте, где будущая чугунка будет огибать северные отроги Кузнецкого Алатау, начали строительство поселка и цехов Томского механического завода. Сразу уточню – трудно начали. Ни шатко ни валко. Не было у нового предприятия начальника-энтузиаста, как у обоих моих металлургических. А что еще хуже – даже где такого господина искать, я даже не предполагал.
Письма конечно же написал. И Куперштоху в Каинск – вдруг среди должников кого-нибудь из многочисленной родни уважаемого сибирского еврея найдется обнищавший инженер. И великой княгине Елене Павловне – в Вольном Экономическом обществе множество всякого разного народа болтается со своими прожектами. Авось среди сотни мошенников и прожектеров хоть один с реальными предложениями энтузиаст найдется и решится ехать в дремучие края.
Еще профессору химии Зинину послание составил. Но там задавал все больше вопросы иного плана. Дмитрий Федорович Мясников весточку переслал, что его переговоры с Кноппом близятся к успешному завершению, но есть одно «но»! Оказывается, существующие в Европе фабрики по производству анилиновых красителей делают только один какой-то его вид. Каждый цвет требовал своего, отличного от других, химического процесса. Вот и строились предприятия, так сказать, одной расцветки. Фиолетовые в Англии, красные в Пруссии.
Только за первый месяц после начала финансового кризиса и только на острове обанкротилось несколько десятков текстильных предприятий. Следом трудные времена настали и для их основных поставщиков – владельцев фабрик, производящих красители. Купить в Англии целое предприятие было вполне реально.
Была и еще одна неприятность – существующие технологии позволяли делать краски весьма и весьма нестойкие. Окрашенные вещи быстро выгорали под лучами солнца, линяли при стирке, а если вода была хоть немного кислой – могли и полностью обесцветиться. И если у Зинина не найдется методы, как можно было бы закрепить окрашивание на ткани, – грош цена такому составу. Лучше уж толуол для нужд армии и флота из каменноугольной смолы выделять и зипетрил выделывать.
Еще, помнится, у меня личные стипендиаты в столице имеются, а в их числе молодой человек, сильно интересующийся проблемами производства кислот. Мне Василина справочку приготовила, согласно которой за концентрированными кислотами российские купцы на Луну полетят – только помани, не то что в Сибирь. Заграница нуждам отечественной промышленности, конечно, помогает, но так, словно одолжение делает, и за бешеные деньги. А чуть ли не все современные химические производства в этом дефицитном ингредиенте нуждаются. В той или иной мере, естественно. Вот и осведомлялся я с максимальной тактичностью – а не бросит ли тот самый молодой специалист маяться дурью в развращенном Санкт-Петербурге и не поедет ли в дикие края Родине в моем лице долг отдавать?!
На черновую работу по рытью котлованов для нового завода удалось насобирать с полсотни калек, только и способных кое-как ковырять землю лопатой. Дервиз обещал выделить профессиональных строителей, но позже, ближе к осени. А еще он предложил переговорить с инженером фон Мекком. Вдруг, дескать, тот изыщет возможность…
Ага! Три раза! Попробуйте прежде изыскать самого фон Мекка! Он как пчела летал вдоль будущей трассы – в апреле начали укладывать шпалы на тех участках, где насыпь была признана готовой. А в мае неподалеку от села Троицкого появился чугунный, витиевато изукрашенный имперскими гербами столб с надписью, сделанной стилизованными под старославянские буквами: «Здесь в 1866 году в месяце мае было положено начало милостию Божией и повелением государя императора Александра Второго строительство Великого сибирского пути!» Столб сфотографировали, подобрали симпатичные рамочки и отправили изображения с нарочным в столицу – ко двору и в редакции наиболее значимых в стране газет.
О том, что надпись врала, как телевизор, знало не такое уж и большое число народа. На самом деле первые рельсы положили прямо возле прокатного цеха в Троицком. Посчитали удобным подвозить тяжеленные, трехсаженные хлысты на небольшом, за март собранном вагоне-платформе, в который запрягали по четыре лошади. С другой стороны, эта техническая ветка, по большому счету, частью Транссиба и не являлась… В общем, потомки рассудят.
Самое главное! Ура! Строительство моей железной дороги началось! Жаль, конечно, что после ранения здоровье еще не вернулось ко мне полностью и я не смог лично поприсутствовать на церемонии укладки первого рельса. Оставалось утешать себя обещанием в числе первых пассажиров прокатиться по первому же выстроенному участку. Впрочем, и не переживал особенно сильно. Что я – железной дороги ни разу не видел, что ли? Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, едет поезд запоздалый…
А вот на спуск первого построенного в Татарской заводи корабелом Бурмейстером парохода все-таки выбрался. Ни я сам, ни фрейлины и юнг-фрейлины великой княгини Марии Федоровны таким зрелищем еще своего взгляда не услаждали. Тем более что все путешествие – на колясках до Черемошников по новенькой дороге, а оттуда уже на борту двенадцативесельной ладьи к верфи. Минни, откровенно скучавшая в гороховском особняке, оделась попроще, сняла бриллианты и, притворяясь собственной же придворной, поехала с нами.
Магнус – молодец. Грамотно обставил все действо. Для городской знати и виднейших торговых людей соорудил помост, с левого крыла которого, кстати, Дагмара швырнула привязанную за трос бутылку с шампанским. Играл оркестр, дамы баловались слабоалкогольными наливками, новенький, украшенный флажками пароход с именем «Принцесса Фредерика» разводил пары для первого, пробного, выхода в реку. Было легко и весело. Ноги только быстро устали – пришлось даже извиниться перед дамами и усесться. А потом уже обнаружить, что оказался соседом мило улыбающейся цесаревны.
– Интересное название, мадемуазель, – сохраняя инкогнито датской принцессы, я лишь слегка кивнул супруге наследника престола империи. – Видимо, это что-то из истории вашей Родины?
– Следующий корабль будет назван «Принцессой Софией» или «Луизой», – сверкнула глазами и уверенно, тоном знающего человека, заявила Минни.
– Вы это знаете со всей определенностью, сударыня?
– Конечно, сударь, – совсем разулыбалась принцесса. – Это все мои имена.
– О! – сконфуженно выдохнул я. – А ведь верно. Прошу меня простить за глупость.
– Вам, Герман, нетрудно станет мое прощение заслужить. – Молодая женщина слегка наклонилась ко мне, словно хотела поведать какую-то страшную тайну. – Вам нужно лишь как сможете быстрей вернуть благоволение Наденьки Якобсон. И не спорьте, господин Лерхе. Не говорите мне сейчас ничего. Просто знайте, что это нужно сделать!
Я кивнул, признавая ее правоту. Но она тем не менее решилась добавить еще:
– И вам с Наденькой, и… мне.
Я вскинул брови, ожидая продолжения явно незаконченной фразы, но так и не дождался. Принцесса уже заговорила на датском с подошедшим засвидетельствовать свое почтение корабелом.
А я, как верный рыцарь, отправился исполнять приказ своей покровительницы – искать в толпе празднично одетой публики мадемуазель Якобсон, с тем чтобы извиниться за огульные, как выяснилось, обвинения и попытаться как-то вновь наладить доброжелательные отношения. На счастье, мои слова, по всей видимости, упали на подготовленную почву. Примирение состоялось. Объяснения были благосклонно выслушаны, приняты за достаточно вескую причину и послужили основанием для оправдательного приговора. Возвращались уже в коляске вдвоем с Наденькой, оживленно обсуждая мои инвестиции.
Замечательная вышла поездка. Я даже не слишком устал, а примирение с Надей будто бы камень с плеч сбросило. И даже известия от восточного нашего соседа – из Енисейской губернии, – тоже связанные с Транссибом, настроения не портили. Тем более что закончилась небольшая размолвка губернатора – родного брата министра юстиции империи Павла Николаевича Замятина – с енисейским купечеством и городской думой Красноярска достаточно благополучно. Да и причина скандала, нужно признать, была какой-то детской.
Ссыльных поляков, участников восстания в 1863 году, генерал Замятин называл французами и очень не любил. В моем Томске, даже несмотря на пребывание в городе наследника престола, все-таки пара сотен наиболее безобидных ссыльнопоселенцев оставалась. А Павел Николаевич из Красноярска выселил всех до единого. Виной тому «видный деятель русского революционного движения середины девятнадцатого века», Михаил Васильевич Петрашевский. Он с декабря 1860 года как ссыльнопоселенец получил дозволение жить в столице Енисейской губернии и немедленно по прибытии затеял перевоспитание местного общества. Учитывая превосходное образование и свободное владение несколькими иностранными языками, что уже здорово выделяло его из среды малограмотных туземных жителей, очень скоро Петрашевский сделался настоящей «звездой» тамошней общественной жизни. Купцы и гласные Красноярской думы тянулись к знаниям, а революционер этим пользовался.
Через год, в конце 1861 года, губернатором был назначен Замятин. Прибыв к месту службы, он обнаружил совершеннейший разброд и шатание. Под влиянием Петрашевского местные жители научились четко отделять себя от государственных служащих, которых полагали сплошь мздоимцами и казнокрадами. Сотрудничать у нового губернатора с торговой элитой губернии не получилось.
Дело еще больше усложнилось, когда из России пошли этапы со ссыльными поляками. Петрашевский открыто им симпатизировал, что никак не могло нравиться верноподданному Замятину. Кончилось это тем, что в противостоянии общественного мнения и губернского присутствия победил административный ресурс. Все «французы» включая Петрашевского, «как опасные враги женской добродетели», были высланы из Красноярска.
Купцы с таким оборотом были вынуждены смириться, но «уроков» видного деятеля революционного движения не забыли. И когда в январе этого, 1866 года в Красноярск с моими посланиями прибыл Дмитрий Кузнецов, внимательно слушали его рассказы о Томском городском плебисците – народных выборах проекта для городского вокзала. А потом решили провести у себя нечто подобное. Местным архитекторам были заказаны три варианта и приготовлены три картины…
Дальше живописи дело не пошло. Красноярский плебисцит показался Замятину проявлением французского вольнодумства и был запрещен. Редактора томских «Ведомостей» арестовали, и дело могло дойти даже до суда или пересылке несчастного Кузнецова в Омск, как того требовали жандармы. Но тут появился цесаревич, проявивший ко мне благосклонность. Дмитрий Львович не растерялся и заявил Замятину, что раз даже наследник престола не нашел в изъявлении народной воли ничего предосудительного, то и господину губернатору это делать невместно.
В общем, выборы проекта вокзала в Красноярске были намечены на осень, а Кузнецов к лету вернулся в Томск. И нужно признать, как раз вовремя. Все было готово к выпуску первого номера давно мною задумываемого общественно-политического и делового еженедельника «Деловая Сибирь», а лучшей кандидатуры на должность редактора разрешенной Никсой газеты, кроме Димы Кузнецова, у меня не было. Ядринцов готов был на себя взять политическую часть, Акулов – все касающееся предпринимательства. Гуляев из Барнаула и Потанин из Кош-Агача брались разбавлять излишнюю серьезность издания очерками о науке и исследовании отдаленных окраин империи. Новый губернский воинский начальник генерал-майор Иващенко изъявил желание передавать для публикации свои комментарии к новостям о победах русского оружия в Туркестане.
Но в первой статье нашего генерала все-таки оказалась информация совершенно с другого театра военных действий.
Потом, лет этак пять или шесть спустя, мне стала известна вся подоплека, все мельчайшие подробности и нюансы того, как готовилась и протекала война, сразу после начала получившая наименование «за гегемонию в Германии». По сути – тогда, летом 1866 года, на полях сражений генералы пытались решить судьбу всей германской нации. Но этой самой судьбе было угодно, чтобы выиграли в этой игре те, кто не сделает ни единого выстрела.
Теперь я уже не помню – что именно и насколько полно освещалось в специальном присланном по телеграфу коммюнике императорского Министерства иностранных дел начало Австро-Прусской войны. Для нас, простых, далеких от международной политики обывателей сам факт ее начала был настоящим потрясением. Казалось бы, еще недавно войска этих двух держав плечом к плечу воевали с датчанами, и вот спустя два года генерал Мольтке уже противостоит генералу фон Бенедеку.
Я же теперь стану рассказывать об этой войне так, словно бы уже тогда, служа Отчизне председателем Совета Главного управления Западной Сибири, смог бы вызнать все подробности происходящего из, так сказать, первых уст. И раз уж затронул эту тему, поведаю все сразу – от начала до конца – весь ход этой интересной и поучительной семинедельной войны.
Итак, Бисмарк еще во время раздела завоеванных Шлезвига и Голштинии между странами-союзницами предполагал, что рано или поздно вопрос с доминированием среди немецких государств придется решать. Причем скорее всего – с помощью войны. Переговоры в Гаштейне по поводу раздела завоеванных союзниками датских провинций еще не были окончены, а министр-президент Пруссии Отто фон Бисмарк фон Шёнхаузен уже осведомлялся в Генеральном штабе – способна ли страна выставить столь же сильную армию, как и недавний союзник. Война была неизбежна, но для ее начала и для международного признания результатов понадобился соответствующий повод.
Бисмарк не зря много лет учился дипломатии у вице-канцлера Российской империи князя Горчакова в бытность свою посланником в Санкт-Петербурге. Он прекрасно понимал, что реакцию ведущих европейских государств гораздо выгоднее организовать, чем предсказать. А так как образования новой, объединенной Германии Англия с Францией особенно не опасались, а Россия так и вовсе его приветствовала, то и к будущей войне Лондон с Парижем были чуть ли не равнодушны. Наполеон Третий облизывался на Люксембург и Бельгию и за невмешательство готов был снисходительно отнестись к братоубийственной войне между двумя немецкими государствами. Тем более что никто во всей Европе и мысли допустить не мог, что огромная и славная боевым опытом Австрийская армия может проиграть каким-то пруссакам. Допускалось, что война будет затяжной, вроде Гражданской в Северной Америке, и продлится не один год. Потому и Англия сделала вид, будто бы ее это никоим образом не касается. Длинная война сожрет огромное количество финансов, и рано или поздно прусские банкиры неминуемо обратятся за кредитами к лондонским…
Первому министру Пруссии от грозных соседей нужно было только одно – гарантии невмешательства. И он их получил. Посланнику в Санкт-Петербурге графу Редерну даже пришлось подбирать слова для вежливого отказа на предложение Александра Второго о вступлении империи в войну на стороне Берлина. В России все еще не могли простить Вене действий во время Крымской войны, рассматривая их не иначе как предательство. Бисмарку с королем Вильгельмом участие России было бы политически невыгодно. Эта война должна была стать исключительно внутринемецким делом.
Теперь дело было за малым. Нужно было продемонстрировать мелким немецким государствам свое право быть лидером будущего объединения. Для этого «железный канцлер» обвинил Австрию в нарушении Гаштейнской конвенции и привел доказательства того, что австрийская оккупационная администрация не пресекает антипрусской агитации и не препятствует свободному выезду датских и немецких беженцев из Гольштейна.
Вопрос был поднят австрийским посланником на Союзном сейме, но Бисмарк заявил, что не будет даже слушать и что это должно быть решено исключительно между двумя странами. Тем не менее сейм под влиянием Австрии продолжил обсуждение темы. Тогда канцлер Пруссии демонстративно аннулировал статьи конвенции и предложил исключить Австрию из Германского союза.
К началу мая во всех германских землях уже прекрасно понимали, что войны не миновать, но игры дипломатов продолжались. Иногда, как это случилось с Баварией, для нейтралитета довольно было сущей мелочи. Например, приезда второго сына русского императора, великого князя Александра Александровича со свитой. Я уже упоминал о переговорах о женитьбе царевича на младшей дочери Максимилиана Баварского Софии-Шарлотте-Августе. И надо же было такому случиться, что очное свидание молодых было назначено как раз на начало июня 1866 года.
Людвиг Второй, король Баварии, был связан с Австрией договором и обязан был участвовать в войне на ее стороне. Но и отказать в приеме русскому принцу тоже не мог. Что неминуемо пришлось бы сделать, вступи войска страны во внутригерманскую свару. Так что, пока Александр с Софи катались по дубовым рощам и слушали тирольские песни, Австрия на баварскую помощь рассчитывать не могла. А великий князь, в силу своей обычной неторопливости и обстоятельности, совершенно не торопился с решением. София, впрочем, тоже. Ей этот огромный и невероятно физически сильный русский принц положительно нравился.
Четырнадцатого июня Бисмарк объявил Германский союз недействительным. Что немедленно вызвало ответную реакцию Австрии с государствами-сателлитами. Пруссию решили показательно наказать. Это дало канцлеру повод громогласно, посредством виднейших газет, обратиться ко всему немецкому народу с выражением надежды, что «ужас братоубийственной войны» все-таки не захлестнет всю нацию…
Он лукавил. Армии Ганновера, Гессена и Саксонии не представляли для Берлина сколько-нибудь значимой угрозы. Однако вступление этих небольших держав в войну на стороне противника давало повод для их последующей аннексии. И еще седьмого числа прусские войска принялись вытеснять австрийцев из Гольштейна. Несколькими днями ранее в канцелярию австрийского императора была подброшена схема предстоящего прусского вторжения. Самая настоящая, составленная генералом Мольтке.
Одиннадцатого июня посольство Австрии в Берлине было отозвано на родину. А через три дня – объявлено о мобилизации четырех воинских корпусов, что правительством Пруссии было воспринято как объявление войны. И тут начались чудеса, которым даже мой консультант, генерал-майор Иващенко, затруднился отыскать объяснение. Дело в том, что на следующий день уже отмобилизованные и готовые к боям прусские войска перешли границу, подавили слабое сопротивление разрозненных австрийских подразделений и вторглись в Богемию и Саксонию. А шестнадцатого вторая прусская армия приступила к планомерному захвату и оккупации земель Ганновера и Гессена. И только семнадцатого Австрия официально объявила войну Пруссии. Двадцатого в войну вступила жаждавшая вернуть Венецию Италия.
Днем спустя князь Горчаков передал посланникам ведущих европейских государств предложение императора России о прекращении братоубийственной войны и созыве международной конференции, на которой спор за доминирование между двумя немецкими странами мог бы быть решен мирным образом. Основной причиной такого предложения назывались опасения за территориальную целостность Австрийской империи, венгерская часть которой тут же изъявила желание отделиться. Кроме того, указывалось на существование в провинции Галиция и Буковина мест, населенных сплошь беглыми преступниками и бунтовщиками из Польши, которые могли причинить вред родственно близкому русским славянскому народу русинов. Подразумевалась еще забота о самом существовании Гессен-Дармштадта и Вюртемберга, с которыми российскую царскую семью связывали родственные отношения.
Оказалось, что всем, кроме Санкт-Петербурга, было плевать и на то, что немцы убивают друг друга, и на сепаратистские настроения венгров, и на судьбу бедных жителей Галиции. Англия ожидала, что возня в центре Европы отвлечет Россию от среднеазиатских завоеваний. Франция надеялась на некоторые территориальные приобретения, когда наступит пора мира. Пруссия считала себя обязанной продемонстрировать миру свои военные мускулы и удара в спину со стороны России не боялась.
Я понимаю, вы в недоумении – зачем я все это рассказываю? А за тем, что все в мире связано. Эти далекие от нас события, как оказалось, тем не менее имели к нам непосредственное отношение. Потому что, как только в Верном стало известно о начале Австро-Прусской войны, 39-й Томский пехотный полк с двумя батареями пушек и при поддержке семи сотен казаков из Одиннадцатого и Двенадцатого казачьих полков Сибирского войска под общим командованием великого князя Николая Александровича и генерал-майора Герасима Алексеевича Колпаковского перешли русско-китайскую границу в направлении Старой Кульджи. Русский посланник в Пекине полковник Александр Георгиевич Влангали, передавая сообщение о начале вторжения, выражал надежду, что гнездо инсургентов вскорости будет ликвидировано и в Синьцзяне настанет должный порядок и благолепие. Кроме того, он предлагал содействие России в поддержании и впредь спокойствия в северо-западной провинции Китая. Особенно если эти земли «по доброй воле окажутся переданными империи на правах аренды на 99 лет».
Надо сказать, что простое перемещение трех пехотных и одного кавалерийского полков из европейской части страны в Среднюю Азию могло бы вызвать неминуемую озабоченность английских политиков. Понятно, что четырьмя полками даже с каким-нибудь невероятно талантливым, вроде Суворова, полководцем во главе Индию завоевать совершенно нереально. Но сам факт усиления группировки русских войск – уже повод хорошенько задуматься. В Лондоне привыкли считать страны Средней Азии своей зоной интересов, и отсутствие реакции продемонстрировало бы политическую слабость действующего Британского кабинета. Однако Санкт-Петербург дал Альбиону повод для сохранения лица. Полки «всего лишь» сопровождали цесаревича в его бон-вояже по достопримечательностям дикого края… А потом стало поздно возмущаться. Пока все внимание европейцев было обращено на Богемию, отряд цесаревича молниеносно, за месяц, оккупировал Синьцзян.
Большая часть пришедших с Никсой войск поступила в распоряжение Романовского, и он, с присущей генерал-майору решительностью и целеустремленностью, продолжил войну с Бухарой. Так мы в Томске потом и получали известия – парой. Из Европы и из Средней Азии. Вместе.
В конце мая, после недельной артиллерийской подготовки, чуть ли не втрое увеличившийся туркестанский отряд генерала Романовского взял штурмом Ходжент. Кокандский гарнизон потерял до трех тысяч убитыми и более пяти – ранеными. Потерь в русской армии не было вовсе. В цитадели были взяты богатые трофеи – три десятка пушек, несколько тысяч кремневых ружей, много пороха и продуктов, приготовленных для гарнизона на случай долгой осады.
На этом кампанию 1866 года в Туркестане было решено завершить. И Худояр-хану в Коканд и эмиру Музаффару в Самарканд были посланы ультиматумы с требованием покориться русскому царю и признать себя вассалами России. В противном случае великий князь Николай Александрович грозил, что называется, «спустить с цепи» своих псов войны и полностью захватить оба государства. И пока стороны обменивались посольствами, Семнадцатый драгунский Его Величества короля Датского полк, Тридцать пятый пехотный Брянский генерал-адъютанта князя Горчакова полк и батарейная батарея из резервной батареи Двадцатой артиллерийской бригады скорым маршем от Ходжента к Андижану добрались до границы и в середине июня подошли к Кашгару. Еще один отряд, под командованием генерала Колпаковского, взял под контроль Чугучак. Все это подавалось в столичных газетах «не с завоевательной целью, а единственно в видах собственных интересов, для предупреждения волнений между киргизами и ограждения наших пределов от вторжения инсургентов».
К слову сказать, продвижению наших войск никто особенно и не препятствовал. Как писал Николай, «кульджинские инсургенты разделились на две партии. Дунгане составляют одну, а таранчи – другую. Те и другие управляются отдельными личностями, проникнутыми один к другому чувством ненависти». Предводитель одной из сторон, Бурхан-эд-дин-ходжа, через посредников обратился к русским властям с жалобой на притеснения Якуб-бека, который отобрал у него будто бы аж пятнадцать городов, «для возвращения коих, отдаваясь под покровительство России», Бурхан-эд-дин-ходжа просил прислать им солдат на помощь. Пятьсот человек, как он полагал, было бы вполне довольно. Полковник Суходольский во главе сводного отряда, собранного из кавалеристов Одиннадцатого Тобольского и Двенадцатого Томского казачьих полков, эту «помощь» оказал. В итоге власти лишились и Бурхан, и Якуб, а те пятнадцать, больше похожих на не слишком крупные села, городов были приведены под «покровительство» русского царя.
И как оказалось, очень вовремя. Потому что чуть не сразу после рейда моего Викентия Станиславовича на границе умиротворенных территорий замаячил крупный китайский военный отряд под командованием генерала То – опытного военачальника, ставшего известным после разгрома тайпинов. Простояв лагерем чуть ли не до начала августа, как-либо вмешаться в деятельность русских генерал так и не решился. По численности русская группировка и отряд То были примерно равны, но преимущество наших в вооружении и выучке было просто подавляющим.
Пока Николай с Колпаковским развлекались в Джунгарии и Илийском крае, ставший за доблесть в Ирджарской битве полковником и награжденный Анной второй степени Александр Васильевич Пистелькорс с казаками «зачистили» от разбушевавшихся киргизов окрестности приграничных казацких станиц и укреплений. Высоченный, в белой кубанской черкеске и папахе, на белом коне, кавалерийский полковник одним своим появлением обращал в покорность почуявшие было ветер воли казахские роды.
И это «принуждение к миру», едрешкин корень, тут же повлекло за собой появление в пределах Отечества огромной орды беженцев из Синьцзяна. Большей частью это были земледельцы – маньчжуры, калмыки, сибо и солоны, которых к началу июля в огромных лагерях возле Верного скопилось более двадцати тысяч.
МИДом тут же было предложено Китаю за то серебро, что так и не доехало до Кульджи и хранилось в Верном, организовать переправку беженцев во Внешнюю Монголию через Томскую губернию и Чуйскую степь. Однако Пекин это предложение отклонил. И Никса, припомнив жалобы на нехватку рабочих рук, предложил мне переселить на постоянное жительство всех этих людей в пределах края. «Люди обоих полов с детьми в рубищах, изнемогающих под тяжестью собственного скарба, плетутся кое-как до первого же населенного русскими места и здесь остаются под открытым небом с твердою надеждою, что мы позаботимся об их устройстве и прокормлении их, – писал Николай. – Все они, за самым незначительным исключением, требуют крова, одежды и пищи. Первый кое-как они способны устроить и сами, на приобретение же должной одежды необходимо изыскать деньги, а для продовольствия купить хлеба!»
Легко сказать, блин! Изыскать! Комиссия в Барнауле только начала работать. Мой Варежка уже передал следователям государственного контроля все имеющиеся у него доказательства вины чиновников Горной администрации. И рано или поздно все преступные схемы должны были раскрыться. Однако эта же самая комиссия, как вожжа под хвостом, подтолкнула работу алтайских присутственных мест. Горные инженеры бросились по селениям собирать недоимки, пытаясь сбором рекордной выплаты Николаю положительно отрекомендоваться. Получалось у них ни шатко ни валко. Народ они давно приучили, что большая часть собранного осядет в карманах барнаульского начальства, и крестьяне с деньгами расставались неохотно.
Можно было бы, конечно, «занять» средства из «фонда Ольденбургского» – денег, присланных на обустройство продолжающих прибывать в губернию датчан-переселенцев. И я непременно так бы и сделал, если бы отыскал хоть каплю уверенности, что одолженные рубли вернутся в фонд. Учесть еще общее отношение к китайцам и им подобным, как к людям, скажем так, третьесортным, – и получится, что истратить деньги, выделенные для размещения цивилизованных датчан, на нужды каких-то там солонов никак не получится.
Благо достало ума поделиться бедой с откровенно скучающей Дагмарой. О! Как же вспыхнули эти невероятные глаза. С каким энтузиазмом, с какой сметающей все преграды энергией взялась за дело великая княгиня Мария Федоровна! Уже неделей спустя я мог с чистой совестью начать снаряжать караваны с одеждой и продуктами в сторону Верного. Жаль, пришлось ставить в их охранение немногочисленных оставшихся в городе казаков! В конце июня, когда в Томск прибыло послание из Большого Кривощекова и Бердского села с гонцом, а из Красноярска телеграфом, о вспыхнувших на Кругобайкальской дороге и у нас одновременно польских бунтах, нам эти кавалеристы ох как бы пригодились!
Удивительная земля. Потрясающее время. Мало того что все старожильские семьи друг друга знают, так еще и все события каким-то невероятным образом оказываются связанными. Грубо говоря, в Барнауле Фрезе чихнет – из Тюмени «здрав будь» крикнут. Вот поехали по селам и весям сборщики недоимок, чтобы перед новым наместником выслужиться, и нарвались в Сузунском заводе с прямым неповиновением горнозаводской общины. Мастеровые медеплавильного завода и приписанные к крестьянам последним манифестом царя работные люди вооружились кто чем – от ружей до вил – и выгнали из поселения чиновников. Еще и сопровождавших барнаульцев чинам горной стражи морды лица поправили. Кому на одну сторону, кому на другую.
Потом события понеслись вскачь. Из горной столицы Алтая к непокорному селу выдвинулась пехотная полурота и сотня конных горных стражников, а из Бердского и Кривощеково, где пребывали выселенные из Томска ссыльнопоселенцы, на помощь «братьям по борьбе за Свободу» чуть больше тысячи вооруженных как попало, хоть и давно готовивших восстание, поляков.
От Бердского до Сузуна двести двадцать верст. И дороги прямой отродясь не было. Проселки только, что петляют, изгибаются, вьются от одной деревеньки к другой. За те десять дней у наших поляков если какие-то понятия о благородстве еще и оставались, так от голода все повыветрились. И стали они по ходу движения силой отнимать у земледельцев все, что в пищу годилось. Ну и оружие любое. В каждом селище хоть ружьишко да было – все таки Сибирь вокруг. Бывает, что и медведи в деревни заходят. А крестьяне активно грабежам сопротивлялись и даже позволяли себе обзывать революционеров бандитами и душегубами. Тогда вдруг оказалось, что путь, и без того не близкий, все больше и больше растягивается. Пока мужичков в очередной деревеньке дубьем утихомиришь, пока закрома на нужды борьбы оприходуешь, пока баб с девками переловишь…
Время утекало, и на двенадцатый день похода предводителям стало известно, что в Сузунском заводе уже наведен порядок, зачинщики бунта выпороты и отпущены с миром. Ну не вешать же опытнейших мастеров медеплавильного завода?! Кем их потом заменишь-то?
Больше того. Мятежникам стало известно, что участвующая в умиротворении Сузуна пехота продолжила марш навстречу польскому отряду с намерением заодно решить и эту часть проблемы. Пришлось «армии Свободы» разворачиваться в сторону лежащего восточнее тракта, в надежде опередить солдат и разжиться на почтовых станциях лошадьми. Им казалось, что против чуть ли не полка кавалерии отлично вооруженная полурота барнаульских пехотинцев не выстоит. Еще им казалось, что стоит простым жителям губернии узнать, что кто-то уже взял на себя смелость начать борьбу за освобождение, как им тут же все начнут помогать и найдутся тысячи готовых ко всему добровольцев. Ну и тысячи рассеянных по новым острогам каторжников! В их числе, как польские командиры полагали, непременно будут близкие по духу, по стремлению к Свободе, Равенству и Братству люди. Наивные. Ну чисто дети! Реакция населения оказалась прямо противоположной – народ принялся вооружаться и готовиться к встрече.
Тем не менее появилась вполне реальная угроза того, что невесть чего себе навоображавшие бунтовщики все же сумеют дойти до Томска, в котором, кроме роты самых никчемных солдатиков, двух десятков казаков и сорока полицейских, никакой воинской силы больше не было. На спешно собранном заседании главнейших губернских и краевых начальников было принято решение мобилизовать несколько сотен калтайских станичных татар, организовать ополчение и подготовить город к возможной атаке. И на всякий случай переселить великую княжну Марию Федоровну со свитой в мою усадьбу. Оборонять одно здание в случае проникновения разбойников на улицы Томска, как было официально объявлено, было бы куда как проще, чем несколько, разбросанных по всему городу. На самом деле все мы прекрасно понимали, какую лакомую для польских мятежников цель представляет собой принцесса в качестве заложника. И что с нами всеми станет, если случится непоправимое. Когда бунт будет подавлен и Никса начнет задавать неприятные вопросы. Не знаю кто как, а я готов был костьми лечь, но не позволить Дагмаре попасть в руки инсургентов. Потому, собственно, и предложил свой терем в качестве временного убежища супруги наследника.
Жизнь в обширнейшем крае из-за бродящего где-то вдоль Барнаульского тракта отряда польских разбойников конечно же не закончилась. Я бы даже сказал – наоборот. Дел наваливалось все больше и больше. Пришлось даже завести себе еще двух секретарей, в помощь Мише Карбышеву.
Прибыли наконец баржи из Омска, доставившие в новую столицу генерал-губернаторства чиновников Главного управления. Людей кое-как распределили на постой по городским усадьбам. Временно, конечно. Здание очередного фондовского доходного дома строилось стахановскими темпами, как, собственно, и главный «офис». Причем место под главное в наместничестве присутствие магистрат выделил именно там, где по моим воспоминаниям должна была бы располагаться Томская гимназия, а в мое время – томский филиал Газпрома.
Томск вообще теперь мало напоминал тот захолустный полусонный городок, в который я прибыл в апреле 1864 года. Даже не считая того, что население увеличилось, наверное, уже как бы не вдвое, так и ритм жизни теперь официальной сибирской столицы кардинально изменился. Везде стройки, по улицам – вереницы телег, груженных кирпичом или досками. Стаи снующих чиновников в мундирчиках и со скоросшивалками в руках. Множество разодетых по последней моде дам, бывших еще год назад обычными чиновничихами, опасающимися лишний раз нос из дома высунуть. Купцы, приказчики, грузчики. Околоточный при параде на перекрестке. Люди, способные уделить время распиванию кофия в любой из десятка появившихся как-то вдруг кофеен. Запахи сдобной выпечки из булочной и чего-то непонятного, иноземного из китайского магазинчика. Извозчик-лихач, обещающий за пятиалтынный провезти на огороженную и охраняемую общественную стройку «Двухкопеечного» вокзала…
И как снисходительно выразилась моя соседка по дивану в экипаже, Наденька Якобсон – милая провинциальность. Все всех знают и со всеми здороваются. Полагается приличным крикнуть, чуть приподняв шляпу, с другой стороны улицы, что-нибудь вроде:
– Доброго утречка, Герман Густавович!
– И вам того же, Николай Наумович, – киваю в ответ. Тюфин с каким-то незнакомым, хорошо одетым господином за столиком на обширной веранде летней ресторации. На август назначил… ну, назовем это слетом виднейших купцов региона. Ожидались гости из Красноярска, Екатеринбурга, Оренбурга и Семипалатинска. Начавшееся строительство железной магистрали затронет всех, хотят они того или нет. Старый, неспешный, патриархальный уклад окончательно отойдет в прошлое. О том и намерен был им сказать. А еще о том, что «кто не с нами, тот против нас». Или мы станем обустраивать край вместе, или кое-кто будет вынужден поехать жить куда-то в другое место. И это я не себя имею в виду.
Впереди, в другой карете – великая княгиня с фрейлинами. Едем по улицам, так сказать, караваном. Так охране проще. Большая часть военных под командованием генерала Иващенко отправилась ловить польских бандитов. В Томске десяток бородатых казаков только и остался. Ну еще личный конвой принцессы, конечно. Так что если кому-то приходила в голову идея выехать в город, приходилось так и передвигаться – всем вместе.
В тот раз посещали преосвященного Виталия, епископа Томского и Семипалатинского. Старичок совсем плох. Бледный, чуть не просвечивающийся, ссохшийся весь какой-то. Только глазенками злобно на меня зыркал. С тех пор как мы ему возможность интригами заниматься ампутировали, он меня люто возненавидел. Были бы силы – мог бы и в горло вцепиться. Это он Дагмаре с девушками улыбается, щебечет что-то своим птичьим голоском. А в меня такие молнии глазами мечет – был бы колдуном, насквозь бы прошиб.
Не может. И сказать мне ничего не может. Я не православный, и бумаги, подтверждающие его участие в распилах средств, выделенных на строительство общежитий для семинаристов, у меня в сейфе хранятся. И если бы не цесаревна, он бы меня и на порог не пустил. Помирает ведь. Одной ногой, можно сказать, на том свете уже, а нет. Ярится. Так, похоже, со злобой в сердце на меня и уйдет за грань.
Дагмара плакала. У меня в груди что-то сжалось от первой же капельки из ее глаз. Она добрая. Всех любит, и ее все любят. Девушки букеты полевых цветов каждое утро приносят, венки в карету забрасывают. Матери детей в ее честь называют. Она и Виталия, редкостного гниду и интригана, жалела. Тот ей что-то о благословении Господнем, о Провидении. А она просто и искренне, как человек человека, безо всякой этой церковной шелухи.
Я раньше часто ею любовался. При каждой встрече. Тогда вот только, тем утром, боялся поднять на принцессу глаза. Не знал, что увижу в этих карих омутах, и до ужаса, до дрожи в коленях пугала меня возможность высмотреть там равнодушие. Холод. Презрение. Я полночи после ее ухода промучился. Все думал – как оно все дальше может обернуться.
Она пришла сама. Одна, босая, в домашнем капоте, с накинутой на зябкие плечи мантилькой. Маленькая и трогательная до слез, в попытке издавать как можно меньше шума, проскользнула, едва приоткрыв дверь, ко мне в спальню. И сразу, разглядев только кровать, юркнула ко мне под одеяло. Зашептала жарко, касаясь губами уха и путая в волнении русские, французские и немецкие слова:
– Молчите только. Молчите. Иначе я сама испугаюсь того, что делаю. Поверьте только прежде и примите, что это надобно сделать. Что так лучше будет!
Прижалась ко мне всем телом, боящемуся шевельнуться давая понять: под домашней одеждой на ней ничего больше нет.
Я не знал, что и думать. Первой мыслью было, что это какая-то изощренная провокация. Что сейчас с грохотом распахнутся обе створки дверей и в спальню ворвутся люди с фонарями и дубинами. И поволокут меня за покушение на честь великой княгини в кутузку. А потом и на плаху.
Отмел этот вариант как чрезмерно для Минни компрометирующий и стал думать в другом направлении. А тело, словно влекомое каким-то иным разумом, будто бы даже пропавшим после ранения Герочкой, уже отзывалось на ее неумелые ласки. Руки ловко освобождали Дагмару от одежды, а мозг продолжал анализировать, искать причину явления этого чуда. Пока голову не пронзила мысль, что это нужно воспринимать как чудо. Что другого раза, скорее всего, и не будет. Что тогда, сейчас, именно в этот момент, в моей постели находится женщина, о чьей благосклонности не смел даже мечтать. И тогда я полностью отдался воле чувств. Набросился на добычу как ласковый и нежный, но все-таки – зверь.
– Молчите, сударь. Забудьте об этом, – шепнула она мне потом. Перед тем как такой же бесформенной тенью, как и прежде, исчезнуть в коридоре. – Вы же не станете делать мне плохого? Верно?!
Утром, прежде чем я забылся наконец в нервном сне, мне уже казалось, что это был всего лишь сон. Что привычка смотреть перед уходом из кабинета на фотографию Дагмары сыграла со мной этакую глупую шутку. По краю сознания пробежало лишь, что засыпаю голым, и что длинная ночная рубаха, в которых принято почивать дворянам, валяется скомканная на полу возле кровати. А еще – что никогда-никогда-никогда не забуду этих минут. Без всякого сомнения, самых лучших мгновений в обеих моих жизнях. Сто́ящих того, чтобы ради них пробыть лишний миллион лет в ужасающем Ничто.
Нужно было как-то собраться, перестать, словно сломанный компьютер, вновь и вновь думать о принцессе. На послеобеденное время у меня было запланировано заседание по созданию при Главном управлении нового отделения – по делам переселенцев. Нужно было решать сотни вопросов, назначать на должности людей, вершить судьбы тысяч потянувшихся за счастьем за Урал людей. А я все продолжал размышлять о странных изгибах путей Господних, что привели Марию Федоровну ко мне в постель. И улыбался какой-то глупой, наивной улыбкой, стоило хоть краем глаза разглядеть ее шляпку в едущей впереди карете.
Наденька что-то рассказывала. Дергала даже меня за рукав, привлекая ускользающее внимание.
– Да что с вами, Герман! – сердилась девушка. – Как вы можете с таким лицом слушать об этаких-то вещах? Вынуждаете меня третий уже раз повторять, что после продажи вашей доли в заводских дорогах высвобождается около двух миллионов, кои потребно будет куда-то срочно вложить…
Я извинялся, улыбался и обещал исправиться. Просил повторить. И опять, уже минуту спустя, тонул в океане грез. Миллионы рублей казались сущим пустяком и не сто́ящей внимания мелочью.
– Простите, – в тысячный раз извинялся я. – Ночью плохо спал. Боли, знаете ли, в ране мучили. Думал уже даже за доктором Маткевичем посылать.
– О! – выдохнула мадемуазель Якобсон. И все-таки не удержалась от «шпильки»: – А я уж было решила, что вы влюблены в меня. Вы так смотрите…
– Вас невозможно не любить… – Она была очень похожа на Дагмару. Даже удивительно было, как же прежде этого не видел. И я, отыскивая дорогие сердцу черты на лице Нади, говорил совершенно искренне.
Фрейлина совсем по-немецки, как бы саркастично, пыхнула губками, но тем не менее немного подвинулась ко мне по обширному дивану экипажа. Я, быть может, и этого бы не заметил, путешествуя в облаках сладостных воспоминаний, но тут коляска стала притормаживать, следом за головной объезжая какое-то пока мне не видимое препятствие на дороге, и легкое движение девушки обернулось в итоге чуть ли не падением мне на колени. И сразу, следом – я даже выдохнуть не успел после ощутимого толчка локтем под ребра – раздался выстрел.
Мадемуазель Якобсон, как выяснилось, своим неловким падением буквально спасла мне жизнь. Тяжелая пуля из кавалерийского пистоля чиркнула по кожаной кладке сборной крыши справа от меня, немного изменила траекторию и с треском расплющилась о кирпичную стену асташевского особняка. А потом уже и я выдернул из кармана револьвер, и конвойные атаманцы не растерялись – облако сгоревшего черного пороха четко указывало на злоумышленника.
На счастье, пистоль у террориста был только один. И шанса выстрелить второй раз никто ему давать не собирался. Я так даже подумать не успел, как уже принялся давить на тугой курок, вгоняя одну за другой три пули в серый силуэт душегуба. Пока злодей не рухнул на тротуарные доски.
Но и после, когда возле тела засуетились полицейские и конвойные атаманцы, я так и не выпустил из рук ребристой рукояти пистолета. Голова взрывалась болью. Я уже не мог с уверенностью сказать – остатки ли клочьев порохового дыма проносятся мимо, или это в глазах плавают какие-то пятна.
– А вы, Герман, везунчик, – сжав мне плечо неожиданно сильными пальцами, заявила мадемуазель Якобсон. – Видно, для чего-то важного вас Господь предназначил, что не дал злу свершиться. Злодей-то именно в вас, сударь, метил.
Глава 10 Триумф
Напавшего на меня террориста опознали только благодаря сделанной в ателье мадам Пестяновой фотографии. И когда томский полицмейстер и мой друг Фелициан Игнатьевич Стоцкий, спустя три дня явившийся с отчетом, назвал имя, первое, о чем подумалось, – что это не иначе как жирная точка в первом томе романа о новой моей жизни. Что это не первое на меня покушение и, боюсь, не последнее. Но тем не менее именно этот выстрел подвел итог первым двум годам моего пребывания в этом теле. В этом веке. В этом Томске.
Убитого мной злоумышленника звали Амвросий Косаржевский, и он до недавнего времени был мужем Карины Бутковской. Я уже, кажется, говорил, что в деревеньке Большом Кривощекове путешествующий в Томск доктор Зацкевич принимал у Карины роды. Как акушер сам потом рассказывал – случай был тяжелым. Плод занимал неправильное какое-то положение, и если бы не своевременное вмешательство доктора, с большой вероятностью дело могло закончиться смертью и матери, и ребенка.
И все-таки Карина разрешилась от бремени. Малыш, мальчик, которого нарекли при крещении Аркадием, был вполне здоров. Что нельзя было сказать о самой роженице. Ей требовался постоянный врачебный надзор, о чем конечно же нельзя было и мечтать в глухом приобском селении. И Амвросий решил перевезти жену в Томск.
Каким-то волшебным образом им удалось пробраться до самой переправы через Томь. Проехать триста с лишним верст по тракту, не встретить ни единого татарского разъезда, не нарваться на распоясавшихся на дорогах разбойников – и на берегу реки, в получасе от города, узнать, что ссыльнопоселенцам, да еще и полякам, приказом тайного советника Лерхе въезд в столицу края запрещен. А калтайские татары, охранявшие томские паромы, не понимали и половины слов, которые говорил им белый от ярости поляк.
Карина умерла, и пан Косаржевский похоронил ее прямо под соснами на берегу. Пробормотал молитву, снял с ее шеи серебряный крестик и закопал. А потом, прижав к себе кулек с тихонечко пищавшим ребенком, сел в лодку, рассчитался с перевозчиком тем самым Карининым нательным крестом – и поплыл на другой берег. Мстить.
Оружие нашлось в схроне, в подвале «польского» клуба. Ребенка Амвросий оставил на попечение присматривавшего за усадьбой сторожа, зарядил пистоль и отправился меня убивать.
Такая вот вышла грустная история. Дамы ревели в три ручья, заляпав слезами дешевую бумагу отчета судебного пристава.
К слову сказать, Аркашу Косаржевского взяли на воспитание, можно считать усыновили, Цибульские. Своих детей им Господь не дал. Злой народ шептал – дескать, не тем перстом Захарка молится, оттого и не выходит у них ничего. Пока дела у Цибульского шли ни шатко ни валко, он особенно и не переживал. Потом, как деньги в семье завелись и появилась уверенность в будущих днях, задумываться стал – кому свое, немалое уже, богатство оставит? Так что Захарий Михайлович с Феодосией Ефимовной это громкое событие с пальбой на главной улице города за знак с Небес приняли.
Мне же какого-нибудь знака только и не хватало. Во второй половине лета стало вдруг скучно. Не то чтобы совершенно нечем было себя занять, нет. Дел по-прежнему было более чем достаточно. Только стал замечать, что все делается как-то само собой.
Штукенберг с фон Мекком сами строили мою железную дорогу, а фон Дервиз с присланными из Москвы стряпчими сам сговорился о продаже «заводской» дороги. И все участники этой операции очень неплохо заработали. У меня на счету миллион с хвостиком откуда ни возьмись образовался, и остальные наверняка тоже себя не обидели.
Чайковский с Пятовым сами катали рельсы и сами на корявенькой тележке, запряженной четверкой лошадей, развозили по участкам. Огромным спросом пользовались гвозди и простое железо в полосах. В сибирской столице даже организовали оптовый склад, куда чуть ли не со всего пространства от Оби до Енисея кузнецы за сырьем приезжали. А ведь существенную часть еще и Васька Гилев для перепродажи в Монголии забирал.
Гинтар, или, как его все чаще называли в городе, – управляющий Мартинс сам застраивал Томск. У него уже два своих кирпичных завода было и еще несколько, в которых старый прибалт долю имел. Плюс – его строительная фирма обороты набирала. Умудрялся чуть не все самые ценные подряды у города и администрации получить. Он и вокзал строил, и здание Главного управления, и жилье для приехавших из Омска чиновников. Еще парочку своих доходных домов заложил. С июня, как вода в Томи на убыль пошла, рабочие начали сваи вбивать в топкие берега Ушайки. Гранит для будущих набережных еще зимой на санях привезли.
Приказчики Фонда сами собирали «налог» с купцов и выплачивали чиновникам существенную, иногда превышающую официальное жалованье прибавку за усердие. Я даже подписывал как-то раз бумаги, дозволяющие открытие филиалов в главных городах наместничества. И в Тобольске, и в Семипалатинске, и в Верном. Потом уж и в окружных городках появятся. Не все сразу.
В июле прибыла из Тюмени последняя партия датских переселенцев. Для тех, кто желал крестьянским трудом жить, уже давно, еще с прошлой осени, участки были приготовлены. Так что тоже все прошло само собой. С весны в Западной Сибири начался настоящий земельный бум. Мы, как путние, комиссию собрали. Хотели специальные отряды землемеров создавать, чтобы все возможные для прибывающих из России крестьян участки определить. А оказалось, что и это не понадобится. Очень много нашлось желающих купить у государства кусок целины и сдавать в аренду переселенцам. Мне говорили, даже из Санкт-Петербурга стали поверенные приезжать и в Томске конторы открывать. Называли известнейшие в империи дворянские фамилии, готовые вложить в свои новые уделы изрядные деньги. Да чего уж там далеко ходить! Володя Барятинский письмо из Кульджи прислал, со вложенным в конверт векселем на десять тысяч. Просил поспособствовать, чтобы и ему землицы купить. Помог, конечно. Отчего хорошему человеку-то не помочь?!
Тем более что он мне тоже уже здорово помог. Снесся с кем-то в столице, кого-то попросил – и вдруг сам собой нашелся будущий управляющий моему механическому заводу. Сорокавосьмилетний Степан Иванович Барановский, еще в бытность свою профессором университета в Гельсингфорсе, увлекся изобретательством. Да так, что года три назад, и вовсе науки забросив, вернулся в Санкт-Петербург, дабы попытаться внедрить свои поделки. Какой-то загадочный механизм – духоход, железнодорожный тягач, приводящийся в движение силой сжатого воздуха, – даже будто бы публику по Николаевской дороге какое-то время возил. Еще профессор подводными лодками интересовался, паровыми приводами и другими сложными системами. Слыл большим сторонником скорейшего строительства железных дорог, включая, как ни странно, линии от Нижнего Новгорода до Иркутска и от Саратова до Британской Индии, о чем не преминул составить доклад для Госсовета. И, видимо, здорово прожектами своими всевозможных чиновников одолел, раз его мне рекомендовали в самых превосходных степенях.
В общем – наш человек, если верить чинушам, спешащим отделаться от настойчивого энтузиаста. Они, судя по всему, господину Барановскому обо мне и рассказали. И тоже хвалебных эпитетов не жалели. В итоге и сосватали. Профессор и депешу телеграфом прислал, что, дескать, готов выехать немедленно, если я все еще заинтересован в его услугах. Ответил ему что-то вроде – приезжайте, заждались.
Мне вообще много писали. Ежедневно чуть ли не по дюжине конвертов на стол ложилось. А сколько еще Миша отсеивал! Всякие прошения, кляузы и доносы, где не требовалось моего непосредственного участия, секретарь передавал по инстанциям.
Стабильно, раз в месяц великая княгиня Елена Павловна пересказывала последние придворные сплетни и новости великосветской столицы. Взамен требовала новостей из гороховской усадьбы. Спрашивала о том, как поживает и чем занят новый наместник. Не скучает ли милочка Минни? Не жалеет ли еще, что оставила пышность императорских балов ради удовольствия быть рядом с мужем? Отвечал. Старался быть честным – у «семейного ученого» наверняка кроме меня еще информаторы в свите цесаревича имелись.
Писали великие князья Александр с Владимиром. Саша – не реже послания в три недели. Даже из Мюнхена депеши приходили. Я уже подумывать стал, чтобы почтовые марки начать коллекционировать. В России они тоже недавно стали применяться. Раньше-то в стоимость конверта и оплата пересылки включалась. А теперь и свои марки появились. Причем их в любой губернии дозволяется печатать, так же как и каждое мало-мальское княжество свои рисовало. Учитывая географию корреспонденции, у меня очень быстро должна была вся «карта» Европы собраться.
Володя реже. Елена Павловна сообщала, что третий царский сын теперь с Александром Вторым в ставке Русской армии, где-то у границ с Австрией. И судя по приходящим оттуда новостям, царевичу попросту некогда. Он там большой политической игрой занимался.
Третьего июля пруссы наголову разгромили австрийцев близ местечка Кёниггрец. Многим австрийцам удалось-таки отойти за Эльбу, их армия была еще вполне боеспособна, хоть и потеряла более двадцати двух тысяч убитыми и ранеными, а девятнадцать тысяч – попали в плен.
Генерал фон Бенедек спешно отступал в сторону Вены, но, к огромному удивлению независимых наблюдателей, Мольтке не торопился преследовать и добивать остатки имперцев. Пруссы простояли на месте лагерем чуть ли не трое суток – и лишь потом, спокойно и планомерно, Первая и Эльбская армии двинулись к столице Австрии, а вторая на Ольмюц. Тринадцатого августа фон Бенедека на посту командующего австрийской армией сменил эрцгерцог Альбрехт, решивший взять реванш на подступах к Вене и Пресбургу. Однако пруссы вновь остановились. С востока пришли неожиданные новости: русские вводят войска в Галицию! Без объявления войны и оставляя на местах австрийских чиновников и полицейских.
Ни в шатре короля Пруссии Вильгельма, ни в рабочем кабинете императора Австрии Франца-Иосифа ничего не понимали и не знали, как на это следует реагировать. Русский посланник в готовящейся к осаде столице империи отказался прояснить ситуацию, сославшись на отсутствие связи с Санкт-Петербургом. Фельдъегеря доставили главам воюющих государств послания Александра Второго с заверениями в самых мирных намерениях, направленных исключительно на поддержание должного порядка и противодействия сепаратистским настроениям, только сутки спустя. Дальнейшими своими планами проявивший буквально византийское коварство русский царь не делился, но и без этого всем было понятно, что частная, внутригерманская свара вдруг выплеснулась в Большую Европу и пути назад уже нет.
Бисмарку пришлось окончательно распрощаться со своими планами по превращению грозного южного конкурента в послушного союзника во время королевского совета, когда из лагеря наступающих пруссов уже можно было разглядеть предмостные укрепления австрийцев в хорошую подзорную трубу. Генералы и прусский король были решительно настроены смести с шахматной доски последний заслон и войти на улицы старого города. Тут вдруг выяснилось, что не только канцлер умеет грамотно «подбрасывать» нужные документы. В ответ на слова первого министра, умоляющего Вильгельма оставить Вену в покое, Мольтке молча положил на стол карту, на которой были нанесены планы по захвату столицы Австрийской империи силами отдельного кавалерийского корпуса Русской Императорской армии под командованием знаменитого «Льва Ташкента» – генерал-лейтенанта Черняева. А также телеграфную депешу от шпионов, «присматривавших» за летними лагерями русских, из которой явствовало, что уже четвертого июля Черняев снялся с места и четырьмя колоннами двинул корпус – чуть меньше тридцати тысяч сабель с внушительной артиллерийской поддержкой – на запад.
– Замолчите, Отто, – нахмурил брови Вильгельм. – Мы не можем позволить им украсть нашу победу. Мольтке! Вы слышите? Мы должны быть на Рингштрассе первыми!
Военным требовалось пышное окончание успешной военной кампании. Признание их заслуг. Триумф. О том, как парад по тысячелетним улицам Вены отразится на международной политике, они не думали. Об этом размышлял Отто фон Бисмарк фон Шенхаузен, и ему было заранее страшно. Но самое ужасное было в том, что они, пруссы, как марионетки, должны были идти в неведомое, послушные воле умелого и совершенно циничного поводыря из России.
Канцлер самого сильного германского королевства мог бы утешиться, знай, что не для него одного в тот день обрушилось небо. Вся политика, все расчеты и резоны императора Франции Наполеона Третьего были основаны на вероятности поражения Пруссии в этой войне. Тогда он мог бы одной лишь угрозой вступить в войну на стороне Берлина, спасти королевство от окончательного крушения и в итоге получить вожделенный приз – присоединение Люксембурга и Бельгии. Теперь же, после Кёниггреца и особенно – захвата Вены, – в Версале сомневались. Не будь в Галиции русских, прямо заявлявших о своих симпатиях скорее Берлину, чем Вене, все было бы куда проще. Довольно было бы объявить вооруженное мирное посредничество и принудить обе стороны к выгодному Франции миру. По ходу движения прикормить Италию Венецией, указать на место зарвавшейся Пруссии и получить преференции. Хотя бы что-нибудь вдоль Рейна…
Никто не посмел бы возражать. В Европе же проживают цивилизованные люди и хорошо понимают язык силы. А вот на Санкт-Петербург такие доводы не действуют. Там и солдат считают совершенно по-другому. Обе, и Австрийская и Прусская, армии, вместе взятые, не составляли и половины числа от кадровых войск Российской империи. Александру вторжение стопятидесятитысячной группы войск в восточные области Австрии даже не слишком дорого обошлось. В бюджете на 1866 год были предусмотрены большие маневры…
Конечно, в Восточной войне армия русского императора показала себя не лучшим образом. Но теперь, десять лет спустя, в европейских столицах уже прекрасно знали, сколько сил и средств вкладывается в перевооружение и реорганизацию этой миллионной орды. И как быстро русские строят железные дороги для ее скорейшей переброски.
Ах, какое изощренное, варварское коварство! Русские захватили изрядный кусок Австрии, не сделав ни единого выстрела. И, Наполеон в этом не сомневался, уже вряд ли оттуда уйдут. Вена окончательно рассорилась с Берлином. Пруссия оказалась перед лицом разгневанного «обманом» Парижа совершенно одна.
В конце июля начались переговоры о мире. Сначала – между Австрией и Пруссией. Потом, в августе, к ним практически явочным порядком присоединились представители Италии, Франции и России. Чуть позже, когда в Форин-офисе убедились, что пруссы вынуждены держать в Австрии гарнизоны, казна Берлина стремительно пустеет, а конца переговорам не видно, в Шёнбрунн прибыл и англичанин. Тем более что ему было что обсудить с вице-канцлером Горчаковым. Лондон серьезно беспокоили военные успехи цесаревича в Средней Азии.
Тем более что именно в июле 1866 года либерала и вообще склонного находить компромиссы Джорджа Вильерса, 4-го графа Кладерона, на посту министра иностранных дел Великобритании сменил консерватор Эдуард Генри Стэнли, 15-й граф Дерби, занимавший прежде пост министра по делам Индии. Если еще учесть жесткий подход консерваторов к вопросу безопасности Жемчужины английской короны всей консервативной партии, прежнюю службу, где традиционно нервно относились к русским, и влияние известного своей радикальностью отца – премьер-министра страны, – выходило, что князю Горчакову предстояла настоящая битва.
И на поддержку Франции вице-канцлер Российской империи тоже не мог рассчитывать. После Кёниггреца и Вены Париж просто обязан был встать на сторону проигравшего. Хотя бы уже потому, что с победителей требовать каких-либо территориальных уступок было бы по меньшей мере странно. Вопрос с Венецией повис в воздухе. Тем более что дважды битая – и на суше, и на море – Италия не смогла даже оккупировать земли, в которых была так заинтересована.
Русские презирали Австрию и на переговорах целиком и полностью поддерживали претензии Бисмарка. Канцлер страны-победительницы решил – раз теперь на южного соседа в качестве возможного союзника рассчитывать не приходится, – поправить за счет Вены шаткое финансовое положение Пруссии. Поддержка Горчакова – этого, по мнению Бисмарка, дракона в человеческом обличье – играла Берлину на руку, но там не забыли, кто именно обрушил все их планы! Размолвки еще не было. Оба «железных канцлера» продолжали ласково улыбаться друг другу. Только, так сказать, в кулуарах каждый вел свою игру. Обе стороны имели чуть ли не противоположный взгляд на вопрос прусской аннексии северогерманских государств.
Австрия молчала, не имея ни военных, ни моральных прав требовать чего-либо. В Богемии и большей части коронных земель стояли прусские гарнизоны. В Венгрии активизировались сепаратисты, подстрекаемые Берлином. В Галиции – полки князя Барятинского. Назначенный в мрачные дни после Кёниггреца министром иностранных дел и первым советником императора Франца-Иосифа граф Фердинанд фон Бойст – один из опытнейших дипломатов Европы – больше занимался урегулированием «венгерского» вопроса, чем мирными переговорами. Его слишком серьезно никто и не воспринимал. Он даже не был подданным Габсбургской империи и прежде занимал пост премьер-министра Саксонии. Да он и сам не скрывал своей роли в этом общеевропейском фарсе – называл себя «государственной прачкой», позванной, дабы она отстирала грязное белье униженной империи.
Еще и Франция, не испытывавшая еще со времен Войны за испанское наследство никаких симпатий к Вене, тем не менее взяла на себя обязанности австрийского адвоката. Чем немедленно вызвала прямо противоположную реакцию Лондона. Лордам в Адмиралтействе не нравился излишне сильный, по их мнению, способный представлять угрозу морским коммуникациям островного королевства, французский флот. Лорд Стэнли не скрывал, что готов поддержать Санкт-Петербург в его желании присоединить к империи Галицию и часть Буковины, если Россия согласится умерить аппетиты в Синьцзяне и Средней Азии. Увлечение молодого наследника престола завоеваниями должно было прекратиться.
В общем итоге – пушки в Европе умолкли, но битвы продолжались. Присутствие в составе русской делегации молодого великого князя Владимира никого не удивляло и не настораживало. Матерые дипломаты полагали, что царь послал сына учиться Большой Игре, не догадываясь, что именно третий сын – автор всего этого европейского недоразумения. Именно Володя придумал план, убедил семью в необходимости его реализации и провел всю операцию, так и не выходя из-за спин отца и старших братьев.
На Южном фронте тоже наступило затишье. Никса писал, что оба противника – и Коканд и Бухара, полностью подавленные мощью русского оружия, – послушно соглашаются на все требования. Просят лишь не взимать слишком уж большой контрибуции, – но никто загонять их в угол и не собирался. Санкт-Петербургу нужны были послушные, не помышляющие о какой-либо своей игре малые государства вдоль потенциальной границы с британской Индией, и хлопок. Очень-очень-очень много хлопка. Все, что бы ни выросло на наделах местных дехкан. Больше того! Империя была готова привезти и бесплатно раздать семена американских сортов этого растения, обладающих более длинным волокном и дающим меньше отхода при производстве хлопчатобумажных тканей.
В Китае у Николая тоже все складывалось более чем хорошо. Наиболее злостных и непримиримых инсургентов оттеснили к пустыням. Самые плодородные области севера Синьцзяна были полностью под контролем. Необходимости в присутствии в тех диких краях великого князя больше не было. Как писал сам цесаревич: «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». Еще извещал о своем намерении к октябрю вернуться в Томск и интересовался судьбой польских разбойников.
Ответил ему честно: зачинщиков арестовать не удалось. Калтайские станичные татары – люди простые и плохо понимающие нюансы русского языка. Сказано было – исключить угрозу переправы восставших на правую сторону Томи, – они и исключили. Мертвые, знаете ли, плавать не умеют. К тому моменту как к берегу реки возле деревеньки Тутальской, в восьмидесяти с небольшим верстах к югу от столицы края, подошли пехотинцы Томского батальона, повстанцев нужно было уже не ловить, а спасать. Опять все решилось как-то само собой. Выжили и были доставлены для следствия и суда всего с десяток рядовых участников этого непотребства. Так что, если Николай планировал устроить показательные казни, пришлось его разочаровать. Каторгу эти панове, быть может, и честно заслужили, но уж никак не виселицу.
Великий князь Александр был педантичен, но немногословен. Раз в три недели по короткому посланию. И высказывался всегда очень и очень осторожно. Планирует вернуться домой к зиме, посетив прежде еще Париж и Копенгаген. Естественно, о том, что второй царский сын забыл в столицах Франции и Дании, – ни слова. Что хочешь – то и думай. И как там у него отношения складываются с баварской принцессой – тоже молчок. Если письма великого князя Константина – рождественский подарок для шпиона, то Александр – прирожденный конспиратор.
Как вы уже наверняка догадались, Эзоп тоже меня не забывал. От него, кстати, только и узнал, что за таинственные ружья поехали с наследником в Верный на испытания в боевых условиях и зачем ко мне должны прибыть Гунниус с Якобсоном. Все говорило о том, что «пиратские» традиции у нас в стране родились вовсе не вместе с изобретением Интернета, а за сто пятьдесят лет до. Понятия «авторское право» для военного ведомства не существовало. С правами теперь в империи вообще тяжело. Декларация прав человека в ведомстве господина Мезенцева была бы принята за возмутительную прокламацию.
Так что никто даже и постесняться не подумал. Штабс-капитан Карл Иванович Гунниус ознакомился с изготовленными в Москве образцами созданной по мотивам мосинской трехлинейки винтовки, признал ее настоящим прорывом в оружейной науке, что-то улучшил, что-то исправил и увез чертежи в Ижевск. Там уже за дело взялись профессиональные оружейники и к осени 1866 года изготовили сто штук для испытаний в Ораниенбауме. Причем двух видов. С пятизарядным магазином и однозарядную. Первой планировали вооружить кавалерию, а той, что попроще, – царицу полей.
Но прежде чем ружья сделали для испытания в Туркестане и Синьцзяне, в конструкцию было внесено более сотни поправок. Калибр в четыре линии был признан излишним – отдачей легкого кавалериста могло снести с седла, в то время как трех линий было вполне довольно для поражения целей на расстоянии в полверсты. Большего генералам и не требовалось.
К весне на Ижевском оружейном заводе успели сделать двести магазинок и семьсот пехотных ружей. И по сто патронов на каждую. По-моему, ничтожно мало для полноценных испытаний в условиях напряженного сражения. Но и этого хватило, чтобы командовавшие ротами офицеры написали прямо-таки восторженные отзывы.
Особенно после того, как дозорный эскадрон драгунского полка на переправе через одну из речушек в Кашгарии был атакован из засады дунганским отрядом. Дозор был сильно растянут. Кто-то уже успел переправиться, кто-то – нет. Место тесное, непригодное для конной схватки, и если бы не подавляющая огневая мощь вооруженного новыми винтовками эскадрона, дело могло кончиться плохо. Кавалеристы успели выстрелить всего раз по десять, прежде чем враг дрогнул и обратился в бегство.
Схватка вышла скоротечной. Едва ли больше пяти или шести минут. Гораздо дольше драгуны выискивали среди камней разлетевшиеся гильзы. Ружья были, так сказать, экспериментальными, и инженерам важно было знать то, как поведут себя латунные бутылочки. А главное – можно ли будет их потом переснарядить.
Из оговорок же князя Константина я сделал вывод, что в столице теперь гораздо больше внимания уделяется Сибири, Дальнему Востоку и южным рубежам страны. Иначе зачем бы они намеревались… как бы сказать-то помягче… Настоятельно порекомендовать мне организовать в Западной Сибири патронное производство?! Если в Россию возить, так лучше было бы на Урале какой-нибудь заводик перепрофилировать. Там, как и у нас на Алтае, – и медь есть, и свинец. Цинка только нет. Он или в Польше, или у нас. Ну так сколько того цинка нужно? Сотню пудов в год несложно и привезти. Вопрос только – как с порохом быть. Делали его мало и только на казенных заводах. Для охоты или еще каких-нибудь частных нужд купцы из Европы везли. Это дешевле и быстрее выходило, чем с отечественных заводов покупать.
Как я понял, генерал-лейтенанту Якобсону – председателю вновь созданной комиссии по патронному снабжению армии – и подполковнику Карлу Ивановича Гунниусу, главному конструктору новой винтовки, не только меня озадачить поручено. Но, признаюсь, новое дело здорово меня обрадовало. Заела уже суета и обыденность.
Так что еще до их приезда я уже и подготовиться успел. С Поповым переговорил, Александром Степановичем. С тем самым, с кем я как-то однажды в покер игрывал. У него и меднорудных шахт хватало, и конкурс на цинковое месторождение он же выиграл. Так-то кроме него никто больше в Сибири гильзовый заводик сырьем снабдить и не смог бы. Он это понимал, но, к моему удивлению, рук мне не выворачивал и не капризничал. Цену себе не набивал. Понимал, что хотя технологию и чертежи станков он мог бы и без моего участия заполучить, но с властью ссориться нет смысла. Тем более что я не за просто так долю в будущем предприятии хотел. Готов был деньги серьезные вложить.
И что самое интересное – и у него, и у меня были большие сомнения в платежеспособности военного министерства. Но и отказаться от участия ни он, ни я даже не подумали. Дело для Отечества нужное и важное. А заработать можно и на чем-то еще. Никто, например, нам с ним не помешает наладить изготовление, так сказать, бытовой версии ружья. Для охотников и первооткрывателей. А эти господа тоже в патронах нуждаться будут.
Короче говоря – легко договорились. Со всеми бы так. А то приехали, понимаешь, два брата-акробата из Барнаула – Егор и Иван Богдановичи Пранг – владельцы единственного в Сибири содового завода, а по совместительству – горные инженеры. Подполковник и полковник соответственно. Старший, Иван, даже управляющим Павловского сереброплавильного завода числился, младший тоже не бедствовал. Оба были женаты на отпрысках известных горных династий и могли себе позволить заниматься на Алтае чем угодно. Даже паровой машиной свое предприятие оборудовать. Как говорится, если нельзя, но очень хочется – то можно.
Так вот. Я этим горным предложил оптовый склад в Томске открыть. Сода и для мыловарения требуется, и для стекольщиков. Кожи когда выделывают, тоже немного добавляют, кажется. С рекламой нынче тяжело. Если на глаза товар не попал, считай, и нет его. Это в своем Барнауле они знамениты. Там всякий об их товаре знает, а у нас – уже нет. Я Ядринцова к ним на завод посылал, помочь хотел. Думал, люди статейку в газетке прочтут, и у братанов сбыт помаленьку образуется. Подразумевал конечно же и свой корыстный интерес. Там у них, если верить столичному химику Зинину, отходы от производства какие-то образуются, из которых какую-то кислоту удобно делать. Я на химпроизводство давно облизываюсь, а оно без всяких кислот жить не может.
Так не вышло у моего Коли правильную статью написать. Братья с корреспондентом через губу изволили общаться. Пренебрегли, едрешкин корень. А Ядринцов, хоть и женат уже, и дите скоро появится, а все равно – парень молодой, либерал и вообще идеалист. С такими разве через губу можно? Такие ведь свое возмущение и в печатное слово выплеснуть могут. У Николая язык здорово подвешен – он такие эпитеты подобрал, что мне братьев как злодеев казнить нужно было бы. Пришлось вовсе статью не печатать. Пусть Пранги эти, как люди, и так себе, но дело-то нужное делают. Производство развивают.
И жизнь этих господ, похоже, так ничему и не научила. Вот, спрашивается, если такие все из себя замечательные, так чего приехали? Сидели бы на мешках со своей содой, мечтали разбогатеть. Так нет. Собрались, дела бросили. Но вместо делового разговора одни фырканья. Сил не нашел на эти надменные рожи смотреть. Пупы Земли, блин. Можно подумать, кроме них никто точно так же соду из глауберовой соли выделывать не сможет. Чай, не только в Мармышанских озерах, в Кулундинской степи, это добро есть. Да и те озера братики же у империи не выкупили. А три тысячи пудов, что они за год производят, – это смех один. Я узнавал. Люди эту самую соду из Европы возят, о Прангах ничего не ведая, десятками тысяч пудов.
То ли дело другие два брата – Функи, Михаил и Дмитрий Егоровичи. Тоже из столицы АГО, только старший – Михаил – в почтовом управлении до недавнего времени трудился, а младший – Дмитрий – соль на озерах выделывал. Теперь же вознамерились они дробь и пули для охотников катать. Машины в Гамбурге заказали, и с Поповым о поставках свинца договорились. Функов мне именно Александр Степанович и представил. Сами они что-то заробели. Михаил Егорович до коллежского асессора выслужился, и чинопочитание накрепко в кровь въелось. С тайным советником запросто не то что заговорить не смеет – смотреть-то прямо опасается.
Но это пока они о деле своем не заговорили. Тут уж и глаза загорелись, и щеки зарумянились. Все-то у них подсчитано, все учтено. Им и нужен-то лишь пустяк – дозволение наместника на «огненное» производство в АГО. Свинец ведь как-то плавить нужно…
Как вот не помочь таким людям! Тем более что Николай меня правом давать такие разрешения еще в конце весны наделил. Поставил на прошении автограф и отправил в канцелярию – выправлять остальные документы. На прощанье порекомендовал только – поискать себе рабочих где-нибудь с той стороны Урала. Наши вон Галицию захватили, а там почти что русские живут, и поляки с австрияками их вроде как обижают. Вдруг кто из тех русинов… или русин… в Сибирь согласится переехать? Вольно и сытно жить среди своих. Подальше от ненадежных границ.
Весь август в Томск съезжались виднейшие люди края. Тобольские короли меха, Тюменские кораблестроители, купцы омские, каинские, барнаульские, колыванские, бийские и кузнецкие. Торговые люди из Тары и Ишима. Скотоводы Акмолинска, промышленники из Усть-Каменогорска и хлебные спекулянты из Семипалатинска. Владыки виноводочного бизнеса и повелители соледобычи. Поставщики многих и многих сотен тысяч пудов рыбы из Нарыма и золотопромышленники из Мариинска. Большая группа иудеев, непостижимым простым смертным образом отыскавшие друг друга по каким-то, мне неведомым, приметам и усевшиеся поближе друг к другу в душном зале томского театра. Было даже несколько гостей из соседних регионов. Из Красноярска и Екатеринбурга. Англичанин этот еще какого-то дьявола заявился. Я о нем уже и думать забыл. Думал, уже давным-давно домой в свой Петербург вернулся. А он взял и пришел. И на первый ряд с видом, будто бы так и надо, уселся.
На сцене, за длинным столом, накрытым зеленым гуляевским сукном, разместились главные начальники губерний и областей моего края. Деспот-Зенович из Тобольска, томский Родзянко, полковник Майдель из степной Акмолы – там, так же как и в Семипалатинской области, только начался процесс формирования гражданской власти, и администрацию временно возглавляли военные. Колпаковский прислал своего офицера – председателя областного правления и заместителя по гражданским делам, полковника Олимпия Алексеевича Ивкова. Фрезе приглашали поприсутствовать лично, но он отговорился потребностью лично контролировать работу контрольного управления в Барнауле и прислал заместителя – Богданова. Петр Иванович, кстати, – единственный из трех присутствовавших полковников, никакой неловкости от общения с высшими чинами не испытывал. Больше того! Вел себя иногда так, словно бы сделал нам всем одолжение своим присутствием.
Интересно было наблюдать, как смотрят друг на друга те и эти. Представители высшей гражданской власти в крае и местные богатеи. И те и эти, отправляясь в Томск, вряд ли думали, что им придется вот так сидеть напротив. Что я сведу их всех в одно место и заставлю принимать совместные решения.
Некоторые из чиновников, вроде того же Богданова, как я слышал, с торговым людом не то чтоб контактов не поддерживали, а и вовсе враждовали. Другие, как Александр Иванович Деспот-Зенович или полковник Ивков, – сами потомственные сибиряки. А значит, с местными же купцами не могли не дружить.
Впрочем, мне было абсолютно все равно. Я этот, едрешкин корень, симпозиум собрал только ради того, чтобы с себя еще одну, добровольно же взваленную, обязанность свалить. Хотел создать механизм самостоятельной кооперации, так сказать.
Идею давно вынашивал. Слова обдумывать начал, чтобы с прожектом к генерал-губернатору обратиться, еще когда с Алтая возвращался. И окончательно убедился в необходимости скорейшего решения этого вопроса, когда «мирил» текстильщиков в Колывани. Не нравилось, что по любому спорному вопросу купцы кидались ко мне. «Барин рассудит» – рабская философия. Неприличная для свободолюбивых сибиряков.
Суть идеи проста. Я полагал, что следует создать, так сказать, на общественно-государственных началах Торгово-промышленную палату, в которой любой обратившийся смог бы получить и нужную справку по наличествующим технологиям производства чего-либо, и найти поставщика необходимых товаров, и обратиться за помощью в сбыте своей продукции. Кроме того, как мне представлялось, проведение аукционов по разработкам недр края тоже должно были проходить под патронажем этой палаты. И как следствие, при этом же органе должен был быть создан арбитражный суд.
В идеале палата должна была стать настоящим монстром, объединяющим товарную биржу, консалтинговое агентство и центр, через который купцы и промышленники могли бы более тесно взаимодействовать с гражданскими властями. Причем большую часть деятельности палаты должны были осуществлять выбранные из числа самих купцов представители, а государство лишь присутствовать там в виде надзирающего и контролирующего законность сделок органа.
Я, наверное, не слишком понятно объясняю? Купцы, в большинстве своем, с первого раза не поняли. Начальники-то сразу усекли, что я существенную часть «кормушек» у чиновников хочу отобрать и весь процесс регистрации новых предприятий максимально упростить. Только эти самые начальники и еще одно сразу выяснили – мне было совершенно все равно, нравится им появление такой организации или нет. Нужные бумаги, подписанные цесаревичем Николаем, я им предъявил. И намерен был требовать результата. И непременно его получу, хотя бы уже потому, что головная контора палаты будет располагаться в Томске. Туда будет стекаться информация из филиалов, перерабатываться в информационные бюллетени и рассылаться обратно. Так что даже о намеке на возможность противодействия или, не дай Бог, неприкрытом саботаже мне станет очень быстро известно. Я ведь тоже в какой-то мере промышленник. И купец. И банкир. А скоро еще и золотопромышленником стану. Фрезе уже сейчас, наверное, при одной мысли об этом икать начинает. Хотелось бы мне посмотреть, как горные чиновники станут взятки требовать с управляющих моими приисками…
Сначала купцы стеснялись. Между собой шептались, переговаривались. Потом томские – они меня давно знают и к идеям моим привыкнуть успели – стали задавать вопросы. А я стал отвечать. Образно. С примерами. Разъяснял.
Из евреев первым «честный поляк» Хотимский решился – поинтересовался, как быть с запретом для подданных иудейского происхождения на некоторые виды деятельности. Я даже рта открыть не успел, как Куперштох вскочил – рассказал, как совместно с Ерофеевыми спиртозавод строил. Похвастался даже, что уже три суда выиграл. Окружной начальник, этот неугомонный Борткевич, решил – не мытьем, так катаньем… Только не на того напал. Ерофеевы помогли своему соинвестору из Казани пронырливого стряпчего выписать, а тот как с делами ознакомился, аж руки потер одну об другую. Таким ему это дело вкусным показалось. Теперь Лейбо Яковлевич намерен встречный иск Фортунату Дементьевичу вчинить. За попрание, так сказать, деловой чести.
Насмешил всех, в общем. Потом как-то проще стало. Вроде как этот старый еврей нас всех, разных, во что-то одно объединил. Споров, конечно, еще много было, уточняющих вопросов и вопросов коварных. О железной дороге и о железе много было сказано слов. Кого-то чугунка откровенно пугала, другой дождаться первых гудков паровозов не мог – ему товар в Россию везти нужно было, и он понимал, что Транссиб позволит оборачивать капитал не раз в год, а два или даже три.
Железо было нужно многим. Спрос был таким, что купчины были готовы в бороды друг другу вцепиться. Весной бум земельных продаж прошел, а к осени на новые уделы стали приезжать переселенцы. Чем-то арендаторов хозяева снабжали, но большую часть инвентаря – лопаты, например, топоры, насошники или плуги – планировали закупить уже на месте. Многие местные торговцы подрядились снабжать этих переселенцев и столкнулись с жесточайшим дефицитом металла.
Рассказал и о железе. Попросил Ваську Гилева выступить. Он, считай, все лето бумаги на концессию выправлял и знающих людей по европейской части империи выискивал. Зимой, после ледостава, планировал к месторождениям заранее срубленные и разобранные избы перевозить и начинать помаленьку ковырять гору. И железную, и угольную. И все бы хорошо, но чуточку они с братом сил не подрассчитали. Дорогое это оказалось удовольствие – на пустом месте шахты и доменные печи строить. Василий Алексеевич еще до начала мероприятия предупредил – если речь зайдет о железе да найдется желающий капиталы вложить – в них, Гилевых, станут пальцем тыкать.
Тюменские и тобольские промышленники таких проблем не имели. У них Урал рядом, а там этого гуталина… Гм… Короче говоря, там предложение было даже несколько выше спроса. Дело доходило до того, что Иван Иванович Игнатов – владелец одной из четырех тюменских верфей, уже года этак два на Суворовских заводах только чугун в чушках покупал, а железо уже у себя переделывал. Сам железо делал, сам паровые машины собирал и пароходы тоже сам строил. Вообще – интереснейший человек. Родился в 1833 году в старинном русском городке Белеве и так бы там всю жизнь и прожил, да случилось ему в начале шестидесятых годов за карточный стол сесть. Человек он увлекающийся и азартный. В итоге и свои деньги все проиграл, и имение брата, и чужие, взятые в долг…
Потом успокоился. На иконе поклялся больше никогда в жизни ни во что на деньги не играть – и уехал в Сибирь за счастьем. И ведь нашел. В Тюмени – известный человек. Убежденный холостяк и бабник, однажды из Томска целый пароход девиц привез. В Тюмени место было, Потаскуем называлось – оттого, что никому не нужно было. Там и трава-то нормально не росла – заброшенное, скучное место. Самая окраина. И вот именно там Иван Иванович свой дом и построил. А за ним следом и другие тюменские богатеи – пароходовладельцы Иванов и Колмаков, корабел Вардроппер. Только место это так и называется – Потаскуй. Но уже по другому поводу…
Так этот Игнатов тут же предложил Гилеву помощь. И специалистами, и деньгами. Еще предложил акционерную пароходную компанию на Алтае создать. Чтобы товары возить. Тот же чугун на мои заводы или хлеб поближе к будущей железной дороге. Я им еще и пассажирские корабли порекомендовал построить. Желающих быстро и без пыли путешествовать уже сейчас много, а будет и того больше.
Томский городской голова Дмитрий Иванович Тецков только о новой пароходной компании услышал – надулся как мышь на крупу. Ему новых конкурентов не хотелось иметь. Он с компаньонами только-только с одним справились, со слишком уж активным Адамовским, а тут новые появляются. Тецков, быть может, умом-то понимал, что рек у нас много, места всем хватит. И даже если пароходов в десять раз больше будет, и для них грузы найдутся. По тому же вон Иртышу в Синьцзян дойти можно. А там армия. А армия всегда в чем-нибудь нуждается.
Дмитрий Иванович не только из-за пароходов на меня обижался. Ему еще томскую выставку жаль этой непонятной торгово-промышленной палате отдавать было. Одно дело, когда в павильоне достижения местных выставлены, и совершенно другое – если со всей Западной Сибири. Тем более что наш Экспоцентр как-то сам собой, наряду с часовней Иверской Божьей Матери, одной из главных достопримечательностей сибирской столицы стал. Всякий, кто впервые в город попадал, непременно в стеклянный дом шел на новинки и чудеса науки поглазеть. Привык магистрат там распоряжаться. Товары одного купца выставлять, а другим от ворот поворот. Теперь же, если этой «ВДНХ» все общество станет распоряжаться, все вроде как в равных условиях окажутся. О том факте, что эту выставку вообще-то я придумал, а организовал – Менделеев, в магистрате уже благополучно забыли.
Сложный на самом деле вопрос. Ссориться с томскими купцами только ради дружбы с тюменскими и тобольскими – было бы совершенно нерационально. Но и идей о том, как достичь компромисса, у меня не было.
И даже скорые выборы так называемого попечительского совета палаты, куда от Томска единогласно выбрали и Тецкова, и Асташева, лишь слегка сгладили острые углы, но никак не убрали проблем. Еще и Николай Тюфин ярился. В своей краткой, но емкой речи обычно достаточно уравновешенный человек, он, наверное, раз пять свое любимое и единственное ругательство произнес: «Чуча те в нос»! Он был записан купцом не томским, а тюменским: там проживал его отец, Наум Андреевич. А от Тюмени в совет Игранова с Гуллетом выбрали. Последний, хоть российского подданства не имел, числился только «пребывающим» и гражданином Великобритании, однако же был весьма и весьма уважаемым в Сибири человеком.
К слову сказать, тот самый Гвейвер, что так нахально уселся в первых рядах партера, с тюменским кораблестроителем Гуллетом хоть были и земляки, а относились друг к другу – как Ленин к мировому империализму. Санкт-Петербургский англичанин даже высказал что-то вроде того, что, дескать, в просвещенной Англии никаких палат нету, а предпринимательству весь мир поучить может. Зря он так. Брякнул, можно сказать, не подумав. В нашей купеческой братии тоже разногласий хватает. Некоторые семьи уже несколько десятилетий враждуют – поди, уже и забыли, с чего все началось. Интриги, подкуп и диверсии на предприятиях противника – обычное дело. Хотя бы вспомнить, как работники тецковского «Комиссионерства» приготовленные для пароходов Адамовского дрова по берегам выискивали и жгли. Но тут, когда их всех, скопом, азиатами дикими обозвали, в миг один объединились. Такого нашему иностранному гостю наговорили – иной бы со стыда сгорел или в драку полез. А этот только улыбался презрительно. Вот зачем он к нам приехал? Какие у него теперь тут дела могут быть? С ним же теперь и здороваться перестанут…
А как Альфонс Фомич Поклевский-Козелл переживал! Он всего три года назад в село Талицу Пермской губернии на жительство переехал. И уже года два как екатеринбургским купцом числится. А ведь начинал в Тюмени. Первым на верфи Гуллета пароход заказал. За машиной к кораблю сам на Урал ездил. Родоначальник, можно сказать, западносибирского пароходства. Сейчас в нашем регионе у него только прииски остались. Пароходы и доли в других предприятиях распродал. Думал, там, ближе к Камню, и людей куда больше живет, и жизнь веселей. Откуда он знать мог, что тут я такой неспокойный заведусь?!
Теперь вот осознал. Хотелось бы ему, не старому еще пятидесятилетнему крепкому мужику, чем-то отдаленно похожему на Тецкова, в нашей бурной деятельности поучаствовать, да никак. Другой регион – другие правила.
Но о гидрологах все-таки именно Альфонс Фомич вспомнил. Телепат он, что ли? Я приехавших офицеров у себя в усадьбе поселил, от контактов с горожанами пока хранил. Думал сюрприз под окончание симпозиума сделать.
А он, Поклевский, сначала по поводу железной дороги высказался. Что, дескать, непорядок это – когда сибирских же виднейших людей от владения главной магистралью отодвинуть хотят! Столичным, мол, Штиглицам с Гинцбургами по нашей дороге и проехать никогда в жизни не доведется, а они акциями владеют! Вот рассказал, как была подписка на Горнозаводскую дорогу, для которой как раз сейчас вовсю изыскания ведутся, так Правление ее всех местных поучаствовать приглашало. И даже он на двести тысяч обязательство дал. И на Западносибирскую столько же дал бы, да никто не спрашивал. Побрезговали, значит.
Едрешкин корень! Что для проекта ценой в сто миллионов эти его двести тысяч? Дым! Ветер! Расходы одного дня строительства! И даже если таких, как Альфонс Фомич, сто человек наберется – все равно это очень и очень мало. Но если он хотел бы поучаствовать, так у меня было что ему предложить.
Томь не слишком полноводная река. Выше Томска пароходы особенно и заходить-то опасаются. Фарватер у реки коварный и изменчивый. Течение быстрое, а возле Кузнецка и выше – так и вовсе стремительное. Как по такой «магистрали» чугун из Шории возить? Намучаешься только. А вот Бия у Бийска – уже спокойная и широкая. Там бы и перевалочные склады устроить, и небольшие печи переделочные для железа на продажу в Китай и Монголию. Там и до Кузнецка не слишком далеко по сибирским меркам. Верст четыреста. Полноценную железную дорогу со станциями и паровозами, быть может, и позволят выстроить, да пока решать да раздумывать будут – может уже и поколение смениться.
Другое дело – узкоколейка. Я законы тщательно изучил, когда обоснование для строительства «заводских» линий искал. Легкие типы дорог даже волей наместника можно строить. Кивнет Николай – и пошли насыпи рыть. Узость же колеи – тоже вопрос спорный. На пядь меньше принятого в империи стандарта – это уже узкоколейка или еще нет? В той же Пруссии колея куда меньше – она может считаться узкоколейной?
Это я все к тому, что нужна эта дорога. Прямо как воздух нужна. И чугун шорский моим заводам нужен. Ампалыкское месторождение – оно, конечно, обширное, но уж слишком сложное. Не по нынешним техническим возможностям. Да и мои инженеры – Чайковский с Пятовым – о сырье как-то несвоевременно подумали. Сначала гигант местной металлургии выстроили, а потом только догадались, что руды может и не хватать. Да и не дело это – все яйца в одну корзину складывать. Рано или поздно все равно пришлось бы силы и средства во второй промышленный район вкладывать. Так почему бы не сейчас и начать? Пока Транссиб нас с Уралом и тамошним дешевым железом не связал, пока доставка дороже себестоимости выходит и пока местный рынок товаром не насытился? Если еще и компаньоны найдутся – совсем хорошо.
Так что в любом случае сразу после Чуйского тракта собирался я отправить моего драгоценного – в смысле, незаменимого и очень хорошо оплачиваемого – инженера Волтатиса на изыскания этой Бийско-Кузнецкой линии. Для начала хотя бы наиболее рациональный путь найти и определить примерную стоимость строительства.
В общем, пообещал я через пару дней всех заинтересованных в участии купцов вновь собрать и новый прожект обговорить. Сказал только, что новая дорога будет на юге губернии. И еще успел заметить, как у этого Гвейвера уши торчком встали. Прямо как у собаки. Дорого бы дал, чтобы его мысли в тот момент прочесть.
Вот тут Альфонс Фомич о лоциях и фарватерах и заговорил. Сказал – мол, дорога чугуниевая – оно, конечно, дело хорошее, и строить их нужно. Но реки нам Господь бесплатно дал, а мы все рук приложить не можем, чтоб дар Божий в должный порядок привести. Вроде как попенял местной власти. Говорим, мол, обещаем, а дело с места не двигается.
Александр Иванович, который Деспот-Зенович – тобольский губернатор, тут же вскинулся, словно уральский богатей, когда власти в бездействии обвинял, в него пальцем тыкал. Прорычал что-то вроде: «Ты, Альфонс Фомич, чем вином хлебным народишко травить, лучше бы человека нашел знающего». А вот Николай Васильевич Родзянко, мой преемник по томскому начальствованию, – промолчал. Улыбался только многозначительно.
Вообще интересный он человек, этот Родзянко. Какой-то весь из себя… непритязательный. Как приехал, в гостинице поселился, у Тецкова, да и принялся усадьбу искать в аренду. В присутствии и подлизуны мигом нашлись, помогать кинулись. Только фиг что у них вышло! У нас теперь, чай, не что попало, а сибирская столица. С Николаем тьма народу приехала. Цены на ренту жилья раза в три поднялись. Гостиницы переполнены. Да что уж там говорить! В карантинном лагере – это который для ссыльных строили, – к осени людей собралось больше, чем во всем Бийске постоянно проживает. А ведь таких центров распределения только в Томской губернии – три. Еще в Колывани и Каинске. К будущей весне такие же должны в Тюмени, Ишиме и Омске достроить. Средства летом еще выделили и инспекторов туда послали.
Так вот. Жил себе наш новый губернатор в «Сибирском подворье» и не тужил. Чиновнички по городу бегали высунув языки, землю рыли носами, а ему, казалось бы, хоть бы хны. Да только когда он однажды узнал, что кто-то из подлизунов с хозяйки дома взятку требовал за то, чтобы новый губернатор к ней не вселился «в приказном порядке», осерчал очень. Так орал, что у меня в усадьбе слышно было:
– Я вас, канальи, всех по третьему пункту! В кандалы закую! В шахту! Уголь кайлом рубить!
Тут только томское присутствие и догадалось, что собою наш Родзянко представляет. И все как один с тоской посмотрели в сторону моего дома. При мне-то их канальями никто не обзывал…
А Николая Васильевича я к себе жить зазвал. Временно. Пока Гинтар новый дом не достроит, на Большой Садовой. Главный фасад прямо на будущую резиденцию наместника смотрит. Элит-класс, едрешкин корень.
Это я к тому, что раз офицеры-гидрологи тоже у меня пока остановились, то Родзянко об их прибытии прекрасно осведомлен. И о моем желании сделать пароходовладельцам сюрприз.
А вот о том, что сюрпризов будет два, – об этом он не ведал.
Лейтенанта Нила Львовича Пущина прислал начальник отдельной гидрографической съемки Каспийского моря, капитан первого ранга Николай Алексеевич Ивашинцев. Наилучших рекомендаций не забыл присовокупить. А в качестве помощника с лейтенантом прибыл мичман Ипполит Ильич Чайковский. Такая вот маленькая у нас страна, получается.
Илью Петровича я пока тоже в известность о приезде сына не ставил. Он у нас генерал-то – генерал, но человек импульсивный, взрывной. Наверняка бы не сдержался и мой маленький секрет кому-нибудь выболтал. Хотя бы той же супруге – Елизавете Михайловне. И через сутки о флотских офицерах на каждом перекрестке судачили бы.
Только второй мой сюрприз не для генерала Чайковского был предназначен, а для пароходников. Дело в том, что я прекрасно себе представлял – какой именно отрезок бесконечных сибирских рек наши транспортники хотели бы исследовать в первую очередь. От Томска до Ирбита, конечно. По этой магистрали у нас девяносто процентов грузопотока идет. К весне кяхтинский чай уже в амбары и склады не вмещается. А с началом навигации, по высокой воде, первые баржи именно в Тюмень и Ирбит уходят. Только следующей весной, как только льдины в океан унесет, офицеры отправятся фарватер искать от села Самарова – это который в моем мире уже Ханты-Мансийском стал, – и до конца Обской губы. И главной их задачей станет поиск ответа на один-единственный вопрос: пройдут ли морские грузовые корабли из Карского моря хотя бы до Самарова? Хватит ли им глубины?
Потому как вся наша с Михаилом Константиновичем Сидоровым авантюра основывается на двух теоретических допущениях: что испытания первого в мире построенного в Кронштадте ледокольного корабля, которые должны пройти этой зимой в Финском заливе, окончатся успешно и что глубины вод обских хватит, чтобы зафрахтованные в Англии корабли, груженные закупленной генералом Лерхе техникой, смогли дойти хотя бы до Самарова.
Вот так-то! Такие вот у нас с этим удивительным красноярским купцом наполеоновские планы. Если его «Ермак Тимофеевич» на балтийском льду себя покажет, то поздней весной из порта Кингстон-апон-Халл выйдут четыре морских парохода, курсом на Норвегию. Ледокол отправится туда же на месяц раньше, чтобы успеть разведать ледовую обстановку в Баренцевом море. Встреча назначена на рейде маленького городка Вадсё, что в Северной Норвегии, километров сто к западу от будущего Мурманска. И дальше уже – все в руках Господних. Останется тяжелый лед в проливе между Новой Землей и островом Вайгач до начала августа – придется развернуться и идти в Архангельск. Будут морские ворота чистыми – станем ждать их в Оби.
Не хотелось бы, конечно, чтобы наша совместная северная экспедиция окончилась разгрузкой в Архангельске. Даже не денег жаль, хотя средств мы с Михаилом Константиновичем уже туда ввалили целое состояние, – времени! Как представлю, что придется из города на Северной Двине десятки тысяч ящиков со станками и оборудованием и несколько десятков паровозов лошадьми тащить – плохо становится. А ведь Густав Васильевич еще и несколько сотен мастеров в Англии навербовал. С семьями. Пока на десятилетний контракт, но кто знает – может быть, им понравится, приживутся. Русское подданство испросят.
У нас тут вообще какое-то заколдованное, как ругается фон Мекк, место. Осенью, как дожди зарядили, все работы по строительству железной дороги остановили. Зимой тоже рельсы укладывать нельзя – как путь себя поведет весной, предсказать никто не брался. Почти три тысячи рабочих, которых мои подрядчики привезли с собой из-за Урала в Сибирь, должны были бы по домам отправиться…
Только мало кто поехал. Большинство – люди тертые, опытные. И грамотных среди них много. Газетку нашу, где объявления с приглашениями на разные работы, разобрать смогли. И выяснили, что за тот труд, за который в Москве и окрестностях едва-едва рубль в день дают, у нас – полтора. И продукты дешевле. И ссуды на строительство жилья банки охотно предоставляют. А рук рабочих везде не хватает. И в Никольской, и Тундинской, и в Яе. В Черемошниковском порту всегда потребны грузчики и строители. Шахтеры в дефиците – и в Судженке, и на Ампалыке.
Так что брали люди расчет в конторе фон Дервиза и тут же письма домой писарям диктовали. В губернию жить зазывали. Сам Павел Григорьевич за Урал так и не нашел времени выбраться, а вот главный инженер и распорядитель Карл Федорович фон Мекк весь сезон у нас. С нашими реалиями успел ознакомиться. И прекрасно понимал, что весной люди, устроившись, обжившись и избаловавшись высокими заработками, уже дорогу строить не пойдут. Придется им новых в России искать. И учить.
Кстати. Насчет учить тоже на симпозиуме много споров было. Я, в рамках своего прожекта Торгово-промышленной палаты, и техническое училище предусматривал. Где-то же нужно было готовить специалистов, которых пока еще в регионе почти и не было вовсе. Машинистов для паровых машин – как для паровозов, так и для пароходов. Всяких сцепщиков вагонов и ремонтных мастеров в депо. А начнем строить дорожную технику?! Ею тоже должен кто-то уметь управлять, а при необходимости и чинить. Да мало ли каких еще спецов нужно будет. Главное, чтобы учебное заведение было, а количество специализаций можно будет потом менять по мере надобности.
Но основным, так сказать, камнем преткновения стали телеграфные классы.
В середине октября телеграфная линия дошла наконец до Барнаула. Степан Иванович Гуляев отправил в столицу, в Российское Императорское Географическое общество первую депешу, и на том развитие сети проводной связи окончилось. Приобщать окружные городки и селения Западной Сибири к благам сверхбыстрой связи никто и не собирался.
В середине прошлого года стараниями, кстати, директора Сибирского комитета, старого моего знакомого – Владимира Петровича Буткова, почтовый департамент, вместе с телеграфной частью, был выведен из состава МВД, с образованием нового – Министерства почт и телеграфов империи. И тогда же новенький портфель получил давний приятель и союзник Буткова, в апреле текущего года даже получивший титул графа, Иван Матвеевич Толстой.
Оба – и Владимир Петрович, и Иван Матвеевич – в совершенстве умели держать нос по ветру. И в нюансах придворной политики разбирались так, что даже завидно. Вот и рассудили, что пока нынешний император здоров и намерен царствовать еще лет этак десять как минимум, то и держаться следует в рамках его императорского величества приоритетов. Которых, к слову, Александр Второй и не скрывал. Полагал, что, кроме всяческих на пользу стране реформ, наипервейшей его задачей является возвращение Российской Империи былого при Николае международного авторитета. То есть – отмены Парижского трактата и активного участия в европейской политике. Восточное и Среднеазиатское направления считались… ну, как бы побочными. Не на втором месте, а где-то на третьем-четвертом. Между новостями о новом восстании в Китае и донесениями о Большом ежегодном бале в Гессен-Дармштадте.
Это я к тому все рассказываю, чтобы вы поняли, почему на этих двух господ даже тень стоящего за моими плечами цесаревича Николая никакого влияния не оказывала. Я к ним и так, и этак. Прожекты писал и рапорты о необходимости скорейшего развития сети проводной связи на окружные столицы региона. Хитрил, доказывал выгоды от устройства телеграфного сообщения с Верным и Ташкентом. Вычерчивал таблицы и схемы проведения кабеля в Кобдо и Улясутай. Намекал о телеграфных станциях в Китае как о важнейшем источнике разведданных о ситуации на территориях южного соседа. А им, Буткову с Толстым, что в лоб, что по лбу. Казенные, лаконичные отписки: «Сим уведомляем, что в настоящее время министерство прожекты в Азиятской части Империи не рассматривает».
А вот господин Карл Сименс был совершенно иного мнения. Я в Санкт-Петербург, в русское представительство компании «Сименс и Гельске» телеграфную депешу в понедельник отправил, а в среду получил ответ, что ко мне в Томск уже отправился специалист компании, уполномоченный и для ведения деловых переговоров.
Георг Альберт Шнитке еще до ледостава успел. И, к вящему моему удивлению, привез с собой подробные расчеты, трассировки и карты трех линий, о которых я в своей депеше Сименсам заикался. Барнаул – Бийск – Кузнецк, Бийск – Кош-Агач и Бийск – Семипалатинск. Хотелось бы еще, конечно, Тюмень – Самарово, но это можно и позже. Когда гидрографы на мой вопрос кивнут.
Центральная контора частной сети, как нетрудно догадаться, должна была располагаться в Бийске. И соединяться с общеимперской посредством барнаульского почтамта. Герр Шнитке подтвердил – ничего сложного. Чуйский тракт, хоть и изобилует спусками и подъемами, однако же вполне доступен для работ. Остальные направления – это вообще практически равнина. И технология переброски кабеля через реки, даже такие широкие, как Обь в месте слияния Бии и Катуни, отработана.
Была с собой у Георга и смета работ. Причем, по нынешним временам, и сумма после слова «Итого» меня совершенно не напугала. Всего каких-то сто двадцать две тысячи серебром. Плюс шестнадцать – за восемь телеграфных аппаратов господина Морзе. Дальше и вовсе смешные суммы. Две тысячи в год за обучение специалистов – без указания числа студентов, кстати. И рубль с версты – за профилактические работы и плановое обслуживание сложнейшей электроники. В год, естественно. Ерунда, в общем.
Телеграфная депеша из Томска в любой город России менее чем из двадцати слов стоит сорок рублей ассигнациями. В Европу – втрое дороже. А если слов больше двадцати, то каждые десять увеличивают цену в полтора раза. По Сибири почему-то вдвое дешевле. Только Ирбит, волей столичных знатоков, – это уже Урал, Пермская губерния. А в феврале-марте, когда там ярмарка проходит, провода аж звенеть от напряжения начинают, столько туда-сюда посланий летит. По сорок рублей каждое, едрешкин корень! А вы говорите…
Так что этим «рупь с версты» меня Шнитке не напугал. Мы эти расходы за один февраль отобьем. А за пару лет – и все вложения. Потом дальше на юг двинем, в Верный и Ташкент. Там как раз американский длинноволокнистый хлопок вырастет, и российские ситцевые короли в моем телеграфе весьма и весьма заинтересованы будут.
Оставалось убедить в этом симпозиум. Мог бы, конечно, и сам все сделать. Деньги есть. Но не стал. Из чисто политических соображений. Я хотел, чтобы эти линии стали как бы общественными. Сибирскими. Общими. Чтобы хоть по одной акции, на рубль, но в каждой семье было. Чтобы, когда какому-нибудь ухарю только в голову пришло столб свалить или проволоку украсть, а ему уже соседи по рукам жердиной. Не смей! Это наше! Ну и когда нужда телеграмму куда-нибудь отбить, на какую станцию владелец акции пойдет? Вот и я уверен – на общую, сибирскую. Особенно если станций будет много. Не одна на триста верст, а в каждом селе, например.
Потом же, после завершения строительства железной дороги, к южным линиям «Сибирского телеграфного агентства» еще и северная ветвь добавится. Меня тут Штукенберг просветил. Сразу все дела бросил и ко мне примчался, как только узнал, что я с представителем Сименса переговоры веду. Оказывается, для наиболее эффективного управления движением составов по железной дороге на каждом разъезде нужна своя, дорожная, телеграфная станция. И что самое приятное – даже провода вдоль путей тянуть не требуется. Рельсы – сами по себе отличный проводник. А наличие или отсутствие связи – прекрасный датчик, так сказать, целостности пути. Антон Иванович тщетных надежд не лелеял и мне велел: пока в Сибири железо – вещь нужная, дорогая и дефицитная, окрестные мужички будут потихоньку выдергивать из шпал костыли и откручивать гайки со стыков. Не со зла и не от желания устроить катастрофу. Мало сейчас в наших местах найдется способных представить себе крушение мчащегося на всех парах пассажирского поезда. Просто – пути же на земле, на насыпи лежат. Только что не валяются. Почти что ничейное добро. Искушение!
Вот купцам сразу и предложил в Техническом училище обширные телеграфные классы создать. Наряду с металлургическими, механическими и шкиперскими курсами. В Обь-Иртышском бассейне уже несколько десятков пароходов ходит, и это не считая всевозможных ладей, паузков, насадов и прочих кочей. А знаете, сколько на них обученных капитанов? Ни одного! Кораблей с каждым годом все больше становится. Бурмейстер грозится по четыре парохода в год на воду спускать. Плюс в одной только Тюмени четыре верфи, которые тоже не простаивают. Даже по самым скромным подсчетам выходит, что ежегодно речной флот на десяток паровых кораблей увеличивается. И кто эти суда водить будет?
Акулов, когда рейс страхует, капитанского свидетельства и не спрашивает. Больше опытом интересуется и тем, сколько раз шкипер по маршруту прежде проходил, да опытный ли машинист с рулевым. Вот так-то!
Но это пока. Потом, когда Пущин с Чайковским фарватер промерят и бакены со сворными знаками расставят, нужно будет уметь этими подсказками пользоваться. Читать обстановку, так сказать. И ознакомительными брошюрками тут не обойтись, этому минимум несколько месяцев учить нужно. Ипполит Ильич сразу по приезде предложил полдюжины гимназистов толковых с собой на промеры глубин брать. Местные кадры, едрешкин корень, начинать воспитывать.
Удачные у Ильи Петровича дети. Знающие, активные. Правильно их генерал воспитал! И Ипполит тот же самый, и старший – Николай. Он вместе со Степаном Ивановичем Барановским с последней переселенческой баржей в Томск прибыл. Николай Ильич по стопам отца пошел – Горный институт закончил. Единственное что – увлекся не всякими превращениями металлов, а механикой. Или, если точнее, – железной дорогой. В Москве служить начинал, на Николаевской дороге. Там и с профессором познакомился, когда Барановский свой духоход строил. Степан Иванович потом в Финляндию, в Гельсингфорс уехал преподавать, а инженер-поручик Чайковский – в Ковенск, помощником начальника паровозного депо Санкт-Петербургско-Варшавской железной дороги. Ну а раз первой поставленной для начальника моего нового механического завода задачей являлась постройка вагонов и переделка английских паровозов под русскую колею, то Степан Иванович не мог не вспомнить о молодом инженере. Испросил моего дозволения, уточнил уровень жалованья и пригласил Николая Ильича в Томск. Даже не догадываясь, что тем самым невольно способствует воссоединению половины семьи. Младшие, близнецы Анатолий с Модестом, в Училище правоведения обучались, а Петр – заканчивал консерваторию, но и те, и этот уже написали в Троицкое о своем намерении будущим же летом посетить дремучую Сибирь.
Что-то я отвлекся. Слово за слово… А рассказать-то хотел о том, чем и наш купеческий симпозиум, растянувшийся чуть ли не на месяц, закончился. Искренне полагаю – это мы еще быстро. В Госсовете куда более простые вопросы годами мусолятся. Казалось бы, куда проще – указом объявить открытый конкурс на изыскания и строительство столь остро необходимой стране ветки железной дороги от Перми до… да вот хоть до Нижнего! Я бы еще и в сторону Воткинска и Ижевска путь отклонил. Там много военного производства, включая, если верить Пятову, и производство броневых плит для отечественных военных кораблей. И насколько я понимаю, штуковины эти довольно объемистые и тяжелые. Как их еще к верфям доставить, если не по чугунке?
Да и Казань зацепить может получиться, – а это, считай, ворота к приволжской житнице – Самаре, Саратову, Царицыну. Там и Оренбург недалеко, кстати.
Так что очень и очень, как мне представляется, эта соединительная ветка между Горнозаводской дорогой, которая вскоре уже начнет строиться, и главными российскими маршрутами империи нужна. Прямой доступ и к уральским богатствам, и к Сибири, и к степному краю. И что? Кто-то почесался? Пытался кто-то найти готовых инвестировать в это, несомненно прибыльное, предприятие капиталы? Нет. Будто бы правительство карты империи никогда не видело, ей-богу. Если даже мне, сидящему во глубине сибирских руд, совершенно ясна ее, этой Урало-Нижегородской трассы, необходимость, то столичным вельможам – сам Бог велел. Я даже великому князю Константину писал…
Опять я отвлекся. Тем более что Санкт-Петербургский Эзоп мне даже ничего по поводу соединения урало-сибирских с российскими дорогами не ответил. Просто сделал вид, будто бы вопроса вообще не существует.
А вот мы с купцами и губернаторами последние два заседания провели в режиме мозгового штурма. Поделились на группы по интересам – пароходовладельцы с кораблестроителями отдельно, винокуры и хлебные спекулянты в другом углу зала. Простые «купи дешевле, продай дороже» – в третьем. Самая большая группа – золотопромышленники и прочие разработчики недр. Задание у всех одно было – выдумать идеи, которые можно осуществить силами Торгово-промышленной палаты. Ну или которым Палата может существенно помочь осуществиться.
К тому времени писари уже оформили основные положения устава первой в стране организации предпринимателей с государственным участием. И даже откатали в губернской типографии две сотни экземпляров, чтобы у каждого участника был. Мы понимали, что далеко не все купцы умеют бегло читать. Однако были полны уверенности в том, что сумевшему организовать целое торговое королевство человеку – а у нас присутствовали только первогильдейские купчины – вполне по силам найти грамотного чтеца.
И получилось очень интересно. Даже если бы в конце этого штурма в кружках «по интересам» не появилась единая программа развития Палаты, сразу бы несколько корпораций с весьма значительными для наших мест капиталами все-таки образовались бы. Например, неожиданно легко договорились о совместной работе нефтяники и транспортники. К Масляному озеру, концессию на добычу нефти на котором ровно год назад с аукциона продали, успели и дорогу нормальную проложить, и колодцы выкопать. Только вот переработка на месте добычи не получилась. С рабочими у нас и в крупных-то селениях большие проблемы, а вниз по Оби, в остяцкие инородческие земли вообще народ не заманишь. И специалисты туда тоже ехать не желали. Да и глупо это, по моему мнению, – у черта на рогах пытаться нефтехимию строить. Там же кроме вожделенного керосина много чего полезного получиться может. Да вот хотя бы тот же гудрон. Или смазочное масло. Конопляное – оно конечно пахнет несравненно лучше, но механизмы приводов паровиков по какой-то причине предпочитают повонючее. И тут вдруг нефтяники легко и просто скооперировались с пароходниками. А потом, после моей подсказки, и с производителями строительных материалов. Город растет быстро, асфальт будет востребован.
На второй день все кинулись объединяться и договариваться. Словно обезумели – чуть ли не час степенные прежде дядьки, как дети по детской площадке, бегали, друг друга за локти дергали и пытались сочинить причину для какого-нибудь взаимодействия. Цирк уехал, клоуны остались. Едва сумел этот фарс остановить и в конструктивное русло направить. Ибо нельзя объять необъятное…
Скажу честно – соблазн был. Собрать всех в кучу вместо Палаты и создать что-то вроде гигантской корпорации-монополиста, охватившей все виды и направления туземного бизнеса, под названием ОАО «Западная Сибирь». Набрать группу из наиболее активных и изобретательных торговцев вроде Миши Сидорова в качестве совета директоров. И творить все, что душе угодно. Без оглядки на мнение общества и не считая последних монет в кармане.
Но мне-то, современнику и свидетелю мощи международных мегакорпораций и «естественных» монополий, это искушение простительно. Так ведь и купчики мои до чего-то подобного додумались. И даже какое-то время уговаривали меня, так сказать, благословить и поспособствовать.
Кое-как сумел все же объяснить этим людям, что получится у нас не более чем колосс на глиняных ногах. Что монополии в рамках какого-то одного направления – это действительно полезная штука. Быть может, в нынешних условиях и ультимативно необходимая отечеству! Но решаться такие вопросы должны на государственном уровне. Во дворцах и Сенатах, а не в облезлом зале душного, похожего на амбар-переросток театра на задворках империи. И что нужно немного, возможно, всего несколько лет потерпеть. Пока весть о нашей Палате, об ее успехах и эффективности не расползется по стране и пока министры или даже сам государь император не удостоверятся в необходимости ее появления во всех краях страны.
Все устали. А после моей краткой речи на тему пользы Отечеству купцов моих еще и великой мыслью придавило. Потому, наверное, финансовый вопрос решился как-то легко и непринужденно. Договорились, что гражданская власть никаких взносов делать не будет, однако берет на себя обязанность организовывать геологические, геодезические и гидрографические изыскания в регионе. А также, в лице своих представителей, участвовать в заседаниях совета Палаты и создать режим наибольшего благоприятствования для всех членов Палаты.
Постановили, что в этот наш «торгово-промышленный клуб» может вступить только купец первой гильдии или иной какой-нибудь предприниматель, имеющий дело с оборотом не менее чем в сто тысяч серебром в год. И что каждый член Палаты станет ежегодно вносить по сто двадцать рублей взносов, которые могут быть потрачены канцелярией Палаты только на осуществление деятельности организации. На печать информационных бюллетеней и собственную газету. На жалованье писарям. Кто-то еще предложил, чтобы подписки и на брошюру, и на газету тоже были платные. Мол, не должны эти ответвления Палаты быть убыточными. Иначе над нами соседи смеяться станут.
На том и закончили. Единственное еще, что хочу сказать в окончание темы об организации Палаты: в первых числах ноября в сибирскую столицу триумфально вернулся цесаревич. И собственноручно начертал на первом, художественно оформленном и отпечатанном в Троицкой литографии экземпляре Устава: «Дело сие Отечеству нужное. Николай». И это стало моим личным триумфом. Вещественным доказательством того, что мне все же удалось взбаламутить это застоявшееся болото. Растолкать, расшевелить наиболее активную часть сибиряков. Выстроить некое подобие системы и заставить ее работать. И мне казалось, я полагал себя победителем никак не менее славным, чем Николай, умиротворивший Синьцзян и покоривший Коканд с Бухарой.
Глава 11 Детская
Конец осени порадовал. И добрыми вестями, и приятными встречами. И новыми перспективами, окончательно и бесповоротно развеявшими былую мою меланхолию. Были, конечно, и грустные или настораживающие моменты. Но в целом, как любил говаривать «папа» в той, первой моей жизни, все было очень даже ничего.
Томь взялась первым, тонким еще ледком, начисто отрезав столицу Сибири от западных регионов. Оставалось ждать серьезных морозов, способных сковать реку достаточно крепким покровом, чтобы по нему без опаски могли пройти санные караваны. Но и снега еще не было. Задерживался где-то, не потрудившись объяснить людям причины опоздания. Напоенная дождями земля схватилась сверху коварной корочкой – довольно было наступить, чтобы в этом убедиться.
Оставался еще телеграф, но в связи с относительно высокой стоимостью депеш по проводам мы получали только какие-нибудь действительно важные известия. Вроде сообщения о смерти Петра Ефимовича Ерофеева – главы обширной семьи и родоначальника каинской купеческой династии. Жаль старика. Кроме присущего всей этой неспокойной семейке неуемного любопытства и тяги ко всему новому, он был еще и по-настоящему мудр. Умел обращать разрушительную силу энтузиазма старшего сына – Венедикта – в, так сказать, мирное, созидательное русло. Как-то они, четверо оставшихся сиротами сыновей, без направляющей руки? Как бы чего-нибудь этакого не вытворили…
Пожалел, что железная дорога еще не достроена. Рано Петр Ефимович ушел. Не мог еще пару лет потерпеть?! Сел бы я тогда в поезд и сутки спустя уже был бы в Каинске. Поддержал бы как мог парней, бросил бы горсть земли в могилу. Сказал бы что-нибудь. А так – даже будь переправа доступной для паромов, шестьсот верст делают всю эту затею совершенно бессмысленной. Пока доберешься…
Зимой в Каинск все равно ехать придется. Еще и Родзянко с собой возьму. В конце концов, это Николаю Васильевичу в канцелярию донос прислали, не мне.
– Полюбопытствуйте, Герман Густавович, экий мне гнусный пасквиль нынешней почтой доставили. – Томский губернатор, заканчивая ужин, отставил пустую чайную чашку и подвинул в мою сторону сложенный вчетверо лист серой дешевой канцелярской бумаги. – Я бы отправил туда человечка какого-нибудь, чинами невеликого, да и дело с концом. Только, стало быть, тут о знакомцах ваших значится. Так я, стало быть, и подумал…
Это он правильно подумал. Речь в рапорте окружного начальника Каинского общего окружного управления коллежского асессора Фортуната Дементьевича Борткевича шла о моих Ерофеевых. О том, что они, дескать, людишек, самовольно из России пришедших и паспорта не имеющих, привечают. Деньгами, стройматериалами и инвентарем помогают и селят на имеющиеся в собственности землях арендаторами. Или, если перевести с общечеловеческого языка на юридический, – занимаются укрывательством бродяг. То есть преступников.
И если бы все проблемы ограничивались этим доносом, я бы особенно не переживал. Порадовался бы даже появившемуся поводу окончательно решить вопрос с этим настырным Борткевичем. В Синьцзяне начали создавать органы гражданской власти. Николай уже интересовался – не могу ли я что-то посоветовать. Как-то реорганизовать работу присутствий таким образом, чтобы какая-то часть чиновников освободилась и их можно было бы направить на службу в Кульджу и Кашгар? Соответствующие запросы с просьбами прислать людей наследник отправил и в столицу. Но мы оба с ним прекрасно понимали, что это практически бесполезно. Сейчас, после начавшегося сокращения армии и Великих Реформ, конечно, множество дворянских отпрысков выбирали гражданскую службу, но на окраины империи они вовсе не стремились. К нам, в Томск, понемногу стали приезжать, и еще больше – пока только осведомлялись о такой возможности. Но это только благодаря личности наместника. Не будь здесь Николая – черта лысого бы мы скорее увидели, а не грамотных людей из России.
У меня же было что предложить Никсе. По моим оценкам, осторожно подтверждаемым новым томским начальником, эффективность гражданского управления губернии позволяла существенно сократить штат. Особенно в тех направлениях, где деятельность разных столоначальников и отделов частично дублировалась. Надзор был, несомненно, необходим. Такое перекрещивание интересов и искусственно созданная конкуренция этим целям и призвана была служить. Но ведь прежде у нас Госконтроля в регионе не было. Да и жандармов в Томске чуть ли не в пять раз больше теперь. Система стала избыточно сложной, а значит – бесполезно потребляла ресурсы, ничего не выдавая взамен.
Нужно признаться, я до разговора с нашим вернувшимся из Туркестана завоевателем планировал воспользоваться «лишними» человеческими ресурсами немного по-другому. В регионе под пристальным моим и управляющего Контрольной палатой надворного советника Павла Степановича Грибовского присмотром активно создавались переселенческие комиссии. Строились карантинные поселения и амбары, закупалось продовольствие. Людей конечно же не хватало.
Кстати. Раз уж вспомнил… Нужно заодно покаяться. Я, мздоимец и крохобор, самым настоящим образом продал подряд на снабжение переселенцев консервированными продуктами Куперштоху. И у меня есть только… две причины для оправдания. Во-первых, продукция у каинского иудея действительно качественная. И туркестанская армия отказалась снабжать этими продуктами действующую армию только потому, что стеклянные, двухштофные – это примерно два с половиной литра – банки оказались плохо пригодными для длительной транспортировки. А банки меньшего объема, двухкосушные – примерно семисотграммовые – показались интендантам излишне дорогими.
И во-вторых, продал я подряд не за деньги, а, скажем так, за услуги. Взамен Лейбо Яковлевич побожился, что уже в следующем же году, так или иначе, заставит переехать в Западную Сибирь не меньше пятидесяти грамотных людей. Врачей, инженеров, учителей, в конце концов. При нашем дефиците все нужны. После разговора я себя чуть ли не работорговцем чувствовал. И успокаивал разбушевавшуюся совесть только тем, что, скорее всего, обеспечу такими принудительными действиями новую безбедную жизнь погрязшим в долгах людям.
Ну, короче говоря, судя по всему, линия жизни на ладошке Борткевича вела или в казенный дом, или в Синьцзян. Потому как у меня в сейфе лежало дозволение от его императорского высочества по собственному Совета Главного управления усмотрению привлекать бродяг и лиц, родства не помнящих, к любым видам работ «по нужде и потребности». Судебная реформа еще не добралась до сибирских губерний. Деятельность лично назначаемых царем наместников кодекс законов регламентировал слабо, и мне ничего не стоило на основании прямого распоряжения начальника склепать какое-нибудь постановление об объявлении опытной селекционной фермы Ерофеевых такой вот «нуждой».
Нужно уточнить, что во всех регионах страны, кроме Западной Сибири, председателем Совета Главного гражданского управления был собственно сам наместник. Или, как его чаще всего именовали, генерал-губернатор. Обычно этот же самый человек был и начальником военного округа. То есть еще и высшим воинским командиром. Что, по моему личному, нежно хранимому при себе мнению, являлось совершеннейшей глупостью. Мало того что армейский офицер в чине не менее генерал-лейтенанта обладал всей полнотой – и военной и гражданской – власти, так ему же вменялось в обязанности осуществлять политический контроль на территории. По большому счету, генерал-губернатор был этаким назначаемым на некоторое время лично государем удельным князем. Подчинялся только лично царю и только перед ним держал ответ. Все остальные министры, сенаторы и члены Государственного Совета, хоть и считались большинством неискушенных обывателей главным управляющим звеном страны, никакого влияния на работу наместников оказать не могли.
А с правителями недавно окончательно умиротворенного Кавказа и моей Западной Сибири как членами царской семьи, все было еще сложнее. Им, если вдуматься, даже высшие столичные вельможи ничего приказать не смели. Только рекомендовать или просить. Теперь представьте в этой схеме меня. Официально я числился чиновником МВД, то есть представителем гражданской власти. Но подчинялся только наместнику, который в силу своего права по рождению и рекомендации государя исполнял дела только из сыновнего почтения.
Уникальное я положение занимал, вот что скажу! Все вокруг, за редчайшим исключением, должны выполнять мои распоряжения, а я – только изредка отчитываюсь перед Николаем. Представляете теперь, какая страшная судьба ждала бы охамевшего Борткевича, если бы все как всегда не было куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. И как тому подтверждение – у меня в кабинете на столе лежало три послания, также доставленных с последней почтой. Последней, перед ледоставом.
Нет, авторы этих депеш понятия не имели о существовании какого-то там Каинского окружного начальника. Как и о десятках тысяч других коллежских асессоров, или пехотных капитанов, несущих службу на просторах Отечества. Их, моих столичных корреспондентов, волновали вопросы совершенно другого уровня. К некоторой части из них, вольно или невольно, оказался причастным и я. Один конверт вообще был писан рукой царского секретаря и был украшен крупной красной печатью ЕИВ канцелярии. Чаще всего оттуда присылали всякие гадости вроде рескрипта о моем увольнении с должности гражданского начальника Томской губернии год назад. Но в этот раз под плотной, похожей на тонкий картон или толстый ватман, оболочкой содержались приятные известия: личное, естественно, надиктованное писарю, послание Александра Второго, выражение признательности за присланных из Сибири собак, которые «уже успели явить свои несравненные стати и редкостную понятливость в охоте». Не сказать, чтоб я особенно сильно переживал за отправленного чуть ли не «на деревню дедушке» калтайского татарина Рашитку, но все-таки был рад узнать, что и щенки, и их воспитатель благополучно добрались до царского охотничьего заповедника.
Второй лист, изощренно украшенный раззолоченными двуглавыми орлами, прошитый витым шнуром с увесистой, кажется, даже свинцовой, блямбой печати и заполненный изумительным каллиграфическим почерком, извещал меня, что «за неустанные труды на благо Отечества и к вящей ее Славе, за достойную подражания деятельность по поддержанию благочиния и личную доблесть» я отныне и во всех потомках – его сиятельство граф Российской империи Герман Густавович фон Лерхе.
В глазах защипало. Подумалось, что жаль, мой Герочка этой расфуфыренной «почетной грамоты» не увидел. Он был бы счастлив. А вот я – не могу. Везде подвох видится. Насколько мне было известно, Александр и орденов-то для своих вельмож жалеет. Уже и не вспомню, кажется, кто-то из офицеров Туркестанского корпуса жаловался, что, дескать, государь чуть не половину наградного списка сократил. А ведь там-то действительно герои! Не мне чета. Только титулом почему-то меня пожаловали, не их…
Понятно, первым помощником великого князя Николая не может служить какой-то «простой немчик». Имперский граф – это совсем другое дело! И совершенно все равно, что, в отличие от титула барона, мне никаких земельных наделов с графинством этим вместе давать не положено. Это всего лишь что-то вроде блестящей такой штуковины на капоте автомобиля. Эмблемы. Никакого практического смысла, кроме повода похвастаться друзьям…
Только мне лично этих титулов и не надо бы. По самым простым соображениям. Что, например, ждет обычного чиновника, если, не дай Бог звезды так сложатся и его обвинят в каком-нибудь преступлении? Ну не таком жестком вроде государственной измены или заговора с целью убийства царя! А что-нибудь попроще. Растрата, там, или мздоимство? Отставка без пенсии, штраф – в самом худом случае. Никаких других репрессий. Сиди себе, занимайся своими делами дальше. А предположим, «травить собаками» стали графа? Обыденные, можно сказать, бытовые для чиновника проступки немедленно становятся коронным преступлением. Ибо умаляют достоинство самодержавия, едрешкин корень!
А травить будут, это без всяких сомнений! Слишком много недовольных сибирским выскочкой появилось. Вот тот же генерал-лейтенант Михаил Семенович Корсаков, иркутский генерал-губернатор хотя бы. Великая княгиня Елена Павловна пишет, что он, мол, польский бунт на Кругобайкальской дороге усмирил и главарей лично в Санкт-Петербург доставил. А титул его императорское величество какому-то Лерхе дал. Да еще газеты эту весть по столицам разнесли и о заслугах в подавлении выступлений ссыльных не забыли упомянуть. Еще одна, оборотная, сторона свинцовой печати на жалованной грамоте, блин.
Но и это, в конце концов, не самое печальное. Много хуже, что директором Центрального Статистического комитета МВД служит чрезмерно умный и деятельный господин – действительный статский советник Петр Петрович Семенов, видный ученый и известный путешественник. Несколько лет назад первым из русских посетил долины Тянь-Шаня, и если это именно тот, о ком я еще в советской школе уроки учил, – вскоре получит приставку к фамилии в честь гор, по которым бродил.
Сейчас он больше известен как ближайший соратник графа Румянцева и один из разработчиков проекта Великой Реформы. Пару лет всего, как начальствует над статистическим комитетом, а совершенно мне ненужными произведениями разродился именно теперь. Вот кто его просил этот «Статистический временник Российской империи» прямо теперь издавать? Не мог пару лет еще потерпеть? Молодой же еще. Моего Германа всего на семь лет старше…
А второй его, так сказать, труд? «Характерные выводы из итогов первого года новой переселенческой политики». Едрешкин корень, чтобы не сказать чего-нибудь похуже! Зачем это ему было нужно?! Неужели не понимал человек, что даже тех, пока еще микроскопических, едва-едва превышающих статистические погрешности результатов его выкладок будет довольно, чтобы умные, умеющие смотреть в будущее и видеть тенденции люди забеспокоились?
Хотя нужно отдать Петру Петровичу должное. Он сумел вычленить из разрозненных и зачастую противоречивых данных нужные и сделать на их основании далеко идущие выводы. По его мнению, уже сейчас можно сказать со всей определенностью: Сибирь в умах простых жителей России перестала быть неким отдаленным краем, где живут только казаки и каторжники. Теперь это территория возможностей! Пресловутое сарафанное радио оказалось гораздо эффективнее альбомов с литографиями и рекламных статей в газетах. У людей появился выбор: искать работу где-то рядом – или рискнуть, отправиться за тысячи верст и, в конце концов, оказаться в землях, где рады каждой новой паре работящих рук.
От одного к другому, в кабацких пересудах или на серых страничках писем, из-за Урала на запад доносились вести об уровне жалованья и размере выделяемых под возделывание участков. О реках, полных рыбы, лесах, богатых дичью. О наивных туземцах, о заводах и мануфактурах, на которых постоянно требуются подмастерья. И теперь в той же Москве тоже стали понемногу меняться расценки на работы. Артельщики грозились уйти на восток и не желали работать за гривенник в день, как прежде. От деревни к селу, с бродягами и паломниками, пошли бродить по Руси сказки о невероятно богатом хлебном городе Томске, где царевы люди раздают самым настойчивым земли без меры – кто сколько сможет поднять.
С одной стороны – хорошие новости. Просто замечательные! Полностью соответствующие моим планам по развитию родного края. Обеспечивающие постоянный приток самой активной и предприимчивой части населения страны. Но зачем же этому Семенову нужно было дремлющим в неведении вельможам глаза-то открывать? Что для Сибири хорошо, для многих крупных землевладельцев – смерть. Уж мне ли не знать, что из шестнадцати тысяч семей, пришедших своим ходом с той стороны Урала и изъявивших желание поселиться на территории наместничества, только пять – из прибалтийских или нечерноземных губерний. Это соответственно означает, что остальные одиннадцать – более семидесяти тысяч человек, включая стариков, женщин и детей, – можно было хоть сразу, хоть немного погодя, отправлять на каторгу как бродяг.
Естественно, никто этого делать не собирался. Людям выправлялись новые бумаги и указывались маршруты дальнейшего движения. В Семипалатинскую область, в Кулундинскую степь АГО, на Барабу, на юг Алтая. И только тех, что изначально имели по всем правилам оформленные документы, расселяли в непосредственной близости к крупным селам и городам.
Такая вот у нас тут переселенческая математика. И мне вовсе не было нужно, чтобы кто-либо, даже такой уважаемый господин, как Семенов, указывал истинные цифры. Мои губернаторы в последних всеподданнейших отчетах указали – тридцать три тысячи, а Петр Петрович в своем «Временнике», что с земли в России снялось более ста пятидесяти тысяч человек. Ладно хоть, у него таким образом таблицы составлены, что эти данные, среди нагромождения иной всякой информации, еще постараться найти нужно. Иначе меня уже инспекциями бы одолевали в поисках лишних людей. Ну и то, что потенциально привлекательным был не только мой регион. Крестьяне были хорошего мнения и о Северном Кавказе, откуда продолжали уезжать в Турцию туземцы, и о восточном Урале с его многочисленными заводами. Существовала даже официальная программа переселения на Дальний Восток, но туда еще поди-ка доберись. Десять тысяч верст – это не шутка.
Константин Николаевич меня прямо предупреждал, что специальная комиссия при Госсовете непременно будет создана, и, может быть, не в следующем, так через год – кому-нибудь обязательно придет в голову попытаться разобраться с загадочной математической задачей на месте. Еще великий князь обещал указать чрезмерно нервным господам, что, согласно тем же Семеновским «Характерным выводам», уровень благочиния в коренных губерниях значительно повысился. Или, если перевести с принятого теперь русско-арабского, иносказательного, на канцелярско-русский образца конца двадцатого века, – отмечено резкое снижение социальной напряженности. У обманутых половинчатой реформой земледельцев появилась отдушина. Надежда, что ли.
Однако, хоть Эзоп меня с этим и торопился поздравить, в трудах Центрального Статистического комитета была и еще одна весть, вызывающая раздражение власть имущих. Статистики теперь с чего-то стали сравнивать результаты деятельности губернских администраций с эффективностью Томского присутствия. Выходило совсем не в пользу первых. Катков не упустил случая прокатиться «катком» прессы по показателям трудолюбия российских начальников и порекомендовал «съездить к восточным инородцам, поучиться, как ныне принято вести дела». Министр МВД ответил на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» что-то резкое. Неугомонный москвич тоже не стал молчать. К счастью, все заслуги отнесли на счет цесаревича Николая. Мое имя вообще в газетах не упоминалось, но ведь все прекрасно понимали – кто именно, так сказать, «виновник торжества».
В общем, имел все основания думать, что, пока великий князь Николай будет пребывать наместником Западной Сибири, лично мне ничто не грозит. Только и это не могло длиться вечно. Мне нужно было смириться и признать, что невероятной мощи административный ресурс, которым обладал, дело временное. Побуждающее к тому, чтобы еще более активно заняться реформами края.
Зная из газет о затянувшихся переговорах в Вене и подозревая, что главная причина назначения цесаревича Николая моим начальником кроется как раз за желанием поторговаться с европейскими политиками среднеазиатскими землями, я рассчитывал, по крайней мере, еще на год относительно спокойной жизни.
Тем неприятней было читать в послании Елены Павловны слабо завуалированные намеки на непраздность цесаревны Марии Федоровны. Потому как если «придворный ученый» права, то супруга моего начальника вскорости – сто процентов – засобирается в столицу. А немного погодя и Никса за нею следом…
Великая княжна – голову даю на отсечение – наверняка была абсолютно точно осведомлена о физическом состоянии принцессы Дагмары. И все-таки писала мне что-то вроде: «Сашенька Куракина донесла отцу своему, церемониймейстеру Алексею Борисовичу, что, дескать, наша Минни одолеваема ныне расстройствами и кушать совсем не в силах. А от всего съеденного немедля son coeure. Мы все здесь молимся за здоровье нашей любимой девочки, однако же и за то, чтобы эта ее хворь обратилась в нечто более значительное для империи». Этакий элегантный намек на беременность, едрешкин корень. Елена Павловна просила меня присмотреть за «бедной девочкой», что, скорее всего, должно означать «разузнай получше». А кого я мог спросить? Дагмара со всей свитой в тот же день, как стало известно о полном разгроме поляков под Тутальской, немедля вернулась в гороховский особняк. И быть может, это только кажется, но Минни стала избегать моего общества. Хотя я ни единым намеком, ни словом, ни делом не дал ей понять, что могу себе позволить на что-то рассчитывать.
Вслед за покровительницей меня стали сторониться и остальные фрейлины. Благо хоть Наденька Якобсон, в силу полуофициального статуса невесты, не воротила от меня нос. Но ведь и ее не спросишь прямо: а не понесла ли принцесса? Или того пуще: скажи-ка, друг мой любезный, какой срок доктор определяет? Потому как очень бы не хотелось узнать, что то до сих пор нежно лелеемое в самых закоулках памяти ночное происшествие – не более чем банальная случка с целью получения потомства. Прошу прощения за мой низкий слог, но быком-производителем даже для наследника имперского престола быть не хотелось.
Но и окольными путями, намеками и наводящими вопросами от Нади ничего вызнать не получалось. Мадемуазель Якобсон готова была обсуждать со мной что угодно, только не личную жизнь Николая с Дагмарой. В конце концов, пришла в голову мысль, что раз фрейлина не желает делиться новостями с почти чужим человеком, то почему бы ей не сделать это с официальным женихом? Тем более что близилась дата, когда ее отец Иван Давидович Якобсон должен был прибыть в Томск, и тогда все равно пришлось бы как-то обозначать свое отношение к супружеству. Так что однажды в октябре я, испытывая неожиданное волнение, улучил момент, когда остался с Надеждой наедине, и задал свой вопрос:
– Как вы знаете, Наденька, вскорости сюда приедет ваш батюшка. И я намерен просить у него вашей руки. Мне хотелось бы…
– Очень хорошо, – расцвела девушка, даже не дослушав речи, которую я сочинял весь предыдущий вечер. – После вы, Герман, быть может, все-таки откроетесь мне и соблаговолите уточнить – какими именно капиталами теперь обладаете. Я, знаете ли, изнываю от любопытства с тех самых пор, как выяснила, что большую часть ваших дел охраняет этот сущий Цербер, господин Мартинс… Ну же, сударь! Скажите хотя бы общую сумму!
Хороший вопрос! Жаль, что немного несвоевременный. Ибо мне раньше и в голову не приходило – сосчитать собственные деньги. Как-то все равно было. Сначала их постоянно не хватало, приходилось ломать голову не о том, сколько их вообще, а где бы взять. Потом, после скромной аферы с «заводскими» дорогами, и особенно – после удачной продажи изумрудов, свободных средств стало даже слишком много. Так что я, занятый совсем другими заботами, совал их куда ни попадя. Лишь бы к пользе, только бы на благо общей цели.
Короче говоря, отговорился я. Сказал, что неприлично будет хвастаться, но и преуменьшать своих заслуг перед будущей женой – тоже не могу. А потому назначил ей через пару дней, так сказать, деловое свидание в кабинете Гинтара. Сам же отправился к старому слуге тем же вечером. Ну чтобы предварительно подсчитать… Да и в действительности не хотелось выкладывать все карты на стол. Должна же быть у мужчины небольшая заначка. В пару-тройку миллионов…
Седой прибалт болел. Врачи уверяли меня, что ничего серьезного и хворь непременно пройдет, когда «погоды установятся». Что это просто влияние сырой промозглой осени на престарелый организм. Еще что-то такое в этом роде – что еще обычно говорят, когда хотят скрыть полное неведение. А мне показалось, что Гинтар попросту перегорел. Успокоился. Добился всего, к чему стремился всю жизнь. Богат, известен, уважаем. Из «эй, ты» всего за два с небольшим года превратился в «Гинтара Теодорсовича». Годы службы в доме моего отца, конечно, сказывались еще. Ко мне он так и не перестал относиться как к благодетелю и хозяину. Но я-то прекрасно понимал: всего, что теперь у старого слуги было, он добился только собственным умом и энергией.
На людях, в банке, в офисе Фонда, на своих заводах или у управляющих его доходными домами он всегда был идеально выбритым, дорого и стильно одетым и благоухающим дорогим парфюмом важным господином. Теперь же я застал его совершенно другим. Бледным, небритым, по-стариковски шаркающим ногами в растоптанных чунях и щурившимся на слишком яркий свет. Наряженным в какой-то совершенно невообразимый костюм – чуть ли не обноски Густава Васильевича Лерхе.
– Уж недолго мне, Герман, – вместо приветствия заявил он на немецком, как-то по-собачьи подобострастно заглядывая в глаза. – Может статься, новую весну уже станете встречать без меня…
– Перестань, – отмахнулся я. – У нас еще куча дел. Не вовремя ты о таких вещах думать начал.
– Ах, сударь. Кончаются мои земные дела. Другие теперь станут служить вам, как делал это я. Об одном лишь хочу просить!
– Не нравится мне твое настроение, старый друг, – перебил я седого прибалта. – Ну-ка встряхнись! Доктора уверяют, это просто осенние хвори. Это пройдет, Гинтар!
– Может, и так, – согласился тот. – Только потом я, скорее всего, боле и не решусь… Прошу вас, Герман! Выслушайте меня и поклянитесь, что не оставите своими заботами моего сына…
– Сына? Гинтар! У тебя есть сын?
– Вы его знаете. Это Повилас Раудис.
– Но как же? Ты же говорил… Племянник…
– Эльза Раудис – моя сестра… Кузина… В общем…
В общем, история была банальной. Молодой выпускник Дерптского университета на одном из семейных праздников повстречал прелестную Эльзу. Естественно, они тут же полюбили друг друга. И, опять-таки естественно, девушка уже была обручена с другим. По законам Болливуда, их застукали в самый неподходящий момент, и чтобы хоть как-то попытаться спасти ее честь, Гинтар заявил, будто бы добился ее благосклонности силой. Парня забрили в солдаты, а Эльзу – несомненно уже беременную – выдали за пастора в отдаленное селение.
Я, честно говоря, ждал чего-то более… необычного. Понимал, что сейчас, пока еще нет телевизоров с бесконечными сериалами, ни даже кинематографа, такие истории – основной сюжет слюнявых французских романов. Но о том, что героем этакой мелодрамы может стать мой Гинтар, – даже и помыслить не мог.
– И что тебе мешает… ну если и не усыновить Повиласа, так хотя бы официально объявить его своим наследником? К чему ему будут мои заботы, если ты, Гинтар, трудами своими добился того, что потомок твой никогда уже не будет нуждаться?
– Он молод, ваше сиятельство, а мир полон соблазнов. Да и сколько бы богатств, сколько бы денег и домов я ему ни оставил, уж мне ли не знать, что в вашей воле будет всего этого его лишить?! Вы ведь, Герман, как погода! Как ветер, как снег, как дождь. Вас не переждать, и от вас не укрыться навечно. С вами можно только смириться… Или пытаться стать таким же.
– Ну спасибо, старый друг, – хмыкнул я. – Обозвал дождем…
– Силы природные – высшие, божественные силы. Как можно…
– Я шучу, Гинтар… Конечно же я присмотрю за твоим мальчиком. Теперь же давай займемся счетоводством…
Видели бы вы, как больной в один миг выздоровел. Как седая, хлюпающая носом и со слезящимися выцветшими глазами развалина вдруг обратилась в матерого бизнесмена. Когда добывал из закромов толстенные книги, в которых вел записи по моим финансовым операциям, Гинтар еще шаркал пятками и сутулился. Но стоило положить гроссбухи на стол и открыть – все уже изменилось. В общем, взяли мы чистый лист бумаги с карандашом и стали составлять список моей собственности с учетом ее стоимости.
Конечно же на первом месте – Западносибирская железная дорога. Мне принадлежало всего пять процентов ее акций, но оценивались они уже сейчас в шесть с четвертью миллионов рублей. За прошедший с момента получения высочайшего дозволения год только государственными гарантиями только-только начавшая строиться дорога принесла мне двести тысяч прибыли.
Тут нужно уточнить, что всего на тот день на моих счетах в нескольких банках хранилось четыре миллиона сто двадцать пять тысяч рублей серебром. Часть, сто одиннадцать тысяч, – в английских фунтах имени Стерлинга, порядка двух сотен тысяч прусских талеров и совсем немного – тысяч четыреста – в дешевых французских франках; отец продал все же европейцам лицензии на мои «изобретения». Это к тому, что даже без подсчета остальных моих паев и долей я уже мог похвастаться десятимиллионным капиталом.
На втором месте – томский Торгово-промышленный банк, поскольку являлся счастливым обладателем трети его паев. В середине лета Гинтар созывал собрание акционеров, на котором было решено годовую прибыль владельцам вовсе не распределять, а, так сказать, присовокупить к учредительным взносам, увеличив, таким образом, уставной капитал финансового института в итоге до двух миллионов. И можно было бы сказать, что принадлежащая мне часть оценивается в шестьсот с хвостиком тысяч, только это была бы не совсем правда. Вернее – совсем не правда, потому как банку полностью принадлежал Томский железоделательный завод, который сам по себе стоил еще не менее четырех с половиной миллионов. Это если считать в совокупности с железорудными шахтами, конечно. Вот и выходит, что моя доля в ТПБ превышает два миллиона рублей.
За почетное третье место боролись сразу два предприятия – «Томскуголь» и Торговый дом братьев Гилевых. И там и там моя доля – примерно по триста тысяч. Отцовский заводик канцтоваров тоже оказался неожиданно прибыльным, но там все-таки лично мне принадлежащая часть – всего двести пятьдесят.
Сто тридцать тысяч – из приисков Цибульского. Он недавно в банк за кредитом обратился, и его золотодобывающие предприятия «потянули» ровно на миллион. А мне, как я уже говорил, принадлежит тринадцать процентов…
Новостью было, что на четвертое место, обогнав Черемошнинский речной порт – девяносто тысяч, – вышли стеклодувные заводы Исаева. Я, честно говоря, и думать забыл, что вообще туда вкладывал. А скрупулезный Гинтар на память не надеялся, он записывал. Сто десять тысяч – и неплохие перспективы роста!
Есть и другие источники прибыли, о которых мой старый слуга и не догадывался или оценить которые затруднялся. К первым я отношу наш с Васькой Гилевым браконьерский серебряный рудник в Чуйской степи, а ко вторым – недавно организованное с Мишей Сидоровым морское пароходство для освоения Северного морского пути. По полмиллиона каждый мы туда вложить вложили, а вот что из этого получится – одному Господу Богу тогда ведомо было. Мы, конечно, амбициозных планов по проводке караванов из Санкт-Петербурга во Владивосток не ставили. До Обской губы пробиться бы – и то ладно. Хоть бы пару кораблей до Самарова довести! Расчеты показывали, что прямые продажи хлеба и графита в Англию могут принести чуть ли не стопроцентную прибыль перевозчикам. И тогда вложенные деньги тут же удвоятся… Или попросту «сгорят», если пройти в Обь не получится.
Невозможно пока оценить и мое участие в Озерном серебряном руднике. По бумагам моих там аж десять процентов. Горные инженеры осторожничают. Говорят, что общая годовая прибыль рудника может достигать и миллиона рублей. Но ведь эти же самые слова еще и означают, что могут и не достигать! Да и когда там еще серьезные разработки начнутся. Нынешним летом туда только изыскатели работать уехали. Ну и еще полста семей казаков на поселение. На будущий год постановлением наместника Западной Сибири по Чуйскому тракту начнем строить почтовые станции с пересыльными отделениями. А в Кош-Агаче – каторжную тюрьму. Нет, ну правда! Не казаков же посылать руду в сумрачных дырах в горе вырубать!
Да и не станут они. Ни за какие деньги. Им там, на юге Алтая, и без этого работы хватает. Новый, совсем недавно занявший архиерейскую кафедру епископ Алексей уже и жаловаться приходил. Говорит, из Алтайской православной миссии доносят – обижают казачки инородцев. Пастбища без спросу занимают, родники и колодцы копают. По теленгитским традициям, места для выпаса животных уже чуть не сотни лет между семьями поделены, а землю лопатами ковырять – и вовсе грех великий.
Только при чем тут православные, верующие в Христа Спасителя, казаки? Я так этому, кстати, весьма энергичному и понятливому владыке Алексею и объяснил. Мол, на наших-то людей почему их дикие инородческие традиции должны распространяться? Мы пришли их к цивилизации приобщать, а не им, чумазым, уподобляться. Тем же, кому наши правила не по нраву, – граница рядом. Никого насильно удерживать не станем…
Чуть-чуть было моего интереса в Каинске у Ерофеевых. Немного вложено в новый, еще только строящийся механический завод. Приготовлены деньги для коксохимического, но эту часть собственности Гинтар сразу посчитал. В общем, худо-бедно, сорока пяти тысяч до четырнадцати миллионов не хватило. Но именно эту цифру господин Мартинс объявлять Наденьке Якобсон, когда мы с ней, спустя два дня, явились в его кабинет, не стал. Ограничился – двенадцатью с небольшим миллионами. Чтобы поразить девушку до глубины ее бухгалтерской души, этого хватило с избытком.
Много позже мне случайно попалось на глаза письмо, которое невеста отправила, так сказать, по результатам разведки отцу и которое, не застав адресата на тракте, вернулось к отправителю.
«Кстати, дела его вовсе не так расстроены, как это показалось мне поначалу, – писала она. – Совершено уже ясно, что капитал его простирается далеко за десять миллионов. Точнее и сказать нельзя, ибо вы не поверите, но тут, в этой Сибири, все, кажется, друг другу должны, и порядок ведения дел разительно отличается от порядка ведения их в Петербурге и Европе. Признаюсь, я еще не вникла во все тонкости, но ваша дочь всегда была прилежной ученицей, так что выучит и этот урок. К тому же, если будет нужда, он легко сможет вывести изрядную часть своих actif и вовсе не будет разорен – тем паче, что часть дел он оформлял на своих homme de confiance, таких как monsieur Gintar (я писала Вам о нем прошлый раз). К тому же благорасположение их величеств и их высочеств тому способствуют. А Герман, кажется, все теплее и теплее относится ко мне с каждым днем, и думаю, вы были правы, говоря, что он вполне способен меня если и не полюбить, так хотя бы ко мне привыкнуть. Я тоже этого из всех своих сил желаю, и, кажется, желание мое недалеко от свершения. Он, кстати, меня порой изрядно удивляет – я, право, недооценивала ранее кругозор моего милого Германа. Хотя, конечно, mon promis продолжает скрытничать и не выдает некоторых секретов. Я его, впрочем, за то не виню – он намекал, что некоторые тайны ему не принадлежат, и он не может делиться ими ни со мной, ни с их высочествами. Знаете, mon bon papa, это не только придает ему в моих глазах некую вуаль таинственности, но и характеризует его как человека умного и склонного держать свои обещания во всем».
Этак вот элегантно двенадцать стали десятью… У моей суженой, как оказалось, тоже были маленькие секреты от родственников.
После той памятной финансовой «консультации» в кабинете управляющего банком наши с Надей разговоры стали охватывать гораздо больше тем. Она, выросшая в семье видного военного столичного чиновника и успевшая разобраться в реалиях придворной жизни, будучи фрейлиной супруги наследника престола, прекрасно понимала, что без благоволения каких-то значимых вельмож стремительное превращение в гражданского начальника огромного региона и миллионера было бы совершенно невозможным. Мадемуазель Якобсон с настойчивостью настоящего исследователя выспрашивала о нюансах отношений с моими покровителями. Причем не просто так, а попутно выдавая некоторые результаты собственных наблюдений о характерах видных столичных политических деятелей. По моему мнению, большая часть ее суждений основывалась на исключительно эмоциональных ощущениях или придворных сплетнях, но попадалась и действительно ценная информация. После нескольких бесед в таком ключе наступил наконец момент, когда можно было задать давно мучивший меня вопрос.
Тут нужно отвлечься и рассказать о причине, по которой я занимался этими полушпионскими играми сам, а не поручил конфиденциальное расследование Варежке. Ну или, на худой случай, не расспросил уже ставшего известным на всю Сибирь акушера Зацкевича. В конце концов, он не адвокат и тайны своих клиентов хранить не обязан. А вот мне – отнюдь. Не я ли его из сырых бараков пересыльного острога вызволил? Только при всей своей известности Флориан Петрович, как ссыльнопоселенец и поляк, в гороховский особняк доступа не имел. А цесаревну Марию Федоровну консультировал приехавший в свите незнакомый мне придворный лейб-медик.
Грех, конечно, пользоваться человеческой слабостью, но и меня понять можно. Я не собирался извлекать из этой информации каких-либо политических или финансовых дивидендов. Мне нужен был ответ на два простых вопроса – беременна ли Дагмара, и если да, то когда ей подойдет срок рожать, – только чтобы иметь возможность вычислить, предсказать наступление даты изменений в жизни.
В то, что Никса, а уж тем более императрица Мария Александровна, позволит молодым родителям жить и воспитывать новорожденного наследника престола в сибирской глуши, я не верил ни секунды. Как и в то, что наместник отправит жену с ребенком в Санкт-Петербург, а сам останется. Простая логическая связь – у Александра Второго рождается внук, и уже очень скоро я лишусь прикрытия и, скорее всего, если Никса попробует утащить меня с собой в столицу, и государственной службы.
Господу было угодно, чтоб женщины девять месяцев вынашивали будущих человечков. И чем раньше мне стало бы известно о предполагаемой дате рождения царственного младенца, тем больше оставалось времени на то, чтобы привести свои дела в порядок. Ну и подчистить «хвосты».
Я имею в виду наш с Гилевым подпольный рудник, например. Очень скоро в Чуйской степи станет гораздо многолюднее – начнется разработка Озерного серебряного месторождения, и любой чрезмерно любопытный нос, сунувшийся в неряшливую дыру в овраге, может отправить двух миллионеров на каторгу. Были у меня мысли переоформить тот овраг в концессию по добыче свинца – в руде его более половины было. Но следы все равно следовало скрыть.
В общем, приходилось, хочешь или не хочешь, тратить время и заниматься поисками истины. И на Варежку этой обязанности не свалишь – он с середины лета до Рождества отпуск испросил и уехал с женой и новорожденным сыном в степной Алтай. Там Степан Иванович Гуляев какие-то жутко лечебные воды открыл, а Васька Гилев на них пансионат строил. Мадам Пестянова роды перенесла плохо, Ириней Михайлович ни о чем ином и думать не мог – трижды в день домой посыльных отправлял справляться, как женщина себя чувствует. Работник из него ну совершенно никакой был, вот я и отпустил. Я и так ему по гроб жизни должен за ту информацию, которую он добывал. А он по каким-то причинам считал, что обязан мне. Иначе зачем бы сына Германом назвал? Герман Иринеевич, едрешкин корень…
Все, что бы ни делалось, – к лучшему. И в той, и в этой жизни не раз убеждался! Вот и теперь обстоятельства складывались таким образом, что у нас с Надеждой Ивановной появилась еще одна тема для разговоров. А то, знаете ли, постоянное обсуждение денег, которые я принимал за не более чем средство к достижению цели, а мадемуазель Якобсон – как показатель какого-то выраженного в валютном абсолюте статуса успешности, стало раздражать. Теперь же мы обменивались сведениями из гороховского особняка, перемалывали косточки «малой свите» и выдумывали все новые и новые способы вызнать наконец тайну принцессы.
Пока суд да дело, в Томск приехали Гунниус с Якобсоном. Сначала, конечно, посетили резиденцию наместника. Как же можно заявиться в город и не засвидетельствовать свое почтение члену царской семьи? Иркутский генерал-губернатор вон, когда вез в Санкт-Петербург пойманных предводителей Кругобайкальского восстания, так торопился, что и на час – достаточный для краткой аудиенции у великого князя Николая Александровича – задержаться не пожелал. И чем эта никчемная спешка для Корсакова обернулась? Сплошными неприятностями! На первом же приеме у него поинтересовались – как, мол, там поживает наш Никса с милейшей Минни? Вы же, генерал, наверняка имели честь говорить с ними по дороге из Сибири? И все. Графский титул достался мне, а Восточносибирскому наместнику выразили высочайшее неудовольствие. Думается мне, что и с дальнейшей карьерой у Корсакова могут возникнуть определенные трудности.
Но тем же вечером к ужину оба столичных гостя были у меня. И тому было сразу несколько причин. Во-первых, я как бы второй в регионе человек, и мне, по правилам хорошего тона, положено было засвидетельствовать и все такое. Во-вторых, пусть и не официально, но я считался изобретателем принципа продольно-скользящего затвора и отсоединяемого магазина новейшего пехотного ружья, а значит, посланным военным министерством офицерам разговора со мной было не миновать. И в-третьих, Иван Давидович Якобсон, кроме поста в Военном совете, был еще и отцом молодой девушки, с которой, волею судеб, я должен был прожить остаток своей второй жизни.
Еще два года назад, когда впервые услышал о талантливом русском оружейнике, офицере Главного Артиллерийского управления Карле Ивановиче Гунниусе, по ассоциации с фамилией он представлялся мне этаким узколицым, словно вечно тянущим звук «у-у-у», блеклоглазым арийцем. На деле же майор оказался коренастым весельчаком с совершенно рязанским, курносым и конопатым лицом. И вообще чуть ли не рыжим! Вот кому-кому, а Карлу Гунниусу его имя совсем не подходило.
Впрочем, на его таланты это несоответствие никак не влияло. У офицера был невероятно изворотливый изобретательный ум и великолепная, хранящая бездну сведений о всевозможных оружейных системах память. Добавить сюда еще твердую руку прирожденного чертежника и умение смотреть в будущее – и получим образ человека, вполне способного не то что мою нарисованную «на коленке» трехлинейку до ума довести, но и АК-47 смастерить при желании. Жаль только, сейчас генералы нужды даже в пулеметах не испытывают и опасаются, что скорострельная винтовка станет попросту разорительной для дырявой казны. Куда уж им еще и автомат?!
Кстати сказать, реальный калибр стволов ружья, которое начали, пока небольшими партиями и только для перевооружения гвардейских и туркестанских полков, делать в Туле и Ижевске, был совсем не известные мне семь-шестьдесят две. И это при том, что в казенных бумагах полное название оружия звучало как «многозарядный московский штуцер в три линии»! Всему виной наша национальная беда – инициативные дураки. Эти господа и в пассивном-то состоянии настоящее бедствие, а вкупе с неуемным энтузиазмом и раздутым самомнением – природная катастрофа! Вот одному из таких слишком много знающих и пришла в голову мысль, что «с половиною» смотрится в документах военного министерства как-то легкомысленно. Уточнение калибра из названия винтовки пропало, внося путаницу и вызывая многочисленные вопросы оружейных мастеров. Еще бы! Если даже я легко себе представляю пулю калибра 7,62 и рядом еще одну, только близкую к девяти миллиметрам. Разница очевидна!
Нашелся в обширных карманах шинели инженер-майора и снаряженный патрон. Смешной, с длинной свинцовой, обернутой тонкой бумагой, пулей, и длинной, слабо похожей на «бутылочку» от трехлинейки из другой моей жизни гильзой. И капсюлем типа «жевело». При массовом производстве они, скорее всего, будут выглядеть немного иначе, но этот, натертый частыми прикосновениями человеческих рук, сиял латунным золотом и показался мне удивительно красивым и грозным.
Я был прав. Одного из виднейших специалистов по части армейского снабжения, тайного советника Якобсона и пока единственного, кто лучше всех разбирался в вопросе производства цельнометаллического винтовочного патрона, инженер-майора Гунниуса отправили в длительное путешествие по стране для организации патронных заводов. Но не только! Оказалось, что какой-то светлой голове пришло в голову сравнить, так сказать, время жизни орудийных стволов, изготовленных в Златоусте, с теми, что сделали в других местах. Тут-то и выяснилось, что то ли из-за каких-то особенных хитростей при литье, то ли из-за свойств выделываемой стали, но златоустовские пушки «жили» чуть ли не в два раза дольше. До десяти тысяч залпов против, например, четырех с Сестрорецкого казенного предприятия!
Был даже прожект о развертывании на Урале полномасштабного ружейного завода, но был немедленно признан излишне капиталоемким. Не только в плане собственно строительства цехов и обеспечения их необходимым оборудованием. Дорого обошлось бы переселение на юг Урала мастеров из Тулы и Ижевска. Ну и доставка готовой продукции обратно в Россию, конечно. Сам Златоуст только в прошлом, 1865 году стал городом, и прежде чуть ли не сто с лишним уже лет там выделывалось лучшее в империи холодное оружие – офицерские сабли и палаши. И только лет десять как льют пушки. Но ведь артиллерия и легкое стрелковое оружие – это разные вещи!
Горнозаводскую железную дорогу должны были начать строить только в будущем году. Тогда же начнутся изыскания ветки из Перми в Нижний Новгород через Казань. Та самая светлая голова обосновала все же стратегическую необходимость объединения всех строящихся железных путей в единую общероссийскую сеть. А когда Карл Иванович поделился – кстати, по большому секрету и только мне, как «изобретателю» ружья, – что Военным советом рассматривается прожект унификации деталей нового оружия, и автором этого документа был все тот же светлоголовый господин, я тут же догадался, о ком идет речь! Ну конечно о Георге, втором сыне великого герцога Мекленбург-Стрелицкого!
Еще во время моего последнего посещения Санкт-Петербурга в Мраморном дворце мы с ним однажды обсуждали эту тему. И заметьте – он, а не я первым высказал мысль, что стволы можно делать на одном заводе, детали затвора – на другом, а собирать на третьем. Ведь качественно произвести одну деталь, в конце концов, можно научить и совершенно криворукого.
Затрагивали мы и вопросы логистики оружейного производства. Говорили о том, что готовые детали возить куда выгоднее, чем сырье для литейного производства. И что отдельные части лучше всего делать в непосредственной близости к источникам материалов. Возле железорудных месторождений – железные части, приклады – там, где края богаты лесами. Сборочные же цеха лучше всего разместить в наиболее населенных местах. Помнится, Георг даже разделял мое недоумение тем обстоятельством, что самые насыщенные сырьем регионы страны все еще не связаны с промышленными центрами транспортными магистралями.
Несмотря на имеющиеся в наших краях месторождения железа, ничего этакого, потребного для окончательной сборки винтовок, у нас делать не планировалось. Далеко. А вот предприятие для снабжения боеприпасами действующей в Туркестане и Синьцзяне армии – обязательно. В недрах создаваемого военным министром Главного штаба зрел стратегический план на случай вероятной войны с Великобританией. И в случае ее начала крепостные казематы Верного должны были стать основной базой снабжения Южной оборонительной армии, которая, как намечалось, обязана была запереть проходимые для армии врага горные перевалы.
Не упускали генералы из виду и Китай. Восстания в Поднебесной утихли. Дунганских инсургентов умиротворил великий князь Николай, и они больше не беспокоили набегами плодородные регионы. В Пекине, по подсказке европейских доброжелателей, сочли, что наступило подходящее время для подготовки войны с северным соседом. Нашлись при дворе сановники, полагающие Русско-Китайский Пекинский договор несправедливым, а вторжение русских войск в северо-западные провинции неприемлемым.
В Главном штабе, где теперь занимались вопросами внешней военной разведки, считали, что уже ныне существующей в Туркестане группы войск будет довольно для эффективных «нравоучений» много о себе возомнившего соседа. Но по опыту войны со среднеазиатскими дикарями знали, что реальный расход зарядов для ружейной стрельбы более чем в пять раз превышает тот, что рассчитан военными теоретиками в тиши столичных кабинетов.
Кроме того, как я уже говорил, новейшим оружием, кроме гвардейцев, в первую очередь станут снабжать действующую в Туркестане армию. Лишние испытания принципиально новой, по словам Гунниуса, буквально революционной винтовке не помешают.
Патронную фабрику, по замыслу военных чиновников, планировалось создать на базе Сузунского медного завода. Там, мол, и металл в потребных количествах есть, и люди, хорошо знакомые с медной работой. Ну не бред ли?! Они, эти теоретики, карту вообще хоть раз видели? Их бы самих заставить руду на своих плечах с Алтая в Сузун потаскать! Туда дороги нормальной и сейчас нет, и потом не будет. И от главной транспортной магистрали, связывающей юг региона с будущим Транссибом – от реки, – Сузун тоже слишком уж далеко. Проще жителей, специалистов литейщиков и механиков, в ту же Колывань переселить. Там и железная дорога рядом пройдет, и река под боком.
Иван Давидович успокоил. Решение не окончательное и может быть пересмотрено согласно пожеланиям будущих создателей производства. Планировалось, что казна выделит кому-то из местных заводчиков только триста тысяч рублей и необходимые для цехов казенного завода земли. Остальные вложения, а мы легко насчитали еще по крайней мере миллион необходимых для запуска производства инвестиций, должны будут отбиться в течение даруемой инвестору тридцатилетней аренды. Такая вот хитрая казенная бухгалтерия, едрешкин корень!
Я тут же предложил господам офицерам другой вариант: завод будет полностью частным, но военное министерство получит свои патроны по максимально возможной низкой цене. Одновременно фабрика станет выделывать боеприпасы для оружия личного пользования – охотников и охраны купеческих караванов, – уже для извлечения прибыли. А чтобы положительное решение по предложенному варианту появилось как можно быстрее, будущий инвестор готов передать заинтересованным господам определенный пакет акций будущего предприятия. Это же касается и господ Гунниуса с Якобсоном.
– Я вам говорил, Карл Иванович, – хмыкнул в богатые усы Якобсон. – У нашего Германа Густавовича уже должно быть все готово. Хоть нынешней же весной и строить начинай!
– Даже чертежи станков есть, – согласился я.
– Ну это уже излишне, ваше превосходительство, – растянул веснушки в улыбке Гунниус. – Станки и приводы для них у нас ныне тоже унифицированы. Их вам на заводе господина Нобеля в потребных количествах изготовят и доставят. Там и для расточки стволов сейчас механику строят, и измерительный инструмент. Ваше ружье всюду на одном и том же делать будут и одним и тем же мерить.
Отлично придумано – лучше и не скажешь! Я как раз по случаю тут гостям историю и рассказал, как в вещах торгового каравана, в Чуйской уже степи, увидел два мерных аршина. Причем один был сантиметров на пять или шесть длиннее другого. Просто на длинном деления были нанесены толстыми линиями, а на коротком – тонкими. Естественно, один предназначался для продажи тканей туземцам, а другой для покупки шелка у китайских купцов. Невинная хитрость приносила мелким спекулянтам по несколько десятков рублей дополнительной прибыли с каждого тюка мануфактуры…
Посмеялись. Отведали платоновских наливок. В конце прошлого года на землях АГО было разрешено винокурение, и пионером этого нового для Алтая дела стали конечно же сами горные инженеры. Сам-то советник начальника округа, коллежский советник Константин Павлович Платонов как человек – так себе. Успел уже это выяснить во время памятного посещения Барнаула. А вот наливки, что начал выделывать принадлежавший ему заводик в пригороде Бийска на речке Иткуль, – выше всяких похвал. Примечательно, что даже не последний в Барнауле горный чиновник был вынужден строить свое предприятие в той местности, на которую не распространялся запрет на огненное производство.
Кстати сказать, у Константина Павловича обнаружились отменные аппетиты. Васька Гилев писал, что Платонов откровенно набивается в дольщики строящегося в ста верстах к югу от Кузнецка чугунолитейного заводика. Да и сам намеревается освоить стекольное производство – фирменные бутылки для своих напитков выделывать. Об источнике вдруг обретенных средней руки чиновником капиталов в Алтае даже не спрашивали. Горный инженер, майор и бедняк – такое только в тамошних анекдотах может быть.
Васька спрашивал моего совета – как ему поступить? Брать в компанию Платонова или нет? Я ответил – что на его, Василия Алексеевича, усмотрение. Так-то, по совести, нужно было бы придавить этого казнокрада. Так все устроить, чтоб он дышать боялся, не то чтобы наворованные деньги в промышленность вкладывать.
С другой стороны, горный чиновник создает новые рабочие места. Способствует индустриализации моего родного края. А придет ему в голову работников своих обидеть – так тут же узнает, что особым повелением наместника, великого князя Николая, на АГО теперь распространяются общие для всей Западной Сибири правила, регламентирующие права рабочих промышленных и добывающих предприятий.
После ужина уже, в курительной комнате – Карл Иванович не избежал этой новой столичной моды – передал офицеру ГАУ рапорт Главного управления наместничества о потенциальной пользе, кою может принести регион для военного ведомства. О возможности производить зепетрил на коксохимическом заводе и о том, что ТЖЗ легко может освоить литье артиллерийских снарядов, начиненных этим страшным веществом. И о том, что в регионе есть все необходимые вещества для изготовления черного пороха, с экономическими выкладками, доказывающими, что доставка его из России станет причиной удорожания патронов минимум вдвое. И чтобы этот многостраничный документ не лишил нас приятного собеседника, поверх скоросшивателя положил коробку с сюрпризом.
На раме револьвера было выбито клеймо – переплетенные буквы «И» и «К» в лавровом венке. Герб сибирскому мастеру придумал Петя Фрезе, и он же привел ко мне в дом старого моего знакомца – Ивана Григорьевича Карышева, кузнеца, открывшего Судженское угольное месторождение. На прошении на привилегию по выделке нарезного оружия требовалась резолюция наместника.
Кузнец показался мне слегка придавленным суетливым Томском, так что говорил от его имени большей частью томский горный исправник. Он же мне и четыре коробочки с изумительной выделки револьверами передал. Уверял, что изготовил их здесь присутствующий, румяный от смущения, мастер Карышев. Только что-то мне слабо в это верилось. Я всегда считал, что даже однотипные вещи, сделанные вручную, должны как-то отличаться друг от друга. Эти же орудия для убийства были, простите за каламбур, убийственно одинаковы. Так, будто бы сошли с конвейера, а не с верстака талантливого Самоделкина.
Кроме того, все выполненное теми же тульскими или ижевскими рукодельниками оружие всегда украшалось. В дорогих оружейных магазинах столицы эти изделия всегда экспонировались отдельно и ценились значительно выше фабричных. На принесенных в мой дом пистолях, кроме клейма, никаких узоров больше не было.
Третьей причиной для недоверия была сталь. Или, если уж быть совсем точным, ее качество. Мне ли было не помнить услышанной однажды из уст седого металлурга Ильи Петровича Чайковского лекции в ответ на вроде бы невинный вопрос: пригодно ли ампалыкское железо для изготовления стрелкового оружия? Мне-то, дурню, казалось, что железо – оно и есть железо. Ну да. Есть там какие-то сплавы, но ведь мы и не турбину для «боинга» делать собираемся, а всего-навсего, что-то, в первом приближении, похожее на мосинскую трехлинейку.
Тут-то я и нарвался на продолжительное нравоучение, из которого вынес стойкое убеждение – сапоги должен тачать сапожник! Ну и еще какое-то количество поверхностных знаний о процессе извлечения металла из руды и превращения его в кристаллическую структуру, в простонародье именуемую сталью. Из монолога Чайковского я узнал, что есть на Обуховском заводе в Санкт-Петербурге какой-то ученик Ильи Петровича в бытность его директором Технологического института, по фамилии, кажется, Чернов. Так вот. Этот Чернов, оказывается, недавно делился с учителем результатами своих опытов по определению наилучшего размера кристалла для наиболее крепкой стали. И даже будто бы просил, дабы Илья Петрович повлиял на Пятова, с тем чтобы тот изыскал возможность провести ряд исследований по результатам плавок на Троицком заводе. Опыты были проведены, но результаты вышли столь противоречивыми, что обоими моими металлургами было принято решение временно отказаться от изготовления металлических деталей, предъявляющих повышенные требования к качеству стали.
– Дмитрий Константинович чуть не с хронометром нас заставлял у конвектора стоять и за цветом расплава следить, – жаловался Чайковский. – Будто у меня иных дел нет! А мужички наши – или цифири не ведают, или внятно объясняться не в силах. Какое там! У нас чуть не каждая плавка сама по себе. Из одной сталь и в Золингере показать не стыдно будет. Другая – только на бабские кастрюли…
Выходило, что часть винтовочных стволов может получиться отменного качества. Часть – откровенный брак. Причем при существующих сейчас способах и методах контроля процесса плавки предсказать результат совершенно невозможно. Ну и зачем нам такая лотерея? Так вот и вышло, что от идеи начать хотя бы штучное производство винтовок в Троицком мне пришлось отказаться.
А тут – револьверы. Где этот Карышев металл-то подходящий взял?
– Обратите внимание, Герман Густавович, на дуло сего изделия, – разрумянился, защищая своего протеже, Петя Фрезе. – Изволите видеть, ваше превосходительство? Это ствольная трубка, на резьбе вкрученная в корпус. Трубки заказаны и изготовлены в Златоусте, а остальное – вылито по одному образу в заводских лабораториях в Троицком.
Вот так! Голь, что называется, на выдумки хитра! Патроны для пятизарядного револьвера использовались от «спенсерки». Тринадцать миллиметров! Это не револьвер, это слонобой какой-то! Но ведь калибр мог быть легко изменен. Вкрутил другую трубку – и вуаля. Просто у Карышева не такой уж и большой был выбор. Или 0,44 от Кольта, или 0,56 Спенсера.
Но больше всего меня удивила система… Жаль, я не специалист и не знаю, как это правильно называется! В общем, оружие для перезарядки нужно было переломить. Я и раньше такой принцип уже встречал. В тех же кольтовских агрегатах. Это для меня, привыкшего к точной автоматике, такой способ был первое время удивителен. А вообще-то сейчас это обычная практика.
Так вот. После захлопывания заряженного оружия и проворота барабана специальная… запчасть, едрешкин корень, прижимала подпружиненный барабан к стволу таким образом, что слегка торчащая часть патрона плотно входила в дуло.
– Плохо было без таковской-то хитровинки, – пояснил чуть не сквозь зубы кузнец. – Болталося все, и дымище перло!
– Удивительно, – качал головой Гунниус, проворачивая барабан и разглядывая, как простейшая пружинящая планка вжимает пулю в ствол. – Просто поразительно.
Тут я ему судженского кузнеца и процитировал.
– Перло у него, значит?! – веселился офицер-оружейник. – А ведь я этот пистоль с вашего, Герман Густавович, разрешения непременно покажу Георгу Георгиевичу. По моему скромному мнению, система сия куда как проще и остроумнее будет, чем тех же господ Смита с Вессоном.
– И в руке удобно лежит, – вставил свои «три копейки» тайный советник Якобсон. И кивнул, словно разрешил. У меня сложилось впечатление, что Иван Давидович слегка завидует знаниям Карла Ивановича. Или ревнует к его приятельским отношениям с герцогом Мекленбург-Стрелицким. У самого Якобсона свободного доступа в кабинеты такого уровня не было. Потому я и заторопился сменить тему. Чтобы не спровоцировать случайно обострения этих… недопониманий.
Ну о чем я еще мог говорить с отцом Наденьки? В общем, я взял да и попросил руки его дочери, поймав себя на том, что совершенно не испытываю какого-либо волнения. Спросил, получил ожидаемое согласие и приготовился слушать оглашение списка отдаваемого за невестой имущества. Мысль, правда, мелькнула – заявить что-нибудь в том смысле, что, дескать, знаю я. И половина Санкт-Петербурга – тоже знает, что даже послужило причиной для кратковременного улучшения «рейтинга» долговых обязательств всей семьи Лерхе в столичных банках.
Но не стал ничего говорить. Успел заметить только, с каким победоносным видом перечислял список нажитого непосильным трудом имущества бывший главный интендант императорской армии. И как поглядывал на сравнительно бедного, взявшегося изучать документы Гунниуса. Решил – пусть потешит свое самолюбие.
Потом обсудили дату свадьбы. С этим, как выяснилось, были определенные трудности. Дело в том, что неминуемо приближался Адвент! Это такой период Рождественского поста. Так сказать, время подготовки к празднику Рождества Христова. И в Адвент свадьбы у лютеран были категорически запрещены. Так-то мало кто из обрусевших немцев, даже исповедовавших лютеранскую религию, исполняет все предписания пастырей. Но ведь сейчас еще загсов не существует! Так называемый «акт гражданского состояния» – это сейчас всего лишь запись в церковной книге. А местный пастор, каким бы он ни был, в запретные дни венчания устраивать не станет.
Следовало поторопиться. Организовать все всего за две недели. Не такой уж и маленький срок, если взяться с умом и иметь достаточное количество денег. Тут же, под коньяк, составили краткий план и распределили обязанности. Якобсон в итоге так «напланировался», что в экипаж его пришлось грузить с помощью Апанаса…
На счастье, в Томске нашлось достаточно много людей, принявших известие о назначенной дате моей свадьбы близко к сердцу. Честно говоря, к моему огромному удивлению, даже слишком много. Дамский комитет попечительства о тюрьмах – в полном составе. А это жены виднейших городских людей – чиновников, офицерства и купечества. Супруга непримиримого моего оппонента Екатерина Ивановна Гилярова и хорошая приятельница Феодосия Цибульская. Еще одна Екатерина – купчиха Исаева – дама со стальными глазами и силой воли такой мощи, что хватало и на ее самое, и на мужа. Мария Васильевна Иващенко – жена нашего героического генерал-майора, разгромившего польских разбойников. Дама мягкая, я бы даже сказал – кроткая. И полковничиха Лидия Павловна Яхонтова. Единственная Елизавета – директриса Мариинской женской гимназии, мадам Фризель.
Женская часть свиты наместника во главе с гофмейстер-фрау, княгиней Юлией Федоровной Куракиной и при активнейшей поддержке камер-фрау Марии Петровны Флотовой. Не ошибусь, если скажу, что и сама великая княжна Мария Федоровна, посредством своих приближенных, могла оказывать влияние на процесс приготовлений.
К слову сказать, собственно лютеран среди этого весьма разношерстного «комитета» было совсем мало. Или, если быть точным, – всего две. Причем госпожа Фризель до замужества была православной, а мадам Флотова, хоть и родилась в лютеранской семье, но особенной набожностью не могла похвастаться.
По мне, так довольно было бы и указаний нашего пронырливого пастора. Съездили бы в кирху, потом посидели бы за столом, да и все. Но нет! Общество на это пойти не могло! Как же так?! Женитьба знаменитого на всю Сибирь Лерхе не может пройти так безнадежно скучно. Это должно было стать событием если и не мирового, то уж регионального масштаба – точно! Это должно было стать чем-то таким же значимым, как памятная встреча великого князя Николая Александровича! Чтобы люди потом, много лет спустя, могли говорить: «А было это, почитай, годика этак через три опосля Лерховой свадьбы».
Я, в принципе, не возражал. Приятно, конечно, что столь большое число людей озаботились мне помочь. Подозреваю, что дамы таким образом попросту боролись с провинциальной скукой. Но, по большому счету, было все равно. Главное, чтобы поменьше дергали меня лично…
Сложности тем не менее были. Гилярова и Цибульская с Исаевой были староверками и имели свое представление о традициях и обычаях. Большинство составляли православные прихожанки, но у Гиляровой был пронзительный голос, за Цибульской стояли мужнины миллионы, а у Кати Исаевой была очень тяжелая рука, которую она охотно пускала в дело. С другой стороны, русские немцы все-таки придерживались традиций своей оставленной века назад родины, и это нужно было учитывать.
Худо ли, бедно, но к середине ноября все было готово. Костюмы и платья пошиты, ордена и штиблеты начищены, гривы лошадей заплетены разноцветными лентами, а экипаж украшен бумажными венками. Медведи расчесаны и напоены водкой. Цыган не нашли, но эуштинские татары в национальных одеждах и горстка прижившихся в Томске китайцев внесли некоторый элемент экзотики.
Улицы в ночь на пятницу, день, предшествующий венчанию, выметены особенно тщательно. А специально усиленные армейские патрули следили, чтобы «отдыхающие» после летних трудов золотоискатели не испортили наведенного благолепия. Утром, когда я отправился к гороховскому особняку на «знакомство» с будущей супругой, меня у дверей усадьбы встретил хор мальчиков-гимназистов, пытавшихся распевать псалмы на немецком. Я был этим приветствием так ошарашен, что полощущиеся на ветру имперские флаги и еловые венки на фонарных столбах уже не казались чем-то из ряда вон выходящим.
– Однако, Герман, вас здесь любят, – поправляя ус, крякнул Володя Барятинский, волей дамского комитета назначенный товарищем жениха.
– Неожиданно, – только и смог выговорить я, разглядев на облучке кареты наряженного в дорогущий, из английского сукна, костюм Гинтара с вожжами в руках. А когда вперед процессии, отправляющейся «за невестой», вышел городской голова Дмитрий Иванович Тецков с пендештоком – специальным свадебным посохом в руках – и в компании с пьяно шатающейся медведицей, у меня появилось ощущение, что это все сон. Нужно только проснуться, и этот цирк исчезнет…
– Ист майн штокнайн перетин, – орал, читая по бумажке, богатей, потрясая посохом, как дубиной. – Верт ферфмуцих езен вайрс ферт, сучьи дети!
Фраза должна была значить что-то вроде: «Обвяжите мою палку, или я вам сломаю печку!» Уж и не знаю, готов ли был Тецков на самом деле выполнить свои угрозы. Комплекция и «вооружение» позволяли. Но старую керамическую посуду из домов, мимо которых мы проезжали, выносили исправно, и за это людям позволялось добавить цветную ленту к посоху. Немудрено, что уже через пару кварталов пендешток стал похож на елку в представлении сюрреалиста.
Наконец процесс вымогательства кончился. Мы прибыли к ступеням крыльца гороховского особняка. Здесь зевак оттеснили конногвардейцы, за что я был им безмерно благодарен, – от воплей и здравиц уже звенело в ушах. Но не тут-то было! Кавалеристы, все как один вынув сабли из ножен, вскинули оружие вверх и гаркнули троекратное «ура!». Потом их командир поднес на серебряном подносе три стаканчика хлебного вина – себе, Володе и Тецкову. Мне досталась только улыбка от уха до уха и свойское подмигивание – мол, давай не подведи нас, приятель!
Большой зал особняка встретил нас пустыми столами и расставленными там и сям большими пустыми же корзинами. Слуги проводили нас по местам, заиграла музыка – что-то легкое, почти танцевальное. Но уж никак не похоронный вальс Мендельсона. Долгая, практически театральная пауза – и наконец, под руку с отцом, вышла Наденька Якобсон.
Нас с невестой усадили в середине длиннющего стола, но, как выяснилось, ненадолго. Почему-то под марш лейб-гвардии Преображенского полка в зал вошли цесаревич с великой княгиней. Подразумевалось, что именно мы с Наденькой главные на этом празднике жизни, но не встать при появлении членов императорской семьи никто из присутствующих не мог себе позволить.
Наконец Николай с Дагмарой уселись на специально для них отведенном месте, и началось то действо, что так любимо обрусевшими немцами: гостям было позволено похвастаться подарками.
Первым, согласно составленному дамским комитетом регламенту, от моего имени взял слово городской голова. Дмитрий Иванович долго расписывал, какой я весь из себя молодец и как много хорошего сделал для губернии и всей Западной Сибири. Слушали его внимательно. Иногда, словно адвокату на судебном заседании, Тецкову даже задавали дополнительные вопросы. Будто бы от ответов моего представителя вообще могло что-то измениться. Словно бы набившееся в зал собраний общество могло своей волей отменить сговоренную отцами много лет назад свадьбу.
Тем не менее к стыду своему, поймал себя на мысли, что даже мне интересно. Кое-что из сказанного оказалось неожиданной новостью. Несмотря на это чуть ли не энтомологическое изучение приколотой на булавку козявки, приятно было осознавать, что мне все-таки удалось сделать главное! Разбудить дремлющее прежде, упокоенное болотом безразличия, стремление местных жителей к прогрессу. К поиску новых путей и направлений. К развитию с использованием новейших достижений современной науки.
Тецков говорил конечно же другими словами. Нынешний разговорный язык вообще изобилует пустопорожними словоформами, значение которых чаще всего столь всеобъемлюще, что перестает нести какой-либо смысл. Благообразие – как много в этом слове для сердца русского сплелось.
Ну нет чтобы на этом и закончить! Вот к чему городской голова взялся перечислять основную мою собственность? Акции, доли и паи. И ведь Гинтар-предатель еще и кивал после озвучивания каждого нового пункта этого экономического стриптиза. Благо до тайного сереброрудного рудника длинный язык не дошел. Иначе была бы у нас тут свадьба! Но и так его превосходительство тайный советник Якобсон забеспокоился. На фоне моих миллионов приданое, что он давал за дочерью, смотрелось уже не слишком значительно. Еще пару заводов в мою копилку – и могло появиться ощущение, будто бы беру в жены нищенку.
Появившиеся с самоварами слуги несколько разрядили обстановку. Запах свежеиспеченной сдобы перебил тяжелый дух сотен сгрудившихся в зале людей. Отвлек внимание цесаревича от мыслей об источниках моего неожиданно раскрывшегося богатства.
Кстати сказать, никакого спиртного, даже пива или легких наливок, на столе так и не появилось. Принято ли было пить на свадьбах у лютеран – я понятия не имел, а вот мои русские земляки это несоответствие общепринятым традициям наверняка подметили. Причем, судя по изредка доносившемуся из-за спин бульканью, подметили заранее и были к этому готовы. Создавалась парадоксальная ситуация. У совершенно безалкогольного стола сидели хорошенько поддатые гости.
Иван Давидович по бумажке зачитал наконец список приданого и бросил лист в самую большую корзину. Только тут до меня дошло, что они и приготовлены были для подарков. Пересчитал, так сказать, тару и удивился. Неужели кто-то мог всерьез рассчитывать, что хотя бы один из дюжины двадцативедерных коробов будет заполнен?!
Последовательность отдаривающихся гостей четко совпадала с властной пирамидой. Якобсон как родитель конечно же вне списка был. А вот дальше – я мог совершенно определенно предсказать очередность.
Никса с Дагмарой подарили экипаж и четверку четырехлетних английских лошадей. Народ ахнул. Сейчас еще этот комплект – вроде шестисотого «мерседеса» из моего времени. Остальные тоже старались не отставать. От пароходных комиссионеров говорил пьяненький Тюфин, окончательно примучивший всех своей «чучей в нос». Но в итоге подаривший еще достраивавшийся на верфи у Бурмейстера баркас на паровой тяге. Я еще не придумал, куда применить этакий-то подарок, но все равно обрадовался.
Всегда хотел обзавестись каким-нибудь судном. И прежде, в той жизни, подумывал о катере. У соседей, в Кемеровской области, в райцентре Юрга, делали неплохие речные яхты с водометным движителем. Самое то для мелкой, изобилующей отмелями Томи.
Исаевское подношение еще вчера троица суетящихся мужичков разгрузила во дворе моей усадьбы. Объемный – метр на полтора и не меньше полуметра в высоту – деревянный ящик со зловещими надписями: «Стекло» и «Не бить». Сегодня Егор Петрович наконец открыл страшную тайну содержимого. Ну то, что в ящике столовое стекло, я и сам догадался. Но вот в каких его там упихано количествах – и помыслить не мог. Три полных гарнитура на двадцать четыре персоны каждый. Чайный и кофейный сервизы. Набор «мечта алкоголика» – комплект бокалов, стаканчиков, рюмок и фужеров для всех известных на сегодняшний день видов напитков. Все выполнено из разноцветного «богемского» стекла и украшено изощренной резьбой. Богатый, буквально царский подарок!
Дарили деньги. Наличные, векселя, кредитные билеты Ротшильдовского и Штиглицова займов. Цибульские преподнесли семейное «дерево», вместо листьев увешанное небольшими, с ноготь мизинца, золотыми самородками. Гилев приволок массивный настольный канцелярский набор – серебро с ароматными кедровыми вставками, изображающее переход купеческого каравана через Чуйский бом. А чтобы не обделить вниманием невесту, набросил поверх богатую, из зимней чернобурки, шубу.
Иудеев, наверное, кроме четы «честных поляков» Хотимских, на церемонию полтерфеста не пустили, так что за них пришлось отдуваться недавно осиротевшему Вене Ерофееву. Преподнес от их лица пакет бумаг, подтверждающих мое право на обладание тысячей восемьюстами шестьюдесятью шестью десятинами пахотной земли в окрестностях Колывани. Так сказать, в ознаменование счастливой даты, едрешкин корень. И чтобы супруг более не имел основания забыть о годовщинах.
Молодец парень. Справился. И держался достойно, и свои подарки со значением принес – огромный, чуть ли не по пояс взрослому человеку, сахарный соболь, держащий в лапках корчагу с карамельными монетами. «На сладкую жизнь»! – Глава семейного торгово-промышленного дома немного стеснялся собравшихся в тесном зале начальников и потому был лаконичен.
На свадьбу, на новоселье, на день рождения или на Новый год принято дарить подарки. Традиция такая, а с ней спорить трудно. Но почему в день, предшествующий венчанию, эту традицию возвели чуть ли не в культ, этого я понять не могу. Чего в этом интересного? Почему каждая новая вещь, опускающаяся на дно корзины, вызывала в толпе такое воодушевление? К чему Гинтар взялся записывать, а целая комиссия – едва ли не весь городской магистрат – проверять эти записи и подсказывать – кто, сколько и с какими пожеланиями?
Часа четыре продолжалось это истязание. Я бы и раньше ушел. У меня и причина была – всегда можно было отговориться проснувшимися в раненой голове болями. И тем не менее оставался на месте, невольно заразившись этой хомячье-интендантской болезнью. Потом только, уже на пути домой, стало стыдно, едва представил себя таким же суетливым, с блестящими от жадности глазами, «прапорщиком», каким показал себя обыкновенно сдержанный Иван Давидович Якобсон.
Лично для меня день свадьбы начался рано. И опять «благодаря» моим почитателям, решившим совместить русские и немецкие традиции. Уж и не знаю, какой культуре принадлежит практика предсвадебного уворовывания невесты, потому как всю прошедшую ночь старались и те и эти, и даже вовсе не те. Дружки жениха, под предводительством поручика лейб-гвардии Преображенского полка князя Володи Барятинского, разделившись на три стражи, на полном серьезе охраняли покои фрейлины. И не зря.
Первыми попытку умыкнуть Наденьку предприняли принявшие на радостях лишнего и оттого почувствовавшие себя былинными богатырями сибирские купцы. Правда, о намечавшейся акции страже стало известно задолго до того, как обремененные свисающей над ремнями степенностью торговые люди вышли на акцию. Потому как подогретым хлебным вином купчинам стало слегка обидно, что собранное в корзинах добро достанется кому-то другому, и решили за счет жениха восстановить справедливость. А так как размер справедливости каждый из них понимал по-разному, то у заговорщиков возник спор, мало-помалу переросший в потасовку. Аргументы спорщиков заставляли вздрагивать оконные стекла, так что ни о какой секретности для миссии не могло идти и речи.
Торговцев перехватили и отправили восвояси. Но пока занимались увещеваниями богатеев, проморгали атаку гвардейских офицеров. У этих причина была проще, но актуальнее – их радующиеся за мое счастье души требовали продолжения банкета, деньги на алкоголь уже кончились, а в долг им давно уже никто в городе не наливал. Идею подкинули расшалившиеся купцы, но исполнение доказало, что гвардия все еще лучшая часть армии, элита, а не сборище паркетных шаркунов, как о том говорят цивилы в кулуарах. Была выслана разведка, приготовлены пути отхода – открыты двери черной, предназначенной для прислуги, лестницы и убежище, где похищенную девушку планировалось содержать до получения выкупа, – кавалергардия все той же усадьбы. Естественно, мнение самого объекта похищения никого не интересовало…
Погоня переполошила охрану цесаревича, и к стражам присоединились атаманцы. Слава Богу, за оружие так никто и не схватился. Иначе все могло окончиться не парой синяков и дюжиной кровоподтеков, а горой трупов и каторгой для выживших. Гвардейцам дали три рубля на водку, Барятинский выпил вина из туфельки невесты с атаманскими казачками, и на этом инцидент был исчерпан.
Потом были еще эуштинские татары, взятые на «слабо» гулявшими в корчме казаками, – собственно сами казаки и группа отважных приказчиков конечно же по наущению опростоволосившихся купчин.
Этих сменили семинаристы с офицерами Томского батальона. И если бы две столкнувшиеся чуть ли не у дверей покоев мадемуазель Якобсон группы все-таки сумели договориться, еще неизвестно, чем все могло бы кончиться. Ну или если бы те и эти смогли хоть на часок побороть в себе чувство глубокого отвращения друг к другу. Такая уж у нас в Томске традиция – семинаристы с военными главные оппоненты. А с тех пор, как участок городской земли, изначально выделенный под так и не построенные общежития семинарии, передали под возведение казарм, так и вовсе…
Оба отряда были задержаны полицией и препровождены на Воскресенскую гору, в участок. Только, видимо, было в процессе воровства невесты что-то такое заразное. Потому как уже под утро, последними, покушение на киднеппинг – согласно Уголовному уложению империи, от десяти до двадцати пяти лет каторжных работ – совершили и сами стражи Закона.
Всю эту полууголовную эпопею, разбудив меня ранним утром, поведал шатающийся от усталости царевичев адъютант. Было бы неприличным лечь досыпать на глазах отказавшегося от отдыха ради меня Володи. Пришлось вставать.
Само венчание, опять-таки по традиции, было назначено на полдень. Этот день считался у лютеран последним, когда молодая девушка, невеста, еще свободна. После того как на ее голову повяжут отвратительнейшее изобретение немецких дизайнеров – чепец, – она из категории вольных, отцовых, перейдет в подневольные – мужнины. И в этот, последний день перед концом вольной жизни, девушкам позволено было спать дольше обычного. Хоть часов до десяти. Традиция не учитывала распорядка дня дворян и того, что раньше двенадцати после затянувшегося часов до трех ночи бала придворные и не вставали.
От моего дома до кирхи сто шагов. Но и это расстояние пришлось проехать в карете. Может быть, и к лучшему. Ветер вдруг стих, из низких свинцово-черных туч на промерзшую землю посыпало хлопьями снега.
– Ан приглянулась девка Пресвятой Богородице, – говорили русские. – То-то Она слезами снежными по ей сыпанула!
– К счастью, – сказали немцы с датчанами. – Не чужой, видно, человек этот Лерхе для Провидения!
Пронзительно и как-то жалко звякнул единственный колокол местной лютеранской общины, пастор принялся гундосить положенные случаю слова, и я вдруг со всей пронзительностью понял, как лопнула, оборвалась до того гудевшая от чрезмерного натяжения нить, связывавшая меня с прежней, первой, жизнью. Почувствовал, что именно в тот момент этот мир окончательно и бесповоротно принял меня. Что я больше не беженец, не эмигрант из иного времени. Что все. Теперь я принадлежу этому времени, этой земле и этим людям.
Взглянул на бледное, сосредоточенное лицо Наденьки. И просто почувствовал, как этот дремучий мир обнимает мою душу добрыми, теплыми ладонями.
Глава 12 Волчья кровь
Так уж вышло, что даже мой первый в обеих жизнях медовый месяц был наполнен делами. Ерофеев зазвал в Каинск, на волчью охоту. Серые «санитары» совсем распоясались, и проблему нужно было решать радикально. Со мной в «очистительный поход» отправились пара дюжин скучавших в заснеженном Томске гвардейцев, обязательный казачий конвой и привлеченные назначенной за каждый волчий хвост наградой профессиональные лесовики-охотники, числом с десяток.
Звал прокатиться на запад и цесаревича. Да он отказался. Отговорился, немного смущенно улыбаясь, что не в силах оставить без внимания Минни, а она, в нынешнем своем положении, к дальним путешествиям не приспособлена. Вот так. Тайное окончательно стало явным.
А еще, если только в Николае не умирает актер мирового класса, я понял, что он ничего не знает о… скажем так, небольшом приключении своей супруги. У меня от приступа стыдливости аж уши покраснели. Я уже и не рад был, что явился со своим предложением.
Переживал, впрочем, недолго. Много раз замечал – самого себя убедить в чем-то проще всего. Так и тут. Решил, что мне, по большому счету, стыдиться-то и нечего. Это же не я – коварный змей-искуситель – пробрался в постель датской принцессы. Все было совсем не так! И мы с великим князем даже в чем-то друзья по несчастью. Меня использовали как быка-производителя, а им воспользуются, чтобы дать еще не рожденному человечку имя. Имя, статус, титул и в конечном итоге – корону Российской империи.
Тогда поклялся себе – никогда-никогда, ни словом, ни делом не дать кому-либо понять, будто бы имею обоснованные подозрения в непричастности Николая к отцовству будущего наследника престола. И впредь даже мысль об этом стану гнать от себя!
Это я все к тому, что вовремя мы покинули город. Смена обстановки, новые люди, дела и заботы. Молодая жена и старые знакомцы. Через несколько дней я уже совершенно успокоился и даже укрепился в том, что принял по-настоящему верное решение.
К тому же в попутчики набился новый томский губернатор Родзянко. Так-то он вроде как стеснялся выказывать мне откровенную симпатию. Считал, видно, что это может быть воспринято обществом как подхалимаж. Чего непримиримый борец с коррупцией и мздоимством чурался аки черт ладана.
Николай Васильевич и прежде казался мне человеком простым и открытым. Лишенным гонористости выскочивших из грязи в князи мелкопоместных дворянчиков. Не сторонился купечества, мог и с простым людом ласково поговорить. Оратором был, быть может, и невеликим – лавры Цицерона ему не грозили. Зато говорил всегда довольно просто и понятно, без пышных латинских цитат. И то ли сам втянулся уже в прививаемый мною стиль администрирования, то ли вызнал как-то мои предпочтения, но на станциях и кратких остановках говорил исключительно по делу.
После Проскоковской же деревеньки, где наш растянувшийся на полверсты караван перехватил изрядно разбогатевший, принарядившийся в аглицкое сукно и драгоценные меха Кухтерин, я и вовсе Родзянко в свой дормез пригласил пересесть. Очень уж томскому начальнику любопытно было – отчего я именно такие условия для получения кредита в Промышленном банке бывшему извозному мужичку предъявил. Пришлось объяснять. Слово за слово, верста за верстой – и выболтал я попутчикам чуть ли не весь свой план глобального обустройства родного края.
Евграфка думал широко. А «случайно» повстречав нас в Проскокове, пытался увлечь громадьем планов и меня. Язык у отставного извозчика всегда был подвешен хорошо, а подлизываться умел и вовсе профессионально. Так что совсем отказать у меня при всем желании не получилось бы. Смешной он. Нравится он мне. Сразу понравился. Импонирует чем-то этакий вот тип русских мужичков – смекалистых, активных, неспокойных.
И рассудил Евграфка все абсолютно верно. Железный путь от моря до океана – это, конечно, замечательно. Железные машины, которые Барановский на томском механическом заводе затевает строить – хоть и чудно, навроде Емелиной печи, но тоже не везде пройдут. Когда еще Петечка Фрезе скрестит ежа и ужа… карету с двигателем Отто и моим карбюратором – один Господь ведает. А уголь от приисков к складам уже сейчас возить нужно. И руду к прожорливым домнам. И переселенцев из Екатеринбурга в Тюмень. И Барнаульским трактом от Томска до Бийска зимой в десятки раз больше грузов перевозят, чем летом по рекам. Никуда пока без старой надежной гужевой тяги не деться. Одна беда – лошадки у нас в Сибири большей частью киргизские. Маленькие, неприхотливые и выносливые, но не способные тянуть больше двадцати пудов в санях или телеге. Для серьезных дел требовалась другая порода, которую еще только предстояло вывести, и чем Кухтерин с подрастающими сыновьями не прочь был заняться.
Естественно, он понимал, что дело это долгое и необязательно гарантирующее успех. Европейские битюги, которых Евграфка намеревался взять за основу, – скотина дорогущая, капризная и к нашему климату непривычная. Пока еще природа возьмет свое и эти першероны обрастут мехом и привыкнут к туземной пище. А проценты по кредиту, коли я замолвлю словечко в правлении, нужно будет ежемесячно выплачивать. Потому он не только за деньгами ко мне по старой дружбе обратился. Хотел еще табунок у киргизов прикупить и подряд получить на перевозку переселенцев. Эксклюзивный, едрешкин корень, договор. Привилегию, так сказать. Взамен божился, что у него ни один человек дорогой не помрет и не потеряется. Никого в пути не ограбят, не обманут и в рекруты не забреют.
– Тобой, благодетель мой, стращать буду, – и не скрывал хитрый мужик. – И татей трактовых, и чернильное племя. Оне, батюшка-генерал, одним именем твоим с лица белеют. Так и моих коневодов тронуть не посмеют.
– А если все-таки? – исключительно из любопытства поинтересовалась отогревающая руки в тонких перчатках о теплые бока станционного самовара Наденька. – Что, если все-таки решатся? А вы, милейший, слово дали?
– Так это, – засуетился, сунулся куда-то в глубину одежных слоев Кухтерин. – Я ить, матушка, у Ваньки Карышева Христом Богом пистоль вымолил. Один в один, как у их сиятельства батюшки-благодетеля. А народишку уж и нахвастал, будто оружье энто мне лично их превосходительство выдал, дабы я, значится, вахлаков подорожных и иных каких татей горяченьким встречал…
Посмеялись над находчивостью мужичка. Я боялся, что, даже будь этот пистоль и правда лично мной даренным, вряд ли он остановит действительно лихих людей. А вот неминуемая расплата за содеянное – очень может быть. Миша Карбышев однажды уже пересказывал бродящие обо мне в народе легенды. Отчего-то простой люд был уверен, что все мои враги долго и счастливо не живут. И что револьвер мой – волшебный. Вроде меча-кладенца. И заряды в нем будто бы никогда не кончаются и попадают из него всегда точно в цель. Меня тогда еще позабавило – повинуясь народной воле, я вдруг стал мифологическим персонажем!
Ну, конечно, я обещал Кухтерину помочь. И с кредитом, и с генеральным подрядом от переселенческого комитета. Но с одним условием! Потребовал, чтобы все извозные мужички, что станут россейских в Тюмень возить, были грамотными. И чтобы у каждого была отпечатанная в Томской губернской типографии брошюрка – памятка переселенцам, с указанием их прав и обязанностей, список должностных лиц, к кому крестьяне могут обратиться с вопросами, а также адрес Фонда, принимающего жалобы на недобросовестных чиновников. Я не сомневался, что подавляющее большинство отправившихся искать счастья за Урал людей будут неграмотными. И предполагал, что за долгую дорогу извозчики успеют раз по несколько прочесть тоненькую книжицу вслух.
Понятно, что вооруженным сведениями о своих правах переселенцам будет гораздо проще выбрать свое место на наших просторах. И, как я надеялся и в чем убеждал всю дорогу Николая Васильевича, будет неким щитом, преградой для нечистоплотных дельцов. Появились у нас уже и такие людишки – пытающиеся «поймать рыбку в мутной воде». Безграмотных крестьян, считающих, что достаточно достичь сказочно богатой Сибири, чтобы сразу все стало хорошо, мигом записывали в «арендаторы» на совершенно кабальных условиях. Или вербовали на золотые прииски или каменоломни. Рабочих рук везде не хватало.
В общем, к середине января Кухтерин намерен был предъявить мне чуть ли не пять дюжин будущих извозчиков, полностью удовлетворяющих моему требованию. На том и расстались.
В Колывани нас ждал… ну не то чтобы скандал, но шума было много. Летом, с подачи Кирюхи Кривцова, на берегу Оби местные купцы сообща принялись строить причалы. Рассчитывали, что заштатный городок станет крупным перевалочным пунктом, местом перегрузки алтайского зерна с барж в вагоны железной дороги. Да и тяжелые слитки чугуна, которые уже в будущем году должны будут начать вывозить из-под Кузнецка, мимо не пройдут. Мысль была несомненно здравая, но зря гилевский дружбан со мной прежде не посоветовался. Иначе не теперь вот, а сразу знал бы, что фон Мекк решил провести чугунку, минуя Колывань. Лучшим вариантом инженер счел построить гигантский, прежде в России невиданный, полутораверстный железный мост гораздо севернее нынешней переправы. В районе села Красный Яр. И там уже, по водоразделу, напрямую к Убинским озерам. Это давало выигрыш чуть ли не в тридцать верст пути и, что особенно ценно, включало в деловой оборот гигантскую площадь сейчас почти не использующейся земли. О том, что дорога пройдет по местности, богатой лесом, которого так остро не хватает в Барабинских степных районах, можно даже и не говорить.
Была еще одна причина тому, что я согласился с доводами Штукенберга и фон Мекка, но о которой я пока никому не говорил. Альтернативный маршрут существенно приближал нас к нефтяным месторождениям севера Новосибирской области из прежней моей жизни. Пусть качеством нефть была не ахти, зато залегала совсем неглубоко, и ее вполне реально было добыть при уже существующем уровне технологии.
Но что все эти резоны для людей, загоревшихся идеями единственного пока в Колывани первогильдейского купца? Они, можно сказать, от сердца последние рубли оторвали, все нажитое непосильным трудом на зерновых спекуляциях в эти причалы вложили. Амбары – склады временного хранения, и даже из Москвы какую-то механику на паровой тяге для быстрой разгрузки кораблей выписали. И что? Все зря? Кто теперь сюда грузы повезет, ежели до чугунки чуть ли не сто верст?
Приятно удивила реакция губернатора. Понятное дело, никто с бранными словами на меня, тайного советника и председателя Главного управления огромного наместничества, бросаться не посмел. Но и сам факт, что какие-то лавочники – а большинство из кривцовской «Компании Колыванского речного порта», как раз и были мелкими торговцами – высказывают претензии столь высокому начальству, мог вызвать куда более жесткую рефлексию. Тем не менее Родзянко совершенно спокойно расстелил карту поверх вазочек с сушками и молча провел линию от будущей дороги через приобский городок и дальше на юг, до Барнаула.
– Невелики капиталы потребны, дабы сюда отдельную ветку протянуть, – выдал он ошалевшим от вдруг открывшихся перспектив купцам. – А потом и далее. На юг. На Алтай. В Китай…
– Ха! – выдохнул я. – Ну это уж…
– Но ведь будет же, Герман Густавович? Пусть не мы, так наши дети или внуки, но ведь выстроим же путь великий?! И к Океану, и в страны китайские! И сойдутся все пути здесь, в самой середине державы. Не так ли?
– Ваши бы слова, ваше превосходительство, да Господу в уши, – крякнул расслабившийся Кривцов. – Покамест нам бы веточку малую…
Пообещал. Тем более что ответвление от основной магистрали изначально нами планировалось. Доставка стройматериалов по реке гораздо дешевле.
Думал, на этом, так сказать, дорожная тема окажется исчерпанной. Но не тут-то было. На следующий же день явился местный почтмейстер, губернский секретарь Федор Германович Флейшнер. Умолял нас с губернатором принять участие в совещании по поводу содержания почтового тракта. Понятное дело – забота о всем бесконечном Сибирском тракте ему не по чину была, а вот состояние южной его части – Барнаульского участка – внушала серьезные опасения.
Товарооборот с южными округами губернии за последние три года вырос в четыре раза. Какую-то часть алтайского зерна, гилевских тканей и продуктов лавинообразно развивающегося пчеловодства вывозили летом по Оби. Что-то шло прямиком в Китай. Но большая часть товаров купцы традиционно приберегали к зимней Ирбитской ярмарке. В зимнее же время формировались караваны, весной отправляющиеся в Чуйскую степь. И вся эта масса грузов стала для почтового тракта настоящим бедствием.
Особенно если учесть печальное обстоятельство, что никто, начиная с момента издания Манифеста, за дорожным покрытием особо и не присматривал. Приписанным прежде к тракту крестьянам больше никто не мог приказать делать это, а бесплатно, естественно, ничто и не делалось. Время от времени губернское почтовое ведомство выделяло кое-какие деньги на ремонт мостов и засыпку совсем уж неприличных колдобин. Проблему это конечно же не решало. И если бы не резко выросший грузооборот и недовольство купцов, не понимающих – за что с них берут прогонные деньги, – никого бы это и не тревожило.
Торговые люди писали жалобы, почтмейстеры докладывали по инстанции. Бумаги аккуратно подшивали в папки-скоросшиватели и немедленно отправляли в архив. Все всё понимали, но сделать ничего было нельзя. Прогонные сборы немедленно отправлялись в вечно пустую казну и назад уже не возвращались. Сибирь во все времена и эпохи финансировалась по остаточному принципу.
Я ничем не мог помочь этим людям. Тракты, построенные еще чуть ли не при Екатерине Великой, за век непрерывной эксплуатации пришли в состояние, когда дешевле было выстроить новые, чем починить старые. Однако ни на то, ни на другое у государства не было средств. Даже смешной, по сравнению с чугункой, суммы в полторы тысячи ассигнациями за версту. Особенно если вспомнить – сколько у нас этих «смешных» верст. Тысячи!
– Вы, почтенные, дадите людишек на работы?! – наконец вспылил опечаленный своей беспомощностью не меньше меня Родзянко. – Не за деньги, а для общества? Щебень беретесь привезти? Песок? Бревна? Вы, канальи, вовсе стыд потеряли?! Нешто Флейшнер ваши прогонные в кубышку себе прячет? Или выезды на них покупает? У почтмейстера тутошнего – вон, на локтях прорехи, а вы…
Неласково нас в Колывани встретили. И все эта дорожная тема, проклятая!!! Вечная наша беда. И вечная тема для беседы во время долгого пути. Ведь всем, абсолютно всем понятно – с этим что-то нужно делать! Так не может продолжаться! Иногда кое-где кто-то даже кидается ремонтировать или новые строить… Хотя… У каждого лабиринта всегда есть два выхода. Быть может, изменить условия задачи окажется эффективнее? Вот и у нас. Почему бы не заняться развитием альтернативных видов транспорта? По Оби от Томска до Бийска за навигацию пока проходит от силы три-четыре парохода. А что, если их станет десять? А двадцать? На сколько уменьшится нагрузка на многострадальный тракт?
Ярмарка зимой? Летом почти никто ничего не возит? А почему бы не организовать летний торг? Почему не изобрести способы привлечения туда торговцев? Понятно, что по снегу, на полозьях можно перевезти куда как больше груза, но ведь и колесные телеги кое на что годны.
Секрет успеха Ирбитского торга в его географическом положении. Это практически ворота Сибири. Граница между Европой и Азией. Источник так называемых колониальных товаров для Сибири. В первую очередь – бумажных тканей и всевозможных механизмов. А еще Ирбит – это уральское железо! Какими бы примитивными, большей частью изготовленными из дерева, ни были современные инструменты и сельхозинвентарь, но тот же топор в каждой семье необходим.
И что самое неприятное – мы с Родзянко единогласно пришли к выводу, что производство всего на свете в Сибири организовать невозможно. С металлами еще, худо-бедно, как-то можно решить. Производительность моих заводов никуда не денется и после окончания строительства железной дороги. Куда-то же нужно будет девать тысячи тонн железа. А вот с тканями ничего путного еще долго не решится. Хлопок – основное сырье для так любимых в народе ситцев – в Туркестане есть, но и качество его много хуже, чем у привозимого из-за океана, из Америки, и количество пока смехотворное. Да и стоимость рабочих рук у нас, по сравнению с Центральной Россией, запредельное. Слишком мало людей, слишком много мест, куда руки приложить просто остро необходимо.
Выводы получились неутешительными. Больше того! Николаю Васильевичу удалось посеять семена сомнений относительно так тщательно мною лелеемой идеи волшебной эффективности будущей чугунки. И ведь не поспоришь! Прав он, тысячу раз прав. Конечно, просто отлично и весьма полезно связать основные населенные пункты Западной Сибири всепогодной и быстрой транспортной магистралью. Но без связи с основной, всероссийской сетью дорог практичность нашего железнодорожного островка будет снижена как бы не наполовину! Горнозаводская ветка, изыскания маршрута которой только-только начались, немного улучшит дело. Но тоже не кардинально. Больше того! Дешевые уральские металлы, хлынувшие на рынок Сибири по Транссибу, могут лишить прибыльности мои железоделательные производства. И никакой Китай не спасет. Пусть их там уже чуть ли не половина миллиарда, но сотни тысяч тонн железа в год им просто пока не нужно.
Оставалась небольшая надежда на то, что Томский механический завод со временем станет главным потребителем троицких домн. Тысячам верст дорог потребуются десятки тысяч вагонов, паровозов, водокачек и всевозможных семафоров с насосами. Плюс активное строительство пароходного флота и металлических, годных для многолетнего использования барж Обь-Иртышского бассейна…
– Да полноте так убиваться-то, ваша светлость, – всплеснул руками Родзянко, разглядев мое вытянувшееся от расстройства лицо в полумраке салона кареты. – Как станет потребно, неужто вы не убедите столичных вельмож в необходимости продолжить чугунную дорогу на юг и на восток? Знакомцы мои, в петербургских присутствиях подвизавшиеся, доносят, будто нынче помыслы многих вельмож к востоку обращены. К самому дальнему. К берегам Океана! Не зазря же Владивосток строить принялись?! Такого важного господина, как наш Иван Григорьевич, в такие дали не просто так отправили! А уж мы тут, поди-кась, не оплошаем…
Он имел в виду однорукого генерал-майора Сколкова, который, как только санный путь на восток был открыт, с продолжением генеральной инспекции отправился в сторону Иркутска. И согласно высочайшему повелению, содержания которого Сколков и не думал скрывать, конечной точкой маршрута действительно должен был стать новый город на берегу Тихого океана – Владивосток.
Но я в словах томского губернатора услышал и другой, так сказать, скрытый смысл. Николай Васильевич был со всей определенностью уверен в том, что летом, через несколько месяцев после родов, когда Минни с ребенком и мужем соберется в столицу, я отправлюсь с ними. Хотя бы ради того, чтобы там, в Санкт-Петербурге, на каком-нибудь несомненно высоком посту продолжить попечительствовать Сибирскому краю. И больше того! Под словом «мы» Родзянко явно имел в виду себя и других западносибирских чиновников. Но уж никак не меня.
Что это, как не прямое и явное признание себя, так сказать, моим человеком? Соратником и последователем. И это при том, что, как мне было достоверно известно, столичным покровителем Родзянко был сам Лифляндский, Эстляндский и Курляндский генерал-губернатор, бывший шеф жандармов, а ныне командующий Рижским военным округом, приятель-собутыльник его императорского высочества, великого князя Николая Николаевича, граф Петр Андреевич Шувалов. Фигура на столичной шахматной доске значимая и хорошо известная своими унаследованными у отца консервативно-ретроградскими взглядами. Ссориться с таким человеком и я бы не рискнул, не говоря уж о действительном статском советнике Родзянко.
В изощренном лицедействе Николая Васильевича не смог бы обвинить любой, хоть раз видевший простецкое, честное лицо губернатора. Так что за коварно пытающегося втереться в доверие «агента» я Родзянко принять никак не мог. Тем более отважным в моих глазах выглядел этот его шаг.
Единственное, ему бы не помешало научиться некоторой гибкости, умению найти компромисс, а не переть диким лосем, сметая все на пути. Лучшего преемника себе и помыслить было бы трудно. Так нет. Сколько бы я ему это ни втолковывал, ни объяснял, сколько бы он ни кивал и ни соглашался, а делал все равно по-своему. Уже в Каинске, во время охоты, едва до беды дело не дошло.
Меня-то, слава Богу, там чуть не всякий в лицо узнавал, а Родзянко для сибирского «Иерусалима» был пока еще чужим и незнакомым. Так чтобы его с другими господами из моего окружения не путали, он что выдумал! Стал в мундире, золотом шитом ходить, и в шубе нараспашку. Это на морозе-то едва ли не под тридцатник, с ветром! Другие в меха по глаза заворачивались или из утепленных шатров носа не высовывали, а этот всегда рядом, мундиром сияет.
К слову сказать, зима в том году выдалась холодная и малоснежная. В окрестностях Томска и Колывани сугробы едва-едва до подола тулупа доставали, а в Барабинской степи и того меньше. Присущий этим местам ветер сдувал снег, кое-где даже оголяя промороженную землю. Этот природный феномен, вкупе с резко увеличившимися стадами у местных скотоводов, по-видимому, и вызвал вспышку агрессивности волчьего племени.
Не могу не упомянуть о собственно охоте, превосходно организованной братьями Ерофеевыми. И раньше, в другой жизни, и после довелось мне участвовать во многих вылазках за трофеями. Однако же ни прежде, ни потом не случилось больше столь интересного, целиком и полностью меня захватившего противостояния человека и дикого зверя.
Выписали из южных, киргизских степей целую свору тамошних собак с их поводырями. Полагаю, тому же Куперштоху это нетрудно было сделать, учитывая то поистине огромное по местным меркам количество скота, которое каинские евреи скупали у степных инородцев, чтобы загрузить увеличивающееся производство консервов. Но тем не менее…
У жителей будущего Северного Казахстана тогда уже существовали две основные породы собак. Тобет – суровые охранники, – лохматые псы размером со взрослого барана, способные в одиночку задушить матерого волка. И тазы – гладкошерстная гончая среднего роста, предназначенная исключительно для охоты. Изредка, не больше чем однажды на сто щенков, рождаются тазы особенного характера – охочие до зверя. За чашкой вечернего чая у костерка в сшитом из шкур шатре старшина киргизов, седой Абдижалар, рассказывал легенду, будто бы эти особенные собаки, кумай тазы, рождаются не от обычных сук. По его словам, и если не заглядывать в щелочки хитрющих глаз, особенно ловкие, обладающие исключительным обонянием, дерзостью, силой и отвагой кумай тазы появляются из яйца собаковидного гуся – итаказ. А вот то, что погибших в схватках псов, проявивших исключительную самоотверженность и отвагу, хоронят с поистине генеральскими почестями, – истинная правда. Ради одной из таких, отдавших всю себя людям, целый день отогревали кострами землю под могилу…
Я уже говорил, волки в ту осень превратились в настоящее бедствие. Александр Андреевич Каллер, старший ветеринарный врач губернии, докладывал, что, возможно, волки наряду с лисами еще и бешенство в округе распространяют. И одного этого подозрения было уже довольно, чтобы подписать серым санитарам степей смертный приговор.
Волки редко меняют свои логова. Опытные охотники знают, что в одной и той же норе в удачном месте могут рождаться несколько поколений щенков. И естественно, что эти места, так сказать, прописки зверей были отлично известны туземцам. Как и возможные пути бегства, наиболее удобные положения стрелков и овраги, которые удобнее всего было бы перегородить тенетами – крупноячеистыми, в голову волка величиной, сетями на крепких опорах.
Седым от мороза и прижимающегося к земле дыма ранним утром, оставив дам и не интересующихся кровавой забавой господ в лагере, мы сели на лошадей. Еще предыдущим вечером каждый изъявивший желание принять участие в охоте выбрал для себя будущую роль. Следовать ли ему за загонщиками, сворой с поводырями или ждать на номерах, пока визжащие от ярости псы не выгонят волка под выстрел. Честно скажу – хотелось и того и этого. Сердце пело в предвкушении лихой погони, хотя я и искренне сомневался в своей способности на всем скаку попасть в серую тень за сто шагов впереди. Куда практичнее и эффектнее было бы точным выстрелом поразить загнанного под ружье волчару. Однако же выбрал я все-таки седло Принцессы. Едва представил себе, как стану хвастаться меткостью, пока хирург будет ампутировать обмороженные по локоть руки, – дурно стало. Верхом, конечно, тоже прохладно, однако же не настолько, как стоя на одном месте.
Завыл, зверем заорал доезжачий, изображая переярка-двухлетка. До логова большой, голов с дюжину, стаи было еще далеко. Охотники опасались, что старуха-волчица сможет уловить у подражателя чужие, не волчьи нотки и тогда непременно уведет стаю в другое место. Киргизы подняли тазы к себе на седла, а более крупных тобетов на крепких поводках потащили к тупикам – огороженным тенетами оврагам с крутыми откосами, где «волчий вопрос» должен был решиться окончательно.
Абдижалар собирался накинуть свору чуть ли не на само логово. Опасался, что азартные тазы могут погнаться за другими зверями – зайцем или лисой, если спустить их на землю раньше.
Мы, я с Родзянко – снова шуба нараспашку, – несколько гвардейских офицеров и полудюжина конвойных казачков из молодых, приотстали. Наше время придет, когда доезжачий накинет свору, когда киргизы станут вопить пуще американских ирокезов и улюлюкать. Когда стая, разбитая на части, порскнет в разные стороны. Это тоже очень важно – разбить стаю. Не дать вожаку принять на себя свору прямо на логове, пожертвовать собой, тем самым давая возможность прибылым – годовалым – и переяркам – двухгодовалым – уйти от гона. За столетия противостояния волки отлично изучили своих главных врагов…
И вот гон начался. Волчью стаю сразу довольно удачно раскололи на три части, и соответственно разделилась собачья свора. За самой маленькой – всего три голенастых, длиннолапых волка-подростка – поскакала пара киргизов, по словам Абдижалара, особенно искусных в метании аркана. Обещали ту троицу приструнить – то есть связать и живьем притащить в лагерь.
За второй, которую повел матерый волк-вожак, поскакали офицеры с саблями в руках. Дело чести, едрешкин корень. Еще по пути из Томска успели пари заключить, что способны волка зарубить на скаку. Ну а мы с Николаем Васильевичем и казаками – за третьей, самой многочисленной и ведомой хитрой и опытной волчицей-матерью.
Взревели охотничьи дудки, извещая номера, что пора скинуть теплые меховые варежки и браться за ружья. Наш осколок стаи серыми тенями, по пятам преследуемый гончими, мчался по дну лога, а мы, чтобы кони не переломали ноги – поверху. Гон только начался, звери еще не выдохлись, и мы, даже верхом, сильно отставали. Стрелять через головы собак в таком положении бессмысленно. Только и оставалось, что следить краем глаза за доезжачим и скакать.
Круг. Свора выводила стаю на укрывшихся стрелков. Один выстрел, другой. Порыв ветра взметнул, закрутил облако остро воняющего серой порохового дыма из низины, и сразу стало видно, что ни одна пуля так и не попала в цель. Серые метелки волчьих хвостов скрывались за поворотом оврага.
Мы вылетели на пригорок и осадили разгоряченных погоней лошадей. Следовало убедиться, что свора сумеет завернуть серых на второй круг. Какими бы ни были наши кони, скакать галопом часы напролет без опаски запалиться они не могут. Да и стоило ли начинать эту охоту, если ценой станет здоровье драгоценного четвероногого транспорта?
– Туда! – позабыв о величании, прохрипел бородатый доезжачий, взмахнул рукой и рванул своего низкорослого киргизского конька.
Благо больше не было нужды выжимать из лошадей все силы. Уже скоро мы, подобрав поводья, спустились в один из многочисленных оврагов и спешились. Подбитые нежнейшим соболем варежки полетели на снег, и сквозь тончайшую кожу перчаток я почувствовал леденящий холод металла своей безотказной «спенсерки».
Слева, от места, где была расположена очередная группа номеров, послышалась частая стрельба. Там стояли томские охотники, которым я ради эксперимента и рекламы карабинов выдал несколько новейших «московок». Причем в многозарядном, кавалерийском варианте. Я только и успел подумать о том, что нужно не забыть поинтересоваться мнением матерых лесовиков о новом оружии, как четыре оставшихся с сукой-матерью переярка, растянувшись в линию, выметнулись чуть ли не прямо на нас. Я вскинул ружье и придавил курок.
Рядом, опустившись на одно колено, палил Родзянко. Над головой бухали тринадцатимиллиметровыми калибрами конвойные казаки. Пижонили. Даже с седел не слезли.
Пронзительными рубинами сверкнула на солнце алая кровь. В какой-то миг страшные, легендарные звери превращались в неряшливые, изломанные кучи окровавленного меха.
Нервы последнего подопечного матерой волчицы не выдержали. Он, так что хвост выгнулся набок, что называется – с заносом, свернул в отросток оврага и почти сразу беспомощно забился в растянутых поперек сетях.
А вот сама матриарх поступила совсем по-другому. Каким-то чудом проскользнув между кровожадными свинцовыми пчелами, она развернулась и кинулась прямо на нас. И я, честно говоря, затрудняюсь сказать, что стало бы с нами, не будь у нас в руках многозарядного оружия.
Все стреляли по одной цели, и все равно волчица почти сумела до нас добраться. И даже когда тварь, вытянувшись во всю длину, уже мертвая, скользила по снегу, я ждал какого-то подвоха. И не возражал, когда один из казаков, твердой рукой направляя испуганную лошадь, подъехал к трупу и ткнул волка пикой.
– Сдохла бесячья отрыжка, вашбродь, – весело воскликнул он. – Как есть сдохла!
Ну что сказать? Конечно, это небольшое приключение нельзя назвать чем-то слишком уж… эпическим, что ли. Однако же нужно признаться, руки подрагивали еще минимум с полчаса. И дело было совсем не в морозе.
Казаки сноровисто упаковали тела волков в мешки, привязали к седлам – и вскоре вновь были готовы сопровождать нас с губернатором. Тем более что нужно было скакать на подмогу моим бравым гвардейцам. Пока именно у них дела обстояли хуже всех. Собственно, все, чего до нашего появления в их логу офицерам удалось достичь – это ранить одного прибылого и насмерть зарубить собаку. После чего киргизы, расстроенные потерей дорогостоящего имущества, высказали все, что думают о криворуких, которым зря доверили настоящее оружие, и увели свору в лагерь. Гвардейцы в запале пообещали сразу после победы над волками заняться вконец охамевшими инородцами, но, слава Богу, до взаимного смертоубийства дело не дошло.
Пока горе-охотники спорили, стая разделилась и порскнула в разные стороны. И что самое интересное – сам вожак убегать не стал. Лег на снег метрах в двухстах, высунул язык и, казалось, не мигая разглядывал спорящих людей.
– Эх, – сплюнул доезжачий, – упустили! Суки штуки три и переярков пара, ваш сиятельство.
– А этот? – поинтересовался я. Гвардия уже хорошенько погрелась хлебным вином из вместительных фляжек и мечтала скорее о продолжении банкета, чем охоты. У меня тоже здорово замерзли руки в тонюсеньких лайковых перчатках – варежки куда-то подевались, – но я прекрасно понимал, что хотя бы вожака нужно было дострелить.
– Энтого сейчас тенетами обложим да и затравим волкодавами.
Так и случилось. Круг вооруженных сетями загонщиков быстро сузился до размеров цирковой арены, а потом внутрь запустили двух хрипящих и роняющих пену с клыков от ярости киргизских тобетов. Странные, притворно медлительные и тяжелые, с вывернутыми наружу ушами, эти великолепные собаки за считаные секунды доказали свою славу волчьей погибели. Причем собственно в бою участвовал только один пес из пары. Второй, убедившись, что врагов, кроме окруженного сетями матерого вожака, больше нет, немедленно улегся. А второй, в несколько длинных тяжелых прыжков добравшись до цели, одним стремительным броском перекусил волчаре шею. Никакого противостояния не получилось.
Все сразу засобирались. Лошади устали, собаки, выпростав длинные узкие языки, валялись на снегу. Гвардейцы обнимались и лезли целоваться к угрюмым киргизам. Родзянко уже откровенно замерз – едва зубами не стучал, – и даже офицерская фляжка не помогала. Да и у меня пальцы уже ничего не чувствовали.
– Сюда, ваша светлость, – позвал меня к мертвому вожаку один из охотников. И тут же ловко вскрыл брюхо волка. – Мы-то завсегда, как мороз за пяди накусает. Так и вы не побрезгуйте.
И тут же сунул руки в парящий на крепчающем морозе разрез. Быть может, и невместно тайному советнику стоять рядом с простым охотником на измазанном кровью снегу и греть руки в требухе только что убитого зверя. Только тогда мне было плевать. Выбор между высокой вероятностью отморозить руки и отогреться, хоть и этаким экзотическим способом, очевиден. Не так ли?
Меховой треух сползал на глаза, и мне, как бы ни было приятно держать руки в тепле, пришлось эту проклятую шапку поправлять. Немудрено, что несколько капель не успевшей свернуться волчьей крови попали на лицо. Вот так и вышло, что когда мы наконец остановили коней в лагере, выглядел я настоящим мясником.
– У вас кровь, Герман! – с искренней тревогой в голосе вскричала Надя, вышедшая встретить охотников. – Вы ранены?!
– Нет-нет, – поспешил успокоить я жену, неловко спрыгивая с Принцессы. – Со мной все благополучно. Это кровь наших трофеев.
– Не пугайте так меня больше, – быстро шепнула графиня, пряча лицо у меня на груди. – В моем положении нельзя волноваться…
Я открыл рот. Должно быть, не помню, хотел что-то сказать, пошутить. Да так и замер с приоткрытым ртом, как сущий деревенщина на сельской ярмарке. Презабавнейшее, наверное, было зрелище – тайный советник с глупейшим лицом.
Безжалостная память сохранила еще одну примету той охоты. Кровь. Я хотел крепко-крепко прижать к себе ставшую вдруг драгоценной жену, да вспомнил о перепачканных волчьей кровью перчатках. Обнял, конечно. Неловко получилось, неправильно. Запястьями. И навсегда запомнил, как сыпалась свернувшаяся и высохшая на перчатках бурая масса, отшелушиваясь на сгибах. И как уносил колючий, морозный ветер эту кровавую пыль моего прошлого. Как в несколько секунд три волшебных слова «я стану отцом» изменили меня и мое отношение к миру больше, чем десятилетия прожитой жизни.
Шутка ли, я вдруг стал все чаще ловить себя на мысли, что задумываюсь о будущем. Не о завтрашнем дне, и даже не о том, что будет через год. Это мелочи. При обыкновенной для этого мира скорости жизни год – это исчезающе малая величина. А на мелочи я не разменивался.
Нет! Я стал думать о грядущем для всей страны. Господу было угодно, чтобы среди миллиардов жителей планеты вдруг появился человек, которому, пусть и в общих чертах, основными вехами, известно будущее. Страшная «газовая» и танковая Первая мировая, полностью разрушившая три империи, подорвавшая могущество еще двух и создавшая повод для Второй великой войны. По сути, родившая империю новую – молодую, агрессивную и уверовавшую в свою, за океаном, неуязвимость.
Революция. Ужасная гражданская. Умытые в крови осколки империи. Развал, разруха и беспредел. После которых даже тирания, культ личности и тридцать седьмой показались чуть ли не раем.
К февралю семнадцатого моему сыну – а в том, что родится сын, я был абсолютно уверен: с генетикой не поспоришь – будет около пятидесяти. Наверняка у него самого уже будут и дети, и, скорее всего, внуки. Мои правнуки. И что, какую страну, какую судьбу я им оставлю? Ту, в которой агитаторы найдут благодарных слушателей или где для великих социальных потрясений просто не найдется повода?
Заметьте, я больше даже не рассматривал варианта о собственном невмешательстве в Историю. И помыслы мои больше не ограничивались Сибирью. Необходимость кардинальных перемен перед угрозой благополучия потомков… Пусть по крови и не моих, Герочкиных, маленьких, еще не рожденных Лерхе. И все равно – моих. Выстраданных в Чистилище, заслуженных честным трудом уже в этом, новом для меня, старом мире.
Я отдавал себе отчет, что история уже изменилась. Что на престол уже не взойдет мягкий и нерешительный Николай Кровавый, что скорее всего на трон сядет потомок Дагмары и… мой или Никсы – не так уж и важно. Но это будет уже другой человек. Большой вопрос – какой? Кем его воспитают, и есть ли шанс как-то приложить к этому руку?
Много, слишком много мест, где требовалось приложить руки. Что бы я прежде ни делал, как бы ни старался, не сомневаюсь – ни мои соратники, ни Николай, при всем их радении о державе, и не задумывались о нуждах простого люда. Страна должна быть великой, кто бы спорил. Но как?! Миллион туда, сотню тысяч оттуда. А что половина передохнет в дороге – так бабы еще нарожают. Крестьянин или мастеровой – не более чем статистическая единица.
Я же имею в виду что-либо действительно кардинальное, а не укрытое за виртуальным понятием «благочиние», что сейчас в ходу. Землю – крестьянам, человеческие условия труда – рабочим. Мир народам, едрешкин корень! Большевики знали, чем, какими лозунгами завлечь уставшую от бестолковой говорильни толпу в свою утопию всемирного коммунизма. Но кто сказал, что нельзя обустроить империю, не проливая морей крови? Земли, что ли, у нас мало? Или так сложно принудить хозяина завода по-человечески относиться к работникам? Мир? Так хочешь мира – готовься к войне. А у меня, если в памяти покопаться, можно много чего-нибудь этакого, неожиданного откопать. Неприятного для врага. Минометы, например. Ничего ведь сложного. Или танки. Формул отравляющих газов я, естественно, не помню. Дык, а химики на что? Боевые отравляющие вещества – это ведь концепция, пока еще недоступная для нынешних генералов, а потому и не вызывающая интереса в лабораториях.
Флот опять же. После уже, от любопытства, вызванного настойчивыми расспросами великого князя Константина, посмотрел я изображения наисовременнейших английских и французских броненосцев. Тогда только понял, в какой опасности находился, рисуя на листках крейсеры и дредноуты. Эзоп писал, морские инженеры отказывались браться за проектирование таких кораблей, и только его, царского брата, давление принудило их приступить к работе. А что будет, когда первый, обогнавший свое время на пятьдесят лет корабль сойдет со стапелей?
И где в этой новой, неведомой истории мое место? Откуда, из какого кресла я могу готовить страну, наследство для своих детей? И можно ли влиять на политику и экономику империи, в Сибири сидючи? И что делать с этим сумасшедшим Родзянко, моим преемником, шныряющим по морозу в распахнутой всем ветрам шубе?
Эпилог
Февраль в Санкт-Петербурге другой. С другого неба сыплет другой, мокрый, даже на вид кажущийся липким, снег. Ветер другой. Сырой и нахальный, проникающий во все закоулки одежды. И мороз другой. Мягкий и обволакивающий. Убаюкивающий. Коварный. Притворяющийся цивилизованным, европейским, но отбирающий, пожирающий тепло неосмотрительно открытого тела с поистине азиатской, варварской жадностью.
Герочка этого не заметил бы. Он здесь родился и прожил большую часть жизни. А вот мне отличия буквально бросались в глаза. Особенно когда ветер с моря, и влажные комочки переполненного влагой снега, словно плевки разъяренных на выскочку вельмож, шлепали в окно. Все-таки жаль, что в моем новом кабинете окна выходили на запад, на Дворцовую. Особенно когда все помыслы на востоке…
Великая княгиня Мария Федоровна разрешилась от бремени в последний день апреля. Крестили младенца, конечно же нареченного Александром, уже в мае. И в мае же по всей державе, особым указом государя, велено было стрелять из пушек и бить в колокола. Ирония судьбы, иначе и не скажешь: если Никса станет царем, Николаем Вторым, ему наследует Александр Третий, а не наоборот, как было в той, другой истории.
Рождение внука оказалось как нельзя кстати. Мирные переговоры в Вене давно уже зашли в тупик, наткнувшись на непробиваемую для европейской дипломатии стену желания царской семьи реабилитировать империю после крымской катастрофы. Россия намерена была заполучить изрядный кусок территории Австрии, продемонстрировав всему миру, что когти медведя так же остры, как и прежде. И что у медведя долгая память. Вена должна была заплатить за свое предательство.
Кроме того, волшебные слова – славянское единство – уже были произнесены. Русинскому населению Галиции, или прикарпатским русским, как их называли в официальных документах, уже было объявлено о причислении их к подданным Российской империи. Укрывавшихся там польских сепаратистов уже гнали по этапу в Сибирь. Типографии Львовского университета высочайшим манифестом было дозволено печатать литературу на украинском языке. Сдать назад означало потерю лица, что для российской дипломатии было равноценным второй крымской катастрофе.
Берлин не отставал в своих притязаниях. Бисмарк и затеял эту войну только ради Шлезвиг-Голштинии, Ганновера, Кургессена и Гессен-Нассау. О судьбе Франкфурта на переговорах уже и не заикались. Свободный прежде город был не только оккупирован прусскими войсками, но и подвергся тотальному разграблению. Когда на горожан наложили контрибуцию в двести миллионов талеров, бургомистр покончил жизнь самоубийством.
Для Саксонии, чьи войска сражались на поле Кениггреца плечом к плечу с австрийцами, Вена просила снисхождения. И в этом ее поддерживали Париж и, молчаливо, Лондон. Британии не нравилось чрезмерное усиление молодой и агрессивной Пруссии. Представитель Наполеона предлагал альтернативу, которая опять никого, кроме Франции, не устраивала – Северогерманский союз и единый, немецкий парламент. Уж чего точно не хотели ни Вильгельм, ни Александр, так это демократизации Пруссии. Бисмарк породил немецкий национализм, и теперь этого зверя нужно было кормить. В том числе и обглоданной до костей, обобранной оккупантами Саксонией.
О каком Северогерманском союзе могла идти речь, если население собственно Пруссии после присоединения северных герцогств более чем втрое превышало число жителей остальных двадцати двух предполагаемых членов?! Один прусский дипломат из свиты Бисмарка на переговорах метко заметил о «совместном проживании собаки со своими блохами».
Компромисс никого не устраивал, одни и те же доводы произносились уже по третьему разу, и причин для продолжения этой бессмысленной болтовни у князя Горчакова не было. Но и просто уехать, хлопнув дверью, русская делегация не могла себе позволить. А тут такой замечательный повод. Глава миссии, его императорское высочество великий князь Владимир обязан был присутствовать в столице на торжествах по случаю рождения племянника. Приличия соблюдены.
Последовавший после закрытия Венского этапа переговоров ожесточенный обмен телеграфными депешами вылился в твердую уверенность, что патовая ситуация не может быть разрешена, пока главы Франции, Пруссии и России не встретятся лично и не примут основополагающих решений. И здесь как нельзя лучше подвернулась Парижская Всемирная выставка, куда были приглашены и Александр Второй, и Вильгельм Первый Прусский. Тем более что Наполеон, французский император, так настойчиво приглашал. Для него сам факт этой исторической встречи в его столице значил не меньше, чем территориальные уступки в северогерманских герцогствах, на которые никак не соглашался Бисмарк.
Кстати сказать, затягивание решения галицийского и северогерманского вопросов оказалось весьма накладным для русской казны делом. И расходы на снабжение экспедиционного корпуса, и многолюдная делегация на переговорах в Вене – были весьма затратными статьями. Так еще и, как жаловался мне в письме великий князь Константин, русский посланник в Вашингтоне, барон Австрийской империи Эдуард фон Штёкль, оскорбленный вторжением русской армии в Галицию, прервал переговоры о продаже Аляски. Эзоп, по его собственным словам, впадал в сущее бешенство, стоило только ему вспомнить об этом никому не нужном клочке промороженной земли и о тех миллионах, которые можно было за кусок льда получить. Об огромных тамошних запасах золота Константин не думал. Я уж не говорю о стратегическом значении для России кусочка американского континента в грядущем противостоянии с США.
В мае самодержец российский прибыл во Францию.
Свежие газеты, первые полосы которых были посвящены описаниям ликующих толп французов и внутреннего убранства по-восточному пышного русского павильона выставки, попали мне в руки уже в Тюмени. Я приплыл туда на первом же после открытия навигации пароходе, с тем чтобы в столице сибирских корабелов пересесть в карету и отправиться в Тобольск, на встречу с тамошним губернатором. Официальной причиной вояжа была необходимость моего присутствия на церемонии открытия Тобольского отделения Фонда. И мы с Александром Ивановичем Деспот-Зеновичем не преминули там побывать.
Но главной целью моего путешествия была конечно же не эта пышная, но, по большому счету, легко обошедшаяся бы и без меня церемония. Дело в том, что тобольский губернатор затеял полицейскую реформу, и, чтобы узнать подробности, увидеть результаты, стоило проделать столь длинный путь.
Штат городской и земской полиций был существенно обновлен. Появился некий прообраз современных мне участковых – земские полицейские исправники, околоточные, которые занимались не только и не столько профилактикой и расследованием правонарушений, как разъяснением сибирякам их прав и обязанностей. Так сказать, ходячие начальные юридические консультации, едрешкин корень. Ну как такому не пожаловаться на корыстолюбивого писаря из губернского присутствия?
Только за зиму 1865/66 года в Тобольске были арестованы и судимы за мздоимство, мошенничество и торговлю рекрутами более сотни чиновников. Еще больше было уволено. Причем все они были занесены в специальную картотеку, и им особым губернаторским циркуляром впредь было запрещено занимать какие-либо должности на государственной или земской службе.
Сам Александр Иванович, подобно моему Родзянко, полумер не терпел и в успехи моего Фонда не верил. Тем не менее не возражал против открытия филиала, что, как я полагал, должно было отчасти смягчить суровую полицейскую диктатуру Деспота-Зеновича. Однако губернатор все-таки решил подстраховаться и велел отобрать у всех волостных и губернских писарей особые подписки «в честном служении их обществу под опасением предания справедливому суду».
Душа рвалась на северо-восток, в Самарово – будущий Ханты-Мансийск, куда должны были прийти зафрахтованные и купленные Сидоровым в Англии пароходы. Но и проигнорировать приглашение из Тобольска я тоже не мог. В конце концов, Самарово – это вотчина Деспот-Зеновича, и разгуливать по его территории, не посетив столицы губернии, – признак плохого тона. Даже если я председатель Главного управления и тайный советник, а он всего лишь губернатор и действительный статский советник.
А потом мне пришлось все бросать и торопиться в Томск. Потому что в Париже шестого июня, около пяти часов пополудни, император Александр в компании с Наполеоном Третьим и великими князьями Владимиром и Александром выехал с ипподрома Лоншан, в котором проходил военный смотр. Во время выезда к открытой карете подбежал человек, позже опознанный как Антон Березовский – беглый поляк, разбойник и сепаратист, – и дважды выпалил в царя. На втором выстреле из-за слишком сильного заряда пистолет Березовского разорвало, и это не позволило злоумышленнику скрыться. Секундой спустя один из офицеров охраны Александра выхватил револьвер и двумя пулями завершил так и не начавшееся следствие по делу о заговоре.
Раненного тяжелой пулей в живот и осколками разорвавшегося дула в обе ноги царя доставили в левобережье, на улицу Гренель, в особняк д’Эстре. Всю дорогу Александр был в сознании, и больше того – боль, должно быть, не слишком его донимала, раз он находил в себе силы еще и успокаивать растерянных и расстроенных сыновей.
О совершенном на царя покушении на Родине узнали из французских газет. Я имею в виду конечно же простых жителей страны. Не вельмож, генералов и чиновников в высоких чинах. Не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что все до одного человека из сопровождавшей государя в парижском вояже свиты в тот же вечер кинулись на телеграф слать депеши в Санкт-Петербург. Хоть ни лейб-медики, ни присланные всполошившимся Наполеоном французские светила от медицины ничего опасного для жизни Александра в ранениях не усмотрели, но ведь это удел человеков – предполагать, и только один лишь Господь – располагает. Даже в случае временной недееспособности царя политический расклад у подножия трона может сильно измениться. Особенно для тех, кто пренебрегал влиянием усланного в дикую Сибирь наследника или не озаботился знаками внимания для Бульдожки с таинственным Володей.
И в первую очередь неприятности могли коснуться той партии царедворцев, что противостояла Константину. Ибо друзья великого князя какое-то время могли торжествовать. Никса далеко, и неизвестно, сколько ему понадобится времени, чтобы занять положенное ему место у постели раненого владыки. А брат царя и по совместительству глава Госсовета – вот он и уже крепко держит в кулаке вожжи тройки-Руси.
В Тобольск пришло сразу несколько телеграфных депеш. Одна Александру Ивановичу, от министра внутренних дел, и три мне – от Эзопа, Елены Павловны и от главы канцелярии Его Императорского Величества. Текст во всех четырех был приблизительно одинаков: государь ранен, рекомендуем сохранять спокойствие и молить Бога о здоровье самодержца. Но войска должны быть готовы. К чему именно – не указывалось. Ко всему, едрешкин корень, вплоть до войны с Британской империей!
К вечеру в дом губернатора доставили еще одну телеграмму, из Томска, от господина Оома, секретаря наместника. Он, этот Федор Адольфович, был вообще человеком мягким, не конфликтным. И выражения для своего послания он выбрал такие же. Округлые, зыбкие. А вот смысл для любого, кто умел читать между строк, был пугающим. В гороховском особняке всерьез напуганы и растеряны. И для тайного советника Лерхе было бы куда лучше, если бы он поспешил в столицу Сибири, дабы поддержать и утешить великого князя Николая.
Мог ли я не подчиниться? Да легко. И никто не посмел бы мне после и слова сказать. Все-таки расстояния у нас такие, что спеши – не спеши, а недели две или три на дорогу все равно уйдут. Я сомневался, что Николай станет ждать, пока блудный заместитель вернется. Да чего уж там, был уверен, что любящий сын рванет на запад следующим же утром и мы, вполне вероятно, разъедемся, не встретившись. Но ведь в политике ценен не только результат, но и стремление к нему. Выкажи я пренебрежение, задержись в Тобольске еще хоть на сутки – вслух припомнить, быть может, и не посмеют, но иметь в виду станут.
В общем, послал я слугу на почтамт с сообщением в Томск, что следующим же утром скачу в Тюмень, где уже ждет пароход, и велел паковать чемоданы.
Благо судно не нужно было искать или ждать оказии. На все лето 1866 года канцелярией Главного управления были зафрахтованы сразу несколько судов. Три могучих, стосильных – чтобы забрать накопившихся в Тюмени за зиму переселенцев…
А ведь едва не забыл! Благо к слову пришлось! Я ведь не рассказал о забавном экзамене, который мне пришлось устроить, когда в январе, после Крещения, Евграф Кухтерин предъявил мне пять дюжин мужичков, по его словам, годных для государственной службы по перевозке переселяющихся из России крестьян.
Нужно понять мои сомнения. По однодневной переписи жителей Томска, устроенной князем Костровым, грамотными были только шесть процентов горожан. А ведь это какая-никакая, а столица. Что уж говорить о других городках и весях края?! Откуда Кухтерину было взять шесть десятков грамотных дядек, готовых всю зиму, в снег и буран возить народ из Екатеринбурга в Тюмень? Особенно если знать, что даже гимназисты начальных классов, научившиеся с грехом пополам выводить буквы на бумаге и по слогам разбирать напечатанный в газете текст, во время каникул легко находили готовых платить за их услуги людей. А тут взрослые грамотные люди!
В общем, я снял с полки первую попавшуюся книгу, наугад открыл и предложил первому же «абитуриенту» прочесть указанный абзац. И тут же услышал:
– Прощения просим, батюшка генерал! – Наморщив лоб, совершенно серьезно заявил огромный, заросший по самые глаза бородищей, самого разбойного вида мужик. – Такую хнигу нас счесть не учили.
Покопавшись где-то за пазухой, дядька извлек на свет тоненькую брошюрку – специально изданное пособие для переселенцев – и торжественно выложил на стол.
– Сие писание с любова места спроси, – гордо заявил он и перекрестился. – Вот те крест! На все отвечу.
На том экзамен практически и закончился. Догадаться, что хитрый Евграфка попросту заставил извозчиков выучить текст наизусть, было нетрудно. Благо шельмец догадался каким-то образом еще и втолковать мужикам смысл печатного текста, а не просто вызубрить бездумно. А это – главное, не так ли? Извозчики действительно могли ответить на любой вопрос переселенцев по тексту, но не стеснялись еще и творчески интерпретировать канон. Да с реальными, что называется – из жизни – примерами. И человеческим, народным языком. А при нужде могли изобразить и «чтение» официальной бумаги. Водили пальцем по листам и шевелили губами. Не придерешься! Как после этакой демонстрации находчивости отказать проныре в кредите? Выписал Евграфу рекомендацию.
Но это так, некая зарисовка на тему русской смекалки. Итогом же кухтеринского «образования» извозных мужичков стало то, что сразу же с открытием навигации переселенцы выбрали ходоков в местное присутствие, где и заявили о своих правах. Чем просто шокировали туземных чиновников. Так что когда мои корабли причалили в Тюмени, их там уже очень ждали. И не так собственно переселенцы, уже определившиеся с желаниями и выбравшие конечный пункт своего путешествия, как местное начальство, торопившееся избавиться от настырных, знающих свои права людей.
Три могучих судна, взяв на прицеп по четыре больших баржи с крестьянами и их скарбом, заторопились по высокой воде вернуться в Обь. А один корабль, здорово модернизированная совместными усилиями датского кораблестроителя Бурмейстера и русского изобретателя и инженера Барановского тецковская «Основа», остался в Тюмени ждать моего возвращения.
Было что-то в этом символическое. Первый в Западной Сибири пароход первым же подвергся обещающим стать революционными изменениям. Корабль, который подобно той самой, знаменитой яхте «Победа», обернувшейся «Бедой», превратился стараниями семинариста-недоучки из гордого «Основателя» в невнятную «Основу» и, как ни странно, действительно стал основой колоссальных, затронувших торговый флот Обь-Иртышского бассейна изменений последнего времени. Я не инженер и не владелец «заводов, газет, пароходов» и затрудняюсь точно сказать, что именно поменяли и улучшили в старом пароходе. Но то, что он теперь стал существенно быстрее и «кушает» на треть меньше топлива – тому свидетель. Капитан утверждал, что мощность новой машины чуть ли не полторы сотни лошадей, но тут, боюсь, он слегка преувеличивал.
Если бы не трагические события в Париже, после Тобольска я планировал отправиться в Самарово, где к тому времени уже должны были появиться известия с севера, из Обской губы. Туда, на границу пресной и соленой вод, ушел самый лучший, самый сильный корабль томского торгового флота, новенький двухсотсильный «Святая Мария», с одним из Чайковских на борту. И если Сидорову все-таки удастся пробиться в Карское море, а потом и в Обь, здесь капитаны английских кораблей должны были увидеть грамотно размеченный фарватер, а не дикие воды неизвестной и опасной сибирской реки.
Нужно ли говорить, как сильно я хотел, чтобы у Михаила Константиновича все получилось. Как молил Господа, чтобы он нашел Карские ворота широко распахнутыми. Несколько десятков паровозов, оборудование нескольких заводов, включая драгоценное, по сути – контрабандное, запрещенное к продаже за пределы Соединенного Королевства, – для коксохимического. И приготовленные для отправки на рынки Англии наши, сибирские, товары. Графит, зерно, воск и пеньковые канаты. Бочка кедрового масла, продающегося в Лондоне по каплям, в конце концов.
В Самарово я все-таки попал. Пусть и ненадолго. Водной дороги мимо этого стремительно разрастающегося села на пути из Тюмени в Томск другой нет. К сожалению, новостей с севера еще не было, а ждать я не мог. Бегло осмотрел аккуратно выстроенные рядами десятки широченных барж, поджидающих английские корабли. Поговорил с купцами из каравана, собирающегося в верховья Иртыша, в Туркестан. Они везли на знойный юг неизменное зерно, железо в полосах и изделиях, ткань и, к вящему моему удивлению, куперштохские консервы. Большей частью тушеную говядину и сгущенное молоко.
С отправляющимися с караваном на службу в Туркестан чиновниками говорить было не о чем. Тем более что среди них с семьей пребывал и незабвенный Фортунат Дементьевич Борткевич, немало мне нагадивший будучи окружным начальником Каинского общего окружного управления. Новый генерал-губернатор, судя по правам и обязанностям, скорее – вице-король новоприобретенных земель, – генерал Константин Петрович Кауфман всю зиму одолевал наместника Западной Сибири просьбами о помощи с формированием штата гражданского правления. Ну как отказать такому человеку? Стоило лишь намекнуть понятливым начальникам, что для диких туркменов с узбеками идеально подойдут самые никчемные и непокорные, так списки в считаные дни были составлены и утверждены всеми инстанциями. Пусть теперь с ними Кауфман разбирается. По слухам, он человек жесткий, где-то даже и жестокий. А вокруг далекое от человеколюбия население, по темноте своей не желающее приобщаться к благам европейской культуры. Удобно, знаете ли, когда исчезновение неугодного человека всегда можно списать на каких-нибудь диких киргизов…
У нас вот в Томске тоже кружок образовался. Революционный, едрешкин корень. Молодые лаборанты, семинаристы, офицеры. Почитывали герценский «Колокол». Сам-то Александр Иванович после переезда редакции газеты из Англии в Швейцарию в обличении самодержавия несколько поутих. Ругал, конечно, но уже как-то без былого ожесточения. Нашим доморощенным заговорщикам и этого хватало, так что приходилось жандармам за ними присматривать. На счастье, до бомб и террора дело пока не доходило, конспиративные встречи были полны яростными спорами о Судьбе России, Равенстве и Братстве. А чтобы ничем кроме болтовни этот котел с неприятностями и не выплеснулся, в кружок внедрили сразу несколько агентов.
И вот ведь что интересно! Никак не могли выяснить – как эти страдальцы за народ получают провокационную газетку? И почту проверяли, и извозчиков на предмет попутных посылок опрашивали. Пока однажды, в руки «штирлицам» не попалась упаковочная бумага, в которой «Колокол» появлялся в столице Сибири. И получателем там значился не кто иной, как уважаемый человек, британский подданный и первогильдейский купец Самуил Гвейвер. Вот так вот!
Не мытьем, так катаньем. Так-то дела у британца в Томске шли ни шатко ни валко. Попробовал обзавестись акциями моих железных заводов – не вышло. В уголь сунулся, даже заявку на осенний аукцион концессий подавал – и тоже мимо. Нам нетрудно было в условия строчку добавить с требованием обязательного подданства Российской Империи, а на его расстроенную рожу посмотреть было приятно. Британец принялся было наличными деньгами купчишек ссужать. Должно быть, надеялся, что отдавать им будет нечем и он хоть таким образом в местный рынок влезть сумеет. А торговцы деньги взяли, бумаги подписали, руки пожали и исчезли где-то в дебрях Восточной Сибири. Наш полицмейстер потом британцу и справку выписал, что, дескать, были те «купцы» беглыми кандальниками и мошенниками с поддельными паспортами. И что весьма опрометчиво было передавать крупную сумму людям, не потрудившись хоть как-то их проверить.
А мы еще удивлялись – чего это наш Самуил в столицу никак вернуться не торопится? В делах полное фиаско, а он сидит – будто ждет чего-то. А оно вон оно как! Тут-то мы о диких инородцах и задумались. Или о медведе каком-нибудь, «случайно» зашедшем в стотысячный Томск и задравшем иностранца.
На свое счастье, как только печальные известия из Парижа увлекли наместника в Санкт-Петербург, засобирался и Гвейвер. Испросил даже дозволения посетить Верный и Ташкент по торговой надобности. Причин ему отказать не было – дозволили. И Кауфману отписали, предупредили о скором появлении практически наверняка английского шпиона. Предложили озаботиться безопасностью подданного королевы Виктории. Мало ли… Дикие звери, темный народец, разбойники…
А я, впрочем, как и ожидал, цесаревича в Томске не застал. И по дороге не встретил. Сразу по приезде поспешил в гороховский особняк, но даже аудиенции у принцессы не удостоился. Единственное что – секретари вынесли мне аккуратно перевязанный бечевкой пухлый пакет с документами и передали повеление великой княгини – заниматься своими делами и дожидаться приглашения. А ныне, мол, его императорское высочество в печали и никого не принимает.
Обидно стало. Потому как незаслуженно. Чем этаким я провинился? Чем заслужил такое к себе отношение? Сунули бумаги, словно кость дворовой собаке, вместо того чтобы за ушком погладить…
Я уже знал, что в пакете. Догадывался. Но от этого мое разочарование и горечь только приумножались. Умом понимал, что в такой действительно экстренной ситуации никому другому, кроме меня, управления огромным краем цесаревичу и доверить-то некому. И все равно – лезли, одолевали паскудные мысли. Припоминались прежние обиды, накручивались клубком одна на другую. И в карете уже казался я себе и вовсе использованным, смятым и выброшенным за ненадобностью. Задвинутым на край света, когда там, в столице, сейчас и начнется самое интересное и важное. Для царской семьи, для страны, для меня.
Вернулся в расстроенных чувствах. Наденька что-то мне рассказывала, улыбалась, пока не поняла, что мысли мои далеко и я ее просто не слышу. Обиделась, забавно оттопырила губку, крутанула юбками и бросила мужа страдать в одиночестве. Так и сидел бирюком в кабинете до ночи, и даже в темноте, пока Апанас не принес керосиновой лампы. Не помню как и спать лег.
Жизнь продолжалась. Солнце не перестало согревать землю, и океаны не вышли из берегов. Тем более что после оглашения последних распоряжений наместника дел у меня существенно прибавилось. На время его, великого князя, отсутствия в Сибири он назначал меня своим заместителем и делегировал свои права и обязанности. На счастье, хоть командование военным округом не взгромоздил.
Так и вышло, что на украшенной еловыми ветками и имперскими флагами трибуне на перроне еще пахнущего краской «Двухкопеечного» вокзала, на церемонии открытия движения по коротенькой пока еще – всего-то от Томска до Мариинска – железнодорожной ветке, Дагмара представляла царскую семью, а я – высшую краевую администрацию.
Впрочем, сибирякам эти нюансы были совершенно неинтересны. Не все ли равно, кто именно вертит головой там, на помосте, когда по железным рельсам, попыхивая струйками пара, со стороны депо к вокзалу медленно движется здоровенная черная машина! А за ней – три изображающих товарные платформы на скорую руку собранных тележки.
К своему удивлению, я, встречая воплощенную мечту, наблюдая ликование народа, не испытывал каких-то особенных чувств. Единственно, быть может, легкую досаду от того, что осознавал, какая огромная, поистине – гигантская, работа еще предстоит, чтобы протянуть эту тонкую стальную нитку от России до берега Великого Тихого океана.
И сразу успокою: английские пароходы все-таки добрались до Самарова. Только не в августе, как мы с Сидоровым рассчитывали, а чуть ли не в конце сентября. То есть на два месяца позже открытия первого участка Западносибирской железной дороги. Естественно, полностью разгрузить сравнительно огромные морские суда мы не успели, и кораблям пришлось в Иртыше зимовать. Сложно, с приключениями и каторжным трудом. Впрочем, эту поистине эпохальную эпопею, писанную рукой непосредственно в ней участвовавшего Михаила Константиновича Сидорова, печатали и у нас, и за рубежом. И ничего нового я уже не скажу.
Первый же в Томске настоящий паровоз привезли зимой 1865/66 года по Сибирскому тракту в разобранном состоянии. Маленький, танковый, по большому счету – маневровый тягач-толкач тащили на санях больше пятидесяти лошадей. Потом, на механическом заводе, его три месяца собирали, чтобы к июню можно было порадовать неимоверную для Сибири – наверное, тысяч в пятьдесят – толпу обывателей.
Можно было отложить церемонию и до июля, или даже августа, когда Антон Иванович Штукенберг грозился разрешить движение по мосту через Томь, но известия, что доходили до нашей Тьмутаракани из Санкт-Петербурга, заставляли торопиться.
Как я уже говорил, в русском посольстве, в особняке д’Эстре, ранения не особенно сильно досаждали государю. Речь его не теряла связности, и в нем самом было довольно сил, чтобы утешать безутешных сыновей. Ни состоящие в свите врачи, ни парижские эскулапы не находили в повреждениях чего-либо представляющего опасность для жизни Александра, о чем немедленно и доложили со страниц чуть ли не всех мировых изданий.
Император даже принял у себя Вильгельма Первого и Наполеона Третьего и в ходе продолжительной беседы попенял последнему на то, что тот привечает у себя в стране беглых террористов и разбойников из западных губерний Российской державы. Кроме того, пользуясь неловкостью, которую испытывал племянник великого Бонапарта, Александр смог заручиться поддержкой Франции в переговорах по итогам Австро-Прусской войны. Вильгельм же, следуя советам Бисмарка, и без того не возражал наградить Россию новым территориальным приобретением. Вена же, как бы ее ни науськивал Лондон, какого бы участия в судьбе империи ни обещал, желала только одного: скорейшего мира. Франца-Иосифа куда больше волновала вспышка сепаратистских настроений в Венгрии, чем будущее крошечной провинции на востоке.
Властелины трех государств договорились о продолжении переговоров – на этот раз в Берлине, и тремя днями спустя Александр уже ехал в Гавр, где его ждал русский винтовой фрегат «Александр Невский».
Уже в порту государю стало хуже. Раны на ногах продолжали кровоточить, и его стали беспокоить столь резкие боли в животе, что врачам пришлось давать своему царственному пациенту опий.
История повторялась. Как и несколькими годами раньше, когда цесаревич падал в обмороки от болей в спине, весь Петербург об этом шептался на каждом углу, но по стране информация не расползалась. Так и теперь. Александра привезли в столицу его империи в бессознательном состоянии. В Зимний срочно были вызваны Здекауэр, а днем позже и Пирогов. Об их страшном диагнозе мне стало известно из очередного письма Елены Павловны, с как всегда точным и пугающим комментарием: «Молись, Герман, о здравии сего великого человека, ибо с его уходом могут наступить печальные времена». Привожу приговор двух знаменитых врачей дословно, потому как даже в общих чертах не возьмусь своими словами объяснить недоступное моему разуму. «Косое ранение стенки живота, вызванное снарядом, приведенным в движение могучими силами, несмотря на внебрюшинный ход пули, привело к тяжелому ушибу обоих кишечников, с частичным некрозом их стенок и очагами перфоративного перитонита».
В редкие часы просветления, когда действия наркотика прекращалось, а боль еще не начинала царя беспокоить, в присутствии большей части семьи, Александр признал свою временную неспособность к управлению державой и назначил великого князя Николая регентом Российской империи. Однако, учитывая младые лета старшего сына, наказал ему прислушиваться к советам министров и членов Государственного Совета. И уже на следующий день в мой кабинет принесли телеграфную депешу, подписанную Николаем, коей я назначался исправляющим должность наместника Западной Сибири. А также ответственным за благополучное переселение в Санкт-Петербург великой княгини Марии Федоровны с ребенком и двором.
Я тут же засел за написание программы всестороннего развития родного края. Потому что умею понимать намеки и видеть писаное между строк. Это только кажется, что на пост начальника целым генерал-губернаторством всегда назначают с неким испытательным сроком. На самом деле это не так. А в моем случае – совсем не так. Обычно испытывается не только и не столько способность некоего чиновника к исправлению возложенных на него обязанностей. Гораздо большее внимание уделяют способности быстро разобраться и принять дела, вникнуть в основные проблемы, и главное – умению принудить местный аппарат к исполнению прихотей нового руководства. И ничто из этого в отношении меня не имело смысла. Я и так уже долгое время управлял гражданским правлением края и мог поведать о положении дел в Сибири куда больше любого из моих губернаторов.
Тем не менее одним из первых циркуляров регента меня назначили лишь временным начальником. Если это не прямой намек на скорый мой переезд в столицу, то я совсем ничего не понимаю в людях. Потому и сел за написание обширного плана по дальнейшим преобразованиям, чтобы оставить этот труд следующему наместнику.
Пришедшее в конце сентября письмо от Николая, в котором он, кроме поздравлений нас с Наденькой с рождением сына и тревогами по поводу зимнего путешествия Дагмары с маленьким Александром на запад, еще и настоятельно рекомендовал последовать его, цесаревича, примеру и подыскать себе надежного и трудолюбивого председателя Главного управления, с тем чтобы «очистить руки от каждодневной бумажной волокиты и устремить все помыслы только к Славе России». На языке городских обывателей это значило «ищи преемника»!
Как вы, должно быть, уже поняли, наш с Надей сын родился в сентябре 1866 года. Шестого числа, если быть точным. Здоровый, крепкий мальчик. Ни роста, ни веса акушеры сообщить не смогли и очень удивились моему требованию предоставить такую информацию. Потом удивился и весь город – когда при крещении я настоял, чтобы ребенка записали Германом. Германом Германовичем Лерхе, едрешкин корень. А не каким-нибудь Николаем или Александром, как того все ожидали. Откуда им знать, что, давая такое имя новорожденному, я надеялся… ну не то чтобы долг отдать владельцу своего нового тела. В конце концов, это не я, а Господь Всемогущий выбрал для меня новую оболочку! Но почтить память того, настоящего Германа… Герочки, хорошего, в общем-то, человека, я посчитал себя обязанным. Надя не возражала. Она после родов вообще стала какой-то… мягкой, податливой, что ли.
Я старался каждый вечер проводить несколько часов в ее комнатах. Просто сидеть, разглядывая спящего хрупкого человечка, которого не то что на руки взять – дышать-то в его сторону было страшно. Или тихонько разговаривать с супругой о всяких мелочах. Совершенно забросил ставшие вдруг мелкими дела, отменил намеченные поездки. И много думал о будущем. Не о том, которое оставил в прошлой жизни. О другом. Где были я, маленький Герман и Надя.
В ноябре отправил пухлый пакет с «Программой регионального развития» и запросом о намерениях цесаревича относительно практически достроенного здания резиденции наместника. Каково же было мое… всех в крае жителей удивление, когда из столицы пришел манифест, подписанный Николаем и председателем Госсовета, великим князем Константином, об учреждении в Томске Императорского Сибирского университета и о передаче земельного участка и здания дворца наместника новому высшему учебному заведению.
Томск ликовал неделю. В столицу Сибири, после публикации манифеста в газетах, съезжались люди со всех соседних городов. Магистрат устроил настоящее празднование, с военным парадом, оркестрами на площадях и салютом.
И вновь меня эта суета почти не затронула. Кроме столь резонансного документа, в прибывшем с фельдъегерем пакете были еще и бумаги, утверждающие все, представляете! – все мои предложения. И концепция развития края, все мои предполагаемые назначения должностных лиц. А кроме того, в отдельном конверте, довольно лаконичное личное письмо Никсы, в котором он спрашивает… Господи! Регент империи спрашивал меня, готов ли я покинуть любезный моему сердцу Томск и отправиться служить в Санкт-Петербург!
Еще Николай давал слово, что отпустит меня обратно в Сибирь или вообще с государевой службы по первому же моему требованию. Фантастика. Помню, я подумал тогда, что этот молодой человек имеет все задатки, чтобы стать поистине Великим Государем. Хотя бы уже потому, что на такое вот послание невозможно ответить отказом.
Но и на этом регент не остановился. Писал, что был бы счастлив, если бы моя супруга, Надежда Ивановна, нашла в себе силы сопровождать Минни в трудном путешествии в Россию. Что понимает, как это должно быть тяжело – решиться на такой шаг всего спустя несколько месяцев после рождения ребенка и как сильно мы будем волноваться о том, чтобы зимний тракт не повлиял на здоровье маленького Германа. Но, забивая последний гвоздь, он не сомневается, что под моим попечением все закончится благополучно. Тем более что никаких определенных сроков, к которым следует прибыть в Петербург, никто и не смеет устанавливать.
В середине декабря, сразу же после скромного празднования моего дня рождения, оставив край в руках Родзянко, Фризеля и Деспота-Зеновича, мы отправились на запад.
Особенно не торопились, пережидая ненастье на станциях. До границы уральского генерал-губернаторства нас провожала полсотня казаков, что тоже не добавляло каравану скорости. Но к Рождеству уже были в Екатеринбурге, где, как говорится, «с корабля» попали сразу на бал. Правда, я развлечениями не злоупотреблял. Во-первых, было совершенно неинтересно. Торжества были в честь цесаревны и меня мало касались. Во-вторых, просто устал. Дорога, особенно такая – она, знаете ли, выматывает.
Радовало хотя бы то, что Дагмара… гм… сменила гнев на милость. Сначала великая княгиня стала зазывать в свою огромную карету Наденьку с маленьким Герочкой, чему и моя супруга была рада. Дормез Минни немедленно наполнялся каким-то маловразумительным сюсюканьем и чириканьем вокруг детей. После, уже после Колывани, во время остановок на станциях заметил, что принцесса все чаще стала со мной заговаривать. Причем вполне благожелательно.
Это, как оказалось, временное наваждение, впрочем, с великой княгини спало в один миг, как по волшебству, стоило возницам остановить лошадей на привокзальной площади Нижнего Новгорода. Экипаж Дагмары немедленно оцепили в два кольца местные полицейские и сопровождающие кортеж гвардейские офицеры. А мы, придворные и я с Надей, оказались за. Вне круга, едрешкин корень.
Супруга регента империи с сыном уже через час отправилась на заранее приготовленном поезде в сторону Москвы, а нам пришлось еще сутки ждать, пока найдется достаточное количество мест. Это я к тому, чтобы вы потом не спрашивали: как вышло, что Мария Федоровна оказалась в Санкт-Петербурге на две недели раньше своих же фрейлин.
Никогда бы, честно говоря, не подумал, что Минни была способна бросить нас на произвол судьбы и метеором умчаться в столицу. Ладно, у меня нашлись потребные для покупки проездных жетонов средства на всю толпу. А если бы их, этих денег, не было? Как бы мы стали добираться? Что, в конце концов, стали бы есть и где ночевать?
Я, конечно, могу понять, что положение обязывает. Что от датчанки не зависел Божий Промысел, и это не ей, а раненому царю пришло в голову сразу после крещения отречься от престола в пользу Николая. Понимаю, что верная супруга в таких случаях просто обязана быть рядом с мужем. Но ведь могла бы хотя бы как-то позаботиться о своих людях…
Неделю потеряли в Москве. Пока жандармы Первопрестольной отправили запрос в Санкт-Петербург. Пока пришел ответ. Пока удалось купить билеты на поезд Николаевской железной дороги. Высший свет устремился в северную столицу, и билеты стали в дефиците. Вельможи торопились припасть к ногам нового государя, а мы просто случайно оказались в самом центре этого человеческого прилива.
Но все кончается. Кончилась и эта долгая, выматывающая и нервная дорога. В двадцатых числах января мы, прежде, от самого Нижнего, старавшиеся держаться вместе, распрощались у дверей Московского вокзала и растворились в муравейнике полумиллионного города.
Следующим днем я посетил Его Императорского Величества канцелярию, где доложил каким-то заполошенным писарям о своем прибытии и вернулся ожидать вызова на аудиенцию в родительский дом. Потекли дни пустого времяпрепровождения. Я, привыкший к состоянию перманентного аврала, просто изнывал от скуки. Посещения родственников и ответные визиты друзей развлекали мало. Душа требовала совсем другой деятельности.
Съездил навестить опекаемых мною студентов. Заглянул к профессору Зинину и в секретариат Вольного экономического общества. Отобедал в ресторане дяди Карла с другим дядей Карлом – тем, что правая рука принца Ольденбургского. Пришлось потом нанести визит вежливости и самому принцу. Еще в день приезда отправил слугу в Михайловский дворец осведомиться у Елены Павловны, когда ей будет угодно меня принять. Человек вернулся с известием, что великая княгиня ныне в Царском Селе, ухаживает за слегшей с обострением легочной болезни от печальных новостей из Парижа царицей.
В общем, промаявшись дурью с недельку, изучив газеты и насмотревшись на ненастные улицы столицы, я собрался и отправился в Царское Село – навестить раненого Александра. Естественно, с надеждой встретить в переходах не такого уж и большого дворца великую княгиню Елену Павловну. Санкт-Петербург бурлил. Регент взялся за неблагодарный труд и затеял перестановки в правительстве. Каких-то министров сняли, кого-то оставили. Лидеры основных придворных партий делали какие-то заявления. Я же, будучи несколько лет оторванным от этого праздника тщеславия, мало что понимал в происходящем. А кто смог бы открыть мне глаза лучше, чем «придворный ученый»?
Попасть во дворец оказалось на удивление просто. Переходы были пустынны, слугам было не до меня, а охраны я вообще не увидел. Единственной преградой в покои Александра, которой, впрочем, хватило, чтобы отправить меня восвояси, оказался дежурный лейб-медик. А у дверей Марии Александровны на страже находилась целая стая неприветливых фрейлин. Так и уехал бы я несолоно хлебавши, если бы уже на выходе не встретил великого князя Константина.
– А, Воробей! – гаркнул он, эхом прокатив данное мне при дворе прозвище по закоулкам огромного строения, разогнав этим больничную тишину дворца. – Ты в столице?! Отлично! Просто превосходно! Жди! Ты нужен.
И умчался. Вот гад! Где ждать? И чего? Я еще, наверное, с час ошивался у подножия парадной лестницы, а потом плюнул и уехал домой. Понадоблюсь – они знают, где меня искать. И еще одно тогда для себя решил: подожду еще неделю, и если обо мне не вспомнят, пишу прошение об отставке и возвращаюсь в Томск. Свой дом-теремок я продавать не стал. Наказал только Гинтару, что в нем могут жить сибирские начальники совершенно бесплатно. Так что нам с Надей и Герочкой было куда возвращаться. Да и чем заняться в родных краях нашлось бы.
А вечером принесли записку от князя Мещерского. Я и раньше слышал, что у Вово отвратительный почерк, но не имел возможности убедиться в этом лично. Свидетельствую: как курица лапой и с ошибками. Впрочем, тогда меня это только позабавило. Гораздо более важным я посчитал сам факт появления послания. Насколько я знал, Владимир Петрович не отличался особенным тактом и неукоризненым соблюдением этикета. От него можно было ожидать явления глубокой ночью и требования подать вина – близость к регенту защищала высокородного отпрыска от гнева столичных вельмож, – но никак не неожиданно вежливого письма с просьбой указать, в какое время назавтра мне будет удобно его принять. Отправил посыльного. Пригласил к обеду. Куда же деваться-то?
Мещерский явился даже почти вовремя. Наряженный во что-то невообразимое «а ля рюс», как всегда расхристанный и неопрятный. Но вел себя вполне прилично, чего, впрочем, оказалось для Густава Васильевича явно недостаточно. Изобразив мимолетную брезгливую гримасу, старый генерал сослался на плохое самочувствие и удалился в свои комнаты. Сомневаюсь, что Вово это хоть как-то затронуло. Все внимание нежданного гостя было обращено на меня. Зная о… гм… нетрадиционных пристрастиях этого молодого мужчины, я даже стал опасаться… эм… домогательств.
Однако речь князь завел о таможенных тарифах. Сказать, что я был удивлен, – это ничего не сказать.
– Эти их новые тарифы, что ныне докладывал в Госсовете Рейтерн, – помогая себе энергичными жестами и не обращая внимания на мои выпученные от удивления глаза, вещал Вово. – Не более чем произведение фантазии Эзопа! Или нет! Не так! Это будет блистательное торжество наших господ фритрейдеров с князем Константином во главе! В разорение русским промышленникам, но зато в облегчение и выгоду иностранным, а особенности английской коммерции и мануфактуры. Они из угождения Opinion Nationale Journal des Debats готовы разорить все наши фабрики, лишь бы только в Лондоне знали, что, дескать, они люди времени. Проповедники свободы торговли!
– Все не так просто, – сказал я, когда до меня наконец дошло, что молодой повеса явился ко мне на обед, чтобы поведать о необходимости протекционизма. Только я все еще отказывался понять – почему именно ко мне? – Есть же товары высоких переделов! Некоторые станки и стали…
– Да, Герман, – покладисто согласился человек, последний из всех жителей страны, кого я мог бы причислить к друзьям. – Все не так просто… Все гораздо сложнее, чем представлялось нам с Никсой еще недавно. Ах, как я скучаю по тем дням! Как скучаю…
И тут же, с заметным усилием, вернулся к столь волнующей его теме:
– Но в остальном вы должны со мной согласиться! В остальном, касательно тех товаров, коими уже теперь мы вынуждены конкурировать с иностранными. Разве тут мы не должны, не обязаны попечительствовать русским промышленникам?
– Охотно с вами соглашусь, князь, – без уверенности в голосе признал я. – Только что я могу…
– Ах да! – Облик Вово переменился в один миг. Теперь передо мной сидел прежний вальяжный и нагловатый любимчик наследника престола. – Газеты с этим выйдут только завтра. Однако мне они не могли отказать…
С этими словами Мещерский извлек из внутреннего кармана первый, видимо, пробный оттиск «Санкт-Петербургских Ведомостей», развернул серую дешевую бумагу и торжественно положил мне поверх тарелки. Да еще и любезно ткнул пальцем в обведенную карандашом колонку, так что лист немедленно пропитался соусом.
В обширной статье описывались изменения административного устройства органов управления империей. В ней говорилось, что теперь, по примеру просвещенных европейских держав, вводится должность первого министра, заменяющего прежнего председателя Комитета министров, но обладающего куда большими правами и обязанностями. По сути, премьер из синекуры для отслуживших свое, престарелых и ни на что не годных вельмож превращался в главного управленца страны.
А еще в газете сообщалось, что рескриптом регента, великого князя Николая, на пост первого министра назначается великий князь Александр Александрович. Я был сражен наповал! Бульдожка! Милый в своей неуклюжести, но честный и прямой, как меч, Саша – начальник всего и гражданского, и военного управления страной!
Но еще большей неожиданностью для меня был последний абзац заметки. Тот, где сообщалось, что у первого министра будет три заместителя – товарища, как их сейчас принято называть. По делам флота – морской министр адмирал Николай Карлович Краббе. По военным делам – военный министр, генерал-адъютант свиты его императорского величества Дмитрий Алексеевич Милютин. И по делам общего гражданского управления и финансам – тайный советник, граф Герман Густавович Лерхе!
Расщепленное надвое сознание в медицине называют шизофренией. А если – натрое? Это как будет? Я это к тому интересуюсь, что именно… гм… трояко я новости и воспринял. В один-единый миг в голове моей с грохотом атакующей рыцарской конницы столкнулось три мысли.
Та часть меня, скорее всего приобретенная, оставшаяся, так сказать, в наследство от Герочки, ликовала. «Наконец-то! – вопило сердце, эхом и багровыми пятнами отдаваясь в глазах. – Наконец-то меня заметили, оценили и назначили на пост, соответствующий талантам и заслугам! Ух, теперь-то я им всем покажу!»
Душа же в это самое время погружалась в пучину ужаса и отчаяния. Одной тени, намека на возможное повторение «командировки» в то Ничто, где она пребывала неисчислимые века, достаточно было, чтобы моя внутренняя сущность зашлась в каком-то инфернальном визге. И я ее, мою многострадальную душу, отлично понимал. Одно дело начальствовать в полупустынной Сибири, где даже фатальные ошибки выглядели невинными шалостями, и совсем другое – руководить огромной державой из столичного кабинета. Заведовать судьбами миллионов. Быть на самом острие атакующей настоящее истории.
И ведь не скрыться, не спрятаться, не свалить неудачи или ошибки на неопытность молодого Саши-Бульдожки. Никто не поверит. Как наверняка во всей столице не найдется и единого человека, принявшего всерьез назначение второго сына Александра Второго председателем комитета министров. Фиговый лист – да. Номинальное лицо для свиты императора. Понятно, что вся работа – я имею в виду действительно работу, а не присутствие на торжественных церемониях, – ляжет на мои плечи. И стоит мне оступиться, смалодушничать или просто не обратить внимания на вопиющую подлость – все! Пути назад не будет.
Да и сам масштаб будущего труда просто подавлял. Зима 1865/66 года выдалась морозной и малоснежной не только в Сибири. Осенью, когда дело дошло до сбора урожая, выяснилось, что зерна мало. Так мало, что уже к Рождеству большинство губернаторов России рапортовали о начавшемся в деревнях голоде. В дороге я вместе с репортерами газет негодовал на бездеятельность властей и радовался отваге тех начальников, кто не побоялся открыть военные магазины, чтобы накормить хотя бы детей. А теперь что? Теперь все это бедствие на мне?
Чудовищный дефицит бюджета – на мне? Никакая промышленность и засилье европейских, в первую очередь английских, товаров на внутреннем рынке! Забитое, неграмотное и от этого не ведающее о своих правах крестьянство. Зажравшееся, раздираемое противоречиями и политическими партиями дворянство. Пустынные просторы Сибири и жаркие пески Туркестана. Вечно всем недовольная Польша и уснувшая, убаюканная сказками о прошлом величии Финляндия. Армия мздоимцев и казнокрадов и слабая, отвратительно вооруженная армия. Флот… едрешкин корень… Все это на мне? Это от меня будут теперь ждать повторения сибирского чуда?!
Да! От меня! Но не я ли всерьез обдумывал свое дальнейшее вмешательство в Историю? Не я ли мечтал так преобразовать страну, чтобы не было стыдно перед потомками? Не я ли тщательно подыскивал себе местечко в столичных присутствиях, в надежде, что цесаревич возьмет меня с собой? Кто, если не ты, готов был перестать быть Поводырем своего края, чтобы стать выразителем его воли в коридорах дворцов? Так ты получил то, чего хотел!
Разум, последний бастион, все еще на что-то надеялся. Хотя бы на то, что это назначение… эта газетка… могла быть очередной злой, изощренно коварной, шуткой Вово. Что ему стоило уговорить покладистого наборщика в какой-нибудь редакции набросать в ящик нужных литер?! Рубль? Три? Воображение легко рисовало картину, с каким наслаждением Мещерский потом будет рассказывать об одураченном Воробье-Лерхе…
Но я уже знал. Именно что знал… Смотрел на заинтересованно разглядывающего мое лицо князя и знал, что – нет. Это правда. И он действительно пришел ко мне набиваться в соратники. Где-то ведь должна отложиться хотя бы легкая симпатия к человеку, принесшему добрую весть?! И что князю, каким бы неоднозначным… гм… да… неоднозначным был его характер, и правда важно привлечь меня на свою сторону в споре между либералами и протекционистами.
– Вам нехорошо? – с легким флером сарказма поинтересовался князь. – Отчего же?
– Мне… – с усилием разлепил я непослушные, сведенные судорогой губы. Потом, секундой спустя, даже заставил себя чуточку улыбнуться. – Мне… Нет-нет… Я подумал… Воробей на таком высоком посту! Это должно быть интересно, князь. Не так ли?
Новосибирск, 2014
Комментарии к книге «Без поводыря», Андрей Дай
Всего 0 комментариев