«Дарю вам праздник»

Тони Бучеру и Мику Маккомасу, которым понравилась эта история.

Он может всё, что хочет, и творит

Дела такие, что глазам не веришь.[1]

«Троил и Крессида»

Ну, а если природа времени упрятана в такой глубине мироздания, что истинная сущность его навсегда скрыта от нас, то же самое, по всей вероятности, можно сказать и об ответе на вековечный вопрос, что важнее: предопределение или свобода воли.

Джеймс Джинс, «Таинственное мироздание»

1. ЖИЗНЬ В 26 ШТАТАХ

Хоть пишу я эти строки в 1877 году, до 1921 года меня и в помине не было. Я не путаю ни дат, ни глагольных форм; дайте объяснить.

Родился я, значит, в 1921 году, но только в начале 30-х, лет уже этак в десять, начал понимать, как безжалостен мир вокруг, как любит он — другого слова не подберешь — любит он обращать в пепел наши надежды. Осознать это помог мне, пожалуй, пастельный портрет деда Ходжинса, величаво висевший над камином.

Дед Ходжинс, в память о котором я получил несколько, возможно, высокопарное имя Ходжинс Маккормик Бэкмэйкер, был ветераном Войны за Независимость Юга. Одним из множества молодых людей, которым пришлось напялить безобразные голубые мундиры, когда их призвал мистер Линкольн — то ли безвольная кукла в злокозненных руках, то ли взбалмошный упрямец, то ли мученик… Возможные варианты я перечислил, выберите себе по вкусу любой; я же на разных этапах своей жизни думал и так, и так, и этак.

Дед потерял руку во время Великого Отступления к Филадельфии, после того, как город Вашингтон сдался победоносной северовиргинской армии генерала Ли[2]; вот война и закончилась для него едва не за шесть месяцев до капитуляции в Рединге[3] и признания 4 июля 1864 года независимости Штатов Конфедерации. Однорукий, озлобленный, дед воротился домой в Уоппингер-Фоллз и, как и многие его собратья по оружию, попытался наново начать жить в мире, который пугающе изменился и год от году оставлял им всё меньше надежд.

Формально Ричмондским миром победители, поелику возможно, продемонстрировали справедливость и даже великодушие к поверженному врагу. Обе стороны — по разным, правда, причинам — не забыли мятеж не перестроившихся[4] федералистов из кэмберлендской и теннесийской армий, которым даже поражение под Чаттанугой[5] не вышибло из памяти Виксберг и Порт-Хадсон[6]; презрев приказ о сдаче, они бились до последнего. Юг вполне мог бы, идя на поводу у самых рьяных своих патриотов, расчленить Союз и даже, отделив Запад, взять его под свой протекторат. Но рыцарственные южане удовольствовались тем, что провели новые границы по старым. Линия Мэйсона-Диксона[7] отдавала им Делавер и Мэриленд, однако они снисходительно отказались от узкой полоски западно-виргинской территории, нелепо прилепившейся к западной границе Пенсильвании. Миссури естественно вошел в Конфедерацию, но спорные территории Колорадо и Дезерета[8] Юг уступил старому Союзу; лишь Канзас да Калифорния, да еще

— по вполне понятным стратегическим соображениям — острие Невады отошли к Югу.

Но Ричмондский мир возложил на разгромленный Север все экономические последствия нанесенного войной ущерба, а это искалечило жизнь деда Ходжинса куда сильнее, чем потеря руки. Галопировавшая уже при администрации Вэллэндигэма послевоенная инфляция взлетела до головокружительного уровня во время президентства Сеймура, обрушив на страну голодные бунты 1873 и 1874 годов. Лишь когда виги провели в президенты Батлера, последовали резкая дефляция и реорганизация системы денежного обращения; тогда деньги и собственность вновь стали чем-то надежным. Но к этому времени все опрокинулось с ног на голову. Помимо прочего, приходилось регулярно выплачивать контрибуцию золотом. Дед, как и сотни тысяч таких, как он, никогда уже не смог подняться на ноги.

Хоть и был я совсем несмышленышем, в память мою отчетливо врезались горестные разговоры родителей о том, как все поломала война. Не о совсем еще недавней Войне Императоров 1914-1916 годов говорили они — но о Войне за Независимость Юга, которая и тогда, почти семьдесят лет спустя, продолжала подтачивать силы остатков Союза Штатов.

Родители не были в том ни исключением, ни редкостью. Мужчины, слонявшиеся по кузне, покуда отец мой подковывал их лошадей, или, что ни месяц, собиравшиеся у почты в ожидании списка выигравших лотерейных номеров, обсуждали новомодные велосипеды с заводными приспособлениями, помогавшими крутить педали, когда едешь вверх, или последнюю скандальную сплетню об императоре французов Наполеоне IV по крайней мере не реже, чем кляли последними словами конфедератов или спорили, как пошли бы дела, будь Мид[9] генералом получше, а Ли — генералом похуже.

Я пытался вообразить, каков был мир во времена деда Ходжинса, и представить себе утраченное прошлое, эту странную светлую эру, когда — да верить ли в такое? — простонародье вроде нас да наших соседей невозбранно владело своими фермами, не платя аренды в банк, не отдавая половины урожая лендлорду… Я изучал изгибы карандашных линий, из которых складывалось лицо деда Ходжинса, и тщился отыскать хоть какой-нибудь знак непохожести на нас, жалких потомков.

— Да что же он такое сделал, что лишился фермы? — бывало, спрашивал я мать.

— Сделал? Ничего не сделал! Ничего! Не справился с жизнью, вот и всё. Ступай, хватит бить баклуши, у нас еще чертова уйма дел.

Как же это дед ухитрился, ничего не делая, учинить этакую катастрофу? Представить это было еще труднее, чем то, что в былые времена мужчина чуть ли не всегда мог найти работу и содержать себя и семью; это уж потом система контрактов распространилась настолько, что практически единственной альтернативой полному обнищанию стала продажа себя какой-нибудь компании.

Что такое контракт — вот это я хорошо представлял. В Уоппингер-Фоллз была прядильная фабрика, выпускавшая дешевенькие ткани. Как они отличались от тех, что ткала на своем ручном станке моя мать! Хотя ей шло уже к пятидесяти, она легко могла бы законтрактоваться на отличных условиях; она и сама признавала, что легче было бы халтурить на фабрике, чем, конкурируя с нею, ткать на дому. Но это ж моя мать… Покачает упрямо головой и закончит: «Свободной родилась — свободной помру».

Во времена деда Ходжинса, если верить легендам и преданиям, мужчины молодыми женились на молодых женщинах, а семьи были большими; между дедом и мною могло бы оказаться пять поколений вместо двух. И — уйма дядьев и теток, кузенов и кузин, братьев, сестер… Теперь нормой стали поздние браки, и никто не решался заводить больше одного ребенка.

Если бы не война… Эта тема всплывала вновь и вновь, лишь слегка видоизменяясь в зависимости от того, о чем шел разговор.

Если бы не война — не уезжали бы из страны самые энергичные юноши и девушки; иностранцы не шлялись бы по нашей земле, как экскурсанты, посетившие помойку; а великие державы дважды бы думали, прежде чем посылать сюда войска для наведения порядка, если как-то задели кого-либо из их подданных. Если бы не война, ненавистный бостонский скупщик — ненавистный матери, но меня, признаться, приводивший в восхищение своим ярким жилетом да запахом мыла и средства для укрепления волос — не приезжал бы, как хозяин, то и дело за бесценок скупая все, что ткала мать.

— Иностранец! — всегда восклицала она, стоило ему уйти. — Такое чудесное сукно вывозит из страны!

Отец однажды рискнул заметить:

— Он лишь делает то, за что ему платят.

— О! Будьте уверены, Бэкмэйкеры не дадут иностранцев в обиду! Что отец, что сын. Дай вам волю, то-то ворье разгуляется!

Таков был первый услышанный мною намек на позор дедушки Бэкмэйкера. Портрету этого предка не было места в доме — и уж подавно над

камином. И дело заключалось не только в том, что отец моего отца по рождению был иностранцем — нет, он сам по себе был темной личностью; он продолжал верить в те идеи, за которые сражался дед Ходжинс, даже когда жизнь доказала их несостоятельность. Уж не помню, как мне стало известно, что дедушка Бэкмэйкер там и сям ораторствовал за равные права для негров или против повальных судов Линча, столь распространившихся на Севере и столь контрастировавших с мягким обращением, которым пользовались черные лишенцы в Конфедерации. Откуда дедушку только не прогоняли — тоже не помню, как я это узнал — прежде чем ему удалось осесть в Уоппингер-Фоллз, но и тут до самой его смерти люди злобно ворчали у него за спиной: «Грязный аболиционист!» — представляете, какая чудовищная брань? Доподлинно знаю лишь: вследствие всех этих прегрешений дедушки отец мой, кроткий работящий маленький хлопотун, был совершенно под башмаком у моей матери; она ни на минуту не давала ему забыть, что один Ходжинс или Маккормик стоит сотни Бэкмэйкеров.

Наверняка я был у матери бельмом в глазу. Во мне не обнаруживалось и намека на ходжинсовскую хватку, столь присущую ей самой — явно ведь только благодаря матери мы все сохраняли нашу, пусть и хрупкую, свободу. Да что хватка — у меня даже руки были не тем концом приставлены; дом разваливался, все время требовалось то одно, то другое, а от меня не было никакого проку. Если, скажем, мать велела мне как-то закрепить разболтавшиеся доски восточной стены — я, едва взявшись за молоток, бил себя по пальцам. Стоило мне помотыжить огород, бесценные овощи погибали все без исключения, только сорняки оставались в целости-сохранности. Вот сгребать зимой снег я мог с невероятной скоростью, потому что был силен и вынослив — но любая работа, требовавшая ловкости, оставалась для меня непостижимым таинством. Кое-как я еще справлялся с упряжью нашей кобылы Бесси и мог запрячь ее в повозку, когда отец собирался в Поукипси; но если я брался помочь ему в поле либо в кузне, боюсь, все мои честные старания лишь до крайности раздражали этого мягкого человека. Раньше или позже он бросал поводья тянущей плуг кобылы или опускал молот на наковальню и мрачно произносил:

— А посмотри-ка, Ходж, не надо ли помочь матери? Здесь ты только путаешься под ногами.

Лишь одним я мог набрать очки и хоть как-то потешить мать: я выучился грамоте очень рано и даже изрядно в этом преуспел. Но и тут не все было слава Богу; мать смотрела на грамотность как на нечто, выделяющее Ходжинсов и Маккормиков из вынужденной подписываться крестиками серой массы, как на качество, полезное в деле, способное неким образом вывести когда-нибудь из нищеты. Я же считал, что чтение ценно само по себе, а такой взгляд, похоже, напоминал ей бесхребетность моего отца или антиобщественное поведение дедушки Бэкмэйкера.

— Пора определяться, Ходж, — то и дело вдалбливала она мне. — Мир ты не переделаешь, — это был явный намек на дедушку Бэкмэйкера, — но, если постараться, и в этом мире можно что-то сделать. Всегда есть выход.

При всем том она не одобряла лотерей, на которые столь многие уповали как на последний способ избавиться от нищеты или контрактной кабалы. Тут они с отцом были единодушны; оба верили в упорный труд, а не в счастливый случай.

И все ж таки счастливый случай не может повредить даже самому упорному труженику. Помню, в четверти мили, не больше, от отцовской кузни разбился минибиль — индивидуальное средство передвижения, не нуждающееся в рельсах. Это была блистательная, несравненная, невообразимая удача. Минибили, как и все предметы роскоши, редко встречались в Соединенных Штатах; вот в процветающих странах, таких, как Германский Союз или Конфедерация, их навалом. Нам при переездах оставалось полагаться на безотказных лошадок да на ветхие, вконец разбитые железные дороги. В Конгрессе десятилетиями ломались копья из-за Тихоокеанской трансконтинентальной магистрали, которую никак не могли достроить — хотя в Британской Америке давно уже была такая, а в Конфедеративных Штатах — целых семь, потому что на управляемые аэростаты, экономичные и уже довольно распространенные, все еще смотрели с толикой недоверия. Редкий миллионер со связями во Франкфурте, Вашингтон-Балтиморе или Лисберге мог позволить себе блажь трястись в дорогом, сложном, требующем специально обученного водителя минибиле по рытвинам и колдобинам наших дорог. Лишь отчаянный сумасброд решился бы сменить залитые гудроном улицы Нью-Йорка, или его ближайшего соседа, Бруклина, в котором твердые резиновые покрышки минибиля могли, на худой конец, ехать по рельсам конки либо каблокара[10], на топкие, разъезженные грунтовки; а иных магистралей севернее Харлем-ривер[11] не было.

Буде такое случалось, из-за сумасшедшей болтанки и тряски в сложном механизме неизбежно ломалась или отлетала какая-нибудь деликатная деталь. И тогда единственным, от кого можно было ожидать помощи — если только авария не происходила где-нибудь возле телеграфа; тут лихач сразу вызывал из города помощь — оказывался ближайший кузнец. Кузнецы, как правило, худо разбирались в том, как и почему ездят минибили, но, положив перед собою сломанную деталь, могли, если машина пострадала не очень серьезно, сварганить сносную замену и поставить ее на место. Время, потраченное на эту операцию, сельские гефесты предпочли бы провести, подковывая лошадей, готовя полевой инвентарь к весне или просто пожевывая с отсутствующим видом травинку — и потому они вознаграждали себя, выставляя непомерный счет, чуть ли не двадцать пять, а то и все тридцать центов за каждый час работы; и перекладывали, таким образом, все тяготы своей сельской бедности и независимости на плечи бессмысленно богатого и великолепно беспомощного городского вояжера.

Эта блестящая возможность выпала, как я уже сказал, моему отцу осенью 1933 года; мне тогда было двенадцать. Водитель добрался до кузни, оставив донельзя раздраженного владельца минибиля одного в закрытой пассажирской кабине — как на необитаемом острове. Отец, с одинаковой сноровкой способен был починить и часы, и грабли; беглый осмотр минибиля убедил его, что единственный выход — это перетащить машину прямо к кузнечному горну, тогда можно будет нагреть и выправить пострадавшую деталь, отсоединить которую ни у кого не получалось. И водитель, и владелец, и отец не раз повторяли, как эта деталь называется, но всю свою жизнь я был настолько туп в подобных «практических» делах, что уже через десять минут не мог вспомнить названия; и уж подавно не могу через тридцать лет.

— Ходж, беги за кобылой и скачи к Джонсам. Да не седлай, езжай так. Попроси мистера Джонса одолжить мне его упряжку.

— Я дам мальчишке двадцатипятицентовик, если он вернется с упряжкой через двадцать минут, — добавил владелец минибиля, высунувшись из окна.

Не скажу, что я помчался, как ветер, поскольку занятие, которому я посвятил жизнь, внушило мне отвращение к преувеличениям и гиперболам; но я действительно шевелился быстрее, чем когда-либо прежде. Двадцатипятицентовик — круглый, сверкающий, серебряный! Мальчишка, которому подвернулась случайная работа, должен вкалывать целый день, чтобы получить столько! Взрослый зарабатывает столько не меньше, чем за полдня — если он, конечно, не на контракте и не работает сверхурочно. И это — мне! И это я смогу истратить его, как захочу!

Всю дорогу до конюшни я бежал. Вывел Бесси за повод, вскочил на ее широкую спину — а буйный поток грез с каждой секундой захватывал меня сильнее и сильнее. Со столь счастливо обретенной денежкой я мог бы, наверное, уговорить отца взять меня с собой в Поукипси, когда он поедет туда в следующий раз. В тамошних магазинах я мог бы отыскать несколько ярдов расписной хлопчатой ткани для матери, или для отца — коробку сигар, до которых он был большой охотник, но редко решался купить, или что-нибудь этакое, невообразимое, для Мэри Маккачн; она была года на три старше меня, и в последнее время тузиться с нею стало как-то особенно тревожно, но и особенно необходимо — втайне от всех, разумеется, чтобы не прослыть кисейной барышней, меряясь силой со слабой девчонкой, а не с другим пацаном.

В отличие от очень многих, я никогда не тратил денег даже на клочок лотерейного билета. Не только мои родители были безоговорочно против этого распространенного надувательства — я и сам чувствовал странное, пуританское отвращение к тому, чтобы дергать судьбу за хвост.

Но я мог пойти со всем своим капиталом в книжную и часовую лавку Ньюмена. Конечно, я не смог бы себе позволить какую-нибудь из последних английских или конфедератских книжек — даже романы, читать которые я считал ниже своего достоинства, стоили пятьдесят центов в оригинальном и тридцать — в нашем местном, пиратском издании; но какие сокровища таились под обложками двенадцатисполовинойцентовых перепечаток и десятицентовых классиков!

Бесси подо мной мерно шагала, а я мысленно витал над всею лавкой мистера Ньюмена, которую знал, как свои пять пальцев; я давно излазил ее вдоль и поперек под убаюкивающее тиканье иных его товаров, приносивших куда больший доход. Мой двадцатипятицентовик мог дать мне пару перепечаток, но я прочел бы их за пару вечеров и остался бы не богаче, чем прежде — покуда содержание не выветрилось бы у меня из головы и я не стал бы читать сызнова. Лучше, пожалуй, потратиться на приключенческие повести в мягких ярких обложках, где энергично и захватывающе рассказывается о жизни на Западе или о триумфальных победах в Войне за Юг. Правда, чуть ли не все они были написаны конфедератскими авторами, а я — скорее всего, благодаря деду Ходжинсу и матери — всем сердцем сочувствовал проигранному делу Шеридана[12], Шермана[13] и Томаса[14]. Но патриотизм не мог превратить мое сердце в камень, оно начинало трепетать при одном лишь виде ярких обложек, пусть бы и конфедератских; литература этого сорта попросту игнорировала границу, протянувшуюся до Тихого океана.

Я потрачу всю наличность, успел-таки окончательно решить я, даже не на пять томиков в бумажных переплетах, а на десять подержанных или уцененных; и тут вдруг сообразил, что еду как-то уж слишком долго. Потрясенный внезапным перелетом из немного затхлого сумрака тесной лавки Ньюмена к свету и простору, я огляделся и в полном смятении обнаружил, что Бесси даже и не думает везти меня к Джонсам, а просто прогуливается — в противоположном направлении.

Боюсь, это анекдот без соли. Для меня-то он был основательно посолен тем же вечером, когда, мало того, что я не получил обещанной монеты, меня от души выдрала ивовым прутом мать — отец, по своему обыкновению, меланхолично уклонился от выполнения отчего долга. Но из него — я имею в виду, из анекдота, конечно; а впрочем, и из прута тоже — можно уяснить на будущее, как я ухитрялся, гонясь за мечтой, упускать в реальном мире то, что, казалось, само шло в руки.

Моя уверенность, что книги являются существенной, и даже самой существенной, частью жизни, все крепла да крепла. Другие мальчишки двенадцати-тринадцати лет мечтали путешествовать в диких просторах Дакоты, Монтаны, Вайоминга, мечтали законтрактоваться в компанию, возглавляемую юной красавицей — это было одной из наипопулярнейших тем книжек в мягких обложках, мечтали искать сокровища, награбленные и спрятанные бандитами, или эмигрировать в Австралию либо Южно-Африканскую Республику. Иначе им уже с этих лет пришлось бы лицом к лицу столкнуться с реальностями контрактной системы, с тем, что им предстоит, как и их родителям, изо дня в день надрываться на ферме или в штучной торговле. Я хотел одного: чтобы мне дали читать.

Я понимал, что сия, так сказать, наглая претензия возмутительна и неслыханна. К тому же она была и практически невыполнима. Школа в Уоппингер-Фоллз, в глазах налогоплательщиков представлявшая собою весьма сомнительный пережиток времен обязательного классного присутствия, учила как можно меньшему как можно быстрее. Родителям необходима была вся энергия детей, чтобы выстоять или даже подкопить деньжат в надежде — как правило, иллюзорной — выкупиться из контракта. И мать, и учителя смотрели косо на мое стремление вести себя, будто я все еще дитя малое — в том возрасте, когда мои сверстники уже старались приносить семье реальную пользу.

Далее. Если бы я даже как-то ухитрился найти деньги на обучение, жалкая и захудалая Поукипсинская средняя школа-интернат, предназначенная для профессионального натаскиванья отпрысков местных богачей, отнюдь не была тем, чего я хотел. Не то, чтобы я уже точно мог сказать, чего именно хочу; я только чувствовал, что перспектива учиться коммерческим расчетам, составлению биржевых сводок и тому подобному совершенно не отвечает моим желаниям.

Денег ни на какой колледж у нас, разумеется, не было. Наше положение помаленьку все ухудшалось да ухудшалось; отец начал поговаривать о том, чтобы продать кузню и законтрактоваться. Мои мечты о Гарварде или Йеле были столь же праздными, сколь мечты отца о том, что вот мы соберем хороший урожай и выпутаемся из долгов. Я и не знал тогда — мне пришлось с этим столкнуться позже, — что колледжи неудержимо становятся культурным захолустьем и приходят в упадок, представляя собою разительный контраст с процветающими университетами Конфедерации или Европы. Обыватель уже спрашивал, зачем вообще нужны Соединенным Штатам колледжи; ведь те, кто их посещает, учатся лишь недовольству и сомнению в освященных временем устоях. Постоянный надзор за положением на факультетах, немедленное увольнение преподавателей, заподозренных в малейшем отходе от общепризнанных взглядов — все это, разумеется, не способствовало улучшению ситуации или повышению уровня преподавания.

Теперь, когда я вышел из возраста пОрок, мать лишь настойчиво, нескончаемо пилила меня за праздность и злостное потворство собственным прихотям.

— Мир суров, Ходж, и никто никогда ничего не даст тебе даром. Твой отец ко всему относился легко — слишком легко, и это частенько шло ему во вред, — но даже он всегда понимал, в чем его долг.

— Да, мэм, — вежливо отвечал я, не вполне соображая, куда она клонит.

— Упорный, честный труд — вот единственное, что достойно человека. Никаких надежд на чудеса, никаких миражей. Каждодневно трудись и во что бы то ни стало оставайся свободным. Ты не должен зависеть ни от людей, ни от обстоятельств. И ты не должен сваливать на них вину, если по своей нерадивости в чем-то не успел. Будь сам себе хозяином. Только так ты добьешься того, чего хочешь.

Она говорила об ответственности и долге так, будто это гирьки для взвешивания ценности человека; но предметы более возвышенные, вроде любви или сострадания, не упоминались никогда. Не хочу сказать, что мы были какой-то особенно пуританской семьей; я знал, что наши соседи волей-неволей смотрят на мир столь же сурово. Это я постоянно был виноватым и оттого беззащитным; не только из-за желания продолжать учиться, но из-за чего-то еще — неопределенного, но возмущавшего мою мать настолько, что она не могла простить меня ни на минуту.

Детские мои потасовки с Мэри Маккачн имели самые естественные последствия, но в один прекрасный день она сочла, что я слишком молод для нее, и обратила свои зазывные взоры куда-то в другую сторону. Я, в свою очередь, приударил за Агнес Джонс — очаровательной юной женщиной, вдруг вылупившейся из худющей пацанки, которую я всегда мелко видел. Агнес отнеслась к моим устремлениям сочувственно и поощряла меня, как могла. Однако ее планы относительно моего будущего сводились к тому, что вот я на ней женюсь и примусь помогать ее папеньке на ферме — а на такую карьеру я мог рассчитывать и дома.

Конечно, я и сам был не подарок: я с аппетитом ел трижды в день и привык спать в кровати. Я прекрасно знал, как на меня смотрят и как усмехаются. Здоровенный увалень семнадцати лет, ленивый настолько, что палец о палец не ударит; только шляется туда-сюда, витая в облаках, или лежит, уткнувшись носом в книжку. Ах, жаль, жаль, ведь Бэкмэйкеры — такие трудолюбивые люди! Могу себе представить, как на фоне общей моей расхлябанности поразила бы мою мать та энергия, с которой я обращался с Агнес.

Да нет, я вовсе не был растленным малым и не слишком отличался от других парней из Уоппингер-фоллз, которые мало того, что срывали цветы удовольствий везде, где могли, но зачастую делали это силком, а не уговором. Я не обдумывал этого специально и подробно, но ощущал едва ли не все время, насколько, в сущности, мир вокруг меня скуден любовью. Непререкаемая традиция поздних браков породила идиотски раздутое преклонение перед целомудрием, имевшее два следствия: во-первых, за поруганную честь сестер и дочерей неукоснительно мстили, и общество не делало ни малейших попыток помешать самосудам, а во-вторых, тайные связи, по скотски теша тщеславие, стали еще слаще. Но и возмездие, и распутство совершались как бы машинально, они вызывались ситуациями, а не страстями. Возрожденцы[15] — а мы, сельские жители, от всей души любили этих странников, которые время от времени появлялись у нас, чтобы поведать нам, сколь мы грешны — осуждали нас за распущенность и ставили нам в пример добродетели наших дедов и прадедов. Мы внимали их советам — но с поправками, которые делали эти советы приемлемыми для нас; конечно, странники совсем не того хотели.

А вот как я последовал наставлению матери быть себе хозяином. Долг по отношению к ней и к отцу лучше всего, видимо, было уплатить, освободив их от тяжкой необходимости содержать меня — ведь я не чувствовал себя способным начать содержать их. Мысль о том, что у меня перед родителями есть еще и моральные обязательства, долго сидела гвоздем у меня в голове; я сомневался, вправе ли поступить по отношению к ним так, как велел долг практический. По отношению же к Агнес я не чувствовал ровно никаких обязательств.

Через несколько месяцев после того, как мне исполнилось семнадцать, я завернул три любимых книги в свою свежую, белую хлопчатобумажную рубашку и, романтичнейшим образом пожелав Агнес счастливо оставаться — возьмись за нас ее отец, сбылись бы, конечно, ее представления о счастье, а не мои, — оставил Уоппингер-фоллз и отправился в Нью-Йорк.

2. О РЕШЕНИЯХ, МИНИБИЛЯХ И ТИНОГРАФАХ

Я полагал, что смогу пройти восемьдесят миль за четыре дня с учетом времени, потребного, чтоб заработать себе еду — если, конечно, мне посчастливится находить фермеров или фермерш, которым захочется давать мне какую-то работу, а потом еще и давать за нее какую-то еду. Стоял июнь, и ночевки под открытым небом отнюдь не обещали быть неприятными, а старый почтовый тракт проходил так близко от Гудзона, что я мог купаться, когда только пожелаю.

То, что путешественника подстерегают разнообразные опасности, было нормой для Соединенных Штатов в 1938 году. Я не больно-то боялся, что меня ограбит какая-нибудь шайка, зная, что организованные хищники наверняка пренебрегут такой добычей; а от воров-одиночек, я чувствовал, я сумею уберечься. Но мне совсем не улыбалось быть схваченным за бродяжничество одной из трех полиций: национальной ли, губернаторской, или местной, без разницы. Я был свободным — а потому уязвимым куда больше, чем любой, кто на контракте, со своей рабочей карточкой в кармане и своей компанией за спиной. Свободный — законная добыча федеральных констеблей, подчиняющихся штату конных полицейских, даже таможенников; после чисто символического разбирательства он неизбежно оказывался среди кандальников, на которых только и держались еще дороги, каналы, да и вообще все общественные работы.

Отвратительное качество дорог при очевидном избытке рабочей силы поражало многих, и все попытки объяснить его тем, что прокладка магистралей с покрытием стоит слишком дорого, а содержание магистралей без покрытия в хорошем состоянии невозможно, в сущности, ничего не объясняли. Лишь намек на то, что кто-то видел, как заключенные работают в поместьях крупных вигов, или что их ссужают контролируемым иностранцами предприятиям, вызывал понимающие кивки.

В семнадцать лет не очень-то беспокоишься о возможных бедах. Я решил быть настороже — и забыл о полициях, шайках, да и вообще обо всем неприятном. Как и хотела моя мать, я собирался сам строить свое будущее — и расчерчивал сейчас площадку под фундамент.

Двигаясь поначалу так шустро, как только мог, я миновал давно знакомые деревни; выйдя за пределы, в которых доселе текла моя жизнь, я стал часто замедлять шаг — поглазеть на что-то новое и неизвестное, побродить по лесу, подкрепиться земляникой или ранней голубикой. И отмахал я куда меньше, чем хотел, когда набрел на ферму, где, в отличие от нескольких предыдущих, хозяйка согласилась накормить меня ужином и даже пустить поспать на конюшне, если я наколю ей дров — изрядную поленницу, должен сказать! — и подою двух коровенок.

Долгий моцион и горячая еда сняли возбуждение и заснул я мгновенно, а проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Утор, как и накануне, было теплым и ярким; вскоре убогие деревеньки и бьющиеся в нескончаемой агонии фермы по сторонам почтового тракта сменились каменными и кирпичными стенами богатых поместий. По временам в просветах между старыми, ухоженными деревьями виднелись великолепные особняки, то ли построенные лет сто назад, то ли так, чтобы походить на постройки той благодатной эпохи. Я не мог не разделять всеобщей неприязни к богатым вигам, владевшим всем этим; богатство их, резко выделяясь на фоне повальной нищеты, источником своим имело совершенно колониальную эксплуатацию Соединенных Штатов — но не мог я и не восхищаться красотой окружающих мест.

Дорога здесь тоже сделалась более оживленной; стали попадаться другие путники, множество фургонов, раз или два — экипажи, иногда — бродячие торговцы, то и дело — леди и джентльмены на великолепных лошадях. Здесь я впервые увидел женщин, сидящих в седле по-мужски — манера возмутительная с точки зрения чувствительных жителей Уоппингер-Фоллз, до сих пор осуждавших заимствованную через англичан из Китайской Империи моду на брюки у женщин. Твердо зная, что и у женщин тоже две ноги, я находил оба обычая вполне здравыми.

Почтовый тракт, однако, был предоставлен в мое исключительное пользование на протяжении нескольких миль между двумя поворотами, когда из-за каменной стены слева донеслись какие-то суматошные звуки. Потом я услышал гневный вопль и пронзительные неразборчивые выкрики. Я остановился, непроизвольно переложив свой узелок в левую руку, как если бы хотел высвободить правую для обороны — хотя от кого, я понятия не имел.

А крики всё приближались. Наконец мальчишка примерно моего возраста, совершенно ошалевший, перемахнул через стену, сбив с ее гребня несколько замшелых камней; камни скатились в канаву. Он увидел меня и в испуге остолбенел на краю дороги, совсем уже не понимая, куда бежать.

Он был босой; рубаху ему заменял джутовый мешок с прорезями для рук, полотняные штаны висели лохмотьями. Лицо у него было посмуглее, чем у меня хоть после целого лета работы в поле под палящим солнцем.

Решившись наконец, он рванул поперек дороги, высоко вскидывая пятки и настороженно озираясь. Великолепный рыжий жеребец взлетел над стеной в головокружительно высоком прыжке, и всадник взревел:

— Вот ты где, черная погань!

Подняв хлыст, плотно сжав губы и яростно вытаращив глаза, он поскакал прямо на беглеца. Несчастный уворачивался и метался из стороны в сторону, ничуть не сомневаясь — как не сомневался в том и я, — что всадник хочет его затоптать. Он промчался мимо меня так близко, что я отчетливо услышал его хриплое дыхание.

Всадник тоже развернулся, стремительно обогнув меня, будто я был столбом у дальнего поворота ипподромной дорожки. Непроизвольно я выбросил руку, чтобы ухватиться за поводья и остановить несущуюся на меня громаду. Мои пальцы и впрямь коснулись повода и даже стиснули его на какую-то долю секунды; потом разжались.

И вновь я остался на дороге один — и преследуемый, и преследователь сноровисто махнули назад за ограду. Весь этот ужас не длился и двух минут; я напрягал слух, но крики удалялись. Опять наступила тишина. Белка, игриво помахав хвостом, сбежала по стволу дерева, чтобы тут же вскарабкаться на другое. Будто мне все привиделось.

Я переложил узелок обратно в правую руку и снова зашагал — но уже не так бодро. Ноги у меня отяжелели, мышцы руки непроизвольно подергивались.

Почему не вцепился я изо всех сил в поводья и не задержал охотника по крайней мере настолько, чтобы преследуемый им смуглый зверек не убежал подальше? Что заставило меня отступиться? Ведь это был не страх — во всяком случае, не страх в обычном смысле; я совсем не робел перед всадником, я это помнил. Я был уверен — замахнись он на меня своим хлыстом, я запросто стащил бы его с лошади.

И все же — струсил. Струсил вмешаться, влезть не в свое дело, совершить поступок по первому побуждению. Меня парализовала боязнь противопоставить свои симпатии и пристрастия естественному течению событий.

Я медленно брел по дороге — и сгорал от стыда. Я мог, я должен был спасти человеческое существо от унижения и боли; возможно, в моей власти было за одно короткое мгновение изменить целую жизнь. Я был повинен в малодушии куда худшем, нежели обыкновенный страх за собственную шкуру. Но хоть весь изойди слезами, хоть что делай — одно невозможно: вернуться в прошлое и повести себя там иначе.

Остаток дня я пребывал в мрачности, то нещадно грызя себя, то немощно оправдывая. Беглец мог быть и правонарушителем, и слугой; его вина могла заключаться в нерасторопности, непочтительности, воровстве, попытке убийства… Но могло быть и совсем иначе. В любом случае, какую бы кару не избрал белый всадник, опасаться ему было нечего. Белого нельзя было ни наказать, ни даже привлечь к ответственности. Общество единодушно ратовало за переселение негров в Африку, добровольное либо принудительное — все равно; ну а негры, ушедшие на запад, к непокоренным сиу[16] или «проколотым носам»[17] воспринимались вообще как средоточия порока. Всякий черный, не уплывший в Либерию или Сьерра-Леоне, вне зависимости от наличия у него средств на проезд, был виноват в том, что происходит с ним на территории Союза, только сам.

Я страдал, потому что всегда испытывал хотя и смутное, но упорное нежелание соглашаться с большинством. Нежелание это я не мог себе объяснить. Возможно, оно представляло собою всего лишь сентиментальный бунт против матери в защиту дедушки Бэкмэйкера. Какая разница. Из-за него я не мог оправдать свою слабость тем, что, действуй я согласно своему желанию, я поступил бы возмутительно. Для меня это не было возмутительным.

В конце концов я счел за лучшее прекратить самобичевание и постараться вернуть вчерашнее расположение духа; воспоминание об отвратительной сцене мне удалось несколько приглушить. Я даже попробовал убедить себя, что все было не так серьезно, как это могло показаться со стороны, или что преследуемый ухитрился ускользнуть от преследователя. Я не в силах был сделать бывшее не бывшим; оставалось как-то избавиться от чувства вины.

В ту ночь я спал невдалеке от дороги, а поутру чуть свет двинулся дальше. Хотя я находился сейчас немногим более чем в двадцати милях от громадного города, ландшафт почти не менялся. Быть может, фермы стали помельче да стояли потеснее друг к другу; контраст их с поместьями сделался еще разительнее. Однако транспорт шел теперь сплошным потоком, а в городишках к нему добавлялись еще и вагоны конки, едущие по уложенным посреди булыжных мостовых стальным рельсам.

Вечерело, когда я пересек Спайтн-Дайвил-Крик[18] и вступил на землю Манхэттена. Между мною и городом простиралась теперь дикая пустошь; там и сям торчали лачуги скваттеров, выстроенные из старых досок, бочарных реек и прочей рухляди. Тощие козы да шелудивые коты выискивали, чем поживиться, среди чудовищных нагромождений битых бутылок. Мутные ручьи, вслепую тычась то в одну, то в другую гору отбросов, пробивались к рекам. И без слов было ясно: вот край изгоев и беглецов, мужчин и женщин, которых как бы не существует и которых закон терпит лишь до тех пор, пока они носа не кажут из своих ужасных трущоб.

Как ни чуждо, как ни отвратительно было мне это место, двигаться дальше, чтобы попасть в город уже в сумерках, мне никак не хотелось; однако вряд ли среди лачуг можно было отыскать место для ночлега. Сойти хоть на шаг с почтового тракта с его упорядоченностью, его цивилизованностью — и затеряешься в зловонном хаосе навек. Чадом изломанных судеб несло оттуда, и я ощущал опасность.

Но затем угасавшее сияние дня высветило словно из другого мира перенесенный сюда особняк, угодья которого еще не захватила жадная до чужого шпана. Он был разрушен, окружавшие его когда-то сады едва угадывались в месиве дикого кустарника и сорных трав. По-видимому, некий сторож или смотритель до сих пор либо, по крайней мере, до самого последнего времени, оберегал это жалкое величие; я не мог поверить, что здание и деревья могли долго сохраняться здесь, не будучи, что называется, раскуроченными напрочь.

Уже почти стемнело, когда я, продвигаясь со всей возможной осторожностью, набрел на ветхую беседку. Крыша ее провалилась; все подступы к ней плотно прикрывали заросли матерых роз — они будут хорошей защитой от любого нежданного посетителя, так я решил, продираясь сквозь них и в кровь исколов себе все пальцы. Как укрытие от непогоды беседка, скорее всего, не отличалась от обыкновенного шалаша — но то, что она до сих пор стояла, доказывало, на мой взгляд, что она надежнее.

Я вытянулся на влажных досках и забылся беспокойным сном, тревожимый странными видениями: будто старый особняк полон выходцев из прошлого, умоляющих меня спасти их от обитателей трущоб, а дом их — от окончательного разграбления. С трудом выдавливая слово за словом, я пытался объяснить, что бессилен — как это часто бывает во сне, я и впрямь стал бессилен и не мог сделать ни единого движения, — что не в моей власти изменить судьбу; они стонали, заламывали руки и пропадали один за другим. Кое-как, однако, мне удалось поспать; а поутру судорожное напряжение мышц и боль в костях сошли на нет по мере того, как я, волнуясь все сильнее, приближался к городу.

А возник он вокруг внезапно — словно это не я дошел наконец до скопища неподвижных зданий, а дерево и камень, сталь и кирпич вдруг сами взметнулись со всех сторон.

В 1938 году население Нью-Йорка насчитывало около миллиона человек; после окончания Войны за Независимость Юга оно росло очень медленно — и, тем не менее, вместе с полумиллионным населением Бруклина, по всей видимости, представляло собою самое большое скопление людей в Соединенных Штатах. Конечно, нечего было и сравнивать его с крупными центрами Конфедерации — Вашингтоном, поглотившим к тому времени и Балтимор, и Александрию, или Сент-Луисом, или же Лисбергом — бывшим Мехико.

Переход от сельской глуши и ужасающих трущоб, через которые лежал доселе мой путь, был ошеломляющим. То и дело со свистом проносились мимо каблокары, курсирующие между Пятьдесят девятой улицей в западной и Восемьдесят седьмой улицей в восточной части города. Внутригородское сообщение удобнейшим образом обеспечивали конки, остановки которых располагались через каждые несколько кварталов. Паровые экспрессы грохотали по виадукам, переброшенным поперек Мэдисон-авеню — этим инженерным достижением нью-йоркцы особенно гордились.

Велосипеды, столь редкие в окрестностях Уоппингер-Фоллз, здесь мельтешили, как мухи, то лавируя меж ломовых лошадей, тянувших грузно переваливающиеся фургоны и повозки, то резво обгоняя их. Изящные рысаки везли бесчисленные кабриолеты, бругамы[19], виктории[20], кэбы, догкарты[21] и двуколки; ни велосипедисты, ни возницы, ни даже лошади, похоже, не испытывали не то что благоговейного трепета, но даже малейшего беспокойства по поводу грубо и высокомерно прокатывавших сквозь толчею минибилей, одинаково стремительных и на булыжнике, и на асфальте.

Невообразимая мешанина телеграфных проводов нависала над городом. Они скрещивались и перекрещивались под всевозможными углами; они то косо взлетали вверх, в конторы и квартиры, то падали вниз, к магазинам — как постоянное напоминание о том, что ни одна городская семья, претендующая хоть на какое-то положение в обществе, не может обойтись без клацающей махины в гостиной, а каждый ребенок здесь, еще не умея читать, уже знает азбуку Морзе. Провода безраздельно принадлежали воробьям; легионы воробьев сидели на них, прыгали, переругивались, дрались — и оставляли для того только, чтобы попытаться набить ненасытную свою утробу, пошныряв по дымящимся кучам лошадиного навоза внизу.

На деревенского мальчишку, никогда не видевшего города большего, чем Поукипси, все это производило потрясающее впечатление. Дома по восемь, по десять этажей были обычным делом; часто попадались и четырнадцатиэтажные, даже пятнадцатиэтажные, оборудованные пневматическими лифтами английского производства — тем самым чудом техники, которое сделало возможным возведение настоящих небоскребов в Вашингтоне и Лисберге.

И надо всем этим по воздуху элегантно перемещались аэростаты, управляемые так же искусно, как когда-то — парусные корабли. Нельзя сказать, что они были для меня совсем уж внове; мне доводилось видеть их чаще, чем минибили — но в таком количестве никогда. На протяжении одного лишь часа, изумленно глазея вверх, я насчитал семь — и не уставал поражаться, сколь тщательно рассчитаны их маршруты; очень редко аэростаты проходили так, чтобы им пришлось бы резко набирать высоту, — а ведь случись такое, сбрасываемые мешки с песком могли бы покалечить кого-нибудь внизу. То, что аэростаты в состоянии были маневрировать подобным образом над зданиями различной этажности, доказывало; воздушный океан и впрямь покорён.

Но сильнее всего поражало то, сколько народу идет, едет или просто стоит кругом. Трудно было поверить, что такая уйма человеческих существ может существовать так близко одно к другому. Клянчили нищие, подлещивались зазывалы, расхваливали свой товар уличные торговцы, кричали мальчишки — разносчики газет, приставали чистильщики сапог. Проталкивались посыльные, зевали бездельники, шатались пьяные, дамы прогуливались из магазина в магазин. Долго я стоял столбом, даже и не думая двигаться дальше — просто озираясь.

Сколько я отшагал в тот день, сколько обошел самых разных частей города — понятия не имею. Я чувствовал, что лишь едва успел прикоснуться к краешку чуда — но стало смеркаться, и газовые фонари, единомоментно зажженные искровыми разрядами телеграфа, засияли почти на каждом углу. Все, что при дневном свете выглядело неряшливым и ветхим — а даже от моего глаза не могли укрыться грязь и разруха — в один миг стало волшебно чарующим, смягчилось, подернулось прекрасной таинственной дымкой. Я вдыхал пыльный воздух города с таким наслаждением, какого никогда не испытывал в деревне — и мне казалось, я вдыхаю себе новую душу.

Но духовная пища — отнюдь не все, что требуется семнадцатилетнему парню, особенно если он начинает ощущать усталость и голод. Мне отчаянно хотелось поберечь драгоценные три доллара — весь мой капитал, ведь я понятия не имел, где взять другие, когда эти будут истрачены. Но, как ни крути, не есть я не мог; у первой же булочной, ярко освещенной газовыми лампами, я остановился, поразмыслил чуток и купил за пенни буханку хлеба; потом двинулся дальше по зазывно перетекающим одна в другую улицам, жуя хлеб и ощущая себя не меньше, чем Кортесом, у ног которого лежит завоеванный Мехико.

Теперь фасады тинографических[22] залов были освещены привратниками, державшими длинные свечи, горящие желтым призывным огнем. У каждого был крупно написанный плакат либо лихо нарисованная реклама, пояснявшие, какие удовольствия ожидают внутри. Мне до смерти хотелось самому наконец увидеть чудесное зрелище, образуемое картинками столь похожими, что, пробегая одна за другой, они создают иллюзию движения — но самая низкая плата за вход составляла целых пять центов. В некоторых роскошных театрах, специализированных фонотинографических, требовали даже десять, а то и все пятнадцать центов за часовое представление — там тинограф был хитроумно соединен с работающем на сжатом воздухе звукопроизводящим механизмом, так что картинки не только двигались, но и, трудно поверить, даже как бы разговаривали…

Потом я смертельно устал; пустяшный узелок с рубашкой и книгами сделался неподъемным. Мысль о том, что ночевать мне негде, приводила меня в отчаяние; куда с большей теплотой, чем я мог бы вообразить еще пару часов назад, вспоминал я ветхую беседку. По скудоумию своему я никак не связывал свою нужду со встречавшимися время от времени стеклянными вывесками — часть стекла, в форме букв, оставалась незакрашенной, и горевшие внутри газовые лампы высвечивали слова: «Койки», «Комнаты», «Гостиница»; мечтая об отдыхе, я воображал себе лишь некий городской вариант постоялого двора в Уоппингер-Фоллз или поукипсинского доходного дома.

Чем дальше, тем больше я приходил в замешательство. От усталости впечатления о новых и новых удивительных происшествиях уже начали путаться; я так и не знаю, одна девушка, или несколько подряд, предлагали мне поразвлечься за какие-то двадцать пять центов. Помню, вербовщики, совершенно не скрываясь, громко соблазняли меня вступить в Легион Конфедерации — видно закон наших Штатов им был не писан; а от нищих просто рябило в глазах.

В конце концов я стал подумывать о том, чтобы спросить, куда идти. Но я так и не успел сделать этого вовремя. В растерянности я побрел прочь от ярко освещенных, переполненных людьми улиц с их деревянными и гранитными тротуарами — и скоро очутился в пустынных, темных закоулках, где дома стали низкими и угрюмыми, а единственным освещением были мерцание свечи или желтый колеблющийся свет керосиновой лампы в каком-нибудь далеком окне.

Весь день меня оглушали стук копыт, грохот железных колес, пыхтенье минибилей и теперь пустая улица казалась противоестественно тихой. Но вдруг впереди замаячил еще один прохожий; похоже было, мне наконец крупно повезло.

— Прости, друг, — сказал я. — Не подскажешь, где тут ближайший постоялый двор или что-нибудь вроде того. Мне нужно переночевать, но подешевле.

Я почувствовал, как пристально разглядывает он меня.

— Деревенский, а? Что, денег много?

— Н-ну… не очень… Потому и хочу подешевле.

— О'кей, деревня. Пошли.

— О, не затрудняйтесь провожать меня. Просто скажите, как дойти.

Он хрюкнул.

— Я не затрудняюсь. Совершенно не затрудняюсь.

Мертвой хваткой сжав мне руку повыше локтя, он буквально поволок меня вперед. Тут уж я встревожился. Однако прежде, чем я попробовал высвободиться, он пихнул меня в какой-то узкий проход между домами, различимый потому лишь, что царившая в нем беспросветная была несколько гуще, чем относительная темнота на улице.

— Погоди… — начал я.

— Вот здесь, деревня. Самый крепкий сон в твоей жизни. И дешево. Задаром!

Я начал было вырываться, но с изумлением обнаружил, что он уже и не держит меня. Прежде, чем я успел хоть что-то сообразить, жуткий удар обрушился мне на голову, и беспросветная тьма переулка сменилась тьмой еще более беспросветной. Тьмой беспамятства.

3. СОЛДАТ ВЕЛИКОЙ АРМИИ

Меня привела в чувство вонь. Какофония вони, если быть точным. Я открыл глаза — и тут же зажмурился от нестерпимой боли, которую причинил им свет; и застонал от столь же нестерпимой боли в черепе. Запахи били в нос; волей-неволей я узнавал то один, то другой.

Густо воняло смертью и гнилью. Чувствовалось, что рядом отхожее место. Много отхожих мест. Земля подо мной была пропитана ополосками бесчисленных стирок, бесконечного мытья посуды. Тошнотворный смрад отбросов доказывал, что живущие здесь люди никогда не закапывают объедки и требуху, а просто выкидывают их гнить в переулок. Вдобавок разило смертью

— но не сладковатыми испарениями крови, знакомыми каждому деревенскому мальчишке, которому хоть раз довелось помочь забить бычка или кабанчика, нет; зловоние разлагающейся, изъеденной червями плоти ни с чем не спутаешь. И людьми тоже смердело.

Поверхность, на которой я распластался, больно давила какими-то торчащими выступами. Пришлось-таки открыть глаза снова. Я принялся озираться и шарить руками кругом.

Выступы оказались камнями, валявшимися на зловонной земле переулка; меньше чем в футе от меня обнаружился полуразложившийся труп собаки; чуть дальше, лежа, блевал и стонал какой-то пьяный. Струя жидкой дряни, прихотливо извиваясь, прокладывала себе путь среди камней. Ни куртки, ни рубашки, ни башмаков на мне не было, исчез и узел с книгами. И пробовать не стоило отыскать в кармане те три доллара. Спасибо хоть грабитель оставил мне штаны; и жизнь.

Поверх головы пьяного меня философически разглядывал мужчина средних лет — во всяком случае, для меня, семнадцатилетнего, он был средних лет. Белесый овальный шрам пересекал его морщинистый лоб; верхняя часть шрама образовывала нечто вроде вечного пробора в его жиденьких волосах. Нос был испещрен крохотными красными жилками, глаза — налиты кровью.

— Классно тебя обчистили, а, парень?

Я кивнул — и тут же пожалел об этом. Шевелить головой мне никак не следовало.

— Это награда за добродетель. Конечно, если предположить, что ты добродетелен. А я так и предполагаю. Но пришел ты к тому же, к чему и я, вонючий алкаш. Правда, моя рубашка пока на мне. Заложить ее я не сумел. Хотя выпить хотелось зверски.

Я тяжело вздохнул.

— Откуда тебя принесло, парень? Что из деревни — вижу, протрезвел. Какие края ты покинул?

— Уоппингер-Фоллз, близ Поукипси. Зовут меня Ходж Бэкмэйкер.

— Что ж, это по-товарищески, Ходж. Я — Джордж Пондайбл. Не всегда такой. Сейчас завязываю.

Что он плел — я ничего не понимал. А любая попытка понять только добавляла головной боли.

— Надо полагать, взяли всё? Нет ни гроша на опохмел?

— Ох, голова, — пробормотал я невпопад.

Пошатываясь, он поднялся. Я с натугой сел, потом осторожно дотронулся кончиками пальцев до здоровенной шишки над ухом.

— Лучше всего окунуть ее в реку. Кстати, и я еще раз полечу свою.

— Но… разве я могу идти по улице в таком виде?

— Верно, — сказал он. — Вот это верно.

Он наклонился и просунул руку под пьяного — тот лишь невразумительно заблекотал, — другой рукой стянул с него куртку. Чувствовалась практика — операция не вызвала со стороны жертвы ни малейшего протеста. Затем последовал еще более сложный маневр: лежащий был освобожден и от рубашки, и от башмаков; и, наконец, Пондайбл перебросил все это мне. Добыча представляла собою отвратительный ком лохмотьев, в которых было бы зазорно даже разбрызгиватель навоза чинить. Куртка — рваная, засаленная, карманы висели, как собачьи уши; рубашка — просто замызганные клочья, каким-то чудом держащиеся вместе; башмаки — давно потерявшие форму ошметки кожи с дырявыми подошвами.

— Но это же воровство… — вяло запротестовал я.

— Оно самое. Надевай — и валим отсюда.

Путь к реке оказался короток, и пролегал он по улицам, напрочь лишенным вчерашнего очарования. Многоквартирные дома были покрыты копотью, между кирпичами — там, где выкрошилась штукатурка — зияли щели. Огромные куски стен не падали потому лишь, что в них упирались падающие куски соседних стен. Жалкие обноски на мне куда лучше соответствовали этому антуражу, чем одежда Пондайбла — хотя в Уоппингер-Фоллз всяк сразу признал бы в моем спутнике бродягу и босяка.

И Гудзон был загажен; река несла маслянистую пену, какой-то мусор… Мне не то что больную голову — стыренную рубашку не хотелось в ней мочить. Но, понукаемый Пондайблом, я спустился к воде по осклизлым камням между двумя причалами и, наклонившись и отпихнув плавающую пакость, окунулся в тошнотворную воду.

— Твою голову это подлечит, — сказал Пондайбл скорее убеждая, нежели обещая. — А теперь я.

Солнце припекало, и пока мы шли от реки обратно, рубашка на мне высохла; куртку я нес на руке. Теперь, когда сознание прояснилось, меня захлестнуло отчаяние. На какой-то миг я пожалел, что не зашел подальше в Гудзон и не утопился.

Пусть все планы, которые я строил, были неопределенными и, что называется непрактичными — всё же это были планы; на них я возлагал надежды, ради их осуществления я мог бы трудиться не покладая рук. Я прилично выглядел, у меня были средства, чтобы обеспечить себе пропитание и крышу над головой по крайней мере несколько недель. Теперь все переменилось. Будущее исчезло, исчезло напрочь; мне нечего стало ждать, не о чем мечтать, не чего добиваться. О возвращении в Уоппингер-Фоллз и речи быть не могло — не только потому, что слишком горько было бы признать свое поражение так скоро, но просто я понимал, какое облегчение доставил родителям, избавив их от никчемного сына. Но отныне город не сулил мне ничего, кроме голодной смерти или жизни мелкого воришки.

Пондайбл привел меня в салун — неприметное мрачное местечко, где, несмотря на ранний час, горели газовые лампы, а паровое пианино бренчало популярную грустную мелодию «Мормонская девушка»:

В пустынном штате Дезерет та девушка живет.

Хочу забыть — но мне любовь покою не дает.

Забыть! Ведь ноженьки мои едва-едва идут.

До Грейт-Солт-Лэйк — там, где она — они уж не дойдут.

Всё строят, строят магистраль на Тихий океан.

Ну, а тем временем, увы, окончен наш роман.

Ах, рельсы обрываются в Айове — и привет!..

Не помню, как там дальше. Что-то вроде: «Не донести мне слов любви в мормонский Дезерет».

— Плесни глоток, — потребовал Пондайбл у бармена. — И пахты для моего кореша.

Бармен невозмутимо протирал мокрой грязной тряпкой стойку.

— Башли-то есть?

— Завтра заплачу, дружище.

Сосредоточенность, с которой бармен продолжал возить тряпкой взад-вперед, ясно показывала, что и выпивка — завтра.

— Послушай, — убеждающе заговорил Пондайбл. — Я завязываю. Ты меня знаешь. Я кучу денег оставил тут.

Бармен пожал плечами.

— Не я хозяин. Когда что-то переходит с моей стороны стойки на твою, касса должна отзвякивать.

— Но у тебя есть преимущество — работа, которая дает тебе деньги.

— Не уверен, что это всегда преимущество. Почему ты до сих пор не законтрактовался?

Пондайбла этот вопрос, похоже, просто ошеломил.

— В мои года? Сколько компания даст за этот истасканный дряхлый остов? Сотню долларов, не больше. И через пару лет — увольнение с приписным билетом от докторов, так что мне еще придется каждую неделю ходить отмечаться куда-то. Нет, дружище, я так долго держался свободным человеком — если это можно назвать свободой — что буду стоять до конца. Плесни глоток; ты убедишься, что я завязываю. Завтра получишь свои башли.

Видно было, что бармен постепенно сдается; отказы раз от разу становились все менее категоричными, и наконец, к моему изумлению, он выставил бокал и бутылку для Пондайбла и глиняную кружку с пахтой — для меня. К моему изумлению, говорю я, ибо кредит был штукой очень редкой — и в больших делах, и в малых. Хоть со времен Великой Инфляции прошло шестьдесят лет, впечатление она произвела неизгладимое; люди либо выкладывали наличные, либо попусту облизывались. Иметь долги было не только позорно, но и опасно; то, что за вещь можно заплатить, когда уже пользуешься ею, или, тем более, когда уже использовал ее, казалось таким же диким, как то, что вместо золотых и серебряных денег могут ходить бумажки.

Я медленно тянул свою пахту, с благодарностью сознавая, что Пондайбл заказал для меня самый сытный и питательный напиток, какой здесь только можно было заказать. При всей своей непрезентабельной внешности и своеобразных моральных устоях мой новый знакомый отличался, по-видимому, некоей первобытной мудростью и столь же первобытным добродушием.

Он одним махом заглотил виски и потребовал кварту светлого пива; пиво он стал пить не торопясь, маленькими глотками.

— Вот так это делается, Ходж. Не делай второго глотка. Если можешь. — Он еще отхлебнул чуток. — Что теперь?

— Что? — не понял я.

— Что ты теперь собираешься делать? Какая у тебя цель в жизни?

— Уже никакой. Я… хотел учиться. Получить образование.

Он нахмурился.

— По книжкам?

— А как же еще?

— Книжки в большинстве своем пишутся и публикуются за рубежом.

— Может, их больше писалось бы здесь, если бы больше людей находило время для учебы.

Тыльной стороной ладони Пондайбл стер блестки пены с бороды.

— Может — да, а может — и нет… О, некоторые из моих лучших друзей — заядлые книгочеи, не пойми меня превратно, парень.

— Я думал, — решился я, — я думал попытать счастья в Колумбийском колледже. Предложить… попроситься на любую работу — в виде оплаты за обучение.

— Хм… Сомневаюсь, что это пройдет.

— Все равно… Я теперь не могу идти туда. В таком виде…

— Может, и к лучшему. Нам нужны бойцы, а не чтецы.

— Нам?

Он не стал вдаваться в объяснения.

— Ладно. Но ты же в любой момент можешь последовать совету, который дал наш приятель мне — законтрактоваться. Молодой крепкий парень вроде тебя в состоянии содрать тысячу, а то и дюжину сотен долларов…

— Разумеется. И стать рабом до конца дней своих.

— О, контракт — это вовсе не рабство. Это лучше. И хуже. Начать с того, что компания, которая тебя купит, перестанет содержать тебя, как только твое содержание перестанет окупаться. Даже раньше, это элементарная бухгалтерия: они несут убытки уже когда идет баш-на-баш. Тогда они разрывают контракт, не заплатив ни цента. Ясное дело, они возьмут у докторов приписной билет, чтобы получить доллар-другой за твой труп… Но для тебя это еще не скоро.

Невообразимо не скоро. Среди причин, по которым я ненавидел контракты, медицинский приписной билет был причиной самой незначительной — хотя дома, в разговорах, о нем поминали то и дело. Мать где-то слышала, что трупы, как и множество всего другого, отправляют за рубеж — в медицинские училища, для анатомирования. И шокировало ее не столько то, что мертвое тело ее будет использовано в научных целях, сколько то, что произойдет это не на территории Соединенных Штатов.

— Ну да, — сказал я, — не скоро. Тогда и выходит, что быть мне рабом всю жизнь — лет тридцать, или даже сорок. А потом от меня никому уж не будет проку — даже мне самому.

Прихлебывая пиво, мой собеседник явно блаженствовал.

— Мрачный ты тип, Ходж. Это никуда не годится. Контрактная система довольно четко отлажена. И в конце концов, какая-никакая — но это система! Я вовсе не говорю, что крупные компании не дерут с тебя три шкуры. Но заставлять работать больше шестидесяти часов в неделю — нельзя! Десять часов в день, и баста. С дюжиной сотен долларов в кармане ты в свободное время мог бы получить любое образование. Какое заблагорассудится! А уж тогда обратил бы его себе на пользу, и как-нибудь выкупился.

Я постарался обдумать это беспристрастно — хотя, ей-богу, я и без того слишком часто витал в облаках. Что правда, то правда — названная сумма, отнюдь не невероятная, была бы кстати, дойди дело до колледжа. Но мысль Пондайбла насчет того, чтобы «обратить образование себе на пользу» была фантазией. Вероятно, в Конфедеративных Штатах или в Германском Союзе знания и могут обеспечить богатство или, по крайней мере, жизнь в достатке. Но какое образование я бы ни получил — а я со своей «непрактичностью» наверняка сделаю не самый практичный выбор — оно способно было дать лишь самые мизерные материальные преимущества в отсталых Соединенных Штатах, которые и существуют-то лишь в силу молчаливого согласия великих держав, своего рода компромисса в их вечном соперничестве. Мне еще повезло, что я ухитрился кончить школу и теперь кое-как перебивался в свободных; не стоило и надеяться, что, вкалывая на компанию по шестьдесят часов в неделю, я смогу в свободное время заработать на стороне столько, чтобы выкупить свой контракт.

— Это не пройдет, — мрачно сказал я.

Пондайбл кивнул — явно он был уверен, что я приду именно к этому заключению.

— Ладно, — сказал он. — Тогда можно приткнуться к гангстерам.

Ужас отразился на моем лице.

Пондайбл засмеялся.

— Забудь свое буколическое прошлое. Что такое хорошо? То, что считает хорошим самая сильная страна или самый сильный человек. Правительство говорит, что гангстеры — это нехорошо, но у правительства нет сил покончить с ними. Может они и не убивают столько, сколько думают обыватели? Только если кто-то выступает против них — как правительство, например. Конечно, от них приходится откупаться — но это все равно, что налоги. Оставь проповеди приходским священникам, и тогда окажется, что вступить в ганг — то же самое, что вступить в армию, если бы она у нас была, или в Легион Конфедерации…

— Вчера они пытались меня завербовать. Они всегда такие?..

— Наглые? — Впервые я увидел Пондайбла в гневе: даже шрам у него на лбу побелел. — Да, будь они прокляты. Должно быть уже половина граждан Соединенных Штатов в Легионе. Когда им нужно подавить у себя беспорядки, или одернуть какую-нибудь замурзанную странишку, они кидают туда Легион. А в нем мужики! Им бы в нашей армии служить!

— И полиция никогда не пытается им помешать?

— Ты меня слушаешь или нет? Хорошо то, что что называет хорошим сильная страна. Разумеется, у нас есть законы, запрещающие вербовку в армии других государств. Так мы кудахчем. А что у нас есть, чтобы подкрепить это кудахтанье делом? То-то. Поэтому Легион Конфедерации поступает хорошо, вербуя людей, которые в собственной стране просили бы милостыню, чтобы как-то набить брюхо. И так же паршиво у правительства с гангстерами. Самое большее, что оно может — это вылавливать мелочь и делать вид, что крупняка нет. Большинство гангстеров никогда и не бывало под пулями. Все они живут припеваючи — немногие в двадцати шести штатах живут так как они, — и каждый то и дело получает дивиденды побольше, чем какой-нибудь трудяга зарабатывает за всю жизнь.

Чем дальше, тем сильнее я проникался уверенностью, что мой благодетель и есть гангстер. Но тогда… если это так, почему он клянчил в долг у бармена? Может это просто хитрая маскировка? Да нет, вряд ли такая игра стоит свеч…

— Дивиденды, — спросил я, — или добычу с риском для жизни?

— Большинство из них умирает в преклонном возрасте. Или из-за соперничества друг с другом. За последние пять-шесть лет, думаю, ни один не был повешен. Но тебе, как я погляжу, трудно это переварить. Скажи-ка, Ходж, ты виг или популист?

Внезапная перемена темы сбила меня с толку.

— Ну… популист, мне кажется.

— Почему?

— Э-э… не знаю… — Я припомнил кое-что из разговоров в кузне. — Виговские «Собственность, Протекционизм, Постоянное население» — что мне все это?

— Я тебе скажу парень, что тебе все это. «Собственность» — это для конфедератов, которые владеют здесь заводами, но не хотят платить налогов. «Протекционизм» — это от иностранного капитала, чтобы он не мог давать нам работу. «Постоянное население» — это дешевая рабочая сила. Они создают класс процветающих предпринимателей.

— Да, я знаю. Я только не вижу, как это может спасти положение. Я где-то слышал, будто между собой они говорят, что деньги обязательно будут просачиваться вниз, но, по-моему, чаще получается наоборот. И все так вяло!

Пондайбл потянулся ко мне и легонько похлопал меня по плечу.

— Это по-нашему, парень, — сказал он. — Тебя на мякине не проведешь. Такая похвала, признаться, мне не слишком-то понравилась. По-чьему

это — по-нашему?

— А протекционизм означает, что за всякую вещь платишь больше, чем она стоит.

— Не только, Ходж. Это тоже вранье, будь оно проклято. Виги и не пробуют вводить настоящий протекционизм, когда они у власти. Кишка тонка. Знают, что другие страны им не позволят.

— А что до постоянного населения… конечно, те, кто не может устроить свою жизнь здесь, стараются уехать в процветающие страны. «Постоянное население» все равно значит «уменьшающееся население»… если вообще что-то значит.

— Ага, — сказал Пондайбл. — У тебя есть голова на плечах, Ходж. Все с тобой в порядке, и книжки тебе не повредят. Так как насчет эмиграции? Твоей эмиграции, я разумею.

Я отрицательно покачал головой.

Он кивнул, покусывая мокрый ус.

— Не хочется бросать старый корабль, а?

Вряд ли он сформулировал точно; впрочем, вряд ли я сам сумел бы точно сформулировать то, что чувствовал. Я горел желанием менять привычное на неизвестное — но до определенного предела. Покинуть страну, в которой родился, казалось мне противоестественным. Назовите это хоть патриотизмом, хоть неспособностью порвать с прошлым, хоть просто тупым упрямством. Я сказал:

— Что-то вроде этого.

— Хорошо. Теперь подытожим. — Он выставил вперед грязную, слегка дрожащую руку и принялся перечислять, загибая пальцы: — Первое — патриот; второе — популист; третье — не любит контрактную систему; четвертое — благосостояние движется от бедняков наверх, а не от богачей вниз. — Большой палец он оставил торчать и, поколебавшись, спросил: — Доводилось тебе слышать о Великой Армии?

— Кому ж не доводилось? Не вижу большой разницы между нею и обычными гангстерами.

— Почему ты так сказал?

— Ну… все это знают.

— Ах все? Может они не правы, а? Да оглянись ты вокруг! Вспомни, что Легион Конфедерации плюет на законы Соединенных Штатов! Что, по-твоему, нужно делать с теми, кто приезжает сюда из держав и ходит у нас по головам? Или с вигами, которые мухлюют тут ради них?

— Не знаю, — сказал я. Не убивать же.

— Убивать, — повторил он. — Это всего лишь слово, Ходж. Что ты захочешь им назвать — то им и называется. Когда во время войны солдаты Союза пытались спасти страну от распада — это не называлось убийством. Когда сейчас кого-то вешают за изнасилование или подделку монеты — это не называется убийством. Великая Армия убийств не совершает.

Я смолчал.

— Да, конечно, случается всякое. Не стану отрицать. Возможно, с вигами, предавшими народ, или с агентами Конфедерации они иногда обходятся более круто, чем хотели бы — но ведь из живой свиньи бекон не приготовишь. Главная-то суть в том, что только Великая Армия до сих пор пытается вытащить страну из грязи. Сделать ее такой, какой она была. За какую дрались на войне.

Не знаю, то ли во мне проснулся дедушка Бэкмэйкер, то ли очень уж болело сердце за несчастное существо, с которым я на миг повстречался три дня назад — но что-то заставило меня спросить:

— А равные права неграм они собираются предоставить?

Пондайбл резко отшатнулся; по лицу его было видно, что он шокирован.

— Капля дегтя в крови, парень, а? Н-ну… — снова наклонившись вперед, он некоторое время испытующе разглядывал мое лицо. — Нет. Вижу, что нет. Просто тебе пора взрослеть — и выкинуть из башки кой-какие глупости. Ты еще не понимаешь. Если бы не аболиционисты, мы бы выиграли войну.

Может, и так? Я слышал подобные высказывания достаточно часто, и сомневаться в них было бы слишком самонадеянным с моей стороны.

Черномазых лучше предоставить самим себе, — сказал Пондайбл. — Здесь они никогда не выбьются в люди. Черных и белых нельзя перемешивать. Оставь эти идеи, Ходж; и так дел будет выше крыши. Вытурить иностранцев, проучить их прихвостней, поднять страну.

— Так вы пытаетесь убедить меня вступить в Великую Армию?

Пондайбл не спеша допил пиво и лишь тогда произнес:

— Я не буду тебе отвечать, парень. Давай считать, что я просто хочу привести тебя туда, где ты сможешь ночевать, три раза в день есть и получать кое-какое образование, раз уж ты так до него охоч. Пошли.

4. ТИСС

Он привел меня в магазин на Астор-плэйс, в нем торговали книгами и канцелярскими принадлежностями, а в подвале располагалась типография. Человек, которому он меня представил, был владельцем магазина. Звали его Роджер Тисс. Я провел там почти шесть лет; когда я уходил, ни магазин, ни то, что в нем находилось, ни сам Тисс не изменились ничуть, словно время было над ними не властно.

Я видел, как книги продавали, как покупали другие, чтобы поставить их в освободившиеся гнезда на полках или пачками свалить на пол. Я помогал привозить множество рулонов сульфидной бумаги и бутылей с типографской краской, я разнес бесчисленное множество упаковок с еще непросохшими брошюрами, плакатами, бланками и конвертами. Через мои руки проходили ленты для пишущих машинок, перья для авторучек, гроссбухи и ежедневные отчеты, линейки, зажимы для бумаг, формы для официальных документов, кубы стирательных резинок… И постоянный, непобедимый беспорядок, неисчислимые тома с одинаково загнутыми уголками страниц, подсобки, где все нагромождено раз и навсегда так, что не найти ничего, неизменные наборные кассы со шрифтами — казалось, это впечатано намертво в мои шесть лет, да еще припорошено тонким слоем пыли, у которой даже на самую яростную уборку одна реакция: подняться в воздух и, подождав, когда я уйду, опуститься на свое насиженное, вечное место.

Роджер Тисс стал на шесть лет старше, и лишь присущей молодому взгляду нечуткостью могу я объяснить то, что не заметил ни малейших признаков его старения. Подобно Пондайблу и, как я выяснил яснее, многим другим бойцам Великой Армии, он носил бороду. Борода всегда была аккуратно расчесана, ухожена — но волосы были мертвенными, как проволока, и седыми. Над бородой и на лбу Тисса пролегли глубокие морщины; в них въелась книжная и типографская пыль. Но ни на бороде, ни на морщинах ваш взгляд не задержался бы надолго, потому что внимание ваше приковали бы его глаза — большие, темные, жестокие и сострадающие одновременно. В первый момент вы могли бы с пренебрежением увидеть в Тиссе лишь низкорослого, сутулого, неопрятного наборщика — если бы не эти глаза, находившиеся в разительном противоречии со всем остальным его обликом.

— Обокрали и избили? — нелепо переставив последовательность событий, сказал он, когда Пондайбл представил меня и вкратце обрисовал мое положение. — Собаки жрут собак, а кто может, тот выживает. Бэкмэйкер, да? Это американская фамилия?

Я ответил, что, насколько я знаю — да.

— Ладно, ладно, не будем слишком углубляться. Значит, ты хочешь учиться. Почему?

Почему… Вопрос был слишком серьезен, чтобы так вот сразу на него ответить. Но ответа ждали.

— Потому что мне кажется, нет ничего важнее.

— Неверно, — с торжеством сказал Тисс. — Неверно и надуманно. Поскольку, в конечном счете, в жизни нет ничего важного, то и сравнивать одно с другим не имеет смысла. Книги — пустая игра человеческого ума.

Я решился возразить.

— Но вы же именно книгами занимаетесь.

— Я живу, и я умру. Но это совершенно не значит, что я одобряю жизнь или смерть. Ладно, хочешь так хочешь, тут я ничего не могу поделать. Здесь тебе будет не хуже, чем где-нибудь еще.

— Благодарю вас, сэр.

— Благодарность, Ходжинс, — ни тогда, ни впоследствии он не снисходил до свойского «Ходж», точно так же, как я даже в мыслях не именовал его иначе, как «Мистер Тисс», — благодарность, Ходжинс, есть чувство, неприятное и тому, кто дает, и тому, кто берет. Мы делаем то, что должны; а благодарность, жалость, любовь, ненависть — все это лицемерие. Оно нам ни к чему.

Это утверждение заставило меня задуматься.

— Значит, так, — проговорил он. Я даю тебе пропитание и крышу над головой, учу ремеслу наборщика и предоставляю право пользоваться книгами. Денег платить не буду; можешь их красть у меня, если прижмет. Здесь ты за четыре месяца сможешь узнать все, чему в колледже учат четыре года — если ты по-прежнему считаешь, что хочешь именно учиться. Можешь также не узнать ничего. Ты будешь делать ту работу, которую, на мой взгляд, нужно сделать; как только тебе здесь перестанет нравиться, ты волен уйти.

Вот так наш договор — если, конечно, категоричное заявление одной из договаривающихся сторон можно назвать договором — был заключен уже через десять минут после того, как Тисс впервые меня увидел. На целых шесть лет магазин стал мне и домом, и школой, а Роджер Тисс — и работодателем, и учителем, и отцом. Другом он мне никогда не был. Скорее — противником. Я уважал его, уважал тем больше, чем лучше узнавал, но чувство это было очень двойственным и относилось лишь к тем его качествам, которые сам он презирал. Мне отвратительны были его идеи, его философия и многие его поступки; отвращение росло и росло, и наконец я оказался не в состоянии находиться с этим человеком рядом. Но не буду забегать вперед.

Тисс знал толк в книгах. Не только как книготорговец — переплет, формат, издание, цена — но как ученый. Несомненно он прочел их множество, по любому мыслимому предмету, в том числе по многим, совершенно не пригодным для практического применения. Помню долгую лекцию по геральдике, пересыпанную выражениями вроде «золотой цвет игрекообразных полос, украшенных крестами пэтэй-фитчэй, или диагональных справа налево полос парадного щита», «склоненные фузеи, соединенные концами стволов на горизонтальной полосе, пересекающей щит посередине, цвет красный» или «черные львы, вставшие на дыбы, поясное изображение». К подобной эрудиции, как и ко всякой эрудиции вообще, сам он относился презрительно. Когда я спросил его, зачем он дает себе труд копить эти сведения, он парировал: «Зачем ты даешь себе труд копить мозоли, Ходжинс?»

И как типограф он был таким же; ему мало было чисто отпечатать страницу — нет, он мог тратить часы, и так, и этак располагая на бумаге какие-нибудь лишь самому автору интересные банальности, пока не получал наконец удовлетворявший его оттиск. Он и сам много писал: стихи, эссе, манифесты; тут же набирал, делал один оттиск, который прочитывал — всегда с бесстрастным лицом — и немедленно уничтожал, предварительно смешав набор.

Я спал на тюфяке, который на день убирал под один из прилавков. У Тисса была вряд ли намного более удобная кушетка, стоявшая внизу, у горизонтального пресса. Каждое утро до открытия магазина Тисс посылал меня на конке через весь город на Вашингтонский рынок купить шесть фунтов говядины — а в субботу двенадцать, поскольку рынок, в отличие от магазина, по воскресеньям был закрыт. Всегда нужно было брать одно и то же — бычье или коровье сердце; и чтобы мясник нарезал его тонкими ломтями. Когда я прожил с Тиссом достаточно долго, чтобы пища эта успела приестся, но еще не достаточно долго, чтобы понять, насколько он упрям, я умолял его позволить мне хоть изредка вместо говядины брать свинину или баранину или хотя бы просто сменить сердце на мозги или рубец, которые даже дешевле. Он неизменно отвечал: «Сердце, Ходжинс. Купи сердце. Это самая полезная пища.»

Пока я выполнял это неизменное задание, Тисс покупал три каравая вчерашнего хлеба, еще довольно съедобного; когда я возвращался, он брал длинную двузубую вилку — она представляла собой нашу единственную кухонную утварь, ибо в заведении не было ни ножей, ни тарелок — и, насадив на эту утварь ломоть сердца, держал его над пламенем газового светильника до тех пор, пока ломоть не покрывался копотью и не обугливался слегка. Сказать, что он при этом прожаривался, было бы слишком громко. Мы разламывали каравай и, держа кусок хлеба в одной руке и ломоть сердца в другой, трапезничали: по фунту мяса и половине каравая на завтрак, на обед и на ужин.

— Только человек настолько дик, чтобы питаться падалью, — изрекал Тисс, энергично жуя. — Какой лев или тигр будет есть старую, гниющую убоину? Какой стервятник, какая гиена сравнится с нами в убожестве? Не-ет, все мы людоеды в душе. Мы едим своих богов.

— Это фигура речи или поэтический образ, мистер Тисс? Я полагаю, все это не относится, например, к пшенице, зерна которой сеятель, так сказать, убивает и затем хоронит в земле?

— Ты думаешь, боги создавались по образу и подобию Джона Ячменное Зерно, а не Джон Ячменное Зерно по их образу и подобию, чтобы навеки утаить от нас их судьбу? Боюсь, ты слишком высокого мнения о человечестве, Ходжинс. Оно не оправдывает твоего доверия.

— Тогда я, наверное, не вполне понимаю, что вы называете богами.

— Воплощения и персонификации человеческих идеалов. Добро, правда, красота — с крылышками на пятках или бычьим туловищем.

— А как же… ну, Хронос? Или Сатана?

Явно удовлетворенный, он слизнул с пальцев мясной сок.

— Сатана. Великолепный пример. В нем воплотилось тщетное стремление человека пойти наперекор божественному предначертанию, бросить вызов ему — разумеется, Ходжинс, я употребляю слово «божественный» в ироническом смысле. Кто из нас в глубине души не восхищается Люцифером и не преклоняется перед ним? А сделав бога из дьявола, мы каждый день едим его, едим двояко: не жуя, глотаем миф о его враждебности нам — хотя настоящего друга у нас никогда не было, и в то же время отлично перевариваем его великий завет: гордость, пытливость, сила. Ты по себе знаешь, как он подбрасывает интересные мысли в пустые головы — чтобы было о чем поразмыслить. Пошли работать.

Да, мне приходилось работать — но Тисс вовсе не был жестоким и бессердечным хозяином. В 1938-44 годах, когда страна все больше превращалась в колонию, немного в ней можно было отыскать работодателей, столь снисходительных к своим рабочим. Я много читал, читал всегда, когда мне этого хотелось; и, несмотря на язвительные замечания по поводу образования вообще, Тисс потакал мне и даже доходил до того, что, если заинтересовавшей меня книги не обнаруживалось в его обширных залежах, он разрешал мне взять ее у кого-нибудь из своих конкурентов и записывал это на свой счет.

И, отправляя меня куда-нибудь с поручением, он никогда не требовал, чтобы я вернулся точно к такому-то времени. Знакомясь с городом, я продолжал бродить, как если бы у меня вообще не было никаких дел. А если мне вдруг случалось обнаружить, что в Нью-Йорке есть девушки, глядящие не без благосклонности на длинного паренька, хотя от него до сих пор еще несет деревней, Тисс никогда не интересовался, почему путь длиной в полмили занял у меня несколько часов.

Правда, он неукоснительно придерживался своего первоначального обещания не платить мне жалованья — но зато частенько совал монету-другую на карманные расходы, явно довольный тем, что я у него не краду; и он же заменил мой злосчастный второпях позаимствованный гардероб поношенной, но вполне приличной одеждой.

Он не преувеличил возможностей, которые книжное окружение открыло передо мною; его короткое предупреждение «можешь также не узнать ничего» явно ко мне не относилось. Не исключено, конечно, что человек с другим характером быстро пресытился бы здесь всякой типографской продукцией; могу сказать только: со мною этого не произошло. Я нацеливался, пробовал и глотал, нацеливался, пробовал и глотал; глотал, глотал книги. Когда магазин закрывался, я длинной трубкой подсоединял к ближайшей газовой горелке отводной светильник, укладывался на свой тюфяк, разложив кругом дюжину томов сразу, и читал, пока глаза не слипались, пока не переставал понимать текст. Часто, просыпаясь по утрам, я обнаруживал, что свет еще горит, а рука продолжает придерживать страницу.

Думаю, одной из первых книг, сильно повлиявших на меня, было монументальное исследование «Причины упадка и крушения Америки», написанное известным историком Генри Адамсом, в свое время высланным из Штатов. Особенно меня потряс знаменитый пассаж, где он выговаривает бостонским эссеистам Уильяму и Генри Джеймсам за их лозунг «останемся дома», за их донкихотскую жертвенность и бессмысленное стремление отстоять давно проигранное дело. Благие намерения отдельных личностей, писал сэр Генри, отказавшийся от гражданства Соединенных Штатов и возведенный Уильямом У в рыцари, никогда не могли направить историческое развитие по какому-либо пути или отклонить его с какого-либо пути. Историей правят силы, источником которых является не мораль, а география.

Возможно, ученейший изгнанник был и прав, но мои симпатии были на стороне Джеймсов — несмотря даже на то, что мне не понравились их книги. Не понравились — хотя отчасти это объяснялось тем, что небольшие их тиражи были отпечатаны неряшливо и небрежно, а отчасти — чрезмерным, как справедливо указывали зарубежные критики, употреблением присущих исключительно янки просторечий, нарочито используемых с целью продемонстрировать патриотизм и пренебрежение к идущей из-за границы стилистической элегантности. Почему-то — тогда я сам еще не понимал почему

— я не упоминал об Адамсе в разговорах с Тиссом, хотя обычно рассказывал ему обо всех своих открытиях. Стоило ему застать меня с книгой в руках, он, бросив над моим плечом быстрый взгляд на титул, тут же заводил разговор или об этой книге, или о предмете, которому она посвящена. То, что он говорил, всегда помогало мне глубже понять прочитанное — сам я так глубоко вряд ли бы проник — и подсказывало, к каким авторам и каким проблемам обращаться дальше. Он не признавал авторитетов, и тот факт, что некий авторитет является общепризнанным, сам по себе для Тисса ничего не значил; он и меня буквально провоцировал проверять на прочность каждое утверждение, каждую гипотезу, вне зависимости от того, сколь широко они распространены.

Еще когда я только начинал работать у него, внимание мое привлек большой лист пергаментной бумаги в раме, чуть косо висящий над наборной кассой шрифтов и явно обожаемый пылью. Текст был просто, но изящно отпечатан шестнадцатым баскервилем; безо всяких пояснений я сразу понял, что Тисс набрал и оттиснул его сам.

Тело Бенджамина Франклина, Печатника,

Как обложка старой книги, лишенная тиснения и позолоты, лежит здесь и кормит червей.

Но труд не пропадет втуне. Он верил,

Что возродится в новом, улучшенном издании,

Исправленном и дополненном автором.

В который раз я восхищенно рассматривал эту странную вещь, когда неожиданно вошел Тисс.

— Удачно, Ходжинс, не так ли? — рассмеялся он. — Но — ложь, настойчивая и, вероятно, лицемерная. Нет никакого Автора. Книга жизни — лишь груда перемешанных литер, повесть, которую пересказал дурак. В ней много слов и страсти, нет лишь смысла[23]. Нет предначертания, нет либретто, которое можно было бы насытить дозволенными Автором надеждами и поступками, вызывающими у Автора одобрение. Ничего нет, кроме пустой вселенной.

— Не так давно вы говорили, что мы восхищаемся дьяволом именно из-за его бунта против предначертания.

Он усмехнулся.

— Итак, ты ждешь от меня не истины, Ходжинс, а всего лишь механистической последовательности суждений. Нет предначертания, определяемого разумом; именно против отсутствия такого предначертания восстал Люцифер. Но есть предначертание безумное, бессмысленное — оно-то и определяет все наши поступки.

Как-то мне на глаза попалась книжка малоизвестного ирландского богослова, викария какого-то богом забытого прихода; читающая публика ставила его так низко, что ему приходилось за свой счет публиковать свои проповеди. Звали его, кажется, Джордж Б.Шоу. На меня произвел впечатление его исполненный мощи стиль. Теперь я принялся цитировать его Тиссу — в равной, возможно, степени желая побить его аргументы, и просто покрасоваться.

— Чепуха. Читал я этого доброго священника с его логикой двухвековой давности и вычурным рационализмом. Его книги — пустая трата типографской краски и бумаги. Человек не думает; он только пребывает в убеждении, что думает. Человек — это автомат, инстинктивно реагирующий на внешние раздражители. Управлять своими мыслями он не умеет.

— Вы полагаете нет никакой свободы воли? Ни малейшей возможности выбора?

— Именно так. Все это придумано. Мы делаем то, что делаем, потому что кто-то другой сделал то, что он сделал; а он сделал это, потому что кто-то третий сделал то, что он сделал, чуть раньше. Каждый поступок есть однозначно обусловленный результат другого поступка.

— Но должно же быть какое-то начало, — возразил я. — А если было начало, выбор существовал хотя бы в то, первое мгновение. А если выбор существовал однажды, он может возникнуть вновь.

— Это метафизические выкрутасы, Ходжинс, — презрительно отрезал Тисс; «метафизика» было одним из самых бранных слов его лексикона. — Твои логические построения — это построения ребенка. Отвечая тебе и его преподобию Шоу на вашем уровне, я мог бы сказать, что время — не более чем условность, и все события происходят одновременно. Но даже если я соглашусь, что оно является измерением, я же и спрошу: что заставляет тебя думать, будто оно — лишь прямая, проходящая через вечность? Почему ты не допускаешь, что оно искривлено? Можешь ты представить конец времени? Можешь вообразить его начало? Ясно, что нет; тогда почему не предположить, что они суть одно и то же? Что время подобно змее, кусающей свой хвост?

— Значит, мы просто играем роли в навязанном нам сценарии, но к тому же повторяем их снова и снова до бесконечности? В сконструированном вами мироздании нет небес — один лишь невообразимый, нескончаемый ад.

Он пожал плечами.

— То, что тебе следует обрушивать на меня свои бурные словоизвержения

— это часть того, что ты называешь сценарием, Ходжинс. Не ты подбираешь слова, и не по своей воле ты их произносишь. Они вызываются тем, о чем я говорил. Тем, что, в свою очередь, тоже не более чем реакция на происходившее прежде.

Теряя позиции, я вынужден был прибегнуть к более простым аргументам.

— Ваше поведение противоречит вашим убеждениям.

Он презрительно фыркнул.

— Неразумное замечание, простительное лишь для автомата. Разве я могу вести себя иначе? Как и ты, я узник внешних раздражителей.

— Но разве не бессмысленно рисковать разориться и попасть в тюрьму, служа в Великой Армии, если никто не может изменить того, что было суждено?

— Бессмысленно или нет, но переживания и взгляды являются реакциями в той же мере, в какой и поступки. Я ничего не могу поделать с тем, что состою в подполье, так же, как ничего не могу поделать с дыханием, или сокращениями сердечной мышцы, или со смертью, когда она придет. Говорят, нет ничего обязательного, кроме смерти и налогов. На самом деле — все обязательно. Все, — повторил он твердо.

С сомнением покачав головой, я вновь принялся разбирать брошюры, которые должны были пойти на продажу как макулатура. Теория Тисса была неприступна; сама природа исходного тезиса делала бессмысленным любой наскок. В том, что теория неверна, я не сомневался, но неуязвимость заблуждения превращала это заблуждение в страшилище.

В воображении я спорил с Тиссом не меньше, нежели в действительности. Но даже и тогда, ничем, казалось бы, не стесняемый и не ограничиваемый, я не мог взять над ним верх. Почему, оглядываясь на Войну за Независимость Юга, он сожалеет о том, что могло бы быть, если не может быть никакого «могло бы быть»? Мысленно я спрашивал его об этом и знал, что он ответит; но — я ничего не мог с собой поделать — для меня этот ответ ответом не был. Ни в коей мере.

Логичная алогичность была лишь одним из множества противоречий натуры Тисса. Великая Армия, которой он посвятил себя, была жестокой организацией ожесточенных людей. Он и сам был сторонником насилия — нелегальная газета «Истинный американец» сходила с нашего станка, и я не раз видел скомканные гранки с крупно набранными предупреждениями: «Убирайся из города, конфедератский ПРИХВОСТЕНЬ, не то ВА ТЕБЯ ПОВЕСИТ!» И, однако, всякая непримиримость, кроме непримиримости в интеллектуальном поединке, была ему отвратительна; его свирепая мстительность по отношению к вигам и конфедератам объяснялась тем, что он жестоко страдал из-за кошмара, в который они ввергли страну.

Пондайбл и другие — все чем-то неуловимо похожие друг на друга, хоть бородатые, хоть нет — часто заходили в магазин по делам Великой Армии; уверен, многие поручения, по которым меня гоняли во все концы города, двигали — или предполагалось, что двигали — вперед дело освобождения. Те, кто расписывался в получении принесенного мною значком Х — а Тисс, по крайней мере, поначалу, был очень строг относительно уверенности в доставке, — не слишком-то походили на покупателей наших товаров.

Меня радовало, что, если исключить самую первую беседу с Пондайблом, никто не делал ни малейших попыток склонить меня к вступлению в ВА. Но в то же время я был озадачен и, признаюсь, слегка задет. Тисс, похоже, почувствовал это, потому что как-то раз ни с того ни с сего принялся излагать очередную доктрину, которая могла бы послужить мне косвенным объяснением.

— Существуют, Ходжинс, типы деятельные и типы созерцающие. Одни воздействуют, другие подвергаются воздействию. Одни изменяют ход событий, другие наблюдают его. Конечно же, — поспешил оговориться он, — я не плету метафизического вздора; когда я говорю, что деятельный тип изменяет ход событий, я всего лишь имею в виду, что он реагирует на полученное раздражение активно, в то время как созерцатель в тех же обстоятельствах реагирует пассивно — но оба типа реакций жестко обусловлены, детерминированы. На самом деле ход событий, разумеется, изменить невозможно.

— А почему один и тот же человек не может оказаться в какой-то момент действующим, а в другой — созерцающим? Я определенно слышал о людях действия, которые вдруг садились писать мемуары.

— Ты путаешь последействие с бездействием, Ходжинс. Это все равно, что путать рябь на поверхности пруда, в который бросили камень, с рябью на спокойной поверхности, которую никто никогда не тревожил. Нет, Ходжинс, эти типы абсолютно различны и не могут переходить один в другой. Шеф швейцарской полиции Карл Юнг, усовершенствовав и развив классификацию Ломброзо, показал, как деятельный тип всегда может быть достоверно определен.

Я чувствовал, что он говорит сущую чепуху, хотя никогда не читал Ломброзо и не слышал о полицейском начальнике Юнге.

— Деятельному типу созерцатель кажется бесполезным существом, а созерцателю человек действия кажется несколько смешным и ограниченным. Прирожденный созерцатель воспримет формирование кадрированных рот, назначения офицеров, секретные тренировки — все эти нешуточные усилия Великой Армии стать настоящей армией — как нечто невыносимо серьезное и отшатнется от них.

— Вы полагаете, я отношусь к созерцающему типу, мистер Тисс? — напрямик спросил я.

— Без сомнения, Ходжинс. Некоторые черты поначалу могут обмануть: глаза посажены широко, губы скорее узкие, чем полные, крылья носа приподняты — но все это дезавуируется более существенными признаками. Нет вопросов — Юнг определил бы тебя как созерцателя.

Если бы эти фантастические рассуждения и эта нелепая манера классифицировать людей по видам, как животных, могли освободить меня от необходимости решительно отказаться от вступления в Великую Армию, я был бы только рад. Но они совсем не умеряли моей тревоги по поводу того, что я

— пусть даже в самой незначительной степени — являюсь соучастником избиений, похищений и убийств; и я успокаивал свою совесть, пытаясь уверить себя, будто в конце концов могу и ошибаться, думая, что Великая Армия меня использует. По временам я чувствовал: я должен честно объясниться и уйти; но когда передо мною вставала перспектива поисков жилья и пропитания — даже если отрешиться от потребности в книгах — мужество мне изменяло.

Созерцатель? Почему бы и нет? Созерцателям не приходится принимать трудных решений.

5. О ВИГАХ И ПОПУЛИСТАХ

Страна, разгромленная в жестокой войне, лишенная половины территорий, утрачивает жизненную энергию и силу духа; народ испытывает шок. В течение нескольких поколений ее жители только и делают, что печально размышляют о случившемся, бредят прошлым и мечтают о чуде, которое бы все изменило — пока время не принесет спасительное равнодушие или новые исторические потрясения. Великая Армия с ее грубой философией и бесчеловечными методами была ответом уязвленной гордости на поражение.

Это был не единственный ответ; у двух основных политических партий были иные. Трезво мыслящие виги хотели привести экономику страны в соответствие с реальными условиями в мире — полностью, ничуть этого не скрывая, отдать ее во власть великим промышленным нациям и с благодарностью принять инвестиции и покровительство извне. В качестве немедленного результата ожидалось повышение благосостояния имущих классов; виги полагали, что это поведет к постепенному повышению уровня жизни в целом, поскольку предприниматели смогут нанимать больше рабочих, и контрактная система, не выдерживая конкуренции с системой оплаты по труду, отомрет сама собой.

Популисты возражали. Правительство, утверждали они, когда находились в оппозиции, должно создать отечественную индустрию, законодательно запретить контрактную систему, выкупить контракты квалифицированных рабочих и установить достаточно высокие для возникновения внутреннего рынка ставки заработной платы; от остального мира следует отгородиться, создав новую армию и новый флот. То, что будучи у власти, они никогда не могли воплотить свою программу в жизнь, списывалось на коварные происки вигов.

Предвыборная компания 1940 года была такой неистовой, будто пост президента — этот пустой титул — и впрямь стоил борьбы, будто реальная власть не находилась в руках лидера большинства Палаты представителей и его, по сути дела, кабинета, состоящего из председателей комиссий. Уже в мае в одного из ведущих популистских претендентов стреляли, и он был жестоко изувечен; Кливленд-холл, где происходил съезд вигов, подожгли.

Чтобы иметь право голосовать, мне не хватало двух лет, но и меня захватила предвыборная горячка. Популист Дженнингс Льюис был, наверное, самым уродливым кандидатом из всех, когда-либо выдвигавшихся; абсолютно лысая голова его как две капли воды походила на череп мертвеца. Дьюи, прошедший от вигов, обладал некоторой привлекательностью, что могло бы оказаться преимуществом, если бы настойчивые сторонники женского равноправия преуспели хоть в чем-то.

Как и прежде, кандидаты не отважились забираться западнее Чикаго, сосредоточив всю свою активность на Нью-Йорке и Новой Англии и передоверив ведение кампании в малонаселенных пространствах за Миссисипи местным политическим боссам. В этом году оба претендента пустили в ход все средства, чтобы привлечь побольше избирателей. Дьюи предпринял грандиозное турне на своем многогондольном аэростате; Льюис снялся в серии коротких звуковых кинолент, которые демонстрировались бесплатно. Дьюи несколько раз на дню выступал перед небольшими аудиториями. Льюис предпочитал колоссальные еженедельные митинги с факельными шествиями.

В начале сентября один из таких популистских митингов ожидался на Площади Союза; должны были выступать и Джордж Норрис — президент, срок которого истекал, и Норман Томас — единственный после обожаемого народом Брайана популист, пробывший в свое время президентом два срока. Тисс великодушно разрешил мне уйти из магазина за несколько часов до начала митинга, чтобы я смог занять место, откуда все видел бы и слышал. Определив выборы как бессмысленную суету, придуманную для одурачивания масс, сам он, несмотря на собственное определение, развил в эти дни бурную, но загадочную, непонятную для непосвященных деятельность.

Когда я подоспел, площадь была уже заполнена; самые искушенные в акробатике забрались даже на статуи Лафайета и Вашингтона. На Каллиопах[24] наяривали патриотические песни, компрессоры плевались клубами дыма, на миг рисуя ими в воздухе имя претендента — тут же, впрочем, расплывавшееся. Обреченный видеть издалека, в просветах между головами, лишь мелькание, я двигался вдоль края толпы и думал о том, что с тем же успехом могу и совсем уйти.

— Пожалуйста, не топчитесь так на моей ноге. Или это входит в популистские традиции?

— Простите, мисс. Виноват. Неужели я сделал вам больно?

Мы стояли достаточно близко к фонарю, и я сразу увидел, что она молода и хорошо одета. Вряд ли она была из тех девушек, которые любят ходить на политические митинги — там крайне редко всерьез рассчитывают на женскую аудиторию. Она слегка потерла подъем стопы и неохотно пробормотала:

— Все в порядке. Поделом мне за любопытство… Будто толпы не видела. Она была полненькая и хорошенькая, с небольшими досадливо поджатыми

сейчас губами и длинными светлыми волосами, падавшими на плечи.

— Отсюда много не увидишь, — сказал я. — Впрочем, если вы такая страстная поклонница важных персон, что вас устроит даже беглый взгляд издалека, я могу помочь вам залезть на трамвай. В качестве компенсации за неуклюжесть.

Она смерила меня задумчивым взглядом.

— Я сама о себе позабочусь. Но если вы хотите как-то искупить свою вину, может, объясните, зачем люди ходят на эти нелепые сборища?

— Зачем? Послушать ораторов.

— Вряд ли они расслышат. Разве что те, кто близко стоит.

— Ну тогда, наверное, чтобы выразить поддержку своей партии.

— Вот и я так думаю. Это обычай. Ритуал, или что-то в этом роде. Дурацкая забава.

— Но недорогая, — ответил я. — А у тех, кто голосует за популистов, денег негусто.

— Возможно, дело именно в этом, — проговорила она. — Если бы они занялись чем-нибудь более полезным, то заработали бы денег; а тогда они не голосовали бы за популистов.

— Заколдованный круг. Думаете, если бы все голосовали за вигов, все разбогатели бы, как виги?

Она пожала плечами; получилось это у нее очаровательно.

— Завидовать тем, кому лучше живется, легко. Куда труднее сделать собственную жизнь лучше.

— Не могу с вами согласиться, мисс… э-э?

— Неужели, мистер популист, женщины всегда вам представляются после того, как вы потопчетесь у них по ногам?

— Я не всегда так удачлив, — храбро ответил я. — Ноги, по которым я топчусь, редко принадлежат хорошеньким женщинам. Не буду отрицать, по взглядам я популист, но по имени я — Ходж Бэкмэйкер.

Ее звали Тирза Вэйм. Она была на контракте у семьи богатых вигов, владевших внушительным современным зданием из стали и бетона, возвышавшемся неподалеку от Бассейна на углу Сорок второй улицы и Пятой авеню. В первой же фразе, говоря о себе, она помянула «любопытство» — но скоро я понял: это было холодное и расчетливое любопытство, распространявшееся лишь на то, что поражало ее своей глупостью. Ее интересовало также все модное, или распространенное, или о чем много говорят; то, что можно интересоваться чем-либо хоть отчасти абстрактным, было для нее верхом нелепости.

Она законтрактовалась не потому, что нужда заставила, а по расчету, всерьез веря, что через контракт добьется экономической независимости. Мне это казалось парадоксом, даже когда я сравнивал свое «свободное» состояние с ее подневольным. Определенно, контракт не слишком стеснял ее во времени; вскоре после нашего знакомства она почти каждый вечер поджидала меня на Площади Бассейна, где мы, болтая о том о сем, часами просиживали на скамейке или бодро прогуливались, если очень уж пробирала осенняя свежесть.

Совсем недолго я тешил себя мыслью, будто ее интерес ко мне — впрочем, точнее было сказать: она меня просто терпит — вызван тем, что она мною увлечена. Если она и испытывала какое-то чувство, думаю, это было чувство легкого отвращения к моему виду, который, правда, вносил некое разнообразие в окружавший ее изо дня в день пейзаж, контрастируя с видом ее откормленных, лощеных нанимателей и их друзей. Когда я поцеловал ее в первый раз, она чуть вздрогнула; потом, прикрыв глаза, позволила повторить.

Она совершенно не сопротивлялась, когда я форсировал события, и спокойно привела меня к себе, стоило мне без околичностей заявить, что на улице теперь слишком холодно даже для беседы. У нее была своя комната в большом, густозаселенном доме. Опытным соблазнителем меня никак нельзя было назвать — но и в своей неловкой поспешности я видел: внутренне она давно решила, что я добьюсь своего.

То, что ее уступчивость не была результатом страсти, стало очевидным почти сразу; не столько я не сумел возбудить ее, сколько она сама никоим образом не хотела заходить дальше минимально необходимой степени возбуждения. Даже после близости она осталась такой же девственно холодной и скептичной, как была.

— Овчинка, похоже, выделки не стоит. Подумать только, люди говорят, пишут, мечтают лишь об этом!

— Тирза, дорогая…

— А свобода, которая, как говорят, с этим приходит… Ты совсем не стал мне дороже, чем был, например, час назад. Пожалуй, если уж люди вынуждены получать удовольствие подобным образом — а я думаю, что вынуждены, ведь они этим занимаются спокон веку, — надо бы делать это с бОльшим достоинством.

Я становился все неистовее, она оставалась холодной; наверное, одно лишь любопытство двигало ею. Ее забавляла моя возвышенная тяга к знаниям.

— Что проку будет в твоей учености? Она не даст тебе ни пенни!

Я погладил длинные светлые волосы, поцеловал ее в ухо. Лениво возразил:

— Думаешь, не даст? Но ведь не одни же деньги существуют на свете.

Она отодвинулась.

— Это всегда говорят те, кто не умеет их зарабатывать.

— А что говорят те, кто умеет?

— Что это — самое главное, — серьезно ответила она. — Потому что на них можно купить все остальное.

— На них ты могла бы выкупить свой контракт, — признал я. — Но сначала нужно их добыть.

— Добыть? Я их и так не упускаю. Я потратила совсем не все, что получила по контракту.

— Да, но в чем вообще смысл контрактной системы?

Она с недоумением посмотрела на меня.

— Ты когда-нибудь думаешь о серьезных вещах? Только книжки, политика и все такое, да? Какие у меня возможности без контракта? Не думаю, что Вэймы слеплены из лучшего теста, чем Бэкмэйкеры — но ты всего лишь рабочая лошадь, а я гувернантка, воспитательница и в каком-то смысле даже немножко подруга миссис Смит.

— Знаешь, по мне это подозрительно попахивает снобизмом.

— Да неужели? Хорошо, я сноб. Никогда этого не отрицала. Я хочу жить, как леди, хочу хороший дом со слугами, выездом, минибилями, хочу ездить в нормальные страны, отдыхать в Париже, и в Риме, и в Вене! Можешь любить своих бедных и аплодировать своим популистам — я люблю богатых и люблю вигов.

— Это все очень хорошо, — возразил я. — Но даже если бы к тебе вернулись сейчас все деньги, полученные под контракт, и ты в любой момент, когда только пожелаешь, могла бы выкупиться, как это помогло бы тебе стать богатой?

— Думаешь, я держу деньги в чулке? Все вложено, до цента. Люди, которые бывают в моем доме, всегда подбрасывают что-нибудь; не только деньги, хотя и денег дают достаточно, чтобы мой первоначальный капитал потихоньку увеличивался — но подбрасывают и советы, что покупать и что продавать. К тридцати годам я буду состоятельным человеком. Конечно, я могу выйти замуж за богача еще раньше.

— Чудовищно хладнокровный взгляд на замужество, — сказал я печально.

— Да? — безразлично прозвучало в ответ. — Но ты и так говоришь, что я хладнокровная. Так уж лучше буду хладнокровной с выгодой для себя.

— Если у тебя такое на сердце, тогда не понимаю, что мы сейчас здесь делаем. Ты могла бы подцепить любовника повыгоднее.

Она была невозмутима.

— Тут ты совсем не подумал. А если бы подумал, то сообразил бы, что мне никак нельзя заводить шашни с мужчиной из того круга, в который я намерена попасть через брак. Настоящие леди могут смеяться над сплетнями, но малейший слушок о ком-нибудь, вроде меня — это катастрофа. Скандала не избежать, если вдруг выяснится, что дома я бывала не только чопорной девицей строгих правил.

Внешность не слишком-то обманчива, размышлял я, испытывая болезненную ревность при мысли о мужчинах, которые могли бы вместо меня сейчас находиться здесь — для этого им достаточно было быть столь же безымянными и столь же, в сущности, неуместными в жизни Тирзы, как я. Но это терзающее душу чувство было лишь немногим более мучительным, чем разочарование оттого, что мною просто пользуются для тренировки, для получения опыта. Едва ли не любой, кто так же незначителен, как я, любой, кто не вхож в дом ее хозяев и не служит там, любой, кто наверняка никогда не встретится с миссис Смит и, тем более, не заговорит с нею — сгодился бы лежащей рядом женщине для того, для чего сгодился ей я.

Оглядываясь и стараясь на миг вернуть ушедшее навек, я чувствую печаль и странный прилив сострадания к девушке Тирзе и юноше Ходжу. Как всерьез мы относились к нашим разногласиям в политике и морали, и как пренебрежительно — к быстролетным мгновениям единства. Мы оба говорили и делали лишь то, что усиливало антагонизм между нами — и ничего, что могло бы умерить нашу самоуверенную юную непримиримость. Мы пререкались, и каждый старался убедить другого: Дьюи и Льюис; виги против популистов; материализм — нет, идеализм; только практичность — только принципиальность… Каким вздором все это выглядит теперь; каким важным все это казалось тогда.

Вдобавок к тому, что, как и почти все в Соединенных Штатах, мы не доверяли иностранцам и ненавидели их, на конфедератов мы смотрели как на главных виновников всех наших несчастий. Мы не только винили их и боялись, но считали, что и по сию пору остались скопищем интригующих против нас негодяев, так что популистские ораторы всегда могли рассчитывать на известную заранее реакцию публики, стоило им заявить, что виги — не более чем орудие южан.

Вопреки общепринятому в Соединенных Штатах мнению, я был уверен, что вожди победившего Юга являлись людьми кристальной честности, а самым благородным среди них был их второй президент[25]. Однако я знал, что сразу после заключения Ричмондского мира личности, куда менее преданные общественному благу, начали приобретать в новом государстве все больший вес. Как отметил сэр Джон Дальберг, «власть развращает».

С момента первого избрания в 1865 году и до самой смерти, последовавшей десять лет спустя, президент Ли был заложником постепенно набиравшего силу и все более склонного к империалистической политике Конгресса. Ли был против вторжения в Мексику, осуществленного под предлогом восстановления порядка, действительно напрочь расстроенного вооруженной борьбой республиканцев с императором[26]; был он и против присоединения Мексики к Конфедерации. Однако он слишком глубоко уважал конституцию, чтобы продолжать сопротивляться, когда Палата представителей Конфедерации и Сенат приняли совместную резолюцию по этому вопросу.

Ли оставался символом, но по мере того, как боровшееся за независимость поколение сходило со сцены, идеалы, которые он олицетворял, меркли. Равноправие негров, провозглашенное, главным образом, под давлением таких людей, как Ли, вскоре оказалось лишь уловкой, позволявшей получать все выгоды рабовладения, не беря на себя никаких присущих ему обязанностей. По обе стороны новой границы ставшие свободными рабы все равно не допускались до голосований и, фактически, оказались лишенными всех существенных для повседневной жизни гражданских прав. Однако если старый Союз поначалу ограничил, а затем и совсем запретил иммиграцию, то Конфедерация поощряла ее, предоставляя вновь прибывающим права наравне с латиноамериканцами, составившими большинство населения страны после того, как она столь решительно продвинулась на юг; полное же гражданство предоставлялось только потомкам жителей Конфедерации, имевших право голоса на 4 июля 1864 года[27].

Популисты утверждали, что виги — агенты конфедератов; виги колко отвечали, что популисты — фантазеры и демагоги, которые, если и не поощряют открыть криминальные действия Великой Армии, то, во всяком случае, относятся к ним снисходительно. Популисты, возражая, указывали, что их платформа осуждает нелегальные организации и незаконные методы. Это меня не слишком-то убеждало; я видел, как заняты сразу оказались Тисс, Пондайбл и их сообщники, когда началась предвыборная кампания.

На исходе дня выборов Тисс закрыл магазин, и мы пешком прошли несколько кварталов до большого магазина тканей Уонэмэйкера и Стюарта. Там, между двумя крутившими рекламу товаров фирмы тинографами, располагался просторный экран, на который передавали сводки о подсчете голосов. С самого начала стало ясно: непредсказуемые избиратели предпочли Дьюи. Штат за штатом, даже те, что до сих пор устойчиво считались популистскими, принимали сторону вигов — впервые со времен, когда Вильям Хэйл Томпсон победил президента Томаса Р.Маршалла в 1920 и затем Альфреда

Е.Смита в 1924. Правда, после этого Смит приобрел громадную популярность, давшую ему президентство четыре года спустя. Лишь Массачусетс, Коннектитут, Дакота и Орегон выступили за Льюиса; даже его родная Миннесота, как и еще двадцать один штат, отдала свой голос Дьюи.

Сколь ни был я обескуражен, я не мог не обратить внимания на довольный вид Тисса. Когда я спросил, как он ухитряется получать удовольствие от сокрушительного поражения, он улыбнулся и сказал:

— Какое поражение, Ходжинс? Ты думаешь, мы хотели, чтобы победили популисты? Выбрать Дженнингса Льюиса с его программой всемирных конференций по разоружению? Ей-ей, Ходжинс, боюсь, что день идет за днем, а ты не умнеешь.

— Вы хотите сказать, что Великая Армия с самого начала стояла за Дьюи?

— Дьюи или кто другой — неважно. Мы предпочитаем вечно колеблющейся популистской администрации администрацию вигов, которая дает четкую цель.

Конечно, мне давно следовало сообразить, что Тисс и Тирза в конце концов окажутся единомышленниками. Только моим простодушием можно объяснить то, что сам я этого так и не понял.

6. ЭНФАНДЭН

Что проку будет в твоей учености, спросила Тирза. Время от времени это беспокоило и меня самого. Обилие знаний было мне не в тягость, но, предположим, я узнаю еще больше — потом-то что? Правда, я и не ждал никаких наград, мне хватало самого удовольствия, которое я получал от книг

— но мое будущее, если воспользоваться этим мало что говорящим словом, не могло совсем уж не волновать меня. Я не хотел провести в книжном магазине всю жизнь. Я был благодарен Тиссу, несмотря на его презрение к этому чувству, за те возможности, которые он мне предоставил; но не настолько, чтобы стать вторым Тиссом — лишенным, к тому же, бодрящей конспирации в рядах Великой Армии.

Другие пути были немногочисленны и малопривлекательны. Казалось бы, можно последовать примеру Тирзы, но это если не принимать во внимание громадной разницы в наших положениях и в наших характерах — не говоря уже о разнице между неуклюжим юнцом и хорошенькой девушкой. Вряд ли я мог надеяться найти богатую семью, которая купила бы мои услуги, подобрала бы мне род деятельности, который бы меня устроил — и к тому же без раздражения взирала на мои попытки продвинуться в жизни за ее счет. Даже если бы такая возможность возникла, я не сумел бы воспользоваться ею, как Тирза; я наверняка все путал бы, забывал купить, что мне поручено, и вспоминал слишком поздно, заводился бы из-за каждого лотерейного билета и терял корешки чеков.

Моя беспомощная неуверенность усугубляла провал в отношениях с Тирзой. Не было никакой надежды, что ее холодность сменится страстью или хотя бы привязанностью. В любой момент она могла решить, что ее любопытство удовлетворено и что связанные со мною хлопоты, неудобства и ощущения, которые явно ей были отвратительны, уже не окупаются.

Мы были странной парой. Мы спорили либо степенно беседовали о вещах, которые были нам, в сущности, безразличны. Гуляя по улицам или убегая с освещенных газовыми фонарями тротуаров, чтобы полюбоваться луной над Площадью Бассейна, мы никогда не держались за руки, никогда не целовались под влиянием, скажем, внезапного порыва. Благоразумие удерживало нас от малейшего прикосновения друг к другу иначе, как только в полном уединении, поэтому мы не знали ни целомудренных ласк, ни случайных касаний руки и бедра, или локтя и локтя; наши тайные объятия были греховными уже потому лишь, что были тайными.

Я часто мечтал о чудесной перемене — в обстоятельствах ли, в ее ли отношении ко мне, — которая разрушила бы стену между нами; но за этой надеждой крылось ожидание внезапного и окончательного разрыва. Разрыв произошел больше чем через год. Однако он оказался результатом отнюдь не сулящего Тирзе успех расчета и не предложения руки и сердца со стороны богача — чего я отчаянно боялся когда-то, — а, напротив, моих собственных поступков, не совершать которых я не мог.

Среди клиентов, которым я часто доставлял пакеты с книгами, был мсье Рене Энфанден, живший на Восьмой улице, близ Пятой авеню. Он был консулом Республики Гаити; дом, который он занимал, выделялся среди окружавших его однообразных зданий благодаря большому красно-синему орнаментальному щиту над входом. Мсье Энфанден занимал не весь дом. Под офисы консульства и жилые апартаменты использовался лишь бельэтаж, а остальные этажи были предоставлены иным съемщикам.

Неприязнь Тисса к иностранцам выражалась здесь в том, что он то и дело отпускал в адрес консула язвительные насмешки — разумеется, когда тот не слышал, — или пускался в длинные, подкрепленные достижениями антропометрии и частыми ссылками на Ломброзо и Юнга рассуждения о неспособности негров к самоуправлению. Я заметил, однако, что он ведет себя с консулом так же вежливо и честно, как с самыми уважаемыми из постоянных наших покупателей; а к этому времени я знал Тисса уже достаточно для того, чтобы объяснить эту обходительность не хитростью корыстного торговца, а состраданием, подавленным и едва различимым в лабиринте противоречий его натуры.

Долго я почти не обращал на Энфандена внимания, разве что отмечал широту его интересов — о ней свидетельствовало разнообразие покупаемых им книг. Я чувствовал, что он, как и я, застенчив. Он заключил договор, по которому возвращал большинство купленных книг в качестве кредита за новые. Если бы он этого не сделал, его библиотека, мне это было ясно, скоро вытеснила бы его из дому; и так уже книги загромождали все пространство, не занятое имуществом консульства, да еще в спальне от них была свободна часть стены, на которой висело большое распятие. В большой темно-коричневой руке Энфандена какая-нибудь книга, похоже, была всегда — либо вежливо прикрытая, но заложенная большим пальцем, либо нетерпеливо распахнутая на первой попавшейся странице.

Высокий, с крупными и резкими чертами лица, Энфанден выделялся в любой компании. В Соединенных Штатах, где черные до сих пор оставались самым явным напоминанием о воззвании мистера Линкольна и о военной катастрофе, он был постоянным объектом приложения усилий проказливых подростков и взрослых хулиганов. Даже дипломатический иммунитет служил ему слабой защитой, поскольку не без оснований считалось, что Гаити, единственная сохранившая независимость американская республика южнее линии Мэйсона-Диксона, противодействует нашей официальной, хотя и реализуемой от случая к случаю, политике депортации негров в Африку, поощряя их переселение на свои берега или, что настораживало еще сильнее, помогая им бежать к непокоренным индейцам Айдахо или Монтаны.

Сомневаюсь, что мы обменялись с Энфанденом хотя бы сотней слов — за исключением слов «Доброе утро» или «Спасибо», разумеется — пока я не увидел в его собрании экземпляр «Осколка» Рэндолфа Буэрна.

— Это не то, что вы думаете, — воскликнул я невольно, — это роман!

Он серьезно посмотрел на меня.

— Вам тоже нравится Буэрн?

— Да, нравится… — ответил я и тут же почувствовал себя легкомысленным дураком — не только потому, что полез со своими советами, но, главным образом, из-за несоизмеримости моего «да, нравится» и писателя, которому было что сказать людям и который подвергся гонениям за то, что им это говорил. Я помнил также мнение Тисса: «Разве может калека, вроде Буэрна, сказать что-то дельное нормальным, здоровым людям?»

— Но вы не одобряете художественной литературы, это так? — Энфанден говорил почти без акцента, но его английский часто переставал быть разговорным, делаясь чересчур выверенным и напряженным.

Я мельком вспомнил приключенческие повести, которые, затаив дыхание, проглатывал когда-то.

— Ну… она мне кажется отчасти… пустой тратой времени.

Он кивнул.

— Времени, да… Мы растрачиваем время, или экономим время, или используем время — можно подумать, будто мы им управляем, а не наоборот. Да неужели действительно вся художественная литература — это лишь пустая трата нашего драгоценного достояния? А может быть, вы недооцениваете пользу выдумки?

— Нет, — ответил я, — но что пользы выдумывать события, которых никогда не было, и людей, которые никогда не существовали?

— Кто скажет, что было и чего не было? Дело в том, как понимать эти слова.

— Хорошо, — сказал я, предположим, люди существуют в голове автора, и события тоже. В чем тут польза выдумки?

— В том же, в чем польза любой выдумки, ответил он. — В ее цели или в ее использовании. Колесо, крутящееся без толку, не стоит ничего. То же самое колесо, прилаженное к повозке или ставшее блоком, меняет судьбу рода людского.

— Нельзя научиться чему-нибудь из сказок, — упрямо стоял я на своем.

Он улыбнулся.

— Может быть, вам просто не попадалось хороших сказок.

Вскоре я стал ощущать с его стороны живое, пронзительное понимание; подчас казалось, он читает мои мысли. Он терпеливо слушал меня, зеленого юнца; он высказывал в ответ свои соображения без недомолвок и без назидательности. Он щедро дарил мне сочувствие и поддержку, которых я не ожидал — да и не хотел — от Тисса. Ему, не Тирзе, я открывал свои желания и мечты; он слушал с непритворным вниманием и, похоже, они не казались ему глупыми и неосуществимыми. Нисколько не желая преуменьшить то, что сделал для меня Тисс, я могу определенно сказать: не будь Энфандена, я куда меньше почерпнул бы из тех книг, которые стали доступны мне благодаря моему хозяину.

Постепенно я все сильнее привязывался к Энфандену; не уверен, был ли ему, в свою очередь, нужен я, хотя однажды он проговорился в рассеянности: «Ах, как мы похожи — вы и я. Книги, вечно книги. И читаем-то мы не так, как здравомыслящие люди, которые хотят вычитать что-нибудь такое, что поможет им стать богатыми или знаменитыми. Просто потому что интересно. Не глупцы ли мы? Но это приятная глупость, это невинный порок.»

Мне страшно хотелось поговорить с ним о Тирзе. Не только потому, что для влюбленного к делу и не к делу вставлять в разговор имя любимой является жизненной необходимостью, но и в смутной надежде, что он сможет подсказать, как ответить ей на ее отношение ко мне — и на ее вопрос. Я подбирался к заветной теме самыми различными путями — но всякий раз беседа катилась дальше, а я так и не решался заговорить о своей законтрактованной этим миром возлюбленной.

Часто после того, как я приносил в консульство охапку книг и мы с Энфанденом успевали побеседовать о целой уйме вещей — в отличие от меня он всегда говорил об интересовавших его вещах без боязни, что кто-то сочтет его интересы тривиальными — он, прогуливаясь, провожал меня до книжного магазина, оставив в дверях консульства записку. Но, боюсь, обещание «Вернусь через десять минут» редко выполнялось; среди книжных полок консул забывал о времени.

Возможность, представлявшаяся мне такой важной, вдруг возникла, когда мы беседовали о непротивлении злу; по этому поводу Энфанден мог говорить очень много. Мы как раз миновали магазин Уонэмэйкера и Стюарта, а консул как раз с восторгом проанализировал удивительное решение японского сёгуна полностью упразднить полицию — и тут я почувствовал чей-то пристальный взгляд.

Минибиль с высокой подвеской, явно сделанный на заказ, медленно катил по улице. Его блестящая медная отделка, бамперы, похожие на шляпки огромных гвоздей, изысканной формы отверстия на ступичных ободах, в которых крепились могучие спицы, лампы в стиле рококо, водостоки и дверные ручки — все было ослепительным. В минибиле, на откидном сиденье напротив величественной дамы, была Тирза.

Она уже демонстративно смотрела мимо.

Энфанден остановился — как и я.

— Вам знакомы эти дамы? — негромко спросил он.

— Только девушка. Леди — ее наниматель.

— Я видел ее лицо лишь мельком, но, по-моему, она очень мила.

— Да. О да… — Мне отчаянно хотелось сказать больше; мне хотелось поблагодарить его за эти слова, будто внешность Тирзы можно было поставить мне в заслугу; мне хотелось гимны ей петь, и в то же время кричать о ее жестокости и бессердечии. — О да!

— Я так понимаю, она ваша добрая знакомая?

Я кивнул.

— Очень добрая.

Мы вновь зашагали по улице — молча.

— Это прекрасно, — проговорил он минуту спустя. — Но, я так понимаю, она не в восторге от ваших перспектив?

— Как вы догадались?

— Догадаться было не трудно. Вас скрыли от хозяйки; богатство производит на юную леди впечатление; вы — идеалист, и на вас богатство подобного впечатления не производит.

Наконец ко мне вернулась способность говорить. Я рассказал о ее контракте, о честолюбивых планах и о том, как все время жду, жду каждую секунду, что она порвет со мной.

— И с этим я поделать ничего не могу, — горько закончил я.

— Да, это так, Ходж. С этим поделать ничего не можете, потому что… Вы извините меня, если я буду говорить откровенно? Может быть, даже жестоко?

— Давайте уж. Тирза… — Каким наслаждением было просто назвать ее имя! — Тирза часто говорила, какой я непрактичный.

— Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что вы ничего не можете с этим поделать, потому что ничего не хотите с этим делать.

— Как это? Да все, что только…

— Будто бы? Отказались бы от книг, например?

— Это еще зачем? Что это даст?

— Я не говорю, что это надо или что это даст нечто хорошее. Я хочу только проиллюстрировать тот факт, что юная леди, даже столь очаровательная и столь значимая для вас, отнюдь не является чем-то наиболее заманчивым и существенным в вашей жизни. Романтическая любовь — не более, чем довольно нелепый побочный продукт западноевропейского феодализма; азиаты и африканцы могут лишь посмеиваться над ним — с изрядной осторожностью, впрочем. Вы угрюмо качаете головой, вы мне не верите. Ну и хорошо. По крайней мере, это значит, что больно я вам не сделал.

— Но и не помогли ни капельки!

— А чего вы ждете от негра с Гаити? Чуда?

— Боюсь, тут только чудо и поможет… Теперь вы скажете, что со временем это пройдет и что, как бы там ни было, это лишь юношеская дурь.

Он посмотрел на меня с укоризной.

Нет, Ходж. Надеюсь, я никогда не принадлежал и не буду принадлежать к тем, кто полагает, будто истинные страдания ограничены каким-то возрастом или каким-то временем. Относительно же того, что это пройдет… В конце концов, все пройдет, но как бы ни был желанен вечный покой, полагаю, очень немногие хотели бы раньше времени оставить юдоль скорби.

Позже я пытался сопоставить сказанное Энфанденом с тем, что мог бы сказать Тисс. Зависит ли спасение наших с Тирзой отношений от меня одного, или от нас обоих, или от судьбы, или от случайности? Или все предначертано, и глупо даже думать о борьбе?

Потом я спросил себя, не слишком ли я горд и раним. Я пытался заставить Тирзу смотреть на мир моими глазами, и потому спорил с нею, пытался подавить; неужели нельзя, не отказываясь от самого главного в себе, быть в то же время по отношению к ней более терпимым? Неужели нельзя излечить ее — пусть не от честолюбия, но хотя бы от презрения ко мне?

Полный решимости, я ушел из магазина сразу после восьми; от нетерпения я почти бежал и оказался на Площади Бассейна, где мы обычно встречались, слишком рано — но колокола на соседней церкви едва отзвонили четверть часа, как раздался голос:

— Ходж…

Она пришла на редкость точно; то был, наверное, добрый знак. Надежда горела во мне.

— Тирза, я тебя видел сегодня…

— Ну да? А я думала, ты так увлечен беседой со своим черномазым, что не видишь ничего вокруг.

— Зачем ты так его называешь? Думаешь…

— Ради бога, не надо нотаций. Я назвала его черномазым, потому что это звучит лучше, чем черножопый.

О моя решимость смотреть на мир глазами любимой, где ты?

— Я называю его мсье Энфанден, потому что его зовут именно так.

— У тебя есть хоть какое-то чувство собственного достоинства? Похоже, что нет. Странные же у тебя манеры, Ходж! Я еще могу примириться с подобными выходками, но другие вряд ли их поймут. Как ты думаешь, что сказала миссис Смит?

— Я не знаком с этой дамой. Откуда мне знать?

— Зато я знаю — и я с ней согласна. Тебе понравилось бы, если б у меня ходил в приятелях голый людоед с кольцом в носу?

— Но у Энфандена нет кольца в носу, и ты сама видела, что он вполне одет. Возможно, он тайком и ест миссионеров, но это не может оскорблять миссис Смит, ибо выглядит он вполне пристойно.

— Я говорю серьезно, Ходж.

— Я тоже. Энфанден — мой единственный друг.

— Может, ты и выше приличий и правил хорошего тона, но я — нет. Если ты еще хоть раз покажешься с ним на людях, сюда можешь больше не приходить. Я не стану общаться с тобой.

— Но, Тирза… — беспомощно начал я, ошеломленный полной невозможностью отыскать какой-то компромисс с ее несообразной позицией. — Тирза, но…

— Нет, — твердо сказала она, — тебе пора взрослеть, Ходж, и кончать с этими детскими фортелями. Единственный друг, подумать только! Да ведь если б он сейчас тут появился, ты бы, наверное, заговорил с ним!

— Ну, естественно. Не думаешь же ты, что я…

— Думаю. Именно это я и думаю. Что ты должен вести себя, как воспитанный человек.

Я не сердился на нее. Я не мог сердиться на нее!

— Если таково воспитание, думаю, мне лучше остаться диким.

— Ты хочешь сказать, — в ее голосе сквозило удивление, — нет, ты действительно хочешь сказать, что и впредь собираешься вести себя подобным образом?

Должно быть дедушка Бэкмэйкер был упрямый человек; тому порукой то, что, по словам матери, от Ходжинсов во мне ничего нет.

— Тирза, что ты подумаешь обо мне, если я откажусь от своего единственного по-настоящему доброго и понимающего друга — за всю жизнь единственного! — только потому, что у миссис Смит представления о приличиях расходятся с моими?

— Я подумаю, что ты наконец начал что-то понимать.

— Прости, Тирза.

— Знаешь, Ходж, я предполагала, что так получится. Что ж, значит мы больше не увидимся.

— Если ты только выслушаешь меня…

— То, думаешь, стану таким же придурком, как ты? Не хочу быть ни придурком, ни мученицей. Не собираюсь изменять мир. Я нормальная.

— Тирза…

— Прощай, Ходж.

И пошла прочь.

Нелепо, но мне казалось, если позвать ее — она вернется. Или хотя бы остановится, выслушает. Я не позвал. Энфанден прав, все дело во мне. Есть вещи, от которых я не могу отказаться.

Этого героизма мне хватило минут на пятнадцать. Потом я понесся через парк, через улицу — к дому Смитов. На верхних этажах горел свет, но на цокольном, как всегда, было темно. Я не решился стучать или звонить; ее запрет я помнил крепко. В душе был сумбур; я ходил и ходил взад-вперед по выложенному плитками тротуару, покуда патрульный не начал с подозрением посматривать на меня. Я малодушно ретировался.

Не дожидаясь дня, я принялся писать ей длинное, бессвязное письмо, умоляя позволить мне поговорить с нею, всего лишь поговорить — час, десять минут, минуту. Я обещал законтрактоваться, эмигрировать, разбогатеть каким-то чудом — только бы она выслушала меня. Я вспоминал наши лучшие мгновения, я уверял, что люблю ее, что умру без нее. Исписав этими сантиментами несколько страниц, я начал сначала и написал то же самое. Светало, когда я отправил письмо пневматической почтой.

Усталый и измученный, я был Тиссу в тот день плохим помощником. Даст ли она телеграмму? Или отправит письмо, как я — тогда оно поступит не раньше вечера. Или она зайдет в магазин?

Назавтра я послал еще два письма и пришел вечером на Площадь Бассейна в идиотской надежде найти ее, где находил всегда. Потом я буравил дом Смитов взглядом, будто хотел гипнозом заставить ее выйти. На третий день мои письма вернулись нераспечатанными.

Существует расхожее мнение, что в юности люди быстро забывают свои печали. И правда, уже через несколько недель боль моя притупилась, а еще через несколько — мое сердце вновь принадлежало лишь мне. Но то были долгие недели.

С Энфанденом мы больше не говорили о Тирзе. Должно быть он почувствовал, что она оставила меня, а возможно, догадался даже, что это как-то связано с ним — но он был достаточно тактичен и не упоминал о ней; и я не упоминал. Мне было слишком тяжело.

Не знаю, стал ли я и впрямь взрослее после этой истории, или, испытав и горе, и гнев, я попытался больше не поддаваться легкомысленным увлечениям и оградить себя от новых страданий чем-то по-настоящему для себя интересным — так или иначе, есть тут связь или нет, но именно с этого момента я решил сосредоточить свое книгоглотание на работах по истории. С некоторой робостью я сказал об этом Энфандену.

— История? Ну, конечно, Ходж. Благородное занятие. Только вот что это такое — история? Как ее пишут? Как ее читают? Это — бесстрастная хроника событий, доподлинно установленных и последовательно изложенных в полном соответствии с их сравнительной важностью? Но разве такое возможно? Или это превращение обыденного в прославленное? Или хитроумное передергивание, которое вдруг дает более точную картину, нежели аккуратное копирование?

— Мне кажется, что факты первичны, а интерпретации возникают позднее,

— ответил я. — Только после того, как мы смогли обнаружить факт, мы можем сформулировать свое мнение о нем.

— Возможно, возможно. Но возьмем, к примеру, факт, который для меня является главным фактом всей истории, — он указал на распятие. — Для меня, как для католика, этот факт ясен: я верую в то, что гласят Евангелия. Сын Человеческий умер на кресте ради моего спасения. А каковы были факты для тогдашнего римского чиновника? Никому не известный проповедник из захолустья поставил под угрозу стабильность в провинции, где и без того непросто, и был незамедлительно казнен в назидание другим официально принятым в Римской империи способом. А для наших современников здесь? Такого человека вообще не было. Вы думаете, эти факты исключают друг друга? Но вы ведь знаете, нет двух людей, которые один и тот же предмет видели бы одинаково; очень многие честные свидетели противоречат друг другу. Даже Евангелия приходится согласовывать.

— По-вашему выходит, истина относительна.

— Будто бы? Значит, мне нужно точнее выражаться. Или точнее думать. Я ведь не хотел сказать ничего подобного. Истина абсолютна, во веки веков. Но один человек не может охватить ее всю, целиком; при всем желании он в состоянии увидеть лишь один какой-то ее аспект. Поэтому я говорю вам, Ходж: сомневайтесь. Всегда сомневайтесь.

— Всегда? — Мне показалось, это предостережение не очень-то согласуется с только что провозглашенным им символом веры. Он понял сразу.

— Для верующего сомнение насущно необходимо. Как иначе он сможет отличить ложных богов от истинных? Только сомневаясь и в тех, и в других. Одна из наиболее распространенных поговорок гласит: не верь глазам своим. Почему вы должны верить своим глазам? Глаза даны вам, чтобы видеть ими, а не чтобы верить им. Верьте своему разуму, своей интуиции, своему здравому смыслу, своим чувствам, если угодно — но глазам, не вооруженным всеми этими интерпретаторами, не верьте. Ваши глаза могут увидеть мираж или галлюцинацию так же ясно, как и то, что существует на самом деле. Ваши глаза скажут вам, что не существует ничего, кроме материи…

— Это говорят не только мои глаза, но и мой босс.

— Что такое?!

— При всем своем дружелюбии Энфанден был живым человеком; когда его прервали на полуслове, это не понравилось ему, как не понравилось бы кому угодно. Но его раздражение было мимолетным, и через мгновение он уже внимательно слушал мой рассказ о механистическом мировоззрении Тисса.

— Прости, Господи его душу, — пробормотал он наконец. — Бедняга. Уйти от веры — и впасть в суеверие, столь жалкое, что ни одному христианину не под силу даже вообразить… Вы только представьте себе, — он начал расхаживать по комнате, — время идет по кругу, человек есть автомат, мы обречены повторять одни и те же действия снова и снова, вечно… Говорю вам, Ходж, это чудовищно, бедный, бедный.

Я кивнул.

— Да, но где ответ? Бесконечное пространство? Бесконечное время? Они ужасают почти также, потому что непостижимы и слишком и слишком величественны.

— Но почему непостижимое и величественное должно ужасать? Разве ничтожное человеческое понимание есть истина последней инстанции? Хотя это, конечно, не ответ. Вот ответ: время, пространство, материя — все это иллюзия. Все — кроме Бога. Нет ничего реального, кроме Него. Мы — Его каприз, плод Его воображения.

— Так откуда же берется свобода воли?

— Даруется, естественно. Или сверхъестественно. Откуда же еще? Это величайший дар — и величайшая ответственность.

Не скажу, что его объяснение удовлетворило меня вполне — но по вкусу оно мне пришлось куда больше, чем разглагольствования Тисса. Время от времени я возвращался к этой теме, и мысленно, и при следующих встречах, однако, в конечном счете думаю, по-настоящему я принял лишь совет сомневаться.

Однако вряд ли я всегда следовал ему так, как хотел Энфанден.

7. ОБ АГЕНТАХ КОНФЕДЕРАЦИИ В 1942 ГОДУ

Может, кто и сообразил бы сразу, что надо обязательно сказать Энфандену о связи Тисса с ненавидящей и негров, и иностранцев Великой Армией — но у меня, дурака, которому еще год оставался до совершеннолетия, котелок варил медленно. Но, в конце концов, сварил. И, раз уж мысль возникла, неважно с каким опозданием, ее следовало бы немедленно претворить в дело. Однако для меня здесь возникла дилемма.

Если я расскажу Энфандену о Тиссе, это будет чудовищной неблагодарностью по отношению к человеку, который вытащил меня из нищеты и предоставил долгожданную, вожделенную возможность получить истинное образование. Членство в Великой Армии считалось преступлением и наказывалось по закону, пусть даже законы соблюдались подчас не слишком-то строго. Я не мог рассчитывать, что официальное лицо, пользующееся гостеприимством Соединенных Штатов, станет покрывать преступную деятельность, совершаемую против принимающей его стороны — особенно если вспомнить, что, собственно, представляет собою Великая Армия на самом деле.

Но если я смолчу, то окажусь плохим другом.

Если я скажу, то стану доносчиком; если не скажу — лицемером и много хуже. То, что ни Тисс, ни Энфанден — правда, по совершенно разным причинам

— не будут осуждать меня, как бы я не поступил, не уменьшало, а скорее усугубляло мое замешательство. Я все мешкал да мешкал, а это, в сущности, значило, что я покрываю Тисса; и чувство симпатии к Энфандену только усиливалось чувством вины перед ним.

Именно в этот критический момент произошел целый ряд событий, еще глубже втянувших меня в деятельность Великой Армии и окончательно запутавших мои отношения с Тиссом и Энфанденом. Все началось в тот день, когда мое внимание привлек нарочитым покашливанием какой-то покупатель.

— Да, сэр. Чем могу служить?

Он был толст и невысок, с явно вставными зубами; волосы его свешивались на воротник. Однако в целом его внешность не была смешной, скорее он производил впечатление человека спокойного и властного, и чрезвычайно уверенного в себе.

— Да, знаете, я ищу… — начал он вдруг буквально впился в меня взглядом. — Э, да ни тебя ли, малый, я видал с ниггером? Таким здоровенным черным козлом?

Похоже, два гуляющих вместе человека, слегка отличных друг от друга цветом кожи, несказанно поразили всех. Я почувствовал, что краснею.

— А закон это запрещает?

Он издал булькающий звук, который я расценил, как смех.

— Что мне законы ваших дрянь-янки, парень! Сам я в ниггерах худого не вижу, совершенно. Всегда якшался с ними не без удовольствия. Правда, выглядел довольно редкой птицей. А дрянь-янки все считают ниггеров неподходящей компанией. Вот такой тут тупой и фанатичный народишко. О присутствующих не говорим.

— Мсье Энфанден — консул Республики Гаити, — сказал я. — Он джентльмен и очень образованный человек.

Я произнес это и сразу пожалел. Мои слова прозвучали с отвратительной снисходительностью, даже как-то свысока. Мне стало стыдно, будто я предал друга, пытаясь оправдать нашу дружбу его редкими качества, перекрывающими неправильный цвет кожи.

— А, муссо? Дрессированный ниггер? Ладно, все нормально, — его дружелюбный тон приобрел некий странный оттенок. — Давно тут пашешь?

— Года четыре.

— Скучновато, нет?

— О, нет. Я люблю читать, а книг тут хватает.

Он нахмурился.

— Сдается мне, такой здоровый малый мог бы найти дельце поинтересней. Ты на контракте, конечно? Нет? Ну, ты везуч! В некотором смысле, в некотором. Деньжат-то наверняка не хватает, а? Разве что счастливый билетик выпадет.

Я сказал, что никогда не покупаю лотерейных билетов.

Он хлопнул себя по ноге, как если бы я отмочил особенно удачную шутку.

— Ну и фраера, — воскликнул он, — ну и балбесы! Нужда заставляет устраивать лотереи, а чистоплюйство не дает билеты покупать! Ну, балбесы!

Какое-то время он булькал по этому поводу — но глаза его беспокойно обшаривали сумрачное помещение.

— И что ты читаешь, а? Проповеди? Книжки про ведьм?

Я признал, что почитываю и то и другое, я зачем, пытаясь произвести на него впечатление, что ли, рассказал о своих планах.

— Ну да? Профессиональным историком? Это малость не мое, но мне сдается их тут у вас на Севере не так много.

— Совсем немного. Горстка преподавателей в колледжах — да и те скорее балуются.

Он покачал головой.

— Малому с такими замашками лучше бы двинуться на Юг.

— Да, наверное. Сейчас в Лисберге, Вашингтон-Балтиморе и Лиме ведутся очень интересные разработки. Вы сами конфедерат, сэр?

— Южанин, именно. И здорово горжусь этим. Теперь вот что, парень; я раскрою все карты. Ты свободный, и денег здесь не получаешь. Смог бы ты провернуть для меня небольшое дельце? Деньжат подкину, не обижу. И, может, устрою тебе договор… нет, как это… стипендию в Лисбергском университете. Потом.

Стипендия в Лисберге. Там, где Исторический факультет затеял монументальный проект — ни много ни мало, составление полного свода источников о Войне за Независимость Юга! Лишь каким-то нечеловеческим усилием я удержался от того, чтобы очертя голову, сразу не сказать «да».

— Звучит заманчиво, мистер… э?

— Полковник Толлибур. Да ты зови меня просто полкан.

В его осанке, в его манере держаться не было ничего военного. Даже отдаленно.

— Звучит очень привлекательно, полковник. Но что я должен сделать?

Он задумчиво щелкнул своими неестественно ровными зубами.

— Да, почти нечего, малыш, почти нечего. Просто составь мне список.

Казалось, он уверен, что высказался достаточно ясно.

— Что за список, полковник?

— Ну, список людей, которые сюда часто ходят особенно тех, что вроде и не покупают ничего, а просто разговаривают с хозяином. Если знаешь их имена — напиши, но это не самое главное. Просто общее описание. Скажем, рост пять футов девять дюймов, глаза голубые, волосы темные, нос сломан, на левой брови шрам. И так далее. Никаких особенных подробностей. И список тех, кому ты носишь товар на дом.

Меня провоцируют? Я не знал.

— Простите, полковник. Боюсь, не смогу вам помочь.

— Не только стипендия. Скажем, сотня долларов в настоящей валюте?

Я отрицательно покачал головой.

— Тут нет ничего плохого, парень. И не будет ничего плохого.

— Простите.

— А две сотни? Я толкую тебе не о ваших медяшках, а о настоящих банкнотах Конфедерации: личико президента Джимми оттиснуто на каждой.

— Дело не в деньгах, полковник Толлибур.

Он оценивающе посмотрел мне в лицо.

— Подумай хорошенько, парень. Нам некуда торопиться, — он протянул мне визитную карточку. — Если передумаешь, заходи. Или дай телеграмму.

Вежливо проводив его до дверей, я убедился, что он покинул магазин. Итак, похоже, Великая Армия обеспокоила могущественную Конфедерацию.

Тиссу следовало бы знать, что им интересуются. Но я понимал, что я не смогу сказать ему.

— Предположим, — говорил я Энфандену на следующее утро, — человека вынудили стать невольным пособником… соучастником…

И запнулся, не зная, как описать случившееся, не вдаваясь в изобличающие меня подробности. Я не мог рассказать о Толлибуре и о своем прямом долге дать Тиссу знать о шпионаже, не рассказывая о членстве Тисса в Великой Армии — но тогда неминуемо открылось бы, что я давно должен был предупредить Энфандена и подло не сделал этого. Что бы я ни сказал и о чем бы ни умолчал — все равно оказался виноват.

Энфанден терпеливо ждал, а я собирался с мыслями, пытаясь сформулировать вопрос, который в сущности, уже не был вопросом.

— Ведь нельзя делать зло, что из этого получится добро, — наконец вырвалось у меня.

— Именно так. Ну и?

— А тогда… Тогда, может быть, вообще ничего не надо делать? Ведь никогда нельзя быть уверенным, что поступок, пусть даже самый безобидный, не вызовет плохих последствий.

Он кивнул.

— Может быть. Манихеи полагали именно так; они думали, что добро и зло уравновешивают друг друга, а люди созданы по образу Сатаны. Но, разумеется, между верой в этот бесчеловечный догмат и отказом от сознательного совершения зла существует огромная разница.

— Возможно, — с сомнением сказал я.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— В реке тонет человек. У меня есть веревка. Если я брошу ему веревку, он, возможно, не только спасется, но и обретет ее у меня и удавит ею какого-нибудь добропорядочного гражданина. Следует ли этого, что я должен дать человеку утонуть, ибо не желаю творить добро, из которого может проистечь зло?

— Подчас добро и зло так переплетены, что распутать невозможно…

— Невозможно? Или всего лишь очень трудно?

— Ох… Я не знаю.

— Не слишком ли абстрактно вы рассматриваете проблему? Не заключается ли ваша ситуация — ваша гипотетическая ситуация — всего лишь в том, что некто предпочитает способствовать чему-то неправильному, так как в противном случае столкнется с чем-то для себя лично нежелательным?

Снова я лихорадочно пытался найти слова, за которыми мог бы спрятаться. Энфанден сформулировал проблему так, что мне оставалось либо уйти от Тисса, либо рассказать ему о взглядах Тисса. Но почему, собственно? Почему бы мне не сообщить Тиссу о визите полковника Толлибура? Ведь это просто-таки мой долг! Неужели моя щепетильность — не более, чем следствие инстинктивного стремления избежать личных неприятностей?

— Да, — пробормотал я наконец.

— Жизнь была бы прекрасна, если бы правильные решения никогда не имели изъянов. Тогда неправильный выбор делали бы только душевнобольные, извращенные да насквозь порочные люди. Кто захочет идти окольным путем, если прямым идти столь же просто? Так нет-нет, дорогой мой Ходж, никто не может избежать ответственности за свой выбор.

— Должны ли мы действовать даже тогда, когда не уверены в последствиях?

— Бездействие — тоже действие; можем ли мы всегда быть уверены в последствиях бездействия?

Мелочная ограниченность, что ли, наставляла меня противопоставлять положение Энфандена — положение должностного лица маленькой, но вполне благополучной страны, получающего жалование более чем достаточное для безбедной жизни и мое, при котором разрыв с Тиссом означал нищету и крах всех начинаний, день ото дня становившихся мне все дороже? Разве обстоятельства не меняют дела? Ему-то легко рассуждать подобным образом, перед ним не стоит этот жестокий выбор!

— Знаете, Ходж, — сказал он, как бы меняя тему, — таких, как я, у вас называют дипломатами карьеры — в том смысле, что у меня нет никаких доходов, помимо жалования. Вам это может показаться большими деньгами, но на самом деле они не велики, особенно если учесть, что протокол предписывает мне тратить больше, чем мне нужно. Для престижа моей страны. На родине у меня дом, который нужно содержать в должном порядке, там живут моя жена и мои дети…

Это поразило меня. Он выглядел явным холостяком.

— …потому что, если уж быть до конца откровенным, я решил, что из-за цвета их кожи пребывание в Соединенных Штатах не будет для них ни приятным, ни безопасным. Помимо этих расходов я делаю личные пожертвования для оказания помощи чернокожим гражданам вашей страны, которые, как бы это сказать, очутились в сложных обстоятельствах — поскольку считаю, что официальные ассигнования недостаточны. Сейчас я веду себя очень неосторожно — выбалтываю государственные секреты. Почему я это делаю? Потому что хочу помочь вам, мой друг. Увы, я не могу предложить вам денег. Но вот что я могу, если только это не ущемит вашу гордость: я предлагаю вам переселиться сюда — судя по тому, как вы описывали мне ваше нынешнее жилье, здесь вам будет по крайней мере не менее удобно, чем там — и посещать один из городских колледжей. Какому-нибудь известному педагогу от гаитянского правительства будет даже, например, медаль, или поступит официальный документ, подтверждающий, что труд его будет оплачен — все декорации мы разрисуем как можно более эффектно, чтобы скрыть от непосвященных то, чего им не следует знать. Что вы на это скажите?

Что я мог сказать? Что не стою его великодушия? Но такое заявление будет бессмысленным, будет пустым светским фразерством, если не открыть, что я не был с Энфанденом откровенен — а сейчас меньше, чем когда-либо, я мог это сделать. Или сказать, что буквально несколько минут назад думал о нем с завистью и враждебностью? Жалкий и счастливый, я бормотал какие-то бессвязные «спасибо», начинал и обрывал на полуслове одну фразу, другую, третью — и наконец впал в оцепенелое молчание.

Эта новая перспектива разом покончила с моим самокопанием и самобичеванием. Будущее было слишком прельстительно, чтобы откладывать его обсуждение до другого раза; и, едва я пришел в себя, мы принялись торопливо строить всевозможные планы, возбужденно перебивая и дополняя друг друга, вслух предвкушая исполнение всех желаний. Мы понимали друг друга с полуслова.

Я должен был предупредить Тисса об уходе за две недели, хотя нашей первоначальной договоренностью такие церемонии и не предусматривались; Энфанден взялся переговорить со знакомым профессором колледжа о моем зачислении. Выслушав меня, мой наниматель насмешливо шевельнул бровями.

— Ну, Ходжинс, видишь теперь, как все точно идет по сценарию. Ни на долю случая, ни на долю выбора не остается ничего. Если бы некий предприимчивый человек не освободил тебя от твоего пустячного капитала — методом более действенным, нежели деликатным, ты мог целых четыре года тупо суетиться на задворках мира науки. Потом, плюнув бы на ворох разрозненных фактов, которыми тебя накачали, ты обратился бы наконец к здравому смыслу — а то и к способности думать, если бы она у тебя сохранилась, и остаток жизни просуетился бы на задворках делового мира. Ты не мог не встретить Джорджа Пондайбла, и не мог не попасть сюда, где натренировал свои мозги сам, не вися на профессорской дыбе.

— Думаю, все это вышло само собой.

Он одарил меня укоризненным взглядом.

— Самость и предопределенность, Ходжинс, — не одно и то же. И ни то, ни другое не исключает искусства правильно вести себя в той или иной ситуации. Безотчетного искусства, разумеется. Посмотри на снежинку или кристалл. Как искусно они сделаны! Со временем ты тоже станешь профессором и начнешь подвешивать на дыбе перспективных студентов, в которых заподозришь будущих соперников. Ты будешь писать многомудрые труды по истории, ведь ты — разве я не говорил тебе об этом? — относишься к созерцающему типу. Роль, написанная для тебя, не требует от тебя быть участником, инструментом для видимого со стороны воздействия на ход событий. Следовательно, тебе остается лишь описывать их так, чтобы будущие поколения могли воображать, будто люди — не марионетки.

И он насмешливо оскалился. В другое время я с наслаждением бы накинулся на только что высказанную им серию непоследовательных рассуждений; но сейчас мог думать лишь о своей неспособности рассказать ему про визит агента конфедератов. В это мгновение и впрямь могло показаться, что его механические убеждения истинны, и я обречен всегда быть неблагодарным потребителем чужой доброты.

— Теперь, — сказал он, проглотив последний кусок хлеба с полупрожаренным мясом, — пока твоя сентиментальность еще заставляет тебя придерживаться взятых обязательств, поработай-ка. Эти ящики надо перетащить наверх. Днем Пондайбл пришлет за ними фургон.

Я когда-то слышал, будто служить в книжном магазине легко и приятно. Работая у Роджера Тисса, я не уставал благодарить судьбу за то, что от природы крепок и накачал силу на ферме. Ящики выглядели небольшими, но оказались невероятно тяжелы; явно они были набиты бумагой доверху, хотя Тисс таскал их наравне со мной, я был рад-радешенек, когда мне пришлось оставить это дело и бежать с поручением.

Когда я вернулся, Тисс уже ушел — в какую-то библиотеку с каким-то предложением. Вместо него меня ждала записка: «Осталось всего четыре. Последние две упакованы в бумагу — ящиков не хватило.»

Это было характерно для него — оставить мне то, что полегче. Бодро я взбежал наверх по лестнице с одним из двух оставшихся деревянных контейнеров; но, возвращаясь, споткнулся на последней ступеньке и неуклюже повалился вперед. Падая, я задел инстинктивно вытянутыми руками один из бумажных пакетов. Плотно завернутый пакет лопнул под моей тяжестью и его содержимое — аккуратно перевязанные пухлые прямоугольники вывалились наружу.

Я уже достаточно разбирался в печатном деле, чтобы сразу распознать в ярко раскрашенных продолговатых предметах пачки литографических оттисков, и еще успел удивиться, почему подобную работу заказали Тиссу, а не какой-нибудь специализирующейся по этой части мастерской. Даже при газовом освещении краски смотрелись контрастно и насыщенно.

Однако, присмотревшись, я буквально остолбенел. Поверху шла надпись: «ESPANA»; под ней был оттиснут профиль человека с длинным носом и выпяченной нижней губой; по обе стороны красовались цифры "5", а ниже шла легенда: «CINKO PESETAS». Банкноты Испанской империи. Пачки и пачки.

Не требовалось ни специальных знаний, ни долгих размышлений. Здесь было целое состояние.

В фальшивых купюрах.

Смысла в подделке испанской валюты я не видел, но ясно было, что это не личная инициатива Тисса, а некая акция Великой Армии. Озадаченный и встревоженный, я постарался вновь упаковать банкноты так, чтобы не осталось никаких следов повреждения пакета.

Остаток дня я провел, то и дело с беспокойством поглядывая на кучу ящиков — а когда к ней кто-нибудь приближался, я замирал от дурных предчувствий. Подделка монеты Соединенных Штатов каралась смертью; я понятия не имел, как наказывается подделка иностранных денег, но не сомневался: стоит какому-нибудь дотошному покупателю случайно споткнуться об один ящиков, даже для столь мелкой сошки, как я последствия будут печальными.

Тисс ни в малейшей степени не походил на человека, чувствующего себя виновным, или хотя бы хранящего важный секрет. Казалось, он и не знает, что подвергается опасности; несомненно, подобные ситуации повторялись изо дня в день и лишь случай да недостаток наблюдательности хранили меня до сих пор от этих тайн.

Он не выказал никакого беспокойства даже тогда, когда стало ясно, что Пондайбл не приедет. Стемнело, зажглись газовые фонари. Движение на улицах затихало — а изобличающие нас ящики по-прежнему громоздились у двери. Наконец послышался медленно приближающийся стук колес, а затем сварливый голос Пондайбла:

— Тп-ру!

Я вылетел наружу как раз, когда он неторопливо, с достоинством сползал наземь.

— Кто тут? — спросил он. — Ну-ка иди сюда, я гляну!

— Это Ходж, — сказал я. — Позвольте, я вам помогу.

— Ходж! Друган! Сто лет не видал!

Он заходил в магазин накануне.

— Уж-жас что стряслось, Ходж. Ехал, правил. Выпал. Из фургона выпал, понял?

— Конечно, понял. Позвольте я займусь лошадью. Мистер Тисс ждет вас.

— Надо ж такому случиться, — бормотал он, — улучиться… отличиться… Выпал!

Тисс взял его за локоть.

— Пойдем со мной, отдохнешь немножко. Ходжинс, начинай грузить. Сегодня повезешь ты.

Душа моя созрела для бунта. Зачем мне залезать еще глубже? Он не имеет права этого требовать; я должен отказаться просто из чувства самосохранения.

— Мистер Тисс…

— Да?

Через две недели я буду свободен, но ничто на свете не заставит меня забыть, чем я обязан Тиссу.

— Нет, ничего, — пробормотал я и поднял первый ящик.

8. ЖЕСТОКИЕ ВРЕМЕНА

Тисс дал мне адрес; ехать надо было на Двадцать шестую улицу.

— Фамилия — Спровис.

— Хорошо, — ответил я невозмутимо. Чего мне мне эта невозмутимость стоила!

— Пусть сами разгрузят. В фургоне я видел полную торбу; будет славно, если ты успеешь покормить лошадь.

— Ладно.

— Они погрузят кое-что взамен, и вы завезете это, куда они скажут. Потом отведешь фургон на платную конюшню. Вот деньги на ужин и на обратную дорогу.

Он подумал обо всем, с болью отметил я. Только не о том, что мне совершенно не к чему участвовать в их делах.

Я неторопливо ехал по опустевшим улицам, а возмущение мое росло и росло. Отчасти его усиливала постоянная боязнь, что из-за какого-нибудь непредсказуемого пустяка меня остановит полиция — и сразу догадается обо всем. Но почему меня должны остановить?

Но зачем Великая Армия подделывает испанские песеты?

На широкой, тускло освещенной улице я нашел нужный адрес не без труда. То оказался один из четырехэтажных оштукатуренных домов, построенных лет сто назад; вряд ли его отремонтировали с тех пор. У мистера Спровиса, занимавшего цокольный этаж, одно ухо было заметно длиннее другого — эту странность я мог объяснить лишь привычкой тянуть себя за мочку. Он, как и все остальные, вышедшие с ним разгружать фургон носили столь любимую воинами Великой Армии бороду.

— Я приехал вместо Пон…

— Никаких имен, — прорычал Спровис. — Так слышишь? Никаких!

— Хорошо. Мне сказали, вы разгрузите, что я привез, и что-то погрузите снова.

— Д-да.

Я набросил лямки торбы на уши лошади и двинулся к Восьмой авеню.

— Эй! Ты куда это?

— Перекусить. А в чем дело?

Он посмотрел на меня с недоверием.

— Нет, ничего. Но не заставляй нас ждать, понял? Минут через двадцать сможем ехать.

Мне не понравился мистер Спровис. В закусочной-автомате, где хитроумный механизм выдавал порции стоило опустить монетку в прорезь, я накинулся на рыбу с картофелем. Но удовольствия от того, что хоть на сей раз я увернулся от осточертевших хлеба и сердца, было испорчено мыслями об этом подозрительном разноухом. А ведь даже в самом лучшем случае я находился сейчас лишь посредине своего ночного пути. Что грузят в фургон Спровис и его помощники, я понятия не имел. Но знал наверняка: власти за такой груз по головке не погладят.

Я вернулся на угол Двадцать шестой улицы вовремя — но темной массы фургона, громоздившейся у обочины, когда я уходил, уже не было. Встревоженный, я побежал. Нагнал его у поворота, на середине квартала. Подпрыгнул и, ухватившись за щиток, прикрывающий возницу от летящей из-под копыт грязи, подтянул наверх.

— Вы что?

Сильный удар в плечо едва не сбросил меня обратно на мостовую. От дикой боли рука сразу онемела. В отчаянии я цеплялся из последних сил.

— Поддержи его, — рявкнул кто-то, — это сопляк, что пригнал фургон! Пусть лезет.

Новый голос, принадлежащий, видимо, тому, кто меня ударил, буркнул назидательно:

— Побереги себя, друг. Не прыгай этак-то, не предупредивши. Я ведь мог тебе и перо в бок вставить.

А я лишь повторял:

— Вы что? Вы что? — поехали без меня? Я же отвечаю за фургон!

— Он отвечает, вы гляньте! — передразнил меня голос из глубины фургона. — Какие мы невежи, что не подождали владельца!

Я сидел, зажатый между возницей и тем, кто меня ударил; плечо болело, и теперь, когда гнев мой схлынул, я впервые по-настоящему испугался. Вокруг были боевики Великой Армии — те, кто регулярно совершает избиения, поджоги, ограбления и убийства. Я был безрассуден, но мне повезло; лучше и не пытаться завладеть вожжами.

Позади слышались дыхание и бормотание, выдававшие присутствие других людей — но и без того мне было ясно, что фургон перегружен. Мы повернули на север по Шестой авеню; в свете уличных фонарей я увидел, что правит Спровис.

— Давай, давай! — понукал он. — Ну, пошла!

— Это лошадь, а не паровоз! — запротестовал я.

— Что ты говоришь? — раздалось сзади. — А мы думали, фирменный поезд «Эри»[28].

— Она устала, — я пытался стоять на своем, — и груз очень тяжелый.

— Заткнись, — негромко велел Спровис. Его голос был спокоен, но исполнен угрозы. Я заткнулся.

Гнать с такой скоростью казалось мне безумием по нескольким причинам. Прежде всего, это привлекало к фургону внимание, да еще в такое время, когда грузовые перевозки практически завершились, и на улицах остались частные экипажи, кабриолеты, наемные лошади для верховой езды да минибили. Я отчетливо представлял себе, какая толпа соберется, если наша лошадь падет — и сколько всевозможных подозрений на наш счет эта толпа выскажет. Не приходилось даже надеяться, что храбрости Спровису придает сознание своей чистоты перед законом; что бы мы ни везли, наверняка оно было не безобиднее фальшивых купюр.

Время от времени до меня долетали обрывки разговоров, которые вели между собою люди Спровиса.

— …Я говорю: слушая, ты неплохо заколачиваешь на продажах за кордон. Или ты…

— Ну и конечно, он все поставил на двадцатидолларовый билет, хотя…

— …Уплатил налоги, говорит. Твои налоги, говорю — твоя забота. А моя забота — твои пожертвования нам…

Равномерное пыхтение позади не сразу привлекло к себе мое внимание; но когда мы повернули на восток в районе Сороковых, я воскликнул:

— Минибиль за нами!

Едва я успел сказать это, маневренная машина рванулась вперед, впритирку с фургоном, резко обогнала нас и стала отжимать к тротуару. Лошадь, должно быть, настолько вымоталась, что не смогла даже испугаться — просто встала, как вкопанная, и я услышал брань повалившихся друг на друга людей в фургоне.

— Нет, не легавые!

— Не скажи!

— И всего за полквартала от…

— Живо, ружья в руки!

— Да не ружья! Навалимся и прорвемся. Пневмашки, если есть у кого. А так — перья и кулаки. Ну, вперед!

Они стремительно вымахнули наружу мимо меня, и я остался один на козлах — единственный зритель, но сидящий очень удобно. В нескольких кварталах отсюда располагался садик, где Тирза обычно поджидала меня. Странно. Я не мог поверить, что все это происходит в одном их самых тихих жилых районов Нью-Йорка в 1942 году.

Неровный искусственный свет лишь подчеркивал отчаянный темп стычки; казалось, изображение прыгает — словно противников охватывают из тьмы короткие вспышки, и от одной до другой они успевают сделать множество движений. Все произошло очень быстро. Если за окнами соседних домов или на окрестных тротуарах и нашлись зрители помимо меня, они наверняка ничего не успели понять.

Четверо из минибиля сошлись вплотную с пятью из фургона. Казалось, ставки не совсем равны: нападавшие, скорее всего, прошли специальную подготовку, которой людям Спровиса не доставало. В последнюю секунду предводитель нападавших попытался договориться миром.

— Эй, ребята, мы против вас ничего не имеем. Здесь по тысяче долларов на каждого…

Чей-то кулак хрястнул его по зубам. Свет фонаря упал на его лицо, когда он откинулся назад — но мне и не нужен был свет; я по голосу узнал полковника Толлибура.

Агенты Конфедерации были вооружены кастетами и дубинками, а у полковника оказалась шпага в трости; сверкающий росчерк острия мелькнул во мраке. Бойцы Великой Армии молниеносно выхватили ножи. Похоже, никто не собирался пускать в ход пневматические пистолеты или пружинные ружья.

И конфедераты, и бойцы ВА старались не привлекать к стычке внимания и, насколько возможно, сохранять тишину; никто не кричал от ярости и не стонал от ран. Но эта глухая ожесточенность делала борьбу еще ужаснее — ведь противники чувствовали и гнев, и страх, и боль, как все живые люди. Я слышал звуки ударов, хрипы усилий, сдавленные вскрики, скрежет подошв о тротуар и глухой, короткий шум падений. Один из защищавшихся упал; потом упали двое нападавших; а потом уцелевшие двое южан оставили поле боя и попытались ускользнуть.

Сначала они порывисто кинулись к минибилю, затем, сообразив, что нет времени заводить двигатель, побежали по улице. Это секундное замешательство дорого им обошлось. Четверо бойцов Великой Армии окружили их, и я увидел, что конфедераты подняли руки в традиционном жесте капитуляции. Ударами ножей их свалили наземь.

Я тихонько сполз с козел и, стараясь держаться в тени, бросился наутек.

9. БАРБАРА

На последующие несколько дней чтение стало лишь предлогом; открытой книгой я маскировал желание уединиться. Меня буквально колотило от пережитого — не столько страха, сколько отвращения. Я рос в грубом мире, и убийства в Нью-Йорке не были для меня новостью, я видел убитых и прежде — но теперь впервые столкнулся напрямую с ничем не прикрытой, первобытной жестокостью. Хотя я был уверен, что останься я в фургоне, Спровис без колебаний разделался бы со мной как с ненужным свидетелем, о своей безопасности я не тревожился: с каждым ушедшим днем моя ликвидация становилась бессмысленней. Но отвращение не уменьшалось.

Оно не было, однако, единственным чувством, под ним пряталось любопытство. Я гадал и так, и этак о том, что же все-таки стоит за событиями страшной ночи.

Кое-что случайно слыша, а кое-что намеренно подслушивая, кое-что вычитывая из газет, размышляя и припоминая, я добрался до подоплеки. Она была куда масштабнее, нежели наша Астон-плэйс.

Уже много лет мир с ужасом и покорностью судьбе ожидал войны между двумя сверхдержавами, Германским Союзом и Штатами Конфедерации. Некоторые считали, что военные действия начнутся на территории Британской империи, союзницы конфедератов, некоторые — их было больше — ожидали, что по крайней мере отчасти мировая война будет вестись на территории Соединенных Штатов. План Великой Армии — во всяком случае, той ее фракции, к которой принадлежал Тисс — представлял собой заумную, фантастическую попытку перехитрить историю. Изготовление фальшивых денег входило в этот план — ни много ни мало, план развязать наконец войну, но так, чтобы начала ее не Британия, а входившая в один блок с Германским Союзом Испанская империя. Пустив в оборот колоссальные суммы фальшивых денег через специальных агентов, действующих под видом агентов Конфедерации, Великая Армия рассчитывала столкнуть Конфедерацию с Испанией и тем постараться уберечь нейтралитет Соединенных Штатов. Эту наивную идею могли измыслить, как я теперь понимаю, лишь люди, совершенно не разбирающиеся в реальных механизмах мировой политики.

Если и были у меня какие-то иллюзии относительно Великой Армии, тут им пришел конец. Механизм Тисса, придуманный, возможно, и не специально для этого, очень помогал, тем не менее, оправдывать действия, подобные действиям Спровиса. А вот у меня не было столь удобного способа усыплять совесть. Но даже когда я с тоской размышлял о своей слабости и малодушии, из-за которых я сделался сообщником подобных людей, в глубине души я предвкушал освобождение. Я не видел Энфандена с того дня, как он предложил мне переехать. Через неделю, думал я, я оставлю магазин и переберусь в предоставленное консулом убежище; и первое, что я сделаю — расскажу.

А затем все рухнуло.

Не знаю, кто был человек, который проник в консульство, и зачем он это сделал — но его застигли на месте преступления; он стрелял и ранил Энфандена столь серьезно, что тот не мог говорить несколько недель; а затем консула отправили домой на Гаити, поправляться или умирать. Он не сумел связаться со мной, и меня не пустили к нему; полиция с удвоенным рвением оберегала его от всех — и потому, что он был дипломат, и потому, что он был негр.

Я не знаю, кто в него стрелял. Вряд ли это был кто-то, связанный с Великой Армией; я не знаю. Мне неоткуда узнать. Но, может быть, стрелял Спровис. Или Пондайбл. Коль скоро последним звеном цепочки мог оказаться я, им и оказался я. Если это манихейство, о котором говорил Энфанден — ничего не могу поделать. Значит, манихейство.

Сама по себе утрата возможности вырваться из магазина была наименее значимой среди причин моего тогдашнего отчаяния. Но мне казалось, я нахожусь в полной власти не оставляющих мне никакого выбора роковых обстоятельств, в которые Тисс так твердо верил, и которые Энфанден отрицал. Мне было не избавиться ни от вины, ни от хода жизни, который лишь усугублял вину. Судьбу я не мог изменить.

Действительно ли мои муки были всего лишь сладострастным самоистязанием всецело занятого собственной персоной юнца? Знаю только одно: я надолго — в том смысле, какой слово «долго» имеет для двадцатилетних — потерял интерес к жизни и даже подумывал о самоубийстве. Книги я оставил с отвращением — вернее, что еще хуже, с безразличием.

Я продолжал выполнять свои обязанности; естественно, я не могу припомнить никаких комментариев Тисса по этому поводу. Я не помню ничего, что отличало бы один день от другого. Разумеется, я ел и спал; несомненно, бывали часы, когда беспредельное отчаяние до поры ослабевало. Все подробности этих месяцев просто выветрились у меня из головы.

И ровно так же не могу сказать, когда тоска пошла на спад. Помню, однажды — день выдался холодный, и лежал снег, такой глубокий, что минибили не выезжали, да и конка едва двигалась — я увидел куда-то спешащую девушку: щеки ее раскраснелись, пар от дыхания искрился на солнце… и взгляд мой не был равнодушным. Вернувшись в магазин, я отыскал книгу фельдмаршала Лиддел-Харта «Жизнь генерала Пикетта»[29] и открыл на той странице, на которой остановился когда-то. Через минуту я полностью погрузился в чтение.

Парадоксально, но, снова став самим собой, я уже не был прежним Ходжем Бэкмэйкером. Впервые я решил действовать, претворяя в жизнь свои желания, а не просто ждать и надеяться, когда события повернутся к лучшему. Я был полон решимости так или иначе уйти из книжного магазина и от всех связанных с ним треволнений и бед.

Это решение только укрепилось от внезапного открытия, что здесь мне больше нечего читать. Книги, которые теперь мне требовались, были редкими и труднодоступными. Не зная мира науки, я по наивности своей полагал, будто они ждут меня не дождутся в библиотеке любого колледжа.

К тому же печатное слово как таковое перестало быть для меня единственной ценностью. Дружба с Энфанденом как нельзя лучше показала мне, сколь плодотворно бывает непосредственное общение ученика с учителем, и мне казалось, что связи подобного рода могут со временем превращаться в творческое взаимодействие двух ученых, бескорыстно стремящихся к знанию.

И еще мне хотелось поработать с оригинальными источниками поры Войны за Юг — неопубликованными рукописями, дневниками и письмами, завещаниями и расходными книгами; ведь они могли бы обогатить или даже несколько изменить наши представления о полузабытых событиях, происходивших, в общем-то уже давно.

Мои проблемы решались поступлением в колледж — но где он, этот колледж, без помощи таких людей, как Толлибур или Энфанден? У меня не было ни единого рекомендательного документа, заслуживавшего хотя бы мимолетного внимания администраторов. Иммиграционные запреты не допускали в страну выпускников иностранных университетов, да — но все равно ни один колледж в Союзе не принял бы молодого самоучку, который ничего не соображал не только в латинском или, тем более, в греческом, но и в математике, и в современных языках, да и, собственно говоря, в науках вообще. Очень долго я обдумывал всевозможные способы действий, замышляя то длительные осады, то кавалерийские набеги; наконец, скорее в порядке бреда, нежели в осмысленной надежде, я составил просьбу о зачислении, подробнейшим образом расхвалив степень подготовки, которую, как мне мнилось, я уже имел, и щедро расписав широту своих познаний — лишь наивность могла служить мне оправданием. В заключение я обрисовал замысел своей будущей работы. Со всей тщательностью, после многократных правок, я отпечатал свое сочинение типографским способом. Это был, несомненно, глупый жест, но я не имел доступа к столь дорогостоящему приспособлению, как пишущая машинка, и не желал сообщать об этом всему свету, написав документ от руки — вот и решился прибегнуть к тому средству сделать его легкочитаемым, какое было у меня под руками.

Подобрав один из оттисков, Тисс мельком проглядел его. На лице отразилось недовольство.

— Очень плохо? — уныло спросил я.

— Надо было посадить на шпоны. Лучше выровнять, разбить на абзацы и не допускать переносов слов с одной строчки на другую. Набор нельзя делать механически или думая о чем-то другом — вот почему никто еще не смог сконструировать реально действующий наборный автомат. Боюсь, приличного наборщика из тебя никогда не выйдет, Ходжинс.

Его интересовал только набор, не смысл. Впрочем, возможно, он просто доставил себе маленькое удовольствие, поговорив о любимом деле — ведь, коль скоро все предопределено, его комментарий был совершенно излишним.

Государственная почта, ненадежная и очень дорогая, была едва ли не излюбленным объектом вооруженных налетчиков, а пневматическая действовала лишь на линиях местной доставки, поэтому я разослал свое заявление по множеству колледжей через «Уэллс и Фарго». Не скажу, будто я ждал, что меня тут же завалят ответами, и, хотя оплачиваемая компанией тяжеловооруженная охрана наверняка обеспечила доставку моих писем, я понимал, что ожидать благожелательной реакции адресатов вряд ли приходится. По правде сказать, я просто выбросил все из головы, вспоминая лишь изредка и с каждым все более стыдясь своей самонадеянности.

Телеграмма, подписанная неким Томасом К.Хаггеруэллсом, пришла через несколько месяцев, где-то к концу сентября. Она гласила: «Не принимайте ничьих предложений, пока наш представитель не разъяснит условия Приюта Хаггерсхэйвен».

Я не посылал своего заявления в Йорк, штат Пенсильвания, откуда пришла телеграмма; я не посылал его ни в один из соседних городов. Я не знал о существовании каких-либо колледжей в тех краях. И я никогда не слышал о мистере — или докторе, или профессоре — Хаггеруэллсе. Я мог бы подумать, что это послание — всего лишь розыгрыш, если бы Тисс был хоть капельку склонен к юмору; а никто, кроме него, о письме не знал. Только те, кому оно было адресовано.

Ни в одном из справочников, которыми я пользовался, Хаггерсхэйвен не фигурировал — хотя это еще ничего не доказывало, ведь подобные справочники составляются очень небрежно. Я решил, что, коль скоро такое место существует, мне остается лишь терпеливо ждать «представителя» — если он вообще появится.

В тот день Тисс куда-то ушел. Я слегка подмел, смахнул пыль, выровнял несколько книг на полках — не стоило и надрываться, пытаясь прибрать магазин всерьез — и взял последнее, исправленное издание Кризи «Пятнадцать решающих сражений»; написал книгу некий капитан Эйзенхауэр.

Меня так захватил сделанный капитаном мастерский анализ — похоже, капитан и сам мог бы стать приличным стратегом, если бы ему было где проявить себя, — что даже не услышал, как в магазин кто-то вошел, и не ощутил ничьего присутствия, покуда меня не оторвал от книги голос, прозвучавший нетерпеливо и резко:

— Здесь хозяин?

— Нет, мэм, — ответил я, с великой неохотой поднимая взгляд. — Сейчас его нет. Могу ли я быть вам полезен?

Мои глаза, привыкшие к полумраку в магазине, видели лучше, чем ее, сразу ослепшие здесь после залитой солнечным светом улицы. Поэтому дерзость, с которой я рассматривал посетительницу, была для меня абсолютно безопасной — и я неторопливо, от души оценил буквально бьющую через край женственность вошедшей. Качество это всегда казалось мне, так сказать, подарком судьбы, не зависящим от человека; либо оно есть, либо его нет. В девушке не было ничего чересчур смелого или нарочито провоцирующего, хотя моя мать, конечно, поджала бы губы, глянув на ее черные шелковые брюки или жакет, подчеркивающий формы груди. В то время, когда женщины пользовались любыми уловками, лишь бы привлечь внимание к своей беспомощности и, следовательно, к своей мечте о мужской опеке, к своей потребности в ней, эта шла с таким видом, будто хотела сказать: ну, да, да, я женщина — не украдкой, не бесстыдно, не случайно, а по сути своей; и что вы будете с этим делать?

Ее чувственность была видна мне так же отчетливо, как то, что на голове у нее нет ни шляпки, ни берета, что она почти с меня ростом и довольно широка в кости; но не этими же признаками чувственность выражалась! И уж не атрибутами внешности, разумеется; посетительница не была красивой или хотя бы хорошенькой — хотя в какие-то мгновенья вдруг оказывалась прекрасной. Ее рыжеватые вьющиеся волосы были собраны в узел, глаза казались синевато-серыми — позже я узнал, что цвет их может меняться от светло-серого до сине-зеленого. Жадность ее плоти выдавали разве что полные, причудливого рисунка губы да вызывающее выражение лица.

Она улыбнулась, и я подумал, что очень ошибся, когда ее тон показался мне резким и безапелляционным.

— Я — Барбара Хаггеруэллс. Я ищу мистера Бэкмэйкера, — она заглянула в бумажку, — мистера Ходжинса Эм.Бэкмэйкера, который, я полагаю, использует это место как контактный адрес.

— Ходж Бэкмэйкер — это я, — пробормотал я в отчаянии. — Я… работаю здесь.

Я сразу ощутил, что не побрился сегодня, что штаны мои не подходят к куртке, что рубашка — несвежая…

Думаю, я ждал, что она с раздражением скажет: «Ах, вот оно что!» или прощебечет традиционное «Должно быть, здесь восхитительно!». А она спросила:

— Скажите, вам нигде не попадалась книга Уайтхэда «Свойства Х»? Я давно ее ищу.

— О, я… Это детектив?

— Да нет. Это книга по математике, а написал ее ученый, который был, мягко говоря, не совсем в почете. Ее трудно отыскать — думаю, потому, что автор был скорее дерзок, чем тактичен…

Естественно и просто она привела меня в себя, заговорив о книгах; я и не заметил, когда перестал ощущать неловкость и, отчасти, унижение от того, что обещанный телеграммой «представитель» застал меня за моим жалким занятием. Я признал, что слабо сведущ в математике и не знаком с работами мистера Уайтхэда, хотя смог гарантировать, что упомянутой книги в нашем магазине нет; Барбара заверила меня, что только специалисты знают имя этого малоизвестного теоретика. Тут я с благоговейным ужасом, который всегда чувствуешь перед специалистами в чуждой тебе области, спросил, не математик ли она — она ответила: «Господи, нет! Я физик. Но математика — мой инструмент.»

Я смотрел на нее снизу вверх. Любой, думал я, может прочитать стопку книг и сделаться историком; а вот чтобы быть физиком, нужно иметь настоящее образование. А она вряд ли была старше меня.

Внезапно она сказала:

— Мой отец хочет побольше узнать о вас.

Я неловко выразил свою признательность чем-то вроде то ли кивка, то ли поклона. И в последующие полчаса она только и делала, что дотошнейшим образом экзаменовала меня и выясняла обстоятельства моего житья-бытья.

Потом я спросил:

— Ваш отец и есть Томас Хаггеруэллс?

— Хаггеруэллс из Приюта Хаггерсхэйвен, — подтвердила она с таким видом, будто этой фразой объясняла все. В ее голосе было море гордости — и легкий оттенок высокомерия.

— Мне страшно стыдно, мисс Хаггеруэллс, но боюсь, я знаю о Хаггерсхэйвене столь же, сколько о математике.

— Мне показалось, вы сказали, будто занимаетесь историей. Странно, что вам не встретились упоминания о Приюте.

Я беспомощно покачал головой.

— Наверное, я читал очень бессистемно.

Во взгляде ее отразилось согласие с моими словами — но не прощение.

— Хаггерсхэйвен — это колледж?

— Нет! Хаггерсхэйвен — это Хаггерсхэйвен. — Она взяла себя в руки и снова улыбнулась. В этой улыбке я увидел готовность относиться ко мне терпимо несмотря ни на что. Его нельзя назвать колледжем, потому что там нет ни студентов, ни факультетов. Вернее, и те, и другие слиты в одно целое… Мы принимаем лишь ученых, или потенциальных ученых, готовых полностью посвятить себя своему предмету ради самого этого предмета. Мы принимаем немногих.

Она могла бы этого и не добавлять; ясно было и так, что мне не суждено оказаться среди избранных — даже если бы я не обидел ее, сказав, что никогда не слышал о Хаггерсхэйвене. Я знал, мне не сдать и самого простого вступительного экзамена в самый обычный колледж; что уж говорить о том явно элитарном заведении, представителем которого она являлась.

— Никаких формальных требований для приема в Приют нет, — продолжала она. — Только работать в полную силу, не утаивая ничего, участвовать в хозяйственной деятельности Приюта, подчиняясь решениям большинства, и голосовать по всем вопросам, не задумываясь о личной выгоде. Все. Звучит, как скучнейший из манифестов, изданных в этом году.

— Звучит слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

— Но это чистая правда. — Она подвинулась ближе, и я ощутил запах ее волос и кожи. — Просто есть еще и другая сторона. Приют небогат, и спонсоров у нее нет. Нам приходится самим зарабатывать на жизнь. Живущие в Приюте не получают никакой стипендии — только пропитание, одежда, крыша над головой и все нужные книги и материалы. Ничего лишнего. Работу по специальности часто приходится откладывать, чтобы накормить и обеспечить всех.

— Я читал о таких коммунах, — с восторгом сказал я. — Только я думал, что они все распались лет пятьдесят — шестьдесят назад.

— Читали и думали? — презрительно спросила она. — Тогда вас, наверное, удивит, что Хаггерсхэйвен не придерживается рецептов Оуэна и Фурье. Мы не фанатики и не спасители рода людского. Мы не живем в фаланстерах, не практикуем групповой брак или вегетарианство. Наша организация рациональна, способна совершенствоваться, и вовсе не является попыткой реализовать некую абстрактную доктрину. Взносы в общий фонд добровольны, и мы не интересуемся личной жизнью друг друга.

— Прошу прощения, мисс Хаггеруэллс. Я совсем не хотел вас задеть.

— Ладно, все в порядке. Я, наверное, слишком раздражительна. Всю жизнь я вижу враждебность и подозрительность вокруг. Окрестные фермеры уверены, что мы занимаемся чем-то безнравственным или, уж во всяком случае, беззаконным. Вы и представления не имеете, какая шипастая корка вырастает на сердце, когда изо дня в день каждый чурбан в округе скалит зубы: «Вон одна из них; бьюсь об заклад, они там…» и дальше то, что в данный момент ему представляется наиболее далеким от его понимания нормы. А недоверие респектабельных школ? По совести говоря, Приют действительно можно назвать убежищем для тех, кто не сумел приспособиться, но разве быть не в состоянии приспособиться к окружающей нас цивилизации — это всегда плохо?

— Не могу отвечать вам, мисс, я пристрастен. Я-то определенно не смог приспособиться.

Она смолчала, и я почувствовал, что зашел слишком далеко, решившись на это опрометчивое заявление. От неловкости я выпалил:

— Вы… вы думаете, у меня есть шанс?

Как ни старался я сохранить сдержанность — ничего не получилось; голос мой был полон детского нетерпения.

— Не могу сказать, — просто ответила она. — Все зависит исключительно от общего голосования. Я здесь для того только, чтобы предложить вам деньги на проезд. Ни вас, ни Приют это ни к чему не обязывает.

— Я бы очень хотел, чтобы меня обязывало, — пылко ответил я.

— Через пару недель у вас, возможно, поубавится жару.

Я уже было хотел сказать еще что-то еще, но с улицы вошла Крошка Эгги

— так ее звали, чтобы отличать от Толстой Эгги, занимавшейся одним с нею ремеслом, но с бОльшим успехом. Того, что Крошка зарабатывала в районе Астон-плэйс по ночам, ей не хватало — поэтому днем она попрошайничала на тех же самых улицах, на которых вертела задом ночью; это давало ей ощутимую прибавку к доходам.

— Прости, Эгги, — сказал я, — мистер Тисс ничего для тебя не оставил.

— Может, эта леди захочет помочь бедной рабочей девушке, которой не повезло в жизни, — предположила Крошка, подходя ближе. — Ух ты, клевый прикид! Похоже на шелк, ей-ей…

Барбара Хаггеруэллс отпрянула; лицо ее исказилось от гнева и омерзения.

— Нет, — резко сказала она, — ничего! — повернулась в мою сторону. — Я должна идти. Развлекайте подругу.

— Линяю, линяю, — весело сказала Крошка, — нечего шуметь. Пока. Откровенно говоря, я был озадачен воинственно ханжеской реакцией;

Барбара никак не походила на ханжу. Я мог ожидать, что она снисходительно усмехнется, или презрительно сделает вид, будто ничего не видит и не слышит, или даже вновь даст выход высокомерному раздражению — но эта ярость, это неистовое отвращение…

— Мне очень жаль, что Крошка Эгги так подействовала на вас. Поверьте, в сущности она вовсе не порочная. И ей действительно бывает тяжеленько, она ведь одна.

— Уверена, ее общество доставляет вам ни с чем не сравнимое удовольствие. К моему великому сожалению, в Приюте мы не сможем предложить вам подобных забав!

За сутенера она меня приняла, что ли… Но даже в этом случае ее поведение было странным. Я не тешил себя мыслью, что заинтересовал Барбару как мужчина, но вспышка ее напоминала именно сцену ревности, странной ревности, похожей, возможно, на ту, чувственность, которую я в ней ощутил

— как если бы присутствие иной женщины уже само по себе сразу оказывалось оскорбительным.

— Пожалуйста, не уходите. Еще одну… — Я лихорадочно искал предлог задержать ее, не отпускать, пока она не сменит гнев на милость и не унесет с собою лучшего впечатления обо мне, чем то, которое явно имела сейчас. — Еще одну вещь вы мне так и не сказали: каким образом мое заявление попало в Хаггерсхэйвен.

Она смерила меня ледяным, яростным взглядом.

— Хотя ортодоксальные преподаватели и считают нас чудаками, они часто пересылают нам подобные письма. Возможно, они не исключают, что в будущем сами захотят обратиться к нам с просьбой о приеме.

Представшая передо мной картина академической жизни была поразительной. На поверку жизнь эта оказалась вовсе не такой тихой и обеспеченной, как мне представлялось когда-то, коль скоро приходилось загодя подготавливать пути бегства. Я же считал самоочевидным, что наши колледжи хоть и много хуже зарубежных, но являются, по крайней мере, местом спокойным и укрытым от невзгод.

Когда я высказался в этом смысле, Барбара даже рассмеялась.

— Ничуть. Колледжи не просто разваливаются — они разваливаются быстрее всех иных учреждений. Они — лишь пустые скорлупки, осыпающиеся финтифлюшки на руинах прошлого. Преподаватели шпионят друг за другом, стараясь выслужиться перед попечителями и гарантировать себе новое назначение, если факультет будет закрыт — такое нередко случается. Лояльность стала главным критерием ценности преподавателя, но именно когда это произошло, все перестали понимать, по отношению к кому, собственно, следует быть лояльным. Разумеется, в таких условиях уже не до науки. О ней заботятся меньше всего.

Мало-помалу мне удалось задобрить ее разговором — скорее, пожалуй, она сама позволила оказаться задобренной — и вернуть ей прежнее настроение; вскоре мы вновь беседовали о книгах. Однако теперь в ее голосе и взгляде появился новый, теплый оттенок, словно она одержала некую победу

— но как и над кем, я не мог понять.

Когда она ушла, у меня осталась надежда, что Барбара Хаггеруэллс уже не слишком предубеждена против меня. Для себя же я сразу решил, что завести с ней интрижку довольно легко — если не бояться унижений; видно, унижать других было в ее натуре.

10. НАПАДЕНИЕ

На этот раз Тисс обошелся без заблаговременного предупреждения — и обошелся совершенно спокойно, заметив лишь:

— Все, что мне следовало сказать тебе перед тем, как ты уйдешь, я уже говорил, и не буду теперь повторяться. Но с какой все-таки поразительной точностью мы играем написанный для нас сценарий!

Мне показалось, будто этим замысловатым путем он хочет сказать, что все к лучшему. Впервые я видел скорее торжественного, нежели предрекающего беды Тисса; его крайний пессимизм и пошлый оптимизм явно слились воедино, образовав нечто подобное его идущему по кругу времени. Я, снисходительно улыбаясь, от всей души поблагодарил его за доброту.

К 1944 году прошло уже почти сто лет, как между Нью-Йорком и восточной Пенсильванией пошли поезда — но не думаю, что мое путешествие сильно выигрывало в скорости и в удобстве по сравнению с тем, какое мог мы предпринять в свое время отец деда Ходжинса. Паровым паромом я перебрался через Гудзон в Джерси. Когда-то мне доводилось слышать, что отнюдь не технические, а лишь финансовые трудности не дают построить здесь мост или туннель. Если англичане и французы смогли проковыряли нору под Ла-Маншем еще в начале века, если японцы сумели построить свое чудо под Корейским проливом, то трудно понять, почему гораздо менее трудоемкие проекты отвергаются у нас как бредни мечтателей, безосновательно верящих, будто работы окупятся уже через несколько лет после того, как поезда пойдут прямо на Манхэттен.

Паром был не единственным современником деда Ходжинса на моем пути. Вагоны явно попали к нам, когда их списали с конфедеративных или британских линий — «как на подбор», они разваливались все. С ощутимым негодованием изношенные локомотивы волокли их по вихляющим рельсам горбатого полотна. Пассажиры первого класса восседали на потертых плюшевых или засаленных набитых соломой сиденьях; второй класс стоял в проходах и тамбурах, третий путешествовал на крышах — при обычных для наших поездов небольших скоростях это было вполне безопасно, если успевать хвататься за что-нибудь в моменты внезапных поворотов или толчков.

Было так много различных линий, каждая из которых ревниво оберегала свои исключительные права на тот или иной участок пути, что пассажир никогда не успевал привыкнуть к своему месту — то и дело приходилось хватать пожитки и галопом нестись к согласованному поезду, который мог, конечно, стоять на том же пути или хотя бы в том же самом прокопченном депо, но гораздо чаще оказывался где-нибудь на расстоянии мили. Да и слово «согласованный», по большей части, звучало издевкой, поскольку, согласно многим расписаниям, отправление на несколько минут предшествовало прибытию

— а это вело к задержке иногда на один час, иногда на двенадцать.

Лишь виды, открывающиеся по ту сторону забрызганных грязью окон, в состоянии были хоть как-то умерить мое лихорадочное волнение. «Бесплодный» и «тщетный» — вот единственные слова, которые они навевали. За последние шесть лет я совсем забыл, как неприглядны городишки и деревни с их построенными на скорую руку, тяп-ляп, большими и малыми зданиями, когда их захлестывает общая волна равнодушия, и они даже не пытаются, хотя бы для виду, оживить себя новым тяп-ляп. Я забыл, как плесневеют арендованные фермы, как пустые магазины безнадежно пытаются выглядеть процветающими, декорируя грязные витрины товарами, которые никто никогда не купит; забыл, как напускают на себя вид создателей чего-то очень ценного фабрики, крохотные настолько, что вряд ли могут вообще что-то производить.

Едва покинув Нью-Йорк, сразу понимаешь, насколько особняком стоит этот город с его активностью и практичностью. Местность, по которой проходила дорога, между полями и пастбищами, поодаль от центральных улиц городишек, должна была бы стать индустриальным сердцем энергичной, сильной страны. Вместо этого — истлевшие возможности, зачахнувшие замыслы, разруха, нищета.

Мы пересекли Саскуэханну по старому, старому каменному мосту, который сразу напомнил мне об окровавленных, перебинтованных храбрецах генерала Мида; как во сне брели они на север без помощи, без надежды после триумфа конфедератов под Геттисбергом, и мечтали теперь лишь об одном: ускользнуть от преследующей их по пятам кавалерии Джеба Стюарта[30]. Каждый клочок земли здесь нес на себе бремя памяти о тех днях.

На склоне дня Йорк показался мне старым, серым и обшарпанным; но, по правде сказать, когда я сошел с поезда, то был так взволнован близостью Хаггерсхэйвена, что города толком не рассмотрел. Я спросил дорогу, и угрюмость, с которой мне ответили, сразу подтвердила слова Барбары о враждебности местных жителей. Если верить тому, что мне сказали, пройти нужно было миль десять.

Я зашагал по шоссе, грезя наяву, размышляя о Тиссе и Тирзе, об Энфандене и мисс Хаггеруэллс, пытаясь представить себе ее отца и живущих в Приюте людей, и в тысячный раз выстраивая цепочку доказывающих целесообразность моего приема аргументов на случай столкновения с пренебрежительной, злокозненной экзаменовкой. Солнце начала октября резко высвечивало красные и желтые листья дубов и кленов; я знал, что скоро похолодает, но от быстрой ходьбы мне пока было тепло. Я рассчитывал успеть в Приют до того, как его начальство отойдет ко сну.

Уже менее чем в миле от города дорога стала такой же как все дороги в моих родных местах: глубокие, разъезженные колеи, ухабы, неожиданные рытвины. По обе стороны за изгородями из камня или жердей тянулись поля; кукурузу уже убрали, и торчали лишь стебли цвета тусклой латуни, да кое-где между ними — медно-рыжие тыквы пепо. Но даже сами изгороди были в ужасном состоянии; а перед чиненными-перечиненными деревянными мостиками через ручьи стояли предупреждающие таблички: «Опасно. Переходя, вы рискуете.»

Я был не совсем один на шоссе; то фермер с пустым фургоном понукал мимо своих лошаденок и кидал на меня неприязненные взгляды — вместо того, чтобы, скажем, предложить мне сесть с собой рядом; то меня обгонял всадник на элегантной гнедой, осторожно выбиравшей дорогу среди рытвин; то я обгонял несколько бродяг: каждый — сам по себе, каждый ежесекундно готов к тому, что на него нападут, и ежесекундно готов напасть сам. Состояние мостов объясняло полное отсутствие минибилей. Однако уже в сумерках мимо меня гордо прокатила закрытая карета, с кучером и лакеем на козлах; на вершине холма, вверх по склону которого я тащился, она как бы на миг замерла, четко выделяясь на фоне неба, и перевалила на ту сторону.

По правде сказать, я и внимания-то на нее не обратил — разве что, вспомнив детство и кузницу отца, непроизвольно представил, как кучер натянул вожжи, осаживая лошадей на спуске, а лакея по инерции чуть кинуло вперед. Поэтому, когда я услышал крик, а затем женские вопли, то поначалу решил, что карета перевернулась на предательском спуске или поломала ось — в общем, потерпела какую-то аварию.

Разумеется, я прибавил шагу, и оказался на вершине холма как раз тогда, когда раздались выстрелы — сначала один, прозвучавший так, словно гавкнула собака; затем спустили целую свору.

Я перебежал к обочине, поближе к полю, где я мог видеть все, а меня увидеть было трудно. Сумерки уже начали свои фокусы, скрадывая очертания одних предметов, напрочь растворяя другие. Но то, что происходило в лощине внизу, никакие сумерки не могли превратить во что-нибудь иное, мирное: четверо всадников держали карету под прицелами пистолетов, а пятый, тоже с пистолетом в руке, уже покинул седло. Лошадь его со свободно висящими поводьями, не обращая на трагедию ни малейшего внимания, обследовала придорожную траву.

Никто из налетчиков не пытался успокоить взбесившихся коней, впряженных в карету, и только то, что карета повернулась сейчас поперек дороги, не давало им вырваться. Лакея не было видно; кучер, одна рука которого еще держала вожжи, опрокинулся назад, зацепившись ногою за прикрывавший его от грязи щиток и свесившись головой к колесу.

Одна дверца кареты была распахнута. У меня мелькнула надежда, что пассажирам удалось бежать. Однако спешившийся налетчик шагнул вперед, помахивая пистолетом, и открылась другая дверца; мужчина и две женщины ступили на землю. Потихоньку придвигаясь все ближе и ближе, я отчетливо расслышал, как бандиты с непристойной игривостью присвистнули, увидев дам.

— Ну, ребята, теперь у нас есть, чем согреться в холодную ночь. Присмотрите за ними, покуда я пошарю у мистера в карманах.

Мужчина выступил вперед и сказал с легким акцентом:

— Девушку забирайте и делайте с ней что хотите — она всего лишь крестьянка, служанка наша; с нею можно позабавиться. Но леди — моя жена. Я дам за нее и за себя хороший выкуп. Я — дон Хайме Эскобар-Галлегос, атташе испанской миссии.

Один из тех, кто остался в седле, ответил:

— Фу-ты ну-ты, какая доброта, дон Дай-мне. Мы бы, может, с вами и договорились, будь вы американец. Но испанцы нас ищут, и потому мы с ними не вяжемся. Так что, думаю, плюнем-ка на выкуп и займемся тем, что под руками. А Миссус Дон и ваша девчонка… нам без разницы, крестьянка она или кто. И с ней, и с мадам мы обойдемся одинаково.

— Матерь Божья, — воскликнула женщина, — спаси и помилуй!

— Хороший выкуп, — повторил испанец. — И, даю вам слово чести, испанское правительство не станет вас преследовать.

— Прости, приятель, — проговорил бандит. — У вас, у иностранцев, ест паскудная привычка вмешиваться в наши внутренние дела и вешать людей, зарабатывающих себе на жизнь так, как мы. Поэтому мы тебе не верим.

Пеший налетчик опять шагнул вперед. Один из верховых, подхватив девушку, посадил ее на лошадь перед собою, другой потянулся к хозяйке — та опять вскрикнула; испанец оттолкнул руку бандита и заслонил жену. В ответ налетчик вскинул пистолет и дважды выстрелил. Мужчина и женщина повалились на землю; девушка пронзительно завизжала. Ее новый хозяин зажал ей рот ладонью.

— Ну и зачем ты это натворил? Теперь женщин вдвое меньше.

— Прости. Черт меня ешь, прости. Вот все время я так.

Тем временем один из налетчиков, до сих пор остававшийся в стороне, тоже спешился, и вдвоем с первым они занялись убитыми, сдирая драгоценности и то, что приглянулось из одежды; обыск багажа и самой кареты они, видимо отложили на потом. К тому времени, когда они закончили, уже совсем стемнело, и я подполз на расстояние буквально несколько футов, плотно прижимаясь к земле и оставаясь, в общем, в безопасности — им нипочем было меня не разглядеть. Они обсуждали, что делать с лошадьми. Одни склонялись к тому, чтобы забрать их про запас, другие, полагая, что лошадей может кто-нибудь узнать, советовали просто отпустить их. Победила вторая точка зрения; затем налетчики, наконец, поскакали прочь.

Внезапный шорох стеблей кукурузы за оградой заставил меня замереть. Нечто, что могло оказаться человеческим существом, робко и немощно двигалось к карете, болезненно дыша и пристанывая, и наконец склонилось над поверженными телами, продолжая всхлипывать все отчаяннее; от этих звуков кровь стыла у меня в жилах.

Я решил, что это пассажир кареты, который успел выпрыгнуть в начале нападения, но мужчина это или женщина, понять было невозможно. Осторожно я двинулся вперед, но, должно быть, как-то выдал свое присутствие — неизвестное существо с перепуганным глухим вскриком упало и вжалось в землю.

Только на ощупь, попытавшись поднять ее, я понял, что это женщина; и только по запаху — что это молоденькая девушка.

— Не надо бояться, мисс, — попытался я ее успокоить. — Я — друг.

Я не мог оставить девушку лежать посреди дороги, но и не в состоянии был нести ее в Хаггерсхэйвен, до которого, по всем прикидкам, оставалось еще миль шесть. Я пытался ее трясти, тер ей руки, шептал что-то ободряющее, и все надеялся, что выйдет луна; почему-то мне казалось, что при лунном свете она скорее придет в себя.

— Мисс, — твердил я, — вставайте. Нельзя оставаться здесь, они могут вернуться.

Поняла ли она? Не знаю. Но наконец она зашевелилась, сдавленно захныкала; я помог ей подняться на колени и попытался закинуть ее руку себе на плечи.

— Вставайте, — повторял я, — вставайте, мисс, пожалуйста.

Она опять застонала. Ухитрившись-таки поставить ее на ноги, я перехватил ее поудобнее. Одной рукой поддерживая ее, другой — волоча ставший сейчас непомерно тяжелым саквояж, я, едва передвигая ноги, побрел вперед. Я мог только гадать, сколько длился налет и сколько теперь продлится наш поход. Не стоило и надеяться, что мы доползем в Хаггерсхэйвен раньше полуночи — а это не самое удобное время, чтобы объяснять, как оказалась со мною эта девушка. Но мысль оставить ее на попечение каких-нибудь сердобольных фермеров следовало с самого начала отбросить; ни один из уединенно живущих сельчан в такие времена не откроет дверей ночью — разве лишь для того, чтобы выпалить из дробовика.

Совершенно выбиваясь из сил, мы проковыляли что-то около мили, когда вышла наконец луна. Ее полный диск светил ярко, и теперь я смог разглядеть, что моя спутница еще моложе, чем мне думалось поначалу. Лунный свет облил серебром спутанную копну вьющихся волос, в полном беспорядке падавших на безжизненное, противоестественно бледное, но все равно удивительно красивое лицо. Глаза были закрыты, словно девушка спала; но она продолжала стонать, правда, реже, чем прежде.

Я как раз уже решил остановиться отдохнуть чуток, когда мы набрели на одну из лошадей. Грубо обрезанные постромки зацепились за пень сломанного молодого деревца. Хотя лошадь еще дрожала, самый испуг уже миновал; погладив и успокоив животное, я посадил девушку в седло, забрался на лошадь сам, и мы продолжили путь хоть и не с бОльшим достоинством, но, по крайней мере, с бОльшим удобством.

Найти Хаггерсхэйвен не составило труда. Ответвившийся к нему проселок был куда в лучшем состоянии, нежели шоссе. Некоторое время мы двигались между полями — свежевспаханными, насколько я мог судить при свете луны, а затем подъехали к довольно внушительной группе строений; я с облегчением увидел, что в некоторых окнах еще горит свет. Девушка так и молчала всю дорогу; глаза ее по-прежнему были закрыты, и она по-прежнему изредка стонала.

Лай собак возвестил о нашем прибытии. Из темноты дверного проема показался человек с винтовкой.

— Кто здесь?

— Ходж Бэкмэйкер. Со мной девушка, она подверглась нападению. Сейчас в глубоком шоке.

— Хорошо, — раздалось в ответ. — Давайте я привяжу лошадь. Потом помогу с девушкой. Меня зовут Дорн. Эйса Дорн.

Я спешился, снял с лошади свою спутницу.

— Я не мог оставить ее на дороге.

— Ладно, лошадь я напою и накормлю после. Пойдемте на главную кухню, там тепло. Сюда, — сказал он девушке, — держитесь за мою руку.

Она никак не отреагировала, и я снова почти понес ее; Дорн бестолково пытался мне помочь. Строение, по которому мы шли, очевидно, было фермой, перестроенной и надстроенной много раз. Газовые светильники неизвестного мне образца, горевшие куда ярче всех виденных мною прежде, позволили разглядеть наконец Эйсу Дорна — человека лет тридцати, с очень широкими плечами и очень длинными руками, со смуглым и довольно унылым лицом.

— В округе орудует банда, — сообщил он. — Приют они тоже пытались подрастрясти. Поэтому я и дежурю с винтовкой. Должно быть, та же компания.

Мы усадили девушку на стул перед огромным камином, придававшим просторной комнате уютный и гостеприимный вид, хотя тепло шло от паровых радиаторов, расположенных под окнами.

— Может, дать ей немного супа? Или чаю? Или сходить за какой-нибудь женщиной, за Барбарой, например?

Его взволнованный голос едва проникал в мое сознание. Здесь, при свете, я инстинктивно ожидал увидеть хоть слабую тень живой краски на щеках или руках девушки; напрасно. С виду ей было не больше шестнадцати — отчасти, возможно, потому, что на ней была строгая школьная форма. Волосы ее, в лунном мерцании казавшиеся спутанным комом, в котором почти пряталось лицо, теперь иссиня-черными, густыми, мягкими завитками падали ей на плечи. Черты ее лица — полные, выразительные губы, чуть раскосые глаза, вздернутые крылья носа — казалось, должны быть исполнены жизни; но они были мертвенны, бесчувственны, и эту противоестественную неподвижность лишь подчеркивали темные глаза, которые сейчас широко открылись, но ничего не выражали. Ее губы затрудненно шевельнулись, словно она хотела заговорить — но мы услышали лишь несколько слабых гортанных звуков.

— Она пытается что-то сказать. — Я резко наклонился вперед, к ней, словно желая взглядом придать ей сил.

— Она… — выдохнул Дорн, — она… немая!

Девушка глянула на него с ужасом. Я беспомощно провел ладонью по ее руке.

— Пойду позову… — начал Дорн.

Дверь распахнулась. Барбара Хаггеруэллс, щурясь, смотрела на нас.

— Мне показалось, кто-то подъехал, Эйс. Ты полагаешь…

И тут она увидела девушку.

Ее лицо запылало тем странным гневом, который я уже видел однажды.

— Мисс Хаггеруэллс…

— Барбара…

Дорн и я заговорили одновременно. Но то ли она не слышала ни того ни другого, то ли ей сразу стало не до разговоров. Она смотрела на меня так, словно я надругался над нею.

— Право же, мистер Бэкмэйкер, мне кажется, я уже объяснила вам, что у нас тут нет места подобным развлечениям.

— Вы не поняли, — выкрикнул я, — так получилось!..

Вмешался Дорн.

— Барбара, на нее напали. Она немая…

Ярость сделала ее безобразной.

— Ну, против столь пикантной черты, как немота, вам, мистер Бэкмэйкер, не устоять!

— Мисс Хаггеруэллс, — снова попытался я объяснить, — поймите же…

— Думаю, я все прекрасно поняла. Немая она или нет, вышвырните отсюда потаскуху! Вон ее немедленно, я сказала!

— Барбара, да послушай…

Она продолжала стоять ко мне лицом, к Дорну спиной.

— Мне следовало помнить, какой вы дамский угодник, мистер Самоучка Бэкмэйкер. Вы, без сомнения, решили, что Хаггерсхэйвен — своего рода дом терпимости. Так вот нет! Не стоит вам тратить здесь свое драгоценное время. Убирайтесь!!

11. О ХАГГЕРСХЭЙВЕНЕ

Вспоминая свой шок от необъяснимой сцены, которую Барбара закатила из-за Крошки Эгги, я понимаю, что на этот раз ее бешеный припадок удивил меня куда меньше, чем можно было ожидать. После всех треволнений прошедшего дня ее неистовство и полное нежелание понимать что-либо как бы вообще выключили во мне чувства; я ощущал только неловкость и тупое раздражение.

То уважительно шепча что-то, то с подчеркнутой заботливостью мягко применяя силу, Дорн вывел Барбару в другую комнату, и мы с девушкой остались вдвоем.

— Ладно, — сказал я, — ну, ладно…

Ее огромные глаза беспомощно смотрели на меня.

— Ладно… Ну и хлопот мне из-за тебя…

Дорн вернулся с двумя женщинами — одна средних лет, другая чуть помоложе, и они тут же принялись разливать вокруг девушки елейное море, старательно отгораживая ее от грубых мужчин и наперебой сюсюкая и кудахча.

— Она переработала, Бэкмэйкер, — буркнул Дорн. — Барбара невероятно много работает. Вы не должны думать…

— Я и не думаю, — ответил я. — Мне просто очень жаль, что она не может понять, как тут все накрутилось.

— Она очень ранима. Вещи, которые обычно не… она просто переработала. Вы не представляете. Она работает на износ. Никаких нервов не хватает.

Как он хотел защитить ее, как хотел, чтобы меня проняло! Он буквально умолял; лицо его стало еще грустнее. Я почувствовал жалость к нему, но в то же время и некоторое свое превосходство; по крайней мере, в тот момент меня не ранила женская непредсказуемость.

— О'кей, о'кей, ничего страшного. Да и девушка, я смотрю, уже в надежных руках.

— О да, — ответил он, явно ощущая облегчение оттого, что разговор переходит с обсуждения выходки Барбары к другому предмету. — Не думаю, что мы можем сделать для нее что-либо еще; теперь, честное слово, мы бы только мешали. Как вы относитесь к тому, чтобы увидеться с мистером Хаггеруэллсом прямо сейчас?

— Почему бы и нет?

Последний эпизод наверняка и окончательно погубил меня. Какой бы нейтральный отзыв обо мне ни дала Барбара отцу поначалу — теперь она обязательно пересмотрит его в худшую сторону. Но, по крайней мере, я смогу продемонстрировать мистеру Хаггеруэллсу свое равнодушное лицо перед тем, как покинуть Хаггерсхэйвен.

Томас Хаггеруэллс — ширококостный, как и его дочь, с когда-то рыжими, а теперь почти бесцветными волосами и красивым лицом, которое покрывал, однако, нездоровый румянец — принял меня радушно.

— Историк, а, Бэкмэйкер? Восхитительно. Тут и искусство, и наука. Клио — самая загадочная из муз. Вечно меняющееся прошлое, а?

— Боюсь, я еще не историк, мистер Хаггеруэллс. Я лишь хочу им стать. Если Хаггерсхэйвен снизойдет до меня.

Он потрепал меня по плечу.

— Ваши товарищи сделают все, что смогут, Бэкмэйкер. Вы сможете довериться им.

— Вот и отлично, — бодро проговорил Дорн. — Правда, мистер Бэкмэйкер зачем-то силен как бык, когда историку для счастья нужны лишь книги да несколько древних бумажек.

— Эйс — наш циник, — пояснил мистер Хаггеруэллс. — Очень полезный противовес некоторым нашим фантазерам. — Он долго молчал с отсутствующим видом, а потом вдруг проговорил: — Барбара очень расстроена, Эйс.

Мягко сказано, подумал я, но Дорн лишь кивнул.

— Недоразумение, мистер Хагги.

— Так я и подумал. — Он издал короткий и смущенный смешок. — Ей-ей, именно так я и подумал. Она что-то такое говорила о женщине…

— Девочке, мистер Хагги, всего лишь девочке. — И Дорн коротко обрисовал случившееся, сильно смягчив описание того, какой истерикой встретила нас Барбара.

— Ясно. Романтическое приключение в лучших традициях, а, Бэкмэйкер? Но какое хладнокровное убийство; что прикажете думать о цивилизации? Вокруг нас беспросветная дикость. — Он начал ходить взад-вперед по цветастому ковру. — Разумеется, наш долг — помочь бедняжке. Ужас, просто ужас. Но что я скажу Барбаре? Она… она пришла ко мне… — проговорил он гордо и в то же время встревоженно. — Я бы не хотел подвести ее. Я ведь не знаю… — Он взял себя в руки. — Простите, Бэкмэйкер. У моей дочери не к порядке нервы. Боюсь, я позволил себе отвлечься от нашего разговора.

— Вовсе нет, сэр, — ответил я. — Но я очень устал; надеюсь, вы извините меня, если…

— Конечно, конечно, — с благодарностью сказал он. — Эйс покажет вам вашу комнату. Доброй ночи. Мы завтра поговорим обо всем подробнее. А вы. Эйс, вот что — зайдите-ка потом ко мне.

Барбара Хаггеруэллс изрядно запугала обоих — и Дорна, и отца, думал я, не в силах заснуть. Ясно, что она не выносит даже намека на соперничество — и хотя бы намек этот высосан из пальца. Жутковато, наверное, быть ее отцом или любовником — я не исключал, что Эйс может им оказаться; жутковато попасть под такую тиранию.

Но не мысли о Барбаре и не перевозбуждение не давали мне уснуть. Меня изводила иная мука. Связывать поездку Эскобара — «атташе испанской миссии»

— с фальшивыми песетами было чистой фантазией. Но что такое логика? Я не мог убедить себя быть логичным. Я не мог подавить в себе чувство вины ни насмешкой, ни серьезными доводами: дескать, я тщеславно преувеличиваю свою роль — в действительности-то роль мальчика на побегушках — в том, что творила Великая Армия; в том, что она, возможно, творила, и за что несла ответственность она. Она, а не я… Но виноватый человек лежит без сна, потому что чувствует вину. Именно это чувство, а не абстрактное понятие вины не дает ему спать.

Не приходилось мне гордиться и ролью рыцаря, выручающего девиц из беды. Я делал лишь то, что неминуемо должен был сделать, делал неохотно, без сострадания и теплоты в душе. Не было никакого смысла сетовать на непонимание Барбары — при всех тех ужасных последствиях, которые оно могло иметь для моих честолюбивых замыслов. Я не был свободен в выборе, когда выбирал помощь; это был единственно возможный выбор, и я не имел права негодовать на катастрофу, заставившую меня сделать это.

Наконец я уснул — лишь для того, чтобы увидеть, как Барбара Хаггеруэллс, оказавшаяся огромной рыбой, преследует меня на бесконечных дорогах, где ноги мои вязнут в липкой грязи. Я пытался звать на помощь — тщетно; одно лишь невнятное карканье вылетало из моей гортани, смутно напоминая любимое мамино «Хватка! Хватка!»

В сиянии ясного осеннего утра мои ночные страхи поблекли, но окончательно так и не рассеялись. Когда я оделся, пришел Эйс Дорн; мы пошли на кухню, и там Эйс представил меня Хиро Агати, человеку средних лет, волосы которого — коротко стриженные, черные, жесткие — буквально дыбом стояли по всей голове.

— Доктор Агати — химик, — заметил Эйс, — но некоторое время ему суждено быть шеф-поваром, потому что он очень уж хорошо готовит.

— Поверьте этому, — сказал Агати, — и вам придется верить всему. Просто химиков всегда бросают на тяжелую работу. Физики, вроде Эйса, не любят пачкать руки. Теперь, раз уж вы не можете питаться с простым народом, что вы предпочитаете — яйца или яйца?

Впервые в жизни я видел человека восточного происхождения. После чудовищного избиения китайцев в 1890-х годах, которое зацепило и японцев, и вообще всех, у кого были хоть чуть-чуть раскосые глаза, в Соединенных Штатах практически не осталось азиатов. Боюсь, я разглядывал доктора Агати несколько дольше, чем позволяла вежливость — но, видно, он привык к таким вещам, потому что не обратил на мою дикость никакого внимания.

— В конце концов мне удалось уложить девушку спать, — сообщил Эйс. — Пришлось дать ей опиум. Утром известий еще не поступало.

— Ну… — запинаясь, неловко выдавил я, чувствуя, что должен был бы сам спросить о ней, не дожидаясь, когда он скажет. — Ну да. Думаете, нам удастся выяснить, кто она?

— Мистер Хагги телеграфировал шерифу первым делом. Теперь все будет зависеть от того, насколько шериф заинтересуется. Похоже, что не слишком. Что есть попить, Хиро? — Эрзац-чай из сухих трав, эрзац-кофе из поджаренного ячменя. Что вы предпочитаете?

Непонятно было, почему он так подчеркивает слово «эрзац»; настоящий чай и настоящий кофе могут себе позволить лишь настоящие богачи, тут нет ничего нового. Большинство, как я знал, предпочитают «чай» — все-таки он не такой противный. Непонятно кому бросая вызов, я сказал:

— Пожалуйста, кофе.

Агати поставил передо мною большую чашку с коричневой жидкостью, от которой исходил дразнящий аромат; питье, что мне доводилось пробовать, пахло совсем не так. Я добавил молока и пригубил, понимая, что Агати ждет, как я отреагирую.

— Ого! — воскликнул я. — Есть разница! Я такого в жизни не пробовал. Чудеса!

— Сносно, — сказал Агати с деланным безразличием. — Синтетика. Наш фирменный напиток.

— Так что химики, как ни крути, полезные ребята, — заметил Эйс. — Кое в чем.

— Будь у нас возможность работать всерьез, — сказал Агати, — мы делали бы мясо из дерева и шелк из песка.

— А вы, значит, физик, как Бар… как мисс Хаггеруэллс? — спросил я Эйса.

— Я физик, но не такой, как Бар… как мисс Хаггеруэллс, — ответил он. — Таких, как она, нет больше; она — гений. Великий творец.

— Творят химики, — недовольно буркнул Агати. — Физики сидят и размышляют о мироздании.

— Вот Архимед, например, — сказал Эйс.

Как писать мне о Хаггерсхэйвене, если я впервые увидел его двадцать два года назад? О чуть всхолмленных плодородных пашнях, прорываемых то тут, то там выходами оглаженных, вылизанных временем скал или оживляемых то рощицей, то одиноким деревом, стоящим невозмутимо и мощно? Или о главном здании, превратившемся благодаря бесконечным пристройкам, надстройкам и перестройкам из фермерского дома в огромное, безвкусное и нелепое здание, которое не превратилось в полное уродство лишь потому, что в нем не было ни намека на претенциозность? Описывать ли мне оба спальных помещения, сугубо функциональных и не угрюмых оттого только, что строили их не плотники? Хотя сделаны они были на совесть, руку дилетантов выдавала каждая деталь… Описывать ли коттеджи и квартиры из двух, трех, а иногда и шести комнат, предназначенные для женатых, для их семей? Коттеджи эти были разбросаны по всей территории Приюта; некоторые, как бы ища уединения, прятались за деревьями и кустарниками, так что можно было в двух шагах пройти, а их не заметить, другие дерзко купались в солнечных лучах на вершинах холмов, в открытых лощинах…

Я мог бы рассказать об уютных магазинчиках, о миниатюрных лабораториях, об обсерватории, в которой многого не доставало, о разнообразных подборках книг, которые были и меньше, и больше, нежели просто библиотека, о дюжинах подсобных помещений, построек… Но все это — не Приют. Все это — его недвижимое имущество, наименее важная его часть. Потому что Хаггерсхэйвен был не акрами полей и не квадратными метрами полезной площади, а пространством духовной свободы. Его пределы пролегали там, где пролегали пределы интеллектуальных возможностей его обитателей. А ограничивал его лишь внешний мир — но не внутренние правила или запреты, не завистливая конкуренция, не учебный план.

Многое я увидел сам, многое объяснил мне Эйс.

— Но откуда у вас время, чтобы водить меня и туда и сюда? — спросил я. — Должно быть, я мешаю вам работать.

Он усмехнулся.

— Сейчас моя очередь быть гидом, опекуном и наставником тех, кто так или иначе попал сюда. Не беспокойтесь, когда вас примут, тоже станут поручать всевозможную работу. Будете разгребать навоз, будете золотить флюгера…

Я вздохнул.

— Шансов быть принятым у меня меньше, чем просто нет. Особенно после этой ночи.

Он не стал претворяться, будто не понял.

— Раньше или позже Барбара с этим справится. Она не всегда такая. Отец верно сказал, у нее сейчас нервы не в порядке. Она действительно работает, как сумасшедшая. К тому же, по правде говоря, — продолжал он в приливе откровенности, — она действительно не очень-то ладит с другими женщинами. У нее мужской склад ума.

Я часто замечал, что не блещущие дарованием мужчины приписывают умным женщинам мужской склад ума, как бы утешая себя тем, что женский ум заведомо ниже мужского. Однако Эйса никак нельзя было уличить даже в малейшей попытке относиться к Барбаре свысока.

— Как бы там ни было, — заключил он, — голос у нее всего один.

Расценивать это как обещание поддержки, или как простую вежливость? Я не знал.

— Не расточительно ли посылать такого химика, как доктор Агати, работать на кухню? Или он не очень хороший химик?

— Здесь — лучший. Его искусственный чай и кофе принесли бы Приюту целое состояние, если бы в стране был нормальный рынок. Но даже и так они оказываются приятной переменой к лучшему тем, кто сюда попадает. Расточительно? А вы что же, хотите, чтобы мы нанимали поваров и слуг?

— Это не дорого.

— В определенном смысле — чудовищно дорого. Специализация, разделение труда дешевы, только когда их меряют на доллары и центы, да и то не обязательно. Но они наносят невообразимый ущерб равенству людей. А я думаю, в Приюте нет ни одного человека, который не ратовал за равенство.

— Но существует же у вас специализация и разделение научной работы. Что, скажите, вы поменялись бы специализацией с Агати?

— Да, в каком-то смысле существует. Я не создан экспериментатором, и тем более он — мыслителем. Но тысячу раз я работал под его руководством, когда ему нужен был помощник — пусть мало что понимающий, зато крепкий и настырный.

— Хорошо, — сказал я, — но я все же не понимаю, почему вы не можете нанять повара и несколько посудомоек.

— И где тогда окажется наше равенство? Что будет с нашим товариществом?

История Хаггерсхэйвен, как я мало-помалу узнавал, была не просто связующим звеном между прошлым и настоящим; возможно, в ней содержался намек на те общественные институты, которые могли бы возникнуть, если бы Война за Независимость Юга не прервала американской модели развития. Прапрадед Барбары, Херберт Хаггеруэллс, уроженец Северной Каролины, имел чин майора в армии конфедератов; как это нередко бывало с завоевателями, он буквально влюбился в еще тучные тогда поля Пенсильвании. После войны он вложил все — не так много по масштабам Юга, но, как ни крути, целое состояние в обесцененных, а вскоре и совсем отмененных «зелененьких» США,

— в ферму, которая и стала зародышем Хаггерсхэйвена. Потом он женился на местной девушке и быстро превратился в северянина.

Пока его висящий в библиотеке портрет не примелькался мне настолько, что я перестал замечать его, я часто и подолгу его рассматривал, рисуя в праздном воображении возможную встречу на поле брани этого аристократа с закрученными усами и острой эспаньолкой — и моего деда Ходжинса, плебея из плебеев. Но то, что они когда-либо встречались лицом к лицу, было более чем сомнительно; я, изучивший портреты обоих, был единственным связующим звеном между этими людьми.

— Судя по внешности — крут человек, а? — проговорил Эйс. — А ведь это писалось, когда возраст его несколько смягчил. Представьте его лет на двадцать раньше. В руке — пистолет со взведенным курком, в седельной сумке

— Ювенал, Гораций да Сенека.

— Он служил в кавалерии?

— Не знаю… Не думаю. Седельная сумка — это просто метафора. Говорят, он был чудовищный педант; дисциплина, дисциплина… это бывает с человеком в седле. А древнеримские ребята — чистая дедукция; он был такого склада. Покровительствовал нескольким писателям и художникам — знаете, как это: заглянули бы в мое имение, пожили бы там немного… И они жили и по пять, и по десять лет.

Но именно сын министра Хаггеруэллса, видя, как деградируют колледжи Севера, пригласил несколько упрямо не сдававшихся ученых разделить с ним кров. Им была предоставлена полная свобода исследований, а гибкое соглашение предусматривало возможность самофинансирования посредством участия в работах на ферме.

Отец Томаса Хаггеруэллса поднял организацию дела на новый уровень, пригласив значительно больше ученых, которые способствовали резкому материальному прогрессу Приюта. Они патентовали изобретения, пропадавшие на родине втуне, и это приносило регулярные отчисления от прибылей после реализации этих изобретений развитыми странами. Агрономы повышали качество используемых Приютом культур — это давало постоянный доход от продажи семян. Химики находили пути использования прежде шедших в мусор побочных продуктов; доходы от научных работ — а подчас, скорее, общеполезных, чем научных — тоже шли в фонд Приюта. В своем завещании Волни Хаггеруэллс отказал все имущество товариществу.

Думаю, я ждал, что смогу найти какое-то сходство, какие-то типические черты, характеризующие разом всех обитателей Приюта. Однако ни Барбара, ни Эйс, ни Хиро Агати не подходили ни под какой стереотип; не подходил и я — но я не был принят и вряд ли мог быть принят. Даже когда я перезнакомился с доброй половиной товарищества, меня упорно преследовала мысль, что должна, должна же быть некая печаль, сразу дающая понять, кто они.

Нет. По мере того, как я знакомился с Приютом, то один, то в сопровождении Эйса, я убеждался, что люди здесь очень разные — куда более разные, чем люди там, в обычном мире. Среди них были энергичные и флегматичные, словоохотливые и молчаливые, торопливые и медлительные. Некоторые жили семьями, некоторые — аскетично, отринув наслаждения плоти.

В конце концов я понял, что здесь не схожесть — но общность, крепкая общность. Члены товарищества, — и традиционного поведения, и эксцентричного, и кипящие от страстей, и носящие маски сдержанности — все были равно преданы делу, все были целеустремленными и, вне зависимости от прочих различий — настойчивыми. Они, хоть я и не люблю высокопарных слов, посвятили себя Делу. Жестокая борьба и подозрительность, отчаянные усилия улучшить свое финансовое, социальное и политическое положение в борьбе с такими же усилиями других были здесь то ли неведомы, то ли успешно преодолены; я не замечал их в Приюте. Несогласие и ревность к успеху существовали, но разительно отличались от тех, с которыми я так часто сталкивался в прежней жизни — и не по силе даже, а по сути своей. Иррациональные старухи, питающие ревность — те же, которые заставляют, чтобы убежать на миг от тягот жизни, играть в нелепо отчаянные игры лотерей и контрактов, не могли существовать в спокойном мире Приюта.

После той сцены, которой сопровождалось мое появление, я дней десять не видел Барбару. Как то раз встретил мельком; она спешила в одну сторону, я неторопливо шел в другую. Меня коротко царапнул ледяной взгляд — и она ушла. Позже, когда я беседовал с мистером Хаггеруэллсом — он оказался не то чтобы страстным любителем истории, но все же более, чем поверхностным дилетантом, — она без стука ворвалась в комнату.

— Отец, я… — И тут заметила меня. — О, прости. Я не знала, что у тебя гости.

— Заходи, заходи, Барбара, — у него был тон человека, застигнутого на месте преступления. — В конце концов, Бэкмэйкер — твой протеже. Урания, знаешь ли, вдохновляющая Клио… ведь мы можем немного расширительно трактовать то, что ей приписывают?..

— Право, отец! — Она держалась по-царски. Оскорбленная, презирающая — но величественная. — Я не так хорошо знаю всех этих титанов самообразования, чтобы покровительствовать им. Но, я полагаю, с их стороны непростительно заставлять тебя попусту терять время.

Он вспыхнул.

— Пожалуйста, Барбара, ты должна, право же, ты должна держать себя в ру…

Переход от язвительности к ничем не прикрытому гневу был мгновенным.

— Я должна? Я? Должна спокойно стоять рядом и смотреть, как слишком много возомнивший о себе мошенник злоупотребляет твоим временем? О, я не претендую ни на какое особое положение, полагавшееся бы дочери — я знаю, это бесполезно. Но, казалось бы, несмотря на отсутствие у тебя родственных чувств, в качестве рядового члена товарищества хотя бы — я могу рассчитывать на обычное внимание?

— Барбара, пожалуйста… Девочка моя дорогая, как ты можешь?..

Но она ушла, оставив его совершенно подавленным, а меня — озадаченным. И вовсе не ее необузданностью, нет — но тем обвинением, которое она бросила отцу: обвинением в нелюбви. То, что проявления нежности препятствует его гордость за нее и его такт по отношению к другим членам общества, было ясней ясного. И то, что подобное непонимание не может длиться долго, тоже было очевидно — если только не поддерживать его намеренно.

— Не надо судить Барбару по обычным меркам, — неуверенно пытался настаивать Эйс, когда я рассказал ему о случившемся.

— Я не сужу ее ни по каким меркам, — ответил я. — Я ее вообще не сужу. Я только не понимаю, как нормальный человек может видеть мир настолько искаженным.

— Она… Она очень ранима в глубине души, и требует постоянного внимания. Много внимания. Ей нужны понимание и поддержка — а она никогда не получала их в той степени, в какой ей бы хотелось.

— А по-моему, загвоздка в другом.

— Потому что вы не знаете подоплеки. Она всегда была одна. С самого детства. Ее мать терпеть не могла детей. И двух минут кряду она с дочкой никогда не провела.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Ну… Барбара сама мне рассказала, конечно.

— И вы поверили. Просто на слово. И это — научный подход?

Он резко остановился.

— Вот что, Бэкмэйкер. — Минуту назад я еще был для него Ходжем. — Вот что. Мне осточертело выслушивать дрянную болтовню о Барбаре. Те люди, которые язвят, насмехаются и распускают сплетни, недостойны ходить с ней по одной земле! Они никакого представления не имеют о ее уме, о ее душе!..

— Перестаньте, Эйс, — прервал я. — Я ничего не держу против Барбары. Не надо путать грабли с винтовкой. Скажите Барбаре, что я в порядке, хорошо? Не тратьте время, пытаясь меня убедить; я и сам хочу поладить.

Было понятно, и не только из неосторожных обмолвок Эйса, но и со слов других жителей Приюта, менее скованных в своих высказываниях, что беспощадная ревность была едва ли не солнечным сплетением черт характера Барбары. Она провоцировала вражду; она осыпала бранью и топила в клевете всех членов товарищества, пытавшихся заинтересовать ее отца программами, в которой ей не находилось места. Я выяснил и многое другое, чего Эйс вовсе не склонен был мне говорить. Но он не умел скрывать чего-либо; я видел, он безнадежно предан ей и не питает при этом обычных в таких ситуациях спасительных иллюзий. Я догадывался: он пользуется ее благосклонность — но она даже не утруждала себя стараниями скрыть, что благосклонность эта не была исключительно его привилегией; возможно, она нарочито давало ему это понять. Я заключил, что в моральном плане она — ярая, так сказать, многомужница, требующая, вдобавок, абсолютной верности и дающая ни малейшей надежды на честность в отношениях взамен.

12. ЕЩЕ О ХАГГЕРСХЭЙВЕНЕ

Среди членов товарищества был некто Оливер Мидбин. Он вел тему, которую предпочитал называть новой и революционной наукой — патологией эмоций. Высокий, тощий, с совершенно неуместным при его фигуре брюшком, торчащим подобно разросшемуся адамову яблоку, он тут же решил, что уж этот-то слушатель находится в полной его власти — и буквально набросился на меня со своими теориями.

— Теперь возьмем последний случай утраты голоса…

— Он имеет в виду немую девушку, — пояснил Эйс, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Чушь. Немота — это даже не название симптома, а просто чрезвычайно расплывчатое описание состояния. Ложная потеря голоса, или псевдоафония. Она часто бывает эмоционального происхождения. Конечно, если вы поведете вашу девушку к какому-нибудь шарлатану от медицины, он убедит и себя, и вас, и уж, разумеется, ее, что имеет место повреждение, или дегенерация, или атрофия голосовых связок…

— Она не моя. Я — не опекун этой девушки, мистер Мидбин.

— Доктор. Доктор философии, Геттинген. Мелочи.

— Простите, доктор Мидбин. Но, так или иначе, я не опекун ее, и никуда ее не поведу. Но предположим теоретически, что обследование показало какие-то органические повреждения?

Казалось, мои слова его обрадовали. Он плотоядно потер ладони.

— Это может быть. Уверяю вас. Может. Эти ребята непременно найдут, что ищут. Если у вас кислое настроение, они отыщут вам полипы в двенадцатиперстной кишке. При вскрытии. При вскрытии, да. А вот патология эмоций займется кислым настроением, и предоставит полипы, буде таковые имеются, их собственной судьбе. Все от головы. Люди могут неметь, слепнуть, глохнуть с какой-то неосознанной целью. Какую, по-вашему, цель могло преследовать подсознание этой девушки, делая ее немой?

— Нежелание разговаривать? — предположил я. Я не сомневался, что в своем деле Мидбин дока, но его манера вести беседу просто-таки вызывала на дерзость.

— Я это выясню, — твердо сказал он. — Наверняка это более простой случай патологической приспособительной реакции, чем у Барба…

— Ох, давайте о другом, — запротестовал Эйс.

— Чушь, Дорн; обскурантистская чушь. Врачебная тайна — необходимый элемент той этики в белом халате, с помощью которой шарлатаны прячут свое невежество. Фетиш для непосвященных. Чтоб не задавали лишних вопросов. Это подход шамана, а не ученого. Искусство и великая тайна кровопускания! Не держите при себе того, что знаете, пусть это узнает весь мир.

— Думаю, Барбара вряд ли захотела бы, чтобы ее потаенные мысли узнал весь мир. Где-то надо провести черту.

Мидбин склонил голову набок и уставился на Эйса так, будто рассматривал нечто едва различимое.

— Это интересно, Дорн, — проговорил он. — Интересно, что превращает искателя знаний в цензора.

— Теперь вы собираетесь исследовать патологию моих эмоций?

— Это не слишком любопытно. Совсем не любопытно. Диагноз — не сходя с места, лечение — небольшими дозами. Вот Барбара — действительно великолепный случай. Великолепный. Годы лечения — и практически никаких признаков улучшения. Да конечно же, она не хочет, чтобы хоть кто-нибудь узнал ее мысли. А почему? Потому что ненависть к умершей матери делает ее счастливой. Для миссис Гранди это было бы ударом, для хозяина — вдвойне. Гипертрофированное чувство собственности по отношению к отцу — вот корень ее страданий. Мысль обнародована, страдание стало предметов пересудов — стыд, осуждение! Неприлично! Ее маниакальное…

— Мидбин!

— Ее маниакальное стремление вернуться в детство — Это же очаровательно, когда у взрослого инфантильное ощущение времени, инфантильная семантика поведения, детские антипатии — и там, в детстве, как-нибудь напакостить матери есть болезненная навязчивая идея. Барбара пестует ее, как собака, зализывающая рану. Вот только без лечебного эффекта, которого собака добивается с легкостью. Обнародуйте-ка это. Обнародуйте, попытайтесь. Случай с девушкой наверняка проще. Хотя бы потому, что она моложе. Не говоря об остальном. И симптомы — ясные, очевидные! Приводите ее завтра, и начнем.

— Я? — вырвалось у меня.

— А кто же? Вы единственный, кому она доверяет.

Меня буквально взбесило то, что щенячья привязанность девушки замечена и стала уже предметом разговоров. Я понимал: девушка видит во мне единственную, пусть и исчезающе тонкую, связь с навсегда ушедшей в прошлое нормальной жизнью, но предполагал, что через несколько дней эта привязанность естественнейшим образом обратится на женщин, которые явно получали наслаждение, носясь с потерпевшей, как с писаной торбой. Однако она не более чем терпела их внимание; как бы я ни старался избегать ее, она меня находила и бежала ко мне, беззвучно крича. Это должно было бы казаться трогательным — но было лишь утомительным.

В ответ на телеграмму мистера Хаггеруэллса нас уведомили, что помощник шерифа посетит Приют, «когда найдет время.» Хаггеруэллс телеграфировал и в испанскую миссию. Ему ответили, что единственные Эскобары, которые миссии известны — это дон Хайме и его супруга. Девушка, должно быть, не более чем служанка, или вообще посторонняя; Его католическое величество ни малейшего участия в ее судьбе принять не может.

Судя по школьной форме, она вряд ли была служанкой — но дальше этих умозаключений дело у нас не шло. По-испански ли, по-английски ее спрашивали — она не отвечала, и даже нельзя было сказать, понимает она что-нибудь или нет; отсутствующее выражение на ее лице было неизменным. Когда ей дали карандаш и бумагу, она с любопытством повертела их в руках, а потом уронила на пол.

Одно время я думал, что она слегка повредилась в рассудке, но Мидбин отрицал это твердо и даже как-то воинственно. Его точка зрения подтверждалась — по крайней мере, для меня — тем, что девушка сохранила прекрасную координацию движений, а по опрятности и деликатности превосходила всех, кого я прежде знал.

Лечебная методика Мидбина отдавала мистикой. Предполагалось, что пациенты должны укладываться на кушетку, полностью расслабляться и говорить все, что им взбредет в голову. Во всяком случае, это было наиболее понятной частью его объяснений, которые я выслушал, когда с вызывающим видом привел девушку в его «кабинет» — просторную и почти пустую комнату, украшенную висящими по стенам старыми расписаниями лекций известного европейского академика Пикассо. «Кушеткой» оказалась раскладушка, на которой после трудового дня почивал сам Мидбин.

— Ну, — сказал я, — и как вы намерены действовать?

— Прежде всего — убедить ее, что все хорошо и что я не сделаю ей ничего дурного.

— Разумеется, — согласился я. — Только вот — как?

Характерно склонив голову набок, он оценивающе оглядел меня, а потом повернулся к девушке. Опустив глаза, она равнодушно ждала.

— Ложитесь, — распорядился он.

— Я? Разве я немой?!

— Изобразите немого. Ложитесь, закройте глаза и болтайте первую попавшуюся чушь. Не фиксируйте мысль на том, что говорите.

— Как я могу что-то говорить, если изображаю немого?

Нехотя я подчинился, отчетливо представляя, как как насмешливое недоумение скользнет по слишком спокойному лицу девушки при виде моих эволюций. И пробормотал:

— Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Мидбин заставил меня исполнить это представление несколько раз. Затем жестами попытался убедить девушку повторить его. Вряд ли она нас поняла; в конце концов, нам пришлось с максимальной обходительностью самим уложить ее. О расслаблении и речи не было — она, хоть и закрыла глаза, лежала, словно ожидая удара, от напряжения буквально одеревенев.

Все что мы творили, было столь явно бесполезным и нелепым, если не сказать — непристойным, что мне хотелось уйти. И лишь низменный расчет на голос Мидбина при обсуждении моей кандидатуры удерживал меня.

Разглядывая напряженно вытянутую фигурку, я в который раз убедился, что девушка очень красива. Но никаких чувств я не испытывал; красота ее осознавалась рассудком, как некое абстрактное понятие, а нежные линии юного тела не возбуждали желания. Я ощущал только раздражение; сейчас девушка была для меня лишь препятствием на пути в чудесный мир Хаггерсхэйвена — и препятствием, по-видимому, непреодолимым.

— Ну, и какой во всем этом прок? — не выдержал я, когда в тщетных потугах прошло минут десять. — Вы стараетесь узнать, почему она не может говорить — а она не может вам сказать, почему говорить она не может.

— Наука должна испробовать все способы, — высокопарно ответил Мидбин.

— Я ищу методику, которая позволит нам пробиться к ее сознанию. Приводите ее завтра.

Проглотив досаду, я двинулся к выходу. Девушка тут же вскочила и прижалась ко мне. Из открывшейся двери пахнуло свежестью; я ощутил, как моя подопечная старается унять дрожь.

— Думаю, что подыщу тебе местечко потеплее, — сердито проворчал я, — или найду какую-нибудь верхнюю одежду. Не понимаю только, с какой такой радости я должен быть тебе нянькой?

Едва слышный жалобный всхлип был мне ответом; он больно кольнул мою совесть. Девушка ни в чем передо мной не провинилась, и мое бездушие не имело оправданий. Но хоть бы она отыскала себе другого покровителя и оставила меня в покое…

В предчувствии скорого изгнания я пытался за несколько дней успеть все. Я понимал, что эти короткие осенние недели, пролетающие в разговорах со случайными собеседниками или в знакомом мне с детства крестьянском труде — я, как мог, помогал членам товарищества готовиться к зиме — были критическим моментом в моей жизни. Я мало что мог сделать, чтобы повлиять на решение собрания — только демонстрировать беззаветную готовность исполнять любую нужную для Приюта работу да повторять при каждом мало-мальски подходящем случае, что Хаггерсхэйвен это буквально откровение для меня, это островок цивилизации в море хаоса и дикости. Я мечтал остаться здесь.

Безусловно, жалкое самообразование и дилетантская начитанность не могли сами по себе склонить на мою сторону жителей Приюта. Я смел лишь надеяться, что они ощутят во мне некую «божью искру.» Эту надежду подтачивала враждебность Барбары, стократ усиленная теперь гневом на Мидбина, осмелившегося посвятить другому человеку, да к тому же другой женщине, внимание, на которое Барбара заявляла исключительные права; вдобавок он применил к этой женщине ту же, что и к Барбаре, методику лечения. Я знал ее упорство и не сомневался: она сделает все возможное, чтобы меня не приняли. Под ее влиянием было достаточно людей.

Банда, которая одно время орудовала в окрестностях Приюта, с которой я, возможно, и столкнулся, ушла из этих мест. Во всяком случае, ей не приписывалось никаких новых преступлений. Поскольку опасность миновала, помощник шерифа Бизли наконец «нашел время» посетить Хаггерсхэйвен. Он явно здесь уже бывал. Похоже, Приют не снискал его уважения — да и он не снискал уважения в Приюте. У меня возникло четкое ощущение: он предпочел бы более формальную экспертизу, нежели та, что происходила в кабинете мистера Хаггеруэллса, когда члены товарищества то входили, то выходили, прерывая процедуру своими комментариями.

По-моему, он вообще сомневался в немоте девушки. Он выкрикивал свой вопросы так громко и бесцеремонно, что перепугал бы и куда более благополучного и уравновешенного человека. Он быстро довел ее до беззвучной истерики, а потом обратил свои усилия на меня.

Я сильно опасался, как бы его вопросы ненароком не вытащили на свет божий какие-то обстоятельства моей жизни у Тисса и моих связях с Великой Армией; но само присутствие в Хаггерсхэйвен, видимо, явилось для Бизли неоспоримым признаком граничащей с идиотизмом безобидности — во всяком случае, в отношении обычных преступлений. Мое путешествие в Йорк, как и все предшествовавшие ему события, его нисколько не интересовали; он хотел лишь конспективного изложения обстоятельств нападения на Эскобаров, напомнив мне покойного полковника Толлибура, который, по-моему, был убежден, что глаз непрофессионала безотчетно, как фотоаппарат, фиксирует самые незначительны детали любого события.

Было ясно, я не удовлетворил его своим рассказом; он ушел, ворча, что, дескать, было бы куда полезней, если бы книжные черви учились разбираться в людях, а не в логарифмах и тригонометрии. Я не понял, как отнести это к себе — ведь я не разбирался ни в том, ни в другом.

Если офицер Бизли был разочарован, то ученый Мидбин явственно испытывал удовлетворение. Конечно, он и раньше слышал мой рассказ, но сейчас впервые начал осознавать, какое воздействие налет мог оказать на девушку.

— Понимаете, эта псевдоафония — не врожденная и не застарелая. Логика подсказывает, что она является результатом испуга, который девушка испытала в момент нападения. Должно быть, она хотела закричать; для нее почти невозможно было не закричать — но она не могла себе этого позволить, потому что выдать себя для нее значило умереть. Она смотрела на убийц, но ей приходилось оставаться безмолвной.

В первый раз за время общения с Мидбином мне показалось, что он говорит дело.

— Ее инстинкт самосохранения подавил мощнейший естественный импульс,

— продолжал он. — Ей пришлось это сделать, сделать спонтанно — жизнь зависела. Это было огромное усилие, и эффект его оказался соответствующим. Она, так сказать, перестаралась. Когда говорить вновь стало безопасно, она по-прежнему этого не может.

Все это звучало правдоподобно, и я спросил его — этот вопрос я и раньше хотел задать — почему, в таком случае, она совсем не понимает нас и почему не написала что-нибудь, когда ей дали бумагу и карандаш.

— Связи с действительностью, — ответил Мидбин. — Она разорвала их все разом, и теперь не так-то просто их восстановить. Но это лишь один аспект. Другой посложнее. Налет произошел месяц назад, это так, но не думаете же вы, что поврежденное сознание отсчитывает время с точностью? Да и вообще — возможен ли такой подсчет? ВременнАя протяженность, как все мы знаем, чрезвычайно субъективна. То, что для вас «вчера», для меня может быть «сегодня». Мы в какой-то мере осознаем это, когда говорим, что время «летит» или «тянется». Возможно, девушка до сих пор испытывает мучительную необходимость подавлять крик; нападение и смерть для нее не прошлое, а настоящее. Они длятся и длятся, и, не исключено, будут длиться до конца ее дней. А если это так, то стоит ли удивляться тому, что она не может расслабиться, отключить механизмы защиты и осознать, что настоящее есть настоящее, и все ужасное — позади?

В глубокой задумчивости он с силой потер живот.

— Если бы мы теперь ухитрились воссоздать в ее сознании условия, приведшие к катастрофе, появился бы шанс, что она даст выход эмоциям, которые вынуждена была подавить. Возможно, она заговорит. Только поймите меня правильно — я не сказал: заговорит. Я сказал: возможно.

Я понимал, что процесс этот по самой сути своей будет долгим; но время шло, а Мидбину так и не удавалось пробиться к сознанию девушки, не говоря уж о каких-то положительных результатах. Один из членов товарищества, говоривший по-испански, — ботаник, живший в Приюте наездами, перевел мой рассказ о нападении и, прерываемый возбужденными указаниями и уточнениями Мидбина, прочел отрывки лежавшей на «кушетке» девушке. Эффект был нулевой.

Помимо жалкой обязанности уговаривать девушку участвовать в мидбинских сеансах, у меня не было никаких дел — только те, которые я взял на себя сам или сумел убедить других доверить мне. Хиро Агати заявил, что я безнадежно не гожусь помогать ему у плавильни, сооруженной им с целью получения «стойкого стекла» — чрезвычайно плотной субстанции, которая, как надеялся химик, сможет заменить, например, железо в топках или глиняную плитку в дымоходах. Правда, он вынужден был признать, что я способен приносить ему кой-какую пользу в садике возле его коттеджа; в садике этом и он сам, и мисс Агати — она была много моложе мужа, выглядела необычайно миниатюрно и оказалась архитектором, — и трое их детей проводили все свободное время, постоянно что-то пересаживая, переделывая или просто готовясь к следующему сезону.

Доктор Агати стал не только первым американцем японского происхождения, которого я впервые увидел в своей жизни; его семья оказалась первой увиденной мною семьей, которая нарушила неписанное правило не заводить более одного ребенка. И Хиро, и Кими Агати будто и не слыхали о громогласных пророчествах, рассыпаемых налево и направо и вигами, и популистами — дескать, если население страны начнет быстро расти, произойдет катастрофа. Фумио и Эйко эти пророчества мелко видели, а двухлетний Есио о них вообще не знал.

Перспектива навсегда расстаться с семьей Агати стала еще одной из причин, по которым мысль о скором изгнании из Приюта доставляла мне невыносимую боль. Хотя я ничего не мыслил ни в химии, ни в архитектуре, и круг разговоров наших был ограничен, это отнюдь не уменьшало удовольствия, которое я получал, общаясь с супругами Агати и их детьми. Когда я окончательно уверился, что мне в их доме рады, я частенько читал у них или просто посиживал молча, пока Хиро работал, ребятишки бегали взад и вперед, а консервативная Кими, не признававшая стульев, удобно расположившись на полу, делала эскизы или расчеты напряжений.

Желание, чтобы вопрос о моем приеме не решался бы как можно дольше, постепенно сменилось желанием, чтобы все решилось как можно скорее.

— Зачем? — спросил Хиро. — В состоянии неопределенности мы живем всю жизнь.

— Да, но степени различны. Вы, например, знаете, что будете делать в будущем году.

— Знаю? Да какие у меня гарантии? К счастью, будущее от нас скрыто. Когда мне было столько, сколько вам, я пребывал в жутком отчаянии из-за того, что никто не желал брать на контракт японца… Понимаете, нас до сих пор зовут японцами, хотя предки наши бежали в Америку еще в 1868 году, после провала попытки свергнуть сёгунат и восстановить власть микадо[31]. Именно в неопределенности счастье, отнюдь не в точном знании будущего.

— Так ли, нет ли, — сказала практичная Кими, — но до следующего собрания может пройти несколько месяцев.

— Что вы говорите? Разве срок не назначается заранее?

Конечно, срок назначался, но у меня не хватило духу спросить о дате.

Хиро покачал головой.

— А зачем? Вот соберутся члены товарищества, чтобы рассмотреть программу ассигнований или утвердить какой-нибудь проект — тогда и решим, есть ли в Приюте место для историка.

— Но… Кими сказала, собрания может не быть много месяцев.

— Или оно может быть завтра, — уронил Хиро.

— Не дергайся, Ходж, — сказал Фумио. — Папа будет голосовать за тебя, и мама тоже.

Хиро лишь хмыкнул.

Когда же собрание состоялось наконец, я после долгого напряженного ожидания воспринял его как разрядку. Хиро, Мидбин и еще несколько человек, с которыми я вряд ли более чем парой слов перебросился, рекомендовали меня к приему, а Барбара ограничилась тем, что проигнорировала происходящее. Я стал действительным членом товарищества Приюта Хаггерсхэйвен со всеми вытекающими из этого правами и обязанностями. Наконец-то, впервые с тех пор, как шесть с лишним лет назад я покинул Уоппингер-фоллз, у меня появилась надежная крыша над головой. Свой дом… Я знал, что за всю историю Приюта очень немногие порывали с ним; и совсем уж немногих — просили сделать это.

На скромном празднестве, устроенном в ту ночь на большой кухне, Приют продемонстрировал таланты своих обитателей с иной, до сих пор неизвестной мне стороны. Хиро нахимичил из древесных опилок целый галлон крепкого зелья, которое назвал «целлюсакэ». Мистер Хаггеруэллс заявил, что зелье отвечает даже самым изысканным вкусам, а затем разразился импровизированной лекцией о том, как и что пили на различных стадиях развития цивилизации. Мидбин с таким увлечением дегустировал новый напиток, что не постеснялся спародировать лекцию мистера Хаггеруэллса, а затем, будучи явно в ударе, показал, как мистер Хаггеруэллс мог бы передразнить самого Мидбина. Эйс и еще трое спели; даже немая девушка, которую долго и затейливо убеждали пригубить капельку целлюсакэ — что она и сделала в конце концов под неодобрительными взглядами своих самозваных опекунш — казалось, немного оживилась. Если кто и заметил отсутствие Барбары Хаггеруэллс, то никак не показал этого.

Вскоре осень сменилась зимой. Из рощи приволокли последние бревна и посредством сжатого воздуха, методом, разработанным здесь, в Приюте, получили из них лигнин[32] — горючее, которое мы применяли в топках парового отопления и как присадку в светильниках, превращавшую слабенькую струйку пламени в могучее сияние. Мы все участвовали в этой работе — но, поскольку я был не в состоянии сколько нибудь удовлетворительно помогать Хиро в лаборатории, моя несовместимость ни с чем механическим вскоре вернула меня в конюшни, где я был, конечно, более уместен.

Я не роптал. Мне нравилось быть вместе с другими, но мне нравилось и поразмыслить спокойно и неторопливо без людей, в ритме шага тяжелых першеронов, или позабавиться, наблюдая за проделками двух юных жеребят. И мир, и чехарда событий в мире улетали далеко-далеко. Я испытывал лишь тихую радость и словно пребывал в нирване — никакие сильные чувства не тревожили меня.

Как-то днем я тер скребницей пятнистую кобылу и размышлял о том, что паровые трактора, которыми пользовались теперь во всех крупных зернопроизводящих хозяйствах Британской Америки, лишают фермера не только производителя удобрений, но и хорошего товарища. Вошла Барбара и остановилась у меня за спиной. На улице было морозно, и ее дыхание еще клубилось в холодном воздухе, который она принесла с собою. Я одним резким движением взъерошил шерсть на боку кобылы, а затем вновь принялся выглаживать ее до блеска.

— Привет, — сказала Барбара.

— А-а, мисс Хаггеруэллс… Добрый день.

— Зачем ты это, Ходж?

Я снова взъерошил бок кобылы.

— Что — это? Боюсь, не понимаю вас.

Она подошла ближе, так близко, как тогда, в книжном магазине — и мое дыхание участилась само собой.

— Думаю, понимаешь. Зачем ты избегаешь меня? И называешь «мисс Хаггеруэллс» с таким напыщенным видом? По-твоему, я старуха, или уродина, или недотрога?

Это ранит Эйса, подумал я. Бедняга Эйс, эта Иезавель совсем задурила ему голову; ну почему бы ему не найти себе славную тихую девушку, которая не терзала бы его, без зазрения совести потворствуя всякой своей прихоти?

В последний раз я огладил бок лошади и отложил скребницу.

— Думаю, — сказал я, — вы самая обворожительная женщина, какую я когда-либо встречал, Барбара.

13. ВРЕМЯ

— Ходж.

— А?

— Ты правда не писал матери ни разу с тех пор, как ушел из дому?

— А зачем мне ей писать? О чем? Если бы мне хоть что-то удалось из того, о чем я тогда мечтал — может, и написал бы. Но сообщать, что шесть лет пропахал впустую… Она опять скажет: «Нет хватки!» И все.

— Удивляюсь, почему хотя бы гордость не заставит тебя доказать матери, что она не права?

— Слышу голос Мидбина, — сказал я; но раздражен я не был. Лучше отвечать на такие вопросы, чем на те, которые я беспрерывно слышал от нее вот уже несколько недель. А ты меня любишь? Правда? По-настоящему? Больше, чем других женщин, которые у тебя были? А за что ты меня любишь?

— Оливер иногда заглядывает в самую суть.

— Боюсь, ты приписываешь мне свои собственные мотивы.

— Мать меня ненавидела, — отрезала она.

— Знаешь, Барбара, наш мир довольно скуп на любовь, и для нее придумано множество заменителей подешевле и попроще. Но «ненависть» — уж очень резко звучит. Откуда ты можешь быть уверена?

— Я уверена. Что тебе за разница, откуда? Просто я не такая бесчувственная, как ты.

— Я? А что-то сделал?

— Тебе все безразлично. И я, и все. Ты не любишь меня. На моем месте сейчас могла бы быть любая другая женщина.

— Думаю, что это не так, Барбара, — поразмыслив, начал было я.

— Надо же! «Думаю, это не так»! А уверенности-то в голосе нет… Ты просто играешь со мной. Почему бы тебе не быть честным, почему не сказать правду? Будь здесь та нью-йоркская девка, ты вел бы себя точно так же. Наверное, ты бы даже ее предпочел. Ты ведь скучаешь по ней, признайся!

— Барбара, я сорок раз тебе говорил, что никогда…

— А я сорок раз говорила тебе, что ты лжец! Но мне все это безразлично. Совершенно безразлично.

— Вот и славно.

— Ну что ты за флегма? Что ты за пень бесчувственный? Тебя ничто не трогает. Деревенский чурбан! Ты и пахнешь, как деревенщина! От тебя вечно разит конюшней!

— Прости, — коротко ответил я. — Постараюсь мыться почаще.

Ее злые упреки, ее припадки ревности и бесконечные претензии ничуть не беспокоили меня. Моя жизнь удивительным образом переменилась к лучшему, и ничто пока не могло отравить мне радость. Когда я со дня на день ждал изгнания из Хаггерсхэйвена, Приют казался мне пределом земных мечтаний; но действительность превзошла все ожидания. Хаггерсхэйвен и Барбара — Эдем и Лилит.

Поначалу мне казалось, что годы, проведенные в книжном магазине, пропали втуне, но скоро я понял, какую громадную ценность имело пусть и бессистемное, наугад, но всеохватывающее чтение, как оно подготовило меня к нынешним временам. На какой-то момент я был обескуражен тем, что в Приюте не с кем оказалось завязать чисто человеческие, непринужденные и доверительные отношения ученика и учителя — ведь я так рассчитывал на это; но, хотя рядом не было ни одного историка, который мог бы стать мне наставником, зато меня окружали теперь люди, хорошо знавшие, что такое профессиональная научная работа. Мне не с кем было обсудить детали промышленной революции, или неудачу движения ультрамаринов[33], или политику Адриана VII, или Адриана VIII, или Адриана IX — но зато любой мог разъяснить мне систему, методологию, благодаря которым я только и начал понимать, чем отличается подлинное проникновение в материал от вульгарного верхоглядства. Я буквально набросился на работу.

Тогда же я начал постигать главную тайну исторической науки. Историк должен знать: «когда», «что», «как» и «где» — но «когда» является наименее важным. В конечном итоге историк имеет дело не с хронологией, а со взаимосвязями. Временной аспект, на первый взгляд столь существенный, чем дальше, тем больше приобретает подчиненный характер. То, что прошлое осталось в прошлом, оказывается не столь уж важным. Стоит только отрешиться от линейных представлений — и оно может оказаться и в настоящем, и в будущем, и даже, если кто-либо сумеет это вообразить, на параллельной линии развития. Получалось, что я исследую не окаменелость, а живую, изменчивую среду. Там, где можно с полной уверенностью выяснить «что», «как» и «где» — там выясняется и «почему»; а коль скоро «почему» уяснено, «когда» становится уже неважным.

В ту зиму я занимался философией и психологией, археологией и антропологией… Моя энергия и моя страсть были сродни какому-то исступлению — но им и оставалось быть только такими. Передо мной простирался океан знаний — не просто знания как абстракции, но именно того, что я хотел знать, что я должен был знать; с каждым днем океан этот оказывался все более необозримее, от беспредельности кружилась голова, но я плыл, захлебываясь, подчас теряя направление, и медленно, медленно преодолевал расстояние, которое мне лучше было бы оставить позади еще несколько лет назад.

Однако, получи я образование обычным способом, не видать бы мне Хаггерсхэйвена. И Барбары.

Романисты пишут о взрывах страсти с такой легкостью, будто взрывы эти происходят сплошь и рядом. Но меня и впрямь влекла к Барбаре непреодолимая сила. Не отпуская ни на день. Вспоминая свои чувства к Тирзе Вэйм, я, со всей снисходительностью, какую только может ощущать двадцатичетырехлетний по отношению к двадцатилетнему, видел в тогдашнем себе не более чем туповатого молокососа. Я буквально стеснялся теперь своих прежних мук.

Я жил сегодняшним днем, Барбара отменяла и прошлое, и будущее. Лишь отчасти это объяснялось силой нашего тяготения друг к другу; во многом была повинна ее исковерканная душа. Барбара оказалась так ненасытна, так требовательна, что всякий день старалась выжать меня досуха «здесь и сейчас»; ей будто и в голову не приходило, что у меня было какое-то вчера и будет какое-то завтра. Единственное, что не дало мне окончательно превратиться в раба наподобие бедняги Эйса, это твердая уверенность — был я прав, или нет, я до сих пор не знаю — что утрата последних остатков независимости лишит меня и последних шансов. Не только на Барбару. На осуществление грез, ставших в ту пору честолюбивыми, как никогда.

И все же я знаю: львиная доля моей сдержанности была излишней; ее порождала не рассудительность — страх. Я отказывал в том, что мог бы дарить легко и безбедно, я приберегал для себя пустоту. То, что я считал своим преимуществом перед Эйсом — умение легко, подчас даже слишком легко, завоевывать женщин — никоим образом не было преимуществом. Дурак дураком, я воображал себя хозяином положения оттого лишь, что измены Барбары — если можно говорить об изменах там, где о верности и речи не шло — не задевали меня. Мне казалось, я стал умудренным жизнью мужем с той поры, когда одна лишь мысль о возможном уходе Тирзы делала меня несчастным. Я жестоко ошибался; моя умудренность была не достижением, а увечьем.

Нужно ли объяснять, что Барбара совсем не была легкомысленной женщиной, движимой невинными и бестолковыми порывами чувственности? Наша пуританская эпоха, взявшая живую жизнь в тиски бесчисленных ограничений и запретов, сформировала Барбару ровно в той же степени, в какой и всю цивилизацию. Барбарой руководили страсти, куда более глубокие и темные, нежели чувственность; бешеная ревность была лишь одним из выражений неутолимой, неукротимой потребности в постоянном самоутверждении. Ей нужно было господствовать, быть объектом вожделения многих; нужно было, чтобы ей все время подтверждали то, в чем сама она — всегда сомневалась — что эти многие жаждут ее так сильно, как никого и никогда.

Поражаюсь, как она не спалила себя — не только пожарами взаимоисключающих страстей, но и вулканическим неистовством работы. Сон она презирала, как слабость, хотя нуждалась в нем куда больше, чем старалась показать; она отмеряла по крохам часы забытья и выдирала себя из него безжалостно. Панегирикам Эйса, превозносившего ее как физика, я не слишком-то доверял, но другие коллеги, постарше и побеспристрастней, говорили о ее математических концепциях не просто с уважением, но с благоговением.

Со мной она свою работу не обсуждала; наша близость не распространялась на те сферы, в которых я ничего не смыслил как ученый — ведь здесь мое восхищение не могло ей польстить, даже если бы я вдруг и начал восхищаться. У меня сложилось впечатление, что она пытается сформулировать принципы полета на аппаратах тяжелее воздуха — химера эта уже давно не давала покоя изобретателям. Мне это, признаться, казалось довольно бессмысленным — очевидно же, что такие аппараты, будь они даже созданы, заменили бы комфортабельные и безопасные управляемые аэростаты не в большей мере, чем минибиль заменил лошадь.

Весна превратила нас всех в фермеров; в период пахоты и сева мы думали и говорили исключительно о них. Но никому это не было в тягость. Экономика Приюта почти целиком зависела от наших урожаев, да и сама работа в поле доставляла наслаждение. Лишь когда наш лихорадочный бег наперегонки со временем замедлился, мы начали возвращаться к обычным занятиям.

Я сказал «всех нас» — но надо исключить немую девушку. Она встретила весну всеми проявлениями радости, какие ей были доступны; ее апатия явно осталась в прошлом. Неожиданно в ней открылся талант, переживший шок или воскрешенный теплыми лучами солнца как листва, как цветы. Оказалось, она мастерски управляется с иголкой и ниткой. Поначалу робко, но чем дальше, тем увереннее, она придумывала и шила одежду — все ярче, все причудливей, не чета однообразно-унылым фасонам, принятым в Приюте. И, закончив очередное творение, всегда бежала ко мне — будто только затем и старалась, чтобы я одобрил.

Эта невинная с ее стороны, но обременительная для меня привычка, разумеется, не могла ускользнуть от внимания Барбары; однако гнев ее обратился не на девушку. На меня. Моя, как она говорила, «привязанность» не только нелепа, она бьет всем в глаза и подрывает мой авторитет. Что-то очень не в порядке у меня самого, коль скоро я предпочитаю недоразвитых, свихнувшихся дебилок.

Конечно, когда девушка взяла моду прибегать на край поля и безмятежно ждать, покуда я не пройду мимо с плугом, я не сомневался, что услышу от Барбары новые резкости, еще похлеще. Но девушку невозможно было отвадить, во всяком случае, у меня не хватало духу поговорить с нею достаточно круто

— и вот изо дня в день она часами простаивала, глядя, как я тяну свои борозды то вправо, то влево; потом она приносила мне еду, и послушно отщипывала кусочек, когда я предлагал ей разделить со мной трапезу.

С окончанием полевых работ Мидбин применил новую методику. Теперь он показывал девушке рисунки, этап за этапом воспроизводившие сцену нападения; в стремлении выявить какие-то новые мелкие детали он выжимал и выкручивал меня, как тряпку, стараясь сделать рисунки поточнее. Ее реакция обрадовала его безмерно. На первые картинки она ответила кивками и горловыми звуками, которые мы расценили, как знак понимания с ее стороны. Изображение самого нападения — убийство кучера, бегство лакея и то, как она пряталась среди кукурузы — вызвали всхлипывания; а на расстрел Эскобаров она ответила тем, что съежилась и закрыла глаза.

Думаю, я никогда не страдал избытком чувства такта, но у меня хватило ума не рассказывать обо всем этом Барбаре. Однако Мидбин после того, как на один из рисунков последовала очень уж обнадеживающая реакция, мимоходом заметил:

— Давненько Барбары не было. Ей бы следовало зайти ко мне.

Когда я передал ей эти слова, она буквально взорвалась:

— Как ты смеешь обсуждать меня с этим придурком?

— Ты не так поняла. Мы тебя вовсе не обсуждали. Мидбин сказал только…

— Да знаю я, что он сказал. Я знаю все его глупости наперечет.

— Он хочет тебе помочь, вот и все.

— Помочь мне? Мне!!! Я что — немая, слепая или умалишенная?

— Пожалуйста, Барбара…

— Непривлекательная, да? Я знаю. Я видела тебя с этой тварью. Как же ты должен меня ненавидеть, если разгуливаешь с нею на глазах у всех!

— Ты ведь знаешь, я только вожу ее к Мидбину, да и то лишь потому, что он настоял.

— А ваши маленькие радости под кустом, когда ты якобы пашешь? Думаешь, я не знаю?

— Барбара, какие там радости? Она…

— Лжец. Лжец! Подлец, лицемер! Жалкий, презренный подхалим! Ведь я тебе отвратительна — но ты готов даже целовать меня, лишь бы не вылететь из Приюта. Я не слепая, нет! Ты просто используешь меня — хладнокровно, расчетливо используешь женщину, как ступеньку на пути вверх.

Мидбин объяснил бы и оправдал эти вспышки своей патологией эмоций. Эйс, вероятно, принимал их безропотно и стойко, с видом покорности судьбе, да и отец Барбары поступал так же — но я не видел для себя никакой необходимости быть объектом подобных наскоков. Так я и сказал ей — а потом, по-моему, безо всякого раздражения добавил:

— Может, нам лучше не видеться больше наедине?

Некоторое время она стояла неподвижно и молча, словно я еще говорил что-то. Потом произнесла наконец:

— Хорошо… Хорошо. Да. Лучше не видеться.

Ее кажущееся спокойствие сыграло со мной дурную шутку — я с облегчением улыбнулся.

— Правильно, смейся. Почему бы тебе не посмеяться? Чувств у тебя не больше, чем ума. Оборотень! Чурбан бессердечный, деревня! Стоит тут со своей дурацкой ухмылкой! Ненавижу тебя! Как я тебя ненавижу!

И — зарыдала, закричала, бросилась было на меня, потом отпрянула, пронзительно причитая, что совсем не то хотела сказать, совсем не то, совсем не то. Она вымаливала, выклянчивала прошение за каждое неласковое слово; заливаясь слезами, обещала отныне и всегда держать себя в руках; выкрикивала, будто жить без меня не может — а потом, когда я выслушал все это, не прерывая и не отвергая, заявила, что закатывает подобные сцены потому только, что слишком настрадалась от безмерной любви ко мне. Это было отвратительно, унизительно — и не в последнюю очередь оттого, что я прекрасно ощущал, насколько эротично ее самоуничижение. Останься я хладнокровным, я мог бы пожалеть ее, мог бы испугаться, мог бы гадливо оттолкнуть — но ее внезапная рабья покорность лишь возбуждала меня.

Этот взрыв, похоже, изменил наши отношения к лучшему, во всяком случае, ослабил напряжение между нами. Именно после него Барбара начала рассказывать мне о своей работе — и это сразу сделало наши отношения почти дружескими, сняв прежний оттенок нескончаемого яростного поединка. Тогда я понял, сколь превратно представлял себе круг ее интересов.

— Летательный аппарат тяжелее воздуха! — восклицала она. — Какой вздор!

— Ну, хорошо. Я же не знал.

— Я теоретик. Рычаги и шестерни меня не волнуют.

— Хорошо, хорошо.

— Я хочу показать, что время и пространство суть лишь различные проявления одной и той же сущности.

— Хорошо, — ответил я, уже думая совершенно о другом.

— Что такое время?

— Ах, дорогая Барбара. Поскольку о подобных предметах я не знаю ровным счетом ничего, твой вопрос вовсе не ставит меня в тупик. Я даже рта не открою, чтобы дать определение времени.

— Нет, ты вполне мог бы дать ему определение — но в понятиях, рассматривающих время изнутри. А меня интересует не определение, а понимание.

— Хорошо, я уразумел.

— Ходж, твое легкомыслие, как у всех надутых тупиц, чрезвычайно тяжеловесно.

— Извини. Дуй дальше.

— Время — это проявление.

— Ты уже сказала. Я знавал человека, который говорил, что время — это иллюзия. А другой говорил, что время — это змея, кусающая свой хвост.

— Мистицизм.

Презрение, с которым она выговорила это слово, живо напомнило мне Роджера Тисса, произносившего «метафизика» тем же самым тоном.

— Время, материя, пространство, энергия — все это проявления единой космической субстанции. Взаимоперетекающие проявления. Теоретически должно быть возможно выразить материю через энергию, а пространство — через время; а, значит, материю-энергию через пространство-время.

— Это звучит так просто, что мне стыдно за себя, честное слово.

— Нет. Если принять объяснение в столь грубой форме, оно только собьет с толку. Представь, что мы разложили материю на ее… составляющие…

— Атомы? — предположил я. Мне показалось, она никак не может подобрать слово.

— Нет, атомы слишком дискретны, слишком отдельны друг от друга и самостоятельны. Нечто более глубинное, чем атомы. У нас нет соответствующего термина, потому что мы суть-то еще не ухватываем. Может быть, сущность… или, как в религии — дух. Если материя…

— Человек, например?

— Человек, репа или химическое соединение, — ответила она нетерпеливо, — разложенные на составляющие их сущность компоненты, могут быть воссозданы — но это опять неверное слово — в другой точке пространственно-временной структуры.

— Ты имеешь в виду… например, вчера?

— Нет — и да. Что такое «вчера»? Вещь? Проявление? Идея? Характеристика взаимоотношений чего-то с чем-то? Ох, слова — бестолковая штука. Даже математика — и та с трудом… Но когда-нибудь я разберусь в этом. Или мои последователи разберутся, опираясь на то, что я сделала. Или последователи моих последователей…

Я кивнул. Мидбин по меньшей мере наполовину прав, Барбара психически нездорова. Эта ее теория — всего лишь бессознательная попытка подвести научную базу под навязчивую идею повернуть время вспять, отомстить умершей матери и завладеть всей, всей любовью отца.

14. ЭКСПЕРИМЕНТ МИДБИНА

На очередном собрании Мидбин попросил ассигнований на эксперимент и содействия в его осуществлении. Поскольку объем требуемого по обоим пунктам был крайне скромный, утверждение заявки должно было бы оказаться простой формальностью. Но Барбара вежливо осведомилась, не может ли доктор Мидбин обрисовать суть эксперимента несколько подробнее.

Я знал: эта ее манера — грозный сигнал. Мидбин, однако, очень добродушно ответил, что собирается проверить свою теорию, согласно которой вызванный эмоциональной травмой физический недостаток может быть ликвидирован посредством воссоздания шокового возбуждения, явившегося причиной, если воспользоваться этим неточным словом, уродства.

— Я так и думала. Теперь он собрался выбрасывать на ветер ресурсы Приюта ради потаскушки, с которой спутался, в то время, как важные работы приостанавливаются из-за недостатка средств.

Какой-то женский голос выкрикнул: «Да нет же, Барбара!», а затем весь зал неодобрительно загудел. Кими Агати упорно не поднимала глаз. Мистер Хаггеруэллс, безуспешно попытавшись поймать взгляд Барбары, сказал:

— Я должен извиниться за поведение моей…

— Ничего, все в порядке, — прервал Мидбин. — Я понимаю Барбару. Уверен: никто, кроме нее, всерьез не считает, будто между мной и девушкой может произойти нечто предосудительное. Но первый вопрос Барбары вполне уместен. Вполне уместен. Постараюсь как можно короче — большинство из вас в курсе дела. Я пытался вернуть речь пациенту, который потерял ее в результате — опять приходится для удобства использовать не слишком точное выражение — травмировавшего психику события. Предварительные исследования показывают, что мы с достаточно высокой степенью вероятности можем ожидать искомого эффекта от разработанной мною методики. Эксперимент потребует всего лишь кинематической камеры, типа тех, которыми изготавливают развлекательные тинографы…

— Он хочет превратить Приют в тинографический притон, а нас — в шутов!

— Только на один раз, Барбара, только на один раз. Отнюдь не навсегда.

Тогда мистер Хаггеруэллс предложил прекратить дискуссию и без дальнейших проволочек поставить заявку на голосование. Поскольку я был уверен, что тинографические упражнения Мидбина потребуют моего постоянного участия, то едва не поддался искушению проголосовать, как Барбара — она единственная была против. Но у меня не хватило духу. Я просто воздержался

— как Эйс, как и сам Мидбин.

Первым результатом реализации программы оказалось то, что Мидбин освободил меня от моих прежних обязанностей, сочтя продолжение попыток воздействовать на подсознание девушки по-старому бессмысленным. Все его время уходило теперь на фотографирование — а в Приюте в этом деле никто толком не смыслил, на теорию кинематики, на постановку пантомим и на изучение сравнительных достоинств различных типов камер; все они были иностранного производства.

— А девушка, хотя она так и не научилась расслабляться во время сеансов и относиться к ним без опаски, осталась верна привычке ходить со мною к Мидбину. Было совершенно невозможно объяснить ей, что процедуры временно прекращены, и в урочное время она появлялась у меня, всегда принарядившись с особым тщанием; мне ничего не оставалось, кроме как прогуляться с нею до дома Мидбина и обратно. Я вполне осознавал всю нелепость этих демонстраций, так же, как и то, что Барбара не замедлит воздать мне за них сторицей — и потому почувствовал облегчение, когда Мидбин решил наконец организационные трудности, раздобыв и камеру, которая его устроила, и пленку.

Зато теперь мне пришлось точно устанавливать месть, где разыгралась трагедия — я это было делом отнюдь не простым, ведь в сумерках все холмы кажутся одинаковыми. Потом мне пришлось помогать воссоздавать все обстоятельства налета как можно точнее. Здесь Мидбин был в какой-то мере поставлен в тупик ограниченными возможностями своей аппаратуры — камера могла снимать лишь при ярком дневном свете, вечерняя полутьма была ей недоступна.

Я подбирал костюмы и грим, я говорил, кто и что должен делать, я руководил репетициями… Хорошо хоть Мидбин согласился, что мне не надо играть самого себя — ведь поначалу я, пусть и видел все, сам оставался невидим, и с терапевтической точки зрения моим присутствием смело можно было пренебречь. Сам Мидбин орудовал камерой.

На любой тинографической студии лишь фыркнули бы с презрением, посмотрев нашу продукцию, и уж наверняка ни один тинозал не снизошел бы до того, чтобы ее продемонстрировать. После некоторых колебаний Мидбин решил не озвучивать ленту; он счел, что озвучивание не прибавит ей ценности, только увеличит стоимость — так что и звуковыми эффектами мы не могли похвастаться. Конечно, мы все равно невольно гордились своим первым опытом в области тинографии — но, к счастью для этой нашей гордости, на первом просмотре не было никого, кроме девушки, меня, Эйса, управлявшегося с волшебным фонарем, и самого Мидбина.

В темноте скачущее на экране изображение в первые же минуты создало настолько поразительную иллюзию подлинности происходящего, что, когда один из всадников помчался на нас, мы все невольно отпрянули. Несмотря на то, что лента была снята совершенно по-дилетантски, она казалась нам верхом художественности, Но, к сожалению, вершиной терапии она на стала. Результат не оправдал усилий, Девушка реагировала так же, как на рисунки; в сущности, эффект был еще менее удовлетворительным. Бессвязные звуки, которые она издавала, как и прежде поначалу выражали тревогу, а под конец

— ужас; ничего нового. Однако Мидбин похлопал Эйса и меня по спине — его напоминающее адамово яблоко брюшко при этом весело прыгало вверх-вниз — и заявил, что еще до конца года девушка будет тараторить, как политический деятель.

Я не замечал никакого улучшения; на мой взгляд, от показа к показу не менялось ничего. Тем не менее, день за днем мы продолжали крутить смертельно надоевшую нам ленту, и так заразительна была вера Мидбина в успех, что мы скорее обрадовались, чем испугались, когда, спустя несколько недель, при виде того, как на экране «дон Хайме» в очередной раз скорчился, изображая смерть, девушка вдруг надолго потеряла сознание.

Мы тут же решили — во всяком случае, Эйс и я решили, Мидбин лишь руки потирал, — что после этого ее немота пройдет сразу и полностью. Нет, конечно; спустя еще несколько просмотров в тот же критический момент она вскрикнула. Это был настоящий вскрик, ясный и резкий, совсем непохожий на те сдавленные звуки, к которым мы привыкли. Правота Мидбина теперь казалась неоспоримой. Ни один немой не смог бы издать столь четкий, пронзительный крик.

Следуя другой своей теории, Мидбин вскоре отказался от идеи помочь девушке выражать свои мысли по-испански. Теперь он сосредоточился на обучении ее английскому. Метод его был донельзя прост; с самым серьезным видом он указывал пальцем то на один предмет, то на другой и нарочито монотонным голосом произносил их названия по нескольку раз.

— У нее будет несколько необычная манера выражаться, — заметил Эйс. — Одни существительные, и все в единственном числе, а рот будто камушками набит. Представляю себе долгожданный день. Она говорит: «Человек-стул-стена-девушка-пол». А вы тут же хлоп в ответ: «Ковер-потолок-земля-трава».

— Когда понадобится, я перейду к глаголам, — сказал Мидбин. — Все в свое время.

Должно быть, она обращала на наши разговоры друг с другом не меньше внимания, чем на то, что Мидбин вдалбливал ей, потому что однажды совершенно неожиданно указала на меня и вполне отчетливо выговорила:

— Ходж… Ходж.

Это взволновало меня. Странно, но я не почувствовал ни тени того раздражения, какое во мне обычно вызывала ее привычка бегать за мной и все время крутиться рядом. Нет. В душе была смутная, робкая радость — и благодарность за постоянство.

Похоже, когда-то девушка знала английский или хотя бы его начатки, потому что вскоре, учась пользоваться существительными, которым обучал ее Мидбин, она, как бы на пробу, почти вопросительным тоном начала добавлять глаголы и прилагательные. «Я… иду?…» Опасения Эйса относительно того, что она непроизвольно станет копировать безжизненный тон Мидбина, оказались неосновательны; у нее обнаружился грудной, с пленительными интонациями голос, и мы буквально наслаждались, слушая, как она словно ощупью пробирается от слова к слову.

Однако поговорить с нею или хотя бы спросить ее о чем-то до сих пор оставалось невозможным. Когда Мидбин спросил: «Как вас зовут?», она лишь озадаченно уставилась на него и вновь будто онемела. Но несколько недель спустя вдруг, указав на себя, застенчиво произнесла: «Каталина».

Значит, ее память не была поражена — во всяком случае, не была поражена полностью. Оставалось, однако, только гадать, что она помнит, а что инстинкт самосохранения заставил ее забыть; в ту пору на прямые вопросы она почти не отвечала. О том, что касалось ее, она начинала говорить безо всякой связи с предшествующими нашими репликами, всегда внезапно.

Звали ее Каталина Гарсия; она приходилась младшей сестрой донье Марии Эскобар и жила с нею вместе. Насколько ей было известно, иных родственников у нее нет. В школу она возвращаться не хотела; там ее учили шить, там были с нею добры, но она не была там счастлива. Пожалуйста… ведь мы не выгоним ее из Хаггерсхэйвена, нет?

Мидбин вел себя теперь, словно любящий отец; он и гордился достижениями своего чада, и боялся, как бы оно уже не подросло настолько, чтобы стремиться выйти из-под родительской опеки. Ему мало было того, что речь девушки восстановилась; теперь он буквально наизнанку выворачивался — вернее, пытался вывернуть ее, — тщась узнать, что она сама думала и чувствовала на протяжении долгих месяцев немоты.

— Я не знаю, правда, не знаю! — в конце концов запротестовала она по завершении одного из подобных допросов. — Я бы сказала, честное слово. Помню, иногда я понимала, что со мною говорите вы или Ходж… — и она кинула на меня преданный взгляд, от которого совесть моя заныла, но гордость задрала нос. — Но это было как-то так… вдалеке… я даже не очень уверена, что говорят именно со мной. Я часто… или мне только казалось, что часто?.. пыталась с вами заговорить, я хотела знать, настоящие вы люди, или все это во сне, хотела, чтобы вы мне это сказали. Ужас! Я не могла выговорить ни слова, и потому мне становилось еще страшней; а тогда и этот мой сон делался еще более жутким.

Как-то раз, вскоре после этого разговора, она вдруг пришла ко мне, когда я возился в поле с молодыми побегами кукурузы — умиротворенная, свежая и как-то удивительно уверенная в себе. Несколько недель назад я знал бы наверняка, что она нашла меня специально; теперь это могло быть и случайностью.

— Если я в чем и была тогда уверена — так это в том, что ты разговариваешь со мной, Ходж, — сказала она. — В моем сне ты был реальнее всего.

И спокойно, неторопливо ушла.

Барбара, которая после голосования с явной нарочитостью не говорила ни слова о деятельности Мидбина, в конце концов заметила — казалось, совсем беззлобно:

— Значит, теория Оливера все-таки подтвердилась. Ну и повезло тебе.

— Что ты имеешь в иду? — сразу насторожившись, осведомился я. — Для меня-то в чем тут везение?

— Ну, как же. С твоей ролью пожилой дуэньи при дурочке покончено. Теперь она сама может спросить дорогу.

— Ах, да. Это правда, — пробормотал я.

— Нам не придется больше ссориться из-за нее, — заключила Барбара.

— Конечно, — сказал я.

Мистер Хаггеруэллс во второй раз снесся с испанской миссией, напомнив о своей первой телеграмме и о равнодушном ответе на нее. Тогда нас удостоил визитом чиновник, который вел себя так, словно он и писал тот ответ. Скорее всего, так оно и было; он всячески давал понять, что лишь верность служебному долгу понуждает его иметь дело с такими варварами, как жители Соединенных Штатов.

Он подтвердил существование Каталины Гарсия; затем, поглядывая на тщательно укрытую от наших взглядов фотографию, долго сравнивал ее с нашей Каталиной, и наконец признал, что оригинал и изображение идентичны. Завершив формальную процедуру опознания, он, обращаясь к Каталине, быстро заговорил по-испански. Смутившись, та лишь покачала головой.

— Ходж, скажи ему, что я почти ничего не понимаю. Попроси его говорить по-английски, пожалуйста.

Дипломат впал в ярость. Мидбин торопливо — и, видимо, опрометчиво — принялся объяснять, что вызвавший немоту шок преодолен еще не вполне. Без сомнения, через какое-то время память девушки восстановится полностью, но в данный момент сохраняются некоторые провалы. Родной язык в ее подсознании неразрывно связан с прошлым, а прошлое-то как раз и подверглось вытеснению, ведь в нем остался весь ужас, продолжал разглагольствовать психолог, рад-радешенек оттого, что у него появился новый слушатель. Английский же, напротив…

— Я понял, — ледяным голосом сказал дипломат, решительно ни к кому конкретно не обращаясь. — Это ясно. Что ж, хорошо. Сеньорита Гарсия является наследником… э… наследницей состояния. С сожалением должен отметить, что не слишком большого. Скромного состояния.

— Вы имеете в виду землю, дома? — с интересом спросил я.

— Скромного состояния, — повторил испанец, внимательно разглядывая свою обтянутую перчаткой руку. — Немного акций, немного облигаций, немного наличности. Детали мы доведем до сведения сеньориты в надлежащее время.

— Мне это неважно, — робко сказала Каталина.

Видимо решив, что уже поставил на место окружавших его неотесанных и нес свое дело лезущих дикарей — то есть нас, а в особенности меня, испанец продолжил чуть более любезно:

— Согласно обнаруженным в посольстве документам, сеньорите нет еще восемнадцати. Поскольку она является сеньоритой и проживает за пределами Испании, она находится под непосредственной опекой испанской короны. Сеньорита последует вместе со мной в Филадельфию, где будет жить в надлежащих условиях до тех пор, пока мы не организуем ее возвращение на родину. Я пребываю в совершенном убеждении, что среди подобающего ей окружения, постоянно слыша родную речь, сеньорита очень скоро восстановит способность пользоваться ею в полной мере. Ваше… э… учреждение может представить миссии счет за ее проживание.

— Значит… он хочет забрать меня? Навсегда? — Каталина, еще мгновение назад выглядевшая совсем взрослой, вдруг превратилась в перепуганного ребенка.

— Он только хочет, чтобы тебе было хорошо и чтобы рядом с тобою были люди твоей крови, — сказал мистер Хаггеруэллс. — Правда, это несколько неожиданно…

— Я не могу. Не разрешайте ему меня увезти. Ходж, Ходж, не разрешай ему!

— Сеньорита, вы не понимаете…

— Нет, нет. Не хочу. Ходж, мистер Хаггеруэллс, пусть он меня не увозит!

— Но дорогая моя…

Мистера Хаггеруэллса прервал Мидбин.

— Я не могу исключить рецидива и даже полного возвращения псевдоафонии, если мы не прекратим нервировать пациентку. Настаиваю на прекращении беседы. Позже мы поговорим с Каталиной еще раз.

— Никто не собирается увозить тебя силой, — заверил я ее, несколько осмелев после решительного заявления Мидбина.

Чиновник пожал плечами, ухитрившись выразить этим жестом все свое отношение к Приюту — заведению в высшей степени подозрительному; возможно, Приют-то и организовал нападение на Эскобаров.

— Если сеньорита в данный момент искренне желает остаться здесь… — картинно взлетевшие брови сделали слово «искренне» двусмысленным, — у меня сейчас нет никаких полномочий разбираться в мотивах такого решения. Нет, совершенно никаких. И уж тем более не могу я наси… э… настаивать на ее отъезде. Нет. Совершенно не могу.

— У вас отзывчивое сердце, сэр, — сказал мистер Хаггеруэллс. — Я уверен, в конце концов все уладится.

Дипломат холодно поклонился.

— Разумеется, ваше… э… учреждение отдает себе отчет, что оно не вправе рассчитывать на увеличение компенсации.

— Мы ничего не получали и ничего не просили. Так будет и впредь, — сказал мистер Хаггеруэллс тоном, который был для него чрезвычайно решительным.

Представитель миссии изобразил поклон снова.

— Естественно, время от времени сеньориту будут навещать наши официальные лица. Без преду… предварительного уведомления. Мы увезем ее, как только Его католическое величество сочтет это нужным. И, разумеется, не может быть и речи об освобождении из-под опеки хотя бы части ее состояния до ее совершеннолетия. — Он помолчал. — Все это это очень необычно.

Он вышел. Я простить себе не мог того, что даже не попробовал узнать, какова была цель злосчастной поездки дона Хайме или хотя бы каковы были его служебные обязанности. Скорее всего, подделка песет тут была ни при чем. Но, не сделав ни малейшей попытки выяснить факты, которые могли бы утихомирить застарелое чувство вины, я вдохнул в него новую жизнь…

Все эти угрызения как ветром сдуло, когда Каталина, уже не сдерживаясь, уткнулась лицом мне в грудь и заплакала навзрыд.

«Ну, будет, будет, — бормотал я, — будет тебе, честное слово.»

— Каков обормот, — подытожил мистер Хаггеруэллс; нынче он был на редкость резок. — Компенсация, надо же!

— Так говорят с чучмеками, — отозвался Мидбин. — Возможно, с французами или южно-африканскими голландцами он более учтив.

А я гладил вздрагивающие плечи Каталины. Считай ее ребенком, не считай — с тех пор, как она начала говорить, ее привязанность уже не казалась мне столь докучливой. Хотя я и не побаивался, что Барбара увидит нас вот так.

15. ЛУЧШИЕ ГОДЫ

Так начался в моей жизни период, находившийся в поразительном контрасте со всем тем, что ему предшествовало. Неужели и впрямь я провел в Хаггерсхэйвене восемь лет? С арифметикой не поспоришь: я попал в Приют в 1944 году, когда мне было двадцать три, и покинул его в 1952, когда мне стукнуло тридцать один. Спорить нельзя, но и поверить трудно; я был, как благополучная страна, у которой, вроде бы, и истории-то нет, и смотрю теперь на ту эпоху словно через матовое стекло, с великим трудом различая сколько-нибудь приметные события. Годы перетекали один в другой так плавно, так спокойно…

Сбор урожая, потом амбары или рынок; осенняя пахота, потом весенняя пахота — и новый сев… Трое из самых старых умерли, несколько других уже почти не вставали. Принято пятеро новых — два биолога, химик, филолог и поэт. Мне выпало быть для филолога тек, кем был для меня когда-то Эйс; я посвящал новичка во все таинства Приюта — и сам чувствовал, как внове, покой и безопасность, обретенные здесь, и глубочайшую благодарность приведшей меня сюда судьбе.

Нечего и говорить, что на избранном мною поприще меня ждал успех; даже на обычные для ученого чередования удач и неудач я не могу пожаловаться. Как докторскую я подал работу «Слаженность действий корпуса генерала Стюарта с основными силами армии во время Пенсильванского похода. Август, 1863». Она получила самые лестные отзывы моих коллег даже в столь далеких от Приюта научных центрах, как Лима и Кембридж; меня наперебой звали преподавать в самые респектабельные учебные заведения.

Но я и помыслить не мог о том, чтобы уехать из Приюта. Мир, в котором я родился и вырос, открылся мне по-настоящему лишь когда я оставил его. Скрытность и нетерпимость; жадность, страх и бездушие; убожество, алчность, подлость и ложь, и самообожание притом — до всего этого было от Приюта не дальше, чем до ближайшей фермы. Вернуться и сразу уйти с головой в каждодневное состязание с другими работягами, за гроши тянущими ненавистную лямку в тщетных потугах хоть чуть-чуть подраскрасить жиденькой акварелькой культуры задубелые студенческие души, с которых все скатывается, как с промасленной бумаги — чем это могло меня привлечь?

В те годы я усугублял свои знания и одновременно сужал свою тематику. Разумеется, можно было предвидеть, что я сосредоточусь на Войне за Независимость Юга, коль скоро о ей уже написано столько работ и столько замечательных ученых уже посвятили себя изучению этого великого исторического события. Однако окончательный выбор темы диктовался все же не тщеславием, а одержимостью; ну и, разумеется, близостью мест, где война бушевала последние тринадцать месяцев… У меня перед глазами уже был весь план работы: Геттисберг, Ланкастер, осада Филадельфии, злосчастная попытка контрнаступления Союза в Теннеси, бегство правительства из Вашингтона и последние безнадежные потуги вырваться из железной хватки Ли, под которыми Рединг подвел черту. Здесь я мог плодотворно работать годами, собирая новые и новые факты.

Мои монографии публиковались в научных изданиях Конфедерации и Британии — в Соединенных Штатах не было ни одного — и меня очень радовало, когда они привлекали внимание; не столько ко мне, сколько к Приюту. Только это внимание внешнего мира я и мог дать Хаггерсхэйвену — да еще мои крестьянские руки. Правда, я и брал от Хаггерсхэйвена немного — еда, одежда, крыша; ну и, конечно, книги. Полевые исследования я проводил в одиночестве, «на своих двоих», пробавляясь случайной работой на фермах, а за доступ к частным собраниям писем или документов расплачиваясь тем, что приводил их в порядок и составлял их описи.

Те восемь лет, однако, были посвящены отнюдь не только науке или Приюту. Я уже рассказывал, как просто и легко приняла меня в круг друзей семья Агати, но отношения дружбы и взаимопонимания установились у меня и со многими другими. За очень редкими исключениями жители Хаггерсхэйвена быстро излечивались от подозрительности и замкнутости, этих столь необходимых во внешнем мире защитных механизмов, и становились гораздо дружелюбнее. Поэтому на душе у меня все время было спокойно; теперь я смотрю на эти годы, как на единое целое, и мне кажется, они сверкают, будто золотые, мне кажется, это был один долгий летний полдень.

Сложное, сумбурное кипение отношений с Барбарой продолжалось, мы оказывались то вместе, то врозь — но периоды, когда разрыв, казалось, был уже окончательным, лишь заставляли нас еще крепче вцепляться друг в друга назавтра. Ненависть и любовь, восхищение и отвращение, нетерпимость и жалость — всего этого хватало и в ней, и во мне. Только у нее была еще ревность.

Наверное, не будь я так равнодушен, когда она предпочитала кого-то другого, грешные страсти не так обуревали бы ее. Может быть. А может быть, нет; ее поведение, при всей его кажущейся разнузданности, для нее диктовалось самой высокой моралью. О, как ядовито прохаживалась она насчет женщин, поддающихся искушениям! Для нее же это были не искушения, но что-то вроде жалованья или регулярных премий; она не поддавалась, а просто брала то, что заслужила.

Иногда мне начинало казаться, что ее невроз уже переходит в безумие; уверен, что она, в свою очередь, частенько поглядывая на меня, будто впервые, расценивала нашу связь, как ошибку. Много раз мне хотелось, чтобы мы не мирились больше никогда.

Но стоило ей оказаться рядом, я испытывал дикую жажду близости, и никакие доводы рассудка не в силах были ее заглушить — точно так же, как не могли они заменить глубочайшего удовлетворения, которое давала эта близость и мне, и ей. Порю мы оставались любовниками в течение едва ли не месяца — но потом все равно следовала неотвратимая ссора, волоча за собою недели отчуждения. Все эти недели я только и вспоминал, какой нежной, веселой и пылкой могла быть эта женщина; но когда мы сходились вновь, я не мог не отделаться от воспоминаний о ее жестокости и стремлении подавлять.

Но не только ее взрывной темперамент, и даже ее неутолимая потребность в обожании и преклонении растаскивали нас в стороны. Препятствия, которые поначалу казались совершенно несущественными с течением времени неуклонно приобретали преобладающее значение. Барбаре все труднее становилось оставлять работу хотя бы на короткое время. Ее творческое исступление, да и нескончаемые восторги со всех сторон уже ни на миг не давали ей забыть, что теперь она — один их ведущих физиков мира. Ей присуждалось столько почетных званий, что она перестала ездить на церемонии; обычными сделались предложения прекрасно оплачиваемой работы со стороны иностранных правительств — ясно было, что работа связана с созданием новых вооружений. О выведенных барбарой уравнениях материи, энергии, пространства и времени статей написали видимо-невидимо, и во всех ее называли мыслителем, открывшем человечеству новые горизонты; хотя она относилась к этим оценкам пренебрежительно, они, тем не менее, делали несчастную женщину все более одинокой и все менее свободной.

Мидбин был заворожен ею не меньше, чем я или Эйс — только на свой лад. Триумф над немотой Каталины психолог уже и в грош не ставил, ведь тот был в прошлом; стабилизация психики Барбары — вот победа, которую он жаждал теперь. Она же, напротив, растеряла все остатки уважения к Мидбину

— если оно вообще существовало в ту пору, когда она согласилась принять его помощь. Изредка и, скорее всего, повинуясь лишь капризу, она уступала его мольбам — обычно передаваемым через Эйса или меня — и уделяла ему какую-то часть своего драгоценного времени; но, похоже, затем только, чтобы поиздеваться над его усилиями. А он терпеливо пробовал все новые и новые методы исследования и воздействия.

— Немного ж от всего этого проку, — как-то раз с горечью признал он,

— если она сама не хочет измениться.

— Вряд ли желание или нежелание Кэтти говорить сыграло большую роль в том, что вы вернули ей речь, — заметил я. — Может, вам следовало бы…

— Тинографически отобразить событие, травмировавшее Барбару? Если бы я знал, что это было, тинограф бы не понадобился.

Возможно, в насмешках Барбары стало меньше злобы с тех пор, как Кэтти утратила свой статус главного объекта приложения мидбиновских теорий; возможно, она простила Мидбина за его временную измену. Но презрения она не скрывала.

— Оливер, — заявляла она, — вам бы следовало бы родиться женщиной. Матери из вас бы не получилось, но какая была бы бабушка!

Решив остаться в Хаггерсхэйвене, Кэтти показала, что воля у нее в своем роде не слабее, чем у Барбары. Ее первая реакция на визит испанского чиновника быстро вылилась в целую программу. Она решительно отправилась к Томасу Хаггеруэллсу. Она прекрасно осознает то, заявила она, что у нее нет ни способностей, ни подготовки, дающих право просить приема в товарищество. Она и не просит. Все, что ей нужно — остаться жить там, где теперь ее единственный дом. Она будет счастлива делать здесь любую работу

— мыть посуду, шить одежду; все, что скажут. По достижении совершеннолетия она безо всяких условий целиком передаст унаследованные деньги Приюту.

Мистер Хаггеруэллс терпеливо напомнил ей, что подданные испанского короля являются гражданами державы, куда более могущественной и богатой, нежели огрызки Союза; что, будучи наследницей какого-никакого состояния Каталина вполне может наслаждаться беззаботной и роскошной жизнью в Мадриде или Гаване, а со временем сделать выгодную партию. Было бы в высшей степени безрассудным, сказал он, отказаться от всех этих блистательных перспектив для того только, чтобы стать безвестной, нищей прислугой у кучки чудаков близ Йорка, штат Пенсильвания.

— И он совершенно прав, Кэтти, и ты прекрасно понимаешь это сама, — заметил я, когда она рассказала мне об их беседе.

Она с такой решительностью замотала головой, что черные кудри ее крыльями взметнулись в стороны — раз и другой.

— Ты думаешь так, Ходж, потому что ты скаредный, расчетливый янки.

Я только глазами захлопал. Чего-чего, а этого, на мой взгляд, обо мне никак нельзя было сказать.

— А еще потому, что в жилах твоих течет кровь англосаксонских рыцарей, вечно выручавших невинных девиц из беды в полной уверенности, что потом девица должна сесть на подушки и заняться изящным рукоделием. Хорошо, изящное рукоделие мне по плечу — но на подушках я быстро заскучаю. Женщины вовсе не такие беспомощные, как ты думаешь, Ходж. И вовсе не такие страшные.

А вот это уже что — насчет Барбары? Похоже, у Кэтти режутся коготки.

— Есть разница, — сказал я, — между сиденьем на подушках и жизнью там, где к книгам, картинам и музыке относятся без опасливой подозрительности.

— Да, — согласилась она. — В Хаггерсхэйвене.

— Нет, — возразил я. — Хаггерсхэйвен — это единственное подобное место в Соединенных Штатах, и, как бы мы не старались, он не может совсем избежать заразы, идущей извне. Я имел в виду могущественные, процветающие державы, где культуре есть чем дышать.

— Но ведь ты не едешь туда.

— Нет. Это — моя страна.

— Будет и моя. В конце концов она и возникла-то в первую очередь благодаря людям, решившим отказаться от роскошной жизни. А потом ты сам себе противоречишь: если Хаггерсхэйвену не избежать заразы, точно так же, как не избежать ее никакому другому месту на планете. Не может одна часть мира стать цивилизованной, пока другая не выбралась из пещер.

Сомневаться не приходилось: за этими сдержанными словами пряталась непреклонная решимость. Что за ними пряталось еще, было не столь понятно. Во всяком случае, мистер Хаггеруэллс, видимо, правильно оценил настрой Кэтти, потому что в итоге он сам предложил членам товарищества разрешить ей остаться, а передача Приюту наследства — отклонить. Предложение поддерживали все, кроме Барбары, которая возражала долго и ожесточенно, и в конце концов проголосовала «против».

Кэтти приняли из сострадания, а она оказалась ценным пополнением. И не только потому, что всегда готова была помочь любому, но и благодаря ее специфическом у вкладу в экономику Приюта. Прежде жители Хаггерсхэйвена одевались, как бог на душу положит; одежду покупали на деньги, которые, не будь они израсходованы на тряпки, пополнили бы фонд Приюта, или же, если кто-то не имел никаких поступлений извне, на дотацию из того же самого фонда. Искусство Кэтти буквально произвело революцию. Она не только латала, штопала и перелицовывала; она придумывала и создавала новые модели, увлекая других женщин своим пылом. Жители Приюта стали одеваться и лучше, и красивее, а экономия достигла весьма изрядных сумм. Только Барбара отказалась шить свои шелковые брюки и жакеты дома, в Хаггерсхэйвене.

Нелегко было привыкнуть к новой Кэтти — занятой, деловитой, уверенной. Ее выразительный голос был чарующим даже тогда, когда она говорила чепуху — а теперь она никогда не говорила чепуху. Нет, она вовсе не стала педантичной или чересчур серьезной, — ее живой, задорный смех звучал то и дело. Но, безусловно, она не была легкомысленной; она глубоко чувствовала, и привязанности ее были сильными и стойкими.

Мне не хватало ее прежней преданности — открытой и по-детски чистой. Когда-то эта преданность вызывала у меня неловкость, раздражение, желание поскорее отделаться от прилипчивой девчонки — а теперь я чувствовал утрату и, по правде сказать, даже обижался в глубине души. И не то чтобы я мог ответить Кэтти каким-то равноценным чувством; и не то чтобы мне казалось, будто она требовала от меня каких-то чувств. Просто-напросто — хотя в ту пору я еще не признавался себе в этом — я тосковал об утраченной покорности красивой женщины, покорности, уже ставшей для меня привычной, но исподтишка тешившей мою чувственность. Разумеется, тут происходила невольная подмена: я тосковал о том, чего в действительности никогда не существовало, ибо Кэтти и безымянная немая девушка были совершенно разными людьми. Даже красота ее, и всегда-то бывшая неоспоримой, изменилась теперь, стала более яркой: чего я на самом деле хотел — так это чтобы Кэтти нынешняя по отношению ко мне вела себя, как Кэтти тогдашняя. И безо всяких усилий с моей стороны.

Произошедшая перемена не сделала Кэтти неискренней или кокетливой. Просто она повзрослела, приобрела чувство собственного достоинства, стала держаться сдержанней и с немного забавным холодком. К тому же она все время была занята. Она не пыталась изобразить, что ее интересуют другие мужчины, но в то же время явно переросла свою детскую потребность во мне. Она отказалась от всяческого соперничества с Барбарой. Когда я искал ее — она тут же оказывалась рядом; но сама не приходила теперь никогда.

Мой опыт подчас заставлял меня подозревать, что это не более, чем расчет. Но стоило мне вспомнить ее удивительно чистый взгляд, и я понимал, что слишком заношусь, воображая, будто две самые привлекательные женщины Хаггерсхэйвена ведут за меня борьбу.

Не помню, когда именно я начал смотреть на Кэтти хищным взглядом самца. Наверняка это произошло во время одной из размолвок с Барбарой, после того, как она сама в который раз напомнила мне о Кэтти, опять обвинив меня в том, что я за ней волочусь. Я по натуре был многоженцем не в меньшей степени, чем Барбара многомужницей — и, вероятно, в той же, в какой Кэтти склонна была хранить верность одному; коль скоро идея возникла, я даже не пытался выбросить ее из головы.

Однако очень долго она существовала лишь как идея. Воздержание тоже способно доставлять удовольствие, а если кто-то считает, что это удовольствие извращенца, могу ответить только, что во многих отношениях я был еще щенком. К тому же я чувствовал, наверное, некую толику страха перед Кэтти; как и перед Барбарой, впрочем — именно этот страх и не давал мне быть с нею самим собой ни в любви, ни в ссоре. В ту пору мне было приятнее — или, по крайней мере, казалось приятнее — просто болтать с Кэтти о том о сем, смеяться, хвастаться, перемывать косточки то Хаггерсхэйвену, то всему свету — а не кидаться в бездну самых животных отношений, какие только могут быть между людьми.

Четвертая моя зима в Приюте выдалась необычно мягкой, а весна — ранней и дождливой. Кими Агати, ежегодно собиравшая вместе с детьми огромное количество грибов, обильно росших и в окрестных рощицах, и на пастбищах, объявила: грибы идут так, что регулярными силами ей не справиться, и она вынуждена мобилизовать Кэтти и меня. Кэтти пробовала отказаться, утверждая, что не отличит съедобного гриба от поганки; Кими немедленно ответила ей короткой, но исчерпывающей лекцией о таллофитах.

— Да, и Ходж поможет, — закончила она, — ведь он вырос в деревне.

— Хорошо, — согласился я. — Хотя никаких гарантий дать не могу. Я уже давно расту отнюдь не в деревне.

— Не уверена, что после деревни ты еще подрос, — задумчиво проговорила Кими. — Значит, так. Вы вдвоем возьмете на себя рощицу на юго-востоке. Фумио возьмет большое пастбище, Эйко — малое, а мы с Есио — рощу на западе.

Мы прихватили кое-какой еды и нагрузились ворохом лукошек, которые по мере наполнения должны были оставлять на опушке; в конце дня их подберет телега и отвезет грибы на просушку. Воздух был теплый, даже под голыми ветвями, а от влажной земли шел уютный парной дух.

— Кими права, конечно, — заметил я. — Столько грибов просто не бывает.

— А я не вижу… — она изящно нагнулась. — Это гриб, да?

— Да, — сказал я. — А вот еще и вот. А вот это беленькое, повыше — нет.

Мы не прошли и нескольких ярдов как пара лукошек уже наполнилась.

— Если так пойдет, к полудню управимся.

— А потом возьмем новые корзинки и придем снова?

— Наверное… Или просто погуляем.

— А… посмотри, Ходж, это брать?

— Что?

— Вот, — вопросительно вскинув на меня взгляд, она протянула мне дождевик.

Я небрежно глянул вниз.

И тут, как обухом по сердцу, ударила уверенность, что между ею и мною больше не может быть ничего небрежного, ничего не всерьез. И не будет никогда. Сверху вниз я смотрел на женщину, которую жаждал страстно, отчаянно. Немедленно. Я вдруг захлебнулся — мне нечем стало дышать.

— Господи… это что-то очень редкое?.. Или что?

— Дождевик, — едва сумел выговорить я. — Не пойдет. Мы успели наполнить вторую пару лукошек, а я все еще двух слов связать не мог. Сердце заходилось; уверен, его судорожные толчки Кэтти могла бы увидеть, если бы присмотрелась. И несколько раз мне показалось, будто она поглядывает на меня с любопытством.

— Давай-ка перекусим, — хрипло предложил я.

Наломав лапника, я свил на влажной земле вполне сносное гнездо, сухое и мягкое; Кэтти достала нашу скромную снедь.

— Умираю с голоду, — призналась она и виновато добавила: — Вот, только яички.

Мы принялись за еду — она ела, я делал вид. Я был ошеломлен и напуган. Я насмотреться не мог, как ладно она движется, как поворачивает голову, как аккуратно откусывает; но, стоило ей взглянуть мне в лицо, я отводил глаза.

— Ну, ладно, — наконец проговорила она. — Думаю, хватит нам бездельничать. Вставай, лежебока, за работу.

— Кэтти, — прошептал я. — Кэтти.

— Что с тобой, Ходж?

— Подожди.

Она послушно замерла. Приподнявшись на локте, я наклонился над нею. Обнял. Она опять заглянула мне в глаза — без испуга, но вопросительно. Лишь когда я потянулся к ней губами, она чуть повернула голову — и подставила мне щеку. Она не сопротивлялась, но и не отвечала, оставалась равнодушной, и продолжала искоса смотреть на меня тем же вопросительным взглядом.

Я обнял ее крепче, наваливаясь и прижимая к еловым ветвям. И все-таки нашел ее губы своими. Потом стал целовать ее глаза, и шею, и снова губы. Она не закрывала глаз; и не отвечала. Я расстегнул верхние пуговицы ее платья и прильнул лицом к ее груди.

— Ходж.

Я не реагировал.

— Ходж, погоди. Послушай. Если ты именно этого хочешь — все будет по-твоему, ты знаешь. Но ты должен быть уверен, Ходж. Совсем уверен.

— Я хочу тебя, Кэтти.

— Хочешь? Действительно — меня?

— Я не понимаю, что такое «действительно». Я хочу тебя.

Но момент был упущен. Я совершил фатальную ошибку, начав слушать ее и отвечать. Со злостью я отодвинулся. Встал, поднял лукошко и угрюмо пустился на поиски грибов. Руки все еще дрожали. И ноги. И, будто стремясь совсем меня добить, облака закрыли солнце; в лесу сделалось сумеречно и промозгло.

— Ходж.

— Ну?

— Пожалуйста, не сердись так. И не стыдись. Я не могу этого видеть.

— Я не понимаю.

Она засмеялась.

— Дорогой мой Ходж! Не это ли мужчины говорят женщинам всегда? И всегда ли это правда?

И вдруг день перестал казаться испорченным. Напряжение схлынуло; мы бодро рыскали по полянам, со странным удовлетворением ощущая себя такими невинными, будто только что родились.

После этого я даже в минуты близости с Барбарой не мог не думать о Кэтти; впервые ревность Барбары стала небезосновательной. И я почувствовал вину перед обеими — не потому, что хотел обеих, но потому, что каждую хотел не всецело.

Теперь, спустя много лет, я кляну себя за то, что упустил то восхитительное мгновение. Я медлил и колебался, будто мне отпущена вечность. Тисс не солгал — я был созерцателем, отданным на волю чужих поступков, на волю событий, кидавших меня, куда захотят.

16. ПОНЕМНОГУ О МНОГОМ

— Не могу даже вообразить более пустого занятия, — сказал Кими, — чем быть в наши дни архитектором в Соединенных Штатах.

Ее муж усмехнулся.

— Ты забыла добавить — архитектором азиатского происхождения.

— Никогда этого не пойму, — проговорила Кэтти. — Я, правда, не все хорошо помню, но мне кажется, испанцы совсем не такие расисты. И уж, конечно, португальцы, французы и голландцы тоже. Даже англичане не так уверены в полном превосходстве англосаксов. Только здесь, в Соединенных и в Конфедеративных Штатах, о людях судят исключительно по цвету кожи.

— В случае с Конфедерацией все просто, — ответил я. — Там миллионов пятьдесят граждан — и двести пятьдесят миллионов жителей. Если бы культ белого превосходства не стал краеугольным камнем политики южан, тех, кто правит, трудно было бы распознать на вид. И так бывают накладки — если, например, сильно загорел. Вот у нас посложнее. Вспомни, мы проиграли войну. Самую важную войну в нашей истории — а вопрос цвета кожи играл не последнюю роль в том, что она началась.

— В Японии, — сказал Хиро, — на айнов, людей с более светлой кожей, всегда смотрели свысока. Это как с христианами. Христиан в свое время загнали в подполье, а они вскоре загнали в подполье евреев. В Испании, в Португалии…

— Евреи, — неуверенно повторила Кэтти. — А разве они еще есть?

— Есть-есть, — ответил я. — Несколько миллионов сохранилось в Эретц-Уганде, которой англичане дали статус самоуправляющегося доминиона еще при первом лейбористском кабинете, в 1933 году. Да много где. Кроме Германского Союза, разумеется. Там после избиений 1905-1913 годов их нет совсем.

— Это было посерьезнее, чем избиение азиатов здесь, — вставил Хиро.

— Гораздо серьезнее, — согласился я. — В конце концов, азиатов хоть немножко, да уцелело.

— Например, мои родители, или родители отца Кими. Насколько японцы в Америке счастливее евреев в Европе!

— А у нас тоже есть евреи, — заявила Кими. — Я недавно встретила одну. Она была теософка, и сразу начала убеждать меня познать мудрость Востока.

— Есть, но очень немного. К концу Войны за Независимость Юга по обе стороны границы их было тысяч двести. После выборов 1872 года Приказом номер 10 генерала Гранта евреи были высланы из Департамента Миссури. Президент Линкольн тут же отменил приказ, а президент Батлер задним числом подтвердил снова, хотя территория эта нам уже не принадлежала. С тех пор к евреям относятся, как и ко всем прочим цветным — неграм, азиатам, индейцам, выходцам с южных островов… Нежелательные элементы. Хочешь остаться — раскошеливайся на взятки, нет — проваливай из страны.

— Хватит о грустном, — сказал Хиро. — Давайте-ка я расскажу вам о реакции водорода с…

— Нет, пожалуйста! — взмолилась Кэтти. — Я хочу послушать Ходжа!

— Господи помилуй! — воскликнула Кими. — Да ты только этим и занимаешься. Я думала, надо сделать перерыв, чтобы тебе вконец не надоело.

— Скоро она выйдет за него замуж, — возвестил Хиро. — Уж тогда бедняге не дадут под предлогом беседы читать лекции.

Кэтти густо покраснела. Я засмеялся, чтобы как-то снять неловкость. Кими проговорила:

— Свахи нынче не в моде, ты отстал от времени, Хиро. Боюсь, ты до сих пор уверен, что женщина должна почтительно следовать за мужем в двух шагах позади. А на самом деле Соединенные Штаты — единственная страна, где женщины лишены права голоса и не могут входить в состав присяжных.

— За исключением штата Дезерет, — напомнил я.

— Это всего лишь приманка. Мормоны дали нам равноправие, потому что им вечно не хватает женщин.

— Я слышал иное. Мормоны — сами они называют себя Святыми Наших Дней

— стали одной из наиболее благополучных социальных групп в стране. Женщины из года в год стремились к ним, там легко выйти замуж. А все филиппики насчет полигамии — завистливое вранье мужчин, которые не пользуются у женщин успехом.

Кэтти глянула на меня и тут же отвернулась.

Я долго гадал потом, о чем она думала в этот миг. О том, с каким гневом Барбара накинулась бы на эту мою поправку? Или о том весеннем дне? Или о том, что пятью минутами раньше ляпнул Хиро?

Я сам думал об этом.

Еще я думал о том, как легко вписалась Кэтти в паши уютные посиделки с Агати и как непохожа она на Барбару даже в этом; жутко и представить, в каком напряжении находились бы все, очутись здесь Барбара. Барбару можно было любить, или ненавидеть, можно было испытывать к ней неприязнь и, наверное, даже можно было оставаться к ней равнодушным; одного было нельзя

— чувствовать себя в ее присутствии уютно.

Окончательный выбор — хотя, что такое окончательный? не знаю; и не узнаю уже никогда — определился где-то к концу моего шестого года в Хаггерсхэйвене. В ту пору мы были с Барбарой вместе так долго, как, по-моему, ни разу прежде, и я даже начал прикидывать, нет ли шансов установить некое парадоксальное равновесие, которое позволило бы мне без скандалов оставаться любовником Барбары и при том не утратить радостей, даваемых чистой дружбой с Кэтти.

Когда вражда наша затихала, Барбара начинала подчас рассказывать, как идет работа — хотя, вообще-то, если исключить редкие моменты доверительности, посвящать меня в таинства своей науки было не в ее правилах. Эта форма близости резервировалась за Эйсом, и я отнюдь не завидовал ему уже потому хотя бы, что он более-менее понимал, о чем идет речь, а я — нет. Но на сей раз, видимо, ее так переполняли ее ученейшие переживания, что она не могла сдержаться даже в разговоре с человеком, едва отличающим термодинамику от кинестетики[34].

— Ходж, — сказала она; обычно серые глаза ее от возбуждения стали зелеными. — Я не стану писать книгу.

— Вот и прекрасно, — лениво ответил я. — Это существенное нововведение. Экономит время, бумагу, чернила. Устанавливает новый академический стандарт. Отныне и навсегда ученые будут становиться известны так: Джонс, который не написал «Теорию приливных волн», Смит — несочинитель «Газа и его свойств», или Бэкмэйкер — несоставитель «Геттисберга и после».

— Дурачок. Я лишь имела в виду, что не хочу потратить жизнь только на то, чтобы сформулировать теорию. Потом придет кто-то другой и все равно воплотит теорию в практику. Мне представляется более разумным показать то, что мне удалось открыть, воочию, а не писать об этом.

— Ну, разумеется. Показать воочию… что?

— Космическую субстанцию, разумеется. А о чем, по-твоему, я с тобой толкую?

Я попытался припомнить, что она рассказывала об этой своей субстанции.

— Ты хочешь сказать, что собираешься превратить материю в пространство, или что-нибудь в этом роде?

— Что-нибудь в этом роде. Я намерена выразить материю-энергию через пространство-время.

— Ох, — сказал я. — Уравнения, формулы и прочие закорючки.

— Я тебе только что сказала, что не собираюсь писать книгу.

— Но как… — я запнулся, пораженный догадкой. — Ты собираешься… — И снова запнулся, не в силах подобрать слово. — Собираешься построить машину, которая будет двигаться во времени?

— До чего же варварски у тебя это звучит. Но для непрофессионала ухвачено довольно верно.

— Как-то раз ты сказала мне, что ты — теоретик. Что ты не какой-нибудь там примитивный механик.

— Я им стану.

— Барбара, да ты с ума сошла! Твоя теория очень интересна как философская абстракция…

— Благодарю. Всегда приятно знать, что позабавил деревенщину.

— Барбара, послушай. Мидбин…

— Мне совершенно не интересны его занудные измышления.

— А ему твои — интересны, и мне тоже. Неужели ты не понимаешь, что эта твоя страсть к управлению временем — всего лишь следствие навязчивой идеи отправиться в прошлое и… э… отомстить матери…

— Оливер Мидбин — грубый, глупый и бесчувственный чурбан. Он выучил немую болтать, но слишком глуп, чтобы понимать людей, у которых больше одной извилины в мозгах. Он подобрал себе наборец идиотских теорий об эмоциональных травмах, и втискивает в них любые факты. Даже если их приходится для этого на изнанку выворачивать. Даже если приходится придумывать несуществующие — лишь бы укладывались удобно! Отомстить матери, Боже правый! Да она интересует меня не больше, чем когда-то ее интересовала я!

— Ах, Барбара…

— Ах, Барбара! — передразнила она. — Нет уж! Беги к своему надутому пустомеле, К Мидбину. Или к этой… ах-как-на-все-согласной волоокой испанской сучке!..

— Барбара, как друг тебе говорю. Оставим Мидбина, Кэтти и вообще конкретных людей. Посмотрим на проблему как таковую. Неужели ты не понимаешь разницы между формулировкой теории и немедленной попыткой подтвердить ее экспериментально? Ведь для всего мира это будет граничить с шарлатанством! Со спиритическим сеансом, или…

— Хватит! «Шарлатанство»! Жалкий беспризорник! Продолжай уж лучше совращать кретинок, это единственное, в чем ты хоть каплю смыслишь! Мальчик на побегушках!

Помнится, как-то раз наша перепалка уже заканчивалась так.

— Барбара…

Она хлестнула меня по губам ладонью и стремительно пошла прочь. Жителей Хаггерсхэйвена ее проект не привел в восторг. Даже когда она

объяснила все гораздо более спокойно и разумно, нежели мне, от слов ее продолжало припахивать чем-то слишком уж диковинным, будто она взялась, подобно многим прожектерам до нее, отстаивать идеи беспроволочного телеграфа или запуска ракеты на луну. К тому же 1950 год был не лучшим годом. Война стояла на пороге; даже той независимости, которая еще оставалась у Союза, похоже наступал конец. Все наши усилия уходили на то, чтобы выжить; нам было не до новых дорогостоящих затей. Но Барбара Хаггеруэллс была крупным ученым, авторитет ее был громаден, и до сих пор из Фонда на нее тратилось очень немного — столько, сколько стоят бумага и карандаши. С явной неохотой товарищество все же утвердило ее заявку.

Старый хлев, пустовавший уже много лет, но вполне еще крепкий, был отдан в распоряжение Барбары, и Кими с радостью взялась спланировать, рассчитать и проконтролировать необходимые переделки. Эйс и еще несколько жителей Приюта яростно принялись за дело; они пилили, грохотали молотками, скрепляли болтами железные брусья и даже газ подвели для осветительных рефлекторов, чтобы не прерывать работу на ночь.

Думаю, я проявлял к этому ровно столько интереса, сколько приличествовало члену товарищества, и ни на волос больше. Я не сомневался, что деньги и труд пущены на ветер, и предвидел, каким чудовищным разочарованием для Барбары станет неудача эксперимента. Что до меня, я был уверен, Барбара уже не сможет играть сколько-нибудь значительную роль в моей жизни.

Мы ни словом не перемолвились после ссоры, и ни Барбара, ни я не делали ни малейших попыток к примирению. Не знаю, что чувствовала она; я чувствовал только облегчение, и ни секунды не сожалел о разрыве. Я не собирался вычеркивать из памяти все, бывшее между нами, но только радовался, что это осталось в прошлом. Бешеная страсть угасла, постепенно сменившись чем-то вроде холодноватой симпатии; я не хотел больше бурь, и смотрел на Барбару словно с большой высоты, отстраненно и понимающе.

Ибо мог наконец всецело заняться Кэтти. Первобытное желание, накатившее в тот весенний день, вернулось с новой силой, но теперь к нему примешивались иные, более сложные чувства. Я понимал, что Кэтти может заставить меня ревновать — чего Барбара не могла никогда; и в то же время, несмотря на дикарскую пляску желаний, я ощущал с Кэтти какой-то удивительный душевный покой — с Барбарой он был мне неведом.

Но мое запоздалое осознание того, что Кэтти значит для меня, отнюдь не было реакцией на поведение Барбары или на разрыв с нею. Потребность в Кэтти порождалась лишь ею самой, и потребность эта отличалась от того, что я испытывал к женщинам прежде. Чувство было совершенно новым для меня; это было чувство мужчины, а не подростка. Наконец я понял, о чем Кэтти спрашивала меня тогда, в роще — и наконец мог ответить.

Теперь уже она поцеловала меня. Свободно, просто.

— Я люблю тебя, Ходж. Я любила тебя уже в том страшном сне, когда не могла говорить.

— Когда я был такой бесчувственный.

— Я любила тебя даже тогда, когда ты меня терпеть не мог. И только изо всех сил старалась выглядеть посимпатичнее. А знаешь, ты ни разу мне не сказал, что я симпатичная.

— Господи, Кэтти, что за слово! Ты — красавица!

— Предпочитаю быть просто симпатичной. Слово «красавица» звучит, как запрет. Ох, Ходж, если бы я не любила тебя так сильно, я не остановила бы тебя тогда.

— Не уверен, что понимаю тебя.

— Нет? Ну, да теперь это неважно. А я иногда начинала сомневаться, правильно ли поступила. А иногда начинала бояться, что ты подумаешь, будто это из-за Барбары.

— А это не из-за Барбары?

— Нет. Я никогда тебя к ней не ревновала. Говорят, в жилах Гарсия течет кровь морисков. Наверное, во мне проснулись гаремные привычки моих смуглых прабабок-магометанок. Буду темнокожей наложницей тебе, хочешь?

— Нет, — сказал я. — Хочу, чтобы ты была мне женой. Цвет на твой вкус.

— Сказано поистине с рыцарской учтивостью. Тебе суждено стоять подле королей, Ходж. Но это, как я понимаю, предложение?

— Да, — помрачнев, ответил я. — Если ты соблаговолишь принять его к рассмотрению. Откровенно говоря, я не вижу, почему бы тебе его не принять.

Положив ладони мне на плечи, она взглянула мне в глаза.

— И я не вижу. Это то, о чем я мечтала с самого начала. Я потому и вспыхнула, когда Хиро Агати вслух сказал о том, чего ожидали уже все.

— Кэтти, — проговорил я. — Кэтти… Ты когда-нибудь сможешь простить меня за потерянные годы? Ты говоришь, что не ревновала к Барбаре, но ведь если бы она и я… то… В общем — прости.

— Дорогой Ходж, тут нечего прощать. Любовь — не деловое соглашение, не судебное разбирательство, где ищут справедливости, и не награда за хорошее поведение. Думаю, что понимаю тебя лучше, чем ты сам себя понимаешь. Тебе никогда не интересно то, что само идет в руки — иначе ты довольствовался бы жизнью в своем… как его?.. Уоппингер-Фоллз. Я давно это поняла, и вполне могла бы, прости мое самомнение, вскружить тебе голову, прикинувшись ветреной. И вполне могла бы удержать тебя, уступив в тот день. Но я знала, что ты будешь куда лучшим мужем, когда поймешь окончательно, что тебе не стоит иметь дела с Барбарой.

Не могу утверждать, будто мне понравились ее слова. Откровенно говоря, я чувствовал, что меня унизили, или, по крайней мере, одернули как следует. Несомненно, этого она и хотела — и легко добилась. Никогда она не бывала беспомощной или вялой.

Да и слова о гаремных привычках отнюдь не объясняли вдруг как с неба свалившуюся после объявления помолвки дружбу Кэтти и Барбары. То, что Барбара этак вот смягчилась по отношению к удачливой сопернице, было совершенно не понятно и, по правде сказать, даже тревожило меня.

Поскольку обе заняты были до предела, вместе они проводили не очень-то много времени, но Кэтти пользовалась всякой возможностью заглянуть в монтажную — так она называла преображенный хлев — и ее искреннее восхищение Барбарой все росло; вскоре мне уже по нескольку раз на дню приходилось выслушивать восторги по поводу гениальности Барбары, силы ее духа и мощи ее воображения. Я никак не мог просить Кэтти отказаться от общества, так недавно казавшегося мне самому наилучшим из возможных, или наложить запрет на имя, которое когда-то шептал со страстью

— и теперь, в общем-то, чувствовал себя дураком. Во всяком случае, не столь значительной персоной, какой следовало бы.

Нельзя сказать, что Кэтти не выказывала надлежащего уважения к моим делам или не интересовалась ими. Я закончил сбор материалов для "От Ченсэлорвилла[35] до конца" — то есть оброс ворохом наводящих на размышления фактов, разгадок причин тех или иных событий, глубоких идей и эффектных выкладок; сей ворох составлял добротную основу для капитального исследования, которое я писал бы не год и не два — а Кэтти была единственным слушателем, на нее я обрушивал все это, по ее реакции прикидывая, как станут реагировать мои будущие читатели. Вчерне первый том был закончен, и мы с Кэтти должны были пожениться, как только я сдам его в печать; мне как раз исполнилось бы тридцать, Кэтти было бы двадцать четыре. Не приходилось сомневаться, что после выхода книги на меня посыпались бы приглашения из лучших университетов Конфедерации, но Кэтти решила раз и на всегда: мы будем жить в таком же коттедже, как чета Агати; да и я был не настолько глуп, чтобы покинуть Хаггерсхэйвен.

Из рассказов Кэтти я знал, что Барбаре несладко приходится, особенно после завершения работ по созданию монтажной, когда и началось, собственно, строительство опытного механизма — с несколько излишней таинственностью все именовали его не иначе, как Эйч-Экс-1. Угроза войны во всем создавала дефициты; особенно не хватало таких, что называется, стратегических материалов, как сталь и медь — а на медь Эйч-Экс-1, похоже, был непомерно прожорлив. Меня совсем не удивило, что в конце концов общее собрание со всеми возможными извинениями отказало Барбаре в дальнейших ассигнованиях.

Назавтра Кэтти сказала:

— Ходж, ты ведь знаешь, что Приют не принимает моих денег.

— И правильно делает. Позволь уж нам отдавать Приюту то, что у нас есть, ведь мы все перед ним в долгу. Но с тобой совсем другое дело. Ты должна сохранить независимость.

— Ходж, я хочу отдать все Барбаре. Для ее Эйч-Экс-1.

— Что? Вот глупости!

— Неужели для меня вложить в это дело деньги, с которыми я все равно не знаю, что делать, будет большей глупостью, чем для Барбары или Эйса — вкладывать свое время, свои знания, труд?!

— Да! Потому что у нее — навязчивый бред! А Эйс тоже теряет разум, когда дело касается этой женщины! Если ты отдашь им деньги — будешь такой же сумасшедшей, как они.

Кэтти лишь засмеялась в ответ. А я вдруг с болью вспомнил долгие месяцы, когда чарующие звуки ее смеха, ее голоса были сплющены и глубоко упрятаны страхом. И пристыженно подумал о собственной черствости; пойми я Кэтти раньше, в те дни, когда ее нужда во мне была особенно сильна, возможно, я и облегчил бы ей долгий и мучительный путь выздоровления.

— Ну, пусть я сумасшедшая. А ты не думаешь, что, если я внесу деньги, Приют даст мне полноправное членство? Но даже не в этом дело. Я верю в Барбару. Даже наперекор всем вам. Я не собираюсь вас упрекать, вы вправе быть скептиками. У вас есть, наверное, масса других соображений помимо желания убедиться в истинности теории, которая, насколько можно судить, не имеет никакой практической ценности; но для меня эти сложные соображения не существуют. Я верю в Барбару, и все. Или, может, чувствую, что в долгу перед ней. С моими деньгами она построит аппарат. А тебе я это говорю только чтобы ты знал заранее. Может, ты теперь не захочешь на мне жениться.

— Ты думаешь, я женюсь на тебе из-за твоих денег?

Она улыбнулась.

— Дорогой Ходж. Сколько в тебе еще от мальчишки! Твоя гордость так уязвлена, что даже голос изменился. Нет, я не думаю, что ты женишься на мне из-за денег. Даже если бы эта идея и пришла тебе в голову, она бы тебя не привлекла. Она слишком практичная, слишком… взрослая. Не для Ходжа. Но, думаю, ты вполне можешь не захотеть жениться на женщине, которая в один прекрасный день взяла да и отдала все свое состояние. Да еще — Барбаре Хаггеруэллс.

— Кэтти, ты хочешь от меня избавиться? Или испытать?

На этот раз она от души рассмеялась.

— Вот теперь я уверена, что ты на мне женишься в конце концов, и даже станешь хоть и озадаченным, но вполне управляемым мужем. Мой честный Ходж! Изучай свою войну. Вещей более простых и менее грубых тебе никогда не понять.

Мне так и не удалось отговорить ее от этого донкихотского жеста. Может, я и не понимал каких-то тонкостей, но уж Барбару-то я знал. Предчувствуя, что ее просьбу о дополнительных ассигнованиях товарищество отвергнет, она вполне сознательно обхаживала Кэтти, чтобы воспользоваться ее великодушием. Теперь, получив желаемое, она просто забудет о существовании Кэтти, или снова начнет злобствовать.

Она не сделала ни того, ни другого. Их дружба все крепла. Словарь Кэтти обогатился такими перлами, как «магнит», «соленоид», «индукция», «элементарная частица», «световой год», «континуум» и множеством иных, столь же непонятных и неинтересных для меня. Захлебываясь от благоговения, она рассказывала о странной, причудливой конструкции, мало-помалу выраставшей в монтажной — в то время, как все мои мысли были заняты действиями корпуса Юэлла[36], пушками-парротами[37], и метеорологическими сводками по Пенсильвании за июль 1863 года.

Знаменитая издательская фирма «Тикнор, Харкорт и Кнорф» заключила со мной договор на книгу — в Соединенных Штатах не нашлось издательства, оснащенного так, чтобы отпечатать ее подобающим образом — и прислала солидный аванс в долларах Конфедерации; переведенный на наши деньги, он оказался еще внушительнее. Я вычитывал корректуру первого тома буквально в полубессознательном состоянии; отправил телеграмму о замене сноски на странице 99 и принялся ждать — медлительность почты взбесила бы и ангела — авторских экземпляров. На следующий день после того, как они пришли — с чудовищной опечаткой прямо посреди страницы 12 — мы с Кэтти поженились.

Милая Кэтти. Милая, милая Кэтти.

С разрешения товарищества на часть аванса мы устроили себе медовый месяц, который провели — по крайней мере, тот его не слишком значительный остаток, когда не занимались друг другом наедине — путешествуя по полям сражений последнего года Войны за Независимость Юга.

Кэтти впервые покинула Хаггерсхэйвен с той ночи, когда я привез ее сюда. Глядя теперь на внешний мир ее глазами — и отчужденно, и, благодаря ее теперешнему состоянию, в то же самое время немного экзальтированно, — я снова был поражен его чугунным равнодушием, унылой нищетой, постоянным страхом, жестокостью, дикостью и цинизмом, который лишь подчеркивал странную покорность судьбе, столь характерную для нашей цивилизации. Речь уже не шла просто о том, чтобы есть, пить и плодиться, ведь завтра все равно умирать; нет, скорее вопрос ставился так: дайте нам спокойно жить нашей скудной, безрадостной жизнью и уповать на чудо — ведь завтра представление о чуде станет еще более жалким.

С осени 1951 года у нас появился наконец свой дом — коттедж, спроектированный Кими и построенный нашими товарищами по Хаггерсхэйвену, пока мы путешествовали. Он стоил Агати их садика, который они так лелеяли; и Кэтти, и я были растроганы до глубины души столь самоотверженным проявлением любви, особенно после того, что мы видели и слышали во время нашей поездки. Мистер Хаггеруэллс произнес речь, напичканную всякими символическими ссылками на античность, и приветствовал наше возвращение с таким пылом, словно нас не было много лет; Мидбин пытливо вглядывался Кэтти в лицо, словно желая убедиться, что в своей новой роли мужа я обращаюсь с ней достаточно хорошо и не провоцирую новый эмоциональный срыв; и остальные члены товарищества вели себя соответственно моменту. Даже Барбара задержалась, чтобы заметить: домик, дескать, смехотворно мал, но зато как раз придутся кстати спланированные Кими на японский манер подвижные перегородки.

Я немедленно принялся за работу над вторым томом, а Кэтти — снова за шитье. И снова она то и дело забегала в монтажную, снова мне приходилось выслушивать подробнейшие отчеты о том, как продвигаются дела у бывшей отрады моего сердца. К концу весны или, самое позднее, к началу лета сборка Эйч-Экс-1 должна была завершиться. То, что фанатичная вера Барбары ничуть не страдает при столкновении с реальностями конкретного конструирования, меня не удивляло; но то, что и столь здравомыслящие люди, как Эйс и Кэтти, затаив дыхание, ждут близкого чуда, было выше моего понимания. Ну ладно, Эйс после всех этих лет малость не в себе — но Кэтти?..

В самом конце года я получил письмо.

УНИВЕРСИТЕТ ЛИ — ВАШИНГТОНА

Исторический факультет,

Лисберг, округ Кэлхония, КША, 19 декабря, 1951

Мистеру Ходжинсу М.Бэкмэйкеру

«Хаггерсхэйвен», Йорк, Пенсильвания, США.

Сэр!

На стр. 407 Вашего «От Ченсэлорвилла до конца», т.1, гл. «Поток поворачивает вспять», Вы пишете: "Точный учет времени и рельефа местности

— то есть согласованность действий во времени и пространстве — оказались факторами куда более существенными, нежели численность населения и уровень промышленного развития. Действия отрядов Стюарта, которые едва не стали роковыми, обернулись, как мы постараемся показать во втором томе, невероятной удачей для Ли[38]. Конечно, отсутствие кавалерии могло решить дело не в пользу южан, если бы 1 июля Ли не занял Раунд-Топс."

Следовательно, насколько я могу судить, сэр, при анализе событий у Геттисберга Вы намерены придерживаться (как и большинство янки, я полагаю) концепции стечения благоприятных обстоятельств. Мы, южане, объясняем победу исключительно военными дарованиями генерала Ли, а время и пространство рассматриваем не как самостоятельные факторы, а лишь как удобные возможности для их проявления.

Излишне говорить, что я отнюдь не жду от Вас пересмотра Ваших взглядов, коренящихся, как им и полагается, в чувстве гордости за свою страну. Я желал бы лишь, чтобы Вы, прежде чем предать их и основанные на них выводы гласности, еще раз со всей добросовестностью историка оценили их применимость в данном конкретном случае. Другими словами, сэр, я, как один из Ваших читателей (и, смею Вас уверить, весьма неравнодушных к Вам и Вашей работе читателей), хотел бы быть уверенным, что Вы проанализируете это классическое сражение так же тщательно, как и те, до которых Вы касались в томе первом.

Искренне желающий Вам успеха

Остаюсь, сэр, сердечно Ваш

Джефферсон Дэвис Полк."

Письмо выдающегося историка, автора монументальной биографии «Великий Ли», поставило меня в исключительно сложное положение. Если бы один из ведущих ученых Конфедерации указал мне на какие-то изъяны в работе или упрекнул бы за то, что я вообще взялся за нее, не имея достаточной подготовки, думаю, я принял бы критику как должное, с благодарностью, и продолжал бы делать свое дело, стараясь делать его как можно лучше. Но письмо, напротив, было чем-то вроде посвящения в рыцари. Безо всяких скидок доктор Полк обращался ко мне, как к признанному специалисту, и просил только оценить еще раз глубину проникновения в материал.

А правда-то заключалась в том, что я не был уверен в совей правоте. Я только не давал неуверенности овладеть собою, разрушить свои планы. Письмо Полка придало сомнениям новые силы.

Я прочел все, что только было возможно. Я буквально исползал пространство между Мэрилендской линией, Саут-Маунтин, Карлайлом и Приютом; теперь я сам, по памяти, мог нарисовать подробнейшую карту этих мест. Я проштудировал дневники, письма, мемуары, которые не только не публиковались до сих пор, но о которых вообще никто не знал, пока я их не обнаружил. Я так погрузился в период, о котором писал, что подчас нынешний и тогдашний миры казались мне одинаково реальными; одна часть меня жила сейчас, другая — тогда.

И, тем не менее, я не мог бы наверняка сказать, что отчетливо вижу всю картину — даже в том смысле, какой вкладывают в слова «вся» и «все» историки, знающие, что выявить и учесть абсолютно все детали невозможно в принципе. Я не мог бы наверняка сказать, что смотрю на грандиозную драму с правильной точки зрения. Я допускал, что, возможно, проявил непозволительную поспешность и даже опрометчивость, взявшись за «Ченсэлорвилл» так скоро. Да, я так и не дождался, когда внутренний голос скажет: «Ты готов». И теперь перестал доверять себе.

Может, порок крылся во мне самом? В моем темпераменте, характере, а вовсе не в степени моей подготовленности и способах использования материала? Может, я подсознательно старался не связывать себя безоговорочным принятием той или иной концепции, старался уйти от выбора, от поступка? То, что я написал первый том ничего не значило, ибо он был не поступком, а всего лишь его частью; замерев сейчас в бездействии, я вполне мог бы остаться сторонним наблюдателем.

Однако не совершать поступков — это тоже поступок, и вдобавок такой, который не устраивал ни доктора Полка, ни меня. Да и что оставалось делать? Договор был заключен на весь текст. Я обязан был передать второй том в издательство через полтора года после выхода в свет первого. Сбор материала был закончен; речь шла не о его корректировке, но о проведении всего исследования заново, о полной переоценке и, возможно, полном отказе от уже сделанного. Речь шла о том, чтобы начать с нуля. Это была работа, на порядок более объемная, чем уже проделанная, и к тому же столь унылая, что я чувствовал: мне ее не одолеть.

Конечно, публиковать исследование, в выводах которого сам не уверен, нечестно; но не довести до ума свои наброски — малодушно.

Коротко и путано я рассказал о своих колебаниях Кэтти. Она ухитрилась ответить так, что вроде бы и ободрила меня, но странно донельзя…

— Ходж, — сказала она. — Ты меняешься, ты взрослеешь, и это к лучшему, хотя я любила тебя и таким, какой ты был. Не бойся отложить работу над книгой хоть на год, хоть на десять, если надо. Ты должен написать ее так, чтобы она устраивала прежде всего тебя самого, а что скажут издатели и читатели — неважно. Но, ходж, никакие твои сомнения, никакой глупый твой страх оказаться пассивным наблюдателем не должен заставить тебя что-либо упрощать. Рационализировать. Улучшать. Обещай мне это.

— Не понимаю, о чем ты, Кэтти. Какие улучшения? История такова, какова она есть.

Она задумчиво посмотрела на меня.

— Помни это, Ходж. Пожалуйста, всегда помни.

17. ЭЙЧ-ЭКС-1

Я не мог заставить себя следовать голосу совести или хотя бы совету Кэтти; но не мог я и работать по-прежнему, как если бы вообще не получал письма, камня на камне не оставившего от моей веры в себя. И потому, отнюдь не принимая сознательного решения отложить написание книги, я просто перестал что-либо делать — чем еще более усугубил ощущение собственной виновности и никчемности. Закрепленные за мною товариществом хозяйственные обязанности не занимали и трети дня, так что, хотя я буквально вверх дном все перевернул в стойлах и хлевах, у меня оставалась уйма времени, и я слонялся туда и сюда, капризный, раздражительный, отрывал от работы Кэтти, мешал Агати, мешал Мидбину — я никак не решался рассказать ему о своих мучениях, — и, в конце концов, все стали просто шарахаться от меня. Тогда случилось то, что должно было случиться: ноги привели меня в монтажную, к Барбаре.

Барбара и Эйс основательно перекроили старый хлев. Кое-где я узнал характерный почерк Кими — в конструкционных особенностях стен, мощных несущих балках, рядах скошенных внутрь окон, дающих достаточно света, но не пропускающих прямых солнечных лучей; однако все остальное было подчинено исключительно нуждам Барбары.

На высоте около десяти футов, обегая помещение по кругу, лежал на вертикальных стальных опорах узкий помост. В прорези помоста высовывались телескопические трубы многочисленных приборов; все они были направлены наклонно вниз, на геометрический центр пола монтажной. Этот центр охватывало кольцо чистейшего стекла дюйма в четыре шириной, прикрепленное к опорам помоста стеклянными скобами. Приглядевшись, я заметил, что оно не сплошное, а состоит из отдельных секций, хитроумно сращенных стеклянными муфтами. С внешней стороны кольца, вдоль стен, теснились разнообразные механизмы — их глухие кожухи оставляли открытыми лишь панели с циферблатами и приборами управления, а по углам громоздились, буквально царя над прочей мелочью, какие-то чудовищные агрегаты. Сверху нависал большой блестящий отражатель.

В монтажной никого не было, и я бесцельно побрел по кругу, опасливо обходя подальше таинственные аппараты. И вдруг поймал себя на том, что, куда бы ни падал мой взгляд, в голове гвоздит: все это хозяйство оплачено деньгами моей жены. Спохватившись, я отругал себя: Кэтти в неоплатном долгу перед Приютом, как и я. Наверное, можно было найти для денег лучшее применение — но, если уж тратить их здесь, где гарантия, что, вложенные в астрономию или зоологию, они принесли бы больше пользы? За восемь-то лет я навидался многообещающих проектов, которые кончались ничем.

— Нравится, Ходж?

Я и не слышал, как она подошла сзади.

Мы были с ней наедине впервые с момента разрыва. Два года…

— Похоже, вы потрудились не на шутку, — уклончиво ответил я.

— Да, не на шутку.

Такой я ее никогда не видел. Щеки ее пылали, под глазами залегли глубокие тени. Она сильно похудела.

— Это вот мы монтировали в последнюю очередь. Теперь все закончено. Вернее, теперь-то все и начнется. Как посмотреть.

— Все сделано?

Она кивнула. Ее торжествующий взгляд лишь подчеркивал ее очевидное крайнее утомление.

— Первое испытание — сегодня.

— О, тогда… коли так, я…

— Не уходи, Ходж. Пожалуйста. Я собиралась позвать тебя и Кэтти на официальную церемонию пробного пуска, но, раз ты здесь — буду рада, если ты увидишь предварительный. Эйс и Мидбин подойдут через минуту.

— Мидбин?

Знакомое надменное выражение скользнуло по ее лицу.

— Я настояла. Мне хочется показать ему, что человеческий мозг способен не только на истерические видения и фантазии.

Я проглотил слова, уже готовые сорваться с языка. Ядовитая шпилька, которую она, похоже, отпустила в адрес Кэтти, была так незначительна в сравнении с этим удивительным доверием, этой необычайной уверенностью, подвигнувшими ее позвать меня в свидетели эксперимента, могущего подтвердить лишь несостоятельность ее теории. Жалость пронзила меня. Пытаясь как-то подготовить Барбару к неизбежному разочарованию, я сказал:

— Думаю, ты не обольщаешься тем, будто эта штука заработает с первого раза?

— А почему бы и нет? Конечно, еще понадобится тщательная юстировка, понадобится вводить поправки на неточности хронометрии, вызванные всякого рода природными феноменами, вроде комет. Возможно, понадобятся и более серьезные доработки, хотя вряд ли. Наверное, Эйс не сразу сможет отправить меня в тот год, месяц, день и минуту, какие я ему назначу. Но факт взаимопревращения пространства, времени, энергии и материи можно с одинаковым успехом установить и в будущем году, и сегодня.

Она была неправдоподобно спокойна для человека, дело жизни которого должно решиться с минуты на минуту. Обсуждая какую-нибудь спорную дату с каким-нибудь почетным секретарем провинциального исторического общества, я и то нервничал больше.

— Садись, — предложила она, — все равно, пока Эйс не пришел, нечего делать… и даже не на что смотреть. Мне не хватает тебя, Ходж.

Последняя реплика показалась мне опасной, и я сразу пожалел, что забрел в монтажную, а не, скажем, в противоположный край Приюта. Я уселся верхом на табуретку — стульев здесь не было — и отчаянно закашлялся, пытаясь уйти от ответа; я боялся ответить: «Мне тоже тебя не хватает», и боялся ответить иначе.

— Расскажи мне о своих делах, Ходж. Кэтти говорит, у тебя что-то не ладится.

Я изрядно обиделся на Кэтти, но за то ли, что она вообще так откровенна с Барбарой, или за то, что она обсуждает с нею мои слабости, мне некогда было разбираться. Во всяком случае, эта обида напрочь заглушила во мне чувство вины перед Кэтти за то, что сам я с Барбарой таки встретился. А может, просто наша старая, глубоко застрявшая в душе — чуть не написал «симпатия», но чувство было куда сложнее, словами его не выразишь — проснулась, когда мы оказались с Барбарой рядом; так или иначе, мне захотелось рассказать ей о вставших передо мною мучительных проблемах. Может, у меня было даже альтруистическое желание как-то подготовить Барбару к неотвратимо надвигающемуся удару: дескать, всем плохо, дело житейское. В общем, каковы бы ни были мои побуждения, но я выложил Барбаре все.

Я толком даже закончить не успел; она вскочила, схватив меня за руки. Ее глаза были серыми и буквально светились от радости.

— Ходж! Это же чудесно!.. разве ты не понимаешь?

— Да? — я совершенно не того ожидал. — Ну…

— Я решу твои проблемы. Я дам ответ. Вот средство! Посмотри: теперь ты можешь отправиться туда, в прошлое, сам. Ты можешь сам все увидеть, своими глазами, и послать подальше чужие россказни!

— Но… Барбара, ведь…

— Ты сможешь проверить каждый факт. Разобрать по косточкам каждое событие и каждого, кто в нем участвовал. Ты будешь писать свои исследования, как никто до тебя, потому что будешь видеть все своими глазами, но глядя из будущего. В твоем распоряжении окажутся все нынешние знания, весь нынешний опыт — и все тогдашние впечатления. О, мой Эйч-Экс-1, должно быть, создавался специально для тебя!

Не приходилось сомневаться — она верила во все это. И была искренне и совершенно бескорыстно счастлива, что плоды ее трудов могут мне помочь. Меня захлестывало горькое сострадание, но я был беспомощен, я не мог отвратить надвигающуюся катастрофу и только чувствовал бессмысленную ненависть к этой механической громадине, которую Барбара создала себе на беду. Может быть, себе на погибель.

От необходимости скрывать свои чувства и дальше меня спас приход ее отца, Эйса и Мидбина. Едва сдерживая волнение, Томас Хаггеруэллс сказал:

— Барбара, Эйс говорит, ты собираешься опробовать машину на себе. Не могу поверить, что ты столь безрассудна.

Мидбин не стал дожидаться ее ответа. Я потрясенно отметил, как он постарел; прежде это не бросалось в глаза.

— Послушайте. Сейчас уже нет смысла говорить о том, что все вы отчасти уверены: данный эксперимент успешным быть не может. Вы предпочли бы оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не говорить ни «да», ни «нет»

— ведь эта ситуация не имеет однозначного решения. Хотя бы отчасти вы все это понимаете. Но оцените объективно еще и опасность, с которой всегда связано вторжение в области, подвластные неведомым нам законам природы…

Эйс Дорн, взвинченный, как и все — кроме на удивление спокойной Барбары, — глухо проговорил:

— Пошли.

Она ободряюще улыбнулась.

— Пожалуйста, папа, не надо так волноваться. Это же совсем не опасно. А Оливер…

И ее улыбка стала озорной. Та Барбара, которую я знал, никогда не улыбалась так.

— Оливер, Эйч-Экс-1 в долгу перед тобой куда больше, чем ты себе представляешь.

Нырнув под прозрачное кольцо, она вышла на середину ограниченного им круга; взглянув вверх, на рефлектор, подвинулась на дюйм-два и встала прямо под ним.

— Дистанция уже установлена: минус пятьдесят два года и сто пятьдесят три дня, — сообщила она, как ни в чем не бывало. — Любая дата сгодилась бы, но первое января тысяча девятисотого года выскочило совершенно непроизвольно. Я вернусь через шестьдесят секунд. Эйс, готов?

— Готов.

Глядя на циферблаты, он подкручивал ручки регулировки. Потом сел перед самым крупным чудовищем в углу, держа в руке часы.

— Три сорок три и десять.

Тогда на свои часы посмотрела Барбара.

— Три сорок три и десять, — подтвердила она. — Включай в три сорок три и двадцать.

— О'кей. Удачи.

— Могли бы сперва на животных попробовать, что ли! — закричал Мидбин, когда Эйс нажал кнопку. Прозрачное кольцо накалилось добела, металлический рефлектор отбросил вниз сноп ослепительного света. На миг я зажмурился, а когда открыл глаза снова, свет уже погас, и в центре кольца никого не было.

Мы замерли. Эйс, угрюмо нахмурившись, следил за секундной стрелкой. Я опять взглянул на то место, где только что стояла Барбара. Мозг будто выключили; да и сердце с легкими, казалось, тоже. Вот теперь я действительно был просто наблюдателем — все чувства оказались парализованными, остались лишь зрение и слух.

— На животных… — голос Мидбина был жалобным.

— О, Господи… — прошептал Томас Хаггеруэллс.

Эйс проговорил небрежно — чересчур небрежно, до неестественности:

— Возвращение происходит автоматически. Срок установлен. Еще тридцать секунд.

— Она… — сказал Мидбин. — Это все… — И сел на табурет, свесив голову едва не к коленям.

— Эйс, Эйс… — простонал мистер Хаггеруэллс. — Вы должны были ее остановить.

— Десять секунд, — твердо сказал Эйс.

Мысли у меня все еще путались. Вот тут она была… потом — нет. Как же это? Мидбин прав: на наших глазах она убила себя, и мы ее не остановили. Конечно, прошло уже больше минуты.

Кольцо вспыхнуло, и ослепительно засиял отражатель.

— Удалось, удалось! — закричала Барбара. — Удалось!!!

Несколько мгновений она стояла неподвижно, чувства переполняли ее. Потом вышла из круга и поцеловала Эйса; он легонько похлопал ее по спине. Удушье сдавило мне грудь, и лишь тогда я понял, что не дышал, пока длился эксперимент; я глубоко втянул воздух. Барбара поцеловала отца, потом Мидбина, который все еще продолжал покачивать головой, потом, после отчетливого колебания — меня. Губы ее были холодны, как лед.

Возбужденная своим триумфом, она стала словоохотливой. Расхаживая взад и вперед, она быстро, безостановочно говорила; казалось, она слегка пьяна. От избытка чувств речь ее звучала невнятно, порой она даже глотала слова, и ей приходилось начинать фразу с начала, чтобы сделать ее понятной.

Когда вспыхнул свет, она тоже невольно зажмурилась. В тот же момент она ощутила странную, пугающую невесомость, как если бы у нее вообще не стало тела — к этому она готова не была. Она полагает, что не теряла сознания, хотя был момент, когда она перестала ощущать его как единое целое, оно как бы рассыпалось. Потом открыла глаза.

В первый момент она была поражена, увидев хлев таким же, каким видела его всю жизнь — заброшенным и пыльным. Потом поняла, что действительно переместилась во времени; то, что кругом не было ни машин, ни отражателя, неопровержимо доказывало: хлев еще не превратился в монтажную.

Постепенно она начала замечать, что хлев все же отличается от того, каким она его знала даже в детстве, поскольку, хотя он действительно заброшен, забросили его явно совсем недавно. Слой пыли был не таки толстым, как ей помнилось, свисающая паутина — не такой густой. На полу еще валялась кое-где солома, ее не успели съесть мыши, не успели растащить вездесущие птицы. Подле двери висели остатки безнадежно износившейся упряжи, несколько сломанных удочек и выцветший календарь, на котором, однако, вполне отчетливо были видны цифры: «1897».

Это первое минутное путешествие оказалось и фантастически коротким, и неправдоподобно долгим. Все парадоксы, о которых она старалась не думать до поры, поскольку непосредственно к делу они не относились, теперь требовали осмысления. Поскольку она переместилась во времени в период, предшествующий моменту ее рождения, она могла бы теперь оказаться современницей собственного зачатия; она могла бы наблюдать собственное детство, собственную юность — а, предприняв второе или третье путешествие, смогла бы раздвоиться, расстроиться, как в глядящих друг на друга зеркалах. Бесчисленное множество Барбар Хаггеруэллс наполнило бы один и тот же промежуток времени.

Сотни подобных соображений роились в ее мозгу, пока она быстро, жадно оглядывала этот зауряднейший хлев; для нее он не был заурядным. Ведь именно он первым столь блистательно подтвердил ее правоту.

Тут ее затрясло от жуткого холода, и она засмеялась, стуча зубами; она так тщательно готовилась к перемещению в первое января — а вот прихватить теплую одежду ей даже в голову не пришло.

Она глянула на часы; прошло лишь двадцать секунд. Искушение нарушить данное Эйсу обещание не выходить на первый раз из крохотного круга, ограничивающего рабочий объем Эйч-Экс-1, было едва преодолимым. Страшно хотелось коснуться прошлого, ощутить старые доски стен, убедиться в их реальности не только на глаз, но и на ощупь. Опять мысли закружились бешеным хороводом, и опять секунды стали растягиваться и сокращаться. Миг и вечность слились. Предположим… Но вопросов и предположений были тысячи. Перенеслась ли она реально, во плоти, или то была лишь некая ментальная проекция? Ущипнуть себя? Но что это даст, ведь и щипок может быть проекцией. Могут ли люди прошлого видеть ее — или она лишь дух, переброшенный из будущего? Как много еще надо узнать!

В момент обратного перемещения она вновь ощутила, что сознание ее распадается, и тут вспыхнул свет. Открыв глаза, она увидела, что вернулась.

Мидбин погладил живот, потом — лысеющую голову.

— Галлюцинация, — заявил он наконец. — Вполне объяснимая галлюцинация, обусловленная предшествовавшими событиями. Просто реакция на страстное желание.

— Вы хотите сказать, что Барбара никуда не исчезала? — спросил Эйс. — Разве вы, или мистер Хаггеруэллс, или Ходж — видели ее постоянно?

— Иллюзия, — сказал Мидбин. — Коллективная иллюзия суггестивного порядка, усугубленная общим чувством тревоги.

— Чушь! — закричала Барбара. — Если только вы не собираетесь обвинить Эйса и меня в мошенничестве, вам придется объяснить, что такое «обусловленная предшествовавшими событиями». Ваша коллективная иллюзия и моя индивидуальная галлюцинация слишком хорошо дополняют друг друга.

Мидбин уже вполне восстановил душевное равновесие.

— Это два самостоятельных явления. Они связаны друг с другом лишь своего рода эмоциональным гипнозом. Разумеется, ваше видение есть не что иное, как имеющая эмоциональную природу аберрация сознания.

— А ваше видение? То, что меня здесь не было целую минуту?

— Чувства нередко заставляют нас видеть то, чего нет, и не видеть то, что есть. Вспомните «красные» слезы и тому подобные визуальные ошибки.

— Прекрасно, Оливер. Нам остается только просить вас опробовать Эйч-Экс-1 на себе.

— Эй! Мы договорились, что следующая очередь моя! — запротестовал Эйс.

— Конечно. Но сегодня в круг не войдет уже никто. Завтра утром. Приводи Кэтти, Ходж, если она захочет, но прошу вас не говорить больше никому, пока мы не удостоверимся во всем сами. А то у нас отбою не будет от желающих покататься по знаменательным датам.

У меня не было ни малейшего желания обсуждать случившееся с кем бы то ни было. Даже с Кэтти. Не то чтобы я разделял мнение Мидбина, отрицая реальность происходящего в монтажной; я не видел Барбары целых шестьдесят секунд, и был убежден, что ее рассказ об этих секундах соответствует действительности. Меня привел в замешательство удар, нанесенный ее экспериментом моим предрассудкам. Если время и пространство, материя и энергия — действительно по сути дела одно и то же, как туман, лед и вода, значит, я, по крайней мере, физически, и Кэтти, и весь наш мир — не более, чем иллюзия, как это всегда утверждал Энфанден. Значит, в каком-то смысле Мидбин был прав.

Ни словом я не обмолвился Кэтти, а на следующее утро шел в монтажную словно на шабаш, на некий святотатственный обряд. Похоже, однако, мучился ночью лишь я. Мистер Хаггеруэллс выглядел гордым, Барбара — довольной донельзя, Эйс петушился, и даже Мидбин, по какой-то непонятной причине, был кроток и великодушен.

— Все здесь? — осведомился Эйс. — Я балдею, как лиса в курятнике. Три минуты в тысяча восемьсот восемьдесят пятом. Почему именно там? Понятия не имею. Год, когда ничего не происходило, вот и все. Готова, Барбара?

Вернувшись, он рассказал, что хлев битком набит скотом и птицей, но сам он все три минуты буквально столбом простоял с перепугу, потому что учуявшие его собаки подняли отчаянный лай.

— Это ответ на вопрос о том, перемещаемся ли мы телесно, — заметил я.

— Не совсем, — неожиданно сказал мистер Хаггеруэллс. — Общеизвестно, что собаки — прекрасные медиумы и способны к чисто психическим контактам.

— А! — воскликнул Эйс, вынимая руки из-за спины. — Гляньте-ка вот на это! Думаете, я мог бы его прихватить вашим чисто психическим способом?

«Этим» оказалось только что отложенное яйцо шестидесятисемилетней давности. Или нет? Когда путешествуешь во времени, все так быстро путается…

Барбара была потрясена появлением яйца куда сильнее, чем, на мой взгляд, стоило.

— Эйс, как ты мог оказаться таким дураком?! Мы должны быть только наблюдателями! Невидимками и неощутимками, насколько это возможно!

— Да почему? Меня, например, жутко тянет поухаживать за собственной бабкой, а потом смотаться. Дед так и поступил.

— Не будь же кретином! Малейший признак нашего присутствия, малейшее воздействие на прошлое может изменить весь последующий ход событий. Мы совершенно не представляем, действия какого рода не вызывают последствий — если таковые вообще есть. Один Бог знает, к чему приведет твоя дурацкая выходка с яйцом. Мы не должны выдавать своего присутствия! Запомните это на будущее.

— Ты хотела сказать — на прошлое, так ведь?

— Эйс, это не шутки.

— Но и не бдение у гроба. Не вижу вреда в том, что принес вам великолепное доказательство. Вряд ли исчезновение одного яйца вздует цены в восемьдесят пятом году и задним числом вызовет инфляцию. Ты делаешь их мухи слона… делаешь целую яичницу из одного яйца.

Она беспомощно повела плечами.

— Оливер, надеюсь, ты-то не будешь настолько глуп.

— Поскольку я не верю, что окажусь, скажем, в тысяча восемьсот двадцатом году, то могу поклясться: я не буду воровать из прошлого века яиц или ухаживать за прапрабабками Эйса.

Он отсутствовал пять минут. В 1820 году хлева, разумеется, еще не было, и Мидбин оказался на склоне пологого холма; кругом зеленели дикие травы. Сенокос был в разгаре; звонко пели косы, слышались голоса — косари были рядом. Мидбин прижался к земле. Он сумел увидеть в прошлом лишь высокую траву да несколько бесцеремонных муравьев, исследовавших его лицо и руки, пока он не исчез там и не появился здесь. К его одежде прицепилось несколько травинок.

— Во всяком случае, вот что мне привиделось, — заключил он.

— Это вам тоже видится? — спросил Эйс, указывая на стебельки травы.

— Возможно. В конце концов, это не менее вероятно, чем путешествия во времени.

— Но ведь одно к одному! То, что испытали вы, испытала Барбара, испытал Эйс — все подтверждает одно другое! Это что нибудь да значит?

— Конечно. Но я пока не готов сказать, что именно. Мозг может все, что угодно. Абсолютно все. Может провоцировать фурункулы и карциомы… Почему не муравьев и не траву?

Бесплодно поспорив еще немного, он ушел из монтажной; с ним ушел и я. Я опять вспомнил Энфандена: почему я должен доверять своим глазам? И все же скептицизм Мидбина переходил разумные рамки; для меня правота Барбары была уже неоспорима.

— Да-да, — ответил он, когда я сказал ему об этом. — Что с того?

Он меня буквально сразил. И еще добавил резко:

— Теперь ей никто уже не поможет.

18. ИСКУСИТЕЛЬНИЦА

— Никак не могу понять, — мягко проговорила Кэтти, — почему ты оборвал все связи с прошлым, Ходж.

— Что? О чем ты?

— О чем? С тех пор, как четырнадцать лет назад ты ушел из дому, для твоих родителей ты как в воду канул. Ты говорил, у тебя был близкий друг с Гаити — но даже не пытаешься узнать, жив он или умер.

— Ах, вот что. Я было решил, ты о… о другом.

Не воспользовавшись предложением Барбары, я и впрямь порвал все связи с прошлым.

— Так все же?

— Думаю, до некоторой степени каждый из живущих в Приюте в этом грешен. В том, что отдалился от всех, кто не здесь. Ты, например…

— У меня нет родителей, и нет друзей вне Приюта. В Хаггерсхэйвене — вся моя жизнь.

— И моя.

— Ах, дорогой Ходж. Вот не думала, что ты можешь быть таким равнодушным.

— Милая Кэтти, ты росла в теплице и понятия не имеешь, что такое контракт или издольщина. Ты знать не знаешь, каково это: всю жизнь биться в нищете и надеяться лишь на чудо — как правило, оно ассоциируется с выигрышем в лотерею. Я не могу даже передать тебе, насколько чужды привязанностей люди за пределами Приюта. Поверь мне на слово: любовь — это роскошь, которую мои родители не могут себе позволить.

— Предположим, но ты-то можешь. А потом, все, что ты сказал никак не относится к Энфандену.

Я смущенно заерзал. И моя неблагодарность и моя бесчувственность, похоже, всем заметны: даже Барбара, помниться, однажды задавала мне те же вопросы. Как я мог объяснить, хотя бы для самоуспокоения, что бесконечные оттяжки, помноженные на неизбывное чувство вины, сделали для меня совершенно немыслимой даже малейшую попытку выяснить судьбу друга? Каким-нибудь титаническим усилием я мог бы, наверное, побороть инерцию несколько лет назад, вскоре после ранения Энфандена — но каждый новый прошедший день и месяц делали подобное усилие все более невозможным.

— Пусть прошлое остается в прошлом…

— И это говорит историк! Ходж, да что с тобой?

— Кэтти, я не могу.

Этот разговор лишь расстроил и взвинтил меня. И снова напомнил мне то, что я так жаждал забыть: Великую Армию, Спровиса, фальшивые песеты… все то зло, в совершении которого я участвовал, сам того не желая. Только если человек всю жизнь ничего не делает, он не будет ни в чем виноват. Манихейство, говорил Энфанден. Прощения нет.

Однако я прекрасно сознавал: то, что я ничего не делаю, лишь способствует тому, что я опускаюсь. Будь я в состоянии продолжать работу столь же радостно и уверенно, сколь и прежде, в пору сбора материала и написания первого тома, у меня не было бы ни времени, ни настроения мучиться всем этим. Но я не мог работать — мог лишь смотреть, как работают другие. В монтажной.

С детской увлеченностью Барбара и Эйс выясняли возможности Эйч-Экс-1 в течение следующих двух месяцев. Быстро стало понятно, что дистанция его действия ограничена сотней лет или чуть больше — она не была фиксированной, а колебалась в некоторых, хотя и довольно узких, пределах. При попытках уйти в прошлое глубже перемещения не происходило совсем, хотя у человека в стеклянном круге возникало обычное для перемещения чувство распада — но когда свет гас, человек оказывался на месте, никуда не исчезнув. Путешествие Мидбина к косарям было, по-видимому, редчайшей флуктуацией, обусловленной, возможно, возможно, специфическими погодными условиями на обоих концах дистанции. В качестве границы безопасности был взят теперь 1850 год, а дальше — вернее, раньше — располагалась зона неизвестной протяженности — вернее, длительности; туда нельзя было соваться без риска потерять путешественника вследствие внезапного изменения каких-то условий непосредственно во время путешествия — условий, о которых Барбара пока не имела ни малейшего представления.

Откуда вообще бралось это ограничение, физики обсуждали все время, но, должен сознаться, в их обсуждениях я мало что понимал. Барбара объясняла его существование субъективными факторами — тогда получалось, что Эйч-Экс-1 срабатывает чуть по-разному в зависимости от того, что за человек подвергается перемещению; Эйс толковал о магнитных полях и силовых реле — но для меня это был и вовсе пустой звук. Сходились они лишь на том, что ограничение не является непреодолимым; Эйч-Экс-2 или 20, если они вообще будут построены, наверняка победят его.

Во-вторых, реверсивного хода Эйч-Экс-1 не имел; будущее оставалось за семью печатями — возможно, по тем же причинам, каковы бы они ни были, по которым существовал предел дальности в прошлом. Здесь мудрецы опять спорили: Эйс требовал построить специальный Эйч-Экс для перемещений в будущее, Барбара настаивала на том, что сначала нужно произвести новые расчеты.

В качестве рабочей гипотезы они приняли, что некое время, проведенное в прошлом, поглощает такое же количество времени в настоящем. Нельзя вернуться через минуту после отправки, если провел в прошлом, скажем, час. Причину они видели в том, что, насколько я мог понять, продолжительность путешествия определяется в настоящем. Для возвращения в момент настоящего, не соответствующий сроку, реально проведенному в прошлом, понадобился другой Эйч-Экс — или, по крайней мере, другой пульт управления — там, в прошлом. А там он не смог бы работать, потому что движение в будущее было пока невозможно.

Наиболее неожиданной оказалась невозможность посещения одного и того же момента в прошлом дважды. Когда подобная попытка была предпринята, у испытуемого не возникло даже чувства растворения; свет вспыхнул и погас, не оказав никакого воздействия на стоящего под отражателем человека. Это блестяще подтвердило выдвинутую Барбарой концепцию «субъективного фактора»

— но что за механизм тут работает и как, никто не представлял. Не представляли они и того, что произойдет с путешественником, если он, отправившись в момент, непосредственно предшествующий предыдущему визиту, попытается перекрыть его начальный период конечным периодом визита последующего; предпринимать подобный эксперимент было бы слишком опасно.

С учетом всех этих ограничений физики мотались по временам, как их душенькам угодно. Эйс целую неделю проторчал в октябре 1896 года и забрел аж до Филадельфии, испытав все восторги и увеселения знаменитой предвыборной компании. Зная, что Брайан будет не только избран, но и просидит в президентах три срока, Эйс не смог удержаться: забыв все запреты Барбары, он выиграл бог весть сколько пари у вигов, самоуверенно ставивших на майора Маккинли.

Хотя и Барбара, и Эйс посещали, в числе прочих периодов, и годы войны, по возвращении они не могли сообщить мне ничего толкового — все, что они рассказывали, проще было почерпнуть из книг. Им недоставало профессионализма. Пикантные подробности, которые они иногда приносили, представляли, быть может, интерес для любопытного зеваки — но не для опытного хрониста. Было настоящей мукой знать, что, например, Барбара встретилась на Йоркской станции с госсекретарем Стентоном, а Эйс слышал краем уха, как один фермер вскользь заметил другому: вчера, дескать, у него останавливались разведчики южан — и что, ни она, ни он не сочли эти ситуации заслуживающими дальнейшего наблюдения.

Я делался все раздражительнее. Я подолгу спорил сам с собой, но давно уже пошел по кругу. Я спрашивал себя: почему бы и нет? Несомненно, это уникальная возможность. Никогда еще историку не выпадало счастье проверить прошлое на ощупь, выбрать определенный момент для изучения его воочию, писать о прошлом со всей беспристрастностью современного ученого и со всей скрупулезностью очевидца, знающего, вдобавок, куда и на что смотреть. Почему ты не хочешь воспользоваться Эйч-Эксом-1, Ходж, и увидеть все сам?

Но что-то восставало во мне. Что? Страх? Неловкость? «Субъективный фактор» Эйч-Экс-1? Суеверное чувство, что я суюсь в некие запретные области, где человеку с его слабостями нет места? «Ты не должен ничего упрощать. Обещай мне.» Да, Кэтти была прелесть. Она жена мне, и я ее люблю, но она — не ученый и не оракул. Что заставило ее сказать это? Женская интуиция? Красивая, веская фраза — но что она значит? И разве у Барбары, которая сразу же предложила мне воспользоваться Эйч-Эксом, женской интуиции нет?

Не раз и не два я пытался направить наши разговоры с Кэтти в этом направлении — и всегда позволял им перескочить на иные темы. Что проку было расстраивать ее? «Обещай мне». Но я не обещал. Я должен был решить это для себя сам.

Чего я боялся? Никогда не имея дела с точными науками, не подозревал ли я чего-то одушевленного в работающих на их основе машинах, и не трепетал ли, как дикарь, перед таящейся в них магической силой, недоступной моему пониманию? Но ведь на работу Эйч-Экс-1 действительно оказывали влияние некие субъективные факторы. Я никогда не считал себя ограниченным, но сейчас напоминал себе девяностолетнего профессора, которому вдруг подсунули пишущую машинку вместо старого доброго гусиного пера.

Я вспомнил Тисса. «Вы принадлежите к созерцателям, Ходжинс». И, раз вызвав этого человека из глубин памяти, я теперь не мог избавиться от ощущения, будто нескончаемо слышу его до тошноты знакомый, сардонический голос: «Ну что вы дергаетесь, Ходжинс? В чем смысл этого самокопания? Разве вы не знаете, что выбор уже сделан? И что вы уже действовали в соответствии с этим выбором бессчетное количество раз, и будете бессчетное количество раз действовать так же? Успокойтесь, Ходжинс, вам не о чем волноваться. Свобода воли есть иллюзия. Вы не в состоянии принимать каких-то новых решений — хотя полагаете, будто только этим и заняты».

Моя реакция на эту выдуманную отповедь была неистовой, неоправданно неистовой. Я проклинал Тисса и его окаянную философию. Я проклинал коварство его доводов — отравленных семян, которые именно сейчас дали всходы в моей душе.

Но при всем неистовстве, с которым я отбивался от приписанных мною Тиссу аргументов, один совет оказался кстати. Я успокоился. Решение было принято. Его обусловили не грубая механика Тиссова мироздания и не моя истерическая реакция — нет. Его обусловило мое желание.

Теперь мне на помощь пришел своего рода Анти-Тисс — Рене Энфанден. «Сомневайтесь, Ходж, всегда сомневайтесь. Проверяйте все; крепко держитесь истины. Пилат, в шутку спросивший, „Что есть истина?“, был слепцом. Но вам выпал шанс увидеть столько граней истины, сколько не видел прежде никто. Сможете ли вы достойно использовать этот шанс? Вот в чем вопрос».

Если я найду в себе силы ответить на этот вопрос положительно и тем сделаю решение отправиться в прошлое необратимым, сразу возникнет еще одна проблема. Кэтти. Как сказать ей это? Я не мог совершить такой поступок, не ставя ее в известность. Я твердил себе, что мне не вынести ее тревоги, ведь она места себе не найдет, ей и дела не будет до того, что другие пользовались Эйч-Эксом уже десятки раз — то, что мне нужно успеть в прошлом, не втиснуть ни в минуты, ни даже в часы. Я был убежден, она просто изведется, пока меня не будет. Несомненно, все это было так — но было и другое: «Обещай мне».

Упрощу ли я свою задачу, если отправлюсь в прошлое и из ученого стану простым свидетелем? Или наоборот — если откажусь от уникальной возможности увидеть историю, как она есть, и останусь книжным червем? Что — поступок, а что — уклонение от него?

В конце концов я выбрал шаткую и невыразительную позицию. Я сказал Кэтти, что, на мой взгляд, единственным способом покончить с моими колебаниями является посещение битвы при Геттисберге и наблюдение за ходом событий в течении трех-четырех решающих дней. Таким образом, не очень-то убедительно объяснил я, можно будет, по всей вероятности, решить наконец, начинать мне, перечеркнув все сделанное, свою работу заново, или нет.

Взгляд чуть раскосых глаз ее ничего не выражал. Она сделала вид, что поверила мне, но попросила взять с собой. В конце концов, на полях былых сражений мы провели медовый месяц.

Возможно ли это? Два человека никогда еще не вставали под рефлектор одновременно, но, быть может, он сработает? Это было соблазнительно, но я не мог подвергать Кэтти пусть даже небольшому риску. И как я объясню Барбаре?

— Кэтти, если мы будем вместе, я смогу думать только о тебе, а не о деле.

— О, Ходж! Мы так давно женаты, а тебе все еще надо убегать от меня, чтобы подумать?

— Неважно, давно или недавно. Время, когда я не буду думать о тебе, вообще не наступит. Может, я и ошибаюсь, Кэтти, но я так чувствую.

Она поняла, и взгляд ее стал горестным.

— Делай, как считаешь нужным. Но… но возвращайся скорее, любимый.

Я надел, что надевал всегда в пешие походы. Эта одежда не имела ни меток, ни характерных особенностей и могла сойти за повседневное одеяние бедняка в любой год из последних ста. В карман положил пакет с сушеным мясом и отправился в монтажную.

Едва выйдя из коттеджа, я уже смеялся над своей болезненной чувствительностью, над всей этой идиотской трагедией, которую я так долго разыгрывал перед собою по поводу необходимости сказать Кэтти неправду. Ведь это была всего лишь первая экскурсия, я планировал посетить еще и месяцы после Геттисберга. Кэтти вполне могла бы сопровождать меня. У меня сделалось удивительно легко на душе; совесть моя была теперь чиста, и я даже поздравил себя с тем, что ухитрился не сказать Кэтти ни единого слова прямой лжи. Я принялся насвистывать, чего прежде никогда не делал; бодро, самодовольно, с присвистом я шествовал в монтажную.

Барбара была одна. Ее рыжеватые волосы отливали золотом в свете газовой лампы; глаза ее были зелеными, как всегда, когда она торжествовала победу.

— Итак, Ходж?

— Итак, Барбара, я…

— Ты предупредил Кэтти?

— В общих чертах… Так ты знаешь?

— Я наперед про тебя все знаю, Ходж. Все-таки мы не чужие. Хорошо. Сколько ты хочешь там пробыть?

— Четыре дня.

— Многовато для первого раза. Может, сначала несколько минут на пробу?

— Зачем? Я насмотрелся, как путешествуете вы с Эйсом, я слышал ваши отчеты. Я буду осторожен. Вы уже достаточно отработали методику, чтобы точно задать час прибытия?

— И час, и минуту, — уверенно ответила она. — Что тебе нужно?

— Около полуночи тридцатого июня тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, — ответил я. — А вернуться я хочу в ночь на четвертое июля.

— Поточнее, пожалуйста. Я имею в виду обратное перемещение. Градуировка посекундная.

— Ладно. Давай в полночь туда и в полночь обратно.

— Часы у тебя правильно идут?

— Н-ну, не знаю, совсем ли уж правильно…

— Возьми эти. Они синхронизированы с главным хронометром контроля, — и протянула мне увесистый и довольно неуклюжий механизм с двумя циферблатами. У нас пара таких. Двойной циферблат был очень полезен, пока мы не научились обращаться с Эйч-Эксом как следует. Видишь, один показывает тысяча девятьсот пятьдесят второй год, время Хаггерсхэйвена.

— Десять тридцать три и четырнадцать секунд, — сказал я.

— Да. А другой будет показывать время в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году. Стрелки первого циферблата та не сможешь перевести, даже если бы захотел… но, ради всего святого, не забывай заводить. А на втором поставь одиннадцать, пятьдесят четыре, ноль. Это значит, что через шесть минут ты отправишься и прибудешь в полночь. Помни, их тоже надо заводить, чтобы тебя не сбивали с толку неточные показания местных часов. Что бы ни случилось, будь посреди хлева в полночь — а лучше постарайся прийти с запасом. Мне совсем не улыбается искать тебя по всему восемьсот шестьдесят третьему году.

— Тебе не придется. Я буду на месте.

— Пять минут. Да, как насчет еды?

— Я прихватил кое-что, — ответил я, похлопав себя по карманам.

— Этого мало. Вот, возьми концентрированный шоколад. Думаю, вреда не будет, если ты попьешь воды, пока тебя никто не видит, но старайся не употреблять их еду. Один Бог знает, какая цепочка следствий потянется, если ты украдешь — или купишь, коли у тебя достанет старых монет — буханку хлеба. Варианты изменений бесчисленны, я их опасаюсь. Послушай, как мне убедить тебя… Очень важно не делать ничего такого, что могло бы изменить будущее, понимаешь? Ведь это наше настоящее. Уверена, Эйс тогда так и не понял, и меня просто трясет, когда он в прошлом. Самый обычный поступок способен вызвать серию катастрофических последствий. Будь невидим, будь неслышим. Путешествуй, как бесплодный дух.

— Барбара, обещаю, что не убью генерала Ли и не подкину северянам идею современных шестиствольных пушек.

— Четыре минуты. Это не шутки, Ходж.

— Честное слово, — сказал я. — Я все понял.

Она смерила меня испытующим взглядом. Потом, качнув головой, двинулась от прибора к прибору, настраивая их на выполнение новой задачи. Я проскользнул под стеклянным кольцом — так, как много раз делала это она

— и небрежно встал под отражателем. Я не нервничал ни капли. По-моему, я даже возбуждения не испытывал.

— Три минуты, — сказала Барбара.

Я проверил нагрудный карман. Блокнот, карандаши. Кивнул. Она нырнула под кольцо и подбежала ко мне.

— Ходж…

— А?

Обняла меня, прижалась. Я поцеловал ее — думая совсем о другом.

— Истукан!

Я всмотрелся в ее лицо, но не увидел и тени так хорошо знакомой мне злости.

— Часы показывают, что осталась минута, — сказал я.

Отпрянув, Барбара вышла из круга.

— У меня все в порядке. Ты готов?

— Готов! — бодро ответил я. — Увидимся ночью четвертого июля восемьсот шестьдесят третьего года.

— Именно. До свидания, Ходж. Хорошо, что ты не сказал Кэтти.

На лице ее проступило донельзя странное выражение, такого я никогда не видел у Барбары. Я не понял, что оно означало; не понимаю и теперь. Неуверенность, злоба, страдание, жажда мщения, страстная мольба, любовь — все это прорвалось и полыхнуло разом в то короткое мгновение, когда рука ее тронула переключатель. Я уж открыл было рот, чтобы крикнуть: «Подожди!»

— но ударила вспышка; я зажмурился, и во мне заколотилось раздирающее чувство перемещения. Казалось, все кости, крутясь, разлетаются в стороны; каждая клеточка устремилась на края космоса.

Миг перехода столь краток, что невозможно поверить, будто в него умещается весь этот шквал впечатлений. В жилах уже не было крови, полушария мозга и глазные яблоки брызнули в пустоту, мысли фукнули облачком пара и рассеялись бесследно. И при всем том у меня осталось ощущение существования — отвратительное; ибо в этот бесконечно малый отрезок времени существовал не Ходжинс Маккормик Бэкмэйкер, но некий жалкий лоскут, не имеющий ни малейшего отношения ко мне — помимо того, что это лоскут меня.

Потом я открыл глаза. Ноги и руки не слушались, я был потрясен; я был беспомощен — но жив, жив, сознание не покинуло меня. Сверкание пропало. Тьму нарушал лишь мутный свет луны, сочившийся в щели. Я чувствовал сладковатый запах животных, я слышал, как они неторопливо, увесисто перетаптываются. Я был в прошлом.

19. ГЕТТИСБЕРГ

Собаки лаяли остервенело, до хрипоты; чувствовалось, они давно уже подняли тревогу, но никто не обращает на них внимания. Я понимал, они весь день облаивали проходящие мимо войска, и потому не боялся, что лай выдаст мое присутствие. Но как ухитрялись оставаться незамеченными Барбара и Эйс, чьи визиты не совпадали по времени с такими необычными событиями, как война, было выше моего понимания; если с такими фанфарами тут приходится появляться всякий раз — лучше было бы прекратить путешествия или переместить аппарат.

Странно, подумал я, что коровы и лошади совсем не встревожены. Что всполошенные куры в панике не слетают с насестов. Только собаки заметили мое странное появление. Собаки, которые по словам мистера Хаггеруэллса, чувствуют, возможно, то, что недоступно чувствам человека.

Осторожно пробравшись среди безмятежно дремавшей живности, я вышел из хлева, от всей души надеясь, что собаки уже устали — мне совсем не улыбалось начинать путешествие с хозяйских колотушек. Наставления Барбары оказались не к месту; можно было подумать, она или Эйс научились затыкать собакам их чертовы глотки. Но вряд ли это можно сделать, не нарушая правила ни на что не воздействовать.

Едва я вышел на знакомую хановерскую дорогу, все колебания мои и все страхи улетучились разом; радостное возбуждение овладело мною. Чудесным образом я перенесся в 1863 год; полдня и каких-нибудь тридцать миль отделяли меня от геттисбергской битвы. Рай для историка; но мне повезло попасть в него безо всяких неприятных ощущений, связанных с необходимостью предварительно умереть. Я шел быстро, благодаря судьбу за то, что долгие пешие переходы давно уже были мне не в диковинку; пройти тридцать миль за девять-десять часов — совсем не геркулесов подвиг. Собачья суматоха осталась далеко позади, лая я уже не слышал, и с удовольствием вдыхал ночной воздух.

Я заранее решил, что не стану и пробовать «зайцем» проехаться по железке — даже если поезда ходят. Свернув с хановерской дороги на другую, ведущую прямо на Геттисберг, я понимал, что долго идти по ней у меня не получится. Ее заполняли часть конфедератской дивизии Эрли[39], выдвигавшиеся от недавно занятого ими Йорка; повсюду были кавалеристы Стюарта; и на дороге, и близ нее то и дело завязывались мимолетные стычки

— войска Союза, как регулярные, так и ополченцы, вызванные на помощь губернатором Кертэном[40], были и позади, и впереди. В относительном порядке они отходили к Монокэйси и Сэметэри-Риджу.

Уйдя с дороги, я вряд ли пошел бы медленнее — я знал здесь каждый проселок, каждую тропинку, и не только те, что будут в мое время, но и те, что были теперь. Я собирался еще основательнее воспользоваться своим знанием местности на обратном пути, ведь четвертого июля дорога, по которой я шел, да и все другие, будут переполнены разбитыми, бросающими снаряжение и раненых войсками северян, лихорадочно пытающимися восстановить боевые порядки под непрестанными атаками кавалерии Стюарта, под давлением победоносных колонн Хилла[41], Лонгстрита[42] и Юэлла. Именно поэтому я отвел себе на путь от Геттисберга куда больше времени, чем на путь к нему.

Пройдя несколько миль, я увидел первого солдата — вернее, жалкое подобие солдата, изможденную тень в лохмотьях; разувшись, он сидел на обочине и массировал себе ноги. По его фуражке я решил, что он — северянин, хотя уверенно сказать было нельзя, во многих частях южан тоже были приняты такие фуражки. Я тихонько спустился с дороги в поле и обошел сидящего стороной. Он не обернулся.

Светало. Я, по моим прикидкам, отмахал уже полдороги, и, если не считать того солдата, могло показаться, что буколическая страна, по которой я совершаю свою ночную прогулку, наслаждается миром, безмятежно досматривая сны. Я устал, но не слишком, и знал, что благодаря понятной взвинченности и радостному возбуждению смогу идти еще долго, хотя бы мускулы мои и начали протестовать. Теперь двигаться следовало осторожнее — пехота конфедератов должна была быть уже совсем рядом, — но все равно я надеялся поспеть в Геттисберг к шести или к семи.

Стук копыт донесся сзади; я буквально слетел с пыльной дороги и окаменел, затаившись. Небольшой отряд дочерна загорелых всадников в серых мундирах бешеным галопом пронесся мимо с ликующими криками. Облако песка и пыли вздымалось за кавалеристами; в лицо, в глаза мне ударили песчинки. Пришла пора двигаться исключительно окольными путями.

К подобному решению пришел не я один, проселки были полны народу. Хотя я помнил маршруты движения всех дивизий и большинства полков и неплохо представлял себе сумбурные перемещения гражданского населения, выглядело все это сущей неразберихой. Фермеры, торговцы и рабочие прямо в своих спецовках, кто на лошади, кто «на своих двоих» двигались на восток; другие, с виду совсем такие же, с той же настойчивостью тянулись на запад. Мимо катили кареты и повозки с женщинами, с детьми, одни побыстрее, другие помедленнее — и тоже в обоих направлениях. Взводы и роты одетых в голубое бойцов двигались и по дорогам, и прямо через поля, безжалостно вытаптывая посевы; месиво звуков — пение, ругань, болтовня — маревом висело над ними. Держась на безопасном расстоянии, другие воины, в сером — только цвет их и отличал — шагали в том же направлении. Я решил, что никто не обратит на меня внимания в этой толчее.

Не так-то легко историку, всегда удаленному от исследуемых событий на десять, или пятьдесят, или пятьсот лет, вдруг забыть на время свои теории, забыть об общих тенденциях и движущих силах, забыть все свои подспорья типа статистики, схем, карт, подробных планов и диаграмм, где массовые передвижения мужчин, женщин, детей выглядят всего лишь стрелками, а боевые соединения — вся эта уйма людей, то трусов, то героев — превращаются в маленькие аккуратные прямоугольнички. Не так-то легко видеть, что стоит за источниками, и сознавать: официальные документы, рапорты, письма, дневники пишутся людьми, которые в основном-то заняты тем, что спят, едят, зевают, ходят в туалет, выдавливают угри, похотливо потеют, глазеют в окна или болтают ни о чем, зато с кем попало. Мы слишком ослеплены понятыми нами закономерностями — или мы только думаем, будто они поняты нами — чтобы помнить: для непосредственных участников событий история есть не более чем суматошная вереница случайностей, явно не имеющих ни малейшего смысла, вызываемых поступками людей, интересы которых мелки и никак не касаются тех, кто ощущает на себе последствия. Историк почти всегда видит перст судьбы. Участник — почти никогда; а если видит, то почти всегда — ошибочно.

Поэтому оказавшись вдруг в эпицентре кризиса, телом будучи внутри событий, я душою — вне, я испытывал шок за шоком, и их нечем было смягчить. Отставшие от своих частей солдаты, беженцы, деревенские мальчишки, покрикивающие на лошадей, джентльмены в цилиндрах, костерящие возниц, и возницы, огрызающиеся на джентльменов, грабители, сводники, профессиональные игроки, проститутки, сестры милосердия, газетчики — все они были именно такими, какими выглядели: беспредельно важными для самих себя и совершенно неважными для остальных. И в то же время это были параграфы, страницы, главы и целые тома моей истории.

Уверен, что, если не букве, то духу предупреждения Барбары я следовал вполне; никто из сотен проходивших мимо меня людей, и никто из сотен людей, мимо которых проходил я, не обращал на меня ни малейшего внимания — разве лишь взглядывали иногда с мимолетным любопытством. Мне же приходилось постоянно подавлять искушение всматриваться в каждое, каждое лицо в бессмысленных потугах угадать, счастье или несчастье принесут тому или иному человеку решительные события трех надвигающихся дней.

Ближе к городу давка и толчея стали еще ужаснее; конные подразделения разведчиков Юэлла, прикрывавшие левый фланг конфедератов на йоркской дороге, торчали впереди, как пробка в бутылке. Поскольку, в отличие от всех остальных, я это знал, то круто взял к югу и вернулся на хановерскую дорогу, по которой некоторое время шел вначале, сразу после полуночи; я прошел мост через Рок-Крик и, уже довольно усталый, добрел наконец до Геттисберга.

Двухэтажные кирпичные дома, многие — с мансардами, безмятежно подставляли жаркому июльскому солнцу свои красные, крытые шифером крыши. Бесшабашный петух поклевывал лошадиный навоз прямо посреди улицы, не обращая никакого внимания на окружавшие его полчища солдат, каждый из которых мог оказаться не прочь полакомиться жареной курятиной. Рядовые в черных шапках потомакской армии, кавалеристы с широкими желтыми лампасами и артиллеристы с красными — все были преисполнены чувства собственного достоинства, все пыжились, как могли. Лейтенанты, манерно придерживающие рукояти сабель, капитаны, праздно прячущие руки под расстегнутыми кителями, полковники, величаво курящие сигареты, бродили по улице взад и вперед, входили в дома, в магазины, выходили из них — и все это с видом, будто вот сейчас они совершают нечто такое, что решительно повлияет на ход войны. По временам сквозь толпу проезжал на лошади какой-нибудь генерал, неторопливый и глубокомысленный, явно изнемогающий под бременем своего сана. Солдаты сплевывали, подмигивали пробегающим мимо женщинам, понуро сидели на ступеньках крылечек или браво маршировали навстречу судьбе. На флагштоке над зданием суда тряпкой висел в знойном воздухе флаг; похоже, он и сам не был уверен в своей нужности. То и дело раздавались беспорядочные звуки, напоминавшие отдаленный гром.

Изображая из себя этакого бравого пехотинца — они себя чувствовали здесь, как рыба в воде, — я нашел незанятое крыльцо и уселся на ступени, кинув любопытный взгляд на дом. Здесь вполне мог жить кто-то, чьи письма или дневники мне доводилось читать. Достав из кармана сушеное мясо, я с трудом сжевал его, ни на миг не отвлекаясь от окружавшего меня удивительного мира. Лишь я один знал, каким отчаянием, какой безнадежностью вскоре наполнятся для всех этих солдат кровавое сегодня и завтра. Я один знал, как попадут они в западню третьего июля, как будут разбиты наголову; и как начнется затем последний этап войны. Вот этот майор, думал я, так гордящийся сейчас своими только что выслуженными золотыми дубовыми листочками, возможно, лишится руки или ноги, тщетно защищая Калпс-Хилл, а этот сержант, возможно, еще до захода солнца упадет где-нибудь под яблоней с превращенным в кровавое месиво лицом.

Оставались считанные часы до того момента, когда все эти люди, бросив казавшиеся столь надежным укрытием городские дома, двинутся к линии холмов, где их ждут поражение и смерть. Мне больше нечего было делать в Геттисберге — хотя я и готов был провести здесь много дней, впитывая цвета, запахи… Я и так уже долго искушал судьбу, легкомысленно рассевшись посреди города. В любой момент со мной могли заговорить — попросить прикурить или спросить дорогу, — и первое же невпопад сказанное слово, первое же действие, странное с теперешней точки зрения, вызвали бы нарастающую волну изменений, которая непредсказуемо перекроила бы будущее. Я уже достаточно наделал глупостей; пора мне было двигаться на свой наблюдательный пункт, который я заранее определил для себя так, чтобы я видел все, а меня — никто.

Я встал, потянулся; тело отказывалось повиноваться. Но еще пара миль

— и мне уже не будет грозить случайная встреча с чересчур приветливым или чересчур любопытным военным или гражданским. Я огляделся напоследок, пытаясь запечатлеть в памяти каждую деталь, и двинулся на юг, к эммитсбергской дороге.

Я шел не наобум. Я знал, где и когда последует решающий ход, который предопределит судьбу сражения. Пока тысячи солдат будут сражаться и умирать по всей долине, конфедераты выдвинут свежий отряд, и он, незаметно и беспрепятственно овладев позицией, господствующей над остальными, выиграет битву — и войну — для Юга. Знать это, знать единственным из всех, было невыносимо. С тяжелым сердцем я шагал к одинокой ферме, окруженной полями пшеницы и персиковым садом.

20. ДАРЮ ВАМ ПРАЗДНИК

Великие битвы поначалу похожи на робкое ухаживание; не знаешь, чего ждать в следующий миг, ни в чем не уверен, ведать не ведаешь, каким будет исход. Земля еще принадлежит обеим сторонам на равных — подходи, занимай, окапывайся, никто не протестует и не бесится от ревности. Я шагал себе по эммитсбергской дороге; слева, я знал, расположились силы Союза, справа маневрировали южане. Через несколько часов и двух шагов не пройдешь меж их линиями — станешь решетом; но сейчас, пока не зачитаны обращения к войскам, пока не принесены последние клятвы, и для той, и для другой армии оставалась возможность спокойно отойти. Не настолько они ненавидели друг друга, чтобы быть неразлучными врагами. Время от времени отдаленно гремели пушки, и над моей головой то вправо, то влево с рыдающим воем проносились разрывные ядра. Стороны флиртовали, как умели.

Несмотря на палящее солнце, трава была прохладной и сочной, а тень в саду — густой. С одной из низко свисавших ветвей я сорвал почти уже созревший персик и высосал кисловатый сок. Потом развалился на земле — и стал ждать. На многие мили окрест мужчины из Мэна и Висконсина, Джорджии и Северной Каролины занимали ровно такое же положение. Но только я знал, чего жду; они могли лишь догадываться.

Какие-то странные шумы вторглись в безмятежную, напоенную звуками жизни тишину летнего дня. И впрямь ли земля стала подрагивать? Или встававшие перед мои мысленным взором картины — марширующие армии, вереницы трясущихся по рытвинам перегруженных обозных фургонов, глубоко вспахивающие землю тяжелые пушки, топот бесчисленных лошадиных подков — так действовали мне на нервы, что я начал ощущать все это? Вряд ли я задремал, но, так или иначе, постепенно я перестал замечать аккуратные ряды деревьев с их трещиноватой, складчатой корой, причудливо изогнутыми ветвями и изящными листьями — и потому внезапный, близкий стук копыт и скрип кавалерийских ремней застали меня врасплох.

Они ехали по саду шагом. Они были в голубом. Они напоминали бестолковых охотников, возвращающихся, упустив лису: они болтали без умолку, покрикивали друг на друга, держались в седлах небрежно, а один или двое, обнажив сабли, то и дело привставали на стременах и срубали ветви — просто так, со злости.

За ними показались пехотинцы — взмокшие, ругающиеся на чем свет стоит, и куда более серьезные. Некоторые были ранены, у некоторых не было ружей. Синие кителя — небрежно расстегнуты, брюки, более светлого оттенка

— измазаны травой, землей, пылью. Судя по тому, как заплетались у них ноги, они совсем выбились из сил. То и дело между ними вспыхивали короткие, вялые перебранки, и сразу угасали. С первого взгляда было ясно, что они отступают.

Когда они ушли, в саду вновь стало тихо — но то была уже совсем иная тишина. Не шелестела листва, ни одна птица не решалась подать голос; сад будто вымер — ни белки, ни бурундучка. Если очень прислушаться, можно было различить слитный, ровный звон насекомых. Но и не прислушиваясь, я слышал пушки. Яснее и громче. Это не был еще рев битвы в полном разгаре — но басовитые раскаты, совсем не так, как пару часов назад, несли теперь только смерть. Флирт кончился. Свадьба была сыграна, и разлучить супругов могла отныне лишь могила.

Затем появились конфедераты. Они продвигались осторожно, но не настолько, чтобы в них нельзя было распознать воинов победоносной, наступающей армии. Конечно, они выглядели не как на смотру — но энергично и уверенно. Лишь некоторые могли похвастаться формой установленного образца, да и та обветшала от долгой носки. Большинство было в полуофициальном сером — домотканом, грубокрашенном, с прожилками грязно-коричневого цвета; некоторые вообще были в штатском, лишь в уставных фуражках да с армейскими пуговицами, а кое на ком красовались даже голубые брюки федералистов — но с серыми куртками.

Под стать одежде было и оружие. Я заметил длинноствольные винтовки, короткие карабины, ружья разной степени устарелости, чуть ли не вплоть до мушкетов; один бородач был вооружен тяжеленным дробовиком. Однако, каковы бы ни были их вооружение и обмундирование, они вели себя, как завоеватели. На поле сегодняшней битвы я был единственным человеком, который доподлинно знал ее исход, но эти бойцы конфедератов, похоже, уже вполне его предчувствовали.

Оглушенные поражением северяне прошли мимо меня, ничего не замечая вокруг. Эти же были — внимательнее некуда. Слишком поздно я сообразил, что мне не уберечься от их острых, наметанных глаз. Но ругать себя за глупость уже не приходилось — не успел я и начать, как здоровый детина с пышными бакенбардами, облаченный в нечто, бывшее когда-то модным пальто бутылочного цвета, наставил на меня ружье.

— Дуй сюда, ребята! — И потом уже мне: — Ты чего тут делаешь, малый?

Трое-четверо южан с любопытством окружили меня.

— Смешней этого дрянь-янки я в жизни не видал. Ей-ей, он будто только сейчас из ванночки!

Я прошагал всю ночь по пыльным дорогам; оставалось думать, что представления бойцов о чистоте не слишком завышены. Это сразу подтвердил и их запах — запах застарелого пота, одежду, которую много дней не снимали даже на ночь, запах давным-давно не мытых ног и прокисшего табака.

— Я нестроевой, — ляпнул я.

— Чего? — спросил бородач. — Баптист, что ли?

— Не, — поправил стоявший с ним рядом. — Эти словечки оставь для судейских. Просто у парня с головой не в порядке.

— Зато с ногами в порядке, глянь! Покажи-ка свои сапоги, янки. Мои-то вовсе каши просят.

Ужасно было отнюдь не прощание с сапогами. И не возможность ареста. И даже не гипотетическая перспектива быть расстрелянным в качестве шпиона. То, что они меня обнаружили, грозило катастрофой куда более чудовищной и непоправимой. Эти вот люди составляли передовую роту полка, которой надлежало, прочесав сад и пшеничные поля, провести рекогносцировку пустоши, известной как Дэйвилс-Дэн и занять высоту Литл-Раунд-Топ, куда затем будет переброшена целая бригада конфедератов. Она удержит Раунд-Топ в течение нескольких часов, а за это время на высоту будет выдвинута артиллерия, для которой все поле боя окажется как на ладони. Артиллерия, которая решит исход битвы при Геттисберге в пользу южан.

Ни в каких материалах мне не встречалось ни малейших свидетельств о задержке, пусть сколь угодно короткой, в этом персиковом саду. Опасность, о которой Барбара предупреждала столь настойчиво, стала реальной. Меня обнаружили, и этот нелепый, не имеющий сам по себе никакого значения факт, грозил изменить весь ход истории.

Я старался не поддаваться панике. В конце концов, задержка на несколько минут не может повлечь заметных последствий. Все историки сходятся на том, что захват южанами высот Раунд-Топс был неотвратим; конфедераты были бы полными дураками, если бы просмотрели эту возможность

— да как бы они ее просмотрели, ведь высоты буквально бросаются в глаза и на картах, и при непосредственном осмотре поля боя. Южане заняли высоты не на несколько минут, а на несколько часов раньше, чем федералисты предприняли аналогичную попытку. Я проявил себя невозможным кретином, не спрятавшись как следует, но последствия этого будут исчерпаны в несколько минут.

— Дай посмотреть сапоги, говорю. Мне весь день ждать, что ли?

Подошел высокий офицер — острая эспаньолка, усы песочного, даже чуть рыжеватого цвета с напомаженными подкрученными кончиками; в руке — револьвер.

— Что здесь происходит?

— Да вот янки, кэп. Маленько меняемся обувкой, — тон был ворчливый, почти вызывающий.

Нашивке на рукаве офицера свидетельствовали, что чин его не слишком высок.

— Я, капитан, человек гражданский, — мирно сказал я. — Я понимаю, тут мне не место.

Капитан смерил меня холодным, презрительным взглядом.

— Здешний?

— Не совсем. Я из Йорка.

— Очень плохо. Думаю, вы сможете рассказать мне о янки там, впереди. Дженкс, верните этому гражданскому джентльмену его обувь.

За издевательской вежливостью клокотали ярость, ненависть, злоба на меня за то, что я штатский, на собственных подчиненных за недостаток уважения, на битву, на весь свет. И вдруг я почувствовал, что лицо офицера мне знакомо. Странно. Это начинало раздражать. Я не мог увязать его ни с каким-либо именем, ни с каким-либо местом, ни даже с какими-то определенными обстоятельствами.

— Как долго вы пробыли в этом саду, мистер Гражданский-из-Йорка? Непроизвольные потуги вспомнить, кто он такой, буквально взбесили

меня, мешая сообразить, что происходит вокруг.

А что происходит вокруг? «Очень плохо. Думаю, вы сможете рассказать мне о янки там, впереди. Как долго вы пробыли в этом саду?»

Янки впереди? Но их там нет. Их не может там быть, по крайней мере еще несколько часов.

— Повторяю свой вопрос. Как долго вы пробыли в этом саду?

Возможно, впоследствии этот офицер так продвинулся по службе что его портрет попал в какие-нибудь малозначительные воспоминания. Но я был уверен, что лицо капитана не напоминает мне случайно увиденную и тут же позабытую иллюстрацию. Эти черты я видел часто…

— Нет, ей-бо, мне позарез нужны его сапоги. Ежели мы деремся не за ихние сапоги, так на кой ляд мы вообще деремся?

Что я мог сказать? Что пробыл в саду полчаса? Это сразу повлечет следующий вопрос: видел ли я федеральные войска? И, как бы я ни отвечал, моя роль соглядатая станет очевидной.

— Эй, кэп! А ведь малый знает чего-то! Гляньте, как осклабился!

Я улыбаюсь? Почему? От страха? От растерянности? В простом старании отмолчаться, чтобы не увязнуть глубже?

— Ну я ж говорю! Чего-то знает!

Можете меня повесить, можете вытряхнуть из сапог; теперь я буду нем, как была когда-то милая моя Кэтти.

— Выкладывай, парень. Ты изрядно влип. Есть впереди янки?

В голове у меня все окончательно перепуталось. Если бы я знал будущий чин этого капитана, я сообразил бы, кто он. Полковник какой-то. Бригадный капитан имярек. Что же произошло? Почему я позволил себя заметить? Почему я заговорил, почему я теперь так упорно молчу?

— Янки впереди! Ей-бо, янки впереди!

— Тихо! Я спрашиваю его — а он этого не сказал.

— Ка! Дрянь-янки у нас под носом. Только и дожидаются, чтоб мы сунулись!

— Малый говорит, там засада синепузых!

Неужели я готов был солгать, и возбужденные солдаты каким-то сверхъестественным образом уловили мои мысли? Неужели даже молчание не освобождает от соучастия?

— Парень, которого мы сцапали, говорит, впереди все пушки федиков, и все глядят на нас!

— Назад, ребята! Назад!

Я много читал о способности ни на чем не основанных мнений распространяться, подобно эпидемии. Неправильно понятое слово, беспочвенный слух, абсурдный рапорт — и вот организованные вооруженные люди, взвод ли, армия ли, начинают вести себя, как лишенная капли здравого смысла толпа. Подчас подобные эпидемии приводят к подвигам, подчас — к панике. Здесь паника еще не началась, но моя нервная, ничего не означавшая улыбка была истолкована как свидетельство того, чего на самом деле и в помине не было.

— Тут ловушка. Давай назад, ребята. Выберемся на открытое место, там поглядим, где янки.

Капитан повернул к своим людям.

— Черт вас раздери! — яростно закричал он. — С ума вы, что ли, посходили? Парень ничего не сказал. Нет там никакой ловушки!

Люди медленно, угрюмо уходили.

— А я слышал, — пробормотал один, обвиняюще глядя на меня.

Крик капитана сорвался на визгливый вопль.

— Назад! Назад, я сказал!

Его безудержная ярость передалась его людям, до той поры еще пребывавшим в нерешительности. Он схватил за плечо того, кого называл Дженксом, и развернул лицом к фронту. Резким рывком Дженкс попытался освободиться; на лице его отчетливо читались и страх, и ненависть.

— Пустите, черт бы вас побрал! — проскрежетал он. — Пустите!

Капитан снова закричал и снова сорвался на визг. Дженкс левой рукой схватился за пистолет — офицер вырвал его. Дженкс уперся ружьем в грудь все еще державшего его капитана — дуло как раз у подбородка — и стал отталкивать его ружьем, как рычагом; несколько секунд два человека боролись, потом ружье выстрелило.

Фуражка капитана взлетела вверх. Какое-то мгновение он стоял, накрепко обхватив лицо руками. Потом упал. Дженкс с ружьем в руках тут же исчез за деревьями.

Едва очнувшись от потрясения, я подошел к лежащему. Лицо было снесено целиком. Лохмотья разорванных тканей сочились кровью; кровь успела уже пропитать и серый воротник, и длинные кудри модной прически. Я убил человека. Мое вмешательство в прошлое убило человека, которому суждена была, возможно, долгая жизнь, а возможно и слава. Проклятый ученик чародея не совладал с вызванным духом тьмы.

Я наклонился, чтобы попытаться найти в карманах убитого какие-нибудь документы, которые подсказали бы мне, наконец, откуда я его знаю. То, что я не мог этого вспомнить, по-прежнему не давало мне покоя. Но я оказался не в силах обыскать тело. Не стыд остановил меня — отвращение. И страх перед чем-то непоправимым.

Я видел битву при Геттисберге. Я видел ее, обладая всеми преимуществами профессионального историка, целиком помнящего ход сражения, последовательность маневров, малейшие столкновения и стычки; видел, зная, где ждать драматической развязки, где, как явствует из всех документов, должен быть нанесен решающий удар.

То был кошмар.

Начать с того, что я уснул. Уснул прямо в персиковом саду, совсем неподалеку от трупа. Это не было бездушием — просто душа на какое-то время оказалась парализована предельным физическим и моральным истощением. Когда я засыпал, пушки гремели вовсю; когда проснулся, они гремели еще пуще. День клонился к вечеру. Наступило время, когда войска Союза должны были тщетно атаковать высоты Раунд-Топс.

Но канонада доносилась не оттуда. Артиллерия ревела на севере, где-то у города. Я знал ход битвы, я изучал его годами. Только теперь она шла не так, как написано в книгах.

Да, первый день принес конфедератам победу. Но то была совершенно иная победа, чем мы знаем. Казалось, разница невелика; триумф был едва ли не таким же, какой описан в любом учебнике. Но на следующий день вместо стремительного прорыва конфедератов по тэнитаунской дороге к позиции, с которой они, наступая по трем направлениям, разрезали боевые порядки Мида в нескольких местах, прямо у меня перед глазами завертелась чудовищная мясорубка встречного боя здесь, в персиковом саду, в полях пшеницы — в местах, которым следовало бы быть, как всем известно, далеко в тылу южан.

За свои тридцать с лишним лет я тысячу раз слышал об атаке Пикетта в третий день. О том, как совсем уже дезорганизованным войскам федералистов был нанесен последний, смертельный удар в самое сердце их позиции. И действительно, я видел атаку Пикетта в третий день, но это была совсем не та атака, совсем в другом месте. Это была отчаянная попытка взять штурмом превосходящую позицию — которой, согласно всем данным исторической науки, уже с первого июля владел Ли. Безнадежная попытка, завершившаяся истреблением и разгромом[43].

Разгромом южан. Южан, а не северян. Фронт Мида не был прорван; конфедераты не смогли опрокинуть его армию и добить ее во время преследования. Теперь капитуляция северян, если ей и суждено было случиться, должна была произойти в иных обстоятельствах. Признание независимости Штатов Конфедерации откладывалось, возможно, на годы. Возможно, навсегда.

И все потому, что Раунд-Топс взяли северяне.

Бойня еще на несколько лет; потом, наверное, партизанская война на несколько лет. Тысячи, тысячи убитых — и кровь на моих руках. Погубленный, пропащий континент; поколения и поколения, передающие друг другу в наследство только ненависть. Из-за меня.

Не знаю, как добрался до Йорка. Если шел пешком, то будто во сне. Может, ехал на поезде; может, на фермерской повозке. Сознание развалилось. Одна часть, крохотная, но продолжавшая непрестанно терзать меня, ежесекундно напоминала о тех, кто умер, кто мог бы жить, не будь меня. Другая была озабочена лишь возвращением; Господи, как мне хотелось назад в Хаггерсхэйвен, в свое время, к своей Кэтти! А в третьей царила пустота — и чудовищное, невыносимое знание того, что прошлое все-таки может быть изменено; что оно уже изменено.

Должно быть, при всем том я не забывал заводить свои часы — часы Барбары, — потому что на них было десять вечера четвертого июля, когда я добрел наконец до хлева. Десять по времени 1863 года; другой циферблат показывал 8:40. В 1952 году было без двадцати девять утра. Два часа — и я дома. Вдали от кошмарных событий, которые не должны происходить; от невыносимого чувства вины за смерть людей, которым совсем не суждено было умирать; от непосильной для человека ответственности играть роль судьбы. Если мне не удастся уговорить Барбару разнести по винтикам ее дьявольское устройство, я сделаю это сам.

Собаки лаяли, будто обезумев, но я не сомневался, что никто и ухом не поведет. Ведь был День победы. Праздник. Для всей Пенсильвании праздник. Четвертое июля. Проскользнув в хлев, я расположился точно в центре; я решился даже использовать последнюю спичку, чтобы удостовериться — рефлектор, материализовавшись, будет как раз надо мной.

Уснуть я не мог, хотя мне очень хотелось забыться, чтобы хоть чуточку отдохнуть от ужаса последних дней — и открыть глаза уже дома. Деталь за деталью я припоминал все, что видел, подправляя известную мне по книгам историю — так на древних пергаментах пишут палимпсесты поверх выскобленного текста. Сон избавил бы меня от этой отвратительной необходимости, как и от сомнений в том, что я еще не сошел с ума — но уснуть я не мог.

Я слышал, будто в минуты нервного напряжения в голову может назойливо лезть нечто совершенно пустяковое, совершенно не относящееся к делу. Преступник перед казнью думает не о злосчастной своей судьбе и не о преступлении своем, но о недокуренной сигарете, которая осталась дымиться в камере. Безутешная вдова вспоминает не об утраченном муже, а о предстоящей назавтра постирушке. Так было и со мной. Независимо от той части моего сознания, которая перебирала события последних трех дней, другая, глубинная, тупо билась над тем, кто же такой этот убитый капитан.

Я знал его лицо. Знал, как оно кривится в презрительной усмешке, как искажает его гнев. Но оно совсем не связывалось в моей памяти с формой конфедерата. Я не помнил на нем песочного цвета усов. Но волосы того же оттенка, с явной рыжиной, обнажившиеся в ужасный миг, когда взлетела фуражка, были знакомы мне так же, как и черты лица. О, если бы я мог сообразить наконец и освободить свой мозг хотя бы от этой ерунды!

Как мне хотелось видеть часы! Сосредоточившись на черепашьем продвижении стрелок, я мог бы отвлечься от невыносимых мыслей, буквально перемалывавших меня. Но свет луны был слишком слаб, чтобы различать даже циферблаты, не то что цифры на них. Забыться было нечем.

Ровно так, как это всегда бывает в подобных ситуациях, я вдруг уверился, будто урочный час уже миновал. Что-то было не ладно. Вновь и вновь я твердил себе, что когда ждешь в темноте, минуты кажутся часами; мне может мерещиться, будто уже два или три ночи, а на самом деле, возможно, нет еще и одиннадцати. Тщетно. Спустя минуту — а может, секунду, а может, час — я снова был уверен, что полночь уже прошла.

Потом меня начали терзать чудовищные видения. Мне стало казаться, будто сделалось светлее. Будто приближается рассвет. Я знал, конечно, что этого не может быть; смутное мерцание, потеснившее тьму, порождалось, должно быть, уже в моих измученных, пересохших глазах. В Пенсильвании не светает в полночь, а сейчас еще даже нет полуночи. В полночь я вернусь в Хаггерсхэйвен, в 1952 год.

И когда весь хлев уже был залит светом взошедшего солнца, а взгляду моему предстала мирно дремлющая в стойлах скотина — я все равно не верил. Я достал часы, но в них что-то испортилось: стрелки показывали пять. И когда пришедший доить коров фермер с ведрами в руках уставился на меня в изумлении и воскликнул: «Эй, что ты тут делаешь?» — даже тогда я не верил, даже тогда.

Но стоило мне открыть рот, чтобы как-то объясниться, в мозгу моем будто взорвалась граната. Загадка, над которой я ломал голову все три дня, разрешилась сама собой. Я понял наконец, почему лицо капитана южан было мне столь знакомо. Более знакомо, чем лица самых знаменитых полководцев обеих сторон. Лицо это было частью моей жизни, я видел его и во гневе, и в усмешке. Нос, рот, глаза, мимика — все это я знал по Барбаре Хаггеруэллс. Человек, убитый в персиковом саду, был изображен на портрете, висевшем в библиотеке Хаггерсхэйвена: Херберт Хаггеруэллс, основатель Приюта. Капитан Хаггеруэллс — ему теперь никогда не получить майорский чин, никогда не купить ферму. Никогда не жениться на девчонке из местных и не стать Барбаре прадедом. Приюта Хаггерсхэйвен в будущем теперь не было.

21. ПОКА — ТАК

Как я уже упоминал, пишу я это в 1877 году. Я здоровый мужчина сорока пяти лет, и впереди у меня, без сомнения, еще годы и годы. Я могу прожить хоть до ста; правда, меня преследует необъяснимая уверенность, что я не должен дожить до 1921 года. Но восемьдесят девять — тоже немалый срок. Мне с лихвой хватило бы времени, чтобы предать эту историю бумаге когда угодно. И все же лучше записать поскорее и покончить с этим; мало ли что случиться завтра.

Хотя подчас я спрашиваю себя: зачем? Исповедь ли это, или попытка оправдаться? Или вывернутое наизнанку стремление хоть чем-то заменить не снизошедшую до меня милосердную амнезию? Почему я не лишился памяти, раз уж лишился жизни? Зачем я помню то, чего не было? Ведь я писал в Уоппингер-Фоллз; ни в каких метриках нет ни слова о Ходжинсах или Бэкмэйкерах. Значит ли это, что силы, приведенные мною в движение, раздавили рядового Ходжинса с той же легкостью, с какой они сделали это с капитаном Хаггеруэллсом? Или только то, что Ходжинсы и Бэкмэйкеры живут где-то в иных местах? Так ли, этак ли, я словно Адам в сем мире — от всех отдельное, безродное создание. У меня нет ни единого человека, близкого настолько, чтобы заинтересоваться моими писаниями или, тем более, вопреки очевидности принять их на веру. В этом времени я не женился и не женюсь. Я пишу так, как беседуют сами с собой старики.

Конец моей личной истории прост. Фермера, нашедшего меня в хлеву, звали Тэммис; оказалось, ему нужен работник, и я остался. У меня не было ни малейшего желания уйти; по правде сказать, у меня просто не было сил уйти оттуда, где был когда-то — но уже никогда не будет вновь — Хаггерсхэйвен.

Поначалу я часто навещал место, где был садик Агати, и смотрел туда, где стоял наш дом, туда, где я оставил Кэтти. Это были бессмысленные паломничества. Теперь я вполне довольствуюсь работой, которую должен делать. Здесь я останусь до конца своих дней.

Кэтти. Хаггерсхэйвен. Неужели они и впрямь пропали, затерялись безвозвратно в будущем, которого нет, которому не суждено стать настоящим, ибо «порвалась причин и следствий связующая нить»? Или они существуют в некой вселенной, где южане победили под Геттисбергом, а майор Хаггеруэллс основал Хаггерсхэйвен? Сумеет ли Барбара того мира создать нечто, способное пробить к нам дорогу? Я отдал бы все, чтобы поверить в это — но не верю. Просто не верю.

Дети знают о таких вещах. Они закрывают глаза и говорят: «Чурики-чурики, этого не было!» Открыв глаза, они часто обнаруживают, что «это» все-таки было, но их вера остается неколебимой; они твердо знают, что иногда — иногда! — просьба исполняется. Взрослые посмеиваются, но так ли уж они уверены, что воспоминания, столь им дорогие, вчера были такими же, как сегодня? И впрямь ли они знают, что прошлое нельзя отменить? А вот дети знают: можно.

Но, раз оторвавшись от этого прошлого, вы никогда не сумеете обрести его вновь. Какое-то другое — быть может; но то же самое — никогда. Нет параллельных миров. Вот он, единственный, запутанный и готовый предать вас на каждом шагу.

Кажется несомненным, что этот мир лучше того, где я родился; и он обещает сделаться еще лучше. Идеалы, поднявшие южан на борьбу, одержали блистательную победу, когда победивший Север нашел общий язык с такими людьми, как Ли; а жестокости никогда не достигали размаха, обычного там. Негры освобождены; чернокожие члены законодательной палаты Южной Каролины добились принятия штатом прогрессивных законов; черные конгрессмены достойно защищают в Вашингтоне интересы своих избирателей. Тихоокеанская магистраль построена; иммигранты валом валят в гостеприимную страну, делая ее и сильнее, и богаче, и никто не предлагает закрыть перед ними двери или официально лишить части гражданских прав.

Ходят, правда, слухи о какой-то договоренности северных республиканцев с южными демократами постепенно аннулировать часть результатов победы в Гражданской войне — как странно все-таки, и четырнадцать лет спустя странно, произносить эти слова вместо привычных «Война за Независимость Юга» — в обмен на поддержку на президентских выборах. Если это так, мой прекрасный новый мир на поверку оказывается далеко не столь прекрасным.

Да он и не столь нов. Пруссия разгромила Францию и провозгласила образование Германской империи; не начинает ли возникать, пусть чуть иначе, нежели в моем мире, Германский союз? Ознаменуется ли 1914 год Войной Императоров — а во Франции императора больше нет и, значит, Германия схлестнется… с кем?

Любое из новшеств моего времени сделало бы меня богачом здесь — если бы я мог их воспроизвести, и если бы меня волновали деньги. С развитием металлургии, в условиях резкого роста населения — какой фурор произвели бы минибили! Или тинографы! Или управляемые аэростаты!

Пишущую машинку я уже видел. Их сконструировали не так, как у нас, куда более топорно; боюсь, чем дальше, тем сильнее будет разница. Вообще говоря, это может означать больший технический прогресс; скорее, однако, наоборот. До повсеместного использования газового освещения еще далеко, да и вряд ли они вообще до него дорастут; им явно мешают бесконечные разглагольствования об электрических фонарях. Если уж мы не научились широко использовать электричество, мои новые современники, скорее всего, и подавно не научаться. Право, они даже телеграф не сумели сделать дешевым и удобным.

А что-либо подобное Эйч-Экс-1? Немыслимо! Боже правый! Неужели, уничтожив будущее, где Хаггерсхэйвен существовал, я тем самым уничтожил единственное измерение, в котором были возможны путешествия во времени?

С какой невероятной легкостью я научился писать эти слова: «я уничтожил»…

Кэтти.

Но как там с философией Тисса? Возможно ли, что я обречен уничтожать свой мир раз за разом, снова и снова — вечно? Сколько триллионов раз я уж писал эти строки в прошлом? Или милосердие, которое предрекал Энфанден, существует на самом деле? И что выражало лицо Барбары, когда она сказала мне: «До свидания»? Неужели она…

РЕДАКЦИОННОЕ ПРИМЕЧАНИЕ

Совсем недавно — летом 1953 года, если быть точным — я решил несколько реконструировать давно принадлежащий нашей семье дом, расположенный близ Йорка, штат Пенсильвания. Среди кип старых книг и бумаг, накопившихся на чердаке, я обнаружил сундучок с личными вещами, надписанный «Х.М.Бэкмэйкер». В этих вещах я нашел завершающуюся оборванной фразой рукопись, приведенную выше.

Отец часто рассказывал мне, что во времена его детства на ферме жил старик, числившийся наемным рабочим, но фактически бывший как бы пенсионером, поскольку возраст уже не позволял ему заниматься каким-либо реальным делом. Отец говорил, что дети считали его не вполне нормальным, но занятным, поскольку он часто рассказывал длинные, бессвязные истории о каком-то невероятном мире и невероятном обществе, увлекавшие ребят не меньше, чем книжки о стране Оз. Теперь-то я понимаю, говорил отец, что Старый Ходж производил впечатление ученого человека. Но это может быть и обманчивым впечатлением, сложившимся в юном, еще не тронутом образованием сознании ребенка.

Очевидно, пытаясь как-то придать форму и единство своим рассказам, старик написал эту небылицу, но, разумеется, постеснялся предпринять какие-либо шаги к ее опубликованию. Это единственное приходящее мне в голову объяснение возникновения данной рукописи. Правда, автор датирует его 1877 годом, когда он был еще далеко не стар — и, сколь бы обескураживающим это не казалось, анализ бумаги подтверждает, что рукопись могла быть написана тогда.

Следует упомянуть еще о двух вещах. В сундучке Бэкмэйкера я обнаружил часы неизвестного производства и не имеющей аналогов конструкции. Заключенный в дешевый никелированный корпус механизм отличается уникальной точностью хода и тщательностью изготовления. Часы имеют два циферблата, каждый из которых обслуживается самостоятельным механизмом с независимым заводом.

И, во-вторых, цитата. Она не отличается оригинальностью. Вместо нее подошла бы любая, подобная ей, из любого из несчетных томов, посвященных Гражданской войне. Просто она оказалась у меня под рукой. Итак, У.Э.Вудворт, «Годы безумия», стр.202: «В течение ночи и утра следующего дня войска Союза заняли позиции на высотах Сэметэри-Хилл и Раунд-Топ. Конфедераты могли упредить их, но не сделали этого. Данный просчет имел самые серьезные последствия».

Фредерик Уинтер Тэммис

Примечания

1

Вышеприведенный текст взят из V акта, сцены пятой пьесы Вильяма Шекспира «Троил и Крессида», и цитируется здесь по переводу Л.С.Некора. Речь в двустишии идет о всемогуществе Гектора, первейшего из троянских героев, в бою; возглавляя троянцев, он фактически один выиграл последнюю перед гибелью Трои битву ахейцев и троянцев, но затем, по Шекспиру, был предательски убит Ахиллом и его слугами уже после окончания битвы. По пьесе именно это убийство, а вовсе не выдуманный греками впоследствии троянский конь, погубило царство Приама.

(обратно)

2

Ли Роберт Эдвард (1807-1870). Виднейший из военных деятелей южан. Сын сподвижника и друга Джорджа Вашингтона, командовавшего у будущего первого президента США кавалерией. Блестяще окончил Вест-Пойнт — высшее военное учебное заведение США, — и в 1847 году, во время войны с Мексикой, был офицером генерального штаба. С 1852 года — директор Вест-Пойнта. Противник рабства негров. Как и многие землевладельцы Виргинии, сам, одним из первых, освободил своих рабов («и раб судьбу благословил»?) — но освобождение силой считал недопустимым. Руководил ликвидацией возглавляемой Джоном Брауном группы авантюристов, которая пыталась поднять негров Юга на вооруженный общий бунт — то были люди вроде российских народников: убить губернатора, захватить склад винтовок, а дальше все восстанут сами, и придет светлое будущее. Когда угроза отделения Юга стала реальной, Ли писал Линкольну: «Я не вижу бОльшей беды для страны, нежели распад Союза (dissolution of Union). Но Союз, который поддерживается лишь саблями и штыками, где раздоры и распри заменили братскую любовь и доброжелательность, совершенно не привлекает меня. Если Союз распадется… я вернусь в родной штат и разделю с моим народом все беды». Его авторитет и репутация были столь высоки, что, когда началась война, Линкольн предложил ему пост главнокомандующего, но Ли вышел в отставку и сдержал слово. Командовал северовиргинской армией южан, на долю которой выпали основные и решающие боевые действия: походы на Вашингтон, защиты столицы Юга Ричмонда и другие — и все это при значительном, подчас двух— и трехкратном, численном превосходстве северян. Проявил выдающиеся военные способности. Считается, что как полководец он далеко опередил свое время; его идеи вспомогательных маневров были оценены и начали применяться лишь в начале XX века. После поражения Юга имущество Ли было полностью конфисковано, но отовсюду на него сыпались предложения почетных должностей с громадным денежным содержанием; Ли отказывался от всех, и принял только пост директора Вашингтонского колледжа в Виргинии — позже тот был переименован в колледж Вашингтона — Ли. Среди его недостатков как военачальника называют лишь слишком большое доверие к подчиненным и решительное нежелание навязывать им свою точку зрения. Какой достойный недостаток!

(обратно)

3

Рединг — небольшой городок к северо-западу от Филадельфии. В нашей реальности южане никогда не забирались так далеко. Во время флангового марша на Вашингтон северовиргинская армия Ли не смогла прорвать укрепленной позиции северян под Геттисбергом (юго-западнее Филадельфии) и, обескровленная трехдневной битвой, стала оттягиваться назад, к Ричмонду.

(обратно)

4

Перестройка (reconstruction). В нашей реальности — послевоенная политика Севера на покоренном Юге, направленная на разрушение традиционного местного уклада и ликвидацию остатков военно-экономической самостоятельности бывшей Конфедерации. Видимо, в реальности Мура Юг вел себя по отношению к Северу аналогично, что и обусловило, как и в нашей реальности, различные, вплоть до выступлений с оружием в руках, степени сопротивления перестройке тех или иных групп лиц.

(обратно)

5

Чаттануга — известный нам по танцевальным куплетам из слащавенькой «Серенады Солнечной долины» стратегический железнодорожный узел на границе Джорджии и Теннеси. Видимо, стремление шлягерами вытеснить из памяти кровавые события собственной истории присуще не только социалистическому оболваниванию масс. Впрочем, стремление это наверняка лучше бесконечного расчесывания собственных болячек и параноидальных рыданий, например, о том, как жестоко четыре века назад ихний Иван брал нашу Казань; или наоборот. После потери южанами Виксберга северяне перенесли основную активность на западный театр военных действий. Узнав, что к федералистам стягиваются подкрепления, расквартированные в Чаттануге войска конфедератов отошли за реку Чикамауга. Северяне заняли Чаттанугу и попытались с ходу начать преследование южан, но в течение 19-20 сентября 1863 года потерпели серьезнейшее поражение и откатились обратно в Чаттанугу. Командующий южан генерал Брагг блокировал город, но не решился на штурм, что позволило подошедшему на выручку северян генералу Гранту в конце ноября в не менее кровопролитном бою деблокировать город. Видимо, в реальности Мура Брагг оказался решительнее.

(обратно)

6

Виксберг и Порт-Хадсон — крепости южан на Миссисипи. Контроль над рекой, или хотя бы ее частью, давал любой из сторон колоссальные стратегические преимущества. В апреле-июне 1862 года в руки федералистов перешли Мемфис и Новый Орлеан; теперь конфедераты контролировали лишь участок реки между Виксбергом на севере и Порт-Хадсоном на юге — мимо крепостей не могли проходить корабли северян. Зимой Бэнкс и Фаррагат начали осаду Порт-Хадсона, а Грант — Виксберга; с мая Виксберг был полностью блокирован, но отбивал штурм за штурмом, за что даже получил у северян прозвище «Севастополь мятежников». Штурмы стоили северянам огромных потерь, они пытались взять крепость во что бы то ни стало; именно с этого момента Грант снискал славу мясника, которую не раз подтверждал впоследствии. Но истощение людских резервов и припасов сделали свое дело. В начале июля командир гарнизона Пембертон, не дожидаясь очередного штурма, капитулировал. Узнав об этом, 9 июля сдался и командир гарнизона Порт-Хадсона Гарднер. Теперь вся река контролировалась северянами.

(обратно)

7

Линия Мэйсона-Диксона — граница между Мэрилендом и Пенсильванией, а в просторечии — вообще граница между Севером и Югом. Термин начал употребляться еще с 1820 года, когда было проведено разграничение свободных и рабовладельческих штатов: линия Мэйсона-Диксона до реки Огайо, затем по Огайо до ее впадения в Миссисипи, затем по восточной, северной и западной границам штата Миссури (который, таким образом, весь относился к Югу) и далее на запад по параллели 36,30'.

(обратно)

8

Дезерет — нет такого штата в нашей реальности. Видимо, имеются в виду пустынные территории США северо-западнее штата Колорадо.

(обратно)

9

Мид Джордж Гордон (1815-1872) — один из наиболее удачливых и умелых генералов Севера. Участвовал во флоридской войне с семинолами, в войне с Мексикой. В начале Гражданской войны был назначен бригадным генералом волонтеров, быстро получил дивизию, а после битвы при Фредериксберге, где действовал чрезвычайно удачно, возглавил весь волонтерский корпус. Проявил энергию и храбрость при Ченсэлорвилле, непосредственно предшествовавшем Геттисбергу. Накануне решающей геттисбергской битвы оказался во главе всех сил, противостоявших Ли, и победил.

(обратно)

10

Каблокар — причудливый вид транспорта, нечто вроде наземного фуникулера. Представляет собой движущийся по рельсам вагон на тросовой тяге. Движущая сила обеспечивается стационарным тяговым механизмом и передается на трос, проходящий по желобу между рельсами и под днищем прикрепленного к нему вагона — или вагонов.

(обратно)

11

Харлем-ривер — речной поток, отделяющий сердце Нью-Йорка, остров Манхэттен, от материка на севере. На западе впадает в Гудзон, на востоке — в Ист-ривер.

(обратно)

12

Шеридан Филип Генри (1831-1888) — один из лучших военачальников Федерации. Командуя дивизией, отличился в ряде сражений, в частности, при Чаттануге. В 1864 году был назначен Грантом командующим кавалерией, и вскоре за свою неустрашимость получил прозвище «Мюрат». На завершающем этапе войны участвовал в окончательном разгроме совершенно обескровленной армии Ли, прикрывавшей Ричмонд. 6 апреля 1865 года в одном из последних сражений овладел ключевой позицией и обеспечил победу Гранта. Преследуя Ли, фланговым маршем блокировал его в Аппоматоксе, чем принудил к капитуляции.

(обратно)

13

Шерман Вильям (1820-1891) — военачальник северян. Начал войну как командир полка, быстро получил бригаду, затем дивизию. Участвовал в осаде Виксберга; затем, когда Грант стал главнокомандующим всей армии северян, по его приказу предпринял, с целью расчленения сил Конфедерации, знаменитый «марш к морю», так ярко описанный М.Митчелл в «Унесенных ветром». В феврале 1865 года занял Чарлстон на побережье, затем, наступая на столицу конфедератов с юга, двинулся на соединение с Грантом. На этом пути 27 апреля 1865 года принудил к сдаче отдельную армию южан. Это был конец войны. В 1868 году Шерман был вместо Гранта назначен главнокомандующим войсками США и занимал этот пост до 1883 года.

(обратно)

14

Томас Джордж (1816-1870) — военачальник северян. С самого начала войны командовал кавалерией западного театра военных действий. Отличился в нескольких сражениях. В 1864 году командовал корпусом у Шермана во время «марша к морю». 15-16 декабря 1864 года одержал победу над одним из последних способных генералов южан, Худом, причем по урону, нанесенному живой силе конфедератов, это было, возможно, самое жестокое сражение войны.

(обратно)

15

Возрожденцы — представители одного из направлений евангелизма. Возрожденство возникло в Англии в 1737 году и примерно в то же время — в северо-американских колониях.

(обратно)

16

Сиу — группа племен североамериканских индейцев, заселявших обширные пространства от Миссисипи на востоке до Скалистых гор на западе, от реки Саскачеван на севере до реки Арканзас на юге. В эту группу входили такие племена, как айова, канза, омаха, дакота, кроу и другие. Видно, сколь многим штатам они оставили свои имена.

(обратно)

17

«Проколотые носы» (Nez Perce) — наиболее крупное племя из группы племен североамериканских индейцев сахаптин. Заселяло бассейн реки Снейк-ривер в штатах Айдахо и Орегон.

(обратно)

18

Спайтн-Дайвил-Крик — если я правильно понял, так почему-то называется небольшая часть Харлем-ривер перед ее впадением в Гудзон. Там же есть и деревенька, называющаяся Спайтн-Дайвил. Название явно сохранилось еще с голландских времен, когда на месте Нового Йорка стоял Новый Амстердам — только англизировалось.

(обратно)

19

Бругам — одноконная двухместная или четырехместная карета.

(обратно)

20

Виктория — легкий двухместный экипаж.

(обратно)

21

Догкарт — высокий двухколесный экипаж с местом для собак под сиденьями.

(обратно)

22

Тинография — дословно «мелкография», «крохотнопись».

(обратно)

23

Тисс косвенно цитирует здесь монолог Макбета из 5 сцены V акта одноименной шекспировской трагедии:Жизнь — это только тень; комедиант,/Паясничавший полчаса на сцене/И тут же позабытый; это повесть,/Которую пересказал дурак:/В ней много слов и страсти,/Нет лишь смысла.

(обратно)

24

Каллиопа — дословно «Прекрасноголосая». В общем-то так звали одну из Девяти муз, покровительницу эпической поэзии. Возможно, что она была матерью известного певца Орфея. Американцы и тут устроили свою монтану. У них каллиопой называется музыкальный инструмент, состоящий из большого количества паровых свистков, звук каждого из которых соответствует той или иной ноте гаммы; управляется инструмент посредством клавиатуры.

(обратно)

25

Первым и единственным существовавшим в нашей реальности президентом Юга был Джефферсон Дэвис. После того, как в президенты Союза пришел Линкольн, южные штаты один за другим (начала этот процесс 20 декабря 1860 г. Южная Каролина) начали заявлять об отделении. 4 февраля 1861 года конгресс Юга, собравшийся в Монтгомери (Алабама), утвердил конституцию Конфедерации Американских Штатов и избрал Дэвиса президентом. Однако военные действия не начинались до 12 апреля, причем Дэвис, отдавший приказ о бомбардировке и захвате прикрывавшего чарлстонский порт и оставшегося верным центру форта Самтер, несет личную ответственность за переход политического противостояния в силовое. Война разразилась ровно за сто лет до 12 апреля 1961 года — дня, когда человек вышел в космос; интересное совпадение, скорее всего, не имеющее отношения к описанным Муром событиям. Впрочем, кто знает. Вероятно, Тисс многое мог бы сказать по этому поводу.

(обратно)

26

Император — имеется в виду император Мексики Максимилиан, брат австрийского императора и ставленник Наполеона III. Он получил смехотворный престол во время войны Мексики с Францией, которая пыталась, свергнув в стране республиканский строй, подчинить Мексику себе. Максимилиан прибыл в Америку в мае 1864 года, но власть его распространялась только на территории, контролируемые французскими войсками. Война складывалась для французов неудачно; в 1867 году они ушли, и в том же году Максимилиан был свергнут и за преступления против народа казнен.

(обратно)

27

Кто забыл — это дата подписания продиктованного победоносным Югом Ричмондского мира.

(обратно)

28

Железнодорожная компания «Эри» возникла в 1832 году, реорганизовывалась в 1861 и в 1878 годах. С момента второй реорганизации называлась «Железнодорожная компания Нью-Йорка, озера Эри и Запада». Обслуживала основную железнодорожную магистраль, соединявшую Нью-Йорк и Чикаго.

(обратно)

29

Пикетт Джордж Эдвард (1825-1875) — один из генералов Конфедерации. Профессиональный военный, участник мексиканской войны. С началом Гражданской войны уволился из рядов армии США и примкнул к конфедератам, в 1862 году получил звание генерал-майора. В битве при Фредериксберге его дивизия держала центр боевых порядков Ли; в битве при Геттисберге с безумной храбростью атаковала высоты Сэметэри-Ридж.

(обратно)

30

Стюарт Джеймс (1833-1864) — военачальник конфедератов, один из ближайших сподвижников Ли, командир кавалерийского корпуса его армии. Участвовал во многих боях и проявил несомненный талант тактика. Однако в кульминационный момент Пенсильванского похода корпус оказался — не вполне по вине Стюарта, об этом речь еще пойдет впереди — вне взаимодействия с главными силами. Ли недоставало конницы даже для осуществления разведки (что оказалось, возможно, для него роковым), а во время битвы при Геттисберге значительные силы корпуса, как ни старался прорваться Стюарт, были блокированы северянами в нескольких милях от поля боя. Погиб в бою 10 мая 1864 г.

(обратно)

31

В нашей реальности этот переворот удался и известен под названием «реставрации Мэйдзи» — хотя это была скорее «революция», решительно подломившая феодальный уклад. После нее-то и началось бурное промышленное и социальное развитие Японии, позволившее ей уже к началу нашего века выйти в число ведущих держав мира.

(обратно)

32

Лигнин — сложное полимерное соединение, содержащееся в клетках сосудистых растений. В нашей промышленности его получают как отход при производстве целлюлозы и гидролизе растительных материалов. Применяется как усилитель синтетического каучука, пластификатор в керамическом производстве, добавляется к шихте при производстве цемента, используется при производстве пористого кирпича и пр.

(обратно)

33

Ультрамонтаны (буквально «загорцы», т.е. «заальпийцы») — сторонники направления в католицизме, согласно которому власть папы должна быть неограниченной даже в светских делах иных государств, не говоря уже о делах религиозных. Название возникло и применялось уже в средние века, главным образом в Германии и Франции, для которых Ватикан и был за Альпами. Особенно термин распространился во Франции после 1682 года, когда собор французского духовенства принял декларацию, несколько ограничивавшую власть папы на территории Франции.

(обратно)

34

Кинестетика — наука о двигательных ощущениях человека, об ощущении положения частей собственного тела. Видимо, Мур хочет таким образом подчеркнуть естественнонаучную неграмотность Ходжа — тот, желая назвать иную, помимо термодинамики, область физики, вместо «кинетики» называет «кинестетику», знать не зная, что это и не физика уже.

(обратно)

35

После кровопролитных боев под Фредериксбергом (середина декабря 1862 г.), когда генерал северян Бернсайд имел безумие раз за разом атаковать в лоб, в штыки, укрепленную позицию южан на правом берегу Раппаханнока, преимущество южан на главном направлении стало очевидным и, казалось, необоримым. Четыре месяца, однако, обе армии простояли, не предпринимая активных действий, разделенные рекой, так как вследствие снежных заносов передвижение крупных войсковых масс стало практически невозможным. Затем сменивший Бернсайда Гукер отчаянными действиями попытался переломить ситуацию. Он всеми силами поднялся вверх по реке, внезапно переправился через нее и попытался застать южан врасплох нападением с фланга. Ли повернул влево к местечку Ченсэлорвилл, возле которого и встретил федералистов. Сражение завязалось 1 мая, и к концу дня правое крыло Гукера было опрокинуто и почти истреблено. Затем, окончательно сломив сопротивление федералистов, Ли переправился через Раппаханнок и двинулся на Вашингтон. Так начался знаменитый поход Ли в Пенсильванию, увенчавшийся в реальности Мура триумфом южан под Геттисбергом, а в нашей реальности — там же и тогда же, в начале июля 1863 года, их роковым, непоправимым поражением, после которого Ли вынужден был начать отход. Проявив необычайное искусство, он отступил практически без потерь — но с этого момента перешел к обороне; как выяснилось, уже навсегда. От Геттисберга до конца.

(обратно)

36

Юэлл Ричард Стоддард (1817-1872) — военачальник южан. Профессиональный военный, участник войны с Мексикой. После начала Гражданской войны вышел в отставку из рядов армии США и примкнул к конфедератам. Принимал самое активное участие в военных действиях с самого начала, быстро получил чин генерал-лейтенанта, и в 1862 году сменил убитого Джексона «Каменная стена» на посту командира второго корпуса армии Ли. Возглавлял этот корпус — один из трех корпусов, из которых состояла армия — во время Пенсильванского похода, участвовал во всех его ключевых битвах. Несколько раз был тяжело ранен, и после отступления Ли был переведен на службу в Ричмондский департамент, то есть участия в активных боевых действиях уже не принимал.

(обратно)

37

Паррот Роберт Паркер (1804-1877) — военный инженер. К началу Гражданской войны — капитан, работник бюро артиллерийско-технического обеспечения армии США. Используя новую технологию литья, разработал новый тип пушки, армированной сжатыми при остывании стальными кольцами; своей надежностью пушки этого типа великолепно зарекомендовали себя во время Гражданской войны, и стали называться по имени создателя.

(обратно)

38

В нашей реальности Стюарт со своей конницей в начале Пенсильванского похода прикрывал движение армии Ли к северу с правого фланга от шедших параллельно ей и постоянно закрывавших от нее Вашингтон северян. Когда южане переправились через Потомак, северяне успели сделать то же и вновь прикрыли свою столицу. Тогда Стюарт предпринял дальний обход: перешел Потомак у самого Вашингтона, разделив на какой-то момент столицу Союза и ее защитников, затем поднялся далеко к северу, рассчитывая на берегу Саскуэханны встретить авангард конфедератов. Но в преддверии битвы под Геттисбергом авангард был отозван Ли уже из-под Гаррисберга, и Стюарт долго нагонял его, бесплодно утомив кавалерию и, к тому же, отсутствуя накануне генеральной баталии. Рейд причинил северянам весьма незначительный ущерб — а вот для Ли слабость и нехватка кавалерии в решающий момент оказалось, как считают многие, фатальной.

(обратно)

39

Эрли Джабэл Андерсон (1816-1894) — считается одним из наиболее одаренных и прославленных генералов Юга. Профессиональный военный. Лично был против отделения Конфедерации, но с началом Гражданской войны, верный долгу, вступил в армию южан и получил чин бригадного генерала. В Пенсильванском походе командовал дивизией, а в 1864 году возглавил армию Юга, актом отчаяния попытавшуюся снова вторгнуться в Мэриленд. Перешел Потомак, 9 июля разбил северян у Монокэйси и некоторое время угрожал Вашингтону, но, ввиду подхода к северянам подкреплений, отступил к Шенандоа.

(обратно)

40

Кертэн Эндрю Грэгг (1815-1894) — юрист и политический деятель. В 1854 году стал заведующим общественными имуществами штата Пенсильвания, в 1860 и 1863 избирался губернатором этого штата. Один из наиболее воинственных губернаторов Севера, относившихся к Конфедерации непримиримо. С 1869 года стал послом США в России.

(обратно)

41

Хилл Эмброуз Пауэлл (1825-1865) — военачальник южан. Профессиональный военный, участвовал в войне против Мексики. В начале Гражданской войны получил чин полковника армии Юга, в мае 1862 года за ряд успехов произведен в генерал-майоры, а в 1863 — в генерал-лейтенанты. Во время Пенсильванского похода и позже возглавлял один из трех корпусов армии Ли. Погиб в 1865 году, почти в самом конце войны, при наступлении на Питерсберг (Виргиния).

(обратно)

42

Лонгстрит Джеймс (1821-1904) — военачальник южан. Профессиональный военный, участвовал в войне против Мексики, под Чапультепеком был тяжело ранен. С началом Гражданской войны вышел в отставку и примкнул к конфедератам, вначале в чине бригадного генерала; затем, уже в 1861 году, произведен был в генерал-майоры, а после успеха в битве при Фредериксберге — в генерал-лейтенанты. Командовал одним из трех корпусов армии, с которой Ли вторгся в Пенсильванию. В битве при Геттисберге командовал правым крылом, несшим на третий день главную тяжесть обеспечения и прикрытия колонн, направленных Пикеттом для атаки. После отступления был переброшен в армию Теннеси. Спас положение в битве при Чикамауге. В 1864 году снова присоединился к Ли в Виргинии. Вследствие тяжелого ранения несколько месяцев не принимал участия в активных боевых действия, но на заключительном этапе войны снова командовал корпусом и снискал уважение всей страны. После войны быстро стал одним из «генералов» хлопкообрабатывающей промышленности Нового Орлеана.

(обратно)

43

Действительно, в нашей реальности на третий день битвы дивизия Пикетта смогла, ценой огромных жертв и усилий, взобраться на высоты, с которых артиллерия северян громила конфедератов на любом участке поля боя, но была перебита там практически вся. Этот жуткий эпизод был последней попыткой южан переломить ход генеральной баталии Пенсильванского похода.

(обратно)

Оглавление

1. ЖИЗНЬ В 26 ШТАТАХ

2. О РЕШЕНИЯХ, МИНИБИЛЯХ И ТИНОГРАФАХ

3. СОЛДАТ ВЕЛИКОЙ АРМИИ

4. ТИСС

5. О ВИГАХ И ПОПУЛИСТАХ

6. ЭНФАНДЭН

8. ЖЕСТОКИЕ ВРЕМЕНА

10. НАПАДЕНИЕ

13. ВРЕМЯ

14. ЭКСПЕРИМЕНТ МИДБИНА

15. ЛУЧШИЕ ГОДЫ

16. ПОНЕМНОГУ О МНОГОМ

17. ЭЙЧ-ЭКС-1

20. ДАРЮ ВАМ ПРАЗДНИК

21. ПОКА — ТАК

РЕДАКЦИОННОЕ ПРИМЕЧАНИЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .