«Корниловец»

Валерий Большаков КОРНИЛОВЕЦ

Глава 1 ГОСТЬ ИЗ БУДУЩЕГО

Петроград. 1917 год, сентябрь

Револьвер выстрелил, и Кирилл отшатнулся. Вспышка на миг осветила булыжную мостовую, гулкое эхо загуляло по переулку. Пуля ударила Кириллу под ноги и ушла в небо рикошетом, противно, гадостно взвизгнув. Холодок змейкой скользнул по хребту.

— Сымай, ваш-бродь, шинелю! — сипло скомандовал пьяный матрос. — Ну?!

«Наган» так и плясал у него в руке. Уняв свой страх, Кирилл Авинов почувствовал отвращение (от «братишки» несло самогоном и чесноком) и лютую ненависть. Он ненавидел всё в этом человеке — и его немыслимые клёши, и бушлат нараспашку, и тельняшку, жёлтую от пота, и лихо заломленную бескозырку. Даже не сам «р-революционный матрос» вызывал в нём лютость, а вся та серая масса, сброд, гниль человечья, которая с февраля лезла изо всех щелей гибнущей империи.

— Ты что, товарищ? — криво усмехнулся Кирилл, стараясь совладать со вздрагивавшими губами. — Не дорос я до «вашего благородия»…

Его правая рука, засунутая в карман, сжимала рукоятку трофейного «люгер-парабеллума», указательный палец нежно гладил курок.

— Гусь свинье не товарищ, — выговорил матрос, поднимая «наган».

— А я не гусь.

«Парабеллум» выстрелил коротко и зло, дважды продырявив карман шинели, приглянувшейся «братишке». Революционный матрос пошатнулся. Выставив ногу, чтобы не упасть, он с величайшим изумлением смотрел на «его благородие». Слабеющая рука выронила револьвер. Флотский рухнул на колени и опрокинулся на спину. Бескозырка откатилась в лужу.

С громко бьющимся сердцем Кирилл оглянулся. В переулке стыла тишина, слепые окна блестели, мутно отражая ночь. За ними наверняка кто-то стоял, со страхом прислушиваясь к ночной перестрелке, подглядывая в щёлку плотных штор, но даже слабого огонька свечи не мелькало за стёклами — никакой обыватель не выглянет, не выйдет из парадного, не перевесится через перила балкона — побоится. Никто не обратится в полицию — разогнали и полицейских, и жандармов, а городового Трофима Иваныча, добрейшей души человека, пьяная солдатня забила насмерть белой июньской ночью. Петроград затаился.

Кирилл, превозмогая брезгливость, обыскал убитого. Снял у того с пояса пару гранат, носимых напоказ, отнял револьвер. В кармане бушлата обнаружилась пачка бумаг. При свете спички удалось разглядеть мятые «керенки»,[1] несколько писем, истёртых на сгибах, — и новенький мандат. Отпечатанный на плотной розовой бумаге мандат требовал обеспечить всякое содействие подателю сего. Внизу стояла размашистая подпись: «В. Ульянов (Ленин)».

— Пригодится в хозяйстве, — пробормотал Авинов, пряча розовый документ.

Налетевший ветер подхватил отброшенные деньги, взметнул их, крутанул. Жёлтые «керенки» опали на чёрную воду, поплыли по луже, словно осенние листья.

Загасив огонёк на тлеющем кармане, Кирилл пошагал дальше, не оглядываясь на убитого.

На знакомом перекрёстке, угол коего занимала кондитерская Купитмана, куда он, случалось, водил Лидочку (господи, как же давно это было, в другой жизни…), горел огромный костёр. Пять или шесть сутулых фигур стояли вокруг и тянули к огню руки, колдовали будто. Винтовки за их спинами были плохо различимы, только примкнутые штыки отсвечивали над головами, остро взблескивая над фуражками и шляпами.

Сердце забухало чаще. Авинов прибавил ходу, стараясь ступать потише, — авось пронесёт. Лишь бы никто не обернулся…

Он уже пересёк улицу, как вдруг его догнал сиплый крик:

— А ну стой! Куды, стерьво конячее?!

Спина у Кирилла одеревенела — сейчас, вот сейчас пальнут… У костра заговорили на повышенных тонах, взвился всё тот же сиплый голос:

— Ах ты, м-мать т-твою крый, боже!

Авинову очень ясно представился этот сиплоголосый, как он вскидывает винтовку, как целится… А не попадёт! Уж больно долго на огонь смотрел, чтобы разглядеть в темноте спину уходящего «ахвицера».

Кирилл канул в тень, пропадая в благостных потёмках, и еле сдержал порыв броситься бежать. Костёр всё ещё светил за спиной, и доносились голоса, но уже не разобрать было, о чём солдаты речь вели. Господи, да в чём там разбираться? Мать-перемать, вот и вся речь…

Ноги сами вынесли Авинова к знакомому дому на Фурштатской, где жил его «дядька Мишка» — смешной и невредный старикан, мало что вдовый, так ещё и бездетный. Последнему обстоятельству дядька демонстративно радовался, убеждая Кирилла, что от карапузов все беды, сплошные расходы и никакого покою. Но чем дольше дядя упорствовал в своём отрицании чадолюбия, тем сильнее племянник уверялся в обратном — одиноко было старому, одиноко и тоскливо.

Дядя Миша занимал квартиру в бельэтаже,[2] а теперь эти апартаменты унаследовал племянник — не достоял старый в длиннющей очереди за хлебом, сердце не выдержало…

Кирилл нащупал ключ в кармане гимнастёрки — на месте. Всё время хранил как талисман…

Миновав парадное, где ощутимо воняло мочой, Авинов медленно поднялся по широкой лестнице и отпер дверь.

В квартире до сих пор пахло ладаном и потухшими свечами — видать, сердобольная соседка постаралась, Варвара Алексеевна. В детстве Кирилл звал её тётей Варей, что женщину до крайности умиляло, вызывая целые шквалы сюсюканья. Иной раз, когда дяди не было дома, тётя Варя приглашала маленького Кирилла к себе, в полутёмную квартирку, где пахло увядшими цветами, а все стены были увешаны вышивками. Она угощала его монпансье из жестяной коробочки, а потом, проверив, вымыл ли «Кирюшенька» липкие руки, сажала за чёрный рояль — разучивать гаммы…

Авинов вздохнул — детство кончилось. Всё кончилось — и старая, размеренная жизнь, где всё было просто и понятно, и надежды кончились, и мечты, хотения разные. Всё обратилось в прах. Россия гибла, как «Титаник», — кренилась, сотрясалась, медленно, величественно даже, уходя под чёрные, ледяные волны…

…Вот вздымается в воздух необъятная корма парохода, который считали непотопляемым, с днища и с замерших винтов сбегают струи, грохочут машины, сорванные с фундаментов, вода заливает топки, рождая клокочущее шипение и гася огни в иллюминаторах. А люди всё лезут и лезут по встающей дыбом палубе, копошатся, срываются, насмерть бьются за места в шлюпках, гибнут сами, убивают ближних, пытаются спасти любимых, но мало кто избежит страшной участи — погрузиться в студёную пучину, раствориться в холодном, давящем мраке, закоченеть между темнотою ночи и пропастью вод…

Вынув «парабеллум», Кирилл обошёл все комнаты. Никого. Пусто. Только в столовой разбито окно, и грязный булыжник пачкает скатерть на круглом столе, задвинутом в угол. М-мерзость…

Выбросив камень обратно в дыру, Авинов плотно задёрнул шторы. Хрустя осколками, прошёл к буфету, на котором стояла лампа-пятилинейка[3] под зелёным абажуром, и зажёг фитиль. Комната наполнилась мягким, тускловатым светом.

Всё, как всегда, словно и не было войны, и не разразилась эта никчёмная революция.

Под потолком по-прежнему висела на бронзовых цепях люстра с розовым абажуром, отороченным бахромой. Гнутые венские стулья задвинуты под стол. Вот только старые ампирные часы — с малахитовыми колонками, с позолоченными сфинксами — молчали, не тикали.

Надо было подмести осколки, но Кирилл поленился. Он дико устал за все эти дни. Везде митингуют, офицеры без погон проходят сквозь строй нижних чинов «революционной армии», поносящих командиров, нагло гогочущих вслед и беспрерывно лузгающих семечки. Все поезда забиты дезертирами, сивушные пары и дым махорки в вагонах столь плотны, что дышать нечем, и весь этот липкий угар пронизывают похабные речи солдатни, бегущей с фронта…

В дверь постучали — тихонько, боязливо даже, но стук отозвался Кириллу громом. Вытащив «парабеллум», он подошёл к двери и спросил, прижимаясь к стене:

— Кто?

— Кирюшенька? — проблеяли из-за двери. — Я это, я, тётя Варя!

Облегчённо выдохнув, Авинов открыл дверь.

— Здравствуйте, тёть Варь.

Кирилла резануло жалостью. Какая же она старенькая стала, сухонькая, личико сморщенное, седая голова трясётся… Варвара Алексеевна, бледная и напуганная, стояла, кутаясь в шаль и держа подсвечник в руке. Она смотрела на Авинова и плакала.

— Вернулся… — прошамкала она. — Живой… А дядю твоего мы уж схоронили…

— Я знаю, тёть Варь, спасибо вам большое. Лидочка мне написала обо всём, да пока письмо нашло меня… Кстати, как она там?

Лицо соседки приняло скорбное выражение.

— Нету Лиды…

— Как — нету? — механически повторил Кирилл.

— Померла… Матросы пьяные заявились к ним, дверь выломали, грабить стали. Профессора сразу штыками закололи, а над Лидочкой надругались, все по очереди… Она потом до окна доползла, и вниз… Насмерть.

Авинов молчал, переваривая страшную весть. Лида была профессорская дочка, милая, избалованная ветреница-забавница. Любви у них не было, так только, целовались в парке…

— Насмерть… — пробормотал Кирилл.

Варвара Алексеевна затрясла головой.

— Ужасно, Кирюшенька… Ах, как всё это ужасно… А барона фон Экка помнишь? Он как раз под вами жил. Добрейшей души человек был! К нему тоже приходили… Долго издевались. Нос и уши отрезали, и язык… К плечам прибили погоны, а на груди его же кровью начертили: «С вами со всеми то же будет…» Они ещё там приписали кое-что, я и выговорить не сумею…

Авинов хмуро покивал и только тут спохватился:

— Господи, тёть Варь, — сказал он со смущением, — что же мы на пороге стоим? Проходите!

— Нет-нет, Кирюшенька, — замахала соседка костлявой рукою, похожей на куриную лапку, — пойду я. Просто убедиться хотела, что не воры и не матросы… Сейчас хоть засну, бояться не буду.

— Ну, тогда спокойной вам ночи, тёть Варь.

— Спокойной ночи, Кирюшенька, спокойной ночи…

Шаркая разношенными тапками, Варвара Алексеевна убрела к себе, а Кирилл аккуратно прикрыл дверь, замыкая на ключ, задвигая засов и набрасывая цепочку. Новости, переданные соседкой, лишь укрепили в нём холодную решимость.

За окном кто-то завёл сиплым голосом:

Чи-и у шинкар-ки-и мало горилки, Мало и пи-ва и мэ-э-ду-у…

Тут певцу перехватило сухотой горло, и остальная компания подпела:

Вда-арим о землю лихом, журбою тай будем пить, весели-и-иться!..

Пьяные загоготали, нарочно поднимая крик, словно проверяя жителей на прочность — не возмутится ли кто, не осмелится ли тишины требовать? Нет, молчали петербуржане. Затаились, скорчились под одеялами и молчали — авось пронесёт.

— Чтоб вас всех… — медленно, с чувством произнёс Авинов.

Сняв сапоги, он улёгся на пухлый кожаный диван, прикрылся шинелью и уснул.

Снилось ему нечто в багровых тонах — неразличимая поступь толп в потёмках, озарённых зловещими отсветами. Смутные тени шатались вокруг, а ощущение подступающей угрозы сжимало сердце томительным страхом. Под утро Кирилл проснулся, не сразу поняв, что же его разбудило. Потом догадался — запах. В столовой пахло как в грозу или в горах — свежо, остро, колюче.

Авинов сел, протёр глаза — и обмер. Посреди комнаты, прямо в воздухе, источая тот самый грозовой дух, трепетали ленты нежного сиреневого сияния. Они сплетались и расплетались, то пригасая до тёмно-лилового, то разгораясь бледно-фиолетовым, бросая мерцающие отблески на стены, на голландскую печь в углу, высвечивая амурчиков на потолке.

Мелко зазвенели бокалы на «горке», сиреневые ленты заблистали пуще, заветвились молниями, и Кирилл почувствовал, как волосы его встают дыбом.

Неожиданно всё кончилось. Неистовое биение света будто кто выключил, а в потёмках проявилась, нарисовалась капсула обтекаемой формы, похожая на приплюснутое яйцо. Авинов не сразу ухватил взглядом прозрачный овал — величиной со шкаф, капсула сливалась с темнотой, намечая свои контуры смутными бликами. Внезапно таинственный эллипсоид ярко осветился. Кирилл увидел внутри бликующего пузыря кресло. В кресле сидел человек, обтянутый чем-то наподобие чёрного, очень тонкого гимнастического костюма. Башмаков на нём не было — своеобразное одеяние охватывало и ступни, а шею прикрывало высоким воротником. Широкий пояс спереди был усеян какими-то кнопками, разноцветными сегментами переключателей и прочими пипочками.

Человеку было явно нехорошо. Встав на коленки, он ощупывал капсулу изнутри, совершая вялые, полуосмысленные движения.

Не думая о невероятности, сновидности происходящего, повинуясь выработанной на фронте привычке, Авинов вытащил «парабеллум» из-под подушки и стал ждать, что будет. Тут колпак эллипсоида мягко откинулся, и странный ночной гость вылез, тут же падая на четвереньки.

Кирилл встал, сделал пару шагов, думая в этот момент о том, как бы не наступить босой ступнёй на осколки стекла, молча подал незваному гостю левую руку. Тот посмотрел на Авинова снизу вверх, перевёл взгляд на пистолет и робко подал свою пятерню, сухую и горячую.

— Спасибо, — сказал он, твёрдо и звонко выговаривая звуки.

— Пожалуйста, — пожал плечами Авинов, чувствуя лёгкое головокружение. — Вы мне снитесь или это всё по правде?

— Как вы сказали? — встрепенулся гость. — «По правде»? Ах, я понял — это просторечный синоним понятия «в действительности», «наяву». Да? Ох…

— Вам плохо? — встрепенулся Кирилл.

— И весьма, но это совершенно неважно. Скажите, сейчас тысяча девятьсот семнадцатый?

— Ну да… — ответил Авинов, всё пытаясь определить, явь это или же морок водит его.

— Сентябрь?

— Конец сентября. Двадцать шестое… Нет, уже двадцать седьмое.

— Ах, как хорошо! — выдохнул ночной визитёр. — Успел!

Стеная, он сделал ломкий шаг и присел на краешек дивана. От этого невеликого усилия на лбу его выступил пот. Кирилл устроился с другого краю.

— Не бойтесь, — пробормотал визитёр, — я не заразный. Просто переброска во времени отняла много сил…

— Простите?.. — Кирилл ошалел.

— Ну, вы же читали Уэллса? — с беспокойством спросил гость. — Его «Машину времени»?

— Ч-читал, — признался Авинов. — А…

— Вот это она и есть, — указал гость на капсулу. — Машина времени. Сокращённо MB или просто «эмвешка».

— Так вы…

— Ах, простите, забыл представиться! Меня зовут Фанас. Я к вам сюда из будущего прибыл, из четыре тысячи тридцатого года.

— О, господи… — пробормотал Кирилл.

Самое удивительное заключалось в том, что он поверил Фанасу сразу, не оставляя в душе сомнений. Уж слишком необычным было явление гостя из вечности, слишком волшебным для того, чтобы подчинять рассудок законам обыденного.

— Вы — Кирилл Авинов? — поинтересовался путешественник во времени. — 1-го ударного Корниловского полка[4] поручик?

— Ну да… — растерялся Кирилл, в который уже раз за утро.

Фанас расплылся в откровенно счастливой улыбке.

— Великий космос! — воскликнул он, оживляясь. — Я вас сразу узнал, но мало ли бывает совпадений, верно? Славно! Славненько! Продолжим наш разговор. Вы являетесь связным генерала Корнилова. Так?

— Ну-у… В общем-то… — промямлил Авинов. — Являюсь.

— Лавр Георгиевич послал вас на встречу с генерал-адъютантом Алексеевым, — деловито продолжал Фанас, — руководителем подпольной «Организации кадров по воссозданию Российской армии». По сути, генерал-адъютант весь сентябрь формировал Добровольческую армию, будучи в Смоленске, а ныне прибыл в Петроград как член Предпарламента…[5]

Фанас говорил так, будто зачитывал документ, — монотонно, без чувства и выражения.

— Откуда… — только и вымолвил Авинов.

— Я историк, — ответил гость, вышедший из дебрей времён, — и специализируюсь на событиях Второй Великой Революции и Гражданской войны.

— Войны?! — охнул Кирилл.

— Войны, войны, — отмахнулся Фанас и воскликнул, мешая нетерпение с волнением: — Вы слушайте! Слушайте! Ваша встреча с генералом Алексеевым задумана на двадцать восьмое сентября, а местом рандеву выбрана улица Галерная — там ещё на углу расположена булочная Филиппова… Так?

— Так, — покорно согласился Авинов.

— Встреча не состоится, — спокойно договорил гость. — Вас убьют.

— Что-о?!

Кирилл вскочил и тут же упал обратно на диван. Он «поплыл» как после нокаута. «Парабеллум» выскользнул из пальцев и свалился на пол.

— Известный налётчик по кличке «Секач» пристрелит вас, Кирилл, — с безжалостной настойчивостью врача продолжал Фанас. — После февральских событий «Секача» выпустили из тюрьмы, как узника царизма, и теперь он рядится в красногвардейца — на нём кепка, кожанка, кобура с «маузером», пышный алый бант. Особые приметы «Секача» — нос, свёрнутый набок, и брови, поднятые на разную высоту. Вы его сразу узнаете. С ним промышляют ещё два уголовника, изображающие солдат. Втроём они выбирают жертву, отводят в тихий закуток на предмет проверки документов, грабят и убивают.

— Этого не может быть… — пробормотал Авинов, потрясённый и уничтоженный. Он всё переживал близкую кончину, рисуя в воображении гранитную плиту с выбитой надписью: «Кирилл Антонович АВИНОВ», а ниже две даты — «19.08.1891 — 28.09.1917». Корниловец принюхался — и уловил запах разрытой земли. Или это из окна сыростью тянет?

— Этого не может быть… — механически повторил он.

— Может! — жёстко сказал пришелец из сорок первого века. — И будет, если вы не дослушаете меня! Генерал Алексеев явится на встречу прежде вас, а вы должны подойти не ровно в десять, как договаривались, а буквально на четыре минуты позже. Тогда банда «Секача» задумает ограбить не вас, а генерала. Но вы окажетесь рядом и примете меры…

— Приму! — выдохнул Кирилл. — Уж будьте уверены! Фу-у… Ну и напугали же вы меня! Я чуть не… это самое!

К нему возвращались способности дышать и мыслить. Сердце стучало так, словно морзянкой отбивало: «Я жив, я жив, я жив, я жив!..» Все мы не вечны. Жизнь — это как отсрочка приговора к смерти. Однако, зная судьбу наперёд, нетрудно обмануть безносую!

Внезапно Фанас побледнел, и улыбка сползла с его лица.

— Что? — встревожился Авинов. — Опять?

Гость кивнул и молвил виновато:

— Я не учёл всех опасностей пути… Пожадничал, не поставил хронодинамическую защиту… Переброска и так отняла почти восемь тысяч гигаватт энергии. Вот и… Как говорится, — криво усмехнулся Фанас, — «жадность фраера сгубила». Или это не вашего времени присловье?

— Нашего. А что случилось?

— Понятия не имею. Физика времени даже в нашем веке — предел знаний, область весьма и весьма туманная. Переброску материальных тел в прошлое можно осуществлять лишь через субвремя, из одного мегахрона в другой, а там случаются флюктуации темпорального поля… Короче говоря, попал я под ундуляцию антивремени, — поймав недоумённый взгляд Кирилла, гость попытался объяснить: — Ну, это примерно как радий, понимаете? Как лучи Рентгена!

— А, это те, что засвечивают фотопластинки?

— В данном случае, — сухо сказал Фанас, — они засветили меня. Жить мне осталось недолго — сутки-двое протяну, да и то навряд ли…

— Ничего, — утешил его Авинов, — вот вернётесь обратно, и вас вылечат. Ведь две тыщи лет спустя всё могут, наверное!

Гость печально улыбнулся и покачал головой.

— Вернуться я не смогу — энергоёмкости пусты. Да и нельзя мне… Ведь я преступник. Я бежал из будущего, желая совершить макроскопическое воздействие в прошлом… Я хочу изменить ваше настоящее, Кирилл.

Авинов помрачнел.

— Моё настоящее, — медленно проговорил он, — это разгул, распад, развал. И если существует хоть какая-то возможность избежать гибели России, хоть что-нибудь изменить к лучшему, то располагайте мною — я готов вам помочь.

— Ах, как я рад… — вздохнул человек из сорок первого века, откидывая голову на спинку дивана. — Значит, всё не зря. Ведь я был сотрудником Института Времени и угнал MB… Ах, опять я не о том! Давайте-ка я вас проинструктирую, Кирилл. Когда я умру… — Фанас задышал чаще, всхлипнул и договорил через силу: — Когда я умру, перенесёте моё тело в MB, нажмёте во-он ту красную кнопку-«грибок» и захлопнете колпак. «Эмвэшка» исчезнет вместе со мной, окунётся, так сказать, в реку Хронос — и не вынырнет более, превратится в саркофаг, в гроб хрустальный, хе-хе… Но что я всё о пустяках! Вы слушайте, слушайте, Кирилл, — спохватился он. — Я расскажу вам обо всём, а вы уж делайте выводы сами.

И Фанас повёл свой рассказ — о том, как тёмные силы в России добились отречения царя-императора, человека ничтожного, несведущего, понаделавшего много глупостей, и «призвали всех граждан державы российской подчиниться Временному правительству». О том, как в русской армии вместо одной появились три разнородные, взаимно исключающие друг друга власти: командир, комитет, комиссар.

— Три власти призрачные, — говорил путешественник во времени, будто читая вслух заученное наизусть, — а над ними тяготела, на них духовно давила своей безумной, мрачной тяжестью — власть толпы.[6] Новые правители заискивали перед солдатскими массами — они отменили смертную казнь — далее за шпионаж и измену, упразднили военно-полевые суды, дали комитетчикам право смещать офицеров и выбирать на их место угодных. Иными словами, основа основ всякой армии, главнейший её устой — дисциплина — была не то что подорвана — искоренена. И это в военное время!

— Знаю! — процедил Кирилл. — На своей шкуре испытал.

— Но вам вряд ли известно, что испытывал германский генеральный штаб! Это методичные немцы вели политику братания на русском фронте — они разработали инструкции для своего комсостава, слали в русские окопы надёжных людей, знавших язык Пушкина, — и разлагали, разлагали солдат, твердили и твердили, что война выгодна одним генералам, а посему — бей офицерьё! А в тылу подрывную работу вели министры-предатели и большевики — последние ставили целью своей превратить «империалистическую» войну в гражданскую.

«Отправлением в Россию Ленина, — писал генерал Людендорф, начальник германского генштаба, — наше правительство возложило на себя огромную ответственность. С военной точки зрения его проезд через Германию имел своё оправдание: „Россия должна была пасть!“».

— Сволочь… — пробормотал Кирилл. — Сволочи.

Фанас кивнул и продолжил:

— Армия обезумевших тёмных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, бежала. На полях, которые нельзя было даже назвать полями сражения, царил сплошной ужас, позор и срам, коих русская армия ещё не знала с самого начала своего существования…

Гость запыхался и смолк, тяжело дыша и утирая капли со лба.

— Сейчас я… — пробормотал он, дрожащими пальцами перебирая кнопочки на поясе-пульте. Где-то в недрах MB загорелся яркий синий ромбик — и на стене гостиной развернулась яркая картина. Авинов узнал шпиль Петропавловки, громоздкие купола Исаакия, Александрийский столп. Но картина не была застывшим отпечатком — всюду колыхались алые транспаранты, суетились люди-мураши, продвигались автомобили-коробочки.

— Это как «волшебный фонарь»?[7] — с восторгом спросил Кирилл.

— Мм… Ну да. В какой-то степени. Это стереопроекция.

В самом деле, «картинка» обрела и цвет, и звук, и объём. Авинов наклонился влево — и рассмотрел окна здания, хотя ранее видел одну лишь мокрую крышу. Неожиданно картинка сменилась. Наплыла, выводя вперёд Генерального штаба генерала от инфантерии Корнилова.

Небольшого ростика, худощавый, с полуседыми волосами ёжиком, с кривыми ногами, Лавр Георгиевич больше смахивал на азиата. В лице его, желтоватом и скуластом, в глазах с киргизской раскосинкой, в усах и жидкой бородёнке — всё дышало Азией. Но вот расположенности к восточной неге и лени, к дремотной покорности судьбе и следа не было — сухую и хмурую фигуру Корнилова просто распирали огромная энергия и сила воли, беспощадная ко всем, а к себе вдвойне. И этот внутренний заряд прорывался наружу с каждым движением маленьких рук, тонких, нервных и длинных пальцев.

Генерал сумрачно огляделся и заговорил нервным, лязгающим голосом, неожиданно низким для щуплой фигуры:

— Русские люди, великая Родина наша умирает! Близок час кончины! Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье убивает армию и потрясает страну внутри.

Тяжёлое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины. Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, в храмы, — молите Господа Бога о явлении величайшего чуда, чуда спасения родимой земли!..[8]

Авинов застыл, вслушиваясь в генеральский голос. Фанас уныло покивал, словно соглашаясь со сказанным.

— Все надежды были на одного генерала Корнилова, — заговорил он. — Когда Лавра Георгиевича назначили Верховным главнокомандующим, он предложил расчистить Петроград от большевиков, объявить город на военном положении и ввести войска. Министр-председатель Временного правительства Керенский согласился с планом «расчистки» столицы, но это же тряпка, болтун, человек бездарный и бессовестный! Он сначала дал Лавру Георгиевичу карт-бланш, а потом перепугался, решив, что тот отнимет у него власть, и отчислил Корнилова от должности Верховного главнокомандующего, объявил генерала мятежником!

Генерального штаба генерал-адъютант Алексеев ради спасения жизни корниловцев решился принять на свою седую голову бесчестье — стал наштаверха[9] у Керенского и первого сентября арестовал Корнилова. После допросов Лавра Георгиевича отконвоировали в Старый Быхов,[10] где и заключили в тюрьму вместе с Деникиным, Эрдели, Марковым — посадили человек тридцать истинных патриотов. А генерал Алексеев, и недели не пробыв в должности начштаба, подал в отставку… Ах, да вы всё это знаете лучше меня, Кирилл!

Авинов кивнул. Как зачарованный, глядел он в стереоэкран, вбирая глазами видимое.

— А дальше? — тихо спросил он, замирая в душе.

Фанас вздохнул.

— Двадцать шестого октября большевики свергнут Временное правительство. Они захватят власть по всей стране, — проговорил он, морщась, будто открывал постыдную тайну. — Корнилов, Деникин, Алексеев уйдут на Дон, чтобы оттуда дать отпор немцам и их наймитам — большевикам, но победить им будет не дано. Слишком поздно! И Белая армия отступит с боями, организованно покинет Родину. Навсегда. А потом…

Фанас сжато, не жалея красок и деталей, описал Авинову, что будет потом, — колхозы, застенки НКВД, разрушенные церкви, сталинские лагеря, уравниловка, разгул мещанства и тотальный запой. Сто лет разложения и развращения человеческих масс…

— Вы не хотите верить тому, что я говорю? — спросил гость.

— Это слишком гнусно — то, что вы говорите! — выпалил хозяин.

— Но это правда! Так будет!

— Правда?! — вскипел Авинов. — Да это же гибель! Это конец всему!

— Да, — покорно согласился Фанас, — гибель.

Кирилл вскочил, сжимая кулаки, — и медленно опустился обратно. Стереопроекция угасла, но страшные факты, даты, имена не выпадали из распалённой памяти.

— Ужасно… — прошептал Авинов, сникая.

— Вот потому-то я и решился прибыть сюда, к вам, — с неожиданной силою сказал гость из будущего, — чтобы ничего этого не случилось, чтобы красные потерпели поражение!

— Понимаю, — серьёзно сказал Кирилл. — Одного в толк не возьму: почему вы считаете себя преступником?

— Это не я так считаю, — слабо улыбнулся Фанас, — а те, кто остался в сорок первом веке. Ведь, изменив прошлое, я изменю и будущее… И тогда многие из моих современников могут попросту исчезнуть, или же их личности необратимо изменятся, что тоже равносильно гибели. Ах, я всё это прекрасно сознаю, для меня это мука и боль, но разве можно построить рай на руинах потушенного ада?! Резвиться в цветущем саду, зная прекрасно, что корни удобрены останками миллионов мучеников? Летать к звёздам, воспитывать детей — и не помнить, не думать о том, сколько было выстрадано, сколько было пролито слёз и крови, сколько испытано боли, унижения, страха? Разве так можно? И потом, я же не для того явился в ваш кромешный век, чтобы отнимать жизни. Я их спасти хочу! Кхе-кхм… Извините, звучит так, будто оправданий ищу…

— А почему сейчас? — спросил Кирилл негромко. — Почему я?

Фанас слабо улыбнулся.

— Не знаю уж, огорчу ли вас, — проговорил он, — разочарую ли, но всё же не считайте себя избранным. Всё куда грубее и проще — это Большая Машина… мм… указала на Кирилла Авинова. По её исчислениям, воздействие на реальность именно через вас оказывалось наиболее действенным.

— Понятно… — протянул корниловец и нахмурился. — Ммм… Не совсем. Фанас, вы же сами сказали, что изменение прошлого и будущее изменит. Стало быть… Постойте, тут какая-то несуразица! Ведь, если я меняю своё настоящее — меняется и ваше настоящее. Тогда вы не прибываете из своего далёка в наш семнадцатый, и… и ничего не меняется вообще!

— Но я же здесь! — хихикнул пришелец из грядущего. — Парадокс, о котором вы только что упомянули, на самом деле надуман — время устроено куда сложнее, чем вы полагаете, Кирилл. Это мы так говорим — прошлое, будущее… На самом-то деле время безначально и бесконечно, и все ваши действия предопределены. Вы поступаете как должно, а будет как суждено. Судьба, Кирилл, тоже функция времени… Просто вы не ведаете её, мечетесь, пытаясь обмануть рок, но тщетно — именно метания ваши и есть предопределённость бытия. Всё уже случилось, вся миллионолетняя последовательность событий уже запечатлена во времени, замершем в гомеостатическом равновесии. А посему обойти судьбу можно только одним способом — познав её! Скажем, суждено вам утонуть — и вы утонете. Но если вы получите известие из будущего, предостерегающее вас от купания, то обыграете фатум! Вот и я нырнул на две тыщи лет против течения реки Хронос и предостерегаю вас, Кирилл. Пока что всё остаётся неизменным, но как только вы приметесь воздействовать на реальность, время тут же выйдет из равновесия. Возникнет ретросдвиг: будущее изменится почти на миллион лет вперёд, после чего вновь стабилизируется… Ну? Успокоил я вас?

— Немного, — улыбнулся Авинов.

— Тогда займёмся делом, — деловито сказал Фанас. — У вас найдётся… как это… тетрадка, прописная… нет, записная книжка? Ручка или карандаш?

— Найдётся! — Кирилл вытащил блокнотик из кармана гимнастёрки. — И карандаш при мне.

— Записывайте… Я продиктую все минимально необходимые воздействия,[11] которые следует совершить, чтобы реальность стала иной. Последовательность МНВ просчитана Большой Машиной… мм… искусственным мозгом колоссальной мощности. МНВ прямо или косвенно повлияют сначала на десятки, потом на сотни, на тысячи, на миллионы судеб. К горю моему, я не смогу проделать эту работу сам, как хотел, как мечтал, — просто не проживу столько, сколько нужно. Но вы возьмётесь, да?

— Да, — твёрдо сказал Кирилл.

— Обещаете?..

— Слово офицера!

Фанас успокоился, улыбнулся, расслабленно откидываясь на подушки.

— Записывайте, — повторил он. — «27.09.17. 9 часов 20 минут. Петроград, Фурштатская, дом 13. Приклеить на дверь объявление: „Павел, вспомните Ревель!“».

Авинов сперва записал, а потом спросил, не скрывая своего недоумения:

— Простите, а… зачем?

— Павел Валнога, — вымолвил гость из будущего, облизав почерневшие губы, — служил мичманом на линкоре «Петропавловск». Напоминание о Ревеле изменит ближайшие планы Валноги, помешает ему… как это у вас говорят… спиться. Убережёт его от ненужных встреч, приведёт к генералу Юденичу… Мичман поможет ему набрать экипажи из матросов, не подцепивших «красной заразы», и генерал угонит четыре новейших линкора из гавани Гельсингфорса, призвав под свою руку гвардейцев из Преображенского, Измайловского, Семёновского полков, а также адмиралов Григоровича, Трубецкого, Эбергарда… Они обойдут всю Европу и ударят с юга по Дарданеллам, когда адмирал Колчак будет штурмовать Босфор… Теперь вы понимаете?

Кирилл сглотнул всухую и кивнул. В голове было пусто, зато в сердце разгоралась бешеная радость: «Мы победим! Победим! Вот вам всем! АГА!»

— Пишите дальше, корниловец… «27.09.17. 10 часов 37 минут. Петроград, Екатерининский канал. Положить кирпич на Львином мостике, примерно посерёдке, ближе к фонарю слева, если смотреть от Малой Подьяческой…» Что? — слабо усмехнулся Фанас, — объяснить?

— Ну-у… — затянул корниловец.

Гость кивнул, утёр пот с лица вялой ладонью.

— Без двадцати одиннадцать, — заговорил он, — по мостику пройдёт ротмистр Щукин. В него выстрелят из винтовки, но промахнутся — ротмистр в этот момент заденет ногой за кирпич. Упав, он выпалит из «маузера» — и попадёт.

Сохранив жизнь Щукину, вы измените реальность ещё сильней — ротмистр отправится в Крым, где находится генерал Врангель. Вдвоём они отобьются от красногвардейцев, явившихся арестовать барона, скроются в горах, а ближе к декабрю подадутся на Дон, к Корнилову. Если же кирпич не положить, то Щукина убьют. Врангель будет жить долго, но к белым барон присоединится слишком поздно, а он фигура весьма значимая… Пишите…

Кирилл с готовностью нацелил карандаш, но так и не услышал диктовки. Недоумённо глянув на Фанаса, он горестно застонал — гость из будущего умер.

— Фана-ас… Что же я за дурак такой, всё выспрашивал? Кретин! Осёл! — Авинов крепко зажмурился, чувствуя, как жгут злые слёзы. Ему не столько гостя было жалко, сколько Россию. Как теперь сохранишь единство её, величие и неделимость?! Если этот корниловец — дурак распоследний? Овен! Вместо того чтобы МНВ записывать… Стоп. Кирилл широко раскрыл глаза. Но ведь знание будущего осталось с ним… Оно тут, в глупой его голове! Да если он переживёт завтрашний день («Переживёт! Переживёт!»), то исполнит кучу необходимых воздействий — и минимальных, и самых что ни на есть макроскопических! Значит, что? Значит, следует поднапрячься и думать, сметь, действовать!

И тогда поручик Авинов исправит настоящее, приведёт туманное далёко в норму, заворотит клячу истории на верный путь! Кружит голова, пухнет? Да и пускай! Зато какое немыслимое счастье выпало ему — стать на перекрестке пространств и миров, сомкнуть на себе прошлое с будущим!

— Так, ну ладно, — сказал поручик Авинов, поднимаясь. Хватит ему решать мировые проблемы, пора разводить церемонии. Траурные. Эх, Фанас, Фанас… Вот же ж судьба человеческая! Для будущего Фанас — злодей, каких мало, а во времени текущем — герой. Воплощение зла и средоточие добра. Эх…

Перетащив мёртвое тело в капсулу MB, Кирилл шлёпнул ладонью по красному «грибку», а после медленно опустил колпак. Отступил на шаг, ожидая сиреневых сполохов, но никакая иллюминация не воссияла — «эмвэшка» просто исчезла. Лишь странный голубой туман поплыл над полом, кружась и вызывая покалывание в ладонях.

Кирилл боязливо отступил, но таинственная субстанция уже истаяла, перестала быть.

— Бож-же мой… — проговорил он дребезжащим голосом. — Бож-же мой…

Благоразумно обойдя место, недавно занятое MB, Авинов приблизился к окну и отдёрнул штору. Занимался хмурый рассвет двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот семнадцатого года по Рождеству Христову.

— Так, ну ладно, — громко и бодро повторил корниловец, направляясь на кухню. Хватит ему мировые проблемы решать, пора и о завтраке подумать…

Глава 2 ШТЫК

Из «Записок» генерала К. Авинова:

«Владимира Антонова-Овсеенко на родине его, в Малороссии, прозывали с мягкой напевностью — Володимером Олександровичем, а вот партийная клинка была покороче и пожёстче — Штык.

И куда вернее отражала внутреннюю сущность этого человека — бойца за дело рабочего класса, профессионального революционера, отринувшего прах родства с семьёй и с отчизной.

Сколько себя помнил Владимир Александрович, всегда он был на ножах с властью, с законом, со всею Империей, ненавистным ему старым миром, где правил капитал.

Дважды он поднимал восстания — в Варшаве и в Севастополе. Царская охранка заарестовала „Штыка“, ему вынесли смертный приговор, потом пожалели — дали двадцать лет каторжных работ. Не тут-то было!

Накануне отправки на каторгу, во время прогулки заключённых, оставшиеся на воле революционеры подорвали стену тюрьмы, и, обстреляв охрану, отбили арестованного „Штыка“.

И выпала ему дальняя дорога из казённого дома — в близкую Финляндию, потом и вовсе во Францию, излюбленную большевиками для борьбы с царизмом. Лишь в июне семнадцатого Владимир Александрович променял чопорный Базель да развесёлый Париж на холодный, неприветливый Петроград — и сразу окунулся в омут июльского восстания. Временное правительство тоже оказалось реакционным — „Штыка“ посадили в тюрьму „Кресты“, правда, ненадолго. Уже четвёртого сентября его освободили, и Центробалт[12] тут же назначил Антонова-Овсеенко комиссаром при генерал-губернаторе Финляндии…»

Амурные дела никогда особо не волновали Штыка, но в этот ненастный, промозглый сентябрь ему было жарко, а пульс частил. С трудом — и со стыдом — комиссар признавался самому себе, что готов лишиться всех своих полномочий, снять все революционные регалии ради одного ласкового слова, ласкового взгляда Даши Полыновой, вздорной, но красивой девчонки-большевички.

Весь август Владимир томился по её гибкому, сильному телу, но вот беда — Даша охотно кокетничала, флиртовала напропалую, однако, как только дело доходило до постели, она тут же скучнела и охладевала, мягко, но решительно отводя его влажнеющие ладони. Могла и пощёчину отвесить, а ручка у Даши крепенькая…

Владимир вздохнул. Он стоял на перроне Николаевского вокзала и ожидал поезд из Москвы. На нём должна была приехать «товарищ Полынова». Товарищ… Сколько же раз, сколько ночей и дней грезил он, как Даша снимает своё гимназическое платье, как отдаётся ему со всей нерастраченной страстью! О, хоть бы раз услышать ему не обычное нетерпеливое: «Отстань! Ну, Вла-адик!» — а дремотный, жаркий выдох: «Да!..»

Господи, да он уже на всё готов! Даже на пошлый буржуазный брак, лишь бы владеть девушкой нераздельно, добиваясь близости в любой момент бытия! А что? Ему тридцать четыре, ей, наверное, и двадцати ещё нет. Чем не пара?

Тут толпа встречающих зашумела, засуетилась — прибывал московский поезд. Паровоз, напуская белые клубы и делая людей неразличимыми в белесой пелене, подтянул состав и остановился.

Владимир неуклюже побежал по перрону, высматривая милое лицо.

— Вла-адик! — окликнули сзади.

Антонов-Овсеенко резко обернулся — Даша, в вечном своём коричневом платье, в серой тужурке, подходила к нему, перекособочась, — одной рукой она придерживала саквояж, а другою рылась в его содержимом.

— Привет… — пропыхтела девушка, не поднимая головы, коленкой поддерживая кладь, и пожаловалась: — Представляешь, кошелёк потеряла!.. Ох, какая же я раззява…

Полынова опустилась на корточки, поставив саквояж перед собою, и запустила внутрь обе руки.

— И вечно я что-нибудь теряю… — ворчала она. — Как затыркаю куда-нибудь, так и с концами…

— Может, вытащили? — предположил Антонов, приседая рядом. — Сейчас карманников развелось, как тараканов…

— Наверное, — убитым голосом сказала Даша. — Ну что я за человек такой!

— А это не он, случайно? — «Штык» выудил узкий чёрный кошелёчек из бокового кармашка саквояжа.

— Он! — обрадовалась Полынова. — Ой, нашёлся!

Она притянула к себе голову Антонова и крепко поцеловала его в губы. Владимир распустил руки, но девушка уже отпрянула, будто и не замечая его трусливого вожделения.

— Ну, слава богу! А то я уж думала — всё, занимать придётся!

Оба поднялись, и девушка церемонно взяла «Штыка» под ручку.

— Такая толкучка везде! — оживлённо болтала она. — Благо что товарищи из московского ЦэКа помогли с билетами, а то бы ещё день на вокзале просидела! Ну, как тебе столица?

— Это мой родной город, — улыбнулся Антонов. — И он изменился. Семь лет назад я покидал чинный, чиновный, нарядный Санкт-Петербург, наступивший сапогом полиции, жандармерии, казатчины, сыска на хмурые рабочие предместья. Бородачи-городовые… Малиновый звон шпор и шуршание шелков… И заглушенно-мощное «аллилуйя» архиерейского хора из переполненного Казанского собора в час литургии. А сейчас…

— А сейчас? — с интересом спросила девушка.

— Я вернулся в непричёсанный и неумытый, но свободный Петроград! — с жаром заговорил «Штык». — Всё как в девятьсот пятом, но гуще, напряжённее, грозовее. Дворцы затаились, будто в осаде, а рабочие окраины воспряли духом!

— Ты так красиво говоришь, — вздохнула Даша, — так складно… Да, слушай, а это правда, что ты комиссаром стал?

— Правда, — гордо признался «Штык». — А тридцатого меня должны будут избрать в Финляндское областное партбюро.

— Должны?

— Всё уже решено, Даша. Послушай…

— А вопрос о восстании решён?

— Однозначно. Послушай, Даша…

— Да-а? — Девушка затянула словцо, смягчая голосок, будто чуяла наперёд, о чём с ней хотел говорить Владимир.

— Я долго думал, — начал он, запинаясь и теряя нить, — я… я ругал себя за нерешительность, а тебя за недоступность и вот… сделал свой выбор. Он очень труден для меня, но… понимаешь, Даша… мне нужно, именно нужно, просто необходимо быть с тобой. Выходи за меня замуж!

Полынова замерла, удивлённо округляя глаза, приоткрывая пухлые губки. Потом губы растянулись в ослепительной улыбке и нежно поцеловали Владимира Александровича.

— Я подумаю, — важно ответила девушка и призналась: — Мне ещё никто не предлагал руку и сердце. Непристойных предложений было сколько угодно, но… ты же меня знаешь!

— Потому и хочу взять тебя в жёны!

— Жена… — произнесла Даша, словно пробуя слово на вкус. — Же-на… Но сначала же я буду невестой, правильно?

— Правильно, — умилился «Штык» и быстренько чмокнул девушку в щёчку. Та не отстранилась, будучи занятой новыми, нахлынувшими вдруг переживаниями. — Поехали, — заторопился Антонов-Овсеенко, — я остановился в «Астории». Найдётся место и для тебя…

— Только чтоб не приставал!

— Не буду, — вздохнул Антонов-Овсеенко и крикнул: — Извозчик! — обернувшись к Даше, уточнил: — Ну, что, едем?

— Едем!

И они поехали.

По дороге настроение Даши неожиданно испортилось — девушка замкнулась, стала холодна и молчалива. Владимир попытался развеселить её, отпустил пару комплиментов, стал откровенно подлизываться, пока не разозлился сам. И тоже надулся.

Минувшие сомнения заново угнездились в его сознании, стали мучить раздором, ослабляя решимость. В самом деле, не глупец ли он? Жениться лишь для того, чтобы обладать девичьим телом! Полноте, что за вздор?! Да тут полгорода бабья, горячего, истосковавшегося по ласке, а миллионы мужиков гниют в окопах! Выбирай любую! Но нет, ему подавай именно эту… А если дети пойдут? Куда только денется изящная, немыслимо тонкая Дашина талия! Разнесёт Дарью Антонову, станет она переваливаться по-утиному, таская огромное пузо… А после — вопли чада по ночам, грязные пелёнки, тёплое молочко в бутылочках, подгорелая каша, скучная ругань из-за ничего… Семейное «счастье».

Даша неожиданно придвинулась к Владимиру, прижалась, положила голову ему на плечо. И ледышки в обозлённой душе «Штыка» растаяли. Он блаженно улыбнулся и обнял девушку за плечи.

— Старый ми-ир мы разруши-им до основа-анья, а-а зате-ем… — тихонько запела «товарищ Полынова».

— …Мы на-аш, мы новый мир постро-оим, — подхватил товарищ Антонов, — кто был ничем, тот станет все-ем!..

В номере «Астории», занятом «Штыком», было грязновато, и Даша сразу же напустилась на Владимира:

— Опять у тебя всё разбросано! Когда же я тебя к порядку приучу, господи…

— Да я убирал… — вякнул Антонов.

— Где ты убирал? — Соболиные Дашины бровки гневно нахмурились. — Это ты называешь уборкой? А ботинки почему на ковре? Сколько раз я тебе говорила: разувайся в прихожей! Ты посмотри, сколько грязи наносил! А мне потом ходи по ней. А куртку почему не повесил? Я, маленькая, и то до вешалки дотягиваюсь!

«Штык» решил было подшутить над своим не слишком высоким ростом, но вовремя прикусил язык и склонил голову, смиренно внимая попрёкам.

— У нас слуг нет, — продолжала ворчать Даша, постепенно сбавляя тон. — И кровать не заправлена… А ванну ты мыл?

— М-мыл… — неуверенно ответил Антонов. — Да нет, правда, мыл! С мылом.

Девушка подбежала к окну.

— А что это за купола выглядывают? — спросила она оживлённо.

— Это Исаакиевский собор.

Владимир приблизился к Даше. Сейчас он огладит её руки, переведёт ладони на грудь…

— Вла-адик… — грозно проговорила девушка, и вспотевшие ладони «Штыка» мигом отдёрнулись от её плеч, словно обжёгшись.

Проснулась Полынова поздно и долго валялась на огромном ложе, зевая дивным ротиком и разглядывая высоченные потолки.

Владимир всё ж таки домогался её, но она не уступила. Не те времена! Довольно женщине прятаться за широкой мужниной спиной, её место — рядом, чтобы в ногу, рука об руку идти одной дорогой, вместе одолевая трудности. А Владик — он какой-то несерьёзный, немного даже ненастоящий. Вроде и революционер, но где суровое, волевое лицо борца? Стальной взгляд? Твёрдость черт? Не зря же матросы-балтийцы прозвали его «большевистским попом» — за длинные волосы и певучесть речи…

Даша прислушалась — в номере было тихо, лишь неразборчивый говор доносился с улицы. Владик убрёл в Смольный, она осталась одна.

Соскочив с постели и стянув с себя ночную рубашку, девушка на цыпочках подошла к зеркалу, оглядела критически своё тело, шлёпнула себя по тугой попе, провела ладонями по плоскому животу, приподняла, сблизив, две упругих груди. Хороша! Ей-богу, хороша! Но только Владимиру все её прелести не достанутся. Обойдётся.

Вытряхнув из саквояжа свои вещи, Даша надела бельё и примерила длинную чёрную юбку. Вместе с белой блузкой и кофточкой выйдет очень даже ничего. Или оставить гимназическое платье? Вздохнув — выбор всегда трудно давался ей, — девушка покрутилась перед зеркалом, облачившись в платье.

Полынова не таскала с собой в багаже ни пудрениц с пуховками, ни щёточек с кисточками, ни разных помад и духов. Даже лифчика она не носила, стараясь приблизиться к идеалу женщины в новой жизни — похожей на мужчину, тонкой, стройной, как юноша, чтобы быть повсюду товарищем и спутником мужчины, чтобы выполнять любую работу.

«Я и так красавица! — с удовольствием подумала девушка. — А мазаться да пудриться — это так буржуазно…»

Даша стала расчёсывать волосы — и задумалась. В этом году ей исполнилось двадцать три, а она до сих пор не была с мужчиной. Ни разу. Никак. Не делила ни с кем одну постель — как вчера уговаривал Владимир. Несносный, он горячо клялся, что даже пальцем её не коснётся. Просто, говорит, полежим рядом… Не вожделея, как Тристан и Изольда. Ага, щас!..

Девушка скорбно улыбнулась. Боже, как она изменилась, как всё перевернулось в душе… Три года назад, когда ещё не было войны, она редко задумывалась о прелюбодеянии, в смущении и страхе отгоняла от себя «стыдные» позывы. Само выражение «плотские утехи» звучало для неё ругательством, поскольку относилось к греху, к пороку.

Революция отменила грех, освободила желания из-под гнёта буржуазной морали, но… что-то продолжало мешать Даше «окунуться в пучину разврата», отбросить покров стыдливости. Какой-то внутренний стержень, укреплявший душу, никак не хотел в ней ломаться…

«Наверное, не моя в том вина», — решила для себя Полынова. Просто не встретился ещё тот мужчина, которому она могла бы принадлежать, не оскорбляясь самим глаголом «отдаться».

— Я его встречу, — пообещала себе Даша, глядя на себя в зеркало, и ткнула пальцем в пол: — Здесь, в Питере. Строго обязательно!

Напевая, она поспешила на улицу, продолжая думать о сложной девичьей судьбе.

…Владика она встретила этим летом, в цирке «Модерн», где шумел митинг на тему «Текущий момент», и этот молодой мужчина с умным лицом, в очках, ей понравился. Владимир был похож на художника — те же длинные, растрёпанные волосы, обвисающие усы. Красивые речи и взгляд романтика.

Опьянённая красными флагами и звуками «Интернационала», Даша взирала на Антонова с восторгом и трепетом, наблюдая рядом с собою всамделишного революционера. Но не такая уж она и дурочка была, чтобы не разглядеть в «Штыке» изъянов и червоточин.

Слаб оказался Владимир, мужественности в нём не было, той брутальной твёрдости и решимости, которая и красит сильный пол.

И за такого замуж? Ну уж дудки!

…На Большой Морской, которую все сокращали до просто Морской, было людно — и грязно. Урны переполнены, они уже скрылись под вонючими кучами мусора, тротуары заплёваны шелухой и захарканы, ветер разносит обрывки листовок, ворошит серую бумагу плакатов, на улице грудами киснет навоз.

Мимо летели редкие грузовики и автомобили, извозчики свирепо кричали: «Па-берегись!» — а люди, все в одинаковых серых пиджаках или шинелях, часто с красными бантами, не шли целеустремлённо туда-сюда, а сбивались в кучки, сидели на ступенях, фланировали, беспрестанно лузгая семечки.

«Издержки революционной демократии…» — вздохнула Даша, член РСДРП (б) с прошлого года. Она задумалась, соображая, идти ли ей к магазину парижских мод мадам Дюклэ или не стоит, да так и не выбрала. Наметить дальнейший путь, который изменит всю её жизнь, Полыновой помог случай.

Девушка поравнялась с опрятным гражданином лет пятидесяти, в чёрном котелке и демисезонном пальто, с красной ленточкой на груди. Как раз в это время группка разболтанных, расхлюстанных солдат-запасников, грюкавших нечищеными сапогами, прошла наперерез, чувствительно толкнув гражданина в пальто.

— Эй, вы! — прикрикнул тот. — Поаккуратнее!

— Молчи, буржуй! — процедил рябой солдат, сплёвывая шелуху.

— Какой я тебе буржуй, щенок!? — загремел гражданин в пальто. — Я десять лет на каторге просидел, за таких, как ты, сражаясь с царизмом!

Рябого явно тянуло на ссору, но товарищи утянули его силком, трусливо пожелав не связываться. А то как бы чего не вышло…

Фыркая от возмущения, мужчина в пальто обратился к Даше:

— Не хватает у граждан сознательности, — горестно проговорил он.

Девушка важно покивала и сказала:

— Ну так что ж вы хотите, они только в феврале сбросили гнёт царского режима! Время нужно, чтобы все прониклись, — полгода хотя бы. Как раз к тому времени и деньги отменят. Клозеты мы отделаем золотом, а трудящиеся будут брать всё, что нужно, в общественных кладовых!

— Да ну! — восхитился гражданин в пальто и приподнял котелок: — Позвольте представиться: Иннокентий Кольцов. А вот позвольте, барышня, поинтересоваться… Эти ваши кладовые, общественные которые… Значит, все будут из них брать — еду, одежду, обувь… Так?

— Да… — подтвердила Полынова, чувствуя подвох.

— Хм. А кто ж тогда будет туда всё складывать? Откуда оно возьмётся? Кто будет печь хлеб, шить платья, тачать башмаки?

— Странный вопрос! — удивилась Даша. — Сами же трудящиеся и будут.

— Ой ли? — прищурился Кольцов. — А вы посмотрите кругом — солдаты отказываются воевать, рабочие не хотят идти на смену… Кто же их заставит работать?

— Революционная сознательность… — весомо начала девушка, но её визави невесело рассмеялся.

— А не с неё ли мы и начали наш разговор, барышня? — вздохнул Кольцов. — На колу мочало, начинай сначала… — и он чопорно поклонился: — Желаю здравствовать.

Даша поджала губки и независимо поцокала каблучками в сторону Дворцовой площади.

Глава 3 РЕВОЛЮЦИЯ ЧУВСТВ

Из сборника «Пять биографий века»:

«Когда началась война с немцами, студент Авинов шествовал по Невскому с трёхцветной кокардой в петлице и вдохновенно орал: „Смерть бошам!“.

В четырнадцатом он снял с себя студенческую шинель и надел солдатскую — пошёл на Великую войну[13] „вольнопёром“, вольноопределяющимся 1-го разряда.[14] В том же году Авинова произвели в прапорщики, а к лету семнадцатого он уже щеголял в золотых погонах поручика.

Род Авиновых восходил к новгородскому боярству, не склонившемуся перед московскими государями, оттого и обойдённому царскими щедротами. Вот и в Кирилле Антоновиче взыграла гордая кровь предков, любивших стучать себя в грудь и бросать вызов всему миру: „Кто против Бога и Великого Новгорода?!“.

Свои звёздочки на погонах он заслужил кровью и потом, не шаркая по штабным паркетам. 8-я армия, Юго-Западный фронт — вот где крепчали дух и тело бывшего студента.

Кирилл Авинов никогда не чувствовал в себе тяги к армейской службе, просто у него в голове не укладывалось — как можно отсиживаться дома, когда наступает враг? Надо же сплотиться и дать отпор! Да, война — это тяжелейший труд, это бессонные ночи, это смерть, что ищет-свищет в разлётах шрапнели, в пулях шальных или метких. Но! Прежде всего — это честь и долг. Долг каждого русского человека — встать на защиту своей Родины, отбить набег тевтонской орды! Уничтожить проклятых „немаков“, посягнувших на Святую Русь!

Авинов взаправду так думал, когда то и дело скашивал глаза, любуясь новенькими погонами „вольнопёра“ — красненькими, с жёлтеньким нумером, обшитыми бело-оранжево-чёрным шнурочком. Однако три года на фронте кого хочешь закалят. Первый же бой живо выдует из головы всю дурь, навеянную патриотическими речами и статьями в журнале „Нива“. А в сухом остатке — окопная грязь, стёртые ноги, запах сырых портянок, тяжкое буханье фугасов, ревущие мухи, облепившие убитую лошадь. Война…»

— Война… — протянул Кирилл, склоняя грозное имя существительное: — Войны… Войне… Войну… Войною…

И не закончил, вздохнул, признаваясь себе, что боится сделать первый шаг.

— Шагом марш, — скомандовал Авинов сам себе и переступил порог.

С утра двадцать седьмого сентября небо заволокло тучами, обещая дождь, и Кирилл вышел на улицу в шинели. Революционный Петроград, уже не прикрытый темнотою ночи, объял его всем своим великолепием и убогостью. Резкий ветер поддувал выцветшие, поблёкшие транспаранты, висевшие на стенах с весны, и тогдашние лозунги — «Долой царя!», «Долой войну!», «Дайте хлеба!» — пошевеливались, белые на красном, словно ими по-прежнему потрясали чьи-то руки. «Белые на красном», — мелькнуло у Авинова. Убийственное сочетание! Кровь с молоком…

Афиша на стене электробиографа[15] «Одеон» до того истрепалась и выцвела, что разобрать, на какую она синефильму зазывала, уже не было возможности. А вот вывески над магазинами почти все сохранились, разве что царские эмблемы были сбиты и сожжены на кострах — долой самодержавие! Да здравствует свобода!

Народу на улице хватало — людской гомон то усиливался, приближаясь, то отдалялся и делался глуше. На всех перекрестках собирались толпы, сами собой возникали летучие митинги. Скучающие солдаты-запасники подпирали стены, щёлкая семечки с такой скоростью, что шелуха свисала с мокрых губ гнусными фестонами и опадала в солидные кучки на заплёванном тротуаре. Революционные солдаты зыркали из-под козырьков фуражек трусовато и пакостно, как крысы из щелей. Пьяницы и мужеложцы, марафетчики[16] и лодырюги, год назад призванные на службу, но так и не посланные в окопы, они горой стояли за большевиков — те обещали мир с немцами. И именно потому, что разложившиеся, развращённые нижние чины не знали дисциплины, они представляли опасность — большевики лишили их химеры совести, но оружие-то оставили… Кирилл сжал зубы и прошёл мимо, стараясь не встречаться взглядом с солдатнёй. Не помогло.

— Эй, стой, — послышался глумливый голосишко. — Слышь, ты, ахвицер?

Авинов шагал, стараясь не ускорять движения. Сердце забилось чаще.

— Стоять, кому сказал! — В голосишке прибавилось злости.

— Брось, Филька, — посоветовал другой голос, сиплый из-за пьянок, — не связывайся.

— Щас! Будет тут всякая фря строить из себя!..

За спиной загрюкали сапоги. Кирилл наклонил голову и скосил глаза — догоняли двое. Сапоги не чищены, ремней нет, на галифе — пузыри… Вчера это были крестьянские сыны, сегодня — «бойцы революционной армии», а завтра? Штатные палачи ЧК?..

Авинов резко свернул в проулок. Обтерев о штаны вспотевшие ладони, он потащил из-за пояса «парабеллум».

Солдаты выбежали, сутулясь, продолжая щёлкать «семки», и нарвались. Того, что бежал впереди, Кирилл сбил приёмом джиу-джитсу, а заднему — плюгавенькому, конопатому, глазки с прищуром, — сунул дуло пистолета в мягкое, отвисшее брюшко.

— Нажать курок, Филя? — ласково спросил корниловец посеревшего «воина». — Не бойся, никто не услышит — жирок завяжет.

— Не… не… — залепетал солдат, роняя винтовку. — Не надо…

От страха присев, он издал неприличный звук — и бледное лицо его пошло красными пятнами.

— Фу-у… — поморщился Авинов, отступая на шаг. — Обосралси?

Плюгавый замедленно кивнул.

— Кругом! — скомандовал Кирилл.

Солдат, как стоял раскорякой, так и развернулся — штаны его гадостно мокли сзади, переходя из хаки в цвет «детской неожиданности». Удар рукояткой пистолета под оттопыренное розовое ухо — и Филька рухнул на своего стонавшего напарника. Авинов даже патроны из винтовок не стал выщелкивать — противно было.

Быстро шагая, он пошёл дворами, ныряя под вывешенное бельё и обходя толстых прачек, пока длинной тёмною подворотней не вернулся на улицу.

Издалека накатывали бравурные марши — самодеятельные оркестры наяривали «Варшавянку» и «Марсельезу», не всегда по нотам, зато от души.

Хмурые тётки с кошёлками топтались в очередях к лавкам — хлебным, керосинным, молочным. Они устало ругались, напирая друг на дружку, пыхтя, толкаясь, словно от их нажима череда озлобленных людей могла укоротиться.

Авинов подошёл послушать группу военных и штатских, в которой орали громче всего. Речь держал невзрачный мужичонка. Вскочив на постамент, он обнял одной рукою бронзовый памятник, обильно меченный птицами, а другую немытую длань протянул к слушателям.

— Кто свергал Николашку Кровавого? — завопил он. — А рази офицерство не той же крови? Не от тех же дворян? Старые порядки рвать надо с корнем. Холуёв теперь нет!

— Офицеров перебить? — выкрикнул с места человек в шинели. — А воевать кому? Тебе? Без дисциплины войска нет, а толпой не повоюешь, пропадёшь только!

— Молчал бы уж, шкура барабанная! — рассвирепел мужичонка с постамента, тиская памятник. — Ты поскобли его — нашивки найдёшь! Мы немцу спуску не дадим, да наших правов не забирай! Холуёв больше не будет для вашего благородия! Дисциплина должна быть, да не ваша, барская, царская, а народная. От доброго сердца, от понимания общего дела и антиреса!

У перекрёстка маячила длинная, сутулая фигура мужика в чёрном пальто. Белая повязка на левом рукаве, с наведёнными красными чернилами буквами «Г. М.» — «городская милиция» — обозначала его статус. Это жалкое подобие полицейского выглядело нелепо и смешно — с нафабренными усами, с кадыкастой шеей, торчавшей из несвежей рубашки, в финской шапочке задом наперёд. Одной рукой милиционер оттягивал ремень винтовки, а другой придерживал кобуру с наганом, висевшую на поясе справа. Слева болталась шашка-«селёдка».

Кирилл сжал зубы — это чучело с повязкой было как издёвка. Особенно если глянуть через улицу на разгромленный полицейский участок — двери вынесены, окна выставлены, на стенах чадные полосы былого пожара. Руины законности. Развалины порядка.

На ступеньках, ведущих к сожжённому участку, сидел матрос с опухшим лицом законченного пьяницы. Он раздувал меха гармошки, голося хрипло и прочувствованно:

Последний нонешний денёчек Гуляю с вами я, друзья, А завтра рано, чуть светочек, Заплачет вся моя семья…

Передёрнув в раздражении плечами, Авинов прибавил шагу, сжимая в руке пузырёк с клейстером. Двери 13-го дома были здорово испоганены обрывками бесчисленных листовок, и Кирилл измазал створку ещё больше, прилепив листок с воззванием к Павлу Валноге.

Освободив руки, Авинов повеселел и двинулся к Екатерининскому каналу — возлагать кирпич.

Выйдя на Литейный, он увидел гудящую толпу, облепившую броневик «Олегъ», с башни которого выступал сам Керенский. В своём обычном френче (Александр Федорович говаривал, что массы не умеют признавать власть «в пиджаке»), в мягкой фуражке без кокарды министр-председатель стоял в наполеоновской позе и толкал речь — отрывисто, рублено, громогласно.

— Пусть знает каждый, — выкрикивал Керенский, — пусть знают все, кто уже пытался поднять вооружённую руку на власть народную, что эта попытка будет прекращена железом и кровью! И какие бы и кто бы ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе её![17]

Руки министра-председателя напряжённо двигались, жестами поддерживая истерическую риторику, голос его то повышался до крика, то падал в трагический шёпот. Керенский любовался собой, он будто играл спектакль одного актёра, размеренностью фраз и рассчитанными паузами желая привести толпу в трепет, тщился изобразить Силу и Власть. В действительности он возбуждал только жалость.

— Я буду твёрдым и неумолимым, — гремел председатель Временного правительства, — я вырву из души своей цветы и растопчу их, а сердце своё превращу в камень!.. Я на защите Родины. Не думайте, что я без опоры. Когда кто-нибудь покусится на свободную республику иль осмелится занести нож в спину русской армии, тот узнает силу правительства, пользующегося доверием всей страны!

Толпа внимала ему, сплёвывая шелуху.

Авинов заторопился. Он словно спешил уйти с места преступления, но идти было некуда — вся Россия оказалась вне закона.

Пройдясь вдоль Екатерининского канала, Кирилл легко нашёл кирпич — тот лежал в двух шагах от Львиного мостика, будто кто специально его туда подкинул.

Сверившись с часами, корниловец оглянулся по сторонам, подхватил кирпич и положил куда требовалось. Исполнено.

А часы идут хоть?!

— Ах ты, чёрт… — протянул он, ухом приникая к дядиным часам-луковке. Завести, наверное, забыл… Нет, тикают! Уф-ф… Слава Богу!

И Авинов, уже не торопясь, направил стопы к Зимнему. Завтра выяснится, быть ему или не быть, а сегодня можно и пожить. Посматривая кругом и не забывая оборачиваться, Кирилл выбрался на Дворцовую площадь.

Последний раз он тут бывал в позапрошлом году. Резких перемен Авинов не обнаружил, но «революционная демократия» успела и здесь всё запакостить — над Зимним дворцом реял красный флаг, золотых двуглавых орлов на воротах, на решётках не разглядеть — задрапированы.

На площади было людно — народ толпился, народ шатался от скопления к скоплению, хороводился вокруг тамбурина оклеенного газетой «Правда», и заканчивал своё бессмысленное, броуновское движение у митингующих солдат Кексгольмского полка. Солдатня переминалась, теснясь и толкаясь вокруг сколоченной из досок трибуны, обитой излюбленной материей революционеров — красным кумачом. Туда же направился и Авинов, словно дразня судьбу.

Девушку он заметил сразу — та стояла на помосте рядом с трибуной, возбуждённая и вдохновенная. Серая тужурка, накинутая на девичьи плечи, прикрывала длинное коричневое платье гимназистки — не хватало только белого передника, — но впечатления чего-то хрупкого, нежного, слабого не возникало. Красивое лицо девушки дышало опасной женской силой и страстью, по ошибке растраченной на дело революции, а крутые бёдра и высокая, крепкая грудь распирали тесное платье. Юная валькирия.

Девушка с нетерпением поглядывала на докладчика, занявшего трибуну. Закусив губку, она раздражённо притоптывала остроносой туфелькой.

А докладчик в изгвазданной шинели орал, надсаживаясь и грозя кулаком «контре»:

— На врагов революции идти надоть всем дружно, и солдатам, и крестьянам, и рабочим! Не с купцом али с помещиком, а мозоль с мозолью! Земля нужна крестьянству? Во как нужна! Где её взять? У помещика! Кто хлебом спекулянтит, прячет его в амбарах? Купец! Как хлеб удешевить и фронт насытить? Сократить купца! Кто мой труд грабит? Заводчик. Как же с ними быть, с живоглотами? За горло их единой мозолистой рукой! Мы на фронте истощали. Лошади дохнут. С орудий стрелять нельзя — снарядов подвезти не на ком. А из дому пишут, что землю надо делить и чтоб приезжали, а то ить глохнет землица, без засеву-то. В тылу тоже расстройство. Железные дороги ходют неисправно… И пусть не стращают нас немцем! Война, говорят, нужна. Вертают старую казарму, эту тюрьму, где отделяли солдат от народа, чтоб был солдат цепной собакой на буржуйской службе. Помещики да капиталисты готовят поворот взад, к царским порядкам, потому они и их холуи требуют продолжать войну и не дают земли! Россия, говорят, погибает! Пущай гибнет ихняя Россия, а нашей дайте жить, дайте отдыху! Вот как уехали с фронту, поняли… Товарищи, враг наш не впереди, враг в тылу!

Потоптавшись, покопавшись в кудлатой бородке, окопник неловко покинул трибуну, и к ней тут же устремилась девушка. Вся её фигура вытянулась стрункой, трепеща в стремительном порыве. Дева революции.

— Товарищи! — взвился ликующий голос девы. — Простой от нутра голос кричал пред вами, а их миллионы там, окопных жителей! Три года течёт кровь русского трудового народа. За что? Нет, вы вдумайтесь, вглядитесь — червяком ползёт поперёк земли нашей, от Балтики до Чёрного моря, окоп, и трупами устлана земля. И если эти миллионы сложить — мост из трупов!.. Куда он ведёт нас? К погибели трудового народа, к погибели свободы!

— Чего б ты понимала! — прорвался к трибуне матрос, чей бушлат крест-накрест повязывали патронташи. — «Мост из трупов! Куда ведёт!» К дворцу романовскому! Через войну вышел народ в разум. Мильоны сгибли оттого, что царята губили народ. А теперь опять понаехали шпиёны мутить нас! Вы с Вильгельмом, с Франьцем! Вы нож в спину фронту! Товарищи! Долой предателей-шпиёнов! Война — войне![18]

Девушка задохнулась от ярости, не находя слов, и сбежала с трибуны, встав лицом к лицу с матросом, «красой и гордостью революции».[19]

— Это ты предатель! — закричала она. — Ты шпион! Пр-ровокатор! Из Кронштадта, да? Изменники! Мужеложцы паршивые! От России отделяетесь?!

— От какой Расеи? — гаркнул матрос. — От вашей полицейской, золотопогонной — конечно! Братцы! Большевичка это!

— Давить их, гадов! — раздался голос из толпы. — Всех во дворце Кшесинской![20]

— Пломбированные прохвосты![21]

«Братишка» более не стал тратить времени на слова, а ухватил девицу за грудь, получил за это по морде, но не отступился, оскалился только, закраснел, засопел, облапил большевичку. Тут подлетел окопник, задрал коричневое платье, полез в промежность… Девушка сопротивлялась молча и яростно.

Кирилл ринулся в толпу, не думая. Саданув рукояткой «парабеллума» матросу по шее, он ткнул окопнику дулом в область почек и вырвал девушку из его рук. Толпа взревела, угрожающе шатнулась на Авинова — наших бьют!

Кирилл выстрелил им под ноги и поднял пистолет, обещая палить в пузо. Толпа отпрянула — идти до конца согласных не было, но кое-кто уже рвал винтовки с плеча.

— Извозчик… — выдохнула девушка.

Авинов оглянулся и увидел проезжавшую мимо пролётку. На облучке сидел бородатый мужик, смахивавший на Емельку Пугачёва, в долгополой ваточной чуйке, в галошах, в чёрном расплющенном котелке.

Подскочив, мигом спихнув с сиденья сонного парня в студенческой фуражке, Кирилл подсадил на его место девушку.

— Гони, чего ждёшь?! — гаркнул он.

Извозчик с перепугу стегнул лошадь так, что та, бедная, чуть на дыбки не встала, и рванула — аж искры из-под копыт. Поручик вскочил на подножку, оглядываясь назад. Несколько солдат-кексгольмцев выбегали из толпы, передёргивая затворы. Авинов выстрелил трижды, не беспокоясь тем, попадёт или нет. Стрелки шарахнулись в стороны, один рухнул на колени, роняя винтовку.

— Куды ехать-то? — обернулся извозчик, пригибаясь и вжимая голову в плечи.

— На Фурштатскую!

Кирилл, убедившись, что их никто не преследует, сел в пролётку. Засунуть пистолет за ремень удалось со второго раза — руки ходуном ходили.

Девушка смотрела на него с изумлением и восторгом, а вот испуга в ней не чувствовалось вовсе. Ну разве что самую малость.

— Как вас зовут, мадемуазель? — спросил Авинов отрывисто, ещё не отойдя от горячки боя, вернее — стычки.

— Даша, — ответила девушка и тут же поправилась, чопорно добавив: — Дарья Сергеевна. И вовсе я не мадемуазель, а товарищ. Товарищ Полынова!

Кирилл усмехнулся. Эту красивую девчонку, забившую себе голову ерундой, ему хотелось поддеть, ущипнуть если не действием, то хоть словом.

— Женщина не может быть товарищем, — сказал он веско. — Женой, возлюбленной, подругой — кем угодно, но не товарищем.

— Да что вы говорите! — притворно восхитилась мадемуазель Полынова. — А о равенстве мужчины и женщины вы слыхали?

— Наслышан.

— И что? — нетерпеливо поинтересовалась Даша.

— Ну мало ли какой бред несут люди… Женщина с мужчиной слишком разные для того, чтобы быть равными. Так уж заповедано самой жизнью или Богом, и та представительница прекрасного пола, которая поступает наперекор своей природе, просто уродует себя, не зная толком, чего же она хочет.

— Равных прав!

— Права подразумевают и обязанности, — парировал Кирилл, ловя себя на том, что копирует лекторский тон своего профессора, — которые следует исполнять, опираясь на возможности, данные природой. Мало заявить о равноправии с сильным полом, надо ещё привить себе эту силу, а заодно и мужской ум пересадить, и волю вживить!

— Неужели революция ничему вас не научила? — сказала насмешливо Полынова. — Неужели не видите вы, что к старой жизни возврата уже не будет! И вы не сможете свести жизнь женщины к убогому набору: кухня, дети, церковь! Мы раскрепостились, понятно вам?

— Понятно, — криво усмехнулся Авинов. — Я их вижу — миллионы раскрепощённых женщин, чахлых и несчастных, днём месящих грязь наравне с мужчинами, машущих кайлами и кувалдами, гнусно матерящихся, хлещущих дрянную водку и курящих вонючие папиросы, а ночью молящих Бога вернуть милые старые порядки, где им подносили розы и признавались в любви, где был и дом, и муж, и фортепьяно вечерком, и розовые обои в детской… Всё так и случится, Даша, и очень скоро, но будете ли вы счастливы и горды оттого, что выиграли наш с вами маленький спор?

Авинова буквально подмывало желание открыться перед Дашей, похвастаться тайным знанием грядущего, намекнуть хотя бы, как в детстве: «А что я знаю…» Но горячее желание тут же гасилось огорчительно-взрослым «Нельзя!».

Девушка растерянно посмотрела на Кирилла.

— Вы так странно говорите… — промолвила она и спохватилась, обрадовалась даже, что можно было перевести разговор на другую тему: — А как вас звать?

— Зовите меня Кириллом. Вы где живёте, Даша?

— В-в… Пока нигде. Я сегодня только приехала.

— Всё ясно… Сто-ой! Сколько с меня?

— Дык… Три рубли.

Авинов сунул замусоленную трёшку извозчику.

— Благодарствуем! — поклонился тот.

Кирилл спрыгнул первым и подал руку Даше. Девушка не приняла его помощи — сошла сама и осведомилась:

— А мы где?

— Я здесь живу. Не бойтесь, я из тех, в ком революция не изгадила пока ни чести, ни достоинства.

— А я и не боюсь! — фыркнула «товарищ Полынова» и гордо прошагала в парадное.

Уже на лестнице она поинтересовалась:

— Почему вы так ненавидите революцию, Кирилл?

— Потому что это самое омерзительное, самое богопротивное, самое чудовищное преступление против России, — ровным голосом проговорил Авинов.

— Мы сняли оковы с народа, и…

— …И выпустили на волю разнузданную толпу. Человечье стадо, которое с каким-то извращённым упоением крушит, громит, жжёт, убивает, калечит, мучит! И каждая партия, пардон, лизала зад этой миллионоглавой обезьяне, чтобы первой накинуть на неё ошейник, да и науськать на противников. Воистину, приходишь к мысли, что разум дан человеку лишь для того, чтобы он поступал вопреки ему! Мы пришли.

Кирилл отпер дверь и ввёл свою гостью. Даша первым делом поправила волосы перед зеркалом и с любопытством огляделась.

— Уютненько тут у вас, — сказала она. — Чистенько. А хотите, я докажу вам, что революция впустила свежий воздух в душный и затхлый старый мир? — Повернувшись спиной, девушка попросила Авинова: — Расстегните, пожалуйста…

Недоумевая, корниловец расстегнул пуговки на платье, и Полынова легко и просто стянула с себя гимназическую форму, оставшись в одних кружевных трусиках и шёлковых чулочках. Авинов не долго боролся с искушением — обнял Дашу, притянул к себе, принялся жадно целовать её груди и плечи. А девушка одной рукой ласкала его шею, другой торопливо сдёргивала «кружавчики» и бормотала, задыхаясь:

— Революция нравов, понимаешь?.. Революция чувств…

Глава 4 ЛЕТУЧИЙ КОРАБЛЬ

Проснувшись утром, Кирилл обнаружил, что лежит голый на измятой простыне, — и впервые за долгие недели ощутил себя отдохнувшим, бодрым, переполненным силами и желаниями, свойственными возрасту. А вот виновницы его телесного и душевного выздоровления не оказалось рядом, один слабенький аромат витал в спальне, будоража напоминанием о недавнем присутствии женщины.

С улицы донеслись сонные голоса, матерившиеся со скуки, — пролетарии возвращались с ночной попойки. Или спешили похмелиться после вчерашнего. Однако пролетариат даже всем своим серым числом не мог испортить Авинову настроения.

Кирилл потянулся как следует, довольно покряхтывая да постанывая, встал с постели, сунул ноги в разношенные шлёпанцы и прогулялся по квартире как есть нагишом, надеясь встретить Дашу на предмет продолжения начатого вечером — и да здравствует революция чувств!

Но девушки нигде не было. Зайдя на кухню, Кирилл обнаружил следы торопливого завтрака и записку, начерканную с оборота листовки, призывавшей рабочих и работниц голосовать за номер пять, то бишь за большевиков. Авинов с улыбкой прочёл строки, выведенные торопливым, но красивым Дашиным почерком:

«Пока, пока, пока! Спасибо, мне с тобой было очень, очень хорошо. Хотелось бы повторить свидание, но не знаю, случится ли оно? Революция — это как буря, а мы словно птицы, подхваченные могучим ветром. Вот, закружило нас порывом, мы познали мгновенное счастье обладания друг другом, и всё — разметало нас, разбросало… Здорово, правда?

С революционным приветом, Даша.

P. S. Я украла твою фотографию — ту, где ты в форме прапорщика. Очень ты на ней мужественный получился. Буду доставать её по вечерам и вздыхать, роняя слезу. Шучу!»

Перед дурацким революционным прощанием было ещё что-то написано, какое-то коротенькое слово, но чернила густо и тщательно замарали его. «Люблю»? Или «Твоя»?..

Ласково улыбаясь, Кирилл отложил записку. Посидел, поглядел в окно, доел Дашин завтрак — половину чёрствой французской булки и недопитую кружку молока.

Из-под банки с крупой выглядывал бумажный корешок, на котором значилось: «Петроградский городской продовольственный комитет. Карточка на хлеб или муку на ОДНО лицо на август 1917 года».

Авинов грустно улыбнулся — все купоны были целы, не довелось дядьке Мишке воспользоваться этим позорным документом…

Ну ладно. Как братишки-матросики выражаются: «Посидели, и будя». Двадцать восьмое сентября с утра.

Корниловец усмехнулся — это была дата его смерти. «Ну уж нет уж!» — как любил говаривать капитан Неженцев. Отсрочим визит вздорной мадам с косой!

«Так, ну всё, — заторопился Авинов. — За дело. За единую, великую и неделимую Россию!»

Кирилл быстренько оделся, положил в карман «парабеллум», засунул за пояс «наган». Подумал и прицепил сбоку, так, чтобы видно не было под шинелью, гранату — вдруг пригодится. Времена такие настали, что не дай бог…

Надев фуражку с невыгоревшим овалом на месте снятой кокарды, он вышел за дверь.

Без пяти десять Авинов выбрался на Галерную, к булочной Филиппова. И вовремя — из-за угла показался сам генерал Алексеев. Кириллу генерал более всего напоминал директора его гимназии — те же старомодные очки, круглое лицо, седые усы, растрёпанные, как у кота, в разные стороны, глаза не грозны и нос картошкой. На старой-престарой шинели сохранились ещё красные генеральские отвороты, а на несрезанных погонах не сияло ни одной звезды — отличие полного генерала.

Алексеев был хмур и сосредоточен, он смотрел прямо перед собою, словно был отягощен тяжкими думами. Да так оно, скорей всего, и было.

Кирилл посмотрел на часы — и облизал губы. До МНВ оставалось двадцать секунд… Пятнадцать… Десять… Пять. Время пришло.

— Стой! Руки вверх!

Из-за угла с винтовками наперевес вышли два бородача-солдата, с ними красногвардеец с бантом на груди. Генерал спокойно поднял руки. Бородатые дяди окружили его, опытными руками полезли в карманы.

— Оружия нет? — спросил красногвардеец, поигрывая «маузером». Лицо его казалось искажённым гримасой — левая бровь поднималась выше правой. «Секач».

— Нет, — спокойно ответил Алексеев. — Я могу опустить руки? А то затекли…

— Не рассуждать! — рявкнул вор-гопстопник, нервно облизывая тонкие губы. — Марш вперёд! А то тут же к стенке!

Солдаты, скаля жёлтые, прокуренные зубы, одновременно передёрнули затворы.

«Пора!» — понял Кирилл, холодея.

Выхватив любимый «парабеллум», он выстрелил в «красногвардейца». Тот упал картинно, как в театре, раскинув руки в наколках. Новенькая кепка откатилась в сторону, открывая блестящие, густо набриолиненные волосы. Солдаты присели в унисон, одним сдвоенным движением бросили винтовки и резко задрали руки вверх. Авинов молча повёл стволом — уматывайте!

Бородачи живо развернулись, как по команде «Кругом!», и неуклюже побежали, загребая сапогами.

— Благодарю вас, юноша, — церемонно сказал генерал.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!

Алексеев не вздрогнул, он лишь слегка повернул голову, косо глянув на корниловца.

— Вы отстали от жизни, юноша, — проворчал он, — нынче мы все «товарищи».

Это был отзыв.

— Товарищество уступит воинскому братству, — выдал Кирилл вторую половину пароля.

— Да будет так! — торжественно договорил генерал.

Сутуловатый, с косым взглядом из-под очков в простой металлической оправе, с несколько нервной речью, в которой нередко слышны были повторяющиеся слова, Алексеев производил впечатление скорее профессора, чем крупного военного.

— Я послан Лавром Георгиевичем Корниловым, — сказал Авинов.

Алексеев очень удивился и взволновался.

— Зачем? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Прежде всего, генерал просил извинить его за те резкие слова, которые он вам наговорил в день ареста. Лавр Георгиевич был тогда очень утомлён, взвинчен, угнетён провалом…

— Я всё понимаю, — поднял генерал руку, обрывая Авинова. — Моя тогдашняя цель состояла в том, чтобы спасти Корнилова и его сподвижников, а на благодарность или хотя бы на понимание я и не рассчитывал… Кстати, вы не представились.

— Простите, ваше высокопревосходительство. 1-го ударного Корниловского полка поручик Авинов! Честь имею.

— А вам известно, поручик, что полк ваш переименован в 1-й Российский ударный?

— Кем? — пренебрежительно отозвался Кирилл. — Этим паяцем во френче?

Алексеев издал сухонький смешок.

— Вы правы… э-э…

— Кирилл, — подсказал Авинов.

— Вы правы, Кирилл. Но давайте-ка отойдём подальше, пока товарищи не вернулись с подмогой.

Генерал кивнул на убитого.

— Это не товарищи были, а подельники. Я пристрелил вора по кличке «Секач».

— Всё смешалось в России… — брюзгливо сказал генерал-адъютант.

— И не говорите, ваше высокопревосходительство!

Кирилл подобрал «маузер» и двинулся за генералом.

— Знаете, Кирилл, — признался генерал, — я до сих пор ощущаю вину за то, что принудил императора отречься от престола. Да, правитель он был никудышный, слабый и безвольный, но разве без него стало лучше?

Авинов припомнил случайную встречу с самодержцем российским, объявившим себя Главковерхом, хотя сам пребывал в чине полковника. Кирилл углядел императора мельком, но впечатление чего-то мелкого и ничтожного осталось навсегда — Николай говорил невнятно, путался, делал слишком много вялых движений и жадно пил из графина воду. Воистину «Царскосельский суслик»…[22]

— Не переживайте, ваше высокопревосходительство, — сказал корниловец великодушно. — Царь был лишним, и его убрали. Ещё бы «временных» скинуть да всю шушеру советскую пересажать… Совсем бы хорошо стало!

Решив скоротать путь, оба запрыгнули в полупустой вагон трамвая. Трамвай еле полз, пьяно пошатываясь и сотрясаясь, дребезжа пыльными стёклами и разболтанными сочленениями.

Хмурый, всем недовольный кондуктор взял с Кирилла плату за проезд.

— За двоих, — сказал Авинов.

— Сам заплачу, — отверг генерал его помощь. — Что я, двадцати копеек не найду?

Посапывая, он вынул из кармана шинели двугривенный[23] и передал по назначению.

— Ваш билет, товарищ, — буркнул кондуктор и прошёл в следующий вагон «обилечивать» граждан.

Кряхтя, Алексеев присел на сиденье.

— Так зачем же вас послали? — спросил он.

— Чтобы наладить связь, — бойко ответил Авинов. — Чтобы бороться вместе, а не врозь.

— Бороться за что?

— За единую, великую и неделимую Россию! За Корниловым идут многие — и монархисты, и республиканцы. Одни жаждут вернуть царя, другие резко против, но все более-менее готовы признать Лавра Георгиевича Верховным правителем Русского государства, хотя бы временно.

Генерал снял фуражку и положил на колени. Прищурился.

— Поверьте, Кирилл, мне очень хочется довериться вам полностью, но я не один.

— А сколько вас?

Взгляд Алексеева словно ледком подёрнулся, и Авинов тут же договорил, словно предупреждая резкость:

— Я не подослан, ваше высокопревосходительство, и не пытаюсь что-либо выведать у вас. Мне и так всё известно — вы собираете вокруг себя офицеров, юнкеров, кадетов, сплачиваете их в Добровольческую армию. Вы разбиваете добровольцев на офицерские пятёрки, и ваши подопечные скрываются на бездействующих заводах перед отправкой на Дон.

Он говорил, сдерживая рвущееся из него знание, следя за тем, как бы не выдать лишнее, и всё же чувствовал радостное облегчение от того, что неявное, ведомое лишь ему и Фанасу, хоть как-то проникает в мир и смыкается с явью.

— Я даже знаю, — вдохновенно вещал корниловец, — что вам удаётся собирать средства через «Белый крест», помогать бездомным военным деньгами, одеждой, билетами, отправлять группы добровольцев на казачий Дон. Теперь вы верите?

Генерал, выглядевший растерянным, только руками развёл.

— А что мне остаётся?

Поговорив о делах, не забывая посматривать по сторонам, поручик и генерал-адъютант смолкли, задумались. Понурившийся Алексеев покачал седой головой.

— В России триста тысяч офицеров, — сказал он с горечью, — но в их опалённых душах царит упадок и унылость. Я и сам теряю веру… Спасибо вам, Кирилл.

— За что? — удивился Авинов.

— За надежду, — улыбнулся генерал. Оглянувшись на немногих пассажиров, он понизил голос и предложил: — Хотите, я познакомлю вас с моими орлами?

— Не сейчас, — покачал головою корниловец. — Я постараюсь вернуться пораньше, первого или второго, и приведу с собой взвод текинцев.[24] Попробуем достать… — Вспомнив о позаимствованном мандате, Кирилл поправился: — Да не попробуем, а обязательно достанем оружие с Кронверкского арсенала. Опередим большевичков! Но чтобы мне успеть… Мм… Ваше высокопревосходительство…

— Михаил Васильевич, — поправил его Алексеев. — Хватит меня по-строевому величать.

— Михаил Васильевич, мне срочно нужно вернуться в Могилёв. Даже не в сам Могилёв, а в Старый Быхов. Может, найдётся какой-нибудь аэропланчик на Комендантском аэродроме? Иначе мне не поспеть, а времени у нас очень-очень мало!

— Аэропланчик, говорите?.. — задумался генерал. — На Комендантском я никого не знаю, а вот на Гатчинском… — Он достал из кармана шинели записную книжку и вырвал из неё листок. На коленке написал пару строк.

— С утра езжайте в Гатчину, — сказал Алексеев отрывисто. — Увофлот[25] находится в руках большевистской коллегии, но вы обращайтесь напрямую к авиатору Томину. Покажете ему мою записку, и он вам поможет. Штабс-капитан Томин является командиром корабля «Илья Муромец». У того на борту нарисован Змей Горыныч — не ошибётесь.

— Замечательно! — вырвалось у Авинова. — Спасибо вам, Михаил Васильевич! Но полёты — это завтра, а сегодня я в вашем полном распоряжении. Если что нужно, приказывайте!

— Не прикажу, — улыбнулся генерал, — но попрошу. Прогуляйтесь, если не трудно, на Центральный телеграф и отошлите телеграмму… Запишите, а то забудете.

Кирилл вынул блокнот и ниже коряво начерканных заданий по МНВ, данных ему Фанасом, застрочил карандашом.

— Северо-Американские Соединённые Штаты, Нью-Йорк, Пятая авеню, адвокатская контора Дэниела Грэйнджера, — медленно проговаривал генерал, — для Александра Васильевича Колчака. Записали?

Авинов кивнул.

— Это адрес, а теперь сам текст. Записывайте: «Передавай привет дядюшке. Скажи, что мы его по-прежнему любим и ждём в гости с подарками. Затеваем генеральную уборку. Приезжай к тёте в Ростов. Владимир Вадимович».[26]

— Это шифровка?

Генерал серьёзно кивнул.

— Я прошу вице-адмирала начать переговоры с президентом Вильсоном, — перевёл он текст для Кирилла. — Пусть тот знает, что Россия готова выполнить союзнические обязательства, если Антанта поможет нам финансами, оружием, боеприпасами… Мы ради них столько солдат положили, что не грех и потратиться на нашу борьбу, на нашу победу!

— Согласен, — кивнул Авинов. — А «генеральная уборка» — это…

— …Установление военно-административной диктатуры. Ну, что? Берётесь?

— Конечно, Михаил Васильевич. Бегу на телеграф!

— Тогда расходимся, соблюдая конспирацию, — сказал генерал, молодея на глазах.

Утро двадцать девятого сентября, первого дня жизни, давшейся Кириллу дважды, выдалось хмурым и холодным. Дождя не было, но воздух просто сочился влагой.

До Гатчины Кирилл добрался на моторном омнибусе «Дукс-Панар». Рассчитанный на восемнадцать пассажиров, «омнибус-мотор» довёз до места человек тридцать.

В Гатчине промозглая погода дополнилась ветром с моря, так что Авинов поднял воротник шинели не только для пущей секретности. Хоть шею не продует…

Какие-то неясные личности в шинелях маячили в отдалении. Не упуская их из виду, Кирилл выбрался на лётное поле. Там почивали с полдесятка аппаратов «Анатра» — «Анадэ» и «Анассаль», полуразобранный «Лебедь» и ещё одна «птичка» — немецкий «Альбатрос», видимо угнанный. Но все эти аэропланы выглядели сущими птенцами рядом с орлами-бомбовозами Сикорского — три «Ильи Муромца» стояли в ряд с краю аэродрома, три богатыря Императорского военно-воздушного флота. Впечатляли даже металлические ангары, сооружённые для этих гигантских бипланов.

Широко и мощно раскинув по четыре крыла, воздушные корабли стояли ровно, не приседая на хвост, как «Ньюпоры» или «Фарманы». По их жёлтым бортам вились нарисованные вымпелы-триколоры, а на несущих плоскостях расплывались розетки для опознания — большие белые круги, окаймлённые узкими лентами синего и красного цветов.

Кирилл обрадовался, приметив на фюзеляже крайнего из бомбовозов великолепного Змея Горыныча — с перепончатыми крыльями, неизвестно как могущими поднять в воздух громадное тулово с тремя головами, пыхавшими огнём. В общем, чудище что надо. Дракон!

«Илья Муромец» покоился на сдвоенных колёсах, попарно обшитых кожей, и на одном из них сидел в ленивой позе, откинувшись спиною на стойку шасси, молодой мужчина в чёрной форме и в фуражке с высоким чёрным околышем, с крылышками на серебряных погонах. Лицо его выражало скуку и томление духа, он то и дело прикладывался к бутылочке с сельтерской и всякий раз морщился так, словно пил гадостную микстуру.

— Мне нужен штабс-капитан Томин, — обратился к нему Авинов. — Не подскажете, где я могу его найти?

— Подскажу, — кивнул авиатор и сделал ещё один глоток. — Вымываю излишек шампанского, — объяснил он доверительно. — А Томин — это я.

— Тогда… вот.

Кирилл передал записку генерала-адъютанта штабс-капитану, и тот ухмыльнулся, прочтя коротенький текст.

— Узнаю старого пестуна, — сказал он, заметил отчуждённость на лице Авинова и рассмеялся: — Я сказал: «пестун»! А вы что подумали? Любит старый генерал педагогию разводить, юных офицериков на крыло ставить… Ладно, полезайте в корабль. Вон, идут уже мои ангелочки, сейчас вознесёмся…

— Я ещё ни разу в воздух не поднимался, — сказал Кирилл, справляясь с неловкостью.

— Сейчас мы вас — опа! — и на небеси! — рассмеялся Томин.

— Вообще-то я Кирилл.

— А я вообще-то Иоанн!

Подошли ещё четверо пилотов. Двое — артофицер Игорь Князев и моторист Матвей Левин — ходили в поручиках, механика Спиридона Стратофонтова недавно повысили до прапорщика, а пулемётчик Феликс Черноус был вольноопределяющимся.

— Господа товарищи! — белозубо ухмыльнулся Иван, кладя руку на плечо Авинова. — Это Кирилл. За него челом бьёт генерал Алексеев — слёзно просит доставить пред светлы очи генерала Корнилова! Удовлетворим челобитную «дедушки»? Вижу ответ на ликах ваших. По местам, ангелы небесные!

Знакомясь на ходу, все по очереди полезли в широкую дверь, что раздвигалась сразу за нижним крылом. Гондола корабля была узкой, чуть больше полутора метров, зато в длину вытягивалась метров на восемь, да как бы не на все девять, а под потолком её даже высокий Матвей не пригибал головы. В гондоле было светло — борта впереди были прорезаны большими квадратными окнами, а ближе к хвосту — круглыми. И это была гондола не просто воздушного корабля, а боевого — шесть пулемётов и две пушки «гочкис» грозили врагу, а вдоль бортов громоздились бомбовые шкафы.

Экипаж забегал, готовя «Илью Муромца» к полёту, лишь один Томин торжественно восседал у штурвальной колонки, держась за рычаг, как за скипетр, да покрикивал:

— Шустрее, ангелочки! Шустрее, херувимчики! Левий Матфей, запу-у…скай!

— От винта! — гаркнул Матвей.

Один за другим заработали четыре мотора «Рено», раскручивая пропеллеры. Гондола загудела, задрожала. Спиридон отжал автолог[27] — моторы взревели, корабль качнулся, лениво сдвинулся с насиженного места. Сначала медленно, а потом всё быстрее покатил по полю. Кирилл мёртвой хваткой вцепился в откидное сиденье, следя за тем, как несётся за стеклом побуревшая трава. И вдруг желудок поднялся к самому горлу — аппарат взлетел.

«Илья Муромец» плавно набирал высоту, за полчаса достигнув потолка в три тысячи метров. Это ж как шмякнешься отсюда — мокрого места не останется…

Авинову было удивительно смотреть на землю сверху — на крошечные домики, на ленточки дорог, на лоскутья рощиц, на чёрные заплаты пашен. Отсюда, из поднебесья, мелкими и пошлыми казались земные дрязги, здесь лучше верилось в победу. Кирилл прижал ладонь к блокнотику в кармашке гимнастёрки и прошептал:

— Всё будет хорошо! У нас всё-всё получится!

— Что? — громко отозвался поручик Левин, приняв движение губ Кирилла за не услышанный им вопрос.

— Я говорю, — нашёлся Авинов, — как это вы погоны уберегли? Я свои в кармане ношу, а вы — вон, на плечах!

Матвей жизнерадостно рассмеялся.

— Это всё наш Иоанн! — сказал он. — Комитетчики явились — золотые погоны сдирать, а командир им: «Пошли, говорит, вон! У нас, говорит, серебряные, имеем право!» Те потоптались, почесали за ушами, да и пропали. А мы так и ходим, серебром сверкаем!

— Здорово…

— Ну!

Постепенно Кирилл привык к тому, что он летит со скоростью сто вёрст в час наперерез облакам. Гудели моторы, поскрипывали стойки, позванивали расчалки из рояльной проволоки. С востока то и дело наваливался ветер, доносивший крупные капли дождя, и Томин стал забирать правее, к западу, обходя тучи подальше. В принципе, «Ильюшка» мог и в тумане лететь, и даже ночью: Сикорский оборудовал его приборами — в кабине висели указатели скорости и скольжения аппарата, имелся и креномер — шарик, катавшийся в желобке.

Западную Двину миновали аккурат между Полоцком и прифронтовым Двинском. Тут-то всё и случилось — корабль атаковали три немецких аппарата. Сначала один «Альбатрос» появился, он летел на полсотни метров ниже «Ильи Муромца» — Кирилл обомлел, когда посмотрел в нижний люк и увидел аэроплан с чёрными крестами на крыльях. Потом в отдалении зловеще закружилась пара «фоккеров».

— Ёп-перный театр! — выразился Томин. — Игорь, вниз!

Князев мигом покинул гондолу, выбираясь на орудийно-пулемётную площадку, расположенную перед носом фюзеляжа, на средних полозах шасси. Авинов видел, как артофицер пролез к ружью-пулемёту «мадсен», цепляясь за перильца, как набегавший поток воздуха треплет его одежду.

«Альбатрос» быстро поравнялся с кораблём и атаковал его. В ответ Игорь открыл огонь из «мадсена», а вольноопределяющийся Черноус разряжал «льюис» из хвостового гнезда. Со звоном и треском рассыпались окна правой стороны, прошитые пулями, — «Фоккеры» постарались. Кирилл упал на пол и зашипел от бессильной злости — что толку падать, если вокруг фанера?! Один только пол «застелен» стальным листом в палец толщиной. Из винтовки такой не пробить, а если из «льюиса»?.. И что это за запах? Бензином, что ли, воняет?..

— Командир! — заорал Левин. — Оба верхних бака пробиты!

— Ё-перный театр!

Авинов поднял голову, высматривая латунные бензобаки под верхним крылом, похожие на бочонки. Не дай бог, загорятся…

— Фильтр правой группы моторов гавкнулся! — продолжал докладывать Матвей. — В радиаторе второго мотора дырка, обе бензинопроводные трубки левой группы моторов перебиты!

— Левые краники закрой! Живо! Ах, канальи…

Гул изменился — корабль летел на двух правых моторах.

Один из «Фоккеров» зашёл в атаку на корабль с левой стороны, но Князев не подкачал — полностью выпустил из ружья-пулемёта кассету в двадцать пять патронов, зато подбил-таки аэроплан с пиковым тузом, намалёванным у хвоста.

— Ваша карта бита! — заорал Томин.

Второй «фок» пролетел выше — замерцал злой огонёк, хлещущий из «максима». Попал! Матвей вскрикнул, зажимая струйку крови, брызнувшую из простреленной руки. Кирилл мигом подлетел к аптечке, схватил бинт и затеял перевязку.

— Держись!

— Держусь…

Зататакал «мадсен», опорожняя вторую кассету. От хвостового пулемётного гнезда откликнулся «льюис».

Отвлекаясь от штурвала, Томин крикнул Авинову, кивая на уцелевшее окно:

— Гляди! Видишь муху? Можешь её погладить — не улетит! Они так стрельбы пужаются, что всякий страх теряют!

Кирилл потрогал еле ползавшую муху пальцем. В самом деле… Насекомое даже не жужжало.

— Я ж тебе говорю… Феликс! Ёп-перный театр… Феликс, бросай пулемёт! Фильтр пробит! Спиря!

— Держу! — пропыхтел Стратофонтов.

Черноус бросился в переднюю каюту к фильтру и руками стал зажимать отверстия в фильтре правой группы.

— Командир! — позвал Матвей, привставая. — Я гляну, что там с моторами!

— А не выпадешь?

— Я ещё не истёк кровью, остался чуток на донышке!

— Действуй! В серафимы шестикрылые произведу!

Левин вышел через люк за борт, впуская в гондолу резкий порыв ветра, и двинулся мелкими шажками по фанерной дорожке, выстланной вдоль нижнего крыла, хватаясь здоровой рукой за проволочные перила.

«Альбатрос» только и ждал этого — стал заходить слева, блестя жирными, разлапистыми крестами. И тут Князев отличился. Ружьё-пулемёт заклинило, стрелок бросил его и открыл огонь из «маузера». Везение ли было тому причиной или врождённая меткость, а только Игорю удалось первым же выстрелом поразить немецкого пилота в голову — аэроплан завалился на крыло и понёсся к земле, медленно вращаясь, будто ввинчиваясь в воздух, пока не врезался в холм, вспухая облачком огня.

Уцелевший «Фоккер» выпустил очередь издалека, промахнулся и потянул на запад, за линию фронта. Неожиданно гул моторов усилился — левый «Рено» прочихался и заработал.

— Тянем-потянем! — заорал Томин. — Вытянуть… можем! Это вам не репка, едрить семь-восемь!

Скорость воздушного корабля снизилась, высоту он тоже терял, но замедленно, понемногу.

— Маленько ещё осталось… — пыхтел командир, с натугой ворочая штурвал. — Ага… Скоро уже…

И тут гул моторов стал прерываться, глохнуть, от «Рено» потянулись чёрные шлейфики дыма.

— Масляные баки вытекли! — выдохнул Левин, заваливаясь в гондолу. — Пробили их немаки!

— Ё-перный театр…

«Илья Муромец» заметно снижался, но огромные крылья держали аппарат в небе. И вот все четыре пропеллера замерли. Корабль планировал, поскрипывая и позванивая, опускаясь всё ниже над лесками да перелесками.

— Кирилл! — крикнул Томин. — По-моему, муха в сознание пришла!

Авинов, не замечая улыбочек авиаторов, протянул к двукрылому руку — муха тут же взлетела, басисто жужжа.

— Ты не думай чего! — захихикал пилот. — Просто мухи на высоте не летают — не хватает дыхалки!

— Быхов! — заорал Стратофонтов, обтиравший дрожащие замасленные руки ветошью. — Я вижу Быхов!

— Дожмём… — пропыхтел Томин. — Ангелы, все в хвост! Спиря, помогай!

Вдвоём они переложили штурвал. «Илья Муромец» проплыл над самыми деревьями, иной раз задевая колёсами верхушки, и плавно опустился на поле быховского аэродрома.

— У-ух! — выдохнули «ангелы небесные».

Корабль затрясся, подлетел, опустился снова и покатил, усмиряя ход, к ангарам и складам, пластавшимся на краю поля.

— Долетели! — пробормотал Томин и витиевато выругался.

Глава 5 ВЕЛИКИЙ БОЯР[28]

Из сборника «Пять биографий века»:

«Есть люди, чьё превосходство не требует доказательств. Вы просто признаёте их главенство над собою, завидуете им, восхищаетесь, но лишь в мечтах пытаетесь достичь того же положения, что и они.

Именно таким — недосягаемым человеком — являлся Генерального штаба генерал от инфантерии Лавр Корнилов.

Он родился в семье простого крестьянина, дослужившегося до хорунжего,[29] и казашки. Детство своё Лавруша провёл в большой бедности, зато и Омский кадетский корпус, и Михайловское артиллерийское училище, и Академию Генштаба он окончил с блеском.

Досрочно произведённый в капитаны, Корнилов легко мог устроиться на непыльную службу в лейб-гвардии, но он вышел офицером в одну из артиллерийских бригад в Туркестане. И начались у Лавра Георгиевича такие приключения… Куда там Майн Риду с Киплингом!

Переодеваясь туземцем и рискуя жизнью, капитан Корнилов верхом отправлялся на разведку через границу. Он доставлял начальству фотографии, подробные описания дорог и кроки местности из китайского Туркестана, восточной части Персии и афганских земель. А после японской войны агент Корнилов объездил всю Монголию и Поднебесную.

Началась война Великая — Лавр Георгиевич снова на передовой.

В апреле пятнадцатого года дивизия Корнилова прикрывала Брусиловское отступление в Карпатах, была окружена и почти вся истреблена огнём неприятеля. Сам Корнилов, тяжело раненный, попал в плен к австрийцам — и бежал. Телеграммы о его побеге были разосланы по всей Австро-Венгрии, но Лавр Георгиевич ушёл от погонь и засад, пешком пересёк Румынию и выбрался к своим.

Такой это был человек — единственный, кто по праву мог принять титул Верховного правителя России в её лихую годину и взять на себя всю ответственность за судьбы Родины…»

Привыкая к тверди под ногами, Кирилл подходил к старому, угрюмому двухэтажному зданию, когда-то католическому монастырю, потом Быховской женской гимназии, ныне превращённому в тюрьму. Замшелый забор и ржавые железные ворота рядом со старым костёлом разделяли Большой Мир и тюремный двор.

Мрачные цвета узилища здорово оживляли живописные фигуры текинцев — в белых папахах-тельпеках, в малиновых халатах, с кривыми саблями-клычами у поясов, бойцы Текинского конного полка зорко бдили, оберегая Великого Бояра от линчевателей. Если бы не они, толпа, науськанная могилёвским Советом, растерзала бы «врагов революции».

Текинцы громко переговаривались на туркменском, что лишь добавляло красок в общую картину.

Авинова они узнали сразу и оскалили крепкие белые зубы. Смуглый корнет Хаджиев, больше похожий на испанского гранда, чем на хивинского хана, отдал Кириллу честь.

— Салям алейкум! — закричал смуглый Саид, прозванный Батыром за свою силу и могутность.

— Салям, Саид! — отозвался Кирилл. — Салям, Абдулла! Махмуд, салям!

— К Бояру? — осведомился Саид, сияя.

— К нему, Саид.

Авинов прошёл за ворота и двинулся по гулким доскам тротуара, обносившего тюремный двор, обходя лужи и непролазную грязь.

Ему открылись облупленные стены, пыльные окна в глубоких впадинах с решётками и большой сад, примыкавший к гимназии-тюрьме.

Там стояла угрюмая парочка — Антон Иванович Деникин и Иван Павлович Романовский, а шумный и резкий генерал Марков, Сергей Леонидович, удивительно похожий на мушкетёра, играл в чехарду с Орловым и Кисляковым, тоже узниками генеральского звания. Разгорячась и весело скалясь, он крикнул Романовскому:

— Ваня, иди же сюда! Ванюша!

Иван Павлович не ответил, продолжая беседовать с Деникиным.

— Керенский — предатель родины, — резко говорил он, — трус и болтун. Мне просто нестерпимо видеть во главе государства Российского подобное ничтожество!

Антон Иванович, держа обе руки в карманах, исподлобья глядел на узников и мрачно кивал. Среднего роста, плотный, несколько расположенный к полноте, с небольшой бородкой и длинными, чёрными, со значительной проседью усами, грубоватым низким голосом, генерал Деникин производил впечатление университетского профессора. Грузный и широкоплечий Романовский выделялся особенно крупной фигурой, но вместе с тем ему всегда удавалось одеваться как-то изысканнее других.

— Эй, вы, давайте-ка попрыгаем! — кричал, заглушая всех своим тенором, Марков. — Ну, Ваня, поддержи желание товарищей! Не хотите ли вы с нами, ваше превосходительство? — обратился он к дряхлому генералу Эльснеру.

— Что-что? — не расслышал тот.

— Да попрыгать, ваше превосходительство!

Генерал Эльснер костлявой рукой с папиросой в длинном мундштуке отмахнулся от «озорника». Узники захохотали.

Толкнув тяжёлую деревянную дверь, Кирилл пропустил вперёд даму — очаровательную Ксению Чиж,[30] по-простому — Асю, невесту генерала Деникина.

Антон Иванович знал Асю с рождения, видел её ребёнком, затем отрочицей, навещал в институте благородных девиц в Варшаве, угощал конфетками, стыдил за следы чернил на белом передничке. Генерал наблюдал, как Ася превращается в хорошенькую девушку, и… решил просить её руки. Ася сказала: «Да…»

— Спасибо, Кирилл! — улыбнулась Ксения. Холмики её щёк поднялись к глазам, смежая их в лукавые щёлочки. — Вы только что приехали?

— Я только что прилетел.

— О, Верховный вас заждался, наверное!

Ксения быстро взбежала по тёмной лестнице, вынимая из муфты бутылку водки. На площадке она столкнулась с Корниловым.

— А ну, — сказал «Верховный» нарочито строгим голосом, — что это у вас, покажите.

Девушка робко протянула ему бутылку. Генерал взял её, осмотрел, улыбнулся снисходительно, как ребёнку, и вернул со словами:

— Вот попадётесь когда-нибудь, спиртоноша!

По лестнице затопали, громко переговариваясь, генералы, а Кирилл стал по стойке «смирно».

Лавр Георгиевич и в застенке не опускался — армейский защитный китель с генеральскими погонами вычищен, тёмно-синие брюки с широкими красными лампасами выглажены, высокие сапоги надраены до блеска.

— Ваше высокопревосходительство… — обратился к нему Авинов, но Корнилов оборвал его нетерпеливым движением руки и тут же сделал жест в сторону своей камеры.

— Прошу!

Кирилл послушно вошёл в комнату с низким, сводчатым потолком. Ничего особенного — два окна, между ними единственный столик; на нём керосиновая лампа, корявая и порядком закоптелая. Два стула, жёсткая кровать, прикрытая солдатским одеялом, иконка. Всё.

— Садитесь! — указал генерал на кровать. — Рассказывайте.

Авинов присел и доложил обо всём, как есть. Корнилов выслушал связного, подумал немного. Выйдя в коридор, он постучал в соседнюю камеру, где жили генералы Деникин, Марков и Романовский. Постучался в дверь напротив, к Лукомскому и Эрдели. Ответом на короткие, резкие стуки был звук шагов и смутный говор.

Вслед за хозяином в комнату Корнилова вошёл осанистый Деникин, вторым ворвался шумный и резкий Марков. Переступил порог Романовский.

Авинов вскочил, но генералы усадили его обратно. Сергей Леонидович подмигнул Кириллу и устроился рядом, раскладывая пасьянс на колченогом столике. К Маркову подсел хитрый Лукомский с лицом городничего и стал давать советы.

Стульев на всех не хватило, поэтому Эрдели, пришедший последним, устроился на сундучке, выдвинутом из-под кровати.

— Повторите, Кирилл, — сказал Корнилов, — если вам не трудно.

Авинов добросовестно повторил.

— Вы уверены, что большевики готовят переворот? — спросил Иван Павлович.

Кирилл давно уж замечал, что генерал Романовский часто знал больше других, но отличался деликатностью — Иван Павлович старался так вести разговор, чтобы не дать почувствовать собеседнику — он сведущее его.

— Так точно, — ответил Авинов. Как ему самому показалось — очень весомо.

— Подите к чёрту, Александр Сергеич, вместе с вашими советами! — послал Лукомского Марков, у которого пасьянс не получался.

Бросив карты, он вскочил и заходил из угла в угол, меряя комнату нервными, крупными шагами. Сергей Леонидович был росту среднего, поджар и темноволос, с острыми усами и бородкой клинышком. Выражение его оживлённого лица постоянно менялось, а в тёмных, почти чёрных глазах светилась весёлость, оттеняясь то насмешкой, то раздражением, бывало, что и гневом, готовностью идти напролом.

Корнилов же стоял неподвижно. Как встал, выставив слегка одну ногу, так и стоит, не шелохнётся. С ноги на ногу не переступит, не повернётся.

— Ваше мнение, Антон Иваныч? — обратился он к Деникину.

Деникин напыжил усы и ответил:

— Моё мнение вы знаете, Лавр Георгиевич. Необходимо уходить на Дон и уже оттуда начинать свою войну, бить немцев и большевиков до победного конца.

— Чёрт возьми! — воскликнул Марков. — Согласен!

— Я подумывал об уходе за Кавказ, — проговорил Корнилов задумчиво, — в Турецкую Армению или даже в Персию. Но Дон — это получше. И поближе.

Верховный повернул голову к Романовскому.

— А вы, Иван Павлович?

— Думаю, ваше превосходительство, — мягко проговорил Романовский, — что, уходя, надобно громко хлопнуть дверью — всех позвать за собою, на Дон! В листовках, по телеграфу обратиться к народу, к армии и флоту, ко всем, кому дорога Россия! Думаю, что Квашнин-Самарин и Тимановский[31] передадут наше воззвание по всем фронтам.

— Поддерживаю, — поднял руку Лукомский.

Корнилов выслушал всех и сказал:

— Генерал Алексеев, пока мы тут «томимся», уже собирает новую армию из военной молодёжи и младшего офицерства. Юнкера, кадеты, студенты и даже гимназисты — вот оно, ядро Белого воинства! В нужный час члены «Алексеевской организации» сойдутся в боевые отряды, добудут оружие и начнут пробиваться на Дон, к атаману Каледину. Договорённость с Калединым есть, правда, устная, но Алексей Максимович всегда был человеком слова. — Он перевёл раскосый взгляд на Кирилла. — Вам есть что добавить, поручик?

Авинов встал навытяжку и дал ответ:

— Есть ещё одна договорённость, ваше высокопревосходительство! Я взял на себя смелость предложить генералу Алексееву свой план того, как без потерь добыть оружие. Разрешите изложить?

— Излагайте, — спокойно сказал Лавр Георгиевич.

Выслушав план Авинова, генералы одобрительно закивали, а Марков выразился в своей бесподобной манере:

— Твою-то ма-ать… И чего я не на воле?

Все расхохотались, снимая напряжение. В этот момент в комнату вошла супруга Лукомского, представительная и умная женщина, дочь знаменитого генерала Драгомирова. Очень тактичная, она подмечала отменным чутьём слабые места в человеке и говорила каждому то, что ему было приятно услышать.

— Добрый день, господа, — улыбнулась она, стоя на пороге. — Надеюсь, посекретничали вволю? А то мы уже накрыли внизу, в столовой.

— Господа офицеры! — резко, отчётливо, внушительно сказал Лукомский. — К столу!

Все оживились, задвигались. Кирилл сделал попытку уйти по-английски, но её тут же пресёк Корнилов.

— Приглашение, поручик, — сказал он, — распространяется и на вас.

И Авинов не стал перечить Верховному.

Рано утром первого октября Кирилл привёл на аэродром свою команду — десяток текинцев. Пришлось их переодеть в обычные бушлаты и тужурки, чтоб не выделялись, и текинцы кисли от смеха, наблюдая за товарищами, искавшими на головах мохнатые тельпеки, а нащупывавшими фуражки да картузы.

Однако при посадке в бомбовоз они мигом присмирели. Рассаживались на полу и беспокойно зыркали по сторонам. Штабс-капитан Томин разговаривал через головы текинцев, обращаясь к Авинову:

— Залечили мы «Ильюшку»! Да-а! Нам ещё повезло, что один только движок заклинило, пришлось менять. Ага…

— А вам ничего за это не будет? — осторожно поинтересовался корниловец. — А то слетали туда, слетали обратно…

— Кирилл, — сказал пилот с непривычной серьёзностью, — я толком не знаю даже, кто у меня начальство! В «революционной армии» порядка не может быть по определению, а другой у нас пока нет.

— Будет, — твёрдо пообещал Авинов.

Томин осклабился и гаркнул:

— Спиря!

— Готово! — отозвался механик.

— От винта!

Аппарат задрожал, сдвинулся, покатил по полю. Текинцы побледнели, когда корабль поднялся в воздух, но держались изо всех сил, «сохраняли лицо».

— Что, уши заложило? — спросил Авинов сочувственно. — Глотни, пройдёт!

— Ай, шайтан… — прошептал Махмуд и прикрыл глаза, лишь бы не видеть упадавшей вниз тверди…

…На шестом часу полёта завиднелся Петроград.

— Эй, шайтаны! — кликнул командир корабля. — Все в хвост! Спиридон, хватайся…[32]

«Илья Муромец» пошёл на посадку. Внизу замелькала выгоревшая трава Комендантского аэродрома, и вот уже она стелется под колёса аэроплана — родная, близкая, растущая на твёрдом и стойком. Ударила, приняла, остановила бег.

Текинцы моментально воспряли духом, заулыбались, заболботали на своём наречии.

А вот Томин напрягся. Обернувшись к Авинову, он очень серьёзно сказал:

— Нас уже ждут.

— Кто?!

— Товарищи!

Кирилл бросился к окну и увидел, как к «Илье Муромцу» подъезжает грузовой «Руссо-Балт», на борту которого было написано «Да здравствуетъ Интернацiонал!», а в кузове тряслись красногвардейцы с длиннущими винтовками — человек десять, как минимум. Метрах в сорока от аппарата грузовик развернулся, и «Красная гвардия» запрыгала через борта. Мужики пролетарского облику приземлялись, крякая, сгибая колени так, словно вприсядку готовились пойти, — и, деловито передёргивая затворы, картинно целились в воздушный корабль. Они словно играли в красногвардейцев, не понимая, как же всё это серьёзно.

— Выходите по одному, — негромко сказал Томин, — с поднятыми руками. Сделаете ровно десять шагов — и сразу падайте! Игорь! Феликс!

Князев понятливо кивнул, бесшумно проникая в люк для стрельбы из верхнего пулемёта. Черноус прокрался к хвостовому гнезду.

— Выходим! — скомандовал Авинов и покривился — горло пересохло. — Саид! Махмуд! Слышали?

— Шагаем, — кивнул Батыр, — и падаем.

— Вперёд.

Кирилл вышел первым и спокойно зашагал по полю, считая про себя шаги и больше всего боясь сбиться. (Четыре, пять, шесть…) Красногвардейцев он видел размыто, как фон. (Восемь, девять… Десять!)

Авинов бросился на землю, и в ту же секунду загрохотала пара «льюисов». Толстые чёрные трубы пулемётов расцветились дрожащими «розочками» огня. Струи пуль секли строй красногвардейцев — фигуры в тужурках ломались в поясе, выгибались, падали, корчились, двое или трое попытались открыть огонь, но хлёсткие очереди выбивали жизнь из задёргавшихся тел.

Шоффэр грузовика вылез из брезентовой кабины, пополз на карачках, но и его достали раскалённые, увесистые кусочки металла — впились, изорвали спину, лишили жизни.

«Льюисы» смолкли, и упала тишина. Ошеломлённый, оглушённый Кирилл поднялся, тщательно отряхивая брюки. Он отряхивал их и отряхивал, пока полностью не пришёл в себя. А текинцы, как ни в чём не бывало, уже обыскивали трупы, вырывали винтовки из скрюченных пальцев, выворачивали карманы.

Подошёл Томин, бледный, но спокойный.

— Кто-то сдал нас, — выцедил он, — ещё в Быхове.

— Революционной сволоты везде хватает… — пробурчал Матвей, показываясь в дверях корабля.

— Улетайте отсюда, — сказал Кирилл авиаторам, — и поскорее. Где сейчас эскадра?[33] В Виннице? Вот, туда и махните. Скоро здесь станет жарко. Очень жарко.

Штабс-капитан серьёзно кивнул и отдал честь.

— Удачи, поручик.

Авинов молча козырнул в ответ, благо фуражка была при нём. Шинель он оставил в Быхове, а взамен генеральские жёны облачили Кирилла в чёрную куртку-кожанку — вылитый комиссар получился.

Авиаторы заметались, спеша заправить бензобаки, а корниловец побежал к грузовику, перескакивая через окровавленные тела. Запекшейся крови и розовых костей он насмотрелся на фронте, но здесь, на траве аэродрома, растерзанная плоть смотрелась дико, противу всех заповедей. «Сами виноваты! — озлился Авинов. — Первыми начали!»

Он запрыгнул на место водителя и завёл мотор.

— Махмуд! Эй! Все в кузов!

Текинцы с готовностью полезли в кузов «шайтан-арбы» — что им какое-то авто после прогулки в поднебесье? Вооружённые трофейными винтовками, бойцы здорово походили на прежних пассажиров-красногвардейцев, разве что изрядно осмуглённых.

— Сердар! — окликнул командира Махмуд. — А тут водка! Один… два… три ящика!

— Много не пей! — натужно пошутил Кирилл.

Он тронул с места и порулил мимо трибун, пока не выбрался к Коломяжскому шоссе.

…На Галерную Авинов подъехал в третьем часу дня. Генерал Алексеев поселился в общежитии московских общественных деятелей как член Предпарламента — замечательное прикрытие.

Искать его высокопревосходительство не пришлось — отставной генерал вышел сам. С тросточкой, в пальто и шляпе он стал неузнаваем.

Оглядев текинцев, Алексеев бегло улыбнулся.

— Садитесь, Михаил Васильевич, — Кирилл похлопал по сиденью рядом.

Покряхтывая, генерал взобрался и заворчал:

— Как на облучок садишься…

— Куда едем? — поинтересовался Авинов, трогая с места.

— Есть тут один заводец. Паровозостроительный. Езжайте прямо, я покажу дорогу…

Корниловец покосился на генерал-адъютанта. Тому наверняка были любопытны новости из Быхова, но лицо Алексеева было спокойно и безмятежно, будто и не сжигало его нетерпение.

— Генералы высказались за уход на Дон, — заговорил Кирилл и передал в подробностях разговоры в келье-камере и в трапезной-столовой.

— Превосходно, — проговорил Михаил Васильевич, жмурясь, — просто превосходно. А моих орлят уже вторая тысяча пошла! — похвастался он. — Юнкеров я привлекаю проверенных, испытанных, из тех училищ, которые дрались с Красной гвардией, как Михайловское артиллерийское, к примеру. Обращаюсь и к георгиевским кавалерам… А «Белый крест», надо сказать, отличная ширма! Через него я легально отправляю офицеров на лечение, на Кавказские минеральные воды, а то, что поезд следует через Дон, и добровольцы сходят в Ростове… Ну, наверное, у них есть на то веские причины!

Генерал издал сухой смешок, а Кирилл подумал, до чего же бывает трудно «дедушке» — вечная конспирация, настоящий обет молчания, и даже с самим собой не удаётся выговориться — вдруг кто услышит?..

Потянулись сумрачные кирпичные дома с пыльными окнами, и генерал напрягся.

— Сейчас поворот налево, — отрывисто сказал он, — где пути.

«Руссо-Балт», качаясь и переваливаясь, пересёк рельсы и остановился перед запертыми воротами завода, вывеску которого перекрывал транспарант: «Вся власть Советамъ!»

— Посигнальте, — тихо сказал Алексеев. — Один короткий гудок, два длинных, один короткий.

Кирилл посигналил. В калитке ворот показалось настороженное лицо, молодое, безусое ещё, и скрылось. Визжа и погромыхивая, створки ворот медленно распахнулись, открывая широкий проезд между закопчёнными стенами цехов. Где-то шипел пар, вращались приводы станков, лязгал металл. Кирилл осторожно загнал грузовик за ворота.

— Формируем бронепоезд! — сказал генерал с гордостью.

Из мастерских уже выглядывали юнкера и молодые офицеры. Все они были облачены в замызганные куртки мастеровых, на головах — кепки и мятые фуражки с молоточками, но выправка, следы былого лоска выдавали «белую кость».

Кряхтя, Алексеев спустился с «облучка» и представил Кирилла своим «орлятам», неуверенно, напряжённо улыбавшимся, утиравшим замасленные руки ветошью. Улыбки сразу стали и шире, и доброжелательней.

— Здорово, братцы! — послышалось от ворот.

От неожиданности Авинов вздрогнул и резко повернулся, нащупывая в кармане верный люгер.

В распахнутую створку лезли человек пять подвыпивших матросов. Один балтиец шагал впереди, чудом удерживая равновесие, а ещё четверо с винтовками, обмотанные патронташами, вели двоих явно рабочего вида, старого и малого — пожилого человека с седыми усами и парнишку лет двадцати, губы которого были расквашены ударом кулака.

— Привет, братишка, — криво усмехнулся Авинов.

— А мы вот мимо шли, — развязно повествовал матрос, делая широкие жесты, — дай, думаем, заглянем к про-ре… пролет-рар… про-ле-та-ри-ям!

— А чего ж не зайти? — подхватил Кирилл. — Кто это с вами? Тоже пролетарии?

— Не! Это предатели рабочего класса! Юнкеров прятали. Представляешь?! К-контрики…

Тут у Авинова мелькнула идея.

— Слышь, браток, — сказал он доверительно, — нам людей не хватает для революционного дела. Сечёшь? Давай махнёмся, не глядя? Вы нам эту контру, а мы вам — ящик «монопольки»![34] А уж мы этих предателей перевоспитаем — будь здоров! Годится?

— Ящик?! — не поверил матрос. — Цельный?

— А то!

— Махнёмся! — захохотал «братишка».

Конвоиры отпихнули «предателей рабочего класса», а Саид подал матросу ящик водки. Размен состоялся.

— Братцы! — радостно заорал балтиец. — Гуляем!

Вся гопа поспешно удалилась, унося ящик в четыре руки.

— Закрыть ворота! — сердито сказал Алексеев, показываясь из-за грузовика.

«Орлята» бросились исполнять приказ, а один из них, светловолосый и синеглазый, по возрасту — кадет, сказал с неуверенностью в голосе:

— А они нас не заложат?

— Не успеют, — ответил Авинов. — Махмуд! Абдулла! Саид!

— Сделаем, сердар, — понятливо ухмыльнулся «Батыр».

— Только чтоб без шума, без пыли.

Саид вытащил кривой кинжал и оскалился.

— Догоняйте тогда…

Обернувшись к «контрикам», Кирилл спросил:

— Это правда — то, в чём вас обвиняют? Вы спасали юнкеров?

— Пацанов я спасал, — угрюмо ответил старый, — а революция ихняя мне до сраки!

— Мне тоже, — улыбнулся Авинов. — Величать-то вас как?

— Сан Саныч я. Певнев.

— Железнодорожник?

— Машинист паровоза, — приосанился Сан Саныч. — А это Федька, помощник мой.

— Хорошо хоть зубы целы, — невнятно проговорил помощник машиниста. Он улыбнулся, и кожица на разбитой губе лопнула, набухла рябиновой каплей.

Певнев обвёл всех взглядом исподлобья, усмехнулся в усы.

— Ты не думай чего, ваше благородие, — сказал он. — Не выдам. Да и кому сдавать-то? «Временным»? Так они мне — тьфу! А этих… революционеров сраных, я бы давно к стенке поставил! Советы рачьих и собачьих депутатов…

— А не жалко? — прищурился Алексеев.

— Россию жальче, — строго ответил Сан Саныч.

— А если вам винтовку в руки, и — вперёд, на врага-большевика? — вкрадчиво спросил генерал. — За единую, великую и неделимую Россию?

— Я старый казак, — с достоинством ответил Сан Саныч, — я на верность присягал Богу, царю и Отечеству. Так что, ваше высокопревосходительство, давай винтарь и ставь в строй. Не побегу!

Заметив, что Алексеев был неприятно удивлён, старый казак хитро усмехнулся.

— Не удивляйтеся, ваше высокопревосходительство. Я вас по Маньчжурии помню, воевал там. Вы-то меня в лицо знать не можете, много нас таких шастало, а вот генерал-квартирмейстер Алексеев там как бы один на всех числился!

— Ладно, ладно, казак, — проворчал генерал и засопел, не то от смущения, не то тронут был долгой памятью старого солдата. — Разговорился…

— Вообще-то я подхорунжий Певнев.

— Вольно, подхорунжий… Пошли-ка, глянешь опытным глазом.

Михаил Васильевич провёл машиниста и корниловца в полутёмный цех, в котором громоздился бронепаровоз с бронетендером.

Толстые стальные листы облепили паровоз под разными углами так, что узнать в этой коробчатой штуке локомотив было трудно. Разве что труба выглядывала чуток, да колёса виднелись, спрятанные за щитками. Будка была закрыта полностью, только узкие щели-бойницы прорезали броню.

— Сурово… — оценил Сан Саныч. — Сами небось клепали? Крепко! А это чего? Амбразуры? Дельно!

— Ну так ещё бы! — фыркнул польщённый кадет, отзывавшийся на имя Данилка. — Сейчас мы вагон управления клепаем — со всех сторон бронеплиты навесили, а сверху башенку командирскую!

— Даже пушки достали, — вставил парень постарше, из юнкеров, представившийся Юрой. — И снаряды, и пулемёты — сменяли на водку в гарнизоне.

— Пушек-то полно, — вздохнул Данила, — а винтовки — ни единой. Два «нагана» на всех…

Саид заглянул в цех и жестом показал — всё в порядке, свидетелей не осталось. Кирилл кивнул текинцу и обошёл бронетендер.

— А это что? — пригляделся он.

В сторонке, притулившись к стене, стояли два грузовика «Де Дион-Бутон» — он их сразу опознал по круглым радиаторам с шестиконечными звёздами.

— Они на ходу? — спросил Авинов, оживляясь.

— А то! — гордо хмыкнул Юра. — На них снаряды и возили.

— А теперь повезёте карабины!

…Ближе к вечеру оба «Дион-Бутона» и «Руссо-Балт» въехали под арку ворот Кронверка. Шпиль Петропавловского собора был вызолочен заходящим солнцем, сумерки полнили бастионы крепости.

Охрана не успела похмелиться, а потому пребывала в дурном расположении духа — не захотела пропускать автомобили к арсеналу. Упёрлась, и ни в какую. Тогда Авинов высунулся из кабины и заорал:

— А ну, пропустили! У меня мандат! Кончай контрреволюцию разводить!

— Не велено, — угрюмо бубнил часовой, переминаясь и тоскливо оглядываясь в поисках начальства.

— Против тр-рудового народа прёшь?! — бушевал Кирилл. — Где комендант?! Я вам сейчас устрою!

Откуда ни возьмись, показался маленький кругленький человечек в форме, с пенсне на пористом носу.

— Я комендант! — прожурчал он. — Что происходит, гос… товарищи?

Авинов молча сунул ему в лицо розовый мандат. Комендант пригляделся к подписи, и стеклышки его пенсне мигом запотели.

— Да-да, конечно, — засуетился он. — Мы же понимаем! А что нужно-то?

— Пять тысяч карабинов, — пробурчал Авинов, словно отходя, — и полмильона патронов. А ежели поможете погрузить, то и замнём недоразумение. С нами, ежели по-хорошему, так и мы по-хорошему!

— Конечно-конечно! — засуетился комендант.

И вот распахнулись тяжёлые ворота арсенала, словно вход в пещеру Али-Бабы открылся, — сто тысяч одних только новеньких винтовок лежали тут в ящиках и ждали тех, кому достанутся. И дождались.

Текинцы, переодетые юнкера и ленивые солдаты из охраны Кронверкского арсенала, подгоняемые резкими окриками коменданта, мигом загрузили все три грузовика карабинами Мосина образца 1907 года — не лучшими, но тут уж, как говорится: бери, что дают!

Кирилл, выдерживая роль комиссара, только посматривал строго да отмечал карандашом количество изъятых ящиков с патронами — для отчётности.

Ещё не успело стемнеть, а перегруженные «Дион-Бутоны» с «Руссо-Балтом» медленно развернулись, натужно рыча моторами, и покинули Кронверк. Ветер с моря, порывистый и резкий, нагонял тучи. Революционный барометр показывал «бурю».

Шестнадцатого октября бронепоезд «Орёл» был сформирован полностью и готовился следовать на Дон.

Зашипел пар, залязгали сцепки, гудок ударил по ушам резким свистом. «Орёл» тронулся, заполнив заводской двор могучим гулом и грохотаньем.

Проводив взглядом последнюю контрольную платформу, генерал Алексеев вздохнул:

— Вот и кончились наши «прятки»…

— Ничего, Михаил Васильевич, — утешил его Авинов, — сыграем в «войнушку»!

Глава 6 КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ

Вечером двадцать пятого октября Кирилл собрался на Галерную, но пешком идти не решился — по тёмным петроградским улицам только толпой можно было пройти без вреда для здоровья. И на встречу с Алексеевым корниловец прибыл на «Руссо-Балте».

Генерал был не один, он подвёл к Авинову молодого мужчину лет тридцати пяти в просторной, не по размеру, серой шинели и в нечищеных сапогах. Однако неряшливость в одежде приятно контрастировала с гладко выбритыми щеками, с аккуратно подстриженными усами, прятавшими чёткий очерк губ, с пронзительным взглядом светлых глаз. Мужчина был без головного убора, поэтому рука его, дёрнувшаяся по привычке отдать честь, замерла, скомкав приветственное движение. Резкий ветер дул по улице как в трубу, но причёску светлоглазого не портил — короткие волосы его были прилизаны на пробор.

— Познакомьтесь, — церемонно сказал генерал, — Алексей Генрихович,[35] ротмистр лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка…

— В прошлом, в прошлом! — отмахнулся ротмистр.

— …А ныне, — невозмутимо продолжал Алексеев, — мой адъютант. Заметьте — сам вызвался!

— Кирилл Антонович, поручик 1-го ударного Корниловского полка. Честь имею!

— Я тоже, — проворчал Алексей Генрихович, — но мы тут повздорили с «товарищами»… Короче говоря, фуражка моя… э-э… потерялась.

— Мы вас вот зачем вызвали, — перехватил инициативу генерал. — Алексею стало известно, где ныне прячется Ульянов-Ленин.

— О-о… — протянул Авинов. — Важная птица, жирная.

— Этот большевик скрывается с июля, будучи в розыске как германский шпион, — сказал ротмистр, — а ныне он стоит на постое у некоей Маргариты Фофановой, на Сердобольской улице.

— Вы предлагаете поймать его или убить? — уточнил Кирилл.

— Таких не убивают, — проворчал генерал, — а пускают в расход.

— Прямо на квартире?

— Нет, — помотал головой Алексей Генрихович, — зачем нам лишние жертвы?

— Да и уйти может, — поддакнул Михаил Васильевич.

— Вот именно, — сказал адъютант. — Я предлагаю иной вариант — подстеречь Ульянова на улице, разыграть сценку «Патруль проверяет подозрительного прохожего» и пристрелить его на месте!

— Ваши текинцы превосходно сыграют патрульных юнкеров, — сказал генерал.

— Я понял, — кивнул Авинов. — Так он что, гулять выйдет или куда по делам отправится?

— Гуляет он редко, — сказал ротмистр. — Однажды вечером Ульянов нарвался на патрульных, но те его отпустили. Ленин решил возвращаться кружным путём, заблудился, попал на заболоченный пустырь — и просидел там до утра. Но мне точно известно, что сегодня Ульянов переборет страхи и отправится через весь город в Смольный — на сегодня намечено заседание большевистского ЦэКа.

— Один?

— Нет, с ним будет связной, финский большевик Эйно Рахья. Этот замедленно-пылкий финн постоянно курсирует между Смольным и конспиративной квартирой «Ильича», как «товарищи» прозывают Ульянова.

— Место? Время?

— Маршрут всегда один и тот же — сначала на трамвае, а от угла Сампсониевского и Финляндского проспектов — пешком к Литейному мосту. Вот там-то и надо их встретить — с девяти до одиннадцати, ближе к десяти. Точнее сказать не могу.

— Ну, это уже кое-что… Решено — я беру с собой Махмуда, Саида и Абдуллу. Вчетвером мы устроим «Ильичу» тёплую встречу!

— Ну, с Богом, — взволнованно сказал Алексеев.

— Удачи! — пожелал ротмистр.

Вернувшись домой на Фурштатскую, Кирилл съел банку тушёнки и запил яство крепким кофе. Вытащив дядины серебряные часы, он стал следить за неподвижными стрелками. Время, время… Перевалило за восемь. Темнело. «А ведь это тоже МНВ!» — подумал Авинов. Ликвидировать вождя большевиков… Ого! Правда, неясно, будет ли с этого толк. Не станет Ульянова-Ленина, и его место сразу займёт Бронштейн-Троцкий — та ещё сволочь…

…В начале девятого авиновский «Руссо-Балт» отправился на Морскую, где поселились текинцы.

Выехав на Литейный, Кирилл свернул на Невский и притормозил. На тротуаре, освещённая светом уличного фонаря, стояла Даша в расстёгнутом пальто. Она чётким голосом классной дамы наставляла двух громадных мужиков, затянутых в кожанки, с очками шоффэров на тульях фуражек.

— Контрреволюция подняла свою преступную голову, — вещала товарищ Полынова, — всем завоеваниям и надеждам солдат, рабочих и крестьян грозит великая опасность. Но силы революции неизмеримо превышают силы её врагов. При первой же попытке тёмных элементов затеять на улицах смуту, грабежи, поножовщину или стрельбу — преступники будут стёрты с лица земли![36]

— Да мы так и поняли, товарищ женорганизатор, — добродушно прогудел один из мужиков.

— Так и передадим, — кивнул другой.

Даша энергично кивнула, милостиво отпуская обоих, и крутнулась на каблучках.

— Кирилл?! — взвился её радостный голос. — Ты на машине? Подбросишь меня до Смольного? Ладно?

Авинов колебался недолго — любовь переборола долг.

— Садись! — сказал он.

Девушка одним гибким движением просунулась в кабину и потянулась к Кириллу, припадая к его губам жадным ртом. Когда товарищ Полынова неохотно оборвала поцелуй, Авинова куда больше истории волновала биология.

Было трудно, почти невозможно следить за дорогой — и не смотреть на девушку, на то, как налитые груди дерзко оттопыривают платье — всю ту же гимназическую форму, старенькую, заношенную, чиненную не раз, облегавшую точёное бедро влекуще и вызывающе.

Кирилл, держа руль одной рукою, вторую положил Даше на колено. Девушка не обратила на это внимания — глаза её блестели, губы то и дело складывались в ослепительную улыбку.

— Канун! — торжественно изрекла она. — Ты чувствуешь, что мы живём на переломе? Накануне величайшего исторического события, которое потрясёт весь мир!

Авинов едва удержался, чтобы не сказать, как на Октябрьский переворот[37] отреагируют те же американцы, но прикусил язык. Какое янки дело до России? Они делают деньги. Ах, в России делают революции? «Олл райт! — пожмёт плечами гражданин САСШ. — Сорри. Тайм из мани!» — и побежит дальше по Уолл-стрит…

— Я хочу, чтобы ты увидел Смольный изнутри! — с чувством сказала Даша. — Там всё кипит! Там самый воздух наэлектризован так, что дрожь пробирает. И ты захлёбываешься им, тебе хочется кричать и петь! Там будущее — оно рядом, осязаемое и светлое, а прошлое уже умерло! И как же томительно медленно истекают его последние часы!

— Сутки осталось ждать, — вставил Кирилл.

— Почему — сутки? — удивилась Даша, из вдохновенной валькирии воплощаясь в обычную красну девицу. — Наступление на Зимний начнётся завтра, ранним утром!

Она нахмурилась, глянула на Авинова отчуждённо, улыбнулась неласково.

— Тебе-то откуда известен срок?

Корниловец молча вынул мандат и развернул перед Дашиным лицом. Жест получился театральный, зато девушка бурно обрадовалась — она захлопала в ладоши, запрыгала на сиденье и кинулась обнимать Кирилла, шепча:

— Наш! Ты наш! Какое счастье!

— Осторожней! — посмеивался Авинов. — Я же за рулём!

Подостыв, уняв восторг, Полынова спросила:

— А всё-таки? Почему ты так уверен, что ещё целые сутки ждать?

— Кронштадтцы не поспеют к утру, — объяснил Кирилл.

— Опять эти кронштадтцы! — воскликнула девушка.

— А что делать? — притворно вздохнул корниловец. — Начинать атаку Зимнего без них… Знаешь, это как-то рискованно.

Умом Авинов не понимал, зачем он раскрылся перед Дашей, зачем показал свой мандат — это было как наитие. Ладонь, ощутившая тепло девичьей коленки, сама потянулась за розовой бумагой с подписью Ульянова-Ленина. Тут Кирилла больно кольнула совесть: а покушение? «Успею!» — уверил себя корниловец. Время ещё есть…

У Николаевского вокзала «Руссо-Балт» вывернул на Суворовский проспект и потянул к Смольному.

Смольный гудел, как чудовищный улей, «как приглушённый, но могучий мотор». У его подъезда под чехлами дремала пушка-трёхдюймовка, взрыкивала пара броневиков, смахивавших на затаившихся рептилий. Вокруг пылали костры, у них грелись красногвардейцы Сестрорецкого завода, солдаты — гренадёры и литовцы.[38]

И накатывала приливом к Смольному и отливом из Смольного почти непрерывная людская волна, галдящий человечий вал. Плюхая сапогами и галошами по размякшему осеннему полю, шла и шла серая рабоче-крестьянская масса, жаждавшая перемен. Чуда. Халявы.

Кирилл, сам удивляясь собственному нахальству, приткнул «Руссо-Балт» около зелёного «Остина»[39] в пупырышках заклёпок и вышел из кабины.

— Побежали! — зазвенел Дашин голосок.

Авинов, с громко бьющимся сердцем, двинулся к логову врага. Вот откуда исходит опасное поветрие! «Муромцев» бы сюда, закидать бомбами, разрушить до основания…

Матрос-комендант угрожающе надвинулся из тьмы.

— Привет, товарищ Мальков! — прощебетала Даша.

— Ваши документы! — устало потребовал Мальков.

Полынова фыркнула и стала искать нужную бумажку по всем карманам, бормоча: «Да куда ж я его затыркала?» Найдя, что искала, она гордо, чуть обиженно предъявила свой пропуск и потребовала от Авинова:

— Покажи ему мандат, Кирилл! Покажи!

Кирилл показал. Матрос сразу подобрел и повёл рукой:

— Проходи, товарищ!

Авинов прошёл. Гул бесчисленных шагов и голосов наполнил Смольный, табачный дым висел под потолком плотной пеленой, пряча люстры, как в тумане.

Вот караулка, вот штаб Красной гвардии. Всё заставлено ящиками с винтовками, револьверами, гранатами, патронами. Пол покрыт слоем нанесённой грязи, усеян окурками, обрывками промасленной бумаги.

— Пошли! — сказала Даша, схватила Авинова за руку и повела его к лестнице.

На втором этаже располагался исполком Петросовета. Целый ряд запертых комнат белел аккуратными надписями: «Председатель ЦИК», «Финансовый отдел ЦИК», «Международный отдел ЦИК»…

— Тут одни меньшевики окопались, — с лёгкой гадливостью сообщила девушка и потащила Кирилла на третий этаж, где располагался эпицентр восстания — Военно-революционный комитет. Там постоянно трещали телефоны, метались ординарцы, прибегали и убегали делегаты отовсюду. Говорили все и сразу:

— …Надо устранить начальника второй латышской бригады. Есть боевой, близкий нам командир — Вацетис, его и поставим.

— …Диктую: «Питерский Совет… братски просит… Братски! От слова „брат“! Да… Просит не исполнять… преступных приказов правительства». Записали? Шлите радиотелеграмму в Центробалт!

— …Ревель звонит!

— Чего там у них?

— Образовали ревком! Заняли все необходимые пункты. Гарнизон подчинили!

— Молодцы!

— …Срочно передать по радио: «Центробалт. Дыбенко. Высылай устав!»[40]

— …Не могли бы вы также продвинуть миноносец в канал против станции Лигово, держать под обстрелом станцию, не допускать пропуска подкреплений?

— Сделаем!

— …Откуда красногвардейцы? А-а… Пускай занимают Охтинский мост! Да!

— …Занят Балтийский вокзал!

А Даша всё вела и вела Кирилла за собой сквозь эту толчею, сквозь папиросный смрад, пока не завела в тупичок и не открыла дверь, на которую была прилеплена бумажонка с номерком — всё, что осталось от былого порядка времён институток и курсисток.

— Входи, входи!

Авинов вошёл, чувствуя себя телком на базаре, и девушка тут же заперла дверь.

— Всё! — выдохнула она. — Мы одни!

Комната, в которой они оказались, была обширна, заставлена кожаными диванами и застеклёнными шкафами. Лампы тут не горели, но и темно не было — три больших окна доносили свет Смольного и красноватые отблески костров. И гул, то спадавший, то достигавший грозного крещендо, наплывал со всех сторон, поневоле настораживая, взводя все нервы.

— Тебя это тоже возбуждает, да? — прошептала Даша, торопливо снимая пальто, стягивая платье, сбрасывая ботиночки, скидывая трусики, скатывая чулочки.

— Да, — признался Кирилл. Ему было странно и страшно раздеваться в штабе революции, но это придавало обычному прелюбодеянию оттенок запредельной порочности.

— Скорей, скорей! — задыхалась девушка. — О-о-о! Ещё… Ещё!

Авинову было и стыдно, и приятно, и боязно — он овладевал Дашей, тискал её сильное, налитое тело, а сам прислушивался, таил дыхание. Но извечная опаска любовника лишь растянула взаимное удовольствие — сначала Полынова кричала, потом ахала и стонала, а после раскинула руки и улыбалась блаженно, не раскрывая глаз, отдаваясь вся, до донышка.

Потом они долго лежали, остужая разгорячённые тела, унимая смятение душ. Охолонувшись, обнялись снова, друг друга согревая. Когда Кирилл пришёл в себя, он тут же почувствовал угрызения совести. Его долг был — стоять сейчас у Литейного моста вместе с текинцами и поджидать «вождя». А вместо того, чтобы исполнить важное задание, он похоть тешит…

— Одеваемся? — прошептал Кирилл. — Мм? Дева революции?

— Не-а… Я ещё хочу.

— Кануна?

— Тебя!

Утомлённые тела, уже насытившись друг другом, распалялись неохотно. Однако Кирилл освоился в непривычной обстановке — и перестал замечать галдёж за стенами. Утолив жажду близости в горячечном порыве, теперь он больше никуда не торопился, а нежно ласкал девушку — то грудь сдавит, то сосок сожмёт, то попу погладит, то шею поцелует.

И вот они снова угодили в тёмный и жаркий провал любострастия. И снова вернулись в явь, изнемогшие, но довольные.

— Слышишь, милый? — прошептала Даша. — Ты слышишь?

Приятно утомлённый Кирилл понял, о чём говорила его возлюбленная, и ответил:

— Слышу.

— Это революционные громы! Перуны!

— Болтуны, — простодушно и прямо брякнул Авинов, но девушка не обиделась. Улыбнувшись снисходительно, она сказала:

— Люди, не познавшие свободы, спешат выговориться. Народ безмолвствовал веками, а ныне он вышел на улицы, и все слышат его грозный глас, глас Божий!

— Кто — все? — поинтересовался Кирилл. — Царя скинули, а «временным» прислушиваться недосуг — заигрались они в свои глупые игры. Правительство… Сама же знаешь, оно у нас как сито — мука отсеялась, а сор и жучки остались. Министры наши сплошь ничтожества или предатели, а те, кто честны, более всего походят на мягкотелых медуз, обожающих планировать, рассуждать, обговаривать, а как до дела доходит, они сразу скучнеют и — шасть! — в сторонку, мировые проблемы решать. И кому ж тогда слушать? Революционерам? Эсерам да эсдекам, обожавшим шляться по Лондонам и Парижам? Приятно, наверное, бороться с самодержавием, сидя в кафе на бульваре Сен-Жермен! А на что ещё способны революционеры? Бомбы кидать в «сатрапов»? Экспроприировать экспроприаторов? Ну, ломать — не строить!

— Первым делом, — важно сказала Даша, — надо взять власть! А уж потом эту власть употребить на благо народа. Не волнуйся, Кир, мы слышим глас Божий!

— Знаешь, что самое неприятное? — вздохнул Авинов, потихоньку одеваясь. — Самое неприятное заключается в том, что глас сей неразборчив. Вы слышите нечленораздельный рёв толпы и толкуете его по-своему, вкладываете нужный вам смысл. Вы говорите: «Раздался стон народный!» — а это не стон, это мат и вой, тупое пьяное мычание.

— Ты не любишь народ, — сказала с осуждением Даша.

— А кто его любит? — пожал плечами Кирилл. — Как вообще можно любить множество людей? Любят одного или одну. Вот я тебя люблю.

— Правда? — спросила Даша с неожиданной робостью в голосе.

— Истинная. Пошли?

— Пошли. О, уже десять часов! — Девушка замешкалась, не досказывая, но всё-таки договорила: — Тебе было хорошо со мной?

— Очень! — честно признался Кирилл.

Даша на секундочку прижалась к нему, подлащиваясь, и пошагала к дверям, покачивая бёдрами. Пальто своё она несла на руке.

За порогом комнаты парочку снова закрутил человеческий муравейник, потоком людским снёс по лестнице на второй этаж и выбросил возле иногороднего отдела ЦИКа.

— Товарищ Рахья! — радостно воскликнула Даша.

Медлительный светловолосый парень обернулся и приложил палец к сжатым губам. У порога стоял сухощавый, невысокий мужичок еврейского обличья, усатенький, с бородкой, одетый во всё кожаное — сапоги, штаны, куртку и кепку.[41]

— Товарищ Свердлов! — обратилась к нему девушка, понизив голос до громкого шёпота. — А что…

Мужичок оборотился к ней, сверкнув очками в тонкой оправе и сказал негромко:

— Ильич — в Смольном!

— О-о! — Полынова молитвенно закатила глаза.

Кирилл заглянул через плечо Свердлова и увидел того, кого недавно хотел ликвидировать.

С лысой головой, со щеками, покрытыми рыжеватой щетиной с упрямыми складками у рта, Ленин производил впечатление человека упрямого, настойчивого, но недалёкого. Лобастый, с широковатым носом и чуток раскосыми глазами, он походил не на мыслителя, а на борца, кровожадного и безжалостного, способного на всякую хитрость, на любой подлый приём. Голова ему нужна, чтобы бодаться и держать удар.

Наблюдение даже успокоило Авинова. Да, из-за него план ликвидации сорвался, но стоило ли вообще рисковать? Кому он нужен, этот Ленин? Выскочка, недоучка, нерусь — в крови Ульянова намешано по четверти от немца, еврея, чуваша и калмыка. Стоило ли мараться?

Одного у «Ильича» не отнять — толкать речи он умел. О Ленине кто-то сказал, что он словно топором обтёсывал свои мысли и преподносил их в лубочно упрощённом виде. Народные массы внимали Ульянову и шли за ним.

— Уходим, — прошептала Даша и вывела Кирилла за руку.

И Авинов тут же столкнулся с хмурым солдатом в распахнутой шинели, с кудлатой бородкой. Корниловец его сразу узнал, того самого окопника, что приставал к Даше на Дворцовой площади, и уступил дорогу, не желая затевать ссору, однако солдат тоже был памятлив.

— Ага! — вскричал он, напуская винно-водочных паров. — Попался, шкура! Братцы! Хватай контру! Это он Ваську подстрелил на площади!

Крепкие руки тут же ухватили Авинова. Кексгольмец ощерился довольно, замахнулся…

Ногой Кирилл угодил солдату в пах и, пользуясь поддержкой схвативших его, выбросил обе ноги, ударяя кексгольмца в голову. Скрюченная фигура отлетела под ноги солдат и матросов, обступивших место драки, а те двое, что держали Авинова, подрастерялись и ослабили хватку. Кирилл мигом вырвался, отпрянул к стене и выхватил «маузер». Сердце выпрыгивало из груди.

— Стоять! — крикнул он.

— Что пгоисходит? — раздался недовольный голос, и толпа тут же раздалась, освобождая проход. В круг вышел Ульянов, за его спиной подпрыгивала Даша.

— Ничего особенного, товарищ Ленин, — криво усмехнулся Авинов. — Пьяный солдат, не достойный вершить святое дело революции, напал — и получил сдачи.

Кексгольмец поднялся на все четыре конечности и с трудом выпрямился. Утирая красную юшку, сочившуюся из носа и с разбитых губ, он промычал:

— Да контра это! Он Ваську чуть до смерти не уделал!

— Вот и жаль, что не до смерти! — яростно выразилась Даша, вырываясь вперёд и сжимая кулачки. — Они, Владимир Ильич, напали на меня втроём! А этот Захаров — первый! Если бы не товарищ Авинов…

— Спасибо вам, товарищ Авинов! — сказал Ленин, забавно картавя, и протянул руку Кириллу. Тот, деревенея, пожал её, вялую и влажную. Ульянов же заулыбался, приняв его брезгливость за робость провинциала, узревшего икону революции во плоти.

— А вы, товарищ Захаров, — строго сказал Владимир Ильич, обращаясь к избитому солдату, — проспитесь хорошенько! Революцию, батенька, делают на трезвую голову!

Ласково покивав Авинову, Ленин удалился. Кексгольмец и вовсе сник, юркнул в толпу и пропал, как растворился. А Даша просто цвела и сияла.

— О, Кирилл! — выдохнула она, глядя поверх голов на дверь, из которой доносился голос Ильича, недовольный «реакционером Мартовым, чёгтовым соглашателем».

— Пошли отсюда! — позвал её Авинов. Хватит с него логова врага… Уже весь вражьим духом пропитался, наверное!

«Возлюбленная пара» покинула Смольный и заняла места в кабине «Руссо-Балта».

— Поехали ко мне? — предложил Кирилл, не очень-то надеясь на согласие девушки, но Полынова утвердительно кивнула:

— Поехали!

Улицы ночного Петрограда точно вымерли. Трамваи ушли в парк. Половина синематографов пустовала или была закрыта. Пропали извозчики, не было видно автомобилей. Не светили уличные фонари.

Чудилось Кириллу, что город брошен, что свершился Исход, и ныне только тьма занимала Петроград. Но нет — на углах и перекрёстках больших улиц дежурили по двое, по трое красногвардейцев, рассевшись у костров. Каменный век.

— Как странно… — проговорила Даша, следя за громадными тенями, шатавшимися по стенам.

— Странно что? — рассеянно осведомился Авинов, выворачивая к Фурштатской.

— Ещё в сентябре я не знала, что ты вообще существуешь, а сейчас…

— А сейчас? — пробормотал Кирилл, задерживая дыхание.

— А сейчас ты мне самый родной человек… Моя мать сбежала в Париж с каким-то купчиной, отец пропивает поместье… Я с ними давно уж порвала, а тебя я люблю.

— И я тебя, — тихо сказал Авинов, боясь даже повышать голос, лишь бы не спугнуть нечаянную Дашину доверчивость. Именно сейчас, в данную минуту, «товарища Полынову» можно было смертельно обидеть, оттолкнуть и надолго, быть может навсегда, погасить тот огонёчек нежной привязанности, что затеплился в душе девушки. Кирилла резануло жалостью.

Бедный брошенный ребёнок, — подумал он, с мягкой улыбкой глядя на пляшущие овалы света, отброшенного фарами, а видя любимое и милое лицо. Дарью не назовёшь даже красавицей в обычном смысле этого слова, она скорее просто хорошенькая. Очень хорошенькая. И очень хорошая.

Эти слова Авинов произнёс вслух, и Даша придвинулась к нему, прижалась плечом, склонила голову. Прядь девичьих волос щекотала Кириллу щёку, но корниловец лишь блаженно улыбался, проживая самые драгоценные секунды жизни.

— Ты будешь завтра в Смольном? — спросила «товарищ Полынова».

— Не знаю… А надо?

— Строго обязательно! На два часа назначено заседание Петросовета. Очень важное! Очень-преочень!

— Буду, — пообещал Авинов и поцеловал Дашу, куда смог дотянуться — в носик.

Оба до того устали, что их даже прелюбодействовать не потянуло. Привыкший спать на диване, на этот раз Кирилл постелил в спальне. Эта ночь казалась Авинову первой брачной — рядом с ним лежала его женщина. Шумная, бестолковая свадьба позади, а завтра начнётся новая, неведомая дотоле жизнь — совместная.

Кирилл с Дашей обнялись и уснули. Их ничто не тревожило, с улицы не доносилось ни звука, но не всему Петрограду давали спать — маховик революции раскручивался, не переставая, вовлекая в орбиту своего кружения всё новых и новых соучастников, новые и новые жертвы.

В два часа ночи солдаты заняли Николаевский вокзал. Измайловцы с Балтийского вокзала послали малый отряд на Варшавский. Финляндский вокзал захватили красногвардейцы Выборгского района. Кексгольмцы разместились на Главном почтамте.

«Авроре» приказали подойти к Николаевскому мосту. Нева в том месте была мелка, но в половине четвёртого утра крейсер приблизился к разводной части Николаевского, бесцеремонно расталкивая барки сырых дров. Корабельные прожектора осветили часовню на мосту, два узеньких пролёта проезжей части и юнкеров, жавшихся к перилам. Когда от «Авроры» отчалила шлюпка с судовыми механиками, юнкера бежали. Мост свели и поручили охранять Красной гвардии Васильевского острова.

В пятом часу закончилось заседание ЦК большевистской партии. Наговорившиеся участники доплелись до комнаты номер четырнадцать, где и заснули вповалку — кто на стульях, кто на голом полу.

В шесть часов утра сорок матросов заняли Госбанк на Садовой. Солдаты Кексгольмского полка без боя захватили Центральную телефонную станцию. Быстро проскочив подворотню, огибая стоявший там броневик, кексгольмцы оказались во дворе станции. Юнкера выбежали туда же. Командир Захаров скомандовал им: «Вынь патроны! На плечо!» — и юнкера механически повиновались…

Проснулся Авинов, как всегда, один. Рядом, на подушке, лежала записка, приглашавшая его на свидание в Зимний.

— Строго обязательно! — улыбнулся Кирилл, жмурясь как кот, допущенный к сметане.

С утра он занялся неотложными делами. В последний раз воспользовался ленинским мандатом — явился с текинцами на Сестрорецкий оружейный завод и расписался в получении десяти тысяч новеньких винтовок, которые отказались выдавать посланцам атамана Каледина. В условиях общей питерской неразберихи такая «реквизиция» ещё была возможна, но уже к ноябрю большевики перекроют все входы и выходы — не подберёшься и не выберешься…

Текинцы повезли оружие на Дон, а Кирилл бросился разыскивать генерала Алексеева — оставаться в Петрограде становилось делом опасным.

Проезжая по Морской, Авинов встретил закрытый «Рено» с американским флажком. Следом ехал «Пирс-эрроу» с открытым верхом, в котором сидел Керенский.

Многие офицеры на тротуарах узнавали незадачливого «диктатора» и отдавали ему честь. Тот меланхолически прикладывал два пальца к козырьку своей матерчатой фуражки.

…Машины повернут на Вознесенский проспект, потом на Забалканский. Там машина Керенского обгонит «Рено», одолженное американским атташе, и на полной скорости рванёт к Гатчине… Министр-председатель драпал.

На Галерной Авинова встретил Шапрон дю Ларрэ. Ротмистр был встревожен.

— Здравия желаю, — сказал он мимоходом и поинтересовался: — Не удалось?

— Увы! — развёл Кирилл руками, внутренне корчась от срама. Позор какой… Позорище… Но, если честно, повторись вчерашний вечер, отказал бы он Даше? То-то и оно…

— Да ладно… Меня больше генерал беспокоит, — признался Алексей. — Михаил Васильевич отправился в Мариинку, и…

— Нельзя ему туда! — прервал его Авинов. — Садитесь, Алексей Генрихович. Попробуем перехватить «дедушку»! Сколько сейчас?

— На моих — без пяти двенадцать.

— А, ч-чёрт…

«Руссо-Балт» взвыл мотором и покатил к Исаакиевской площади. Когда глазам Кирилла предстал Мариинский дворец, здание как раз окружали солдаты-кексгольмцы и матросы Гвардейского экипажа. Коптя двигателем, подъехал броневик «Олег». Братишки с комиссаром вошли внутрь и стали вдоль главной лестницы. Пост приняли.

Грузовик чихнул мотором и сдох — кончилось горючее.

— Ах, ты… Приехали!

— А я кого-то вижу… — сказал Алексей, выглядывая из кабины, и позвал: — Наталья! Я здесь!

Молодая женщина в форме сестры милосердия — сером платье и серой косынке, проезжавшая мимо в пролётке, привстала с сиденья, радостно маша рукой. Извозчик остановился.

— Наталья Павловна, — представил её Шапрон дю Ларрэ, — вторая половинка инженера Щетинина, нашего друга и соратника.

— За половинку — получишь! — пригрозила Наталья Павловна, улыбаясь слегка натянуто. — А где же Михаил Васильевич? Ох, да вот же он! Остановите его, мальчики!

В эту самую минуту маленький сухонький Алексеев, незаметно вынырнувший из-за угла, со стороны Мойки, сердито потребовал у солдат пропустить его. Кексгольмцы, мешая былую робость с новоприобретённой наглостью, отвечали: «Не велено!»

Генерал-адъютант разозлился и потребовал начальника караула.

— Я ваш бывший главнокомандующий генерал Алексеев! — заявил он. — Немедленно пропустите меня в здание Предпарламента!

— Ваше превосходительство, — отвечал ему начкар. — По постановлению Военно-революционного комитета Временный Совет Российской республики распущен. Так что никак не можем вас пропустить.

— Безобразие! — пробрюзжал Алексеев и с достоинством удалился.

Шапрон дю Ларрэ и Авинов тут же перехватили его и повели к пролётке.

— Михаил Васильевич, — серьёзно сказал Кирилл, — возвращаться на Галерную вам никак нельзя.

— Да, да! — волнуясь, подтвердила Наталья Павловна. — Давайте-ка к нам, на Манежную!

— Я с вами, — решил Авинов и сел в пролётку третьим.

Тяжко воздыхая, генерал подчинился, а его адъютант, наскоро распрощавшись со всеми, отправился по делам пешком — деятельность «Белого креста» и «Алексеевской организации» в Петрограде свёртывалась.

Лошадь зацокала копытами, пересекая Исаакиевскую площадь.

— Но-о, мёртвая! — прикрикнул извозчик сиплым, испитым голосом. Лошадь потрусила чуть быстрей — и снова вернулась к прежнему ритму.

— У мужа есть хороший приятель, — убеждала генерала Наталья Павловна, быстро и негромко проговаривая слова, — тоже инженер, только путеец, Шуберский его фамилия. Он обещал достать два билета в купе первого класса — поезд на Ростов отходит вечером, и возможно, что он будет последний…[42]

Пролётка въехала под арку на Дворцовую площадь, и тут извозчика остановил матросский патруль.

— Ваши документы, — потребовал щекастый боцман с дудкой на груди.

Алексеев молча протянул удостоверение члена Временного Совета республики с правительственными печатями.

— Э-э, гляди, — нахмурился молодой матрос, постоянно шмыгавший носом, — печати-то от «временных»! Задержим старика?

Кирилл напрягся, незаметно нащупывая «парабеллум», но тут заговорил боцман, пошевеливая прокуренными усами:

— Ну и чаво? А у нас с тобой какие печати? Не такие же, что ли? Других нет! Проезжай!

Едва Авинов перевёл дух, как по их души явился уже солдатский патруль.

— Оружие есть? — спросил, окая, унтер в папахе.

— Какое оружие?! — закричала Наталья Павловна. — Не видите, на операцию едем!

Солдаты не стали связываться с разгневанной «сестричкой» — отпустили экипаж. Проводив генерала до квартиры Щетининых, Авинов бегом вернулся обратно и плюхнулся в пролётку.

— На Фурштатскую! — обронил он и отдышался.

Военно-революционный комитет поручил брать Зимний товарищу Антонову-Овсеенко. В Смольном всё рассчитали, расчислили по минутам, однако большевистские стратеги не учли главного — мятеж развивается по собственному сценарию, и никаким Лениным с Овсеенками не удержать руку на пульсе. Улица сама решит, где, когда, чем и как.

Мост через Неву, что у Дворцовой набережной, юнкера перегородили одиночными постами, пропуская трамваи до шести вечера. Проезжая мимо высокой решётки, отгораживавшей сквер Зимнего, трамваи сворачивали направо, на Адмиралтейский проспект, и в обход попадали на свои маршруты.

Около шести часов на Дворцовой площади зажглись все фонари. Квадраты света падали на брусчатку и из окон второго этажа, где в семнадцати огромных залах устроили казармы для юнкеров. Этажом ниже разместились казаки и ударницы женского «батальона смерти». Временное правительство занимало десятка три помещений на втором этаже западного крыла вдоль сквера и северо-западный угол с окнами на Неву. Там бывший комиссар, кадет Кишкин, назначенный «уполномоченным по водворению порядка в столице и защите Петрограда от всяких анархических преступлений», с тоскою ожидал развязки. Его то и дело дёргали юнкера для участия в стихийных митингах на тему «Куды бечь?», и он говорил — с подъёмом, мужественно и спокойно о том, что правительство решило не покидать дворца, оставаясь на посту до последнего. Бывало, что пылкий юнец выражал готовность с радостью умереть за правительство, но явный холод остальных юнкеров сдерживал порыв…

По ленинскому плану, ровно в двадцать минут седьмого с крепости и с кораблей должны были обстрелять Зимний дворец и Главный штаб. Не вышло.

Обстрел перенесли на семь часов десять минут вечера. Не получилось.

Антонов-Овсеенко носился на мотоцикле «Дукс» вокруг Зимнего, пытаясь отыскать войска, посланные на штурм.

Уже стемнело, а пушечного грома так и не слыхать. То тут, то там всплески выстрелов, заполошное таканье пулемётов. На Миллионной беспорядочная толпа матросов, солдат, красногвардейцев то наплывает к воротам дворца, то отхлынивает, прижимаясь к стенам, когда юнкера открывают огонь. Никто не хотел умирать за рабочее дело…

Кирилл вышел на Дворцовую площадь ближе к девяти вечера. Шагал он сторожко, прикрывая собой Дашу.

На площади, между высокими рядами сложенных в кубы дров, стояли козлы винтовок с разгуливавшими перед ними часовыми, а слева и справа торчали холодные чёрные дула трёхдюймовых скорострелок.

Солдаты революции потихоньку разошлись, а ближе к ночи на Дворцовую площадь начали сбредаться вооружённые рабочие и матросы. У Кирилла на глазах юнкера стали возводить баррикады из дров и укреплять пулемётные гнёзда. Началась перебранка — пролетарии матом крыли «барчуков», а «барчуки» давали в воздух очереди для острастки.

— Ой! — пригнулась Даша и выдохнула: — Здорово!

— Внимание! — крикнул кто-то из юнкеров. — Если я выстрелю, открыть по ним огонь. Без моего сигнала — боже сохрани стрелять!

Кирилл откинул крышку часов и попытался рассмотреть в неверном свете фонарей, сколько натикало времени. Девять часов сорок минут.

— Сейчас, — сказал Авинов, пряча часы.

— Что — сейчас?

— Стрелять начнут.

Тут же, словно дослушав его, пальнула полуденная пушка в Петропавловке. Минут через пять ударило носовое орудие с «Авроры».

— Ух ты! — сказала Полынова впечатлённо. — Ой, смотри! Сдаются!

Дворец покидали казаки 14-го Донского полка. Сухопарая фигура, то ли прапорщик, то ли портупей-юнкер,[43] громко сказал:

— Бог вам судья, подхорунжий. Идите. Но оставьте пулемёты, а то мы с голыми руками.

— Берите, — мрачно ответил казак. — Помогай вам Бог, нас простите.

— А куда вы? Ворота ведь там!

— Ну да, дураков нашли! Там юнкера, а мы через Зимнюю канавку выйдем, там нам свободный пропуск обещали.

Размахивая белыми платками, казаки удалились.

— Когда же штурм? — недоумевала девушка.

— Дашенька, — не выдержал Кирилл, — кому тут штурмовать? Сюда не бойцы сбрелись, а воришки да любопытствующие бездельники!

— Ну, скажешь тоже! — надулась Даша.

Пробило десять. Прошёл ещё час. Кирилл уже проклинал себя за то, что дал согласие этой взбалмошной девчонке явиться на свидание в Зимний.

Но вот от арки Главного штаба, из трёхдюймовки, отобранной у юнкеров, трижды выстрелили шрапнелью. Один из снарядов разорвался над баррикадами, а стакан от него разбил форточку и влетел в зал над главными воротами Зимнего.

Со стороны Петропавловской крепости ударили две шестидюймовые пушки. Снаряд бомбовой картечи угодил в комнату на третьем этаже, у второго случился перелёт. И пошло — шрапнельные трёхдюймовые снаряды, выпущенные с бастионов Петропавловки, десятками рвались над Невой.

Воодушевлённая артобстрелом толпа матросов, изрядно выпивших для храбрости, забралась в Зимний по-воровски, через окно.

— За мной! — скомандовал Кирилл и проделал тот же путь.

Он влез в разбитое окно и затащил внутрь девушку. Матросы были тут же. Их предводитель, разглядев в полумгле громадную картину с изображением конного парада, с воплем «Кавалерия!» выпрыгнул назад в окно.

Из глубин дворца докатилось эхо команд:

— По одному прямо, бегом! Юнкера, стой! Целься в матросов. Первый ряд в ближайших, второй — в следующих. По команде «огонь» дать залп. Без команды ни одного выстрела! Гранаты бросать — первые к лестнице, а затем влево. Бросать — только стоя!

— Надо предупредить наших! — заволновалась Даша.

— А где ты их видишь?

Донёсся крик с улицы:

— Товарищ комиссар! Тут есть ход — можно забраться, пугнуть их гранатой!

— Вали!

— Это товарищ Чудновский! — встрепенулась Даша.

Пулемётный огонь стих.

— Сдаёмся, товарищи! — прорезались истерические вопли ударниц. — Только не обижайте!

А откуда-то из коридоров дворца послышались гулкие голоса:

— Винтовки дай сюда!

— Вы б нам оставили…

— Оружие сдать!

Кирилл осторожно зашагал по обширному, скудно освещённому залу. Повсюду матрацы юнкеров-ораниенбаумцев, брошенное оружие, остатки баррикад из диванов в стиле «рококо», на чудо-паркете полно огрызков и окурков…

Вдруг откуда-то начал расти гул. Гул приближался. В галерею ворвалась вооружённая толпа, во главе которой широко шагал маленький остролицый типчик в тёмной пиджачной паре. Его длинные волосы прикрывала старая шляпчонка, широкая, как у художников.

— Это товарищ Антонов! — сообщила Даша. — Мой жених.

— Твой — кто?!

— Жених! — Даша прищурилась: — Ты что, ревнуешь?

— Было бы к кому! — фыркнул Кирилл.

Душу Авинова сперва будто ошпарили обидой, а после стало разъедать чувство собственника. Как это, Даша — и не его?!

— Ты не думай плохо, — ворковала Полынова, — просто Владик сделал мне предложение — ещё до тебя!

— Если Владик — жених, — криво усмехнулся Авинов, — то кто я?

— Я тебя люблю! — прошептала девушка и громко окликнула Антонова-Овсеенко: — Владик, революционный привет!

«Штык», углядев парочку, окрысился, но партийная дисциплина пересилила старорежимные страсти-мордасти. Да и штурмующие стали разбредаться.

— Мать честная! — ошарашенно шептали красногвардейцы, оглядывая и стены, и полы, и потолки. — Красота-то какая! А тут чего? Ванная! Что же это, братцы? Будто и революции не было? Ах вы, сволочи временные, вот вы тут чем за спиной нашей тешились?! Круши, ребята, бей царскую нечисть!

Сапоги вышибали двери, чей-то штык вспорол живот рисованной томной Венере, с хрустальным звоном раскололась драгоценная ваза.

— Спокойствие, товарищи, спокойствие! — раскинув руки на манер пугала, привставая на цыпочки, кричал «шляпчонка»-Антонов. Да куда там…

Вдоль стен штабелями выстроились ящики с подготовленными к эвакуации от немцев ценностями. Красногвардейцы наперегонки с солдатами и матросами вскрывали их штыками, набивали карманы, делили «по-честному».

— Товарищи! — диким голосом завопила «шляпчонка». — Товарищи! Да здравствует пролетариат и его ревком! Власть капиталистическая, власть буржуазная у ваших ног, товарищи, у ног пролетариата. И теперь, товарищи пролетарии, вы обязаны проявить всю стойкость революционной дисциплины пролетариата Красного Петрограда, чтобы этим показать пример пролетариям всех стран. Я требую, товарищи, полного спокойствия и повиновения товарищам из операционного комитета Ревсовета!

А в следующем зале, у порога выстроились юнкера с винтовками на изготовку. Юнцы будто окаменели — красногвардейцы с трудом вырывали оружие из их рук.

— Здесь Временное правительство? — воинственно спросил Антонов, поигрывая «наганом».

— Здесь, здесь, — заюлил юнкер с краю и прошептал угодливо, искательно: — Я ваш!

И вот, через коридор, за дверью небольшой угловой комнаты — они, «временные». Картинно расселись за столом, покорно ждут своей участи.

— Именем Военно-революционного комитета, — загремел Антонов, потрясая револьвером, — объявляю вас арестованными!

— Чего там! — зашумели красногвардейцы. — Кончить их! Бей!

— К порядку! — прикрикнул строго комиссар Чудновский.

— А Керенский?! — завопил кто-то в задних рядах.

— Сбёг, паскуда!

Тут Полынова дёрнула Кирилла за рукав, да и потащила к выходу, обратно в полутёмный лабиринт колоссального дворца.

— Да-аша-а! — долетело отчаянное эхо, но девушка даже не оглянулась.

Они шли долго, часто отражаясь в зеркалах. Бликами отливали мраморные колонны, взблескивала позолота, смутными пятнами гляделись лица с бесценных полотен. Даша открыла дверь наугад и попала в царскую опочивальню. А может, и не в царскую. Какая разница? Главное, что здесь имелось огромное, роскошное ложе под балдахином на витых колонках, застеленное пыльным покрывалом. Ничего удивительного, последний раз его перестилали в феврале…

Напевая, Даша решительно сдёрнула покрывало. Высокое окно впускало в опочивальню лунный свет — девушка закружилась в бледном сиянии, совершая дурашливые па и разбрасывая одежду.

Кирилл прошлёпал к ней босиком и обнял, вмял ладони в упругие груди, поцеловал в шею, прошептал:

— Ты нарочно выбираешь для свиданий самые неожиданные места?

— Наверное, у меня порочная натура, — вздохнула Даша. — Люби меня!..

…Около полуночи они угомонились. Во дворце стыла тишина, лишь изредка нарушаемая отголосками неясных шумов — то ли голосов, то ли шагов. Неторопливо облачаясь, Кирилл поглядывал на возлюбленную и чувствовал, как у него портится настроение. Но нельзя же не сказать!

— Даша… — начал Авинов.

— Что, о мой повелитель? — промурлыкала Полынова. — Что, о цвет моей души?

— Я должен уехать.

— Да? — огорчилась Даша. — А куда?

— На Дон.

— Зачем? — всё ещё не понимала девушка, натягивая гимназическое платье.

Кирилл похолодел. Ах, как же не хочется всё рушить!

— Большевики загубят Россию, Даша, — проговорил он деревянным языком. — Я знаю это, знаю точно. Пока не поздно, их надо остановить…

— И ты… — сказала девушка потрясённо. — Нет!

Без сил опустившись на ложе, Даша понурилась.

— Предатель… — прошептала она в глубочайшем изумлении и вдруг закричала высоко и тонко: — Ненавижу! Ненавижу тебя!

Сорвавшись с места, товарищ Полынова выскочила из опочивальни и во весь голос подала весть своим:

— Товарищи! Сюда! Скорее! Здесь враг! Сюда!

По анфиладе залов загуляло эхо торопливых бух-бух-бух сапогами, откликнулись голоса, замелькал свет.

— Вла-адик! — надрывалась Даша. — Сюда!

Кирилл бросился бежать. Повернул влево, повернул вправо. «Сто-ой! — догнал его угрожающий крик. — Стрелять буду!»

Авинов кинулся по лестнице вниз, заметался, путаясь в переходах, и выскочил в двери «Собственного Его Императорского Величества гаража». Внутри стояли десятки автомобилей — «Роллс-Ройсов», «Пежо», «Рено».

Кирилл обежал высокий — выше его ростом — здоровенный «Делоне-Бельвилль» с цилиндрическим капотом, с круглым радиатором. Это была мощная машина с громадным шестицилиндровым мотором в тридцать лошадиных сил.

Авинов подскочил к воротам гаража, откинул засовы и распахнул тяжёлые створки. Бегом вернувшись, он запалил оба ацетиленовых прожектора перед капотом, упал на сиденье водителя и завёл мотор. Зашипел сжатый воздух, раскручивая длинный коленвал, и вот «Делоне-Бельвилль» взревел глухо, задрожал, будто предвкушая дальнюю дорогу.

— А ну стой! — гаркнули от дверей.

— Руки вверх! — заорала тёмная фигура, появляясь в воротах.

Кирилл сжал зубы и дал газу. Шаркнув шинами, «Делоне-Бельвилль» вынесся из дворцового гаража. В ярком свете прожекторов мелькнула усатая, очкастая рожа, полускрытая полями старой шляпчонки.

Прогремели выстрелы. Авинов пригнулся, выворачивая руль, и понёсся прочь из города.

Жёлтый свет фар качался впереди, протягивая тени, выхватывая стены, заборы, афишные тумбы, случайных прохожих, застывавших соляными столбами.

Погано было Кириллу. Вернётся ли он хоть когда-нибудь в Петроград? Бог весть. Но Дашу он точно больше не увидит. Никогда. Ни-ког-да.

Пожирая по тридцать вёрст в час, «Делоне-Бельвилль» мчался в ночь. В Быхов. В неизвестность.

Глава 7 ИНТЕРМЕДИЯ

По дороге Авинов заправился в Пскове — пьяненькие солдаты с аэродрома продали ему целую бочку бензина вместе с тарой. Однако «Делоне-Бельвилль» был настоящим чудовищем — цилиндры под его капотом походили на ведёрные самовары, выставленные в рядок, — и топлива он сжирал немерено. Когда до Быхова оставалось буквально два километра, горючее кончилось, и Кирилл доехал на сжатом воздухе[44] — запасу его в баллонах хватило до самой тюрьмы.

Было двадцать седьмое, пятница. Усталый, вымотанный, не выспавшийся Авинов вылез из царского авто и поплёлся на доклад. В этот момент он не думал ни о борьбе с большевиками, ни о разрыве с Дашей. Жило в нём одно-единственное желание — лечь и уснуть. И видеть сны, быть может.

Проходя тюремным двором, Кирилл неожиданно углядел Саида.

— Батыр? — подивился он. — А ты почему не со всеми? Я же вас на Дон отправлял!

— А все и поехали туда! — весело доложил Саид. — А меня сюда послали, я Бояру винтовки привёз!

— Ну, тогда ладно…

Генералов Авинов обнаружил в саду — заключённые гуляли. Ставка, несмотря на всю свою показную аполитичность, добилась-таки освобождения из-под ареста большинства «узников». К концу октября в Быхове оставалось лишь пять генералов — Корнилов, Деникин, Лукомский, Романовский и Марков.

«Верховный» стоял, прислонившись спиною к старой яблоне, и похлопывал стеком по шинели, словно невидимую пыль выбивал из полы. Плотный, упитанный Деникин, смущённый, краснеющий поминутно, шептался о чём-то с Асей Чиж. Как потом оказалось, Антон Иванович прощался с невестой — Ксения уезжала в Новочеркасск прежде жениха, вместе с Таисией Владимировной, женой Корнилова.

— Когда всё кончится, — мечтательно говорил генерал, — куплю клочок земли возле моря, с маленьким садиком и с небольшим полем позади, чтобы сажать капусту…

— Обязательно купим! — улыбалась Ксения дрожащими губами и всхлипывала.

Хитроумный Лукомский, молодой, надменный Романовский рассеянно прохаживались, а нервный, худой Марков вышагивал по кругу и свирепо свистел, безбожно коверкая арию из «Кармен».

— Ваше высокопревосходительство!.. — чётко, по-строевому обратился Кирилл к Верховному.

Маленький, тощий Корнилов тут же отбросил стек и подался к своему связному. Генералы обступили Лавра Георгиевича с Кириллом Антоновичем, напоминая любопытных мальчишек, пусть и несколько постаревших. Корниловец изложил все события в подробностях. По окончании доклада генералы зашумели, обсуждая создание большевистского правительства — Совета народных комиссаров.

— Как пала Россия! — насмешничал Марков. — Шпион встал во главе ея!

— Михаил Васильевич, значит, уже в Новочеркасске, — проговорил Корнилов задумчиво.

— Или подъезжает, — сказал Кирилл.

— Ergo,[45] — легко сказал Марков, — пора нам покидать это милое местечко!

— У нас всё готово, — вступил Деникин, — и револьверы, и фальшивые документы. Кстати, разрешите представиться, — сказал он с усмешкой и слегка поклонился: — Александр Домбровский, помощник начальника 73-го польского перевязочного отряда. Честь имею.

— Ларион Иванов, — оскалился Корнилов, — беженец из Румынии. Но шутки в сторону. Воззвание к офицерам и солдатам я уже передал Тимановскому, так что нас более ничто тут не держит, кроме стен.

— Тогда бежим! — воспламенился Авинов. — Я на вокзал, куплю билеты на всех!

— Не спешите, Кирилл, — осадил его Верховный. — Мы решили уйти на Дон вместе с текинцами. Георгиевцы и поляки обещали прибыть сразу после нас. Поэтому двинемся верхом — большой дружной компанией!

Корнилов пригласил коменданта и сказал ему:

— Немедленно освободите генералов. Текинцам изготовиться к выступлению к двенадцати часам ночи. Я иду с полком.

Собирались на квартире коменданта. Кожанку свою Кирилл сменил на овчинный полушубок, а фуражку — на папаху. Романовский остался в офицерской форме, только генеральские погоны спорол, а прапорщичьи нашил. Марков и вовсе переоделся рядовым солдатом. Играя роль денщика Романовского, он удачно подражал распущенной манере «сознательных товарищей».

Генерал Лукомский превратился в немецкого колониста, а Корнилову досталась роль хромого старика в заношенной одежде и в стоптанных валенках. Актёрские способности здорово помогали «Верховному».

— Присядем на дорожку, — тихо сказал Лавр Георгиевич.

Генералы и поручик присели кто куда. Посидев, помолчав о своём, Корнилов вздохнул и хлопнул себя по коленям.

— Ну, с Богом!

Из тюрьмы генералы не бежали, а просто вышли и сели верхом на коней. Солдаты-георгиевцы выстроились ровно в полночь. Корнилов, уже переодетый, вышел и простился с ними. Поблагодарил за исправное несение службы и выдал в награду две тысячи рублей. Георгиевцы проводили «Верховного» со словами: «Дай вам Бог, не поминайте лихом…»

— По коням!

Текинцы, хоть и накинули на халаты шинели для пущего сугреву, а всё равно выделялись в темноте белыми пятнами папах.

— Первая полусотня — садись! — раздался в ночи напряжённый голос корнета Хаджиева. — За мной!

В час ночи сонный Быхов был разбужен топотом коней: четыре сотни Текинского полка во главе с Великим Бояром вышли к мосту и, перейдя Днепр, скрылись в ночной тьме.[46]

Они ехали по родной земле всю ночь и весь день, скрываясь и прячась от людей, держась вдали от железных дорог, чтобы сразу оторваться от Могилёвского района. Шли лесом, рысью пересекали поля, встречая ещё не замёрзшие, с трудными переправами реки. Морозов пока не случалось, но по ночам заметно холодало.

В попутных деревушках жители разбегались или с ужасом встречали текинцев, напуганные разбоем солдатских банд, бороздивших тогда вдоль и поперёк Могилёвскую губернию, и с изумлением провожали инородцев, которые за всё платили и никого не трогали.

На седьмой день похода, третьего ноября, полк выступил из села Красновичи и подходил к деревне Писаревке, имея целью пересечь железную дорогу восточнее станции Унеча. Шли густым лесом, по узкой тропе, чередой по одному, по двое.

Кирилл к тому времени устал изрядно. Щёки и подбородок его заросли щетиной, немытое тело зудело. Но дух был крепок.

— Надо выслать вперёд разведку, — решил Корнилов.

Генерал вовсе не казался изморённым, напротив, Верховный будто помолодел — после долгой отсидки он снова был в деле, на коне, и верные текинцы шли за ним, тихонько напевая свои заунывные песни.

Словно поджидавший корниловское войско, из лесу вышел крестьянин — этакий деревенский хитрован в годах. Он был в драном тулупе, в подшитых валенках и смешной шапке-треухе. Суетливо поклонившись генералам, старик сказал:

— Слыхал я, как вы тута про разведку баяли. Так я в энтом деле мастак — ещё в турецкую войну Шипку брал. Ежели заплатите деньгою там, али махрой, так я проведу, куды надоть.

— Заплатим, старик, не сомневайся, — ответил Корнилов. — Веди!

И крестьянин повёл. Кирилл ехал впереди, вместе с Саидом, генералы держались в серёдке.

И полчаса не прошло, как проводник-доброволец стал заметно нервничать. В Авинове закопошилось подозрение, но укрепиться не успело — поравнявшись с опушкой леса, проводник упал навзничь и живо откатился колобком в кусты. А большевики, скрывавшиеся в засаде, встретили текинцев ружейным огнём в упор. Раздались крики боли, дико заржали раненые лошади.

— Отходим! — заорал Корнилов. — Все в лес!

Обходя опушку, показались конные рабоче-крестьянские сотни, качаясь и переваливаясь, выехал броневик «Руссо-Балт». Два пулемёта, торчавшие из его башенки, застрочили, ссекая кору и ветки. Забабахала пушка-скорострелка Максима-Норфельда — мелкие, но злые снаряды взбрасывали прелую листву, пуская вразлёт визжащие осколки. С диким гортанным криком «И-а-а-а-а-и-а-а-а-а!» сквозь цепи «красных» прорвались текинцы.

Авинов выхватил «маузер», дважды выстрелил по «товарищам», а после приметил убегавшего проводника, вжимавшего голову в плечи. Пуля догнала предателя, разрывая морщинистую шею и брызгая кровавой жижицей.

— Собаке — собачья смерть! — оскалился Марков, скакавший поблизости. — Уходим, поручик!

— Уходим!

Лошадь под Корниловым была убита — вынесла седока из огня и пала. Хаджиев мигом подсадил Бояра на свою запасную. Отряд забивался всё глубже и глубже в лес, уходя от погони, не ввязываясь в бой с превосходящими силами противника.

Измученные вконец текинцы, не понимавшие «текущего момента», находились в полнейшем унынии.

— Ах, Бояр! — цокали они языками. — Что мы можем делать, когда вся Россия — большевик? Нам политика всё равно, мы просто режем…

Подъехав поближе, Авинов застал душераздирающее зрелище — всадники стояли в беспорядке, плотной кучей; тут же лежало несколько обессилевших лошадей, а рядом, прямо на земле, сидели раненые конники. Из задних рядов взвился крик, что дальше идти нельзя и надо сдаваться. Кирилл ощутил гнев и беспомощность — ну что тут можно было поделать?! Как укрепить ослабевших? Чем?!

Вперёд вышел Корнилов и твёрдо сказал:

— Я даю вам пять минут на размышление; после чего, если вы всё-таки решите сдаваться, то расстреляете сначала меня. Я предпочитаю быть расстрелянным вами, чем сдаться большевикам!

Толпа всадников затихла, напряжённо соображая, прикидывая и так и эдак. И тут ротмистр Натансон, без папахи, вскочив ногами на седло, поднял руку и прокричал:

— Текинцы! Неужели вы предадите своего генерала?! Не будет этого, не будет! Второй эскадрон, садись!

И вот знаменосцы вывели вперёд штандарт, за ним пошли все офицеры, начал садиться на коней 2-й эскадрон, а там и все прочие потянулись. Бойцы ворчали, воздыхали, но это уже была не толпа, а отряд. Полк.

Около двух часов дня текинцы подошли к линии Московско-Брестской железной дороги возле станции Песчаники.

Подскакал Саид, ходивший в разведку, и притащил с собой аршинную афишу из тех, что были расклеены на станции. А текст её гласил: «Всем, всем: генерал Корнилов бежал из Быхова. Военно-революционный комитет призывает всех сплотиться вокруг комитета, чтобы решительно и беспощадно подавить всякую контрреволюционную попытку!»

— Боятся вас «красные», ваше высокопревосходительство! — усмехнулся Кирилл.

— Как-как? — переспросил Марков и расхохотался: — «Красные»? Здорово! А мы тогда какие?

— А мы — «белые».

— «Белый крест»! — припомнил Романовский.

— У большевиков гвардия Красная… — медленно проговорил Корнилов.

— …А мы, — подхватил Марков, — Белая гвардия!

— Вперёд, белогвардейцы! — скомандовал Лавр Георгиевич со слабой улыбкой.

Эскадроны двинулись к железнодорожным путям. Почти все бойцы успели перебраться на другую сторону, а по эту оставался всего десяток бойцов во главе с Корниловым. Рядом с генералом находились Кирилл и Саид, когда вдруг послышались крики: «Назад! Назад!». Авинов привстал в седле, но заметил лишь клубы паровозного дыма.

— Марш! Марш! — закричал Натансон.

Тут из-за поворота появился бронепоезд и ударил по колонне огнём пулемётов и орудия. Переправляться через пути времени уже не оставалось, эскадрон повернул круто в сторону и поскакал в лес. Несколько всадников свалились, пуля чиркнула Корнилова по бедру и убила лошадь. Авинов с Саидом подхватили генерала, оттаскивая за деревья, — тем и спаслись. Залегли и следили, как мимо медленно проезжал бронепоезд, сосредотачивая огонь на противоположной от них стороне. Паровоз злобно шипел, выпуская струи пара, пыхтел и лязгал сочленениями.

Кирилл лежал под развилкой двух ёлок, и ему были хорошо видны мёртвые тела в малиновых халатах, раскинувших руки по насыпи. Среди них лежал и полковник Кюгельген.

— Отходим, Бояр! — прошипел Саид.

— Отползаем… — выдавил генерал, кряхтя.

Авинов наскоро перетянул Корнилову рану. Отойдя подальше в лес, они вдвоём подсадили «Верховного» в седло единственной уцелевшей лошади и повели её в поводу.

Из-за чащи долетали заполошные гудки и свистки, но, к чему они относились, было неясно.

— Тут озерцо, — сообщил Батыр, топающий впереди.

— Обходим справа!

— Там пути близко…

— А что делать?

Двое пеших вывели коня с всадником в заросли молодых ёлочек. Ёлочки росли на склоне, а внизу, в выемке, пролегала железная дорога.

— Едут! Пригнись!

Мощно пыхтя, внизу проследовал паровоз, тянувший бронеплощадки и обычные грузовые платформы с бортами, прикрытыми мешками с песком. На платформах стояли полевые гаубицы, там копошились…

— Да это ж наши! — ахнул Саид.

Действительно — перепрыгивая лафеты орудий, по платформам бегали текинцы в белых папахах и скидывали под откос застреленных и зарубленных «красных».

— Они захватили поезд! — вскричал Кирилл.

Подскочив, он запрыгал, заорал, замахал руками, потом догадался выбежать на травянистый склон. Авинов доскакался до того, что упал и покатился, но так и не докричался — за клочьями пара и суетой текинцы не заметили его резких телодвижений. Вспомнив, наконец, о «парабеллуме», Кирилл торопливо достал пистолет и дважды выстрелил в воздух. Бесполезно…

Поднявшись на одно колено, корниловец растерянно проводил глазами уходивший бронепоезд. Вот последний вагон плавно завернул за рощицу, затих перестук колёс, рассеялся дым и пар.

Чертыхнувшись, Кирилл поднялся наверх и буркнул в форме доклада:

— Уехали.

Бледный Корнилов кивнул, принимая донесение.

— Выкрутимся, — бодро сказал Авинов, — куда мы денемся…

В гильзе из-под снаряда Кирилл нагрел воды и промыл генеральскую рану, а Саид использовал единственный перевязочный пакет.

И снова двое пеших и здоровых повели за собою лошадь с раненым седоком.

Обойдя станцию Песчаники стороною, они снова вышли к железной дороге. Слабо гудели телеграфные провода, кое-где на них отдыхали вороны. Стрелочник дрых в своей будке. Брошенные на путях, рассыхались три «теплушки» с полустёртыми надписями: «8 лошадей или 40 человек». А невдалеке, заехав в тупичок, стоял паровоз. Поворотная труба водокачки нависала над ним, макая брезентовый «хобот» — шумела заливаемая вода.

— Стойте здесь, — велел Авинов и направился, переступая через рельсы, к паровозу.

Это был локомотив типа «О» с механизмом Джоя, за что его и прозывали «джойкой». Чёрный паровоз выглядел чистеньким и блестел, как начищенный сапог. Вокруг него ходил машинист в тужурке, с маслёнкой в руках, с газетой «Биржевые ведомости», торчавшей из кармана.

— Эй, дядя! — окликнул его Кирилл. — Куда путь держишь?

«Дядя» выпрямился и сказал, щурясь на солнце:

— А тебе куда надо, племянничек?

— До Киева подбросишь?

Машинист убрал маслёнку на место, тщательно протёр руки старой портянкой и сказал:

— Вообче-то я туды и направляюсь… Только трэба доплатить.

— Доплатим! — с готовностью заверил его Кирилл.

— Так ты не один будешь?

— Трое нас.

Железнодорожник задумчиво почесал недельную щетину, достал полный табаку кисет, рванул размашистым движением «Биржевку» и ловко, одним приёмом, скрутил предлинную «козью ножку». Всыпав в неё рубленый корень самосада, прикурил и затянулся. Щуря глаза от дыма, сказал:

— Ладно. Трое так трое. Только учтите — кочегара у меня нету, так что будете меня подменять.

— Как это?

— А так это — хватаешь лопату, набираешь угля побольше — и кидаешь в топку подальше!

— Сделаем! — повеселел Авинов.

И четверти часа не прошло, как флегматичный путеец перевёл стрелку — резким металлическим звуком щёлкнули рельсы, открывая выход с запасного на главный путь.

Неторопливо вращая колёсико, машинист открыл клапан давления пара и взялся за реверс. Дав гудок, «джойка» шумно выбросила струи белого, как кипень, пара. Задрожала, пробуксовывая колёсами. И тронулась, плавно набирая скорость. Семафор показал «зелёный».

Ближе к ночи паровоз проследовал через большую станцию, многажды меченную жёлтыми огнями. Выглядывая из паровозной будки, Кирилл подсматривал, как под ветром качались жестяные плафоны тускло горящих ламп, и по блестящему от сырости перрону скользили причудливые тени. Часовой с винтовкой старательно выхаживал туда и обратно, бдительно охраняя завоевания революции.

— Хо-одит… — проворчал машинист. — И чего зря ходить? Боятся, что перрон унесут?

— Слушайте, — сказал Кирилл, — а я до сих пор не знаю, как вас звать.

— Дык и я вас не спрашивал. Зови Филимонычем, не ошибёшься… Вы мне лучше такое дело объясните: куда бежать-то собрались? От кого — я уже понял…

— Мы не бежим, аксакал, — осклабился Саид, — мы пробиваемся!

— Какой я? — нахмурился Филимоныч. — Каса… сака…

— Аксакал, — сказал Корнилов, — значит «белая борода». Это они так уважительно стариков называют.

— Эва как… — протянул машинист. — Ну, тогда ладно…

— На Дон мы пробиваемся, — продолжил генерал, морщась. — К Каледину.

— Вон оно чего… Это дело. Атаман, говорят, мужик честный, большевиков на Дон не пущает. А вы, стало быть, с ним на пару. Ага…

— Не совсем так, — вставил Авинов. — Это не мы с Калединым, это он с нами.

Перехватив остерегающий взгляд Корнилова, Кирилл покраснел: что у него за язык, в самом деле!

— А ты-то с кем, Филимоныч? — поинтересовался генерал.

— А ни с кем, — спокойно ответил машинист, — я сам по себе. Вона, два моих балбеса вернулись — бескозырки набекрень и мозги туда же. Мы, говорят, интер-нац-листы. Это как, спрашиваю? А так, говорят, что немцы — наши братья! Раз так, говорю, гуляйте отседова! И выгнал обоих. Пущай их братцы и кормят… Ещё этим меня обзывали… как его… проле-тарьятом, а один еврейчик местный, Изя из ревкома ихнего, мне всё: «Товарищ… товарищ…». Я ему всё как есть объяснил: мне, говорю, уважение окажи! А уважить можно только через «господина»! Какой я тебе товарищ, говорю, морда твоя жидовская? Обиделся… А чего обижаться, спрашивается? Сам же, наверное, тоже из этих… интер… тьфу ты! Интернац-листов.

Докурив «козью ножку», Филимоныч притоптал окурок и велел Кириллу подбросить угольку.

— А мы пока вашему енералу перевязочку сделаем, — проворчал он. — И не зыркай на меня, подкидывай давай, подкидывай…

…Киев встретил белогвардейцев шумом и гамом полумиллионного города. Чудилось, что всё население разом снималось с места. В рваных поддевках и сюртуках, в шинельках и бушлатиках, с мешками, облезлыми чемоданами, баулами, тюками люди брали поезда штурмом, битком набивались в тамбуры, висли на тормозных площадках.

Бойцы заградотряда пытались проверять отъезжающих на предмет благонадёжности, но напор толпы был сильнее — озлобленных, загнанных людей не пугали даже выстрелы.

На привокзальной площади народ толокся, как на Еврейском базаре[47] в праздник. Быстроглазые босяки рвали из рук вещи, предлагая их поднести, затурканные бабы с корзинами отбивались как могли. Извозчики и дрогали[48] крутились каруселью. Лоточники торговали поштучно папиросами Месаксуди, бубликами и подозрительными пирожками, колбасой-кровянкой и сахарными пальцами в розовую и белую полоску.

А двери вокзала были залеплены афишками председателя Викжеля:[49] «Сегодня ночью из Быхова бежал Корнилов сухопутными путями с 400 текинцев. Предписываю всем железнодорожникам принять все меры к задержанию Корнилова. Об аресте меня уведомить».

— Вот шакал! — скривился Саид. — И этот ловить!

Поезд до Харькова опоздал на шесть часов. Обсыпая себя чёрной шлаковой гарью, состав приблизился медленно, погромыхивая буферами и скрипя колёсами.

«Белые» садились не с перрона, а с соседней платформы, через выбитое окно, минуя посты красногвардейцев-милиционеров, и заняли места в купе — Кирилл с Саидом примостились у окна, а Корнилова уложили на верхней полке. Кроме них, в купе втиснулись ещё семеро — два торговца-черкеса, худосочная дамочка в возрасте, офицер и трое солдат — старообразный, молодой и ещё один, с замотанной бинтом головой. Ни выйти из купе, ни даже приоткрыть дверь в коридор было невозможно — всё забивали тела. Люди занимали полки и проходы, сидели и лежали на туго набитых мешках, на крепко сколоченных из толстой фанеры чемоданах. Грызли сухари. Дули чай. Дымили цигарками.

В вагоне было душно, пахло карболкой, потом и овчинами. За стенкой слышался разговор:

— Чего стоим?

— Обер говорил, что проверяют пассажиров, кого-то ищут.

Ладонь Кирилла сжала крепче рукоятку «парабеллума». Он посмотрел на Саида, сидевшего напротив, — текинец медленно кивнул: понимаю, мол, политический момент.

Вдруг состав дёрнулся, сотрясся. Со скрипом тронулся, замедленный пересчёт колёсами стыков ускорился, стал бодрее. Поехали. Пронесло…

Авинов прислушался к разговорам, доносившимся из коридора:

— …Усё народное добро возвернут за справедливый выкуп. Понял? Чего буржуи нахапали за сто лет, всё — нам! Рабочим и крестьянам. Понял? Товарищ Ленин уже это нужное дело начал, чтоб казна с людями делилась. Понял?

— …А вот на Аральском море водится птица, которая несёт яйца с добрый арбуз, и оттого там никогда голода не бывает, потому что одного яйца довольно на большую крестьянскую семью…

— …Та мени вже усэ одно, яка власть, тильки б була! Кажну ночь стреляють! То москали-бильшевики пуляють, то батька Ус набежить…

Два казака, сидя перед дверями купе, говорили о своём.

— Россия? — рассуждал донец со светлым чубом. — Конечно, держава была порядочная, а ноне в низость произошла. Ну и пущай. У нас своих делов много…

— Що балшавики думають? — вторил ему чернявый. — И що будэ совитска власть робиты? Зараз поперед церкви на площади в кажной станице виселицу громадят, всих вишают подряд, тильки б до рук попался. Та нехай ця власть подохнэ!

Солдат с забинтованной головой высунулся в коридор и воспроизвёл проповедь на революционный манер:

— Братие! Оставим все наши споры и раздоры. Сольёмся воедино. Возьмём топоры да вилы и, осеняя себя крестным знамением, пойдём вспарывать животы буржуям! Аминь.

Солдатня довольно загоготала, а какой-то интеллигент, длинный как жердь, в бедном потёртом пальто, переносивший пытку стояния, истерически закричал:

— Проклятые! Ведь я молился на солдата! А теперь вот, если бы мог, собственными руками задушил бы!..

Странно, никто интеллигента не убил, не побил даже… Авинов прикрыл глаза и откинулся к гудящей стенке. Болото… Вонь…

Ранее он говорил себе: «Одураченная толпа», — а теперь увидел её в натуре, как есть. И в душном вагоне, и на киевском вокзале, и по всей России-матушке царствовала толпа, претворяя в жизнь свой нехитрый главнейший закон: принизить всё, что хоть чем-то выделяется, хоть как-то возвеличено, стремится к свету. Человеку толпы никогда и в голову не придёт сделать попытку возвыситься, попробовать приподняться до уровня тех, кто лучше тебя, смелее, совершеннее. Нет, надо и самому валяться в грязи да низости, и других-прочих поставить на колени, бросить в навоз рядом с собою. Лежи и хрюкай, как мы! Не выделяйся! Тебе что, больше всех надо? Ах, надо?! Ребяты, тута буржуй! Бей его!

Спать, сидя в тряском вагоне, Кириллу никогда не удавалось, но тут он задремал. Дышать было нечем, однако жаркий воздух, остывая на стекле окна, создавал иллюзию свежести.

Авинов проснулся, вернее, очнулся в полной темноте. Все в купе спали, только двое солдат, молодой и с забинтованной головою, вели разговор:

— Там такие дела, что ты… Мильонами ворочают мешочники![50] С Москвы на юг мануфактуру тащат, с Ростова — хлеб. Ростовский лазарет той артели санитарные билеты выдаёт, а московский — проездные бланки. Во как дело поставлено!

— Слу-ушай… А хорошо бы у черкесов мануфактурку прихватить, а? Можно всё обделать тихо, ножик у меня с собой, а оне — народ жидкий…

— Лучше перед Иловайской, оттуда можно свернуть на Екатеринослав…

Кирилл не стал вмешиваться. Идёт оно всё к чёрту…

Ночью был обыск. В вагоне стояла полная, душная тьма. Вошли красногвардейцы в солдатских шинелях, с винтовками.

— Документы предъявите… — проговаривал заспанный комиссар. — У кого есть оружие, сдавайте, товарищи.

Свет фонаря заметался по купе. Кирилл закрыл глаза.

— А это чей чемодан? Ваш, товарищ? Товарищ!

Молодой солдат сделал вид, что только что проснулся.

— А?.. Чего? А, мой, мой…

— Откройте!

Комиссар запустил руку под фанерную крышку и стал рыться в вещах. Авинов приоткрыл левый глаз, примериваясь, в кого стрелять первого, в кого потом.

— А документы есть?

— Есть, есть…

Молодой суматошно полез в карман.

— Ну ладно…

И патруль пошёл дальше, переступая через тела, устилавшие пол. В сторону Корнилова красногвардейцы даже не глянули…

…С утра за окнами потянулась степь — унылая полупустыня, безрадостная, чудилось даже — безжизненная. Хилые рощицы, полегшая трава на холмах, сжатые поля… Брошенный мир.

Очень скоро Кириллу пришлось убедиться в своей неправоте.

Саид проснулся, провёл рукой по запотевшему стеклу, утёр лицо, шепча утреннюю молитву, и вдруг встрепенулся, привстал даже.

Паровоз засвистел, загудел истошно, резко сбавляя ход.

Авинов сунулся к окну — и увидел человек двадцать или тридцать всадников, понукавших коней с лихим разбойничьим присвистом. Да это и были разбойники!

Спокойный голос малоросса за стенкой сказал:

— Ты дывысь! Цэ ж хлопци батьки Уса! От зараза!

Вагон сильно толкнуло, так, что старый солдат едва не полетел со своей полки.

— Сердар! — крикнул Саид. — Они путь загородили!

В самом деле… Поезд изгибался дугой, вписываясь в поворот, и из окна был хорошо виден завал из шпал, лежавший поперёк рельсов. Вокруг завала сновали бандиты во френчах, кожанках, зипунах. Многие были крест-на-крест перепоясаны пулемётными лентами, на поясах — рифлёные гранаты и револьверы, в руках обрезы или кавалерийские карабины. Состав остановился, а с холмов уже мчались брички и тачанка с пулемётом.

Тут с окном поравнялся всадник в кожаной куртке, перетянутой ремнями, с папахой на голове и со всего размаху ударил прикладом винтовки, вынося стекло.

Авинов, прикрываясь локтем от осколков, выстрелил навскидку. Верный «парабеллум» не подвёл — бандит взмахнул руками и слетел с седла, роняя винтовку.

Сапогом вышибив пильчатые обломки стекла, Кирилл выпрыгнул в окно. Порадовавшись свежему воздуху, не обращая внимания на залихватское гиканье банды, он обернулся к купе и крикнул со злостью:

— Чего ждёте?! Или мы их перестреляем, или они нас! За мной!

Подхватив трофейную винтовку, он перебросил её Батыру.

— Саид, охраняй!

Текинец прекрасно понял, кого ему надо охранять, а солдаты, как ни странно, тоже подчинились Авинову — все трое сиганули следом. Четвёртым был офицер. Бандитская пуля сразила его, когда он готовился спрыгнуть, — земли достигло уже мёртвое тело. Тут же в окне показалась дама из их купе. Бледная, но решительная, она достала из сумки воронёный «кольт», ухватила его двумя руками и открыла огонь на поражение. Одного бандита — во френче с аксельбантами — она свалила, в другого не попала, но угодила в коня — и всадник сломал шею, когда полетел кувырком.

— К завалу! — крикнул Авинов. — Надо его разобрать!

В вагонах загомонили сторонники и противники вмешательства:

— Куда? Чи с глузду зъихав?! Павло!..

— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… Святый Боже, святый крепкий…

— Держить його!

— Колы будемо сидеть тут, дождёмся — вырежут до одного! Идтить надо!

Отстреливаясь, солдаты — молодой, старый и с замотанной головой — приближались к паровозу короткими перебежками. Их поддерживали огнём из окон и с вагонных площадок. По ту сторону вагона тоже слышалась частая стрельба — люди толпы, случайно пересекшиеся дезертиры и мешочники, не хотели за здорово живёшь отдавать своё добро и сами жизни.

Меткая пуля сбила с головы Кирилла папаху. Он пригнулся и крикнул:

— Саид, прикрой!

Чувствуя защиту друга, Авинов понёсся наперерез тачанке, пулемётчик которой разворачивал «максим». Первая пуля досталась ему — бандит вывалился на ходу и покатился, нелепо размахивая руками. Вторым выстрелом Кирилл снял возницу, что правил тройкой, запряжённой в тачанку, стоя, лихо крутя вожжами. Лихач как стоял, так и упал — на лошадей. Тело его запуталось в упряжи, лошади шарахнулись, коренник запнулся о тело возницы и упал на колени, а обе пристяжных дико заржали, пытаясь встать на дыбки. Номер им не удался, тачанка остановилась.

Добежав, Авинов запрыгнул в неё, падая на колени перед пулемётом, и судорожно вцепился в спусковые рычаги. «Максим» послушно зачастил, посылая очередь навстречу бандитской коннице. Несколько лошадей ушли в кувырки, всадники покатились кубарем, а тех бандитов, что подъезжали к поезду на бричках, срезало в поясе, ломало и сбрасывало наземь.

Прочухавшись, бандиты открыли стрельбу по захваченной тачанке, однако прицелиться на скаку не удалось никому, а Кирилл восседал, как в ложе театра военных действий, — стрелял и стрелял, пока не кончилась лента с патронами. Он тут же упал на дощатое дно, ухватился за брошенные вожжи и дёрнул, понукая коней.

— Но-о, запыхлятина!

Тройка неуверенно заржала и потрусила к поезду. Две пули подряд расщепили борт тачанки, но не задели ни Авинова, ни лошадей.

Подбросив тело в воздух, Кирилл перескочил через бортик, перекатился и зигзагами понёсся к поезду. Паровоз как раз засвистел, зашипел, залязгал сцепками. Солдаты, раскидавшие завал, мчались обратно что есть духу. Мчались вдвоём — старый и молодой. Третьего, с забинтованной головой, не было видно. Поезд трогался, и люди с вагонных площадок тянули руки, подхватывая бойцов и помогая им взобраться.

— Кирилл! — закричал Саид, высовываясь в окно.

Пуля ударила выше текинца, попав в папаху, и дама с «кольтом» тут же ответила, выпустив три пули по врагу.

Авинов побежал рядом с вагоном, подпрыгнул, цепляясь за смуглую руку Батыра, и тот легко выудил корниловца, втянул его в купе.

— Уф-ф! — выдохнул Кирилл. Поглядел на бледную, перепуганную даму, на запыхавшихся солдат, на Корнилова, страдальчески морщившегося со своей полки (эх, не дали пострелять…), и широко улыбнулся.

— Вот! — сказал он, указывая на окно. — Уже и не душно!

И всё купе, а за ним и весь вагон радостно захохотал, загоготал, хлопая друг друга по спинам, стуча кулаками по стенкам с разобранной бархатной обивкой, по чемоданам, а дама с револьвером восторженно забила в ладоши.

— Мы их победили! — завизжала она.

— Ось цэ — да… — растерянно молвил голос за стенкой. — Шоб хлопцив батьки Уса так уделать — цэ трэба уметь!

— А Федьку убили… — вздохнул молодой солдат. — Прямо в повязку его пульнули — и полголовы долой…

— Помянем? — хмуро спросил старообразный.

— А есть чем? — оживился молодой.

— Найдётся…

— Давай!

А Кирилл всё приходил в себя после нечаянного сражения. В окно крепко задувало, пыхало дымком, но пусть уж так, чем в духоте париться… В отдалении скакал один из бандитов. Самый упорный из хлопцев батьки Уса — он потрясал винтовкой, стреляя в сторону поезда, но не попадая даже в паровоз. Потом пропал и хлопец.

Пересадка в Харькове прошла без хлопот. Корнилову стало получше, и Кирилл быстренько отвёл генерала в ростовский поезд. Пока Саид удерживал матерившуюся толпу, он с ходу занял купе.

В окно постучали. Авинов выглянул и увидал крестьянина в добротном тулупчике, с кнутом в руке — сразу видать, зажиточный.

Крестьянин улыбнулся искательно и поинтересовался:

— Случаем пулемётика не продадите?

— Кончились пулемётики, — буркнул Кирилл, закрывая окно, — разобрали все.

Он помог улечься Верховному, а после влез на соседнюю полку да и залёг. Имеет же он право выспаться? С этой мыслью Авинов и заснул. В голове его мелькнули фантастический образ Фанаса, пленительный образ Даши Полыновой, но всё это было так далеко, так давно… Будто совсем в другой жизни.

Разбудил его Саид — подъезжали к Новочеркасску. В пронзительно-синем небе, какое бывает лишь в осенние холода, блистали золотые купола собора. И на вокзале, и в городе жизнь бурлила, но это была не бессмысленная животная толкотня, а оживление, направленное умелой и твёрдой рукой, подчинённое заведённому порядку.

На путях пыхтел «Санитарный поезд Императрицы Александры Фёдоровны», благополучно добравшийся из Могилёва с запасами медикаментов и перевязочным материалом.

По улицам неслись военные автомобили, с лязгом прокатывались броневики, крупной рысью пролетали верховые казаки, степенно проезжали извозчики. Строем шли роты офицеров и юнкеров, а партикулярное платье терялось среди серых шинелей и красных лампасов, золотых погон и белых платков сестёр милосердия.

Нигде не краснел кумач с сермяжными хотелками: «Долой войну!», «Вся власть Советам!», «Смерть буржуазии!».

Зато повсюду были расклеены воззвания, зовущие в Добровольческую армию.

— Великий Бояр! — разнёсся вдруг дикий крик, и из толпы вынырнули текинцы в белых тельпеках и в полосатых, цвета сёмги, черкесках. Кирилл узнал Махмуда и Дердеш-мергена.

— Великий Бояр живой! — орали они. — Великий Бояр с нами!

Генерал, слабо улыбаясь, стащил с себя ужасную мужицкую шапчонку, поднимая ее в знак приветствия. И тут уж по всей улице прокатилась волна узнавания.

— Ура генералу Корнилову! — грянул чей-то голос, и тысячи людей подхватили ликующую здравицу.

К встречающим подлетел развалистый «рено», с места рядом с водителем выпрыгнул сияющий Шапрон дю Ларрэ, мигом открыл дверцу — и навстречу Корнилову шагнул Алексеев. Два генерала подали друг другу руки, но не сдержали порыва — обнялись. И улица вздрогнула от могучего «ура!».

Михаил Васильевич расчувствовался, прижмурил глаза, но вот он вытянулся по стойке «смирно» и обратился официальным голосом:

— Ваше высокопревосходительство Верховный правитель Русского государства! Разрешите доложить!

— Докладывайте, — склонил голову Корнилов.

Он стоял в валенках, в рваном тулупе, но глаза Авинова видели блеск золотых погон и аксельбантов.

— По данным на шестое ноября, — торжественно доложил Алексеев, — в ряды Добровольческой армии вступила двадцать одна тысяча офицеров, юнкеров и кадетов![51]

Корнилов сразу подтянулся, распрямил плечи. Оглядев взволнованные лица, он сказал громким и ясным голосом:

— Милостивые судари и сударыни! Тяжёлое сознание неминуемой кончины страны повелело мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины!

Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что лично мне ничего не надо, кроме сохранения великой России! Предать же Родину в руки её исконного врага — германского племени — и его большевистских пособников, чтобы сделать русский народ рабами кайзеров и комиссаров, я не позволю, покуда жив! Боже, спаси и вразуми Россию!

Улица, запруженная людьми, выдохнула единый ликующий крик, в воздух полетели шапки и шляпки, а Кирилл Авинов в это время довольно улыбался, считая в уме. Двадцать одна тысяча добровольцев! А Фанас говорил, что к февралю восемнадцатого Добрармия соберёт едва три с половиной тысячи штыков. Значит, подействовали его МНВ!

— Мы победим, — твердил он про себя, как заклинание. — Мы обязательно победим!

Глава 8 ФОРМУЛА СЧАСТЬЯ

В грубой солдатской рубашке, подвязанной кавказским ремешком, в жёлтых, до колен, поскрипывавших сапогах, Антонов-Овсеенко нервно расхаживал по кабинету. Никогда прежде не ощущал он, как обжигает ревность. Ох, недаром её считают мотивом убийства! Ревность и ненависть.

«Штык» сжал кулаки и застонал, замычал сквозь сжатые зубы, вспоминая ту ночь в Зимнем. Эта картина навсегда запечатлелась в его сознании: возбуждённая, радостная, дьявольски красивая Даша — и этот хлыщ, контра лощёная, «беляк», небрежно тискавший девушку. Его девушку!

Издав утробное рычание, Антонов-Овсеенко крепко зажмурился, но и тогда ненавистное имя калилось перед ним, складываясь из огненных букв: «Кирилл Авинов». Его соперник. Его враг.

Заделавшись наряду с прапорщиком Крыленко и матросом Дыбенко членом комитета Совнаркома по делам морским и военным, подпоручик Овсеенко сам упросил Ленина назначить его комиссаром по борьбе с контрреволюцией на Юге России.

И никому, даже товарищу Полыновой, не признавался «Штык» в истинных своих побуждениях. Не пугали его войска Каледина, не тревожила и корниловская Добрармия. Он хотел — мечтал, жаждал! — захватить в плен одного-единственного «беляка» и долго-долго истязать его трепещущее тело, терзать искусно, так, чтобы мучения Кирилла Авинова не оборвались смертью от боли. И не с кем станет делить Дашу Полынову!

Только ради этого «Штык» и принял командование над всеми отрядами матросов, красногвардейцев Москвы и Питера, революционных солдат, брошенных против белых войск.

Невольно сравнив себя с царём Менелаем, спалившем Трою из-за Елены Прекрасной, Антонов криво усмехнулся: а он, выходит, разжигает Гражданскую войну ради Дашиных глазок! А так оно и выходит…

В кабинете, бывшей аудитории для курсисток, висела чёрная доска. Штык взял мелок и начертал извечную формулу счастья: «В. + Д. = Л.» — и быстро-быстро растёр буквы, «известные» любовного уравнения, сухой тряпкой. Если в это уравнение подставить «К.», то «В.» можно спокойно вынести за скобки…

Дрожащими пальцами Владимир взял папиросу, прикурил, сломал и отбросил. К чёрту! Ничто его не успокоит, пока эта белая сволочь не окажется здесь, в его руках, привязанная к стулу!

Звякнула дверь, и вошёл Михаил Муравьёв[52] — сухощавый, с короткими седеющими волосами и быстрым взглядом. Порою он пугал «Штыка» вечной своей бледностью, неестественно горящими глазами на истасканном, но всё ещё красивом лице.

— Вызывали? — спросил Муравьёв высоким, горячим голосом.

— Вызывал, вызывал, — Антонов-Овсеенко нервно-зябко потёр ладони. — Я назначаю тебя начальником штаба…

Муравьёв, самодовольно ухмыльнувшись, подтянулся. «Штык» походил мимо окон, выходивших во двор Смольного, постепенно замедляя шаги, и замер вовсе. Ссутулился, оглядывая крыши и шпили Петрограда.

— Первейшая наша задача, — сказал он отрывисто, — взять Харьков, сколотить из тамошних большевиков Совет рабочих и солдатских депутатов и провозгласить Украинскую Советскую Республику. И это надо сделать быстро!

— Сделаем! — воскликнул Муравьёв, предвкушая будущие контрибуции, расстрелы и прочие увеселения.

— Запомни, мы идём огнём и мечом устанавливать советскую власть! Уничтожать всех офицеров и юнкеров, гайдамаков, монархистов и всех врагов революции! Сечь их шашками, бить снарядами, душить газами! Мы в состоянии остановить гнев мести, однако не сделаем этого, потому что наш лозунг — быть беспощадными!

— О, да… — прошептал начштаба, совершенно очарованный.

— Если всё пойдёт как надо — должно пойти! — мы разделимся. Из Харькова ты поведёшь войска против мелкобуржуазной Центральной рады, а я двинусь на Дон — громить Каледина, Корнилова и прочую белую сволочь. И вот что… Мне докладывали, что ты у нас большой мастак на всяческие засады и похищения?

— Имею опыт, — на губы Муравьёва наползла гаденькая улыбочка.

— Тогда слушай приказ. Найдёшь одного запасника-кексгольмца по фамилии Захаров, сыщешь ещё с полдесятка надёжных товарищей и пошлёшь их на Дон. Мне нужно, чтобы группа Захарова захватила там одного белогвардейца, поручика-корниловца. Кирилла Авинова. Запомнил?

— Так точно! Кирилла Авинова, поручика.

— Мне нужно, чтобы его взяли живым и доставили ко мне. Обязательно живым! Ясно?

— Так точно! Разрешите идти?

— Ах, бросьте, товарищ Муравьёв! — поморщился «Штык». — Что за старорежимные выкрутасы? Мы с вами в революционной армии!

— Всё сделаем как надо, товарищ комиссар, — с чувством сказал Михаил. — Доставим «беляка» в целости и сохранности!

— Я надеюсь на вас. Ступайте.

— Есть!

Чётко развернувшись кругом, Муравьёв вышел. «Штык» вздохнул — не сразу выжмешь из служивого человека раба, царская муштра въедается крепко, — и тут же поймал себя на мысли, что все эти «есть!» и «так точно!» даже нравятся ему. Чеканные формулировки подчинения создают флёр властного превосходства — и умащивают его душу, изъязвлённую ревностью, униженную и оскорблённую проклятым корниловцем.

— На всякого «беляка» найдётся свой силок! — прошептал он и хихикнул. Подхватив шинель, «Штык» зашагал из кабинета вон, хлопнув по плечу шоффэра, придремавшего в коридоре:

— Едем!

…Мрачно было в революционном Петрограде, мрачно и холодно. Зимний разорили, а в подвалах дворца по сей день парочка матросов плавала — дорвались до бесплатного, да так и утонули в вине.

Витрины магазинов зияли пустотой, а то и вовсе стояли заколоченные досками. Неубранный снег утоптался в наледь, но посыпать её золой было некому — дворники перевелись. Их нонче полагалось звать «смотрителями двора». Вот они и смотрели. А только заикнёшься насчёт поработать, сразу на дыбки: «За что кр-ровь проливали?! Штоб обратно в ярмо, метёлкой шкрябать?»

Антонов-Овсеенко поглядывал на бедствующий город из окошка персонального «Руссо-Балта» и улыбался, жмурясь от удовольствия. К хрусту снега примешивался хруст семечек — замызган Питер семенной шелухой. Деревня в городе!

«Но это вооружённая деревня, — думал „Штык“, — это — землеробы в солдатских гимнастёрках. Распоясанные, обезначаленные и митингующие, втянутые в политику, жадно тянущиеся к ней. Огромная лаборатория по перешлифовке туманного крестьянского сознания!»

…«Руссо-Балт» притормозил у подъезда.

— Свободен! — бросил «Штык» шоффэру и вылез из машины. Бодро поднялся на третий этаж, отпер лакированную дубовую дверь с медными вензелями и аккуратно прикрыл её за собой. Вздохнул: дома!

Повесив пальто на рогатую вешалку, сверху набросив шляпу, он снял сапоги, не покидая коврика у двери. Подцепив тапочки, прошёл в гостиную, потирая застывшие ладони.

Даша стояла у окна, сложив руки под грудью и глядя куда-то за крыши.

Девушка не казалась печальной, она была совершенно спокойна. И очень молчалива. После взятия Зимнего «товарищ Полынова» стала рассеяна и задумчива, её покинула обычная пылкость и радость жизни. По утрам «Штык» с подозрением поглядывал на глаза девушки, но нет, они были сухими. И всё же Даша сильно переживала.

Антонов точно знал, из-за чего именно. Верней, из-за кого. Кирилл Авинов — вот причина девичьих страданий.

Владимир сжал зубы — убил бы этого гада. Ах ты, с-су-чок замшелый…

Копаясь в себе, он обнаруживал на сердце не одну лишь ревность или ненависть. Тревога присутствовала тоже — уж больно переменилась Даша, не узнать. Она ведь никогда не держала плохого в себе — обида, злость, малейшее раздражение тут же вырывались наружу с криком, со слезами, с кучей ехидных замечаний и откровенных оскорблений. Даша удержу не знала в бурном проявлении чувств. И вдруг затихла. Замертвела. Заледенела.

Ещё недавно душа её чудилась райским садом, откуда изливались любовь и ярость, а теперь там простиралась опалённая пустыня, и холодные, злые ветры носились над нею.

И он ничего не мог поделать с этим — его помощь Даша равнодушно отвергала. Заботу… Господи, да она даже не замечала, что о ней заботятся! Он донимал её ревнивой страстью, но девушка была холодна в постели, она вяло отвечала на ласки, даже не притворяясь, что ей с ним хорошо. Как тут не пожелаешь мучительной смерти этой… этому… этому «товарищу Авинову»?

— Здравствуй, Даша, — сказал Владимир, усиленно излучая уверенность в себе.

— Привет, — обронила девушка, не оборачиваясь.

Она не поинтересовалась, как у него идут дела, не спросила даже, голоден ли он, — так и продолжала смотреть в окно.

Антонов-Овсеенко осторожно приблизился и положил ей ладони на плечи, погладил, потянулся поцеловать в шею, но Даша увернулась — без досады, как от надоевшей мухи.

В душе у «Штыка» родилось раздражение, поднимая всю муть былых обид. Захотелось сжать эти плечи, впиться губами в стройную лебединую шейку, овладеть девушкой жестоко и грубо, но… Нет. Нельзя. Да и чего он этим добьётся? Развернётся Даша и врежет ему по морде — без гнева, так просто, приличия ради. И замкнётся ещё пуще, уйдёт в себя, как моллюск в раковину — не выковыряешь.

Неловко погладив Дашины плечи, чувствуя себя дурак дураком, Владимир задержался рядом с девушкой, не зная, что сказать и надо ли говорить вообще.

— Я хочу поехать в Ростов, — бесцветным голосом сообщила Даша.

— В Ростов? — непроизвольно обрадовался «Штык». Надо же — заговорила Валаамова ослица!

— В Ростов-на-Дону, — уточнила девушка.

— Зачем, не понимаю? — тут же насторожился Антонов. — Скоро мы отправимся в Москву, оттуда двинем на Харьков. Ты же сама этого хотела!

— А теперь я хочу в Ростов.

Владимир помолчал, угрюмея.

— Это… из-за него? — спросил он.

— Это из-за меня, — неласково усмехнулась Даша. — Был же разговор насчёт того, что пора поднимать Ростов и Таганрог на борьбу. Вот я и помогу товарищам в подполье…

«Штык» помрачнел ещё больше. Единственным его желанием было «держать и не пущать» Дашу, всё время видеть её, чувствовать, что она рядом, что она с ним. Но и отказать он не мог. Да и что значил бы его отказ? Полынова пожала бы плечами — и поступила бы так, как хотела. А начнёшь ей мешать, станешь врагом…

— Езжай, — вздохнул Владимир, — помоги…

Девушка равнодушно чмокнула его в щёку и пошла собираться.

— Ты не видел мой саквояж? — громко вопросила она, роясь на антресолях. — Где-то тут должен быть, я его сюда положила…

— Посмотри в людской! — донёсся из кабинета голос Антонова.

— А что саквояжу там делать? — проворчала Даша, но заглянула-таки в нетопленую людскую, где раньше проживала пожилая чета — лакей и кухарка, прислуживавшие выселенному хозяину квартиры, старенькому генералу. Саквояж лежал на подоконнике.

Девушка подхватила его — и поникла, словно притомившись от нескольких минут бодрой суеты.

Все эти дни после октябрьского переворота она жила будто в каком-то чаду, даже запах гари чувствовался. Или не зря говорят, что в душе всё перегорело? Ах, если бы всё! Если бы она могла освободиться от того, что вошло в её плоть и кровь, от этой ненавистной, проклятой любви! И к кому, главное? К врагу! Контрреволюционеру! «Белому»!

Дневной свет, дневные заботы отгоняли думы, горькие и тягостные, обрывали желания, но по ночам Даша вспоминала руки Кирилла, губы Кирилла, голос его, тепло сильного тела и едва сдерживала стон великой тоски, муки неизбывной. Разум ненавидел возлюбленного-предателя, а душа томилась, желая любви и ласки.

Бывало так, что Владимир овладевал ею, а она представляла, что с нею Кирилл, что это его жаркое дыхание опаляет ей щёки, что это его губы засасывают атласную кожу грудей, а раскроет глаза — искажённое лицо Антонова над нею. Волосы всклокочены, крапинки пота выступают на тонком носу… Господи, какая мерзость… И теперь гнусное ощущение нечистоты не покидает её. Господи, во что она превратилась… В жалкую прелюбодейку, в шлюху! Авинов изменил идее, а она изменила ему. Будто в отместку, назло!

— Господи, — прошептала Даша, — ну за что, за что мне это?..

Прижавшись пылающим лбом к холодному стеклу окна, девушка застонала и ударила кулачками по гулкой раме.

За окном сгущались сумерки.

Глава 9 ПЕРВАЯ КРОВЬ

Из сборника «Пять биографий века»:

«Момент счастья скоротечен. Схлынет острая, большая радость, и ты словно трезвеешь, глядишь вокруг поверх розовых очков, примечая все оттенки серого и чёрного, и видишь: то, что давеча чудилось ладным издали, вблизи нескладно.

Вот и Авинов вроде опамятовался, разобрался, что не так тих Дон, как ему показалось. Всероссийское разложение не обошло и казаков. Молодые донцы, вернувшись с фронта, занесли с собой „красную заразу“. Они орали на митингах: „Ахвицара? Не хотим! Долой! И дедов слухать не станем! Хватит с нас!“.

Войсковой атаман Каледин в одиночку держал оборону, заслоняя собою Дон от большевизма, а вот казаки купились на посулы советской власти. Не желали донцы воевать с „красными“, наивно полагая отсидеться в станицах, — дескать, мы никого не трогаем, и нас не тронут!

И Добровольческая армия очутилась в положении непрошеного гостя — присутствия на Дону генералов и офицеров (которых казаки с пренебрежением звали „кадетами“, ударяя в первый слог) не хотел никто…»

С утра Авинов пошёл записываться в бюро Добровольческой армии. У дома на Барочной стоял на часах молодой офицер, тискавший винтовку.

— Сейчас доложу караульному начальнику, — сказал он, скрываясь в дверях.

Вскоре лопоухий кадет, куда моложе часового, провёл Кирилла наверх, в маленькую комнату, окнами выходившую в вишнёвый садик. В комнате имелись два огромнейших шкафа, забитых бумагами, и парочка не менее громадных столов. За одним корпела женщина-прапорщик, строча записи, а за другим восседал лощёный подпоручик. Вероятно, в фуражке он выглядел бы орлом, а без неё отсвечивал блестящей плешью.

Перед столом стоял, вытянувшись в струнку, юнец в гимназической форме — в серой шинели, в фуражке с ученической кокардой из двух скрещенных ветвей.

— Мне уже шестнадцать! — доказывал он дрожащим голосом. — Хочу умереть за единую и неделимую великую Россию! Шестнадцать мне! Клянусь вам! Семнадцатый пошёл!

— А на вид и четырнадцати не дашь, — улыбнулась прапорщица.

Тут кандидат в добровольцы расплакался и выбежал вон. Женщина вздохнула.

— Кирилл Антонович Авинов… — проговорил подпоручик, поглядывая в поданные документы. — Поступая в нашу армию, вы должны прежде всего помнить, что это не какая-нибудь рабоче-крестьянская армия, а офицерская. Кто вас может рекомендовать?[53]

— Многие, — пожал плечами Кирилл.

— Я, например, — послышался голос от дверей, и подпоручик с прапорщицей мгновенно вскочили по стойке «смирно».

В дверях стоял Корнилов, одетый в потёртый пиджак, чёрный в полоску. Костюмчик на Верховном сидел мешковато, да ещё и галстук был повязан криво. Брюки заправлены в высокие сапоги — ни дать ни взять приказчик мелкий.

— Рекомендую, — сказал Лавр Георгиевич.

— Так точно, ваше высокопревосходительство! — отчеканил подпоручик.

Дав подписку прослужить четыре месяца, беспрекословно повинуясь командованию, Авинов вышел на лестничную площадку — и нос к носу столкнулся с Керенским! Да, это был он, незадачливый диктатор, избранник толпы, проболтавший Россию.[54]

— Этот Богаевский[55] просто несносен! — возмущался Александр Фёдорович, жалуясь Кириллу. — Представьте себе, офицер, он меня не принял! Меня! И Каледин отказал от дома…

— И правильно сделал, — холодно сказал Авинов.

— Только железной властью суровых условий военной необходимости, — вдохновился Керенский, — и самоотверженным порывом самого народа может быть восстановлена грозная государственная мощь, которая очистит родную землю от неприятеля и…

Договорить он не успел — Кирилл ударил его сапогом в колено и тут же врезал кулаком по челюсти, испытывая при этом сильнейшее наслаждение. Диктатор скатился по лестнице. Перешагнув через мычавшего Александра Фёдоровича, Авинов покинул бюро.

Сворачивая в переулок, он прошёл под окнами и нечаянно подслушал Алексеева. Генерал ворчливым своим голоском жаловался кому-то, невидимому для Кирилла:

— Представители британской и французской военных миссий дозвонились из Москвы, обещали помощь в размере ста миллионов рублей, по десять миллионов в год, но, как этим деньгам попасть на Юг России, не рассказали… А мне как быть? Я могу дать офицеру оклад полтораста рублей в месяц, а солдату — полста, но это же нищенство! На рубль нынче купишь что недавно на тридцать копеек!

Поручик задержался под окнами и притих.

— Понимаю вас, Михаил Васильевич, — вздохнул невидимый собеседник, и Авинов по голосу узнал Лавра Георгиевича. — Каково вам, ворочавшему миллиардным бюджетом, собирать все эти копейки! А что делать?

— Так именно! Два трёхдюймовых орудия мы отбили у дезертиров, ещё два украли на донском складе. Целую батарею купили у казаков-фронтовиков — полковник Тимановский угостил солдат водкой и выдал им пять тыщ рублей…[56]

— Молодец! — засмеялся Корнилов.

Притаившийся Кирилл услыхал скрип двери, а затем голос Шапрона дю Ларрэ:

— Атаман Каледин!

— Проси, — тут же отозвался Алексеев.

Быстрые шаги, звяканье шпор и глухой, взволнованный голос:

— Михаил Васильевич, Лавр Георгиевич! Я пришёл к вам как к союзникам, просить о помощи. В Ростове и Таганроге вспыхнули большевистские восстания,[57] но казаки-фронтовики воевать с Советами не желают! А уж тамошний полк покрыл себя полным позором — занял нейтралитет и выдал своих офицеров на расправу… Надежда вся на добровольцев! От себя могу послать в бой только Донской пластунский батальон и сотню казаков-юнкеров Новочеркасского училища.

— Ростов мы у большевиков отобьём, — пообещал атаману Корнилов. — И вообще есть смысл перенести центр формирования Добровольческой армии туда. По подсчётам штаба, в Ростове и ещё в Таганроге осело примерно семнадцать тысяч офицеров… — Помолчав, подумав, генерал отдал приказ: — Поднимите по тревоге 1-й Офицерский полк генерала Маркова и Сводную Михайловско-Константиновскую артиллерийскую бригаду![58] Командиров срочно ко мне…

Придерживая свой новый головной убор — рыжую «кубанку», — Кирилл помчался в расположение — поручика Авинова прикрепили к 1-му Офицерскому полку, ко 2-й роте[59] полковника Тимановского.

Полк выстроился поротно. Полковник Тимановский, человек большого роста и могучего телосложения, опирался на длинную толстую палку и носил очки в паутинной оправе. В офицерской папахе, в романовском полушубке, с большой бородой, покрывавшей всё лицо и широко ниспадавшей на грудь, полковник походил на пожилого крестьянина, хотя был и оставался блестящим офицером двадцати девяти лет от роду. Генерал Марков взял его в свои помощники — его и доктора Родичева, заведующего полковым лазаретом. Вот и весь штаб.

— Смирно, господа офицеры! — скомандовал Тимановский, и Кирилл вытянулся во фрунт.

Показался Марков — «шпага генерала Корнилова», — щеголявший в шароварах и солдатских сапогах, в коричневой байковой куртке и в текинской белой папахе-тельпеке. Командир сделал знак, и разнеслось иное приказание:

— Стоять вольно!

— Здравствуйте, друзья мои! — громко поприветствовал полк генерал.

— Здравия желаем, ваше превосходительство! — грянули «марковцы».

Сергей Леонидович оглядел строй и сказал:

— Не много же вас здесь! По правде говоря, из трёхсот тысяч офицерского корпуса я ожидал увидеть больше. Но не огорчайтесь! Я глубоко убеждён, что даже с такими малыми силами мы совершим великие дела. Не спрашивайте меня, куда и зачем мы идём, — я всё равно скажу, что идём мы к чёрту на рога, за синей птицей! Друзья! Мы все сошлись сюда, на Дон, мы заняли места нижних чинов не ради продвижения по службе, не для того, чтобы блистать на балах и парадах. Наша цель — спасти Родину!

Тут из строя вышел полковник Борисов, назначенный командовать ротой.

— Ваше превосходительство, — сказал он церемонно, — я считаю для себя невозможным с должности командира полка возвращаться в роту.

Марков ответил ему без единой минуты промедления:

— Полковник! Вы мне не нужны. Назар Борисович, — обратился он к подполковнику Плохинскому, — примите роту!

Снова осмотрев строй, генерал нахмурился.

— Вижу, что у многих нет погон, — заметил он неодобрительно. — Чтобы завтра же надели! Сделайте их хотя бы из юбок ваших хозяек. А пока слушайте приказ: в поход! На Ростов!

Выступили ровно в полночь. Полк погрузили в роскошные вагоны 1-го класса и теплушки, орудия разместили на открытых платформах. Впереди эшелона двигался бронепоезд «Орёл», а ещё один, «блиндированный» и безымянный, отбитый текинцами под Песчаниками, прикрывал состав сзади. Полевую гаубицу с него сняли, и всю огневую мощь поезда составляли пулемёты. Их расчёты укрывались за штабелями шпал — вот и вся броня.

Кириллу повезло — он ехал на мягком плюшевом диване, деля купе с командиром роты и двумя юнкерами — смуглым, носатым армянином и бледнолицым курносым северянином-помором. Оба были ненамного старше его самого, но питали к поручику почтение — всё ж таки боевой офицер, корниловец!

— Амосов, — представился курносый, — Михаил.

— Арарат Генч-Оглуев, — отрекомендовался носатый и добавил, белозубо улыбаясь: — Я местный, нахичеванский!

На единую форму у марковцев денег не было, так что все они носили то, что имели, — серые шинели. Единственной связующей деталью для всех служили чёрные погоны, в цвет знамени полка. Оно находилось в соседнем купе — белый Андреевский крест на чёрном полотнище — и ехало в объятиях знаменосца, подъесаула Трехжонного.

Вооружены все были тоже чем попало — у кого родимые винтовки-трёхлинейки, у кого «манлихеры» или «мандрагоны». Больше всего было японских «арисак», а Кириллу досталось ручное ружьё-пулемёт[60] Фёдорова с рожком на двадцать пять патронов.

Покачиваясь на мягких подушках, Авинов вспоминал недавнюю поездку из Киева в Харьков. Тогда он тоже ехал в «пульмане», но было ему худо — погано и тревожно. Да что там — тревожно! Страшно было. А теперь всё как-то иначе — он едет со своими. В вагоне холодно — и тихо. Неразличимый говор доносился слабо. Иной раз звякали штыки сцепившихся винтовок. Мерно постукивали колёса. Амосов, откинувшийся к спинке слева, обтирал затвор полой шинели, клацал им негромко. Генч-Оглуев, сидевший напротив, склонился, держа «арисаку» меж колен, — дремал. А сам Авинов смотрел за окно в ночь, глазами провожая набегавшие и удалявшиеся фонари. Проехали Персиановку…

— Степаныч! — разнёсся резкий голос генерала, и задремавший Арарат резко выпрямился, перехватил винтовку покрепче.

Названный — полковник Тимановский, не вылезавший из серой шинели и не вынимавший трубку изо рта, — привстал и откликнулся:

— Здесь!

Вечером он сбрил свою бороду — и здорово «помолодел». Генерал прошёлся по проходу, шатаясь, похлопывая плетью по голенищу и насвистывая что-то легкомысленное. Отвлекшись на поручика Ларина и корнета Пржевальского, обрезавших полы длиннющих кавалерийских шинелей на четверть выше колен, Сергей Леонидович одобрительно покивал.

— Это верное решение, — сказал он, — хоть мешать не будут… — и тут же нахмурился: — А что у вас с сапогами?

Ларин, как раз снимавший шпоры, смутился видом рваных кирзачей.

— Виноват, ваше превосходительство! Каши просят!

— В первом же бою, — строго приказал Марков, — добыть цельные сапоги.

— Есть!

— Степаныч! — приблизился к Тимановскому генерал. — Твои пойдут первыми.

— Есть!

Поезд с медленным визгом остановился. Вокзал на станции Нахичевань[61] расплывался в предрассветных сумерках, подсвечивая сквозь пыльные окошки. Пыхтя паром, подкатился «блиндированный» состав.

— Выставить посты! — послышались отрывистые команды. — Орудия — скатывай!

Недавно сонная станция наполнилась сдержанным гомоном. Свистнул бронепаровоз — и ему тут же ответил другой, подходивший к Нахичевани со стороны Ростова, толкающий перед собой пулемётную площадку. На ней стояли два красноармейца. Разглядев, что станция занята «белыми», один из «красных» завопил:

— Золотопогонная сволочь уже здесь! Бей их и айда к нашим!

Кирилл, не думая, выхватил «маузер». Промах. Грянула злая очередь из «максима» с бронеплощадки «Орла» — и орущий захлебнулся собственной кровью. Второго снял Генч-Оглуев. Двое машинистов выпрыгнули из паровозной будки, заранее поднимая руки, — и резво поскакали по путям, так и не опуская конечностей, запачканных углём. Стрелять по ним не стали.

— Осмотреть вокзал! — скомандовал Тимановский.

Кирилл тут же сунул «маузер» в деревянную кобуру, сдёрнул с плеча винтовку.

— Михайло! Арарат! За мной!

Авинов толкнул высокие двери вокзала и переступил порог. Внутри было светло. В углу, на тюках и мешках, сидели мордатые тётки и завтракали — цокали варёные яйца. Не было заметно, что мешочницы испугались, — к выстрелам на вокзалах привыкли. Дезертиры, бывало, и на крышах поездов ехали, и начальников станций убивали, и вагоны ломали… Не дай бог, состав не подадут! Матерная брань тут же превращалась в звериный рёв: «Ему вставить штык в пузо — мигом сыщет вагоны!» — «Для буржуев есть поезда, а для нашего брата подожди?!» — «Айда к начальнику!» — «Айда!» И рвут начальника на части…

У кассы, собрав хмурых рабочих кругом, надрывался пьяный мужичок:

— Афицера, юнкаря — это самые буржуи, с кем они воюют? С нашим же братом бедным человеком! Но придёт время — с ними тоже расправятся, их тоже вешать будут![62]

Завидев Авинова, мужичок изрядно перетрусил — видать, не рассчитывал на победу «белых». Кирилл уткнул дуло винтовки в податливый живот крикуна и ласково сказал:

— Начни с меня — я офицер. Вешай!

— Ш-што вы, ваше благородие, — подобострастно засюсюкал мужичок, — известно дело — спьяну чего не сболтнёшь…

Резко вжав дуло, так, что пьянчужка изогнулся вопросительным знаком, Авинов отвёл винтовку, с трудом подавив желание вмазать мужичку со всего размаху.

— Сзади! — каркнул Арарат.

Кирилл мгновенно развернулся — навстречу двум рабочим, бросившимся одновременно. Один — мускулистый, с длинными руками — зашёл слева, а другой, суетливо вытаскивавший «наган» из кармана, напал справа.

Удар прикладом достался мускулистому, в вооружённого Авинов выпустил короткую очередь из винтовки.

Пьяненький мигом осел — по стенке, по стенке, до самого полу, ещё трое рабочих метнулись к двери, а тётка-мешочница истошно завизжала. Её подруга и рада была бы повизжать с нею дуэтом, да не могла — во рту у неё торчало яйцо. И осталось ей только глазки пучить.

— Вы где были? — набросился Авинов на носатого с бледнолицым. — Почему не стреляли?

— Виноват, вашбродь! — вытянулся Михайло.

— За мной, — буркнул Кирилл, остывая, и выскочил следом за работягами на крыльцо.

Пролетарии, что было сил, улепётывали по привокзальной площади, а с обеих сторон вокзала марковцы выкатывали трёхдюймовые пушки.

Пьяненький мужичок, так и не разобравшись в политической обстановке, выскочил на крыльцо и заголосил:

— Буржуи, конец вам пришёл!

Доброволец, выбегавший следом, столкнул мужичка со ступеней и заколол штыком.

— Дорого вам моя жинка обойдётся! — прорычал он.

Побледневший Арарат повернул лицо к Авинову и сказал, будто извиняясь за чужую несдержанность:

— У него жену большевики убили, она сестрой милосердия была…

А к крыльцу уже бежала растрёпанная баба в сбившемся на затылок платке. Упав около мужичка на колени, она жалобно, в голос, зарыдала:

— Голубчик! Родненький! Да что же это? Господи! Господи!..

Тут в доме напротив посыпались стёкла. В окне второго этажа показалось дуло пулемёта.

— По офицерской банде — бей! — донёсся истошный вопль.

— Ложись! — скомандовал Кирилл.

Арарат замешкался на какое-то мгновение, и очередь досталась ему — разворотила впалую грудь.

— Огонь!

Артиллеристы не сплоховали — трёхдюймовка рявкнула, посылая снаряд. Тут же выстрелила другая.

Рвануло дважды. Фонтаны дыма и пыли ударили, высаживая рамы и выбрасывая пулемётчика. Два огненных столба поднялись над крышей, скручивая и разрывая листы кровельного железа.

Красногвардейцы пошли в наступление — повалили с Соборной, выбегали со дворов, показывались из переулков. Разнеслось недружное «ура!».

— Друзья, в атаку, вперёд! — вскричал Марков и, приправив команду крепким словцом, бегом повёл отряд.

— Господа офицеры! — раздался зычный голос Тимановского. — С Богом — вперёд!

И офицеры ломанули. Белогвардейские цепи ударили с разбегу, прочищая дорогу пулей и штыком. «Красные» дрогнули, заметались, открывая фланги, и Тимановский этим моментально воспользовался. Манёвр удался — отряд Красной гвардии распался, превращаясь в толпу, поворачиваясь спинами, и тогда показался броневичок, из двух стволов поливая удиравших.

Кирилл бежал рядом с Амосовым, экономя патроны.[63] Те из «красных», кто драпал по улице, изредка огрызаясь одиночными выстрелами, его не волновали. Куда опасней был противник, скрывавшийся во дворах и в подворотнях. Как раз из такой пальнули, прострелив голову Михаилу, и Авинов разрядил магазин, не жалея, наблюдая в мгновенном свете вспышек, как корчатся и ломаются чёрные тела.

1-й Офицерский полк прошёл по главным улицам Нахичевани, огнём выметая красногвардейцев и солдат-запасников. Артиллеристы тоже отличились — выкатив свои пушки на берег Дона, они обстреляли корабли Черноморского флота, прибывшие поддержать ростовских большевиков. Канонерка «Колхида» и два траллера с «братишками» шли вверх по реке, не зная, где же лучше высадиться, и тут по ним ударили прямой наводкой! Орудия били в упор, стреляя с удобством, как в тире. Один траллер пошёл ко дну, другой лишился хода и поплыл к морю, сносимый течением, а канонерка живо развернулась и стала его догонять, не заморачиваясь спасением тонущих товарищей.

На Екатерининской площади «белых» встретили баррикады из вагонов линейки,[64] автомобилей и подвод, гружённых бочками. Укрепления перегораживали площадь, протягиваясь от памятника царице, велением которой возник Нахичеван. Между опрокинутых вагонов, из-под битых авто торчали «максимы» и «гочкисы».

Марковцы не успели выйти на площадь, а те уже застрочили — сперва у одного пулемётчика нервы сдали, а после и остальные заторопились расходовать патроны зря — офицеры укрылись.

— Одно из двух, — сказал Сергей Леонидович, пластаясь по стене, — деревянный крест или Георгий 3-й степени!

Кирилл прижался к стене, не решаясь выглянуть. В угол ударила пуля — Авинов успел отвернуться, и кирпичная крошка посекла щеку. Гадёныши краснопузые…

Тимановский вытащил трубку изо рта и крикнул артиллеристам:

— Огоньку не найдётся?

— Щас мы им дадим прикурить, ваше высокоблагородие! — откликнулся парень в галифе, сапогах — и в косоворотке. Светлый чуб на его лоб падал не из-под фуражки, а из-под картуза — вылитый крестьянин-середняк.

«Банг! Банг! Банг!» — забили трёхдюймовки. Полетели последние стёкла из вагонов, раскатились бочки, рванул задетый бензобак, полыхнул, окатывая красногвардейцев жидким огнём.

— Шашки вон! — прозвучала далёкая команда. — Намётом!

Казаки-юнкера налетели с лихим посвистом, заворачивая «красным» в тыл, и пошла веселуха! Очень скоро молоденький есаул Высококобылка перескочил с коня на крышу мятого «рено» и помахал шашкой — путь свободен!

Быстрым шагом полк добрался до Ничейного поля — и вышел на окраину Ростова, двинулся по Большой Садовой. Город жил так, словно не касалось его противостояние порядка и анархии, «белых» и «красных», — почти все магазины, роскошные и богатые, были открыты, постоянно хлопали двери многочисленных контор, впуская и выпуская армии разносчиков и посыльных. Несмолкаемый шум экипажей, звонки трамваев, говор толпы полнили широкую улицу, отражаясь от стен двух-, трёх-, пятиэтажных зданий.

В самом Ростове бои прекратились — сопротивление было сломлено, большевики ушли в подполье. Кирилла беспокоил казачий полк, не желавший воевать с «красными», а потому не покидавший казарм, но тревожился он зря — в тот же день атаман Каледин в одиночку разоружил полк. Нагрянул в казармы и рявкнул: «Оружие сдать!». И казаки послушались приказа.

После этого случая Корнилов, недолюбливавший Каледина за вялость и нерешительность, уже с большим уважением глядел на войскового атамана.

…Добровольцы непроизвольно подтянулись, построились и зашагали в ногу. Впереди вразвалочку шествовал полковник Тимановский, посапывая трубкой. Откуда ни возьмись, появился генерал Марков. Вернее, сначала Кирилл увидал человека в черкеске, который, задыхаясь, бежал во всю прыть вдоль колонны Офицерского полка, а за ним уже летел генерал и нагайкой хлестал его по спине, приговаривая: «Не воруй, сукин сын! Вот тебе! Вот тебе!»[65]

Невозмутимый Тимановский скомандовал:

— Запевай!

Тенора грянули:

Там, где волны Аракса шумят, Там посты дружно в ряд На дорожке стоят.

И весь полк гулко, мощно подхватил:

Сторонись ты дорожки той, Пеший, конный не пройдёт живой!

Прохожие останавливались на тротуарах, выстраивались, громко приветствуя или вполголоса проклиная.

Извозчики сворачивали с дороги — по главной улице Ростова ступали Сила и Власть. В город будто пришли Закон и Порядок, предвещая Мир и Покой…

Генералы Добровольческой армии поселились в пятиэтажной гостинице «Астория» на Таганрогском проспекте, откуда пешочком прогуливались к дому Парамонова на Пушкинской, где разместился штаб.

Около красивого здания штаба и на парадной лестнице был выставлен офицерский караул. У дверей — часовые.

Стильный колонный зал гудел голосами, сверкал погонами и аксельбантами. Собрались все быховцы — в хорошо сшитом костюме явил себя Деникин. Нарезал круги беспокойный Марков. Переговаривались Романовский и Лукомский, Эрдели и Слащёв. А вот и новенькие — высокий, нетерпеливый Врангель с жёсткими складками у рта, строгий Кутепов, удерживавший Таганрог, толстый Май-Маевский. И Неженцев! Уже в полковничьих погонах.

Митрофан Осипович, краснощёкий и моложавый, тоже заметил в толпе Кирилла и бросился к нему, испытывая радость встречи и не менее понятное стремление новичка оказаться рядом со своим — вдвоём обживаться куда проще, нежели в одиночку.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — весело приветствовал Авинов старшего по званию.

— Отставить, поручик! — воскликнул Неженцев, сияя.

Кирилл спросил осторожно:

— Вы… один добрались?

— Ну нет, одному мне было бы скучно! — рассмеялся командир «ударников». — Пять сотен с собою прихватил, так-то!

— Это здорово! — выдохнул Кирилл. — Это просто здорово!

Внезапно разговоры смолкли — прошёл по толпе последний ропоток — и тишина. Отчётливо прозвучали шаги — в круг вышел генерал Корнилов. В обычном своём кителе, в синих штанах с лампасами он куда больше походил на Верховного правителя России, чем давеча, когда щеголял в гражданском. Тихий ангел пролетел с «маузером» под крылом…

В полном безмолвии Лавр Георгиевич огляделся вокруг и сказал:

— Господа офицеры! Хочу уведомить вас о начале похода. Мы должны соединиться с верными кубанскими войсками и взять Екатеринодар…

Переждав шумок радостного оживления, Корнилов продолжил:

— Наше положение на Дону становится всё более и более тяжёлым. Казаки отказываются воевать с «красными», надеясь остаться в стороне, рабочие же и всякий уличный сброд со злобою смотрят на нас и только ждут прихода большевиков, чтобы расправиться с ненавистными «кадетами». Ясно, что, оставаясь на месте и отбивая атаки красных войск со всех сторон, Добровольческая армия сознательно обрекает себя на поражение — мы скоро будем совершенно окружены и погибнем.

Дело нашей солдатской чести спасти армию Белого дела! Именно поэтому я и выступаю за Кубанский поход, ибо армия должна находиться в атакующем движении!

Тут генерал Алексеев сделал шаг вперёд.

— Мы обязательно спасём нашу армию! — сказал он очень взволнованно. — Наши батальоны станут полками, а полки превратятся в дивизии! Только нам надо время.

— Вы правы, — склонил голову Корнилов. — Пусть только история даст нам самое короткое время.

— У меня такое предчувствие, — вздохнул Алексеев, — что время это мы проведём в кровавой борьбе…

— Пусть будет так, как хочет Господь, — твёрдо заявил Верховный. — Но верю в то, что белые добровольцы обязательно пойдут в поход на освобождение нашей Первопрестольной, златоглавой Москвы-матушки! А пока…

Со слабой улыбкой перетерпев бурный шквал восклицаний, Корнилов продолжил:

— А пока мною составлен план штурма Екатеринодара. Это является целью нашего Кубанского похода. Если возьмём город, то он станет белой столицей, откуда мы поведём борьбу и за Кубань, и за Терек, и за Дон, и за Москву!

Перекричав рукоплескания и хор голосов, грянувших «Гром победы», полковник Неженцев поделился своими мыслями с Кириллом:

— Правильно решил Верховный! Нам одно остаётся — двигать на юг. Донцы нас прикроют с севера — пускай поживут под «красными», мигом образумятся!

Воодушевлённый Кирилл только кивал головой, хлопая в ладоши. Он упивался праздником жизни, и пусть по улицам Ростова, по степи кружит смерть, всё равно, как прекрасны истекающие мгновения бытия! Только надо прожить их в полную силу, до дна, яростно!

Остывая, захмелев слегка от бокала шампанского, Авинов вышел на улицу и побрёл не спеша к гостинице. Стемнело, и улицы Ростова опустели, но офицеру, пугающемуся ночных татей, нечего делать в армии.

Впереди показался силуэт девушки. Девушка стояла, будто поджидая кого-то. Или она из тех, кто утоляет жажду сердца по сходной цене, в «институтах без древних языков» на Сенной?[66] Нет, нет… Ох, уж больно знакома ему эта фигурка… Этот изгиб бедра, головка, склонённая будто в задумчивости… Даша — здесь?..

— Даша? — сказал он.

Девушка вздрогнула и повернулась к нему. Да, это была она, «товарищ Полынова».

— Что ты делаешь здесь? — спросил Авинов, унимая волнение.

Даша усмехнулась неласково.

— Странный вопрос, — сказала она. — Борюсь с вами, «белыми». Сегодня я подпольщица, а завтра… Что, сдашь меня?

— Я — не ты, — холодно ответил Кирилл. — Своих не сдаю.

— Ах, так я ещё своя? — протянула Даша насмешливо, пряча за иронией горечь.

— Да, — твёрдо сказал Авинов, — я любил тебя.

— Ах, любил… А теперь что, разлюбил?

— Я не могу называть возлюбленной ту, кто готова предать.

Красивое лицо девушки исказилось гневом.

— Я любила тебя! — воскликнула она. — Любила! А ты…

— Что — я? — по-прежнему холодно осведомился Кирилл. — Оказался не «красным», а «белым»? А какое это имеет значение для любви? Любовь или есть, или её нет! Любят и старого, и молодого, без разницы. Принцесса способна влюбиться в простолюдина, а немецкий офицер-оккупант — воспылать страстью к русской девице-красавице. Все мы обычные люди. Но отвергнуть избранника по политическим мотивам может только та, которая не любила!

— Любила! — выкрикнула Даша.

— Не лги! Я не знаю точно, к кому ты испытываешь страсть нежную — к революции или к своему картавому вождю, но в твоём горячем большевистском сердце нет места для меня.

Девушка заплакала, пряча лицо в ладонях, и Кириллу стало так паршиво, как ещё никогда не было.

— Извини, я не хотел тебя обидеть, — выдавил он. — Прощай.

Даша не ответила. Понурив голову, опустив плечи, она плакала, изредка утирая слёзы ладонью.

Авинов сделал первый шаг, удаляясь по улице. Мимо девушки. Прочь от неё.

Голова у Кирилла пылала. Его неодолимо тянуло обратно — обнять, утешить, прижать к себе. Но… нет. Всё равно из этого ничего не выйдет, уверял он себя. Даша наверняка отвергнет его потуги, возненавидит за нежность и ласку просто потому, что у самой в душе — гарь и пепел.

Авинов шагал, звонко клацая подковками сапог, и на него всё пуще наваливалась тоска, а впереди разверзалась пустота и холод одиночества. Воистину, самые нестерпимые страдания человек причиняет себе сам…

Глава 10 ЛЕДЯНОЙ ПОХОД

Из «Записок» генерала К. Авинова:

«Большевики перешли в наступление на востоке Малороссии. Так называемая „Социалистическая армия“ под командованием прапорщика Р. Сиверса вела бои за Каменноугольный район,[67] продвигаясь в направлении Дона.

Из Тихорецкой на Новороссийск развивала наступление Юго-Восточная революционная армия под командованием хорунжего А. Автономова, прозванного „соловьём-разбойником“ за грабежи поездов. Главнокомандующий Красной армией Северного Кавказа есаул И. Сорокин,[68] утвердив советскую власть во множестве кубанских станиц, занял Екатеринодар. В городе творились немыслимые бесчинства — наблюдатели ОСВАГ[69] воочию видели, как красноармейцы, зарубив шашками сотни пленных, тут же, на месте казни, насиловали гимназисток, а молодых казачек „социализировали“, то есть обобществляли…»

В полночь белые генералы встретились в вестибюле просторного дома Парамонова. Корнилов сверился с часами и сказал:

— Пора выступать.

Закинув за плечи вещевые мешки, разобрав стоявшие в козлах винтовки, генералы и офицеры вышли на ночную Пушкинскую и зашагали прочь из враждебного города, готового вот-вот стать вражеским.

Авинов шагал вместе с Неженцевым. На улицах Ростова стояла тишина. Корниловцы и калединцы покидали город в полном молчании, только размеренный топот слышался в ночи.

— Надо полагать, — сказал Митрофан Осипович, — к зиме казаки одумаются.

— Даже и не надейтесь, — вздохнул Кирилл. — К весне, не ранее. Пока донцы не натерпятся как следует под большевиками, толку с них не будет.

— В поход! — весело донеслось издалека. — В поход!

— Куда?

— А ты спроси генерала Маркова!

— К чёрту на рога! За синей птицей!

— Ха-ха-ха!

— А я, знаете, о чём думаю, господа? — послышался голос неизвестного из темноты. — Ведь людей можно понять, они всякого насмотрелись. Вот и разуверились. А мы возмущаемся, негодуем… У нас же на лбу не написано, что мы честные-благородные! А чтобы это всем понятно стало, время должно пройти…

— Верно, — откликнулся чей-то густой баритон. — Потом легче будет. Дожить бы только до этого «потом»… А вообще, господа, вещи творятся удивительные. Вот, мы в поход вышли — горстка людей в тёмном царстве — и мыслим так, будто вся Россия в огне! А это неверно — абсолютное большинство, как и всегда, пассивно. Стоит в сторонке и выжидает. И не разумеет даже, что происходит страшное! Помню, остановились мы как-то у одного старика-вдовца. Хата у него бедная была, но хлеб с молоком он нам принёс. Вот мы его и спрашиваем: «А что, дед, ты за кого — за нас, кадетов, или за большевиков?» А дед улыбается хитренько так и говорит: «Что же вы меня спрашиваете… Кто из вас победит, за того и будем!»

В строю невесело рассмеялись, а Неженцев воскликнул:

— Вот она, сермяжная правда!

Кирилл оглянулся. За спиной мерцали огни брошенного города, слышались одиночные выстрелы, тут же взлаивали собаки. Добровольцы бодрились, держали переживания в себе, но страх витал над войском. Что будет с ранеными, оставленными в лазаретах?[70] А какая судьба ждёт жён и невест? Не выдадут ли их соседи? Удастся ли свидеться?

Каково сейчас тому же Деникину? Они с Ксенией Чиж обвенчались, не дожидаясь Рождества, в одной из новочеркасских церквей. Негласно и скрытно — в городе было тревожно. Священник даже паникадил не зажигал, одни огоньки свечей тускло мерцали перед иконами. Ни хора не было, ни приглашенных, лишь четверо свидетелей-шаферов присутствовали при таинстве: генерал Марков, полковник Тимановский, адъютант Долинский и поручик Авинов. И в тёплом полумраке расходился приглушенный певучий бас: «Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники Твоя сия, Антона, Ксению, наставляя я на всякое дело благое… Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков…

А-ами-инь…»

И теперь супруга Деникина осталась в Ростове, поселилась у армян под девичьей фамилией, как «беженка из Польши». И что думать Антону Ивановичу?.. «Ох, Асенька, — вздыхал он, прощаясь, — когда же капусту садить?..»

За Батайском одна только степь пролегла во все стороны — шуршала колючим бурьяном, стелилась белой камчатной скатертью — первый снег едва прикрыл траву, высохшую на корню.

Полки держали путь к станице Кагальницкой.[71] Длинной лентой, растянувшейся на километры, ехали подводы и грузовики, патронные двуколки и санитарные повозки. А вперемежку с ними шли войсковые колонны — кто в офицерских бекешах щеголял, кто в гражданских пальто, кто в невообразимых крестьянских кожухах. В солдатских шинелях, в папахах, с медицинскими сумками за плечами шагали сёстры милосердия. А надо всеми ими, будто прикрывая, полоскался российский триколор.

«„Белый крест“… — размышлял Авинов. — Вот именно… И к чему кавычки? Мы сами выбрали свой путь, свой крест… Белый крест».

— Корнилов идёт! Корнилов! — послышалось сзади.

— Полк, смирно! — разнеслась команда Маркова. — Равнение направо!

Показался Верховный — в чёрном с серой опушкой нагольном полушубке, в солдатской папахе и в солдатских же сапогах. Следом поспешал адъютант — поручик Долинский, большеглазый и чернобровый, в офицерской шинели и лихо смятой фуражке.

— Здравствуйте, молодцы-марковцы! — прокричал Корнилов резким басом.

— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! — грянули «молодцы».

Генерал Алексеев сначала тоже бодро шёл в голове колонны, опираясь на палку, но возраст и больные почки давали себя знать — Михаилу Васильевичу стало плохо. Шапрон дю Ларрэ был настойчив.

— Ваше высокопревосходительство, — заговорил он просительным голосом, — прошу от имени Лавра Георгиевича отдать мне ваш карабин и сесть на подводу! Будьте любезны, не упорствуйте.

— Спасибо за заботу, Алексей, — вздохнул генерал. — Придётся выполнить приказание. Мне действительно сегодня дурственно…

Кряхтя, Михаил Васильевич пересел на повозку. Адъютант заботливо подсунул охапку сена. Генерал прилёг рядом с чемоданом, в котором хранилась вся армейская казна. Небогато, мягко говоря.

Деникин, шагавший рядом, подбодрил товарища:

— Михаил Васильевич, крепитесь, дорогой. Скоро пойдут кубанские станицы, там вы отдохнёте, подлечитесь немного…

А добровольцы затянули «Молитву офицера»:

На родину нашу нам нету дороги, Народ наш на нас же, на нас же восстал. Для нас он воздвиг погребальные дроги И грязью нас всех закидал…

Станица Кагальницкая встретила белых настороженно — местные опасались реквизиций и откровенного грабежа. Казаки сновали по улицам, конные и пешие, точно мураши в развороченном муравейнике.

— Мы не «красные», — внушал добровольцам Корнилов, — мы должны не брать без спросу, а покупать, не селиться в чужом дому, а просить крова. Люди должны воспринимать добровольцев как порядочных людей…

— Условия неравные, Лавр Георгиевич, — пробурчал Деникин. — Завтра придут большевики и возьмут всё — им отдадут даже последнее беспрекословно, с проклятиями в душе и с униженными поклонами!

— Вы правы, — вздохнул Верховный, — и всё же казачество если не теперь, то в скором будущем станет опорой Белого движения!

— Дай-то Бог…

Когда добровольцы покидали станицу, все казаки высыпали на улицу — почтенные, хорошо одетые, окруженные часто двумя-тремя сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на «белых».

Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейки, Авинов не выдержал и громко сказал:

— Ну что ж, станичники, не хотите нам помогать — готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости!

— На всех хватит, — ответил Кириллу при общем смехе семьи глава её, пожилой бородатый казак.

За околицей армия построилась полками и батареями. Конные спешились. Труба пропела: «На молитву!»

Единым множественным движением добровольцы сняли фуражки и папахи. Могучее эхо вознесло над стройными рядами:

— Отче наш, иже еси на небеси…

Неожиданно из степи вынесся казак на сивом мерине. Осадил скакуна и закричал:

— Большевики наступают! Уже цепи показались! С юга!

И завертелось всё, закрутилось. Корниловцы и полк Маркова выдвинулись в степь, рассыпаясь в цепи.

Кирилл в волнении сжимал винтовку — трудно было стрелять не по «немакам», а по своим, русским. Хотя какие ему большевики свои? «Красные» — те же оборотни. Жили-были, землицу пахали, детей растили, всё у них было, как у людей, а грянула революция — и их всех заколдовала будто, заклятие наложила, превратила в упырей и вурдалаков! Авинов кривовато усмехнулся: а «белые», выходит, добрые волшебники, идут злые чары снимать — с волшебными пал… винтовками наперевес! Кирилл оглянулся: никто не видел его глупой ухмылки?

Слева от него шёл широким шагом полковник Тимановский, «Железный Степаныч», — основательный, неторопливый, опирающийся на палку после старого ранения позвоночника, с неизменной трубкой в углу рта. Справа выступал полковник Кутепов — кряжистый, сухой, крепкий, с откинутой на затылок фуражкой, подтянутый, короткими, отрывистыми фразами отдававший приказания — он вёл третью роту.

— Вон они! — спокойно замечает Тимановский, вынимая трубку изо рта.

С юга, хорошо заметная на белом снежку, ползла чёрная полоска — «красные» наступали. Слева и справа от большевистских цепей колыхалась кавалерия — отдельные конники выглядели издали как крошечные игрушки из олова, сливаясь в тёмную массу.

— Это бойцы Сорокина! — возбуждённо сказал марковец в красивой бекеше, в выходных сапогах, но с неприкрытой головой. — Ивана Лукича, фельдшера бывшего![72]

Глухо бабахнул выстрел из пушки, зашуршала первая шрапнель: «Ссссык… Ссссык…» Высоко-высоко в небе вспыхнуло красивое белое облачко.

— Перелёт! Дают красные «журавлей»![73]

Опять грохнуло. Приближаясь, засвистел снаряд. Рвануло впереди, задымилась, запарила чёрная воронка на снегу. И пошло-поехало. Звонко рвались шрапнели, пушась клубами белого дыма. Рыли мёрзлую землю артиллерийские гранаты.

Но вот и белогвардейские батареи заговорили в полный голос — снаряды уходили на юг, с клокотанием сверля воздух.

— Недолёт…

— Прямо по цепям!

— Скачут, сволочи…

— Смотрите, смотрите, товарищи митингуют!

Кирилл пригляделся — в самом деле, большевистские цепи смешались, столпились. Первая цепь залегла, красная конница ринулась вперёд, но нарвалась на пулемётный огонь броневиков — и распалась, вскачь понеслась обратно.

— Рота! — рявкнул Тимановский. — Пли! Залпами по разъездам!

Авинов выстрелил. Не удержавшись на скользком склоне, скатился в овраг, заросший кустарником, и выбрался окарачь на другую сторону.

Там, присев на одно колено, стрелял кадет 3-го Донского корпуса Володя Ажинов.

— Ложись, баклажка![74] — крикнул ему Кирилл. — Ты слишком крупная цель!

— Кадет перед хамами не ляжет! — гордо ответил Ажинов.

Перебегая под защиту бугра, проросшего пучками сухой травы, Володя вдруг резко выпрямился, закидывая руки, роняя винтовку, и упал навзничь. Убит.

— Подравнивайся! — орал Тимановский. — Держи дистанцию!

Винтовки стреляли пачками,[75] ухала артиллерия, свистели и рвались снаряды, захлёбываясь, строчили пулемёты — всё смешалось в монотонный, прерывистый гул. Он перекатывался над полем боя, как невиданная зимняя гроза, вот только осадки были тяжелы. Не легкомысленное «кап-кап» слышалось Авинову, а злое «пиу-у… пиу-у…» — это зудели пули, тыкаясь то в хладный снег, то в живую плоть.

— Ложись в цепь! Залпом — пли!

Марковцы залегли. Щёлкали затворы винтовок, слышались отрывистые возгласы:

— По нас, по нас…

— Перелёт!

— По первой цепи…

— Мимо!

— Живой?

— Ранен…

— Слава Богу.

— Бегут! Бегут!

Кирилл резко поднял голову. И в самом деле… Дрогнула первая цепь «красных», смешалась со второй, побежала. А броневички вдохновились будто — их «максимы» ожесточённо захлопали, выбрасывая струйки белесого дымка. Чаще застучали винтовки, приятно погромыхивали гаубицы за спиною Авинова.

— Никак отбили? — радостно удивился офицер с непокрытой головой. — Отбили!

Кирилл поднялся, отряхивая снег, и прислушался к неожиданной тишине. Её перебивали редкие выстрелы, лишний раз подчёркивая: бой окончен, большевики ушли.

Двое запаренных кадетов пронесли носилки с раненым — студентом лет девятнадцати. Сестричка шагала рядом, утешая его и обтирая пот с мертвенно-бледного лица. Раненый не отвечал, не стонал даже, хапая воздух почерневшими губами, только смотрел в небо расширенными от ужаса и боли глазами. «Не жилец», — решил Кирилл. Шрапнель разворотила студенту живот, выпустив и порвав кишки.

— Тебя как звать? — спросил Авинова офицер в бекеше, шмыгая красным носом.

— Кирилл, — вздрогнул поручик, отрываясь от страшного зрелища. — Авинов.

— А я Григорием окрещён! Артифексовым.

Взрыкивая мотором, подъехал грузовичок радиокоманды и двуколки с конно-искровой станцией.[76]

Две повозки занимал радиопередатчик с аккумуляторными батареями, искровым разрядником и конденсаторами с белыми фарфоровыми чашками изоляторов. В отдельном возке помещались детекторные приёмники с новейшими «катодными реле»,[77] усиливавшими радиосигнал. Там же, в крошечном полувагончике, находился откидной столик и раскладной табурет для слухача-радиста. Одна подвода перевозила антенные мачты — солдатам радиокоманды потребовалось не менее получаса, чтобы развернуть антенну, подняв её на двадцать пять метров.

Марковцы, ещё не остывшие после сражения, обступили чудеса техники.

— Господа! — вскричал радист с наушниками, обжимавшими всклокоченную шевелюру. — Прошу тишины!

Лихорадочно работая ключом, он послал радиограмму и вскоре получил ответ — карандаш так и запорхал по развёрнутой тетрадке.

— Наш бронепоезд на подходе! — воскликнул он, вскакивая с табурета. — Где Корнилов?

— Его высокопревосходительство сюда едет, — сказал усач из георгиевских кавалеров, неодобрительно посматривая на радиста, назвавшего Верховного правителя запросто, по фамилии.

Показался Лавр Георгиевич. Он ехал на светло-буланом коне.

— А какой хоть поезд? — крикнул Кирилл вдогонку.

— «Орёл»! — обронил слухач на бегу.

— Ат-тлично!

Задержка после боя была Авинову приятна — слишком много энергии ушло на то, чтобы отбить атаку. Ноги не хотели весь день месить снег. Кирилл испытывал одно необоримое желание — сесть и сидеть, бездумно глядя в степной простор.

Желание его стало сбываться — рота Тимановского вернулась в станицу, и казачки с большого перепугу расстарались — напекли блинов, вскипятили позеленевшие самовары. Тонкие и толстые голоса дружно выводили развесёлый напев:

А хозяйка добрэ знала, Чого москаль хоче, Тильки ждала барабана, Як вин затуркоче. Як дождалась барабана, «Слава ж тоби, Боже!», Та и каже москалеви: «Вареникив, може?»…

Корнилову навстречу вышел станичный атаман — старый казак с седой бородой, в малиновой черкеске, с кинжалом, с газырями. Старики поднесли хлеб да соль, флаг вручили. Стали потихоньку сбредаться станичники. Казаки — в серых черкесках, в синих полуподдёвках, в шароварах с красными лампасами, в папахах, лихо сбитых набекрень, с торчавшими из-под них вихрами — знаками воинской наглости. Казачки в разноцветных платках потащили из хат хлеб, молоко, сметанку. А над толпою всё носилось, вразбивку, нестройно, хрипло:

Аж пидскочив москаль, Та николы ждаты: «Лавренники, лавренники!» — Тай побиг из хаты…

Кирилл с Артифексовым завернули во двор к зажиточному казаку. Хозяйка засуетилась — и чугунок с борщом выставила, и сало, и глиняный жбанчик с самогоном.

— Блинков отведайте, — сказала она ласково и покачала головой, жалостливо глядя на гостей: — Миленькие, да куда ж вы идёте… Побьют вас всех! Господи…

— Ничего, бабушка, — бодро парировал Григорий, — не побьют!

Хозяин, крепкий старик, налитой здоровьем, вздыхал, сидя на лавке.

— Генерал Корнилов нас здорово срамил у станичного правления, — говорил он, задумчиво подкручивая ус. — Что ж, я пошёл бы с кадетами, да сегодня вы уйдёте, а завтра в станицу придут большевики. Хозяйство, жена… У нас, слава богу, на казака пай двадцать восемь десятин пахоты! Вот и думай…

Авинов только сопел да блины жевал — наедался на будущее. «Вот же ж, натура казацкая! — думалось ему. — Сытые, богатые… И дурные! Всё думают, как бы им и „белых“ к выгоде своей приспособить, и от „красных“ пользу поиметь! Рассказать им, что ли, как товарищ Свердлов будет претворять в жизнь решение партии о тотальном расказачивании? Так не поверят же!»

Тут в хату соседка заглянула — молодая ещё, а платок чёрный, вдовий, — поглядела на добровольцев безразлично, да и вышла.

— Мужа у ей убило, — нахмурился казак. — Вышел он из хаты вот недалечко, его бонбой и убило.

— Снарядом? — уточнил Кирилл.

— Снарядом чи бонбой, рази я знаю…

Авинов вздохнул тяжко и подцепил ещё один — самый последний — румяный блин…

…Передышка после боя вышла недолгой — час спустя на станцию Кагальницкую прибыл бронепоезд «Орёл». Теперь Добрармия могла следовать под его защитой прямо вдоль путей — через станицу Мечетинскую и до самой Егорлыцкой — последнего оплота Донской области. Дальше начиналась Ставропольская губерния.

В Егорлыцкой устроили дневку — отмылись, отъелись и двинулись к селу Лежанка через голую степь, уже не чуя за спиной уютного и успокаивающего пыхтения бронепоезда. «Орёл» укатил, чтобы пробиться к железнодорожному узлу на Тихорецкой — и помочь добровольцам перейти пути у станции Леушковской.

Та же степь тянулась перед наступающей армией, только не ровная уже, а слегка волнистая — плавные всхолмления урезали горизонт, протягивая серые тени по склонам, выпячивая голую чёрную землю в прорехах снежного покрова.

Чтобы наступать скоро, требовалось всю армию усадить либо верхом, либо на подводы — по шесть человек на каждую. Пока что подвод хватало едва для трети добровольцев — ехали и шли по очереди.[78]

В авангарде шагал полк генерала Маркова. Сам генерал — в жёлтой куртке по колено, в белой текинской папахе — шёл впереди. Кирилл едва поспевал за ним. Когда же он перевалил через гребень, то увидел Лежанку — белые хатки россыпью, острые верхушки пирамидальных тополей, синий купол церкви, ветряки на кургане. Понижение от самого гребня доходило до речки Средний Егорлык, на противоположном берегу которой и расположилось село, — за мелкой водою со льдистыми заберегами тянулась полоса густых камышей, далее чернели огороды, перерытые окопами.

Рядом со 2-й ротой шагали бойцы 4-й. Подскакавший на коне Марков недовольно спросил:

— Четвёртая рота, что это за строй?

Не успел командир, ротмистр Дударев, ответить, как рота хором донесла:

— Справа по три,[79] ваше превосходительство!

— Я вам покажу! — погрозил им плетью генерал. — Пехота, а «справа по три»!

И тут же в вышине разорвалось шрапнельное облачко, а следом другое, третье… Затрещали винтовочные выстрелы, застучал пулемёт.

— Большевики окопались! — послышался энергичный возглас.

— Выкопаем! — отозвался офицер в экзотическом треухе.

— И закопаем! — добавил кто-то.

— В цепь! — разнеслась команда.

Марковцы растянулись в цепи, готовясь ударить в лоб и занять мост.

— Не забегать! — покрикивал Тимановский. — Ровнее, господа! Цепь, вперёд!

Правее дороги проскакал полковник Неженцев, верхом на мышиного цвета кобыле. За ним ровно наступали корниловцы. Партизанский полк заходил слева от дороги.

— Друзья, в атаку! — прокричал Марков, задирая вверх руку с «наганом». — Вперёд! Обуться в бою!

Рота Тимановского двинулась к главному мосту. По обе стороны от него чернели свежевырытые окопы, на пригорке хоронилось пулемётное гнездо. Огонь вёлся вялый, словно через силу.

Кирилл вместе с офицерами из взводов штабс-капитана Згривца и поручика Кромма ринулся прямиком через реку.

Средний Егорлык в ширину раскинулся метров на двадцать всего, воды там было по пояс, но вот ноги уходили в ил выше колена, страшно увязая в липкой холодной грязи. Под перекрёстным огнём люди едва передвигались, порываясь плыть. И вот они, спасительные камыши!

Шёпотом матерясь, Авинов одним из первых добежал до окопов. Перепрыгнув через невысокий бруствер, он оказался лицом к лицу с молодыми казаками, оравшими вразнобой:

— Щоб вам повылазило!

— Га-а, бисова душа!

— За р-рабочих!

Лица у них были испуганные, но в штыковую атаку молодцы всё же бросились — и нарвались на длинную очередь из винтовки. А вон ещё двое. Кирилл вскинул винтовку, нажал на курок… Сухой щелчок. Осечка?! Ещё! Щелчок. Патроны кончились!

— А, ч-чёрт…

За спиной у Кирилла захлопали выстрелы из «нагана», и оборонявшиеся дружно побежали к станице. Впереди всех мчался пулемётчик.

Вдруг, откуда ни возьмись, явился красный командир верхом на коне.

— Товарищи! — завопил он, потрясая «маузером». — На соборную гору! Кадеты штурмуют мост!

Бойцы поручика Кромма выстрелили залпом, снося красного с седла.

— По отступающим — двенадцать!

«Красные» бежали, как куры перед автомобилем.

Артифексов, отпуская весёлые матерки, упал на колени возле «максима» и развернул пулемёт. Тот ритмично застучал, пережёвывая ленту с патронами и злобно выплевывая косточки-пули.

Белогвардеец с аршинными усами сиганул в соседний окоп и столкнулся с раненым красноармейцем.

— Бачь, та це ж ты, Опанас! — завопил он. — Ах ты, мать твою, байстрюк скаженный!

— Це ты, Охрим?! — вылупился «красный». — Та що ж ты, мать твою в душу, утроба поганая, усю задныцю мени расковыряв? Що я тоби сдався, чи казенный, чи шо?

— Шо ж ты тут робишь, лахудра вонюча?! Спизнався с проклятущими балшевиками, бандит голопузый?

— Куркуль поганый!

Охрим выстрелил в упор, раскалывая Опанасу голову и выплескивая мозговую жижу.

Показался Марков — и удивился.

— А вы откуда взялись?

— А мы через реку, ваше превосходительство! — ответил Авинов.

Завидя, как белогвардейцы погоняют сдавшихся в плен, генерал резко скомандовал:

— Пленными не заниматься! Ни минуты задержки! Вперёд!

С лихим посвистом, вертя над головою сверкающие сабли, в станицу ворвалась конница генерала Эрдели. Отовсюду доносились одиночные выстрелы, ржали кони, кричали люди, но это уже не был шум битвы — добровольцы добивали противника.

Кирилл, не выпуская винтовки из рук, вышел на широкую улицу. Селян — ни одного, только убитые лежали на дороге, раскинув руки и ноги в унавоженном снегу. Разнёсся зов Неженцева:

— Желающие на расправу!

Улица заполнилась подошедшими корниловцами и конниками Каледина. Авинов пробрался за хаты и замер. Вот они, пленные, — без шапок, без поясов. Головы поникли, руки опущены. Стоят, прощаются с жизнью.

— Встава-ай, проклятьем заклеймённый… — взвился чей-то фальцет и оборвался.

— За что же, братцы? — сказал, задыхаясь, молодой красноармеец. — За что же? Братцы, у меня мать-старуха, пожалейте!

Шагах в десяти от пленных большевиков выстроилась расстрельная команда. Щёлкнули затворы, взлетели винтовки.

— Пли!

Половина стоявших упала, двое бросились бежать, а один рухнул на колени, вереща:

— Я раненый! Раненый!

Грохнул выстрел, и голос оборвался. «Сорокинец» покачался, стоя на коленях, и рухнул, изворачиваясь, на бок.

Пленные австрийцы, которых согнали «до кучи», закричали хором:

— Пан! Пан! Не стрелял! Мы работал здесь!

— Не трогайте их, господа, — устало проговорил Неженцев, — это работники.

Проскакал генерал Марков, приметный в своей огромной белой папахе, в сопровождении двух конных адъютантов. Следом показалась группа всадников с развёрнутым трёхцветным флагом — Корнилов!

Генералу навстречу вышла вся станичная старшина во главе с атаманом, красным от стыда, но державшимся с достоинством принца в изгнании.

— Ты уж не серчай, — обратился он к Верховному, — это всё бальшавики. Корнилов, говорят, с киргизами да буржуями. Ну, молодёжь и смутили. Всех наблизовали, выгнали окопы рыть, винтовки пораздали…[80]

Лавр Георгиевич кивнул понятливо, не стал ещё пуще срамить станичников.

— Старики! — сказал он. — Вы — казаки и я, генерал Корнилов, казак. Провинившихся судите сами. Даю вам на то полное право. Как скажете — так и будет.

И старики отправились в станичное правление — пороть нагайками «молодёжь», изменившую присяге…

Авинов развернулся и поплёлся обратно. Со всеми вместе выбрался на главную площадь, поглядел, как джигитовал текинец, как покачивались под ветерком повешенные комиссары — в одном исподнем, свернув шеи, перекосив худые плечи, опустив носки разутых ног. Подумал, не зайти ли ему в лавку, да и пошёл искать свободную хату. Желающих-то много, а сельцо не резиновое, на всех не хватит. Можно, конечно, и в амбаре переночевать, так ведь ноябрь на дворе…

Полон трезвых и практичных мыслей, Кирилл ступал следом за разбредавшимися марковцами. Марковцы переговаривались:

— Ну, переход сегодня!

— Когда гранатами вокруг кроет — не почувствуешь, а вот приди в станицу…

— Эгей, Доманевский! Узнай, ради бога, кто ранен и куда!

— Кто, спроси кто!

— Вострецова подстрелили! Легко!

— Эй, мы назначены сюда, это наш район! Здесь марковцы, а не алексеевцы!

Добровольцы заспорили, не поделив хаты, а к Авинову приблизился Артифексов. Кирилл его сразу даже не узнал — голову Григория покрывала чёрная кубанка.

— Есть тут одно местечко! — сообщил Артифексов с таинственным видом. — На чердаке, правда, но тепло.

— Лишь бы тепло, — обрадовался Кирилл, — и чтобы ноги можно было вытянуть!

— Вытянешь, — пообещал Григорий, загадочно улыбаясь.

Он провёл Авинова хитрым ходом между ракитовых плетней, огораживавших сады, и открыл узкую калитку. За нею располагался дворик, маленький и чистенький, в глубине которого почти скрытая могучими яблонями стояла приземистая беленая хатка.

— Прошу! — сказал Артифексов.

Кирилл толкнул скрипучую дверь и вошёл, пригибаясь под низкой притолокой. В то же мгновение Григорий вырвал у него винтовку и дал хорошего пинка. Брякнул засов.

Авинов сделал два шага, пытаясь удержать равновесие, но у него не получилось — Кирилл упал на земляной пол. Он тут же вскочил, отпрянул к стене, залепленной цветными картинками и фотографиями солдат.

В комнате находилось трое человек в бушлатах и папахах. Трое рук крепко сжимали «маузеры». Три ствола были направлены Кириллу в лицо. Потом и Артифексов передёрнул затвор авиновской винтовки.

— С революционным приветом, товарищ Авинов! — глумливо усмехнулся один из тройки, высокий, широкоплечий мужик, и лишь теперь Кирилл узнал его — это был Захаров, солдат-кексгольмец. Сбритая борода сильно изменила его лицо, но взгляд остался прежним — цепким, с прищуром, будто кексгольмец целился.

— Что надо? — холодно осведомился Авинов, лихорадочно изыскивая пути к отступлению. Слева чисто вымазанная мелом печь. Попробовать через окно? Больно узко, да и дерево за ним. Выпрыгнешь — и тут же в ствол втемяшишься… Дверь во двор заперта. Другая комната — за спинами большевиков, видать железную кровать с «шишечками», покрытую кружевным одеялом. Эх, надо ж было ему так глупо попасться! Так кто ж знал, что Артифексов из краснодранцев?!

— «Что надо?» — передразнил его Захаров. — А где ж твоё воспитание, вашбродие?

— Не слышу ответа, — по-прежнему холодно спросил Кирилл.

Кексгольмец, набычившись, шагнул к нему.

— Твоё счастье, кадет, — выцедил он, — что нам приказано живьём тебя брать. Но по морде съездить…

Захаров мощно размахнулся — и Кириллу удалось то, чего позже повторить не выходило: он мгновенно выдернул из-за пояса любимый «парабеллум». Два выстрела прогрохотали, сливаясь в один. Кексгольмец с пробитым сердцем умер сразу. Красноармеец слева быстро нажал на курок, но поспешил — пуля прошла мимо, расколачивая рамку фотографии царской семьи, висевшую на стене. А вот Авинов не промахнулся.

Взвыв от страха, третий красноармеец отступил в спальню, да так и полетел к кровати, когда пуля разорвала ему горло.

— С-сука…

Артифексов судорожно жал на курок винтовки, пока до него не дошло, что магазин пуст. Крутнувшись на месте, поскуливая, Григорий ухватился за ручку засова. Пуля раздробила ему череп.

И тишина…

Оглушённый, Кирилл стоял и покачивался под толчками крови, разогнанной сердцем, бешено колотящимся в груди. «Всё… Всех…» — мелькало у него.

Сильнейшим желанием Авинова было сесть и долго-долго не вставать, но и задерживаться в хате-ловушке тоже не хотелось. Собрав «маузеры» (пригодятся в хозяйстве…), подхватив свою винтовку, Кирилл покинул выморочную хату. Дважды выморочную.

— Чтоб вас всех!.. — с чувством выразился поручик.

Погибших белогвардейцев схоронили в братской могиле. Суровый Христофор Файда, приказной из забайкальских казаков, бросил на могилу последнюю лопату земли, и священник, совсем ещё молодой человек, завёл отходную молитву:

— Новопреставленных рабов Божьих, православных воинов, за веру и Отечество на поле брани живот свой положивших: Александра, Даниила, Василия, Юрия… и их же имена Ты, Господи, веси, в недрах Авраама учинить, с праведными сопричтет и нас всех помилует и спасёт, яко благ и человеколюбец…

Добровольцы старательно заровняли могильный холмик. Двое казаков, громко сопя, поставили скромный крест из обтёсанных кольев, а кадет Васнецов вывел на нём чернильным карандашом имена захороненных бойцов.

Замелькали руки осенявших себя крестным знамением — и снова в поход.

Добрармия продвигалась по землям Кубани. Здешние степи отличались от донских — исчезла ширь и даль, холмы пошли волнистые, с колючими зарослями ежевики и терна. Купы ив и ольхи заслоняли мелкие речушки, у бережка тронутые ледком.

Миновали станицу Плотскую, маленькую и небогатую. Прошли Ивановскую — станичники щедро угостили добровольцев, и не только хлебцем да молоком, было и что покрепче. Старые казаки запевали:

Оставим мы станицу, У Подкумка, у реки. На австрийскую границу, В путь-дорогу, казаки…

А добровольцы выдавали своё:

Так за Корнилова! За Родину! За веру! Мы грянем громкое «Ура! Ура! Ура!»

Празднично было на улицах Ивановской, весело. Кирилл уже и припомнить не мог, когда в последний раз отдыхал душою, глядя на поющих людей, радовавшихся жизни. Иные и в пляс пускались — носились по кругу в наурской лезгинке, под свист, под смех, под дружные хлопки. У плетня кучка юнкеров пила молоко из жестяного ведра…

Но вот войско шумно построилось. На прощание казачки отсыпали добровольцам тыквенных семечек — шелушите по дороге, всё короче путь!

А путь лежал к железной дороге Ростов — Тихорецкая. По линии курсировали бронепоезда «красных» — и все спрашивали себя: а поспеет ли «Орёл»? Прикроет ли? Надежда на это была, но рассчитывало командование только на себя, а посему армия выступила в восемь вечера.

— Господа, — серьёзно сказал Марков, — приказано — ни одного слова и не курить ни под каким видом — будем пробиваться через железную дорогу.

Полки вышли, двигаясь в полной тишине. Тёмные ряды фигур шагали в ночном мраке, цепляясь винтовками, звеня штыками, толкаясь и спотыкаясь.

Кирилл не чувствовал особой усталости, просто холодно было и сильно хотелось спать.

Монотонное шатание вокруг усыпляло. Случалось, что Авинов закрывал глаза и ступал по инерции. Мысли путались, тело легчало, находясь в странном полусне. Натыкаясь на соседа, Кирилл вздрагивал, широко открывал глаза, но видел всё то же — ритмичное колыхание вокруг, мерцающие звёзды вверху.

Рассвет подкрался незаметно — высветлил небо на востоке, затеплил зарю. Расплывчатые силуэты, обступившие Авинова и шагавшие с ним в ногу, стали явью. Армия шла без остановок, без шума, только лёгкое покашливание раздавалось в рядах и шеренгах, растворяясь в топоте множества сапог.

Впереди проявились здания станции Леушковской, горбатые и низкие.

— Рота, вперёд! — негромко скомандовал Тимановский. — Занимаем станцию и держим оборону!

Кирилл сразу взбодрился. Провёл рукою по стволу винтовки, собирая капельки влаги, утёр слипавшиеся глаза. Полегчало.

Грузной трусцой добровольцы разбежались по станции, занимая узловые пункты. «Красные» не показывались, зато далеко на севере поднимался белесый султан дыма — приближался поезд. Вопрос: чей?

— А вон и оттуда прёт кто-то! — послышался тревожный голос.

Авинов глянул на юг — там тоже дым столбом. Чей-то состав шёл от Тихорецкой к Леушковской. Опять-таки, чей?

— Обоз, вперёд! — разнеслась команда. — Господа, ради бога, живей!

Подводы и грузовики с грохотом и лязгом хлынули через пути.

— Артиллерия, вперёд! Передайте живей!

— Артиллерия, — донеслось из степи, — вперёд!

Потянулись орудия, а поезда всё ближе… И вдруг с севера донеслись гудки — один короткий, два длинных, один короткий.

— Наши на севере! — радостно заорал Кирилл. — Это алексеевцев сигнал!

Марков с перрона глянул в бинокль.

— «Орёл» следует! — крикнул он.

Пушкари мигом проехали на позицию, развернули четыре орудия на юг, забегали вокруг, захлопотали.

«Южный» поезд выдал частые гудки и тут же, без перерыва, пальнул дважды — дуплетом блеснул огонь, затем долетели глухие звуки выстрелов. Разорвавшиеся снаряды подняли чёрные столбы земли на околице Новолеушковской. Недолёт.

Ухнули пушки Добрармии — снаряды ушли с хрипом и шуршанием, ударили по железнодорожной насыпи. В ответ высоко и звонко разорвалось белое облачко шрапнели.

— Залпом их, залпом! — заорал Марков, потрясая нагайкой. — …Мать их краснопузую!

На полном ходу через станцию проследовал «Орёл». Гулко грохоча, отливая сизой краской с отметинами пулевых попаданий, бронепоезд добавил свой мощный голос к орудийному квартету — ударил с площадок прямой наводкой.

Огненные выхлесты взрывов украсили блиндированный поезд «красных», не слишком повредив броню. Сошла с рельсов передняя контрольная площадка, потянула за собой вторую, и обе скатились под откос. И тут заговорила кадетская гаубица — трижды рявкнув, она накрыла вражеский бронепоезд, повредив паровоз. Огромное облако грязно-серого пара заволокло состав. Туманную пелену пронизали вспышки выстрелов — снаряды рванули прямо на станции, вынося окна и заваливая крышу.

К Маркову, оглядывавшему поле боя с перрона, подскакала конная группа — Корнилов, его адъютанты и знаменосцы с трёхцветным флагом.

— Где генерал Марков? — громко поинтересовался Верховный. — Позвать генерала Маркова!

— Тут я! — отозвался Сергей Леонидович, не чинясь. — Эх, сошли бы вы, что ли, ваше высокопревосходительство! Большевики, хоть и плохо воюют, а подстрелить могут и сдуру.

— Небось, не убьют, — улыбнулся Корнилов. — Ещё пора не пришла. Кто у вас на левом фланге, Сергей Леонидович?

— Я послал туда подкрепление.

— Сколько?

— Сорок пять человек и пулемёты, когда понадобится, сам отправлюсь туда с конными. Кроме того, у меня ещё в резерве две роты — 2-я и техническая.

Шум стрельбы и канонады доносился всё громче, усиливаясь и ускоряясь.

— Кажется, Сергей Леонидович, — встревожился Корнилов, — придётся нам здесь заночевать.

— Ночевать не будем! — отрезал Марков.

Тут сразу две бронеплощадки красного бронепоезда нащупали станцию и обрушили на неё свой огонь. Корнилов со свитой ускакал к Новолеушковской, а Марков скачками понёсся под бетонный переезд. Авинов с Тимановским юркнули туда же.

— Чёрт возьми! — весело выругался генерал. — Красная сволочь, видимо, заметила мою папаху и, не жалея, бросает снаряды. Как бы не попало по цепям! Нужно переждать здесь несколько минут.

Кирилл чувствовал себя неуверенно, ощущая всей спиной, как землю сотрясают взрывы.

Пригибаясь, чуть ли не падая, под защиту бетона вбежал поручик из артиллеристов.

— Батарея на позиции, ваше превосходительство! — выдохнул он.

Марков энергично потёр ладони.

— Ну, скоро мы пошлём «красным» снаряда три и — в атаку!

Подхватившись, он побежал к передним цепям. Зажав в себе все страхи, следом ринулся Авинов.

Перебежками, с болтавшейся на ремешке через плечо плёткой, генерал добрался до цепей, держа папаху в руке. Кирилл упал неподалёку, приготавливаясь стрелять по врагу.

— Жарко? — громко спросил Марков.

— Жара, ваше превосходительство! — радостно загалдели добровольцы. — Патронов нет!

— Вот нашли чем утешить! — фыркнул Сергей Леонидович. — В обозе их тоже нету! По сколько?

— Десять, пятнадцать, двадцать…

— Ну, это ещё не плохо. Вот если останутся одни штыки, то будет хуже!

А в следующий момент притормозивший «Орёл» наехал на «красный» поезд — его контрольные платформы с грохотом ударили буферами переднюю бронеплощадку. Круглая орудийная башня, венчавшая её, стволом пушечным указывала в степь и не двигалась — то ли заклинило, то ли некому было стрелять.

Пальнули лишь с хвостовой площадки, целясь наобум, — снаряд просвистал в степь, вырывая воронку и раскидывая бурьян. И тогда из бронепоезда полезли матросы-красноармейцы. Они кинулись в атаку на «Орла» по обеим сторонам железнодорожного полотна, с винтовками наперевес и с криками «ура!».

К Маркову подскакал красавец-казак, высокий ростом, с красным башлыком 17-го Баклановского полка.

— Есаул Власов, ваше превосходительство! — лихо козырнул он.

— Очень рад вас видеть, есаул Власов! — нетерпеливо ответил генерал. — Как нельзя вовремя подошли: на наш левый фланг наступают матросы… Как бы до штыков не дошло! Атакуйте их, только поскорее!

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

Власов изящно отдал честь, скачком сел в седло и, круто повернув коня, карьером[81] понёсся к своей сотне. Через пару минут лава казаков[82] в сорок шашек с гиком бросилась в атаку. Затрещала беспорядочная пальба — и стихла.

— Вперёд, бегом! — покрикивал Марков.

— Есаул! Есаул! — Казаки плакали, не скрываясь. — Власова убили!

Все подводы и грузовики уже одолели переезд. Они спешили вперёд, пыля по улочкам Новолеушковской. Личный состав валом валил, догоняя обоз.

Команда «Орла» отстреливалась сквозь бойницы — «красные» бежали вплотную к бронепоезду, в «мёртвой зоне» — туда пулемёты не доставали. Вот какой-то матрос запрыгнул на лесенку, пытаясь просунуть винтовку в амбразуру. Кто-то из кадетов появился на крыше бронепоезда, успевая выстрелить трижды, — убитый матрос упал. Резко выпрямляясь и вздрагивая, «белый» полетел следом за «красным».

Дико завизжали колёса. Пыхтя и лязгая, «Орёл» принялся толкать обездвиженный бронепоезд. Атакующие красноармейцы заметались, кто-то из них швырнул гранату — осколки посекли самого швырнувшего.

«Орёл» уходил всё дальше, прогрохотал по мосту, и артиллеристы-добровольцы решились на выстрел, уже не боясь задеть своих. Ударили шрапнелью — снаряд лопнул на уровне пояса, веером скашивая живые тела красноармейцев-сорокинцев, шпигуя их раскалённой картечью, — белое облачко, маленькое и густое, разошлось, редея и подымаясь вверх. А под конец боя в лаву развернулись калединцы, наехали на «красных», добивая на всём скаку выживших, догоняя разбегавшихся.

— Уходим, — спокойно сказал полковник Тимановский, раскурив трубку, и пошагал к станице. Его рота и весь полк Маркова двигались в арьергарде, прикрывая Добровольцев с тыла.

Отдохнув в Старолеушковской, миновав Ирклиевскую, Журавскую и Кореновскую, добровольцы двинулись в Закубанье — разведка донесла, что под Екатеринодаром большевики сосредоточили крупные силы и значительную артиллерию, так что прямой путь на столицу Кубани был закрыт, а брать город большой кровью Верховный правитель не стал бы — людей жалко, да и мало их. Тогда генерал Алексеев предложил переиграть противника — ночью перейти Лабу и свернуть резко на запад, к черкесским аулам, чтобы ударить по кубанской столице с юга. Корнилов дал «добро»…

…Кирилл шагал и радовался, что ему попались крепкие сапоги, — у иных уже и подметки отвалились, приходилось их верёвками подвязывать. Припасы тоже кончались, но вот такого позорного явления, как «самоснабжение», пока удавалось избежать — генерал Врангель, человек не только благородный, но и нетерпимый к чужой низости, обещал грабителей вешать — и пару раз сдержал своё слово…[83] Корнилов принял сторону барона.

Вышли к Усть-Лабинской. Станица раскинулась живописно — белыми хатами были застроены крутые холмы, спадавшие к Лабе и Кубани, а вокруг раскинулись виноградники да сады. На горизонте синела пильчатая линия Кавказских гор.

Оправляясь в голых кустах, Кирилл не застал приезда генерала Маркова. Сергей Леонидович с удивлением рассматривал окраину станицы, где в поле лежало много трупов.

— Когда вы успели набить столько? — весело поинтересовался он.

— Это не мы, — признался Тимановский, — это корниловцы постарались.

— Да? Ну тогда берите пример!

За Лабою, за станицей Некрасовской пошли черкесские аулы — Нашухай, Гатлукай, Шенджий. Везде одно и то же — бедные сакли, крытые соломой, старые почерневшие минареты, низкорослые, худые лошадки, грязные, кудлатые овцы… И сотни мёртвых — черкешенок, детей, аксакалов. Всех перебили большевики, всех повырезали. В одной сакле обнаружили умиравшего старика с обожжёнными ногами, засунутыми в печь, в другой сохла на полу куча внутренностей человеческих. Кто тут лютовал? Над кем? И во имя чего?

В Гатлукае сестрицы-доброволицы перевязали молодого черкеса, исколотого штыком. Чёрно-синие запекшиеся раны на его худом теле загноились, но были неглубоки — кололи не насмерть, а развлекаясь.

— За что они вас так? — вырвалось у Авинова, помогавшего сестре Наде.

— Бюржюй, говорят, — ломано ответил черкес.

…А на другой день горцы собрались под зелёным знаменем с белым полумесяцем и звездой, присягая на верность «Великому Бояру», — черкесы шли мстить за убитых братьев и отцов, за изнасилованных жён и дочерей, «за Корнилова, за Родину, за Аллаха». Черкесскую конницу принял Каледин,[84] радуясь даже горскому пополнению.

Под вечер, когда Кирилл шагал со всеми, неподалёку закрутился на коне Марков.

— Я не вижу полковника Борисова! — сказал он с нетерпением и недовольством.

— Устал он, — робко ответила сестра милосердия, «хохотушка с конопушками» по имени Варя, — и находится в обозе…

— Мы все устали! — отрезал генерал. — На следующий раз передайте полковнику, чтобы он поборол свою усталость и был бы в строю вместе с другими. Обоз — это раненые и больные!

Ночью добровольцы окружили станицу Новодмитриевскую, занятую большевиками, и уж здесь Авинову пришлось так худо, как не было за все военные годы. Мокрыми хлопьями валил снег, добровольцы вымокли и закоченели под злым студёным ветром.

1-й Офицерский полк уткнулся в реку, прикрытую тонким ледком. Неожиданно грянул мороз, ветер усилился, поднимая пургу, — покоробившаяся одежда сковала тело, словно приучая к деревянному гробу. Кирилл сжимал винтовку, не чувствуя пальцев.

— Не подыхать же нам здесь в такую погоду! — воскликнул генерал Марков. — Идём в станицу!

Сергей Леонидович приказал не стрелять, а учинить штыковую атаку.

— Полк, вперёд! — крикнул он и первым шагнул в ледяную воду.

— Роте атаковать! — скомандовал Тимановский, входя в реку. — С Богом!

Авинов, высоко поднимая винтовку, перешёл реку, окунаясь где по пояс, где по грудь, и вступил в рукопашный бой с «красными», не ожидавшими атаки в такую ужасную ночь.

Рядом дико ржали лошади, тянувшие пушку. Неожиданно в пристяжную угодила артиллерийская граната, отрывая голову напрочь. Коренник скрылся под водой с развороченной грудью, и ездовые попадали в согретую кровью реку…

— Сыровато… — крякнул Марков, выбираясь на берег.

Большевики отступали в одиночку и целыми толпами. В темноте мигали быстрые огни, трещали винтовки и стучали пулемёты, ухали орудия, бросая отсветы, будто молнии в грозу. Пели, налетая, снаряды. С металлическим треском лопались шрапнели.

— Ну, буржуи, — слышались возгласы, — сейчас вас оседлаем!

— Погодите, краснопузые! — отвечали добровольцы.

Весь заиндевевший — куртка коробом — подошёл Марков.

— Не замело вас? — осведомился он бодро. — Ничего, бывает и хуже!

Предложив курить, он вытащил пачку асмоловских папирос — озябшие пальцы бойцов живо разобрали все.

— Пустяки! — продолжал генерал. — Держитесь! Не впервые ведь! Все вы молодые, здоровые, сильные… А ну-ка! В атаку!

2-я рота углубилась в станицу, когда из-за глиняных заборов показались «красные», одетые не лучше и не хуже «белых».

— Вы из Екатеринодара, товарищи? — окликнули марковцев.

— С оттелеве!

— Стало — пополнение?

— Пополнение! — отвечали промокшие и обессиленные офицеры.

Тут до красноармейцев стало доходить. Один их них, в бесформенной меховой шапке, бросился на Кирилла.

Пальцы Авинова одеревенели, сразу он не смог вскинуть винтовку. Помог Марков. Верхом на лошади, генерал пристрелил «красного» из револьвера.

— Вперёд! Вперёд! Вторая рота — по станице влево! Третья — вправо!

— Девочки! — послышался из темноты высокий, звонкий голос. — Тащите сюда пулемёт!

— Вперёд!

Из тёплых недр натопленной хаты выскочили несколько «красных».

— Товарищи! — строго прикрикнул один. — Не разводите панику!

— А ты кто? — спросил худенький, с тонкими чертами лица прапорщик Зиновьев, прозванный Зиночкой.

— Я председатель военно-революционного комитета, — по-прежнему строго и с достоинством отрекомендовался «красный», так и не поняв, перед кем держал ответ, — Зиновьев пристрелил его.

— Что вы наделали с нашим председателем? — ужаснулся его напарник.

— А ты кто? — повторил свой вопрос Зиночка.

— Я секретарь!

И труп секретаря ревкома упал на труп председателя.

В темноте, в вихорьках сухого, колючего снега несложно было потеряться, вот и Кирилл незаметно сместился, попадая в 3-ю роту и оказываясь близко к полковнику Кутепову — как раз в тот момент, когда навстречу выбежало несколько бойцов.

— В чём дело? — холодно спросил Кутепов.

— В доме полно «красных»!

— Да неужели? — буркнул полковник. Командир роты немедленно вошёл в хату. Авинов и прочие затопали следом. За дверями, в жарко натопленной комнате сидели за столом человек пятнадцать красноармейцев и пили чай из самовара. Морды у всех были под стать политическому окрасу — багровые, потные.

Кутепов, заслонив стоявшие в углу винтовки, громко спросил:

— Какого полка?

— Мы — Варнавинского… — начали представляться «красные».

— А мы — Офицерского!

Только тут большевики углядели блестящие погоны.

— Кадеты!

— Выходи по одному! — яростно скомандовал Кутепов. — Выходи в чём есть!

Офицеры вытолкали на улицу «живую силу противника», и полковник, стряхнув снег с бороды, налил себе кипяточку, выпил для сугреву, да и вышел вон.

Авинов тоже не задержался. Как его не тянуло остаться у тёплой печки, но это было нечестно по отношению к остальным. Своих он не отыскал, прибился к 4-й роте. Ротмистр Дударев тут же послал его за овраг на разведку.

— Проверить все дома! — распорядился он.

Авинов, отогревший руки, храбро сунулся в первый же дом. «Красных» там не было — у печки грелись генерал Эльснер в новеньком пальто и Деникин в польской шубе и папахе. Кирилл замешкался, а из сеней уже показался Марков.

— Вы что тут делаете? — набросился он на Авинова, будто не замечая генералов.

— Ротмистр Дударев послал меня узнать обстановку, — ответил Кирилл по-строевому. — Он со взводом лежит на берегу оврага, в лоб орудия. Я только что пришёл.

— Обстановка такая, — резко сказал Сергей Леонидович, — что немедленно собирайте всех, кого найдёте по хатам, и чтоб через четверть часа были на площади! У меня нет ни одного человека в резерве. Живо!

Кирилл выбежал, а Марков кричал ему вдогон, выскакивая на крыльцо и оглушительно щёлкая плетью по голенищу:

— Собирайте моим именем, и бегом ко мне: большевики опомнились и собираются контратаковать. Живо! Скорей!

Авинов, полный рвения и потаённого стыда (вдруг Марков подумал, будто он греться в хату заходил?..), ворвался в соседний дом, куда набилось добровольцев как селёдки в бочку, и крикнул:

— Всем выходить, строиться!

— Да мы только вошли!

— Кто? — крикнул с улицы Марков.

— Пулемётчики Офицерского полка, — последовал ответ. Голоса были испуганные.

— Все к нему! — указал генерал на Авинова. — И все бегом на площадь!

Вскочив на коня, Марков поскакал по улице, а Кирилл на скорую руку сколотил озябших юнкеров и кадетов в отряд. Не прошло и десяти минут, как он и его временные подчинённые вышли к площади.

— Кто идёт? — послышался окрик из темноты.

— Тут генерал Марков? — вопросом ответил Авинов.

— А на что вам генерал Марков? — подозрительно спросил голос.

— Явиться к нему с отрядом.

Тут из темноты показался сам генерал.

— Сколько? — спросил он без околичностей.

— Около полуроты с пулемётами.

— Отлично! Займите крайний дом напротив.

— Слушаюсь!

…Ранним утром сорокинцы перешли в контратаку, но их отбросили, перебив почти всех, а на станичном майдане сколотили семь виселиц для пленных комиссаров. Офицеры из роты Тимановского, усталые и озверелые, поймали молоденького красноармейца.

— Ты солдат… твою мать? — рычал штабс-капитан Якушев с бакенбардами а-ля Александр II.

— Солдат… — ныл парень, бледный до зелени. — Да я, ей-богу, не стрелял, помилуйте!

— А винтовка где?

— Бросил…

— Зачем же ты стрелял в нас?

— Да, ей-богу, дяденька, не стрелял я! — кричал в истерике парень. — Всех нас выгнали, приказали, а я невинный! Невинный!

— Невинный… твою мать?!

Якушев, недобро усмехаясь, поднял руку с револьвером.

— Куда тебе — в живот, в грудь? Говори!

— Пожалейте, дяденька! Помилуйте!

— Перестаньте, капитан, — пробасил ротмистр Шевелёв, — оставьте!

Штабс-капитан торопливо выстрелил — осечка.

— Да пустите вы его! Чего, он ведь мальчишка!

— Беги… твою мать! — заорал Якушев. — Счастье твоё!

Красноармеец с места взял разбег и почесал прочь…

…Марковцы, изнурённые и промёрзшие до самого нутра, в тяжёлых шинелях, покрывшихся корочкой льда, выстроились тут же, на площади. Проглянуло солнце, обещая тёплый денёк, и взору изумлённых станичников предстала целая колонна сверкавших ледяными доспехами воинов.

Нахохлившийся Корнилов сказал Маркову:

— Это был чисто Суворовский переход!

— Никак нет! — оскалился Сергей Леонидович. — Это был Корниловский переход!

А вот у Нади, что стояла неподалёку в белом халате, накинутом на шинель, было своё мнение на этот счёт. Взволнованная, она сказала генералу Маркову:

— Это был настоящий ледяной поход!

— Да, да, — ответил генерал, сдерживаясь, чтобы не застучать зубами. — Вы правы…

Глава 11 ДАР ЕКАТЕРИНЫ

Сообщение ОСВАГ

«„Социалистическая армия“ прапорщика Р. Сиверса заняла Таганрог и Ростов. Казаки-большевики тут же образовали Донскую Советскую Республику. Генерал-майор А. Назаров, новый войсковой атаман, объявил мобилизацию, но даже теперь донцы не откликнулись. Вместе с отрядом походного атамана генерала П. Попова верные А. Назарову казаки оставили Новочеркасск, с боями прорываясь в Задонье на соединение с Корниловым.

Севастопольские матросы, именующие себя „краснофлотцами“, обстреляли Новороссийск с линкоров „Свободная Россия“ („Императрица Екатерина Великая“) и „Воля“ („Император Александр III“) и захватили город, наступая вместе с частями Юго-Восточной революционной армии хорунжего А. Автономова».

На исходе ночи перед Рождеством Христовым добровольцы вышли к аулу Хатук и станице Георгие-Афипской.

Кирилл как раз подносил Маркову патроны, когда увидел прихрамывавшего офицера, пожилого штабс-капитана, дважды раненного при штурме Новодмитровской. Его сопровождала сестра милосердия, фамилии которой Авинов не упомнил, а звали её Еленой.

— Заживает? — осведомился генерал.

— Раны пустячные, — бодрился штабс-капитан. — Заживут на ходу при роте.

— Садитесь на подводу! — приказал Марков.

— Да, но…

— И без разговоров!

А Кирилл подумал, что у Сергея Леонидовича много почётных прозвищ. Его и Белым витязем звали, и Ангелом-хранителем. Понятно, почему…

…Взять станицу приступом Корнилов поручил Маркову, но атака не получилась внезапной — когда голова наступавшей колонны подошла на расстояние всего в одну версту, как-то уж слишком быстро рассвело — и белогвардейцы оказались посреди чистого снежного поля, попадая под перекрёстный огонь пушек и пулемётов Красной армии.

— В укрытие! — заорал Марков, призывая своих под высокую насыпь железной дороги, проходившей по заливным лугам. Впереди смутно виднелась станица, опоясанная речкой Шебш, протекавшей в невысоких, но отвесных берегах. Мост через неё был один.

— Да не бойтесь вы пуль, — убеждал добровольцев Сергей Леонидович. — Если суждено, то она найдёт нас везде, не судьба — так и в жарком бою уцелеете. Я никогда не берёгся пули и вот, видите, цел!

Взрывом гранаты накрыло бежавших пулемётчиков.

— Возьмите, возьмите, ради бога, — застонал раненый корниловец саженного роста, — господа, куда же вы?

Один белогвардеец пробежал мимо него, будто не замечая, а другой на ходу бормотал, неловко оправдываясь:

— Ну куда же мы возьмём? Мы идём на новые позиции…

— Не христиане, что ль, вы?! — надтреснуто закричал корниловец.

— И правда? — буркнул Авинов. — Возьмём, господа?

Вчетвером уложили раненого на железнодорожный щит. Тащить было тяжело, а корниловец стонал и скрипел зубами — левую ногу ему раздробило.

— Ой, братцы, осторожно, о-о!

Боясь уронить щит с раненым — пальцы онемели и готовы были сорваться, — Кирилл добежал-таки до железнодорожной будки подобия медпункта.

— Сестра, вот, гляньте, пожалуйста.

— Сейчас, сейчас, — хладнокровно отвечала сестра милосердия, уже выработавшая в себе необходимую и достаточную жестокость врача, — подождите, не все сразу. Видите, на позиции я одна, а все сестры где? Им бы только на подводах с офицерами кататься!

Отовсюду летели, жужжали пули, словно целясь в красный крест, а вокруг сестры лежали, сидели, стояли раненые.

— Сестра, воды!

— Сестра, перевяжите!

— Доктора позовите, умоляю!

Сестра, Варя или Катя, Авинов не запомнил, лишь жмурилась и трясла головой. Но нет, это не кошмарный сон, это кошмарная явь…

Кирилл короткими перебежками устремился к своим, сполз по насыпи, оказавшись за спиною у самого Маркова.

— Артиллерия, — процедил Сергей Леонидович, — где эта… такая и растакая артиллерия?!

А Кирилл почувствовал всем телом легчайшее содрогание. Приподняв голову, он всмотрелся в сумрак — там явственно двигалась угловатая и коробчатая масса.

— Поезд, ваше превосходительство!

Марков разразился такими замысловатыми проклятиями, что даже самые грубые натуры пришли в изумление.

Броневой поезд надвигался медленно, но неумолимо — огни его были закрыты, только свет из открытой топки скользил по шпалам.

— Твою-то ма-ать… — протянул Марков и вдруг бросился по насыпи вверх, мимо железнодорожной будки: — Поезд, стой! Такой-растакой! Раздавишь, сукин сын! Не видишь разве, что свои?![85]

И поезд, заскрипев тормозами, остановился. Лязгнул щиток паровозной будки. Ошалевший машинист так и не успел прийти в себя — Сергей Леонидович выхватил ручную гранату и забросил её в кабину. Взрывом выбило стёкла и переколотило приборы. Тут же изо всех вагонов затрещали винтовки и пулемёты, а вот орудия с открытых площадок не успели сказать своё веское слово — полковник Миончинский, молодой офицер-артиллерист, продвинул вперёд две трёхдюймовых пушки и под градом пуль навёл их на бронепаровоз.

— Отходи в сторону от поезда! — закричал Марков. — Ложись!

Трёхдюймовки ударили в упор по колёсам и цилиндрам паровоза, и тот грузно лёг передком на полотно.

— По вагонам… Огонь!

Артиллерийские гранаты рвались, прошибая стенки блиндированных вагонов, и марковцы набросились на поезд — стреляли по амбразурам, взбирались на крыши, рубили их топорами и швыряли в отверстия бомбы. Парочка текинцев, с ними Саид, притащили из железнодорожной будки смоляной пакли — и запылали два вагона. Большевики выскакивали из горящих теплушек, полных удушливого дыма, выбирались сквозь пробитый пол, выбрасывались, обгорелые, и ползли по полотну.

К Маркову подобрался Деникин и пожал тому руку.

— Горячо обнимаю виновника этого беспримерного дела. Не задет?

— От большевиков Бог миловал, — улыбнулся Сергей Леонидович. — А вот свои палят как оглашенные. Один выстрел над самым ухом, — генерал кивнул на смущённого Кирилла, — до сих пор ничего не слышу!

— Пустое! — засмеялся Антон Иванович, — скоро все станем туги на ухо — гаубицы на позиции!

И тут же, словно дослушав Деникина, прогрохотали орудия, залпом накрывая Георгие-Афипскую. И ещё, и ещё!

— Вперёд, ура! С Богом, вперёд!

Часом позже станица была взята, и бойцы разместились в бедных хатках форштадта.[86] В тепле Авинов отогрелся, но заснуть, подремать хотя бы так и не смог — в хате стоял густой туман от испарений сырой одежды, налепленной на печь, и дыхания множества людей, висел тошнотный едкий запах прелой шинельной шерсти и мокрых сапог.

— Здравствуйте, родные! — протиснулся в хату Марков. — Друзья! Нам дан отдых. Отдохнём часика два-три, сколотимся, пополнимся и — в новые бранные дела за Родину!

Ровно два часа спустя, невыспавшийся, с гудящей головой, но в сухом, Кирилл встал в строй — начинался штурм Екатеринодара.

Переправлялись по деревянному мосту[87] — «красные» так спешили отступить, что не успели сжечь его за собою.

Первыми на тот берег Кубани выдвинулись броневики, из пулемётов расстреляв красноармейские посты. За реку двинулись артиллерия и обоз, добровольцы бежали трусцой и ехали — подводы насчитывались уже тысячами. Марковцы прикрывали обоз и раненых.

Показался Марков, герой дня. Генерал шёл широким шагом, размахивая нагайкой, и издали ещё, на ходу ругался:

— Чёрт знает что! Вместо инвалидной команды к обозу пришили. Попадёшь к шапочному разбору… Пустили бы сразу вперёд — я бы уже давно в Екатеринодаре был!

— Не горюй, Серёжа, — ответил ему Романовский, — Екатеринодар от тебя не ушёл.

На своём английском буланом подъехал Корнилов. Его чёрные раскосые глаза блестели как угольки, посматривая в сторону кубанской столицы, губы кривились улыбкой предвкушения.

— Генерал Казанович и атаман Каледин двинутся в атаку вдоль Екатеринодарской дороги, — сказал он. — Врангель атакует западную окраину города, наступая на Черноморский вокзал. Еще левее пойдёт конница Эрдели — в охват города с севера и северо-востока. А вам, Сергей Леонидович, я поручаю артиллерийские казармы.

Марков сразу повеселел.

— Ну, видимо, — проговорил он довольно, — без нас дело не обойдётся!

И марковцы пошагали по дамбе через русло Большого Карасуна, древнего русла Кубани, по которой была проложена трамвайная линия. А за Карасуном и подвижной состав обнаружился — старый, облупленный малиново-жёлтый трамвай стоял в зыбкой тени могучих платанов, развесивших голые ветви над вагонами.

Приблизившись, Кирилл заглянул внутрь трамвая — ни пассажиров, ни вагоновожатого. «А почему бы и нет?» — подумал он, заскакивая в кабину. Разобравшись в несложном хозяйстве, поручик завёл моторы — те загудели глухо и мощно, сотрясая пол мелкой дрожью. Надо же, бежит ток по проводам!

— Ваше превосходительство! — крикнул он Маркову. — Подбросить, может?

Генерал сперва остолбенел, а потом расплылся в широкой улыбке, оценив юмор положения.

— Занимайте места согласно купленным билетам! — воскликнул он, забираясь на подножку.

Вторым поднялся Тимановский, потом повалили «пассажиры».

— Трогай!

Повинуясь Авинову, трамвай забренчал — и двинулся, гудя и звякая. В стороне, по дороге, двинулись подводы с корниловцами.

— Запевай!

И трясущийся вагон грянул:

Дружно, корниловцы, в ногу, С нами Корнилов идёт; Спасёт он, поверьте, отчизну, Не выдаст он русский народ!

Неожиданно навстречу трамваю проскакал разведчик. Генерал Марков моментально высунулся в окно и заорал:

— А ну стой!

Разведчик был парень лихой, и терпеть грубость со стороны какого-то текинца в папахе не стал, замахнулся нагайкой — и только тогда признал генерала. Мигом развернув коня, он поскакал рядом с вагоном, истово козыряя.

— Прошу прощения, ваше превосходительство, — мычал разведчик, — не признал!

— Докладывай!

— По нашим данным, — затараторил конник, — силы большевистского командования определяются в боевой линии до двадцати четырёх тысяч бойцов при трёх бронепоездах, четырёх гаубицах и десяти лёгких орудиях. Отряды противника вышли в наступление!

— Ясно, — кивнул Марков, — дуй дальше!

И трамвай загудел, зазвякал вперёд. Но ушёл он недалеко — просвистел снаряд и разорвался прямо на путях, разводя рельсы «усами» в стороны.

— Приехали на штурм! — сообщил генерал. — Выходим!

Просвистела ещё одна граната, подняла в воздух кучу земли далеко за марковцами.

— Знатно, — оценил выстрел Марков, — но поздно.

— Смотрите, господа, — воскликнул молодой офицерик, — там цепи, вон движутся!

— Вижу, — кивнул генерал, принимая позу Наполеона, — ждём, господа офицеры. Нам обещали огнём подготовить взятие казарм.

— Так снарядов же нет! — удивился офицерик.

— А нам большевички подсобили, — сказал Тимановский с усмешкой, — «поднесли» в Георгие-Афипской пару тысяч ящиков.[88]

И началась артподготовка. Обычно добровольцы-пушкари вели редкую стрельбу — берегли снаряды, но в этот раз не пожалели огня. Земля то и дело вставала горбами, выбрасывая тучи комков и пыли, а грохот отдельных взрывов сливался в мощный гул.

Расположившаяся неподалёку от Авинова батарея беспрестанно вела огонь. Командовавший огневым боем молодой, но уже изрядно поседевший подполковник наблюдал в расставленную на треноге подзорную трубу, куда ложились снаряды, то и дело командуя:

— Прицел сто три, трубка сто десять… Огонь!

И батарея гремела. Орудия при выстреле одно за другим отпрыгивали от земляного бруствера, выбрасывая из своих жерл огненные порывы пламени и клубы порохового дыма. Затем пушки мигом подхватывались на руки прислугой, быстро водворялись на прежнее место и перезаряжались.

После того как грянула восьмая пушка, командир артиллерийского расчёта громко доложил:

— Кончили!

Подполковник глядел в свою трубу, не отрываясь. По третьему разу проверив взятый прицел, он скомандовал:

— Батарея! Пли!

А тут и отставшие марковцы подоспели — те, которым в трамвайчике не хватило мест.

— Ого! — весело воскликнул Марков. — Полк ещё большой. Воевать можно. В цепь, друзья! Вперёд!

Большевики не выдержали и бросились бежать к городу. Бежали густыми толпами и остановились только на линии «Фермы»[89] да примыкавших к ней хуторов вёрстах в трёх от Екатеринодара.

Генерал Казанович — этот несравненный таран для лобовых ударов — на пару с Марковым атаковал «Ферму» и выбил оттуда «красных».

Кирилл, отпыхиваясь, поднялся на возвышенность, занятую «Фермой». С востока к ней примыкало небольшое опытное поле, окаймлённое несколькими рядами безлистых тополей. С запада вплотную подходила небольшая роща, четырёхугольная в плане. Во дворе «Фермы» — крошечный домик в четыре комнаты и сарай.

Авинов похолодел — именно здесь, в этом домике, мог погибнуть генерал Корнилов. Но теперь-то Верховный должен выжить! Строго обязательно!

Кирилл оглянулся на Екатеринодар. Город был виден отчётливо — вон дома, предместья, кожевенные заводики, там вон — кладбище и Черноморский вокзал. А ближе к «Ферме» — длинные неправильные ряды большевистских окопов.

Пригорок заняли пулемётчики, и к ним подсела Вавочка, молоденькая сестричка милосердия в чёрной косынке, падчерица донского полковника Грекова. Хорошенькая и всегда жизнерадостная, она сумела так поставить себя, что никто не смел при ней выругаться, а уж о пошлом ухаживании и речи не шло. Шутя и смеясь, девушка набивала пулемётную ленту патронами. Генерал Богаевский, заметив её присутствие, строго осведомился:

— Это что такое, Вавочка, зачем вы здесь?

— Ваше превосходительство, позвольте мне остаться, здесь так весело! — заговорила Вавочка, умоляюще сложив маленькие ручки.

Богаевский вздохнул только и махнул рукой.

— Конница Эрдели заняла Сады![90] — донёсся ликующий голос.

— Казанович овладел кирпичным заводом! — послышался ломкий басок. — Это на берегу Кубани, в полпути от города!

— А Марков возьмёт артиллерийские казармы! — сказал Сергей Леонидович негромко, с лукавой усмешечкой. — Главное — возможно быстрее к валу. Берегите патроны! — И гаркнул во весь голос: — Друзья, вперёд!

Белогвардейские цепи быстрым шагом, то и дело переходя на бег, дошли до ручья, отделявшего от предместья артиллерийские казармы, обнесенные кругом земляным валом. Крепость!

— Ну, господа… — не приказывал, просил Марков. — Ну ещё немного, господа…

Вжимаясь в снег, марковцы палили из винтовок, строчили из «максимов» и «гочкисов», а им в лицо бил такой же смертоносный, ливень. Если бы не пушкари полковника Миончинского, полк понёс бы страшные потери, но гаубичные снаряды ложились «точно в лузу», как жизнерадостно признавал Марков.

Кирилл отполз в сторону по глубокой борозде, забитой снегом, и наткнулся на давешнюю сестру милосердия. Девушка рыдала.

— Что случилось? — спросил Авинов, стараясь не слишком высоко задирать голову. — Вас как зовут?

— Диа-ана… — протянула сестра, не переставая плакать. — Диана Дюбуа-а…

— Да что такое?

— Рота разбита-а… Эраст убит, Николя убит, Саша умирае-ет. Ходили в атаку наши, но их отбили. За каждый шаг бились, то наши займут их окопы, то они — наши. Мы своих раненых всё под стога сена складывали, чтобы не замерзли, а тут нас отбили, раненые остались между линиями, ближе к «красным». Вдруг видим — стога пылают! Стонали как, бедняжки, кричали… Сожгли большевики наших раненых…

Диана приподнялась, становясь на четвереньки, Кирилл протянул руку, чтобы уложить её обратно в снег, но не успел — пуля попала сестре в грудь.

— Воздуха! — закричала Диана, задыхаясь. — Воздуха! Не могу-у!

Проклиная всё на свете, Авинов поволок сестру в тыл. Навстречу подползла Варя, толкая перед собой медицинскую сумку.

— Принимайте, Варенька!

— Не могу! — стонала мадемуазель Дюбуа.

Авинов, сострадая, пополз далее, толкая перед собой винтовку, и вдруг наткнулся на труп Вавочки — несколько шрапнельных катышков поразили девушку в грудь. Она лежала, удивлённо глядя в небеса, а в руке сжимала маленькую куклу — шутливый подарок одного из офицеров.

Кирилл резко прибавил ходу, остервенело загребая снег и обещая себе вытравить, вывести всех «краснюков».

— К-клопы! — рычал он, отплёвывая снег. — Т-тара-каны красные! В кровь вас всех! В кашу!

— Полк, вперёд! — разнёсся голос Маркова.

С разбегу заняв казармы, миновав плацы, усеянные мёртвыми и дергавшимися телами, «белые» ворвались в предместье Екатеринодара, одним множественным усилием продвинувшись до Сенной площади.

На ротмистра Шевелёва, бежавшего рядом с Авиновым, вылетел со двора молодой красноармеец в смешном заячьем треухе. Ротмистр, не колеблясь, поддел «красного» на штык — парень задёргался, засучил ногами, лапая руками ствол и перемазывая его кровью, пытаясь выдрать из себя четырёхгранное остриё. «Красный» выл от боли и смертного страха, «белый» рычал: «Не сорвёшься, опарыш!»

Соседи марковцев с правого фланга, предводительствуемые Кутеповым, продвигались неподалёку, по одной из соседних улиц, поэтому раз за разом раздавались крики: «Ура генералу Корнилову!» — бойцы обозначали место своего нахождения. Ответные «ура!» доносились, радуя сердца близостью победы.

На одном из перекрестков марковцы нарвались на большевистский Кавказский отряд. «Красные» заорали:

— Куда прётесь, товарищи, там впереди уже кадеты!

— Их-то нам и надо! — было ответом.

И пошла свистопляска… Пленных не брали. Со всех сторон неслось:

— Друзья, в атаку, вперёд!

— Корниловцы, вперёд!

— Донцы, за мной!

Прямо на Красной улице, главной артерии Екатеринодара, марковцы захватили большевистский обоз — подводы, гружённые мылом, табаком, спичками. Патронами, винтовками, снарядами. Шинелями, полушубками, сапогами. Собольими шубами, хрусталём, пианино и граммофонами.

Белогвардейцы радовались как дети новогодним подаркам, — на них, разутых, раздетых, считавших каждый патрон, словно благодать сошла.

Кирилл и сам от счастья сиял — и его не ранили, и Корнилов живой! Добровольцы вышли в поход потому, что верили в Верховного, надеялись, что с ним Россия воспрянет от «красного» кошмара. И вот первая большая победа! Настоящая, долгожданная, оплаченная кровью.

…Белая армия шла по Красной улице, построившись побатальонно, словно на параде, втягиваясь в знакомый город, теперь неузнаваемый, загаженный, заплёванный большевиками. Попрятавшиеся жители покидали свои дома, выбегали на улицы, с неверием и жадною надеждой разглядывая освободителей — или поработителей — это уж кому как.

Робко, словно пробуя, ударил колокол. Ему отозвался другой, третий, и загудел, зазвенел набат, разнося над городом благую весть.

На Соборной площади добровольцы построились в каре — представители ото всех полков. Прилегавшие улицы были забиты горожанами. Авинов стоял среди марковцев и очень гордился тем, что выбор генерала пал и на него.

— Смирно! — прозвучала команда. — Глаза направо!

Первым слово взял генерал Алексеев — «верховный руководитель». Волнуясь, он долго протирал платком стёкла очков, а потом сказал:

— Мы уходили в степи и понимали, что вернуться можем, только если будет на то воля Божья. Но нужно, нужно было зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы! И вот эта точка воссияла!

Гул прошёл по строю, по толпе зрителей, а затем Шапрон дю Ларрэ, взявший на себя роль герольда, торжественно провозгласил:

— Верховный правитель России, Генерального штаба генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов!

Поднялся восторженный крик, поддержанный стаями птиц, сорвавшимися с крыш и с веток деревьев. С улыбкою отломив кусочек от поднесённого каравая, Корнилов макнул его в соль и положил в рот. Прожевав хлеб в полнейшей тишине, Верховный заговорил резко и громко:

— Спасибо, мои орлы! Благодарю вас за блестящее дело. Низко вам кланяюсь! — Тут он повернулся к депутации кубанских казаков, и голос его приобрёл суровые нотки — ни дать ни взять «царь гневаться изволит». — Вашего атамана я уже снял, — сказал Корнилов, — за то, что бросил город, отдав Екатеринодар на растерзание большевикам. Кубанскую раду я распускаю — радяне добивались трибуны и портфелей, вот и сговорились отделиться от России, в угаре самостийности провозгласив Кубанскую Народную Республику. А я не позволю кромсать единую державу на жалкие уделы! Никакого двоевластия я более не допущу!

Тут из толпы донёсся голос:

— И какая власть будет в Екатеринодаре вместо?

— Назначим в город генерал-губернатора, — весомо ответил Алексеев. — Предлагаю на эту должность генерал-лейтенанта Деникина Антона Ивановича. Надеюсь, возражений нет?[91]

Площадь прошумела, зароптала, но живо успокоилась.

— Покидая Дон, выходя в поход, — продолжил Корнилов, — мы не предрешали форм будущего строя, ставя их в зависимость от воли Всероссийского Учредительного собрания, кое хотели созвать по водворении в стране правового порядка. Но ныне я понимаю — это было нашей ошибкой. В России победит тот, чьи цели поймёт и разделит народ! Наша цель — объединение различных частей России в широкую федерацию, основанную на свободном соглашении и на общности интересов.[92] Наша цель — самая широкая автономия составных частей Русского государства и крайне бережное отношение к вековому укладу. Наша цель — немедленный приступ к аграрной реформе для устранения земельной нужды трудящегося населения, для укрепления права бессословной частной земельной собственности. Наша цель — немедленное проведение рабочего законодательства, ограждающего трудящиеся классы от эксплуатации государством и капиталом. Наша цель — единая, великая и неделимая Россия!

Тут уж толпа не выдержала — загалдела, загомонила, горячо одобряя и поддерживая Верховного правителя.

Из дверей собора вышел старенький священник с седою окладистой бородой и в серебряных очках. Генерал Алексеев почтительно спросил его:

— Можно начинать, батюшка?

Батюшка, не скрывая счастливой улыбки, мелко закивал.

— Смирно-о! — разнеслась зычная команда. — На молитву, шапки — долой!

Добровольцы — и статные седые генералы, и безусые гимназисты — обнажили головы.

— С Рождеством Христовым, братцы! — разнёсся над площадью голос Корнилова.

— Ура-а-а! — грянули «братцы» в ответ. — Покорнейше благодарим, ваше высокопревосходительство!

Солдаты клали на лбы тяжёлые мужицкие кресты и низко кланялись. А батюшка запел неожиданно низким и мощным басом:

Спаси, Господи, люди твоя И благослови достояние твое…

Вся площадь благоговейно внимала молитве. И чудилось Кириллу, что весь Екатеринодар притих, что вся Россия прислушивалась к архиерейскому басу…

Авинов шагал по ночной Графской улице, ведя за собой патруль — отделение текинцев. Прямо за его спиной шёл вперевалочку великан Саид, очень довольный новыми сапогами. Сбоку ковылял Махмуд — его задела красноармейская пуля.

Авинов вторые сутки не спал, но настроен был бодро. В нём всё ещё тлело дневное воодушевление, тот подъём, который он ощутил при оглашении «корниловского манифеста». Пожалуй, даже не сами цели Корнилова вызвали в нём всплеск эмоций, а то, как показал себя Лавр Георгиевич, как себя поставил, — Кирилл увидал истинного Верховного правителя России, испытывая гордость за принадлежность к Белой армии.

Саид стал о чём-то спорить с Абдуллой, и Авинов весело прикрикнул:

— Разговорчики в строю!

Батыр мигом смолк, но Кирилл будто видел его широкое лицо и зубастую улыбку.

— Смотрите в оба, — построжел поручик, — а то нарвёмся ещё…

Белогвардейские патрули бдили по всему Екатеринодару, частенько натыкаясь на скрывавшихся большевиков, — в бедном рабочем предместье Дубинка пряталась целая сотня. Иные из «красных» быстренько ухватывали суть происходящего, бросали оружие, переодевались — и будто растворялись в толпе горожан. Но находились и те, кто отказывался признать поражение. Такие были вооружены, очень опасны и всегда готовы исполнять приказы бывшего военного коменданта Сошенки: «Я инвалид,[93] и, как поставленный во власть коменданта, слежу за свободой и искоренением всякой сволочи, которая не хотит замазать свои белые руки. Предупреждаю всю буржуазию, что за нарушение правил, выказанных против трудящихся, буду беспощадно расстреливать негодяев трудового народа…»[94] …Впереди показался человек в солдатской шинели без хлястика, однако в свете фонаря блеснули погоны и странно привешенные аксельбанты. Увидав патруль, он резко свернул в сторону.

— Стой! — рявкнул Махмуд. — Стрелять буду!

Кирилл подошёл поближе, хмуро разглядывая подполковничьи погоны на подозрительном субъекте.[95]

— Кто вы такой? — осведомился он.

— Я полковник Лукашин, — нетвердо ответствовал опрашиваемый, вытягиваясь по-солдатски.

— Где вы служили?

— В штабе Северо-Западного фронта.

— Вы из Генерального штаба? — вкрадчиво спросил Авинов.

— Да…

— А почему у вас погон золотой и с синим просветом?

Лукашин замялся, теряясь, судорожно ища подсказку.

— Я… кончил пулемётную школу! — выпалил он.

— Вот оно что… — протянул Кирилл. — А что вы ещё придумаете?

— Я не вру!

— Да ну? — комически изумился поручик. — Тогда почему вы носите аксельбанты так, как их никогда никто не носил?!

Лукашин смолк и потупился. Пальцы его рук сгибались и разгибались, выдавая смятение.

— Ракло[96] ты, а не полковник! — резко сказал Авинов. — Обыскать его!

Лукашин сильно вздрогнул и сам дрожащими руками принялся вытаскивать из карманов бумаги — и на полковника, и на поручика, и на унтер-офицера.

— Не убивайте! — запаниковал он.

— Мы не «красные», — процедил Кирилл и скомандовал: — Алимбек! К коменданту!

Здоровый текинец ткнул Лукашину в спину стволом винтовки, указывая направление движения. Тот, поникший и раздавленный, направил стопы куда было указано.

И снова хруп-хруп-хруп из-под сапог, снова молчаливые, тёмные громады домов зажимают пустынную улицу.

Внезапно Саид остановился и промолвил неуверенно:

— Вроде кричал кто-то… Вот, опять!

Авинов прислушался и разобрал одно слово: «Помогите!»

Из подворотни выбежал перепуганный мужик — всклокоченный, босой, в одних кальсонах. Увидав патруль, он сперва замер, тормозя на мёрзлых булыжниках, а потом отчаянно закричал:

— Помогите, ради Бога! Там «красные»! Забрались ко мне в фатеру!

— Ведите! — коротко сказал Кирилл. — Много их?

— Много! Четверо или пятеро… Не разобрал!

— Саид, Махмуд, Абдулла! За мной!

Мужик в кальсонах побежал впереди белогвардейцев, выводя патрульных во дворик, наверняка уютный и тенистый летом, а ныне, в канун Нового года, холодный и пустой.

— Тута они! — Пострадавший остановился, указывая на обшарпанный двухэтажный домик. — На втором этаже, где балкон! А дверь моя дерматином обитая!

— Махмуд, — тихо сказал Кирилл, — жди во дворе. И следи за балконом.

Дверь чёрного хода стояла распахнутая настежь, и в подъезде дуло. Осторожно поднявшись по скрипучей деревянной лестнице, Авинов на ощупь отыскал дверь, «дерматином обитую», и толкнул её. Сразу стало светлее — в прихожку пробивалось оранжевое сияние керосинки, и доносились грубые голоса:

— Сбежал, паскуда! Ещё приведёт кого…

— Кого?! Жандармов нема!

— Да мало ли…

— И чё? Опять на улицу?

— Можно на чердак…

— Да пошёл ты!

Кирилл оглянулся и на пальцах показал: Саид со мной, Абдулла стоит здесь. Повесив винтовку на плечо, Авинов вооружился «парабеллумом», в левую руку взял «маузер» — и ворвался в комнату.

— Руки! — заорал он, не желая стрелять первым.

В комнате находилось четверо в шинелях и солдатских папахах. Один тискал винтовку обеими руками, словно никак не мог с нею расстаться, другой маячил у окна, сгорбившись и заложив руки за спину, а ещё двое сидели на разобранной постели.

Увидав перед собой два тускло блестевших ствола, сидевшие тут же вскинули руки вверх. Солдат с винтовкой передёрнул затвор, разворачиваясь, но выстрелить не успел — Саид нанёс мощный удар прикладом, заваливая красноармейца.

Сгорбившийся отреагировал мгновенно — прикрыв голову руками, высадил окно и выпрыгнул во двор. Тут же грохнула винтовка Махмуда, а этот текинец никогда не промахивался…

Авинов отвлёкся на секунду — этого хватило сидевшим на кровати. Оба бросились на него, хватая за руки, и повалили на пол. Саид прицелился — и размозжил одному из них голову прикладом. А второй всё пыхтел, гнилостно дыша, тянул скрюченные пальцы к горлу Кирилла.

«Маузер» поручик выронил, а рука, сжимавшая «парабеллум», была прижата коленом красноармейца, навалившегося на него. Авинов нажал на курок, простреливая большевику колено, освободил руку и уткнул дуло врагу в живот. Выстрел прозвучал глухо, «красный» дёрнулся, и тут уж Саид не подкачал — Батыр ухватился за подстреленного, рыча от злости, сдёрнул с Кирилла, крутанул и приложил о стену. Готов.

— Спасибо, — сказал Авинов, поднимаясь и брезгливо отирая кровавые брызги с полушубка.

Подобрав «маузер», он обошёл «фатеру» и в маленькой угловой комнате обнаружил пятого красноармейца. Пятую. Это была девушка в солдатской шинели. Кирилл обессиленно опустил пистолет.

— Даша? — сказал он полувопросительно-полуутвердительно. — Что ты тут делаешь?

Товарищ Полынова натянуто улыбнулась.

— Воюю белых генералов, — ответила она. — Бьюсь за рабочее дело. Ещё вопросы будут? Или ты сразу отдашь меня этому азиату? Я и не знала, что ты такой жестокий и безжалостный. Хотя… чего ещё ждать от белогвардейца?

Авинов не обиделся. В комнатке было темновато, весь свет проникал сюда из залы, где горела керосиновая лампа, да из окошка, куда заглядывала луна. Кирилл с болезненным интересом разглядывал девичье лицо. Заострилось оно или это просто тени так легли? А эта горькая складка у губ? Он не помнил, была ли такая, когда Даша лежала рядом с ним, голая и томная. Или это первая морщинка, шрам, оставленный временем и жизнью?..

— Знаешь, — сказал Авинов, — я в походе всякого насмотрелся. Бывало, что те, с кем я ходил в атаку, просто мстили «красным» — за убитых родных, за поруганную Россию, за свою испакощенную судьбу. Бывало, что и невинных расстреливали. Что ж, люди есть люди. Всякие среди них попадаются, но всё же выродков в Белой гвардии куда меньше, чем в Красной армии. Ваши буквально осатанели, отринув и стыд, и совесть, утратив человеческий облик, изгадив душу. Я помню, как в одной из станиц видел лошадей, которых красные конники покрыли церковными ризами вместо попон. Помню и несчастного попа, которому выпустили кишки и волочили батюшку, тягая за них, по всему майдану. Это я называю жестокостью. Ладно, что-то я разговорился… Оружие есть?

— Нет! — вздёрнула носик Даша. — Можешь обыскать!

— Тогда держи, — сказал Кирилл, будто не замечая вызывающего тона, и протянул девушке «маузер». — Пригодится.

— Ч-что? — растерялась Полынова. — Ты меня даже не задержишь?

— Нет, — спокойно ответил Авинов.

— А тебе известно, — сказала Даша запальчиво, — что у нашей группы было задание — найти тебя, повязать и доставить в Таганрог, в штаб наркома по борьбе с контрреволюцией?

— К Владику? — улыбнулся Кирилл понимающе.

Лицо девушки сморщилось, принимая жалкое выражение.

— Как же этот дурак отпустил тебя? На войне и убить могут.

Даша бросилась вон, и Кирилл окликнул Саида:

— Пропусти её!

Батыр послушно посторонился.

— А с этими что делать? — спросил текинец, кивая на трупы.

— А это пускай уж хозяин сам разбирается, — пробурчал Авинов, — я к нему в божедомы не записывался. Пошли отсюда.

Отмахиваясь от счастливого мужика в кальсонах, патрульные вышли на улицу, а Кирилл затаил дыхание, всё ещё чувствуя слабый аромат Дашиных духов, волнующий и горький.

Глава 12 «ВОЛЧЬЯ СОТНЯ»

Из «Записок» генерала К. Авинова:

«Андрей Григорьевич Шкуро всегда отличался энергией и склонностью к авантюрам. К первой награде — ордену Святого Станислава 3-й степени — его представили за доблесть, проявленную в стычках с персидскими разбойниками-шахсеванами.

Грянула „германская“, и есаул Шкуро отправился на Юго-Западный фронт. В Галиции он командовал взводом в семнадцать сабель, изрядно погуляв по немецким тылам, заработав заветную „клюкву“ — орден Святой Анны 4-й степени — на шашку с красным темляком.

Дослужившись до войскового старшины, Шкуро сколотил из самых отчаянных казаков Кубанский конный отряд особого назначения и дал немцам такого жару, что те не знали куда деваться, назначив за голову Андрея Григорьевича шестьдесят тысяч рублей золотом.

Февральская революция смешала всё в России. Шкуро не мог сдерживаться, наблюдая за тем, как разлагается армия, — плюнул на всё и подался в Персию, к генералу Баратову.

— Буду драться с турками, — орал он, — с курдами, с самим чёртом! Только бы не видеть этих проклятых митингов и этих митингующих рож!»

Шкуро спал чутко и проснулся сразу, лишь только на него пала тень подошедшего. Мигом перекатившись на спину, он выхватил «наган» — на мушке оказался старый казак, оборванный, исхудалый, в валенках на босу ногу. Глаза его горели нечеловеческим огнём.

— Ты кто? — хрипло спросонья осведомился Шкуро. Прочистил горло и добавил: — Чего надо?

— Я — Георгий Победоносец! — глухо возговорил старик. — Веди казаков, молодой воин, и спаси русский народ, избавь его от большевиков! Будь милосерден к людям, и ты всё одолеешь!

Гнусавым голосом он запел псалмы. Опираясь на резной посох, отошёл с чувством исполненного долга, а Шкуро свесил ноги с телеги, на которой почивал, и потряс головой.

— Сенька! — кликнул он «адъютанта», пройдошливого казачка, и тот явился, вытягиваясь во фрунт.

— Это что за старый хрен тут бродит?

Конопатый Сенька, выпустивший кудри из-под лихо заломленной папахи, поглядел вслед старому казаку, громко, с выражением цитировавшему Священное Писание, разбавляя церковно-славянский сочными прибаутками, и сказал:

— Та цэ ж юродивый! Ходыть по станицам, та бисов гоняе. Говорыть, що «красные» — отродье сатанинское!

— Похоже… — проворчал Шкуро.

Накинув бурку на плечи, он приблизился к роднику и набрал в ладони чистейшей воды, ледяной и шипучей. «Ачису» — говорили про неё кочевники — «кислая вода», а вот кабардинцы нашли куда более возвышенное прозвание — «нартсанэ», что значит «богатырский напиток».

Напившись вдосталь, полковник крякнул довольно, поднялся, отряхивая влагу с рук, и огляделся, щуря зоркие глаза.

Его «волчьи сотни» стояли в черкесском ауле — сакли были разбросаны по узкой извилистой долинке, зажатой пологими лесистыми склонами гор. Перепутаница домов, полей и огородов покрывала долину лоскутным одеялом с бахромою садов.

За распахнутыми воротами дома Устоковых, где нашёл приют Шкуро, прямо на улице малышня играла в гур и кричала — те, кто постарше, захватили ямки, вырытые в снегу, и гоняли младшего, не давая ему забросить деревяшку в пятую, свободную копанку. Через улицу, на «мужской скамье», восседали трое аксакалов. Углядев полковника, они сдержанно поклонились.

Андрей Григорьевич довольно ухмыльнулся — ему нравилось людское внимание.

Небольшого роста, молодой, нервный, весёлый, беспечный, с простым лицом, загорелым и обветренным, с длинными жёлтыми усами, Шкуро подкупал своей удалью и бесшабашностью. Казаки и даже горцы тянулись к нему, свято веря в удачу Андрея Григорьевича. Позовёт их ад тушить с ведром воды — пойдут! И загасят-таки пекло!

— Эй, Тагир! — окликнул Шкуро своего кунака.

— Ы? — откликнулся Тагир. Разморило черкеса — закутавшись в бурку, он пригрелся на солнышке.

— По сёлам проехался?

— Ыгы.

Тагир Устоков скинул бурку, оставшись в белой черкеске и папахе.

— Село Бешнагир даёт пятьсот винтовок с патронами, — неторопливо доложил он, — селяне из Донского — лошадей и пятьсот бойцов.

— Сма-ачно! — зажмурился Шкуро. — Ладно, собирай наших. Я в кунацкой буду.

По скрипучим ступеням он поднялся в кунацкую — большую комнату, у одной из стен которой громоздилась печка с лежанкой. Полы были покрыты коврами, на стене тоже висел ковёр текинской работы с развешенным оружием — старинными пистолями, здоровенным карамультуком, кинжалами и саблями.

Высокое и узкое окно открывалось в сад, за которым проглядывали высокие крыши конов — зернохранилищ, плетённых из прутьев и обмазанных глиной.

В кунацкой сидели двое — старый Черим, дед Тагира, и вовсе уж древний Асфар Тахох, воевавший то на стороне Шамиля, то против него.

Шкуро поклонился и сказал:

— Пусть добрым будет ваш день, высокочтимые.

— И тебе наш салям, чале,[97] — дребезжащим голосом ответил дед Черим. — Опять в поход собрался? Далеко ли?

— Ставрополь хочу взять, счастливый тхаматэ,[98] — хищно улыбнулся Андрей Григорьевич.

— Ставрополь?.. — протянул аксакал уважительно. — Вох-вох… Большой город… Много крови прольётся…

— Напэм и пэ псэр ихуэ,[99] — проскрипел Асфар Тахох.

— Не прольётся, высокочтимые, — ухмыльнулся Шкуро. — Я возьму Ставрополь без единого выстрела!

Почти сорок «волчьих сотен» вёл полковник. Его бойцы носили папахи из меха волка, а впереди развевалось чёрное знамя с изображением головы серого хищника. Сотни шли потайными тропами, через ноголомные леса, где заросли дуба, бука и граба забивались густым подлеском из кизила да калины. Деревья росли так часто, что даже зимою среди них легко было спрятаться.

— Сто-ой! — крикнул Шкуро, делая отмашку плетью. — Взвод Рудича — за мной, а вы здесь ждите. Тагир, ты за старшего!

— Так точно, ваше высокоблагородие! — рявкнул Устоков и улыбнулся откровенно хулиганской улыбкой.

Андрей Григорьевич поскакал в сторону, петляя меж высоких ясеней, пока не выбрался к железной дороге. Вдалеке у путей стояла маленькая станция — дощатый засыпной домик, крытый толем. Шкуро поднял голову к гудящим телеграфным проводам и прошептал:

— Сма-ачно…

Подъехав к станции, он спешился и вошёл в домик. Ничего особенного — стол, стул, шкаф. В углу гудела пузатая печка, нагоняя сухого жару. В домике никого не было, кроме худого, лупоглазого телеграфиста. Похоже было, что его напугали однажды в детстве, а он так и остался на всю жизнь с выражением страха на узком, будто измождённом лице.

Завидев человека в распахнутой шинели, в папахе и с нагайкой в руке, телеграфист вскочил из-за стола, резко задирая руки вверх.

— Сдаюсь! — пискнул он. — Не убивайте! Я тут по работе, большевики заставили! Я…

— Цыц! — добродушно сказал Шкуро, снимая папаху, — жарко было.

Походив, позаглядывав во все углы, Андрей Григорьевич вернулся и навис над связистом.

— Ты один? — спросил он внушительно.

— С-совсем один…

— Связь есть?

— Е-есть…

— С комиссарами в Ставрополе связаться можешь? Кто у них там главный сейчас?

— Я… Я не помню… — пролепетал телеграфист, бледнея и горячо заверил опасного посетителя: — Но я свяжусь!

— Шли на имя главной красной задницы телеграмму. Готов?

— В-всегда… Д-диктуйте.

— Диктую. К-хм… — Шкуро закатил глаза, придумывая текст и разморенно обмахиваясь папахой. — «Приказываю вывести красные войска из Ставрополя в 24 часа. По истечении этого срока город будет обстрелян из тяжёлых орудий»… Передал?

Телеграфист, лихорадочно отстукивавший ключом, закивал истово.

— П-подпись? — булькнул он.

— Полковник Шкуро. Затребуют если подтверждения, так ты их заверь — «волчьи сотни» на подходе.

Бедный работник связи кивнул так, что позвонки хрустнули.

— Можешь со мной проехаться, — небрежно предложил Шкуро, — пересчитаешь артиллерийские батареи…

Телеграфист мотнул головой — аж щёки вздрогнули.

— Не н-надо…

— Ну, не хочешь, как хочешь.

Андрей Григорьевич напялил папаху и вышел вон, спиною чувствуя вздох облегчения.

— Возвращаемся! — велел он, вскакивая в седло.

Проезжая лесом, Шкуро не переставал улыбаться.

«Обстрел из тяжёлых орудий!» Господи, у него и лёгких-то нету!

Вопрос: поверят ли большевики в его блеф?..[100]

…Большевики поверили. Когда шкуровцы въехали на улицы Ставрополя, его встретили счастливые горожане. Они плакали от радости, бросали под копыта его лошади настоящие живые цветы, буквально целовали стремена Андрея Григорьевича, а на Ярмарочной площади Шкуро углядел единственный боевой отряд — это полковник Ртищев собрал уцелевших офицеров Самурского полка, разоружённого большевиками.[101]

— Приветствую вас! — сказал он. — И предлагаю отметить ваш триумф!

Андрей Григорьевич крякнул от удовольствия, а Тагир воскликнул:

— Е-во-вой! Наш человек — сразу к делу!

Ртищев в окружении самурцев проехал на Хопёрскую, к гостинице «Петроград». «Волки» следовали за ними.

— Кухня тут так себе, — сказал полковник, — но вина отличные!

Уже через полчаса Шкуро убедился в правоте его слов — зал ресторана плыл и качался, а хмельной голос Ртищева наплывал, казалось, со всех сторон.

— Как понаехали сюда матросы-сифилитики, — вспоминал полковник Самурского полка, — так и началось. «Товарищи, говорят, что у вас тут за болото! Буржуи на свободе, офицеры не переловлены. Контрибуции до сих пор не наложены. Разве это революция?». И мы каждый день с ужасом прислушивались, как громыхали полные матросов грузовики с чем-то прикрытым брезентом… А в Юнкерском саду трудился не покладая рук красный палач Ашихин — каждую ночь он казнил «буржуев», рубил несчастных шашкой. У меня был хороший друг, сын генерала Мачканина, героя Крымской и турецкой войн, так его убили только за то что он без спроса забрал тело старика-отца, замученного на «холодном роднике»…

— Давайте помянем генерала, — предложил Шкуро.

— Давайте! — мотнул головой Ртищев. Выпив, не чокаясь, он поморщился и промычал: — А вы, я слыхал, приказали не трогать ни одного раненого красноармейца. Почему? Они-то нас не щадят!

В ответ Андрей Григорьевич сказал с усмешечкой:

— Иные идут по трупам, а я иду по цветам! Ваше здоровье, полковник.

В разбитые окна с улицы донёсся ухарский посвист — «волчьи сотни» гуляли. Красивые голоса выводили на мотив «Стеньки Разина»:

То не ветер в поле веет, Не дубравушка шумит — «Волчья сотня» Шкуро едет, Мать-земля под ней дрожит!..

Глава 13 ТА СТОРОНА

Новогоднюю ночь Авинов помнил смутно — перепил игристого «Абрау-Дюрсо». Перед самой полуночью в расположение 2-й роты заявился генерал Марков с целым ящиком шампанского и воскликнул:

— Не смущайтесь! Я могу быть полезным и при накрывании стола!

Праздник прошёл замечательно, как-то даже по-семейному, в кругу своих. Обычно в новогоднюю ночь принято загадывать наперёд, надеяться всуе на лучшее, ждать нового счастья, но Марков, поднявший бокал, был печален и строг.

— Не все из собравшихся здесь, — сказал он негромко, — доживут до следующей встречи. Вот почему не будем ничего желать себе — нам ничего не надо, кроме одного: «Да здравствует Россия!»

На исходе новогодней ночи Кириллу немного взгрустнулось. Опять в его воображении витала Даша, пленительные и тошные воспоминания мучили висок, покуда их не поглотил крепкий сон.

Зато хоть выспался по-настоящему, впервые после Ростова…

Никто его не беспокоил, а посему Кирилл сам явился в штаб для получения дальнейших указаний. Свежий и бодрый, он жаждал дела — и дело нашло его. В гулком коридоре Авинов попался на глаза генералу Маркову.

— А-а, стрелок! — жизнерадостно приветствовал его Сергей Леонидович.

Припомнив, как он чуть не оглушил командира, Кирилл покраснел и выпалил:

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

— Да, — ухмыльнулся Марков, — я вас хорошо слышу, Авинов. Прошла контузия! Шучу, шучу… Кстати, а не засиделись ли вы в поручиках? А?

Кирилл растерялся немного, но выкрутился, прибегнув к универсальному ответу:

— Не могу знать!

— А кто ж может? Вы мне лучше вот что скажите: вы действительно знаете язык текинцев? — спросил генерал и поспешил предупредить: — Только, пожалуйста без «так точно» и прочих армейских штучек!

— Да, я говорю на туркменском.

— А этот туркменский… Похож он на турецкий?

— Весьма. По крайней мере турки меня понимали.

— Отлично! Тогда следуйте за мною, поручик Авинов.

Не зная что и думать, Кирилл поспешил за Марковым, а тот, одолев коридор и взбежав по лестнице, привел его в кабинет Корнилова. У высоких дубовых дверей стояли и скалились Саид и Махмуд. Не выпуская из рук винтовок, они распахнули створки, запуская генерала и поручика к Великому Бояру.

Обширный кабинет Верховного был обставлен просто, по-походному, — такова уж была натура Корнилова, чуравшегося ненужной роскоши. Правитель как раз принимал двух генералов — барона Петра Николаевича Врангеля и Владимира Зеноновича Май-Маевского, командующего Добровольческой армией.[102]

Владимир Зенонович, хоть и слыл пьяницей, полководцем был незаурядным. Но это было внутренним качеством, а вот наружно он производил скорее отталкивающее впечатление. Небольшого роста, очень тучный, с гладко выбритым обрюзгшим лицом, с маленьким пенсне на большом и толстом носу, с крошечными свиными глазками… Огромный розовый кабан.

Врангель же был полнейшей его противоположностью. Высокого роста, на голову выше толпы, худой, поджарый, с зычным голосом, барон был властным и крутым человеком. Недовольный подчинением Корнилову «волчьих сотен» Шкуро, Пётр Николаевич резко говорил:

— Полковник Шкуро — не «волк», а «тёмная лошадка»! Да и полковник ли он? Шкуро я знаю по службе его в Лесистых Карпатах во главе «партизанского отряда». За немногим исключением, туда шли, главным образом, худшие элементы офицерства. Большей частью они болтались в тылу, пьянствовали и грабили, а когда возвращались из рейда, то хвастались, как разгромили немецкий штаб и взяли в плен генерала, вот только сам пленник у них куда-то девался…

Корнилов терпеливо выслушал Врангеля и, ударяя по столу пальцем с массивным перстнем с вензелем — его характерный жест, — сказал:

— Шкуро — типичный «герой-партизан». Да, он авантюрист и не свят, но за ним идут, ему верят. К тому же начальником штаба у Андрея Григорьевича — полковник Слащёв…

— Слащёв неуравновешен от природы, — осудил барон и начштаба, — он слабохарактерен и питает пагубное пристрастие к водке…

Тут Май-Маевский возмущённо хрюкнул и проговорил:

— Ну не всем же быть ангелической природы, барон. Все мы обычные люди…

— Господа, — повысил голос Корнилов, — я вас не задерживаю.

Владимир Зенонович неловко прогнулся, а Пётр Николаевич щёлкнул каблуками и отвесил резкий поклон. Оба вышли за дверь, с преувеличенной любезностью пропуская друг друга вперёд. Корнилов вздохнул и, глянув на Маркова, вяло повёл сухой маленькой рукой.

— Мальчишки, ей-богу… — проворчал он.

Подойдя к окну, Верховный выглянул во двор. И заговорил, не оборачиваясь:

— Утром авиаторы прилетели, почти вся Эскадра воздушных кораблей — тридцать с лишним бомбовозов.

— Будет чем приветить «товарищей»! — ухмыльнулся Марков.

— Да уж… — Корнилов задумался. — Деникин с Алексеевым требуют немедленно перейти в наступление, разбить «красных» по всему Северному Кавказу и идти на Дон. А вот я не хочу спешить, памятуя, что надёжный тыл превыше всего. Пока я не укреплю власть, закон и порядок, на север я не двинусь. А вот на юг… Хан-Девлет-Гирей выпросил у меня миллион рублей, обещая поставить под ружьё десять тысяч горцев. Собрал он всего девять тыщ, но и это сила! Джигиты Девлет-Гирея поступили в распоряжение генерала Эрдели, ему же я подчинил «Дикую» дивизию.[103] Эрдели поведёт их на Сухум и Батум, Тифлис и Эривань — нам жизненно важно вернуть Закавказский край! Если этого не сделаем мы, то туда придут турки и большевики.[104] А вам, Сергей Леонидович, как своему любимчику, — Верховный мягко улыбнулся, — я хочу поручить дело архиответственное…

— Какое же? — не утерпел Марков.

— Турецкую Армению. Как известно, наши союзники по Антанте подписали года два назад секретное соглашение, по которому Россия аннексирует области Эрзерума, Трапезунда, Вана и Битлиса…

— И Проливы! — подсказал Сергей Леонидович.

— Проливы — позже, сначала Трапезунд, Эрзинджан, Эрзерум. Признаться, я чувствую неловкость, посылая вас на столь сложное дело, но на кого ещё мне можно рассчитывать? Экспедиционный корпус составится из 1-го Офицерского, Текинского и Корниловского полков… Кстати, Сергей Леонидович, вы заметили, что все «быховцы» уже командуют бригадами и дивизиями? У вас у одного — полк. Так вот, я хочу, чтобы вы вернулись командующим Отдельной Кавказской армией.

— Слушаюсь! — брякнул Марков.

— «Кавказцы» сильно распропагандированы большевиками и потихоньку начинают эвакуироваться из Трапезунда.[105] Если вам удастся остановить разложение и подчинить себе солдат, то вы не только удержите Турецкую Армению, но и покончите с пополнением для Красной армии на Северном Кавказе. Не скрою, это очень и очень сложная задача, Сергей Леонидович. Я, со своей стороны, могу помочь вам только одним — тёплыми вещами. Их тут на складах в достатке — каждому бойцу вашей будущей армии выдадим по паре валенок и тёплые портянки, полушубки, стёганные на вате шаровары, папахи с назатыльниками, варежки, белые коленкоровые халаты и белые чехлы на шапки, защитные очки — короче, всё, что потребуется зимою в горах.

— Как переправляться будем? — деловито осведомился Марков.

— Морем, — коротко ответил Корнилов. — Экипажи четырёх кораблей перешли на нашу сторону — одного эсминца, одного транспорта и пары гидроавианосцев.

— Маловато будет… — озабоченно затеребил бородку Сергей Леонидович.

Верховный кивнул и сказал обычным голосом, словно приглашая чаю испить:

— Завтра штурмуем Новороссийск. Ваши люди, Сергей Леонидович, пойдут первыми, перед рассветом. Задача — тайно выйти в порт и захватить оба «красных» линкора, «Императора Александра III» и «Императрицу Екатерину Великую».

— Я не совсем уверен… — затянул Марков. — Нет, корабли-то мы захватим, тут вопроса нет, вот только народец у нас всё сухопутный…

— С вами пойдёт Морская рота. Она сплошь из флотских офицеров, а командует ею кавторанг Потёмкин.

— Тогда вопрос снят! — повеселел командир 1-го Офицерского. — Разрешите идти?

— Ну, с Богом! — шумно выдохнул Корнилов и крепко обнял Маркова. — Приказываю вернуться всем живыми и здоровыми!

— Слушаюсь! — вытянулся по стойке «смирно» Сергей Леонидович.

— А вам, штабс-капитан Авинов, — обернулся к Кириллу Верховный, — я доверяю моих текинцев. Штаб-ротмистра Хаджиева я откомандировал в Закаспийский край к Казановичу, а вы, Кирилл Антонович, знаете сих детей природы. Так что… Берегите их и себя!

— Так точно! — выпалил Авинов. — Служу Отечеству!

— Выступаете в девятнадцать тридцать.

Вечером первого января «Черноморский экспресс» покинул Екатеринодар. Обычно его вагоны были полны курортников, отбывавших в Новороссийск, чтобы там сделать пересадку на пароход. На этот раз паровоз тянул состав, забитый белогвардейцами, впереди гудели рельсы под тяжёлым бронепоездом «Орёл».

А у перронов Черноморского вокзала разводил пары следующий паровоз — нынче подвижного состава хватало, можно было в поход выезжать, а не топать на своих двоих. На дальних путях чернели горбатые силуэты ещё двух броневых поездов — «Урагана» и «Кавказца».

Штабс-капитан Авинов ехал в экспрессе вместе с текинцами и Морской ротой. Флотские были очень оживлены — в кои веки их сапоги будут ступать не по заснеженной степи, а по палубам кораблей. Никто из них не сомневался, что захват пройдёт гладко и линкоры пополнят Белый флот.

«Товарищи будут дрыхнуть после вечерней попойки, — пренебрежительно кривил губы кавторанг Потёмкин, — наше дело будет — вязать и складывать, вязать и складывать!»

Кирилл не спорил с моряками, понимал, как тем тошно, изгнанным на сушу. Саид, сидевший напротив, тихонько напевал — Авинову были видны только его губы, остальное лицо скрывалось под нависшей папахой. Махмуд неутомимо полировал свой здоровенный кинжал, доводя лезвие до зеркального блеску. Абдулла чистил винтовку, заботливо протирая каждый патрон.

…Поезд остановился, не доезжая туннеля. За окнами вагона стыла чернильная тьма. Покинув вагон, штабс-капитан Авинов обнаружил, что снаружи было светлее, но ненамного — люди смутными тенями скользили по хрусткому снегу.

— С перевала вниз двинем, — негромко сказал Потёмкин, — там полегче будет. А дорогу я знаю, не раз тут хаживал.

— Ведите тогда, — распорядился Марков.

Генерал обрядился обычным порядком — в длинную жёлтую куртку и белый тельпек.

— Друзья, — сказал он, не повышая голоса, — вперёд!

Рота Тимановского зашагала следом за Морской.

Кирилл подозвал текинцев, чувствуя, как ощутимо наваливается ответственность за этих «детей природы» непосредственных, простодушных и верных.

С перевала открылся ночной Новороссийск — жиденькое море огней.

Место для города было выбрано отменное, люди здесь селились издревле — боспорские цари выстроили тут город-полис Бата, века спустя богатенькие генуэзцы основали там же колонию Баторио, а после турки-османы вытолкали генуэзцев и отгрохали крепость Суджук-Кале. Янычары от скуки промышляли «белым товаром» — ловили «невест» и продавали за море. Соседняя бухта так и называлась — Геленджик, что значит — «Невесточка».

Рекою Цемес и Цемесской бухтой Новороссийск делился надвое — западную, жилую часть, горожане называли «этой стороной», а восточную, промышленную, — «той стороной». Путь марковцев лежал на «ту сторону».

Спустившись с горы, рота Тимановского пошла на тусклые огни новороссийской окраины, обходя заросли можжевельника, спускаясь в балки и поднимаясь по их скользким склонам. Рядом, не обгоняя, но и не отставая, шагали корниловцы Неженцева.

— Не курим! — отдал приказ Марков. — И помалкиваем!

Кривыми улочками, застроенными одноэтажными домиками, под сонное брехание собак добровольцы вышли на Сухумское шоссе, прозванное «Голодным», и двинулись к порту.

— Вижу! — обронил Потёмкин, и на него зашикали.

Кирилл вытянул голову — вдалеке, за пакгаузами, поднимались высокие мачты линкоров. На них, почти незаметных в темноте, горели навигационные огни. Морская рота непроизвольно прибавила шагу, марковцы не отставали от флотских.

Рота Тимановского затопала по широкому проезду между двумя рядами складов. Пахло рыбой и цементом.[106]

Колоссальный линейный корабль высоко поднимал серый борт, словно стеною загораживая выезд на берег бухты. В предрассветном сумраке проявились две высокие трубы и приплюснутые орудийные башни. Их было четыре, по три пушки-двенадцатидюймовки[107] на каждой. Убойная сила!

— Тишина полнейшая! — послышался зловещий шёпот Потёмкина.

«Абордажная команда» вышла на причал, прямо к ошвартованному серо-стальному гиганту — линкору «Императрица Екатерина Великая», переиначенному в «Свободную Россию».

— Она! — растроганно проговорил бывший командир корабля, каперанг[108] Сергеев. — «Катюша»!

Трап с линкора был спущен, но часового не стояло — революционная матросня любила поспать, особенно после ха-арошей пьянки.

Марковцы и моряки стали по одному подниматься на палубу, а корниловцы и другая половина «абордажников» из 1-го Офицерского и Морской роты прошагала дальше, к темневшей громаде «Воли», однотипной с «Катюшей» посудине, первоначально окрещённой в честь императора Александра III. Кирилл шагнул на обширную палубу, осмотрел её, поднял голову, различая на фоне сереющего неба гигантский шестнадцатиметровый ствол орудия главного калибра. Шестьдесят тонн стали висело над головой! Мощь просто чудовищная.

— Группа Рикошетникова, — глухо прозвучала команда Сергеева, — в котельное отделение!

— Есть!

— Группа Штукатурова — к носовой боевой рубке! Группа Кисегача — к кормовой боевой рубке!

Тимановский был невозмутим — на борту корабля командовал Сергеев, поэтому полковник посасывал пустую трубку и ждал дальнейших указаний.

— Группа Тимановского — к офицерским каютам! Горбункову, Кондратьеву, Романенко — проводить!

— За мной, — негромко сказал Авинов, и Саид серьёзно кивнул, не скалясь, — огромность корабля заставила текинцев присмиреть.

Марковцы осторожно пробрались на корму, гудящими, лязгающими трапами спустились к кают-компании.

Гулкая тишина царила в недрах корабля, было холодно и душно. Потом откуда-то с жилых палуб, из кубриков донёсся звук выстрела.

— Братишки брыкаются, — усмехнулся Тимановский.

— Ничего, — буркнул Горбунков, матрос 1-й статьи, — взнуздаем!

— Здесь служат и русские, и малороссы, и латыши, — проговорил Романенко, кондуктор.[109] — На тридцати языках болтовня шла! В общем, каждой твари по паре. Попробуй, договорись! А если единства нет, то всех можно по одиночке переловить. Большевики, конечно, загадили им мозги, но промыть можно, я думаю…

— Тем более, — добавил мичман Кондратьев, — что все новенькие — из южан, сынки зажиточных, таким революция ни к чему. Ох ты…

Мичман остановился перед дверьми в кают-компанию — за высоким порогом вповалку лежали тела матросов. Резкий дух перегара витал над храпящими телами.

— Вставай! — заорал Горбунков.

Привычная команда пробудила самых сознательных. Они с трудом выходили из мрака пьяных сновидений, таращили бессмысленные глаза на марковцев, лапая рукою по полу и находя брошенные бескозырки. Тимановский вынул трубку изо рта и сказал властным голосом, в котором различалась лёгкая брезгливость:

— На палубу строиться — марш!

Некоторые сразу дёрнулись бежать, выполнять приказание, но тут вперёд вырвался хорошо упитанный морячок-балтиец с огромной кобурой, болтавшейся у колена. Синел на белой матроске отложной воротник, полоскались свешивающиеся с бескозырки чёрно-жёлтые ленточки.

— Вы чего, братцы?! — возопил он. — Опять в кабалу хотите? Угодничать перед гадами-имперьялистами?! Мы не наёмники кровавой буржуазии!

И, доканчивая выкрик, рванул из кобуры «маузер», пригнулся, присел потешно, вскидывая оружие… «Парабеллум» Авинова грохнул первым — пуля ударила балтийца в сердце, останавливая взгляд и биение жизни. Ствол «люгера» тут же метнулся вправо-влево.

— Оружие на пол! — рявкнул Кирилл. — Выходить по одному!

Краснофлотцы побросали револьверы, кастеты, отобранные у офицеров кортики и двинулись наверх. По всему коридору, у трапов, у дверей кают стояли марковцы с винтовками в руках, и было ясно — тут не забалуешь. А попытаешься — пулю схлопочешь.

Сонное царство обнаружилось и в офицерских каютах.

— Сымают пушчонку, что поменьше, — гудел Горбунков, — волокут на базар и меняют у здешних куркулей на самогон, на кровяную колбасу… Выпили, закусили — и спать!

Кряжистый матрос с бочкообразным туловом — поперёк себя шире — неожиданно быстро проскользнул от двери до двери, вскидывая два «нагана» — ещё пара револьверов торчала у него за поясом.

Выстрелы отдались гулом, загуляло эхо. Обе пули нашли свою цель — разворотили грудь Кондратьеву. Третья пуля звонко цокнула по переборке и отлетела рикошетом, раскалённым стальным паучком пробороздив руку кондуктору Романенко.

— За тр-рудовой нар-род! — взревел кряжистый, злобно скаля рот, полный крепких белоснежных зубов. — Бей золотопогонников!

Авинов отпрыгнул к стене, уходя с линии огня, и вскинул «люгер», однако его опередили — Саид, надсадно хэкнув, метнул узкий нож, всаживая клинок матросу в бычью шею. Тот как стоял, так и повалился, дважды выстрелив в пол, себе под ноги.

— Выходить по одному! — гаркнул Тимановский. — С поднятыми руками! Не то забросаем гранатами!

— Пошёл к чёрту! — было ответом.

— К бисовой матери!

— Бей ахвицеров!

— На своих же кишках болтаться будете, с-суки!

Кирилл сжал зубы. Сунув «парабеллум» за пояс, он сдёрнул с плеча винтовку. В ней оставался последний рожок, двадцать пять патронов, но на матросню не жалко.

«Братишки», низко пригибаясь, выскочили из крайней каюты. Один из матросов упал на пол, то ли спьяну не удержался, то ли занимал позицию для стрельбы лёжа. Зверски скалясь, багровея лицом, он вытянул загорелую, перевитую мышцами руку с воронёным «маузером» и нажал курок, снова оцарапав невезучего Романенко. Авинов израсходовал на него три патрона и в два прыжка оказался напротив распахнутой двери. За нею метались краснофлотцы, отсвечивая белыми матросками. Ближний к выходу — впалогрудый, щуплый — замахнулся, сжимая в руке гранату. Короткая очередь отбросила его вглубь каюты. Панический крик «Полундра!» сменился оглушительным взрывом, из дверей шарахнуло удушливым горячим дымом, с визгом ударили осколки. Кашляя, разводя жёлтую пелену левою рукой, Кирилл заглянул в каюту. Поразительно, но убило только двоих, считая «бомбиста», а троим лишь бескозырки сшибло да оглушило.

— Сволочи! — ворвался в каюту Романенко и разрядил обойму «браунинга».

Стоявшая у переборки троица, ошалело подтиравшая идущую из носов кровь, умирала молча — матросы падали, дёргая ногами, выгибаясь, и застывали навсегда.

— Сдаёмся! — разнёсся гулкий крик.

— Выходь! — яростно взревел Горбунков.

«Братва» повалила наружу, старательно задирая руки.

— На палубу! Бегом!

Выгнав «братишек» из кают «проветриться», марковцы и сами поднялись наверх.

— Заблудиться — нечего делать, — покачал головой Тимановский.

Первым, кого марковцы встретили на палубе, был каперанг Сергеев.

— Священника прогнали на берег, — брюзжал он, — на церковной палубе устроили клуб-курильню, иконы свалили в шкиперскую баталерку… Вот, ей-богу, всех бы на реи вздёрнул! Жаль, мачт две только…

Матросы, расхристанные, полуодетые — кто в штанах и в бескозырке, но без тельняшки, кто в бушлате на голое тело, — жались на шканцах и дрожали — кто от холода, кто от страха, кого трясло от обеих причин разом.

Сергеев встал перед строем — в чёрном мундире, погоны барски отсвечивают, кортик на боку — и осмотрел команду.

— И это моряки Черноморского флота… — выцедил он.

— Краснофлотцы мы! — крикнули из задних рядов.

— Макаки вы красножопые, — печально констатировал каперанг. — Ибо даже дикое и непотребное звание «краснофлотец» несёт в себе причастность к флоту, а флот — это стройность, чёткость, чистота и порядок безукоризненные! Я покидал «Катюшу» образцовой дамой, а вы довели её до состояния дешёвой проститутки. Хлев на палубе! — гаркнул он. — Что, хотели взять флот в свои трудовые руки? Взяли? И превратили боевые корабли в плавучие гальюны!

Часть матросов поникла, другие продолжали дерзко посматривать на офицеров. Тимановский, попыхивая раскуренной трубкой, скомандовал:

— Большевики, выйти из строя!

Двое-трое дёрнулись выйти, но товарищи придержали дураков. «Расстреляют!» — пронеслось шипение.

Вперёд шагнул матрос саженного роста, страшного вида человек, и прогудел:

— У нас большевиков нема, мы трохи другие, хто в эсерах, хто анархисты. Властей не признаём, а к «красным» откачнулись, потому как у них воли поболе вашей.

— И что ты с этой волей делать станешь? — с интересом спросил Тимановский. — Ну напьёшься. Нажрёшься. Девку облапаешь. Так это и боров любой может, кот с помойки так живёт, а ты-то венец творения. По образу и подобию Божьему создан. Тебе, помимо головки на члене, ещё и голова дана, чтобы ду-умать, а не чавкать ею! Читайте вашего Маркса, господа. Не так уж и глуп был этот немец. Знаете, что он сказал однажды? «Свобода бывает от чего и для чего». Ду-умайте, говорю вам!

Матрос засопел, раздувая ноздри и перекатывая желваки.

— Кто таков? — осведомился полковник.

— Лукьян Елманов, — пробасил матрос, — кочегар 1-й статьи.

— Так вот, Елманов, — спокойно сказал Тимановский, затянулся дымом, зажмурился, пыхнул трубкой и продолжил: — Спорить я с тобой не стану, времени нет на ерунду. Скажу одно: я — полковник 1-го Офицерского полка. У вас, у анархистов, я слыхал, флаг чёрный? Вот и у нашего полка тоже — черней некуда. Только по черноте этой белый Андреевский крест начертан! А вот на вас креста нет. Клеймо на вас! У каждого из вас на лбу незримая печать иудина! Как пошли вы за красными бесами, так и прокляли вас! И мы одного хотим — снять с вас это проклятие, вернуть вам образ человеческий. Кто-то из вас спасётся, кто-то продолжит упорствовать, так и будет переть против заповедей Божьих и законов людских — ну, тут каждый выбирает для себя. А мы, перед вами стоящие, «белые». Вот только дурь большевистскую вы из голов своих повыбейте! Не за царя мы и не за помещиков. Корнилов вон землю крестьянам отдал, а Деникин и вовсе крепостного сын! А теперь думайте.

Тимановский смолк, а капитан Сергеев начал раздавать приказы. И тысяча с лишним матросов послушалась командира. Одних страх сломил — уж больно много офицерья было, да марковцев с винтарями, другие обрадовались даже, что господа вернулись и снова будут всё за них решать, а третьи… Да кто их знает, этих третьих? Может, и в самом деле задумались. Раскаялись даже, жизнь новую начать решили, чтоб с чистого листа и без помарок. Наверняка были и четвёртые, и пятые — те, кто затаился, решив прикинуться послушными «барской» воле, и будут ждать момента, чтобы повернуть всё назад.

…Сотни моряков бросились отмывать, отчищать запакощенную «Императрицу Екатерину Великую», а в утробе корабля уже рождался басовитый гул — заворочались могучие машины, дымки показались над трубами. Оживал и «Император Александр III» — светло-серая громада с ржавыми потёками по бокам. На его палубе тоже было заметно бойкое шевеление.

Кирилл, малость успокоившись за судьбу операции, приблизился к фальшборту. Светало. Розовое полотнище распахивалось над бурыми холмами, у подножия которых выделялись цементные заводы. По набережной проехал первый фаэтон с сонным извозчиком на облучке, понурый ослик потащил громадную арбу.

Тимановский постоял рядом с Авиновым, уютно пыхтя трубкой, а после поднял голову к крылу мостика, где каперанг разминал папироску, и громко сказал:

— Пора сигнал нашим подавать. Стрельнуть бы на манер «Авроры»!

Сергеев кивнул — иезуитская улыбочка зазмеилась на его губах.

— Ох и приголублю я «краснюков»! — проворковал он и скрылся в боевой рубке. — К бою — товсь!

Минуту спустя загудела носовая орудийная башня, разворачиваясь к западу, в «эту сторону». Приподнялся один левый ствол, выцеливая здание ревкома Черноморской Советской Республики. Скрытая бронёй, шла напряжённая и слаженная работа — дальномерщик измерял дальность и передавал данные по артиллерийскому телеграфу в центральный пост, расположенный на третьей палубе непосредственно под носовой боевой рубкой. Матрос-гальванер вводил дальность до цели в задающий прибор прицела, и тот передавался на все орудия разом. Упреждённая дальность до цели… Курсовой угол цели… Поправки… Целик…

Наводчик, командир башни и старший артиллерист будто соревновались в скорости и точности. И вот…

— Огонь!

Палуба под ногами сотряслась, а двенадцатидюймовка так ахнула, что Кирилл присел. Мысли вынесло из головы, в ушах звенело, Авинов всё глотал и глотал открытым ртом воздух, остро и едко вонявший сгоревшим кордитом, глотал, как рыба, и так же, по-рыбьи, таращил глаза на «эту сторону».

Снаряд-«чемодан» ушёл, шурша, и ударил по далёкому особняку. Белёный двухэтажный дом с красным флагом мгновенно вознесло тучей обломков, пыли комков земли. Уши Авинова плоховато различили громыхание далёкого взрыва.

— Боевым постам — дробь! — скомандовал довольный каперанг. — Вернуть стволы в диаметральную плоскость. Пробанить орудие.

Кирилл смотрел вокруг, как зачарованный, словно выстрел снял пелену с глаз, явил мир резким, ярким, чётким.

Где-то за горами сейчас трогался бронепоезд, с гулом входя в туннель. Скоро засвистят паровозы, поспешая следом. Добровольцы атакуют Новороссийск, занимая город с вокзала, отжимая «красных» к берегам моря и бухты, опрокидывая противника, топя в холодных волнах…

А линкоры тем временем сбрасывали с себя оковы швартовов и торжествующе гудели, словно гигантские чудовища, укрощённые офицерами флота — и выпущенные на волю.

Загрохотали лебёдки, полезли из глубины мокрые цепи, показались облепленные илом якоря. Взбурлила вода, закрученная четырьмя винтами, и «Императрица Екатерина Великая» медленно отвалила от причала. Следом шёл «Император Александр III».

«Катюша» плавно вышла из бухты. Море встретило её сурово — серыми волнами, солёными брызгами, шквалистыми порывами ветра, но линкор одолевал стихию. Острый форштевень «Императрицы Екатерины Великой» не выпирал книзу, как у римских трирем и старых броненосцев, он отвесно опускался в воду, по прямой, разваливая пенные валы, разрезая волны. Воля!

Глава 14 КРАСНЫЙ ПЕНТАКЛЬ[110]

Сообщение ОСВАГ

«Конница Эрдели и Хан-Девлет-Гирея освободила Туапсе и Сочи от грузинских захватчиков, наголову разбив войска под командованием генералов Мазниашвили и Валико Джугели. Грузины бежали, бросая винтовки, оставляя пушки и боеприпасы, зерно и фураж, обоз и полевые госпитали. В ходе молниеносного рейда наша доблестная кавалерия заняла Сухум и Кутаис, где объединилась с частями Кавказской туземной дивизии, и продолжила наступление на Тифлис. Местное население радостно встречает отряды Белой армии, надеясь, что их штыки принесут в Закавказье мир и порядок».

Антонов-Овсеенко был доволен жизнью. Выдвинуться в наркомы по борьбе с контрреволюцией — это надо было суметь. Он сумел.

И вырвался, наконец, из надоевшего Таганрога, на простор кубанских степей. Задувало тут, дай бог, но трескучих морозов сей благословенный край не знал. И ступал вороной мерин наркома по блескучему снежному насту, фыркая от удовольствия. Знал — после недолгой проездки отсыпет ему хозяин корму полной мерой, четыре гарнца[111] отборного овса.

Впереди и правее ступала, голову повесив, гнедая кобыла, всем видом выражая подавленность всадницы — Даши Полыновой.

«Кавалерист-девица» переоделась в мужскую одежду — на ней были штаны, затянутые в тонкой талии ремнём и заправленные в яловые сапоги, кофта-свита крупной вязки, полушубок и папаха. Очень хорошенький казачок получился.

А вокруг, и впереди, и позади, грохотали бесчисленные подводы, топали, фыркали, ржали кони, галдела, гоготала, матюкалась Таманская армия, надёжа и опора революции.

«Штык» насмешливо скривил губы: армия… Сброд. Босота. Командиры полков и батальонов — кто они? Вчерашние солдаты и матросы, бондари и рыбаки, уголовники и контрабандисты, в лихие дни сбившие шайки себе подобных и промышлявшие разбоем да грабежами. Нынче все эти главари сошлись под красное знамя, но верховодит ими отнюдь не революционная дисциплина, а всё та же буйная вольница.

— Товарищи-и, — донеслось издалека, — на митинг!

— Погутарим, хлопцы!

— Гей, на собрание!

Тысячи голов в лохматых папахах с красными ленточками, в изгвазданных фуражках, в войлочных горских шляпах с обвисшими краями повернулись к Антонову-Овсеенко. Тот выпрямился, подтянулся, насупил брови для солидности.

На низковатой, косматой лошадке подъехал Епифан Ковтюх, командир 1-й колонны. Он и сам был низким, грузным человеком с квадратным лицом, словно кто начал рубить его из дерева, да так и не дострогал. В гусарском мундире и красных шароварах, в серой папахе с красным верхом Ковтюх вскинул руку, призывая к тишине.

— Товарищи! — заговорил он хрипучим, с железным лязгом голосом. — Я хочу сказать… бились мы с козаками, с кадетами. Знаемо, за що з ими бились — за тэ, що воны хотять задушить революцию. Мы тут с вами не орда какая, а Рабоче-крестьянская Красная армия. Товарищи, я хочу сказать… А теперь, колы так будэ — толпой переть, то козачьё с кадетами разобьют нас к чертям свинячим! Вона, побили вчера козаки хлопцев Васьки Зюка… С чого ж воны погибли? Товарищи, я хочу сказать… они погибли с того, шо не слухали командиров! А теперь — всё. Хочь трошки неисполнение приказу — расстрел!

Войско зароптало, чёрная матерная брань повисла почти видимым туманцем. Даша покривилась, и «Штык» поднял руку.

— Шо скаже нарком? — всем телом повернулся Ковтюх.

Антонов набрал воздуху в грудь и заговорил:

— Когда мы разобьём кадетов, нам скоро снова придётся воевать — нам придётся либо обороняться, либо мы вынуждены будем вести наступательную войну, освобождая рабочих и крестьян стран империализма! Старый офицер умер — он не подходит к массе красноармейцев. Командир должен знать и понимать дух своих войск — старый офицер на это не способен! Советская республика должна воспитать своего красного командира. Республика должна ещё перевоспитать армию — армия у нас просто революционная, но не коммунистическая армия. Вся надежда на вас! И среди вас уже выросли настоящие красные командиры! — Владимир замолчал ненадолго, а затем торжественно провозгласил: — Товарищи! От имени и по поручению наркомата, разрешите наградить товарища Ковтюха золотым портсигаром с надписью: «Бессмертному рейдисту командиру 1-й колонны Таманской армии т. Ковтюху — на память от наркома Троцкого».

Хлопцы радостно взревели, начали стрелять вверх, а побуревший Епифан неуклюже принял награду, растроганно бормоча: «Добре, хлопьята, добре…»

— Золотые часы, — поднял голос «Штык», — с надписью: «Славному командарму Таманской армии т. Матвееву от Донского ревкома!»

Наградив командарма, Антонов передал ему и Почётное Красное знамя.

— Мы выступаем в беспримерный поход, — заголосил Владимир. — Наша цель — Новороссийск! Там мы соединимся с матросами Черноморского флота, наши силы прибудут, и мы сметём контрреволюцию Корнилова!

В рёве толпы утонули последние слова наркома, и лишь хрипун Ковтюх переорал армию:

— Хлопцы, я хочу сказать… На вас вся надия!

Матвеев стал выкликать батальонных да ротных:

— Гриценко! Глот! Карпезо! Хлонь! Хвистецкий! Ганжа! Куцай! Хилобок! Чтобы всё было как следует! Овёс не жалеть, коней накормить досыта. Патроны раздать по двести пятьдесят штук и наполнить двуколки. Через час седловка, а теперь — по своим частям галопом!

Нарком гордо посмотрел на Дашу, но девушка будто и не замечала разводимой им суеты. Задумчиво и пытливо глядела она на горы впереди, прячущие море.

«Господи, — подумал „Штык“, приходя в раздражение, — и чего я так выпендриваюсь перед нею?..» Владимир прекрасно знал ответ, но обида была сильнее и горше, она застила правду…

Часом позже разномастная толпа таманцев, громадный отряд в тридцать тысяч сабель, разобрался по три колонны и выступил в поход.

— Песенники, — гаркнул Ковтюх, — вперёд!

Запевалы подкрутили усы, переглянулись. Поворотясь к ним, встряхнули бубнами казаки, ехавшие по бокам бунчужного.[112]

Глухо загудели бубны, и тот в лад вскинул бунчуком, гремя серебряными тарелками да бубенцами. Всё веселей под пальцами и рукоятками нагаек выбивали бубны плясовой перебор, всё громче гремели они и звенели тарелочками да тарелками, когда запевалы, толкнув один другого локтем, разом подняли высокий и разухабистый припев:

Гей, нумо, хлопци, до зброи, Герц погуляты, славы добуваты…

И старую песню, петую на новый манер, с высвистом, с гиком, под громкий рокот бубнов, подхватили все колонны:

Гей, чи пан, чи пропав, Двичи не вмираты! Гей, нумо, хлопци, до зброи! Нам поможэ вся голота По усьому свиту Волю добуваты!

Как будто в лад песне шли кони, тряслись телеги и качались, плыли в воздухе за красным знаменем хвосты бунчуков. Таманская армия вышла в поход.

Раскинулось в степи невеликое сельцо — хаты, плетни, голые сады, сквозистые свечи пирамидальных тополей. Как называлось село, Даша так и не узнала — таманцы, оголодавшие на марше, бросились селян грабить.

Армия налетела, вмиг заполонив кривые улочки и дворы. Крики и ржание захлестнули, забили собой собачий лай, коровье мычание, горластый петушиный крик, детский рёв и бабьи переклики, перепутали всё, смешали в нестройную разноголосицу.

— Бей их! — неслись яростные вопли нападавших и оборонявшихся. — Не оставляй для приплоду!

— Куды?! Твою-то мать!

— Вторая рота, бего-ом!

— Береги патроны, як свой глаз!

— Не допускать до садов, до садов не допускать!

— Запаливай, Тарас! Чого нэма?! Гранатами запаливай та спичками!

— Бей их, христопродавцев!

— При вперед, бильше никаких!

— А-а, с-сволочи!

— Эй, Грицько, слышь… та слышь ты!

— Отчепысь!

— А, мать их суку! Анахвемы!

— Щоб вы подохлы тут до разу!..

И вот поднялись столбы дыма, они рвались вверх, вспухая клубящимися громадами. Дико заревела скотина, поднялся бабий вой, тончая до визга.

— Боже, боже мой… — шептала потрясённая Даша. — Да что ж вы творите? Это же не «белые»!

— Такова народная воля, девочка моя, — вздохнул Антонов. — Народный гнев! Они мстят.

— Кому? — горько спросила Полынова.

— Всем!

Таманцы выбирались из горящего села, хвастаясь добычей. К «Штыку» пристроился Василь Ганжа, командир 1-й роты. Он носил высокую баранью шапку, а воротники куртки, гимнастёрки и нижней рубахи никогда у него не застегивались — грудь была кирпично-красного цвета. На поясе у Ганжи висела пара гранат на длинных деревянных рукоятках, шашка и револьвер, за плечами — винтовка. Видать, слыхал он сказанное Дашей и решил высказаться в защиту товарищей — без злобы, весело даже:

— У нас вышел весь провиянт, барышня. Что же нам — с голоду издыхать? Всю жизнь на революцию положили! А с одной воды тильки живот пучить, хочь вона наскрозь прокипить!

— Я понимаю… — упавшим голосом сказала девушка.

Полынова, Антонов и Ганжа отправились на рысях к левому флангу, где стоял деревянный дом какого-то кулака — добротный, под железной крышей.

— Надо спалить! — тут же подхватился Ганжа.

— Уходить пора, — поморщился «Штык» недовольно, но ротный уже соскочил с лошади и полез через окно в дом. Прошла минута, проползла другая.

Антонов занервничал — был риск нарваться на пулю, пущенную из обреза, но не бросать же Ганжу одного. Да и лошадь без присмотра могла сорвать повод, останется тогда комроты пешим.

Наконец из окон повалил дым, затем, отдуваясь, вылез и сам Василь.

— Едем! — сказал «Штык».

— Погодь, нарком, — осадил его Ганжа, — я ещё конюшню подпалю!

Антонов застонал про себя. Ротный чиркал спички, чиркал одну за другой, а Владимир ёрзал в седле, будто кто ему иголок подсыпал.

Но вот загорелась и конюшня. Ганжа сел на лошадь, и все трое пустили коней галопом.

Вдруг ротный закричал:

— Плётки нет! Там осталась. Мать его в куру совсем и с богом! Поеду возьму!

— На мою! — рявкнул «Штык».

— Надень её себе на…!

Ганжа повернул лошадь и поскакал обратно. Долго он возился в горящей конюшне, разыскивая свою плётку, но отыскал-таки. И все трое бросились догонять уходивших таманцев.

— Владимир, — обратилась Даша к наркому, — скажи мне, пожалуйста…

— Да-да, — с готовностью откликнулся Антонов.

— Вот есть же прекрасный символ рабоче-крестьянской смычки — серп и молот…

— Ну, есть.

— Так зачем же вы цепляете на папахи красные звёзды-пентакли? Это же каббалистика, чёрная магия! Зачем? Сатану призывать?

Антонов снисходительно улыбнулся.

— Серп и молот — символ труда, — объяснил он, — а красная звезда — это символ Марса, знак войны.

— А-а, — протянула Даша, — так вы ещё и язычники…

Нарком обиделся, поджал губы.

— Что за поповские бредни? — сказал он чужим голосом. — И почему, интересно, «вы»? С каких это пор ты стала исключать себя из нашей общей борьбы?

— А где ты видишь борьбу? — горько усмехнулась Полынова. — Лично я пока что наблюдаю одни казни да грабежи. Это ты называешь борьбой?

— Так, а как же ещё можно уничтожить эксплуататоров как класс? — изумился «Штык». — Война жестокая вещь, да, но это оправданная жестокость! Мы просто вынуждены быть беспощадными к врагам рабочего класса.

— Ладно, — устало проговорила Даша, — довольно об этом. Замнём для ясности, как говорит рабочий класс.

Антонов-Овсеенко повозмущался немного и затих, настороженно поглядывая на девушку.

А Полынова ехала и корила себя. Что у неё за язык? Чего ради было выдавать ту неразбериху в душе, которая лишала убеждённости в своей правоте и подрывала устои веры? Но и держать в себе весь этот раздрай она не могла.

Не такой она представляла себе революцию, совсем не такой. Тот великий народный порыв, что смёл царизм и утверждал власть труда, выдохся в пьяную удаль, в злобное торжество и разнузданное буйство маленьких людей. Даша помнила, как кто-то сказал при ней: «Народ-Богоносец оказался серой сволочью», — и как она тогда оскорбилась, защищать кинулась «трудящиеся массы», а стоило ли?..

Революция виделась ей празднеством справедливости, широким маршем вдохновенных борцов, когда могуче гремит «Интернационал» и реют красные флаги, а в жизни всё вышло куда гаже, грубее, пошлее, циничней. Кровяные сгустки на заблёванном снегу… Даше было очень страшно. И очень противно.

И ещё она смертельно боялась очутиться вдруг в холодной пустоте, когда старая вера окажется низринутой, а новая не будет обретена. Или она просто напугана революционными громами? Ахает и причитает, брезгуя запустить руки в выпущенные склизкие кишки, чтобы отыскать сердце спрута и сжать его, сдавить, вырвать?..

Девушка длинно и тоскливо вздохнула.

Таманская армия далеко не ушла — надо же было «оприходовать» припасы, захваченные в безымянном селе. И красноармейцы устроились «на обед» у крошечного полустанка — белая степь вокруг с чёрными проплешинами голой земли, синие горы впереди, а посерёдке станция из тёмно-красного кирпичу.

Кое-кто из толпы заметил с беспокойством, что это опасно — останавливаться на железной дороге, но от него сразу отмахнулись голодные и жаждущие:

— Що такэ будэ? Чи с глузду зъихав, бодай ёго, чи шо!

— Начальник, мать вашу!

— Али в погонах ходил?

— Та вин давно сризав их!

— Та вы послухайте… Що ж лаетесь, як кобели?

— Да пошел ты к такой-то матери!

И заткнулись осторожные, перестали нудить…

…Сена коням было вдоволь. Хлопцы вышибали пробки из винных бочек и щедро лили гранатового цвета струю по мятым кружкам, переходящим из рук в руки, изо рта в рот.

— А моя кружка где? — задала вопрос Полынова, роясь в вещевом мешке. — Не у тебя, случайно?

— Ты ж сама складывала, — заметил Антонов.

— Ну и что? Задумалась и к тебе сунула…

«Штык» развязал свой мешок. Дашина алюминиевая кружка лежала сверху.

— Вот, я же говорила! А ложка где?..

Антонов незаметно вздохнул.

Обед варился в походной кухне, багрово-янтарный борщ наливали прямо в вёдра, каждое на восемь человек, и бойцы уплетали его, дружно стуча ложками. А насытившись, таманцы крутили цигарки и предавались воспоминаниям:

— …Не знаю, хто як, — лениво проговорил рябой «червонный казак» с большими оттопыренными ушами, просвечивавшими на солнце розовым, — а мы своё ахвицерьё у море топили. Выводим туда, где глубже, каменюку на шею — и пинка под зад! Благородия и мыряют, идут ко дну, и ногами, ногами дрыгают. Ей-бо, как червячки на крючочках!

— А мы их в речку поскидалы, — делился опытом товарищ рябого — мордатый, черевистый мужик. — Рассуём по мешкам и — бултых!

— По мешкам? — неодобрительно нахмурился осанистый бородач в облезлой шубе из хорька. — Та вы що? Мешков нема, а воны их под ахвицеров! Додумались… Да шаблями бы их порубалы, и усэ!

— Ни ума у вас, ни хвантазии! — снисходительно заметил матросик в бушлате с оторванными рукавами. — Порубали, потопили… И чё? А вот мы кондукторов да мичманков на орудие главного калибра усадили — рядком на ствол, и ноги снизу связали. Как стрельнем, так они все и переворачиваются бошками вниз — ить от выстрела внутрях всё в кашу разжижается!

И никто из смаковавших умертвий даже не заметил паровозного дыма на фоне черневших гор. Даша первой обратила внимание на приближавшийся бронепоезд — не уразумела сперва, что надвигалась смерть, сидела, высиживала долгие секунды, убеждая себя, что, раз ни Ковтюх, ни кто иной не поднимает тревоги, значит, всё хорошо, так и надо. Но вот и таманцы стали вскакивать, вихрем поднялся гомон, волнами разошлась паника.

— «Белые»! Полундра!

— Спасайся кто может!

— Куда, бисовы диты?! Стоять!

— Бей ахвицерьё! Подымай на штыки!

— Бей зараз!

— Коза-аки-и!

— Вста-ва-ай!.. Эй, подымай-ся-а-а!

Даша сбросила с себя томление, вскочила на коня.

— Даш-ка-а! — долетел отчаянный зов Владимира. — В сте-епь!

Полынова развернула скакуна и понеслась прочь, изредка поглядывая через плечо, разбирая зоркими глазами короткое название бронепоезда — «Орёл».

Грохнули пушки с бронеплощадок, степь вспухла фонтанами земли и дыма, с визгом разлетелись осколки, словно призывая невезучих подставлять бока. Таманская армия, разрезанная путями надвое, разбегалась на север и юг. Бойцы мчались верхом и пёхом, стоя на подводах, горяча и беся коней. Снаряды рвались, попадая в самую кучу, шрапнели косили армейцев, как чудовищным серпом, незримым, но убийственным. Во всех амбразурах бронепоезда частили злые крестоцветные вспышки — «максимы» и «гочкисы» изрыгали очередь за очередью, и редкая пуля не настигала своей цели.

Обернувшись в очередной раз за спину, Даша случайно подняла глаза выше — и обмерла. В белесой высоте, под самыми облаками, летели аэропланы — жёлтенькие, отмеченные бело-сине-красными розетками на крыльях, они посверкивали мерцающими дисками пропеллеров. А потом с неба посыпались пятнадцатипудовые бомбы.[113]

Уже не фонтаны, а прорвы пыли и снега вздымались в степи, опрокидывая, разрывая на части бегущих. Прямо перед Дашей вздыбилась земля, прорастая в небо дымными хвостами. Раскалённые осколки просвистели мимо, помиловав Дашу, но коня её изрубили. Девушка покатилась в снег, оглушённая, слышащая один лишь непрестанный гул, ошеломлённая, потерянная и потерявшаяся в разверзшемся аду.

Через неё перескочил храпящий конь, забрасывая комьями мёрзлой земли, но Полынова плохо понимала, что с ней, что вовне. Мысли вынесло, в голове плыл и плыл колокольный звон, а вокруг будто синефильму показывали: взрывались бомбы, разбрасывая оторванные ноги и головы, что конские, что человечьи, заляпывая кровью грязный снег. Вот в воздух взмыла телега, закувыркалась и рухнула, распадаясь на части. Ополоумевшие кони помчались в упряжке, пока не попали под стальной дождь — «стрелки» падали с небес. Вроде крупных пуль, раза в четыре побольше обычных, с жестяными стабилизаторами, «стрелки» выбрасывались с аэропланов целыми ящиками. Падая с двухкилометровой высоты, они разгонялись так, что насквозь просаживали и всадника, и коня.

Одна из «стрелок» вошла в землю рядом с Дашей, едва не пришпилив ей руку, но девушку это оставило равнодушной. Встав на четвереньки, она поднялась и пошагала, шатаясь и сжимая голову обеими руками, лишь бы унять этот гул, полнивший голову. Кто-то обхватил её, потряс за плечи. Она различила перед собой лицо Владимира, попыталась его обойти, но тот держал крепко, крича неслышные слова, а чуть после всё померкло, и девушка провалилась в блаженное беспамятство.

Очнулась она ночью, ощущая себя уложенной на подводу. Вверху тускло светила луна, рядом горел костёр, прыская в небо искрами. Тёмные фигуры сгрудились вокруг огня — красные спереди, чёрные сзади.

Антонов стоял неподалёку от девушки, облокотившись на дощатый борт подводы, посеченный осколками. Заметив, что Даша пришла в себя, «Штык» встрепенулся, улыбнулся жалко, будто заискивая.

— В Новороссийск мы уже не пойдём? — спросила девушка, слыша собственный голос, а не тот, сводящий с ума, больной гуд.

— Нет, — бодро ответил «Штык», — приказ о наступлении я отменил. Наступать некому. Да и незачем нам лезть за перевал. Кадеты-марковцы ушли в море на линкорах, нам их не догнать. Пока.

— Зачем тебе марковцы? — вяло удивилась Даша.

— Нужны были… — угрюмо сказал Антонов и отвернулся.

А от костра донёсся крепнувший голос Ковтюха:

— …Мерлы люди, падалы под кадетскими пулями, поляглы навик! Так за що ж терпели мы цыи муки? За що?! За одно: за совитску власть, бо вона одна крестьянам та рабочим, и нэма у них бильше ничого![114]

— Наша ридна власть! — донеслось из темноты, от редких костров, разбросанных в ночи. — Га-а-а! Нэхай живе!

— Встава-ай, проклятьем заклеймё-ённый… — прошептала Даша тихонько, чтобы не услышал Владимир, и смолкла, ибо не отозвалось никак существо её, не сжалось ничего в груди, не затрепетало в радости. Чернота разверзалась внутри, заполняя холодом и пустотой, соединяясь с темнотой ночи, изводя сердце или мозг — или где там обитает душа? — немыслимой тоской.

Даша расцепила зубы, подалась вся, чтобы позвать отчаянно: «Кири-илл!..» — но и звука малого не слетело с запекшихся губ. Только лёгкий парок вырвался изо рта, уносясь с тухнувшими искрами…

Глава 15 ОДАЛИСКА[115]

Сообщение ОСВАГ

«Частям Красной армии под командованием прапорщика К. Калнина удалось отбить Ставрополь. Продолжаются набеги на черкесские аулы, многие калмыцкие поселения вырезаны начисто. К северо-востоку от Ставрополя, прикрывая тыл Добровольческой армии, действует 2-я Кубанская казачья дивизия полковника С. Улагая. „Волчьи сотни“ полковника А. Шкуро освободили весь район Кавказских Минеральных Вод и ныне пробиваются к Порт-Петровску и Темир-Хан-Шуре, стремясь выйти на побережье Каспийского моря, тем самым отрезая Закавказье от красных орд. Войска под командованием генерала И. Эрдели, составившие Кавказскую туземную армию, заняли Александрополь, Новобаязет и Эривань. Вооружённые банды дашнаков[116] не смогли оказать достойного сопротивления, тем более что отряды армянских добровольцев генералов Назарбекова и Мелик-Шахназарова выступили против „самостийников“ и пошли на соединение с Белой армией».

Линкор «Императрица Екатерина Великая» шёл на юг в экономичном режиме, выжимая тринадцать узлов[117] — берегли уголь.

Малодымного «кардиффа» было мало, его держали на крайний случай, то бишь для боя. Отборного донецкого угля — «мытого орешка» — тоже не хватало, хотя это был как бы второй сорт — жар «орешек» давал неплохой, но и дым шёл погуще. В основном же бункера были забиты донецкими брикетами. Дым от них валил такой густой, такой жирный и копотно-чёрный, что о приближении линкора противник мог догадаться, находясь и в сорока километрах. А ночью были хорошо видны факелы, шурующие из труб… Целься и пли!

Посматривая с подозрением на непроглядные клубы, рвавшиеся из обеих труб корабля, Кирилл стоял у самых лееров по левому борту. Зимнее море угрюмо катило холодные, свинцово-зелёные валы, но линкор будто и не замечал волнения — пёр вперёд, гигантским утюгом разглаживая зыбь. Резкий, свежий ветер бросал в лицо водяную пыль, Авинов слизывал с губ соль и скупо улыбался. Всё шло как надо. Дрожащая палуба под ногами чудилась ему незыблемым устоем, а главный калибр поневоле внушал уверенность.

Вдали, за серою дымкой, смутно синела неровная линия берега. Кавказ. К западу от Сочи, на днях отбитого у грузин, находилась точка рандеву — Корнилов посылал подкрепление двум линкорам.

Приближение этого момента Кирилл ощутил своими подошвами — дрожание палубы стало незаметным, корабль снижал ход.

— Как спалось, капитан? — бодрым голосом спросил подошедший Марков, по армейской привычке отбрасывая умаляющую приставку «штабс».

— Благодарю, ваше превосходительство, — смутился Авинов, — поспал.

Генерал в своей куртке и папахе казался неуместным на палубе линкора, но Кирилл живо устыдился своих мыслей, припомнив, что и сам-то щеголяет в похожем одеянии.

— Показались вроде! — оживился Марков, вглядываясь на восток из-под руки. — Ага, идут!

К дрейфующим линкорам, целую версту замедлявшим свой разбег, приближались корабли поменьше размером, все как один окрашенные в сизый шаровой цвет. Впереди, бок о бок, шли два гидрокрейсера — «Император Николай I» и «Император Александр I». Это были обычные однотрубные пароходы, переделанные под авиаматки, — первый нёс на палубе семь гидропланов, а второй — восемь. Следом поспешал транспорт «Измаил», а замыкающим двигался «нефтяной» эсминец «Гаджибей» — этот «новик» был единственным, у кого из трубы не дым валил, а вилась реденькая струйка выхлопа.

С его мостика замигал ратьер, посылая запрос морзянкой. Линкор ответил, и переговоры быстренько закончились. Снова от палубы передалась дрожь, за кормой вскипели буруны, и «Катюша» двинулась средним ходом. Подкрепление пристроилось ей в кильватер, а замыкающим — как говорят флотские «задним мателотом» — стал «Император Александр III».

«Новенькие» освоились быстро, и вскоре один из гидрокрейсеров освободился от аэропланов. Семь аппаратов закружили над «Императрицей Екатериной Великой», высматривая немецкие субмарины, — по два летали с каждого борта, а ещё три носились впереди по курсу. Это были удачной конструкции «летающие лодки» М-9, одномоторные бипланы, рассчитанные на пилота и стрелка. Вооружённые 37-миллиметровой авиационной пушкой и четырьмя пудовыми бомбами на зажимах под крыльями, гидропланы умело грозили супостату с неба. Кириллу стало ещё спокойнее…

— Поспать-то мы поспали, — протянул Марков, поглаживая куртку в районе живота. — Поесть бы ещё…

— Скоро уже, ваше превосходительство, — сказал Авинов, радуясь, что забортный шум глушит бурчание в желудке.

Сейчас же, по приказанию с мостика, кондуктор Садович и старший баталер[118] Тер-Азарьев вынесли из ахтерлюка[119] на верхнюю палубу две ендовы[120] с вином: одна для нечётных номеров, другая для чётных. В одиннадцать ровно вахтенный начальник распорядился:

— Свистать к вину и на обед!

— Вот это я понимаю! — крякнул Марков довольно.

Засвистали дудки, загремели подвесные столы, спускаемые на палубах, дежурные матросы помчались к камбузу, волоча с собою медные баки, а прочие выстраивались в две очереди, выпивая свои законные полчарки водки.[121]

Очередники были оживлены, радуясь то ли вернувшимся порядкам, то ли возможности похмелиться после вчерашнего. Кирилл склонялся ко второй версии.

— Эх, хорошо пошла! — выдыхал матрос, опрокинувший порцию зелья.

— Ну, за имперьялизм! — ёрничал его сотоварищ.

На обед подавали флотский борщ, духовитый, вкусный и весьма сытный — в день на матроса полагался почти фунт мяса. Лишь раз в месяц свежую говядину заменяли консервами, да трижды в неделю делили её пополам с солониной, которую офицеры прозывали «корнет-биф».[122] А уж хлеба можно было есть вволю, сколько влезет. Влезало немало, и ситного, и чёрного.

После обеда до половины второго полагался отдых, после чего с мостика донеслось:

— Команде чай пить!

А ровно в два часа с гидроплана доложили, что слева по курсу терпит бедствие турецкий пароход, торпедированный немецкой подлодкой.

Командир линкора сперва даже не поверил донесению пилота. Вернее, поверил не до конца. Да, пароход тонул, но при чём тут «немаки»? Они-то с турками друзья и братья по оружию, восемьсот офицеров кайзеровской армии служили в османской армии, занимая высокие командные посты, а генерал Леман фон Сандерс был произведён султаном-калифом в муширы — маршалы Турции, и назначен генерал-инспектором всех вооружённых сил. И как же немецкая подлодка могла потопить турецкое судно? По ошибке? Надо проверить…

Авинов, сгорая от любопытства, подобрался поближе к мостику и навострил уши.

— Осторожно клади руля, — послышался ворчливый голос каперанга Сергеева.

— Есть осторожно клади руля, — браво ответил рулевой.

— Доверни ещё на пять градусов…

— Есть довернуть…

Как назло, над морем повис туман. Не слишком густой, он всё же скрывал даль, размывая видимый мир. Командир корабля вышел на крыло мостика, размял папироску, закурил, щуря глаза и втягивая щёки. Солнце едва проглядывало сквозь мешанину туч, и бурые тени от дымных шлейфов бежали по огромной палубе, по угловатым орудийным башням.

— Вахтенный офицер, — резко сказал Сергеев, — цукните[123] там вперёдсмотрящему, чтоб не дремал.

Вахтенный тут же гаркнул:

— На баке!

— Есть на баке, ваше благородие! — глухо донеслось с носовой палубы.

— Не зевать! Зорко смотреть вперёд!

— Стараюсь, ваше благородие… Ох… На правом крамболе[124] перископ!

— Приготовиться к минным атакам! — всполошились на мостике.

Первыми на субмарину напали два гидро — аппараты покружили над нею, стрелки дёрнули за тросики, освобождавшие зажимы под крыльями, и четыре бомбы ухнули вниз, с громом поднимая столбы белой воды. Вторыми вступили в бой артиллеристы линкора — два шестидюймовых орудия открыли огонь, обстреливая субмарину ныряющими снарядами.[125]

Пятый или шестой выстрел накрыл лодку-злодейку — по воде расплылось обширное масляное пятно, вскипели пузыри, начали всплывать обломки.

— Прекратить огонь! — скомандовал Сергеев, мелко крестясь.

Грохот выстрелов и взрывов стих, и тут же зыбкую тишину прорезали крики о помощи. Их перекрыл слабый гудок и стих — видать, пар кончился.

Авинов всё вглядывался в туман, не видя, а скорей угадывая смутные тени. Неожиданный шквал сменил долгое безветрие, буквально сдувая белесую пелену — как будто театральный занавес отдёрнули. Если жизнь — театр, то на его сцене разыгрывалась одна из множества человеческих трагедий — кораблекрушение.

Не слишком большой пароход, чёрный, со ржавыми потёками на бортах, медленно погружался в воду. Вся носовая часть его уже ушла на глубину, волны заплёскивали на белую надстройку с высокой чёрной трубой. Корма судна с надписью «Йилдиз Деде» медленно поднималась над водою, по красному днищу, полосатому из-за скользких бурых водорослей, стекали ручьи, а на юте[126] судьба ставила спектакль «Спасайся, кто может!».

Могли не многие. Одна из шлюпок плавала рядом с пароходом, перевернувшись вверх дном, другая висела перекошенной — захлестнулись фалы на талях, — а за место в третьей сражалась полусотня добрых молодцев. Они плавали вокруг лодки, лезли в неё, отбивались друг от друга, цеплялись за тех, кто уже забрался на борт, а те били каблуками по пальцам, по головам, яростно крича, ругаясь или призывая Аллаха. Женщин среди них не было — слабый пол визжал и выл, не покидая парохода. Какая-то бабуся, замотанная с ног до головы в чёрное, ухватилась одной рукой за леер, а другой истово отмахивала крестное знамение, возведя очи горе. Её соседка, бледная, как подступающая смерть, молилась про себя, покачиваясь, закрыв глаза, — одни губы шевелились.

Мощный гудок линкора грянул как гром с небес — и тишина. Усачи с бородачами молча уставились на огромный корабль, возникший ниоткуда. Смолкли и женщины, но ненадолго — там вскрик, там стон, и все снова заголосили, теперь уже моля Аллаха уберечь от мести зловредных русских.

Между тем зловредные русские спускали правый трап и кричали с бортов, чтобы утопающие залезали поживее.

— Ну, чего ты на меня таращишься? — орал Лукьян Елманов. — Лезь давай!

— Вам что, особое приглашение нужно?

— Одно слово — турки!

Саид Батыр перевесился через борт, очень доходчиво растолковав терпящим бедствие, что им надо делать и с какой скоростью. Это помогло — пассажиры и команда «Йилдиз Деде» попрыгали в воду и поплыли к спасительному трапу. Пару старушек уважительно свели под руки по кренящейся палубе, а одна девушка, в коротком, дешёвом пальто, из-под которого выглядывало длинное и дорогое платье, сиганула прямо с кормы.

Авинов огляделся в поисках каната, но тут парочка матросов сбросила за борт верёвочный штормтрап, и девушка вцепилась в плетёные перекладины, стала подниматься ловко и быстро, словно всю жизнь лазала по вантам.

Кирилл помог ей перелезть на палубу, и молодая особа одарила его признательным взглядом. И это было всё, что довелось увидеть штабс-капитану, — огромные чёрные глаза, точёный носик, разлёт соболиных бровок. Платок скрывал половину девичьего лица, хотя в том, что оно прекрасно, Авинов не сомневался.

— Благодарю вас, — сказала красавица на чистом русском языке и отошла, нетвёрдо ступая по палубе. Вода лилась с неё, но девушка будто и не замечала таких пустяков.

Между тем турки прибывали — и кричали уже от радости. А несчастливый «Йилдиз Деде» словно только этого и дожидался — задрав корму вертикально, он стал быстро опускаться в пучину, содрогаясь и пуская фонтаны воды из вышибленных иллюминаторов. И вот закрутилась, забурлила воронка, сплетая белопенную спираль. Был пароход — и нету.

«Осмотреться» вылетели все гидро, какие были, скользнул вперёд и быстрый «Гаджибей», но горизонты были чисты, а глубины пусты. И караван двинулся прежним курсом.

В половине шестого по кораблю разнеслась команда:

— Окончить все работы! На палубах прибраться!

А ещё тридцатью минутами позже засвистали дудки, призывая к водочке и ужину. Разносолов не давали, ели кашу с тушёнкой. Вынув трубку изо рта, Тимановский продекламировал:

— «Стада в хлевах, свободны мы до утренней зари!»

Небо на западе побагровело, красное солнце, ясно видимое между тучами и морем, нижним краешком касалось волн. Вахтенный начальник, лейтенант Чутчев, торжественно провозгласил:

— Караул, горнисты и барабанщики наверх! Команда наверх повахтенно во фронт! Дать звонок в кают-компанию!

Начинался ежевечерний церемониал спускания флага.

— Конфуций учил, — негромко проговорил Тимановский, — что лучше умирать с голоду, но ритуал соблюдать.

— В чём-то он прав, — задумчиво сказал Марков, теребя ус.

Караул — десяток матросов с винтовками, горнисты и барабанщики выстроились на левых шканцах, офицеры на правых, команда на шкафуте повахтенно.[127]

Появился каперанг Сергеев, и Чутчев гаркнул:

— Сми-ирно!

Тут же, продолжая ритуал, распорядился караульный начальник:

— Слушай! На-кра-а-ул!

Матросы заученным движением вскинули винтовки, держа их перед собою, пока Сергеев не скомандовал им «к ноге». И вот вахтенный начальник отдал «главную» команду:

— На флаг!

Солнце село, и тут же, вторя движению светила, Чутчев распорядился:

— Сми-ирно! Флаг спустить!

Белый кормовой флаг с синим Андреевским крестом медленно пополз по гафелю вниз. Горнисты и барабанщики заиграли «на молитву», и Чутчев, словно стараясь доходчивей донести распоряжение, громко сказал:

— На молитву! Фуражки долой!

Барабанщик, кудрявый и смешной Фрол Курицын, с выражением прочёл «Отче наш».

— Накройсь!

Множественным движением вернулись на головы фуражки и бескозырки. Марков натянул свою безразмерную папаху-тельпек.

— Команде разойтись! Караул вниз!

Завечерело, и на мачтах зажглись огни — белые клотиковые и красно-зелёные гакабортные.[128]

Тимановский оглянулся — никто не видит? — и постучал трубкой по планширу, выбивая пепел в набежавшую волну.

— Капитан, — негромко обратился он к Авинову, — хочу вас «обрадовать» — вы дежурите с двух до четырёх ночи. Вы и человек десять-пятнадцать текинцев. Говорят, на «Императоре Александре III» силён «контрреволюционный элемент», поэтому им проще. А вот наши «братишки» ещё пошаливают…

— Осмелюсь спросить, ваше высокоблагородие, — осторожно проговорил Авинов, — что-то случилось?

Полковник молчал, набивая трубку табаком, и слово взял Сергей Леонидович.

— Прапорщик Камлач пропал, — криво усмехнулся он, — вместе с матросом 2-й статьи по фамилии Гришко. На корабле их нет, значит, оба в море… Может, не поделили чего или во мнениях не сошлись… А может, эту парочку кто-то третий… того… оприходовал.

— В общем, — заключил Тимановский, раскурив трубку, — бдите, Авинов.

— Так точно! — заверил обоих штабс-капитан.

Дежурство было ему не в тягость, всего-то делов — броди по палубе да поглядывай по сторонам. Громадный корабль был тёмен, он не сиял иллюминаторами, как прогулочное судно. Одетый в броню, линкор шёл вперёд, ощетиненный стволами орудий, походя на рыцаря в латах, с опущенным забралом и с мечом в руках.

Луна пробивалась сквозь тучи размытым пятном, светила, не давая теней, смутно отделяя корабль от моря. Ярко горели отличительные огни, а из труб били шаткие снопы искр, подсвечивавшие клубы дыма.

Кирилл прошёл вдоль левого борта, с кормы на нос. За ним по пятам шагали Саид, Махмуд и ещё человек шесть текинцев, малость обвыкшихся на морских просторах.

— Всё спокойно, сердар, — оскалился Батыр, — пусто и тихо везде, ни один мышь не шевелится!

— Тсс! — вскинул руку Авинов, прислушиваясь. Показалось ему или кто-то в самом деле плачет?

Не показалось — у борта стояла женская фигура, поникшая, опустившая голову. Кирилл подошёл, кашлянув, чтобы дать знать о себе, и спросил:

— Вас кто-то обидел?

Он уже хотел было перевести эту простенькую фразу на текинский — вдруг да поймёт! — когда плачущая повернулась к нему. Это была та самая девушка, которой он помог подняться на борт линкора. Теперь платок не скрывал её лица, вот только смутное сияние луны не позволяло им любоваться.

— Спасибо за участие, — проговорила девица вздрагивавшим голосом, — всё в порядке… — и зарыдала, уткнув лицо в ладони.

Не зная как ему быть — турчанка всё же, — Авинов осторожно приобнял девушку за плечи. А та словно ждала этого — моментально повернулась к нему лицом, прижалась и продолжила реветь.

— Ну, ну… — бормотал Кирилл, поглаживая девушку по спине. — Всё будет хорошо…

— Н-не бу-у-удет… — ныла та. — Вы не понимаете-е… Это из-за меня пароход торпедировали-и, это я виновата, что погибло столько люде-ей…

— Да опомнитесь! — Авинов не знал, пугаться ему или ругаться. — Что вы такое говорите? Кстати, зовут-то вас как?

— Я — Нвард Асатурова. Можете звать меня ориорд[129] Нвард.

— Так вы не турчанка?

— Я из армян, родилась и выросла в городе Карс. Год назад мы переехали в Ван, когда его освободила ваша армия, и там аскеры[130] султана похитили меня — прямо на базаре. Так я стала одалиской в гареме султана-калифа…

…Новый дворец Его Султанского Величества падишаха Высочайшего Османского государства, калифа Решада Мехмеда V, стоял на берегу Босфора и звался Долмабахче Сарай. Фасад этого гигантского здания простирался на добрых шестьсот метров, а внутрь его вели двенадцать ворот.

Но для несчастной Нвард это была роскошная тюрьма. Господи, думала она, жмурясь, чтобы не заплакать, ну за что, за что мне это наказание? Ну как можно было согрешить, чтобы погибнуть в заточении, став изысканной подстилкой на ложе султана?!

…К каким именно воротам подъехала её закрытая карета, Нвард не запомнила — темно было. Два евнуха, стерёгшие «султанскую невесту», толстые и чёрные, зашевелились. Один вылез наружу, другой красноречиво показал на открытую дверцу: на выход, мол.

Девушка поджала губы и вышла. Тут же цепкие пальцы евнухов сжались на её предплечьях как оковы.

— Пустите! — рассерженно крикнула она. — Больно же!

Её стражи чуток ослабили хватку и провели Нвард в гулкий вестибюль, где сияла огромная люстра. Здесь новенькую встречал сам кизлярагасы — начальник чёрных евнухов.

Это был человек высокого роста и в меру упитанный, с лицом красивым и достаточно мужественным, безо всякого женоподобия, свойственного кастратам. Его кожа не была того же угольно-чёрного цвета, что у евнухов, сопровождавших Нвард, а отливала светлой бронзой. Черты лица тоже не походили на негритянские — нормальные губы, прямой нос. С виду — обычный европеец, только очень уж смуглый. Как нарекли его родители в далёкой Абиссинии, он и сам уже не помнил, а османы[131] прозвали его Большим Мустафой.

Кизлярагасы бегло осмотрел Нвард и протянул руку в сторону покоев — прошу, дескать. Когда девушка оказалась в просторной комнате, застеленной ковром, столь толстым, что нога проваливалась в ворс по щиколотку, Большой Мустафа присел на тахту, вздыхая устало, и спросил на турецком:

— Владеешь языком осман?

— Владею, — ответила девушка не без вызова.

— Тогда раздевайся.

— К-как? — растерялась Нвард.

— Полностью, — спокойно ответил кизлярагасы и пояснил: — В мои обязанности входит отбор новых девочек-рабынь, а чтобы им повезло попасть в гарем, они должны обладать превосходной фигурой. Раздевайся, мне нужно тебя осмотреть.

Девушка, укрепляя свой дух соображениями о том, что евнух не мужчина, а так, недоразумение, сняла с себя всю одежду и выпрямилась, пылая от гнева и стыда.

Большой Мустафа обошёл её, внимательно разглядывая и одобрительно цокая языком.

— Ноги стройные, ровные… — бормотал он. — Бёдра крутые, талия узкая… Грудь высокая… — Потрогав прекрасную выпуклость, кизлярагасы удовлетворённо отметил: — Тугая.

Хлопнув в ладоши, он добился того, что двери распахнулись. Нвард тотчас же прикрыла грудь руками, но в комнату, низко кланяясь Большому Мустафе, вошли карийелер — служанки гарема. На вытянутых руках они внесли пышное платье вполне европейского покроя. Следом появилась баш хасеки, мать первого сына Решада Мехмеда, считавшаяся «яблоком» султанского глаза. Это была изрядно располневшая женщина с красивым, обильно напудренным лицом. Придирчиво осмотрев дрожавшую Нвард, она милостиво кивнула Большому Мустафе.

— Ты хорошо говоришь на нашем языке? — спросила баш хасеки.

— Ты же слышишь, — ответила Асатурова.

— Не дерзи. Кто были твои отец и мать?

— Мой отец — негоциант, у него большие магазины в Эривани, Ростове и Катиндаре.[132] Мать заведует женской гимназией в городе Карс. А почему вы говорите — были? С ними что-то случилось?!

— Да что с ними могло случиться? — небрежно пожала плечами баш хасеки. — Наверное, живы и здоровы. Просто тебе надо привыкнуть к тому, что у тебя их больше нет. Забудь о тех, кто остался за стенами Долмабахче. Теперь ты здесь, и единственный человек, о котором ты должна думать и помнить, кому обязана служить душой и телом, — это наш султан.

Нвард смолчала, а Большой Мустафа вопросительно посмотрел на «яблоко» султанского глаза.

— Достойна, — буркнула баш хасеки и удалилась.

Кизлярагасы довольно потёр руки и сделал жест карийелер. Служанки живо обрядили Нвард в новые одежды и повели за собой, с поклонами пропустив в подобие будуара, где отныне ориорд Асатуровой выпало жить. Кысмет, как говорят турки. Судьба.

Девушка подошла к окну, за которым переливался в лунном свете Босфор, и заплакала, разглядев на том берегу мерцающий огонёк костра. Это мерцание словно манило издалека, из свободного края, ставшего недоступным. Сможет ли она хоть когда-нибудь приблизиться к тому пламени настолько, чтобы обогреть руки?..

Начались томительные и скучные будни. Асатурову обучали музыке и танцам, поэзии и всем видам любезного обхождения в обществе, а опытные рабыни преподавали теорию соблазна и обольщения — Нвард познавала тайную силу взглядов и особых слов, переливов ароматов при изменении позы, ритма дыхания, а также множества иных тонкостей, составлявших искусство управлять телом немолодого султана-калифа.

Гарем — это всего лишь женская половина жилища в мусульманском доме, гаремлык. Однако то, что веками творилось в «Доме радости» у османских султанов, давно уж вышло за пределы простого убережения жён от посторонних мужчин.

Одалиски, всю свою жизнь проводя в замкнутом пространстве, переполняли гарем сексуальной энергией, здесь самый воздух был пропитан сладострастием. Гречанок, иудеек, голландок, полек, британок, австриек, испанок, француженок, персиянок обрекали на долгое томление, исход которого был предрешён.

Правда, даже османов не миновали новые веяния, смягчавшие средневековые нравы. Лет семьдесят назад милостью султана Махмуда II все женщины гарема обрели право гулять по улицам Стамбула в своих накидках из цветного, сверкающего шёлка, но Нвард эта вольность пока что не касалась.

И вот однажды скучное течение буден было нарушено. Смуглые карийелер обмыли армянскую невольницу, удалили все излишки волос на её теле с помощью воска, умастили благовониями — и проводили в хамам.[133] Там, у бассейна, на своём троне восседал султан, дозволяя девушкам развлекать своё величество играми и плесканием в воде.

Храня каменное выражение на лице, Нвард опустилась в тёплую воду бассейна, «одетая», как и все, — с одним лишь кусочком полупрозрачной ткани, обёрнутым вокруг бёдер. Кизлярагасы поместил на поверхность воды деревянный насест, и султан — пожилой, обрюзгший осман с седою бородой и выпиравшим пузом, сразу оживился.

Девушки стали взбираться на насест, а Решад Мехмед принялся окатывать их холодной водой. Одалиски визжали, ныряли в бассейн, играя, роняли повязки. Нвард эти дурацкие потехи скоро надоели, но опытный слуга, смиренно стоявший позади султана, немедленно нашептал Большому Мустафе, чтобы тот готовил Асатурову, — владыка османов изволит потратить свой ночной отдых на армяночку из Вана…

…В ушах у Нвард засели шепотки наставниц, и она следовала незыблемым канонам гарема — вошла в опочивальню одна, подползла к султанской кровати и взошла на ложе там, где помещались его ноги. Девушка дрожала, стараясь не смотреть на того, кто минуту спустя лишит её невинности и чести, в ней всё восставало против подобного непотребства, а рыхлое султанское тело вызывало тошноту. Она сдерживалась изо всех сил, но, когда на её бедро опустилась влажная ладонь султана-калифа, терпение Нвард лопнуло.

— Пошёл вон, козёл вонючий! — вскричала она, с размаху отвешивая пощёчину властелину Османской империи, и с такой силой толкнула его в жирную грудь, что султан-калиф, совершенно ошалевший, свалился с кровати на пол.

Асатурова подхватилась и бросилась бежать, совершенно не ведая, куда, не зная, где ей скрыться от султанского гнева. Стражники у дверей в личные покои повелителя правоверных растерялись настолько, что лишь гневный вопль Рашида Мехмеда стронул их с места и бросил вдогонку за беглой одалиской.

Босые ноги Нвард быстро шлёпали по полу из драгоценных мраморов или пород дерева, а круглые груди упруго подскакивали на бегу. Интуиция ли вела девушку или Провидение, а только оказалась она в караулке на первом этаже, у самых ворот. Озираясь и запалённо дыша, Нвард забегала по длинной комнате, натягивая чьи-то штаны, сапоги… Нет, эти слишком велики. Ага, вот эти почти как раз… Китель с красными погонами, отмеченными парой квадратных звёздочек… Пояс… Кобура с револьвером… Кабалак цвета хаки, но с той же алой окантовкой…[134] Хватит, пора!

С громко бьющимся сердцем Асатурова подошла к двери и прислушалась. Снаружи слышался топот, доносились крики, но глухо, как бы издалека. Внезапно дверь распахнулась, и девушка увидела прямо перед собой усатое свирепое лицо стража ворот. Нвард нашлась мгновенно.

— Что стоишь?! — заорала она усачу в лицо. — Живо к воротам Султана!

Аскер аж присел от неожиданности, развернулся кругом и понёсся вперевалку. На лестнице он опамятовался, но одалиска-беглянка не собиралась его поджидать — девица опрометью выскочила из дворца. Стража кричала ей вслед, но стрелять не решалась. Аллах свидетель, аскеры не могли знать, кто покинул Долмабахче Сарай — преступница или офицер. Да и как отнесётся султан-калиф к тому, что странную одалиску убьют? Наградит? Или прикажет удавить? Вот и думай…

А Нвард бежала и бежала, одолевая путаницу улиц и переулков, пока силы не покинули её окончательно. Той же ночью она залезла в чей-то дом и переоделась в гаремлыке, держа на мушке перепуганных женщин. Позаимствовав платье жены хозяина и пальто служанки, Асатурова на рассвете добралась до порта. Прежде чем жандармы оцепили причалы, она взошла по трапу на борт парохода «Йилдиз Деде»…

— …Вот так я и оказалась здесь, — вздохнула Нвард. — Нас не остановили форты в Босфоре — никто же не знал, где я. А когда всё вызнали, пустили по нашему следу подлодку UC-14…

— Вы и номер знаете? — усомнился Кирилл.

— А лодка не сразу торпеду пустила. Немцы сначала всплыли, стали из пушки стрелять, требуя, чтобы мы остановились. А на пароходе много армян было и грузин, людей горячих… Кто-то стал из винтовок палить, одного подводника подстрелили… Субмарина погрузилась, все стали орать: «Победа!»… А я смотрю и мертвею — по воде такой белесый, пузырчатый след потянулся… И ка-ак жахнет! Многих сразу взрывом убило, другие утонули потом, а виновата во всех этих смертях одна я…

— Во всех этих смертях виноват султан-калиф! — с силою парировал Авинов. — Нечего на себя наговаривать, ориорд Нвард.

— Просто Нвард, — тихо сказала девушка, опуская трепещущие ресницы.

— Тем более, — мужественным голосом проговорил Авинов, бережно прижимая к себе измученную одалиску.

С востока занимался рассвет, а на юге мутной, едва различимой зубчатой линией проглядывали Понтийские горы. Было пять часов утра.

Глава 16 ГОСПОЖА ЧУЖБИНА

Из сборника «Пять биографий века»:

«Трапезунд числился окраиной Турции, глубинкой, забытой Аллахом. Это был маленький, пыльный городишко, чьи дома, склады., коптильни, сараи теснились в долине между морем и подошвой Колат-Дага. По горным склонам спускались персиковые сады и виноградники, оливковые рощи и дикие заросли, не знавшие топора.

В 1916-м Трапезунд был захвачен Отдельной Кавказской армией под командованием генерала Юденича. Русские войска заняли всю Турецкую Армению — от Персии до Чёрного моря.

Генерал Алексеев и вовсе замахивался на осуществление давних планов императрицы Екатерины — покорить всю Турцию целиком, но грянула дурацкая революция, и всё пошло прахом…»

Серые громады линкоров подошли к городу с моря и встали на рейде, красуясь и гордясь своей силой. Восьмитонные якоря, с грохотом разматывая цепи, погрузились в воду бухты. Гидро взлетели, как вспугнутые мухи, закружились плавно, высматривая супротивника.

На «Катюше» загудели лебёдки, спуская на воду оба паровых катера и пару моторных. Первым на палубу паровика спустился Марков, за ним последовали «Степаныч» и «Гаврилыч» — Тимановский и Родичев. Кирилл с командой текинцев поместился на втором судёнышке, и вот затарахтели моторы, катера неторопливо пошли к берегу, качаясь на прибойной волне.

Всё было тщательно обговорено ещё на борту, но тревога не покидала Авинова. Напротив, с приближением к суше она росла и увеличивалась в размерах. Как их встретят солдаты-кавказцы? Вон их сколько, вся набережная пестрит, а марковцев всего-то полк. Хотя какой там полк? Их и трёх батальонов не наберётся![135] Корниловцев и вовсе полтора… Одна надежда на воинское умение и моральное превосходство Белой гвардии.

Было не по-зимнему тепло, ветер с берега доносил запахи восточных пряностей и неистребимую азиатскую вонь.

— Вроде как наливкой в нос шибает, — принюхался широким носом Лукьян Елманов, стоявший у штурвала. — Вишнёвой.

— Не-е… — лениво откликнулся унтер Прокопенко. — Больше похоже на помойку, куда угодил здоровый фугас…

Порт выглядел так же, как и пах, — захламлённым, запакощенным, забросанным ломаными ящиками, рваным брезентом, ржавыми частями машин, киснущим тряпьём, — он всё тянулся и тянулся вдаль, а там, где грязные причалы кончались, начинался песчаный пляж, отороченный чёрными полосами и бурыми разводами водорослей.

Катера приблизились к пирсу, высадили «десант» и тут же отвалили, спеша за пополнением. Добровольцы наскоро построились и зашагали по узкому дощатому причалу. А впереди волновалась толпа дезертиров — расхристанных, в шинелях без хлястиков, в засаленных гимнастёрках, не затянутых ремнями, кто в фуражках, кто без, а иные и вовсе в красных фесках.

— Скоро там вакуация начнётси? — заорали из задних рядов, и все дружно взревели: — Га?! Заждалися! Домой хоц-ца!

Генерал Марков, в своей куртке и папахе, стоял перед многотысячной толпою вооружённых, очень опасных людей и постукивал плетью по голенищу. Авинов, одной рукою сжимая винтовку, другой — ракетницу, настороженно оглядывал солдат, готовясь крикнуть своим: «Огонь!» — и понимая, что даже сотня винтовок вряд ли задержит озверелую солдатню. Если нижние чины попрут всею своей серою массой, добровольцев просто сметёт в море. Эх, скорее бы подкрепление…

Сергей Леонидович легко вскочил на повозку, стоявшую на пристани, шагнул с неё повыше, на штабель серых, трухлявых досок, и вскинул руку, требуя тишины. Елманов дотянулся до него и передал мятый рупор. И вот резкий голос генерала разнёсся над пристанью:

— Мы посланы Верховным правителем России генералом Корниловым, чтобы удержать землю, отвоёванную у турок! Генерал-губернатором Трапезундской области назначен Эльснер Евгений Феликсович!

Авинов помог генералу Эльснеру влезть на телегу. Тот с достоинством поклонился, не выказывая испуга, — старая школа.

— Я — генерал Марков! — продолжал Сергей Леонидович. — Моя задача заключается в том, чтобы сколотить из вас нормальную Отдельную Кавказскую армию и удержать эти горы, эти долины, эти порты и крепости!

Потрясённая, мало что разумеющая толпа молчала, с трудом переваривая новости. А потом послышался злобный, визгливый голос:

— Долой!

— Долой! Долой! — зароптала, загомонила, засвистела толпа.

Первые ряды, ощетинясь винтовками, русскими и трофейными, двинулись на горстку белогвардейцев, сжимая невеликий полукруг. Марков оскалился и кивнул Авинову. Кирилл торопливо пальнул из сигнального пистолета Вэри[136] — ракета с шипением ушла вверх, оставляя дымный хвост, и лопнула бледно-зелёной искрою. Секунду спустя носовая орудийная башня «Катюши» плавно развернулась к берегу. Один из её стволов приподнялся повыше и выстрелил — сначала Авинов увидал, как рванули клубы белого дыма, потом донёсся гром. Снаряд угодил в старенькое двухэтажное здание таможни — брошенное, с окнами, заколоченными досками крест-накрест, — и разорвался внутри. Грохнуло так, что у всех посносило шапки и фуражки. Дом исчез в круговерти взрыва, сверху на обнажённые головы посыпалась земля и чёрный песок, а когда дым отнесло ветром с гор, на месте таможни курилась глубокая воронка.

Приободрившийся Марков напялил тельпек и прокричал в рупор:

— У меня за спиной двадцать четыре орудия главного калибра! Если надо будет, они весь этот паршивый городишко перекопают и унавозят землю вашим дерьмом и кровью! Короче, так: кто готов остаться и отстоять завоёванное, милости просим в Белую армию. Кому неохота, пускай проваливает!

Тут из толпы выбрался кряжистый солдат, приодевшийся в офицерскую шинель.

— Хватит нас агитировать! — яростно забасил он. — Наслушалися уже! Мы тут три года турку били, довольно! Нам до дому надоть!

— Вер-рна! — заволновалась, ходуном заходила толпа.

— Мёрзли сколько! Руки-ноги поотмораживали!

— Ишаков жрали! Собак, прости господи!

— Кошек всех переловили!

— Бульоны варили из лошадиных хвостов! Это вам не марципаны кушать!

— А от тифа слегло сколько?!

— И шо, опять?!

— Домой!

— Домо-ой!

— До-омо-о-ой!

И тут Кирилл не выдержал. Двумя скачками он взлетел на «трибуну» к генералу Маркову и заорал бешено, растрачивая давно копившийся гнев:

— Куда — домой?! Да вы хоть знаете, что у вас дома творится? Там бойня идёт! Большевики всех со свету сживают! Вышли рабочие с Обуховского завода, с Путиловского требовать Учредительного собрания, так их в упор расстреляли! Или вы думаете, у вас в деревнях лучше, чем в Питере? Ошибаетесь! Землю они делить будут! А кто вам её даст? Большевики имения помещичьи себе заграбастали, в совхозы их превратили! «Совхоз»[137] значит — советское хозяйство, это такое государственное поместье, где мужики будут горбатиться как крепостные! И это вы ещё не все словечки знаете. Слыхали про комбеды? Комбед — это комитет бедноты. Бедняки нынче всем в деревнях заправляют! Да-да, те самые лодыри и пьянчуги, что у вас картошку тырили, нынче — власть! Понравится комбедовцу твоя изба — отберёт! Глянется ему твоя дочка или жена — отобьёт! А будешь вякать, на тебя же и нашлют чоновцев — это такие каратели из ЧОН,[138] частей особого назначения. Поставят они тебя к стенке как кулака-мироеда и пустят в расход! Что вы этих сраных агитаторов слушаете? Думайте своей башкой, а потом уже орите! Землю им! А вам известно, что большевики все банки себе взяли и все деньги, всё золото у народа отобрали? А торговать запретили! Всё! И что вы тогда делать станете на своей земле? — Подуспокоившись, Кирилл продолжил вещать в рупор, переданный Марковым: — Ну, допустим, явитесь вы к себе в деревню с пулемётом, огородите себе большую делянку, и что? Думаете, соседи вас в покое оставят? Не будут жечь вашу избу, ваши сараи, коровники, амбары? Будут! А если и соберёте урожай, то его у вас отберут! Прибудет к вам продотряд с матросами и выметет всё — зерно, муку, сало, картошку — всё! Не верите? Такой декрет подписан — об изъятии продовольствия у «деревенской буржуазии»!

— Мы не буржуазия! — откликнулся одинокий голос из толпы.

— Это по-вашему! — парировал Авинов. — А по-большевистски если, то всякий, кто не пьянствует, а пашет, у кого есть хоть одна коровёнка — буржуй! «Красные» же не могут ничего создавать, им бы только отнять да поделить, как разбойникам! И кому вы тогда пожалуетесь, если, конечно, уцелеете и не подохнете с голоду? Полиции-то нет, а всю власть вы сами же отдали Советам, где нынче засели одни большевики! С кем им советоваться? Они ж как те кукушата, всех птенцов поскидывали из гнезда — и эсеров, и меньшевиков, и анархистов. Клюв раззявили пошире — и корми их! Думаете, зря они так нас ненавидят, «белых»? Не зря! Потому что мы хотим навести порядок! Хотим всех крестьян наделить землёй и оберегать их хозяйства, мир и покой! Не верите?!

Авинов сделал широкий жест, указывая на Эльснера:

— Вот, пусть его превосходительство генерал-губернатор скажет!

Евгений Феликсович, кряхтя, взобрался на доски и величественно сказал:

— Верховный правитель России генерал Корнилов подписал «Закон о земле». Вот здесь, — Эльснер потряс толстой пачкой документов, — дарственные на землю! Это государственные бумаги, по которым каждому из вас будет передано по тридцать десятин пашни! Мы не хотим никого из вас подкупать, у нас иные намерения — вселить в вас спокойствие и уверенность. Вам, как бойцам Отдельной Кавказской армии, при делёжке отойдут лучшие земли, и это будет ваша полная собственность, священная и неприкосновенная! Никто её у вас не отберёт! Но, повторяю, дарственные будут вручены по окончании службы бойцам. Бойцам, а не дезертирам!

Пока Эльснер говорил, Авинов с беспокойством наблюдал за оживлением в толпе — кто-то толкался среди моря голов, перекрикивая генерал-губернатора, и вот взвился клич:

— Не слухай контру! Бей «белых», братва! Долой войну и да здравствует советская власть! Коли генералов!

И толпу словно прорвало — народ расступился, пропуская отряд солдат и матросов с винтовками наперевес. «Ещё немного, и конец…» — мелькнуло у Кирилла. Но тут свой ход сделал генерал Марков. Он слетел вниз, навстречу наступавшим, и закричал:

— Генералов колоть?! Да если бы тут был хоть кто-нибудь из моих «железных»[139] стрелков, он сказал бы вам, кто такой генерал Марков!

— Я служил в 13-м полку, — неожиданно отозвался какой-то солдат, невысокий и плотный, светлоглазый и очень спокойный — типичный чалдон-сибиряк.

— Ты?!

Марков с силой оттолкнул несколько окружавших его нижних чинов в красных фесках, быстро подошёл к чалдону и схватил его за ворот шинели.

— Ты? Ну так коли! Неприятельская пуля пощадила в боях, так пусть покончит со мной рука моего стрелка!

Толпа заволновалась ещё больше, но гул шёл уже восторженный. На дороге у отряда, науськанного большевистскими агитаторами, встали крепкие мужики в шинелях и заорали:

— Осади назад! Чего прёте, как с цепи сорвались? Стоять! Пущай народ сам разберётся!

Захлопали выстрелы, толпа зашаталась, заколобродила, пошла стенка на стенку.

К Маркову подскочил давешний сибиряк и неуверенно, отвыкнув козырять, отдал честь.

— Ефрейтор Селезнёв, ваше превосходительство!

— Собирайте своих, унтер Селезнёв, — моментально отреагировал генерал, — всех, кто с башкою дружен!

— Есть! — осклабился чалдон и пропал в толпе.

Между тем к пристани подошли катера с подкреплением, а затем причалила самоходная баржа, «оприходованная» в порту смекалистым Елмановым. На берег высадились сотни три корниловцев во главе с Митрофаном Осиповичем. Кирилл сразу почувствовал облегчение. «Отобьёмся!»

«Зиночка» выкатил пулемёт «максим» и выдал очередь в воздух. Это малость отрезвило головы, захмелевшие от безвластия и безнаказанности, но не успокоило окончательно — среди солдат царили разброд и шатание. Одни склонялись на сторону «белых», другие цеплялись за вольницу, а третьи колебались, разрываясь надвое. Да и было отчего. До революции на воротах в парке таблички висели — «Вход собакам и нижним чинам воспрещён!», а теперь всё стало можно, всё было дозволено. Офицеры приказывают позицию сменить, а ты им: «Да пошли вы! Тут окопы сушее!». Станет прикапываться их благородие, а ты его штыком в пузо — и ничего за это не будет! Полицию разогнали, жандармов постреляли, трибуналы запретили — не жизнь, а малина! Легко ли было отказаться от такой-то воли да заново впрягаться в ярмо дисциплины? То-то и оно… Дык, ёлы-палы, ежели господа сами землю дают — чё делать-то?.. Вот и думай тут…

Толпа — это страшная сила. В ней властвуют инстинкты разрушения, ибо народ, сходясь вместе и растворяясь друг в друге, превращается в сброд, в безличностную серую массу. Человек в толпе оборачивается безликим атомом, интегральной единицей, несчитаемой песчинкой, он теряет ум и совесть, подчиняясь законам стада, — слепо, безрассудно идёт за вождём или механически повторяет движения соседей, умножая общее разрушительное действие…

Но Кириллу было хорошо видно со штабеля и другое — как в мятущейся толпе кристаллизовались очаги сопротивления общему безумию, как люди, подчиняясь воле вожатых, организовались в отряды, как они ломили, уничтожая сильных соперников, принуждая слабых, прирастая сторонниками.

«Красные» роты отходили к городу, скрывались в путанице его переулков. «Зелёные» — те, которые не приняли большевиков, но и белогвардейцам казавшие дулю, — сопротивлялись на два фронта, орудуя карабинами и шашками, — «белые» гоняли их по берегу, окружая, и одуревшая солдатня разбегалась, сдавалась пачками, бестолково топталась на месте.

Из гущи не то боя, не то драки возник Марков, подзывая Тимановского. Авинов мигом слез со штабеля.

— Саид! — крикнул он. — Махмуд! Ко мне!

Текинцы, очень довольные тем обстоятельством, что снова находятся на твёрдой земле, сбежались к «сердару».

— Господа солдаты! — неожиданно загремел голос полковника Неженцева. — Строиться поротно!

Неразбериха, царящая в порту, не прекратилась вдруг, но люди уже не метались во всех направлениях, а устремлялись двумя потоками, убегая прочь или спеша на построение.

Несколько тральщиков и самоходов вышли в море подсобить марковцам, и вскоре весь 1-й Офицерский полк оказался на берегу, чёткими рядами и шеренгами выстроившись напротив нижних чинов Кавказской армии, выказавших благонадёжность. Таких набралось почти восемнадцать батальонов. Вместе с марковцами — полных пять полков, больше дивизии народу!

— Сколько нас! — присвистнул Елманов, оглядывая пристань, и Кириллу стало приятно, что этот матрос, недавний неприятель, уже причисляет себя к «нашим», считая «белых» своими. Или это у него просто так вырвалось?..

Генерал Марков, оглядев оба строя, громко поприветствовал пополнение:

— Здравствуйте, друзья мои!

— Здравия желаем… ваше… превосходительство! — нестройно ответили солдаты, подзабывшие устав.

— Я слышал, что некоторые из вас, — продолжал Сергей Леонидович, — не веря в успех Белого дела, готовы покинуть ряды. Если кто-нибудь желает уйти к мирной жизни, пусть скажет заранее. Удерживать не стану: вольному — воля, спасённому — рай и… к чёрту!

Разобравшись с командирами полков, батальонов и рот, Марков одних услал прочёсывать город в поисках «красных», а других повёл за собой к цитадели, где виднелись обломанные зубцы крепостных стен и башен, а далее, за бурыми холмами, поднималась свинцового цвета гора с развалинами на вершине.

Авинов вёл текинцев широкой, изъезженной телегами, повозками и моторами улицей, что вела от порта через нижний город. И слева, и справа слепо блестели окна, за пыльными витринами прятались харчевни и кофейни, цирюльни и духаны.

Узнать среди домов те, что принадлежали армянам, было несложно — они все стояли заколоченные, с перебитыми окнами, через которые виднелась поломанная мебель, битые зеркала, изорванная одежда.

За большим неогороженным кладбищем начался подъём — по узкой кривой улочке, мостовая которой углублялась к серёдке, где по канавке стекала чёрная вонючая жижа. Первые этажи домов по всей улице были сложены из каменных плит, вторые же, деревянные, выдавались над первыми, почти смыкаясь над головой. Кое-где висели свежемалёванные вывески на русском: «Мелочная торговля. Демис Попандопуло», «Вино, водка, коньяк. Амбарцумов Енок», «Столовая „Европа“. Л. Теофилато».

Неожиданно и страшно монотонное восхождение пресеклось — из проулка разнеслись крики, и Кирилл застыл, оцепенело наблюдая, как на него, на его отряд катится пушка-трёхдюймовка. Секунду спустя он распознал, что орудие двигалось не само, что его спускали артиллеристы, матерившиеся и кряхтевшие за щитом.

— Держи! — раздался полузадохшийся крик.

— Подставляй!

— Заряжай!

— Уже!

«Сейчас они скомандуют: „Пли!“ — пронеслось у Кирилла в мозгу, — и меня не станет…» После штабс-капитан со стыдом вспоминал эти секунды томительного столбняка, когда рассудок утратил на мгновение власть над ослабевшим телом, но тогда он просто стоял и смотрел, как плавно опускается ствол, как чернеет зияние дула.

Саид сообразил первым — одну за другой он метнул две гранаты, облапил и повалил «сердара». Два взрыва раздались почти одновременно, сливая грохот воедино, — осколки посекли близко сходившиеся стены, кровь забрызгала их, стекая струйками, впитываясь в пористый камень.

— Ай-ай-ай, — укоризненно поцокал языком Батыр, — шуть-шуть Аллаха не увидал, сердар!

— Спасибо тебе, Саид! — выдохнул Авинов, поднимаясь и отряхивая пыль. Затмение минуло, пришёл стыд, а вот Батыр уж и забыл о мелком инциденте — глядя на тонкий минарет с балкончиком для муэдзина, что выглядывал над крышами, текинец омыл руками лицо и пробормотал: «Аллаху акбар!»

Минарет, словно веха, указывал на храм Святого Евгения, небесного покровителя Трапезунда. От него было рукой подать до цитадели — неровной площади, замкнутой глубоким рвом, могучими стенами и башнями. Отсюда хорошо было видно море с застывшими на нём серыми веретенами линкоров.

Цитадель давно облюбовало русское командование — здесь располагались армейские склады, депо, мастерские, а у главной башни Святого Иоанна находились штаб — двухэтажный дом, из-под крыши которого выползал целый пучок телефонных проводов, — и комендатура.

Последнего коменданта Трапезунда солдаты прикончили, выбрав вместо него матроса-балтийца, а потом и этого шлёпнули по нечаянности. Так что должность осталась вакантной.

Генерал-губернатор Эльснер выпросил у Маркова доктора Родичева, Сергей Леонидович скрепя сердце дал согласие — и сделался «Гаврилыч» комендантом города и всего Платановского укрепрайона.[140]

А самого Маркова больше заинтересовали грузовики «Бенц», которыми была заставлена половина двора. Эти немецкие пятитонки выпускались специально для нужд фронта, вот ими и поделились с султаном.

Немногочисленный гарнизон цитадели выстроился, приветствуя новое начальство, однако генерал отмахнулся от пожеланий здравия, указав плетью на «Бенцы»:

— И сколько таких в наличии? Сколько вообще моторов в таком виде, чтобы сел и поехал?

Бледный очкастый писарь вытянулся по стойке «смирно» и доложил неожиданно мужественным голосом:

— Шесть автомобильных рот по двенадцать грузовых моторов в каждой! В составе — наши «Лесснеры» и ихние «Даймлеры». И ещё триста трофейных «Бенцов», на ходу — двести сорок.

— Отлично!

— Осмелюсь заметить, ваше превосходительство, — вставил писарь, — бензину нема — разворовали-с.

— Найдём! Где телефон?

Марков, ступая широким шагом, ворвался в штаб и связался с начальником порта.

— Бегом на причал, — приказал генерал, — и передайте с катером на флагман: пусть выгружают транспорт в бухте Кавата, это к востоку от Трапезунда, между селом Арсени-Искелесси и мысом Кавата-Бурну. Там хороший берег, как мне подсказали, самый подходящий. Подводы я пригоню. Всё ясно? Тогда живее!

Вскоре Кирилл увидел с высоты, что приказ генерала исполняется — транспорт медленно заскользил на восток, разгоняя «усы» бурунов, а за ним следом тронулся «Император Александр III».

В тот же день вереницы автомобилей, телег, повозок и арб запылили вдоль берега — в сторону бухты Кавата-Шан они шли порожняком, а обратно везли горючее, уголь, медикаменты и самих врачей, тёплое обмундирование, патроны и ещё кучу вещей, жизненно важных на любой войне.

К вечеру Марков совершенно загонял текинцев и их «сердара».

— Ничего-ничего! — утешал Авинова генерал. — В дороге отдохнём. Надо спешить к Эрзеруму — там основная завязка, главный узел. Фронт развален, но если мы закрепимся в Эрзеруме, туркам нас будет не взять! Трапезунд прикроют линкоры, Ван защитят тамошние армяне-добровольцы, а главный удар держать нам.

— Путешествие в Арзрум, — усмехнулся Кирилл, вспоминая пушкинские записки.

— Именно! — энергично кивнул Марков. — И телегами тут не отделаешься. Да и где взять тыщи подвод? А коней кормить чем? Моторы же — совсем другое дело. В общем, капитан, гуляйте пока, а с утра — в поход!

Авинов до того устал, что идти куда-то, делать что-то, даже ужинать ему не хотелось вовсе, но Саид, знавший странную тягу русского человека к помывкам, настоял-таки, чтобы «сердар» посетил турецкую баню-хаммам.

— Устал? Как рука снимает! — убеждал Кирилла текинец.

— Ну, чёрт с тобой, — простонал штабс-капитан, поднимая себя из шаткого деревянного кресла, — пошли!

И они пошли. Ниже цитадели, возле златоглавого храма Богородицы, превращённого турками в мечеть, а ныне отнятую у правоверных в пользу православных, была заметна деятельность фортификаторов, внедрявших в городе русский дух, — дома близ храма были снесены, а освободившаяся территория разровнена под площадь для парадов. Пока что площадь пылила изрядно, напоминая плац в степном гарнизоне, но Кирилл приветствовал даже грязь ради искоренения азиатчины.

А вот и купола хаммама показались. Авинова встретил банщик-теллак, здоровенный пузатый дядя с мускулистыми лапами и мощной грудью в колечках седых волос. Непрестанно кланяясь, теллак повёл Кирилла в предбанник, где штабс-капитан разделся, оставив вещи на попечение Саида, и закутался в полотенце-пештамал. Дальнейший путь лежал в жарко натопленную мыльню, где банщик разложил Авинова на гебек-таши, ложе из пористого камня, подстелив тонкую циновку, и давай измываться над русским человеком — ломать члены, вытягивать суставы, чувствительно поддавая кулаками, локтями и коленями. Потом теллак долго тёр Кирилла рукавицей из верблюжьей шерсти, оплескал горящее тело тёплой водичкой, намылил взбитой ароматной пеной и обмыл из двух медных тазиков.

Когда Авинов покинул гебек-таши и прошлёпал в отдельный зальчик покейфовать, он ощутил в теле необычайную лёгкость. Дух его был бодр, а недавнее утомление будто смылось водою.

Он сидел на красном скрипучем диване и вольно дышал. Теллак, угодливо склоняясь, предложил ему трубку с мундштуком от кальяна, но Кирилл отказался — восточная нега хороша в меру.

Расслабленным вернувшись в предбанник, он встретил там верного Саида.

— Ну как, сердар? — лукаво улыбнулся текинец.

Авинов молча закатил глаза, и Батыр растянул губы ещё шире.

— Потопали, Батыр…

Солнце садилось, когда штабс-капитан двинулся в обратный путь. Сознание его, недавно ещё притуплённое, прояснилось, как по волшебству, в мышцах жила свежесть — хоть сейчас в поход!

— Помогите! — послышался женский крик. — Спасите!

Не раздумывая, Авинов бросился помогать и спасать. Завернув за баню, он обнаружил троих оборванцев — двое держали за руки вырывавшуюся девушку, а третий, рывком расстегнув коротенькое, поношенное пальтишко, задирал подол длинного богатого платья. Кирилл сразу узнал ориорд Нвард.

— Пошёл вон, грязный ушахбаз![141] — яростно шипела она, вырываясь из цепких рук.

Подскочив к троице, Авинов свалил насильника, стоявшего спиной к нему, врезав по шее ребром ладони, после чего, продолжая движение, саданул локтём в челюсть тому, кто держал «одалиску» за правую руку. Босяк свалился, а его напарник ощерил зубы и выхватил длинный тонкий стилет. Этого уделал Саид — словно не замечая кинжала, Батыр двинул без замаха могучим кулаком, снося противника с ног. Готов.

Девушка не удержалась на ногах, и Кирилл подхватил её под руку, радуясь, что побывал в бане до стычки. Хвала теллаку, в теле жила готовность пойти хоть на десяток подвигов!

— Они вас не тронули? — спросил Авинов заботливо.

— Н-нет… — ответила Нвард дрожащим голосом. — Спасибо вам огромное, вы уже второй раз спасаете меня!

— Пустяки! — с удовольствием отмахнулся Кирилл. — Я провожу вас?

— Будьте так любезны! Я остановилась в гостинице у Мехмета-эфенди, он осман по отцу, а мать его из рода грузинских князей Чичуа. Греки его не трогают, боятся — Мехмет-эфенди держит в руках местных контрабандистов, а с этими ребятками не забалуешь.

— А оружие у вас есть, Нвард?

— Откуда? — печально сказала девушка. — Ударить ножом я не смогу, не хватит ни сил, ни духу, а стрелять я не умею…

— Это просто делается. Саид! Дай мне твой «браунинг».

Батыр протянул сердару пистолет, а тот передал его ориорд Нвард.

— Осторожно, — предупредил текинец, — оно на взводе!

Девушка приняла «браунинг» обеими ладошками, взялась опасливо за рукоятку — и, не глядя, двинув большим пальцем, поставила на предохранитель. Покачав пистолет в руке, она спрятала оружие в карман.

— Уже лучше, — заключил Кирилл.

Нвард нежно сжала его пальцы и сказала тихонько:

— Мне будет по-настоящему спокойно, если вы останетесь со мной до утра… Иначе я не засну.

Авинов взволновался, в его воображении мигом поплыли пленительные картинки.

— Хорошо, — сказал он дрогнувшим голосом…

…В гостиницу Мехмета-эфенди, скромно наречённую «Версалем», Нвард вошла через чёрный ход и провела Кирилла по лестнице наверх, в гулкий коридор второго этажа. Номер её находился в самом конце — это была небольшая комната, половину которой занимала огромная кровать под рваным балдахином. У противоположной стены помещался продавленный диван, в углу стояло трюмо, на широком подоконнике — тазик и кувшин с водой. Пахло в номере приятно — крепким кофе и женскими духами.

Пока Кирилл озирался, Нвард скинула пальто и теперь расставалась с платьем. Девушка снимала его, стягивая через голову, и допускала взгляд к стройным ногам, крутым бёдрам, узенькой талии, круглым грудям… Кизлярагасы был прав — эта девушка поневоле восхищала, вызывая желание.

Раздевшись, Нвард шагнула к Авинову — гладенькая, влекущая, ласковая — и принялась раздевать своего спасителя, улыбаясь сладко и непосредственно, словно то, что она затевала, относилось к невинным детским забавам.

Подавшись к Кириллу, девушка потерлась об него отвердевшими сосками и прошептала:

— Я не забыла уроков, преподанных в гареме…

Авинов молчал, жадно водя руками по шелковистому телу девушки, а после подхватил и отнёс на ложе, склоняясь к манящим ручкам, касаясь, трогая, целуя, погружаясь в горячее и влажное, затягивающее в жаркую и сладкую тьму…

Рано утром он проснулся рядом с Нвард. Девушка лежала в позе мадам Рекамье и глядела на него с улыбкою. Заметив, что Кирилл проснулся, она протянула руку и погладила его по груди. Перебирая ладонью, прошлась по напрягшемуся животу, дотянулась до лобка, надавливая подушечками пальцев. Авинов молча сграбастал нечаянную возлюбленную, подминая, тиская, лаская грубо и нетерпеливо.

Четверть часа спустя он остыл достаточно для того, чтобы вести связную речь.

— Мехмет-эфенди говорил, что русские уезжают в Эрзерум… — проговорила Нвард. — Ты тоже уедешь?

— Я должен, — просто ответил Кирилл.

— Понимаю… А можно мне с вами? Нет-нет, — заспешила девушка, — ты не думай, что я навязываюсь! Мехмет-эфенди даст мне свой мотор, у него почти новый «лорен-дитрих». Водить я умею, но ехать одной в Ван, да ещё зимой… Это настоящее безумие!

— Ну конечно, — сказал Авинов неуверенно, — я поговорю с генералом.

— Поговори, пожалуйста… — промурлыкала Нвард, подлащиваясь, и села на него сверху, поелозила попой, прогнула спинку, прижалась легонько, гладя грудями, касаясь пальцами…

Ровно в девять утра караван из трёхсот с лишним «Бенцев», «Лесснеров», «Даймлеров» и одного «Лорен-Дитриха» покинул Трапезунд, направляясь к Эрзеруму.

Глава 17 ГРОМ ПОБЕДЫ

Чем дальше в горы уходил караван, тем суровее делались виды — леса уступали место заснеженным лугам, переходившим в ледяную каменистую пустыню, безжизненную и безрадостную.

Первую остановку сделали на повороте в Эрзинджан, древний город, известный как Азирис ещё с незапамятных хеттских времён, а в 1916-м захваченный Юденичем. Эрзинджан возлежал на западном краю плодородной долины, сплошь покрытой садами, и летом представлял собой подлинный оазис среди неприветливых гор.

Наверное, именно поэтому тутошний русский гарнизон поредел лишь наполовину, не спеша эвакуироваться из эрзинджанских фортов — хороша была землица! Конечно, всё кругом какое-то не своё, не родное, так ведь прижились же тут как-то молокане с духоборами![142] Изб понастроили, и живут себе. Налево глянешь — минареты с мечетями да с караван-сараями, а направо посмотришь — девка выступает в сарафане, вёдра тащит на коромысле, а подружка её журавель колодезный опускает… Русь!

В Эрзинджане сошли корниловцы, а караван продолжил свой нелёгкий путь.

На восемьдесят вёрст между Эрзинджаном и Эрзерумом вдоль правого берега Евфрата, местными прозванного Кара-Су, простиралась высочайшая отвесная скала, на самом краю которой, прижимаясь к крутому склону, вилась узкая, гладкая, как полотно, дорога, едва пригодная для того, чтобы разминуться двум подводам. А внизу, глубоко-глубоко, шумел и ревел Евфрат, бурный и стремительный, бурливший и пенящийся. По левой стороне его тянулись, теряясь вдали, горы, а впереди расступались утёсы, прорезанные рекой. На тёмных скальных громадах то там, то сям мелькала белёсая полоска шоссе.

Было холодно, но Кирилл изрядно потел, сидя за рулём «Бенца». Ужасающая пропасть обрывалась в шаге от колёс, а за лобовым стеклом качалась скользкая дорога — дорожка! — извиваясь как змея.

Когда караван остановился на заснеженном перевале, и Марков выкликнул охотников расчищать снежные заносы, Авинов тоже покинул кабину — и едва на коленки не шлёпнулся, так дрожали ноги.

Снег поднимался до высоты в три сажени,[143] но деревянным лопатам поддавался, а уж от желающих поработать отбою не было — всякий хотел подвигаться, чтоб согреться.

За перевалом Кириллу стало полегче — на несколько вёрст шоссе углубилось в ущелье. Отвесные высоченные стены вздымались с обеих сторон, сжимая небо в голубую ленточку, а потом дорога снова запетляла причудливым серпантином, спускаясь по уступу между крутейшим склоном справа и глубочайшей пропастью слева.

До Эрзерума добрались на второй день. Город лежал между двух горных хребтов, как в неглубокой чаше. В недавнем прошлом Эрзерум являлся тыловой базой османской армии, главным центром всей восточной Турции, потому и стал город твердыней, укреплённым районом. За его основу турки взяли прекрасную горную позицию Девебойну, сотворенную самой природой, — она отделяла Пассинскую долину от Эрзерумской. На горном хребте крепко сидели одиннадцать фортов, отлично подготовленных к круговой обороне. Они располагались в две линии, прикрывая друг друга артиллерийским огнём, и представляли собой каменные многоярусные башни с амбразурами для орудий, прикрытые рвами и двумя-тремя валами.

Чобан-деде, Далан-гез, Кара-гюбек, Узун-Ахмет, Каракол — все эти названия османских фортов звучали как заклинания злого волшебника, призывающего силы тьмы, но не так страшен чёрт, как его малюют, — русские воины не раз и не два брали Эрзерум приступом. Теперь же перед ними стояла задача иного порядка — удержать захваченные крепости, отстоять то, что было завоёвано потом и кровью.

Кирилл вёл «Бенц» по узким восточным улицам и отдыхал душой — всё самое страшное осталось позади, турок он боялся куда меньше бездонных пропастей, падать в которые — боже упаси! Вот где, верно, гадостная смерть.

Дома вокруг стояли приземистые, большей частью одноэтажные, с плоскими крышами, крытыми дёрном, архаичные и некультурные. Над этим пыльным морем ветхого жилья поднимались, горбились, дыбились мечети, мавзолеи, караван-сараи, «двурогая» медресе, уставившая в небо пару минаретов. А дальше — горы, горы, горы…

Местные высыпали наружу, со страхом и любопытством оглядывая караван, — неужто, дескать, на этих русских угомона нет?

И слева, и справа бежали вприпрыжку мальчишки — армянские кричали: «Християн! Християн!», а турецкие были куда практичней, требуя: «Бакшиш! Дай, дай!»

Покрутившись по улочкам, караван прикатил к цитадели. Удивительно, но встречать генерала Маркова вышли не только нижние чины, причём одетые по форме, но и офицеры с нашитыми погонами!

Вперёд вышел начальник гарнизона, генерал-майор Квинитадзе, за отличие в Эрзерумской операции награждённый золотой саблей с надписью: «За храбрость». Георгий Иванович приблизился к Маркову и отдал честь.

— Добро пожаловать, ваше превосходительство! — улыбнулся он с истинно грузинским радушием.

После обмена приветствиями и представлений Квинитадзе взял Маркова под руку, как старого приятеля, и повёл угощать с дороги.

— У нас тут, в поднебесье, Сергей Леонидович, — болтал он, — свои правила, свои законы. Скинули царя? Поделом! Скинули «временных»? Вах! Так им и надо! Нас тут пять тыщ народу осталось, почти что без митингов прожили. Да! Тут хочешь не хочешь, а к своим потянешься, что нижние чины, что «офицерьё недобитое», хе-хе… Тем более — зима! Сейчас ещё ничего, терпимо, а вот в позапрошлом году… О-о! — Генерал-майор закатил глаза. — Снега завалили окопы, землянки, дороги, перевалы. Вся моя дивизия тогда поменяла винтовки на лопаты. Снег стоял стеной до трёх-четырёх саженей, ветер страшный, метель. В двадцати шагах ничего не видно! Часто утром нельзя было открыть землянку, так как вся она, до верха, оказывалась засыпанной снегом…

Марков покивал нетерпеливо и спросил о главном:

— Как мыслите, Георгий Иванович, удержим город, если турки попрут?

Квинитадзе задумался и пожал плечами.

— Все форты — наши, — сказал он, — все четыреста с лишним орудий — на месте. Людей маловато, так вы с пополнением прибыли! Чего ж не удержать? Удержим… Лишь бы было для кого, лишь бы Россия в целости и сохранности осталась!

— Останется! — твёрдо пообещал Марков.

После скромного застолья Сергей Леонидович с Георгием Ивановичем устроили осмотр укреплений, а Кирилл Антонович тем временем «подрабатывал» квартирмейстером, размещая своих текинцев. Набегался он так, что заснул прямо в штабе и лишь утром вспомнил о водительнице «Лорен-Дитриха». Кинулся искать, покряхтывая от стыда и боясь, что Нвард уехала далее, к озеру Ван, даже не попрощавшись с бессовестным любовником, но девушка сама нашла его — вызвала через ухмылявшегося Саида.

Погрозив Батыру кулаком, Кирилл выбежал к ориорд Нвард, поджидавшей его у ворот цитадели.

— Прости, ради бога!.. — покаянно начал Авинов, прикладывая пятерню к сердцу, но девушка, слабо улыбаясь, остановила его излияния.

— Полноте, Кирилл, полноте, — ласково сказала она. — Давай пройдёмся немного? Мне надо сказать тебе нечто важное… Очень важное.

Косясь на часовых у ворот, не скрывавших своего любопытства, Авинов увёл Нвард подальше, но стараясь особо не удаляться от расположения. Азия всё ж таки.

Завернув за угол обширной мечети с тонкими, худосочными минаретами, Кирилл сбавил шаг. Внимательно посмотрев на девушку, он заметил, что оживление на её лице — деланое, вымученное, и сейчас, наедине с ним, Нвард уже не скрывала своего истинного настроения — тоски и печали. И что-то ещё угадывалось в чёрных глазах… Отчаяние? Загнанность?

— Что случилось? — осторожно спросил Авинов.

Девушка шла рядом с ним, опустив глаза, и молчала.

— Я устала, — проговорила она, наконец. — Устала тебе лгать.

— Не понимаю! — замотал головой Кирилл.

Нвард глубоко вздохнула и сказала, глядя ему в глаза:

— Единственная правда заключается в том, что меня зовут Нвард и я люблю тебя… Всё остальное — ложь и притворство. О, да, я была в одалисках, но вовсе не отвергала султана, хотя он и не замечал меня. Я — турецкая шпионка, Кирилл. Молчи, молчи! Не говори ничего! Мне сейчас очень, очень трудно, очень тяжело и скверно. Я шпионила за англичанами в Тегеране и Багдаде — и была спокойна, даже довольна жизнью. Я танцевала в парижском кабаре, спаивала французских офицеров — и совесть моя молчала. Но когда меня заслали к русским, я встретила тебя. И всё перевернулось, всё пошло не так! Я не могу больше работать против вас — это нечестно, это неправильно! Вы же спасаете мой народ, а я? А я, выходит, предаю и армян, и русских?! И я… И я…

Нвард не выдержала и заревела, как девчонка, размазывая ладонями слёзы по щекам. Авинов обнял её за плечи и прижал к себе. Обиды, тем более ненависти или презрения, не было в нём. Кириллу было жалко ориорд Нвард, вот в чём дело.

— Значит, никто тебя не преследовал? — негромко спросил он.

Девушка помотала головой, не отрывая её от груди Авинова. Потом, шмыгнув носом, она подняла на него заплаканные глаза.

— Я бы ещё в Трапезунде во всём призналась тебе, но там был Мехмет-эфенди, а он страшный человек, я боюсь его. Он резидент турецкой разведки, а половина его контрабандистов — агенты. Это они сообщили о планах Корнилова, и меня забросили в Трапезунд. Потопление «Йилдиз Деде» было трагической ошибкой, нелепой случайностью, но… Мне стыдно за мои мысли, но всё-таки я рада крушению, ибо встретила тебя. Ты светлый и настоящий, ты… Ах, что теперь говорить об этом?!

Кирилл погладил её руку, затем поднёс к губам и поцеловал изящную конечность. Девушка взглянула на него расширенными от изумления глазами.

— Ты… — прошептала она. — Ты не гонишь меня прочь?!

Авинов покачал головой.

— Ещё чего, — улыбнулся он. Тут его посетило воспоминание о Даше, и улыбка пригасла. Господи, как только не складываются судьбы человеческие! Как только не пересекаются пути земные! В каких только тенетах, неощутимых, почти несуществующих, не бьются души смертных!

— Я не прошу у тебя прощения, — взволнованно сказала Нвард, — его для меня, наверное, и не бывает, но попытаюсь загладить свою вину… — Смолкнув на минуту, девушка нервно скрещивала пальцы рук, собираясь с духом, и договорила: — Ровно через два дня османы перейдут в наступление. Семь дивизий пехоты низама[144] под командованием генерал-лейтенанта Мехмеда Вехиб-паши ударят в эрзерумском, ванском и приморском направлениях.[145]

Кирилл молчал как громом поражённый.

— Откуда тебе это известно? — пробормотал он, лишь бы что-то сказать, а сам в это время соображал, что делать и куда бежать.

— От Энвера-паши.[146] Это он послал меня в Трапезунд, и это он ныне, по сути, правит Турцией, а не султан-калиф.

— Та-ак… — протянул Кирилл. — Семь дивизий, говоришь? Это сколько же тыщ народу наберётся?

— Двадцать пять.

— Двадцать пять? — обрадовался Авинов. — А, ну это ещё ничего! Так… Мы сейчас же идём к генералу Маркову и обо всём ему рассказываем.

— Нет! — испуганно воскликнула Нвард. — Ваш генерал меня расстреляет!

— Я тебя заслоню своим телом, — улыбнулся Кирилл. — Пошли!

— Я… — слабо воспротивилась Нвард.

— Бегом!

И турецкая шпионка побежала, держа за руку русского офицера.

Генерал Марков поначалу выслушивал исповедь Нвард сидя за столом, потом он вскочил и стремительно зашагал из угла в угол. Яростно выругавшись, генерал церемонно попросил у дамы прощения и выскочил в коридор, выкликая батальонных и ротных. И пошло раскручиваться колесо военной машины — 4-я сотня казаков верхом отправилась в разведку, артиллерия перемещалась на новые позиции, шифровальщик по радиолинии предупредил Трапезунд о готовящемся наступлении турок, прося Эльснера подсобить — перебросить в Эрзерум отряд бомбовозов с воздушной станции 1-го разряда «Батум», недавно отобранной у грузин. В тот же час надёжный «пятак» — гидроплан М-5[147] отбыл в Карс с пакетом для генерала Эрдели, а Квинитадзе услал парочку «Бенцев» в Ван — предупредить добровольцев из Армянского корпуса, чтобы те бдили. По радиолинии, протянутой между Эрзерумом и Трапезундом ещё в шестнадцатом, ушёл приказ об аресте Мехмета-эфенди. В тот же день пришёл ответ: подстрелив троих жандармов, турецкий резидент скрылся в горах…

…На третий день, перед самым наступлением, прибыли грузовики, совершившие вторую — и последнюю — ходку. Бензин был на исходе, да и подвозить более не осталось ничего — все снаряды, все патроны, какие имелись, были доставлены. Корнилов поделился последним.

Утром над Эрзерумом закружил турецкий аэроплан. Нвард, глядя на него из-под руки, уверенно сказала:

— Это «Арибурун». У османов их два всего — «Арибурун» и «Анафарт», но тот однажды сел неудачно — до сих пор починить не могут…

Кирилл молча наблюдал за аппаратом, а вот Марков не выдержал, скомандовал:

— Дударев! Пощекочите-ка его из «эрликонов»!

Звонко затявкала двухствольная скорострельная пушка. Турецкий пилот увильнул от первой очереди, но вторая порвала ему крыло — «Арибурун» сначала плавно, затем всё убыстряясь, понёсся к земле, кувыркаясь и крутясь, пока не лопнул тусклым шаром огня на склоне Топ-дага.

— Красиво пролетел! — довольно крякнул Марков.

В это время прискакали казаки, посланные на разведку. Они закружили по двору, остужая коней.

— Да скорей же, сукин сын! — закричал Сергей Леонидович. — Давай сюда донесение!

— Идёт турка, ваше превосходительство! — откозырял подъесаул Леурда. — Тыщ восемь, да як бы не бильше — и конных, и пеших! Разъезд есаула Гулевича напоролся на турок, те открыли огонь. Есаул тоже ранитый и лыжить промиж вбитых. Хорунжий Ядыкин послав мэнэ просыть пиддэржку!

— Штабс-капитан Авинов! — официально обратился Марков. — Берите эскадрон своих текинцев и скачите в район 4-й сотни хорунжего Ядыкина.

Коротко козырнув, Кирилл скомандовал спешенным текинцам, вчера лишь снова обретшим коней:

— Эскадрон — садись! За мной!

Марков перекрестил Авинова и его конников. Широким намётом текинцы вынеслись на улицы Эрзерума, с гиканьем проскакали через весь город, направляясь к подошве горного хребта.

Безлесная долина сужалась, затягиваясь кряжами. Издалека накатил гул, и низко-низко над землёю вспухли облачка разрывов, а после закурился подмороженный грунт, побитый шрапнелью. Навстречу залпам пылили конные упряжки русского артиллерийского взвода, волокущие орудия-трёхдюймовки.

— Эскадрон — повод![148] — закричал Кирилл, малость осаживая своего рыже-золотистого скакуна.

Подскочив к скалистому подножию, он увидел 4-ю сотню в цепи по самому гребню, стрелявшую по врагу. Назар Ядыкин позади цепи прогуливался во весь рост. За спиною у него белел башлык, словно зазывая: целься!

— К пешему строю… Слезай! — крикнул Авинов, и текинцы мигом скатились с сёдел, выхватывая из-за плеч винтовки.

— В цепь! Вперёд!

В малиновых халатах, прикрытых тёплыми бурками, кавалеристы полезли вверх по булыжникам и каменному крошеву, спотыкаясь и скользя по крутому подъёму горы, карабкаясь вперёд и вперёд. Первыми до гребня добрались Саид и Махмуд. Едва их тельпеки показались на гребне, турецкие пули буквально зароились, выбивая злые фонтанчики из мёрзлой глины.

— Ложитесь, ложитесь, ваше благородие! — крикнули ближайшие текинцы.

Авинов покосился на невозмутимого Ядыкина, вышагивавшего взад и вперёд, и прятаться от пуль не стал, пригнулся только, высматривая в бинокль позицию османов — та была недалеко, такой же скалистый гребень, что и у казаков с текинцами, только пониже, а над ним, на высоком древке, полоскался красный флаг с белым полумесяцем и звездою. С османской позиции то и дело доносилось:

— Алла… Алла…

— Секим-башка, гяур, секим!

— Осман — карош! Урус — поганый!

— Ля-иллаха-илля-аллаху!

Пониже-то он пониже, соображал Авинов, не слушая оскорбительные выкрики, но этот турецкий завал командовал надо всею той местностью. Казаки пока сцепились с отрядом в авангарде, а за ним следуют главные силы…

— Ядыкин! — заорал Кирилл.

Хорунжий быстро подошёл и опустился на одно колено, принял поданный ему бинокль.

— Надо турок оттуда выгнать, — сказал Авинов, волнуясь, — и занять высоту!

Ядыкин внимательно осмотрел турецкий гребень, над которым то и дело мелькали головы аскеров, и кивнул:

— Сделаем.

Кирилл впервые за всё время глянул вправо, на склон горы. Розовато-жёлтый кремнистый скат круто уходил вверх, ныряя под белую глазурь снежников, а ещё выше, в выцветшем синем небе, сияло солнце — светило, но не грело.

Дердеш-мерген с кем-то из казаков вытащил на гребень пулемёты.

— Прикрываем артиллерию!

Затрещали «максимы», полосуя высоту, занятую османами. И вот рявкнул первый пушечный выстрел, заскрежетал снаряд. И ещё, и ещё… Каменистая почва разрывалась воронками, расшвыривая осколки и обломки.

— Ребята, ко мне! — хрипло крикнул Ядыкин. — В атаку!

— Бей их, станишные! Рази! Крести их накрест!

Полусотня казаков, оседлав верных коней, понеслась прямо на позиции турок, чудом не попадая под залпы своих же трёхдюймовок. Что происходило за грядою скал, Авинову не открывалось, но вот до него донеслись истошные крики, и тут же над турецким гребнем замаячили казачьи папахи.

Кирилл похлопал Саида по плечу и махнул рукой.

— Вперёд!

Быстрыми перебежками текинцы перемахнули ложбину. Кучи гильз валялись повсюду да трупы в османской форме.

— Занять позицию!

И вовремя — по сухому руслу между холмов прорывалась конная масса, сабель в пятьсот.

— Огонь!

Орудия артиллерийского взвода били часто, будто спеша израсходовать снаряды. Патронные ленты тоже были на исходе. Саид доложил полушёпотом:

— Сердар, осталось три коробки…

И тут же, словно от испуга, смолк первый пулемёт — номера были ранены, а сам «максим» повреждён пулями. Тотчас же задело 1-й номер второго пулемёта. Огонь прекратился.

Авинов сам сел за рычаги, тщательно целясь и аккуратно отмеряя короткие очереди. Из тыла прискакал Ядыкин — без папахи, с головою, обмотанной окровавленным бинтом.

— Генерал приказал отходить! — крикнул он.

— Ладно! — ответил Кирилл. — Прикрывайте артиллерию, а мы прикроем вас!

Сзади звонко лязгнули пушки, поставленные на передки. Загремели колеса, дробно шурша щебнем. На месте батареи остался зарядный ящик и убитые лошади, мёртвые казаки и раскиданные повсюду блестящие медные гильзы снарядов.

— Вьючить второй пулемёт! — приказал Авинов, садясь на своего коня.

— Уходи, сердар! — крикнул Махмуд. — Мы прикроем!

Кирилл направил скакуна в каменистое русло, усеянное большими каменными глыбами-окатышами. Часто щёлкали разрывные пули, дававшие синеватые вспышки в тени.

И тут, как всегда не вовремя, под Авиновым убило коня — золотистый зверь осел задом, заплёл ногами и грузно повалился, роняя гордую голову на камни. Кирилл, к кавалерийским штучкам не привыкший, не успел покинуть седло и упал — лошадиной тушей ему придавило ногу. Мало ему этой напасти, так ещё и турки заметили его неудачу. Здоровенный осман, густо обволошенный, в папахе, похожей на феску, соскочил с коня и бросился на Авинова, скалясь на манер людоеда. Он замахнулся прикладом, но кубанка смягчила удар — в голове у Кирилла помутилось, но тьма беспамятства не пала. Он извернулся, схватив турка за руку, за ногу и бросая рядом с собой.

Осман рычал от злобы, пытаясь вырваться, Авинов хлёстко ударил его в челюсть, мгновенным ухватом зажимая курчавую голову под мышкой правой руки, а левой рукой всё лапал кобуру, пытаясь достать «парабеллум». Турок выгнулся, поднимая тело усилием бычьей шеи, и в то же мгновение Кирилл выстрелил — дважды, для надёжности.

— Сердар! — завопил Батыр.

— Здесь я! — откликнулся Авинов. — Помогите выбраться!

Саид с Махмудом подлетели и стали часто стрелять по наседавшим туркам. Кирилл рванулся и освободил ногу. Тут же парочка аскеров, выставив штыки и пуча глаза, налетела на него. Одного подстрелил Батыр, другого — кто-то из текинцев, вопивших своё: «И-а-а-а-и-а-а-а!»

— Сердар!

Саид с Махмудом встали по сторонам командира, Кирилл вставил левую ногу в стремя одному текинцу, правую — в стремя другому и, обнимая их, поскакал между ними по узкой промоине, уводящей в скалы. А уж там протиснуться мог только один всадник.

— Бросай, братцы, — сказал Авинов, — потом подберёте!

— Зачем бросай? — воспротивился Саид. — Зачем потом?

Он спрыгнул со своего гнедого и подсадил в седло командира.

— Гони!

Османы ворвались в промоину, но Батыр был начеку — опустившись на колено, прижавшись к скале, он открыл огонь, даром не истратив ни единого патрона. Потом, проявив неожиданную для своей богатырской комплекции резвость, он догнал Махмуда и, ухватившись за хвост его лошади, побежал следом.

За скалами открылся хорошо укрытый пятачок, где Дердеш-мерген деловито пристраивал «максим».

— Последний коробка, — сокрушённо поцокал он языком. — Вай-вай…

А Кирилла как пригвоздило — с высоты он увидел наступавшие полчища османов.

— О, Аллах, — пробормотал Саид, — сила валит! Сердар, ай-ай…

Накатил топот, вой, крики «Алла!..». В косых столбах пыли неслись конные лавы, тяжкий грохот копыт отдавался дрожью земли. В пыльной туче высверкивали сабли. Конница перешла на галоп, помчалась в карьер. В громадных столбах мятущейся мглы колыхались огромные тени всадников…

Внезапно с небес на Кирилла упала тень ещё более громадная. Он вскинул голову и увидел прямо над собою знакомые силуэты — отряд бомбовозов заходил с северо-востока.

— Ур-ра-а-а! — заорал Авинов.

«Муромцы» летели в обутках гидропланов — у каждого под крыльями имелось по два больших поплавка и ещё один поменьше — под хвостом. Корабли плавно завернули, и вниз посыпались «стрелки», похожие на блестящее конфетти, а потом одна за другой полетели бомбы.

Громадные кустистые разрывы тяжко колыхали горы, выблескивая огнём, закидывая дымом, пуская громовое эхо меж двух хребтов — будто воздух кругом обваливался.

В пыли, в дыму тени коней сучили ногами, корчились тени людей. Кавалерия, утратив всякие понятия о целях и смысле боя, носилась по каменистой равнине, шарахаясь в стороны, сшибаясь, падая грудами. Задние лавы давили передние, а бомбы падали и падали.

В грохот сражения вплёл свою ноту и пулемёт Дердеш-мергена, а потом на какое-то малое мгновение раскаты взрывов сменились иными — бомбовозы степенно улетели, начался артобстрел.

Пока авангард османов дрался с авангардом «урусов», генерал Марков подвёз батареи орудий, взяв нападающих под перекрёстный огонь. Полевые гаубицы били залпами, сея смерть и разрушение. Казалось, вся Эрзерумская долина дыбилась, выворачивалась наизнанку, извергалась пылью и курилась дымами, а в этом аду гибли души османов.

Артподготовка внезапно попритихла, и Кирилл, оглушённый, едва расслышал отчаянные вопли османов:

— Аман, урус! Ама-ан, уру-ус! Ама-а-ан!

— Спасения просят! — перевёл Саид. — Будет им спасение!

На подводах, рысью кавказцы с марковцами погнались за разгромленной конницей. Качаясь и переваливаясь, проехала вереница броневиков, бережливо паля из «максимов» и «гочкисов».

Турки и курды в белых штанах побежали, и со скалы Авинову было хорошо видно, как конные сотни ровно на закате ясного дня лавой, стремительным аллюром казачьих коней атаковали отступавших аскеров. Османы останавливались, бросали винтовки, задирали руки вверх.

Дердеш-мерген схватил верный «манлихер», прицелился и выстрелил. Кирилл рассмотрел, как древко красного турецкого знамени изломилось, и стяг слетел под копыта коней, втоптавших в пыль и снег белый полумесяц со звездой.

— «Магомета ты потрёс…»[149] — пробормотал Авинов и пощупал здоровенную гулю под кубанкой.

Глава 18 «АРМЯНСКАЯ МОСКВА»

В ночь на тринадцатое января задули ветра, принося с собою тучи. Страшный холод сковал горы, а потом пошёл снег. Выпало его много, все перевалы засыпало. Мороз крепчал, снова поднялся ветер, началась метель. Три дня подряд буря безобразничала по долинам и по взгорьям, пока не стихла. Проглянуло солнце, но теплей не стало — зима просто напомнила людям, кто в горах хозяин. Но людей разве переспоришь…

…Авинов вместе со всеми расчищал двор цитадели от снега, когда прибежал Саид, сообщив «сердару», что того Марков ждёт. Кирилл молча передал лопату Батыру и скорым шагом отправился в штаб.

Сергей Леонидович был как всегда — «сплошной порыв без перерыва». Авинов откозырял и доложил:

— Имею честь явиться, ваше превосходительство!

— Здравия желаю, капитан! — весело приветствовал его генерал. — Отдохнули? Пора вас загрузить! Берите полусотню своих и отправляйтесь в Ван. Там нынче толкутся добровольцы из Армянского корпуса. Будете как бы моим чрезвычайным и полномочным послом!

Растолковав Кириллу, что от него требуется, Марков выпроводил штабс-капитана, торопя с отъездом.

— Осмелюсь спросить, ваше превосходительство, — опомнился Авинов уже на пороге, — а как же я с ними столкуюсь? По-армянски я ни в зуб ногой…

— А на что ваша Мата-Хари?[150] — лукаво усмехнулся генерал.

— Так точно! — выдавил Кирилл, краснея, как рак в кипятке.

Ровно через полчаса четыре «Бенца» покинули Эрзерум, двигаясь в сторону Вана. Ориорд Нвард сидела в кабине рядом с Кириллом, сияла и пленяла.

Озеро Ван показалось неожиданно, вдруг открывая рябящий простор и ненамного раздвигая горы. Именно что ненамного — с юга вставали твердыни Восточного Тавра, восток перекрывался Курдскими горами, на северо-востоке поднимался хребет Аладаглар, а запад и северо-запад отмечены были снежными конусами потухших вулканов, давным-давно отбушевавших.

Озеро было велико, оно уходило за горизонт, но вся эта прорва воды для питья не годилась — сода и соль растворялись в ней в превеликом количестве. Зато щелочная влага хорошо отмывала грязь.

Люди издревле селились в этих местах, но не потому что имели склонность к стирке, — близость громадного озера смягчала суровый климат высокогорья, и на окрестных полях росло всё, а сады плодоносили со щедростью поистине южной.

Армянские генералы и командиры-хмбапеты должны были собраться в маленьком селении, что затерялось между горами и скалистым берегом озера. Селение чудом не спалили турки, а жители его вовремя спрятались в пещерах-саманниках. С приходом русских жизнь стала налаживаться, но тревога не покидала селян. А вдруг да уйдут храбрецы из Руссетской земли?[151] Кто тогда защитит их жён и детей? Кто не позволит сжечь дома, угнать скот, вытоптать посевы?

Кирилла Армения не впечатлила — поля здешние тянулись на десятки вёрст однообразным желтовато-серым грязным ковром — ни деревца, ни кустика. Селение терялось на этом унылом ландшафте, отмеченное теми же красками. Называлось оно Гюнеш, что переводилось как «Солнечная сторона». Это была россыпь глинобитных домов с плоскими крышами, на которых хорошо спалось в теплые летние ночи. Авинов даже головою покачал — нет, в пределы Гюнеша стоило не на «Бенце» въезжать, а верхом на коне. Сама Азия жила и дышала в Гюнеше — дремотная, грязная, покорная судьбе, не знающая и не терпящая перемен. Из века в век здесь качали детей в деревянных колыбельках, зажигали по темноте коптилки, поднимаясь с солнцем и ложась спать в сумерки. День за днём, год за годом, век за веком местные горбатились в садах и на полях, давили ногами виноград в давильнях, пасли овец. Здесь обитали жилистые работяги, мудрые старцы и скромные девушки в серебряных монистах, с гребнями и с длинными-предлинными косами, в концы которых были вплетены бусы. Позванивая серебряными пуговицами, девицы носили в кувшинах молодое вино-маджар из погребов, матери доставали из кладовых белый лаваш, масло и сыр, а отцы семейств восседали на кровлях, внимая Вечности, запечатлённой на божественных высотах Арарата…

«Бенцы» своим рычанием и воем разрушили романтический флёр. Откуда ни возьмись, появилась закутанная в тёплое тряпьё малышня, вопившая: «Автанабил! Автанабил!» — а под колёса кинулся громадный чёрный пёс, лаявший басом.

Нвард громко крикнула ему из окна: «Гей, Богар, гей!» — и пёс завизжал от радости, чуть не сбив девушку, когда та покинула кабину. Вышел и Авинов — чёрный Богар подчёркнуто его не замечал.

У дома напротив сидел старик, ловко скобливший волос с воловьей шкуры и что-то рассказывавший рассевшимся вкруг него сельчанам. Все были одеты одинаково — в постолы из бычьей шкуры, больше всего напоминавшие кожаные лапти, в архалуки[152] да папахи. Селяне, словно вторя Богару, старательно не замечали прибывших, хотя выражение застарелого страха явственно читалось на их напряжённых лицах.

— Здравствуй, Оган-апер![153] — звонко воскликнула Нвард, и лица селян начали разглаживаться: кажись, пронесло…

— Ах, да это же Нвард-ахчи![154] — запричитал старик, отбрасывая волосину. — Вай, какая радость!

Асатурова представила старому Огану Авинова-хмбапета, и все с уважением поглядели на Кирилла — большой человек, однако, хоть и молод. Старый Оган Шугунц всех зазвал в свой небогатый, но тёплый дом, застеленный коврами. Посреди обширной комнаты находился курси, что-то вроде тахты с короткими ножками, покрытой карпетом — ковром без ворса, но с бахромой по краям. Прямо над курси в потолке зиял ердик — наполовину дымогон, наполовину окно.

Оган-апер занял хозяйское место на курси, а остальные расселись на подушках — их принесла моложавая женщина в длинном красном платье, видимо, супруга Шугунца.

Натягивая на глаза головной платок, она подбросила сухого кизяка в очаг, топившийся у самого входа. Нагнувшись, женщина стала дуть на дымящийся кизяк, поставила на очаг треножник, достала почерневший от дыма чайник, подала гостям свежий лаваш, сыр и мацони, Кириллу напомнивший простоквашу.

Старики повели важные разговоры, а после отогрелись, отмякли. Появились нарды, двое — Рубен Айрянц и Тигран Тахунц — стали кидать кости, розовея уже не от огня, а от азарта.

— Си-бир — Сибиристан![155] — ворковал морщинистый Рубен.

— Зар ду-бара, — вторил ему бледнолицый Тигран, — кареры тум ара.[156]

— Зар, помоги, зар, — эх, и зары не дают «ду-шеша»!

В этот момент в дверь заглянул Саид и возгласил:

— Приехали!

Все замерли, а в дом, небрежно оттерев Батыра, пожаловали хмбапеты Армянского корпуса — статный, седовласый комкор Назарбеков, генералы Озанян и Арамян, полковник Силиков. Последним вошёл человек обличья диковатого — это был знаменитый Джахангир-ага, курд-йезид из племени Мандики.

Все присутствующие знали русский, даже Джахангир, так что ориорд Нвард оставалось лишь представлять гостям хозяев дома да знакомить их с Кириллом, посланцем самого Марков-спарапета.[157]

Оган-апер сделал знак жене, та принесла кувшин с вином, но Назарбеков сделал отклоняющий жест.

— После, Джаваир-ахчи, — вежливо сказал он и устремил острый, пытливый взгляд на Авинова. — Мы слушаем, уважаемый.

Генерал Назарбеков, которого в России звали Фомой Ивановичем, носил несколько иное имя. Кирилл специально выспросил у Нвард, какое, и вот — выговорил.

— Товмас Ованесович, — сказал он прочувствованно, — прежде всего, позвольте сказать следующее. Не усматривайте в моём приезде желания унизить вас и ваших соратников, ибо то, что на встречу с господами генералами послан штабс-капитан, — всего лишь суровая необходимость. У нас нет свободных офицеров вашего звания, чтобы вести дипломатию, — идёт война.

Армяне переглянулись. Авинов отметил по крайней мере один положительный эффект — лицо Озаняна смягчилось, из глаз генерала ушло отчуждение. А уж Джахангир-ага и вовсе скалился с добродушием сытого тигра.

— Мы слушаем, — повторил Назарбеков тоном, в котором убавилось колючести.

— Генерал Марков предлагает вам от имени Верховного правителя России Корнилова принять участие в Белом движении. Вариантов несколько. Армянский корпус может войти в состав либо Отдельной Кавказской армии, либо Кавказской туземной армии. Есть и третий путь — преобразовать корпус в Армянскую армию. Однако для этого следует значительно увеличить число добровольцев.

Армянские военачальники задвигались, запереглядывались, но смолчали. Один лишь Силиков не сдержался, обронил: «Чор!»[158]

— Задачи будут таковы, — продолжал Кирилл. — Отдельная Кавказская армия, можно сказать, задачу свою выполнила — османы разбиты. И теперь большая её часть уйдёт на север — генерала Маркова ждут с подкреплением. И вот как раз Армянский корпус…

— …Армия, — перебил его Назарбеков и обвёл взглядом коллег. — Да, господа?

Все молча закивали.

— Превосходно, — Авинов тоже кивнул и продолжил: — Вот как раз Армянская армия и восполнит уход Отдельной Кавказской, усилив своими частями гарнизоны фортов, пограничную стражу, жандармерию. Короче говоря, вы будете призваны защитить отвоёванные земли и уберечь здешних жителей. Кому как не вам, родным им по крови, поручить это!

— А не забывает ли генерал Корнилов о волеизъявлении армянского народа, — медленно проговорил Озанян, — избравшего путь независимости?

— Верховный правитель не принимает его в расчёт, — холодно ответил Кирилл, — и никому не позволит растаскивать Россию на уделы. Тем более что армянский народ никто и не спрашивал — дашнаки решили за него, хлопоча за отделение от России. Кто им дал право на самостийность?

— Баршовики![159] — каркнул Арамян.

— Большевики — политические бандиты, — парировал Авинов, — предатели Родины и ставленники кайзера! Господин генерал имел в виду «Декрет о праве народов на самоопределение»? А можно ли доверять вору, устанавливающему закон? Можно ли вообще договариваться с преступниками, не становясь при этом соучастниками?

— Пах-пах-пах! Надо же…

— Вам бы подискутировать на эту тему со Нждэ-хмбапетом,[160] — криво усмехнулся Озанян.

— Гарегин Нждэ, — прохладным тоном сообщил Авинов, чувствуя потаённое злорадство, — окружён войсками генерала Эрдели и в настоящее время торгуется насчёт условий сдачи в плен. Хотя, скорее всего, уже сторговался.

Андроник Озанян выглядел несколько обескураженным, как тот игрок, который вдруг обнаруживает, что козырей на руках не осталось.

— Можно, я дополню сказанное уже не от чьего-то имени, а от себя самого? — поднял руку Кирилл. Получив согласие, он заговорил: — Беда не в том, что самочинная Республика Армения отделится от России, а в ином. Если мы уйдём отсюда, то тут же явятся турки и большевики, чтобы поделить земли, которые армяне считают своими.

— Мы сможем и сами отстоять свободу! — резко сказал Озанян. — И это уже доказано в недавних боях — турки бежали!

— Турки не бежали, — морщась, проговорил Назарбеков, — они отступили, получив приказ отходить. Когда русские разбили османов под Эрзинджаном и Эрзерумом, перед ними открылась вся Анатолия — маршируй хоть до Стамбула! Вот ту пару дивизий, что продвигалась на Ван, и развернули обратно, надеясь хоть как-то прикрыться остатками войск.

Воцарилось недолгое молчание.

— Господа, — тихо сказал Авинов, — я вас прекрасно понимаю, но не сочувствую. Мои предки были новгородцами, они жили в большом, богатом и свободном государстве, а потом его подмяло под себя Московское царство. Что ж мне теперь, тоже биться за независимость Господина Великого Новгорода? Ну бред же!

Генерал Назарбеков поднял руку, прекращая прения, и подозвал Оган-апера. Тот живо притащил гранёные стаканы и разлил по ним густое душистое вино. Первым, на правах хозяина, слово взял старый Шугунц.

— Да снизойдёт на нас добрый свет… — сказал он торжественно, поднимая стакан. — Да приведётся нам видеть освобождение наших детей от вражьей сабли… Да настанут дни здоровья и щедрого изобилия… Ниспошли нам свои блага, — и Оган-апер поднял свою седую голову к ердику.

Вторым сказал тост полковник Силиков. Путая два языка, он произнёс:

— Дружба лучше калмагал. Хменк, хаспада![161]

Все потянулись чокнуться — дробно зазвенело стекло. Кирилл выпил до дна, в животе у него потеплело. И на душе тоже.

Утром чета Шугунц провожала Авинова-хмбапета, снабдив его на дорогу лавашем и сыром.

— Будет жажда — пей, — сказал Оган-апер на прощание. — Да не убудет силы в твоей руке![162]

Кирилл поклонился старому и запрыгнул в кабину. Бравые текинцы уже выглядывали из-под брезентов, покрывавших кузова грузовиков: скоро там? И вот заворчали двигатели «автанабилов», выводя пятитонки на ямистую дорогу.

Ближе к полудню «Бенцы» выехали на восточный берег озера, туда, где вода плескала о причалы с единственным полурассохшимся паромом и большими лодками-киржимами,[163] готовыми доставить на острова. Именно здесь, на берегу, следовало ожидать знаменательной встречи — с юга сюда подтянется Армянский корпус, ядро будущей армии, а с востока должен будет явиться генерал Эрдели с обозом, кое-что наскрёбший по сусекам военных складов в Тифлисе и Карсе.

Доезжать до города Ван ни у кого охоты не было — два года назад турки сожгли его, истребив жителей. Наверное, потому его и прозвали Армянской Москвой.

— Погуляем? — предложила Нвард, вдыхая свежий воздух, словно приправленный солью и снегом.

Кирилл оглянулся — берег был пустынен, лишь поодаль, на одном из киржимов, шла возня. Рыбаки вроде. По северному окоёму небес кружил гидроплан, то ли М-5, то ли М-9. Свой.

— Погуляем, — согласился Авинов и предложил даме руку.

Они зашагали по хрусткому песку, молчали каждый о своём и наслаждались покоем. Кирилл сжимал в руке холодные пальчики девушки — пальчики нежно царапали ему ладонь, сжимаясь и разжимаясь, а он всё пытался укрыть их и согреть.

Мысли текли неторопливо и вольно. Авинову вспоминалась Даша Полынова. Боль при этом воспоминании не терзала душу в присутствии Нвард, но и не покидала вовсе. Рана всё не заживала, а соль сыпалась и сыпалась…

Он продолжал любить несносную, невозможную Дашку, а все попытки забыть её оканчивались тем, что коварная память подсовывала всё новые и новые детали из прошлого. Картины минувшей жизни вставали перед Авиновым живо и ярко, рождая прилив тоски, вгоняя в отчаяние. Хотеть невозможного, возвращать необратимое — это так трудно. А Нвард… Ему хорошо с нею. «Одалиска» любит его по-настоящему, она счастлива принадлежать ему душой и телом, вот только взаимности маловато. Он нежен, заботлив, добр с «Нвард-ахчи», но не более. И девушка чует это, недаром она сказала вчера ночью: «Горячее сердце обязательно зажжёт другое!». Другое, надо понимать, это его, холодное… Занятое.

Нвард неожиданно споткнулась, и Кирилл напряг руку, удерживая девушку. Её пальчики с силою сжали крепкие мужские пальцы.

— Я боюсь, — испуганно прошептала Асатурова.

— Чего? — удивился Авинов.

— Там он!

— Кто? — всё никак не мог понять Кирилл.

— Мехмет-эфенди!

Лишь теперь Авинов пригляделся к «рыбакам». Это была компания из крепких ребят, готовившихся отплыть. Четверо помоложе толклись в киржиме, а один пожилой, кряжистый и основательный, с огромными усами, спадавшими ему на грудь, как моржовые клыки, стоял на берегу, широко расставив ноги и сутулясь. Вот он сделал незаметное движение, и в руке его оказался револьвер.

— О, нет! — крикнула в отчаянии Нвард, рывком заслоняя собою Кирилла.

Один за другим грянули два выстрела, Авинов с ужасом почувствовал, как дважды содрогнулось тело девушки. В следующее мгновение он выхватил верный «парабеллум», израсходовав четыре патрона, — пули перебили Мехмету-эфенди локти и колени. Резидент нужен был живым. Визжа и клекоча от боли, османский резидент рухнул на солёный песок, дёргаясь и корчась.

Тут же загремели винтовочные выстрелы — текинцы мчались на помощь своему сердару, паля по экипажу киржима — парни в лодке как раз подхватывали оружие.

— Врача! — заорал Кирилл, падая на колени рядом с Нвард.

Кровь обильно утекала, горячими фонтанчиками брызгая из ран.

— Держись, Нвард, держись! — лихорадочно шептал Авинов, не зная, что же ему делать, как спасать, и страдая от этого.

Прекрасное лицо одалиски резко побледнело, она нашла глазами Кирилла и ясно улыбнулась.

— Так мало… — выговорил тонкий голосок. — Жалко, правда?

— Правда, правда, — еле выдавил Авинов, целуя холодеющие пальчики. — Господи, что я говорю? Всё будет хорошо, маленькая!

— Мне было хорошо с тобой… — прошептала Нвард. — Очень… Хоть не зря всё… Люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю! — вырвалось у Кирилла, верящего в эту минуту, что сказанное им — правда.

Нвард счастливо улыбнулась — и умерла.

— Да что же это такое?! — простонал Авинов.

За спиной его послышались торопливые шаги, и рядом опустился грузный мужчина с чемоданчиком, в очках. Он пыхтел и отдувался.

— Кто? — зло осведомился Кирилл.

— Амашукели моя фамилия, — сварливо ответил мужчина. — Зауряд-врач 1-го разряда. Достаточно?

Он деловито осмотрел Нвард и выпрямился, сокрушённо качая головой.

— Медицина тут бессильна, — вздохнул он. — Обе раны были смертельны.

Авинов погладил холодные пальчики Нвард, бережно уложил руку на грудь девушки и ладонью накрыл её чёрные глаза, неподвижно глядевшие в небо. Веки медленно опустились. Навсегда.

Кирилл, равнодушный ко всему миру, поднялся, держа пистолет в опущенной руке, и подошёл к хрипящему резиденту. Увидев Авинова, Мехмет-эфенди заскулил, тараща безумные от боли глаза, а Кирилл поднял «парабеллум», целясь турку в живот. Ах, как же он хотел причинить смерть этому выродку! Но нельзя, нельзя… Резидент нужен живым. Служебный долг, будь он неладен…

— Доктор, — сказал Авинов чужим голосом, — залатайте эту сволочь, пожалуйста.

— Залатаем… — проворчал Амашукели, искоса поглядывая на Кирилла.

А Кирилл сунул пистолет в кобуру и неторопливо зашагал вдоль берега. Погано-то как, Господи…

Текинцы тронулись было следом, но Авинов отослал их — надо было остаться одному.

Дойдя до дальних причалов, он остановился и стал смотреть на чёткий горизонт, на белоснежный конус вулкана Нимрут — так, кажется, его называла Нвард.

Давешний гидро с рокотом приводнился, пробежал, чертя по зыби пенные дорожки, и подрулил к причалам.

М-5,— безразлично определил Кирилл. «Пятак».

Стрелок выскочил первым, привязал к столбу тросик, чтобы аппарат не отнесло волной. Вторым вылез пилот.

Оба в чёрных кожанках с серебряными погонами, авиаторы приблизились к Авинову и отдали честь, бросив ладони к тёплым шлемам.

— Штабс-капитан Авинов? — удостоверился пилот.

— Да, — бесцветным голосом ответил Кирилл, продолжая смотреть на вулкан и плохо видя его.

— Поручик Фогель. Нам поручено доставить вас в Трапезунд. Генерал Марков приказал срочно прибыть в штаб.

— Вот как? — вяло промямлил Авинов.

В то же мгновение сильная рука стрелка, зашедшего ему за спину, прижала к лицу Кирилла мокрую тряпку, смоченную в какой-то химической гадости. Штабс-капитан дёрнулся, ударил локтем назад, попал, услышал шипение и мат, а затем мир поплыл, проваливаясь в цветущую пустоту…

…Очнулся Кирилл от холода и свежего воздуха, набегавшего в лицо. Всё вокруг гудело, тряслось и покачивалось. Авинов раскрыл глаза. Слева и справа от него плыли серые, растрёпанные облака. Он сидел на месте стрелка, со связанными руками. Пошевелив ногами, Кирилл убедился, что и на них тоже путы. Пропеллер гудел, толкая воздух назад, а крылья, чудилось, чуть взмахивали плоскостями.

— Эй, сволочь! — позвал Авинов пилота.

Тот обернулся и громко посоветовал:

— Заткнись, белобрюхий, а то «бочку»[164] сделаю! Полетишь тогда сам!

Кирилл скривил губы. «Белобрюхий!» Надо полагать, схватили его «краснопузые». И он даже догадывается, какому такому товарищу занадобился штабс-капитан Авинов…

Гидроплан канул в полосу облачности и вынырнул из неё. Внизу хмуро заблестели переливы волн. Море.

«Пятак» снизился, забирая то влево, то вправо, снова поднялся — и потянул на север, где замаячила скорлупка корабля, сверху похожего на серый стручок. Описав круг, гидро пошёл на посадку, запрыгал тяжело по волнам, подплывая к самому борту канонерской лодки «Кубанец». Сноровистые краснофлотцы спустились по трапу, изымая ценный «груз» с места стрелка и поднимая на палубу. Кирилл дёрнул плечом, сбрасывая грязные сучковатые пальцы «красного», вцепившиеся, как крючья, и заработал тычок в область почек.

— Не дёргайся, стерво, — добродушно проворчал матрос. — Ходи…

— Погодь! — крикнул пилот и швырнул авиновскую кубанку. — Лови-ка!

— Опа! — Краснофлотец поймал убор и нахлобучил его на голову Кириллу. Глумливо усмехаясь, сказал, ударяя в последний слог: — Красавец! Куда его, товарищ командир?

Командир корабля, седоватый мужик с глазами пропойцы в красных прожилках, стоял на палубе с горбушкой чёрного хлеба в руке. Аккуратно отрезая тонкие ломтики финским ножом, он клал их в беззубый рот и смаковал, как конфекты.

— Во вторую каюту, — прошамкал он.

— Руки развяжите, товарищи долбаные, — потребовал Кирилл. — Не сбегу.

— Замолчь, курва!

Молча разрезав верёвки на пленнике, командир указал финкой на люк — туда его, мол.

Авинова затолкали в тесную каморку и заперли дверь. Кирилл огляделся. Ничего, кроме пыльного иллюминатора и рундука[165] с парой солдатских одеял, в каюте не было. Пожав плечами, штабс-капитан прилёг на рундук, постаравшись заснуть. Хоть и не сразу, но ему это удалось.

Глава 19 КРАСНЫЙ ЛЁД

К концу февраля основные части Балтийского флота сосредоточились в Гельсингфорсе.[166] Скованные льдами, стояли тяжёлые бронированные громады новейших линейных кораблей «Гангут», «Полтава», «Севастополь», «Петропавловск». Они казались брошенными и вымершими, колдунами-комиссарами обращёнными в подобия хладных финских скал, таких же серых, заснеженных и неприютных.

Генерал Николай Николаевич Юденич поглядывал на линкоры, прохаживаясь по Комендантской пристани. Рядом вышагивал барон Маннергейм, с которым Юденич был хорошо знаком по годам обучения в Николаевской академии Генерального штаба. Бежав в Финляндию, генерал ещё ближе сошёлся с бароном, подружился даже, не тая от него своих планов.

— Тысячи офицеров, столичных промышленников и финансистов осели в Финляндии, особо не удаляясь от границ Советской России, — говорил Маннергейм. — Гвардейцы Преображенского, Семёновского, Измайловского, Егерского, Павловского… да не перечислишь все лейб-гвардии полки! И все они тут и ждут только вашего слова, Николай Николаевич.

— Ах, барон, — проворчал Юденич, — я же всё прекрасно понимаю. Нетерпение и меня гложет, но что прикажете делать? Корнилов поставил передо мной чёткую задачу — вывести все четыре линкора в море и ударить с них по Дарданеллам! Вопрос: как это сделать? Перебить матросов? Отлично! А кто тогда выведет корабли в море? Преображенцы? Или семёновцы? Вот в чём беда!

— А беда сия не так уж и велика, — прищурился Маннергейм. — Ведь именно на линкорах влияние «красных» минимально. Помнится, матросы митинговали под лозунгом «Бей большевиков!».

— Избавьте меня от митингов, Карл Густавович, — пробурчал генерал.

— Будь по-вашему, — легко согласился барон, — избавлю! Есть у меня на примете человек редких талантов. Зовут его Павел Валнога, он служил мичманом на линкоре «Петропавловск». Павел пообещал мне собрать команду матросов… ну если и не «белых», то, скажем так, сочувствующих борьбе генерала Корнилова. Разумеется, полностью укомплектовать четыре линкора мичману не под силу, тут уж придётся попотеть вашим лейб-гвардейцам…

Юденич задумался, его маленькие глазки, буравившие линкоры, что вмёрзли в лёд внутреннего Свеаборгского рейда, заблестели азартом.

— Скажите, барон, — спросил он вкрадчиво, — вероятно, есть некая очень важная для вас причина, по которой вы помогаете мне? Ведь не только старая дружба подвигла вас тратить немалое время и силы?

Карл Маннергейм ответил не сразу.

— Буду откровенным, — сказал он. — Моя цель — добиться истинной независимости Финляндии. Имея большевиков под боком, финны не смогут чувствовать себя в безопасности. Вот поэтому я и помогаю вам, Николай Николаевич. Стало быть, и Лавру Георгиевичу оказываю немалую услугу… надеясь на взаимность.

— Я ничего не могу обещать, Карл Густавович… — нахмурился Юденич.

— А мне достаточно будет слова офицера, что вы передадите мои пожелания Корнилову.

— Слово офицера, — твёрдо сказал Николай Николаевич.

— Тогда… — Барон вскинул голову, представляясь взволнованным до крайней степени. — Тогда нам следует поспешить! Позавчера большевики подписали позорнейший мир с немцами, а со вчерашнего дня[167] город на военном положении. По условиям мирного договора «красные» должны перебазировать корабли из Ревеля и Гельсингфорса в советские порты. Уже решено перевести их в Кронштадт.

— Очень сложная ледовая обстановка, барон, — покачал головою Юденич, — без ледоколов не обойтись.

— Я использую все свои связи, генерал, и пригоню «Ермак» и «Волынец». В Совдепии растёт недовольство, людям не по нраву то, что большевики выперли из Советов и эсеров, и меньшевиков, и анархистов, всю власть прибрав к своим рукам. На этом можно сыграть…

— Вашу руку, барон!

Юденич крепко пожал сухую и крепкую руку Маннергейма.

Уже шестого марта в полупустых утробах линкоров 1-й бригады[168] стало людно — шумные отряды моряков, собранных Валногой с товарищами из «Добровольного союза взаимопомощи», заполнили холодные палубы.

Ледоколы «Ермак» и «Волынец», взломав лёд на рейде, вывели из порта «Гангут», «Полтаву», «Петропавловск» и «Севастополь».

Оставшиеся броненосцы, не спускавшие красных флагов — «Республика», «Олег» и прочие, попытались было воспрепятствовать уходу бригады — по бортам кораблей Рабоче-крестьянского Красного флота угрожающе зашевелились пушки.

Адмирал Трубецкой, командир «Петропавловска», резко отдал приказ:

— К бою — товсь!

И развернулась невидимая глазу работа «пушкарей».

— От башни прочь! — разнеслась команда. — Башня вправо!

Огромная орудийная башня с рокотом развернулась на правый борт.

— Башня влево! Немного выше!

Три гигантских ствола двенадцатидюймовых орудий приподнялись, грозя врагу.

— Немного ниже! Ещё чуть ниже!

Юденич, замерший на палубе «Гангута», ожидал, что вот-вот грянет команда «Залп!», но её не последовало — у «советских патриотов» хватило ума выбросить белый флаг…

Началась погрузка угля. К бортам линкоров швартовались баржи, гружённые драгоценным «кардиффом». Команды кораблей поротно разошлись к отведённым расписанием местам погрузки. Та ещё работка…

Свежий утренний воздух портила ругань. Матерщинников хватало на всех кораблях, но лишь один матрос с «Севастополя», коренастый, с волосатой грудью, прибалтийской фамилии Берг вздумал митинговать.

— …Смотри, буржуазия, встав с ложа разврата, опухшими глазами… — возгремел он, но не докончил обличения — боцман врезал матросу по сопатке так, что тот замолк до самого вечера.

На кормовой башне «Гангута» заиграл духовой оркестр — и начался аврал по погрузке топлива. Часть офицеров лейб-гвардии и матросов спустилась в трюмы барж и засыпала уголь в большие шестипудовые мешки, окантованные тросом, подтаскивала к огромным люкам в палубах барж, в кои с линейных кораблей опускались специальные стальные тросы с петлями. На каждый трос нанизывали сразу по пятнадцать — двадцать мешков, а затем эти чёрные гирлянды медленно выбирались корабельными лебёдками. Мешки тяжело ложились на бронированные палубы, и матросы быстро опорожняли их в угольные ямы.

Над кораблями и баржами стояли облака чёрной пыли, она ела глаза, першила в глотках. Сменялись угольные баржи у бортов, надрывно гремел оркестр. Уставшим людям казалось, что авралу не будет конца. Но вот угольные ямы заполнились, и раздалась долгожданная команда:

— Закончить погрузку угля, начать большую приборку!

Бачковые, помывшись первыми, по сигналу «Команде ужинать!» выстроились в очередь у камбуза за яствами. По традиции, давно установившейся на флоте, в день погрузки угля на ужин выдавали разные вкусности. На этот раз в бачки угодил суп жюльен, фляки господарские и прочие ресторанные изыски — Карл Густав постарался.

Николай Николаевич покинул кают-компанию «Гангута» в час заката. Упадающее солнце окрасило льды в цвет алого кумача, и чудилось, будто это красные дьяволы охватили корабли окровавленными лапами, не выпуская из пределов Советской России, погружённой во мглу и хаос.

С наступлением темноты в четверть восьмого вечера отряд стал на ночёвку. За ночь корабли вмёрзли в лёд, и в шесть утра «Ермак», обойдя вокруг эскадры, высвободил их и повёл отряд за собой.

Лёд был сплошным, без разводий, кое-где достигая толщины в три метра. Бедному «Ермаку», наибольшая ширина которого составляла двадцать два метра, а линкоров — все двадцать шесть, не удавалось сразу пробить во льдах канал достаточного размера — приходилось повторно обламывать кромку льда.

В рубке только и слышалось:

— Лево на борт!

— Есть лево на борт! Лево на борту!

— Прямо руль!

— Руль прямо!

— Полборта влево!

— Есть полборта влево!

— Сколько на курсе?

— Сто семьдесят пять!

— Так держать!

— Есть так держать!

Шаг за шагом, метр за метром 1-я бригада приближалась к чистой воде Балтики.

Командование линкором «Гангут» принял адмирал Григорович. Генерал Юденич стоял рядом с ним на мостике и с тревогою глядел на бескрайнее, заснеженное поле, сковавшее Финский залив.

— Как думаете, Иван Константинович, — обратился к адмиралу Николай Николаевич, — пробьёмся?

Командир корабля энергично кивнул и пригладил седые усы.

— Страх у меня был на рейде, — сказал он. — Будь большевики поумней да поумелей, нам могла бы помешать и Свеаборгская крепость, и броненосцы. А теперь — всё! Мы уходим.

В половине восьмого вечера четырём огромным кораблям пришлось и вовсе несладко. Ледоколам, впрочем, тоже. Уж очень тяжёлый лёд пошёл. Пришлось «Ермаку» взять «Волынца» в свой кормовой вырез, подтянуть буксиром с кормовой лебёдки вплотную и, работая машинами обоих ледоколов, пробиваться сообща. Так вот, спаренными ледоколами и вывели бригаду в открытое море.

Ни «Волынцу», ни «Ермаку» обратной дороги в Кронштадт не было — большевики «гневно заклеймили» экипажи обоих как «пособников белогвардейцев и империалистов», за что диктатура пролетариата не жаловала. Пришлось ледоколам возвращаться в Гельсингфорс, под крылышко Маннергейма и его белофиннов.

Юденич вышел на продутую палубу, оглядел холодный простор Балтики, прислушался к злому посвисту ветра — и размашисто, по-мужицки, перекрестился.

Глава 20 «ЧЁРТОВА СВАДЬБА»

Газета «Русский курьер»:

«Ещё в феврале на Дону начали вспыхивать разрозненные восстания казаков, но Красная армия их быстро подавляла. Красногвардейцы зарились на казачьи угодья, на войсковой запас земли. Вдобавок ко всему по территории Малороссии подходили немцы, а перед ними откатывались пьяные разгульные толпища украинских красногвардейцев, получившие у донцов прозвище „чёртова свадьба“. Советская власть перебралась из ненадёжного Новочеркасска в Ростов-на-Дону и Таганрог.

А в самом начале марта восстали казаки во 2-м Донском округе, на Донце, на Верхнем Дону, на Хопре. 9-го числа Верховный круг Дона воззвал к генералу А. Каледину, упрашивая того взять булаву войскового атамана обратно…»

1.

С Нового года и до самой весны Антонов-Овсеенко усмирял то донцов, то гайдамаков Центральной рады. В конце января Муравьёв взял приступом Киев, употребив отравляющие газы, и перестрелял тыщи две народу.[169] Взял с киевлян солидную контрибуцию и отправился проделать тот же фокус с Одессой.

Два месяца комиссар по борьбе с контрреволюцией жил на колёсах — то в бронепоезде, то на тачанке, то в авто. И все эти дни его согревала тайная радость — в тюрьме при таганрогском штабе томился, дожидаясь «тёплой встречи», Кирилл Авинов, таки пойманный.

И вот настал тот самый день, взлелеянный в мечтах.

«Штык» проезжал по таганрогским улицам в открытом «Рено», и в животе у него порхали бабочки — что-то сладко сжималось в предвкушении возмездия — и страшного, и сладкого деяния. Воистину, утоление голода, утоление страсти и утоление чувства мести — вот что даёт наивеличайшее удовольствие!

Приехав на место, Антонов вышел из машины, едва сдерживая нетерпение. Штаб располагался в особняке, принадлежавшем то ли графу, то ли архиепископу, — в общем, контре. Эти пузатые колонны, эти белёные львы, стерегущие лестницу… Фу, какое мещанство! Владимир прерывисто вздохнул — всё, довольно ему отвлекаться на пустяки, оттягивая удовольствие, пора получить удовлетворение!

Насвистывая «Тореадор, смелее-е-е в бой!» и нещадно фальшивя, он бодро поднялся в свой кабинет. Проходя мимо мордатого красноармейца, Степана Рябоконя, вытянувшегося при его появлении, «Штык» распорядился:

— Этого «белого», Авинова, из домзака[170] — ко мне.

Мордатый Степан щёлкнул каблуками на старорежимный манер и поспешил исполнить приказ.

Антонов побродил по своему обширному, полупустому кабинету, пахнувшему пылью, подосадовал, что герань в горшке на подоконнике засохла — некому было полить, — и уселся за огромный, монументальный стол.

Пытаясь отвлечься, Владимир задумался. Месяц за месяцем он пользовался безнадзорной, абсолютной властью. Говорят, власть портит, но что-то по нему незаметно… Он остался таким же, каким и был. Власть… Он не одержим ею, как Ульянов или Троцкий, для него власть всего лишь инструмент, средство. Правда, цель как-то затуманилась, поблёкла, стала размытой и какой-то потусторонней, что ли. Социализм, мировая революция… Могут ли быть устремления более высокие, более достойные? Но его ли это цели?.. Тогда нужно понять, чего же хочет он сам — комиссар Антонов.

«Штык» сморщился, снял очки, с силою потёр лицо мягкими, не знавшими мозолей ладонями. Чего, чего… Кого! Вот в чём вся закавыка — он хочет женщину по имени Дарья. В этом смысл его существования, к этому направлена его беспощадная воля, его изощренный ум. Ум… Ах, как же люди обожают славить себя, как гордятся своим разумом, как носятся с титулом «царей природы»! Тоже мне, цари выискались… Рабы природы — вот кто такие человеки. Подневольные животным страстям и позывам плоти, люди руководствуются не умом своим, а прихотью самки. Как он…

Раздались гулкие шаги, топавшие по коридору, обрывавшие мысли Антонова.

Отворилась дверь — и вошёл враг его. Небритый, исхудалый, в рваной рубахе, но взгляд по-прежнему насмешлив. С-сволочь…

Штык поначалу хотел встать и подойти поближе к Авинову, но вовремя передумал — негоже победителю смотреть на потерпевшего поражение снизу вверх. Этот проклятый белогвардеец был куда выше его. И в плечах пошире, и в бёдрах поуже. Вот почему Дашка сходила по нему с ума — «беляк» был по-настоящему красив, причём красотою мужественной, броской. Эти твёрдые черты, чеканный профиль, стальной взгляд…

Почувствовав, как в кровь его вливается ледяная струйка ненависти, Штык мягко улыбнулся — недолго этой сволочи красоваться…

— Ну, здравствуй, — промурлыкал он, наслаждаясь каждой секундой бытия. «…И аз воздам!» — мелькнуло у него. Ох и воздам…

Авинов не ответил. Глазами поискав стул, он сел бочком, чтобы было куда пристроить руки, связанные за спиной.

— Я слушаю, — холодно сказал он.

— И это всё, что ты можешь сказать? — поднял брови Антонов.

Белогвардеец усмехнулся.

— Если я скажу всё, что о тебе думаю, — проговорил он, — твои держиморды опять станут бить меня сапогами. Пару ребер они мне уже сломали, так что хватит с меня откровений.

Антонов вздохнул. Удивительно… Он столько ждал этих минут, представлял, как будет пытать эту… этого…

А теперь вот сидит и размышляет: что дальше-то? Жизнь у этого контрика одна всего, вот и надо придумать, как бы её так отнять, чтобы эта гадина белая возмечтала о смерти, чтобы в ногах у него ползала, пресмыкаясь, выпрашивая умертвие. Удивительно…

А ведь он вовсе не жестокий человек. Вот Муравьёв, тот — да, тот садюга известный, а он — нет. Контрреволюционеры вызывают у него брезгливость, как таракан, угодивший в суп. И только Кирилла Авинова он готов терзать и мучить. Есть за что. За кого.

— Ты умрёшь, — тяжело сказал Штык. — Скоро, но не быстро. Мои костоломы умеют пытать страшно. Тебя казнят утром — медленно, с толком, с чувством, с расстановкой, — а пока отдыхай, выспись как следует — и думай о том, что это твоя последняя ночь!

— Ну, тогда до завтра, — сказал Авинов, вставая.

— Увести! — буркнул Антонов, откидываясь в кресле.

Степан ухватил «белого» за плечо и выпихнул в коридор.

«Штык» прислушался к себе, покопался в ощущениях… Вроде какой-то неприятный осадок остался, душевная ёлочь — и горчит, горчит, горчит…

Спохватившись, Антонов позвонил домой.

— Алло? — услыхал он приятный Дашин голос.

— Здравствуй, я приехал.

— Очень рада, — голос ничуть не изменился, не наполнился радостью. — Когда тебя ждать?

— Мм… Через часик.

— Хорошо. Я приготовлю поесть.

— И выпить!

— Ладно.

— Целую! Пока.

— Пока…

«Штык» раздражённо бросил трубку. На любовном фронте без перемен… «Ничего, — мрачно подумал он, — завтра у меня появится отличное моральное… мм… противоядие. Ты ко мне — с презрением, а я к тебе — с тайным торжеством! Ты будешь хмуриться, напускать на себя холодность, а я буду улыбаться, припоминая, как выл и плакал твой любовничек, как превращался в говорящую отбивную!»

Антонов энергично потёр руки, ощутив, что хорошее настроение возвращается к нему.

2.

Даша расстегнула шинель — на улице было тепло — и обошла штаб со стороны сквера. Часовые узнавали её, и она им милостиво кивала.

Домзак охранялся двумя красноармейцами, этого хватало — толстые стены бывшего винного погреба и стальные двери в заклёпках сообщали тюрьме неприступность Бастилии.

На посту стояли Ванька Шевчук и Борька Кочнев, издали улыбаясь ей. Только что не тявкали да не мели хвостами, как прикормленные собаки. Даша изогнула губы в подобии улыбки и протянула охранникам большой бумажный пакет.

— Тут две бутылки водки, — сказала она, — жареная курица, французская булка и чёрный хлеб, огурчики, варёная картошечка и селёдка.

Часовые глядели на Полынову с преданностью некормленых дворняг. Ваня бережно прижал к сердцу пакет и вопросительно посмотрел на Дашу.

— Мне нужно поговорить с одним заключённым, — спокойно попросила девушка, — с Кириллом Авиновым.

Красноармейцы переглянулись — Борис судорожно сглотнул, предвкушая выпивку. А какой роскошный закусон!

— Только если недолго, — поставил условие Иван.

— Ну конечно, — легко согласилась Даша. — Вы же здесь будете.

Шевчук отложил винтовку в сторону и пропустил Полынову в коридор домзака. Пахло в коридоре, как в нечищеной уборной.

Сунув ключ в замок, Иван открыл дверь камеры и пропустил девушку внутрь.

— Только не запирай, — предупредила она. — Мало ли…

— Само собой! — нетерпеливо уверил девушку Шевчук и быстро удалился — картошечка с селёдочкой ждала его, да под водочку…

Проводив красноармейца глазами, Даша вошла в камеру и огляделась. Деревянный топчан, «застеленный» прелой соломой, мятая миска с присохшими крупинками на табуретке, поганое ведро в углу.

Кирилл стоял у дальней стенки, освещённый пыльным лучом из крошечного окошка — не всякий кот пролезет.

— Здравствуй, Кирилл, — сказала Даша, стараясь, чтобы голос её не дрогнул.

— Привет, Даша, — ответил Авинов.

Он смотрел на неё без удивления, вообще безо всяких эмоций. Она смотрела на него — и что чувствовала? Столько всего находило на душу — и злость, и отчаяние, и нетерпимость, и тоска, и горькое сожаление, и… и… И? И что? Ну же, договаривай? И любовь?..

— Вот, возьми, — сказала она ровным голосом, скидывая шинель. — Прикроешь своё рваньё.

Кирилл нахмурился.

— А ты как же? Март всё-таки…

Чувствовалось, что его самого поражает такой обычный, такой будничный разговор — на пороге темницы.

— Пустяки, тут до штаба десять шагов.

Даша выглянула в коридор и прислушалась.

— Я купила у твоих тюремщиков «свиданку» за водку, — сказала она. — В водке — сильное снотворное. Оно уже должно было подействовать… Если нет, то — вот… — Девушка достала из кармана шестизарядный «кольт». — Не твой любимый «парабеллум», зато и осечки не даст. Пошли.

Авинов пристально посмотрел на неё и кивнул. Набросив на плечи шинель, он шагнул к выходу из камеры. Даша пошагала впереди. Неожиданно остановившись, она оглянулась и сказала:

— Я вышла замуж. За Владика.

Во взгляде Авинова что-то изменилось. Его губы свело судорогой, но он всё же выговорил:

— Поздравляю.

— Спасибо, — усмехнулась Полынова. — Идём.

Когда они оказались снаружи, то оба стража были в отключке — Ваня лежал прямо на земле, свернувшись калачиком, вернее, здоровым калачом, а Борис стоял на коленях, распластавшись по лавке и смешно перекосив рот, с которого сбегала слюна. Готовы.

Авинов поднял «богатырку»,[171] упавшую с главы Кочнева, примерил — как раз.

— Уходи, — негромко сказала Даша.

Кирилл посмотрел на неё, будто запечетлевая в памяти, а сам осторожно снял ремень с Шевчука — тот даже не замычал. Быстро застегнув пуговицы шинели, Авинов подпоясался и повесил на плечо винтовку кого-то из красноармейцев.

— Уходи… — повторила девушка, изнемогая и тая надежду на то, что всё это переодевание Кирилл затеял вовсе не для того, чтобы замаскироваться, а ради неё, чтобы задержаться хотя бы на полминутки.

Авинов бросил на Дашу последний взгляд, молвил: «Спасибо тебе. Прощай», — развернулся и ушёл.

Полынова глядела ему вслед, стояла, опустив руки, и больше всего на свете хотела догнать, обнять, охватить этого человека, покрыть поцелуями его лицо, шептать и шептать, задыхаясь: «Люблю, люблю, люблю…»

…Даша продолжала стоять, не двигаясь, глядя в спину уходившему прочь любимому человеку, и только губы её шевелились, выговаривая невысказанное. Однако призыв, слетавший с них, мог слышать только Бог.

Глава 21 «ПАРИЖ КАВКАЗА»

Кирилл шагал по улицам Таганрога, зорко поглядывая по сторонам. Первая продольная улица… Вторая продольная… Седьмой поперечный переулок… Воистину, выражение «ходить вдоль и поперёк» приложимо к этому городу, который Петр I собирался сделать столицей, в буквальном смысле.

Красноармейцев в Таганроге столько скопилось, что глаз уставал от цвета хаки и нашитых красных звёзд. С одной стороны, такое соседство было крайне опасным, а с другой — позволяло Авинову затеряться в толпе. Вот только непонятно, что ж ему дальше-то делать? Пешком топать на юг? Бред сивой лошадки. Раздобыть эту самую лошадку? Где, спрашивается?

Неожиданно Кирилл углядел в гуще народа знакомое лицо. Быть этого не может… Хотя почему? Гражданская война и не на такие выкрутасы способна…

Прямо на Авинова двигался штабс-капитан Томин, авиатор и жизнелюб. Правда, кислое выражение на его лице плохо вязалось с понятием жизнерадостности.

Кирилл заступил дорогу штабс-капитану и сказал:

— Привет!

Пилот вздрогнул, подозрительно всматриваясь в красноармейца с неопрятной бородкой. Рука его неуверенно дёрнулась, готовясь отдать честь, но вовремя замерла.

— Красвоенлёт Томин, — представился авиатор. — С кем имею?..

— Со мной, — грубовато ответил Авинов. — Не узнаёшь? Мы ещё с тобой в Быхов летали и обратно. Ну?..

— Кирилл?! — В лице «красвоенлёта» прорезалась радость. — Откуда?

— Оттуда, — приглушённо ответствовал Авинов. Незаметно осмотревшись, он добавил: — Из домзака, понял? Надеюсь, ты не записался в Красную армию?

— Записали нас! — криво усмехнулся Томин. — Мы со всеми на юг летели, и на тебе — баки протекли! Бензин вниз, ну и мы за ним. Сели под Таганрогом, а тут и «красные». Мы им: «С пролетарским приветом, товарищи! Жаждем-де пополнить воздушный флот Советов!» Вот так вот… Запрягли «Илью» в воловью упряжку да и сволокли на местный аэродром. Второй месяц учу краснопёрых летать и не падать. Военспец, блин горелый! А Змея Горыныча мы потихоньку починяем, бензину выменяли, залили баки…

— Так полетели! — обрадовался Авинов.

— Всё оружие с корабля поснимали… — Томин шарил по лицу Кирилла, стыдясь своей подозрительности, но привычка никому не верить брала своё.

— Да и чёрт с ним!

— И правда…

Авиатор, видимо, приняв какое-то решение, махнул рукой: за мной!

Они двинулись переулками, где им встречались лишь пугливые таганрожцы, пробирались задами да огородами, пока не вышли на обширный пустырь, местами обнесённый изгородью. Это и был аэродром, где из полотняных палаток-ангаров высовывались «Ньюпоры» и «Вуазены». Воздушный корабль Томина со Змеем Горынычем на борту был в единственном числе. Он стоял в сторонке, развёрнутый на юг, словно рвался туда, к остальной стае-эскадре.

Местное начальство, проявляя бдительность, подошло поближе, интересуясь у Авинова:

— Кто таков?

Начальник смотрел на Кирилла с прищуром, лузгая семечки с большим искусством.

— Красвоенлёт Щербаков! — на ходу сымпровизировал Авинов. — Желаю, товарищ комэск,[172] пощупать бомбовоз своими руками, перебрать моторы — вдруг да починить можно?

— Добро! — кивнул комэск и удалился.

Хорошо всё-таки, подумал Кирилл, что отменили дисциплину в армии. Кто бы меня пустил на аэродром Императорского Военного-воздушного флота? А тут — пожалуйста вам!

— Вылезай, народ, — негромко сказал Томин, приблизившись к бомбовозу.

Из двери выглянул Игорь Князев. Артофицер сразу узнал Авинова — и оторопел.

— Привет, — сказал он растерянно, — а мы тут… это…

Из-за его спины выглянули обстоятельный Спиридон Стратофонтов и юркий Феликс Черноус. Пригибаясь под фюзеляжем, выбрался Матвей Левин.

— О, здорово! — обрадовался он, тоже признав Кирилла, и осёкся, разглядев красную звезду на «богатырке».

— Свои, Левий Матфей, — сказал Томин, нервно улыбаясь, — свои! Короче, господа офицеры — заводим и улетаем!

— Наконец-то! — вырвалось у Феликса.

Стратофонтов лишь крякнул в доволе.

— По местам! — построжел Томин.

Матвей со Спиридоном прошлись по крылу от двигателя к двигателю, и моторист негромко сказал:

— От винта!

Один за другим зарычали моторы, закрутились лопасти винтов, сливаясь в мерцающие круги. Кирилл быстренько нырнул в дверь и сдёрнул с плеча винтовку. «Кольт» он передал безоружному Черноусу. У Томина имелся «маузер», припрятанный в гондоле, у Князева — артофицер! — «арисака» и пара рифлёных гранат. Беззубый, но грозный Змей Горыныч не собирался сдаваться на чью-то милость.

Моторы подняли рёв повыше, и корабль стронулся с места, начал разгон по бурой траве, влажной после сошедшего снега, разгоняясь всё быстрее.

Кириллу было видно, как из палаток-ангаров выскакивали люди, как метались они, как взблёскивали вспышки открывшейся пальбы.

Впереди показалась косая изгородь, и в то же мгновение «Илья Муромец» взлетел, медленно и плавно взмывая в небо.

Перехватив винтовку, Авинов выстрелил трижды, не целясь, по фигуркам, бегавшим внизу. Душа его пела и трепетала от счастья освобождения — именно теперь в воздухе он ощутил как пали с рук незримые оковы. Всё, с пленом покончено!

— Командир! — крикнул Феликс. — «Красные» выводят аэроплан!

— Какой, видно? — откликнулся Томин.

— «Вуазен», кажется…

— Кажется или точно?

— Да точно!

— Ха! Ни черта у них не выйдет — «Вуазену» я винт подпилил!

Аппарат между тем начал разбегаться, шатко валясь из стороны в сторону — будто крыльями маша, и неожиданно замер, прокатившись считаные метры — лопасти пропеллера разлетелись в стороны, как два огромных ножа. Одна распорола бочину зазевавшемуся красвоенлёту, а другая ударила по «Сопвичу», стоявшему под тентом ангара.

— Дай-ка я… — вежливо сказал Игорь, прося Кирилла подвинуться, и швырнул за дверь свои гранаты.

Обе взорвались в воздухе, осыпая осколками взлётное поле, а уж был ли толк от броска, не разглядеть — воздушный корабль забрался слишком высоко.

Сбоку проплыл Таганрог, и внизу открылось Азовское море, блестя мутными обливными валами.

— Вырвались! — заорал Томин, не отрываясь от рычагов. — Ёп-перный театр! Вырвались!

Тремя часами позже «Илья Муромец» облетел екатеринодарский аэродром, выбирая место для посадки, и пошёл на снижение.

Воздушный корабль уже садился, пробегая по полю, трясясь и подпрыгивая, когда Авинов опомнился — и торопливо спорол с «богатырки» красную звезду.

Впрочем, опасался он зря — когда Томин с Князевым показались в дверях «Ильюшки», их встретил восторженный хор авиаторов эскадры, окруживших аппарат. В толпе Кирилл заметил и самого Сикорского, отлаживавшего уже второй по счёту корабль из своей «богатырской» серии, прозванный «Александром Невским».[173]

— Иоанн! — трубно ревел командир ЭВК. — Где тебя носило, Иоанн?

— У «красных» гостил!

— Ха-ха-ха!

— Шампанского — всем! — вопил Томин. — Угощаю за ваши деньги!

— Господа офицеры! Гип-гип-гип…

— Ура!

— Гип-гип-гип…

— Ур-ра-а!

Облегчённо вздыхая и улыбаясь авиаторам — своим! — Кирилл поплёлся в город. В штаб. К Корнилову.

По дороге у Авинова было время сравнить между собою Таганрог и Екатеринодар. Кубанская столица тоже пестрела военными чинами, однако на улицах царил мир. Попадались в нарядной толпе и нахохленные пролетарии, хватало и «деклассированных элементов» всякого разбору, но воли им не давали, держали в узде закона — повсюду прохаживались городовые, пешие и конные, однажды даже проехал мотор, тренькая звоночком, а на дверцах у него белела надпись: «Полиция».

На подходе к штабу Кирилла остановил патруль. Он отдал честь молодому поручику и представился:

— Штабс-капитан Авинов. Возвращаюсь из плена.

У поручика хватило ума не требовать документов.

Кирилла доставили в комендатуру, и первым же, с которым Авинов столкнулся в дверях, оказался полковник Неженцев. Митрофан Осипович охнул, ухватился за Кирилла, словно удерживая того от падения.

— Капитан, вы?!

— Я, я, — подтвердил Авинов, посмеиваясь. — Угодил в лапы к большевикам, как последний дурак! Еле вырвался… Как там хоть мои текинцы? А вы как?

— Да всё в порядке, Кирилл! Текинцы ваши где-то в Тифлисе сейчас. Хотели их в Туркестанскую армию отправить, к Казановичу, да те ни в какую. Вас ждут! Там такой здоровый бугай есть, так он громче всех орал: «Сердара хотим!»

— Саид… — нежно сказал Авинов и спохватился: — Так как же мне поскорее туда, к ним?

— Сделаем так, — деловито сказал Неженцев. — Деньги есть? Денег нет. Вот, держите, — вынул он из кармана сложенные ассигнации, — этого должно хватить. Сходите в баню, капитан, побрейтесь и откушайте, как следует, а потом уже будем думать, куда да как. Всё ясно? Исполняйте!

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

На приём к Корнилову штабс-капитан так и не пошел, да и недосуг было Верховному правителю — разворачивалась борьба за Дон, дивизии уходили в Степной поход, стремясь достичь берегов Волги у самой Астрахани, формировалась Крымско-Азовская армия.

А Кирилла прикрепили к кубанцам, которыми командовал генерал-майор Врангель, полюбивший ходить в чёрной черкеске, за что его и прозвали Чёрным бароном.

Барону было поручено «…смелым и решительным ударом прорваться в Баку для соединения с кавказскими армиями». Для этого смелого и решительного дела выделялась целая бронегруппа — четыре бронепоезда, а в качестве десантного отряда Врангель решил использовать казаков-пластунов.[174]

Пятнадцатого марта четыре бронепоезда — «Орёл», «Гроза», «Непобедимый» и «Атаман Платов» сосредоточились на станции Белиджи, что на границе между Дагестаном и Бакинской губернией.

Что интересно, отряд Авинова распределили по броневагонам того же поезда, который выбрал для себя и сам барон Врангель, — это был незабвенный «Орёл».

…Ночь стояла тёплая, тянуло запахами из недалёкой степи и с близких гор. Кирилл вышел подышать.

— Здравия желаю, ваше благородие, — послышался хрипловатый голос, и в потёмках обрисовался силуэт пожилого человека в форме железнодорожника. — Чай, не признали?

— Сан Саныч! — вырвалось у Авинова. — Ух, как же я рад вас видеть!

— Да, — польщённо заметил машинист, — давненько не видались. Кажись, у Тихорецкой промелькнули, да не до того было. А теперь, значит, в Баку? Тоже правильно — пятьсот мильонов пудов нефти в год — это не шутки! С таким-то богатством расставаться только дурак способен…

— Отправляемся! — донёсся крик издалека.

— Ну, пошёл я, — заторопился Певнев. — Свидимся ещё.

— А Фёдор как?

Зависло молчание.

— Сгубили Федьку, — глухо сказал Сан Саныч. — Зараза одна из винтаря в упор стрельнула.

— Жалко, — искренне вздохнул Авинов.

— Война, — сурово изрёк Певнев и заторопился. Его подкованные сапоги заклацали по ступенькам, ведущим в будку бронепаровоза.

Кирилл тоже поспешил в свой вагон — бронеплощадку, чей силуэт горбился двумя башнями шестидюймовых орудий.

— По вагонам! — догнал его резкий, повелительный голос «Чёрного барона».

Кирилл пробрался к откидному сиденью рядом с трапом, ведущим к наблюдательной башенке. Напротив сели два молодых бойца, они улыбались и пихали локтями друг друга. Авинов пригляделся — и рассмеялся.

— Вы — Юра, — сказал он тому, что был постарше, — а вы — Данила.

— Так точно, ваше благородие! — расцвел Юра, юнкер.

— Здорово, правда? — не по уставу добавил Данила, но кадету было простительно.

— Здорово, — согласился Кирилл.

По другую сторону трапа устроился молодой князь Ухтомский. Служил он в чине капитана, а известен был по прозвищу Капелька. Всегда живой и бодрый, нынче он сидел, погружённый в мрачное уныние.

Юра с Данилкой заспорили о медиумах, о предсказаниях, и Капелька поднял голову.

— Я верю в предчувствия, — сказал он угрюмо, — и знаю: сегодня буду убит…

Юра смолк, Данилка растерялся, а пушкари и не слыхали разговора — продолжали резаться в карты.

Поезд тронулся. К этому моменту разведка уже довела «Чёрному барону», что охрана моста через реку Самур несла службу беспечно, а большевики, расположившиеся на станции Ялама, предпочитали выпивать и закусывать, вместо того чтобы караулить пути в промозглости мартовской ночи.

Атака десантных отрядов с бронепоездов началась ровно в полночь. Охрана предмостных укреплений мирно почивала, не сделав ни единого выстрела, разве что передала по телеграфу тревожное сообщение на станцию Ялама.

Не выдержав неизвестности, Авинов поднялся в наблюдательную башенку. Луна светила ярко, в её холодном пылании серебрились ближние холмы и смутно отливали дальние горы, сверкали нитки рельсов впереди, чёрными тенями шатались орудийные башни, а впереди… А впереди, прямо навстречу «Орлу», мчался чёрный паровоз, неустойчиво покачиваясь и пыхая в небо искрами из трубы.

— Татары[175] пустили брандер! — закричал Кирилл.

Однако не он один углядел опасность — залпом ударили лобовые орудия бронепоезда. Снаряды подорвали паровоз, почти переламывая его, и тот, страшно скрежеща, пуская искры уже из-под колёс, стал плавно заваливаться, пока не ухнул тяжело с насыпи, сминая будку, переворачивая тендер, поднимая тучу пыли.

— Туда его! — заверещал Данилка, поглядывая в амбразуру.

Команда артиллеристов, до этого резавшаяся в карты, отошла с постов, похохатывая.

Через станцию Ялама бронепоезда проследовали на полной скорости. По ним стреляли из пулемётов и ружей, но барон Врангель приказал не открывать огонь — следовало беречь снаряды и патроны. И на станции Худат они пригодились — комиссары направили из Баку свой последний резерв — подвижной отряд из четырёх бронепоездов.

— Сыграем четверо на четверо! — смеялись бравые артиллеристы.

Пришло время, и они посерьёзнели, поднялись в башни. По бронеплощадке разнеслось:

— К заряду! Замок! Товсь!

Оглушительный грохот сотряс бронированные стенки вагона. Вместе с клубами порохового дыма вниз полетели, гремя и звякая, пустые горячие гильзы.

— Огонь!

Авинов приложился к амбразуре и разглядел, как по путям слева катился бронепоезд, составленный поочерёдно из платформ с пушками и броневагонов. Залп с «Атамана Платова» поднял на воздух платформу с двумя орудиями — доски, колёса, пушки, мешки с песком — всё поднялось вверх, перемешиваясь в воздухе, и опало на пути. Передняя бронеплощадка проехала по инерции и замерла, а броневагон, по-прежнему толкаемый паровозом, наехал на обломки и сошёл с рельсов.

Большевики, не особо торопившиеся в свой красный рай, стали отходить. Кирилл оторвался от амбразуры и закашлялся — в бронеплощадке воцарился кромешный ад: люди задыхались от пороховых газов и жары, а молоденький пулемётчик и вовсе потерял сознание.

Накалились стволы, кипела в кожухах вода, в отводных трубках — сухая горячая резина.

— Воды нет! — заорал молодой чумазый кочегар, пробравшийся от бронепаровоза.

Это не было удивительным — когда паровоз постоянно под парами, в сутки расходовалось десять кубометров воды, поэтому каждый день в тендер доливалась тысяча ведёр.

В этот момент раздался тревожный звонок машиниста: вода в тендере кончается! Проходивший по броневагонам Врангель был слышен из соседнего с бронеплощадкой:

— Вторые номера и резерв, на вылазку за водой!

Кирилл подхватился — приказ касался и его. Не с винтовками наперевес, а с вёдрами попрыгали бойцы вниз, пригибаясь под свистящими пулями. Авинов скатился по насыпи, морщась от каменного крошева, жалившего ноги, — это пулемётная очередь ударила по щебёнке. Слава Богу, хоть не свинцом ужалило…

— Данилка! — закричал Авинов, выглядывая кадета в рассветных потёмках. — За мной держись!

Данилка кубарем скатился с насыпи под мост, к узенькому ручью, притекшему с гор.

Кирилл даже рад был остановке. Хоть и риск велик, зато можно было глотнуть свежего воздуха, хлебнуть студёной воды.

Зачерпнув ведром воды, Авинов понёсся вверх, к путям. Мчавшийся впереди него боец упал с простреленной головой, пустое ведро покатилось вниз. Это был Капелька.

— Ложись в цепь! — раздалась команда барона. — Вёдра передавать по рукам!

И от бронепоезда к ручью и обратно пошли хороводом вёдра, котелки, чайники. Вниз — пустые, вверх — полные. Сколько Кирилл передал сосудов, он не считал, но вот Сан Саныч дал гудок — тендер полон!

Галдя, подшучивая, отстреливаясь от вражья, команда бронепоезда заняла свои места. В тот же момент лязгнули сцепки, и «Орёл» тронулся, покатил, набирая ход, догоняя отступавшие составы «красных».

«Орёл», пройдя по горящему мосту, на плечах бакинского подвижного отряда ворвался на станцию Баладжары, отрезав противнику путь отхода на Тифлис.

— Следующая станция — Баку! — прокричал Юра, баюкая забинтованную руку и, видимо, гордясь полученным ранением.

Бронепоезда не встретили сопротивления, без единого выстрела добравшись до Бакинского вокзала, где их встречал авангард сразу двух армий — Кавказской туземной и Отдельной Кавказской.

Заиграл оркестр, на скорую руку собранный из местных музыкантов, и кавалеристы под громовое «ура!» вскинули шашки вверх.

Кирилл, выглядывавший из открытых дверей броневагона, с радостью приметил знакомые малиновые халаты. А уж какова была радость самих текинцев…

— Я знал! — ревел Саид, тиская командира. — Я знал — живой сердар!

— И-а-а-и-а-а-а! — издали дикий клич текинцы, обступая Авинова, теснясь и желая потрогать, коснуться, убедиться, что командир не призрак.

Генерал Врангель, наблюдавший эту сцену, очень смеялся, а потом предложил Кириллу «прогуляться к морю с вашим эскортом».

— Кавторанг Вайнер, — сказал барон, продолжая улыбаться, — командир канонерки «Ардаган» сообщил, что вышел из порта Энзели и вот-вот прибудет в Баку. С ним на борту — адмирал Колчак. Наврал англичанам, что жаждет служить им в Месопотамии, а сам через Тегеран — сюда!

Команды бронепоездов спускались к Бакинской бухте пешком, конники Эрдели ехали шагом. Узкие улочки сменялись аллеями, обсаженными развесистыми чинарами и айлантами, дома вырастали в высоту, а на тротуарах появлялось всё больше бакинцев — русских, татар, армян, евреев, персов. Недаром Баку, этот красивый интернациональный город, прозывали Парижем Кавказа.

…В это самое время врангелевские пластуны рыскали по всему городу, вылавливая попрятавшихся бакинских комиссаров, вязали их и сгоняли на тюремный двор. Разговор был короткий — первым расстреляли Шаумяна, «кавказского Ленина», чрезвычайного комиссара Кавказа и председателя Бакинского Совнаркома. Вторым пустили в расход Джапаридзе (партийная кличка «Алёша»), председателя Бакинского Совета рабочих, крестьянских, солдатских и матросских депутатов. Новая власть мела железной метлой, чтобы было чисто и никому не вздумалось сорить…

…Море, плескавшееся в бухте за набережной, отливало по-летнему яркой зеленью. Сизая канонерка «Ардаган» уже подходила к причалу, заполненному толпой, когда в задних рядах раздались весёлые крики:

— Эй, друзья! Меня пропустите! Имею право!

Белогвардейцы и жители города (в основном почему-то женщины и девушки) расступились, и к пристани прошествовал генерал Марков, в кои веки мохнатый тельпек сменивший на фуражку, но с нагайкой не расставшийся. Кирилл, не тая улыбки, вышел из строя и откозырял командиру армии:

— Штабс-капитан Авинов прибыл, ваше превосходительство.

Сергей Леонидович застыл на секунду, а после молча стиснул Кирилла длинными костистыми руками.

— Ну что? — спросил он, встряхивая штабс-капитана за плечи. — В поход?

— Так точно, ваше превосходительство! К чёрту на рога! За синей птицей!

Марков расхохотался от души и уже церемонно подал руку для приветствия барону Врангелю.

— Приветствую вас, генерал! — улыбнулся Пётр Николаевич. — Опередили вы нас.

— А то! — хмыкнул Сергей Леонидович. — Неслись как бешеные — «красные» грозились нефть поджечь, вот мы и взяли с места в карьер!

В это время канонерка причалила, и на пирс легко перескочил мужчина в форме морского офицера. На его золотых погонах чернело по два орла. Это был Колчак.

Крупный, с горбинкой, нос, тёмные глаза, узкие губы — чеканный профиль адмирала так и просился на новенькие монеты.

Смущаясь всеобщим вниманием, Колчак улыбнулся — и Авинов понял, отчего адмирал всегда плотно сжимает губы — тот потерял много зубов из-за цинги, когда исследовал студёные полярные моря.

Врангель первым поздоровался с Колчаком.

— Приветствую вас, господин адмирал, — сказал барон. — Позвольте поздравить — Верховный правитель России генерал Корнилов подписал указ о вашем повышении: вы назначаетесь Главнокомандующим Черноморским флотом!

Колчак вытянулся и резко выдохнул:

— Служу Отечеству!

А Марков воскликнул:

— Война войной, Александр Васильевич, а ваших третьих орлов обмыть полагается![176]

Колчак широко улыбнулся, не разжимая губ, а Кирилл подумал, что долгие дни баталий и потерь стоят вот таких, недолгих, но памятных победных минут, когда вокруг друзья, и море плещется, и солнце греет, а завтра их всех ждут чёрт с рогами и синяя птица…

Глава 22 МАРШ ДРОЗДОВЦЕВ

Из сборника «Пять биографий века»:

«Зимою восемнадцатого в Румынии было полно русских войск, хотя Румынский фронт распался совершенно. Дезертиры и комитетчики давно уж подались „до дому“, но десятки тысяч офицеров и нижних чинов всё ещё оставались в Яссах и под Яссами, не ведая, на что им решиться. Благо нашёлся деятельный человек — полковник Дроздовский. Ему, как и всем честным русским людям, тоже было за державу обидно, но он не стал лечить больную душу водкой, а принялся сбивать „Отряд русских добровольцев Румынского фронта“ для похода на Дон, к генералу Корнилову, Верховному правителю Русского государства и Верховному главнокомандующему русских армий.

Генерал Кельчевский, позже перешедший к большевикам, издал предательский приказ о расформировании русских бригад добровольцев, но полковник Дроздовский лично положил конец разнотолкам, сказав просто и легко, безо всякого надрыва:

— А мы всё-таки пойдём…»

Ночью командиры бригады собрались на вокзале Сокола у Ясс — поручики Турбин и Димитраш, полковник Жебрак-Русакевич, капитаны Андриевский и Туркул. С Туркулом остался его ординарец ефрейтор Курицын и вестовой Дроздов.

Было не холодно, но зябко и сыро. Димитраш подмигнул заговорщицки и жестом фокусника достал бутылку шампанского.

— Выпьем, господа!

Поручик Мелентий Димитраш не отличался чернотой и смуглостью, как следовало бы ожидать от южанина. Кряжистый, с рыжеватыми усами, с дерзко улыбавшимися зелёными глазами, Димитраш был образцом блестящего и бесстрашного офицера, прошедшего японскую и германскую войны. В полной походной форме, с наугольником из трёхцветных ленточек на рукаве, Димитраш поднял мятую оловянную кружку так, словно держал в руке хрустальный бокал.

— Да здравствует поход, — спокойно сказал он. — За Россию!

Все выпили, и тут подошёл сам Дроздовский. Ночной вокзал отбрасывал огни на сухощавую фигуру полковника, на тонкое, гордое лицо в отблескивавшем пенсне. У обритых, всегда плотно сжатых губ залегла горькая складка.

— Плесните и мне, — сказал он усталым голосом.

Димитраш моментально изыскал стакан в подстаканнике и наполнил его шампанским до половины.

— Михаил Гордеевич, — сказал он просительным тоном, — скажите что-нибудь.

Полковник поболтал стакан с шипучим вином и заговорил:

— Только смелость и твёрдая воля творят большие дела… Только непреклонное решение даёт успех и победу. Мы его приняли. Будем же и впредь, в грядущей борьбе, смело ставить себе высокие цели, стремиться к достижению их с железным упорством, предпочитая славную гибель позорному отказу от борьбы. Нам остались только дерзость и решимость. Пока царствуют комиссары, нет и не может быть России, и, только когда рухнет большевизм, мы можем начать новую жизнь, возродить своё отечество. Это символ нашей веры. Через гибель большевизма — к возрождению России! Вот наш единственный путь, и с него мы не свернём.[177] За Днестровскую Добровольческую армию!

Глухо зазвенели кружки и стаканы.

— Нас окружают румынские войска, — спокойно сказал Туркул, как бы докладывая Дроздовскому. — У вокзала были брошены пушки, мы их расставили, где надо, и направили на Ясский дворец. Румыны уже присылали своего офицера с требованием разоружиться… Ну, по матери мы их не послали, хотя и хотелось, а предупредили, что при первой же попытке разоружить нас силой огонь всей нашей артиллерии будет открыт по городу и парламенту.

Дроздовский кивнул, принимая сказанное к сведению, и приказал:

— Грузимся в эшелоны!

От офицерского «ура!» жалобно звякнули вокзальные стёкла. Курицын с Дроздовым переглянулись — и добавили свои солдатские голоса ко всеобщему ликованию.

Бригада за бригадой грузилась в вагоны 1-го класса и теплушки, товарный состав забивали тюками прессованного сена с интендантских складов, ящиками с патронами и снарядами, а пушки и броневики закатывали на открытые платформы.

Состав за составом отбывал в Кишинёв, но румыны так и не посмели тронуть русских — связываться не хотели с двадцатью тысячами ожесточенных офицеров и солдат.[178] Увы, на Дон уходила лишь половина офицеров Румынского фронта, остальные не верили в победу над «красными», предпочитая получать на руки сто пятьдесят румынских лей «подъёмных», нежели брать в руки оружие.

Несмотря ни на что, беспримерный поход начался — конные и пешие, подводы и повозки, автоколонна и броневой отряд в пятнадцать машин двинулись на восток.

— Песенники, вперёд! — скомандовал полковник Жебрак.

И запевалы грянули «Дроздовский марш»:

…Шли дроздовцы твёрдым шагом, Враг под натиском бежал, И с трёхцветным русским флагом Славу полк себе стяжал![179]

…Несло сырой мартовский снег, мокрая степь дымилась туманом, чавкала под ногами холодная грязь. День за днём, неделя за неделей.

На паромах переправились через Южный Буг, перевалили на левый берег Днепра.

Под Каховкой дроздовцы пересеклись с германскими уланами. Все немцы были на буланых конях, в сером, и каски-пикхельмы в серых чехлах, у всех жёлтые сапоги. Под ветром трепетали уланские значки.

Русские напряглись, но вот слегка поволновались буланые, перелязгнуло оружие, и германский уланский полк отдал русским добровольцам воинскую честь.

С боя заняли Росаново и захватили Мелитополь. Там, на складах военно-промышленного комитета, нашлись огромные запасы защитного сукна. Сапожники и портные со всего города за три дня обули и одели Днестровскую Добровольческую армию.

Зазвенел, запах апрель. Степь отогревалась под жарким солнцем, сквозь бурую, полуистлевшую траву пробивалась буйная зелень.

После двух месяцев, проведённых в походе, одолев тысячу двести вёрст пути, дроздовцы вышли к Ростову.

…Вечером 22 апреля, в Страстную субботу, они атаковали Ростов-на-Дону,[180] с ходу заняв вокзал и привокзальные улицы. Полковник Войналович со 2-м конным полком прорвался к вокзалу и был убит.

Вокзал сотрясало от взрывов. Гремело, скручиваясь, железо, с колким звоном сыпались стёкла, ржали лошади, кричали люди, ружейная пальба и пулемётные очереди оглушали, приводя в неистовство.

Большевики толпами отступали в Батайск, к Нахичевани — и попадали под казацкие лавы Донской армии. Калединцы пленных не брали и не щадили никого.

А в самом Ростове бои резко на убыль пошли. Ночь стояла тёплая, ни ветерка. Святая ночь.

Полурота штабс-капитана Димитраша шагала по ночным улицам к ростовскому кафедральному собору. Имевшие смелость горожане-богомольцы шли к заутрене, несмело приветствуя освободителей.

Собор смутно теплился огнями свечей. Архиерей в белых ризах провозгласил с амвона:

— Христос воскресе!

Вместе с толпами молившихся Димитраш выдохнул:

— Воистину воскресе!

Где-то в темноте сухо рассыпалась редкая стрельба, гремели по-над Доном, сотрясая воздух, пушечные громы, а люди шли с заутрени и несли свечи, бережно заслоняя их руками от угасания.

Девушки в белых платьях и седые дамы, мальчики и девочки христосовались с дроздовцами, несли им в узелках куличи и паски.

Будто очнувшись, сбросив пелену зябкого страха, заговорили колокола, разнося над городом благую весть:

— Христос воскресе!

Генерал Дроздовский и атаман Каледин одним движением сняли фуражки и осенили себя крёстным знамением:

— Воистину воскресе!

Глава 23 БЛИЦКРИГ

Сообщение ОСВАГ

«Самозванец Скоропадский объявил Черноморский флот принадлежностью Украины. Для его захвата и завладения всем Крымом из состава Запорожского корпуса под командованием генерала З. Натиева, авангарда кайзеровской армии (а в одном строю с австрийской армией наступают украинские сечевые стрелки…), выделена 1-я дивизия полковника П. Болбочана. Совершив Сивашский прорыв, запорожцы ненамного опередили генерала фон Коша, командующего 15-й Ландверской дивизией. Совместно сражаясь с большевиками из Красной армии Крымской Советской Республики, немцы и украинцы передрались в Севастополе, когда стали делить русский Черноморский флот…»

Новороссийск было не узнать — море и бухта голубели, горы покрылись курчавой зеленью, а главная Серебряковская улица выглядела нарядной и шумной, как в далёкие предвоенные дни.

Город был переполнен военными, а в порту на все лады гудели корабли — ладный крейсер «Кагул», удравший от севастопольского ЦВИКа,[181] эсминцы, гидроавианосцы, транспорты «Крым», «Дон», «Далланд», «Рион», «Псезуапе», «Екатеринодар», «Св. Николай» и «Св. Георгий».

Свой флаг адмирал Колчак поднял на линкоре «Императрица Екатерина Великая», покидавшем Цемесскую бухту. Классика!

Штабс-капитан Авинов вывел текинцев к пристани минута в минуту — как раз швартовался новейший транспорт-мастерская «Кронштадт», корабль большой и вместительный. А на рейде дожидались своей очереди на швартовку «Инкерман», «Поти», «Ялта», пароходы РОПиТа и Доброфлота.[182]

Воля генерала Корнилова собрала у Новороссийска все суда, способные перевозить войска, — по затее Верховного правителя высадка десанта в Керчи, Феодосии, Ялте, Севастополе должна была пройти быстро и слаженно, развиваясь в молниеносную войну за Крым.

— Саид! — окликнул Кирилл Батыра. — Абдулла с тобой?

— Тута он, сердар! — отозвался текинец.

Капитан «Кронштадта» каперанг Мордвинов приказал спустить трап и сделал жест, прикрикнув:

— Заходим! Заходим!

Авинов пропустил вперёд всех своих и сам поднялся на борт. Следом затопали бойцы-кавказцы. Постукивая по трапу палкой, взобрался полковник Тимановский, командир 1-го Офицерского.

— Известно, куда нам плыть, ваше высокоблагородие? — спросил Кирилл.

— Моряки говорят: «Ходить», — улыбнулся «Железный Степаныч», раскуривая трубку. Попыхтев, он добавил: — В Ялту.

Авинов огорчился.

— Что? — фыркнул Тимановский. — Надеялись штурмовать Севастополь? Уверяю вас, капитан, всем достанется! Там и большевики, и немцы, и малороссы, и татары… И все против нас!

Постепенно палубы «Кронштадта» заполнились. Не задерживая очередь, транспорт отчалил, медленно покидая бухту.

К концу дня караван судов под конвоем боевых кораблей лёг на курс.

Зелёный, вогнутый отвес Ай-Петри походил на застывший водопад, разбившийся у подножия в белую, крупчатую пену домишек. Ялта.

Издали город чудился вымершим — ни малого движения, ни звука громкого. Тускло отблескивали немногие уцелевшие стёкла гостиниц «Россия» и «Франция», прозрачно зеленели раскидистые платаны.

«Кронштадт» плавно вошёл в Ялтинскую бухту. Опережая транспорт, взрезал воду острым носом эсминец из «новиков» — Авинов не разобрал его названия. Но город ничем не ответил на вторжение.

Забегала палубная команда, готовясь к швартовке, а Кирилл по-прежнему был напряжён, не доверяя тишине, уж слишком зловеща она была.

Высадка прошла организованно, на двенадцать баллов,[183] как оценил кадет Данилка.

С моря подошли «Екатеринодар» и «Св. Николай». Места для причаливания хватало — бухта была пуста, у пирсов в гордом одиночестве качалась яхта «Лукулл», а на рейде болтался прогулочный пароходик «Анапа». У него был сильный дифферент на нос — волны захлёстывали на палубу.

— Не нравится мне это, — проговорил генерал Марков. — Ох, не нравится… Вперёд!

Сергей Леонидович хоть и стал командующим армией, а ходил всё в той же жёлтой куртке, с той же нагайкой в руках. Разве что к портрету генерала стоило добавить чётки — игумен одного из монастырей одарил ими всех командиров Отдельной Кавказской. Достались чётки и Авинову — это был дополнительный штрих к той мрачной романтике, что незримым ореолом окружала марковцев. Чёрное знамя с белым крестом… Чёрная форма с белыми просветами… Марковцы будто особо оговаривали временность своего служения Отчизне, ибо были бренны и хаживали на грани с Вечностью.

Авинов вышел к набережной — сразу за кованой решёткой смердела убитая лошадь, запряжённая в плетёную коляску-«корзинку». А дальше… А дальше под ветром качались десятки, сотни повешенных. Людей вешали на фонарях и на столбах, на деревьях, на балконах, даже на памятниках.

— Порезвились большевички, — процедил Тимановский.

— Вперёд! — глухо скомандовал Марков.

Здание Ялтинского Совета несло на себе следы спешного бегства, похожего на погром, — по улице шелестели листы бумаги с резолюциями и без, под распахнутыми или выбитыми окнами валялись ломаные стулья, на ступенях покоились битые «Ундервуды» и «Ремингтоны». И тишина…

— Да что ж они, — растерялся унтер-офицер Селезнёв, — всех в расход пустили? Весь город?!

Тут, словно переча ему, скрипнула дверь напротив. В щель опасливо выглянула голова в пенсне, с венчиком седых волос вокруг блестевшей лысины.

— А вы кто? — проблеял слабый старческий голос.

— Белая гвардия, — гордо ответил унтер Селезнёв.

Старик отворил дверь чуток пошире, высунулся наполовину, оглядел боязливо улицу — и страх на его лице уступил робкой улыбке.

— И вправду! — заохал он.

— А где все? — нетерпеливо спросил Марков.

Старик равнодушно пожал плечами.

— Кто спрятался, как я, кто убежал в горы… А остальные — вона, качаются…

Лязгнула низкая дверь подвала, за нею показалась голова женщины с растрёпанными волосами. Сбоку вытянул ребёнок — лицо его было очень серьёзным, он смотрел на «дядей с ружьями» пытливо и с опаской дворовой собачки, словно спрашивал глазами: а ты меня не ударишь?

— Вперёд… — буркнул командующий армией. На хмуром лице его прорезались желваки — видимо, жалел командир, что поздно прибыл, не встретил палачей, одни только жертвы обнаружил. А трупов лежало — тысячи. Мужчины, женщины, старые, молодые, расстрелянные из пулемётов, зарубленные шашками.[184]

— М-мразь… — выдавил Неженцев, подошедший во главе батальона корниловцев. — П-плесень красная!

— Друзья, — сказал Марков, и голос его дрогнул, — вперёд!

Рота за ротой, батальон за батальоном, полк за полком двинулись по дороге на Севастополь.

…Севастопольские бухты в те первые майские дни больше всего напоминали котёл с дымящимся ведьминским варевом. На северной и южной сторонах кипело яростное сражение — немцы, украинцы, татары, «красные» и «белые» сошлись, чтобы победить или умереть.

Линкоры «Император Александр III» и «Императрица Екатерина Великая» двигались самым малым по Севастопольской бухте, паля изо всех орудий. Над линкорами висели синие облака — слившиеся клубы взрывов при попаданиях, кое-где с бортов, скручиваясь в рогульки, полезла краска, но гиганты яростно сопротивлялись, сея вокруг смерть и разрушение.

Авинов со своими текинцами продвигался по узким улочкам Артиллерийской слободки, мимо белых домиков под оранжевой черепицей, мимо сложенной из жёлтых брусьев стены — остатка казармы Пятого бастиона, мимо ржаво-чёрных туш орудий-каронад, осевших в заросшие брустверы, по Вельботному спуску, Боцманским переулком к Пушечной площади, на Корабельную сторону… И повсюду, откуда ни глянь, с каменной лестницы-трапа или с улицы, синело море. А вода бухты больше отдавала свинцовой зеленью и белесиной — осколки, пули, снаряды месили волны, взбивая их в пену, топорща фонтанчиками.

Пошли ко дну броненосцы «Георгий Победоносец», «Синоп» и «Пантелеймон», гибелью своей покрывая позор — поднятые на гафели «жовто-блакитные» украинские или красно-чёрно-белые германские стяги. Крейсера «Двенадцать апостолов» и «Три святителя» тонули после авианалёта — огромные бомбы в тридцать пудов вскрыли их палубы, как консервный нож — банки с тушёнкой.

Линкор «Евстафий» горел от форштевня до ахтерштевня,[185] пылал, выбрасывая ленты огня, пока гром взрыва не расколол воздух и палубу над артиллерийскими погребами. Корабль подожгли сами матросы-краснофлотцы, не пожелав сдаться ни немцам, ни «белым».

Во всём Севастополе имелось лишь два корабля, которые не участвовали в битве, — линкор «Императрица Мария», поднятый после гибели со дна и заведённый в сухой док, да немецкий «Гебен», доплетшийся из Константинополя и ставший на ремонт в Севастополе, который немцы уже считали своей базой. Однако у адмирала Колчака было своё мнение на сей счёт.

— Саид! — крикнул Авинов, выходя в начало 2-й Бастионной. — Хватай полусотню Джавдета и дуй вниз по лице! Мы ударим с тылу!

— Якши, сердар!

Матросы отступали, но каждый угол, каждый дом «Корабелки» приходилось брать с боем. Краснофлотцы сражались яростно, ведь они тоже были русскими.

На Историческом бульваре эскадроны Авинова вышли во фланг кавказцам генерала Маркова. Потрёпанному авангарду — марковцам, корниловцам и текинцам — Сергей Леонидович приказал отойти, передохнуть — и с утра наступать на Симферополь.

— Да мы только начали! — закричали разгорячённые корниловцы.

— Размялись только! — поддержал их 1-й Офицерский.

— Шуть-шуть порезали большевик… — согласно кивали текинцы.

Недовольство бойцов, желавших сражаться до победного конца, генерал отмёл.

— Вы уже победили! — сказал он. — Севастополь — наш!

Дорога на Симферополь была коротка, но череда стычек удлинила путь. Немцам предлагали сдаваться, и те организованно складывали оружие. Украинцев сначала лупили, а потом уже брали в плен. С татарами договаривались. Большевиков уничтожали.

До Симферополя добирались на подводах, верхом, на линейках и грузовиках, даже в автобусах. И вот приблизились унылые серые холмы, потянулись мимо окраины города — бедные хаты-мазанки да огородики.

Авинов с текинцами выехал на улицу Госпитальную, застроенную приземистыми одноэтажными домами, сложенными из ракушечника, оштукатуренными фасадами выходившими на тротуары, под перистую сень акаций.

Ближе к центру, на Екатерининской, дома поднялись до двух-трёх этажей, появились магазины с битыми или заколоченными витринами, иногда украшенными полосатыми, с фестонами, маркизами.

Показалась белёная Александровская гимназия. Авинов буквально на минутку отъехал затянуть подпругу на своём чалом, как вдруг из гимназической церкви выскочили трое парней, затянутых в кожанки, и открыли огонь, стреляя по Кириллу из «маузеров».

Одна пуля прошила ему бок, другая ногу, третья пробила плечо… Куда попали четвёртая и пятая, Авинов уже не почувствовал.

Очнулся он в госпитале. На соседней койке лежал страшно худой офицер-запорожец. На нём был мундир защитного цвета английского образца, старшинские знаки различия находились на воротнике, а должность обозначалась узлами из золотого позумента на левом рукаве. Украинец молча смотрел на Авинова, смотрел с возрастающим удивлением, словно поражаясь, что сосед его до сей поры жив.

— А вы куда цепче, чем я думал, — проговорил он. В его русском не чувствовалось ни малейшего акцента. — Выкарабкались-таки. Поздравляю.

— Спасибо, — хрипло ответил Кирилл. — Какой сегодня день?

— Шестнадцатое мая с утра.

Авинов вяло удивился. Надо же, две недели провалялся, и хоть бы один отблеск остался в памяти…

— Вы русский? — спросил он.

— Я одессит, — ответил запорожец.

— Так какого… этого самого… вы носите реквизит для несмешной оперетты?

Визави Кирилла не обиделся.

— Я офицер, — сказал он. — Нужно было на что-то жить, вот и пошёл к гетману.

— А к Корнилову не пробовали идти?

— Не пробовал. Наверное, вы правы, надо было не Днепр выбирать, а Дон…

— Я прав.

Авинов попробовал сесть. С третьей попытки это у него получилось. Палата, правда, шаталась и плыла перед глазами, и слабость страшная туманила сознание, но разве это главное? Главное, что он жив и почти здоров…

В это самое время отворились двери, и вошла сестра — Кирилл узнал Диану Дюбуа, а за нею ввалились Саид и Абдулла, блестя счастливыми улыбками.

— Сердар! — вострубил Батыр, и Диана тут же сердито ткнула кулачком в его необъятное тулово. — Молчу, молчу…

— Сердар! — куда тише проговорил Абдулла. — Мы все здеся, татар гоняем! Если что, зови!

— Обязательно, — улыбнулся Кирилл и упал на постель.

К двадцатому мая Авинов уже стал понемногу ходить, прогуливался по садику вокруг лазарета, навещал знакомых в соседних палатах, читал им, забинтованным с ног до головы, «Русский Курьер» с сообщениями ОСВАГ и местными новостями.

Однажды он забрёл в дальнюю палату, мужским населением госпиталя прозванную «девичьей».

Желая развеселить страдалиц, Кирилл наломал веток цветущего каштана и принёс в «девичью». Страдалицы тихо пищали от восторга, всё просили понюхать и закатывали глазки — синие, зелёные, карие…

Ближе к окну стояла койка, занятая худенькой девушкой. Худобу её подчёркивала налысо обритая голова после перенесённого тифа. Девушка пристально следила за Авиновым и молчала.

Чувствуя непонятное волнение, Кирилл пригляделся получше.

— Даша?!

Он испытал настоящее потрясение, встретив Полынову в этом месте, в душе у него поднялась буря эмоций, среди которых пробивалась и ревнивая злость: что жене комиссара делать здесь, среди заклятых врагов Совдепии?

— Здравствуй, — прошептала Даша.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Авинов неприятным голосом.

— Лечусь…

Кирилл сжал губы, будто подражая Колчаку.

— Я ушла от Антонова, — негромко проговорила девушка. — Он больше не хочет, чтобы тебя взяли живьём. Владимир послал убийц из ЧеКа…

— Спасибо за предупреждение, — криво усмехнулся Авинов, — но оно немного запоздало.

— Я долго искала тебя…

— Зачем? — Голос Авинова прозвучал отчуждённо, и Дашины глаза наполнились слезами.

— Прости меня за всё… Пожалуйста… — прошелестел девичий голосок. Даша зажмурила глаза, чтобы слёзы не так жгли, и вновь открыла, моргая слипшимися ресницами. — Я не понимала ничего, я считала себя революционеркой, большевичкой, а была просто дурой… Просто женщиной. Не наказывай меня больше, Кирилл, прошу тебя. Не оставляй одну. Я сама себя наказала одиночеством, я выла от тоски, я не могу больше… Без тебя не могу, слышишь? Я люблю тебя.

Кирилл стоял с каменным лицом и слушал те самые слова, внимать которым был бы счастлив ещё не так давно. А теперь его душа будто обледенела. Хорошо сказочным героям! Капнет слеза горючая — и готово. И жизнь возвращается, и любовь. А что делать, если лёд не тает? Чем растопить его? Какими словами сколоть?

Неужели Даша не понимает, что есть вещи, прощать которые нельзя?! Да и чего стоят даже самые сокровенные слова? Разве можно забыть то, что разделило его и её? Каким бы глубоким ни было раскаяние, прошлое будет по-прежнему стоять между ними. И как его избыть?..

Не в силах выдержать Дашин молящий взгляд, не ведая, что сказать и стоит ли говорить вовсе, Авинов повернулся и вышел вон.

— Кирилл! — донёсся до него тоненький вскрик, но он лишь вжал голову в плечи, широкими шагами удаляясь по коридору, выходя в сад, забиваясь в самый дальний его уголок, где под развесистым осокорем пряталась скамья.

Авинов просидел на ней полдня, пропустив обед, а когда вернулся, увидел Диану, толкавшую каталку с Полыновой, укрытой простынёй до подбородка так, что было видно лишь бледное лицо. Мертвенно-бледное. Сестричка торопилась, а рядом вышагивал озабоченный врач.

— Что случилось? — спросил Кирилл, ощущая, как поднимается в нём тоскливый ужас.

— Не мешайте! — строго сказала Диана.

— Доктор! — крикнул Авинов. — Что с Дашей?

— Наглоталась снотворного, глупая, — ответил врач на ходу, досадливо морщась, и скомандовал в открытые двери: — Промывание желудка! Живо, живо! Дианочка, сюда!

Кирилл рванулся к дверям, но створки захлопнулись перед его носом, оставив штабс-капитана в смятении и страхах.

Обиды, ревность, злость — всё будто смыло волною жалости. «Какое прошлое? Какая вина?» — корил он себя теперь. Да если Даша… не выживет (Авинов суеверно боялся даже в мыслях проговаривать слово «умрёт»), то как тогда жить ему самому? Чего для?..

Поздним вечером, пропустив и ужин, Авинов прорвался-таки в палату к Даше. Полынову положили в маленьком закутке с узким окошком в сад. Койка еле вместилась в эту каморку.

Кирилл тихо вошёл и опустился на краешек кровати. Дашино лицо выглядело спокойным и умиротворённым. Его белизна казалась фарфоровой, полупрозрачной. Неживой.

— Даша… — неслышно позвал Авинов, но девушка разобрала своё имя.

Глаза её, сухие и пустые, раскрылись и посмотрели, будто сквозь Авинова в некую запредельную даль, смертным неведомую. Не скоро, но тень жизни промелькнула в зрачках.

— Кирилл?..

Авинова резануло жалостью. Не отвечая, он взял тонкую и узкую ладошку девушки, поднёс к губам и поцеловал холодные пальчики. Они чуть дрогнули.

— Ты… не будешь меня бросать?

Кирилл отрицательно покачал головой.

— Правда?..

— Я люблю тебя, — сказал Авинов.

Глава 24 МОЛОТ И НАКОВАЛЬНЯ

Из «Записок» генерала К. Авинова:

«Впервые дни лета Верховный правитель Корнилов и Верховный руководитель Алексеев лично прибыли в Севастополь. Приняв парад, они собрались на борту линкора „Императрица Екатерина Великая“, дабы посекретничать, но я точно знал повестку дня, а прочие догадывались о ней — предстояло захватить Проливы. Исполнить давнюю мечту русских государей раскупорить Босфор и Дарданеллы, выйти на простор Средиземного моря!

Белые армии задыхались от нехватки всего и вся, воевать приходилось в дырявых сапогах, дрожа над каждым патроном. Наложим мы руку на Проливы — тут же придут пароходы из Марселя, Тулона, Ливерпуля. Выгрузят патроны, снаряды, амуницию — и войска Корнилова мигом займут Малороссию, Урал, Москву, Петербург…

Конечно, мало кто из руководства Белого движения верил союзникам по Антанте. Большевиков мы ненавидели, а мелких лавочников Парижа, Вашингтона и Лондона презирали — французы с англичанами делали бизнес на нашей крови, на наших костях. Но что делать? Больше неоткуда было ждать помощи…»

Корабли Черноморского флота следовали к Босфору, выстроившись в несколько колонн. Главную убойную силу представляли линкоры «Императрица Екатерина Великая» в паре с «Императором Александром III». За ними поспешал, стараясь не обгонять, линейный крейсер «Гебен», перекрещённый в «Царьград».

Под защитой пушек этих морских владык следовали шесть транспортов «Эльпидифор», два гидрокрейсера, десяток эсминцев класса «Новик», крейсер «Кагул», тральщики… А к Дарданеллам в это самое время приближалась 1-я бригада линкоров. Молот и наковальня!

…Ровно в пять утра над люком верхней палубы засвистела дудка вахтенного унтер-офицера.

— Вставай! — раздалась команда. — Койки вязать!

Приказ разнесли палубные старшины, и Кирилл неуклюже выбрался из парусиновой койки-«авоськи» — его с текинцами временно поселили в матросских кубриках «Катюши». Всё равно был некомплект команды, так что свободных спальных мест хватало.

Кашляя, матерясь спросонья, матросы быстро одевались, заворачивали постели в койки и зашнуровывали их.

— Койки наверх!

Лукьян Елманов ловко собрал авиновскую койку в подобие тугого кокона, подмигнул и вручил «салаге». Вместе со всеми Кирилл прогремел сапогами по трапу. Матросы рассыпались вдоль коечных сеток, устанавливая в них койки номерками наружу. Авинов побегал, отыскивая, куда ж ему сунуть свою, и догадался-таки, запихнул. Побежал дальше — к общему умывальнику — длинному жёлобу, смахивавшему на поилку. Умылся из крана забортной водичкой — и проснулся окончательно.

— На молитву! — последовала команда.

«Хорошее дело — устав и распорядок, — думал Кирилл на бегу. — Ни о чём не надо думать! Тебе обо всём скажут и прикажут. Знай исполняй только…»

Дослушав скучную проповедь отца Дионисия и завидуя текинцам, не посещавшим церковную палубу по причине своего магометанства, Авинов отправился на завтрак. Давали кашу с мясом и компот.

Кирилл завтракал, чем кок послал, и представлял себе дальний берег Крыма — в это самое время по глади Севастопольской бухты разбегались гидропланы «Илья Муромец», взлетали и стаей тянулись на юг…

С семи часов началась уборка, а ровно через сорок пять минут закончилась.

— Боцман, рапорт! — крикнул вахтенный начальник, и боцман Быков доложил монотонным баском, сколько народу на борту, сколько угля и пресной воды. Быков частенько запинался, тянул «э-э…» — в тех местах, где обычно звучали матерки, скреплявшие речь.

За пять минут до восьми утра на мачте взвился сигнал, призывающий готовиться к подъёму флага.

— Караул, горнисты и барабанщики наверх! Команда наверх повахтенно во фронт! Дать звонок в кают-компанию!

Матросы, офицеры, «пассажиры»-марковцы выстроились.

— На флаг!

Ровно в восемь часов грянуло:

— Смирно! Флаг поднять!

Матросы взяли винтовки «на-краул», офицеры и команда сняли фуражки, горнисты с барабанщиками сыграли «поход», унтер-офицеры протяжно засвистали в дудки, а баковый вахтенный отбил восемь склянок.

Линкор хорош тем, что он велик, — даже тысяче человек найдётся на нём места достаточно, чтобы не маячить на палубе, загораживая виды. Так думал Авинов, с улыбкою наблюдая за Дашей, — форма сестры милосердия ей очень шла.

Полынова хлопотала, готовя перевязочные пакеты, рядом с нею сидели Варя и Диана, снявшие косынки, — погода стояла тёплая, а вот Даша свою не снимала — стеснялась коротких волос.

На душе у Кирилла царили мир и покой, поколебать которые война уже не была способна.

— Любуешься? — хмыкнул Неженцев, приблизившись к Авинову.

— Так точно! — расплылся в улыбке Кирилл.

Митрофан Осипович притворно вздохнул.

— Можешь потихоньку заканчивать сие приятное занятие, — сказал он со знающей улыбкой.

— А чего?

— Сейчас начнётся…

Ровно в девять часов началась Босфорская десантная операция. «Императрица Екатерина Великая», флагманский корабль, на пару с крейсером «Царьград», с тральщиками, пущенными вперёд, и охраняемыми «Новиками», отделились от флота, направляясь к Босфору.

«Император Александр III» остался в дозоре против входа в пролив, до которого оставалось порядка двенадцати миль.

Гидропланы улетели вперёд — на разведку и для корректировки огня. Вскоре пилоты доложили: устье Босфора охраняют два миноносца, в глубине пролива бросил якорь ещё один, побольше.

«Катюша» и «Царьград» двинулись на прорыв в четверть десятого — план операции был расписан чуть ли не по минутам.

Подходы к Босфору перекрывались противолодочными сетями и минами, но на трофейном «Гебене» имелись точные карты.

Показалась волнистая полоска суши. Линейный корабль открыл огонь из орудий главного калибра по азиатским батареям османов в районе мыса Эльмас. Цели были далеко, снаряды буравили воздух долгих восемьдесят секунд, но вот замерцали вспышки пламени.

— Эльмас-бурну! — донёсся выкрик с мостика. — Накрытие!

Прогрохотали ещё два залпа по укреплениям на Анатоли-Фенер. «Царьград» добавил, как следует, фугасами.

Линкор с крейсером втянулись в Босфор — миноносцев уже и след простыл — волки уступили тиграм.

Два стальных гиганта шли в линию, развернув по паре башен вправо — там, на румелийском берегу, в районе Панас-бурну и Узуньяр, хоронились батареи противника. Корабли медлили, словно чего-то дожидаясь. И дождались — с севера налетели бомбовозы. «Ильюшки» отбомбились по дальним укреплениям, до которых корабельная артиллерия достать не могла — не позволял угол возвышения башен.

Тяжёлые бомбы в двадцать пять пудов рвались с таким грохотом, подбрасывали к небу такие массы земли и камней, что чудилось, это просыпались вулканы, спеша расколоть землю и выпустить на волю жар преисподней.

Через час на флагманском корабле затрепетал сигнал: «Поздравляю флот с историческим первым днём русского владения Босфором».

А в пролив уже входили «Эльпидифоры» и «Новики». После контрольного траления рейда транспорты начали высадку. Эсминцы их прикрывали. С линкора подавляли батареи, корректируя огонь по разноцветным дымам, — это гидропланы сбрасывали шашки, помечая мишени. Пока что ни одна из батарей не сопротивлялась — османы просто разбегались, бросая оружие.

1-ю пластунскую бригаду высадили около мыса Узаньяр, 2-ю — ближе к мысу Румели-Фенер. Стоял штиль, поэтому лошадей выгружали вплавь.

Каждый «Эльпидифор» доставлял тысячу человек за рейс, высаживая тех вместе с орудиями и пулемётными командами.

К концу дня подошёл ещё десяток транспортов, увеличив группировку почти до двух корпусов. Молот делался всё тяжелей…

Разгорячённый Колчак выбрался на палубу. Он постукивал нетерпеливо костяшками пальцев по планширу, глядя неотрывно на юг.

Авинов молча отдал адмиралу честь. Ему и текинцам предстояла настолько же сложная, насколько и почётная миссия — ночью проникнуть в Константинополь и захватить Оттоманский банк. Корниловцам поручили напасть на дворец Долмабахче-Сарай, где султан-калиф хранил золотой запас.

— В Константинополе паника, — сказал Колчак со слабой улыбкой, — паши и генералы бегут, население тоже спасается…

— Как бы они все ценности не повывезли, — озаботился Кирилл.

— Не вывезут! — рассмеялся адмирал. — Наши люди же там, они все из татар,[186] лицами — вылитые турки!

Авинов прерывисто вздохнул. Близость древней земли, пережившей и эллинов, и римлян, и византийцев, будоражила его ум. Он чувствовал себя наследником Аскольда, приводившего сюда лодьи, продолжателем лихих и славных дел Олега Вещего, приколотившего свой щит к вратам Царьграда. А теперь под стены Константинополя явились потомки варягов, они пришли в здешние пределы, чтобы остаться. И останутся.

Южная ночь опустилась как-то сразу, вечер стремительно угас. Пала темнота, высыпали звёзды. Ровный, угрожающий гул накатил с севера, нарастая и передавая дрожание воздуху, — это вернулись «Ильюшки».

Ночная бомбёжка была ужасна — в темноте мгновенно вспухали клубы красно-оранжевого пламени, окидывая берег и воды яркой, тут же меркнущей вспышкой, и накатывал тугой грохот взрыва.

Фугасы подсвечивали снизу смутные тени бомбовозов, и те казались уже не рукотворными машинами, а зловещими ангелами смерти.

— Пора! — сказал Колчак.

Авинов только кивнул и кликнул Саида, недавно получившего повышение, — Батыра произвели в ефрейторы, чем тот очень гордился.

Всю группу штабс-капитана переодели в турецкую форму. Кирилл подозрительно принюхался.

— Стиранная, капитан, — улыбнулся адмирал, — стиранная!

Текинцы по очереди спустились по трапу вниз, забираясь в стальные утробы подводных лодок. «Морж», «Тюлень», «Нерпа» и «Нарвал» намедни прибыли из Севастополя и теперь вносили свой вклад в общее дело.

Кирилл вертел головою, желая найти Дашу, но девушка сама подошла к нему со спины и обняла, шепнув:

— Возвращайся…

— Строго обязательно! — улыбнулся Авинов как мог бодрее.

Спустившись в люк субмарины «Тюлень», он втиснулся в узость между бортом и приборным шкафом. Неподалёку, согнувшись в три погибели, кряхтел Саид.

— Погружение десять метров! — скомандовал командир подводников, и тут же зашумела вода, впускаемая в цистерны.

— По земле скакал, — проговорил Батыр, — по морю плавал, теперь в пучина нырнул… Вай-вай!

А Кирилл всё напрягался, прокручивая в уме, что да как, готовясь к операции, продумывая варианты, хоть и понимал прекрасно, что ничего он загодя не рассчитает, решать придётся на месте, а уж как оно там повернётся — Бог весть!

Огромными стальными рыбами[187] зашли подлодки в Золотой Рог. Командир поднял перископ, внимательно огляделся, но ничего особенного не увидел — обычный ночной город. Горят огни, светятся окна домов, кое-где мелькают фары моторов. А вот и знак! В темноте над невидимой пристанью описывал круги фонарь — два круга по часовой стрелке, один — против.

— Всплываем!

Текинцев высадили у причалов, где качались рыбацкие шаланды. Когда Авинов выбрался на мостки, к нему приблизился встречавший — усатый тип в простеньком костюмчике, похожий на приказчика. Поглядывая на субмарины, маслянисто отблескивавшие в рассеянном свете, тип хищно оскалился и протянул руку Кириллу:

— Подполковник Авэзоглу.

— Штабс-капитан Авинов. Наслышан о вас, ваше высокоблагородие!

Джафар Авэзоглу был русским разведчиком. Начинал он ещё до войны с японцами, служа в Петербургском контрразведывательном бюро, вычислял матёрых шпионов из страны Ямато. За год до Великой войны Авэзоглу поселился в Стамбуле, как резидент ПКРБ, завёл тут кофейню, ставшую популярной среди османского офицерства (Джафар предлагал посетителям не только кофе, но и девочек, и кальян-наргиле с «травками»).

В разгульном семнадцатом о резиденте забыли, а зимою восемнадцатого на него вышли люди Корнилова. Авэзоглу с воодушевлением воспринял белую идею…

…Подполковник слегка поклонился, прижимая к сердцу пятерню, и сделал приглашающий жест.

— В банке всё готово к эвакуации, — тихо проговорил он, — не спят, ждут моторов. Есть надежда, что грузовиков не подадут вовсе — любому паше дороже своё добро!

Кирилл кивнул и велел текинцам строиться. Винтовок у них не было, одни кинжалы да «маузеры». Авинов был вооружён и «маузером», и «парабеллумом», снятым с убитого немецкого офицера в Севастополе.

— А где мы? — поинтересовался Кирилл. — Примерно?

— Это квартал Каракёй. Идёмте…

Отряд текинцев зашагал по улице Рихтим, идущей вдоль залива мимо маленькой мечети Йералтим, выстроенной на руинах византийской крепостной башни, некогда охранявшей Золотой Рог. В этой самой башне был укреплен конец гигантской цепи, перегораживавшей залив и не пропускавшей в него вражеские корабли. Первые османы, штурмовавшие Константинополь, так и не смогли одолеть это препятствие. Пришлось им волочить свои корабли в обход, по суше, как некогда Олег Вещий. Только русский князь лодьи на катки ставил и паруса поднимал, а османы настелили досок, щедро вымазав их жиром, да так по этой скользкой дорожке и проволокли суда.

Оттоманский Имперский банк находился на улице Войвода — улице Банков. Здесь суета была заметней. Стояла глубокая ночь, однако народу на улице было полно — турки носились с узлами, грузили повозки, моторы взрыкивали, пробиваясь, проезжая рывками, то газуя, то тормозя. Водители, высовываясь в окна, честили пешеходов тарабарскими скороговорками, а те огрызались.

— Саид, — скомандовал Авинов, — твои пусть стоят у входа. Никого не впускать, никого не выпускать!

Батыр понятливо осклабился, отдавая честь. Кирилл вошёл в банк, властно отстранив престарелого охранника. Следом порог перешагнул Джафар и громко огласил приказ — всем оставаться на своих местах и не совершать резких движений, хранилища банка взяты под охрану!

Насупившись, чтобы придать лицу большую суровость, «Кырыл-паша» свысока оглядел служащих банка, замечая бледные, растерянные лица, и важно кивнул подполковнику. Тот почтительно поклонился «паше».

С улицы донеслась перебранка, и Авинов поспешил на выход. Оказалось, что Саид не пропускал в банк некую важную персону, ярившуюся и брызгавшую слюной. Персона потрясала документом с печатями и визгливо обещала устроить негодным аскерам самые разнообразные казни. Персона напирала на Саида, но Батыр стоял непоколебимо, как валун.

Десяток вооружённых турок сопровождали персону. Они мялись в сторонке, неуверенно переглядываясь.

Авэзоглу прошептал Кириллу на ухо:

— Это Хафих Камиль-паша, высокопоставленная сволочь. Видать, решил поживиться под шумок — изъять энную сумму на нужды эвакуации мирного населения, да и скрыться.

Авинов кивнул, шагая навстречу Камиль-паше — толстому, бородатому осману в мундире без знаков отличия. Молча поклонившись, он вытянул руки к дверям банка: дескать, милости просим.

Бурля негодованием, Хафих скрылся в банке. Кирилл вошёл следом и приказал Абдулле:

— Связать пашу!

Абдулле только скажи… Мигом спеленав сановника, текинец небрежно подтолкнул его к роскошному креслу. Паша заорал, и зря — кляп тут же заткнул фонтан красноречия. Хафих плюхнулся в кресло, надувая щёки и пуча глаза.

Банковские работники заволновались и притихли, спрятались за конторки и выглядывали оттуда, как мыши из норок.

На улице поднялась стрельба, и Авинову снова пришлось покинуть островок спокойствия в банковском фойе.

Стреляли турки, сопровождавшие пашу, то ли аскеры, то ли наёмники. Когда Кирилл выбрался на свежий воздух с «маузером» в руке, все они уже лежали, ожидая встречи с Аллахом.

— Вот, — вздохнул Саид, обтирая кинжал об китель ещё дергавшегося османа, — пошумели шуть-шуть…

— Бди! — приказал Авинов, нетерпеливо поглядывая на восток: когда ж развиднеется?

По Стамбулу слышалась редкая стрельба — мародёры вышли «на работу». Но вот край небес за Босфором начал сереть, на фоне пепельно-розового восхода проступил гористый силуэт Святой Софии, словно взятой под стражу четырьмя тонкими, как заточенные карандаши, минаретами. А когда выглянуло солнце, зачерняя кисточки кипарисов на азиатском берегу, тёмные воды Золотого Рога разрезал форштевень линкора «Императрица Екатерина Великая». Встречным курсом, покидая невеликий простор Мраморного моря, проследовал линкор «Гангут», гудком приветствуя собрата.

Бесшумно развернулись орудийные башни, угрожающе опустились стволы главного калибра. Турецкие батареи молчали, Константинополь оцепенел.

— «Стамбул гяуры нынче славят…» — пробормотал Авинов и счастливо улыбнулся.

Минула неделя. Султан-калиф оставался в почётном плену, а великий визирь преданно служил «урусам». Сдавшись на милость победителей в Долмабахче, он изысканно подлизался к Колчаку, сказав:

— До тех пор, пока стоит солнце и золотое знамя его освещает небесный стан, до тех пор будет украшена ваша высокосановитость могуществом. И да наполнится чаша души вашей вином радости и веселья!

Страсти постепенно улеглись, османы убедились, что пришельцы с севера не едят детей, не стригут бороды старцам, не заводят коней в мечети, а ведут себя куда приличней развязных французов или чопорных, но бесцеремонных англичан.

Стамбульцы потихоньку привыкали к тому, что жить им отныне в Византийской области, вот и приноравливались — одна за другой открывались рюмочные да распивочные, немыслимые ранее, над входами в лавки всё чаще малевались вывески на русском. Жизнь налаживалась.

В день восьмой текинцам поручили стеречь дворец Топкапы, что поднялся на развалинах древнего Палатия, резиденции византийских императоров.

Кирилл улучил минутку для свидания с Дашей и провёл её по пустынным залам султанского дворца. Пройдя воротами Блаженства — Баб-ус-Саадет, — парочка попала во двор-авлу, когда-то занятый под гарем и внутренние покои-эндерун.

Девушка потянулась к Авинову и шепнула игриво:

— Давай?..

— Давай! — быстро согласился Кирилл.

Крадучись, они проникли в куполообразный зал, застеленный драгоценными коврами, заставленный мягкими, развалистыми диванами и оттоманками. Нетерпеливо раздевая друг друга, обмениваясь поцелуями, Даша и Кирилл словно перелистывали те страницы своей жизни, что вызывали тягость, и начинали с чистого листа. «Штык»… Нвард… Горе прочь! Счастье — стой!

Смольный институт, Зимний дворец, Топкапы-Сарай — пускай в памяти останется только эта череда сладостных воспоминаний! Долой серую тоску и хождение по мукам! Да здравствует радуга страсти нежной!

— Я так… по тебе… соскучилась… — призналась Даша, прерываясь на стоны и горячие аханья.

— Я тоже! — выдохнул Кирилл.

…Когда осуществилась их любовь, они долго лежали, обнявшись, прильнув друг к другу, согреваясь телами и тихо радуясь в душе.

За ажурными занавесями высился собор Святой Софии. Два крайних минарета уже не походили на карандаши, скорее уж на заводские трубы — генерал Юденич, назначенный комендантом Константинополя, приказал аккуратно разобрать минареты и освятить Великую константинопольскую церковь, как нынешнюю Айя-Софию прозывали во времена Византийской империи.

— Скоро из собора уберут все изречения Мухаммеда, все исламские причиндалы, — проговорил Авинов, гладя короткие волосики на Дашиной голове, — патриарх окропит все углы святой водой, и мы обвенчаемся…

— Правда? — прошептала девушка.

— Истинная.

Полынова всхлипнула.

— Ты чего, маленькая? — ласково попенял возлюбленной Кирилл. — Всё будет хорошо!

— Всё будет хорошо… — эхом откликнулась Даша. — Мы будем жить долго и счастливо и умрём в один день.

— О-о… — протянул Авинов. — Это ещё сколько ждать-то!

И оба рассмеялись, снова веря и надеясь. И любя.

Примечания

1

«Керенками» назывались ассигнации в 20 и 50 рублей, выпущенные Временным правительством. Были они жёлто-коричневого цвета и котировались куда ниже царских.

(обратно)

2

Бельэтаж — второй этаж особняка.

(обратно)

3

Керосиновая лампа с шириной фитиля в пять линий. 1 линия равна 2,54 мм.

(обратно)

4

Капитан М. О. Неженцев, в бытность свою помощником старшего адъютанта разведотделения штаба 8-й армии, предложил Лавру Георгиевичу Корнилову, тогдашнему командующему армией, создать ударные батальоны из добровольцев и юнкеров, чтобы бороться с мародёрством, дезертирством, братанием и прочими безобразиями. Инициатива снизу была поддержана — генерал самочинно организовал 1-й ударный Славянский полк, который вскоре прозвали Корниловским. Корниловцы носили чёрную форму с чёрно-красными погонами и синим нарукавным знаком, изображавшим белые мечи, скрещенные под черепом («Адамовой головой») и пылающей артиллерийской гранатой. М. Неженцев стал командиром «ударников».

(обратно)

5

Предпарламент — совещательный орган при Временном правительстве, образован 20 сентября (по старому стилю) и располагался в Мариинском дворце. Позже, уже в октябре, его стали называть Временным Советом Российской республики (как раз закончилась тянувшаяся с марта дискуссия на тему: «Как назвать российское государство?»).

(обратно)

6

Формулировка А. И. Деникина.

(обратно)

7

Проекционный аппарат.

(обратно)

8

Данное обращение Л. Корнилова датируется 27 августа 1917 года. Время ещё было…

(обратно)

9

Начальник штаба Верховного главнокомандующего.

(обратно)

10

Городишко километрах в 50 от Могилёва.

(обратно)

11

Термин ввел в употребление А. Азимов в романе «Конец Вечности».

(обратно)

12

Центральный комитет Балтийского флота — выборный революционно-демократический орган.

(обратно)

13

Войну, которую ныне принято называть Первой мировой, в те времена называли или Великой, или Второй Отечественной. Простонародное название — «германская война».

(обратно)

14

Вольноопределяющийся 1-го разряда — доброволец, имеющий высшее образование.

(обратно)

15

Электробиограф — кинотеатр.

(обратно)

16

Кокаинисты.

(обратно)

17

Подлинный текст. Сущность министра-председателя отлично передал очевидец, агент британской секретной службы «Сомервиль» (Сомерсет Моэм): «Он произносил речи. Он произносил нескончаемые речи. Возникла угроза немецкого нападения на Петроград. Керенский произносил речи. Нехватка продовольствия становилась все серьезнее, приближалась зима, топлива не было. Керенский произносил речи. За кулисами активно действовали большевики, Ленин скрывался в Петрограде… Он произносил речи».

(обратно)

18

Подлинный текст.

(обратно)

19

Слова Л. Троцкого о балтийских матросах.

(обратно)

20

В особняке Кшесинской размещался ЦК РСДРП (б).

(обратно)

21

Здесь: напоминание о том, как немцы переправили Ленина со товарищи через всю Германию в пломбированном вагоне, то есть следующем без права выхода пассажиров.

(обратно)

22

Прозвище императора, ходившее в офицерской среде.

(обратно)

23

В то время плата за проезд в трамвае была установлена в размере 20 копеек, а для солдат — 5 копеек, но «люди с ружьями» даже с мелочью не расставались, продолжая кататься «на халяву».

(обратно)

24

Бойцы текинского полка под командованием Разак-Бека Хана Хаджиева, корнета. Текинцы были лично преданы Корнилову.

(обратно)

25

Увофлот — Управление военно-воздушным флотом.

(обратно)

26

1 октября 1917 года А. Колчак, отправленный с тайной миссией в Англию и Америку, писал некоему «Владимиру Вадимовичу» следующее: «Та задача, которая меня больше всего интересовала в САСШ и о которой вы знаете, не получила осуществления и не получит его. Этот вопрос, насколько я знаю, отрицательно решён англичанами…»

Есть все основания полагать, что Колчак вёл секретные переговоры в Лондоне и Вашингтоне об установлении диктатуры в России и о поддержке Антантой новой власти. Считается, что вице-адмирал выехал к союзникам в командировку «по обмену передовым опытом» (хотя Временное правительство было против его выезда), но в официальную версию верится с трудом — уж больно значимые личности окружали «передовика», вроде Ллойд Джорджа, начальника британского морского генштаба генерала Холла или президента Вильсона. Один тот факт, что Александра Васильевича доставили в Нью-Йорк на борту английского крейсера, уже говорит о многом.

(обратно)

27

На самолёте «Илья Муромец» имелись рычаги управления газом каждого из четырёх двигателей, и автолог — для одновременного регулирования всех моторов сразу.

(обратно)

28

Текинцы прозывали Л. Корнилова уважительно — «Уллы бояр», Великим бояром, боярином, то есть, а обращались как к «сердару» — «главе». Полковники и генералы обходились «вашим превосходительством», один лишь Деникин звал Корнилова Лавром Георгиевичем, а корниловцы за глаза говорили: «Батька».

(обратно)

29

Хорунжий — обер-офицерский казаческий чин, соответствующий званию подпоручика в пехоте или корнета в регулярной кавалерии.

(обратно)

30

Жёнам заключённых дали разрешение поселиться в Быхове. Они посещали тюрьму ежедневно (приёмные часы были с 10 утра до 6 вечера). В пределах здания арестованные пользовались полной свободой, из Ставки в Быхов был послан повар, прогулка позволялась дважды в день — сносные условия.

(обратно)

31

Полковники, регулярно поддерживающие связь Быхова со Ставкой в Могилёве. К сожалению, в действительности никаких призывов и воззваний не было, поэтому не всё офицерство знало о Белом движении.

(обратно)

32

При посадке на «Илье Муромце» сил одного пилота не хватало, чтобы орудовать штурвалом, а о гидроусилителях тогда и не слыхали.

(обратно)

33

Тяжёлые бомбардировщики Сикорского были сведены в Эскадру воздушных кораблей (30–40 аппаратов «Илья Муромец» и «Русский витязь»). Сперва ЭВК базировалась в Старой Яблонне под Варшавой, а после немецкого наступления её перевели в Винницу.

(обратно)

34

«Монополька» — просторечное название водки, которой торговали в государственных винных лавках.

(обратно)

35

Речь идет об А. Шапроне дю Ларрэ.

(обратно)

36

Подлинный текст.

(обратно)

37

Именно такой термин применяли и Ленин, и Троцкий, и Сталин. Пышное именование «Великая Октябрьская социалистическая революция» появится гораздо позже. Историков-подлиз всегда хватало…

(обратно)

38

То есть нижние чины Гренадерского и Литовского полков.

(обратно)

39

Пулеметный бронеавтомобиль фирмы «Остин».

(обратно)

40

То есть гоните крейсер «Аврора», четыре миноносца, пять тысяч моряков-солдат в Питер.

(обратно)

41

Якова Свердлова так и прозывали — «Кожаным». Надо полагать, именно с него пошла большевистско-чекистская мода на кожанки.

(обратно)

42

В нашей реальности М. Алексеев пару дней прожил у Щетининых, затем, после того как генерала узнали на Манежной улице (его высокопревосходительство гулять изволили), его перевезли на Спасскую, к сестре Шапрона дю Ларрэ. И лишь затем В. Шебурский достал два билета на поезд. Уехал генерал-адъютант 30 октября.

(обратно)

43

Портупей-юнкер — юнкер, фактически исполняющий обязанности офицера.

(обратно)

44

Автомобили «Делоне-Бельвилль» имели компрессоры, которые накачивали воздух в баллоны. Сжатым воздухом запускали двигатель, и давления хватало на то, чтобы толкать цилиндры — и сам «мотор»-автомобиль — на протяжении трёх километров без заправки.

(обратно)

45

Ergo (лат.) — следовательно, значит.

(обратно)

46

В нашей реальности поход начался в ночь на 20 ноября.

(обратно)

47

Один из киевских рынков.

(обратно)

48

Ломовые извозчики.

(обратно)

49

Викжель — Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза.

(обратно)

50

Ситуация 17–18 годов удивительно напоминает «чисто конкретные 90-е». Та же разруха, тот же беспредел, те же мешочники-«челноки», а говорун Горбачёв кончил так же бесславно, как и болтун Керенский…

(обратно)

51

К сожалению, в нашей реальности число добровольцев было раз в десять меньше.

(обратно)

52

Бывший офицер, левый эсер. Известен своими садистскими наклонностями. Морфинист.

(обратно)

53

Данный вопрос может показаться странным — требовать рекомендаций, когда каждый штык важен, но так было.

(обратно)

54

В ноябре 1917-го генерал Потоцкий рассказывал, что привёз Керенского в Новочеркасск, однако ни М. Богаевский, ни А. Каледин не приняли «бывшего временного». Интересно, что сам Керенский в 1929-м категорически опровергал сей факт.

(обратно)

55

Генерал М. Богаевский являлся помощником Каледина и председателем войскового правительства донского казачества.

(обратно)

56

Это на самом деле было так.

(обратно)

57

В нашей реальности большевики-подпольщики подняли восстание позже, 26–27 ноября.

(обратно)

58

В реальности к тому времени удалось создать лишь Сводную Михайловско-Константиновскую батарею из юнкеров Михайловского и Константиновского артиллерийских училищ. А «марковцев» хватило лишь на Сводно-Офицерскую роту…

(обратно)

59

Напоминаю, что имена и даты описываемой истории не всегда совпадают с общепринятыми. К примеру, командиром 2-й офицерской роты на самом деле являлся штабс-капитан Добронравов. После его гибели в феврале 1918-го командовать ротой назначили полковника Лаврентьева.

(обратно)

60

Позже его называли просто автоматом.

(обратно)

61

Нахичевань-на-Дону, или Нор-Нахичеван — довольно большой город по соседству с Ростовом, основанный крымскими армянами.

(обратно)

62

Подлинный текст.

(обратно)

63

К автоматической винтовке системы Федорова подходили патроны калибром 6,5 мм (2,5 линейные), принятые в Японии, Норвегии и Швеции, Греции, Италии, Румынии. В России использовался патрон 7,62 мм (3-линейный).

(обратно)

64

Трамвай на конной тяге, конка.

(обратно)

65

Действительный случай.

(обратно)

66

«Институтами без древних языков» ростовчане прозывали публичные дома. Район «красных фонарей» располагался на северной окраине города, на Сенной улице.

(обратно)

67

Ныне Донбасс.

(обратно)

68

До поры до времени Сорокин ходил в заместителях у Автономова.

(обратно)

69

ОСВАГ — Осведомительное агентство; информационно-пропагандистский орган Белой армии.

(обратно)

70

Не повезло раненым, особенно лежачим, — красноармейцы зарубили их шашками или закололи штыками. Досталось и сёстрам…

(обратно)

71

В реале Белая армия вышла к станице Ольгинской, поскольку переправиться через Дон у Батайска уже было нельзя — его заняли большевики — и пришлось делать крюк к Аксайской переправе.

(обратно)

72

И. Л. Сорокин — кубанский казак из станицы Петропавловской. Служил военным фельдшером, был произведен в есаулы. Авантюрист по натуре, Сорокин создал первый красный казачий отряд, а позже возглавил Красную Армию Северного Кавказа. Числился в эсерах.

(обратно)

73

Такое сравнение для снаряда то же, что для пули сказать: «В белый свет, как в копеечку». То бишь артиллеристы никуда не годны.

(обратно)

74

Баклажками «белые» ласково прозывали мальчиков-добровольцев — гимназистов, реалистов, кадетов.

(обратно)

75

То есть залпами.

(обратно)

76

Искровая станция — так в то время называли рацию.

(обратно)

77

А так называли электронные лампы.

(обратно)

78

В реальности Белой Армии пришлось труднее — шли почти все…

(обратно)

79

Кавалерийский строй.

(обратно)

80

Подлинный текст.

(обратно)

81

Из аллюров строевой лошади различают шаг, когда та двигается со скоростью примерно 1 км в 10 минут (6 км в час), рысь — 1 км в 5 мин (12 км в час), галоп (или намёт) — 1 км в 3 мин 45 сек (16 км в час), полевой галоп — 1 км в 2 мин 30 сек (24 км в час). Карьер — это аллюр на предельной скорости.

(обратно)

82

Лава — боевой порядок.

(обратно)

83

К сожалению, в действительности Деникин после гибели Корнилова проявил мягкотелость и нерешительность, вот и начались грабежи да воровство. Когда же Врангель сменил Деникина, то воров стали расстреливать. «Чёрному барону» удалось вернуть войска к дисциплине — увы, ненадолго. Время было потеряно. Интересно, что после эвакуации русской армии в лагеря Галлиполи, «белые» испытывали острую нужду и терпели голод. Однако в окрестных деревнях не пропала ни одна курица.

(обратно)

84

Автор допускает вольность, подчиняя Корнилову атамана Каледина. В нашей реальности А. Каледину повезло куда меньше: в феврале 1918-го он застрелился, не вынеся позора, — на фронте, оборонявшем Дон, осталось к тому времени всего 147 донцов, остальные дезертировали, наивно полагая, что «красные» их не тронут.

(обратно)

85

Действительный случай. Только в реальности он произошёл у станицы Медведовской, уже после неудачного штурма Екатеринодара и гибели Корнилова.

(обратно)

86

Форштадт — иногороднее поселение возле станицы.

(обратно)

87

В реальности Корнилов переправлялся ниже по реке — у станицы Елизаветинской, на паромах. На деревянном и железнодорожном мостах добровольцев ждали большевистские заставы.

(обратно)

88

В реальном штурме станицы «белые» захватили 700 снарядов, что тоже было подарком.

(обратно)

89

Образцовая ферма екатеринодарского сельскохозяйственного общества.

(обратно)

90

Северное предместье Екатеринодара со сплошными садами.

(обратно)

91

Подобный разговор с выдвижением кандидатуры Деникина имел место в действительности — до штурма Екатеринодара.

(обратно)

92

Формулировки П. Врангеля и А. Деникина.

(обратно)

93

Ранее под инвалидами понимались ветераны войны. Существовал и особый журнал — «Русский инвалид».

(обратно)

94

Подлинный текст. Орфография сохранена.

(обратно)

95

Действительный случай.

(обратно)

96

Ракло — от «ракалья» (фр. racaille). На провинциально-армейском жаргоне — жулик, босяк.

(обратно)

97

Чале (черкес.) — парень.

(обратно)

98

Счастливый тхаматэ — почтительное обращение к старшему.

(обратно)

99

В переводе с черкесского — «Честь дороже жизни».

(обратно)

100

Случай с захватом Ставрополя действительно имел место.

(обратно)

101

В реальности П. Ртищев, поднявший восстание, был расстрелян.

(обратно)

102

Это назначение В. Май-Маевский получил и в реальности — весною 1919 года.

(обратно)

103

«Дикая» дивизия — Кавказская туземная конная дивизия, одна из элитнейших частей русской армии, сформированная из добровольцев-мусульман, уроженцев Северного и Южного Кавказа, которые, как и все туземные жители Кавказа и Средней Азии, не подлежали призыву на военную службу.

(обратно)

104

Так и случилось — по условиям похабнейшего Брестского мира, Россия теряла всё завоеванное, а турки дошли до Баку.

(обратно)

105

В реальности эвакуация Отдельной Кавказской армии началась в Декабре 1917-го.

(обратно)

106

В Маркотхских горах, окаймляющих Новороссийск с северо-востока, были обнаружены залежи мергеля, из которого получался высококлассный портландцемент.

(обратно)

107

То есть калибра 305 мм.

(обратно)

108

Капитан 1-го ранга.

(обратно)

109

Кондуктор — военно-морской высший унтер-офицерский чин. Кондуктор 1-го класса был в ранге прапорщика, кондуктор 2-го класса — в чине старшего унтер-офицера.

(обратно)

110

Пентакль — пятилучевая звезда; языческий и оккультный знак, символизирующий голову дьявола в форме Бафомета.

(обратно)

111

1 гарнец — 3,3 л.

(обратно)

112

Бунчужный — знаменосец, несущий бунчук — регалию гетманской (атаманской) власти.

(обратно)

113

Для тяжелых бомбовозов типа «Илья Муромец» производились бомбы весом 10 пудов (160 кг), 15 пудов (240 кг) и 25 пудов (400 кг).

(обратно)

114

Подлинный текст.

(обратно)

115

Одалиска (от слова «ода» — комната, личный покой) — наиболее известное прозвание наложницы из султанского гарема, хотя иерархия, тамошняя была куда сложнее. Одалиски являлись молодыми рабынями, с которыми султан проводил ночи. Им могло посчастливиться стать матерями его детей. Гедикли Кадинлар были опытными рабынями, которым поручалось обслуживать наиболее интимные нужды султана, например в бане. Гёзде — это юные девочки-рабыни, которые сумели привлечь внимание султана и разделить с ним ложе. Карийелер — служанки гарема. Если они были достаточно умелы и удачливы, их повышали до уровня «гёзде». Наконец, икбаллер находились на самой вершине — это были женщины, которые рожали султану детей и считались жёнами. Их было как минимум четыре и как максимум семь.

(обратно)

116

Дашнаки — армянские сепаратисты и националисты, поддерживающие партию «Дашнакцутюн». Были среди них и свои «ультра», так называемые «маузеристы», терроризировавшие мирное население.

(обратно)

117

Около 24 км в час.

(обратно)

118

Баталер — лицо унтер-офицерского звания, ведавшее на корабле продовольственным и вещевым довольствием. Проще говоря — кладовщик.

(обратно)

119

Ахтерлюк — особое помещение для хранения продовольствия на корабле. Обычно их было два — в одном хранили «мокрую» провизию (мясо, рыба, солонина, вино и водка, масло, уксус), а другой предназначался для «сухой» — муки, крупы, соли и пр. Хотя почему-то имен-но в этом ахтерлюке держали квашеную капусту. Видимо, считали её недостаточно «мокрой»…

(обратно)

120

Ендова — огромная лужёная баклага.

(обратно)

121

Казённая чарка (1/100 ведра) выпивалась перед обедом и в шесть вечера, перед ужином. Два раза по 60 граммов.

(обратно)

122

Остроумная переделка названия солонины — «корн-биф».

(обратно)

123

Цукнуть — вообще-то, «цукнуть» — значит резко, рывком натянуть поводья. А вот в армейском просторечии «цук» обозначал ту систему отношений, которую ныне принято называть «дедовщиной».

(обратно)

124

Крамбол — брус, прикреплённый к скуле корабля и служащий крепом для поднятия якоря. Выражение «Перископ на правом крамболе» означает, что подлодка противника появилась справа и видна на линии, мысленно проходящей через крамбол.

(обратно)

125

Ныряющий снаряд — артиллерийский снаряд особой формы для поражения подводных лодок с надводных кораблей. Оказались не шибко эффективны, и тогда же, в конце Первой мировой, вместо них стали использовать глубинные бомбы с гидростатическими взрывателями.

(обратно)

126

Ют — кормовая часть верхней палубы.

(обратно)

127

Шканцы — часть верхней палубы корабля от грот-мачты до бизани. В данном случае — от задней мачты до кормы. Шкафут — средняя часть верхней палубы между фок-мачтой и грот-мачтой.

(обратно)

128

Белые огни зажигаются на верхушках мачт, а гакабортные — по бортам. Справа — зеленые, слева — красные.

(обратно)

129

Ориорд — мадемуазель.

(обратно)

130

Аскер — воин.

(обратно)

131

Нужно отметить, что подданные султана называли себя османами. Определение же «турки» годилось лишь для простонародья.

(обратно)

132

Катиндар — искаженное Екатеринодар.

(обратно)

133

Турецкая баня.

(обратно)

134

Алым цветом отличались воротники и погоны турецкой жандармерии. Кабалак — основной головной убор аскера, представлявший собой башлык на твёрдой плетёной основе со свободными концами, обмотанными вокруг верха, — получалось что-то среднее между пилоткой и чалмой.

(обратно)

135

Нормативы русской армии предусматривали численность дивизии в 21 000 человек. Дивизия состояла из двух бригад, а бригада — из двух полков. В полку находились четыре батальона по 1000 бойцов каждый, батальон делился на четыре роты. Кавалерийская дивизия состояла из четырёх полков по шесть эскадронов в каждом (4000 сабель плюс пулемётная команда и дивизион из 12 орудий). На 1916 год в Отдельной Кавказской армии числилось более 200 тысяч солдат и офицеров.

(обратно)

136

Ракетница системы Эдварда Вэри.

(обратно)

137

Совхозы стали создаваться на базе поместий с 27 октября 1917 года.

(обратно)

138

ЧОН, части особого назначения, — военно-партийные отряды карателей, формировавшиеся из членов партии большевиков (поэтому бойцы-чоновцы звались не красноармейцами, а коммунарами). По некоторым данным, своё начало ЧОН берут с начала 1918 года.

(обратно)

139

На русско-германской войне С. Марков командовал 13-м полком в составе 4-й «Железной» дивизии.

(обратно)

140

Платановский укрепрайон — система укреплений, созданная русскими военными инженерами, защищавшая Трапезунд со всех направлений. Названа по городку Платана, крайней точке Кавказского фронта на побережье к западу от Трапезунда.

(обратно)

141

Ушахбаз — любитель мальчиков.

(обратно)

142

Православные секты.

(обратно)

143

Выше 6 метров.

(обратно)

144

Низам — кадровые войска в османской армии, в отличие от редифа — обученного ополчения.

(обратно)

145

В нашей действительности турецкие войска также нарушили Эрзинджанское перемирие, но в наступление перешли несколько позже описываемых событий, а именно — в феврале 1918 года.

(обратно)

146

Энвер-паша — турецкий генерал и военный министр, входивший в триумвират (вместе с Талаат-пашой и Джемаль-пашой), неофициально правивший Османской империей. Один из троих организаторов геноцида армян, греков и ассирийцев, приведшего к гибели 4 миллионов человек. В 1918 году вместе со своими подельниками бежал в Германию на немецкой подводной лодке. Интересно, что на личной печати Энвер-паши была выгравирована такая вот надпись: «Верховный Главнокомандующий войсками Ислама, зять Халифа и наместник Магомета».

(обратно)

147

Гидропланы М-5 и М-9 могли садиться не только на воду, но и на снег.

(обратно)

148

Команда перейти на рысь.

(обратно)

149

Строка из известного стихотворения Державина.

(обратно)

150

Мата Хари — танцовщица, куртизанка и немецкая шпионка. Расстреляна французами в октябре 1917 года.

(обратно)

151

Руссетская земля — Россия.

(обратно)

152

Архалук (арм.) — верхняя мужская одежда, кроем напоминающая короткий кафтан.

(обратно)

153

Апер (арм.) — в ряде наречий означает «отец»; общепринятое обращение молодых к старшему мужчине.

(обратно)

154

Ахчи (арм.) — девушка; ласковое обращение к женщине.

(обратно)

155

Си-бир — Сибиристан! (Арм.) — Три и одно очко — Сибирь.

(обратно)

156

Две кости по два очка, собирай шашки. (Зар — игральная кость). Ду-шеша — два по шесть.

(обратно)

157

Спарапет — главнокомандующий.

(обратно)

158

Ругательство.

(обратно)

159

Искажённое «большевики».

(обратно)

160

Нждэ-хмбапет — командующий дашнакскими войсками. Эмигрировал после победы Красной армии; во время Второй мировой войны воевал на стороне гитлеровцев.

(обратно)

161

Дружба лучше ссоры. Выпьем, господа!

(обратно)

162

Обычное напутствие.

(обратно)

163

Киржим — персидская плоскодонка, поднимающая около тысячи пудов.

(обратно)

164

«Бочка» — элемент высшего пилотажа, при котором самолёт переворачивается вверх колёсами.

(обратно)

165

Рундук — большой ларь, сундук в корабельном помещении.

(обратно)

166

Ныне Хельсинки.

(обратно)

167

То есть с 4 марта.

(обратно)

168

Именно 1-ю бригаду и составляли четыре линкора класса «Севастополь».

(обратно)

169

Это случилось 26 января.

(обратно)

170

Домзак, «дом заключенных» — тюрьма.

(обратно)

171

«Богатырка» — суконный шлем, формою напоминавший средне-вековую «ерихонку» или шелом с бармицей. Вместе с шинелью, напоминавшей стрелецкий кафтан, был разработан в качестве новой военной формы ещё во время Первой мировой и хранился на армейских складах, дабы переодеть доблестных пехотинцев для парада победы в Берлине. Большевики, которым и достались все склады, переодели в нее красноармейцев, а «богатырка» получила вскоре прозвание «буденовки» или «фрунзевки».

(обратно)

172

Командир эскадрильи.

(обратно)

173

«Александр Невский» — четырёхмоторный бомбардировщик, главное отличие которого состояло в том, что порядка 80 % материалов конструкции составляла броневая сталь и дюралюминий. Скорость достигала 230–250 км/час, а вооружение воздушного корабля составляли пулемёты, две курсовые пушки, десять ракет и бомбы — 32 штуки по 50 кг, или 18 — по 100, или 4 — по 500 кг, или 3 бомбы по 650 кг.

(обратно)

174

По сути, пластуны были разведчиками-диверсантами, спецназом казачьего войска.

(обратно)

175

Татарами или персами в то время называли азербайджанцев.

(обратно)

176

На погонах полного адмирала располагались по три черных орла на каждом.

(обратно)

177

Подлинный текст.

(обратно)

178

В реальности, по причине изменничества и нерешительности командования фронта, в поход вышла лишь тысяча с лишним человек.

(обратно)

179

Впоследствии на мелодию этого «белого» марша был положен другой, «красный» — «По долинам и по взгорьям…».

(обратно)

180

В нашей реальности дроздовцы овладели Ростовом в тот же самый день, вернее, в полночь, во время Пасхального крестного хода. Потери «белых» составили 12 человек, «красные» потеряли около 3000.

(обратно)

181

ЦВИК — Центральный военный исполнительный комитет.

(обратно)

182

Крупнейшие судоходные компании Российской империи.

(обратно)

183

12 баллов — высшая оценка.

(обратно)

184

Примерно такую же картину, но куда более ужасную, можно было увидеть в Ялте и в нашей реальности — в 1920-м, после эвакуации Русской армии Врангеля. Тогда в этом городе у моря от рук красных палачей полегло около 30 000 ни в чём не повинных человек. К примеру, 500 портовых рабочих расстреляли только за то, что они грузили белогвардейские корабли.

(обратно)

185

Соответственно от крайней точки носа до крайней точки кормы.

(обратно)

186

Имеются в виду азербайджанцы.

(обратно)

187

Подлодки типа «Морж» имели в длину 67 метров.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 ГОСТЬ ИЗ БУДУЩЕГО

Глава 2 ШТЫК

Глава 3 РЕВОЛЮЦИЯ ЧУВСТВ

Глава 4 ЛЕТУЧИЙ КОРАБЛЬ

Глава 5 ВЕЛИКИЙ БОЯР[28]

Глава 6 КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ

Глава 7 ИНТЕРМЕДИЯ

Глава 8 ФОРМУЛА СЧАСТЬЯ

Глава 9 ПЕРВАЯ КРОВЬ

Глава 10 ЛЕДЯНОЙ ПОХОД

Глава 11 ДАР ЕКАТЕРИНЫ

Глава 12 «ВОЛЧЬЯ СОТНЯ»

Глава 13 ТА СТОРОНА

Глава 14 КРАСНЫЙ ПЕНТАКЛЬ[110]

Глава 15 ОДАЛИСКА[115]

Глава 16 ГОСПОЖА ЧУЖБИНА

Глава 17 ГРОМ ПОБЕДЫ

Глава 18 «АРМЯНСКАЯ МОСКВА»

Глава 19 КРАСНЫЙ ЛЁД

Глава 20 «ЧЁРТОВА СВАДЬБА»

Глава 21 «ПАРИЖ КАВКАЗА»

Глава 22 МАРШ ДРОЗДОВЦЕВ

Глава 23 БЛИЦКРИГ

Глава 24 МОЛОТ И НАКОВАЛЬНЯ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?