«Правдивый ложью»

Валерий Елманов Правдивый ложью

Пусть я кончу жизненный путь

На исходе этого дня,

Мне успеть бы только взглянуть,

Что там будет после меня.

Леонид ФИЛАТОВ

Пролог И снова лал

– Как чуял, – бормотал себе под нос Световид, направляющийся в сторону вырытых на небольшом островке посреди топей болота землянок, где искони жил не только его род, но и, случалось, принятые чужаки.

Последнее происходило крайне редко – уж очень долго волхв присматривался к эдаким, но бывало вот как сейчас.

Он совершал долгие, но обязательные обряды приема в род, для которых предварительно требовалось подготовить камень – произнести над ним соответствующие заговоры, принести ему малую жертву.

Тогда-то все и произошло.

Чужак просился давно. В иное время Световид еще бы подумал, не стал торопиться, но после того, как род в три голодных года потерял чуть ли не половину мужчин, особо тянуть было нежелательно, тем более что Гаврила, получивший новое родовое имя Ратибор, слыл в деревне искусным кузнецом, а после смерти Велемира коваль был очень нужен.

Род Световида ни за что бы не выжил, если бы не подарок болота – железная руда. Была она не простой, а какой-то особенной.

Правда, при обработке приходилось попотеть куда больше обычного, зато сабли, ножи, серпы и косы из нее выходили отменные. Топор, изготовленный из нее, запросто перерубал гвозди, и на лезвии не оставалось ни малейшей зарубки, а уж что касалось сабель, то тут и вовсе сказка – клинком хоть опоясывайся, до того гибкая.

Сбывали их не сами – уже давно один раз в год в условленное место подъезжал купец, который привозил заранее оговоренную плату за приготовленный товар.

Сколько тот сам получал при этом барыша, Световид не интересовался, но, судя по тому что купец ни разу не опоздал, являясь на место в срок, а то и на день раньше, – скорее всего, изрядно.

Беды на род свалились одна за другой – вначале голод, а затем за полгода до очередного приезда купца умер Велемир, так что товара приготовили мало, а на другой год и вовсе ничего не было. И хотя купец оказался добр и даже решился дать часть платы авансом, пообещав в будущем году все равно приехать, пришлось не просто туго – худо.

Вот и поспешил Световид с приемом в род кузнеца.

Да и свежая кровь, что ни говори, тоже требовалась.

Три девки – кровь с молоком – пропадали, теряя свои лучшие годы. Без дитя баба, считай, полбабы, вот и приходилось скрепя сердце не просто смотреть сквозь пальцы на нарушение старых вековых традиций, но и самому принимать участие в их нарушении.

Теперь же получалось, что камень хоть и принял коваля, но число членов рода увеличивать не желал, иначе зачем бы он подкинул Световиду этот знак, да еще в такое время – сразу после принесения жертвы и ожидания «ответа» камня.

Вот он и «ответил».

– Как чуял, – продолжал бормотать себе под нос волхв, задумчиво крутя в руке массивный золотой перстень в тонкой узорчатой оправе, аккуратно облегающей со всех сторон кроваво-красный камень.

Световид не просто догадывался, откуда появилась на синевато-черной приземистой каменной глыбе эта жиковина[1], он точно знал, откуда прибыло это украшение, а главное – для кого.

Выходило, что одного из двоих – либо сына, либо внука – надо отправлять в мир, дабы он передал драгоценность тому, кому она предназначалась.

В иное время можно было бы и подождать, когда получатель – князь Федот, теперь почему-то вроде бы, по рассказам Светозары, взявший себе ныне имя Феликс, – появится сам, пускай не через месяц, так через два-три, да хоть через полгода, но сейчас этого было делать нельзя.

Сила камня, неистово клубящаяся молочными языками вокруг него, отчего-то стала убывать еще за пару месяцев до принесения жертвы, и теперь туманная пелена чуть поредела. Пусть и не сильно, слегка, кто иной и вовсе бы не заметил, но волхв хорошо знал, какой она должна быть – густо-молочной и вязкой даже на вид.

Нет, периодически она убывала и ранее, но не столь долго – длилось это от силы две-три недели, не больше, а вот эдакий срок на памяти волхва был впервые. К тому же ближе к лету она как раз, наоборот, несколько увеличивалась, а тут…

Словом, мешкать было нельзя.

Ради кого иного Световид бы так не поступил. Слишком суров и жесток этот мир, где каждый каждому даже не волк, а куда злей, потому ради чужого человека рисковать кем-то из своего рода он бы ни за что не стал.

Но тут был особый случай…

Если бы не этот чужак, которому предназначалась жиковина, чудесным образом появившаяся на камне, к прошлой весне в живых из всего рода волхва осталась бы от силы одна треть, не больше, ибо именно князь Федот, тьфу ты, Феликс дал им столь необходимое для выживания зерно.

Дал щедро, не скупясь, ничего не прося взамен, да и потом, уже по осени, хмурые мужики из Ольховки привезли в лес и свалили к трем приметным осинкам почти такое же количество мешков, а ведь лес вновь худо уродил. Пусть не так плохо, как в позапрошлый год, но все одно – протянуть на грибах, ягодах и прочих скудноватых дарах леса было бы невмоготу.

Вот и получалось, что сейчас надо возвращать долги, то есть посылать человека в мир на розыск этого самого Федота-Феликса, предупредить его обо всем и поторопить.

Сам Световид никогда не задумывался о природе силы – боги дали, вот и все. Так куда проще.

Да и что она может, тоже оставалось лишь гадать. Исцелять – да, равно как и иное – убивать, если человек проведет у камня слишком много времени. Давать удачу? И здесь не оплошает.

Многое она могла, но вот сможет ли помочь парню осуществить его заветное желание, волхву было неведомо.

«Явится – сам опробует, – решил Световид, – а уж там как в книге Рода[2] начертано, так и сбудется».

Оставалось только решить – кого именно послать. Хотя и тут выбирать долго не приходилось, просто волхв лукавил перед собой.

Сына Радимира посылать было никак нельзя – сердце Световида все чаще давало сбои, как-то глухо ворча в груди, словно периодически взбиралось на высокую гору, а потом кубарем скатывалось с нее.

И кому, если его завтра или через седмицу прихватит не на шутку, возносить камню жертвы, служить у его подножия светлым богам? Особенно сейчас, когда совсем скоро грядет Купала, а вслед за ним Велесов день, а там и Перунов, а еще через месяцок – Стрибогов.

Боги, конечно, светлые и делают для его рода все возможное, но Световид хорошо помнил, как они обидчивы.

Единственный раз не сумел его отец, старый Вратислав, отслужить до конца все как должно, да и то по уважительной причине – схватило сердце, как гневный Перун уже на следующий день запалил своими стрелами-молниями лес.

Хоть и немало лет тому назад стряслась эта беда, но волхв до сих пор хорошо помнил, как переживал отец, когда очнулся и узнал обо всем случившемся.

Вот и получалось, что посылать придется того, кто еще слишком молод, кто может потеряться и безвозвратно сгинуть за время поисков этого князя. А выбора не было – третий из мужчин рода был от рождения хромым.

Правда, оставался еще чужак, но он не был принят до конца, а потому в род еще не вошел, и посылать его не следовало – передать драгоценность должен был только свой.

Разговор с юным Вратиславом, названным так в честь прадеда, отца Световида, был долог, хотя и по его окончании волхв чувствовал, что сказал далеко не все.

А как тут упредишь, коль ты и сам не ведаешь нынешних обычаев, а уж что касается законов, так тут и вовсе темный лес?

Хотя нет – куда хуже, поскольку в любом лесу, как бы мрачно он ни выглядел, Световид чувствовал бы себя куда увереннее, нежели в большом граде или пусть даже в селе.

А вот сборы внука времени заняли очень мало.

В скудной легкой котомке за крепкими плечами восемнадцатилетнего юноши были только смена одежки – рубаха, да порты, да пара онуч, а также кусок тонкой, но очень плотной ткани, чтобы было чем укрыться ночью, два увесистых каравая да пять гривен[3] мяса.

Ну и трут с кресалом – куда ж без них русскому человеку в дальней дороге.

Помимо всего прочего в отдельной тряпице были завернуты несколько кусочков соли.

Это было самым ценным, но не потому, что соль дорога. Просто в один из мутно-серых кристаллов – самый темный по виду и самый крупный по размерам – Световид вмуровал перстень, чтобы по дороге он не привлек ничьего внимания.

Больше в котомке ничего не имелось.

Серебро, которое Вратислав получил, болталось на руке, нанизанное на ободок крепкой крученой проволоки, чтоб не украли лихие люди.

Сейчас на этом браслете тихо позванивали при ходьбе два десятка новгородок.

Поместиться могло куда больше, но этого «больше» у Световида не было – и так щедро отдал все, что имелось.

Когда внук бодро зашагал в сторону проселочной дороги, волхв еще долго смотрел ему вслед, изредка неодобрительно покачивая седой головой, когда его взгляд падал на серого пса, державшегося, словно привязанный, возле левой ноги своего друга – как привык.

По здравом размышлении человек, спутником которого является здоровенная, чуть ли не в два локтя[4] высотой, псина, и повадками и мастью ничем не отличавшаяся от волка, только привлечет излишнее внимание.

А с другой стороны, случись что, хоть будет чем обороняться, поскольку на засапожник надежды мало.

Правда, имелся гладко ошкуренный увесистый посох. Но лихие люди особой опасности в нем не увидели бы, во всяком случае, до тех пор, пока не почувствовали бы на себе его силу.

Конечно, внук владел им отменно, в совершенстве освоив уроки своего деда, но, случись что, желающих поживиться скудной толикой серебра куда лучше отпугнет тяжелый взгляд волчьих желтых глаз.

Для несообразительных приподнимется верхняя губа, обнажающая белоснежные острые клыки. Коль человек вовсе скуден умишком, раздастся негромкое глухое рычание. Ну а если этот умишко отсутствует, тогда уж пусть мужик пеняет на себя.

К тому же согласия Световида никто не спрашивал, впрочем, и Вратислава тоже. Гони не гони, а свое место – близ левой ноги своего одновременно отца, матери и, что самое важное, друга – Избур знал хорошо и уступать его никому не собирался.

Вообще-то с именем внук несколько поторопился. Просто при рождении масть щенка была и впрямь избура-серой[5], вот Вратислав и прозвал его так.

К тому же думалось, что цвет так и останется, перейдя по наследству от матери, удравшей из деревни в лес на зазывный волчий вой. Но Избур ко второму году жизни несколько посветлел, а к третьему и вовсе все больше и больше напоминал отца, совсем не соответствуя имени.

Но не переименовывать же теперь.

Световид смотрел им вслед, пока их фигуры не растаяли вдали – вначале Избура, а потом скрылась за пригорком и голова уверенно вышагивающего внука.

Теперь оставалось только надеяться, что он благополучно доберется до Москвы и отыщет этого князя.

Надеяться и ждать возвращения.

Вот только почему-то у Световида было ощущение, что он Вратислава больше никогда не увидит. Произойдет ли это по причине того, что с внуком случится по пути нечто недоброе, или потому, что волхв уйдет в навь на встречу с теми, кому поклонялся всю свою долгую жизнь, – неведомо, но что не дождется – точно.

Именно из-за этого предчувствия он так долго и глядел вслед Вратиславу.

Это был взгляд-прощание.

А еще Световид призывал всех богов помочь юноше в долгом пути, не оставить его своей заботой и лаской, а если что – защитить и спасти.

Какое-то время он продолжал стоять уже и после того, как они скрылись вдали, не в силах отвернуться, и лишь после того, как почувствовал увесистый толчок, повернул голову.

Возле его левой ноги, в точности как возле ушедшего в неизвестность внука, стоял волк и грустно помахивал хвостом, понимающе глядя на старика.

– Ну да, вижу, что и тебе тоже несладко, – кивнул Световид. – Я внука проводил, а ты – сына. Такие уж у нас лета стариковские – токмо провожать и можем, не то что ранее.

– Р-р-р, – возразил волк.

– Ах, не токмо провожать, – протянул волхв. – Что ж, тебе лучшее, чем мне. Одначе и летов помене, так что похваляться нечем. Вот так-то, – все-таки оставил он за собой последнее слово и неторопливо двинулся обратно в лесную чащобу.

Глава 1 Для начала – репетиция

Я не успел выйти из светлицы – в дверь кто-то постучал.

– Кто? – остановил я руку над так и не выдвинутым засовом.

– Третий воевода полка Стражи Верных подполковник Христиер Зомме, – раздался бодрый голос за дверью.

Я удовлетворенно кивнул. Впрочем, я и спрашивал лишь на всякий случай – в проломе, сделанном стрельцами под командованием боярина Голицына, было хорошо видно одежду Зомме, которая резко отличалась от стрелецкой.

Распахнув дверь, я радушно улыбнулся старому вояке – успел, чертяка.

Хотел обнять, но Христиер, соблюдая субординацию, не позволил мне этого сделать. Отступив на шаг и приложив пальцы к малиновой шапке – тоже новшество, введенное мною при разработке формы одежды, – он строгим голосом доложил, что изменники захвачены в полон вне зависимости от их чинов и званий.

А в конце доклада, все-таки не удержавшись, добавил, расплываясь в улыбке:

– Рад видеть в добром здравии обоих воевод и все царское семейство!

Я оглянулся на обнявшихся брата с сестрой и, вздохнув, присоединился к своему третьему воеводе:

– И я рад, подполковник Зомме.

– Помимо палат Федора Борисовича, где все посторонние схвачены и связаны, я бросил людей на подворья бояр, кои ныне в Москве, как и было тобой велено. К Басманову, где должны быть казаки, отправил три сотни – втрое больше, чем на прочие.

– Иуду удавить мало! – звонко раздалось сзади.

Ба-а, никак господин старший полковник разбушевался. Полчаса назад он еще позади меня держался, а тут на тебе – голос прорезался.

– И ентих тож, – не унимался Федор. – Особливо Голицына с Мосальским – они убить меня хотели! Смерть подлым!

Я вздохнул. Получалось, что объяснение, которое мне так хотелось перенести на потом, отложить не получится.

Жаль, а что поделаешь?

– Федор Борисович в гневе, – пояснил я оторопевшему Зомме. – Однако сделаем лучше так – ты разошли полсотни ратников по улицам, чтоб собирали на Пожар православный люд. Мол, прибыл гонец с новой грамоткой от царя Дмитрия Иоанновича, коя будет зачтена в полдень, а я пока что немного потолкую с царевичем и все объясню. И сразу, как только отправишь гонцов, немедля пошли за иноземными лекарями, дабы прибыли к государыне-матушке. Они проживают…

Объяснял я нарочито долго, надеясь, что Годунов угомонится, но тот униматься не хотел ни в какую, хотя и не перебивал, терпеливо ожидая, пока я закончу свои пояснения.

– Ну и вели ратникам, чтоб из царских палат кого-нибудь из девок привели, – в заключение добавил я.

– Каких девок? – оторопел Христиер.

– Обычных, из царской челяди, – пожал плечами я и, вежливо, но крепко ухватив Годунова под руку, повел клокочущего от негодования юнца к лестнице, попутно размышляя, как мне его теперь называть.

По-прежнему, царевичем, не годилось, царем – тем более. Увы, профукал он свое царство. Получалось, что лучшего обращения, нежели по имени-отчеству, пока не найти.

Или все-таки царевичем, одним этим давая понять, что все надо начинать заново?..

– А с людом, что у крыльца толпится, как быть? Разогнать? – перебил Зомме мои раздумья.

– Ни в коем случае! – испугался я.

Ох ты ж простая душа! Как у тебя все легко и просто, Мартыныч.

Нам теперь – имей в виду! — Надо быть с толпой в ладу: Деспотизм сейчас не в моде, Демократия в ходу…[6]

Да и репетиция не помешает. Опять же заодно посмотрим, как народ отреагирует на спасение семьи Годуновых – это тоже немаловажно.

– Мы с царевичем к ним выйдем и все поясним, – добавил я.

– А с боярами что? – спросил оставшийся позади нас Зомме.

– Я ж повелел – смерть им! – зло выкрикнул Федор, оборачиваясь к Христиеру.

– В полку Стражи Верных палачей не водится, – напомнил я, остужая его пыл. – А теперь пойдем в твою светлицу, и я тебе обо всем поведаю.

Шли мы через трапезную. Я бы с удовольствием выбрал иной путь, но с женской на мужскую половину терема была только одна дорожка.

Крови там по-прежнему хватало, да и покойники по большей части продолжали лежать на своих местах. Разве что мои ратники успели аккуратно водрузить на обеденный стол тело Квентина – последнего защитника Федора.

Лица шотландца убийцы не задели, и сейчас оно – бледное и чистое, без единого пятнышка крови – представляло разительный контраст с остальным телом, сплошь залитым кровью, и разодранной стрелецкими саблями одеждой.

Рубленых ран видно не было, только колотые, зато в избытке. Считать не стал – тут и глядеть-то больно, – да и какой смысл.

И детям пусть когда-нибудь расскажут От бед убереженные отцы, Что, в общем, и у сказок, Таких счастливых сказок — Бывают несчастливые концы…[7]

«Чуть погоди, дорогой пиит, – мысленно попросил я его и твердо пообещал: – Всего через несколько часов я рассчитаюсь за каждую из твоих ран», – и повернулся к связанным стрельцам, валявшимся прямо на полу подле ног Сутупова и двух бояр.

Последних все-таки уважили, усадив на откидную лавку в углу.

Я присмотрелся и увидел среди лежащих стрельца, который помог мне сэкономить несколько драгоценных секунд там, у крыльца.

– Как звать? – спросил я его.

– Снегирем кличут, – отозвался он.

Повернувшись к своим ратникам, я распорядился:

– Этого развязать и отпустить.

– Он же со всеми прочими был, – растерялся Самоха.

– Был с ними, а помог мне, – пояснил я. – Исполняй.

В это время Федор вырвал свою руку из моей и метнулся к Голицыну.

Хорошо, что у него не было сабли – та, которой Годунов дрался, осталась в светлице у Ксении, – иначе не сносить бы Василию Васильевичу головы, а так обошлось маленьким рукоприкладством.

Драться царевич не умел.

Обороняться – одно, тут он кое-что освоил в летнем лагере полка, хотя сомневаюсь, что сегодня пустил в ход хоть один из приемов, которым научился, а вот именно драться…

Поначалу я не мешал – пусть немного изольет душу, но через минуту, решив, что особо разбитая морда нам для предстоящего представления будет мешать, не церемонясь оттащил Федора от растрепанного боярина.

В заключение он еще раз взвизгнул: «Пес!» и, плюнув в лицо, добавил: «Сдохнешь, иуда!»

– Ан и ты меня ненадолго переживешь, – не остался в долгу Голицын. – Эвон, выйди на крыльцо да глянь. Ныне, почитай, вся Русь супротив тебя поднялась.

– Москва – это не Русь, – возразил я, с трудом продолжая удерживать рвущегося из моих объятий царевича.

– Вот и выходит, что ты ныне с одними сопляками да с иноземцами, – проигнорировал мое замечание Василий Васильевич. – Да и тех-то, почитай, у тебя нет – они еще под Кромами саблю супротив нас поднять не посмели, а уж ныне и вовсе. Одна-единственная приблуда и осталась. – Он пренебрежительно кивнул на меня. – И мыслишь выстоять?

– Ты! – задохнулся царевич и вновь дернулся, пытаясь высвободиться из моего крепкого захвата, но я урезонил Годунова:

– Нельзя, Федор Борисович. Отвел душу, и хватит с него. Пленного бить – последнее дело. Иное – попытать немного. Тут мы запросто. Но мне кажется, перед казнью лучше бы он был в целости и сохранности, дабы получше сознавал, что пришел его смертный час.

Голицын уставился на меня и вдруг побледнел, хотя я в отличие от царевича не кричал, а произнес все спокойно и буднично, как само собой разумеющееся. Эдакое деловитое напоминание о раскладе будущих событий, которые уже давным-давно запланированы и утверждены.

Кажется, до мужика стало доходить, что и впрямь пощады не будет.

– Неужто ты меня нехристю на расправу отдашь? – дрогнувшим голосом спросил он у Годунова. – Меня, начального боярина, да православной веры, поганому латину? Ты что, Федор Борисович?! – И губы его растянулись в жалкой улыбке.

– Все меняется, князь, – ответил я за царевича. – Кажется, Иуда тоже одно время в учениках у Христа ходил. Его, правда, не казнили, но лишь потому, что не успели – у того совесть была, сам повесился. А вот ты, боярин, как мне думается, в петлю не полезешь, потому и придется тебе подсобить.

Тот, по-прежнему игнорируя меня, примирительно заметил Годунову:

– Ты бы лучше повелел развязать, а уж я б за тебя непременно словцо бы пред государем Дмитрием Иванычем замолвил. Я ныне не токмо сам у него в большой чести, но и брат в дворцовых воеводах – мыслю, прислушается.

Зря он это сказал, особенно насчет государя. Совсем глупый. Правда, и тут обошлось почти без мордобоя – так, пару раз по зубам, и все, после чего я вновь оттащил Федора и чуть ли не силой поволок наверх, на мужскую половину, распорядившись, чтобы сюда никого не пускали.

Тянуть его до опочивальни, которая аж на третьем этаже, я не стал – лишнее. Никто не мешает, и ладно, так что остановил, еще не добравшись до второго, прямо на лестнице и, прижав его к стене, бросил убийственно-откровенное:

– Тебе сейчас не о мести думать надо – о спасении. И не о казни Голицына – о своей жизни, потому что в одном боярин прав: ныне и впрямь вся Русь против тебя. Вся! – повторил я, почти выкрикнув это в лицо опешившему царевичу.

Тот несколько секунд недоумевающе смотрел на меня.

Ну да, понимаю, жестоко. Вроде бы хеппи-энд и все такое, и тут заново. Из блаженства горячей парилки да сразу в бочку с ледяной водой.

Но иначе я не мог.

Время поджимало, а парню необходимо было в самый кратчайший срок усвоить, что ни для него, ни для его семьи ничего не закончилось – скорее уж только началось.

К чести Годунова замечу, что новая реальность дошла до него быстро.

– А… что делать? – вновь растерялся он, на глазах превращаясь в прежнего, неуверенного и беспомощного.

Я критически посмотрел на него. Плохо, что настрой ученика постоянно скачет из крайности в крайность, то чрезмерно горяч, то наоборот.

Помнится, моя мама в ответ на мое замечание, что суп горячий, тоже всегда отвечала, что холодный никто не ест, напрочь игнорируя третью промежуточную стадию – теплый.

Вот примерно так и с настроем моего подопечного – либо буйная истерика, либо полная расслабуха и вон даже слезы на глазах.

Впрочем, именно сейчас мне эта вторая его стадия на руку. Правда, только пока, а вот впоследствии… Но тут же одернул себя – до этого еще надо дожить…

– Делать будем следующее, – тоном, не терпящим возражений, строго произнес я. – Сейчас мы выйдем на крыльцо. Тебя двое ратников будут вежливо поддерживать под руки. Говорить буду я, а ты молчи. Можешь время от времени креститься. Что дальше – растолкую потом.

Слава богу, Зомме пока никуда не ушел и мы застали его в трапезной. Оказалось, что умница Христиер ларец не забыл, оставив на подворье под охраной аж двух десятков ратников, так что принести его – дело минутное.

Я еще раз на всякий случай предупредил Федора, чтобы помалкивал, и мы с ним неспешно подались на крыльцо.

Толпа к этому времени увеличилась еще больше и расходиться не собиралась. Сейчас близ терема подворье было полным-полно зевак, а те, кто не смог войти, ибо некуда, оседлали забор как с улицы, ведущей к Знаменским воротам, так и со стороны Чудова монастыря, расположенного через дорогу от хором Годуновых.

При виде живого и невредимого Федора людское скопище словно по команде разом охнуло. Каких чувств было больше в этом дружном вздохе – облегчения, что не убили, или негодования, что он еще жив, – не знаю.

Хотелось бы верить, что первого, ну а если иное – у крыльца застыла сотня ратников.

Я поднял руку вверх, и народ притих в ожидании.

– Жив Федор Борисович! – зычно выкрикнул я. – Сами зрите! – И сделал шаг в сторону, давая разглядеть моего бывшего ученика получше, а заодно выгадывая время.

– И впрямь жив-живехонек! – завопил кто-то радостно. – Здрав буди на долгие лета!

А голос-то знакомый.

Сосед кричащего попытался было шикнуть на него, но не тут-то было. Унять горлопана нечего было и думать. Более того, в изъявлении своей искренней радости тот весело подбросил свою куцую шапчонку вверх, и, словно по команде, то тут, то там в воздухе замелькали еще и еще.

Я пригляделся повнимательнее и понял, что не ошибся. Так и есть, Игнашка. Его лукавую улыбку и плутоватый взгляд не спутаешь. Точнее, полвзгляда – один глаз весело таращился на меня, второй, как и обычно, – неизвестно куда.

Ай да молодец! Вовремя помог мне, направил эмоции в нужную сторону.

Ладно, за мной не заржавеет.

А вот уже и несут шкатулку. Совсем прекрасно. Теперь лишь бы не перепутать – грамоток ведь две. Хорошо хоть, что имеется существенное отличие – на второй, что написана позже, вислая печать на шнурке, а потому я протянул руку к другой, но тут же передумал.

Читать мне ее все равно не надо, а выглядит вторая со своей висюлькой куда солиднее. Подняв ее вверх, чтоб было всем видно, я продолжил:

– В благодарность за то, что Федор Борисович решил не противиться истинному государю, кой ныне идет на Москву занять престол, каковой ему дарован по праву рождения, и по доброй воле уступает свое царство законному наследнику, наш светлый государь Димитрий Иоаннович…

Я говорил и физически ощущал, как мой ученик недоумевающе уставился на меня. Даже зачесалось где-то в районе лопаток.

Да уж, разговор мне предстоит нелегкий. Но это тоже потом, только бы успеть уложиться, потому что со временем получался жуткий цейтнот, даже цейтнотище, следовательно, нужно закругляться.

– …и жалует его своими милостями и щедротами, – проорал я. – А саму грамоту зачтем нынче же… с Царева места, – вовремя поправился я, вспомнив, как тут именовали Лобное.

Между прочим, справедливо именовали. Если на него посмотреть – ничего общего с тяжелым, монументальным возвышением из дикого камня, которое привычно для глаз столичного жителя двадцать первого века.

Ныне же оно – обычная беседка, сложенная из красного кирпича, с аккуратным деревянным навесом на столбиках, богато украшенных причудливой резьбой.

Какое уж тут Лобное – название, которое в моем мозгу прочно ассоциировалось с казнями. Для этой милой беседки и впрямь больше подходило – Царево.

Впрочем, и казни тоже лишь грядут в перспективе, поскольку пока что преступников отводили на Болото, а оно хоть и недалеко от Кремля, но расположено совсем в другом направлении, аж в Замоскворечье.

Именно потому я и сам узнал, что Лобное и есть Царево, совсем недавно, да и то случайно, а до того думал, что это два разных места.

– А когда?! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Поначалу надлежит отслужить обедню, а уж потом, получив отпущение грехов, все оглашать, – витиевато заметил я, норовя выгадать побольше времени. – Да и Федор Борисович, сами зрите, еле на ногах стоит. Пусть хоть чуть-чуть в себя придет, а там и выйдет к народу. Пока же, люд православный, ступайте каждый оповестить своих знакомцев да соседей по улице, чтоб после обедни все собрались на Пожаре…

– А пошто теперь не зачесть?! – раздался нетерпеливый выкрик из толпы.

– А потому, что слово государя по десять раз трепать негоже, – парировал я и поторопил: – Солнышко уже эвон где, а потому поспеши, народ, дабы все собрались.

– Дак а пошто бояре поутру на подворье явились? – не унимался любопытный.

– Хотели вас с государем рассорить. Мыслили тайно убить безвинных, а людям поведать, будто так Дмитрий Иоаннович повелел. Пущай народ решит, что государь жестокосердный и ждать от него благ и легот всяких не след. Потому поначалу мы отслужим благодарственный молебен по случаю избавления Федора Борисовича от лютой смерти, а уж потом…

– У-у-у! – угрожающе пронеслось по толпе.

– А кто… – начал было еще один, но я перебил:

– Всех злоумышленников тоже выведем к Цареву месту, так что там всех увидите, и, яко порешите их казнить[8], так и учиним – авось от него до Болота недалече.

– А чего ждать-то?!

– Тут же порешить!

– Немедля!

Выкрики радовали. Народ настроен зло и решительно, но, увы, – слишком мало людей, негде разгуляться, так что придется отложить.

Для надежности.

Да и дело у меня к будущим покойникам. Пока они живые, надо бы с них кое-что содрать.

– Тут негоже, – ответил я. – Вас эвон сколько, а судить всем миром надо. Так что на Пожаре все разом и решим.

– А ты сам откель будешь? – выскочил еще один. – А то нам невдомек.

Нет, ну достали вы меня, ребятки. Все расскажи, покажи и дай на зуб попробовать. Рявкнуть бы на них сейчас что-то вроде:

Кто хотит на Колыму — Выходи по одному! Там у вас в момент наступит Просветление в уму![9]

Но обижать будущих союзников нельзя. Да и не напугаешь их этим. Не знают они, что такое Колыма, так что придется терпеть, все вопросы внимательно выслушивать и… вежливо отвечать.

– Зовут меня князем Мак-Альпином. Сам я из земель шкоцких. Здесь был учителем Федора Борисовича. Пока учил его, успел возлюбить Русь и людей ее, но, прослышав о Дмитрии Иоанновиче, уехал в Путивль. Веры я был лютерской, но не далее как три месяца назад принял святую истинную, перейдя в православие. А крестил меня сам пресветлый государь Дмитрий Иоаннович, так что ныне я с вами не токмо телом пребываю, но и душой. – И размашисто перекрестился.

– О-о-о! – раздалось одобрительное.

– А чаво плечо перемотано? – не унимались любопытствующие.

– Бояр уговаривал воле государя Дмитрия Иоанновича покориться, вот и…

– Сразу видать, уговорил, – констатировал кто-то невидимый, и сразу вслед за этим раздался дружный хохот.

Ну вот и хорошо – пока люди смеются, царевичу бояться нечего.

Думается, что наше общение затянулось бы и еще, но вновь выручил Игнашка.

– Да чего ж стоим-то, православные?! – завопил он. – Аль не слыхали, чаво князь повелел, коего сам царь прислал?! Айда по домам Москву подымать! – И подал пример, заторопившись прочь, заодно не просто распихивая людей на своем пути, но и подталкивая их в сторону ворот.

– Дубец, – негромко окликнул я. – Видишь того, кто первым пошел? – И напомнил: – Наш попутчик, с ним мы по дороге в Путивль князя Дугласа лечили медом с банькой.

Тот кивнул.

– Незаметно догони и шепни: «Князь князя на беседу зовет», чтоб он за тобой пошел, а сам опять сюда и дождись его у крыльца. Если в трапезной меня не будет, поднимись на половину Федора Борисовича – значит, я там.

Тот опрометью метнулся вниз, от усердия едва не загремев по ступенькам.

– А теперь с тобой разговор будет, Федор Борисович, – повернулся я к Годунову. – Вижу, что удивлен ты моими речами, потому придется кое-что объяснить, но потом.

Федор оставался на месте, набычившись и сурово глядя на меня исподлобья.

– Так ты, выходит, и впрямь… – медленно протянул он.

– Впрямь, – кивнул я.

Он горько усмехнулся:

– А пошто спасал тогда? Жаль взяла?

– Знаешь, сейчас не время и не место для объяснений, так что давай-ка ты в свою опочивальню, чтоб никто не мешал, да соберись с мыслями, – мягко заметил я. – Помнишь, как я учил? Если хочешь получить правильные ответы, научись правильно спрашивать. Вот и подготовься, а то у меня тут дел уйма, а времени до обедни – увы.

Оставшись в трапезной, я потер виски, пытаясь собраться с мыслями и сосредоточиться на предстоящих делах, чтобы ничего не упустить.

Но вначале предстояло дать распоряжение о должном лечении Архипушки – того самого мальчишки-альбиноса, который единственный кинулся спасать сына своего государя, и о достойном погребении Квентина.

Я направился к шотландцу, чтоб еще раз мысленно попросить прощения за плохие мысли о нем, но дойти не успел.

– А ведь он живой… – раздалось изумленное.

Глава 2 Подготовка декораций

Я вздрогнул.

Неужто действительно удача улыбнулась парню? Да нет, показалось суетящимся близ него ратникам – шотландец от груди до ног залит кровью, плюс куча ран, так что…

Однако безумная надежда, что и впрямь чудеса бывают, оказалась сильнее. Я подбежал к Дугласу, прижал ухо к груди и замер.

Тук… тук… тук…

Сердце Квентина на самом деле билось – еле слышно, редко, но…

– Самоха, лекарей сюда! – распорядился я. – И на мое подворье немедля! Сам скачи, ты попроворнее. И чтоб одна нога тут, а другая там! Найдешь там мою ключницу Марью Петровну, скажешь, что князь за ней прислал. Но вначале растолкуй, для чего она нужна, чтоб прихватила все необходимое. Дубец, скажи ратникам, чтоб поискали на конюшне возок, и сразу с ним туда же, за нею. Пока она собираться будет, вы как раз поспеете!

Что ж, одно это неплохая награда за спасение Годуновых, если только парень продержится до появления Марьи Петровны и если она сумеет… Ох, как много «если», но что делать…

– Ничего, теперь все будет хорошо. Должно быть хорошо, – пробормотал я себе под нос и ласково улыбнулся Архипушке, продолжавшему жалобно кривиться от боли.

Впрочем, за мальчишку-альбиноса можно быть спокойным. Ему досталось куда меньше – в кровь разбитую о стену голову не сравнить с ранами Квентина.

Настроение сразу поднялось, и я даже одарил Голицына многообещающей улыбкой. Правда, боярин, завидев ее, лишь зябко поежился – видать, она больше походила на оскал.

Ну и пусть, так оно даже лучше.

– Федор Константиныч, – подошел встревоженный Христиер. – Тута… – И с опаской оглянулся на сидевших бояр.

Та-ак, кажется, начались проблемы, вот только непонятно какие, но по лицу видно – нешуточные. Ладно, отойдем в сторонку, а лучше вообще выйдем в сени, там поспокойнее.

Оказалось, что получилась накладка с одним из бояр. Причем по закону подлости это был самый опасный изо всех – Басманов.

Не обнаружили Петра Федоровича на его подворье. Позже он отыскался у Голицына, но время оказалось безвозвратно упущено, и успевший сообразить, что к чему, Басманов уже занял оборону, причем вместе с казаками, которые, судя по всему, собираются драться до конца.

Плохо, конечно. К тому же Голицын жил не в Кремле – в Занеглименье, и штурмовать боярский терем на глазах жителей Белого города, это…

– С ним позже, – отмахнулся я. – Пока повели, чтоб держали осаду, а потом я сам подойду, но только после Пожара. Сейчас нам куда важнее иное. – И увидел входящего вместе с Дубцом Игнашку. Указав, чтоб они прошли наверх, я наскоро принялся разъяснять Зомме требуемое: – Собери пять сотен и давай-ка займись с ними. От них надо следующее…

Растолковав все, что мне было нужно от Христиера, я не мешкая ринулся наверх.

Пока обнимал Игнашку, старался припомнить его отчество. Вообще-то я его в общении с ним – по его же просьбе, чай, не боярин какой – практически не употреблял и, если б оно не было столь чудным, нипочем бы не вспомнил, а так в памяти всплыло: Незваныч.

Поблагодарив его за столь своевременную поддержку, я завел Игнашку в одну из пустующих комнат на втором этаже.

Она, так же как и первая, предназначалась для прислуги, а холопов ныне не было – то ли сбежали от греха, то ли их накануне предусмотрительно удалили, чтоб не было свидетелей, так что практически все они пустовали, занимай любую.

– А теперь выручай меня еще раз, – вздохнул я, усадив Князя напротив себя. – Два важных дела, и ни одно из них кому иному, кроме тебя, не доверить. Во-первых, тебе надо переговорить с «сурьезным народцем», и когда придете к Цареву месту, то…

– Ишь ты, – крутанул головой Игнашка, внимательно выслушав меня. – Такую просьбишку выполнить – самому в радость. Как там гусляры сказывают? Я – тать, богатых граблю да тем и живу. А я – боярин, я бедных граблю.

Такой энтузиазм не мог не порадовать.

– Значит, выполнишь? – на всякий случай уточнил я, хотя и без того все было понятно.

– Не сумлевайся, – кивнул он. – Яко боярские ребра трешшат, еще не слыхивал, а чтоб самому их крушить невозбранно, о том и вовсе в мыслях не держал. Все сполним. Тока ведь у нас народец своевольный, удержу не ведает, потому ты уж не вели своим ратникам сабельки в ход пущать, ежели мы малость за край зайдем.

– А я краев вам и не отмеряю, – пояснил я. – И удерживать их ни к чему. Знай себе лупи да круши, пока… Ну ты меня понял.

– Вона как, – протянул Игнашка. – Выходит, ты порешил их…

– А что порешил, знаем только мы двое, – перебил я. – И то, что двум князьям ведомо, о том иным прочим знать ни к чему. Это наше с тобой дело, княжеское. Народцу же скажи, что есть у тебя должок к Мосальскому – думаю, они тебя поймут.

– И оное уразумел, – кивнул он. – Токмо тогда уж у меня к тебе тож просьбишка. Ежели ребятки помимо прочего привычным делом займутся, ты уж ратников своих не того…

– Одно обещаю, – быстро прикинув, заявил я, торопясь закончить разговор, меня ждал Федор. – Путь к отходу, если что, будет свободным, и людей своих по площади я расставлять не собирался, только близ Царева места. Ну а коль людям в руки попадутся – их беда. – Я развел руками. – Защищать не стану, так что пусть осторожнее кошели щиплют.

– А нам и таковского за глаза, – согласился Игнашка и, весело хихикнув, заметил: – Яко ты сказываешь – кошели щиплют? – Он хохотнул. – Ишь ты, словцо какое сыскал. Нашим поведаю – пондравится.

– Только про меня не говори. Пусть будет, что ты сам его придумал, – посоветовал я. – И про ратников, где и как их расставят, тоже сам. Ты ж дознатчик, вот и выведал, покрутившись среди моих людей. А теперь дельце поважнее будет. Пальцы твои как?

– Замок вскрыть надобно? – ухмыльнулся Игнашка.

– Хуже, – вздохнул я и направился к двери.

Выглянув наружу, убедился, что в коридоре, кроме ратников, что привели Князя, ни души, строго-настрого наказал никого в комнату не впускать и поплотнее притворил дверь.

– Шнурок разрезанный надо соединить, да так, чтоб никто не заметил, – пояснил я Игнашке, кладя руку на шкатулку, и сразу предупредил: – И это тоже – дельце тайное, Незваныч.

– Допреж глянуть надобно, – преисполнился важности Игнашка.

Я открыл шкатулку и еще раз прикинул.

Да, получалось, что иного выхода нет.

Попытаться влепить на другую грамоту старую печать Бориса Федоровича не имело смысла – именная.

Впрочем, чтобы понять подлог, людям ее и читать не надо – сразу видно, поскольку отличий выше крыши.

У Годунова и орел на гербе крылья не расправил, да и всадник с копьем не в ту сторону едет – постарался Квентин на мою шею, подсказал Дмитрию, как надо правильно.

Оставалось только одно – перекинуть печать с одной грамоты на другую.

Задача несколько облегчалась тем, что печать вислая, но шнурок был вдет в сам лист грамоты и намертво, как пломбой, стиснут с двух сторон блестящими плюшками-оттисками – не поскупился будущий царь-батюшка на серебро.

– Мне отсюда туда, Игнатий, – ткнул пальцем я. – Печать должна быть на этом листе, но чтоб ни следочка.

Тот задумчиво пожевал губами, ничего не ответив. Щурясь, он долго разглядывал печать, вертя ее в руках, затем сам лист. До шнурка добрался в последнюю очередь.

– Свету бы поболе, – заметил он.

– Это мигом, – оживился я, опрометью выскакивая в коридор.

Вскоре на столе у Князя стояло аж три подсвечника, а по обеим сторонам еще два здоровенных шандала на семь свечей каждый.

– Иному довериться никак нельзя? – уточнил он, повторно теребя в руках печать. – А то есть тут у меня один на примете…

– Дело такое, что вера у меня только к тебе, – пояснил я.

– Понял, – кивнул он. – А коль загублю, голова с плеч? – И криво ухмыльнулся.

Дипломатичное замечание я оценил по достоинству. Вроде бы и шутка, а вроде бы… Вон как дрогнули пальцы. Все правильно: я ж сам сказал, что дельце тайное, а на Руси наиболее популярный способ хранить тайны – ликвидация свидетелей.

– Ты так больше не шути, не надо, – устало попросил я. – И без того сегодня денек заполошный. Ты ж меня знаешь. Разведу руками, и вся недолга – коль не вышло, так уж тут ничего не поделаешь. Потому работай аккуратно, но за свою жизнь не опасайся, ничего с ней не случится.

– Уцелеет, стало быть, голова, – удовлетворенно кивнул он. – Это хорошо.

– Смотря чья, – поправил я его. – Твоя – да, а вот моя…

Игнатий посуровел, крякнув, и вновь принялся вертеть в руках печать.

Странно. Вообще-то менять надо шнурок, а он…

Я открыл было рот, но так ничего и не сказал. Коль доверился специалисту, так помалкивай, чтоб не обидеть.

– Лучше бы ты замок мне дал открыть, – проворчал он, предупредив: – Тут час надобен, не мене – терпит оно? Да еще кой-что – я ж с собой ничего не прихватил.

– Вот это другой разговор, – обрадовался я. – Давай командуй.

Игнашка оказался на удивление скромен, запросив лишь шильце повострей, пару ножей и еще кое-что по мелочи, включая шнурок точно такого же цвета, какой был на грамоте.

– Все тотчас принесут, – заверил я. – Значит, так: мне бежать надо, так что у дверей я стражу выставлю, чтоб ни одна зараза не помешала. Все, что ты заказал, принесут, но заходить не станут – постучат. Выйдешь сам и все примешь. Как только работу закончишь, пошлешь одного из ратников за мной, но сам отсюда ни-ни.

Пока я распоряжался насчет заказа, явился обескураженный Христиер, доложивший, что из бояр на Москве только двое – все прочие укатили к Дмитрию. Может, в Белом городе или в Китае и остался кто-то еще, но он не ведает, где их искать. Идти они не возжелали, потому пришлось обоих доставлять силой, и оба ждут на улице.

И в финале доклада он повторно известил, что Басманов по-прежнему держит осаду.

– Вот и славно, что не возжелали, – кивнул я, пропуская сообщение о строптивом боярине мимо ушей – с ним потом. – Коли они воле Дмитрия Иоанновича не покорились, с ними теперь иной разговор. А кто именно доставлен?

– Бельский Богдан Яковлич да Шуйский Василий Иваныч, – перечислил он.

– Понятно. Теперь слушай далее и запоминай…

Диктовал я не столь уж долго, но тем не менее Христиер под конец взмок – поручений и впрямь предостаточно.

– Сам всюду не лезь, сотников напрягай, – посоветовал я. – Только посмышленее да понаглее. Рукоприкладство ни к чему, но и чтоб перед всякими там постельничими и казначеями не робели. В царских рынд переоденешь самых смазливых ратников, ну и по росту чтоб не ниже тебя. Мне оставь пару десятков ратников под началом Самохи.

Зомме кивнул, нерешительно двинулся в сторону выхода, но на полпути остановился и повернулся ко мне:

– Князь, ты в полку второй воевода, а я токмо третий, но ты сам учил ратников, дабы всякий из них знал свой маневр. Ныне я его не ведаю. Поначалу все было понятно – выручать из беды воевод, так?

Я согласно кивнул, а Христиер загнул большой палец и продолжил:

– Зато потом, начиная с крыльца… Я тебе верю, князь, но… не понимаю. Все, что сейчас ты делаешь, это для кого? И мы… за кого?

Оставалось невольно восхититься. Никак Зомме и впрямь мне очень сильно доверял, коли даже тут исхитрился вопреки обыкновению сформулировать все очень деликатно. Обычно старый служака выражался куда прямолинейнее.

Даже слово «предательство» хоть и напрашивалось, но впрямую не прозвучало.

– Христиер Мартыныч, сейчас мне не до того, – честно сказал я. – Сам видишь, как у нас со временем. Давай отложим наш с тобой разговор. Чую, что тебя беспокоит, но скажу только одно: неужто ты помыслил, будто я появился на подворье Годуновых и принял неравный бой только для того, чтобы часом позже предать нашего первого воеводу?

– И впрямь, – смущенно протянул Зомме. – Но я и не сказывал, что…

– Не сказывал, а в уме все равно держал, – усмехнулся я и хлопнул своего верного помощника по плечу, ободрив: – Да ты не смущайся, Мартыныч. Я бы и сам на твоем месте подумал что-то в этом духе, уж слишком все странно получается.

– Вот-вот, – сразу оживился он. – Очень странно. Так странно, что…

– …поневоле закрадывается мысль о предательстве, – подхватил я и твердо заверил Зомме: – Слово полковника, не далее как завтра ты будешь знать «свой маневр».

– Да я бы и не спросил, но сотники, да и не токмо они, вопрошают, а что им поведать, мне невдомек, – развел руками он.

– Кое-что они узнают нынче же, на Пожаре, вместе со всеми. Остальное, если будет что непонятно, завтра, – повторил я. – И поверь, что таить ничего не собираюсь. Соберем их всех, включая даже десятников, и… Нынче же, если кто станет спрашивать, отвечай честно, примерно как я тебе. А пока даже не приказываю – прошу: верь мне во всем.

Он исподлобья покосился на меня, что-то прикидывая, после чего утвердительно кивнул и вновь двинулся по направлению к выходу, но опять затормозил на полпути.

Никак еще что-то.

Да когда ж это закончится?!

– А с боярами-то как быть, Федор Константиныч?

Фу-у-у! Камень с души свалился.

Раз я Константиныч, значит, все в порядке, да и мой авторитет еще ничего, коли, невзирая на кучу загадок, народ продолжает верить.

– Первого присовокупи к Голицыну, а Шуйского… – Я сожалеюще вздохнул. – Придется отпустить.

Вообще-то по здравом размышлении стоило бы и его присоединить к остальным потенциальным покойникам.

За что? Ну хотя бы за нахальную брехню.

То у него углицкий царевич набрушился на нож, то выжил, а потом будет говорить, что Дмитрия убили люди Годунова. И все это Шуйский, скотина эдакая, излагал или будет излагать, поминутно крестясь и божась, что уж на сей раз говорит истинную правду.

Но нельзя.

Кто еще участвовал в заговоре против Дмитрия, я не помнил, но этот был точно, причем одним из заводил.

Он и Голицын.

А учитывая, что последний, можно сказать, без пяти минут покойник, получалось, что Василия Ивановича трогать нельзя – эта зараза должна выполнить свое гнусное дело, а уж потом я с ним рассчитаюсь.

– Прямо сейчас отпускать? – педантично уточнил Зомме.

– Перебьется, – буркнул я. – Вначале прогуляется с нами до Царева места. Ему к вранью не привыкать, вот и пускай освящает своим присутствием грамоту Дмитрия.

Зомме кивнул и смущенно добавил:

– Тебе бы утереться, княже, а то эвон – половина рожи в крови.

Я удивленно провел рукой по лицу и, недоумевая, уставился на темно-красную ладонь. Странно, когда это я успел пораниться и где? Но тут же вспомнил – Квентин.

Поискал взглядом рукомойник и уже шагнул было к нему, но передумал и не стал умываться.

– Это кровь священная, – мрачно пояснил я. – К тому же думается, что разговор с боярами в таком виде пройдет куда доходчивее… Их как, уже развели по горницам?

– Все, как ты и сказал, наверху, и каждый наособицу, – подтвердил Христиер и смущенно добавил: – Грязновато там.

– Ничего, – кивнул я. – Грязным душам не привыкать, так что там им самое место.

Однако прежде чем идти туда, ненадолго задержался, чтобы поглядеть на Шуйского. Все-таки будущий царь, который – кто знает, как оно дальше сложится, – еще может напялить на свою голову шапку Мономаха.

Честно говоря, вид его меня не впечатлил. Понимаю, что правители бывают разные. Достаточно взять клички, которые давали некоторым королям Европы – тут тебе и Заика, и Шепелявый, и Лысый, и Толстый…

Словом, всякой твари по паре.

Но то убогая Европа, а у нас как-то в ходу больше были иные прозвища, и куда приличнее – Мудрый, Невский, Донской, Храбрый, Удалой и прочие, а здесь…

Иначе как плюгавым я бы лично этого старикашку, который жалко щурил подслеповатые глаза, не назвал. По-моему, Русь не заслуживала на царском троне такого сокровища, как этот приземистый, изможденный, сгорбленный мужичонка с большим ртом и реденькой бородкой.

Ну ладно внешность – ее не выбирают. Но он и своим поведением вызывал одно лишь отвращение.

Глядя на его заискивающие, подобострастные манеры, мне почему-то так сильно захотелось вывести его на Пожар не для «освящения присутствием», а вместе со всеми обвиняемыми, что я еле удержался от искушения дать соответствующую команду.

Кстати, любопытно, а чего это он тут, а не в Серпухове?

Но его ответ на мой вопрос прозвучал вполне естественно.

– Хвораю я, – сокрушенно пояснил он. – Вовсе болести обуяли. Не чаю, месяц хошь един проживу еще ай как. – И с опаской покосился на мою саблю, жалко улыбаясь и робко моргая крохотными слезящимися глазками.

На все мои суровые требования насчет участия в предстоящей процессии он тоже почти не возражал, лишь разок заикнувшись насчет старческой немочи и преклонных лет.

Пришлось прозрачно намекнуть на славный и богатый ассортимент хороших лекарств, оставленных мне по наследству главой Аптечного приказа боярином Семеном Никитичем Годуновым.

– И неподалеку совсем, – невозмутимо заметил я, – в Константино-Еленинской башне. Там же и лекари добрые имеются. Так как – туда или на Царево место?

Правильный выбор он сделал практически сразу, тут же принявшись многословно пояснять, что он совсем не то имел в виду и я его неправильно понял.

Что ж, теперь ясно, почему этого дяденьку с плюгавой внешностью и подобострастными манерами никто всерьез не воспринимал в качестве возможного конкурента кому бы то ни было.

Не знай я истории, пусть в крайне ограниченном объеме, но тем не менее тоже решил бы, что Василий Иванович – один из самых безобидных.

Одно хорошо: пока я изъяснялся с ним, то по ассоциации с этим стариком мне припомнился иной, по фамилии Годунов. Семен Никитич, правда, выглядел куда симпатичнее, но по характеру – аналогичная сволочь.

Не то чтобы я жаждал отомстить…

Получалось скорее уж напротив – как раз в Переславле-Залесском с ним расправятся очень быстро, только не помню как, а этот мерзавец был мне еще нужен. Глава тайного сыска – это фигура с такими связями, пренебрегать которыми не следовало.

Придется за ним послать.

И тут же в памяти всплыло еще одно имя, которое не раз поминал Дмитрий.

Отец Никодим.

Этот монах, насколько мне помнится, жил в Чудовом монастыре, который совсем рядом, так что тут проблем не будет, а потому оставим на завтра – раньше я им заняться не успею, да и продумать надо все как следует…

Последнее, о чем я распорядился, так это послал человека в приказы с требованием доставить письменные принадлежности в каждую из комнат, где сидели пленные бояре и Сутупов.

Исключение – та, где находился Бельский. Ему они не понадобятся.

А развели их, совсем как семью Годуновых этим утром, по комнатам дворни на втором этаже специально, выполняя мой приказ.

Для них, как я понимаю, такое было куда унизительнее, чем даже подвалы. Там-то вроде как узилище, то есть для пленного вполне приемлемо, а вот помещение для холопов – унижение.

И не то чтобы я норовил как-то оскорбить лишний раз. Скорее, дать понять, что раз с их титулами и званиями не считаются до такой степени, то костлявая не просто поблизости. Она уже замахнулась своей косой, и теперь только князь Мак-Альпин может остановить ее… если захочет.

Вначале я решил зайти в первую же попавшуюся комнату на втором этаже – плевать, кто именно в ней находится, но затем переиначил. Поначалу надо ломать самого упертого, а то потом может не хватить терпения, так что первый, к кому я заглянул в гости, был Голицын.

Я не особо церемонился. Многозначительно усмехаясь, я подошел к нему, неспешно извлек свой нож, отчего он беспокойно заерзал на лавке, и… разрезал веревки, стягивающие его руки.

Пока он с наслаждением разминал запястья, я коротко изложил свое деловое предложение, которое заключалось в следующем. Хоть он и заслуживает в моих глазах смертной казни, но я отменю ее. Разве что выведу на Пожар, вот и все, а там уж как народ…

Но взамен он должен быстренько написать покаянную грамоту, в которой объявляет, что вся сегодняшняя история – его личная инициатива, затеянная, дабы рассорить государя с его народом, ибо на самом деле тот вовсе не приказывал убивать Годуновых.

Поначалу он наотрез отказался, мол, я и так ничего не посмею с ним сделать.

Наивный.

Да у меня за одного Квентина такой должок, что в счет его уплаты можно на клочки порезать. А ведь есть еще Архипушка и отец Антоний. Это означает, что клочки будут мелкими.

– Забыл ты, боярин, что мне твои регалии, чины да титулы – не указ, – устало заметил я и ласково улыбнулся, откровенно заявив: – А что писать отказываешься, то хорошо. У меня руки чешутся за князя Дугласа с тобой посчитаться да ремней с твоей шкуры настругать, так что предлагал я тебе это с тяжелым сердцем. Ну а коль ты ни в какую, стало быть, не далее как нынче к вечеру я свое удовольствие насчет ремешков из твоей поганой шкуры получу. Или ты и впрямь подумал, что не посмею? Ну что ж… – равнодушно пожал плечами я и процитировал:

Хоть вобче расейский люд На расправу и не лют, Но придется мне, робяты, Учинить над вами суд[10].

Боярин оторопел.

Еще бы, такого из моих уст он услышать никак не ожидал.

Вот и хорошо – чем больше странностей и непоняток в моем поведении, которые всегда настораживают и пугают, тем лучше. Пусть гадает, с чего бы князь Мак-Альпин решил в своей речи уподобиться бродячему гусляру.

А я еще добавил, что мне такая лютость как раз дозволительна, поскольку я хоть и православный, но к российскому люду не принадлежу, и вообще, у нас, потомков шкоцких королей, на этот счет строго и кара за подобные штучки вроде предательства предусмотрена только одна.

С этими словами я вновь вытащил из ножен тесак Серьги – тот самый, схожий размерами с римским мечом, и красноречиво вогнал его в столешницу.

– Острый, – прокомментировал я. – И поверь, что заниматься столь приятным делом не доверю никому. Потому даю тебе еще одну попытку подумать, если у тебя вообще эта самая думалка имеется.

– Не посмеешь, – повторил он, но куда менее уверенно. – Мы – всей Руси голова. У меня в пращурах и Гедеминовичи, и Рюриковичи. Мою кровь пролить…

– Плевать мне на твоих пращуров, – перебил я. – И не голова ты на Руси. Судя по непотребщине, которую вы ныне учинили, – ты самая что ни на есть безмозглая задница, потому как вони от вас много, а проку – ни на полушку.

– Я-ста из начальных бояр, – возмущенно начал было он, но договорить я не дал.

Выдернув из столешницы нож, я резко ткнул им в направлении боярина, и он испуганно отшатнулся, осекшись на полуслове.

– То-то, – поучительно заметил я. – И запомни: это ты до сегодняшнего дня был в начальных, а ныне ну какой из тебя боярин? Кат[11] ты и больше никто. Вот тут – да, ты и впрямь начальный, коли сам давить Годунова не полез. К тому ж забыл ты, гниль подзаборная, что по сравнению с моим родом ты – сучье вымя и мразь. А что до крови, то мне после острога уж больно любопытно, отличается твоя кровушка от холопьей по цвету или нет. – И в такт своим словам продолжал водить клинком Серьги как мятником – туда-сюда.

– Царевич Федор Борисович не дозволит, – вякнул он.

– Вот это верно, – не стал спорить я, убирая нож подальше. – Он добрый и отходчивый, так что и впрямь может колебаться – то ли казнить, то ли нет. – И задумчиво осведомился у клинка: – Тогда зачем его спрашивать? Ни к чему, верно?

Металл тускло блеснул, отражая пламя свечи, словно подтверждая правильность моих слов и соглашаясь с ними.

– Думаю, проще всего избавить его от тяжких дум и действовать надежнее, – подвел я итог своим размышлениям вслух.

– То есть как? – выпучил на меня глаза боярин.

– А так, как учили, – развел руками я и опять насмешливо процитировал:

Чтоб худого про царя Не болтал народ зазря, Действуй строго по закону, То бишь действуй… втихаря…[12]

Но, глядя на его недоумевающую рожу – не дошли, видать, слова поэта – счел нужным сказать попроще: – Ни к чему мне спрашивать дозволения у Федора Борисовича. Лучше я ему доложу потом, когда прикончу тебя. – И вновь обратился к клинку: – Думаю, особо мудрить не стоит, верно? Чем проще, тем лучше, так что скажем мы Федору Борисовичу то, что сам боярин собирался объявить народу. Мол, пребывая в тоске и раскаянии, князь Голицын углядел веревку в келье, где мы его оставили, и удавился.

– Народ не поверит, – вякнул было он и вновь опешил. На сей раз от моего хохота.

Ну правда, как тут не смеяться, когда слышишь эдакие глупости, да еще от кого – от потенциального покойника, который уже приговорен к смерти, только пока этого не знает.

А может, прорвалось наружу то напряжение, которое с самого утра не отпускало меня, – не знаю, но мой приступ безудержного веселья длился не меньше минуты, даже слезы выступили.

– Еще как поверит, – уверенно заметил я, закончив хохотать. – Ты птица невелика, с Годуновыми не сравнить, так что никто особо и не станет интересоваться, как оно все произошло на самом деле. И лежать тебе, милок, там, куда ваша поганая боярская Дума переложила покойного Бориса Федоровича, то бишь на кладбище в Варсонофьевском монастыре.

Вот тут-то боярин заметно побледнел.

Даже странно! Муки, пытки – наплевать, а захоронение там, где позорно, – это, выходит, куда страшнее.

И пойми после этого живущий в двадцать первом веке своих соотечественников из семнадцатого!

Но удивляться некогда – у меня на очереди Мосальский с Сутуповым. Если это слабое место боярина – будем бить по нему, а рассуждать после, на досуге.

– Так что, будешь писать или я пошел?

Ждал я недолго – секунд пять, после чего, лениво пожав плечами, вразвалку двинулся к выходу.

– А ты словцо даешь, что не тронешь и не повелишь казнить, ежели я всю вину возьму на себя? – глухо спросил он, когда я был уже возле двери.

– А зачем мне тогда тебя убивать? – удивился я.

– И… отпустишь?

– Нынче же, – кивнул я. – Сразу после Пожара я тебя передам Басманову, и катись на все четыре стороны. – А для убедительности добавил, в очередной раз многозначительно поигрывая ножом: – Только запомни, боярин: больше ты мне на глаза не попадайся. На тебе кровь моего друга князя Дугласа, а убить его повелел именно ты.

– Он сам виноват, – вякнул было Голицын, но, глянув на мое лицо, сразу осекся и торопливо потянулся к бумаге и перу.

– Давно бы так, – заметил я и, вызвав из коридора стражу, велел бдить в оба, ибо сей князь опасен, как гадюка по весне, да сразу, как он закончит писать, немедля бежать одному из них ко мне.

С Рубцом-Мосальским я поладил куда быстрее. Очевидно, он посчитал, что сейчас самое главное выжить, да и не было в требуемой мною бумаге ничего такого, что бросало бы тень на государя – напротив, он ведь, получалось, обелял его, принимая вину на себя.

К тому же моя морда лица, наполовину покрытая густой коркой запекшейся крови, тоже внушала желание побыстрее закончить неприятный разговор. Не зря я не стал ее смывать – сгодилась.

Сутупов, правда, немного поканючил, что у него нет сил, пару раз норовя плюхнуться в обморок, но я живо привел его в чувство, сунув ему под нос жменю толченого перца. Судя по тому, как сразу распух и покраснел его шнобель, нашатырь куда менее эффективен.

Так, кажется, со всеми управился. Хотя стоп…

И, радуясь тому, что у меня вновь появилась причина, позволяющая чуть отодвинуть разговор с моим учеником, я вновь поспешил вниз, лишь задержавшись на минуту возле умывальника – теперь кровь ни к чему, да и неприятно ощущать на щеке подсохшую корку, – и вышел на крыльцо.

Ага, так и есть. Зомме действовал достаточно расторопно, так что спецназовцы из особой, пускай и несколько куцей по составу сотни Вяхи Засада – всего сорок человек – уже ожидали меня на подворье.

Это моя подстраховка.

Можно и без нее, но нежелательно, поскольку толпа подобна пьяному человеку. Чуть толкни – и подалась, пошатнулась в сторону. В какую? А уж это смотря кто толкнет.

Учитывая, что тайных врагов у Годуновых хоть пруд пруди, и не только среди бояр, особенно после столь неудачного правления Федора, могут и так пихнуть, что…

Вот тут-то и должны сработать мои спецназовцы. Враги толпу туда, а они – обратно, и поглядим, кто кого.

Первым делом я отделил от основной группы пятерку Лохмотыша, как уже побывавших в деле и на практике зарекомендовавших себя с самой хорошей стороны.

К остальным обратился с вопросом, с трудом припомнив название предмета Игнашки:

– У кого по «Выведыванию и ношению харь» стоит «плохо» – три шага вперед.

Из числа оставшихся в строю вышла чуть ли не половина – пятнадцать человек.

Жаль, но ничего не попишешь.

Второй мой вопрос прозвучал достаточно загадочно:

– Кто хорошо ведает Святое Писание, чтоб назубок, пускай и не всё…

К сожалению, подал голос лишь командир одной из пятерок – здесь деление было тоже иное, не на десятки – по имени Догад.

В соратники себе он выбрал еще троих. Им я поручил стать монахами.

«Нищих» подобралось изрядно – возглавили попрошаек Лохмотыш и Афоня Наян.

Остальные должны были изображать простое сословие – кому что сподручнее.

Оставив в резерве три боевые пятерки «двоечников» – мало ли, я прямо во дворе предложил отобранным ребятам потрудиться во славу… рекламы Федора Борисовича Годунова, кратко изложив суть своих требований.

Поняли не сразу, так что пришлось и тут потратить время на разъяснения.

– А теперь шагом марш в дом и ищите себе соответствующую одежду, – распорядился я и устало поплелся в дом.

Впереди меня ждало, пожалуй, самое трудное и неприятное – разговор с царевичем. Представляю, что мне предстоит услышать.

Но я ошибся – беседа оказалась куда неприятнее, чем предполагал.

С первых же секунд Федор – и откуда только прыть взялась – принялся обвинять меня во всех мыслимых и немыслимых грехах.

Его послушать, так я получался куда хуже тех же бояр.

Мол, они хоть просто его предали, я же совершил это дважды – когда сбежал в Путивль и второй раз сегодня, поскольку, одержав победу, решил немедля передать ее в руки заклятому врагу, а вместе с нею и всех Годуновых.

– Ты даже не дозволил мне посчитаться с Голицыным и прочими, – напомнил он в конце. – А они меня… – И губы Федора задрожали.

– Стоп, – оборвал я его. – Начну с последнего, хотя о том вроде бы и говорить ни к чему, поскольку я тебе уже все пояснил ранее. От своей смерти они все равно не уйдут, и ждет она их нынче же, поверь мне. Только нам с тобой пачкать руки в их крови нельзя. Пусть это сделает народ. Потому я тебе хоть и дал отвести душу, но ненадолго – нельзя пинать ногами свинью, предназначенную для убоя. Наоборот, она должна иметь вид откормленный, сытый и довольный.

Я перевел дыхание и внимательно посмотрел на своего ученика. Так, кажется, хоть в этом удалось убедить – поверил он в неотвратимость мести.

Это хорошо. Значит, можно переходить к следующему пункту.

– Что же касается передачи в руки Дмитрию тебя и всей твоей семьи для тягостных мук, то тут, как мне помнится, все наоборот, или ты уже забыл про утро? К тому же ты почему-то не включил в свой перечень будущих покойников меня, – напомнил я. – А зря. И поверь, что для князя Мак-Альпина Дмитрий Иоаннович выдумает особо изощренную месть.

– За что? – удивился Федор.

Я усмехнулся.

Вообще-то следовало бы все рассказать, поскольку ситуация складывалась таким образом, что мне необходимо было от него полное и безграничное послушание, а оно без такого же полного и безграничного доверия невозможно.

Но время… Оно не просто поджимало – давило.

Потому я приступил к самому короткому варианту – контробвинениям, а их у меня хватало.

Я припомнил и бездеятельность властей в течение этих полутора месяцев. И то, что он свалил все дела на советников, которые полностью и окончательно все загубили, не забыв указать и самую главную причину измены Басманова, который перешел на сторону Дмитрия только по вине главы Аптечного приказа боярина Семена Никитича Годунова.

– Если бы он самочинно не распорядился составить и прислать из Москвы в Кромы новый разряд[13] по воеводам, в котором поставил своего зятя князя Телятевского на две ступени выше Петра Федоровича, ничего бы вовсе не приключилось! – бушевал я.

– Ты сам сказывал про мудрых советников, – слабым голосом оправдывался мой ученик, – кои для государя яко ходули.

– Сказывал, – согласился я. – Но ты ухитрился забыть мои последующие слова о том, что, на какие бы крепкие ходули ты ни встал, без своих ног тебе все равно не обойтись! К тому же я говорил про мудрых, а у тебя были такие, которых и врагу не пожелаешь. Смотри, что они успели натворить…

Когда я загнул четвертый палец на руке, Федор испуганно замолчал и, округлив глаза, лишь ужасался тому, что они, оказывается, натворили, действуя от его имени.

Изредка он еще пытался вякнуть что-то в свое оправдание, но я безжалостно отсекал все его попытки на половине фразы.

– Я надеялся, что…

– Надежда – хороший завтрак, но плохой ужин.

– Я не мог. Я хотел, но…

– Неправильно, – рубил я. – Надо было рассуждать иначе и говорить себе тоже иначе: «Я должен». И плевать на все остальное. Запомни, лишь когда юноша впервые в жизни говорит себе: «Я должен» и добивается задуманного во что бы то ни стало, он становится мужчиной!

Но окончательно его добил мой рассказ об отсидке в подземелье у Семена Никитича.

После этого он… заплакал.

– Ну что ты ровно красная девица, – грубовато, но в то же время и несколько смущенно буркнул я, опасаясь, что получился перебор с упреками. – Теперь-то ты понял, как и почему ты безнадежно упустил те дни, когда еще можно было пытаться драться в открытую?

Федор поспешно закивал, продолжая всхлипывать, и я понял, что пришла пора переходить к… утешениям – и впрямь перебрал.

– Верят только в тех, кто верит в себя, ты же пока в себя не веришь, – назидательно заметил я и махнул рукой. – Ладно, не расстраивайся. Это придет… со временем. Жаль только, что у нас его совсем не осталось.

– И что теперь?

– Да ничего страшного. Дмитрию Иоанновичу повезло со смертью твоего отца, уж очень кстати она ему пришлась, а с другой стороны, бог[14] дарит от души, как ребенок – щедро и без оглядки, но, когда ему захочется, он все отбирает. Вот и подождем, когда он начнет отбирать подарки, а уж тогда…

– А когда это будет?

– Не знаю, – честно ответил я, но тут же ободрил вновь приунывшего Федора: – Но поверь, что случится непременно. Не исключено, что через полгода или год. А уж то, что в течение двух-трех лет, точно. Теперь для тебя главное не унывать – горе налегает сильнее, если замечает, что ему поддаются. Да и ни к чему впадать в уныние. Жизнь – колесо. Что сегодня внизу, то завтра наверху, так что нам осталось обождать пол-оборота.

– Но сейчас-то что мне делать?!

– То, что скажу, – отрезал я и очень кратко, не вдаваясь в подробности, пояснил, что говорить и как надлежит вести себя самому Годунову на Царевом месте.

Он, правда, пытался что-то уточнить, но я безапелляционно потребовал все свои вопросы оставить до вечера, если мы с ним, разумеется, до него дотянем.

– А что, меня сызнова могут… – Он даже не договорил, опасаясь произнести вслух страшное слово.

– Как тебе сказать, – задумчиво произнес я. – Все настолько опасно, что можно ничего не бояться.

И снова на его глазах, как по команде, выступили слезы.

Да что же это такое?! Слова ему уже не скажи.

Э нет, вьюноша. Такой ты мне тоже не нужен, а то с перепугу забудешь чего-нибудь.

– Знаешь, Федор Борисович, чем отличается боязливый человек от труса, а тот в свою очередь от храбреца?

– Наверное, тем, что один боится меньше, другой больше, а третий вовсе ничего не страшится, – вздохнул он и покраснел.

– Ничего подобного, – поправил я его. – Боятся все, кроме безумцев. Тут все дело во времени. Боязливый дрожит в ожидании опасности, трусливый – когда она настала, а храбрый – когда миновала. Так вот, я всегда считал, что ты храбрый.

Тот зарделся еще сильнее, но охотно подтвердил мои слова.

– Я… да, токмо… боязно, – простодушно пояснил он. – Я ведь и прежние твои словеса все памятаю, а яко до дела доходит… – И беспомощно развел руками.

– Одно дело помнить, другое знать! – наставительно заметил я. – Поверь, жизни не интересно, что ты учил, она сурово спросит, что ты знаешь.

– Уже спросила, – вздохнул он. – А я хоть и знал, да вот чтоб прямо как ты – не выходит у меня.

– И не надо, как я, – пожал плечами я. – Зачем? Истинное знание заключается в том, чтобы поступать как раз по-своему, не оглядываясь на учителя. Не становись второй книгой! Да и вообще, истинно мудр тот, кто знает нужное, а не многое. Впрочем, ладно. До этого мы с тобой дойдем потом на наших занятиях.

– А они будут?! – радостно встрепенулся Федор и жадно уставился на меня. На лице его проступила робкая улыбка.

– Вот таким ты мне нравишься куда больше, – одобрил я. – А что до занятий… Куда ж я от них денусь, раз недоучил…

Но тут нас прервали.

Заглянул сонно моргающий Дубец, оставленный у двери, где трудился Игнашка, и заявил, что меня кличут.

Посмотрев на осовелое лицо ратника, который трижды молодец, я пришел к выводу, что паренек явно нуждается в отдыхе, причем немедленном, и в приказном порядке отправил его на свое подворье, потребовав, чтобы в ближайшие три-четыре часа он мне на глаза не попадался, а сам с замиранием сердца направился к Незванычу.

Но боялся я зря – Игнашка сработал чистенько и незаметно, превзойдя мои самые смелые ожидания. Заново склеенный шнурок красовался на грамоте как новенький, и следов разреза я, как ни вглядывался, не обнаружил.

– А печать он удержит? – осведомился я.

– Так он же целехонек – чего ж не удержать, – самодовольно хмыкнул Игнашка и, с улыбкой глядя на мое изумленное лицо, пояснил: – Помыслилось, что куда проще заместо того, чтоб его резать, кой-что с печатью помудрить, а уж ежели не выйдет, тогда и за шнурок сей хвататься.

Я внимательно оглядел еще раз, но теперь печать. Да нет, выглядит совершенно нетронутой. Если присмотреться, то только профессиональным глазом, может, и удастся найти какие-то следы, но кто ж это станет делать, а главное – кто позволит?

Словом, работа не на пять, а на все шесть баллов.

– Ну ты и выручил, Игнатий! – восторженно воскликнул я.

– Ежели в острог попадусь, выпустишь? – ухмыльнулся он.

– Обязательно. Считай, что одно отпущение грехов за мной, – твердо заверил я.

Но долго рассыпаться в благодарностях мне не дали – пришел караульный от Голицына, извещая, что боярин все написал.

Да и сам Игнатий заторопился – времени до обедни оставалось всего ничего, а ему еще предстояло оповестить «сурьезный народец» насчет расстановки ратников и переговорить кое с кем насчет моего второго поручения.

Я тоже успевал еле-еле.

Пока вычитал все, что они понаписали, семь потов сошло. Мало того что до сих пор путаюсь в этих юсах, пси и кси, так еще и почерк…

Такое ощущение, что мне попалась целая бригада двоечников, невесть как вымучивших за три года один-единственный класс церковно-приходской школы и изгнанных после этого за потрясающее тупоумие.

Плюс надо было успеть отдать кучу мелких распоряжений, например, по поиску подходящего бирюча, то бишь глашатая. Не самому же мне орать грамоту будущего царя на весь Пожар – как пить дать охрипну, а голос мне еще сгодится.

Опять же тут надо без запинки и «не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой». Словом, как рекомендовал Фамусов своему Петрушке, так что наиболее оптимальный вариант – конкурсная основа.

С последним было просто.

Обещанная деньга в размере аж трех рублей привлекла сразу пятерых, которых притащил мне с Ивановской площади неутомимый Самоха.

Но и тут время – каждого выслушай, прикинь тембр, мощность голоса и… умение подать текст.

Про себя я решил, что позже, перед отъездом, непременно займусь на досуге поиском наиболее способных и утащу парочку самых талантливых горлопанов в Кострому, если… доживу до нее.

Впрочем, о плохом в эти часы не думалось. Когда такая нехватка во времени, о пустяках вроде шансов на жизнь и на смерть рассуждать недосуг.

Под конец, скептически посмотрев на вторую грамоту, быстренько спалил ее от греха – теперь точно никто не увидит. А уже перед выходом схватился за голову и ринулся в опочивальню Годунова, где лежал узел с моими вещами, принесенными с подворья, – забыл переодеться в чистое.

На миг в голове мелькнула мысль, что в чистое переодеваются перед смертным боем, но я сердито отогнал ее прочь.

Лезут тут всякие глупости в голову, да и неправильно оно. Мы, слава богу, не в зачуханной Европе и переодеваемся не только перед сражениями, иначе почти вся Русь, особенно в деревнях, ходила бы чумазой от рождения до смерти – когда им воевать.

Вот за такими пустяками и пролетело время.

Когда прибежал посыльный от Зомме и известил, что площадь давно забита битком, а народ пребывает в состоянии волнения, так что надо бы поторопиться, я еле-еле успел все сделать, после чего дал команду на выход, держась подле царевича.

Глава 3 Сжигая мосты

Меня немного знобило, но не от холода – от волнения.

Немудрено.

Все, что мною было сделано до сих пор, – прелюдия, выступление с крыльца подворья Годуновых – репетиция, проведенная черновая работа – подготовка нужных декораций.

Пока спектакль не состоялся – считай, ничего нет.

А вот теперь предстояло открыть занавес перед представлением, за которым последует либо шквал аплодисментов, либо…

Короче говоря, я шел сжигать мосты, которые успел качественно обложить сухим хворостом и полить смолой. О том, чтобы все раскидать и повернуть обратно, вежливо склонившись в угодливом поклоне перед подступающим победителем, не могло быть и речи, но все равно легкая нервная дрожь имелась.

Кстати, если призадуматься, то терял в случае неудачи только я, но никак не семья Годуновых. Их жизнь и без того была мною продлена, хотя и неизвестно насколько, зато моя теперь зависла… над пропастью вместе с их судьбами.

Впрочем, это естественно. Поджигателю – первый кнут, а ведь не кто иной, как князь Мак-Альпин, сейчас и поднесет к старательно приготовленным охапкам горящий факел, чтоб мосты заполыхали, да так, что не остановить.

Такого Дмитрий никогда мне не простит.

Ну и пускай.

«Если не я, то кто, но если я за себя одного, то чего я стою?» – припомнилось мне, и я усмехнулся.

Ого, кажется, потеплело. Во всяком случае, трясти перестало.

Но это меня, а вот царевича… Невооруженным глазом видно, как колотит парня. Плохо. Такое нам ни к чему.

Толпа – она не только похожа на пьяного, но кое в чем еще и на ребенка. Понимания – ноль, знаний – столько же, зато чутье на высшем уровне – любая собака обзавидуется. Для нее учуять страх царевича – делать нечего.

Я зло покосился на спину Шуйского, шаркающего впереди и отделяющего своей сутулой, согбенной спиной меня от Годунова. Ну никак не хотел зловредный старикашка идти третьим – «потерька чести».

Однако и таким моего ученика выпускать на Пожар нельзя.

Ускорив шаг, я поравнялся с боярином и, шепнув на ходу, что надо переговорить с Федором Борисовичем, а потом сразу сдам назад, потому никаких убытков для его отечества не предвидится, нагнал царевича.

– Трясет? – спросил я грубовато, без околичностей, не став ходить вокруг да около, и посоветовал: – Лучше немного отвлекись, подумай о чем-нибудь ином – поможет.

– А… о чем?

– Утро вспомни, – порекомендовал я. – Тогда ты уже был готов погибнуть с саблей в руке. Молодец.

Федор зарделся.

– Но поверь, что умереть с мужеством куда легче, чем жить мужественно. И еще одно. Даю тебе слово, что в ближайшее время хуже, чем несколько часов назад, тебе не будет – некуда. Глядишь, и страх пропадет.

– А я и не боюсь! – обиделся он.

– Ну да, – согласился я. – А спина у тебя дрожит от смеха.

– Она… сама, – попытался оправдаться он.

– Помнится, я уже говорил тебе утром, чем отличается храбрец от труса.

– Я запомнил, – торопливо перебил он.

– Есть еще одно отличие, – внес я дополнение. – В отличие от труса, чего боится храбрец, знает только он сам. Судя по твоей спине, этого не скажешь.

– Я самую малость, – виновато улыбнулся Федор.

– Малость – это ничего, – согласился я. – Страх в малых дозах даже хорош, ибо бодрит. – Но не удержался от язвительного комментария: – Вот только твою малость видно за версту, а это уже плохо. В больших количествах страх вреден – расслабляет и ум, и тело. Потому малость оставь, а остальное выкинь и считай, что это сегодняшний урок практической философии. Понял ли, ученик? – И ободряюще подмигнул.

– Ага, – кивнул он и благодарно улыбнулся.

Вот и чудненько, поскольку время на болтовню тоже лимитировано, ибо мы уже повернули направо, огибая Вознесенский монастырь, и приближаемся к Фроловским воротам, а сзади озабоченно покашливает Шуйский, беспокоясь о возможной потерьке и настойчиво напоминая о моем обещании уступить место.

Я послушно тормознул, сбавляя ход и пропуская вперед боярина.

Стоящий у ворот Зомме был чуточку больше суетлив, чем надо, но оно и понятно – впервой на таких мероприятиях, вот и озабочен, чтоб чего не упустить.

На секунду повеяло холодком – под аркой башни было куда прохладнее, а от кирпичных стен ощутимо веяло сыростью.

Впереди явственно слышался шум голосов. Я покосился на свой ларец, который нес в руках, – мой ярко горящий факел, с которым я приближался к охапкам хвороста под опорами мостов.

Процессия уменьшилась. Незадачливых убийц вместе с Бельским я заранее велел оставить вне поля зрения народа – за кремлевскими стенами. Ни к чему людям глядеть на их отвратные рожи раньше времени.

Как все сложится и, главное, как толпа воспримет эти прелюбопытнейшие новости об изменениях в судьбе Федора, я понятия не имел.

Нет, о его назначении полновластным наместником всех восточных окраин я как-то не беспокоился. Тут расчет был на народное… равнодушие и столичное высокомерие. Какая разница, куда его отправляют и что именно дают. Главное – подальше от Москвы.

Однако в грамотке речь шла не только о наместничестве, но и о том, что Годунов становится престолоблюстителем, призванным поддерживать порядок в столице до появления в ней Дмитрия, а это иное.

Особенно с учетом того, что не далее как несколько дней назад эти же москвичи, которые стояли в ожидании, дружно подписали грамотку, где просили прощения у нового государя, приглашали его на престол и признавали себя его верноподданными.

То есть, по сути, они все предали моего ученика, а теперь он назначается над ними престолоблюстителем.

Страшно. Не начнет ли мстить?

Следовательно, реакция могла быть весьма и весьма негативной, вплоть до того, что толпа может ринуться на Царево место, сминая моих ратников, которые пустят в ход оружие, прольют кровь, и тогда окончательно разъяренный народ…

Нет! Этого даже в мыслях держать нельзя.

«Все будет хорошо, – настойчиво твердил я себе. – Все будет отлично, потому что иначе мои труды прахом, а этого быть не должно – зря я, что ли, старался? Опять же не посмеют они столь грубо пойти против воли своего «красного солнышка», хоть бы оно никогда не всходило».

И вообще, царю-батюшке виднее, кого и куда назначать.

К тому же сам Федор Борисович ни в чем таком вроде впрямую неповинен, даже уступает по своей доброй воле трон для законного наследника, так чего влезать?

Плюс мои пиарщики из спецназа, которые уже должны начать понемногу настраивать народ на сочувствие к несчастному юноше, которого чуть не убили.

Лишь бы сработали аккуратно, чтобы никто не догадался о подставных людишках.

И последнее – сам Федор.

Во-первых, внешность. Симпатичным людям, во всяком случае поначалу, поневоле симпатизируешь.

Во-вторых, образ страдальца и невинного мученика. Лицо гримировать я не стал, да и нечем, но не удержался и пару легких разводов на шее – якобы от удавки – все-таки состряпал.

Но все равно, даже невзирая на такое обилие вспомогательных нюансов, как оно произойдет на самом деле и в какую сторону качнутся люди – бог весть.

В конце концов, как поступит толпа, не знает даже она сама.

Поэтому мне больше ничего не оставалось, как надеяться на лучшее, продолжая лихорадочно просчитывать в уме возможные варианты наихудшего.

Чтобы попусту не рисковать, я распорядился оцепить Царево место аж целой сотней ратников. Больше не имело смысла. Если произойдет самое худшее – все равно сомнут, а дать время для спешной эвакуации Федора может и сотня.

Это в двадцать первом веке к Спасским воротам, которые пока Фроловские, прорваться, может, и не получилось бы – насколько мне помнится, Лобное место от башни размещается куда дальше. Зато тут эта беседка располагалась почти напротив башни – от силы тридцать или сорок метров, не больше, а «по-современному» – от полутора до двух десятков саженей.

Словом, для того, чтобы сделать задний ход, дистанция вполне подходящая.

Две другие сотни образовывали коридор, по которому мы сейчас и следовали, направляясь к этому возвышению. Плюс оставались еще три резервные за Фроловскими воротами, ожидающие моего условного сигнала.

Едва мы вышли на площадь, ступив на деревянный мост, ведущий через ров, отделяющий кремлевские стены от Пожара, толпа оживленно и в то же время радостно загудела.

Ну да, чего ж не порадоваться окончанию муторного ожидания и началу любопытного зрелища, обещающего свежие и интересные новости?

Ход процессии ощутимо замедлился – идущий впереди Федор сбавил шаг. Ладно, тут пока ничего страшного – можно списать на солидность.

Итак, господа артисты, наш выход на сцену, тем более зрители уверены, что представление пройдет на самом высоком уровне – вон, для пущей торжественности даже застелили ступеньки алым сукном.

Я неспешно протянул ларец Федору. Тот сначала неторопливо перекрестился, степенно открыл крышку, извлек грамоту.

Я критически посмотрел на нее – нет, выглядит вполне прилично, почти как новенькая. Невзирая на то что некоторое время лежала сложенная, а потом путешествовала у меня за пазухой, помятостей не наблюдается.

Годунов поднял руку с ней высоко вверх, показывая народу, после чего еще раз перекрестился, благоговейно поцеловал печать – легкую гримасу отвращения на его лице заметил только я – и передал ее бирючу Матвею, которого я отобрал из пяти кандидатов.

– Слушай, люд православный, слово нашего истинного государя…

Текст свитка Матвей уже успел пару раз прочитать заранее, а потому практически не запинался. Да и вообще, присутствовала в голосе и должная торжественность, и надлежащие паузы в речи, словом, мой выбор оказался правильным.

Не исключено, что определенную благотворную роль вдобавок сыграли и обещанные три рубля, изрядно прибавив вдохновения, – обычно им столько не платят.

Я содержание не слушал – и без того достаточно хорошо знал все, что мы с Дмитрием насочиняли. Вместо этого мой взор блуждал по толпе в поисках моих переодетых спецназовцев, но в первую очередь Игнашки.

Так, вот он, стоит в окружении трех угрюмых детин поблизости от помоста в ожидании моего сигнала.

– «…Ибо не желаю пролития крови любезного моему сердцу народа», – донеслось до меня.

«Хорошо читает Матвей, именно так, как нужно – надрывно и в то же время задушевно», – еще раз про себя отметил я и порадовался собственной предусмотрительности.

Как раз эта грамота заготавливалась по стилю совершенно иначе, чем вторая, с которой я торопился и потому на многое вообще не обращал внимания.

Зато первую мы с Дмитрием и составляли из расчета, чтобы это обращение к царевичу можно было в случае необходимости огласить прилюдно.

«Так, а как у нас обстоят дела с казаками? – озаботился я. – Внимательно ли слушают?»

К Басманову я не успевал ни при каком раскладе, да и тяжко вот так, с бухты-барахты пытаться договориться с ним о чем-то.

Потому Зомме по моему поручению съездил к его осаждаемому подворью и, пообещав в залог двух своих ратников, предложил прямо сейчас отправить на Пожар пару человек посмышленнее, которые выслушают только что привезенную от государя грамотку, а уж потом пусть он решает, как быть дальше.

Басманов после некоторых колебаний согласился. Правда, остерегаясь возможной ловушки, в заклад за каждого казака он потребовал по десятку, но после небольшого торга согласился в общей сложности на четверых.

Для того чтобы Петр Федорович поверил, а его посланцы могли все хорошо услышать, им были даже обещаны места прямо возле самого помоста.

Когда обмен состоялся, я сам предупредил их, что вклиниться сейчас в толпу – дело нереальное, поэтому для занятия обещанных мест лучше всего принять участие в нашей процессии как сопровождающим Годунова, идя вслед за четверкой ратников, переодетых в нарядную одежду царских рынд.

Балда Басманов так и не понял, что его люди и нужны-то мне были в первую очередь как раз для этого, ибо казачий эскорт, сопровождающий Федора Борисовича, – лучшее доказательство, что высокие договаривающиеся стороны пришли к мирному согласию.

Я покосился на двух орлов, выделенных боярином, и успокоился. Судя по тому, как старательно шевелятся губы у совсем молодого парня – должен запомнить. Пусть и не слово в слово, но главное – точно.

Да и второй под стать первому – даже рот приоткрыл от внимания.

– «…Посему, коли ты, царевич Федор Борисович, по доброму согласию склонишь предо мною в покорстве выю и признаешь право мое, и власть мою, и волю мою, обязуюсь суда над тобою не чинити, ни в чем злокозненном не попрекати…»

Это тоже моя идея. Дмитрий не хотел вписывать строки о всепрощении, уверяя, что ему и так не в чем попрекать Федора, ведь все указы против него подписаны его отцом, Борисом Федоровичем, но я настоял.

При этом я логично указал, что мне доподлинно известно – ряд указов, хотя в их составлении сын также не принимал участия, подписаны совместно старшим и младшим Годуновыми, и кто знает – возможно, какой-то из них направлен против Дмитрия.

Опять же выказать лишний раз свое великодушие немало стоит, особенно когда оно самому тебе ничего не стоит. Такой вот каламбур.

Теперь этот каламбур на глазах превращался в своеобразную индульгенцию, в том числе и за то, что оставшиеся верными Годуновым стрелецкие полки отбросили войско Дмитрия, когда оно пыталось переправиться через Оку в районе Серпухова, да и за все прочее.

Разумеется, вгонял я все это в текст лишь на самый крайний случай, будучи уверен, что случай этот навряд ли наступит, зато теперь оставалось только радоваться собственной предусмотрительности.

– «…И назову тебя братом своим, наследником престола, оставив за тобой титлу царевича…»

Проблемы были и с этим титулом.

– Не высоко ли ты своего ученичка ставишь? – возмущенно осведомился Дмитрий и… наотрез отказался.

Весь вечер я ломал голову, а на следующий день пояснил Дмитрию, что раз он именует себя императором, следовательно, прочие цари и царевичи – титул на ранг ниже, то есть тем самым он возвышает… себя, а не Федора.

Его же как раз наоборот – принижает.

Разумеется, пришлось привести массу примеров той же Европы. Хорошо, что после участия в выборе женихов в моей памяти осталось кое-что, и я сумел указать на австрийских императоров, в чьем ведении находится куча королевств.

Исходя из этого я сделал непреложный вывод, что пускай не куча, но хоть кто-то из царей должен находиться в подчинении и у Дмитрия, иначе какой из него император.

Только тогда он согласился.

– «…И покамест у меня не народятся сыновья и не достигнут мужеских лет, быти тебе моим престолоблюстителем, и дарую тебе…»

Толпа гудела, как гигантский потревоженный улей, но это был хороший гул, одобрительный. Пчелы принесли богатый взяток, а потому, умиротворенные, радовались жизни, которая так удачно складывается, и жалить пока никого не собирались.

Все правильно.

Слова грамоты не расходились со сказкой о милостивом и добром царе-освободителе, избавителе, поборнике справедливости и прочая, прочая, прочая…

Эвон каков Дмитрий Иванович, решил забыть все старые обиды, хотя и немало пострадал, но зла помнить не желает.

– «…Тако же повелеваем тебе беречи Москву – град мой возлюбленный, покамест я в нее не въеду, подданных моих судити и рядити невозбранно, но по совести и чести…»

«А вон и Барух», – отметил я.

Так бы я его не приметил, но уж очень сильно выделялась его одежда по покрою от соседей – тоже купцов, но явно иной веры.

А кто это там подкрадывается к нему сзади? Не иначе как представитель «сурьезного народца». Ага, умен торговый гость. Там ворам не пролезть – стена из телохранителей – молодых крепких ребят, знающих свое дело. Погоди-погоди…

Я прищурился, старательно всматриваясь в фигуры, показавшиеся знакомыми.

Ну точно – Оскорд. Этого бугая даже издали ни с кем не спутаешь. Второго не признал – далековато, но скорее всего и он тоже из охраны казино «Золотое колесо», поскольку оживленно общается с приземистым человеком, стоящим между ними, который не кто иной, как крупье Емеля.

Совсем прекрасно.

На миг остро захотелось подать Емеле какой-нибудь знак – мол, вижу тебя. Эдакое детское желание – сидя на карусельной лошадке, помахать рукой стоящим за ограждением родителям, мимо которых проезжаешь. Но я тут же одернул себя, а чуть погодя вообще пришел к выводу, что встречаться с парнем прилюдно не стоит.

Ни к чему, чтоб какой-нибудь ушлый польский купец или, того хуже, секретный лазутчик заметил загадочное общение князя Мак-Альпина с неким крупье из игорного дома в Кракове.

Пусть все по-прежнему хранится в тайне – понадобится мне еще и это заведение, и связи, которые они наработали, и… польские злотые, которыми любят швыряться чванливые ясновельможные паны.

– «…Встречати же тебе меня близ Кремля хлебом и солью, яко и надлежит названому брату моему. С тобою же быти всему знатному люду…» – грохотал, разливаясь по замершему Пожару, голос глашатая.

Хорошо, что мне удалось исключить упоминания конкретных имен и фамилий встречающих. А ведь хотел Дмитрий влепить туда патриарха и некоторых бояр из числа самых именитых, очень хотел, но я отговорил, убедив, что жизнь непредсказуема и упомянутый человек может в одночасье скоропостижно скончаться.

– Тот же Мстиславский, к примеру. Ты его впишешь, а он, может статься, уже умер от полученных ран. Получится двусмысленно – государь призывает на встречу мертвецов.

– Неужто люди не поймут? – возразил он.

– Поймут, – согласился я. – На Руси люди вообще понятливые. Но неприятный осадок все равно останется. Да и зачем, если без того все понятно, а лишние подробности, поверь, только утомляют.

– Тогда давай уберем и перечень того, что я жалую царевичу, – сразу предложил он.

– Э нет. Перечень изложен для вящего соблазна, а в соблазне лишнего никогда не бывает, – пояснил я. – К тому же благодаря ему ты сможешь всем показать широту своей души и истинно царскую щедрость.

…Бирюч закончил как-то неожиданно и резко, словно осекся или поперхнулся словом. Ну да, думал зачитать на обороте дату и место написания, чем обычно заканчивается любой указ, но их не было.

И вновь моя работа. Убедил я Дмитрия, что она ни к чему, а то мало ли. Вдруг я проскитаюсь целых две, а то и три недели. Получится, что она несколько устарела.

Сегодня поначалу я хотел было попробовать вставить несколько строк, но потом отказался от этой мысли – рискованно. И чернила могут не совпасть по цвету, и подделку почерка вычислить раз плюнуть – пусть будет как будет.

Но долго длиться паузе я не позволил, дабы никто не успел заподозрить неладное. Сразу сделал шаг вперед и рявкнул что есть мочи, провозглашая славу великому государю Дмитрию Иоанновичу.

Спецназовцы не подвели, дружно подхватив мой крик и принявшись кидать в воздух шапки. Их заразительному примеру тут же последовали стоящие рядом с ними, и пошло-поехало.

Я немного выждал, подмечая момент, когда люди начнут утихать, и повернулся к царевичу, молчаливо призывая его приступить к тяжкому, но, увы, необходимому.

Федор хмуро посмотрел на меня, но перечить было не время, и он, кусая губы, повернулся к трем стоящим за нами ратникам в нарядной одежде царских рынд, каждый из которых держал на небольшой бархатной подушечке одну из царских регалий.

– Ныне передаю знаки государя на хранение в Казенную палату и пред всем людом московским клянусь во избежание кровопролития смиренно приять их в длани свои токмо для того, чтоб вручить Дмитрию Иоанновичу, – произнес он слегка подрагивающим от волнения голосом.

Понимаю.

Отрекаться от царской короны, как бы она там ни называлась, тяжко.

Я перевел дыхание, набрал в грудь побольше воздуха и рявкнул второй раз. Теперь мною была провозглашена слава разуму и доброте Федора Борисовича, который, радея о своих подданных, не возжелал ненужного кровопролития и потому ныне вместе со всем московским людом…

Если бы не мои ратники, вторичная «Слава!» прозвучала бы куда слабее, но ребята старались от души, так что хоть получилось и тише, однако само по себе достаточно внушительно.

Теперь пауза была куда короче – хлипкий энтузиазм грозил стремительно сойти на нет, – и я сразу завел речь о злокозненных и жестокосердных боярах.

Дескать, милости государя и желание покончить дело миром пришлись им столь не по нраву, что они решили убить царевича, и не только его одного. Ныне утром они явились с царской грамоткой на подворье Годуновых, умышляя тайно умертвить Федора Борисовича, его мать Марию Григорьевну и его сестру – лебедь белую, отроковицу, коя ликом подобна ангелу небесному, Ксению Борисовну.

– Всех их, чья вина лишь в том, что они чрез меры доверяли своим худым советчикам, творившим от их имени зло, подлые бояре, уподобясь ночным татям, порешили извести! – с надрывом выкрикнул я и даже сорвал со своей головы от избытка чувств шапку, прижимая ее к груди.

И снова гул, но на сей раз взволнованный – пчелам явно не понравилось.

Правда, пока слабый.

Пришлось сгустить краски, на ходу сымпровизировав, что они хотели учинить далее.

Голицын, Рубец-Мосальский и уж тем более Бельский были бы крайне удивлены, узнав, что затем в их планы входило коварное убийство государя и учинение новой Смуты с целью установить на Руси свою собственную, боярскую власть.

Меж тем ратники у Фроловских ворот, приметившие мой условный сигнал – сорванную с головы шапку, уже вели цепочку связанных бояр на всеобщее обозрение.

В их числе был и Богдан Бельский.

Да, он не принимал непосредственного участия в убийстве, не давил, не душил и даже не командовал. Тем не менее свой смертный приговор он подписал даже раньше остальных.

Именно Бельский несколькими днями ранее стал инициатором глумления над телом покойного Бориса Федоровича, выдвинув предложение извлечь останки царя из Архангельского собора, ибо среди истинных государей ему лежать невместно.

Более того, он же предложил и новое место – кладбище Варсонофьевского монастыря. Кладбище, предназначенное для странников, нищих, бездомных и прочей рвани.

Это царя-то! Да еще какого царя!

Я, конечно, не историк, но и беглого взгляда на его деяния достаточно, чтобы понять – после Ивана III в стране равных ему по уму на престоле не бывало, да и не будет. Впрочем, это исключительно моя точка зрения, поэтому спорить ни с кем не собираюсь.

А его к нищим?!

Возможно, со стороны Бельского это было отмщением, ведь пятью годами ранее царь приговорил его к унизительной казни – публичному выщипыванию бороды. Учитывая здешнее трепетное отношение к ней, я представляю, какую обиду царь ему нанес.

Думаю, что именно с того самого дня, когда у него прилюдно, волосок за волоском, прядь за прядью с немецким педантизмом придворные медики Бориса Федоровича ликвидировали его гордость, боярин только и мечтал о мести.

Но покойникам не мстят.

Коль тонка кишка отомстить живому, так чего уж теперь – утрись и забудь. Проехали, дядя.

Но нет, придумал Бельский, как достать Годунова и на том свете.

Да мало того, вдобавок, как мне рассказали, сама процедура перезахоронения тоже проходила отвратительно. Было решено, и вновь по инициативе Богдана Яковлевича, что коль покойный обманом прокрался на трон, а теперь, получается, и в Архангельский собор, то не следует его выносить обычным порядком, через врата…

Одним словом, была проделана дыра, через которую его извлекли.

Услышав это, я вначале не поверил, но чуть погодя не поленился и сам сходил уточнить и посмотреть, как оно и что, благо что недалеко. И убедился воочию – действительно, все так и есть[15].

А над покойниками не глумятся.

Это уже второе оскорбление, за которое ему тоже придется расплатиться. У нас не «цивилизованная» Европа, потому дважды не казнят, но, учитывая место для захоронения, которое я определил заранее, за него Бельский все равно ответит особо, поскольку его не просто закопают на том же самом кладбище Варсонофьевского монастыря, но и в той же самой могиле.

Разумеется, тело Бориса Федоровича предварительно будет из нее извлечено и со всеми полагающимися почестями заново погребено в Архангельском соборе.

Справедливость должна быть восстановлена.

И ко мне в этом случае как раз не подкопаешься даже с формальной точки зрения – ведь Бельский умрет насильственной смертью, так что там ему самое место, равно как Голицыну, Рубцу-Мосальскому и дьяку Сутупову, уныло замыкавшему процессию обреченных.

Осужденные мною к смерти шли молча, только рожа Голицына багровела все сильнее, но и он помалкивал, очевидно готовясь к оправдательной речи и считая ниже своего достоинства выкрикивать что-то там на ходу.

Я так и предполагал.

Вот только времени у них для ответного слова не будет. Да и зачем, коль приговор я уже вынес и осталось только привести его в исполнение.

Свою речь я постарался растянуть до их прихода, что было нетрудно, ибо в моем распоряжении имелись их покаянные грамотки, откуда я процитировал пару-тройку фраз.

Народ меж тем гудел все более угрожающе.

Едва их довели до нашей «беседки», как я махнул сопровождающим их ратникам, и они послушно расступились. Теперь между четверкой связанных и толпой препятствий не имелось вовсе.

Я же громогласно объявил:

– Федору Борисовичу ныне хоть и доверено государем вершить суд, но, коль речь идет о нем самом, он доверяет его тебе, народ московский! – И, вспомнив известный, хоть и старенький кинофильм про Александра Невского, величественно указал на обвиняемых рукой: – Верши божий суд, люд православный.

Первым понял, что сейчас будет, вновь Сутупов. Он тоненько взвизгнул и отпрянул от угрожающе надвинувшейся толпы, но больше шага назад сделать не вышло – дальше стена из моих ратников.

– На дитев дланями погаными замахнулись! – ревела толпа.

– Бей сучьих детей!

– Мне дайте, мне! – Но это уже чуть погодя, когда остервенелые люди сомкнулись над мгновенно поваленной на землю, втоптанной в нее, раздавленной четверкой.

Пример всем прочим подали, не подвели, Игнашка и те, что стояли рядом с ним.

Вовремя, кстати, подали, поскольку Голицын открыл было рот, так как по неписаным правилам после моей речи должно последовать слово обвиняемого.

Вот только эти правила сегодня были отменены, причем не мною, а им самим – еще утром.

Что бы он сказал и сумел ли остановить своим словом людей – не знаю. Все возможно, тем более что Голицын далеко не дурак и говорить умеет.

Во всяком случае, как мне помнится, Борис Федорович пару раз в беседах со мной одобрительно упомянул, что Василий Васильевич – известный краснобай. К тому же народ на Руси и впрямь отходчив, и иногда хватает покаянного слова злодея, чтобы он тут же умилился и… простил, поэтому я предпочел обойтись без излишнего риска.

Этих прощать нельзя.

Кровь Дугласа, который неизвестно выживет ли, требовала отмщения. О том же взывала душа усопшего царя, посмертно униженного и оскорбленного.

Так что вы, господа хорошие, являетесь артистами-статистами с совсем маленькой ролькой, слова в которой моим сценарием не предусмотрены, и отсебятину нам тут пороть не надо.

Дурной пример оказался заразительным, и сейчас там внизу возились над телами не менее двух десятков мужиков, да еще добрая сотня порывались тоже просунуть руку или ногу, хоть как-то приняв участие.

И тут мой расчет оказался правильным.

Главное – начало, которое требовалось ускорить, а потом пойдет само, ибо народ подспудно жаждал хоть таким образом частично искупить вину перед Федором за свое недавнее предательство.

А уж когда искупление столь легко и просто – тут сам бог велел поучаствовать.

«Все! – понял я, хладнокровно наблюдая это избиение. – Факел поднесен, мосты полностью объяты пламенем, и на ту сторону уже не перейти. Там, на самой середине, корчатся в огне крохотные фигурки трех бояр и дьяка, и любая попытка перебежать обречена – обязательно споткнешься об их тела».

Жаль только, что на этой стороне кроме меня только Годуновы и… Стража Верных, а на той – вся Русь, которая еще не скоро поймет, что к чему. Значит, надо наводить новые мосты, причем начать уже сегодня, сейчас.

Кстати, творящееся внизу избиение не только справедливое возмездие, но и первый шаг к привлечению москвичей на нашу сторону.

Это сейчас никому невдомек, но уже завтра кое-кто из них поймет, что сегодня они не просто расправлялись с убийцами, но действовали заодно с… Годуновыми, которых совсем недавно проклинали на чем свет стоит.

А я поймал себя на мысли, что после Шерефетдинова уже не ощущаю особых эмоций, равнодушно и даже с легким злорадством взирая на творящееся внизу, в каких-то трех метрах от меня. А ведь там происходит убийство…

Впрочем, этого следовало ожидать. Эмоций не было уже тогда, когда я убивал Молчанова, отсутствовали они и во время смерти стрельцов, погибавших от моей руки, так с чего бы им появиться теперь?

Правда, тогда у меня в крови бушевал азарт игры со смертью, а сейчас он сменился неким чувством холодного удовлетворения – своего рода новая стадия.

Это для других там, внизу, возле нашего помоста, была грязная куча-мала, а для меня – месть за Дугласа. Если шотландец, невзирая на все врачебное искусство моей травницы, не выкарабкается – значит, погребальный костер, ибо лучше и короче, чем бог-отец, не скажешь: око за око, кровь за кровь, смерть за смерть.

Если же Квентин выживет…

Что ж, в конце концов, у тех, кому сейчас с маху крушат ребра, вышибают зубы и ломают кости, тоже имеется шанс уцелеть. А что он весьма малый, так и у Дугласа он был не больше, так что и тут получается справедливо.

Очередной прохвост не вышел в дамки, И значит, жизнь в свои вернулась рамки, И значит, в мире есть и стыд, и честь, И справедливость тоже в мире есть!..[16]

Выждав несколько минут, я повернулся к царевичу и негромко произнес:

– Теперь твой выход. – И предупредил, напоминая: – Только постарайся слово в слово, как мы с тобой и обговаривали.

Федор выступил вперед и отдал приказ остановить побоище. Повинуясь ему, ратники принялись оттаскивать народ от жертв.

Получалось у них это медленно, поскольку действовали они весьма деликатно, то бишь неспешно и вяло, согласно полученным инструкциям.

Не дожидаясь, пока уберут последнего из избивающих, который разъярился настолько, что пришлось оттаскивать его от неподвижного тела Бельского втроем, Годунов с упреком произнес:

– Не чаял я, что люд московский столь скор на расправу.

Эта запланированная мною фраза предназначалась для обеления. Федор должен был выйти из этой игры без правил чистеньким.

Народ вновь загудел, но смущенно, а царевич принялся пояснять, что в любом случае надлежало поначалу хотя бы выслушать их, а уж потом выносить приговор.

– Одначе за то, что вступились за меня, столь люто поступив с головниками оными, благодарствую, православные!

Это тоже не экспромт.

Вообще, вся схема выступления была полностью разработана заранее – вначале очиститься самому, затем сказать спасибо, чтоб народ не разочаровался в своей напрасной «работе», ну а затем можно и приступать к сопливому гуманизму, пока еще не разобрались – жив ли хоть кто-то из валявшихся на земле.

– Потщусь и я быти столь же добрым и справедливым, яко наш государь, а посему повелеваю снести тела на подворье Голицына, где и передати боярину Петру Федоровичу Басманову. А тако же повелеваю немедля послать в палаты за лекарями, дабы они приложили свои труды к их излечению, чтоб оные злодеи смогли предстать пред судом пресветлого императора и самодержца российского Дмитрия Иоанновича.

Молодец, царевич.

И впрямь произнес все практически слово в слово, как я и инструктировал, даже с новым титулом Дмитрия.

Пусть народ на досуге поломает голову и над этим тоже – вроде государь, а вроде и не царь. А кто? Что за ампиратор такой? Мало ведь кто знает, что он на самом деле куда круче.

Поначалу Федор не хотел всего этого произносить. Ни про лекарей, ни про Дмитрия, особенно про императора.

Но я был неумолим, и тут сумев все растолковать. Мол, пусть народ привыкает к этому титулу загодя, поскольку носить его вслед за Дмитрием самому Годунову, как официальному наследнику.

– Наследник до первого сына, – горько усмехнулся Федор.

– А кто тебе сказал, что он будет? – осведомился я. – Сомневаюсь, что он вообще успеет зачать хоть одного ребенка.

Рискованно, конечно, давать такие опрометчивые обещания, ибо как оно теперь все сложится – поди пойми.

Маленький потомок древних динозавров, выпущенный мною на волю, на глазах превращался из крохотной стрекозы в здоровенного зубастого птеродактиля, и предсказывать будущее теперь нечего было и пытаться.

Однако в том, что Дмитрию не усидеть на царском престоле, я был уверен. Парень слишком нагло себя вел, чтобы ему позволили это.

Главное, чтобы до этого дня дожил сам Федор.

– …А суд свой обещаю вам вершити, яко заповедано государем, по божией правде и по совести, – донесся до меня голос царевича.

Я наперед знал все, что он должен произнести дальше, но слушал внимательно, контролируя, чтобы Годунов не увлекся и не напорол лишнего.

Ага, кажется, пора. Шаг вперед, и легкий незаметный тычок пальцем в ягодицу – закругляйся, парень.

Закончилось все именно так, как и намечалось.

Когда я выдал последнюю фразу-здравицу, прославляющую мудрость государя, даровавшего Москве и Руси такого же доброго и справедливого престолоблюстителя, как и сам Дмитрий, народ, обрадованный, что можно отвлечься на более приятное, вновь принялся горланить «Славься!» и метать в воздух шапчонки…

Уходил я довольный и только сейчас почувствовал, как смертельно устал от всех этих передряг…

Оставалось лишь с легкой завистью поглядеть на вышагивающего чуть впереди – субординация – Федора, которому предстояло откушать и предаться традиционной послеобеденной сиесте, то бишь лечь баиньки.

Мне же…

Ой, мамочки, сколько еще впереди несделанного!

Один Басманов чего стоит…

Глава 4 Этот длинный-предлинный день…

Но вначале все-таки первым делом надо узнать, как обстоят дела с Квентином, а потому до хором Годунова я продолжал сопровождать Федора.

Правда, там я особо не мешкал.

Узнав от Марьи Петровны, что у Дугласа все по-прежнему, то есть ни туда ни сюда, Архипушку перевезли на Никитскую, но за его жизнь можно не опасаться, а священник и вовсе сегодня к вечеру поднимется на ноги – рана вовсе не опасная, я засобирался к Басманову, но тут с женской половины терема спустился Федор.

У него новости были совсем хорошие.

Оказывается, Марии Григорьевне полегчало настолько, что она не просто встала с постели, но и… отправилась в царские палаты. Наверное, чтобы забрать какие-то вещи.

Разумеется, Ксения Борисовна уехала вместе с матерью, так что трапезничать придется одному, и… приглашающий взгляд.

Пришлось ненадолго задержаться, чтобы составить ему компанию за столом.

Еда была вкусной, жирный желтый балычок и черная икорка вообще таяли во рту, но аппетит отсутствовал напрочь. Жевал лишь по инерции – слишком мешали мысли о делах, которые предстояло провернуть сегодня.

Впрочем, Федор тоже не особо налегал на поданные яства. Скорее всего, в его глазах продолжала стоять картина недавнего побоища близ Царева места.

Да и помещение, где мы обедали, тоже навевало не совсем приятные воспоминания – уж слишком свежи в памяти недавние события. Конечно, убрали, помыли, да и окурить не забыли – чувствовался приятный запах каких-то восточных благовоний, но тем не менее…

Словом, не прошло и десяти минут, как мы с ним дружно перестали работать ложками и встали из-за стола.

Годунов напоследок предложил своих царских лекарей для шотландца – мол, раз уж его матушке настолько полегчало, можно смело высвободить одного или двух, но я отказался. От добра добра не ищут, и менять мою травницу на его медиков не имело смысла. На мой взгляд, она была куда лучшим врачом, поэтому я и привлек ее к лечению шотландца.

Вот царицу, как куда менее значимого для меня человека, пусть выхаживают дипломированные европейцы, а Петровна будет продолжать заниматься здоровьем самого главного.

– Отдохни… немного, первый воевода, – посоветовал я перед уходом. – Сегодня ты мне еще понадобишься, причем свежим.

– Да какой я воевода, – отмахнулся он. – Нет уж, князь. Отныне бери полк в свои руки, а Зомме пущай вторым будет. Третьего сам сыщешь.

– За доверие благодарствую, Федор Борисович, – кивнул я. – Постараюсь оправдать.

– Уже оправдал, – слабо улыбнулся он и посетовал: – Жаль, что я научился отличать истинных друзей от ложных только теперь, когда уже не в силах воздать по заслугам ни одним, ни другим. Мне б два месяца назад не Катыреву-Ростовскому[17], а тебе все свое войско вручить… – И виновато посмотрел на меня.

Опосля дождя в четверг Дам ишо медальку сверх, Только ты уж постарайся, Чтоб народ меня не сверг!..[18] —

мысленно съязвил я, но тут же одернул себя. Годунов и впрямь готов для тебя на что угодно, а ты…

Так что вслух произнес иное:

– Это не твоя вина. Не мог ты этого сделать, потому что меня не было в Москве, – успокоил я царевича и заверил: – А что до войска, то считай, что вручил, потому что ныне в нем только и есть что наш полк.

Федор прикусил губу.

– А… стрельцы? – спросил он неуверенно.

– Против Дмитрия их не повернуть, – твердо ответил я и многозначительно пообещал: – Но ими мы сегодня непременно займемся, потому и советую отдохнуть.

– Ага, – послушно согласился Годунов. – Токмо проведаю, яко там матушка, и непременно сосну часок.

На том мы расстались, и я подался к Басманову.

Почему Петр Федорович расположился именно на подворье князей Голицыных?

Мать его, рано овдовев, вторично вышла замуж за Василия Юрьевича Голицына, отца того самого боярина, которого я сегодня вывел на Пожар.

Так вот там-то, на этом подворье, и воспитывались двое ее сыновей от первого брака – Иван и Петр, так что оно было в какой-то степени родным для них.

Имелось у Басманова и свое, причем куда круче, поскольку располагалось не в Белом городе, а в самом Кремле. Его подарил Петру Федоровичу, выкупив у Клешниных, еще старший Годунов, высоко оценив заслуги боярина в деле защиты Новгорода-Северского от самозванца.

Располагалось оно почти по соседству с теремом Годуновых, слева от Никитских ворот, напротив Вознесенского монастыря, и ратники направились именно туда, согласно разведданным Лохмотыша и его команды.

Откуда ж было знать Зомме, что неделей позже, после получения новости о предательстве Басманова, подворье в отместку изрядно разграбили, поэтому Петр Федорович, въехав в Москву, предпочел разместиться у Голицыных, пока его холопы не восстановят порядок в тереме.

Я не знал, смогу ли мирно договориться с боярином, особенно с учетом того, что примерно получасом ранее ему принесли тело его названого брата.

Увы, не бездыханное.

Оказывается, затеянное мною на Пожаре представление прошло не так идеально, как я посчитал, поскольку именно Голицын оказался единственным, который, невзирая ни на что, оказался жив. Впрочем, мерзавцы, и не только на Руси, испокон веков отличались повышенной живучестью.

Хотя если призадуматься, то все правильно. Согласно сработавшему в очередной раз закону подлости так и должно было произойти, чтоб выжил не абы кто, но самый опасный, что для меня, что для Федора.

Не исключаю, что тут есть и доля моей вины – возможно, я слишком рано подал Годунову сигнал для вмешательства. Но с другой стороны, затягивать избиение тоже не след. Нельзя давать народу распробовать вкус крови – может понравиться.

Ладно, постараюсь потом исправиться, к тому же пока что это выживание может даже оказаться мне на руку… если с умом его обыграть…

– Осторожно, княже, – незамедлительно предупредили меня ратники.

Странно, до подворья несколько десятков метров, а меня уже предупреждают.

– Так ведь перемирие? – не понял я.

– Было, – коротко пояснил сотник Микита Голован.

– Боярин, опосля того яко мы людишками обменялись, тело боярина углядел да сызнова лютовать учал и постреливать принялся, – дал более подробную картину ситуации второй сотник, словоохотливый Долмат Мичура, и с усмешкой добавил: – Грозится всех перебить.

– И как успехи? – осведомился я.

– Покамест трое на пятерых, – снова предельно кратко ответил Голован. И как только он при таком лаконизме ухитряется командовать сотней?

– Его ребятки троих ратников подстрелили, – пояснил Мичура. – Ну и мы не сплоховали – шестерых казачков положили, хотя не поручусь, что наповал. Они, видишь ли, в дому прячутся, потому и не понять. Скорее всего тоже лишь подранили, – повинился он.

– Ну и хорошо, что тоже, – одобрил я. – Нам лишняя смерть сейчас ни к чему, только людей озлобит. – И, встав возле высокого забора, огораживающего подворье Голицыных, заорал во все горло: – Слышь-ка, Петр Федорович, разговор к тебе есть! Тебе как там, обсказали уже те, кто на Пожаре был, про грамотку государеву?

После паузы отозвался мужской голос с хрипотцой:

– Обсказать-то обсказали, да веры ей у меня все одно не было и нет!

– Отчего же?! – изумился я.

– Поддельная она, – откликнулся Басманов.

Мне даже обидно стало.

Сам ведь наблюдал, как старательно водит пером Дмитрий, высовывая от усердия кончик языка. А тут на тебе – поддельная.

– Если рука его ведома – иди сюда, сам увидишь, что истинная, – пригласил я.

– Лучше уж ты ко мне, – выдвинул боярин контрпредложение. – Заодно и познакомимся, а то гов€орю веду, а с кем – бог весть.

– Ныне с тобой говорит князь Федор Константинович Мак-Альпин, – учтиво представился я. – Он же крестник пресветлого государя Дмитрия Иоанновича, он же полковник и второй, – но сразу поправился, – нет, теперь уже первый воевода полка Стражи Верных.

– А мне все одно – что второй, что первый. Невелика честь над сопляками воеводствовать, – насмешливо откликнулись из-за забора.

– У тебя сколько раненых казаков? – осведомился я и, не дожидаясь ответа, похвалился: – А у меня вдвое меньше. Так что – дальше спорить будем или сядем рядком да поговорим ладком?

– Отчего же не сесть, коли ты в гости заглянуть не забоишься.

– А чего мне бояться? – ответил я. – Ты не волк, да и я не овца – коль приглашаешь, непременно загляну. Только день уж больно погожий. В такой денек в хоромах сидеть не желаю, потому повели, чтоб стол посреди двора поставили. Да не пустой – с питьем да яствами. Или на Руси святой гостей ныне угощать не принято?

И вновь пауза, после чего последовал удивленный вопрос:

– Неужто и впрямь придешь?

– А как же. Коль слово даешь, что твои люди, пока мы говорю вести будем, перемирие соблюдать станут, – и во двор загляну, и за стол присяду, и чару с тобой изопью, да не одну…

– А не брешешь?

– Собаки брешут, – последовал обиженный ответ. – Чтоб мне свету божьего не взвидеть, коль обману…

Отговаривали меня все трое – на подмогу к Головану и Мичуре на миниатюрное совещание прибыл командир третьей сотни Устин Моргун, чья сотня как раз засела на соседнем с теремом Голицыных подворье.

Хрястнув от широты души шапкой оземь, горячий Моргун отчаянно завопил:

– По мне, дак он хошь бы в нитку избожился – все одно не поверил бы! Бог ведает, что у него на уме. Единожды сей боярин уже продал, как бы и ныне не того. Одумайся, княже!

– Ирод клянется, иуда лобзает, да им веры неймут! – поддержал Устина Мичура.

– Может недоброе учинить, – подвел итог лаконичный Голован и покосился в сторону боярского терема.

– Может, – согласился я. – А чтобы у него и в мыслях такого соблазна не возникало, вы стрелков получше разместите наверху по соседним подворьям и держите стол под прицелом, да…

– Их-то мы туда давно первым делом рассадили, да тебе с того проку? Он-то не ведает, что ежели что, то они у нас и мышь на бегу к земле болтом прикуют, – возразил Мичура.

– А чтоб проведал, вы сделайте вот что, – решил я. – Когда я подам знак…

Мысль мою одобрили, но на затею с переговорами все равно смотрели неодобрительно, а перед тем как мне отправиться туда, подошедший Голован молча сунул в руки кольчугу.

– Юшманец славный. Поддень, княже, не пожалеешь, – посоветовал он.

– Береженого бог бережет, – закивал головой Мичура.

– Не тронет, – уверенно заверил я их. – Он же не самоубийца. Да и любопытство его разбирает, отчего Дмитрий Иванович все так резко переиначил. Пока все это не выяснит…

– А опосля того? – пробасил Голован.

– А уж опосля на правую руку престолоблюстителя покушаться и вовсе глупо, – усмехнулся я, но юшманец… поддел.

И впрямь рисковать больше чем нужно глупо.

Я не таясь прошел к воротам Голицыных, неспешно преодолевая открытое пространство, пробиваемое с верхнего этажа их терема – как подтверждение тому в земле торчало с десяток стрел – и гаркнул:

– Пришел нежданный гость – готовь, хозяин, кость!

Калитка еле слышно скрипнула и нехотя приоткрылась, но ненамного, и стоящий возле нее казак сразу опасливо предупредил:

– Токмо один чтоб прошел, не то…

– Один не получится, – возразил я и кивнул на двух ратников, которые меня сопровождали. Каждый из них держал в руках солидный бочонок. – Или мне обратно их отправлять?

Казак умиленно расплылся и тут же торопливо заметил:

– То не в зачет. Да и ни к чему им тяжесть эдакую далеко тащить – пущай прямо тут поставят.

– Да вы мужики или бабы трусливые?! – возмутился я. – И ворота шире отворяй. Не холоп пожаловал – князь цельный. – И сам, не дожидаясь, распахнул калитку и, насмешливо оглядев опешившего от такой бесцеремонности казака, посоветовал: – Штаны подтяни, вояка, – после чего вразвалку потопал вперед.

Навстречу мне уже спешил Басманов. Раньше мне доводилось видеть его лишь один раз, примерно год назад, да и то мельком, но статный колоритный мужик мне запомнился.

Было у него нечто эдакое в лице, западающее в память.

В мой век людей такого типа обычно называли мачо – в меру скуластый, с решительным прищуром серых глаз, небольшой, аккуратно подстриженной бородкой и резко очерченными, круто изогнутыми черными бровями.

А в довершение ко всему невозмутимая уверенность в себе и своих действиях…

Словом, все как полагается, чтобы повергать в трепет женские сердца.

Правда, тогда, год назад, боярин был одет куда наряднее, а сегодня несколько попроще – никакого шика. Разве что кафтан лазоревого цвета был богато расшит золотыми нитями, вот и все.

Ну и борода его не совсем подходила мачо – те-то обычно либо гладко выбриты, либо с небольшой щетиной, а так запросто мог потягаться с Бандерасом.

Держался Басманов спокойно, но без излишней наглости:

– Честно величать, так на пороге встречать, но ты столь резко ворвался, что я и не поспел.

Сзади скрипнуло. Я оглянулся. Казак расторопно запирал калитку.

– Гости на двор, так и ворота на запор, – пояснил Петр Федорович. – У нас на Руси завсегда так принято. – И невесело усмехнулся. – А я еще поутру почуял, что быть в терему гостям нечаянным. Одно к одному – и кот морду намывал, да и собака перед домом все утро по земле каталась.

– Незваный гость хуже татарина, – заметил я, не зная, что еще сказать.

– Это хорошо, что ты, князь, кой-какие присказки запомнил, – одобрил Петр Федорович. – Токмо у нас на Руси и инако сказывают: нежданный гость лучше жданных двух. К тому ж сердись, бранись, дерись, а за хлебом-солью сходись. Опять же и казаки сказывали, будто ты теперь на Москве чуть ли не самый н€абольший, а такой гость любому хозяину в почет.

– Да какое там, – досадливо отмахнулся я. – А если и набольший, то… только после тебя.

– Вот как? – И его левая бровь в немом удивлении изогнулась еще круче.

– А как, по-твоему – сам, что ли, престолоблюститель будет следить за порядком? – удивился я. – Знамо дело, нам с тобой поручит.

– Нам с тобой, – задумчиво повторил он.

– Вот-вот, – подтвердил я и осведомился: – Уж не думаешь ли ты, что Федор Борисович иноземца выше русского боярина поставит? Чай, он из ума не выжил. – И, меняя тему – хватит ему для затравки, – кивнул на только что вынесенный из дома стол, который пока оставался пустым. – Без соли да без хлеба худая беседа. Что ж ты, боярин? Умел в гости звать, умей и угощать, а то получается, что есть чего послушать, да нечего покушать. К тому же тебе сегодня полегче – доброго медку мои ратники принесли, чтоб не с пустыми руками. На чужой обед надейся, а свой припасай.

– Ишь ты, изрядно освоил, – хмыкнул он. – Да и речь ведешь – не сказать, что иноземец. – Строгий взгляд серых глаз, отливающий льдистой сталью, заметно потеплел. – А за стол не печалься – мигом все спроворят, – небрежно отмахнулся он. – Да и с медком ты того, погорячился. Негоже со своим угощением в чужие терема хаживать – то хозяину в обидку. – И откровенно признался, уже усаживая меня за стол, который и впрямь быстро заполнялся увесистыми блюдами: – Скажу по совести – не чаял я, что ты насмелишься в гости заглянуть.

– Мне и самому не чаялось, что так обернется, – вздохнул я.

– Что ж, изысков не обещаю – не до того мне было нынче, но голод утолить – блюд в достатке.

– Да мне хоть хлеба краюшка да пшена четверушка, от ласкового хозяина и то угощенье, – улыбнулся я.

– Вот и славно, – согласился он. – У меня хлеб чистый, квас кислый, ножик острый, отрежем гладко, поедим сладко. А ты Петровки[19] блюдешь, коль православие принял, али как? – невинно уточнил он.

Я чуть замешкался, но почти сразу нашелся:

– Вообще-то у меня сегодня ратных дел в избытке, а воинам и церковь дозволяет оскоромиться, однако поблажку себе стараюсь не давать, потому обойдусь и без мясного.

– А мне как – ее целовать, чтоб ты поверил? – Боярин кивнул на небольшую икону, лежащую на краю стола. – Али креста хватит?

– Ты о чем? – делано удивился я.

– Про клятву вопрошаю, – пояснил он.

– Ни то, ни то, – отверг я его предложение. – Ведь ты уже слово дал, его и довольно, так что обижать я тебя не собираюсь, и икону можешь убрать, чтоб место не занимала. К тому ж, как тут говорят – в поле враг, а дома гость, потому и уверен, что не станешь ты использовать доверие во вред человеку. Да и не таков ты. Мне царь Борис Федорович совсем иное о тебе сказывал. Вот я и помыслил – орел по-гадючьи из-за угла не жалит и хоть тоже иной раз не прямо летит, а круги описывает, но на свою добычу открыто кидается.

– Про круги – это ты про Кромы? – уточнил Басманов, гордо вскинув голову.

– И про них тоже, – кивнул я, но тут же, не дав ему сказать хоть что-то в свое оправдание, напомнил: – Потом о них поговорим, когда времени побольше будет, а сейчас мне рассиживаться недосуг, так что спрашивай, а чтоб лишку не было, поначалу посмотри на грамотку, дабы убедиться, что он ее своей рукой писал. – И извлек из-за пазухи свиток.

Басманов внимательно осмотрел печать, затем развернул лист, но читать не стал и почти сразу после беглого просмотра вернул ее мне.

– Рука государя мне неведома, потому сличать не с чем, – мрачно объяснил он свою невнимательность, – но и тебе, князь, все одно не верю, ибо… не понимаю.

– Оно и неудивительно, – пожал плечами я. – Ты хоть и высокого полета птица, но государи вовсе как боги – где уж нам угнаться за полетом их мыслей. Да и ни к чему. Раз сказано – надо исполнять, а для чего… Додумался – молодец, а нет – все равно делай что приказано.

– Так-то оно так, – задумчиво протянул боярин. – Токмо…

– А не много для меня одного? – перебил я его, кивая на два кубка, поставленных передо мной.

– Чтоб худого не мыслилось, – пояснил он рассеянно, продолжая морщить лоб. – Любой выбирай, а остатний – мне.

– А чего тут выбирать, и так тебе верю, – заметил я, протягивая руку к ближнему от меня. – Коли пировать, так не мудровать.

Я и впрямь верил. Да и глупо было бы ему заниматься отравлением, во всяком случае, до тех пор, пока он ничего не выяснил.

Вино оказалось не ахти – пивали мы и лучше, так что я сделал лишь пару глотков, да и то из вежливости, еще раз напомнил Басманову:

– Давай, хозяин, вопрошай.

– Хозяин не я, – медленно произнес он, и серые глаза его сразу посуровели. – Хозяин при смерти в своей опочивальне. – И кивок на терем.

– Сам виноват, – равнодушно ответил я. – На царскую особу руку поднимать – вовсе дураком надо быть. Вот и вышло у него, как в поговорке, которую я от шляхтичей в Путивле слыхал: паны дерутся, а у холопов чубы трещат.

– Ты ж ведаешь, не по своей воле он это учинил, – напомнил Басманов.

– Э нет, Петр Федорович, по своей и только по своей, – не согласился я. – Дмитрий Иоаннович что сказал? Дескать, он не может въехать в Москву, пока там его вороги сиживают. Отчего же боярин решил, что и Федор Борисович тоже к ним относится?

– Оттого, что государь не совсем так сказывал, – поправил меня Басманов. – Ты три словца пропустил. Не просто сиживают, но на царском стольце.

– Пусть так, – не стал спорить я. – Но почему непременно убить? – И сразу, коль уж зашла речь о Голицыне, решил исправить допущенную промашку, превращая ее в достоинство, пояснил: – Что до Василия Васильевича, то тут я тоже в сомнениях был, потому и… велел постараться как-то загородить его, чтоб поменьше досталось. Вот он в отличие от всех прочих и жив остался.

– Выходит, я должон еще и в ноги тебе за него поклониться? – криво усмехнулся боярин.

– Выходит так, – серьезно подтвердил я. – Думаю, коль и впрямь нет на нем вины – придет в себя, а если нет… на небе видней. Я же, чтоб он быстрее выздоравливал, нынче же попрошу престолоблюстителя медиков своих к нему прислать.

– За лекарей благодарствую, – небрежно кивнул он, – токмо ты лучше иное поведай: отчего наш государь так все поменял да наизнанку вывернул? Что-то я в толк никак не возьму. Слыхал я, что ты мудер, невзирая на малые лета, вот и растолкуй мне смыслу.

С ответом я не спешил. Кивнув в сторону принесенных бочонков, вокруг которых, как кот возле сметаны, прохаживались оба казака, дежурившие у калитки, осведомился:

– Сами вначале опробуем или сразу казачкам отдадим?

Басманов пытливо посмотрел на меня, затем поинтересовался:

– А откель винцо? Неужто из терема Годуновых приволокли?

– Да нет, гораздо ближе, – пояснил я. – Во-он из того терема.

Боярин оглянулся в указываемую мной сторону, насмешливо улыбнулся и, встав из-за стола, направился к бочонкам. Вытащив пробку-затычку у одного из них, он некоторое время принюхивался, после чего, сделав определенный вывод, молча махнул рукой, давая понять казакам, что отдает им.

– Так я и мыслил, – заметил он, вновь усаживаясь за стол. – У этого дьяка путного винца отродясь не бывало. – И сразу, без перехода: – А что ж ты мне не ответил? Али нечего поведать?

– Милостив наш государь, – улыбнулся я. – Милостив и добр. Наездился по Европам, нагляделся гуманизма, заповеди божьи припомнились, особенно пятая, вот и решил, как Христос заповедал, простить брата своего. Тем более у Федора Борисовича и семи грехов не наберется, а уж до семижды семи ему еще столько же лет прожить надо, если не больше.

– Ты всерьез? – тихо спросил Басманов, и ложка, которую он поднес ко рту, так и застыла в его руке.

Серые глаза глядели с удивлением. Мол, вроде бы рассказывали, что ума палата, а тут, оказывается, совсем иное и чуть ли не наоборот.

– А если всерьез, то он мне некогда словцо дал, что оставит царевича в живых, да при этом еще и крест целовал, – пояснил я. – Правда, у иных людишек память уж больно коротка, склерозом болезнь оная прозывается, но коль напомнить, да еще вовремя, многих бед можно избежать. – И не сдержался, посетовав: – Жаль, что тебе про крест целованный, когда ты под Кромами пребывал, никто напомнить не удосужился. Пожалуй, случись такое, то и брат твой названый ныне в здравии пребывал бы. Ты сам-то не задумывался, что с ним эдакое приключилось как раз из-за того, что ты клятву нарушил?

– А пущай не обманывают, – буркнул он, нахмурившись и глядя куда-то в сторону. – Ну и куда второй поволок?! – раздраженно гаркнул он на казака с бочонком в руках. – Вам покамест и одного за глаза, а то ворог только того и ждет, чтоб захмелели. – На месте боярину не сиделось. Он встал с лавки и неспешно прошелся вдоль нее. Затем резко повернулся и хмуро посмотрел на меня, продолжив: – На словах эвон какие щедрые. Всем чем хочешь тебя одарим, даже про венец с Ксенией Борисовной намекнули, а яко до дела дошло, так какого-то Хрипуна[20] поперед меня сунули. Это по-каковски?

Так оно и есть. Правильно я угадал, когда сидел в темнице у Семена Никитича.

А с другой стороны, с ума они все тут посходили, что ли, – из-за такой ерунды и… Нет, умом здешних бояр мне не понять и аршином общим их придурь тоже не измерить – уж больно она длинная.

Вслух же поинтересовался:

– А если бы ты ныне услышал, что Федор Борисович о том ни сном ни духом, обратно бы не перешел?

– К кому? – насмешливо усмехнулся Басманов. – К царю, у коего под носом эдакое вершат, а он не ведает? Так ведь вдругорядь еще кто-нибудь прыткой впишет, мол, отвести Петрака Басманова на Болото да главу ему с плеч долой. И ссекут, ей-ей, ссекут, а царь-батюшка, прознав про то опосля да сидючи на могилке моей, сызнова слезу лить учнет, он на них гораздый: «Ахти мне, а я про то и знать не знал». Нет уж, ежели я слово дал – обратно не поворочу. – И протянул: – Стало быть, напомнил ты Дмитрию Иоанновичу про крест целованный, потому он, припомнив обещанное, и соизволил простить Годуновых. – И со вздохом заметил: – Не-эт, все одно не понять мне ныне государя.

– Не только потому, – пояснил я. – Тут и еще кое-что имелось…

Если быть кратким, то я повторил боярину все доводы, которые уже приводил Дмитрию в Серпухове, разве что более расширенно.

Но помимо прежних, о гуманизме, доброте и великодушии, я добавил и ряд других, утверждающих, что это прощение выгодно в первую очередь для самого царя.

Получалась своего рода предварительная обкатка моей будущей речи перед чудом воскресшим «сыном» Иоанна Грозного.

– Ну что, убедил? – осведомился я у Басманова.

– Хитро удумано, – кивнул он. – Одно жаль – поранее бы Дмитрию Иоанновичу оное измыслить. Глядишь, и Василий Васильевич в добром здравии ныне пребывал бы, да и у нас с тобой, как знать, иная говоря была бы, на одной лавке, бок о бок, а не супротив, яко ныне.

– Насчет лавки исправить легко, – подсказал я. – Мне пересесть недолго.

– А тут хошь пересаживайся, хошь нет – все одно, – не согласился он. – Кровь меж нами. Да не просто кровь, а брата. Ей цена вдвое.

– Это кого же ты величаешь братом?! – возмутился я и в свою очередь встал из-за стола. – Батюшка его тебе и впрямь был в отца место, а этот… Он и под Кромами тобой заслонился. – Кое-какие подробности мятежа я уже знал из разговоров казаков, так что говорил уверенно. – Ишь чего удумал – связать себя велел, чтоб в случае чего чистеньким остаться. Да и тут, в Москве… Напрасно ты себя с ним равняешь – разные вы. Ты – воин, а он – кат. Да и не я его убивал – народ постарался, и… довольно о нем, – отмахнулся я. – Много чести будет, чтоб двое воевод о каком-то палаче разговоры вели.

– Хошь и кат, но брат, – заупрямился Басманов. Он наконец присел, жадно отхлебнул из своего кубка и долил из стоящей на краю корчаги еще. – И на расправу люду московскому отдал его ты.

– Вначале он моего брата велел убить, – тихо сказал я. – А я в долгу ни у кого быть не люблю и всегда плачу честно. Лучше скажи, что теперь мыслишь делать?

– А чего тут мыслить? – развел руками он. – Коль пропустишь – уеду. Ежели ныне в Москве воля Федора Борисыча, мне в граде все одно делать нечего.

– А беречь стольный град для государя? – напомнил я.

– От кого?

Я замялся и неопределенно пожал плечами.

– То-то, – хмыкнул он и попросил: – Ты лучше не забудь про лекаря.

– Пришлю, – кивнул я и поинтересовался: – Стало быть, своего названого брата одного оставишь?

– Отчего ж – дождусь, когда прояснится хоть что-то, а уж опосля и в путь тронусь…

– Это хорошо, – заметил я, многозначительно добавив: – До завтра изрядно воды утечет. Пожалуй, даже до конца дня и то много перемен приключиться может. – И протянул руку к иконе, продолжавшей лежать на столе.

Писал ее явно не Андрей Рублев, зато оклад у нее был будь здоров. Сплошь серебро, да еще с вкрапленными в него драгоценными камнями. Не иначе как родовая святыня. С иконы на меня таращил глаза какой-то загадочный бородатый мужик – по всей видимости, святой или апостол.

– А осаду я повелю снять прямо сейчас, – заявил я этому мужику, не глядя на Басманова, и сразу предупредил его: – Только казачков своих с подворья далеко не отпускай – нечего им в городе делать. Народ буйный, и случись что… Словом, ответ нам с тобой вместе держать придется – как перед престолоблюстителем, так и перед государем.

– Перед престолоблюстителем, – иронично усмехнулся он, но продолжать не стал.

Уже перед самым моим уходом, изрядно довольный тем, что не пришлось обговаривать условия собственной капитуляции, боярин, вставая из-за стола, не удержавшись, еще раз похвалил меня:

– А ты молодцом – не забоялся сюда вот так запросто прийти.

– А чего бояться? – пожал плечами я. – К воину шел, не к кату, – напомнил лишний раз про Голицына.

– Чего бояться? – протянул он. – Ну, к примеру… – И, не договорив, поднял вверх правую руку.

Спустя несколько секунд с глухим стуком в край стола впилась стрела. Басманов прищурился и заметил:

– Таковской любая кольчужка нипочем. Мои казачки всю говорю в тебя целили, а ты сидел и глазом не моргнул.

– Так ведь и ты тоже не моргал, – возразил я, – хотя мои люди тебя тоже под прицелом держали.

– Это ты про сопляков своих? – усмехнулся Басманов.

– Про них, про них. А что юные – не гляди. Зато выучены на славу. – И я неспешно поправил шапку на голове.

Не успел я опустить руку, как сразу три тяжелых арбалетных болта вдребезги разнесли корчагу с медом, стоящую на дальнем от нас конце стола. Петру Федоровичу оставалось только оторопело разглядывать винную лужу, растекающуюся по столу, и валяющиеся на земле черепки.

Словно не веря своим глазам, он даже выдернул из дубовой столешницы одну из железных стрел, принявшись задумчиво ее разглядывать.

– А полоса на кой? – полюбопытствовал он, тыча пальцем в белый ободок и явно пряча под праздным вопросом свое замешательство.

– У моих лучших стрелков все болты помечены, чтоб с иными не спутать, когда они в меткости состязаются, – хладнокровно пояснил я. – Этот, с одним белым ободком, означает, что стрелял не кто иной, – пришлось поднапрячь память, но не подвела родимая, выдала требуемое на-гора, – как Горчай. Тоже, конечно, случается, что промахивается… раз из сотни, но зато не меньше пяти десятков кладет точно в середину, да и тут, как видишь, не ошибся. А вон та, с двумя синими точками, – кивнул я на вторую, – Пашке Дикому принадлежит. Он куда хуже, чем Горчай – всего четыре десятка в середину укладывает, да ведь тут особая точность ни к чему, верно?

– Выходит, мы оба могли покойниками стать, – констатировал Басманов.

– Так ведь не стали же, – резонно возразил я.

Пока боярин провожал меня до калитки, он не проронил ни слова. Не иначе как меткость моих стрелков произвела на него слишком глубокое впечатление.

А может, думал о чем-то ином – кто ведает.

Да и не до гаданий мне было, поскольку предстояло заняться оставшимися делами. По сравнению с предыдущими кучей я бы их не назвал – так, мелочи, да и отложить их можно на завтра, но предпочтительнее было бы решить все ныне.

Особенно с командирами стрелецких полков – железо куют, пока оно горячо. Но для этого мне был нужен мой ученик – доложить, переговорить, обсудить, согласовать и прочее.

Однако хоромы Годуновых встретили меня на удивление тихо. Так тихо, что мне это показалось весьма странным и даже зловещим, сулящим что-то явно недоброе…

И вдвойне недоброе, когда выскочивший как ошпаренный со стороны мужской половины Зомме растерянно доложил о нехватке ратников, которые нужны позарез…

Это еще что за новости?!

Глава 5 Мой упрямый ученик

По счастью, возникшие у меня опасения были напрасными.

Оказывается, моя шустрая травница слегка переборщила.

После того как она оказала первую помощь Квентину и Архипушке, Марья Петровна вспомнила про мою последнюю просьбу насчет царицы.

Некоторое время она не вмешивалась в работу медиков, лишь подозрительно косилась на их лекарства, но потом не выдержала – очевидно, взыграла профессиональная гордость.

Она вернулась к своим травкам, что-то смешала, заварила и, улучив момент, предложила Ксении Борисовне парочку готовых настоев, уверяя, что если дать их царице, то вреда от них точно не будет, а вот польза очень даже возможна.

Царевна прислушалась и напоила матушку.

Настои и впрямь возымели удивительный эффект – спустя всего несколько минут после того, как мы с Федором удалились на Пожар, Мария Григорьевна смогла найти в себе силы встать на ноги, что я уже знал.

Зато мне было неведомо другое – отправилась она в царские хоромы не для того, забрать оттуда что-то позабытое при недавнем поспешном бегстве…

Оказывается, Мария Григорьевна твердо вознамерилась переселиться обратно, а так как следы погрома недельной давности оставались, она принялась энергично распоряжаться по наведению порядка.

Причем челяди, которая там хоть и имелась, но в крайне ограниченном количестве, ей не хватило, а потому были задействованы все свободные от задач ратники полка Стражи Верных.

Честно говоря, этот ее поспешный переезд мне не понравился. Уж очень от него припахивало нездоровым оптимизмом. Не иначе как вдова пришла к выводу, что теперь ее семье дали повторный шанс.

Его действительно дали, но только на то, чтоб пожить, а не на вторичное царствование. Значит, придется объяснять истинное положение вещей. Кому? Учитывая, что Федор навряд ли сможет это сделать, получалось, и тут мне.

Этого еще не хватало.

К тому же так бесцеремонно задействовать воинов для хозработ… Это ж не российская армия… В смысле она самая, но такая, какая должна быть, а не…

– Значит, сейчас они все там? – уточнил я у Христиера.

– Почти, – кивнул он. – Но все равно нехватка. Нужно еще полторы сотни, а…

– Стоп! – оборвал я его, не желая даже слушать, что конкретно велела Мария Григорьевна. – Для начала, господин подполковник, поздравляю тебя с очередной должностью и воинским званием. Отныне ты – второй воевода и полковник. Указа царевича еще нет, но завтра, думаю, уже будет.

– А как же…

– Я соответственно первый, – опередил я его вопрос. – И как первый воевода заявляю, что впредь все приказы царицы являются для тебя необязательными до тех пор, пока их не подтвердит первый воевода, то есть я, а потому полторы сотни… Кстати, чем сейчас занимаются в палатах наши ратники?

– Убираются, – скорбно доложил Зомме и принялся подробно перечислять: – Два десятка поставлены, дабы привести в порядок двери, сорванные с петель, три отряжены на мытье полов, точнее, таскают воду. Еще два метут…

Пока он перечислял, я накалялся все больше и больше. Моим людям работу дворников?! Поломоев?! А постирать ей ничего не нужно, а то они запросто?!

– Приказываю, – ледяным голосом заявил я. – Всех ратников полка Стражи Верных с работ снять, ибо они воины, а не холопы, и заниматься сей непотребщиной не должны.

– Всех?! – обомлел Зомме.

– Всех! – отчеканил я, но тут же поправился: – Хотя погоди.

Вообще-то получалось тоже не очень хорошо – какое-то вызывающе открытое неповиновение. Пришлось корректировать на ходу, дабы выглядело все не столь демонстративно.

– Два десятка, которые трудятся над петлями, пожалуй, оставь, – внес я поправку и тут же пояснил ее: – Сломанные двери очень плохи для возможной обороны царского дворца, если придется отбиваться в нем самом, а потому помочь их исправить – ратный долг. И пусть на каждой установят хорошие, добротные засовы, – припомнился мне утренний бой в хоромах Годуновых. – Вначале там, а потом и тут, на подворье. Так что немедля пошли человечка к кузнецам и закажи потребное количество. Ну и оставь также тех, кто…

Словом, полсотни осталось – мне сейчас открытая конфронтация с царицей ни к чему. Прочих же я велел снять.

– А что скажет царица?

– Напоминаю, господин полковник, – вовремя вставил я его новое звание, – что полком командуют только трое воевод…

– И царь, – быстро добавил Зомме.

– Но не царица, – парировал я.

«Кажется, с этой дамочкой придется повозиться, чтоб аккуратно поставить на свое место, – подумалось мне. – Ну ничего. Когда кончится действие настоя, она приутихнет, а новой порции ей не видать как своих ушей – уж больно бойка».

И тут со стороны мужской половины выплыла моя драгоценная ключница. Правда, ничего утешительного я от травницы не услышал – новости оказались так себе. В сознание Квентин по-прежнему не приходил, но дышит.

Если совсем кратко – пока жив. А вот будет ли жить далее, Петровна определенного ответа не дала. Судя по ее настроению – вопрос слишком спорный, чтобы можно было что-то сказать однозначно.

Зато отец Антоний после принятия ее настоя взбодрился настолько, что уже встал на ноги и собирается направиться в царские палаты к семье Годуновых, дабы принести им слово утешения и ободрения в трудный час тягостных испытаний.

«Это хорошо, – сразу прикинул я. – Лишний союзник».

В самом деле, не будет же кроткий священник наставлять моего ученика драться с Дмитрием за трон «до последнего патрона». Наоборот, скажет что-то о необходимости смирения перед божьей волей и напомнит о тяжком грехе пролития христианской крови.

Словом, скажет как надо. Как мне надо.

А вот что касается Марии Григорьевны, то тут последние медицинские новости оказались куда менее утешительными, в том смысле, что окончания действия настоя ждать мне придется долгонько, аж несколько дней.

Именно на такой срок рассчитано количество содержимого горшка с лекарством, которое моя Петровна вручила Ксении Борисовне.

Ну что ж, деваться некуда.

– И о тебе царевна Ксения Борисовна тож вопрошала, – добавила ключница. – Мол, что ты да как там князь.

– И… что же ты ей ответила? – испугался я. Все-таки, помимо того что Петровна травница, она все равно ведьма, в смысле на язык, и может ляпнуть такое…

– А что я? – хмыкнула она. – Поведала, что наш князь из таковских, за коим ни одному заморскому королевичу не угнаться, яко бы они там ни пыхтели. – И таинственно поманила меня поближе. Я склонил голову, и она заговорщически шепнула на ухо: – Сказывала передать, что ждет она тебя ныне в палатах.

Я обомлел от неожиданности.

Это что же получается – свидание назначают?!

Мне?!

Царевна?!

Сама?!

Да быть такого не может!

Я бросил беглый взгляд на Зомме, который деликатно отошел в другой угол просторной трапезной и, сосредоточенно хмуря брови, внимательно разглядывал там на поставцах вычурного вида посуду.

Пожалуй, слишком внимательно и чересчур сосредоточенно.

Ну и на том спасибо.

Затем я перевел свой обалдевший взгляд на ключницу. Не удивлюсь, если кто-то сказал бы мне потом, что мои глаза сейчас напоминают Игнашкины, поскольку ее лицо у меня почему-то стало двоиться.

А та, гордо подбоченившись, явно наслаждалась произведенным на меня впечатлением.

– И что, прямо так и сказывала? – недоверчиво уточнил я.

– Ну-у, – замялась она. – Мол, вместе с братцем ждать будет.

Уф-ф, сразу отлегло от сердца.

Вот только на прощание слегка разочарованно кольнуло тоненькой иголочкой, но это пускай. Подумаешь, возомнилось на секунду невесть что. Да и не время сейчас. Даже думать о таком не время, не говоря уж о чем-то ином.

– Мне и самому вместе с Христиером Мартыновичем надо заглянуть к Федору Борисовичу и его сестре царевне Ксении Борисовне, так что непременно будем, – сухо произнес я, стараясь держаться в рамках великосветской ни к чему не обязывающей вежливости.

Во всяком случае, именно такой представлялась мне эта самая вежливость.

Ключница несколько разочарованно посмотрела на меня, потом перевела взгляд на еще сильнее сосредоточившегося на разглядывании посуды Зомме – хотя куда уж больше, понимающе кивнула и заторопилась обратно к Квентину, заявив, что без должного догляда оставлять надолго хворого нельзя.

– Сам заглянешь ли, покамест жив? – поинтересовалась она перед уходом.

«Покамест жив» неприятно резануло по ушам, и я молча кивнул. И впрямь надо заглянуть, тем более что время позволяет, но вначале…

Повернувшись к Зомме, я негромко распорядился:

– Самым первым делом пошли гонцов во все стрелецкие слободы с повелением всем головам[21] и наиболее достойным сотникам, которых велено взять с собой стрелецким командирам числом по два от каждого полка, сразу после вечерни прибыть к Красному крыльцу.

– А если спросят – кто повелел и зачем?

– Скажи, что… престолоблюститель, – после недолгого колебания ответил я.

Ничего страшного. В конце концов, сегодня я имею право на то, чтобы распоряжаться от имени Годунова, тем более что царевич предупрежден насчет их сбора и возражать не стал.

– А зачем созывает, им и без того должно быть понятно. Раз по указу государя Дмитрия Иоанновича до его прибытия в град на Федора Борисовича возложена обязанность блюсти порядок в Москве, то надо определиться, кто за что в ответе.

– Управится ли царевич?.. – тихо, как бы про себя протянул Зомме, вопросительно глядя на меня.

– А куда он денется? – проворчал я. – К тому же у него будет целых три помощника – я, ты и… Басманов.

– Кто?! – изумился Христиер.

Не иначе решил, что ослышался.

– Басманов, – твердо повторил я. – Так что к нему тоже пошли гонца.

– Так мы ж его… – растерянно протянул мой воевода.

– Ничего страшного, – отмахнулся я. – Подумаешь, немного в осаде продержали.

Ну не объяснять же сейчас простодушному Зомме, что иного выхода у меня попросту нет. Точнее, есть, они всегда имеются, но куда хуже.

Попади он в мои руки до нашего спектакля на Пожаре – иное. Теперь же оставалось либо убивать боярина, в лучшем случае взяв в заложники, ибо он слишком умен и энергичен, чтобы оставлять его в живых, или перетягивать на свою сторону.

Нет, не с целью изменить Дмитрию – зачем. Достаточно, чтобы он просто перестал смотреть на нас как на врагов. Мне и этого с лихвой.

И первый шаг – полупринудительное сотрудничество с Федором и его самыми доверенными помощниками: мною и Христиером. Причем активное, рука об руку.

– Будем считать, – продолжил я, – что мы немного погорячились, а он попросту кое-чего не понял, вот и все.

– Доверять под его начало стрельцов… – Зомме неодобрительно покачал головой.

– После сегодняшнего можно. Разумеется, не всех, и всю Москву мы ему тоже не вручим, а поделим, чтоб каждый знал свое и в чужое не лез, но изрядный кусок придется ему отломить, без этого нельзя. – И ободряюще хлопнул воеводу по плечу. – Не боись, Мартыныч! Главного, то бишь власти, он все равно не получит, не говоря уж об охране стен Кремля вместе с царскими палатами и казной, которые мы оставим за нашими людьми. Да и в остальном сделаем так, что власти у него почти не будет. В Китай зашлем смешанную стражу – наших пополам со стрельцами, а Белый город и Скородом – ему.

– Тогда он может обидеться, – предположил Зомме.

– А это как предложить, – хитро усмехнулся я. – И потом ты забыл про почет. Этого добра мы отвалим ему столько, сколько сможет унести.

Я уже примерно представлял, как это сделать.

Иной раз фантик от конфеты куда важнее ее самой. Главное, чтоб все выглядело красиво и было преподнесено, раз уж Петр Федорович так опасается «потерьки отечества», с превеликим почетом, но в подробности вдаваться не стал – слишком долго, да и ни к чему Христиеру.

Опять же время – кажется, у нас вновь цейтнот или близко к нему.

– Рассылай гонцов, Мартыныч, – напомнил я напоследок, – а Федора Борисовича предупреди самолично. – И подался наверх для успокоения души еще раз взглянуть на Квентина.

Разместили тяжело раненного шотландца поблизости от покоев Годунова. Вообще, на жилом этаже царевича комнат оказалось не столь уж и много – опочивальня царевича, молельня, судя по обилию икон, и еще штуки три неясного предназначения, вот и все.

Дуглас лежал тихо. Дыхания почти не было слышно.

– Мало того что раны тяжки, да вдобавок и кровушки из него повытекло изрядно, – прокомментировала моя травница.

Жаль, но тут я ничего не мог поделать. Переливание крови еще не придумали, да и определение групп тоже, потому оставалось только ждать и надеяться, что Квентин сумеет выкарабкаться самостоятельно.

Петровна молчала недолго – не умела. Разве что в одном случае – когда слушала стихи, но последний раз это было давненько, не до них нынче. И вообще, когда говорят пушки…

Вот-вот.

Бережно поправив на шотландце атласное одеяло, травница сурово заметила:

– Слыхала, ты уже отмстил боярам? – И уставилась на меня в ожидании.

Пришлось удовлетворить любопытство, коротко, в нескольких словах рассказав, что все понесли заслуженную кару, включая Бельского, хотя последний, в отличие от прочих, был наказан за иное – глумление над телом покойного царя.

– Извлекать из одного места да в иную могилку пихать – знамо дело, не след, – согласилась она. – Ежели бы сразу его, яко убиенного, на Варсонофьевском положили, тогда иное…

– Какого убиенного? – не понял я.

– А ты что ж, мыслишь, будто он и впрямь по своей воле яд принял, яко о том в торговых рядах сказывают? – хмыкнула Петровна. – Ой, навряд ли. Он же…

– Погоди-погоди, – запутался я. – Ты сейчас вообще о ком говоришь?

– Так об государе усопшем, – последовал невозмутимый ответ.

– А-а… при чем тогда тут яд? – растерялся я. – У него же сердце больное было.

– Стало быть, тебе неведомо, – протянула она. – Ишь ты. А я-то мыслила, будто слыхал ты уже о том, да не раз. Ну тогда…

И она рассказала.

Получалось, внешние признаки у умирающего Бориса Федоровича действительно совпадали с симптомами сердечного заболевания, включая почерневшее почти сразу после смерти лицо, но один из них не вписывался никаким боком – идущая изо рта, носа и ушей кровь.

Об этом я краем уха слышал ранее, но как-то и в голову не приходило, что такого при инфаркте, инсульте и прочих сердечных болезнях не может быть. Думал как раз наоборот – еще одно наглядное доказательство высокого давления, вот и хлынула кровь из всех щелей.

Наивный.

Оказывается, не должна она так хлынуть, никак не должна. И возможна эта ситуация с кровью лишь при одном условии – доброй порции яда. Есть такие, которые как раз резко разжижают ее, после чего она и впрямь хлещет отовсюду.

– Я-то помыслила, что брешут в рядах. Но ныне словцом перемолвилась с тем самым немчином, с коим мы твоего пиита везли, вот и узнала – правду народ баял. Он был там, среди прочих лекарей, так что самолично все видал. Потому и выходит, что отравили его.

Вот так вот. Хоть стой, хоть падай от таких новостей.

Получалось, что не все долги я отдал сегодня – остался еще один человечек, причем где-то под самым царским боком, ближе некуда.

Вот только кто?

– Напрасно я тебе про оное обсказала, – хмуро заметила ключница, с тревогой вглядываясь в мое помрачневшее лицо. – У тебя и так хлопот невпроворот, а теперь еще и головника, поди, искать примешься.

– Не напрасно, Петровна. – Я зло скрипнул зубами и уверенно повторил: – Совсем не напрасно. Справедливость должна восторжествовать.

– А может, ну его? – робко предположила она.

– Не-эт, – протянул я. – Такое оставлять безнаказанным – себя не уважать. Если б каждое зло было отомщено, оно бы и совершалось куда реже, так что око за око… Но в одном ты права, дел и впрямь невпроворот, а потому придется поиск ненадолго отложить.

Жаль, конечно. Будь я вправе переиначить, этим занялся бы в первую очередь, но усопшие могут подождать, а вот живые…

Да вот и один из них собственной персоной. Ну да, от царских палат куда ближе, чем от стрелецких слобод, которые хоть и располагались в разных местах, но все аж за Белым городом, пусть и в черте стен Скородома.

Судя по лицу, поспать Годунову так и не пришлось – заметна усталость.

Зато настрой у царевича был самый боевой. Это радовало. На встрече со стрелецкими головами именно таким я и хотел его видеть. Впрочем, как оказалось, радовался я несколько преждевременно.

Началось все не сразу – сперва Федор внимательно слушал, что надлежит сказать стрелецким командирам. Зато чуть погодя, едва он услышал о Басманове, как сразу встал на дыбки:

– Худо ты измыслил с ним, княже, как есть худо. Мне одно имечко его и то отвратно слышать, а ты сказываешь, чтоб я эвон чего. Его-то вовсе в первую голову надо было на Пожаре народу отдать. Я-то мыслил, что он уже в Константино-Еленинской сиживает, а ты таковское… Пошто со мной совет не держал, когда так умыслил? – попрекнул он меня.

Так-так. Чую, откуда ветерок подул. Без матушки-государыни тут явно не обошлось. Больше науськать некому.

Мне, правда, не доводилось с нею пообщаться лично, но кое-какое представление о ее характере я имел. Пускай размытое, составленное из сказанного вскользь Борисом Федоровичем и его сыном, но тем не менее…

Если кратко – тот еще характерец.

Изрядно унаследовала вдова от своего папашки, который Малюта Скуратов. Слава богу, что кровь ее мужа оказалась куда сильнее и в детях черты дедушки не видны даже при старательном рассмотрении.

А тон какой у Федора – прямо тебе петух, возмущенный появлением в его курятнике опасного конкурента. Нет, для царя самое то, вот только царство уже профукано, а потому без ушата холодной воды никак, причем сразу, пока пламя благородного негодования не поднялось высоко вверх…

– Потерпишь, – отчеканил я, осаживая царевича, и миролюбиво посоветовал: – Бери пример со своего… батюшки Бориса Федоровича. Тебе он, может, и не рассказывал, сколько бояр в изменниках числит, а мне о том говорил не раз. И ничего – и в Думе их держал, и улыбался им, если надо, а уж про почет и вовсе умалчиваю.

– То тайные, – не сдавался Федор. – Этот же явный.

– Не он один, – напомнил я. – По здравом размышлении их всех сейчас на плаху тащить надо, да руки у нас с тобой коротки.

– Как же коротки? – не согласился царевич. – Пожар припомни-ка, да славу, кою народ мне кричал. Выходит, в силе, так пошто покоряться?! Вон и матушка указывала…

– Тогда тебе придется выбирать, кого слушать дальше, – раздраженно перебил я, – либо ее, либо меня. Только перед тем, как сделать этот выбор, вспомни, что без меня – но зато с нею – ты правил целых полтора месяца, а закончилось все…

– Но обошлось, – не уступал он.

О господи! Что за ученик мне попался!

На секунду даже появилось горячее желание плюнуть на все, и пусть река времени катится по естественному руслу, как и собиралась ранее, а я отойду в сторону, и гори оно синим пламенем.

Но секунда прошла, и я понял, что никогда так не поступлю. Поздно. И даже не из-за собственного благополучия – слишком много народу втянуто мною в эту авантюру.

Стоит мне сейчас пустить все на самотек, как эта самая река, проломив построенную мною плотину, которая пока что весьма хлипкая, устремившись к прежнему руслу, сметет и полк Стражи Верных, и Зомме, и мою ключницу с Андрюхой, не говоря уже о шотландце и семье Годуновых, включая… царевну.

Нет уж.

Коль назвался груздем… Короче, нельзя мне бросать начатое, никак нельзя.

А то, что спина трещит от тяжести, не страшно. Не сломалась же еще – вот и угомонись.

И я взял себя в руки.

– О том надо было думать раньше, когда было твое время. Теперь оно – чужое, – устало пояснил я. – Помнишь, я недавно говорил тебе про колесо? Так вот, пока что ты внизу, следовательно, остается терпеливо ждать своего часа, а сейчас, пока оно продолжает катиться вниз, хвататься за него глупо – только понапрасну сломаешь шею. Вот когда оно пойдет вверх, тогда мы за него и уцепимся.

Царевич хотел было вновь что-то возразить, но я не дал, продолжая вколачивать в него, как гвозди, непреложные истины, чтобы он усвоил их раз и навсегда:

– Запомни, вовремя уступить – победить, а первым признаком настоящей государственной мудрости всегда остается умение заранее отказаться от недостижимого.

– Да отчего ж недостижимое-то?! – снова запротестовал он. – Вот чья ныне Москва?

– Государя Дмитрия Иоанновича! – отчеканил я.

– Как это? – опешил он, явно не ожидая услышать от меня такое.

– А вот так. Ликовали они, потому что как ни крути, а детей убивать грех, тем более царственных, и они, по сути, в этом грехе тоже принимали участие. Да, сами в твой дом не зашли, но хорошо понимали, зачем явились к тебе бояре от Дмитрия. Понимали и… молчали. Потому и радовались, когда мне удалось их от этого греха избавить.

– А убиение бояр?

– И их они рвали тоже по этой причине – убивали свидетелей собственного малодушия. Да и вообще, народ во многом подобен ребенку – может только плакать или смеяться, ненавидеть или любить.

– Вот! – Он радостно заулыбался и вскочил со своего места, торжествующе повторив: – Вот!

Можно подумать, что ему удалось уличить меня в чем-то эдаком. И гордый взгляд победителя. Вкупе с высоко вскинутым подбородком получалась точная копия Александра Македонского сразу после разгрома его фалангой какого-нибудь индийского князька.

– И что «вот»? – поинтересовался я.

– А то, что по всему выходит – народ меня сызнова возлюбил!

– Ах это, – протянул я и равнодушно подтвердил: – Ну да, выходит. Только не забудь, что возлюбил он не сам, а по подсказке, и опять-таки вслед за Дмитрием, который простил и возлюбил Федора Борисовича. Народ же всего-навсего присоединился к нему.

Ага, приуныл мой царевич. Оно и понятно – после откровенной горькой правды состояние всегда как с похмелья – знаешь, что сам во всем виноват, но организму от этого не легче, ибо страдает. Теперь осталось вылить на него еще парочку ушатов ледяной воды и хватит.

– Любого правителя можно сравнить с лодкой, а народ – с водой. Так вот, река может нести ее, а может и опрокинуть. Твою она уже перевернула, и ты в воде, поэтому главное – любой ценой выбраться на берег, чтобы построить себе новую лодку. Поверь, что вода в реке к этому времени утихнет. А станешь цепляться за старую – утонешь. Вывод: надо выждать.

– Пока мы будем выжидать, он усядется на трон, и тогда все! – отчаянно выкрикнул Федор, не в силах сдержать свои эмоции, и вновь вскочил на ноги, нервно устремившись к братине в углу.

Жадно напившись из нее, он, чуть поколебавшись, повернулся ко мне и спросил, не желаю ли я испить вместе с ним кваску.

Я желал. Правда, не столько из-за того, что мучила жажда, сколько был приятен сам факт – все-таки лично из рук царственных особ я квас никогда не принимал.

Поблагодарив царевича, я сделал пару глотков – на мой взгляд, куда приятнее вина с подворья князя Голицына – и продолжил:

– Насчет «все» ты зря, Федор Борисович. Когда он усядется на трон, это будет лишь началом. И не просто началом, но началом его конца. Поверь, я знаю что говорю. Это он сейчас на устах толпы, а вскоре будет на ее языке, а потом на зубах. Надо только дождаться.

– А дождемся ли? – вздохнул он.

– Если мне удастся вернуться живым из-под Серпухова – обязательно, – заверил я.

И пауза. Раздумье. Значит, угомонил. Пусть на время, но и то хлеб.

А что ненадолго – видно по лицу. Не согласился он со мной до конца – даже молчание и то неодобрительное. Просто стыдно стало, когда я будничным тоном заметил, что меня могут убить.

Да и доводы у него закончились, а новых в голове пока нет – не успел придумать. Выходит, вечером мне придется несладко.

Зато дальше мой инструктаж прошел относительно гладко. Встрял он со своими дополнениями лишь раз, заметив, что негоже принимать стрелецкое начальство в этих хоромах. Куда как правильнее – в царских, к примеру, в средней Золотой палате или даже в Грановитой.

– Там вроде бы Дума заседала да послов твой батюшка принимал – не слишком круто для стрельцов? – усомнился я.

– А они у меня и есть Дума, – усмехнулся Федор. – Ты ж, княже, сам зрил поутру – все бояре нынче у Дмитрия, так что как раз впору.

Сомнения остались, но спорить я не стал – пусть успокоится тем, что хоть в чем-то сумел настоять на своем. В конце концов, перенаправить прибывающих несложно.

Однако едва он завел речь о присутствии на этом совещании Марии Григорьевны, я сразу решительно заявил: «Нет!» И не с одним восклицательным знаком, а сразу с тремя, если не больше. Правда, пояснял деликатно.

Мол, не дело, когда на совещании воинов, да не просто ратников, а командиров, присутствует женщина, пускай даже до недавнего времени носившая титул царицы.

Особенно если она обладает достаточно вздорным характером и вдобавок абсолютно неспособна реально оценивать существующую ситуацию, нравится она ей или нет.

Разумеется, последнюю фразу озвучивать я не стал, хотя она и просилась.

Но когда царевич напомнил мне, что присягали всем троим, я не удержался и напомнил ему, как именно впоследствии народ поступил с этой присягой.

Вообще-то правильнее всего было бы сказать «использовал», с указанием места и назначения, но уж ладно – и тут пощадим.

– Ныне все идет заново. Дмитрий Иоаннович назначил тебя своим наместником и престолоблюстителем – это так. Однако твоя мать и твоя сестра им не упомянуты, потому одно их присутствие в палате пойдет только во вред. Стрелецкие головы решат, что ты так и не научился править самостоятельно без… бабской помощи, – безжалостно и грубо хлестанул я.

От моей словесной пощечины, да еще нанесенной наотмашь – а куда деваться, коль не понимает элементарного? – Федор вздрогнул, обиженно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но осекся и опустил голову.

И вновь слезы. Вон они, родимые, покатились по щекам одна за другой.

Ну что ты будешь делать! Детский сад какой-то, честное слово!

– Обиделся? – сурово спросил я.

– На правду обижаться негоже, – горько произнес он и… повинился: – Ты уж не серчай, княже. Мыслишь, не вижу я, сколь ты трудов ради нас положил? Напрасно. Да и ныне всю силушку свою богатырскую токмо на наше спасенье кладешь. А слезы, – он шмыгнул носом и как-то совсем по-детски вытер их рукавом кафтана, – они больше не от обиды, от злости на самого себя. Тыкаешь ты меня, тыкаешь, яко котенка слепого в блюдце с молоком, а я эвон – все рожу отвернуть норовлю.

– Вот и хорошо, – с облегчением заметил я. – Значит, давай-ка туда, да гляди, без Басманова не начинай. Должны же они видеть всех тех, под чье начало поступают.

– А гоже ли, что я, пусть и не государь, но престолоблюститель, поджидаю его? – не без лукавства осведомился царевич. – Какой же я тогда наместник?

– Умница! – похвалил я его. – Действительно, так не годится. – И внес коррективы: – Сделаем так. Сейчас прямиком отсюда езжай помолиться в Архангельский собор, благо что только-только отзвонили к вечерне. Пусть господь тебя укрепит и даст сил все вынести, а я тут мигом управлюсь и, когда все соберутся, сразу за тобой…

Глава 6 Совещание в Грановитой палате

Отправить гонца к Зомме, чтобы он распорядился о встрече стрелецких командиров и их перенаправлении в Грановитую палату, дело минутное, но имелось и еще одно…

Мое выступление перед переодетыми спецназовцами, уже собранными Вяхой Засадом, было коротким. Подведя итоги их трудов на Пожаре и похвалив – поработали на славу, я ошарашил их неожиданным сообщением, что эта работа была далеко не последней. Отныне и впредь предстоит заниматься тем же самым изо дня в день.

Задачи остаются почти прежние, то есть те, что были на Пожаре, но в подробностях тем, кто захочет, растолкую завтра. И подчеркнул еще раз – кто захочет, – пояснив, что сей труд слишком тяжек, чтобы принуждать заниматься им из-под палки, а потому я с пониманием отнесусь к тем, кому они не по душе.

Словом, дело добровольное, неволить не стану, но и сгоряча решать такое тоже ни к чему. Лучше каждому все спокойно прикинуть – сумеет ли он с ними справиться. Срок – до завтрашнего утра на моем старом подворье в Малой Бронной слободе.

Только тем, кто все-таки согласится, являться сюда без особого дозволения уже нельзя, кроме старших пятерок и троек. Их они пускай изберут пока сами, исходя из сходства занятий, то есть у «нищих» отдельно, ну и у прочих соответственно.

Распустив призадумавшихся ратников, я оставил Догада. Ему, как старшему над «монахами», предстояло завтра с утра приступить к выполнению особой задачи – контролю за Никодимом.

Это пока келарь Чудова монастыря пребывает в спокойствии и неведении. Завтра я его огорошу, заставлю описать в стихах и красках все, что у него некогда было с царевичем, а потом… отпущу на все четыре стороны.

К гадалке не ходи – удерет монах, испугавшись содеянного. Да и как не испугаться, когда любому понятно – тут покаянием не отделаться. Стоит государю добраться до Москвы, и он все жилочки по одной вытянет, потому что тут даже не обида – унижение.

Вот и пусть ищет Дмитрий свой позор, а Русь большая – навряд ли что у него выйдет. Значит, отец Никодим, отслеженный моими людьми до самого его нового пристанища, будет еще одной козырной картой в моих руках. Чтобы его заполучить, будущий император на многое может согласиться.

На очень многое.

Едва я отпустил Догада, как подоспел Зомме. Ему я поручил прикинуть предстоящее размещение ратников, чтоб было все компактно, то есть не меньше сотни на подворье. Пока, но только на время, можно использовать пустующие боярские – вон их сколько, а дальше надо думать.

Так, что у нас далее в программе? Ах да, Архангельский собор…

– Напрасно ты сказал мне там тебя дожидаться, – мрачно заметил Федор уже на пути к Грановитой палате. – Да и я тоже хорош – не подумал. Мыслилось перед батюшкиной домовиной колени преклонить, а как глянул…

Голос у него прервался, но на сей раз он сумел сдержать слезы.

– Так ты что, не знал?! – изумился я.

– Да за всем этим выскочило из головы, – глухо откликнулся он и яростно выкрикнул: – И опосля сего непотребства мне длань для поцелуя протягивать тем, кто даже мертвого в покое не оставил?!

– За это мы с тобой уже отомстили, – твердо произнес я. – Вспомни, там на Пожаре среди четверых был Бельский. Перенос тела в Варсонофьевский монастырь – его рук дело. Он взбаламутил всех бояр, за это сегодня и расплачивался. Завтра слишком много дел – не до того, а вот послезавтра мы заново перенесем твоего батюшку в собор.

– А Бельского на его место, в Варсонофьевский! – со злостью добавил царевич.

– И мне так же думалось, – согласился я. – Только не кричи громко. Их всех там захоронят – и Мосальского, и дьяка Сутупова, и тех стрельцов, которых мы с тобой положили, но сейчас тебе надо успокоиться – люди смотрят, да и пришли мы почти.

Жалел же Федор о своем посещении Архангельского собора напрасно. Как ни удивительно, но лицезрение бывшего последнего пристанища отца, которое оказалось поруганным, повлияло на него самым благотворным образом.

Придя в ярость, но выпустив часть «лишнего пара» по дороге в Грановитую палату, Годунов сидел перед восемнадцатью стрелецкими командирами полков и двумя полутысячниками, которые прибыли вместо своих отсутствующих начальников, в точности как и подобает настоящему государю.

Во всяком случае, в моем понимании царского поведения, то есть смотрел сурово, говорил властно, а повеления не отдавал – чеканил каждое слово, да так, что искры летели.

Словом, залюбуешься.

Не знаю, любовался ли им Басманов, сидящий впереди меня, самым первым и самым ближним к Годунову, но глаза он, во всяком случае, таращил.

Вообще-то удивляться ему пришлось с самого начала.

Во-первых, место приема. Грановитая палата – это для стрельцов, пусть и командиров полков, хоть и почет, но слегка и перебор.

Во-вторых, загадочное поведение царевича. Едва Федор пришел, как сразу, не входя в палату, послал за боярином, который, настороженно озираясь по сторонам – странный состав Думы, – поднялся и послушно проследовал к Годунову, хотя видно было – ожидал чего угодно.

Тот же, вежливо ответив на учтивый поклон, спокойно осведомился, отписал ли Петр Федорович государю Дмитрию Иоанновичу о событиях сегодняшнего дня и успел ли отправить гонца.

Узнав, что казаки уже убыли, попенял, что боярин несколько поторопился, и порекомендовал после совещания… отправить еще одного, с сообщением о том, с каким усердием облеченный его высоким доверием Годунов держит порядок в столице и какие меры принял для этого.

И все.

А в-третьих, пока он общался с Федором, самое ближнее к трону место было занято мною, но когда боярин, окончив разговор, приблизился ко мне, я радушно улыбнулся и, пододвинувшись в сторону Зомме, приглашающе хлопнул рукой по лавке. Тут тоже удивление было изрядное. Не привык Басманов, чтобы сидящий на почетном месте вежливо вставал и уступал его, занимая другое, пусть рядом, по соседству, но ведь хуже, ибо дальше от трона. Не таковы порядки в боярской Думе, где за каждый аршин близости чуть ли не кидались в драку.

Или даже нет, без всякого «чуть», если припомнить усмешливые рассказы Бориса Федоровича. Хорошо, что посохи тупые, а сабли с собой брать не положено, иначе только синяками дело бы не обходилось.

Если же учесть то, что вежливый человек был хоть и не боярином, но зато, в отличие от Басманова, природным князем, потомком шкоцких королей и явным любимцем царевича, то тут оставалось не просто удивляться, а очень сильно.

Ну и в-четвертых – поведение вошедшего в палату Федора, причем с самого начала. Мне, как сидящему рядом, было хорошо заметно волнение Петра Федоровича, ожидавшего чего угодно, вплоть до публичного унижения, которое для таких, как он, горше смерти.

Он даже настороженно покосился в мою сторону, очевидно решив, что как раз в этом и скрыт тайный подвох моей уступчивости. Почему бы Годунову не согнать теперь Басманова с места, указав ему какое-нибудь другое, вдали, хоть так расплатившись за предательство.

Однако Федор ни жестом, ни словом не выразил своего неудовольствия.

Теперь же ко всем этим непоняткам добавилось в-пятых – выступление престолоблюстителя. Ему помнился иной царевич.

– А вот интересно, Петр Федорович, такому государю ты бы решился изменить? – не удержался я от того, чтоб не подковырнуть боярина.

– А при таком и князя Телятевского никто бы не посмел на две главы выше моей в разряде указывать, – с легким оттенком сожаления ответил он. – Токмо поздно Федор Борисович спохватился. Ему б поранее – куда лучше было бы… – И после паузы многозначительно добавил: – Для всех.

– Ну почему ж поздно, – заметил я, но, уловив цепкий испытующий взгляд боярина, сразу пояснил, чтоб он не подумал, будто ему снова намекают на повторный переход в другой лагерь: – Ему ж, если ты помнишь, наместником быть, а град Кострома далече, и государева совета не спросишь – уж больно долго дожидаться ответа. – И приложил палец к губам, многозначительно кивая в сторону Федора.

Боярин недоуменно воззрился на меня, затем с озадаченным видом на моего ученика, открыл было рот, но так ничего и не спросил, продолжая хмурить брови и гадая, что бы значил этот кивок. То ли я призываю его к молчанию, то ли вновь намекаю на что-то.

Вот и пускай думает – оно всегда полезно.

– …А начальными людьми надо всеми вами ставлю я ныне думного боярина Петра Федоровича Басманова, – холодно произнес царевич. – Но, ведая, что град стольный велик и дабы избавить верного… слугу… государя… Дмитрия Иоанновича…

Класс! Мне оставалось только восхищаться юным престолоблюстителем. И тут, по всей видимости, сказалось лицезрение бывшего места упокоения Бориса Федоровича.

Царевич не просто скрыл злость и ярость по поводу осквернения отцовского праха, но и сумел переплавить их в ядовитый и весьма прозрачный намек.

Мой недавний урок даром не прошел – парень мастерски его скопировал, влепив со всего маху хлесткую словесную пощечину – вон как побелело лицо Басманова.

Еще бы, мужик не дурак и прекрасно понял про верного слугу.

– …И даем ему в помощники первого воеводу и старшего полковника полка Стражи Верных. Быть под началом у думного боярина князю и стольнику Федору Константиновичу Мак-Альпину…

Недовольный гул, удивленные взгляды…

Впрочем, удивляться не приходится – не любит русский народ быть в подчинении у иноземцев. Такой вот у нас менталитет. Даже если они хорошие – он их просто терпит до поры до времени, но не больше.

Но тут должна сработать моя задумка, точнее, сразу две. И я встал с места, осуществляя первую.

– Благодарствую за честь превеликую. Милость государя нашего Дмитрия Иоанновича, кой самолично крестил меня в православную веру, и твое доверие мне, Федор Борисович, отслужу верой и правдой. – И медленно перекрестился, низко склонившись перед царевичем.

Ага, с голосами порядок. Перешептываются по-прежнему, но глядят в мою сторону не столь сурово. Еще бы, коли крестный отец сам царь – особо не поспоришь. Ну и опять-таки православная вера…

Они ведь тут так и рассуждают: «На Русь жить переехал – тело перевез, веру православную принял – душой сроднился».

А как у нас со второй задумкой?

Но тут уже слова мои, а озвучка Федора, к которой он приступил сразу после представления еще одного помощника Басманова, разумеется, тоже с указанием всех чинов и регалий – второй воевода… и так далее.

Между прочим, Зомме, оказывается, тоже стольник. Интересно только, когда нам их дали? Ах да, вспомнил, еще в прошлом году.

– …Одначе мыслю я, что понапрасну выказывал доселе столь великое доверие иноземному люду, а посему все будет инако. И наперед, окромя сих стольников, успевших доказать на деле свою верность, полагаться буду отныне и присно токмо на вас, вои мои православные…

Вот это гул какой надо гул – в смысле тональность.

– Давно пора.

– Никак от батюшки разум унаследовал.

– Бери выше – тот-то все на иноземцев поглядывал, а ентому полтора месяца хватило, дабы понять, что почем.

– Лета юные, ан мыслит добре.

– Славно надумал.

Это я уловил краем уха лишь то, что произнесено поблизости, но нет сомнений, что и остальные тоже говорят нечто похожее.

– …потому полагаю, что и вам всем надлежит прияти участие в бережении и охранении покоя московского люда и тако же по мере силов своих подсобляти Петру Федоровичу, ибо…

– Никак провинился ты чем ныне перед Федором Борисовичем, – с легким удивлением в голосе шепнул мне Басманов.

Ему и в голову не пришло, что настоял на том, дабы назначить самым главным над всеми боярина, именно я. Говорю ж, порядки тут совсем иные.

Но я и тут ничего не ответил, лишь неопределенно передернул плечами – пусть понимает как хочет.

– …И ставлю в помощники думному боярину Басманову тако же стрелецкого голову Постника Огарева, дабы он в объезде головой был в Цареве городе от реки Москвы до улицы Никитской до левой ее части…

Снова смена тональности – кое-где в гул одобрения вплетается зависть. Оно и понятно – не без этого. Ничего, умолкнут, поскольку сегодня юный престолоблюститель добрый и без сладенькой конфетки не оставит никого.

– …Ему же в помощь назначаю сотника стрелецкого полка Михайлу Одинца, а тако же…

Вот и полетели градом конфеты, да еще в каких красивых фантиках.

Причем каждому.

Десять полков, десять командиров, которые все назначены, как и Постник, первыми объезжими головами. Еще десять сотников определены вторыми и столько же – третьими.

Кстати, не говоря уж про первые номера – между прочим, княжеская должность, как мне с усмешкой сказал еще до совещания Федор, – даже третьи звучали почетно. Занимали их, как правило, дьяки, с которыми на Москве сейчас было тоже весьма негусто – и они укатили в Серпухов.

Хорошо, что у Годунова отличная память, которая удерживала поименно все стрелецкое руководство, так что раздавал мой ученик назначения, не заглядывая ни в какие бумаги, действуя без шпаргалок, твердо и уверенно.

Да и с выбором не затруднялся – тут мы тоже все заранее обговорили, вплоть до возраста самого головы, а следовательно, его авторитета, не забыв столь немаловажный нюанс, как расположение его полка.

Ни к чему Михайлу Косицкого и его людей отправлять на дежурство в Царев город от Неглинной до Никитской. Туда как раз лучше отрядить Ратмана Дурова, его стрелецкая слобода на Сретенке, так что рукой подать до своих домов – можно и спокойно пообедать, да и возвращаться на ночлег недалеко.

А раз Косицкий живет в Замоскворечье, вот и пускай его стрельцы патрулируют «в деревянном городе за Москвой-рекой».

Так сказать, по месту жительства.

Словом, Федор учел, как я его и инструктировал, все нюансы, даже то, кто где и у кого пребывал за приставом, то бишь нес охранную службу у врагов его батюшки, а следовательно, к новым властям относится с недоверием и опаской – а вдруг припомнят.

Например, все тот же Ратман Дуров. Он был первым, кто повез бывшего боярина Федора Никитича Романова в ссылку в Антониево-Сийский монастырь и строго охранял его в этих пустынных местах.

Сотник – тогда он был еще в такой должности – свое дело правил добросовестно и старшему из братьев Романовых потачки не давал, неслучайно же он по возвращении получил должность стрелецкого головы, так что благодарностей от нынешних властей он ждать не мог.

Зато при Федоре Борисовиче он стал первым объезжим головой в одном из трех самых престижных, если говорить языком моих современников, районов столицы.

Думается, что эта должность ему запомнится на всю жизнь, особенно после того, как монах Филарет вспомнит своего охранника и расстарается ему напакостить как минимум существенным понижением в чине.

Да и все прочее стрелецкое руководство пусть надолго запомнит уважение и небывалый почет (чего стоит один только прием в Грановитой палате), оказанный всем им Федором Годуновым, и, разумеется, его самого – того, кто доверил им беречь Москву от супостатов.

Править полагается кнутом и пряником. Я хорошо позаботился о том, чтобы последних до отъезда царевича в Кострому было роздано немало.

Жаль только, что с кнутом заминка.

Надо, конечно, показать и крепость руки, и все прочее, но тут я пока ничего не придумал, так что моему ученику оставался весьма ограниченный ассортимент – суровый голос, властный тон и угрожающий намек на спрос по всей строгости.

Вот как сейчас.

– …Но уж и не серчайте на меня, ежели что. Не желаю перед своим отъездом срам прияти пред государем, а потому взыскивать за упущенья стану по всей строгости, ибо кому многое дано, с того многий спрос…

Вот так. Ожечь кнутом нельзя, так хоть погрозить им для острастки.

А иначе никак.

Быть, а не казаться – лозунг замечательный, но для царей неприемлемый. Что уж говорить про Федора. И казаться надо именно тем, кем надо, то есть кем хотят тебя видеть, а армии во все времена подавай твердую руку, а не слюнявые демократические свободы.

Но я отвлекся, а меж тем моноспектакль продолжался.

– …Нет у меня ныне опаски о ворогах, потому внутри града ратников можно было бы и вовсе не ставить, ибо под защитой крепкой длани Дмитрия Иоанновича бояться неча, потому сторожу в самом Кремле ставлю ныне лишь для прилику, из полка Стражи Верных, коим вверяю…

А это уже на десерт и вновь для Басманова, чтобы видел – не расслабился Годунов, не решил, что теперь ему и впрямь нечего бояться, и нужные меры принял.

Боярин – не дурак, прекрасно понял. Вон как заерзал на своем полавочнике: уразумел, что власть в Москве вроде бы почти его, если не считать наместника, а приглядеться – нет ее.

В Кремле наши с Зомме люди, да и в остальных частях города тоже не его – поручения-то они получили напрямую от самого престолоблюстителя, а значит, и отчет, случись что, держать в первую очередь перед ним…

В целом итогом этого заседания я остался доволен, но, увы, мои испытания на сегодняшний день не закончились.

Глава 7 Вечер трудного дня

То, что ужин с семейством Годуновых окажется далеко не из самых приятных, мне было понятно с самого начала, не зря я от него усиленно отбрыкивался, ссылаясь на массу незавершенных дел.

Однако Федор был настойчив, поясняя, что такого почета, как усесться с ними за трапезу, не удостаивался вообще ни один человек. Потому он и хотел, чтобы именно я стал тем единственным, которому оказана такая милость, ибо других почестей, хоть заслуги мои и огромны, он предоставить мне не может.

Пришлось согласиться.

Причин же, по которым мне не хотелось завершать вечер этого долгого и длинного дня ужином с семьей Годуновых, было две, и обе весьма и весьма серьезные.

Во-первых, вдовствующая царица-мать Мария Григорьевна, которая, как я понял, настроена достаточно агрессивно.

Но это еще куда ни шло, однако имелось и во-вторых – скорее всего там будет еще и сестра Федора.

Не то чтобы я опасался вновь увидеться с Ксенией Борисовной – именно так я приказал себе называть ее даже в мыслях. Нет, опасений не было. Все обстояло куда хуже – я попросту боялся.

Потому и решил величать царевну сугубо официально. Иначе нельзя, иначе я мог сорваться, особенно если бы вновь увидел ее глаза.

В смысле, ее глаза…

Помимо семьи Годуновых и меня присутствовал только один человек – священник отец Антоний.

На его присутствии настоял я, заявив, что истинных спасителей семьи было шестеро, и если ратника Дубца приглашать было как-то не с руки, Архипушку-альбиноса тоже, а спасителя Дугласа самого надо спасать, то все равно остаются еще двое.

Зомме был отвергнут сразу, поскольку за столом будет присутствовать Ксения Борисовна, коей по обычаю невместно показываться перед мужчинами даже в присутствии брата, а вот на отца Антония согласие я получил, ибо священник – статья особая.

Получалось, что хоть какой-то союзник, на случай если Мария Григорьевна затеет опасный разговор насчет переворота и продолжения боевых действий, у меня есть. А может, одно его присутствие настолько угомонит властную женщину, что она и не посмеет его начинать.

Выглядел отец Антоний так себе. Впрочем, на его месте любой, слетев с лестницы и в завершение полета приложившись виском о ступеньку, не представлял бы собой образец здорового духа и здорового тела.

Хорошо уже то, что он оказался в силах поприсутствовать.

Усадил его Федор Борисович рядом с собой, по правую руку. Мне было определено место по левую. Напротив восседала, иного слова не подберешь, вдовствующая царица.

Лицо мрачное, глаза зло прищурены, левый время от времени мелко-мелко дергается, губы строго поджаты, а поглядывает на меня так, будто я не спаситель, а совсем напротив.

На столе особых разносолов не имелось – Петровский пост. Впрочем, налопаться все равно можно было от души. Два здоровенных блюда с солеными грибами, еще три – с рыбой, куча пирогов, отдельно – черная икорка плюс фрукты, ягоды, сласти…

С таким ассортиментом можно поститься хоть круглый год – не жалко.

Что до царевны, то тут я страшился преждевременно. Это мне стало понятно сразу, едва я уселся за трапезу в тесном кругу, где Ксения Борисовна, сидящая возле матери, выглядела несколько утомленной и смущенной.

Дело в том, что девки, которые занимались ее лицом, в искусстве косметики были явно ни бум-бум.

Вообще-то для розы достаточно одной капли утренней росы, если она действительно роза, а не чертополох, так что косметика царевне, на мой взгляд, была вообще ни к чему. Тем более такого качества и в таком ужасающем количестве.

Не в меру старательные холопки наложили на бедную девушку такое обилие румян и белил, что лицо у Ксении получилось неестественно белое, и на этом фоне ярко-красными факелами горели два пятна на щеках.

Словом, изуродовали до форменного безобразия.

Однако нет худа без добра, так что тут мне бояться было нечего и я мог теперь поглядывать на нее без опасения засмотреться, тем паче впасть в ступор. Девушка как девушка, царевна как царевна.

Правда, оставались глаза…

Их красоту не смогли испортить даже неестественно вычерненные брови и ресницы. Ну что ж, придется быть поосторожнее.

К тому же вскоре мне стало не до них – Мария Григорьевна постаралась на славу.

Началось же все с вроде бы невинного вопроса царицы о том, поцеловал ли Басманов руку Федору.

– Да, матушка, – кротко ответил мой ученик, мгновенно превратившись в почтительного, послушного и во всем покорного матери сына.

Ей хватило для разгона и этого, чтобы немедленно разразиться целой речугой в адрес подлого иуды, которого невесть почему до сих пор носит земля, хотя по всем божеским законам она давно должна была провалиться под его ногами, спровадив негодяя прямиком в огненную геенну на вечные муки.

Я помалкивал, скромно хрустя огурчиком, но она все равно добралась до меня.

– А ведь ежели бы ныне ты, князь, и его вывел со всеми прочими на Пожар, я тако мыслю, что люд московский в клочки бы изодрал подлого изменщика. Пошто не учинил таковское?

– Он сидел в осаде на своем подворье, – пояснил я, – и достать его я не успевал.

– Славную отговорку удумал, – криво усмехнулась она. – Токмо мне ведомо, что людишек у тебя было куда поболе, нежели у него. Коль восхотел бы – вмиг задавил. Так пошто не стал?

– Так ведь времени не было, – не терял я надежды покончить дело мирно. – Да и казаки у него из бывалых, так что моих людей положили бы изрядно.

– Твоих? – надменно прищурилась она. – Забыл, князь, кто в оном полку первый воевода?

– Нет, не забыл. Повелением Федора Борисовича им отныне являюсь я.

Что, съела, агрессорша?! Нечего сказать?!

Но я напрасно радовался. Пауза длилась недолго. Несколько секунд, и легкая растерянность сменилась очередным упреком в адрес сына:

– Выходит, ты, сыне, ныне вовсе нагой остался. И было-то у тебя верных людишек – нет ничего, да и те розданы тем, кто более всего на свете растерять их опаску имеет, а не…

Вот так вот. Речь к сыну, а рикошет по мне.

Ну а ты у нас на кой, С вострой саблею такой? Мы ж за то тебя и держим, Чтоб берег царев покой![22]

Да как злобно-то. Ишь ты! Так, чего доброго, она меня и во всем остальном обвинит. Ну уж нет. Коли Федору совесть позволяет молчать после всего, что я для него сделал, то мне рот не заткнешь.

– А был бы с этого прок? – осведомился я. – Уж смерти Басманова Дмитрий Иоаннович точно бы не простил и…

– Не простил! – саркастически фыркнула она, не желая даже дослушать до конца, и тонкие губы изогнулись в очередной ехидной усмешке. – Не ведала я, что шкоцкий князь Мак-Альпин труса праздновать учнет. Признаться, мыслила о нем инако, и что он кровь за государя своего, яко князь Дуглас, пролити не побоится, а коль занадобится, то и живота не пощадит.

И сразу два голоса с одной и той же интонацией произнесли одно и то же слово:

– Матушка!

Вовремя.

Если бы не вмешательство брата с сестрой, пусть и весьма деликатное, но явно на моей стороне, мог бы и не сдержаться, а так взял себя в руки.

– Да мне поутру вроде как довелось ее пролить. Оголяться не буду, но думаю, Мария Григорьевна и так видит перевязку, кою мне делала ее дочь, – парировал я, задумчиво поглядев на перебинтованное запястье левой руки.

Это была правда. Ключница предлагала поменять ее, чтоб наложить мазь, но я отказался, сославшись на жуткую загруженность. Плечо – да, никуда не денешься, его царевна бинтовала прямо поверх кафтана, потому пришлось снять, а тут…

Ее руки трудились, так что этот кусок белой ткани для меня нечто вроде флага, а их не меняют. Завтра куда ни шло, все равно придется, а сегодняшний день мне лучше побыть с этим знаменем, чтоб если чего, то оставить в последний час у себя маленькое воспоминание о ней.

– И о животе своем тоже не думалось. А что в живых остался… – Я недоуменно развел руками, будто и сам удивлялся этому загадочному обстоятельству. – Ты уж прости, царица, что я немного половчее оказался, нежели князь Дуглас. Если в том мою вину усматриваешь – спорить не берусь. К тому ж я и впрямь дорожил своей жизнью, считая, что Федору Борисовичу она еще понадобится.

– Дорожил, – повторила она таким тоном, будто уличала меня в чем-то неприличном.

– Да, дорожил, – невозмутимо повторил я. – Можешь мне не верить, но после того, как меня не станет, вам всем жизни на этом свете пара седмиц, не больше. Разве что Ксению Борисовну пощадят за красу ее ангельскую, да и то, боюсь, с недобрым умыслом.

– То ты так мыслишь, – упрекнула она. – А мне ведомо, что ныне сызнова народ за нас. – И подчеркнула: – Весь! А в согласном стаде и волк не страшен.

– Не спорю. Только вначале хотелось бы увидеть это согласное стадо.

– Так нешто ты сам не узрел ныне на Пожаре?! – всплеснула руками она.

Я покосился на Федора, который тут же виновато потупил взгляд, уткнув его в свою тарелку и сосредоточенно стараясь выловить из нее ложкой крохотный грибок, который упрямо ускользал, невзирая на всю настойчивость царевича.

– Это лишь кажется, – вздохнул я. – На самом деле среди москвичей большинство осторожных, которые остерегутся выступить в защиту Годуновых. Такое – удел лишь неосторожных, а они, увы, не выжили.

– Напрасно ты так, князь. Ежели счесть тех, кто поднимал мятеж, счет выйдет коротким, так что супротив немногие.

– Верно, немногие, – подтвердил я. – Но сочувствовали ему многие, а готовились и выжидали все.

– Так усмирить бунт, и вся недолга.

– Бунты – язык тех, кого вовремя не выслушали. И кем мне его усмирять, коли не выслушаны почти все?

– Что ж ты, сызнова про своих ратников забыл?

Ну вот – с чего начали, к тому и приехали.

Несколько удивляло лишь количество желчи и злости, скопившееся в этой немолодой женщине. Вообще-то ей впору уже о боге помышлять да грехи замаливать, которых, больше чем уверен, у нее при таком-то характере скопилось будь здоров, а она все туда же – вперед и с песней.

Победим врага, несмотря на любые потери!

– Помню, – кивнул я. – А вот кое-кто, сдается мне, запамятовал про стрельцов. Их же куда больше. Конечно, на льва можно и с шилом кинуться. Даже, как знать, вдруг получится уколоть им зверя, а что дальше?

– Стало быть, худо готовил ратников, – вновь отыскала она повод для очередного упрека.

– Нет, хорошо, – возразил я. – Только готовил к иному – воевать. Идти на верную смерть – такому и впрямь не учил.

– Господь позаботился бы о вас.

– Бог думает о нас. Но он не думает за нас, – парировал я и подосадовал молчанию отца Антония.

Самое время выступить ему с какой-нибудь речугой с кучей цитат из Библии, где они имеются на все случаи жизни. И тут же, как по заказу, раздался его мягкий, негромкий голос:

– Сказано Иоанном Златоустом: «Ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому искать битвы: тогда и победа будет славнее». А что до Басманова, дочь моя, то Максим Исповедник заповедал, что любовь к богу не терпит ненависти к человеку. Если злопамятствуешь на кого, молись о нем и старайся, сколь можешь, любить всякого человека. Если же не можешь, то по крайней мере не ненавидь никого. Потому и скорблю ныне, глядючи, яко обуяло тебя диавольское искушение к отмщению. Стыдись, ибо даже князь, хоть и ратный человек, архистратиг[23], одначе не держит в помыслах пролитие крови чрез необходимую меру, ибо не токмо храбр, но и благоразумен, а ты…

Но и это не помогло. Скорее наоборот – распалило Марию Григорьевну еще сильнее.

– Даже у Христа терпение иссякло, иначе бы он не просил бога убрать от него чашу сию. Мы ж, отче, – зло уставилась она на отца Антония, – токмо люди, потому нам простительно вдвойне.

– А быть может, Исус[24] хотел отклонить от себя только этот, особенный род мученичества? – тихо возразил священник. – Почем ты ведаешь, сестра моя во Христе, может, господь вместо чаши, предложенной ему небесным отцом, в глубине души возжелал для себя чаши тягчайшей?

Умолкла, но ненадолго. Что-то вроде передышки перед очередной атакой, не более.

Вообще, всех женщин старше семидесяти я обычно делю на три категории: милые старушки, старухи и старые ведьмы. Эта не достигла и пятидесяти, но уже сейчас ее можно было смело зачислять как потенциального кандидата в третью категорию – созрела.

Не зная, что еще сказать, царица отчеканила:

– А я думала, что князь Мак-Альпин смелый человек.

И вновь одновременно раздалось:

– Матушка!

– От большой смелости чаще всего совершаются большие глупости, – невозмутимо ответил я.

– Ну с меня довольно! Сыта я! – Она не встала – вскочила из-за стола, но глядела при этом не на меня, а на Федора. – Попомнишь еще мои нынешние словеса, сын, и пожалеешь, что слушал не тех, кого надобно. Боюсь токмо, как бы к тому времени поздно для тебя не стало. – И, уже обращаясь к Ксении: – И тебе довольно трапезничать, а то ежели государь Димитрий Иоаннович, – не произнесла – прошипела, – повелит тебе ради потехи со смердом обвенчаться, голодно с непривычки станет, так что начинай привыкать к малому. – И совсем по-змеиному: – Заступница!

Царевна вздрогнула и опустила голову. Так и есть – показались слезинки, скользнули по щекам.

Сердце разрывалось, а что тут можно поделать? Разборки-то чисто семейные, не влезешь. Разве что…

И я, воспользовавшись тем, что взгляды всех устремлены на Ксению, легонько пихнул Федора локтем в бок.

Брат ты или кто?!

И вздохнул – молчит, окаянный.

Ну и ладно. Зато мне терять нечего, ибо я в глазах вдовушки все равно чуть ли не на одной доске с предателями – куда уж ниже.

– Твоя дочь, достопочтенная Мария Григорьевна, выйдет замуж только за того, за кого захочет выйти, дабы жить с ним долго и счастливо в любви и согласии. И негоже думать, что брат позволит ее обидеть, кто бы ни был этот человек.

Ух, каким злобным взглядом ожгла меня Мария Григорьевна! Какая уж там достопочтенная – среди драконш таковых не водится. Хорошо хоть, что пламя изрыгать еще не научилась, а то прожгла бы меня насквозь.

Ой, каким ласковым взглядом одарила меня Ксения Борисовна! Бог ты мой, да пусть поливают огненными струями хоть каждый день, лишь бы потом смазывали таким бальзамом!

– А раз ее не посмеет никто изобидеть, покамест я… и князь Мак-Альпин живы, негоже гнать сестру из-за стола.

Ну наконец-то прорезался голосок и у Федора. Давно пора.

– Она и без того ничего не успела вкусить, а день был тяжкий и долгий…

Ого, уже и крепчает. Прямо как на недавнем совещании со стрелецкими головами и сотниками. Честно говоря, не ожидал.

А насчет денька ты тоже прав, ученик, – весьма долгий. Мне уж и не верится, что он вообще когда-нибудь закончится.

– Останься, сестрица!

Это уже апофеоз, кульминация или даже финал, он же финиш, причем победный. Мадам, кажется, вам шах и мат.

Или нет?

Бедная Ксения совсем растерялась. Немудрено. Вот кого ей сейчас слушать, когда два самых близких и родных человека приказывают совершенно противоположное?

– Ну! – поторопила царица, не желая признавать свое поражение. – Я ухожу. – И влепила последний довод, предупредив дочь: – Что-то неможется мне. – Последнее прозвучало настолько фальшиво, что дальше некуда. Кажется, царица и сама это поняла, тут же поправившись: – Да и помолиться надобно за упокой души батюшки твоего, светлая память государю Борису Федоровичу. – Но, не удержавшись, вновь съязвила: – Дабы ему там середь нищих в Варсонофьевском монастыре не так тяжко лежалось.

Зря она это сказала. Хотела попрекнуть, а вышло…

– Батюшке нашему там лежать недолго осталось. – Федор высоко вскинул голову. – Прах его, яко и должно, не далее как послезавтра трудами князя Мак-Альпина будет сызнова перенесен в Архангельский собор. На его же месте закопают пса, измыслившего оное глумление. И о сем тоже озаботился князь Федор Константинович. – И тут же, не сбавляя темпа: – Ныне я тебе, сестрица, в отца место, потому и сказываю – посиди немного, скрась наш вечер. У матушки же и девок довольно, есть кому ухаживать, покамест ты трапезу продолжишь.

– Дойду ли? – мрачно произнесла царица.

Довод тоже не из слабых, но и тут фиаско.

– А я подсоблю, государыня, – шустро вскочил отец Антоний. – Заодно и помолимся вместях с тобой. – И, подойдя к опешившей вдове, мягко, но в то же время и достаточно крепко, не вырвешься, ухватил за локоток, увлекая на выход и вкрадчиво втолковывая по пути: – А про тяжесть напрасно ты сказывала. Нешто душа его в земле? Про оное и думать кощунство. Она ж в горних высях пребывает да оттуда сверху взирает на нас, и ты, матушка, о том…

Едва они удалились, как Федор, не скрываясь, облегченно вздохнул, словно свалил с плеч тяжкий груз, и устало вытер лоб платком. Во взгляде Ксении, устремленном на него, явно читалось уважение и… удивление.

С чего бы последнее? Или…

Батюшки-светы, да неужто мы сейчас первый раз взбунтовались?! Вот те раз! Ну что ж, с почином вас, Федор Борисович. Дай только бог, чтоб и дальше у тебя нынешнего пылу хватило.

Заметив, как смотрит на него сестра, мой ученик приосанился и горделиво выпрямился.

Ксения прикусила нижнюю губку и, немного помедлив, вдруг встала, отвесив Федору поклон.

– Благодарствую, братец. Ныне зрю – и впрямь есть у меня заступа.

Ну не голос, а колокольчик. Век бы слушал. Жаль только, что чуть слезливый – вон, опять два ручейка побежали. И как быстро, да прямо по румянам.

– И… тебе тож благодарствую, княж Федор Константиныч. – Последовал второй поклон. – Ты хошь и не родич, ан первым вступился, не стал никого ждати.

Я с трудом сдержал улыбку. Ну женщины, ну язвы. Все-таки не утерпела, подколола брательника.

А что, все правильно. В другой раз наука – не тяни до последнего.

Хотя да, царевича тоже можно понять – все-таки отважиться на самый первый в жизни бунт тяжко. Вон, весь платок мокрый, да и самого, наверное, хоть выжимай.

– И тебе благодарствую, Ксения Борисовна, – не остался я в долгу и тоже, встав, поклонился ей, склонив голову до самого блюда с солеными грибами.

– А мне-то за что же? – изумилась она.

Я растерянно пожал плечами. За то, что подвигла брата на первый мятеж против матери, – не скажешь. Тогда что отвечать? Или как дядька учил: «Не знаешь, что говорить, говори правду»?

А вот и скажу.

– Да за то, что ты есть. Когда такой красой любуешься – все невзгоды пустяком кажутся.

– Красой… – засмущалась она и вдруг испуганно ахнула. Даже сквозь обилие румян, там, где слезы проточили узенькие дорожки, было видно, как побледнела царевна. – Да какая ж краса-то?! – простонала она и опрометью кинулась к умывальнику.

Кажется, пришла и наша с царевичем очередь улыбаться, благо что Ксения стоит спиной и не видит, как мы понимающе переглядываемся.

Правда, мой ученик быстро посерьезнел и напомнил мне:

– Ты, княже, сказывал, что опосля растолкуешь про грамотку. Прости, но уж больно диковинными показались мне твои слова, будто писана она не… – Он замялся, но после короткой паузы взял себя в руки и твердо произнес: – Не Дмитрием Иоанновичем, а тобой. Так что ж выходит, поддельная она? Тогда нам и впрямь смерть.

– Не совсем так, – замялся я. – Писана она действительно его рукой. Но потом, когда твой родич Семен Никитич подослал в Путивль монахов с ядом…

– С ядом?! – ахнул Федор, и даже Ксения мгновенно притихла, перестав плескаться водой.

Тьфу ты, черт. Неудачно как ляпнул.

Ну теперь делать нечего – придется выкладывать как есть. К тому же изрядную часть ему все равно надлежит знать. Хотя бы для того, чтобы любой поворот грядущих событий не стал неожиданностью.

Излагал я кратко, опустив ненужные подробности вроде расстрела, но Федор был дотошен в своих расспросах, потому вскользь пришлось упомянуть обрыв над Сеймом.

Годунова больше всего восхитило то, что я выжал из Дмитрия клятву не трогать их семью как раз там, во время моего расстрела.

Царевну же потрясло вообще все, и, хотя я закончил описание своих приключений достаточно быстро, Ксения и за это недолгое время успела дважды присесть за стол, дважды залиться слезами и столько же раз упорхнуть к рукомойнику.

– И что же теперь? – растерянно спросил Федор.

– Ничего, – равнодушно пожал плечами я. – Через пару дней поеду в Серпухов и там потолкую с ним еще разок, авось вразумлю.

– Вразумлю… – протянул он и встрепенулся: – Надобно было врата повелеть закрыть! – И сокрушенно вздохнул. – Теперь уж поздно – послал, поди, гонца Басманов. – Но тут же схватился за голову, вспомнив собственный недавний разговор с боярином. – Сами советовали, сами!

– И правильно советовали, – кивнул я. – Пусть сообщает. Я примерно даже знаю, что именно. – И, представив Басманова, склонившегося над листом бумаги и старательно выводящего буковку за буковкой, усмехнулся, мысленно процитировав:

А всему виной Федот, Энто он мутит народ — Подбивает населенье Учинить переворот!..[25]

Царевич моей усмешки не понял. Пришлось пояснить:

– Авось к тому времени, когда я приеду в Серпухов, первый гнев у него спадет, и мне будет полегче с ним разговаривать.

– Не-эт, туда тебе ехать никак нельзя, – убежденно произнес Федор. – Он же враз повелит тебя казнить.

Я посмотрел на Ксению, которая после слов брата вновь залилась слезами и в очередной раз метнулась к рукомойнику, и негромко заметил:

– Не пугай сестру – ни к чему. Лучше вспомни Марка Аврелия.

– Делай что должен, – вздохнул он.

– Вот-вот. А там уж как бог даст, – изменил я концовку фразы римского императора. – Знаешь, царевич, чтобы человек понял, что ему есть для чего жить, у него должно быть то, за что стоит умереть, и невелика цена жизни того, кому ничто не дороже ее самой, уж ты мне поверь. Да и вообще, лучше умереть, пока хочется жить, чем дожить до того, что сам пожелаешь умереть, ибо последнее куда хуже. И… тсс. – Я прижал палец к губам, кивая на Ксению, уже завершающую очередное омовение, после чего громко произнес, обращаясь к ней: – Воистину, царевна, все эти белила и румяна только портили твой прекрасный лик. – И еще раз предостерегающе посмотрел на своего ученика.

– Впервой я так-то, – простодушно пояснила она. – Хотелось как лучше. – И вновь зарделась от смущения.

Попутно удалось решить и еще один щекотливый вопросец, причем к общему удовлетворению.

Выслушав мой деликатный намек на то, что с занятием царских хором Мария Григорьевна несколько поторопилась и надо бы их освободить, Федор невозмутимо разъяснил, что, оказывается, тут все правильно.

Мол, завсегда, когда еще Борис Федорович выезжал на богомолье или еще куда, в палатах всегда оставался кто-то за царя, который там дневал и ночевал.

– А уж престолоблюстителю сам бог велел, – усмехнулся он.

Правда, местечко для будущего переезда мы все равно подобрали, причем вполне приемлемое. Оказывается, в свое время, спасая людей от голода, царь затеял грандиозные стройки, в числе которых было и строительство некоего Запасного дворца.

Ранее на этом месте стояли деревянные терема сыновей Ивана Грозного, а Борис Федорович на месте их хором воздвиг здоровенное и почти пустующее сейчас здание аж на четыре этажа, причем все, кроме верхнего, каменные. Да и длина его впечатляла – не меньше пятидесяти сажен.

Располагался он весьма удачно – вслед за Благовещенским собором, Наугольной палатой и Сретенским собором, то есть занял место на юго-западе, вытянувшись длинной стороной вдоль кремлевских стен и упираясь одним торцом в Конюшенный двор.

«Вот и местечко для казармы ратников моего полка, – сразу осенило меня. – И компактно, и возле дворцовых палат».

Временно, конечно, а там, после того как поселится семья, будем решать дальше – не исключено, что часть переедет обратно в лагерь, а часть…

Да что там гадать и прикидывать – дожить надо.

– А может, иное место изберешь, братец? – робко попросила царевна.

– Воспоминания об оном месте у нас с Ксюшей худые, – пояснил Федор, заметив недоумение на моем лице. – Нас же Иван Чемоданов, когда бунт учинился, прямиком туда вывел от греха. Ох и натерпелись мы тогда страху. Друг к дружке прижались и в слезы. Так цельный день и проревели, а уж опосля, ближе к ночи, на старое подворье перебрались, кое батюшке от тестя в приданое досталось. – И тихо произнес: – Может, и впрямь нам лучше сызнова на дедово место переехать?

Я почесал затылок, прикидывая.

Нет, дедово место точно не подходило. Тогда будет это, как его, «потерька отечества». Ну что это за престолоблюститель, который проживает в обычных боярских хоромах, да еще овеянных столь дурной славой предшествующего владельца, то бишь Малюты Скуратова.

Попробовали поискать еще, точнее, искал Федор, а я уж так, на обсуждении и выбраковке предлагаемых им вариантов.

Если кратко, то со своей задачей я, к сожалению, справился гораздо успешнее, чем царевич, в том смысле, что забраковал все, что он предложил. Получалось, что надо оставлять первоначальное предложение – Запасной дворец.

В утешение я заметил, что все зависит от того, с какой стороны и под каким углом смотреть на вещи.

– Все относительно? – тут же припомнил Федор.

– Именно, – подтвердил я, еще раз про себя отметив, что как только доходит до теории, то мой ученик выше всяких похвал – и цитату нужную припомнит, и вставит ее к месту, и вообще…

Ему б еще практику освоить, и цены бы не было.

– А что ж хорошего-то, коль ревмя ревели цельный день, – не согласилась царевна. – Тут как ни погляди – все одно.

Федор надменно посмотрел на сестру – ну еще бы, философ, ядрена вошь, сейчас как выдаст, ух! – и уже открыл было рот для пояснений, но затем нахмурился, прикидывая.

– Живы ведь остались, – брякнул он наконец.

Кажется, я погорячился насчет теории. По сути правильно, но по форме… Однако сразу поспешил прийти на помощь, чтоб парень не уронил своего авторитета перед сестрицей.

– Федор Борисович правильно сказал, – подтвердил я. – Ревмя ревели целый день – это конечно же плохо. Но не забудьте, что этот дворец стал для вас в то же время и местом спасения. Если бы вас туда не вывели, то все было бы куда хуже, а так вы остались живы, а это куда важнее. Кстати, а где сейчас Чемоданов?

– От него в тот день долго допытывались, куда наша семья делась, да он молчал. Опосля бить принялись, ан Чемоданов и тут слова не проронил. Сказывали, что чуть ли не до смерти его ногами запинали. Мы уж с сестрицей как узнали, то исхитрились да весточку тайком послали к лекарям нашим. Ксюша перстня своего не пожалела, чтоб умолить хоть кого-нибудь из них Христа ради полечить болезного.

– Уговорили? – заинтересовался я, от души жалея старого ворчуна, который вдобавок оказался столь верным царской семье.

– Согласился один, Арнольд, на перстенек польстившись, да что проку. Опосля передали, так и лежит Чемоданов, с постели не встает, а уж отдал ли ныне богу душу али жив еще – бог весть. Словом, худо.

– Ну Арнольд… – протянул я, сразу вспомнив больного шотландца и беспомощность Листелла. – Завтра мы первым делом мою травницу к нему отправим. Если уж и она ничем не поможет, тогда и впрямь худо.

Словом, остаток вечера прошел как надо.

Жаль только, что он оказался слишком коротким, потому что усталость – тяжелая, свинцовая – наваливалась все сильнее, а если учесть, что завтра мне тоже придется несладко, то…

Пришлось закругляться.

Но всю дорогу, пока добирался до Никитской, в ушах у меня звучал серебряный колокольчик нежного голоса царевны и ее прощальная фраза:

– Ждать будем, Федор Константиныч.

Совсем короткая, но тоже певучая, она сопровождала меня, словно ласковая песня: «Ждать будем, Федор… Ждать будем…»

«И я тоже… буду… – мысленно ответил я, но тут же оборвал себя: – Тебе как раз ждать нечего. Или ты собрался встать поперек дороги Квентину? – И твердо ответил: – Нет! Такого не будет!»

И отогнал от себя всякие неправильные мысли, которые к тому же были совершенно не к месту – дел предстояло уйма.

А вокруг меня и десятка сопровождающих ратников затаилась ночная Москва. После сегодняшней встряски город вроде бы утих, а судя по обилию ночных рогаток и бодрых сторожей, с порядком тоже было все нормально.

Во всяком случае, пока.

Глава 8 Страховка

Следующий день я начал, как и полагается, с визита в царские палаты.

– Позавтракал, в смысле потрапезничал? – первым делом осведомился я у своего ученика.

Тот молча кивнул.

– А чего такой скучный?

Федор неловко пожал плечами и грустно заметил:

– Обычно всегда в это время в Думу шел, а ныне что делать – ума не приложу. Ксюхе хорошо, с утра спозаранку в старые хоромы укатила, княж Дугласа навестить, а я…

– А пару-тройку дней назад ты тоже с Думы начинал? – усмехнулся я.

– Там иное. День прожил, и слава богу. Ныне же токмо гадать остается…

– А гадать не надо, – заметил я. – Хороший государь подобно хорошему полководцу должен быть всегда энергичен и деятелен, ибо безделье губит человека, как ржа железо. На этот случай есть хорошее правило: не знаешь, куда приложить голову, прилагай… руки. – И жестом указал ему, чтобы он встал.

– Это как? – удивился он.

Вместо ответа я потянул его за руку, поднимая с неубранной постели. Обойдя вокруг недоумевающего царевича, я приступил к осмотру, начав с плеч, затем, морщась, помял вялый бицепс, легонько хлопнул его по солнечному сплетению и констатировал:

– А никак, – пояснив: – Это я к тому, что ты успел подрастерять все, что приобрел в полевом лагере. Значит, сделаем так: как только возникает свободное время, в которое не знаешь чем заняться, ложись и отжимайся. Коль мысли не придут – переходи на пресс. – И поторопил: – Давай-давай, прямо сейчас и приступим. Для начала тридцать раз – посмотрим, насколько все запущено.

Федор покосился на меня, убедился, что я не шучу, и… принялся отжиматься, а я читал нотацию, не забывая время от времени считать, чтоб царевич не сжульничал:

– У государя все должно быть красиво: и тело, и душа, и мысли, а ты, мой милый друг… восемь, молодца… тело свое так запустил, что можно только удивляться… двенадцать, очень хорошо…

– Так то государь, – возразил он, кряхтя, – а я-то не пойми кто. Вроде почти царь, а вроде… Вот и гадаю, чего мне теперь можно, а чего делать не след.

– И тут особо думать нечего, – пожал плечами я. – Думы и впрямь нет, да черт бы с ней – вполне хватит меня, Зомме и Басманова. Я и так знаю, что нужно делать, Зомме тоже забот хватает, а вот Басманова ты к себе время от времени дергай и вызывай каждый день, начав прямо сегодня.

– Зачем? – удивился он, застыв на поднятых руках и уставившись на меня.

– Отвлекаешься, – попрекнул я его. – Еще шесть раз осталось. Ну-ка…

Годунов недовольно засопел, но продолжил отжимания, а я пояснил:

– А с кем же тебе еще совет держать, как не с самым ближним к государю боярином? И делать это желательно как можно чаще – лучше, если каждый день. Опять же не помешает и спросить Петра Федоровича, как дела идут, не надо ли ему с твоей стороны оказать помощь, ну и вообще. И первым делом всегда интересуйся здоровьем Дмитрия Иоанновича, а затем названого брата Петра Федоровича Василия Васильевича Голицына.

Царевич, кряхтя, поднялся с пола. Итог неутешительный – раньше, помнится, он отжимался пятьдесят раз влет, а мог, если поднапрячься, и семьдесят, сейчас же еле-еле тридцать, да и то последние пять раз чуточку хитря, не до конца сгибая руки, чтоб легче было отжаться.

Опять же и дыхание тяжелое, и лицо изрядно покраснело. Чувствуется, что запустил парень спорт, невзирая на мои наставления.

Однако, как сразу выяснилось, краска на лице проступила не от физической нагрузки.

– Не велика ли честь – о здравии моего убийцы вопрошать?! – возмутился Федор. – Будь моя воля, я б ему иных лекарей прислал, кои в Константино-Еленинской башне сиживают.

– Так и я о том же, – улыбнулся я, успокаивая рассерженного царевича. – Вдруг помер Василий Васильевич? Вот и будет нам с тобой радость нечаянная. – И повелительно ткнул пальцем на постель. – Ложись, и пресс.

– Тоже тридцать? – испугался он.

Я скептически посмотрел на его животик. Маловат, конечно, но тенденция настораживает. В шестнадцать лет такое украшение настоящему мужику носить ниже груди негоже. Этот орден ожирения ни к чему хорошему не приведет.

А ведь сколько раз я говорил ему, что обильная еда вредит телу так же, как обильная вода посевам, но куда там – все бесполезно.

– Для начала хватит двадцати. – И махнул рукой. – Приступай. Кстати, я ведь многих порядков и обычаев не знаю, да и Зомме тебе тут не помощник. Получается, что, кроме Басманова, позаботиться о захоронении тех, кого народ на Пожаре забил, некому.

– А чего с ними возиться – закопать, чай, недолго, – презрительно хмыкнул царевич, с натугой донося ноги до спинки постели, расположенной за его головой.

– Ты носочками-то касайся спинки, касайся, – напомнил я, – а то не засчитаю. А что до захоронения… Это с боярами и Сутоповым недолго, а вот продумать все по почетному перезахоронению Бориса Федоровича куда сложнее. Тут ритуал целый, чтоб и торжественно, и красиво, и слезу из народа вышибло.

– А ведь и впрямь, – задумчиво заметил мой ученик. – Вот токмо Басманова для такого привлекать не хотелось бы. Может, кого иного, вон хошь бы отца Антония. – И вопросительно уставился на меня, широко раскинув ноги и тяжело дыша.

– Мало сделал – еще три раза за тобой, – подытожил я его титанический труд, но великодушно остановил парня, когда тот снова попытался поднять ноги. – Ладно уж, хватит с тебя на сегодня, но завтра, гляди мне, поблажек не будет. А что до Антония, то его мы, само собой, привлечем. Пусть он попами всякими займется, епископами, игуменами, митрополитами… Словом, всем духовенством, которое только сейчас в Москве. Но без Басманова… даже если бы можно было без него обойтись, все равно нельзя.

– То есть как? – Федор с усилием поднялся и сел на постели.

– А вот так. Чем больше ты его будешь озадачивать, тем меньше времени у него останется на встречи со стрелецкими головами и на прочие попытки прибрать власть к рукам, а он обязательно попытается это сделать. Вдобавок ты этим делом по перезахоронению еще сильнее привяжешь его к себе.

– Да к чему мне его привязывать-то?! – возмутился царевич. – По мне, так и вовсе бы его не было – глаза б мои на него не глядели!

– А к тому, что тогда веры ему и его грамоткам у Дмитрия будет куда как меньше. Или ты уже забыл про государя, который в Серпухове?

– Нешто про него забудешь, – горько усмехнулся Годунов.

– Не понял ты меня. – Я укоризненно покачал головой. – Он сейчас после доклада Басманова ничего не понимает, что тут творится, почему да как. Вот ты и поясни. Как у тебя, кстати, после занятий – в голове ничего не зародилось?

Федор укоризненно посмотрел на меня – мол, вымотал до предела, да еще и издевается.

– Значит, ничего, – сделал вывод я и распорядился: – Тогда садись и начинай сочинять грамотку Дмитрию Иоанновичу.

Царевич вновь послушно кивнул, прошел к столу, уселся за него, поерзав на стуле и примащиваясь поудобнее, после чего застыл с пером в руке, уставившись на чистый бумажный лист.

– А-а… чего писать-то? – растерянно повернулся он ко мне.

– Сперва поблагодари за доверие, – рассудительно посоветовал я. – Затем заверь, что милость его непременно оправдаешь. Дальше изложи о том, что ты уже позаботился о должной охране и бережении столицы от всякого лихого люда и кое-какие меры уже принял, например, насчет злокозненных бояр, кои, решив тебя с ним рассорить, пытались тебя погубить.

– Погоди-погоди, – вконец растерялся Федор. – Он же сам им повелел оное. Ты ж сказывал.

Я вздохнул.

Получалось, без подробного расклада не обойтись, потому что, начиная с сегодняшнего дня, тактику поведения с Дмитрием надо выдерживать от и до, а для того Годунову надо четко знать, что собой представляет как личность удачливый соперник.

Для начала я пояснил, что впрямую, скорее всего, никаких приказов не отдавалось, лишь намеки, а потому, получив такую грамотку от царевича, он даже не сможет возмутиться. Разве что про себя, но не прилюдно, да и то в первую очередь не нами, а дрянными исполнителями, которые бездарно запороли порученное им дело.

А чтоб к нам не было никаких претензий, в том же послании нужно упомянуть и про их предсмертные грамотки, которые у нас имеются. В них они каются в своих подлых умыслах, так что вывели мы их на Пожар для того, чтобы… обелить доброе и честное имя государя, которое эти негодяи хотели запятнать своим деянием.

– Только для того, – подчеркнул я. – Народ же на них накинулся и принялся терзать, но по божьему велению один из злодеев остался жив, и далее вырази надежду, что он доживет до приезда государя, дабы тот сам мог вынести ему свой справедливый приговор.

– А для чего притворство оное? – продолжал недоумевать царевич.

– А для того, чтобы он по-прежнему считал тебя простодушным и легковерным человеком, обмануть которого не составляет особого труда.

Годунов недовольно насупился и отбросил перо в сторону.

– Не такой уж я и дурачок, – буркнул он.

М-да-а, кажется, я выразился несколько грубовато. Придется пояснять и это.

– А я этого и не говорил, – возразил я. – Совсем наоборот.

– Да ты же только что… – Он в возмущении вскочил со стула.

– Оказал тебе доверие, – подхватил я, властно опять усаживая его на стул, – решив, что ты сможешь проявить самую тонкую хитрость, которая как раз и состоит в том, чтобы выказать себя простым и доверчивым. Пойми, что…

И я начал пояснять, что человек по своей натуре ленив и тратить ум на лишнее, с его точки зрения, не любит. То есть если ему кажется, что перед ним дурачок, то он никогда не станет обременять себя особыми изысками, придумывая, как его обмануть, а станет действовать просто и грубо, следовательно, разгадать его очередную затею будет гораздо проще. И, скептически посмотрев на него, неожиданно добавил:

– И лицо тебе поменять надо. Неправильное оно.

– Кто?! – вытаращил на меня глаза царевич.

– Лицо, – спокойно повторил я.

– А его-то я как же?! – удивился он.

– В душе оставайся прежним, – великодушно согласился я, – но вид у тебя должен быть иным. Пока что ты выглядишь… шибко умным, а это не дело. – И весело хлопнул его по плечу. – Будь проще, царевич, и люди к тебе потянутся. Даже Дмитрий Иоаннович, который как раз и считает себя великим хитрецом, мол, он всех умнее.

Федор иронично хмыкнул и, зло засопев, отвернулся от меня, ворча себе под нос что-то невразумительное.

– Уж он-то… – донеслось до меня, но вслушиваться я не стал, пояснив:

– Пока наш государь считает тебя эдаким простоватым, добрым и доверчивым… – О том, что так он считает именно с моей подачи, говорить не стал – лишнее, продолжив вместо этого: – Вот и пусть считает так дальше. С грамотками проще – отпишешь ему со всем своим простодушием, давая понять, что веришь ему во всем, но когда он увидит тебя, может усомниться в твоем якобы простодушии. Так что лицо придется менять.

– Яко скоморох – харю напялить, – вздохнул он.

Я в ответ развел руками – а что делать? Но дальше продолжать не стал, уж больно неприятна эта тема для Годунова. Вон как насупился. К тому же оно и не горит – текущих дел хоть отбавляй, а потому вновь повернул разговор на письмо, продолжая инструктировать, как и в какой тональности писать.

– А главное, особые подробности ни к чему, – подвел я итог. – Скорее уж наоборот, напусти туману, чтобы он вообще запутался, понял?

Федор молча кивнул, но скорее по инерции, поскольку в глазах у него было по здоровенному вопросу. Пришлось и тут разжевать, пояснив, что все должно быть достаточно многозначительно, то есть состоять из изрядного количества намеков, которые при необходимости можно было бы пояснить как в ту, так и в другую сторону.

– Например, когда ты будешь писать о стрелецких головах, обязательно укажи, что слову твоему они послушны и вера у них в тебя есть, да и у стрельцов в тебя тоже. Мол, в случае чего не подведут. А уж он пусть гадает, с чего они вновь переметнулись под стяг Годуновых, да что за вера, насколько она сильна и прочее.

Федор чуть заметно поморщился. Вопросы из глаз вроде бы исчезли, но писать ему явно не хотелось.

Тогда я подкинул ему дополнительный стимул. Обняв царевича за плечи, я проникновенно произнес:

– Этой грамоткой ты мне очень сильно поможешь, когда я поеду к нему в Серпухов. Это будет своего рода страховка. Если Дмитрий Иоаннович поймет, что все далеко не так просто, как ему кажется, что стрелецкие полки вроде как теперь под твоей рукой, то и мне торговаться с ним будет куда легче.

– Торговаться? – недоуменно уставился на меня царевич.

– Ну а как еще назвать? – вздохнул я. – Пока что наши жизни по-прежнему висят на волоске, потому задача сделать этот волосок потолще. – И поторопил: – Надо бы ее побыстрее вчерне накидать, а потом я подкачу, и мы до конца обсудим написанное, а уж потом быстренько перебелим да отправим гонца. Вообще-то мы должны были сделать это еще вчера, так что сегодня крайний срок, понял?

Так, с престолоблюстителем, кажется, управился. Во всяком случае, несколько часов у меня есть, и надо использовать их как можно рациональнее.

Пока ехал на старое подворье Годуновых, в уме прикидывал, чем заняться в самую первую очередь, а что можно ненадолго отложить.

Разумеется, первым был шотландец.

Быстренько заскочив к Квентину, которому вроде бы, по словам моей травницы, стало «чуток полегше», я несколько смущенно поздоровался с Ксенией Борисовной, которая сидела у изголовья больного, и даже немного позавидовал Дугласу.

Случись что-то похожее со мной – таких ангелов поблизости не окажется. Ну что ж, постараюсь позаботиться, чтоб поэт был счастлив, если вообще дожи… Нет, об этом не будем.

Впрочем, царевна почти сразу после моего прихода засобиралась уходить, пояснив, что приехала не только для того, чтобы навестить болезного, но и попросить баушку, дабы она прямо сейчас сходила к Чемоданову, который живет совсем недалеко, да посмотрела бы, как тот себя чувствует, и попробовала помочь, а она отказывается…

– Не след бы мне отлучаться. Ныне самые тяжкие дни у твоего пиита, – ворчливо предупредила меня травница, всем своим видом выражая явное недовольство.

Царевна повернулась ко мне и растерянно развела руками.

– Сходи, Петровна, – попросил я. – Уж очень он оказался верным и преданным слугой царевича. – И кратко осветил его поведение во время тяжких испытаний. – Там у него уже был Арнольд Листелл, но помочь не смог, – добавил для вящего соблазна.

Добавка сработала безукоризненно.

– Ежели дело и впрямь худо, я б иному подивилась, что смог, – хмыкнула она и, довольная, что может еще раз утереть нос заморскому лекарю, заверила, что непременно заглянет.

Впрочем, как выяснилось чуть позже, сразу после ухода царевны, благодарно улыбнувшейся мне на прощание, хитрющая ключница отказывалась лишь для того, чтобы Ксения обратилась ко мне за помощью.

– С ума ты сошла! – в сердцах выпалил я. – Она ж невеста Дугласа.

– Ну-ну, – насмешливо усмехнулась травница. – То-то она о его здравии лишь разок вопросила, а все остатнее время сызнова о тебе выведать пыталась. – И торжествующе протянула: – Меня-то не обманешь. Я ее наскрозь вижу.

А в плутоватом взгляде, устремленном на меня, отчетливо читалось продолжение.

Ты, никак, сошел с ума? Рыбка в сеть плывет сама! Чай, не всем такое счастье Достается задарма![26]

Хотел я ей было сказать пару ласковых, но потом передумал – все равно не поймет. Оставалось махнуть рукой и… уйти.

Едва спустился вниз, как меня сразу обступили старшие спецназа.

Предварительных отказов было пять. Остальные согласились потрудиться на новом поприще, но некоторые колебались, ибо многое им было неясно.

С их вопросами я управился быстро, разъяснив, что каждый, после того как мы соберемся уезжать в Кострому, вновь займет свое место в ратном строю и никаких препон чиниться им не будет.

Не понимали они толком и своих новых обязанностей.

Тут пришлось повозиться гораздо дольше, втолковывая, что в целом главная задача, как я и говорил вчера, остается прежней – хвала в адрес Федора Борисовича, но очень аккуратная, ибо чрезмерная пойдет во вред.

Если будут иные мнения, то рот не затыкать, но вступать в дискуссию и аккуратно, без мордобоя, доказывать свое.

Станут хвалить бояр – тоже опровергать умеючи, имея доказательства обратного, но если их нет, то и тогда не спорить, выражая свое несогласие лишь многозначительным хмыканьем, недоверчивой улыбкой, ироничным кряканьем, словом, с помощью жестов и мимики.

Последним был Догад, который так и оставался в монашеской рясе. Его я еще раз предупредил насчет монаха, который будет через час приведен сюда, а затем отпущен.

– Только проследить, где он осядет, и все, – еще раз напомнил я ему, после чего отправил ратников в Чудов монастырь за Никодимом, наказав действовать вежливо, насилия ни в коем случае не чинить и вообще держаться со всем почтением как к нему, так и к игумену Чудова монастыря.

Отец Пафнутий, конечно, тот еще парень, коли в стенах его заведения, именуемого богоугодным, сиживают такие монахи, как Кирилл и Мефодий. Да и в появлении самозванца тоже принимал участие, хоть и косвенное, то есть, получалось, и вашим и нашим, но если с умом его использовать, то и он может сгодиться, а там как знать…

Но предварительно до встречи с монахом, которому надлежало стать моей второй страховкой при встрече с Дмитрием, предстояло выполнить обещание, которое я дал Христиеру еще вчера, то бишь растолковать нынешнюю ситуацию и наше место в ней. Тем более что Зомме хоть и не напоминал мне о нем, но очень красноречиво вздыхал и поглядывал на меня не просто так, но… выжидающе, надеясь, что я сам вспомню.

Я не подвел и «вспомнил».

Собрав всех одиннадцать сотников, я с самого начала расставил все точки над «i» и заявил, что мы, как ратные люди, будем послушно выполнять любую волю государя Дмитрия Иоанновича, каковой бы она ни была.

Кое-кто из особо ретивых начал было поднимать голос, припомнив, как я приказал выгнать из лагеря тех, кто уже тогда ратовал за нового царя.

Пришлось уточнить обстоятельства – ведь тогда на престоле сидел Федор Борисович. С учетом этого как ни крути, а получалась измена. Теперь же совсем иное. Мы честно исполняли свой долг, но не далее как вчера Годунов самолично отрекся в пользу Дмитрия, следовательно…

И тут же перешел к самому интересующему всех – будущему, заметив, что есть альтернатива царской службе.

Ныне у царевича, как наместника восточных земель, хлопот полон рот, в том числе и с людьми, потому имеется вариант – кто пожелает, может перейти, а точнее, по сути, остаться на службе у престолоблюстителя.

– В ратные холопы, стало быть, – приуныл Федор Горбач, которым Зомме все-таки заменил по моему совету сотника Выворота.

Я почесал в затылке. И впрямь статус существенно понижался. Хотя погоди-ка… Почему, собственно, непременно в ратные холопы?

– Путаешь, сотник, – весело заметил я, пытаясь импровизировать на ходу. – Они у бояр да окольничих, а ты, если останешься, будешь совсем в ином звании. Но для начала… – И принялся рассказывать им про историю… гвардии.

Врал, конечно, безбожно, поскольку понятия не имел, с чего она начиналась, как развивалась, да и имеется ли она сейчас хоть где-то. Однако это меня не смущало, а потому в моем рассказе были яростные битвы, которые она выигрывала не числом, а умением, и иные, где она пусть и проигрывала, но стояла до конца.

Главное, чего я придерживался, это чтобы красиво звучало. Вот поэтому я приплел и ту единственную фразу, которую помнил: «Гвардия умирает, но не сдается». Только произнес ее, согласно моему рассказу, некий спартанец из числа тех трехсот, которые полегли под Фермопилами вместе со своим царем Леонидом.

Пусть меня простят господа историки за столь беспардонное вранье, но это была святая ложь, которая подействовала безукоризненно. Вдохновить народ удалось. Даже у пожилых сотников глаза загорелись.

А подытожил я свое повествование тем, что пояснил: гвардия, которая переводится как «верные» (как на самом деле – понятия не имею), по сути, даже не особый отряд, но своего рода титул. Это мне припомнились уже советские формирования времен Великой Отечественной.

И тут же протянул связующую ниточку к Руси. Мол, учитывая, что мы оказались единственным полком, который до конца стоял на защите своего государя, то теперь с полным основанием имеем право считать себя истинно верными, то есть… гвардейцами.

А теперь пусть выбирают, куда податься. Или же остаться с этим титулом на службе у царевича, который не просто наместник земель, но еще и престолоблюститель и наследник царя, либо…

Выбрали дружно, не колеблясь, исходя из чего я сделал два непреложных вывода. Во-первых, мое вранье пришлось им по сердцу, а во-вторых, у русского народа в душе куда больше романтизма, нежели у прагматичных европейцев.

Надо будет запомнить – сгодится на будущее, когда больше апеллировать и взывать будет не к чему.

Зомме ненадолго задержался. Оказывается, рано утром его разыскали несколько представителей от алебардщиков-телохранителей, которые дежурили внутри царских палат при Борисе Федоровиче, и попросили спросить у царевича, что им делать дальше и когда приступать к несению своих обязанностей.

– Про жалованье намекали, – глухо произнес Христиер, глядя куда-то в сторону. – Мол, за последние полгода не получали еще. Так как с ними?

Я возмущенно засопел, но быстро взял себя в руки.

Вообще-то с теми, кто с готовностью самоустранился от дальнейшей судьбы семьи Годуновых, то есть самым бессовестным образом нарушил присягу, церемониться не следовало.

«Всех в шею, к чертовой матери», – едва не слетело с моего языка.

В иное, не столь тревожное время я так и распорядился бы гнать их до самой границы, периодически добавляя увесистого пинка для скорости, но сейчас…

– Передай, что они уже выказали свои величайшие способности по охране царственных особ, – и скрипнул от злости зубами, что приходится поступать столь же мягко, – потому допускать их вновь к своим обязанностям князь Мак-Альпин воспретил. Коль они разбежались по норам, пусть теперь в них и сидят… до приезда Дмитрия Иоанновича, каковой теперь новый государь. Вот его пускай и охраняют.

И тут же припомнилось, что вроде бы по истории Дмитрий и впрямь завел себе охрану из иноземцев – то ли роту, то ли побольше. Кстати, не исключено, что это те же самые ребята, которые состояли при Годунове.

Что ж, тогда неудивительно, что мятеж против «сына Ивана Грозного» прошел удачно. Сдается, что, когда начнется очередная буча, они поступят точно так же, как и в эти июньские дни.

И поделом Дмитрию – дураков учат.

– А… жалованье? – смущенно напомнил Христиер.

– А ты сам-то как считаешь? – осведомился я, но тут же пожалел о своем вопросе.

Совсем забыл, что Зомме до прихода в полк, то есть всего год назад, тоже был одним из них, а потому беспристрастно судить не может. Да и они именно потому и пришли к нему, как к старому товарищу, который может походатайствовать.

Однако мой помощник оказался весьма порядочным и твердо заявил:

– На их месте я бы и вовсе про серебро помалкивал – стыдно.

Ах так.

– А им, получается, не стыдно… – протянул я, радуясь, что хоть здесь можно не церемониться. – Что ж, тогда поведай, что их жалованье сохранено до последней полушки и будет целиком и честно выдано в самое ближайшее время. – И, глядя, как вытягивается от удивления лицо Христиера, мстительно пояснил: – Но не им, а тем, кто на самом деле выполнял их обязанности и сумел сохранить жизнь семье Годуновых, то есть полку Стражи Верных.

– С превеликим удовольствием, – почти с радостью заверил он и ушел.

Теперь предстояло заняться отцом Никодимом, которого к тому времени давно доставили, проведя в молельную комнату рядом с опочивальней царевича.

Когда я вошел туда, монах стоял на коленях перед обширным, занимающим весь угол и раскинувшимся на две половины прилегающих к нему стен иконостасом, что-то негромко бубня себе под нос.

На меня он даже не оглянулся, продолжая сосредоточенно отбивать поклоны, и трудился не на шутку – во время каждого был отчетливо слышен глухой стук, с которым его лоб соприкасался с деревянными половицами.

Ратники скучающе стояли у двери. Я кивнул им, указав на выход, а сам решил не отвлекать Никодима, дождавшись, пока он закончит молиться. Пусть надсаживается, пока я соберусь с мыслями – с чего начинать, чем продолжить, как надежнее припугнуть.

Созрело довольно-таки быстро, так что спустя десять минут я прервал его общение с богом – кончилось терпение.

– Притомился, поди, отец Никодим? – вкрадчиво осведомился я. – Присядь пока, разговор есть, а уж потом, коли будет желание, продолжишь.

Тот молча встал, перекрестившись напоследок, после чего прошел к столу и низко склонился передо мной:

– Благодать тебе, мил-человече, что сподобил меня, недостойного, лицезреть сии святые иконы, овеянные древностью и осиянные…

Я слушал молча, не перебивая. Пусть себе говорит что хочет. Однако когда невидимая секундная стрелка пошла на третий круг, а может, и на пятый, я пришел к выводу, что хватит, и поинтересовался как бы между прочим:

– А лицезрение этих святынь помогает тебе избавиться от содомского греха?

Никодим вздрогнул и осекся. Пауза, впрочем, длилась недолго.

– Только правду мне, святой отец, – жестко добавил я. – Иначе…

– Опосля последнего отпущения грехов сей гнусности более не предавался, поелику…

– А когда их тебе отпустили? – осведомился я. – Если вчера – поверю, что «не предавался», но у нас в общем-то разговор о делах давних, даже не этого года.

Вначале он не понял.

Потом понял, но неправильно, принявшись горячо уверять, что уж в чем в чем, а в этом неповинен, ибо все было несколько иначе, и после того у него самого долго болели ребра, а вдобавок он еще лишился пары зубов.

– Ражий детинушка наш государь, потому сокрушил меня и поверг, и опосля я к нему ни-ни, – завершил он свою пламенную речугу.

Пришлось пояснить, что ражим детинушкой был не государь, а истинный Отрепьев. Что же касается Дмитрия, то он выглядит совсем иначе.

После того как я описал его достаточно примечательную внешность – одна бородавка у глаза чего стоит, и монах наконец-то припомнил, он не просто раскис или поплыл – хлопнулся в обморок.

В чувство я его привел довольно-таки быстро. Способов достаточно, и если с человеком не церемониться, а применить самые энергичные… Словом, хватило минуты. А вот поднимать Никодима с пола я не стал, продолжив описание грядущего, величественно возвышаясь над его бородатой рожей – так страшнее.

Думаю, он и без того сразу уразумел, что в этом самом будущем ничего хорошего ему не светит, но я счел необходимым добавить ряд подробностей, согласно которым выходило, что дыба окажется невинным цветочком и станет лишь началом его длительных тяжких мук.

Так, пустячок, не более.

В дальнейшем же его ожидают столь красочные, увлекательные перспективы, глядя на которые черти в аду сдохнут от зависти и срочно заявятся в полном составе на курсы переподготовки и повышения своей дремучей допотопной квалификации.

Ах да, совсем забыл упомянуть, что после окончания стажировки они непременно захотят попрактиковаться, так что обратно в ад вернутся не одни, а с неким грешником, каковой хоть и является монахом, но от этого его грехи становятся только тяжелее, и потому мучить они его станут с превеликим удовольствием.

Подняться с пола он даже не пытался, продолжая лежать и проникновенно стонать. Периодически из него вырывалось нечто нечленораздельное, а иной раз, хотя редко, и осмысленная фраза:

– Да ежели бы я токмо знал!.. Да неужто бы я себе дозволил!.. Да яко же теперь быти мне, окаянному?!

Вот на последней я и остановился. Сразу, как только он ее произнес, я медленно повторил:

– Яко тебе быти теперь, спрашиваешь? – И умолк, задумчиво разглядывая монаха.

Тот затаил дыхание, по всей видимости почуяв, что еще можно что-то как-то изменить, искупить или по крайней мере смягчить.

– Ну, сказывай в подробностях, как оно было, – произнес я нехотя.

– Дак было, – оживился он. – Уж больно сладок показался мне сей отрок, вот и не утерпел, оскоромился…

Слушал я его недолго. Терпение кончилось буквально через пару минут, уж очень откровенно живописал отец Никодим эти самые подробности. Когда стало окончательно невмоготу, я прервал его на полуслове:

– Лучше сделаем иначе. Все, что ты говоришь, напиши. – И посоветовал: – Только начни с покаянного слова. Мол, прости меня, государь Дмитрий Иоаннович, что я по своей глупости и недомыслию, не ведая, что ты есть сын царя-батюшки Иоанна Васильевича, польстился на тебя… ну а потом излагай все как есть и ничего не таи. Дескать, не сам ты это надумал, а бес тебя попутал, внушив тебе греховные мысли и принявшись тебя соблазнять юной плотью. Потом в подробностях, опять же ничего не тая, опиши, чем именно в этой плоти государя соблазнял тебя враг рода человеческого и прочее.

Монах поспешно затряс головой:

– Все, как велишь, исполню. Сказывают, добрый он, можа, и впрямь простит. – И уставился на меня в немом ожидании подтверждения.

– Можа, простит, – неопределенно кивнул я и предупредил: – Писать будешь прямо тут, в молельной, перед святыми иконами. Ратники за дверями, так что бежать и не думай.

– А далее со мной что?

– Как напишешь, – пожал плечами я. – Если почую, что искренно, то, глядишь, и отпущу… пока. Побудешь в Чудовом монастыре до приезда Дмитрия Иоанновича, а уж он пусть решает, что с тобой учинить.

– Токмо, – замялся он, остановив меня возле самых дверей, – перышком я худо володею. Боюсь, не по ндраву Димитрию Иоанновичу придется.

– А ты вначале начерно, – наставительно заметил я, – а уж потом перебели. Тут главное не почерк, а чтоб от души. – И иронично хмыкнул: – Нашел о чем заботиться – почерк…

И вновь на коня…

Глава 9 Начало нового расследования

Маршрут у меня был прежний – царские палаты.

Время обеденное, но трапезничать не время – уж больно горячие деньки. Так я и сказал царевичу, усаживаясь за его стол, который он мне охотно уступил, и принимаясь за изучение написанной им грамотки.

Тот стоически вздохнул, отчаянно махнул рукой и заявил, что коль так, то он тоже останется.

Я покосился на него. В глазах геройское желание пожертвовать собой, но во рту, поди, уже голодная слюна – помню я его любовь к чревоугодию. Да и нечего ему тут делать, только мешать станет – одному думается куда лучше.

Словом, отпустил, заметив, что вот послеполуденный сон сегодня и впрямь придется того, ликвидировать, а перекусить чего-нибудь ему не помешает. Заодно пусть скажет холопам, чтоб прямо сюда принесли холодненького кваску.

С текстом я провозился долго – час, не меньше. Федор уже давно вернулся, а я все прикидывал, как бы получше изложить. Вроде бы все правильно написал царевич, а тональность не та.

Но управился, поручив ему переписать заново, только своими словами – все-таки я не до конца освоил особенности нынешнего русского языка, да и привык уже особо не стесняться с использованием непривычного тут лексикона.

– А печать? – остановил он меня перед самым уходом. – Не царскую же подвешивать, да и нет у меня ее ныне. Она у печатника осталась, а Афонька Власьев…

Договаривать не стал, но и без того понятно, куда именно смылся расторопный хранитель царской печати Афонька Власьев – в Серпухов.

– Слушай, а ведь ранее, когда ты был, как и сейчас, царевичем, скорее всего, у тебя тоже была печать? – осведомился я.

– Была, – подтвердил он.

– Вот и решение проблемы. Надеюсь, на ней не указано, чей именно ты наследник? Тогда надо ее найти, и все, – посоветовал я.

– Ежели она и сохранилась, то токмо в Посольском приказе, а там народец ушлый – ныне, поди, вовсе никого нетути, – грустно вздохнул Федор.

– Так пошли туда людей. Пусть ее… – И осекся, кое-что припомнив.

Кажется, если только мне не изменяет память, Борису Федоровичу стало дурно сразу после обеда в честь послов. Если предположить, что они тут ни при чем, получается, сработал кто-то из присутствовавших на трапезе бояр.

Что ж, старая печать царевича – весьма благовидный повод, чтобы туда заглянуть. Грех не воспользоваться.

– Пожалуй, если все посбегали, то и впрямь искать будет затруднительно, – согласился я, прикинув, что времени у меня еще изрядно – не должен монах так быстро отписаться, а если и настрочил, то сейчас, поди, перебеливает, как я ему и сказал. – Лучше будет, если я сам займусь ее поиском.

Располагался Посольский приказ совсем рядышком, можно сказать, в двух шагах, сразу за Архангельским собором. Выглядело здание негостеприимно, да и народу внутри него – прав был царевич – тоже негусто.

Правда, кое-кто отыскался. Например, дьяк Дорофей Бохин. Встретил он меня настороженно, но на распоряжение найти старую печать отреагировал послушно и, если я не ошибаюсь, даже с радостью.

Он даже не доверил поиски ни одному из пятерых подьячих, которые имелись в наличии – сам поплелся в чулан[27] отсутствующего начальника.

Еще бы, когда впереди светит такой весомый стимул – вдруг из простого, даже не думного дьяка в одночасье стать печатником. Да, не государя, а только царевича, который пока престолоблюститель и наследник, не больше, но все равно…

Считай, по нынешним временам это даже не ступенька вверх – скорее уж взлет, причем вертикальный.

Я его не торопил, предпочтя беседу с подьячими.

Однако до конца выяснить вопрос с послами у меня не получилось. Единственное, что они мне рассказали, так это то, что посол был английский и звали его Томас Смит. Все остальное – увы. Да и как они могли вспомнить, если их самих в дворцовых палатах не было – чином не вышли.

Зато вернувшийся из чулана дьяк, торжествующе держащий в руке печать, кое-что добавил.

Память у Бохина оказалась весьма и весьма, к тому же и времени с того дня прошло не так много, всего два месяца, поэтому он назвал кое-кого из числа гостей. К сожалению, Дорофей присутствовал только на «меньшой» встрече, то есть еще до дворцовых палат, у какого-то коня, а потому назвал лишь тех, кто был с ним:

– Тамо боярин князь Андрей Васильевич Трубецкой, да боярин князь Василий Карданукович Черкасской, да дворянин князь Михайла Самсонович Туренин. А на второй встрече, на лестнице, я видал, что Смита оного встречал князь…

И снова все неизвестные мне фамилии, так что явно не из главных бояр. Но я все равно внимательно выслушал, стараясь запомнить каждого пофамильно, хотя нутром чуял – не они. Разве что Черкасский, который вроде бы стоял за Романовых…

И тяжело вздохнул – бесполезно. Список-то я, конечно, составлю, но без допросов и прочих атрибутов детального расследования истины мне все равно не отыскать, а так как допрашивать их мне никто не позволит, то…

Однако на всякий случай уточнил:

– А те, кто на лестнице, они потом присутствовали на обеде в честь посла?

– Могли, – пожал плечами он. – Да тебе-то на кой оно все нужно?

– Спор у меня зашел. Я уверял, что там у государя в тот день сиживал за столом один мой знакомый из посольства по имени… Стивен Сигал, – назвал я после некоторого раздумья, – а мне в ответ: не было его. Вот и хотелось бы разузнать через тех бояр, кто там обедал, был он или нет.

– Нашли о чем спорить в такое-то время, – вырвалось у дьяка, но он тут же осекся, сконфуженно прижав ладонь ко рту, и виновато заметил: – Ты уж прости, княже, на худом слове.

– Ничего-ничего, – отмахнулся я. – И самому стыдно – прямо как дети, да в пылу спора разве о том думается?

– И впрямь сгоряча чего не ляпнешь… – повеселел он, поняв, что орать я на него не собираюсь, и посоветовал: – Так оно тебе бояре-то ни к чему, – добавив с легким презрением: – Нешто помнят они, как какого иноземца величали? Тебе ныне куда проще в Разрядный приказ. Там о встрече непременно сказка должна была остаться. А велик хоть заклад?

– Сто рублей, – ляпнул я первую попавшуюся цифру.

– Изрядно, – уважительно протянул он и, заговорщически подмигнув, порекомендовал: – А ты тогда вот что учини. Поведай своему знакомцу, с кем ты об заклад бился, что, мол, словеса в таком споре не в зачет, да и пущай он сам сказку ищет. – Пояснив: – От души совет даю, от чистого сердца. Уж больно хвалили тебя мальцы, кои к тебе убегли.

– Какие мальцы? – удивился я.

– Да те, что в твой полк перебежали, Андрюшка Иванов да Михайла Данилов. Сказывали, хошь и иноземец, а куда лучшее иных воевод, да и умен – страсть. – И остановил меня у самых дверей: – Но ежели удумаешь бояр расспросить, то допреж всего к тем, кого я поименовал, да еще к князю Шуйскому попробуй заехать, чай, недалеко.

– К Шуйскому? – делано удивился я. – А он тоже в Москве был?

– Смотря какой, – хитро улыбаясь, протянул Дорофей. – Ежели Василий Иваныч, так он и впрямь под Кромами в ту пору сиживал вместях с братом своим Дмитрием Иванычем. Опосля приехали, егда уж Федору Борисовичу присягать учали. А вот меньшой, который Пуговка, тот непременно должон был быть, ибо выше его токмо князь Федор Иваныч Мстиславский, а тот тоже под Кромами пребывал.

Ну хоть что-то. Главное, что теперь я знаю, где искать, а возвращаться в царские палаты ни к чему – Бохин все сделает как надо.

Однако в Разрядном приказе меня ждало новое разочарование – не отыскали подьячие сказки о встрече. Все перерыли – как в воду канула, хотя и рыть-то особо было негде, лист должен был быть подклеен к здоровенной катушке с прочими бумагами.

– А может, забыли приклеить? – усомнился я.

– Да как же?! – чуть не плакал Григорий Витовтов, поскольку обещанное от меня вознаграждение в размере червонца бесследно уплывало в неизвестном направлении. – Я его сам приклеивал, сам на стыке руку приложил.

– Тогда, может, оторвал кто-то? – предположил я.

– А и впрямь, – оживился он. – Мы ж опосля той встречи еще… – И, не договорив, проворно метнулся к катушке. – Ну-ка, ну-ка… – Но после некоторой возни с ней развел руками. – Верно ты сказывал, княже, и впрямь куска не хватает. – Повинившись: – Меня тут не было ден пять – спину прихватило, не разогнуться, вот и остался приказ без присмотра. Но я дознаюсь, куда оно все подевалось, – заверил он, угрожающе поглядывая на сбившихся в стайку перепуганных подьячих. – Непременно дознаюсь.

Однако результата я все-таки достиг и ответ на свой вопрос тоже получил. Правда, не письменный, а устный, но верить ему стоило.

Случилось это буквально через пять минут, сразу после того, как я настоятельно посоветовал Витовтову довести до конца свое расследование, за которое в случае положительного результата пообещал заплатить удвоенную сумму – два червонца.

Едва я спустился с крыльца и уже вдел ногу в стремя, как сзади раздался чей-то голос:

– Дозволь слово молвить, княже.

Повернувшись, я увидел невысокого парня лет двадцати, очевидно из подьячих, который выжидающе смотрел на меня.

– Ну молви, – рассеянно произнес я.

– А вот два десятка рублев, что тобой обещаны, они как, токмо за лист, али словеса изустные тоже подойдут?

Я внимательно посмотрел на круглое плутоватое лицо с небольшой курчавой и столь же плутовато вьющейся бородкой. Зеленые глаза его светились в предвкушении удачи.

– Смотря какие словеса, – осторожно произнес я. – Иным верить…

– Напрасно ты так, князь Федор Константиныч, – попрекнул он меня. – Мне ежели что увиделось али услышалось, то я и чрез полгода и чрез год припомнить смогу, ежели постараться да поднапрячься, а тут всего два месяца. Кого хошь вопроси, всякий поведает, что ежели подьячий Еловик Яхонтов что сказал, так уж тут без обману. Вот слухай. – И принялся нараспев цитировать… список сотников моего полка.

Совпадало точь-в-точь. Правда, четверых уже не было, но о них он как раз знать не мог. Зато прочие один в один. К тому же сразу после этого он, не переводя дыхания, перешел… к моим десятникам.

Вот это да! Действительно, феноменальная память.

Он остановился, перевел дыхание и торжествующе заметил:

– А оное верстание мне довелось перебеливать аж в прошлое лето. – И небрежно осведомился, явно гордясь своим даром: – Далее сказывать ли?

– Лучше сразу о встрече посла, – предложил я.

– Изволь, – пожал плечами он и вновь, полуприкрыв глаза, начал перечень лиц, но едва дошел до встречающих у лестницы, как заметил: – Далее тяжко. Тут и впрямь поднапрячься надобно. – И застыл, выжидающе глядя на меня.

И тут не подвел. Все, что он сказал, в точности совпадало со словами дьяка из Посольского приказа. Не забыл он упомянуть среди встречающих «у коня» и самого Дорофея Бохина.

Впрочем, после фамилий десятников моего полка я уже этому не удивлялся, но баловать Яхонтова похвалами не стал, сдержанно заметив:

– Вроде бы пока все правильно говоришь.

– Вроде! – фыркнул он. – Мне ж оную сказку и довелось переписывать, потому все в точности… – И осекся, поняв, что проболтался.

– Да ты не смущайся, – ободрил я, – лепи дальше. – Заверив: – За князем Мак-Альпином обещанное не пропадает, а кому деньгу отдавать, мне все равно.

– Ну-у тогда… – протянул он неуверенно, но после некоторого колебания принялся цитировать дальше: – А на третьей встрече, большой, в сенях: боярин, князь Тимофей Романович Трубецкой, да дворенин Петр Никитич Шереметев, да с ним дьяк Сапун Аврамов, да дьяк Иван Салманов новой четверти. А объявлял посла государю боярин Семен Никитич Годунов. Того ж дни ел посол в Грановитой полате. А бояре ели: князь Иван Иванович Шуйской, да князь Тимофей Романович Трубецкой, да князь Василий Карданукович Черкасской…[28]

«Вот оно, – понял я. – Все-таки был там этот самый Иван Шуйский, которого Бохин обозвал почему-то Пуговкой. Или я тороплюсь?»

– …а в столы смотрели и сказывали[29] стольники. В большой стол[30] сказывал стольник князь Михайло Васильевич Шуйской-Скопин…

«Неужто тот самый? – удивился я. – Уж его-то точно надо выкидывать из подозреваемых, хотя вообще-то он ведь тоже Шуйский, хоть и Скопин. Значит, родич, только неизвестно кем доводится этим, что без приставки. А с другой стороны, чего я уткнулся в Шуйских? Не-эт, тут надо всех прикинуть…»

– …а в кривой стол сказывал стольник князь Андрей Иванович Хованской. А потчевать посла опосля ездил на посольской двор князь… – меж тем бойко продолжал цитировать Еловик.

– Значит, так, – оборвал я его на полуслове. – У меня память не такая, как у тебя, потому я и половины не припомню, так что напишешь мне все на листе и принесешь на… Никитскую. Знаешь, где там мое подворье?

– А как же. И подворье ведомо, и про Домнино с Климянтино, и про Ольховку, и про Кологрив, – отбарабанил он названия всех моих поместий. – Сколь четей земли да душ людских сказывать? – Пояснив: – Я ить не так давно тута, всего четыре месяца, а допрежь в Поместном приказе службишку нес, потому и памятаю про вотчины и поместья.

«Ну ничего себе! – вновь восхитился я. – Не-эт, с такой памятью ни в Поместном, ни в Разрядном приказе штаны протирать тебе, орел, ни к чему. Мне ты больше нужен. Куда и зачем, пока сам не знаю, но нужен». Но от дальнейшей проверки паренька-феномена отказался:

– Про души и чети в моих вотчинах не надо, без того верю. Пока обойдемся пропавшей сказкой. Завтра жду у себя.

– Я прямо враз опосля заутрени, – заверил Яхонтов.

– Нет уж, рановато, – поправил я. – Мне бы попозже.

Подьячий с опаской покосился на крыльцо:

– Позжее токмо к обедне, уж больно Витовтов строг.

– Дьяка боишься? – понял я. – Так ведь это дело поправимое. Переходи ко мне на службу, и вся недолга. Мне такие, как ты, нужны, так что не обижу.

Еловик замялся.

– Мне тута о прошлый год деньгу прибавили, – медленно произнес он. – Ныне в год двенадцать рублев положили, да еще, почитай, столько же праздничных[31] денег уплатят. – И заметил с гордостью: – Эдакую деньгу ни одному подьячему не посулили. Беда токмо, что лета у меня уж больно малые, но ежели далее послужу по чести, так, глядишь, летов чрез десяток…

– Насчет праздничных денег не обещаю, – решительно заявил я, – поскольку у меня иная привычка – одаривать только за отличие в службе. Как потопаешь, так и полопаешь. Зато на малые лета не гляжу и годовой оклад тебе сразу положу двадцать рублей. Хватит ли для начала?

Он радостно заулыбался, закивал, но потом вспомнил:

– А те двадцать, кои ты…

– Их, само собой, получишь, – успокоил я его и, услышав первый удар колокола – к вечерне, не иначе – заторопился. – Ступай да скажи дьяку своему, что тебя князь к себе забрал, а завтра жду на подворье со списком.

Теперь Никодим. Заждался небось.

Впрочем, раньше появляться мне не стоило. Поспел как раз вовремя, даже пришлось немного подождать, пока монах допишет.

Ох и почерк у него…

Буковки вкривь и вкось, слова друг от дружки не отделены, знаки препинания… О них он вообще не слыхал, включая точки. Хорошо хоть изредка встречались в тексте заглавные буквы – только по ним и понимал, что начинается новое предложение. Как он с таким почерком ухитрился дойти до завхоза – кажется, келарь означает именно это, – убей, не пойму!

Уже на середине первого листа мое терпение лопнуло окончательно, и я велел ему самому зачитывать текст.

Кстати, читал он так же, как и писал – то есть невнятно, путаясь и запинаясь, будто не его рука выводила эти загогулины.

До конца слушать не стал – очень уж красочными оказались подробности.

Нет, для Дмитрия самое то: угроза оглашения такого позора – это что-то с чем-то. Думается, будущий государь пойдет на очень многое, чтобы его избежать, но слушать про «розовое мяконькое тельце» и прочее было отвратно, так что я прервал его на середине.

– Убедился уже, что раскаиваешься, – хмуро пояснил я и махнул рукой, чтоб проваливал.

– В монастырь? – боязливо уточнил он.

– А куда же еще? – удивился я. – Конечно, туда.

Была у меня мыслишка, чтоб заставить его переписать свое раскаяние еще пару раз набело – сохранить один экземпляр не помешало бы. Но, чуть подумав, я решил отказаться. Одно дело припугнуть Дмитрия оглаской позора, а другое – и вправду предать эту дрянь публичному оглашению.

Все равно я на это никогда не пойду, так что зачем.

И вообще, для меня куда легче и проще взять в руки арбалет, засапожник или саблю – это гораздо честнее.

Дмитрий, конечно, поступил по-свински с Годуновыми и свое обещание, данное мне, нарушил, а с волками жить – по-волчьи выть, но ведь с волками, а не со свиньями. Выть я смогу, а хрюкать все равно не стану, поэтому пусть Никодим отправляется обратно.

– Теперь сиди и жди, что там царь-батюшка надумает, – мрачно добавил я. – Коль выйдет у меня унять его гнев, может и простить.

– А выйдет? – тоскливо осведомился он.

– Боюсь, навряд ли, – сокрушенно заметил я. – Уж очень он горяч да неистов. Потом-то, когда отведет на тебе душеньку да потерзает всласть, непременно покается и, ежели ты к тому времени жив будешь, может и простить.

– Ежели жив? – всхлипнул Никодим.

– Ну да, – подтвердил я. – А если нет, может, и свечку за упокой твоей грешной души поставит. Ты отца Кирилла с отцом Мефодием помнишь?

Монах быстро-быстро закивал, не в силах произнести ни слова.

– Их с ядом к государю подослали, да вовремя изобличили.

– И… что?

– Видел бы ты их потом. – И я несколько раз рубанул вдоль и поперек рукой, наглядно демонстрируя, что с ними сталось, после чего закатил глаза кверху и проникновенно заметил: – Так что тебе остается только одно: молиться да уповать на милосердие господне…

Так, с этим, кажется, все. Вон как поник. Да и меня почти не слушает – не иначе как размышляет о побеге. Значит, все в порядке, можно и по домам – хоть сегодня лягу спать пораньше.

Хотя стоп. Вот с этим у меня как раз не получится – предстояла еще одна встреча, на сей раз из приятных.

Глава 10 Итоги работы «Золотого колеса»

Еще до первого утреннего разговора с Никодимом я послал Медовика – одного из пятнадцати оставшихся в моем распоряжении спецназовцев – на Ильинку, на подворье купца Баруха бен Ицхака.

Вчера он там уже побывал по моему распоряжению, предупредив Емелю, чтоб сидел тихо и не высовывался, а сегодня Медовик должен был отыскать моего крупье и охранников, чтобы аккуратно провести ко мне в терем.

– Со всеми бумагами, – напомнил я еще раз на всякий случай.

Теперь мне предстояло выслушать, как обстоят дела в «Золотом колесе», чего удалось добиться, и… получить в руки очередную страховку.

Можно было бы поехать на Ильинку самому, как я собирался вчера, но неподалеку от дома Баруха расположен Посольский двор со здоровенной башней. Есть там сейчас кто-то или нет, неизвестно, так что лучше не рисковать.

Нет, меня, конечно, вряд ли кто заметит, тем более, насколько помнится, я сделал Баруху несколько заказов, так что благовидный повод для визита тоже имелся, да и кто увидит, с кем там в его хоромах встречается князь Мак-Альпин, с самим хозяином или…

Но тут добавлялся еще один нюанс – время. Не хотелось бы тратить несколько дневных часов, а все забрать и быстро-быстро укатить – выказать явное неуважение ребятам.

Они столько трудились, столько пыхтели, пусть с опозданием и только частично, но выполнили поручение, а я хоп-хоп и до свидания.

Нет уж.

Вот и получалось, что самый оптимальный вариант – им самим вечером приехать на Никитскую и дождаться меня. Тогда и день останется незанятым, и времени для общения хоть отбавляй.

Прибыли все трое, и не только они, но еще и Барух, с которым мне тоже нужно было переговорить, в том числе и насчет моих обещаний.

Купца я обнимал вежливо, лишь символизируя радость от встречи и уважение, а вот со следующим уже не церемонился, схватив его в охапку, но немного не рассчитал.

От ответного крепкого объятия могучего Оскорда у меня даже что-то хрустнуло. Немудрено: парень ростом даже чуть повыше меня, а сравнивать ширину плеч и вовсе не хочется – очень уж оно не в мою пользу.

Второй из охранников, по имени Жиляка, был как раз невысок, да и габаритами он не блистал, но я-то помнил, что в рукопашном бою он даже с Оскордом дрался на равных – обманчив вид у парня.

Зато его можно было обнять без боязни.

Ну и Емеля.

Кажется, пребывание в Речи Посполитой пошло пареньку на пользу – эвон как раздался. Животика, правда, не отрастил, но все идет к тому. Не иначе как игнорирует мои советы не забывать тренировки.

Ладно, замечания в сторону – не к месту они сейчас.

Разумеется, после крепких объятий по поводу встречи я повел было всех за стол, но Барух сразу предупредил, что он весьма ненадолго, ибо все дела, дела, а потому пришлось начать именно с него, и мы втроем, включая Емелю, перешли в мой кабинет наверху.

Охранники в трапезной тоже не остались – повинуясь повелительному кивку Емели, они поднялись вместе с нами и заняли привычные, по всей видимости, места по бокам от двери.

– Деньга большая, а потому опаска не помешает, – пояснил мой крупье непривычную для меня предосторожность.

– Вообще-то в моем терему… – начал было я, но потом махнул рукой.

И впрямь, пусть себе постоят, какая, в конце концов, разница, где именно им скучать – тут, в коридоре, или в трапезной.

– Помнится, твой батюшка мудро советовал моему отцу установить в подобного рода помещении, где решаются важные денежные дела, двойные двери от подслушивания, – первым делом заметил Барух, едва войдя в комнату.

Вот, блин, конспираторы. Ну ладно, сглотнем.

– Исправлюсь, – кивнул я и осведомился, не сдержав иронии: – Судя по принятым мерам предосторожности, можно подумать, что речь пойдет тысячах о двадцати – тридцати, не меньше.

– Значительно больше, – вежливо поправил меня Барух.

Я опешил.

– Сорок три тысячи, – тут же гордо отрапортовал Емеля и довольно улыбнулся, глядя на мое обалдевшее лицо.

– И впрямь изрядно, – выдавил я, когда ко мне вернулся дар речи.

– Мы, правда, бумагами привезли, – несколько виновато поглядывая на меня, пояснил мой крупье, – но Барух Ицхакович сказывал, так проще, а тут, мол, все выдаст без обману. – И суетливо метнулся открывать знакомую – как же, помню, сам заказывал – шкатулку с тройным дном.

Купец властно поднял руку, останавливая моего парня, и продолжил пояснение сам:

– Я выдал им бумаги с взаимным учетом долговых обязательств на Русскую компанию[32], каковая должна…

И понеслось.

На второй минуте замысловатого расклада Баруха я понял только одно – банковское дело в начале семнадцатого века хоть и не достигло заоблачных высот двадцать первого века, но само по себе поднялось настолько, что мне этих сверкающих вершин уже не увидать.

Я и тут в дядьку уродился.

Нет, если как следует прищуриться, то бишь пару-тройку дней внимательно послушать того же Баруха, вникая в суть, – думается, освою, вот только снова все упирается в нехватку времени. Как-нибудь потом – обязательно, но сейчас…

Однако и выказывать себя стоеросовой дубиной в присутствии собственного ратника, который – вот удивительно – вроде бы частично понимал Баруха, не хотелось. Потому пришлось изображать компетентного человека, которому все эти обязательства, векселя и взаиморасчеты – семечки.

Но терпения хватило ненадолго, поэтому к исходу пятой минуты я перебил купца, использовав тот же прием, что и во Пскове:

– Ты уж прости, почтенный Барух бен Ицхак, но я и без пояснений испытываю к тебе глубочайшее доверие, о чем уже как-то имел удовольствие сообщить, а потому давай ограничимся кратким итогом. В настоящее время где мне получить по бумагам эти деньги?

– Три тысячи у меня, но они уже привезены на твое подворье, – начал купец, но был вновь перебит нетерпеливым Емелей:

– Мы сами считали по весу, а опосля опечатали, так что без обману…

Барух поморщился, с упреком глядя на торопыгу, но продолжил:

– Остальные сорок в Русской компании. Представляющий ее в Москве Джордж Гафт осведомлен о выплате и готов в любой день и час выдать означенную сумму либо самому князю Мак-Альпину, либо любому иному лицу. Разумеется, во втором случае при наличии соответствующих доверительных бумаг.

И куда мне девать столько денег? Разве что на Казенный двор, но там на них быстренько наложит лапу Дмитрий. Нет уж, мы как-нибудь сами управимся.

– А они могут пока храниться у англичан?

– Разумеется, – подтвердил Барух. – Более того, я на всякий случай сразу предусмотрительно оговорил это, и они обязались выплачивать по одной московке с рубля за каждый полный месяц хранения. Теперь надлежит лишь все оформить должным образом, чтобы не возникло заминок с выплатой денег вами в Речи Посполитой.

– А зачем? – удивился я. – Вот же Емеля. Он на днях отправится обратно и распорядится, чтобы деньги из «Золотого колеса» отдали тебе, а уж ты сам раздавай их представителям этой компании или кому хочешь.

Барух вздохнул, глядя на меня как на несмышленыша, и принялся пояснять зачем.

Словом, пришлось заняться составлением бумаг, с которыми мы, правда, управились быстро. Засвидетельствовали мою подпись все трое – Емеля и оба охранника, после чего купец безмолвно уставился на Емелю, и тот, послушно кивнув, вышел.

Дождавшись, пока за ним закроется дверь, Барух повернулся ко мне:

– Я полагаю, что твое обещание о предоставлении беспошлинной торговли в силе?

– Обижаешь… – укоризненно протянул я.

– Я понимаю, что сейчас твое положение, равно как и положение достопочтенного Федора Борисовича Годунова, слишком туманно и зыбко, но все-таки хотелось бы услышать хотя бы приблизительно, когда это случится.

– Примерно через год, – медленно произнес я, но, заметив легкую тень неудовольствия, пробежавшую по лицу Баруха, – не сумел сдержаться купец, добавил: – Я приложу все усилия, чтобы это произошло гораздо раньше, но, как ты сам сказал, сейчас у нас все слишком туманно и зыбко, а потому…

Барух вновь оглянулся на дверь и, понизив голос, спросил:

– А долги Дмитрия, если он окажется не в состоянии их выплатить, мне будут возвращены?

Я невольно усмехнулся.

Нет чтобы сказать напрямую: «Если нынешнего государя грохнут и на престол сядет Годунов, отдаст ли он деньги?» Вроде у меня тут ни к чему опасаться чужих ушей, но все равно осторожничает купец.

Однако тот мою усмешку истолковал превратно, даже побледнел от испуга. Пришлось поспешить успокоить и заверить, что все деньги в размере тридцати тысяч плюс немалые проценты будут выплачены сполна.

Честно говоря, платить еще и за этого гаврика – перебор, хотя, с другой стороны, кто бы ни был плательщиком, а отдавать их в любом случае будут из царской казны.

– И еще одно, – заметил купец. – Насколько мне стало известно, Джордж Гафт завтра вместе с английским послом Томасом Смитом собирается самолично навестить Годунова, дабы испросить новые льготы для Русской компании.

– Он, очевидно, не знает, что завтра у царевича перезахоронение тела его отца, царя Бориса Федоровича, – вовремя припомнилось мне.

– Думается, что он знает это, – не согласился Барух. – Он вообще многое что знает – его доверенные люди из компании имеют весьма обширную сеть агентов. Более того, он даже заранее узнал, что царевича собираются… – И замялся.

– Даже так? – протянул я, задумчиво вертя на пальце перстень с геммой, подаренный мне за Стражу Верных еще Борисом Федоровичем. Рдеющий в углублении на густо-красном камне – уж не знаю, рубин это или лал – двуглавый орел, мирно сложивший крылья, чуточку отливал фиолетом. – А это точно? – Я постучал по его клюву.

Орел промолчал, а купец пожал плечами.

– В этом мире вообще ничему нельзя верить полностью, но мне так кажется… Иначе зачем бы Смит, как сообщил мне… – Он замялся и после паузы уклончиво сказал: – Одно доверенное лицо… наутро того дня заторопился со своим отъездом? Объяснение только одно: он решил как можно быстрее сообщить королю Якову важную новость об убийстве царевича.

– Но не уехал. – Я погладил сложенное орлиное крыло.

– Не уехал, потому что Федор Борисович остался жив, и Смит, по всей видимости, решил выждать и посмотреть, чем все закончится. Это же… лицо сообщило мне об их завтрашнем визите. Полагаю, что они сознательно выбрали именно этот день. Печаль расслабляет, следовательно, легче всего будет добиться согласия на новые льготы.

Звучало логично, но… грязновато. Я понимаю, бизнес и все такое, но хоть что-то святое должно оставаться у этих английских торгашей. Ладно, Гафт, а ведь этот Смит и не купец вовсе, а посол…

– Но мне бы хотелось предупредить тебя, как доверенное лицо Федора Борисовича, что для Руси эти льготы окажутся чрезвычайно невыгодными, даже если посол станет уверять в обратном.

– Оно и понятно, – согласился я. – То, что выгодно для одной стороны, обязательно убыточно для другой.

И снова тень по лицу собеседника – на сей раз скользнуло удовольствие. Понятно, значит, англичане не только его деловые партнеры, но одновременно и конкуренты. Что ж, мы завсегда рады помочь, особенно если это выгодно и для нас.

– Но Дмитрий Иоаннович может быть иного мнения, – осторожно заметил Барух.

– Постараюсь, чтобы оно совпало с моим, – заверил я, и тут меня осенило.

Так вот же передо мной стоит готовый союзник во всех торговых делах, можно сказать, тайный советник. Его не надо ни уговаривать, ни что-то обещать, ибо все, направленное против англичан, выгодно как ему, так и нашей стране.

Конечно, сейчас, что бы он там мне ни понаписал, внедрить в жизнь получится навряд ли, но если смотреть вдаль, на перспективу…

В конце концов, меч будущего куют в кузнице настоящего.

К тому же не исключено, что кое-что я вполне сумею воплотить в жизнь, когда мы с Федором приедем в Кострому.

Что такое восточные и северо-восточные земли, даже с учетом неоткрытых месторождений Урала? Это пушнина, которую так любят в Европе. Вот мы и займемся ею, только попытаемся управиться сами, совместно с Барухом, без посредничества уроженцев туманного Альбиона.

Значит, пора приступать к наметкам нашего союза…

– Раз уж мы завели речь о Русской компании, – заметил я, – то напрасно почтенный Барух бен Ицхак скромничает и ограничивается только рекомендацией о непредставлении им новых льгот. Если призадуматься, у англичан и с уже имеющимися тоже изрядный перебор…

Деловой разговор о том, что можно отменить, да и не только в отношении них – оказывается, есть еще шведы и голландцы, у которых тоже хватает разных привилегий, закончился к взаимному и глубокому удовлетворению обеих сторон.

В итоге купец пообещал мне заняться этим вопросом детально, когда я предоставлю в его распоряжение все указы, которыми цари даровали английским и прочим торговцам то или иное, и изложить мне все соображения в письменном виде и, донельзя довольный, напомнил:

– Я исполнил некоторые заказы достопочтенного князя, но, памятуя о нашей дружбе, прошу принять их от меня в дар. – После чего, выглянув за дверь, попросил моих ребят принести доставленное.

Подарки превзошли мои ожидания.

– Пришлось изрядно потрудиться, – скромно подчеркнул Барух свои хлопоты, – но мне все-таки удалось их приобрести.

Вроде бы и мелочь – два пятидесятифунтовых мешка чая и четыре таких же по весу, но куда меньше по размеру мешка с кофе, но обрадовался я им сильно.

Однако, как выяснилось, этим дело не исчерпывалось. Купец, улыбаясь, широко распахнул дверь, и пыхтящие от натуги охранники, в одночасье ставшие грузчиками, втащили здоровенный длинный, не меньше полутора метров, сверток, тщательно укутанный множеством тряпок.

После того как их убрали, передо мной предстали часы.

Нет, неправильно. Куда вернее им подходило иное название: «произведение искусства». Серебряные башенки сверху обрамляли циферблат, который был сделан под русское счисление времени, то есть на семнадцать часов.

Внизу под ним имелось углубление, из которого, как сразу поспешил пояснить купец, каждый час будет выезжать всадник в рыцарских доспехах, салютуя мне высоко поднятым копьем, а каждые полчаса – пеший ратник.

Пока завели, пока полюбовались ратником, а затем всадником, как по заказу звякнули колокола на Иване Великом, так что мы тут же установили точное время.

Сразу после этого купец поспешил откланяться, даже не оставшись поужинать.

Впрочем, последнее понятно. Трефная христианская пища и все такое прочее, так что я не особо и настаивал.

– Ну что, мои бравые удачливые бизнесмены, – хлопнул я в ладоши, проводив Баруха. – Пора и за стол. С прочими бумагами мы торопиться не будем, – остановил я Емелю, когда он было засобирался ринуться наверх, где осталась лежать шкатулка.

Последняя по счету страховка – копия договора короля Сигизмунда, или, как тут его называют, Жигмонта[33] с Дмитрием и выяснение насчет католической веры будущего царя могло теперь и подождать.

– Вначале поедим, а ты пока не спеша изложи все на словах – как обустроились и вообще. Если что упустишь – Оскорд с Жилякой дополнят.

Емеля ревниво покосился на согласно закивавших охранников казино – уступать пальму первенства в столь важном деле он явно не собирался – и принялся за обстоятельный рассказ, стараясь ничего не упустить, так что Оскорду и Жиляке оставалось только время от времени кивать и поддакивать.

Поначалу ребята, как я и рекомендовал, лишь приглядывались к посетителям, особенно из числа азартных, действуя строго согласно моим инструкциям, то есть не привлекая к себе излишнего внимания.

Через час работы у колеса очередной крупье менялся, на что народ, увлеченный игрой, вообще никак не реагировал, и выходил в соседнюю комнату, где старательно вписывал в лист все данные на очередного ясновельможного пана, каковые до него донеслись.

Получалось немного: имя да фамилия, ну изредка должность и чем занимается, а также семейное положение, что тоже весьма редко – за игорным столом о женах не разглагольствуют.

Однако хватало для начала и этого. Остальное доделывал Кузьмич, который первое время только тем и занимался, что наводил справки о юном Николае Потоцком, безудержном в игре Яне Конецпольском и прочей «золотой молодежи», заглянувшей попытать счастья в это заведение.

Словом, все как я учил.

Не преминули они воспользоваться моими советами по налаживанию добрососедских отношений с католической церковью.

Да им и деваться было некуда – дом располагался неподалеку от рыночной площади, и с одной его стороны высился здоровенный костел Святого Франциска, а с другой – каменная громада костела Святой Троицы, выстроенной доминиканцами[34].

Словом, чтобы поддерживать мир и лад, Кузьмич пригласил для поддержания порядка, а также для утешения в пух и прах проигравшихся шляхтичей представителей обеих конкурирующих организаций, которые стали регулярно получать от «Золотого колеса» пожертвования в размере тридцати золотых дукатов ежемесячно.

Получать и… помалкивать в тряпочку.

Спустя месяц слухи о новой увлекательной забаве, а также о том, как неслыханно повезло нищему Яську с урочища Трех Дубов и Томашу, который проживает близ Бобрового ручья, которые пришли в это заведение с единственным серебряным грошем, а ушли с кошелем, туго набитым злотыми, а то и дукатами, расползлись не только по городу, но и по всей Речи Посполитой.

Разумеется, удрученных тем, что вчистую проигрались, было неизмеримо больше, чем счастливчиков – на то она и рулетка, но как быть, если любая попытка дебоша жестко пресекалась дюжими расторопными слугами, способными в одно мгновение скрутить буяна?

Впрочем, до кулаков со стороны гостей доходило редко – придавленные внезапно обрушившимся несчастьем в виде пустых карманов, они, как правило, впадали в уныние и не особо возмущались.

К тому же между столами все время прохаживался здоровенный и весьма красноречивый монах-доминиканец в своей белой рясе.

Или францисканец[35], в черной.

Или оба сразу.

Словом, два психолога и утешителя страждущих душ неудачников.

Они-то и увещевали тех, кто с удивлением обнаруживал, что в совсем недавно весьма упитанном кошеле уже пусто, а приобретенные на входе фишки исчезли, перекочевав к крупье.

Играть же в долг дозволялось весьма и весьма немногим.

Цепкий взгляд монахов не только четко фиксировал страдальцев, вот-вот готовых вспылить, но и успевал заметить, на каких святых тот ставил, чем они пользовались, причем бессовестно злоупотребляя.

Вообще, слушать Емелю было одно удовольствие. Чего стоили одни только диалоги между монахами и проигравшими шляхтичами, которые он воспроизводил передо мной на разные голоса.

– Но я ведь ставил на святого апостола Фому. Всю жизнь мне говорили, что он покровитель не только моего рода, но и меня самого, – рыдал на могучем монашеском плече несчастный, а тот, утешая его, приговаривал:

– Сын мой, но ты сам посуди, кто в церковной иерархии главнее – апостол Фома или же сама Дева Мария, на каковую и выпал жребий шара. Тебе надлежало подумать как следует, так что винить тут некого, – увещевал проигравшегося доминиканец отец Александр.

Новый бросок, новые неудачники, но тут как тут францисканец отец Исидор, который тоже за словом в карман не лез:

– Да, ведомо мне, что апостол Петр – один из любимцев Христа, но ты забыл, что ныне пятница, а этому дню покровительствует апостол Варфоломей, на которого и выпал жребий.

Следующий прислушавшийся отчаянно махал рукой и ставил остаток фишек на Варфоломея и… проигрывал, но отец Исидор и тут не терялся:

– Завещал господь делиться, потому и сей апостол не возжелал брать все себе, оставив малую толику святому Христофору.

Или еще вычурнее:

– Ныне уже вечер, а в такие часы наиболее силен Иоанн Креститель, который и даровал знающим это людям выигрыш.

Трудились они не безвозмездно.

Помимо обычной мзды в размере золотого дуката, которая каждый вечер шла в их орден, при условии что он проходил без буйства проигравших игроков, они имели и кое-что для себя. Перепадало им от счастливчиков, щедро жертвовавших от своего выигрыша мелкую фишку, а то и две-три, дабы удача от них не отвернулась и впредь.

Кстати, мои парни не только свято чтили полученные от меня инструкции, но и работали творчески, внося свое.

Так, приметив, что вид проигравших несколько настораживает новых посетителей – очень уж он безутешный, в конце второго месяца работы «Золотого колеса» они пристроили к дому вторую лестницу с крыльцом, причем сделали ее с другой стороны дома.

Правда, везунчики, в целях рекламы, по-прежнему покидали заведение через парадный вход – пусть прочие смотрят и завидуют.

Через задний выход выдворяли и особо буйных панов.

Бывали такие, на которых увещевания монахов не действовали, и они, невзирая на отсутствие оружия – вход с ним воспрещался, – кидались с кулаками на крупье.

Вот их-то и брали в оборот дюжие слуги. В отличие от балагуров-монахов они были молчаливы, но зато расторопны – скручивали в один момент и тут же, заломив руки, вежливо выводили из дома.

Ну а если следовали возмущения некоторых прихожанок, чьи мужья просаживали злотый за злотым, рассчитывая на удачу, то святая католическая церковь гасила их в зародыше.

Нет, впрямую, естественно, она «Золотое колесо» не одобряла, но и с осуждением не торопилась, справедливо указывая, что никто никого к игре не принуждал. Да и вообще, кто ведает – возможно, проигрыш был не чем иным, как божьим знаком. Вот если бы проигрывались все сплошь и рядом – дело иное, но есть и счастливчики. Получается, что в данном случае господь прямо указывает на то, что Янек, Стасик или Лешек успели изрядно нагрешить, потому с ними и приключился сей конфуз.

Не помогало и обращение напрямую к краковскому епископу отцу Бернарду.

Нет, он тоже не отказывал. Более того, пояснял, что хотя у него и нет светской власти, то есть закрыть «Золотое колесо» он не вправе, но и оставлять такого не намерен и завтра же приедет к его владельцу, дабы вразумить и урезонить.

Зачастую он держал слово и действительно заезжал в казино. Вот только насчет урезонить получалось плохо, а если откровенно – вообще никак.

Причин тому хватало, но основными были две. Первая – звонкая и блестящая, каковыми являлись золотые и серебряные кругляши, а вторая – округлые ягодицы пани Ядвиги и пышный бюст пани Стефании.

Эти девицы, прислуживающие в «Золотом колесе», были настолько набожными католичками, что не упускали ни одного прибытия в оное заведение краковского епископа, дабы испросить и получить у отца Бернарда отпущение грехов. Судя по времени, на которое сей достойный священнослужитель уединялся с ними, таковых насчитывалось превеликое множество.

Более того, они, по всей видимости, не только не утаивали перед святым отцом ни одного из своих грехов, но и в своем простодушии наглядно демонстрировали, чем и как они грешили.

Зато глядя на раскрасневшееся лицо епископа – очевидно, от душевного волнения и благочестивой радости по поводу наставления на путь истинный еще одной заблудшей души, – напрашивался непреложный вывод, что девица Ядвига или Стефания теперь чисты перед богом, как невинные овечки.

– Ты прямо Златоуст, – заметил я Емеле спустя два часа, – век бы тебя слушал, уж очень все интересно рассказываешь, но кое-кто уже зевает, да у меня сегодня денек был изрядно загружен делами, а ты еще не перешел к самому главному.

Емеля согласно кивнул и остальное, как и подобает ратнику полка Стражи Верных, хоть и бывшему, изложил за несколько минут:

– Ентот Бернар – родич Мнишков. Чрез него и выведали кой-что. Но сам он у нас никогда не играл, потому прижать было нечем. Ядвига, конечно, баба хитрющая и что смогла – вытянула, но… Словом, о том у нас на отдельном листе прописано.

– А договор Дмитрия с королем? – напомнил я.

Емеля усмехнулся:

– То краковский воевода подсобил – уж больно он до игры азартен, так что мы чрез него и вышли на нужных людишек. С бумаги, кою Дмитрий с королем составили, мы на всякий случай сделали три списка. Один оставили, яко ты, княже, и сказывал, у себя в тайнике, а остальные туточки, в ларце прикатили.

– Ну а насчет крещения в латинскую веру?

– И тут тож яко с Мнишками, – сокрушенно вздохнул Емеля. – Выведать выведали, а бумаг привезли токмо две. Одна со словесами служки из церкви Святой Варвары, а в другой описано, яко краковский воевода Зебжидовский похвалялся во хмелю. Мол, теперь его стараниями латин на престоле Московии усядется. – И встревоженно спросил: – А что, княже, неужто и впрямь латин православной Русью править учнет?

Я искоса бросил взгляд на охранников. Те тоже смотрели на меня с явно написанной на лицах тревогой. Чувствовалось, что этот вопрос волнует не одного Емелю. Вон как насупился Жиляка, а у Оскорда и кулаки сжались – хоть сейчас в бой за истинную веру.

Ну и как тут объяснить парням, что информация эта мне требовалась исключительно для спасения семьи Годуновых, а вероисповедание правящего монарха как-то не особо волновало? С таким настроем мой крупье, чего доброго, таких дел самовольно настряпает – только держись.

Нет, все правильно я решил. Надо отправлять ребят обратно в Речь Посполитую, и чем раньше, тем лучше. В кругу семьи они, как я уже успел узнать, побывали, а больше им тут делать нечего.

Но и совсем без ответа оставлять нельзя.

– Народ ему верит, а со всем народом, даже если он и неправ, все равно не поспоришь. Если б вы привезли эти бумаги пораньше – иное, а теперь, чтоб перетянуть людей на сторону Федора Борисовича, понадобится не один месяц.

– Так это что ж получается – из-за нас все? – растерянно спросил Емеля.

– Выходит, если б мы не припозднились, то все инако бы повернулось? – Это уже Жиляка.

Оскорд ничего не сказал, но сокрушенно крякнул.

– Себя не вините, – строго сказал я. – Вы сделали все, что могли.

– Проку с того, – уныло откликнулся мой крупье.

– И тут неправда. Прок немалый, – заверил я. – Теперь благодаря именно вам у меня есть чем его прижать, так что он из-за этих бумаг и пальцем не пошевелит ради латин, потому что побоится. И насчет трона тоже кручиниться ни к чему – как сядет на него, так и свалится, дайте только срок.

– А до того служить ему, коли он царь? – недовольно осведомился Оскорд.

– А он тебе что-то приказывал? – лукаво поинтересовался я.

– Не-эт, – удивленно протянул тот.

– Тогда и голову нечего ломать, выполнять или нет, – посоветовал я. – Пока все остается по-прежнему, включая воевод полка, в котором вы все состоите. А вам всем день на сборы, и возвращайтесь обратно в Речь Посполитую, да глядите там в оба, кто и как умышляет супротив Руси. В следующий раз приедете через полгода, зимой. А что касается бумаг – никому ни слова. И своих предупредите по приезде, чтоб молчали.

– Даже на исповеди? – нахмурился Емеля.

– Даже на исповеди, – подтвердил я, но для успокоения души парня тут же добавил: – На ней, помнится, о грехах говорят, а в том, чтоб выполнить приказ воеводы да исполнить ратный долг, в чем бы он ни заключался, греха нет. Все ли поняли? – спросил я, вставая с лавки.

– Все, княже, – закивали они, поднимаясь следом за мной.

– Кузьмичу тоже передай насчет молчания, – напомнил я Емеле. – Грозить не надо, но намекни, что ежели что, то наши руки еще длиннее, нежели у «сурьезного народца».

– А сурьезный народец – это кто? – поинтересовался любознательный Жиляка.

– Он знает, – улыбнулся я, – так что поймет. – И спохватился: – Да, совсем забыл. Передайте своим, что каждому государь жалует по сто рублей. – Но сразу поправился – показалось мало. – Это охранникам. Всем крупье по двести. И на одежу также – вам ведь надо выглядеть понаряднее. Ну и ежемесячная деньга тоже удваивается.

– За подарок благодарствуем, токмо помни, княже, мы не за-ради них на чужбине прозябаем! – строго заметил Емеля.

– Сам нас учил: дороже всего честь, ибо, коль утратил, ни за какие рубли не купишь, – добавил насупившийся Жиляка.

– А Федор Борисыч меня как-то на землю положил. – Даже у Оскорда прорезался голос.

Ух ты! Кажется, меня отчитали, причем втроем. Вот тебе раз.

Только почему-то от этого упрека только приятно на душе – правильные парни растут.

Но и игнорировать нельзя.

– Угомонитесь, орлы, – усмехнулся я. – Все это не награда, а лишь довесок к ней, но саму ее даже мне вручать не по чину. – И многозначительно добавил: – К тому ж она от имени истинного государя должна быть, а потому придется немного обождать. И еще раз напоминаю: молчок и никому ни слова.

Все трое понимающе кивнули.

А мне почему-то, глядя на них, припомнился дружный отказ от возвращения всех тех, кого в свое время посылал на учебу за границу Борис Годунов, и я поинтересовался:

– А напоследок, только честно, скажите мне, хочется обратно к ляхам или как?

Оскорд сразу мотнул головой, Жиляка тоже присоединился к товарищу, а вот Емеля с ответом замешкался.

Его я и оставил поговорить по душам. Время, конечно, позднее, ближе к полуночи, но уж очень хотелось узнать о причинах.

Поначалу тот всей правды не рассказывал. Как он впоследствии признался, из опасения, что раз так, то я его оставлю тут и никуда не пущу. Зато чуть позже все-таки разговорился и поведал о сокровенном.

– Там как-то вольготнее себя чуешь. Словно защита незримая, – тщательно подбирал он слова, пытаясь пояснить свои ощущения там и тут, на Руси.

Я особо не перебивал, лишь изредка задавая наводящие вопросы и домысливая то, что Емеля не мог объяснить словами.

Получалось – прав ему тут не хватает. Да и мудрено, если б хватило – их же здесь на Руси считай вовсе нет. Зато там их в достатке у каждого города. Любого его жителя нельзя, к примеру, походя безнаказанно взять и хлестануть плетью, нельзя…

Да что там говорить – много чего нельзя.

– Я тут третьего дня по Пожару прошелся, ну и зазевался немного, не уступил дорогу какому-то боярскому сынку, так он меня плетью ожег. Для ума, как он сказывал. Веришь ли, княже, настолько я отвык от таковского, что не утерпел и его в рожу… В Кракове тож всякого хватает, но эдакого не припомню. Шляхта и кичлива, и строптива, ан и над ними есть закон. И они оное ведают, потому воли себе не дают.

– У нас тоже Судебник имеется, – возразил я.

– Так-то оно так, да по жизни взять – вроде как его из набольших людишек и не боится никто, будто он и не про них писан, – не согласился он. – А уж что до царя… – И осекся.

– У нашего шкоцкого народа есть хорошая поговорка: «Сказал аз, договаривай и про буки», – медленно произнес я и попрекнул: – Вот уж не думал, будто мой ратник трусит.

– Я не трушу! – возмутился он и почти с вызовом заметил: – Хоть проку с того ждать не приходится, но все одно поведаю, а там… – И, бесшабашно махнув рукой, горячо выпалил: – Вот хорошо ли оно, что царь у нас самодержец?! Выходит, ему и вовсе ни Судебник не писан, ни Кормчая[36]. А ведь в народе верно сказывают: «Рыбка с головы гниет». И прочие, близ него стоящие, глядючи на государя…

– Выходит, хочешь, чтоб наш царь правил, как король в Речи Посполитой? – перебил я.

– Да нет, – сразу потух и растерялся он. – Там тоже как-то не того. Излиха ему урезали. И опять же в пользу кого – да шляхты всякой, магнатов. Это бояр, по-нашему ежели, – пояснил он. – Такое допущать – как бы хужее не вышло, потому боярское своеволие известно. Один большой царь завсегда лучше сотни малых.

– В целом все понятно, – кивнул я и одобрительно хлопнул парня по плечу, похвалив: – Молодец ты у меня, Емеля. Не только примечаешь, но и мыслить умеешь, вот только с выводами у тебя пока не ахти, но ничего, дело наживное. Главное – думаешь. Валяй и впредь тоже. Только надуманное, кроме меня, ни одной живой душе – могут не понять.

– А-а…

– А я пойму, – понял я его вопрос. – И более того, не просто пойму. Только сразу всего не сделаешь, как ни старайся. Перемены, если их, конечно, с умом внедрять, штука долгая, а захочешь быстрее – кровь лить придется. Мно-ого крови. То я тебе точно говорю.

Емеля понимающе кивнул.

– Токмо мне мнится, что все одно – вовсе без нее, как ни тщись, не выйдет, – сумрачно заметил он.

– Верно, – согласился я. – Совсем без нее никак не получится. Но если с умом, то малой можно обойтись. Вот мы и попробуем… малой. – И подытожил, вставая из-за стола: – Значит, понравилось тебе в Речи Посполитой.

– Многое – нет, – не согласился он со столь категоричным выводом. – Храмы латинские – мрачные, суровые, девки распущенные, позволяют себе изрядно такого, что и глядеть срамно, а ежели в деревеньку ихнюю заглянуть, так там и вовсе страх господень.

– Неужто?

– Сам видал, – подтвердил Емеля. – Бывал я в них как-то пару раз. Вроде недолго, а нагляделся досыта, и такого, что… – Он сокрушенно покрутил головой. – Каждый смерд навечно за своим господином закреплен, и тот что хочет с ним сотворить, то и учиняет невозбранно, а перечить ему не смей.

– Ишь ты, – удивился я. – Хуже чем у нас?

– Какое там, – махнул рукой он. – Гораздо хуже. Иной ясновельможный пан своих холопов вовсе за людей не считает. Хочет – замордует до смерти, хочет – продаст, яко скотину какую. У нас бог миловал, до таковского не дошли…

Слышать такое было несколько чудно.

Признаться, я сразу посчитал, что все эти права, которые в городах, автоматически распространяются и на деревню, пусть хотя бы отчасти. Получается же, что у них вроде как крепостное право, которого у нас пока нет…

Выходит, если шляхтич над ними полный хозяин, то…

– Значит, и продать может… – протянул я и задумчиво прошелся по горнице.

А что, если купить?..

Борис Федорович такую идею непременно бы одобрил. Жаль только со временем у меня пока завал, так что сейчас об этом думать рановато. Разве что на перспективу…

Я остановился, сурово посмотрел на орла, словно представлявшего сейчас собой особу усопшего царя, и твердо пообещал ему:

– Потом – обязательно, но не теперь. – И, повернувшись к Емеле, заверил своего крупье: – Не сразу, но обещаю, что и до этого руки у царевича дойдут. Пока же, увы, не до того. А ты, кстати, мне в том тоже поможешь. Прикупи там и пришли сюда все своды законов по городскому праву. Глядишь, кое-что со временем и применим на Руси…

Но том и разбрелись спать-почивать.

Глава 11 Алеха, гитара и… сэр Бэкон

Первым делом поутру, проводив представителей «Золотого колеса» и напоив их напоследок чаем – понравилось только Емеле, который заметил, что он «изрядно бодрит», я засобирался в Посольский приказ.

Коли Дорофей стал у царевича печатником – пусть организует прием английского посла, о котором сообщил Барух, как должно.

Но сразу не получилось – Яхонтов уже сидел внизу, близ небольшого флигелька с дровяным запасом, и терпеливо ожидал на лавке моего пробуждения, скромненько поджав ноги так, что сапоги вообще скрылись под травяной порослью.

Пришлось послать гонца с весточкой – бумага бывшего подьячего была куда важнее.

После беглого просмотра, исходя из фамилий, число потенциальных отравителей сократилось всего до пяти человек, включая «смотревших в стол» стольников.

Вот бы узнать, как пропал первоначальный экземпляр, который Витовтов подклеивал. Сдается мне, связано его исчезновение с отравлением – уж очень логично все. Кто-то явно заметал следы. И если я узнаю, куда делся лист со сказкой, то…

Кажется, последнюю фразу я произнес вслух, потому что Еловик встрепенулся и неосторожно ляпнул:

– Да ты о нем не думай, княже. Что сгорело – того не вернуть.

Даже так. Любопытно.

– И ты сам видел, что лист сгорел? – осведомился я.

Тот вздохнул:

– А ты, Федор Константиныч, Витовтову не обскажешь?

Я молча кивнул.

Яхонтов почесал в затылке и выпалил:

– Случайно оно вышло, потому на худой умысел не помышляй… – И принялся рассказывать.

Оказывается, не далее как три дня назад подьячему Казаринову старший брат прислал изрядное количество гостинцев, часть которых тот приволок в приказ. Витовтова нет, остальные дьяки тоже кто где, вот они и гульнули.

Тот же Казаринов и запалил болтавшийся кусок катушки. Произошло это совершенно случайно – отходил он куда-то со свечой горящей, а потом, когда его позвали за стол, поставил ее поблизости от бумаг, а она возьми да упади.

Хорошо хоть тот не растерялся – скинул с себя кафтан и принялся немедленно тушить, так что до самой катушки огонь не дошел, а вот последние из подклеенных документов сгорели напрочь, пока Казаринов раздевался.

– Нечаянно, говоришь. – Я почесал в затылке. – А это какой из тех, что я видел, – черноволосый или…

– Не-э, его ты видать не мог, – перебил меня Еловик. – Он опосля того приболел малость – перепужался, поди, что пожар мог учинить, потому в приказе его ни позавчера, ни вчера не было вовсе.

Во как. Запалил и сразу приболел. Совсем интересно. Нет, скорее всего, и впрямь перепужался, а если нет? Если тут что-то иное?

– Значит, так. Сейчас ты отправишься к Казаринову и, если он только не при смерти, приведешь его ко мне. Все понял? Сам не пойдет – силком приволоки. – И предложил: – Если надо, могу дать двух ратников.

– Да я управлюсь, – кивнул Яхонтов, но выполнять не кинулся, переступая с ноги на ногу и комкая в руках свою шапчонку.

– Ну? Давай, что там еще у тебя? – поторопил я его.

– Нешто я не понимаю, что службу так начинать негоже, – уныло произнес Еловик.

– Так это как? – не понял я.

Тот в ответ принялся интенсивно лепить из своей шапки какую-то замысловатую фигуру. Я молчал, ожидая.

– Нипочем бы просить не стал, – выдавил он наконец, – да у меня тут обувка вовсе худая. С дядькой Кондратом думал урядить, а он ныне поутру на них токмо глянул, да рукой махнул. Мол, выкидывай их, не годятся они уже для починки.

Ах вот оно в чем дело. Теперь все ясно.

Я еще раз критически оглядел его щуплую фигурку.

Впечатление не ахти.

Кафтан с заплатами, штаны тоже, а про сапоги, которые он маскировал в траве, и вовсе доброго слова не скажешь – только по относительно целым голенищам и можно определить, как их некогда именовали…

Словом, сбегал я к себе наверх, взломал тяжелые печати – Баруха и Емели – на одном из сундуков, открыл его, быстренько прикинул на вес зачерпнутое серебро – двадцать рублей это примерно килограмм и триста граммов – и вручил донельзя сконфуженному Еловику.

– Брал наспех, – пояснил я, высыпая в его шапку принесенное, – так что сам посчитай, но, думается, что двадцать рублей тут должно быть.

– А ежели поболе? – удивился он.

– Если недочет – я добавлю, а перебор – ты лишнее вернешь, – пожал плечами я.

– Как же можно без счету-то?

– Потому и сказал – посчитай. Я тебе верю. – И, хлопнув его по плечу, заметил: – Ладно уж, подождет часок этот Казаринов. Вначале прикупи сапоги, а то и впрямь смотреть не хочется. Что ж ты так, целых одиннадцать рублев получал в приказе, а сапог себе не справил?

– Батюшка помер о позапрошлое лето, – глухо произнес он. – Матушка хворает часто, а еще мальцов трое, мал мала меньше – поди накорми. Опять же и в приказе токмо сказывали про деньгу, а ее еще дождаться надобно, ежели вообче теперь дадут.

– То есть как? – удивился я. – Могут не дать?

– Витовтов осерчал больно на мой уход. Сказывал, что раз так, то за полгода ентих вовсе ничего не уплатят. А каких полгода, когда до конца два месяца с половинкой осталось. Вот и не ведаю, можа, опосля сменит гнев на милость, а можа… – И он шмыгнул носом.

– Вот оно как… – несколько сконфуженно – парень жилы рвет, а я тут с подколками – протянул я. – Ну ладно, там поглядим. Но к Витовтову ходить и просить не смей – у меня на службе попрошаек нет! Говоришь, два месяца до конца года осталось… Ладно, считай, что я весь его долг взял на себя.

Одиннадцать рублей на двенадцать месяцев упорно не делилось, и я отмахнулся, округлив сумму и объявив, что ему причитается еще десять рублей, которые на днях непременно выдам, а если забуду, то приказываю напомнить самому, не чинясь и не стесняясь, ибо мне оборванцы не нужны и голодные тоже.

А напоследок посоветовал:

– Да и кафтаном новым со штанами тоже обзаведись. Считай, что и это мое повеление.

Тот благодарно поклонился и… кинулся целовать руку.

– И этого я тоже не люблю, – наставительно заметил я, смущенно выдергивая ее. – Ишь чего удумал. Поклона вполне хватит. Да и вообще, ты почему до сих пор здесь?! А ну, бегом… за сапогами!

Со двора Еловик припустился со всех ног, аж пятки засверкали, хотя…

Я пригляделся повнимательнее. А ведь и впрямь левая пятка видна – никак совсем на заднике подошва прохудилась. Вовремя я ему деньжат подкинул.

А мне теперь сразу к престолоблюстителю – предупредить и…

Я схватился за голову. Ведь сегодня же перезахоронение. Помимо того что весь день, считай, прахом, так ведь еще и неудобно-то как – давно должен быть близ Федора, чтоб поддержать, успокоить, да мало ли что понадобится.

В такой день и с более крепкими нервами люди иной раз с катушек съезжают, а тут…

Хорошо хоть, что это не настоящие похороны. Все-таки человек умер аж два месяца назад, так что скорбь скорбью, но есть надежда, что время немного припорошило рану пеплом…

Впрочем, перезахоронение все равно если и отличалось от настоящих похорон, то немного. И был плач, и была скорбь, и заливались слезами вдова и дочь.

В подробностях описывать не стану – процедура неприятная, да и ничем особым она не отличалась от обычных похорон двадцать первого века. Разве что народу было куда больше – собралась чуть ли не вся Москва, да вместо моцартовского «Реквиема» погребальный звон колоколов.

На удивление, Федор почти не плакал. Имеется в виду, что слезы лились, но парень не рыдал – лицо суровое, с окаменевшими скулами и почерневшими от гнева глазами.

По времени, кстати, процедура длилась тоже не столь долго – как раз до обедни, а если бы перед тем, как положить Бориса Федоровича обратно на свое «законное» место в Архангельском соборе, не стали служить молебен или как он там называется, уложились бы и еще быстрее.

За трапезой я, улучив момент, еще раз напомнил Федору о предстоящем визите английского посла, который, впрочем, уже прислал человека в Посольский приказ, чтобы согласовать время.

Единственное, что я посоветовал царевичу, – ни в чем впрямую не отказывать, тем более что при нынешних обстоятельствах он не вправе ничего предпринимать самостоятельно.

Так что вполне можно пообещать, что он будет ходатайствовать перед государем о предоставлении всего, что просит посол, а уж там как решит Дмитрий Иоаннович.

Далее вновь по прежнему маршруту, то есть на старое подворье Годуновых, в хату Малюты, как я про себя ее называл. Предстояло узнать, как сегодня обстоят дела у Квентина, и отдать кое-какие распоряжения Зомме.

Ехал я в задумчивости, прикидывая, что еще надлежит сделать, так что конем не правил – умный Гнедко, которого я первым делом разыскал на царских конюшнях, и сам прекрасно знал дорогу.

Однако сегодня он сплоховал и вывернул направо чуть пораньше, то есть не на ту улицу – не иначе как смутила едущая впереди подвода с душистым сеном.

Спохватился я, когда уже ехал вдоль строений Чудова монастыря, и оглянулся – вернуться или ехать дальше, аж до Фроловских ворот, а там налево.

Получалось, вернуться получится куда быстрее, но хоть я и не верю в приметы, однако… К тому же ехал я навестить Квентина, так что лучше в объезд.

И не пожалел.

Все-таки причудлива человеческая мысль – начинает с одного, а там пошло-поехало и уцепилось совсем за иное.

А началось все с того, что я приметил паренька из тройки Догляда, который быстрым шагом направлялся в сторону Фроловских ворот, а за ним на расстоянии полусотни метров даже не шел, а меленько трусил, чтоб не отстать, и сам старшой.

Куда это они?

А потом посмотрел вперед и понял куда. Там вдалеке, уже почти миновав Вознесенский монастырь, сосредоточенно топал в сторону Фроловских ворот здоровенный мужик в рясе.

По всему выходило, что отец Никодим вознамерился осуществить дальнюю прогулку. Весьма дальнюю…

Это хорошо. Давно пора.

Я легонько тронул коня в бока каблуками. Тот понял все правильно и пошел медленным шагом, еле-еле.

Пока ехал, минуя в свою очередь Вознесенский монастырь – самую богатую обитель Христовых невест, подумалось, что вообще-то даже обращение к этому монаху, которое традиционно надлежит начинать со слова «отче», само по себе кощунство, ибо деяния его, мягко говоря, не совсем соответствуют.

А вот интересно, как обращаться к той монашке, что сейчас вышла из Вознесенского? Если монах – «отче», то она, получается, «мать» или как?

И сразу попрекнул себя за то, что для меня столь простой вопрос представляется загадкой, хотя на Руси живу уже почти полтора года.

Вроде бы я слышал, что они «сестры», но, возможно, это обращение принято только между собой, а для посторонних, наверное, все-таки «мать» или еще мягче – «матушка».

Матушка…

И вновь остановился.

Так-так… А вот про матушку мы и забыли. Ай-ай-ай. Как же это я? Нехорошо.

Где там у нас проживает бывшая царица Мария Нагая – законная вдова государя Иоанна Васильевича Грозного и мать угличского царевича Дмитрия?

Помнится, Борис Федорович как-то обмолвился мне, что ныне инокиня Марфа в Воскресенском Горицком монастыре, каковой, судя по рассказам дядьки, в свое время сопровождавшего туда Анну Колтовскую, стоит на Шексне, которая приток Волги.

Более того, чтоб не вышло накладок, придется послать сразу по нескольким маршрутам – и водой, и по суше, чтоб, даже если сам Дмитрий уже послал за нею людей, перехватить ее по пути.

А Федор накатает нашему новому царю грамотку, в которой простодушно похвалится, что он, как престолоблюститель, уже позаботился и об этом, отправив за ней две сотни верных людей.

Пусть Дмитрий гадает – кому верных, а впрочем, тут и гадать не надо, раз они привезут ее в Москву.

Кем она может стать в моем раскладе – заложницей или свидетельницей, и с чьей стороны, – неизвестно. Тут все подскажет обстановка, но то, что сгодится нам эта дамочка, железно.

Однако когда я доехал до «хаты Малюты», там меня встретила новость, от которой я тут же забыл про все на свете.

Сообщила мне ее Марья Петровна.

Оказывается, пока я прощался с царем, провожая его в последний или с учетом «переездов» правильнее сказать в самый последний путь, приехал Алеха.

На Никитской было столпотворение – иного слова не подберешь. Тюки, кули, ящики, бочки…

Все это, по большей части уже снятое с подвод, но еще не разнесенное по подклетям, хаотично громоздилось посреди двора – попробуй обойди. Да и как обойти – остальное пространство тоже тесно-тесно заставлено телегами с сидящими на них людьми.

Еле-еле удалось пробраться к крыльцу, на котором стоял властелин хаоса, то бишь Алеха, громогласно распоряжавшийся, чего куда тащить.

– Да не так, с той стороны зайдите! – орал он на двух мужиков, пытающихся занести здоровенный сундук в подклеть. – И не оба сразу – ты оттуда, а ты…

Увлеченный этим, он даже не заметил, как я подобрался к нему, легонько похлопал его по плечу, и, едва он обернулся, я заграбастал детдомовца в объятия.

– Задушишь! – вопил он, а я все никак не мог остановиться, радуясь долгожданной встрече.

– Заждался тебя, – ликовал я. – Ты где так долго пропадал-то?

– Ничего себе! – возмутился он. – Сам надавал поручений, а теперь еще и с претензиями. Мне одни подзорные трубы полгода делали. Хорошо, что я их еще на пути в Италию заказал, а то бы вообще не привез.

– А поворотись-ка, старина! Экий ты смешной стал! – получилось у меня почти по Гоголю[37]. – А это что же, чулки такие? А это как обзывается? А тут ты чего напялил?

Одежда на Алехе на самом деле была обычная… для европейца. Просто видеть короткие, до колен, штаны, туфли с причудливыми пряжками, камзол и прочее на бывшем детдомовце было все-таки непривычно.

– Да ладно тебе, – смущенно отбивался он и предложил: – Лучше пошли глядеть на гостинцы. – И заговорщически подмигнул: – Там я и для тебя привез кое-что. Давай к себе наверх, а я пока…

«Кое-что» оказалось небольшим симпатичным ящичком. Несмотря на то что длина его была изрядная, не меньше метра, Алеха держал его на вытянутых руках без труда – подарок явно был легким.

Торжественно водрузив ящичек на стол, он извлек из кармана миниатюрный ключик, неторопливо вставил в отверстие, повернул и, чуть помедлив, широким жестом фокусника откинул крышку.

Я обомлел.

Оказывается, маг и волшебник Алексей Софронов привез мне… гитару.

Я держал ее в руках и не мог наглядеться. Вид у нее, правда, был не совсем привычным – и гриф в середине сужался слишком слабо, и колки необычно устроены, но это все так, мелочи.

– Как же ты додумался-то? – умиленно спросил я.

– Да вспомнил, как ты мне пару раз говорил, что, мол, была бы у меня гитара, я б тебе сбацал, а тут она и попалась на глаза. Или нет, вначале попалась, а потом я тебя вспомнил, – засмущался он, сам донельзя довольный тем впечатлением, которое она на меня произвела, и горделиво добавил: – Хотел самую-самую купить, но там либо на пять струн все время попадались, либо вообще какие-то чудные, со сдвоенными, а шестиструнок ни одной. Потом тамошние мужики подсказали, что коль уж приспичило на шесть, то лучше всего заказать, и адресок подкинули. Так что ее делал сам Кристофо Коко – лучший мастер не только во всей Венеции, но и в Италии.

Имя мне ничего не говорило, зато сама гитара наглядно подтверждала – да, самый лучший, и сделал на совесть.

– Может, врали, конечно, но сработал он действительно хорошо, – добавил Алеха и тоже в свою очередь гордо провел пальцами по грифу, степенно заметив: – Я побренчал – ничего, слушать можно.

– Прекрасно сработано, – заверил я.

– А вот тут, – Алеха легонько провел пальцем по желтым пластинкам на верхней деке корпуса, – настоящая слоновая кость. – И фыркнул: – Только там ее почему-то чаще называют гитерной и еще как-то, совсем уж чудно, даже не выговорю сейчас, но меня-то не проведешь. Какая там гитерна, если это гитара?! Так чего, когда сбацаешь-то?

– Сегодня! – твердо заверил я его, но, покосившись на неумолимо тикающие часы, тут же добавил: – Вечером. Раньше никак – куча дел. – А сам продолжал нежно оглаживать непривычно узкий гриф, маленький, полудетский корпус и, наконец решившись, тряхнул головой. – Да гори оно все синим пламенем! До прибытия посла время еще есть, так что успею, если только… – И принялся настраивать.

С непривычки дело шло плохо, третья струна почему-то упрямилась, но все можно наладить, если вертеть в руках достаточно долго.

– А теперь слушай. – И я исполнил первое, что пришло на ум.

Замок временем срыт и укутан, укрыт В нежный плед из зеленых побегов…

Признаться, не ожидал, что слова песни возымеют такой эффект на моего единственного слушателя – просто пел от души, и все. Но Алеха – я глазам своим не поверил, когда увидел, – даже прослезился.

Причем предательская влага не просто выступила у него на глазах. Когда я дошел до строк:

Ныне, присно, во веки веков, старина,— И цена есть цена, и вина есть вина, И всегда хорошо, если честь спасена, Если другом надежно прикрыта спина…[38] —

они уже потекли по щекам, и он, спохватившись и смущенно отвернувшись, быстро смахнул их рукавом.

– Здорово, – тихо произнес он, после того как я в последний раз ласково провел по струнам. – Знаешь, раньше как-то не задумывался, а сейчас впервые по-настоящему вслушался в слова, и аж продрало всего. – Он усмехнулся. – А я еще, дурак, колебался, заказывать или нет – дорого этот Коко заломил. Да и дьяки заупрямились. Пришлось сказать, что это для обучения царевича танцам. – И попросил: – А еще одну какую-нибудь.

– Потом, – отказался я, пояснив: – Посол ждет.

Алеха, скорчив умоляющую рожу, молчал, но продолжал неотступно глядеть на меня, да и самому не хотелось отрываться от нее так скоро, и я сдался.

Легонько проведя по струнам, я взял первый аккорд:

Жил я славно в первой трети Двадцать лет на белом свете — по учению, Жил безбедно и при деле, Плыл куда глаза глядели — по течению…

Тут уж Алеха вообще перестал сдерживать эмоции, особенно когда речь дошла до третьего куплета:

И пока я наслаждался, Пал туман, и оказался в гиблом месте я,— И огромная старуха Хохотнула прямо в ухо, злая бестия[39].

– Так это же о нас с тобой! – завопил он. – Только не старуха, а старик, а так все точь-в-точь, даже туман треклятый! – А когда песня закончилась, грустно произнес: – Он выплыл, а мы? – И вопросительно уставился на меня.

– А чем тебе здесь плохо? – коварно поинтересовался я.

– Здесь?! – возмутился Алеха. – Да тут… – Но осекся, некоторое время растерянно глядел на меня, после чего удивленно протянул: – А знаешь, если всякую ерунду вроде телевизоров с интернетами откинуть, так оно вовсе даже ничего. Аж чудно. Ну неудобно, конечно, без телефона, а с другой стороны, и звонить некому. Транспорт… Да черт с ним, с транспортом.

– Вот-вот, – поддержал его я.

– Ну кем бы я там сейчас был? – продолжал он воодушевленно и в то же время все равно чуточку растерянно – уж очень парадоксально выходило. – Гопником, босо́тою. А тут я о-го-го… Вон, чуть ли не как посол повсюду разъезжал. А что до свободного времени, то у тебя вон гитара теперь – есть чем девок охмурять, а я Юльку в дурака играть научу. Будем с ней в подкидного по вечерам резаться. – И он продемонстрировал мне здоровенную карточную колоду.

– А это ты где взял? – изумился я.

– Где-где, – проворчал он. – В славном городе Париже, вот где. – И предложил: – Хошь, фокус покажу?

– Посол ждет, – простонал я, спешно переодеваясь.

– Ну ладно, потом, – вздохнул он.

– Не обиделся? – подмигнул я.

– Да нет, понимаю, хотя, честно говоря, далеко не все – тебе некогда, а девки тоже толком ничего не пояснили.

– А историю ты в школе проходил?

– У нас там в детдоме поважней забот хватало, – отмахнулся он.

– Понятно, – кивнул я. – Тогда сделаем так. Ты сейчас продолжай допрашивать девок, потом переключайся на моих ратников. К тому времени, пока ты все у них выспросишь, приеду я и отвечу на остальные твои вопросы, если они еще останутся…

– А когда с гостями станешь знакомиться, которые со мной приехали?! – возмущенно завопил он мне вслед.

– Раньше надо было… вместо музицирования, – на ходу бросил я и был таков.

Маленький музыкальный концерт по заявкам чуть меня не подвел – успел я к началу церемонии, но впритык, срочно заняв свое место за креслом престолоблюстителя.

По другую сторону стоял Басманов. Поначалу Федор указал мне рукой на более почетное правое, но я сделал вид, что не понял царевича, любезно уступив его Петру Федоровичу и даже успев отвесить пару комплиментов.

Годунову же чуть позже, улучив момент, пояснил, что мне лучше быть на привычном левом, как говаривал еще покойный Борис Федорович, то есть близ сердца.

Вообще-то сперва я решил, что мое присутствие, если учесть, что приходилось практически почти все время помалкивать, было не столь уж и необходимым. Ну разве что для эдакой моральной поддержки, вот и все. Я даже особо не слушал ни того ни другого, прекрасно понимая, что ничего нового не услышу – все стандартно-трафаретное.

Посол выражал обычные в таком случае соболезнования, Федор молча кивал, принимая их, затем Смит принялся, всячески извиняясь, излагать якобы неотложные нужды Русской компании, которая крайне нуждалась в…

Суть его просьб меня тоже не интересовала – достаточно вчерашних слов Баруха о невыгодности.

Со стороны царевича тоже все шло по накатанному – в ответ Федор произносил округлые фразы общего характера, что, мол, он будет ходатайствовать, приложит все силы, чтобы заступиться, и так далее, потому и здесь можно было не вслушиваться.

Оставалось стоять, ждать окончания аудиенции и… отчаянно скучать. Развлекался я тем, что прикидывал, каких именно мастеров и по какой линии привез Алеха. А чем еще заняться, когда стоишь за креслом царевича на виду у всех – даже зевнуть толком и то нельзя. Получится потерька чести, причем для всей Руси.

От нечего делать я принялся разглядывать собравшихся в свите посла. Было их изрядно – человек семь-восемь. Не иначе как представители Русской компании, жизненно заинтересованной в положительном решении вопроса.

Но тут мое внимание привлек человек, скромно стоящий среди сопровождавших Смита людей. Не то чтобы мне не понравилось, как он смотрел на царевича… скорее уж удивило. Такое ощущение, будто его взгляд выражал… сожаление.

Это еще что за новости?

Осторожно склонившись к уху царевича, я посоветовал, чтобы Томас Смит представил всю свою свиту – уж очень стало любопытно.

И не зря посоветовал.

Сразу, как только посол назвал фамилию смотревшего с видимым сожалением, мне все стало понятно.

Оказывается, к нам приехал, к нам приехал Фрэнсис Бэкон дорогой!

Собственной персоной, со всеми своими идолами театра, рода, площади и пещеры[40]. Правда, не знаю, успел ли он их придумать или они только зреют в его голове. Ну неважно, даже если пока нет, все равно потом будет да – а уж я позабочусь, чтобы ему были созданы для этого все условия.

А какого ж черта он не торопится занять свое учительское место?! Стоит, понимаешь, молчит себе скромненько, да и посол тоже ни гугу!

Поманить пальцем нечего и думать, позвать голосом – тоже не дело, пришлось дожидаться, пока сэр Гафт не передаст сэру Смиту свои листы с письменными просьбами, а тот их уже мне.

Принимая их от англичанина, я вежливо заметил послу, что очень хотел бы по окончании аудиенции побеседовать наедине с уважаемым сэром Фрэнсисом Бэконом, так что пусть он задержится и подождет меня сразу за дверью палаты.

Посол как-то странно на меня посмотрел – не иначе как я нарушил какую-то норму этикета, хотя в глазах его помимо всего прочего был еще и испуг, к чему бы? Но вслух возражений не высказал, лишь послушно кивнув. Когда мы покинули Грановитую палату, я в двух словах пояснил своему ученику, почему мне необходимо отлучиться и кем именно является один из прибывших вместе с послом англичан.

– А зачем он мне? – удивился Федор.

– То есть как? – не понял я и начал пояснять: – Когда твой батюшка распорядился, чтобы я упражнялся с тобой побольше практикой, а не голой теорией, встал вопрос о моей замене на посту учителя философии. Так что это именно я посоветовал Борису Федоровичу пригласить из Англии самого лучшего учителя, труды которого доводилось в свое время изучать и мне.

– Вот ты о них мне и расскажешь, коль руки дойдут, – пожал плечами Годунов и напомнил: – До философии ли нам ныне, княже?

А взгляд какой! Словно усталый старик глядит на зеленого сопляка, ни черта не понимающего в этой жизни.

– Меч будущего куют в кузнице настоящего, – возразил я. – Вся эта кутерьма рано или поздно пройдет…

– И возможно, вместе с нами, – горько усмехнулся он.

Не иначе как горькая пилюля бесправия, то есть невозможность принять какое бы то ни было решение самостоятельно, навеяла весьма неприятные мысли.

Ладно, позже развеем, а сейчас оставалось только заметить ему, что в любом случае невежливо пригласить человека на работу из-за тридевять земель и даже ни разу с ним не встретиться.

Вроде бы согласился.

Итак, вперед, на встречу, пожалуй, с самой большой величиной в европейской философии семнадцатого века. Во всяком случае, не помню, чтобы наш преподаватель посвятил столько времени какому-нибудь другому мыслителю из числа его современников.

Смотрел на меня господин Бэкон поначалу весьма настороженно, причем сразу принялся уверять, будто он и не думал претендовать на мое место.

Вон оно что. Дальше – больше, и я аккуратно все из него вытянул.

Действительно, поставка информации отлажена у господ англичан от и до. По всей видимости, посол решил, что не стоит переходить дорогу человеку, который принял самое деятельное участие в недавних событиях, став – раз стою за креслом царевича – одним из наиболее доверенных лиц Федора Борисовича.

О том, что я вдобавок еще и учитель философии, они знали давно. В этих условиях получалось, что я могу воспринять их предложение нового педагога как покушение на мои права.

Вывод напрашивался сам собой: помимо того что Бэкон не будет принят на эту должность, так еще и князь Мак-Альпин сразу станет враждебно относиться к англичанам. Мало этого, он еще, чего доброго, насоветует престолоблюстителю по поводу просимых для Русской компании льгот такого, что лучше бы вовсе ничего не советовал.

Вот почему прибывший с тем же большим торговым поездом, что и мой Алеха, Фрэнсис Бэкон был немедленно разагитирован послом, дабы он срочно уезжал из Москвы.

Срочность эту сэр Смит пояснил как вынужденную меру, так как о пребывании философа могут узнать при царском дворе, и сведения о нем тогда донесутся до меня, после чего я… Ну тут остается заново процитировать предпоследний абзац.

Короче говоря, в отношении него безукоризненно сработали так называемые идолы театра[41], о которых он написал или еще напишет.

Хорошо, что в нем взыграло любопытство, и Бэкон в обмен на свой завтрашний немедленный отъезд из столицы все-таки упросил включить его в делегацию, сопровождающую посла к царевичу, дабы напоследок посмотреть на человека, учителем которого он должен был стать.

По счастью, разговаривая с философом, мне не пришлось морщить лоб и думать, что на самом деле хочет мне сказать этот черноволосый поджарый человек, поскольку говорил он на чистом русском языке и даже в спряжениях глаголов путался не столь часто – даже удивительно.

Правда, поначалу он обратился ко мне по-английски, очевидно, его ввела в заблуждение моя фамилия, но затем быстро выяснилось, что я в английском ни в зуб ногой, и он, недоумевающе вскинув брови, тем не менее поспешил перейти на русский.

Что касается хорошего знания русского, то Бэкон, не дожидаясь моих вопросов по этому поводу, сам чуть погодя пояснил свою позицию в этом отношении, заметив, что человек, отправляющийся в путешествие в страну, языка которой не знает, собственно, отправляется в школу, а не в путешествие.

Словом, он начал прилежно штудировать русский еще будучи в Англии, общаясь с негоциантами, торгующими с нашей страной. Далее был корабль, а потом и путешествие от Архангельска до Москвы.

– Я даже завел для этой цели специальную тетрадь, в кою записываю все новые русские слова и их значения, ибо предпочитаю в любом деле системность, – любезно пояснил он мне. – И я ничуть не жалею о затраченном времени, – тут же поспешил уверить меня он. – Поверьте, князь, что столько много нового, увиденного мною за время путешествия, с лихвой окупает то легкое разочарование, которое, сознаюсь, я испытал в первые мгновения, когда услышал о том, что место учителя философии занято. К тому же теперь воочию зрю, что оно занято по праву.

Во как! Все-таки я счастливчик. Ну кто еще из студентов МГУ может похвастаться, что удостоился похвалы от самого Фрэнсиса Бэкона?!

То-то.

Только в одном достопочтенный сэр несколько ошибся, о чем я не преминул ему заметить, – почему занято. Пришлось сразу расставить все точки над «i», пояснив, что в настоящий момент пребываю при царевиче в совершенно ином качестве, а потому место учителя философии остается вакантным.

– Но я слышал, что сейчас на Руси происходят достаточно бурные события, чреватые весьма тяжкими последствиями, в том числе для скромного учителя философии.

Так-так. Помимо всего прочего посол, очевидно на всякий случай, решил припугнуть Бэкона и этим.

– А какие события? – делано удивился я. – Поверьте, что ничего из ряда вон выходящего не происходит. Так, имели место в недавнем прошлом некоторые локальные катаклизмы, но они сейчас уже канули в Лету… почти.

– Но мне передали, что царя Федора Борисовича, то есть моего будущего ученика, на днях чуть не убили.

– Но ведь не убили же, – возразил я.

– Мне также пояснили иное, – невозмутимо продолжил он, – если только я могу говорить с князем откровенно…

– Можешь, – твердо заявил я и, прикинув, что расписные сени всем хороши, но к доверительной беседе не очень-то располагают, бережно ухватив дорогого сэра под локоток, потянул за собой по привычному маршруту, прямиком в Думную келью Бориса Федоровича.

– Знающие люди, которые внимательно наблюдают за развитием событий, полагают, что благополучно миновавшая смерть вовсе ничего не означает – дальнейшие перспективы выжить для царя весьма туманны, – выдал мне на ходу Бэкон и выжидающе уставился на меня.

– Туман тоже развеялся… почти, – заверил я его, предупредив: – Здесь ступеньки, так что поосторожнее.

Бэкон кивнул и испуганно уставился в чернеющий впереди коридор, а потом на меня.

– Да и не собирался я претендовать на место столь уважаемого на Руси князя, – напомнил он мне еще раз, не иначе как решив, будто я коварно привел его в некий филиал московских застенков.

Вот чудак! Представляю, каких страстей понарассказывали ему о крутых нравах при царском дворе.

– Плохо, что не собирался, – посетовал я, чуть ли не силком впихивая почтенного философа в темную келью, где тускло горела лампада.

Впрочем, с дополнительной подсветкой я управился быстро, «включив» подсвечник, стоящий на столе, после чего почти дословно повторил слова царя, некогда произнесенные им во время моего первого визита сюда:

– Уж ты извиняй, полавочников нетути, да и редко кто у меня бывает, потому и с разносолами не ахти, – и сокрушенно развел руками. – Даже кваском со смородиновым листом угостить не могу. – Но сразу утешил: – Однако мы с тобой авось не трапезничать пришли, да и пятница ноне, постный день, потому присаживайся, все одно в ногах правды не сыщешь, да излагай по порядку все свои сомнения, достопочтенный сэр Фрэнсис. Кстати, как там величали твоего батюшку?

– Николас, – подсказал философ и, ошарашенный моим безудержным напором, стал излагать без утайки свои опасения.

Я выслушивал и лениво отметал их в сторону. Одно за другим.

Когда Бэкон закончил, я подвел итог:

– Так вот, Фрэнсис Николаич, давай договоримся так. Пока ты продолжаешь пребывать в Москве и никуда из нее не выезжаешь, а после того, как я вернусь из Серпухова – есть там у меня парочка неотложных дел – и станет все ясно до конца, приступишь к работе.

– Мне очень приятно отметить, что достопочтенный князь осведомлен о моем рыцарском звании, кое я недавно получил от короля…

Надо же, а я и не знал, что Бэкон даже сэром стал всего ничего, если учесть, как недолго правит нынешний король. И ведь с каким пиететом он произнес это – оказывается, тщеславие не чуждо и философам. Что ж, сыграем и на этом.

– Мы знаем все, что нам нужно, и поверь, что когда ты потрудишься на благо Руси, то уедешь отсюда с титулом князя, каковой в переводе на английский означает лорда, – твердо заверил я его.

Сэр икнул от неожиданности. Судя по широко распахнутым навстречу новому титулу глазам, мое обещание пришлось как нельзя кстати.

А я, не давая ему передохнуть и что-то сообразить, напористо продолжил:

– А теперь к делу. Что именно тебя беспокоит?

– Мне хотелось бы знать…

Вот теперь, как я чувствовал, Николаич уже перестал осторожничать. Очень хорошо. Мне только того и нужно.

Попутно, пока философ делился своими сомнениями, мне с помощью наводящих вопросов удалось выяснить, что Бэкон, оказывается, по окончании Кембриджского университета получил какое-то вычурное звание, которое тут же выскочило у меня из головы, а если коротко, по-русски, преподавателя права, чему я возрадовался еще сильнее.

И этого умницу в Англию?! Перебьется сэр Смит.

У них там с парламентом ажур, так что особых новшеств никто вводить в ближайшее время не будет, а у нас на Руси скоро грядут грандиозные перемены.

Не-эт, сегодняшний день для меня выпал чертовски удачным – как началось с Квентина, а затем продолжилось подарком гитары, так идет и дальше.

Мало того что Бэкон все-таки прикатил и я по счастливой случайности обратил на него внимание, так он вдобавок, оказывается, и юрист.

Если же учесть, что в ближайшей перспективе у меня еще и иностранцы-мастера, а также семена овощей – ну хоть что-то из моих заказов Алеха должен привезти, – то денек вообще можно охарактеризовать проходящим под неусыпным любящим взглядом бога Авось.

Словом, расстался я с Бэконом только после того, как детально растолковал сэру Фрэнсису, что помимо преподавания философии и получения самых высших из русских титулов, в подтверждение чего ему будут вручены соответствующие дипломы с золотыми царскими печатями, чего там скупиться, его тут ждет много чего интересного.

Поведал как бы между прочим и то, что нам тут, на Руси, доподлинно известны кое-какие научные труды, написанные им в Англии, и тут же заметил, что навряд ли в любой другой стране ему смогут создать необходимые условия для дальнейших занятий наукой.

Я еще много чего ему наговорил, так что Думную келью сэр Фрэнсис покидал чрезвычайно вдохновленный радужными перспективами, открывшимися перед ним. Можно сказать, окрыленный ими.

О последнем сужу по тому, как он часто спотыкался о ступеньки, о которых я его предупреждал, забывая смотреть под ноги.

Вот теперь пора и возвращаться на Никитскую, но вначале царевич – надо не только доложить о том, что ко мне прибыли дорогие гости, которые весьма сгодятся нам с ним в Костроме, но и предупредить, что дальше мне оттягивать ни к чему. День на сборы, а там послезавтра в путь-дорогу на Серпухов.

Услышав это, Годунов сразу помрачнел и еще раз попытался меня уговорить остаться, но я был непреклонен, пояснив, что такое чревато куда худшими последствиями.

Стоит Дмитрию заподозрить неладное, и тогда каюк обоим, точнее, мне и всей его семье, а эдакая покорность вкупе с простодушием несколько обезоружит его. К тому же дело сделано, так что ему придется смириться с фактами, которые штука упрямая.

О том, что у меня кое-что на государя имеется, говорить не стал. Лучше, если об этом до поры до времени не будет знать никто, кроме меня и Дмитрия.

Если уж со мной что-то случится, тогда…

Но думать о гадком в столь удачный денек не хотелось, и я пришпорил коня, торопясь на Никитскую.

Глава 12 Министр сельского хозяйства и лично… Рубенс, Хальс и Микеланджело

Подворье встретило меня относительной тишиной и упорядоченностью – и подвод осталось всего три, и тару почти всю успели распихать по закуткам, но сам Алеха выглядел насупленным и пригорюнившимся.

– Честно говоря, до конца не понял, но одно ясно точно – бардак. Что в стране, что в Москве… – проворчал он, уныло глядя на меня.

– Которая всему главная заводила, – подхватил я.

– Во-во, – кивнул он и мрачно заявил: – Сейчас пойду и скажу народу, чтоб катились к чертовой матери. Или нет, пусть пока поедят, чтоб аппетит не губить, – я их как раз трапезничать усадил, а потом скажу. И… напьюсь. – Горестно добавив: – Аванс, конечно, тю-тю, гуд-бай, плакали денежки, и…

– Только попробуй сказать – голову оторву! Ишь чего удумал! – возмутился я.

Плевать на бесцельно потраченные авансы, но когда ж еще удастся вызвать художников, которыми, увы, наша Русь небогата.

Да что там – если призадуматься, даже бедна не скажешь.

Вообще ни одного нет.

Богомазы, то бишь иконописцы, – это все замечательно, но они ж лепят только по канонам. Вон, лики святых в церкви все похожи.

Нет, приглядеться, разница заметна, но небольшая, да и та преимущественно связана с возрастом и отсутствием или, наоборот, наличием растительности на лице, так что тут как ни крути, надо заимствовать у Европы, пока свои Репины и Айвазовские не выросли.

Да и кое в каких других делах тоже не грех поучиться у тамошних мастеров. Чтобы понять это, далеко ходить не надо – достаточно взять в руки английский шиллинг или пенни и сравнить его с нашей новгородкой или московкой. Это ж небо и земля! А еще стыдобища.

– Ты для начала хотя бы похвались добычей, расскажи, кого привез, – поинтересовался я.

– Это запросто, – вздохнул он и извлек из кармана бумагу. – Итак, оглашаю список дорогих гостей…

На четвертой фамилии я его остановил:

– А ты ничего не перепутал? Он точно Микеланджело?

– Представился так, – пожал плечами Алеха, – а на самом деле хрен его знает, что за ком с бугра. Может, Муссолини какой-нибудь.

Странно. Я не знаток изобразительного искусства, но некоторые вещи помнил достаточно хорошо. Отец принялся таскать своего отпрыска с раннего детства по разным музеям и выставкам, пытаясь приохотить дорогое чадо к миру прекрасного.

Под идеал меня лепил – гениальный врач-офтальмолог, в свободное время рисующий картины.

Музыкальная школа была уже потом, когда мои учителя все-таки сумели втолковать ему мысль о моей абсолютной бесперспективности вкупе с лютым нежеланием малевать их горшки, кувшины и прочие предметы гончарного искусства.

Тогда-то он с тяжким вздохом распрощался с чудным видением меня у мольберта и заменил его на другое видение – музицирующего на рояле невропатолога.

Правда, я и тут его надул и после первого класса самовольно – знала только мама – перевелся на класс гитары, продолжая бренчать дома отцу, когда он просил, разные инструментальные пьески, а больше ему и не требовалось. О моем переводе он узнал лишь по окончании музыкалки, когда увидел аттестат, где была указана специализация.

Что же до невропатолога, то об этом и говорить не стоит. К тому же «философ», на мой взгляд, звучит ничем не хуже.

Но я отвлекся.

Так вот, касаемо художников знал я очень мало, но в том, что Микеланджело, равно как Рафаэль и Леонардо да Винчи, уже покойники, был уверен. Как давно – не знаю, но не меньше нескольких десятков лет – точно.

Или я что-то спутал?

– А он старый по возрасту? – уточнил я у Алехи.

– Да нет, лет тридцати. Кстати, картины я его видел – хорошо написаны. А сам такой с норовом и выпить не дурак, – добавил он, подумав.

«Ишь ты, написаны, – усмехнулся я, вспомнив, как еще перед отправкой инструктировал парня. – Молодец, запомнил». И весело заметил вслух:

– Лишь бы руки не тряслись, а так пусть пьет. Ладно, оглашай дальше весь список. – И через несколько фамилий вновь остановил Алеху: – Стоп! А вот этот, как его, Захариас Янсен, он только подзорные трубы мастер изготавливать и чеканы для денег вырезать или знает, как их шлепать?

– Уверял, что знает, – пожал плечами Алеха, – а как я проверю? Вообще-то парень молодой да ранний. – И не совсем вразумительно пояснил: – Ну левый какой-то…

– В смысле?

– В смысле глаза у него хитрющие. Сидел со мной один такой шулер на зоне, так что тут без ошибки. И боялся он чего-то.

– Шулер или парень?

– Парень. Даже когда со мной разговаривал, сам все по сторонам зырк-зырк, а уж чего он боялся…

– Разберемся, – кивнул я. – Но пока они там ужинают, давай-ка поглядим на твое… – Но не договорил из опасения сглазить – а вдруг и глядеть-то не на что.

Но Алеха и тут оказался молодцом – привез все. Правда, детальный осмотр вселил в меня некоторые сомнения. Вроде то, но по виду вроде бы и не…

– А это точно картошка? – Я ткнул пальцем в один из клубней.

– Сам усомнился, – последовал честный ответ. – Но потом парочку штук сварил, посолил, попробовал – похоже, она.

Семена подсолнечника тоже вселяли недоверие, хотя тут сходства было куда больше, а вот что делать с помидорами… Хорошо, что они прибыли прямо в горшках, но все равно пора пересаживать, а на дворе уже июнь… Так-так…

– Вас в детдоме к сельскому хозяйству приучали? – коварно осведомился я.

– Каждую весну огород копал, – гордо сообщил ничего не подозревающий Алеха. – Две вишни как-то посадил. Что еще… Ах да, сорняки полол. Колючие, заразы…

– А теплицы имелись? – прервал я его умиленные воспоминания.

– Целых две штуки. У нас завхоз вообще на них повернут был. Он потом нашими огурцами и помидорами с клубникой на рынке торговал, гад.

– Гад, – рассеянно согласился я, – но… молодец. – И пояснил: – С малолетства приучил вас к общественно полезному труду. Словно знал, что один из его питомцев станет министром сельского хозяйства России. – И потащил парня в свой кабинет.

Пока шли, Алеха призадумался, нахмурив брови и что-то сосредоточенно припоминая.

– У нас все выпускники, кто чего-то добился, на почетной доске висели, целых пять штук, но министра я там что-то не припомню, – выдал он мне уже перед дверью.

– Не боись, – хлопнул я по его плечу, открывая дверь и легонько подталкивая Алеху вперед. – Ты ж не зря художников привез. Теперь будет, причем изобразят тебя в лучшем виде, при всех регалиях и наградах. Да и висеть ты будешь не возле детдома, а в царских хоромах, ну а потом уж в какой-нибудь Третьяковке…

Алеха вновь призадумался, продолжая недоуменно хмурить брови и озадаченно почесывая затылок.

– Ну врубился наконец? – нетерпеливо спросил я. – Понимаю, что трудное босоногое детство, чугунные игрушки, прибитые к потолку, детская коляска без днища, памперсы со стекловатой и прочие детдомовские прелести, да еще вдобавок и завхоз ворюга, но все равно пора.

– Ты это про меня, что ли? – дошло до него. – Это я министр?

– Одно из немногих вакантных мест в костромском правительстве, которое мною сейчас формируется, – сообщил я доверительно.

– Так ведь я в этом ни бум-бум. Ни в зуб ногой! – возмутился он, вскакивая с лавки, будто собираясь бежать от меня и тем самым отделаться от тяжелого поручения.

Наивный. Нет уж, кто ко мне с семенами придет, тот без выращенного урожая не уйдет.

– Как это ни в зуб? – не согласился я. – Очень даже в зуб, да не в один. Ну кое-каких мелочей ты и правда не знаешь, но это ерунда – у народа спросишь. Зато в главном ты уже спец.

– В каком еще главном?!

– Да ты присядь, присядь, – ласково посоветовал я и, дождавшись, когда он вновь занял место напротив, принялся деловито загибать пальцы. – Сам смотри: копать копал, сажать сажал, опять же и сорняки полоть умеешь. Да ты у меня Мичурин, Тимирязев и этот, как его, Вавилов. Так что быть тебе на Руси первым селекционером, ядрена вошь! А что сельхозакадемии не заканчивал, не беда, – и сразу за футляр с гитарой, – она для нас сейчас ни к чему. – И пошел первый аккорд:

Товарищи ученые, доценты с кандидатами! Замучились вы с иксами, запутались в нулях, Сидите разлагаете молекулы на атомы, Забыв, что разлагается картофель на полях…[42] —

весело пропел я и прокомментировал: – А у нас еще хуже: картошка на полях не просто разлагается, а и вовсе отсутствует. Во где собака порылась, вот в чем проблема века. Но с твоей помощью мы ее разрешим. – И вновь затянул, попутно меняя будущий адрес, по которому предстоит трудиться моему агроному. – Значит, так: до Домнино ты резво подъезжаешь…

Однако даже Высоцкий не вдохновил детдомовца – тот сидел мрачный, одной рукой теребил листок бумаги, лежащий к нему ближе всего, и исподлобья косился на меня.

– Верю, дорогой друг, что ты справишься в лучшем виде, – заверил я его, не допев и закончив тем, что «небось картошку сам он уважает, когда с сольцой ее намять».

– Или загублю, – добавил он.

– А вот этого не стоит, – возразил я, убирая гитару в футляр и, ласково приобняв его за плечи, проникновенно произнес: – Нынче на Руси всяких глупостей вроде гуманизма не введено, потому со всеми поступают строго по справедливости, то есть сразу и по заслугам. Коль справился, тут же получи и награды, и поместья, чтоб почет и отсутствие забот о хлебе насущном. Будет где с Юлькой в подкидного играть. Ну а загубишь дело – на плаху и голову с плеч.

Алеха, по-видимому, принял все за чистую монету, поскольку испуганно вздрогнул от столь оглушительных перспектив и нервно икнул, осведомившись:

– А других мест в твоем правительстве нет?

– Есть еще одно – начальника особого геолого-поискового приказа, – выдал я информацию к размышлению. – Но скажу по секрету: не советую. Мерзнуть в снегу, мокнуть под дождями и шастать по горам и болотам, заметь, при полном отсутствии попутного транспорта, зонтиков, плащей и резиновых сапог – занятие из малоприятных. Ах да, – припомнилось мне одно из предложений Дмитрия. – Имеется вакансия министра военно-морского флота. Правда, кораблей в наличии нет ни одного.

– Уж лучше на флот, – протянул Алеха. – Пока плавал, я там кое-что освоил из интереса. И вообще, море – это здорово. Тем более кораблей в наличии нет. Пока их построят, пока то да се…

– Размечтался! – возмутился я. – Тебе же их и строить. Впрочем, настрой твой я непременно учту, и поверь, что оно от тебя не убежит, так что можешь не переживать. Ты только наладь все с теплицами и найди себе достойную замену. – И, резко сменив тон, уже серьезно заметил: – Ладно, шутки в сторону, а то времени мало – надо еще с твоими гавриками познакомиться успеть.

– Так ты шутил, – облегченно расплылся он в радостной улыбке. – А я-то думал…

– Если насчет сельского хозяйства, то ничуть, – предупредил я. – Завал у меня с людьми, сам пойми. Ты ж хоть представление имеешь, что и как с семенами делать, а для всех прочих сплошной темный лес, так что придется тебе заняться этим делом самому. – И ободрил: – Да ты не боись, насчет плахи тут я действительно того, черный шкоцкий юмор. Опять же ни копать, ни пропалывать самому не понадобится, министр все-таки. Тебе только командовать – теплицу там построить…

– Да как мне ее строить-то?! – сразу перебил Алеха, возбужденно вскочивший на ноги и принявшийся нарезать круги по моему кабинету. – Я ж никогда раньше ими не занимался.

– Ты поосторожней на поворотах, – невинно заметил я, когда он чуть не снес напольные часы Баруха. – А что до никогда, так ведь всегда что-то в первый раз. – И… пожаловался: – Мне вот тоже раньше убивать не доводилось, а сейчас хоть в киллеры записывай.

Алеха изумленно уставился на меня. То ли не верил, то ли… Но первое доказать легко. Я вытащил засапожник и метнул в дверь. Нож с глухим стуком вошел в дерево. Детдомовец уставился на дрожащее лезвие.

– Думаю, строительство теплиц по сравнению с этим вообще плевое дело, – заметил я. – Тут ведь главное, что ты знаешь, как они должны выглядеть, вот и действуй.

Алеха подошел поближе к двери, еще раз посмотрел на нож и повернулся ко мне:

– А… пленка, стекла?

– Умница! – похвалил я. – Уже начал ковыряться в подробностях. – И выдал прогноз на перспективу: – Чую, дело у тебя пойдет. – А заодно посоветовал, извлекая нож из двери: – Только не затягивай. Сейчас уже середина июня, и без того с посадкой припозднились, так что день тебе на сборы, а послезавтра со всеми манатками в мое поместье Домнино.

– Ишь, поместьем обзавелся, – проворчал он.

– И не одним, – ухмыльнулся я. – Но что касаемо Домнино, то это, считай, уже твое поместье. Оформлением бумаг займемся завтра поутру, есть у меня один сведущий в этом деле человек, так что прокрутим быстро.

– И там мне… – уныло протянул Алеха, пропустив мимо ушей непонятное твое-мое.

– Ага, – кивнул я. – Там тебе неограниченные права, только особо крестьян не мордуй, у них и свои поля имеются, так что задействуй только дворню. Что же до стекол и пленки – слюдой заменишь, и вся недолга. – И осведомился, глядя на ящики: – Это все или ты еще что-то привез? Ну там бананы, ананасы, авокадо…

– Трубы, – буркнул он.

– Для теплицы?

Алеха посмотрел на меня как на идиота.

– Подзорные. Я ж говорил тебе про них. Три штуки. Дорогущие, собаки! Сейчас, погоди-ка. – Он исчез, но скоро вернулся, протягивая мне одну из них.

Выглядела она так себе, явно непохожая на те, которые часто демонстрировали в исторических кинофильмах флотоводцы, полководцы и пираты, но приближение имела хорошее.

Какая именно кратность, не скажу, но, во всяком случае, башни Кремля и Белого города как на ладони, в чем я тут же убедился, выйдя наверх, на небольшое гульбище – что-то вроде крытой террасы. Отчетливо было видно и ратника, стоящего на посту, и даже как он ковыряет в носу.

Красота, да и только.

Однако я не удержался и все-таки попенял на внешний вид, на что Алеха обиженно заметил:

– Скажи спасибо и за такие – еле нашел человека, чтоб согласился, да и тот врубался полчаса, пока не понял, чего я от него хочу. – И мстительно добавил: – А Галилей твой ехать вообще отказался.

– Ну и дурак, – беззаботно заметил я, напророчив: – Ничего, вспомнит еще Русь-матушку, когда его инквизиция за жабры прихватит, только поздно будет. А мы тут и без него обойдемся. И вообще, не до звезд нам нынче, на земле дел невпроворот. Жаль, конечно, немного. Так был бы полный комплект: Галилей, Микеланджело – если он не врет, конечно, – и Бэкон.

– Этого у меня в списке нет, – сразу уточнил Алеха.

– Зато у меня имеется, – парировал я и со словами: – Пошли смотреть на привезенный товар, – потащил Алеху обратно в кабинет, распорядившись: – Начнем с художников. Давай… по одному… Только первым этого, знаменитого, – решив начать с гражданина Буонарроти.

Что касается Микеланджело, то Алеха правильно записал его фамилию, и напрасно я посчитал, что здесь какая-то ошибка.

Правда, и мои скромные познания в изобразительном искусстве эпохи Возрождения тоже оказались верными, в чем я убедился спустя пять минут – Федот, да не тот.

С автором знаменитой скульптуры Давида, кучи фресок и картин этот симпатичный, хотя и грубоватый тридцатилетний мужик с нечесаными патлами и в неопрятной одежде, заляпанной пятнами, не имел ничего общего – даже в родстве с ним не состоял. Однофамилец.

Зато он был знаменит сам по себе, как сразу небрежно обмолвился, принявшись сыпать названиями своих работ. Упомянул Меризи Караваджо, как он себя назвал, «Юдифь и Олоферн», «Кающуюся Марию Магдалину», «Жертвоприношение Исаака», «Давида и Голиафа» и еще пяток.

Признаться, перечень впечатлял, тем более что Алеха все время утвердительно кивал – мол, не врет, сам видел.

Хотя получалось несколько странно, учитывая звучные имена его влиятельных покровителей и ценителей его творений: кардинал дель Монте, у которого он проработал лет пять, какой-то маркиз Винченцо, который был поклонником его творчества…

С чего бы вдруг приспичило совершить в своей судьбе эдакий крутой поворот?

Но пускай.

Может, парень и впрямь, как он тут говорит, очень болезненно воспринял то, что его не приняли в Академию Святого Луки, и настолько обиделся на ее президента, что решил укатить куда глаза глядят.

В конце концов, главное, чтоб знал толк в своем деле, а, судя по двум наброскам-эскизам, которые «не тот Микеланджело» успел сделать, талант у парня имелся. Алеху моего он набросал на листе мастерски – сразу чувствовалась опытная рука.

Выпить он был и впрямь не дурак – разило от него изрядно, да и в разговоре со мной несколько раз восхищенно упомянул про высокое качество русских напитков.

Но я махнул рукой и на это. Правильно говорил наш баснописец: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей».

Но самомнение у него было о-го-го. Перед уходом он еще раз, презрительно усмехнувшись, выразил свое недоумение тем, что Алеха привез вместе с ним еще троих, тогда как его одного за глаза.

Наглец.

Нет, не так – вдвойне наглец, поскольку сразу после него я пообщался еще с одним живописцем, и звали его… Питер Пауль Рюбенс.

Несколько смущала одна гласная буковка в начале фамилии, которая была не совсем та. Хотя, может, ее заменили потом, да и то только в России – любят у нас коверкать иноземные фамилии и имена.

Правда, нашел его Алеха в Италии, а знаменитый в будущем живописец вроде был фламандцем, но ведь Питер Пауль. Или я путаю и того самого Рубенса звали иначе?

Поинтересовавшись, чем занимался его отец, удалось выяснить, что никакого отношения к живописи тот не имеет. Уже легче. Вдобавок в Италии Рубенс, как я решил называть его, не мудрствуя лукаво – так привычнее, – находился только для изучения творений Микеланджело (но не этого, что приехал, а Буонарроти), Леонардо да Винчи, Тициана, Веронезе, Корреджо, а также памятников античности.

Совсем хорошо.

Получалось, либо передо мной папа будущей знаменитости, либо он сам.

Вот это удача!

С двумя остальными, можно сказать, тоже изрядно повезло.

О стоящем передо мной совсем молодом парне – лет двадцати пяти, не больше – Франсе Хальсе краем уха слышал даже не столь великий знаток живописи, как я.

Что же до второго Франса, но Снейдерса, чья фамилия мне ничего не говорила, то он был ценен уже хотя бы одним тем, что, как вполголоса заметил Алеха, Франс еще на корабле тесно сдружился с Рубенсом. Вдвоем им здесь первое время будет далеко не так тоскливо.

– Считай, что первую свою награду ты заработал на одних только художниках, – заявил я Алехе, процитировав:

Ну а я уж тут как тут — Награжу тебя за труд: Кузнецам дано заданье — Орден к завтрему скуют!..[43] —

И подивился: – И как только ты ухитрился их всех уговорить?

– Внедрял в жизнь твои инструкции, – невозмутимо пожал плечами он. – Сам же говорил мне перед отъездом сделать основной упор на то, что у нас им будет предоставлена абсолютная свобода в творчестве, а они на нее падкие, не хотят по заказу. – Добавив: – Ну и комплиментов кучу отвесил. Мол, слава твоя докатилась до нас, вот мы и приехали прямо за тобой, как за лучшим из лучших…

Понятно. В точности по Филатову:

Чем, тоскуя да хандря, Жисть расходовать зазря,— Может, сплаваешь со мною До расейского царя?..[44]

Но день еще не закончился, и подарки продолжали сыпаться на меня, как из рога изобилия, – пошли мастера.

Про всех рассказывать долго, но на Захарии, как мы тут же переименовали Захариуса Янсена, остановлюсь чуть подробнее.

Был он совсем молодой, на вид нет и двадцати, хотя он уверял, что идет двадцать первый, но пускай.

Пока мы с ним общались, я путем наводящих вопросов успел выяснить кое-что любопытное.

Оказывается, юноша тогда в Амстердаме не зря озирался по сторонам – на то имелись весьма важные причины, и первая из них это то, что подзорные трубы, которые он предложил Алехе, собственность не его, а мастера-учителя, у которого он работал.

Алеха не знал, что мастер отсутствует, а вместо него за прилавком подмастерье, так что принял заказ сам Захарий, да и сделал он их сам, вот только любая его работа принадлежала, согласно голландским законам, его хозяину.

Словом, парня, можно сказать, застукали с поличным, но он ухитрился удрать, а так как ловить ему в Голландии без соответствующего диплома было нечего, являться же без него на глаза матери с отцом, проживавшим в Антверпене, стыдно, он и принял решение бежать.

Попутно выяснилось и еще кое-что. Оказывается, его хозяин вообще не умел делать подзорных труб, да и сам Янсен этим никогда не занимался.

– А вот этого и я не знал, – заметил переводивший Алеха, – да и не до того было. Мне ж до него в четырех лавчонках отказали, его пятой была, потому я особо и не раздумывал, лишь бы согласился. То-то я так долго объяснял, чего хочу. Думал, это он балда тупая или цену набивает, а оказывается, парень только врубался. – И, удивленно вертя в руках одну из подзорных труб, присвистнул: – Ничего себе, сразу как сообразил.

Что до чеканов новых монет и устройства станков монетного двора, то тут Захарий повинился, что несколько преувеличил свои возможности, поскольку…

Короче, представление обо всем этом Янсен имел, но и только. Однако, возможно из опасения, что выгонят, сразу же заверил: ему представляется это настолько простым, что если бы можно было поглядеть на процесс, то…

– Поглядишь, – кивнул я, прикинув, что прямо сейчас и отправлю бойкого паренька на «стажировку». Нет, не на местный монетный двор – чему он здесь научится, – а к полякам, благо что ребята из «Золотого колеса» еще не уехали. Вот и пусть катит с ними, а уж там они его как-нибудь пристроят.

Написать записку – дело недолгое. Отправить парня в сопровождении Медовика на подворье Баруха – тоже.

Относительно остальных мастеров решение было однозначным – всех в Кострому. Сгодятся нам с царевичем и два стеклодува, которые, кстати, тоже совсем юные, едва за двадцать перевалило, и прочие.

– А почему в Кострому-то? – поинтересовался Алеха, когда мой кабинет покинул последний из приглашенных.

– Потому, что тут слишком опасно, – пояснил кратко. – А мне надо, чтоб ты меня заменил, если со мной что-то случится.

– А чего с тобой может случиться? – удивился Алеха, и я спохватился – он же пока еще не в курсе происходящего, значит, надо все объяснять.

– Ну если меня все-таки убьют в Серпухове, – начал я, – то ты…

– Чего сделают?! – вытаращил глаза Алеха.

– Убьют, – равнодушно пожал плечами я и… принялся рассказывать дальше.

Глава 13 Полудобровольный выезд

Последний день был суматошный, как оно и водится перед отъездом.

Всегда находятся дела, про которые вспоминаешь только в самый последний момент. Нашлись они и у меня – вновь вспомнилась «мамочка» Дмитрия.

Так я и не послал вчера за ней людей, совсем забыв об этом из-за приезда Алехи – значит, надо это сделать сегодня.

Да и о страховке требовалось позаботиться. Случись что со мной – обидно, если история впоследствии вывернет на круги своя. Зря я, что ли, приложил столько трудов по спасению царевича?

Получалось, что надо приготовить копии грамот, которые я вручил Алехе. Заодно озадачить Еловика по оформлению всех нужных бумаг на Домнино в пользу «сына боярского» Софронова – в какую бы сторону дальше ни пошли события, а картошка и прочее на Руси должны быть.

Правда, вначале был неприятный разговор с Яхонтовым. Парень явился поутру чуть не плача. Оказывается, Еловик потому и не появился у меня вчера, что весь день напролет искал Казаринова, но так и не смог выяснить, куда тот делся.

Впрочем, если поджог был осуществлен нарочно, то удивляться не приходится – отравители явно заметали следы.

Ладно, раз ниточка порвалась, оставим убийц на потом – уж больно некогда искать другую. Сейчас у нас более срочных дел навалом.

Что-то удалось распихать и взвалить на другие плечи, дабы чуть-чуть разгрузить себя, например, организацию отправки иноземных мастеров и художников в Кострому, но кое-чем надлежало заняться лично, и никуда от этого не деться.

Например, проинструктировать Зомме насчет Марии Григорьевны, а также по мерам предосторожности, касающимся охраны Годунова.

Но главное – сам престолоблюститель.

Уж очень мрачно выглядели его окаменевшие скулы там, на кладбище Варсонофьевского монастыря, когда тело Бориса Федоровича перекладывали в другой, более подобающий царю гроб.

Да и потом, пока шли к Архангельскому собору, тоже было видно, что в его душе борются скорбь с яростью, печаль с гневом. Поэтому он и мало плакал – иные чувства сушили слезы.

Вдобавок не следовало забывать и о постоянно подзуживающей сына Марии Григорьевне.

Неугомонная вдовушка после открытого неповиновения ее воле не смирилась и не сдалась. Напротив, она даже стала опаснее прежнего, поскольку теперь действовала не впрямую, а опосредованно и давила на моего ученика не грубо, а куда мягче, все равно толкая сына к непоправимому.

Проявления любви москвичей к наместнику государя прочно застили ей глаза, и она не желала ничего понимать.

Да, он вроде бы ее не слушал, но… прислушивался, старые привычки в одночасье вот так вдруг не уничтожишь.

И что тут делать? Велеть Зомме, остававшемуся за первого воеводу, чтобы он в мое отсутствие отказался выполнять приказы Годунова, если от них пахнет безумием мести и кровью, тоже не дело.

К тому же неясно, как отреагирует на такое сам Христиер.

Старый служака незаменим как послушный исполнитель, умелый педагог и честный человек, но выказать неповиновение своему прямому начальнику, пускай и по приказу другого прямого начальника, тем более рангом ниже первого – это совсем иное.

Чего доброго, опять запьет от столь неразрешимой дилеммы, а оно мне надо?

Пришлось ломать голову, разрабатывая меры по нейтрализации влияния вдовы, для чего я посоветовал своему ученику не просто взять в духовники отца Антония, так сказать, «унаследовав» священника от своего батюшки, но и не отпускать его от себя ни на шаг. Особенно когда речь идет о трапезах и других ситуациях, в которых Годунов будет вынужден оказаться наедине с неукротимой матушкой.

Христианское смирение, конечно, препоганейшая штука для правителя, хуже которой разве что всепрощение, но вдовушка – не владычица, да и для самого Федора это смирение пока что подойдет.

Разумеется, в меру, дозированно, не бочками, а каплями или вот как сейчас – ложками.

Сам царевич воспринял мой совет не только с пониманием, но и с явной радостью, отчетливо написанной на лице, – не иначе как она и его достала.

А вдобавок мы нашли для безутешной вдовы занятие, чтоб не бездельничала, обдумывая и лелея, сидючи на своей половине, безумные планы отмщения.

– Почему ты один должен трудиться в поте лица, чтобы оставить о себе перед отъездом хорошие воспоминания? – заметил я ему. – Думаю, вся семья должна внести свою посильную лепту. Есть церкви и монастыри, возле которых толпится уйма нищих. Пусть твоя матушка и сестрица ежедневно выезжают на обедни, но всякий день в иную обитель. – И, сразу прикинув, что во время таких путешествий Ксении Борисовне, чего доброго, придется выслушивать двойную порцию попреков – за себя и за брата, – торопливо добавил: – А чтоб охват был побольше, пусть ездят порознь.

Но настрой самого Федора все равно тревожил. Оно и понятно. Дела в столице шли и впрямь весьма успешно, а народ при любых выездах встречал царевича так радостно, что паренек поневоле мог возомнить слишком многое.

И правильно я подозревал своего ученика во вредных колебаниях. Когда у нас зашла речь о Серпухове, то царевич первым делом намекнул на то, что можно поступить куда проще – все переиначить и перевернуть, а тогда вообще никуда не придется ехать.

Пришлось аккуратно, чтоб не обиделся, напомнить, что люди кланяются и желают здравствовать долгие-долгие лета не государю Федору II Борисовичу, а наместнику светлого царя-батюшки Дмитрия Иоанновича.

Стоит юному Годунову самовольно изменить свой статус и провозгласить о том прилюдно, как сразу начнется такое, что лучше не представлять.

Вбивать ему в голову, что куда проще выждать, было трудно, но мне помогала непоколебимая уверенность в своей правоте, которая зиждилась на знании истории, пусть и поверхностном.

Конечно, я тут не только наступил на пресловутую бабочку Брэдбери[45], но и походя завалил троицу тираннозавров в боярских шапках – Василий Васильевич Голицын хоть и был еще жив, но весьма и весьма плох, а также спас семейство безобидных – если не считать царицы-вдовушки – диплодоков.

Все так, никто не спорит, так что на госпожу Клио[46] полагаться теперь затруднительно.

Однако, по здравом размышлении, история имеет весьма солидную устойчивость.

Как говорил старенький мудрый профессор, преподававший нам ее в МГУ, время от времени в прошедших веках действительно встречаются личности с большой буквы – цари, полководцы, герои, проповедники, которые в состоянии изменить естественный ход событий или даже повернуть их вспять. Однако сделать это они могут лишь на определенный и весьма непродолжительный отрезок времени.

Образно говоря, они пытаются насильно растянуть или сдавить пружину истории, но едва их усилия ослабевают, как далее эта самая пружина немедленно стремится вернуться в исходное положение.

Только не следует думать, что, повторяя слова профессора о Личности, я подразумевал себя.

Ни боже мой!

В моем характере имеется некоторое нахальство, но, чтобы обнаглеть до такой степени, надо быть форменным дураком.

Тут личностью, на мой взгляд, являлся как раз тот человек, к которому я собирался отправиться в гости, только с пометкой: «Чертовски удачливая личность».

Она обязательна, поскольку, не представляя собой ничего выдающегося, он без дикого везения, сопутствовавшего ему, все равно не сумел бы ничего добиться.

Разумеется, не обошлось и без помощи, иногда даже невольной, то есть со стороны его врагов, которые порою из узкокорыстных интересов совершали такие дурацкие поступки, что хоть стой, хоть падай.

Один только Семен Никитич Годунов чего стоит.

А доказательством того, что лично Дмитрий Иоаннович не представляет собой ничего особенного, служит факт из недалекого будущего: едва богиня Фортуна взяла и даже не отвернулась, а просто перестала помогать, как светлый государь сам в свою очередь все профукал, причем так бездарно, что остается только удивляться.

Правда, это в официальной, или, как теперь получается, в прежней истории. Но и в нынешней, если разобраться, мало что изменилось. Отличается она от прежней лишь тем, что Федор Борисович жив, вот, пожалуй, и все. Что до остальных действующих пружин, то они остались в неизменности, в том числе и нарастающее противостояние бояр и нового царя.

И чем оно закончится в конечном счете, тоже понятно. Подлинная Личность, может быть, и выстояла бы, но Дмитрий был обречен.

Вот тогда-то и пробьет час юного Годунова, причем не такого, как сейчас. Впрочем, он уже и теперь кое-что собой представляет – достаточно вспомнить совещание со стрелецкими командирами, хоть и сыроват для царского трона, а народу ни к чему любоваться на «непропеченного».

Так что в этом удалении из Москвы, как ни удивительно это покажется, я видел только плюс. Именно в Костроме ему и предстоит научиться править по-настоящему. Нечто вроде стажировки – пусть применяет полученные знания, которых у него в избытке, дело только за практикой.

Отбросив осторожность и деликатность, я лепил ему прямым текстом:

– Ошибешься – не беда. Кострома – не Москва, тут твои промахи извинят, да и масштабы у них будут далеко не те, так что и исправлять их куда легче. Зато приобретешь подлинную самостоятельность и самое ценное – знание жизни.

Не постеснялся я и поведать о скором плачевном будущем Дмитрия. Приходилось говорить обтекаемо, приоткрывая завесу грядущего лишь ненамного, самый краешек:

– Почему народ поднялся против твоего батюшки? Все очень просто. Люди, веря, что новый правитель окажется лучше, всегда охотно восстают против старого, но вскоре они на опыте убедятся, что обманулись, ибо этот правитель окажется куда хуже старого.

– Почему ты так помыслил? – настороженно спросил Федор.

– Да тут и думать нечего. Одно дело – идти с войском и воевать, что у него тоже не ахти, но совсем иное – править. Это куда сложнее.

– У него есть бояре. Посоветуется с ними и решит, яко должно поступить.

– Да? – иронично ухмыльнулся я. – Скорее уж напротив. Это сейчас они затихли, да и то… до поры до времени. Сейчас он начнет раздавать подарки, выполняя свои обещания, и уже начнется ропот со стороны обделенных.

– А он начнется? – с надеждой осведомился Федор.

– Обязательно, – твердо ответил я. – Он же не знает, что куда как менее опасно создать четырех недовольных, чем одного довольного и трех завидующих. А дальше – больше, так что рано или поздно, но мы все равно поймаем его на удочку.

– На что? – удивился он.

Я задумался. А есть ли в этом мире удочка? Вообще-то должна быть, но вдруг она не так называется? И, мысленно посетовав на собственное тупоумие, туманно пояснил:

– Удочка – это палка с крючком на одном конце и дураком на другом. Словом, погоди еще немного. Если уж они не захотели подчиниться твоему отцу, то безродному…

– Как безродному?! – чуть не подскочил на своей лавке Годунов, впившись в меня глазами.

Вот тебе и раз. Получается, что Борис Федорович так и не поделился с сынишкой моими данными, которые я нарыл. Ну тогда и мне ни к чему. Только как теперь выкручиваться?

Но нашелся сразу:

– А вот так. Уверен, что ни один из них не считает Дмитрия истинным царевичем. Признали же его, потому что не захотели переть на рожон, но скоро кто-нибудь поднимется.

– А он и впрямь…

– Может, и впрямь, – пожал плечами я, твердо решив ничего не рассказывать Федору, чтобы он по младости лет не сболтнул, тем паче своей мамаше. – Но нам с тобой разницы нет, и тебе это знание, даже если бы ты точно был уверен в его истинности, ни к чему. Запомни, для тебя он, как бы ни сложилось впредь, остается сыном Ивана Грозного, ибо ты – его наследник, и будет глупо порочить его память хотя бы потому, что это непременно тебе самому пойдет во вред…

– Память порочить, – бурчал он, недоверчиво глядя на меня. – Покамест все инако выходит и вовсе напротив. Он, счастливец, вскоре сядет на отчий трон, а я…

– Поедешь учиться правильно сидеть на этом самом троне, – бодро подхватил я, – дабы под тобой он не только никогда не рухнул, но и не пошатнулся. И никогда не считай счастливым того, кто зависит от случайностей, пусть и счастливых. Помни, за счастьем следует несчастье, за несчастьем – счастье. И так у каждого. Причем судьба их постоянно тасует, как карточную колоду, так что ни у кого и никогда не бывает чего-то одного непрерывного.

В ответ тяжкий вздох с явным оттенком зависти. Понятно. Тогда еще разик и с другого бока.

– И еще одно, – добавил я. – Везение расслабляет. Человек сам не замечает, как он начинает глупеть и все больше полагаться на судьбу, а не на свои собственные силы. Ему начинает казаться, что теперь все дозволено, и он стремится одним махом осуществить все свои желания.

– Но ведь получается у него, – перебил Федор.

– Пока получается, – напомнил я. – Но даже породистый скакун одним прыжком не сможет покрыть расстояние в несколько сотен верст. А любая деревенская кобылка преодолеет это расстояние за несколько дней, если не станет поворачивать на полпути.

– Значит, мне яко деревенской кобылке, – усмехнулся Годунов.

– Значит, тебе надлежит терпеливо готовиться в путь, выбрать правильную дорогу и следовать по ней, все время поглядывая под ноги и не думая о скорости, – поправил я. – И тогда ты придешь к своей цели, но только если на ходу не утратишь надежды и веры в лучшее. А потому никогда не забывай: после самой черной ночи всегда бывает светлый день, и даже после самого сильного ливня ярко светит солнце.

– Dum spiro – sperо[47], – слабо улыбнулся царевич.

– Что-то вроде, – согласился я и вспомнил, что у меня есть еще один железный козырь, который незамедлительно применил для вящей убедительности, кратко заметив, что было мне… видение, в котором…

Правда, касаемо скорого изменения статуса царевича в связи с боярским переворотом и убийством Дмитрия я тоже держался скромно, не позволяя себе обещать Федору что-то в открытую – мало ли как оно сложится на самом деле.

Насчет самого переворота сомнений не было – пружина сожмется, но что, если он случится, когда Федор будет находиться в Костроме? Тогда, чего доброго, Василий Шуйский может не мешкая объявить себя царем, а если и этот боярин окажется далеко от Москвы, найдется еще кто-нибудь.

Зато общий итог был лаконичный и приятный.

– В любом случае ты окажешься в противостоянии царя и бояр tertius gaudens. Это я тебе твердо обещаю, – уверенно заверил я его.

– Третий радующийся, – перевел он и призадумался.

«Вроде бы проняло», – решил я, глядя на своего ученика.

Кажется, я могу твердо рассчитывать, что каких-либо поспешных действий в ближайшее время он предпринять не должен, а дальше поживем – увидим.

Теперь можно и заняться сборами в путь-дорогу, но не тут-то было.

Кажется, в этот день светлокудрому красавчику Авось явно надоело глядеть в мою сторону – вчера насмотрелся, – и в довершение ко всему ближе к обеду в Москву прискакал гонец с грамотой от государя.

Прочитав ее, я понял, что выезд в добровольном порядке отменяется. Не успел я.

Всего посланий из Серпухова было два. Одно адресовалось мне, а другое – Басманову, но вызывались в ставку Дмитрия, причем немедля, трое – вместе с нами должен был прибыть и Федор Борисович.

И что бы значило отсутствие грамоты для Годунова?

Я призадумался, но чем больше размышлял, тем больше приходил к выводу, что знак недобрый и ничего хорошего он ни мне, ни тем паче царевичу не сулит.

Получалось, что Дмитрий явно не собирается признавать моего ученика своим наследником и престолоблюстителем. Именно потому он и не прислал Годунову особенной, лично ему адресованной грамотки.

Ведь Федькой-изменником его в ней назвать нельзя – тогда он точно не приедет, своим названым братом не хотелось, а придумать нечто третье у его советников кишка тонка.

Зато в письме для меня годится и нейтральное – со всем тщанием и бережением привезти Федора Борисовича Годунова. Точнее, оказать в этом деле всемерную помощь думному боярину Петру Федоровичу Басманову, который после получения аналогичного послания незамедлительно прибыл… ко мне.

Ну да, а к кому же еще ему идти, коли подлинная власть в Москве, а особенно в Кремле, сосредоточена в руках того, кого следует привезти.

И как быть, если этот человек воспротивится?

Но я успел чуть раньше, отправив Дубца с посланием к царевичу. Было оно кратким – запереться в своей опочивальне и ждать меня, никуда не выходя. Кроме того, с моим посыльным ехали еще трое ратников, которые должны были встать у входа в опочивальню и никого туда не пускать.

Сам Дубец должен был спешно собрать пару-тройку медиков и вежливо пояснить им, что царевич болен, а причина болезни им пока непонятна, но скорее всего сильный испуг, неизвестно чем вызванный.

Ратники только-только ускакали, когда на мое подворье въехал Петр Федорович.

Своей тревоги Басманов не скрывал, но я сразу объявил ему, что царевич никуда не поедет.

– Везти еле живого вроде как в указе государя не сказано, да и какое может быть бережение в дороге. Отдаст богу душу – с нас спрос. Да и негоже болезного силком тащить. Вот у тебя в грамотке как написано? – И застыл в ожидании.

Петр Федорович замялся и нехотя протянул:

– Я ее на подворье оставил, чего попусту в руках трепать. Да и ни к чему она, там все яко и у тебя. – И, торопливо меняя тему, хитро прищурившись, язвительно осведомился: – А что с им? Вчерась вроде бы в полном здравии пребывал, егда батюшку хоронил, а ныне…

– Это он держался, чтоб виду не показать, – пояснил я. – А сегодня, после того как я показал ему эту грамотку, немочь его сразу и свалила. И лоб испариной покрылся, и ноги подкосились. Еле-еле успел подскочить и удержать, а то бы он прямо по лестнице и загремел вниз. Сейчас в постели пребывает.

– Ишь ты, – сокрушенно покрутил головой Басманов, не зная, что сказать.

Звучало и впрямь убедительно.

Правда, и унизительно тоже, но тут уж ничего не попишешь.

За царевича я не беспокоился – свою роль болезного он сыграет как надо, да и не роль это вовсе, а так, пустячок, где даже и слов нет.

Все равно Басманова к нему не допустят, так что не обязательно стонать и изображать тяжкие муки и неимоверные страдания. Даже валяться в постели и то нет нужды – сиди и разбирай изрядное количество скопившихся челобитных на царское имя.

Неудобство лишь одно: нельзя выходить из опочивальни до нашего отъезда, зато потом можно сразу бодренько вскочить и продолжать править Москвой как ни в чем не бывало.

Кстати, быстрое выздоровление тоже оправданно. Раз болезнь произошла от страха, то с его уходом исчезла и она. Снова не подкопаешься.

А вот нежелание Петра Федоровича показать присланную ему грамоту настораживало. Скорее всего, в ней были какие-то дополнительные инструкции, вот только какие именно?

Ладно, это тоже на потом – сейчас куда важнее мой ученик.

Конечно, Федор, к которому я поспешил сразу после ухода Басманова, поначалу заупрямился:

– Тебя, стало быть, на смертные муки, а сам в теплую постелю?! – гневно заявил он, когда узнал, в чем дело.

Пришлось втолковывать, что как раз если мы поедем вместе, то эти смертные муки, причем для нас обоих, куда вероятнее. Раз Дмитрию опасаться нечего, значит, можно меня на дыбу, а Федора прикончить поделикатнее, например, отравить втихую.

Зато если он останется, то Дмитрий будет не уверен, как поступит теперь его «названый брат», получив известие о моей смерти. Опять же Годунову, ссылаясь на подлое убийство князя, будет куда легче всколыхнуть Москву.

Значит, он поостережется учинять надо мной насилие.

– А я ее и впрямь подыму, – твердо заверил меня Федор, согласившись наконец на мое предложение побыть до моего отъезда хворым. – Ей-ей, подыму, так и знай. К тому же, – криво усмехнулся он, – терять мне тогда все равно нечего и… некого. Правильно батюшка мне перед смертью сказывал: един ты такой. И могутен, яко лось, ан за сырым мяском не гонишься и до человечинки не падок…

Помню, как же. Именно это совсем юный Борис говорил еще моему дядьке в Александровой слободе, и говорил искренне, от души. Ага, вот и до самого Константина Юрьевича дошли…

– Сказывал, батюшка твой таков был и ты весь в него уродился, что ликом, что душой. Потому и заповедал мне за тебя держаться – от кого от кого, а от тебя ножа в спину опасаться не надобно. За князя Дугласа ты сам месть учинил, ну а по тебе уж я тризну воздам.

Я открыл было рот, хотя и не знал еще, что скажу – просто сбить накал, но он грозно возвысил голос:

– И не перечь мне! От своего слова все одно не отступлюсь. В жизни я и без того накуролесил изрядно – доселе стыдоба, как вспомню свое «царствование», – зло фыркнул он, – так хоть помру с честью. И быть по сему!

– И я помру с горя, – молвила незаметно вошедшая в опочивальню Ксения.

Из ее уст это заверение прозвучало просто, даже как-то буднично, но я увидел ее глаза, которые, как ни удивительно, оставались сухими, и понял – действительно умрет вслед за братом.

«Или вслед за мной?» – мелькнула шальная мысль, но я сразу отогнал ее прочь – и придет же такое в голову, после чего направился в последний раз перед отъездом навестить Квентина, который вообще-то давно не Квентин…

Да уж, наверное, я так и не привыкну к его новому имени Вася, вдобавок дико не состыкующемуся с фамилией. Вася Дуглас – это даже не сюрреализм, а абсурд.

Тот уже мог открыть глаза, но говорить у него получалось с трудом – слишком слаб. Ну ничего – самое главное, что опасность для жизни миновала, а остальное пусть и не сразу, но войдет в норму.

И вообще, теперь уже с уверенностью можно сказать, что до свадьбы заживет.

Я так и сказал, добавив: «С царевной».

Марья Петровна при этом как-то странно на меня покосилась и неодобрительно фыркнула, но ничего не сказала.

Особо распространяться насчет своего отъезда я не стал – ни к чему нагнетать обстановку. Просто обмолвился как бы между прочим, что надо завтра ненадолго слетать в Серпухов переговорить с государем кое о чем, вот и все.

Оживившийся шотландец слабым голосом еле слышно наказал передать ему свой нижайший поклон и надежду, что на свадебке с принцессой Ксенией Борисовной он, Дуглас, сможет его увидеть в числе самых дорогих гостей.

Я кивнул, про себя заметив, что и впрямь, невзирая на несогласованность с фамилией, новое имя подходит моему поэту куда лучше.

«Правильно тебя назвали – Вася ты и есть», – вздохнул я и… поехал готовиться в дорогу, поскольку теперь, с учетом слов Федора и Ксении, получалось, что меня лишили даже права на смерть, а значит, предстоящую дуэль необходимо было выиграть в обязательном порядке.

Вот этой подготовке к победе я и посвятил оставшееся у меня время, сортируя имеющиеся бумаги и прикидывая, что положить в шкатулку, а что приберечь за пазухой, сработав на эффекте неожиданности.

Дмитрий будет думать, прочитав последнюю грамотку из ларца, что это все аргументы, которые у меня имелись, и непременно расслабится, а тут я и вывалю на стол еще кое-что веселенькое.

Собравшись наконец, я сошел вниз, в трапезную.

Там царило бурное веселье – Алеха показывал домочадцам фокусы, которые он накануне предлагал мне.

Фокусы…

В голове что-то щелкнуло, и я застыл на последней ступеньке лестницы, задумчиво глядя на пальцы бывшего детдомовца, сноровисто тасующие карты.

Вообще-то я тоже умел их показывать – все мы в детстве это проходили. Да и Алеха вроде бы не демонстрировал ничего сверхнового – простенькое и незатейливое угадывание выбранных зрителями карт.

Правда, тут, прежде чем их показывать, надо было изрядно потренироваться – уж очень они отличались от современных.

Одни размеры чего стоили – поди дотянись пальцами до противоположных краев, если они в длину сантиметров двадцать. Разве что держать по ширине, как сейчас делал будущий министр сельского хозяйства Руси.

А ведь в руках у Алехи была стандартная пятивершковая[48] колода.

Но привлекла мое внимание не столько ловкость пальцев, сколько какая-то подсказка, таящаяся в самом слове «фокус». Что-то из глубин подсознания настойчиво стучалось в мой мозг, силясь донести некое важное сообщение, но я никак не мог понять, что именно.

Вообще-то я, помнится, в свое время упражнялся не только с картами, но и с веревочками…

И сразу почувствовал – уже горячее. Не иначе как бреду хоть и вслепую, на ощупь, но все равно в нужном направлении.

Вот только чем эти фокусы могут помочь в ближайшее время? Чем и… с кем?

Нет, повторить их, если немного потренироваться, я бы смог и сейчас, только зачем? Продемонстрировать своему ученику? Произвести впечатление на царевну?

Стоп!.. Так-так, совсем горячо… Произвести впечатление… удивить… поразить воображение…

Ну-ну. А ведь в этом что-то есть.

Разумеется, царевна тут ни при чем. Куда проще взять в руки гитару и, нежно проведя по струнам, спеть для нее нечто остро-душещипательное, а вот Дмитрий…

Не думаю, что он забыл Библию, которую я брал в руки, только предварительно надев перчатки, да и многое другое, так что я в его глазах пока еще Мефистофель или где-то около того.

Значит, если я назову три веревочки разной длины тремя жизнями – моей, его и царевича, которые на его глазах сделаю одинаковыми, то…

Правда, было одно «но». Стоит ему заподозрить, что все дело в ловкости моих рук, а магии и колдовства нет и в помине, пиши пропало и насмарку пойдет не просто мой фокус…

Заодно придется распрощаться и с ореолом мрачной таинственности посланца из глубин ада.

Получается, риск, и риск немалый.

К тому же проделать фокус следовало, чтоб комар носа не подточил.

Это когда-то я мог относительно ловко совершить все манипуляции, но времени с тех пор прошло изрядно, так что нужна тренировка, ибо одно мое неосторожное движение, и все. А вот на репетиции времени у меня нет.

Ладно, пока это в сторону. Сейчас куда важнее Алеха, которому надо пояснить, когда именно передать соответствующее письмо царевичу с подробной инструкцией, как ему надлежит выкручиваться далее.

Их было два, причем разных. Одно на случай если останусь жив, но буду посажен в темницу, а другое – если…

Ладно, об этом промолчим.

Письма я решил передать именно Алехе, потому никто не подумает, что я доверил столь ценные бумаги одному из своих холопов – а для подавляющего большинства, включая всех моих врагов, Алеха именно таковым и является.

Опять же мыслит парень не банально, нормы и условности семнадцатого века над ним не тяготеют, а потому может изобрести нечто новенькое и оригинальное, если понадобится выручать Федора, вытаскивая его из темницы.

А овощи ерунда. С ними в Домнино может выехать и кто-нибудь другой. Все равно обоз катит достаточно долго, а здесь ситуация станет понятной уже через несколько дней – тогда он его и нагонит.

Однако мысль о фокусах меня не покидала, а потому сразу после детального инструктажа своего детдомовца я занялся… веревочками, прервав это несколько утомительное занятие лишь через пару часов.

Подъем предстоял ранний, и надлежало выспаться как следует, но я не удержался и все-таки взял в руки гитару. Пел для себя, от души, но спустя время, после третьей по счету песни, краем уха уловил какое-то загадочное шуршание за дверью.

Не поленившись, выглянул наружу и обнаружил, что в коридорчике собралась чуть ли не вся дворня во главе с Алехой.

Оставалось мрачно заявить, что концерт окончен, и, так и не решив – достаточно мое мастерство в фокусе с веревочками для «самодержца-императора» или ну его, – я брякнулся спать.

Глава 14 Крах моего «черного умысла»

Выехали мы из Москвы не поутру, а после обедни, причем не по моей вине.

Я-то как раз был готов спозаранку, как юный пионер, но Басманов сослался на то, что Голицын совсем плох, а лекари его заверили, что опасность еще до полудня либо отступит, либо…

Признаться, я надеялся на первое, но сегодня Авось улыбался не мне – сбылось последнее.

Разумеется, настроения мне это не прибавило, хотя, с другой стороны, может, оно и лучше – легче вести задушевные разговоры с Басмановым, поскольку теперь между нами оставалась кровь, но не смерть его названого брата.

Нет, задачу перетянуть его на нашу с Федором сторону я по-прежнему себе не ставил. Во-первых, надо давать обещания, причем в весьма значительном количестве, да и клюнет ли он на них, если боярин уже сейчас первый любимец у Дмитрия. Чего же боле, как сказал поэт.

Во-вторых, он запросто может доложить о них своему государю, а тогда мое дело и вовсе швах. Чего-чего, а откровенного предательства Дмитрий мне не простит.

Да и не надо мне этого. Моя тактика выжидания не предусматривала переворотов – и без того охотников найдется немереное количество.

Так что цель предстоящих в пути разговоров была намечена скромная – всего-навсего нейтралитет. Лишь бы он не смотрел на Годунова как на врага и не испытывал опасений, что тот, если вдруг придет к власти, постарается отомстить боярину за Кромы.

К тому же и сама обстановка располагала к лирике. Что еще делать в дороге, если не болтать о том о сем…

Правда, началось все – хуже не придумаешь. Какая там лирика…

Дело в том, что в грамотке, адресованной мне, было ясно указано: «Хощу сам зрити особо ученых тобой воев, а посему…» Далее следовало указание доставить в Серпухов весь полк. Целиком.

Да и сам Басманов несколько раз напоминал о том же, после чего моя настороженность превратилась в уверенность – брать к Дмитрию всех гвардейцев нельзя, ибо чревато последствиями.

Тогда люди «красного солнышка», пока я буду находиться там, запросто могут учинить внезапный налет на Москву и без помех – стрельцы не в счет, ибо против «законного» государя не встанут, – устроить разборки с Годуновыми.

Но чтобы Петр Федорович раньше времени о том не узнал, я действительно выдвинулся из Москвы, имея за спиной семьсот ратников.

Две сотни накануне по разным маршрутам выехали за мамочкой Дмитрия – не возвращать же мне их, а еще одной я велел исчезнуть с глаз долой в сторону нашего полевого лагеря, а вернуться лишь после моего отъезда. Пусть боярин считает, что я взял всех – не думаю, что он станет считать моих людей, – и Кремль вообще остался только под охраной стрельцов.

Однако наутро уже после первой ночевки семь первоначальных сотен сократились до одной-единственной. Остальные незаметно снялись за два часа до рассвета и ушли обратно. Казаки в это время беззаботно и крепко спали, к тому же та сотня, что размещалась по соседству с ними, как раз осталась на месте.

Прискакавшему для получения разъяснений Басманову я простодушно заявил, что когда заснул, то ночью мне было дурное видение. Дескать, увидел я, как худые советники переполошили государя, и Дмитрий Иоаннович, не разобрав, в чем дело, и забыв про собственное повеление, отдал команду казакам атаковать моих ратников.

Вот я и отправил их обратно из опасения, как бы не вышло чего худого.

– А у меня-то пошто не спросился? – возмущался Петр Федорович.

– Стыдно стало из-за какого-то видения тебя будить, – сокрушенно вздохнул я. – Решишь еще, чего доброго, что, мол, чудит иноземец али боится. – И покаялся: – Да и не по чину мне, простому стольнику, целого думного боярина тревожить.

Последняя фраза изрядно походила на издевку, но он сам виноват.

Ишь какой!

Оказывается, я у него должен спрашивать разрешение. А кто ты есть-то?! Да заодно припомни, кто я.

– А повеление государя не исполнять по чину?! – заорал Басманов, после чего завернул русским отборным специфичным.

Оказывается, боярам он тоже ведом. Хотя чего удивляться – не интеллигенты же.

– Ты хайло прикрой, а то кишками воняет! – зло огрызнулся я. – А если поорать желаешь, то у тебя ратных холопов в избытке, а я – потомок шкоцких королей. Когда твои пращуры по землянкам ютились да землю пахали, мои всей Шотландией правили от моря до моря.

Но сразу спохватился, что это перебор, поскольку они тут все сплошь и рядом за одно место выше-ниже готовы и на смерть пойти, и даже царя предать. Кстати, мой горластый собеседник – наглядный пример последнему. Поэтому оставим в покое предков или лучше поступим так…

– Заметь, Петр Федорович, что, не глядя на всю твою родовитость, – взял я тон потише и помиролюбивее, – орать на тебя все равно себе не позволяю, ибо ценю не древность и не заслуги пращуров, а того, кто стоит передо мной, его ум, отвагу и ратное художество.

Словом, угомонил я его, а потом, уже в пути, разговорил – не ехать же нам молча.

И первый вопрос, который чуть язвительно задал мне Басманов, не боюсь ли я ехать. Мол, уж больно на меня злобствуют бояре из окружения государя, причем все.

– Конечно, пока ты под защитой Дмитрия Иоанновича, – поспешил добавить он, – то страшиться нечего, а так я бы опаску на твоем месте поимел.

– И отчего ж они на меня все озлобились? – осведомился я. – Вроде бы зла никому не сделал, на высокие места в Думе не лез. Да ты и сам видел – я и тебе уступил ближнее к царевичу, когда мы сидели в Грановитой.

Объяснение прозвучало весьма просто.

Оказывается, на Руси уже давно не принято поступать так, как поступил я, то есть вмешивать народ в свои междоусобицы, не говоря уж о том, чтоб допускать его до расправы.

Иное дело – пакостить, или, если деликатно, то местничаться, а если попросту, то стучать царю друг на друга.

Это допустимо, хотя и тут есть определенные неписаные правила. Например, доносы и кляузы должны быть строго разделены: мужики доносят на мужиков, бабы на баб.

К примеру, когда князь Дмитрий Пожарский стучал на князя Бориса Лыкова, то его мать, Мария, ябедничала на другую Марию, мать Лыкова. Ну и сами Лыковы тоже не оставались в долгу.

А вот я нарушил все правила, бросив «на съедение простецам», как выразился Петр Федорович, бояр и князей Рубца-Мосальского, но особенно Бельского и Голицына.

– Василий Васильевич – из начальных, – скупо пояснил Басманов, – а ты его уже тем унизил, что на одну веревку с Сутуповым посадил. О прочем и вовсе умалчиваю.

– А по мне, так и вовсе раздавить это местничество надо бы. Кроме вреда, я в нем ничего хорошего не вижу, – не удержался я от комментария.

Легкая насмешливая улыбка скользнула по лицу Басманова.

– На эдакое даже Иоанн Васильевич не решился. Оную гору сваливать опасно. Начнешь трясти, такие камни полетят – весь лик в кровь иссекут.

– А мы с тобой пороху подложим, фитилек запалим, а сами в сторону, – предложил я.

– Мы? – удивленно переспросил он.

– А что? Поджилки затряслись? – улыбнулся я.

– Да нет, – пожал плечами он, – токмо ежели оная гора и рухнет, то и нас с тобой придавит.

– А может, и не придавит, – возразил я. – Тут ведь как взрывать. Если с умом, исподволь да не спеша, глядишь, и пронесет.

– А с умом – это как? – поинтересовался он.

– А так, что не мы, а народ их задавит, – пояснил я.

– Сызнова народ, – поморщился он.

– Не абы какой, не голытьба, – поправил я. – Из тех, кому тоже прав хочется. А где их взять? У царя? Жалко, да и не пойдет он на такое. Зато если предложить ему перераспределить их, то есть частично забрать у князей, которые Рюриковичи, да отдать народу, может и согласиться. Ты про английское правление слыхал? Там у них…

Растолковав ему про палату лордов и палату общин, я стал вычерчивать аналог той же системы на Руси, как он мне представлялся.

Вначале созываются лучшие выборные мужи, которые три-четыре раза в год съезжаются судить да рядить о своих делах, предлагать царю всякие улучшения и прочее. Можно будет назвать эти сборы Малой Думой, чтоб раньше времени не насторожились бояре, заседающие в Великой Думе.

А уж потом издается царский указ.

С виду он невинный – пустяк, да и только. Мол, если Малая Дума предложит, а Великая с ней не согласится, то, чтобы не было разногласий, соединить их и решить все спорные вопросы соборно, простым большинством голосов.

– А отчего ты мыслишь, что верх будет за Малой Думой?

– Так ведь если простым большинством, то любой голос за один идет, что купца, что старосты земского, что боярина, – напомнил я. – А теперь вспомни, сколько в Великой Думе людей сидит. Десятка два-три, не больше, так? Получается, Малая Дума попросту задавит численностью.

– А о ратных холопах не подумал? – осведомился Басманов. – Токмо Шуйские их могут столько выставить, что с ними и пяток стрелецких полков не управится. А там и прочие за один встанут.

– Так ведь не сразу мы станем проворачивать это дело. Вначале лишим их этих холопов, а уж тогда…

– Как это лишим? – перебил он. – А они так и послушаются.

– Послушаются, – твердо сказал я. – Особенно если проделать это тоже с хитрецой: сперва провести смотры ратных людей, а до того государю издать особый указ. Мол, коли худо готовы, то вместо людишек, коих боярин не в силах вооружить и усадить на коней, взять с него деньгами…

– Есть уже таковский, – поправил меня Басманов. – Еще… батюшка Дмитрия Иоанновича его издал. Выполняется токмо худо, но…

– Но главное, что есть, – обрадованно подхватил я, – а уж придраться при желании – пара пустяков. Оставим, конечно, для почета, десятка два, но не больше. И так поступим с одним, с другим, с третьим, пока не выбьем все ополчение боярское.

– А меж тем ляхи полезут али свои, – перебил меня Басманов.

– Ты моих людей из полка Стражи Верных видел? – спросил я.

– В деле – нет, уж больно скоро ты их отправил в Москву, – не удержался он от подковырки, но тут же признал: – Стрелять ты их и впрямь обучил знатно. – И пожал плечами. – Так ведь тысяча всего.

– Зато такая, которую хоть сейчас в десять можно развернуть. Простых ратников в десятники, десятников – в сотники, сотников над тысячами поставить. Погонять с годик-другой, вот тебе и еще начальные люди. А еще раз развернуть – вот тебе и сотня тысяч.

– А о том помыслил, что не каждый рядович в десятники годится и не каждый сотник с тысячей управится? – не сдавался Басманов, но глаза у него загорелись.

– Так и нам сто тысяч ни к чему, – заметил я. – Опять же ты еще про стрельцов забыл, которые уже есть. Их тоже погонять надо.

– Деньга немалая, – задумался Петр Федорович. – Такую казна ежели и осилит, то с превеликим трудом.

– И опять ты промахнулся, – поправил я его. – Забыл, что за них сами бояре платить будут обязаны. Вот и получится через три-четыре года, что ратников у них вовсе нет, а у царя – силища.

– А Дмитрию Иоанновичу ты о сем сказывал? – уточнил он.

– Еще в Путивле, – кивнул я, но, заметив, как помрачнело лицо Басманова, посоветовал: – Думаю, о нашей с тобой беседе государю знать ни к чему, так что можешь смело ему говорить, что ты сам все это выдумал.

– Но он же…

– У умных людей мысли сходятся – вот и все, что он решит, – перебил я. – Сдается, он и тебя, и меня за умных считает, и, коль оба не сговариваясь предложили одно и то же, государь обязательно призадумается. Да и тебе на пользу – еще больше в чести у него будешь.

– А ты не будешь? – усмехнулся Басманов.

– Сам знаешь: с глаз долой – из сердца вон. Я ж к тому времени давно с Федором буду в Костроме, – напомнил я. – Так что вся слава и почет твои, пользуйся.

– В Костроме… – задумчиво протянул Петр Федорович, и что-то меня насторожило в его интонации.

Прозвучало так, будто я сказал, что собираюсь куда-то за тридевять земель, до которых еще надо добраться.

Странно.

А что, если снова спросить у него про грамоту?

Предлог был пустячный, но годился. Мол, неужто там тоже сказано о количестве эскорта, который должен нас сопровождать, иначе с чего бы вдруг боярин так взбеленился.

В конце концов, с меня спрос, так мне и ответ держать, а он тут ни при чем.

Но и тут Басманов отказался мне ее показывать, сославшись на то, что оставил ее в Москве, ибо в дороге она ни к чему. Звучало убедительно, но уж больно резко он вновь сразу после этого ответа сменил тему разговора, буркнув:

– До ночи все одно не доберемся, потому мыслю тут заночевать, близ реки, – и сразу принялся обговаривать со мной, кому караулить ночью. – На моих казаков в оном надежи нет, непременно проспят, потому как тут опасаться татар нечего, так что поставь лучше своих, – предложил он.

Я не возражал.

Разговор продолжился сразу после ужина – время было еще раннее, даже темнеть не начало, вот мы и болтали о том о сем, тем более боярин был весьма внимательным слушателем, что еще больше побуждало меня к откровенности.

Да и нечего мне было особо таить – я ж выдавал на-гора примерно все то, что уже рассказывал Дмитрию в Путивле, а потому не стеснялся и не обдумывал каждую фразу, дабы не ляпнуть лишнего.

Не во всем он со мной соглашался, но я сразу находил дополнительные аргументы, так что доказать свою правоту почти всегда удавалось.

Словом, вдохновить Петра Федоровича на новые свершения мне удалось. Во всяком случае, глаза у него разгорелись изрядно. Или это отблески пламени костра?

За разговором незаметно для обоих пролетело несколько часов. Когда я подвел итог, заявив, что мы с ним нынче, с учетом предстоящей борьбы с местничеством, в одной лодке, было уже давным-давно темно.

Басманов не ответил ни да, ни нет – промолчал.

Я не торопил – по лицу было заметно, что мое открытое предложение вступить в союз застигло его врасплох и теперь он колеблется, лихорадочно прикидывая все плюсы и минусы.

Что ж, не отверг сразу – и на том спасибо. Если мне всего за один день и вечер удалось его пусть не полностью перетянуть на свою сторону, но заставить колебаться – уже отлично.

Пока он молчал, я попытался поставить себя на его место и прикинуть – взял бы князя Мак-Альпина в союзники или нет, принявшись считать минусы и плюсы.

Во-первых, молодость. Тут это недостаток.

Во-вторых, полное отсутствие чинов, регалий, званий, титулов, должностей, словом, всего, что ценится на Руси.

В-третьих, иностранное происхождение. Само по себе оно не минус, но вот отсутствие родственных связей – это да. Ни клана у меня, ни рода, ни даже семьи. Зато врагов хоть отбавляй.

В-четвертых, я человек Федора Годунова. Пока что это тоже больше минус, нежели плюс.

Короче говоря, итог у меня получился неутешительный – погорячился я. Но предложение-то уже сделано, и, чтобы как-то подретушировать некоторые отрицательные нюансы, я поправился:

– Не думай, что предлагаю заключить этот союз прямо сейчас, – прервал я молчание, решив, что времени на раздумье у моего собеседника было предостаточно. – Для начала мне надо просто вернуться из Серпухова живым. С учетом обилия врагов это пока неизвестно. А вот потом, по возвращении… Так что?

– Ты о чем? – сделал удивленное лицо боярин.

– Про лодку, – напрямую бухнул я.

– А-а, – протянул он. – Ну ты ведь сам сказывал: допрежь дожить надобно, а уж тогда глядеть, что и как. Уж больно нынче времена тревожные. А сказывал ты дельно, спору нет. Кой-что чересчур, не годится оно для Руси, а кой-что…

И вновь умолк, о чем-то напряженно размышляя, но явно не о моем предложении насчет лодки. Чувствовалось, что его тяготит совсем иное, вот только что именно – поди догадайся.

Наконец он решился.

Лениво поворошив суковатой палкой костер и подкинув в него пяток поленьев, он нехотя спросил:

– А ты не много ли людишек близ себя оставил?

Вот те раз – то в крик, зачем отправил, а теперь…

– Разве одна сотня – много? – удивился я. – Да и проехали мы изрядно, больше половины пути.

– Да я тут все о твоем видении думаю, – пояснил боярин. – Вдруг оно и впрямь пророческое. Чтоб у государя появилась опаска, будто ты умышляешь супротив него худое, прихваченной сотни вполне хватит. Хотя… – И оборвал себя, не став говорить дальше на эту тему и досадливо отмахнувшись. – Пустое, отринь из главы да забудь.

Я и отринул, хотя загадочные колебания Басманова тоже оставил в памяти – то ли предупредить о чем-то решил, то ли…

Так и не придя ни к какому выводу, я пошел спать.

А наутро Петр Федорович отказался ехать дальше, сославшись на внезапное нездоровье.

– Никак продуло с реки, – пожаловался он. – Сейчас костерок пожарче разведут, да я покамест у него спину и прогрею, а уж опосля за тобой двинусь.

– Подождем, – кивнул я.

– Ни-ни, – вскинулся он. – Даже и не помышляй. Я весточку государю отправил, что к полудню будем, так что он, глядишь, встречать нас умыслит, потому поспешать тебе надо. Ништо, я тут и без тебя оправлюсь. Вон уж и лекарство для растирки волокут, – кивнул боярин на торопившегося к нам казака со здоровенной, литра на полтора, флягой, и поторопил меня: – Езжай себе не мешкая. А спросит государь, так и скажи: будет, мол, чрез час, от силы два.

Оставалось пожелать, чтоб лекарство помогло, и… отправляться дальше одним, гадая над загадочным поведением Басманова, которое не нравилось мне все больше и больше.

Подумав, я отдал сотнику Семену Кропоту распоряжение выслать по десятку вправо и влево от дороги, а вперед отрядить сразу два. Один выслать совсем далеко – аж на версту, второй чтобы держался поближе к нам на дистанции в полверсты.

Вроде бы все меры предосторожности предприняты, а предчувствие чего-то непоправимого становилось сильнее и сильнее.

Загадка разрешилась через час, когда вернувшийся из передового дозора Дубец, возглавлявший десяток авангарда, доставил маленького щупленького казачка, который, дескать, уверял, что у него есть тайное слово к князю Мак-Альпину.

Казачок был настроен деловито, и, когда я повернулся к нему, он первым делом туманно заявил, что я сам должон знать, кто его прислал, и, не говоря больше ни слова, протянул мне… серьгу.

Получалось, что прислал его не кто иной, как мой знакомый атаман Шаров. Или это провокация? Вдруг Дмитрий не поверил Тимофею, что я бежал, и распорядился пытать его, а тот, не выдержав пыток, раскололся, и теперь…

– А чем еще докажешь, что ты от него? – поинтересовался я.

Казак понимающе кивнул и отчетливо произнес:

– Он вчерась на вечерней службе в церкви свечку за упокой души раба божия князя Константина Юрьевича поставил, у коего в стременных по младости лет служил. – И без перехода предложил: – Отъедем?

Отъехали. Дубец было попытался сопровождать, но я оставил парня, заверив, что тут все в порядке и этому казаку можно верить – уж больно надежный человек его прислал.

Сообщение казака сразу осветило все неясности, в том числе и внезапную болезнь Басманова.

Оказывается, Дмитрий приготовил не очень ласковую встречу. Меня должны были встретить аж три тысячи казаков, взяв в клещи и напав сразу с двух сторон, едва мы углубимся в последний перед Серпуховом лесок.

На всякий случай, если вдруг кто-то из моих людей изловчится и сумеет бежать, предполагалось, что его изловят казаки Басманова. Они же должны были, если вдруг неожиданного нападения по каким-либо причинам не получится, ударить нам в спину.

Теперь становилось понятно, почему боярин внезапно «заболел».

– Тебя одного велено живым схватить, а с прочими… – И казак, который назвался Желудем, выразительно взмахнул рукой.

– Зачем? – спросил я, особо не ожидая ответа – просто вырвалось.

Но казак ответил:

– Сказывал Дмитрий Иваныч, мол, доподлинно ведомо ему, что ты, княже, умыслил недоброе на его святую особу.

– Может, священную? – поправил я.

– Да какая разница! – досадливо отмахнулся Желудь. – Умыслил ты, значит, и засаду учинил, проведав, что он поблизости охотиться будет. Яко побоище завершится, Тимофей Иваныч должон сразу самолично к нему скакать и известить, что так, мол, и так, сыскались умышлявшие на его святую особу, – на сей раз я пропустил «святую» мимо ушей, и впрямь какая разница, – но изничтожены за вычетом одного. Тогда уж и он с ляхами туда подъедет поглядеть на злодея. Ну а далее государь обещал Тимофею тебя на расправу отдать. – И весело хихикнул, припомнив: – Ох и славный ты синячище нашему ватаману пред отъездом оставил – во всю щеку. – И предупредил: – Лесок тот с казачьей засадой близехонько, так что ты поспешай воротиться.

– А сам как? – спросил я.

– В обход, – невозмутимо пожал плечами он. – Мне не впервой.

– Ну благодарствую за предупреждение, – кивнул я и распорядился об остановке, принявшись гадать, что делать дальше.

Выходит, злой мальчишка, запутавшись в клубке непонятных и противоречивых сообщений из столицы – Басманов жив-здоров, а правит вместе с Годуновым – и, отчаявшись разгадать все загадки, вновь решил разрубить гордиев узел.

И надо признаться, у него это было неплохо задумано.

Даже весьма и весьма недурственно.

Дескать, он со всей душой, но «названый брат» решил «презлым заплатить за предобрейшее» и подобно отцу вновь послал к нему убийц, только с учетом батюшкиных ошибок не стал мелочиться, а отрядил на сей раз целую тысячу.

Или нет, сейчас получалось всего сотню, но тоже достаточно приличное количество, так что если бы не отвага казаков – быть беде, а так удалось одолеть негодяев.

Вот только неизвестно, каким образом он собирался выбить из меня показания против Федора? Хотя, скорее всего, он и тут, наверное, решит действовать с открытым забралом, положившись на талант заплечных дел мастеров.

Ну а следующим номером его цирковой программы, по всей видимости, запланировано выступление на Москву и занятие Кремля, оголенного отсутствием полка Стражи Верных.

И что мне теперь делать?

Как ни крути, а получалось не ахти.

На верную смерть ехать глупо, но в то же время и моя неявка сразу развязывала руки Дмитрию, ибо давала превосходный повод к открытой и заведомо проигрышной для меня войне.

То есть куда ни кинь – всюду клин.

Вот, оказывается, о чем пытался предупредить меня накануне вечером Басманов, только я не понял его намеков и сразу сказал себе: «Стоп!» Получается, что, несмотря на приказ Дмитрия, боярин все-таки почти уселся в мою лодку.

Что ж, если один раз он уже попытался меня спасти, то и теперь, возможно, решит заступиться перед царевичем, особенно если я максимально облегчу ему эту задачу.

Рискованно, конечно, кто спорит. Не исключено, что его благожелательное отношение ко мне не заходит столь далеко, но как раз это весьма легко проверить.

Если сейчас, видя, что мы возвращаемся, он прикажет атаковать, то тогда мне больше ничего не остается, как только с боем прорываться к Москве. А вот если пропустит – тогда я и рискну остаться.

Подозвав Кропота, я вполголоса пояснил, что мы поворачиваем обратно, а также чего ждать, к чему готовиться и чего опасаться.

На случай если вдруг нервы у кого-то из казаков не выдержат, я даже распорядился первый выстрел с их стороны постараться оставить без ответа. Да и не должны у них быть заряжены пищали, если они не настроены на схватку.

– А чтоб совсем надежно получилось уйти, ты… – Остальное я дошептал сотнику на ухо.

– Ты в своем уме, княже? – осведомился Кропот. – Слыхал я о тебе от Дубца, что лихой вояка, да и Васюк кой-что сказывал, какие чудеса ты учинял, в темнице сидючи, но тут вовсе иное, и лихостью своей…

– Это мой приказ, – перебил я его. – Нам в Москве все одно спасения не получить, только отсрочку от смерти, которая неминуема для всех. А так есть надежда. Понял ли?

– А что я Федору Борисовичу поведаю? – набычился Семен. – А что…

– Самоха! – вместо ответа подозвал я своего ратника и уже в его присутствии еще раз повторил свое распоряжение Кропоту, заметив сотнику: – Теперь у тебя есть видок, он же послух, что ты выполнял мое повеление. Троих оставленных мне за глаза, а если для смерти, то и того слишком. И все на этом! – поставил я точку.

– Княже! – умоляюще воззвал Самоха, но я и слушать его не пожелал, строго поправив:

– Господин старший полковник, – попутно заметив про себя, что это звание, равно как и остальные, ни в какую не желает приживаться на Руси.

Одно хорошо. Когда с моей стороны следовала подобная поправка, обращавшемуся становилось ясно, что я не в духе и вообще не намерен продолжать разговор. Вот и сейчас Самоха только опустил голову и в досаде скрипнул зубами. Но сегодня случай особый, так что пришлось вопреки обыкновению пояснить:

– Я избрал видоком и послухом именно тебя, потому что ты один из самых проворных и ловких. Потому запомни: что бы ни случилось, ты в бой не вступаешь, а летишь в Москву, и, если надо, положи весь свой десяток, но сам чтоб остался жив. Там должны все знать. Понял ли?

Тот молча кивнул, пробормотав нечто нечленораздельное. Если прислушаться, то на сей раз можно было уловить и «господин старший полковник»…

Мы ехали, пока лес не закончился, но выныривать из него не стали. Я приказал всем ждать, а сам спешился возле опушки и полез в притороченную суму, радуясь собственной щедрости. Уж очень кстати оказалась сейчас подзорная труба – подарок Дмитрию Иоанновичу.

Удобно примостившись под раскидистым дубом, я принялся наблюдать за окрестностями – встречаться с казаками Басманова предпочтительнее в чистом поле.

Так, вон они, выехали. Значит, и нам пора.

– Все ли понял? – строго спросил я Кропота.

– Все, – мрачно ответил он.

– Да ты не горюй, – хлопнул я его по плечу. – Я скоро вернусь, так и передай Зомме и Федору Борисовичу. Пусть ждут и… верят.

Сам боярин ехал впереди, как и я, но, заметив моих ратников, никаких команд своим людям вроде бы не давал. Остановившись, он с любопытством смотрел на мою приближающуюся сотню.

– Подумалось мне, Петр Федорович, что ни к чему столько людишек с собой брать! – заорал я во все горло, когда до отряда Басманова оставалось с полсотни саженей, и ускорил ход, отрываясь от своих людей. – А то мало ли что государю помыслится. Потому и решил отправить их обратно. Ты как на то смотришь?

О том, что это его идея, говорить не стал, иначе получится нехорошо.

– Мудро измыслил, – сдержанно кивнул тот.

– Вот и славно! – возрадовался я и вдруг выронил из рук подзорную трубу, испуганно завопив: – Стой, стой, Петр Федорович! Удержи лошадь на месте, а то, не ровен час, подарок нашему государю растопчешь – эвон он куда упал, прямо под копыта.

Казаки с любопытством воззрились на упавший подарок и на меня, торопливо соскочившего с коня и бросившегося поднимать «подарок государю».

Я бережно поднял подзорную трубу, вытер ее о кафтан и протянул Басманову, краем глаза подмечая, как меня миновал уже последний из моих ратников.

Замыкал колонну десяток Самохи. Сам он ехал, низко опустив голову, но все равно было заметно, что он еле себя сдерживает. Поэтому я и не взял с собой парня – уж больно горяч.

Пусть лучше будет Дубец – он куда хладнокровнее, да и смышленость его проверена в деле. Еще двоих тот подобрал сам, но, согласно моим словам, чтоб тоже не теряли головы.

Их задача – быть в первую очередь видоками, то есть сработать по принципу фотоаппарата – только фиксация происходящего и при любых обстоятельствах сохранение хладнокровия и невозмутимости, что бы со мной ни стряслось, вплоть до…

Впрочем, неважно.

– Вот заодно посмотри-ка, что там в Европах люди удумали. А ты говорил, что образование холопам и простецам ни к чему. – Я протянул боярину трубу.

Что ж, оставалось только порадоваться – держался тот по-прежнему спокойно, будущий подарок государю из моих рук взял и принялся хладнокровно его разглядывать.

– А ты к глазу ее приложи да вон туда глянь. – На всякий случай я ткнул в противоположную от моих ратников сторону.

Басманов и тут послушался, а спустя несколько секунд удивленно заметил:

– Дуб-то на опушке почти как на ладони, кажный листочек видать. – И констатировал: – Важная штука. Для воеводы так и вовсе незаменимая.

– А кто у нас первейший на Руси воевода? – осведомился я и, не дожидаясь ответа, весело произнес: – Потому и везу не кому-нибудь, а ему.

Оторвался от любопытной игрушки Басманов не сразу – все не мог наглядеться, всматриваясь через нее то в одну сторону, то в другую, не забыв и про небо, при этом все время по-детски удивляясь, как такое вообще возможно.

– Только на солнце не гляди, а то глаза сожжешь, – еле успел предупредить его я.

Словом, когда боярин вновь посмотрел в сторону моих ратников, даже замыкающий десяток Самохи был на расстоянии пары сотен метров, не меньше.

Некоторое время Басманов еще глядел в трубу, затем, убрав ее от глаз и удивленно тыча ею в сторону моей сотни, заметил:

– А твои вои теперь вовсе далеки. Ежели пытаться догнать, так навряд ли и выйдет. – И пожаловался, протягивая мне трубу: – Совсем, князь, ты мне голову ею заморочил.

– Да и ни к чему догонять-то, – в тон ему ответил я, и наши взгляды встретились – мы оба понимали, что говорим именно для окружающих.

Что ж, вроде бы сказанного достаточно, можно и дальше в путь.

– А не мало ли людишек оставил, княже? – осведомился он, когда мы, не сговариваясь, почти одновременно пришпорили своих коней и оторвались от казаков на несколько десятков метров вперед для откровенного разговора.

Я повторил то, что уже сказал чуть раньше Кропоту, добавив:

– За предупреждение спасибо, боярин. В долгу не останусь.

– Ты вначале выживи, – хмыкнул Басманов. – Ратников своих пожалел, то хорошо. – И ехидно поинтересовался: – Мыслишь, и тебя государь пожалеет?

Я вместо ответа оглянулся – далеко ли отъехали мои ребятки? Ба, да их уже и не видно, в лес въехали.

– Даже и не помышляй, – строго предупредил Петр Федорович, неверно истолковав мое поведение. – Ратники – одно. Их и мне жаль – хорошая учеба задарма пропадет. А вот тебя я отпускать…

– Да я и сам не хочу, – заверил я его.

– А не страшно помирать?

– Лишь бы это не случилось сразу, боярин, – хладнокровно заметил я и усмехнулся. – Люблю, знаешь ли, помучиться. Опять же мыслится, что у государя нашего после просмотра бумаг из моего ларца возникнут вопросы, на которые он пожелает получить разъяснения, а кто их ему даст, если меня не станет?

– А что за бумаги? – осведомился Басманов.

– Ну если быть точным, то не бумаги, списки с них, – лениво пояснил я, – а что именно… Давай-ка ты о том лучше всего у него самого спроси, потому как тайны, что в них, не мои, а его.

– Тайны? – удивился он.

– Тайны, – подтвердил я. – А еще… его позор.

Реакция была странной – боярин удивленно крякнул и надолго умолк, время от времени озадаченно поглядывая в мою сторону и ворча что-то вполголоса о глупцах, которые в такой час думают о веселье.

Но я не обращал внимания на его слова – зря, между прочим, – напряженно ожидая, что будет дальше. Серпухов должен вот-вот показаться, так что этот лесок последний, а нападения…

Но дальше все шло примерно так, как я и надеялся.

Вместо молодецкого посвиста, сигнализирующего о начале атаки, разочарованный возглас атамана Корелы и его недоуменный вопль-вопрос, прозвучавший, когда он уже выехал из лесных зарослей:

– А где ж княжьи ратники-то?!

– Глядеть лучше надо было, – раздраженно буркнул Басманов и, бросив всем, чтоб обождали его, с места пустил коня наметом, стремительно удаляясь от нашей сотни.

Корела некоторое время озадаченно смотрел вслед боярину, а затем повернулся ко мне все с тем же вопросом:

– Так где ж твои людишки-то, княже?

– А вон. – Я небрежно мотнул головой назад.

– Всего трое?! – изумился он, безошибочно определив моих гвардейцев.

– Подумалось, что ни к чему создавать для слуг нашего государя лишние хлопоты, их и без того, поди, выше крыши, – пояснил я, – а тут еще моя сотня заявится, которую напои, накорми, размести… А ты, стало быть, навстречу нам послан?

– Чего?! – насторожился Корела, но сразу же спохватился и согласно закивал головой. – Ну да, ну да, встречать… Вот тока чего теперь делать, ума не приложу.

– Как это чего?! – удивился я, прикидывая, сколько у меня времени в запасе до возвращения Басманова вместе с государем. Получалось, не очень много, так что тратить его попусту нельзя, нужно поторопиться. – Как это чего? – повторил я и дружелюбно улыбнулся Кореле. – Наливай! Или нету? Тогда я достану – прихватил на всякий случай. – И, не глядя, махнул рукой, а расторопный Дубец, предупрежденный мною заранее, метнулся к нашим вьючным лошадям…

Глава 15 В темнице

– В жизни человека все время от времени повторяется, – заметил я первым делом, едва оказался в подклети Владычного монастыря. – Об этом еще Екклесиаст-проповедник говаривал. – И, повернувшись к сопровождавшему меня Серьге, заверил его: – Точно-точно. Он так и сказал: «Ты думаешь, что это новое?! А вот хрен тебе! И это старое, так что утрись и не мели ерунды, ибо ничто не ново под луной!»

– Прямо так и сказал? – усомнился Шаров.

– Про хрен не уверен, а все остальное – почти дословно, – уверенно заявил я.

– Ты это о чем? – поинтересовался он.

– Про Путивль, – пояснил я. – Мне там тоже сидеть довелось, и тоже в подклети, среди старых монастырских запасов. Только там капуста в бочках была. Ну и воняла же, доложу я тебе. Ужас как воняла. А тут яблоки – совсем иной запах. – И, шумно втянув воздух, похвалил: – Блеск! Вот если бы еще и найти хоть одно, а то ж пили второпях и без закуски, аж мутит немного.

– Ты лучше поведай, какого черта заявился сюда, княже? – хмуро осведомился он. – Али не ведал, яко тут тебя встретить собрались? – И кивнул казаку, стоящему в проеме.

Тот послушно закрыл за нами дверь, оставляя наедине, а пока закрывал, я успел ему подмигнуть. А как же иначе, если это был не кто иной, как Желудь собственной персоной.

Вот только откуда он взялся? Вроде среди сопровождающих был только Серьга и еще два десятка казаков, а его там…

Я постарался припомнить, но ничего не получалось – подробности и лица плыли перед глазами, сливаясь и размазываясь по стенкам моей памяти…

Разве что обескураженное лицо Дмитрия, появившегося в сопровождении польской свиты, когда мы с Корелой уже успели накатить по пятой.

Бравый атаман еще в самом начале нашей пьянки предложил погодить, но не мог же он не выпить первую, провозглашенную во здравие государя. Да и вторую тоже – за нашу с ним встречу. И третью – за православную Русь. И четвертую – за славный казачий Дон…

Пили быстро.

А чего медлить? Едва чарки пустели, Дубец был тут как тут. И вновь буль-буль, тост, выдох, огненная влага еще течет по пищеводу, просачиваясь в желудок, а я, довольно крякнув, начинаю провозглашать очередную здравицу.

Видя, что меня начинает развозить – чарки хоть и не очень велики, но сто граммов влезало железно, а в моих фляжках хранилась даже не водка, а нечто среднее между ней и спиртом, Корела попытался отказаться от пятой, но я заплетающимся языком процитировал:

Жить так жить! Без робости и страху! Обходных дорожек не искать! В трудный час последнюю рубаху Верному товарищу отдать![49] —

после чего заявил: – За то, чтоб нам с тобой было кому отдать последнюю рубаху, и за то, чтоб всегда был тот, кто отдаст ее нам в трудный час.

И не удержался атаман, вмазал и в пятый раз.

А вот шестой тост я и впрямь произнести не успел – помешали сухари, врученные мне и легендарному защитнику Кром кем-то из казаков как раз после осушенной пятой чарки. Пока я вгрызался в каменный кусок хлеба, прискакал Дмитрий в сопровождении своей свиты.

Прискакал и… опешил, изумленно глядя на меня.

– А я тебе, государь, трубу в Европах прикупил по случаю, – заплетающимся языком безмятежно заявил я, воспользовавшись наступившим затишьем.

– Какую трубу?! – взвыл он, и его лицо исказилось от злости.

Еще бы, все задуманное прахом.

Где злодеи? – Нет их, на полпути к Москве. Зачем ускакали – поди пойми.

А где главный киллер? – Он есть, но на убийцу никак не тянет, даже при очень богатом воображении, ибо еле-еле стоит на ногах, того и гляди, сейчас вовсе свалится.

Да кто ж поверит, что эта пьянь катила сюда с тайным умыслом подстеречь государя Руси и убить его?!

Впору поворачивать коня и скакать отсюда в местечко потише и поукромнее, чтобы решить, чего со мной делать дальше. Он и попытался, но не тут-то было – я настойчив.

– Федорыч! – воззвал я к Басманову, потрясая трубой. – Ну хоть ты подтверди государю – классная ведь штука.

Однако тот не подтвердил и вообще не произнес ни слова. Вместо него это сделал взбешенный Дмитрий, заорав:

– В темницу его!

Чья-то твердая рука тут же бесцеремонно обхватила меня сзади, а знакомый голос, раздавшийся над ухом, произнес:

– Дозволь мне его туда доставить, государь, да посторожить? – И угрожающе: – У меня с ним свои счеты имеются!

Я кое-как повернул голову и увидел Серьгу, на левой щеке которого были видны разноцветные разводы – явные следы некогда красовавшегося там изумительного здоровенного синячища, который, по словам Желудя, я ему поставил.

Интересно только когда… Но на размышления сил не было, тем более что хитрец-организм почуял – можно расслабиться, так что путь к монастырю почти не остался в памяти – уж очень мутило.

Пить полуспирт в таких количествах без закуски – это, я вам доложу, сама по себе та еще работенка, не говоря уж о неминуемых последствиях.

Правда, «слона», то бишь гигант-шатер, который привольно раскинулся в самой середине Дмитриева стана, я все-таки заприметил – уж очень он был велик.

Признаться, такие огромные палатки мне доводилось видеть в своей жизни лишь однажды, в первый месяц после призыва в армию, еще на курсе молодого бойца, в летнем лагере. Но там обшивка полностью состояла из брезента, а тут он весь блистал узорочьем красок.

Зато помимо «слона» больше ничего – сплошной туман.

– Как-то не горячо вы меня тут встретили, – вздохнул я и передернулся, добавив: – Можно сказать, холодно. Даже чересчур.

Еще бы – бочка в монастырском дворе запомнится мне надолго. Изрядная бочка, вместительная. И наполнена она была до краев.

Меня быстренько раздели до исподнего, а в связи с его полным отсутствием, ибо я так и не приучился в июньскую жару носить холодные штаны, то бишь кальсоны, кинули какую-то тряпку, велев «обмотать чресла».

Уже догадываясь о дальнейших коварных действиях, я тем не менее послушно обмотал, после чего меня сразу же крепко ухватили под руки два казака и потянули в разные стороны, а еще трое принялись по очереди окатывать водой.

Температура воды тоже запомнилась. Если кратко – ледяная. Примерно четыре-пять градусов. И кажется, ниже нуля.

Кто сказал – не бывает? Я, между прочим, до этой процедуры тоже считал, что не бывает, но после десятого ведра понял – запросто.

Чай, на Руси живем, а тут всяческих чудес видимо-невидимо.

А кто не верит – милости прошу на мое место.

Сам я вопить начал после пятого. Это тоже помню, равно как и то, куда, в какие места посылал своих мучителей, а также с кем конкретно предлагал совокупиться, включая гиппопотама, белого медведя, носорога и прочую мелкую живность.

Но не вырывался, хотя сделать это мог запросто, несмотря на крепкую растяжку – оттолкнувшись и вбок ногами по печени левого от себя, а потом…

Короче, мог.

Только зачем?

К тому же ратников моих уже не было – их чуть раньше отвели куда-то в глубь монастырского двора, так что взирать на мое позорище они не могли, а мне самому ледяное омовение было на руку – мутило изрядно.

Однако имитировал я старательно и помимо издаваемых воплей все время дергался как ненормальный.

Хорошо хоть, что сразу после было растирание и сухая одежда. Моя, между прочим. В смысле штаны, кафтан, нарядная рубаха и так далее. Словом, все, что с меня содрали перед принудительным купанием.

Зато теперь был почти трезв – весь имеющийся градус организм вбухал на срочный сугрев ледяных конечностей.

– Холодно, – хмыкнул Тимофей. – А то ты не знал, чем встретят? Желудь же обсказал все, так чем думал? Хорошо хоть, что напился, иначе… Может, поведаешь, с какой такой радости ты с Корелой…

– Что б иначе не было, – честно сознался я и самонадеянно заявил: – Зато проводят, надеюсь, пирогами и пышками. И будут они такими вкусными, что ради них можно вытерпеть немного синяков и шишек.

– Шишек, – хмыкнул Шаров. – А пуль не хотишь? Думаешь, почему не кому иному, а мне стеречь тебя доверили? – И он выразительно ткнул себя рукоятью плети в разноцветье на щеке.

– Как я понимаю, это якобы моя работа, – высказал я предположение.

– Догадлив, – кивнул Тимофей и попрекнул: – А в ином и вовсе напротив. Вот чего тебе в Москве не сиделось?!

– Лучше вон факел возьми да посвети, – предложил я, пожаловавшись: – Уж больно плохо видно, а судя по запаху, там на дне пяток яблок точно завалялось. – И, кряхтя, полез шарить рукой в бочке.

– А-а-а, да что с тобой говорю вести! – взвыл он, но у самой двери я остановил его, ответив на последний заданный им вопрос:

– Говоришь, в Москве. А что проку? В осаде долго не продержаться. От силы несколько дней, а там горожане как-нибудь исхитрятся да откроют ворота.

Серьга, опешив, повернулся и остолбенело уставился на меня. Я уже успел извлечь яблоки – не подвело чутье, и теперь, взгромоздившись на соседнюю бочку, перевернутую днищем вверх, с аппетитом грыз одну из своих находок, при этом весело болтая ногами.

– Так ты трезвый? – настороженно спросил он.

– Давно, – вздохнул я, но сразу поправился: – Не совсем, конечно, но если и остался хмель, то только чуть-чуть. – И, хрустко надкусив еще раз яблоко, добавил: – Так вот о Москве. Сам посуди, мне даже на стены ставить некого. Моя тысяча разом их оборонить не в силах, там же три десятка верст, если все в куче посчитать, вместе с Белым городом и Скородомом, а стрелецкий народ в смятении, того и гляди, сам ринется ворота открывать.

– Так-то оно так, – задумчиво протянул Тимофей, подходя поближе.

– А уж кровушки при этом прольется – вода в Москве-реке алой станет, – подытожил я, ехидно добавив: – Между прочим, кто-то мне заповедал ее поберечь. Ты, часом, не помнишь, кто бы это мог быть?

– Одно дело через стены о мире уговариваться, а совсем иное – самому в пасть лезть.

– Про стены я только что тебе сказал, – напомнил я. – Можно, конечно, вовсе из Москвы уйти и попробовать поднять народ против Дмитрия, только тут не Москва, а все русские реки заалеют. Так что поспешил твой Желудь со мной прощаться.

– А я поспешил тебя за умного почесть, – парировал Серьга.

– Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой, – горделиво процитировал я.

– Какой бой?! – простонал Тимофей. – Ну какой тебе бой ныне?! – склонился он ко мне.

– Словесный, – скромно пояснил я.

– Не будет боя, – вздохнул он, принявшись как-то загадочно разглядывать мое лицо и продолжая говорить: – Государь, опосля того как я тебя забрал, гонца подослал, кой поведал, что, мол, ежели я с тобой за обидку свою сочтусь сполна, так он особливо суровой кары надо мной чинить не станет, ибо поймет.

– Не уясню я что-то, – начал было я, но тут же полетел на пол.

Ох и тяжела казацкая длань. Хорошо хоть, что основная сила увесистого удара пришлась по скуле, а то непременно бы выплюнул парочку зубов. Впрочем, во рту солоновато. Попробовал на ощупь, так и есть – шатается один. Все-таки задел Шаров.

– Больно? – сочувственно поинтересовался Серьга, дружелюбно протягивая мне руку.

– Обидно, – процедил я сквозь зубы и демонстративно отвернулся от предлагаемой помощи, поднявшись самостоятельно. Кое-как стряхнул с одежды налипшую солому и укоризненно заметил: – Напрасно ты это, Тимофей Иваныч. Признаться, не ожидал.

– А что мне делать, коль ты такой дурень, – смущенно проворчал он. – Должон же я в глазах Дмитрия Иваныча чистым остаться. Ты мне приложил, – он потрогал разноцветные разводы, – а я тебе. Таперича вроде как квиты. А бежать умыслишь – поведаешь. Глядишь, чего-нибудь надумаем.

– Не за тем я ехал, чтоб бежать, – угрюмо возразил я, еще раз осторожно потрогав скулу.

Нет, я не обиделся на Шарова. Разве что немного, да и то лишь до его пояснения. Правильно мне заехал атаман. Ну что это за побои, если следов вообще не видно? Но и воспользоваться предложением Серьги я не собирался – во всяком случае, пока.

Вместо этого попросил:

– Там у меня ларец был приторочен. Его потом, кажется, Басманов забрал или еще кто. Ты бы съездил к государю своему и сказал, чтоб он бумаги, которые в нем лежат, вначале в одиночку прочитал, уж больно они тайные.

– Съезжу, – пробурчал он.

– Вот и хорошо, – кивнул я и, ежась, пожаловался: – А прохладно тут, – и похлопал себя по груди.

– От стен веет, – буркнул Тимофей. – Велю, чтоб пару попон принесли да соломки свежей. А уж боле звиняй, – развел руками он и язвительно заметил: – Приучайся спать по-козацки.

– Приучусь, – кивнул я. – Мне не впервой. – И попросил: – Ты бы о моих ратниках тоже позаботился. Ну там попоны, солома, поесть чего-нибудь.

– Тьфу ты, – сплюнул в сердцах Шаров. – Нашел о чем заботиться. Тут свой дом вовсю полыхает, а он у соседей стену водой норовит полить!

– И потом, если что со мной случится – мало ли как оно сложится, – упрямо продолжил я, – позаботься, чтоб им зла не чинили.

Он хмуро кивнул.

– Вот и батюшка твой тож из таковских был. Никогда о своих людишках не забывал, и всегда чтоб… – Серьга крякнул и досадливо махнул рукой, принявшись тереть глаза, ворча на проклятую труху с потолка, которая то и дело сыпется вниз.

Пока он разбирался с «трухой», я успел спросить:

– А кто меня сторожить будет – твои казаки?

– А чего тебя сторожить? – удивился Шаров. – Отсель не сбежишь. Сквозь оконце слюдяное разве что кошке пролезть под силу, а дверь поди выломай. Да и к чему?

– Речь не про побег, – пояснил я. – Тут наоборот как раз… – И осекся.

А может, мои опасения напрасны?

Или даже наоборот – пусть убийцы приходят, а я уж их встречу, да так, что мало не покажется. Хотя если их будет человек пять, да с саблями, трудненько придется. Очень даже возможно, что не смогу управиться – чай, не киногерой.

– Ну-ну? – заинтересовался Серьга.

– Гости могут у меня появиться, – я наконец пришел к выводу, что рисковать попусту ни к чему, – причем незваные. Так что поставь кого-нибудь, да не одного. А если государь пришлет других сторожей – скажи, что опаска у тебя. Мол, сбежать я от них могу, потому ты им не доверяешь.

Атаман вопросительно уставился на меня.

– Напрасно ты мыслишь, что государь на таковское решится… – с легкой укоризной в голосе протянул он и сразу напомнил, что Дмитрий уже отдал соответствующее поручение ему самому, а потому ни к чему государю возлагать точно такое же еще на кого-то.

Вообще-то звучало логично, но только что касалось самого Дмитрия, а тут не следовало забывать и о советниках, которые у него имелись, в том числе из «шибко умных».

Вон они как хорошо придумали с моим «черным умыслом». Могут и еще изловчиться, а потом объявить, что я от стыда, раскаяния и тоски принял яд. Мне же его «принимать» сейчас никак нельзя – пожить надо. Да и слишком много других жизней «привязано» к моей.

О том я и сказал атаману, пояснив, что совсем не уверен, будто наказ Тимофею Ивановичу о беспрепятственной расправе надо мной на самом деле исходил от государя. Одним словом, лучше, если сегодняшнюю ночь он постережет меня как следует, а уж завтра, думаю, после прочтения бумаг из ларца, когда ко мне заявится сам государь, будет полегче.

– Вон ты на что полагаешься, – протянул Серьга и рассудительно заметил: – А ты не помыслил, что, коль они столь важны, а ныне у него в руках, так ему проще всего изодрать их, да и тебя самого на тот свет спровадить от греха?

– То списки, – пояснил я, – а подлинники в надежном месте. Если умру, они всплывут. Получается не проще, раз живой обязуется молчать, а мертвый примется во всю глотку горланить об этих тайнах. Так и передай… казачьему царю.

– Да он, может, и вовсе читать их не станет, – хмыкнул Шаров. – Отмахнется, и вся недолга.

– После твоих слов да после того, что ему Басманов сказал? – удивился я, но сразу же осекся.

А передаст ли Басманов то, что я ему сказал? Не побоится? А если нет или как-то смягчит произнесенное мною?

– Ты, когда станешь его предупреждать, шепни еще словцо. Мол, я тебя просил передать, что там его позор, – вновь повторил я то, что ранее сказал боярину.

– В бумагах-то?! – недоуменно уставился на меня Серьга и озадаченно спросил: – А ты ничего не спутал? Как же он там может быть-то?!

– А почему нет? – в свою очередь осведомился я, не понимая, что тут такого удивительного.

Шаров пожал плечами и рассудительно ответил, что…

Только теперь, да и то не сразу, выяснилось, что под словом «позор» мы с атаманом подразумевали совершенно разные понятия. Он – принятое тут, сейчас, в это время, то есть зрелище или представление для людей, которое показывают бродячие скоморохи, а я – свое, привычное для двадцать первого века.

– Чтой-то ты побледнел с лица? – озабоченно уставился на меня Серьга.

– Побледнеешь тут, – прошипел я сквозь зубы, кляня себя на чем свет стоит.

То-то Басманов так удивленно таращился на меня, а потом ворчал о дураках, которые в такой час думают о веселье. А если Дмитрий захочет повеселиться в коллективе? Он же потом ни за что мне не поверит, что я-то как раз имел в виду обратное и хотел предостеречь его, чтобы…

– Тимофей Иванович, миленький, скачи немедля, – жалобно попросил я. – Только не про позор говори, а про тайное, и все. Главное, чтоб он один их читал, непременно один.

Атаман, как он рассказал мне по возвращении, успел впритык – Дмитрий как раз собрал по такому случаю весь свой сенат, собираясь зачесть грамотки, после чего решать, что делать далее с князем Мак-Альпином.

Разумеется, сам читать он не собирался – не по чину. Для того имелся Бучинский. Правда, шкатулка была еще в руках у Дмитрия, но он уже успел извлечь первую из бумаг, собираясь передать ее своему «секлетарю», когда прибежавший караульный начал что-то шептать государю на ухо.

Словом, успел Тимофей.

Да и насчет надежной стражи я не ошибся.

Незваные гости пришли в первую же ночь, точнее, под самое утро, на рассвете.

Кто такие – не видел. От кого – понятия не имею. Слышал только краем уха – уж больно толста дубовая дверь – разговор у своей подклети-темницы, но он мало что дал.

Пока шли дебаты и препирательства между охраной и приехавшими, я на всякий случай приготовил несколько бочонков, выбрав солидные, чтоб не промахнуться, когда стану надевать на голову первому из визитеров. Ну а дальше уж как получится.

Но обошлось.

Ворчливая перебранка длилась недолго, хотя пришедшие успели использовать все варианты. Начали они с горячего желания поглядеть на июду-учителя, подло предавшего пресветлого государя, и заглянуть в его поганые очи.

Не вышло.

Тогда последовали намеки, что есть у них на то тайное дозволение самого Дмитрия Иваныча, кое он поведал им изустно, а потому бумаги они не имеют, но ежели казаки не верят, то можно и проехаться до государя…

Но и тут их ждала неудача.

Очевидно, присланные были из числа холопов, пусть и ратных, душу имели соответствующую, так что им и в голову прийти не могло, что кто-то осмелится действительно проехаться до Дмитрия и спросить насчет распоряжения, тем более речь шла не о чем-то важном, а о безделице.

А вот Шаров, который разместился на ночлег с шестеркой сменных сторожей поблизости, в одной из соседних подклетей, и был сразу разбужен озадаченными этим визитом караульными казаками, рассудил иначе.

– И то дело, – услышал я его бодрый голос. – Вот и отправляйтесь вместях с Кречетом. Он спросит, а вы поблизости постоите.

– Пущай так, – после некоторой паузы произнес голос, все больше напоминавший мне чей-то, уже слышанный однажды, причем в достаточно критических обстоятельствах, иначе не запал бы в память. – Токмо допрежь вон занесите ему поснидать.

– Это что ж, тоже государь передал? – осведомился Тимофей.

– Велел подсобрать с поварской остатки с трапезы, – уклончиво заметил голос. – Чай, он у нас милостив. Сказывал, хошь ему сей князь и ворог лютый, ан тоже во Христа верует, потому и негоже голодом его морить.

– Непременно передам, – заверил Серьга и одобрил переданное: – Пахнет вкусно, ажно у самого слюнки потекли. А насчет повидать…

– Дак ежели снедь передашь, то прочее и не к спеху, – заторопился голос. – Негоже царя-батюшку будить ранее времени, уж больно он вечор не в духе был, пущай почивает…

Голоса смолкли.

Если бы там был я, то непременно попытался бы задержать хоть одного из прибывшей парочки. Позже Шаров сознался, что и у него возникла похожая мыслишка, но он не решился ее осуществить, а потом стало поздно.

Пока они неспешно прошлись по монастырскому двору, пока те истово крестились на золоченые купола Введенского собора, Тимофей все колебался, не решаясь удержать хоть одного из них, и потому продолжал разговаривать, спрашивая о том о сем.

Сопровождал он их до самой коновязи, где приехавшие, торопясь вернуться, сразу принялись сноровисто отвязывать коней, и он махнул рукой, решив не удерживать.

Парочка взгромоздилась на коней, но тут к Тимофею прибежал один из караульных казаков и сообщил, что Травню вдруг резко стало худо.

Атаман опрометью бросился обратно, на полпути резко остановился, досадливо хлопнул себя по лбу и метнулся к коновязи, но было поздно – оба гостя успели отъехать на достаточно большое расстояние, так что пытаться их догнать нечего было и думать.

– Вона какая беда приключилась, – кручинился Шаров, глядя на затихшего к тому времени Травня, продолжавшего держать в руке недоеденную поросячью ногу, которую проголодавшийся караульный выломал из переданной для меня хорошо прожаренной тушки, и спохватился, встревоженно посмотрев на меня: – Сам-то ничего не успел отведать?

– Пока еще из ума не выжил, – грустно усмехнулся я.

Еда, которую занес мне в темницу Травень, выглядела действительно аппетитно, да и пахло от нее очень вкусно – немудрено, что караульный соблазнился самовольно поделить ее между мной и собой.

Вот только в отличие от него я прекрасно понимал, что эта трапеза будет в моей жизни последней, а потому и пальцем к ней не притронулся.

– Был бы это ужин – отдал бы врагу, – вздохнул я и подосадовал: – Знал бы, что он утаил от меня эту ногу, хоть предупредил бы, а так… Вот тебе и милосердие от государя.

– Неужто мыслишь, что Дмитрий Иваныч таковское учинил? – угрюмо спросил Шаров.

– Нет, не думаю, – покачал головой я. – Но сдается, что у меня в его окружении «друзей» и без него самого хоть отбавляй. Если верить знающим людям, – припомнились мне слова Басманова, – то весь сенат в полном составе, да и прочие бояре, которые туда не входят, тоже любви не питают.

– Казаков они ненавидят, то понятно, – недоуменно протянул Серьга, – но ты ж вроде бы и сам князь, их замесу, так почто?

– Замес-то их, а тесто иное, – хмыкнул я. – Чужак я.

– Иноземец, – понимающе кивнул Шаров.

– Не в том дело, – вздохнул я, но пояснять не стал – слишком долго, а мне еще предстояло как следует подготовиться к предстоящей «задушевной» беседе, которой государь меня непременно осчастливит в любом случае, даже если его сенат уже вынес мне смертный приговор.

Помнится, в Путивле при схожих обстоятельствах я, признаться, был не очень-то готов к разговору с императором – интересно, перестал он делать в этом слове ошибки или нет? – но сегодня иное.

И мы еще поглядим, чья возьмет.

Но вначале…

Пришлось отвлечь атамана от скорбного созерцания погибшего Травня и попросить его разыскать для меня у монастырского келаря… весы, а к ним…

Втолковывал я, что именно требуется, достаточно долго – Тимофей, не понимая, что за блажь осенила сына княж-фрязина, слушал невнимательно, то и дело сокрушенно поглядывая на мертвого казака, но спустя часок управились и с этим.

Необходимый антураж я создал быстро, включая и веревочки, которые до поры до времени примостил между двумя бочками, – они должны отыскаться совершенно случайно.

Так, вроде бы бумаги, которые находились во внутренних карманах кафтана, пришитых Марьей Петровной специально по моему заказу, на месте, никуда не делись. Что ж, все готово, и у меня еще остается время полежать и в последний раз собраться с мыслями – что и за чем должно следовать…

Пока лежал, незаметно для себя уснул.

Разбудил меня Тимофей.

Глава 16 И никаких фокусов

Оказывается, пока я дрых, атаман успел послать прокатиться до становища Дмитрия верного Желудя, и тот кое-что разузнал.

Получалось, что в одном парочка отравителей не солгала точно – Дмитрий и впрямь был вчера не в духе. Это если говорить деликатно. А если попроще – впал в буйство.

И сдается мне, что произошло это сразу после чтения моих бумаг.

Косвенно подтверждало это и то, что, если верить словам недоуменно переговаривающейся между собой челяди, которые удалось подслушать Желудю, весь ковер в его опочивальне оказался усеян обрывками каких-то бумаг.

Впрочем, там вообще царил страшенный беспорядок. Валяющийся перевернутый стол, жалобно задравший кверху отрубленные ножки, да и остальная мебель выглядела весьма и весьма плачевно.

– Видать, в твоих списках не просто срамное прописано было, а и еще кой-что, – сделал вывод Шаров, пытливо глядя на меня.

Я в ответ лишь загадочно улыбнулся, но пояснять Серьге ничего не стал. И не потому, что не верил старому казаку. Просто не всегда «во многая знания многая печали». Иногда в нем кое-что похуже. Например – смерть, а потому…

Дмитрий прискакал в монастырь перед обедней, но сразу ко мне в подклеть не пошел. Вначале он добросовестно отстоял всю службу во Введенском соборе.

То ли молился, то ли собирался с мыслями, теряясь в догадках, что теперь со мной делать, но, скорее всего, просто делал вид, что главное для него – церковная служба, а арестованный князь – ерунда, можно попутно и навестить, раз уж он тут рядом.

Впрочем, когда он ко мне вошел, то тоже оказался ошарашен и сбит с панталыку.

Еще бы!

Узник не в унынии, а вроде бы как напротив. Да мало того что он, сидя на бочке и болтая ногами, весело улыбается, хрумкая яблоко, но еще и орет во всю глотку:

– Ба-а, сам пресветлый государь! А уж как я заждался-то тебя, как заждался!

Дмитрий недовольно оглянулся на стоящих за его спиной казаков и сурово бросил Шарову:

– Он что, сызнова пьян?

– Не должон, – решительно отверг упрек атаман.

– Стало быть, не протрезвел после вчерашнего, – предположил Дмитрий.

– Мы ему, едва приехали, такое купание учинили, что он уже к вечеру трезвехонек был, – вновь не согласился с государем Серьга.

– Ладно, оставьте нас, – буркнул Дмитрий. – Токмо допрежь огня занесите – уж больно темно тут, а мне в глаза ему охота заглянуть.

Стоял он в ожидании довольно-таки спокойно, но суетливые руки, ни секунды не знающие покоя, все равно выдавали внутреннее напряжение.

Однако молчал.

Лишь когда сразу три ярко горящих факела примостили на стенах, а толстый услужливый келарь самолично приволок здоровенный шандал на семь свечей и все удалились, будущий царь-батюшка соизволил сделать мне замечание:

– Что-то ты больно весело меня встречаешь. Тебе б печалиться впору, что сызнова твой злой умысел не удался, а ты эвон…

– Quis desiderio sit pudor aut modus tam cari capitis?[50] – проникновенно произнес я и, не удержавшись, заметил: – Сдается мне, что и ты вчера ликовал без меры, когда прочитал то, что я для тебя приготовил. И про умысел ты тоже напрасно. Сам ведь ведаешь – его и в помине не было.

– Я-то ведаю, а вот прочие – нет, – парировал он. – И для всех них ты – убийца.

– Охотно верю, – согласился я. – Ты, государь, великий умелец nigra in candida vertere[51]. Но надеюсь, что во всеуслышание ты еще об этом не объявил?

– А тебе что за дело? – Он с вызовом посмотрел на меня.

– Мне – никакого, кроме заботы о твоем величестве и… твоем величии, которое непременно пострадает в связи с тем, что сегодня царь-батюшка говорит одно, объявляя человека подлым изменником, а потом…

– И что потом? – насторожился он.

– Потом будет… потом, – скаламбурил я, – а пока об этом рано. К тому же, в конце концов, тебе решать, что именно будет потом.

– Гляди, – пригрозил он, – грамотки, что ты привез, я уже разодрал…

– Списки с грамоток, государь, – невозмутимо поправил я его. – Сами они в надежном месте.

– А мне все одно, – презрительно отмахнулся он. – Кто им ныне поверит? – И торжествующе уставился на меня.

– Так уж и никто? – усомнился я.

– Никто! – отрезал он. – Так что, если ты помыслил, будто я тебе за оные тайны жизнь подарю, промашку дал. К тому ж я и не собираюсь ничего отдавать Жигмонту, а что обещал, так мало ли люди посулов раздают, когда нужда заставляет. Мнишеку – дело иное, но то тестю. Оно тоже всем понятно. Если б на дочке кого-нибудь из наших бояр женился, все одно и тогда бы тестя удоволил, потому как положено отдариваться.

– Положено, – согласился я. – И насчет обещаний при нужде тоже верно сказано. Ой сколь много ты их пораздавал. Помнится, ты и мне про Годуновых кой-что посулил. Или, как я понимаю, это тоже было не в счет?

– Передумал! Tempora mutantur et nos mutamur in illis![52] – отчеканил он. – Вот и я тоже поменялся. К тому ж тесно нам двоим на Руси. Это куры под одной крышей живут в мире и согласии, а два петуха в одном курятнике – никогда! Уж так мир оный устроен.

– А придется ужиться, – ласково заметил я.

В моем вкрадчивом тоне не было притворства – только искреннее или почти искреннее сочувствие.

Впрочем, я и ранее ничуть не фальшивил, даже когда приветствовал его в самом начале. Мне действительно было радостно сознавать, что маски сброшены за ненадобностью и игра пошла в открытую, или почти в открытую.

Да и с петухами он тоже по-своему был прав. Действительно, самая прочная гарантия мира – это закопать топор войны вместе… с врагом.

Но признавать это вслух – перебор.

– Про петухов мне и впрямь невдомек – у нас, шкоцких князей, сельское хозяйство не в чести. Только я ведь тебе не все привезенное выдал. У меня ж и еще кой-что в запасе осталось.

– А боле я никому не обещался, – растерялся Дмитрий.

– Разве? – удивился я. – Неужто ты, государь, забыл про служителей истинной веры, кои тебя ныне повсюду сопровождают, а один даже принимал участие в твоем крещении? Так вот, думается мне, что промашку ты дал, «красное солнышко». Генрих Четвертый принимал католичество, потому что его подданные – католики, то есть королю некуда было деваться, а у тебя вроде как наоборот. Так что это Париж стоит мессы, а вот Москва – литургии, ты же все поперепутывал…

– А оное ты откель выведал? – оторопел Дмитрий и осекся, поняв, что вдобавок и сам проговорился.

Но я ликовать не стал – и без того все известно, так что в лишних подтверждениях не нуждался.

– Оттель же, откель и прочее, – туманно пояснил я. – Да и какая разница, откуда я все это вызнал. Тут ведь главное в ином – сколько мне ведомо.

Дмитрий зло прищурился и ехидно заметил:

– А видоки тому имеются?

– А как же! И не один! – горячо заверил я его. – Конечно, отец Каспер Савицкий промолчит или от всего отопрется – у иезуитов оно запросто. Да и папского нунция Рангони тоже разговорить не получится. Вот только не все присутствовавшие в церкви Святой Варвары столь же добропорядочные католики. Иные из них весьма корыстолюбивы и вдобавок большие болтуны.

– Зебжидовский, – прошипел он.

Хорошо работает логика у мальца, просто прекрасно. Но краковский воевода нам еще сгодится, а напакостить ему Дмитрий в состоянии, настучав королю, так что лучше обелить мужика заранее.

– Ну тут ты чересчур высоко скакнул, да пальцем в небо угодил, – усмехнулся я. – Есть и иные. Впрочем, не думаю, что ты в тот апрельский денек – кажется, это была страстная суббота, нет? – любовался служками и прочим людом из числа тех, кто был там, так что лучше не гадай, ибо бесполезно. Да и ни к чему тебе их имена.

– Народ тебе не поверит, – заявил он, вот только уверенности в его голосе не было и в помине.

– Мне – нет, – согласился я. – А тем, кто, польстившись на злато, согласился на приезд в Москву и может во всеуслышание заявить о твоем латинстве прямо с Царева места?

– Все одно – и слухать не станут! – отчаянно выкрикнул он.

– И тут не спорю, хотя и сомневаюсь – люди любопытны, так что напрасно ты… Впрочем, ведь и это далеко не все. Это тебе сейчас кажется, что хуже известий нет, но ты ошибаешься. Имеется у меня и еще кое-что. – И заботливо осведомился: – Ты как там, еще не передумал насчет Годуновых?

Дмитрий вконец обалдел. Ну да, казалось бы, все уже вывалено, в том числе и самая ужасная тайна, а ему тут обещают еще страшнее.

– Яко бы ты ни тщился, а народ не поверит никакому поклепу на меня! – яростно заорал он.

– Значит, не передумал, – вздохнул я и посетовал: – Забыл ты, государь, о том, что есть оружие пострашнее поклепа – это истина. Придется тогда напомнить, что у каждого человека при рождении двое родителей, в том числе и у тебя, причем один из них до сих пор жив… – И спохватился: – Ах да!..

Сунув руку за пазуху, я извлек из нагрудного кармана изрядно помятую и несколько сплющенную грамотку моего ученика. Вислые печати многообещающе сверкнули, отражая пламя факелов.

Дмитрий настороженно принял ее у меня, но разворачивать не спешил.

– Что здесь? – Он вопросительно уставился на меня.

– Видишь ли, – пояснил я, – мы тут с Федором Борисовичем подумали, что возвращение матери будущего государя в стольный град должно быть пышным и торжественным. В сей грамотке твой названый брат и престолоблюститель как раз и сообщает о том, что мы решили послать за нею в Горицкий монастырь аж две сотни ратников для ее почетного сопровождения.

Дмитрий молчал, уставившись на меня.

Лицо бледное, ни кровинки. В сверкающих глазах кровавыми отблесками огни факелов. Правая рука ползет к сабле.

Я на всякий случай изготовился спрыгнуть и даже прикинул, в какую сторону. Кажется, вон туда, в просвет между бочками. Там до стены рукой подать, а уж ногой тем паче. Если оттолкнуться и в прыжке…

Или нет, туда нельзя. Там лежат веревочки, заботливо приготовленные для фокуса, которой понадобится, нет ли – бог весть. Словом, пусть лежат…

Я тогда лучше наискосок и уходить стану…

И подосадовал – как ни крути, а если что, получалось плохо. Даже если благополучно уйду от его сабельки, то все равно урон нешуточный – Мефистофели как зайцы не бегают. Выходит, что у меня будет эта самая, как его, потерька отечества, а если попроще, то репутации.

Но император сдержался.

– Я понял, о чем ты сказываешь. – Он постарался взять себя в руки. – Токмо как же так, князь? То ты о чести речь заводишь, а тут намекаешь, что и Христовой невесты можешь не пощадить…

Ах вон он о чем. Нет, мальчик, ты перепутал. Я имел в виду совсем другое.

– Да зачем же мне ее терзать? – искренне удивился я. – Тогда ведь, если она выйдет к людям на Пожаре вся в синяках да побоях и станет уверять, что ее истинный сын давным-давно почил, ей же никто не поверит. Напротив, она должна быть целехонька и здоровехонька. Ее даже попробуют откормить по дороге, а то, знаешь ли, монастырские харчи, они…

– И ты мыслишь, что моя родная мать отречется от меня?! – Он надменно вскинул голову.

Увы, юноша, я не мыслю – твердо уверен. Правда, в обратном.

Если бы я знал, что смогу заставить, улестить, уговорить старицу Марфу, то есть бывшую царицу Нагую, выйти на Пожар и во всеуслышание заявить о том, что пятнадцатого мая лета семь тысяч девяносто девятое в Угличе действительно скончался ее сын Дмитрий, все было бы куда проще.

Тогда ни весь этот спектакль, ни все прочее ни к чему.

Но, к сожалению, у нынешней Христовой невесты нрав по-прежнему неукротимый. Помню, как мне с грустью рассказывал Борис Федорович кое-какие подробности допроса тайно привезенной в Москву монахини.

Велся он тоже в обстановке величайшей секретности, причем прямо в царских палатах, куда Нагую, тоже тайно, доставили из Новодевичьего монастыря.

Присутствовало на нем лишь трое – помимо инокини только чета Годуновых, и все.

Монахиня упиралась, заявив, что ей говорили, будто ее сына тайно вывезли из Русской земли, сразу оговорившись, что те, кто сообщил это, уже мертвы. Словом, отчаянно виляла и упрямо не желала сознаваться, что Дмитрий умер.

Кстати, судя по результатам моего собственного расследования, не исключено, что она говорила правду.

Но Годуновых такая правда не устраивала. Тогда Мария Григорьевна пригрозила выжечь ей глаза и уже схватила свечу, но Нагая, не испугавшись, с ненавистью выкрикнула: «На, жги!» – и отважно подала лицо навстречу огню.

И дрогнула свеча в руке царицы.

Правда, в следующее мгновение она уже оправилась и сунула бы ее в глаза Нагой – судя по характеру Марии Григорьевны, скорее всего, ее на это хватило бы, – но Годунов успел перехватить руку жены.

Получалось, инокиня пойдет на все, лишь бы отомстить тем, кто, по ее мнению, лишил ее и царских почестей, и сладкой царской жизни, ну и конечно же власти.

Хорошо, что Дмитрий этого не знает.

– А ты сам как о том думаешь? – уклончиво заметил я и осведомился: – Так что насчет Годуновых, не передумал?

– Нет! – заорал он в бешенстве.

– Печально, – вздохнул я, задумчиво посмотрел на темную щель между бочками, где лежали веревочки, но, поколебавшись, решил оставить их на потом.

Самый-самый крайний случай еще не наступил, и я вновь сунул руку за пазуху.

Дмитрий вытаращил глаза. Получалось, и это еще не все. Я не торопился, нарочито медленно копаясь за пазухой, хотя бумага в том кармане оставалась всего одна.

– Видит бог, не хотел я напоминать тебе ни о Чудовом монастыре, ни о монахе Никодиме. – После чего извлек показания келаря, презрительно повертел их в руке и брезгливо протянул Дмитрию, заметив: – Самому зачитывать эдакое уж больно противно, да и казаки за дверью могут услышать, так что лучше ты сам.

Тот, не успев дойти до середины листа, зло откинул его в сторону и с ненавистью уставился на меня.

– Кто о сем ведает? – тяжело дыша, спросил Дмитрий и рванул на себе ворот кафтана.

Жемчуг с ожерелья[53] посыпался на пол.

– Пока только трое: я, ты и монах Никодим, – ответил я.

– Все ты продумал, князь, лишь о себе не озаботился. А ежели я тебя сызнова на обрыв поставлю? Нара – не Сейм[54], Серпухов – не Путивль, но помирать все равно придется. А тебя не станет – и ученичку твоему карачун[55] придет.

– Ты бы не спешил, государь, – хладнокровно заметил я, продолжая оставаться на месте. – Я понимаю, что любой человек имеет право на глупость, но этим правом надо пользоваться с некоторой умеренностью, а ты злоупотребляешь. Никто не спорит – легче всего опровергнуть чужое мнение тем, что попалось под руку, но ведь это касается только мнения, а не слухов. Я ведь ужас какой говорливый.

Он на секунду задумался, оглянулся на дверь, потом вновь оценивающе посмотрел на меня и решительно тряхнул головой, приняв решение. Клинок сабли, угрожающе зашипев, пополз из ножен.

– Говорливый, сказываешь? Тогда тебе и к Наре выходить не надобно – можно и тут все порешить, чтоб слухов не было. – И клинок стал медленно подниматься.

Об тебе уже составлен Фицияльный некролог. Только надобно решить, Как верней тебя решить: Оглоушить канделябром Аль подушкой задушить?..[56]

Так-так. Злой мальчик вздумал вновь наотмашь рубануть по гордиеву узлу, намереваясь решить надоевшую проблему как можно проще. Нет уж, юноша, не выйдет.

– Говорливым я стану, когда превращусь в покойника, – пояснил я, попутно прикидывая, что делать с веревочками – извлекать или нет.

Вон он, кончик одной из них, самой длинной, белеется, соблазняет своим хвостиком. Хотя нет, сейчас, кажется, уже поздно – упущено время. Он же и слушать не станет, тем паче смотреть. Тут впору об ином думать – как его угомонить да в чувство привести.

– Слухов не будет только до тех пор, пока князь Мак-Альпин жив, – пояснил я. – Поверь, что, как только ты пустишь в ход свое оружие, – кивнул я на замерший в нерешительности сабельный клинок, продолжавший хищно поблескивать, – и кое-кто в Москве узнает о моей смерти, в ход будут немедленно пущены списки сразу со всех грамоток.

Дмитрий застыл, не шевелясь и даже почти не дыша, а я продолжил:

– Уже через день ими будет улеплена вся столица, а для неграмотных выведут на Пожар самого монаха, поставят его на Царево место, и он станет публично каяться в том, что да, был грех. Мол, соблазнил его диавол, и при виде нежной юношеской плоти и так далее он не удержался, но ныне просит прощения у всего православного люда, ибо не ведал, что пред ним не кто иной, как государь, иначе он нипочем бы не стал его…

– Замолчи! – взревел Дмитрий и…

Правда, на меня саблю он так и не поднял, зато пустым бочонкам досталось изрядно – рубил он их мастерски. Учитывая, что силенкой господь и так его не обидел, а за счет ярости она возросла вдвое или втрое, щепки только успевали разлетаться во все стороны.

Думается, половину тары монахам теперь оставалось только выкинуть – восстановлению она не подлежала, а глядя на некоторые, посторонний человек вообще бы оказался в затруднении – чем это было первоначально.

Встревоженные грохотом казаки, распахнувшие дверь, так и застыли на пороге, донельзя изумленные происходящим в подклети и не понимающие, что делать. Было от чего растеряться – князь Мак-Альпин, скрестив на груди руки, невозмутимо сидит на своем месте, а мешать государю рубить саблей пустые бочки вроде как негоже.

Но чем меньше людей окажутся свидетелями этой полубезумной вспышки ярости, тем лучше, так что я легонько кивнул им, выразительно намекая, чтоб исчезли, и Шаров, стоящий первым, сразу понял, поспешив закрыть за собой входную дверь в подклеть.

Кстати, Дмитрий не заметил ни их появления, ни их исчезновения – уж очень был увлечен.

Лишь через минуту после исчезновения казаков он стал постепенно приходить в себя, а еще примерно через минуту остановился, дыша как загнанная лошадь.

Я к тому времени соскочил с бочки, на которой восседал, и невозмутимо залез в соседнюю, извлекая еще пару моченых яблок, одно из которых великодушно протянул Дмитрию. Тот уставился на мою протянутую ладонь.

– Глупый весь гнев свой изливает, а мудрый сдерживает его[57], – назидательно заметил я ему, вовремя припомнив нужное место из Библии, и, чуть помедлив, процитировал еще одно: – Не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых[58].

Я бы еще много чего сказал своему крестному отцу – не зря штудировал текст и вдобавок консультировался с отцом Антонием, но не стал, а то примет за издевку и снова взбесится.

Уставившись на меня, он убежденно заявил:

– Все-таки ты дьявол, княже.

– Говорил ранее, повторюсь и ныне, что нет, – отказался я от высокого титула, однако сомнения в нем оставил и даже постарался закрепить: – Хотя отрицать не стану, кое-чему и впрямь обучен. Правда, людьми, но какая разница.

– А память? – поинтересовался он. – У людей такой не бывает. Ты ж, как мне сказывали, почти слово в слово огласил на Пожаре то, что я собственными руками изодрал в Путивле.

– И тут у тебя промашка, – поправил я. – Ничего я не оглашал, ибо луженой глотки не имею. Так что этим занимался глашатай, или как там по-русски? – Но Дмитрий не ответил, поэтому пришлось сделать вид, что вспомнил сам. – Ах да, бирюч. Так вот он и огласил твои слова.

– Не мои, а те, что ты заново отписал, – не согласился Дмитрий.

– И вновь промашка, – возразил я. – Ничегошеньки я не отписывал, а… сумел воссоздать заново весь текст. Когда приедешь в Москву, сам убедишься. Впрочем, зачем столько ждать? Тебе проще всего спросить у Басманова. Покажи ему что-нибудь из написанного твоей рукой, и он сразу скажет, кто писал ту грамотку, которую я показывал ему в Москве.

– Как… воссоздать заново? – не понял он. – Ты ж сам спалил ее. Я ведь не слепой – видел. Да и обрывки кое-какие прочел.

– Магия – штука хитрая, а я в ней не из последних. Сказал тебе, кое-чему и впрямь обучен, – напомнил я.

Кажется, самая пора для веревочек… Или ну их? Вдруг не получится? Рука дрогнет, или спрятать не сумею…

– Дьяволом! – упрямо выпалил Дмитрий.

Ну что же ты, Федя?! Решайся!..

И я… не стал рисковать. Пусть этот фокус останется в резерве на самый-самый крайний случай.

– Нет, не им. Но если уж тебе так хочется, можешь считать меня потомком… – Я на секунду призадумался, прикидывая псевдоним посимпатичнее, и наконец выдал: – Бога Мома. – Пояснив: – Был такой у древних эллинов. Он занимался тем, что давал мудрые советы людям и… богам.

Про то, что он был богом насмешки и злословия, говорить не стал и упоминать его прозвище – «правдивый ложью» – тоже.

Иначе придется пояснять, откуда оно взялось, и то, что хотя советы Мома и были умны, но неизменно оказывались пагубными для всех, кто им следовал.

Сам потом поймет… может быть.

Если успеет, конечно.

– Потомок бога, – усмехнулся Дмитрий. – Нет уж, скорее все-таки сатаны.

– Ты не совсем верно обо мне отзываешься, потому что неправильно оцениваешь, – обиделся я, – а истинная цена человека – дела его.

– И сколько же ты стоишь, князь? – задумчиво спросил Дмитрий.

– Боюсь, получится необъективная картина, если я сам начну оценивать свои дела, – усмехнулся я. – Во всяком случае, куда больше тридцати сребреников.

– Вот как… – протянул он. – Но тогда поясни: зачем тебе все это? Покамест ты так и остаешься для меня загадкой. Уже все и давно откачнулись от Годуновых. – И настойчиво, словно призывая и меня последовать общему примеру, повторил: – Все и давно. Sunt certi denique fines[59], но для тебя их нет вовсе, хотя ныне ты остался совсем один, но с упорством обреченного все равно продолжаешь стоять на их защите. Quousque tandem abutere patientia nostra?[60] Берегись, incedis per ignes suppositos cineri doloso[61]. Ежели ты ныне вновь удостоишься моего прощения, так сказать, honoris causa…[62]

– Не мои, а его заслуги, государь, – перебил я. – Ведь это Федор Борисович, а не я собирается преподнести тебе Москву на блюдечке. Что же касается меня, то, раз уж ты перешел на латынь, отвечу соответственно: si etiam omnes, ego non. Malo mori quam foedari[63].

– Жаль, что подобные тебе люди встречаются редко, – сокрушенно посетовал Дмитрий.

– Очень редко, – без лишней скромности согласился я. – Corvo quoque rarior albo[64].

– Не подскажешь, где бы мне сыскать пяток-другой таких же, кто готов на смерть ради своего господина? – с улыбкой, давая понять, что шутит, осведомился Дмитрий.

Вот только улыбка у него была какая-то вымученная.

– А вот тут ты не прав, – поправил я. – У меня нет господина. Федор же – мой друг, которого я обязался защищать. А насчет пятка-другого… Ego nihil timeo, quia nihil habeо[65]. Постарайся отыскать себе таких же неимущих, вот и все.

Дмитрий ответил очередной кривой ухмылкой.

Ну да, совет нереальный. Такую роскошь теперь может позволить себе Федор, но не государь всея Руси Дмитрий Первый.

Это только в песенке короли могут все, а на деле они не могут очень и очень многого, и порой самые элементарные вещи для них – непозволительная роскошь.

– И вновь ты не прав, – заметил я ему. – Один неимущий, притом достаточно умный и всегда готовый дать тебе мудрый совет, у тебя имеется.

– И кто же он? Басманов?

– Относительно бедности – навряд ли, поскольку еще при Борисе Федоровиче он был щедро осыпан наградами. Правда, что касается ума, то тут все в порядке, – сдержанно ответил я.

Нельзя мне хорошо отзываться о боярине. Мои комплименты могут сослужить ему дурную службу, потому пришлось избрать нейтральный тон и следовать ему до конца, уклончиво заключив:

– Но я его не знаю, так что не стану говорить ни хорошего, ни плохого – тебе решать, верить ему до конца или нет. Имел же я в виду себя.

– Кого?! – вытаращил на меня глаза Дмитрий.

– А чему ты удивляешься? Я же не собираюсь действовать тебе во вред.

– Не собираешься?! – возмутился он. – А как звать-величать то, что ты тут сейчас передо мной вывалил?!

– Перед тобой, – подчеркнул я. – Теперь ты, но только ты один, знаешь то, что известно мне, вот и все. К тому же ты упустил главное, а оно заключается в цели, то есть для чего я все это тебе сообщил.

– Известно для чего – чтоб сохранить жизнь своему ученичку, – презрительно выплюнул он последнее слово.

– Не только, – возразил я. – Его жизнь, по сути, это нечто второстепенное. В первую же очередь я озаботился о тебе.

– О ком?!

Вместо ответа я поманил его в глубь помещения – хорошо, что он в порыве буйства сюда не добрался.

Дмитрий нехотя пошел следом, встав возле одного из пустых бочонков, на крышке которого были установлены весы.

– Гляди, государь, – указал я на них. – Весы как государство, а ты посредине и должен контролировать, чтобы чаши были в равновесии – только тогда страна останется пребывать в спокойствии. Вот на одной чаше народ. – И щедро, с верхом, сыпанул зерна. – Он, конечно, за тебя. Но власть и сила не у него, а у бояр. И если они где-то в чем-то заупрямятся или просто решат тебя сместить, то… – И положил на другую увесистый кусок железа, которое своей солидной тяжестью тут же опустило чашу вниз. – Вот тут-то и пригодится тебе Федор Годунов. – Я аккуратно опустил на зерно значительно меньший кусок металла.

Чаша медленно и неторопливо пошла вниз, но не уравновесилась. Странно. Утром было абсолютно ровно, а тут…

Но не растерялся, тут же сообразив, как это обыграть.

– Видишь, даже при наличии живого царевича бояре все равно тяжелее, но теперь они перетягивают не столь сильно. Достаточно немногого, чтоб уравновесить чаши.

– И что же это за немногое?

Я скромно потупился, но тут же торопливо добавил, а то роли самого Дмитрия не видно:

– Разумеется, меня слишком мало, но есть еще ты сам, твой ум и твои указы, государь. Вот почему и говорю: тебе и только тебе нужен в наместниках Федор, ибо он станет твоим противовесом в борьбе с боярами, которая непременно приключится, стоит тебе прийти к власти.

– Да почему?! – возмутился Дмитрий. – Карать и казнить я никого не помышляю. Вона, при брате моем, царе Федоре Иоанновиче, молчали они, так почто ныне учнут противиться?

– Ты хочешь услышать от меня правду? Всю правду? – уточнил я и после утвердительного кивка царевича напомнил: – Только не забудь, что горечи в ней в избытке, так что не кривись, а слушай внимательно. Помнится, я тебя предупреждал, что в гражданских войнах все является несчастьем, даже победа. Если ты станешь победителем, тебе придется многое уступить тем, с чьей помощью победил.

– Ежели я не восхочу… – начал было Дмитрий, надменно вскинув голову, но я бесцеремонно оборвал его:

– То все равно уступишь, даже вопреки своему желанию. Или ты и впрямь считаешь, будто весь твой сенат, который поет тебе каждый день хвалу, делает это от восхищения тобой и твоим умом? Увы. Поначалу у них не было иного выхода – либо присягать тебе, либо помирать, так что они стали твоими союзниками поневоле. Да и сейчас они ж как кошки – не ласкают тебя, государь, а попросту ластятся, чтоб получить желаемое. А желаемое – это с твоей помощью вскарабкаться туда, куда при Годуновых им попросту не залезть.

– Удоволю, и всего делов, – хмыкнул Дмитрий.

– А как быть с другими, начальными боярами – Шуйскими, Мстиславскими, Шереметевыми, Голицыными и прочими? Я ведь убавил их количество совсем ненамного, всего на двух человечков, а остальные живы, и, как только ты войдешь в столицу, они сразу обступят тебя со всех сторон и будут протягивать свои загребущие лапы. Как ты удоволишь этих… нищих?

– Кого? – удивился Дмитрий, очевидно решив, что ослышался.

– Нищих, – повторил я, – ибо in divitiis inopes, quod genus egestatis gravissimum est[66].

– Нешто в казне мало добра? – усмехнулся он.

Господи, какие они идиоты – аж восторг берет! Воистину глупость, как и жадность, границ не имеет.

Но вслух я лишь напомнил:

– Казна не бездонна, да и бояре – не народ. Куда легче помочь голодному, чем объевшемуся. В некой стране, где я долго проживал, их называли олигархами, но суть, в отличие от названия, у них одна – торопливо и жадно жрать в три горла все, что только возможно. И плевать им на все остальное.

– Ну наедятся же они когда-нибудь, – неуверенно протянул Дмитрий.

– Никогда! – отчеканил я и насмешливо процитировал:

Иной наворовался вроде всласть — Уж некуда украденное класть!.. Уж обожрался. Уж глотать не может, А сам все наготове держит пасть…[67]

Мой собеседник только крякнул, не в силах сдержать усмешку – сразу видно, понравилась моя цитата, – но затем, покрутив головой, примирительно заметил:

– А твой гусляр-баюнник, от коего ты оное слыхал, не того, не погорячился? Уж больно он круто забрал.

– Не того, – отрезал я. – Всем им надо как можно больше, а потом они рано или поздно захотят иметь вообще все. Сейчас они вроде бы покорны тебе, но это лишь с виду, внешне, да и то до поры до времени, потому что ты только поначалу был выгоден им, ибо у вас имелся общий враг – Годунов.

– Мыслишь, что они и его не любили? – с сомнением в голосе спросил Дмитрий.

– Не любили – не то слово. Они его ненавидели, государь. И ненавидели похлеще, чем ты, ибо он своим умом, поначалу будучи одним из многих, добился великих высот, встав над ними. Самое яркое доказательство их ненависти – стремление оплевать даже его могилу. Неужто ты не видишь, что каждый из них в душе нет-нет да и подумывает о приятной тяжести шапки Мономаха? Пока не всерьез, но после того, как не станет Федора и единственным препятствием останешься лишь ты…

– Не посмеют! – выпалил Дмитрий. – Я есть законный государь из Рюриковичей, сын царя Иоанна Васильевича.

– Еще как посмеют. Вспомни, сколько на Руси князей. Да, они не сыновья царя Ивана Васильевича, но зато их пращуры… У всех них без исключения там и Рюрик, и Владимир Красное Солнышко, и Ярослав Мудрый, и Владимир Мономах. Про потомков Всеволода Большое Гнездо и вовсе молчу. Вот тут у тебя и будет этот противовес – живой Федор Борисович. И не просто живой, но во всеуслышание объявленный наследником престола. Какой им смысл пытаться убить тебя, если по твоему завещанию на престол взойдет тот, кто для них куда страшнее?

– Чем же он страшнее меня? – криво ухмыльнулся Дмитрий.

– Местью, – коротко ответил я. – Часть из них предали его отца, остальные – его самого. Да, возможно, он и не станет мстить… на первых порах. Но потом непременно…

– Ты же сказывал, что он добрый. – И Дмитрий вопросительно уставился на меня.

– И готов повторить это ныне, – подтвердил я, – но они-то считают иначе, ибо всяк судит по себе. Да и ни к чему ему откладывать на потом, поскольку он может спрятаться под словами, что мстит не за себя, а за твое убийство.

И я поймал себя на странной мысли, что не только не лгу в этот момент, но занимаюсь предсказанием ближайшего будущего, вот только мой собеседник этого не понимает.

Хотя с другой стороны, я столько уже начудил, сохранив жизнь семье Годуновых, что теперь попробуй пойми – какое там будущее впереди у Руси и ее главных действующих героев.

Не исключено, что на самом деле теперь все пойдет совершенно иначе, и в какую сторону закрутится сюжет – кто ведает. Возможно, что сбудутся мои следующие слова:

– Более того, он опасен им уже сейчас, поскольку Федор и добрый, и покладистый, и умный – вдруг ты найдешь с ним общий язык и решишь помочь ему в отмщении за отца?

Фу-у-у, кажется, втолковал. Хоть я во многом поначалу и ошибался в этом парне, но одно его достоинство неоспоримо – мальчишка не только злой и нетерпеливый, но и хорошо понимающий язык логики, а я ему разложил от и до.

Кстати, чуть не забыл еще одно наглядное обстоятельство собственной правоты.

– А чтобы ты поверил мне до конца, выйди сейчас к атаману, который меня охраняет, и спроси, что случилось с одним из его казаков, на чьем месте должен был оказаться князь Мак-Альпин.

Дмитрий недоуменно посмотрел на меня, ожидая дальнейших пояснений, но я не произнес больше ни слова, приглашающе указывая в сторону двери – мол, остальное сам.

Вернулся он довольно-таки скоро и вновь вопросительно уставился на меня.

– Понятия не имею, кто им приказал это сделать, – развел руками я. – Зато подсказать, среди кого искать, могу, поскольку уверен в причине.

– И что за причина? – спросил Дмитрий.

– Я сейчас являюсь щитом для Федора Борисовича, и кто-то это понял. Если мне снова удастся выкрутиться, как это уже было в Путивле, значит, останется в живых и младший Годунов, а кое-кому он, как я пытаюсь тебе втолковать на протяжении битого часа, нож в сердце.

На самом деле у меня на уме была и еще одна версия покушения, причем куда вероятнее первой – просто месть.

За Бельского – навряд ли, за Сутупова – тоже отпадает, а вот за Рубца-Мосальского или за князя Голицына – это да.

Особенно за последнего, с учетом того что где-то среди приехавших к Дмитрию родной брат Василия Васильевича Иван, да к тому же и Басманов тоже является его сводным брательником.

Впрочем, этот не в счет. Общаться нам с ним довелось хоть и недолго, но достаточно плодотворно, чтобы он уже по меньшей мере перекинул ногу в мою лодку. Пусть пока боярин еще в раздумьях, точнее, в ожидании, получится ли у меня выжить, но пакостить мне… Да и глупо совершать покушение после спасения.

– Так среди кого же мне искать? – удивился Дмитрий.

– Среди умных, – ответил я и усмехнулся. – Учитывая это обстоятельство, теперь круг твоих поисков резко сузится. Но суть не в этом. Теперь ты понял, против кого на самом деле направлен удар?

– Против… Федора Борисовича? – удивленно протянул он.

– Именно, – подтвердил я, с трудом сдерживая рвущуюся наружу радостную улыбку.

Еще бы мне не ликовать. Только что Дмитрий впервые по доброй воле назвал младшего Годунова не Федькой, как в недавнем тексте новой присяги, не Федором, а Федором Борисовичем.

Понимаю – непроизвольно, но тем не менее.

Это пока лишь первая ласточка. И пускай она весны не приносит, зато потепление предвещает. Ничего-ничего, дай только срок. А уж я позабочусь, чтоб появились и другие.

– Причины тому я изложил. Наглядное доказательство ты тоже видел. И помни, что бы тебе ни напели, – пока я жив, Федор Борисович и пальцем не пошевелит против тебя, даю слово.

– А сейчас как мне быть? – тяжело вздохнул он.

– Очень просто, – пожал плечами я. – Был у тебя подлый лазутчик, который оболгал меня. Кто его на это подбил – бог весть, дознаться не удалось, поскольку на своде между мною и ним он помер. Сердчишко никуда, вот и скончался на дыбе. Но повиниться в своей клевете он успел.

– Поверят ли? – усомнился он. – Опять же вопрошать учнут – что за лазутчик, где свод был, куда тело делось… И как мне тогда?

– А никак! Ты царь или не царь?! – возмутился я. – Пошли они со своими вопросами к чертовой бабушке! Можешь и еще дальше послать. А особо назойливых предупреди, что кто много знает – мало живет. Да еще поинтересуйся эдак многозначительно, отчего это его столь шибко интересуют все эти подробности. Такое наводит на мысли, что… – И умолк.

Дмитрий некоторое время ждал продолжения, но, так и не дождавшись, нетерпеливо уточнил:

– Что?

– А ничего! – раздраженно ответил я. – Иной раз очень полезно не договорить до конца, оставив многозначительность и намек на продолжение, которое может оказаться для вопрошавшего весьма неприятным, ибо все помнят, сыном какого отца ты являешься. А если кто забыл, то память можно быстренько освежить.

– Ну если так… – неуверенно протянул он. – А что же нам теперь-то делать? – И вопросительно уставился на меня.

Странно, но своим поведением в этот момент он чем-то на удивление напомнил мне Федора, который временами тоже без подсказки никуда.

– Ты о чем? – удивился я.

– Но ведь я тебя должон как-то наказать за… моих бояр, – пояснил он.

– Вот еще! – фыркнул я. – Было бы за кого. У меня тут грамотки хранятся, – и извлек из другого внутреннего кармана бумаги, написанные ими перед смертью, – а в них они каются, что самовольно пошли на злое дело. Так что московский люд казнил их именно за то, что они хотели рассорить тебя с народом. Словом, я постарался очистить тебя и считаю, что мне это удалось.

– Выходит, они даже перед смертью пытались меня обелить, – задумчиво произнес Дмитрий.

Вот тебе и раз! Я ему про Фому, а он про Ерему.

Неужто Федор Романов в состоянии стругать только тупоумных?! Этот временами тормозит, а Миша его, который будущий царь (впрочем, это мы еще поглядим), так вообще не ахти, в смысле с головой не дружен.

Но внешне раздражения не выказал, терпеливо пояснив:

– Поверь, чтобы спасти себя, они бы написали что угодно. Велел бы я им все свалить на тебя, пообещав за это жизнь – дескать, какой с исполнителей спрос, если было повеление свыше, – и каждый сразу написал бы грамотку, где продал бы тебя со всеми потрохами, указав, что это ты приказал им убить царскую семью. – И вздрогнул от неожиданности – так быстро переменился в лице Дмитрий.

Кажется, погорячился я, сравнивая его с Федором. Не стоит принимать мимолетные вспышки за что-то постоянное.

– Июды, – процедил он сквозь зубы.

– Не то слово, государь, – вслух согласился я с ним.

Вот же наивный! А чего иного ты мог от них ожидать? Они легко предали одного царя, и вполне логично, что сейчас по той же самой причине – спасение собственной жизни – продали другого.

Так что ничего странного.

Правда, ты почему-то трактовал первое предательство несколько иначе, но это уж твои проблемы.

– Теперь ты убедился, что моей вины в их смерти нет? – нахально улыбнулся я. – Ну что тут поделать, коли сами люди осудили их за ложь и желание поссорить тебя с народом?

– И впрямь, – кивнул Дмитрий. – Ежели сами люди, так на то их святая воля. – И весело улыбнулся. – Что ж, выходит, вновь все вины с тебя сняты, а потому можно сызнова приниматься за… философию… – И вопросительный взгляд – как я посмотрю на такой поворот.

А вот это уж дудки.

Считай, что у моей машины отказало рулевое управление – прямо и только прямо, невзирая на ухабы, косогоры и обрывы, по направлению… в Кострому.

Так что философия в мои планы совершенно не входит. Верно царевич заметил – не до нее нам нынче, а посему придется обойтись без Гегелей и Кантов. К тому же неизвестно, что настряпает Федор в мое отсутствие. Там одна мамочка чего стоит, следовательно, лучше мне и дальше побыть рядом с царевичем во избежание нежелательных эксцессов.

Но вилять не стал, заявив об этом в открытую.

– К Годунову? – посуровело лицо Дмитрия.

– Не только, – поправил я его. – Там мои ратники, а кроме того, имеется самое главное – куча дел по достойной встрече тебя в столице.

Он уставился на меня с явным подозрением.

– Достойной – это достойной, государь, – пояснил я. – Чтобы и хлеб-соль, и прочее.

Дмитрий утвердительно кивнул.

– Быть по сему. Но Никодима ты мне отдашь, – жестко произнес он, уже направляясь к двери.

– Можно подумать, что я его держу у себя в потаенном месте, – проворчал я. – Грамотку он мне написал, все изложил, и я его сразу отправил обратно в Чудов монастырь, так что хоть сейчас посылай туда человека и забирай своего монаха – зачем он мне?

Но и тут постарался выторговать побольше, сразу заикнувшись про Семена Никитича Годунова.

Разумеется, истинную цель, которую я преследую, желая забрать его из Переславля-Залесского, озвучивать ни к чему. Перед Дмитрием я выдвинул иную, но очень правдоподобную.

Мол, и мне, так же как и государю, хотелось бы посчитаться за пережитое в застенках Константино-Еленинской башни, за те дни, когда я… И, не договорив, зло скрипнул зубами, угрожающе засопев и зло сжимая и разжимая кулаки.

– Так его и без тебя… – пожал плечами Дмитрий.

– То и худо, что без меня, – поправил я. – Представь, что отца Никодима без тебя… Вроде и хорошо, а вроде… – И откровенно сознался: – Не по-христиански, конечно, понимаю, но уж больно сладок грех мести, вот и хочется самолично вернуть должок.

Дмитрий понимающе кивнул и дал добро, хотя сразу выразил сомнение – жив ли еще Семен Никитич.

– Ну а если умер, туда ему и дорога, – с легким сожалением вздохнул я.

Вообще-то не далее как спустя всего день после учиненного мною переворота два десятка свежеиспеченных гвардейцев ускакали на подмену назначенным Дмитрием приставам, но тут и впрямь неведомо – могли не успеть.

Ладно, приеду – узнаю, а пока…

И оговорил с государем насчет особого указа, которым он официально назначал меня приставом над бывшим главой тайного сыска.

Вот теперь, кажется, все.

– Но гляди, князь, – предупредил меня Дмитрий, опершись рукой о дверной косяк и с подозрением глядя на мою нахально улыбающуюся рожу. – Ой, гляди. Вдругорядь я тебя просил ныне, а третьего раза не будет.

– А как же богатыри? – припомнились мне русские народные сказки. – Они своих врагов всегда до трех раз прощали.

– Не будет третьего, – отрезал он. – И не надейся.

– Понятно, – сокрушенно вздохнул я. – Жаль, конечно, но я учту.

Вышли мы с Дмитрием из монастырской подклети чуть ли не в обнимку. Во всяком случае, его рука лежала на моем плече с таким оттенком дружелюбия и некоего покровительства, что у казаков, по-прежнему стоящих в карауле возле двери, чуть ли глаза на лоб не полезли.

Да и у Шарова тоже.

Проходя мимо, я весело подмигнул атаману, но, подметив пристальный взгляд Дмитрия, сразу поспешно нахмурился и демонстративно потрогал заметно припухшую скулу.

– Кто это тебя? – невинно заметил Дмитрий.

– Так, с коня свалился, – хмуро ответил я и еще раз зло покосился на Серьгу.

Вроде и нехитра уловка, но сработала на все сто – сопровождать меня в Москву, согласно распоряжению Дмитрия, должна была сотня под командованием именно Тимофея Ивановича, чему я, разумеется, только порадовался.

Впрочем, до этого следовало еще дожить, что с учетом обилия врагов представлялось по-прежнему затруднительным…

Отраву-то можно подсунуть и еще разок, а коль не выйдет, то придумать что-нибудь другое, более эффективное.

И как в воду глядел…

Глава 17 Стреляли…

Царский шатер, в который я попал на пир, поражал воображение.

Когда ехал во Владычный монастырь, мне запомнились только его размеры и нарядность, зато теперь я получил возможность не только осмотреть его более внимательно, но и побывать внутри этого великолепия.

Даже входов в него, напоминающих ворота, было целых четыре, а наверху, вершиной к общему великолепию, возвышались башенки, расшитые причудливыми узорами.

«Не иначе как трофейный, – подумалось мне. – Кто-то вовремя подсуетился и приволок его из Москвы».

Да и внутри его размеры тоже поражали, особенно здоровенная трапезная – самое огромное помещение шатра.

Признаться, присутствовать на этом застолье у Дмитрия мне было не совсем уютно.

Это раньше бояре неприязненно косились на меня. Сейчас же они взирали с откровенной враждебностью. Под их взглядами я порой ощущал себя словно в ночном лесу, окруженный голодной волчьей стаей.

Одно хорошо. Видя такое отношение ко мне, Дмитрий лишний раз уверился в правоте моих слов и, более того, постарался подыскать мне новых, хотя и этих выше крыши.

Едва он представил меня владыке Игнатию, архиепископу Рязанскому и Муромскому, как тут же не преминул ехидно заметить, что князь Мак-Альпин тот самый человек, который самовольно занимается перезахоронениями покойников и меняет по своему усмотрению духовную власть как только хочет.

Правда, тут у него ничего не вышло, поскольку я сразу же его поправил, напомнив, что с покойником, если имеется в виду усопший государь Борис Федорович, я поступил как раз наоборот, восстановив все в первоначальном виде. Что же касается смены духовных властей, то я позволил себе только одну маленькую рекомендацию, посоветовав своему бывшему ученику, а ныне престолоблюстителю и названому брату нынешнего государя Федору Борисовичу Годунову взять в свои духовники священника отца Антония.

– Как? – опешил Дмитрий. – А патриарх Иов?

Слышал ты, мальчик, звон, да не понял, откуда он.

Про Иова Годунов как-то действительно обмолвился еще в первый же день. Не иначе как присутствовавший при моем разговоре с царевичем Басманов тут же накапал Дмитрию.

Вот только финал у этого разговора, чего боярин уже не мог услышать, был несколько иным, о чем я с удовольствием поведал сейчас, вернув обратно ехидную шпильку:

– Он как пребывал в Старицком Успенском монастыре, так и доселе находится там, и никто его оттуда забирать не собирался. И вообще, владыка, как можно лицу светскому, пусть даже обладающему немалой властью, вмешиваться в дела церкви? На мой взгляд, это совершенно недопустимо. Или я не прав?

– Всецело, – одобрил отец Игнатий, но тут его умные серые глаза на мгновение легонько скользнули в сторону Дмитрия, который стоял набычившись и покраснев. – Одначе, – поспешил он поправиться, – недопустимо токмо для простого мирянина, пусть даже он боярин или князь. Совсем иное – владыка страны. Он в редких, исключительных случаях вправе вмешиваться в них.

Дмитрий склонил голову в знак одобрения. Вдохновленный этим поощрением архиепископ тут же принялся приводить различные примеры из древней истории, хитроумно протягивая параллель к нашим дням:

– Такое можно не раз узреть у императоров, кои, оберегая духовный покой своих подданных, смещали патриархов, погрязших в ереси. Тому множество примеров, среди коих первый – случай с римским императором Аврелианом, кой хоть и был язычником, но сместил антитринитария Павла Самосатского. Тако же Константин равноапостольный не чурался того же, тако же Феодосий Второй младший удалил Константинопольского патриарха Нестория, впавшего в ересь, да и позже император Лев Первый Фракианин, сражаясь с монофизитами, сместил в Александрии…

Чувствовалось, что этот еще совсем не старый человек, которому на вид было явно не больше сорока, а если сбрить бороду, то и вообще лет тридцать пять, изрядно эрудирован, включая церковную историю, причем знаниями пользуется весьма умело, прилагая их так, чтоб они всегда шли во благо ему самому.

Вот и сейчас вроде бы рассказ его шел о церковной истории, но он тут же исхитрился плавно сменить тему и перейти на воспоминания о собственной жизни. А вспомнить мужику было что…

Привирал, конечно, не без того, но о гонениях, которые он претерпел, будучи архиепископом на Крите, владыка рассказывал весьма красноречиво.

А немного позже, пообщавшись с главой Рязанской епархии, я понял и главную причину, по которой Дмитрий намеревался переменить церковное руководство и поставить архиепископа в патриархи.

Не потому, что Иов долгое время стоял за Годуновых, и не потому, что Игнатий успел первым из владык русской церкви признать Дмитрия как законного государя.

Главное, скорее всего, состояло в том, что архиепископ некоторое время жил в Риме, куда он перебрался, спасаясь от преследований безбожных агарян. Очень даже может быть, что и кандидатура его не просто одобрена, но и рекомендована самим папой.

Впрочем, тут я вообще собирался держать нейтралитет, к тому же Игнатий не был суровым, мрачным аскетом и, как я заметил, ко многим вопросам относился снисходительно, ценя юмор, да и сам мог отпустить добрую шутку.

Словом, мы с ним почти подружились, так что у Дмитрия ничего не вышло.

Более того, я даже исхитрился выжать из будущего патриарха особый статус для отца Антония.

Дело в том, что незадолго до начала всей этой заварушки, где-то в конце мая, священник овдовел. Узнал я об этом только на следующий день после спасения Годуновых, да и то случайно.

Тихий священник не собирался ни с кем делиться своим горем, но когда я заикнулся о том, чтобы ему стать личным духовником царевича, отец Антоний сокрушенно развел руками и огорошил меня новостью, что это невозможно, сразу пояснив причину.

Оказывается, согласно Стоглаву[68], он, как вдовый поп, не только не имел права осуществлять самую важную церковную службу – литургию, но и многое другое, в том числе и принимать исповеди.

Словом, требовалось получить у иерархов особое разрешение, которое я, хоть и в устной форме, у архиепископа вытянул.

Что же касается бояр, то я старался не обращать на них внимания и целый вечер весело общался со старыми знакомыми по Путивлю, благо что со стороны Бучинского, Огоньчика, а также гетмана и полковников отношение ко мне не изменилось.

Поздно вечером, когда пир уже закончился, в шатер к Бучинскому, у которого я остановился по старой памяти, заглянул Желудь, передавший мне аккуратный сверток. В нем была кольчуга.

– Атаман велел мне не уходить, покамест не подмогну одеться, – сказал он.

– Что, прямо сейчас? – удивился я.

– К ночи самое то, – пояснил он.

– А спать как же? – возмутился я.

– Дык, лучше чтоб спалось неудобственно, чем не просыпалось вовсе, – невразумительно ответил он. – Атаман сказывал, кто тебя накормить не сумел, ныне беспременно сызнова еще раз опробует. Мяско вкушать не стал, так они тебя железом накормят.

Пришлось влезать в юшман.

Если бы не выпитое на пиру, я бы вообще не заснул, а так слегка задремал, проснувшись от звонкого девичьего голоса, громко и отчетливо позвавшего меня по имени.

Я приподнялся, обалдело хлопая сонными глазами, и в этот момент ощутил, как что-то столь же звучно и увесисто ударило меня в бок и, проскрежетав от досады нечто невразумительное, застыло в недоумении.

Это был арбалетный болт.

По счастью, он скользнул по одной из пластин – отсюда и скрежет – и застрял в постели. Второй болт слегка подранил Бучинского, вспоров кожу близ ребер – очевидно, убийцы не знали, где именно лег он, а где я.

Еще два воткнулись рядом с нашими изголовьями.

Однако, хоть мы с Яном почти сразу выскочили из шатра, подняв тревогу, ночных разбойников отыскать не удалось, о чем мне с огорчением сообщил Дмитрий.

– И немудрено, – согласился я. – Они ж сразу скрылись в чьем-то боярском шатре, как их найдешь. Уезжать бы мне надо, государь. Если меня у тебя убьют, люди, у которых мои прелестные письма со списками неких грамоток, не поверят, что ты тут ни при чем, и…

– Езжай, – сразу согласился не на шутку встревоженный Дмитрий и даже сам заторопил с отъездом: – К завтрему со сборами управишься, а опосля обедни в путь-дорожку. Сотни казаков тебе хватит?

– Против меткого выстрела из пищали или из лука и тысяча не спасет, – пожал плечами я. – А так вполне. Только почему завтра? Мне собираться все равно что нищему, только вместо сумы саблю надеть, вот и вся разница.

– А как же мудрые советы потомка бога, как там его кличут? – лукаво осведомился Дмитрий. – Я мыслил сенат собрать да выслушать, с чего начати государствование свое.

– Бога звали Мом, – коротко ответил я и порекомендовал: – Тебе решать, но думается, напрасно мне что-либо рассказывать твоему сенату. Я бы хотел предложить слишком много новшеств, так что они встанут против, поскольку и наполовину не поймут их необходимости.

Дмитрий призадумался.

– Мыслишь, что я все пойму?

– Ты не просто поймешь, – добавил я. – Даже если что-то покажется тебе странным, ты отложишь в сторонку, а не станешь отвергать, да еще огульно. Они же, напротив, даже если в душе согласятся с чем-то из предложенного, на словах все равно воспротивятся, ибо это исходит от меня – их лютого врага и иноземца.

– Так уж и лютого, – усмехнулся Дмитрий.

– Вспомни про арбалетные стрелы, – посоветовал я. – К тому же и тебе самому куда тяжелее станет внедрять их в жизнь, если бояре будут знать, что начало им дал я. Они будут ворчать на тебя, что ты слушаешь не их, а своих ворогов, которые могут присоветовать только худое. Ну и про слухи не забывай.

– Про какие слухи?! – вскинулся он.

– Слухи о том, что ты – не истинный государь и сын Иоанна Васильевича, ибо внимаешь лишь всяким лютеранам, а далее протянут ниточку и к сомнению насчет твоей веры.

– С твоей помощью, – подхватил Дмитрий, с подозрением глядя на меня.

– С чего бы я помогал боярам? – усмехнулся я. – Напротив, советую выслушать меня келейно, чтоб такого не случилось, – ты и я, ну и Бучинский. Можешь пригласить для освящения беседы и владыку Игнатия – я ведь не собираюсь говорить ничего против православия.

– Но я уже объявил сенату, что…

– А ничего страшного. – И я напомнил Дмитрию про еще одну грамотку от Годунова, в которой он обращался с ходатайством по поводу Русской компании.

Вообще-то он мог ее и разодрать – она оставалась в шкатулке, но, как выяснилось, по счастью, уцелела. Обсуждение с сенатом просьбы царевича – отличная замена моему выступлению.

– Зачел я ее, – буркнул Дмитрий. – Но в ней твой ученичок выпрашивает для английских купцов такое, что идет во вред Руси.

Ишь какой ловкий. Сразу вычислил. Если б твой ум и самостоятельность, мальчик, прибавить к добродетелям и порядочности Федора… цены бы такому царю не было бы.

И с грустью поймал себя на мысли, что рассуждаю в точности как гоголевская купеческая дочка Агафья Тихоновна: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича…»

Увы, не приставить и не взять – не бывает идеалов в жизни. Во внешности – возможно, да и то не на любой вкус, а вот что до государей, тут совсем худо.

Ладно, что имеем, тем и будем обходиться.

– Знаю, – кивнул я. – Это был мой совет так написать.

– Зачем? – недоуменно уставился на меня Дмитрий.

– А чтоб ты на своем сенате зачел оную грамотку и… отверг его просьбу. И самостоятельность покажешь, и ум, заодно лишний раз доказав боярам, что не собираешься особо прислушиваться к царевичу, ну и за державу радетелем себя выкажешь. Чем плохо?

И лишнее доказательство, что ты не поешь под мою дудку, а то стрелять в меня примутся каждую ночь. Но последнего я не сказал – лишь подумал.

Дмитрий озадаченно уставился на меня. В глазах немой вопрос: «За кого ты, в конце концов?!», но вслух ни слова – сдержал себя.

Зато не возражал насчет келейной беседы.

Я был лаконичен – убеждать в необходимости новшеств государя не требовалось, к тому же изрядно помогла «генеральная репетиция», то есть беседа с Басмановым, а потому я рубил четко по темам – торговля, промышленность, образование, армия и флот, государственное управление.

И в каждой теме тоже четко и последовательно – цель, с чего начать, последовательность действий, чего должны добиться, и, разумеется, финальный итог – что это даст, причем отдельно, то есть стране и народу само собой, но не забывал про царя и его казну.

Яна Бучинского, который остался отлеживаться в своем шатре, не было, так что его обязанность конспектировать государь возложил на своего «великого секретаря и надворного подскарбия» Афанасия Власьева, который строчил как заведенный, записывая за мной.

В основном он-то и задавал наибольшее количество вопросов, да и то лишь переспрашивая, поскольку не успевал. Дмитрий же преимущественно молчал, да и владыка Игнатий тоже воздерживался от комментариев, хотя кивал одобрительно, особенно когда речь зашла о народном образовании.

Пригодился и мой подарок, который я сделал Дмитрию. Подзорная труба уже во второй раз сыграла свою положительную роль.

Игрался он с ней как ребенок и даже на вечернем пиру не выпускал ее из рук, демонстрируя преимущества Европы.

Слово, данное Басманову, я сдержал, не сказав ни слова про меры по ликвидации местничества – пусть про них говорит Петр Федорович. В конце концов боярину это куда нужнее, а мне лучше сосредоточиться на своих направлениях.

Правда, сам Дмитрий наши с ним разговоры в Путивле, когда я поднимал эту тему, не забыл и сразу после моего выступления, лукаво прищурившись, осведомился, не доводилось ли мне до сегодняшнего дня говорить с Петром Федоровичем о боярском местничестве да как безболезненнее и быстрее его ликвидировать.

Мол, боярин накануне выдал ему мысли, очень схожие с моими. Но я сразу отверг его предположение, уклончиво возразив:

– Слышал бы ты, государь, как мы с ним собачились, когда он узнал, что я отправил своих ратников обратно в Москву, – и спрашивать о таком не стал бы.

Власьев после беседы попросил у Дмитрия дозволения слегка задержаться, ибо он якобы кое-что не успел вписать в листы. Якобы – потому что его, как я понял, интересовала в первую очередь непосредственно моя личность.

Кроме того, коснувшись переустройства приказов, он высказал еще ряд нюансов, которые я действительно упустил из виду.

– Сказываю оное, ибо зрю, что государь к князю Мак-Альпину зело прислушивается. А ежели о том поведаю ему я, он может и откинуть в сторону, посчитав за малозначимое, – пояснил Власьев, после того как изложил свои соображения.

Действительно, не ошибся Дмитрий с назначением на должность этого, как там его, подскарбия. Кстати, заодно я узнал, что означает это слово. Оказывается, если перевести на русский, то казначей.

Не удержавшись, я поинтересовался, какой ему резон. Вроде бы и сам из их сословия, а слова мои направлены как раз против, так почему…

– Я ведь в Посольском приказе служу, а там посулов да подношений не дают, – пояснил он. – Вот и обидно мне. – Легкая улыбка скользнула по его лицу, но, заметив, что я жду продолжения, он сразу поправился: – Ну а ежели всурьез, то мыслится, что умных людишек не столь много на свете, так что им сам бог велел друг дружки держаться. Был бы, к примеру, на моем месте Сутупов, коего государь назначил своим печатником и думным дьяком, от него ты навряд ли дождался бы советов, а я – дело иное.

Он говорил еще долго, но главное, хоть и тщательно завуалированное, я понял. В какой-то мере это своего рода благодарность Афанасия Ивановича за то, что я освободил ему дорожку, избавив от очень опасного конкурента. Вот и расплачивался сейчас со мной Власьев, который ныне вылез в первые.

Не случайно он уже на выходе добавил, склонившись в низком поклоне:

– За «вича» благодать тебе, княже, и учтивость твою накрепко запомню, а там как знать – ежели еще чем сгожусь, токмо рад буду подсобить.

«Эдакий светлый луч в темном царстве», – вздохнул я, глядя ему вслед.

А вот рязанский архиепископ, как человек проницательный, усомнился в том, что все высказанные накануне идеи принадлежат мне самому, и не просто не поверил, но и попытался выяснить, где и от кого я все это вызнал.

– А поведай, сын мой, откуда в тебе столь великая премудрость? – открыто поинтересовался он на следующий день, уже после окончания моей исповеди. – Не верится мне, что в столь малые лета ты сам постиг все, что излагал нам вчера.

– Каюсь, владыка, – проникновенно произнес я, простодушно уставившись в его хитрющие серые глаза. – Странствуя по свету, подглядел я там и тут в разных странах, что где хорошего. Сам же ничего нового не выдумал, но ссылаться на фряжские, французские и иные земли не хотел из грешного тщеславия.

– То малый грех, – успокоил он меня, – ибо суть твоего деяния все равно благая. Однако по совокупности налагаю на тебя епитимию – в течение месяца трижды на дню честь «Отче наш» и…

Названий остальных молитв я не запомнил, ибо выполнять ничего не собирался, но про себя отметил, что даже если бы и пришлось, то оказалось бы совсем не обременительно, хотя я вывалил ему приличную кучку своих грехов, включая несоблюдение постов – достаточно тяжкое деяние по нынешним временам.

Получается, из гуманистов наш будущий патриарх. И это тоже хорошо.

Разумеется, возвращался я в Москву не один. Имеется в виду не сопровождение казачьей сотни Тимофея Шарова – они само собой.

Все-таки до конца Дмитрий мне не доверял и, не желая рисковать, а также справедливо полагая, что Басманову назад дороги нет, отправил его вместе со мной. Не исключено, что сказалось и мое упоминание, как мы ругались по пути в Серпухов.

– Раз уж ты, Петр Федорович, назначен бдить за порядком в Москве, так не отменять же мне указ моего… престолоблюстителя, – криво усмехаясь, заметил Дмитрий.

Поначалу он хотел отправить еще и несколько дьяков. Мол, дела государства требуют, чтоб разговоры с тем же английским послом велись не престолоблюстителем, но самим государем или хотя бы от его имени.

Однако узнав, кого именно собирается послать Дмитрий, я резко воспротивился этому. Нет, сам по себе тот же Власьев – мужик очень даже ничего, но, учитывая, что он подскарбий, а мне еще шерстить царскую казну…

Однако внешне выразил только горячую радость и надежду, что престолоблюститель найдет с ними общий язык, а то и впрямь получается нехорошо – вроде бы и замещает государя, а своего правительства у него нет. Отсюда и невозможность залезть во все дела, в которых хотелось бы разобраться досконально.

Ликовал я столь горячо, а доводов, говорящих о несомненной пользе их приезда для… Федора, привел столь много, что Дмитрий отказался от этой мысли, заметив, что дьякам собираться слишком долго, да и нужнее они тут, в Серпухове, а потому…

И вновь потекли между мной и Басмановым разговоры, причем время от времени боярин как-то по-особому смотрел на меня, словно удивляясь: «Как?! Ты еще живой?!», и тут же огонек понимания: «Ах да! О чем я говорю, когда и сам все слышал!»

Зато говорили мы с ним уже более конкретно. Не иначе как один-единственный, но зато жирный плюс относительно моего ума: раз выжил и даже не попал в опалу – начал уравниваться по весу с моими многочисленными минусами.

Правда, согласие на союз, предложенный еще по пути в Серпухов, он все равно давать не решался, продолжая колебаться, благо что и я тоже предпочел вопрос об этом первым не поднимать – пусть думает дальше, а я пока стану подкидывать для его размышления новые способы для незаметного подтачивания и уничтожения местничества.

Уже ближе к ночи, на привале, он, вдруг вспомнив путь в Серпухов и нашу с ним первоначальную ругань по поводу исчезнувших шести сотен ратников, спросил:

– Помнится, ты сказывал, будто твои пращуры в царях иноземных бывали? Неужто и впрямь, али в запале таковское сказанул?

– Верно, – кивнул я. – Давно, лет шестьсот тому назад, но они действительно были королями Шотландии.

– Вот я и не пойму тогда, – развел руками он, – какая тебе выгода от рушения местничества? Мне – понятно. Хошь и древен род Плещеевых[69], ан князей в нем не имелось, потому мне эти заведенные порядки яко нож острый в горло, а тебе, ежели поразмыслить, инако. Тогда на кой ты стремишься их изничтожить? Да и сам не в Москве остаешься, а с царевичем в Кострому собрался – это как понять?

– Да нет у меня никакой выгоды, кроме одной, – пожал плечами я. – Мне здесь, на Руси жить, вот я и хочу, чтоб стала она великой державой. А без уничтожения этой пакости нам с тобой таковую не воздвигнуть. Что же до Костромы, то… В Москве оно, конечно, кое-чем получше, но уж больно погода там дрянная. Того и гляди то ли молния с неба прилетит, то ли градом побьет, то ли случайно еда скверная попадется.

– И все?

Странный он какой-то! А сохранение жизни – разве этого мало? Но тут же спохватился – я ведь, уезжая, изрядно теряю, а тут и на жизнь особо не глядят, тут главное, чтоб в почет вылезти, и платить за это готовы даже собственной головой.

Что ж, будет тебе еще одна причина, чтоб звучало попонятнее.

– Не хотел говорить, но тебе, так и быть, поведаю, – вздохнул я. – Был в древности такой великий человек, Гай Юлий Цезарь. Так вот он как-то сказал, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Я ведь хоть и князь, но, как мне тут пояснили, главное даже не в знатности рода – вон сколько Рюриковичей в лаптях гуляют, да и при царе даже не в первой сотне, – а в том, сколько заслуг имели их пращуры перед великими московскими князьями.

– Это так, – кивнул Басманов.

– Вот и получается, что нет проку в моих прапрадедах, которые были королями Шотландии. Не в зачет они. Значит, и место мое после Шуйских, Голицыных, Мстиславского, и даже после тех, кто всегда ходил в холопах, вроде Шереметевых или Захарьиных-Юрьевых, а быть после них… – Я медленно покачал головой.

– Но и сидя в Костроме заслуг не скопить, – прищурился боярин.

– Зря ты так думаешь, – многозначительно заметил я, но развивать мысль не стал. Да и не знал я, что еще добавить, так что пусть мой собеседник додумывает что хочет.

Басманов продолжал некоторое время смотреть мне в глаза – наверное, как раз домысливал, но потом надоело, или решил, будто и впрямь что-то прочел, и уставился на догорающий костер.

– Кажись, дровишек надо бы подкинуть, – протянул он и обернулся, чтоб позвать кого-нибудь, но я остановил:

– Погоди немного. Ночь-то какая, залюбуешься, а пламя поднимется – ни звезд, ни реки не увидим.

Басманов удивленно покосился на меня, но послушался, не стал никого звать и, более того, тоже принялся разглядывать звездное небо над нашими головами.

Впрочем, красот хватало и помимо него. Совсем рядом с нами бесшумно несла свои воды в Оку полноводная Москва. Тонкий серебряный месяц нависал прямо над нею, а под ним, над самой водой, густой пеленой стелился белесый туман.

С другой стороны нашего становища возвышался густой лес. Он тоже спал, но беспокойно, время от времени легонько подрагивая серебром листьев.

Словно соблюдая определенный порядок, на опушке толкалась, упираясь друг в дружку, молодая поросль, чуть дальше крепкие голенастые липы, плакучие вдовушки– ивы, а еще дальше – вековые, горделивые, задравшие головы ввысь стройные сосны.

Ели тут если и были, то еще дальше. Во всяком случае, когда, еще засветло, я заходил в него, то их не приметил.

Но в отличие от реки молчать деревья не привыкли. То и дело одно или другое сдержанно покашливало, роняя сухую ветку, а внизу кто-то все время шуршал.

Пожалуй, за последние несколько месяцев мне впервые выпало эдакое наслаждение – побыть поздним вечером у костра, и чтоб никуда не надо было торопиться, а завтра не имелось никаких неотложных дел, никаких важных встреч…

Одна лишь дорога, по которой будет неспешно трусить твой конь, а ты сам, ослабив поводья, продолжишь наслаждаться спокойными минутами, зная, что основное позади и ты возвращаешься победителем…

Да и в столице, собственно говоря, никаких срочных задач уже не было – только текущие. Скучать – это понятно – не придется, но и носиться высунув язык, как гончая, тоже. Даже во время поиска убийц Бориса Годунова, которыми я собирался заняться сразу по приезде.

И как-то так получилось, что, стоило мне вспомнить одних убийц, тут же дали о себе знать другие, находившиеся куда ближе…

Басманову, в отличие от меня, и повезло, и не повезло одновременно.

Не повезло, потому что тяжелый железный болт, прилетев из лесной чащобы, угодил ему всего на два пальца выше сердца, но если бы Петр Федорович мгновением ранее не нагнулся, потянувшись за баклажкой с душистым медком, он вошел бы куда точнее.

Второй болт, предназначенный мне, и вовсе угодил в костер.

Выручила… вежливость – посудина стояла ближе ко мне, вот я и нагнулся почти одновременно с боярином, чтобы взять и передать ему.

Я тут же проворно откатился в сторону, и вовремя. Еще два болта проделали по дырке в небольшом куске войлока, на котором секундой раньше сидел я.

«Ему одна, а мне три», – непроизвольно отметил я в уме.

И вновь все то же самое, за одним исключением. Боярских шатров поблизости не имелось, так что укрыться не получилось и атакующим пришлось уходить глубже в лес.

Сразу три десятка казаков с головнями в руках ринулись их преследовать, но отступающие головорезы были достаточно опытными и все равно сумели скрыться, да вдобавок еще и наследить – двоих подрезали, а еще двоих завалили из арбалетов.

Наповал.

Словом, неспешного путешествия не вышло – гонцы немедленно ускакали во весь опор в Москву за лекарями, да и нам, оставшимся близ боярина, следовало поспешать, хотя с тяжело раненным Басмановым это было затруднительно…

– Есть на свете бог! – мстительно произнесла царица-мать, перекрестившись и склонившись в низком благодарном поклоне перед иконой Спаса, когда я пересказывал за ужином подробности покушения.

Почему уж она решила, что именно Христос лично руководил покушением на Басманова, не доверив это важное дело ни одному из своих апостолов или прочих святых, – не знаю.

В мои же планы смерть боярина не входила никоим боком – зря я, что ли, возился с ним столько времени?! – так что пользовала Петра Федоровича лично моя ключница, ибо Басманов был мне ох как нужен.

Что касается меня, уцелевшего дважды и притом не получившего ни единой царапинки, то я и тут не спорил, когда просиявшая Ксения заявила, что она и братец молились за меня и на небе услышали их молитвы.

Очень даже может быть.

Во всяком случае, за пару-тройку секунд до первого покушения я не только отчетливо услышал, как кто-то меня позвал по имени, но и успел увидеть легкое светлое марево у входа.

Что именно это было – глюк, видение, мираж, – не знаю, но если бы я не приподнялся на локте, обалдело вглядываясь в темноту, царящую вокруг, то болт не скользнул бы по стальной пластине, а точнехонько вошел бы в стык между ней и металлическими кольцами, на которых она крепилась.

Да и второй раз тоже…

Потянулся к фляге я сам, но вдобавок кто-то невидимый толкнул меня в плечо, и на мгновение мне показалось, что на месте моего собеседника сидит вовсе не Басманов, а совсем иной человек.

Был незнакомец молод, улыбчив, синеглаз, с совсем небольшой бородкой и усами, а длинные льняного цвета волосы доходили почти до плеч. Он глядел на меня и улыбался.

Померещилось? Не спорю. Вот только почему-то в этот миг отчетливо пахнуло запахом свежесорванных луговых цветов с венка на его голове.

Тоже померещилось. Ну-ну. И тут промолчу.

Тогда я не успел удивиться, а мгновением позже стало не до размышлений. Но потом, когда мы уже были на пути в Москву, мне припомнилась ворожба Марьи Петровны в ночь перед отъездом, ее глухие, тягучие, непонятные слова и моя кровь, неспешно капающая на тонкие ольховые палочки, вокруг которых сразу после этого заколыхалось багровое пламя на небольшом костерке, разведенном…

Вот на этом месте я и остановился в своих воспоминаниях. Почему-то никак не мог припомнить, когда именно моя ключница развела костер позади терема. Поначалу его точно не было, а вот потом…

Вроде бы она никуда не отлучалась за головешками, да и не топили у меня печи в столь поздний час. Кресала с трутом я тоже в ее руках не приметил. Тогда как она…

Но слова ее запомнил хорошо, особенно фразу о времени. Мол, ни к чему мне там засиживаться и с учетом дороги на все про все самое лучшее было бы уложиться в седмицу, поскольку далее бог Авось отвернется в сторону.

И пояснила:

– Не потому, что подсоблять не восхочет – очень уж он любознательный. До всего есть дело – и туда глянуть хотца, и сюда, вот и отвлекается.

А еще мне запомнился дым, идущий от неизвестно чем и как разожженного ею костра.

Пять голубоватых струек, исходящих от ольховых палочек, не уходили в небо порознь, но вначале соединялись на метровой высоте. И не просто так – они как-то переплетались друг с дружкой, будто пряди женских волос, и лишь после этого своеобразной косичкой вздымались ввысь.

– Добрый знак, – облегченно вздохнула травница. – Пяток дней у тебя всяко есть, да еще два-три денька куда ни шло. Словом, седмица.

А теперь думай и гадай – кто подсобил в первом случае, а кто во втором…

Глава 18 Суд престолоблюстителя

Впрочем, смысла это гадание все равно не имело, да и не располагал я временем для таких раздумий, поскольку ранение Басманова, помимо того что окончательно развязывало мне руки, в то же время и налагало дополнительный груз забот.

В его отсутствие – он и в себя-то пришел лишь на третьи сутки – Москвой по-прежнему заправляли царевич, я и головы, то бишь командиры стрелецких полков.

Но последним было куда легче – порядок и охрана, а больше ничего от них не требовалось, зато все прочее…

Ведь Федор больше царствовал, то есть делал вид, что рулит.

Разумеется, во всех спорных случаях шли к нему, но… через меня. И пока я топал докладывать, надлежало успеть продумать, как поступать в том или ином случае, поскольку полностью полагаться на юного Годунова было нельзя.

Мало ли…

Это потом, в Костроме, ему придется многое взвалить на себя и путем проб и ошибок учиться править самостоятельно.

Но в Москве перед своим отъездом он должен оставить о себе самое благоприятное впечатление. В том числе и как о человеке, который, несмотря на юные лета, умом пошел в батюшку и уже сейчас «судит и рядит яко убеленный сединами и умудренный великими летами старец».

Последнее, что я тут процитировал, мне доводилось слышать не раз. Досадно лишь, что к этой фразе зачастую следовала прибавка – похвала светлому Дмитрию Иоанновичу, кой оказался не токмо милостив, но и головаст, ибо распознал, что на Годунова можно положиться и довериться.

Ну и пускай прибавляют. Наше дело – выжидать.

Кстати, касаемо умудренности, сразу отмечу, что Федор и впрямь рулил относительно грамотно. Я ведь не просто впихивал в него свои слова, которые ему надлежало озвучить.

Да, сейчас Годунов верил мне безоговорочно. Даже в тех случаях, когда он чего-то не понимал в моих советах, он послушно поступал именно так, как я говорил, а лишь потом уточнял – почему так, а не иначе.

Правда, случалось оно редко и только по причине полного отсутствия времени, как, например, в день его спасения. Там действительно было не до разъяснений.

Но я не собирался замещать усопшего царя и становиться новым кукловодом его сына. Соблазн, что и говорить, имелся, уж очень послушен был царевич, но государь должен до всего доходить сам.

В конце концов, может, мне все-таки удастся выбраться обратно, хотя верилось в это все меньше и меньше, но вдруг? И что тогда? Новый кукловод, и к гадалке не ходи, обязательно объявится, но каким он будет?

Вот то-то и оно.

А даже если я и не сумею выбраться в свой двадцать первый век, все равно не дело. Получается, мне до старости водить Федора на помочах? Но я не нянька.

Так что в основном я излагал вопрос, он самостоятельно принимал по нему решение, и лишь после этого, выслушав его, я начинал поправлять своего ученика, добиваясь, чтобы он сам добрался до единственно правильного или наиболее оптимального варианта, да и то старался проделать это не грубо, а наводящими вопросами:

– А не думаешь ли ты, Федор Борисович, что здесь получается не совсем справедливо? Ведь…

Или:

– Возможно, ты и прав, но попробуй поставить себя на его место. – И, выслушав поправку, рекомендовал: – А теперь встань на место второго челобитчика и вникни внимательно – ведь и он по-своему прав…

– И что тогда делать? – поначалу терялся Федор.

– А ты встань посредине, чтоб судить совсем беспристрастно, – советовал я.

Тот закрывал глаза, думал и на сей раз выдавал почти верный ответ. Но «почти» меня тоже не устраивало, и я, одобрительно кивая – правильной дорогой топаешь, ученик, – рекомендовал:

– А теперь, оставаясь в середине между ними, мысленно поднимись вверх, ибо судья не среди судящихся, но над ними, как господь бог.

То есть я делал все возможное, чтобы он пришел к самому правильному, на мой взгляд, – подталкивал, подпихивал, но все равно окончательно решал он сам.

Кстати, царевич и тут учился очень быстро, практически не повторяя своих ошибок и свято памятуя все мои наставления, включая и главное:

– Лишь после того, как придешь к нужному решению, лезь в Судебник и подыскивай под него нужный закон.

– А я мыслил, что туда первым делом, – удивлялся он.

– Если бы ты осуществлял правосудие, тогда да, – соглашался я. – Но ты должен олицетворять куда более высокое и разумное – справедливость.

– А ежели они расходятся? – помнится, задал мне Федор вопрос, когда мы готовились к первому в его жизни судебному заседанию.

– Неудивительно. Они это делают гораздо чаще, чем сходятся, но ты попытайся все-таки их увязать, ибо закон при всем его несовершенстве впрямую нарушать негоже. Сам подумай, как можно требовать от людей жить по нему, если власть, которая их принимает, сама же и нарушает?

– Так ведь не увязывается, – вздохнул он и потряс челобитной, которую назавтра мы должны были разбирать в первом судебном заседании с его участием. – Вот сам прочти-ка.

Я прочел.

В грамотке от некоего боярского сына Петра Карачева сына Микитина говорилось, что от него самовольно ушел его холоп Живец Коваль сын Митрофанов, которого он теперь сыскал, но тот упирается и в холопы идти не собирается.

Была и вторая – от самого Живца. В ней утверждалось, что боярский сын сам в голодный год выгнал его из своего дома, а ныне, узнав, что он выжил, норовит «сызнова примучить» его в свои холопы.

Были еще бумаги, в которых опрошенные свидетели подтверждали показания Живца, однако все это слова, а на деле, согласно Судебнику…

Получалось, что правосудие должно в очередной раз восторжествовать над здравым смыслом, да и над справедливостью, о чем мне сокрушенно заметил царевич:

– По совести, Живцу волю надобно дати, а ежели по Судебнику, вовсе напротив – господину вернуть.

Я призадумался. И впрямь получалось как-то не того.

На стороне Живца – справедливость, зато на стороне этого, как там, Петра Карачева, статьи Судебника. Раз холоп – все. А уж выгнал не выгнал, оговорок нет. Отпускной-то лист хитрец Карачев ему не выдал, потому все оставалось по-прежнему.

– И таких не одна грамотка лежит, эвон сколь. – Федор досадливо поворошил внушительную горку свитков, лежащих на отдельной полке. – А завтра судилище, на коем мне надо слово сказывать.

Я прошелся к новенькому стеллажу и одобрительно провел рукой по дереву – хорошо все сделал Еловик, в точности согласно моим указаниям и чертежу, который я быстренько набросал перед отъездом в Серпухов.

Да и таблички, которые были прикреплены на каждую полку, тоже выписаны четко и крупно – не ошибешься, и ориентироваться весьма удобно. Вот тебе статья о холопах, и тут же под нею аккуратно уложены свитки с челобитными, подходящими под нее, а вот о божьем суде – тут совсем мало, а вот…

Да, идея была не моя – вновь пригодилось воспоминание о дяде Косте, когда он, начиная работу над своим Уложением о пограничной службе по охране рубежей, точно так же систематизировал старые документы, касающиеся ее.

Ну и пускай не моя. Зато я ее удачно использовал. Да и Еловик со своей феноменальной памятью пришелся как нельзя кстати. Хоть и не успел он раскидать по полкам все челобитные, но процентов на восемьдесят с ними управился – вон как мало их осталось лежать в углу на лавке.

– А сам как мыслишь? – осведомился я для начала.

– Поди, тако же, яко и ты, – уклончиво ответил Федор. – Да что с того проку, коль в Судебнике иное. – И в подтверждение своих слов ткнул пальцем в табличку со статьей.

– Прок в том, что у нас имеется желание, – пояснил я. – А при его наличии можно обойти и Судебник. – И, скептически усмехнувшись, глядя на написанное на ней, предложил: – Давай теперь думать и размышлять.

Вообще-то я примерно представлял себе, как это сделать.

И немудрено. Если уж русский человек в состоянии найти лазейки в российском законодательстве начала двадцать первого века, поскольку один Остап Бендер всегда умнее сотни законоведов, то надуть средневековое право для него раз плюнуть.

Однако на всякий случай я заглянул в кабальную грамоту на Живца, после чего, ткнув в нужное место пальцем, заметил:

– Гляди. Вот то, что тебе нужно.

Федор прочел и непонимающе уставился на меня. Я не стал объяснять – пусть сам дойдет. Размышлял он, правда, недолго – минут пять, а затем радостно заулыбался:

– А и впрямь можно обойти.

– И не только, – добавил я. – Чтоб больше таких челобитных не подавали, нужно сделать из этого показательный процесс, а потому…

На следующий день поутру Федор торжественно уселся на свой столец.

Дабы всем было понятно, что он ни в коей мере не собирается посягать на царские прерогативы, мастера изготовили ему особое кресло, очень похожее на стоящий рядом пустующий трон, но значительно скромнее.

Одеяние у него было соответствующее.

Наследник царского престола – это куда выше любого князя, не говоря уж о боярах, а потому и на голове у него была корона, которая тоже имела совершенно иной вид, разительно отличаясь от шапки Мономаха. Легкий серебряный обруч с тремя золотыми зубчиками впереди и с концами, которые сзади немного не сходились, – вот и все.

В первую очередь сделано это было для удобства ношения, но, разумеется, я все соответственно обыграл. Уже на другой день после появления юного Годунова в этой короне знающие люди стали втолковывать прочим любопытным, а таких хватало, что все это не просто так.

Мол, сама корона символизирует почти столь же великую власть над Русью, как и у царя. Однако наследник пока не является государем, потому обод не из золота, а из серебра.

Зубчики же символизируют три вида власти – судебная, исполнительная и законодательная, – которыми наместник пользуется в полной мере, если государь отсутствует.

Обод же не замкнут по той причине, что, когда появится у Дмитрия Иоанновича маленький сын, Федор Борисович торжественно положит символ своей власти в изголовье его колыбели, тем самым якобы передавая ему все полномочия.

Понятно, что для царевича-младенца будет изготовлен иной обруч, куда меньше, но не менять же его каждый год – головка-то растет. А так ему первого детского хватит до семи лет, не меньше, а второго до четырнадцати. Третий же изготавливать ни к чему, ибо вот он, на голове нынешнего наместника.

Ну а если, не приведи бог, случится что с Дмитрием Иоанновичем, то и тут все понятно – обруч сызнова перейдет на голову Годунова, который станет править совместно с юным царевичем, и восседать они станут рядом.

Более того, в знак старшинства сын Дмитрия изначально будет сидеть на троне, а голову его украсит не серебряный, а золотой ободок.

Не буду говорить, какими глазами глядела на меня Мария Григорьевна, когда впервые услышала все это. Думаю, и без того ясно. Если б могла – на клочки порвала бы.

Хорошо, что бодливой корове бог рогов не дал.

Сам Федор тоже несколько приуныл. Пришлось пояснить ученику, что все это так, для людей, дабы они привыкли к его новому высокому титулу, ибо на самом деле… И напомнил про видение, о котором уже говорил царевичу.

Лишь после этого он успокоился.

Но я отвлекся.

Так вот, усевшись на стольце, Годунов внимательно выслушал обе стороны, для начала задав несколько уточняющих вопросов.

Последнее тоже по моей рекомендации.

– Пускай тебе все ясно еще до начала суда и ты уже пришел к какому-то выводу, но все равно надлежит задать вопросы, да не простые, а такие, чтоб и те, кто стоит в толпе, тоже пожелали, чтоб ты решил именно так, а не иначе. Вот как ты мыслишь – кто за кого будет?

– Оно и без вопросов ясно, – пожал плечами Федор. – Простецы за Живца, а те, кто сам холопов имеет, за Карачева.

– Вот ты и задай такие вопросы, чтоб даже последние от боярского сына отшатнулись, – порекомендовал я. – Пусть Петр расскажет, в каком году и в какое время Живец якобы от него сбежал, да в какой одежде, чтоб стало ясно – врет Карачев. Главное, настроить народ соответственно твоему будущему приговору, чтоб у тебя получилось согласно с ним.

– Так ведь оно и так будет согласно с ним, – не понял Федор.

– Будет завтра, – кивнул я, – но не всегда. Ты, конечно, можешь просто решить дело в пользу Живца, оказав ему милость, но надо, чтоб твой суд был не только милостив, но и справедлив. Поверь, что последнее ценится народом куда выше, даже если приговор суров. Вопросы же и предназначены для того, чтобы все поняли твою справедливость.

Федор уразумел.

Народ возмущенно загудел уже после первых ответов Карачева, когда замявшийся боярский сын нехотя выдавил, что сбежал от него Живец в начале января позапрошлого года.

Годунов тут же задумчиво произнес, что хорошо помнит, какие морозы стояли весь тот месяц, после чего уточнил:

– А в чем же бежал сей холоп от тебя? Что за одежа на нем была?

– Одежа добрая, – ляпнул Карачев.

– Да что ж ты брешешь-то – кафтанец худой, и зипунок в заплатах, дыра на дыре, – не выдержал Живец. – Ежели бы не люди добрые, околел бы в ту же ночь.

– И я подтверждаю оное, – решительно выступила из толпы зевак стоящая позади Живца крепко сбитая молодайка. – Онучи и те драные. Цельный день опосля ентого молодца в баньке выпаривала.

– Ты, стало быть, его подобрала?

– И суседи мои подсобляли, он же вовсе мерзлый лежал, волоком тащить пришлось. Не пропадать же христианской душе! У меня и самой хошь и не больно-то, ан куском хлеба поделилась.

Допросили и соседей молодайки – Первак-шорник и Митяй-пекарь все подтвердили.

– Ну, стало быть, у тебя оных кусков было поболе, нежели у Карачева, – развел руками Федор. – А Петр сын Микитин, видать, и такого куска опосля продажи десяти возов зерна не имел.

Про десять возов Годунов загнул. По моей просьбе Игнашка накануне выведал у дворни, что в ту пору Карачев продал шесть возов. Но сделано это преувеличение было специально, в расчете на то, что боярский сын не выдержит и полезет поправлять.

Так и случилось.

– Брешут, государь! – завопил он. – Как есть брешут! – И принялся истово креститься, подтверждая свою честность. – Куда мене, токмо три али четыре. Толком ныне не упомню, давно было, но уж помене пятка.

– Я не государь, а царевич и престолоблюститель, – строго поправил его Федор. – Государь нонича в Серпухове, а коль ты худо слушал, яко о том на Пожаре оповещали, пеня с тебя в полтину. – И кивнул подьячему. – Выпиши.

– А яко с Живцом быти? – сразу приуныл боярский сын.

– Да уж, чай, не забижу тебя, – успокоил его Федор и покосился вначале в сторону толпы, прикидывая ее настрой, а затем – вопросительно – в мою.

Я кивнул, соглашаясь, что дальше оттягивать приговор не имеет смысла, и Федор произнес:

– Надлежало б сызнова вернуть Живца к Петру Карачеву сыну Микитину, ибо тако сказано в кабальной грамотке, коя меж ними была составлена. Одначе в ней указаны не токмо права сына боярского на сего холопа, но и обязанности, в число коих входит давать ему одежу и корм для пропитания. Петр же сын Микитин того не сполнил.

Невысокий сухощавый Живец поднял понурую голову и радостно уставился на Годунова. Карачев приуныл.

– Но в милости своей я дозволяю Петру сыну Микитину самому избрати, яко лучшее. То ли разодрать челобитную Живца, но тогда уплатити ему, яко должно, за прокорм во все лета и тогда сызнова увести холопа на свое подворье, то ли собственноручно изодрать свою грамоту и отпустить Живца на волю. Решай, Петр Микитин.

– Уплачу! Ей-богу, все сполна уплачу! – горячо заверил Карачев.

– Быть по сему! – Последовал удар посохом в небольшой, но увесистый колокольчик, подвешенный на особом укреплении, установленном по правую руку от Федора.

Живец до крови прикусил губу, и тонкая алая струйка скользнула вниз по подбородку, стыдливо прячась в небольшой черной бородке. Карачев же, повинуясь властному жесту царевича, опрометью кинулся к дьяку, уже державшему перо.

– Да яко же оно, люди добрые?! – возмущенно выкрикнула неугомонная молодайка и повернулась к угрюмо ворчащей толпе. – Нешто вовсе правды нетути на белом свете?! А мне яко быти – мы ж с им год как повенчались?!

Федор встревоженно повернулся ко мне.

Я успокаивающе тронул его за плечо – мол, ничего страшного. Даже хорошо – народу свойственно кидаться из крайности в крайность. Чем больше он сейчас зайдет в одну сторону, тем сильнее будет обратная реакция.

Лишь бы выслушали до конца, а вот с этим напряг. Вон уже выкрики раздаются:

– Известно, ворон глаз выклюнет!

– Правый суд токмо на небе бывает!

– И батюшка его тож завсегда потатчиком дворянским был!

Деваться некуда. Хоть и не хотелось себя засвечивать, а пришлось. Я склонился к уху Федора и шепнул:

– Когда Карачев подойдет к Живцу, крикни, чтоб остановился.

– Эвон яко гомонят – услышит ли?

– А ты встань при этом да посохом оземь ударь, сразу умолкнут, – посоветовал я. – Но вначале отчитай бабу, чтоб слушала до конца. Только отчитывай сдержанно и с лаской, а уже потом оглашай.

Федор в конечном счете не просто все выполнил в лучшем виде, но и перевыполнил.

– Остановись, сын боярский Петр Карачев! – властно крикнул он, и толпа, как я и предсказывал, при виде вставшего на ноги престолоблюстителя разом умолкла.

Успокоенный этим затишьем Федор, окончательно уверившись, что и дальше все пойдет как надо, повернул голову к молодайке и сурово попрекнул ее:

– Эва, раскричалась тут. Ан мой приговор еще и не сказан толком. Где ж тебе правду услыхать, коль ты норовишь глас свой допрежь ее возвысить. – И укоризненно покачал головой. – Ай-ай-ай. Нехорошо, милая. – Он повернулся в сторону Карачева. – Ты погоди Живца уводити. Не твой он холоп покамест.

– Как же не мой? – растерялся тот. – Ты ж сам поведал, что в милости своей готов его челобитную изодрати, коль я…

– Коль ты за прокорм уплатишь, – продолжил Федор. – Пока что оного я не зрел. А за прокорм тебе надлежит уплатити… – И кивнул бирючу, который принялся оглашать особую грамотку.

Над ее составлением мы вчера пыхтели часа два, зато теперь она представляла достаточно полный месячный рацион человека. При этом мы учли, что Живец – холоп, следовательно, о разносолах и деликатесах не может быть и речи. Но и того, что мы внесли в список, было вполне достаточно.

– Корму сему холопу помесячно надлежало выдати не менее полсти баранины, осьмины ржи, семи фунтов рыбы, пяти золотников соли…[70]

Скромно, очень скромно.

Но и без того Карачев слушал, удивленно открыв рот. Живец тоже ничего не понимал.

Ничего, поймет…

– Престолоблюститель царевич Федор Борисович Годунов, в милости своей к Петру Карачеву сыну Микитину повелев счет оному корму вести по нынешним ценам…

Надо было вогнать запредельные, что были два года назад, но тогда вышел бы перебор, потому пришлось ограничиться теми, что сейчас. Но и с ними получалось душевно, поскольку всего полагалось затратить на прокорм холопа Живца аж десять алтын и две деньги-московки ежемесячно…

– …а слагая все оное, ибо уплатить надлежит за тридцать месяцев, повелевается боярскому сыну Карачеву поначалу отдати означенному Живцу девять рублев и десять алтын, опосля чего сызнова взяти его в холопство, ежели тот возжелает. – Бирюч умолк, вопросительно уставившись на Федора.

Это тоже запланировано – до какого места зачитывать. Лучше, если основное будет сказано самим Годуновым.

– Да у меня и нет столь… – растерянно протянул Карачев. – От силы в кошеле рубля два наскребется.

– Ты выбрал, и за язык тебя никто не тянул, – напомнил Федор и обратился к притихшей толпе: – Негоже быть милостивым к одному и гневливым к другому. Таковское токмо у негодных судей встречается, мы же желаем ровно стояти и ни на чью сторону сердцем не склоняемся. Посему, коль сыну боярскому выбор даден был, то и Живцу даем такой же. На сколь рублевиков у тебя, чадо, кабальная грамотка составлена?

– На восемь… – протянул Живец.

Судя по его недоумевающему виду, парень явно до сих пор не понимал, в чем дело, и я порадовался, что порекомендовал Федору не просто озвучить заключительную часть приговора самому, но и попутно растолковать ее бывшему холопу.

– Что ж, теперь ты вправе получить на прокорм с сына боярского Петра Карачева всю деньгу, коя исчислена и указана, и вернуться в свое холопство. Но ты тако же вправе в него и не возвертатися. Токмо тогда, за вычетом восьми рублев, кои ты обязан отдати по кабальной грамотке, тебе надлежит получить со своего бывшего господина лишь один рубль двадцать алтын и две деньги-московки.

– А где ж я сыщу восемь рублев? – растерялся так и не понявший сути Живец.

– А в мошне у Карачева, – ехидно посоветовал Федор. – Я чаю, у него опосля продажи возов чуток завалялось.

– А яко же я… – начал было Живец, но тут к нему подскочила та самая молодайка.

– Волю тебе государь-батюшка дарует, глупый!

– Не государь, но его именем, – снова поправил Федор, но шустрая молодайка, не слушая его, уже кинулась к ступенькам крыльца, стремглав взлетела на них и рухнула в ноги опешившему Годунову, целуя острые носки его красных, с узорочьем, расшитых бисером сафьяновых сапог.

– Нет, ну яко она скоро-то, – удивлялся потом мой ученик, продолжая вспоминать столь приятную для него сцену. – А мне поначалу и невдомек – чего сотворити и что поведать?

– Так ведь ничего и не надо было делать – она сама со всем управилась, – улыбнулся я.

Молодайка и впрямь выручила растерявшегося царевича. Проворно вскочив на ноги, она повернулась к толпе и звонко выкрикнула, да такое…

– Есмь бог на небе, а Федор Борисыч на земле! – И, вновь повернувшись к Годунову, низко склонилась перед ним в поясном поклоне, скользнув пальцами руки по ступенькам. – Славься, батюшка ты наш милостливый. – И вновь, приветственно вздымая вверх руки, звонко-отчаянно потребовала от толпы: – Славься!

А в ответ дружный рев наконец-то все понявших людей, пришедших в восторг, пусть и слегка запоздалый, от такого решения.

И полетели вверх шапки – одна, другая, третья, а через несколько секунд я уже не видел ни одного мужика с покрытой головой.

Тут же, словно сам господь подтверждал решение Годунова, басовито грянуло с колокольни Ивана Великого. Эдакая звуковая небесная печать, утверждающая, что приговор справедлив и обжалованию не подлежит.

Понимаю, что совпало – наступило время обедни, вот и все, – но колокольный звон пришелся как нельзя кстати, еще пуще увеличив энтузиазм народа, который уже не кричал – ревел что есть мочи. До хрипоты!

А едва затих колокол, как мой талантливый ученик приступил к перевыполнению нашего первоначального плана. Он остановил молодайку, уже ухватившую за рукав по-прежнему недоумевающего Живца, и поднял руку, призывая толпу угомониться.

Узнав, как ее зовут – баба назвалась Певушей, впрочем, с таким-то голосом как же иначе ее звать, – Федор в наступившей тишине строго произнес:

– Сия исполненная истинно христианской доброты дщерь свершила самое богоугодное дело – спасла от лютой неминуемой смерти православную душу. Потому и ей ныне за это кликните славу, народ честной.

Речь Годунова явно пришлась по душе толпе. Снова поднялся рев. Правда, потише, чем в первый раз – зрители притомились, – но это если сравнивать, а сам по себе о-го-го.

Но молодайке хватило и того – взгляд растерянный, руки опущены, а по щекам ручьем слезы. Да и у самого Федора глаза тоже увлажнились – пробило парня от умиления.

Но, как оказалось, и это еще не все. Напоследок ученик выдал еще один экспромт:

– Зрю я, что на Руси не скоро свершается суд над худыми делами и не скоро даруется награда за добрые, но пусть ныне будет инако, а посему повелеваю оную Певушу пожаловать пятью рублями денег, да еще жалую подарок к свадебке ее. Правда, – он сокрушенно и чуточку виновато улыбнулся, простодушно повинившись, – запоздал малость мой дар, но уж лучше поздно, чем никогда.

С этими словами царевич, сняв со своего мизинца золотой перстенек и быстро прикинув на глазок, безошибочно надел его на безымянный палец остолбеневшей от таких щедрот молодайке, которая только хлопала глазами, не в силах произнести ни слова.

А Федор, ничуть не смутившись и ухватив Певушу под безвольно свисавшую руку, протянул ее Живцу, ошалело взирающему на все происходящее, и во всеуслышание наставительно произнес:

– Береги ее, вольный человек Живец, дабы и впредь она оставалась столь же голосистой. – И заговорщически подмигнул ему, вкладывая ладонь молодайки в мозолистую ладонь бывшего холопа.

И… грянул третий рев. Не слышал бы сам, ни за что бы не поверил – орали даже посильнее, чем в первый раз. Словно не было усталости, и глотки не надсадились, и хрипоты как не бывало. Глаза выпучены от старания, а у кого, наоборот, зажмурены от превеликой натуги. Иной же, бедолага, и вовсе сипит, но все одно из последних сил тянет: «Слава! Слава! Слава!»

И еще одно порадовало.

Дело в том, что в той толпе, причем бок о бок с Лохмотышем и еще десятком спецназовцев, стоял Игнатий. Рисковать я не хотел, вдруг что-то пойдет наперекосяк, потому и предупредил их, когда и в какую сторону приложить усилия.

Вообще-то и «Слава!» тоже должны были начать кричать именно они, да не успели. Расспрошенный в тот же вечер Игнатий рассказал мне о своих впечатлениях:

– Веришь, нет ли, княже, последнюю полтину отдал бы, чтоб сызнова таковское повидать.

Говорил он сипло – видно, тоже не щадил глотки, но я на всякий случай уточнил, вдруг он просто квасу холодного попил или молока, вот и…

– Какого квасу?! – даже слегка обиделся он. – Горланил что есть мочи, вот и того. И не потому, что ты просил, а просто душа от восторга ввысь рвалась.

– А насчет послушать не забыл? – напомнил я.

– Как же, слыхал, – кивнул он. – Да и мудрено не услыхать, коль все об одном и том же сказывают. Мол, многая лета Федору Борисовичу. Вовсе юн, а рассудил так – старику впору, да и то не каждому. А главное, по совести, без потачек. Кой-кто и вовсе помянул: поспешили, мол, с государем. Тот еще невесть каков, а ентот вон он, орленок младой. Враз видать, из чьего гнезда выпорхнул…

Оп-па!

Уже?! Ай да Федор-стрелец, удалой молодец!

Браво, князь Мак-Альпин.

Можно сказать, с перевыполнением плана шпарю.

Какие там в истории СССР лозунги были? Кажется, пятилетку в четыре года? Или в три? Но неважно – моими темпами ее и за полгода осилить можно, а уж за год – всяко.

Хотя обольщаться тоже ни к чему – рано. В этом направлении еще работать и работать. Сколько там зевак присутствовало? Где-то несколько сотен, не меньше. Ну пускай даже полтысячи – все равно в масштабах Москвы мизер.

Правда, к концу сегодняшнего дня, скорее всего, о суде и приговоре Годунова не знать будет только совсем глухой, но все равно…

Что ж, теперь пойдет полегче – телегу мы с места стронули, но и тяжелее – придется держать марку.

Я досадливо крякнул. Получалось, что все прочие дела надо побоку, потому что на следующее судебное заседание, которое состоится всего через два дня, в четверг, припрутся и стар и млад.

Значит, нужно срочно готовить новое театрализованное представление, да желательно не уступающее по зрелищности первому, а это ж сколько мороки!

Тут тебе и дельце подходящее отыскать, и подать его эффектно. Да чтоб сюжет был закручен, а уж про концовку и вовсе говорить нечего – и оригинальность надо соблюсти, и неожиданность, и…

Много чего надо.

Я так увлекся новыми радужными перспективами, размечтавшись, как станет рыдать народ при отъезде Годунова в Кострому, что прослушал конец рассказа Игнатия, а тот, помолчав и откашлявшись, попросил:

– А словцо мне тайное не молвишь, аки князь князю?..

– Словцо? Какое словцо? – спохватился я.

– Ты вот тута бровь нахмурил, а я и помыслил – неужто Федор Константиныч задумал сызнова Федора Борисыча на престол подсадить?

– С чего ты решил? – изумился я.

– Да уж больно тебе не по ндраву пришлось, когда я поведал, яко зашикали прочие людишки на того, кто про орленка вслух поведал. Вот мне и помстилось, будто…

– И впрямь помстилось, – перебил я его. – Такого и в мыслях не держал. – Но, не утерпев, поинтересовался: – А что, если б так? Ну не всерьез, в шутку спрашиваю, но если бы?

– Таковская шутка большой кровушкой припахивает, – вздохнул он и с укоризной посмотрел на меня.

Так-так. Раз большая кровь, значит, куча народу против, но есть и за, иначе откуда бы ей взяться?

– Выходит, есть такие, которые были бы рады Годунову на троне? – уточнил я.

– Как не быть. Знамо, имеются. Токмо…

– Все! – вновь оборвал его я. – Говорю ж, шутейно спрашивал. Ну и… вдруг самому Федору Борисовичу кой-что помстится, так я теперь буду знать, как ответить…

И я угадал. Полюбопытствовал мой ученик эдак вскользь, туманным полунамеком, что, может, оно и ни к чему трон-то освобождать, ась?

Не иначе как Мария Григорьевна встрепенулась, которая вместе с царевной наблюдала за судебным процессом от начала до конца, да вновь за старое взялась.

Ох и мамашка! Достанется же кому-то эдакая мегера в тещи – будет классический вариант с применением всех анекдотов.

Хотя чего это я? Не кому-то, а Квентину, тут и гадать нечего. Правда, темпы выздоровления у парня не ахти, но понемногу продвигаются, и все в нужном направлении, а это главное.

Федору же я напомнил недавний пример с опрокинутой лодкой и пояснил, что сейчас мы с ним только-только выбрались на берег – мокрые, голодные, измученные. И суд этот – лишь первая охапка дров для костра, у которого нам для начала предстоит согреться и просушить одежду.

– Это только сказка скоро сказывается, а жизнь – штука неторопливая, и, коль поспешишь, такой пинок от нее можешь получить, что мало не покажется. – И ткнул пальцем в аккуратно разложенные по полкам челобитные. – Вместо пустых мечтаний лучше ими займись. Нам с тобой через день новая охапка дров понадобится, чтоб… пламя костерка не угасло.

Вроде бы понял.

Кстати о челобитных. Думаете, невысокие темпы у нас с царевичем? Так ведь это только так кажется, что одно дело за день. С другой стороны посмотреть – жалобщиков на беглых холопов ой как поубавилось.

Более того. Мой бывший секретарь, а ныне дьяк Челобитного приказа Еловик Яхонтов только диву давался, с каким проворством боярские дети стали забирать челобитные. Мол, ни к чему нам суд, сами разберемся.

Вот и получилось: дело-то разрешили и впрямь всего одно, а глядь – еще полсотни как корова языком слизнула. Опустела полка-то.

Так что впору вести речь не о медлительности, а о космических скоростях. Шутка ли, пятьдесят, а если быть совсем точным, пятьдесят четыре дела за один присест ахнули и не поморщились.

Ай да мы с престолоблюстителем!

Правда, кое-кто из ушлых беглецов-холопов попытался накатать свои челобитные – дескать, готов вернуться к хозяину, но с уплатой пожилого и кормовых. Понятное дело, выгода. Содрав за еду, он и выкупится, и еще останется с деньгой, если срок давний.

Но тут проинструктированный мною Еловик, принимавший челобитные, сразу пояснял: если кто хочет снова в холопы – милости просим, дело добровольное, но никаких кормовых, раз жалобы от хозяина не поступало.

Сразу стали отказываться.

А мы с царевичем меж тем продолжали готовить все новые и новые судебные заседания.

Глава 19 Дела, дела, дела…

Напрасно я посчитал, что придется легко. Как бы не так.

Федору куда ни шло – только суд, так что свободное время оставалось, благо что задача по разработке неожиданных ходов по-прежнему лежала на мне, а вот я помимо них имел еще вагон и маленькую тележку дел, которые в подавляющем большинстве требовали моего непосредственного участия.

Ехать в Кострому в одиночку – сопровождающая нас Стража Верных не в счет – глупо. К тому же неведомо, кто нас встретит в городе, то есть следовало подобрать штат сотрудников, которые будут помогать в управлении огромным краем.

Подбор же я начал с… Игнашки, которому недолго думая предложил стать моим заместителем в… Разбойном приказе.

Ну да, понимаю, что звучит дико. Доверить жулику и вору войти в состав руководства министерства внутренних дел – идиотизм, абсурд, нонсенс, парадокс, маразм… Словом, выбирайте любое слово и не ошибетесь.

Но…

Помнится, читал я как-то про Ваньку Каина, который тоже был из бывших, но сколько потом преступников удалось изловить с его помощью! А во Франции тоже человек из бывших, вроде бы Видок, если я только не ошибаюсь, вообще стал основателем полиции.

К тому же я и не предлагал Игнашке заниматься поиском преступников вообще, прекрасно понимая, что он и сам на это никогда не пойдет, да и бывшие сотоварищи непременно пожелают отомстить своему коллеге.

Но зато я знал, что самому Игнатию претит и кровь, и убийства, и все прочее, связанное с ними, поскольку он по натуре не грабитель, а так – мошенник, которому по душе тонкая работа. Да и «сурьезный народец», который водил с Незванычем дружбу, тоже трудился чисто, без насилия.

Вообще-то надо было видеть Игнашку, который, услыхав эдакое, так и застыл с выпученными глазами, тараща их на меня и гадая, то ли он ослышался, то ли его собеседник сошел с ума. Он даже поковырял пальцем в ухе.

Ну да, ну да…

То ли воздух нынче пьян, То ли в ухе приключился У меня какой изъян?..[71]

Пока Князь обалдело хлопал глазами, не в силах вымолвить ни слова, я, воспользовавшись этим замешательством, торопливо пояснил, в каком качестве он мне нужен.

Согласно моим словам, получалось, что Игнатий хоть и отойдет раз и навсегда от воровских дел, но при этом сумеет… помочь своим бывшим сотоварищам по ночным трудам и особенно тем из них, кто попадется.

Во-первых, он сможет улучшить содержание преступников в остроге. Я всегда считал себя сторонником самых жестких мер – вор должен сидеть в тюрьме, – но ведь сидеть, а не подыхать в ней, то есть самый минимум преступник получить должен.

Во-вторых, попадая в острог, человек понятия не имел, когда закончится его отсидка, – сроки тут не устанавливались, а неизвестность сама по себе штука гадкая. Значит, надо определить, кому сколько намотать, но не только это, а и позаботиться, чтоб людишки не тунеядствовали.

Куча крепких здоровых мужиков, зачастую весьма изобретательных, правда, не в том направлении, которое нужно, день-деньской бездельничают, и так месяц за месяцем, год за годом – не жирно ли? Народу в стране не так густо, чтобы столь наплевательски относиться к людским резервам.

Словом, если коротко, то следовало переделать остроги в колонии, где преступники должны отработать и стоимость своего куска хлеба, и своей охраны. К тому же, и это в-третьих, Игнашка и тут может поспособствовать «сурьезному народцу», дав им возможность потрудиться там, где требуется определенное мастерство.

Более того, ведь лишние деньги, если человек заработает куда больше положенного на оплату питания и охраны, будут выданы ему к концу срока, так что при наличии желания начать новую добропорядочную жизнь капитал на первое время есть.

Никто не спорит, мужик запросто может вновь взяться за старое, но вдруг уже освоенная им профессия и спокойная вольная жизнь так придутся ему по душе, что он решит завязать вовсе?

Так вот все эти льготы и послабления, включая досрочное освобождение за ударный труд, будут связаны именно с именем Игнашки.

Да лишь за одно это народец не только простит ему переход во враждебный лагерь, но и станет в ноги кланяться, благодаря его за внимание и заботу.

К тому же на первых порах работать ему придется в Костроме и близлежащих городах, где о его темном прошлом не знает ни одна собака. А к тому времени, когда придется переехать в Москву, о нем пойдет уже такая добрая слава, причем без всяких кавычек, что «сурьезный народец» будет наслышан о его деятельности на новой ниве и тоже не решится дергаться.

– Наговорил ты уж больно много всего, – растерялся Игнашка. – Неужто и впрямь на деле…

– А когда мое слово расходилось с делом, припомни-ка? – перебил я его.

Он послушно наморщил лоб, припоминая, но после тщетных усилий развел руками.

– И впрямь не упомню. Твоя взяла.

– Наша, – внушительно поправил я его. – Наша взяла. И ловить «сурьезный народец» тебе ни к чему, ты станешь заведовать только сыском убийц да грабителей из числа тех, для кого людская кровь как водица.

– Сыском… – растерянно протянул Князь. – Справлюсь ли?.. – И вновь вопросительный взгляд на меня.

Очень хорошо. Если он в принципе не возражает против назначения, то детали – ерунда.

– Справишься, – твердо заверил я его. – К тому же мне кажется, тебе в этом должен помочь и твой «сурьезный народец». Помнится, ты сам рассказывал, что и он, случается, страдает от шатучих татей. – И заботливо осведомился, напоминая: – Иголка-то, о котором ты как-то мне рассказывал, выздоровел, после того как его по темечку шарахнули?

Намек Игнатий уловил. Правда, сразу все равно согласия не дал, попросив три дня на раздумье, но я был уверен, что он никуда не денется, и угадал – Князь дал «добро».

А пока Незваныч думал и гадал, я озадачил Еловика, таинственно сообщив ему:

– Будешь ты у меня отныне, парень, Еловик-кадровик.

Дело в том, что общительный паренек имел немало знакомых не только среди своих ближайших коллег – подьячих из Разрядного, но и в других приказах тоже, а посему ему и карты, то бишь кадры в руки – пусть займется подбором будущих чиновников Костромы.

Предупрежденный, что, по сути, он как бы выступает поручителем за каждого, Яхонтов подошел к делу со всем своим прилежанием и ответственностью, составив мне список на двадцать семь человек, причем не забыв и про ветеранов.

С ними получилось хуже всего. Дьяки слишком прикипели к Москве, так что карьерный рост их не прельщал, да и шаткость положения изрядно смущала – все-таки не при царе, а не пойми при ком, не бывало раньше на Руси престолоблюстителей.

Словом, из семерых отказались пятеро. Из прочих после собеседования я сам отмел еще четверых. Но и две трети из намеченных – изрядное количество, тем более что особо раздувать штат ни к чему.

А ведь был еще ремесленный люд, о котором тоже забывать не стоило.

Тут я начал с главных – со строителей. Им я сулил в первую очередь интересные заказы, справедливо полагая, что настоящих мастеров своего дела соблазнить можно как раз перспективами в творчестве.

Первым, к кому я пришел, был Федор Конь. К главному градостроителю страны мы явились с Годуновым вдвоем – редкий случай, когда я решил задействовать авторитет царевича, который к тому времени за счет одних только судебных заседаний рос как на дрожжах.

– Бог любит троицу, – заметил мастеру мой ученик. – Батюшке моему ты уже подсобил, Москву в каменную рубашку обрядил. Над Смоленском тоже изрядно потрудился. Теперь бы сыну его порадел насчет Костромы…

Конь хоть и был в годах, но упирался недолго, да и то скорее из приличия – положено на Руси сдаваться не сразу, а после уговоров, и не только дал согласие, но и пообещал переговорить со своими бывшими выучениками, которых наше предложение тоже должно заинтересовать.

Не оставил я своим вниманием и прочие профессии. Понятно, что ни к чему тащить за собой пирожников, гончаров, столяров и плотников – эти сыщутся и на новом месте. Да и нельзя игнорировать местных. А то, что они чуть ниже классом, ничего страшного.

Зато я распорядился обойти всех кузнецов и через них разыскать мне хороших рудознатцев, которые поставляют им сырье. Нашлось таковых немного – сезон в разгаре, но пятерых я завербовал. На первых порах хватит, а дальше разберутся мои бродячие спецназовцы и к зиме сыщут мне еще.

Затем пришла очередь Андрея Чохова и литейщиков.

Правда, сам патриарх пушечного литья поехать отказался, сославшись на здоровье – шесть десятков прожитых лет давали о себе знать, но зато порекомендовал своих учеников. Побеседовав с ними, мне удалось уговорить сразу троих: Проню Федорова, Кондратия Михайлова и Григория Наумова, а после литейщиков пришел черед и…

Да что рассказывать – пришлось и побегать, и попотеть. В горле пересыхало от бесконечной говорильни, но я, хрипя и надсадно кашляя, продолжал уговаривать, улещать и соблазнять радужными перспективами.

Нет, врать не врал, вел себя предельно честно. Эти – не Дмитрий, так что в сторону потомка бога Мома и никаких золотых гор и молочных рек с кисельными берегами. Только правда и ничего, кроме правды. А что немного преувеличивал, расписывая красоты тамошней природы, – то простительно.

Не забыл я и про Баруха.

Правда, тут все оказалось несколько сложнее.

Поначалу я задействовал самих англичан – проще всего собрать выжимки из царских указов о льготах через них, как лиц заинтересованных. Разумеется, пришлось вновь напялить на себя личину потомка бога Мома.

Мол, как человек, прекрасно понимающий всю важность развития торговли, я собираюсь, будучи доверенным лицом престолоблюстителя, через него ходатайствовать перед государем, который тоже внимательно прислушивается к моему слову, но для того я вначале должен знать, что они уже имеют, чтоб не получилось накладки и я не просил давно ими полученное.

Сэр Гафт расстарался, выдав требуемое уже через три дня. В выписке было все, как я и просил, то есть не просто голый перечень, но и ссылка на конкретный царский указ. Кроме того, он еще перечислил привилегии, которые царское правительство предоставило прочим иностранцам и которые для Руси чрезвычайно невыгодны, ибо…

Так я и поверил – знаю, кому в первую очередь это невыгодно. Но слушал, кивал и… соглашался, причем искренне – почему же заодно не перекрыть кислород и всем остальным.

Более того, представитель Русской компании выписал на отдельный лист и те льготы, которые были отменены, логично заметив, что восстановить для них старое, ссылаясь на то, что оно уже имело место, мне будет несколько проще, тем просить у Дмитрия Иоанновича новое.

Словом, Барух получил в свои руки весь материал и тоже не тянул особо долго, так что еще через пять дней подал мне свой расклад – во что оно обходится стране. И тоже, как я просил, напротив каждой льготы примерная сумма убытков. Вышло внушительно: в совокупности пахло даже не десятками – сотнями тысяч.

– А они тогда не откажутся от торговли? – уточнил я, прикинув английские потери.

– Если на одной истраченной новгородке купец станет получать не десять, а только шесть или пять, он несомненно расстроится, но прекратить торговать… – Барух медленно покачал головой. – Они покупают лисьи, волчьи, собольи, бобровые и прочие меха за сущую мелочь, меж тем как в Амстердаме и Лондоне продают их за…

Цифры, которыми оперировал Барух, и впрямь впечатляли. Получалось, что все строительство флота, стоит нам только перехватить у них торговлю, будет окуплено всего за год. Возможно, еще и останется.

– Единственное, что они могут сделать, – пригрозить, что перестанут посылать корабли, – предупредил купец. – Но пригрозить не значит осуществить на деле. Думаю, их хватит от силы на несколько месяцев, а дальше они вновь приплывут, и все пойдет как прежде…

Что ж, с этим хорошо, но… Все равно получалось, что пока эти бумаги – мертвый груз, поскольку подавать такое Дмитрию сейчас не имело смысла. Лучше всего дождаться, когда у него подойдут к концу деньги и он начнет их лихорадочно искать. Вот тогда-то он воспримет мои предложения на ура.

Однако кое-какую практическую пользу я из Баруха извлек сразу, попросив его дать рекомендации по мерам, которые можно предпринять уже сейчас, чтобы даже без отмены льгот фактически свести их на нет.

Ответ купца был весьма детальным и обстоятельным, после чего я заверил Баруха, что уже этой осенью и зимой англичанам придется несладко и копеечные цены на русские меха станут для них рублевыми.

Не забыл я и про Бэкона, встретившись с ним сразу на следующий день после прибытия из Серпухова.

Правда, в должности учителя философии у Федора он пробыл недолго, но отказался от нее сам.

Признаться, я был изрядно польщен, когда Фрэнсис, явившись ко мне после третьего по счету занятия с царевичем, обескураженно развел руками, чуть ли не с порога объявив, что учить престолоблюстителя он отказывается, ибо… нечему.

По его взволнованному рассказу выходило, что уже в самый первый раз, едва он начал краткое ознакомление с тем, что уже известно Годунову, Федор стал выдавать на-гора полученные от меня сведения.

Было их весьма много, причем и те, которые неизвестны самому Бэкону, и спустя пару минут новый учитель позабыл про дальнейшие вопросы и обратился в слух.

Нет, он знал о греческих материалистах вроде Демокрита, но далеко не в таких подробностях, как царевич. Что же касается учений индийских и прочих восточных философов, тут для него и вовсе был темный лес.

Словом, получился маленький экзамен, который Федор с честью выдержал, а Бэкон при этом обнаружил, что он-то как раз с ним, доведись отвечать на такое, не справился бы.

– Я токмо потому и не пришел к тебе сразу, пресветлый князь, – сознался Бэкон, – что было очень любопытно узнать о том, яко поясняет «Маат»[72] о миропорядке, справедливости и истине, тако же о кармической зависимости души от материи и путях освобождения в джайнизме, о том, что рассказывает Конфуций о «предопределении», о…

Я слушал и млел. Приятно слышать, черт побери, столь высокую оценку моих трудов и знаний со стороны великого европейского светила философии.

Правда, кое-какие пробелы в познаниях царевича англичанин все-таки сумел обнаружить. В основном они касались некоторых сторон учений христианских отцов церкви.

Справедливости ради отмечу, что тут нет вины нерадивого ученика, поскольку я и впрямь уделил мало внимания откровенным бредням и глупостям. Доказательства бытия бога в изложении Ансельма Кентерберийского, философско-теологические воззрения Гильберта Порретанского, «Семь книг назидательного обучения…» Гуго Сен-Викторского и прочую лабуду, пользуясь тем, что они все католики, мы с Федором, помнится, не прошли – проскакали галопом за одно-единственное занятие.

«Верую, ибо нелепо» – это же ахинея.

Зато в остальном…

Нет, Бэкон не засобирался с немедленным отъездом из русской столицы. Вместо этого он попросил меня… сделать его своим учеником, и молодость преподавателя его не остановила.

Я согласился, но сразу оговорил, что смогу заняться этим лишь в Костроме, а сейчас мне дорог каждый день, поскольку предстоит еще очень и очень много работы, а со временем худо.

Но пока, чтобы философу не сидеть без дела, я предложил Бэкону тоже поработать на благо новой для него страны, напомнив англичанину наш самый первый разговор, состоявшийся в Думной келье.

– Но законы издает правитель, – замялся Фрэнсис. – Не получится ли так, что весь труд пойдет прахом, ибо царевич Федор Борисович хоть и является престолоблюстителем, но не в силах ни изменить, ни отменить уже существующее?

– За это не беспокойся, Николаич, – заверил я его. – Главное, чтобы они были, а потом мы их подскажем Дмитрию Иоанновичу, вот и все. – С улыбкой добавив: – Говорят, он мудр и не чурается ничего нового, так что должен прислушаться к словам, от кого бы они ни исходили.

По его лицу было заметно, что моя непоколебимая уверенность хоть и несколько поколебала скепсис философа, но не развеяла до конца его сомнения, но сэр Фрэнсис благоразумно предпочел их оставить при себе.

Но тут сразу выяснилось другое: он не знал, с какого боку подступиться, поскольку парламентскую систему предстояло не совершенствовать, а куда круче – создавать с нуля. Да и с магдебургским правом тоже хватало сложностей.

Словом, приходилось как-то изыскивать время для ежедневного общения с Бэконом – что сделано, в чем заминки, каким образом он предлагает их устранить, где при этом видит помехи и так далее.

По счастью, Дмитрий продолжал медлить со своим прибытием в столицу, так что я хоть и с огромным трудом, но успевал выполнять намеченную программу действий и по сбору мастеровых людей, и по тем, кто должен был остаться в Москве на нелегальном положении. Это касалось не только моих бродячих спецназовцев, но и людей бывшего хозяина тайного сыска всея Руси…

Привезенный из своей недолгой ссылки Семен Никитич Годунов успел натерпеться всякого и вообще чуть не умер. Охрана, которая вывозила его в Переславль-Залесский, вела себя с некогда всесильным боярином бесцеремонно и очень нагло.

Обязанности так тяготили стрельцов, тем паче приставов, да вдобавок еще и соответствующие инструкции, полученные от Бельского и Басманова, были столь расплывчаты, особенно касаемо возможной смерти старика, что они принялись чуть ли не с самого первого дня ее ускорять.

Вскоре дошло до того, что они вообще перестали кормить Семена Никитича, а когда бедняга со слезами на глазах просил кусочек хлебца, охранник, глумливо ухмыляясь, протягивал ему… камень.

Хорошо, что я прислал им на смену своих ратников еще до отъезда в Серпухов. Если бы промедлил, то как знать – застали бы они боярина в живых или уже нет.

К тому времени, когда они прибыли, в его темнице скопилась уже приличная кучка камней, да и сам Семен Никитич успел изрядно пасть духом и с охапки соломы почти не вставал.

Солому старику тоже советовали пожевать.

Бывший глава тайного сыска поначалу не поверил своему избавлению от голодных мук и в первые полчаса даже не подошел к аппетитно дымящейся похлебке, миску с которой поставили в темнице. Очевидно, счел ее то ли миражом, то ли дьявольским наваждением.

Правда, позже он все-таки дополз до нее и жадно, по-собачьи, вылакал содержимое миски. Ложкой он так и не воспользовался – остатки осушил через край.

За последующие несколько дней он успел прийти в себя, но загружали его в крытый возок чуть ли не силком. Едва боярин узнал, чьи именно люди прибыли за ним, чтобы отвезти в Москву, как проявил недюжинную прыть – и сопротивлялся, и брыкался, и даже кусался.

Мою просьбу вообще с ним не встречаться Федор воспринял не просто с пониманием, но и… облегчением – видно было, что и он не испытывает желания повидаться со своим ближайшим советником, успевшим все развалить и загубить.

Я не смог преодолеть искушение и не удержался от маленькой мести, так что наше первое свидание с Семеном Никитичем состоялось там же, где проходило и предпоследнее, то есть в маленькой пыточной.

Вот только теперь мы с ним поменялись ролями, так что это я сидел за столом, попивая квасок со смородиновым листом, а боярин оказался подвешенным за связанные руки. Да и остальное было точь-в-точь.

Для вящей убедительности, чтобы «аптекарь» окончательно осознал, насколько плохи его дела, я, полюбовавшись на Семена Никитича, дернул за веревочку и спросил у появившегося в дверях Молчуна:

– Узнаешь?

Тот, опасливо косясь на меня, кивнул.

Боярин взвыл и задергался, но веревка была крепкая, а повторить мой трюк с полетом «аптекарь» был не в силах.

– Готов? – лениво осведомился я, вдоволь налюбовавшись трепыханием узника.

– Завсегда, – с тупой послушностью подтвердил Молчун и вынул кнут, который держал под мышкой, перехватывая его поудобнее и ожидая дальнейшей команды с моей стороны.

– Тогда приступай, – вздохнул я.

– Так чего приступать-то?! – отчаянно возопил боярин, принявшись извиваться пуще прежнего. – Можа, и так сговоримся?!

– А сговоримся ли? – задумчиво протянул я, но в то же время подавая знак Молчуну, чтобы тот остановился.

– Ежели ты по мере потребуешь, то отчего ж нет! – радостно заорал Семен Никитич. – А коль речь зайдет о том, чем мне тебя не удоволить, тогда уж…

– Ну пока ступай себе, – неуверенно кивнул я палачу, всем видом выказывая сомнение, что боярин сумеет меня «удоволить», и, проводив взглядом вышедшего за дверь Молчуна, насмешливо поинтересовался: – Что, Семен Никитич, невмочь тебе полетать, как мне тогда? – И осекся.

Боярин, стоя на цыпочках, молча плакал.

Тяжелые стариковские слезы одна за другой медленно катились по морщинистым щекам, и мне от этого жалкого зрелища стало не по себе. Сразу пропало и дальнейшее желание продолжить «концерт», так что от кое-каких задумок я решил отказаться, сразу перейдя к остальному.

Напомнив, что в тот раз мы с ним уже заключили сделку, условия которой каждый из нас добросовестно выполнил, я предложил еще одну.

Суть ее состояла в том, что он сдает мне всю свою сеть тайных агентов, включая слухачей, видоков и прочих стукачей и осведомителей, а я не просто обязуюсь не пытать его, но и со временем, когда мы окажемся в Костроме, предоставлю ему свободу.

Разумеется, в будущем стольном граде престолоблюстителя делать ему нечего, но деревенькой его мой ученик наделит, так что заботиться о пропитании Семену Никитичу не придется и от голода он не помрет.

При упоминании о последнем боярин нервно вздрогнул, но ответа сразу не дал, щуря свои глазки и пытливо вглядываясь в меня – не обманываю ли. Пришлось напомнить кое-какие подробности предыдущих свиданий, подтверждающие, что свое княжеское слово я всегда держу.

До конца он мне все равно не поверил, робко заметив, что хотелось бы услышать подтверждение моих обязательств от Федора Борисовича.

– Ишь ты, поручителей ему подавай! – возмутился я. – В тот раз, помнится, без царевича обошлось. А если ты надеешься, что, глядя на тебя, он смилостивится и вновь захочет тебя приблизить, то напрасно. Ныне престолоблюститель за одного князя Телятевского, которого ты поставил на два места выше Басманова, так на тебя зол, что, чего доброго, решит вновь позвать Молчуна, и поверь мне – он его останавливать не станет.

Семен Никитич вздохнул и… согласился на все.

Перо и чернила с бумагой лежали передо мной, и Молчуна я не звал – сам разрезал веревки, благо что старикан был совсем легкий, не больше шестидесяти килограммов, и даже помог добраться боярину до лавки.

Говорил он долго – я еле успевал строчить, решив никому не доверять его сведения.

Спустя пару часов, когда он наконец умолк и принялся жадно пить квас, я облегченно вздохнул, но оказалось, что это всего лишь начало, поскольку были перечислены только те, кто имел дело непосредственно с ближними людьми самого Семена Никитича.

Но у каждого из перечисленных есть еще и своя агентурная сеть, которую боярин почти не знает.

– Ладно, – согласился я. – Мелочь и меня не интересует, хотя… Да ты рассказывай, не стесняйся, а я что надо помечу. И вот еще что…

В течение последующих двух часов я старательно выяснял, кто и кого именно продал – почему-то показалось, что далеко не каждый добровольно согласится взяться за старое. А вот если пригрозить человеку разоблачением, то тогда деваться ему будет и впрямь некуда.

Про себя же отметил, что в этой сети есть весьма существенное упущение – баб Семен Никитич не жаловал, так что среди осведомителей представительниц слабого пола вообще не имелось.

Ладно, исправим.

– Теперь-то со мной как? – глухо спросил боярин.

– До утра пробудешь здесь, – пояснил я, – а завтра поедешь в Кострому. Только ты уж не обессудь – покатишь туда в дубовых колодках и тяжеленных цепях, каждая из которых будет прикреплена к здоровенному чугунному ядру, чтоб все видели, как я над тобой суров.

– Обещался иное, – упрекнул Семен Никитич.

– И слово сдержу, – кивнул я. – А что до цепи, то мы, помнится, и в первый раз ее с тобой не оговаривали, однако ж ты на нее меня приковал, и я тогда с тобой не спорил.

Боярин смутился и умолк, лишь уточнив, как там его семья и дозволено ли будет ему увидеться с младшенькой.

Я замялся с ответом, однако решил ответить честно.

Дело в том, что младшенькой, которую он прочил за отпрыска князя Василия Васильевича Голицына, досталось куда больше, чем ее батюшке. Более того, изнасилованная по дороге в Переславль-Залесский, она вообще исчезла, и пока что моим ратникам так и не удалось найти ее следов.

Разумеется, про изнасилование я промолчал, а вот всего остального скрывать не стал, пообещав, что розыска не оставлю и как только найду, то непременно отправлю ее к отцу.

– А ведь то твоя вина. И за Степаниду мою, и что ныне Федору Борисовичу приходится ехать в Кострому, – с упреком заметил Семен Никитич, пояснив: – Ежели бы не сказка твоя о видении, я б не захворал и уж Москву бы непременно отстоял.

Ну и наглец!

Но спорить, обсуждая, если бы да кабы, я с ним не стал. Ни к чему доказывать что-либо, и проку из этого ни на грош, а я и так с ним потерял целых полдня.

Что же касается агентуры, то мои опасения оказались не напрасны. Шантажировать разоблачением их прошлых «заслуг» пришлось чуть ли не через одного, иначе ни за что не соглашались продолжать свою осведомительскую деятельность.

Жаль, конечно. Хотелось бы, чтоб по доброй воле, так сказать, из идейных побуждений – оно куда надежнее, но коли так получается – ничего не попишешь. Пусть будет добровольно-принудительно.

Кстати, последнего из стукачей я навестил аккурат перед получением грамоты от Дмитрия, в которой он извещал о своем скором прибытии.

Не исключаю, что главную роль в этом сыграла стремительно растущая популярность царевича среди московского люда, вот он и заторопился с приездом.

Глава 20 Пиар бывает разный

Не скажу, чтобы будущий царь за две недели, прошедшие со времени моего возвращения из Серпухова, вообще не напоминал о себе. Это было бы неправдой. Скорее уж наоборот – делал это чересчур часто.

Редко когда проходило два-три дня подряд, чтобы нас не навестил очередной гонец с новой грамоткой от «пресветлого государя», он же «красное солнышко», он же… Ладно, бог с ними, с прозвищами.

Чуть ли не в каждой он изъявлял народу свои новые милости, вольности и свободы. Сыпались они из него просто как из рога изобилия. Мне на язык под конец приходило и еще одно сравнение, но оно слишком грубое, потому умолчу – государь все-таки.

Скорее всего, ему была не по душе растущая популярность Федора Борисовича, вот он и стремился ее перебить. А как это сделать, действуя на расстоянии? Самый простой способ – это дать поблажки или освобождение от налогов.

Если говорить современным языком, то Дмитрий попросту пиарил себя. Продолжая аналогию, отмечу, что в его распоряжении имелась пресса, то есть указы, зато на нашей стороне было телевидение, то есть возможность личного общения.

Опасался он не зря.

Авторитет юного Годунова действительно рос не по дням, а по часам, ибо я все время изыскивал такое, от чего толпы народа, густо заполнявшие в судебные дни – понедельник, четверг и субботу – площадь перед царскими палатами, всякий раз восторженно ревели.

Тишина же, когда Федор Борисович оглашал свой очередной судебный приговор, стояла мертвая. Без преувеличения, муха пролетит – слышно.

А потом очередной взрыв ликования.

Вот так они и чередовались – тишина и восторженный рев с шапками вверх и криками «Славься!».

После третьего по счету моноспектакля дошло до того, что зеваки стали приходить на площадь не просто задолго до судебного разбирательства, но аж перед заутреней, терпеливо дожидаясь на занятых местах поближе к крыльцу начала очередного концерта.

Думаю, если бы ворота в Кремле держали открытыми на ночь, особо ретивые торчали бы на площади с самого вечера, но… не положено.

И без того в ночь перед шестым по счету судом совершавшие ночной обход ратники выловили из укромных мест пять человек, вознамерившихся переждать темное время суток внутри, чтоб наутро…

Дело в том, что приходившие в момент открытия решеток уже не имели гарантии на «билет в первый ряд».

Честно говоря, я ушам не поверил, когда услышал от своих ребят-гвардейцев, дежуривших на стене близ Никольских ворот, что за ними в момент открытия толпилось не меньше двух десятков человек.

А зря не поверил.

Оказалось, что это мелочи в сравнении с Фроловскими и Константино-Еленинскими – самыми ближними к крыльцу со стороны Пожара.

Обитатели Занеглименья толпились у Знаменских, Боровицких и Портомойных[73] ворот. Но особой популярностью стали пользоваться те, что располагались под Безымянной башней[74], которую именно тогда прозвали Судной – оттуда было ближе всего.

Оцепление моих ратников каждый раз стояло насмерть, охраняя узкое свободное пространство для действующих в судебном заседании лиц, поскольку первых усиленно толкали вперед прочие, пытаясь пробраться поближе.

Но больше всего мне запали в память слова Тимофея Шарова:

– Славен будь, царевич, – сказал он Годунову. – Всяко о тебе мыслил, да и князю Федору Константинычу, признаться, не во всем вера была, когда он о тебе сказывал. Теперь же зрю, доброго ученика он вырастил. – И уже мне: – Ты береги его, княже. Не дай господь, случись что с Дмитрием Иоанновичем, и лучше царя для Руси не надобно.

Видя такой ажиотаж, престолоблюститель сгоряча даже предложил перенести судебные заседания на Пожар, но я разубедил его.

Во-первых, приговор и вообще все действо. Из задних рядов все равно плохо слышно, так что начнут переспрашивать, и поди их перекричи, а голос у Федора хоть и звонкий, но глотка не луженая.

Глашатая брать для оглашения? Можно, но ведь самый смак в том, что приговор оглашает лично сам царевич. Перед царскими палатами иное – пусть там из дальних рядов тоже не особо видно, но хоть хорошо слышно.

Во-вторых, дефицит мест дает особую изюминку. Есть чем гордиться и хвалиться – попал, просочился, влез на удобное местечко, аж с самой заутрени встав там как вкопанный и намертво.

К тому же особо упертые в настойчивом желании занять место получше позже удостаивались своеобразной награды. Их весь день, разинув рот, слушала вся Москва.

Не зря говорят: «Врет как очевидец». Рассказчики, клявшиеся и божившиеся, что находились буквально в двух шагах от царского помоста – не исключено, что в ряде случаев именно в этом они не врали, но только в этом, – несли такое, что хоть стой, хоть падай.

Однако и это в плюс.

Они все преувеличивали, следовательно, престолоблюститель согласно их описанию выглядел даже не рыцарем без страха и упрека, а куда круче. Он и мудр, и умен, и разоблачить сумел, и заступиться. Словом, хоть сейчас нимб на затылок или куда там еще и прямым ходом в рай.

Прочие участники процесса описывались ими соответственно. Виновный – гнусный коварный злодей, оправданный – тихий робкий праведник.

Вот исходя из всего этого мы и не стали менять место судебного заседания.

К тому же Федора теперь частенько можно было увидеть то в торговых рядах на Пожаре, то на речной пристани близ Яузы, то в какой-нибудь из многочисленных слобод, раскинувшихся в Москве и даже за ее пределами.

Что же до попыток Дмитрия бороться с этой популярностью, то у меня получалось успешно одолевать весь его сенат. Как учил Суворов: «Не числом, а умением».

Хотя хвалиться тут особо нечем, и моих заслуг в этом немного.

Дело в том, что его советники пользовались исключительно стандартными схемами, не внося ничего нового, а я, хоть и был у престолоблюстителя один-одинешенек, зато вооружен технологиями, прошедшими успешные испытания на практике в ходе избирательных кампаний двадцать первого века.

Жаль, конечно, что в свое время мне не довелось принимать участие в выборах какого-нибудь депутата, поскольку я считал всех кандидатов без исключения, как бы это деликатно сказать, лицами, не заслуживающими моего доверия, но тут вполне хватало и поверхностных знаний.

Более того, даже те попытки «перетянуть одеяло на себя», которые пытался предпринять Дмитрий за счет своих указов, мне удавалось не только нейтрализовать, но и вывернуть в свою сторону.

Делалось это легко.

Все гонцы в основном приезжали в Москву к вечеру, так что их поначалу вели сразу к Годунову. Там свиток передавался из рук в руки Федору, который с ним тщательно знакомился, а гонца вели в трапезную, где кормили и поили до отвала, словом, оказывали самый радушный прием.

Тем временем по указу велась тщательная работа.

Быстренько выписанные мною из него льготы в момент доводились до Игнашки и бродячих спецназовцев, как я окрестил ребят, гуляющих по Москве под личинами нищих, ремесленников и прочих. Те тут же рассыпались по столице и начинали свою пропагандистскую работу в пользу… Федора.

Да-да, я не оговорился.

Мол, был слух, о котором доподлинно вызнал шурин свекра троюродной сестры, приходящийся тестем куму двоюродной племянницы, будто престолоблюститель, радея о своем народе, отписал Дмитрию, что надо бы сделать для простого люда то-то и то-то.

Более того, ребята орудовали с изрядным перехлестом, но тоже, разумеется, по моей указке, то есть к дарованным Дмитрием льготам я прибавлял и еще или преувеличивал те, что имелись в указе.

Конечный результат?

Горожане, прослышав о прибытии гонца с указом и сборе на Пожаре, разумеется, внимательно выслушивали очередные царевы льготы, свободы и послабления, дружно кричали «Славься!», адресованное царю-батюшке, но далеко не с таким ажиотажем и напряжением голосовых связок.

Оно и понятно. Образно говоря, когда тебе обещан «мерседес», то, получив в конечном счете «жигули», ты тоже возрадуешься, но далеко не так бурно.

Кроме того, эти крики, по сути, адресовались не только государю, но и Федору Борисовичу, поскольку напрашивался логичный вывод, что без подсказок и просьб последнего сам Дмитрий, как знать, может быть, и не вспомнил бы про свой народ.

Вдобавок выходило, что как раз царевич испрашивал у государя для простого люда о-го-го, а Дмитрий Иоаннович зажимал и давал всего-навсего «ого». И оно тоже ничего, спасибо, конечно, но о-го-го было бы гораздо лучше.

Это уже черный пиар в отношении конкурента.

Да что там говорить, когда я к рекламе Федора ухитрился приспособить даже… «мамочку» Дмитрия. Инокине Марфе была организована по ее прибытии в Москву такая встреча, что только держись.

Монахиня обомлела уже на Ярославской дороге, когда к ней прибыло торжественное сопровождение, включая самого Годунова, и далее ее пересадили в обтянутую дорогим алым сукном карету и везли через Москву со всевозможным почетом.

Встречала «мама» Дмитрия все это настороженно, опасаясь подвоха, а говорила с Царева места на Пожаре так, словно это были ее последние слова в жизни, которые она тем не менее твердо решилась произнести.

Однако ничего не случилось, и никто ее не собирался убивать за высказанную во всеуслышание «правду» о чудом спасшемся сыне.

Но страх все равно не покидал ее.

Даже в своей келье в Вознесенском монастыре, которая превратилась, судя по роскоши, в обычную царскую опочивальню, она тоже спала беспокойно – не иначе подспудно опасаясь, что придут среди ночи люди царевича и удавят ее.

Лишь спустя пару дней она несколько осмелела, поняв, что ее жизни ничто не угрожает. К тому же сам Годунов оказывал ей постоянные знаки внимания, лично заезжая поприветствовать мать государя, держась при этом весьма почтительно.

– Это как на учебе в полку, – пояснил я, когда уговаривал его пойти на такое «непотребство», как он выразился поначалу.

Хорошо, что мне вовремя припомнился армейский устав, где четко регламентировалось, как солдат обязан относиться к офицеру. Примерную суть я ему и изложил.

– Если человек, на твой взгляд, плох, то ты в глубине души имеешь полное право презирать его, ненавидеть – да что угодно. И в отношении матери Дмитрия от тебя тоже не требуется уважать ее, а только оказывать внешние знаки. К тому же она – монахиня, вот и представь, что ты склоняешь колено лишь из почтения к ее духовному званию, не более.

Уговорил.

Правда, пробыла она в Москве недолго. Согласно очередному государеву указу, мы уже через четыре дня проводили ее – опять-таки со всевозможным почетом и в роскоши, сопровождал аж целый стрелецкий полк – на встречу к сыну.

И тут же слухи, которые стараниями моих людей расползлись по столице, начиная с первого же дня ее пребывания. Было в них и о почтении, и об уважении, и о заботе Годунова.

Словом, народу и здесь оставалось в очередной раз умиляться своим юным, красивым, разумным и во всех отношениях замечательным престолоблюстителем.

Что же до Дмитрия, то он и впрямь опасался Москвы.

Выехать из Серпухова и две недели героически преодолевать жалкую сотню верст, отделяющих сей град от столицы, – это ж какая дикая скорость передвижения должна быть?

Понимаю, некоторое время отняла встреча с «мамой», на которую можно откинуть пару дней. А остальные?

Не иначе как кто-то из советников, а скорее всего и не один, напел мальчику в уши, что покушение, состоявшееся по пути в Москву, на самом деле преследовало цель убийства только Басманова. В меня же стреляли лишь для видимости, поэтому в боярина всего один болт, да в цель, а в князя Мак-Альпина три и все мимо.

Ну и сам вид оружия. Арбалеты тут особо не были в ходу – пищали и сабли, а мои ратники вооружены ими все как один.

Хорошо еще, что во время первого покушения парочка моих гвардейцев находилась на виду, среди казаков, а Дубец и вовсе спал в том же шатре у Бучинского, только рядом со входом, больше же народу со мной не имелось.

Впрочем, особого ума не надо, чтобы и тут попытаться зародить сомнения.

О его страхе впрямую гласил и последний указ, где говорилось, чтоб престолоблюститель немедля выслал своих ратных холопей прочь из Москвы в подаренные Годунову для кормления грады.

– Это он ратников первого гвардейского Тонинского полка холопьями окрестил?! – ахнул мой ученик, прочитав грамотку, и возмущенно заметался по светлице. – Да они супротив любого стрелецкого полка сумеют устояти! Да они и ляхов одолети… – Но осекся и, смущенно оглянувшись на меня, поправился: – Ну, может, ляхов и нет, ежели токмо их не боле пяти сотен будет…

– Напрасно ты так считаешь, Федор Борисович, – спокойно поправил я его.

– Что, и супротив пяти сотен не сдюжат? – омрачилось его лицо.

– Почему, сдюжат, – подтвердил я. – Но поверь, что им и тысяча по плечу.

– А ты, княже, не того?.. – протянул он недоверчиво.

– В самую меру, – усмехнулся я и пояснил: – Первые две сотни польской конницы полягут после пищального залпа. Еще две – после второго.

– Не поспеют со вторым, – возразил Годунов.

– Поспеют, – не согласился я, – потому что стрелять станет только половина из числа самых метких, так что считай каждая вторая пуля свою цель непременно найдет. К тому же остаются еще и арбалеты…

– Ой, а про них я и забыл, – по-детски обрадовался царевич.

– А забывать ни к чему, ибо это еще две, а то и три сотни погибших или раненых. И что станет делать удалая тысяча, потерявшая больше половины, а то и две трети только на подходе? Разумеется, они предпочтут повернуть обратно – они ж хоть и храбрецы, а не самоубийцы.

– Выходит, мы могли бы…

– Могли бы, но… не будем, – перебил я, – так что ничего не выходит.

– Но ведь мы уже запалили костер! – отчаянно выкрикнул Федор. – Али ты не зрил, сколь люду всякий раз собирается, чтоб мое судилище послухать?!

– Сбитеньку попей – горячий, но пыл остужает, – невозмутимо посоветовал я. – А что до судилища, то спорить не буду – все видел и с тобой согласен, так что и впрямь запалили. Более того, могу сказать, что и одежда уже просушена.

– Тогда чего ждать? – непонимающе уставился на меня царевич, послушно прихлебывая сбитень.

– Просушена, да не до конца, – пояснил я, – поскольку о тебе известно только в столице. Правда, слухи по Руси ползут быстро. Думаю, месяца через два о славном и справедливом престолоблюстителе станут рассказывать везде и исключительно в восторженных тонах. Полагаю, что ближе к Рождеству мы о тебе услышим и первые былины от гусляров.

– Тогда почему?

– А как ты мыслишь, сможет Дмитрий Иоаннович проводить такое же судилище?

Царевич призадумался. Ему явно очень хотелось сказать нет, но мешала скромность и мое постоянное напоминание не считать врага глупее себя. Но потом его осенило. Он облегченно вздохнул и даже рассмеялся от избытка чувств:

– Конечно нет. У него же не будет тебя.

Ух ты! Аж в груди защемило.

Впрочем, речь не о моих заслугах, главное, что правильно ответил.

– Но об этом еще никто не знает, – напомнил я. – Получается, что народ еще не может сравнить тебя и его. Вот давай и дождемся, чтоб он этим занялся и чтоб его одежда после таких занятий «намокла».

– И все равно не пойму… – обиженно надув губы, протянул он.

Так. Кажется, пришло время растолковать в общих чертах свой дальнейший замысел.

– Слушай внимательно, Федор Борисович. – И я начал излагать ему дальнейший ход событий, включая две главные причины, по которым нам не следовало торопиться.

На самом деле их было три, но одну – его недостаточные способности в управлении государством – сейчас упоминать ни к чему.

Это чуть раньше я мог сказать откровенно, но сейчас орленок уже рвется в бой и ему сам черт не брат. Такой успех, такие крики – как это он не умеет?! Так что про шапку Мономаха, до размера которой голова Годунова не выросла, ни гугу.

Впрочем, оставшиеся две причины сами по себе звучали достаточно весомо.

Первая – недостаток сил или, даже если рассуждать очень оптимистично, почти их равенство, то есть неизбежная в этом случае гражданская война.

Это в пословице паны дерутся, а у холопов чубы трещат. На самом-то деле все куда трагичнее, ибо гораздо страшнее – затрещат не чубы, а ломаемые хребты, не говоря про остальные кости.

И счет пойдет даже не на тысячи – на десятки, если не на сотни. Это в Отечественной войне человек делается тверже духом и обретает стойкость оттого, что защищает родину. В гражданской он просто звереет, ибо тут брат на брата и сын на отца.

Да, возможно, до такого не дойдет, но когда один род станет старательно вырезать другой, враждебный, норовя это проделать с особым усердием и тщанием, то есть следуя библейским указаниям – «до седьмого колена», а тот род постарается не остаться в долгу, ибо «око за око», то и тут приятного мало.

Расписав все ужасы, я в лоб спросил:

– Хочешь царствовать над покойниками?

Тот отчаянно замотал головой.

Очень хорошо. Можно приступать ко второй причине, попутно раскрыв Федору одну тайну.

Нужен нам Дмитрий. Он и сам не подозревает, до какой степени нам необходим.

Просто до зарезу…

Глава 21 Ледокол, или Женские украшения с «кухонной» утварью

А суть тайны в том, что нельзя Руси дальше так жить.

До того, к чему пришла Европа, тянуться лет десять при самом благоприятном раскладе. Промышленность вообще отсутствует. А развить не из чего – в иных делах нет даже убогого кустарного производства. Стоит только посмотреть на монеты и сразу хочется плакать, причем навзрыд, а об остальном вообще умалчиваю.

Но кому все это вершить и творить? Людям. А они смогут? Нет, ибо невежественны. Самородки, самоучки, гении – они да, имеются, но только с ними одними наверх не вылезти, следовательно, нужно широкомасштабное народное образование.

Пусть в создаваемых повсюду школах на первых порах преподают дьячки, попы – ерунда. Все лучше, чем ничего. Потом их сменят выпускники университета, которого, кстати, тоже пока нет, а он необходим, причем сразу несколько, да к нему желателен еще и специальный, который станет готовить только учителей.

Далее армия.

Ее тоже надо менять, переходя на совершенно иные принципы формирования, иначе плохо дело.

Да, наш гвардейский Тонинский полк сможет выстоять против такого же количества прославленной на всю Европу польской конницы – я был уверен в этом, но…

Он же один на Руси, а один в поле…

Нет, иногда, взять даже к примеру меня, и один может какое-то время противостоять, но победить в итоге, увы, не получится, и тут уж исключений не бывает.

Прорубили бы стрельцы своими бердышами дверь, за которой находились я и семья Годуновых, ворвались вовнутрь, и все.

Разумеется, кого-то из них я бы прихватил с собой на тот свет, а скорее всего, и не одного, но в целом быть бы нам с Федором покойниками, если бы не подоспевшие на выручку ратники.

К этому времени я уже загнул все пальцы на одной руке и перешел на другую.

– Торговля вся отдана на откуп иностранцам, коих надо нещадно душить, ибо они бессовестно обирают страну, покупая задешево наше и продавая втридорога свое, – вдохновенно вещал я царевичу. – Но душить не насильственно, а путем создания свободной конкуренции со стороны наших купцов, то есть куда выгоднее выходить в чужие страны со своим товаром самим. Поверь, если бы твой батюшка был жив, он бы в этом меня поддержал.

– Верю, – негромко откликнулся Федор, и, вдохновленный этим, я еще горячее продолжил:

– Но мирные купеческие корабли выпускать в море без защиты чревато гибелью. Следовательно, Руси нужен военный флот для их охраны.

Я перевел дыхание и приступил к предпоследнему незагнутому пальцу. Символично, что им оказался указательный. Действительно, пока не сдвинешь с места управленческую машину, обо всем остальном можно смело забыть.

А что получается на деле?

Дьяки и подьячие – ребята ушлые, а контроль за их деятельностью отсутствует напрочь. Потому и воровство процветает, потому и взятками на Руси не пахнет – воняет со страшной силой.

И ведь это при том, что нет здесь ни слюнявого либерализма – вскрылось, что украл, и сразу голову с плеч, а то и похуже, к примеру, свинец в глотку, чтобы взяток не брал; ни коррупции – каждый сам за себя.

То есть в отличие от моей страны начала двадцать первого века тут отсутствуют два важнейших вспомогательных фактора для развития поголовного воровства, но оно тем не менее развивается.

Почему?

Да потому, что вскрывают это самое воровство и взяточничество от случая к случаю, ибо отсутствует отлаженная система контроля.

Приказные крысы хоть и православные, но имя славянского бога Авось поминают куда чаще, чем бога-отца, и тот их и впрямь выручает. Единицы попадаются, а десяткам сходит с рук. Дурной же пример заразителен, и прочие рассуждают, что авось и им сойдет с рук.

– Ну и, наконец, бояре, – вытер я пот со лба. – Если как следует наладить управленческую машину и перестроить армию по новому типу, задавить их легче легкого, но это уже потом. Они – ребята жирные, так что свинину мы пустим на десерт, а сделаем так…

И я изложил практически все то же самое, что и днями ранее Басманову, а потом и Дмитрию, только в более расширенном варианте, ибо в нынешнем разговоре с царевичем ликвидацией местничества я не закончил, поскольку и оно – лишь этап.

– Одного не пойму, – возразил Федор. – Все равно ведь этим придется заниматься, так лучше раньше, чем позже. – И поморщился. – Ах да, про войну выскочило.

– Война – это само собой, но тут есть и еще кое-что, – вздохнул я и перешел к тому, о чем умолчал в Серпухове, ибо имелся в моих рекомендациях один опасный нюанс.

Я бы даже сказал, смертельно опасный, потому и умолчал.

Впрочем, потомку бога Мома и положено давать как раз такие советы – разумные, но чреватые гибелью.

Начал же я издалека, заметив, что любые нововведения поначалу похожи на новорожденных младенцев – эдакие красноватые, сморщенные комочки, гораздые только на истошные противные вопли, которые они издают в любое время дня и ночи.

Царевич недоуменно смотрел на меня, не понимая, к чему все это, однако я продолжал уверенно излагать свою мысль, что потом-то из них вырастут красивые девки и пригожие ратники, но этого еще надо дождаться. Следовательно, на первых порах эти самые новшества будут лишь раздражать людей, которые сразу примутся ворчать, что куда проще и богоугоднее жить по старинке, как при дедах и прадедах.

Для наглядности я привел в пример его отца, когда его затея с университетом потерпела неудачу только из-за тупого упрямства духовенства во главе с патриархом Иовом, после чего с лукавой усмешкой спросил:

– Так зачем нам самим вызывать недоуменные слухи и злые шепотки своими новшествами? Пусть лучше их начнет Дмитрий. Считай, что мы запускаем его как ледокол. Пусть проломит лед, высвободит реку, а потом…

– Но ведь ты сам сказывал, что он вскорости… Значит, про нас тоже все равно пойдут такие же шепотки.

– Есть разница, – возразил я. – Во-первых, не мы все это начинали. Во-вторых, мы все это продолжим не просто так, но в память о невинно убиенном государе. И обозленный на бояр-изменников народ – раз в память – воспримет их продолжение совсем иначе, вроде как назло убийцам. Вдобавок, и это в-третьих, младенцы, то бишь новшества, к этому времени уже подрастут.

– Намного ли? – усмехнулся Федор.

– Пусть чуть-чуть, – кивнул я, – но достаточно, чтобы люди в них увидели и привлекательные стороны – как они мило агукают, как забавно улыбаются своими беззубыми ртами и прочее. Думаешь, какому-нибудь Перваку или Серпню не станет приятно при виде своего сына, который знает счет и уже умеет читать, хоть и по складам? То-то и оно.

– Тогда и Иов тоже будет иначе… – начал было Федор, но я его перебил:

– Нет, не будет. Всегда есть очень стойкие, которые станут держаться за старину до последнего. Причем больше всего их будет из числа духовенства, и чем старше по возрасту, тем сильнее они станут упираться. Так вот Иов по причине глубокой старости как раз из таких. Поэтому, хотя ты мне и говорил как-то про него, но возвращать старца из Старицкого Успенского монастыря ни к чему.

– Ты сказывал тогда, что негоже лаяться с Дмитрием из-за патриарха, – напомнил Федор и упрямо заметил: – А может, и зря не возвернул. Новшества новшествами, а он завсегда за наш род Годуновых молился.

– Молился, пока род в силе был и царь жив, – отрезал я. – Да и то не за так, а в уплату за свое патриаршество. Зато когда он скончался… Я, когда у Дмитрия был, грамотку одну видел… повинную… Москвичи ее прислали, и очень ею государь гордился…

Говорить и напоминать о недавних днях, которые были слишком свежи в памяти, явственно отдавая тошнотворным запашком крови, не хотелось, потому я и медлил, делая в своем коротком рассказе паузу за паузой, стараясь подобрать более обтекаемые, нейтральные слова, дабы не всколыхнуть…

Да и ни к чему Федору знать, в каких холуйских выражениях москвичи просили у Дмитрия прощения, сами приглашали его на престол, извещая, что детей Годунова они с него уже скинули и отдали под стражу.

Мол, теперь они и все их свойственники и родичи покорно дожидаются его царской воли над собой, ну а какой она оказалась – известно.

И подписи внизу. Много подписей.

А еще печати, поскольку помимо простецов – стряпчих, жильцов, гостей и прочих торговых людей – приложили руку и бояре вместе с окольничими, спасая свои шкуры.

Ну они – ладно. Их-то как раз можно понять.

А вот столь же холуйское изъявление верноподданнических чувств со стороны духовенства – это что-то с чем-то.

Жизнь дорога? Понимаю.

Вот только Дмитрий и за более серьезные проступки служителей церкви не трогал – опасался. Он даже монахов-убийц, подержав слегка под арестом, и то помиловал и выпустил еще при мне, объявив Кириллу и Мефодию по случаю смерти Бориса Федоровича амнистию, хотя их вина – да еще какая вина! – была доказана.

Не говорю о том, что столичному духовенству надлежало непременно вступиться за малолетних брата с сестрой. Ну не годятся они на такое самопожертвование, ибо до Христа им как свинье до рая, так что пускай, хотя заповедь «не убий» время от времени я бы на их месте из чувства приличия вспоминал.

Но они могли, по крайней мере, воздержаться и не подписывать эту покаянную грамоту. Между прочим, и причина для этого имелась достаточно весомая. Мол, выбор царя и вообще власти – дело мирское, а наше – духовное.

Тогда они хотя бы формально оставили свои руки чистыми.

Но нет, подписали, а то вдруг попрут с теплых насиженных мест.

Подмахнул ее в числе прочих епископов, архиепископов и митрополитов, словом, всех иерархов, оказавшихся в Москве, и глава православной церкви на Руси патриарх Иов.

Ошибки нет – я сам видел его печать.

Разглядывал, правда, недолго, но это была именно она – уж очень выделялись три штуки своим необычным среди прочих красным цветом[75]. Он-то поначалу и привлек мое внимание, а уж потом лик Девы Марии с младенцем на руках, тоже изображенный на всех трех.

Приглядевшись к той, что располагалась на самом почетном месте, мне с трудом, но удалось прочесть: «Божией милостью святейший патриарх царствующего града Москвы и всея Руси».

Остальные – каких-то то ли митрополитов, то ли архиепископов, столь же красные, цвета крови Федора, – я даже и читать не стал. И без того понятно, кем по своей сути являются их обладатели.

Как там говорил киногерой, который князь Милославский? Тьфу на них еще раз.

Своему ученику я сказал:

– Все высшее духовенство, что сидело в Москве, ее подписало. И радетель за ваш род тоже, причем самым первым.

– А может, ее без ведома патриарха приложили? – нашел лазейку для оправдания Иова царевич.

– На такое его печатник решился бы только в случае, если бы он уже был низложен, но грамота ушла раньше его снятия, так что впредь не стоит сокрушаться о том, как над ним бессовестно глумились. Помни: он предал, чтобы сохранить свой чин, но – не вышло. И как знать, может, это низложение свершилось над ним хоть и по Дмитриеву велению, но, коль вдуматься, по божьему хотению. Эдакая небесная кара за иудство.

Царевич выслушал, не произнеся ни слова.

Да и глаза его остались вновь на удивление сухими. Как тогда, в Архангельском соборе, когда он увидел, что сделали с местом последнего пристанища тела его отца. Только скулы – и тоже как тогда – окаменели.

– Сказываешь, все подписали, – протянул он, недобро щурясь, и цвет его глаз изменился на черный, в точности как у Бориса Федоровича, когда он впадал в гнев. – И…– Он чуть помедлил, не иначе как хотел, но и страшился задать вопрос, даже дыхание затаил. – И отец Антоний тоже подписал?

– Не было у меня времени приглядываться, – честно ответил я, – но и без того уверен: ни его руки, ни его печати там не сыщешь.

– Отчего так мыслишь? – Федор чуть расслабился и глубоко, с облегчением вздохнул.

– А знаешь, как его в юности прозывали? Апостолом, – улыбнулся я. – И не потому, что его христианское имя Андрей, а потому, что чуяли люди – из настоящих он, тех, что без оглядки за Христом пошли. К тому же вспомни, как смело он встал в тот день на вашу защиту. Его и убить могли, но не убоялся. Ему как раз можно верить до конца – не продаст.

– До конца, – задумчиво протянул царевич. – А иным?

– Увы, таких в церкви немного, – развел руками я. – В основном преобладают иные, и как уж их там кличут – архиепископами, митрополитами, патриархами, неважно. Суть в том, что они последователи Иуды Искариота. И я тебе больше скажу…

Мне тут же припомнился рязанский архиепископ Игнатий, чуть ироничный прищур умных серых глаз, все понимающих, но не торопящихся с осуждением.

Да, на свою сторону его не завербуешь и не привлечешь, но он сам на нее встанет, когда поймет и решит, что ты вышел в победители. Зато от него не надо ждать каких-либо каверз или противостояния, когда встанет вопрос об университете или еще о каком-нибудь новшестве.

Этот отпустит все грехи или посмотрит на них, если власти предержащей требуется, сквозь пальцы, сумев обыграть их так, что грех вроде как уже и не грех. Пожалуй, он даже самые тяжкие, которые смертные, благодаря своей эрудиции сумеет вывернуть наизнанку таким образом, чтоб они предстали эдаким невинным пустячком.

И в памяти почему-то всплыли слова одного из героев популярного телефильма, так нравившегося моему отцу и дядьке: «Сгодится нам этот фраерок».

Об этом я и сказал царевичу, правда, более сухо:

– Поверь, что рязанский архиепископ Игнатий, которого наш государь собирается поставить патриархом, тот, кто нам нужен. Во всяком случае, в защиту Дмитрия он никогда не проронит ни единого слова, а больше нам ничего от него не требуется. Поэтому, когда он прибудет в Москву, постарайся отнестись к нему почтительно и без тени враждебности, и тогда он тоже не станет пытаться чинить тебе каверз.

Кажется, поверил.

– То-то ты мне воспретил монастыри посещати, – задумчиво протянул Федор.

– Не воспретил, а не советовал, – поправил я его. – И вовсе не потому. Коли место истинно святое, его никакой иуда не опоганит, даже если он там за главного. Просто некогда нам заниматься ерундой, а помощи от отцов церкви, если что, тебе все равно никогда и ни за что не дождаться. Они поддерживают только победителей, и сан мучеников их почему-то не прельщает – уж больно им дороги собственные жизни.

– А тебе она, стало быть, недорога была, – невесело усмехнулся он. – Да и Квентин тож потом-то опомнился, спохватился.

– Напрасно ты так о нем, – попрекнул я Годунова. – Князь Дуглас… кстати, он сейчас Василий, человек чести. Так что он не опомнился и не спохватился. Шотландец просто не подозревал, что его обманывают. Запутали его с этой свадьбой, заморочили женитьбой на царевне, вот он и… А уж потом, когда понял, в чем дело, не думаю, что хоть миг колебался, на чью сторону ему встать. – И посоветовал: – Да ты сам вспомни.

– Нешто таковское забудешь, – глухо отозвался Федор. – И рад бы, да доселе во снах приходят за мной.

Я насторожился.

Странно. А почему он мне об этом ни слова? То-то, смотрю, глаза у него по утрам какие-то припухшие, да и сам выглядит утомленным, словно спал часа три-четыре, не больше.

Оказывается, кошмары снятся.

– А почему молчал? – строго спросил я.

– Не молчал, – возразил царевич. – Сказал как-то одному из лекарей. Настой дали, чтоб почивал крепче. Токмо сны от этого приходить не перестали. И вот что дивно, – он слабо усмехнулся, – там мне иное продолжение того утра снится. Будто нет близ меня ни тебя, ни Дугласа, а токмо четверо стрельцов, и один, самый дюжий, прямо… за уд меня ухватил да как сожмет со всей силой. И боль такая, что я сам кричу, чтоб они поскорей мои мученья окончили… – Он прервался и, тяжело дыша, принялся утирать платком выступившую на лбу испарину.

Я не торопил.

Такой сон и впрямь надо пересказывать по частям. Ничего, обожду, лишь бы выговорился до конца, тем более что этот его сон удивительным образом напоминал подлинные события, которые на самом деле произошли бы с ним, не появись в этом мире князь Мак-Альпин, а если попросту, то Федька Россошанский.

И как назвать этот кошмар? Ложная память? Смотря с какой стороны посмотреть.

Остаточное явление? Но ведь не умирал он, во всяком случае в этом мире.

Тогда что это собой представляет?

Да и вообще – дело-то, если вдуматься, не в кошмарах. Если дальше ничего не последует – ладно, полбеды. Пройдет еще месяц, два, три, пускай полгода или год, и они все равно улетучатся, исчезнут, испарятся.

Ну а если они лишь начало? Так сказать, слегка выпирающий выступ чего-то значительно более гадкого, гнусного и столь мерзопакостного, что и слов для названия не подобрать.

К тому же настораживала и тенденция, ведь царевич, передохнув, поведал мне не только про свою смерть, но и дальше. Например, рассказал, как он лежал бок о бок с мертвой матерью, когда их тела выставили на обозрение всему московскому люду.

И потом что с ним было – тоже «видел», включая черную и вязкую после недавно прошедшего дождя землю на кладбище Варсонофьевского монастыря, где его и мать закопали близ могилы Бориса Федоровича.

Описание разных бытовых подробностей тоже наводило на логичную мысль, что все это было бы на самом деле, если б не моя помощь…

В эпилоге – и это самое страшное – воцарившийся мрак, который Федор живописал так, что мороз по коже. Вроде и слова самые простые, но, признаться, и мне стало не по себе.

– Я допрежь этого лета ночи никогда не боялся, – негромко, продолжая смущаться – стыдно жаловаться на такие пустяки, рассказывал царевич. – И тьмы не страшился – эка невидаль. А теперь вот, ежели доведется проснуться, губы кусаю, чтоб в крик не удариться.

– Окно настежь перед сном – может, от духоты у тебя такое. И свечу не гаси на ночь, – посоветовал я.

– Не подсобит, – последовал убежденный ответ.

– То лишь как дополнение, – пояснил я, – а об остальном травница моя позаботится. Только ты ей все как на духу.

– Да ну! – испуганно отмахнулся Годунов. – Бабам токмо поведай, вмиг вся Москва прознает. Не надобно нам ее.

– Надобно! – отрезал я. – Основное я ей и без тебя расскажу, но коль что потом спросит, ответишь честно. А за ее молчание не тревожься. Она похлеще иных мужиков тайны хранить умеет, проверено.

– Лучше поведай, яко с ратниками нам теперь быти? – торопливо сменил неприятную тему Федор.

– А никак, – усмехнулся я. – Раз велено, значит, выполним. Холопей так холопей. В Кострому так в Кострому.

– Согласятся ли? – вздохнул царевич. – Чай, в Москве службишка куда слаще.

– Они ж верные, потому не сомневайся, – успокоил я его и порадовался собственной предусмотрительности. – К тому же я чуть пораньше уже поговорил с ними. Командный состав весь с тобой остается. Из рядовых, скрывать не стану, нашлись пожелавшие тут остаться, но немного, всего-то полтора десятка.

– Всего?! – изумленно воскликнул Федор, и на его глаза вновь набежали слезы.

Все-таки не всегда удается царевичу справляться со своими чувствами.

– Всего, – еще раз подтвердил я. – Заодно учиним и сборы своего имущества, а так как они дело долгое, мы государю вначале грамотку вопросную отпишем.

– Какую? – не понял Федор. – А разве такие бывают?

– Ну ответ, – пояснил я. – А в ней спросим кое-что, да заодно и просьб всяких накидаем.

Федор поморщился. Просить хоть что-то у Дмитрия для него было нож острый. Всякий раз приходилось по полчаса, а то и по часу убеждать, что надо, никуда от этого не деться, приводить кучу аргументов и доказательств в подтверждение важности.

Словом, сплошная морока.

Кажется, сегодняшний день не станет исключением.

– Надо ли? – С этого вопроса он всегда начинал. – Может, без просьбишек обойдемся? А вопрошать и вовсе не о чем, все яснее ясного.

– Э нет, – загадочно улыбнулся я. – Такой удобный случай упускать никак нельзя. Чтобы мы своих ратников из Москвы убрали, он сейчас на любые наши просьбы согласится, тем более на столь пустячные. Есть тут у меня одна задумка…

Ответное письмо, составленное в самых почтительных тонах, мы с Федором написали в этот же день.

Пришлось повозиться, но не с текстом, который был для меня ясен еще до его написания, а с престолоблюстителем. Уж очень не хотел мой ученик крохоборствовать и спрашивать Дмитрия о разного рода мелочах. Дескать, низко это как-то – вопрошать дозволения на то, чтобы взять, к примеру, с собой одежу из царских запасов, и тут же следовал подробный ее перечень.

Нет, не каждой в отдельности – такое и впрямь перебор, – но наименований. Телогреи, летники, сарафаны, кафтаны, шубы, ферязи, зипуны и прочее.

Тут меня изрядно выручил Иван Иванович Чемоданов, которого моя Марья Петровна ухитрилась поставить на ноги. Его-то, как дядьку царевича и вообще достойного мужика, на деле доказавшего свою верность царевичу, я и привлек к составлению грамотки.

Дело в том, что я не знал и половины названий, которые требовалось накидать в тексте, а Федор филонил, всячески уклоняясь, так что Чемоданов пришелся весьма кстати.

Тем более что он оказался чертовски хозяйственным и домовитым, с самого начала решительно встав на мою сторону:

– И правильно княж Мак… ах чтоб тебя, Федор Константиныч сказывает, – то и дело приговаривал он, постоянно путаясь с моей излишне мудреной, по его мнению, фамилией и предпочитая величать по имени-отчеству. – Неча ироду оставляти. У его заморских нарядов, поди, полным-полнехонько, а нам в Костроме все сгодится.

Затем мы с Чемодановым перечислили постельные принадлежности, и тоже детально, далее перешли к коням, а заодно и к упряжи…

Словом, не забыли ничего, включая… женские украшения, а в самом конце длинного текста я не преминул упомянуть и кухонную утварь.

Когда черед дошел до нее, Федор озадаченно уставился на меня и осторожно намекнул:

– Нешто о том мыслить надобно, княже?

И даже Иван Иванович впервые усомнился, деликатно возразив мне:

– С чугунками и сковородами оно и впрямь как-то не того выходит. Таковского добра и в Костроме сколь хошь.

– Э нет. Такого в Костроме мы не отыщем, – не согласился я.

– Ты прямо яко батюшка мой по весне. – Это вновь Федор. – Он тоже подклети самолично проверял, заперты али нет.

– Ну и правильно, – рассудительно заметил я. – Видишь, одобрил бы меня Борис Федорович, коли жив был бы. – И продолжил, еле сдерживая смех: – Нынче нам экономить надо. К чему лишние расходы, если можно все прихватить с собой. К тому же кухонная утварь, она разная. Лишь бы государь дозволил ее взять…

– В том не сумлевайся, – мрачно заверил Федор и уныло протянул: – Представляю, яко он насмехаться учнет при чтении грамотки.

– Хорошо смеется тот, кто смеется последним, – последовал мой поучительный ответ. – И поверь, Федор Борисович, что этими последними окажемся мы с тобой.

– Разве что над собой смеяться учнем, когда повезем, – внес он поправку.

– Можа, утварь и впрямь выкинем из грамотки, ась? – нерешительно осведомился Чемоданов, не зная, на чью сторону ему становиться.

– Да вы что?! – возмутился я. – Ради нее и все прочее писалось, а ее, как самое главное, я специально оставил в конце, чтоб глаз у государя притомился, да он, не заметив подвоха, одним росчерком разрешил взять все что угодно.

– Ежели с подвохом, тогда иное, – согласился Чемоданов, принявшись успокаивать царевича: – Ты, Федор Борисыч, князю верь. Он хошь и иноземец, но худого не присоветует, и коль сказывает, что нужна нам утварь, – пущай. Чую я, что и впрямь им задумано нечто.

Однако Годунов остался безутешен.

– Горшки да сковороды повезем всей Москве на смех, – презрительно фыркнул он. – Блюда с ендовами да братинами…

– Нет, все мы с собой не заберем, да и чугунки со сковородами оставим, – поправил я его, – а вот блюда с ендовами точно прихватим. Тоже не все, конечно, но возьмем немало, и чем больше, тем лучше. А Москва, глядючи на нас, не смеяться будет – завидовать. Что до государя, то он в скором времени о своем разрешении обязательно пожалеет.

И я, не удержавшись, прыснул со смеху, представляя возмущенного Дмитрия, когда он, как герой одной из гайдаевских кинокомедий[76], возмущенно вопит: «Вы зачем мою кухонную посуду забрали?! Из чего я теперь кушать стану?!»

Федор и Чемоданов озадаченно смотрели на меня. Отсмеявшись, я сжалился над ними и пояснил:

– Мы ведь не указываем, где хранится эта утварь, верно?

Оба молча кивнули.

– Значит, взять ее можно отовсюду, где бы она ни была, включая… Казенный двор, а потому…

Спустя минуту смеялись уже все трое, а Чемоданов даже прослезился от умиления и бросился целовать мне руку, заявив, что мудрее человека всю Русь обойди – не сыщешь.

Руку я не дал, насчет мудрее тоже усомнился, но все равно было приятно. Да и слова Федора тоже:

– В сравнении с тобой, княже, змий, что Еву соблазнил, простота голимая.

– Червячок навозный, – охотно подтвердил я. – Такому орлу, как я, склевать его – делать нечего.

Глава 22 Самый убыточный царский указ

Мой прогноз оправдался на сто процентов – ответил Дмитрий недвусмысленно и лаконично. Если совсем кратко, то суть его: «Хоть все вывозите».

Как я и ожидал.

Первым на очереди был Конюшенный приказ.

Кстати, сразу оговорюсь, что насчет самих лошадок мы вели себя весьма скромно, отобрав с помощью моего Ахмедки всего-то с десяток арабских скакунов.

А куда больше, если они, как заметил мой спец по лошадям, годились только для парадных выездов. Нам же, как людям практичным, подавай в первую очередь хорошие ходовые качества, хоть и в неказистой внешней упаковке.

Остальные именно так и выглядели – с виду ничего особенного, но раз Ахмедка утверждает, что брать надо именно этих, – пускай.

Зато казну все того же Конюшенного приказа мы подчистили изрядно, забрав с десяток роскошных седел, и поверьте, что цена каждому составляла далеко не одну сотню рублевиков.

Даже тебеньки[77] у них и то были расписаны золотом и разноцветными красками. Про сами седла вообще молчу.

Чего стоит, например, одно из них, поднесенное в дар Борису Федоровичу персидским шахом. В золотой оправе по краям, обтянуто бархатом, затканным золотом, и по ободкам все сплошь украшенное драгоценными камнями, причем разными – тут тебе и рубины, и сапфиры, и изумруды, чередующиеся с крупной бирюзой. Даже я, хотя абсолютно равнодушен к роскоши, поневоле залюбовался его красотой.

Каково же было мое удивление, когда Федор ближе к вечеру того же дня вскользь заметил, что он дарит его мне. Мол, с него довольно и того, которое отделано серебром.

Нет, седло, выбранное им, тоже было красивым. Возможно, оно выглядело даже несколько благороднее, с тончайшей гравировкой в виде цветов и птиц, а на луках чеканные изображения львиных голов, но, учитывая роскошь моего…

Честно говоря, у меня глаза на лоб полезли.

– Ты ничего не перепутал, Федор Борисович? – осторожно осведомился я.

Годунов в ответ лишь слабо улыбнулся и пояснил:

– То батюшкино, потому оно и милей моему сердцу. А тебе, яко первому воеводе и правой руке престолоблюстителя, надлежит иметь вид, достойный сего звания, а у тебя ныне эвон каковское, ровно у казака простого али десятника стрелецкого. И чепрак[78] тот, с цветками, тоже забери.

– С цветками, которые из жемчуга, а в середине золотые вставки с драгоценными камнями? – уточнил я на всякий случай, хотя другого, чтоб «с цветками», попросту не было.

– Его, – равнодушно кивнул Федор. – Мыслю, к эдакому седлу токмо таковский чепрак подойдет.

Одарил он седлом и чепраком – правда, не в пример моему, а куда скромнее – и второго воеводу полка Христиера Зомме, чем растрогал старого служаку чуть ли не до слез.

Однако, как я уже сказал, это все было вечером, а до раздачи подарков я еще успел встретиться с ювелирами, или серебрениками, как их тут называют.

Их было пятеро – самые маститые во всей Москве. Задачу им ставил лично я, хотя и от имени царевича. Сколько мне требуется оправ – не уточнял, велев нашлепать столько, сколько есть у них золота и серебра.

– Ежели самые простые надобны, дак оно можно и не за три дни, а за два управиться, – заметил старый Запон. – Отливкой давно не балуюсь, но коль надобно…

– И чтоб размеры, оставленные под камни, были разные, – потребовал я. – Преимущественно от горошины до вишни.

Запон почесал в затылке, прикидывая, затем оглянулся на остальных. Те степенно кивнули.

– И с оным управимся. Лапки-держатели удлиним, вот и вся недолга. – И поинтересовался: – Так когда ж камни-то?

– Завтра к вечеру, – твердо ответил я, уточнив единственное требование: – Главное, чтобы они крепко держались, вот и все.

– Срамота, а не работа, – вздохнул Запон. – Нешто так можно…

– Иногда только так и нужно, – кивнул я, и ювелир, поморщившись, махнул рукой.

– Токмо за-ради Федора Борисыча, – недовольно заметил он.

Я его понимал. Вроде бы выгодный заказ – тысяча перстней, то есть пахло хорошим доходом, но настоящему мастеру эдакий примитив и впрямь выполнять зазорно.

Ну все равно что Федору Коню, под чьим руководством Москва обрела нынешние стены Белого города, заказать… крестьянскую избушку.

Немудрено, что кое-кого из серебреников пришлось настойчиво уговаривать, и поддались они, лишь когда я пустил в ход тяжелую артиллерию – имя царевича. Перед нынешним авторитетом и популярностью престолоблюстителя ювелиры стушевались.

В Постельный приказ я вообще не совался – там вовсю орудовала царица, которая в кои-то веки одобрила мои решения относительно такой «зачистки» царских запасов и теперь подгребала все, что только видела, причем настолько рьяно, что я порекомендовал Федору как-то урезонить мамашу – наглеть тоже ни к чему.

К примеру, из домотканых местных материй взять не больше одной четверти от имеющегося, в конце концов такие действительно отыщутся в Костроме. Завозных – английские, фряжские, немецкие и прочие сукна – их не более половины, а касаемо особо дорогих – шелка, парча, бархат, аксамит и прочие – и вовсе ограничиться третьей частью.

– Никак князь все для пресветлого государя Димитрия Иоанновича радеет, – зло прошипела она, но послушалась.

А у меня на очереди были казначеи, которыми я собрался заняться сразу поутру.

Их в Москве оказался всего один – второй укатил на поклон к Дмитрию. Но зато это был тот, который уже знал меня в лицо. Понятно, что перед повелением Годунова любой не дернется, но куда лучше, чтоб вдобавок имелось еще и личное знакомство.

К нему мы с Федором отправились самолично, благо что он жил неподалеку от моего подворья – метров сто, не больше.

Польщенный визитом столь дорогих гостей дьяк Меньшой-Булгаков расстарался не на шутку – стол ломился от обилия закусок и кувшинов с медком. А уж когда мы пару раз назвали его Семеновичем, тут он и вовсе расплылся в славословиях.

Я тоже не отставал в любезностях от хозяина дома, да и Федор разок – особо баловать нельзя, всему должна быть мера – провозгласил здравицу в его честь.

Правда, едва речь зашла о деле, как дьяк тут же протрезвел, хотя и не до конца, заявив, что без государева повеления он самовольно выдать требуемое нам из казнохранилища не имеет права.

Даже царевичу.

– И правильно, – подхватил я. – Вот, Федор Борисович, какие верные престолу слуги на Руси ныне живут, примечай. Мыслится, что таковских в дьяках держать негоже – пора в думные[79] его переводить.

– Замолвлю словцо пред государем, непременно замолвлю, – включился в игру Федор.

– Что же до денег, кои нам потребны, то оное разрешение указано в грамотке Дмитрия Иоанновича, коя ранее во всеуслышание была зачитана перед всем людом на Пожаре. А коль запамятовал, то вот она, прихвачена с собой. – И я выложил на стол свиток.

– А сколь ныне в казне? – полюбопытствовал царевич.

– Четыреста семьдесят три тысячи шестьсот пятьдесят три рублика, – отчеканил дьяк, ни секунды не колеблясь. – Да к им полтина и три алтына, – добавил он спустя несколько секунд.

Мы с Федором переглянулись. Получалось не ахти. Раз в казне меньше миллиона, то согласно той же государевой грамотке Годуновым причиталось лишь сто тысяч. И я еще раз порадовался собственной предусмотрительности относительно украшений царевны и матери-царицы, а также «кухонной утвари».

Но ставить в известность дьяка о том, что помимо монет мы собираемся прихватить и еще кое-что, не стал – рано. Лучше это сделать на месте, внутри сокровищницы, чтоб он уже особо не дергался, коль Булгаков такой щепетильный.

Меня так и подмывало напомнить ему, что он вообще-то… покойник.

Да-да, я сам читал в одном из «прелестных» писем Дмитрия, как царь Борис Федорович, узнав, что Меньшой-Булгаков вместе с дьяком приказа Большого Дворца Смирновым-Васильевым пили дома за здоровье Дмитрия, повелел умертвить обоих.

Глядишь, пыл и служебное рвение от такого известия немного и убавится, но, поразмыслив, не стал ничего говорить – и так справимся.

Спустя час мы уже находились близ Казенной палаты, представлявшей собой мрачное здание, стоящей наособицу от остальных приказов. Оно и понятно. Чай, министерство финансов, не шутка.

Признаться, стало как-то не по себе, когда я вошел внутрь и воочию увидел то великолепие, которое хранилось тут в таком изобилии, что и места свободного не имелось. Серебро так и вовсе было навалено в здоровенных ларях, пристроенных к стенам, и я еще раз похвалил себя за предусмотрительность – тару мы привезли с собой.

Загружались мои ратники под завязку, проворно сменяя друг друга, тем более что их нелегкий труд был мною сразу организован по конвейерному методу.

Двое быстренько взвешивали пустой сундук, после чего поспешно тащили его к ларям с серебром, где вторая пара лопатами сноровисто загружала в него монеты.

Едва сундук, для крепости окованный по углам толстенными железными полосами, наполнялся, как еще одна пара – весовые – тут же хватала его и тащила к большим весам. Там они под присмотром Меньшого-Булгакова уравнивали вес до двухсот сорока девяти фунтов, добавляя или убавляя черпачок серебряных монет.

Такая некруглая цифра была выбрана мною неслучайно, поскольку я решил загружать в каждый сундук ровно по полторы тысячи рублей. Но если отвешивать двести пятьдесят фунтов, выйдет несколько больше, а так получалось почти полторы, даже с легкой недостачей в виде полтины и одной деньги-московки.

– То тебе с каждого сундука за труды и радение… на семечки, – расщедрился я, решив не мелочиться – уж очень скорбный вид имел Меньшой-Булгаков, наблюдая за стремительным процессом опустошения моими бравыми молодцами объемистых ларей.

– На что? – проблеял дьяк.

Ах, ну да, семечек еще нет. Хотя погоди-ка, а тыквенные? Или они тут называются иначе? Но на всякий случай поправился:

– На сласти, – гадая, а выдержит ли его сердце дальнейшее разорение.

Меж тем очередной доверху заполненный сундук быстро захлопывался, запирался и опечатывался Еловиком Яхонтовым, которому я временно поручил заведование печатью.

Тут же еще одна пара специально подобранных мною самых здоровенных ратников выносила его на улицу, где уже ждали подводы, которые по мере загрузки одна за другой катили к Запасному дворцу, под надежную охрану полка, проживавшего в нем.

С тридцатью сундуками мы управились буквально за три часа – дьяк только глаза таращил, после чего настала очередь золота.

Вообще-то цена его, как я предусмотрительно выяснил, была разная, причем все зависело от… цвета.

Например, огненные угорские цехины и рыжие фряжские флорины ценились несколько дороже, чем высокопробные, но бледно-желтого цвета польские дукаты, а также английские соверены и кроны. Испанские реалы и французские экю стояли примерно посредине.

Но не возиться же, отбирая монеты пожелтее. Лопаты в руки, и посыпались в пустые сундуки без разбору тяжелые португальские с крестом, английские корабленники и новенькие юнайты Якова I, генридоры и экю, дукаты и цехины, пиастры и песо…

Греби как попало, ребята, потом разберемся. Потом – в смысле в Костроме.

Тут управились куда быстрее – восемь сундуков по сто шестьдесят три фунта в каждом заполнили за час.

– Кажись, все, – печально и в то же время с некоторой долей облегчения подытожил дьяк, после того как был опечатан последний, восьмой сундук.

Я сочувственно посмотрел на него – бедный, не знает, что его ждет впереди, и… возмутился:

– Как это все? Считай сам. Сорок пять тысяч серебром и пятьдесят золотом. Итого девяносто пять, а в грамотке указано – сто.

– Дак ты яко злато считал? – не понял он. – Ежели по полтине за золотник, то…

– Ай, нехорошо царевича обманывать, – покачал головой я. – Золотник золота стоит тринадцать алтын и две деньги, так что ты Федора Борисовича не сбивай – все равно не дозволю.

– Ну… пущай дале грузят, – сокрушенно махнул рукой он.

– Э нет. И без того тридцать восемь сундуков – замучаемся везти. – И я шагнул в сторону, уступая свое место прибывшему полчаса назад Запону.

Ювелир был готов и во всеоружии, то есть имел под мышкой ларец с небольшими весами. Он деловито кивнул, давая понять, что готов приступить к работе, и спросил:

– С чего начинать, Федор Константиныч?

– А вон с того дальнего уголка. – Я мотнул головой в сторону отдельно стоящих сундучков, которые были куда меньше ларей по размеру, но сокровищ в себе таили как бы не больше.

– Об их в грамотке и речи не было! – взвыл дьяк.

– Часть пойдет в зачет пяти тысяч, – пояснил я, – а мелочь почтенный Запон прихватит на изготовление украшений для царицы Марии Григорьевны и царевны Ксении Борисовны.

– Какие еще украшения?! – возмутился Меньшой-Булгаков.

– А вот сам читай. – И я, сунув дьяку под нос недавно полученную от Дмитрия грамотку, велел ювелиру: – Приступай.

– Да что ж это такое?! – встал на дыбки казначей. Подскочив к сундучкам и шкатулкам, встал, загородив их и широко раскинув руки в стороны. – Не дам государево добро расхищать! Царь-батюшка добр, а вы и рады-радехоньки попользоваться оным! Креста на вас нет!

Запон, шагнувший было вперед, нерешительно остановился и вопросительно повернулся в мою сторону. Годунов тоже растерялся, не зная, что сказать.

Получалось, что надо принимать руководство на себя.

– Понимаю твой кивок, Федор Борисович. – Я склонил голову перед царевичем, хотя никакого кивка не было и в помине. – И впрямь дьяк за такое непочтение к государеву слову заслуживает лютой казни, но ты уж прости его на первый случай из милости своей. А далее упрямиться станет, тогда уж иной разговор с ним затеем.

Подействовало.

Стих Булгаков, ручонки опустил, личико побледнело.

А что ты думаешь, мужик, валандаться с тобой никто не собирается.

Судя по отобранному количеству камней, носить теперь перстни Ксении Борисовне круглый год, причем каждый день меняя на новые. После того как двести худосочных «вишенок» и восемьсот упитанных горошин перекочевали в ларец Запона, я перешел к камням покрупнее.

– Ну уж они и вовсе ни в один перстень не влезут. Грешно тебе, княже, таковское добро за бабье украшение выдавать, – вновь подал голос дьяк.

Я прикинул. Действительно, учитывая, что чуть ли не каждый, судя по размерам, тянул на несколько десятков карат, а некоторые на сотню, а то и несколько, получалось и впрямь «грешно», но…

– Это бабе простой такое не личит или, скажем, графине, маркизе или герцогине, – невозмутимо парировал я, – а у нас царевна, понимать надо, дурья твоя голова. – И скомандовал Запону: – Для Ксении Борисовны на ее лебяжью шейку три ожерелья, и чтоб каждое одного цвета.

Тот хладнокровно устремился выбирать, лишь уточнив:

– По сколько камней на каждое?

– По… сорок, – после легкой заминки, связанной с беглым подсчетом хранимого, выдал я и благочестиво перекрестился, заметив: – Божье число, меньше никак нельзя.

Но я несколько поспешил. Получилось совсем немного, тем более ювелир деликатно брал те, что поменьше.

Пришлось добавить еще три – для невесты Федора Борисовича.

Меньшой-Булгаков удивленно уставился на царевича, а тот в свою очередь на меня.

– А когда ж ты, государь?.. – удивленно протянул он.

– Когда! – возмущенно хмыкнул я. – Еще о прошлое лето.

Вначале-то я решил приплести какую-нибудь Амалию-Фредерику-Доротею-Луизу, дочку пфальцграфа Баден-Баденского. Помнится, сынок у него на выданье точно был, которого я забраковал еще Борису Федоровичу, ибо тоже из сопливых, семнадцать лет, куда ему царевну, он и на руки-то ее не поднимет, поди, чтоб из ЗАГСа вынести или там из церкви.

Ну а раз сынок имеется, почему бы не быть и дочке?

Но, припомнив, как со мной скандалил Квентин, ответил честно или почти честно:

– Посольство-то помнишь, которое в том году на Кавказ укатило во главе с Татищевым?

– А-а, – понимающе протянул дьяк и… сокрушенно выпустил из рук шкатулку. Правда, уточнил: – Так вроде не приехал еще Михайла Игнатьев[80], как же так?

– Не приехал, – согласился я. – Но весточку прислал. Сразу двоих грузинок подыскали нашему престолоблюстителю – Гюльчатай и Зухру. Теперь вот ждем описания – как выглядит, дородна ли, – припомнились мне критерии женской красоты, – ну и прочее. А ты для невесты каких-то жалких камешков пожалел.

– Так брать? – уточнил Запон.

– А ты еще не взял? – удивился я.

– Сколько?

– Так же, как и для Ксении Борисовны, – недолго думая распорядился я.

Ни к чему будущей невесте Федора, как бы ее ни звали – Лейла, Фредерика или Аграфена, – иметь на груди больше камней, нежели у царевны.

Сам же, пока Запон трудился, перешел к самым крупным камням.

– Такие на груди не поместятся, – сразу предупредил дьяк.

Экий надоеда, честное слово! И он будет учить меня, что там поместится, а что нет. Хотя и впрямь несколько крупноваты они для ожерелья…

Ладно, пусть будет аттракцион неслыханной щедрости. Но вначале попугать.

– Вообще-то смотря какая грудь, – задумчиво протянул я, вертя в руках здоровенный, сотни на две каратов, не меньше, рубин.

– Бога ты не боишься, вот что, – вновь запричитал Булгаков, чуя неладное.

– Боюсь, – выразил я несогласие, – а потому буду их покупать. – И напомнил опешившему от такого поворота дьяку: – У нас же еще пять тысяч не выбрано. Вот за счет них. – И кивнул Запону, давая понять, что тот может идти.

Проводив ювелира до самой двери пристальным взглядом – не иначе как опасался, что тот по дороге возьмет и сопрет какую-нибудь безделушку, Булгаков сурово заявил:

– Тута не на пять тысяч, а куда боле.

«Он мне еще указывать станет!» – возмутился я, но спорить не стал, миролюбиво посоветовав:

– А ты, вместо того чтоб охать да подвывать, лучше б достал нужные книги, где указано, какой и за сколько покупался. А то, не ровен час, и впрямь дешевле оценим. – И улыбнулся, заметив, как сразу засуетился дьяк, сноровисто метнувшийся за ними.

Вот балда, хоть и казначей.

Они-то мне требовались как раз для иного. Уверен я был, что не могли Иван Грозный, Федор Иоаннович и Борис Годунов покупать драгоценные камни за их подлинную стоимость. У нас ведь государство испокон веков всегда норовило надуть человека вне зависимости от того, какая власть, купив у него как можно дешевле, а продав как можно дороже.

К тому же я точно помнил цену именно этого камня. Знаком он мне.

Именно его, с двумя острыми гранями и закругленной широкой частью, показывал мне как-то по осени Борис Федорович, только что купивший рубин не помню у каких купцов, но что за восемьдесят рублей – железно.

Запомнилось, потому что, когда царь назвал цену, я сильно удивился – эдакий здоровяк и за столь ничтожную сумму.

Память меня не подвела – спустя минуту Булгаков назвал именно ее.

– Покупаем, – кивнул я и, открыв пустую шкатулку, лежащую на столе, положил в нее первую добычу.

За ними последовали алмазы, изумруды, еще один рубин, только поменьше, огромный синь-лал, как тут называют сапфир, который пошел вовсе за бесценок – всего сорок рублей…

– Покупаем, – всякий раз небрежно говорил я, едва дождавшись названной цифры.

В итоге в шкатулке скопилось порядка восьмидесяти камней на общую сумму в четыре тысячи девятьсот сорок рублей.

– А теперь, – торжествующе объявил я, – царевичу осталось забрать только кухонную утварь. – Пояснив остолбеневшему дьяку, решившему, что я ошалел на радостях и потому перепутал казнохранилище с поварской: – Ну всякую там посуду. – И недолго думая схватил и сунул десятнику в руки первое попавшееся мне на глаза массивное блюдо из литого золота, размерами больше похожее на поднос.

– То ж из злата! – возмутился Булгаков. – Не дам! Мне за оное опосля государь главу с плеч долой!

– Иван Семенович, – проникновенно обратился я к нему, – ты меня разочаровываешь все сильнее и сильнее. Ну какая глава с плеч, когда ты час назад читал про полученное на то дозволение Дмитрия Иоанновича? – И, не поленившись, развернул свиток, процитировав: – И не возбраняется забрати всю кухонную утварь, коя токмо глянется, вместях с блюдами, ендовами, братинами, чарами, горшками, сковородами, чугунками и прочим…

Представляю, как они с Бучинским покатывались, когда писали это. Ну что ж, пусть смеются и дальше, а мы тем временем станем кушать на золоте.

– Какая ж енто утварь?! – уперся дьяк, не желая смириться с очередным поражением. Да и сказано про железные сковороды да чугунки, кои на поварне, а тут все из злата, да из серебра, да в каменьях…

– А ты найди мне в его дозволении словцо «железные» или оговорку, что золотые брать воспрещается, – предложил я. – Все равно этому блюду, каким бы красивым оно ни было, место только на столе.

– Чарке оной цена два десятка тыщ, – простонал Булгаков.

Я с сомнением повертел в руках чарку. Ну красивая, ну гиацинтовая, ну с искусной резьбой и драгоценными камнями, но чтоб столько стоила?..

Это что, работа Фаберже? Так он еще не родился. Врет, наверное, дьяк. А впрочем, даже если на самом деле цена ей впятеро меньше, все равно оставлять нельзя – как пить дать, Дмитрий кому-нибудь ее подарит[81], а потому здесь ей не место.

Булгакову же в утешение я заметил:

– Какая ни есть, а все равно сосуд, из которого можно только пить во время трапезы, а больше ее никак не приспособить.

Но мои парни знали, что вещь особо ценная. Дело в том, что последние слова служили сигналом гвардейцам: предупрежденные мною заранее, они бережно несли такие вещи к пяти отдельно стоящим сундукам, которые я велел наполовину заполнить опилками, чтобы не повредить в дороге особо дорогие и хрупкие предметы.

А дьяк все никак не унимался.

– Коты к утвари касательства не имеют, – всхлипнул он, силясь вырвать из рук моих ратников здоровенную серебряную статую.

– Не коты, а барсы, – поправил я его, раздумывая: может, ее и правда оставить в хранилище?

Вообще-то тяжеленькая. Тут килограммов…

– Все одно не утварь, а статуй, – не сдавался Булгаков. – Ты еще шапку Казанскую[82] забери. Видал я в указе государевом про одежу, ну так и прибери все.

Ух ты, как разошелся. Пожалуй, придется оставить. Пусть утешится хоть этим.

Но… сегодня дьяку выпал неудачный денек, ибо подал голос Годунов.

– Шапку Казанскую мы оставим. Пусть сынок Иоанна Васильевича ее нашивает. А что до зверей оных… Ты, часом, не запамятовал, дьяк, что их поднес аглицкий посол моему батюшке, царю Борису Федоровичу? – сурово заметил он. Даже при не особо ярком факельном свете было заметно, как щеки престолоблюстителя заполыхали сердитым румянцем. – И столец сей тоже подарен батюшке персицким царем Аббасом. – Он ткнул пальцем в красивый трон явно восточной работы, с низкой спинкой и высоким сиденьем, обтянутым какой-то золотой тканью, сплошь украшенный драгоценными камнями, бирюзой и жемчугом, и грозно осведомился: – Али запамятовал?! Так с того времени и года не минуло. Я, к примеру, даже имечко посла помню, который подарок сей вручал. Лачином Беком он прозывался. Что, и далее своемудрие выказывать учнешь?!

Ого!

Кажется, парень завелся не на шутку. Не иначе как воспоминания прежних светлых лет так сильно разбередили его душу.

Пора выручать мужика-хранителя, который, в сущности, ни в чем не виноват, и я обратился к царевичу:

– Зрю, Федор Борисович, как ты осерчал. За свое упрямство он и впрямь кары достоин, но позволь отложить ее пока что. – И, повернувшись к опешившему от такого наезда Булгакову, сокрушенно заметил: – Все, Иван Семенович. Теперь тебе без казни не обойтись, а ежели еще вякнешь, то, считай, и живота лишился…

И сразу воцарилось молчание.

Оно и понятно. Забота о казне тоже имеет свои пределы, а вот инстинкт самосохранения меры не знает.

Через минуту в казнохранилище образовалась новая цепочка, и первый из сотников принялся сноровисто выдавать своим десятникам строго по тридцать золотых изделий – ровно по три каждому ратнику. Затем его сменил второй сотник, за ним третий, и пошло-поехало – я только успевал передавать.

Навар получился изрядный.

Одни только блюда весили по несколько килограммов каждое, а помимо них хватало и прочего добра – тазы, рукомойники, кубки с тонкой, филигранной чеканкой на стенках, изящные ковши, братины, ендовы, чарки, солонки…

Чуть ли не каждое второе изделие из золота, каждое третье украшено драгоценными камнями.

Задачи подчистую выгрести все накопленное за века я перед собой не ставил – надо и совесть иметь. К тому же если Дмитрий и особо дорогие его сердцу гости не смогут покушать, черпая золотой ложкой из золотого блюда кашу и запивая ее из золотого кубка, государь может и обидеться.

Посему добрую половину посуды, как это ни печально, пришлось оставить.

Правда, на оставленной в казнохранилище «кухонной утвари» драгоценных камней практически не имелось, да и золотых изделий, не тронутых нами, тоже негусто – шиш ему, а то начнет раздавать добро славным лыцарям Речи Посполитой.

И ведь не скажешь ему, как князь Милославский управдому Бунше, что он, стервец и самозванец, казенное добро разбазаривает, так что мы уж заранее как-нибудь, дабы у него при всем желании даже возможности такой не имелось.

Перебьются ляхи и серебряными кубками – невелики птицы, хотя, честно признаться, мне и этих серебряных было жалко – вон какие красивые, аж сердце кровью обливается.

– А это что такое? – Я недоуменно поднял здоровенную статуэтку аршинной высоты. – Ого, золотая!

– То мой батюшка статуй повелел приготовить для храма Святая Святых[83], – хмуро пояснил Федор, легонько провел пальцем по соседней фигуре, очевидно какого-то из двенадцати апостолов Христа, и, вздохнув, решительно распорядился: – Их тоже с собою в Кострому возьмем. Там я и храм в память о батюшкиной задумке построю.

– Это с каких же пор статуй божьих апостолов кухонной утварью стала? – язвительно поинтересовался дьяк.

– С тех самых, как мы решили выехать в Кострому, – дал я невразумительный ответ и задумчиво погладил одну из статуэток по лысине.

Вообще-то их брать не стоило. Если что – придраться к нам делать нечего, поскольку изваяния и впрямь к посуде никаким боком.

– Может, оставим? – тихонько шепнул я Годунову.

– Мое повеление – мне и ответ держати, – насупился тот.

«Как бы не так, – подумал я. – Тут и к гадалке не ходи – отчета Дмитрий потребует совсем у другого человека. И за статуэтки, и за трон, и за кота, и… Хотя семь бед – один ответ. Раз память, так чего уж тут. Пусть будет и такая… утварь».

Живенько вынесли и апостолов. Правда, их почему-то оказалось четырнадцать, причем один с крылышками[84]. Поблизости от них обнаружились еще два вместительных и очень красивых серебряных ларца, густо усыпанных жемчугом и драгоценными камнями. Судя по размерам, нечто среднее между маленьким сундучком и большой шкатулкой.

– А это ковчеги-мощевики, кои изготовлены по повелению моего батюшки, – пояснил мне Федор. – Тут, – Годунов благоговейно перекрестился, прежде чем взять один из них в руки, – все чудотворные святые мощи. И чудотворца митрополита Алексея, и блаженного Василия…

«Хороший подарок для Дмитрия, – сразу прикинул я. – Просто отличный, учитывая, как они тут все носятся с этими частицами рук и ног святых».

Вот только царевичу этого не объяснишь. Или попробовать?

– Их мой батюшка вместе с патриархом Иовом приносил в Великую пятницу в соборную церковь Пресвятой Богородицы и пел там Великие часы, а после часов и вечерни снова возвращал в казну, – продолжал пояснение Федор.

Судя по благоговейному отношению царевича – вон как трепетно держит в руках, – повозиться с уговорами придется изрядно.

Ладно, попробуем… потом.

А следом за ними я без колебаний распорядился загрузить статуэтку Нептуна, пояснив дьяку, что негоже, дабы в казнохранилище православного государя находились изображения языческих эллинских богов, и… тут же заодно передал своим гвардейцам богиню Диану, сидящую на золотом олене.

– Чай, у нас тут не храм и не Успенский собор, – вякнул было Булгаков, намекая на место хранения церковных ценностей.

– Ошибаешься, – поправил я его. – Именно что храм, но только государственный, а не церковный, ибо без злата и серебра не выживет ни одна страна, а раз храм, то ни чужим богам, ни… их прислужникам делать тут нечего. – И забрал серебряную статуэтку грифона с золотой головой и алмазами на крыльях.

В прислужники чужих богов тут же угодили и павлин с россыпями разноцветных искр на пышном хвосте, и пеликан, вырывающий у себя сердце, и даже пряжка в виде большой птицы, которую я недолго думая нарек фениксом, с алмазами и рубинами.

В конце концов семь бед – один ответ. Авось выкручусь, если что.

– Итак, – громогласно подвел я итог, – взято у тебя ныне из казны, согласно повелению государя Дмитрия Иоанновича, золотых и серебряных монет на девяносто пять тысяч, а также различных драгоценных камней на четыре тысячи девятьсот тридцать рублей. Остальные семьдесят тебе, дьяк, ныне царевич жалует за верную беспорочную службу.

Меньшой-Булгаков в ответ горестно всхлипнул. Как я понимаю, наш с царевичем щедрый подарок радости у него почему-то не вызвал – даже обидно.

А чего это он на меня уставился? Еще хочет? Или…

– Ах да, – спохватился я. – Также мы заодно очистили государев храм от языческих богов и их прислужников, но ты за это не благодари, бесплатно потрудились, а еще взяли, но опять-таки согласно государеву указу, немного разных камней на изготовление украшений для царицы Марии Григорьевны, царевны Ксении Борисовны и невесты Гюльчатай царевича Федора Борисовича. Ну и кухонной утвари… тоже… немного…

– Немного, – вслед за мной умиленно повторил дьяк, и лицо его… расплылось в улыбке.

Я вгляделся повнимательнее. Нет, не ошибся – и правда улыбается.

– Вовсе немного, – еще проникновеннее произнес Булгаков. – Благодетели… – И дико захохотал, ухватившись за живот и тыча пальцем в остатки. – Не… мно… го… – выжимал он из себя в секундных перерывах между очередными приступами смеха.

Годунов уставился на меня. Глаза его округлились от испуга.

– Он ума лишился, – прошептал царевич и скорбно перекрестился.

– Нет, – поправил я его. – Обычный припадок. Сейчас мы его живо приведем в чувство. – Но, сделав шаг в сторону Булгакова, остановился в растерянности, поскольку дьяк резко оборвал смех и заговорщическим шепотом сообщил мне, продолжая улыбаться:

– То-то государь возрадуется, что вы его дочиста не обобрали. Ажно в пляс пойдет. – И… сам пустился плясать, если только эти нелепые телодвижения и дикие прыжки на месте можно назвать танцем.

Кажется, царевич был прав. И что теперь?

– В Константино-Еленинскую его, – дал я указание ратникам. Щедро зачерпнув из ближайшего ларя жменю серебра, я высыпал его в подставленную ладонь стоящего ближе всего ко мне Дубца, пояснив: – Это палачам, чтоб мужика поили и кормили как на убой. А выпустят пусть, как только выздоровеет… – Я призадумался, вдруг он оклемается уже к завтрашнему дню, и добавил: – Но не ранее нашего с Федором Борисовичем отъезда.

Знать бы, что потом придется расплачиваться за свой сопливый гуманизм, я бы действовал куда жестче, но очень уж мне пришлось по душе самоотверженное радение за царское добро.

Может, он тоже вор, даже скорее всего, но зато отчаянно старается не подпускать к казенной кормушке других, а это уже кое-что.

Глава 23 Детина с волком

С отправкой обоза семьи Годуновых под охраной моих гвардейцев особых проблем не было – там всем распоряжался Зомме. В Москве я оставил лишь две полусотни – себе и Федору, да в качестве телохранителей царевича две боевые пятерки спецназовцев, да столько же «бродячих», не пожелавших оставаться в Москве.

Едва получив известие об убытии «ратных холопов» Дмитрий тут же прислал грамотку о своем прибытии уже через три дня, так что следовало поторопиться с подготовкой к встрече, тем более один день выпадал вчистую – мне и Годуновым предстоял переезд.

Им из царских палат в Запасной дворец, а мне с Никитской в Кремль, в хату Малюты, которая, согласно дарственной, теперь принадлежала… князю Мак-Альпину.

А куда было деваться, коль я сам сказал об этом подарке Дмитрию.

Дело в том, что о выделении Запасного дворца под жилье семьи престолоблюстителя я завел речь еще в Серпухове. Мол, не пристало наследнику престола, занимающему как бы промежуточное положение между государем и боярами, жить как прочие.

– У него свои хоромы имеются, – отрезал Дмитрий. – Если б не было – дело иное.

– В том-то и дело, что их нет, – поправил я его, мгновенно сообразив, что придется делать «ход конем», и сообщил: – Он на днях подарил их… мне.

Дмитрий, опешив, настороженно уставился на меня, озадаченно поскреб в затылке, но ничего не ответил. Я его не торопил. Лишь перед самым отъездом, прикинув, как получше нажать, если что, невинно осведомился:

– Так мне что же, переезжать обратно?

– Ненадобно, – неохотно буркнул он. – Пущай забирают Запасной, мне он все одно ни к чему. – Но тут же, не удержавшись, съязвил: – Невелика плата за спасение-то – я б, доведись такое, чем поболе одарил.

Я сокрушенно развел руками, соглашаясь.

Потому и пришлось оформлять Федору дарственную на свой терем и прочие хозяйственные пристройки.

– Заниматься хоть допустишь? – с улыбкой спросил царевич.

Дело в том, что один из небольших флигельков я, согласовав с царевичем, переоборудовал в некое подобие спортивного зала. Снаряды установили самые немудреные, но для восстановления спортивной формы вполне.

Туда и приезжал после вечерни Федор, так сказать, на сон грядущий. Трое спецназовцев, тщательным образом мною проинструктированных, нещадно гоняли его по этим снарядам.

Точнее, гонял один. Второй занимался с Годуновым рукопашным боем, а третий – фехтованием. Полутора часов вполне хватало, чтоб с него ручьями лился пот, после чего он сразу же нырял в приготовленную баньку.

А уж когда я узнал про его ночные кошмары – жаль только, что поздновато, – то распорядился увеличить нагрузку вдвое, что в совокупности с настоями Марьи Петровны и впрямь немного помогло.

Нет, они по-прежнему приходили к царевичу, но были нечеткие, размытые, в туманной дымке и… не столь страшные. Правда, полностью ликвидировать их не получалось, но тут уж ничего не попишешь.

– И еще проверю, чтоб непременно приходил каждый вечер, – строго погрозил я ему пальцем и… отправился руководить собственным переездом.

Прикатив в последний раз на Никитскую перед тем, как переселиться на новое место, я неожиданно застал в трапезной… мать Аполлинарию, настоятельницу женского монастыря, расположенного буквально по соседству с моим теремом.

Вежливо поздоровавшись и поцеловав ей руку, я устремился наверх – не до монахинь мне нынче. Однако спустя пару минут ко мне заглянула моя ключница.

– Ты бы спустился ненадолго, – порекомендовала она. – У игуменьи, что заглянула к нам, просьба до тебя имеется.

– А ей что нужно? – удивился я.

– Ну как же. Монастырь-то боярин Никита Романович учинил. Опосля его смерти братья Захарьины-Юрьевы подсобляли деньгой, а ныне их нет, так впору хоть побираться. Сказывала, совсем худое житье настало.

Вот уж не чаял не гадал, да в спонсоры угодил.

Я хотел было отказать, но призадумался. Одно дело – мужской монастырь. Им нипочем бы не дал – сами пусть вкалывают, а молитвы читают во время работы.

Но тут женщины. Поди сыщи подходящую работенку. И впрямь надо помочь.

К тому ж кто ведает, как у меня сложится дальше. Жизнь выписывает такие коленца, что только держись. У меня самого, если что, укрыться в нем, разумеется, не получится, но хоть мою травницу примут…

– Ладно уж, помогу Христовым невестам, – кивнул я, – а то и впрямь от голода помрут.

Заглянув в сундук, содержимое которого к этому времени поубавилось где-то на четверть, я уставился на аккуратные рядки разноцветных кошелей – труд аккуратиста Дубца. В каждом из черных лежало пять рублей серебром, в зеленых – десять, в синих – двадцать, в желтых – пятьдесят.

Нет уж, давать так давать – и я извлек красный, самый тяжеленький, в котором сотня.

Странно, но мать Аполлинария явно не ожидала от меня такой щедрости – уж очень она удивилась. Интересно, а сколько же тогда здесь принято давать?

И еще одно озадачило. Пока игуменья меня благодарила, она ухитрилась сделать пару недвусмысленных намеков относительно дальнейшей судьбы освобождаемого мною подворья.

Согласно ее словам, получалось, будто ныне сестры во Христе живут в такой тесноте, что питаются чуть ли не сидя на коленях друг у друга. Утрирую, конечно, – она говорила про две очереди в трапезную, но, если собрать всех сразу, получилось бы именно так, как я и сказал.

Даже помолиться проблема – уж очень маленький храм, а тут у меня, можно сказать, благодать…

Вот тебе и раз! Сто рублей для нее огромная сумма, а получить в подарок подворье – нормально.

Пришлось пояснить, что терем этот приготовлен мною для передачи в качестве свадебного дара некоему человеку, который в Москве вовсе не имеет пристанища, только тогда и отвязалась.

Гитару я перевозил самолично, не доверив никаким телегам и бережно прижимая к груди. Правда, душу отвести почти не получалось. Только на сон грядущий и не чаще чем раз в три дня – все некогда. Вот доберусь до Костромы, а уж там…

Но тут мне встретился Федор. Послушный ученик прибыл на очередное занятие и первым делом поинтересовался, что за вещицу я так бережно держу под мышкой.

Словом, не отстал, пока я не показал.

Но, как выяснилось позже, это было только начало, поскольку сразу после занятий и баньки он вновь заскочил ко мне, чтобы я ему сыграл, и упрашивал до тех пор, пока я не согласился.

Вдобавок престолоблюститель оказался совершенно бессовестным. О первоначальном уговоре – всего одна песня – он мгновенно забыл и, едва утих последний аккорд, принялся горячо упрашивать спеть еще одну.

Потом еще.

И еще.

И пел я, пока из Запасного дворца не прибыл всклокоченный и перепуганный отсутствием царевича дядька Чемоданов, он же распорядитель и новый дворский.

Прибыл он забрать Федора, потому как «дитятку надобно в столь поздний час почивати и десятый сон зрить». Знал бы Иван Иванович, какие сны приходят его «дитятку», не настаивал бы.

Однако едва старик поднялся наверх, как увидал толпу моих людей, подслушивающих под дверью, а разогнать их не успел – прислушался и… умолк.

Словом, через пять минут количество моих явных слушателей увеличилось еще на одного человека – Чемоданов, забыв про поручение, присоединился к престолоблюстителю и… Архипушке.

Немой альбинос давно поправился и частенько захаживал ко мне по вечерам еще будучи на Никитской. Придет и сядет прямо на пол, грустно уставившись на меня своими светло-голубыми глазами – ну как тут его выгонишь.

Кстати, пробовал я передать его после выздоровления Годуновым – отказался. Не словами – говорить он все равно не говорил. Просто, поняв, в чем дело и зачем я привез его в царские хоромы, Архипушка сразу кинулся обратно ко мне, обнял за ноги и умоляюще уставился на меня, отчаянно тряся головой, чтобы я его не оставлял.

Пришлось возвращаться обратно вместе с ним.

Постепенно я даже привык к его молчаливому присутствию – все-таки слушатель, хотя и безответный. Нет-нет, гитара тут ни при чем, но его голова как-то даже помогала думать.

Потеребишь в задумчивости по примеру Бориса Федоровича мягкие и светлые, почти седые волосы мальчишки – глядишь, и родил идею, хотя всего пять минут назад не знал, как подступиться к очередной проблеме.

Да и рассуждалось вслух в его присутствии куда лучше.

А уж что касается гитары, то тут он и вовсе обладал сверхъестественным чутьем. Иначе как объяснить, что стоило мне достать ее перед сном из футляра и взять всего один аккорд, как во время звучания второго слышался легкий стук в дверь.

Как он умудрялся за несколько секунд выскочить из постели – время-то позднее, – одеться и из людской, расположенной в самом низу, на первом этаже, взлететь ко мне на второй этаж, ума не приложу. Или он чувствовал заранее?

Спрашивал я его, хотя и знал, что ответа не получу, но он лишь виновато пожимал плечами – любимый и наиболее частый жест.

Вот так они и сидели столь странной компанией – удобно расположившийся на лавке царевич, на самом краешке Чемоданов, а в ногах у Федора – Архипушка, который в таких случаях всегда занимал место на полу.

Слушали все трое в разных позах, но одно их объединяло – полуоткрытый рот. Даже удивительно. Ой, не зря в пословице говорится: «Что стар, что млад – все одно».

Правда, Федор не подходил под вышеупомянутые категории, но зато и рот у него был приоткрыт меньше всего.

И пока из Запасного дворца не прибыл еще один гонец, они так и не ушли – слушали.

А на следующий день понеслась подготовка к встрече.

Хорошо, что не надо заботиться о царских палатах – там и без меня распорядителей в достатке, тем более что приехали дьяки, подьячие и прочие людишки из нового Постельного приказа Дмитрия. Они этим и занялись.

Зато сама церемония…

Где встречать? Кто в сопровождающих? Что надеть Федору, который должен выглядеть одновременно и как почтительный подданный, но в то же время соблюдая достоинство высокого звания наместника престола.

Или титула?

Впрочем, неважно.

А кого взять в свиту? Для солидности надо хотя бы десяток бояр за плечами, а реально в наличии только один плюгавый старикашка Шуйский. Ну еще Петр Басманов, но он всего третий день как стал вставать с постели.

Опять же что делать с женщинами, которые мать и сестра?

Дмитрий особой грамоткой потребовал, чтобы и они тоже были с Федором, причем встречали его по старинному русскому обычаю, то есть как почетного уважаемого гостя, с хлебом-солью, значит, и тут надо подумать, что и как.

И все это предстояло отработать заранее, ибо мне не преминули напомнить, что, согласно своему обещанию, я должен самолично прибыть в Коломенское, где Дмитрий остановился в очередной раз, и далее сопровождать его в составе процессии, а посему возможности проконтролировать и исправить то, что забудут, у меня не имелось.

Правда, Дмитрий пообещал отпустить, когда мы переберемся из Замоскворечья через наплавной мост, дабы я «проследил за надлежащей передачей царского чина», но там по-любому до Пожара рукой подать, так что ничего исправить я уже буду не в состоянии – время.

За день до выезда в Коломенское, сразу после обеда, я уселся за стол подводить краткие итоги – что приготовлено к встрече Дмитрия полностью, а над чем еще предстоит поработать, так сказать, внести последние штрихи, дабы не опростоволоситься.

Последних получалось не столь и много – там проверить, тут поглядеть, здесь уточнить, и уже через полчаса я довольно откинулся на спинку стула, радуясь, что все в порядке или почти в порядке. Что ж, значит, я неплохо поработал, и мне полагается премия…

Было время послеобеденной московской сиесты, так что можно никуда не торопиться, и я уже одним глазком стал поглядывать в сторону футляра с гитарой, прикидывая, сразу ли появится Архипушка или только после того, как прозвучит первый аккорд.

Однако поиграть в тот день мне было не суждено. Едва я открыл футляр, как раздался стук в дверь и ко мне вошел Дубец.

Вопреки своему обыкновению всегда невозмутимый парень довольно улыбался.

– Нашли детину, – коротко выпалил он и даже горделиво выпятил грудь…

Не поверите, даже сердце екнуло. Честно говоря, я уж и не надеялся, что он отыщется – прошло-то уже несколько дней с тех пор, как я начал его поиски.

А началось все с того, что ко мне на подворье заявился староста из Кологрива, который привез корма.

Взяв себе за правило не отпускать от себя никого, чтоб не сказать чего-нибудь приятного, я велел пригласить его ко мне, дабы оказать любезность, столь ценимую этим маленьким, чем-то неуловимо похожим на Василия Ивановича Шуйского старичком-боровичком.

Да и в остальном староста имел кое-что общее с боярином – все время прибеднялся, любил жаловаться на здоровье, недороды и неурожаи, но корма и все прочее, что положено, поставлял исправно и в срок.

Мне стоило только раз сказать ему, что если такого не произойдет, то я навещу деревеньку и сам попытаюсь разобраться, в каком месте был недород и действительно ли пусты амбары, как он тут же понял мой намек и по достоинству его оценил.

Свою выгоду – оставаться в деревне безраздельным хозяином, которому господин во всем доверяет, Жила, как его звали, уловил мгновенно, так что повторять не потребовалось.

Разговоры у него были прежние, и тональность их соблюдалась неукоснительно.

Правда, о том, что все худо, он на сей раз мне не сообщил, поскольку урожай в этом году обещал быть на загляденье – яровые взошли дружно, да и озимые, которые уже убрали с полей, уродились о-го-го.

Потому на сей раз он обошелся общими фразами о том, что с хлебушком вроде бы ничего, хотя и не так чтоб шибко, но все положенное привезли, потому как народец понимает, что добрый господин страдать не должон, и наскреб последнее.

Намек на то, чтоб я и дальше не приезжал, был достаточно прозрачным, и я сразу успокоил его, выразив надежду, что поставки будут столь же исправны и впредь, поскольку моя загруженность навряд ли позволит выбраться в ближайшее время в деревню.

Короче, наша негласная договоренность остается в силе.

Он повеселел, но не угомонился и на всякий случай принялся рассказывать, как часто бегают людишки у соседей, а все потому, что хозяева вотчин и поместий не понимают своей выгоды, то и дело налагая такое тягло, что и впрямь невмоготу.

Зато у них в Кологриве, с тех пор как деревенька перешла в княжеские руки, доселе не было ни одного случая ухода с земли, а все потому, что князь…

Признаюсь, я не очень-то внимательно его слушал, поэтому едва не пропустил его неожиданный переход к тому, что все беды на Руси от оскудения веры.

Мало того что латиняне всякие прутся, так уже и в язычество народец ударился. Причем, по словам Жилы, выходило, что они все повязаны, участвуя в неком тайном заговоре супротив православного люда.

Я деликатно усомнился, но старичок в этом вопросе оказался довольно-таки упрям и даже привел недавний пример, доказывающий их связь между собой.

– Мы-то в Москву ныне с кумом ехали, он у меня с соседней деревеньки, с Юшмановки, дак он сказывал, что у них седмицу назад детина объявился, так ни лоб перекрестить, ни молитву зачесть. Мужики-то попеняли ему, а он им в ответ, мол, у меня свои боги. Вона куда идем. – И он сокрушенно вздохнул.

– А они его окрестить не попытались? – усмехнулся я, припомнив себя в Путивле.

– Поди окрести, егда у него близ ноги кобель здоровенный, а на морду – вылитый волчина. Один попробовал подступиться, дак тот яко рыкнет, ажно ух! – И Жила даже сам передернулся.

– Живой хоть?

– Кто?

– Да тот, кто хотел подступиться?

– Живой… – протянул староста. – Ан все одно – пробудь детина поболе, непременно бы чего недоброе учинил. Хорошо, что он в Москву торопился да ушел скоро, а то как знать…

– А латины поганые при чем? – не понял я.

– Дык он все о князе каком-то выспрашивал, – пояснил Жила. – Князь же тот беспременно иноземец, потому как и имечко не выговорить, и прочее тож чудное. Вот и выходит, что…

– У меня хоть имечко и попроще, но ведь и я тоже иноземных кровей, – напомнил я ему.

– Ты, княже, православную веру приял, потому о тебе и речи быть не могет, а у ентого хошь начало и схоже с твоим, на «мы» как-то, да по всему чуется – непременно латин. Вот и выходит, что…

– Погоди-погоди, а как, говоришь, полностью звучало имя? – нахмурился я.

– Да нешто упомнишь, – развел руками староста. – Да и кум его тож мне не называл. Сказывал токмо, что на «мы», а как далее, и ему самому, поди, не запомнилось. Да и то взять – у их такие прозвища, что прежде язык сломаешь, нежели выговоришь…

Я смотрел на старичка, кивал головой и прикидывал. Получалось как-то уж слишком много совпадений. И детина из язычников, да еще с волком в обнимку, и ищет князя на «мы»…

Такая стая случайностей может говорить только о скрытой закономерности.

– А кум твой сейчас где? – спросил я, решив разобраться до конца.

– Дык вестимо где, на торгу.

– Тогда бери двух моих ратников и за кумом, – распорядился я.

– За что?! – вытаращил он глаза.

– Хочу… за веру православную порадеть – вдруг и впрямь язычник с латином недоброе умышляют, – пояснил я и успокоил старика: – Да не боись. Ничего с твоим кумом не случится. Я даже награжу его… ну и тебя тоже, как послухов. Если за час доставишь кума ко мне на подворье – каждому по полтине серебром.

Старичок ахнул и мгновенно испарился – только и видели. Правда, почти сразу нарисовался вновь, но только чтоб уточнить:

– А ежели не управлюсь за час? С полтиной-то как быть?

– Тогда по три алтына, – ляпнул я первое, что пришло на ум.

– Не-э, полтина куда лучшее, – сделал глубокомысленный вывод Жила и испарился повторно.

Честно говоря, я не смотрел на часы, так что уложился он с кумом или нет, не знаю. Выдал на радостях по полтине, да и дело с концом. А на радостях, потому что кум припомнил фамилию, которую называл детина.

Не сам, конечно, только после моих подсказок, так что были сомнения – вдруг он попросту решил мне угодить, опасаясь лишиться полтины.

Но, с другой стороны, Манасяна он отверг сразу, над Монтичелли призадумался, а вот когда речь дошла до Монтекова, то сразу радостно заорал, что «енто оно самое».

К сожалению, помимо этого выжать из кума что-либо еще я не сумел – детина был недолго, за еду честно расплатился новгородкой, да и вообще навряд ли бы им запомнился, если бы не отказ перекрестить лоб, упоминание о других богах да еще его странный четвероногий спутник.

В дальнейших поисках могло сгодиться разве описание внешности, хотя тоже невыразительное и без особых примет. Уцепиться можно было только за полоску материи со странным узором, которая обручем обхватывала волосы детины, вот, пожалуй, и все.

То есть разыскивать посланца Световида – а в том, что это был именно он, я уверился окончательно – по таким приметам, все равно что иголку в стоге сена, потому я и не особо надеялся на положительный результат, хотя и отрядил на поиски аж два десятка во главе с Дубцом.

Вдобавок я еще привлек к делу всех «бродячих» спецназовцев – вдруг в случайном разговоре всплывет упоминание о странном человеке и его необычном четвероногом спутнике.

И вовремя нашли, поскольку парню грозили крупные неприятности. Еще бы чуть-чуть, и как знать, что с ним сделали бы озверелые мужики небольшой деревеньки, располагавшейся совсем рядом с Москвой.

А виной всему оказалась его псина, которая, по словам кума Жилы, вылитая волчина. Скорее всего, пес и впрямь был не простым, а метисом-полукровкой, если не чистокровным волком, иначе с чего бы так перепугался лошадиный табун, который деревенские ребята гнали в ночное и как назло встретившейся детине.

Едва кони почуяли волчий дух, как устроили такой концерт, бросившись кто куда, что потом их пришлось весьма долго собирать. И совсем худо, что с перепугу две кобылки метнулись к обрыву, загремев с кручи и поломав себе ноги.

К тому же ребята, вернувшиеся за подмогой в деревню, понарассказывали таких страстей, что выскочившие кто с колом, кто с дубьем мужики накинулись на бедолагу и так отходили его, что тот уже вторые сутки находился ни жив ни мертв, валяясь на охапке соломы в подклети губной избы.

Зверю тоже досталось изрядно, хотя вернувшиеся на место побоища, чтоб содрать с него шкуру, волка не нашли – очевидно, тот ухитрился из последних сил уползти в ближайший лесок, где, по всей видимости, и зализывал свои раны.

Доставленный со всевозможным бережением на мое подворье паренек, который выглядел на удивление юно и как бы не моложе некоторых моих гвардейцев, был и впрямь весьма слаб.

Моя ключница, которая сразу признала парня – внук Световида, тут же захлопотала над его ранами, с укоризной поглядывая на меня, когда я в очередной раз, снедаемый нетерпением, заглядывал в комнату, где она трудилась над Вратиславом.

Надо сказать, что травница и на сей раз не подвела. Не думаю, что за столь короткий срок в руках любого из иноземных докторов парень бы так преобразился. Да, он продолжал оставаться слабым, но ведь когда его только доставили, вообще был никакой.

Его и к Петровне ратники, можно сказать, заносили на руках – сам на ногах не держался, а сейчас ничего, и даже ко мне в кабинет поднялся почти самостоятельно, правда, слегка опираясь на плечо Дубца.

А начал он с того, что протянул мне хорошо знакомый золотой перстень с крупным алым камнем.

– Вот. Деда сказывал, что тебе самому ведома оная жиковина, а потому велел лишь обсказать, что ежели ты хотишь, чего хотел и ранее, то надобно поспешать. – И пояснил: – Сила у камня слабнет. Коль чуток промедлишь, то…

– Сколько у меня в запасе времени? – первым делом спросил я.

– Сила, она исчислению не поддается, – сокрушенно покачал головой он, – потому угадать никому не дано, одначе деда сказывал, чтоб ежели наверняка, то надо бы тебе к Перунову дню[85] поспеть. – И виновато улыбнулся. – Уж прости, что припозднился в пути. Спешил яко мог, да вишь… – И сразу заторопился: – Но десять ден у тебя есть, потому, ежели к завтрему на зорьке ясной выехать, все одно поспеть можно.

– Можно, – согласился я и задумался.

Получалось, времени действительно в обрез. Даже десять дней – это впритык, загоняя по пути коней. Значит, что? Значит, вместо Коломенского завтра прямым ходом на север, в псковские леса, иначе я рискую остаться тут навсегда, а это меня не устраивало никаким боком.

Было над чем подумать.

Вообще-то мое внезапное исчезновение не должно вызвать особого переполоха, особенно если черкнуть Федору прощальное письмецо или просто объяснить ему перед самым выездом, что мне до зарезу надо… отлучиться.

Тот же Бэкон вполне в состоянии заменить меня не только в преподавании философии, но и касаемо подготовки нового законодательства.

Что до остальных, то тут еще проще, и долгов я после себя не оставлял.

Алеха?

Ему тут и правда куда лучше. Здесь он солидный человек, а после того, как разведет картошку с подсолнухами и помидорами, его и вовсе станут носить на руках.

А впрочем, даже если ничего не получится с разведением, не страшно, учитывая, что сытое будущее в виде подаренного ему мною большого села Домнино я ему обеспечил.

Марья Петровна?

Завтра же отправится к Алехе вместе со вторым моим сундуком, благо что она в парне души не чает и даже – редчайший случай – всплакнула при его отъезде.

Ратники?

Чему мог, я их уже научил, да и Зомме остается, а с привезенными Алехой – и мастерами, и художниками – царевич как-нибудь разберется. В конце концов, можно оставить ему короткие инструкции.

Разве что…

Я вздохнул.

Хотя… Собственно говоря, какое до меня дело Ксении Борисовне? У нее есть жених, молодой и симпатичный, да вдобавок ко всему аж целый поэт, так что и тут все в порядке.

Правда, в последнее время она что-то перестала его навещать, но тут, как мне думается, из-за обычных суровых условностей и жестких требований к поведению незамужней девушки, поскольку шотландец хоть и был еще слаб, но твердо перешел в категорию выздоравливающих, а потому правила приличия теперь не позволяли ей наносить визиты Дугласу.

И то, что говорит моя ключница, безапелляционно утверждая, что, дескать, перестала она туда приезжать, потому что и я почти перестал наведываться в этот терем, самые настоящие глупости.

Ее слова, конечно, льстят мне, и слышать такое весьма приятно, но надо быть дураком, чтоб и впрямь поверить травнице. Просто так совпало по времени, вот и все.

Словом, как бы оно ни было, глаза глазами, а мне там все равно делать нечего уже хотя бы по той простой причине, что нельзя. Был бы кто иной, но переступить через Квентина…

Отсюда непреложный вывод – пора, брат, пора.

И одному.

Так сказать, налегке.

Пяток или десяток ратников, которых я прихвачу с собой для сопровождения, – не в счет, поскольку они сразу вернутся обратно.

А из вещей…

Я огляделся по сторонам.

Нет, гитару я конечно же возьму, но это, пожалуй, единственная вещь, а в остальном…

Получалось, тоже налегке.

– Так мы когда обратно-то? – тихонько, опасаясь отвлечь меня, осведомился Вратислав.

– Завтра поутру, – коротко ответил я и спохватился, кивнув на его повязки: – А ты сам-то выдержишь дорогу? А то, может, остался бы на пару-тройку дней. Тебе ж, как я понимаю, спешить уже некуда.

– На мне яко на собаке, – слабо улыбнулся паренек. – А поспешать бы надо. Мне б сызнова туда вернуться, чтоб Избура забрать – он ведь теперь искать меня учнет, а уж опосля можно было б и отлежаться.

– Ну-у, коль так, – неуверенно протянул я и согласился: – Ладно, заберем твоего Избура. – И, отправив парня отдыхать, засел за последнее письмо царевичу.

Писал долго, поскольку все время получалось нечто вроде завещания, а мне хотелось бы соблюсти иную тональность, куда бодрее, вроде: «Я ухожу, но я еще вернусь, только очень не скоро».

Истратив полночи на составление текста, где я еще раз перечислил ему все необходимые новшества и детально, по пунктам, с чего начинать каждое, но все равно добившись своего, я блаженно потянулся, представив, как всего через какой-то десяток дней залягу в горячую ванну, полную ароматной пены, надену наушники и буду наслаждаться, вспоминая былые приключения.

Теперь чуть поспать перед дорогой, и все…

Эпилог Друзей не бросают

Кони весело цокали копытами по проселочной дороге, унося меня все дальше от Москвы, а я никак не мог успокоиться, ругая себя на чем свет стоит.

Все равно получилось нечто вроде побега, то есть украдкой.

Ну не повернулся у меня язык сказать Годунову, что я уезжаю совсем не туда, поскольку он и без того смотрел на меня как-то по-особому, словно чувствовал нечто недоброе.

Главное, с чего я это взял, сам не пойму. Явно показалось, а на самом деле и близко такого не было. А вел он себя так растерянно, потому что… со сна, наверное, время-то раннее…

Да, точно со сна. Не проснулся толком, еле успев позавтракать, вот и…

А уж то, что глаза у него наполнились слезами, так это мне и вовсе привиделось, поскольку я и сам толком не проснулся, да и спал всего ничего.

А с Ксенией Борисовной мне тоже показалось. Ну откуда ей знать, куда я уезжаю и на какой срок, если я ничего не сказал, так что все эти немые вопросы в широко распахнутых глазах, вместе с болью, печалью и… еще кое-чем, мне просто… привиделись.

Скорее всего, возомнил я себе невесть что, а на самом деле недоспал, вот и мерещится всякое…

И вообще…

Если так по большому счету разбираться, то я их семье в няньки не нанимался, а даже если и так, то самое необходимое для них сделал.

От смерти их спас – раз, спокойное будущее в Костроме обеспечил – два и вдобавок провел такую рекламную кампанию, благодаря которой популярность престолоблюстителя выросла до уровня популярности самого Дмитрия Иоанновича.

Достаточно посмотреть, как радуются люди, завидев Федора, как здороваются с ним на улице, как улыбаются при этом, чтоб понять – требуемый результат достигнут.

Промежуточный, разумеется, поскольку мы с ним еще не в Костроме, но паренек все схватывает на лету, так что, по сути, я ему особо уже и не нужен.

Хотя он и повторяет все время, что без меня никуда, но это как у ребенка, который уже научился ходить, но еще боится выпустить надежную крепкую взрослую руку, которая, если что, непременно удержит от падения, и стоит в нерешительности, не в силах сделать свой первый самостоятельный шаг.

Ничего, сам пойдет как миленький.

Да, медленно, чуть покачиваясь из стороны в сторону, испытывая некоторую неуверенность и немного страшась, но пойдет, так что мое опекунство все равно кончилось, и нечего мне тут себя терзать и мучить.

Все! Шабаш! Конец! Финал!

Увольнение у меня… бессрочное. Между прочим, вполне заслуженное.

И точка! Хватит на этом!

Тут каждая минута дорога, так что лучше подумать о том, как успеть в назначенный срок, а не заниматься бесполезным самоедством.

Сейчас помогу Вратиславу разыскать этого Избура, а если быстро найти не получится, оставлю парня с двумя ратниками, которые потом довезут его до Кологрива, где дождутся его окончательного выздоровления, и будут с ним неотлучно до самой Ольховки.

Я же сразу продолжу свой путь дальше на север.

Но Избур словно поджидал хозяина, потому что мгновенно вынырнул из лесных зарослей, едва только мы к ним подъехали.

– Ну вот и все, – заметил я. – Тут да Кологрива рукой подать. Там ты с ним и пробудешь не меньше трех дней, пока окончательно не придешь в себя. Заодно и пес твой оклемается. Путь-то неблизкий, а спешить вам с ним ни к чему.

На сей раз Вратислав не сказал ни слова против, поскольку выглядел Избур действительно неважно – шерсть клочьями, кое-где видны запекшиеся раны, да и бежал-то навстречу еле-еле, ковыляя на трех лапах.

Но бежал.

А вот целоваться, в смысле лизаться, не кинулся, обойдясь более мужским приветствием – осторожным тыканьем морды в ногу. Лишь когда внук волхва обнял его морду, Избур позволил себе слегка расслабиться – блаженно зажмурил глаза, а потом все-таки пару раз лизнул друга.

– Он и тогда бы меня нипочем не оставил, – со счастливой улыбкой на лице пояснил Вратислав. – До последнего стоял, пока не свалился.

– Потрогать-то его можно? – спросил я и протянул руку.

Избур глухо зарычал, повернувшись ко мне и недобро скаля клыки.

– Лучше не надо, княже, – предостерег меня Вратислав. – Он чужих до себя не допускает, гордый.

– А ведь я твоего хозяина, можно сказать, от смерти спас, – попрекнул я пса, действительно очень похожего на волка.

– Я ему не хозяин – друг, – поправил меня Вратислав. – Был бы хозяином, так бы не торопился к нему, а друзей ведь не бросают, верно? – И простодушно уставился на меня.

– Верно, – после некоторого замешательства кивнул я и пошел в сторону обеспокоенно всхрапывающего Гнедко – близость волка не на шутку тревожила моего коня.

Впрочем, бежать сломя голову жеребец не собирался. Скорее уж напротив – так старательно тянулся мордой в мою сторону, словно хотел предупредить об опасности, которая мне грозит.

Ах, ну да, друзей не бросают.

Я ласково погладил Гнедко и тут вспомнил про бумаги, которые так и не отдал Федору, решив оставить их у себя на подворье, чтоб передали царевичу потом, но не сделал и этого.

Непорядок.

Инструкции действительно ценные, так что Федору они пригодятся. Надо бы их…

Значит, придется вернуться в Москву.

Я забрался в седло и, погрозив Вратиславу пальцем, крикнул:

– Три дня отдыха, не меньше! – и скомандовал, чтоб поворачивали.

Дубец недоуменно покосился на меня, но ничего не сказал, послушно двинувшись следом.

Однако, проехав с десяток метров, я вновь остановил Гнедко.

Ну и кому я вру? Самому себе?

Чтоб отдать бумаги, мое присутствие вовсе не обязательно – вон сколько гонцов за плечами. К тому же ты, парень, несколько раз ощупывал их еще по пути к этой деревне, так что нечего тут ссылаться на забывчивость.

Слабо честно сказать себе, что ты уже все давно решил еще там, находясь в Запасном дворце, когда смотрел на Федора?

Или это произошло чуть позже, когда ты напоролся взглядом на широко распахнутые глаза Ксении, и заготовленные загодя слова застряли у тебя в горле так прочно, что ты, как ни силился, не смог извлечь их оттуда?

Ни одного!

И немудрено, потому что это были ее глаза.

Хотя нет, все-таки ты решил немного раньше, уже при расставании с царевичем, потому что Вратислав правильно сказал насчет друзей, которых… Впрочем, неважно, что он там сказал, потому что именно сейчас мне Федора бросать никак нельзя, так что…

Я вновь повернул коня, двинувшись в сторону внука волхва, который, выпрямившись, стоял, недоумевающе глядя на меня.

Гнедко за моей спиной недовольно всхрапнул, когда я, спешившись, вновь, по его мнению, слишком близко подошел к тому серому и лохматому, тесно прижавшемуся к ноге Вратислава.

– Ты вот что… – сказал я нерешительно. – Ты передай Световиду, что я, наверное, не успею к Перунову дню. Скажи, что мне очень жаль, что так получается, но…

Нужные слова почему-то никак не подворачивались, поэтому я мямлил что-то невразумительное, а потому, оборвав себя на полуслове и решительно махнув рукой – пусть будет как есть, – просто обнял Вратислава, пожелав ему удачного возвращения к деду.

Одному.

Без меня.

И, присев на корточки перед его спутником, строго заметил Избуру:

– Это ты верно сказал, что друзей не бросают. Мудро.

Тот в ответ вновь легонько оскалил клыки, но уже как-то иначе. Интонация явно сменилась.

– Это он так улыбается тебе, княже, – несколько удивленно пояснил откуда-то сверху Вратислав.

– Я так и понял, – кивнул я. – Ну пока. Ты со своим другом, а я со своим.

Избур ничего не сказал, но зато лизнул меня на прощание и повернулся, подставляя правый бок.

Я осторожно провел по шерсти. Страха, что он укусит, я не испытывал, просто боялся задеть раны.

Подошедший Гнедко заржал, но на сей раз радостно, бестолково тычась в меня мордой.

– Ты тоже со мной согласен? – спросил я его.

Конь охотно всхрапнул.

– Понятно. Вот только выполнит это не каждый, а согласится и впрямь любой. – Я погладил его и вздрогнул от неожиданного оклика Вратислава:

– Княже!

Я обернулся.

– А меня ведь деда об этом тож упредил. Ну что ты откажешься, – несколько смущенно произнес он.

– То есть как? – опешил я. – А… зачем же он послал тебя, если знал, что все так обернется?

– Чтоб передать, – спокойно пояснил Вратислав. – Мол, сила камня не враз ослабеет, потому у тебя и опосля Перунова дня есть еще времечко. Токмо недолго – седмиц пять, от силы шесть, а потому он тебя до осени ждать будет…

«До осени, – весело усмехался я на пути в Москву. – Да мне тут и осталось всего ничего, чтоб окончательно все наладить, и уж тогда со спокойной душой…»

А действительно, сейчас только съезжу в Коломенское, затем вместе с Дмитрием завтра вернусь домой, доставлю семью Годуновых в Кострому и…

А ароматная пена в горячей ванне может и подождать – ничего страшного. Коль полтора года пролетели на одном дыхании, то о лишнем месяце и упоминать стыдно – пролетит за один миг.

Лишь бы за это время не стряслось ничего экстраординарного, а впрочем, даже если и произойдет, то оно навряд ли меня удержит.

Жаль только, что не погуляю на свадебке Ксении Борисовны с Квентином, о которой шотландец уже несколько раз заговаривал, но, может, оно даже и к лучшему – нечего мне там делать.

И вообще, об этом мы думать не будем.

Лучше о Коломенском – свою последнюю партию я должен отыграть без помарок, дабы честно заслужить свое возвращение, тем более что выглядит эта партия проще пареной репы.

Примечания

1

Так в то время на Руси называли перстни, где оправа держала камень в своем гнезде, словно жук лапками, или такие, где кольцо не было сплошным, как бы обжимало палец с двух сторон. – Здесь и далее примеч. авт.

(обратно)

2

В славянской мифологии Род был самым первым богом, творцом Вселенной, отцом всех прочих богов. Все будущие судьбы каждого из родившихся людей были записаны в его книге.

(обратно)

3

Гривна выполняла роль не только денежной единицы, но еще и весовой. Она равнялась фунту, то есть составляла 409,5 г.

(обратно)

4

Локоть – старославянская мера длины. Первоначально составляла примерно 51 см, но к XVII в. уменьшилась до 48 см, став равной 2/3 аршина.

(обратно)

5

Темно-серая с примесью коричневого.

(обратно)

6

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

7

Леонид Филатов. «Романтики».

(обратно)

8

В то время на Руси любое наказание называлось казнью, но умерщвление преступников обычно происходило на Болоте (ныне Болотная площадь).

(обратно)

9

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

10

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

11

Палач.

(обратно)

12

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

13

Так на Руси называлась расстановка воевод по полкам, соответственно означающая их старшинство друг перед другом.

(обратно)

14

Чтобы соблюсти равноправие со славянскими богами – ведь не пишем же мы Бог Авось, Богиня Макошь, Бог Перун и так далее, – здесь и далее бог, богородица, спаситель, аллах и т. п. автор посчитал справедливым применить правила прежнего советского правописания.

(обратно)

15

«Тело Бориса было выброшено Лжедмитрием… из собора сквозь нарочно сделанное отверстие, которого следы долго были видны в Предтеченской церкви, пристроенной к юго-восточному углу собора» (И.К. Кондратьев. «Седая старина Москвы»).

(обратно)

16

Леонид Филатов. «Любовь к трем апельсинам».

(обратно)

17

Князь Михаил Катырев-Ростовский был в апреле 1605 г. назначен первым воеводой большого полка, то есть главнокомандующим царского войска, находившегося под Кромами. Во время мятежа оставался верен Годуновым, но и только. Не сумев справиться с управлением взбунтовавшейся части войска, он бежал обратно в Москву.

(обратно)

18

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

19

Имеется в виду Петровский пост, который начинается после Троицы. Называется так потому, что заканчивается 28 июня, в праздник апостолов Петра и Павла, если этот день не выпадает на постную среду или пятницу.

(обратно)

20

Прозвище князя А. А. Телятевского.

(обратно)

21

Голова – командир стрелецкого полка, или приказа, как в то время назывался стрелецкий полк.

(обратно)

22

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

23

Военачальник, полководец (греч.).

(обратно)

24

Произношение имен, в том числе и библейских, в те времена на Руси было несколько иным – без сдвоенных гласных и согласных.

(обратно)

25

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

26

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

27

Так назывался кабинет в приказах.

(обратно)

28

Здесь и далее Еловик дословно цитирует запись о встрече, а потому орфография и пунктуация сохранены в том виде, в котором в то время обычно излагали отчеты о подобных мероприятиях.

(обратно)

29

Смотрели в столы – разносили блюда между гостями от имени царя, при этом во всеуслышание обращаясь к каждому гостю, что его жалует государь, отсюда и «сказывали».

(обратно)

30

Большой стол – стол, за которым сидел царь. Гостевые столы назывались кривыми.

(обратно)

31

В большие праздники и царские дни, от семи до десяти раз в год служащие приказов получали так называемые «праздничные» деньги, что в совокупности иногда достигало размеров годового жалованья.

(обратно)

32

Имеется в виду английская «Компания для торговли с Россией, Персией и северными странами», которую в обиходе чаще именовали попросту Русской компанией.

(обратно)

33

Имеется в виду Сигизмунд III Ваза (1566–1632) – король польский и великий князь литовский с 1587 г., король шведский с 1592 по 1599 г., внук Густава Ваза и Сигизмунда Старого, сын шведского короля Юхана III и Екатерины Ягеллонки.

(обратно)

34

Доминиканцы, или Орден проповедников – католический монашеский орден. Основан святым Домиником в Тулузе. В 1216 г. утвержден папой Гонорием III. Начиная с XIII в. доминиканцы возглавляли инквизицию и руководили цензурой.

(обратно)

35

Францисканцы – монашеский орден, основанный в Италии Франциском Ассизским в 1208 г. Этот «нищенствующий» орден проповедовал апостольскую бедность, аскетизм и любовь к ближнему.

(обратно)

36

Свод судебных правил и уложений, касающийся гражданских дел, подлежащих юрисдикции церкви.

(обратно)

37

Имеется в виду эпизод встречи Тараса Бульбы с сыновьями.

(обратно)

38

Владимир Высоцкий. «Песня о времени».

(обратно)

39

Владимир Высоцкий. «Две судьбы».

(обратно)

40

Так Бэкон в своих трудах называл четыре рода человеческих предрассудков.

(обратно)

41

«Идолы театра» – усваиваемые человеком от других людей ложные представления об устройстве действительности.

(обратно)

42

Владимир Высоцкий. «Товарищи ученые».

(обратно)

43

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

44

Там же.

(обратно)

45

В рассказе американского фантаста Рэя Брэдбери «И грянул гром» один из героев, попав в далекое прошлое, случайно раздавил бабочку, а вернувшись обратно, выяснил, что в настоящем произошли очень серьезные изменения. Описанная ситуация стала хрестоматийной в фантастике и даже получила название «эффект бабочки», или «бабочка Брэдбери».

(обратно)

46

Одна из девяти древнегреческих муз. Покровительствовала истории.

(обратно)

47

Пока живу – надеюсь (лат.).

(обратно)

48

Вершок – 4,5 см.

(обратно)

49

Игорь Кобзев. «Русская рубашка».

(обратно)

50

Какая может быть сдержанность или мера в тоске по столь дорогому другу? (лат.)

(обратно)

51

Превращать черное в белое (лат.).

(обратно)

52

Времена меняются, и мы меняемся в них (лат.).

(обратно)

53

Так назывался высокий ворот рубахи, кафтана и пр. одежды, богато расшитый золотыми нитями, жемчугом и драгоценными камнями.

(обратно)

54

Здесь имеются в виду реки. Нара течет через Серпухов, Сейм через Путивль.

(обратно)

55

Подземный бог морозов у древних славян. Считался настолько грозным и страшным, что отождествлялся со смертью, отсюда и такие выражения, дошедшие даже до нашего времени.

(обратно)

56

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

57

Притч. 29, 11.

(обратно)

58

Екк. 7, 9.

(обратно)

59

Существуют, наконец, определенные границы (лат.).

(обратно)

60

До каких же пор ты будешь злоупотреблять нашим терпением? (лат.)

(обратно)

61

Ты ступаешь по огню, прикрытому обманчивым пеплом (лат.).

(обратно)

62

Принимая во внимание заслуги (лат.).

(обратно)

63

Даже если все, то я – нет. Предпочитаю смерть бесчестью (лат.).

(обратно)

64

Даже реже, чем белая ворона (лат.).

(обратно)

65

Я ничего не боюсь, потому что ничего не имею (лат.).

(обратно)

66

Они нуждаются, обладая богатством, а это самый тяжкий вид нищеты (лат.).

(обратно)

67

Леонид Филатов. «Возмутители спокойствия».

(обратно)

68

Стоглав – сборник постановлений церковно-земского собора, состоявшегося в 1551 г. в Москве.

(обратно)

69

Ссылка на Плещеевых не случайна. Басманом был прозван прадед Петра Федоровича Даниил Андреевич Плещеев, который и стал, можно сказать, основоположником нового рода.

(обратно)

70

Полсть – половина туши, осьмина составляла половину четверти (казенная четверть в то время была примерно 5 пудов, или 80 кг). Фунт равнялся 409,5 г или 96 золотникам (золотник – 4,27 г).

(обратно)

71

Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

(обратно)

72

Маат – центральное понятие древнеегипетской онтологии и этики.

(обратно)

73

Знаменская башня ныне именуется Троицкой, а Портомойные ворота располагались под Благовещенской башней.

(обратно)

74

Ныне это Вторая Безымянная башня. Под ней в то время имелись ворота.

(обратно)

75

Воск красного цвета использовался только при утверждении официальных бумаг и только царем, патриархом и митрополитами.

(обратно)

76

Имеется в виду кинокомедия «Не может быть».

(обратно)

77

Тебенёк – прямоугольный отрезок кожи, подвешивающийся по сторонам седла и предохраняющий ногу от трения о стременной ремень.

(обратно)

78

Подстилка под седло. Накидывается поверх потника.

(обратно)

79

Думный дьяк – высшая должность на Руси того времени среди приказного народа. Этот дьяк имел право не только присутствовать на заседаниях, но и при необходимости выступать с докладами царю в боярской Думе.

(обратно)

80

Посольство во главе с Михаилом Игнатьевичем Татищевым должно было прибыть с Кавказа только в ноябре.

(обратно)

81

В оправдание действий Федора надо отметить, что эту гиацинтовую чарку, оцененную в 60 тысяч злотых (примерно 20 тысяч рублей), равно как и несколько очень дорогих статуэток, упомянутых ниже, Дмитрий действительно отправит Марине Мнишек в качестве свадебных подарков.

(обратно)

82

Один из царских головных уборов для торжественных выходов, изготовленный по заказу Иоанна IV в честь взятия Казани – отсюда и его название.

(обратно)

83

Имеется в виду планируемый в Кремле, но так и не построенный Годуновым собор Святая Святых, который должен был олицетворять сразу две главные святыни христиан: святилище не существовавшего уже тогда ветхозаветного храма царя Соломона и храм Гроба Господня.

(обратно)

84

Помимо апостолов были отлиты статуэтки Христа и архангела Гавриила.

(обратно)

85

Перунов день, который ныне известен как день Ильи-пророка, отмечался древними славянами 20 июля (ныне 2 августа).

(обратно)

Оглавление

Пролог И снова лал

Глава 1 Для начала – репетиция

Глава 2 Подготовка декораций

Глава 3 Сжигая мосты

Глава 4 Этот длинный-предлинный день…

Глава 5 Мой упрямый ученик

Глава 6 Совещание в Грановитой палате

Глава 7 Вечер трудного дня

Глава 8 Страховка

Глава 9 Начало нового расследования

Глава 10 Итоги работы «Золотого колеса»

Глава 11 Алеха, гитара и… сэр Бэкон

Глава 12 Министр сельского хозяйства и лично… Рубенс, Хальс и Микеланджело

Глава 13 Полудобровольный выезд

Глава 14 Крах моего «черного умысла»

Глава 15 В темнице

Глава 16 И никаких фокусов

Глава 17 Стреляли…

Глава 18 Суд престолоблюстителя

Глава 19 Дела, дела, дела…

Глава 20 Пиар бывает разный

Глава 21 Ледокол, или Женские украшения с «кухонной» утварью

Глава 22 Самый убыточный царский указ

Глава 23 Детина с волком

Эпилог Друзей не бросают X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?