«Нарбоннский вепрь»

Борис Аркадьевич Толчинский Нарбоннский вепрь (Божественный мир — 1)

Авантюрно-историческая эпопея

Истории любви и розни

Книга I. НАРБОННСКИЙ ВЕПРЬ

МОИМ РОДИТЕЛЯМ

"Abyssus abyssum invocat in voce cataractarum tuarum…"[1]

Псалтырь, XLI, стих 8

Интроверсия первая, в которой читатель становится свидетелем беседы, круто изменившей судьбу двух миров на одной известной ему планете

— Я дал им все: и твердь, дабы ступать могли они, и воду, чтобы не знали жажды, и воздух, коим следует дышать, и огонь, тепло дающий, и свет, который различать себе подобных помогает. Я дал плоды от благодатной земли той и живых тварей, каковые полезны в пищу и для хозяйства… Скажите, вы, советники мои и сын мой, что не сотворил для них я?!

Он горестно вздохнул и отвел взор от крохотного голубого шарика, одиноко парящего в стылом пространстве.

Ответом ему было молчание. Впрочем, Он знал и так, что Ему могут ответить Советники и Сын. Он не мог не знать.

— Почему они так живут?.. — снова и снова вопрошал Он. — Чего им не хватает?.. Разве так уж плохо жить как я велю?!

И тут вступили Советники.

— Владыка, — сказали Советники, — Ты слишком добр к ним. Они этого не заслуживают. Сколько и чего ни даруй, им всего будет мало. Ибо не в силах они оценить дары Твои. То существа неразумные, не вольны они выбрать истинный путь Твой. Сами они неспособны жить как Ты велишь. Их нужно свыше направлять: иначе жить по-Твоему они не смогут.

— Но как? — удивился Он. — Я создал их по своему образу и подобию. Они — это я! Как я могу их переделать?!

— Ты всемогущ, — напомнили Советники. — И переделывать их тебе не след. Доверься нам. Минует миг-другой, и ты их не узнаешь.

Он задумался. Советникам Он доверялся уж не раз. Они Его не подводили — хотя, признаться, плоды трудов их не всегда ласкали Его взор.

— А ты что скажешь, сын мой?

— Скажу, Отец, что заблуждаются советники Твои, — мягко, но уверенно заметил Сын. — Скажу Тебе иначе. Не вини тех, кто там живет, — он бросил взор на голубой шарик. — Поверь, они есть лучшее Твое творение. Единственное, чего недостает им, — любви…

— Но разве это так?! — воскликнул Он. — Разве мало я люблю их?! Они — моя боль! — Он на мгновение задумался, а затем добавил: — Ну что ж, возможно, в чем-то ты и прав, сын мой. Добавлю им еще любви и погляжу, что выйдет.

— Напрасный труд, Владыка, — вздохнули Советники. — Ты их любовью лишь испортишь.

— Воистину, напрасный, — согласился Сын. — Ибо любовь должна родиться в душах, изнутри придти, а не снаружи! Научатся любить, увидят тщету склок, простят друг друга и себя, познают мир в собственных душах, — вот только так изведают истинный путь Твой, Отец!

— Да прежде перебьют друг друга неразумные создания сии! — возгласили Советники. — Дозволь же нам, Владыка, явиться к ним, открыть Величие Твое — и, вот увидишь, устроится их жизнь немедля как Тебе угодно!

— Меня пошли, Отец, молю Тебя, — промолвил Сын. — Не буду я насилие чинить над душами Твоих творений. Во мне они себя узрят, и мой пример великим вдохновеньем им послужит. К Тебе я их любовью обращу; пусть не немедля, но зато уж твердо, на верный путь взойдут они!

— Опомнись, Сын Владыки, — сказали Советники. — Тобой Владыка дорожит, а ты это не ценишь. Ужель не ведаешь, что зла в творениях Владыки ничуть не меньше, чем добра, и что побьют они тебя и в душу твою плюнут, да расхохочутся при том! Опомнись! Негоже Сыну нашего Владыки подобно низшим тварям по земле ходить!

— Те твари, коих низшими зовете вы, — творения Отца, и я, сын, — творение Его; так в чем различье между нами?!! О, если те, кто ходит по земле, не радуют Отца, возможно ль мне порадовать Его?! И не мое ли право, не мой ли долг вернуть заблудших чад в Отцово лоно?! — голос Сына вдруг набрал силу и мощь, в нем не было гнева и презрения, но жили лишь любовь и глубокая вера в торжество этой любви.

— Чисты, мы видим, помыслы твои, — с упреком вымолвили Советники, — но видим мы не только это. Мы тщету зрим, какой не знаешь ты, ибо пока молод; вокруг тебя прольется много крови, ты растревожишь души, но вотще: искомое не выйдет у тебя.

— А я глаголю: выйдет, ибо вера моя крепче вашей, — спокойно и уверенно ответил Сын.

Советники скептически переглянулись. Они не понимали Сына Владыки. И они совершенно искренне полагали, что Сын не понимает их. Они готовы были смириться с этим. Главное, что их понимает Владыка. Он не может их не понимать.

А Он молчал. Молчал — и смотрел туда, вниз, на крохотный голубой шарик, одиноко парящий в стылом пространстве. Там все было по-прежнему…

Наконец Он вернул свой взор к Советникам и Сыну.

— Я позволяю вам свершить задуманное вами, — объявил Он Советникам. — И ты, сын мой, ступай по своему пути. Не стану я задерживать тебя. Я верю, знаешь ты, на что идешь… Итак, и вы, советники мои, и ты, сын мой, равно старайтесь. Творить от Имени моего вам позволяю, как будто это я творю. Минует срок — работу я у вас приму. Тогда и вынесу вердикт, где истина средь ваших дум лежит. Да будет так, по слову моему!

— Но Владыка! — в изумлении воскликнули Советники. — Ты посылаешь нас и Сына посылаешь своего — но как творить мы станем на одной земле, друг другу не мешая?!!

— Пустяки, — Он добродушно улыбнулся. — Не вы ли мне напоминали: ты всемогущ, Владыка!?

Интроверсия вторая, в которой читатель получает возможность оценить, как взялись за дело во втором из подопытных миров на одной известной ему планете

Во времена суровые и отдаленные, когда молодое человечество уже успело познать очарование семи чудес света; когда таинственная страна, что лежит по обеим берегам полноводного Нила, уже клонилась к неизбежному упадку; когда другая чудесная страна, страна богов, героев и мыслителей, явив напоследок миру величайшего завоевателя всех времен и народов, покорилась воле властительного Рима; когда, наконец, этот новый повелитель Ойкумены неожиданно стал обнаруживать в самом себе черты грядущего разрушения — в эти смутные времена на полуострове, который с давних времен эллины называли Анатолией, то есть "восточной землей", в Памфилии, в горах Западного Тавра, жил народ, считавший себя счастливейшим на свете.

То были греки, потомки Геракла, Тесея и Ахилла, и римляне, наследники Энея, Ромула и Тарквиниев. В горах они искали и находили спасение от суетной лжи беспокойного мира. Люди этого народа, впрочем, почитали себя преемниками племени еще более древнего и загадочного, нежели эллины и римляне; некогда, в пору владычества над землей седого Урана, отца богов, сюда, в горы Тавра, пришел, изгнанный из Ханаана и Вавилона, народ амореев.

Тянулись столетия; боги не раз делили власть, обучая тому искусству людей; как ни пытались амореи укрыться от нарастающего бега времен, все новые и новые пришельцы вливались в колена древнего народа, растворялись в нем и растворяли его в себе. Сюда, в горы, приходили филистимляне, митаннийцы, хетты, эллины, лидийцы, персы, снова греки, карфагеняне и римляне. Со временем они тоже стали называть себя наследниками легендарных амореев — аморийцами.

Так жили аморийцы в собственном полузакрытом мирке на перекрестке враждующих цивилизаций, пока события удивительные и неожиданные не принудили это любопытное племя стремительно вторгнуться на главную арену мирового театра.

Первым солистом предстоящей исторической драмы суждено было стать вождю аморийцев; истинное имя его затерялось в пламени Катаклизма — нам известен он под именем Фортунат, что означает "счастливый". Народ даст вождю такое имя, ибо под началом его аморийцы, и прежде боготворившие мудрого и справедливого вождя, вскоре свершат воистину великие, судьбоносные деяния.

По свидетельствам, дошедшим до нас с тех времен, мы может с достаточной уверенностью утверждать, что родился Фортунат за шестьдесят три года до события, круто изменившего его жизнь, судьбу его детей, его народа и целого мира, то есть в год, когда консулом Рима был знаменитый Марк Туллий Цицерон, а приснопамятный Луций Сергий Катилина пытался, по собственным своим словам, "затушить развалинами пожар, который хочет уничтожить меня".

В возрасте семнадцати лет Фортунат начал службу у великого Цезаря и, преследуя Помпея, вместе с ним вступил в блистательно-лживую Александрию, где на его глазах впервые воссияла звезда юной царицы Клеопатры. Затем был Рим, и мартовские иды, кровь на пурпурной тоге императора, и снова кровь — кровь сторонников и противников Цезаря, его убийц и убийц его убийц… Фортунат участвовал в битве при Филиппах на стороне Марка Антония, затем под началом Октавиана, молодого Цезаря, своего ровесника, громил пиратов Помпеева сына Секста; наконец, вместе с молодым Цезарем вновь вступал в сумрачную Александрию и своими собственными глазами наблюдал романтический конец Клеопатры, а с ней и всех Лагидов, и всего Египта.

Войны, терзавшие Римский мир без малого два столетия, как будто завершились, и Фортунат возвратился к своему народу.

Минули еще три десятилетия. Двенадцать детей родились у Фортуната, шесть сыновей и шесть дочерей, достойных отца; в иные часы, гуляя по горам и размышляя о жизни, мудрый Фортунат, возможно, задумывался, не божественным ли провидением исполнено его земное существование, не служит ли прожитое всего лишь испытательной прелюдией к предстоящему…

А может, он и не думал ни о чем таком, ибо мирских забот у вождя хватало. Во всяком случае, Фортунат не мог не изумиться всей силой своей очарованной души, когда в один воистину чудесный день и миг солнечный свет померк вокруг него, отступая перед сиянием неизмеримо более могучим. Посреди сияющей неземным светом сферы оказался он, Фортунат, а его окружали двенадцать сущностей, представших в облике известных по мифам сверхъестественных созданий.

Ему явились: феникс — птица, похожая на орла, в бушующем пламени; кентавр — существо с телом лошади, торсом и головой человека; цербер — трехглавый пес со змеиным хвостом; саламандра — человекообразная ящерица среди языков огня; грифон — существо с головой и крыльями орла и телом льва; дракон — ящер с орлиными крыльями, чешуйчатым телом, львиными когтями, раздвоенными языком и хвостом; пегас — конь с лебедиными крыльями; единорог — олень с козлиной бородкой, ногами антилопы, львиным хвостом и длинным рогом, вырастающим изо лба; сфинкс — существо с телом льва и головой человека; химера — существо с головой и шеей льва, туловищем козла и хвостом змеи, раздвоенным на конце в форме стрелы; кракен — гигантский спрут со щупальцами на фоне морской волны; симплициссимус — существо с телом петуха, мелкой змеиной чешуей, орлиными лапами, когтями и клювом, крыльями летучей мыши и длинным змеиным хвостом, скрученным "мертвой" петлей и раздвоенным на конце в форме наконечника боевого копья.

Казалось невозможным видеть эти создания, такие разные, все вместе, и Фортунат подумал было, что стал жертвой сомнительной шутки кого-то из небожителей, возможно, самого молниеносного Юпитера, — ибо кому иному под силу собрать такой сонм чудовищ? — как вдруг мифические звери заговорили с ним. О нет, они не раскрывали пастей, дабы произнести слова, да и слов-то не было — голос сверхъестественных существ прозвучал внутри Фортуната, наполняя вождя аморийцев естественным смыслом происходящего.

"Не страшись нас, вождь, — изречено было сначала существами. — Мы посланы к тебе и твоему народу единственным и всемогущим демиургом, создавшим землю, человеков и все сущее вокруг, которого мы почитаем Владыкой, а вы, смертные, будете величать Творцом-Пантократором, дабы явить Его волю и принять покровительство над чадами Его. Довольно человекам измышлять себе ложных богов, в неразумии своем избирать ложных врагов и ложных друзей, довольно судить о неподсудном, довольно проводить жизнь, дарованную Владыкой, в дерзком противлении Его священной воле. Отныне тщете мира настает конец; вы, Богопросветленный вождь и Богоизбранный народ, при нашем покровительстве, воссоздадите Цивилизацию с чистого листа; волею Владыки да будет так!".

Слова-мысли изливались в сознание Фортуната, и не было сил, не было воли перечить, страшиться, даже изумляться. Была данность, и было понимание. Упреждая вопросы смертного, существа продолжали просветлять его:

"Мы, волею Владыки явившиеся тебе, суть не то, что дано узреть глазами. Ты видишь сфинкса — но это не тот Сфинкс, что возвышается у Пирамид и не тот, задававший вопросы Эдипу; ты видишь цербера — но он не сторожил, не сторожит и не будет сторожить царство Аида; ты видишь химеру — но ее не мог поразить Беллерофонт… Ты видишь пред собой то, что можешь увидеть; истинный облик наш смертным не дано постичь. Мы явились существами из мифов, дабы охранить тебя и твой грядущий мир от порочных измышлений, от уподобления нас человекам, животным либо камням; мы не есть хотя бы в чем-то похожие на вас!

Мы — те, кого Владыка именует Советниками, — Младшие Боги, боги-посланцы, мы — аватары. Неизмеримо далек от смертных Творец-Пантократор, вам недоступен Он; лишь посредством нас, аватаров, тебе и твоим преемникам суждено общаться с Ним.

Один из нас будет царить над землей в течение года, затем передаст бразды божественного покровительства другому: Кентавр — Церберу, Цербер — Саламандре, Саламандра — Грифону, и так далее, пока не пройдут все двенадцать. На тринадцатый год Феникса снова сменит Кентавр, Кентавра — Цербер, и так далее…".

Вот так вещали аватары Фортунату, просветляя его, и картина грядущего миропорядка постепенно обретала в его мозгу свои естественные очертания.

Наконец услышал он:

"Тебе надлежит построить корабли, посадить на них человеков твоего народа и отплыть к новой родине. С того момента, когда последний твой корабль покинет берега Памфилии, и до явления новой родины, минуют ровно двенадцать дней. Это время станет концом привычного тебе мира. Волею Владыки мы сотворим для Богоизбранного народа мир новый — мир, в котором ты и твои наследники будете единственными хозяевами. На новой родине ты встретишь туземцев и обратишь их в Истинную Веру; эти человеки станут младшими братьями и сестрами человеков твоего народа. Все остальные человеки Ойкумены останутся варварами.

На новой родине ты сотворишь Империю, более великую, чем Атлантида, более чудесную, чем Египет, более могучую, чем Рим. Ты дашь своей Империи устройство, культуру, знание. Тебе и твоим преемникам не придется искать запретное — через тебя мы сами вручим народу Империи положенное. Все ответы ты отыщешь, обращаясь к нам.

Ты станешь первым императором своей Империи. Тебя будут почитать как бога, земное воплощение одного из нас, аватаров. Твоих преемников также будут почитать земными богами; в каждом из них воплотится один из нас. Таким образом, ты и твои преемники окажутся единственными богами, обитающими среди смертных, и слова "всякая власть — от бога" обретет самое что ни на есть зримое воплощение.

Мы будем покровительствовать не только императорам, но и каждому подданному Империи в отдельности; Божественное Провидение определит, кто из нас кому будет покровительствовать.

Нам, богам-посланцам, от вас, человеков, ничего не может быть нужно. Молите нас, но не молитесь на нас. Тельцов и злато оставляйте себе — нам приносите деяния ваши. Воздвигайте святилища, но не нам и не Творцу потребны они, а тебе и твоему народу. Помни: через нас Владыка избрал тебя и твой народ, но достойным этого выбора вам суждено или не суждено быть самим: мы не станем спасать от козней Хаоса тех, кто не жаждет спастись сам!".

С тем аватары исчезли, растаяли без следа, словно и не было их вовсе.

Но Фортунат — Фортунат ни на мгновение не усомнился в виденном и слышанном; отныне не был он свободным вождем горцев — стал он Богопросветленным восприемником и проводником Священной Воли.

Он вернулся к своему народу и, следуя указаниям богов-посланцев, принялся за дело. Были построены корабли и, покорные воле любимого вождя, аморийцы отплыли на поиски новой родины. Конечно, не все, что знал он сам, сказал своему народу Фортунат: всякому делу свое место и свое время. Конечно, не все, кто прежде почитал его вождем, пошли за ним, и Фортунат таких не неволил: воистину, как изрекли аватары, нет нужды спасать от козней Хаоса тех, кто не жаждет спастись сам!

Всего с Фортунатом, детьми его и соратниками из Памфилии отплыли около двенадцати тысяч человек.

Лишь только вышли суда в море, поднялся ветер, и вскоре старая родина скрылась из виду. Шла буря; но буря, как и вся жизнь отныне, была необычной: не было свинцовых туч, гонимых свирепым циклоном, не было жестоких волн, пожиравших корабли, не было даже дождя и града… Купол небес затянулся серебристым покрывалом, сокрыв солнце и луну, растворив день в ночи, а ночь — в дне; где-то вдалеке глухими раскатами громыхал Катаклизм, обещанный аватарами, да утомленно волновалось море, покорившееся, как и люди, воле новых богов… Сущее, точно камень под резцом искусного скульптора, меняло свои очертания, являя новый мир всем, кому назначено было выжить.

И пала Александрия, и пал Рим, как некогда Содом и Гоморра; аватары, не будучи жестоки, как жестоки люди и прежние боги, губили не жизни, а память, — именно то, что как раз и составляет цивилизацию. Людей в Катаклизме погибло немного, не более двух или трех миллионов — важно иное: оставшиеся больше не ощущали себя римлянами, греками, египтянами в прежнем гордом смысле этих слов. Они бродили меж развалин своих городов, оплакивали павших близких — но не прошлое свое; там, в прошлом, они не видели ничего такого, что стоило бы оплакивать.

Им предстояло начинать все сначала, и они не могли ведать тогда, что совсем другим людям назначено вскоре стать господами нового мира.

Рисунок материков изменился незначительно: полоска земли, соединявшая Италию с материковой Европой, ушла под толщу вод; так образовался неширокий пролив, который вскоре назовут Галльским; полуостров же, превратившийся в остров, останется Италией.

Но это случится еще не скоро, а пока, на исходе двенадцатого дня плавания, в год второй после Пришествия Аватаров, корабли Фортуната пристали к мысу, и вождь первым сошел на берег. Он поклонился богам, направляющим его, и поцеловал землю, которой предопределено было стать новой родиной для его народа.

"Куда приплыли мы, отец?", — спросили Фортуната соратники. Он указал им на развалины древнего Карфагена и прибавил: "Эта земля когда-то называлась Африкой. Подобно троянцам Энея, мы достигли ее, отринув павшую отчизну. Но Энею суждено было покинуть этот берег, дабы основать Римский мир, — мы же начнем отсюда возведение нашего, Аморийского, мира!".

Затаенный смысл слов Фортуната аморийцы постигли уже в ближайшие дни, недели и месяцы жизни на новой родине. Воистину, эта земля больше не была Северной Африкой! На месте безбрежной пустыни неведомые высились горные хребты, зеленели леса, цвели луга, струились реки… Туземцы, встретившиеся Фортунату и его спутникам, признавались, что мир вокруг них изменился буквально в одно мгновение!

Фортунат открыл им новую истину и обратил в свою веру; эти люди тоже стали аморийцами. Чтобы отличить пришельцев, то есть старших братьев и сестер, от туземцев, то есть младших, Фортунат нарек первых патрисами, а вторых — плебеями.

Продвигаясь вглубь материка, Фортунат и его спутники обнаруживали все новые и новые чудеса; всякое чудо объяснялось провидением богов-аватаров. Чудом из чудес нового мира явился Эфир — так Фортунат назвал "третье светило", наглядное свидетельство Богоизбранности аморийского народа. Эфир, крохотная белая звезда, неподвижно висела над горой, одиноко стоящей посреди безжизненных каньонов. Это и был центр Аморийского мира, сотворенного аватарами. На горе, которую Фортунат назвал Хрустальной, высился циклопический Храм Фатума — над ним и сиял Эфир, излучая таинственную энергию; невидимая глазу, она станет для аморийцев поистине Божественным даром, основой мирового триумфа их цивилизации…

Фортунат счастливо царствовал двенадцать лет, создавая и обустраивая Империю аморийцев. Он не презрел культуру Египта, Эллады и Рима; напротив, стараниями Фортуната Аморийская империя стала естественной — и единственной! — восприемницей прежних великих империй. Новая аморийская культура возвышалась над культурами минувших империй — но эти культуры поддерживали и укрепляли ее. Фортунат возводил города, осваивал земли, но, главное, он с осторожной мудростью приучал подданных разумно пользоваться божественными дарами.

Он прилежно исполнял все, о чем вещали ему Младшие Боги.

А когда пришел черед ему самому предстать пред ликами аватаров, Фортунат огласил Завещание. В Завещании содержались мысли об устройстве государства, веры и морали; не было ни одной сферы жизни, по поводу которой Фортунат не оставил бы явных и ясных указаний. И такова была освященная богами власть этой удивительной личности, что Завещание Фортуната естественным образом превратилось в закон существования Аморийской империи и каждого ее подданного.

Умирая, Фортунат передал Божественный Престол старшему ребенку своему, дочери Астрее. Могло показаться странным, почему Великий Основатель вручил священную власть женщине, обойдя тем самым шестерых своих сыновей, каждый из которых был достоин милостей богов. Однако верующие в аватаров и Фортуната аморийцы не задавались подобными вопросами; им уже было явлено столько великих чудес, столько радостей познали они на новой родине, столько благ даровали им боги небесные и бог земной, что любое слово, изреченное его устами, не могло не казаться им откровением Высшего Разума…

А Фортунат, конечно, знал, что делал. Он учреждал традицию династического, а, следовательно, и политического равенства мужчин и женщин; все остальные традиции Новой Империи стали традициями неравенства.

Астрея царствовала двенадцать лет после смерти отца. Она воздвигла ему величественный Мавзолей в том месте, куда впервые ступила нога Фортуната. При Астрее Империя продолжала стремительно расширяться, подавляя отчаянное сопротивление варварских народов, а внутри ее царили мир и согласие; на едином подъеме, сохранившемся еще со времен Великого Основателя, аморийцы обустраивали свою жизнь.

Когда умерла Астрея, а случилось это в году двадцать седьмом, считая от Пришествия Аватаров, в молодой Империи наметился династический кризис. У августы, то есть Божественной императрицы, не было детей, и на престол, согласно Завещанию Фортуната, вступал следующий по возрасту его отпрыск. Однако таковых имелось двое — близнецы Арей и Марсий… Между прочим, сам Фортунат, зная, что у Астреи не будет потомства, тем не менее не оставил никаких распоряжений насчет старших сыновей.

Он поступил так с целью испытать зрелость и верность своего народа.

Согласно Завещанию Фортуната, Божественный Престол вправе занимать лишь один человек — август или августа. Собственно, иначе и быть не могло по канонам аватарианской веры. Но близнецы имели равные права!

Арей и Марсий меньше всего желали повторения историй Атрея и Фиеста, Этеокла и Полиника, а также прочих эпигонов, разрушивших отцовское наследство в междоусобной войне. После нескольких неудачных попыток править молодой Империей поочередно Арей и Марсий добровольно отреклись от Божественного Престола. Оправдывая свои имена, они стали великими полководцами; стараниями Арея и Марсия в царствование их младшей сестры Береники территория Аморийской империи расширилась до размеров трети огромного материка, и новые реки Анукис и Маат составили ее естественную границу на юге.

Как и старшая сестра Астрея, Арей и Марсий умерли бездетными.

Береника же, благополучно процарствовав двадцать шесть лет и пережив всех остальных эпигонов Фортуната, умерла в глубокой старости; ей наследовал ее старший сын Александр. Именно от Береники берет начало основная ветвь потомков Величайшего Основателя — собственно Фортунаты, священная династия богов-императоров Аморийской империи. Другие дети Величайшего Основателя — дочери Гермиона, Макария и Алкеста — умерли бездетными, либо, как сыновья Петрей, Ираклий, Леонтий, Юст и дочь Милисса, стали основателями княжеских родов.

Астрея, Арей, Марсий и Береника, первые преемники Фортуната на Божественном Престоле, стали, согласно Завещанию своего отца, последними монархами, обладавшими реальной властью. С тех пор август или августа официально почитается богом (богиней), земным воплощением одного из двенадцати богов-посланцев (аватаров), сувереном державы, источником божественного откровения и в этом качестве возглавляет всю систему власти Империи, однако фактически этой властью не обладает. Согласно Завещанию, Божественный император стоит слишком высоко над своими подданными, чтобы непосредственно управлять ими; от его имени власть осуществляет сложный и разветвленный государственный механизм.

За минувшие столетия основы Божественного мира не претерпели существенных изменений, и он предстает нашему взору таким, каким его хотел видеть сам Великий Фортунат.

Часть первая. МИР

Глава первая, в которой читатель убеждается, что далеко не всякий варвар мечтает преклонить колени у трона Божественного императора

В осенний день 12 октября Сто сорок восьмого Года Химеры Темисия, блистательная столица Аморийской империи, пребывала в радостном возбуждении: намечалось зрелище красочное и красноречивое, тем более уместное после завершения трехмесячного траура, объявленного властями по случаю безвременной кончины императрицы Авроры Максимины, любимой супруги ныне царствующего императора-августа Виктора V Фортуната.

Впрочем, запланированное на этот день событие могло показаться, на первый взгляд, скучным и рутинным. Обычай принимать в Палатиуме, как иногда называют Большой Императорский дворец, клятвы верности вассалов-федератов аморийскому богу-императору, стар, как сам этот дворец. За семьсот с лишним лет, что возвышается он над Темисией, тут побывали десятки, если не сотни, вождей, архонтов, князей, набобов, негусов, царей, королей, султанов; были даже падишахи, а однажды колени пред Божественным Престолом в Темисии преклонил сам ханьский император — его, конечно же, принимали не в качестве императора, ибо, как любят говорить аморийцы, "воистину, один Творец во Вселенной — одно Солнце на небе — один Эфир над землей — один Император на земле".

Так что нелегко удивить темисиан явлением очередного имперского вассала-федерата!

Однако нынче случай особый. Ждали Круна, герцога нарбоннских галлов, с детьми и свитой. Имя Круна постоянно на слуху у аморийцев с десяток лет, а то и больше. В последние годы — с прозванием "Свирепый", ибо давно уж не было у Империи столь жестокого, беспощадного и удачливого врага. В то время как вся остальная Галлия, да что Галлия — почти вся Европа! — давно уж успокоилась в отеческих объятиях властительного южного соседа, небольшой юго-западный удел со столицей в древней Нарбонне упорно бунтовал против "естественной власти" Божественного Престола. Немало прославленных имперских легионеров полегло в горах и лесах Нарбоннии, и еще больше галлов, подданных и соратников мятежного Круна, закончили жизнь в аморийской петле или в аморийском рабстве…

И вот наступал итог давней вражде, итог закономерный и поучительный. Не в цепях изменника, а в короне властителя Крун Свирепый явился в Темисию, которую сами жители северного континента называли Миклагардом — "Великим Городом. Это был первый визит могучего вождя в столицу ненавистной всем свободолюбивым людям Аморийской империи, — империи, которая вот уже полтора десятка столетий пыталась, и небезуспешно, диктовать свою волю всему Обитаемому Миру; империи, подданные которой относились ко всем остальным народам планеты с врожденным и вызывающим презрением; империи, которая полагала себя вправе разговаривать с ними как с рабами своими, — только потому, что над нею единственной, подобная чудодейственной лампе, вечно сияла звезда Эфира, божественный светоч, дарованный народу Фортуната могущественными аватарами.

Крун же был истинным сыном своей суровой страны: высокий, плечистый, с суровым и резким лицом, чистыми серыми глазами, большим прямым носом, густыми волосами цвета смоли и пышной бородой до груди. Он был уже в летах; дочери его Кримхильде исполнилось двадцать пять лет, сыну Варгу — двадцать два года. Галлия — не Амория; галлы, проводящие всю жизнь в схватках с необузданной, как они сами, природой, долго не живут. Крун знал, что закат его жизни уж близок. Пока мог, упорно, как и подобает воину Донара, сопротивлялся он стараниям амореев прибрать к рукам нарбоннских галлов: сражался с ними в открытом поле, нападал на их колонии и торговые караваны, вешал их негоциантов и миссионеров, ибо знал, что те и другие — на самом деле злокозненные подсылы имперского правительства.

Да, он сопротивлялся Империи всегда и всюду, когда и где это было в его силах, ибо верил, что дороже свободы нет ничего. Так текли годы, один за другим, складываясь в десятилетия; народ бедствовал, уходили к Донару верные друзья, да и его, Круна, возраст легче, чем по календарю, можно было проследить по боевым шрамам от мечей амореев и их наймитов, федератов. Годы текли, силы таяли — а хищные щупальца Империи с прежней настойчивостью тянулись к его земле. Казалось, неисчерпаема бездна, откуда амореи берут свои рати, откуда выползают все новые и новые "негоцианты" и "миссионеры", откуда изливаются на головы послушных федератов всевозможные "блага цивилизации".

И вот настал миг, когда что-то надломилось в непокорной душе Круна. Он понял, что не хватит жизни, чтобы обрубить все эти алчущие щупальца, и что рано или поздно, не при нем, так при сыне, Империя поставит на колени его народ. Тысячи, десятки тысяч галлов будут уведены в рабство, а поскольку галлы — гордый народ, амореи не станут держать их прислугой, нет, жители гор и лесов будут долбить камень в Оркусе, чтобы другие, более удачливые, рабы могли строить для патрисов и магнатов новые дворцы и виллы… А там, среди гор и лесов, больше не будет свободного народа — там появятся колонии амореев, туда приедет императорский экзарх, туда нахлынут имперские поселенцы, акриты, — та земля больше не будет Нарбоннией.

Вот почему он решил придти первым. Сейчас была передышка: амореи как раз усмиряли очередное восстание федеративных племен на юго-востоке, в Эфиопии. Между прочим, иногда шальная мысль проскальзывала в голове Круна: а как бы неплохо всем им — галлам, иберам, тевтонам, аравянам, персам, тропикам, маурам, пигмеям, даже далеким амазонкам и лестригонам — сговориться меж собой и сообща напасть на аморийского паука! То были, знал он, пустые надежды: если что и умеют лучше всего коварные амореи, так это стравливать племена друг с другом. Как галлу сговориться с лестригоном, если он, галл, знает — разумеется, со слов аморейских миссионеров, — что лестригоны едят людей?! И как лестригону договориться с галлом, если он точно знает, что галл годиться только в пищу?! А даже если б узнали галлы и лестригоны друг о друге правду — как сговориться, когда друг до друга тысячи герм, и неприступной бездной тянется меж ними Империя амореев?..

А значит, не было иного выхода, кроме как покориться. Пополнить собою длинный ряд архонтов, преклонивших колени перед Божественным Престолом в Темисии. Только так можно спасти то, что еще осталось. Воистину, нынче удобное время, думал Крун, нынче можно взять мир за меньшую цену…

Мужество, чтобы принять такое решение, требовалось ему великое — легче было в смертном бою против заклятых врагов, чем в словесных баталиях с изумленными соратниками. Его не понимали. Ропот, тяжелые и угрюмые взгляды из-под бровей, наконец, открытое возмущение. Народ, рыцари, жрецы — все, для кого он, Крун, был вождем. Да, он был вождем, и авторитета его хватило, чтобы переубедить одних и заткнуть рты остальным. Он принял свое решение единолично и не собирался его менять. Они это тоже увидели. Еще немного времени прошло, и у него появились сторонники.

Крун взялся за дело решительно и твердо, точно предстояло не стыдное паломничество к подножию враждебного трона, а победоносный военный поход. В сущности, так ведь оно и было: он одерживал горькую победу над собой прежним…

Он привез в Темисию и сына, и дочь, и соратников, и многих других, кто много значил при нем и для него. Он привез их в Темисию затем, чтобы они своими глазами увидели то, что он, мудрый, увидел издалека, и чтобы не по его приказу, а по воле своей склонились пред необоримой силой. Он привез их затем, чтобы заставить совершить предательство исконной веры: когда вернутся они на родину, Донар-Всеотец станет для них не более чем идол, дьявольская ипостась Хаоса, с каковой, не щадя живота, надлежит биться каждому честному неофиту священного Учения Аватаров…

Это тоже было платой родине за ее спасение.

Но не угрызения совести и не хмурые лица соратников тревожили Круна, а взгляды сына. Варг был точной его копией, даже, пожалуй, копией улучшенной. Не было средь галлов воина сильней и мужественней сына вождя, не было друга вернее, не было парня красивее его. И, помимо всего названного, Варг имел пытливый ум, до всякой вещи стремился доходить сам; воспитанный на прежних деяниях отца, честолюбивый юноша готовился принять из его рук знамя борьбы за свободу своего народа. В грезах уже водил он рыцарей в великий бой, уже палил он колонии и корабли амореев, уже вешал на деревьях, как презренных шакалов, предателей-федератов… И вдруг — такой поворот! Оказывается, не бить надо коварных амореев, а преклоняться перед их величием. Не вешать федератов, а дружить с ними. И чудищ-аватаров, которым поклоняются амореи, нужно почитать, как богов, а Донара-Всевоителя, исконного и истинного Отца Земель, изгнать из головы и из сердца…

Пытливый был ум, но непокорный! Не сумел Крун переубедить сына. И в конце концов бросил переубеждать, а просто приказал Варгу всюду следовать за отцом, как то и подобает хорошему сыну.

Великая столица Богохранимой Империи встретила их широкими рукотворными проспектами, громадами Палатиума и Пантеона, бесчисленных площадей, дворцов, терм и стадионов. Они казались себе муравьями в сказочных чертогах. Их самый большой город, древняя Нарбонна, насчитывал от силы двадцать тысяч жителей, и большинство из них герцог знал в лицо. Здесь же, в Темисии, постоянно проживали, страшно помыслить, — пять миллионов! — и эти пять миллионов существовали в такой умопомрачительной роскоши, что даже посуды из одного дома какого-нибудь князя хватило бы, если ее продать, на пропитание всем западным, восточным, южным и северным галлам в течение месяца, а то и года!

Правда, были в космополисе не только сказочные дворцы, но и трущобы столичной нищеты, и бараки рабов, да и дворцов на душу населения было не так уж и много, — но приезжим варварам трущобы и бараки не показывали. Их привезли в столицу по Великому Каналу Эридан, что соединяет Темисию с Внутренним морем, — а на берегах Эридана стояли лишь прекрасные дворцы и виллы, да цвели ухоженные сады. Богатство и величие било тут через край, и северные варвары, конечно же, были потрясены им — все, включая самого Круна… Но выводы сделали разные; герцог укрепился в своем убеждении, а его сын — в своем.

***

148-й Год Химеры (1785)[2],

12 октября, Темисия, Большой Императорский дворец

— Отец, я не верю, что ты способен сделать это!

Голос Варга дрожал от обиды и волнения. Молодой принц старался говорить шепотом, чуть наклонившись к уху отца, — однако эти слова, как показалось ему, прозвучали слишком громко, равно крик, крик невыразимой боли и отчаяния… В то же мгновение Варг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. По давней гордой привычке вскинув голову, он увидел, чей взгляд впился в него: княгиня София Юстина, дочь князя и сенатора Тита Юстина, первого министра Аморийской империи, искоса разглядывала нарбоннского наследника; при этом белое лицо ее, как обычно, было холодно и непроницаемо. А в огромных черных глазах, впившихся в него изучающим взглядом, Варг усмотрел выражение торжества, самоуверенности и насмешки.

Чувствуя, как загорается в глубинах души свирепая и первобытная ярость, та самая ярость воина, выше всех благ земных ценимая Донаром-Всевоителем, — Варг поспешно опустил глаза. Он был хорошим сыном своего великого отца, он инстинктивно понимал, когда и где и какой схватке время и место. "Она ликует, — невольно подумалось ему, — ей мнится, что она победила нас!".

Ему даже в голову не пришло, что София Юстина ликует просто потому, что сегодня у нее день рождения: ей исполнилось двадцать семь лет.

Он знал, что у амореев не бывает никаких человеческих причин для ликования — по-настоящему они радуются лишь тогда, когда зрят унижения своих врагов.

Как в эти мгновения.

Варг точно знал: отец услышал его последние слова. И прежняя вера в великого Круна всколыхнулась в его смятенной душе, прежняя любовь сына к отцу вытеснила страх и ярость, а в синих глазах отразилась спокойная уверенность. Он поймал внимательный взгляд княгини Софии и отослал ей насмешливое выражение.

Ну конечно! Как же мог он, сын, усомниться в отце?! Не для того Крун Свирепый явился в Миклагард, чтобы, словно презренный раб, ползать у трона императора амореев. Нет, не для того! Крун явился, чтобы здесь, в громадном и величественном чертоге, который амореи бесстыдно нарекли Залом Божественного Величия, рассмеяться в лицо всей этой разряженной толпе кесаревичей и кесаревн, князей и княгинь, придворных, министров, сенаторов, кураторов, плебейских делегатов и прочих негодяев, пирующих на крови и поте закабаленных народов! Да, он рассмеется им в лицо, он, гордый герцог, в клочья разорвет вассальную грамоту, он скажет все, что думает о "Божественном Величестве" и подданных императора! А сила в голосе герцога такова, что когда созывает он баронов и рыцарей на соколиную охоту, слышно бывает за герму; где этим тщедушным амореям заглушить его!

Так размышлял сам с собой молодой принц Варг, не замечая изменений, выраставших вокруг него.

А между тем Зал Божественного Величия медленно погружался во тьму. Тускнели пирамидки, сталактитами свисавшие с далекого потолка и заливавшие чертог ровным серебристым светом. Рассеянные лучи скользили по фрескам на стенах; фрески живописали подвиги Фортуната-Основателя, его детей-эпигонов и прочих первых переселенцев. Фрески были украшены драгоценным шитьем; то здесь, то там поблескивали жемчуг, коралл и самоцвет; игра света, в сотворении которой аморийские мастера достигли высшего совершенства, придавала нарисованным картинам естественную живость, так что казалось, будто Фортунат и его спутники взаправду двигаются, разговаривают, улыбаются…

Депутация галлов располагалась в самом центре прямоугольного чертога. Крун со свитой пришли сюда через единственные двери, вернее, врата, покрытые золотом и ляпис-лазурью. К Залу Божественного Величия вел длинный путь через галереи, мраморные и самоходные лестницы, пересекавшие этажи. Всюду во дворце галлов сопровождал почетный эскорт палатинов, личной гвардии императора; в сравнении с расшитыми золотом и жемчугом мундирами гвардейцев парадные весты и упелянды галлов выглядели подобно одеждам простолюдинов.

Собственно, так оно и было задумано.

Когда галлов ввели в Зал, выяснилось, что высший свет аморийского общества уже собрался, ожидая их. Это заключение, впрочем, оказалось ошибочным: конечно же, ждали не их, не варваров, — ждали явления главного действующего лица предстоящей церемонии, и лицом этим Крун Нарбоннский почитаться никак не мог.

Итак, свет от пирамидок потускнел; однако недолго Залу Божественного Величия предстояло пребывать в полутьме. Впереди, примерно в двадцати шагах от депутации галлов, там, где в странном тумане едва прорисовывались очертания какого-то возвышения, возникало свечение. Оно разгоралось из-за пелены тумана, сам туман как будто разрастался, клубы его тянулись вверх и в стороны, точно неся с собой светящиеся частицы некоего газа.

Истинно, сам воздух менялся; тренированное обоняние Варга учуяло перемену прежде и точнее, чем это удалось сделать присутствующим аморийцам. Воздух свежел, но при этом ничуть не напоминал естественную чистоту воздуха гор и девственных лесов; в нем витали незнакомые ароматы, от них мысли обретали ясность, возникало желание радоваться жизни, свету, этому величественному залу, всем этим благородным людям в красивых одеждах — и тому, что с неизбежностью восхода солнца ниспоследует вскоре…

"Проклятые амореи задумали одурманить нас", — пробежала мысль в голове Варга. Он огляделся — и увидел светлые, умиротворенные лица; такие лица бывают у людей, ожидающих чуда и точно знающих: оно свершится, — и так он понял, что таинственный газ, неизвестно как проникающий в Зал, действует не только на гостей, но и на самих хозяев.

Это немного успокоило его; когда потребуется, он, как истинный воин Донара, сумеет сбросить с себя путы вражьих чар.

Тем временем свет, льющийся из тумана, распространялся по Залу. Вдруг заиграла музыка; странные звуки смотрелись уместным дополнением к чарующим ароматам; музыка, словно сказочная птица, плавно парила над высоким собранием, проникая в души, успокаивая, но и волнуя. Мягкие, быстро сменяющие друг друга мелодии слагались в единую симфонию; Варг заметил, как кое-кто из приглашенных аморийцев слегка раскачивается в такт пленительным трелям; сам он лишь силой собственной воли подавлял нервную дрожь.

Он посмотрел влево, на отца. Герцог Крун в это мгновение казался скалой, гигантом, застывшим в камне. Варг испытал новый прилив любви к отцу и гордости за его стойкость, отвагу, ум и изобретательность. Затем эти чувства сменились ощущением стыда и обиды — в момент, когда взгляд Варга упал на стоявшую по другую сторону от отца Кримхильду. Лицо старшей сестры светилось, а рот был открыт, как у младенца. Кримхильда дрожала всем телом, на глазах ее выступали слезы счастья, и она, не то стесняясь, не то просто от избытка чувств, все время старалась найти своей бледной рукой могучую длань отца.

Варг отвернулся; в конце концов, сестра была всего лишь женщиной; именно на таких впечатлительных женщин и должен действовать устроенный амореями театр. "Донар-Владыка, не оставляй отца и меня", — взмолился Варг.

И в тот же миг новый звук разнесся по чертогу: едва слышимый ушами, он проник вглубь человеческого естества и заставил содрогнуться даже самых стойких. А вслед за звуком разнесся голос.

Голос этот был более чем загадочным: не мужской и не женский, не высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий — словно камень, металл или воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя — и затихал, как эхо в горах. Неживой голос торжественно возгласил:

— Повелитель Тверди, Воды, Недр и Воздуха, Владыка Ойкумены, Отец Народов и Господин Имен, Любимец Творца и Раб Рабов Его, Хранитель Вечности и Местоблюститель Божественного Престола, Верховный Глава Священного Содружества, Воплотившийся Дракон, Великий Понтифик, Первый Патрис и Великий Проэдр, Светоч Цивилизации, благоговейнейший, мудрейший, миролюбивый, лучезарный Творцом и Аватарами возвеличенный Император Его Божественное Величество Виктор Пятый Фортунат, Август Аморийцев!

Под звуки неживого голоса, перечислявшего титулы ныне царствующего потомка Величайшего Основателя, впереди, на возвышении, в клубах тумана возник блистающий шар. В Зале стало светло, как бывает на свободном пространстве в яркий полдень. Шар мерцал, пока звучали слова, бросая пламенные отсветы на лица присутствующих — и вдруг, в одно единственное мгновение, эта сверкающая сфера лопнула, вернее, растеклась во все стороны, точно отринутая неким внутренним взрывом.

Принц Варг, знакомый, увы, с действием аморийских разрывных бомб, инстинктивно отпрянул. Но отброшенный "взрывом" свет лишь на мгновение ослепил его, — а когда к принцу вернулось зрение, он увидал впереди себя, на возвышении, гигантский трон, высеченный из монолита горного хрусталя, и человеческую фигуру на этом троне; увидав такое зрелище, молодой Варг не смог уже отвести от него взор.

Оно и впрямь завораживало ничуть не меньше, чем все запахи, мелодии и голоса. Человек на хрустальном троне был высок и статен. Ни золота, ни самоцветов не было на нем — одеяние его составлял широкий и длинный, до пят, плащ, надетый подобный греческому гиматию или римской тоге, но с рукавами и воротом. Укутавший все тело властелина плащ отливал голубизной — но то был цвет не ясного неба и не чистой воды, а цвет драгоценного сапфира. Удивительным образом фигура в плаще источала сияние, она блистала, то тут, то там вспыхивали и гасли крохотные звездочки, словно не человек то был вовсе, а, впрямь, сапфир.

Лицо властелина укрывала маска того же, что и одеяние, цвета. Маска изображала лик аватара Дракона, чьим земным воплощением, согласно Выбору, считался ныне царствующий император. Голову земного бога венчала конусообразная шапка с четырьмя обручами, тиара, также голубая, а на вершине тиары сверкала небольшая статуэтка аватара Дракона; она была сотворена из настоящего сапфира.

В правой руке август держал главный и, пожалуй, единственный символ своей священной власти — так называемый империапант, или "Скипетр Фортуната". Империапант представлял собой цельный адамантовый жезл с головкой в форме земного шара, украшенного изображениями богов-аватаров, парой золотых крыльев, прикрепленных к шару, и венчающей его стилизованной буквой "Ф", Знаком Дома Фортунатов. Последний состоит из "колонны" — I — и изображения змеи, переплетающейся в "восьмерку" и кусающей собственный хвост.

Левая рука властелина была воздета ладонью вверх, словно земной бог обращался к силе Небесных Богов, и казалось, будто на этой ладони тлеет лазоревый огонь…

Варг разглядел все это в единый миг, и священным трепетом наполнилась его мятежная душа. Прежде император был для него символом ненавистной Империи, ее гнета, унижений, несправедливостей. Но теперь, зря императора в каких-то двадцати шагах от себя, молодой принц проникался эманациями силы, могущества, величия, которые источала сапфировая фигура на хрустальном троне. Мысли метались в его мозгу, в эти мгновения Варг чувствовал себя жалким лягушонком, всю жизнь копошившимся в болотной тине и вдруг очутившимся на сияющих небесах, перед престолом вселенского владыки… Он неожиданно поймал себя на мысли, что Донар-Всеотец, исконный бог его родины, даже в загробной Вальхалле не предстает хотя бы в малой степени равным величием земному божеству аморийцев…

Эту скорбную мысль он не успел додумать до конца, потому что сильная рука, принадлежавшая отцу, герцогу Круну, решительно увлекла его куда-то вниз. Колени сами собой подогнулись, и Варг, наследный принц Нарбоннский, оказался в таком же положении, что и его отец, и сестра, и остальные галлы. Затем он увидел, как отец, молитвенно прижав руки к груди, склоняется еще ниже — и в конце концов достает головой мраморный пол чертога.

Он это увидел, и такое зрелище снова убедило принца: это не более чем сказка. Красивая — и страшная!

Голос, уже другой, прозвучал под сводами Зала:

— Приблизься ко мне, сын мой.

Это говорил Виктор V. Он называл нарбоннского герцога своим сыном: и верно, всякий честный аватарианин суть сын земного бога, а всякая честная аватарианка суть его дочь. Голос из-под маски Дракона был сильным и звучным, чуть свистящим, как бывает у стариков; слова, как и прежде, когда вещало неживое естество, шли не из одной точки пространства, а отовсюду, со всех сторон.

В ответ на повеление императора Крун Нарбоннский выпрямил голову и, переставляя колени, двинулся навстречу хрустальному трону.

Волна ужаса при виде этого затопила сердце Варга. "Хотя бы и сказка, — точно стонала его душа, — но нет, нельзя, так поступать нельзя! Встань же, отец, встань, во имя Донара, встань и покажи им, кто ты есть!!!".

Навряд ли, конечно, он излил свои чувства словами в эти драматичные мгновения: впечатления парализовали его речь. Возможно, он что-то прохрипел, либо даже попытался удержать отца силой — а силы тела и духа, как вы, читатель, поняли уже, у молодого Варга было никак не меньше, чем у его отца.

Возможно…

На мгновение герцог Крун обернулся к нему и, встретив полубезумный взгляд сына, глухо проронил:

— Так надо, сын. Так надо.

Остальное Варг прочитал в его лице: в глазах, подернутых мутью страданий, в толстых "галльских" губах, ныне сжатых в едва заметную полоску, наконец, в испарине, выступившей на широком отцовском лбу… И Варг наконец понял все. Отец не был одурманен. Отец приехал в Миклагард не для того, чтобы рассмеяться в лицо амореям. Поездка в Миклагард не была военной хитростью. Отец приехал в Миклагард ради этой минуты.

— Так надо, — шепотом повторил Крун и, неловко переставляя ноги, на коленях пополз к хрустальному трону.

Варг, словно зачарованный, провожал взглядом эту всегда такую величавую, а нынче такую жалкую, фигуру. Крун отдалялся от сына, приближаясь к императору, и сын уже тогда понял, что отец к нему не вернется.

Не вернется никогда. Он потерял отца в этом тронном зале. Навсегда потерял.

Оглушенный этой внезапной потерей, он мало что видел больше. А тем временем Крун дополз до подножия хрустального трона и, не поднимая глаза на живое божество, — между прочим отметим, что терпеливой Софии Юстине пришлось потратить не один день, с присущим ей искусством обучая варвара подходящим к случаю особенностям аморийского протокола, — герцог Нарбоннский поднял правую ногу, поставил ее на первую ступень, затем добавил к правой ноге левую, и таким образом, переставляя колени, поднялся на шесть ступеней по лестнице хрустального трона.

— Зачем ко мне пришел ты, сын мой? — спросил Виктор V.

Слова, неоднократно звучавшие в этом чертоге, молвил в ответ Крун:

— Пришел, дабы молить тебя, Божественный, о покровительстве.

— Достоин ли ты его, сын мой?

— О том ведают боги.

— Ты веруешь в богов, сын мой?

— Да, Божественный, — ответил Крун и, вызывая из памяти заученные им слова и образы, перечислил имена и титулы всех двенадцати аватаров, в которых надлежит веровать честному аколиту Священного Содружества.

— Хорошо, — произнес август, выслушав, наверное, в тридцатый или тридцать первый раз подобную речь. — Высокие Боги благословляют тебя на святое служение Истинной Вере, сын мой. Готов ли ты принести Клятву Верности?

— Готов, Божественный, — молвил Крун, и тут голос его, до этой поры сильный и спокойный, дрогнул; однако уже миг спустя герцог сумел восстановить его: — Я готов сделать это, Божественный.

Последняя фраза выходила за рамки протокола: аморийцы, практичный и прагматичный народ, не признают искренность повторений. Княгиня София, внимательно следившая за церемонией, чуть нахмурила брови. Слишком многое она поставила на этот день и этого нового федерата, слишком старалась, предусматривая каждую деталь, каждое слово, каждый звук, каждый жест, чтобы теперь потерять достигнутое из-за нелепой протокольной ошибки… Быстрым взглядом она обежала Зал и, не усмотрев ничего опасного в лицах присутствующих, подумала: "Он готов — и он сделает это. Все идет по плану".

— Говори, сын мой, — приказал август.

Когда только родился Крун, Виктор V Фортунат уже тринадцать лет восседал на Божественном Престоле. Через несколько дней, а именно девятнадцатого октября, Владыке Ойкумены исполнится семьдесят шесть лет.

— Именем Творца-Пантократора и всех великих аватаров клянусь служить верой и правдой Божественному Престолу в Темисии, признавая волю Повелителя и Господина моего как Священную Волю Творца-Пантократора и великих аватаров, клянусь повиноваться правительству Божественного Величества и служить Богохранимой Империи как верный ее федерат; призываю богов в свидетели искренности моей клятвы, — сказал Крун.

"Молодец. Sic et simpliciter![3]", — подумала София Юстина и, испытывая понятную гордость за проделанную работу, впервые позволила себе улыбнуться.

В тот же момент, впрочем, она укорила себя за слабость, потому что князь и сенатор Корнелий Марцеллин, ее дядя по матери, удивительным образом умудрявшийся смотреть и на Круна, и на свою племянницу, шепнул ей на ухо, с неподражаемым своим сарказмом:

— Plaudite, amici, finita est comoedia: consummatum est![4]

— Vade retro, Satanas![5], — в тон ему ответила София.

Князь Корнелий усмехнулся уголками тонких губ и со словами: "O sancta simplicitas!"[6] исполнил пожелание племянницы. Она же, памятуя о том, что единственным желанием дяди было, разумеется, испортить ей праздник, решительно выкинула его недвусмысленные намеки из головы и сосредоточилась на последнем акте срежиссированного ею спектакля. "В конце концов, — еще подумала она, — дядя всего лишь мелкий завистник!".

Клятва Верности прозвучала; Божественный император воздел империапант и простер его к голове нарбоннского владетеля. Стилизованная буква "Ф", эмблема Дома Фортунатов, коснулась густых волос Круна. И тут случилось удивительное: словно облако сверкающих лазоревых искр отделилось от священного Скипетра Фортуната, это облако окутало герцога — и на глазах у всех присутствующих растворилось в нем!

— Ты посвящен, сын мой, — звучным голосом изрек август Виктор V. — Боги приняли твою Клятву Верности.

Грянула торжественная мелодия. Невидимые музыканты исполняли гимн Аморийской империи, невидимые песнопевцы возносили хвалу Творцу и его посланцам, избравшим Народ Фортуната среди прочих племен Ойкумены. Гимн славил Богохранимую Империю, славил Божественного императора, славил всякого, кто с открытой душой и чистым сердцем избирает путь Истинной Веры… Заканчивался гимн словами: "Да пребудет Вечность в Изменчивом Мире!", ставшими государственным девизом Аморийской империи.

Присутствующие слушали гимн стоя; следуя протоколу, поднялись и галлы — только герцог Крун по-прежнему стоял на коленях у трона Божественного императора. Когда же стихла музыка и умолкли песнопения, Виктор V сказал:

— Императорским эдиктом ты, сын мой, утверждаешься в качестве архонта, герцога нарбоннских галлов, и с сего дня обретаешь все права, причитающиеся архонту, в том числе право самостоятельного, в пределах нашего закона, управления вверенной тебе провинцией и право именоваться "Его Светлостью" с написанием указанного обращения прежде твоего титула и имени.

Слова августа означали, что отныне герцог Нарбоннский становился в аморийской иерархии вровень с наместниками имперских провинций и такими важными вассалами Империи, как тевтонский король или великий негус Батуту, то есть выше императорских экзархов и удельных князей, но ниже членов Дома Фортунатов и Высокой Консистории…

Виктор V продолжал:

— А теперь, сын мой, встань с колен и прими от нас знаки твоей власти как нашего федерата.

— Повинуюсь, Божественный, — ответил Крун.

Не поднимаясь с колен, он спустился к подножию тронной лестницы, затем наконец встал. В этот момент к нему приблизился князь и сенатор Тит Юстин, первый министр Империи, носящий высший цивильный чин консула. Главу правительства сопровождали трое слуг, каждый из них удерживал на вытянутых руках по золотому подносу. Первый министр поклонился августу, но не так, как Крун, а всего лишь приложив правую руку к груди и склонив голову. Подойдя к Круну, Тит Юстин приветствовал его легким кивком головы — Круну пришлось поклониться основательнее — и объявил:

— Первым символом власти федерата с давних времен являются багряные сапоги. Наденьте же их, ваша светлость, дабы утвердить власть Божественного императора там, где будут ступать эти сапоги.

Первый министр сделал знак слуге, державшем на подносе сапоги. Тот со сноровкой принялся за дело, и не прошло и трех минут, как герцог Крун был обут в багряные сапоги. Исполнив свою работу, слуга подхватил сапоги, в которых Крун явился сюда, а также свой поднос, и встал за спиной первого министра.

— Вторым символом власти федерата служит пурпурная тога, — сказал далее Тит Юстин. — Облеченный в нее, вы, ваша светлость, будете властвовать над подданными Божественного императора в Нарбоннской Галлии.

Другой слуга, не менее сноровистый и, наверное, более искусный, чем первый, облек герцога Круна в пурпурную тогу, обвязав ее прямо поверх бархатного упелянда.

— Наконец, — возгласил Тит Юстин, — вы, ваша светлость, получаете от Божественного императора вот этот жезл из слоновой кости с вырезанным на нем вашим именем; чистейший белый цвет этого жезла, цвет всемогущего Творца-Пантократора, символизирует правосудие и справедливость верховной власти Божественного императора во вверенной вашему служению провинции.

С этими словами первый министр взял жезл из слоновой кости с третьего подноса и протянул его нарбоннскому герцогу. И Крун принял жезл в свою длань. Далее они — новый вассал-федерат Империи в изящных багряных сапогах поверх традиционных галльских широких штанов, роскошной пурпурной тоге поверх коричневого упелянда, с миниатюрным жезлом из слоновой кости в сильных мозолистых пальцах, и первый министр Империи в переливающемся, подобно перламутру, белом калазирисе с белым клафтом, с бриллиантовой двенадцатилучевой звездой на шее, символом консульского достоинства, — вместе, но по-разному, поклонились хрустальному трону.

Голова в маске Дракона царственно кивнула им, показывая, что бог доволен.

— Да здравствует и да живет вечно Виктор Пятый Фортунат, Богами Избранный Август Аморийцев, — разнесся по чертогу подзабытый уже неживой голос, и эхом ему все присутствующие, преклонив голову, повторили эти слова сокращенного императорского титула.

— Да здравствует и да живет вечно…

— Будь ты проклят… — прошептал молодой Варг, не сводя глаз с незнакомого ему человека в багряных сапогах, пурпурной тоге и с жезлом из слоновой кости.

Когда головы присутствующих возвратились в исходное положение, стало ясно, что ни Божественного императора, ни хрустального трона больше нет в Зале, а там, где они только что пребывали, клубится густой лазоревый туман.

Сенатор Корнелий Марцеллин снова оказался подле княгини Софии Юстины и шепнул ей на ухо, на этот раз не по-латыни, а на патрисианском сиа, языке нобилей, изобретенном семнадцать с лишним столетий тому назад дочерью Фортуната Гермионой:

— Вы это видели, дражайшая племянница?

— Видела — что?

Князь Корнелий едва заметно стрельнул глазами в сторону Варга. София проследила его взгляд и заметила:

— Вы могли бы выразиться яснее, дорогой дядя.

— Куда уж яснее, Софи, — с печалью в голосе отозвался сенатор. — Я хочу сказать, вслед за Горацием Флакком: "Quem tu, Romane, caveto![7]".

Она ничего не ответила ему; то, о чем он ее предупреждал, София Юстина видела и понимала сама. Внимательный взгляд огромных черных глаз покинул молодого Варга и переместился на его старшую сестру, принцессу Кримхильду.

Глава вторая, в которой недавние противники Империи обретают себе небесных покровителей и пытаются понять, что творят

148-й Год Химеры (1785), 13 октября, Темисия, Пантеон

Следующий после принесения Круном Нарбоннским вассальной клятвы день знаменовался для вновь обретенных почитателей Учения Аватаров событием, которое аморийцы привыкли называть "вторым рождением человека": в этот день герцог Крун и его спутники совершили Выбор.

Церемония определения бога-аватара, который будет покровительствовать правоверному аватарианину, аколиту, в течение его оставшейся жизни, прошла, как и положено, в Пантеоне — общем для всех двенадцати божественных посланцев Творца-Пантократора святилище.

Круна поставили перед своеобразным "Колесом Фортуны". Оно было поделено на двенадцать секторов; каждый сектор отмечался абрисом одного из богов-аватаров. Иерей, то есть жрец Священного Содружества, облаченный в синюю ризу и светло-зеленую головную повязку, инфулу, — такое ритуальное одеяние свидетельствовало, что этот иерей является столичным викарием Ордена Химеры, — так вот, викарий провозгласил начало Выбора для Круна и раскрутил колесо. Оно крутилось долго, словно Младшим Богам требовалось время, чтобы договориться меж собой, кому из них принять под покровительство бывшего врага Содружества, а ныне честного неофита. Наконец "Колесо Фортуны" остановилось, и герцог Крун увидел прямо перед собой стилизованную фигуру конечеловека.

— Выбор совершен, — монотонным голосом сообщил иерей. — Твой небесный покровитель — аватар Кентавр. Твой характер — Гармония: между силой и душой. Твоя сущность — Становление. Твой месяц — февраль. Твоя планета — Селена. Твой цвет — серебристый. Твой элемент — серебро. Твои качества — двойственность, сила, страсть, тщеславие, вспыльчивость, апломб, упорство. Профессии, к которым ты наиболее расположен, — врач, целитель, атлет…

С немалым удивлением Крун Нарбоннский слушал речь иерея; на самом деле тот просто перечислял явления и свойства, которым, по канонам Учения, покровительствует выпавший Круну бог-аватар.

— …Стало быть, я теперь Кентавр, — задумчиво проговорил герцог.

— Воистину, так, — кивнул викарий. — Возрадуйся, неофит: тебе выпал знак благий и благородный, сулящий много испытаний в жизни, но и великое счастье под конец ее!

Крун медленно кивнул головой, а затем освободил место дочери.

Принцессе Кримхильде выпал аватар Химера.

— …Твоя сущность — Мираж, — говорил иерей. — Твой месяц — октябрь. Твоя планета — Уран. Твой цвет — зеленый. Твой элемент — кислород. Твои качества — опасность, заблуждение, слабость, хитрость, вероломство, осторожность, злопамятность, беспринципность, вкрадчивость. Профессии, к которым ты наиболее расположена, — повар, портной, ювелир…

— Подходяще для моей сестрицы, — шепнул принц Варг своему наперснику Ромуальду.

Молодой принц был бледен и молчалив сегодня. Эта церемония, равно как и всякий ритуал амореев, вызывала у него глубокое отвращение. Чем больше рассуждали гостеприимные хозяева о судьбоносном значении Выбора для человека, тем сильнее это отвращение перерастало в затаенную ненависть. "Я не позволю какому-то колесу с рисунками чудовищ решать за меня мою судьбу", — думал Варг. Для себя самого он заранее определил, что результат шутовского церемониала не будет иметь для него ни малейшего значения. "Отец дал клятву императору, — размышлял юноша. — Я же никакой клятвы амореям не давал!".

Но в глубине души, втайне от себя, он не мог не признавать некий глубинный смысл этого странного ритуала…

И вот настал его черед совершать Выбор. Внешне спокойный, но с плотно сжатыми губами и невидящим взором, Варг встал подле "Колеса Фортуны". Викарий Ордена Химеры с сомнением посмотрел на него — и запустил колесо.

Когда оно остановилось, молодой принц узрел перед собой чудовище омерзительное и непонятное. Не то дракон, не то орел, не то петух; а может быть, летучая мышь-вампир; со злобными веждами, крючковатым клювом и цепкими когтями; а на хвосте — "мертвая петля" и нечто, похожее на наконечник боевого копья…

Иерей замешкался, прежде чем произнести:

— Выбор совершен. Твой небесный покровитель — аватар Симплициссимус. Твой характер — Зло. Твоя сущность — Смерть. Твой месяц — декабрь. Твоя звезда — Немезида. Твой цвет — черный. Твой элемент — сера. Твои качества — воинственность, зависть, бедствие, суеверие, безрассудство, жестокость. Профессии, к которым ты наиболее расположен, — воин, охотник…

…Молодой Варг с упоением вслушивался в дрожащие интонации голоса иерея. Совершенно неожиданно для самого себя принц почувствовал значение и логику Выбора; это открытие не огорчило, а, напротив, восхитило его! "Да, все верно, — думал он, слушая аморийского жреца, — выпавшее мне гнусное чудовище покровительствует воинам и охотникам. Вот почему амореи так боятся этого знака, когда он выпадает недавним врагам! Правильно боятся, клянусь молотом Донара! С помощью этого дракона-петуха, либо вопреки ему, я стану воином и охотником — охотником на амореев; я стану мстителем за своего отца!..".

С такими мыслями он покинул место у "Колеса Фортуны" и встал подле Круна. Следом за Варгом Выбор совершили рыцарь Ромуальд и другие прибывшие вместе с герцогом нарбоннские галлы. В частности, Ромуальду выпал аватар Сфинкс, покровительствующий мыслителям и летописцам, и Варг негромко сказал своему наперснику:

— Ты опишешь предстоящие битвы, Сфинкс.

С обидой в голосе отозвался Ромуальд:

— Но я рыцарь, а не книжник!

Варг многозначительно посмотрел на друга и с усмешкой заметил:

— Мало быть рыцарем — нужно еще уметь побеждать.

Однако больше на эту тему принц не стал говорить, так опасался вызвать у отца новые подозрения.

***

148-й Год Химеры (1785), 13 октября, Темисия, берег Квиринальского озера

Гостеприимные хозяева поселили Круна, его детей и свиту в прекрасном античном павильоне, что стоял на берегу Квиринальского озера. Официально павильон считался частью огромного гостиничного комплекса "Филемон и Бавкида", самого дорогого не только в аморийской столице, но и, пожалуй, во всем Обитаемом Мире; в действительности же этот так называемый "консульский павильон" представлял собой отдельную виллу с собственным садом, парком и даже небольшой гаванью, где к услугам гостей была стройная скедия.

Поздним вечером, когда лучезарный Гелиос уже отправился в страну снов, а обязанность дарить свет великой аморийской столице приняли у него ночные аэростаты, покрытые, точно рыбы, сверкающей серебристой чешуей, — в это самое время, в пору буйства светской жизни, всевозможных празднеств и развлечений, принц Варг и рыцарь Ромуальд в одиночестве стояли на берегу Квиринальского озера и глухо, точно заговорщики, обсуждали события последних дней.

Накал чувств молодых людей оказался столь велик, что им изменила присущая северным варварам осторожность; они не услышали тяжелые шаги по мраморной лестнице, ведущей к озеру, и не увидели грузную фигуру, шествующую к ним.

— Так, так, — прозвучал за их спинами суровый бас герцога.

Ромуальд вздрогнул, резко обернулся и пробормотал приветствие своему господину. Варг остался стоять спиной к отцу, лицом к озеру.

— Вы говорили слишком громко, — отметил Крун.

Варг усмехнулся.

— Ты полагаешь, отец, у этой земли и у этой воды есть уши?

Герцог нахмурился и легким взмахом руки приказал Ромуальду возвращаться в дом. Молодой рыцарь бросил сочувствующий взгляд на друга, а затем ушел.

— Мне нужно поговорить с тобой, сын.

Принц в молчании скрестил руки на груди, по-прежнему избегая глядеть на отца. Тогда Крун схватил его обеими руками и силой развернул лицом к себе.

— Когда я с тобой желаю разговаривать, тебе надлежит смотреть мне в глаза! — проревел герцог.

Молниеносным движением Варг стряхнул с себя руки отца. Однако взгляд отводить не стал.

— Я слушаю тебя, государь мой герцог.

— Я все еще твой отец, — напомнил Крун, уязвленный подобным обращением.

— Ты произвел меня на свет, — уточнил Варг. — Ты воспитал меня. Ты дал мне силу и волю. Ты сделал меня воином Донара…

— Молчать! — рявкнул герцог.

Варг криво усмехнулся, мотнул головой, словно надеясь так прогнать наваждение, и отвернулся.

— Мальчишка несмышленый, — прошептал герцог, изо всех сил стараясь овладеть собой, — ты, я погляжу, уже числишь меня изменщиком! Меня, твоего отца! А теперь послушай, что я тебе скажу…

— Не надо. Я знаю, что ты мне скажешь. Ты уже говорил. Не утруждай…

Хлесткая пощечина, которая больше напоминала бойцовский удар, положила конец хладным словам Варга. Еще немного, и молодой принц свалился бы в воду. Варг сжал кулаки, но сдержался: это все-таки был отец.

— Мальчишка, щенок, — с яростью отчаяния повторил герцог, — я полагал, что ты умнее! А ты — слепец! Как есть слепец! Разве не видишь ты всего этого?!

Крун Свирепый широко раскинул руки, стараясь охватить ими все пространство чужого горизонта.

Он показывал сыну небо: высоко в небе, не боясь ни дождя, ни ветра, парили и отражались в спокойной глади Квиринальского озера воздушные шары, освещавшие землю мягким серебристым светом; на востоке, почти у самого горизонта, куда-то бесшумно уплывала гигантская аэросфера, она уже была так далеко, что даже Варг с его ястребиным зрением видел лишь сигнальные огни гондолы…

Еще показывал герцог сыну статую Двенадцатиликого Бога, Фортуната-Основателя, — высеченная из гигантского монолита горного хрусталя, она венчала циклопическую шестиступенчатую пирамиду Большого Императорского дворца[8] и казалась столь же далекой, как и удаляющийся от города воздушный корабль. Статуя Двенадцатиликого Бога смотрелась снизу факелом волшебной свечи, ее окружал плотный ореол светящегося воздуха, и Крун знал, со слов общительных хозяев, что хрусталь, из которого она сотворена, не простой, а из Хрустальной Горы, той самой, над которой сияет чудотворная звезда Эфира, и что, соответственно, эта статуя — не просто украшение столицы, нет, это мощный передатчик (София Юстина сказала: ретранслятор) священной энергии, питающей могущество Богохранимой Империи…

Конечно, имел герцог в виду и главное чудо Темисии — Сапфировый дворец, резиденцию Дома Фортунатов, лежащий на острове Сафайрос на озере Феб. Отсюда, правда, не видно его — громады Пантеона и Палатиума заслоняют Сапфировый дворец, — однако сияние сотен тысяч и миллионов самоцветов заметно из любого места столицы, так что кажется, что где-то там, на юге, всеми цветами радуги пылает феерический костер…

Герцог показывал сыну и серую гору Пантеона; как раз в этот момент башенные часы его пробили полночь. Пантеон лежал на площади в добрых двадцать гектаров и оттого считался самым большим рукотворным сооружением Ойкумены; сотни тысяч человек возводили его более полувека, и было это семь с лишним столетий тому назад, когда столица Аморийской империи переезжала из Элиссы в Темисию. Но более всего в Пантеоне Круна поразили не его внешние размеры, а то, что, оказывается, ежедневно там "проживают" более восьмидесяти тысяч человек, — иереев, монахов, чиновников, слуг, охранников, — а во время торжественных церемоний численность "населения" Пантеона возрастает в два-три раза; сами аморийцы называют столичный Пантеон "городом во дворце"…

На фоне рукотворной горы Пантеона двенадцатигранник Большого Квиринальского дворца, где заседало имперское правительство, казался приземистым. Это было самое близкое к павильону галлов государственное здание; при желании можно было заметить, как, точно муравьи, ползут изящные мобили и богатые экипажи по воздушному виадуку, соединяющему Малый Квиринал, дворец первого министра, с Сенатской площадью, — это, видимо, князь Тит Юстин дает бал для высшей знати в честь дня рождения дочери, любимой и единственной "наследной принцессы"…

Так что много чудес мог показать герцог Крун единым широким движением раскинутых рук: всего и не опишешь! Не только зримые чудеса, но и прежде неведомые варварам звуки наполняли обычную ночь космополиса. Вот привычный слуху цокот конских копыт сменяется едва слышным жужжанием мотора мобиля. Вот раздается длинный низкий гудок — это, наверное, в Пирейском порту появился тяжелый контейнеровоз из южных провинций. Вот где-то на севере простучали колеса по рельсам — это дромос, поезд Трансаморийского Рельсового Пути, отправился в Рагор или в Нефтис, а может быть, еще дальше, в Оркус, "столицу рабов", или в Киферополь, "город магнатов". А вот слышится и быстро нарастает глухой рокочущий звук — это, скорее всего, шумят пропеллеры гигантского грузового экраноплана, прибывшего в Темисию по каналу Эридан с побережья Внутреннего моря…

— …Ты это не видишь?! Ты это не слышишь?! — с болью в голосе вопросил сына герцог Крун. — И ты предлагаешь мне бросить вызов могуществу здешних богов?!! Тогда ты глупец, мой сын, мой наследник; я называю глупцом всякого, кто алчет ринуться с мечом на солнце!

— Прежде ты так не говорил, отец, — приглушенно отозвался Варг. — Что нам до здешних чудес? Мне моя родина милей этой злобной сказки! Нет, не променяю я наши горы, наши сады и пастбища, наши леса, где дичь живет с момента сотворения мира, на все их сверкающие чудеса! Дома я рассветом сажусь на коня и, прежде чем затрубит рог к завтраку, успеваю проскакать с десяток герм, подстрелить перепелов и фазанов; захочу — в речке искупаюсь, захочу — набью морду медведю, захочу — с нашими рыцарями подерусь на мечах иль на кулаках… А тут что за жизнь?! — Варг с ненавистью посмотрел на факел статуи Двенадцатиликого Бога, — Тут даже чтобы из города выехать, надобно разрешение властей! Тут только чванливым патрисам да богатым магнатам жизнь, да и тем я, по правде сказать, не завидую! Они изнеженные хлюпики — разве не помнишь ты, отец, как год назад я в Массильской битве в одиночку одолел пятерых имперских легионеров?!

Крун покачал головой и похлопал сына по плечу.

— Я это помню, Варг. По-моему, я тогда тоже с десяток легионеров к аватарам отправил, правда, не всех сразу, а по очереди, — он рассмеялся.

Почувствовав, как ему показалось, перемену в настроении отца, принц оживился.

— Ну так в чем же дело, отец?! Мы сильнее их, телом и духом! Мы побеждали их! И мы ведь многого от них не хотели! Вспомни, что ты говорил имперским послам всякий раз, когда они склоняли тебя принять их подданство и аватарианскую веру. Ты говорил: "Уйдите прочь с моей земли, и не мешайте моему народу жить свободно!". Я гордился тобою, отец, когда ты это говорил!

Герцог посуровел; воспоминания, которыми сын рассчитывал пробудить в отце былую доблесть, возымели обратный эффект.

— У тебя хорошая память, Варг, — тихо произнес герцог. — А что еще ты помнишь? Помнишь ли ты наши города, сожженные их эфирными пушками и огнеметами?! Помнишь ли ты наши поля, вытоптанные конями и сапогами легионеров?! Помнишь ли ты моих друзей, твоих наставников, павших в битвах с амореями?! Помнишь ли ты других, захваченных в плен — где-то они теперь?..

— Так надо мстить! — вскричал молодой принц, нимало не думая в это мгновение, что его могут услышать те, в ком он по-прежнему видел врагов. — Надо мстить проклятым амореям!

— Я и мстил, — скорбно молвил герцог. — Мне пятьдесят уже; сколько себя помню, только и делал, что мстил…

После этих слов наступила тишина. Отец и сын молчали. Башенные часы Пантеона пробили половину первого ночи.

— Это не могло продолжаться вечно, — снова заговорил Крун. — Ты прикинь, сын, почему амореи так живут. Не только потому, что у них есть животворящий эфир, а у нас, варваров, эфира нет. Амореи умеют выстраивать жизнь! Признай это, иначе ты не постигнешь истинную причину их могущества. Вот так и я: всю жизнь бился с амореями и никогда не понимал их… Ты погляди на этот город: здесь никогда — ты слышишь, никогда! — не случалось войны! У амореев есть армия, ты это знаешь, но в армии у них только каждый сотый подданный императора! Всего лишь каждый сотый! Легионеры — профессиональные воины, но все остальные — не воины. Они живут, не думая о том, что завтра придется с оружием защищать свой дом. Они знают, что пока стоит мир, им угрожает лишь немилость земных властей и суд небесных аватаров. Вот почему они трудятся для себя и для императора!.. А теперь еще вспомни, сын. Вспомни, сколько народу жило в Нарбоннии до того, как я стал герцогом.

— Да, я помню, ты мне говорил. Миллион семьсот тысяч…

— Точно, сын! — едва сдерживая слезы, проговорил Крун. — А нынче нарбоннцев в два раза меньше! Скажи мне, если ты такой умный, сколько еще, по-твоему, я должен мстить Империи?! До каких пор?! Покуда нарбоннцы не исчезнут вовсе — или покуда в лагерях Оркуса их не станет больше, чем в самой Нарбоннии?!!

Варг до крови закусил губу. Ему нечего было на это ответить.

— Я не хочу, чтобы после моей смерти ты стал герцогом Нарбоннской пустоши, — с неожиданным после всего прежде сказанного достоинством заявил Крун. — Вот почему я сделал то, что сделал. И я ничуть не жалею, что поклонился императору…

— Проклятье! Должен быть какой-то другой путь, отец!

— Его нет, сын! Нет его, другого пути, пойми ты это! Одно из двух: смерть или жизнь…

— …на коленях, — закончил за отца Варг.

Герцог схватил сына за плечи и встряхнул, заставляя смотреть себе в глаза.

— Если бы я отвечал только за себя, клянусь молотом Донара, сын, я бы скорее выбрал смерть, чем жизнь на коленях!

Облик Круна, когда он произносил эти слова, тон его, да и сама клятва "молотом Донара", удивительная в этих обстоятельствах, воздействовали магически на могучего принца. Он обмяк в руках отца и отвел взор.

— Но я не только за себя отвечаю, — продолжал Крун. — Я вождь моего народа! А ты — мой наследник! И ты пойдешь по моим стопам!

— Никогда, — прошептал Варг, — никогда не буду ползать я, как ты, на коленях у трона императора!

— Мальчишка… — с каким-то прощальным, старческим сожалением вымолвил Крун — и оттолкнул сына.

Вновь воцарилась тишина. Отец и сын стояли рядом, далекие друг от друга. Наконец Крун сказал:

— Это ничего. В твои годы я тоже так говорил. Не мне на тебя яриться. Вот только содеянного не вернешь и прожитого не возвратишь…

Варг молчал, и Крун мог лишь догадываться, какие мысли обуревают сына.

— Мы еще должны быть благодарны амореям, — с горькой усмешкой заметил герцог. — Пойми ты наконец: это их, амореев, мир, боги дали им власть распоряжаться Ойкуменой по своему хотению; после всего, что я против них содеял, они имели полное право раздавить меня. А они, как видишь, даже власть мне сохранили; налоги, которые я буду платить императору, меньше, чем платят наши соседи, аквитанский и лугдунский герцоги! И у нас в Нарбоннии будет мир…

— Какие великодушные амореи! Милостиво позволили тебе топтать нашу землю своими сапогами, — Варг невольно бросил взгляд вниз, точно желая убедиться, по-прежнему ли на ногах отца дарованные императором багряные сапоги.

Крун занес кулак, чтобы ударить сына — но сдержался.

— Мальчишка, — опять промолвил он. — Ничего я больше в жизни не хочу, кроме одного: увидеть, как ты поумнеешь! А покуда я герцог, будет по-моему!

"Покуда ты герцог, — подумалось Варгу, — да и то навряд ли!".

Пробило час ночи.

— Ну довольно разговоров, — сурово заявил герцог. — Ты будешь делать то, что я тебе велю. Довольно своевольничать! Считаешь себя мужем — умей владеть собой! А то глядеть противно: все чувства на лице написаны, точно у молодки на выданьи! Здесь ты больше ничего не докажешь, так что, коли жить охота, — заткнись, смирись и слушай тех, кто тебя сильнее!

Молодой принц покраснел невольно. "Отец прав. Нужно держать себя в руках. Тут, в логове амореев, неподходящее место затевать драку. Пусть враг думает, что смирил меня".

— Ступай в дом, — велел Крун, — и ложись спать. Завтра в десять приедет кесаревич Эмилий Даласин, внук августа. Он покажет нам город. Чтобы ты знал, дурак: это большая честь, когда один из Фортунатов самолично общается с нами, с варварами! Так что гляди у меня! Выкинешь что-нибудь — сам выпорю, не посмотрю на твой рост!

— Не беспокойся, отец, — с усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего, ответил Варг. — Императорскому Высочеству не придется на меня обижаться!

Принц с подчеркнутой вежливостью, как бы вытекающей из его последних слов, поклонился отцу — и зашагал по направлению к павильону.

А отец проводил его страдальческим взглядом, тщетно стараясь сдержать слезы, — и, когда фигура сына исчезла за деревьями, он разрыдался.

Воздев голову к вершине Пирамиды, герцог Крун мысленно обратился к Двенадцатиликому Богу, Фортунату-Основателю:

"О, если ты на самом деле столь велик, мудр и справедлив, как о тебе толкуют, помоги мне исправить то, что я сам сотворил, в безумной своей гордыне: верни мне моего сына!".

Глава третья, в которой читатель получает возможность поразмыслить, что случается, когда непорочная душа оказывается в объятиях искусного обольщения

148-й Год Химеры (1785), 14 октября, Темисия и ее окрестности

Как и обещал герцог, в момент, когда башенные часы Пантеона пробили десять, к павильону на берегу Квиринальского озера подкатила большая золоченая карета, запряженная тройкой белых гераклейских скакунов. На дверцах кареты красовалась выложенная платиной и серебром геральдическая буква "Ф" с двойной короной, символизировавшей кесарское достоинство. Рядом сиял грозный герб Дома Фортунатов, являвшийся одновременно и государственным гербом всей аморийской державы, — распростерший крылья гигантский орел, сидящий на земном шаре и укрывающий его этими крыльями.

Крун, и прежде наслышанный о сверхъестественной пунктуальности аморийской аристократии, лично встречал великородного гостя; принц Варг стоял рядом с отцом. Облачены были герцог и его наследник в модные бордовые накидки без пояса, богато украшенные мехом, поверх коротких бархатных курток с разрезами на рукавах.

Золотая дверца отворилась, и на плиты мощеного мрамором двора легко спрыгнул высокий, ладно сложенный мужчина средних лет. Калазирис чистейшего белого цвета, расписанный жемчужными нитями, идеально сидел на нем; белые колготы чуть выше колен были заправлены в узкие сапоги перламутрового оттенка. На голове мужчины лежал лилейный клафт; его украшала золотая кокарда в виде изготовившегося к прыжку кентавра.

Сияя доброжелательной улыбкой белоснежных зубов, мужчина быстрым, уверенным шагом подошел к герцогу, протянул ему руку и изрек слова древнего римского приветствия:

— Если ты здоров, то и я здоров, друг!

Изумленный столь открытым обращением со стороны этой великоважной особы, Крун на мгновение замешкался, затем все же пожал протянутую руку и поклонился:

— Рад приветствовать Ваше Высочество от лица себя и сына.

Кесаревич Эмилий Даласин перевел взгляд на Варга и протянул руку ему.

Здесь нужно сказать, что наш непримиримый принц, с брезгливой неприязнью ждавший явления какого-нибудь хлипкого верзилы либо, напротив, оплывшего жиром коротышки, с ног до головы увешанного драгоценными безделушками, был изумлен истинным обликом императорского внука еще более, нежели сам герцог Крун. С первых мгновений Варг ощутил слабую, но достаточно ясную симпатию к этому человеку. Движимый ею, он пожал протянутую руку кесаревича Эмилия. Рукопожатие оказалось по-настоящему мужским, вовсе не церемонным; казалось, отпрыск Фортунатов с самого начала задался целью сокрушить естественный барьер, отделяющий членов священной династии от прочих смертных.

— Для нас большая честь, Ваше Высочество… — начал было Крун, но кесаревич с добродушной улыбкой остановил его:

— Ради Творца и всех великих аватаров, герцог! Я-то ехал к вам в надежде, что хоть вы-то, варвары, не станете общаться со мной языком скучного официоза!..

Он еще что-то сказал насчет дружбы и неформального характера своего визита, но принц Варг его уже не слушал: слабая симпатия, едва родившись, тут же испустила дух. "Для этих господ Ойкумены мы всегда будем оставаться варварами, людьми третьего сорта, вернее даже, недочеловеками, — с тоской и злостью подумал принц. — Он разговаривает с нами точно как чадолюбивая нянька с неразумной детворой!".

Тем временем кесаревич Эмилий пригласил Круна и Варга занять отведенные им места в карете, и вскоре обещанная экскурсия по блистательной Темисии началась.

А часом прежде к павильону на берегу Квиринальского озера неожиданно подкатила другая карета, отделанная красным бархатом и украшенная гранатами, гиацинтами и кораллами. На дверцах сияла рубиновой вязью латинская геральдическая буква "J" с одинарной короной, знак княжеского дома Юстинов[9]. Из кареты, одетая в подчеркнуто скромное темно-каштановое платье до щиколоток, вышла София Юстина. С разрешения герцога она пригласила дочь Круна, принцессу Кримхильду, совершить "женскую экскурсию" по Темисии, и сама обещалась быть у принцессы провожатой. Крун, недолго думая, согласился: он был достаточно умен для того, чтобы оценить степень дружеского участия дочери первого министра в его делах.

Если бы в то утро герцог Нарбоннский знал — или хотя бы догадывался — к каким воистину катастрофическим последствиям приведет эта "экскурсия", он бы, наверное, счел за благо немедленно отослать свою дочь домой, в Нарбонну, а то и бежать вместе с ней…

***

— А теперь посмотрите налево, дорогая: мы проезжаем Императорский Университет; я закончила его десять лет тому назад.

Словно желая доказать гостье истинность своих слов, княгиня София высунулась из окошка кареты и помахала рукой группе студентов, спешащих по Княжеской улице к комплексу приземистых зданий с ионической колоннадой. Студенты, как видно, узнав Софию, заулыбались, прокричали ей приветствия и помахали в ответ.

Принцесса Кримхильда наблюдала эту сцену с тихой завистью. Ей нравились все эти люди. Сразу понравились, как только она их увидела: этих и других, прежде. Они были веселы, вежливы, не в пример ее соотечественникам, приятны в обращении, с ними было легко водить знакомство — если бы не пугающая разница обычаев аморийцев и людей Севера; она, эта разница, имела обыкновение проявляться в самый неподходящий момент, заставляла краснеть и, стыдливо опустив глаза, признавать собственную ущербность…

Экскурсия только началась, а принцесса, напряженная, как струна, приунывшим взором смотрела в окно. Ее облачение составляли длинная рубаха-платье цвета предсумеречного неба, с широкими рукавами, и шерстяной плащ, вышитый изображениями солнечного диска с расходящимися от него лучами; плащ был накинут на голову, а белый платок-барбетт, туго обвязанный вокруг шеи, закрывал не только шею, но и подбородок.

Проехав проспект Астреи, карета углубилась в Княжеский квартал. Здесь, в самом центре Старого Города, стояли дома и дворцы высшей знати, древнейших патрисианских родов, берущих начало от детей Фортуната-Основателя. Вскоре показалась обширная усадьба, окруженная витой чугунной оградой; в глубине усадьбы возвышался пятиэтажный беломраморный дворец античного типа с пропилеями и широкой лестницей на второй этаж. Венчала дворец изящная беседка-талос с правильным, в форме полусферы, куполом.

Карета ненадолго задержалась перед воротами с уже известной читателю геральдической буквой "J", а также с совой, фамильным гербом дома Юстинов, затем ворота отворились, пропускаю карету во двор. Карета сделала круг мимо золотой статуи величественного мужа, поднимавшейся посреди фонтана в центре обширного двора. Муж, облаченный в римскую консульскую тогу, стоял в горделивой позе, скрестив руки на груди, и опирался правой ногой на склоненную голову какого-то бородача в рабском торквесе. Голову мужа венчал шлем в форме орла с распростертыми крыльями. Золотая статуя, омываемая тонкими струями воды, произвела на принцессу Кримхильду настолько сильное впечатление, что она решилась спросить Софию, кто этот человек.

— Мой далекий предок Юст, младший, но любимый сын Великого Фортуната, основатель нашей династии, — с гордостью ответила княгиня. — Юст стал консулом-правителем еще при жизни отца и много сделал для упрочения Империи.

Кримхильда поняла, что имеет в виду любезная хозяйка, и не стала спрашивать, кто тот бородач, чью голову попирает нога любимого сына Фортуната, — тем более что означенный бородач подозрительно смахивал на отца ее, герцога Круна.

У пропилей карета остановилась.

— Дорогая принцесса, — сказала гостье София Юстина, — я имею честь пригласить вас в фамильный дворец моего рода. Обещаю, вас ждет приятный сюрприз! Я знаю, вы обожаете сюрпризы!

И хотя принцесса Кримхильда ни разу не заикалась в присутствии княгини Софии о своей склонности к приятным сюрпризам, удар попал в точку: в печальных глазах принцессы промелькнула искра любопытства.

"То ли еще будет!", — мысленно усмехнулась София — и повела гостью во дворец.

Всюду, где они проходили, было полным-полно челяди; Кримхильда слышала перешептывания: "Молодая госпожа приехала…", волной катившиеся впереди них. Слуги кланялись, какие-то люди в богатых одеждах подбегали к Софии, и та на ходу давала им указания. Одному из них она быстро бросила:

— Приготовить мой мобиль и подать его к главному входу.

Мужчина в черном калазирисе кивнул и ринулся выполнять приказание.

София и Кримхильда закончили переход по дворцу в обширной палате, заставленной какими-то непонятными приспособлениями, шкафами, ларчиками и более всего напоминавшими театральную гримерную. Из-за ширмы вдруг выскочил полный человечек с лоснящимся лбом. Он поклонился молодой княгине и застыл, ожидая распоряжений. София подозвала человечка к себе и прошептала ему на ухо несколько слов на незнакомом Кримхильде языке. Человечек с профессиональным интересом взглянул на принцессу, которую сперва как будто не заметил, затем по губам его пробежала улыбка, заставившая Кримхильду покраснеть.

— Будет исполнено, моя госпожа, — сказал лоснящийся человечек по-аморийски.

— Дорогая, — сказала София Юстина, — познакомьтесь с мэтром Давидом, моим модельером и цирюльником.

— Очень рада, — прошептала Кримхильда, опустив глаза.

— И я очень рад, моя красавица, — благодушно заявил человечек, делая попытку поцеловать пальцы правой руки принцессы.

София рассмеялась.

— Вы не стесняйтесь мэтра, дорогая. По рождению он стоит гораздо ниже вас. Он простой иудей. Будучи девятым ребенком в бедной семье, он был продан родителями в рабство. Мой отец как-то купил его, чтобы воспитать домашнего служку. Когда у Давида обнаружился художественный дар, отец отдал его на обучение дворцовым цирюльникам. И вскоре Давид превзошел их в искусстве…

— Вы льстите мне, моя госпожа, — в приятном смущении пробормотал мэтр.

— …Когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец подарил мне Давида ко дню рождения. А два года тому назад я дала ему вольную.

— У вашего сиятельства великодушное сердце, — вставила Кримхильда.

— Ну еще бы, — хмыкнула София, — мне потребовалось все мое великодушие, чтобы отпустить на волю человека, который сэкономил мне не одну тысячу солидов, а отец заплатил за его содержание только лишь сто солидов; мне же Давид достался и вовсе бесплатно! Хотя, конечно, с другой стороны, я могла его не освобождать. Во всяком случае, даже получив вольную, мэтр Давид предпочел остаться у меня в услужении.

— А как же иначе! — всплеснул руками мэтр. — Найдется ли в целом свете лучшей госпожи, чем моя?!

— Старый мошенник! Ты прекрасно знаешь, сколь нелегко иудею-вольноотпущеннику заиметь собственное дело в Темисии. Конечно, тебе много лучше жить у меня, на всем готовом!

Пока имел место такой разговор, мэтр Давид занимался довольно странной работой: он укутывал зеркала бархатными покрывалами.

— Дорогая принцесса, оставляю вас в умелых руках моего достойного слуги. Исполняйте все, о чем он вас попросит…

— А вы?.. Вы меня оставляете?! — испуганно спросила Кримхильда.

— Ненадолго, — мягким, чарующим голосом промурлыкала София. — Я скоро вернусь. Итак, слушайтесь мэтра, доверяйтесь ему! Он подарит вам тот сюрприз, о котором я упоминала.

Чуть не насильно усадив нарбоннскую принцессу в глубокое кресло, София Юстина плутовато подмигнула верному слуге и вышла вон.

***

Час спустя она вернулась в комнату цирюльника. Помимо Кримхильды и мэтра Давида, здесь появились младшие служки, ассистенты мэтра.

— Ну, вот и я!

Принцесса Кримхильда посмотрела в ее сторону и обомлела. Голос казался знакомым, но женщину было не узнать.

Выступала София в ярко-красных сандалетах на очень высоком тонком каблуке; казалось удивительным, как вообще ей удается переставлять ноги, ведь ходила она почти что на кончиках носков. Выше подошвы и до самого таза ноги были совершенно открыты; едва заметная, скорее символическая, юбка из блестящей черной кожи плотно облегала совершенные бедра и ягодицы; сверх того, по бокам юбку рассекали глубокие разрезы, заканчивающиеся лишь на поясе у талии. Этот пояс из белой кожи скрепляли изящные пряжки в виде крылатого коня, Пегаса, высеченного из цельного пиропа и оправленного в золото. Выше лилейного пояса, сливаясь с ним, шла белая, словно алебастровая, полоска обнаженного тела. Второй пояс, такой же ярко-красный, как и сандалеты, обтягивал тело под грудью. Он удерживал роскошную рубаху из карминного атласа; на груди эту короткую рубаху скрепляла единственная фибула-застежка в виде камеи все того же аватара Пегаса, небесного покровителя Софии Юстины. Ворот атласной рубахи лежал свободно, обнажая тонкую, как у младого лебедя, шею. Удлиненное лицо с острым волевым подбородком было отмечено печатью врожденного аристократизма, прелесть его лишь подчеркивали крохотные серебряные блестки, рассыпанные по нему. Главными украшениями этого лица были, конечно же, огромные черные глаза, подведенные сурьмой и перламутром, и изумительно очерченные губы; яркий карминный их цвет удачно дополняли блестки, создавая ощущение высокой чувственности. Блестящие смоляные волосы были уложены курчавыми волнами, а скрепляла их золотая княжеская диадема с танцующим Пегасом. Наконец, на запястьях атласная рубаха была заправлена в перчатки все того же карминного цвета, обтекавшие длинные изящные пальчики подобно второй коже.

Княгиня София прошлась по комнате перед изумленным взглядом нарбоннской принцессы, давая себя рассмотреть со всех сторон. Не в силах сдержать лавину чувств, Кримхильда издала долгий "О-о-ох!" и закрыла глаза.

— Ну что ж, мэтр, я вижу, вы заканчиваете, — как ни в чем ни бывало произнесла София Юстина. — Это значит, что скоро мы будем готовы отправиться в город.

Кримхильда едва отворила глаза и чуть слышно прошептала:

— Вы… вы собираетесь так… в таком виде… — и замолчала, густо покраснев.

"В таком виде" женщина у галлов считалась бы голой, — вот что постеснялась сказать принцесса своей обворожительной хозяйке.

София Юстина пожала плечами.

— Разумеется, моя дорогая, разумеется! А как же, по-вашему, следует одеваться для светской прогулки?!

Этот вопрос заставил Кримхильду покраснеть еще больше, если это было вообще возможно. Затем она представила, как будет выглядеть рядом с этой ошеломляющей женщиной в ее более чем смелом и соблазнительном туалете, и сложная гамма чувств, от стыда и страха до зависти, обиды и возмущения, привела принцессу в полнейшее замешательство. Она уже раскрыла рот, — впрочем, она его и не закрывала с того момента, как увидела новый наряд Софии, — дабы со всей доступной ей вежливостью и твердостью отклонить предложение любезной хозяйки, как та опередила ее.

— Мэтр Давид, — сказала княгиня, — если ты закончил, открой зеркала. Пора явить нашей дорогой гостье ее истинную красоту!

…Еще некоторое время прошло, прежде чем София и ее цирюльник-модельер совместными усилиями, с помощью духов и нюхательной соли, привели в чувство шокированную собственным новым обликом принцессу.

В зеркале на нее смотрела утонченная красавица с длинными, распущенными до самой талии платиновыми волосами. Голову венчал странный убор, похожий одновременно и на диадему, и на обруч, каким любила скреплять волосы северная богиня Фригг, супруга мудрого Вотана; убор сей украшал огромный, величиной с кулак, смарагдовый камень. В ласкающей взор светло-зеленой гамме было выдержано и остальное одеяние: во-первых, длинное, до пят, гофрированное атласное платье, или, скорее, широкая накидка, расшитая золотой каймой; она прикрывало плечи и руки до локтей; далее руки оставались обнаженными, если не считать большие, но изящные яшмовые браслеты на запястьях и такие же, как у Софии, перчатки из тончайшей кожи, только не карминного, а смарагдового оттенка. У талии накидку скреплял золотой пояс с пряжкой в виде камеи аватара Химеры. Прекрасно вылепленные ноги подчеркивались воздушными колготами того же оттенка; внизу эти колготы незаметно переходили в туфельки на предусмотрительно низком каблуке.

— …О-о, не-е-ет, — простонала принцесса Кримхильда, едва обретя способность говорить. — Что вы со мною сделали?..

София Юстина от души рассмеялась.

— Ровным счетом ничего, дорогая: мы всего лишь подчеркнули задумку Творца, создавшего вас такой, какая вы есть! Как можно было столь жестоко заставлять страдать ваше прекрасное тело в оковах этих грубых и безвкусных рубищ?! — тоном, исполненным искреннего негодования, вымолвила она, презрительно кивая на одежды, в которых Кримхильда явилась сюда.

— Ой, — только и могла всхлипнуть принцесса, с трепетом глядя на собственное отражение в зеркале.

Между тем княгиня София продолжала свой наглядный урок:

— Мы с вами женщины, мы молоды и красивы. Творец создал нас таковыми, дабы мы могли наслаждаться жизнью. Бежать от радостей жизни, от собственной красоты, от счастья, от улыбок, от восхищенных мужских взглядов есть ни что иное как бунт против священной воли всемогущего Творца! Да-да, милая, именно так! Скрывая свою красоту, вы, тем самым, бросаете дерзкий вызов Создателю и слугам его, великим аватарам, и, следовательно, впадаете в ересь!

Принцесса Кримхильда побледнела на глазах.

— Я впадаю в ересь?.. — испуганно переспросила она.

— Вас извиняет лишь то, что вы впадали в ересь неосознанно, — великодушно уточнила София. — Дьявол, умеющий как никто иной искусно прятаться под личинами языческих божков, диктовал вам нормы поведения. Но нынче, когда ваш мудрый отец и вы приняли Истинную Веру, ипостаси Хаоса более не властны над вами! Вы можете нести свою красоту в мир, озаряя его; скажу больше: вы обязаны это делать! Прошу вас, встаньте и пройдитесь; вы почувствуете, как упоительно бьется ваше юное сердце, — это женщина, самое восхитительное творение Господа, просыпается в вас, моя дорогая!

— Я уже чувствую, как мое сердце готово выпрыгнуть из груди, — прошептала принцесса.

Однако она послушалась свою наставницу и сделала несколько шагов по комнате. Новый наряд безукоризненно обтекал фигуру, ткани ласкали; пожалуй, призналась себе Кримхильда, лишь ласки матери в далеком детстве могли сравниться с нежными прикосновениями этих чудесных одежд… Когда она двигалась, одетые в малахитовые колготы ноги выступали из-под накидки, и сама Кримхильда невольно залюбовалась ими: она и не подозревала, что ее ноги столь красивы!.. Незнакомое ощущение гордости и блаженства волнами разливалось по всему телу, заставляя его трепетать и, тем самым, делая его еще прекраснее…

— Вот в такие мгновения понимаешь, что прожил жизнь не зря и кое-чему научился, — выдавив слезу умиления, проговорил мэтр Давид.

Уразумев, что мэтр, как видно, сделал ей некий особо изысканный комплимент, Кримхильда зарделась и тут же вспомнила об отце.

— Я благодарна вам, ваше сиятельство, — упавшим голосом молвила она, — одни лишь боги знают, как я вам благодарна, но мне придется нынче же у вас снять сей чудесный наряд.

— Об этом не может быть и речи! — воскликнула София с твердостью в голосе, какую ее гостья никогда не слышала ни от какой женщины: так могли разговаривать лишь привыкшие повелевать мужчины, вроде ее могучего отца.

— Я не хочу ничего слушать! — уже более мягким тоном сказала княгиня. — Невелик грех по незнанию, но страшен грех по умыслу! Кроме того, вы обидите меня, отвергнув мой искренний дар.

Принцесса ошеломленно уставилась на хозяйку.

— Как, вы дарите… вы дарите это?.. дарите мне?!

— А как вы думали, — усмехнулась София, — вы думали, я дала вам просто поносить?

— Но как же это… Платье… оно стоит целое состояние! А еще смарагдовая диадема… Нет, я не могу принять такой дар!

София Юстина вплотную подошла к Кримхильде и, глядя ей прямо в глаза смарагдового цвета, отчеканила:

— Хочу, чтоб вы знали, милая: я достаточно богата, достаточно рассудительна и достаточно независима, чтобы тратить мои деньги когда хочу, как хочу и на кого хочу! К вашему сведению, сударыня, род Юстинов является одним из самых состоятельных и высокопоставленных в нашем государстве. Что для меня эта диадема — цена ей, самое большее, сто империалов…

"Господи, — промелькнуло в голове несчастной Кримхильды, — сто империалов! Отец никогда не дарил мне ничего больше чем на один серебряный денарий[10]!".

— …А ваш отказ принять мой искренний дар будет равнозначен пощечине мне, вашему преданному другу; скажите, чем я заслужила подобное к себе отношение?!

Тон, которым была произнесена эта тирада, полностью соответствовал ее содержанию. Разрываясь между жгучим желанием носить и дальше этот чудесный наряд, боязнью обидеть радушную хозяйку, с одной стороны, и страхом неизбежных последствий, с другой, Кримхильда расплакалась прямо на груди княгини Софии.

Та чуть отодвинулась, чтобы слезы принцессы, ни приведи Господь, не подпортили карминно-атласную рубаху, и с сочувствием проговорила:

— Ну, так что ж вы плачете, моя дорогая красавица?

— Как же мне не плакать, ваше сиятельство?! Отец убьет меня, когда увидит.

София Юстина покачала головой в знак несогласия.

— Вы плохо думаете о своем отце, дорогая. Он мудр. Какой отец не возблагодарит Творца, узрев в своей дочери такую красавицу?!

— Вы не знаете моего отца. Он не такой, каким вам представляется…

— Понимаю, он прежде дурно с вами обращался. Но, подумайте, принцесса, разве милость, каковая явлена ему богами небесными и богом земным, не в состоянии изменить натуру человека?!

— Отец меня убьет, — с уверенностью обреченного повторила Кримхильда. — Или, в лучшем случае, выпорет.

— Вот что я вам на это скажу, дорогая. Возможно, ваш отец сперва будет шокирован, возможно даже, он выбранит вас, — но, поверьте мне, это будет ваша первая победа над предрассудками, низводящими женщину до положения домашнего скота! Отец откроет в вас не только восхитительную красавицу — он найдет в вас личность! Гнев пройдет, а гордость останется. Поверьте мне, дорогая, герцог Крун будет гордиться вами! Когда-то нужно сделать первый шаг. Нет лучшего времени для такого шага, чем сегодня, здесь, в Темисии, когда предрассудки рушатся, а рядом с вами ваши друзья, готовые вас поддержать!

"Сегодня я неподражаема, — отметила сама для себя София Юстина. — Как замечательно, что отец в свое время не скупился на лучших учителей риторики для меня, а я была прилежной ученицей!".

Действительно, речи хозяйки, как видно, возымели действие, и уверенность обреченной обратилась в решимость обреченной. Сделав над собой страшное усилие, принцесса Кримхильда молвила:

— Будь что будет! Надеюсь, вы окажетесь правы, ваше сиятельство.

— Да будет вам известно, дорогая, я редко когда ошибаюсь, — ответила София Юстина.

Затем они покинули комнату цирюльника; напоследок мэтр Давид отпустил обеим женщинам еще несколько особо изысканных комплиментов. Следую за хозяйкой по длинным галереям дворца, Кримхильда с завистью и восхищением посматривала на нее, а про себя размышляла: "Как эта женщина смела, раскованна, пикантна. Как она умна, самостоятельна, находчива. А ведь у нее тоже есть отец, первый министр. И она всего лишь на два года старше меня — а кажется, будто я ребенок в сравнении с ней! Ах, почему я родилась северянкой, среди варваров! Родись я княжной, как она, или хотя бы простой аморийской патрисой, я бы могла всегда носить такие платья, ну, может, чуть похуже, танцевать на балах, тратить деньги, делать, что захочу, и сводить мужчин с ума своей красотой… Ах! Господи, она права: я и не знала, как я красива! И все же она, пожалуй, красивей меня… Одно лишь посмотреть, как ступает она своими точеными ножками"…

Вот так размышляла сама с собой принцесса Кримхильда, не догадываясь, что сокровенные мысли ее вовсе не являются тайной для княгини Софии Юстины. "Учись, учись у меня, дорогая, — думала в то же самое время София. — Очень может быть, тебе моя наука пригодится. Во всяком случае, я ради этого постараюсь!".

— Ваше сиятельство, могу ли я задать вам вопрос? — внезапно обратилась к ней Кримхильда.

— Разумеется, дорогая. Задавайте.

— Почему вы помогаете мне, ваше сиятельство?

"Она неглупа, — отметила София. — И это замечательно! Теперь от моего ответа, возможно, зависит моя карьера. Важно ответить так, чтобы она не заподозрила меня в неискренности. Варвары порой бывают весьма проницательны".

— Потому что вы мне нравитесь. Но это, признаюсь, не единственная причина.

— Ага! Я так и знала, — прошептала принцесса.

— Вторая причина в том, что я, как никто другой в этой стране, желаю мира между аморийцами и народами Севера. А мир непрочен без личной дружбы между правителями государств…

— Но я же — не правитель государства и никогда им не буду! — с удивлением отозвалась Кримхильда.

— Вы дочь правителя, и этого достаточно, — парировала София, а сама подумала: "Да, пожалуй, пока достаточно. Не все сразу. Нельзя ее перепугать". — Наконец, моя дорогая, вы женщина и я женщина. Вот вам третья причина: я помогаю вам из женской солидарности… Разве этого мало, чтобы увериться в моей искренности?!

— О, нет, ваше сиятельство, я вам верю!

"Очень рада буду, если это так", — подумала София Юстина.

Тем временем они вышли во двор, где их уже ждал личный мобиль дочери первого министра. Мобиль представлял собой вытянутый приблизительно на пять мер в длину и две меры в ширину снаряд обтекаемой формы, отдаленно напоминающий лодку-плоскодонку, вырубленную из цельного древесного ствола. Мобиль имел приятный серовато-серебристый цвет; вообще аморийцы, как давно подметила Кримхильда, в согласии со своей верой, в которой каждому аватару соответствовал строго определенный цвет, признавали лишь однотонные расцветки. Потому, кстати, подумала она, София Юстина одела ее в зеленые тона, соответствующие аватару Химере, со вчерашнего дня небесному покровителю нарбоннской принцессы.

Мобиль опирался на три небольших колеса: два сзади и одно спереди, там, где обтекаемый конус переходил в горизонтальную иглу, наподобие тарана. Спереди, над этим самым "тараном", сверкал стилизованный знак Пегаса. С обеих сторон корпуса мобиля располагались по одной дверце с геральдическим символом семейства Юстинов.

София открыла правую дверцу и пригласила гостью внутрь. Кримхильда испуганно попятилась. Да, конечно, в Темисии она видела такие самодвижущиеся машины, но мысль самой отправиться в путь на мобиле ввергала ее в ужас.

— Вы совершили столько решительных поступков сегодня, моя дорогая, — с укоризненной улыбкой заметила София, — что вам не составит труда совершить еще один. Ну же, залезайте!

Кримхильда зарделась, сделала шаг к мобилю — и остановилась.

— А если… — начала она.

— А если мы разобьемся, вы хотите спросить? Ну, тогда, я думаю, мы погибнем вместе, — с истинно аморийским фатализмом отшутилась София и прибавила, уже более строгим тоном: — Не заставляйте меня разочаровываться в вас, дорогая.

"А, будь что будет!", — снова подумала Кримхильда; на самом деле в присутствии Софии Юстины она начинала ощущать силу и уверенность, исходящие от молодой княгини, и это очень успокаивало…

Когда Кримхильда заняла место справа, София устроилась рядом. Внутри мобиль оказался гораздо меньше кареты. И здесь не было ни кучера, ни слуг — только две женщины; больше места ни для кого бы не хватило. Слева, прямо перед креслом, где сидела София, располагались какие-то кнопки и прочие приспособления, назначение которых Кримхильде не было понятно; а прямо из передней стенки, как раз меж кнопок, вырастал небольшой черный стержень с венчающей его фигурной перекладиной. София положила руки на края этой перекладины и вдавила нечто большими пальцами обеих рук. Кнопки зажглись, превратившись в разноцветные лампочки, затем послышалось тихое жужжание.

— Эта машина поедет, если только за рулем буду я, — пояснила София. — Она имеет встроенный дактилоскоп.

— Ясно, — выдавила из себя принцесса, чтобы хоть что-то сказать.

Безо всякого усилия мобиль сдвинулся с места и мягко покатил к воротам. Челядинцы уже открывали их.

— Мы едем! — в радостном изумлении воскликнула Кримхильда.

— Еще бы нам не ехать! — усмехнулась София. — Пока сияет над нашей страной Божественный Эфир, мы, аморийцы, будем ездить, летать, плавать куда и когда захотим! Ну разумеется, если не забудем, как надлежит правильно распоряжаться священной силой.

Чтобы пылевые выбросы гигантского города не повредили дорогие наряды и макияж, София Юстина единственным нажатием какого-то рычага облекла кабину мобиля герметичным стеклянным навесом.

Они выехали из квартала древних дворцов, пересекли проспект Береники и Палатинский проспект. Никуда не сворачивая, мобиль мягко катился по гладкому бетону Княжеской улицы. Как и все улицы в Темисии, Княжеская была строго ориентирована по сторонам света, она шла от северной окраины космополиса до Старой Набережной озера Феб.

Мобиль двигался медленнее конного экипажа: София предоставляла гостье возможность сполна насладиться созерцанием подпирающей небо громады Большого Императорского дворца. Был ясный полдень; хрустальная статуя Двенадцатиликого Бога на вершине Палатиума слепила глаза принцессе Кримхильде.

Официальная резиденция бога-императора Амории представляла собой правильный квадрат со стороной в одну герму. Внешние стены сложены из огромных блоков желтого песчаника, тщательно отесанных и добротно пригнанных друг к другу. Высота наружной стены составляла десять, а ширина — пять мер. Она увенчана треугольными зубцами.

Комплекс дворца имеет четыре входа, ориентированные по сторонам света. По периметру стены стоят пилоны — возвышающиеся над соседними постройками привратные башни с наклонными стенами, так что внешне пилон напоминает урезанную пирамиду. Всего пилонов двенадцать: четыре угловых и восемь привратных. Каждый пилон носит название бога-аватара, начиная с Феникса и заканчивая Симплициссимусом. Высота углового пилона — двадцать мер, привратного — тридцать. Главные врата — Северные, выходящие на Площадь Двенадцатиликого Бога, или Палатинскую; они расположены между пилонами Сфинкса и Химеры. Парные привратные пилоны соединены надвратными галереями; кроме того, галерея Северных врат имеет балкон ("Императорский"), с которого август принимает парады и обращается к своему народу.

Перед каждым привратным пилоном возвышается четырехгранный гранитный обелиск ("игла") высотой 25 метров. На обелиске высечен текст Завещания Фортуната, этого своеобразного гибрида Конституции Империи и Священного Писания аватарианской веры.

Собственно Большой Императорский дворец стоит на Палатинском холме, — отчего дворец иногда называют Палатинским, — так что внешние стены почти не загораживают обзора, и представляет из себя грандиозную шестиступенчатую пирамиду высотой двести десять мер. Чтобы создать впечатление еще большей высоты и внушительности, колоссальные ярусы-террасы наклонены вовнутрь, как у пилонов, а трапециевидные окна покрыты черным лаком.

Высота ярусов-террас нарастает от десяти мер на первом до двадцати мер на втором, тридцати — на третьем, сорока — на четвертом, пятидесяти — на пятом и шестидесяти мер на шестом. Каждый ярус, согласно замыслу древних строителей, символизирует определенный уровень иерархии аморийского общества. Так, первый ярус обозначает народ, то есть плебеев, простолюдинов: рыбаков, крестьян, пастухов, свободных мастеров, наемных служащих; второй — солдат, милисов и прочих стражей безопасности государства, надзирающих за народом; третий ярус — нобилей (патрисов), чиновников, магнатов, офицеров армии, иереев; четвертый — кураторов Орденов аватарианского Содружества, крупных чиновников, архонтов и экзархов, министров, плебейских делегатов, князей и военачальников; пятый — членов Дома Фортунатов, Высокой Консистории и Святой Курии; наконец, шестой, самый верхний, ярус символизирует земного бога, императора-августа…

Увлеченная созерцанием величественной Пирамиды, принцесса Кримхильда не заметила, как мобиль выехал на Старую Набережную. Она опомнилась лишь тогда, когда поняла, что София Юстина правит свою машину прямо к воде!

— Доверьтесь мне, моя дорогая, — с улыбкой молвила княгиня, предвосхищая все вопросы, — и ничего не бойтесь!

С замиранием сердца Кримхильда следила, как приближается озеро, кажущееся океаном. Аморийская столица стояла на северном берегу озера Феб. Как и большинство внутренних озер и рек Амории, оно образовалось без малого восемнадцать столетий тому назад по воле богов-аватаров. Озеро Феб было самым большим в Империи, оно продолговатой каплей тянулось с севера на юг на добрые четыреста герм, вплоть до границы центральной провинции Эридея с мрачной Стимфалией. Феб питала полноводная река Пифия, названная так по городу Пифону, столице Стимфалии, где в скалистых ущельях начиналась эта река.

Прокатившись по специально установленному пирсу, мобиль съехал в воду.

— Это амфибия, — пояснила София Юстина. — Мне показалось, что вы не будете против небольшой экскурсии по озеру, дорогая.

Кримхильда кивнула. Мобиль двигался по воде, стремительно набирая скорость. Обернувшись назад, принцесса увидела небольшой пропеллер — он и приводил в движение машину. У берега плавали прогулочные скедии; амфибий, подобных мобилю Софии, не было видно. Люди на скедиях приветствовали "корабль" княгини улыбками и разноцветными флажками; некоторые провожали его завистливыми взглядами, из чего Кримхильда заключила, что любезная хозяйка, как видно, оказала ей, дочери северного варвара, честь, которой лишены все эти знатные патрисы. Это было более чем приятно.

— Мы проплывем мимо острова Сафайрос, — сказала София. — Не пропустите это зрелище! Клянусь вам, дорогая, всякий, видевший Сапфировый дворец хотя бы однажды в жизни, умирает счастливейшим человеком!

…Дивный остров приближался, точно вырастая из блистающей дымки. Восхищенному взору Кримхильды представали постройки самой причудливой архитектуры. Буйство фантазии зодчих казалось безграничным! Здесь были и "крепостные стены", и горки, и террасы, спускающиеся к самой воде, и зиккураты, плавно перетекающие в пляжи, и колоннады с атлантами и кариатидами, и стрельчатые башни, вздымающиеся к небесам, и павильоны в форме раковин, цветов, мифологических существ, и фонтаны, и многое, многое другое…

Приняв на себя роль всезнающего гида, София Юстина говорила:

— Снаружи все постройки Сафайроса облицованы горным хрусталем и драгоценными минералами. Это создает восхитительное ощущение иллюзорности дворца. Как видите, самоцветы тут повсюду: они украшают стены и портики, колонны и галереи, купола и статуи, они устилают дорожки и расцвечивают парапеты. Это адамасы, рубины, смарагды, жемчуга, опалы, жадеиты, аквамарины, топазы, турмалины, гиацинты, бериллы, бирюза, аметисты, пиропы, лунные и солнечные камни, лазуриты, нефриты, малахиты, янтарь, агаты, ониксы, обсидианы, гагаты… Но больше всего сапфиров — от благородных синих до голубых, зеленых, фиолетовых, оранжевых. Для Сафайроса подбирались лучшие камни, самые крупные и чистые… Благодаря умело подобранным сочетаниям хрусталя и самоцветов днем и ночью Сапфировый дворец окружен ореолом из светящегося воздуха; от игры красок захватывает дух. Сияние Сафайроса заметно из любого конца Темисии и даже из далеких предместий столицы. Аморийцы считают Сапфировый дворец единственным рукотворным чудом света, которое невозможно повторить. Про него говорят: "Сложи все богатства мира — и тебе не хватит их, чтобы украсить Сафайрос"…

Кримхильда охотно верила этому. Все, о чем говорила София, проплывало перед взором принцессы. Островной дворец взаправду казался призрачным: невозможно, думала Кримхильда, чтобы такое существовало во взаправдашнем мире! Час тому назад она была ошеломлена богатством смарагдовой диадемы, подаренной ей Софией — однако Сапфировый дворец блистал мириадами подобных самоцветов! Но для мелкой зависти все это сверкающее великолепие не оставляло места — и в самой черной душе оно способно было вызвать лишь трепетный восторг!

— Молю вас, ваше сиятельство, не уплывайте, покажите мне этот чудесный замок! — в упоении воскликнула Кримхильда.

— Увы, дорогая, — ответила София Юстина, — это непозволительно даже для меня! Чтобы попасть в Сапфировый дворец, нужно особое разрешение — ведь там живут Фортунаты! А я, хотя и имею счастье вести свою родословную от сына Великого Основателя, все же к священной династии не принадлежу. А впрочем…

— Да? — с надеждой переспросила принцесса.

Выдержав томительную паузу, княгиня София сказала:

— Кесаревич Эмилий Даласин, сын дочери нашего августа, живет в Сапфировом дворце. Он, между прочим, мой кузен и мой друг с детства. Ради вас, дорогая, я попрошу Его Высочество рассказать вам о дворце. Постарайтесь понравиться ему, может статься, он даже пригласит вас на Сафайрос!

— О, как вы добры, ваше сиятельство, — пустив слезу непритворного умиления, промолвила принцесса.

Тем временем амфибия обогнула Сафайрос, сохраняя прежний курс на юго-юго-запад. Берег стремительно отдалялся, исчезали прогулочные лодки, лишь изредка на горизонте возникали изящные очертания скедий и галей. Жужжание пропеллера перерастало в ощутимый, хотя и ненавязчивый, шум. Цифровой указатель на передней панели показывал скорость пятьдесят герм в час. Прежде спокойные волны испуганно разбегались от мчащегося корабля. Кримхильда только успела подумать, наверное, в десятый или сотый раз, сколь велика сила богов, научивших свой народ создавать такие удивительные машины, — как раздался длинный высокий гудок, и спустя несколько мгновений мимо них не проплыло — пролетело, промчалось, пронеслось, чуть не задевая брюхом поверхность озера, — некое чудовищное, чем-то похожее на крылатого жука-скарабея, создание. Кримхильде удалось заметить только два гигантских колеса на корме странного судна, колеса эти неистово вращались, и воздух, жестоко рассекаемый ими, жалобно стонал.

— Что это было? — с дрожью в голосе вопросила принцесса.

— Пассажирский экраноплан, моя дорогая. Он берет на борт тысячу человек и летает над водой со скоростью до трехсот герм в час. Уже к вечеру экраноплан, который вы видели, будет в Пифоне, через сутки достигнет Анукиса, что стоит на нашей границе с эфиопами, а еще сутки спустя вернется в Темисию.

"Всякий раз, — невольно подумалось Кримхильде, — едва я вижу какое-нибудь чудо, их боги являют мне чудо еще более великое. Воистину, только безумцы могут восставать против всемогущих аватаров и их избранного народа! Ах, почему отец так долго ждал, прежде чем решил поклониться Божественному императору!".

Напрасно эти мысли свои принцесса не высказала вслух: она бы очень обрадовала старательную наставницу — ибо еще нынче утром дочери Круна просто не пришло бы в голову обсуждать и осуждать своего отца!

Вскоре по правому борту показались очертания берега. Уже просматривались золотые пляжи, сады, спускающиеся к самой воде, маленькие гавани и пирсы; за кронами пальм виднелись роскошные виллы в египетском и античном стиле.

— Вот где предпочитают проводить жизнь наши аристократы, — не то с сожалением, не то с порицанием в голосе произнесла София Юстина. — Темисия для них слишком большой и шумный город. К тому же в тесной Темисии не отыщешь места для обширных вилл. А здесь, в предместьях космополиса, можно развернуться, пока позволяют средства. Вода, солнце, чистый воздух, тишина — и никаких забот! Земной Элизиум, и только!

— А вы, ваше сиятельство?

— Я?! — на обворожительных устах княгини появилась таинственная улыбка. — Вы, дорогая моя, кажется, забываете о том, кто я. Я — Юстина! Мне на роду написано служение государству. Юстины не умеют бездельничать. Юстины обязаны править!

— А мой отец говорит, что женщинам надлежит вести себя скромно, удовлетворять желания мужа, работать по дому, заниматься с детьми и прясть, — внезапно выпалила Кримхильда, тут же, впрочем, залившись краской стыда.

— Ну что ж, — раздельно проговорила София Юстина, — мы попытаемся переубедить вашего отца.

Принцесса глубоко вздохнула и, желая перевести разговор на другую, менее деликатную, тему, спросила:

— Мы плывем к берегу, да?

— Я хочу показать вам моих детей, — коротко пояснила княгиня.

Сбавив скорость, амфибия вошла в небольшую бухту. На песке, прямо у воды, играли дети, двое мальчиков, примерно семи и пяти лет, — они возводили замок, в котором при желании можно было угадать сходство с Палатинским дворцом, — а поодаль, в переплетенной виноградными лозами беседке, сидели двое мужчин. Что делали в беседке эти мужчины, Кримхильда не успела заметить, потому что, едва увидев — или услышав? — амфибию, мужчины оставили свое занятие и кинулись навстречу.

Оба были высоки, но статью различались. Один худой, с редкими прямыми волосами цвета перезревшего каштана и вытянутым лицом. Худобу призвана была скрыть синяя накидка-пелерина, надетая на голое тело. Мужчина, бесспорно, мог считаться привлекательным — но красивым назвать его было сложно. Второй мужчина, напротив, обладал пышной вороной шевелюрой, крепким мускулистым телом и лицом романтического героя; накидка не была нужна ему — единственной одеждой его была белая схенти, едва скрывающая бедра. Оба мужчины выглядели лет на тридцать.

— Это мой муж и его брат, — сказала София Юстина, когда амфибия причалила к берегу.

Принцесса механически кивнула. Сердце молодой женщины неистово колотилось. В душе она проклинала хозяйку за устройство этого внезапного визита; забыв в это мгновение о своей красоте, Кримхильда испытывала панический страх перед этими мужчинами, подлинными аморийскими аристократами, — как-то ей, дочери северного варвара, общаться с ними?!

Слово прочитав мысли гостьи, София улыбнулась и молвила своим излучающим уверенность тоном:

— Вы им понравитесь, дорогая. Ведите себя естественно, больше ничего от вас не требуется.

Они вышли из мобиля — и тут подоспели муж Софии со своим братом. В единый миг оглядев наряды женщин, оба мужчины восхищенно зацокали языками. Кримхильда с ужасом увидела, как зашевелилась набедренная повязка черноволосого красавца. Ее бросило в жар. Она тупо смотрела на эту шевелящуюся ткань и думала: "Только бы не упасть в обморок. Только бы не упасть… О, боги, ну зачем я поехала с ней?!!".

— Ох, Софи, я всегда знал, что ты непредсказуемая женщина, но это уже слишком! — заговорил сухощавый. — Ты застала меня и брата врасплох!

— Да-да, — поддержал его брат, — и еще одну красавицу привезла. Ну-ка, выкладывай, кто эта платиноволосая прелестница!

"Это он про меня? — пронеслось в голове Кримхильды. — Да, про меня… Про меня! О-о-о!".

Первый, кто осмелился назвать ее прелестницей, некий странствующий рыцарь, был бит батогами по приказу герцога Круна года два тому назад. А вторым оказался этот красавец-аристократ.

София взяла гостью за руку и подтолкнула к мужчинам.

— Прошу любить: моя новая подруга Кримхильда, наследная принцесса Нарбоннская!

"Что она такое говорит?! Какая же я наследная?.. Ой, это скверно кончится, как есть скверно!".

Она попыталась поправить хозяйку — но горло сковал жестокий спазм; даже хрип и тот нельзя было услышать. Кримхильда почувствовала, как заливается краской. Такого стыда она не испытывала ни разу в жизни. Она мечтала, чтобы земля разверзлась под ногами и проглотила ее, недостойную!

Худой сделал шаг навстречу принцессе и, галантно пожав безвольно поникшую руку, отрекомендовался:

— Юний Лонгин, имеющий честь являться мужем вашей новой подруги, принцесса.

"Муж — этот?!" — с удивлением подумала Кримхильда. До сего момента она пребывала в полной уверенности, что мужем великолепной Софии Юстины является черноволосый красавец, а не этот его неказистый брат!

— Очень приятно, ваше сиятельство, — выдавила из себя она.

— Никакое он не "сиятельство", — рассмеялась София. — Юний обыкновенный патрис, а не князь, в его жилах нет ни единой капли крови Фортуната-Основателя!

— Верно, хотя и печально, — согласился Юний, — но, по правде сказать, не такой уж я обыкновенный, если женой у меня сама София Юстина!

— Меня зовите просто Виктор, — вступил в разговор черноволосый красавец, — что значит "победитель".

"Победитель!", — пронеслось в голове Кримхильды. Тут она заставила себя посмотреть в его глаза — и тут же поняла, что погибла.

…Потом ей показали тех самых мальчиков, Палладия и Платона, детей Юния и Софии. Мальчики до того увлеклись созданием собственной модели императорской Пирамиды, что не заметили приезда матери и остались глухи к просьбам взрослых хотя бы на минуту отвлечься от своей работы. Посмеявшись, взрослые оставили детей в покое и уединились в уже упоминавшейся беседке.

Слуги принесли яства, и был обед, каких Кримхильде видеть не приходилось, а тем более вкушать; далее ели смоквы и запивали их отменным киферейским вином; затем играли в "змею"[11] — муж играл с женой, а Виктор Лонгин пытался обучить игре нарбоннскую принцессу… Это приятному времяпрепровождению внезапно пришел конец: вспомнив о каком-то важном деле, София Юстина скомкала встречу и решительно засобиралась в обратный путь. Она усадила захмелевшую от вина и переживаний Кримхильду в мобиль, коротко попрощалась с мужчинами, и вскоре амфибия отплыла.

Юний и Виктор еще долго стояли на берегу, провожая взглядом замечательную машину.

— Сдается мне, — сказал, между прочим, Юний Лонгин, — что ты, младший братец, не сегодня-завтра обречен выслушать от моей жены лекцию о твоем долге перед нашим государством.

— Что ты имеешь в виде?

— А как ты полагаешь, зачем она приезжала?

Черноволосый Лонгин пожал плечами.

— Детей повидать, наверное. Она мать, хочет знать, как тут они.

Юний насмешливо хмыкнул.

— Софи уже два года не живет со мной и с детьми, ты это знаешь, брат. С какой бы стати ей о них беспокоиться?

— А-а, она говорила, что приехала показать Палладия и Платона этой своей новой подруге, принцессе Нарбоннской, — вспомнил Виктор.

Юний хитровато прищурился и заметил:

— И все же сдается мне, брат, не за тем она приезжала, чтобы показать Кримхильде наших детей. По-моему, она показывала принцессе тебя!

Виктор вздрогнул.

— Что ты такое говоришь, брат?!

Юний Лонгин сочувственно похлопал Виктора по плечу и усмехнулся.

— Не горюй, брат; вот тебе добрый совет: чем без толку предаваться Атону, садись-ка ты лучше за галльский язык!

***

— Кошмар, — сказала София Юстина, как только амфибия покинула берег, — мы ужасно опаздываем! Я пообещала Его Высочеству Эмилию Даласину прибыть на Форум к шести вечера! А уже половина шестого…

— Это все из-за меня, — тупо глядя на свои облаченные в смарагдовые перчатки руки, молвила Кримхильда. — Ах, зачем вы это сделали, ваше сиятельство?!

София с трудом сдержала улыбку.

— Ваши волнения не стоят и медного обола, дорогая. Поверьте, вы очень понравились моим мужчинам!

— Нет, — вздохнула Кримхильда, — это невозможно!

— А я говорю вам, что это так! Вы умны и потрясающе красивы. Вы непосредственны. В вас есть особый северный шарм, которого нет у нас, дочерей Юга. Неудивительно, что Виктор Лонгин не сводил с вас глаз!

Принцесса стиснула руки и отвернулась, чтобы добрая хозяйка не видела ее лица в этот момент. Но от Софии, конечно же, не укрылось ее жаркое, смятенное дыхание.

— Поверьте, дорогая, — продолжала княгиня, — вам нечего стыдиться! Будьте собой, и вы одолеете любые невзгоды! Будьте уверены в себе; самоуверенность — вот что делает из женщины победительницу!

Кримхильда глубоко вздохнула.

— О, ваше сиятельство, как бы я хотела быть похожей на вас!

— Не выйдет, дорогая, — улыбнулась София Юстина, — я неповторима! Достаточно, если вы будете похожи на саму себя.

— А скажите… скажите, вы любите вашего мужа?

— О да! — с искренностью опытной актрисы воскликнула София. — Можно ли не любить мужчину, подарившего женщине счастье родить таких чудесных детей?!

— Простите меня…

— Не стесняйтесь, дорогая, спрашивайте! От вас у меня нет секретов.

— Ваше сиятельство, вы вышли замуж по любви?

— Это была любовь с первого взгляда. Мой отец сперва возражал против нашего брака, но затем, когда понял, как счастлива я с Юнием, дал свое благословение.

— А отчего отец ваш возражал?

— По традиции аморийские князья сочетаются с князьями, дабы не смешивать кровь Фортуната с кровью обыкновенных патрисов. Например, мой отец Тит Юстин был женат на сестре князя Горация Даласина Клариссе, а затем, после ее смерти, взял в жены мою будущую мать, тогда еще княжну, Лукрецию Марцеллину. И я была помолвлена с княжичем, моим дальним родственником. Увы! Сердце женское решило иначе.

— О-ох, — прошептала Кримхильда; облик черноволосого красавца Виктора Лонгина отказывался покидать ее мысли.

— Я знаю, о чем вы думаете, дорогая, — заговорщически проговорила София. — Не отчаивайтесь! Я постараюсь вам помочь.

Принцесса всхлипнула; она пребывала в совершенной уверенности, что даже Софии Юстине не по плечу добыть для нее истинное счастье. Внезапная мысль ворвалась в воспаленный мозг Кримхильды, озарила его и, прежде чем принцесса успела что-либо обдумать, эта спасительная мысль сама собой воплотилась в слова:

— Ваше сиятельство! Молю вас, сделайте так, чтобы я осталась жить в Амории! Заберите меня у отца — и я до конца жизни буду вашей верной рабой!

Если бы принцесса увидела лицо княгини после этих слов, она бы изумилась случившийся с ним перемене. "Нет, только не это! — пронеслось в голове Софии. — Кажется, я опять перестаралась! Кому ты здесь нужна, девчонка?!".

Взяв себя в руки, София Юстина укоризненно молвила:

— Не требуйте от меня невозможного, дорогая. Не в нашей власти восставать против воли богов — они определяют судьбу всякого из нас. Нельзя стать счастливой наперекор богам. Поразмыслите сами, кто вы у себя на родине и кто — здесь. В Нарбоннии вы — принцесса, дочь правящего герцога. А здесь, в Амории, простите меня за откровенность, вы — дочь северного варвара! Не то что патрис — любой плебей вам руку не подаст!

— Вы правы, ваше сиятельство, — с невыразимой горечью выговорила Кримхильда. — Вы опять правы…

— Мы, аморийцы, веруем в судьбу, в Фатум; недаром наше Учение отождествляет Фатум с Творцом-Пантократором — Творец всемогущ, и Творец есть Судьба! Мы говорим: всякий счастлив настолько, насколько сам сумел взять от своей судьбы причитающееся ему… Так что не отчаивайтесь, дорогая! Верьте в свою судьбу — и познаете свое счастье!

…Принцесса Кримхильда жадно ловила каждое слово Софии. Советы доброй хозяйки подвергались осмыслению; а поскольку Кримхильда была хотя и неопытна, но умна, в мозгу ее уже созревал собственный план, как ей стать самой собой и добыть для себя счастье.

Тем временем София взглянула на встроенный в переднюю панель эфирный хронометр и покачала головой. До шести оставалось пятнадцать минут, а впереди по-прежнему расстилалась безбрежная гладь озера; лишь вдали различалось мерцание Сапфирового дворца.

— Ну нет, — негромко промолвила София, — так мы никуда не успеем.

Она приняла решение и последовательно вдавила три светящиеся кнопки.

— Пристегнитесь, дорогая принцесса. Вот как это делается…

С кормы амфибии послышался негромкий металлический скрежет. Кримхильда повернула голову и увидела, как из корпуса мобиля выдвигается вертикальный стержень; к стрежню крепилась какая-то сетка — с одной стороны черная, а с другой — белая. Сетка медленно обернулась вокруг стержня и застыла, обратившись черной стороной к западу.

— Это энергетическая рамка, — пояснила София. — Она сориентировалась на Эфир.

— И что?

— Это значит, дорогая, что мы успеем к шести.

У черной стороны рамки появилось едва заметное свечение. Мобиль вздрогнул, и Кримхильда с изумление узрела, как из бортов машины выползают металлические полосы.

— Посмотрите лучше вперед, — усмехнулась София.

А впереди, на "носу" амфибии, тоже случились изменения. Игла исчезла — вместо нее появился еще один пропеллер. Немного спустя принцесса услышала булькающий хлопок и увидела, что вода ушла куда-то вниз. За окном свистел воздух.

— Мы летим!.. — догадалась Кримхильда. — Значит, ваша машина еще и летает?!

— Летает, — нехотя согласилась София, — когда у меня не остается другого выбора. Лучше уж раз нарушить закон, чем заставить ждать Его Высочество.

— Нарушить закон?

— Видите ли, дорогая, каждый полет нуждается в особом разрешении. Не пугайтесь: навряд ли министерство энергий захочет ссориться со мной из-за одного нарушения! Я заплачу штраф, и только. Один империал или, в крайнем случае, два.

"Господи! Она готова отдать два империала, лишь бы не опоздать на встречу с кесаревичем! — мысленно подивилась Кримхильда. — Парадный рыцарский доспех отца стоил полтора империала…".

Между тем мобиль, превратившийся в маленький экраноплан, стремительно несся на север. Уже можно было различить постройки Сафайроса, а также берег, на котором стояла Темисия. Вот точно на глазах вырастала пирамида Палатинского дворца и проявлялись очертания других сооружений столицы. Далеко на западе у берега виднелся остров Пирей с его огромным грузовым портом; вот обозначилось устье канала Эридан — к нему-то и мчался летающий мобиль.

Внезапно послышался требовательный писк.

— Так и есть, — с унынием в голосе промолвила София Юстина. — Меня засекли.

— Кто?!

Вместо ответа княгиня указала на здание в форме шара, одиноко стоящее на западном берегу канала Эридан, как раз напротив Пирамиды. На вершине дома-шара разместилась такая же энергетическая рамка, как и на корме мобиля Софии, черная с одной стороны и белая с другой, только во много крат больше. Рядом с рамкой располагалась чуть вогнутая чаша; эта чаша медленно вращалась.

— Локатор Имперского Эфиритового Центра, — объяснила София. — Он отслеживает все полеты на территории Империи. Печально, если они вышлют мне навстречу боевые гидромобили…

Писк усиливался; пронзительные звуки ранили слух. Поразмыслив немного, София нажала еще одну клавишу. Писк оборвался.

— Проскочим, — сказала она. — Пока они соберутся, мы будем уже…

Она не договорила; от западной оконечности острова Сафайрос навстречу мчались четыре катера, причем каждый из них имел на носу орудие. София взяла резко вправо, вдоль Сафайроса, — гидромобили устремились за ней. Люди в зеленых и коричневых мундирах отчаянно размахивали красными флажками.

Кримхильда, завороженная этой волнующей погоней, спросила:

— Что им от нас нужно?

— Требуют, чтобы я остановилась.

— А вы…

— А я не хочу останавливаться, дорогая! Я, как вы знаете, спешу. Мне недосуг объясняться с какими-то мелкими служками!

Орудие первого преследующего катера исторгло яркую вспышку света.

— Они стреляют! — в ужасе вскричала Кримхильда.

— Они стреляют в воздух, — успокоила ее София. — Первые три выстрела — предупредительные.

Принцесса побледнела.

— Первые три?! Ради Творца, остановитесь, ваше сиятельство…

— Вот еще! — фыркнула княгиня. — Слишком много чести! Говорю вам, не бойтесь!

В этот момент из-за юго-восточной оконечности Сафайроса вырвались еще два гидромобиля. Они мчались наперерез. Сзади раздался второй предупредительный выстрел.

— Какие докучливые, — поморщилась София Юстина. — Ну, ладно…

Она быстро пробежала пальцами по клавишам приборной панели. Вновь послышался металлический скрежет.

— Что вы собираетесь предпринять? — с замиранием сердца вопросила Кримхильда. — Вы будете отстреливаться?!

— Ну что вы! — рассмеялась София; вдруг она оборвала смех и резким голосом приказала: — Закройте глаза, принцесса, и сидите тихо!

Однако Кримхильда, в которой женское любопытство и врожденная отвага северянки побеждали страх, глаза не закрыла. Она поклялась себе больше не трусить и молча смотреть, чем закончится это удивительное приключение. София же, не обращая внимание на свою как будто притихшую гостью, мчала мобиль прямо навстречу "вражеским" кораблям, словно таким способом желала испытать крепость нервов стражей порядка. Раздался третий, и последний, предупредительный выстрел. "Пора", — подумала София — и резко вдавила руль мобиля.

На глазах у преследователей, изумленных, наверное, ничуть не меньше дочери северного варвара, мобиль-экраноплан внезапно рухнул в воду и исчез в волнах прямо перед носом передних гидромобилей.

— Я думаю, вам хватит впечатлений на один день, дорогая, — не без самодовольства проговорила София Юстина.

— На всю оставшуюся жизнь, — прошептала Кримхильда и, глядя на княгиню восторженным взглядом, добавила: — Вы просто невероятная женщина!

"Victoria! Она моя!", — подумала София, а вслух сказала:

— Вот вам еще один урок, принцесса: никогда не сдавайтесь, если есть шанс оставить противника с носом.

— Я запомню его, ваше сиятельство, — кивнула Кримхильда.

Претерпев четвертое за один день превращение, на этот раз — в субмарину, мобиль пронесся под водой мимо острова Сафайрос и спустя короткое время вошел в устье канала Эридан. Там Софии пришлось сбавить скорость. Над головой проплывали днища кораблей, виднелись контуры мостов и прибрежных зданий… Это было удивительное, завораживающее зрелище!

Миновав Петрейский мост, мобиль всплыл на поверхность.

— Ну вот и Форум, — с облегчением вымолвила София Юстина.

Амфибия выбралась на сушу поблизости от Сенатского порта, проехала мимо большого и красивого здания, окруженного перистилем коринфских колонн, — здесь, в Патрисиарии, заседал имперский Сенат, — и остановилась. София указала на троих мужчин, прогуливающихся в сквере, с которого начинался Форум, и спросила гостью, узнает ли она кого-нибудь из них.

— Отец! Вы мне не сказали, что здесь будет мой отец… — прошептала Кримхильда, и прежний трепет вновь ворвался в ее естество; она вмиг вспомнила, как одета, вернее, по понятиям суровых северян, раздета; она с ужасом представила, что сейчас скажет — и сделает! — отец, как посмотрит на нее брат, — и взмолилась: — Ради Творца и всех великих аватаров, спрячьте меня, ваше сиятельство!

Вместо этого жестокая София Юстина усмехнулась, отворила обе дверцы мобиля и подтолкнула принцессу к выходу:

— Смелее, дорогая! Вспомните, чему я вас учила, — и вперед, навстречу судьбе!

Башенные часы Пантеона били шестой удар.

Глава четвертая, в которой дочь первого министра Империи снова оказывается на высоте

148-й Год Химеры (1785), вечер 14 октября, Темисия, Форум

Герцог Крун увидел шествующих ему навстречу руку об руку женщин, но не сразу узнал их. А когда узнал, София Юстина получила возможность убедиться в справедливости опасений Кримхильды и узреть варварского вождя в гневе. Налившимися кровью глазами Крун Нарбоннский скользнул по соблазнительной фигурке Софии, губы его беззвучно пробормотали какое-то северное ругательство, затем свирепый взгляд нехотя оставил Софию, ввиду невозможности прямо указать аморийской княгине на непотребность ее наряда, и вернулся к родной дочери, чтобы уж на ней-то отыграться за двоих. Не говоря ни слова, герцог схватил своими железными пальцами обнаженную руку Кримхильды и потащил дочь в сторону; она не сопротивлялась.

В это самое время кесаревич Эмилий Даласин оставил Варга и подошел к кузине.

— Я должен тебе сказать, — начал он на патрисианском сиа, — что если ты задалась целью ошеломить этих славных варваров, ты своей цели добилась!

— Похоже, я ошеломила даже тебя, Эмиль, — усмехнулась София.

— Зачем ты это делаешь, Софи? Ты намерена поссорить галлов между собой?

— Напротив, кузен. Я хочу открыть для отца его собственную дочь.

— Не забывай, что у отца есть еще и сын! — со значением проговорил кесаревич Эмилий.

— Да, кстати, как тебе он? Ведь ты провел с ним целый день, не так ли?

Эмилий Даласин вздохнул и сказал негромко:

— Я мало что понял, Софи. Варг был вежлив, даже любезен. Но почти все время молчал, а когда открывал рот, то ничего не говорил по существу. Он держит дистанцию.

— Плохо, кузен, плохо. Latet anguis in herba.[12]

— Скорее вепрь, чем змея, кузина.

— Ты полагаешь? — задумчиво спросила София.

— Да, я так полагаю. Он скрытен, да, но он также честен, он благороден, он неспособен к интриге. Вот что я понял. Прости, кузина, если не справился. Я тебя уважаю и люблю, но Davus sum, non Oedipus.[13]

— Тем хуже для него, кузен. Как любит повторять вслед за Горацием Флакком мой дражайший дядюшка Марцеллин, "Vis consili expers mole ruit sua"[14]. Наша совесть чиста; но мы должны быть готовы обойтись без сюрпризов.

— Sic, divide ut imperes?[15]

— Он не оставляет нам другого выхода, Эмиль. Если бы Птолемей был сговорчив, Цезарю не нужна была бы Клеопатра.

— Ты играешь с огнем, Софи. Мне кажется…

— Тише, герцог идет ко мне! Без дочери… По-моему, я у него следующая. Возвращайся к Варгу, кузен, и понаблюдай за ним, когда я буду беседовать с герцогом.

— Можешь рассчитывать на меня, Софи.

Герцог Крун надвигался на нее, но, помимо гнева, в его глазах было и что-то еще, некое удивление. "Хотела бы я знать, что такое ему наговорила дочь", — подумала София Юстина. Первыми словами герцога, обращенными к ней, были:

— Я не позволю вам встревать между мной и моими детьми! Довольно остального, что вы заставили меня сотворить!

— О чем вы, ваша светлость? — недоуменно спросила София.

— А вы не понимаете?! — по каменному лицу Круна пробежала гримаса.

— Прошу вас, объяснитесь! Я теряюсь в догадках.

Тщательно выбирая слова, герцог произнес:

— Может статься, у вас, у амореев, позволено женщинам носить бесстыдные одежды, соблазняя юнцов и мужей. Ваше дело! Но у нас, у галлов, женщина знает свое место. Вот пусть так и остается! Вы получили от меня что хотели — получили. Ваш император подтвердил мою власть в Нарбоннии — подтвердил! Так какого дьявола вы совращаете мою дочь?! Чего вам еще от меня надо?

— Мне нужна ваша сердечная дружба, — серьезно сказала София Юстина.

Герцог застыл, опешив от таких слов. София в упор смотрела на него, не отводя глаз.

— Это значит, — наливаясь новой яростью, точно павиан, встретившийся взглядом с неприятелем, произнес Крун, — это значит, ради дружбы со мной вы обрядили Кримхильду в платье гулящей девки…

— Вы забываетесь, сударь, — жестко перебила его София, — и я не позволю вам оскорблять ни меня, ни вашу собственную дочь. Принцесса Кримхильда — красивая и умная девушка; на вашем месте любой отец гордился бы такой дочерью! А если вашей светлости потребна женщина для домашних работ, я могу подарить вам любую рабыню, на какую ваша светлость соблаговолит указать!

Крун побледнел. Никто еще и никогда не разговаривал с ним в таком тоне. Внутри все кипело; герцог понимал, что честь воина требует прервать этот постыдный диалог. Крун, в сущности, не собирался выслушивать от аморийской княгини какие-либо объяснения — он всего лишь хотел выбранить ее за дочь и покончить на этом.

— Или сами купите, если вашему самолюбию претит получать от меня подарки, — с полупрезрительной ухмылкой подправила саму себя София. — На столичной Агоре хорошую домашнюю служку можно нынче приобрести всего за один империал. Разве счастье вашей дочери не стоит какого-то жалкого империала?!

Герцог онемел от изумления. Глаза его смотрели на самую красивую женщину, какую они когда-либо видели, и эта женщина говорила о таких вещах и употребляла такие слова, которые не просто не соответствовали его представлениям о женщинах вообще, а прямо противоречили им, бросали вызов всему, что было привычным и естественным для Круна; наконец, они полностью опровергали тот образ холодной официальной дамы, который старательно рисовала София Юстина в течение всего периода ее общения с нарбоннским герцогом: за маской холодной дамы внезапно обнаружилась натура самовлюбленной хищницы.

И он — он, водивший в атаку отважных северных рыцарей, он, не страшившийся в жизни нечего, кроме гнева высоких богов, — он, Крун Свирепый, растерялся перед этим неожиданным натиском. Конечно, будь он у себя в Нарбонне и будь на месте Софии Юстины любая из его подданных, он бы нашел, что ответить, и ответ его был бы воистину страшен для дерзкой — да просто не было и не могло быть столь же дерзких в его уделе! Но эта женщина была неподвластна ему и его гневу, не только в силу своего происхождения, но и, — в глубине души Крун признавал это, — как личность. К тому же дочь Тита Юстина была чрезвычайно влиятельной в Империи персоной, вполне способной при большом желании разрушить все, ради чего он, Крун, терпел такие унижения. Еще герцог Нарбоннский понимал, что вот теперь, сейчас, в эти мгновения он, возможно, становится жертвой какой-то новой жестокой игры, — игры, в которой дорогие его сердцу ценности не стоят для коварного противника и медного обола. А возможности выйти из этой безвыигрышной игры больше не было у него — он сам отрезал себя все пути к отступлению два дня тому назад, там, в Зале Божественного Величия, у хрустального трона Владыки Ойкумены…

А София Юстина, словно наслаждаясь новым впечатлением, которое она, вне всякого сомнения, производила на варвара, гордо стояла перед ним, разделив свой вес на обе восхитительные обнаженные ноги; правая рука как будто небрежно лежала на бедре, а левая поправляла выбившиеся из-под княжеской диадемы роскошные волосы. Она держалась перед Круном настолько естественно, насколько позволяли ее природные данные и утонченное воспитание; она знала, что в ее поведении нет ничего безвкусного, способного вызвать у мужчины раздражение и неприязнь (а изумление и неприязнь, как известно, разные вещи); она знала, сколь грациозна, обольстительна и убедительна в этот момент — и она, конечно же, не сомневалась, что суровый Крун сначала мужчина, а потом уж варвар!

Вдруг в уголках ее рта взыграла улыбка, и она сказала:

— Почему бы нам с вами не прогуляться по Форуму, ваша светлость? Мне кажется, нам не найти лучшего времени для откровенного разговора.

Точно пробудившись от сна, Крун встряхнул вороной гривой. О, лишь боги знают, как хотелось ему эту женщину! Жизнь прожил он однолюбом; после смерти Хельги, матери его детей, он не знал женщин; дела ратные и государственные занимали его без остатка. Герцог Нарбоннский сам не бегал за юбками и другим не очень позволял; так, три года тому назад, когда выяснилось, что одна из его служанок тяжела от Варга, герцог приказал бить сына батогами до потери сознания, а несчастную юницу после рождения ребенка отдать жрецам на перевоспитание… И вот теперь горячая волна поднималась по его все еще крепкому телу, он чувствовал, как потеет от стыда, волнения и неодолимого желания. Он слышал, что она ему предложила, но не знал, как ответить и нужно ли отвечать вообще; голос из подсознания подсказывал: "Беги отсюда без оглядки, беги, или ты пропал!". А другой внутренний голос твердил ему: "Ты будешь последним глупцом, Крун, если сейчас убежишь. Более того, ты будешь жалким трусом, герцог. Ты себе этого никогда не простишь…".

— Я вижу, вы не против прогуляться со мной, — сказала София Юстина и, внезапно прильнув к его уху, с придыханием прошептала: — Ваша светлость, ради Творца и всех великих аватаров, не смотрите на меня так! Ваш взгляд способен смутить добропорядочную женщину; наше счастье, что здесь нет моего мужа, иначе б он приревновал меня к вам! Но здесь есть ваш сын…

Сын!.. Крун с ужасом вспомнил, что Варг стоит рядом, в каких-то десяти шагах и, конечно же, видит своего отца и то, что с ним творится! Герцог краем глаза поймал фигуру Варга. Сын стоял к нему вполоборота, о чем-то беседуя с Эмилием Даласином. В какой-то миг глаза отца и сына встретились. Крун ожидал увидеть во взгляде сына осуждение — а увидел некое странное выражение торжества и злорадства. Впрочем, это впечатление могло оказаться ошибочным, так как Варг быстро отвернулся и с видимым увлечением принялся что-то возражать кесаревичу Эмилию. Злость на непокорного сына взыграла в душе нарбоннского герцога; он вспомнил, что вовсе не обязан ни в чем отчитываться перед мальчишкой — так первый, предостерегающий, внутренний голос сорвался на тоскливый хрип и вскоре затих, а второй, побуждающий, напротив, воплотился в слова:

— Да, вы правы, княгиня. Покажите мне Форум.

***

Площадь Форума тянется в длину с юга на север от Патрисиария до Народного Дома более чем на герму, а общая ширина Форума от проспекта Фортуната до канала Эридан составляет почти восемьсот мер. Но на самом деле Форум состоит из множества небольших площадей, парков и скверов, павильонов, где для проведения публичных дискуссий, митингов и прочих политических мероприятий созданы благоприятные условия. Фракции политически активных аморийцев собираются на "своей" территории, вокруг монументов "своим" вождям — а всего на Форуме более тысячи статуй — и распространяют, устно и письменно, "истинную", то есть фракционную, точку зрения. Нередко словесные баталии перерастают в драки; в прошлом не раз бывали случаи, когда победители сбрасывали побежденных в канал Эридан. Поэтому на Форуме и, особенно, в западной его части, у Набережной, постоянно дежурят стражи порядка; впрочем, случаи купания все-таки время от времени повторяются.

Герцог Крун Нарбоннский и княгиня София Юстина шли по аллеям мимо изящных статуй и аккуратно подстриженных деревьев; навстречу им попадались люди, по-разному одетые и похожие друг на друга лишь в одном: почти всякий, встречавшийся им на пути, приветствовал Софию Юстину, а затем, когда она и ее спутник проходили мимо, еще долго смотрел вслед — кто с восхищением, кто с изумлением, а кто и с порицанием. Этим людям вскоре приходилось удивляться снова, потому что на расстоянии примерно пятнадцати-двадцати шагов от первой удивительной пары шествовала вторая, не менее странная; все без исключения аморийцы низко кланялись отпрыску священного Дома Фортунатов, в душе недоумевая, какая причина побудила Его Высочество кесаревича Эмилия Даласина проводить досуг в компании суроволицого северного варвара.

А Крун и София как будто не замечали ничего вокруг — они оживленно беседовали, вернее, большей частью говорила София, а Крун внимал ей, лишь иногда вставляя резкие реплики. София рассказывала ему о себе, о своем отце, о семье, о призвании Юстинов; Круну оставалось лишь поражаться ее откровенности.

— Юстины всегда стремились управлять, — говорила София. — В нашем роду насчитывается восемь консулов-правителей и четырнадцать первых министров. В общей сложности Юстины правили Империей почти пятьсот лет. Это, если хотите, наша семейная традиция. Мой прадед был первым министром, мой дед тоже, затем его сменила сестра, тетка моего отца, наконец, хозяином Квиринальского дворца стал мой отец. Ему уже пятьдесят семь, и он достаточно правил. Когда мне исполнится тридцать лет, он уступит мне пост первого министра.

— Вы в этом так уверены?

София Юстина усмехнулась.

— Уступит, разумеется. Уже сейчас я фактически замещаю его, как вы, наверное, сами поняли. В Сенате Юстины владеют твердым большинством, а плебейские делегаты тоже поддержат меня, если у правительства в ближайшие три года не будет особых неприятностей.

— А император?

— А что император?! Божественный владыка стоит столь высоко над нами, что великий грех для подданных обременять его политической рутиной. Его Величество приводит правительство к присяге; тем самым оно получает божественное благословение на власть…

"Удивительная страна, — думал Крун, слушая Софию, — где женщина в тридцать лет может стать первым министром, где старик, почитаемый за земного бога, покорно подписывает эдикты и произносит заученные речи и где люди считают все это само собой разумеющимся, — вот такая удивительная страна правит Обитаемым Миром!".

— Скажите, — спросил он, — а зачем вам власть?

София Юстина пожала плечами.

— Я могла бы изречь много красивых слов о моем долге перед Отечеством, и прочая, и прочая, и прочая… Вы бы мне не поверили. Хочу быть с вами откровенной до конца, герцог. Я честолюбива, и в этом весь секрет.

Герцог насупился: он не жаждал такой правды. Новый облик княгини Софии, который он уже успел себе нарисовать, требовал чего-то возвышенного, великого, некой грандиозной цели, оправдывающей стремление к высшей власти. А действительность оказалась прозаичной до отвращения: Софии Юстине власть нужна была ради самой власти.

— А я не честолюбив, — пробурчал он. — Если бы мой сын был готов принять бразды правления, я бы отошел от дел.

— Мы с вами пребываем в разных измерениях, — улыбнулась София. — От тех, кто будет заседать в Квиринале, зависит немного. Народу нашему почти безразлично, кто правит им. При всякой власти аморийцы остаются аморийцами, господами мира. Столичные интриги — дело столичной элиты: надо же и нам чем-то занять себя! А у вас иначе: если вы уйдете, ваши подданные потеряют то немногое, что у них осталось.

"Она права, — подумал Крун. — Только одно она недоговаривает: страна господ есть страна рабов. Амореи — рабы своих богов и своего уклада. Поэтому им безразлично, кто у власти. А галлы — воины, не рабы. Чтобы править воинами, кто угодно не сгодится!".

— Мой сын осуждает меня, — в порыве ответной откровенности вымолвил Крун. — Вот почему я не могу уйти сейчас.

— А ваша дочь?

— Я не хочу об этом, — грубо отозвался герцог.

Однако София Юстина, ничуть не смутившись, взяла Круна за предплечье и, на мгновение прильнув к его могучему торсу своим волнующим телом, мягко проговорила:

— Вы слышали о моем несчастном брате, ваша светлость?

Комок встал в горле герцога, парализуя речь. А София смотрела на неотрывным внимательным взглядом и, чтобы что-то ответить, Крун отрицательно качнул головой: о брате Софии он ничего не слышал.

— Мой сводный брат Овидий, кстати, сын родной тетки Его Высочества Эмилия Даласина, был любимцем моего отца. Отец прочил Овидия в преемники, и Овидий тоже мечтал сделать карьеру. В восемнадцать лет Овидий уже выступал здесь, на Форуме, и право же, речи его были хороши! Мне тогда едва исполнилось одиннадцать, но я прекрасно помню, с каким восторгом принимали его слушатели. А в двадцать лет, — София сделала паузу и закончила печальным голосом: — в двадцать лет мой брат Овидий Юстин скончался.

Крун вздрогнул, настолько неожиданным оказался для него финал этого рассказа. Холод промчался по его членам; перед глазами промелькнуло лицо Варга. Крун осипшим голосом спросил:

— Вашего брата убили?

— О, нет, его не убили. Овидий умер от редкой болезни. Так решили боги. И я осталась у отца одна. Я, единственная и неповторимая София Юстина, — она усмехнулась, но Крун сумел уловить не только показное самолюбование, но и что-то еще, о чем мог лишь догадываться; с каждой минутой, проведенной с ней, София казалась ему все более сложной и загадочной натурой.

— Я получила блестящее образование, — продолжала она. — Ни у кого не возникало и мысли, что я не стану наследницей моего отца. И я старалась…

"Вот оно что, — внезапно понял Крун, — у нее не было выбора! Внезапная смерть старшего брата сразу превратила ее из девочки-подростка в политика. Она старалась быть такой, какой ее мечтали видеть отец и все остальные. Бедный ребенок!..".

Еще вдруг понял герцог, что София говорит с ним не на привычном аморийском языке, а на галльском, причем довольно давно, и произношение ее столь безупречно, что и он сам незаметно перешел с аморийского на свой родной язык. Это открытие поразило его, ведь известно, сколь презирает патрисианская знать варварские наречия.

— Вы знаете наш язык? — вырвалось у него.

— Я знаю пять восточных языков, четыре северных и два южных, не считая, разумеется, латыни, греческого, аморийского и сиа, языка патрисов, — ответила София. — Моя первая диссертация была посвящена языческим богам Германии и Галлии. Знаете, герцог, а ваши боги гораздо человечнее наших!

Круна прошиб холодный пот — и даже не по той причине, что эта женщина, оказывается, владеет пятнадцатью разных языков, в то время как он сам, правящий герцог, едва управлялся с галльским и аморийским, — а потому, что в устах наследницы Юстинов слова "ваши боги" казались просто невозможными; известно каждому, подумал Крун, что для амореев отеческие боги не боги вовсе, а идолы языческие, дьявольские ипостаси Хаоса…

— Вы говорите невозможные слова, княгиня! Вы, склонявшая меня принять аватарианскую веру!

— Ну вот, — рассмеялась София Юстина, — еще не хватало, чтобы вы обвинили меня в ереси! Я сказала лишь часть правды. Ваши боги человечнее наших, и в этом их слабость. Боги не должны быть похожими на людей. Ваш Донар с его свирепыми козлами и волшебным молотом, ваш Вотан на восьминогом Слейпнире, даже ваш продувной Локи до того похожи на людей, что становится смешно и грустно! Такие боги неспособны внушить священный трепет — они внушают лишь временный страх. Я даже думаю, никакие они не ипостаси дьявола, как учат наши иереи, а всего лишь куклы-призраки, безобидные фантомы древних суеверий!

— Почему вы со мной столь откровенны? — наконец не выдержал Крун. — Вы говорите вещи, за которые у вас сажают в темницу!

— Ну, во-первых, никто не посадит в темницу Софию Юстину, а во-вторых, мой дорогой герцог…

Она замолчала, предлагая Круну самому додумать очевидную мысль: "Во-вторых, никто не поверит измышлениям варвара, недавнего язычника!".

— Кстати, о вашей дочери, — вдруг сказала София, как будто эта тема могла быть "кстати", — молю вас, откройте, что вы с ней сделали. Меня разбирает любопытство.

— Я отослал Кримхильду домой, — пробурчал герцог.

Княгиня всплеснула руками.

— Как, в Нарбонну?!

— Нет, пока что в дом на берегу озера. Я приказал ей избавиться от ваших даров. Можете прислать слугу, чтобы забрать их.

— Вы оскорбляете меня, — ледяным тоном проговорила София. — Я ведь хотела как лучше! Что зазорного в нарядах, утверждающих женскую красоту?! Или вы не мужчина, способный оценить ее?

Герцог покраснел невольно.

— Не лезьте в мои дела. С сыном и дочерью я сам разберусь. Это мои сын и дочь, дьявол вас побери!

В этот самый момент София Юстина внезапно оступилась и, если бы не мгновенная реакция Круна, подхватившего ее за талию, наверняка упала бы. "Есть!", — пронеслось в голове Софии, когда шершавые пальцы Круна прикоснулись к ее обнаженной коже. Она знала, что мужчине, кем бы он ни был, легче прикоснуться к ней, нежели затем забыть это прикосновение и эту атласную кожу.

— Это вы виноваты, — прошептала она, едва восстановив равновесие. — Вы призвали на меня дьявола; о, как вы могли, герцог?!

Крун, не зная, куда деть себя от смущения, пробормотал, глядя на ее открытые сандалеты с невероятным каблуком:

— Ходили б вы в нормальных башмаках, никакой дьявол не смог бы… А, да что говорить!

— Вы правы, пожалуй, — со смущенной улыбкой произнесла София. — Но что же теперь делать? У меня нет других туфель. А если я снова оступлюсь?

— Я не дам вам упасть.

— О, герцог! Я бы предпочла, чтобы вы поддержали меня, не дожидаясь, когда я начну падать.

"Она задалась целью свести меня с ума", — с усталой обреченностью подумал Крун. Сделав над собой усилие, а вернее, уступив порыву страсти, он взял Софию под руку. К его удивлению, она мягко отстранилась.

— Я не люблю, когда меня берут под руку.

— Проклятие, — пробормотал герцог, — так чего же вы хотите?

— Возьмите меня за талию, и я буду чувствовать себя в безопасности.

Крун почувствовал, как деревенеют члены и кружится голова. Угасшее было желание вновь всколыхнуло плоть. Герцог ощущал себя безмерно уставшим от странной игры этой женщины, от этого сводящего с ума чередования нравоучительных рассказов о прошлом, откровенных заигрываний и серьезных разговоров о будущем. Он испытывал величайшее искушение совершить поступок дикого, неукротимого варвара, то есть единым махом разрубить "гордиев узел" намеков и недомолвок, повалить эту женщину на любую из этих скамеек, ну, в крайнем случае, утащить в ближайший безлюдный сквер, где и насладиться ее благоухающим телом… Вместо этого он хрипло произнес:

— А как же ваш муж?

Она моргнула длинными ресницами и повела головой, демонстративно изучая окрестности.

— Мой муж? А где вы видите моего мужа, герцог?!

Механически следуя за ней взглядом, Крун тоже поворотился — и увидел шествующих за ними Эмилия и Варга. Крун быстро отвернулся; он больше не желал встречаться взглядом с сыном. Но было поздно: одна лишь мысль, что сын видел его проснувшуюся страсть, заставила эту страсть померкнуть снова. "Проклятый мальчишка, — пронеслось в голове герцога, — зачем только я взял его с собой?! Он ничему не желает учиться! Мой сын — и все равно что не мой!".

Встретив насмешливый взгляд Софии, Крун решился. Шершавая ладонь легла на пояс женщины.

— Благодарю, — улыбнулась княгиня. — Мне очень приятно опираться на вас.

— Зачем вы меня дразните? — вполголоса спросил Крун. — Я стар для вас, и я варвар.

— Скажите мне одно: я нравлюсь вам как женщина?

— Что за вопрос, — пробормотал герцог.

— А ведь ваша дочь ничуть меня не хуже! — нанесла внезапный удар София.

Крун издал гневный рык. Он понял, что не имеет ни малейшего шанса выиграть этот странный бой: он обречен выслушать от Софии все, что она намерена ему сказать.

— Вы делаете мне больно, — вдруг сказала княгиня. — Если что-то в моих словах вам не нравится, виновата не я — всему виной ваши предрассудки.

— Простите, — смущенно молвил герцог, ослабляя хватку. — Я не привык…

Он замялся, и она поспешила этим воспользоваться:

— Вы не привыкли, в том-то все и дело! Ну и что же с этого, однако? Привыкнуть проще, чем вам кажется. Вы уже совершили решающий шаг, поступок мудреца, выбрав Истинную Веру и превратившись из врага в друга Богохранимой Империи. Вы не можете отступить на половине нового пути. Разве отступление перед женщиной достойно воина?!

— Клянусь богами, я устал от ваших намеков! Куда вы клоните?

София Юстина метнула быстрый изучающий взгляд, точно примериваясь, до какой степени кондиции доведен ее визави.

— Вы хорошо сказали насчет своего долга перед народом Нарбоннии, герцог. Вы не можете уйти, пока ваш сын не научится понимать смысл власти. Это очень благородно. Но что случится, если боги не захотят ждать? Если они отнимут у вас сына, как отняли сына у моего отца? Или если они отнимут вас у сына прежде, чем он поумнеет? Что случится тогда, герцог? Все, ради чего вы старались, пойдет прахом, так?!

— Вы очень жестокая женщина, София Юстина, — сквозь зубы прошептал Крун.

— Признайтесь мне, вы думали об этом, — настаивала она, — и у вас не было ответа. Кто сменит вас на престоле Нарбонны, если не сын? Какой-нибудь рыцарь?! Барон?! Соседний владыка?! В любом случае это будет человек, в жилах которого течет чужая кровь. Он с неизбежностью восхода солнца разрушит все, что дорого вашему сердцу. Вы этого хотите?!

— Проклятие! — взревел герцог. — Причем здесь моя дочь! Именно потому, что я люблю Кримхильду, я ограждаю ее от мужских дел. Да никогда в жизни мои бароны не признают над собой власть женщины! Скорее каждый из них бросится на меч, чем станет исполнять ее приказы!

— Вы преувеличиваете, — сказала княгиня. — Кримхильда ваш старший ребенок и по закону имеет преимущество перед Варгом. "Qui prior tempore, prior jure" — "Кто первый по времени, первый по праву"; так судили еще в Старом Риме.

— Нет у нас таких законов, — в сердцах отрубил Крун.

— Ошибаетесь, герцог! Вы теперь в Империи и, следовательно, ее законы суть ваши законы!

— К дьяволу! Ваш император признал моего сына наследным принцем!

— Пусть вас это не смущает, — с очаровательной и двусмысленной улыбкой заявила София Юстина. — Признать вашего сына наследным принцем и признать его же правящим герцогом — две большие разницы! Вы понимаете, что я имею в виду, ваша светлость?

Он понимал. Он все теперь понимал. Загадочная игра аморийской "наследной принцессы" обретала в его представлении четкий смысл. Разгадав настроение Варга, она вознамерилась посадить на герцогский престол податливую к "благам цивилизации" Кримхильду. Она не понимает, с тоской думал Крун, что Галлия — не Амория, и что его бароны в самом деле не признают власть женщины, и глубоко наплевать им на имперский закон, а дразнить их — опасное дело! Его, Круна, власти и без того едва хватило, чтобы принудить их вместе с ним покориться императору!..

— Вы совершаете большую ошибку, — с горечью промолвил Крун. — На вашем месте я бы оставил мою дочь в покое и лучше подумал, как мне переубедить моего наследника…

— Когда умирал Великий Фортунат, основатель Империи, — перебила его София, — и у него был больший выбор, чем у вас нынче. У него было четверо прекрасных сыновей, каждый из которых всюду следовал за отцом; еще у него было трое дочерей[16], и старшей среди всех детей была Астрея. В те времена женщины могли придти к власти лишь по случайному и исключительному стечению обстоятельств. Однако Фортунат нарочно передал власть Астрее, ибо принцип старшинства воистину был для него священен! Все, дорогой мой герцог, когда-нибудь случается в первый раз. Возможно, боги именно вам назначили быть нарбоннским Фортунатом, а вашей дочери — нарбоннской Астреей — кто знает?..

Крун не успел ответить ей — потому что впереди обозначилась опасность. Дорогу ему и Софии преградила ватага неряшливо одетых молодых людей, нежданно вырвавшихся, точно стая шакалов, из какого-то темного проулка. Их было человек девять или десять. Вожаком казался долговязый, плотно сбитый юнец в длинном черном плаще, распахнутом на груди, и черном же фригийском колпаке. Под колпаком метались растрепанные черные волосы. Вожак скривил толстые губы в глумливой усмешке и громко произнес по-аморийски:

— Так, так, какая встреча! Сиятельная София Юстина в обнимку с гориллой-варваром!

Его спутники отозвались язвительным гоготом.

Краем глаза Крун заметил, как в одно мгновение побледнела его восхитительная спутница, а его тренированный слух уловил слова, сорвавшиеся с ее губ:

— О, нет, только не это и только не сейчас!

Он обернулся, ища глазами Варга. Но сына позади не было, как не было и кесаревича Эмилия Даласина. В сгустившихся сумерках видна была лишь пустынная аллея. Он был один против этих негодяев.

Глава пятая, в которой читатель знакомится с новыми колоритными персонажами нашей исторической драмы

148-й Год Химеры (1785), вечер 14 октября, Темисия, Форум, затем дворец Юстинов

Так куда же исчезли Варг и кесаревич Эмилий? Вот вам ответ, читатель.

До самого последнего времени нарбоннский принц и внук Виктора V шли вслед за Круном и Софией. Здесь нам придется заметить, что одним из замечательных умений Варга была способность поддерживать беседу и в то же самое время думать о совершенно других вещах. Со стороны могло показаться, будто принц внимательно слушает рассказы Эмилия об аморийской истории, об Эфире и великих аватарах, о доблести имперских легионеров, и так далее. Иногда Варг переспрашивал, уточнял, даже кое в чем возражал, а когда кесаревич проявлял интерес к жизни галлов, отвечал ему. Был принц, как и прежде, предусмотрительно вежлив, и все попытки кузена Софии Юстины спровоцировать Варга на откровенность неизменно заканчивались ничем. К примеру, в ответ на прямой вопрос Эмилия, признает ли принц Истинную Веру, Варг отвечал, что истинную веру отвергает лишь безумец, а на уточняющий вопрос, считает ли принц Учение Аватаров Истинной Верой, Варг заметил, что, как хороший сын, он всюду следует за отцом, в том числе и в вопросах веры.

Вот так и следовал он за отцом по аллеям Форума, пока внимание его не привлекло диковинное зрелище: справа по ходу аллеи, как раз посредине небольшого сквера, возвышался каменный столб, а к столбу были цепями прикованы двое мужчин, старый и молодой. Их облачение составляли рваные платья, но не износившиеся от времени, а нарочно шитые из разноцветных лоскутков самой грубой материи, из обрывков проволоки, из шерсти некоего дурно пахнущего зверя, и скрепленные нитками, похожими на паучью сеть. На головах обоих имелось по колпаку отвратительного вида с некими устройствами типа колокольчиков, только эти "колокольчики" не звенели, а при каждом движении голов издавали гнусавые, режущие слух звуки.

Зрелище, более подходящее для какой-нибудь дикарской страны, где людей приносят в жертву кровожадным богам, нежели бравирующей своей цивилизованностью Амории, чрезвычайно заинтересовало Варга, и он спросил у кесаревича Эмилия, кто такие эти люди.

Эмилий Даласин ответил не сразу. Сперва, как почудилось Варгу, императорский внук лишился дара речи, едва узрев узников каменного столба. Без сомнения, эти двое были знакомы кесаревичу, и знакомы лучше, чем тому хотелось бы; благороднейший Эмилий Даласин взирал на них взглядом суеверного варвара, встретившегося лицом к лицу с исчадиями преисподней. Не сразу кесаревичу удалось спрятать истинные свои чувства от проницательного взора Варга; принц услышал, как спутник его пробормотал какие-то слова; если бы Варг владел патрисианским сиа, он бы понял следующее: "О, боги!.. Они еще здесь!".

Чувства, отразившиеся на лице Эмилия Даласина, подогрели интерес Варга, и он повторил свой вопрос.

— Это преступники, — наконец ответил кесаревич; голос его дрожал от волнения. — Это страшные преступники!

Варг кивнул с едва заметной усмешкой.

— Оно и понятно! Должно быть, те двое согрешили порядочно, зачем иначе им тут стоять?! В чем их вина?

Эмилий Даласин заколебался, размышляя, стоит ли отвечать и не лучше ли сразу увести принца прочь от каменного столба и этих людей, затем к нему пришло озарение; он подумал, что правда об этих людях поучительнее умолчания и лжи; он решил, что история узников каменного столба послужит для молодого Варга поучительным уроком на всю оставшуюся жизнь…

О, честный, благородный, наивный Эмилий Даласин! На самом деле он нисколько не различал многокрасочную игру страстей, бушующих в душе северного варвара! В этот день, в этот тихий вечер, в это обманчивое мгновение коварные боги присудили ему совершить самую страшную ошибку всей его жизни; вернее, то было лишь начало цепи трагических ошибок самых разных, друг на друга непохожих, людей… А может быть, дьявол оказался слишком силен?!

— Это еретики, — нравоучительным тоном ответствовал Эмилий Даласин. — Перед вами, принц, отец и сын Ульпины, самые страшные еретики, каких только знала история новейшего времени. Старший Ульпин, патрис по происхождению, совсем недавно принадлежал к сообществу иереев почитаемого Ордена Сфинкса, носил высокий сан куратора, имел право претендовать на пост верховного куратора и мог в положенный год стать понтификом, то есть главой Святой Курии и всего Священного Содружества, фактически вторым, после Его Божественного Величества, человеком в государстве. А если учесть, что земное божество не обременено у нас обязанностью творить реальную власть, у старшего Ульпина был неплохой шанс стать первым человеком Империи…

— Он этим шансом не воспользовался, — с искренней горечью в голосе продолжал кесаревич Эмилий, — ибо дьявол всецело овладел его душой! Ульпин, знатный патрис, куратор Ордена Сфинкса, стал еретиком…

Упомянутый еретик, полуобернув голову к говорившим, с интересом, как показалось Варгу, прислушивался к словам кесаревича.

— Вы не сказали, Ваше Высочество, в чем состояла его ересь, — напомнил Варг.

— Ах, да… Ересь настолько ужасна и глубока, настолько самоочевидна, что скрыть ее под личиной высокопарных слов о верности Учению Аватаров, как то обычно делают еретики в тщетной надежде спасти свои никчемные жизни, не представляется возможным. О какой же верности Учению можно говорить, когда из последней книги старшего Ульпина прямо следовало, что никаких великих аватаров, богов-посланцев, основавших нашу цивилизацию и вручивших Фортунату свое Учение, вовсе и не существует, и никогда не существовало, а есть только один Бог-Творец, который ни в каких посланцах не нуждался и не нуждается. И что, соответственно, — в голосе Эмилия звучало искренне возмущение, — аватары в императорах не воплощаются (поскольку просто нет их, аватаров), а значит, владыки наши — никакие не воплощенные боги, а такие же смертные, как и все люди! И что, следовательно, сам легендарный Фортунат был всего лишь ловким проходимцем, первым сообразившим, какую выгоду можно извлечь из Эфира…

Кесаревич запнулся, поняв, что, по-видимому, сказал лишнее.

— Совершенно справедливо, — вдруг произнес старик у столба, — сразу видно, что Его Высочество читали мой запрещенный трактат "Основы Истинной Веры". Ай-ай-ай, как нехорошо отпрыску Фортуната читать труды злокозненных еретиков!..

И старший Ульпин захихикал тихим каркающим смехом, отчего "колокольчики" на его голове пустились в пляс, распространяя вокруг себя гнусавые звуки. Спустя пару мгновений, однако, еретик оборвал свой смех и застыл с отрешенным видом. "Он боится спугнуть нас, — понял Варг. — Он хочет, чтобы кесаревич досказал его историю до конца".

— Вы сами видите, принц, — сказал Эмилий Даласин, — этот человек не в себе. Да разве кто в здравом уме станет отрицать божественность Эфира?! Разве эта чудесная звезда, этот светоч цивилизации, источник всех благ Аморийской империи, не является лучшим подтверждением существованию богов-аватаров?! — в праведном гневе воскликнул кесаревич.

— Отнюдь, — живо отозвался старший Ульпин, — Эфир, Ваше Высочество, скорее всего, некий метеорит из неизвестного вещества, как-то попавший на орбиту нашей планеты, либо, не исключено, космический корабль иной цивилизации, потерпевший там аварию или просто оставленный пришельцами на орбите Геи до лучших времен. В любом случае мифические боги-аватары никакого отношения к Эфиру не имеют…

— Пойдемте отсюда, принц, — молвил Эмилий Даласин, — ни к чему нам выслушивать злобный бред этого еретика. Через него дьявол искушает нас.

— А я не боюсь козней дьявола, — заявил Варг, — ибо стоек в Истинной Вере! Скажите, Ваше Высочество, им отрубят голову? Или повесят?

— Что вы, что вы, принц! Не во власти смертных изгнать дьявола из душ! Лишь Творец и великие аватары властны над душами. Эти преступники приговорены судом Курии к пожизненному заточению в "Обители Обреченных", что в Стимфалии, на нагорье Танат. Это, да будет известно вам, принц, похуже смертной казни, это все равно что быть похороненным заживо. Еретики закончат свое существование посреди черных скал, где днем темно, как ночью, где воздух тяжел и разрежен, вызывая кошмарные видения, где бушуют эфирные грозы, смущающие разум, где, воистину, Смерть шествует по Жизни! Великие аватары сами определят, когда призвать еретиков на свой суровый суд!..

— Тогда почему они здесь?

— А это для того, — вдруг ответил за кесаревича старший Ульпин, — дабы благочестивый аморийский народ видел, какая кара ждет приспешников дьявола. Подобных нам еретиков полагается выставлять на Форуме для всеобщего обозрения, приковав цепями к позорному столбу, дабы всякий правоверный аколит имел возможность плюнуть им в лицо, осмеять, предать анафеме, бросить в них камень.

Сказано это было не без ехидства, причем сказано было на чистейшем галльском языке! Еретик ни в коей мере не производил впечатление человека, готовящегося к своим похоронам. Это был бледный тщедушный старик, по чертам лица которого с трудом можно было уловить знатное патрисианское происхождение. Само лицо, однако, казалось маленьким и чем-то напоминало мышиную мордочку. Из-за опухших век слезились крохотные серые глазки, но огонь, бушевавший в них, начисто отбивал желание иронизировать по поводу облика этого старика.

Кесаревич Эмилий, не отличавшийся знанием галльского языка, смутился и негромко спросил у Варга:

— Что говорит этот злодей?

— Он удивляется, Ваше Высочество, как могло случиться, что его осудили за мысли, — ответил нарбоннский принц.

— Он лжет и святотатствует! — оскорбленно воскликнул Эмилий Даласин, прожигая старшего Ульпина ненавидящим взглядом. — Всякому известно, что у нас не судят за мысли. Как говорили еще древние римляне, "cogitationis poenam nemo patitur" — "никто не несет наказание за мысли"! Их, разумеется, судили не за мысли. Их судили потому, что они еретики!

— Понятно, — кивнул Варг, — потому что дьявол овладел их душами. Всякое благочестивое общество обязано избавляться от еретиков.

Если бы на месте своего благородного кузена была проницательная София Юстина, она бы, бесспорно, уловила оттенок иронии в голосе юного принца. Однако Эмилий Даласин не был столь проницателен, как она, да и казался слишком взволнованным в эту минуту, чтобы делать какие-либо психологические наблюдения.

— Вот именно, — с одобрением заметил он, — я рад, что вы понимаете, принц. У нас свободная страна, и в ней нет места для подобных существ, переставших быть людьми!.. Ну что ж, уже завтра утром злодеев отвезут на экраноплане в Пифон, а оттуда на аэросфере — в "Обитель Обреченных". Можно сказать, они уже в прошлом!

Полагая тему закрытой, кесаревич Эмилий решительно взял Варга под руку и повел его к выходу из сквера. Последним, на что обратил внимание принц, была таинственная усмешка на тонких, чуть искривленных, устах старика.

— Послушайте, Ваше Высочество, — сказал Варг, когда они с кесаревичем покинули сквер позорного столба, — я нигде не увидел стражи. Разве столь опасных еретиков, как эти Ульпины, не полагается стеречь?!

Внук императора с искренним недоумением воззрился на него, затем, словно вспомнив что-то, выдавил из себя снисходительную улыбку.

— Я и забыл, что вы плохо знакомы с нашими обычаями, принц. Вы правы, еретиков никто не сторожит. Ибо они под надзором Высоких Богов! Ни одному человеку просто не придет в голову помогать еретикам.

— А разве у ереси Ульпинов не было сторонников?

— Сторонники были, разумеется, — жалкая кучка таких же деградировавших отщепенцев, предателей Отечества и Истинной Веры. Но всех их отловили и наказали прежде, а главарей оставили напоследок, для назидания. Повторяю вам, принц, ни одному аморийцу просто не придет в голову освобождать приспешников дьявола и губить тем самым свою бессмертную душу!

"Аморийцу, может быть, и не придет", — подумал Варг.

— Поглядите вперед, принц, — сказал Эмилий Даласин. — Мне кажется, я вижу вашего отца и мою кузину. Похоже, у них неприятности! Поспешим!

***

— Так, так, какая встреча! Сиятельная София Юстина в обнимку с гориллой-варваром!

Долговязый вожак неряшливо одетой ватаги и его более низкорослые спутники, глумливо усмехаясь, ждали, что ответит им княгиня; от "гориллы-варвара" ответа они не ждали.

Поборов нервную дрожь, дочь первого министра гордо вскинула голову и с неподражаемым достоинством истинного потомка Великого Фортуната произнесла:

— Я всегда подозревала, что вы невежа, гражданин Интелик. И все же вам придется немедля уступить нам дорогу!

От таких слов глумливые гримасы мгновенно сошли с лиц юнцов. В глазах вожака зажегся гнев, он сделал резкое движение рукой и прошипел:

— Ну уж нет, ваше сиятельство! Сперва вы выслушаете…

— Я ничего не стану слушать здесь и сейчас! — отчеканила София Юстина. — Если вам есть что сказать, обратитесь к моему референту и, возможно, он назначит вам время аудиенции. Ну же, прочь с дороги!

И она решительно шагнула навстречу вожаку и его "свите". Низкорослый юнец с бледным как мел лицом, прильнувший к торсу вожака, шепнул ему:

— Ради всех богов, Андрей, уйдем, пока не поздно!

— Ну уж нет! — взревел Андрей, бешено вращая глазами. — Довольно нам, коренным жителям этой страны, лебезить перед пришельцами!

Видя, что вожак не собирается уступать ей дорогу, София Юстина остановилась прямо перед ним и скрестила руки на груди.

— Вы пьяны, гражданин Интелик. Я вижу, вы добиваетесь, чтобы у вашего отца были неприятности. Так я их ему устрою!

— Андрей, ради Творца, уйдем отсюда! — заныл коротышка.

— Обожди, Ромаша, я только разогрелся, — прогнусавил вожак и, взмахнув руками, бросил в лицо Софии: — А вы меня не пугайте, ваше сиятельство! Ну, что вы сделаете моему отцу? А?! Он делегат от народа, не забывайте! Скоро и я стану делегатом, вот тогда мы с вами и поговорим!

София Юстина презрительно усмехнулась.

— Вы бредите, гражданин. Вы, что же, никогда не смотрелись в зеркало? Ваше место — в зоопарке, а не в Народном Доме!

Лицо Андрея перекосила гримаса ярости. Он отступил на шаг.

— А-а-а!!! — вращая зрачками, как помешанный, взревел он. — Глядите, люди! Вот она, наша власть! Эта женщина считает себя всесильной! Она думает, что ей позволено все! Так нет же, нет! Долой ее! Долой всех Юстинов! Довольно им над нами измываться! До-лой!!

— До-лой! До-лой! До-лой! До-лой! — принялись скандировать юнцы, размахивая руками и медленно наступая на Софию.

Чтобы не оказаться в кольце, ей приходилось пятиться. На прекрасном лице дочери Тита Юстина демонстративное презрение смешивалось с разгорающимся гневом, стыдом и страхом.

— Довольно! — взмахнув рукой, воскликнула она. — Чего вы хотите?

Юнцы тотчас умолкли: то ли сила духа и уверенность в себе этой женщины остановила их, то ли так было задумано их вожаком с самого начала. Он выдавил приторную улыбку и заметил:

— Вот так-то лучше, ваше сиятельство! Вам надлежит прислушиваться к голосу народа, пока народ еще желает с вами разговаривать.

— Клянусь, вы об этом пожалеете, жалкие недоумки, — прошептала София Юстина.

Внезапно — для него вообще, как видно, не существовало плавных переходов от одного настроения к другому — Андрей Интелик отпрыгнул в сторону и, указывая пальцем на Круна, завопил:

— Глядите, граждане! Вот обезьяна из северных джунглей! В то время как благочестивые подданные Его Божественного Величества испытывают недостаток в самом главном, эта языческая горилла живет в "консульских палатах", вместе с другими себе подобными гориллами, — вот на что тратит деньги трудового народа наше хваленое правительство!

Крун, пытавшийся остаться бесстрастным наблюдателем, как то и подобает чужестранцу, после этих слов не смог сдержать себя. Пока что это был лишь взгляд — но взгляд, устремленный им на вожака, оказался столь страшен, что Андрей Интелик счел за благо спрятаться за спины своих сторонников и оттуда, из-за спин, прокричать, с торжеством в голосе:

— Ага! Вот кому нравится наше правительство — этой самой горилле! Позор правительству Юстинов!

— Постойте, герцог, ради Творца, не вмешивайтесь, им только это и нужно! — вскричала София Юстина, но было уж поздно…

Герцог Крун, это могучий северный варвар, не привыкший спускать и куда менее обидные оскорбления, рванулся в гущу толпы, разметал юнцов и, прежде чем вожак успел сообразить, сколь стремительно изменилась ситуация, — нанес ему разящий удар своим железным кулаком.

— Получай, ублюдок!

Интелик, лишь казавшийся средоточием физической силы, отлетел в сторону, прямо на аккуратно подстриженный кустарник.

В то же самое мгновение вспыхнул яркий свет, вспыхнул и сразу погас, сделав свое дело…

София Юстина в отчаянии заломила руки.

— Что вы натворили, герцог! — прошептала она по-галльски. — Это была провокация, чтобы погубить меня, — и вы попались!

— Я не понимаю…

— Посмотрите на него и, может быть, тогда поймете, — с горечью промолвила она.

Крун перевел взгляд на Интелика. У того от удара герцогского кулака текла изо рта кровь, возможно даже, были выбиты зубы, — однако вожак нагло щерился, всем своим довольным видом показывая полную победу над Круном и Софией. Его сторонники тоже многозначительно усмехались. Андрей поднялся на ноги и заметил, указывая на свою рассеченную губу:

— Этот удар вам больно отзовется, ваше сиятельство.

— Вы низкий и порочный человек, Андрей Интелик, — констатировала София Юстина. — Что ж, торжествуйте, пока можете. В одном вы правы наверняка: вы действительно испытываете недостаток в самом главном — в здравом смысле! Какое счастье, что таких, как вы, немного!

— Сами виноваты, сиятельная княгиня, — осклабился Интелик. — Не нужно было спускать северную псину с поводка!

Он сказал это — и увидел, как снова сжались в кулаки пальцы Круна. Интелик отскочил в сторону и приготовился что-то выкрикнуть, как вдруг побледнел лицом, а с толстых губ его вместо оскорблений сорвались слова досады.

— А-а, боишься, сучий потрох! — свирепо ухмыльнулся Крун, наступая на негодяя.

Однако вожак испугался не его.

— Именем моего деда, Божественного Виктора, остановитесь! — прозвучал гневный голос Эмилия Даласина.

Юнцы сбились в жалкую кучку подле своего вожака. Крун услышал, как по рядам их пробежал испуганный шепот: "Фортунат… Кесаревич Эмилий!", а самый маленький юнец, которого вожак называл "Ромашей", обреченно проныл: "Ну вот, что я говорил! Мы пропали…".

— Что здесь происходит? — жестко вопросил Эмилий.

— Эти негодяи преградили нам дорогу, — ответила София, — и оскорбили меня. Его светлость, — она особо подчеркнула слова: "его светлость", — вступился за мою честь, и вот…

Эмилий Даласин нахмурил густые брови и обратился к Интелику:

— С каких это пор отпрыски народных избранников позволяют себе угрожать женщине, в жилах которой течет кровь Великого Фортуната?!

— Вашему Высочеству не о чем беспокоиться, — кланяясь и заискивающе улыбаясь, ответил вожак. — Мы с княгиней всего-навсего беседовали о политике.

Эти слова подразумевали: "Мы беседовали о политике, а политика не ваше дело, кесаревич!".

— Он говорит правду, княгиня?

— Увы, Ваше Высочество, — вздохнула София Юстина, понимавшая всю бессмысленность этого дознания, — вот только гражданин Интелик выбрал для дискуссии крайне неудачное время и место!

Вожак торжествующе осклабился.

— Мы уже закончили. Ваше Высочество позволит нам уйти?

Эмилий Даласин медленно кивнул, однако София Юстина вышла вперед и сказала Андрею Интелику:

— Нет, постойте. Кто-то из ваших фотографировал нас вон из тех кустов. Я требую, чтобы вы засветили пленку — здесь и сейчас!

Интелик сделал большие глаза и прижал руки к груди в знак своей искренности.

— Помилуйте, ваше сиятельство! Я даже не понимаю, о чем вы говорите! Что за пленка, где, какие кусты?..

София стиснула зубы от досады.

— Клянусь кровью Фортуната, вы пожалеете больше моего, гражданин, если этот снимок появится в газетах!

Она увидела, что удар достиг цели. Интелик растерялся: ведь София Юстина поклялась священной княжеской клятвой; всякий, нарушивший ее, переставал считаться потомком Основателя и навсегда изгонялся из высшего света. Поэтому аморийские князья клялись кровью Фортуната лишь в самых исключительных случаях.

Однако он сумел побороть свою растерянность, церемонно поклонился кесаревичу и княгине — и поспешил покинуть место баталии. Вместе с ним ушли его люди. Роман Битма, не надеявшийся столь дешево отделаться, шепнул ему на ухо:

— Что же мы теперь предпримем, Андрей?

— Фото у нас есть, — отозвался Интелик. — И это только начало! Вот увидишь, Ромаша, мы заставим поволноваться этих чванливых нобилей.

— А как же ее клятва? Юстина достаточно сильна, чтобы уничтожить нас…

Вожак усмехнулся.

— Не трусь, Ромаша. Наши друзья не слабее Юстины!

— Ох, — вздохнул семнадцатилетний Роман Битма, явно не обладавший бойцовским характером своего двадцатидвухлетнего друга и его верой в могущество "друзей".

***

— Кто были эти негодяи? — спросил герцог Крун, как только те утратили возможность его слышать.

— Это плебеи, — ответила София Юстина, — их вожак приходится сыном делегату Кимону Интелику.

— Проклятие! — с возмущение в голосе прогремел Крун. — И вы позволяете презренным простолюдинам оскорблять вас?! Клянусь всеми богами, я у себя в Нарбоннии подвешивал мужиков за меньшие грехи!

Княгиня печально усмехнулась.

— Иногда мне хочется того же самого, герцог. Право, гражданин Интелик неплохо бы смотрелся вниз головой!

— Ну так что же вам мешает?! Пусть негодяя схватят и подвергнут положенной каре!

— Это невозможно, — сказал Эмилий Даласин. — Плебеи — такие же подданные Божественного императора, как и мы, патрисы. Мы и они — аморийцы!

Крун помотал головой, не понимая логики в словах императорского внука.

— Разве у вас, у патрисов, мало власти, чтобы внушить черни должное почтение?!

— Те, кого вы видели, не совсем чернь, — заметила София Юстина. — Их родители — влиятельные политики либо магнаты. Если мы без достаточных оснований начнем преследовать сынков, нас упрекнут в небрежении правами трудового народа. Собственно, вы это уже слышали.

— Все равно не понимаю! Какое вам дело до того, что скажет чернь! Власть-то у вас, у патрисов!

— И мы дорожим ею, поверьте! По-моему, пусть лучше плебеи митингуют на улицах, выбирают делегатов, путь лучше эти делегаты делают вид, что правят вместе с нами…

— Лучше чем что?

— Чем если бы они втайне озлобились против нас, патрисов. Не забывайте, герцог, в Империи патрисов менее восьмисот тысяч, а плебеев почти тридцать семь миллионов!

"Умно, — подумал Варг, внимательно слушавший этот разговор, — очень умно! Ловкие аристократы, подобные этой Софии, повязали свой народ аватарианской верой и показным дружелюбием. И этот раболепный народ ловит крошки с княжеских столов и еще радуется, что ему позволяют избирать своих никчемных делегатов! А всякий, кто восстает против такого порядка, объявляется еретиком, как Ульпины".

— И все равно я не понимаю, — в сердцах бросил Крун, — может быть, потому что я варвар. Будь моя воля, я бы с наглым сбродом церемониться не стал!

Вскоре они расстались: Крун с сыном отправились в свой павильон, — это совсем рядом, стоит лишь пересечь проспект Фортуната и немного пройти в сторону Квиринальского озера, — а Эмилий Даласин и София Юстина в карете кесаревича поехали в свои резиденции.

— Удивительная страна, — пробормотал Крун, когда остался наедине со своим сыном. — Здесь все не так, как у нас!

— Вот потому-то мы и враги, — сумрачно глядя из-под бровей, молвил Варг. — И останемся с ними врагами, кто бы ни желал иного!

— Ты глупец, — устало проговорил герцог; у него в этот вечер не было ни сил, ни желания снова вправлять мозги непокорному сыну.

— Я не глупец, — сказал принц. — Глупец тот, кто не видит, что все это было разыграно.

— Что?! — ахнул герцог.

— А то, — с ожесточением отозвался Варг, — что все амореи заодно. Вернее, все, кто признает аватарианскую веру, — поправился он, вспомнив об Ульпинах. — Все, что видели мы, было разыграно для тебя.

— Для меня?!!

— А как ты думал, отец?! Поставлю молот Донара против всех их богов, что сиятельство с Высочеством заранее договорились! А тем простолюдинам хорошо заплатили, чтоб разыграть этот пошлый фарс. А ты и клюнул!

Такая мысль не приходила Круну в голову.

— Дьявол! — пробормотал он. — София тоже говорила, мол, я поддался на какую-то провокацию.

Варг раскатисто рассмеялся.

— Во имя Донара, это мне нравится! Хоть в чем-то мы сошлись с твоей Софией, отец!

— Этого не может быть. Не может быть, я сказал! София Юстина искренна в своем стремлении подружиться с нами. Будь иначе, я бы понял…

— Ты сам, отец, учил меня не верить коварным улыбкам амореев. Да что с тобой? Какая может быть дружба между господами и их рабами?! Разве кто спорит, что Юстина очень умна и красива? Тем более она для нас опасна!.. О, боги, да что сделать, чтобы ты понял, какие демоны нас окружают, отец?!

"Этого не может быть. Этого не может быть. Этого уже не может быть никогда", — стучало в висках у Круна, и он не слушал, что говорит ему сын.

***

— Как я устала, кузен, — жаловалась София, пока карета кесаревича катилась ко дворцу Юстинов. — О, неужели этот день уже кончается?! Хвала великим богам… Я хочу в постель. Никакой политики больше — только постель!..

— Вовремя я появился, — сказал Эмилий. — Хотел бы я знать, какая муха укусила Кимонова сына! С чего это он так распоясался?

— Ставлю тысячу империалов, кузен, муху зовут Корнелий Марцеллин.

— Твой дядя?! — изумился кесаревич.

— А что тебя удивляет? Мой дядя не гнушается водить дела с подобным сбродом. Недаром он вождь фракции популяров в Сенате.

— По-моему, ты заблуждаешься, Софи. Я не вижу логики.

Превозмогая усталость и боль в ступнях, София принялась объяснять ему то, что для нее казалось самоочевидным.

— Мой дядя Марцеллин мечтает о кресле первого министра, так? Я — тоже мечтаю. У меня больше шансов. Однако если дяде удастся скомпрометировать меня… Ну, ты понял.

— Не могу поверить, Софи. Твоя репутация безупречна — что может изменить какой-то фотоснимок?! Все поймут, что это подстроено твоими недругами. Да и в чем твой грех на этом снимке?..

София Юстина не смогла сдержать улыбку.

— Твое счастье, кузен, что ты Фортунат. В политике ты наивен, точно дитя… К тому же я не настолько святая, как тебе кажется.

Тут она рассказала ему историю с дневной погоней на озере Феб.

— …Никто не сможет ничего доказать, — сказала она, — но с тех гидромобилей, что гнались за мной, наверняка видели знак Юстинов на дверцах и символ Пегаса на носу моего корабля. Если начнется расследование или, того хуже, узнает дядя…

— Я постараюсь помочь, — задумчиво молвил Эмилий Даласин. — Ты права, я Фортунат, я могу сказать то, что не позволено политику — в самом деле, какие интересы в суетной политике могут быть у отпрыска священной династии?!

София рассмеялась и поцеловала кузена в щеку.

— Ты настоящий друг, Эмиль.

— И все же больше так не попадайся, — пробормотал кесаревич.

— Ну что ты! Я чту наши законы не меньше, чем твое доброе имя, кузен. Кстати, напрасно ты вмешался. Я справилась бы с плебеями и без Круна, и без тебя.

Они подъехали ко дворцу Юстинов; София вышла и направилась в личные свои апартаменты, а карета кесаревича покатила в сторону Палатинского моста, который связывал континентальную Темисию с резиденцией Фортунатов на острове Сафайрос.

— В постель, только в постель, — отвечала София на все прочие предложения слуг, а сама думала при этом: "Интересно, он пришел сегодня? Ах, если б он пришел!".

Тот, кого она имела в виду, встретил ее у дверей спальни, и она в радостном изнеможении свалилась ему в руки. Это был атлетически сложенный красавец с восхитительными вьющимися волосами цвета смоли, ниспадавшими на могучие плечи; пропорции его тела были настолько мужественны и безупречны, что этого молодого человека часто называли Марсом, срезая две последние буквы его имени. Его лицо казалось хищным и грозным, даже когда он улыбался, а широкий орлиный нос был носом настоящего римлянина. Читатель, несколько смущенный обликом Юния Лонгина, законного супруга Софии Юстины, может расслабиться: теперь он знает имя человека, которому дарила любовь эта замечательная женщина.

— О, Марсий… — прошептала она. — Какое счастье, что ты со мной!

Князь Марсий Милиссин, единым восхищенным взглядом оценив наряд возлюбленной, отбросил прочь передник, свою последнюю одежду, и приветствовал ее, как подобает столь красивому мужчине приветствовать столь роскошную женщину.

— Мы заждались тебя, — жарко прошептал он ей на ухо, — я и мой настойчивый друг. Ты прекрасна, моя прелесть! Мне одно лишь жаль: скудоумным северным варварам не понять, сколь ты великолепна в этом волнующем наряде!

— О, ты неправ, — говорила она, пока он освобождал ее от одежд и укладывал на богатое ложе, — ты неправ, мой бог: я сумела произвести впечатление!

— Варвары не стоят твоих трудов, бесценная моя.

— Они нужны мне, любимый: если я посажу женщину на варварский престол и помогу ей удержаться хотя бы до выборов нового первого министра…

— Ты станешь героиней нашей истории, моя богиня!

— Да… О, Марсий! Этот фамильный дворец слишком мал для меня! Как вытерпеть три года, что отделяют меня от Квиринала?!

— Я помогу тебе скоротать этот срок… А что, герцог Крун в самом деле смертельно болен?

— Увы, это так… У него язва или даже рак желудка.

— Ты не знаешь точно?

— Я знаю слишком много, Марс, и то случайно. Вокруг Круна верные мне люди… Я восхищаюсь этим человеком, любимый! Он мудр и мужествен. Судя по докладам моих врачей, он испытывает нечеловеческие страдания — а ведь не скажешь по виду его! Ах, если бы я чем могла ему помочь!

— Но постой, прелесть моя, ведь язва лечится, а рак…

— Герцог не знает о своей болезни. Во всяком случае, мне кажется, что он не знает, какая болезнь мучает его плоть. А если бы знал, это вряд ли что-нибудь изменило: Крун воин до мозга костей, он будет терпеть боль, пока она не сведет его в могилу… Он не может оставить Нарбоннию даже на время — его бароны и его собственный сын… Ты меня понял. Вот почему я так спешу устроить наследство Кримхильды.

— Все у тебя получится, моя звездоокая богиня, ибо нет женщины прекраснее тебя и умнее…

— …И нет мужчины достойнее тебя, мой воинственный бог…

Больше они не говорили в эту ночь, ибо истинная любовь не нуждается в словах.

Но если бы София Юстина предполагала, каким событиям суждено развернуться еще до восхода солнца, она, вне всякого сомнения, предпочла бы вовсе не ложиться в постель…

Глава шестая, в которой наследник нарбоннского престола совершает поступок, способный придти в голову только сыну варварского вождя

148-й Год Химеры (1785), ночь с 14 на 15 октября, Темисия

— Эй, наперсник, просыпайся, ну, живо!.. Буду я тут тебя расталкивать, разомлел на аморейских харчах, а еще рыцарем называешься…

Ромуальд открыл глаза и увидел лицо Варга. Принц довольно ухмылялся, а в синих, цвета неба, глазах его играли хорошо знакомые молодому рыцарю озорные искорки. Глаза Варга, впрочем, в этот момент не напоминали цвет неба, потому что небо было черным.

— Ночь на дворе… — начал было Ромуальд, но Варг шепотом перебил его:

— Вставай, живо! Дело есть. Завтра будет поздно.

Ромуальд поднялся с ложа, зная, что друг объяснит ему, какое дело не терпит до утра.

— Одевайся, — приказал принц, — и прихвати кинжал.

Сам Варг был в полном облачении, точно и не ложился спать, но оружие у него отсутствовало.

— А ты? — спросил молодой рыцарь.

— Вот мои кинжалы, мечи, палицы и остальное, — усмехнулся принц, показывая свои руки, где под одеждой перекатывались канаты мускулов. — На случай, если нас задержат, я буду чист. А ты — мой оруженосец, тебе положено носить кинжал.

— Кто нас может задержать?

— Мало ли… Я хочу слегка подпортить амореям их торжество.

Он имел в виду предстоящее празднование дня рождения августа Виктора V.

Когда Ромуальд собрался, оба юноши, отважные, как северные волки и гибкие, как пантеры, бесшумно выскользнули из павильона. Закутавшись в черные плащи, они незаметно проследовали мимо других павильонов, мимо основного комплекса гостиницы "Филемон и Бавкида" и вышли на проспект Фортуната.

Была глубокая ночь. На их счастье, центральная улица аморийской столицы оказалась пустой. Варг усмехнулся и, не удержавшись от соблазна, погрозил кулаком пылающей в ночи хрустальной статуе Двенадцатиликого Бога, что возвышалась над городом.

— Гляди, кто-то идет, — прошептал Ромуальд.

Они спрятались в тени ближайшего здания. Вскоре мимо них прошествовали двое мужчин, рослый и коротышка. Мужчины шли от Филипповских терм в сторону Пантеона и оживленно переговаривались, не замечая ничего вокруг. Варг и Ромуальд услышали обрывок фразы высокого:

— …А когда я покажу его светлости этот снимок…

— Нам везет, — шепнул принц своему другу, — это как раз те, кто нам нужен. Слушай, что надо делать…

Минуту спустя Андрей Интелик и Роман Битма почувствовали себя в объятиях, из которых им не дано было вырваться. Варг и Ромуальд затащили их в темный проулок, предварительно заткнув рты какими-то тряпками.

Первым делом нарбоннский принц продемонстрировал Интелику свой кулак, добавив при этом:

— Сейчас я избавлю тебя от кляпа. Но если ты окажешься настолько глуп, что начнешь кричать и дергаться, я награжу тебя таким ударом, в сравнении с которым давешний удар моего отца покажется тебе ласковым прикосновением твоей мамочки. Ты меня хорошо понял, плебей?

Андрей Интелик, чьи глаза были наполнены ужасом, отчаянно закивал.

— Ну и отлично, — кивнул Варг и освободил речевой орган пленника.

— Ч-что т-тебе н-надо, в-вар-р-вар? — вот были первые слова плебейского заводилы.

— Не дрожи, как девка, — сказал принц. — Я тебе ничего не сделаю, если будешь хорошо себя вести. А если нет — сам знаешь, что тогда случится.

— Ей это даром не пройдет, — прошипел Интелик. — Слыханное ли дело — натравливать варваров на своего политического противника!

Варг беззвучно расхохотался.

— Так ты думаешь, мешок жира, что мы действуем по указке Софии Юстины?

— А разве это не так?! — с дерзостью прирожденного авантюриста спросил Интелик. — Вам ведь нужен снимок, не правда ли? Вот он, берите, только отпустите нас.

"Навряд ли Юстина предупредила своих горилл насчет негатива", — пронеслось в мозгу Интелика. Он рассчитывал дешево отделаться, обманув тупоумного варвара.

— Нам не нужен твой снимок, плебей, — сказал принц. — Вот тебе встречное предложение: как насчет того чтобы сообща свалить Юстину?

Сын народного делегата Кимона к этому предложению отнесся с недоверием.

— Народу Богохранимой Амории не нужна помощь варваров, — с высокомерием стрекозы, парящей надо львом, заметил он. — Мы справимся сами, когда захотим! И не тебе…

Мощный пинок в живот прервал словоизвержение будущего народного избранника. "Эти низкорожденные ублюдки ничем не лучше своих князей, а, скорее, хуже, — подумалось Варгу. — Те хотя бы знают, чего хотят и что могут!".

— А вот мне ваша помощь пригодится! — с тихой яростью, от которой у Андрея и у его спутника екнуло в груди, проговорил принц. — Мы кой-куда вместе сходим, а затем я вас отпущу. Я думаю, вы к тому времени сами смекнете, что вам дальше делать.

Окончательно запугав пленных такими словами, Варг двинулся к Форуму. За руку он держал Интелика, а Ромуальд — Битму. Последний, между прочим, в какой-то момент замычал под кляпом, и рыцарь спросил, как с ним поступить. Принц, оценив состояние молодого друга Андрея Интелика как полуобморочное, хмыкнул:

— Пусть идет с кляпом. Говорить ему необязательно, он будет немым свидетелем.

— Свидетелем чего? — в ужасе вопросил Интелик.

— Страшного преступления, — в тон ему отозвался Варг, но уточнять не стал, дабы пленники не свалились в обморок прямо здесь и прямо сейчас.

Они добрались до Форума и, петляя меж аллей, площадей и скверов, продвигались к цели предприятия.

— Послушай, отпусти нас, а, — вдруг попросил Интелик. — Я расскажу тебе, как можно справиться с Юстиной. Мы тоже ее не любим. Они, знаешь ли, нам вот все где, эти самые Юстины. Мы будем только рады, если ты ее…

— Заткнись, — оборвал его Варг, — или завтра улетишь в Стимфалию, в "Обитель Обреченных".

Андрей Интелик благоразумно послушался совета и все оставшееся в его распоряжении время мучительно размышлял, с какой стати ему лететь по указанному варваром адресу; Варг не знал, что в "Обитель Обреченных" ссылают только провинившихся патрисов, а с плебеями в подобных случаях поступают гораздо проще…

***

Из дневниковых записей Януария Ульпина

…В первый момент мне почудилось, что я грежу.

К нам продвигалась странная компания из двух северных варваров и двух плебеев, причем последние шли явно не по своей воле, а когда увидели нас, то, могу поклясться, волосы зашевелились на их головах.

Здоровенный галл оставил своего пленника на попечении второго варвара и бестрепетно подошел к нам. Не говоря ни слова, он осмотрел и потрогал руками наши цепи. Мы с интересом наблюдали за ним. В то время, каюсь, нам и в голову не приходило, что он задумал, и нам этот нежданный ночной визит казался хоть каким-то развлечением накануне последней ссылки…

— Стало быть, вы слуги дьявола, — сказал нам варвар на своем наречии, справедливо полагая, что плебеи галльского языка не знают, а такие ученые еретики, как мы, должны знать множество всяких языков.

Мы молчали, ожидая, что он скажет дальше. Он представился:

— Варг, наследник нарбоннского престола.

— Мы догадались, — ответил по-галльски мой отец.

Варг кивнул и взялся за цепь, которая опоясывала шею отца. В этот момент затрещал звонок на его "позорной шляпе"; принц оставил цепь, осторожно снял с отца "позорную шляпу", отнес ее в сторону и положил на землю, затем проделал то же самое с моей "позорной шляпой".

— Что ты делаешь? — не выдержал отец.

Принц предпочел ответить вопросом на вопрос:

— Хотите ли вы жить, еретики?

— Для нас это уже не имеет значения, — с достоинством ответил отец. — Мы сделали свое дело. Чудовищам не удалось сломить нас!

— Ну и?! — усмехнулся Варг. — И что дальше? "Обитель Обреченных"?!

До меня наконец дошло! Стараясь не выдать своего волнения, я спросил:

— У тебя есть другие варианты, принц?

Варг измерил меня долгим изучающим взглядом, а затем решительно взялся за цепь отца.

И произошло невероятное. Его пальцы обхватили стальную цепь, руки напряглись, на лице появилось выражение сосредоточенности — и пару мгновений спустя цепь лопнула!

Показывая мне сломанное звено, Варг сказал:

— Вот путы, которыми вас сковали аватары. Я их ломаю!

Дальше у меня случился непростой разговор с отцом, который, мысленно примирившись со своей участью и даже находя в ней свою героическую прелесть, отказывался признавать преимущества предложенного нам варианта. Мы говорили по-латыни, но вскоре перешли на галльский, чтобы Варг понял, в чем суть проблемы.

Тем временем ему удалось освободить отца от мелких цепей. Он совершал свой подвиг, равно мифический титан, и, что самое удивительное, в полном молчании, не испрашивая согласия отца. Лишь однажды он заметил:

— Представь себе, еретик, такую вещь: существует человек, который ненавидит Империю и аватаров. Он нутром чует, что это враги его свободы, что их дружба лжива, а их покровительство есть рабство. Этот человек понимает, сколь сильны враги, — но он хочет бороться! И пока не знает, как… И есть другой человек, который, я думаю, знает, как. Так почему бы первому и второму не объединиться?!

— Суета… — промолвил отец. — Мы отыграли свое. Я больше не желаю жить в мире, где властвуют чудовища-аватары и servum pecus[17] их народ. Благодарю тебя за твои помыслы, благородный галл, однако: invitum qui servat idem facit occidenti![18] И еще добавлю: exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor…[19]

— Ради Всевышнего, отец! — прошептал я. — Он ведь прав на все сто! Он и есть наш мститель! Ты только подумай, что мы еще успеем сделать вместе с ним! Стыдно и глупо не использовать такой шанс для мести!

Отец на мгновение задумался, затем медленно кивнул и поправил меня:

— Не для мести, Янус. Мы поможем этому благородному юноше отстоять свою свободу.

— Я знал, что услышу это, — ухмыльнулся Варг.

Он вернулся к плебеям и своему другу, взял у того кинжал, потом привязал плебея-коротышку к дереву, а далее со вторым плебеем и своим другом возвратился к нам.

— Поможешь нам сломать эту цепь, — сказал Варг плебею.

Тот запротестовал, насколько это позволял его заплетающийся язык:

— Нет… нет… Ни за что! Я не стану участвовать в этом преступлении! Меня за это сожгут на костре…

В этот момент отцу пришло в голову чуть пошутить. Он заставил плебея посмотреть себе в глаза и замогильным голосом прошептал:

— Ты сделаешь, как тебе велят, низкорожденный! Иначе я обращу тебя в тварь земноводную или в прах, смотря какое заклинание придет на ум первым… Дьявол, мой истинный Отец и Властелин, дал мне такую силу.

И он простер к несчастному растопыренную пятерню. Плебей затрепетал и более возражать не осмелился.

Вот так мы избавились от цепей; оставалось избавить от цепей аватарианской веры весь остальной Orbis Terrarum[20]…

Затем, когда дело было сделано, отец предложил освободиться от свидетелей. Друг принца побледнел, приняв, как видно, слова отца и на свой счет.

— Нет, я придумал кое-что получше, — сказал Варг. — Привяжем этого парня к столбу. Он нам еще пригодится.

Перспектива оказаться на месте заклятого еретика доконала несчастного. Ополоумев от ужаса, он завопил, точно его резали на части, и предпринял попытку сбежать. Эта попытка была пресечена принцем, который уже занес кулак с целью прогнать из плебея остатки сознания. Отец перехватил руку Варга.

— Не надо, друг мой. Ты прав, этот плебей нам еще пригодится. Он скажет властям, кто был истинный виновник нашего побега.

Отец положил правую руку на голову плебея, а левой рукой прикрыл ему глаза. Плебей вздрогнул и затих.

— Повторяй за мной, — начал отец, — "Я шел по улице…

— Я шел по улице, — безучастным голосом произнес плебей.

— …На меня напали. Я ничего не помню. Нет, помню! Их было двое".

— Какого дьявола… — проговорил Варг, но я шепнул ему, чтобы он молчал и доверился отцу.

— Сколько их было? — изменившимся голосом вопросил отец.

— Их было двое, — ответил плебей.

— Правильно, их было двое. "Они говорили: "Един Бог!"…

— Един Бог… — эхом отозвался плебей.

— "Един Бог!", — это наш девиз, девиз нашего дела, — шепотом объяснил я Варгу. — "Един Бог!", следовательно, есть только Творец, Deus Majores[21], и нет никаких аватаров, Dii Minores[22], следовательно, всякий, кто скажет: "Един Бог!", принадлежит к нашей вере, следовательно, нас освободили наши сторонники, чудом спасшиеся от властей…

— Больше я ничего не помню"… — продолжал поучать плебея мой отец.

— Не помню… Ничего больше не помню.

— Молодец. А теперь — усни!

Потом мы привязали спящего плебея к позорному столбу. Варг был бледен, что-то мучило его, и он наконец спросил отца:

— Ты колдун?

Отец улыбнулся:

— Нет, я просто мудрец, который подружился с наукой.

— Так я и думал, — с облегчением кивнул Варг. — Наши колдуны не умеют делать того, что сделал ты.

— Это пустяки, — заметил я, — невеликий труд загипнотизировать слабого духом человека.

— Ты тоже это умеешь?

Я кивнул — но перед тем успел уловить восхищенный взгляд Варга.

— Меня зовут Марк, — представился отец, — а это мой сын Януарий.

— Вы свободны, — сказал Варг. — И я хочу, чтобы вы стали моими друзьями.

— Мы уже твои друзья, — заметил я.

— Вам еще предстоит это доказать, — с металлом в голосе отозвался Варг, снова давая нам понять, что он не так прост, как может показаться.

— Мы докажем, — отозвался отец. — То, что ты видел — пустяк в сравнении с истинной нашей силой.

— Сила у меня есть. Или будет скоро. Мне нужны знания.

— Я то и имел в виду, друг мой. Знания суть сила.

— Хорошо. Что теперь? Вам нужно бежать из этого проклятого города.

— Не волнуйся за нас, — успокоил его отец. — Мы убежим. Из Темисии и из Амории. Мы найдем тебя в Галлии. Верь нам, друг.

Я увидел, как зажглись глаза молодого варвара: мой отец говорил именно то, что он жаждал услышать.

— Пора прикончить второго плебея, — сказал я. — Он не нужен.

— Напротив, — возразил принц, осмотрев неподвижного коротышку. — Пусть живет. Когда он придет в себя, его детский лепет только спутает властям картину происшествия.

— Ладно, — пожал плечами я. — Сегодня твоя ночь, друг.

На том мы и расстались с варварами. За все время нашего знакомства наперсник принца не проронил ни слова, но тем не менее успел понравиться отцу и мне. Уже уходя, я услышал, как Варг сказал ему:

— Проткни меня кинжалом, Ромуальд, если с восходом солнца у Софии Юстины не начнутся бо-о-ольшие неприятности!

Эти слова заставили меня немного усомниться в Варге, но потом я понял, что все складывается как нельзя лучше: наш новый друг был tabula rasa[23] — нам с отцом предстояло просветить его насчет истинных врагов и научить, как правильно бороться с ними.

Глава седьмая, из которой читатель видит, как устраивают свои дела правители аморийского государства

148-й Год Химеры (1785), раннее утро 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Марцеллинов

Не успели первые солнечные лучи осветить безмятежную гладь озера Феб, как в ворота фамильного дворца князей Марцеллинов позвонил укутанный в черное человек. Был он мертвенно-бледен; вид его, и в лучшее время не внушавший особого доверия окружающим, заставил насторожиться ретивого стражника. Однако в ответ на пожелание последнего убираться подобру-поздорову подозрительный бледнолицый субъект произнес магические слова, а к ним присовокупил ассигнацию достоинством в один денарий для стражника и записку для его высокого господина.

Десятью минутами спустя предрассветный посетитель вошел в личные покои сенатора Корнелия Марцеллина. Тот факт, что сенатор принимал визитера, не вылезая из постели, наводил на мысль о давнем и плодотворном знакомстве того и другого. И все же встретил князь Корнелий своего неожиданного гостя совсем неласково:

— Ты совершил большую ошибку, юный друг народа, осмелившись побеспокоить меня в столь ранний час, да притом в моем собственном доме! Или ты тешишь себя наивной надеждой, что шпионы, каковых, без сомнения, приставила к моему скромному жилищу моя очаровательная племянница, уже — или еще? — спят?!

— Посмотрите на меня, господин, — со скорбью в голосе проговорил Андрей Интелик, — и рассудите сами, стал бы я беспокоить вашу светлость, если б дело не было столь срочным и важным!

Корнелий Марцеллин недоверчиво хмыкнул.

— Ну, я вижу, друг мой, что ты немного пострадал в борьбе за народное дело. Так что же тебя смущает? Разве мы не предполагали, что герцог Крун не станет с тобой церемониться?! Скажи лучше, ты принес фото и негатив?

— Они со мной, — ответил Интелик. — Ваша светлость, к дьяволу фото! Случилось кое-что похуже — или получше, это уж как вы рассудите!

И он со всеми причитающимися подробностями поведал сенатору об имевшем место незапланированном ночном приключении.

— …Вот почему я сразу же помчался к вам, ваша светлость.

К тому моменту князь Корнелий был уже на ногах, в домашнем халате и, заложив руки за спину, сосредоточенно слушал рассказ своего агента.

— Неприятно ощущать себя идиотом, — посетовал сенатор, когда Интелик завершил свой рассказ. — Мне не приходило в голову, что наш юный друг с Севера осмелится совершить преступление, за которое его запросто могут распять или продать в рабство, не посчитавшись ни с титулом отца, ни с политической целесообразностью!

— Да кто ж поймет, какая дьявольская каша варится в башке языческой скотины?! — затрясся Андрей Интелик, вспоминая, через что ему пришлось пройти минувшей ночью.

— И все же, все же… Клянусь водами Стикса, мы недооценили варвара. О, до какой же степени отчаяния и ненависти должен был пасть этот храбрый юноша! Подумать только: он освободил Ульпинов! Ульпинов! Ты понимаешь, друг мой, что это значит?

— Ясное дело, — кивнул плебей. — Варвар безнадежно погубил свою душу.

— Душу?! Да кому нужна его душа? С душами пускай боги разбираются. Он погубил свое будущее! Он поставил под сомнение все мои расчеты, основанные на нем! Это печально…

— Я вам больше скажу, ваша светлость: варвар договорился с еретиками встретиться в Галлии. Он хочет учиться у них уму-разуму. Как, то есть, лучше всего против нас бунтовать.

Корнелий Марцеллин издал горестный стон.

— Недоумок! Учиться у них?! О, они его научат! Они превратят его в чудовище. Все самое худшее, что есть в нем, они взрастят, а благородные порывы задушат… Ужели не ведает он, что творит?!

"Муж безрассудный! не ведает сын дерзновенный Тидеев: Кто на богов ополчается, тот не живет долголетен; Дети отцом его, на колени садяся, не кличут, В дом свой пришедшего с подвигов мужеубийственной брани…"[24].

О, будь проклята эта ночь!

— Коли так, ваша светлость, по-моему, надо избавиться от Варга, покуда еще не поздно и покуда наличествует подходящий повод. Имея все улики, мы осудим его — и свалим заодно правительство Юстинов, которое допустило это страшное преступление, а вы станете первым министром.

Сенатор покачал головой.

— Извини, но ты городишь чушь, мой дорогой. О каких уликах ты толкуешь? Есть лишь свидетельские показания — твои и этого недоумка Битмы. Судя по тому, что мы о них уже знаем, ни наш безумный Геракл, ни этот его Гилас в содеянном даже под пыткой не признаются. А если мы, желая осудить Варга, начнем кивать на правительство Юстинов, моя дражайшая племянница первая заявит, мол, ты сводишь с ней личные счеты, а поскольку никаких доказательств у тебя не будет, тебя, друг мой, засадят за клевету на славный род Юстинов, а твоего друга Битму, напротив, выпустят, в обмен на его показания против тебя.

Андрей Интелик, стараясь унять нервную дрожь, перешел в контрнаступление:

— Улики есть, ваша светлость! На цепях можно найти отпечатки пальцев обоих варваров!

— И твои, мой неразумный друг, — с коварной улыбкой заметил князь Корнелий. — А если учесть, сколь дорожит София отношениями с Круном, то, смею тебя заверить, к началу процесса на цепях останутся только твои отпечатки! И ты, Андрей Интелик, предстанешь главным подозреваемым по делу о пособничестве государственным преступникам. Будь уверен, моя драгоценная племянница не упустит столь удобного случая расправиться с тобой, с твоим отцом и всей радикальной фракцией. Представь себе заголовок в газетах: "Плебеи-делегаты помогают ересиархам скрыться от правосудия". Или: "Заговор еретиков-радикалов". Тут уж, друг мой, тюрьмой не отделаешься: речь пойдет о костре! Признаюсь, моему утонченному обонянию не очень хочется ловить запах твоей паленой плоти.

Радикальный плебей едва держался на ногах, а на сером, как могильный прах, лице его объявились красные пятна.

— Ваша светлость, — пролепетал он, — зачем вы мне все это говорите?

Сенатор Корнелий Марцеллин добродушно рассмеялся, но Андрею Интелику показалось, что так может смеяться только сам дьявол.

— Да потому, мой юный друг, что я хочу спасти от костра твою шкуру! По-моему, в тебе что-то есть — такое, что со временем поможет тебе стать признанным вождем народа. Ты не так глуп, как кажется аристократической фракции. Ты отличный полемист, хороший оратор и неплохой актер. Чтобы водить за нос мою замечательную племянницу, нужно стать поистине гениальным актером! Даже мне это не всегда удается. У Софии наитие Кумской Сивиллы; иногда мне чудится, будто она заглядывает мне через плечо и читает мои мысли! Бьюсь об заклад, она уже вычислила, на кого ты работаешь… Но не пугайся — работай, работай; ее я беру на себя. Так вот, друг мой, ты далеко пойдешь, если будешь помнить, кто тебя толкает и кто в любой момент может столкнуть в Лету.

— Вы, ваша светлость, — пряча глаза, прошептал Интелик.

— То-то же, друг мой.

— Они меня считают ничтожеством, быдлом, — со злостью выговорил Интелик, — все так считают, от князей до тупоумных варваров! А я оказался умнее их всех! Когда дикарь потащил меня к Форуму и после, когда он заставил меня рвать цепи Ульпинам, я нарочно прикинулся трусом…

— Тебе это нетрудно было сделать, — с ухмылкой вставил сенатор.

— …И тем усыпил бдительность варваров. Они-то надеются, что я до сих пор валяюсь у позорного столба! У-у, ненавижу, проклятые язычники!

— Угомонись, дружок, ты молодец. Одно меня смущает в твоей истории.

— Что, ваша светлость?

— Ульпины. Варвар-то ладно, но Марк Ульпин, великий ментат, должен был понять, что ты прикидываешься. Зачем, по-твоему, ему понадобилось устраивать фарс с твоим усыплением?

Андрей нахмурил лоб.

— Видать, ваша светлость, постановка была для Варга предназначена!

— Правильно мыслишь, — кивнул князь Корнелий. — А с какой целью?

— Не могу знать, ваша светлость.

— Думай, думай! Зачем Ульпинам гипнотизировать для виду, когда они могли тебя зачаровать взаправду?

— Может быть, они знали, что я к вам побегу?

— И?

— И расскажу вашей светлости правду. А вы сделаете как я, по дурости своей, вам вначале предлагал…

— Не прибедняйся.

— …И тогда все случится, как вы мне описали. Ну, то есть, Юстина настроится против нас и всех засудят. Правильно?

Сенатор, с интересом слушавший вожака радикалов, благосклонно кивнул.

— Принимаю как версию. Причем весьма лестную для меня: приятно сознавать, что сами слуги дьявола считают мою светлость опасным противником. Еще скажу, насчет Варга. Он ведь не заподозрил мошенничества?

— Нет, насколько я понял. Кретин варвар был точно зачарован злодеями.

— Вот! Немного же искусства потребовалось еретикам, дабы одним ходом поставить под удар всю нашу фракцию и заполучить в свои сети новую проходную пешку! О, боги, я готов стать первым сторонником Софии, пока она будет разыскивать беглых ересиархов!

— А мне что делать, ваша светлость? Со снимком, я имею в виду.

— Покажи мне его, друг мой.

Андрей Интелик протянул своему господину фотографию, и лицо сенатора расплылось в улыбке. На снимке отчетливо были видны все действующие лица вечерней схватки: свирепый варвар Крун с налитыми кровью глазами и воздетым для нового удара кулаком; бледная и растерянная София Юстина, тщетно пытающаяся остановить своего опасного защитника; герой народа Андрей Интелик с разбитой в кровь губой.

— Превосходно! — сказал Корнелий Марцеллин. — У тебя отличный фотограф. Хорошо заплати ему, он нам еще не раз пригодится.

— Он денег не берет. Он работает за идею.

Сенатор пожал плечами.

— Тогда твой фотограф дурак. Поищи другого. Да, между прочим, давай негатив.

Интелик замешкался; он рассчитывал оставить пленку у себя, так, на всякий случай. Марцеллин прищурил глаза и измерил его пристальным взглядом, от которого юному другу сенатора стало не по себе.

— Не играй со мной, дружок, — тихо и ласково произнес князь Корнелий. — Тебе известно, что имеет обыкновение случаться с непослушными мальчиками.

Дрожащими руками Андрей передал сенатору пленку. Народный вожак не знал точно, кто внушает ему больший трепет: пресловутые еретики Ульпины, необузданный дикарь Варг или этот утонченный потомок Фортуната с повадками воплощенного Сатаны.

— Ну вот и славно, — улыбнулся сенатор, заполучив пленку. — О том, что было, пока забудь. И старайся не попадаться на глаза Софии и ее варварам.

— А как же моя разбитая губа?! — вдруг взорвался Интелик.

— Ах, ну да, губа… Плюс еще моральный ущерб и все такое. Я тебя понял. Отвернись-ка на мгновение, друг мой.

Когда плебей отвернулся, князь Корнелий открыл шкатулку и, недолго поразмыслив, достал оттуда большой платиновый кругляш с изображением Его Божественного Величества Виктора Пятого в полный рост и с империапантом, "Скипетром Фортуната".

— Возьми, дружок. Пусть этот империал поднимет тебе настроение.

"Скряга, — мысленно отметил Андрей Интелик. — За все, что я вынес и рассказал, он обязан был подарить мне целое состояние! Работай я на Юстину, она бы не скупилась!".

— Конечно, — сказал Корнелий Марцеллин, словно подслушав мысли своего агента, — моя дражайшая племянница дала тебе бы больше. Много больше! Да, наличными я плачу меньше, но, — он выдержал многозначительную паузу, — со мной ты и выиграешь больше. Я посодействую твоему отцу стать народным трибуном и членом Высокой Консистории, а тебя сведу с нужными людьми в Стимфалии, которые помогут тебе на выборах делегатов от этой провинции.

— О, ваша светлость, значит, уже через год с небольшим я стану плебейским делегатом?!

— Если будешь умницей, дружок, я тебе это устрою.

— Ваша светлость, для меня и моего отца не будет большего счастья, чем проголосовать за вас как за первого министра, — в порыве благостной откровенности воскликнул Андрей Интелик. — Трудовой народ Амории ненавидит Юстинов, этих махровых реакционеров, превративших Квиринальский дворец в свою фамильную вотчину; трудовой народ мечтает видеть вас во главе державы, дабы вы с присущим вам умением провели реформы, ограничили самоуправство надменных патрисов и позволили трудовому народу…

— А вернее, его наиболее достойным представителям, угнетать остальной трудовой народ, как это нынче делают надменные патрисы, — закончил за Интелика Марцеллин. — Хорошо сказано, друг мой Клодий! Запиши эту речь. Будь уверен, когда я стану первым министром, тебе, трудовой народ, заживется неплохо. Ну а пока ты бедствуешь под властью Юстинов, ступай, отдохни, наберись сил для предстоящих битв с угнетателями… Да, между прочим, дружок, поди к моему майордому разменяй империал, не то, чего доброго, тебе придется отвечать на неудобные вопросы, откуда у бедствующего трудового народа настоящий империал!

С этими словами князь Корнелий выпроводил Андрея из своих апартаментов, а сам засобирался в гости.

***

148-й Год Химеры (1785), утро 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Княгиня София Юстина, до крайности утомленная давешними приключениями и страстными любовными играми минувшей ночи, безмятежно спала в своей роскошной постели. Ее аккуратная головка с распущенными волосами цвета пылающего агата покоилась на могучей груди князя Марсия Милиссина, а сам князь, хоть и давным-давно пробудился ото сна, возлежал, недвижимый, подобно Атланту, поддерживающему небесный свод, не желая тревожить священный сон любимой. Его обуревали сладостные грезы о новых ночах, еще более жарких, чем минувшая, его переполняла гордость обладания этой восхитительной, ни на кого не похожей, женщиной.

Конец ее безмятежному сну и его сладостным грезам положил прозаический стук в дверь, прозвучавший, ввиду своей неожиданности, особенно резко и вызывающе. Вслед за стуком раздался почтительный, но тревожный, голос майордома:

— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! Ваш дядя во дворце!

— О-ох… — произнесла София, с усилием открывая глаза. — Мне послышалось, кто-то поминал моего дядю; а я-то надеялась, что день начнется удачно.

— Ваше сиятельство… — продолжал надрываться майордом.

— Сейчас я встану и спущу с лестницы этого негодяя, — сказал Марсий, намеренно не уточняя, какого негодяя он имеет в виду.

Однако проницательная София поняла его.

— Не надо, мой воинственный бог… Без дяди жизнь покажется мне пресной. Его бесконечные интриги и мои ответные ходы напоминают увлекательную шахматную партию. Нет, любимый, я положительно запрещаю тебе причинять вред моему дядюшке Марцеллину! К тому же тебе должно быть совестно желать зла этому человеку, ведь он женат на твоей родной сестре.

— Которую он сделал несчастнейшей из женщин. Хотел бы я знать, какого дьявола он явился к тебе ни свет ни заря?

— А который нынче час, дорогой?

— Пару минут тому назад часы Пантеона пробили семь.

— Это мне не нравится, — нахмурилась София. — По-моему, дядя явился с твердым намерением испортить мне настроение. Как будто мало вчера на Форуме постарались его наймиты!

— Когда-нибудь я все-таки убью его, — пообещал Марсий.

София Юстина встала и через дверь попыталась разузнать у майордома, с какой целью припожаловал Корнелий Марцеллин. Майордом ответил, что цель визита сенатор назвать отказывается и требует немедленного свидания с племянницей.

— А ведь ему достанет наглости ворваться сюда, — обеспокоенно заметила она, надевая халат.

— Тогда он точно отсюда направится прямиком к аватарам, — безапелляционным тоном заявил Марсий. — Пусть мне затем отрубят голову, но, умирая, я буду знать, что избавил двух дорогих мне женщин от этого мерзавца.

— Напрасно, мой бог. Я не хочу из-за него терять тебя. Сейчас я к нему выйду.

Вдруг шаловливая мысль посетила мозг и развеселила ее. София спросила у майордома, готов ли бассейн. Тот отвечал, что да, готов, и не могло быть иначе, поскольку молодая хозяйка начинала каждый свой день с приема горячей ароматической ванны. София взяла два сосуда с благовониями, сбросила халат, а затем приказала майордому пять минут спустя просить сенатора в зал бассейна.

— Что ты задумала? — с неудовольствием спросил Марсий Милиссин.

— Не хочу позволять дяде отнимать у меня время.

В глазах любовника заплясали дьявольские огоньки. Он вскочил с постели и миг спустя преградил дорогу Софии.

— Скорее солнце угаснет, чем я позволю ему насладиться твоим волшебным телом!

— Ну что ты, мой бог, — со смехом молвила княгиня, — это волшебное тело не доставит ему ни секунды наслаждения — одну лишь пытку! А впрочем, ты сможешь сам все увидеть и услышать.

— Я?!

— Да. Посмотри сюда. Эта плитка снимается. Вот так. Видишь бассейн? Я буду там.

— Проклятие! И ты хочешь, чтобы я подглядывал?

— Это доставит мне наслаждение, Марс. Ради всех богов, сиди тихо! Если дядя узнает, что ты у меня… Ох, даже не хочу думать, что тогда случится!

Оставив недоумевающего ревнивца наедине с его противоречивыми мыслями, София Юстина вышла в другую дверь и направилась к бассейну. Там она вылила в воду содержимое обоих сосудов и улыбнулась в предвкушении своего триумфа. Слабый, но терпкий запах ароматической настойки из цветка букетной орхидеи поднялся над водой; она знала, что дядя, подобно пчелам, собирающим нектар, хмелеет от этого запаха и наверняка скажет нечто такое, о чем в обычной обстановке не сказал бы ни слова. Грациозно изогнувшись, — о, как приятно было сознавать, что страстный Марсий видит тебя в эту минуту! — она нырнула в горячую воду и испытала блаженство. Затем она вынырнула, расслабила мышцы, но навострила чувства и ум — и стала ждать.

Вот послышался звук открывающейся двери, и голос майордома возгласил:

— Его светлость князь Корнелий Марцеллин, сенатор Империи!

София мгновенно ушла под воду. Там у нее мелькнула честолюбивая мысль, что обращение "светлость" звучит получше обращения "сиятельство", а значит, нужно принудить отца уступить ей место Юстинов в Сенате, дающее право называться "светлостью". Потом она вспомнила, что двадцатисемилетняя красавица не лучшим образом будет смотреться в окружении завистливых сенаторов-геронтократов и вернулась к выводу, что "сиятельством" тоже быть неплохо, особенно в роли первого министра Аморийской империи, каковую роль она и получит по достижении тридцатилетнего возраста, если обыграет дядю в этой и последующих партиях.

Из-под воды она услышала гневные раскаты дядиного голоса и неуверенный писк своего майордома. Помедлив немного, она высунула голову из воды. Впечатление, произведенное ею на дядю, оказалось выше ее собственных ожиданий: похоже, он ожидал увидеть все, что угодно, только не это. Она рассмеялась и небрежным движением кисти руки отправила майордома. Взирая на дядю смеющимся победительным взглядом, она великодушно позволяла ему начать партию: в любом случае фигуры уже расставила она.

Тридцатидевятилетний князь Корнелий Марцеллин выглядел великолепно в калазирисе жемчужно-розового цвета, безукоризненно сидящем на его подтянутой сухощавой фигуре, и остроносых туфлях из мягкой кожи эмпуса. На груди калазирис пересекала широкая муаровая лента с закрепленным на ней символом сенаторского достоинства — большой звездой о двенадцати лучах. Поскольку князю Корнелию покровительствовал аватар Грифон, сенаторская звезда была гранена из розового топаза и оправлена в золото. Княжеская диадема, покоившаяся на его голове, также была украшена розовыми самоцветами и кораллами.

Короткая клиновидная бородка оказалась, как всегда, аккуратно подстриженной. Тонкие щегольские усики выглядели продолжением столь же тонких, но изящно искривленных, губ. София знала, что дяде приходится подкрашивать свою седеющие волосы, дабы придать им благородный вороной цвет. Главной достопримечательностью дядиного лица был нос, но не римский и не греческий, а похожий на клюв птицы ибис, такой же изогнутый дугой, закругленный, каким изображали нос своего ибисоголового бога Тота древние египтяне. Облик Корнелия Марцеллина удачно дополняли чуть раскосые узкие глаза сероватого отлива, в которых обычно присутствовало насмешливо-покровительственное выражение; наивен был всякий, кто надеялся по этим глазам прочитать владеющие их обладателем чувства — эти чувства следовало изучать по губам.

Пока мы рисовали для читателя беглый очерк наружности нашего демонического героя, князь Корнелий Марцеллин успел оправиться от неожиданности и сделать первый ход, который ждала от него княгиня София Юстина. Он всплеснул руками и воскликнул, с порицанием в голосе:

— Не могу поверить своим глазам! Моя дражайшая племянница принимает ванну в тот момент, когда…

Он запнулся, точно подыскивая необыкновенные слова, способные в полной мере отразить грандиозность творящихся в мире событий.

— Дражайший дядя, — с достоинством ответила София, — как вам известно, я принимаю ванну всякий день, дабы сохранить привлекательность моего тела, которым вы не устаете восхищаться.

Это было началом традиционного, однако неизменно эффективного дебюта; в подтверждении своих слов княгиня извлекла из-под воды точеную руку и сделала ею изящное поглаживающее движение по плечу.

Князь предпочел уклониться от известной дебютной схемы.

— Моя дорогая, я сильно опасаюсь, что ваше божественное личико не избежит крохотной морщинки, когда вы узнаете печальную новость, приведшую меня сюда в это раннее утро.

"Так и есть, — подумала София, — он еще немного помучит меня, а потом сообщит какую-нибудь гадость. Что же случилось? Умер император?! Нет, тогда бы дядя не стал елейничать. Умер отец? Тоже навряд ли: дядя не осмелился бы по такому поводу тревожить меня. Нет, никто не умер… Наверное, что-то нехорошее случилось с моими варварами, и он пришел позлорадствовать".

— Вы пугаете меня, дядюшка. Как можно говорить молодой женщине, что у нее будут морщины? На вашем месте я бы скрыла правду, дабы прежде времени не травмировать свою любимую племянницу.

"Если попросить его сокрыть правду, тогда он захочет сказать ее скорее", — подумала она.

Так и вышло.

— Увы, дражайшая племянница! Правда не станет ждать! Мне придется ее сказать, как это ни прискорбно. Прошу вас выйти из бассейна, ибо опасно слушать горестную весть в воде: вы рискуете захлебнуться!

"О, нет, это мы оставим для концовки!". Подумав так, София потупила взор и со смущением проговорила:

— Ах, дядя, как же вам не стыдно! Кроме этой воды, мне нечем прикрыть мою наготу!

"Ну и стервочка!", — мелькнуло в голове Марцеллина; он всегда восхищался утонченным кокетством племянницы и ее умением держать удар. "Погоди, стервочка, ты еще не догадываешься, что тебя ждет!".

Князь Корнелий потянулся к перламутровым застежкам, демонстрируя намерение ссудить племяннице свой калазирис.

— Дядюшка, не надо! Ваш калазирис так идет вам; я бы лучше одолжила у вас вашу звезду.

— Мою звезду?!

— Да, дядюшка. Она мне очень нравится.

— А разве у вас нет своей?

— Увы, дядюшка! Вы же знаете, мой отец считает, что я еще мала носить такую красивую звезду.

— Он ошибается, дорогая. Вам звезда сенатора будет в самый раз. Хотите, я попытаюсь переубедить вашего отца?

— Пожалуй, не стоит. Ибо если мой отец отдаст мне свою сенаторскую звезду, то в качестве ответной любезности я должна буду уговорить его уступить вам кресло первого министра — а я, признаюсь, не хочу, чтобы мой отец остался ни с чем! Прошу, милый дядюшка, не заставляйте меня выбирать между вами, ведь я от всего сердца люблю вас обоих.

"Браво! — подумалось князю Корнелию. — Она просто прелесть! Как жаль, что для первого министра есть лишь одно кресло, и это кресло ждет, когда в него сяду я".

— Дражайшая племянница, вы знаете, сколь скромны мои личные амбиции. Для меня нет большего счастья, чем служить вам и оберегать вас от превратностей судьбы. Вот почему я счел уместным принести горестную весть лично: ибо, как говорят, лучше услышать о неприятностях от друга, чем выуживать их из врага!

"Такой друг, как ты, опаснее всех моих врагов, вместе взятых, — подумала София. — Только тебе доставляет удовольствие мучить меня ожиданием самого страшного, ты, муж, преисполненный козней различных и мудрых советов[25]!".

— Вы мой самый преданный друг, дядюшка: благодаря вам я уже почти успокоилась. Теперь любую печальную новость я приму с надлежащим смирением.

— Вот как?! — его губы чуть вздрогнули. — Даже весть о дерзком бегстве злокозненных еретиков Ульпинов?!

Удар был нанесен коварно и жестоко. Из-под прищуренных век князь Корнелий внимательно наблюдал за реакцией Софии.

— Что вы сказали, дядя? — промолвила она в надежде выиграть время, дабы понять, зачем он шутит столь безжалостно и прямолинейно.

— Марк и Януарий Ульпины бежали нынче ночью.

— Дядюшка, мне кажется, нынче ночью вам приснился дурной сон, который вы поспешили объявить явью. Я нахожу вашу шутку неудачной.

— Вы теряете время, милая Софи, — с непритворной горечью изрекли уста сенатора. — Ульпины сбежали не во сне, а наяву.

— Не может быть!..

Ей вдруг стало холодно в горячей ванне. Эпопея Ульпинов в одно мгновение пронеслась в ее мозгу. Она вспомнила, скольких трудов имперскому правительству и Святой Курии стоило раскрыть тщательно законспирированный заговор еретиков-маркианцев; она вспомнила волнующий показательный процесс по делу Марка и Януария, завершившийся полным разгромом зловещей секты; она вспомнила собственную блестящую речь в столичном Конгресс-центре, из каковой речи всякий мог понять, кому принадлежит решающая заслуга в искоренении маркианской скверны; она вспомнила все это — и ей стало страшно. Безраздельная победа над еретиками-маркианцами была одним из самых внушительных ее козырей к предстоящим выборам первого министра; если теперь выяснится, что этот козырь выскользнул из ее рук, — не говоря уж о том, сколь опасны беглые ересиархи сами по себе! — с мечтой о Квиринале придется расстаться надолго, если не навсегда.

Она не могла не признать, что Корнелия Марцеллина привела к ней в это утро более чем веская причина. Он не стал бы так шутить.

— Они бежали, — с гневным трепетом произнес между тем сенатор, — и тем явили дерзкий вызов Небесным Аватарам, нашей Божественной власти и лично вам, моя бедная племянница!

"Вот еще не хватало, чтобы он тут начал меня жалеть", — подумала София. Она представила себе, как потешается дядя в душе над ее бедой, как упивается ее поражением и, следовательно, собственным торжеством, — и она едва сдержалась, чтобы не явить ему стыдные свидетельства овладевшего ею отчаяния.

— Как это случилось, дядя?

— Некто взломал цепи и выпустил еретиков на волю. Мои друзья случайно обнаружили это на рассвете.

"Как же, случайно!", — пронеслось в мозгу Софии. На ум тотчас пришла идея связать побег Ульпинов с интригами дяди против нее. "Если удастся доказать, что побег еретиков был устроен с целью навредить правительству и мне лично, можно будет задать вопрос: "Cui prodest?"[26] — и ненавязчиво намекнуть на дядю. Он, конечно, отопрется, однако репутация его будет подмочена. Никогда не станет первым министром человек, которым мог быть замешан в преступлении против богов: requiescat in pace[27]".

"Она размышляет, стоит ли топить меня, дабы выплыть самой, — думал, глядя на Софию, князь Корнелий. — Сейчас она придет к выводу, что захлебнется прежде, чем я утону".

"Дядя слишком умен и осторожен, чтобы играть в такие опасные игры, — думала княгиня. — Возможно, это ловушка. Дядя чист, либо уже успел измазать грязью других. Он не стал бы являться ко мне с таким сочувствующим видом, не будучи убежденным в своей абсолютной неуязвимости".

— Кто еще, кроме ваших друзей, дядя, знает о бегстве еретиков?

"Умница, — отметил сенатор. — Она сразу переходит к делу".

— Понятия не имею, дорогая. Кто угодно может увидеть оборванные цепи и поднять ложную тревогу.

Софии едва удалось скрыть изумление.

— Вы сказали: "ложную", дядя?

— Разумеется, милая Софи. Разве какой-нибудь случайный прохожий может быть уверен, как уверены мы с вами, что всевидящие боги позволили злокозненным еретикам бежать?!

Ответ сенатора прозвучал зловеще и двусмысленно, однако София уловила в нем главное — а главным были слова: "случайный прохожий". "Это становится интересным, — подумала она. — Неужели дядя собирается помочь мне избежать скандала?! Невероятно…".

— Вы совершенно правы, дядя. Аморийцы не поверят никому, кто возьмется утверждать, будто такие страшные преступники, как эти Ульпины, вольны бежать из-под присмотра самих Высоких Богов!

— Не поверят, при одном условии: если еретики будут скоро схвачены.

"Он прав, — отметила София. — Если Ульпинов поймают в течение дня, можно будет сделать вид, что никакого бегства не было".

— Я рада, что вы сообщили мне первой, дядя. Я тотчас подниму на ноги всех секретных агентов.

— И поступите опрометчиво, дражайшая племянница.

— Опрометчиво?!

— Не следует недооценивать ересиархов, милая Софи. С момента бегства прошло прилично времени. Бьюсь об заклад, Ульпины уже покинули космополис либо заползли в такую нору, в которую вашим агентам просто не придет в голову заглянуть…

"Он опять прав, — с досадой подумала княгиня. — Неужели он оказался настолько самонадеян, что все-таки связался с этим делом?! Может быть, "нора", которую он имеет в виду, — один из его дворцов?! Конечно, никто не осмелится подумать, будто сенатор Империи способен прятать у себя беглых еретиков. Нет, это глупо — хотя и объяснило бы, к чему он клонит: он надеется получить от меня нечто взамен Ульпинов".

— …Я нисколько не сомневаюсь, что в самое ближайшее время вам удастся разыскать еретиков, и они не уйдут от карающей длани богов, — продолжал между тем Корнелий Марцеллин. — Однако, — здесь сенатор позволил себе чуть заметно ухмыльнуться, — "ближайшее время" может растянуться на день, на два, на три… к чему гадать? И все это время вы будете нервничать, моя милая Софи, а я, как любящий дядя, буду нервничать вместе с вами. К чему нам такие сложности?!

— Уж не хотите ли вы, дядя, сказать, что знаете, где скрываются Ульпины?! — пряча под лукавой усмешкой охвативший ее трепет, спросила София.

Сенатор скрестил руки на груди и, желая, как видно, насладиться прелестью текущего момента, рассмеялся.

"Он меня провоцирует, — поняла она. — Разумеется, он Ульпинов не прячет. Чего же он добивается?! О, нет, неужели опять…".

— Вы само совершенство, прелесть моя, — сказал сенатор. — А вода в вашем бассейне настолько чиста и прозрачна, что я имею счастье лицезреть nitor splendens Pario marmore purius[28]. Простите, я отвлекся: ваши волнующие контуры заставили меня забыть о цели моего визита.

— Отнюдь! По-моему, вы уже добились, чего хотели, дядюшка: сперва горькая для меня весть, затем некие туманные намеки… Вы, я вижу, явились, дабы испортить мне настроение на целый день! — вспылила София, погружаясь в воду по самое горло; в действительности же она таким способом подталкивала дядю к откровенности; она знала, что аромат настойки орхидеи уже должен начать действовать.

"Погоди, дорогая, придет время, и у тебя с утра будет такое настроение, которое уже никто никогда не сможет больше испортить", — со злорадством подумал князь Корнелий. Вслух он воскликнул:

— Полноте, дражайшая племянница! Вы понимаете меня превратно. И вот вам доказательство моей сердечной любви к вам: я отвечаю утвердительно на ваш вопрос.

— Я не верю своим ушам, дядя: вам известно, где прячутся Ульпины?!!

— Именно так, милая Софи. Причем они до того убеждены в собственной безопасности, что вы свободно можете войти к ним, а они вас заметят лишь тогда, когда вы наденете на них оковы.

— Вы нечеловечески жестоки, дядя. Вам должно быть стыдно.

— Но за что, дорогая?! За то, что я спасаю вас от грандиозного скандала? О, если слушать все, что клевещут на меня мои враги, мне бы выгоднее было утопить вас, дабы возвыситься самому!

— Значит, вы не шутите?

— Клянусь водами Стикса, милая Софи, какие уж тут шутки!

— Уйдите прочь, дядя. Вы ранили мое сердце. Ах, сколь наивным ребенком я была до сей поры! Мне казалось, вы любите меня. Я не желаю вас больше видеть.

— А Ульпинов видеть желаете?

— Ульпинов?

— Их самых. Разве они вас уже не интересуют?

— Где я могу их увидеть?

— В моем дворце.

Последние удивительные слова Корнелия прозвучали настолько буднично, что София, забыв, где она находится, наполовину высунулась из воды. Восхищенный взгляд дяди и сладострастное выражение на его устах отрезвили ее. Она испугалась и собралась спрятаться обратно в бассейн, затем вспомнила, что пылкий Марсий Милиссин, по всей вероятности, наблюдает за ее поединком с дядей; по телу ее прокатилась жаркая волна возбуждения — и она, сделав вид, что по-прежнему не замечает своей наготы по причине охватившего ее изумления, не стала погружаться в воду.

Но князь Корнелий, конечно же, разгадал ее игру; он, разумеется, понятия не имел, что кто-то, а тем более его собственный шурин, подглядывает за ними; зато он видел мгновенно затвердевшие и увеличившиеся в размерах соски на сводящих с ума полушариях Софии. Впрочем, он еще был очень далек от того, чтобы сойти с ума.

— Вы сказали, дядя, Ульпины в вашем дворце? Я не ослышалась?!

— Ничуть, моя дражайшая. И я готов их выдать вам, как только вы сами того пожелаете.

"Дядя сегодня бесподобен, — подумала София. — Он мне крутит голову уже целый час, а я все не могу понять, какую игру он затеял. Что ж, придется сыграть отступление!". Она пронзила его насмешливым взглядом и небрежно бросила:

— Но прежде я добуду приказ о вашем аресте, дражайший дядюшка, за укрывательство особо опасных государственных преступников.

— Вы этого не сделаете, милейшая Софи, — от души рассмеялся князь Корнелий, — потому что я сенатор Империи, меня нельзя арестовать!

— Даже сенатора можно арестовать по обвинению в государственной измене, милейший дядюшка.

— Максимум, чему я изменил, дражайшая Софи, это обычаю не давать рабам патрисианские имена.

И вот тут София Юстина поняла все. Корнелий Марцеллин славился своей коллекцией, если можно так выразиться, экзотических представителей человеческого племени. По всему свету разъезжали его агенты и покупали, где только можно, всяких уродцев, гигантов, карликов, мутантов, разноцветных — в общем, таких, которые уже не были животными, но так и не стали полноценными людьми. Помимо содержания этого паноптикума, которым сенатор очень гордился, он имел обыкновение отыскивать двойников знаменитых личностей и даже иногда презентовал первых для театральных и цирковых представлений. Используя подобным образом двойников, князь Корнелий нередко приобретал весомую власть и над оригиналами. Однако София никогда не боялась увидеть среди рабынь дяди свое живое отражение: как известно читателю, дочь Тита Юстина полагала себя совершенно неповторимой личностью.

— Правильно ли я вас поняла, дядя: одного вашего раба зовут Марк, и он стар[29], тщедушен, похож на крысу…

— Совершенно верно, милая племянница, а другого раба я назвал Януарием, потому что приобрел его в январе месяце. Уж не знаю, зачем я их купил, наверное, какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что эти никчемные рабы когда-нибудь да пригодятся…

Молодой княгине хотелось расцеловать своего зловещего дядю. Конечно, он был ее враг — но враг этот нынче предлагал спасение!

— Ваше чутье выше всяких похвал, мой самый любимый дядюшка, — лучезарно улыбаясь, молвила она.

А он, не отрывая глаз от ее совершенного тела, лишь по пояс пребывающего в воде, приложил обе руки к груди и изрек самым проникновенным тоном:

— Dukle laudari a laudato viro.[30]

— Vir bonus et prudens,[31] — в тон ему ответила София Юстина.

"Как приятно созерцать двух самых талантливых в этой стране негодяев, ненавидящих друг друга, но, тем не менее, совместно стряпающих мошенничество в деле, касающемся государственной ереси! — с удовольствием подумал князь Корнелий. — Страшная тайна свяжет нас, меня и ее, пока мы живы. О, как досадно, что одни лишь мы присутствуем на сцене и что театр пуст!".

Читатель помнит: один зритель все же есть — не в зале он, а подглядывает из-за кулис, где его оставила София.

— И что же, дядюшка, ваш январский подарок похож на сына ересиарха?

— Не совсем, моя милая Софи, лицо другое, равно как и старый раб не вполне смахивает на самого ересиарха.

— Ох, это так печально!

— Пусть такая мелочь не тревожит вас, дражайшая племянница. При поимке еретики наверняка окажут сопротивление, и стражам порядка придется применить силу…

"Он предлагает разукрасить собственных рабов так, чтобы их нельзя было отличить от избитых до полусмерти Ульпинов, — поняла София. — И все-таки это очень рискованно!".

— У меня есть идея получше, — заметила она. — Мой старый слуга мэтр Давид способен творить чудеса с человеческими лицами.

— Разумно, — кивнул сенатор. — Но вы, конечно, понимаете, что после этой демонстрации своего искусства мэтру Давиду придется исчезнуть навсегда.

— Он нас не выдаст, — быстро сказала София.

— Я бы на вашем месте не стал рисковать, дорогая. Кто знает, чего ждать от иудея. К тому же он всего лишь ваш раб.

— Уже нет. Я его отпустила…

— Тем более, — кивнул Корнелий. — Вам останется лишь чуть подтолкнуть его по направлению к богам. Ну же, Софи! К чему сомнения? Omnes una manet nox.[32]

— А в ваших рабах вы уверены, дядя? Они не подведут?!

— Я пообещаю им свободу, — с сатанинской ухмылкой сказал сенатор, — и я думаю, они согласятся, так как известно, что я всегда держу слово.

— А я добавлю им немного денег, — подхватила княгиня, — чтобы они имели чем оплатить услуги Харона.

— Уж вы не поскупитесь, дражайшая племянница: денег должно хватить на всех.

— Кого еще вы имеете в виду?

— Всех, кому суждено сопровождать так называемых Ульпинов по дороге из Темисии в Пифон. Ведь мы же не хотим, чтобы наши друзья раньше времени поняли, что мы намерены принести их в жертву богам!

— Вы опять правы, дядя: это было бы слишком жестоко.

Корнелий Марцеллин и София Юстина с облегчением рассмеялись, скрепляя этим смехом свой удивительный союз — и, заодно, смертный приговор ни в чем не повинным людям, слишком ничтожным, чтобы их жизни имели собственный вес в глазах обоих потомков Великого Основателя. Внезапно княгиня оборвала смех и сказала:

— Дражайший дядя! Вы оказываете мне большую услугу, которую я принимаю по единственной причине: я не желаю доставлять вам огорчение своим отказом.

"Нет, она совершенно очаровательна в своей кокетливой невинности! — подумал Корнелий. — Она сидит здесь, демонстрируя мне свои обнаженные прелести, а еще более чудесные прелести пока скрывая — и зная, как страстно мечтаю я прикоснуться к тем и к другим, — и делает мне одолжение тем, что я ее спасаю! О, если бы она была иной, я перестал бы ее любить и уважать!".

— Вы само великодушие, милая Софи!

— Скажите, дядя, могу ли я что-нибудь для вас сделать?

"Умничка, ты не забываешь об оплате. И верно: за мою услугу тебе придется дорого заплатить! Право же, я даже не знаю, как начать…"

София заметила, как заалели уши сенатора.

— Не смущайтесь, дражайший дядюшка, говорите! Я вся во внимании!

— Мне ничего от вас не нужно, я счастлив уже тем, что развеял вашу грусть, — выдавили его побелевшие уста.

"Сейчас я нанесу ответный удар, — с наслаждением подумала она, — и погляжу, удастся ли тебе отбить его, пафосской веры сын!".

— Я ничего не слышу, дядя, вы говорите так тихо! Прошу вас, подойдите ко мне. Или нет, стойте, не подходите, боюсь, вода и пена забрызгают ваш чудесный калазирис; я сама подойду к вам.

С этими словами она вынырнула из бассейна вся. Князь Корнелий побледнел: черными были только волосы на голове, все остальное тело оказалось белее самого нежного молока; даже лобок был тщательно выбрит, и сенатор едва сумел отвести от него потрясенный взор.

— Слишком хороша, чтобы испытывать смущение… — пробормотал он.

Она почти вплотную подошла к нему и заглянула в его глаза.

— Теперь я вас услышу, дядя, — с придыханием произнесла она. — Прошу вас, говорите!

— Вы хотите знать мое самое заветное желание? — перебарывая спазм в горле, прошептал Корнелий.

— Да, и обещаю его исполнить.

— О-о-о… — застонал сенатор. — Вы, воплощенная Афродита, родившаяся из пены этого бассейна, и я, первый человек, сумевший по достоинству оценить вас…

Тут София услышала негромкий стон в отдалении, который издали уста, более близкие ей, чем уста князя Корнелия, — и она поняла, что зашла в своей игре чуть дальше, чем позволяли чувства Марсия Милиссина. Она прошла через упоительное наслаждение, когда пикировалась с дядей, зная, что любовник видит ее, — но теперь наслаждение превратилось в страх, в подлинный ужас. "Если Марс ворвется сюда, мы погибнем, все трое", — пронеслось в ее мозгу, и она мгновенно приняла решение. Оттолкнув дядю, она с криком бросилась обратно в бассейн.

А он, увидав ужас, отразившийся на ее лице, и не зная истинной его причины, решил, что это его слова внушили Софии такой страх. Это изумило его; София не была наивной девочкой — будь он проклят, если она не знала, чем все закончится, с самого начала; с какой бы стати ей иначе приглашать его сюда, в зал бассейна?!

— Ох, дядя, простите меня, — выкрикнула она из воды. — Простите, ради Творца и всех великих аватаров! Я смутила вас. Вы, чистый, непорочный человек, благородный князь, явились, чтобы спасти меня, а я, растленная девчонка, расхаживала тут голой перед вами! О, дядя, мне так стыдно!

"Да она просто издевается надо мной! Забери меня Эреб! Ей — стыдно?! Ей, выставившей мне на обозрение свой выбритый лобок! Клянусь — чем бы мне поклясться? — а-а-а, дьявол, клянусь твоим хвостом, копытами и рогами, заставлю я ее о содеянном пожалеть!".

Похоже, огонь ярости, воспылавший меж глазных щелей сенатора, не на шутку испугал Софию. Она поняла, что сделала неверный ход, — и перешла в наступление:

— Вы тоже, дядя, хороши! Почему вы не остановили меня?

— Да потому, дражайшая София, — проскрежетал Корнелий, — что я безумно вас хочу, хочу с самого вашего детства, и будь я проклят, если вы этого не знаете, опять же, с самого вашего детства!

"Марсий, милый, ради Творца, молю, держи себя в руках! — пронеслось в мозгу Софии. — Какая же я дура, что позволила тебе смотреть нас и слушать!".

— Ступайте, дядя, прочь! — вскричала она. — Страшные вещи вы говорите! Это великий грех, думать об инцесте! Я же ваша племянница, дочь вашей родной сестры!

"К Эребу! А мне плевать, кого ты дочь! Я даже собственную дочь…", — едва не выкрикнул сенатор Марцеллин.

Однако он сдержался; проиграв в одном, он не имел права проигрывать повсюду. Скорее по инерции, чем в порыве гнева, он воскликнул:

— Может, то и грех! Но я столь сильно люблю вас, София, что готов упасть к вашим ногам, готов пресмыкаться пред вами, как презренный раб, готов, наконец, письменно оформить отказ от всех возможных притязаний на Квиринальский дворец — лишь бы на одно мгновение познать ласку вашего божественного тела!

Нет, никакие усилия тренированной воли не смогли сдержать искреннего изумления, отразившегося на лице Софии Юстины. Она и не подозревала, что дядя готов зайти столь далеко в своем безумном желании обладать ею.

В то же мгновение раздался крик и грохот, заставивший его замереть с выражением холодного ужаса на лице, а ее — всего лишь закрыть глаза от страха, потому что ужас она уже испытала. "Это конец, — решила она, — сейчас Марс ворвется и убьет его".

Однако ничего подобного не случилось: после крика и грохота явилась тишина, какая бывает на кладбище в ночь новолуния.

Когда она открыла глаза, Корнелия Марцеллина не оказалось в зале. София Юстина застонала от горечи и обиды. Партия, развивавшаяся так красиво на всем своем протяжении, неожиданно завершилась, вопреки всем правилам древней игры, позорным поражением обоих игроков.

Но нет! Партия продолжалась — сенатор Марцеллин, выйдя откуда-то из-за ее спины, в упор на нее глядя, спросил:

— Кто это был, София?

— Какой-нибудь мой раб, — пролепетала она, чтобы что-то ответить.

Он криво усмехнулся:

— Ваш раб! Воистину, ваш раб, более счастливый, чем я, сенатор!

— Молю вас, замолчите! — простонала она.

— А не замолчу?

"Так вас заставят замолчать", — ответил ему ее взгляд.

Корнелий Марцеллин помолчал минуту, размышляя над ситуацией, а затем сказал:

— Сдается мне, нам с вами ничего не угрожает, милая племянница: ваш раб не осмелится на нас напасть.

— О, вы его не знаете, дядя, — он осмелится напасть даже на дьявола, если почует, что дьявол угрожает мне.

— Но я-то вам не угрожал.

— Молю вас, замолчите.

— Я знаю ваших рабов, милая Софи. Среди них нет столь смелых, чтобы решили выступить против дьявола.

— Этот раб у меня недавно. Вы его не знаете.

— Зато я знаю вас! Позволите ли вы какому-то рабу, тем паче недавно приобретенному, подслушивать нас? Да ни за что!

— Вы невозможны, дядя. Любой на вашем месте давно б уже меня покинул.

— А я не уйду. Мне любопытно, кто же нас подслушивал. Клянусь Гадесом, Софи, это мое право — знать, кому еще, кроме вас, я имел глупость выболтать свои тайны!

— Ну хорошо, — устало вздохнув, проговорила княгиня, — я скажу. Вам нечего опасаться, дядя: это был мой муж.

— Ваш муж?! — сенатор сделал большие глаза и рассмеялся.

"Я делаю ошибки, одну за другой, — с отчаянием поняла София. — Он мне не верит! Но не могу же я ему сказать, кто там в самом деле!".

— Я верна своему мужу, как Лукреция была верна Тарквинию Коллатину, да будет вам известно, и сомневаться в моей верности ему вы не имеете права! — с достоинством истинной царицы воскликнула она.

— В вас от незабвенной Лукреции, моя дражайшая, лишь только то, что ваша мать, моя сестра, носит имя Лукреции, — со смехом отозвался Корнелий. — Еще скажите, что вы любите своего мужа Юния Лонгина с того самого дня, когда ваш отец Тит Юстин заставил вас выйти за него, потому что нуждался в содействии его отца в одном весьма и весьма щекотливом дельце — вы помните, в каком?

"О-о-о… — мысленно простонала София, ощущая себя загнанной в угол. — Он видит меня насквозь! Лучше я буду молчать, а для мести выберу другое время".

— Впрочем, дорогая, я не стану требовать с вас княжеской клятвы, потому что вы лжете.

— Да как вы смеете! Пойдите прочь, лукавый Мом!

— Хорошо, я уйду — и отправлюсь на виллу вашего мужа, где вы были вчера с принцессой Кримхильдой и откуда затем возвратились, совершив незаконный полет над озером Феб, где вас едва не изловили наши доблестные стражи порядка.

"Он все знает, все! Но откуда?!! То-то он часто поминает дьявола — он сам не человек, а дьявол, Аргус тысячеглазый!".

— Так мне уйти, дражайшая племянница?

— Делайте что хотите. И думайте что хотите. Мне уже все равно. Но знайте, — в голосе Софии Юстины зазвучал металл, — когда Афродиту загоняют в угол, она становится Гекатой!

"Ого-го-го! — подумал Корнелий Марцеллин. — Крепко же я ее прижал! Увы, больше она мне ничего не скажет. А хотелось бы знать, кто у нее там прячется. Ничего, когда-нибудь этот счастливчик сам себя выдаст — вот тогда я его уничтожу и займу его место. А до той поры придется потерпеть! Право же, Софи чересчур хороша, чтобы иметь ее всю и сразу!".

— Не будем развивать эту тему, — примирительно сказал он. — Вас удовлетворит, если я начну думать, что в соседней комнате был человек под условным именем Купидон?

Она улыбнулась, удовлетворенная изяществом, с которым Корнелий вывел их обоих из затруднительного положения.

— Иногда вы бываете просто неподражаемы, дядя.

— Я учусь у вас, прекраснейшее создание среди всех живущих под Божественным Эфиром. О, если б только вы, рожденная из пены волн…

— Как, вы опять?!

Он лукаво подмигнул ей, отчего Софию вновь пронзила нервная дрожь, и заговорщически заметил:

— Сдается мне, ваш Купидон улетел. Он больше нас не слышит.

"Действительно, странно. После такого взрыва — тишина! Уж не случилось ли беды с моим Марсом?", — подумала она, и сердце отчаянно забилось.

Корнелий Марцеллин приблизился к самой кромке воды и, точно желая проверить свое предположение, наклонился к Софии:

— Ну, все еще не верите?!

Она вдруг ощутила жгучее желание схватить дядю за ногу и столкнуть в воду, а самой выпрыгнуть — и поглядеть, как будет он барахтаться в ее бассейне, весь, целиком, в своем роскошном калазирисе, с сенаторской звездой и княжеской диадемой… Она подавила в себе это желание, потому что знала, сколь страшно мстит Корнелий Марцеллин за унижения; пока что была игра — вот пусть игра игрой и остается!

— Да, пожалуй, вы правы, Купидон улетел, — и она лучисто улыбнулась ему.

— Ага, значит, это все-таки был Купидон, — рассмеялся сенатор и вдруг, сменив ироничный тон на страстный, заговорил: — Вы самая восхитительная женщина на свете, София! Вы лживы до мозга костей, вы способны думать лишь о себе и собственных удовольствиях, вам доставляет радость понукать другими, вас переполняет желание царить над всеми мужчинами сразу, вы полагаете себя центром Мироздания — и я готов согласиться с вами: вы этого достойны! И я такой! Я ничуть не лучше и не хуже вас! Вся разница между нами только в том, что Творец создал меня мужчиной, а вас — женщиной! Он создал нас друг для друга, поймите это! Вы читаете мои мысли — и я вижу вас насквозь! Вместе мы всемогущи! Нас ничего не разделяет, ничего!

— Нас разделяют наши амбиции, — вздохнула София. — Там, где каждый из нас мечтает очутиться, есть место лишь для одного.

— И что с того? Второй может стоять рядом.

— Вы это серьезно, дядя?

— Клянусь кровью Фортуната, я никогда не был более серьезен! Вы будете первым лицом в правительстве, когда я его возглавлю.

— Первым после вас?

— Но первым!

— Не выйдет, дядя. Потому что правительство возглавлю я.

— А если это вдруг случится, я буду после вас первым лицом?

— У нас пошел откровенный разговор, так к чему нам эвфемизмы? Вы будете вторым лицом после меня, дядя; я обещаю.

— Поклянитесь княжеской клятвой, Софи, как это сделал я, иначе я вам не поверю.

— Клянусь кровью Фортуната! — промолвила София, а сама подумала: "В конце концов, как сказал Цицерон, juravi lingua, mentem injuratum gero[33]. Боги извинят меня, если я обману этого Автолика. Вернее, оправдаю его ожидания: он сам сказал, что я лжива до мозга костей!". — Итак, вы довольны, дядя?

— Я в совершеннейшем восторге, милая Софи.

— Вы слышите, как часы Пантеона бьют десять? Нам пора заняться Ульпинами, пока наши общие враги нас с вами не опередили.

— Совершенно с вами согласен. Но прежде мне надлежит воспользоваться вашим любезным предложением.

— Я снова вас не понимаю, дядя. Что вы теперь хотите от меня?

— Лично я — ничего, моя дражайшая племянница. Dixi[34], я счастлив уже тем, что развеял вашу грусть. Но моя дочь…

— Ваша дочь?..

— Да, моя дочь. Вам известно, как люблю я мою Доротею.

— Я тоже люблю ее, дядя. Вы хотите сказать, я могу для нее что-то сделать?

— Полагаю, можете. Дело в том, что моя дочь несчастна.

— В чем же ее несчастье?

— Она влюблена.

— Так это счастье, милый дядя!

— Как посмотреть, милая племянница. Доротея влюблена в человека, который не отвечает ей взаимностью.

— А-а, вот оно что. И вы хотите, чтобы я устроила счастье вашей дочери?

— Только богиня способна это сделать; задача не из легких!

— Неужели? В таком случае соблаговолите сообщить мне имя счастливца.

— Извольте: это Варг, наследный принц Нарбоннский.

Нужно сказать, внутренне София Юстина была готова услышать нечто подобное. Дочь сенатора Доротея Марцеллина была скромной девушкой, которой недавно исполнилось восемнадцать, и всегда, сколько знала ее София, всецело находилась под контролем деспотичного отца. Помимо воли своего отца княжна Доротея не осмеливалась даже выйти в город, не то что полюбить кого-то! Следовательно, брак дочери с Варгом нужен был самому Корнелию Марцеллину — но вот зачем? Тут тоже была загадка, и София Юстина с присущей ей самоуверенностью предприняла попытку эту загадку с ходу разгадать.

— Ваша дочь желает выйти замуж за человека, который бросил нам вызов?

В лице Корнелия что-то дернулось, и София поняла, что попала если не в яблочко, то в круг.

— Что вы имеете в виду, дражайшая племянница?

— А разве не этот варвар помог бежать еретикам Ульпинам?!

"В яблочко!", — мысленно воскликнула София. Корнелий даже не попытался что-либо отрицать, а лишь посетовал:

— Вы чересчур умны для женщины, милая Софи.

— Да и вы виртуоз, милый дядя, особенно для мужчины. Кто, кроме вас, додумался бы обезопасить варвара от подозрений, женив его на дочери светлейшего князя?! Мне жаль мою кузину, дядя. Вы хотите сделать Доротею несчастной: Варг ей не пара.

— Напротив: только такой мужчина способен овладеть сердцем моей дочери, не принимая ее всерьез.

"Вот оно что, — подумала княгиня, — ко всему прочему дядя хочет иметь подле Варга свою лазутчицу. Это начинает казаться опасным!".

— Мне не нравится ваша идея, дядя. Не много ли чести для варвара? В жилах вашей дочери течет кровь Великого Фортуната — а Варг почти что дикий зверь!

— Уже нет, дражайшая племянница. Благодаря вам нарбоннские галлы обратились в Истинную Веру…

— Вы святотатствуете, дядя, и даже не морщитесь! Варг презирает Истинную Веру, потому и бросил вызов нам, освободив еретиков Ульпинов! Его бы надо примерно наказать…

— О, это было бы весьма и весьма неразумно!

"Увы! После всего, что было сделано мной, дабы привязать Нарбоннию к Империи, после всех моих попыток подружиться с герцогом Круном я не могу наказывать его сына, да еще примерно, — подумала София. — Это уронит мой авторитет, и весьма, а цепные плебеи моего дяди не упустят случая облаять правительство. Но Варгу дерзость не сойдет с рук: я сделаю так, что отец сам его накажет, Кримхильду же объявит своей наследницей".

— Вы правы, дядя, — сказала она, — неразумно из-за глупого поступка мальчишки-варвара ставить под угрозу едва наметившийся мир.

— Вот и я о том, — улыбнулся Корнелий, который отлично понимал, какие мотивы движут Софией, — а отыщется ли средство укрепить этот пока еще хрупкий мир, лучшее, нежели брак между аморийской княжной и нарбоннским наследником?!

"Или брак между нашим нобилем и их будущей герцогиней", — мысленно поправила его София. Вслух она сказала:

— Я обещаю вам, милый дядя, сделать все во имя счастья вашей дочери.

Вскоре они расстались, по-своему разочарованные, но довольные друг другом. Они знали, что это была "ничья" и что основная борьба развернется в следующих партиях.

— Любимый дядя, — молвила София Юстина на прощание, — мне, право же, неловко просить вас, после всего, что вы уже для меня сделали…

— Я внимаю вам, дражайшая племянница.

— О, вы так добры!.. Отдайте мне Интелика.

— София…

— Ну что вам стоит, дядя! Ради любви ко мне — отдайте мне Интелика!

— Это невозможно. Кимон Интелик — делегат от народа.

— Я говорю о молодом Интелике, об Андрее, и вы прекрасно поняли меня, дядя. Мечтаю растерзать его; вид этого мерзавца, истекающего кровью у меня на глазах, доставит мне наслаждение.

— Вы кровожадны, дражайшая Софи. Жалкий плебей, homo trioboli,[35] не стоит вашего гнева.

— Он оскорбил меня, и я поклялась отомстить.

— Месть сиятельной княгини столь ничтожному созданию? Вы шутите. Я бы вас понял, если бы вы захотели отомстить кому-нибудь, достойному вашей мести, о прекраснейшая из смертных. Например, мне.

— Дядя, отдайте мне этого проклятого плебея, и тогда я не стану вам мстить. У вас наверняка есть на него какой-нибудь компромат.

— Еще вчера не было никакого.

— А сегодня? Постойте, уж не хотите ли вы сказать…

— Ни за что! Это было бы слишком жестоко даже для Андрея Интелика. Сколько раз я предупреждал нашу молодежь: ночью спать нужно, а не гулять по Форуму…

"Потрясающе! — с восторгом, который едва удавалось сдерживать, подумала София. — Он выдает мне для расправы всю радикальную фракцию! Ай-да аромат букетной орхидеи! Следует почаще принимать дядю в этом бассейне!".

— Милый дядя, ведь вы избавите меня от Интелика, не правда ли?

— Я подумаю, что можно сделать, милая Софи.

…Отпустив дядю, София Юстина первым делом отправила слуг на Форум. Им надлежало захватить в качестве улик цепи, которыми к "позорному столбу" были прикованы еретики Ульпины, и, соблюдая все предосторожности, снять с этих цепей отпечатки пальцев.

Несколькими минутами спустя, еще не покинув дворец Юстинов, Корнелий Марцеллин осознал, какие страшные вещи изрекли его предательские уста. "Не могу поверить, что я все это говорил, — мысленно клял он себя. — Будь я проклят, если Софи не подмешала в свою ванну какого-нибудь дурмана! Ecce femina![36] С каждым часом я все больше и больше влюбляюсь в нее…".

Вернувшись домой, сенатор послал своих слуг с тем же самым заданием, которое дала своим слугам княгиня София. Скоро слуги князя Корнелия воротились и доложили хозяину, что цепей возле позорного столба они не обнаружили, зато повстречали слуг Софии Юстины, покидавших Форум. Эта новость привела обычно невозмутимого сенатора в такой неописуемый гнев, что слуги, принесшие злополучную весть, не дожидаясь, когда этот гнев обрушится на их головы, поспешили укрыться в апартаментах сердобольной Доротеи Марцеллины. Впрочем, это им не помогло, потому что вскоре хозяин объявился там, и по более веской причине, — ему предстоял серьезный разговор с дочерью.

Идея выдать Доротею за Варга явилась ему спонтанно, не исключено даже, под воздействием дурманящего аромата, но, чем больше князь Корнелий размышлял над этой идеей, тем более замечательной она ему казалась. Он пришел к выводу, что приобрел согласие Софии Юстины на этот брак не столь уж дорогой ценой — цена, которую придется заплатить самой Софии, будет куда дороже! Настроение его улучшилось; относительно же участи отца и сына Интеликов, сенатор, поразмыслив немного, заключил, что им пока ничего не угрожает.

Он, между прочим, оказался прав. Когда княгиня София получила искомые отпечатки пальцев, хитроумный политик победил в ней алчущую мести женщину. Она великодушно пощадила своих врагов — дабы затем, когда-нибудь, когда это окажется по-настоящему полезным ей, с помощью этих улик превратить своих врагов в своих рабов.

Вместе с князем Корнелием ушел мэтр Давид, модельер и цирюльник княгини Софии; он еще не знал, что покидает дворец Юстинов, ставший ему родным домом, навсегда: добрая молодая хозяйка обменяла преданного слугу на ценную услугу своего дяди.

А вот князь Марсий Милиссин вскоре вернулся к своей возлюбленной и имел, между прочим, с ней тяжелый разговор. В частности, София строго-настрого воспретила любовнику являться во дворец Юстинов, даже под благовидным предлогом, потому что лукавый, вероломный и к тому же влюбленный в собственную племянницу сенатор Марцеллин наверняка установит тотальную слежку за дворцом княгини Софии, дабы разведать, кто скрывается под "условным именем Купидон". На это князь Марсий заметил, что не станет, подобно презренному уличному воришке, бегать от ищеек мерзавца и извращенца и что первым нанесет удар, попросту вызвав негодяя-сенатора на дуэль. Окончательное объяснение любовникам пришлось отложить, так как майордом доложил хозяйке о прибытии во дворец его светлости герцога Нарбоннского Круна.

Крун приехал по приглашению самой княгини, которое она передала через курьера; в приглашении говорилось о важном деле, не терпящем ни малейшего отлагательства.

Глава восьмая, в которой благородный варвар решается поднять руку на женщину, а светлейший князь делает долгожданный подарок своей любимой дочери

148-й Год Химеры (1785), день 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Княгиня София Юстина приняла герцога Круна в своем личном кабинете. Комната, называвшаяся кабинетом, представляла собой обширное помещение с огромным столом из красного дерева у широкого фигурного окна, богатыми креслами, покрытыми бархатными паласами, а также длинной двуспальной софой, в которой человек, даже обладающий комплекцией герцога Круна, рисковал утонуть.

Правитель нарбоннских галлов застал молодую хозяйку восседающей в одном из названных богатых кресел. Крун поразился изменениям, которые претерпел облик Софии Юстины, а ведь расстались они не далее как минувшим вечером!

Прекрасная княгиня была одета в длинное платье сиреневого муара. Это платье не имело ни единого выреза, так что Крун, ожидавший — и втайне мечтавший — снова увидеть алебастровое тело Софии, узрел лишь лебединую шею, возвышающуюся над этим платьем, и горестное лицо с огромными, полными слез и оттого блистающими, точно агаты, очами. Точеная рука грациозно возделась и пригласила герцога занять кресло напротив того, где сидела София.

— Что произошло, княгиня? У вас такой вид, точно вы… клянусь богами, точно вы потеряли близкого человека!

— Ваша проницательность делает вам честь, герцог, — чуть подрагивающим голосом ответила она. — Вы почти угадали: я могу его потерять! Человека, который мне по-настоящему дорог!

— Кого?

— Близкого человека, как сказали вы. Я предпочитаю называть его своим другом, ибо слово "дружба" вмещает все мои чувства к нему.

— Проклятие! Вы скажете, кто это?! Наверное, я его знаю, если вы позвали именно меня!

София Юстина издала глубокий и печальный вздох.

— Садитесь, ваша светлость. Нынче мне предстоит принять тяжелое решение. Возможно, самое тяжелое в жизни. Мне предстоит сделать выбор между дружбой и долгом. Я хочу, чтобы вы дали мне совет. Вы — мужчина, и вы — воин, и вы — честный, благородный человек, вы сами прошли через этот выбор. Уверена, никто не сумеет разрешить мои сомнения лучше, чем вы.

Крун, завороженный этими словами и этим тоном, повиновался. Увидеть такой самоуверенную Софию Юстину — подавленной, смущенной, растерянной, неспособной принять решение без посторонней помощи — он не чаял, а то, что она обратилась за советом к нему, к варвару, неосознанно льстило его самолюбию.

— Мой выбор известен вам, — сказал герцог. — Я предпочел долг дружбе.

— Знаю… — она устремила налитые слезами печальные глаза навстречу глазам Круна и медленно проговорила: — Друг, которого я рискую потерять, — это, герцог, вы.

— Я?!

— Выслушайте меня, ваша светлость. Боги, взирающие на нас с небес, не позволят мне солгать. Они знают, сколько сил и сколько души я вложила, устраивая мир между народами наших стран. Они знают, сколько мужества пришлось явить вам ради достижения мира. Боги, в отличие от людей, не считают вас предателем своего народа. Но люди!.. Ах, люди, недостойное человеческое племя! Они готовы на все, воистину на все, дабы разрушить счастье себе подобных!

— Скажите мне, кто они, скажите! Кто мечтает сорвать мир? Я желаю знать имена этих негодяев!

— Нет, я не могу… Правда много хуже, чем вы можете себе представить!

Страшное подозрение шевельнулось в голове Круна. Из памяти возникли события и образы — и родился протест, которого не ждала София Юстина. "В конце концов, — подумалось Круну, — эту женщину я знаю немногим более месяца, да и знаю ли?! Я вижу ее — но не знаю! Она всегда разная, лишь богам ведомо, когда она бывает настоящей. Быть может, Варг прав насчет нее, а это я, старый волк, выжил из ума?..".

— Хороша ли правда, плоха ли правда, я желаю знать ее, — холодно молвил герцог. — Скажите мне то, что вы называете правдой, или я уйду. Мы, галлы, привыкли говорить без обиняков.

"Ты колеблешься, — думала София, внимательно изучая Круна, незаметно для него, — и это нормально. Ты должен сомневаться — через сомнения ты постигнешь истину. Но если я скажу правду сейчас, ты отторгнешь ее. Нет, пока рано…".

— Помните тех плебеев вчера на Форуме, что спровоцировали вас?

"А-а-а, дьявол! Варг так и знал, что она о них вспомнит! Неужели подстроено?! О, страна лжецов и интриганов!..".

Герцог быстро кивнул.

— Стало быть, ваше сиятельство, это юнцы-простолюдины расстроили вас?!

От княгини не ускользнула нотка сарказма в его голосе.

— Отнюдь, ваша светлость. Не юнцы — но истинный их хозяин.

В глазах Круна появился интерес, и София продолжала:

— Их хозяин нынче навещал меня, незадолго до вашего прихода. Этот человек силен и влиятелен. Он мой самый заклятый враг. Он мечтает погубить меня и все, что связано с моим именем. А значит, и вас. Это он подослал молодого Интелика и его свору. Этот страшный человек жаждал получить фотоснимок, уличающий меня… — она замялась, потому что знала: если фраза останется недосказанной, Крун поймет ее лучше. — И он добился своего! Нынче утром он шантажировал меня этим снимком. О, простите, я забыла назвать вам его имя…

— Не затрудняйтесь, — усмехнулся Крун, — мне оно известно. Это сенатор Корнелий Марцеллин, младший брат вашей матери.

София Юстина вздохнула и развела руками:

— Да, он мой дядя — но он ненавидит меня.

— Позвольте, я угадаю, почему. Он хочет стать первым министром. Убрав вас, он им станет. Так?

— Увы… Мне очень стыдно за моего дядю, герцог.

"Варг был прав, — с чувством горечи в душе утверждался в своем подозрении Крун. — Она надеется и дальше водить меня за нос. Как я мог ей поверить? Видать, коварные аморейские боги заморочили меня… Наивный старый волк! С этими богами и с этими людьми говорить можно единственно на языке клинка — другой язык они не понимают!".

— И это все, зачем вы меня позвали, княгиня? Вы извинились за дядю — что дальше?!

"Наивный старый волк, — подумала София, — тебе настолько отвратительны наши интриги, что ты даже не желаешь разбираться, на чьей стороне правда. Тебе кажется, что правды нет нигде. О, неужели непонятно: если и когда дядя Марцеллин прорвется к власти, он попросту раздавит ту куцую свободу, которую мне удалось для тебя сохранить!".

— Ваша светлость, — сказала она, — я хочу, чтобы вы знали: Корнелий Марцеллин не был бы так опасен для дела мира, если бы не нашел сильного союзника в лице вашего сына.

Герцог Крун побледнел. Подсознательно он ожидал услышать от этой женщины обвинения в адрес Варга — и все же упоминание имени сына рядом с именем лукавого аморийского политика показалось Круну глубоко оскорбительным.

— Это ложь, — проговорил он, — у моего Варга с вашим Марцеллином не может быть ничего общего!

— Вам хорошо известно, что связывает их: неприязнь ко мне и желание расстроить хрупкий мир между нашими странами.

— Снова ложь! Не путайте меня. Варг мечтает о свободе, к вам лично не испытывает никаких враждебных чувств, ну а мир с Империей он жаждет отвоевать силой оружия!

"Любопытно, — подумала София Юстина, — я слышу голос прежнего Круна, Круна Свирепого. Значит, какие-то молекулы его души так и не смогли покориться воле властительной Нецесситаты. О, варвар!".

Тщательно взвешивая каждое слово, она заметила:

— У меня и в мыслях не было обвинить вашего сына в сговоре с сенатором Марцеллином. Я имею цель сказать иное: ваш сын и мой дядя способствуют друг другу невольно. Мы с вами на одной стороне — они на другой, враждебной нам. Увы, герцог, это так!

Герцог вскочил с кресла, лицо его пылало: даже самое мягкое обращение со стороны молодой хозяйки более не могло сдержать клокочущего в его душе пламени гнева, горечи и запоздалого раскаяния.

— Ну довольно! Я ухожу! Клянусь богами, не удерживайте меня, иначе… иначе вы услышите правду, которая не понравится вам, сиятельная княгиня! Я ухожу — и покидаю Миклагард! Меня здесь больше ничего не держит! Довольно с меня чудес аморейских! Домой, в Нарбонну! Домой!

Тремя гигантскими шагами Крун достиг двери кабинета и уже взялся за золотую ручку, когда его настигли слова Софии:

— Ну что же, герцог, вы сами развеяли мои сомнения. Долой дружба — да здравствует священный долг! Вы решили вернуться домой — не смею вас задерживать. Но в память о нашей дружбе, которую вы презрели, я предупреждаю вас: ваш сын в Нарбонну с вами не вернется!

Лицо, которое обернулось к ней, походило на маску разъяренного языческого бога. "Донар, — мелькнуло в голове Софии, — истинный Донар во плоти! Ему только молота не хватает…".

— А что же будет с моим сыном? — прогремел Крун.

— Принц Варг, ваш сын, подвергнется аресту и перед судом предстанет.

Эти слова были сказаны ледяным тоном, тоном человека, до предела уверенного в себе и никогда ничего не боящегося. На самом же деле Софию Юстину пронзил страх — ибо поистине страшен был в гневе Крун Свирепый, надвигающийся сейчас на нее. "Он может меня убить, — вдруг поняла она, — ведь он же дикий варвар! В душе его лишь гнев клокочет и вовсе нет рассудка! Нужно позвать на помощь!".

— Посмеете кликнуть подмогу, и я убью вас, — выговорил Крун. — Никто вам не поможет, покуда мне не поклянетесь вы, что с головы единственного сына моего ни волосок не упадет! Вы слышите — клянитесь кровью Фортуната — иначе вам конец, княгиня! Не посмотрю, что женщиной создали боги вас — мне нечего терять: честь рыцаря продал за подлый мир я, жизнь под ярмом Империи недорога мне, лишь сын единственный остался у меня — его я не отдам Империи на растерзание, нет, не отдам, не ждите — не отдам!..

"Держись, София! — донесся из глубин души бестрепетный голос. — Это его агония! Ты победишь! Смелее наступай!".

София Юстина поднялась с кресла, и скрестив руки на груди, гордо встала перед варваром.

— Клянусь кровью Фортуната, — глядя прямо в глаза ему, молвила она, — ни один волос не упадет с головы принца Варга иначе как по воле герцога Нарбоннского, отца его и господина!

Крун опешил; а она, не давая ему времени на раздумья, развивала наступление:

— Нынче ночью ваш сын совершил тяжкое преступление против нашей великой державы. Вот, взгляните сюда, — она схватила со стола какие-то бумаги и предъявила их герцогу.

Это оказались фотографии, целый альбом фотографий. Сначала Крун увидел некое жилище в горах, снаружи и изнутри, таинственные знаки и символы, очевидно, магические. Далее его взору предстал снимок с обугленными черепами; подле черепов стояли двое — неприятный тщедушный старик и юноша, вернее, молодой человек, такой же хлипкий и несимпатичный, как и старик. На следующем снимке Крун увидел их же в зале аморийского суда. Еще на нескольких фото старик и юноша представали в соседстве с отрубленными головами, руками, половыми членами, с дьявольскими символами, какими-то склянками однозначно омерзительного вида, с потрепанными чародейскими книгами — и так далее. Завершал зловещую подборку снимок, живописующий обоих прикованными к каменному столбу.

— Что это? Зачем? — прошептал Крун. — Кто такие эти колдуны?

София ткнула пальцем в последнее фото.

— Здесь вы видите место преступления вашего сына. Минувшей ночью, втайне от вас, принц Варг выпустил на свободу еретиков Ульпинов, слуг дьявола, злодеев лютых, чье имя страх и ненависть внушает всякому, в ком жив еще человек, творение Господне…

— Ложь!!! — взревел герцог, отбрасывая альбом. — Тысячу раз ложь! Вы подстроили все это! Вы — или по вашему приказу! Вам не удалось заполучить моего сына — и вы замыслили сгубить его! Так нет же, не бывать!..

— Это правда, — хладнокровно молвила княгиня, понимая, что малейшая дрожь в ее голосе погубит все дело; нет, лишь решительным наступлением она сломает последние бастионы в душе тяжело раненого старого волка…

— А где на этих снимках сын мой Варг? Его мне покажите! Его здесь нет!

— Уж не думаете же вы, — с ледяной усмешкой ответила София, — что принц Варг пригласил фотографа, дабы тот запечатлел для истории его злодеяние?! О, нет, он всего лишь жаждал погубить меня — и вас со мною заодно. Все, что сказали вы, все истинно и справедливо, да с точностью до наоборот: ваш сын не смог словами с дороги мира совратить отца — вот отчего решился он на злодеяние!

— Ложь! Ложь! Ложь… — шептал герцог; лицо его стало землистого оттенка.

София взяла со стола другой бумажный лист и показала его Круну.

— Это отпечатки пальцев, обнаруженные на цепях душегубителей Ульпинов. Они принадлежат вашему сыну. Кроме того, имеется свидетель…

— Ложь!.. Подделка! А ваш свидетель — наймит презренный, раб или плебей с душонкой рабской, — простонал Крун.

"Ты почти угадал, — мысленно усмехнулась она, — вот только сыну твоему сыграть на репутации Интелика не удастся: любой простолюдин из Амории нашему суду священному стократ дороже, ближе и роднее любого варварского принца".

— Думайте что угодно, — жестко проговорила София Юстина, — однако для нашего правосудия улик более чем достаточно. Ваш сын совершил преступление, для которого нет иммунитета и смягчающих вину обстоятельств. Принц Варг будет арестован и подвергнут допросу с пристрастием, так как дело касается государственной ереси. Признается он или нет, неважно: лишь одна кара ждет его — смерть!

— Никогда! — захрипел герцог Крун, занося руку для удара. — Никогда тому не бы…

Княгиня София отпрянула — однако то импульсивное движение оказалось излишним. Глаза герцога выпучились, тело пронзила конвульсия — и он рухнул прямо к ногам княгини.

— О, нет… — простонала она и тут же бросилась из кабинета с криком: — Врача, скорее, врача! Всех моих врачей — немедленно, ко мне!!!

***

148-й Год Химеры (1785), день 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Марцеллинов

— Дочь моя, — начал князь Корнелий Марцеллин, — ты знаешь, как я люблю тебя…

Доротея кивнула: да, она знала, как он ее любит — как дочь и как женщину; больше, чем ее, отец не любит никого, кроме самого себя; о своеобразной любви отца к Софии Юстине она не знала ничего.

— …И потому для меня будет величайшим несчастьем расстаться с тобой.

Девушка затрепетала; преданной рабыней своего отца она была столь долгое время, наверное, с самого детства, и настолько привыкла к своей роли, что перспектива расстаться с отцом-господином по-настоящему испугала ее. Отец безраздельно царил в ее жизни и наполнял эту жизнь смыслом; возможна ли ее жизнь без отца, она не знала и не хотела узнавать…

— Ради Творца и всех великих аватаров, господин, — взмолилась Доротея, — не шути со мной столь жестоко! Давай лучше я сделаю тебе приятно…

Она потянулась к отцу, туда, где под халатом уже привычно прорисовывалось жаждущее естество — но отец, к изумлению ее, мягко отвел ее руку.

— Когда-нибудь это должно было случиться, Дора, — с грустью сказал сенатор. — Тебе восемнадцать уже, а это самое время для девушки выходить замуж. Женитьба, если разобрать по правде, хотя и зло, но необходимое зло, как сказал в свое время Менандр…

— Нет, ради всего святого, господин! Я никого не люблю так, как тебя! Я не хочу замуж…

— Ты захочешь, — ласково, но настойчиво возразил он, — ибо того желаю я, отец и господин твой. Во имя любви ко мне ты полюбишь другого мужчину. Я облегчу тебе задачу, указав, кого именно тебе надлежит полюбить. Конечно, любить его ты будешь не так, как меня… Он будет называться твоим мужем.

Бледная, точно сама смерть, Доротея встала.

— Позволь мне уйти, господин. Я не могу слышать, что ты говоришь.

— Сядь, глупая! — рявкнул князь Корнелий; дочь, напуганная вспышкой его гнева, послушно опустилась на скамейку у его ног, а он продолжил: — Я выбрал для тебе редкостного мужа. Он молод, он храбр и силен, он умен, он красив, как бывает красив первозданной красотой, дарованной самими богами, дикий зверь — лев или вепрь. Он — воплощение мужчины. Достаточно сказать, что по Выбору он — Симплициссимус. Он — истинный Геракл для тебя, моя Геба! Он будет оберегать и защищать тебя. А если нет, — Корнелий Марцеллин скривил губы в жестокой усмешке, — тогда я сокрушу его своими перунами[37]! Но пока… пока этот человек мне нужен — и я его заполучу, через тебя, родная!

— О, господин… — заплакала Доротея.

Отец нежно погладил ее каштановые волосы.

— Ты у меня красота ненаглядная, Дора. Ты неотразима. Принц Варг женится на тебе и станет моим зятем.

Она с ужасом воззрилась на отца. "Это всего лишь страшный сон", — прочел он в ее глазах.

— Не бойся, родная. Ничего, что он варвар. У него характер зверя, но тебе хорошо известно, как укрощать диких зверей: я тебя научил. Я берег и лелеял тебя. Пришло время отблагодарить папу за его труды.

— Что… что я должна сделать?

— Ты ответишь "да" на предложение Варга. Вначале он, я думаю, возненавидит тебя. Тебе придется пройти через это. Угождай ему, как только можешь. Стань ему верной женой. Доставляй ему наслаждение в постели, как доставляла мне — но будь осторожна: варвар, по всей видимости, сущее дитя в искусстве любви. Не испугай его! Он не полюбит тебя, если увидит в тебе блудницу. Роди ему ребенка, и чем скорее, тем лучше. Я хочу, чтобы это был сын, наследник. Сын свяжет его с тобой и со мной. Затем стань ему не только женой и матерью его ребенка, но и подругой, которой он доверит свои сокровенные тайны. Ты понимаешь меня, Дора?

— Да, господин, — прошептала девушка.

— Умница, — кивнул сенатор. — Итак, ты должна стать Варгу преданной женой, любовницей, подругой. Его жизнь — твоей жизнью. Его пристрастия — твоими. Его цели — твоими целями. Так ты завоюешь его, будущего великого воителя… А теперь самое главное, — князь Корнелий наклонился к уху дочери, как будто в его собственном дворце их могли подслушивать. — Герцог Крун, отец Варга, — человек Софии. Я не хочу, чтобы он оставался герцогом и дальше. Я хочу, чтобы герцогом Нарбоннским стал твой будущий муж.

— Я… я… мне придется отравить Круна, да, господин?

— Нет, нет, что ты, родная! Никаких убийств, особенно с твоей стороны! Запомни: твой образ — жена, во всем следующая за мужем, жена, которая не сделает и шагу помимо воли мужа, этакая овечка. Твое дело — соглашаться с Варгом во всем, что касается его ненависти к нашей державе…

— О-о-о…

— Не бойся, Дора, это не измена. Напротив, благодаря тебе наше влияние в Галлии укрепится; но произойдет это не сразу, а тогда, когда я возглавлю имперское правительство… Но я отвлекся. Так вот, родная, я ставлю тебе задачу укрепить Варга в его преданности свободе. Vita sine libertare, nihil[38], иными словами. Ему кажется, что свобода его родины и покровительство Империи несовместимы. Это хорошо. Он наивен, прямодушен, благороден — но далеко не дурак, поэтому будь осторожна. Очаруйся его страной; пусть он поверит, что твоя душа тоже, как и его, алчет свободы! Такое родство душ сблизит тебя и его, а поскольку у него среди женщин нет друзей и поскольку женщина-друг нужна всякому великому мужчине, он начнет поверять тебе свои секреты…

— Но как я стану передавать тебе их из Галлии?

Сенатор беззвучно рассмеялся.

— Это не требуется, родная. Мне не нужны его секреты. Мне нужно, чтобы он, борясь за свободу родины, за свободу друзей, жены и свою собственную, поднял бунт против отца, против Круна, и сверг его, а сам стал герцогом! Видишь ли, Дора, герцог Крун, согласившись поклониться нашему Божественному императору, и так настроил против себя собственный гордый народ, — таким образом, свободолюбивым галлам для успеха восстания нужен лишь хороший вождь. Если принц Варг станет таким вождем и одержит победу, я буду тобой доволен. Вернее сказать, очень доволен!

Умные и испуганные глаза девушки увлажнились снова.

— А я? Что будет со мной, когда это случится?

— Родная моя, — целуя дочь в ухо, задушевно молвил князь Корнелий, — когда это случится, с тобой будет все, что ты захочешь! Поверь мне, своему отцу и господину, — разве я когда лгал тебе, любимая?!

— И я смогу вернуться к тебе, мой господин?

— Сможешь, родная.

— О, я так тебя люблю! — всхлипнула несчастная Доротея. — Я все сделаю как ты велишь.

— Знаю, родная, — улыбнулся сенатор, — я воспитал чудесную дочь. Пожалуй, даже лучшую, чем Тит Юстин, — добавил он после некоторого раздумья.

Разговор с дочерью поднял настроение князю Корнелию, и князь вдруг решил сделать Доротее подарок, о котором она молила его уже много лет, но в котором он ей упорно отказывал.

— Родная, — шепнул он ей на ухо, — сегодня у тебя будет праздник: я возьму тебя спереди.

— А-а, — промычала дочь.

— Дора, ты меня не поняла, — и он объяснил ей, что за подарок имеет в виду.

Доротея, которой любящий отец с самого ее детства давал уроки наслаждений, умудряясь оставлять при этом девственницей, в радостном изумлении смотрела на него.

— Не хочу, чтобы настоящей женщиной тебя сделал грубый варвар с Севера, — пояснил князь Корнелий. — Я сам проложу для него дорогу!

Затем он вызвал своих рабов: чернокожего лестригона-людоеда Гуллаха, настоящего циклопа (одноглазый Гуллах был раза в два выше своего рослого хозяина); амазонку Ясалу, тоже с кожей цвета эбенового дерева — она превосходила сенатора на две головы, но он ценил ее не за рост, а за силу, верность и жестокость, почему и звал не Ясалой, а Суллой; еще он позвал миниатюрную китаянку Вэй, которая была истинной богиней развлечений, и диковинного человека по имени Улуру — человечек этот был карлик неизвестного происхождения, кожа у него была красная, с шерстью и мелкой чешуей, а еще Улуру имел короткий и гибкий хвост, который играл заметную роль в любовных игрищах.

Эти четверо экзотических персонажей были постоянными участниками извращенных оргий князя Корнелия и его злосчастной дочери. Как виртуоз конспирации, сенатор исхитрялся скрывать свои оргии не только от благовоспитанного аморийского общества, но и от родной жены, от друзей, от слуг, в общем, ото всех, кроме самих участников. Оргии всегда происходили в запретной комнате дворца; ключи от нее сенатор всегда носил с собой; комната была изолирована от окружающего мира так, что самое чуткое ухо, прильнув к входной двери, не услышит ни единого звука даже в самый разгар групповой вакханалии. Князь Корнелий, разумеется, понимал, что стоит кому-нибудь проведать, чем занимается потомок Великого Фортуната в запретной комнате и каким наукам обучает собственную дочь, — как карьере, репутации, да и самой княжеской жизни его придет конец. Оргии с дочерью и четверкой уродливых рабов-экзотиков привлекали Корнелия Марцеллина той непомерной наглостью, в которой находят для себя последнее наслаждение люди, растратившие свой человеческий облик в надежде дать выход неумной, но, увы, невостребованной энергии…

Сенатор поклялся самому себе священной княжеской клятвой, что ноги не кажет в запретную комнату, как только переселится из родового дворца Марцеллинов во дворец Квиринальский.

Глава девятая, в которой герцог Нарбоннский наконец разбирается, кто ему сын и кто — друг

148-й Год Химеры (1785), день 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

— Ваша светлость, вы меня слышите? Ваша светлость, откройте глаза… Вы живы, ваша светлость. Ну же, доблестный герцог!..

Голос княгини Софии, ласковый, словно шелк или атлас, проникал в сознание. То ли от этого голоса, то ли милостью Высоких Богов, покровительствующих этой удивительной стране, то ли по иной, покуда неведомой герцогу, причине, по суровому, закаленному жизнью телу его разливалось приятное тепло. Он ощущал некое упоительное состояние легкой безмятежности, слабой усталости, когда не то что бы нет сил подняться, нет, силы есть, но нет ни малейшего желания вставать, действовать, кому-то что-то доказывать, кого-то от чего-то защищать и защищаться самому. Он чувствовал собственную беззащитность, он понимал слабость, постыдную для воина немочь, и слабость эта была подобна блаженству бестрепетного сна… Голос из глубин утомленной души шептал ему, вторя словам Софии Юстины: "Ты жив. Жив… Ты среди друзей. Будь они врагами, они бы убили тебя. Они друзья. Твои истинные друзья. Потому что они тебя спасли, когда ты мог умереть…".

Крун открыл глаза — и взаправду увидел перед собой лицо Софии. Прекрасное и светлое, невероятно притягательное в этот миг, оно выглядело бледным, осунувшимся, печальным и серьезным, а на лице блистали глаза — изнеможенные, пытливые, тревожные и чуть веселые… София улыбалась, и нечто внутри Круна помимо воли его ответила улыбкой на ее улыбку; неважно, что улыбка больного получилась гримасой, — эта проницательная женщина, много более проницательная и чуткая, чем даже мог себе представить герцог, поняла его. Она задорно подмигнула ему и сказала по-галльски:

— Вы ожидали увидеть Вотана с эйнхериями, не правда ли, герцог? Увы! Здесь не Асгард, а всего лишь Амория, и я не валькирия, а земная женщина, и вы не в Вальхалле…

— А в вашем фамильном дворце в Темисии, — закончил за нее герцог по-аморийски. — Я уже понял. Зря вы так насчет Вотана… и всего остального. Не Вотан спас мне жизнь нынче — вы спасли!

— Жизнь спасли вам эти люди, — скромно потупив взор, молвила княгиня.

Она сидела на богатой софе у изголовья; за спиной ее Крун увидел четверых человек, троих мужчин и одну женщину. Эти люди были облачены в длинные белоснежные одежды. Двое мужчин показались Круну аморийцами, а вот женщина и четвертый мужчина сильно смахивали на жителей экзотического Востока, индийцев или сиамов. Все четверо стояли в почтительном отдалении от ложа.

— Это лучшие врачи нашего государства, — добавила София, — вернее, они лучшие по вашей болезни.

Она обернулась к врачам и сказала им несколько слов по-латыни. По мере того как говорила она, бледные и сосредоточенные, если не сказать испуганные, лица этих людей прояснялись, а когда княгиня София умолкла, мужчина-индиец и женщина пали на колени и облобызали ей руки; в глазах их Крун приметил слезы счастья. Легким кивком головы она отпустила врачей, и они, не уставая кланяться, удалились прочь из ее кабинета.

— Нынче у них счастливый день, — с улыбкой произнесла София по-аморийски. — Благодаря вам, герцог, эта рабыня-врач получит свободу, другой раб получит свободу тоже, когда я выкуплю его у Академии прикладных наук, ну а остальные двое… они сегодня стали богаче своих менее удачливых коллег.

"Пожалуй, я не стану тебе говорить, что эти слуги Асклепия позавидовали бы нищим, если бы ты умер", — еще подумала она.

"Всесильна! — пронеслась в голове Круна трепетная мысль. — Она поистине всесильна, эта женщина! Она вольна вознести или унизить, спасти или погубить; я был всецело в ее власти — и она устроила так, чтобы эти люди меня спасли, хотя могла устроить так, чтоб погубили!".

Здесь он вспомнил все события, предшествовавшие удару: вспомнил неожиданное приглашение княгини, вспомнил их разговор, чуть ли не дословно, вспомнил альбом со страшными фотографиями и, наконец, вспомнил тяжкое обвинение, которое эта могущественная женщина обрушила на его единственного сына… И вспомнил он то, как собирался с ней поступить, пока неистовая, сверхъестественная боль не ворвалась в его сознание, пока воля его, могучая и несокрушимая, как скала, не проиграла битву этой вероломной боли и пока она, боль, взломав все преграды, не столкнула герцога в бездну предательского небытия… Он вспомнил все это, и скорбный стон сорвался с его уст.

— Мне не нужна жизнь такой ценой, княгиня.

Ее мягкая алебастровая ладонь легла на его широкий мужественный лоб, а пронизывающий взгляд заставил смотреть в глаза.

— Ваша светлость, — раздельно проговорила София, — вы больше себе не принадлежите. Вы прежний умерли сегодня; того, кому не нужна жизнь, я бы спасать не стала.

Услыхав такие слова, Крун предпринял попытку вскочить с пленяющего ложа — однако резкое движение взорвало мир упоительного покоя, боль шевельнулась в теле и закружилась голова… Застонав опять, герцог свалился обратно на ложе.

— Проклятие!.. — пробормотал он. — Готов поверить вам! Я прежний умер — а этот, с моим телом, теперь уж вам принадлежит!

— Не говорите глупостей, — строго сказала княгиня. — Я имела в виду совсем иное. Крун Слабый Человек скончался — остался Крун Правитель, Крун Господин Своих Чувств, Великий Крун — Нарбоннский Фортунат! Вот что хотела я сказать о Круне, который нынче спасся!

— Зачем вы жизнь мне сохранили? Чтоб сына у меня отнять?!

София пожала плечами.

— Свою я клятву повторить готова. Ни волосок не упадет с головы принца Варга иначе как по воле герцога Нарбоннского, отца его и господина.

— О! Так вы желаете, чтоб сына поразил я собственным клинком?! О, женщина, достойная страны, где родилась и правит!

— А если сын сам предал вас? А если дьявола пустил он в душу?! А если принц, ваш сын и подданный, своею собственной рукой вам, отцу и господину, с коварством Сатаны кинжал вонзил посред лопаток, когда того не ждали вы?!! Так что же — вы и теперь рискнете жизнью, чтоб отстоять его?! Похоже, вы не видите, как дело далеко зашло и как оно серьезно!

— Мой сын… У вас ведь тоже сын есть, княгиня, это правда?

— Их даже два у меня, Палладий и Платон.

— А у меня один! Мой сын, наследник мой, мой Варг! Его я воспитал себе на смену… Его люблю я больше жизни!

— И даже больше любите, чем родину свою?

Сдавленный хрип, в котором отразились боль, тоска и отчаяние, раздался, поразив Софию. "Ты ошиблась, Юстина, — сказала она себе. — Ты недооценила, сколь драгоценен Варг для герцога. Если ты заставишь его выбирать между сыном и долгом великого правителя, этот выбор может убить несчастного отца прежде срока. К счастью, у тебя есть третий вариант, который должен устроить всех".

— Простите, герцог, — молвила она, — я не должна была вам это говорить. Сейчас я думаю о том, что сделала б сама на вашем месте. О да… Какое благо для меня, что сыновья мои пока не миновали чудесный возраст детства!.. И у меня есть время их к взрослой жизни подготовить, а также воспитать в них преданность идее, которой я служу, и мне как матери, как к старшей, по возрасту и по уму, которой им надлежит повиноваться. Но, — в голосе ее зазвучали металлические нотки, столь изумлявшие Круна, — но если б мои дети были старше и в самомнении своем возвысились настолько, что дерзко и коварно бросили мне вызов, о, я уверяю вас, мне сил достало бы им указать на место! Какие ж будем мы родители, когда позволим неразумным чадам творить недоброе в расчете нечестивом, что мы, отцы и матери, от кары их прикроем?!

"Ей сил достанет, это точно, — с содроганием подумал Крун. — А что же я? Она ведь дело говорит! Негоже сыновьям против отцов сражаться, особливо из-за спины! Так что же я?! Я ль буду женщины слабее духом? Нет, никогда; Варг натворил — ему и отвечать! Но пусть она сперва докажет, что это сын мой выпустил проклятых колдунов".

— Вы показывали мне отпечатки пальцев и говорили, будто принадлежат они моему сыну. Откуда знать вы это можете?!

— Достаточно сравнить эти отпечатки с прежними образцами.

— Какими прежними? — удивился герцог.

— Поверьте, ваша светлость, — усмехнулась княгиня, — в картотеке имперского правительства имеется информация на каждого федерата и членов его семьи. Не спрашивайте, как там оказались образцы отпечатков Варга, — я вам не скажу. Они там есть. И ваши отпечатки, и Кримхильды… Достаточно сравнить, только и всего.

— Дьявол!.. И вы сравнили?

— Не я, но по моему приказу. Увы, мой благородный герцог, это сделал Варг.

— А вы уверены, что вас не подставляют? Кто знает, может, это враги ваши желают, чтоб вы подумали на сына моего?!

"Интересная мысль, — отметила София. — Уверена ли я, что дядя Марцеллин не лгал мне? Как можно в чем-то быть уверенной, говоря о дяде! И все же он не лгал. На цепях отпечатки Варга, его друга и злополучного Андрея Интелика. Как сделать, чтоб поверил герцог? Ага, я знаю, как".

— Ваша светлость, — сказала она, — есть превосходный способ разобраться в этом деле раз и навсегда.

— Какой же?

— Услышать признание самого обвиняемого.

— Варга?!

— Именно. Сейчас вы напишите ему приказ явиться в мой дворец. Он явится и нам ответит.

Герцог нахмурился.

— Он будет отпираться, — после томительной паузы и явно нехотя проговорил Крун.

— Вот как, отпираться? Не скажет правду даже вам, отцу?!

"Тяжко тебе, я понимаю, — подумала София Юстина. — Тяжко сознавать, что сын потерян для тебя, что больше никогда с тобой не будет откровенен он и что дела свои устраивать он станет за твоей спиной, тебе наперекор! И все же ты обязан это сознавать".

— Он будет отпираться, — почти простонал Крун. — И, дьявол побери меня, он будет молодец! Мой сын не столь наивен, чтобы признаваться вам!

— Итак, вы пишите приказ?

Поразмыслив некоторое время, герцог Крун согласился с предложением княгини Софии и написал сыну короткое послание с требованием немедленно явиться во дворец Юстинов. София вызвала курьера и наказала ему во что бы то ни стало и как можно скорее отыскать нарбоннского принца; затем курьер ушел с посланием для Варга. Молодая княгиня и ее гость снова остались в обществе друг друга; София решила, что состояние тревожного ожидания, в котором пребывал Крун, благоприятствует другому, не менее важному для нее и для него, разговору. Начав издалека, она незаметно подвела герцога к вопросу:

— Вам известно, ваша светлость, отчего у вас удар случился?

Крун посмотрел на нее пристальным взглядом и ответил:

— Я был взбешен из-за сына и не справился с…

— Это не есть истинная причина, — безжалостно прервала его София. — Нет смысла укрываться за словами, нет смысла лгать, особенно бессмысленно и вредно лгать другу. Вы убедились, я надеюсь, что я вам друг?

Герцог медленно кивнул и, видимо, приняв для себя какое-то важное решение, сказал:

— Я воин. А воин не боится смерти. И боли воин не боится. Меня одно интересует: сколько мне осталось?

"Он настоящий мужчина, — с неподдельным восхищением подумала София. — Он знает о своей болезни. Конечно, знает! Он терпит боль. Он хочет знать, когда боги призовут его к себе, — лишь затем, дабы успеть дела устроить. Поистине великий человек!".

— Вы спрашиваете, сколько вам осталось… — ответила она. — Это от вас зависит.

— Как это?

— У вас язва желудка. Очень запущенная и оттого очень тяжелая.

Крун побледнел; ставшие бескровными губы пробормотали какое-то проклятие. Взяв себя в руки, он спросил:

— Это вам лекари сказали?

— Да, врачи, и я им верю. Еще они сказали мне, сколь долго вы страдаете болезнью и какие муки терпите в надежде превозмочь ее.

— А-а, пустое!.. Насчет того, когда умру я, что они сказали?

Вложив в ответ свой весь свой незаурядный дар убеждать и покорять, все страстное желание во что бы то ни стало спасти этого человека, София Юстина проговорила:

— Они сказали, что у вас есть шанс. Они берутся вас спасти. Они не смогут — так спасут другие! Да будет вам известно, герцог, язва лечится у нас! А если вылечить не удается, то язву удаляют. Они мне поклялись, что вы не безнадежны!

— Сдается мне, — невесело усмехнулся герцог, — что за спасение мое мне дорогой ценой придется расплатиться! Иначе б голос не дрожал ваш…

Едва удерживая слезы, княгиня София воскликнула:

— Неправда!.. Лечение вам ничего не будет стоить! Для вас куплю я лучших врачей; какое вообще значение имеют деньги, когда речь идет о вашей жизни?! Или вы настолько горды, что предпочтете умереть? Ну же, отвечайте!

— Я не это имел в виду, — сумрачно молвил Крун, словно не замечая ее вопроса. — Я давно уж понял: вам денег для друзей не жалко; у вас слишком много первых и слишком мало вторых. Скажите прямо мне, что должен я отдать за жизнь свою? Жизнь сына? Его наследство? Мою корону? Или государство?

— Ничего! — в волнении прошептала она. — Я ровным счетом ничего с вас не возьму; достаточно мне вашей жизни!

— Я не понимаю, — признался Крун. — Извольте объясниться: зачем вам моя жизнь?

— Да потому что я люблю вас и не желаю потерять!

— Что?!!

— Поймите меня верно, ваша светлость…

— Какого дьявола!.. По-моему, я стар для вас. Или вы принадлежите к роду женщин, мужским вниманием польщенных, ищущих острых ощущений и недозволенных ласк?! Должно быть, порочное влечение красавицы к старому больному варвару…

— Замолчите… Вы или глупы, или переигрываете. Мужчина для утех не нужен мне. У меня есть муж… и есть любовник! Мне нужен друг, такой, как вы. Вам знакомо понятие "платоническая любовь"?

— Мы слишком разные, — качнул головой Крун, — чтобы я мог поверить вам.

— Крайности сходятся… Мне нужен друг с душою чистой, как ваша галльская природа. Мне нужен друг, который бы дружил со мной не ради моих денег, моих связей, моего влияния, а… а ради меня самой!.. Разве я не человек?! Кого вы видите во мне — только красивую женщину, только дочь Юстинов, только будущего первого министра Империи?! Горе мне, если это так! Я человек, я женщина, у меня есть душа, а не только ум и тело! О, если б вы знали, какие мысли и желания обуревают меня в иные минуты! О, если б знали вы, как я устала казаться сильной, как жажду я любви и дружбы, простого уважения к себе… Уважения, а не почтения, преклонения и восхищения — вы чувствуете разницу?!

Влажные глаза ее, полные печали и тоски, избегали смотреть на Круна; она говорила странные слова, словно не к нему обращенные, а он видел ее слезы, которые она тщетно пыталась сдержать… "Или эта женщина немыслимая лицедейка, или… или она глубоко несчастна!", — подумалось ему. Он в смущении молвил:

— А мне казалось, вы…

Она вонзила в него трепещущий взгляд, и он осекся.

— И что же вам казалось? Что я собою наслаждаюсь, да?! Что власть меня влечет, и я ничто без власти?! О, знайте же: власть — это наркотик, это дурман, это вино; достаточно лишь раз испить из чаши власти — и ты хмельна навечно, до самой своей смерти! Вот так и я — испила раз и больше не могу остановиться… Но бывают мгновения, минуты, часы, дни… дни, когда я пробуждаюсь и мечтаю…

— Как нынче?

— Да. А завтра… завтра или час спустя… все начинается сначала: я пьянею. И нет врачей, чтоб вылечить подобных мне, — одна лишь смерть кладет конец страданиям! Смерть — или дружба, чистая, как снег в ваших горах…

Крун горестно покачал головой и сказал:

— Мне очень жаль, княгиня, если это так. Образ, который вы себе нарисовали, — это не я. Я совсем другой. Известно ль вам, скольких ваших соотечественников я поразил вот этой рукой? Скольких повесили и распяли на деревьях по моему приказу? Скольких подвергли лютым пыткам всего лишь потому, что мне, Круну Свирепому, понадобилось вызнать ваши тайны?

— Какое дело мне до них?.. То была война, и вы сражались. Но нынче мир, и вы…

— И я остался прежним Круном! Я слишком стар, княгиня, чтобы из волка превращаться в агнца. Будем честны друг с другом: не потому я поклонился Темисии, что ваши боги просветили разум мой. Нет, все гораздо проще: вы затравили старого волка! Вы — то есть Империя. И старый волк-вожак уразумел: лучше сдаться и спасти стаю, чем пасть вместе со всеми. Может быть, когда-нибудь…

Откровенность герцога, которую она неосознанно вызвала, ужаснула ее. Внутренне София понимала, что Крун говорит правду — и она всей силой своей души возжелала убежать от этой немилосердной правды:

— Никогда, слышите, герцог, никогда Империя не оставит вас в покое! Свобода от Империи — это миф, это пустой соблазн, это козни дьявола! Свобода возможна лишь в союзе с нами, и горе всякому, кто этого не понимает!

— Вот ваша дружба, — с горечью вымолвил Крун. — "Или дружи со мной, или я тебя уничтожу!".

София разрыдалась.

— Вы, старый дурак! Ничего-то вы не поняли…

— Я понял и хочу, чтобы вы поняли…

— Довольно! Замолчите! Я не желаю слушать бредни больного старика! Довольно! Не разрушайте то немногое, что у нас осталось!

— Но вы же сами…

Внезапно он узрел улыбку на залитом слезами белоснежном лице княгини и услышал ее смех; этот смех показался ему нервным и вымученным.

— Вы наивный человек, ваша светлость, — глотая слезы, промолвила София, — вы должны были бы сами понять, что мною движет! Я желаю стать первым министром Империи. А так как я заключила с вами мир, и этот мир добавил мне авторитета в нашем обществе, то вы нужны мне как живой гарант этого самого мира! Теперь понятно, зачем мне вас спасать от смерти?

"Вот оно что! Она права: я должен был сам догадаться. Ей не нужна моя дружба, ей я не нужен — ей надобен символ: герцог Нарбоннский на коленях у трона императора! А, старый дурак, я едва ей не поверил…". Он подумал так, и ему вдруг стало горько, больно и одиноко, обида пронзила его сердце, и он понял, что не приемлет такую правду; он понял, что лучше было ей поверить, принять и пожать протянутую ею руку дружбы; он понял, что сам, как и она, нарисовал себе идеальный образ, который нужен был ему, дабы успокоить совесть… "Зачем мы говорим все это, — пронеслось в его голове, — кому это поможет?".

Он заглянул в ее глаза — и увидел там злость и разочарование, которые смутили его. Внезапно он представил себе, чем могут обернуться для него злость и обида этой женщины — так он увидел имперские эскадры, стянутые к берегам его родины; услышал грохот орудий, бьющих с этих кораблей по его городам; увидел эти города в огне; услышал стоны и вопли умирающих своих подданных; увидел полчища легионеров, вышагивающих по его стране; услышал проклятия друзей, веривших ему; увидел этих друзей в цепях и рабских торквесах; наконец, услышал он торжественные звуки аморийского гимна и увидел, как взвивается над его дворцом в Нарбонне имперский стяг…

— Простите меня, — прошептал он, опустив глаза, чтобы София Юстина не смогла увидеть его страх, — и будьте снисходительны: я всего лишь варвар; высокие материи — не для меня!

Но она, конечно, поняла его.

— Не надо лукавить, — прошептала она в ответ, — это я едва не утонула в наивных мечтаниях. Как Гектор…

— А что Гектор? — удивился Крун.

— Гектор? Я сказала — "Гектор"?

— Да, вы так сказали: "утонула в наивных мечтаниях, как Гектор". Но я не думаю, что…

София прикусила губу.

— Неважно, ваша светлость. Гектор пал; так восхотели боги; у них, богов, свои резоны были. Ахилл сказал:

"Нет и не будет меж львов и людей никакого союза; Волки и агнцы не могут дружиться согласием сердца; Вечно враждебны они и зломышленны друг против друга, — Так и меж нас невозможна любовь; никаких договоров Быть между нами не может, поколе один, распростертый, Кровью своей не насытит свирепого бога Арея!

— сказал Пелид богоподобный и одолел властителя народов Приамида. А вскоре и Пелид отправился к богам, стрелой другого Приамида пораженный… Простите, герцог, я отвлеклась; не время вспоминать печальные старца слепого поэмы… Inter pares amicitia![39] Нас разделяет ваш страх, нас разделили боги; свои резоны у богов!

— Что вы сделаете теперь? — с внутренним содроганием вопросил он.

София пожала плечами.

— Ничего. А разве что-то изменилось? Вы нужны мне, а я нужна вам. Мы будем жить и наслаждаться жизнью. Я спасу вас, как обещала. Вы отправитесь в горы Киферона, на лучший в мире курорт. Там вас подлечат и, если это потребуется, сделают операцию, удалят язву. Все расходы будут оплачены.

— Сколько времени уйдет на это?

— Не знаю. Я не врач.

— А теперь лукавите вы, — заметил Крун. — Вы знаете: много! Сколько же? Год? Полтора? Два?!

— Я не знаю. Но я верю в вас, вы быстро поправитесь.

Герцог вздохнул; над решением своим он не размышлял долго, скорее мучился он, как сказать это решение Софии.

— Нет. Я поеду в Нарбонну.

— Вы умрете там!

— Я и хочу умереть там, в своей Нарбонне, а не в вашем Киферополе, — со спокойной улыбкой отозвался Крун.

"Я так и знала, — с усталой обреченностью подумала София. — О, старый и упрямый варвар!".

— У меня нет времени, — негромко сказал он. — Я не имею права оставлять моих баронов надолго. Как только минуют празднества по случаю дня рождения вашего императора, я вернусь в Нарбонну. Дьявол меня побери, вам же не нужен свергнутый герцог!

"Бессмысленно, — подумала она, — бессмысленно его уговаривать. Он не изменит своего решения".

— Я отправлю врачей вместе с вами, — проговорила она. — На это вы согласны?

После минутного раздумья герцог согласился.

— Мы не стали друзьями, такими, какими вы видели нас, — сказал он, — но все равно я благодарен вам. О, если бы не вы, не знаю, что бы стало со мной и со страной моей!

— Вас ждет еще один подарок, — улыбнулась София, — вернее, целых три подарка. Во-первых, я отправлю вместе с вами не только врачей, но и геологов.

— А их зачем?

— Они найдут в Нарбоннии новое месторождение вольфрамовых руд. Очень богатое месторождение.

— Не могу поверить…

— Мы давно знали об этом месторождении. То, между прочим, была важная причина для заключения мира. И вот настало время открыть его официально.

— Какой-то мне с этого прок?

— О! А вы не догадываетесь?!

— Империя великодушно позволит мне взимать с ваших магнатов арендную плату?

— Берите выше. Мы позволим вам продать концессию по имперской цене, а не по символическим ценам, установленным для федератов. Если правда все, что докладывали прежние экспедиции об этом месторождении, вы получите за концессию порядка десяти тысяч империалов.

Округлившиеся серые глаза Круна в самом деле походили на сверкающий платиновый империал.

— Немыслимо!.. Я не ослышался? Вы сказали…

— Порядка десяти тысяч империалов, — утвердительно кивнула София Юстина. — А может, и все пятнадцать.

— Господи… — простонал герцог. — И что я буду делать с таким неслыханным богатством?

— Как, вы отказываетесь? — со смехом спросила она. — Ну ладно, воля ваша!

— Нет, нет! — воскликнул он, точно ребенок, которого поманили красивой конфеткой. — Я согласен, конечно же, согласен!

— Бедняга, — сказала София, — вы не знаете истинную цену богатствам своей земли. Вы дрожите над каждым оболом, в то время как одно лишь мое платье стоит раза в два дороже вашего месторождения!

— Что?! Ваше платье? Это платье?!

— Не это. У меня есть платье, сотканное из перьев сирен. Вы, разумеется, знаете, что сирены — это загадочные существа, обитающие исключительно во влажных джунглях Сиренаики, нашей самой южной провинции. Истинный облик сирены неизвестен, поскольку люди, якобы видевшие сирен, не остаются в живых — считается, что сирены сводят их с ума своим пением. Перья сирен — яркие, разноцветные, переливающиеся подобно перламутру, — считаются у нас непревзойденным украшением, символизируют высшую роскошь и знатность. Одно перо сирены стоит от ста до пятисот империалов. Перья собирают отважные охотники, готовые рискнуть жизнью ради прекрасной дамы… либо ради наживы. Ну так вот, герцог, десятки благородных патрисов, молодых красавцев, соревновались меж собой, стремясь завоевать мое сердце, — они спешили в Сиренаику, за перьями сирен. Многие погибли, а остальным я отказала. Они были недостойны меня, все эти самонадеянные красавцы. Из перьев, добытых воздыхателями, лучшие портные, вернее, сказать, художники, сшили для меня то платье. Я впервые надела его в день своего двадцатилетия. Оно облегает тело подобно второй коже, в точности повторяя все его волнующие изгибы. О, если бы вы видели меня тогда! Я была подобна богине, я была одета — и в то же время совершенно обнажена! Многие мужчины, увидав меня в этом платье, сходили с ума, а их женщины бросались в истерику. С тех пор я ни разу его не надевала… оно превратилось в миф, а видевшие меня тогда — в свидетелей небывалого чуда… Хотите, я надену его для вас, герцог?

Крун, стараясь унять дрожь во всем теле, ответил:

— Не хочу… Это так несправедливо: повсюду в мире люди умирают с голода, а ваше платье… платье из птичьих перышек, платье, которое стоит дороже всего моего герцогства…

— Напротив, это справедливо, — с улыбкой возразила София. — Люди все равно умрут, но, умирая, они будут знать, что где-то на белом свете есть женщина, которая, надев это чудесное платье, становится подобной богине!

"Вот когда она потеряла свое истинное счастье, — вдруг догадался Крун, — когда объявилась в свете в том треклятом платье! Ибо богиней восхищаются, перед богиней благоговеют, богине поклоняются, к богине могут воспылать неистовой страстью — одного богине не дано: внушить к себе уважение!..".

В этот момент явился майордом и доложил о приходе принца Варга. Высокие мысли мгновенно улетучились из головы Круна; однако герцог Нарбоннский был спокоен: каким-то внутренним чутьем он понимал, что опасения напрасны, что София ни при каких обстоятельствах не станет губить его единственного сына, а это значит, ему и сыну, Круну и Варгу, предстоит пережить постыдное драматическое действо — сколько таких уже было и еще будет?!.

***

Его опасения или, вернее сказать, надежды, оправдались: Варг все отрицал. Со спокойным достоинством, даже с легким пренебрежением он отбивал атаки Софии Юстины. Крун внимал их поединку и думал, какого страшного, непреклонного, убежденного в своей правоте врага Империи воспитал он в сыне — и как нечеловечески жестоко подшутила над ним, Круном, судьба: когда отец смирился с неизбежным, сын стал врагом отца и тем обрек себя на повторение отцовского пути. "Когда меня не станет, — думал герцог, — эта женщина или кто угодно на ее месте растерзает мою маленькую страну хотя бы только для того, чтобы отомстить Варгу за спасение еретиков Ульпинов… Я должен жить! О, боги, все, которые меня слышат, к вам я обращаюсь: наставьте сына на мой путь, пока это еще не поздно!".

— …Княгиня, я вам отвечаю лишь ради уважения к отцу, который почему-то вам позволяет меня пытать равно преступника, — холодно говорил Варг.

— Сынок, — негромко сказал Крун, — скажи нам правду. Молю тебя, признайся! Клянусь тебе, она нас не предаст! Она наш добрый друг!

София Юстина, несколько удивленная словами герцога, не сводила внимательного взора с его сына. Она хотела знать реакцию Варга. Огонь ненависти на мгновение вспыхнул в его глазах — и тут же угас, потушенный могучей волей. Принц рассмеялся и сказал:

— Вот как, друг?! А мне казалось, в этой стране у нас не может быть друзей — одни хозяева да покровители!

— Щенок! — в отчаянии воскликнул герцог и влепил сыну такую пощечину, от которой тот едва устоял на ногах; из носа Варга потекла кровь.

София увидела, как кисти рук принца сжались в кулаки.

— Прошу вас, герцог, нас оставить ненадолго, — молвила она. — Мне нужно с вашим сыном побеседовать наедине. Надеюсь, вы не против, принц?

— Давно мечтаю! — с вызовом отозвался тот.

Бледный и изможденный, с поникшей головой, безмолвно вышел Крун. "Turpe senex miles[40]", — подумала София, провожая его взглядом.

— Итак, мы наконец одни, — сказала она Варгу. — Нас здесь никто не слышит. Ответьте, принц, что в вас сильнее: любовь к отцу или ненависть ко мне?

— Любовь к отцу, помноженная на ненависть к врагам свободы, во мне сильнее ненависти к вам, — ответил молодой принц.

"Когда Крун умрет, этот будет нам достойный противник", — подумала София.

— Когда-нибудь, — заметила она, — вы повторите путь отца. Но знайте: мои враги мне не позволят быть столь же милосердной во второй раз.

— Не дождетесь! — усмехнулся Варг. — У богов переменчивый норов; кто знает, может статься, это вы, великая и неподражаемая София Юстина, в один прекрасный день будете молить меня о пощаде!

— Вы просто сумасшедший!

— Кто знает…

В надежде растворить замешательство в ответной атаке она сказала, с язвительной ухмылкой на устах:

— Вы зря старались, принц. Ульпины схвачены, вот так!

Варг поспешно отвел глаза, но было поздно: недоверие и досада, промелькнувшие в них, окончательно разоблачили его.

— А вы чего желали? — продолжала София. — Вероятно, вы ждали бури, которая сметет меня! И чего вы добились? Вот я стою тут перед вами, сильная, как никогда прежде, и держу вашу жизнь в своих руках!

Она расхохоталась, нарочито вызывающе, как смеются победители над побежденными, желая побольнее уязвить их.

"Отец прав: в политике я все еще мальчишка, — с горечью думал Варг. — Я даже поспорил с Ромуальдом на жизнь, что у Софии нынче будут неприятности! Задешево проспорил жизнь свою… О да, я должен ненавидеть не ее, не эту женщину, которая зачаровала и перехитрила моего отца — нет, не ее в отдельности! Я должен ненавидеть их всех, князей и делегатов, патрисов и плебеев, всех, кто поклоняется чудовищным богам. Перед лицом опасности они все заодно. Кто-то ведь помог этой Софии выплыть!..".

Он вспомнил лицо Марка Ульпина, напоминающее физию крысы, и на ум пришли слова главного еретика Империи: "Мы поможем этому благородному юноше отстоять свою свободу". "Они бы, точно, помогли. Жаль Ульпинов. Они нашли в себе мужество восстать… и погибли. Но я не сдамся, не начав войны, а там что будет!".

София насмешливо глядела на него — но вот он снова встретился с нею взглядом. "Я тебя не боюсь", — говорил ей этот взгляд, взгляд безумца, слишком опасного, чтобы его не принимали всерьез. "Мне надлежит отринуть чувства и покарать безумца, — подумала София. — Отец не сможет это сделать: он слишком любит сына!".

Затем она вспомнила все обещания, данные ею несчастному отцу, и другие обещания, выторгованные у нее князем Корнелием Марцеллином, — и осознала, что ей больше некуда отступать.

Она с усилием отвела взгляд и сказала:

— Вы даже не представляете себе, какой вы счастливчик, безумный принц!

На этом их приватный разговор утратил всякий смысл; вернулся герцог Крун, с лицом, имевшем мертвенный оттенок по причине пытавшей тело и душу боли. Мгновение София раздумывала, не сказать ли сыну о смертельной болезни отца, и решила, что говорить нельзя. "Этот безумный юноша любит своего отца не таким, каков отец есть, а таким, каков он был когда-то, — подумала она. — Нынче Варг будет только рад страданиям отца, ведь в представлении принца эти страдания есть неизбежная расплата за предательство свободы!".

Она почувствовала ужасную усталость, подобную той, которую испытывает всякая сильная натура после безуспешной схватки с превосходящими по силе обстоятельствами и, желая поскорее покончить с делами, изрекла, обращаясь к Круну:

— Существует единственный способ спасти вашего сына от смерти. Поверьте, этот способ придуман не мной. Принц Варг должен жениться.

Она не успела сказать, на ком должен жениться принц, еще герцог Крун не успел переварить и оценить саму идею, как Варг подал свой решающий голос:

— Я согласен!

— Но почему? — вырвалось у Софии.

Ответом явилась полупрезрительная ухмылка, показавшаяся ей до крайности гнусной и вызывающей. "О, будь я дикая кошка, я бы просто расцарапала твою наглую физиономию, — пронеслось в мозгу молодой княгини. — Нет, не могу, ведь я — Юстина… Но я тебя угомоню, будь уверен, я тебе отомщу, мерзкий мальчишка! Никому не позволено насмехаться над Софией Юстиной, а тебе, жалкий раб своих низменных страстей, — в особенности!".

— Вам интересно знать, принц, кто ваша избранница?

Варг отрицательно покачал головой: ему было совершенно все равно.

***

Следующий день, шестнадцатое октября, ушел на приготовления. Семнадцатого октября женихи и невесты встретились друг с другом в сопровождении родственников.

А восемнадцатого октября жители Темисии получили возможность лицезреть новое удивительное зрелище. Не где-нибудь, а в столичном Пантеоне отпрыски архонта нарбоннских галлов сочетались законным браком с представителями сразу двух великокняжеских династий. София Юстина стала невесткой принцессы Кримхильды, а Корнелий Марцеллин стал тестем принца Варга. Как объявили народу, браки Виктора Лонгина с Кримхильдой и Доротеи Марцеллины с Варгом заключаются по причине глубокой любви, возникшей между названными персонами, и из стремления союзом молодых укрепить вечный мир между Аморийской империей и Нарбоннской Галлией.

Причина и стремление показались народу вескими, народ возрадовался красочному и необычному зрелищу, лишь кое-кто из стариков-сенаторов немного побрюзжал на тему: "слишком много чести варварам", да некоторые не самые умные плебейские делегаты обрушились на Юстинов и Марцеллинов за их презрение к интересам трудового народа, каковой народ, по мнению этих делегатов, не имеет ни малейшего шанса выдать своих сыновей и дочерей за княжеских отпрысков.

А умные получили повод поразмышлять, с какой бы это стати София Юстина и Корнелий Марцеллин решились, во-первых, отдать своих ближайших родичей на заклание варварам и, во-вторых, всюду демонстрировать взаимную любезность, даже симпатию, словно и не противники они, как то известно всем и каждому, а преданнейшие друзья.

Воистину, много диковинного и непонятного пришлось узреть счастливому аморийскому народу на этой двойной свадьбе, а еще больше скрывалось за кулисами.

Народ увидел великолепную Софию Юстину, облаченную в роскошное платье красного атласа, идущую под руку со своим невзрачным мужем Юнием Лонгином; она лучилась от счастья, раздаривая ослепительные улыбки, и могло показаться, что это она, а не Кримхильда, выходит замуж. Другая странность заключалась в отсутствии на брачной церемонии отца Софии, князя и сенатора Тита Юстина, из чего одни заключили, что первый министр втайне не одобряет затеи своей дочери, а вторые — что амбициозная дочь окончательно прибрала к рукам своего стареющего отца и сама воспретила ему являться в Пантеон, дабы не бросал тень на ее триумф.

Шутил, кокетничал с дамами и широко улыбался коллегам-сенаторам и князь Корнелий Марцеллин; его жена Эстелла основное время проводила в обществе князя Марсия Милиссина, брата своего. Князь Корнелий оспаривал у племянницы роль самого счастливого человека этого дня и даже произнес трогательную речь, из которой следовало, сколь тяжко и радостно ему устраивать брак своей любимой дочери с "достойным сыном достойного отца", как выразился сенатор по поводу Варга и Круна.

Вскоре София и Корнелий исчезли из поля общего внимания, чтобы затем явиться вновь. Сначала то была княгиня София — она вела под руку деверя своего, Виктора Лонгина. Навстречу ей вышел герцог Крун с Кримхильдой. Молодые заняли положенные места перед Алтарем Аватаров, произнесли короткие молитвы, ответили на ритуальные вопросы понтифика — да, именно так, венчал их сам глава Святой Курии — и под конец старинной клятвой "Consortium omnis vitae"[41] утвердили свой союз.

Следом вышли князь Корнелий с Доротеей и снова герцог Крун, но уже с Варгом. Церемония повторилась в точности; так принц, игравший нынче роль верного сына и счастливого жениха, обрел себе законную половину.

После церемонии был праздник в самом богатом заведении аморийской столицы, в таверне "Нектар и амброзия". И снова звучали радостные речи, сверкали улыбки, лилось отборное вино… Самыми грустными на этом диковинном празднике жизни казались молодые; впрочем, последнее замечание не относилось к принцу Варгу, который раздаривал искусственные улыбки, — таким необычным способом он укрывал свое презрение к напыщенному и фальшивому собранию.

Доротея Марцеллина, напротив, улыбалась мало; она испытывала жуткий страх перед варваром, чьей женой по воле любимого отца и господина согласилась стать.

Виктор Лонгин горевал над собственной планидой, и его тоже можно было понять: каково-то ему, аристократу, рожденному и взращенному под благодатным южным солнцем и божественным оком Эфира, следовать в эту самую промозглую Галлию-Варварию… что там ждет его… любовь? удача? или смерть?..

Из счастливой четверки лишь принцесса Кримхильда была печальна просто потому, что без памяти влюбилась в своего красавца мужа.

Следующим днем, девятнадцатого октября, семейный праздник сменился государственным: Империя отмечала семьдесят шестой день рождения Божественного императора. Согласно традиции, торжественный прием в Палатинском дворце состоялся во второй половине дня, а утром Виктор V прочитал тронную речь перед Большой Консисторией — так называлось общее собрание министров, сенаторов, членов Святой Курии, плебейских делегатов и архонтов двенадцати имперских провинций. Среди гостей присутствовали нарбоннские галлы. В речи, которую для августа написала София Юстина, отмечались последние достижения Богохранимой Империи, говорилось о намерении Правительства Его Божественного Величества и впредь развивать дружбу с подвластными Империи народами, а также решительно искоренять всяческую ересь.

Выслушав речь Владыки Ойкумены и поприсутствовав на вечернем приеме девятнадцатого октября, Крун с детьми и свитой двадцатого октября отбыл из космополиса; вместе с ним, разумеется, уехали и Виктор Лонгин, и Доротея Марцеллина, и обещанные Софией Юстиной врачи с геологами — те и другие, между прочим, были замаскированы под миссионеров, — и миссионеры настоящие, в чью задачу входило наставлять темный народ герцога Круна на путь Истинной Веры.

Еще в Нарбоннскую Галлию разными путями устремились другие полезные в своем деле люди: шпионы, стяжатели, колонисты, да и просто искатели приключений. Некий бесплотный дух, обычно покровительствующий этой отважной братии, редко когда ошибался; нынче он нашептывал, что именно здесь, в Нарбоннской Галлии, намечается игра по-крупному.

Интерлюдия первая, в которой сенатор Аморийской империи и его племянница подводят промежуточный итог своим интригам

148-й Год Химеры (1785), 22 октября, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкса[42]

— …Дражайшая племянница, я испытал необыкновенную радость и гордость, когда узнал о решении Его Божественного Величества присвоить вам чин логофета и назначить вас новым министром колоний.

— Дражайший дядюшка, сегодня вы как никогда любезны. Да будет вам известно, я приняла упомянутое вами назначение единственно из стремления помочь моему отцу во внешних делах…

— В каковых вы справедливо считаетесь непревзойденным художником; взять хотя ваш впечатляющий триумф в Нарбоннской Галлии.

— Ах, милый дядюшка, вы льстите мне!

— Нисколько, милая Софи.

— Вы, дядюшка, сама скромность: уж я-то знаю, что без вас…

— Ну, оставьте! Я всего-то воспользовался плодами вашей игры.

— Мы сыграли ее вместе, любимый дядюшка.

— О, неужели я это слышу?! Я счастлив! Вы наконец-то поняли: мы созданы друг для друга, милая Софи!

— Ради Творца и всех великих аватаров, дядюшка, — ужели вы не видите, как я краснею?!

— Я вижу розовое совершенство — и пусть завидует Венера вам!

— Ага, теперь вы, дядя, возжелали, чтобы ревнивая богиня ко мне враждою воспылала?! Хм, это в вашем духе!

— Нисколько, милая Софи. Как вам известно, я грудь готов подставить, дабы ее удары вам на себя принять!

— Вот как, грудь? Я предпочла бы ваши ум и ваши связи, милый дядя.

— То есть?

— Порекомендуйте мне, кого назначить послом в Нарбонну.

— Клянусь эгидой Зевса! Вы это спрашиваете у меня?!

— У вас, милейший дядя, и даже обещаю послом назначить человека, преданного вам. Я полагаю, вы сумеете найти такого, хотя это и трудно.

— О, вы меня смутили, огорошили, растрогали! Я, право, недостоин давать советы вам… Я не готов назвать кандидатуру.

— Ну что ж, подумайте и назовите… А может, у вас есть уже посол, дражайший дядя?

— У меня — посол?!

— А ваша дочь родная — чем не посол отца?

— Да что такое говорите вы, милейшая Софи! Дора моя — смиренный ангел, а не дипломат.

— Ну-ну, посмотрим! Хочу, чтобы вы знали, дядя: я буду наблюдать за Дорой, за своей кузиной, и если я замечу, что ангел оказался дипломатом…

— Помилуйте, София, это невозможно! Такого превращения моей любимой Доротеи я не переживу!

— Я вас предупредила, дядя… Вас что-нибудь еще интересует? Великодушно извините меня, но первый день на службе государства…

— Да-да, я понимаю, работы много… Я хочу всего лишь уточнить насчет Ульпинов.

— Говорите тише, дядя!

— А что, у этих стен есть уши?

— Причем здесь стены? Нас слышат боги!

— А если мы начнем шептаться — разве нас боги не услышат?!

— Услышат, разумеется, но и простят: они поймут, как нам стыдно.

— Софи, вы просто прелесть! Значит, получилось?

— Увы и ах! Экраноплан с еретиками… он разбился. Случился страшный взрыв, и все погибли.

— Точно все?

— Все, абсолютно. Двадцать три человека. Должно быть, боги решили призвать еретиков на суд небесный, не дожидаясь, когда еретики прибудут в "Обитель Обреченных"…

— А почему в газетах нет?

— Завтра будет, на первых полосах.

— Значит, получилось. Хи-хи… Неисповедимы пути богов!

— Вы самый милый негодяй из всех, кого я знаю, дражайший дядюшка. Я думаю, вам стоит помолиться аватарам об отпущении грехов.

— Не устаю молиться, дорогая. И знаете, о чем? Чтобы узнать скорее, где настоящие еретики!

— И я молюсь о том же.

— А спецслужбы?

— Они Ульпинов ищут. Уже — по всей стране.

— Скверно, очень скверно, Софи, если окаянным еретикам удастся — или уже удалось — бежать из Амории.

— Мы их везде достанем, дядюшка. Даже в Галлии — и особенно в Галлии!

— Неужели принц Варг окажется настолько безрассуден, что с ними сызнова соединится?!

— Не знаю, дядюшка, не знаю… Но если принц опять поддастся козням Аты, с ним то же самое случится…

— Что с экранопланом?

— Да. Гнев богов, я полагаю, будет столь велик, что их огонь священный изничтожит всякого, кто возымеет глупость — или несчастье — оказаться вблизи еретиков.

— Дьявол!.. Но с ним же дочь моя!

— Об этом раньше надо было думать, дядя.

— Софи, прошу, молю вас, поклянитесь, что ничего не сделаете с ним… с ними… без моего участия!

— А вы, дражайший дядя, поклянитесь, что ничего не сотворите за моей спиной, о чем потом жалеть придется!

— Вы страшная женщина, Софи! А я ведь просто так зашел, поздравить с назначением и чином…

— Так вы клянетесь, дядя?

— Вот вам: клянусь! Тому порукой кровь Фортуната, что в жилах течет моих!

— Хорошо. И я клянусь, поскольку в моих жилах крови Основателя ничуть не меньше, нежели в ваших.

— И все-таки мы с вами par nobile fratrum[43], милая Софи.

— Дражайший дядюшка, прощайте. И заходите снова: беседы с вами поднимают мне настроение.

— Знаете, и мне. Правда, не сразу. Прощайте, дражайшая племянница, — и да хранят вас боги!

— И вас, дражайший дядюшка.

Часть вторая. МЯТЕЖ

Глава десятая, в которой принц Нарбоннский встречает живых покойников, а затем выбирает между ними и собственным отцом

148-й Год Кракена (1786), 7 апреля, Галлия, Нарбоннский лес

Отшумела утренняя охота. Принц Варг в сопровождении девяти молодых рыцарей, составлявших его обычную свиту, возвращался домой, в Нарбонну. Нынче охота выдалась удачной: принц собственноручно подстрелил из лука пятерых куропаток, а еще одну принес ему верный сокол. Не остались без трофеев и его друзья, среди которых первое место занимал отважный оруженосец рыцарь Ромуальд.

Несмотря на столь впечатляющие победы над лесной живностью, ехать в город никому не хотелось. С недавних пор Нарбонна перестала казаться этим людям родным домом. Молодые рыцари всецело разделяли убеждения своего принца — однако заявлять их в открытую не имело никакого смысла; сверх того, в наступившие времена за такие взгляды можно было запросто поплатиться жизнью. Обо всем же прочем, к чему могла лежать душа утренних охотников, уже поговорили, и потому принц со спутниками ехали молча, каждый наедине со своими мыслями.

День уродился теплым и ясным; весенняя распутица в такой день не раздражала; молодая поросль с могучих лиственниц жадно тянулась к солнцу, наслаждаясь светом и теплом; предвкушение расцвета благой весны витало в пока еще студеном воздухе. Широкой грудью Варг вдыхал чистые лесные ароматы и думал, сколь же стоек древний лес в своем вековечном желании просто наслаждаться жизнью; о, как мечтал он, Варг, уподобиться этому дремучему лесу, истинному другу с детства, в чьих объятиях только и можно было чувствовать себя свободным.

Он нарочно ехал медленно, чтобы опоздать к завтраку; кусок застревает в горле, когда видишь эти лица, когда-то такие родные, а нынче — личины отступников, маски врагов. Никакой голод не заставит истинного воина подбирать крохи со стола неприятеля. К тому же потом будет обед — а обедают с недавних пор все отдельно. Впрочем, вспомнил Варг, до обеда назначен суд; на суд неправый тот также неплохо было бы опоздать…

Внезапно чуткий слух его приметил приглушенные голоса вдали, какую-то возню, шум и треск ломающихся веток. Медведь? Но кто может травить медведя в этом лесу в столь неурочный час?! Нет, не медведь — так кто же?

Любопытство взыграло в душе юноши: появился повод испытать какое-нибудь приключение, которое наверняка отсрочит возвращение в Нарбонну. Принц пришпорил коня и поскакал на шум; свита устремилась за ним.

Он выехал на поляну и застал удивительное зрелище. Ватага грязных босяков, по всему видать, разбойников, привязывала к огромному дубу двоих человек. Собственно, это-то как раз не удивило Варга, потому что для того разбойники и существуют, чтобы заниматься подобным промыслом. Удивительное заключалось в другом: жертвы нападения никак не походили на заезжих негоциантов или, на худой конец, состоятельных крестьян. Это были такие же босяки, как и сами лесные братья, к тому же низкорослые, худые — одна кожа да кости, — в рваном тряпье, с засаленными растрепанными волосами.

Заслышав цокот копыт, лесные братья бросили свое занятие. Бежать им стало несподручно — далеко ли убежишь от этих грозных рыцарей с мечами и луками, что горделиво восседают на верных скакунах?!

— Так, так, Бальд Заячья Нога, — с усмешкой проговорил Варг, натягивая поводья, — наконец-то мы с тобою встретились!

Разбойничий вожак, чью личность признал Варг, сорвал с головы дырявую ушанку и в пояс поклонился принцу.

— Господин мой, и я тебя рад видеть.

— С чего бы радоваться тебе, Заячья Нога? Я прикажу тебя повесить.

— Повесить?! Да за что же это, добрый господин мой принц? Неужто я тебя прогневал?

Могучий принц расхохотался наглости разбойника и указал мечом на дерево и пленников Бальда.

— Да вот за них тебя я и повешу, — коротко пояснил он.

— Да вот за них, — передразнил принца Бальд, — тебе бы следовало меня вознаградить! Ну это если правда, что люди про тебя толкуют.

Заинтригованный Варг опустил руку с мечом и спросил:

— А что толкуют про меня?

— А то, мой добрый господин, что ты остался верен истинным богам, и что чудовищ аморейских презираешь, и что когда ты станешь герцогом, отеческие боги возвратятся к нам, а амореи лживые отсюда уберутся, раз и навсегда! — вымолвил один из разбойников, по виду жрец-расстрига.

Варг нахмурился; с недавних пор он стал очень недоверчив. Кто знает, нет ли среди лесного сброда подсылов аморейских?

— Ты мне зубы не заговаривай, — сурово произнес он, обращаясь к вожаку. — Живо отвязывай тех двоих, а сам убирайся с моих глаз; радуйся, что я сегодня добрый. Ну, живо, Заячья Нога!

— А-а! — разочарованно протянул вожак. — Стало быть, враки то были про тебя, коли ты велишь отвязать проклятых амореев!

Принц опешил, а затем расхохотался снова.

— Ну ты даешь, Заячья Нога! Тебе бы скоморохом выступать; вот эти голодранцы — амореи?! Да ты чего, не видел настоящих амореев? Так я тебе скажу, я видел: у самого бедного аморея денариев в мошне поболе будет, чем у тебя оболов!

Бальд внезапно посерьезнел, подошел, не боясь, к принцу и, поманив его пальцем, прошептал:

— Я дело говорю, мой господин. Это подсылы аморейские. Я сам слыхал, как вон тот, что помоложе, тому, постарше, что-то промычал, да не по-нашему, по-аморейски!

— Да нет, он мямлил по-латыни, — уточнил расстрига. — И тут решили мы: где это видано, чтоб наши оборванцы ученым языком владели!

— Во-во, — поддакнул Заячья Нога. — Клянусь задницей Локи, принц, это амореи, имперские подсылы! Вели немедля их казнить, злодеев!

Тут к Варгу подъехал рыцарь Ромуальд, до этого внимательно всматривавшийся в жертв разбойного нападения, и шепнул ему на ухо:

— Тебе это ничего не напоминает? По-моему, мы где-то уже видели такое, но тогда оковы получше были и столб потверже!

Молодой принц вытаращил глаза на узников большого дуба. В этот момент привязанный старик поднял голову и лукаво подмигнул ему. Принц отшатнулся, точно увидел пред собой живого Гарма, и прошептал заклинание, охраняющее от демонов.

— По-моему, это уже слишком, — пробормотал он, покрываясь холодным потом.

— Отнюдь, — сказал по-аморийски привязанный старик, демонстрируя тем самым свой невероятный слух, — мы всего лишь выполнили обещание, данное тебе, благородный юноша.

— Вот-вот, опять! — закричал Бальд Заячья Нога. — Опять говорят не по-нашему! Вели казнить их, добрый господин!

Сердце Варга неистово затрепетало в могучей груди. Он сам и не представлял, что испытает такую радость, узрев этих двоих живыми — тех, кого уже давно похоронил… Принц повернулся к Ромуальду и прошептал ему что-то на ухо. Рыцарь кивнул и взялся за поводья. Затем Варг спрыгнул со скакуна и встал напротив Бальда; принц превосходил разбойника на добрую голову.

— Ты вот что, Заячья Нога. Бери своих и двигай отсюда, да побыстрее. Мои друзья проследят, как ты поторопишься.

— А как же амореи?! — изумился вожак.

— Сам с ними разберусь, то не твоего ума дело. На тебе, на память о нашей встрече.

С этими словами принц протянул разбойнику монетку в десять оболов; для лесных братьев то были неплохие деньги. Бальд монету взял, покрутил в руках, — и вдруг плюнул на изображение аватара Сфинкса, отчеканенного на лицевой стороне. И выкинул монету в кусты. Тотчас за ней кинулись трое разбойников; одному из них сопутствовала удача. Бальд выругался. Варг положил руку ему на плечо и негромко сказал:

— Не горюй, дружище. Когда-нибудь у нас тоже будут свои монеты.

— У вас, может, и будут, а у нас — навряд ли, — пробурчал вожак лесных братьев.

— Будут у нас — будут и у вас, — усмехнулся Варг. — Даром, что ли, вы тут промышляете. Ну, ступай, живо.

Когда разбойники убрались вслед за своим вожаком и уехали рыцари, Варг подошел к большому дубу и молча, как и в тот, первый, раз, принялся освобождать узников.

— Тебе, наверное, смешно, — сказал Марк Ульпин по-галльски, — нам и самим смешно: из пасти зверя выбрались без единой царапины, а тут попались…

— Хм!.. Да запоздай я… — начал было Варг, но молодой Ульпин перебил его:

— Не преувеличивай. Ты полагаешь, мы бы дали этому низкому сброду умертвить себя?!

— А чего ж вы делали тут? — криво ухмыльнулся принц.

— Мы изучали ситуацию, — серьезно произнес Марк, разминая затекшие суставы. — Не могли же мы просто так явиться во дворец герцога: "Здравствуйте, мы — беглые еретики Ульпины, не будет ли угодно вам предоставить нам политическое убежище от аморийских властей?". Да будет тебе известно, друг мой, мы давно уж тут, в Галлии. Мы избрали самые непритязательные личины…

— Не очень-то они вам помогли, — вставил Варг.

— …И в личинах этих проводили репрезентативное исследование умонастроений вашего народа.

— Мой отец хочет сказать, что мы выявляли, как подданные герцога Круна относятся к его последним нововведениям, — пояснил Януарий Ульпин.

— Именно, — кивнул Марк. — Тебе интересно знать, к каким выводам мы пришли? Изволь, скажу. Во-первых, народ ваш расколот…

— Это обман! — вскипел Варг. — Простой народ, почти все рыцари и большинство баронов за отеческую веру! А за отца и амореев лишь кучка дураков, предатели, купцы да несколько баронов и ближние советники отца! Плюс сами амореи!

Марк Ульпин сокрушенно покачал головой.

— Э-э, нет, мой благородный друг, так дело не пойдет. Уж если ты собрался побеждать — изволь глядеть в глаза жестокой правде! Скажи мне, разве ты, когда вступаешь в бой, спускаешь вниз забрало шлема, чтобы не видеть, как грозный враг несется на тебя?

Принц смутился; от этого щуплого старика исходила некая могучая аура, ему хотелось покоряться, с ним хотелось соглашаться, его словам хотелось просто внимать…

— Я повторяю, — говорил Марк Ульпин, — ваш народ расколот! Смятение царит в умах простолюдинов. С одной стороны, война им надоела, и миру, что с Аморией установился, они рады. Ибо мир суть залог успешной жизни всякого трудяги, будь то пастух, свободный мастер или землепашец. А с другой, им трудно в одночасье отринуть все заветы отцовской веры и воспринять Империю как друга.

— Как же, друга!.. — пробурчал Варг.

— Теперь насчет купцов. Напрасно ты считаешь, что все они за амореев. Купцам выгоден мир, это верно. Однако самые умные ваши купцы уже поняли, что такое есть конкуренция со стороны имперских негоциантов. Чем дальше, тем больше ваши купцы будут отступать под напором имперских, а, следовательно, становиться недругами амореев.

— Толстобрюхие торгаши трусливы, как и все, кто наживается нечестно. Они нам не союзники.

— И вновь ошибка, юный друг! Купцы в бой за свободу не пойдут, это стократ верно. Но их возможно убедить купить оружие для тех, кто в бой идти готов. Ты понимаешь?

Варг изумленно посмотрел на старика: такая возможность не приходила ему в голову.

— Нет, — помотал головой он, точно изгоняя наваждение. — Я рыцарь и сын герцога, мне ни к чему испрашивать милостей у низкорожденных торгашей!

Марк и Януарий переглянулись; Варгу показалось, что на тонких губах старика промелькнула усмешка. Принцу вдруг стало стыдно, как бывает стыдно ребенку, сказавшему глупость умному взрослому и осознавшему это.

— Ты определись, — молвил младший Ульпин, — чего ты хочешь, а потом решай, что для тебя важнее. Если ты мечтаешь освободить свой народ, одно дело. Тогда все средства хороши, ну, почти все. А если ты мечтаешь остаться в памяти потомков как благородный рыцарь, за правое и великое дело павший, — что ж, тогда сам выбирай, с кем тебе дружить!

— И еще, — молвил старший еретик, — помнишь, там, на Форуме, ты сказал нам: "Сила у меня есть. Или будет скоро. Мне нужны знания"?

— Да, — прошептал Варг, в душе изумляясь великолепной памяти этого старика, — я именно так сказал!

— Ну вот, — кивнул Марк, — мы дадим тебе знания, если ты сам захочешь их у нас взять. А вот станут ли наши знания твоей силой — это зависит только от тебя самого. Подумай и решай.

— Да чего мне думать! — с волнением воскликнул принц. — Я все давно решил! Я за свободу своего народа буду биться, с вами или без вас, а буду! Вы… вас мне, я думаю, послали боги… истинные боги, а не аватары…

— А что, если нас к тебе дьявол подослал? — с нарочито гаденькой ухмылкой вопросил Януарий.

— Пусть даже дьявол! Пусть! Ведь дьявол против аватаров, так?!

— Вполне разумно, — заметил Марк. — Никто не станет отрицать, что дьявол против аватаров. Ну а тебе не страшно будет с нами, с еретиками, слугами дьявола, дела водить?

Принц вздрогнул поневоле. На память пришли гнусные фотографии, которые показывала ему София Юстина. Он поспешил объявить те фотографии подделкой — он знал всегда, что амореи способны на любую гнусность, дабы опорочить своих врагов. А если не подделка — если правда? Варг вспомнил отрубленные члены, магические знаки, зловещие книги… и этих двоих, заснятых рядом. Проклятие, как мог забыть он: эти двое — тоже амореи, да не простые, а патрисы!

— Ты сомневаешься, — констатировал Марк Ульпин. — Я читаю твою душу по твоему лицу. Тебе, наверное, такое про нас наговорили!

— Мне показали фотоснимки, — прошептал Варг.

— А-а, — вздохнул старик. — Тогда тем более понятно.

— Скажи… скажи мне, это правда? Ну, то, что видел я на снимках?

— Такая же правда, как и известие о нашей с отцом смерти, — улыбнулся Януарий. — Оно прошло во всех газетах Империи. Ты не видел?

От души Варга отлегло. "Фотографии — подделка, — подумалось ему. — Эти двое — не злодеи, какими их представляют София Юстина и ей подобные. Эти двое — отважные бунтари, которые восстали против Империи Чудовищ".

— Видел, — кивнул он. — Амореи пересылают свои газеты во дворец отца. Я видел… и поверил.

— Никогда не верь тому, что пишут и говорят твои враги о своих врагах, — отчеканил Марк Ульпин.

— Хорошо. Я… мне нужно вам сказать.

— Говори.

— Я очень на вас надеюсь, — произнес Варг, стараясь взвешивать каждое слово. — Я не знаю, кто вы на самом деле, но… но мне кажется… мне кажется, вы те, кого всю жизнь отцу недоставало! Мне вы нужны! Но если… если я узнаю… если я пойму, что вы мне не друзья… что водите меня за нос и держите за недоумка… я отомщу вам пострашнее амореев!

— А ты нас не пугай, — вскинув голову, заметил Януарий. — Мы не боимся никого! Тебе бы стоило это понять сразу, как только ты увидел нас на Форуме!

— Над нами лишь Единый Бог, Творец, Всевышний, — добавил Марк. — Он создал мир и тотчас же забыл о мире. А люди тут живут; тут мир людей, а не богов! Какую жизнь устроят сами люди, так будут жить. Добьются для себя свободы — будут счастливы. Покорятся — неважно кому, богам, призракам иль другим людям — так всю жизнь и проживут с рабским торквесом на шее… Так что мой сын правду тебе сказал: ты нас не пугай, отважный юноша с благородным сердцем! Твоими подданными мы никогда не станем. Ни слугами и ни рабами. Хочешь — мы будем тебе друзьями и наставниками. Не хочешь — обходись без нас. Подумай и решай!

…Чувства метались в душе молодого принца. Тут были и восхищение, и радость, и уважение, и страх… Какие-то внутренние голоса в отчаянии ему шептали: "Остановись, остановись, безумный! Ты не гляди, что эти двое слабы, тщедушны, беззащитны. Оно лишь видимость. Ответив "да", ты рискуешь не друзей с наставниками, но господ твоей души заиметь! Твоя воля крепка — но этих воля крепче! Ты камень — но они стилет; стилет из закаленной стали раскалывает камень…".

— Я все уже решил, — повторил принц, глядя в глаза старшему Ульпину. — Богам имперским не смутить меня! Вот тебе моя рука, друг!

Рука его повисла в воздухе. Марк Ульпин сказал:

— Ты мало думал! А я хочу, чтобы ты представлял себе, на что идешь.

— Я представляю, — Варг опустил руку. — Я знаю, сколь чудовища сильны.

— Нет, — вмешался Януарий Ульпин, — ты этого не можешь знать. Даже мы с отцом, служившие посвященными иереями аватарианского Содружества, этого не знаем до конца. Ибо поистине неизмерима сила тех, кого в действительности не существует!

Варг обомлел; ему показалось, что он ослышался.

— Наша вера, — продолжал молодой еретик, — учит, что аватаров нет в реальном мире. Ни в Космосе, ни на Эфире, ни на других планетах — их просто не было и нет! Их выдумали люди, тот же лукавый Фортунат, зачинатель Аморийской империи. Так появились аватары. Появились — и проникли в души; там они живут. В миллионах душ живут! Вот какая это сила! Ты вдумайся, друг: миллионы, десятки миллионов обманутых душ готовы умереть за дело тех, кого не было и нет, за дело призрачных богов! Готов ли ты сражаться против миллионов?

Пытаясь унять нервную дрожь, принц ответил:

— Я буду сражаться за свободу своей родины. Навряд ли Империя выставит против меня миллионы солдат; да нет у нее столько…

Ульпины снова переглянулись, и старший с горечью промолвил:

— Он снова нас не понимает. Очень жаль.

— Проклятие! — взревел Варг. — Так объясните! Вы же умные — так объясните мне, я желаю знать!

Марк приложил руку к груди и сказал:

— Ты узнаешь. Но не сразу. Не торопись. Излишек знаний пьянит поболее, чем лишняя чаша крепкого эля. Мы твои друзья. Мы тебя не оставим. Мы тебе поможем. Ты все узнаешь, что сам узнать захочешь. Не торопись.

— Подумай на досуге о том, что мы тебе сказали, — прибавил Януарий. — И если ты решишься, то уж тогда не отступай! Нам нужно быть уверенными, что ты всецело с нами, умом, и сердцем, и душой, и телом, а не только чувствами. Ибо чувства преходящи…

— Хорошо, — молвил Варг.

Он понял, что больше ничего пока не добьется от этих диковинных людей. Но именно потому, что они были такие диковинные, они казались ему столь нужными! Он вспомнил, какие опасности могут угрожать беглым еретикам.

— Я должен где-то спрятать вас, друзья. Чтобы ни герцог, мой отец, ни люди его, ни разбойники, ни кто-нибудь другой вас не смогли бы потревожить.

— Разумно, — кивнул Марк. — Нам надобно такое место, где мы творить могли бы…

— Чего-чего?!

— Я имею в виду, устроить лабораторию. Мы — ученые, не забывай, друг.

— Не сердись, — улыбнулся Януарий. — Мы не собираемся писать философские трактаты. Мы будем создавать оружие, если тебе так угодно.

— Вот именно, — снова кивнул Марк. — Оружие, какого не было у галлов никогда. А ты нам обеспечь условия и безопасность. Понятно, благородный друг?

***

148-й Год Кракена (1786), 7 апреля, Галлия, Нарбонна

Принц вернулся в город к обеду. Погода стремительно портилась. Благое солнце скрылось за пеленой свинцовых туч, стало ветрено и сыро. Некогда шумная столица юго-западной Галлии как будто спала. Хмурые стражники без звука пропустили Варга через городские ворота и проводили сонными взглядами. В самый разгар дня улицы были пустынны.

В Нарбоннской Галлии царил мир.

Современная Нарбонна стояла в десяти гермах от древнего римского поселения. Она сформировалась вокруг средневековой крепости, построенной на холме норвегами, то есть "северными людьми", в пору завоевания ими Галлии; случилось это завоевание примерно тысячу лет тому назад.

Цитадель возводили добрые мастера. Стены творили из грубо отесанных блоков, но зато укладывали эти блоки плотно друг к другу. Стены были отвесными, высокими и толстыми. Их венчал парапет с прямоугольными зубцами. В крепость вели единственные ворота с тяжелой стальной решеткой и подъемным мостом над широким рвом с водой. История минувших веков запечатлелась на крепостных стенах: вот отметины от снарядов баллист и катапульт, вот следы от пушечных ядер, вот черные пятна от пламени огнеметов, а вот древний камень словно плачет — это поработали тепловые излучатели на эфиритовых кристаллах… За тысячу лет Нарбоннская твердыня лишь однажды покорилась имперским легионерам.

Внутри крепость представляла собой крохотный город. Посреди возвышался строгий замок с положенной башней-донжоном, имелся двор, по периметру двора стояли дома для рыцарей, родичей господина и его челядинцев. Разумеется, были и кузницы, и пекарни, и небольшой сад с огородом на задворках, и всякие мастерские. Конечно же, в подвалах замка винные погреба соседствовали с тюрьмой для особо опасных государственных преступников, из которой, естественно, никому еще не удавалось бежать. На вершине донжона постоянно дежурили впередсмотрящие.

Средневековый Нарбоннский замок закономерно превратился в дворец правящего герцога; нынче цитадель украшали два стяга: алый с белыми лилиями, флаг Нарбоннской Галлии, и белый с двенадцатью черными звездами, каждая о двенадцати лучах, — флаг Аморийской империи.

Вообще же имперские стяги соседствовали с нарбоннскими знаменами не только во дворце герцога Круна, но и везде, где признавали его власть. А подле черно-белых стягов обязательно находилось место для зловещего аморийского герба, орла с распростертыми крыльями, сжимающего в когтях земной шар, для изваяний богов-аватаров, статуй Фортуната-Основателя и нынешнего августа Виктора V, а также прочих наглядных свидетельств покорности юго-западного удела "естественной власти" Божественного императора. Даже самому внимательному взгляду не удалось бы приметить ни единого изображения Донара-Всеотца, Вотана Мудрого, Прекрасноволосой Фригг либо других "языческих идолов" — для "ипостасей Хаоса" в Нарбоннии больше не осталось места…

Мост был опущен, и Варг беспрепятственно въехал в цитадель. Обширный двор оказался пуст, лишь в глубине его на эшафоте за ноги был подвешен труп казненного; кровь капала из разрубленной шеи, а голова виднелась рядом, насаженная на алебарду. От такого зрелища принц Варг содрогнулся, со злости и обиды закусил губу и выругался; он до самого конца не верил, что отец решится казнить своего лучшего друга. Бывшего друга. Судить — да, но не казнить же!..

Граф Седвик когда-то правил в северной Британии, на самой границе с Каледонией. Там, в сумрачных горах, он без малого четверть века отбивался от других графов, баронов и танов, приласканных амореями цепных собак. Война закончилась разрушением графского замка и разделом владений Седвика между покорными Божественной власти федератами. Сам граф Седвик чудом избежал плена. После долгих лет скитаний он нашел пристанище в Нарбонне, где стал убежденным и преданным соратником герцога Круна. Крун настолько доверял Седвику, что отдал ему на воспитание своего единственного сына. Варг полюбил старого графа, почти как отца, а в последнее время даже больше, чем отца.

Кто кого предал в итоге, разобраться нелегко. Когда Крун решил отправиться в Темисию, Седвик обвинил его в измене и попытался свергнуть с престола. Принц Варг отказался возглавить мятеж против отца, и Седвик был схвачен. Пока Крун отсутствовал в Нарбонне, неугомонному графу удалось освободиться и затеять новый мятеж. По возвращении герцога Седвик бежал к пиратам Эгейского моря, но и там его достали щупальца вездесущей аморийской охранки. По приказу из Темисии мятежного графа доставили в Нарбонну, то есть на место последнего преступления: княгиня София Юстина, имперский министр колоний, пожелала, чтобы герцог Крун собственной властью примерно покарал смутьяна.

И вот сегодня это случилось: графу Седвику отрубили голову.

Варг отвел коня в стойло и направился к себе. Неожиданно дорогу ему преградил барон Фальдр, служивший у Круна начальником стражи и, по совместительству, командующим нарбоннской армией.

— Мой принц, — сказал Фальдр, — хорошо, что вы вернулись. Ваш отец требует вас к себе.

Варг измерил начальника стражи хмурым взглядом и, отодвинув рукой, направился дальше.

— Мой принц, таков приказ герцога, вашего отца, — не отставал Фальдр. — Вам надлежит немедленно явиться к нему!

— Я не ел с ночи, — пробурчал Варг. — Пообедаю и приду. Так и доложи государю.

Барон Фальдр схватил его за рукав куртки.

— Прошу вас, принц! Герцог гневен. Лучше бы вам…

Варг расхохотался.

— Гневен, говоришь?.. А по-моему, у него должен быть праздник нынче! Как не праздновать казнь смутьяна Седвика?!

Начальник стражи насупился и через силу прошептал:

— Его светлость повелел мне привести вас к нему, как только вы появитесь. Мне очень жаль, мой принц…

В этот момент за спиной барона Фальдра возникли еще несколько рыцарей.

"Придется подчиниться, — подумалось Варгу. — Ну не драться же с ними, в самом деле!".

— Мне тоже жаль, барон, что ты превратился в холуя, — процедил он, — а ведь совсем недавно мы с тобой в одной палатке спали, помнишь, в ночь перед Массильской битвой?

Фальдр побледнел. Не дожидаясь его ответа, Варг направился в апартаменты герцога.

Принц нашел отца в тронном зале. Правящий герцог Нарбоннский полулежал на большом, с высокой спинкой, кресле из слоновой кости, служившем ему троном. Лицо Круна покрывала ставшая уже привычной бледность. Ворот был распахнут, правая рука была где-то под рубахой, наверное, на животе, а левая покоилась на подлокотнике трона.

Крун был не один — у окна стояла и говорила что-то принцесса Кримхильда. Когда Варг вошел, она оборвала свою речь и резко обернулась к нему. Ее красивые губы сложились в усмешку, и она сказала:

— А-а, явился наконец… охотник!

Принц пробежал взглядом по лицу сестры. За те месяцы, что минули со времени поездки в Миклагард, Кримхильда изменилась совершенно. Куда и девалась ее девичья робость! Медленно, но верно дочь герцога приобретала повадки госпожи. Сначала она заставила считаться с собой челядинцев, затем взялась за наведение порядка в хозяйстве дворца, наконец, стала устраивать собственные выезды в город и за его пределы. Роскошные платиновые волосы свои Кримхильда больше не прятала, они складывались в одну большую косу, когда принцесса была дома, либо развевались на ветру, когда она мчалась подле отца и брата на охоте. Аморийские облегающие одежды она, впрочем, носить избегала, но и прежние платья-рубахи игнорировала, предпочитая облачаться в мужские куртки и штаны, в которых, нужно признать, выглядела весьма и весьма элегантно.

Само собой разумеется, подобное поведение принцессы не осталось незамеченным. Однажды ей сделала замечание старая служанка — больше эту служанку во дворце не видели. На принцессу жаловались и отцу, герцогу Круну, но он только пожимал плечами и изредка замечал, что дочь его достаточно взрослая и сама знает, как себя вести. При полном попустительстве отца Кримхильда постепенно прибрала к рукам управление дворцовым хозяйством, и челядинцы почувствовали ее жестокую руку.

Три месяца тому назад, в январе, случилось и вовсе удивительное событие. В тронном зале собрался государственный совет. Присутствовали все бароны герцогства. Крун вошел, сопровождаемый сыном, наследником престола, и… дочерью! Вошел — и объявил о начале собрания. Бароны молчали: они ждали, когда единственная женщина покинет их, так как известно, дела правления — не для женских ушей. А она стояла подле трона отца и не выказывала желания уходить. Как ни в чем не бывало герцог Крун объявил первый вопрос; баронам предстояло высказаться насчет того, отправлять или не отправлять сыновей на учебу в Аморию. Барон Старкад не выдержал и вспылил по поводу присутствия Кримхильды. В ответ Крун разразился гневной и страстной речью, смысл которой заключался в следующем: дочь моя не глупее всякого из вас, и она будет участвовать в совете, а кому это не нравится, тот пусть убирается на все четыре стороны. Тогда убрались пятеро из двадцати восьми баронов, остальные смущенно молчали.

В тот раз принцесса не выступала. Не открывала рта она и на втором, и на третьем совете, приучая баронов к своему присутствию. Однако на четвертом совете, месяц тому назад, герцог сам обратился к ней, — то рассматривали вопрос об устройстве новой гавани на берегу Внутреннего моря, — и Кримхильда ответила: да, мой государь, гавань нужна, так как вследствие заключения мира поток товаров увеличился, а прежний порт не в состоянии принимать большие аморийские корабли. Затем она стала давать советы, какая именно гавань нужна, сколько и каких кораблей разумно принимать в месяц. Варг, чрезвычайно раздосадованный всей нынешней политикой отца вообще и неожиданной наглостью сестры в частности, принялся активно возражать… куда там! Герцог грубо оборвал сына и с горечью заметил, мол, стыдно брату быть глупее сестры. Бароны угрюмо молчали, избегая смотреть на эту странную троицу…

Все чаще и чаще Варг заставал Кримхильду в апартаментах отца. И добро бы они беседовали о погоде, об искусстве, об охоте, наконец, — но Крун обсуждал с дочерью политические дела! Протест и злость, помноженные на ревность, играли в душе Варга, он пытался вмешиваться в беседы отца и сестры… это плохо у него получалось, такие вторжения обычно заканчивались скандалами, Крун обзывал сына глупцом, кричал на него, а затем попросту выгонял из своих покоев. Варг топил обиду в воинских тренировках, в охоте и даже в вине, чего за ним не замечалось раньше. Однажды принц напился так, что не смог явиться на очередной государственный совет. Это было неделю тому назад; с тех пор, между прочим, герцог фактически отстранил наследника от каких-либо дел. А позавчера принцесса Кримхильда от имени отца принимала послов тевтонского короля и беседовала с ними…

Варг знал, конечно, откуда растут уши. Основное время свое сестра проводила не у отца и даже не у мужа, Виктора Лонгина, который, видимо, боялся высовываться из своих покоев, а в компании так называемых миссионеров. Эти подозрительные личности вроде бы занимались устройством аватарианской веры, но Варг не сомневался: это шпионы Софии Юстины. Кримхильда не скрывала, что постоянно переписывается со своей аморийской "подругой"; и дня не проходило без славословий в адрес дочери первого министра; княгиня София, как живое божество, постоянно присутствовала и безраздельно царила в мыслях принцессы Кримхильды. По мере того, как почва уходила у него из-под ног, принц Варг все более сознавал, насколько умна, предусмотрительна и настойчива София Юстина; отец, сестра и все прочие часто казались ему не более чем марионетками, которых министр колоний Империи умудрялась в нужные моменты дергать за ниточки, даже находясь в тысячах герм от Нарбонны… О, сколь наивной была его надежда вернуть прежнего отца на родине! Родина была здесь, в Нарбоннии, а отец остался в Миклагарде, в цепких объятиях лукавой аморийской змеи…

— А-а, явился наконец… охотник! — сказала принцесса Кримхильда.

Она смотрела на брата с вызывающим презрением и даже со злорадством. Он ответил ей полным ненависти взглядом; он ненавидел в ней лазутчицу проклятых амореев, которая вытеснила прежнюю его сестру. Не отвечая Кримхильде, Варг преклонил голову перед троном и спросил:

— Ты звал меня, государь?

Отцом давно уж герцога не называл он.

Крун посмотрел на него невидящим взором. Как будто не на сына глядел герцог, а всматривался куда-то в даль, туда, где ожидал его увидеть… Голос отца прозвучал хрипло, глухо, точно из другой комнаты, из другого мира… а слова его привели Варга в замешательство:

— Сын… где прячешь ты Ульпинов?

Повисла мучительная тишина. Крун молчал, ожидая ответа; стройная фигура Кримхильды застыла у окна, загораживая солнечный свет; молчал и Варг, так как знал, что не сможет ответить с должным достоинством и хладнокровием. В сущности, должного ответа и не было у него, не было никакого: правду врагам сказать он не мог, а лжи они все равно не поверят.

Варг смотрел на отца таким же невидящим взором и размышлял: "Кто-то выдал меня… Кто угодно мог. Никому нынче верить нельзя, ни рыцарю, ни разбойнику. Разве что Ромуальду можно; этот не предаст. Но кто другой, кроме него, знал об Ульпинах? Никто не знал! Так откуда же?..".

Левая рука герцога резко взметнулась, на лету складываясь в кулак; этот все еще железный кулак грохнул по подлокотнику трона. Крун выпрямился и проревел:

— Я желаю знать, куда ты упрятал окаянных колдунов! Отпираться бесполезно, мне известно все! Ну, отвечай, злосчастный сын!

— Пусть она уйдет, — Варг мотнул головой в сторону сестры.

Кримхильда скрестила руки на груди и заметила надменно:

— Я не уйду. Мне тоже интересно.

— Тогда я не отвечу!

И вновь повисла тишина. Крун решал, что для него важнее. И он выбрал.

— Ты мне ответишь, как велю и когда велю! Ну же, отвечай!

— А не отвечу! — с тихой злостью произнес Варг. — Довольно, я тебе не раб!

Кримхильда выступила вперед и встала перед братом. Она знала, что у него не хватит духу ударить ее.

— Нам известно, что ты вновь с ними связался, — промолвила она. — Еще известно нам, что ты нас ненавидишь, меня и моего… нашего отца. Но если хотя бы капля разума в тебе осталось, ответь отцу! Скажи нам, где Ульпины! Пойми же, наконец, они отродья дьявола, злодеи лютые! Они погубят тебя, младший брат!

— И это все? — усмехнулся он. — По-моему, твоя хозяйка в Миклагарде говорила красивее!

Гримаса бешенства исказила лицо Кримхильды, превратив его в маску разгневанной фурии. Принцесса замахнулась, чтобы влепить брату пощечину, но он перехватил ее руку и сильно сжал запястье. Кримхильда прикусила губу, чтобы не закричать. Он сжал еще сильнее. Сестра открыла рот, однако не для крика. Она прошептала, с достоинством, какого он от нее не ждал:

— Ты просто дикий вепрь, ты глуп, ты не силен, ты жалок. Тебе нас не сломить, не испугать! А ну-ка, отпусти!

Он механически разжал руку. Принцесса встала рядом с отцом и положила руку ему на плечо. Принц стоял перед ними, как нашкодивший ребенок…

— Спрашиваю в последний раз, — проговорил Крун, — где колдуны Ульпины?

— Там, где тебе их не достать, — усмехнулись уста Варга. — По-твоему, я выдам их тебе? Выдам для расправы? Так ты меня, выходит, совсем не знаешь, ты, который был моим отцом!

— Стража!!! — взревел герцог.

Явились барон Фальдр и несколько рыцарей.

Указывая на сына, герцог Крун повелел:

— В темницу его! На самый нижний ярус, в одиночную камеру. Приставить круглосуточную стражу. Не кормить, давать только воду. Исполняйте!

Начальник стражи посерел и не решился сдвинуться с места. Он понимал, что герцог совсем не шутит, и еще барон Фальдр видел презрительную усмешку на лице принца Варга…

— Исполняй, Хель тебя побери! — рявкнул герцог.

Фальдр поклонился и сделал шаг к принцу. Варг вызывающе осклабился. Фальдр остановился.

— Государь… я должен арестовать вашего сына, законного наследника престола?

Герцогский кулак снова грохнул по подлокотнику. По лицу Круна пробежала гримаса. Кримхильда бросила на него обеспокоенный взгляд. Она-то знала, что то была гримаса невероятной боли, которую терпел ее мужественный отец… Ему нельзя было волноваться.

— Да, арестуй принца, — сипло повторил Крун, — немедля арестуй! Я, что, неясно говорю?

— Ты говоришь по-аморийски, государь, — ухмыльнулся Варг, — вот почему они тебя не понимают!

На самом деле герцог Крун говорил, конечно же, по-галльски…

…Как только Варга увели, Кримхильда позвала врачей — тех самых, аморийских. Врачи облегчили страдания Круна, и он отослал врачей. Остались в тронном зале одни они, отец и дочь.

— Он это сделал… — простонал герцог. — Он сделал это, да…

— Он это сделал, — кивнула дочь. — Он тебя предал. Ты и княгиня София спасли его от смерти там, в Темисии, а он ответил на благодеяние изменой. Он меч вонзил в твою спину. Зловещих колдунов, еретиков, слуг дьявола, он предпочел тебе, отец.

Крун внимательно посмотрел на Кримхильду. Плотно сжатые губы, ясные зеленые глаза, резкие скулы, придающие лицу волевое и хищное выражение. Гордый и уверенный взгляд. Словно и не его дочь. Словно совсем другая женщина, — та, из Миклагарда, — вселилась духом в Кримхильду… А как же дочь, которая была, — она исчезла?!

— Проклятие!.. Ну почему ты не мужчина?! — вырвалось у герцога.

— Я твоя кровь, — ответила принцесса. — Во мне живешь, отец, и я — твоя! Тебя я никогда не осужу и не оставлю. Тебя люблю таким, каков ты есть. Поверь, мне тоже горько, что ты лишился сына, а я лишилась брата. Но у меня есть ты, а у тебя есть я, и вместе мы…

— Да!.. Я люблю тебя, дочь, очень люблю. Мне страшно… Я не говорил тебе… теперь скажу! Мне страшно видеть их… моих баронов… и тебя!

— Отец, я не боюсь твоих баронов.

— Но я боюсь! Боюсь не их, а за тебя боюсь!.. Прости меня, Кримхильда.

Принцесса вздохнула, вспомнила наставления Софии Юстины и сказала:

— Не думай о дурном, отец. Ты долго будешь жить еще. Они ко мне привыкнут.

Глава одиннадцатая, в которой узник подземной темницы принимает неожиданных посетителей

148-й Год Кракена (1786), 13 апреля, Галлия, Нарбонна, тюрьма во дворце герцога

Из дневниковых записей Януария Ульпина

…Его камера была узкой и длинной, как кишка. Я подозреваю, что на этом месте когда-то были катакомбы, возможно, во времена римлян, а может, и еще раньше. Во всяком случае, подземелья герцогского дворца явно были старше и города, и крепости над ними. Века не пощадили древний лабиринт: большинство ходов засыпало землей, а остальные люди приспособили для заточения себе подобных.

В широком подземном коридоре чадили факелы. У двери принца дежурили двое. Они не заметили меня, и я без особых трудов погрузил их в благостный сон. Дверь в камеру была очень тяжелой, из толстых листов чугуна. Ее закрывали на три замка, причем ключей у стражников не оказалось. Мне стало совершенно ясно, что дверь взломать невозможно.

С той стороны двери я увидел частую стальную решетку. Она делила камеру на две половины; принц Варг был за решеткой. Обследовав ее, я понял, что решетка не имеет своего замка, а поднимается куда-то вверх; где-то там, на верхних этажах, и находится подъемный механизм.

Принц спал у стены, когда я появился. Его щиколотки обвивали змеи кандалов, которые цепями крепились к кольцам в стене. Ни лежанки, ни стула, ни стола в камере не было. Не заметил я и приспособлений для отправления естественных надобностей. С потолка нудно капала вода, собираясь в большую лужу в самом центре камеры. По-видимому, эту воду принц и пил.

O, tempora! O, mores![44] Глядя на это, нелегко поверить, что живу в конце восемнадцатого столетия. Вот он, мир, над которым владычествуют аватары, — здесь, в этом каменном мешке, а не в "блистательной" Темисии!..

Я негромко кашлянул. Мой друг варвар тотчас пробудился и уставился на меня. Волосы на его голове зашевелились и встали дыбом.

— Изыди! Изыди, исчадие, обратно в Хель!

— Н-да… — улыбнулся я. — Так-то ты встречаешь друга!

— Не верю! — простонал он. — Не верю в тебя! Тебя нет! Ты мне снишься!

— Пустой разговор, — заметил я. — Сам понимаешь, я тебе не снюсь.

— Этого не может быть! Как ты попал сюда?

— Вот так и попал.

С этими словами я шагнул вперед, к принцу, и прошел через решетку. Мне показалось, что глаза Варга вылезут из орбит. Стоило больших усилий не расхохотаться.

— Это просто голографическая проекция. Меня здесь нет, а где я, ты сам знаешь. Перед тобой не я, а только лишь мое изображение. Понятно, благородный друг?

Принц отчаянно замотал головой. Бедняга. Конечно, откуда ему знать, что такое голографическая проекция. Он-то полагает, это колдовство.

— Н-да, неприятное место, — заметил я. — Признаюсь, нас с отцом содержали в большем комфорте. А тебя, выходит, герцог, твой собственный отец, засунул в эту мышеловку!

Напоминание об отце заставило принца подавить свой страх. Волосы на голове немного успокоились.

— Он приходил недавно, — пробурчал принц. — Стоял тут чуть ли не на коленях. Плакал. Молил меня. Хотел, чтоб я вас выдал.

— Ты молодец. Я научу тебя, как отключаться во время пытки. Это тебе поможет.

Он усмехнулся:

— Я пытки не боюсь. Выдержу. Я опасаюсь только колдовства. А что, если такой, как ты, вдруг явится и заморочит меня? А я во сне ему скажу не то, что надо.

— Людей, отважных духом, "заморочить" нелегко, — ответил я. — Гипноз хорош для слабаков. Это во-первых. И во-вторых, таких, как я и мой отец, в окрестности двух тысяч герм навряд ли можно отыскать! А хочешь знать, что в-третьих?

Принц заинтересованно кивнул и вдруг протянул ко мне руку. Она беспрепятственно прошла сквозь мой "плащ". Варг испуганно отдернул руку.

— Чудеса! — прошептал он.

— А в-третьих, — продолжил я, — скажу, что твой отец не просто так заглядывал к тебе. Что в городе творится, ты не знаешь? Конечно, ты не знаешь. А в городе восстание! Народ потребовал освободить тебя.

Огонь восторга вспыхнул в синих глазах принца — и тут же погас.

— Пустое… Солдаты герцога мятеж подавят. Жаль друзей. Они могли бы мне… могли бы нам еще сгодиться!

— Правильно мыслишь, — похвалил я его. — И все же. Тенденция ясна. Чем дальше, тем сложнее твоему отцу удерживать тебя в темнице. Тебе ведь даже обвинение не предъявили.

Он невесело ухмыльнулся и заметил:

— О чем ты говоришь, Ульпин? Какое обвинение?! У нас не Амория, у нас присяжных нет и нет судов. Не говорю уже об адвокатах. Мы варвары, неужто ты забыл? Прикажет герцог, и конец на этом! Вот приказал отец меня арестовать, ну, я и арестован. Велел мне пищи не давать — и не дают мне пищи! А между прочим, который день я тут сижу?

— Седьмой.

— Хм!.. Он, что же, голодом меня собрался уморить?

— По нашим данным, — осторожно заметил я, — пищу тебе дадут сегодня.

— А ты откуда знаешь?

— Давай с тобой договоримся, друг. Таких вопросов больше мне не задавай. А моему отцу — тем более. Не потому, что мы скрываем от тебя ответы. По иной причине. Любой ответ наш будет пахнуть колдовством, а мы с отцом вовсе не хотим, чтобы ты полагал нас колдунами. Мы всего лишь скромные друзья науки.

Принц поежился.

— Как же, скромные вы… Ну ладно. А вытащить меня сумеете?

Вот он, главный вопрос! Я ждал, что принц его задаст.

— Еще не время, — ответил я. — Для дела лучше покамест посидеть тебе в темнице.

На моих глазах он стал наливаться гневом. Я понимал его. Принцу обидно. Он нас освобождал целых два раза. И что же? Вдруг он слышит, мол, для дела лучше посидеть ему в темнице! Ему, молодому, сильному, энергичному юноше, воину, принцу, рыцарю, — сидеть в цепях в норе мышиной, на одной воде! Кому бы не было обидно?!

Предвосхищая все его претензии, я кратко и доступно для него пояснил, какая польза может быть для дела, если он останется в темнице, и какой ущерб случится, если он сбежит сейчас. Принц слушал меня, сначала, правда, порывался прервать обидными словами, затем внимал, открывши рот; а когда я закончил, он покачал головой и промолвил:

— Теперь я понимаю, почему тебя и твоего отца сама Юстина боится. А говоришь, вы скромные друзья науки!

— Политика и психология — суть высшие науки. Не зная душу человека, ты не научишься человека побеждать. Бессмысленно оружие ковать из стали, коль не владеешь оружием внутри себя.

— Скажи… сколько тебе лет, друг?

— Двадцать два, — улыбнулся я, — мы с тобой ровесники.

— Не могу поверить!.. А выглядишь ты…

— Знаю. Это все проклятый Эфир! Мы с отцом жили в Мемноне, священной столице Аморийской империи.

— А-а, это тот город, который мы называем Хельгардом.

— Да, вы его зовете "Городом Зла". И вы правы! Ибо там, в Мемноне, рождается могущество Империи Чудовищ. Там Хрустальная Гора, там добывают кристаллы-эфириты, там звезда Эфира сияет над Храмом Фатума… Она сияет и поражает все и всех вокруг, от мертвых камней до животных и людей. О, эфир животворящий! Ты думаешь, эфир — это только благо? Думаешь, эфир — это дармовая сила, это машины, движущиеся сами по себе, это пушки, которые не нужно заряжать, думаешь, это милость богов?! Н-да, милость!.. Мы с отцом прожили в теополисе пять лет… в Священном Городе, что в толще Хрустальной Горы сокрыт… немногие выдерживают столько! Мы изучали науки… и постигли истину… ту истину, которую невежи обозвали ересью! Эфир отомстил нам: да, мне только двадцать два, а выгляжу глубоким старцем! Однако ни о чем я не жалею: губительное излучение Эфира лишь тело поразило мое, а душу прояснило! Я стал свободен; клянусь, в свои-то годы я больше прожил на свободе, чем все мои сородичи за сотни лет!..

Мне хотелось еще очень и очень многое сказать этому благородному юноше, которого послал нам Всевышний, — но в это самое время послышался скрежет ключа в двери. Я вынужден был попрощаться с принцем и исчезнуть.

Бедняга варвар! Он так и не уразумел, каким же чудом я проник в его темницу, — и тем более не понял, как я из нее исчез.

Отец считает, это даже хорошо: таинственность суть власть, а когда все ясно, для власти места нет. Власть нам потребуется вскоре. Мы разобрались в обстановке и уяснили, как сотворить из Варга орудие нашей мести аватарам. Поистине идеальное орудие! Его руками мы вымостим для миллионов дорогу к справедливости, свободе, счастью.

Отец мой подсчитал, что факторы нашего успеха сложились в лучшей из трех с лишним миллиардов комбинаций.

— Мы будем совершенными кретинами, если не воспользуемся столь благоприятной ситуацией, — говорил отец…

***

Чугунная дверь с ужасным скрежетом отворилась. Варг, еще не успевший отойти от встречи с живым призраком молодого Ульпина, оторопело взирал на новое диковинное явление. Принц видел в дверном проеме барона Фальдра, начальника герцогской стражи, и еще двоих рыцарей. Они сопровождали девушку… Тонкий стан под традиционным галльским платьем-рубахой, маленькие руки, правильный овал лица, отмеченный аристократизмом, прямой носик, волосы спрятаны под головной платок, большие глаза, распухшие от слез…

Увидав Варга, девушка вырвалась вперед и припала к прутьям стальной решетки.

— Любимый!.. Мой любимый! Ты жив, какое счастье!

Барон Фальдр тактично затворил дверь с той стороны, оставляя принца наедине с женой.

Как всегда в присутствии Доротеи, Варг испытал некоторое смущение. Он разрывался между разумом и чувствами. Разум подсказывал ему: эта женщина, дочь князя и сенатора Корнелия Марцеллина — злокозненная лазутчица амореев, шпионка, приставленная к нему с целью покрепче привязать его к ненавистной Империи. Но чувства… неожиданно родившиеся чувства к этой странной девушке заставляли забывать о пропасти, разделявшей их.

Полгода жили они вместе. Он никогда еще не встречал такой терпеливой, чуткой, покорной женщины. Доротея молчаливо сносила его презрение, его ненависть, его недоверие… Когда он бил ее, она была нема, как рыба. Три месяца тому назад, узнав, что она носит его ребенка, он перестал бить ее. Нынче у нее заканчивался шестой месяц беременности, и материнский живот уже начинал проявляться.

Доротея Марцеллина оставалась, пожалуй, единственным живым существом, которое всегда и во всем соглашалось с ним. Даже верный Ромуальд иногда возражал. Она — ни разу. Принца мучило подозрение, что жена играет с ним в поддавки, чтобы затем вовлечь в какую-нибудь жестокую ловушку; принц внимательно следил за ней, и Ромуальд, и другие соратники принца следили тоже… Ничего! Доротея совершенно не общалась с аморийскими "миссионерами", ни разу не была замечена в попытке передать им какие-либо письма, документы, вещи. Она не проявляла ни малейшего интереса к прежней родине, ни малейшей ностальгии по блистательной Темисии, по отцовскому дворцу, по былой богатой жизни… Свободное время свое она проводила, прилежно изучая галльский язык и обычаи нарбоннского народа.

Не замечая за женой предательского поведения, принц Варг стал подозревать, что она попросту глупа. Проверяя эту догадку, он устроил ей несколько нелегких испытаний. Однажды, например, в горницу к Доротее явился некий тевтонский купец. Он вручил девушке дары, якобы в знак уважения к ее мужу принцу, и, как бы между делом, принялся выспрашивать о жизни Варга, о его взглядах, о планах принца на будущее, когда он станет нарбоннским герцогом. Сам Варг в это время стоял за дверью и подслушивал. Разговор с "купцом" закончился тем, что Доротея вернула ему все дары и вежливо, но строго, потребовала оставить ее. Ничего, даже отдаленно похожее на тайны мужа, она "купцу" не рассказала. Скорее наоборот: принцу почудилось, будто жена на самом деле раскусила этого "купца".

Со временем он пришел к однозначному выводу, что Доротея достаточно умна. Он начал проявлять к ней интерес не только плотский. Вечерами они беседовали, причем о разном; о чем бы ни заговаривал принц, оказывалось, жена в состоянии поддерживать разговор. Варг иногда ловил себя на мысли, что в некоторых делах Доротея разбирается лучше его, например, в науках и искусстве. Она, впрочем, никогда не пыталась одержать над ним интеллектуальную победу; напротив, как только Доротея замечала, что муж "плывет" в разговоре, она умело сворачивала беседу в такое русло, чтобы Варг вновь ощутил себя первым. Будучи сам человеком умным, молодой принц хорошо понимал незатейливую игру жены. Но раздражения не было; подсознательно Варг испытывал благодарность за понимание, чуткость и верность.

Подозрительный по природе и в силу сложившихся обстоятельств, принц мучительно искать ответы, в чем причина столь странного для аморийки поведения жены. Достойных ответов не было, кроме одного, о котором не уставала твердить сама Доротея: единственной причиной была любовь! И верно: все вокруг видели, что аморийская княжна без памяти влюблена в мятежного варварского принца. Эта тема постоянно присутствовала в пересудах, о ней говорили и в кабаках Нарбонны, и в дальних баронских замках. Сперва, разумеется, аморийку только осуждали, и принца порицали за брак с нею. Но со временем Доротея стала внушать нарбоннцам все большую и большую симпатию, особенно простому люду, далекому от высокой политики, и особенно на фоне вызывающего поведения другой всем известной женщины, принцессы Кримхильды. Молодой Варг был всеобщим любимцем; вскоре его популярность в народе перенеслась и на Доротею; говорили, мол, у такого мужчины, как наш принц, не может быть плохой жены.

Популярность наследника и его жены, конечно же, тревожила аморийских "миссионеров". Доротея упорно отказывалась водить с ними общие дела, даже с самим послом Империи, давним соратником отца высокородным патрисом Луцием Руфином. "Миссионеры" прилежно доносили вести из Нарбонны в Темисию, предоставляя богатую пищу для размышлений Софии Юстине и Корнелию Марцеллину. Но если первая получала все новые и новые основания для беспокойства, то второй в мыслях своих не уставал хвалить умную и старательную дочь…

Сам Варг постоянно ожидал какого-нибудь подвоха, если не от жены, так в связи с женой; из каждой замочной скважины проглядывали лазутчики Софии Юстины; что же до Корнелия Марцеллина, Варг не сомневался: его люди тоже тут, в Нарбонне, и не бездействуют. Соперничество Юстины и Марцеллина не было секретом для принца, равно как и то, что в этом соперничестве оба потомка Фортуната-Основателя уготовили нарбоннским галлам незавидную роль игральных фишек…

— Зачем ты пришла? — нарочито грубо спросил он.

— Ты жив! Жив… — прошептала девушка. — Я счастлива! Скоро тебе принесут поесть…

"Странно, — подумал Варг. — Ульпин тоже говорил об этом. Они, что, сговорились?".

Внезапно Доротея пошатнулась и, чтобы не упасть, вынуждена была вцепиться в прутья решетки. Варг встал и приблизился к жене, насколько позволяли ему кандалы. Даже в тусклом свете огарка он обнаружил неприятные изменения в облике жены: обычно румяное лицо Доротеи казалось бледным и осунувшимся, губы были серыми, а глаза запавшими, и не одни лишь слезы могли быть тому причиной…

— Что с тобой? — резко спросил он.

Девушка улыбнулась; он понял, что эта улыбка далась ей нелегко.

— Со мной — ничего, — ответила Доротея. — Я была расстроена из-за тебя, любимый. Но вот я тебя вижу… ты жив, и скоро тебе принесут…

— Дай мне свою руку!

— Зачем? — испуганно спросила жена.

— Дай, говорю!

Девушка вздохнула, но не осмелилась возражать. Тонкая рука прошла сквозь клетку решетки, достав как раз до ладони Варга. Кисть была белая и холодная, а пальцы едва шевелились… кожа и кости!

— Что ты с собой сделала?

— Я? Ничего…

— Тогда кто? Говори!

— Прости, — Доротея всхлипнула и убрала руку. — Но иначе бы меня к тебе не пропустили!

У Варга закружилась голова — от стыда, гнева… и благодарности! Он все понял.

— Ты голодала, да?

— Да… — прошептала Доротея. — Как только узнала, что ты в темнице… на одной воде! Я пришла к твоему отцу и сказала: буду пить воду, как он, и все тут! Пока моего мужа не начнут кормить и пока меня к нему не пропустят… Отец твой разозлился, а она…

— Кримхильда?

— Да, она посоветовала ему посадить меня под домашний арест и кормить насильно. Они пытались… — девушка через силу улыбнулась, — но я выплевывала пищу! И сегодня они сдались…

Варг до крови закусил губу, чтобы не заплакать и не зарычать. Вот оно как получилось! Родные отец и сестра морят его голодом в сыром подземелье, а эта хрупкая девчушка, аморийка, сенаторская дочка, нашла в себе силы для недельной голодовки… и все это ради него, ради Варга!

— Ты не должна была так поступать, Дора, — проговорил он. — Ведь наш ребенок…

— С ним ничего не случится, — быстро сказала она. — Мои соки питают его. Наш ребенок появится на свет здоровым и красивым. Как ты, любимый!

— Сегодня же… сейчас… ты прекратишь голодовку! Я требую!

— Хорошо. Мы победили, можно и поесть, — вновь улыбнулась она, и принц вдруг почувствовал себя счастливым…

— Погоди, мы еще не победили. Скажи, что в городе творится?

— О-о, тут такое было! Народ ходил к дворцу и требовал от герцога освободить тебя.

— Ходил?

— Прости… Отец твой приказал разогнать толпу. И разогнали. Я слышала, десятки человек убиты, а заводилы арестованы, и завтра их казнят…

"Я так и знал! — с горечью подумал Варг. — О, разве это справедливо: я ничего еще не сделал для народа моего, а люди уже гибнут за меня?!".

— …Но есть и новости хорошие, — продолжала Доротея. — Ромуальд и с ним еще пятеро твоих друзей… они сбежали из Нарбонны. И правильно сделали, потому что Кримхильда советовала герцогу арестовать и их… я слышала. Еще я видела, как барон Видар и барон Старкад вместе ходили к герцогу просить за тебя… и я подумала, что если эти двое решились действовать совместно, то и другие бароны… во всяком случае, большинство… тоже за тебя!

Гордость за жену проникла в сердце принца, и он подумал: "Какая умница моя Дора! Так и есть. Видар и Старкад друг друга ненавидят, потому что дед Видара когда-то изнасиловал мать Старкада. Но оба барона — честные рыцари, и оба за меня, и оба ненавидят пришлых амореев. Действительно, хороший признак, если они к отцу ходили вместе!".

— А что отец?

Доротея виновато вздохнула.

— Не знаю.

— А что ты думаешь сама?

Девушка изумленно воззрилась на него. Никогда прежде муж не спрашивал ее мнения, а тем более по вопросу, касающемуся политики. Однако он касался не только политики, но и самой жизни принца, поэтому Доротея бестрепетно ответила:

— Я думаю, по доброй воле герцог не выпустит тебя. Прости…

Варг усмехнулся.

— Тебе незачем извиняться. Ты поступила, как верная жена. Могла схитрить, могла слукавить, могла сказать, мол, ты скоро из темницы выйдешь, — но ты сказала правду. И вот я думаю… ты ведь понимаешь, у меня полно времени для раздумий… откуда ты взялась такая? Не могу понять!

— А что тут понимать? — с болью и надеждой воскликнула Доротея. — Я люблю тебя, это ты пойми, люблю!

Принц отвернулся.

— Не знаю… А вдруг через тебя отец твой Марцеллин готовит мне ловушку?

Следующие слова девушки изумили его и заставили задуматься. Она сказала:

— Может быть… Отец — это отец. Тебе ли этого не знать, каков отец бывает для детей своих? Но я… я люблю тебя! И мне неважно, что замышляет мой отец! Хочешь — верь мне, а хочешь — не верь, но я скажу: тебя, любимый, не оставлю… никогда! Что бы ни сотворил Корнелий… он больше мне не господин! Ты — господин моей души, мой муж!

Дверь отворилась снова, и фигура в проеме произнесла голосом барона Фальдра:

— Свидание окончено, принц. А вы, княжна…

— Барон, постойте! — воскликнула Доротея. — Минутку дайте мне, всего одну минутку!

Фальдр заколебался, но, уловив выражение лица принца, кивнул и скрылся за дверью. "По-моему, этот тоже в душе сочувствует мне, — подумалось Варгу. — Лишь авторитет герцога сдерживает их. Бароны присягали моему отцу… и они остаются ему верны, хотя отец уже другой, не тот, кому бароны присягали…".

Доротея поманила его к решетке. Их руки снова встретились. От радости, или от волнения, или по какой иной причине руки жены больше не казались Варгу холодными. Нет! Они были теплыми, ласковыми. Они были руками друга. И принц крепко сжал пальчики жены в своих ладонях: спасибо!

— Мне нужно кое-что еще тебе сказать, — прошептала Доротея. — Я подслушала разговор твоей сестры с Луцием Руфином, послом Империи в Нарбонне. И вот что я узнала. Большой фрегат "Пантикапей" спешит сюда…

— Проклятие! У нас же мир!

— Нет, нет, не то, что ты подумал! Фрегат везет высокого вельможу, генерального инспектора министерства колоний. Его ждут завтра вечером. И знаешь, кто этот инспектор?..

Она ему сказала, кто, и храбрый принц не смог сдержать стона:

— Худо наше дело!.. Послушай, Дора, если б ты могла…

Жена внимательно выслушала его просьбу, а затем ушла, счастливая и гордая оказанным ей доверием.

Принцу вскоре принесли поесть, но ел он без особого аппетита. Мысли его витали далеко отсюда. Сама жизнь его была в руках амореев, людей малознакомых и, в сущности, чужих: загадочных еретиков Ульпинов и дочери лукавого сенатора Империи…

Глава двенадцатая, в которой высокий гость из метрополии пытается распутать нарбоннский "гордиев узел"

148-й Год Кракена (1786), 14 апреля, Галлия, Нарбонна и ее окрестности

Как и большинство имперских кораблей класса фрегат, "Пантикапей" имел три мачты с трапециевидными парусами и гребной винт на корме. Винт приводился в действие силовой установкой, которую, в свою очередь, питала энергия Эфира. В прибрежных аморийских водах излучение Эфира было достаточным для достижения скорости в двадцать герм в час. Специальная энергетическая рамка, уже знакомая читателю по мобилю Софии Юстины, позволяла умножить поступление эфира и увеличить скорость фрегата до сорока-пятидесяти герм в час. Однако на приличных расстояниях от Эфира, например, в Британском море или в Персидском заливе, фрегату приходилось включать запасные эфиритовые батареи, чей ресурс, естественно, ограничен, либо просто поднимать паруса. Здесь, у южных берегов Галлии, с помощью винта, энергетической рамки и эфиритовых батарей фрегат "Пантикапей" мог развивать скорость до сорока пяти герм в час.

Вооружение фрегата составляли десять пушек среднего калибра и две пружинные баллисты. Пушки размещались по бортам судна, а баллисты — на носу и на корме соответственно. Поскольку "ханьский огонь", то есть порох, был официально запрещен Святой Курией как "богопротивное вещество", пневматические пушки стреляли особыми разрывными снарядами, начиненными горючей смесью. Дальность полета разрывного снаряда из такой пушки не превышала одну герму, но это все равно было больше, чем у любого орудия нарбоннской армии. Пружинные баллисты метали ядра и разрывные снаряда на расстояние до трех герм. На носу фрегата размещалось самое грозное его оружие — тепловой излучатель на эфиритовых кристаллах. Кристаллы-эфириты, добытые в Хрустальной Горе Мемнона, образовывали сложную систему линз, которая позволяла получать невидимый направленный луч, раскаленный настолько, что в трех гермах от излучателя этот луч плавил железо. В принципе тепловой луч эфиритовой пушки не имел ограничения по дальности, однако чем дальше, тем ниже становилась его температура, и, если говорить конкретно об излучателе фрегата "Пантикапей", то уже на расстоянии в двадцать герм его тепловой луч "палил" не жарче июльского солнца.

Здесь стоит обратить внимание читателя на другое важное обстоятельство: столица нарбоннских галлов стояла в семи гермах от береговой линии. Ее построили в те далекие времена, когда аморийцы еще не научились устанавливать на своих кораблях эфиритовые излучатели.

Впрочем, для случаев, когда вражеская цитадель скрывалась вдали от берега, у аморийцев находились орудия помощнее; так, недавно введенный в строй линейный корабль "Хатхор" обладал излучателем, который плавил железо на расстоянии в пятьдесят герм… К счастью для мятежников, излучатели всех типов были слишком прожорливы на эфир, весьма громоздки, сложны и опасны в применении. В дальних колониях от них было мало толку, и даже здесь, в Нарбоннской Галлии, практичные и осмотрительные аморийцы никогда не пытались перемещать свое чудо-оружие по суше; на просторах же Океана, как уже, наверное, понял читатель, имперский флот господствовал безраздельно…

Итак, вечером четырнадцатого апреля военный фрегат "Пантикапей" встал на якорь в восьмидесяти мерах от нарбоннского берега. Грозные орудия были прилежно упрятаны в бортах, пружинные баллисты зачехлены, башня эфиритового излучателя на носу корабля напоминала вполне мирную капитанскую рубку; на мачтах черно-белые знамена Аморийской империи реяли вместе с темно-зелеными стягами аватара Кракена, покровителя мореходов, и синими стягами аватара Сфинкса, покровителя дипломатов; нигде не было заметно черных стягов аватара Симплициссимуса, покровителя воинов, — иными словами, фрегат "Пантикапей" всем видом своим показывал мирные, по отношению к нарбоннским галлам, намерения.

Однако расслабляться встречающим не пришлось. С фрегата спустили четыре шлюпки. Когда шлюпки причалили к берегу, оказалось, что в каждой из них прибыло по декурии вооруженных до зубов воинов. Молчаливые легионеры быстро рассредоточились по берегу, оттеснив зевак и прочих подозрительных субъектов на расстояние, превышающее длину полета арбалетной стрелы. Лишь после этого с фрегата спустили пятую шлюпку, в которой и был сам генеральный инспектор.

Его облачение составляли синий калазирис, плащ и покрывало в форме капора, лицо скрывала синяя маска аватара Сфинкса. Аналогичным образом были одеты и трое его сопровождающих.

На берегу высокого вельможу из метрополии приветствовали посол Луций Руфин и другие аморийцы. Без долгих церемоний генеральный инспектор занял место в посольском экипаже; к нему присоединились сам Луций Руфин и Виктор Лонгин, супруг принцессы Кримхильды. Эскортируемый охраной в полсотни имперских легионеров и столько же солдат герцогской стражи, экипаж двинулся в путь, в Нарбонну.

За время, пока продолжалось это путешествие, генеральный инспектор министерства колоний успел получить ответы на все интересовавшие его вопросы.

В сумерках отряд прибыл в притихшую Нарбонну и, не останавливаясь, проследовал через город во дворец герцога. Только там, под защитой древних крепостных стен, генеральный инспектор решился покинуть карету. Имперские легионеры остались в цитадели, организовав совместные с нарбоннской стражей ночные посты.

До самых дверей тронного зала генеральный инспектор не проронил ни слова. Герцог встретил высокого гостя, восседая на троне, облаченный в длинный и широкий бордовый кафтан с застежками на груди и на рукавах, а также плащ-мантию того же цвета с подбивкой бурого меха. На голове государя покоилась так называемая Большая корона; она представляла собой золотой обруч с семью башнеподобными зубцами. Помимо самого герцога, в тронном зале присутствовали его придворные, а также дочь, принцесса Кримхильда.

Но не успели начаться приветственные речи, как посол Луций Руфин попросил у герцога приватной аудиенции для генерального инспектора министерства колоний. Отказать было бы невежливо, и вскоре высокий гость из Темисии и правитель Нарбоннской Галлии остались в тронном зале одни.

Генеральный инспектор освободил свое лицо от маски Сфинкса.

— Вы!.. Это вы! — выдохнул изумленный Крун.

— Я, собственной персоной, — улыбнулась София Юстина. — Вы мне не рады, ваша светлость?

Герцог поднялся с трона и подошел к ней. Голосом, трепещущим от волнения, он отозвался:

— Я ли не рад вам?! О, боги!.. Да знаете ли вы, что всякий день я думаю о вас, я вспоминаю наши встречи в Темисии, ваши слова и ваши жесты, ваши мысли… О, если б знали вы, как не хватало мне вас эти долгие месяцы, как мечтал я прикоснуться своей рукой к руке вашей…

— Да, я знаю… — прошептала София. — Вот вам моя рука, держите, герцог…

…Это было странная картина, зрелище не для людей, обремененных эмоциями и предрассудками, но для самих богов. Токи взаимной симпатии, полгода тому назад связавшие старого варвара и молодую аморийскую княгиню, усилились за время их разлуки; узы дружбы, более неосознанной, чем заявленной, скрепили этих непохожих людей прочнее, нежели мирный договор скрепил их народы; и вот теперь, когда судьба устроила им неожиданную встречу, Крун и София, пренебрегая всем, кроме чувств, бросились в объятия друг к другу. Огромный варвар, могучий отпрыск Севера сурового — и прекрасная южанка, дщерь знатнейшего патрисианского рода…

— О, нет, постойте, герцог! Мы друзья, и только…

Крун, чьи губы уже тянулись к алым и влажным устам Софии, опомнился и прошептал чуть слышно:

— Да… Простите.

— Мы друзья, и это очень много! — со всей страстностью, на какую она была способна, произнесла княгиня. — Как только я узнала, что тут у вас творится, я приняла решение, оставив все дела иные, немедля к вам прибыть, в Нарбонну.

— Так значит, вы все знаете? — сумрачным голосом промолвил Крун и сам же ответил: — Вы знаете, конечно… вам ли не знать?!

"Несчастный сильный человек, — думала София, внимая ему, — ты загнан в угол, ты трепещешь под ударами жестокой Тихе[45]. Тебя оставил сын любимый, а вместо сына встала дочь, которую привык ты ограждать от испытаний; ты между ними мечешься, не зная, кого избрать в итоге… а тут еще твои бароны, твой народ, и аморийцы, и… Ульпины! И твоя болезнь; о ней я знаю больше, чем ты сам и даже больше, чем твои врачи… Твою болезнь я по твоей душе читаю. Лишь силой воли заставляю улыбаться я себя; лицо твое… мне больно на него смотреть: Facies Hippocratica[46]!.. Мне не нужны агенты для того, чтобы понять, что тут у вас творится. Конечно же, я знаю все — и как мне не приехать, не помочь тебе… тебе, кого я, не кто-нибудь, а лично я, из суетного честолюбия, втравила в эти испытания… Похоже, я единственный друг, который понимает твою страдающую душу. Я уважать себя бы перестала, если бы оставила тебя в твой последний час. Мне надлежит быть сильной; иначе никогда тебя себе я не прощу!..".

— …Мне очень вас недоставало, вас, княгиня, — говорил Крун. — Я… я загнан в угол! Мне стыдно… мне горько, что я вам это говорю — вам, женщине! Но я устал. Что делать дальше, я не знаю… Помогите! Я нуждаюсь в вашей мудрости, в вашем добром совете. Как мне спасти немногое, что у меня осталось?!

София приняла его руки в свои, ее теплые токи полились в его хладные ладони, и она сказала:

— Все будет хорошо… увидите, все будет! Я помогу вам разобраться, зачем иначе приезжать мне?.. — стремясь поскорее увести разговор с тягостной ноты, она быстро достала из складок своего плаща белый свиток. — Вы знаете, что это такое, герцог? Я вам скажу. Это концессионный договор на разработку того самого месторождения вольфрамовых руд. Он утвержден моим отцом, первым министром. Как только вы подпишите его, я передам вам сто империалов в качестве задатка, а всего концессионных вы получите двенадцать тысяч империалов, с рассрочкой выплаты на десять лет…

— Двенадцать тысяч?.. Я не верю!

Княгиня молчаливо развернула свиток и позволила герцогу прочитать договор. Крун затряс головой, в глазах его проступили слезы, и он простонал:

— О, если бы на эти деньги купить бы можно было счастье!..

— Я привезла вам сто империалов в счет задатка, — быстро сказала София. — Разумеется, не в больших платиновых монетах и не в ассигнациях. Насколько мне известно, у вас признаются только золото и серебро. Поэтому я привезла вам тысячу солидов золотом и тысячу денариев серебром; оставшиеся от ста империалов средства я приказала перевести в оболы; таким образом получился еще миллион оболов, который вы сможете раздать простолюдинам…

Скрывая слезы радости и восхищения, Крун промолвил:

— Какая же вы умница… София!

— Македонский царь Филипп, отец Александра Великого, говорил: "Верблюд, нагруженный золотом, перейдет через любую стену"…

Она говорила это, а сама думала: "Легко бы было жить на свете, если б людские души, как тела, продавались за империалы. Увы! Кого-то мы купить сумеем, а кого-то — нет. Нам лишь бы выиграть мир, чтобы этот сильный человек ушел из жизни с сознанием исполненного долга… А что после него… тогда я разберусь без сантиментов!".

Они проговорили до самого утра, точнее, до того рассветного момента, когда Круну пришлось сдаться перед натиском жестокой боли, а Софии — позвать врачей.

Потом, когда герцог забылся в бессильной дреме, княгиня имела трудный разговор с врачами. "Если вы не в силах совершить чудо, его совершат другие, а вы обратитесь в прах", — примерно такими словами она наставляла злосчастных слуг Асклепия. Они слушали ее — и понимали, что она не шутит.

Этим людям предстояло страдать вместе с ее проснувшейся совестью.

***

148-й Год Кракена (1786), 15 апреля, Галлия, Нарбонна, тюрьма во дворце герцога

Скрежет ключа в двери.

Усилием воли принц заставил себя собраться. Он догадывался, кто идет по душу его. Она не должна увидеть его слабым. И она не должна понять, что он ждал ее прихода, иначе ее сильный и изощренный ум тотчас вычислит Доротею…

Она была в подпоясанной на талии мужской черной весте поверх короткого кафтана со стоячим воротником и длинными узкими рукавами, ноги укрывали черные колготы, кисти — перчатки черной кожи, голову — меховой берет с пером, а лицо — маска аватара Сфинкса. Это сочетание благородного рыцарского одеяния с ненавистным символом колониального господства показалось Варгу особенно вызывающим и возмутительным, и он подумал, что, возможно, лучше вообще уклониться от разговора с нею. Нет, нельзя, — она сочтет его молчание своей победой!

Пока он думал, какой тон избрать для нее, она сказала:

— Здравствуйте, принц.

Играя изумление, он вскинул голову и раскрыл рот. София сняла маску и впилась в него пронзительным изучающим взглядом. В свете нового факела его глаза блестели, давая ей пищу для размышлений и выводов.

— Вы знали, что я приеду, — жестко заметила она.

— Догадался, — усмехнулся Варг.

Он вложил в эту усмешку всю природную хитрость варвара, все свои актерские способности.

— Вероятно, вы полагаете, что я пришла позлорадствовать.

— А разве нет?!

София Юстина глубоко вздохнула и медленно, с достоинством, покачала головой.

— Тогда зачем пришли вы? Воспитывать меня?! Напрасный труд!

— Послушайте меня, принц. Возможно, и напрасный… Но я обязана предпринять последнюю попытку переубедить вас… — она замялась, размышляя, с чего начать, чтобы пробить броню в его душе. — Ответьте честно, принц, кто я для вас?

Он задержал ответ. Вопрос был неожиданный. И принц решил ответить честно, как она просила.

— Враг. Вы для меня жестокий враг, княгиня. Могущественный и коварный враг. Только такому врагу под силу было превратить моего отца в жалкую марионетку. Об остальных я и не говорю: вы охмурили их играючи! Вы — сильная личность. Если бы вы были мужчиной, я бы не пожелал себе противника достойней.

София кивнула, словно ждала именно такого комплимента.

— И я вас уважаю, принц. Как человека, который до предела свободе предан, равно как и я.

"Она меня провоцирует, — с содроганием подумал Варг. — Я ни на мгновение не должен забывать, кто она такая и на что она способна".

— Ваша свобода — это наше рабство.

— Вы ошибаетесь. Свобода или есть у всех, или ее нет ни у кого. По-моему, каждый человек свободен настолько, насколько он отвоевал свою свободу у судьбы.

— Отлично сказано! — воскликнул Варг. — Я всегда подозревал, что такой человек, как вы, должен понимать мои мотивы. Я не хочу, как мой отец, ловить крохи свободы из ваших рук — сам отвоюю себе столько, сколько смогу переварить!

— Вы предпочитаете моим рукам объятия Ульпинов?!

Варг вздрогнул. Эта удивительная женщина вновь перехватила у него инициативу. Сегодня, в этой камере, она была немногословна; уважая его ум, она предоставляла ему возможность самому додумать ее аргументы. И он, конечно, понял, что она хочет сказать. "Объятия Ульпинов"! Ее голос вторил его внутренним голосам — тем, которых принудил он умолкнуть, польстившись на обещанные знания, оружие и силу, какой у галлов от сотворения мира не бывало… Понимая, что хитрить перед нею бесполезно, он сказал:

— С Ульпинами у меня есть шанс… а без них я обречен на поражение!

— Ну как же вы не понимаете! — с горечью воскликнула София. — Вы говорите, шанс?! О да! У вас есть шанс поймать иллюзию свободы! У вас есть шанс на краткий миг взмыть в небо, к солнцу, как взмыл Икар — и кончить, как Икар!.. Ну хорошо, допустим, вы прогнали нас из этого удела. И что тогда? Вы думаете, тогда наступит долгожданная свобода?! Отнюдь! Наступит истинное рабство! И безраздельным властелином воцарится в душе вашей бог, вернее, злобный демон, по имени Марк Ульпин…

— Ложь! Я не позволю никому командовать собою!

— Как вы наивны, принц! Вы все еще не понимаете, с какими существами вы связались. Это нелюди, одержимые дьяволом, у них не осталось ничего святого в душе. Не у вас — у них благодаря вам появился шанс… шанс отомстить нам, то есть Империи! Вы для них — никто, орудие, не более чем инструмент зловещей мести. Они используют вас — а потом выбросят за ненадобностью! Для них ваша свобода — предмет издевки; сами они давно уже от совести свободны — а есть ли господин суровее, чем совесть?!

Слова молодого Ульпина вдруг пришли на ум Варгу: "В свои-то годы я больше прожил на свободе, чем все мои сородичи за сотни лет!..". Не ту ли свободу, о которой говорит Юстина, еретик имел в виду? Нет, нет, конечно, нет… она пытается совратить его… О, как она искусна! Но напрасны все труды ее!

— Я вам не верю, — промолвил он. — Это вы боитесь Ульпинов. А я их не боюсь. Вы, что же, мне хотите доказать, что эти двое для меня опасней всей имперской мощи?!

— Да, — отозвалась София, — именно так! Прошу вас сделать над собой усилие и забыть, кто я. Вернее, нет, не забывайте. Представьте себе людей, враждующих друг с другом, и чудовищ, которые враждебны роду человеческому. Разве люди не объединятся против чудовищ?

— Чудовища — это ваши аватары, — упрямо выговорил Варг. — Аватары живут в душах человеческих и…

"Что это я говорю? — мысленно простонал принц. — Это разве я говорю? Это они говорят, они, Ульпины!".

София поняла его, поняла, почему он осекся.

— Ради всего, что дорого вашему сердцу, принц, умоляю: скажите, где прячутся Ульпины! Ну же, говорите, пока еще не поздно их остановить!

В тот же момент она поняла, что перегнула палку. Варг, насупившись, молчал.

— Как только вы спасете себя и нас от Ульпинов, герцог освободит вас из темницы, — прибавила она.

— Хорошо, — сказал принц, — я вам отвечу, где Ульпины. А вы мне поклянетесь, что позволите отцу расторгнуть постыдный договор, который сами же ему и навязали.

— Нет. Я этого не сделаю. Мне просто не позволят. Ну вы же не ребенок, принц! Вы вдумайтесь, что говорите: как может Империя добровольно отказаться от своих владений?

— Но это не имперская земля, а наша, галльская!

— Вся земля под солнцем принадлежит Империи, — вздохнула София. — Так завещал Великий Фортунат. И я не в силах что-то изменить. Никто не в силах, даже император. Поймите, принц, меня сметут, как жалкую тростинку, как только заикнусь о вашей просьбе… Это же ересь суть!

— Вот то-то и оно, — невесело усмехнулся Варг. — Добром Империя нас не отпустит. Придется воевать!

"Он мне не скажет, где Ульпины, — пронеслась в ее мозгу горькая мысль. — Жестокая Нецесситата! Он фанатик, ловец иллюзий. А фанатик не может быть разумным человеком. Неужели я проиграла еретикам?..".

— Вы раб своих страстей, мой благородный принц, — с грустью заметила она. — Хотите снова воевать? А о народе вы подумали? Ведь именно его руками вам придется воевать!

— Народ мечтает драться за свободу.

— Какая чушь! Мечтают драться рыцари, и то не все, а лишь зеленые мальчишки. Народ грезит о мире, о покое, о добром урожае, о достатке…

— В своей стране, а не под чужим ярмом!

— А разве барон ваш или рыцарь не угнетает своих крестьян?! Какая разница крестьянину, один ли флаг над дворцом герцога или их два? Крестьянин равно служит господину!.. Поймите, союз с нами — великое благо для вашего народа! Ну сколько можно воевать! О, неужели вы, галлы, лишь бунтовать способны?! Нет, не верю! Я знаю ваш народ, он мужествен и трудолюбив. Так не совращайте его, дайте народу своему возможность потрудиться!

— Для императора?! Для вас?! Затем, чтобы у вас, патрисов и магнатов, побольше стало в кошельках империалов?! Вы мните, я не знаю, зачем открыли вы месторождение вольфрама?! Нам, галлам, вольфрам не надобен — вам он нужен, для ваших батарей и бластеров. Вот вся ваша дружба: вы забираете у нас вольфрам, а затем посредством этого вольфрама ваши пушки сжигают наши города!

— Вам злость и ненависть застлали разум, — в сердцах ответила София. — У вас все спуталось: причины, следствия… вы мальчик, но не муж! О, да если б я позволила себе потакать собственным страстям… то вы давно уж были бы мертвы!

Варг зловеще ухмыльнулся, как всегда, когда ему угрожали, и спросил:

— Так что же вам мешает подослать ко мне убийцу? Разве вы не всемогущи, что в Миклагарде, что в Нарбонне?!

— Да, я без труда могу устроить вашу смерть, — кивнула она. — Но ваша смерть проблемы вашей не решит.

— Вы всего-навсего боитесь, что наш народ возьмется мстить за меня. Или какой-нибудь отважный самозванец примет мое имя и возглавит борьбу. И герцог не простит вам мою смерть. Верно?

"Верно, — подумала София. — Таких, как ты, надежней умерщвлять открыто".

— Возможно, — ответила она. — И все же вас казнят, мой благородный юноша, не муж! Как графа Седвика казнили.

— Нет! — воскликнул он. — Отец не сможет сделать это!

— Посмотрим. Вы сами выбираете свою судьбу, злосчастный принц.

Варг похолодел. Он понял вдруг, что она способна убедить отца предать его публичной казни. "Да, способна! Она скажет красивые слова о мире, напомнит об Ульпинах и прочих прегрешениях моих… И мой отец прикажет отрубить мне голову".

В руках княгини появилась какая-то бумага.

— Буду откровенна с вами до конца, принц. Это императорский эдикт о признании вашей сестры Кримхильды правящей архонтессой-герцогиней Нарбоннской Галлии. Как видите, здесь не проставлено число, когда эдикт вступает в силу. Зато есть виза первого министра. А виза министра колоний…

— Ваша!

— Да. Она появится, если я уйду от вас ни с чем. Ну же, решайте: жизнь или смерть?

"Свобода!", — подумал Варг. И не ответил ничего.

Внезапно ее огромные черные глаза сузились, их взгляд точно прожег его до самого сердца, и она промолвила с таинственной усмешкой:

— Или вы надеетесь, что ваши добрые Ульпины вас спасут?

Он срочно отодвинулся в тень, чтобы она не смогла прочесть чувства по его лицу. София Юстина скрестила руки на груди и сказала:

— Ну что ж, прощайте, сам себя сгубивший принц. Кто знает, может быть, и впрямь они спасут вас от секиры палача. Наивная была бы я, если б презрела силу дьявола и черных слуг его… На вашем месте, благородный принц, я бы секиру предпочла!

Она повернулась и сделала три шага к двери. У двери София вновь обратила к Варгу свое печальное лицо.

— Прошу вас перед смертью наш разговор припомнить.

— Я умру еще не скоро, не надейтесь, а может быть, и вас переживу! — со злостью выкрикнул он ей вослед.

Княгиня вышла из тюрьмы с маской Сфинкса на лице. Помимо герцога, посла и самых приближенных к ней персон никто еще не знал, что под личиной генерального инспектора министерства колоний скрывается сама министр. София расспросила своих агентов и узнала, кто посещал мятежника в его темнице. Поразмыслив, она решила нанести визит кузине Доротее.

Однако супруга принца Варга во дворце не обнаружилась. Служанки Доротеи Марцеллины сообщили, что княжна уехала в гости к баронессе Хольде, жене барона Старкада, по личному приглашению самой баронессы. Баронский замок стоял на самой границе Нарбоннской и Лугдунской Галлии, в ста сорока гермах от столицы. Сам барон Старкад подтвердил: да, моя жена давно звала супругу принца в гости, и я отправил княжну, со свитой преданных мне рыцарей; ясное дело, я не сомневаюсь, они доставят Доротею куда надо… Возможно, кого-то бы и удовлетворило такое объяснение, но только не Софию Юстину.

"Муж в темнице, а жена — любящая жена! — отправляется в гости. И куда — на самый край герцогства!.. Буду я не я, если маленькая дрянь не спешит предупредить Ульпинов о моем приезде! И разумеется, ее послал сам принц. Надо же, как доверяет ей, шпионке дяди моего… Наивные глупцы, что Варг, что Доротея! О том, что я приехала, Ульпины знают и без них. О дядя Марцеллин! Тебе не быть первым министром: из-за любви твоей дочурки к варвару ты влип в прескверную историю; тебя мне, право, жаль, дражайший дядя!".

Могучий дедуктивный аппарат в мозгу княгини быстро просчитал варианты и выбрал решение. София встретилась с Круном. Их разговор продолжался почти четыре часа и завершился новым тяжелым приступом болезни Круна. Однако ей удалось добиться своего: еще час спустя из Нарбонны в сторону баронского замка Старкада выехал отряд из десяти конников, слуг герцога; вслед за этим маленьким отрядом двигался большой — он состоял из полусотни самых надежных рыцарей Круна и девяти десятков легионеров морской пехоты, которых София срочно вызвала с фрегата "Пантикапей". Центуриону, командиру отряда, министр колоний от имени имперского правительства приказала уничтожить двоих преступников, которые, возможно, будут выдавать себя за казненных полгода тому назад еретиков Ульпинов.

Помимо этого, из Нарбонны в баронские замки разъехались курьеры герцога. Курьеры везли собственноручно подписанные Круном указы, обязывающие всех баронов срочно прибыть в столицу на государственный совет.

Наконец, сама София Юстина возвратилась на фрегат, где посредством видиконового зеркала связалась с военным министром и приватно попросила его отдать приказ линкору "Уаджет" срочно выдвинуться к берегам Нарбоннской Галлии.

Глава тринадцатая, в которой министр колоний Аморийской империи, как Цезарь, переходит Рубикон и сжигает за собой мосты

148-й Год Кракена (1786), 18 апреля, Галлия, Нарбонна, дворец герцога

На экстренный государственный совет прибыли тридцать два из тридцати шести баронов герцогства, три барона сказались больными, но прислали своих сыновей, и лишь один, старый барон Тюр, осмелился остаться в родовом замке без каких-либо объяснений.

Неясное напряжение витало над столицей в этот хмурый весенний день. Рыцарей герцогской стражи и солдат нарбоннской армии на улицах города было больше, чем самих горожан. Баронам, прибывшим на совет с собственными дружинами, было велено отослать дружинников домой. Количество имперских легионеров, сошедших на берег с фрегата "Пантикапей", увеличилось до двух сотен. В довершении ко всему на рассвете фрегат зачем-то устроил показательные учебные стрельбы в акватории Нарбоннского порта; эти зловещие маневры распугали торговый люд и укрепили многоопытных подданных герцога Круна в уверенности, что намечается нечто нехорошее.

Никто более не осмеливался открыто выражать сочувствие томящемуся в темнице принцу Варгу; те, кого можно было заподозрить в таком сочувствии, поспешно покидали город.

Однако начался день как будто добрым знаком: герцог Крун в Большой короне и парадном облачении проехал по городу, одаривая народ медной мелочью. Подле отца скакала принцесса Кримхильда. Она улыбалась и широкой рукой разбрасывала аморийские оболы. Горожане покорно поднимали монетки, кричали здравицы государю, а самые умные — и прекрасной дочери государя. Возбуждение толпы достигло апогея, когда закончились самые мелкие деньги и герцог с дочерью начали разбрасывать монеты достоинством в пятьдесят, сто и даже пятьсот оболов. За последние шла настоящая драка…

Как заметила днем раньше мудрая София Юстина, "пусть лучше ваши подданные дерутся между собой за ваши деньги, чем с вами — за вашего сына".

Возвратившись во дворец, герцог Крун принял большую депутацию местного купечества. Разговор случился на редкость задушевный; предусмотрительный торговый люд единодушно заверил герцога в самых глубоких верноподданнических чувствах к нему лично и к аморийскому императору, Божественному покровителю Нарбоннской Галлии. Затем принцесса Кримхильда от имени отца вручила каждому члену торговой гильдии "символическую" субсидию в десять серебряных денариев. Еще по пятнадцать денариев были пожалованы самим герцогом шести "наиболее видным" купцам, как было сказано, "на развитие национальной торговли". В заключение Крун пообещал верноподданным членам гильдии сделать субсидии регулярными.

А ровно в полдень начался государственный совет. В тронном зале дворца для каждого барона установили отдельное кресло. Герцог Крун восседал на троне из слоновой кости, по правую руку от него стояла принцесса Кримхильда, по левую — загадочный, для большинства присутствующих, аморийский эмиссар в маске аватара Сфинкса. Еще подле трона разместились советники и военачальники герцога. Двери тронного зала охраняли совместные посты рыцарей и легионеров.

Крун открыл совет представлением высокого гостя…

***

Из воспоминаний Софии Юстины

…Я всматривалась в лица баронов и пыталась по ним прочесть будущее этой многострадальной земли. Когда герцог представил меня, и я сняла маску, эти лица отразили изумление, протест и любопытство. Разумеется, нарбоннские бароны были наслышаны обо мне и знали, что это я направляю события в их маленьком государстве. Сознание того, что двадцатисемилетняя женщина из чужой страны, из недавно враждебной страны, неизмеримо могущественней каждого в отдельности и всех вместе, было нелегким испытанием для их варварских сердец.

Приветственную речь я произнесла по-галльски. Пришлось забыть уроки возвышенной риторики; я старалась говорить с варварами на понятном им языке — просто, коротко и ясно. Моей целью было убедить баронов не воспринимать нас, аморийцев, как победителей и оккупантов. Напротив, говорила я, мы — ваши союзники, ваши друзья, мы преодолели войну вместе и вместе будем строить мир… Я расписала им преимущества мирной жизни, но, не забывая, какие люди составляют эту аудиторию, напомнила, что верные клинки в любое время могут потребоваться императору и герцогу, так как на свете еще остаются наши общие враги.

По-моему, моя речь понравилась баронам. И я сама понравилась, ибо протест на их лицах сменился восхищением; как известно, варвары неважно умеют скрывать свои истинные чувства.

После моей речи герцог торжественно объявил о подписании им вольфрамовой концессии. Новость не произвела достойного впечатления на баронов. Что им вольфрам? Но вот в речи герцога прозвучало магическое слово "золото", и реакция баронов оказалась именно такой, какую я и ждала.

Согласно моему плану, каждый верноподданный барон получал "вольфрамовый бонус" в сумме ста золотых солидов, причем первые двенадцать солидов, то есть целый империал, можно взять наличными сразу по завершении государственного совета.

Чтобы благородные рыцари не подумали, будто мы их покупаем, я вмешалась и сказала такие слова:

— Вольфрамовое месторождение — это общее богатство вашей земли, и имперское правительство совместно с его светлостью герцогом Круном определило, что высокородные бароны Нарбоннии достойны иметь свою долю доходов от рудника. Вы видите, господа, правительство Его Божественного Величества признает и уважает ваши законные права.

Общими усилиями мы успокоили их совесть; во всяком случае, никто не встал в позу и все выразили удовлетворение.

Неминуемо наступала критическая фаза собрания. К чести моего мужественного друга, он нашел в себе силы и заявил решительно и твердо, тоном настоящего властелина:

— Как вам известно, мой сын принц Варг находится в темнице. Я вынужден был заключить его туда, поскольку мой сын замыслил заговор против меня. Цель заговора — ввергнуть нашу державу в самоубийственную войну с Империей. Десять дней я дал ему на размышление, но безумец отказался покаяться в преступлении и признать себя неправым. Итак, я сделал все, что мог. Ждать дальше не имею права. Поэтому я принял решение предать принца Варга публичной казни, — в этом месте герцог возвысил голос, чтобы заглушить ропот своих баронов, — а вместо него назначить наследницей нарбоннского престола мою верную дочь принцессу Кримхильду.

Вот так он и сказал, и голос бедного отца не дрогнул ни разу…

Ропот. Безумные взгляды. Крики протеста. Верная стража, преграждающая потрясенным баронам путь к трону и путь из зала. Воздетая рука герцога и его зычный голос, призывающий вассалов к порядку.

Все так, как я предполагала, не больше и не меньше.

Мой мужественный друг был прекрасен в эти кульминационные мгновения: горящий взор из-под густых бровей, решительные губы, раздувшиеся ноздри атакующего волка.

Его дочь, мое творение, также была прекрасна: если и был в душе ее испуг, он отразился лишь бледностью лица и губ, — а руки не дрожали.

Когда внешний порядок в зале был восстановлен, герцог Крун провозгласил:

— Вам надлежит немедленно принести присягу дочери моей Кримхильде как будущей герцогине нарбоннских…

— Да где же это видано, — прокричал, дерзко обрывая герцога, барон Видар, — чтоб рыцари девчонке присягали?!

И тут Кримхильда чуть переиграла. Она вышла вперед и отчеканила:

— Я не девчонка, сударь, а ваша госпожа!

— Нет! Не бывать тому! — вскричал Видар. — Да разве это можно: нашего принца убивать, а женщину над нами ставить?!!

— Нет, не можно, и не бывать тому! Не будем присягать, и точка!! — прокричал Старкад и с ним еще три барона.

Я быстро оценила ситуацию. Откровенных бунтарей набиралось не более десятка, остальные таили протест либо колебались. Согласных с волей герцога я пока не примечала, но они, конечно, тоже были и выжидали, как далеко зайдет дело. Возможно, они полагали, что герцогу под напором баронов придется сыграть отступление.

Они ошиблись. А я — нет. Я хорошо помнила давние предостережения герцога насчет того, что дразнить этих людей — опасное занятие. Это верно. Дразнить ни в коем случае нельзя. А вот поставить перед фактом, ошеломить, взломать броню решительным и неожиданным ударом — совсем другое дело. Передо мной стояли варвары, жестокие, свирепые звери, лишь силу уважающие. Потому они и не допускают над собой власть женщины, что женщина для них синоним слабости. Но если мы предъявим силу им, они склонятся перед этой силой — или эта сила их сметет!

Таков был мой расчет. Он оправдался.

Мой мужественный друг царственным жестом указал бунтарям на место и заявил не допускающим возражения тоном:

— Любой из вас, кто бросит вызов моей воле, будет немедленно казнен. А земли его отойдут короне.

После этих слов зависла тишина. Герцог недобро усмехнулся и продолжил:

— Решайте сами, какую участь предпочесть. Никто из вас живым из крепости не выйдет, если немедля не поклонится дочери моей. Итак, решайте: жизнь, мир, золото — или позорная смерть под секирой палача для вас и жестокая опала вашим детям!

Это была хорошая дилемма для настоящего рыцаря! Все становилось ясным этим людям: и почему лишили их охраны, и почему повсюду стража, и почему стрелял фрегат, и с какой стати герцог с дочерью народу деньги раздавали… Им действительно третьего не было дано: жизнь, на наших условиях, — или скорая, неминуемая смерть.

Барон Эльред, которого сам герцог считал наиболее рассудительным из своих вассалов, подал голос:

— Государь! Вы требуете от нас того, чего не знали наши предки. Позвольте нам удалиться и обдумать вашу волю…

Мой мужественный друг грянул кулаком по подлокотнику трона и голосом Стентора проревел:

— Не позволяю! Нечего тут думать! Вы сделаете так, как я велю, или умрете! Я сказал!

— Постойте, государь, — повторил барон Эльред, — вы совершаете ужасную ошибку…

— Довольно! Присягай, Эльред, или положишь первым голову на плаху!

Да, мы побеждали! Бароны впали в ступор. Это была ловушка, и они в нее попались. Мы обложили их, галльских волков…

Внезапно барон Эльред направился ко мне. Моя охрана тотчас преградила ему путь, однако я, прочтя его намерения по лицу, велела страже пропустить барона.

— Ваше сиятельство, — сказал он мне, — как можете вы допускать подобное беззаконие?! Ведь известно, сам ваш император признал нашего Варга наследным принцем Нарбоннским!

Я ликовала. Это был для меня приятный, удивительный сюрприз: галльский волк обращался ко мне как к арбитру. Ко мне, — к женщине, к аморийке! Не ожидала, честно говоря…

— Да как ты смеешь, пес… — начал было уязвленный герцог Крун.

— Да, смею! — дерзко воскликнул Эльред. — Уж если мы в Империи, пускай Империя блюдет свои законы!

Я подала герцогу знак, что желаю ответить барону сама.

— Вы правы, господин барон, — сказала я, — Божественный Виктор действительно признал принца Варга наследником нарбоннского престола, так как надеялся на верность принца. Но принц жестоко обманул надежды императора и своего отца. Поэтому его казнят, и это будет по закону. От имени имперского правительства я выражаю полную поддержку всем действиям его светлости герцога Круна. Вот, у меня в руках, новый императорский эдикт о признании Кримхильды вашей герцогиней; осталось лишь число поставить.

— Да это сговор! — простонал барон Старкад. — Они же сговорились все, что государь, что эта! О, горе нам!..

— Поймите, сопротивление бессмысленно и безнадежно. Не нас вините с государем вашим, а принца Варга, который в своей безумной гордыне презрел доводы рассудка. И еще одно. Дабы среди присутствующих не зародилось искушение поднять мятеж против законной власти, я откровенно вас предупреждаю: линкор "Уаджет" находится всего в пятнадцати гермах от нарбоннского берега. Вам все понятно, господа?

Им было все понятно. Линкор "Уаджет", эта плавучая крепость, прославился во время последней войны, весьма печально для галлов. Тогда его эфиритовая пушка дотла спалила укрепленный лагерь герцога Круна. А еще на линкоре постоянно базировалась целая когорта морской пехоты…

— Если желаете, вы можете жаловаться на меня хоть самому императору, — добавила с усмешкой я.

— Но это будет после, — заметил герцог Крун, — а теперь, живо, присягайте дочери моей, довольно всяких обсуждений!

…Кримхильде присягнули двадцать семь баронов и два баронских сына. Пятерке непокорившихся вассалов, и в том числе баронам Видару и Старкаду, пришлось сложить головы на плахе. Это случилось еще до захода солнца. Ну а третий баронский сын попал в темницу; там будет ожидать он решения трусливого отца.

Как только завершилось заседание совета, герцог отдал приказ казначею выдать обещанные деньги оставшимся в живых баронам. Из двадцати семи за золотом явились девятнадцать. А восемь гордецов так выдали себя. Но я была уверена, что неблагонадежные есть и среди явившихся за золотом. Поэтому мой мужественный друг воспретил баронам покидать дворец до казни принца Варга, а я приставила к ним своих агентов.

Герольды герцога провозгласили волю государя горожанам. Выступлений протеста не случилось, и это, признаюсь, меня насторожило. Я знала, что мы одержали важную победу, и еще я знала, что это не конец.

Поздно вечером во дворец привезли мою кузину Доротею. Ее изловили в пустынной местности, где, разумеется, не было никаких баронских замков. Лишь вход в пещеру Гнипахеллир начинался поблизости; теперь я точно знала, где прячутся еретики Ульпины.

Я попыталась побеседовать с кузиной по душам, однако эта милая бедняжка от меня закрылась, и разговор не получился. Пришлось отдать приказ доставить Доротею на фрегат. Негоже любящей супруге смотреть на завтрашнюю казнь. Она все поняла и возмутилась, грозила мне жестокой местью своего отца… а позже плакала и умоляла. Раньше нужно было думать! Мои руки чисты: я отправила девчонку на фрегат из сострадания и ради собственной ее же безопасности.

А что до князя Марцеллина, ее отца, ему я не завидую; когда кузина возвратится в космополис, дяде придется долго танцевать передо мной, вымаливая ей — и самому себе! — прощение, и я еще подумаю, какую цену с него за это взять.

Барон Фальдр, начальник стражи, сперва противился моим приказам, но потом уразумел: тут я командую, а герцог, государь его, лишь верно исполняет мой сценарий.

Глава четырнадцатая, в которой приговоренный принц готовится предстать перед Вотаном, а вместо этого встречает сына его Донара

148-й Год Кракена (1786), 19 апреля, Галлия, Нарбонна, дворец герцога

День, как назло, выдался тихим и ясным. Солнце слепило привыкшие к мраку тюремного подземелья глаза молодого принца. Кандалы звенели на ногах; зная характер своего сына, герцог Крун для верности повелел стянуть цепями и руки Варга за спиной, и грудь, и шею. Вот таким, закованным в сталь не рыцарских доспехов, но позорных цепей изменника, его и привели к эшафоту, на котором еще не высохла кровь казненных накануне баронов.

До самого последнего мига, до первого солнечного луча, до первого шага по брусчатке этого двора, он надеялся и верил, что его спасут. Всю ночь он не смыкал глаз, ожидая друзей. Ими могли оказаться кто угодно: еретики Ульпины, которые нуждались в нем для своей мести; наперсник Ромуальд и молодые рыцари; бароны, видевшие в нем вождя; и сам отец мог передумать и, пока не поздно, вернуть потерянного сына; наконец, даже Юстина, пересчитав все варианты в своем математическом мозгу, могла дать задний ход и приказать освободить его… ему так хотелось верить, что она блефует!

Не пришел никто: еретики оставили его (а может, Доротее не удалось предупредить их или она нарочно предала мужа?), наперсник и его друзья, видать, пробиться в крепость не сумели, бароны сами за себя дрожали, отец не передумал, и Юстина, как оказалось, вовсе не играла с ним… Все было взаправду: и этот двор, и этот эшафот, и стража по периметру двора, и бледные бароны, затравленные волки, и победители… Они, победители, стояли на балконе донжона, друг подле друга: в центре — отец, справа — сестра, слева — Юстина.

Превозмогая боль в глазах, он взглянул на этих победителей. В слезящихся веждах отца узрел он страдание и боль, а еще решимость эту боль преодолеть и пережить страдание как должно государю своего народа. В глазах сестры играло торжество, она злорадствовала казни брата… дура! Он подумал, что сестра, если случится чудо и если по воле недобрых богов станет она герцогиней, то трон Нарбоннский долго не удержит — и поделом ей; она умрет похуже, чем он умирает нынче…

А третья пара глаз была невозмутимой, они глядели на него достойно, с едва заметным сожалением. Он долго, сколько мог, смотрел в глаза Юстине, надеясь уловить что-то еще… нет, ничего там больше не было! И он подумал: железная, мужская воля, сильный ум. На нее единственную он не таил обиды: Юстина не менялась, она с самого начала была его врагом, но именно как враг сражалась благородно с ним. Сначала, в Миклагарде, когда впервые она могла его казнить, Юстина оставила ему шанс; затем, когда он этот шанс отверг, она, уже в Нарбонне, снова приходила к нему с миром; и лишь когда он в последний раз оттолкнул протянутую ему руку дружбы, она решилась умертвить его. В душе своей он признавал, что сам другого выхода ей не оставил. На ее месте, со своим врагом, он, скорее всего, поступил бы так же. Да, на Юстину не было обиды у него, и ненависти не было, а было уважение к врагу, который честно одержал над ним победу.

Зато к отцу и к прочим он испытывал презрение и злость; ему казалось, что они слишком быстро сдались на милость Юстины. Он не знал всего, но даже если бы и знал, навряд ли изменил бы мнение свое.

В отличие от Софии Юстины, он принимал людей не такими, какими они являлись на самом деле, а такими, какими они обязаны были, на его взгляд, быть.

Его ввели на эшафот. Палач в черном капюшоне стоял с секирой, начищенной до блеска. Он знал этого палача. То был человек, в сущности, неплохой, но из-за дурной его профессии всяк недолюбливал его; Варг помнил, что когда-то, много лет тому назад, жестоко и напрасно оскорбил этого палача. Тот отомстить поклялся. В те времена принц рассмеялся — а не смешно ли сыну герцога бояться угрозы мастера заплечных дел?! За балахоном Варг не видел лица, но чувствовал, как оно кривится гримасой предвкушения той долгожданной мести: сейчас палач сполна сумеет расквитаться с ним!

А умирать так не хотелось! Он был молод, силен, горяч, жизнь била в нем ключом, жизнь тянулась к жизни, к людям, к великим подвигам, к свершениям во благо своего народа, к свободе… Ведь он не сделал в жизни ничего, чем мог бы похвалиться пред богами в Вальхалле! Не сделал, не успел. А норны каменносердечные назначили принять конец… О, неужели отеческие боги и впрямь слабее пришлых аватаров?!

Безмолвие царило над двором в Нарбоннской цитадели. Принц ощущал желание кричать, вопить, взывать к их мужеству, этих людей, а трусов — проклинать… Слова, которые он хотел сказать, застревали в его глотке. Не от страха, конечно; краем глаза он ловил легкую усмешку на устах Юстины — и понимал, что у нее все под контролем, и что этот его последний бунт ничего не изменит, и что бунтом этим он лишь продемонстрирует ей свою слабость… Он плотно сжал губы и поклялся себе принять смерть, как подобает рыцарю — с достоинством и с честью, которую ей не отнять.

Герцог взмахнул платком. Взвыли трубы и загремели барабаны. Чьи-то руки немилосердно толкнули Варга, прижимая голову к плахе. Палач воздел секиру. Принц затворил глаза и стал ждать, когда валькирия примчится за его душою.

***

148-й Год Кракена (1786), 19 апреля, Галлия, пещера Гнипахеллир

Из дневниковых записей Януария Ульпина

…Отец все сетовал, мол, мы не догадались прихватить с собой из Амории пусть самый маленький хрустальный шар — как будто мы могли спасти хоть что-нибудь помимо жизни! — и посему, ввиду отсутствия у нас шаров и прочего полезного инструментария, нам приходилось напрягать ментальные способности, да так, что после всякой процедуры нечеловечески болела голова.

Устройство, например, моего голографического визита к принцу Варгу обошлось отцу тяжелейшим приступом мигрени, а я отлеживался добрые сутки. О, если б знал бедняга принц, как мы за него страдаем, в прямом и в переносном смысле!

О приезде Софии Юстины мы узнали вовремя, и не от Доротеи. Идея принца послать девчонку к нам была невероятно глупой, но ни отец, ни я не собирались снова отправлять в темницу голограмму. Нужно беречь силы для настоящих дел, говорил отец.

Посредством телепатического зрения отец незримо присутствовал почти на всех важных встречах с участием нашей давней врагини. Следует отдать ей должное: София действовала выше всех похвал, — равно как и прежде, когда она судилище над нами учиняла. Мы с отцом даже не ожидали, что казнь принца случится так скоро.

Как только девчонка Доротея невольно навела Софию на наше милое прибежище, мы стали ждать непрошеных гостей. Отец не сомневался, что София бросит всех своих собак на штурм пещеры и не успокоится, пока ей не притащат наши трупы. Хуже того, она постарается совместить по времени казнь принца и атаку легионеров на нас, чтобы мы не успели помочь нашему благородному другу. К несчастью, у нас не было возможности отыскать другое убежище. Максимум, чего нам удалось добиться, это создать ментальные помехи для видиконовой связи, и таким образом лишить Софию возможности направлять действия легионеров.

А чем и как их встретить, мы знали.

Я чуть помедлил, ожидая, когда большая часть щенков Софии войдет в пещеру, а затем спустил на них настоящего пса.

Признаюсь, все последующие годы мне было лестно слушать будоражащие кровь легенды о том, как дьявольский пес Гарм внезапно вырвался из недр страшной пещеры, напал на имперских легионеров и в клочья растерзал их. На самом деле, разумеется, сотворенный мною фантом не мог терзать живую плоть; достаточно, что это призрачное чудище величиною со слона как следует перепугало бравых легионеров, не говоря уже о суеверных солдатах герцога Круна. А что не сделал Гарм, то довершил обвал.

В то время как я отражал атаку щенков Софии, мой великий отец занимался много более полезным и перспективным делом…

***

148-й Год Кракена (1786), 19 апреля, Галлия, Нарбонна, дворец герцога

— Смотрите, это же Донар-Владыка! Сам Донар!!!

"Странно, — подумалось Варгу, — вроде в Вальхалле хозяйничает старый Вотан, а не сын его Донар. Или тут, на небесах, тоже власть переменилась?".

Он открыл глаза — и сразу понял: это не Вальхалла.

Над внутренним двором герцогской цитадели прямо в воздухе парил здоровенный, в два или даже три человеческих роста, богатырь в рогатом шлеме и в кольчуге, с огромным двусторонним молотом в левой руке. Богатырь не просто так парил в воздухе, а вместе с колесницей и двумя запряженными в эту колесницу гигантскими козлами, свирепому виду которых могли бы позавидовать братья Гарм и Фенрир. Однако лицо богатыря казалось еще более свирепым, чем морды козлов, а его пламенно-рыжие волосы и борода не оставляли никаких сомнений в том, что сей богатырь сам Донар-Всевоитель и есть.

В связи с этим принц Варг ожидал услышать грохот колесницы, свист молота Мьельнира и могучий рев разгневанного бога — но услышал лишь отчаянные крики собравшихся на казнь людей. Донар-Всеотец парил над землею совершенно безмолвно и неразговорчивость свою компенсировал яростными телодвижениями: огромный молот то трясся в воздухе, то повелительно указывал на Варга, то гневно грозил стоящим на балконе донжона людям. Свирепые козлы Донара совершали какие-то неясные скачки, совсем как кони, и было не понять, хотят ли эти самые козлы наброситься на стражу или просто так ярятся, для пущего испугу.

Но людям было некогда вникать в причины загадочного поведения козлов и их хозяина: ведь эти люди впервые в жизни увидели Донара во плоти!

Того самого Донара, которого вроде бы и не должно было быть в помине после принятия здешним народом Истинной аватарианской Веры…

***

Из воспоминаний Софии Юстины

…Я должна была предвидеть, что Ульпины выкинут нечто подобное.

Мне ли не знать, какими тонкими психологами были еретики?

В одно мгновение они разрушили здание мира, которое я с невероятными трудами возводила годы…

Вот так и бывает: разрушителям всегда легче, чем творцам. Ульпины были разрушителями и только подтвердили это.

Когда их фантом появился у эшафота и начал размахивать своим молотом, случилось истинное светопреставление. Даже герцог Крун застыл с выпученными глазами — что уж говорить об остальных!

Я пыталась овладеть ситуацией, кричала герцогу на ухо: "Это не настоящий бог, это всего лишь призрак, сотворенный Ульпинами, он совершенно безобиден!", кричала что-то еще, кажется, насчет рогатого шлема, который никогда не носил настоящий Донар, и еще, и еще… бесполезно! Галлы меня не слышали и не понимали.

Моя вина: нужно было заранее просветить герцога насчет подобного развития событий.

А в это время к принцу уже спешили суеверные вояки, спешили, чтобы выполнить безмолвное веление Донара. И на моих глазах Варга освобождали от цепей…

Я оставила бесполезного герцога и Кримхильду, которая, разумеется, уже лежала без чувств. По моему приказу командир моей охраны принялся организовывать отпор бунтовщикам. Я понимала, что лишь жестокая резня способна отрезвить варваров. К тому же, знала я, Марк Ульпин не сможет поддерживать фантома слишком долго, а как только "Донар" исчезнет, мы сумеем быстро восстановить порядок.

Меня ждал еще один удар, который я также обязана была предусмотреть. Внезапно опустился мост, и снаружи во двор ворвались молодые рыцари во главе с Ромуальдом. Он подъехал к принцу, и принц, недолго думая, вскочил к нему на скакуна.

В этот момент отчаяние овладело мною, и я совершила безрассудный поступок. Я вырвала у какого-то легионера бластер и принялась стрелять в Варга. Увы! Стрелок из меня никудышный. Вдруг рядом оказался герцог. Лицо его было перекошено от гнева, мне даже показалось, что он хочет меня убить. Но он "всего лишь" вырвал бластер из моих рук и тут же застрелил моего охранника, который как раз целился в его сына… Впрочем, в Варга метил не только мой бедный охранник, но и другие легионеры. Электрические разряды сверкали над двором, но принц как будто был неуязвим…

Бароны опомнились и, в большинстве своем, встали на сторону принца. В бой вступили арбалеты, взвились стрелы… одна стрела чуть не задела меня… спасибо герцогу, который увлек меня в укрытие; оттуда я бессильно наблюдала бой.

Он вскоре завершился, этот бой. Хотя бы в одном я оказалась правой: как только вдохновлявший варваров фантом исчез, они утратили свой пыл. Но принца к тому времени в крепости уж не было, и вместе с ним сбежали большинство баронов… Жалкие глупцы! Многого ли стоят их рыцарские клятвы, если единственный призрак ничтожного языческого идола сумел развеять эти клятвы?!

Увы, то понимаю я — но не они!

Потом, когда я привела герцога в чувство, мы отправили за беглецами погоню — всех рыцарей и легионеров, которые остались нам верны. И поступили опрометчиво, оставив крепость без защиты. На наше счастье, горожане еще некоторое время переваривали случившееся, прежде чем решились на штурм. Этого времени хватило мне, чтобы призвать подмогу с фрегата "Пантикапей". Прибывшие в город легионеры учинили хорошую резню нарбоннским голодранцам, которые еще вчера жадно ловили наши деньги, а сегодня готовы были перерезать нам глотки. Vulgum pecus![47]

Легионеров я не останавливала, пока они крушили презренную толпу. Напротив, я стояла у окна и наблюдала, как умирают эти звери, слишком дикие, чтобы понимать, какое счастье я несла с собой для них…

Воистину, как говорили древние, nolite mittere margaritas ante porcos[48]! Помнится, мой хитроумный дядя Марцеллин очень любит это выражение…

Я нынче проиграла, и проиграла страшно — много страшнее, чем выиграла вчера.

Но как вчера был не конец, так и сегодня — не конец еще, нет, не конец, а лишь начало!..

***

148-й Год Кракена (1786), 19 апреля, Галлия, местность близ замка Эльсинор

Из "Походных записок" рыцаря Ромуальда

…Погоня наседала. Позади нас мелькали вспышки аморейских бластеров. Многих из нас, бежавших вместе с принцем из Нарбонны, уже не было в живых. Мы отстреливались, как могли, из луков, арбалетов и духовых ружей, но преследователи были еще слишком далеко, чтобы наши стрелы могли достать их.

Принц скакал на вороном убитого амореями барона Грюльда. На ходу он сорвал себя тюремную робу и был почти обнажен. Его густые волосы развевались на ветру, и, если б не их цвет, принца можно было бы принять за самого Донара. И многие из нас взаправду верили, что Всевоитель, пришедший на выручку к моему другу и господину, нынче вселился в него. А я так мыслю, что принцу воли и мужества не занимать, даже у самого Донара!

Это принц решил скакать в Эльсинор. Мы подивились его сообразительности: куда же, как не в Эльсинор? В том замке принц родился, вырос, да и вообще Эльсинор считался, до недавних пор, покуда герцог нас не предал, вотчиной его сына. Но, главное, Эльсинор стоял не на холме, как большинство баронских замков, а в низине; лес и овраги заслоняли Эльсинор с моря, а значит, амореи не могли достать его своими тепловыми пушками. В прежние времена крепость бывала нашей временной столицей, взамен Нарбонны. И я так мыслю, что эти времена вернутся.

Коней мы гнали что есть мочи. Башни Эльсинора уже чернели на горизонте. До крепости была еще долина; не раз на этом поле брани сходились наши воины с имперскими легионерами. Нас осталось немного: принц, я, бароны Хримнир, Скольд, Эльред и девять рыцарей. Их было много больше, с полсотни, причем легионеров — три десятка. Их бластеры почти не стреляли; видать, закончились заряды либо берегут, змееныши, для верного удара, надеются догнать, тогда и выстрелят. Они тоже скакунов не жалели. Наш шанс был в том, чтобы укрыться в Эльсиноре прежде, чем они догонят нас.

И вот уже ворота. Проклятие, они закрыты, и не желают открываться! Какие-то ослы со стен выспрашивают нас, кто мы такие и зачем нам нужно в замок. Как будто не видят сами, кто и зачем! Принца не признали, но я подозреваю, что признали и нарочно не открыли именно ему. Трусливые шакалы!

Погоня уже тоже тут, у замка. Они стреляют, легионеры и собаки герцога. Принц проворно уходит от выстрелов и нападает сам. В руках его меч и секира. Он атакует легионеров. Вот разряд из бластера взрывается на лезвии секиры, но принцу хоть бы что: он-то в перчатках! И в следующий миг рука легионера вместе с бластером летит под ноги вороному скакуну, а принц берется за следующего врага.

Я тоже не дремал. Драка — так драка! Как яростные вепри, мы кидались на легионеров и убивали их. Они же слабаки, уже устали от долгой скачки. Как же, долгой: всего-то шесть десятков герм от Нарбонны до Эльсинора!

Да будет вам известно, люди, мой господин уже в те годы был великий государь, не только воин. Он дрался с имперскими собаками, но при этом не забывал склонять людей отца присоединиться к нам. Не помню уж, какие там слова он говорил, что-то про свободу, отеческих богов… ну, в общем, ясно, что он мог сказать. И он добился своего: кое-кто из стражи герцога, гнавшейся за нами, принял сторону принца и вступил в бой с предателями и легионерами.

Но их было слишком много против нас, и оружие у них было посильнее нашего. Наших убили почти всех, кроме баронов Хримнира и Эльреда, меня и еще одного молодого рыцаря. Мы были ранены; так, мне разряд прожег плечо, и я сражался левою рукой. Один лишь принц до сих пор миновал вражеского удара; видать, и впрямь сам бог в него вселился и хранил от раны!

А их оставалось еще очень много против нас, десятка два было, не меньше. И тут ворота замка приоткрылись! Видать, в ослах проснулась совесть. Принц тотчас бросился в проем, а я — за принцем, и оба барона, и тот рыцарь… он въехал в Эльсинор с кинжалом, торчащим из груди, и тут же, в Эльсиноре, пал с коня. Хотел бы знать я имя нашего ублюдка, который рыцаря ударил в спину!

Как мы попали в замок, ворота тотчас затворились, и враги остались по ту сторону. Вы бы слышали, как бесновались эти шакалы! Ведь добыча прямо из когтей ушла, да что из когтей — из самих зубов!

А к принцу уже бежал рыцарь Пиндар, командир эльсинорской стражи. Мой господин спешился и по-мужски обнял его. Пиндара этого я плохо знал и не доверял ему. Но принцу виднее.

С той стороны слышался крик барона Фальдра. Предатель требовал выдать принца. Как же! Принц ответил фразой, которую я хорошо помню, но не рискую приводить, так как мой труд могут читать благовоспитанные дамы.

Фальдру и остальным изменникам пришлось ни с чем убраться, а мы остались в Эльсиноре…

Глава пятнадцатая, в которой принцу разъясняют суть послания его отца

148-й Год Кракена (1786), 22 апреля, Галлия, пещера Гнипахеллир

Варг ловко пробирался меж валунов. Главный вход в пещеру был завален, да и просто опасно было появляться у главного входа: люди отца и Софии Юстины наверняка устроили там засаду.

Немногие знали, как знал он, эту неприметную тропинку в Нарбоннском лесу. Она заканчивалась у скал. Мимо струился ручей Урд. Тут не было глубоко, за исключением омута, где, по слухам, обитала дочь страшного морского змея Йормунганда, само собой, тоже чудовище.

На самом же деле никакой дочери морского змея в омуте ручья Урд не водилось, зато посредством этого омута можно было попасть в подземную реку Гьелль, которая, в свою очередь, протекала через пещеру Гнипахеллир. В детстве и юности Варг с Ромуальдом часто пользовались подводным лазом, часто бывали в знаменитой пещере, лелея надежду встретить настоящее чудовище, — встретить и победить!

Настоящих чудовищ, подобных псу Гарму или дракону Нидхоггу, они ни разу не встречали, хотя, признаться честно, пещера Гнипахеллир действительно была весьма несимпатичным местом. Никто не знал ее истинные размеры; пещера растянулась на десятки, если не на сотни, герм под Нарбоннской, Лугдунской и Аквитанской Галлией. Поговаривали даже, что в далекой Арморике над Кантабрийским морем есть дыра, в которую и вытекает из пещеры река Гьелль; однако Варг и Ромуальд не верили сказкам о дыре, ибо известно, что Гьелль заканчивает путь свой в загробном мире, в царстве Хель. Во всяком случае, даже они не спорили: пещера велика, ужасно велика, и место это для кого угодно, но не для людей.

Тут жили летучие мыши-кровопийцы, слизни величиною со змею, гигантские улитки; подземные реки населяли слепые рыбы, а однажды Ромуальду ногу едва не откусила некая таинственная тварь, чей облик друзьям узреть не удалось, поскольку мерзость быстро уплыла, как видно, убоявшись рыцарских клинков.

Иными словами, по мысли Варга, пещера Гнипахеллир была как будто создана для обитания могучих колдунов, то есть Ульпинов. Простые смертные по доброй воле сюда лишний раз не заглянут, а колдунам чего бояться? Ну не вампиров, в самом деле!

Ульпины с радостью согласились. Он и устроил их тут, в одном из боковых ответвлений гигантской пещеры. Апартаменты аморейским колдунам понравились; особенно понравился большой чертог с гейзером горячей воды. Старший Ульпин, Марк, заявил, мол, это самое лучшее место для лаборатории. Марк подошел к гейзеру, что-то сотворил — и на глазах Варга из струй воды возникло человеческое лицо! Лицо, правда, тут же пропало, но волосы на голове принца успели на него отреагировать. И хотя еретик любезно объяснил научную суть явления, молодому варвару все равно было не по себе. Должно быть, думал принц, колдун договорился с духом гейзера… договорился, ну и ладно!

Нынче он нашел обоих еретиков в другом чертоге. Старик лежал на каменной скамье, укрытый ватным одеялом, а молодой Ульпин — прямо на полу, лицом вверх; к счастью для обоих, земля в пещере была теплой.

Варг приблизился к ним, и сердце у него заныло: так выглядеть могут только мертвецы! Бескровные лица, скрюченные конечности… могильным холодом веяло от этих похожих на скелеты тел!

Принц нагнулся к молодому Ульпину и дотронулся рукой до лба. Нет, не дотронулся… внезапно глаза еретика широко открылись, и в тот же миг принц ощутил резкую боль в висках. С этой болью он мог справиться, но она явилась слишком неожиданно, и он не сдержал стона.

— Прости, — виновато улыбнулся Януарий, — ты не должен был так красться.

— Ну ты даешь, — вздохнул Варг, приходя в себя. — Дивлюсь я, как амореям удалось заполучить вас. Вам никакое оружие не нужно, вы человека можете на расстоянии ухлопать!

— Ты преувеличиваешь, — сказал, вставая, молодой Ульпин. — Вернее, убить-то мы можем, но и сами концы отдадим… от перенапряжения. И не всякого еще удастся убить. Тебя, например, даже отец не сможет, а он ментат сильнее меня.

Варг прищурился и спросил:

— А Юстину?

Януарий медленно покачал головой.

— Нет. Там, где крепкая воля и могучий разум, мы бессильны. У простого ножа лучше получится.

— Я так и думал, — кивнул принц. — Юстина вам не по зубам, иначе бы она от вас бегала, а не вы от нее. Ну а сестру мою осилите?

— Раньше — да, теперь — навряд ли.

— Почему так?

— А разве ты не замечаешь в ней изменения? — вопросом на вопрос ответил еретик.

— Она стала злобной, как великанша Ангрбода, — ухмыльнулся Варг.

— Скорее, как валькирия, мой друг. София постаралась сделать из Кримхильды тебе замену. И у нее почти получилось!.. А вот твоего отца, пожалуй, мы могли бы попытаться…

Принц невольно содрогнулся.

— Нет! Даже не думай об этом! Отец… это отец! Ты прав, он нынче слаб, но все равно… я не позволю!

Януарий вперил в синие глаза Варга взгляд своих едва заметных вежд. Они были почти бесцветны, эти вежды, но с металлическим отливом.

— Пойми, мой благородный друг, — раздельно проговорил молодой еретик, — твой отец больше не твой отец! И дело не в том даже, что он повелел тебя казнить. Дело в другом! Герцог не владеет собой — над ним всецело властвует София!

Варг надолго задумался, а потом отметил:

— Прочитай его письмо. Я так мыслю, ты прочитаешь и скажешь иначе.

— Письмо?

Принц достал из кармана вскрытый пакет.

— Его привезли мне в замок Эльсинор нынче утром. И я решил…

— Посоветоваться с нами?

— Да. Здесь и о вас немного говорится…

По серому лицу Януария пробежала едва заметная усмешка.

— Не смущайся, благородный друг, со мной и с отцом ты можешь говорить откровенно. Мы же понимаем, что все беды твои — из-за нас.

— Нет, — упрямо заявил Варг, — не из-за вас. Из-за того, что Империя не хочет дать нам волю, а я хочу на воле жить. Вот из-за чего!

— Но если бы ты выдал нас…

— То я бы был уже не я, если б вас выдал! Ну, довольно об этом. Скажи, а почему отец твой… он спит?

Молодой Ульпин беззвучно рассмеялся.

— А ты решил, он умер?! Да, он спит… вернее, отдыхает.

Холодок пробежал по телу принца. Угадав его мысли, Януарий подметил:

— Если человек не дышит, это еще не значит, что он мертв.

— А твой отец нас слышит?

— Ну, видишь ли…

— Не надо, не отвечай! Я и забыл, что говорил ты мне в темнице. Не буду больше задавать вам такие вопросы. Ты мне скажи другое… насчет Донара! Это…

Молодой еретик воздел руку, останавливая принца.

— Я мог бы обмануть тебя, а ты бы мне поверил. Но я ценю твое доверие и открою правду. Донар был не Донар, а призрак, сотворенный моим отцом. Вот почему отец не в форме. Он должен отдохнуть. Этот ментальный опыт — ты назовешь его чародейством — дался моему отцу нелегко.

— А мои друзья… мои друзья полагают, что то на самом деле был Донар-Владыка, — с горечью заметил Варг. — Выходит, я обманом получил свободу!

— На этот счет у Вергилия — это в Старом Риме был такой мыслитель и поэт — есть примечательная фраза. Запомни ее: "Dolus an virtus quis in hoste requirat?" — "Кто станет разбирать между хитростью и доблестью, имея дело с врагом?".

— Юстина посоветовала мне предпочесть секиру палача вашим услугам, — внимательно глядя на Ульпина, сказал принц.

Его слова нисколько не смутили Януария.

— Мы тебя сразу предупредили, кто мы такие и чего можно от нас ждать. Помнишь, что ты нам тогда ответил? Ты передумал?

— Нет… Я о другом. Хитрить с врагами — одно дело, а с друзьями… Мне никогда еще не приходилось обманывать друзей!

— А ты их не обманывал.

— Но я-то знаю правду, а они — не знают!

— Верно. Если б они знали, ты сейчас не со мной бы разговаривал, а со своим Вотаном. Это во-первых. А во-вторых, если ты не рад, что мы тебя спасли, ты в любое время волен сдаться герцогу… то есть Софии, и исправить нашу ошибку!

Варг в ответ молча протянул Януарию письмо.

***

Письмо: герцог Крун Нарбоннский — принцу Варгу, в замок Эльсинор

Сын!

Это мое последнее слово к тебе. Не чаял я его произносить. Придется.

Не буду лгать тебе, и в том клянусь я памятью твоей матери Хельги. Полагаю, это единственное, что нас еще объединяет.

Хочу открыть тебе мою тайну. Я умираю от язвы в желудке. Мне остался год, самое большее. Скорее всего, я умру намного раньше: ты мне поможешь умереть. Об этой тайне знают Кримхильда, София и лекари, которые живут в моем дворце под видом миссионеров. Меня можно было спасти еще месяц тому назад, но для этого пришлось бы снова ехать к амореям. Я отказался ехать, так как знал, что на тебя оставить государство не могу. Теперь я понимаю, что ошибся. В другом ошибся: я должен был казнить тебя, тогда бы и уехал!

Я поступил, как плохой отец, как слабый государь, и боги слабости мне не простили.

Не буду уговаривать тебя отдать Ульпинов. Знаю, не отдашь, особенно теперь, когда обязан этим тварям жизнью. Вот кто твои друзья отныне: ублюдки, которые сыграть решили на святых чувствах нашего народа. Даже княгиня София не представляла, что им достанет выдумки устроить подлый балаган с нашим вчерашним богом!

Ладно. Тебе выбирать, в чьей компании губить свою душу. Я не об этом. После моей смерти Кримхильда станет герцогиней, это решено. Но прежде я обязан довершить несделанное — избавить государство от тебя. Иначе ты утопишь мой народ в крови. Ясное дело, твои друзья Ульпины помогут тебе назвать это иначе. Ты назовешь это битвой за свободу, освободительной войной, местью проклятым оккупантам… мало ли как назвать можно! Но суть останется: ты будешь драться за свое до последнего нарбоннца, упрямец и гордец безумный!

Вот почему я, отец твой и покамест господин, приказываю тебе самому явиться ко мне в Нарбонну и принять смерть, которую ты заслужил и которая единственная может положить конец страданиям народа.

Я знаю, ты не явишься на казнь. Твои друзья Ульпины скажут много умных слов о долге, о свободе, об интригах вероломных амореев. И ты останешься за стенами Эльсинора, как трусливый заяц прячется в норе!

Так вот, я вызываю тебя, сын, на смертный поединок. Завтра в полдень жду тебя на поле Регинлейв. Я стар, я слаб, я умираю, и у тебя есть шанс. Не трусь, а приходи. Но если есть на свете справедливость, то боги подсобят мне перед смертью погубить того, кого я породил.

А если ты и этот вызов мой не примешь, я прокляну тебя при всем народе и затем отправлюсь сам к тебе, к Эльсинору, с надежным войском, и с тобой покончу. На то, что я умру до того срока, не надейся: нарочно не умру!

Друзьям своим Ульпинам можешь передать: пусть не стараются, ни я, ни верные мне люди их привидений больше не боятся. София объяснила нам, как отличать дурное чародейство от истинных вещей.

И кстати, о Софии. Она — мой самый лучший друг. Она — единственная, кто понимает до конца меня. Я не устаю дивиться благородству этой женщины. Ей ничего не стоит объявить Нарбоннию мятежным краем и выиграть на этом. Как тебе известно, в Империи воинственные люди пользуются высшим спросом. А мы нынче слабы, как никогда, да ты еще междоусобицу затеял. По-моему, одной когорты легионеров хватит, чтобы уничтожить наше государство и сотворить тут экзархат Империи — на веки вечные! Но София, из нашей с нею дружбы, еще пытается устроить дело миром.

Наверное, я это зря бумагу порчу. Ты глух к словам рассудка. Поэтому я повторяю: вернись в Нарбонну и прими положенную казнь. Или приходи на поле Регинлейв в завтрашний полдень. А не придешь, я прокляну тебя и сам к тебе приду. И буду с тобой драться, пока ты не погибнешь.

Я сказал.

Писано в Нарбонне двадцать второго апреля Сто сорок восьмого Года Кракена, на рассвете.

***

Из дневниковых записей Януария Ульпина

…Принц молчаливо ждал, когда мой отец закончит чтение письма. Я тоже был безмолвен, ибо не привык высказываться прежде отца.

— Великолепно, — отметил отец, — просто великолепный опус! В этом письме София превзошла саму себя!

Принц с удивлением воззрился на отца.

— София? Она-то здесь причем?!

— А кто ж, по-твоему, это писал? — усмехнулся отец.

Принц помрачнел.

— А по-твоему, Ульпин, выходит, я не в состоянии признать руку своего отца? Это его почерк!

— Друг мой, — прочувствованно молвил отец, — я вовсе не намерен утверждать иное! Буквы сам герцог рисовал, да, но рукой его она водила!

— Ты все еще не знаешь своего врага, — добавил я. — А мы знаем! В твоем возрасте, принц, София Юстина уже преподавала политическую психологию в Императорском Университете. Тебе это о чем-то говорит?

— Даже мы в Мемноне считали ее одним из самых талантливых умов Империи, особенно среди молодежи, — сказал отец. — Если бы она не принадлежала к династии Юстинов, она бы стала великим ученым. Ты думаешь, она не понимает, что никакие мы не еретики, что аватаров не было и нет, что люди сами создают судьбу свою?! Уверен, понимает, еще как понимает! И, понимая это, сознательно служит злу, то есть Империи Чудовищ. Потому что только в Империи Чудовищ ей возможно ублажить свою честолюбивую мечту о высшей земной власти. Она — политик, она — враг, наш и твой. А ты по-прежнему недооцениваешь своего смертельного врага. Твое варварское презрение к женскому полу играет с тобой злую шутку.

— Да причем тут это! Я не хуже вашего разумею, кто такая Юстина! — огрызнулся принц.

— А если разумеешь, — подхватил отец, — то должен видеть в письме герцога не только буквы на бумаге, но и мысли, что в воздухе витают! Ты погляди, как тонко здесь все рассчитано, продумано до мелочей! Не забыта ни одна струна твоей души. Вот тебе начало: клятва памятью твоей матери. Скажи, когда последний раз твой отец о матери твоей вспоминал?

— Не помню… давно уж это было, — прошептал принц.

— А тут вдруг вспомнил! Это подкупает сразу. Смотрим дальше. Он умирает якобы, в этом его тайна. И ты, как сын, отца жалеешь. Тебе, по замыслу Софии, должно быть стыдно в этом месте. Я не прав?

Принц сумрачно кивнул.

— Потом о нас написано. Какие мы плохие. Ты обрати внимание на аргументы! Уже нас обвиняют не в том, что мы еретики, а в противоположном: мы-де играем на святых чувствах вашего народа. Чувствах к языческим богам! И кто это говорит? Человек, насаждающий аватарианскую веру!.. Просто великолепно! Смотрим дальше. Что тут у нас? А, о войне междоусобной. И в этом месте тебе опять должно быть стыдно. Перечитай этот абзац, здесь каждое слово — психологический шедевр! Спроси у самого себя, смог ли бы герцог, твой отец, такое написать?..

Вот так, абзац за абзацем, отец все разложил на свои места. Я испытывал гордость за него. При всем почтении к талантам нашей врагини я полагаю, что мой отец даст ей сто очков вперед. София здесь опять переиграла. Ей следовало знать, что принц придет советоваться к нам, и мы ему втолкуем, что к чему.

— …Это шедевр, — резюмировал отец. — Неприятель выложился в надежде совратить тебя. Ты полагаешь, что чародейство, это когда сверкают молнии и в одночасье гибнут бастионы? О нет, мой благородный друг! Вот оно, истинное чародейство, в этом письме. Виртуозная игра на струнах человеческой души. По каждому больному месту твоему она смогла ударить. А твой отец… прости меня, мой друг, но твой отец давно уж раб ее, не больше!

На принца было больно смотреть. Он был намного выше ростом, чем мой отец, но в это мгновение казался карликом, так согнула его страшная правда. Губы его дрожали, на них выступила пена. И руки трепетали тоже, он бессильно тискал их, то прятал за спиной, то теребил карман кожаной куртки, то к ножу тянулся… Я мог лишь догадываться, какие чувства пробуждали в нем жестокие слова отца.

— Что же мне делать? — вдруг прошептал он, перебив моего отца на середине фразы.

— Хороший вопрос, — кивнул отец, — но, опасаюсь, мой искренний ответ тебе не понравится.

— Знаю… Ты скажешь, что я должен отсиживаться за стенами Эльсинора.

— Более того, ты обязан собирать вокруг себя верных людей…

— Но это же мятеж!

— Не ты его начал — тебя вынуждают. Иначе ты погибнешь и погубишь дело.

— Я не пойду против отца войной, — отрубил принц.

— И не нужно! И даже вредно. Ты — честный сын и благородный рыцарь. Насколько понимаю я, ты не против отца, а за его и за свою свободу, против имперских оккупантов. Вот так и нужно выступать.

— А…

— Собери армию и жди. Герцог намерен сам к тебе явиться — пускай является. На это уйдет время. Плюс еще осада Эльсинора. Ты понимаешь?

— Нет, — признался принц.

Отец сделал многозначительную паузу и пояснил:

— Главная опасность для тебя — это София. Она и так в Нарбонне целую декаду. Это чересчур для имперского министра колоний. За ней следят ее враги, тот же лукавый Марцеллин. Ее слишком долгое пребывание в варварской стране вызовет в Темисии подозрения. Иначе говоря, Софии вскоре придется уехать из Нарбонны. А без нее герцог тебе не страшен… Правда, у нее есть другой вариант.

— Ну, говори, я слушаю.

Отец вздохнул и наконец решился.

— Как ты думаешь, зачем герцог написал тебе насчет смертельной болезни? Я отвечу. Так София готовит тебя к известию о его кончине. Не сомневаюсь, нет никакой язвы, а все те так называемые врачи, кого он… вернее, она упоминает, на самом деле герцога не лечат, а убивают медленною смертью… по ее приказу!

— О, боги, — простонал наш бедняга, — зачем ей убивать его?! Ведь он же делает все, что она хочет!

— Затем, друг мой, — объяснил я, — что смерть герцога позволит ей еще остаться тут, во-первых, а во-вторых, призвать военную подмогу из метрополии. И повод будет веский: желание предотвратить брожения народа по случаю вступления на трон твоей сестры Кримхильды. София призовет преторию имперских легионеров, или две претории, и под шумок расправится с тобой.

— Не верю!.. Не может быть она столь подлой! Она же аморейская княгиня, потомок Фортуната!

— Наивные иллюзии, — печально усмехнулся мой отец. — Для них, потомков Фортуната, вы, варвары, не более чем прах и тлен, черви земные, которым боги ради смеху даровали языки, животные, и только. Прости, но я обязан был тебе это сказать.

— Так что же делать?! Как мне спасти отца?

— Благородный юноша, ты герцога уж не спасешь — ты о стране подумай! Ее спасти еще не поздно! Прислушайся к моим советам: скорее собирай войска, поднимай сограждан, укрепляй замок. И выжидай. Всемогущее время играет на твоей стороне. А мы тебе поможем. Чем больше времени оставит нам судьба, тем мощней оружие мы выкуем тебе и твоему свободному народу…

…Когда принц нас покинул, мы снова завалились отдыхать. Давно не ощущал себя таким счастливым. А видели бы вы отца! Он радовался, как ребенок, и не напрасно: его резец приноровился к варварской глыбе. Из этой глыбы мы сотворим такого голема, что Ойкумена содрогнется от его шагов.

Una manu latam libertati viam faciet,[49] — а другой рукой будем мы, Ульпины!

Ну а покуда голем лишь в проекте, нам нужно набираться сил. За безопасность нашу в этой замечательной пещере можно было не волноваться: навряд ли варвары посмеют хотя бы раз еще нагрянуть.

Если все ж таки нагрянут, спущу на них очередного Гарма или кого-нибудь из их языческих божков. А припожалуют легионеры — легионеров встретит сам Симплициссимус…

Глава шестнадцатая, или Vixerunt[50]

В одном София оправдала ожидания Ульпинов, а в другом преподнесла их молодому другу неприятные сюрпризы.

В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое апреля под покровом темноты она покинула Нарбонну. Непосвященные о том узнали рано утром, когда не обнаружили на рейде порта ставший привычным силуэт фрегата "Пантикапей".

Поздно вечером того же дня фрегат вошел в Неаполитанский залив. Министра колоний Аморийской империи встречали президенты девяти италийских республик, три императорских экзарха с Больших Бореад и медиоланский герцог — эти правители-федераты были срочно призваны в Неаполь секретной директивой министра. Всю ночь София не сомкнула глаз. После совещания с президентами, экзархами и герцогом она встретилась с молодым тевтонским королем Оттоном VIII, который находился в Неаполе на отдыхе, и неаполитанским магнатом греческого происхождения Аристидом Фонтакисом — этот магнат часто выступал неофициальным посредником между имперским правительством и пиратами Эгейского моря. Еще не наступило утро, а король Оттон и Аристид Фонтакис спешно покинули Неаполь и направились: первый — в свою столицу Вюрцбург, а второй — на остров Делос, главную базу пиратского флота.

Двадцать пятого апреля София Юстина посетила имперскую разведшколу в окрестностях Везувия, пожалуй, самую мощную в этой части света. Шеф разведшколы генерал-майор Фламиний Семерин был дальновидным человеком, так сказать, по роду службы. Он не стал выяснять полномочия министра колоний и в точности исполнил все ее предписания. При этом Фламиний Семерин поклялся соблюдать чрезвычайную, как во время войны, секретность. Из разведшколы София проследовала на фрегат, и он немедленно покинул Неаполь.

Как и пророчили Ульпины, в столице Империи затянувшийся вояж министра колоний представлялся подозрительным многим влиятельным персонам. София торопилась в Темисию, чтобы их подозрения не переросли в уверенность.

Днем двадцать девятого апреля она уже выступала перед плебейскими делегатами. Вожди радикальной фракции, оказавшиеся в курсе если не всех, то большинства проблем нарбоннских галлов, устроили молодой княгине подлинный разнос, а Кимон Интелик даже потребовал незамедлительной отставки юстиновского правительства. Княгиня София с присущей ей изобретательностью отбивала атаки цепных плебеев сенатора Корнелия Марцеллина. Старший Интелик не подозревал еще, что неделек тот день, когда ему придется, чтобы спасти сына Андрея, сменить хозяина на хозяйку.

Вечером София Юстина посетила отца, первого министра, и встретилась в Квиринальском дворце с видными деятелями аристократической фракции, которую неформально возглавляла. Все встречи она сочла успешными; судя по всему, ее шансы сменить отца в Малом Квиринале мятеж нарбоннского принца Варга не только не ослабил, но даже укрепил.

Новые победы над жестокими обстоятельствами дались Софии нелегко. К концу дня двадцать девятого апреля она едва держалась на ногах и грезила лишь об одном — о горячей ванне и теплой постели в фамильном юстиновском дворце.

Ее надеждам не суждено было осуществиться. Почти у самой ограды фамильного дворца карету с буквой "J" на дверцах нагнал мобиль специального министерского курьера. Курьер доставил министру экстренную депешу посла Луция Руфина. Прочитав ее, София приказала развернуть карету. Через час она прибыла в Эсквилинский аэропорт. Еще час ушел на подготовку правительственной аэросферы к полету и улаживание обязательных формальностей. В начале второго ночи воздушный корабль с министром колоний на борту гондолы отправился в путь.

Семь часов спустя правительственная аэросфера причалила к приемной мачте линкора "Уаджет", который по-прежнему дрейфовал в пятнадцати гермах от нарбоннского берега. Огромная плавучая крепость пришла в движение и заняла место на рейде порта, в двух гермах от берега, и лишь тогда спустила шлюпку.

В десять часов утра (по эталонному имперскому времени, исчисляемому от Мемнона, было только восемь) София Юстина въехала во дворец герцога.

Она не опоздала.

***

Из воспоминаний Софии Юстины

…Тот страшный день, последний день того горячего апреля, мне не забыть до конца жизни.

Но сначала — о событиях, случившихся в мое отсутствие.

Мои опасения оправдались: принц Варг, не мудрствуя лукаво, проигнорировал мольбу несчастного отца. Ответом герцогу стали отчаянные попытки принца раздуть пламя мятежа. Из замка Эльсинор во все концы Нарбоннской Галлии он слал свои воззвания. Его рукой водили опытные демагоги. Неудивительно, что в первые же дни к Эльсинору потянулся всякий сброд, мечтающий повоевать: рыцари-идеалисты, обнищавшие крестьяне, городская беднота, служители языческих божков и жрецы-расстриги, но, в основном, авантюристы всех мастей, искатели добычи. Привычный набор поборников предателя и бунтовщика!

Без сомнения, принц и его наставники рассчитывали на большее. Они надеялись призвать подмогу из сочувствующих государств, а также наемников и пиратов. Я их опередила, обязав наших вассалов, под страхом жестких кар, не оказывать повстанцам даже символическую поддержку. Что касается пиратов, я им пообещала, через Аристида Фонтакиса, полный разгром эгейских баз имперским флотом, если хотя бы один их торговец будет замечен в поставках оружия принцу Варгу. Впрочем, пираты и сами понимают: одно дело обирать суда отдельных негоциантов и совсем другое — помогать заклятым врагам имперского правительства.

Благодаря моим усилиям позиции герцога Круна укреплялись с каждым днем. Жители Нарбонны быстро забыли явление призрачного "Донара" и горели желанием доказать свою преданность законному государю. Дружественные правители изъявляли Круну военную поддержку. Так, двадцать пятого апреля прибыл отряд в тысячу ратников из Медиолана, на следующий день Тосканская республика прислала еще две тысячи солдат, а двадцать седьмого на девяти судах явились тевтонские рыцари, числом более трех сотен, с конями и в полном обмундировании. Не остались в стороне и другие архонты, с которыми у меня состоялся крупный разговор в Неаполе.

К двадцать восьмому апреля герцог Крун имел в своем распоряжении войско в тысячу двести конников и шесть тысяч пеших ратников. Это не считая наших легионеров и всей мощи линкора "Уаджет". Принц Варг сумел собрать не более пятисот рыцарей и двух тысяч пехотинцев. Наблюдая такой поворот событий, большинство баронов вернулись к герцогу или удерживали нейтралитет; с принцем остались лишь закоренелые бунтовщики Хримнир, Эльред и Тюр.

К сожалению для нас, у принца имелись двое, стоившие тысячи закованных в броню рыцарей каждый. Мне пришлось отказаться от намерения покончить с Ульпинами немедля; в пещере, где они укрылись, их удалось бы достать слишком дорогой ценой. Я пообещала герцогу, что наши диверсанты покончат с Ульпинами, как только мятеж Варга будет подавлен.

Утром двадцать девятого апреля войска герцога взяли в кольцо замок Эльсинор. Мой мужественный друг не собирался прибегать к долгой осаде — он провоцировал мятежников на выступление.

Днем состоялся первый бой. Большой отряд мятежников во главе с самим принцем попытался прорваться в сторону пещеры Гнипахеллир. Очевидно, безумец спешил к наставникам за очередной порцией "мудрых" советов. Итоги боя вышли неоднозначными. Со стороны герцога пали около трехсот воинов, принц потерял не более ста двадцати. Несмотря на это, контратака повстанцев захлебнулась, и Варгу пришлось искать спасение за стенами Эльсинора.

Непосредственного участия в битве герцог Крун не принимал, это я ему категорически запретила, но руководил войсками с близлежащего холма. Первая победа — в сложившихся обстоятельствах я бы не стала называть ее "пирровой" — вдохновила его, и герцог объявил, что завтра утром, то есть уже сегодня, тридцатого апреля, он возьмет Эльсинор штурмом.

Боги рассудили иначе…

На обратном пути в Нарбонну с ним случился удар. По словам очевидцев, внезапно герцог побледнел, согнулся в седле, стал судорожно глотать ртом воздух, затем вырвал, забился в корчах и практически сразу же свалился с лошади. Врачей рядом не было, поскольку этот упрямый варвар не пожелал, чтобы на схватку с сыном его сопровождали аморийские миссионеры. Какой-то галльский лекарь оказал герцогу первую помощь. Круна доставили в Нарбонну на носилках. И тут уже взялись за дело настоящие врачи.

По их словам, тот вечерний удар был самым тяжелым за все время болезни. Они определили вздутие живота, обильный пот, высокую температуру. Герцога постоянно рвало, и рвота напоминала кофейную гущу, равно как и испражнения. Наши врачи давали ему висмут и другие обычные лекарства, но это почти не помогло. К радикальным мерам тогда не стали прибегать. В конце концов герцог заснул, а посол Луций Руфин, вняв совету врачей, отправился на линкор "Уаджет" и по видиконовой связи передал для меня экстренную депешу.

Ни посол, ни я не предполагали, насколько все серьезно. А врачи, если и предполагали, — что они могли изменить в тех условиях, в той варварской стране, где всякий, даже друг Империи, относился к ним с опаской и предубеждением?..

Ночью приступ повторился. Врачи не отходили от постели герцога. Вместо того чтобы отдавать все силы на спасение больного, им приходилось заботиться о конспирации. За стенами палаты, в крепости и в городе, обретались тысячи свирепых варваров, для которых герцог Крун был важным символом и единственным связующим звеном. Все уже знали об ударе. Обстановка была нервозной, но Кримхильде, барону Фальдру и другим советникам герцога удалось совершить невозможное и несколько успокоить страсти. Они подтвердили приказ государя о завтрашнем походе и клятвенно заверили, что герцог справился с болезнью и нынче ночью просто спит.

На самом деле он не спал.

К утру моему другу стало лучше. На рассвете он сам поднялся с ложа, оделся и вышел на балкон донжона. Все, кто его видел, приветствовали мужественного государя радостными криками. Герцог сказал, что поход начнется в десять и что он лично поход этот возглавит. Наши врачи, услыхав такое, пришли в ужас. По их словам, уже в тот рассветный час герцог едва переставлял ноги, и остается лишь дивиться могучей воле этого человека…

И вскоре, в семь утра — моя аэросфера в это время подлетала к линкору "Уаджет" — у герцога случился второй удар. На этот раз он потерял сознание. Обморок был настолько глубоким, что врачам удалось привести моего друга в чувство лишь полчаса спустя.

…Я увидела его и ужаснулась. Когда от рака крови погибал мой сводный брат Овидий, и я, девочка, смотрела на брата, мне не было так страшно, как теперь, когда на моих глазах уходил из жизни этот, в сущности, чужой мне человек. А то, что герцог умирал, мне стало ясно и без подсказки врачей.

В то жуткое мгновение я не смогла быть сильной. Увидев герцога, я стыдно разрыдалась, и он — он, умирающий! — стал успокаивать меня. Он говорил, что боль пройдет, что все течет по плану, что мы побеждаем и что в десять он лично поведет войска в последний бой с мятежным сыном… Он говорил опять, какая я хорошая и умная, какой я верный друг, как благодарен он спасительнице галлов, то есть мне, и многое еще он говорил… Пока я не нашла в себе силы и не оставила его врачам.

Он забылся тревожным сном, а я учинила эскулапам строгий допрос. Увы, мне не в чем было упрекнуть их! Разве что в том, что они мне прежде обещали по меньшей мере месяц его жизни. Но врачи — не боги.

Вот, вкратце, их резюме. У герцога случилась перфорация, иначе прободение, желудка. Худший финал язвенной болезни! Содержимое желудка исторглось в брюшную полость, началось внутреннее кровотечение и воспаление брюшины.

Я спросила, остался ли еще шанс спасти больного. Может быть, ответили врачи. Для этого необходимо немедля погрузить герцога в анабиоз и в таком состоянии отвезти в Темисию или в Киферополь на операцию, причем от заморозки до разморозки должно пройти не более восьми часов. Я обрадовалась: у меня была аэросфера, которую я предусмотрительно задержала до выяснения ситуации; из Нарбонны до Темисии семь часов полета, а Киферополь еще ближе. Мы успеем!

Наверное, в тот момент во мне уснул политик. А когда проснулся, я тотчас поняла, что это невозможно. Во-первых, сам больной не согласится. Для варвара анабиоз — та же смерть. И он захочет умереть в своей Нарбонне, а не в нашем Киферополе; он это мне сказал однажды. Пока мы будем переубеждать его, он умрет. Конечно, мне достало бы власти увезти герцога насильно, не растрачивая драгоценное время на уговоры, но…

Но я представила, как это будет выглядеть в глазах его народа: "Злые амореи тайно увозят государя нашего накануне решающей битвы!". Мятежники не могут и мечтать о таком подарке. После этого их победа станет делом времени. Это во-вторых.

И главное: по мнению врачей, счастливый результат операции относится к летальному как один к десяти. То есть десять шансов против одного, что, погубив дело герцога, его мы не спасем…

Мне вновь пришлось стать сильной. Я размышляла, как нам пережить кончину герцога с наименьшими потерями. О том, как я сама переживу смерть друга, которого я полюбила всей душой, мне думать было некогда; отныне я одна была в ответе за его страну, за дело, которому он отдал жизнь.

Троих курьеров я отправила на линкор за подмогой. Мне нужна была центурия морской пехоты, никак не меньше. Больше — тоже опасно, это вызовет у галлов подозрения. Я надеялась, что центурия настоящих имперских легионеров составит нам надежную защиту от тысяч диких варваров. Нам — это мне, моим людям, Кримхильде и всем, кто останется нам верен после смерти Круна.

И снова жестокий удар Нецесситаты! Мои курьеры не добрались до берега. Мятежники двоих убили, а третьего курьера взяли в плен. Все это я узнала позже.

Ближе к десяти напряжение стало нарастать. Командиры отрядов пытались пробиться к герцогу, но стража их не пропускала. Это еще более усиливало подозрения. Нужно было что-то предпринять. Я встретилась с бароном Фальдром и от имени имперского правительства поручила ему возглавить военный поход, так как герцог болен. Фальдр выслушал приказ, отдал мне честь, вышел — и я успокоилась.

Как выяснится вскоре, я поступила самонадеянно.

Врачи меня позвали к герцогу. Рядом была Кримхильда; ее он вызвал прежде. Слезы опять застлали мне глаза, и я ничего не могла с собой поделать…

Он бормотал какие-то слова… я их не слышала. Жизнь уходила из него, он уже не мог пошевелить ни рукой, ни даже пальцем. Лишь глаза молили меня… и я нагнулась к нему. В нос мне ударил зловонный запах изо рта его… ведь он же много рвал. Меня саму тошнило, но я себя переборола и выдавила ободряющую улыбку.

— Все будет хорошо, мой друг, — сказала я.

Ну что еще ему могла сказать?!

Он просипел мне в ухо, я едва разобрала:

— Благородная княгиня… София… поклянитесь мне…

Поклясться? О да, я была готова ему поклясться в чем угодно! Нет ничего священнее последней воли великого человека.

— Говорите, герцог… говорите!

— Молю вас… ради всех богов молю… пощадите! Пощадите… мою страну… моих детей…

Он так и сказал: "Моих детей"! Наверное, в тот миг мое лицо выдало мои чувства, и герцог, сделав над собой чудовищное усилие, повторил эту страшную мысль:

— Пощадите их — моих детей! Дочь… и сына!

— Варга пощадить?!! — вырвалось у меня.

— Да, его! И дочь… и мою страну… не дайте ей погибнуть! Молю вас… благородная княгиня!

…Видно, недаром варвары не позволяют своим женщинам участвовать в делах правления. Женщины сентиментальны сверх всякой меры, а политика не терпит сантиментов. Мужчина на моем месте… А, что рассуждать теперь! Я поклялась ему, поклялась кровью Фортуната-Основателя, что в жилах течет моих… предполагаю, горько Фортунату за меня!

И то был не конец еще. Он призвал Кримхильду. Странно, в ее глазах слез не было совсем. Но я-то знаю, она отца любила!

Крун поднял руку. Так бывает в последние секунды жизни: наши мудрецы называют это "приветствием старухи смерти". Я услышала, как он сказал дочери — да, не просипел, как мне, а именно сказал, веско и твердо:

— Беги! Беги с Софией… только так спасешься! Прости меня… тебе не править тут! Беги, дочка… ради меня — беги!

С этими словами он испустил дух.

Я смотрела на Кримхильду. Она стояла рядом, и мне показалось, что она потрясена последними словами отца больше, чем самим фактом его смерти.

И я внезапно поняла: он безнадежно прав, мой мужественный друг…

Кримхильда думала иначе. Она подняла на меня глаза и, запинаясь, проговорила:

— Я теперь герцогиня?.. Да! Отец умер, значит, я теперь герцогиня!

Она рассмеялась каким-то странным нервическим смехом, заставив вздрогнуть меня и всех моих врачей.

— Дорогая, — вымолвила я, — ваш бедный отец был прав, к несчастью. Сейчас не время надевать корону.

Судя по ее лицу, она восприняла мои слова как оплеуху.

— Я вас не понимаю, ваше сиятельство… княгиня! Ведь вы же сами… и император! Вот его эдикт!

Я с изумлением наблюдала, как она вытаскивает из-за корсета знакомый мне свиток. Она этот заветный свиток принесла с собой к смертному одру отца!

— Поймите, дорогая… герцогиня, сейчас не время…

— Какой вы говорите вздор! — возмутилась она. — Я не привыкла отступать! Отец меня назначил, взамен злодея Варга. Вы сами этого хотели, княгиня.

— И вы взойдете на престол Нарбонны. Но не сейчас!

— Сейчас, сейчас, и только! — как истеричная девчонка, воскликнула она. — Я по закону герцогиня, и никого я не боюсь! Мне присягнули все бароны. Как я могу сейчас бежать, когда поход назначен?! Вот я его и совершу!

Как будто и не слышала она последних слов отца. Конечно, слышала — но не вняла им. Я не успела ей ответить, как Кримхильда быстрым шагом покинула меня.

Кого винить мне? Я демиург ее. Ее — и остального, творящегося здесь…

Что было делать мне? Мой друг меня покинул. И я одна осталась, в окружении людей, которые не понимают ни его, ни меня, ни самих себя. И не поймут — тысячи варваров, вооруженных глупой сталью и древними предрассудками взамен ума. И я, в бессильном ожидании спасительных легионеров. Никогда прежде я не чувствовала себя такой жалкой, немощной, беспомощной. Так что же, дьявол победил?..

Я вспомнила о дьяволе над хладеющим телом моего друга. Ужасающая мысль прожгла мне рассудок, и я приказала врачам сделать вскрытие.

Они ошеломленно воззрились на меня и в один голос заявили, что это излишне. Причина смерти явственна, бесспорна — прободная язва. Никаких сомнений в том быть не может, все симптомы… Я оборвала врачей: мне недосуг было устраивать научную дискуссию. Верно, в медицине я ничего не смыслю — зато я умею отвечать на политический вопрос: "Кому выгодно?".

Среди врачей был высококвалифицированный патологоанатом. Он сделал надрез на животе. Я не могла на это смотреть. Но я себя заставила смотреть. Меня стошнило. Врачи мне помогли, и вскоре… вскоре я услышала:

— Не может быть! Нет, это невозможно…

Они продемонстрировали мне внутренности и следом объяснили то, о чем я догадалась прежде их, врачей.

Прободения язвы не было. Внутренние органы герцога Круна оказались, как и следовало ожидать, органами больного человека — но прободения язвы не было. По этой причине мой друг не мог умереть.

Venena?[51] Врачи клятвенно заверили меня, что так отравления не протекают. И во-вторых, никто попросту не имел возможности подсунуть герцогу яд. Крун прожил более пятидесяти лет и за это время сам научил себя беречься ядов (особенно имея дело с нами, с аморийцами). Наконец, никаких следов яда в организме герцога мои врачи не обнаружили…

— Ответьте мне, — спросила я их, — а мог ли послужить причиной смерти ментальный импульс?

Вопрос застал их врасплох. Увы, среди моих врачей не было квалифицированного ментопатолога, специалиста по нарушениям мозговой энергетики.

Ментальный импульс? Маловероятно, ответили эскулапы. Мощная мозговая атака в принципе способна убить человека, но как быть тогда с симптомами прободной язвы? Разве возможно столь виртуозно разыграть естественную причину смерти?

"Для слуг дьявола — возможно", — подумала я, но врачам ничего не сказала.

В сущности, мой вопрос был чисто риторическим.

Prorsus absurdum!..[52]

Я не смогла уберечь дорогого мне человека от козней тех, кто уже не имел самого права существовать.

А вне стен этой палаты уже творилось нечто. Я подошла к окну, и взору моему предстала дикая картина.

На балконе донжона стояла Кримхильда — в рыцарских доспехах, пурпурной тоге отца и Большой короне. А подле герцогини стоял ее муж и мой деверь Виктор Лонгин, облаченный в латы галльского барона. Герцогиня Кримхильда размахивала именным отцовским жезлом из слоновой кости и держала перед подданными речь. Ей внимали сотни вооруженных мужчин, заполнивших пространство внутреннего двора цитадели.

…Я думаю, они вовсе не были глупцами, эти двое. Они "всего лишь" не рассчитали свои силы. И это тоже я могла понять: ведь всеми мыслями и чаяниями мой деверь и эта молодая северянка оставалась в Амории, в нашей блистательной Темисии, со своими новыми друзьями и покровителями… Но площадь, на которую Кримхильда вышла в стальных латах, герцогской короне и пурпурном одеянии, ничем не походила на Форум космополиса. Символы власти значат для варваров неизмеримо меньше, чем человек, носящий их. Кримхильда не имела и не могла иметь такого авторитета, каким пользовался ее покойный отец. Авторитет отца не передался ей с короной и с плащом, к тому же плащом не галльским — нашим, аморийским! И даже если бы этот авторитет передался новой герцогине, он не в силах был сменить ее пол.

И случилось то, что должно было случиться. Увидав, что молодая женщина надела латы и отдает им приказы, бароны и рыцари, часом прежде еще сохранявшие верность старому вождю, взбунтовались.

Нет, они ничего у нее не требовали — ибо, если требовать, значит, признавать ее право управлять ими. А они, немногим более декады тому назад клявшиеся перед ее отцом повиноваться ей как законной властительнице, более не признавали ее таковой.

Она же этого не понимала. Блеск нежданной власти, иллюзорной власти, ослепил ее.

На моих глазах чья-то рука метнула копье. Верная рука: копье перелетело через парапет балкона и вонзилось в грудь моего деверя, пробив доспех… Я знала, что этот кадр будет потом долго сниться мне в кошмарах: брат моего мужа с копьем в груди. Это на самом деле я его убила; мне надлежало знать, как кончит он, когда я понуждала этого красавца жениться на Кримхильде… Вот он сгибается, хватается рукой за древко, кровь появляется на его губах — и Виктор Лонгин умирает, на глазах жены, которая его любила…

То был сигнал к восстанию. Убили первого аморийца и сразу же взялись за остальных. Их было тут немного, легионеров, составлявших мою охрану. Они отстреливались… но взбешенная толпа — я лишь потом узнала, ЧТО этим диким людям в безумном упоении наговорила бедная Кримхильда — взбешенная толпа их растерзала. За легионерами пришел черед погибнуть послу Империи Луцию Руфину и сотрудникам посольства…

Бежать, бежать — только бегством я могла спасти свою жизнь. Все остальное потом. Внутренняя охрана дворца, слава богам, не слышала речь новой герцогини и осталась верна законной власти. Я, мои врачи и приближенные попытались выбраться из дворца черным ходом. К нам присоединилась и сама Кримхильда; должно быть, гибель мужа чуть отрезвила ее…

Нам преградила путь измена. Начальник стражи барон Фальдр сообразил, что мы попробуем бежать черным ходом, так как весь остальной дворец был уже в руках мятежников. Нас атаковали с двух сторон: барон Хримнир и его рыцари преследовали сзади, а впереди стоял и ухмылялся барон Фальдр.

Он приказал охране схватить нас. Пятеро легионеров, не отходившие от меня, вступили с варварами в бой. И даже мои врачи, нужно отдать им должное, взяли в руки оружие, чтобы защитить меня, — ведь я была не только женщиной, министром, но и потомком Великого Фортуната, я была для них последним символом Отечества! Тем временем мы с Кримхильдой и еще двумя врачами спрятались в какой-то комнате и забаррикадировали дверь. Кримхильда плакала и извинялась, но я велела злополучной герцогине замолчать и выслушать, как следует ей поступить, когда мятежники ворвутся к нам.

Взломав дверь и разметав нашу баррикаду, они ворвались — рыжебородый великан Хримнир и долговязый Фальдр, похожий на шакала. Их чувства прочитала я на лицах: предвкушение скорой и жестокой мести гордых мужей унизившим их девчонкам. Для них мы даже не были врагами, мы личностями не были для них, я не была министром колоний, а Кримхильда — герцогиней; мы, вернее, наши соблазнительные тела, были в тот момент для них объектом гнусной похоти. Они мечтали изнасиловать нас; возможно ли большее унижение для аморийской княгини, чем быть изнасилованной диким варваром, животным в человеческом обличии?!

Я приготовила им сюрприз. Как только эти двое ворвались в палату, Кримхильда скрутила мои руки за спиной и приставила кинжал к моему горлу. Должна признать, она сделала это с неподражаемым артистизмом, а я сыграла страх и ужас.

— Стоять, гнусные собаки! — голосом владычицы воскликнула Кримхильда. — Еще шаг, и эта женщина умрет!

По-моему, красиво получилось. Это был шоковый удар. Хримнир и Фальдр застыли. Не давая им времени собраться с мыслями, герцогиня продолжала, и при этом на устах ее играла сатанинская ухмылка:

— Ну, Фальдр, раскинь мозгами, что случится, когда она умрет?! Что сделает с тобой и с остальными ее отец, первый министр?! Ну, представь!

Даже дикарю нетрудно было представить: имперские войска не станут разбираться, чья именно рука убила дочь первого министра. А вид моей подруги не оставлял сомнений в том, что эта женщина не шутит: ей, потерявший отца и мужа, уж нечего терять, она убьет княгиню-аморийку, то есть меня, затем умрет сама — но, умирая, будет знать, что никто из обидчиков беспощадной расправы не минует…

Хримнир грязно выругался, а Фальдр, этот жалкий пес, выдавил приторную улыбку и сказал:

— Вы нас не так поняли… дамы.

— Еще шаг, и она умрет! — повторила Кримхильда, а я жалобно простонала:

— Господин барон, пожалуйста, не перечьте ей. Эта женщина не в себе. Прошу, оставьте нас. Мы никуда не убежим, мы ваши пленники…

— Ничего подобного, ваше сиятельство, — осклабился Фальдр. — Вы наша уважаемая гостья, и я уверен, что герцог Варг почтет за честь свидеться с вами. Он уже спешит в Нарбонну из Эльсинора.

Вот так я и услышала впервые это сочетание слов: "герцог Варг"! Признаюсь, в тот миг я ужаснулась… Не принц, но герцог Варг, выкормыш злокозненных еретиков Ульпинов, вскоре решит мою судьбу!

И тут я не сдержалась:

— Как вы могли, барон! Вы присягали…

— Под принуждением, под страхом лютой смерти, а значит, беззаконно! — вскричал Фальдр. — Государю моему, герцогу Круну, я служил до самого последнего его мгновения, а этой… этой я служить не стану! Вот ваши грязные монеты, возьмите их назад, я рыцарь, а не раб, я не холуй, не мальчик для битья!

Он вытащил из кошеля наши солиды и швырнул это золото мне в лицо. Хримнир сделал то же самое. А затем оба барона вышли вон. В дверях осталась стража.

…Облик Варга возник перед моим мысленным взором. Я представила его в короне правящего герцога Нарбонны. И вообразила, как этот юный властелин с триумфом вступает во дворец отца, где драгоценным трофеем его ждет сама дочь правителя Империи, а фактически — правительница Империи собственной персоной… На память мне пришел мой первый "разговор по душам" с Варгом, еще в Темисии. Тогда он мне сказал диковинную фразу: "У богов переменчивый нрав; кто знает, может статься, это вы, великая и неподражаемая София Юстина, в один прекрасный день будете молить меня о пощаде!". Я, помню, рассмеялась ему в лицо. О боги, неужели этот день, для него прекрасный, а для меня фатальный, уже настал?!!

Нет, невозможно! Никогда еще потомки Фортуната-Основателя не сдавались на милость варваров. И сегодня этого не случится: пусть лучше кинжал, который Кримхильда держала у моей шеи, познает вкус фортунатовой крови! А не сможет она — я сама себя отправлю на суд к великим божествам. Как Клеопатра; велик был юный Цезарь, однако же она избрала сон Осириса взамен мянящих золотых цепей! Я знаю, мне достанет воли. Ни один варвар на свете не услышит от дочери Юстинов мольбу о пощаде!

Однако я бы не была собой, если бы думала единственно об этом. Мы выгадали время, и у нас появился шанс. К чести Кримхильды, она больше не плакала. Ее глаза сверкали, но не отчаянием — гневом и жаждой мщения! Как только мятежные бароны нас покинули, она шепнула мне:

— Ваше сиятельство, в этой комнате есть потайной ход наружу. Я точно знаю, есть, но где, не знаю.

Мы обязаны были отыскать потайной ход, не вызвав подозрения у тюремщиков. Чтобы обмануть их, мы, две молодые женщины, разыграли смятение. Мы плакали, в волнении мерили комнату шагами, хватались то за один предмет, то за другой… Двое врачей поддерживали нашу игру.

Тайник нашла Кримхильда. Не скажу, что это оказалось очень сложно: ход начинался за каминной плитой. Сложнее было отыскать рычаг… но и его мы отыскали. Теперь нам нужно было проскользнуть через тайник незаметно для тюремщиков. Но как это сделать? Эти, с позволения сказать, рыцари не сводят с меня и герцогини глаз, а в глазах бушует пламя гнусной похоти… еще немного, и они сорвутся, позабудут, зачем поставили их здесь.

Нас мог спасти лишь отвлекающий маневр. Двое врачей… они должны были принять удар на себя. Я не знала, смогут ли. Когда я им сказала, они развеяли мои сомнения. Оба считали счастьем умереть, спасая Фортунату. Да, так и сказали, — "Фортунату", — как будто я не княгиней была, а кесаревной Священной династии!

Не стала их разубеждать. В тот миг я испытала гордость за свою великую державу, где даже низкорожденные плебеи верны Божественному Престолу, как герои. Что бы ни вещали еретики и варвары, такая держава по праву властвует над миром. У обоих моих спасителей в Амории остались семьи; я поклялась, что позабочусь о детях и вдовах, а самих спасителей моих на родине будут славить, как героев… Чтобы исполнить свое слово, я обязана была спастись.

И вот оба врача неожиданно бросились из палаты, мимо стражей. В тот же миг Кримхильда нажала рычаг. Каминная плита отъехала, и мы ринулись во тьму неизвестности. Затворяющий рычаг мы не имели времени искать, мы попросту бежали по темному коридору, надеясь, что куда-нибудь он нас приведет…

В каком-то месте я споткнулась и почувствовала резкую боль в ступне. Вокруг царил мрак. Кримхильда не оставила меня, помогла подняться, и мы двинулись дальше. Фактически она тащила меня на себе; сама идти я не могла.

Позади уже слышались мужские голоса. Понятно, то была погоня. Я приготовила кинжал — он мог мне скоро пригодиться.

Внезапно ход закончился. Мы вышли наружу, отворив люк, вероятно, древней канализационной системы. Осмотревшись, я поняла, что мы за городом. Поблизости виднелись лес и дорога, а на дороге — множество вооруженных мужчин, конные и пешие. У них не было черно-белых флагов, и так я поняла, что это войско Варга.

За моей спиной раздался крик. Я резко обернулась. Моя подруга билась в тисках рыжебородого дикаря Хримнира. Варвар Фальдр, его попутчик, с ухмылкой, не предвещавшей ничего хорошего, надвигался на меня:

— Хотели нас оставить, ваше сиятельство? Не выйдет!

Я обнажила кинжал и быстрым движением порезала себе руку. Барон изменился в лице, но среагировал иначе, чем прежде, во дворце. Он попытался схватить меня. Я отпрянула и поднесла кинжал к шее.

— Прочь, ничтожный варвар, иначе я убью себя! Потомки Фортуната не сдаются в плен!

— Блеф! — рявкнул Фальдр и бросился на меня.

В тот миг я поняла, что нужно умирать — иначе в самом деле будет поздно.

Я не успела. Внезапно барон Фальдр выпучил глаза, изо рта его хлынула кровь. Он рухнул наземь, а я увидела Кримхильду с окровавленным мечом. На земле подле нее бился в корчах гигант Хримнир; его рука валялась рядом. Еще я обнаружила, что у барона вспорот живот. Мне стало страшно; не верилось, что эта женщина, моя подруга, изловчилась поразить двоих сильных мужчин менее чем за минуту. Ее лицо напоминало маску ликующей валькирии. Она кивнула мне и обратилась к Хримниру:

— Ну что, презренная собака, как тебе твоя госпожа, герцогиня?!

Умирающий изрыгнул омерзительное проклятие. Кримхильда взмахнула мечом и отрубила ему вторую руку. Хримнир завыл от боли.

— Я вольна казнить и миловать таких, как ты, — произнесла Кримхильда. — Тебя — казню, предатель!

И она ловким движением отрубила ему левую ногу. Меня стошнило. Мы, аморийцы, презираем бессмысленную жестокость. Но то — мы, а она, Кримхильда, была дочерью варварского народа. И она заслужила право на месть.

Барон Хримнир был еще жив, когда она лишила его второй ноги. И тут уж я вмешалась:

— Добейте его, герцогиня! Вы не можете…

— Могу! Я все теперь могу. Сам император такое право даровал мне, — жестоко расхохоталась она. — А впрочем… пусть сперва презренная собака скажет, кто я! Пусть назовет меня нарбоннской герцогиней!

Барон что-то прохрипел, но мы не разобрали его слов. В ответ Кримхильда просто отрубила ему голову.

Меня трясло. Впервые в жизни мне довелось присутствовать при лютой варварской казни. И казнь совершила женщина, — женщина, которую я почитала своим орудием, не более того! Ведаю ли я, какие демоны скрываются в ее душе?..

— Где вы научились владеть мужским клинком?

Она пожала плечами.

— У отца. Я с детства любила наблюдать, как он фехтует. Мне, как женщине, запрещалось носить меч, но я… у меня оказалась хорошая память!

— Должна вас поблагодарить, — сказала я. — Если б не вы, мне пришлось бы лишить себя жизни.

— Благодарить будете, когда мы выберемся, — ответила она. — А благодарность ваша будет заключаться в том, что вы поможете мне подавить мятеж моих баронов.

"Моих баронов!". Это она заявила. И в тот момент я уяснила, что с нынешнего дня и до конца жизни эта женщина будет считать себя герцогиней. О боги… я перестаралась!

…Мы спрятались в лесу и стали ждать удобного момента. Нашей единственной надеждой был линкор "Уаджет"; я поняла, что мои гонцы до него так и не добрались.

Новая герцогиня не уставала изумлять меня. Она проворно влезла на высокое дерево. Оттуда было видно многое, что творилось в городе. Там шла жестокая бойня. Главным образом, нарбоннцы бились с пришельцами — тевтонскими рыцарями, медиоланцами и тосканцами. К середине дня галлы победили, а пришельцы, оставшиеся в живых, сдались в плен. В один момент Кримхильде показалось, будто она видит ненавистного брата. Я не поверила, что она его видит на таком расстоянии, но, с другой стороны, победоносный Варг, скорее всего, уже прибыл в Нарбонну.

Это могло означать, что скоро беглянок начнут искать целенаправленно: узурпатор достаточно умен, чтобы понимать, насколько мы ценнее многих тысяч обычных пленников.

Я мучительно размышляла, как нам добраться до берега моря. В довершении ко всем нашим бедам моя нога опухла, и я совсем не могла идти.

Боги вняли нашим мольбам. Кримхильда сверху увидала повозку дровосека. Повозка ехала из леса. И сам дровосек правил единственной кобылой; судя по всему, он и не подозревал, какие события приключились в столице герцогства за время его отсутствия.

Кримхильда слезла с дерева. Я дала ей золотой солид и велела договориться с дровосеком. Наверное, идея была глупой, и герцогиня поступила правильно, без лишних слов убив беднягу. Что ни говори, а жизнь этого варвара не стоила наших жизней; мы не имели права рисковать.

Герцогиня помогла мне взобраться на повозку. Она взяла вожжи, и мы поехали через лес. Ехали долго и неизвестно куда; мне оставалось лишь доверять первобытному инстинкту этой валькирии. Однажды нам пришлось спрятать повозку, так как мимо проезжал отряд мятежников. К счастью, они нас не заметили.

Вот лес закончился, и показалось море. В душе моей взыграла радость, когда на горизонте я увидела грозные очертания линкора "Уаджет". Но от корабля нас отделяли три гермы, одна по берегу и две по воде. Целых три гермы, три тысячи мер, и каждая мера могла таить смертельную опасность!

По берегу сновали воины, и явно не бесцельно. Вероятно, узурпатор успел отдать приказ отрезать нас от воды. Он тоже понимает, что мы стремимся на линкор. Выйти из леса значило для нас немедленно угодить в лапы врагов. Что же делать?..

— У вас найдется зеркало, герцогиня? — спросила я.

Зеркала у нас не нашлось, но были латы, начищенные до блеска. Кримхильда помогла мне влезть на дерево… Это была пытка! Но я влезла, а остальное было не столь сложно.

Воистину, не знаешь, какая наука пригодится в жизни! В лицее я факультативно изучала кодовый язык. Кто бы мог тогда представить, что высокородная София Юстина будет сидеть на дереве в Нарбоннском лесу и посылать световые сигналы на имперский военный корабль?!

Меня, вернее, мои сигналы, увидели и расшифровали. Я это поняла, когда линкор пришел в движение. Еще я услышала боевой сигнал и увидела, как на палубе выстраивается морская пехота, а шлюпки готовятся к спуску на воду.

Но они были слишком далеко! А галлы на берегу тоже увидели мои сигналы. Галлы были гораздо ближе! И они спешили на источник сигналов, чтобы захватить нас. Вот их передовой отряд в ста мерах, в девяноста, в восьмидесяти… все ближе и ближе враг!

Жуткий вопль потряс меня. И обрадовал! Враги горели заживо, невидимый луч поджигал их, одного за другим! Я и не представляла, что линкору удастся так быстро подготовить эфиритовый излучатель, обычно на это уходит не менее получаса. Должно быть, контр-адмирал Септимий Доламин, командующий линкором, оказался более предусмотрительным человеком, чем я полагала.

Берег очистился. Однако враги не бежали, они залегли меж валунов, там, где луч не мог достать их, и ждали, когда мы выйдем. А я не собиралась выходить; время играло на меня.

Линкор подошел к берегу на минимально допустимое расстояние и спустил три шлюпки. Враги обнаружили себя и стали забрасывать наших легионеров стрелами. Убийственный тепловой луч вновь заставил этих червей вжаться в землю; враги были бессильны помешать высадке спасительного десанта.

Ситуация изменилась, когда легионеры сошли на берег. Варвары стремглав выскочили из своих укрытий и бросились на них. В ближнем бою враги не боялись теплового луча, так как луч, естественно, не различал своих и чужих, а Септимий Доламин не помышлял стрелять по своим.

Бой закончился вничью. Полегли почти все легионеры, равно как и враги. Мы с Кримхильдой решили прорываться. Враги того и ждали. Только мы вышли из-за деревьев, засвистели стрелы. Нам пришлось вернуться в укрытие. Ситуация казалась патовой.

С линкора спустили еще одну шлюпку. Легионеры сошли на берег и — наконец-то! — прочистили дорогу к нам. Какое счастье после всех мытарств увидеть пред собой вооруженного мужчину, который отдает честь и называет "сиятельством" не с издевкой, но с искренним благоговением!

Я радовалась рано. Мы уже были в шлюпке, как на берегу возник новый отряд варваров. Враги, недолго думая, принялись поливать нас стрелами. Минуту спустя им пришлось ретироваться от теплового луча. Но этой минуты хватило, чтобы поразить многих легионеров, бывших с нами в шлюпке. Оставшиеся в живых гребли что есть мочи. Меня положили на дно и накрыли чьим-то телом.

И это было не самое страшное. С другого конца леса выехал еще один отряд. А излучатель на линкоре был один, и ствол излучателя не мог быстро менять прицел. К счастью для нас, на борту имелись также пушки. Пять орудий выстрелили одновременно… нужно отдать под трибунал бездарных канониров! Один снаряд свалился в воду невдалеке от нашей шлюпки. Волна настигла нас, шлюпка перевернулась, и мы очутились в ледяной воде…

Меня спасла Кримхильда. Сама не выплыла бы, да еще с больной ногой. Как это все закончилось, помню плохо. Вода повсюду… руки Кримхильды… она плывет и подбадривает меня, не позволяет утонуть… я снова чувствую ее руки… кто-то еще нам помогает… вокруг нас летают вражеские стрелы… но вот уже корабль… меня поднимают на палубу… я жива, и я среди своих!

Силы оставляли меня, но, помню, еще смогла сказать Кримхильде:

— Признаюсь, нынче утром я решила для себя, что вам не быть нарбоннской герцогиней. Но эти варвары… они позволили себе глумиться надо мной… над нами… принудили скрываться… стреляли в нас… в меня, в Юстину, желая смертью поразить! Спустить такое выше моих сил. Я отомщу! А вы… вы взойдете на престол Нарбонны, герцогиня, клянусь…

Поклясться кровью Фортуната не успела: довольно и того, что я уже перенесла в тот страшный день.

Глава семнадцатая, в которой читатель убеждается, что умные люди имеют обыкновение мыслить одинаково

148-й Год Кракена (1786), ночь с 30 апреля на 1 мая, Галлия, Нарбонна, подвал во дворце герцога

Последний оставшийся в живых врач-амориец висел на пыточном колесе. Несчастному не довелось умереть, как его коллегам, смертью героя — боги назначили ему конец мучительный и позорный, и конец этот неумолимо приближался.

Обезьяноподобный мастер заплечных дел выплеснул на страдальца ведро воды. Врач очнулся и издал приглушенный стон. Молодой Варг попытался заглянуть в глаза этого человека. Это удалось ему, но в глазах супостата победитель не обнаружил осмысленного выражения. Да и как сохранить рассудок, когда сломаны ребра, вывернуты руки, а стопы напоминают горелые головешки?..

— Он так и не признался? — спросил Варг у палача.

— Нет, мой государь, — хмуро процедил тот и невольно бросил опасливый взгляд на третьего присутствующего в пыточном подвале.

Могло показаться странным, почему верзила-палач сторонится этого тщедушного человека, явившегося вместе с новым государем. Спутник Варга с ног до головы был укутан в непроницаемый черный плащ с капюшоном, который оставлял открытым лишь острый подбородок. Лица этого человека палач не видел, но ему отчего-то казалось, что под капюшоном скрывается неизвестный Ужас…

Читателю нетрудно понять чувства варвара: третьим в пыточной был Януарий Ульпин.

— Он утверждает, что не убивал герцога, — пробурчал Варг. — И я склонен ему поверить: если б было иначе, он бы уже сознался.

— А я бы на твоем месте не торопился с выводами. Вы зашли не с того конца, — тихо сказал Ульпин; от звуков его голоса у палача пробежали мурашки по коже.

— Что ты имеешь в виду?

— Для людей, подобных этому врачу-лазутчику, клятва Гиппократа — пустые слова в сравнении с клятвой Гарпократа. Как ты полагаешь, отправила бы их София во вражеский лагерь, не будучи уверенной в их абсолютной надежности?! Этого человека перед отправкой в Нарбонну подвергли психокодированию. Неудивительно, что он молчит под пыткой.

— Зачем ты мне это говоришь? По-твоему, он утаивает правду?

— Ты хочешь, чтобы его допросил я?

Варг вздрогнул. Подсознательно он был рад увериться в невиновности врачей, а значит, и Софии Юстины. Любопытство пересилило. Взяв себя в руки, он согласно кивнул.

Януарий выпростал исхудалую руку из-под плаща и сделал ею несколько замысловатых движений перед лицом врача. И хотя рука не коснулась тела, страдалец конвульсивно вздрогнул и застонал, как от боли.

— Кто ты? — негромко спросил Ульпин.

— Никандр Лисма, плебей из Темисии, врач Императорской клиники внутренних болезней, магистр медицины, — срывающимся голосом ответил мученик.

— Это мы и так знали, — буркнул Варг.

Януарий бросил на него сумрачный взгляд, затем тощая рука повторила пассы у лица мученика.

— Не надо! — вдруг отчаянно завопил Никандр Лисма. — Оставьте мою дочь! Она еще совсем ребенок!

Варг почувствовал, как на голове начинают шевелиться волосы. Он скосил глаза в сторону, на палача. Того сотрясала нервная дрожь.

— Ответь мне, зачем ты прибыл в Нарбонну? — спросил Януарий.

— Чтобы убить герцога Круна, — на едином дыхании выпалил несчастный.

— Ты сам хотел его смерти?

— Нет, мне приказали.

— Кто?

— Ее сиятельство София Юстина…

— О, нет! — простонал Варг.

Ульпин бросил на него быстрый взгляд и спросил врача:

— Ты сейчас говоришь правду или лжешь?

— Клянусь Творцом-Пантократором и всеми аватарами, я не лгу… Только не терзайте мою дочь, пожалуйста!

— Причем тут его дочь? — шепнул Варг Януарию.

— Ему кажется, что его дочь у нас в руках, — ухмыльнулся молодой Ульпин.

— А где она на самом деле?

— Почем я знаю? Я просто вызвал из его памяти ее образ и снабдил этот образ своими комментариями…

Варгу было не по себе. Ульпины могли называть все это "наукой", но здесь, в этом мрачном пыточном подвале, варвару казалось, что он присутствует при самом гнусном чародействе… достойно ли рыцаря узнавать правду посредством черного колдовства?..

— Мы оставим твою дочь в покое, если ты ответишь на мои вопросы, — сказал Януарий.

— Да, да! Спрашивайте, я все скажу, все!

— Твои коллеги, другие врачи, которые были здесь, — им София Юстина также приказала убить герцога Круна?

— Да.

— Каким образом?

— Нам надлежало отравить его.

— Какие яды вы использовали?

— Мышьяк, силициум, висмут и травы.

— Назови мне эти травы.

— Я их не знаю… Травы готовил другой. Он умер.

— Ладно. Тогда скажи, была ли у герцога Круна язва желудка. Ты это должен знать как гастропатолог.

— Да, я знаю. Никакой язвы не было. Еще четыре месяца тому назад герцог был абсолютно здоров.

Януарий и Варг переглянулись. "Ну, что мы тебе говорили!", — прочитал Варг в глазах молодого Ульпина.

— Итак, вы отравили его, — сказал Януарий.

— Да.

— А зачем был сделан надрез на животе?

— Герцог слишком долго не умирал…

— Нн-неттт! — взревел Варг.

Горечь и отчаяние заполонили его душу, он более не мог контролировать себя. Пальцы сложились в железный кулак, он взметнулся и со всей силы ударил страдальца по лицу. Никандр Лисма издал прощальный хрип и обмяк. Ульпин покачал головой.

— Мы еще не все узнали.

— Так оживи его, колдун, я думаю, ты это можешь! — прогремел Варг.

— Нет, не могу, — спокойно произнес Януарий. — И даже мой отец не может. Прошу тебя, не оскорбляй нас. Ты сам хотел добиться правды. Я для тебя ее добился — так чем ты недоволен?

— Да будь она проклята, эта ваша правда!

— Я полагал, ты сильный человек, — усмехнулся еретик. — Неужели я ошибся?

Варг вонзился в него ненавидящим взглядом. Януарий бесстрастно выдержал этой взгляд. Варг первый отвернулся и прошептал:

— У тебя нет души, Ульпин.

— Ты ошибаешься, мой благородный друг. Моя душа свободна, и в этом мое счастье и мое преимущество перед тобой. Моя душа не бегает от страшной правды, как твоя.

— Будь проклята эта женщина, — со злостью произнес Варг. — А я еще испытывал к ней уважение! Сколь был наивен я!

— Мы тебя предупреждали.

— Да… Благодарю тебя, Ульпин… мой друг! Ты мне открыл глаза. Клянусь молотом Донара-Всеотца, я больше эту женщину-змею не уважаю… я ее ненавижу, ее, убийцу моего отца!

— Ну и напрасно, — заметил молодой Ульпин. — Ненависть — обоюдоострое чувство. Она хороша для обычного врага. Ненависть незаменима в ратном поединке. Но в поединка умов ненависть вредоносна. Она затмевает рассудок и заставляет совершать ошибки. Вот тебе последний пример: если бы твои бароны не унизили Софию, она, возможно, сегодня была бы в твоих руках. Хотя нет, вряд ли она сдалась бы варварам…

— Юстина просчиталась, — процедил Варг. — Она рассчитывала посадить на престол Кримхильду, а герцогом стал я!

— Ты глубоко заблуждаешься, если мнишь себя победителем. По-моему, когда ты сидел в темнице, твое положение было куда более завидным: тогда ты еще мог рассчитывать на благосклонность Софии. Нынче — нет.

Варг нахмурился.

— Я это понимаю. Война объявлена. Юстина не угомонится, да?

— Разумеется, — кивнул Януарий. — Политика отошла на второй план. Речь идет о чувствах. Ты дал ей пощечину — ей, сиятельной княгине, которая привыкла добиваться своего. Это смертельное оскорбление она попытается смыть твоей кровью и кровью твоих подданных.

— Мы будем защищать нашу свободу. Юстине не сломить нас.

— Не говори за всех. Самообман опасен.

— По-твоему, что она предпримет?

Ульпин ненадолго задумался и сказал:

— Я бы на ее месте попытался немедленно подавить мятеж и возвратить Кримхильду на престол. Если это случится, София представит твой мятеж не более чем беспорядками, обычными для варварской страны, когда там меняется власть. Не забывай, на линкоре "Уаджет" еще остались морские пехотинцы, не менее когорты. Плюс бортовые вооружения.

— Легионеров не боюсь, — уверенно заявил Варг. — Ты говоришь, не менее когорты? У меня ратников впятеро больше! Наше численное превосходство и наша вера в свободу покроют их перевес по качеству. А вот насчет вооружений корабля… послушай, друг, а вы с отцом не можете мне подсобить?!

Януарий наклонил голову в знак согласия.

— Мы думали об этом. Прежде всего о том, как нейтрализовать эфиритовую пушку.

— Да, да! Проклятый луч вчера спалил три десятка моих воинов! Нельзя ли отключить его?

— Боюсь, что нет… Мы попытаемся использовать иной способ.

Однако в подробности молодой Ульпин вдаваться не стал.

— Я поспешу к отцу, в пещеру, — сказал он. — Не нужно, чтобы твои люди увидели нас вместе.

Тут он вспомнил о палаче, который невольно стал свидетелем сугубо доверительного разговора. На самом деле верзила-палач даже не пытался вдумываться в суть беседы нового герцога и этого, по всему видать, могучего колдуна. В тщетной надежде, что о нем забудут, заплечных дел мастер забился в угол.

Януарий приблизился к нему и воздел руку. В руке ничего не было, но палач затрепетал от ужаса.

— Эй, погоди! — вмешался Варг. — С чего ты взял, что можешь убивать всех, кого ни попадя?! Меня сперва спроси!

Молодой Ульпин рассмеялся.

— А ты с чего взял, что я его убью? Как будто я не понимаю, сколь тебе как герцогу полезен человек его профессии!

Януарий заставил палача посмотреть себе в глаза.

— Ты меня не видел. Ты меня не помнишь. Ты меня не знаешь. Ты никого сегодня не пытал. Ты ничего не слышал. И герцога тут не было. Ты спал всю ночь. Ты засыпаешь! С восходом солнца ты проснешься…

Когда палач уснул, Януарий обернулся к Варгу и сказал:

— Прикажи своим людям убрать труп Лисмы. Вернее, нет, пускай его доставят к нам.

— Зачем? — вырвалось у Варга.

— Для научных изысканий, — загадочно улыбнулся молодой Ульпин.

***

148-й Год Кракена (1786), утро 1 мая, Внутреннее море у берега Нарбоннской Галлии, борт линкора "Уаджет"

Княгиня София Юстина полулежала на широкой софе в большой каюте, которую раньше занимал командующий. В настоящий момент контр-адмирал Септимий Доламин, командующий линкором, стоял перед Софией и докладывал обстановку. Помимо названных аморийцев, присутствовала Кримхильда, свергнутая герцогиня нарбоннских галлов, — она сидела в кресле подле ложа Софии.

— …Итак, ваше сиятельство, нам следует признать, что мятежникам удалось захватить контроль над столицей герцогства, — заключил Септимий Доламин.

— Как вы считаете, адмирал, сколь значительными силами они располагают?

— Судя по наблюдениям с линкора, речь может идти о войске численностью от двух до четырех тысяч человек. Более точные данные получить пока невозможно.

— Я так и думала, — проговорила София Юстина. — Солдаты вашего отца, герцогиня, присоединились к войску узурпатора.

"А это, в свою очередь, означает, что нам не удастся спровоцировать гражданскую войну, — еще подумала она. — Придется тебе, подруга, въезжать в Нарбонну на наших штыках. И опять мы будем выглядеть интервентами! Это печально, но неизбежно. Я не могу отступиться от тебя сейчас, когда твои враги жестоко унизили меня, а ты спасла мне жизнь".

— Негодяи, — прошипела Кримхильда. — Я их казню, подлых изменщиков, клянусь богами!

Аморийцы сочли за лучшее пропустить последнюю фразу незадачливой герцогини мимо ушей и продолжили разговор между собой на патрисианском сиа. Уяснив ситуацию, княгиня сказала:

— Следует немедля высадить десант морской пехоты и дать решительный отпор мятежникам, пока они приходят в себя после так называемой победы.

— У меня от когорты осталось не более пятисот человек, — ответил командующий.

— Этого вполне достаточно, адмирал. Или вы сомневаетесь в победе наших доблестных легионеров над зарвавшимися петухами[53]?!

Септимий Доламин нахмурился и с выражением заметил:

— Эти, как вы выражаетесь, зарвавшиеся петухи уже уничтожили более полутора сотен моих солдат!

— По-вашему, ваши солдаты пали напрасно?

— Никак нет, ваше сиятельство. Они спасали вашу жизнь. Однако если бы вы послушали меня вчера, вашей жизни ничего бы не угрожало, а мои солдаты сохранили бы свои жизни…

— Ne sutor supra crepidam[54], — ледяным тоном промолвила София. — Я сделала то, что обязана была сделать, и не вам судить мою политику.

— Так точно, ваше сиятельство. Я воин. И мне дороги жизни моих подчиненных, таких же солдат императора, как я. Поэтому я не позволю бросать их в огонь брани, точно дрова в печку!

Теперь нахмурилась София. Она устремила на командующего суровый взгляд и отчеканила:

— От вас не требуется принимать решения, контр-адмирал. Вам надлежит выполнять то, что я приказываю. У вас есть час для подготовки операции. Можете быть свободны.

Сказав так, она прикрыла глаза.

— Я этого не сделаю, — процедил Септимий Доламин.

София Юстина открыла глаза — в них было удивление.

— Это что, бунт? Вы забываете, кто я?!

— Никак нет, ваше сиятельство. Это вы забываете, что я не ваш слуга!

Княгиня рассмеялась; новая ситуация огорчала бы ее, если бы не казалась столь забавной.

— Я министр имперского правительства, меня назначил сам Божественный Виктор — а вы кто такой, сударь?!

Командующий призвал все свое мужество и ответил:

— Вы не мой министр, ваше сиятельство. Я исполняю приказы военного министра, а не министра колоний!

Она улыбнулась.

— Похоже, я переоценила вашу сообразительность, контр-адмирал. Сколько вам лет?

— Сорок пять, ваше сиятельство.

— Рада это слышать. Выходит, у вас еще десять лет до отставки по возрасту. Так вот, милейший, я вам устрою перевод по службе. Не пройдет и суток, как вы получите приказ военного министра. Куда бы вас назначить на эти десять лет?! Как вы смотрите на должность помощника капитана на сторожевике где-нибудь в районе Экваториальной Африки?

Септимий Доламин побледнел.

— Вы мне угрожаете, ваше сиятельство?

— Я требую от вас повиновения!

— Мне нужно связаться с моим командованием в Темисии…

— Нет! Я запрещаю! Иначе вы пойдете под трибунал за нарушение секретности операции.

— Подпишите письменный приказ. Без приказа…

София Юстина не стала сдерживать смех:

— О каком-таком приказе вы толкуете, сударь? Разве не вы только сейчас сказали, что я не ваш министр?! Как я могу писать для вас приказы?

"Она просто издевается, — с горечью подумал командующий. — Если я не послушаюсь ее, она меня уничтожит, а если послушаюсь, вся ответственность за ее затею все равно ляжет на меня! Что же остается?.. Vincere aut mori?[55]".

— Но это явное превышение полномочий, госпожа министр!

"Недоумок, — отметила для себя София, — где тебе знать, каковы мои полномочия?".

— Вы утомили меня, капитан, — сказала она, намеренно понижая ранг командующего. — У меня вывихнута нога, и врачи назначили мне покой. Ступайте, и если я пойму, что вы саботируете мои распоряжения, военный министр отдаст вас под трибунал по статье за содействие врагам Империи. На вашем месте я сделала бы все, чтобы к исходу дня мятежники были разгромлены. Когда десант будет снаряжен, пришлите ко мне командира когорты. И не забудьте подготовить излучатель. У вас есть еще ко мне вопросы?

— Никак нет, ваше сиятельство!

Контр-адмирал Септимий Доламин отдал министру честь и покинул каюту. Княгиня София Юстина устало улыбнулась и сказала герцогине Кримхильде по-галльски:

— Не беспокойтесь, дорогая: он лишь в политике слабак, а в ратном деле знает толк; Империя не держит бесталанных адмиралов.

Глава восемнадцатая, из которой читатель узнает, каким образом аморийцы и варвары иногда воюют друг с другом

148-й Год Кракена (1786), 1 мая, Галлия, окрестности Нарбонны

Галлы не препятствовали высадке имперского десанта. Предупрежденный насчет возможных намерений Софии Юстины, Варг поджидал противника на северной стороне поля Регинлейв. Поле лежало немного в стороне от дороги, связывающей порт и город, в ложбине; вид с моря на Регинлейв загораживала холмистая гряда, так что мятежники могли чувствовать себя в относительной безопасности от лучей эфиритовой пушки линкора. В относительной — ибо, в отличие от поля, дорога в город простреливалась на всем протяжении. В случае разгрома отступающие в свою столицу варвары могли быть добиты огнем с корабля, а в случае победы эта победа могла быть попросту отнята. Варг полагался на третий вариант, в котором он одерживает победу над людьми, а его друзья Ульпины — над машиной.

Генеральное сражение представлялось ему неизбежным. Кто бы ни вышел победителем, он или сестра, победитель получал всю власть в Нарбоннской Галлии. Кримхильда, а вернее, ее хозяйка, не может сдаться, даже не попытавшись подавить мятеж. Но и он, Варг, не может просто так уйти из Нарбонны: как объяснить отступление тысячам преданных воинов, которых он сам привел к победе? Нынче им предстояло закрепить эту первую и во многом случайную победу.

Три сотни тяжеловооруженных рыцарей он поставил в центре. Еще сотня, самые лучшие и надежные воины, была в резерве; ею командовал Ромуальд. Перед рыцарями располагались легковооруженные конники с мечами и пиками. По правому и левому флангу стояли лучники с большими луками; стрелы таких луков могли накрыть все пространство поля Регинлейв. За лучниками на флангах расположилась пехота; ее вооружение составляли короткие копья и мечи.

В качестве артиллерии Варг располагал восемью катапультами и тремя баллистами, причем одна из баллист была трофейной; когда-то ее захватил у аморийцев сам герцог Крун, а вот как она сохранилась во время мира, никто сказать не мог. Эта пружинная баллиста пребывала в идеальном рабочем состоянии; едва взглянув на нее, Януарий Ульпин заявил Варгу, что с ее помощью можно бросать ядра на расстояние до двух герм, и показал, как лучше всего перезаряжать эту баллисту. Вследствие такой неожиданной консультации пиетет Варга к молодому Ульпину еще более возрос, и вождь повстанцев уже задавал себе вопрос, существует ли какая-нибудь область, в которой спасенные им еретики могли бы дать слабину.

В полдень на южной оконечности поля Регинлейв показались имперские легионеры. Первый день мая выдался ясным, было светло и жарко; в то время как галльские рыцари парились в броне своих тяжелых доспехов, легионеры чувствовали себя вполне комфортно в замечательных мундирах из шкур немейского льва.

О последних следует сказать особо. Немейский лев, или сехмут, принадлежал к породе кабиров, то есть животных-мутантов, ставших таковыми под воздействием излучения Эфира. От обыкновенного повелителя зверей сехмут отличался большими размерами и необычайной свирепостью; достаточно заметить, что он был убежденный антропофаг и без человеческого мяса быстро утрачивал интерес к жизни.

Немейские львы обитают преимущественно в так называемом "Заповеднике мутантов" — ареале радиусом пятьсот-шестьсот герм, считая от места слияния новых рек Маат и Шу. Этот район, в отличие от окрестностей Мемнона, родины всяческих мутаций, богат пищей, водой, имеет удачный, особенно для подобных существ, климат. Обычной пищей немейским львам служат представители чернокожего населения федеративного государства Батуту, мауры; четвертая часть территории этого зависимого от Аморийской империи государства лежит как раз в "Заповеднике мутантов". Экзотическая охота на сехмутов является одним из самым опасных видов развлечения патрисианской знати. Они являются также наиболее примечательными животными зоопарков крупных городов Империи.

Однако основную ценность представляет шкура сехмута. Она славится необыкновенной прочностью, поэтому из нее, в частности, делают разнообразное военное снаряжение. Мундир, сшитый из немейской шкуры, подобен броне. В отличие от доспеха из стали, немейский мундир легок, как обычная одежда. Такой мундир считается исключительной принадлежностью аморийского воина; варварам, даже дружественным Империи, его носить не положено. Распространение немейских мундиров находится всецело под контролем государства. Несмотря на это, процветает контрабанда. При большом желании такой мундир можно купить у пиратов Эгейского моря; помимо желания, потребуется еще не менее империала за самый дешевый воинский наряд. И покупатели отыскиваются: тренированный воин в доспехе из шкуры немейского льва становится поистине непобедимым!

На битву с аморийцами Варг вышел именно в таком контрабандном немейском доспехе.

Еще интересно, что немейские мундиры доспехи подобны скоропортящимся продуктам: во-первых, они изготавливаются аморийцами по особой технологии, которая держится в секрете от варварского мира, а во-вторых, раз в месяц немейский доспех полагается облучать эфиром с помощью сложного устройства; вековечная мечта варваров заполучить это легендарное устройство так и остается мечтой, но без облучения замечательный мундир расползается по швам и превращается в обычную мешковину…

Легионеры двигались навстречу противнику сплошной коричневато-зеленой волной. Согласно аморийской традиции, сухопутные войска носили черные мундиры, по цвету покровительствующего ратному делу аватара Симплициссимуса; внутренние войска, или милисы, имели мундиры коричневого цвета, то есть цвета аватара Цербера; морские пехотинцы носили мундиры коричневато-зеленые, хаки, соответствующие покровителю мореходов аватару Кракену. Были, конечно, и подразделения других цветов, например, медицинские части, относящиеся к аватару Кентавру, носили серебристую форму, пожарные, "воины Саламандры", — оранжевую, строительные — желтую, по цвету Феникса, а вот отряды так называемой "священной милисии", то есть секретных служб, одевались в белое, цвет самого Творца-Пантократора.

Немейский доспех Варга был черным — внимательный читатель помнит, что в результате Выбора сыну герцога Круна выпал небесным покровителем грозный аватар Симплициссимус. Изображение причудливого существа, похожего одновременно на петуха, дракона и летучую мышь, красовалось на лицевой стороне кителя. Доспех, между прочим, был дорогостоящим — Варгу пришлось отдать за него три империала; совершена эта покупка была в глубокой тайне от Круна, незадолго до роковой встречи принца с Ульпинами в Нарбоннском лесу. На рукавах еще сохранились преторские нашивки с абрисом грозного аватара и тремя черными звездами о двенадцати лучах каждая.

Помимо кителя, в состав форменного немейского облачения входили маска Симплициссимуса на лицо, колготы, каска и сапоги. От каски и форменной обуви Варгу пришлось отказаться, так как они были малы, да и в китель он влез едва-едва. Сапоги на нем были тяжелые, с "галльскими шпорами", то есть шипами на каблуке. Вместо немейской каски Варг надел стальной рыцарский шлем конической формы, с пышным султаном конских волос. С наружной стороны шлем укрывала накладка из каучука — она защищала от разрядов аморийских электробластеров. Точно какие же каучуковые накладки предохраняли стальные доспехи других рыцарей.

Что же касается немейской маски Симплициссимуса, предназначенной для защиты лица, Варг решил ее не надевать: негоже, рассудил он, вождю свободного народа прятаться за личиной вражеского идола!

Как только все легионеры вышли на поле битвы, Варг приказал атаковать.

***

Из воспоминаний Софии Юстины

…В этот день все не ладилось с самого начала, словно небесные силы и люди нарочно объединились против меня.

Утро еще было ясным, однако днем над морем сгустился туман. Странно, не правда ли? Обычно туман бывает на рассвете, а днем рассеивается. Еще более странным было то, что белесое марево как будто тянулось к нашему кораблю; над берегом тумана не было вовсе, а с носа линкора уже к одиннадцати часам дня не было видно ни зги. Туман затруднял высадку нашего десанта. И все же я, по неопытности своей, не замечала в этом тумане значительной для нас проблемы — пока Септимий Доламин не объяснил мне, что туман, наряду с дождем и снегом, это, пожалуй, единственная серьезная помеха для эфиритового излучателя.

Меня уложили в кресло-каталку (сама передвигаться еще не могла) и отвезли на палубу, с тем чтобы я убедилась в справедливости слов командующего своими глазами. При мне включили луч, направив его к берегу. На берегу ничего не изменилось; насыщенный водной взвесью воздух вблизи корабля превращался в горячий пар. Капитан-инженер корабля объяснил мне, что в густом тумане тепловой луч растрачивает энергию на испарение частиц воды в воздухе и до цели если и добирается, то уже изрядно обессиленным, не способным эту цель поразить. Мне нелегко было смириться с поражением. Я приказала увеличить мощность луча. Из башни излучателя выдвинулась энергетическая рамка. Она сориентировалась на Эфир. Поскольку расстояние от Нарбонны до Мемнона составляло почти две тысячи герм, излучатель не сразу набрал максимальную мощность.

Военные оказались совершенно правы. Тепловой луч сжигал воду. Раскаленные потоки пара уносились в небо и, остывая, оседали на палубе корабля. Чтобы миновать ожогов, нам пришлось укрыться в башне излучателя. А на нарбоннском берегу вспыхивал сухой кустарник, только и всего… Врагам наш грозный излучатель в таком густом мареве был не опаснее "солнечного зайчика".

Командующий предложил мне перенести операцию хотя бы на один день. Природные аномалии каждый день не повторяются, говорил он и, исходя из опыта своего, заверял: завтра тумана не будет.

В отличие от командующего, я прекрасно понимала, что нынешний туман — никакая не природная аномалия; если нужно, он появится и завтра, и послезавтра; он будет появляться и окутывать наш корабль столько раз, сколько будет полезно Варгу и насколько хватит сил его поддерживать Ульпинам…

Вот так, еще перед началом игры, мятежники отобрали у нас важнейший козырь.

Однако я не стала отменять операцию. Несмотря на коварную уловку Ульпинов и численное превосходство бунтовщиков, мы по-прежнему превосходили их боевой выучкой и экипировкой; как известно, в немейских мундирах наши легионеры практически неуязвимы для оружия северных варваров. Кроме того, уловка Ульпинов фактически означала, что они заранее выдали свои карты и, занятые нейтрализацией эфиритового излучателя, не смогут преподнести нам другие сюрпризы.

Что касается моей подруги герцогини Кримхильды, она нисколько не сомневалась в нашей победе. Ее голова была занята составлением планов жестокой мести бунтовщикам и собственному брату — в первую очередь; Кримхильда мечтала предать Варга позорной казни через повешение, поскольку он сам отказался от чести умереть как рыцарь. Я не смогла удержать на корабле эту неистовую валькирию, и она высадилась на берег вместе с нашими легионерами. Герцогиня требовала подчинить легионеров ей, как законной государыне нарбоннских галлов, но я, разумеется, этого сделать не могла. Майору, командиру когорты морских пехотинцев, я наказала оберегать Кримхильду — как-никак, другой законной креатуры на герцогский престол у нас после смерти Круна не было. Еще я пообещала командиру когорты серьезное повышение по службе в случае успеха операции и разжалование в простые солдаты в случае ее неудачи.

Битва началась около часа пополудни. Нам — мне, командующему и его старшему помощнику — докладывали о ходе операции по видиконовой связи; у майора имелось портативное зеркало. Изображение и звук шли с помехами; возможно, эти помехи создавала холмистая гряда, отделявшая нас от поля Регинлейв, но не исключено, что и тут постарались гнусные Ульпины. Во всяком случае, мы имели возможность судить о том, как складывается военная ситуация.

Мятежники атаковали первыми. Залпом их катапульт и баллист убило троих легионеров и пятерых ранило. Это внушало нам надежды на скорую победу: если варвары настолько "эффективно" используют свою метательную артиллерию, что уж говорить о мечах и стрелах!

Мы не ответили на их первый залп. Оставшиеся от когорты четыре центурии надвигались на варваров обычным боевым порядком, четырьмя прямоугольниками по двенадцать легионеров в каждой шеренге; таким образом ширина шеренги составляла десять рядов.

Варвары выстрелили снова, на этот раз из дальнобойных луков и арбалетов. Майор докладывал нам, что туча стрел на мгновение заслонила солнце. По его оценке, атака лучников и арбалетчиков унесла не более десятка жизней.

Наши воины шли вперед, не обращая ни малейшего внимания на комариные укусы мятежников. В смятении враг открыл беспорядочную стрельбу из метательных машин, луков и арбалетов. Легионеры не обращали на нее внимания. Живые перешагивали через мертвых и неостановимо двигались вперед. Лишь однажды варварам удалось удивить нас, когда прямо в центр одного из прямоугольников упала разрывная бомба. Взрыв унес жизни пятнадцати человек. Контр-адмирал Септимий Доламин заявил, что выстрел, безусловно, был произведен из трофейной баллисты. За одно это я решила для себя отдать под суд наших инспекторов, полгода тому назад проверявших, согласно мирному договору, арсеналы герцога Круна. Неужели мой мужественный друг сознательно утаил от инспекторов этот давний трофей?.. Не верю!

Легионеры приблизились к мятежникам на расстояние в пятьсот мер, взяли в руки бластеры и по команде майора дали разряд. Лазоревые молнии прорезали воздух и поразили намеченные цели. Майор доложил, что наша первая атака взяла жизни как минимум сотни варваров. Дикари снова оросили воздух стрелами. Легионеры двинулись дальше.

В этот момент раздался сигнал с пульта правительственной связи. Нам пришлось отключиться от полевого канала. На экране зеркала в командном пункте возникло лицо кесаревича Эмилия Даласина. Я ожидала увидеть кого угодно, только не его. Лицо моего кузена было бледным и встревоженным. Он попросил военных ненадолго удалиться и, когда они исполнили его просьбу, сообщил мне новость: мой старший сын Палладий в тяжелом состоянии доставлен в Центральную клинику Фортунатов. Третьего дня мой сын, как предполагают врачи, слишком много купался в озере Феб и застудил ухо; развился отит, а поскольку ни сам Палладий, ни его отец, мой муж Юний Лонгин не обратили должного внимания на боль в ухе, воспаление передалось на мозг. Мой муж забил тревогу только тогда, когда у Палладия начались спазмы и резко поднялась температура. Кесаревич Эмилий тотчас подключился к этому делу, и, благодаря его вмешательству, Палладий уже через час после первого обращения угодил в руки лучших врачей нашего государства.

Несмотря на все заверения кузена, что худшее осталось позади, ни о чем другом, кроме сына, я думать больше не могла. К великому счастью для меня, у приемной мачты все еще висела правительственная аэросфера, на которой вчера рано утром я прибыла из космополиса.

Всего через полчаса после звонка кузена я покинула линкор "Уаджет", и моя аэросфера, набрав предельную скорость в пятьсот герм в час, понеслась на юго-восток…

***

Из "Походных записок" рыцаря Ромуальда

…Самое лучшее у амореев — это как они наступают. Зрелище не для слабонервных! Представьте себе аморейского морского пехотинца: на двух ногах и о двух руках, но весь коричнево-зеленый, в круглой каске, обтекающей голову, так что она кажется лысой, и в личине, живописующей поганого спрута с бессчетными щупальцами! Словно и не люди вовсе, а какие-то морские твари, вышедшие на берег. Стреляешь в них — из лука, из арбалета, из духового ружья — а им хоть бы что! Если повезет угодить стрелой в глаз, легионер упадет. И ничего! Остальные знай себе идут на тебя, как будто ничего не случилось. И вдобавок у тварей за поясом электробластер, у бедра — кхопеш, а у офицеров ихних — еще и огнемет за спиной!

С ними главное — не испугаться и не побежать. Унять дрожь в коленках и припомнить, что это не чудовища, а люди. Если ты не испугался и не побежал, ты уже почти их победил. Чем ближе они к тебе, тем ты сильнее. Лучшие их бластеры бьют с пятисот мер, но плохо. Поэтому им приходится сокращать дистанцию. С трехсот мер удачный выстрел из бластера может тебя поджарить, особливо если ты не прикрылся каучуком и не прикрыл коня. А ты не жди, когда они тебя поджарят — рви с места и скачи врагу навстречу!

Тут нужно знать момент. Если амореи слишком далеко, скакать рано: они увидят, как ты скачешь, успеют достать свои огнеметы и накроют тебя пламенем прежде, чем ты к ним доскачешь. Тут уж никакой каучук не поможет. Чересчур близко подпускать их тоже не след: во-первых, они успеют поразить многих наших из бластеров, да и из огнеметов тоже, а, во-вторых, на близком расстоянии не всякий конь тебя к ним понесет, потому что воздух округ них становится как во время лютой грозы, это от разрядов электробластеров. Сам дивлюсь, как амореи таким воздухом дышать умудряются! Ну так вот, если конь успеет разогнаться, потом его уж скверным воздухом не остановишь.

Герцог подпустил легионеров на четыреста мер и дал сигнал к атаке. Наши легковооруженные конники сорвались с места и что есть силы помчались на врага. Им приходилось вилять по полю, ускользая от разрядов. Амореи уже начали навострять свои огнеметы. К счастью для нас, огнеметы не могут стрелять с руки; чтобы подготовить такую пушку к бою, нужно сперва снять тяжелый ствол со спины, поставить его на штатив и подсоединить трубку к баллону с горючей жидкостью, что остался за спиной. На это даже у самых проворных уходят драгоценные минуты; дело наших конников успеть добраться до огнеметов прежде, чем они начнут стрелять.

Ура! Наши успели. Первым делом наши конники атаковали огнеметчиков. Тяжелые пики, каждая длиной в пять мер, взвивались в воздух и поражали либо самого огнеметчика, либо его пушку. Разбитый огнемет уже не опасен.

Ясное дело, враги не стали ждать, пока мы их лишим самого грозного оружия. Они образовали "черепаху", то есть живой щит вокруг огнеметчиков. Нашим конникам приходилось растрачивать пики на всякую мелкоту. Не забывайте, что в это время легионеры палили из бластеров. Я был на холме и видел это, я видел, как наши мрут, точно мухи, один за другим… и все же наши добились своего: ни один огнемет не выстрелил пока!

Освободившись от пик, наши конники атаковали врага мечами. Рубить обычными клинками немейский доспех способны только настоящие мужчины. Наконец наши полностью смешались с амореями, и завязался ближний бой. В ближнем бою бластер — больше помеха, нежели подмога. Поэтому амореи запрятали бластеры и стали драться кхопешами.

Мы, галлы, к этим кривым, как змеи, клинкам испытываем презрение и отвращение. Иное дело меч, прямой и честный клинок рыцаря. А кхопеш — оружие хотя и маленькое, и невзрачное на вид, но коварное и подлое, как сами амореи. Нужно признать, легионеры навострились владеть своим подлым оружием, как иной наш рыцарь двуручным мечом не владеет. Со стороны посмотришь и не поверишь собственным глазам: вот лишь блеснуло лезвие, а самого змеиного клинка не видно, так он быстр, и следом твой товарищ падает со вспоротым животом! Либо, как с кавалерией, падает конь, а вместе с ним и всадник; там, на земле, легионер его и добивает.

Понятно дело, герцог не стал ждать, когда противник перебьет иль перережет всех наших конников. Только амореи отвлеклись на ближний бой, к ним устремились тяжеловооруженные рыцари; мой господин сам возглавлял их. Следом за рыцарями побежали пехотинцы.

И тут враг показал свою истинную силу. Оказывается, основные огнеметы были спрятаны в глубине их атакующих квадратов, а те, которые мы видели, были муляжи для отвода глаз! Противник подпустил рыцарей на расстояние примерно в полсотни мер, затем строй легионеров стремительно распался, и почти сразу навстречу герцогу и его рыцарям ударила струя пламени, за ней другая, третья и четвертая!

С холма я наблюдал, что сделал герцог. Он успел метнуть скакуна в сторону и так избежал убийственного пламени. Не все его соратники оказались столь же проворны. Это было жуткое зрелище: люди, которых я знал и которых полагал своими друзьями, на моих глазах превращались в живые факелы, вместе с конями, метались по полю — и умирали в страшных муках…

Но некоторые пали как великие воители. Уже пылая во вражьем огне, эти рыцари из последних сил стремили коней в гущу аморейского войска. К несчастью, доспехи легионеров не горели, но все равно наши рыцари не напрасно пали: им удалось рассеять верный строй легионеров, внести смущение в ряды врага, а ведь дисциплина и порядок — это первое, чем побеждают амореи. Но порядок сохранить непросто, когда на тебя и на твоего товарища несется живой факел!

А огнеметы знай себе палили наших. Считай, почти три сотни рыцарей они вывели из битвы за считанные минуты. Покончив с рыцарями, взялись за пехоту. На моих глазах пылающие струи ложились на солдат, и те, не рыцари, но простые ополченцы, сыграли трусов: кто кинулся обратно, а кто припал к земле, как будто это против огня сильно поможет… Признаюсь, в тот момент мне показалось, что битву мы продули сразу!

Вы можете мне не поверить, но я скажу, что было дальше: всех спас великий герцог, он один. С уцелевшими рыцарями он сделал обходной маневр и вышел в тыл к легионерам. А огнеметы вмиг не повернешь назад; я видел сам, как это попытался сделать один легионер в погонах турмариона — и сломал штатив, и ствол его загремел на землю!

Амореи заметили отряд и подняли тревогу. В моего господина принялись палить из бластеров. Пустое дело! Одетый в немейский доспех герцог для врага неуязвим. Как сам Донар во плоти, он несется на легионеров. Вот он уже пред ними, его рука бросает пику, пика опрокидывает огнеметчика… Нет, мой господин не бросил пику — она опять в его руках! Он спешит поразить другого аморея с огнеметом — и поражает! Его спутники тоже не тратят времени даром. Их убивают, но и они убивают врагов!

На моих глазах происходит чудо: герцог собственноручно приканчивает троих огнеметчиков одной-единственной пикой! Еще четверых поражают другие рыцари. Но всему случается конец. Коня под герцогом убивают, но мой великий господин не падает наземь вместе со скакуном, нет, он ловко выпрыгивает из седла, успевая захватить с собой тяжелый двуручный меч. Вокруг него тотчас образуется кольцо из легионеров. Они пытаются подстрелить его из бластеров — он бросается на них, как разъяренный вепрь, гигантский меч работает как жернов, летят конечности, легионеры падают — а герцог невредим! Взяв в толк, что бластеры тут бесполезны, враги пытаются достать его кхопешами. Это уже опасно! Но господин мой не ждет, когда враги его достанут. Он принимается вращать мечом, а меч длиной в две меры: кто ближе подойдет, тот мертвец!

Герцог не только защищался. Решительной атакой он прорвал строй легионеров и устремился туда, где еще орудовал последний огнемет. Поразить цель было важно, поскольку огнемет не позволял вступить в бой пехоте. Раскидывая амореев, герцог добрался до этого огнемета. Это случилось молниеносно: мой господин ударил огнеметчика мечом в спину, через баллон с горючей смесью! Герцог тут же отпрянул, и вовремя — огнеметчик сам превратился в факел! Достойная смерть для того, кто привык поджигать других.

В это мгновение я услышал условный клич герцога: вы не поверите, но он еще умудрился не забыть обо мне и моем отряде! Я сорвался с места, и рыцари, которых государь поставил под мое начало, тоже устремились в битву. Пехотинцы увидали нас и уразумели, что вражьего огня больше не будет. С радостными криками они бросились за нами. Мы, свежие силы, неслись на подмогу герцогу, который один мужественно сражался посреди вражеского войска.

Легионеры тоже увидали нас. Вновь раздались разряды бластеров, но мы уж были слишком близко! Наша сотня обрушилась на врага, мы взметали пики и каждым точным ударом забирали жизнь уставшего легионера; другой рукой действовали мечом, и этот тяжелый меч тоже бил наверняка. Несильно спасают даже немейские доспехи, когда со всей силы в тебя вонзается клинок весом в добрые пять тысяч оболов[56]!

Следом подоспели пехотинцы, и началась настоящая сеча. Не подлый бой по аморейским правилам, когда имперские собаки просто расстреливают нас из своих чудо-пушек, а настоящее сражение, где каждый сам себе солдат. Нужно признать, и в таком бою легионеры выучкой сильнее нас. На каждый наш удар приходилось в среднем по два удара кхопешем, и почти все они оказывались смертельными. Пехотинцы били врагов копьями и мечами, но те проворно ускользали от ударов, возникали сбоку или за спиной и ловкими движениями перерезали шею либо, если это не удавалось, рубили нашим конечности. Короче говоря, на каждого убитого легионера в той сече приходилось по одному павшему рыцарю и четверым пехотинцам, которые тоже хотели победить…

Как и предсказывал мой господин, мы покрывали их выучку численностью, а еще больше — верой в правое дело. Любой из нас всей душой ненавидел проклятых имперских собак, явившихся на нашу землю, чтобы учинять здесь свои порядки. Амореи тоже ненавидели нас, ведь их всю жизнь обучали, мол, мы, варвары-язычники — не люди даже, а недочеловеки, полуживотные, которых можно убивать без всякого греха, не только можно, но и нужно, во имя торжества треклятой веры аватаров. Но мы их ненавидели стократ сильнее, чем они нас, поскольку они дрались по приказу, как безмозглые машины смерти, а мы сражались добровольно, за нашего великого вождя, который нес нам свободу от ярма врагов.

И наступил момент нашей победы. Это случилось, когда первый легионер показал нам спину. Увидеть аморея убегающим от варваров — непростое дело. Это позор для аморея. Уж если он бежит — взаправду его дело худо, а твое — напротив, ладно; считай, ты победил его!

За первым легионером последовали и другие: не все, но многие. Я вскоре понял, почему они бегут: бежали с поля боя те, у кого заряды в бластерах закончились, кто был ранен и в битве потерял кхопеш. Позорное бегство врагов придало нам новые силы. Согласно с волей герцога, мы не преследовали убегавших — пускай бегут! Зато оставшимся пришлось несладко!

Уже все наши силы участвовали в битве, и казалось, что победа не за горами… И тут как раз из-за горы мне привиделось чудное явление: одинокий воин на кауром жеребце мчался к нам со стороны амореев! Выглядел воин грозно и странно: грозно — потому что весь был в латах, кольчуге и панцире, а странно — потому что на его доспехах не было каучуковых накладок! Ужели он не боялся бластерных разрядов?

Как видно, не боялся! Мы приветствовали храброго рыцаря восторженными криками. А он молниеносно подлетел к амореям сзади… но что это?! Безымянный рыцарь пронесся мимо врагов и налетел на нас! Я едва миновал сокрушающего удара его полутораручного меча. Мой друг Рагволд пал, пронзенный в самое сердце. Мы еще не успели придти в себя от такого вероломства, как этот свирепый рыцарь поразил еще двоих. Сотворив это, он издал какой-то непонятный клич. Но я не стал медлить более. Яснее ясного, тот рыцарь был наш враг, и надо было поразить его. Я бросился за негодяем.

Конем владел он выше всех похвал. Мы вырвались из битвы: я, он и еще трое моих друзей, которые решили покарать предателя. Мы гнали его, а он уходил от нас по кругу; я не улавливал смысла в его тактике. Внезапно черный рыцарь развернул коня и поднял забрало шлема.

Сам удивляюсь, как в тот момент с седла не свалился. Это была женщина, родная сестра герцога, Кримхильда! Мы опешили, а она, наслаждаясь нашим изумлением, прокричала:

— Ну, гнусные ублюдки, кто из вас захочет первым со мной сразиться?!

Мы не знали, что предпринять. Сражаться с дамой недостойно рыцаря. Это понятно всякому. Но была ли эта женщина дамой?! Она предала нас, связавшись с амореями. Сверх того, только что она подло убила троих наших. Уже за это последнее стоило забыть, что она дама!

Мой друг Аскольд сообразил скорее, чем я. Он издал гневный рык и бросился на Кримхильду. Она спокойно ждала, когда он приблизится. Подлетев к ней, рыцарь, видать, стушевался… непросто нашему брату поднять меч на женщину, особливо на такую красавицу, как сестра моего господина! Знай она свое место, не было бы ей цены. Увы, коварные амореи завладели душой Кримхильды…

Я увидел, как мой друг Аскольд сваливается с коня. А злодейка была совершенно невредимой! Он не упал еще, а Кримхильда пришпорила коня и понеслась на нас. И снова глупый стыд сковал наши сердца… она походя убила мечом молодого рыцаря Фемнира… и понеслась дальше!

Я вдруг понял, что не смогу ее убить. Как только убью одну женщину, сразу перестану быть рыцарем. Это нельзя: родился рыцарем — им и умри. Но как иначе остановить жестокую валькирию?!

Она неслась наперерез бегущим амореям. И вот она настигла их. Не слышал, какие слова она кричала им, зато я видел, как эти трусливые амореи повернули назад, воевать заново. А Кримхильда, обгоняя их, ринулась в гущу битвы — туда, где сражался ее брат, герцог.

Что творилось, не могу передать. Она ли это была, Кримхильда, или в самом деле свирепая валькирия в нее вселилась, как в герцога — Донар-Воитель?! Она орудовала мечом не хуже опытного рыцаря — где только научилась?! Не у амореев же, в самом деле!.. Она рубила наших воинов, а они только успевали от нее отлетать. Так она прочищала себе дорогу к брату. И чем ближе она к нему становилась, тем больше ненависти и злобы объявлялось на ее лице. То было зрелище не для робкого десятка!

Мой господин тоже ее заметил. Я оказался с ним рядом и успел приметить изумление на его лице. Понятно, как не изумляться, когда твоя сестра играет рыцаря и бьет твоих людей! Впрочем, дивился он недолго. На его устах взыграла ухмылка — а, скажу я вам, к тому моменту мой господин, залитый вражьей кровью, выглядел как сущий демон, так что представьте, какова была его ухмылка!..

А дальше странное случилось: герцог бросился бежать, как был пеший, так и побежал от конной валькирии! Она издала торжествующий крик и ринулась за ним вдогонку. Могу поклясться, вся битва замерла: и мы, и амореи во все глаза глядели, чем завершится схватка брата с собственной сестрой. Она неслась за ним, вопя, как оглашенная, и размахивая окровавленным мечом. А он бежал от нее, и, казалось, что у герцога вовсе нет оружия; куда делся его меч, я не ведал.

Она его скоро настигла. Вот взвился меч для рокового удара… У меня замерло сердце: неужели девчонка так запросто убьет великого государя?!

Внезапно герцог метнулся в сторону, затем назад, в его руке блеснул кхопеш — он полоснул чужим оружием по стременам… Кримхильда дернулась в седле… и не удержалась! На всем скаку лошадь унеслась вперед, а Кримхильда рухнула наземь. Нет, не рухнула, а приземлилась, словно кошка. Ну дает! Но герцог оказался тут как тут, он зашел со спины и повалил сестру на землю. Она трепыхнулась, попыталась выскользнуть… куда там, разве из объятий государя кто выскользнет, даже валькирия?!

Быстрыми движениями он обезоружил и повязал ее. Вы бы слышали, как она ругалась! Клянусь, у пирата заалели бы уши, если б он ее тогда услышал. По-моему, не осталось такого проклятия, которое она не обрушила бы на голову герцога. А он знай себе посмеивался!

Мой господин рывком поднял пленницу с земли. Наверно, хотел сказать ей что-то, но это бешеная волчиха вдруг извернулась и впилась в его кисть зубами, словно хотела откусить! Государь завопил от боли и неожиданности. Она вырвалась и побежала. Я видел, как лицо герцога перекосила гневная гримаса. Он в три прыжка догнал Кримхильду и снова повалил ее на землю. Не могу передать, как бешено она сопротивлялась. И откуда только в женском теле сыскалась такая сила?! Мы не решались помогать герцогу, боясь оскорбить его. Ему пришлось несладко, прежде чем она угомонилась в крепких путах и с кляпом во рту.

Об этой битве мой господин любил потом шутить, что следов от укусов сестриных зубов на его теле осталось больше, чем боевых шрамов.

Ну а дальше неожиданностей не случилось. Считай, после победы герцога над Кримхильдой битва даже не возобновлялась. Разгром легионеров был полным. Из пяти сотен остались в живых человек двадцать.

Государь проявил столь несвойственную его возрасту и воспитанию воздержанность, граничащую с мудростью. Никто из пленников убит не был. Мы даже не чинили над ними издевательств, как поступили бы они с нами, если бы победили. Государь всего лишь предложил им убираться восвояси.

— Я вас сюда не звал, и вы мне здесь не нужны, — спокойно сказал он легионерам.

Те вытаращили на него глаза. Понятно, им чудно слышать такое: их, амореев, галлы отпускают просто так! Не обращают в рабство и не просят выкуп, а просто отпускают восвояси — их, тех, у кого на счету не одна жизнь нашего воина! Воистину, им нас было не узнать! Побитые легионеры посовещались и попросили изволения остаться с герцогом. Это решение, в общем, было очевидным: всех их на родине мог ждать трибунал; как известно, Империя не жалует солдат-неудачников. А не будет трибунала — так немногим лучше всю оставшуюся жизнь ходить с метой человека, побитого и отпущенного восвояси "грязным галлом"…

Мой государь, с трудом сдерживая ликование, ответил согласием. Он давно говорил мне, сколь нужны ему легионеры, еще в бытность принцем. Они научат наших настоящему воинскому искусству. Только жаль, все эти люди, что в живых остались, — простые солдаты, плебеи, многого знать не могут; вот бы захватить в плен настоящего патриса, центуриона или самого майора, — тот бы мог немало рассказать!

Однако таковых не оказалось: патрисианский кодекс чести строго воспрещал патрисам, то есть наследникам Народа Фортуната, сдаваться в плен язычникам, то есть нам, и все патрисы предпочли пасть в бою; лишь один из них, последний, с нашивками центуриона, перерезал себе горло кхопешем, как только понял, что мы победили…

Интерлюдия вторая, в которой наши герои понимают, что не все еще потеряно, и заглядывают в будущее

148-й Год Кракена (1786), 1 мая, воздушное пространство над Внутренним морем, канал спецсвязи между правительственной аэросферой и линкором "Уаджет"

— Ваше сиятельство…

— А, это вы, командующий… Слушаю вас.

— Битва завершена, ваше сиятельство. Мятежники разгромлены.

— Не нужно меня щадить, контр-адмирал. Все ответы я читаю на вашем лице. Имейте же мужество сказать их словами!

— Я сказал правду, ваше сиятельство. Мятежники разгромлены. Кроме небольшого отряда рыцарей и двух-трех сотен ополченцев… Они и празднуют победу.

— Наши?

— С нашей стороны не вернулся никто.

— Никто?!!

— Так точно, ваше сиятельство. В битве с мятежниками пали все мои легионеры.

— О-ох… Продолжайте.

— Туман рассеялся, ваше сиятельство. Я готов сжечь этот проклятый город!

— Нарбонну?

— Да. Сожгу его дотла! Пусть мятежники знают, как праздновать победу над моими солдатами.

— Такое решение, если оно и будет принято, то не вами. И даже не мной.

— Но я имею право отомстить грязным варварским собакам за моих солдат!

— Отставить, сударь! Не уподобляйтесь варварам, возьмите себя в руки. Мне, женщине, как-то неловко призывать к этому вас, мужчину, военного, адмирала. И это тогда, когда в Темисии, возможно, умирает мой сын, мой первенец и наследник…

— Виноват, ваше сиятельство…

— Я хочу увидеть герцогиню Кримхильду.

— Это невозможно. Узурпатор захватил ее.

— Что?!!

— Она сама виновата, она…

— Вы идиот, Септимий Доламин! С этого нужно было начинать! О, Творец!.. Как такое могло случиться?! Вы хотя бы понимаете, что это значит?!! Мы потеряли нашу единственную креатуру на престол Нарбонны! Теперь Империи иного не остается, как просто превратить Нарбоннию в наш экзархат, а ведь я Круну… Вы совершенный идиот, Септимий Доламин!

— Пошли к Эребу вы, сиятельство! Довольно мне оскорбления терпеть от вас… вы, глазом не моргнув, сожгли в огне чужой войны шестьсот моих солдат и горюете о какой-то варварской девчонке!

— Я уничтожу вас, Септимий Доламин. Вы проиграли битву — и вас ждет расплата.

— Вы проиграли, а не я!

— Я проиграла? Я?! Вы меня смешите! Вижу, в вас ума совсем не осталось. По-вашему, потеряв всего одну когорту, я уже проиграла? Это я-то, София Юстина! Когда мне будет нужно, я одержу победу. Но уже без вас. Вопросы есть?

— …Еще один, ваше сиятельство. Кому мне передать дела?

— Вы в самом деле решили поступить, как подобает поступать патрису?

— Так точно.

— У вас есть сын, если я не ошибаюсь.

— Не ошибаетесь. Он заканчивает Академию Генштаба.

— Ваш сын ее успешно закончит и получит достойное место во флоте.

— Я хочу умереть, зная, что мой сын не будет стыдиться своего отца…

— Хорошо. Я что-нибудь придумаю. Посмертной славы вам не обещаю, адмирал, но и поношений… полагаю, их тоже не будет!

— Благодарю, ваше сиятельство.

— Простите и вы меня, адмирал. Это политика. Увы, политика часто бывает несправедливее войны…

— Конечно. Я буду молить о вас богов. Не каждому солдату императора суждено принять смерть из-за прихоти такой красивой женщины, как вы, княгиня София…

— Ох, ничего-то вы не поняли!

— Понял. А впрочем, это уже неважно… Да будут боги благосклонны к вам. И к вашему сыну Палладию.

— Думаю, он будет жить. Прощайте, адмирал. Я также помолюсь о вас великим аватарам.

— Прощайте, ваше сиятельство…

***

148-й Год Кракена (1786), 5 мая, Галлия, пещера Гнипахеллир

Из дневниковых записей Януария Ульпина

…Герцог явился к нам на рассвете. Сказать, что он выглядел плохо — значит ничего не сказать. На нем не было лица. Все то время, что минуло со дня битвы, мы не беспокоили его, и делали это вполне сознательно: наш благородный друг обязан был сполна почувствовать бремя власти и ответственности. Без нашего участия.

Мы знали, разумеется, что его тревожит. Первомайская победа явно была пирровой. Чтобы справиться с одной-единственной когортой, молодому герцогу пришлось пожертвовать жизнями более чем трех тысяч преданных ему людей. А если прибавить события горячего апреля, можно с уверенностью утверждать, что наш благородный друг остался править в государстве без армии, без знати, без казны. Он это понимал. Со дня на день герцог ждал новой интервенции. Когда второго мая с рейда порта исчез линкор "Уаджет", герцога это нисколько не обрадовало. Он был уверен, что София снарядит против него по меньшей мере преторию морских пехотинцев, и против этой силы он уже не выстоит…

Наш благородный друг не знал, как знали мы, что Софии Юстине не до него нынче. Она дни и ночи пропадает в Центральной клинике Фортунатов, не отходя от сына ни на шаг. Умница! Это для нее лучший способ замять нарбоннский скандал — да разве кто посмеет обвинить в политических просчетах страдающую мать?! Даже плебеям Корнелия Марцеллина и то не хочется прослыть хладнокожими циниками. Вдобавок София обезоружила критиков, подав в отставку с поста министра колоний, правда, не в связи с неудачей в Нарбоннской Галлии, а якобы из-за тяжелой болезни Палладия. "Растроганный" отец, первый министр, не посмел удовлетворить прошение дочери и взамен отставки предоставил ей месячный отпуск… Мы убедились, в который уже раз, в умении нашей врагини устраивать душещипательные фарсы, виртуозно ускользать от ответственности, да при этом выглядеть святой и героиней в глазах слезливой аморийской публики!

Первый министр Тит Юстин выступил вместо нее перед плебейскими делегатами. Как и следовало ожидать, высокородные Юстины свалили всю свою вину на стрелочников. Главными виноватыми оказались: само собой, Варг, как вожак мятежников; Кримхильда, ибо не сумела удержать вверенную ей власть; покойный командир когорты, оказавшийся бездарным военачальником; наконец, посол Луций Руфин, также покойный, за то, что допустил мятеж. Обычное дело в "Богохранимой" Амории: dat veniam corvis, vexat censura columbas[57]. Сенатор Марцеллин молчал, забившись в угол, и не возражал, когда в газетах откровенно поносили его выдвиженца Луция Руфина. Сенаторская дочка Доротея, беременная ребенком герцога, была при отце, благодаря хитрости Софии, собственной глупости и глупости Варга…

Политические дрязги в имперской столице означали для молодого герцога важную передышку. Мы постарались втолковать это ему. Мы объяснили, как, по нашему мнению, лучше всего использовать эту передышку и что она может дать делу свободы. Герцог внимательно, я бы даже рискнул сказать, с благоговением, выслушал нас, и настроение у него заметно улучшилось.

— …Нынче же казню Кримхильду, — сказал он в завершении разговора.

— Это будет грубейшей твоей ошибкой, благородный друг, — тотчас отозвался отец.

Варг опешил. Он никак не мог привыкнуть к извилистому ходу наших мыслей, но уже начинал понимать, что мы с отцом ничего не говорим и не делаем просто так.

— Если ты казнишь сестру, сам сотворишь из незадачливой герцогини святую мученицу, — пояснил отец. — Тебя все будут обсуждать и осуждать, от императора амореев до лесного разбойника. Первому ты бросишь наглый вызов тем, что казнишь архонтессу, которую он назначил править в Нарбонне, а второй потеряет к тебе уважение, так как рыцарю-победителю надлежит быть великодушным к женщине, к родной сестре…

— Какая ж мне она сестра, какая женщина, — загремел герцог, — когда она меня убить хотела?! И убила бы, если б смогла!

— Ну и что? Ты для себя определись, чего ты хочешь: отомстить Кримхильде или использовать ее в благих целях, во имя свободы своей родины.

Герцог смотрел на отца зачарованным взглядом.

— Неужто можно? — опасливо спросил он.

— Кого угодно можно использовать в благих целях, если знаешь, как, — усмехнулся я.

— Полагаю, вы мне сейчас это объясните, касательно Кримхильды, — пробурчал герцог.

— Нет ничего проще, — кивнул отец. — Отпусти ее.

Варгу показалось, что он ослышался.

— Как это "отпусти"?!!

— Мгновение, не кипятись. Лучше скажи мне, благородный друг, как себя ведет твоя сестра в темнице?

— Вызывающе! Едва я водворил ее туда, она объявила сухую голодовку. Четвертый день не ест, не пьет. Я приходил к ней… ну, как ко мне София… хотел дать ей шанс. Но она только орет на меня, говорит, мол, ты, брат, убийца нашего отца и подлый узурпатор, а я, Кримхильда, твоя законная владычица… Вообрази, она клянется вздернуть меня на осине, как только возвратит себе престол! По-моему, она рехнулась, коли грозит мне из темницы!

— Не зарекайся, — хмыкнул отец. — Не ты ли сам грозил оттуда же могущественной Софии?! Вспомни, как давно это было!

Варг помотал головой и возразил:

— Я был в своем уме, когда говорил с Юстиной, а она, Кримхильда, тронулась рассудком, это точно.

— Очень хотелось бы в это верить. Тем более отпусти ее. Великий грех казнить умалишенную. И удерживать далее опасно. Она уморит себя, а виноват будешь ты, герцог.

— Однозначно, — прибавил я. — Про тебя скажут, мол, ты, узурпатор, уморил жаждой и голодом законную герцогиню. Это еще хуже, чем если б ты ее казнил.

— А мне плевать, что скажет чернь! — раздосадованный, рявкнул Варг.

— Не вовремя плюешься, — усмехнулся отец. — Эта самая чернь тебе еще понадобится. Кто, по-твоему, будет защищать свободу твоей страны? Разве у тебя есть армия рыцарей?

Герцог смутился; как обычно, отец оказывался прав на все сто.

— Так что же, ты предлагаешь просто выпустить Кримхильду из темницы?!

— И помочь ей удалиться восвояси. Если не поможешь, она наделает глупостей и погибнет, а обвинят все равно тебя, мол, ты подстроил. Напротив, если твоя сестра невредимой прибудет к амореям, считай, ты выиграл важное очко.

— К амореям?! В уме ли ты, Ульпин? Она притянет с собой целый легион, и мне конец наступит!

Отец загадочно улыбнулся и сказал:

— Доверься интуиции мыслителя, мой благородный друг. Поступи, как я советую, отправь Кримхильду к амореям, а там увидишь!

— Я не привык творить, чего не понимаю, — насупился Варг.

Мне пришлось мягко взять его под руку и промолвить самым доверительным тоном:

— Пойми одно, мой друг. Ты видишь далеко, у тебя орлиный глаз. Но даже ты не в силах заглянуть за горизонт. А мой отец способен заглянуть. Он зрит грядущее! Внимай ему, и в грядущем тебя великая победа ждет…

Часть третья. ВОЙНА

Глава девятнадцатая, которая рассказывает о том, как началась война между нарбоннскими галлами и Аморийской империей

Месяц май, родившийся из памятной битвы на поле Регинлейв, прошел на удивление спокойно. Великая Аморийская империя словно бы забыла о непокорной стране нарбоннских галлов и о самом существовании мятежного Варга, именующего себя правителем этой страны. Скоро утихли страсти по Варгу на страницах столичных газет; радикальные плебейские делегаты нашли себе новые темы для нападок на правительство Юстинов; высокородные князья Сената и вовсе ни разу за этот тихий май не собрались на свое заседание. Столичное общество как будто погрузилось в дрему; вяло обсуждались гастроли индийского цирка, новые персонажи в паноптикуме сенатора Корнелия Марцеллина, неожиданное банкротство банка "Геркулес", последние новости о любовных похождениях знаменитого сердцееда Астиага, наследника падишаха персов, и тому подобное. В коридорах Квиринальского дворца главной темой обсуждения оставалось нежелательное повышение цен на рабов-мауров, случившееся в связи с эпидемией тропической лихорадки в Эфиопии, Лестригонии, Батуту и других южных странах. Наконец, атлеты и спортивные болельщики вовсю готовились к очередным Патрисианским играм, намеченным, как обычно, на период с первого по двенадцатое июня…

То было обманчивое затишье перед неотвратимой схваткой. О мятежном Варге и его стране не забыл никто. Империя готовилась. Делом чести всякого политика, вовлеченного в нарбоннские дела, было примерно покарать строптивца Варга и вернуть Нарбоннию под сень "Скипетра Фортуната". Но в этой точке мнения начинали расходиться.

Корнелий Марцеллин и его фракция требовали радикального решения нарбоннского вопроса. Не пристало правительству Его Божественного Величества столь длительное время церемониться с этой страной, говорили они. Не желают нарбоннские варвары жить в мире с Империей — и не надо. Пришло время упразднить их государство и вместо герцогства создать имперский экзархат. Власть экзарха в Нарбоннской Галлии поддержит постоянный воинский контингент; все смутьяны будут немедленно обращаться в рабов и переправляться на каменоломни в Оркус, а их место на нарбоннской земле займут имперские поселенцы, акриты.

Поборники окончательной оккупации мятежной страны доминировали в коридорах власти всю первую половину мая. В сущности, им никто не противоречил: София Юстина устранилась от руководства внешней политикой Империи, а ее сторонники держали загадочную паузу. В Генеральном штабе полным ходом шла проработка планов решительной интервенции. Мало кто из знающих людей сомневался, что герцогское правление в Нарбонне доживает последние дни, в крайнем случае, недели.

Все изменилось четырнадцатого мая, когда в Темисии неожиданно объявилась свергнутая герцогиня Кримхильда. С легкой руки столичных публицистов ее полагали собственноручно растерзанной звероподобным братом. Но вот она возникла вновь; темисиане, едва припоминавшие неприметную, застенчивую, стесненную всевозможными варварскими условностями дочь Круна, были ошеломлены, узрев в Кримхильде решительную, гордую, уверенную в себе женщину-правительницу — а какой редкостной красавицей она смотрелась в венце из роскошных платиновых волос! И трех дней не прошло, как оборотистые репортеры сотворили из незадачливой герцогини героический образ Новой Аталанты, а некоторые, особенно ретивые, сравнивали Кримхильду с самой властительной Минервой. В газетах писали, будто Кримхильда чудесным образом спаслась из когтей своего чудовищного брата, и единственными, кто ей в этом помогал, были сами великие аватары, которым она не уставала молиться. Выбравшись из узилища, писали столичные газеты, законная герцогиня не сразу покинула Нарбонну; нет, сначала она собственной рукой покарала убийц своего мужа, благородного патриса Виктора Лонгина. Узурпатор Варг, этот монстр в людском обличии, по версии газетчиков, бросил на поимку сестры всех своих приспешников, но она ловко обошла их и отыскала возможность вырваться к истинным друзьям.

То есть в Темисию.

На какое-то время герцогиня Кримхильда стала в аморийской столице самой популярной личностью, затмив даже персидского царевича Астиага с его скандальными любовницами. Репортеры выстраивались к ней в очередь за интервью, газеты смаковали подробности героических деяний герцогини, в которых, между прочим, оказалась задействована ни кто иная как София Юстина… да, да, та самая!

В этот момент в процесс мифотворчества столичных репортеров вмешались чьи-то влиятельные руки, и он увял, буквально в считанные часы; самым ретивым искателям сенсаций пришлось переверстывать свои газеты.

Что касается самой герцогини Кримхильды, ее приходилось воспринимать как новую реальность — для кого безрадостную, а для кого и отрадную! Правительство, вспомнив, что Кримхильда не только звезда всеобщего внимания, но и законная архонтесса своей страны, утвержденная самим Божественным императором, первым делом оградило ее от вредного влияния оборотистых газетчиков. Кримхильду поселили в правительственном особняке под Темисией. К изумлению чиновников, устраивавших варварскую архонтессу в этом особняке, она проявила строптивый нрав и потребовала немедленной встречи с первыми лицами государства.

Семнадцатого мая ее принял в Малом Квиринале сам Тит Юстин. С самого начала герцогиня повела беседу в агрессивной манере. Смысл ее пылких речей сводился к одному: Империя обязана восстановить попранную подлыми язычниками справедливость. Под справедливостью Кримхильда понимала возвращение себя на нарбоннский престол и беспощадное возмездие мятежникам. И если для второго Империи вовсе не нужна была Кримхильда, то для первого она была необходима обязательно. Выслушав герцогиню и найдя ее весьма неуравновешенной особой, первый министр Империи решил отделаться туманными обещаниями — и тут же понял, на кого напал: Кримхильда немедленно заявила о намерении выступить перед народными избранниками… и рассказать им все!

Это было уже очень серьезно. Тит Юстин сказал, что обязан сперва выслушать мнение министерства колоний. В переводе с дипломатического на обычный язык это означало: судьбу нарбоннских галлов вновь будет решать София Юстина. Поэтому настойчивая Кримхильда потребовала от первого министра устроить ее встречу с дочерью. Тит Юстин заявил, что София выхаживает больного сына… Это нисколько не смутило Кримхильду. "Я буду рада поддержать мою добрую подругу и покровительницу", — заявила она. Первому министру ничего иного не оставалось, как пообещать искомую встречу. Наученная Софией Кримхильда успокоилась только тогда, когда вырвала из уст Тита Юстина священную княжескую клятву; на том и расстались.

Вечером того же дня первый министр имел трудный разговор с дочерью. Многоопытный князь Тит и прежде порицал нарбоннские затеи Софии, теперь же, познакомившись с Кримхильдой, он пребывал в совершенной уверенности, что дальнейшее сотрудничество с ней не доведет Софию до добра. София, в глубине души признававшая правоту отца, тем не менее настаивала на восстановлении Кримхильды на нарбоннском престоле. Дело, конечно, было не в самой Кримхильде, не в обязанности имперского правительства вернуть строптивую колонию под покровительство Божественного Виктора и даже не в опасении прослыть в благочестивом обществе "отступниками от дела справедливости" — дело было в том, что проницательная София увидела в возвращении Кримхильды уникальную возможность совместить острую политическую необходимость с опрометчивой княжеской клятвой Круну, той самой клятвой in articulo mortis[58], клятвой "пощадить" детей благородного друга и его страну…

Тит Юстин, разумеется, ничего не знал о священной клятве дочери, и ее неожиданное иррациональное упрямство изумило и возмутило его. В гневе отец наговорил дочери много неприятных слов. Сверх того, впервые за последние годы он попытался избавиться от ее опеки. Это выразилось, в частности, в требовании к Софии уйти из правительства и, хотя бы на время, покинуть Темисию.

Гнев и угрозы отцов хороши для слабодушных детей. Сильные духом только ожесточаются и укрепляются в собственной правоте. Тит Юстин забыл на какие-то мгновения, что в свои молодые годы София уже обладает в политике хваткой львицы и изворотливостью змеи — она ему напомнила. Она напомнила отцу о сомнительных делах, которые он страшился даже вспоминать, и первый министр внезапно осознал, что никакие заклятые политические враги не могут похвастаться таким внушительным досье на него, как собственная дочь… Более осознание этого горестного факта, чем недвусмысленные намеки Софии, сломило последнее сопротивление князя Тита.

Он глядел на любимую дочь, единственную наследницу славы могучего юстиновского рода, которую он сам сделал той, кем она стала, и думал, что более не властен на нее влиять, не волен остановить ее и оградить от превратностей коварной Фаты… Ему не было шестидесяти лет еще, но в тот тяжелый вечер, в те минуты откровения он ощущал себя глубоким стариком. Она тоже поняла это и дала задний ход.

Поздно! В тот вечер София Юстина сохранила и умножила свой контроль над отцом, но невидимая нить родственного понимания, связывавшая их, была окончательно оборвана.

В стремлении остановить погибельный, как полагал он, полет любимой дочери князь Тит прибег к последнему средству. Он заявил, что завтра же подаст в отставку. А так как по закону первым министром может быть лишь подданный Империи, достигший возраста тридцати лет, Софии в ее полные двадцать семь не суждено сменить отца в Малом Квиринале. Пусть даже сам зловещий Корнелий Марцеллин станет первым министром, лишь бы не она…

Отец снова недооценил дочь. Оказывается, она готова и к такому повороту событий. Очарованные ею сенаторы, равно как и плебейские делегаты, которых она запугала либо приручила своими досье, устроят обструкцию любому другому кандидату. Так минуют два года с небольшим, и все это время она, София Юстина, будет руководить правительством по специальному рескрипту Консистории; где-то в древних законах она отыскала названную возможность… "Кто знает, — еще с усмешкой добавила предусмотрительная дочь, — может быть, сам август издаст исключающий эдикт, который позволит мне стать полноправным первым министром прежде достижения тридцатилетнего возраста!".

И отец понял, что она, если понадобится, переступит даже через него — как уже мысленно и на деле переступила через других.

Он сам ее учил: идешь в политику — забудь о чувствах — только священный долг, только холодный разум, только суровая целесообразность!

Он даже не догадывался, сколь важны чувства для его достойной дочери.

Следующим днем состоялась обещанная встреча Софии и Кримхильды. Обе героини нашего романа встретились как самые близкие подруги. Для Софии возвращение в игру потерянной фигуры оказалось приятным сюрпризом, а для Кримхильды поддержка самой влиятельной персоны Империи была непреложным условием существования. Подруги наговорили самим себе массу комплиментов, а завершилась встреча проникновенными словами герцогини: "Когда мы вместе, нам никто не страшен!".

София больше слушала Кримхильду, но при этом незаметно направляла ход ее мыслей. К концу беседы Софии стало ясно, что Кримхильда, какой бы строптивой, гордой, решительной она ни казалась, на самом деле всего лишь большая и красивая кукла.

Ее, Софии, кукла. Бывали куклы и похуже!

В двадцатых числах мая наступил окончательный перелом общественных настроений. Идея Нарбоннского экзархата ушла с повестки дня. В Генштабе разрабатывались планы операции "Герцогиня". А некоторые плебейские делегаты, не зная об этом, продолжали вопить с высоких трибун о священном долге имперского правительства возвратить героической герцогине ее варварский престол. Кримхильду радушно принимали в княжеских дворцах. Газеты ярко живописали верность герцогини священному Учению Аватаров и языческие злодейства узурпатора…

София Юстина была довольна: для того на доске и существуют разные фигуры, чтобы всякая из них исполняла особенную партию.

А что же Варг? О нем аморийцы узнавали только из газет. Даже на Форуме, этой твердыне вольномыслия, никто не осмеливался выступать в его поддержку. Варг для Империи был сущий зверь, причем взбесившийся, — а бешеных зверей уничтожают.

Могло ли быть иначе? Ведь даже сумасшедшему не придет в голову бросать дерзкий вызов хозяевам Ойкумены.

Правительство его не замечало. Еще в начале мая первый министр особым декретом приостановил действие вольфрамовой концессии. Аморийские негоцианты покинули мятежную страну. Мгновенно замерла торговля. Зато землю Нарбоннии наводнили имперские лазутчики и диверсанты. Первые занимались саботажем начинаний Варга, вторые — загадочными преступниками, "выдававшими себя за казненных еретиков Ульпинов". У первых получалось лучше, но и Ульпинам пришлось несладко в этот май, для них он вовсе не был безмятежным.

Если бы имперское правительство возымело желание подавить мятеж, не прибегая к грубой силе, это нетрудно было сделать. По убеждению самих Ульпинов, Варг продержался бы не больше года.

Но оскорбленная Империя вожделела проучить смутьянов сейчас и сразу, да так, чтобы всем прочим бунтарям неповадно стало — вот, кстати, была первая причина, зачем мыслители Ульпины присоветовали Варгу отпустить Кримхильду.

К началу июня центр общественной жизни переместился из Темисии в Элиссу, прежнюю столицу Империи, основанную самим Фортунатом, ныне главный город провинции Дорида. Поскольку шел Год Кракена, а этот аватар покровительствовал именно провинции Дорида, очередные Патрисианские игры происходили в Элиссе. На игры прибыли сам август Виктор V, члены священной династии, весь двор, большинство князей, причем многие отпрыски княжеских семей сами участвовали в спортивных состязаниях.

Видных плебеев тоже было много, но на местах зрителей; собственно Плебейские игры обычно проходили через два месяца после Патрисианских, в августе.

От праздничной Элиссы мятежную Нарбонну отделяли какие-то девятьсот герм глади Внутреннего моря — однако на Патрисианских играх о суетной политике почти не вспоминали.

Сведущие люди, все как один, предполагали, что основные операции в Нарбоннской Галлии начнутся сразу по завершении Патрисианских игр.

Софии Юстины тоже не было в столице во время игр. Ее сын Палладий успешно справился с менингитом, и София, оставив первенца на попечении любящей бабушки Лукреции Марцеллины, с новыми силами устремилась в пучину политических бурь.

Первого июня София присутствовала на открытии Патрисианских игр, но уже второго июня ее аэросфера была над Вавилоном. В столице Месопотамии министр колоний провела день, затем отправилась в Сузы, персидскую столицу. Ее усилиями удалось разрешить пограничный конфликт между друзьями Аморийской империи на Среднем Востоке. После Суз и Вавилона она посетила Тифлис, Антиохию, Иерусалим, на один день возвратилась в космополис и снова отправилась в дальний путь, на этот раз на север, в германские государства. Оттуда аэросфера министра колоний направилась в Италию. В Неаполе София снова встретилась с наместниками близлежащих земель. Посетив элитную разведшколу в окрестностях Везувия, она узнала подробности охоты на Ульпинов. Шефу разведшколы Фламинию Семерину она мягко намекнула, сколь много грамотных и преданных людей мечтают заместить его должность…

Тринадцатого июня София Юстина прибыла на Сицилию, в город Панорм. Там ее уже ждали герцогиня Кримхильда и князь Марсий Милиссин.

Днем раньше Божественный император пожаловал двадцативосьмилетнему генерал-майору Марсию Милиссину воинский чин генерал-легата, а первый министр назначил его руководить операцией "Герцогиня".

***

148-й Год Кракена (1786), 14 июня, Внутреннее море у берега Сицилии, борт линкора "Мафдет"

Гигантский флагман медленно плыл по Мессинскому проливу. Стремительный ветер бил в черные паруса, и могло показаться, что грозный Симплициссимус, живописанный белыми змейками на этих парусах, извивается в корчах безудержного гнева. Силовая установка линкора была выключена; корабль маневрировал против ветра с помощью парусов. В узком проливе меж угрюмых скал это занятие было небезопасным, но генерал-легат Марсий Милиссин не сомневался в мастерстве своих капитанов.

Он стоял на носу корабля, там, где начинался бушприт, у бронзовой фигуры изготовившегося к прыжку свирепого гепарда. Его облачение составлял новый черный калазирис с пышными золотыми эполетами, петлицами с ликом воинственного аватара и двумя большими звездами, каждая о двенадцати лучах, вышитыми на рукавах калазириса. Подставив мужественное лицо ветру, князь Марсий могучей рукой обнимал плечи княгини Софии. Они были одни на палубе в это раннее утро. София тоже была в форменной одежде, но не военной, а цивильной: ее вытканный золотом синий калазирис с тремя большими звездами обозначал высокий гражданский чин логофета, который обычно присваивался имперскому министру и в военной иерархии соответствовал званию генерал-префекта, командующего корпусом. Марсий знал, что тоже станет генерал-префектом, если выполнит возложенную на него миссию.

Впрочем, честолюбие для этого человека было далеко не главным мотивом — главными мотивами были для него желания возлюбленной Софии и священный долг солдата Империи.

Гигантский корабль едва заметно содрогнулся, провалившись в упругую волну. София тоже вздрогнула и проговорила:

— "В страхе великом тогда проходили мы тесным проливом; Сцилла грозила с одной стороны, а с другой пожирала Жадно Харибда соленую влагу: когда извергались Воды из чрева ее, как в котле, на огне раскаленном, Со свистом кипели они, клокоча и буровясь; и пена Вихрем взлетала на обе вершины утесов; когда же Волны соленого моря обратно глотала Харибда, Внутренность вся открывалась ее: пред зевом ужасно Волны сшибались, а в недра утробы открытом кипели Тина и черный песок. Мы, объятые ужасом бледным, В трепете очи свои на грозящую гибель вперяли. Тою порой с корабля шестерых, отличавшихся бодрой Силой товарищей, разом схватя их, похитила Сцилла; Взор на корабль и на схваченных вдруг обративши, успел я Только их руки и ноги вверху над своей головою Мельком приметить: они в высоте призывающим гласом Имя мое прокричали с последнею скорбию сердца"…

— Унылый стих, навевающий тоску, — заметил Марсий. — У Гомера есть места получше. Вот, например:

— "Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью.

Против судьбы человек не пошлет меня к Аидесу"…

— Ради Творца, замолчи! — простонала София. — Ты все перепутал! Это из монолога Гектора перед битвой с Ахиллом… в каковой битве отважный Гектор пал. О, мой мужественный бог, я не хочу быть твоей Андромахой! Ну зачем ты вызвался в этот поход?!

— Мне странно слышать твои слова, звездоокая богиня. Не мой ли долг расквитаться с варварскими ублюдками за все унижения, которым они тебя подвергли?! Jus retorsionis naturale[59], в конце концов!

София зябко прижалась к могучего торсу возлюбленного.

— Этого страшусь больше всего на свете. Ненависть затмит тебе рассудок, а боги карают безрассудных.

— Не затмит. Мне не впервые бить языческих собак. А тут даже не собаки — так, петухи!

— Пойми, любимый, это не игра! Да, под твоим началом легион верных солдат, но… но наше предприятие не обещает быть легкой прогулкой! Там сама земля враждебна нам…

Князь Марсий недобро ощерился.

— Скоро эта земля покорится нам!

— Не обольщайся, воинственный бог. Я знаю, ты возьмешь Нарбонну и посадишь мою куклу на ее престол. Однако это будет не конец войны, а лишь начало. Дикари слабы, как ветхий хворост, но, подобно хворосту, легко воспламеняются… Искра мифической свободы воспламеняет их! И я боюсь, что, прежде чем сгореть самим, они сожгут наши надежды… мои надежды на тебя, любимый.

— Твои волнения напрасны, бесценная моя. Это в политике все сложно, а война — это война всего лишь! Чем мучаешься ты? Я перевешаю диких собак скорее, нежели они, как ты сказала, воспламенятся!

Княгиня София задумчиво покачала головой.

— Зверей дразнить не стоит. Если начнешь вешать невиновных или, тем паче, женщин и детей…

— Женщин? Детей? Что ты такое говоришь?!

— Я говорю правду, Марс. Будь готов к тому, что против твоих стойких солдат выйдут крестьянки с вилами и детвора с ножами. Наступит момент, когда узурпатору будет не на кого больше положиться. И эти женщины с детьми, возможно, станут грозной силой против твоих легионеров…

— Воистину, народ безумных дикарей! — пробурчал Марсий.

— Вот именно. Поэтому будь осмотрителен, мудр и расчетлив. Зачинщиков волнений вешай принародно, а остальных смутьянов и сочувствующих им обращай в рабов и в метрополию немедля отправляй.

— А как отделить сочувствующих негодяям от безучастных и верных нам?

По карминным устам Софии пробежала улыбка.

— Эта загадка не для тебя. Условно считай всех варваров сочувствующими мятежникам. Если восстала деревня — сожги ее дотла и всех обрати в рабство, а старосту и прочих главарей повесь прилюдно, как я уже сказала. Если бунтует город, возьми его и покарай защитников, как будто бунтовали все они. Однако не забывай использовать услуги эфиальтов и не скупись, оплачивая их. Твоя задача-максимум — не посадить Кримхильду на престол, а сломить дикарский дух нарбоннского народа. Это поистине nervus rerum[60]! Поэтому не опасайся внушать варварам страх и ужас. Жги, режь, убивай, угоняй в рабство, даже пытай, и чем более жестоко, тем больший трепет ты внушишь. Самое лучшее, если ты предстанешь варварам не как обычный оккупант, а воплощением воинственного бога, демоном неотвратимого возмездия. Но не переусердствуй: как только ты увидишь… вернее, я увижу, что мятежная страна покорена, мы тотчас сменим гнев на милость, и оставшиеся в живых вновь познают преимущества имперской власти.

Марсий вздохнул и сказал:

— Как жаль, что ты не можешь подарить мне хотя бы малую частицу своего ума, любимая. Иной раз, слушая тебя, я изумляюсь, как женщина способна быть такой безжалостной, а иной раз поражаюсь твоему добросердечию. И ты всегда знаешь, что, когда и где уместно!

— Выходит, не всегда, любимый, иначе б не было самой войны… Я вспомнила песнь Одиссея о Сцилле и Харибде вовсе не случайно, — София простерла руку к серым скалам, мимо которых сквозь водовороты пробирался могучий линкор. — Я как раз между этими скалами. Не Сцилла меня схватит, так проглотит Харибда. А может, выплыву, как выплыл Одиссей… Я слишком далеко заплыла, чтоб поворачивать назад! Сколько людей погибло… никчемных, в основном, но были среди них и дорогие мне. И сколько еще погибнет… А все ради чего? Чтобы добыть очередной Юстине пост первого министра?

— Не говори так, звездоокая богиня, — прошептал Марсий. — Все, павшие ради тебя, не стоят твоего мизинца. Когда-нибудь они бы умерли; разве не счастье умереть со славой?!

— О, милый Марс, — с горечью промолвила София, — где ты увидел славу?

Она умолкла; молчал и он, размышляя над ее словами. Эти размышления вскоре увели его из философских далей к прозаичной действительности. Князь Марсий внезапно рассмеялся и сказал:

— А голову злодея Варга я отошлю тебе в банке со спиртом!

— Ни в коем случае! — живо отозвалась княгиня София. — Ты должен взять его живым и привезти в цепях изменника. Когда это случится, я устрою тебе триумф на Палатинской площади, и сам Божественный Виктор будет приветствовать тебя с галереи Северных врат Большого Императорского дворца! А подлый узурпатор пройдет в цепях за колесницей триумфатора; казним его уж после.

Серо-стальные глаза красавца князя зажглись при этой мысли. Больших триумфов в Темисии не справляли уж несколько десятков лет. И четыре столетия минули с тех пор, как триумфатором в последний раз становился военачальник моложе тридцати…

— Клянусь тебе, моя богиня, так и будет! — взволнованно воскликнул Марсий Милиссин.

"Miles gloriosus — asinus gloriosus"[61], — эта старинная поговорка вдруг вспомнилась Софии Юстине, и София поспешила прогнать опасную мысль прочь, ибо к возлюбленному Марсу старинная поговорка не могла иметь ни малейшего отношения.

***

148-й Год Кракена (1786), 19 июня, Галлия, Нарбонна и ее окрестности

Из "Походных записок" рыцаря Ромуальда

…Герцог, мой друг и государь, последние семь дней спал урывками, а ночи не спал вовсе. Он ждал атаки амореев каждый час, я сам тому свидетель.

Он сильно изменился за тот короткий срок, что правил в государстве — побледнел, осунулся, стал резким, раздражительным и гневным. И оно понятно: по-моему, мой герцог и не правил даже, а изо всех сил пытался собрать государство, которое, подобно воде, вытекало из его рук. С тех пор как амореи вроде бы убрались, а на деле объявили нам жестокую осаду, все шло не так, как ожидал мой герцог.

Мы были счастливы, конечно, что отстояли волю, но герцог знал, что амореи с этим не смирятся и, собрав войска, воротятся, дабы снова нас поработить. Мы, подданные и соратники государя, жили вместе с ним предвкушением грядущих битв. Мы метались по стране, герцог держал пламенные речи перед народом, и народ записывался в герцогское ополчение. И повсюду народ просил у государя хлеба. А государь отвечал народу, что много хлеба будет, когда свободу отвоюем. Но горожане и селяне его не понимали; наивным, им казалось, что свобода отвоевана уже. Иные даже ныли, мол, при прежнем государе и амореях было больше хлеба. Им, правда, затыкали глотки, однако герцог понимал и сам, что простой народ долго без хлеба не протянет. Поэтому герцог мечтал, чтобы амореи начали атаку поскорее, пока народ еще на нашей стороне. Однажды государь сказал мне так: "Ожидание пытки хуже самой пытки. Когда тебя пытают сразу, ты держишься, ведь ты мужчина! А когда долго ждешь пытки, тобой овладевает немочь, ты устаешь от ожидания, и пытка застигает тебя слабым".

Так оно и вышло, как опасался мудрый государь. Мы ждали интервенции с начала мая. Сперва мы думали, что Юстина захочет задавить нас сразу. И всякий майский день кто-то из нас бросал тревожный взгляд на море — нет ли там вражьих кораблей?! Так май прошел, настал июнь. Мы чуть успокоились, когда у них затеялись господские игры; всем известно, что амореи по своей воле во время таких игр не воюют. Герцог воспрял духом, но Ульпины точно назло заявили ему, мол, это может быть со стороны амореев такая военная хитрость: ты успокоишься, а они возьмут да и нападут на тебя точно во время своих игр!

Мне кажется, герцог слишком слушал этих самых Ульпинов.

В общем, амореи на нас во время игр не напали. Мой государь считал, что нападут вот-вот. Тринадцатого июня он даже сам высматривал окрестности Нарбонны, не высадился ли где тайный десант. Но амореи не напали ни тринадцатого, ни четырнадцатого, ни в следующие дни. Герцог изнывал от ожидания, а более всего — от своего бессилия хотя бы что-то изменить. Все ловушки, которые он замыслил для амореев, давно были готовы. Нас, то есть свою новую армию, он самолично упражнял по три раза на дню. Мы тоже ждать устали. Иные рыцари толковали, мол, всякое бывает: может, и не будет никаких амореев! А что уж говорить о простом народе — селяне, те с тоской в глазах посматривали на дороги, и находились даже дезертиры. Герцог сетовал мне, что если так пойдет и дальше, то войско разбежится.

Днем восемнадцатого июня Ульпины предупредили государя о приближении вражеского флота. Одни лишь боги ведают, как колдуны узнали эту весть. Герцог их послушал и поднял нас по тревоге. Мы заняли места в окопах на берегу. Так просидели до самых сумерек. К исходу дня больше всего глаза болели; зажмуришься — и все равно чудится море. Оно было пустынно, как и прежде. Раздосадованный государь приказал отходить в Нарбонну; на берегу он оставил караульный отряд в пятнадцать ратников.

Сгустилась ночь; герцог встретил ее на сторожевой вышке донжона. Ульпины сотворили ему подзорную трубу; по их уверениям, через эту трубу большой корабль можно углядеть за десять герм. Я так мыслю, лукавые чудодеи солгали герцогу. И он глядел в трубу, и я, и еще трое рыцарей — ничего на море мы не заметили. Потом совсем темно стало, и мы с герцогом ушли вниз, оставив тех троих на страже.

Мой государь заснул. Да и меня ко сну клонило. А в полночь это началось.

Первым, что я помню, были крики "Пожар! Пожар!". Герцог тотчас очнулся. Мы бросились к окну. Вокруг царила ночь, но откуда-то сверху доносились отсветы пламени. Но не могло же пылать небо! И герцог кинулся наверх…

Мы не смогли добраться туда: сторожевая вышка пылала. Это было диковинное зрелище — каменный факел посред ночного города! Древний камень шипел, борясь с огнем… напрасно!

То тут, то там, и в цитадели, и в самой Нарбонне внезапно вспыхивал костер. Точно какой-то невидимый демон подносил спичку, и дома из камня, глины, дерева равно вспыхивали у нас на глазах. Мы ничего не могли поделать, ничего!

Эти костры разрастались, превращаясь в один свирепый пожар. Весь город уже проснулся и тушил его. И в пламени пожара мы наконец увидали их… Клянусь вам, я никогда не бегал от врагов, но тут животный ужас сковал мне члены: в багровых отблесках гигантского кострища мы узрели на черном море множество далеких кораблей.

Там были несколько фрегатов, шесть легких и три тяжелых крейсера, да еще линкор, в сравнении с которым прежний "Уаджет" мог показаться игрушечной ладьей. Как видно, тот линкор и сжег нашу сторожевую башню. Помимо этих кораблей, в эскадре амореев имелись и посудины поменьше. Катера и шлюпки что есть мочи неслись к берегу — все, сразу, и я не мог их всех пересчитать. Клянусь вам, в тот момент сам герцог стушевался: узрев такое — пожар вокруг себя и сонмища врагов, спешащих из ночи, — да кто угодно нарисует конец света!

И это было еще только начало. Пока наши пытались погасить пожар, враг высадился на берег. Ловушки сработали, но не смогли надолго задержать его. Караульные бежали равно трусы, хотя, конечно, иначе все погибли бы. У государя была еще одна труба, не такая дальнозоркая, как сотворили Ульпины, но даже в эту трубу мы увидали, кто напал на нас.

Это были воины в черных доспехах, то есть легионеры сухопутной армии, а не морские пехотинцы. Их было видимо-невидимо, и каждый нес на лице маску злобного Симплициссимуса. Герцог оценил взглядом горизонт и пробормотал: "Забери меня Хель, если тут меньше легиона!". Меня бросило в жар: легион — это же двенадцать тысяч ратников! А у нас всего-то было десять тысяч ополченцев, включая давешних крестьян! Но даже если бы у нас не десять тысяч было, а пятьдесят, все равно мы бы остались в проигрыше супротив вражеского легиона.

Сам герцог не предполагал такого: он думал, Юстина бросит против нас преторию, может, две иль три — но целый легион?!

Поэтому никто не возражал, когда мой государь скомандовал отход. На самом деле мы попросту удирали из Нарбонны, оставив жителей на растерзание свирепым амореям.

Мне не забыть эту жуткую ночь девятнадцатого июня. Мы снова убегали из Нарбонны, как и два месяца тому назад. Сейчас все было много хуже, настолько плохо, что мой великий герцог плакал; не помню уж, когда он плакал раньше, хоть знаю государя с детства…

Мы спешили по улицам Нарбонны, и вослед нам бежали старики и матери с детьми. Вокруг пылал огонь, а что были за звуки… единый стон… вернее, вой… так воют волчьи детеныши в горящем логове! Мы, взрослые волки, бежали из логова, точно трусливые шакалы; мы могли остаться и погибнуть, защищая город. Герцог предпочел славной смерти позорное бегство, но я не волен осуждать его… я рыцарь — он мой государь.

Мы выбрались из полыхающей Нарбонны; старики и женщины отстали; за нами скакали рыцари и бежали пешие ополченцы. Вдруг герцог въехал на высокий холм, воздел меч и громовым голосом воскликнул:

— Друзья мои, братья! Вероломный враг понудил нас оставить стольной город. Сегодня его ночь. Но мы живы, и это значит, мы будем драться, защищая нашу землю! Клянусь вам, братья, именем Воителя Донара, наступит светлый день, когда прогоним мы коварных амореев, прогоним навсегда, и из столицы нашей, и с земли нарбоннской! Да будет так, по слову моему и волею Могучего Донара!

Только государь промолвил эти слова, над головой его в ночном небе вспыхнуло чудесное видение. То был молот Мьельнир, волшебное оружие Донара. Мьельнир пылал огненным светом, и на нем искрились древние руны. Все были потрясены великим чудом, а герцог проревел, да так, что всякий воин его сумел услышать:

— Это знак, знак свыше! Отеческие боги с нами, они помогут нам изгнать пришельцев, но только если сами не сдадимся! Вот этим молотом и нашими клинками мы выкинем за море проклятых амореев!..

Глава двадцатая, целиком исполненная в эпистолярном жанре

148-й Год Кракена (1786), 24 июня, Галлия, Нарбонна, дворец герцогини

Донесение: генерал-легат князь Марсий Милиссин, командующий нарбоннской группировкой, — князю Титу Юстину, консулу, сенатору и первому министру Империи, в Темисию, дворец Малый Квиринал (лично, совершенно секретно)

Ваше высокопревосходительство!

Имею честь доложить о завершении начального этапа операции "Герцогиня":

1. К настоящему моменту под контролем вверенных моему командованию сил находится примерно шестая часть Нарбоннской Галлии, в том числе вся береговая полоса и прибрежные воды.

2. Ее светлости архонтессе Кримхильде переданы бразды правления на отвоеванной у мятежников территории.

3. Взяты и разрушены четыре укрепленных замка узурпатора, в том числе замок Эльсинор. Узурпатор с группой верных ему людей пытается скрыться. Робкие попытки сопротивления мятежников без особого труда подавляются имперскими войсками. Местное население, за редкими исключениями, встречает представителей законной власти со сдержанным оптимизмом.

Потери легиона за пять дней операции составили семьсот двадцать семь человек убитыми и ранеными, потери противника не поддаются исчислению. Сто восемнадцать варваров казнены в Нарбонне по повелению архонтессы Кримхильды, еще около трех сотен преданы смерти по моему приказу и по приказам моих командиров.

Согласно плану операции, продолжаю очистку территории герцогства от мятежников и сочувствующих им лиц. К концу текущего месяца планирую довести количество обращаемых в рабство варваров до двадцати — двадцати пяти тысяч единиц, в связи с чем прошу дополнительно направить в Нарбонну транспортные суда.

Vivat Imperator!

***

148-й Год Кракена (1786), 24 июня, Галлия, Нарбонна, дворец герцогини

Письмо: Марсий Милиссин — Софии Юстине, в Темисию, дворец Юстинов (лично, совершенно секретно)

Возлюбленная моя богиня!

Ты, как всегда, права на все сто: поход в Нарбоннию можно назвать как угодно, только не легкой прогулкой!

О планы наших генштабистов можно вытирать ноги. Варвары повсюду оказывают бешеное сопротивление. Exempli causa[62], штурм Эльсинора обошелся мне в три сотни легионеров. Когда мои войска наконец ворвались в замок, дикари сами подожгли его и почти все сгорели, не желая сдаваться в плен.

Как ты велела, основные силы направляю на поимку узурпатора. Он мечется от одного замка к другому, возбуждая против нас свой дремучий народ. Мне удалось захватить одну из его прокламаций (прилагается).

Но первая головная боль моя — это твоя кукла. Понятно, почему варвары не желают признавать ее своей владычицей. Она свирепа до безрассудства. Вот тебе всего один образчик: она велела перебить всех дворцовых челядинцев на том единственном основании, что они служили ее ненавистному брату. Немногие варвары, перешедшие на ее сторону, занимаются розыском давних обидчиков герцогини; по-моему, она больше озабочена сведением личных счетов, чем делами правления.

Остаюсь безумно влюбленный в тебя Марс — это единственное безумие, которое я себе позволяю посреди дикарской страны.

P.S. Премного благодарен за предупреждение. Майор Арсип Гинта в самом деле оказался лазутчиком моего шурина Корнелия Марцеллина. К счастью, подонок Гинта не успел связаться с мятежниками. Всегда говорил я, не нужно дозволять плебеям командование соединением более одной турмы!.. Все сведения, добытые под пыткой и в ходе следствия, я направляю тебе. Надеюсь, их удастся использовать против Марцеллина. Напрасно ты не дозволила мне вызвать негодяя на дуэль! Чую, он нам немало еще подпортит крови!

***

Воззвание герцога Варга к народу Нарбоннской Галлии

Лютый ворог на отчей земле!

Он пришел, чтобы поработить свободных, умертвить мужей, обесчестить женщин и отобрать детей.

Он пришел, чтобы обратить в рабство тебя и родичей твоих.

Если ты мужчина, вспомни об этом и возьми в руки оружие.

Если ты женщина, вспомни о муже.

Если ты мал, помоги старшим отстоять твою жизнь.

Если ты стар и немощен, встреть ворога ненавистью.

Если ты голоден, порази ворога и испей его крови — она насытит тебя.

Если ты смирился, вспомни, кто были твои предки; хорошо подумай, прежде чем покрыть свой славный род позором.

Если ты уже разуверился во мне, я все еще верю в тебя.

Я верю, ты победишь или умрешь свободным.

Наступит день, когда лютый ворог, точно трусливый кролик, побежит от нас, от тебя и от меня.

Вместе со мной ты приблизишь этот день.

Свобода или смерть!

***

148-й Год Кракена (1786), 30 июня, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Из письма Софии Юстины Марсию Милиссину

…Воззвание узурпатора, вне всякого сомнения, дело рук известных нам злодеев. Равно как и "чудеса", о которых ты докладывал прежде. Умоляю тебя, Марс, если ты пока не в состоянии изловить Варга, отгони его подальше от пещеры Гнипахеллир, дабы он не смог встречаться со злодеями.

Далее, постарайся найти общий язык с моей куклой. Помни, de jure[63] ты находишься на вверенной ей земле и единственно по ее приглашению. Если ее не станет, моей политике будет нанесен тяжелый удар. По известной тебе причине я не могу допустить превращения Нарбоннского герцогства в экзархат.

Увеличь обещанное вознаграждение за поимку узурпатора до тысячи денариев. Думаю, пришла пора назначать награду и за головы его сообщников — однако не за все; попытайся внести раскол в ряды бунтовщиков. Действуй избирательно в этом вопросе. Понимаю, тебе неловко зависеть от варваров… что делать! Трудно победить силой — побеждай хитростью. Помни, данайцы овладели Троей хитростью Улисса, не понадеявшись на одну лишь силу Диомеда, младшего Аякса, Неоптолема и обоих сыновей Атрея, — а то были герои, равные тебе! Не столь уж важно, как ты заполучишь Варга, — много важнее, как мы с тобой это представим.

С народом на отвоеванных территориях обращайся миром. Сделай вот что: пообещай неимущим селянам и городским низам собственность казненных и обращенных в рабство; тогда первые начнут скорее поддерживать тебя против вторых. Устраивай каждодневные раздачи хлеба и денег, не забывай упоминать при этом имена Божественного Виктора и моей злосчастной куклы. А если и тогда случатся бунты, расправляйся со смутьянами, не зная пощады. Все казни должны быть показательными — in terrorem[64]!

Поторопись, мой воинственный бог. У тебя немного времени осталось; осень в Галлии — самый мерзкий сезон. Не надейся, что Кронос играет против узурпатора, — он играет против нас. Мне пришлось уж дважды выступать перед плебейскими делегатами по нарбоннскому вопросу. Пока я на коне, но ты поторопись: мои враги не дремлют.

Vale at me ama[65] — остаюсь и жду с победой, преданная тебе София.

***

148-й Год Кракена (1786), 13 июля, Галлия, Нарбонна, дворец герцогини

Послание: герцогиня Кримхильда — княгине Софии Юстине, министру колоний, в Темисию, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкса (лично, совершенно секретно)

Ваше сиятельство!

Прошу без промедления призвать к порядку вашего легата Милиссина. Он ведет себя так, будто это он тут герцог, а я его служанка. Он не дает мне управлять моим народом, сам же до сих пор не смог поймать главаря мятежников!

Я отрядила своих слуг за узурпатором, и что же?! Легат велел схватить моих людей, под предлогом, что они ему мешают и могут сами перейти на сторону мятежников. Верные мне люди были под стражей возвращены в Нарбонну.

Еще один пример. Я издала указ о переходе прежних баронских владений в собственность короны. Ваш легат не позволил моим герольдам зачитать сей указ! Сверх того, он дерзнул угрожать мне — мне, архонтессе, власть которой подтвердил сам Божественный император! Под угрозой применения грубой силы мне пришлось отменить этот указ.

Ответьте мне, ваше сиятельство, в каких законах Империи записано, что младший генерал волен отменять указы светлейшей архонтессы?! Нет у вас таких законов!

Ваше сиятельство! Умоляю вас устроить так, чтобы ваш легат подчинялся мне, законной герцогине нарбоннских галлов. Клянусь вам, под моим началом презренные мятежники будут сокрушены в течение трех дней, самое большее, недели.

Vivat Imperator!

***

148-й Год Кракена (1786), 17 июля, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Из письма Софии Юстины Кримхильде

…Понимаю, сколь непросто вам сохранять хладнокровие в это тягостное время, моя дорогая. Понимаю и сочувствую. Ваши проблемы — это мои проблемы. Ваша боль — моя боль. Ваша победа — моя победа.

Не судите князя Марсия Милиссина слишком строго: он выполняет свой священный долг. Нам, женщинам, нелегко порой понять военных. Мы должны поддерживать их. Генерал Милиссин — превосходный военачальник, имперское правительство всецело доверяет ему.

А вам, герцогиня, следует знать, что солдатам императора вольны приказывать только другие солдаты императора, но никак не правители союзных Империи земель!

Полагаю, в душе вы признаете авторитет и компетентность нашего легата. Оставьте обиды и заново откройте в князе Милиссине друга. Пусть все узрят, что вы и он заодно. Раскол между светскими и военными правителями выгоден нашим общим врагам. Будучи не в силах одолеть законную власть в честном бою, мятежники пытаются поссорить вас. Не поддавайтесь! Вспомните заветы отца и задайте самой себе вопрос: удастся ли мир между нарбоннскими галлами и Империей, если сама герцогиня Нарбоннская идет войной на полномочного имперского легата?!

Но довольно о грустном! У меня для вас есть радостная весть. В вашей семье — прибавление. Не далее как вчера ваша невестка княжна Доротея Марцеллина успешно разрешилась мальчиком. Ребенок родился здоровый и красивый, весом почти в три тысячи оболов. Вашего племянника уже благословили по аморийскому обряду и нарекли Свенельдом, в честь деда вашего. По-моему, хорошее имя для наследника нарбоннского престола. Вы поступите правильно, если, не откладывая, издадите соответствующий указ; я обещаю его скорое утверждение Божественным Виктором. Ваш народ возрадуется, узнав о прибавлении династии, и это поможет нам в борьбе с узурпатором…

***

148-й Год Кракена (1786), 27 июля, Галлия, Нарбонна, дворец герцогини

Донесение: генерал-легат князь Марсий Милиссин, командующий нарбоннской группировкой, — князю Титу Юстину, консулу, сенатору и первому министру Империи, в Темисию, дворец Малый Квиринал (лично, совершенно секретно)

Ваше высокопревосходительство!

Имею честь доложить о завершении de facto операции "Герцогиня":

1. В настоящее время вверенным моему командованию силам удалось взять под контроль всю территорию Нарбоннской Галлии, за исключением некоторых отдаленных местностей, не имеющих какого-либо стратегического значения.

2. Организованное сопротивление отрядов узурпатора подавлено; разрозненные группы бунтовщиков скрываются в лесах и среди гор. Они озабочены проблемой собственного выживания, не имеют единого командования, совершенно деморализованы и в силу этого не представляют сколь-нибудь серьезной опасности.

3. Местное население, уверившееся в бессмысленности мятежа, в общем и целом поддерживает законную власть. Локальные волнения, имеющие место в малонаселенных районах герцогства, без промедления подавляются войсками вверенного моему командованию легиона и нарбоннской армией.

Потери легиона с начала операции составили четыре тысячи двести сорок восемь человек убитыми и ранеными, потери противника по-прежнему не поддаются исчислению.

В августе планирую завершить очистку территории герцогства от мятежников и сочувствующих им лиц. С этой целью намерен произвести прочесывание нарбоннских лесов и гор. Для минимизации предполагаемых потерь прошу дополнительно снабдить меня обмундированием для ведения газовой атаки в количестве трех тысяч комплект-пакетов.

Vivat Imperator!

***

148-й Год Кракена (1786), 27 июля, Галлия, Нарбонна, дворец герцогини

Письмо: Марсий Милиссин — Софии Юстине, в Темисию, дворец Юстинов (лично, совершенно секретно)

Возлюбленная моя Виртута!

С радостью рапортую тебе примерно то же самое, что написал твоему отцу. Мы все-таки загнали мятежников в леса и горы, точь-в-точь к началу Плебейских игр! Местонахождение самого узурпатора по-прежнему неизвестно, равно как и не заметно какой-либо активности с его стороны. Прокламации он более не выпускает, я думаю, по двум причинам: боится выдать себя моей разведке и не верит в эффективность своих воззваний. Что касается второго, то прокламации узурпатора неэффективны главным образом потому, что все варвары, на кого он мог рассчитывать, уже записались в его отряды и бесславно погибли, либо отданы в рабство и отправлены в метрополию, либо, наконец, признали законную власть.

На сегодняшний день награда за живого узурпатора составляет четыре тысячи денариев, то есть целое состояние, по здешним меркам. Неудивительно поэтому, что узурпатор предпочитает отсиживаться в лесах.

Следуя твоим советам, активно привлекаю на свою сторону местное население. Уже выплатил восемьсот денариев эфиальтам в качестве вознаграждения за сообщников узурпатора. Приходится быть осторожным; третьего дня имел место дикий случай, когда двое варваров, заявив место, где якобы скрывается узурпатор и получив задаток в сто денариев, завели моих людей в засаду. Сами негодяи погибли, но их затея стоила жизни полусотне легионеров.

Моя богиня! Сердечно благодарю тебя за Кримхильду. Ты — истинная чаровница; единственным тонким намеком ты сотворила то, чего я не мог добиться целый месяц уговорами и угрозами. Ты бы видела, как твоя кукла "радовалась" прибавлению своего семейства! По-моему, она панически боится, что мы сместим ее с престола и коронуем младенца Свенельда; она же понимает, что нам, в сущности, безразлично, от чьего имени править Нарбоннией. Двадцать третьего июля я заставил ее подписать указ о назначении Свенельда наследным принцем; так она двое суток после этого отлеживалась! Теперь твоя кукла не рискует и шагу ступить без моего изволения. Опасаюсь, как бы она не пустилась в другую крайность; мне недосуг опекать ее по всякой мелочи. Подумай, может быть, и в самом деле посадить вместо нее младенца — хотя бы не будет путаться под ногами!

Скучающий по тебе Марс — с самой страстной в мире любовью к самой восхитительной в мире женщине.

***

148-й Год Кракена (1786), ночь 3 августа, Элисса, Консульский дворец

Из письма Софии Юстины Марсию Милиссину

…День провела на играх. Все в голове смешалось: бег, бокс, борьба, гимнастика, эстафета, гонки на колесницах… всего и не упомню! Нет, спорт — это не для меня, скучно, утомительно и бестолково. Если бы не нужно было "дружить" с плебейскими магнатами, ни за что бы не поехала в Элиссу. Увы, приходится жить их интересами… зато сколько новых союзников я здесь приобрела!

Incidenter[66]: твой славный протеже Филипп Лаконик все-таки поборол дядюшкиного гиппопотама Ксанта Архиллу! Надеюсь, я не слишком явно радовалась, и дядя Марцеллин ничего не заподозрил.

Его дочь и твоя племянница Доротея вполне оправилась после родов — настолько, что Корнелий привез ее в Элиссу. Он тоже не тратит время даром, обрабатывая полезных людей. Честно говоря, мой высокородный дядя находится в смешном положении: его шурин гоняется по Варварии за его зятем, а его внук одновременно носит титулы аморийского княжича и наследного принца варварской страны.

Еще incidenter, Марс, ты разумей, что предлагаешь: ты, что же, жаждешь, чтобы герцогом Нарбоннским, хотя бы и pro forma[67], стал родной внук Корнелия Марцеллина?! А регентство кто примет — его родная дочь?! Это за их власть ты согласен платить жизнями своих легионеров?!! Я уже не говорю о том, что Свенельд — сын узурпатора, злейшего врага Империи! Ты позабыл об этом?..

Я тебе так скажу, возлюбленный мой: сначала поймай своего "неуловимого" вепря, как обещался, а что делать дальше, после узнаешь.

И опять-таки: не полагай Кримхильду дурой. Она негодная правительница, это верно, но это вовсе не означает, что она не сумеет вонзить тебе кинжал в спину, когда захочет и когда ты этого не будешь ждать. Смотри, не унижай ее, она на редкость скрытна и злопамятна, даже для дикой северянки. Я не удивлюсь, если узнаю, что она послала или собирается послать убийц к маленькому Свенельду. Ты больше эту тему не муссируй. Она — герцогиня, он — наследный принц. Она — в Нарбоннской Галлии, он — в Амории. И это хорошо для каждого из нас. Лучше приставь агентов к моей кукле, да самых лучших, пусть отслеживают каждый вдох ее и выдох. Найди ей какое-нибудь занятие по душе; ей нравится пытать врагов — пускай пытает, только чтобы об этом никто не знал.

Мне не нужны от вас сюрпризы, достаточно мне и своих проблем.

Отец сильно сдал за последние три месяца; тут поговаривают, что ему пора в отставку, и гадают, когда она случится и кто придет отцу на смену. Все знают, что de facto я правлю за отца, но не всем это нравится. Вчера я встречалась с понтификом, и его святейшеством недвусмысленно дал мне понять, что Консистория законы нарушать не станет и не допустит меня в Малый Квиринал, пока мне не исполнится тридцать лет, во всяком случае, Консистория этого состава. Если отец продержится хотя бы до начала следующего года, у меня появится шанс: по известной тебе причине архонт Стимфалии вынужден дружить со мной.[68] Но если, не приведи Господь, с отцом случится неприятность раньше января и первым министром вдруг станет Корнелий Марцеллин, потом его из Квиринала изгнать безмерно сложно будет: дядя имеет скверную способность прилипать ко всякому креслу, куда садится.

Вот почему, мой милый Эрот[69], я требую от тебя предельной осмотрительности во всем, что касается политических дел.

Vale[70], по-прежнему жду тебя с победой, любимый, и остаюсь преданная тебе Психея[71].

P.S. Не заставляй свою звездоокую богиню ждать слишком долго — она женщина, и она бывает нетерпелива!

Глава двадцать первая, из которой читатель понимает, как завершилась война между нарбоннскими галлами и Аморийской империей

148-й Год Кракена (1786), ночь 19 сентября, горы Муспельхейма на границе Нарбоннской и Лугдунской Галлии

Было холодно и душно. Посреди сумрачного грота едва тлели головешки вечернего костра. Сернистые испарения вились причудливыми призрачными силуэтами. Мерзлый ветер порывами вторгался в пределы грота, но не приносил с собой спасительной свежести. Там, откуда прилетал он, среди заснеженных пиков бушевали огненные дети разгневанных подземных богов. Лед и пламень, вихрь и сера, смерть вокруг и внутри… отыщется ли место, враждебное людям больше?! Земля трепетала даже здесь, в этом сумрачном гроте, трескалась ее древняя кожа, и в открывшиеся поры тотчас устремлялось гнилостное дыхание духов. А за пределами грота — угрюмые, непролазные скалы, одинокие герои-деревца, пустынная тишина, мерцающие звезды в обманчиво чистом небе — и огни лагеря упрямых легионеров внизу, в долине…

Молодой Варг спал у стены, завернувшись в шерстяной плащ и кожаную куртку, вернее, в те лохмотья, что от них остались. Подушкой ему служил валун размером с голову. Спиной к спине спал Ромуальд, отважный рыцарь, преданный соратник, загнанный волк. Еще с десяток молодых людей, выносливостью спорящих с бессмертными богами, дремали беспокойным сном поблизости; вахту у входа в грот не нес никто… ибо зверей без разума людского тут не водилось, а звери в человеческом обличии не пойдут сюда — зачем им это, им, охотникам, волков загнавшим?!

Таким охотникам умелым ни к чему волчьи шкуры, такие охотники дождутся, когда последние бойцы растерзанной стаи упокоятся сами — от холода, от голода, от жажды, от ядовитых испарений, от страха, от скорби умерших надежд… недолго ждать осталось им!

А сил уж нет, чтобы вниз спуститься, встретить смертный бой и, поразя последнего врага, на скакунах валькирий к Вотану устремиться… нет больше сил таких! Не бой то будет и даже не резня: другой приказ привел сюда легионеров. Им велено схватить живьем остатних волков стаи, в клетки засадить и привезти торжествующим венценосцам — на поругание.

Лишь чудо могло спасти молодого Варга, он ждал этого чуда — и оно случилось, рукотворное чудо смущающих разум пришлых кудесников.

Нет, не явился великомогучий Донар, хотя бы даже в иллюзорном обличии, дабы вдохнуть отвагу в младые сердца. Отваги было им не занимать, как и упрямства; пожалуй, к той сентябрьской стылой ночи ее осталось боле, чем сил незримых у пришлых чудодеев. Одной отвагой не сдвинуть горы, не сбросить камни на стан врага, одной отвагой, равно как и призрачными фарсами, свирепого врага не испугаешь… Силен был супостат, жесток и беспощаден, умел, благоразумен и настойчив — он победил по праву, как и обещал.

Ибо тот мир, в котором родился свободожаждующий Варг, принадлежал душителям свободы: за сотни лет им всем была хорошая наука удушать неразрешенную свободу…

Чудо во сне свершилось. Сперва сон хаотичный был. Метались краски, образы… клинки сверкали и разряды бластеров, ревел огонь и кровь лилась, и было бегство, преследование, и снова бой, и кровь, и трупы, и раны, и опять огонь, и солнце на кровавом небосклоне, и ночь в пути, и новый бой, и бегство, еще, и еще, и еще… Краски отчаяния и образы погибели мелькали привычной черной чередой… они тускнели, угасали… вихрилось пламя колдовских костров… настал момент, когда соратники исчезли, и он один остался; вокруг была пещера, где харкал кровяной водою одинокий гейзер, а в струях кровяной воды лицо играло, так, не лицо, а образ крысы с маленькими человечьими глазами, в которых угасал и снова проявлялся таинственный свинцовый огонек… Мышастый лик в струях воды, возможно, шевелил губами, но молодому Варгу неясны были слова, пока в мозгу не прозвучало:

— Приветствую тебя, мой благородный друг… Ты жив еще, я знаю. И мы живы… пока!

Образ сменился; Варг познал сокращенную историю агонии еретиков Ульпинов: в реальном времени она заняла месяцы, но это время пронеслось в его мозгу за несколько неистовых мгновений. Он увидал, как пришлые ересиархи, его бесценные друзья-наставники и совратители, живут, вернее, существуют в погибельных пещерах, как атакуют их обученные диверсанты, как с яростью безумного отчаяния отбиваются еретики, как изводят свои мыслительные силы, затмевая разум и смущая души натасканных ловцов, как учиняют хитрые ловушки, как путают следы, как убивают ловцов сами и как натравливают на них обитателей пещеры, диких зверей и вовсе незнакомых жутких тварей… Он увидал, как постепенно из тщедушных, чахлых созданий сильномогучие еретики обращаются в скелеты, обтянутые серой кожей… они алчут выжить, и с этой целью сами ловят рыбу и незнакомых тварей из подземной реки, змееподобных слизней, нетопырей и гигантских улиток, едят все это… и не только: бывает, в удачный день жертвы заполучают ловцов и пользуются ими — пьют кровь и поедают плоть равно воду и пищу; он увидал и это. Однако силы неравны: все новые и новые ловцы спешат по души, отданные дьяволу, и мощи дьявола — или обманчивой науки? — Ульпинам не хватает… уже недвижны их тела, обтянутые мышастой кожей, лишь голый и свободный разум витает сводами Гнипахеллира!

Вновь родился в дремотном сознании фонтан кровавой влаги, и пепельный образ в струях замедленной воды изрек устало:

— Мы миновали должный путь до самого финала, равно как и ты, наш благородный друг. Настало время выбирать конец… ты можешь еще выбрать!

Во сне Варг понял внезапно, что хочет предложить ему Марк Ульпин, и это понимание ужаснуло его больше, чем все горести и неудачи бессмысленной войны… Он попытался закричать, но тщетно: то сон был, а во сне спящий лишь видеть властен, не участвовать в видениях, дарованных ему.

— Коварная Фата нынче улыбается жестокому врагу, — продолжал бессловесный голос ересиарха. — София исхитрилась добиться невозможного. Узнай же, благородный друг, что недели три тому назад понтифик аморийской Курии, верный заветам законолюбивых предков, внезапно отошел к богам; на престол понтифика вступил ловкий ставленник нашей врагини. Его короновал белой митрой, как и положено, в Мемноне, в Храме Фатума, сам август Виктор Фортунат. Верховные сановники Империи присутствовали на интронизации. Был и отец Софии, первый министр. И будто бы он простудился там… Минули дни; болезнь пристала к слабому; нашлись и те, кто ей помог, болезни… Тит Юстин слег, а дочь его София посредством изощренной интриги понудила трусливых олигархов издать рескрипт о возложении на нее, вплоть до выздоровления отца, обязанностей первого министра. Увы, благородный друг, наша жестокая врагиня дорвалась до кормила имперской власти, не помешали ей ни собственные преступления, ни козни неудачливых соперников!.. Среди фанфар врагиня нас не позабыла — тебя, меня и сына моего. Она намерена покончить с нами, раз и навсегда. Второго дня София издала такой декрет: Фламиний Семерин, тот, кто охотился за нами по ее приказу, назначен в Палаты Цербера[72], а на его место заступила Медея Тамина. Узнай же, благородный друг, кто такая Медея Тамина: она училась вместе с Софией в Императорском Университете, затем творила правосудие в судах Святой Курии. Медея Тамина была одним из прокуроров на процессе против еретиков Ульпинов… И всегда оставалась верна Софии Юстине, благодетельнице своей! А сказанное означает, что с нами разделаются в ближайшие недели… если продержимся до конца октября, это будет чудо. Нас не спасти уже… спасись хотя бы ты! Нет смысла погибать всем вместе, когда остался выжить шанс…

Варг знал, что скажет дальше Марк Ульпин; как оказалось, Варг ошибся: сначала еретик сказал иное.

— Открою тебе тайну твоего спасения, благородный друг. Отец твой Крун перед кончиной молил Софию пощадить тебя. В это непросто поверить — ведь сам отец твой полагал казнить тебя! — но это истинная правда. В момент душевного затмения София поклялась ему кровью Фортуната. Можно ли верить суетной клятве врагини вероломной?.. Не знаю, не знаю… Но у тебя нет выхода иного, иначе ты умрешь бесцельно и бесславно! Вот он, последний шанс, твой и ее: отдай ей нас, тех, кто стал причиной твоих бед! Отдай, пока еще мы живы! Не будет нас — не сможешь нас отдать… Право, жизни наши, жизни тех, кто на деле мертв уже, не стоят ничего — но, отдавая нас Софии, ты напомнишь ей о священной клятве Круну, и она не станет добивать тебя… возможно. Прощай, благородный друг. Прощай — и прости…

Видение померкло; Варг словно провалился в пустоту. Мыслей не было, был только мрак и безысходное отчаяние, пылавшее в его душе. Причиной отчаяния являлось то, что в последнем монологе Марка Ульпина ни разу не прозвучало ставшее уже привычным заклинательное слово "свобода".

Так понял Варг: "свободы" не было уже — остался только "шанс".

Глава двадцать вторая, в которой ad interim первый министр Империи посещает место своего преступления

148-й Год Кракена (1786), 14 октября, Внутреннее море у берега Нарбоннской Галлии, борт линкора "Мафдет", затем окрестности Нарбонны

Из воспоминаний Софии Юстины

…Я приняла это решение, как только получила ошеломляющее послание от Варга. Муки совести понуждали меня возвратиться в Нарбонну, меня тянуло туда, на место моего преступления. Мое положение в Темисии оставалось достаточно прочным, отец медленно, но верно оправлялся от инфаркта, и я считала себя обязанной поставить точку в нарбоннском кризисе, пока ключи от главного кабинета в Малом Квиринале были в моих руках. Я быстро сочинила тронную речь для императора, завершила неотложные дела, а все иные отнесла на потом, и рано утром отбыла из космополиса, даже не поставив в известность своих министров. Разумеется, я сильно рисковала, ведь до девятнадцатого октября оставались считанные дни; если не вернусь к девятнадцатому, придется распрощаться с политической карьерой: никогда еще первым министром Империи не становился человек, дерзнувший опоздать ко дню рождения Божественного императора! Поэтому в Нарбонну полетели сразу три аэросферы, так, на всякий случай.

Полет прошел без осложнений. В полдень моя аэросфера успешно пришвартовалась к приемной мачте линкора "Мафдет". Несмотря на неожиданность визита, Марс устроил мне помпезную встречу, пожалуй, даже чересчур. На палубе линкора выстроилась центурия почетного караула. Сначала мне почудилось, что Марс каким-то образом, втайне от меня, выписал из метрополии патрисианских гвардейцев. На самом деле он вырядил в парадные гвардейские мундиры героев минувшей военной кампании; я поняла это по свежим ранам, которые только начинали заживать… Очевидно, таким образом Марс собирался похвастаться передо мной, а заодно продемонстрировать своих лучших солдат, проливших кровь согласно моей воле. Я почувствовала себя неловко: эти герои, вероятно, полагают, что я приехала вручать им ордена за мужество и храбрость!

Мужчины неисправимы, даже — и в особенности! — мой воинственный бог. О, неужели Марс не знает, как я мечтаю броситься в его объятия, прильнуть к его устам, ощутить прикосновение его сильных рук… я так истосковалась по ним все эти долгие четыре месяца! А вместо этого он вынуждает пылкую Виртуту играть докучливую роль властительной Юноны…

Чеканя шаг, он подошел ко мне и отдал честь, как полагается по протоколу. Он не смог отказать себе в удовольствии проглотить приставку "ad interim"[73] перед словами "первый министр". О, Марс, большой ребенок!

Наша кукла, разумеется, также не упустила возможности поприветствовать меня. Я попыталась сосчитать, сколько символов герцогской власти она надела, и поняла, что все. Большая корона, золотая цепь, пурпурный плащ, багряные сапоги, жезл из слоновой кости — все это было на ней или при ней и смотрелось на удивление вульгарно. Лицо Кримхильды было пунцово-розовым, не то от ветра, не то по причине поразившего мою бедняжку беспокойства. Взглянув на нее, я ощутила стыд и жгучее желание сорвать с недостойной возложенные мной регалии. Она усугубила свое положение тем, что попыталась облобызать мою руку. Пришлось шепнуть ей на ухо по-галльски:

— Что вы делаете, дорогая?! Немедленно оставьте! Я же не царствующая особа, как вы, а всего лишь высокопоставленный чиновник на службе императора!

Наверное, в моих слова бедняжка услышала издевку; ее пунцовое лицо мгновенно побледнело, и она едва пролепетала слова официального приветствия.

Военный оркестр исполнил государственный гимн, а затем мне пришлось обратиться к солдатам. Как всегда, когда не могу вознаградить делами, вознаградила словами — и, как всегда в подобных случаях, мои слушатели остались от меня в восторге. Увенчала речь обещанием представить лучших героев императору для награждения орденами и именным оружием.

После церемонии уединилась с Марсом в его апартаментах на линкоре… я не желала себя больше сдерживать! Кукла было увязалась за нами, но я плеснула в нее волной холодного презрения и приказала возвращаться в Нарбонну, где ждать меня. Смотреть на Кримхильду было больно и жалко; я и не подозревала, насколько мнительна она. Однако успокаивать не стала — пусть мнит, что впала у меня в немилость.

Когда она исчезла, мы с Марсом предались любви. Какое сладостное счастье забыть себя, свою загадочную личность, и пробудить в себе Женщину! В те жаркие мгновения презрела собственную власть над миром и отдала себя во власть любимого мужчины. Он говорил мне сладкие слова, он поглощал меня неистовыми поцелуями, он наслаждался моим благоухающим телом… я испытывала неземную усладу, точно сама покинула сей грешный мир и очутилась в Богоявленном Элизиуме… Это в Элизиуме озаряли мы пространство мелодиями нашего блаженства, это в Элизиуме, не на земле, извивались наши молодые, алчущие любви тела, это в Элизиуме мой воинственный бог изливал в меня свой сладкий нектар!.. Того, что нас услышат, я не боялась, ибо мы были в Элизиуме, а все остальные — на грешной земле. И я была не правительница Империи, и он был не имперский легат — я, звездоокая его Виртута и он, мой воинственный Марс, унеслись в поднебесные выси истинного счастья… ради этого стоило жить и страдать!

Мы потеряли счет минутам и часам, а остальные, грешные смертные, не осмеливались беспокоить нас. За окном угасал день, и с ним уходило наше счастье… где-то в глубинах сознания нарастало ощущение неотвратной беды, и я изобретала всяческие уловки, чтобы продлить сказочное путешествие в Элизиум, я не отпускала моего Марса, сколько могла… И чувствовала, что, вопреки моим усилиям, мы стремительно проваливаемся вниз, из Элизиума на враждебную землю, из облаков счастья в пучину безнадежности… в ту бездну, где я, самая могущественная женщина Ойкумены, принуждена метаться в невидимых оковах жестоких обстоятельств, условностей, предрассудков — и законов, формальных и неписаных, где я сама была вечной рабой взбалмошной, непредсказуемой госпожи, чье имя Фата…

…Я очнулась посреди ночи. Обнаженный Марс лежал рядом и безмолвно ласкал меня взглядом, прекрасный, как сам античный бог. Ощущение ускользающего счастья вновь заполонило меня, я разрыдалась, и Марс принялся успокаивать меня, шептал слова, которые я обожала… как будто звуки сами по себе могли вернуть небесное блаженство! Мне захотелось вознаградить его… но чем могла вознаградить я бога?! Могла дать орден, могла устроить звание префекта и даже проэдра, могла назначить военным министром… Я все могла, что может смертное создание, и ничего, над чем обычно властвует богиня.

Я приняла это как данность, и Женщина во мне уснула… счастливая Она была, я так завидовала Ей! А я, ad interim первый министр и re vera[74] раба Фаты, вновь стала сильной, мудрой и жестокой. Моя душа вернулась в мозг; мозг, отдохнувший, заработал, как часы; я оделась, Марс оделся тоже, и мы отправились в сектор анабиоза и рекреации.

Молчаливый дежурный заставил нас переоблачиться в герметичные скафандры, и мы вошли. Дежурный извлек обе капсулы из холодильных камер. Морозный пар рассеялся, и сквозь стекло узрела я их закоченевшие лики… Узнать непросто было их, но я узнала.

— Это они, — сказала Марсу я на патрисианском сиа; он кивнул безмолвно.

Мы выпроводили дежурного и остались в палате вчетвером: я, Марсий и слуги дьявола.

— Как это случилось? — спросила я.

Я знала, разумеется, ответ, но жаждала услышать его снова, здесь и сейчас: только так могла завершиться неправдоподобная история еретиков Ульпинов.

— Узурпатор сдался в плен со всеми уцелевшими сообщниками, — ответил Марс. — Его доставили в Нарбонну, и я встретился с ним. Он попросил о приватном разговоре. Я согласился. И он поведал мне, что хочет выдать еретиков. Я усомнился в его искренности. Он убедил меня, не скрою. Я эстафетой переправил тебе его письмо. А вчера он вывел нас точно на злодеев, и мы схватили их живыми. Согласно твоему приказу, их тотчас заморозили.

— Значит, они живы… Послушай, Марс, немедленно сожги их!

— Без рекреации?

— Да. Мне не о чем беседовать с еретиками. Сожги их, Марс. Я хочу забыть о них.

Он понял меня и не стал возражать. Прямо из сектора анабиоза капсулы с телами злодеев перенесли в корабельный крематорий. Я пожелала присутствовать на всех этапах, до самого конца. Мне надлежало убедиться, что они мертвы и больше не восстанут. Я всматривалась в лица заклятых врагов родного мне мира и пыталась прочувствовать ауру, исходящую от них. Я не была профессиональным ментатом, как они, но даже лучшие ментаты всегда считали меня "своей", я была тем, кого называют "харизматическая личность", а всякий, кто носит на себе этот божий дар[75], уже наполовину ментат. Если бы я захотела, то стала бы ментатом, — но власть над смертными пленила меня, и я предпочла суетную политику возвышенной науке…

Я не смогла прочувствовать их ауру, а это означало, что жизнь оставила Ульпинов уже после заморозки. Возможно, осознав, что им пришел конец, ересиархи сами приказали себе умереть… они были великими ментатами!

Огонь поглощал их тела, а я стояла и смотрела: неистовое пламя завораживало меня.

— Почему, — вдруг, неожиданно для самой себя, промолвила я, — почему эти люди предпочли страдания и смерть?! Жизнь жестока, но она прекрасна! Зачем они дерзнули бросить вызов властительным богам? Разве они, великие ментаты, не могли провидеть неизбежный свой конец?!

Марс пожал плечами: подобными вопросами не задавался он, ибо ответ был самоочевиден.

— Дьявол овладел их душами.

Да, дьявол… кто же еще! Какая иная сила могла подвигнуть посвященных и просвещенных иереев Содружества, служителей Caput Mundi[76], властителей божественных наук, к тривиальной языческой ереси?! Но почему именно они? Я этого не понимала. Вспоминаю первую лекцию его преосвященства Марка Ульпина, куратора Ордена Сфинкса, которую услышала в Мемноне; мне было двадцать два года тогда. Лекция называлась "Квинтэссенция Божественного мира"… Они понимали! Разумеется, они понимали, где истина лежит… тогда почему? как это случилось? в какой момент чужая дьявольская сила ворвалась в их просвещенные души и поселилась там? почему они ее туда пустили — не верю, что не могли изгнать, ибо даже никчемные рабы, если на то есть воля, способны дьявола изгнать, иначе мир давно уже погиб бы в черной бездне Хаоса…

Марс прав: вселенная пустых вопросов и всего один ответ — sic Fata voluerunt[77].

Я повелела уничтожить даже пепел, оставшийся от них. Его поместили в кислоту и растворили, а кислоту нейтрализовали и выпарили без остатка. Finis![78] Но я не испытала облегчения — ибо, в отличие от бренных тел, осталась кровь, которую они пролили, и этой чужой крови остался целый океан.

Так подоспело утро очередного дня, и я отправилась в Нарбонну. Марс сопровождал меня. На берегу нас ожидала карета, и я с немалым изумлением узрела, что снаружи карета обтянута немейской кожей. На мой безмолвный вопрос Марс отделался кивком. Я села в карету, а он, как то и подобает боевому генералу, поехал рядом на белом коне. Мы двинулись в путь в сопровождении центурии вооруженных до зубов легионеров.

— Что все это означает, Марсий? — строго спросила я.

Он насупился.

— Я не мог написать всего. Ты должна была увидеть это своими глазами.

И я увидела… Мне было с чем сравнить: полгода тому назад я уже ездила этой дорогой.

— …Война не завершилась пленом узурпатора, — говорил Марсий, — она перешла в другую стадию. Неделю тому назад я, втайне от герцогини, провел перепись населения Нарбоннской Галлии. Я не посмел сообщить тебе результаты письмом или по видикону… А сейчас скажу: их осталось немногим более полумиллиона! Ты понимаешь, что это означает?! Нет ни одной семьи, которую не захватила бы война! Я угнал в рабство сто тысяч нарбоннских варваров и столько же погибли. Почти все здоровые мужчины! Остались старцы, женщины да малолетки… Никто не занимается хозяйством, и оно умирает. Если бы не щедрые субсидии твоего правительства, то сразу начался бы голод. Разве какой вольфрамовый рудник способен компенсировать Империи эти затраты?!

— Это мое дело, — сухо заметила я. — Ты воюешь, а правлю я.

— Да, я воюю! Со всеми с ними, — Марс обвел рукой горизонт. — Днем они получают из моих рук хлеб, а ночью убивают моих легионеров. Наступает утро, я провожу расследование и назначаю показательные казни. И снова хлеб, и снова ночь, и снова варвары пытаются убить моих солдат. Ни страх, ни уговоры, ни подачки на них не действуют. Они озлоблены. Они нас ненавидят. Они уже не за свободу бьются — они нам просто мстят! Мстят за отцов, за матерей, за братьев и сестер! И что прикажешь делать? Казнить детей?! Брать в рабство одноруких старцев?! Да кто в Империи их купит? Везти туда дороже встанет! То есть гораздо проще убивать. А кто тогда останется?.. Я знаешь что тебе скажу, моя богиня: так нельзя! Тебе придется или оставить их в покое, или уничтожить всех. Я бы второе выбрал. Земля Нарбоннии богата, плодоносна и обширна. Устрой наш экзархат, и пусть трудолюбивые акриты займут места мятежных галлов…

— Я не могу. Разве забыл ты, Марс, я обещала Круну пощадить его страну…

Он рассмеялся смехом, который заставил меня вздрогнуть.

— И это называется, ты пощадила?! Взгляни на эту землю — haec facies Trojae, cum caperetur, erat![79]

— Умолкни… И без тебя больно.

Марс метнул на меня тяжелый взгляд.

— Нет, я не все еще сказал! Я тут четыре месяца живу, воюю, управляю и, кажется, кое-что понял! Знаю, ты меня умнее, и намного, ты даже гениальна как политик. Но ты ощущаешь здешнюю жизнь мозгами, а я каждодневно вижу ее глазами! Тебе бы внять моим словам!

— Говори, — вздохнув, кивнула я.

— Мои солдаты ропщут. Когда была война, они сражались и радовались всякой битве. Это их работа. Но теперь… теперь у них работа уцелеть! Язычники неугомонны; ежедневно я теряю по пять-семь солдат, а в иной день и двадцать. А когда я предпринимаю карательную экспедицию, дикари прячутся по своим лесам, где они знают каждую осину. Если так пойдет и дальше, к исходу года от легиона останется одна претория, и узурпатор, даже будучи в плену, добьется своего! Я расскажу тебе, что приключилось в городке Фюркате. Однажды ночью кто-то перебил весь гарнизон легионеров! И тишина… А в городке мятежных войск ведь не осталось вовсе! Кто это сотворил? Я так и не узнал. Ответь, что было делать мне, если кто угодно может быть виновен или невинен?! И в каждом поселении такое. Я не могу присматривать за всей страной. Я не тюремщик, а солдат! От легиона остались почти шесть тысяч воинов. Я их рассредоточил по стране: в каждом крупном городе стоит когорта, в городке поменьше — центурия, в крепостях — по турме… И всякий день я получаю отовсюду известия о ночных налетах на моих солдат! Так не может продолжаться бесконечно! Легионеры воевать должны, их заплечным делам не обучали!..

— А что Кримхильда?

Кисти рук Марсия сжались в кулаки.

— Клянусь, ее бы первую повесил на осине! И тем бы спас своих солдат. Почему мои легионеры должны платить кровью за то, чтобы эта кукла могла носить корону герцогини?!

— Quoedam saturationes minus succedunt.[80] Увы! Политика несправедлива, Марс.

— Твоя политика зашла в тупик, — тихо произнес он. — Я это говорю, потому что люблю тебя. Пока еще не поздно, поменяй ее!

— Что? Или кого? Политику или герцогиню?

— Подземная темница во дворце всегда полна. Мне говорили, что при Круне служили три палача — сейчас их десять, а она — одиннадцатая, палач над всеми палачами! Она находит удовольствие в жестоких пытках. Сама пытает узников, не разбирая, кто есть кто, и все об этом знают…

— Кто все?!

— Ее народ. А ты боишься, что узнают в Темисии?

— Это плохо, Марс. Ты не выполнил мою волю. Я велела держать эскапады Кримхильды в глубокой тайне.

— Как можно утаить такое?! Это не в моих силах. Все знают и все ненавидят. Ее — так даже больше, чем нас. Но гибнем мы, а не она! Я, вероятно, должен радоваться, ибо победил мятежников, они разгромлены, и узурпатор у меня в плену… мне, кстати, пришлось приставить к его камере усиленную охрану, которая не только сторожит, но также проверяет пищу; эта кукла алчет любой ценой расправиться с родным братом, даже назло мне и тебе. Ты понимаешь, она психически неуравновешенная особа! Власть не по силам ей, она не понимает, что такое власть. Да и как она может понять, если всего год назад она была никем, а сегодня ты заставила ее нести бремя власти в такой тяжелой стране, с которой не всякий муж способен совладать?! Ты создавала Кримхильду подобием себя. Но она — не ты и никогда тобой не станет, ее судьба другая! Верно говорили древние: honores mutant mores[81]!.. Ну, как, скажи, я должен радоваться нашей победе?!

Он много говорил еще, изливая мне свою душу. Он словно и не помнил, о чем я первая его предупреждала… Да, он был прав — если не во всем, то во многом, особенно насчет Кримхильды. Это удивляло меня, ибо Марсий не был доктором трех наук, как я. Он изменился, и я со смешанным чувством гордости и ревности понимала, что мой воинственный бог гораздо умнее, чем я привыкла считать.

А что касается Кримхильды… Она выросла в замкнутом мирке, подобно всем знатным галльским женщинам; такова была воля могучего отца, привыкшего защищать слабых и любимых от превратностей суровой Фаты. Я превратила в развалины этот благостный мирок. Год тому назад, в Темисии, я соблазнила молодую принцессу благами нашей великозвездной цивилизации. Она увидела сказку. Я не послушалась предостережений Круна и внушила его дочери мысль, что она, Кримхильда, достойна лучшей доли, достойна уважения, достойна власти, наконец. Так началось превращение Кримхильды из содержанки в собственницу. Это превращение случилось слишком быстро: теперь я понимаю, что ее психика просто не успела приспособиться к новому укладу жизни. Когда принцесса начала брать на себя больше дозволенного варварским женщинам, отношение к ней окружающих стало враждебным. А она не смогла придумать иной защиты, кроме агрессии. Неудивительно, что со временем в Кримхильде взыграло наследие первобытных предков, и она превратилась в рабу самых низменных своих инстинктов. Душа ее потеряла покой, она отныне воевала против всех, кто подвергал сомнению ее "естественные права"; поскольку их вождем был ее родной брат, он стал для нее воплощением абсолютного зла. Апогей этой страшной войны случился на моих глазах, в тот день, когда Кримхильда потеряла отца, который для нее был центром мироздания, любимого мужа и едва не погибла сама; в ее представлении главным убийцей был Варг. Ее неокрепшее сознание не смогло пережить эти тягчайшие психические травмы. Я думаю, именно тогда Кримхильда возненавидела свою страну и свой народ. Став герцогиней, она уже не могла этим народом править — если не явно, то подсознательно она мечтала уничтожить всех, кто так или иначе оказывался причастен к ее бедам и унижениям, от родного брата до безымянного ополченца мятежного войска. Власть предоставляла ей такую возможность. Вот почему она находила отдохновение в жестоких пытках заключенных: через эти пытки она утоляла свою заветную мечту! Так завершилось превращение Кримхильды из робкой овечки в алчущую крови дьяволицу…

Неожиданное происшествие отвлекло меня от этих мыслей. Внезапно моя карета содрогнулась, словно проваливаясь куда-то, и встала. Я не удержала равновесие и больно ударилась о стенку. В первое мгновение я решила, что на нас напали, и, к стыду своему, испугалась. Однако карета всего лишь угодила в большую яму на дороге; вскоре легионеры вытащили ее, и наш кортеж продолжил путь.

— Проклятые дороги, — пробурчал у моего окна Марсий. — Вернее, тут совсем их нет. Одна земля да глина…

— А ты хотел бы разъезжать по асфальту и бетону? — усмехнулась я.

Он кивнул.

— В самом деле, что мешает твоему правительству построить здесь нормальные дороги, и тогда вместо грубых повозок мы смогли бы использовать машины. Разве это встанет дороже?!

— Разумеется, Марс. В тысячу, в миллион, в миллиард крат дороже!

— Не понимаю.

— Допустим, мы построим им дороги. А что потом, любимый? Потом они возжелают иметь машины: что-то же должно ездить по этим прекрасным дорогам! А для машин требуется электричество. Для электричества — эфир. Для улавливания эфира — кристаллы-эфириты и энергетические рамки. А теперь подумай, Марс: если у них будут отличные дороги, совершенные машины, электричество, эфириты и энергетические рамки, какие же они после этого будут варвары и какая мы после этого будем Цивилизация?! Получив все это, они захотят иметь мобили вместо лошадей, видиконовую связь вместо почтовых голубей, они поймут, что летать на экранопланах и аэросферах лучше, нежели скакать на лошадях… Я уже не говорю о том, что они, оставшись по натуре варварами, используют всю эту мощь не себе во благо, а против нас. Пусть лучше будет все как есть.

Мой воинственный бог надолго задумался, а затем сказал:

— Можно построить дороги и не давать машины. Или оставить за собой контроль над машинами. И вовсе уж не обязательно давать им эфириты. Пусть получают электричество от солнца или, к примеру, от ветряных мельниц. Разве это опасно?

— Ради Творца и всех великих аватаров, никому больше не говори ничего подобного! — простонала я. — Тут самое опасное начать! Если прогресс запустится по-настоящему, его не остановишь! А то, что предлагаешь ты, гораздо хуже: ты предлагаешь дать возможность варварам искать альтернативные источники энергии! Ты вспомни, что случилось пятьсот лет тому назад, когда персидский шах Бахрам оснастил мастеров своей страны паровыми машинами и взял на вооружение "ханьский огонь"[82]…

Я вдруг поймала себя на мысли, что Марс не может знать этого: истинная история войны с Бахрамом известна узкому кругу посвященных. Официально считается, что безумный падишах просто поднял мятеж против нашей власти; ни в одном учебнике истории не сказаны истинные причины той войны; равно не сказано и то, что нам пришлось утопить Персию в крови, прежде чем мы победили Бахрама и отбросили его страну на положенное ей великими аватарами место. С нашей стороны в той войне пали почти сто тысяч легионеров, и она на самом деле продолжалась не пять, а тридцать шесть лет…

— Пусть лучше остается все как есть, — быстро повторила я. — Варвары на то и варвары, чтобы не быть похожими на нас. Варварство задумано богами для того, чтобы оттенить превосходство Цивилизации…

— Я это знаю, — усмехнулся он. — Не беспокойся, милая, твой Марс не еретик. Я не имею обыкновение задавать излишние вопросы. Я же не спрашиваю тебя, почему мы всегда воюем с варварами вполсилы…

Я затаила дыхание. У нас с Марсом шел опасный разговор. Я это понимала много лучше, чем он, ибо я прошла через чистилище Мемнона, а Марсий — нет. Там, в теополисе, в сверхсекретной лаборатории, я видела макет оружия, способного за несколько мгновений превратить огромный город в облако прозрачного пепла. И много другого я там видела, от чего кровь Фортуната стынет в жилах… Однажды я не выдержала и задала ученому куратору тот же вопрос. Он внимательно посмотрел на меня и ответил: "Чем больше наша сила, тем больше их противодействие". Тогда я не вполне постигла его мысль. Сегодня — постигаю!

"Чем больше наша сила, тем больше их противодействие", — так мне ответил Марк Ульпин. Какое великое счастье, что этот страшный человек in peculio Proserpinae numeratur[83]!

— Марс, я хочу тебе кое-что сказать. Мне нельзя это говорить, но тебе я скажу. Ты знаешь, кто такие Адепты Согласия?

Он едва заметно побледнел, но мне этого было достаточно: если и не знал, то кое-что слышал. Я осмотрелась и, убедившись, что нас никто не подслушивает, продолжила:

— Адепты Согласия- это члены самой закрытой конгрегации Священного Содружества. Их задача — отслеживать быт и нравы варваров по всей Ойкумене и пресекать попытки недозволенного богами прогресса. Адепты Согласия не подчиняются ни правительству, ни Консистории, ни даже Святой Курии. Над ними лишь синклит анахоретов Храма Фатума. Но сами Адепты — не монахи. Это воины, лазутчики, дипломаты, негоцианты… кто угодно по профессии! Самые лучшие, самые надежные, до предела преданные Истинной Вере и Божественному Престолу! На них не распространяются имперские законы, им разрешено все: каждый август при коронации подписывает Адептам Согласия Indulgentia plenaria[84]. И я считаю это справедливым, — иначе, без вмешательства Адептов, варвары давно бы вышли из своих берлог, где мы содержим их, и двинулись на нас — миллионы, десятки миллионов свирепых троглодитов!.. Ты хорошо понял меня, Марс?

— Я хорошо понял тебя, София, — тихо ответил он. — Не беспокойся: я буду немее жреца Тациты!

…Мы прибыли в Нарбонну. Из окна кареты я наблюдала этот многострадальный город. Карета ехала по центральной улице. Здесь стояли лучшие дома. Но я видела не их. Я видела другое: все дома на этой улице наши мастера выстроили заново. А домов "эпохи Круна" не осталось вовсе. И даже на новых постройках кое-где чернели характерные отметины разрядов… Я на мгновение закрыла глаза и представила, как могла бы выглядеть Нарбонна, если бы правительство не направило сюда наших строителей.

Марс прав: таков был облик Трои в час ее пленения!..

Одинокие прохожие, завидев наш кортеж, прижимались к стенам домов либо прятались в проулки. Я остановила карету и приказала привести ко мне старика в сером плаще; старик этот помнился по предыдущему визиту, кажется, он был купец. Охрана обыскала его и пропустила к окну кареты. Старик скользнул по мне бесцветными глазами, в которых не было ни страха, ни презрения, ни обещанной мне Марсом ненависти.

— Ты помнишь меня, человек? — спросила я.

Он кивнул.

— Ты должен низко кланяться ее высокопревосходительству госпоже первому министру, презренный варвар! — прогремел Марсий и воздел руку, сжимавшую кнут.

Я жестом остановила воинственного бога и обратилась к варвару по-галльски:

— Ты купец, если я не ошибаюсь?

Он помотал головой и показал свои руки. Они были в мозолях, причем на обеих руках отсутствовал большой палец. Странно… обычно я запоминаю лица.

— Кто ты?

Он нагнул голову и топнул ногой по земле. Я не поняла: эти жесты могли означать все, что угодно.

— Пустое дело тратить время на этого ублюдка, — сказал мне Марс на патрисианском сиа. — Позволь, я прогоню его.

— Погоди, — ответила я и снова обратилась к странному человеку: — Скажи, могу ли я что сделать для тебя?

Он осклабился, и я увидела, что у этого человека нет зубов. Он разинул рот и замычал. У него не было и языка — я обнаружила лишь жалкий обрубок! Меня бросило в дрожь… и я пропустила плевок, который он адресовал в меня… Плевок попал мне на калазирис чуть ниже шеи. Дикаря тотчас скрутили и оттащили прочь. Легионеры, видевшие это, поспешили отвернуться. Я могла лишь догадываться, о чем они думают в этот момент. Марс смотрел на меня, и его нижняя губа вибрировала от ярости…

— Негодяя повесить, — велела я, — а ночью учинить облаву в городе. Всех, кто окажет сопротивление делом или словом, уничтожать на месте.

Мой воинственный бог остался доволен приказом.

— А этих, — еще сказала я, указывая на легионеров эскорта, — сей же час отослать на дальние рубежи, причем отдельно друг от друга.

Марс понял мою мысль, его мужественное лицо исказила гримаса душевной боли, он взял под козырек и отчеканил:

— Будет исполнено, ваше высокопревосходительство!

Эти слова резанули меня подобно клинку. Я откинулась на спинку сиденья и больше не заговаривала с Марсом до самого конца пути. Прибыв во дворец, я тотчас начертала декрет о смещении князя Марсия Милиссина с должности командующего нарбоннской группировкой и взятии его под стражу. Мгновение спустя я свой декрет порвала, ибо поняла, что допустила непростительную слабость.

Немилосердные боги назначили мне быть сильнее самых сильных — ибо каждый из них волен думать лишь о своем, а я обязана была думать обо всем и решать за всех.

Адъютант доложил просьбу герцогини Кримхильды об аудиенции. Я отказала. Если бы увидела ее в тот час, наверное, расцарапала бы ей лицо. Пусть ждет!

Усилием воли привела себя в порядок и приказала доставить ко мне Варга…

Глава двадцать третья, в которой мятежник убеждает первого министра в своей искренности

148-й Год Кракена (1786), 15 октября, Галлия, Нарбонна, дворец герцогини

О приближении его свидетельствовал нарастающий перезвон стали по каменному полу. Вот отворилась дверь, и три легионера ввели Варга. Палата была небольшая и скудно убранная мебелью: камин, где лениво теплились поленья, стол и кресло.

София Юстина сидела в этом единственном кресле, спиной к широкому окну, яркий солнечный свет из окна наливал мерцающим блеском ее роскошные вороные волосы, но лицо Софии пряталось в тени. Тем не менее Варгу удалось рассмотреть его, это аристократически прекрасное лицо с острым волевым подбородком, огромными черными глазами и изумительно очерченными устами, пылающими завораживающим карминным светом… Прежде, в подземной темнице, Варг долго и мучительно размышлял, как вести себя с этой женщиной, после всего, что с ними случилось, разрабатывал стратегию и тактику решающего поединка — но сейчас, в это мгновение заготовленные военные планы уступили место неожиданной для него самого импровизации. Как только легионеры, повинуясь молчаливому жесту Софии, оставили ее наедине с пленником, он покачал головой и молвил, с едва уловимым сожалением в голосе:

— Я никогда не говорил вам, сколь вы красивы? Нет, не говорил! Я был глупцом, я никогда не видел вас всю. Вы были для меня врагом, но не женщиной. Наконец я понял, что как женщина вы много сильнее и прекраснее, нежели как враг. А нынче вы прекрасны вдвойне — разве кто или что может быть прекраснее женщины-властительницы, женщины-победительницы, женщины, которая настолько умна, что всегда и во всем добивается своего, чего бы это не стоило остальным людишкам!

София улыбнулась.

— Изысканный и загадочный комплимент. Но все равно благодарю. Во всяком случае, интересное начало, — она задумчиво посмотрела на него, и он вновь ощутил силу ее пристального взгляда. — Даже не знаю, как вас нынче называть… пожалуй, на обращение "принц" вы не согласитесь, "герцогом" я вас назвать не могу, а "узурпатором" или "мятежником" именовать собеседника мне не позволяет воспитание…

— Называйте меня по имени, — сказал он, — я с ним родился, с ним и умру. Имя — вот все, что у меня осталось.

— Вы готовитесь к смерти, Варг?

Он пожал плечами, и цепи зазвенели на его груди.

— Воин всегда готов к смерти.

— В этом заключается ваша решающая ошибка. Вы были только воином, вы предпочли свою гордыню благу государства, и это погубило вас и погубило ваше государство. Вы назвали себя герцогом, но герцогом не стали.

Внимая таким словам, Варг испытывал палящее желание как следует ответить ей, ответить со всей доступной ему силой, пока он еще может говорить, и сокрушить ее самоуверенность, бросить ей в лицо все, что пережил он за эти бесконечные месяцы бессмысленной войны, — и тем одержать над ней последнюю победу! Нечеловеческим напряжением воли он усмирил себя.

София кивнула и отметила:

— Вы вправду изменились, Варг. Ради этого мне стоило ехать в Нарбонну.

— Я знал, что вы приедете. Приедете — и спросите меня: почему я выдал вам Ульпинов?

— Почему вы выдали нам Ульпинов, Варг?

Он взглянул ей в глаза и ответил, со всей искренностью, на какую был способен:

— Потому что я понял, насколько правы были вы тогда, в темнице, незадолго до кончины моего отца. Вы предупреждали — я вам не внял. Я предпочел использовать Ульпинов. Они мне помогали, как могли. Их силу я не понимал, но принимал, как благо свыше. Если бы не они, я пал был раньше. Но моя страна осталась бы цела. Они питали во мне влечение к свободе, которую, как мне теперь понятно, нам, варварам, не дано достичь. Они настраивали меня против отца и против вас. Они были изобретательны и хитры. Они казались искренними. И я им верил! Только теперь я понял, что они помогали мне падать в бездну…

— Красиво говорите и толково, — перебила его София. — Этому вас, полагаю, тоже Ульпины научили. Они не тратили тут время даром.

— Вы мне не верите?!

— Я вам скажу, во что я верю. Я верю в то, что вы сейчас пытаетесь спасти надежду. Вы не смирились, нет. Вы отступили, чтобы выжить и вырвать шанс на будущие битвы. Поэтому вы и решились отдать Ульпинов. Других карт, способных убедить меня в искренности вашего раскаяния, у вас нет уже: вы слишком далеко зашли, идя на поводу гордыни! И я не исключаю, что именно Ульпины присоветовали вам на время отложить поход к Вотану, и вы, конечно, согласились, ибо постыдно рыцарю и принцу предстать перед владыкой Вальхаллы побитым неудачником!

— Это правда… Все правда! Вы видите людей насквозь — так загляните в мою душу! Я вам ее открою…

И он открыл ей душу, как и обещал. Он говорил о войне — не так, как говорил Софии Марсий Милиссин. Варг рисовал картины жесточайших битв, заведомо неравных, но, в то же время, имеющих какой-то смысл, не политический и не военный, а моральный; чем дальше, чем глубже шла война, тем больше становилось этого смысла в бессмысленном сопротивлении могучему врагу… Варг говорил словами воина и полководца, но в них проскальзывали слезы тех, кого он защищал, и стоны тех, кого он совращал на бой иллюзией свободы, и проклятия их, поверивших ему и убитых горем по его вине… Он принимал всю вину на себя и не пытался ни в чем обвинять интервентов; это удивляло и озадачивало Софию. Она чутко слушала Варга, а он, ободренный ее вниманием, словно пытался выговорить все, о чем болела его внезапно повзрослевшая душа. Он радовался возможности сказать ей о войне, ибо, по его глубокому внутреннему убеждению, она была именно тем человеком, который способен выслушать и понять; ее пытливый ум жаждал разобраться, что сотворилось в этой загадочной варварской стране и чего еще здесь можно ожидать…

— …Война переделала меня, как моего отца, — заключил Варг. — Так что и в этом вы оказались правы!

— Поздно! — вздохнула София. — Слишком поздно! Вы государственный преступник. Об этом знают все, как и о том, что ваша участь предрешена.

— Меня казнят?

Она не ответила. "Ульпины не солгали, — подумал Варг. — Юстина поклялась отцу не убивать меня". Он сказал это вслух. София устремила на него удивленный взгляд, и Варгу стало не по себе. Он понял, что совершил ужасную ошибку. Она высокомерно усмехнулась и проговорила:

— Вы заблуждаетесь. Я ничего не обещала вашему отцу. Разве я могла?.. Как вы подумали такое, особенно сейчас, после войны! Кто вам сказал? Ульпины?! Можете не отвечать, я знаю. Разумеется, они! Ульпины вам солгали, как лгали вам всегда. Зато я обещала генералу Милиссину пышный триумф в Темисии, на Палатинской площади, пред ликом Божественного императора. С вашим участием!

— А дальше? — воскликнул Варг. — Что будет дальше с моей страной, когда я, опозоренный, уйду к богам?! Ну, отвечайте! Вы все прекрасно понимаете!

"Ты прав, — подумала София, — я понимаю!".

— Хочу, чтобы вы знали, — вдруг сказала она, повинуясь интуиции, — герцога Круна, вашего отца, убила я.

Что-то дернулось в лице Варга, и на какое-то мгновение Софии показалось, будто он готов броситься на нее и поразить сталью цепей. Однако он снова, как и в первый раз, сумел взять себя в руки. Это ей понравилось: он выдерживал жестокое испытание.

— Я это знал, — кивнул Варг.

— Вероятно, Ульпины сказали вам, что я велела Круна отравить.

— Да. Ваш лекарь сознался в этом на дыбе.

— Никандр Лисма?

— Да.

— Вы недооцениваете Ульпинов. Никандр Лисма признался в том, в чем Ульпины заставили его признаться. Это называется ментальным принуждением. Не более, но и не менее!

Варг вздрогнул. Такая мысль приходила ему в голову, и не раз.

— А как же вы его убили, если не отравой?

— Вашего отца убила я миром с Империей, — промолвила София. — Вернее, мы убили его вместе: я — мирным договором, вы — своим восстанием, а Ульпины довершили начатое нами ментальной атакой.

— Ульпины…

— Ну неужели до сих пор не понимаете?! — гневно воскликнула София. — Кто больше их, ваших друзей Ульпинов, был заинтересован в смерти вашего отца?! Когда вы получили его последнее письмо…

— Ваше письмо!

— Пусть мое! Итак, когда его вы получили, признайтесь, вы собрались перейти к отцу или, во всяком случае, искать достойную дорогу к миру!

— Это правда.

— Ну разумеется! — нервно усмехнулась она. — Но дьявол вас послал к Ульпинам, и эти нелюди не дали вам закончить дело миром. Они нацелили благородного сына на войну с родным отцом. Войну бы эту проиграли вы — если б отец ваш прожил еще хотя бы месяц! Вот почему они поспешили добить его.

— Вы говорите: "добить", а не "убить". Значит, и то правда, что он был смертельно болен?

Варг увидел слезы в глазах Софии — они странно спорили с ее жестким, настойчивым тоном.

— Ваш отец был моим другом. Он понимал меня, а я понимала его. Он хотел блага этой стране, и я хотела. Вы думали, я зачаровала его. Нет! Это он очаровал меня! Он очаровал меня своей мудростью, в которой силы, мужества и истинного величия было больше, чем в вашей мальчишеской гордыне. Он не гонялся за химерами, как вы, и не пытался сторговаться с дьяволом. Он заставлял меня совершать такие поступки, на которые я не имела права как ответственный политик Аморийской империи. Ваш отец был слишком велик для своей варварской страны. Он был обречен с самого начала. Я убила вашего отца тем, что не остановила: его или вас…

— Я готов заменить отца.

— Поздно! Слишком поздно!

— Нет, нет, еще не поздно, подумайте, ваше сиятельство! — пылко воскликнул молодой Варг. — Прогоните мою сестру Кримхильду! Яснее ясного, она вам лишь вредит.

— И что же, вас поставить герцогом?!

— Прошу, поверьте мне! Я не желаю больше воевать. Я призову народ к миру с Империей… мы умеем быть отходчивыми, мы забудем все злодейства амореев, мы будем поставлять вам вольфрам, лес, пряжу, уголь…

— Угля и в Персефоне достаточно, равно как и рабочих рук, и более чем достаточно, особенно нынче, — надменно заявила София, перебивая его.

Это было открытое провоцирующее оскорбление: София намекала на вновь обретенных Империей рабов, жертв последней нарбоннской войны. Но Варг не возмутился — он молча ждал, что скажет она дальше.

— Дивлюсь вашей невероятной наглости, — сказала она. — Речь нынче идет о том, когда и как лучше всего вас казнить, а вы при этом осмеливаетесь просить меня о герцогском престоле! Вы опоздали… принц! Прежде надо было думать, своей головой, а не головами еретиков Ульпинов!.. А может быть, вы соблаговолите оказать нам честь и пройти стопами отца к трону Божественного императора?

Он не понимал, насмехается она или говорит серьезно. В памяти вдруг восстали сцены годичной давности. Сияющий Миклагард… серая гора Пантеона… подпирающий небо Палатинский дворец… таинственный чертог Божественного Величия… разряженные нобили… сапфировый бог с маской Дракона на лице… волшебный империапант, "Скипетр Фортуната"… и Крун — нет, не Крун, он, Варг! — ползущий на коленях к хрустальному престолу Владыки Ойкумены… "Нет, не смогу, — внезапно понял он. — Я не смогу проползти этот путь, как прополз отец. За что тогда мы проливали кровь? За пыль у трона императора?!".

Он забыл на какие-то мгновения, кто сидит в этом единственном кресле, сидит и внимательно изучает его, Варга. София прочитала его мысли по выражению лица и, печально покачав головой, промолвила:

— Итак, вы не готовы оказать нам эту честь. Я так и думала. Ну что ж, благодарю за искренность!

— Нет, я готов…

— Оставьте! Не стоит насиловать свою душу. Она еще не созрела… Я не вольна исполнить вашу просьбу, Варг. Если я это сделаю, мои сограждане — все, от императора до нищего, — спросят меня: зачем, скажите нам, Юстина, умерли на далекой чужбине наши солдаты? Затем, чтоб воспитать одного упрямого мальчишку варвара? И что я им отвечу?..

— Не верю, что вы не сможете отыскать ответ!

В душе его отчаяние сражалось с новой надеждой. Эту надежду внушили слова Софии, брошенные как будто мимоходом, вскользь: "Ваша душа еще не созрела". Значит ли это, что ему будет дан шанс "созреть"?

Нависла томительная тишина. Варг знал, что в это самое время в мозгу Софии продолжается нелегкая работа: он перебирает бесчисленные варианты новой расстановки фигур на мировой арене. "Мне повезло, что она у власти, — подумалось ему. — Любой мужчина на ее месте, не раздумывая, раздавил бы меня, как комара!".

София очнулась от раздумий и вызвала охрану. Варг приготовился. Однако она не отослала его в подземную темницу и не велела отправить в метрополию как пленника. Ее приказ вообще как будто не касался его: София приказала впустить Кримхильду.

Герцогиня ворвалась в палату быстрым и одновременно смятенным, опасливым шагом. Увидев брата, она выкатила глаза. Давно рассудив для себя, что этой лучше всего сойдет презрение, Варг послал сестре насмешливую гримасу. Куда больше его интересовало, какую комбинацию на этот раз затеяла София; в конце концов, Кримхильда всего лишь марионетка в ее искусных руках.

— Это возмутительно! — воскликнула Кримхильда. — В то время как я жду у двери, первый министр дает аудиенцию главарю преступной…

София воздела руку, и Кримхильда запнулась на середине фразы.

— Вы обижаетесь напрасно, герцогиня, — ледяным тоном проговорила София. — Я всего лишь допрашивала плененного узурпатора. А вы явились, я полагаю, затем, чтобы поздравить меня с успешным завершением нашего совместного предприятия?

Кримхильда стиснула зубы и процедила:

— Я требую немедленной казни этого злодея!

"Сестрица вконец ополоумела под герцогской короной, — с радостью подумал Варг. — Разве можно что-то требовать у Юстины?!".

— Ваше требование кажется мне справедливым, дорогая герцогиня, — кивнула София. — Не будем откладывать. Вы сами отдадите повеление о казни узурпатора или предпочитаете, чтобы это сделал наш легат?

Варг застыл, похолодев от ужаса. Он понял, что София Юстина говорит серьезно. Она вполне серьезно предлагает Кримхильде казнить его, Варга…

Герцогиня расцвела улыбкой эвмениды, бросила на брата зловеще-торжествующий взгляд и возгласила:

— Его повесят до захода солнца!

— А разве рыцарей не подобает казнить посредством отсечения головы? — осведомилась София.

— Какой же рыцарь он? — фыркнула Кримхильда. — Он клятвопреступник, отцеубийца и мятежник!

— Тогда, может быть, дорогая, вы предпочтете упрятать изменника в кожаный мешок и так утопить? Подобным образом поступали с отцеубийцами древние римляне…

— Нет, я желаю видеть, как стылый ветер мотает труп его в тугой петле!

София пожала плечами.

— Ну что же, воля ваша, герцогиня. Вы властны распоряжаться в этом государстве, как вам угодно. Я рада, что мы с вами победили. По такому случаю я немедля подпишу декрет о выводе имперских войск из Нарбоннской Галлии.

Варг закашлялся и отвернулся, чтобы скрыть от женщин свои чувства. Невероятных усилий стоило ему сдержать смех. Вот какой фарс приготовила ему на этот раз София Юстина: развенчание ее же собственного творения!

Истинный смысл слов ad interim первого министра не сразу дошел до смятенного сознания герцогини Кримхильды. А когда это случилось, улыбка эвмениды схлынула с пока еще красивого лица герцогини, уступив место выражению панического страха. Пытаясь унять дрожь в голосе, Кримхильда молвила:

— Декрет о выводе?.. Я думаю, ваши войска могли бы тут еще остаться…

София сделала удивленное лицо.

— Но зачем?! Бунтовщики разгромлены, узурпатор схвачен, и власть законной герцогини восстановлена. Легионеры выполнили свою задачу. Им пора уйти. Разве это не само собой разумеется?

Варг украдкой метнул Софии исполненный искреннего восхищения взгляд: только очень сильный и мужественный человек решится сделать то, что сейчас, на его, мятежника, глазах творила она!

София поймала этот взгляд и, как показалось Варгу, подмигнула ему!

Кримхильда поискала взглядом кресло или стул. Но, как читателю известно, единственной кресло в этой маленькой палате было занято уже. И герцогиня Нарбоннская принуждена была стоять перед Софией, как провинившаяся ученица перед строгой воспитательницей и, что еще обиднее, рядом с ненавистным братом! Она заломила руки.

— Ваше сиятельство… высокопревосходительство! Молю вас не делать этого!

— Вы удивляете меня, архонтесса, — София возвратилась к прежнему ледяному тону. — Назовите мне хотя бы одну причину, по которой вам нужны в Нарбоннии имперские войска.

— Я назову вам тысячу причин!

— Извольте, я вас слушаю. Начинайте с первой.

"Интересно, Юстина ее сразу казнит или для начала в темницу посадит?", — промелькнуло в голове Варга.

Кримхильда вспомнила о нем и с яростью, призванной скрыть смятение, воскликнула:

— Пусть прежде негодяя уведут отсюда! Эй, стража!!

Никто не явился. Герцогиня повторила приказ. Она выбежала из палаты и увидела стоящих у дверей легионеров. Они не обратили на нее ни малейшего внимания. Кримхильда покрылась краской и вернулась в комнату. Она начала понимать.

— Почему вы молчите? — спросила она у Софии.

— Я жду, когда вы наконец соблаговолите ответить на мой единственный вопрос.

— Но я не стану отвечать в его присутствии!

— В чьем? Вы имеете в виду узурпатора? Неужели он вас смущает?! Я бы на вашем месте не стала беспокоиться: если я вас правильно поняла, его повесят до захода солнца. Адъютант!

Тотчас явился человек в мундире майора патрисианской гвардии. В руке держал он кожаный портфель.

— Нарбоннский легион выводится, — сказала адъютанту София. — Подготовить соответствующий декрет и принести его на подпись. Незамедлительно.

Губы на непроницаемом лице адъютанта чуть раздвинулись, пропуская вопрос:

— С какого дня, ваше высокопревосходительство?

— Постойте! — простонала Кримхильда. — Молю вас, не делайте этого, ваше высокопревосходительство!

София нахмурила брови.

— Вы начинаете утомлять меня, архонтесса. А вы свободны, майор. Оставьте на декрете место для числа; его сама проставлю.

Кримхильда проводила адъютанта отчаянным взглядом и, едва за ним закрылась дверь, упала в ноги Софии.

— Нельзя выводить войска! Начнется хаос…

— Ничего не понимаю, — развела руками София Юстина. — Его превосходительство генерал Марсий Милиссин доложил мне обстановку. Она стабилизировалась. Мятежники разбиты, их вождь умрет сегодня, народ послушен законной власти. Нарбоннцы любят вас, герцогиня. Разве не так? Или вы возьметесь утверждать, что мой легат солгал мне?! Неужели? Нынче октябрьские иды; изрекать слова лжи в такой день — особый грех!

— Зачем вы губите меня, ваше сиятельство? — с горечью спросила Кримхильда. — Меня, вашу преданную рабу! Ужели вы не знаете, сколь необуздан мой народ, и только силой получается держать его в повиновении?!

— И потому вы самолично пытаете злодеев? — бросила София.

Лицо герцогини покрылось пунцовыми пятнами. Она застонала и склонила голову.

— Вы знали, что у вас нет и не будет другого народа. Вы знали, что ваш народ предубежден против вас. Вы также знали, что имперские войска когда-нибудь уйдут, — чеканила София. — И что же? Что сделали вы для укрепления своей законной власти?! Да ничего! Вы повели себя как взбалмошная, неразумная девчонка! Вы спрятались от своего многострадального народа! Его почти уж нет, народа вашего, а вы его боитесь! Когда вы успокоитесь? Когда народ ваш весь поместится в узилище дворца? Сколько еще, по-вашему, солдаты императора должны умирать из-за вашей глупости? Месяц? Год? Два? Вечность?.. Вы подвели нас. Вы не оправдали надежд несчастного отца. У меня складывается впечатление, что вы просто использовали меня, дочь Юстинов, для исполнения вашей мелкой мести!

— Вы сами вожделели негодяям отомстить! — огрызнулась Кримхильда.

— Милочка, — с выражением произнесла София, — не вам судить о том, что я хотела или не хотела! Вы — одно сплошное недоразумение, моя ходячая ошибка!

Развенчанная герцогиня поднялась с пола и, призвав второе дыхание гордости, заявила:

— Я не позволю так разговаривать со мной! Меня сам император утвердил своим эдиктом! Я все еще на троне, и вы не можете меня сместить!

— Очень хорошо, — кивнула София. — Вы все еще на троне, поэтому я предлагаю вам самой отречься от него, пока вас не отрек обманутый народ. Боюсь, он не посмотрит на бумагу императора. Итак, вы отречетесь в пользу наследного принца Свенельда.

— Никогда, — затрепетала Кримхильда, — никогда не отрекусь я от отцовского престола ради сопливого щенка этой презренной собаки, которая когда-то называлась моим братом! Лучше смерть!

С этими словами она стремительно покинула палату. София не стала удерживать ее.

Варг медленно опустился на колени и сказал:

— Я преклоняюсь перед вами. Вы великий человек, и вы достойны править миром!

София Юстина встала и обратила лицо к окну.

— Из-за вас я потеряла подругу и приобрела смертельного врага. Ну, вставайте! Спектакль завершен, и зрителей уж нет в театре… Скажите лучше, как, по-вашему, Кримхильда отречется?

Варг размышлял недолго — ровно столько времени, сколько потребовалось ему, чтобы встать с колен.

— Она не отречется. Упрямство заменяет ей рассудок.

— А вам я верю, — невесело усмехнулась София. — Вам ли не знать насчет упрямства! Вы странная нация: сначала упираетесь, кричите, деретесь, а потом уж думаете, если думаете вообще.

— Вы в самом деле передадите престол моему новорожденному сыну?

София обернулась и задала встречный вопрос:

— А вы хотели бы увидеть сына?

Варг смутился: в пылу войны он ненароком забыл о сыне и жене. Да и была ли у него жена и был ли сын? Кто знает, может быть, они всего лишь инструменты амореев?..

— Мне предстоит спасти вас ради сына и страны, — сказала София. — Это очень трудно. Еще час тому назад мне это казалось совершенно невозможным. Я попытаюсь, но ничего не обещаю. Многое, вернее, все, будет от вас зависеть.

— Понимаю…

Она подошла к нему и заглянула в его глаза.

— Нет, вы пока не понимаете, принц Варг. Надеюсь… я на вас надеюсь. На ваш природный ум, на вашу волю и любовь к своей стране. Подумайте. У вас будет время подумать!

"Я буду у нее заложник, — догадался Варг. — Пока не "созрею" для чего-нибудь иного".

София Юстина вышла, с ним не попрощавшись, а вслед за тем легионеры увели его обратно в подземный каземат. Однако спустя всего лишь час Варга вывели оттуда и перевезли на линкор "Мафдет". В один момент ему показалось, что предстоит путь в Темисию — для триумфа генерала Милиссина или ради встречи с сыном и женой. Но его отвели в преторий на корабле. Условия в просторной камере-каюте были несравнимо лучше, чем в каменном мешке дворцового узилища. Ему подали ужин. А поздно вечером сквозь зарешеченный иллюминатор он увидел, как три гигантские воздушные сигары уплывают на юго-восток.

Варг улыбнулся счастливой улыбкой победителя — он отыграл свой шанс.

Глава двадцать четвертая, которая опровергает две предыдущие

148-й Год Кракена (1786), вечер 15 октября, Галлия, Нарбонна, дворец герцогини

— …Будьте великодушны ко мне, дорогая! Неужели вы подумали, что я на самом деле собираюсь вывести имперские войска?! Я еще в своем уме!

— Вы жестоко оскорбили меня! Хуже того, вы оскорбили меня в присутствии моего злейшего врага!

— Поверьте, герцогиня, это был единственный способ усыпить его бдительность. К сожалению, ваш брат…

— Он больше мне не брат! Убийца моего отца не может быть моим братом!

— …К сожалению, ваш бывший брат умен и подозрителен. Пришлось сыграть этот фарс, и я добилась своего: он мне поверил!

— Я все равно не понимаю. Зачем злодея увезли из города? Нужно немедленно его казнить!

— Вы совершенно правы, на мой взгляд. Но есть влиятельные силы, которые мне не простят казни Варга. Пока я правлю, но руки связаны мои!

— Сенатор Марцеллин?

— В частности. Не забывайте, что принц Варг — зять Марцеллина. Есть и другие, кто не желает его смерти. Поэтому разумно будет до поры до времени держать Варга между жизнью и смертью. Казнить злодея никогда не поздно.

— Он снова убежит!

— С линкора "Мафдет" — не убежит. Забудьте о нем, дорогая. Для вас его уже не существует.

— Извольте объяснить мне, ваше высокопревосходительство, зачем вам понадобилось играть комедию перед злодеем, который "уже не существует"!

— Чтобы использовать его.

— Использовать?!

— Ваш бывший брат немало популярен в простом народе. Увы, это так! Если он покается перед нами… и перед вами, народ лишится своего вождя.

— Он не покается!

— Не зарекайтесь, герцогиня. Я лично контролирую процесс.

— Теперь он думает, что я у вас в немилости!

— И замечательно, пусть думает. Как говорят у нас, у аморийцев, ложная надежда — путь к совершению ошибок. А мы воспользуемся его ошибками.

— Скажите… скажите откровенно, госпожа моя, вы в самом деле полагаете меня сместить и посадить на трон младенца? Если это так, я должна знать…

— Ну что вы, дорогая! Как я могу быть столь неблагодарной к вам?! Вы спасли мне жизнь однажды, я это не забыла. Вы по закону герцогиня, и я вам обещаю полную поддержку.

— О, госпожа моя, простите!.. Я вела себя глупо.

— Напротив, дорогая, вы замечательно себя вели! Вы были непосредственны в гневе и обиде, вы сыграли саму себя. Вот почему, к слову сказать, я не стала предупреждать вас о моем скромном фарсе.

— Вы невероятно умны и изобретательны, госпожа. Мне никогда не быть на вас похожей. Как это ужасно!

— Доверьтесь мне, Кримхильда, и дорожите моей дружбой.

— Я исполню все, что вы велите.

— Попытайтесь найти путь к сердцам ваших подданных. Поймите, это единственный способ сохранить престол вашего отца. Вам не удастся долго усидеть на штыках наших легионеров. Открою вам один секрет, герцогиня. Князь Корнелий Марцеллин формирует фракцию сенаторов и делегатов, сторонников превращения Нарбоннии в имперский экзархат. Если вы не сможете доказать Империи свою полезность, влиятельная фракция Марцеллина заставит правительство уничтожить герцогское правление в Нарбонне. И даже я ничем не смогу вам помочь!

— Это ужасно…

— Так что не лишайте палачей их работы, а сами займитесь обязанностями герцогини…

***

148-й Год Кракена (1786), поздний вечер 15 октября, Внутреннее море у берега Нарбоннской Галлии, борт линкора "Мафдет"

— …Хорошо стереги его, Марс. Он очень умен, этот непокорный вепрь. Он попытается бежать при первой же возможности. Но он мне живым нужен.

— Ясно. Стало быть, триумф на Палатинской площади отменяется?

— Прости меня, воинственный бог…

— Мне жаль тебя, София.

— Sufficit![85] Ненавижу, когда меня жалеют!.. Марс, я представлю тебя к награждению орденом Фортуната третьей степени.

— За какие подвиги? За сто тысяч новобранцев, отправленных к богам? Или за сто тысяч новых рабов?!

— За победу в войне с мятежниками.

— У меня к тебе другая просьба, звездоокая богиня. Прими мой рапорт об отставке.

— Ты не в себе, Марс. Возьми себя в руки, ты же мужчина!

— Я не хочу играть в твои игры.

— О, Творец! Думаешь, я хочу?

— Хочешь, я же вижу. Я знаю тебя, как самого себя. Ты обожаешь манипулировать людьми. А я хочу просто любить тебя!

— Марс, я устала. Не начинай сначала. Мне нужно возвращаться в космополис.

— Я подам рапорт военному министру.

— Ты этого не сделаешь.

— Увидишь, сделаю. Мне надоело…

— Марс, если ты это сделаешь, я разлюблю тебя.

— Ты меня тем более разлюбишь, если я превращусь в твою игрушку. Играй другими, кто позволяет собой играть! Я — нет.

— Ты ничего не понял, Марс. Меня никто не понимает, даже ты!

— Конечно, куда уж нам тебя понять!

— Ты упрямец, гордец и себялюбец, князь Марсий Милиссин. Ты слепее крота! Оставь меня. Я подпишу твой рапорт об отставке, и ты исчезнешь из моей жизни. Само собой, я вытравлю твоего ребенка.

— Что… что ты сказала, повтори!

— Вчера, когда любились мы, я не предохранялась.

— Господи… бесценная моя!

— Оставь меня, не трогай! Какой женщине нужен ребенок от человека, который изменил ей?

— Богиня…

— Я надеялась сделать тебе подарок, Марс. Ты всегда мечтал иметь от меня ребенка.

— Да, но твой муж…

— Юний Лонгин — жалкое подобие мужчины. Он не может простить мне смерть Виктора, а я не могу простить ему болезнь Палладия. Для меня Юний мертв. Я планировала развестись с ним. Ты изменил мои планы, Марс.

— Постой… постой, София! Не принимай решения сейчас…

— Ты все еще меня любишь? Меня и моего… нашего ребенка?

— Проклятье, да я люблю вас больше жизни, клянусь в том кровью Фортуната!

— Так докажи свою любовь!..

***

148-й Год Кракена (1786), ночь с 15 на 16 октября, воздушное пространство над Внутренним морем, канал спецсвязи между правительственной аэросферой и бункером разведшколы "Везувий"

— …Привет, полуночница! Хотела залететь к небе, но уже не успеваю.

— Здравствуй, подруга. Я приеду в Темисию, когда ты скажешь.

— Нет, сиди на месте. Как штаты?

— Работать можно.

— Работай лучше всех, Медея. Иначе матерые львы разведки будут постоянно припоминать тебе твой пол и возраст.

— Не успеют, София. Я завалила их работой.

— Умница. Ты меня хорошо видишь?

— Великолепно!

— И как, по-твоему, я выгляжу?

— Бывало лучше.

— Вот то-то и оно! У нарбоннцев скверные дела.

— Я знаю, подруга. Ты напрасно с ними связалась.

— Et tu quoque, Brute![86]

— Homines plus in alieno negotio videre quam in suo![87]

— Сенека? Я не люблю Сенеку. Жалок мудрец, который не нашел в себе силы сделать надлежащие выводы из собственных рассуждений.

— И я о том же, София.

— Не беспокойся, я сумею разобраться с нарбоннскими делами. С твоей помощью, Медея.

— Повелевай, царица, твоя раба исполнит твою волю!

— А это откуда?

— Импровизация.

— Не шути так, Медея Тамина. Знаешь, о чем я подумала?

— О Хармион и Клеопатре? Тебе нужно отдохнуть, подруга.

— Пожалуй… К делу. Я ставлю тебе три задачи.

— Внимаю.

— Во-первых, нужно внедрить наших людей в ряды сочувствующих Варгу.

— Они уже работают.

— Плохо работают! Я хочу, чтобы все знали: Варг смирился с нашей властью. Второе. Пусть наши люди разведают, как местное население отнесется к коронации сына Варга Свенельда. Кто для нарбоннцев этот ребенок: отпрыск аморийки или наследник славного рода Круна? Мне это важно знать.

— Будешь знать, подруга.

— И третье. Герцогиня Кримхильда. Ее положение следует исправить уже в этом году. Ты понимаешь?

— Да. У герцогини много врагов.

— Вот именно, Медея. Наша задача — защитить ее от врагов.

— Насколько велика опасность?

— Угроза жизни герцогини вряд ли существует. Но герцогиню могут ранить, причем довольно тяжело. Не хотелось бы сейчас отправлять ее на лечение и реабилитацию в Аморию. Она сейчас нужна в Нарбонне. Сейчас она там нужна.

— Я поняла, София. Мы будем охранять ее.

— Хорошо охраняйте. Сделайте все от нас зависящее, чтобы с герцогиней ничего не случилось. Еще имей в виду, что люди Марцеллина готовы войти в контакт с мятежниками с целью покушения на герцогиню.

— Вот даже как?

— А ты как думала, подруга?

— Я поняла тебя, София.

— Умница. И главное: я желаю ежедневно получать отчеты по Нарбоннии. Твои отчеты, а не Марса. Он нынче не вполне надежен.

— Ответь мне на такой вопрос, подруга: твой дядя Марцеллин не может злоумышлять против Марса?

— Ты полагаешь, может?

— Probabile ex vita[88].

— Когда-нибудь я устрою тебе место генерального прокурора, Медея.

— Итак?

— Дядя осторожен. Anguilla est: elabitur.[89] Однако не все его рыбки столь же осторожны.

— Мне жаль твоего дядю, подруга. Ты ему не по зубам.

— Надеюсь…

***

148-й Год Кракена (1786), 16 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Марцеллинов

— …Дражайшая племянница, вот уж кого не ждал! Какая честь для заурядного сенатора!

— Дражайший дядюшка, мы тут одни?

— Не беспокойтесь, милая Софи, стены в моем доме глухи, как глух бываю я, когда о вас дурное говорят.

— Я радостную весть несу вам, дядюшка. Заклятые враги мертвы!

— О, неужели? Те самые?!

— Нет никаких сомнений.

— А вы уверены, София?

— Клянусь в том кровью Фортуната, они мертвы и больше нас не потревожат.

— В моем воображении воздвигнут памятник величественный вам, блистательнейшая из всех женщин!

— Замените в своем воображении мою скульптуру на изваяние могучего галла, и тогда будет порядок.

— Вы хотите сказать…

— Именно, дядюшка! Вам надлежит гордиться своим зятем.

— Издеваетесь?

— Может быть, самую малость!

— И где он?

— На линкоре "Мафдет", под стражей, как почетный гость.

— Софи, вы сами понимаете, он не может вечно там сидеть.

— И что вы предлагаете?

— Я не готов ответить вам сейчас.

— Именно поэтому я и не стала принимать никаких решений. Ведь он ваш зять, и Доротея его любит.

— Не знаю… Чувства моей дочери к этому варвару — загадка для меня.

— Вы скромничаете, дядя. Хотите, я сама поговорю с кузиной?

— Думаете, это нам поможет?

— Стоит попытаться.

— В любом случае, дражайшая Софи, благо государства для меня неизмеримо выше личных уз. Ровно год тому назад я отдал мою Дору за принца Варга, руководствуясь единственно интересами державы. И если нынче интересы нашей великой державы требуют пожертвовать этим браком, я пожертвую без всяких колебаний!

— Ваш беспримерный патриотизм достоин восхищения, дядюшка. Не всякий согласится пожертвовать счастьем дочери ради блага государства. Но я вот о чем думаю, дядя: государство наше сильно, как никогда прежде, и от государства нисколько не убудет, если милая Дора найдет свое счастье сообразно с волей благородного родителя.

— Я жду, когда вы поясните, что на этот раз имеете в виду.

— Dictum sapienti sat est.[90] Внук ваш здоров?

— Благодарение великим аватарам! А как ваша невестка?

— Ей очень тяжко, дражайший дядя. Она нам преданна безмерно, но простой нарбоннский люд ее не понимает.

— А говорят, что герцогиня сама…

— Не верьте сплетням, дядя! Единственная проблема ее светлости герцогини Кримхильды — слабое здоровье.

— Вы так считаете, София?

— Убеждена!

— В таком случае нам остается лишь молиться за ее здоровье…

— …И боги да услышат нас!

Интерлюдия третья, которая могла бы называться эпилогом, если бы… впрочем, лучше прочтите сами

Начало ноября запомнилось красочной церемонией в Палатинском дворце. Сам август Виктор V вручил ордена и именное оружие героям нарбоннской кампании. Так, Марсий Милиссин получил из рук Божественного императора орден Фортуната третьей степени и золотой меч. На церемонии, в числе прочих высоких сановников Аморийской империи, присутствовал Тит Юстин — это было его первое появление на публике после перенесенного в начале сентября инфаркта. Выглядел Тит Юстин неплохо, и благородная публика окончательно уяснила для себя: отставки первого министра ждать не стоит, по крайней мере, в ближайшем будущем. Что же касается его дочери, то она, к искреннему изумлению присутствующих, на церемонии награждения героев нарбоннской кампании не появилась. Недоумение благородной публики развеял сам первый министр. По его словам, София возвратилась к исполнению обязанностей министра колоний и в этом качестве отбыла в поездку по южным странам. Как сказал Тит Юстин, потребовалось срочное вмешательство министра колоний, дабы предотвратить конфликт между дружественными Империи эфиопами и воинственными амазонками.

Корнелий Марцеллин, который нисколько не сомневался в надуманности заявленного предлога, едва дождался завершения церемонии. Хитроумный сенатор сложил в уме события последних дней и пришел к выводу, что его очаровательная племянница смылась из столицы нарочно. Это могло означать только одно: София приготовила некую грандиозную провокацию против него, Корнелия. И сенатор предпринял титанические усилия, чтобы достоверно разузнать, какую именно, и упредить удар.

Его усилия пропали втуне. Четвертого ноября весь космополис был взбудоражен известием о злодейском покушении на герцогиню Нарбоннскую Кримхильду. Ее светлость возвращалась в Нарбонну из города Тампльхорса, когда отряд мятежников напал на кортеж. Как выяснилось вскоре, охрана герцогини разделилась, тем обеспечив преимущество злодеям. Еще стали известны два важных обстоятельства: мятежники оказались не мятежниками, а обыкновенными лесными разбойниками (как известно, настоящие мятежники были разгромлены доблестным легатом Милиссином) и, во-вторых, за охрану герцогини в этот день отвечал молодой центурион Констанций Альмин. Последнее обстоятельство заинтересовало дотошных репортеров, и они раскопали интересный факт, что молодой центурион Констанций Альмин приходится родным внуком почтенному сенатору Кассию Альмину, который, в свою очередь, занимает видное место среди популяров, то есть сторонников сенатора Корнелия Марцеллина.

Вот так и получилось, что главе фракции популяров пришлось не радоваться избавлению от Кримхильды, а отбиваться от настойчивых атак науськанных людьми Софии газетчиков. Молодым центурионом, который, между прочим, остался жив, пришлось пожертвовать, но кое-кто из сенаторов аристократической фракции потребовал расследования.

Предчувствуя недоброе, князь Корнелий использовал все свое влияние, чтобы спустить скандал на тормозах. Это опять не помогло. Внезапно всплыли документы, доказывающие наличие заговора военных против генерал-легата Милиссина. И никто уже не удивился, когда стало известно, что в центре заговора стоял вышеупомянутый центурион Констанций Альмин. Разумеется, простой центурион не мог возглавлять заговор против легата. Следовательно, предстоял поиск новых фамилий. Узнав, что обличающие документы добыты разведшколой "Везувий", Корнелий Марцеллин понял все. Он не стал дожидаться, когда всплывут связи заговорщиков с мятежными галлами и с высокими покровителями в Темисии — он связался с Софией Юстиной и без обиняков спросил, что ей нужно.

Дядя и племянница договорились быстро, и Корнелий даже порадовался, сколь легко удалось ему отделаться.

К середине ноября скандал выдохся сам собой.

Мысленно Корнелий поклялся отомстить Софии. Он уже знал, какую личную заинтересованность имеет она в судьбе князя Марсия Милиссина. Факт отсутствия Марсия в Нарбоннии во время покушения на герцогиню явно свидетельствовал о желании Софии вывести его из-под удара. Корнелий сложил этот факт с другими и вычислил то, что уже известно читателю. Влиятельный сенатор нажал на нужные рычаги и устроил так, чтобы военное министерство отложило плановый отпуск командующего нарбоннской группировкой. Кавалеру ордена Фортуната пришлось возвратиться к своим войскам, а Корнелий Марцеллин отпраздновал маленький реванш: все неприятности, которые будут происходить в Нарбоннии, отныне можно будет списывать на любовника Софии Юстины.

Так что же случилось с герцогиней Кримхильдой?

Лесные разбойники нанесли дочери Круна тяжелые ранения в голову, грудь и ногу. Она осталась жива. Ее срочно доставили на линкор "Мафдет", где медики корабельного госпиталя оказали квалифицированную помощь. Поскольку состояние герцогини было близким к критическому, ее погрузили в анабиоз, а затем специальным рейсом правительственной аэросферы отправили в высокогорный Киферополь, в центр рекреации и реабилитации, крупнейший в Ойкумене. Врачи этого центра, осмотрев Кримхильду, единодушно заявили, что она поправится в ближайшие год-два.

Десятого ноября Консистория издала любопытный рескрипт о временном, на период болезни царствующей герцогини, замещении нарбоннского престола. Герцогом с приставкой "ad interim" олигархи утвердили четырехмесячного мальчика Свенельда, сына Варга и внука Корнелия Марцеллина, а регентшей при герцоге — его мать княжну Доротею Марцеллину, которой в сентябре исполнилось девятнадцать лет. Всем было совершенно очевидно, что мать и сын призваны служить прикрытием безраздельной власти военного командования.

Двадцать первого ноября малютка герцог и его мать прибыли в Нарбонну, сопровождаемые генералом Милиссином, между прочим, родным дядей княжны Доротеи. Так что, в общем и целом, семейное правление княжеско-герцогской династии выглядело логичным.

Перед отъездом из Темисии княжна Доротея получила подробные инструкции от своего хитроумного отца. Главной целью инструктажа было предохранить Доротею и маленького Свенельда от очередных козней Софии Юстины. Второй целью, которую поставил Корнелий Марцеллин перед дочерью, было скомпрометировать легата в глазах общественного мнения метрополии, а еще лучше — в глазах самой Софии, ибо ничто не может быть страшнее для мужчины, чем ревность любящей женщины, и особенно если эта любящая женщина стократ могущественнее его!.. Третьим, вероятно, самым сложным заданием было убедить Варга поклониться Божественному императору, как это в свое время сделал Крун.

Народ принял Доротею и Свенельда благосклонно, если не сказать, с радостью. И прежде, когда еще жив был старый герцог, Доротея сильно выигрывала в сравнении с Кримхильдой. А нынче — особенно: замена всем ненавистной герцогини на смиренную жену и родного сына народного героя Варга была воспринята нарбоннцами как благий дар богов. Посредством умелой пропаганды лазутчикам Медеи Тамины удалось внушить наивным варварам мысль, что во всех прошлых бедах была виновата окаянная Кримхильда и, раз ее не стало, теперь все будет хорошо. Страсти успокаивались на глазах; народ праздновал и веселился, а примирительный манифест регентши (его загодя написала София Юстина) попал в самую точку; кое-где даже были отмечены случаи братания галлов с имперскими легионерами.

И все бы было ладно в этой жизни, если бы фишки на игральной доске не возымели смелость совершать не предусмотренные великими игроками ходы…

(продолжение в книге "Боги выбирают сильных"

Примечания

1

"Бездна призывает бездну голосом водопадов твоих" (лат.)

(обратно)

2

Здесь и далее в скобках указывается год с начала Новой Эры, т. е. с Пришествия Аватаров.

(обратно)

3

"Так, и именно так!" (лат.)

(обратно)

4

"Рукоплещите, друзья, комедия окончена: свершилось!" (лат.)

(обратно)

5

"Отойди от меня, Сатана!" (лат.)

(обратно)

6

"О, святая простота!" (лат.)

(обратно)

7

"Берегись его, римлянин!" (лат.)

(обратно)

8

Точная высота Большого Императорского дворца (Палатиума), или Пирамиды, — 246 метров. Высота статуи Двенадцатиликого Бога — 12 метров.

(обратно)

9

По-латыни фамилия "Юстин" пишется так: "Justin".

(обратно)

10

Один империал равен 120 денариям или 12 солидам.

(обратно)

11

"Змея" — любимая игра патрисианской знати. Игральная доска имела вид змеи, свернувшейся кольцами. "Кольца" и были отдельными клетками. Выигравшим считался тот, кто первым проведет свою фишку от хвоста к голове змеи, то есть от края доски к ее центру. Игра в "змею" известна со времен египетских фараонов.

(обратно)

12

"В траве скрывается змея" (лат.), т. е. существует скрытая, но явная и грозная опасность.

(обратно)

13

"Я Дав, а не Эдип" (лат.) Дав — персонаж из комедии римского поэта Теренция, притворяющийся глупцом; Эдип, сын Лая, — будущий царь Фив, разгадавший загадку Сфинкса (мифол).

(обратно)

14

"Сила, лишенная разума, рушится от своей громадности сама собой" (лат.)

(обратно)

15

"Итак, разделяй, чтобы властвовать?" (лат.)

(обратно)

16

Другие дети Фортуната — сыновья Ираклий и Леонтий и дочери Гермиона, Макария и Алкеста — умерли при жизни отца.

(обратно)

17

"Раболепное стадо" (лат.)

(обратно)

18

"Кто спасает человека против его воли, поступает не лучше убийцы" (лат.)

(обратно)

19

"Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель" (лат.)

(обратно)

20

Здесь — "Изученный Мир" (лат.)

(обратно)

21

"Старший Бог" (лат.)

(обратно)

22

"Младших Богов" (лат.)

(обратно)

23

"Выскобленная доска" (лат.), т. е. чистая доска для писания стилом, в переносном смысле — человек, не обремененный знаниями, но готовый к их восприятию.

(обратно)

24

Слова Зевса о Диомеде, напавшем на Афродиту.

(обратно)

25

Слова Елены Прекрасной об Одиссее.

(обратно)

26

"Кому выгодно?" (лат.)

(обратно)

27

"Мир праху его" (лат.)

(обратно)

28

"Белизну, сверкающую чище Паросского мрамора" (лат.)

(обратно)

29

Латинское имя Марк означает "старый".

(обратно)

30

"Приятно получить похвалу от человека, достойного похвалы" (лат.)

(обратно)

31

"Вы честный и разумный муж" (лат.)

(обратно)

32

"Всех ожидает одна и та же ночь" (лат.)

(обратно)

33

"Я клялся языком, ум мой не клялся" (лат.)

(обратно)

34

"Как было сказано" (лат.)

(обратно)

35

"Человек, стоящий три обола" (лат.), т. е. ничтожный человек.

(обратно)

36

"Вот женщина!" (лат.)

(обратно)

37

Князь Корнелий намекает дочери на то, что отцом Гебы был сам Громовержец Зевс (Юпитер).

(обратно)

38

"Жизнь без свободы — ничто" (лат.)

(обратно)

39

"Дружба возможна только между равными" (лат.)

(обратно)

40

"Жалкое зрелище — старый солдат" (лат.)

(обратно)

41

"Содружество на всю жизнь" (лат.), т. е. любовь на вечные времена, до самой смерти — древнеримская брачная формула.

(обратно)

42

Палаты Сфинкса — один из двенадцати секторов в Большом Квиринальском дворце. Палаты Сфинкса являются официальной резиденцией имперского министерства колоний (т. е. иностранных дел); свое название получили от аватара Сфинкса, который считается покровителем дипломатии.

(обратно)

43

"Достойная парочка" (лат.)

(обратно)

44

"О, времена! О, нравы!" (лат.)

(обратно)

45

"Тихе" — у аморийцев олицетворение случая, нередко определяющего жизнь человека, всевозможных превратностей слепой судьбы (Фаты), в отличие от Божественного Провидения (Фатума).

(обратно)

46

"Гиппократово лицо", т. е. лицо, отмеченное печатью смерти (лат.)

(обратно)

47

"Грязное стадо!" (лат.), т. е. дикая, необузданная толпа.

(обратно)

48

"Не мечите жемчуга перед свиньями" (лат.)

(обратно)

49

"Одной рукой даст он широкую дорогу свободе" (лат.)

(обратно)

50

"Они прожили" (лат.) — старинная римская формула смерти.

(обратно)

51

"Яды?" (лат.)

(обратно)

52

"Бессмысленный вопрос!.." (лат.)

(обратно)

53

Игра слов: в переводе с латыни "gallus" — "петухи".

(обратно)

54

"Пусть сапожник судит не выше сапог" (лат.)

(обратно)

55

"Победить или умереть" (лат.)

(обратно)

56

В данном случае обол — не монета, а мера массы, соответствующая одному грамму.

(обратно)

57

"Ворон прощают, голубей наказывают" (лат.) — поговорка: что сходит с рук ворам, за то воришек бьют.

(обратно)

58

"У смертного одра" (лат.)

(обратно)

59

"Естественное право на возмездие" (лат.)

(обратно)

60

"Нерв вещей" (лат.), т. е. самое главное.

(обратно)

61

"Хвастливый воин — хвастливый осел" (лат.)

(обратно)

62

"Например" (лат.)

(обратно)

63

"Формально" (лат.)

(обратно)

64

"Для устрашения" (лат.)

(обратно)

65

"Будь здоров и люби меня" (лат.)

(обратно)

66

"К слову сказать" (лат)

(обратно)

67

"Формально, для видимости" (лат.)

(обратно)

68

В Год Симплициссимуса архонт, то есть наместник, имперской провинции Стимфалия становится первым архонтом и занимает место в Консистории.

(обратно)

69

Т.е. бог любви.

(обратно)

70

"Будь здоров" (лат.)

(обратно)

71

Психея — возлюбленная Эрота.

(обратно)

72

Т.е. назначен министром охраны порядка (внутренних дел).

(обратно)

73

"Временный" (лат.); здесь — "временно исполняющая обязанности".

(обратно)

74

"На самом деле" (лат.)

(обратно)

75

"Харизма" (греч.) — "подарок, дар".

(обратно)

76

Здесь — "Центр Вселенной" (лат.); имеется в виду Мемнон, священная столица Аморийской империи.

(обратно)

77

"Так было угодно слепой судьбе" (лат.)

(обратно)

78

"Конец" (лат.)

(обратно)

79

"Таков был облик Трои в час ее пленения!" (лат.)

(обратно)

80

"Некоторые блюда удаются меньше" (лат.)

(обратно)

81

"Почести изменяют нравы" (лат.)

(обратно)

82

Т.е. порох; Хань — Китай.

(обратно)

83

"Числится во владениях Прозерпины" (лат.), т. е. мертв.

(обратно)

84

"Полное отпущение грехов" (лат.)

(обратно)

85

"Довольно!" (лат.)

(обратно)

86

"И ты, Брут!" (лат.) — слова, обращенные умирающим Цезарем к вождю заговорщиков.

(обратно)

87

"Говорят, что в чужом деле люди видят больше, чем в своем собственном!" (лат.)

(обратно)

88

"Вероятно, судя по его предыдущей жизни" (лат.) — обвинительный аргумент в римском праве.

(обратно)

89

"Угорь он — выскользнет" (лат.)

(обратно)

90

"Для умного сказано достаточно" (лат.)

(обратно)

Оглавление

Книга I. НАРБОННСКИЙ ВЕПРЬ

Интроверсия первая, в которой читатель становится свидетелем беседы, круто изменившей судьбу двух миров на одной известной ему планете

Интроверсия вторая, в которой читатель получает возможность оценить, как взялись за дело во втором из подопытных миров на одной известной ему планете

Часть первая. МИР

  Глава первая, в которой читатель убеждается, что далеко не всякий варвар мечтает преклонить колени у трона Божественного императора

  Глава вторая, в которой недавние противники Империи обретают себе небесных покровителей и пытаются понять, что творят

  Глава третья, в которой читатель получает возможность поразмыслить, что случается, когда непорочная душа оказывается в объятиях искусного обольщения

  Глава четвертая, в которой дочь первого министра Империи снова оказывается на высоте

  Глава пятая, в которой читатель знакомится с новыми колоритными персонажами нашей исторической драмы

  Глава шестая, в которой наследник нарбоннского престола совершает поступок, способный придти в голову только сыну варварского вождя

  Глава седьмая, из которой читатель видит, как устраивают свои дела правители аморийского государства

  Глава восьмая, в которой благородный варвар решается поднять руку на женщину, а светлейший князь делает долгожданный подарок своей любимой дочери

  Глава девятая, в которой герцог Нарбоннский наконец разбирается, кто ему сын и кто — друг

  Интерлюдия первая, в которой сенатор Аморийской империи и его племянница подводят промежуточный итог своим интригам

Часть вторая. МЯТЕЖ

  Глава десятая, в которой принц Нарбоннский встречает живых покойников, а затем выбирает между ними и собственным отцом

  Глава одиннадцатая, в которой узник подземной темницы принимает неожиданных посетителей

  Глава двенадцатая, в которой высокий гость из метрополии пытается распутать нарбоннский "гордиев узел"

  Глава тринадцатая, в которой министр колоний Аморийской империи, как Цезарь, переходит Рубикон и сжигает за собой мосты

  Глава четырнадцатая, в которой приговоренный принц готовится предстать перед Вотаном, а вместо этого встречает сына его Донара

  Глава пятнадцатая, в которой принцу разъясняют суть послания его отца

  Глава шестнадцатая, или Vixerunt[50]

  Глава семнадцатая, в которой читатель убеждается, что умные люди имеют обыкновение мыслить одинаково

  Глава восемнадцатая, из которой читатель узнает, каким образом аморийцы и варвары иногда воюют друг с другом

  Интерлюдия вторая, в которой наши герои понимают, что не все еще потеряно, и заглядывают в будущее

Часть третья. ВОЙНА

  Глава девятнадцатая, которая рассказывает о том, как началась война между нарбоннскими галлами и Аморийской империей

  Глава двадцатая, целиком исполненная в эпистолярном жанре

  Глава двадцать первая, из которой читатель понимает, как завершилась война между нарбоннскими галлами и Аморийской империей

  Глава двадцать вторая, в которой ad interim первый министр Империи посещает место своего преступления

  Глава двадцать третья, в которой мятежник убеждает первого министра в своей искренности

  Глава двадцать четвертая, которая опровергает две предыдущие

  Интерлюдия третья, которая могла бы называться эпилогом, если бы… впрочем, лучше прочтите сами X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?