«Будни НИИ Хронотроники»

Александр Викторович Филатов Маршрут в прошлое - 2 (Будни НИИ Хронотроники)

Маршрут в прошлое - 2.(Будни НИИ Хронотроники.)

Уважаемый Читатель!

Прежде чем предложить Вашему вниманию данную повесть, хотелось бы сделать несколько замечаний.

Во-первых, все события и персонажи являются плодом творческой фантазии автора и не имеют совершенно никакого отношения к ныне живущим или когда-то жившим лицам, а возможные совпадения имён или обстоятельств – случайность. Если какие-то имена, использованные автором в книге, совпадут с именами или фамилиями людей, действительно живущих (или живших когда-либо), то это - чистая случайность. С другой стороны, такие совпадения могут объясняться скудостью фантазии автора, который не сумел придумать такие фамилии и имена, которые бы не встречались в жизни. Одновременно автор должен предупредить читателя о том, что в целом ряде случаев он использовал в данной книге описание таких событий и случаев, которые действительно происходили в жизни и стали ему известны по рассказам других людей, сообщений прессы или собственного жизненного опыта. Однако подобные случаи и события автор связывал не с реальными, а с никогда не существовавшими людьми, вымышленными им.

Кроме того, необходимо предупредить читателя, что автор умышленно (в целях придания видимости правдоподобия своим фантазиям) наделяет некоторых действующих лиц своей повести именами (фамилиями) реальных общественных и политических деятелей. Однако при этом приписывает этим действующим лицам такие свойства характера и образа мышления, которые не имеют ничего общего с действительностью. Для чего автор это делает? Ну, всё же, эта книжка, как и первая часть задуманной мною трилогии "Маршрут в прошлое" - "Тайна академика Фёдорова" - относится к жанру псевдоисторической литературы или, как сейчас говорят, к жанру "альтернативной истории". Вот и приходилось измышлять события, которые не имеют никакого отношения к действительности, но якобы имели в ней место или могли бы его иметь.

Прибегая к такому приёму, автор никого не хотел обидеть либо как-то иначе задеть. Всё это - чистая фантастика, сказка! Автор прибегает к такому приёму ещё для того, чтобы показать, какие последствия (социальные и политические) могли бы наступить, обладай вымышленные им общественные и политические деятели теми отрицательными (либо, наоборот, положительными) чертами, которыми они в названных целях наделены. При этом, вне всякого сомнения, реальные деятели, чьи имена в фантастическом преломлении могли оказаться использованными в книге, безусловно являются в жизни людьми весьма достойными, имеющими соответствующие ум, моральные качества и вполне определённую патриотическую настроенность. Однако хочется верить, что названный приём заставит читателей задуматься над тем, насколько всё же велика роль личности (и её качеств!) в истории и как тяжела ответственность реальных общественных и политических деятелей.

Пролог.

Послышался осторожный стук в дверь. Потом она открылась, и в кабинет академика плавно вошёл Олялин.

–        Вы меня приглашали, Алексей Витальевич?

–        Да, Пётр Николаевич, жду вас, проходите! – ответил академик, директор НИИ хронотроники Фёдоров. Приподнявшись с мягкого вращающегося кресла, он протянул Олялину руку, едва заметно, по-доброму улыбнувшись вошедшему:

–        Садитесь. Дело вот в чём: вы работаете у нас уже год… больше года. Так что, ваш испытательный срок окончен. Пора кое в чём определиться. Да, к тому же, настало время получить высший допуск… и всё с ним связанное…

Фёдоров помолчал, по лицу его пробежала лёгкая тень печали, сразу же исчезнув. Академик, подбирая слова, окинул взглядом свой не слишком просторный – 4 х 6 метров – кабинет. По левую руку академика в комнате имелось два окна, оформленных под старину – с переплётами и форточками, символично прикрытых поверх жалюзи какой-то почти прозрачной тканью. Противоположная стена представляла собой огромный книжный шкаф, заполненный книгами, лазерными дисками и, по-видимому, старинными магнитными носителями информации. Рабочий стол академика был огромен – около полутора метров в длину и чуть ли не метр в ширину. Между экранами двух компьютеров, расположенных по углам стола, лежали какие-то документы, бумаги, черновики, коробочки с оптическими дисками, несколько разноцветных карандашей и ручек. По правую руку академика, на маленькой тумбочке, располагался селектор, а за ним, за спиной академика виднелась массивная дверь „чудовища“ – так называли в институте огромный сейф. Никто из сотрудников НИИ не знал толком, что там находится – об этом можно было только догадываться…

Академик прервал уже слишком затянувшуюся паузу и продолжил:

–        Дело в том, что есть ещё очень много вещей, о которых вы даже сейчас, после года работы в институте, вряд ли даже подозреваете… – академик снова умолк, но лишь на секунду:

–        Но перед тем, как ознакомить вас со всем этим, нам придётся исполнить ещё одну, не очень приятную формальность. Впрочем, это – отнюдь не только и не столько формальность!

С этими словами Фёдоров вынул из ящика стола плотный, чуть голубоватый лист бумаги с „шапкой“ института и грифом „Совершенно секретно. Особой важности“ и передал документ Олялину:

–        Вот, Пётр Николаевич, внимательно – ВНИМАТЕЛЬНО прочтите, распишитесь так, как там указано.

Олялин, приподнявшись с сиденья удобного стула, с некоторым недоумением принял из рук академика документ и приступил к чтению. Фёдоров тем временем достал из другого ящика стола штемпельную подушечку, гербовую печать и герметичный пластиковый пакет с освежающей салфеткой. Подушечку и салфетку он, привстав с кресла, положил перед Олялиным. Лицо того, по мере чтения документа, становилось всё более серьёзным, даже мрачным. Очевидно, некоторые места переданной ему Фёдоровым бумаги не только взволновали, но и потрясли Петра Николаевича, так что он несколько раз за время чтения, не удержавшись, бросал на академика возмущённые взгляды. Впрочем, чтение длилось недолго – много ли уместится текста на двух третях стандартного машинописного листа?

Окончив чтение, Олялин опустил левую руку с документом на стол и замер, уставившись явно невидящим взглядом куда-то мимо ближайшего к нему окна. Через минуту он, чуть качнув своей светло-русой головой, прочитал документ ещё раз. Потом, помедлив, расписался – обычной своей незамысловатой – округлой и чёткой росписью, затем фамилией, именем и отчеством. Раскрыв футляр со штемпельной подушечкой, он старательно, в предусмотренных местах оставил на документе отпечатки всех пальцев своей левой руки („Почему – левой?“ – мелькнула мысль) и передал документ Фёдорову.

Тот принял документ и положил его в верхний правый ящик своего стола и запер его, после чего, приветливо и ободряюще улыбнувшись, предложил Олялину:

–        Спрашивайте, Пётр Николаевич! Высказывайтесь, не стесняясь – у вас теперь есть на это право!

–        Но… там сказано, что в случае разглашения я буду уничтожен БЕЗ СУДА, а также и мои контактёры!!! Средневековье какое-то!… Честно говоря, не ожидал – в наши дни, в нашей стране…

–        Мне понятно и ваше удивление, дорогой мой Пётр Николаевич, и ваше возмущение. Но, поверьте – я, всё таки, неплохо вас знаю – всё это исчезнет, едва вы ознакомитесь с некоторыми обстоятельствами… Нн-да, с некоторыми фактами!

–        Но уничтожить моих контактёров… людей, которые лишь СЛУЧАЙНО, по МОЕЙ глупости или МОЕМУ злому умыслу, узнали бы… А, впрочем, пожалуй…

–        Вот видите! Вы же превосходный психолог – вы уже кое-что начинаете понимать! А мир наш, всё наше устройство жизни – они очень и очень непрочные… В определённом смысле... И, располагая той техникой, теми средствами, которые сосредоточены в нашем НИИ и которые вы целый год изучали… В общем, уверен, вам понятно – мы можем здесь, отсюда уничтожить всё человечество.

–        Что же до „контактёров“, случайно от вас проведавших о наших тайнах, то не вам объяснять, насколько такая опасность обяжет и свяжет любого совестливого человека, Пётр Николаевич! Ну, а людей с ослабленной совестью, без чувства долга, без чести и без понимания своей ответственности – таких у нас, тут в институте, просто нет!

Фёдоров щёлкнул одной из кнопок селектора и произнёс:

–        Светлана Васильевна, не будете ли вы столь любезны, чтобы приготовить нам с Петром Николаевичем чай с лимонами и бутерброды с колбасой?!

–        Через пять минут, Алексей Витальевич, ладно?

–        Вот и хорошо! А потом меня, нас, тут, обоих – ни для кого нет; до конца рабочего дня, Светлана Васильевна.

Академик взглянул в окно: низкое январское солнце в безоблачном голубом небе уже клонилось к закату. Потом Фёдоров перевёл взгляд на своего единственного гостя:

–        Давайте-ка, Пётр Николаевич, пока ждём чай с бутербродами, поговорим о том, что там у вас творится на бета-установке.

Едва Олялин окончил свой доклад, как, постучав в дверь, её отворила секретарша и быстрым шагом подошла к концу длинного, узкого стола для заседаний, составлявшего вместе со столом академика подобие буквы „Т“, туда, где сидел Олялин. Поднос она поставила прямо перед ним. Фёдоров при этом поднялся во весь свой немалый рост и сказал:

–        Спасибо, Светлана Васильевна. А теперь мы, с вашего позволения, запрёмся!

Секретарша, ещё стройная женщина лет пятидесяти, с округлым, чисто русским миловидным лицом и умными серыми глазами только кивнула и быстро вышла из кабинета. А Фёдоров, усевшись за „стол для заседаний“ как раз напротив Олялина, развернул на нём жёстовский поднос длинной стороной поперёк и предложил:

–        Давайте подкрепимся – разговор будет долгим!

Олялин, молча, со всё ещё мрачным выражением лица, взял бутерброд, затем положил его назад и схватился за ручку подстаканника, в котором находился стакан, почти до краёв наполненный янтарного цвета приятно пахнувшей горячей жидкостью. Стал не без удивления рассматривать этот антикварный предмет. Мелькнула мысль: „И где только Фёдоров берёт все эти давно вышедшие из употребления старинные вещи, которые ему так по душе?“

Не торопясь расправиться с бутербродом, академик бросал на своего визави короткие изучающие взгляды. Постепенно мрачность покинула лицо Олялина, а во взглядах, которые он временами кидал в сторону академика, вновь снова появились былые уверенность и юмор. Наконец, с закуской и чаем было покончено.

–        Ну, Пётр Николаевич, а теперь приготовьтесь к посвящению вас в тайну, которая известна всего лишь десятку человек на всей Земле… Впрочем, точное их число вам назовёт Виктория Петровна, которая ведает секретностью и к которой попадёт ваша расписка – только что подписанный вами документ.

________________

Читатель! То, о чём поведал Фёдоров своему новому сотруднику, стажировавшемуся в институте в течение года Олялину, тебе уже должно быть известно. Конечно, если довелось читать повесть „Тайна академика Фёдорова“. Во всяком случае, автор не станет здесь повторяться. Но Олялин услышанным от академика был поражён:

–        Так, значит установка „Бета“, хронотрон в действительности предназначен для изменения реальности?!

–        Нет, дорогой мой Пётр Николаевич! Ту установку, предназначение которой вы так не совсем удачно сейчас охарактеризовали, вы ещё пока не видели. Она у нас проходит под псевдонимом „Гамма-аппарат“.

–        Но как же… Но где же?.. Ведь я знаю весь институт…

–        Да нет, не весь… Что же, – усмехнулся по-доброму Фёдоров, – значит служба безопасности генерала Черепнина Олега Васильевича работает у нас „на пятёрку“!

–        Это что же? Выходит, что вся наша действительность, так сказать, – рукотворная?! А, следовательно, потому и непрочная?

–        Отчего же! В этом смысле - прочная, даже очень. Но не в случае злой воли… Кроме того, и преодолённая нами реальность, та реальность, когда человечество, прежде всего – наша Родина, все они катились в пропасть – это ведь тоже были процессы организованные, умышленно созданные людьми. Впрочем, по правде сказать, я до сих пор, несмотря на свои семьдесят с гаком и будучи чуждым социального расизма, не знаю: а можно ли таких людей и людьми-то считать – нет в них ничего от Бога, уж скорее – от дьявола… Ну, да, ладно! Во всяком случае, вам теперь понятна вся мера ответственности, которая лежит на институте, на всех нас. Сейчас она ложится и на вас:  уже легла.

–        Алексей Витальевич! Но ведь не бывает, чтобы изобретение долго оставалось не повторённым! Более того, известны случаи параллельного, независимого повторения изобретений. Вот Попов и Маркони, например!

–        Ну, коллега, пример явно неудачный: ведь Маркони был просто вор, тогда как Попов принципиально исходил из необходимости общедоступности для людей своего открытия; да и публиковал отчёты о своих работах он чисто по-русски – просто, открыто, широко, даже не пытаясь „застолбить“ своё авторство патентами! К тому же, радио было открытием логики и разума, если так можно сказать, тогда как наше…

–        Точнее – ваше!

–        Да, моё… неважно. Так вот, оно было прежде всего результатом тяжёлого стресса с дистрессом, той дезадаптации, „выбитости из колеи“, в которой автор открытия оказался, будучи неспособным и не желая адаптироваться к новым „рыночным“ условиям, лишившись всего – и в первую очередь – работы, возможности применить свою профессиональную квалификацию… Короче говоря, прежде всего – открытие бвло результатом того самого, вследствие чего в первые годы „реформы“, то есть, с 1992 года, частота самоубийств среди учёных возросла в 26 раз… Я говорю о преодолённой реальности. К тому же, мы с маршалом Шебуршиным специально изучали этот вопрос: нигде и никто ничего подобного не изобрёл. Наконец, массовое плюс умелое распространение сведений о том, будто бы ничто подобное невозможно – хорошее предупредительное средство против спонтанных поисков в этом направлении. Ну, не мне вам – психологу об этом рассказывать! И последнее. Знаете, как американцы тех прежних, враждебных нам США добились некоторых технических решений в области космонавтики? – Инженерам дали задание и при этом сообщили заведомую ложь: якобы русские уже этого достигли! И знаете – подействовало: советское, ещё не существовавшее изобретение, было „повторено“. Мы же действуем наоборот: и сообщаем о „безуспешности попыток“ и о „принципиальной невозможности“, и делаем это так, чтобы не пробуждать интерес к проблеме управления временем, а тушить его. И самое последнее – мониторинг, которым занимается один из ещё неизвестных вам отделов института.

–        Но… Это же масса людей, посвященных в тайну! Неизбежна опасность утечки сведений!

–        Ничего подобного! Не забывайте, во-первых, о нашем режиме секретности, когда, как говорится, „правая не ведает, что делает левая“ а, во-вторых, о наших методах подбора персонала. Вспомните свой год работы у нас! И ещё: когда-то, в преодолённой реальности, в конце восьмидесятых я работал по закрытой тематике в Калининградском университете; и вот, однажды, поехав в командировку в Черноголовку, что под Москвой, случайно узнал, что мы здесь, а Калининграде, идём параллельно с „черноголовцами“. Но, во-первых, и они, и мы исполняли одно и то же государственное задание; во-вторых, не было тогда должного подбора кадров – людей по-настоящему умеющих хранить тайну; в-третьих, и с режимом секретности при Горбачёве стало неладно – чем дальше, тем больше.

–        При Горбачёве?

–        Да, в преодолённой реальности, после странно и скоропостижно умершего Брежнева в течение двух лет сменилось ещё два руководителя СССР – бывший председатель КГБ Андропов и престарелый, тяжело больной Черненко, а с 1985 во главе Союза оказался избранник Андропова, ставленник мондиалистов, человек с „кляксой на лысине“ – „меткой дьявола“: огромным родимым пятном замысловатой формы. Именно Горбачёв сдал СССР врагу и довёл страну до расчленения в 1991 году. Самое интересное мне видится в том, что „горбач“ (как мы все его звали за глаза) открыто и не раз похвалялся и тем, что сознательно разрушал страну и в угоду мировой закулисе изменил общественно-политический строй, и тем, что делал это сознательно, причём – идя к этой цели „всю свою жизнь“!

–        Но почему же нам ничего об этом не известно? Хотя, да…

–        Вот именно, коллега!

–        Но неужели не было возможностей, то есть – иных способов исправить ситуацию?!

–        Трудно сказать… У меня, во всяком случае, точно – не было… А, к тому же, кругом здесь, вы меня понимаете, – Фёдоров обвёл рукой вокруг, – здесь были натовские войска… Страна разоружена… Вся верхушка – предатели и враги государства русского… Эх! Да что говорить!

–        Алексей Витальевич! Если можно – расскажите, пожалуйста. – попросил Олялин.

–        Ну, что же… Правда, я собирался сделать несколько позже, в другой раз, – Фёдоров взглянул на часы, – Но можно и сейчас…

Академик помолчал, то ли – собираясь с мыслями, то ли – подбирая подходящие моменту слова:

–        Только учтите, Пётр Николаевич: многое из того, что я вам сейчас скажу, может показаться банальным, общеизвестным или же, напротив, малозначимым и нетипичным, а порой – невероятным. Но говорить я буду лишь о том, что наблюдал и пережил лично, а также о том, что мне известно доподлинно…

–        Для вас начало восьмидесятых связано с тем, что после кончины Брежнева во главе нашей страны оказался бывший первый секретарь Ленинградского обкома Романов, что вскоре страну охватили обширные перемены. Прежде всего – перемены в духовной жизни страны. Вы очевидно помните воистину всенародные дискуссии об истории и о будущем страны, разоблачения механизмов и способов ведущейся против нас в то время Третьей мировой информационно–психологической войны. Опубликование „Плана Даллеса“, широчайшие обсуждения отдельных операций „холодной войны“ – вроде „трагедии южнокорейского авиалайнера“ в сентябре 1983 года или сфальсифицированной США их „высадки на Луне“… Вероятно вы помните, как быстро – ещё до конца восьмидесятых – произошло оздоровление хозяйственной жизни страны, связанное с так называемой „Второй эпохой трудового энтузиазма“…

–        Ещё бы не помнить! – воспользовался Олялин короткой паузой в рассказе академика – Это коснулось меня и дома, и в школе! А в магазинах вместо очередей появилось изобилие…

–        Но вы же понимаете, что существовавшие до того очереди объяснялись, с одной стороны, финансовой равнодоступностью большинства товаров для всего населения; а с другой стороны – относительной узостью торговой сети, которая, в свою очередь, была связана с чрезвычайно низкой (всего 4 %) торговой наценкой в СССР при фиксированных ценах?!

–        Да, как говорится, „мы это проходили“! Но нам в своё время втолковывали, что в ходе шестидесятых – семидесятых, особенно – к восьмидесятым годам – в массовом сознании произошли глубокие деформации. Исподволь проходила культивация „потребительского сознания“ с вытеснением всего духовного на второй план… Я хорошо помню статью в „Правде“, которой была посвящена дискуссия на одном из семинаров в университете. Написал её профессор Иванов И.И. – очевидно псевдоним – и речь в ней шла об исконном примате духовного начала в русской культуре в противоположность превалирующему материальному компоненту культур народов Западной Европы...

–        И проводились сравнения на примерах противопоставления тленных творений „деревянной“ русской архитектуры и „нетленных каменных строений“ Западной Европы, которые способствовали „привязыванию“ к материальным объектам всего западного мировоззрения, в отличие от мегалитических допотопных построек Перу и Боливии, которые возникли лишь как результат высочайшего развития духовного компонента культуры, до сих пор нигде и никем не превзойдённого…

–        Вы тоже помните, видимо не раз читали?! – обрадовался Обялин.

–        Писал, – коротко ответил Фёдоров, – Это один из моих псевдонимов. Но более важным представляется иное… Возможно, что для людей вашего поколения менее заметной была постепенная „реабилитация“ Сталина, если так можно сказать. Широкое обсуждение изъятых при Хрущёве практически отовсюду материалов о выступлении Сталина на XIX съезде, не только превратившем ВКБ(б) в КПСС, но предполагавшем коренное изменение в соотношении „партийного“ и „советского“ руководства страной. Очевидно, вы помните и мягкое разоблачение того вреда, который был нанесён стране Хрущёвым и его соратниками, сначала убившими самого И.В.Сталина, а вскоре и того, кто им был определён в преемники – реформаторы жизни СССР – Лаврентия Павловича Берии. Сделать это было чрезвычайно сложно: к началу восьмидесятых имя И.В.Сталина уже прочно ассоциировалось в массовом сознании с такими идеологическими штампами психологической войны как „культ личности“ и „репрессии“, а имя создателя „ракетно-ядерного щита страны“ и непримиримого борца с нечистоплотностью и произволом определённых кругов чекистов, имя Берии – вообще оказалось настолько смешанным с грязью, что понадобилась целенаправленная и долгая работа, чтобы восстановить в массовом сознании факты и Истину на месте укоренившейся лжи. А вот то обстоятельство, что при Романове, точнее говоря, – при председателе КГБ Шебуршине, верхушка КПСС опять оказалась в юрисдикции госбезопасности – это вам вряд ли известно.

–        Ну как же! – возразил Олялин, – А „Дело Горбачёва – Яковлева – Шеварднадзе“ и других, повешенных 19 августа 1989 года! Разве могли бы оказаться разоблачёнными их связи с американским ЦРУ, если бы не существовало контроля КГБ над высшими должностными лицами государства и руководителями областных комитетов партии?!

–        В том-то и дело, что всю эпоху – от Хрущёва до смерти Черненко, официальная разработка таких лиц органам госбезопасности была запрещена! Все они до времени прихода Романова – Шебуршина стали лицами неприкосновенными, не подвластными ни КГБ, ни прокуратуре СССР, ни Верховному суду!…  Да и сам институт смертной казни через повешенье был введён лишь в 1986 году – жестокий, но необходимый институт ответственности только высших должностных лиц государства и партии, начиная с секретарей обкомов. Именно вследствие отсутствия подобных контроля и ответственности все вами упомянутые повешенные (как и десятки вмести с ними расстрелянных) смогли достичь к восьмидесятым годам своих постов…

–        Так, что же, выходит, что вам с Романовым пришлось произвести настоящую революцию?

–        Да, пожалуй. Но, только, не с Романовым, а… с Шебуршиным…

–        С маршалом?!

–        Ну, в то время он был генерал-лейтенантом, начальником ПГУ, то есть – руководителем разведки. Вся проведённая операция изменения реальности была операцией госбезопасности. И не только в силу её наибольшей осведомлённости обо всём, что делалось в нашей стране и творилось против неё за рубежом – прежде всего, в США, этом „исполнительном органе“ сионизма и масонства. Существенным элементом были патриотизм и некоррумпированность КГБ (хотя и там предателей и иностранных агентов хватало!), а также присущие конторе „по штату“ организованность и способность к активным действиям. Вся сложность состояла лишь в том, чтобы найти людей, способных отступить от своего служебного долга, как „формального“ (субординация, приказы, инструкции), в сторону того же самого долга, но  патриотического, „исторического“ (порой – вопреки приказам и инструкциям)… Такие люди нашлись… Конспирация у нас была невероятной: мне, например, пришлось около полутора лет жить в Москве на нелегальном положении… Контактировал я только с Шебуршиным. Имена руководителей созданных им „троек“ мне стали известными лет пять спустя. Лишь к середине восьмидесятых, когда историческая бифуркация была пройдена, все мы вышли из подполья. Словом, если бы не направленность наших действий на сохранение страны и её конституционного строя, если бы не ненасильственный характер нашей деятельности (неизбежные эксцессы – не в счёт!), то всё это походило бы на государственный переворот… Но именно его мы и предотвратили!

Фёдоров на Минуту умолк. Олялин также молчал, ошеломлённый услышанным. Затем академик продолжил:

–        Вот на этой-то почве и был создан наш институт. В таких вот условиях… А в результате директор института является Первым замом председателя КГБ и имеет равное с ним звание… Одним словом: хорошенько помните о сегодняшней своей подписке. Но я хотел поговорить с вами – по вашей же просьбе – совсем о другом! Совсем о другом, батенька! Это разговор о „рынке“, о предотвращённой нами его „глобализации“…

–        Глобализвация? Что это такое?! Никогда не встречал такого выражения!

–        Говоря коротко, говоря образно, это – тотальное метастазирование той злокачественной (более, чем злокачественной!) опухоли, которая зародилась на Британских островах около трёхсот лет назад… Зародилась, как и положено, из идеи. Родоначальником её считается Адам Смит. Да, зародил Смит, а подхватил – пару веков спустя – Фридман… Если говорить обо всём этом с позиций христианства, то это перевод – заметьте: осмысленный, принудительный перевод человечества – всего человечества из мира божьего, живущего в рамках морали, совести, долга, чести, а также сотрудничества людей – в мир дьявола, служения золотому тельцу… – академик, ненадолго замолчав, продолжил:

–        Было изобретено и внедрено понятие „человека экономического“ (homo oeconomicus), обладающего четырьмя главными качествами – а) он находится в состоянии непрерывной конкуренции с другими „экономическими людьми“, которые именуются конкурентами; б) мотивом действий экономического человека является максимализация своей выгоды, прибыли; в) экономический человек рационален, способен ставить цели (главная цель – выгода!), последовательно их достигать и рассчитывать средства и издержки в достижении целей; г) экономический человек действует на основе полноты информации о ситуации, в которой он добивается своих целей и стремится поэтому к такой полноте. Уже первое и второе качества такого „экономического человека“ ведут к разрушению, расчленению человеческого общества, к рассыпанию его на людские атомы посредством максимального разобщения людей, противопоставления их друг другу и вытеснению морали. А цель в виде максимальной прибыли есть непосредственный переход от норм морали к поклонению золотому тельцу. На стадии зарождения „рыночной систиемы“ её „отец“ Адам Смит ещё говорил::

–        „Люди могут заниматься преследованием собственных интересов без опасения, что это нанесёт ущерб обществу, не только из-за ограничений, предписанных законом, но также потому, что сами они являются продуктами ограничений, вытекающих из морали, религии, обычаев и воспитания“.

–        Однако вскоре посеянный Смитом вирус смертельной злокачественной опухоли, в ходне развития, полностью вытеснил любые упоминания о морали, о долге личности перед обществом, в котором она живёт. Ведь воспитывались-то теперь люди, дети - в иных условиях… Иными делались обычаи и нормы. В своё время Исаак Ньютон говорил, что увидел так далеко лишь потому, что стоял на плечах Титанов, признавая этими словами, что до него его предшественниками были накоплены огромные массы знаний, методов, словом – культуры. Экономический же человек – существует как бы сам по себе: всё созданное другими людьми (то есть, его конкурентами) – ценно лишь как средство в достижении его выгоды; и сами другие люди – лишь средство достижения прибыли. Не только эгоизм и потребительство, но и бездушное, нечеловеческое, нехристианское – потребительское отношение к другим людям – неизбежное порождение рыночной системы. А сионо-американец Фридман прямо заявил, что единственный долг фирмы, предприятия, предпринимателя перед обществом – максимализация прибыли.

–        Но самое печальное, Пётр Николаевич, было в том, – продолжил Фёдоров, – Что после расчленения Советского Союза в декабре 1991 года…

–        Расчленение СССР! – перебил Олялин.

–        Да, дорогой мой! После расчленения СССР президент Российской Федерации Ельцин непосредственно приступил к воплощению всего этого в жизнь… Государственный аппарат был насыщен так называемыми „советниками“ из США. Мне вспоминается скандал, разразившийся из-за того, что Конгресс США перерасходовал сколько-то там миллионов долларов на подготовку указов президента России и постановлений правительства РФ…

–        Боже мой! – не удержался от восклицания Олялин.

–        С 1 января 1992 года в десятки раз был обрушен курс рубля. Этим методом у народа изъяли денежные средства. Те средства, которые пригодились бы, могли бы быть использованными в процессе последующей приватизации. Словом, ненужные оказалмсь заранее отсесёнными от приватизации - процесса раздела и присвоения общенародной србственности. Были месяцы, когда на одну западногерманскую марку стало возможным прожить в РФ целый месяц. На этом фоне и была произведена так называемая приватизация промышленных предприятий – они за гроши „продавались“ в частные руки. Естественно, что такими руками стали руки разного рода ворья, иностранцев и иных субъектов, лишённых морали и совести…  Знаю точно. Мне довелось в так называемой „Бизнес-школе“ Калининграда провести массовое психологическое обследование предпринимателей и их управленцев… Колхозы были ликвидированы, а вместе с ними исчезла и продовольственная безопасность страны – до 80% продовольствия стало поступать из-за границы – за нефть, за газ, за уран и редкоземельные элементы, наконец, за металлолом, на получение которого пошли авианосцы, подводные лодки, танки и рыболовные суда…

–         Простите, Алексей Витальевич, но в это невозможно поверить… То есть, я хочу сказать, если бы всё это рассказали мне не вы…

–        Это ещё далеко не всё! – твёрдо перебил Олялина Фёдоров, – Самое скверное заключалось в том, что производились последовательный демонтаж народа, планомерное уничтожение воспроизводящих народ институтов – „реформирование“ школы и системы высшего образования, здравоохранения, культуры. Везде и во всём внедрялись американизмы: уродованию и кастрации подвергались как язык, так и мораль, как милицейская форма, так даже и внешние атрибуты. Например, шло массовое закрытие сельских школ (как, впрочем, и библиотек), а детей стали возить в школы на жёлтых автобусах – как в Америке. Всё это производилось под своеобразный наркотик – телевидение стало массовым порядком выпускать многосерийные фильмы (при этом – короткометражные, к тому же – каждые 10 – 15 минут перебиваемые назойливой рекламой!). Кстати – эта методика отвлечения людей от реальности принадлежит Збигневу Бжезинскому. Он называл это „титькованием“.

–        Не тот ли это Бжезинский, что отбывал тюремное заключение где-то в Польской Народной Республике, а потом был повешен?

–        Тот самый! Но слушайте дальше. На деньги Сороса…

–        Американский сионист, расстрелянный около двадцати лет назад?

–        Именно он! На его деньги осуществлялись специальные проекты, направленные, с одной стороны, на подкуп и вывоз из страны учёных, с другой – на получение русских государственных секретов, с третьей – на обработку молодёжи РФ так сказать в рыночном духе… да, много ещё чего… Народ таял – даже по публиковавшимся тогда официальным данным – численность населения эРэФии падала ежегодно на 800 тысяч – на миллион человек в год, средняя продолжительность жизни мужчин сократилась до 55 – 56 лет, число самоубийств среди научных работников в начале девяностых – как я уже упоминал – возросло в 26 раз (в сравнении с 1990 годом). Расцвели организованная преступность – заказные убийства не раскрывались, повсеместно распространилось вымогательство (называвшееся, как и многое, очень многое другое, по-американски: „рэкет“), захват предприятий; в январе 1991 года была проведена короткая война, затем – многолетняя экономическая блокада против Ирака (ведь Саддам Хуссейн предлагал президенту СССР Горбачёву 100 миллиардов долларов беспроцентной ссуды; наивный и честный человек – ведь целью-то Горбачёва было уничтожение СССР, а для этого нужны были не беспроцентные кредиты, а долговая удавка!), в 2003 году американцы вторглись в Ирак. А за четыре года до этого НАТО развязало войну против Югославии, вернее – против Сербии (к тому времени СФРЮ, как и СССР, была расчленена по „национальному“ признаку), в её ходе по стране рассеяли осколки бомб, начинённых обеднённым ураном… В общем – шла война на уничтожение славянских народов, прежде всего – русского народа. Само слово русский обратили в признак так называемых „русских фашистов“, в уголовный кодекс была введена статья, фактически предусматривавшая наказание за любые попытки защиты русскости… русской культуры, русского языка. Не удивительно, что закон о государственном языке рассматривался в Госдуме (так именовался парламент) в течение около 10 лет. В 2000 году – уже при другом президенте РФ – американцы потопили на севере подводную лодку „Курск“ – ту самую, которая несколько дней блокировала в 1999 году американский флот во время войны против Сербии. Лодка потоплена – вместе с экипажем – умышленно, чтобы не раскрылся факт её потопления Америкой, а новый президент – якобы патриот и бывший разведчик – покрыл это преступление. А пару лет спустя – по американскому же заказу – потопил космическую станцию „Мир“…

–        Постойте! Случайно, не тот ли это „Мир“, который запущен более тридцати лет назад и используется Международным Агентством Космонавтики?!

–        Именно он! Только тогда он был объявлен „нестабильным на орбите“, и затопили его якобы в целях общественной безопасности, хотя Китай предлагал продать ему космическую станцию, за хорошие деньги…

–        Была ли КНР в тех условиях тоже сильной экономической державой?

–        Да, стала второй. Как и теперь, но только не после СССР, а после США. Однако, речь не о китайцах, хотя и они доставили нам хлопот: они не только захватили явочным порядком Дальний Восток (мигрантами, без военной агрессии), но Китаю новым президентом был безвозмездно отдан хороший кусок русской территории. А в РФ расцвели не только преступность, но и безработица, наркомания, проституция, массовое целенаправленное сексуальное развращение молодёжи. Это – внутри страны. Кроме того русские девушки тысячами и десятками тысяч стали продаваться или обманным путём вербоваться на панель стран Запада… Главными посредниками в этом страшном предпринимательстве стали Молдавия и Украина…

–        А чем же занимались специальные службы?

–        Во-первых, они ещё в 1991 году были целенаправленно развалены. Во-вторых, их ряды заполонили непрофнессионалы. В-третьих, коррупция… Куда же без проституции, наркоторговли и коррупции, когда страна официально переведена в условия „рыночной системы“, то есть – всеобщего базара, отношений „купи-продай“?! А президенты при этом регулярно повторяют, что главное – это конкуренция! Но вернёмся к некомпетентности. Тогда даже так называемая патриотическая пресса упирала на „ошибки“ и „некомпетентность“, как первопричины всех зол, творимых правительством. Впрочем, пресса эта тогда – всегда малотиражная, а лидеры её никогда не имели доступа к телевещанию, этому оружию массового психологического поражения. Суть в другом: некомпетентными, непрофессиональными „специалистами“ проще управлять, они с лёгкостью выполняют любые разрушительные задания. Можете ли себе представить, что во главу министерства здравоохранения был назначен человек, закончивший институт водного хозяйства, а министром обороны сделали… мебельщика!

–        Как же вы выживали в таких условиях?!

–        Как? – Фёдоров помолчал, – Финансово трудно, психологически – на грани невозможного, физически – совсем пропал иммунитет… Сидел без работы, перегонял автомобили из стран Западной Европы бандитам (они, эти наворовавшиеся богатеи, именовались „новыми русскими“), переводил с немецкого – на немецкий, налаживал и чинил или собирал персональные ЭВМ (они тогда, по-американски, именовались компьютерами)… Так и дотянул до оккупации, а когда америкашки - НАТОвцы истребили мою семью, отправился в прошлое: терять мне уже стало нечего, а стремление попытаться исправить ситуацию вышло на первый план… В целом, всё это стало шагом отчаяния в условиях безвыходности и всеобщего краха.

Директор института глянул в окно: на улице уже совсем стемнело, да и часы призывали завершить рабочий день и отправиться домой – жена видимо совсем его заждалась.

–        Давайте закончим на сегодня, Пётр Николаевич! Поздновато уже. Что вы такой мрачный? Неужели только от моих рассказов?

–        Вот, думаю, Алексей Витальевич, как себя вести… Секрет-то я , конечно же не выдам, но, понимаете – у меня теперь появился секрет от супруги – первый в семейной жизни секрет, к тому же – секрет тяжкий и, честно говоря, секрет страшный…

–        Да, профессор Олялин, вы не вправе разглашать не только содержание, но и факт нашей с вами сегодняшней беседы. Но – поверьте: о факте беседы (но не о содержании!) рассказать вы потом сможете… Думаю скоро!

–        Простите, не понял!

–        Ничего, батенька, всё в порядке! Мы оттого и развели тут, в институте, „семейственность“, что тяжкий груз наших дел, нашей ответственности очень трудно нести одному… без нервно-психических расстройств. К тому же, семья, здоровая семья – не только основа здоровья государства, общества в целом, но и коллектива нашего НИИ… Расширять же круг допущенных к тайнам… В общем, спрошу сегодня у моей супруги: кажется проверка на допуск вашей жены близится к завершению. А вы не знали?

–        Не подозревал даже!

–        Ну, женщинам лицедейство от природы даётся легче, да и стрессоустойчивость у них выше нашей, мужской.

–        Да, конечно! Теперь вспоминаю, как-то, месяца два – три назад она была почему-то необычно задумчива и озабочена. Озабочена, а мне сказала, что это связано с работой и ей бы об этом не хотелось говорить. Понимаете? Не „нельзя“, а „не хотелось бы“!

–        Вот-вот! И вы поступите как-нибудь в этом роде! Только, пожалуйста, – не напоминайте ей о том вечере, что у вас с ней был три месяца назад! Рано ещё!

________________

Операция „Гесс“.

Пронзительный звонок прервал сон Фёдорова. Пробуждаться было тяжко, да и не хотелось – слишком долго пришлось работать накануне. К тому же, сегодня воскресенье, так что поспать нынче подольше – вовсе не грех. Всё это пронеслось в полусонном сознании за то мгновение, пока Фёдоров, не раскрывая глаз, нащупывал кнопку будильника. Нажал на неё несколько раз, но пронзительный звон не прекратился.

–        Это же телефон, – сообразил, наконец, директор только что созданного НИИ хронотроники и поднялся с дивана.

–        Слушаю! – хриплым после сна голосом произнёс он в трубку.

–        Привет, Алексей! Долго спишь! – раздался в трубке бодрый голос генерал-полковника Шебуршина.

–        Как это – долго?! – возмутился Алексей Витальевич, – Леонид Иваныч, ты разве не в курсе, что я чуть не до утра был на работе: мы же монтаж заканчивали! – Фёдоров взглянул на мирно тикавший будильник, – Едва-то часа четыре всего и соснул!

–        Ну, откуда мне знать! – возразил Шебуршин, – Что же – по-твоему, у председателя КГБ СССР и других забот нет, кроме как брать в разработку друзей, к тому же – своего первого зама по темпоральной безопасности!

–        Ладно, товарищ председатель. Давайте конкретнее, – переходя на официальный тон и уже полностью проснувшись предложил Первый заместитель Председателя Комитета Государственной Безопасности, генерал-лейтенант и действительный член Академии Наук СССР директор НИИ хронотроники профессор Фёдоров, – Пожалуйста, поясните обстановку.

–        Алексей, тебе никогда не хотелось бы побеседовать с Руди? – не принимая официального тона, спросил Шебуршин.

–        Что ты, Леонид Иваныч! Я же поднимал этот вопрос – вопрос о необходимости беседы с Гессом ещё в самом начале – чуть ли не в январе восемьдесят третьего! Что – созрела ситуация?

–        Ну, созрела-то она, как ты намекнул, давно, а возможность появилась только сейчас: мой личный резидент в ФРГ вечером прислал шифровку: самое время! Так что, давай-ка, собирайся в Москву!

–        Ладно, после обеда буду! – принял предложение академик и закончил вопросом, – Как там, мою однокомнатную ещё никому не отдали?

–        Не отдали, конечно! Но ты, давай, возьми такси и шуруй прямо ко мне на дачу – есть что обсудить.

–        Хорошо! Буду!

–        Ну, покеда!

–        До свидания!

„Что-то генерал сегодня в особенно хорошем настроении. Видимо, пошли дела на лад, так, как всем нам хотелось“, – подумал Фёдоров, прибирая постель. То, что глава КГБ говорил с ним совершенно открыто, безо всякой самоцензуры, Фёдорова не удивляло: разговаривали они по линии высокочастотной связи с шифрованием. К её прокладке приступили одновременно с началом строительства института. Один аппарат стоял у директора НИИ дома, второй здесь – в рабочем кабинете. Поздно завершив работу накануне в субботу, академик не пошёл домой, чтобы не будить спящих жену и маленькую дочь. Вика, конечно, всегда бывала недовольна тем, что он последнее время нередко допоздна задерживается в институте, но понимала ситуацию. Да, и как ей было не понимать, если она теперь уже знала, чем занимается её муж. Шебуршин сам настоял, чтобы Фёдоровой оформили допуск – он был уверен, что без „надёжного тыла“ его заместитель и новоиспечённый академик вряд ли долго протянет – при таких-то нагрузках, ответственности, к тому же – на фоне едва зарубцевавшейся язвы двенадцатиперстной кишки.

В общем, хотя Виктории Петровне ещё лишь предстояла защита диплома, но ей уже было присвоено звание младшего лейтенанта госбезопасности и оформлен допуск. Правда, пока что, лишь второй степени. После рождения ребёнка Фёдоровой пришлось перейти на заочную форму обучения, но это её не смутило – она даже умудрялась сдавать всё досрочно. Торопилась скорее приступить к работе. Да, и, честно говоря, свекровь здорово помогала. Жили они с Ольгой Алексеевной, как говорится, душа в душу. Правда, свекровь никаких допусков не имела, и в деятельность сына посвящена не была: ей вполне хватало того, что сын достиг, чего хотел – „занимается наукой“ и уже – не дожив и до сорока лет – доктор наук, а в этом году избран а академию наук. Деталями работы сына пожилая женщина не интересовалась. По правде сказать, её больше интересовало развитие внучки, которой она с видимым удовольствием посвящала почти всё своё время. Но при этом она не только не „отвадила“ девочку от родителей, а, напротив, сплотила её с ними, а их – с ней. Несколько раз навещавший Фёдоровых Шебуршин говорил, что у старшей Фёдоровой „семейный дар“. Очевидно, он подразумевал под этим понятием умение женщин создавать, лелеять и хранить то, что называют „семейным очагом“.

Приезжал Шебуршин всегда инкогнито, в штатском, представлял себя лишь по имени – отчеству. Редко оставался в доме Фёдоровых дольше, чем на сутки. Но в один из своих последних приездов не смог скрыть замешательства, вызванного прямым вопросом Ольги Алексеевны:

–        Скажите, Леонид Иванович, а что, у моего сына работа имеет важное оборонное значение, раз сам Председатель КГБ его навещает?

–        Откуда вы взяли, что я – председатель КГБ? – спросил в ответ после заметной паузы генерал-полковник.

–        Ну, во-первых, имя и отчество; во-вторых, вас иногда показывают по телевизору, хотя и мельком… пусть – всегда не первым планом.

–        Ну! – почесав правую бровь, ответил Шебуршин, – Врать не стану. Скажу только, что с Алексеем мы давние друзья. Ещё по тем временам, когда он работал в Институте медико-биологических проблем в Москве, а я занимал совсем другую должность… поменьше.

–        Ладно, Леонид Иванович! – завершила беседу Ольга Алексеевна, – Пусть так! Но вы не думайте: я не болтлива, к тому же – негде и не с кем! Тем более – сына под удар ставить не собираюсь, хотя давно уже догадываюсь, что он работает в сфере обороны – оттого и академиком так рано стал. В общем, спасибо!

–        Да, за что же? – спросил Шебуршин.

–        Есть за что! А кроме того – за эту беседу!

________________

Белорусский вокзал в Москве в понедельник, как и всегда, шумел многолюдием. Но всё это не производило впечатления какой-то суеты. В рабочие дни в такое время сюда прибывала в основном та публика, которая ездит по делам. Это было время отправления нескольких международных поездов. Вот и у Фёдорова имелся билет на поезд Москва–Париж. Правда, не до Парижа (там поезд прибывал на Северный вокзал, чем-то очень нравившийся Алексею), а до вокзала Цоо в Западном Берлине. В СССР железнодорожные билеты за границу продавали только до тех городов, где имелись советские консульства или посольства.

Время от воскресного утреннего звонка председателя КГБ до посадки в поезд и вправду оказалось чрезвычайно насыщенным. Фёдоров забежал домой буквально на несколько минут. Успел лишь на минутку приласкать дочурку, ещё минуту уделить матери, сообщить ей о срочной командировке в Москву, а остальные несколько минут провёл с женой, которая собирала его в дорогу и украдкой смахнула слезу.

–        Ну, что ты, милая, в самом–то деле? – ласково произнёс Фёдоров, погладив Викторию по мягким шелковистым каштановым волосам, – Я же ненадолго! Не позднее, чем в пятницу, вернусь.

–        Я всё понимаю – на твоих плечах новый институт, как говорится, „лиха беда – начало“. Я знаю, что ты – государственный человек: академик и генерал, но пойми – ведь хочется, хотя бы немного, и личной жизни… Ведь она пройдёт… Молодость исчезнет как дым… Я же тебя целыми днями почти совсем не вижу … Скорее бы что ли диплом получить: работали бы вместе, виделись бы каждый день помногу! Я же люблю тебя, понимаешь? Ты мне нужен постоянно!

Фёдоров не стал расстраивать жену правдивыми пояснениями о режиме секретности и строгом разделении сфер и степеней допусков, которые они разработали вместе с Шебуршиным, стремясь и стараясь предотвратить даже намёк на возможность малейшей утечки информации. „А впрочем, почему бы Вике не стать ответственной за режим секретности и допуски? При её-то скрупулёзности и ответственности!“ – мелькнула мысль, и Алексей ответил жене так:

–        Любушка моя (так называл он супругу наедине)! Я тоже люблю тебя, и тоже хочу быть с тобою всегда. И поэтому я уже присмотрел для тебя в нашем НИИ должность. Прямо скажу – полковничью должность…

–        Да, разве в чинах дело?! – не без досады перебила его Виктория.

Да, для Виктории Петровны чины и звания действительно не имели значения. Точнее, в том смысле, который имеют в виду, когда о них говорят. Если для матери Фёдорова невероятно быстрый карьерный рост сына был лишь поводом для гордости и приносил радость, совсем не так было с его женой. „Откуда всё это – должность директора оборонного НИИ, генеральское звание, а теперь вот, только что, ещё и избрание в академию наук?!“ – думалось Виктории несколько месяцев назад. Замуж она выходила за „простого доктора наук“. То есть, конечно, и это – немало. Но раннее получение степени Фёдоровым не казалось его невесте, потом – жене, странным. Она полагала, что ум и широкая эрудированность Алексея – достаточные основания и причины. К тому же – „видимые за версту“. Но потом, вскоре после замужества, начался взлёт, который не только не радовал Викторию, но настораживал её и даже огорчал. Нет, не потому, что она начинала считать себя недостойной мужа, недостойной по своему социальному положению жены, матери и недоучившейся пока ещё студентки. Просто она не знала фактически ничего о работе Алексея. А тут ещё эти несколько визитов человека в штатском, который отрекомендовал себя „просто Леонид Иванычем“, но который, как одна капля воды на другую, был похож на председателя КГБ. „Что это за знакомство? Откуда?!“ – думалось ей. И не только думалось, но стало сказываться на отношениях супругов: между ними потянуло холодком. При этом – без каких-либо видимых для Фёдорова причин.

Как-то, в разговоре с Шебуршиным, во время его визита в НИИ, Фёдоров вскользь коснулся этого вопроса. Генерал отреагировал мгновенно: нет, он не стал задавать никаких вопросов и вообще ушёл от этой темы, но поручил кое-что выяснить о поведении Виктории во время последней экзаменационной сессии в университете. Так и есть! Холодок, возникший между супругами на фоне и вследствие необычайно быстрого продвижения Фёдорова по социальной лестнице, отразился не только на настроениях Виктории, но и на её высказываниях. А это, в свою очередь, могло привлечь, уже привлекало ненужное и даже небезопасное внимание… нет, пока ещё не к делам и служебным заботам молодого академика, но к его личности – безусловно. С этим надо было что-то делать. Делать, пока ситуация ненужного интереса к личности Фёдорова ещё не зашла слишком далеко. Вот тогда и возникла идея посвятить Викторию кое во что. Посвятить и погасить ещё не разгоревшийся пожар интереса к новой в Калининградской области личности, личности, которая хотя и была объективно весьма значимой, не должна была становиться такой в общественном мнении: слишком много стояло на карте. А у страны пока сто ещё не было возможностей для открытого противостояния страны тем силам, которые пествовались вот уже не первую сотню лет.

Вскоре после того визита Шебуршина в НИИ Викторию вызвали в областное управление КГБ, где её принял сам генерал Сорокин (кроме него в дела нового НИИ в самом управлении никто не был посвящён даже на самом поверхностном уровне – хотя бы таком, как у начальника областного управления). Генерал был с Викторией серьёзен,  уважителен и строг. Он сообщил молодой женщине о том, что её муж сделал крупнейшее научное открытие. Такое открытие, весомость которого „побольше, чем у ядерного оружия“. Сказал, что Фёдоров работает в условиях сверхсекретности и, чтобы не повредить ни ему самому, ни руководимому им делу, недопустимо привлекать к нему внимание – ни словом, ни молчанием, ни выражением лица. Выяснив, что именно вызывает у Виктории тревогу и опасения, генерал сообщил ей, что все известные ей звания и должности её супруга вполне и давно заслужены и что в интересах дела Виктории было бы целесообразно не подозревать мужа невесть в чём, не пугаться открывающихся перед ней его перспектив, титулов и должностей, а гордиться им. А ещё лучше – помочь ему, „впрячься с ним вместе в его работу“. В заключение генерал, передавая Виктории расписку о неразглашении содержания и факта состоявшейся беседы, предложил Фёдоровой подумать о том, чтобы поскорее, по возможности досрочно, завершить учёбу в университете и подумать о будущей работе в НИИ Фёдорова: „Нам незачем без нужды расширять круг лиц, посвящённых в дела института, а юрист там вскоре будет очень нужен“.

Виктория ничего не рассказывала дома о своём вызове в управление. Но Фёдорову это и не требовалось – генерал сам сообщил ему о факте и содержании беседы. А в отношениях супругов пришла новая волна душевного сближения, доверия, уважительности и заботы. Виктория же, сговорилась со свекровью о своей мечте поскорее получить диплом. В результате, она почти всё своё время стала уделять не дочери, а учёбе, целиком погрузилась в свою будущую и такую близкую профессию… А вскоре ей оформили допуск, она побывала в Институте. Затем её приняли во внештатные сотрудники областного управления госбезопасности, присвоили звание…

Вот, с учётом всего этого Фёдоров и закончил свою беседу с супругой перед своим вылетом в Москву:

–        А ты послушай дальше, имей терпение! Верно – дело совсем не в чинах, но наша работа имеет такое значение – государственное, оборонное значение, которого ты пока ещё – даже после экскурсии в НИИ – не представляешь. И работа эта строжайше регламентируется… В общем, что долго говорить, в нашем НИИ лишь определённый должностной ранг обусловливает ту или иную степень свободы передвижения в нём и в общении с его сотрудниками. А тебя я хочу сосватать на должность ответственной за режим. Думаю Шебуршин поддержит: ты ведь знаешь, насколько высоко он ценит не только безопасность (а значит – секретность!), но и семью, как надёжный тыл. Наконец, я тебе обещаю, что следующие субботу и воскресенье я проведу только здесь – дома, с тобой! Веришь?

–        Верю! – успокаиваясь, с убеждением ответила Вика. Да, и как ей было не верить, если Алексей ещё ни разу и ни по какой причине, ни одного из своих обещаний не нарушил. Она ласково поцеловала мужа и закрыла за ним входную дверь дома.

________________

Едва прилетев в воскресенье в Шереметьево-1, Фёдоров, не торгуясь, взял такси и помчался на дачу Шебуршина. Выйдя из машины, предосторожности ради, метров на пятьсот раньше, чем следовало, он в течение всех пяти или шести минут ходьбы продолжал продумывание своей поездки в ФРГ, начатое ещё в ТУ-134. Собственно, черновой план был изложен им Шебуршину ещё зимой в начале восемьдесят третьего. И, уж, конечно, Леонид Иванович отработал всё до мелочей прежде, чем позвонить ему с этим предложением. Что же там случилось, в Берлине? Конечно, деду уже за девяносто – долго тянуть нельзя! С другой стороны, спешка, как и всегда, может привести к осложнениям. Но, скорее всего, возможность встречи связана, во-первых, с какими-то изменениями в настроении Гесса (готов раскрыть тайны?), а, во-вторых, вероятно настала очередь СССР охранять этого единственного теперь узника тюрьмы в Шпандау.

Фёдорову вспомнилось, как он в той реальности ездил на западную окраину Западного Берлина. Ездил, чтобы хоть посмотреть на здание, где на протяжении четырёх с лишним десятков лет содержался заместитель Гитлера, хранитель секретов Второй мировой войны и где он в той реальности был подло и жестоко убит британскими спецслужбами в 1987 году… Убит в связи с его готовностью раскрыть известные ему тайны. Тайны, которые коренным образом изменили бы – будь они опубликованы – расстановку политических сил в мире и нанесли бы непоправимый ущерб силам Зла. Тайны, охранение которых обошлось примерно в сто миллионов марок – таковой была стоимость содержания Гесса в одиночном заключении в Шпандау в течение 42 лет.

Тогда вскрыть всё это не удалось. Зато теперь – обязано удасться! Это будет такой козырь в руках СССР…

Как Фёдоров и ожидал, Шебуршин имел и неплохо продуманный план, и его техническое обеспечение. Но то, что придумал Фёдоров по пути сюда, тоже показалось главе КГБ серьёзным. В общем, обсуждения и согласования продолжались до поздней ночи. Обсуждение это шло в сугубо деловой и предельно серьёзной обстановке. От недавнего эмоционального подъёма генерал-полковника не осталось ровным счётом ничего. Напротив, он был серьёзен, строг и, даже, пожалуй, суров. Впрочем, Фёдорова это не удивляло: он хорошо знал, что за предельной собранной деловитостью и внешней суровостью душевно чуткий, внимательный к людям глава грозного ведомства скрывает свои озабоченность, волнение, обеспокоенность вполне возможным срывом планируемой операции.

 В начале второго оба – и глава государственной безопасности и его зам по безопасности темпоральной – вздохнули с облегчением: всё готово, в том числе, все возможные варианты реакции Гесса на визит „немецкого историка“ или „историка из будущего“, способы сохранения и передачи записей просчитаны. И для них разработаны правильные (соответствующие цели) линии действий. Учтены вероятные внешние затрудняющие обстоятельства. Словом – всё готово!

________________

Фёдоров, прекрасно владея немецким языком, должен был предстать перед Гессом в Западном Берлине под именем и с документами историка Марбургского университета Петера Вёрстера. Субъект этот существовал на самом деле, Фёдоров был с ним хорошо знаком – в той реальности, знал его повадки, манеру поведения. И хотя портретного сходства у них не было никакого, но зато было известно, где в настоящее время находится (в этой реальности) Вёрстер и что никакое случайное пересечение с ним невозможно… Забот о документах, разумеется, тоже не было: контора (так в среде сотрудников именовался КГБ) делала это блестяще. Но в вагон он сел с документами совсем другого человека – Вернера Тёльке, гражданина ГДР. Эти документы он оставит на территории ГДР в условленном месте, а в Западный Берлин въедет уже по документам Вёрстера: ведь и настоящему историку из Марбурга пришлось бы ехать через территорию ГДР.

Вагон оказался таким, какие нравились нашему нелегалу: с обычными четырёхместными „мягкими“ купе, а не те, где в тесноте, друг над другом висят трое на полках. Повезло ещё и в том, что попутчик был всего один. Он, правда, сразу же попытался завязать с „Вернером“ знакомство, но когда тот ответил по-русски с явным немецким акцентом, охота к беседе с ним у попутчика поубавилась. Потом, когда „Тёльке“, как бы случайно, оставил на столе свой видавший виды паспорт ГДР („Райзэпас“), попутчик и вовсе скис и даже спрятал в чемодан вынутую им, было, оттуда бутылку водки. Появилась возможность как следует „прогнать“ в голове план беседы, которая должна была состояться с Гессом в среду. Фёдоров достал пухлую, уже читанную им ранее, книгу Эриха Фромма на немецком языке и периодически перелистывал страницы, делая вид, что читает. На самом деле он ещё и ещё раз мысленно прогонял все возможные варианты развития событий. Конечно, непосредственно их планировать было нельзя: Фёдоров знал по своему немалому опыту – 60 с лишним лет жизни в той реальности, да около 40 – в реальности этой – получался целый век. Никогда в тех случаях, когда Фёдоров детально планировал свои действия, осуществить их в действительности ему не удавалось. Вот и вывел он для себя принцип – „не загадывай вперёд и ничего не планируй“.

Кое-кто считал всё это суеверием, посмеивался, но Алексей Витальевич не обращал на такие насмешки никакого внимания: просто действовал так, как считал нужным и правильным. Но в этот раз планировать пришлось, планировать детально: уж слишком редкой была выпавшая на его долю возможность, слишком ответственными могли быть (и должны были стать!) её последствия. Но и тут, то ли отдавая дань своему суеверию, то ли – поступая в силу привычки, Фёдоров–Тёльке–Вёрстер всё же старательно избегал составления плана своих действий. Вместо этого он занимался изобретением самых разнообразных ситуаций – вероятных, возможных, маловероятных и вообще неосуществимых. Старался довести количество вариантов до такого их уровня, чтобы измышлять их далее стало физически невозможным. Нам это кажется несколько странным, но Фёдоров при всём этом столь же старательно избегал любой непрошеной мысли о своём собственном поведении в той или иной сконструированной, выдуманной им ситуации. Впрочем, ему это и не было нужно: измышляя ситуацию, он тем самым закладывал в своё подсознание (или сверхсознание – уж, не знаем!) свою не продуманную „вслух“ ответную линию поведения. Насколько бы это ни казалось удивительным (а автору это таким и представляется), но Фёдорову в большинстве случаев удавалось таким способом добиваться поставленных целей, порой – весьма трудных. Возможно, так будет и в этот раз…

За этим занятием он и провёл всё время пути до Бреста. Остановка в Бресте обещала быть долгой – и расписание таково, да и смена колёсных пар на узкую европейскую колею это диктует. В Бресте Фёдоров хотел навестить своего давнего друга – первого секретаря обкома, Владимира Александровича Заломая, который в той реальности сначала стал зампредом главы правительства Беларуси, а потом многие годы работал послом Республики Беларусь в Калининграде. „Дипломаты столько не живут, сколько я!“, – шутил Заломай, этот умный, доброжелательный, открытый и энергичный человек. „Стоп! О чём это я?!“ – оборвал свои мечтания о встрече с другом Фёдоров, – „Какая может быть встреча, когда я тут инкогнито, в личине немца, к тому же – двоих – восточного и западного!… Но позвонить-то можно… Да, пожалуй, можно!“ – решил Фёдоров и, дождавшись остановки поезда, вышел на перрон, направился к одному из телефонов-автоматов.

Звонок принёс Алексею и необходимую передышку, и душевное удовлетворение. Быстро соображающий Заломай сразу понял, что его приятель едет за границу с каким-то ответственным заданием, вероятно – секретным. Поэтому он быстро переключил разговор на нейтральные, близкие им обоим темы. Два раза за время их почти получасовой беседы он говорил кому-то (мимо телефонной трубки), что занят, что освободится минут черед двадцать. Наконец. Фёдоров сказал:

–        Спасибо, дорогой Владимир Алексаныч! Отвёл душу тут с тобой – хоть по телефону!

–        Так, может, заедешь на обратном пути?… Что?… Не получится?… Жаль! Ну, тогда смотри – сам к тебе приеду!

–        Приезжай! Буду рад!

На этом они и расстались. Фёдоров повесил телефонную трубку на крючок аппарата и глянул на часы: до отправления поезда было ещё – ой–ёй–ёй!

________________

В Бресте в купе подсело ещё двое пассажиров. Однако продолжалось это совместное путешествие недолго – в Варшаве Фёдоров остался уже было один, но тут снова подсели попутчики: один поляк и один француз. Фёдоров был рад, что к нему в купе не посадили немцев: он слышал, как они галдели на посадке, то и дело громко хохоча. Пасмурная варшавская погода их не смущала. Однако все погрузившиеся в поезд немцы разместились в других купе вагона.  Нельзя сказать, что Фёдоров опасался как-то выдать себя перед „соотечественниками“, тем более – оказаться разоблачённым ими. За немца Фёдорову доводилось сходить уже не раз. И всегда успешно. Дело было в другом –  в предстоящей работе, в слишком важной для всего встрече с Рудольфом Гессом. Конечно, он достаточно верно знал, какие именно секреты может поведать ему Гесс, – если захочет. Всё это с той или иной степенью стало известно ему ещё в той реальности. Но, вот, получить свидетельства, добиться приемлемого качества записи звука и изображения… – вот это было задачей!

Фёдоров с сожалением вспомнил цифровую технику, которой он овладел в той жизни. Тогда ничего не стоило спрятать видеокамеру в пуговицу, а цифровой диктофон-авторучку – в нагрудный карман рубашки. Сейчас ничего такого не существовалоло, пока ещё не было. Конечно будет, но надо-то здесь и сейчас…

После Варшавы тучи понемногу рассеялись. За окном мелькали ухоженные, зреющие поля. Такие же, только попестрей – поменьше, можно наблюдать в ФРГ, Бельгии, Голландии… В общем – по всей Европе. „А ведь сельское хозяйство у них, на Западе – всюду дотационное! Дотационное, несмотря на климат, куда более мягкий, чем в России. Тогда как мы – сплошь находимся в «зоне рискованного земледелия»!“ – подумалось Фёдорову,– „И в то время, как у них в каждый гектар ежегодно вкладывают сотни марок ежегодно, наше, советское, колхозно-совхозное сельское хозяйство – рентабельно, приносит доход!“

Глядя на мелькавшие за окном поля – то хлебное, то кукурузное – Фёдоров невольно вспоминал, как нагло и подло в той, преодолённой реальности, в эпоху Горбачёва, вели промывку мозгов почти что трёхсотмиллионному населению страны. Как врали о якобы низкой продуктивности советского села и тут же – об избытке тракторов в СССР. Как при всей этой лжи скрывали тотально дотационный характер западного сельхозпроизводства и прибыльность советского, скрывали факты о насыщенности села тракторами в разных странах. Не только на Западе, но даже здесь – в Польше, по которой сейчас шёл поезд, насыщенность тракторами была в полтора десятка раз выше, чем в СССР! А ведь, несмотря на несравненно более выгодные природно-климатические условия, нагрузка на 1 трактор в Италии составляла в 1986 году 6 га, в ФРГ – 8 га, в РСФСР – 70! И что же? Наглая пропаганда сыграла свою роль: население безмолвствовало, когда шла деиндустриализация, когда пустели (не засевались) поля, но при этом нагрузка на один трактор возросла сначала – вдвое, потом – втрое…

Печальные воспоминания Фёдорова о буднях „реформ“ той, преодолённой реальности прервало вежливое предупреждение проводника, возникшего в дверях купе:

– Приближаемся к границе с ГДР! Приготовьте документы, пожалуйста!

________________

В Берлине-Цоо „Вёрстера“ уже поджидал личный (сверхсекретный) западногерманский резидент Шебуршина.

–        Аа! Коллега! С прибытием домой! – весело приветствовал он Фёдорова на платформе.

–        Ну, если вы тоже – историк, то спасибо! – ответил условной фразой „Вёрстер“.

Выходя из вагона, Фёдоров взглянул через стеклянную крышу на небо: день обещал быть безоблачным и жарким. Вместе с резидентом они спустились по эскалатору с той стороны,  что ближе к Кантштрасэ (то есть, к улице Канта). Автостоянка у вокзала была, как обычно, полностью забита автомобилями. Резидент, не останавливаясь, провёл Фёдорова через арку под железнодорожными путями и вывел его на улицу Канта, где и оказалась припаркованной машина. Это был неприметный, маленький, но юркий и шустрый Пежо-205. После взаимных приветствий на перроне ни Фёдоров, ни резидент не произнесли ни слова. Но едва они сели в машину, захлопнув за собой дверцы, как резидент сказал:

–        Ситуация достаточно сложная, и мне хотелось бы прямо сейчас и здесь ввести вас в курс дела.

Из того, что рассказал резидент, выходило, что положение и вправду стало не простым, и намеченная на среду встреча вообще могла не состояться. И виной всему стали бы, впрочем, как и почти всегда, американцы. Да, американцы, хотя и наступила советская смена в „управлении тюрьмой Шпандау“. Американцы лишь сегодня – смена СССР началась вчера – известили советскую администрацию, что намерены в среду завершить не оконченные работы в саду внутреннего двора. По лицу резидента, сообщившего Фёдорову об изменениях, было заметно, что он сильно озабочен изменениями и угрозой срыва встречи Гесса с „историком Вёрстером из Марбурга“.

–        Не волнуйтесь. Ничего страшного! Поедем прямо сейчас! – успокаивающе произнёс Фёдоров, слегка улыбнувшись и положив левую руку на колено резидента.

Сделал он это с такой уверенностью, с таким спокойствием, тоном старого умудрённого человека (они были с резидентом, скорее всего, ровесниками), что резидент не без удивления бросил пристальный взгляд на слегка осунувшееся с дороги, но чисто выбритое и спокойное лицо „историка“. Но каково же было удивление, когда „историк Вёрстер“ изложил резиденту свой план. Ответ на возникшее затруднение, ответ в виде готового плана, возник в голове Фёдорова мгновенно, едва лишь резидент сообщил о возникшем затруднении. Всё это было результатом того „мысленного проигрывания ситуации“, которым Фёдоров занимался почти всю дорогу сюда. Нет, конечно, именно такой ситуации он не предвидел. Зато „проиграл“ все возможные варианты действий, как для случая появления в Шпандау посторонних, так и при возможном переносе операции на более ранний срок. В общем, хотевший было сообщить „историку Вёрстеру“ причины затруднительности переноса операции на сегодня, резидент уже слышал от „прибывшего из Москвы разведчика“ способы их преодоления.

–        Да, недаром шеф предупредил меня о том, что вы очень опытный и находчивый разведчик! – только и смог он произнести.

„Какой разведчик? О чём это он? Хотя, в интересах дела Шебуршин, вероятно счёл нужным… Консультант из будущего – вот это было бы куда точнее“, – подумал Фёдоров, но заговорил совсем о другом.

–        Аппаратура при вас? – спросил Фёдоров.

–        Да, конечно, всё здесь, в машине, Петер!

Не знаю, нужно ли пояснять, что резидент не знал ни имени, ни должности Фёдорова, как и тот, в свою очередь, знал о резиденте лишь то, что тот – личный резидент Шебуршина. Но, что же, в ведомстве Шебуршина и в самом деле не нашлось для этой операции хорошего профессионала? Обязательно было посылать академика – организатора нового оборонного НИИ?! Нет, конечно же, дело было совсем в другом. Прошло уже несколько лет назад, как они с Шебуршиным обсуждали операции, необходимые для преодоления реальности. Той реальности, из которой вернулся в прошлое Фёдоров. Реальности, не только уничтожившей СССР, но и призванной „очистить пространство“, до того подконтрольное русскому народу, передать его природные ресурсы под контроль внешних сил. Тех сил, которые за одно лишь десятилетие восьмидесятых потратили свыше 100 миллиардов долларов только на проработку методов психологической войны.

Планируемые тогда Шебуршиным и Фёдоровым операции были оценены ими как, скорее всего, бифуркационные. Иначе говоря, от их исхода, успеха или неудачи, зависело, по какому пути пойдёт дальнейшее развитие: вернётся ли всё опять к убийственному „курсу реформ“ или же удастся сорвать планы сил мирового Зла. И вот тут-то опыт и способности Фёдорова оказывались незаменимыми – никто кроме „консультанта из будущего“ не обладал способностью оценивать верность действий в ходе бифуркационных операций. Оценивать с точки зрения их влияния на будущее. Оценивать мгновенно…

Но было и ещё одно обстоятельство, пожалуй, не менее важное. Уже через несколько месяцев после своего „возвращения в прошлое“. Фёдорова, по его просьбе, допустили к секретным и совсекретным материалам, касавшимся Вольфа Мессинга. Фёдорова особенно интересовал период до 1943 года, когда Мессинг работал в Новосибирске. Работал, два года совершенно не появляясь со своими „психологическими опытами“ на публике. Кое-что о Мессинге в этот период, ещё в детстве, рассказывал Фёдорову его отец. В начале войны он был старшим лейтенантом госбезопасности и оказался тогда как раз в Новосибирске. Конечно, всё это открылось много-много позже. Потом, в 1973 году, в Воронеже, у Фёдорова состоялся и личный контакт с легендарным „парапсихологом“. Но главное: Фёдоров с детства знал о возможности чтения мыслей и скрытого внушения. Не знаем, как уж это так получилось,– возможно, сказалось и перемещение в прошлое, но Фёдорову удалось овладеть кое-чем из этого арсенала таких скрытных воздействий…

–        А как быть с французом? Сейчас заберём или сам приедет? Хотелось бы вместе…

Резидент взглянул на „Вёрстера“, но тот сидел неподвижно, уставившись застывшим взором куда-то в пространство, и никак не прореагировал на вопрос..

По той реальности Фёдоров знал, что Гесс десятилетиями молчал потому, что был уверен, знал: англичане его убьют (сами ли или руками американцев), едва только он раскроет рот. Перед советскими властями он также не хотел раскрывать известные ему тайны. А вот „нейтральный историк – немец“ или французский журналист – другое дело. Впрочем, никакой уверенности в успехе „французского варианта“ не было. Поэтому журналиста из правой газеты „Фигаро“ следовало оповестить о возможности взять интервью у Гесса в самый последний момент. Да и в Шпандау ему следовало бы дожидаться своего „выхода на сцену“ там, и тогда где и когда ему укажут.

–        Эх, сейчас бы сотовую телефонную связь… пробормотал Фёдоров, выходя из состояния отключенности от внешнего мира.

–        Что вы сказали? – не расслышал резидент.

–        Ничего, это я – так: пустые мечты!

–        Ну, тогда – едем?!

–        Едем!

________________

Мрачноватое и громоздкое, красного кирпича, построенное 111 лет назад (в 1876 году) здание вначале служило военной тюрьмой на 500 заключённых. Со времени прихода нацистов к власти в Германии (с 1933 года) строение стало сборным пунктом политических заключённых, откуда их распределяли по концлагерям. Трёхэтажная тюрьма была окружена высокой стеной со сторожевыми вышками, а снаружи от этой стены располагались ещё две линии ограждения высотой в три метра – из колючей проволоки. Внутреннее из них – под током высокого напряжения. С 1946 года тюрьму Шпандау использовали для заключения высших должностных лиц Третьей Империи. Сначала их было всего семеро, но после 1966 года Рудольф Гесс остался единственным узником этого заведения.

Как уже упомянуто, управление тюрьмой в Шпандау осуществлялось по очереди представителями четырёх держав–победительниц антигитлеровской коалиции: Советского Союза, Франции, США и Великобритании. Состав персонала менялся каждый месяц. Советскими сменами в тюрьме были следующие месяцы: март, июль и ноябрь. В этот ежемесячно менявшийся список тюремной администрации входили директор, офицер–врач, переводчик, надзиратели, обслуживающий персонал. Немцев сюда не брали. Численность охраны тюрьмы составляла около 60 человек. А всё удовольствие обходилось Западному Берлину в 850.000 марок ежегодно. Как будто бы, – солидная нагрузка на городской бюджет! Однако власти этим обстоятельством нимало не смущались: во время начатой Западом информационно-психологической войны против СССР Западный Берлин щедро финансировался из-за океана: в центре ГДР нужно было создать заманчивый очаг „процветания“ – муляж-приманку или своего рода маяк для граждан Востока…

Бывший заместитель Гитлера по партии Гесс, как и другие нацистские узники, был размещён во внутреннем блоке тюрьмы длиной около 30 метров. Здесь имелось 32 одиночных камеры. Камеры, соседствующие с камерами узников справа и слева, были пустыми, чтобы узники не имели возможности перестукиваться. Зато кормёжка и уход были отменными. Военврачи, работавшие в Шпандау и наблюдавшие заключённых в один голос утверждали, что при таком режиме и питании заключённым нетрудно дотянуть до ста лет. Каждый день, кроме воскресений и праздников, заключённые были обязаны работать. Работали они в камерном блоке – клеили конверты.

В таких вот условиях, в камере длиной 3, шириной 2,7 и высотой в 4 метра, и просуществовал более 40 лет Рудольф Гесс. Последние 22 года он оставался единственным узником тюрьмы Шпандау. В его камере – в камере „заключённого номер 7“ – на стене висело две фотографии: жены и сына. Причём, повесил их не сам бывший заместитель фюрера, а лишь под давлением администрации, которая вытащила эти фотографии у него из–под матраца (вообще, разрешалось вывешивать на стену почему–то одиннадцать фотографий; кто это придумал и для чего – неизвестно).

В преодолённой реальности Гесс перестал жить 17 августа 1987 года. То есть – в американскую смену. По официальной версии это было самоубийством. Самоубийством через повешенье. Это – девяносто трёхлетний старик, который не мог поднять руки, чтобы самостоятельно причесаться и был не в состоянии удержать чашку одной рукой: приходилось держать двумя руками, чтобы не пролить содержимое! Словом, имитировано это „самоубийство“ было настолько скверно и породило столько сомнений и неудобных вопросов, что когда Фёдоров в той реальности захотел посмотреть на знаменитое здание, то застал на её месте… незадолго перед этим отстроенный деловой центр: через год после убийства Гесса в беседке внутреннего сада всё – блоки, сад, беседка, заборы – всё было снесено, а домик в саду, в котором Гесс якобы повесился… на электрическом шнуре, был сожжен непосредственно в день смерти и по прямому приказу… британского коменданта Западного Берлина полковника Ле Тисье. Позднее, в 1994 году прежней реальности бывший санитар Гесса Абдулла Мелахои, находясь под присягой, сообщил, что „…в день смерти узник Гесс находился в нормальном физическом и моральном состоянии. По прибытии в летний домик он (Мелахои - примечание автора) обнаружил в нем полный беспорядок и следы борьбы. В домике находились двое военнослужащих в американской военной форме, которых он ранее никогда на территории тюрьмы Шпандау не видел. Аппаратура для оказания первой помощи была испорчена“.

Теперь ситуация развивалась иначе. Недавно Гесс в очередной раз обратился с прошением о своём освобождении. Советские власти считали такое освобождение – по причинам состояния здоровья и возраста арестанта – возможным, западные „союзники“, как и прежде, возражали. Но на этот раз ответа Гесс пока что не получил, и именно этим моментом надлежало воспользоваться.

Фёдоров без помех, якобы по полученному только что номерному пропуску, прошёл неизбежный контроль и, наконец, добрался до камеры Гесса. Перед входом в камеру „заключённого №7“ он задержался. Закрыв глаза, он старался погрузить себя в то состояние, которое позволит ему как будто лишь простыми вопросами получить от Гесса необходимые сведения. Получить и зафиксировать их записью. Мысленно он повторял и повторял фразу, всегда прежде позволявшую ему войти в надлежащее состояние. Но сегодня это ему удалось не полностью: всё же Мессингом он не был, хотя кое-чего уже и достиг: без труда попал в камерный блок…

Но Фёдоров знал и не раз успешно при менял масонский принцип достижения цели: „Видеть цель – верить в себя – не обращать внимания на препятствия“. С такой мыслью он и потянул на себя дверь камеры Рудольфа Гесса. Проскрежетали дверные запоры, скрипуче медленно отворилась самая дверь, и „историк Вёрстер“ оказался в камере Гесса. Тот сидел на койке, ухватившись обеими руками в её края и глядя невидящим взором в стену прямо перед собой.

–        Здравствуйте! – негромко, по-немецки произнёс Фёдоров.

–        Кто он такой? Кто его пустил? Зачем он сюда ко мне пришёл?! – не отвечая на приветствие подумал Гесс.

–        Я историк из Марбурга, меня зовут Петер Вёрстер, доктор Вёрстер. А пришёл я потому, что вы подали ещё одно прошение об освобождении… Если его удовлетворят – а по моим сведениям, советские власти намерены удовлетворить ваше прошение – то англичане постараются протянуть время. Им не выгодно раскрытие тайн ваших сношений с Черчиллем и представителями королевской семьи Великобритании: ведь тогда всему миру станет ясно, кто на самом деле подготовил так называемую Вторую мировую войну, кто её  финансировал и что было целями войны, начатой фюрером вопреки его воле на целых 4 – 5 лет раньше намеченного им срока… А также, каково во всём этом участие британских сионистов. Наконец, станет известным, что с самого начала англичане, а потом и американцы, планировали использование фюрера как исполнителя британских планов уничтожения Советского Союза…

–        Откуда вам всё это известно?! – перебил Гесс, до этого слушавший „Вёрстера“ с удивлением и нарастающим вниманием, –– Да, и зачем вам в таком случае я?! – добавил он мысленно. Лжевёрстер попытался передать ему мысленно:

–        Англичане вас непременно убьют. А мне нужно услышать от вас правду. Правду и подтверждение очевидца, хранителя тайн. Или же отрицание правильности моей концепции. Хорошо бы также, если бы вы согласились дать интервью на магнитофон. А я со своей стороны гарантирую, что опубликую ваши сведения только после вашей смерти… Извините, но вам уже 93 года…

–        Вы только предполагаете, что англичане не позволят мне высказаться и для этого убьют… или же у вас есть какие-то более конкретные сведения? Впрочем, я всегда знал, что меня убьют, если я попытаюсь раскрыть секреты, часть из которых вы тут бегло, но довольно точно сформулировали. – закончил Гесс, начиная терять интерес к собеседнику. По-видимому, он не отдавал себе отчёта в том, что их диалог – наполовину мысленный.

–        Я точно знаю, что вас убьют, – тихо сказал „Вёрстер“, приблизившись вплотную к Гессу, положив ему обе руки на плечи, – А произойдёт это 17 августа этого, 1987 года около 16 часов 10 минут.

–        Я вам не верю! Сами вы – английский агент, а не немецкий историк! Убить хотите?! Пришли тут проверить меня – сдержу я обет молчания или нет! – почти прокричал, дёрнувшись всем телом старец и хотел было уже крикнуть : „Охрана!“

И в этот момент Фёдоровым овладело неприятное раздвоение. Он, находясь здесь, в Шпандау,– ощутил себя пребывающим в той, преодолённой реальности: сидел в здании бывшего КТИ („Калининградского технического института рыбной промышленности и хозяйства“) в кресле, на допросе у самого полковника Думбрайта… Пришла мысль: „Да! Безусловно, нынешняя ситуация – момент бифуркации!“ Ситуация складывалась явно не в пользу планов Фёдорова. Необходимого контакта достигнуть не удавалось, а ситуацию требовалось незамедлительно переломить. Иначе все усилия последних четырёх лет, все труды, затраты, надежды пойдут насмарку, превратятся в прах! В этой ситуации терять стало нечего. И тут Фёдоров, бережно подхватив старца под руку, одновременно стал по памяти зачитывать ему прямо в ухо фрагмент из книги Вольфа–Рюдигера Гесса, сына помощника Гитлера. Из книги, которую в той реальности ему подарили в Германии, в больнице, куда он попал по скорой помощи в том 1998 году. Видя, что старик начинает успокаиваться и вновь его слушать с нарастающим вниманием, Фёдоров, закрепляя контакт, выхватил из–под пиджака книгу сына Гесса, книгу, изданную в той реальности и с дарственной надписью самого автора. Правда, имя одаряемого сыном Гесса специалистам пришлось изменить…

Старец дрожащими руками выхватил у него книгу, едва не уронил её, но всё же успел положить на стол, принялся её листать. Затем Гесс раскрыл титульную страницу, внимательно прочитал дарственную надпись. Фёдоров в это время опять старался внушить старцу доверие к себе и намерение поведать тайны Второй мировой войны. Гесс бросил на „Вёрстера“ полный удивления взгляд: „Да, эту дарственную надпись делала рука сына!“ Особенно долго взгляд старика задержался на дате издания  – „Штуттгарт: Штокер, 1994“. Гесс бережно закрыл чёрную, без какого-либо текста ледериновую обложку и тихо, едва слышно, с заметным волнением, всё более проникаясь доверием к пришельцу, спросил:

–        Кто вы такой? Как сюда попала эта книга?! Если я ещё не сошёл с ума раньше, за сорок два года заключения, то, очевидно, что в здравом уме и сейчас… Как к вам могла попасть книга из будущего?!

Мнимого Вёрстера такой вопрос смутить не мог: подобная ситуация уже много раз была им мысленно проиграна. Конечно же, он не мог и не собирался говорить Гессу всего: что не только книга, но он сам он здесь – из будущего, и что всё это – результат новейшей технологии, позволявшей вытащить из памяти человека точнейшие сведения о том или ином событии или предмете, которые тот бережно хранил. А, поскольку машины времени для материальных тел не существовало, невозможным было и перемещать их во времени – только для души, только для „информационно-биологического“ поля стали доступны подобные „путешествия“! Но главное достигнуто: контакт, наконец-то, установлен, Рудольф Гесс согласился поведать о тайнах, хранимых им полсотни лет, дать интервью на магнитофон, не подозревая, правда, что в аппарат вмонтирована ещё и миниатюрная видеокамера, способная передавать „картинку“ на расстоянии до ста пятидесяти метров. А расстояние до „Пежо“ резидента было куда меньшим.

Сведения, полученные Фёдоровым от Гесса даже превзошли их с Шебуршиным ожидания! Раскрытие их, массовое распространение на видеокассетах в должный момент, особенно – вместе с документами об операции „Немыслимое“ – произведут впечатление взрыва стамегатонной бомбы! Ну, засекреченные архивные документы в Лондоне добудут другие люди, настоящие кадровые разведчики ГДР и СССР. А сейчас, после интервью Гесса ясно одно: и рассказ старца, и доработанный в апреле сорок пятого секретный план Великобритании о нападении 1 июля 1945 года на Советский Союз (совместно с Германией и… Польшей!) великолепно дополняют, подтверждают и усиливают друг друга!

________________

Выйдя из здания тюрьмы, Фёдоров быстро осмотрелся. Так и есть – он попал под наблюдение! Ещё неизвестно, стало ли начальникам его соглядатаев известным о факте телевизионной съёмки. Съёмки, которая велась Фёдоровым параллельно со звукозаписью. Однако, в любом случае теперь нельзя пройти непосредственно к машине резидента. Разумеется, резидент сделает всё, чтобы сохранить драгоценную видеокассету, но увезти-то её в Москву нужно сейчас, а не тогда, когда это станет менее рискованным. „Ну что же, будем надеяться на то, что резидент ещё не выключил аппаратуру, даже если кассета закончилась“ – подумал Фёдоров и, пощёлкав по пуговице с микрофоном, произнёс: „Вижу чужих. Их двое. Используем второй запасной вариант. Берегите записки!“

„Второй запасной вариант“ состоял в том, чтобы воспользоваться помощью Маркуса Вольфа. Того Вольфа, который руководил внешней разведкой ГДР. Эта разведка отнюдь не случайно имела репутацию одной из лучших в мире. Как не случайным было и то, что люди Вольфа, пожалуй, „переплюнули“ самого Штирлица – весьма любимого в ГДР киногероя: ведь они с успехом добрались до самых верхов руководства стран Запада. Например, в те времена, когда Вилли Брандт был канцлером ФРГ, его личным советником стал внедрённый в руководство ФРГ разведчик ГДР – Гюнтер Гийом. Он долгие – долгие годы работал в ФРГ, сделал там карьеру в Социал-демократической партии. Гийом в связи со своей французской фамилией сразу же попал под контроль западногерманской контрразведки, но без осложнений проходил все проверки.

Да и сам Вольф – личность легендарная. Родился он в 1923 году в семье врача, драматурга и коммуниста еврейского происхождения. В 1934 году после прихода к власти в Германии НСДАП Маркус вместе с родителями и младшим братом Конрадом, ставшим впоследствии знаменитым кинорежиссёром, эмигрировал в Швейцарию, а затем – в  Советский Союз. Маркус Вольф прекрасно знал русский язык – ведь он учился в Москве в русской школе имени Нансена. Потом, когда началась Великая Отечественнаоя война, Маркуса направили в разведшколу Коминтерна. Потом Вольф учился в элитном Московском авиационном институте. По окончании войны работал на радио в Восточном Берлине, а вскоре после образования ГДР (7 октября 1949 года) стал помощником посла в СССР. Но уже через три года Вольф, в возрасте 29 лет, стал руководителем внешней разведки ГДР. А через год эта молодая спецслужба имела дюжину агентов, внедрённых в страны Запада.

В преодолённой реальности Вольф умер в 2006 году. После поглощения Германской Демократической республики ФРГ  в 1991 году (вместо предусмотренного договором поэтапного и продолжительного воссоединения) . Судьба Вольфа была жестокой: в нарушение всех норм правосудия и международного права власти „объединённой Германии“ начали расправу над государственными и политическими деятелями ГДР. А подписанный четырьмя бывшими „союзниками“ и представителями двух германских государств 12 сентября 1990 года в Москве договор „Об окончательном урегулировании в отношении Германии“ (регламентировавший процесс объединения) был попран ещё раз. Руководителей ГДР, действовавших до „воссоединения“ по законам своего государства стали „судить“ по законам другого государства – того, что поглотило ГДР. Стоит подчеркнуть, что при этом новым законам объединённой Германии была недопустимо придана обратная сила и нарушены все сроки давности.

Маркус Вольф, который уже с 1986 года ушёл в отставку и был просто пенсионером, оказался брошенным в тюремную одиночку за… измену и шпионаж. На последующих судилищах (организуемых по 1997 год) он держался не просто достойно. Он проявил удивительно высокие моральные качества, мужество и ответственность перед Историей. Он никого не выдал. Он брал на себя ответственность за разведчиков – граждан ГДР, „судимых“ теперь по законам ФРГ.

В изменённой реальности Вольфу предстояло дожить до 98 лет, а до 75 – оставаться руководителем внешней разведки ГДР, то есть, и пару лет спустя после того, как завершился многолетний процесс воссоединения Германии на новой основе, и на политической карте мира появилось новое государство – „Демократическая республика Германия“. В своей сути ДРГ стала правопреемницей ГДР. Впрочем, в русскоязычной литературе ДРГ чаще всего так и продолжали именовать как ГДР, что, конечно же, юридически не было верным. Однако, до всего этого и Вольфу, и Фёдорову в описываемом 1987 году предстояло ещё дожить и много, очень много потрудиться…

Поскольку со дня своего основания разведка ГДР тесно сотрудничала с Первым Главным управлением (ПГУ) советской госбезопасности (а в пятидесятые годы даже пользовалась советскими шифрами), генерал-полковнику Шебуршину не составило никакого труда договориться с генерал-полковником Вольфом об аварийном варианте эвакуации Федорова. Сам Вольф знал и подлинное имя разведчика, направленного Шебуршиным в ФРГ, и его задачу, но более в ШтаЗи (Staatssicherheit – государственная безопасность) об этом не было известно никому. Вариант чрезвычайной эвакуации, предложенный Вольфом, казался надёжным, но… не слишком удобным для Фёдорова, особенно – при его росте.

Теперь главным было оторваться от наружного наблюдения и, выиграв хотя бы час – полтора, добраться до условленного места. Этим местом назначили платную автостоянку на Курфюрстендам, знаменитой улице Западного Берлина, невдалеке от не менее известного универмага „КДВ“ (KDW – Kaufhaus des Westens). А времени было – в обрез. Фёдоров взглянул на часы:

– Да, нет,  – подумал он, – Пожалуй, время ещё есть. Возможно даже, придётся ждать, пока советник посольства ГДР в Бонне доберётся на своём служебном „Мерседесе“ до „КДВ“.

Советник, пользовавшийся дипломатическим иммунитетом, должен был ждать Фёдорова как „человека Вольфа“ в универмаге, куда ему было предписано заехать по пути в Восточный Берлин, якобы за покупками. А вот с передачей видеозаписи дело обстояло сложнее: „Вёрстеру“ и резиденту надлежало встретиться в районе Шарлоттенбург, на станции метро „Вильмерсдорфер штрасэ“ у перехода с линии метро „У7“ (U7) на линию городской железной дороги „ С5“ (S5). Тайниковой связью резидентура СССР в Западном Берлине не располагала, но место было людным, даже – сутолочным. Здесь легко войти во мгновенный контакт и так же мгновенно затеряться в людских потоках. Так что, всё должно пройти хорошо, но – только в том случае, если удастся оторваться от слежки.

Фёдоров-Вёрстер подумал обо всём этом, ещё не успев дойти до ближайшего перекрёстка. Обстановка перекрёстка давала ему возможность оглянуться, не выдав того, что слежка им обнаружена. „Пожалуй, слежка – простая, профилактическая“, – подумал он. Действительно, наружное наблюдение вело себя вполне квалифицированно, так, что неопытный человек вряд ли бы её заметил. При целенаправленном наружном наблюдении за кем-либо спецслужбы нередко действуют иначе: за „клиентом“ устанавливают две линии наблюдения – грубую и квалифицированную. „Грубая“ слежка ведётся с таким расчётом, чтобы „клиент“ её обнаружил (но – вроде бы случайно). Чтобы имел возможность от неё избавиться. Тогда функция слежки переходит ко второму звену – „квалифицированному“. Вести её надо так, чтобы „клиент“ оставался в неведении о факте слежки. Впрочем, порой, в особо ответственных случаях организуют и очень дорогую тройную слежку. Да, даже если слежка сейчас профилактическая, едва он выдаст свою осведомлённость о ней, в дело тотчас же могут быть брошены более серьёзные силы, от которых оторваться уже не удастся.

Вообще-то ближайшей станцией метро от тюрьмы в Шпандау является станция „Ратуша Шпандау“ (Rathaus Spandau). Оттуда не составило бы труда добраться до места встречи в Шарлоттенбурге. Но ведь не только для Фёдорова, а также и для его непрошенных сопровождающих. В общем, этот путь не годился. Как известно, тюрьма Шпандау находилась на Вильгельмштрасэ. Дойдя до перекрёстка с Галоверштрасэ, Фёдоров свернул направо. Тут он, не оглядываясь, двинулся неспешным, прогулочным шагом к улице со смешным названием „У автобусного двора“ (Ам Омнибусхоф). Здесь, недалеко от перекрёстка с Вильгельмштрасэ, на левой стороне пристроил свой юркий Пежо резидент. Солнце катилось к закату, но его лучи всё ещё оставались по-июльски яркими. Фёдоров на ходу достал из кармана своего лёгкого пиджака солнцезащитные очки и нацепил их на нос. Эти большие очки были не совсем обычными: мало того, что они улучшали видимость в сумерках и тумане, ослабляли солнечные блики, темнели на ярком свете. Так ещё по бокам в них были вмонтированы специальные зеркала, довольно сложной конструкции. Эти зеркала позволяли видеть всё, что происходит сзади. Заметив впереди-слева знакомый Пежо, Фёдоров приостановился, подтянул левый рукав пиджака, как бы для того, чтобы взглянуть на часы. Он приподнял и опустил свои „солнечные“ очки. Да, резидент заметил его сигнал, заметил и преследователей, потому что стекло в водительской дверце наполовину опустилось, в окне метнулась рука, похоже, выбросившая окурок (резидент был некурящим). Потом рука метнулась ещё раз, видимо, выбрасывая спичку. Стекло, как бы по ошибке, пошло дальше вниз, а затем поднялось доверху. Большую часть этих сигналов Фёдоров рассмотрел уже на ходу, в „зеркала“ своих очков.

Взглянув на часы, мнимый Вёрстер ускорил шаг. Он отметил, что и преследователи пошли быстрее. Слежка осуществлялась весьма умело. Вот преследователи поменялись местами, выбрав для этого самый удачный момент. Но что это?! Их не двое, а четверо! Дело плохо! Всё это уже начинало походить на слежку не профилактическую („на всякий случай“), а целенаправленную – именно за ним. Тронув очки, Фёдоров изменил настройку зеркал: теперь стали видны и лица преследователей, и автомобиль резидента. Наконец, Пежо тронулся с места и неспешно поехал в северном направлении. На душе стало легче лишь после того, как Фёдоров убедился: Пежо никому не интересен и вслед за ним не тронулась с места ни одна машина.

Однако хвост приближался. При этом двое так и оставались сзади, а двое других по очереди обогнали будто бы ничего не подозревающего „Вёрстера“. Похоже, готовился захват. Скверно! До овладения приёмами каратэ или самбо у Фёдорова дело так и не дошло. В смысле скрытых психологических воздействий сегодня – явно не его день. И он не располагал никаким оружием кроме подобия авторучки с нервно-паралитическим газом. Но ею можно нейтрализовать одного, ну – двоих, а тут – четверо…

Похоже, что взять его собирались на остановке автобуса 434-го маршрута. Так и есть: чуть кпереди от остановки стоит микроавтобус Фольксваген с матовыми стёклами. Остановился он против правил, но якобы из-за неисправности: мигают фонари аварийной остановки, а водитель склонился под открытой задней дверцей, будто бы выискивая неисправность в моторе. Всё бы ничего, но аппаратура, но книга 1994 года издания… Специалисты сразу же поймут, в чём дело! Вот, ранее четвёртый, а теперь ушедший далеко вперёд преследователь подошёл к микроавтобусу. Его водитель через какие-то секунды закрыл моторный отсек, уселся на водительское место и якобы для проверки запустил двигатель. Свернуть некуда, избавиться от отслужившего своё оборудования невозможно – это немедленно ускорило бы роковую развязку…

Но тут настал тот одновременно долгожданный и неизбежный момент, на котором теперь строился расчёт Фёдорова. Навстречу ему, по противоположной стороне улицы подошёл к остановке автобус. Лжевёрстер рванулся к нему прямо через дорогу, через довольно плотный поток автомобилей. Он мчался со всей возможной скоростью и успел к автобусу за две-три секунды до его отправления. Не только каратистом, но и хорошим бегуном Фёдоров никогда не был. Всё же ему хватило и сноровки, и скорости. Да и внезапность его поступка сыграла свою роль. Задняя пара преследователей сориентировалась быстрее, чем передние двое, но и им не хватило нескольких секунд. Автобус был уже в пути, когда преследователи всё ещё не успевали завершить свой перебег через дорогу и в нарушение дорожных правил.

Заметив косой, насторожённый взгляд водителя автобуса, Фёдоров прокомпостировал имевшийся у него билет и стал то и дело поглядывать на часы. Резким взмахом левой руки задирал для этого рукав пиджака. Он продолжал проделывать это и после того как заметил, что подозрение водителя утихло. Полицейских на улицах города не так уж много, но ведь они все тут, в Западном Берлине, следят друг за другом и доносят. Доносят при малейшем подозрении.

Развернуться поперёк Гатоверштрасэ, даже выставив полицейский фонарь, преследователям будет непросто. Если же они свернут вправо, на Ам Омнибусхоф, а потом ещё раз вправо – на Вильгельмштрасэ, то всё равно у Фёдорова преимущество во времени не менее пары минут. А этого должно хватить, ведь его автобус – 135-го маршрута и идёт прямо. Следующая остановка у него на углу Зэектштрасэ в Вильгельмштадте – как раз возле школы. В ожидании остановки, продолжая бросать нетерпеливые взгляды на наручные часы,  Фёдоров подошёл вплотную к двери, что на ходу, вообще-то, не разрешалось. Пристально стал смотреть на шофёра, пытаясь подчинить его своей воле: ничего не выходило! Очевидно свой ресурс он исчерпал там, в камере Гесса. Вот, автобус остановился, но водитель медлил с открыванием дверей и задал Фёдорову вопрос в лоб:

–        Отчего так спешите? Правила нарушаете…

–        Несчастье! Лучший друг в ДТП разбился.

–        Аа! – Понимающе протянул водитель, ещё раз окинув опрятно и дорого одетого Фёдорова с головы до пят и открыл двери.

Фёдоров изобразил на лице кривую улыбку, кивнул водителю:

–          Извините! И спасибо!

Перебежав на зелёный сигнал светофора через дорогу, Фёдоров, чувствуя спиной внимание водителя автобуса, быстро, почти бегом пошёл к зданию школы. Едва дойдя до неё, услышал пронзительное завывание полицейской сирены и краем глаза увидел тот самый Фольксваген, наконец-то догнавший 135-й автобус. „Сейчас он его обгонит, остановит…“ – думалось Фёдорову. Во всяком случае, ещё две – три минуты у него было. За это время надо успеть дойти до Мерседес-центра. Здесь резидент вчера оставил для него развалюху Мерседес модели В-123. Правда, развалюхой автомобиль выглядел только внешне, а под капотом стоял новёхонький мощный мотор, а ходовая часть и трансмиссия были после капитального ремонта. Не меняя частоты шага, Фёдоров увеличил его длину и через две минуты оказался на автостоянке, предназначенной для клиентов автоцентра.

Свой Мерседес он, к счастью, нашёл практически сразу. Мелькнула мысль: „Как всё же плохо подготовлена здесь важнейшая операция!“ Действительно, не было ни второго автомобиля, ни отвлекающей команды. Но как их было организовать, не расширяя чрезмерно круг посвящённых? Нет, вряд ли такая подготовка была возможной. Наконец, пока оставались совершенно непонятными причины такого пристального внимания к персоне не очень известного западногерманского историка, каким был Петер Вёрстер. Ну, всё это выяснится потом, а сейчас нужно как можно скорее удирать.

Сев в машину, Фёдоров запустил мотор, который, тихо урча, понёс его по неширокой Зэебургерштрасэ в юго-западном направлении – к федеральной дороге №5. Свернув вправо, на Лютонерштрасэ, Фёдоров остановился на обочине в тени деревьев, глянул ещё раз в зеркало заднего вида: нет, погони пока что не было. Открыв так называемый бардачок, Фёдоров извлёк из него блондинистый, довольно патлатый парик, наклеил рыжие усы, а на нос нацепил очки – с плоскими стёклами, но в золочёной оправе. На заднем сиденьи лежала небрежно брошенная джинсовая куртка – как раз его размера. Надев её вместо своего дорогого пиджака, Фёдоров снял галстук и запихал его туда же, куда и модный пиджак – под переднее пассажирское сиденье. Бережно укладывая свои „солнечные“ очки в футляр, ещё раз огляделся: прохожих не было, зато вдали показался микроавтобус Фольксваген. Тот самый. Двигался он очень медленно: очевидно его пассажиры со всем возможным тщанием изучали обстановку. Подумалось: „Если о Мерседесе им ничего не известно, то всё обойдётся“ – Фёдоров неузнаваемо изменил свою внешность – „Но если о запасной машине почему-то стало известно…“

Тем временем Фольксваген проехал мимо Мерседеса Фёдорова, который заметил брошенный на него внимательный взгляд: преследователи явно не узнали своего недавнего „клиента“. Выходит, о Мерседесе им ещё ничего известно не было! Проехав дальше по уходящей влево Лютонерштрасэ, микроавтобус вновь выехал на Зэебургерштрасэ и поехал по ней в обратном направлении гораздо быстрее, чем прежде. Фёдоров тоже сделал полукруг по Лютонер, но свернул не влево, а направо – его промежуточной целью служила прежняя „Имперская дорога №5“, ныне федеральная с тем же номером.

________________

Наконец, Фёдоров выбрался на дорогу №5. И здесь, разогнавшись до сотни километров в час, вдруг ощутил, как на него навалилась чудовищная усталость. Какое-то время он боролся с ней. Ведь путь до места встречи с резидентом в Шарлоттенбурге совсем недалёк – немногие минуты движения. Он двигался в полусне, как в трансе, из которого вывел резкий сигнал ехавшего в соседнем ряду серебристого Ситроена. Его водитель что-то с возмущением говорил – явно нелестное для Фёдорова. Ещё бы! Ведь они чуть не столкнулись! Фёдоров выровнял машину, подал короткий сигнал и, чуть склонившись, приложил правую руку к сердцу. Водитель Ситроена принял извинение, кивнул и умчался вперёд.

С трудом найдя место для стоянки, Фёдоров взглянул на часы: да, резидент его уже ждёт, правда, не более 10 – 15 минут. Найти резидента удалось без затруднений, несмотря на довольно плотные людские потоки, двигавшиеся во всех направлениях. „Ну, как всё прошло?!“ – прочитал он немой вопрос в глазах резидента. Не успев ничего ответить во время мгновенной встречи, Фёдоров лишь слегка улыбнулся и энергично кивнул: „Всё в порядке!“

Получив от резидента большой и увесистый портфель, недавний „Вёрстер“ не стал возвращаться к „своему“ Мерседесу. Он перед мгновенной встречей дважды проверился – „хвоста“ не было. Однако план операции предусматривал, что дальше, к магазину КДВ на Курфюрстендамм, он поедет на другом автомобиле – так называемом Ситроене „Де-шво“ (2CV), который немцы именуют „Уткой“ за характерное раскачивание этой маленькой машины на неровных дорогах. Фёдоров очень любил эту модель, которую в той реальности выпускали с 1948 года по 1990 и занесли в книгу рекордов Гиннеса. В Германии этих кабриолетов было уже не очень много, и обнаружить характерный силуэт с тремя боковыми окнами, отдельными крыльями и торчащими фарами не составляло никакого труда. Даже ещё не проверив номерной знак, Фёдоров был уверен, что нашёл то, что ему было нужно. Приближаясь к машине, Фёдоров проверился – пока всё было спокойно. Усевшись в автомобиль, он открыл портфель. Кроме двух кассет (запись для надёжности велась на двух аппаратах) тут лежал парик из коротких, жёстких иссиня чёрных волос, такие же усы, кепка с надписью „Опель“, маленькая ультракоротковолновая радиостанция. С её помощью Фёдорову предстояло найти в КДВ нужного человека.

Разведчик вышел из машины, открыл крышку багажника и ещё раз внимательнейшим образом огляделся. Снова сел за руль и ловко сменил свой рыжеватый парик на „турецкий“, наклеил усы и уложил в портфель только необходимое – добытые материалы, „книгу из будущего“ рацию. Осторожно выехав со стоянки, он двинулся на восток – почти что к месту своего прибытия в Западный Берлин. Ведь КДВ находится в том же районе, что и вокзал Цоо. За время стоянки Ситроен сильно нагрелся. В отличие от Мерседеса, кондиционера в нём не было. Во время движения Фёдоров поднял и ветровое, и водительское стёкла, и машину приятно продувало ветерком. Впрочем, дневная жара уже спала, но усталость всё больше давала знать о себе. Сбоку промелькнула „Гедэхтнискирхе“, законсервированная после войны в своём полуразрушенном состоянии. До места встречи оставалось совсем немного. Вот, наконец, и парковка. Бесплатных мест не оказалось, и Фёдоров встал на платное место, заплатил по максимуму: штрафные санкции резиденту не нужны.

Рабочий день заканчивался. Сейчас улицы и магазины наполнятся толпами идущих с работы людей, а улицы окажутся запружены потоками автомобилей. „Хорошо бы успеть встретиться с советником до начала всего этого!“ – подумал Фёдоров и энергичным шагом устремился к универмагу КДВ. Не менее десятка раз пришлось вновь и вновь повторять вызов. Фёдоров стоял в телефонной будке и, имитируя разговор по телефону, подавал со своей рации сигналы вызова. Советник посольства не отвечал. Это уже начинало тревожить. Да и аккумулятор у рации – не вечен! Что могло случиться? Или – не слышит, или… Но тут, наконец, рация у Фёдорова запищала: „Это вы, Петер? Сейчас буду!“ – послышался голос, искажённый суперрегенератором. Фёдоров спрятал рацию в портфель и направился к месту встречи. Советник посольства появился только минут через пять – невысокого роста блондин лет сорока в отлично сшитом сером летнем костюме с кипой свёртков в руках. Вот он увидел Фёдорова с „Зюддойче цайтунг“ в руках и старательно, но не очень умело проверился. Мелькнула мысль: „Непрофессионал. Как бы не завалил операцию!“ Но вот советник посольства подошёл к Фёдорову и… проследовал без остановки дальше, подав при этом какой-то непонятный знак. Опасаясь потерять советника в толпе, Фёдоров выбросил газету в мусоросборник и, быстро проверившись, устремился вслед за дипломатом.

Советник шел автостоянке, не оглядываясь и ничем не выдавая, что знает о присутствии рядом „Петера“. Вот он подошёл к парковке и, как бы отыскивая свою машину, скосил взгляд на „Петера“, слегка кивнул ему, мол, „всё в порядке“. Машина советника оказалась чёрным Мерседесом с дипломатическими номерами ГДР – не „представительского класса“, но большим (в отличие от Ситроенов, в Мерседесах Фёдоров разбирался хуже). Пока советник открывал багажник и укладывал туда свои покупки, Фёдоров успел тщательно провериться. С этой целью он прошёл по тому же ряду автомобилей несколько дальше, а потом назад. Хвоста он не обнаружил. Подойдя к машине советника, „Петер“ молча уселся в неё через левую заднюю дверь. Дипломат уже сидел за рулём и успел завести мотор. Выезжая со стоянки, он оглянулся и приветливо поздоровался с Фёдоровым:

–        Добрый день, Петер! Как дела?

–        Да, в общем-то, всё в порядке. Хотя хвост был, но я избавился от него далеко отсюда и сменил машину.

–        Мне тоже показалось, что был хвост, но я оказался чрезмерно бдительным… Ну! Располагайтесь!

–        А как?

–        Сейчас. Чуть отъедем, остановимся, я вам покажу… Хотелось бы успеть отсюда выбраться до часа пик.

–        Согласен! Но не до „Чек-пойнт Чарли“?

–        Сейчас, сейчас, подождите,– бормотал советник, всё свое внимание уделяя дороге, которая буквально на глазах становилась всё более загруженной автомашинами.

Дипломат остановил машину на широкой улице 17-го июня, чуть не доезжая до станции городской железной дороги „Тиргартэн“. С другой стороны улицы у самого путепровода, слева располагался дом 1901 года постройки, адресом которого было: Йозеф Гайдн-штрасэ №1. Здесь на последнем этаже четырёхэтажного, но очень высокого дома в четырёхкомнатной квартире в своё время укрывался вождь немецких антифашистов Эрнст Тельман. Фёдоров, не без ностальгии, глянул на верхний этаж этого дома. В той реальности он провёл здесь немало времени – вот окно комнаты, почти вплотную примыкавшее к рельсам городской „железки“. Спать ему здесь поначалу сильно мешали то и дело проходившие поезда. Остекление здесь, в Берлине однорядное – слышимость прекрасная. Это – та самая комната, где бывал до него Тельман, а спустя годы после войны поселился доктор Лотар Коч из находящегося поблизости „Берлинского технического университета“ (политехнического института, если говорить по-русски). В те девяностые, сейчас ещё не наступившие годы, „друг“ Коч просто и буднично присвоил научную статью Фёдорова, которую Лотар пообещал и якобы взялся опубликовать для него в Германии. Эти воспоминания мигом пронеслись в памяти Фёдорова; советник посольства не успел даже выйти из остановившегося Мерседеса.

Открыв правую заднюю дверцу, он жестом предложил „Петеру“ подняться с сиденья, которое за несколько километров пути порядком уже успело утомить своей необычной жёсткостью. Едва Фёдоров поднялся с сиденья, как советник, щёлкнув какими-то замаскированными запорами поднял сиденье. Под ним оказался довольно вместительный тайник. Подвеска автомобиля, судя по всему, была изменена и работала, по всей видимости, как у Ситроена 2CV – на рычагах, движущихся в продольной плоскости. С задним мостом видимо тоже проделали какую-то операцию – ведь в обычных Мерседесах он располагается как раз на месте этого тайника.

–        Здорово! – сказал Фёдоров, и, бросив одобрительный взгляд на советника, забрался в тайник. Пол здесь сделали мягким, имелась подушка, но вытянуться во весь рост поперёк машины оказалось, конечно же, невозможным.

–        Вот выключатель света, – показал советник, – А это – кнопка экстренного вызова: у меня на щитке приборов загорится лампочка… Ну! С Богом?

–        С Богом! – ответил Фёдоров, – Не люкс, но, думаю, выдержу!

–        Да-а, с вашим ростом, конечно… – согласился советник и захлопнул над Фёдоровым крышку тайника, вернее – сиденье.

________________

Дипломат уселся за руль и, выбрав момент, плавно вписался в поток автомобилей. До часа пик выбраться из Западного Берлина не успели. Впрочем, до внутриберлинского перехода „Ц“ или КПП „Чарли“ было уже недалеко.. По классификации НАТО латинское „С“ обозначается как Charly – Чарли, так что, получалось „чек-пойнт Чарли“, или „проверочный пункт Ц“. Расположен он на пересечении Цимерштрасэ с Фридрихштрасэ. До 14 августа 1961 года никакого пограничного контроля между Западным Берлином и Восточным не существовало. Этим с успехом воспользовались бывшие „союзники“ СССР: не считаясь ни с какими затратами они создали здесь искусственный оазис „экономического процветания“ – как говорится, война требует жертв („холодная“ или нет – неважно). Уровень жизни в Западном Берлине был умышленно поднят на такую высоту,  что гражданам ГДР ничего подобного и не снилось: ГДР-то исходила из своих собственных ресурсов. И в то время, когда восточная зона Берлина фактически была передана Советским Союзом ГДР, Запад в очередной раз попрал Потсдамские соглашения и продолжал оккупацию западной части города. Предлоги использовались разные. Так в 1959 году уже было условлено, что состоится международная конференция о прекращении оккупационного управления Западным Берлином, но… 1 мая 1960 года над Северным Уралом был сбит американский самолёт-шпион, а его лётчик Пауэрс попал под арест, и… конференция так и не состоялась. Впрочем, ведь и с Германией СССР так и не удалось заключить мирного договора (союзнички не позволили!). А с Австрией подобный договор всё же подписали десяток лет спустя после войны, в 1955-м. В общем, формально, с точки зрения международного права, всё ограничилось военной капитуляцией в ночь на 9 мая 1945-го, а мир… а мир так и не наступил… 

Обо всём этом Фёдоров размышлял, лёжа в своём тайнике. Советник, говоря в специальный микрофон, предупредил его, что они уже на Нидэркирхнерштрасэ и выезжают на Цимерштрасэ, которая сплошь забита автотранспортом – придётся ждать. Спасибо ещё, что сегодня не выходные! Между тем, пребывание в скрюченной позе уже давало о себе знать. Фёдоров включил свет и попытался лечь на спину. Не без труда, но это ему удалось. И всё равно – было неудобно. Хорошо, что машина дипломатическая и пользуется правом внеочередного проезда и без таможенного контроля.

На границе американцы бегло заглянули в салон Мерседеса – там был один советник. И тут американец, в нарушение правил, потребовал дипломата открыть багажник. Не споря с ним. Но изобразив на лице холодную ярость, советник вышел из машины и демонстративно широко поднял не запертую на замок крышку багажника. Американец увидел коробки и пакеты с этикетками „KDW“ и довольно усмехнулся: как же – западная приманка сработала даже на дипломате из „Восточной Зоны“ (ну, не хотелось американским воякам, никак не хотелось признавать суверенную ГДР!).

–        Ладно! Проезжай! – грубовато приказал американец дипломату.

Машина медленно пробралась до узкого, едва на ширину одного грузовика, проезда в Восточный Берлин. Пограничник, молодой парнишка, глянул в опущенное со стороны водителя стекло и, приветливо улыбнувшись, сказал:

–        С возвращением домой, товарищ дипломат!

–        Спасибо, Гюнтер! – столь же приветливо, с неприкрытым облегчением ответил советник. Без какого-либо контроля Мерседес въехал на территорию ГДР.

________________

Движение в Восточном Берлине оказалось куда менее оживлённым, чем в Западном, и советник без затруднений нашёл довольно укромное место для стоянки. Впрочем, особой укромности и не требовалось – стёкла салона сделали тонированными. Дипломат поднял их доверху сразу же после границы. Выбравшись из тайника, Фёдоров пару минут не мог разогнуться.

–        Что, радикулит? – заботливо спросил советник.

–        Нет. Просто… просто всё затекло, – ответил Фёдоров.

Потом он уселся впереди, рядом с советником, сорвал парик, отклеил усы и с остервенением протёр лицо влажной, пропитанной одеколоном, салфеткой. Достав из портфеля, переданного ему резидентом, паспорт, Фёдоров раскрыл его: Петер Хопфауф, гражданин СССР, место рождения – Акмолинск Казахской ССР, фотография похожа. В общем – всё в порядке. Оставался последний этап – три четверти сотни километров до границы ПНР и транзит через Польшу.

–        Ну, как – до вокзала подбросите? – спросил Фёдоров у советника.

–        Конечно! И в поезд вас посажу! Это входит в мои обязанности… дорогой „родственник“! – ответил советник, – Кстати, меня зовут Фридрих, это моё настоящее имя.

–        Тогда – вперёд, мой дорогой Фридрих!

Во время обратного пути Фёдоров – Хопфауф ни на минуту не расставался с портфелем, а на ночь положил его себе под голову, повозившись перед этим с подушкой: она якобы показалась недостаточно пышной. Впрочем, попутчик у Фёдорова до самой Варшавы был всего один, а там подсела ещё пара пассажиров – каких-то инженеров, командированных на Урал. Дорога прошла спокойно. Ни первый попутчик (гражданин ГДР), ни поляки не проявляли по отношению к Фёдорову никакой подозрительной активности. Впрочем, возвращаясь из вагона-ресторана, Фёдоров случайно услышал, что поляки всё-таки поинтересовались у его первого попутчика, а кто же это с ними едет, такой неразговорчивый. Тот ответил:

–        Не знаю! Знаю только, что советский и что его усаживал в поезд наш дипломат – видел, как он его высаживал на вокзале из роскошного дипломатического мерседеса…

–        Ааа… Дипломат… Ну, тогда шутить с ним, пожалуй, не стоит, – сказал один из поляков.

Но до Москвы Фёдоров-Хопфауф с этими попутчиками не доехал. В Бресте в вагон вместе с пограничниками вошёл человек, которого Фёдоров отлично знал в лицо. Поздоровавшись, тот предложил Фёдорову выйти из купе. И там, в коридоре, пока пограничники проверяли документы у его попутчиков, дал Фёдорову записку. Руку Шебуршина Фёдоров узнал сразу. В записке говорилось, что его личный помощник командирован в Брест специально для того, чтобы встретить Фёдорова и вылететь с ним немедленно в Москву с военного аэродрома.

–        Ну, что же, поехали! – сказал Фёдоров, возвращая курьеру записку.

–        Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант! – тихо ответил посланец.

________________

Семейные будни.

В пятницу, первого июля 1988 года ближе к концу официального рабочего дня в кабинете директора НИИ хронотроники АН СССР мягко зазвонил телефон . Фёдоров машинально взглянул на часы – было шестнадцать пятьдесят две. Всего в кабинете академика стояло четыре телефонных аппарата. Все они были производства Рижского завода ВЭФ, но разного цвета: красный – для закрытой связи с Москвой, точнее – с генералом Шебуршиным; зелёный – телефон закрытой линии связи с начальником областного УКГБ генерал-майором Сорокиным; желтоватый аппарат внутренней институтской линии и, наконец, голубой аппарат – единственный с кнопочным набором, – подсоединённый к телефонной сети Калининградской области. И хотя каждый из аппаратов звонил своим собственным неповторимым тоном, звонок ещё дублировался миганием лампочек, вмонтированных в аппараты.  На этот раз звонил зелёный телефон. Академик поднял трубку и уважительно, приветливым тоном произнёс:

–        Слушаю вас, Анатолий Николаевич!

Фёдоров формально был старше Сорокина и званием, и положением в должностной иерархии системы государственной безопасности страны, но младше возрастом и стажем работы в „органах“. Он всегда отдавал себе отчёт в подобных делах, когда общался с теми или иными должностными лицами. Кроме того, у Алексея Витальевича был какой-то особый дар находить верный тон и мгновенно устанавливать с людьми добрый психологический контакт. Видимо, помогли этому и упорные занятия „по системе профессора Мессинга“. Но в общении с генералом Сорокиным – начальником Калининградского областного управления КГБ имелся ещё один фактор, помогший Фёдорову – этому „варягу из Москвы“ – установить прочный, проникнутый дружескими чувствами, контакт: Фёдоров слишком хорошо помнил, как в той, преодолённой реальности в 1991 году генералу Сорокину было инсцинировано самоубийство. Не смог тогда генерал изменить присяге и начать служить входившему во власть проамериканскому режиму Ельцина. Не смог, не выполнил приказ, к тому же – посмел открыто и чётко объяснить причины своего неподчинения. Теперь генерал Сорокин подключен к интенсивной разведывательной деятельности Центра (как называли главную „контору“ в Москве) и работал по ФРГ.

Конечно, Сорокин не был посвящён в факты изменения реальности, но знал, что близится решающий этап Третьей мировой информационно-психологической войны. И не просто знал, но сумел внедрить нескольких своих человек в мондиалистские структуры, действующие на территории Западной Германии. Особенно удачно действовал капитан (впрочем, уже майор) Пшеничный, сумевший – не без содействия Фёдорова – внедриться на самый верх одной „общественной организации“. Организация эта на деле была местным (германским) подразделением СМО – „Совета по международным отношениям“. За добычу разоблачительных сведений и звукозаписи сверхсекретного совещания СМО Пшеничный, едва получивший звание капитана, был аттестован на присвоение очередного звания и удостоен ордена Боевого Красного Знамени.

Однако, данная операция и заочное чествование калиниградца-разведчика завершились более месяца назад, так что, Сорокин, конечно же, звонил по какому-то иному вопросу. Так и оказалось:

–        Вот какое дело, Витальич: Виктория сегодня одержала викторию… В общем, отлично защитила диплом. Ну, ещё там был один из наших – бывший помпрокурора. Так, говорит, никогда такого блистательного выступления, таких знаний не встречал. Короче, она по заслугам получит не только красный диплом, но и старшего лейтенанта – согласно нашей инструкции…

–        Что, вправду всё так хорошо? – Спросил Фёдоров.

–        Говорю же – блестяще! Короче, на следующую среду приглашаю её к себе – пускай готовится с первого августа вступать в должность. Так что, не удивляйся, что завтра с утреца – думаю, часов в десять – нагрянет к вам домой мой курьер с секретным пакетом.

–        Понял тебя, Анатолий Николаич! Ну, до свидания!

–        До свидания, товарищ заместитель Председателя конторы! – шутливо, по-дружески ответил Сорокин.

Фёдоров ещё раз взглянул на часы. Мелькнула мысль: „Пожалуй, Вика вот-вот явится домой. Она же сегодня не на автобусе, а на «Запорожце» поехала. Негоже в такой день домой с пустыми руками приходить!“ Нажав кнопку селектора, Фёдоров произнёс:

–        Светлана Васильевна, обеспечьте мне, пожалуйста, машину… через пятнадцать минут.

–        Хорошо, Алексей Витальевич! – послышался ответ секретарши.

В оставшееся время академик быстро завершил намеченные дела, проверил сейф и спрятал особый, сверхнадёжный ключ от него в тайник, самостоятельно устроенный им для этого в массивном, чистого дерева, рабочем столе – не таскать же ключ всё время с собой, да и оставлять под охрану (пусть – самую, что ни на есть, сверхнадёжную) не стоило! Здесь же, в тайнике, лежала и пластинка с собственноручно нанесённым на ней Фёдоровым шифром доступа к сейфу. Выйдя из того здания, в котором находился его рабочий кабинет, академик взглянул на небо. На небе – ни облачка, Температура – за двадцать пять. Лёгонький бриз.

–        Да, пожалуй, денёк завтра будет – что надо!      А до вечера ещё далеко…

До вечера, и вправду, было ещё не близко. В прошлом году в Калининградской области, наконец-то, отказались от московского времени. Но стрелки перевели всего на час – вместо двух. Видно кто-то в Москве, в Совмине не понял ещё, как тяжело и небезвредно для здоровья жить по часам, почти на три часа (если точно – на два-сорок) опережающим ход солнца. Фёдоров решил про себя:

–        Надо будет на неделе поговорить с Лукашенко. Пускай-ка новый, только что назначенный зампредсовмина уже в этом году внесёт предложение о выходе СССР из масонской системы целенаправленного сбивания у людей биологических ритмов этим сезонным дёрганьем часовых стрелок – туда-сюда, то на час вперёд, то на час назад! Всеобщий адаптационный стресс, видите ли, им угоден!

Служебная Волга ждала Фёдорова за внутренней линией контроля (проход в неё был ограничен – по особым пропускам с голограммой). Здесь располагались все вспомогательные и хозяйственные службы. На вахте сегодня был сам начальник охраны – молодой капитан Черепнин. Видимо, так и не решён кадровый вопрос: проверенных людей для охраны института не хватало – брали-то сюда не каждого, ох, далеко не каждого! Капитан Черепнин работал здесь с самого начала, когда это был ещё не самостоятельный НИИ, а так называемая „Лаборатория № 10 НИИ МБП Минздрава СССР“. Именно этого молоденького лейтенанта госбезопасности, историка по образованию, „сосватал“ Фёдоров у Сорокина для организации охраны лаборатории. В общем, самыми добрыми были отношения у шефа охраны с руководителем „лаборатории“ (вывеску и название „для непосвящённых“ так и не сменили, по соображениям безопасности). Настолько добрыми, конечно, насколько позволяла военная дисциплина, разница в служебном положении и в возрасте.

–        Что-то вы сегодня раньше, чем обычно? – спросил Черепнин, проверив голограмму в пропуске (на подобных обязательных формальностях настоял сам Фёдоров).

–        Жена сегодня диплом защитила. Досрочно. С отличием. – ответил академик.

–        Оо! Поздравьте тогда её и от меня, Алексей Витальич!

–        Спасибо, Олег Васильевич! Как у вас с кадрами?

–        Да, вот, пока ещё – никак. Знаете ведь, как у нас строго…

–        Что, Скворцова не пропускает? – спросил Фёдоров, имея в виду психологиню отдела кадров НИИ, высокую светловолосую пятидесятилетнюю женщину, которую Вика называла принцессой. Надо сказать, своей внешностью и величавыми манерами Скворцова этого вполне заслуживала.

–        Точно так, Алексей Витальич! Я её и так и эдак пытаюсь уговорить – не соглашается ни в какую!

–         А вот этого делать, товарищ капитан, не следует! На первом месте у нас… у вас должна быть безопасность! – приказал Фёдоров строгим тоном, хотя и с дружеской улыбкой на лице.

–        Слушаюсь, товарищ генерал! – сразу посерьёзнел капитан.

–        Не тушуйтесь: скоро станет полегче – генерал Сорокин подыскивает человека на должность ответственного за режим. Тогда за вами останется чисто охрана! А пока, думаю, лишние сверхурочные не помешают. Ведь так?

–        Нет, не так, – не согласился капитан, – И без того получаю, как, всё равно, доцент. Деньги девать некуда, а жену почти не вижу… В общем, скорее уж бы. Это я насчёт начальника по режиму…

–        Потерпите, всему своё время! До свидания, капитан!

Водитель, он же – телохранитель Фёдорова, ждал в проходной возле последней линии охраны. Всю дорожку от рабочих корпусов НИИ досюда сделали не просто асфальтированной, но и крытой. Так что преодолевать эту сотню с чем-то метров можно было с удобствами в любую погоду. Водителем у директора НИИ работал майор из спецподразделения КГБ, за плечами его была не только школа боевых искусств, не только чёрный пояс по каратэ-до, но и два года боевых действий в Афганистане, которые завершились присвоением звания Героя Советского Союза. Впрочем, человек это был не только проверенный, умелый и надёжный, но и чрезвычайно скромный. Фёдоров получил его себе в подчинение накануне празднования семидесятилетия Октября, прошлой осенью. Вскоре после завершения „Операции Гесс“. И поначалу Алексей Витальевич категорически возражал Шебуршину против назначения ему в охрану такого человека. Он попытался возражать и против охраны вообще, но тут председатель КГБ его быстро „укоротил“:

–        Это, Алексей тебе не …ськи на заборах рисовать! Ты вышел из подполья на легальное, на открытое положение. А это – совсем другое, чем в прежние годы!

–        Но ведь, всё равно, Леонид Иваныч, телохранитель от снайпера не защитит!

–        Ну, до снайпера, думаю, пока ещё далеко. О твоей фактической работе пока что никто не знает. Кроме того, этот майор, кстати, отличился именно умением мгновенно обнаруживать и обезвреживать снайперов. Ну, что скажешь?!

–        Ладно… раз надо, товарищ генерал-полковник.

–        Так-то лучше! А вот о чём я тебя попрошу, товарищ генерал-лейтенант, так это об обеспечении на территории института условий для тренировок охранного персонала.

–        Так ведь, с самого начала строительства были предусмотрены и спортзалы, и подземное стрельбище, и летние площадки для тренировок…

–        То – постройки, – перебил Шебуршин, – Я же прошу об условиях. В общем – о графике, об организации режима труда и отдыха персонала!

На том осенью восемьдесят седьмого и закончили. Фёдоров обеспечил необходимые условия. А майор Ермаков организовал повседневное обучение и руководил регулярными учебными боевыми тревогами службы охраны. Обязанностями телохранителя Фёдоров его не обременял. Старался не обременять. Так что, охрана объекта была организована на самом высоком профессиональном уровне, что называется – мышь не проскочит.

–        Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! – приветствовал Фёдорова Ермаков, открывая ему переднюю дверку Волги, в то же время внимательно оглядывая пространство над внешним забором наружной зоны охраны территории НИИ.

–        Здравия желаю, товарищ майор! – приветливо, но серьёзным тоном ответил академик. Он знал, что Ермаков, этот суровый человек с лицом, словно высеченным из камня, любил строгость и серьёзность в отношениях, никогда не выходя за их формальные рамки и не ища ни с кем сближения. Знал, и держался с ним соответствующим образом. Впрочем, за внешней суровостью и строгостью отношений в поведении обоих угадывались и взаимное уважение, и глубокая личная симпатия.

–        Нам в Светлогорск, до нового магазина. Жена диплом защитила, с отличием. – пояснил Фёдоров Ермакову.

Тот едва заметно поморщился – новый огромный универсам, открытый 5 ноября прошлого года, казался ему местом небезопасным, трудным для работы, но ответил коротко:

–        Есть, Алексей Витальевич!

Светлая, примечательная, разве что, своими тонированными стёклами Волга была снабжена четырёхлитровым двухсотсильным двигателем, имела пуленепробиваемые стёкла и броню, способную выдержать и пулемётную очередь, и взрыв гранаты. Она легко взяла с места и через четверть часа доставила своих седоков к магазину в Светлогорске. Ермаков вышел из машины и ловко, умудряясь быть незаметным, внимательнейшим, натренированным взглядом оглядел местность. Лишь после этого он кивнул, разрешая академику выйти из автомобиля. Все эти процедуры, меры предосторожности, предписанные ему приказом председателя КГБ, чрезвычайно раздражали и обременяли Фёдорова. Но делать было нечего – ведь дела они с Шебуршиным развернули действительно не шуточные. На кону стояла судьба страны. Сотни лет пестуемые силы захвата власти над миром – воистину силы Зла и разрушения Человечества – были ещё могущественны. Да, США, этот их исполнительный орган, сильно ослаб за последние три – четыре года. Но именно, слабея, силы Зла становились способными на любой шаг отчаяния. Не напрасно БЖРК (боевые железнодорожные ракетные комплекты) курсировали по стальным магистралям под видом обычных вагонов-рефрежираторов, будучи способными не только перехватить ракеты противника, но и нанести ответный удар. Но… удара следовало не допустить! Поэтому в исправляемой реальности по настоятельной просьбе Фёдорова БЖРК не только были запущены на 7 месяцев ранее срока их ввода в той реальности. По настоянию Фёдорова и по протекции Шебуршина были широко распространены в открытой печати сведения об их поражающей способности, о только что начатом серийном производстве зенитного комплекса С-300 и о ракетах шахтного базирования класса „земля-земля 20“, сразу же прозванных на Западе „Сатаной“. Действительно, открытая публикация сыграла свою предостерегающую роль. Но этого было мало. Ещё не хватало разведчиков, внедрённых на Западе в структуры, „ответственные за принятие решений“. Ещё не были опубликованы с такими трудами добытые сведения о планах мировой закулисы и об их преступной практике до и во время Второй мировой войны. Пора для всего этого ещё не пришла! Так что, приходилось быть осторожными.

В магазине, как и всегда в последнее время, было не очень многолюдно. Поначалу было, поразившее людей изобилие уже им приелось, стало почти привычным. Торговая наценка, прежде составлявшая в СССР всего-то 4%, после широкого обсуждения в прессе была увеличена до 12%. Теперь торговых точек стало гораздо больше. Появились специальные магазины, которым дали довоенное название „Торгсин“. В них по повышенным вдвое ценам можно было купить всё, что душе угодно. Исчез покупательский ажиотаж. В результате совершенно пропали очереди. Люди убедились, что „Новый курс развития СССР“, объявленный пять лет назад, действительно идёт на пользу людям. Народ Советского Союза знал теперь, что Западом ведётся против него особая война. Война на полное уничтожение и страны, и государственности населяющего её народа, и самого советского народа. Людям был теперь известен и „меморандум Даллеса“, и факты провокаций в русле этой новой войны. Войны, именуемой на Западе холодной. Например, была доказана и раскрыта перед народами Земли провокация 3 сентября 1983 года с якобы сбитым СССР „южнокорейским авиалайнером“ (в преодолённоё реальности это событие произошло 8 сентября). Все важнейшие вопросы не только широко обсуждались в печати и по телевидению, но и выносились – по мере надобности – на референдумы.

Умный и порядочный генсек Романов вёл честный и открытый диалог с народом. Уже дважды на него было совершено покушение. И дважды были публично разоблачены организаторы: в первый раз это было американское ЦРУ, во второй – представители ложи Бнай-Брит (одновременно – агенты израильской разведки „Моссад“). Пресс-служба КГБ не ограничивалась теперь краткими сообщениями для заявлений ТАСС. Нет, теперь эта служба – не раскрывая секретов своей деятельности – умудрялась частично передавать для публикаций и доказательную базу (всегда – с легендированием источника сведений!). СССР стал теперь излюбленной страной для политических иммигрантов.

В стране исчезла апатия. Народ доверял власти, а власть уважала народ. Пришла вторая волна энтузиазма. Небывало расцвело изобретательство и, что гораздо важнее, любая ценная идея стала находить возможности для своего воплощения в жизнь. Стало больше порядка. Пенсионерам из народного контроля забот поприбавилось – ведь сейчас в Советском Союзе граждане имели право отзыва и нерадивых депутатов, и некомпетентных начальников – всё это надлежало проверять и исполнять. А вот граждане Израиля теперь в массовом порядке стали проситься со своей „исторической родины“ на родину фактическую. Только, вот, немногим из них это разрешалось… Словом, обстановка становилась такой, что силы всепланетного Зла были способны на всё, на любую подлость. Следовало и не допустить этого (для чего требовалось накопить силы и средства), и поспешать в деле доказательного разоблачения мировой закулисы и лишения её возможностей исполнять свои страшные планы.

________________

            Ермаков довёз Фёдорова до самого дома, расположенного в километре от НИИ, на взгорке в колхозе, которому возвратили первоначальное название – колхоза имени И.В.Сталина. С прошлого года сетку рабицу вокруг участка заменили вроде бы полупрозрачным пластиком, на деле – пуленепробиваемой оградой, а на пустыре позади особняка Фёдорова возвели здание, напоминавшее старинные немецкие постройки – с эркером и башенкой на крыше.  На трёхстах квадратных метрах этого двухэтажного строения располагалось комфортабельное общежитие для работников охраны НИИ, а в башенке – наблюдательный пункт. И хотя присутствие охраны ни самим Фёдоровым, ни его семьёй никак не ощущалось (а семья даже не знала обо всём этом), но было очень неприятно постоянно чувствовать себя под наблюдением – пусть даже по соображениям и личной, и государственной безопасности.

            По счастью, Вика ещё не вернулась. Дочка Фёдорова о чём-то увлечённо спорила с его мамой. Сидели они в открытой беседке за столом, на котором возвышалась какая-то замысловатая конструкция из кубиков. На скрип ворот девочка обернулась и закричала своим звонким голоском, пропитанным восторгом и наивностью:

–        Папа, папа вернулся!

Девчушка бросилась к отцу. С непостижимой ловкостью, достигнтой привычкой, взобралась к нему на руки и уселась на плечи:

–        Прокати меня, папочка, побудь моей лошадкой. А где мамулечка! А ты что мне принёс? Сказку сегодня расскажешь – ту страшную – я хорошо себя вела. Я заслужила!

Фёдоров, широко улыбаясь, не успевая отвечать на вопросы дочери, подошёл с нею на плечах к беседке, опустился на скамейку рядом с матерью и снял девочку с плеч:

–        Вика сегодня диплом защитила на отлично!

–        Вот, молодчина! На целый год раньше времени! И что теперь? Куда её распределят? Надеюсь, тут оставят – не оторвут от семьи?

–        Ну, что ты, мама! Конечно здесь. У нас в НИИ будет работать. Юристкой и сразу – начальницей отдела.

–        Как же сразу? Ведь опыта нет никакого.

–        А у нас ни у кого опыта нет. Ты же знаешь – институт новый, всё в нём новое, всё – с нуля. Главное – знания и… желание…

–        Ну, желание-то у неё – выше крыши, – задумчиво сказала мать, – А вот насчёт знаний… Заочница всё же.

–        Ну, начинала ведь она на дневном. Это – раз. А, во-вторых, у неё вроде руководитель был неплохой…

–        Да, уж, руководитель… Ты бы не был с Викой так строг, Алёша. Жалко девочку – хорошая она.

–        А за что меня жалко? – спросила дочь, внимательно прислушивавшаяся к разговору отца с бабушкой.

–        Не тебя, дочурик, – ласково возразил Фёдоров, – Не тебя, а твою маму бабушке жаль.

–        Какая же она девочка?! Мама – это, это тётя! – воскликнула дочь, – Она взрослая и совсем уже не девочка!

–        Это для тебя она мама – верно? – ответила старшая Фёдорова, – Ты для мамы – девочка, так?

–        Так!

–        Ну, а для меня твоя мама – девочка, поняла?

–        Поняла! Потому, что ты – старше, так?!

–        Так, так, – сказал Фёдоров и попросил, – Смотри маме не проговорись, что мы знаем про диплом: пусть сама нам расскажет, а мы послушаем. Интересно ведь?

–        Интересно, интересно! – захлопала девочка в ладоши, – Смотри, как бабуля научила меня сегодня танцевать.

Девчушка стала неумело, по-детски, но в то же время с какой-то грацией кружиться, плавно размахивая ручонками и с восторженной любовью глядя на отца.

–        Пойдём-ка, дочка, в дом. Поможешь мне приготовить сюрприз для мамы.

–        Сульприс! Люблю сульприсы! – девочка побежала к дому, намного опередив старших Фёдоровых.

–        А я всё подготовила. Лёшечка. Я же знала, что у Вики сегодня такой день. Особый. Только, вот, не знала, что так всё хорошо. А она что – звонила тебе?

–        Да, нет – знакомые были на защите, один бывший помпрокурора. Говорит, таких блестящих защит ещё не видел. Там, говорит, не просто знания – там эрудиция.

–        Ну, книжная эрудиция – это ещё не всё, – возразила Фёдорова, не без труда поднимаясь по десяти ступенькам высокого крыльца, – Опыта, опыта нет никакого! Трудно ей придётся…

–        Да, наверное, трудно. Но ведь юриспруденция – не наука, а сфера знания. Главное в ней – твёрдое и чёткое знание законов. А знания у неё, как видишь, есть! – не согласился Фёдоров, пропуская мать впереди себя в открывшуюся дверь дома. В просторной прихожей было светло: свет проникал и из окна, расположенного на площадке внутренней лестницы дома, и из стёкол резной двери кухни-столовой, и через матовые стёкла такой же двери ванной. Девочка сидела на корточках и о чём-то разговаривала с трёхцветной рыжеватой кошкой, гладя ей животик. Кошка благостно мурлыкала, зажмурившись от удовольствия и вытягивалась в струнку, расправив все свои четыре лапки в белых „носочках“.

–        Алисочка, а как же сюрприз для мамы? Она ведь вот-вот приедет. Так что, оставь Катю в покое.

–        Видишь, как Кате нравится? Смотрите, как ей хорошо! Это же – правильно?

–        Правильно, правильно, – подтвердила Фёдорова-старшая, – Приятное делать надо! Скажи, Алюсик, кто важнее Катя или мама?

–        Конечно, мамулечка важнее! Но Катя тоже член семьи! Так?

–        Ну, не совсем так. Она же – кошка, – не согласился Алексей Витальевич, –  Ты, вот что, если не думаешь мне помогать, лучше прямо так и скажи.

–        Сейчас! Только свои ручки помою! – Оставив кошку, ответил дисциплинированный ребёнок и направился прямым ходом в ванную.

Но приготовиться к приходу Виктории Петровны Фёдоровы не успели. Едва только Алексей Витальевич занёс в дом коробку с покупками (которую оставил у ворот), едва распаковал её, как послышался характерный звук двигателя Запорожца. Фёдоров бегом отнёс в гостиную на второй этаж коробку с тортом и бутылку с детским шампанским (спиртного Фёдоровы не держали и не употребляли), спрятал в карман коробочку с купленными в Светлогорске дорогущими (35 рублей!) французскими духами и сказал:

–        Ну, я пойду встречать Вику, а ты Алиса, и ты, мама, давайте, скорее всё остальное. Без меня.

–        Я тоже хочу маму встречать! – заявила девчушка, но отец ей не позволил:

–        Как же так?! Ведь мы договорились! Ты собиралась помочь! Имей в виду, больше некому!

–        Бегу, папочка! – Алиса помчалась наверх с пластмассовым электрочайником.

Фёдоров, довольно улыбнувшись, переглянулся с матерью и вполголоса сказал:

–        Ну, побежал! Хорошо ещё, она машину в подвал поставить решила, а то бы не успеть.

Гараж, как уже знает читатель первой книги нашего рассказа, располагался в нижнем, цокольном этаже, который с одной стороны – из-за рельефа местности – был подвалом, а с противоположной имел двое ворот двухметровой высоты. Ворота, однако, почему-то открывались со скрипом, требуя некоторых усилий и времени. Виктория не знала, что её муж уже дома – ведь он никогда так рано домой не приходил. Ни разу за все эти последние три года. Ребёнок ухожен. Аккуратность у Виктории – в крови. Вот и занималась молодая женщина машиной, не спеша, одновременно соображая, что лучше – разыграть мужа, сказать, что „завалила диплом“, или же так жестоко не шутить. Ведь он же поверит, как ребёнок. А, поверив, страшно расстроится.

–        Скажу, что защитила, что было трудно, – решилась она, наконец, – Ведь это- правда, хотя и не вся. А потом уже – обрадую и его, и свекровь, не то она тоже переживать будет.

Но тут послышался приглушённый звук закрываемой наружной двери дома, а затем и лёгкие шаги Алексея, сбежавшего сначала по крыльцу и тут же – по короткой лесенке, ведущей вниз, на уровень въезда в подвал-гараж.

–         Что скажешь, родная? Как успехи? – спросил Фёдоров, целуя и обнимая жену, едва успевшую справиться с непростым замком подвальных ворот.

–        Хорошо идут дела – голова ещё цела! – ответила Вика, расплываясь в радостной улыбке. Эту присказку она слышала от мужа, который, в свою очередь, позаимствовал её у одного пациента психиатрической клиники во времена своего студенчества. И продолжила вместо ответа, вопросом:

–        Ты почему сегодня так рано? Что-нибудь случилось?

–        Случилось. Но об этом позже. Сначала расскажешь о своих делах – всем нам расскажешь, – поторопился добавить Фёдоров, видя, что жена уже готова дать ответ: он понял её игру и по выражению милого лица, и по голосу, и – зная фактические обстоятельства.

Супруги поднялись в дом, а в прихожей их уже встречала Фёдорова:

–        Викочка, как дела? Давай, рассказывай!

–        Сейчас, дайте переодеться, умыться… А поесть что-нибудь есть? – спросила Виктория, заглядывая через застеклённую дверь в кухню. Большой обеденный стол был почему-то совершенно пуст. – „Что же, выходит, меня не ждали, что ли? Не может быть! А где же Алиска? – видимо наверху, играет.“ – подумала Виктория Петровна, услышав наверху детское пение и какие-то звонкие, как бы „стеклянные“ звуки.

В радостном предвкушении Виктория проскочила в спальню, мигом переоделась, промчалась в ванную, напевая себе под нос „Гаудеамус“. В это время сверху, через лестничный пролёт послышался голос Фёдоровой-старшей:

–        Лешечка! Всё готово. Давай, тащи сюда Викульку!

–        Вика! Вика! Мы ждём тебя наверху!

–        Сейчас, я уже почти готова! – тут же раздался в ответ весёлый серебристый голос Виктории.

Алексей поднялся на второй этаж, где мать немедленно сунула ему в руку красивую поздравительную открытку в разворот:

–        На, подпиши скорее!

–        Когда же ты успела? – только и нашёлся спросить Алексей, как на лестнице послышались лёгкие шаги его супруги.

–        Ух, тыы! – только и смогла произнести та, увидев в комнате, ярко освещённой заходящими лучами солнца, празднично накрытый большой овальный стол.

–        Это в честь чего же? – спросила она, смутно догадываясь о том, что видимо её родным всё известно.

–        Ведь ты же, Викулька, должна была сегодня диплом защитить. Или что – неужто провалилась?! – с показной тревогой в голосе произнесла старшая Фёдорова, успев при этом незаметно для Виктории, подмигнуть сыну.

–        Да, правда. Давай, рассказывай! – подхватил Алексей игру, начатую его женой ещё у ворот гаража.

–        Ну. Что рассказывать…– протянула Виктория, – В общем, нормально всё.

–        Мамуля, расскажи нам, – подтвердила просьбу взрослых Алиса, нетерпеливо подпрыгивая возле стула матери так, что светлые её косички взлетали под потолок, –  А то я тебе сульприс хочу делать!

–        Какой ещё сюрприз?

–        А вот! – девчушка подскочила к отцу, поднявшись на цыпочки, выхватила у него из оттопыривающегося брючного кармана коробочку с духами и помчалась с ними к матери:

–        Это тебе от папули? Хланцуские!

Алексей, который так и стоял у серванта, располагавшегося слева от двери, посетовал:

–        Ну, вот! Дочка. Всю малину нам испортила!

–        И неправда! Я малину не трогала! Она ещё не созрела даже!

–        Ладно, Вика. Поздравляем тебя от всей души! Ты заслужила своего успеха за труды, за ночи над учебниками, за старание и прилежание! – поздравила невестку Фёдорова.

–        Так вы всё знаете, Ольга Алексеевна? Кто вам рассказал? Верно – Алёша? – огорчилась краху неудавшегося розыгрыша, спросила Виктория, бросив на мужа чуть озорной, чуть – расстроенный взгляд.

–        Нет! Рассказывать нам никто не рассказывал, – чуть выделил это слово Алексей.

–        Но, во-первых, по тебе всё видно. А, во-вторых, мне просто сообщили, что диплом ты защитила, а нам важно знать всё! – серьезно закончил Фёдоров.

–        Нуу. Было трудно. Очень трудно. Столько – вопросов, что я замучилась на них ответы давать… – начала было Виктория довольно пасмурным тоном, но быстро сбилась и горячо, образно, в лицах поведала родным о своей блестящей защите диплома.

Впечатлительная, обладающая от рождения артистическим даром девочка, широко раскрыв карие глазёнки и едва дыша, слушала свою мать. С не меньшим вниманием, слушали рассказ Виктории и старшие. Только, в отличие от ребёнка, они не забывали и о праздничном ужине. Когда рассказ Вики был закончен, Алексей поднялся со стула, достал из серванта наспех спрятанную туда открытку с подписями его и его матери и сказал:

–        Вот, Викусик, тебе ещё кое-что – от меня с мамой!

–        Спасибо, родные мои! – принимая открытку, воскликнула Виктория, вначале чмокнув в щёку свекровь, а затем закружилась по комнате в объятьях мужа.

Дочка глядела на эту сцену, сцену из привычного для неё с рождения семейного счастья, и подпрыгивала, что-то напевая себе под носик. Вдруг Алексей остановился, как раз напротив часов, и сказал:

–        Ребятки! А ведь уже десятый час, а я ещё обещал Алиске сказку на ночь рассказать.

Пока отец рассказывал девочке на ходу выдумываемую им сказку, женщины после праздничного семейного банкета привели всё в порядок. Незаметно наступало время сна и для взрослых.

–        Знаешь что? – уже лёжа в постели, спросила Вика у Алексея.

–        Что?

–        Я ведь сомневалась, что всё, ну, с дипломом, пройдёт хорошо. Знаешь почему?

–        Расскажи.

–        А мне сон приснился. Такой сон, что ужас…

–        Ну-ка. Давай поподробнее! – приподнимаясь на локте, с интересом спросил Алексей.

–        Будто война. Будто всё это – и диплом и защита (кстати, только на четвёрку!) – всё это уже было. Но тут кругом – американцы, НАТО… Потом какое-то землетрясение… Потом не помню, а закончилось всё тем, что и маму, и Алиску… короче – всех америкашки убили, а меня… а меня – изнасиловали и тоже убили… – с ужасом в голосе совсем тихо завершила Виктория свой рассказ.

–        Что это всё может означать? Как ты думаешь? А я поняла так: что если завалю диплом, то всем нам плохо будет… Вот я и постаралась изо всех сил.

–        Ты у меня – молодчина! – прошептал Алексей в ушко жене и крепко-крепко её поцеловал, – А своё толкование сна я расскажу тебе утром. Обязательно расскажу! Давай спать!

________________

Уставшие от предшествующих трудов и забот, супруги проспали до девяти утра. Благо, что наступила суббота. В кухне, стараясь не потревожить спящих ребёнка и его родителей, что-то делала Ольга Алексеевна. Очевидно, готовила завтрак. В последнее время, когда нагрузки возросли неимоверно, Алексей отошёл от привычного и нельзя сказать, что нелюбимого, дела приготовления пищи. Вика училась изо всех сил, стремясь на год раньше срока завершить учёбу в университете. Так что, маме опять пришлось принять на себя все домашние заботы. Но ей это было, хотя и трудно, но в радость: в доме царило не просто согласие, но семейное счастье. К тому же, Ольга Алексеевна чувствовала себя нужной, а свои труды – необходимыми. Как известно, пожилым людям это и сил прибавляет, и жизнь продляет.

–        С добрым утром, муженёк! – прошептала Вика, нежно целуя мужа.

–        Здравствуй, родненькая! – ответил тот.

–        Ну, растолкуй мне мой давешний кошмар.

–        Давай после завтрака, – потягиваясь и зевая предложил Алексей, – Что-то у меня голова несвежая.

–        Ещё бы! При таких-то нагрузках! Угробишь ты себя, а мне этого не нужно! – тормоша мужа за плечо проговорила Виктория.

–        Неужели никто не может тебя разгрузить? Нельзя же так надрываться!

–        Некому, Викушка. Приходится! – всё ещё зевая, ответил Алексей и энергично поднялся с постели.

Было уже около десяти утра, когда старшие Фёдоровы за мирной неторопливой семейной беседой заканчивали завтрак. И тут у входной раздался двери звонок. Вика вскочила, подошла к двери и, спросив традиционное „кто там“, отперла её.

–        Виктория Петровна Фёдорова? – спросил вошедший, одетый в гражданское, но, как будто бы, с военной выправкой.

–        Да, это я, – ответила Вика.

–        Ваш паспорт, пожалуйста! – вежливо и строго попросил вошедший.

–        Вот. Смотрите! – с нарастающей тревогой в голосе сказала Виктория, мигом сбегавшая за паспортом и протягивавшая его теперь непрошенному гостю.

–        Так. Всё верно! Вам пакет. Распишитесь… вот тут… пожалуйста! – показал строку в журнале курьер и передал Виктории пакет с надписью „Фёдоровой Виктории Петровне строго лично“.

–        Викушка! – Фёдоров понял, кто и зачем приходил, – Я готов тебе растолковать твой сон.

–        Ой. Подожди. Тут какое-то странное послание… строго лично… – с тревогой, всё ещё из прихожей отозвалась Виктория.

–        Ничего странного – в среду сходишь к генералу, а с августа выйдешь на работу в нашем НИИ.

–        Так, тебе всё известно?!

–        Ну, конечно! Ведь формально он – мой подчинённый. Обязан докладывать!

Такое объяснение и успокоило, и обрадовало Вику:

–        И это – всё? И больше ничего?

–        Есть ещё кое-что. Тоже приятное…

–        Ладно! Тогда давай, расскажи мне про мой сон.

–        Что там ещё за сон такой? – полюбопытствовала Ольга Алексеевна.

–        Да, мама, извини. Дело сугубо супружеское. Ты ведь не обидишься, верно?

–        Идите, уж. Секретничайте. А я пока в кухне приберу.

Фёдоров усадил жену в маленький диванчик, стоявший в спальне, и обняв её за плечи, тихо, серьёзным, строгим тоном произнёс:

–        Родная! Мы сейчас действительно с тобою посекретничаем. В самом прямом смысле. И о том, что ты сейчас услышишь не вправе знать никто, даже генерал Сорокин. Только председатель КГБ Шебуршин и его заместитель. А поскольку его заместителем являюсь здесь я…

–        Ты – заместитель Шебуршина?! – с изумлением перебила Виктория.

–        Я. Я! Не перебивай, пожалуйста. Всё это – крайне серьёзно! Так вот. В среду ты получишь у Сорокина назначение, дашь подписку о неразглашении…

–        Я уже давала, – опять перебила Вика.

–        Давала, но это – другое! Имейте терпение и не перебивайте старшего по званию, старший лейтенант!

–        Извините. Я – младший лейтенант…

–        В среду узнаешь, что в связи с блестящей защитой и „красным дипломом“ ты аттестована на внеочередное звание. Всё – строго по инструкции… и по заслугам. Пока, правда, чуть-чуть авансом. Итак, в среду даёшь подписку, а с первого августа вступишь в должность руководительницы юридической службы нашего НИИ. Но это – официально. А на деле твоей главной заботой станет обеспечение режима секретности. Так что, ты будешь знать все наши тайны. Станешь двенадцатой среди тех нескольких человек на земле, которые посвящены в Секрет. В главный Секрет!

–        Какая ответственность… Смогу ли я? – как бы про себя прошептала Виктория. Но Фёдоров её услышал:

–        Сможешь! Более того – обязана смочь. Мы не вправе расширять круг посвящённых!… А твой сон таков: всё, что ты в этом сне видела – правда! Это было на самом деле! Только – в другой реальности А мы, а я в НИИ занимаюсь тем, чтобы полностью преодолеть ту, прежнюю реальность. Чтобы не дать вне- и надгосударственным силам, силам международного масонского зла ещё раз осуществить их планы… Я перемещаюсь во времени. Сейчас готовим возможности повторения этого и другими – особо надёжными, одарёнными людьми. Вот почему я академик и генерал. А теперь – с августа и ты станешь причастной к великому делу. Делу сохранения нашей страны, нашего народа. Да, что там – самой жизни человечества на Земле!

–        Это всё – правда?!

–        Это – не только правда. Это – судьба. И мы обязаны сделать всё, чтобы здесь никогда – слышишь – никогда не было ни НАТО, ни другой оккупации. Чтобы сохранить жизнь и Алиске, и миллионам других детей. Главным образом – русских! Именно русские подлежат уничтожению в первую очередь!

–        Да. План Аллена Даллеса! Я знаю!

–        Так! И, чтоб ты знала, это я – с помощью Шебуршина – запустил меморандум Даллеса в оборот. Довёл его до широкой публики. Это мы с Леонид Иванычем разоблачили перед всем миром провокации вроде Лунной афёры США с мнимым прилунением или трагедии „южнокорейского авиалайнера“. Это мы провели на должность генерального секретаря ЦК КПСС Романова. Это мы разоблачили, добились наказания завербованных США негодяев вроде Яковлева и Шеварднадзе!

–        Какой ужас! Значит, сон – не сон, не deja vu, а правда! – с дрожью не только в голосе, но и во всём теле молвила Вика.

Увлёкшись своим рассказом, ввергшим его в мрачные воспоминания, как бы вновь ставшие явью, Фёдоров незаметно перешёл грань допустимого для первого рассказа. Молодую женщину надо было выручать. Так академик и прервал свой, в общем-то, уже законченный рассказ. Пришлось прибегнуть к „технологии Вольфа Мессинга“. Фёдоров сел на стул напротив свой супруги, мягко положил ей ладони на плечи и, пристально глядя ей прямо в глаза, дождался, пока Виктория ответит на его гипнотический взгляд. Тогда он собрал все свои силы в один кулак и особым, твёрдым, уверенным внушительным тоном произнёс:

–         Виктория! Всё, что ты сейчас слышала – правда. Всё, услышанное тобою – самая важная государственная тайна. Эту тайну ты будешь хранить всегда. Об этой тайне ты никогда, ни с кем не станешь говорить, ни с кем – кроме меня и генерала Шебуршина. Тебе будет легко хранить эту тайну. Отныне мы связаны с тобою не только супружескими узами, не только нашим ребёнком. Мы связаны также Тайной, обеспечивающей жизнь нашей стране. Всё! Ты поняла! Ты запомнила! Ты будешь верна клятве!

–        Клянусь! – в гипнотическом трансе почти шёпотом произнесла Вика. Лицо её разгладилось, появился лёгкий румянец. На лице вместо тревоги возникло выражение покоя, уверенности и… причастности.

–        Спать! – приказал Фёдоров.

И Виктория послушно свернулась калачиком на кушетке. Сам же Алексей, чувствуя дрожь во всём теле от усталости, от напряжения в только что проведённом сеансе внушения, упал на пол и мгновенно уснул. Ольга Алексеевна тихонько постучала в дверь. Ответа она не дождалась. Тогда она осторожно приотворила дверь спальни супругов и увидев их спящими, решила:

–        Намаялись, бедные. Пусть отдохнут как следует. А тогда сами встанут. Вот только Алиску будет трудно удержать, чтоб не потревожила она сон родителей…

А Алиса была уже тут как тут. Бабушка тихонько шикнула на неё и шёпотом сказала:

–        Мама с папой очень устали. Посмотри, только тихо!

Ребёнок прильнул глазиком к щели от чуть приоткрытой двери. Потом дверь закрылась, и девочка спросила:

–        А почему папа на полу?

–        Устал очень, очень. Не смог до кроватки дойти.

–        Ну, тогда, пусть спят! – приняла решение девочка и тихонько отошла от двери.

–        Бабулик, а можно я во двор пойду?

–        Иди, конечно, милая!

________________

Было уже далеко за полдень, когда Виктория проснулась. Она окинула спящего у её ног супруга особым взглядом, в котором кроме любви теперь светилось безмерное уважение, даже – почтение. Желая сделать глубокий сон супруга более удобным, она попыталась подложить ему под голову подушку, но едва прикоснулась к его волосам, как он проснулся. Увидев Викторию, поняв весь смысл её движения, взгляда и выражения лица, Алексей улыбнулся и, обхватив Вику за талию, шутливо повалил её на себя.

–        Ты мне всё платье помнёшь! – с мнимым негодованием произнесла жена, – А ещё генерал!

–        Ну, во-первых, я – дома. Во-вторых, платье у тебя и без того всё измятое… от сна на кушетке.

–        Ой! Точно!

–        Ну. Тогда – пошли во двор, а то Алиска без нас скучает!

________________

"Лекция".

Около часа в ночь с субботы на воскресенье – последнего дня июля 1988 года Фёдоров внезапно проснулся. Причиной тому стал кошмарный сон, вернувший Алексея в прошлую, вроде бы, успешно преодолеваемую реальность. Он опять почувствовал себя безработным, совершенно неуверенным не только в завтрашнем, но и в сегодняшнем дне, полном разных труднопреодолимых забот. Он опять знал, что его отношения с супругой на грани разрыва, что мама его только что скончалась, будучи лишённой медицинской помощи, что сейчас – зима, а топливо на исходе, что вчера в Калининград были введены войска НАТО „с целью гуманитарной помощи в устранении последствий землетрясения“.

            Охваченный ужасом, Фёдоров вскочил с постели и только после этого, наконец, пришёл в себя. „Что за дурацкий сон?! Откуда всё это? Вот же Вика – спокойно спит рядом, трогательно, по-детски, свернувшись калачиком…“ Фёдоров тихонько вышел из спальни и подошёл к двери комнаты своей матери, осторожно приоткрыл её: „Вот же – мама! Спит спокойно, ещё и легонько похрапывает. В комнате горит её любимый зелёный ночник“. Тягостные ощущения, связанные с ночным кошмаром, не исчезали. Наоборот, Фёдоровым всё больше и больше овладевала давненько уже не посещавшая его раздвоенность сознания. Это могло означать только одно – он, незаметно для себя, перешёл порог бифуркации, и всё движется, опять движется – к катастрофе.

            Алексей вернулся в спальню. Вика постанывала во сне, что-то бормотала, потом вскрикнула: „Нет! Не надо! Не хочу!! Уйдите отсюда, негодяи, оккупанты проклятые!“. Потом затихла, опять начала ворочаться в постели, постанывать… Фёдоров осторожно лёг рядом и погладил жену по её мягким, шелковистым волосам: „Проснись, милая. Это просто сон, это кошмар. У нас всё в порядке“. Вика не просыпалась, но тягостное чувство раздвоенности ослабло, хотя и не исчезло полностью. „Что же делать? В чём причина? Что было сделано не так?“ Алексей попытался сосредоточиться, овладеть всеми своими психическими процессами. Наконец, к двум часам ночи, это ему удалось. Виктория, в глубоком сне, продолжала метаться и постанывать. И тут пришло решение: немедленно разбудить жену, успокоить, рассказать о причинах её кошмара, а завтра – в выходной, не откладывая до понедельника – отвести её в институт, к новой установке, собранной в прошлом году. Ведь она теперь тоже причастна к „Десятой лаборатории“ – „НИИ хронотроники“, или, по другому - к Главному Управлению темпоральной безопасности КГБ СССР! Она ждёт начала своей работы в понедельник первого августа. Очевидно, там что-то должно случиться. Что-то непредвиденное и опасное.

            Едва Фёдоров додумал всё это до конца, как тягостное чувство раздвоенности ослабло, почти исчезло. Но только – почти. Полностью же оно прошло, когда Алексей разбудил Викторию, успокоил её и спросил:

–        Скажи, милая, чего бы тебе сейчас больше всего хотелось?

–        Нне знаю… Я жду своей работы в институте и… боюсь! Не знаю, почему, но боюсь, очень боюсь! Мне кажется – что-то там плохое случится. С нами со всеми…

–        А если мы пойдём туда сейчас, вдвоём? Там все спят. Спят в своих квартирах, в жилых корпусах. Мы будем только вдвоём…

–        Не знаю… Сейчас? Ночью?! Нет! – это страшно… Вот если завтра…

–        Хорошо! Завтра! После обеда. Годится?

–        Да, да! Давай завтра! Только – чтоб там кроме нас двоих никого не было! А тогда, в понедельник, мне кажется, всё будет хорошо… я буду уже всё знать…

–        Решено!

И тут, едва Фёдоров произнёс это короткое слово, как чувство раздвоенности сознания совсем пропало: он больше не был в двух временах – в двух реальностях; было только нынешнее сегодня, только эта ночь – почти половина третьего. Это – главное! А в причинах случившегося он попытается… нет! – они с Викой вместе попытаются разобраться – завтра, всё это – завтра! А сейчас – спать!

________________

            После завтрака Алиска с бабушкой ушли на море, а Алексей с Викой прошли в беседку. Здесь можно было спокойно поговорить. Из НП в башенке стоящего на задах дома их не видно, а услышать – тоже невозможно. От ночных переживаний остались лишь воспоминания, и утром они встали с постели свежими, отдохнувшими.

–        Итак, Вика, я прочту тебе сейчас небольшую лекцию. Прошу быть внимательной и не перебивать.

–        Да, разумеется!

– Итак! Существует множество теорий и гипотез, вроде теории искривлённого пространства, теории параллельных миров, теории расширяющейся вселенной, гипотезы исключительности разумной жизни на Земле, теории, доказывающей невозможность перемещения во времени… Мы не будем всего этого касаться. Суть не в объяснении мироустройства, а в том, что мы можем существовать лишь в очень узких рамках приемлемого для нас. В том, что наше мироустройство, в определённом смысле, – очень непрочно. Что было бы, если бы, скажем, содержание кислорода в воздухе изменилось с 20,95% до 40%? Мы бы все подверглись гипероксии, это привело бы к кислородному отравлению. Долго бы не прожили. Наш организм, наши защитные силы не рассчитаны на такую концентрацию этого универсального яда в воздухе! А если бы необходимые нам оптические D-изомеры в потребляемых нами пищевых веществах были заменены на L-изомеры, то мы бы умерли от голода. Если бы исчез ничтожной толщины озоновый слой атмосферы – мы бы погибли от ультрафиолетовых лучей солнечного спектра. Но кроме этих и множества других чисто физических и химических факторов есть не менее важные. Их бы я назвал информационными, психологическими. Почему психологическими? Да, потому, что восприятие и обработка информации – суть нашей психики. Из Западной Европы вместе с наукой (как мощным средством познания мира) к нам пришли эксперимент (как дитя „святого следствия“ – „святой инквизиции“), детерминизм (и порождаемый им монокаузализм) и… механистическое мышление. Материализм, который нам преподавали в институте, неверен, как, впрочем, неверен и идеализм. Ближе других философов к пониманию сущности мироустройства подошёл Кант, признававших два равноправных первоначала – материальное и идеальное. Я, кстати, исхожу из наличия трёх первичных компонентов (элементов): информации – поля (связующего между информацией и материей) – вещества (материи, в переводе на латынь). Все эти три первоначала проникают, взаимопронизывают друг друга, непрерывно взаимодействуют между собой и… порождают друг друга. Но, исходя из этого, неверно отождествлять полевые формы сущего с материей (веществом), говорить о поле как о „невещественной форме материи“ (то есть, в переводе с латыни, о „невещественной форме вещества“) или, скажем, говорить об информации как об „информационном поле“.

 С точки зрения нашей психической деятельности, конечно же, ключевым является нематериальное – информация. С помощью этого нематериального мы познаём (создаём мысленные модели) и материальное, словом – всё в мире. Наш ортодоксальный материализм принёс нам не меньше вреда, чем идеализм вкупе с механицизмом, присущие западной мысли. Достаточно вспомнить историю развития генетики – ведь её западные родоначальники Вайсман, Морган говорили именно об идеальном в живых клетках. Потом же, после открытия и изучения хромосом, изначальная западная теория была самым подлым образом извращена, и заведомо ложно было заявлено, будто гены, как частицы хромосом, и есть те самые гены, о которых говорили родоначальники западной генетики.

Одним из ключевых свойств всего в мире является инерция. Лёгкие, неуловимые, быстро устранимые поначалу процессы, явления, развиваясь, набирая инерцию, становятся неподдающимися даже сильным воздействиям, устойчивыми к ним. Как легко изменить или уничтожить оплодотворённую яйцеклетку и как трудно справиться с выросшим из неё львом! Как легко распространить неверные представления и как трудно их потом преодолеть: вспомни Птолемея с его геоцентрической системой и Коперника, ещё одного нашего земляка, родившегося через… страшно сказать, сколько столетий, работавшего в башне собора на острове. Сколько труда, сколько усилий! И всё для того, чтобы заменить в массовом сознании ложные представления истиной!

Есть ещё одно важнейшее свойство сущего, связанное, впрочем, с первым (с инерцией). И полутора десятков лет не прошло со времени создания теории катастроф Рене Тома. Катастрофу из теории Тома можно проиллюстрировать протыканием сложенной газеты гвоздём: гвоздь практически мгновенно оказывается в точке (выход из прокола), отстоящей очень далеко от первоначальной (вход в прокол). Назад же, к первоначальной точке, по Тому, приходится двигаться по всей длине сложенной газеты. И это не всегда оказывается возможным. Вот тебе живой пример: известно, что в человеческом сердце в течение шести часов происходит полная замена всех молекул. Иначе говоря, структура сердца полностью обновляется в течение 6 часов. А сколько времени требуется медикам, чтобы излечить человека от инфаркта? Да, и излечение это – отнюдь не полное: остаются рубцы.

И тут мы вплотную подходим к третьей важнейшей характеристике (к третьему свойству) всего сущего в его развитии – к необратимости. Одним из известнейших проявлений необратимости является энтропия. Говорят, что жизнь – процесс, направленный против энтропии, что это – антиэнтропия. Но нельзя не заметить, что разумная жизнь, в частности – деятельность человека, ускоряет энтропию. Например, способствует рассеянию по Земле свинца, находившегося до того лишь в отдельных, немногих месторождениях, то есть – гораздо более неравномерно (не энтропично).

Однако, из всего сказанного для нас важно то, что таких вот точек поворота, в которых дальнейшее развитие (неважно чего) пойдёт в одном или совершенно ином направлении – таких бифуркационных моментов немного. Они очень неравномерно расположены во времени, точнее – в пространственно-временном континууме. И вот, в этих зонах или точках бифуркации достаточно весьма малых воздействий, чтобы направить дальнейшее развитие по одному или по другому пути. Инерция ещё не набрана, потому и усилие требуется малое.

И последним, о чём я скажу в своём предисловии…

–        Это – только предисловие?

–        Именно!… Не перебивай, пожалуйста, мне и так нелегко!

–        Извини, больше не буду!

– Так вот, последним, о чём скажу в своём предисловии, это то, что не надо следовать дурным традициям детерминизма, пуще того – монокаузализма. Неправильно полагать, будто всё зависит от какой-то причины, одной причины, что всё прочее – лишь условия и факторы её проявления и действия. Нет. Всё гораздо сложнее! Иногда действительно один фактор может быть решающим, ключевым – действительно причиной. Но чаще сущее, зарождающееся является результатом действия и взаимодействия множества факторов, среди которых единственного попросту нет, но есть более важные и менее весомые. Говорю это к тому, что неправильно говорить о каком-то там „естественном ходе событий“. И почему это человеческое вмешательство следует определять как „неестественное“ или „противоестественное“? Только потому, что западная мысль, вырвала человека из природы, искусственно противопоставила его ей? Или же потому, что Запад создал промышленную цивилизацию, которая якобы является непременным, столбовым путём развития человечества? Ну, это уже – проявление махрового, весьма тоталитарного евроцентризма! Как же тогда быть с индейцами, жившими в ладу с природой, не противопоставлявших себя ей и построивших очень высокую не индустриальную, а биологическую цивилизацию. Если люди в ней жили дольше, меньше болели (и легче выздоравливали!), имели право на пенсию в пятьдесят лет, великолепно знали астрономию, понимали природу и т.д., то почему Запад, с его ужасной смертностью и бесправием людей во время прихода капитализма, относит их к более низкой ступени развития? Лишь потому, что те пошли другим путём?

Ну, а нас, русских, Запад испокон века ненавидел, боялся и считал недочеловеками. Ведь гитлеровские идеологи лишь воспроизвели и сконцентрировали (впрочем – не очень!) древние западные представления о нас. Помнишь как западноевропейцы, побывавшие в России, издевались над русской баней? Как насмехались над тем, что русские – „льют воду“? Сами-то они – сроду не умывались! А их короли – ходили по большому и по малому на свои ковры… Вот, как-то в Лувре я спросил, отчего их драгоценные ковры так… странно пахнут…

–        Ты был в Лувре?!

– Прости! Был… в той реальности… Кстати, ты – тоже… Но суть в другом. Наша, русская цивилизация изначально шла по другому пути. „Причин“, определивших этот путь, вернее – факторов много. Не о них речь. Суть в том, что вектор развития был иным, не таким, как на Западе. И не таким, как на Востоке (с его моральными и социальными нормами, представляющимися нам неприемлемыми и деспотичными, – взять, хотя бы, Китай или Японию). Запад агрессивен, воинственен, напорист, экспансивен, живёт, покоряя и подчиняя себе других. Мы – миролюбивы, уживчивы, никого не ассимилируем, не превращали никогда в рабов… словом, мы всегда строили семью, в том числе, семью народов. Они же вечно воевали между собой, покоряли или уничтожали целые народы.

Делали это на Западе – по-разному. По-разному – в зависимости от своих идей, от своего мировоззрения, от идеологии. То есть, в зависимости не от материальных, а от информационно-психолгических особенностей, факторов. Так в Германии были ассимилированы многочисленные славянские народности. Например, англичане, родоначальники того уродливого, ведущего человечество к гибели строя, который назван „капитализмом“, истребили более сотни миллионов индейцев – коренных жителей Америки. А потом, до конца двадцатых годов двадцатого века, индейцы – коренные жители захваченного англосаксами континента, имели в США статус иностранцев. Эх! Что там говорить! Англичане уничтожали даже и своих соседей шотландцев – до конца прошлого века! Запретили их язык! А испанцы, захватившие и поработившие Южную Америку и южную часть Северной, не только не истребляли индейцев, но смешались с ними… А крестовые походы! Ведь истребляли, объявляя язычниками, других христиан, посмевших придерживаться православной веры! А какова судьба пруссов, южного народа балтийской группы. Ведь они были полностью уничтожены на этих землях, землях нынешней калининградской области, ещё позже… А как окатоличили поляков? Навязали им при этом скудный латинский алфавит, совершенно неприемлемый для богатых славянских языков.  Да, что там! Это у них, у Запада,- изначальное! Ведь даже древняя Греция, родина „демократии“, народом объявляла лишь имущих. Неимущие и рабы никогда к народу не причислялись… Ну, а последователи иудаизма и нынешние сионисты – те вообще дошли до того, что единственными людьми объявили евреев. Все же остальные народы – не люди, а двуногие животные. Впрочем, нельзя забывать, что первой жертвой сионизма является сам еврейский народ, его самые массовые , „низшие“ социальные слои…

–        Да, резолюция Генеральной Ассамблеи ООН, её резолюция № 3379 от 10 ноября 1975 года объявила сионизм формой расовой ненависти, расовой дискриминации…

– Кстати, в Брежневские времена окружившее его сионистское лобби не позволяло широкого обсуждения ни этой резолюции ГА ООН, ни самого сионизма. Именно это лобби, лобби профессиональных и полупрофессиональных разведчиков и агентов влияния Запада и их добровольных помощников довело в той реальности нашу страну до расчленения, оккупации, полной ликвидации…

Наша же русская, ведическая цивилизация была построена на совершенно других принципах. И этот путь – правильный. В отличие от пути Запада, русский путь не ведёт человечество к гибели. Достаточно посмотреть на карту. Европа – что-то вроде лоскутного одеяла. А какую часть территории Земли занимает наша русская, советская цивилизация – 22,4 миллиона квадратных километров, шестую часть суши. А в каких природных, климатических условиях всё это делалось?! В самых неблагоприятных, не идущих ни в какое сравнение ни с Западом, ни с Китаем и Юго-Восточной Азией. Был в той реальности такой профессор Жданов Владимир Георгиевич, был самодеятельный талантливый исследователь Паршев. Они чётко и однозначно показали, что в условиях открытости перед Западом, в условиях „мирной конкуренции“ с ним мы просто выжить не можем, не имеем ни малейшего шанса: у нас всё дороже, всё достигается гораздо большим трудом – уже из-за одних лишь природных условий. А ещё мы крупнее, чем, скажем, филиппинцы. Нам надо больше продуктов при прочих равных условиях. Да и биология у разных рас, у разных народов – разная. Китайцу, например, антибиотиков требуется втрое меньше, чем европейцу. А если финн станет в таком же количестве потреблять лёгкое вино, как итальянец, то он просто погибнет… от алкоголизма. Тут дело в ферменте, в алкогольдегидрогеназе…

Но вернусь к экономике. К единым мировым ценам и нашей открытости перед Западом. В США, чтобы получить 100 долларов дохода надо вложить 93 доллара. То есть, прибыль составит 7%. Во Франции для получения 100 долларов дохода надо вложить 109 долларов. То есть, убыток составит 9%! Так что, с семидесятых годов, в условиях начавшейся „глобализации“, во Франции не строится ни одного завода! Идём дальше. В Великобритании – прародительнице всеобщего базара, „капитализма“, досконально изученного К.Марксом, для получения 100 долларов дохода надо вложить около 120! В Польше – 140 (40% убыток!). А в СССР, в среднем по стране, для получения 100 долларов дохода надо вложить 257 долларов…

–        Я поняла. Я уже поняла. Это же – мгновенная финансово-экономическая катастрофа! Но, выходит, именно американцам выгодна эта, как ты назвал, глобализация?

– Это не я назвал, а они сами тотальную всепланетную американизацию обтекаемо назвали глобализацией. Но суть ты поняла верно. Слушай дальше. Для получения 100 долларов дохода в Сингапуре надо вложить 75 долларов, в Южном Китае – 69 долларов (31% дохода), в Южной Корее – около 71 доллара (29% дохода). Нам же нужна тёплая одежда, гораздо более дорогое питание, чем китайцу, отапливаемое жильё… Знаешь ли ты, что в столице НАТО Брюсселе многие дома не имеют отопления, как, впрочем, в Англии, а остекление, сплошь и рядом, однослойное… А у нас, скажем, в Сибири: вечная мерзлота, а фундаменты для цехов, цехов из бетона… И вот в таких-то условиях, пользуясь внутренними ресурсами, русские построили могучую, мирную, техническую цивилизацию дающую разным народам равные права.

Начиная с недоброй памяти Хрущёва и до последних лет было принято много говорить о репрессиях. Но ведь репрессии – это наказание. Что же, не надо было наказывать воров, убийц, шпионов, диверсантов, вредителей, халатных руководителей, расхитителей, изменников и тех, кто готовился совершить государственный переворот?! Именно так – по логике наших врагов и недоброжелателей! Ты должна помнить, как западные голоса демонизировали нашу службу, занимающуюся обеспечением безопасности нашего государства, нашего народа, нашей страны. КГБ как правозащитная структура был ими охаян и оболган… Впрочем, с хрущёвских времён и сюда постепенно проникло немало негодяев, трусов, карьеристов и западных агентов.

В той, преодолеваемой нами реальности был американский исследователь, антикоммунист Гровер Ферр. Он специально исследовал знаменитый антисталинский „закрытый“ (и намеренно распространённый для всех!) доклад в феврале 1956 года. Что же этот американец выяснил? Да, то, что в этом докладе искажены, перевраны, извращены все факты и что в докладе не названо ни одного истинного обстоятельства. Сам Ферр этим был очень недоволен, но… оказался честным автором и написал об этом книгу „Антисталинская подлость“. Сейчас, к сожалению, у нас такой книги с Запада нет, а нашей так не поверят.

Если же говорить о жертвах, жестокостях и „зверствах“ русских, то за всё время правления Ивана-IV, очень не любимого на Западе, погибло на порядок меньше людей, чем за одну только Варфоломеевскую ночь во Франции. Сталина Запад не любит, Ивана Грозного запад не любит, зато любит „Петра Великого“ – этого первого прозападного правителя нашей страны, этого вестернизатора, ломавшего народ, его традиции, всю страну через колено. Ты поняла? Не любят, чернят, осуждают тех наших правителей, которые растили и укрепляли страну, народ и хвалят, превозносят тех, кто её подкладывал или ломал под Запад! И всё же с царями нам везло. Судить о жизни в стране легко – достаточно посмотреть, как изменяется численность населения и продолжительность его жизни. Во время Наполеона русских было меньше, чем французов, а к концу того же XIX века стало втрое больше! А вот во времена Ельцина – это был такой президент Российской Федерации в той реальности после расчленения СССР – и во время его правления, и за время правления его наследника численность русских убывала на миллион в год, а продолжительность жизни сокращалась (для мужчин – на 13 лет). Промышленность была полностью разрушена, сельское хозяйство уничтожено. Ломалась и уничтожалась наша школа – матрица воспроизводства народа. Уничтожены ракеты шахтного базирования, ликвидированы станции слежения, в том числе, на Кубе. Распилены стоящие миллиарды и миллиарды за штуку подводные крейсеры и авианосцы. Уничтожены БЖРК. Здесь, в нашем колхозе, не осталось ничего: все фермы были закрыты, а последнего поросёнка продали в 2003 году. Потом пришло НАТО… Инерция разрушения была набрана. Разрушители страны достигли запланированной ими необратимости процессов. Самое примечательное, что Горбачёв и пришедшие после него открыто говорили о том, что их цель – достижение необратимости запущенных ими процессов. Процессов разрушения. Впрочем слово „разрушение“ не произносилось, а суть процессов всячески маскировалась!

Словом, у нас не оставалось иного выхода, как попытаться вернуться в точку бифуркации и… начать всё иначе, не допуская необратимостей и предотвращая катастрофу.

–        А не лучше ли было предотвратить убийство Сталина? Ведь тогда, по западным же оценкам, мы бы уже в шестидесятые годы переплюнули бы и США…

–        Нет, нельзя! – перебил Викторию Алексей.

–        Во-первых, теоретически очень опасно переходить назад далее, чем за ближайшую предшествующую бифуркацию. Ведь очень вероятно, что мы бы тогда не изменили жизнь ближайшего поколения, а попросту уничтожили бы его, предотвратили бы его появление. Нам же надо было обязательно изменить всё к лучшему, а не неизвестно к чему. Во-вторых, мой первый аппарат, полностью самодельный, позволял вернуть моё собственное сознание только на определённый промежуток времени – в пределах моей сознательной жизни. Причём – только наслоить его на моё собственное, а не на чужое сознание, создать, так сказать, эффект „сверх дежа вю“.  И именно возникавшее у меня раздвоение сознания – я был и здесь и, одновременно, как бы в той реальности – именно этот феномен позволял избегать ошибок. Это сейчас, на новых аппаратах мы можем кратковременно  „отправить“ сознание, волю нашего работника почти в любую точку времени – в будущее или в прошлое. Мы можем – имея разведчика с очень сильной волей, очень высоким развитием – подчинить кратковременно волю акцептора, принудить его выполнить то, что нам надо. Впрочем, эта аппаратура пока что не испытана. Монтаж первой очереди я завершил около года назад, а окончательно – на прошлой неделе. Но теоретически – именно так, как я тебе рассказал.

–        А мой сегодняшний кошмар?

–        Вот тут-то мы и приходим к тому, с чего я сегодня начал: наш мир очень хрупок. Ты стала причастной к изменению истории уже одним лишь фактом приобщения – пока формального – к работе нашего института. Более того, я не уверен в том, что всё это не скажется, ну, скажем, на хронологии некоторых событий нашей семейной жизни: они могут стать иными, чем это было бы без твоего назначения на работу в ключевой Институт Современной Истории – наш НИИ хронотроники или Институт Темпоральной Безопасности, или „Лабораторию № 10 НИИ МБП Минздрава СССР“ – называй как хочешь. Ведь это всё – различные наименования одного и того же нашего ведомства.

–        Ведомства? Но ведь „ведомство“ – это…

–        Да, да, это – ещё и структура министерства – Комитета Государственной Безопасности СССР. Впрочем, теперь уже – не только одного Советского Союза, но и всей Земли.

–        Вы что же, узурпировали власть надо всей планетой и управление Землёй?!

–        Нет, конечно! Мы, как и всякая служба безопасности, лишь предотвращаем, вернее – пытаемся, стремимся предотвратить результаты деятельности разрушительных сил, угрожающих всей планете, жизни всего человечества. И, прежде всего, тех сил, которые открыто поставили своей целью завоевание мирового господства, превращение всех „двуногих животных“ в своих рабов. Если этого не сделать… В общем, в начале XXI  века стали открыто говорить о Всеобщем чиповании.

–        Что это ещё за чипование такое?

–        К концу XX века той реальности был искусственно достигнут очень высокий уровень информационных технологий. В частности, практически каждый житель имел радиотелефон сотовой связи, позволявший одновременно… контролировать местонахождение человека.  О всеобщем психическом кодировании с помощью телевидения я уж и не говорю: оно умышленно внедряло людям планеты нужные силам мирового Зла (не соответствующие действительности) представления, мнения. Но также ещё и вкусы, потребности…

–        Нам преподавали, ещё Маркс утверждал, что потребности человека можно производить точно так же, как и любой другой товар!

–        Именно! Кстати, охаивая вслух Маркса (кстати, яростного русоненавистника!), все политики и экономисты Запада были его последователями. Но я говорил о другом. К началу того двадцать первого века появилась техническая возможность вживить под кожу каждому жителю Земли микросхему, контролируемую дистанционно. Эта микросхема, поначалу, по официально публикуемым сведениям, должна была содержать все данные о человеке – „паспортные данные“, о состоянии его здоровья, о его судимостях и причинах приводов в полицию, о его политических взглядах и… о финансовом положении и счетах. Сам расчёт в магазинах предполагалось делать с этих самых микросхем, всаживаемых людям под кожу. Об этом не говорилось, но ясно, что после определённых доработок подобные микросхемы можно стало бы использовать и для прямого управления людьми…

–        Что ты говоришь! Это же – фашизм в чистом виде!! Всепланетный фашизм!!!

–        А чему ты удивляешься? Это русской цивилизации не свойственен фашизм. Не может он в ней ни зародиться, ни развиться. Ведь все мы – личности соборные – чувствующие себя и частью семьи, частью народа, и обладающие сознанием ответственности перед другими людьми. Как говорится „без меня народ не полон“. В общем, все мы соединены между собой снизу. Именно так! А на Западе, там люди давно распылены на атомы (если хочешь по-латински – на индивидуумы, а фашизм – их искусственное соединение сверху). Эти искусственное распыление, разъединённость породили и страх перед жизнью, и предопределили снижение рождаемости (упразднение ответственности перед Родом и Народом), легли в основу зарождения философии экзистенциализма… Внедрение же базарных отношений (или, как более обтекаемо говорили в той реальности, „рыночных“) – отношений купли-продажи во все сферы жизни человека и общества - всё это, в целом, привело к разрушению морали, расцвету эгоизма, потребительского отношения и к природе, и к Человеку. Эта „базаризация“ привела ещё и к жуткой преступности, к небывалому росту психических болезней (более всего – в США,  этом „оплоте демократии“, как говорили в той реальности).

–        Гедонизм, потребительство ведут к лишённому смысла растранжириванию природных ресурсов.

–        Ну, это фраза из современного учебника, к которому, кстати, приложил руку и я…

–        Но тебя нет среди авторов!

–        Зато есть Иванов И.И. Но не в этом суть! Был в ту эпоху такой публицист и блестящий мыслитель – Кара-Мурза…

–        Это, случайно, не родственник того знаменитого химика, что в прошлом году получил Сталинскую премию, а в этом - выдвинут на Новелевскую?

–        Нет, не родственник, а он сам, Сергей Георгиевич… Мы этого с Шебуршиным не хотели, но изменение общей ситуации привело и к изменению судеб и интересов людей. Жаль, конечно, что мы потеряли выдающегося философа, зато обрели весьма вероятного кандидата на „нобелевку“.

–        Так, о чём же он писал в той, вашей реальности?

–        Да, не в нашей! Как ты можешь так говорить?! Всё же, всё было направлено (извне, за огромные сотни миллиардов долларов!) против нас, против нашего народа, страна была в 1991 году расчленена, а перед этим расчленили, неимоверно ослабили тот орган, который охранял страну – КГБ…

–        Теория всемирного заговора верна?

–        Да, не теория это, а практика! Как, всё же, много у тебя осталось неверных представлений! Понимание, осознание людьми наличия всемирного заговора стало мешать силам всепланетного зла. Потому и были предприняты меры к тому, чтобы высмеивать и охаивать всех, кто пытался вслух рассуждать на эти темы!

–        Об этом, помнится, что-то есть и в меморандуме Даллеса.

–        Ещё бы! Он ведь, как и все высшие должностные лица США, принадлежал к одному из отделений этой всемирной теневой силы! Ведь все президенты США проходят обряд посвящения в члены одной из сатанистских структур (вроде секты „Череп и кости “). А посмотри на купюру в один доллар! Сплошь всё усеяно масонскими знаками!

–        Где же я возьму этот доллар?! А о чём же, всё таки, писал Кара-Мурза?

– О! Это был очень плодовитый автор. Прежде всего, он спешил изложить для молодого поколения всю систему „неявных знаний“ старших, уходящих поколений. Но первые его публицистические работы были посвящены манипуляции сознанием и советской цивилизации. Кара-Мурза первым убедительно и иллюстративно показал, что фашизм – это порождение и квинтэссенция именно западной и только западной цивилизации с её идеологией либерализма и евроцентризма.

            Так называемая глобализация, суть – всепланетная американизация, и была попыткой утверждения всепланетного фашизма. Она была основана на использовании не столько традиционного оружия и экономических рычагов (хотя, разумеется, без них никак и никогда не обходилось!). В основе лежали именно тонкие, нематериальные информационные технологии. Не случайно на „идеалистическом Западе“, а не у нас – в стране официального господства марксизма – была создана и теория информации, и теория управления – кибернетика. Наш же официальный ортодоксальный материализм зачастую вредил делу, нашему развитию. Примечательно, что В.И.Ленин, громко заявляя о себе как о марксисте (кем он поначалу и был на самом деле), на практике пошёл против Маркса-Энгельса. Ведь даже Октябрьская революция была сделана антимарксистски: по Марксу-то она никак не могла произойти в крестьянской стране, но лишь в промышленно развитой. Но, на деле, за что борется рабочий с буржуем? Да, лишь за кусок пожирнее, а на деле оба – партнёры. А за что боролись крестьяне и солдаты (те же крестьяне) послецарской (послефевральской России)? За своё выживание. Это была война цивилизационная: сохранить свою жизнь, обеспечить жизнь своих потомков или же стать лишёнными и земли, и прав батраками. Почему провалилась земельная реформа П.А.Столыпина? А потому, что этот воспитанный в Германии западник пошёл против сложившегося за века русского мироустройства, всей русской жизни, ломал её, как и Петька-Первый, через колено. Ломал и ускорил приход революции.

Но Ленин не имел практической возможности открыто размежеваться с Марксом. Его бы, как говорится, не поняли – не дома в России, ни на Западе. Марксизм сделал много полезного: изучил „всеобще продажный базарный“ („капиталистический“) строй, дал понятийный аппарат социальным явлениям, дал, наконец, оружие и для классовой, и для цивилизационной войн, сделал в сознании людей „низшие“ социальные слои рабочих, крестьян, ремесленников партнёрами так называемых высших классов. Но, как и всякое порождение однобокой тоталитарной концепции евроцентризма („есть только один путь развития человечества, столбовая дорога его развития – как Европа!“), во многом порождал и заблуждения. И.В.Сталин же, замахивался ещё дальше: официально именуя себя марксистом, он не видел в марксизме необходимой теории – той информационно-идеологической основы, которая могла бы обеспечить постоянное развитие страны. Он понимал, что мобилизационные порывы – между войнами, при подготовке к обороне, во время устранения последствий войны – что всё это не может обеспечить развития страны в мирное время. Вот почему он не раз заявлял „Без теории нам – смерть!“, вот почему пытался собрать силы, которые смогли бы обеспечить создание необходимой теории. Хотя бы – экономической. Не успел. Не удалось. И уже в конце жизни Сталин сам, называя себя марксистом, написал работу, в корне и в деталях противоречившую марксизму: „Экономические проблемы социализма в СССР“.

И Кара-Мурза писал о том же! Как он сам говорил, он долгое время не решался издать книгу „Маркс против русской революции“: опасался непонимания. Не без оснований! А ведь понимание и приятие истин, о которых он писал, писал для патриотов и своих потенциальных союзников, такое восприятие жизненно необходимо. Далее, он нигде не говорил открыто, как это я  делаю сейчас, о том, что в жизни человека, в развитии общества примат принадлежит идеальному, информационному, психологическому началу. Но эта концепция звучала во всех его произведениях. Например, в книге „Угрозы русской цивилизации“ первой среди этих угроз он называет пробелы в структуре мировоззрения, утрату навыка предвидения опасности, отсутствие в стране адекватного обществоведения. Лишь после этого вступления он переходит к, так сказать, материальным факторам. А затем вновь перечисляет угрозы, которые иначе как информационно-психологическими (и социально-психологическими) не назовёшь: 1) угроза деградации и демонтажа народа как системы, 2) угроза снижения цивилизационного статуса России, 3) угроза распада „общежития народов“, 4) угроза деградации рационального мышления…

–        Погоди! Я всё это читала! Но автором был не Кара-Мурза, а какой-то анонимный „коллектив авторов“.

–        Да. А что прикажешь делать?! Эта книга была извлечена из моей памяти. Сам её автор – автор по той реальности – в философы и политологи в реальности этой переходить не хочет! А книга-то полезнейшая, вот и пришлось издавать анонимно, от имени – обрати внимание – от имени „Института марксизма-ленинизма“!

–        Знаешь, ты столько вывалил на меня непривычных сведений, что я устала. Да, и, слышишь, вон наш дочурик с бабушкой возвращаются с моря.

Действительно, у ворот послышался знакомый, родной, честный до наивности детский голосок и неразличимые пока негромкие ответы заботливой и мудрой бабушки. И к обеду собираться было пора.

После обеда, около четырнадцати часов, когда ребёнок, не без трудностей, был уложен для дневного сна, супруги отправились в НИИ хронотроники. Фёдоров, в нарушение всех инструкций, пошёл туда пешком. Наблюдатель с башенки немедленно сообщил об этом Ермакову и тот приказал двум бойцам – прежним членам элитного подразделения КГБ – незаметно сопровождать супругов, обеспечить безопасность академику Фёдорову. Охрана его супруги в обязанности службы безопасности НИИ пока что не входила…

________________

В НИИ хронотроники.

Дежурному вахты наружного оцепления института Фёдоров объяснил, что приказом начальника УКГБ Калининградской области, в распоряжение которого была около месяца назад „распределена“ Виктория, она с понедельника – с завтрашнего дня вступает в должность начальницы „Отдела режима и правового обеспечения“. Однако устного распоряжения директора НИИ оказалось недостаточно. Дежурный, с извинениями, отказал Виктории Петровне в праве прохода, достал инструкции и показал её Фёдорову, но тот отмахнулся: сам её составлял. Не помогло и новенькое, выданное Вике три недели назад удостоверение областного УКГБ, которым она очень гордилась и в котором значилось, что она – сотрудница управления, что имеет звание старшего лейтенанта. Виктория стояла безмолвно, растерянная, сконфуженная возникшим осложнением. Делать было нечего: Фёдоров быстрым шагом отправился к себе в кабинет, попросив Викторию Петровну (именно так он к ней обратился) подождать минут пятнадцать – двадцать.

Вернулся он даже чуть раньше – с бумагой, на которой, хотя и не без помарок, на пишущей машинке был отпечатан приказ о приёме с первого августа 1988 года на работу такой-то, такой-то, в такую-то должность с таким-то окладом согласно штатному расписанию. Бумага имела подпись директора, заверенную его личной печатью, но без печати отдела кадров. К приказу прилагалась его ксерокопия, а также рукописное распоряжение директора НИИ академика такого-то о разрешении одноразового пропуска Фёдоровой В.П. в институт 31 июля 1988 года „в целях ознакомления с рабочим местом и служебными обязанностями“.

Дежурный внимательно прочёл приказ, сравнил с ним его ксерокопию, затем изучил рукописное распоряжение и только после всего этого выписал однократный пропуск, сделав соответствующую отметку в журнале.

–        Пожалуйста, Виктория Петровна. Счастливой работы вам!

На внутренней проходной ждать не пришлось: по пути к Вике Алексей Петрович передал копию приказа и распоряжение о выдаче однократного пропуска. Дежурным опять оказался капитан Черепнин („Действительно, парень жены не видит!“ – подумалось Фёдорову). В общем, когда Фёдоровы подошли к внутренней вахте, разовый ропуск уже был готов.

–        Да! Порядок, Лёша, у тебя здесь – серьёзный! – сказала Вика Алексею, уважительно глянув ему в лицо снизу вверх.

–        Так, ведь и учреждение – серьёзнее некуда… Кстати, Вика, прошу тебя, и – не обижайся: сегодня последний день, когда ты можешь называть меня Лёшей и на „ты“. Дисциплина и ответственность – прежде всего! Ну, а на дружбе и… на более близких отношениях, уж поверь – опыт имею, это ещё никогда отрицательно не сказывалось.

–        Слушаюсь, товарищ генерал! – серьёзно, хотя и с лёгким озорством в глазах, ответила Виктория.

–        Ну, ну. Сегодня я для тебя ещё Лёша – ведь воскресенье же!

Фёдоров провёл Викторию по всей территории НИИ, показал ей жилые дома для персонала, расположенные в зоне между наружной и средней линиями охраны, с хозяйственными и вспомогательными постройками. Потом, преодолев среднюю проходную, они попали в среднюю зону, где находились, в частности, тренировочные залы и площадки охраны, а под землёю находились стрельбище и многочисленные тренировочные приспособления. Только после этого они встретились с капитаном Черепниным и прошли во внутреннюю зону, куда и сам Черепнин допуска не имел. Здесь среди сосен тоже стояло несколько корпусов разной величины и высоты, но Фёдоров провёл Викторию только в один из них, который охарактеризовал как „основной“.

Здесь на верхнем, втором этаже располагался его кабинет. Но сначала он провёл Викторию по длинному коридору в его конец, где располагался состоящий из трёх комнат кабинет Виктории, а на двери напротив висела табличка: „Заместитель директора НИИ по основным вопросам“. Никакой фамилии на табличке не значилось, а под яркими лучами солнца в притворе двери серебрилась паутинка (похоже, что кабинетом никто не пользовался). На двери же той комнаты, в которую Фёдоров впустил Викторию, была табличка: „Отдел правового обеспечения и режима НИИ“. На табличке пониже значилось: „Начальница отдела Фёдорова Виктория Петровна“.

Войдя в комнату, Виктория воскликнула:

–        Ух ты!

В кабинете левой стороной к окну стоял массивный деревянный двухтумбовый стол с двумя телефонами и большим монитором персональной ЭВМ. В кабинете имелся незастеклённый шкаф с различной юридической литературой и справочниками, ещё один небольшой металлический шкаф, через толстые, явно пуленепробиваемые стёкла которого виднелись папки с какими-то надписями на корочках. Кроме этого в кабинете находился вмонтированный в стену сейф с каким-то хитрым замком и „корабельным“ штурвальчиком, холодильник, несколько стульев, два кресла. Всё же остальное пространство, включая подоконники, было уставлено комнатными растениями. Именно они вызвали у Виктории восторженное восклицание. Рассмотрев убранство кабинета, она спросила:

–        Лёш, а Лёш! А кто тут работал до меня?

–        Никто. Ты – первая.

–        А как же всё это – эти книги, шкафы и… цветы?

–        Ну, мы готовились. А цветы… Я ведь знаю, как ты их любишь и как они расцветают и живут в твоих руках…

–        Вот, уж, спасибо! Обрадовал! Но что я буду делать с вот этим? – Вика показала на монитор.

–        Осваивать. Привыкай. Инструкцию для компьютера, между делами, писал я сам. Думаю, что разберёшься.

–        Для компьютера?

–        Вот, сбился… В той реальности так, по-американски, называли ЭВМ. Но давай лучше пройдём наверх.

Показав новой сотруднице и жене свой кабинет, уже знакомый читателю, Фёдоров подошёл к сейфу, поразившему Викторию своим внушительным видом и размерами. Поколдовав пару минут с чем-то там у его дверцы, Фёдоров с усилием потянул её на себя. То, что открылось внутри, поразило Викторию ещё больше: оказывается, это был не несгораемый шкаф, а вход в какую-то бронированную и тесную комнату, на стене которой виднелась небольшая сейфовая дверца. Но тут также была ещё одна дверь с ручкой и видимо также хитрым замком. Именно к этой двери и подвёл Алексей Петрович свою „экскурсантку“.

–        Здесь вход на лестницу, ведущую в подземелье, к нашим аппаратам! – торжественно пояснил он и, повозившись с замком, открыл дверь.

Здесь, за дверью действительно находилась довольно крутая лестница, обвивавшая метровый металлический цилиндрический столб, тускло блестевший в свете ярких люминесцентных ламп. В столбе, прямо напротив выхода из бронированного „предбанника“ была ещё одна дверь с обычной поворотной ручкой-защёлкой.

–        Это лифт, – пояснил Алексей и, открыв его дверцу, пропустил туда Викторию.

–        А если сломается? Кто же нам поможет – при такой-то секретности?!

–        Не сломается! Сделано на заводе имени В.М.Молотова в Горьком!

–        Ну, а – если?!

–        Тогда, во-первых, вот – телефон. Во-вторых, видишь эту ручку? – Это подъём вручную. Правда, работает туговато, но справиться можно. Лифт лёгкий – всё здесь сделано из титановых сплавов. С этими словами Фёдоров нажал нижнюю из двух кнопок, и лифт плавно и быстро пошёл вниз. Быстро и продолжительно настолько, чтобы успеть почувствовать утрату части собственного веса во время движения лифта.

–        Сколько же здесь метров?! – спросила Виктория, всё более и более поражаясь учреждению, которым руководил, которое создал её муж и в котором теперь она будет работать. Не просто работать, но быть ответственной за обеспечение режима секретности, включая и персонал, и допуск к таким вот устройствам…

–        Зачем тебе… Хотя, да, прости, всё это тебе положено знать по штату… с завтрашнего дня. В общем, вручную, за час поднимешься.

–        А по лестнице?

–        Не знаю. Никогда не пробовал. Примерно, как на двадцать пятый этаж…

–        Получается, ниже уровня моря?!

–        Конечно! Но ряд дублирующих аппаратов у нас в соседнем корпусе. Только туда сегодня не пройдёшь. Там защита такая… Даже я не могу. Сама понимаешь: надо предусмотреть и атаку с воздуха; бомбардировку, например. Собственно, с них, наземных мы и начинали. Ведь никто не знал, сработает ли наша, так сказать, „машина времени“ из-под земли… А те аппараты, к которым мы сейчас пройдём, завершены частично в прошлом, частично – в этом году. Прохода к ним два: один – снаружи из корпуса, что метрах в пятидесяти отсюда, другой, мой личный, ты видишь.

–        Здорово! – сказала Виктория, восхищённая всем увиденным как девчонка. Да, она и была, в сущности, девчонкой – прямой, честной, лишённой хитрости и интересующейся всем на свете. Впрочем, осторожности и умения молчать, когда надо, ей тоже хватало Иначе бы никто, несмотря на самого Фёдорова, никто её не допустил бы к работе здесь.

Наконец, Фёдоровы спустились в подземелье. В не слишком просторной подземной комнате не было ничего кроме двух кресел, вроде зубоврачебных, и каких-то пультов с приборами на стенах. Да, ещё в одной стене имелся второй выход, снабженный, как и первый, сложным замком. По пути сюда Фёдоров всё время контролировал себя. И во время „лекции“ в беседке, и за всё время в пути у него ни разу не возобновилось ощущение раздвоенности. Но тут, в лаборатории, в подземелье оно возникло сразу же, едва они вошли.

–         В чём дело? Что я делаю не так?! – лихорадочно думал Алексей Витальевич.

–        Неужели не следовало Вику сюда приводить?! – едва мелькнула эта мысль, как раздвоенность усилилась…

–        Нет! Надо! А паузу мы прекратим таким вот образом:

–        Вика! Не хочешь ли сесть в кресло?! – задал он вопрос, но тоном приказа. Раздвоенность тотчас ослабла.

–        Да, конечно! Стеснялась спросить…

–        Не волнуйся, милая. Это очень важно! Важно для всех нас… помнишь свой ночной кошмар?! Садись и слушай, внимательно слушай и запоминай инструкцию!

________________

            Мы не станем здесь раскрывать некоторые секреты инструктажа. Да, это и лишено для читателя всякого смысла! Скажем лишь, что по окончании детального и чёткого инструктажа, как это умел делать Фёдоров, у Виктории не осталось никаких тревог, сомнений, и она стала готовой выполнить порученную ей разведывательную функцию. Фёдоров временно „отправил“ сознание Виктории в будущее. Последовательно, на 30, 20, 5 суток и на один день вперёд. Отправляя женщину, Алексей страшно волновался, но сумел ни тоном, ни словом, не выказать этого перед своей новой сотрудницей и, главное, перед любимой женой…

            При отправке в будущее, в отличие от „визитов“ в прошлое, никакого сиреневого тумана не возникало и никаких неприятных ощущений экспериментатор не ощущал: все подобные возможные ощущения ожидали лишь разведчика…

Прошло уже около получаса. Виктория не возвращалась, хотя, теоретически, имела возможность вернуться ровно в тот же момент, в который начала своё „путешествие“. Проволочка могла означать лишь одно – какие-то осложнения, которые её и их всех ожидали в ближайшем будущем… Но вот, как бы сделавшись полупрозрачной в момент „отправки“, Виктория опять стала полностью телесной, живой, подвижной.

–        Алексей Витальевич! Вам надо что-то срочно предпринять в отношении Коваленки. Во-первых, завтра, когда вы будете представлять меня коллективу, он в меня влюбится. Начнёт ко мне… приставать. Это, чем дальше, тем больше, будет нарушать работу НИИ. Во-вторых, через семнадцать дней, когда вы его отправите для воздействия на Гельмута Коля, он завалит всю операцию. Я не знаю, как это называется, но, по-моему, он не просто аморальный тип! Очень похоже, что он – предатель! Доклад окончила старший лейтенант Фёдорова.

Всё это Виктория произнесла чётко, серьёзным тоном, так, будто давно здесь работает и хорошо знает НИИ и его сотрудников. Лишь по заключении доклада она сказала:

–        Устала – страшно! Лёша, а я ведь там провела, в этих заданных тобою точках, полные четверо суток. Ни поесть толком, ни поспать. Да, а ещё из-за этого Коваленки мы с тобою послезавтра поссорились бы, но ненадолго… Я бы всё уладила: ведь я у тебя не жена, а ангел! Ох! И ревнивый ты – вот не знала!

–        Коваленко, Коваленко… Кто такой? Нет у нас в институте такого!

–        Так он ведь только завтра прилетит из Москвы. Его, вроде, Шебуршин готовил…

–        Точно! Завтра кто-то должен прилететь из Москвы, какой-то разведчик – германист из ПГУ, по образованию психолог, но фамилии я не знаю! Ну, тогда всё просто: я позвоню Леонид Иванычу и мигом улажу дело…

–        Мигом? А не обидится ли он?!

–        Ну, что ты?! Мы с ним – братья по оружию! Мы столько работали, столько пережили вместе. Это – во-первых. А во-вторых, мы не станем ему сообщать, что это именно ты вскрыла профнепригодность этого Коваленко (ведь так звучит твоё заключение!), а моим предсказаниям он внимает с полной верой и без вопросов!

Фёдоровы поднялись в кабинет директора. Едва заперев как следует сейф, Алексей Витальевич сразу же уселся за стол, и поднял трубку красного аппарата, жестом приказав своей новой сотруднице сидеть и молчать.

–        Добрый день, Леонид Иваныч! Всё работаете?

–        Приходится! Сам ведь знаешь! Зато завтра, как отправлю к тебе нового человечка, возьму отгул.

–        Кстати, до сих пор не знаю, как его фамилия…

–        Коваленко, Михаил Григорьевич, 1945 года рождения, подполковник ПГУ, работал по ФРГ, психолог по образованию…

–        Психолог… –  с сомнением в голосе перебил Фёдоров, – А как же тогда он проходил тесты: ведь он же должен знать их все наизусть! Достоверны ли результаты?! Пойми, меня это очень тревожит!

–        Точно! Не подумал. Запарился – ведь столько забот! В общем, перепоручил я проверку другим, вроде надёжным людям. Лично поручиться не могу. Но проверяли-то его профессионалы…

–        В условиях секретности? – Не зная ни фамилии, ни образования?!

–        Верно!… Алексей! А ты мог бы подождать? Или у тебя, то есть, у нас, горит с этой операцией в ФРГ.

–        Да, в общем-то, не горит. Есть больше двух недель. А инструктаж я опытному человеку за день вдолблю в память намертво.

–        Давай, тогда отложим. А я тут сам перепроверю. Идёт?

–        Договорились! И вот ещё что: мне, всем нам твоё здоровье слишком дорого, что бы им рисковать. Нельзя ли всё же как-то отрегулировать режим труда и отдыха? Ведь не железные мы!

–        Спасибо за напоминание! Ты, Алексей, как и обычно, прав! Ну, покеда!

–        До свидания! Всего доброго!

Так было предупреждено серьёзное осложнение в деятельности НИИ. Точнее, не только одного НИИ…

            Через неделю с небольшим генерал Шебуршин позвонил Фёдорову и сообщил, что намеченный кандидат (то есть, Коваленко), узнав о предстоящей проверке, не стал её дожидаться. Он нелегально перешёл границу по имевшимся у него на руках документам и… попросил в посольстве США в Швеции политического убежища. С этим тоже что-то надо было делать!

________________

Бегство.

Посреди ночи с субботы на воскресенье Михаил внезапно проснулся. Рядом тихонько похрапывала Лариска. Внешне всё было спокойно, но какая-то тревога не оставляла Михаила. Не оставляла, вот уже несколько дней. Михаил попытался отбросить всё это прочь, полежал несколько минут, „считая слонов“. Это не помогло. Сон не приходил, а тревога не исчезала. Тогда он осторожно убрал тонкую руку Лариски со своей груди, буйно заросшей густыми, жестковатыми рыжими волосами. Осторожно поднялся с постели и прошёл в кухню. Свет он зажигать не стал, а уверенно, на ощупь открыл холодильник, достал оттуда порядком начатую бутылку „Столичной“ и отхлебнул прямо из горлышка с пяток хороших глотков. Так же, на ощупь, открыл форточку, из которой сразу же потянуло ночной прохладой.

            Усевшись под форточку на табурет, Михаил взял со стола открытую пачку „Беломора“ и закурил. От водки по всему телу уже успело разлиться привычно приятное тепло, голова слегка блаженственно закружилась. Сигарета тоже сделала своё дело, но тревога не проходила. „Ну, что же, попробуем разобраться!“ – решил Михаил Григорьевич Коваленко. Возникла эта тревога сразу же после основательного психологического тестирования, которому он подвергся на прошлой неделе. Нет, у него не было сомнений в том, что на этой проверке он всё время отвечал правильно. Так же он был уверен и в том, что ещё до этих тестов он так же правильно прошёл тест на полиграфе: уж что – что, а как работает полиграф, он знал досконально. Всё же – психолог! Да и перед первой своей засылкой в ФРГ, ещё когда начальником Первого главка был Шебуршин, его свои же основательно поднатаскали на тему о том, как вести себя на „детекторе лжи“. Так что, с этим – всё в порядке. Но Михаилу сильно не понравилось, что всем этим последующим психологическим тестам он подвергся не у себя дома – в Ясенево, а институте Сербского. Подвергся анонимно, так что тестировавшие его психологи не знали с кем имеют дело, не говоря уж, конечно, о сфере его профессиональной подготовки и, тем более, деятельности. Кое-что хорошее в этом было: специалисты из института судебной психиатрии не знали, что имели дело со своим бывшим коллегой. Не знали, а посему проводили его обследование совсем не так, как следовало бы.

            Разумеется, никакие психологи не сумели бы докопаться до того, что за время своей работы нелегалом в ФРГ Михаил сумел обзавестись и надёжными документами „на всякий случай“, и кое-какими денежными средствами. Это не так уж трудно было сделать, используя его тамошнее официальное прикрытие – легенду торговца подержанными автомобилями. Она позволяла ему свободно ездить по стране, что вполне устраивало его начальство: ведь от него вовсе не требовалось того, что требовалось от Штирлица. Нет, задачи Коваленко – рядового сотрудника ПГУ – были куда скромнее!

            Но все эти тестирования, устроенные ему руководством на прошлой неделе, оставили у Михаила впечатление, что ему не доверяют. Да, именно так: не доверяют, хотя, внешне, для этого не было, как будто бы, никаких оснований. Михаил курил подряд вот уже третью папиросу, хлебнув в перерывах ещё несколько раз из заветной бутылки. Однако ничего путного в голову ему не приходило. И тут ему в голову как стукнуло: „Стоп! А что было по его возвращении из командировки?!“ Это действительно важно. Да, разумеется, всё, вроде бы, было хорошо: он получил майора, медаль. Отозван был по причине возникшего к нему какого-то пока что непонятного „интереса“. Интереса, но ведь – не провала! Ясно было и то, что в этой связи он не может сразу же вернуться в ФРГ, может быть даже его вообще туда больше не пошлют… Но за всеми такого рода обстоятельствам и Михаил как-то упустил из виду то, что поначалу показалось ему лестным. А лестным был для него вызов к Самому. Самому серьёзному и грозному главе „конторы“ генерал-полковнику Шебуршину. Собственно, встреча была короткой – едва какие-то три – четыре минуты.. Но за это время генерал, за последние годы коренным образом изменивший и всю работу конторы, и царивший в ней дух, успел и окинуть Михаила своим пронизывающим взглядом, и, вроде невзначай, вспомнить „афганские дела“, и предложить новую, интересную работу. Работу, как выразился генерал, „очень важную и ответственную, не в Европе“.

            На этом, собственно, и закончилась тогда встреча с грозным шефом. Михаилу тогда, после всего, что было по возвращении, показалось, что дело в безопасности, в угрозе его раскрытия в ФРГ. А слова „не в Европе“ он понял как „вследствие угроза провала в ФРГ“. Но ведь потом-то, потом он получил распоряжение – о прохождении всех этих тестов – не по линии Первого, а от сотрудника Второго главка – контрразведки. „Как же это я тогда сразу не понял?!“ – осенило Михаила,– „Ведь это означает мой отзыв! Отзыв и перевод на работу внутри страны!… Не исключено, что по той причине, что я когда-то успел засветиться. Засветиться, занимаясь в Германии коммерцией в свою пользу… Но это означало ещё одно, гораздо более важное: прощай выезд, прощай надежды на переселение на Запад, прощай надежды обзавестись там своим собственным «делом»! А уж из-за недоверия или  действительной угрозы провала – совершенно не важно!“

            Коваленко затушил окурок в чуть ли не доверху заполненной пепельнице, поднялся с табурета и всё так же, не зажигая света, вернулся в постель. Лариска так и не просыпалась за то время, пока он сидел в кухне. Сидел и курил, мучительно ища причину своей непонятной тревоги, возникшей вследствие всех этих последних событий. „Подожду конкретных предложений о моей новой работе“, – решил Михаил, – „Если решат меня замариновать здесь, в Союзе, смоюсь из этой страны! Ничего мне в этой стране не светит!… Вот Лариску, пожалуй, жалко: хорошая баба попалась – жениться на ней не требует, не пристаёт с этими идиотскими разговорами о детях, к тому же – заботливая! Ладно – не первая и не последняя!“ С этой мыслью разведчик Коваленко, недавно отозванный из ФРГ, осторожно улёгся рядом со своей последней сожительницей и почти мгновенно заснул.

________________

            Первые два дня августа не принесли Михаилу ничего нового, а в среду его вызвали. Вызвали, чтобы сообщить о переводе во Второе Главное Управление (ВГУ) и о необходимости „ещё одного психологического исследования в связи с чрезвычайной важностью и ответственностью поручаемой новой работы“. Коваленко, конечно изобразил на своём лице скрываемую радость и сознание ответственности и, испросив на то разрешение, вышел от начальства, щёлкнув каблуками. Мысли же его в это время были совсем другими: „Всё! Бежать! Драпать, что есть духу, из этой страны! Хорошо, что, будучи отозванным из Германии, прихватил с собой запасные документы! Документы и купюру в тысячу марок…“

            Явиться на тестирование надлежало завтра, в четверг. Коваленко ни минуты не сомневался в том, что уж на этот-то раз его подвергнут испытанию по всей форме: и с учётом его отличного знакомства с полиграфом, и принимая во внимание его немалый опыт работы психологом. Непонятно было, как это важнейшее обстоятельство не было учтено в прошлый раз: ведь на работу в КГБ как раз из-за этого опыта его и пригласили!

„Неважно! Скорее домой. Собрать сумку. Взять свои липовые эфэргэшные  документы, деньги и – в Питер!“ Коваленко никогда про себя не называл город Ленинград Ленинградом – только „Питером“ или даже неудобным для русского уха и языка рычащим, состоящим чуть ле не из одних согласных „Петербургом“. „А здорово всё же, что я тогда согласился на эту работу в конторе: и на Западе зацепку нашёл, и подзаработал! Правильно сделал! Правильным было и отговорить мать от этой глупой затеи с восстановлением её родственных связей в Израиле и её подлинных документов, якобы потерянных при бегстве из оккупированного немцами Смоленска! Хрен бы тогда меня пригласили на эту работу в контору! А так – и зацепки на Западе есть, и надёжная ксива, и почти двадцать тысяч западногерманских марок: немного, но на первое время – при моей-то оборотистости – за глаза хватит!“

            Все эти мысли мелькали у Коваленко в голове, пока он, найдя предлог, чтоб „смыться“ с работы, мчался по Москве на своих новеньких „Жигулях“ – „Семёрке“ домой. Дома он быстро уложил в имевшийся у него западный чемодан кое-что из одежды, какие-то рекламные проспекты и „деловые бумаги“, позволявшие ему без лишних слов представить себя на границе западным дельцом, западногерманский „райзепас“ (паспорт), фотоаппарат „Пентакс“, советские и западногерманские деньги. К переходу на Запад Коваленко готовился уже давно. И всё подготавливаемое для этого лежало у него в его шкафу, в тайнике, который он самостоятельно устроил. Нет, не потому, что боялся официального обыска – от такого, от профессионального обыска тайник бы скрыть не удалось. Но, вот, его женщины… Словом, даже самая любопытная из них ничего бы обнаружить не сумела. Коваленко ещё раз мысленно похвалил себя и за свою изворотливость, за скрытность и за привитые в КГБ навыки конспиративной жизни. Самое сложное, конечно, состояло в том, чтобы обзавестись советской визой, без которой ему ни по каким документам не удалось бы открыто выехать из СССР. Но Коваленко справился и с этим затруднением, изготовив себе вполне подходящую бумагу, чуть испорченную, „случайно“ попавшими на неё несколькими каплями воды – как раз ещё и в тех местах, где была дата въезда в Советский Союз: год читался не то как 1986, не то как 1988 (или даже 1989 – но этот ещё не наступил), а месяц не то как июнь, не то как июль; только дата не пострадала от воды. Это было самым трудным – нанести эти капли так, чтобы они не вызывали никакого подозрения.

            Уже меньше, чем через двадцать минут, Михаил вновь мчался на своих „Жигулях“ к Ленинградскому вокзалу, а вскоре он уже сидел в купейном вагоне скорого поезда, мчавшегося к северной столице. Там Михаил не посчитался с непомерной ценой, заломленной таксистом („Как он не побоялся – сейчас спекулянтам, фарцовщикам и жуликоватым работником „сферы обслуживания“ совсем житья не стало. Видно мой западный костюм помог“ – подумал Коваленко). Велев таксисту подождать, Коваленко вошёл в гостиницу „Балтийскую“ и быстро договорился с дежурной администраторшей о выдаче ему квитанции (на имя М.В.Коха) о том, будто он провёл эту ночь в гостинице. Ему повезло и здесь: сыграли свою роль и дорогие французские духи, и сделанное с показным смущением признание, что это ему нужно только для ревнивой жены. В подтверждение сказанного предусмотрительный предатель показал свой фальшивый советский паспорт, в котором имелись соответствующие фамилия и имя. Инициалы и фамилия совпадали с теми, что значились в его подложном паспорте ФРГ.

            Жадный таксист не подвёл, дождался возвращения Коваленки-Коха из гостиницы. Вскоре тот  станет обладателем билета до Хельсинки. Подъехав к Финскому вокзалу, Коваленко первым делом зашёл в туалет, там в тесной кабинке окончательно привёл свою внешность в соответствие взятой на себя роли западного немца и отправился за билетом. В этом же туалете, спустя некоторое время, он избавился и от советских документов, которые теперь не только не были нужны, но и могли представлять опасность для его планов бегства.

Билет – это было самым трудным и уязвимым в его экспромте: получить официальный билет от Ленинграда до Хельсинки. Здесь почти всё зависело от удачи, а не от его умений. Тем не менее – как известно, дуракам, алкашам и подлецам везёт, – билетом обзавестись удалось, правда, на не слишком удобное место. К тому же, поезда приходилось ждать, что вселяло тревогу: ведь сегодня четверг, на работе его уже давно хватились. Выручали лишь скорость и экспромт.

________________

            На границе всё сошло относительно благополучно. Конечно, подпорченная дата на штемпеле не прошла мимо внимания пограничного наряда, осуществлявшего паспортный контроль. Но тут вступал в дело опыт перебежчика, его умение вести себя спокойно, уверенно и одновременно доброжелательно. Помогла и гостиничная фальшивка, и внешность. Рыжеватый, с голубыми глазами, чуть полноватый предатель, долго проживший в ФРГ, выглядел как заправский немецкий коммерсант. Да, он был несколько небрежен в обращении с советской визой, но это уже, скорее, вина гостиничного персонала и тех, кто его воспитывал в Германии…

            „Хорошо, всё таки, что Финляндия – бывшая часть России: железнодорожная колея здесь такая же – всё те же русские 1524 миллиметра, и нет нужды менять колёсные пары“, – думалось Коху-Коваленке в вагоне, медленно двигавшемся к зоне таможенного и пограничного контроля на стороне Финляндии. Перебежчик решил на территории Финляндии не сдаваться: „Финны слишком лояльны к Советам. Пойду в Стокгольм!“. Хельсинки – столица Финляндии, но город небольшой, производящий впечатление провинциальности, даже – европейского захолустья. Всё здесь маленькое, какое-то несерьёзное – и здание парламента, и министерства внутренних дел, мимо которых Коваленко шёл, пешком направляясь от вокзала к порту. Воздух стал не по-летнему прохладным, он казался даже ещё более сыроватым, чем в „Питере“. Сезон белых ночей прошёл, и заметно вечерело, хотя – совсем не так как на юге Германии и даже иначе, чем в Москве, а по-своему, по северному.

            Коваленко взглянул на часы: если ему не изменяла память, то скоро, через каких-то два-три часа отвалит от причала девятипалубный теплоход, принадлежащий компании „Силия-Лайн“, обеспечивающей регулярное морское сообщение Хельсинки со столицей Швеции Стокгольмом. А там – каких-то десять часов спокойного морского пути, и он – в столице „нейтральной“ Швеции. Эта „нейтральность“ никогда не мешала Шведскому королевству ни помогать немцам во время Второй мировой войны, ни содействовать американцам и НАТО во времена нынешние. Коваленко уже давно, с самого начала, решил, что будет сдаваться либо в Швеции, либо в Великобритании. Только – не в ФРГ: ведь он официально работал против неё на советскую разведку. Это гарантировало ему тюрьму. А зачем же ему в тюрьму?! Ему нужны свобода, деньги, женщины, возможность заняться „предпринимательством“, то есть, покупать (дёшево) и продавать (возможно дороже) – это у него было в крови, с детства. В детстве все дети играют и в „дочки – матери“, и в „магазин“, но Миша с детства играл, получая от этого реальные деньги – пусть поначалу копейки. Став пионерским активистом и отличником по немецкому языку, умудрялся помогать отстающим в этой дисциплине также за мзду. И, вот ведь, удивительно, ему это всегда сходило с рук, не находило отражения в характеристиках! Возможно, потому, что Миша умел всегда правильно говорить? Говорить, издеваясь внутренне над им же самим сказанным…

            В Великобритании Коваленке мог помочь Олег. Олег Гордиевский, с которым они были знакомы и мгновенно, как рыбаки, увидевшись, поняли друг друга. В Швеции Коваленке рассчитывать было не на кого, но этого и не требовалось: пройти в Швеции в американское посольство не представляло никаких затруднений.

________________

            В посольстве США для Ковеленки всё произошло так, как он и представлял в своих мечтаниях, так, как он мысленно сотни раз мысленно проигрывал: короткий звонок из телефона-автомата; разговор вначале на ломаном английском, потом на превосходном немецком (с его стороны, но не со стороны американцев); поселение на конспиративной квартире, из которой ему запрещалось выходить (это понятно – проверка!); многочисленные „беседы“ под магнитофон и без… И вдруг, через какую-то неделю пребывания в Швеции, звонок в дверь, видение падающих без сознания охранников, появление какой-то мути в собственном сознании и… непреодолимый сон; смутное, сквозь сон, ощущение каких-то многократных перемещений; и вот он, наконец, приходит в себя; приходит и понимает, что находится в подвальном помещении, за стенами которого глуховато, но явственно слышится русская, только – русская речь. Похоже, очень похоже на то, что он угодил в посольство СССР…

            Так проходит ещё какое-то время (он давно потерял счёт часам и дням – с момента своего странного погружения в сон на той конспиративной квартире ЦРУ в Стокгольме). И вот, однажды, тяжёлая дверь со скрипом открывается и в камеру входит… генерал-полковник Шебуршин. Входит сам председатель КГБ СССР и говорит:

–        Ну, „господин Кох“! Нет ли у вас желания со мною поговорить?!… Предатель…

Выходит, его вернули назад, в СССР. Это был конец…

________________

Операция "Север".

–        Плохо всё же, что у вас до сих пор так и нет заместителя, –  сказал Фёдорову Шебуршин, когда они в субботу тринадцатого августа после плотного обеда дома у Алексея расположились в его кабинете на втором этаже НИИ, –         Неужели невозможно никого найти? – продолжил он.

–        Честно говоря, мне было не до этого… Сами знаете, какие у нас нагрузки… И, потом, ведь дело это – серьёзнейшее! Взять хоть эту историю с Коваленкой… Ведь его кандидатуру готовили для нас профессионалы…

–        Нет! Тут у нас – с профессионализмом в отборе – был серьёзнейший прокол! Так не годится!

Присутствовавшие на совещании директор НИИ и его заместительница по правовой части и режиму промолчали. Председатель КГБ тоже замолчал, задумавшись,– видимо, о чём-то неприятном. Паузу нарушила Виктория, которая вполне здесь освоилась за эти две недели своей работы в НИИ и за уже три своих визита в прошлое и будущее. Освоилась настолько, что в гораздо большей степени чувствовала свою ответственность в работе, чем робость перед высоким, прибывшим сегодня из Москвы начальством:

–        Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к товарищу генерал-полковнику.

–        Разрешаю! – ответил Фёдоров, успев отметить едва заметно промелькнувшую по лицу Шебуршина добрую усмешку, вызванную всей этой официальностью: они были с Фёдоровым знакомы слишком давно и слишком хорошо, пережили вместе слишком многое, чтобы придерживаться протокола. Тем не менее, он находил вполне уместной и правильной официальность, проявленную начинающей сотрудницей Главного Управления темпоральной безопасности.

–        Товарищ генерал-полковник, чем закончилась проверка Коваленко?

–        Узнав о предстоящей психологической проверке, он через Финляндию сбежал в Стокгольм и там попросил политического убежища в посольстве США. Сразу же начал рассказывать американцам наши  секреты… Этот вопрос вызван вашей работой?

Виктория ещё ничего не успела сказать, как за неё ответил Фёдоров:

–        Должен вам сообщить, Леонид Иваныч, что именно Виктория Петровна заподозрила Коваленку. В первый же день я отправил её – временно, на Бета-установке – в будущее. И она проследила там за деятельностью Коваленки у нас. Именно это и побудило меня в тот день сразу же позвонить вам…

–        И вы это скрыли?! – не без возмущения спросил Шебуршин  с выражением неудовольствия на лице.

–        Не скрыл, а не счёл возможным сообщать вам о сомнениях, возникших у молодой („без году неделя“) сотрудницы, ещё даже не приступившей официально к работе. К тому же, и фамилию „Коваленко“ я впервые услышал после этой „экскурсии“ Виктории…

–        Да, да… Это, скорее, всё же наша недоработка… Вот ведь, гад – столько наших секретов выдал, пока мы его там нашли, пока выследили охрану той конспиративной квартиры в Стокгольме… Эх, если б всё это переиграть…

В кабинете повисло тягостное молчание. Шебуршин задумался об ущербе, причинённом предателем. Виктория думала о том, на каком же, всё-таки, тонком волоске всё висит и как всё зависело от её случайных наблюдений, от того, что именно она не посоветовала Алексею говорить с Шебуршиным прямо о причинах его давешнего воскресного звонка. Ну, а сам Фёдоров задумался над последней, мельком брошенной Шебуршиным фразой: „Почему бы и в самом деле – не переиграть!“ И он стал мысленно проигрывать варианты… Молчание затягивалось, и прервал его Фёдоров:

–        Можем переиграть, Леонид Иваныч! Мы можем переиграть… А ущерб от болтовни этого перебежчика вправду серьёзный?

–        Переиграть, говоришь, Лёша… Да, ущерб большой – мы тут его допросили…

–        Тогда делаем так: ты сейчас отправишься на месяц – другой вперёд на Бета-установке, посмотришь там, какие возникли последствия. Тебе это сподручнее, как главе конторы: вся информация в руках! А потом и решим!

–        Давай, Лёша, пошли!

Официозная часть совещания незаметно переросла во встречу давних соратников и друзей. „Протоколу“ в этой ситуации места не было. Леонид Иванович энергично поднялся со стула и уверенным шагом подошёл к двери „чудовища“. Фёдоров, загородив своей спиной замки, „поколдовал“ над ними. Дверь распахнулась. Вскоре все трое были внизу, в помещении, где стояло секретное оборудование института.

Ещё через час Леонид Иванович вернулся из своей экскурсии в будущее. Поскольку он был послан лишь а качестве „наблюдателя отсюда“, а его сознание не наслаивалось на сознание „будущего Шебуршина“, то это путешествие никак не сказалось на ситуации во времени. Был генерал мрачнее тучи и начал свой рассказ, ещё даже не сойдя с кресла аппарата Бета-установки:

–        Дело скверно! Засвечен и арестован личный советник Гельмута Коля – разведчик Маркуса Вольфа. Арестовано несколько наших людей в НАТО и в США… Короче, вся планируемая операция – псу под хвост… Что будем делать, ребята?!

Срыв операции „НАТО-Коль“ означал, что под ударом оказались  и все мероприятия, призванные предупредить агрессивные действия НАТО на крах доллара. Этот крах намечался в ближайшем будущем. В свою очередь, это означало войну…

–        Значит так! – подумав с минуту, ответил Алексей; впрочем, варианты действий он прикидывал уже целый час и нашёл лишь один, который не вызывал у него неприятнейшего чувства „раздвоенности времён“. Об этом он и сообщил своему соратнику:

–        Сейчас, Леонид Иваныч, ты отправишь Викторию и меня в прошлое на Гамма-аппарате. В прошлое – на две недели: к тому моменту, как Вика вернулась из своей экскурсии в будущее и уже успела мне рассказать о Коваленке. Но до того момента, как я тебе позвонил…

–        Почему обоих? – спросил генерал-полковник, – Трудность синхронизации… И вообще!

–        Потому, что у Вики опыта никакого нет, – это раз. Потому, что я не уверен в том, что ей удастся меня переубедить насчёт этого Коваленки, – это два! В-третьих. Потому, что все нити контроля за безопасностью во времени замыкаются на мне…

–        Согласен! Давай, инструктируй! Чтоб я тут ничего не напутал…

–        А чего тебя инструктировать, Иваныч?! Сам не маленький, опыт есть… Кстати, если уж говорить о моем заместителе – о том, кто бы вместо меня мог потянуть эту темпоральную безопасность, то лучшей кандидатуры, чем генерал Шебуршин просто нет…

Шебуршин опять недовольно, хотя и чуть заметно, поморщился. Так что Фёдоров счёл за лучшее оставить пока тему вакансии своего заместителя и провести короткий инструктаж. Как правильно отметил Леонид Иванович, главным, от чего зависел успех очередной операции исправления будущего, было в одновременности их отправки на две недели назад. Вторым важным моментом была правильность поведения Виктории по возвращении в прошлое. Алексей ещё раз втолковал ей, что следовало, о признаках возможной неправильности планируемых там действий. Свой инструктаж Фёдоров завершил так:

–        Больших изменений в наших личных судьбах не произойдёт – временной отрезок слишком мал, а международные последствия для страны… и для всего мира, надеюсь, мы предупредим. Единственное затруднение вижу лишь в том, как убедить тебя, Леонид Иваныч, в том, в новом будущем, чтобы ты покарал предателя: бегство-то ведь не состоится… а сфера это – вообще не моя, а вэгэушная…

–        Ладно, ладно! Разберёмся! Напишешь докладную как мой зам – тут я тебе гарантирую доскональную проверку! Ну! С Богом?

–        Поехали! – умышленно ответил Фёдоров словами Гагарина и махнул генералу рукой.

________________

Когда сознание вернулось к Фёдоровым, оба они обнаружили, что находятся в подвале – вот Алексей дождался возвращения Виктории из её экскурсии в будущее, вот Вика закончила свой доклад:

–        Алексей Витальевич! Вам надо что-то срочно предпринять в отношении Коваленки. Во-первых, завтра, когда вы будете представлять меня коллективу, он в меня влюбится. Начнёт ко мне… приставать. Это, чем дальше, тем больше, будет нарушать работу НИИ. Во-вторых, через семнадцать дней, когда вы его отправите для воздействия на Гельмута Коля, он завалит всю операцию. Я не знаю, как это называется, но, по-моему, он не просто аморальный тип! Очень похоже, что он – предатель! Доклад окончила старший лейтенант Фёдорова. Так?!

–        Так, Вика, так… Ты помнишь, что было дальше?

–        Да, не просто помню, а… а чувствую будто я и там, и тут одновременно… Это так тягостно.

–        Ну, что? Пускай Коваленко к нам приедет? Это правильно, как ты чувствуешь?

–        По-моему, правильно! Раздвоенность исчезла. Я просто помню всё, всё, что произошло дальше… Это тоже довольно неприятно… И ты с этим всё время живёшь?!

–        Ну, во-первых, это не так: всё ведь идёт иначе, чем в преодолённой реальности. Во-вторых, ко всему привыкаешь… А тебе даже и привыкать не придётся: слишком короткий период мы „возвратили“ – какие-то две недели! Ну, предлагай, что нам делать раньше!

–        А ты, что – не знаешь?!

–        Знаю, но ведь у нас двойной контроль…

–        Звонишь Шебуршину, говоришь, что заждался нового сотрудника, называешь его фамилию. Завтра мы его встречаем и… и нейтрализуем! Ну, как?

–        Да, правильно всё. Именно так предлагаю и я сам.

________________

В понедельник первого августа академик Фёдоров собрал в своём кабинете немногочисленный основной персонал НИИ хронотроники. Представив коротко Викторию и сжато изложив сотрудникам её права и обязанности, академик провёл короткую, получасовую планёрку по предстоящему на этой неделе наблюдению во времени.. Потом академик перешёл в среднюю охранную зону института и присутствовал на планёрке, проводившейся его заместителем „по вопросам обеспечения деятельности НИИ и его хозяйства“. Собственно, присутствовать там Фёдорову было совсем не обязательно: всё, что требовалось, можно было сделать с помощью селектора. Но академик любил видеть людей в лицо и в лицо задавать вопросы, если они у него возникали. Потом последовало ещё несколько повседневных дел… Словом, до обеда время пролетело незаметно. Все ранее намеченные дела, выходившие за рамки повседневности и мониторинга во времени, Фёдоров отменил. Отменил совершенно немотивированно, непонятно для своих сотрудников. Но читатель-то знает, в чём была причина: сегодня прибывал из Москвы новый сотрудник по фамилии Коваленко. Прибыл он во время и пока ждал на проходной оформления ему пропуска, Фёдоров успел ещё раз собрать свой небольшой коллектив доверенных лиц для представления им нового сотрудника. Сотрудника оперативного, которому планировалось вменить весьма ответственные обязанности. Произошло это как раз по окончании обеда, проходившего, как и обычно, в комфортабельной и просторной столовой НИИ. Пища здесь готовилась отменно – как в хорошем ресторане, а цены оставались копеечными, как в рабочей столовой.

Едва Коваленко вошёл в кабинет, сопровождаемый одним из своих давних сотрудников, как Фёдоров понял, что уже встречался с этим человеком. Сразу же возникло гнетущее, тягостное ощущение раздвоенности. Видимо, это отразилось на его лице, потому что Виктория, позабыв на мгновение о протоколе, бросила на мужа тревожный взгляд. Алексей Витальевич этот взгляд заметил, слегка кивнул и тут же увидел, как по лицу Виктории пробежала тень страдания. „Ага! И у неё возникло ощущение раздвоенности!“– понял он. Переведя взгляд на вошедшего, Фёдоров увидел, что единственная присутствующая на совещании женщина привлекла внимание, пристальное и специфическое внимание со стороны Коваленко. Академик успел заметить и плотоядное выражение, мелькнувшее по лицу Михаила Григорьевича, и тот взгляд, каким тот окинул стройную фигурку жены. Фёдоров пересилил себя, доброжелательно улыбнулся, по очереди представил новому сотруднику его будущих коллег, а потом сказал:

–        Ну, а со всеми правовыми вопросами работы в нашем институте, а также с вопросами режима вас, Михаил Григорьевич, ознакомит моя заместительница по режиму и правовым вопросам Виктория Петровна. Так что, прошу вас пройти с ней в её кабинет. Так, товарищи, все свободны!

Дождавшись, пока последний сотрудник покинет его кабинет, Фёдоров набрал номер Ермакова и попросил его немедленно явиться „со всем необходимым“.

–        Со всем необходимым? Я правильно понял вас, товарищ генерал-лейтенант?!

–        Вы правильно поняли меня, товарищ майор! К сожалению – правильно.

Распоряжение, отданное Фёдоровым Ермакову, единственному сотруднику охраны, имевшему постоянный пропуск во внутреннюю зону НИИ, означало, что предстоит задержание. Задержание одного из тех, ради кого и была организована строжайшая охрана института и установлен режим повышенной секретности.

Через три минуты Ермаков был в кабинете у Фёдорова, а ещё через две они вместе спускались на первый этаж. Двигаясь по направлению кабинета ответственной за режим. Здесь Ермаков оттеснил Фёдорова („Извините, Алексей Витальевич!“) и рывком открыл дверь „Отдела режима“. То, что они увидели в кабинете, явно выходило за рамки служебных отношений: Виктория сидела в своём кресле с пунцовым от возмущения лицом, а Коваленко как раз завершил очередную, полную двусмысленностей и сальностей фразу.

–        Руки за голову! Встать сюда, к шкафу! Лицом к шкафу – я сказал! – бросал Ермаков отрывистые команды жёстким тоном.

Растерявшись от неожиданности, смущённый внушительным видом Ермакова, сознавая, что вёл себя с Викторией непозволительно, Коваленко безропотно подчинился. Он слегка вздрогнул, почувствовав, как на его запястьях защёлкнулись наручники. Ещё через несколько минут Коваленко был препровождён в среднюю зону, в помещение, как раз предназначенное для подобных случаев и ещё ни разу не использовавшееся за все четыре года существования „Лаборатории № 10 НИИ МБП“ – „НИИ Хронотроники АН СССР“. Фёдоров, всё это время неотлучно находившийся в кабинете Виктории Петровны, ждал у телефона доклада Ермакова. Услышав сообщение о препровождении Коваленки в „изолятор“, Фёдоров поблагодарил Ермакова и спросил у Виктории:

–        Ну, Вика, как дела? Как себя чувствуешь? Исчезла раздвоенность во времени?

–        Да, Лёша… исчезла! Сразу же, как Ермаков его увёл.

–        Ну, тогда – работайте, Виктория Петровна! Входить в курс дел вам, думаю не надо, уже не надо?

–        Конечно! Ведь я уже не первую неделю здесь… хотя, формально, и первый день…

Поднявшись к себе в кабинет, Фёдоров немедленно связался с Шебуршиным. Сообщил о том, что встречался с Коваленко в ФРГ в прошлой действительности,  о том, что Коваленко успел причинить немало вреда в преодолённой реальности, попросил провести в его квартире обыск.

–        Стоп! Так не пойдёт, Алексей Витальевич! На произвол я не пойду! Всё должно быть по закону, а не только по справедливости!

–        Знаю, знаю, товарищ генерал-полковник! Предвидел такую вашу реакцию! Предвидел и сказал вам об этом тринадцатого августа…

–        Тринадцатого, тринадцатого… Да я вообще далеко был тринадцатого июля!

–        Не июля, а августа, Леонид Иванович! Тринадцатого августа восемьдесят восьмого года. А вы предложили мне направить вам докладную записку, что я и делаю!

–        Ты что, намекаешь на очередное изменение реальности? Очевидно – локальное?

–        Так точно! Произведённое при вашем непосредственном участии – в субботу тринадцатого августа…

–        Ладно! Это меняет дело. Так, что там с Коваленко не так?

Он четвёртого августа бежал. Через Хельсинки в Стокгольм. А там сдался в американском посольстве. Сорвал операцию „НАТО – Коль“, выдал множество и наших людей, и людей Маркуса… У него в шкафу тайник с подложными документами. Он давно задумал побег…

–        Ясно! А когда же и где ты успел с ним встречаться?

–        Это было ещё в той глобальной преодолеваемой реальности…

–        Ну, а как ты его раскрыл?

–        Это не я, это – Виктория.

–        Что? В первый же день работы?!

–        Ну, если сосчитать, то она работает в НИИ уже около месяца, три „обратимых экскурсии“ плюс один необратимый визит. Сюда, две недели назад… Но раскрыла его действительно в первый день, в тот первый день…

–        Интересно! Расскажешь! Я, видно, нагряну к тебе в гости на выходные. Как. Не возражаешь?

–        С удовольствием. Всегда рад тебя видеть!

–        Дочке твоей что привезти?

–        Да, не надо ничего! Не заморачивайся!

–        Ладно, разберусь. Ну, покеда!

–        Всего доброго, Леонид Иванович!

________________

            В субботу после обеда, когда Алиска вдоволь наигралась игрушкой, привезённой ей Леонидом Ивановичем в качестве гостинца, бабушка пошла её укладывать для послеобеденного сна. Фёдоровы и Щебуршин прошли во двор и расположились в беседке. В этой реальности Вика первый раз участвовала в доверительной беседе с прибывшим из Москвы высоким гостем, но она отлично помнила о подобных беседах с её участием во время локально изменённой реальности. Поэтому чувствовала себя относительно свободно, хотя и была необыкновенно горда как данным обстоятельством, так и официально вынесенной ей руководством КГБ благодарностью за разоблачение Коваленко. И здесь, в беседке, Фёдоров рассказал, при каких обстоятельствах он познакомился с Коваленко – Кохом в той реальности, которая привела к уничтожению СССР и оккупации его фрагментов войсками НАТО.

            Мы приведём этот рассказ от третьего лица, не изменив ничего существенного.

________________

Перегон.

Дойдя до входа в вокзал, Алексей Витальевич перехватил из руки в руку свою увесистую сумку и взглянул на часы, висевшие высоко над дверями.

–        Осталось ещё почти 20 минут до отхода поезда,– подумалось ему.

Народ валом валил изо всех дверей. Видимо только что подошла электричка. Фёдоров подождал немного и, улучив момент, протиснулся со своим багажом в одну из дверей центрального входа. Лавируя между пассажирами прибывшей электрички, Алексей Витальевич устремился ко входу в тоннель, ведшему к путям. До последнего шестого перрона было более ста метров, и ему ещё раз пришлось сменить руку, уставшую от груза. Он поднялся на перрон и заметил, что здесь под крышей не мытых лет шестьдесят стёкол заметно прохладнее, чем под открытым небом. Июнь ещё только начался, но в городе было жарко и пыльно. Лишь на побережье, где все сезоны наступали с двухнедельным опозданием, царили свежесть и бодрящая прохлада под пекущим солнцем.

Фёдоров медленно шёл по перрону мимо пассажирок с тележками и сумками, о чём-то шушукавшимися между собой. Впрочем, он никогда не интересовался этой торговой публикой, занимавшейся мелкой контрабандой в Польше, относясь к ней с заметной брезгливостью. Наконец он увидел свой вагон № 265 „Калининград-Берлин“ и, кивнув польскому проводнику, прошёл на своё 51 место – самое дальнее от открытого вагонного входа. В такие поездки он всегда покупал билет второго класса и предпочитал нижние места верхним. Причин к тому было несколько. Дело конечно было не в удобстве и не в отдыхе – какой уж тут отдых, когда около 22 заканчивается пограничный и таможенный контроль на въезде в Польшу, а около 4 – начинается на выезде из неё! Зато, располагаясь на нижнем месте, удобнее было запирать дверь на замок и цепочку. Но – главное – непрошеным ночным посетителям не удалось бы без громкого шума добраться до денег, которые он всегда прятал на ночь в сумку под своей полкой. Пока что ему, правда, везло, но почти ежемесячно доводилось слушать всё новые и новые, нигде не публикуемые истории о незадачливых и непредусмотрительных ездоках в Германию, ограбленных на территории Польши.

Вот и сегодня, готовясь к поездке после большого, почти месячного перерыва, он собирал сведения о возможных нововведениях, которые могли бы осложнить его работу, и услышал рассказ о том, как неделю назад „на лебедях”, как называлась одна из заправочных станций в Польше, ограбили ночью калининградский автобус. А около месяца назад был дочиста обобран пассажир, ехавший в Германию в поезде и не побеспокоившийся о том, чтобы проверить дверные запоры в купе: в результате этой небрежности лишился не только денег (кстати – чужих), но и здоровья – газ, которым его, спящего обработали, оказался слишком зловредным.

Однако, подняв сиденье своего нижнего места, Алексей Витальевич опешил: места для сумки отсутствовало. Всё пространство было заполнено аккуратно уложенными литровыми картонными коробками, выглядевшими наподобие немецких молочных. Фёдоров опустил крышку на место, оправил постель и поставил свою сумку поверх неё. Переложив в карман рубашки паспорт и билет из внутреннего кармана пиджака, он повесил его на вешалку, достал из сумки дорожное чтиво и, раскрыв тоненький томик в бумажном переплёте, стал напряжённо размышлять над тем, как же следует поступить. Стороннему наблюдателю показалось бы, что пассажир полностью поглощён Гарднером и его излюбленным персонажем Мэйсоном.

Было совершенно ясно, что он оказался в купе, которое используется для контрабанды в Польшу довольно крупной партии алкоголя. Ясно также, что одним из главных лиц при этом является проводник-поляк. Алексей запер дверь и на мгновение вновь приподнял полку. Да, это действительно коробки с водкой. Он, правда, никогда такой расфасовки в продаже не видел, но это и не удивительно: спиртного он не пил и покупал его лишь в крайних случаях – когда нужно было рассчитаться с кем-то, кто предпочитал именно такой вид валюты – „жидкой конвертируемой“. Опустив полку на место и оправив постель, Фёдоров открыл замок. Только он успел вновь взяться за книгу, как в купе зашёл попутчик – развязного вида, что-то непрерывно жующий, стриженный почти „под ноль“ круглолицый молодчик. Одет он был в тренировочные штаны, кожаную куртку, обут – в кроссовые туфли, которые никак не подходили к куртке строгого делового покроя.

–        Ну, ты куда едешь? – бесцеремонно тыкая и не поздоровавшись, неприятно растягивая гласные, спросил попутчик.

Алексей Витальевич оторвался на секунду от книги, которой якобы был увлечён, жёстко глянул на новоявленного попутчика и, промолчав, возвратил свой взгляд к книжному тексту. Помедлив секунду, Фёдоров закрыл книгу, нарочито медленно положил её на полку рядом с собой. Потом медленно перевёл взгляд на попутчика, стараясь придать  ему возможно наиболее жёсткое выражение, и уставившись прямо в глаза попутчика, также медленно и предельно грубо произнёс:

–        Вот что! У тебя – свои дела, а у меня – свои! Моих дел – лучше не трогать!… И… не знать о них! Ясно?!

–        Да не… Я ж так… – сразу смутившись, неожиданно жёсткого тона и диковатого взгляда Фёдорова, ответил попутчик, очевидно отнеся его к разряду особо „крутых“ и „деловых“, – Пойду, покурю…

Поставив попутчика „на место“, Фёдоров одновременно проверил, а не имеет ли этот тип какого-то отношения к алкогольной контрабанде: выходило – не имеет. Другого же тона такие субчики не понимали. Вернее, относили интеллигентность и вежливость к проявлениям слабости, а, значит, убеждались в своём праве считать себя выше таких „интэлигэнтов“ и использовать их в своих целях.

„Что-то попутчик долго не возвращается со своего курева“, – подумалось Алексею, и тут его недавний собеседник появился в купе, подхватил свою сумку и счёл нужным пояснить:

–        Нашёл тут местечко поудобнее – тоже нижнее… Ну, бывайте!

Это было чем-то небывалым: чтобы так просто сбежал такой вот субчик – явно приблатнённый, привыкший полагаться не на свои куриные мыслительные способности, а на кулаки, да на „братанов“ из своего круга! Похоже, без некоторых советов со стороны проводника не обошлось. Но тогда выходило, что проводник Фёдорова, что называется, подставляет, будучи не вполне уверенным в российской таможне: то ли не знает, та ли смена будет, то ли не получил подтверждения тому, что „всё проплачено“. Такие дела в одиночку не делаются: в крупной контрабанде всегда замешаны и обе таможни, и… другие лица.

Оставшись в купе один, Алексей Витальевич взялся за книгу, пытаясь вникнуть в предстающий перед его глазами текст. Ничего не выходило: слишком уж неприятной и непредсказуемой была ситуация, в которую он попал. Ни высадка из поезда, ни попадание под „выборочный таможенный контроль“ ему не улыбались. Ведь он и сам вынужден вести контрабанду. Только что, перед посадкой в поезд, явился его заказчик с каким-то парнем не мелких размеров. Явился и вручил… на целую тысячу марок меньше, чем было условлено. Заказчику превосходно была известна и цена трёхлитрового „Опеля–Монтери“, и размер расходов на его доставку своим ходом! Мало того, и относительно гонорара Фёдорова было заявлено: „Потом! После доставки… Всякое может быть… Надо сначала работу сделать!“ А ведь заказчик прекрасно знал, что свою „зарплату“ Фёдоров просит вперёд именно как „НЗ“ на всякую непредвиденную случайность вроде придирки польских полицейских. Последние, ох, как любили цепляться к тем, кто ехал по территории Польши на дорогих машинах!

Наконец, заказчик, некто Шалаев, не принёс справки на вывоз валюты. „Ничего! Заткнёте куда-нибудь!“ – заявил Шалаев в зале ожидания Южного вокзала, где они условились встретиться. Фёдоров не любил откладывать „на потом“ подобные серьёзные вопросы, но Шалаев жёстко настаивал на своём, пользуясь своим неписаным „правом заказчика“ и, очевидно, с самого начала рассчитывая „сэкономить“ на Фёдорове. Отчего он и выдал ему вместо восемнадцати тысяч марок стоимости автомобиля плюс семьсот на транзит, плюс двести „зарплаты“ (она же – резерв на непредвиденные расходы). В заключение, заказчик сэкономил и на справке для вывоза валюты… Спасибо, ещё билет Фёдорову не пришлось покупать самому, а удалось заставить его приобрести Шалаева. А то бы и этот расход лёг на него самого. Вот и сел Фёдоров на своё пятьдесят первое место с незаконными семнадцатью тысячами марок, не представляя, как будет „выкручиваться“ в Германии, да ещё, оказавшись на месте, где была пристроена крупная партия контрабанды спиртного.

Более часа понадобилось поезду, чтобы преодолеть сорок семь километров от Калининграда–Южного до пограничной станции Мамоново. Здесь он тоже застрял более чем на час. Паспортный контроль прошёл без осложнений, а таможенников всё не было. Через открытую (по правилам пограничных переходов) дверь Фёдоров слышал приглушенный голоса таможенников и проводника, но о чём они говорили, различить было невозможно. Но, вот, наконец, и таможня!

–        Что везёте?! – спросил Фёдорова рыхлый, едва влезающий в форму таможенник.

–        Да, вот, – личные вещи, – ответил Алексей Витальевич, с готовностью расстёгивая „молнию“ на своей сумке.

Таможенник мельком глянул вовнутрь сумки и потребовал:

–        Встаньте! Поднимите сиденье!

–        Извините! Не сумею, не знаю, как это в таких вагонах делается. Вы уж, пожалуйста, сами!

Таможенник нехотя приподнял на несколько сантиметров сиденье–крышку ящика, безусловно заметив контрабанду. Тем не менее, ничего не сказал и вышел из купе. Фёдоров выждал ещё пару секунд, а потом закрыл дверь и со вздохом облегчения уселся на своё место: „Пронесло! Пронесло дважды – с этой чужой водкой и с его лишней валютой!“ С тягостной медлительностью поезд преодолел несколько сот метров, чтобы оказаться на польской территории. Опять паспортный контроль, опять таможня. Польский таможенник хитрить не стал:

–        Пану не хочется пока погулять?

–        Так, ведь – не положено!

–        То неважно, пан! Я дозволяю!

–        Но у меня тут вещи…

–        Что, пан боится, что мы украдем?! – не без ехидства спросил поляк и приказал:

–        Я сказал – погуляйте пока!

Фёдоров поднялся со своего места и спокойно вышел из купе. За чужие деньги он не переживал: их он переложил из сумки в специальный тайник, пристроенный на теле, пока ехали по ничьей земле. Нетрудно было догадаться о том, что творилось в купе в то время, пока Фёдоров гулял по перрону вокзала Бранево. Польские пограничники, очевидно, тоже были в курсе дела, потому что, вопреки обычаю, лишь лениво глянули на Фёдорова. Никто из них ему ничего не сказал. Полка Алексей Витальевич гулял по перрону, в его вагон зашли какие-то парни. Туда они заходили с пустыми руками, а из вагона с большими пёстрыми сумками. Наконец, кто-то из пограничников приказал Фёдорову вернуться в вагон, что тот с готовностью и сделал. Ящик под его полкой был совершенно пуст.

По польским правилам ему надлежало задекларировать ввозимую валюту, но Фёдоров не стал этого делать, наученный горьким опытом других автогонщиков: некоторые из таких добросовестных декларантов не доезжали до Западной Европы, некоторые оказывались в больнице, хотя у многих всё и сходило гладко. Вообще, на тех, кто ехал на Запад для покупки там автомобилей, шла настоящая охота. У Фёдорова имелся громадный опыт на этот счёт. Как-то, весной, кажется, в апреле, он ехал в Брюссель, чтобы доставить оттуда  „Ауди–100“ новой модели для полковника налоговой полиции Осленко. Этот представитель спецслужб „подрабатывал“ тем, что поставлял в Москву легковые автомобили. Попросту говоря, спекулировал, безбожно выкручивая руки тем, кто на него работал. Отчёты о расходах принимал только по квитанциям, которым… частенько не верил, более полагаясь на слова своего контрагента в Брюсселе: если этот контрагент утверждал, будто „залил полный бак“, то чеки заправочных станций в Голландии и Германии вызывали у Осленко усмешку и недоверие: „Ну! Это на компьютере сделано! В Польше!“ Спорить и что-либо доказывать было совершенно бесполезным. За работу же платил двести марок. Эта работа включала в себя не только полторы тысячи километров, но и таможенное оформление в ФРГ, и многочасовое (иногда – двух-трёх–дневное) ожидание в очереди на польско-российской границе. В очереди на границе спать было невозможно: сразу же кто-то сзади с рёвом двигателя выезжал и оттеснял зазевавшегося назад. Потом был риск, связанный со встречей перегонщика с тем, на кого возлагалось таможенное оформление. Осленко не раз предлагал Фёдорову взять и эту работу на себя – за полсотни долларов, но тот отказывался, прекрасно зная и физические нагрузки, и непосильные для него хитрости отношений с подкупленной таможней, и риск последующего налогообложения в качестве „владельца“ не принадлежащего ему автомобиля…

Но в тот раз, весной, Фёдоров выехал в Брюссель  на микроавтобусе „Фольксваген“ турфирмы „Дэнди“. Водитель, молодой парень, совершал свой рейс впервые. В микроавтобусе ехали одни только автогонщики – кто до Берлина, кто – до Амстердама, и денег суммарно было не менее четырёхсот – четырёхсот пятидесяти тысяч марок, потому что некоторые (Фёдоров это знал) доставляли только дорогие машины. Пристроив свою сумку в багажник, Фёдоров уселся на переднее сиденье рядом с водителем. Водитель, вместо того, чтобы ехать по побережью через Фромборк, повернул на „Берлинку“ – автодорогу, долженствующую соединять Кёнигсберг с Берлином, но так и не достроенную при немцах. Не достроили эту дорогу и при первых „демократах“. При первом „губернаторе“ Калининградской области по фамилии Маточкинд затеяли, было, грандиозное строительство, сделали несколько небольших участков, но, в основном, занимались тем, что „закапывали деньги в землю“, стараясь их „отмыть“. Дорога эта существовала лишь на территории Польши и была, конечно, прямее. Выходила непосредственно на Эльбинг/Эльблонг.

Прямее-то она была и в самом деле, но… слишком пустынна и опасна! И вот здесь, в самом начале этой недоделанной трассы, молодого водителя „Дэнди“ обогнал точно такой же голубой „Фольксваген“, который принадлежал турфирме „Фоланд“. Он был уже в нескольких ста метрах впереди, как вдруг почему-то странно завилял, сбрасывая скорость и стараясь удержаться на дороге, а из прилегавших к дороге с обеих сторон кустов выскочили парни в масках и с автоматами. Шофёр „Дэнди“ сбросил ход, собираясь остановиться. Фёдоров, перегнувшись, жёстко перехватил руль, пинком сбросил ногу водителя с педали газа и нажал на неё, что было сил. Микроавтобус описал по широкой дороге полукруг, далеко обходя остановленный бандитами „Фольксваген“ из „Фоланда“. Вскоре они оторвались достаточно далеко, а Фёдоров, возвращая управление так ничего и не понявшему шофёру „Дэнди“, приказал:

–        Держи руль! Жми! Помни – у нас здесь полмиллиона!

–        Молодцом! – легонько хлопнул Фёдорова по плечу Сидевший сзади-слева от него перегонщик.

Фёдоров оглянулся и кивнул, лишь мельком взглянул в лицо попутчика: это был известный перегонщик „Мерседесов“ „S“ и „E“– классов.

В другой раз, уже на выезде из Польши в ФРГ через Поммельн, на заправке, в их автобус стал проситься вдруг объявившийся здесь попутчик, соблазняя водителя двойной оплатой до Берлина и объясняя тем, что якобы переполнен автобус, в котором он до сюда доехал. Фёдорову это показалось подозрительным. Да, в их микроавтобусе действительно пустовало два места, но тот, из которого вышел непрошеный попутчик, был вообще пустым. Водитель, опять какой-то новичок, уже было соблазнился „левым доходом“, как Фёдоров, опять занявший место впереди, улучив момент, сказал ему:

–        Имей в виду: когда вернёмся домой, я доложу об этом Лукову! Он тебя быстро лишит этой работы!

–        Что вам, жалко, что ли… – пытался было настоять на своём шофёр, но тут Фёдорова поддержали другие пассажиры:

–        Ты чёё! Пацан! Не понял чё ли?! Тебе сказали умные люди – давай, ехай!! Ну!

Автобус тронулся в тот самый момент, когда к нему с явно тяжёлыми сумками уже подходили два парня: тот, что просился к ним пересесть, и его напарник. Первый из них бросил сумку на землю, пытаясь остановить автобус, но Фёдоров опять вырвал из рук шофёра руль и дал газ.

– Ехай, ехай! Давай, жми! – энергично, хотя и безграмотно стимулировали шофёра двое из попутчиков Фёдорова. Они тоже поняли, в чём дело. Потом этот пустой (но якобы „переполненный“) автобус их всё же нагнал, несколько раз пытался обогнать, прижать к ограждению, но это никак не удавалось. Крепко струхнувший водитель, ранее уж было соблазнившийся приработком, гнал умело, на совесть. Преследователи отстали от них, вернее,  ушли далеко вперёд, лишь тогда, когда по настоянию Фёдорова их микроавтобус остановился у первого полицейского поста (якобы, чтобы спросить, где ближайшая заправочная станция, а на деле – для устрашения преследователей).

Словом, деятельность, которой Фёдоров был вынужден заниматься, не была ни безопасной, ни лёгкой, ни прибыльной. Но что ему оставалось делать после того, как оказалось упразднённым оборонное предприятие, где он руководил специальными исследованиями?! Из-за всех этих реформ пострадали больше всего люди, имевшие наиболее высокую квалификацию. Режим последовательно проводил архаизацию страны: прежде всего „реформированию“ (на деле – развалу и уничтожению) подвергались наукоёмкие, высокотехнологичные отрасли. На этом фоне быстро и умело осуществлялась деиндустриализация и деаграризация страны. Введение „рыночных отношений“ привело прежде всего к распылению производительных сил общества и лишённому пользы столкновению их там, где прежде царило сотрудничество. Прежде сотрудничество давало так называемый синергический эффект (совместные усилия давали больший эффект, чем их арифметическая сумма). Нынешнее же столкновение „свободных инициатив“ именовалось конкуренцией, которая всячески превозносилась. Пуще того, она возводилась в ранг культа, была объявлена целью!

Люди продуктивных отраслей месяцами не получали заработной платы и жили либо мелкими спекуляциями, основанными на ввозе продовольствия и одежды из-за рубежа, либо подсобным сельским хозяйством. Ни пойти в разнорабочие, ни стать деятелем сферы „купи – продай“ Фёдоров не мог. Не мог, не способен был, прежде всего, морально, но так же и в силу своих личностных особенностей, делавших его для этого совершенно непригодным. Ему было чрезвычайно трудно прийти к решению спуститься на несколько рангов и „вернуться“ в „практическое здравоохранение“. Нет, не то чтобы он считал такую деятельность „низкой“ или „недостойной себя“. Но, во-первых, теоретическая оборонная и клиническая медицина - это две совершенно различных ипостаси вроде бы единой медицинской науки. Во-вторых, такой „выход“ означал для него отказ от с огромными трудами и самоотречением приобретённой им так называемой наивысшей квалификации – так это именовалось в нормативных документах ВАК при СМ СССР (Высшей аттестационной комиссии). Около трёх долгих лет понадобилось Фёдорову для того, чтобы прийти, наконец, к названному решению, но… тогда выяснилось, что он не вправе сделать это. Теперь для работы практическим врачом требовался так называемый сертификат – не достаточным стало ни наличие диплома (кстати, с отличием), ни удостоверений об окончании клинической ординатуры (наивысший вид последипломного обучения врачей) и об окончании аспирантуры! Об учёных степенях вообще надлежало забыть, тем более, что они лежали в сфере теоретической медицины!

Фёдоров обратился за советом к своему давнему приятелю и бывшему соседу Мальчинову, который долгие годы работал начмедом учреждённого в этой курортной местности при советской власти „Республиканского детского ортопедического санатория“. Этот чуть полноватый, чрезвычайно добрый и отзывчивый с больными и в быту человек был жёстким и умелым руководителем здравоохранения, оставаясь одновременно хорошим хирургом–ортопедом-травматологом. Алексея Витальевича всегда поражало и вызывало уважение такое сочетание качеств в Мальчинове (сам он таким полезным сплавом свойств личности не обладал). Придя как-то вечером в кабинет дежурившего по санаторию Мальчинова, Фёдоров изложил ему свою проблему и задал в заключение вопрос:

–        Что посоветуешь, Юрий Степанович? Как мне разрешить это затруднение?!

–        Это сложно, Алексей Витальевич! – с поразившей Фёдорова недоброй усмешкой ответил начмед и, помолчав немного, продолжил:

–        Понимаешь, у тебя нет необходимой для этого квалификации. Да, да! Не возражай! – перебил себя самого Мальчинов, заметив на лице Фёдорова гримасу возмущения:

–        Надо долго, очень долго учиться и… деньги платить… Я, вот, представляешь, со своей высшей категорией в Ленинград поехал, там учился…

–        Но когда же? Ты, вроде, всё время был здесь!

–        Не перебивай! Молчи и слушай – сам пришёл ко мне!… Так вот: долго я учился, сам даже не представлял, как это трудно – целых семь дней… Нет, у меня получилось шесть – один на праздник выпал. Представляешь?! Какой огромный срок! Какие трудные дисциплины! Весь, прямо, вымотался от этой учёбы… Ну, и деньги, конечно…

–        Сколько?

–        Да, побольше моей зарплаты здесь за полтора года!

–        Где же ты взял?!

–        А меня официально послали… учиться… всех у нас посылали… весь бюджет съели вместо лекарств для больных детей… Под силу тебе такой расход? Да, и кто тебя примет на этих „курсах“ без направления!

–        Ясно… – пробормотал обескураженный Фёдоров и, услышав звонок внутреннего телефона на столе начмеда, опять его звавший по каким-то делам, добавил:

–        Спасибо, Юра! Пойду я…

–        Ты, Лёша погоди! Сейчас я смотаюсь к этой послеоперационной девчушке и мы сходим на пищеблок, пробу снимем, а то я гляжу, ты чего-то отощал немного…

–        Да нет, спасибо, Юра! Я пойду…

Какое-то время Фёдоров перебивался летними „заработками“, которые получал, выступая чем-то вроде гида и переводчика у пожилых немцев, хлынувших в Калининградскую область ещё с осени 1991 года. Были у него для этого и ухоженный „Запорожец“, и отличный немецкий, и неплохие знания истории области – вернее, прежней, немецкой топонимики. Пожилые немцы неплохо платили. Но однажды, во время беседы немцев между собой у развалин какой-то церкви на севере области, под Советском, Фёдоров позволил себе вмешаться и поправить немца, неверно – проанглийски и антисоветски излагавшего историю разрушения церковушки. Поправил и тут же пожалел: в ответ последовало весьма жёсткое и унизившее Алексея прямое разъяснение, которым ему было однозначно указано, что он здесь – слуга и шофёр, что он не вправе вмешиваться в беседу своих хозяев. Всю обратную дорогу Фёдоров молчал. Отказ от разговоров со своими пассажирами-экскурсантами объяснял сложной дорожной обстановкой и своей усталостью. Впрочем, никого эти объяснения не обманули: пожилые немцы правильно поняли причину реакции Фёдорова. Очевидно, такой гид и извозчик их не устраивал, потому что запланированной немцами ранее поездки в Янтарный назавтра не состоялось. Когда Фёдоров, получив в милиции разовый пропуск на проезд к гостинице, прибыл в условленное время на место, ему сказали, что искомые им немцы с полчаса как уехали на каком-то „Мерседесе“. Вообще, с момента этого вроде бы незначительного эпизода немцев как отрезало: никто более Фёдорову не звонил, не просил никуда свозить и там переводить ни тем летом, ни в последующие вёсны и лета.

Помимо прочего всё это означало, что все эти „ностальгирайзенде“ в большей степени являются „реваншрайзендерами“ и что, занимаясь здесь разведкой, теснейшим образом связаны между собой в своём „Восточно–Прусском землячестве“, в котором отменно поставлен обмен сведениями. Впрочем, за время занятия извозом этих туристов и переводами для них Фёдоров успел завести знакомства с другими немцами, которые – будучи членами того же землячества – поддерживали с ним постоянный контакт. Эти „другие немцы“ организовали ввоз в Калининградскую область всяческого ненужного им хлама, за утилизацию которого в Германии принято платить. Платить немало. Так, однажды, наобещав в беседе с Мальчиновым, что привезут необходимые санаторию медикаменты, они действительно ввезли целую партию просроченных лекарств и изношенных зубных боров, которые расстроенный начмед, затративший уйму времени и нервов на таможне, тут же был вынужден списать. Другой раз, под новый год немцы привезли детям подарки. Это оказался изъеденный червями шоколад. Всем этим поставщикам „гуманной помощи“ (которую неграмотные журналюги, не знающие немецкого языка, упорно именовали „гуманитарной помощью“) было лишено смысла объяснять, что здесь – не страна „третьего мира“, а лишь недавно упразднённое могучее и богатое советское государство, уровень жизни в котором в целом соответствовал западному „среднему классу“, что люди здесь ещё не успели забыть, как они жили до всех этих „реформ“ и проклятой народом горбачёвской „перестройки“.

Впрочем, порой попадались и честные поставщики. С ними было просто приятно иметь дело: эти немногие правильно понимали обстановку, причины нынешнего упадка и разрушения всего и вся, искренне сочувствовали бывшим советским гражданам, везли действительно нужные медикаменты и оборудование и – невиданное для Запада дело! – даже поругивали самого Горбачёва… вместе с так называемым „воссоединением Германии“. Они чурались „Восточно–Прусского землячества“ и иногда говорили о нём весьма неприятные и тревожащие вещи. Но таких было меньшинство, которое почему-то встречалось с огромными трудностями на таможне.

Так, за всеми этими мыслями, Фёдоров доехал до Берлина. Заснуть ему удалось лишь ненадолго. Он так и не смог придумать, как ему выйти из затруднений, на которые его облёк заказчик, недодав почти две тысячи марок. „Расскажу всё Петеру, как есть, а там – будь, что будет!“ – решил Фёдоров и забылся тяжёлым, коротким сном. В Берлин прибыли спозаранку. Серое промозглое, наполненное глухим уличным шумом берлинское утро не добавило оптимизма. Достав из тайника сотенную купюру, Фёдоров быстро оделся, подхватил свою сумку, подошёл к кассе и купил за восемьдесят девять марок билет. Поезд до Миндена отходил через сорок минут. Алексей прошёл в закусочную, располагавшуюся невдалеке от макета или скульптуры, намекавшей на паровоз. Заказав сосиску, Алексей наложил из тюбика себе на картонное подобие тарелки огромную порцию безвкусной немецкой горчицы и прошёл к ближайшему стоячему столику. Он не любил чай в пакетиках – от него всегда отдавало вкусом размокшей бумаги, но другого здесь не найдёшь. Позавтракав так – стоя, невкусно и в неудобстве, Фёдоров отправился на перрон и вскоре уже сидел у окна в вагоне второго класса.

Пока добрался до Миндена, утро уже было самом в разгаре, но здесь в низине Минденского междугорья, как и частенько, стоял туман. Выйдя из вагона, Алексей прошёл к стоянке такси и уселся в жёлтый „Мерседес“, первым в очереди дожидавшимся пассажиров. Поздоровавшись с водителем, Алексей коротко назвал адрес:

–        Айнкауфсцэнтэр „Цвай таузэнд“, фирма „Гротэфельд“, биттэ! (что по-немецки означало: „Торговый центр „Две тысячи“, предприятие „Гротэфельд“, пожалуйста“).

Машина, строго соблюдая правила, поехала по Миндену в соседний городок, который назывался Порта Вестфалика. Фёдоров любил эту живописную местность. На горе у выезда из Баркхаузена в Порта Вестфалику на автодорогу номер два стояла беседка – памятник императору Вильгельму, а внизу располагался камень, на котором имелась надпись: „До Кёнигсберга 937 км“ – весьма красноречивое напоминание об „отсутствии в объединённой демократической Германии реваншистских устремлений“! В самом Миндене имелся другой „памятник“. В своё время Фёдоров был очень удивлён, когда, проезжая по городу на автомобиле под каким-то массивным мостом, увидел, как по этому „мосту“ быстро движется громоздкий теплоход.

–        Что это?! – воскликнул Фёдоров, не скрывая своего удивления.

–        Это единственный в мире водный перекрёсток, Алексис! – не без гордости ответил сидевший тогда за рулём „Омеги–2“ Петер Кноль – знакомый Фёдорова, старожил Миндена и директор автопредприятия „Гротэфельд“.

Действительно, реку Везер здесь, в городе, под прямым углом пересекал судоходный Миттэльландканал, расположенный метров на двадцать выше реки. Но теперь уже несколько лет водный перекрёсток не функционировал, находясь на затянувшейся реконструкции, и стал своего рода памятником. Двигаясь в южном направлении, такси быстро доставило Фёдорова в Баркхаузен – предместье или, скорее теперь уже – район Порта Вестфалики, где располагались и „Торговый центр – 2000“, и – к западу, через дорогу от него – торгово-ремонтное предприятие „Гротэфельд“, представлявшее здесь сразу два автомобильных завода-производителя: Опель и СААБ. Дождавшись, пока водитель выпишет ему чек, Фёдоров поблагодарил таксиста, подхватил свою сумку и вышел из машины.

Вынужденный экономить каждый пфенниг, Фёдоров не стал по приезде в Минден звонить, предупреждать о своём приезде. Благодаря сердечности и дружелюбию Петера Алексей здесь всегда был желанным гостем. К тому же, Петер и без того знал о приезде своего русского друга, который условился с ним о „резервировании“ для клиента внедорожника „Монтери“. Не заходя немедленно в подобное аквариуму разлапистое здание фирмы, Фёдоров прошёлся по тянущейся вдоль дороги площадке, на которой стояло пару сотен бэушных автомобилей. „Своего“ внедорожника он здесь не нашёл. Только обойдя здание вокруг, Алексей обнаружил „Опель – Монтери“. За его ветровым стеклом красовалась табличка „Reserviert“ („забронирован“). Внешне состояние было отличным. У Фёдорова не было никаких сомнений, что и внутренности автомобиля – в полном паолрядке: Кнолль никогда и ни с кем не допускал ни малейшей нечестности, представляя собой яркий контраст торговцам и предпринимателям РФ.

Лишь после этой экскурсии Фёдоров прошёл ко входу в здание, где почти столкнулся в дверях с Хайнцем Кёнеманом. Этот громоздкий, всегда спокойный и дружелюбный сотрудник фирмы широко раскрыл перед Фёдоровым стеклянную дверь и сделал приглашающий жест:

–        Привет, Алексис! Ну как – понравилась тебе машина?

–        Мне-то понравилась, но главное, чтобы нравилась клиенту!

–        Это – точно! Думаю понравится: смотри, что тебе покажу!

Хайнц провёл Фёдорова к своему столу и, порывшись, достал ламинированную желтую бумагу с „шапкой“ предприятия, где чёрными отчётливыми буквами были отпечатаны технические данные автомобиля и стояла цена: „21900, – DM“. Увидев это, Алексей Витальевич помрачнел: мало того, что Петер сбросил почти четыре тысячи, так теперь даже и до восемнадцати у него не хватает целой тысячи – даже, если ничего не оставить ни на обязательные транзитные номера со страховкой и топливо…

–        В чём дело, Алексис? Что тут не так? Не сомневайся – господин Кнолль сбросил нормально. Правда, без прибыли для фирмы, но это ничего! – понял Фёдорова Кёнеман и спросил, протягивая старый ценник:

–        Тебе это пригодится?

–        Да, конечно, спасибо! – ответил Фёдоров, выдавив на лице улыбку, и уложил ценник в свою сумку.

–        Ну, тогда иди к директору, а то он тебя заждался.

Петер встретил Фёдорова в своём кабинете на задах торгового зала с непоказной радостью, поднявшись из-за стола. Позвонил секретарше, которая тут же принесла настоящий (не из пакетиков) чай, печенье, конфеты. Предложив всё это Фёдорову, Кнолль взял вторую чашку чая, одну печеньку и попросил:

–        Давай, Алексис, рассказывай, что сейчас в России творится. Только подкрепись для начала. Ты ведь прямо с поезда, не поевши, так?!

Фёдоров кивнул и без ложной скромности стал, как выразился его приятель, подкрепляться. Потом Алексей стал рассказывать об обстановке, действительно имевшей место в РФ, своему внимательному и умному собеседнику. Тот порой перебивал его, задавал уточняющие вопросы. А порой и делал меткие замечания. Потом, когда беседа, затянувшаяся на добрый час, подошла к концу, Петер дал ему несколько журналов „Шпигель“, пестревший сделанными для него, Алексея фломастерными пометками, молвив:

–        А вот что пишут здесь у нас, в этой „свободной прессе“! – Дома почитаешь! А пока скажи, что тебя тревожит и почему тебя расстроил старый ценник, который тебе дал Хайнц!

„Да, информация тут поставлена отменно!“ – подумал Фёдоров. Он уже не раз убеждался насколько умелым, вернее – талантливым, руководителем и организатором был автомобильный инженер Кнолль. Бывало, он отсутствовал на предприятии неделями – то командированный заокеанскими хозяевами немецкой фирмы „Опель“, то просто в отпуске. Отсутствовал, но и без него всё здесь в фирме работало чётко, как „Командирские“ часы. Хорошей организацией работы удавалось снизить неизбежные для Запада стрессы. Обстановка здесь царила деловая, но дружеская. Все полторы сотни сотрудников огромной фирмы не просто уважали, но и любили своего директора, проявлявшего о них необычную для Германии почти отеческую заботу. Иногда Петер с юмором рассказывал Алексею, как тот или иной раз, заботясь о своих сотрудниках, подвергался штрафам и другим наказаниям со стороны государства. Так, прошлой весной Кнолля наказали за то, что он предоставил в аренду за полцены квартиру слесарю, у которого тяжело заболела жена. Худощавый, едва среднего роста Петер был удивительно энергичен, сметлив и находчив. Он интересовался всем на свете, проявлял незаурядные ум и эрудицию и тихо ненавидел американцев, насаждавших на „Опеле“ в Рюссельсхайме свои американские порядки, которые частенько вредили делу и… репутации „Опеля“ у населения.

–        Итак. Чем же ты расстроен?! – спросил Петер.

Фёдоров, как на духу, сжато, но достаточно подробно изложил, как клиент принудил его ехать, не выдав необходимой суммы, фактически понуждая Кнолля понести убытки. Внимательно выслушав Фёдорова, Кнолль сказал:

–        Не переживай, это всё…– навоз! В крайнем случае, я тебе и так отдам, и на топливо добавлю… Не возражай! Потом когда-нибудь, рассчитаемся… Но у меня есть, будет ещё одна точно такая машина. Беда только, что она в ремонте, а нужные детали из Рюссельсхайма ещё не доставили. В общем, если можешь подождать дня три–четыре, то…

–        Петер! Я бы рад, – перебил Фёдоров, – Но июнь, я ведь сегодня рассказал об этом новшестве о квотах: в любую минуту ввоз прикроют; и что тогда – ни назад в Германию этот „Монтери“ не впустят, ни в Калининград ввезти не позволят… Может в филиале в Бюкебурге что-то похожее есть? Да, и нельзя так поощрять эту наглость!

–        В Бюкебурге нет! Этот – как раз оттуда я для тебя, для твоего клиента и притащил. Есть там один новый торговец, частный, по фамилии Кох. У него маленькая фирма. Наладил с нами сотрудничество, иногда поставляет нам и машины, и клиентов. Какой-то скользкий тип, но пока что, за пять месяцев, ещё не подводил. Впрочем, сейчас обзвоню конкурентов…

Звонки не дали ничего. Автомобили подобного класса стоили везде гораздо дороже или же были в неприемлемом, аварийном состоянии. В итоге, через полчаса зряшных хлопот Кнолль решил:

–        Заберёшь эту машину! Страховку, номера фирма возьмёт на себя, заправим полный бак. Марок триста тебе на бензин в Польше хватит?

–        Думаю, хватит и ста восьмидесяти…

–        Значит – триста! – отрезал Кнолль, – И поесть что-то в дороге надо, и на всякое непредвиденное что-то иметь! Сколько у тебя?

Фёдоров выложил свой кошелёк на стол, достал всё, что было. Кнолль поморщился:

–        Не позорь меня – так скажи!… Понятно! Значит вносишь в кассу шестнадцать с половиной, чек пишу тебе на восемнадцать, и подписываем долговую расписку на недостающее – в одном экземпляре, разумеется: для твоего бандита!

–        Ну, Петер, ну, это… – не находя слов для благодарности начал было Фёдоров.

–        Брось, Алексис! Я же всё понимаю! Не переживай!

Директор „Гротэфельда“ пригласил бухгалтершу, передал ей деньги, паспорт Фёдорова (для оформления автомобиля в полиции и таможне) и сказал ей ещё что-то тихо, так, чтобы Фёдоров не услышал. Потом оформил на компьютере долговую расписку, которую отдал Фёдорову.

________________

            Ещё не было двенадцати, когда Фёдоров, тепло распрощавшись со своим немецким другом, отправился в путь. До автострады „№2“ отвлекаться от управления не представляло никакой возможности: движение было слишком напряжённым. Но на трассе, включив автопилот, Алексей несколько расслабился. Он думал о том, насколько, всё же, удивителен его германский приятель – Петер Кнолль. Немцев Фёдорову за последние годы довелось повидать всяких. Знал он и бывших восточных пруссаков, и граждан ГДР, проклинавших „воссоединение“ и свою глупость, и ограниченных западных бюргеров, и преподавателей университетов, и  торговцев… Но вот таких как Петер Кнолль ему встречать ещё не доводилось. Мелькнула мысль: „Ах! Если бы власть в ФРГ принадлежала таким вот, как Кнолль! Ведь он не один такой здесь! Просто мне не попадались… пока что…“ Потом, в изменённой реальности Фёдоров опять познакомится с Кноллем, опять они станут друзьями, но уже на другой почве и, к сожалению, на другом уровне… А Кнолль – после разорения Америки – станет директором огромного завода в Рюссельсхайме – „Собственного народного предприятия имени Адама Опеля“. Но всё это – в другой реальности, не скоро. Сейчас же перед Фёдоровым был путь домой, путь нелёгкий, полный забот, а под колёсами внедорожника „Опеля“ проносилась автострада.

            Он преодолел уже более двухсот километров, когда на обгоне, переключившись на ступень ниже и добавив газ, услышал в двигателе глухие стуки. Перестроившись на крайнюю правую полосу, сбросил газ: стуки исчезли. Добавив газ, Фёдоров убедился в том, что всё это – отнюдь не случайность: глухой стук низкого тона на прогретом двигателе, связанный с изменением оборотов свидетельствовал о неисправности коренных подшипников коленчатого вала. Эксплуатация автомобиля с такой неисправностью двигателя не допускается.  Он может попросту не доехать даже до польской границы!

Алексей мысленно прикинул, что до следующего растхофа (Rasthof – так называют площадки отдыха с ресторанами) осталось километров около двадцати. Надо дотянуть! Там из телефонной будки придётся позвонить Петеру или Хайнцу. Сбавив скорость, стараясь двигаться с одной и той же скоростью, Фёдоров двигался по крайней правой полосе. Временами дорога сужалась: шло интенсивное строительство – реконструкция автострады к открытию в двухтысячном году всемирной выставки в Хановэре (Hannover). Тогда он шёл за грузовиками, стремясь максимально разгрузить мотор. Уже виднелись строения растхофа Букауталь, когда стук в двигателе резко усилился и теперь уже не прекращался. Температура поползла вверх, а давление масла упало почти до нуля. „Всё! Сейчас заклинит!“ – подумал Фёдоров и выключил зажигание. Скорость была небольшой и инерции хватило лишь на то, чтобы доехать до съезда к площадке отдыха. И тут ему повезло – с ближайшего места отчалил чей-то БМВ. Запустив бехбожно стучащий двигатель, Фёдоров въехал на освободившееся место и заглушил мотор. Дёрнувшись несколько раз так, что тряхнуло весь автомобиль, тот заглох окончательно.

Отдохнув несколько минут после пережитого предельного напряжения, Фёдоров вышел из машины на прохладный, не похожий на июньский воздух. Сгущался туман. Расположение телефонов, как и всего прочего на этой и подобных площадках, были известны Фёдорову досконально. Он уверенно прошёл к ближайшему телефону и набрал по памяти номер Хайнца Кёнемана.

–        Здесь автодом „Гротэфельд“! – услышал Фёдоров знакомый голос своего приятеля.

–        Хайнц! Это я, Алексис! Тут такая неприятность: еле дотянул до растхофа Букауталь – застучали коренные подшипники коленвала.

–        Вот, навоз! – выругался по-немецки Хайнц, – Так, тебе нужен эвакуатор, верно?!

–        Что делать, Хайнц, я и до Берлина не дотяну, как подшипники поплавятся и задерёт коленчатый вал!

–        Понял тебя, Алексис! Не грусти! Сейчас же выедем. Часа два – три придётся подождать. Как там – не замёрзнешь? Я слышал, что похолодало...

–        Это всё – мелочи, Хайнц! Жду! До свидания.

–        Пока!

Время тянулось мучительно долго. Стало и в самом деле холодно. Туман сгустился, и все звуки вокруг стали слышней. Неподалёку стоял „Мерседес“, к которому то и дело подъезжали другие автомобили, водители которых чем-то мгновенно обменивались с его владельцем и сразу же отъезжали. „Наркотики!“ – догадался Фёдоров, – „Опять итальянская мафия!“. Ему уже доводилось встречаться с этими неприятными представителями солнечного юга Европы: Как-то, удирая от преследовавшего его под Берлином автомобиля итальянских „чёрных торговцев“, ему пришлось разогнаться до двухсот километров в час. Очевидно, его преследователи не имели таких водительских навыков и отстали. Хорошо ещё, что в тот раз удалось не привлечь к себе внимания полиции – загребли бы и его, не стали бы вникать и разбираться, кто тут мафиозо, а кто лишь нечаянный свидетель незаконной сделки!

Пользуясь тем, что стёкла в „Монтери“ были слегка дымчатыми, Фёдоров осторожно наблюдал за деятельностью итальянца в „Мерседесе“. Вот к нему подъехал явно старший и начал за что-то отчитывать, вначале таясь, негромко, но вскоре перейдя почти на крик с оживлённой жестикуляцией. Он не боялся, что его поймут: знатоков итальянского в Германии не так уж много. Потом старший бросил пристальный взгляд на автомобиль Фёдорова и пошёл в его сторону. Фёдоров сразу же откинулся на приопущенную спинку и изобразил дремлющего. Итальянец подошёл к „Монтери“ и дёрнул дверную ручку, но дверца была заперта. Итальянец дёрнул ещё раз так, что машина содрогнулась. Отсиживаться молча было невозможно. Фёдорову хорошо было известно, что эти мафиози ни с чем не считаются и действуют весьма активно при малейшем подозрении. Алексей изобразил пробуждение, широко зевнул, открывая глаза, приспустил стекло в дверце и лениво спросил:

–        Ob ich geschlafen habe? Was ist passiert, mein Herr?! Brauchen sie so was? (Я, кажется, заснул? Что случилось, мой господин?! Вы что-то хотели?)

–        Где тут телефон? – спросил итальянец уже более миролюбиво: похоже, что неторопливая речь Фёдорова и его усталый вид произвели на него необходимое впечатление.

–        Извините, не знаю! Я просто засыпал за рулём и вот, съехал с дороги при первой же возможности… Извините! – ещё раз зевнув, ответил Фёдоров.

Итальянец отошёл, но прежний покой уже не вернулся. Теперь Фёдоров со своим внедорожником стал как бельмо на глазу у этих „чёрных торговцев“, попал под их подозрение. Нечего было и думать, что-то им объяснять или пытаться найти „общий язык“. Но и сидеть в машине по-прежнему перед в чём-то заподозрившими его итальянцами он не мог – это бы вызвало ещё большее подозрение этих людей с нечистой совестью. Поэтому Фёдоров лениво вышел из машины, запер неспешно дверцу, несколько раз присел, как бы разминаясь со сна, потом с минуту разглядывал небо, предвещавшее скорый дождь, а потом, крутя на пальце ключи от автомобиля и не оглядываясь по сторонам, неспешно пошёл в сторону ресторана. Там он долго, очень долго изучал меню, понимая, что при его средствах он здесь заказать ничего не сможет. Краем глаза он видел, как за окном, прикрытым легчайшей занавеской, трое итальянцев, стоя возле своей давешней машины о чём-то спорят, а один из них показал рукой сначала на „Монтери“, потом на ресторан. А затем один из них пошёл в сторону ресторана. „Ну, всё! Они поняли, что я – свидетель их торговли наркотиками!“ В общем, пришлось Фёдорову пойти на непредвиденный расход и сделать заказ. Заказ он сделал такой, чтобы ждать подольше… Мафиозо–итальянец сел в ресторане так, чтобы не привлекать к себе внимания, но хорошо видеть Фёдорова. Тот украдкой взглянул на часы: прошло лишь два часа со времени его звонка Хайнцу, а в ресторане он может ещё протянуть, ну, двадцать, ну, пусть – тридцать минут. А дальше-то – что?! Что от него этим наркоторговцам надо? Чем он себя мог выдать, когда поглядывал на них через тонированное стекло?! По счастью, его заказ выполнять не спешили. Фёдоров с нетерпением глянул на часы: он тут уже два часа с четвертью, так что, возможно – дотянет до приезда эвакуатора с фирмы…

Итальянец уже не скрывял, что его интересует здесь именно Фёдоров, а тот сидел, лениво жуя своё дорогостоящее мясное блюдо, растягивая это сомнительное удовольствие всеми возможными способами. Сначала ему не понравился тупой нож. Потом, когда нож ему заменили, заявил, что всё остыло и потребовал подогрева. Через минуту ему вынули из микроволновой печи его начатое блюдо дымящимся. Тогда Фёдоров, не глядя ни на кого, стал отчётливо бормотать себе под нос, что блюдо ему перегрели, дул на отрезаемые кусочки и запивал их минеральной водой. Вся эта сцена уже давно перестала выглядеть естественной… Но вот, за окном появился медленно проезжающий в поисках места эвакуатор. Фёдоров, который заранее рассчитался с официантом, внезапно сорвался со своего места так, что итальянец ничего не успел сообразить. Выбегая из ресторана, Фёдоров успел заметить, что мафиозо держал в руке под столом шило…

Кёнеман приехал не один, а с механиком – аусзидлером из Казахской ССР, который переселился сюда в 1990 году – последнем году, когда этнические немцы из СССР имели право, приехав в ФРГ, просто здесь остаться, не сдавая никаких языковых экзаменов и не предъявляя каких-либо доказательств своего „немецкого происхождения“. Фёдоров хотел было запустить мотор „Монтери“, но Кёнеман его остановил: доказательств никаких не требовалось – Фёдоров пользовался на предприятии Кнолля полным доверием, а экспертизу они произведут дома, в Порта Вестфалике. Итальянский мафиозо ушёл к своим, которые не проявляли более никакого интереса к Фёдорову. Втроём „Монтери“ быстро загрузили на платформу. Потом, усевшись в тягач „Фронтеру“, поехали по второй автостраде назад, к Миндену.

________________

 Вернувшись, все трое сразу же прошли в кабинет Кнолля, который ждал возвращения Фёдорова, несмотря на уже довольно поздний час: рабочий день окончился часа три назад. В кабинете кроме директора, развалившись в кресле и стараясь придать своему лицу независимый и уверенный вид, сидел незнакомый Фёдорову немец, который почему-то сразу же стал неприятен Фёдорову. Он не мог понять причины этой своей неожиданной неприязни к совершенно незнакомому человеку. Спустя время, он долго размышляя потом обо всём происшедшем. Антипатия и недоверие возникли сразу, при первом взгляде, ещё до того, как его представил Кнолль, ещё перед тем, как выяснилось мошенничество Коха. Фёдоров и незнакомец, которого звали Михаэль Кох, были представлены друг другу. Петер был, вопреки обыкновению, сдержан, серьёзен, даже, пожалуй, суховат. Он пока ещё ни слова не сказал о результатах своего расследования, которое провёл, узнав об аварии „Монтери“. И всё же неприязнь была налицо. Как догадался Алексей Витальевич по выражению округлого лица Коха, неприязнь была обоюдной. Фёдоров всматривался в Коха и никак не мог понять причин своей неприязни: правильные черты лица, голубые глаза. Правда, глаза не вполне спокойны и в них светится хитринка. Кох был рыжеват, но лишь чуть-чуть – самую малость. Чуть полноват, но даже меньше, чем Кёнеман. Однако тот был симпатичен, располагал к себе, тогда как Кох – чем-то неуловимо отталкивал.

Все пятеро по предложению директора  „Гротэфельда“ вышли во двор, к „Фронтере“, на прицепе которой стоял внедорожник „Монтери“. Кнолль попросил:

–        Алексис, запусти, пожалуйста, мотор. Да! И капот открой!

Фёдоров открыл капот, возле которого сразу же склонились сам директор, Кёнеман, механик–переселенец и, несколько нехотя, поставщик злосчастного внедорожника Кох. Склонились, ожидая, когда Фёдоров запустит двигатель. Вот, двигатель заработал, чуть прогрелся... Механик первым услышал стук и сразу же замахал Фёдорову рукой, воскликнув по-русски:

–        Ну! Конечно! Коренные стучат!

Фёдоров, который стоял тут же, снаружи – возле открытого капота, отметил, что Кох, судя по всему, прекрасно понимает по-русски, а Кнолль переспросил:

–        Что вы говорите Йохан?

Механик повторил то же самое по-немецки – уже для шефа фирмы. Тот энергично кивнул:

–        Конечно же коренные!… Я удивляюсь, как он вообще две с половиной сотни километров проехал – с таким-то мотором!

Потом директор извлёк масляный щуп, снял с его кончика каплю масла, растёр в пальцах, понюхал и, сдерживая гнев, сказал:

–        Я вижу, господин Кох, вы прекрасно знали, что делаете! Для того и масло залили самое вязкое, которое только нашли! Это же – вообще не автомобильное масло, а судовое!! Где вы его только взяли?!

Кох попытался что-то промямлить в ответ, предлагал „договориться“, но Кнолль жёстко его оборвал:

–        Хвавтит! Не нужно! Разговаривать с вами мы будем в суде и только в суде. А насчёт того, что вы возместите убытки мне и профессору Фёдорову – относительно этого и сомнений никаких быть не может!! Всё! До свидания! Мы не намерены выслушивать здесь ваши лживые объяснения! – завершил Кнолль и тут же спросил у Кёнемана:

–        Хайнц! Вы всё записали на диктофон?

–        Конечно, шеф, как договоривались!

Кох, когда услышал о диктофонной записи, совсем скис, и на него даже было неприятно смотреть: вся нечестность, вся порочность этого человека вдруг с отчётливостью проступили на его правильном, но неприятном лице. Кнолль, очевидно, также это заметил, потому что потом, когда они втроём с Фёдоровым и Хайнцем пошли к конторе, бросил своим попутчикам:

–        Дориан Грэй какой-то! Верно? Откуда он взялся на нашу голову?! И как я раньше этого не рассмотрел…

–        А он хорошо маскируется, шеф! – ответил Кёнеман.

–        И ещё, мне кажется, он отлично понимает по-русски! – заметил Фёдоров.

–        Правда? Ну, тебе виднее, дорогой друг! И, пожалуйста, извини всех нас – мы-то никак не хотели тебя подвести! И что теперь будет там у вас с таможней…

Потом директор прервал самого себя и сказал:

–        Ладно, Хайнц! Тебя дети и жена заждались! А я отвезу Алексиса в гостиницу, до свидания!

________________

Фёдоров отлично выспался и успел позавтракать в „Лесной гостинице“, и правда расположенной между холмов, поросших лесом, когда к нему в номер постучались. Это был хорошо знакомый Фёдорову автослесарь Ханс, который поздоровался и сказал:

–        Шеф просил пригнать для вас машину, чтоб у вас на эти дни были колёса. Ещё он просил передать, что звонил на завод – запчасти отосланы, сегодня к нам поступят. Так что, послезавтра с утра сможете выехать!

–        Спасибо, Ханс!

–        Ну, до свидания! – ответил тот, передавая Фёдорову ключи от „Вектры“

–        Подождите, Ханс. А как вы попадёте на фирму?

–        Неважно. Доберусь!

–        Нет, так не годится! Поедемте вместе!

Фёдоров уселся за руль новенькой, даже не обкатанной ещё „Вектры“ тёмно-вишнёвого цвета и быстро, лихо петляя по хитрым дорогам Порта Вестфалики, домчал Ханса до входа в ремонтный отдел фирмы.

–        Вы прямо как гонщик управляете, профессор! – сказал ему Ханс, – Спасибо!

–        Вам спасибо, Ханс! До свидания, – ответил Фёдоров, высаживая автослесаря и, не удержавшись от искушения поговорить с Кноллем, решился оторвать того от дел.

–        Алексис! Привет! Как в гостинице? Всё нормально? – с доброй улыбкой поднялся навстречу Фёдорову шеф, лишь секунду назад с весьма суровым выражением лица о чём-то беседовавший с Кохом.

–        Доброе утро, шеф! – ответил Фёдоров и подмигнув Петеру так, чтобы этого не заметил Кох, спросил:

–        Что там вы решили о возмещении моих убытков и неустойки, которую я должен уплатить клиенту за непоставку автомобиля?! Или мне тоже в суд обращаться… Только, боюсь, дело затянется, а убытки-то возмещать мне придётся сейчас…

Говоря это, Фёдоров, тем не менее, смотрел прямо в лицо Коха, наблюдая всю картину изменений в его настроениях. Утратив над собою контроль, Кох не смог сохранить даже видимости спокойствия, поэтому все его переживания и даже ззамыслы отчётливо читались на его подловатом лице.

–        Вот, Алексис, господин Кох со мной торгуется, не хочет понять господин Кох, что подвёл не только меня, что скандал-то получается международный… – ответил Кнолль, выделяя слово „господин“, чтобы подчеркнуть этим своё возмущение заведомым мошенничеством Коха.

–        Нет, нет! Господа! Я всё понял! Я просто не знал всех обстоятельств… Я немедленно возмещу все ваши убытки! Только… Очень бы вас обоих просил: давайте, всё-таки, решим все вопросы, не доводя до суда… Ну, извините, пожалуйста, господин Кнолль! Вы же здесь человек известный, влиятельный – в любое время сможете со мною посчитаться, если я вас подведу, не выполню обещаний… – начал трусливо заверять Кох.

–        Ну, как, Алексис, – поверим, простим или нет? Мне что-то не верится…

–        Мне тоже не верится, Петер! Но я не кровожаден – пусть возмещает, а там посмотрим… Только, в любом случае мы должны составить бумаги соответствующим образом…

–        Ну! Что! Согласны?! – спросил Кнолль, сурово глядя на Коха.

–        Да, конечно, спасибо за доверие! И извините! Больше… никогда…

–        Ладно! – махнул рукой Петер и позвонил своему адвокату, кратко и чётко изложив тому все обстоятельства, которые обусловили необходимость этого звонка.

На лице всё ещё не овладевшего собой Коха во время этого разговора опять сменилась целая гамма выражений, преобладающими среди которых были не стыд и раскаяние, но страх и подлость.

________________

Два дня, вернее – двое суток отдыха, вынужденного безделья в Миндене – Порта Вестфалике пролетели спокойно и незаметно. Не докучая более Кноллю, Фёдоров совершал на предоставленной ему „Вектре“ далёкие экскурсии по окрестностям, которых ему прежде, вследствие вечной спешки, так и не удавалось до сих пор как следует рассмотреть. А на третий день, утром, явившись в „Гротэфельд“, Фёдоров был тут же перехвачен Кёнеменом, который его обрадовал:

–        Вот, Алексис, наконец-то всё в порядке! Монтери готов, документы – тоже. Можешь ехать. Только зайди сначала к шефу: он что-то хотел тебе сказать.

–        Спасибо. Хайнц!

Петер вручил Фёдорову конверт, пояснив, что это – неустойка, уплаченная Кохом в присутствии адвоката. Алексей пытался было отказаться, чувствуя неловкость из-за неудобств, возникших в связи с его приездом сюда за этим несчастным „Монтери“, который Кнолль отдавал ему себе в убыток, – лишь бы Фёдоров мог что-то заработать. Но Петер мигом понял все сомнения Алексея и мгновенно их рассеял:

–        Значит так, Алексис! Эльке говорит, что тебе везёт в невезении – сразу приходит удача! Я тебе даю только твою часть неустойки, уплаченной Кохом, А все мои убытки – тоже уже возмещены. Так что, видишь, если бы не эта поломка, то я бы ничего не заработал, продавая через тебя этот внедолрожник, а так – я в золотой прибыли! Так что, спасибо! Всё понял?

–        Понял, Петер! И привет Эльке! Хорошая у тебя жена – надёжная и добрая!

–        Это – точно! А привет обязательно передам! Давай, езжай! – Переживаю я из-за этих ваших таможенных „игр“! Смотри, чтобы не опоздать!

На этом в тот раз они и расстались. Фёдоров, хорошо отдохнувший за время пребывания в „Лесной гостинице“, решил ехать через Польшу и ночью. Конечно, это было не лишено риска, но ещё более его страшила возможность оказаться за пределами ввозной квоты…

„Обжёгшись“ на внедорожнике Коха, да, и по предложению Кнолля, Фёдоров испытал только что отремонтированный „Монтери“ на всех режимах. Никаких неполадок не выявилось – машина вела себя безупречно, к тому же, приятно удивила своей неожиданной и непривычной для этой модели экономичностью. Всё шло хорошо, пока он не въехал в Польшу. Да, и в Польше, пока не наступила ночь, обходилось без происшествий. Но потом, посреди ночи, начались „приключения“: полиция останавливала то и дело, выдумывая самые невероятные „причины“. Фёдорову поначалу удавалось их парировать: и огнетушитель он показывал (хотя его наличие в машине вовсе не требовалось польскими правилами!), и доказать срок годности аптечки удавалось. Но когда ему показали локатор, якобы зафиксировавший его скорость в 112 километров в час при разрешённых семидесяти, Фёдоров не сдержался и вспылил:

–        Панове! Я ехал, как положено – не быстрее семидесяти: посмотрите на бортовой компьютер! И платить штраф вам я не буду, потому что – не за что!!

–        Так, так! Пан оскорбляет польскую полицию! Документы сюда – кому говорю! А ну, выходь из самохода!

Второй полицейский демонстративно расстегнул кобуру и стал поигрывать наручниками. Но Фёдоров из машины не вышел и чуть приподнял всё ещё полуспущенное стекло:

–        Я не знаю, кто вы, вообще такие! И по законам Польши вправе не подчиняться вам до ближайшего официального поста или какого-то людного места! Это вы должны мне  по польскому закону  показать свои документы!

Первый полицейский или „полицейский“ кинулся к дверце и изо всех сил рванул дверную ручку. Второй – достал пистолет и снял его с предохранителя. Фёдоров, готовый к чему угодно, рванул рычаг коробки передач и дал такой газ, что колёса – все четыре – провернулись на месте, а потом его серебристо-дымчатый „Монтери“ помчался вперёд. Он успел оторваться метров на пятьсот, пока увидел в зеркале заднего вида огни фар его преследователей – то ли мнимой, то ли настоящей полиции. Пользуясь преимуществом во времени и превосходно зная дороги Польши, Фёдоров свернул с основной трассы на просёлок, идущий почти параллельно трассе, потом выехал на ещё одну дорогу, ведущую к цели. Временами он развивал до ста восьмидесяти километров в час. Вряд ли его преследователи двигались с такой же скоростью. Конечно, это было опасно, кроме того, вполне можно было нарваться и на самых настоящих полицейских, но тех, первых опасаться следовало больше…

Всё же, видимо, Эльке – жена Петера была права: и в этой неудаче Фёдорову повезло: во время его бешеной ночной гонки ему не встретился ни один полицейский, ни один пешеход и ни один автомобиль с потушенными фарами. А ведь это нередко бывает на польских дорогах! Стоит себе машина на проезжей части безо всяких фонарей. Объезжай, как знаешь! В результате, снизив скорость лишь подъезжая к Фромборку, Фёдоров оказался на пограничном переходе Бранево–Мамоново восьмым в очереди. А едва он пересёк границу, как шлагбаум был опущен, и Алексей услышал голоса пограничников:

–        Всё! Закрывай! Квоту закрыли – этот будет последним! Сообщи его номер!

–        Понял! Есть! Закрываю ввоз! Номер последнего записал!

Так Фёдоров оказался последним среди тех, кто получил право ввезти в Калининградскую область автомобиль по квоте…

________________

Приостановка операций.

–        Так! Что же это у нас получается, Алексей Витальевич? – сказал Шебуршин, с неослабевающим вниманием выслушавший рассказ Фёдорова, – Выходит, что любой, кто тебе мешал в той страшной для нас реальности, может оказаться опасным и этой, с такими трудностями исправляемой всеми нами?!

–        Выходит – так, товарищ генерал…

–        А как с теми, кто тебе не мешал, а, наоборот, помогал, содействовал?

–        Да, пока что… до сих пор, как будто, помогают и сейчас.

–        Но это значит, что мы должны перестроить всю нашу работу с учётом данного фактора! Иначе – что же: возможен полный крах?!

–        Я тоже об этом думал, Иваныч… Вернее – боялся думать, что всё так зыбко…

–        Ты это, пожалуйста, брось! Подумаем! А пока я все операции – слышишь: все! – замораживаю! Ошибаться нам нельзя – слишком многое стоит на кону! – подвёл итог председатель и, хлопнув легонько ладонью по столу беседки, поднялся с места.

________________

В НИИ хронотроники – 2.

Вторая половина августа 1988 года прошла спокойно. Внешние операции решением Председателя госбезопасности были приостановлены, и Фёдоров имел возможность уделить всё своё внимание внутренним вопросам развития страны и своего НИИ. Он не считал предосторожности, введённые Шебуршиным после разоблачения Коваленки чем-то чрезмерным. Но, вот, именно с отложенной операцией „Север“ вряд ли это не было излишней перестраховкой. Ведь сам Фёдоров в операции непосредственно не участвовал, а лишь обеспечивал её. Следовательно – риск, обусловленный его встречами с людьми из той реальности, подобными Коху – Коваленко, отсутствовал. Впрочем, если проволочка в осуществлении „Операции Север“ вызовет тяжелые последствия, то – в крайнем случае – имеется возможность их исправить…

Структура НИИ хронотроники была довольно сложной и уже неоднократно усложнялась за недолгие годы его существования. Очередным новшеством, непосредственно связанным с Коваленко, стало учреждение директором НИИ так называемого „Пятого отдела“. Если „Первый отдел“ ведал кадрами института, действуя совместно с „Правовым отделом“, которым теперь заправляла Виктория, то вновь учреждённая „пятёрка“ была создана для того, чтобы предотвращать случаи, подобные тому, что вызвал перебежчик Коваленко. Таким образом, „Пятый отдел“ стал второй структурной единицей НИИ, ведавшей внутренней безопасностью. Но если „Отдел внутренней безопасности“ Героя Советского Союза подполковника Ермакова действовал, так сказать, традиционными методами, то вновь созданная „пятёрка“ – сугубо специфическими для НИИ хронотроники методами темпоральными.

Собственно, новый отдел существовал пока что, в основном, на бумаге: не было кадров. Временной исполняющей начальницы „пятёрки“ Фёдоров назначил Викторию, несмотря на её возражения, вызванные „семейными причинами“. У супругов даже произошла небольшая ссора по этому поводу. Однако Алексей Витальевич, как и обычно, сумел быстро и урезонить, и успокоить свою супругу и молодую сотрудницу. К тому же, Шебуршин железно пообещал в течение месяца найти подходящих людей для комплектации нового отдела. Генерал был чрезвычайно воодушевлён идеей Фёдорова о создании подобного отдела внутренней безопасности.

–        Ты сам-то понимаешь, Алексей, что именно ты придумал?! Ведь мы сможем теперь быстренько пропустить через этот отдел всех наших людей! Всей конторы! Ну, для начала, конечно, тех, что на самых ответственных, ключевых постах. Новых Коваленок, Гордиевских и Калугиных у нас теперь не будет!!

–        Конечно, понимаю, Леонид Иваныч! Для того-то он и создан… пока – на бумаге.

–        Как же мы раньше до этой идеи не дошли?! – вопрошал генерал.

–        Почему это – не дошли? Просто, во-первых, других забот хватало, а кадров – нет! Во-вторых, до сих пор, в основном, нам пока что хватало „критерия Фёдорова“…

–        В общем так, товарищ заместитель по темпоральной безопасности: давай пока быстренько назначь кого-нибудь ВРИО начальника „Пятого отдела“… Ну, хотя бы, Викторию Петровну, – Шебуршин глянул на присутствующую на закрытом совещании Вику, – У неё с Коваленкой здорово получилось. Так мы быстрее наберём штат для нового отдела… Решено!

–        Что же, пусть так! – согласился Фёдоров.

Так Виктория стала временной начальницей ещё и „Пятого отдела“. Собственно, возмущаясь, она на деле была своей новой работой очень увлечена. Быстро войдя с помощью супруга в курс дела, совершив уже несколько разведывательных „экскурсий“ во времени, разоблачив предателя Коваленко и дважды пережив первую половину июля, – после всего этого она стала одной из самых убеждённых и преданных соратников директора НИИ – начальника „Главного Управления Х“ Комитета государственной безопасности. Навалившаяся на Вику неожиданно высокая ответственность не только не придавила „молодую специалистку“ (ведь таковым был её официальный статус!), но пробудил инициативу и изобретательность, которые в ней до сих пор дремали, никем не распознанные.

Став против своей волей ВРИО начальницы „пятёрки“, Виктория тут же предложила проверить персонал НИИ „Х“, имевший высшие степени допуска и отдел Ермакова. Когда это было проделано, но не обнаружился ни один ненадёжный сотрудник, Виктория предложила проделать то же самое и для областного управления госбезопасности. В связи с нынешней ключевой ролью Калининградского УКГБ в ФРГ Фёдоров в качестве заместителя Шебуршина предложил генералу Сорокину провести акцию „специальной проверки специфическими методами НИИ «Х»“. Тот без особого энтузиазма передал Фёдорову список проверяемых. Но когда Виктория выявила целых трёх потенциальных и одного действующего предателя, когда передала Фёдорову свой подробный отчёт, а тот обобщил результаты и предложил Сорокину „перепроверить традиционными методами“ такого-то и такого-то сотрудников… В общем, благодарности генерала Сорокина не было границ. Он тут же представил Викторию к награждению боевым орденом, а взаимное уважение между ним и Фёдоровым перешло на новую, ещё более высокую ступень. Да и в самом НИИ „X“ к Виктории Петровне стали относиться не только с уважением, но и с некоторой опаской.

Между тем, в домашней обстановке Вика стала ещё более женственной, мягкой и семейной. Алексей смотрел на неё дома и радовался: молодая женщина нашла правильный способ компенсировать возросшие служебную нагрузку и ответственность.

________________

Чем больше проходило времени, чем больше расходились преодолеваемая („та“) реальность и нынешняя („исправляемая“), тем всё менее достаточным для планирования становился „критерий Фёдорова“, то есть, неприятное ощущение „раздвоенности во времени“, возникавшее у людей, побывавших в обеих реальностях. Можно было предполагать, что по мере всё большего ухода за точку бифуркации критерий или эффект Фёдорова будет делаться всё более слабым, пока совсем не исчезнет. Предполагая это, Фёдоров первым, что он сделал, когда развернул работу НИИ „X“ (тогда ещё – „Лаборатории № 10 НИИ МБП МЗ СССР“), это создал „Десятый отдел“. Отдел этот оставался ключевым в работе НИИ „X“ и спустя годы, в том числе, в 1988 году. Отдел занимался контролем правильности принимаемых высшим руководством СССР политических решений и располагал так называемыми „Бета–установками“, отправлявшими разведчиков-наблюдателей в будущее.

Установленный в НИИ режим повышенной секретности затруднял работу его высшего руководства, но с этим ничего нельзя было поделать, не расширяя чрезмерно круг посвящённых в высшие тайны. Так, Фёдорову приходилось проводить отдельные совещания с работниками, искавшими в прошлом причины порой возникавших нежелательных явлений и процессов в жизни страны („Девятый отдел“ с его „Альфа–установками“) и с сотрудниками, зондировавшими близкое („Одиннадцатый отдел“) и более отдалённое („Двенадцатый отдел“) будущее. „Контроллёры политических решений“ из названного „Десятого отдела“, имея наивысшую степень допуска, понятия не имели о том, чем занимаются прочие отделы. И никто в НИИ „X“ даже не догадывался о том, что все они вместе со своим директором участвуют в преодолении той реальности, которая привела сначала к уничтожению великой страны, а потом – постепенно – к ликвидации её науки, промышленности, сельского хозяйства… и к геноциду населявшего её народа…

Отдел, занимавшийся корректировкой времени, вообще не существовал на бумаге, имел штат из шести человек и именовался просто „Персоналом директора НИИ «Х»“. В число этих шести человек входили сам Фёдоров, генерал Шебуршин, два инженера и Генеральный секретарь ЦК КПСС профессор Романов. Седьмой в этом списке стала Виктория. Она стала одновременно и двенадцатой среди тех, кто был посвящён в Тайну академика Фёдорова – в тайну произведённого им изменения реальности. Среди этой дюжины были: сам Фёдоров, глава безопасности страны Шебуршин, генсек Романов, глава правительства, министры финансов и иностранных дел. Иностранные граждане к Тайне не допускались. Было сделано одно лишь исключение, которое, строго говоря, и исключением-то считать было затруднительным: генерал–полковник Маркус Вольф, глава разведки ГДР, много лет проживший в СССР и получивший здесь образование.

Ввести Вольфа в узкий круг посвящённых предложил Фёдоров, что поначалу вызвало возражения тогда только едва назначенного нового главы безопасности страны Шебуршина. Генерал–лейтенант и слушать ничего не хотел, но… во-первых, он хорошо знал, уважал полковника Фёдорова и доверял ему. Во-вторых, тогдашний полковник представил своему недавнему связнику и нынешнему шефу такие аргументы и факты – в письменном виде, что в то июньское утро восемьдесят четвёртого Шебуршин принял решение:

–        Надо создавать специальную структуру, которая бы занялась… как бы это сказать… ну, что ли, нашей безопасностью во времени – темпоральной безопасностью! Как думаешь, соратник?

–        Так, именно это я и предлагаю… только другими словами!

–        Тогда надо выбрать наиболее подходящее место! Москва мне как-то… не климатит. Место надо такое, чтоб и доступно было и чтобы никто не заподозрил там и не искал… Ты подумай, Алексей, может, ещё какие факторы стоит учесть.

Так и возникла идея создания специального подразделения ведомства безопасности страны и, одновременно, научно-исследовательского учреждения. Ну, а как и почему оно оказалось созданным на берегу Южной Балтики, читатель знает из  первой книги нашего повествования.

________________

Все слышали о смертельной болезни, называемой СПИД, хотя мало кто задумывается над тем, что это название – попросту идиотское: как можно приобрести дефицит, то есть – заполучить нехватку, недостачу чего-либо?! И лишь немногие специалисты знают, что на самом деле скрывается за данной аббревиатурой… Но для нас важно другое: разрушение иммунитета, то есть, – внутренних сил и средств защиты организма, ведёт человека к гибели от самых, казалось бы, ничтожных внешних воздействий. И неважно, будь это бактерия, вирус из внешней среды или микроорганизмы, живущие внутри самого организма человека. Кстати сказать, не без пользы для последнего – как, например, кишечная палочка, синтезирующая витамины группы „B“.

Частью такой, вот, иммунной системы государства являются армия и органы государственной безопасности. В прошлой, преодолеваемой реальности, когда внешние враждебные силы вкупе со своими помощниками, найденными и завербованными внутри страны, объявив сначала „перестройку“, а затем и „модернизацию“, довели до уничтожения Советский Союз, а потом принялись за его фрагменты, – тогда службы и структуры государства, ведавшие его защитой и безопасностью были оболганы, опошлены и демонизированы в людском сознании, а затем и демонтированы. Государство, вернее, – его остатки, оказались лишёнными защиты… Что происходит с человеком, лишённым иммунитета, то же происходило и со страной, лишённой госбезопасности и армии.

Вы, нынешние мои читатели, плохо понимаете, что и „перестройка“, и „модернизация“ были терминами, призванными заменить чересчур откровенные понятия „вестернизация“ и „американизация“. Но людям той реальности ещё вдалбливали в головы – кстати, вопреки нормам международного права! – будто война – это всегда и обязательно пулемёты, танки, каски, мундиры… словом – оружие и боевые действия. Но международное право, существовавшее к началу той страшной разрушительной реальности уже около трёхсот лет, прямо оговаривало: наличие или отсутствие состояния войны между государствами никак не связано с наличием либо отсутствием боевых действий. Всепланетные силы Зла умело обошли эту норму международного права и стали вести войны иными средствами, лишь иногда прибегая к боевым действиям – на определённых этапах таких войн. Этими новыми войнами стали войны информационные, психологические.

Такой образ ведения войн, подчинения и порабощения Человека прекрасно иллюстрируется той сказкой Э.Т.А.Гофмана, где рассказывается о заманивании врагов с помощью дудочки… Этот образ агента с дудочкой в своё время активно использовался проводниками „нового мирового порядка“ и их коллаборантами. Вспомните, хотя бы, масонский фильм „Окно в Париж“, где данный образ воспроизводится в самой прямой форме!

Скрытно воздействуя на психику человека (на его сознание, а ещё лучше – на подсознание), можно незаметно понудить его поверить во что угодно и кому угодно, вытеснить истинные знания, заменив их выгодными ложными, заставить возлюбить врагов и возненавидеть любимых и близких, возжелать яда и отвратить от блага…

И вот, в результате такой войны, обошедшейся в сотни миллиардов долларов (тогда ещё – долларов настоящих) и длившейся несколько десятилетий, было объявлено о наступлении эры всепланетного необратимого фашизма, но… мало кто это понял, потому что назывался он нейтрально „глобализацией“, которую – заведомо ложно – провозгласили в качестве „естественного процесса“...

А вся эта сложная конструкция Зла основывалась на вытеснении из человека Человеческого и замене его животным, на подавлении Высшего с заменой его умело пестуемым низшим, на отвращении Человека от Грядущего и ориентации на сиюминутное – вовред и вопреки даже ближайшему будущему. Одними из важнейших механизмов скрытного управления людьми стали введение во искушение путём разнообразных соблазнов, использование общеизвестного „встречают по одёжке…“. Всё это позволило привить вкус к самой гнилой сущности, если та была обличена в привлекательную и яркую внешность… Чтобы покорить людей, лучше всего браться за их обработку с детства. Поэтому и стал внедряться „секспросвет“, и запрещаться цензура, ограждавшая ещё несформированное – чуткое и восприимчивое детское сознание от развращающих влияний и вытеснения человеческого животным. Зато на пути всего, опасного и разоблачительного для сил Зла невидимая и будто бы „запрещённая“ цензура вставала непреодолимой стеной.

Как со всем этим было бороться?! Открыто? Сколачивая боеспособные отряды самозащиты, как это пытался сделать прямой и честный русский патриот, еврей по происхождению, генерал Рохлин? Но силы Зла уже располагали возможностями тотального контроля над людьми с помощью внедряемых ими же средств массовой коммуникации, электронных расчётов и информационных технологий. Средств и выходов с каждым годом становилось всё меньше, а после натовской оккупации оставался один–единственный, к которому и пришлось прибегнуть Алексею Витальевичу Фёдорову. Но и он не был бы возможен, не сохранись в структурах иммунитета страны здоровых элементов и звеньев.

________________

В НИИ хронотроники – 3.

В среду, двадцать четвёртого августа, едва директор успел завершить планёрку с отделами разведки будущего, зазвонил красный телефон. Фёдоров поднял трубку:

–        Слушаю, Леонид Иваныч!

–        Здравствуйте, товарищ Фёдоров, но это Романов. Мы тут с Леонидом Ивановичем посоветовались и считаем, что настала пора провести расширенное совещание нулевого круга. Как вы, к понедельнику успеете?

–        Трудновато будет, Григорий Васильич! Неделю не дадите?

–        Договорились! Самолёт у вас, вроде, есть?

–        Есть. Мне прибыть одному?

–        Нет, возьмите всех, кто может помочь нам в перспективном планировании. А с нулевым допуском – обязательно всех!

–        Ну, инженеров-то, наверное, не нужно?

–        Да, пожалуй, – чуть помедлив, ответил генсек и завершил разговор:

–        На этом с вами прощаюсь, Алексей Витальевич, а ваш коллега тут хочет ещё что-то сказать. До свидания! Передаю ему трубку.

–        До свидания, Григорий Васильевич… Добрый день Леонид Иваныч!

–        Здорово! Ты, вот что, ты генерала Сорокина с собой в Москву захвати.

–        Так ведь… У него нет нулевого допуска, а расширять… Он что – тринадцатым станет?

–        Зачем – тринадцатым?! Расширять круг не станем, но первый допуск он теперь должен получить.

–        А что случилось?

–        Его люди вместе с людьми Маркуса на такие верхи вышли, что… Понял?

–        Товарищ Вольф тоже будет?

–        Обязательно! Да, он уже здесь, рядом сидит. Вот, – привет тебе передаёт. Ну, покеда!

–        Спасибо за привет! Передай и от меня. Я очень рад с ним встретиться! И – до свидания.

Взволнованный состоявшимся разговором, Фёдоров встал из кресла и, сложив руки на груди, стал шагать туда–сюда по кабинету, раздумывая над полученным заданием. Очевидно, случилось нечто важное. Вряд ли это – очередная бифуркация, но то, что нечто важное – несомненно. „Сейчас мы разведаем, что же именно“, – подумал Фёдоров, – „Вот, только, кого же послать? Раз предстоящее совещание допуска „ноль“, значит, посылать на разведку можно только из тех, кто имеет такой уровень допуска к Тайне. Сам я не могу – и без того дел – невпроворот. Значит, остаётся Вика…“ – принял решение академик.

–        Виктория Петровна, – обратился к ней Фёдоров, набрав соответствующий номер по внутренней линии, – Мне тут звонили сверху. Так что, попрошу зайти!

–        Сейчас буду, Алексей Витальевич! Материалы какие-нибудь нужны?

–        Пока – нет! Жду!

Изложив Виктории суть задачи, поставленной перед ним руководством страны, Фёдоров спросил:

–        Как вам, Виктория Петровна, трёх дней хватит?

Виктория что-то прикинула, посчитала, трогательно загибая свои длинные музыкальные пальчики, потом подняла на мужа несколько отрешённый взгляд и ответила, продолжая придерживаться официального тона, который, как выяснилось, ей отчего-то очень помогал:

–        Думаю, что и двух хватит… С лихвой!

–        Вот и отлично! – обрадовался Алексей, – А в пятницу займётесь подготовкой того, что – как выясните – потребуется от вашего отдела! Ну, что? – К Ерёмину в одиннадцатый или к Иванову в десятый?

–        Давайте, всё-таки, начнём с „десятки“.

После этого зампред КГБ Фёдоров связался с начальником областного управления Сорокиным и пригласил его к себе, как он выразился, „в связи с важным поручением из центральной конторы“. А связано это приглашение было не только с приказом Романова, но и с теми результатами, которые привезла из своей разведки во времени Виктория Петровна. Из своей первой „поездки“ в будущее на месяц вперёд она вернулась бледная, усталая и до крайности встревоженная. Не сходя с кресла и впервые отступив от ею же добровольно взятых на себя правил субординации на службе, она сказала:

–        Всё очень плохо, Лёшенька… Просто не знаю, что делать, как мы выкрутимся из создавшегося положения…

–        Не горячись! Давай, спокойно, сжато, но по порядку!

–        Ладно. Если коротко, то Романов убит – отравлен. Его обязанности исполняет… Не помню фамилии, но такой – легко узнаваемый – с подлой лисьей мордой, лысый, с огромной кляксой на лысине…

–        Понял. Дальше. Не волнуйся, пожалуйста!

–        Рудольф Гесс убит, – Вика взглянула на огромные часы-календарь, висевшие на стене лаборатории, – Послезавтра будет убит. Убит англичанами. А неделю спустя убьют этого… в общем – главного разведчика ГДР. Убьют по вине предателя из Калининградского управления госбезопасности. Кажется, Корольков по фамилии…

–        Понятно. Это не страшно: сегодня же арестуем. Что ещё?

Виктория странно взглянула на Фёдорова и медленно произнесла:

–        В конце августа ты поедешь во Францию в Версаль. Там какое-то секретное совещание мировых воротил. Вроде, ты собираешься с ними расправиться. Но ничего этого не будет, потому что тебя выдаст другой сотрудник конторы. Якобы „сверхнадёжный“ и „ультрапроверенный“. Фамилию я не помню. Такой маленький, плюгавенький, со скошенным лбом и почти без подбородка. Работал в ГДР по линии церквей. Он, оказывается, давно завербован ЦРУ. Крючков его собирался отозвать, но за него вступился генерал… вот, опять забыла – совсем нет памяти на фамилии: не то Калужный, не то как-то похоже.

–        Уж не Калугин ли?

–        Во, во, точно – он!

–        Так ведь он давно отстранён от работы, арестован, находится под следствием! Как же могли сохранить силу его поручительства – какие угодно и за кого угодно?! Что за бардак в конторе! Немедленно сообщу Шебуршину!… Ладно. Что ещё?

–        В общем, всё. Разве мало?!… Леша, не езди во Францию, а?! Не твоё это дело. Есть же другие люди… А без тебя всё развалится… Ну, пообещай мне, пожалуйста…

–        Вот что, товарищ капитан! За доклад спасибо. Сегодня отдохнёте, а завтра вам предстоит ещё две экскурсии. А в Париж я не поеду – и вправду дел здесь будет… В общем, не поеду!

________________

В следующую среду Алексей поднялся рано. Позавтракал, стараясь не потревожить ничей сон случайным звоном посуды. Потом побрился и, чуть подумав, облачился в генеральскую форму, которую надевал всего-то несколько раз в жизни. Зайдя в спальню, он осторожно разбудил жену:

–        Вика, я улетаю в Москву.

–        А?! Что?! – не сразу поняла она, не без труда выходя из сна, – Ой! Какой ты у меня красивый!

–        Ладно, ладно, – чуть поморщившись, ответил Фёдоров, – Не скучай!

Когда Алексей Витальевич спустился с крыльца дома, то увидел у ворот уже поджидавшую его „Волгу“, за рулём которой, конечно же, сидел подполковник Ермаков. Заметив Фёдорова, он вышел из машины, бросил вокруг внимательный, пристальный взгляд и предупредительно раскрыл пассажирскую дверцу.

–        Доброе утро! – поздоровался Фёдоров, – А дверцу, между прочим, я и сам умею открывать!

–        Здравия желаю, товарищ генерал–лейтенант! – ответил телохранитель и прибавил, – Извините! Инструкция!

За каких-нибудь полчаса „Волга“ домчала своих седоков до военного аэродрома, расположенного возле посёлка Чкаловск – пригорода Калининграда. Турбореактивный самолёт конструкции бюро Яковлева уже был готов к вылету. Возле него стояла знакомая чёрная „Волга“ начальника Калининградского областного управления госбезопасности. Генерал Сорокин в ожидании Фёдорова прохаживался рядом. Поблагодарив Ермакова, Фёдоров вышел из машины и глянул на свои „Командирские“ часы: нет, он не опоздал. Подойдя к Сорокину, Алексей Витальевич поздоровался с ним и заметил, что тот смотрел на него как-то по-особому уважительно – явно из-за генеральской формы, которая и вправду была ему очень к лицу. Мелькнула мысль: „Да, всё-таки, не зря я послушался Шебуршина и, хотя со скрипом, согласился принять это звание! Действительно, у кадровых военных почтение к форме, к званию – прямо-таки, в крови! К „штатским“ у них отношение куда прохладнее“.

Самолёт после короткого пробега по бетонной полосе круто взмыл в небо. Когда он поднялся выше облаков и вышел на крейсерскую скорость, шум моторов стал заметно тише. Фёдоров погрузился в свои мысли. Встреча с генсеком Романовым, на совещание к которому он летел, должна была стать пятой в его жизни. Вспомнилась первая встреча, состоявшаяся через несколько недель после того, как Романов занял свой новый пост. Прошла она по настоянию Шебуршина и так, что Фёдоров не имел достаточной возможности подготовиться к ней. Впрочем, ведь именно он предложил Шебуршину сделать всё, чтобы после смерти Андропова, сменившего странно быстро скончавшегося Брежнева, пост генерального секретаря занял именно Григорий Васильевич Романов. Так что, его биография и личные качества были Фёдорову превосходно известны.

Родился Романов в деревне Зихново Новгородской области 7 февраля 1923 года. То есть, к моменту избрания генеральным секретарём ему уже исполнился шестьдесят один год. Горбачёву, этому ставленнику антисоветских сил и протеже Андропова было на восемь лет меньше. Но западные спецслужбы (прежде всего – США) не случайно и не зря смертельно опасались того, что Брежнева сменит на его посту Романов. После того, как убрали Машерова (довольно грубо подстроив автокатастрофу), Романов был самым страшным для врагов СССР государственным деятелем. Участник Великой Отечественной войны, переживший и фронт, и Ленинградскую блокаду, стал в Ленинграде крупным инженером–кораблестроителем, а с тридцати двух лет (с 1955 года) – организатором и партийным работником. Он досконально знал производство, был чрезвычайно чистоплотен в моральном отношении, скромен в быту, отзывчив и доброжелателен с людьми, всегда ровен в отношениях с ними. Не делал различий между „простыми людьми“ и крупными чиновниками. Прекрасный семьянин, глубоко порядочный и принципиальный человек. При всём том – принципиальный коммунист (а не „член КПСС“ или карьерист), прекрасно видевший недостатки, постепенно овладевшие советским обществом при дряхлеющем Брежневе.

Много усилий и долларов потребовалось для того, чтобы опорочить, смешать с грязью имя этого человека. Так американским ЦРУ через их филиалы – „Голос Америки“ и „Радио Свободу“ – была запущена и многоэтапно поддержана утка о том, якобы во время свадьбы дочери Романова реквизировали и разбили в пьяной драке царский сервиз.

В Ленинграде „при Романове“ эффективно шло жилищное строительство. Изменения, происшедшие в сельском хозяйстве, в сфере культуры, в образовании и здравоохранении Ленинградской области, также явились результатом умелой, умной и удачной организаторской деятельности секретаря Ленинградского обкома Романова. За тринадцатилетний период, которые Романов возглавлял регион, здесь вступил в действие ряд крупных сельскохозяйственных строек, был сделан значительный шаг вперёд в развитии промышленного птицеводства. Памятником тех лет стали огромные корпуса птицефабрик и других агропромышленных объектов.  В Ленинграде находились ведущие организации ракетно-космической отрасли. По свидетельству министра этой отрасли О.Бакланова работали и развивались они более, чем успешно. Романову удалось организовать даже параллельное ведение работ над „Энергией“ и „Бураном“. Всё это очень не нравилось зарубежным „партнёрам“ горбачёвского руководства в той реальности.

Но ещё худшим для врагов нашего народа и нашей страны было то, что Романов отдавал себе отчёт в том, кто именно ответственен за отрицательные сдвиги, происходившие в духовной жизни страны, пока Брежнев, дряхлея, всё более полагался на разного рода советников вроде Иноземцева, Бовина, Арбатова… Пуще того, Романов чрезвычайно одобрительно отзывался о резолюции Генеральной Ассамблеи ООН № 3379 от 10 ноября 1975 года. Запад не мог простить Романову того, что за всё время своей деятельности в Ленинграде он неустанно боролся с „пятой колонной“, всеми этими „диссидентами“, мечтавшими о какой-то „исторической родине“ и называвших Родину фактическую не иначе как „этой страной“. По свидетельству одной из представительниц этой пятой колонны Романов однажды якобы бросил при ней фразу, что „почти все евреи – это граждане страны – потенциального противника“. Тем не менее, в действительности, Романов делал разницу между евреями – нормальными гражданами страны советов и сионистами – диссидентствующими „этастранцами“, делавшими всё для её крушения. Доказывается это элементарно: при Романове в аппарате трудилось много представителей данного этнического меньшинства. Трудилось на совесть и – вне всяких сомнений – во благо страны.

 Да, именно Брежнев в это время сделал свой выбор в пользу Романова, как преемника на своём посту, давая ему всё более ответственные поручения и упоминая его имя в своих выступлениях. Но Г.В. Романов был „до мозга костей“ государственник, оборонщик и в рот Западу не смотрел. Поэтому в перспективе западный мир мог удовлетворить только М.С. Горбачёв, но никак не Романов.

________________

  На той, на первой встрече с Романовым, только что избранным генсенком, присутствовали лишь они трое: Григорий Васильевич, Леонид Иванович и он, Фёдоров. Пока они двигались к кабинету генерального секретаря, Шебуршин всё время шёл чуть впереди: бывал он здесь не раз и прекрасно ориентировался в здании. Но подойдя к двери кабинета Романова, председатель КГБ кивнул секретарю, взялся за ручку двери одной рукой, а другой чуть подтолкнул Фёдорова вперёд: 

–        Зайдёшь первым! – едва слышно шепнул он.

Фёдоров лишь кивнул, оправил свой полковничий мундир (надетый по настоянию Шебуршина) и с замиранием сердца широко шагнул в растворившуюся перед ним дверь. Совсем не робость перед большим начальством была причиной его волнения, а сознание огромной ответственности момента. И хотя генсеки в СССР никогда не имели диктаторской власти (всё решалось коллегиально – на Политбюро), Романову предстояло, необходимо было стать, сделаться тем, чей голос в Политбюро станет непререкаемым. Тревожный, переломный период бифуркации, тайная мощь управляемых из единого центра античеловеческих масонских сил, нацелившихся на ликвидацию СССР, требовали адекватного ответа в руководстве нашей страной. И Романова следовало убедить – убедить и помочь ему самоорганизоваться и должным образом наладить работу всего ЦК, но – прежде всего и вначале – Политбюро. И сделать это предстояло здесь, сейчас и именно ему – Фёдорову.

Конечно, новый председатель КГБ, теперь уже – давний соратник Фёдорова готовил нового генсека к этой встрече. Готовил тщательно, используя не только свой вес главы важнейшего иммунного органа страны, старательно подобранные разведданные и сводки, но и сугубо разведчицкие приёмы воздействия на людей. В своё время много часов провели они с Фёдоровым в его маленькой, зато никому не известной и никем не прослушиваемой квартирке. Подолгу спорили, выбирая ключевые темы и те методы, которые должны были привести к возникновению у нового генсека вопросов. Не просто деловых вопросов, а таких, которые стали бы для него важнейшими в жизни. Как ещё было можно перенацелить технократа и государственника Романова с задач „дальнейшего развития народного хозяйства СССР“ на цель её спасения путём победы в ведущейся уже десятилетия информационно-психологической войне? Как было побудить нового генсека к размышлениям на тему о глобальности этой тайной войны, о той страшной угрозе, которую врагам удалось воплотить в жизнь в той, преодолеваемой сейчас, реальности?!

И предстоящая встреча Романова с Фёдоровым как раз и должна была дать ответы на такого рода вопросы, на вопросы выживания и победы страны, на вопросы, которые у нового генсека должны были к моменту этой встречи наболеть… И всё же, время встречи пришло внезапно, так что Фёдоров и Шебуршин не имели возможности встретиться перед ней даже на короткое время.

________________

Беседа тогда протекала, если и не всегда гладко, но именно в том русле и с такой направленностью, которую они с Шебуршиным прежде столь тщательно готовили. Помогли и те сведения, которые Фёдоров по крупицам собрал ещё в той реальности, мучительно отыскивая кандидатуру, которая сумела бы, смогла бы, захотела бы переломить неблагоприятный ход событий, уже набиравших силу в начале восьмидесятых.

В ходе и, особенно, концу беседы округлое и выразительное лицо Романова становилось всё более озабоченным и мрачным. Видя это, Фёдоров во время своих развёрнутых ответов на вопросы Романова бросал взгляды на Шебуршина, а тот – внимательно следя за психомоторными реакциями генсека – подавал своему соратнику условные знаки: „правильно“, „всё идёт, как надо“, „усиль этот момент!“

Когда последний вопрос, поднятый генсеком, был исчерпан, Романов поднялся, пожал руку Шебуршину, затем – Фёдорову, чуть задержав крепкое рукопожатие и внимательно посмотрев в глаза Алексею Витальевичу:

–        Спасибо, товарищи за информацию! Дайте мне время всё хорошенько обдумать… Пожалуй, через недельку мы с вами встретимся ещё раз. До свидания.

Фёдоров был несколько удручён словами Романова. Леонид Иванович, конечно же, заметил это и в дверях, как бы подталкивая Фёдорова первым к выходу из кабинета высокого начальства, на мгновение крепко, до боли сжал ему локоть. Уже потом, на выходе из серого здания на Старой площади Шебуршин произнёс:

–        Не тушуйся, Витальич! Всё идёт – как надо! Даже лучше, чем я предполагал… Да, учти: я ему тут позавчера ещё одну информацию подбросил – ту самую, которую мы с тобой условились до поры не касаться, ну… о предателях в нашей конторе…

–        Так, зачем же вы тогда запретили мне этого касаться? – с возмущением спросил Фёдоров, – Ведь это же – по вашему настоянию мы этой темы не касались!

–        Эээ, дружище! – протянул Шебуршин, – Плохо ты всё же знаешь психологию большого начальства! И твоя полковничья форма, и то, что ты вроде как не знаешь всего того, что знает твой шеф – то есть, я, и мои отдельные от тебя беседы с Романовым – всё должно было послужить одному: доверию к тебе Романова – полнейшему доверию. И именно к тебе.

–        Да, ты был прав, – продолжил Шебуршин, – он и вправду лоялен и уважителен к тем, кто ниже его рангом. Он умён, настроен по-государственному. Но он – старый чиновник, организатор, бывший первый секретарь обкома. Не какого-то там, а Ленинградского. Вспомни, каким поначалу бы я сам – в наших с тобой взаимоотношениях: чиновник, почти что и не подступишься… А ведь нам надо создать что-то наподобие Государственного Комитета Обороны… Тайного ГКО.

–        Ладно, Иваныч! Понял я, спасибо… Но опять – ждать, а чего дождёшься – не известно! И…

–        Погоди! – перебил его председатель КГБ, – У тебя за время беседы сколько раз возникало… ну, то – чувство раздвоения? Ну, отвечай быстро!

–        Да… Ни разу…

–        И что это значит?! Отвечай профессору, „студент“!

–        Выходит, что всё пока нормально?

–        То-то же! Попомни мои слова: и трёх дней не пройдёт, как ОН нас вызовет. Ну, садись в машину. Поедем к тебе. В контору сегодня не пойду. Надо подготовиться к следующей встрече. Было кое-что интересное в его психомоторных реакциях…

Но имелось ещё одно обстоятельство, о котором Шебуршин так и не сказал своему соратнику. Это то, что готовя Романова к встрече, передал ему материалы о так называемом „Гарвардском проекте“, полученные советской разведкой в самом начале восьмидесятых годов. Не сказал, не потому, что не доверял Фёдорову, а потому, что слишком хорошо его знал. Знал и предвидел реакцию на свой поступок: генерал приписал добычу тех сведений Фёдорову. Материалы же проверки их, которую осуществил самостоятельно, уже будучи председателем КГБ, приложил в том качестве, в каком они и существовали – в качестве материалов проверки. Правда, проверки якобы фёдоровских сведений, доставленных им из будущего. Сам-то Шебуршин давно уже стал убеждённым сторонником, соратником и единомышленником Фёдорова, но для генсека… где гарантия того, что всё рассказываемое Фёдоровым – правда, а не фантазия, факты, а не бред, что сам Фёдоров – патриот, решившийся во второй раз прожить свою жизнь чуть ли не с начала, борец за сохранение страны, а не шизофреник?! Такой гарантии не было… Вот и передал генерал новому генсеку ранее полученные советской разведкой материалы в качестве добытых Фёдоровым, а свои собственные проверочные – в качестве результатов проверки сведений Алексея.

Эти сведения в кратком изложении таковы:

„Гарвардский проект“ состоял из трех томов: „Перестройка“, „Реформа“, „Завершение“.

В начале первого тома имелась большая преамбула, в которой говорилось о том, что на грани ХХ и ХХI веков человечеству грозит страшный кризис из-за нехватки сырьевых  и энергетических ресурсов. Англосаксонские аналитики-экологи пришли к заключению, что спасение человечества зависит от того, насколько удастся разрешить общие задачи после уничтожения, как говорил тогдашний президент США Рональд Рейган, „Империи зла“, то есть за счет СССР, с запланированным сокращением населения в 10 раз и разрушением национального государства. Идеолог проекта Бжезинский безапелляционно утверждал, что новый порядок: направлен против России, строится за счёт России и на обломках России. Куда уж более! 

Программа была рассчитана на три пятилетки. В первое пятилетие с 1985 по 1990 год планировалось проведение „Перестройки“ с ее гласностью, борьбой за социализм „с человеческим лицом“, подготовкой реформ „от социализма к рыночным отношениям (к капитализму)“. „Перестройкой“ должен был руководить один вождь, предположительно Генсек. Им, как известно, в преодолеваемой реальности стал Горбачёв.

Второй том посвящен был „Реформе“, ее время – 1990 – 1995 годы, а цели следующие:

1.      Ликвидация мировой социалистической системы.

2.      Ликвидация Варшавского договора.

3.      Ликвидация КПСС.

4.      Ликвидация СССР.

5.       Ликвидация патриотического социалистического сознания.

  „Реформой“ должен был руководить уже другой вождь. Как читатель знает, им стал Ельцин.

Третий том назывался „Завершение“, им должен был руководить третий вождь, его время – 1996 – 2000 годы. Он содержал следующие пункты:

1. Ликвидация Советской армии.

2. Ликвидация России как государства.

3. Ликвидация атрибутов социализма, вроде бесплатного обучения и медицинского обслуживания, и введение атрибутов капитализма: за все надо платить.

4. Ликвидация сытой и мирной жизни в Ленинграде и Москве.

5. Ликвидация общественной и государственной собственности и введение частной собственности повсеместно.

„Завершение“, согласно планам, должно сопровождаться вымораживанием голодного населения России, постройкой хороших дорог в морские порты, по которым сырье и богатства России надлежало вывезти за границу. За счет России Запад надеялся решить многое и выжать ее как лимон, а территорию „отдать англосаксонской расе“.

Понятно, что эти материалы Шебуршин передал не в столь куцей форме, как олб этом сказано здесь. Нет, это был целый меморандум, обстоятельно составленный и снабжённый множеством документальных доказательств и секретных ссылок на источники, откуда были получены эти данные. Шебуршину думалось, что при такой форме подачи сведений и при таком раскладе их авторства они произведут на технократа Романова наибольшее впечатление. Рисковать новый председатель КГБ не мог и не хотел: времени не было, а угрозы стране нарастали. Нарастали они уже в связи с самим фактом оттеснения Горбачёва на задний план в ЦК и избранием Романова на пост генсека…

________________

Генсек позвонил председателю КГБ уже на другой день. Позвонил и предложил встречу „на завтра“. Так что, между первой и второй беседой Фёдорова с Романовым прошла не неделя, а всего-то около двух суток. Едва генерал и полковник вошли в его кабинет, как генсек поднялся, сдержанно, но приветливо поздоровался с обоими. Лицо его было серьёзным, мрачноватым, но по-деловому. Под глазами залегли синеватые пятна.

–        Вот что, – произнёс генсек, когда все они уселись за стол для совещания: Романов – слева, Шебуршин и Фёдоров – справа, – Думаю, нам надо создать нечто похожее на ГКО…

Шебуршин и Фёдоров быстро переглянулись. Романов заметил это и спросил:

–        Что, вижу ожидали такого, готовили меня к этой идее! Эх, разведка! И вы думаете, я справлюсь? А ведь мне уже за шестьдесят – не мальчик, как говорится… Ну, что скажете, товарищ Фёдоров? Вы у нас, вроде, старше всех… Сколько вы там прожили – в той реальности? – спросил Романов применив чисто фёдоровское понятие о ходе времени и событий.

–        Чуть поболе вашего в этой реальности. Но вы проживёте долго, очень долго, Григорий Васильевич! И времени, и здоровья у вас хватит. А насчёт ГКО… – Фёдоров взглянул на Шебуршина. Тот понял его взгляд и вмешался:

–        ГКО открыто создавать нельзя: нету у нас ещё ни силёнок, не возможностей. Всё должно делаться скрытно, в тайне. Ведь и против нас борются силы тайные.

Беседа быстро перешла в конструктивное русло. Было видно, что Романов полностью занял позицию разведчиков, относится к ним как к единомышленникам и, похоже, рассматривает их как своих ближайших помощников в будущем „тайном ГКО“. В самом начале конструктивной части совещания Романов спросил Фёдорова:

–        Скажите, Алексей Витальевич, а какие направления работы такого „ГКО“ вы бы выделили в качестве ключевых, важнейших?

–        Ну, насчёт ключевых судить не берусь, но, вот, чему надо уделить пристальное внимание, назову:

–        Во-первых, нам надо выиграть время, необходимое для организации работы; для этого следовало бы успокоить внешние враждебные силы, навести их на мысль, что относительно лично вас они ошибались; объявить „перестройку“, „новое мышление“ и „гласность“… Вы ведь читали доклад председателя КГБ…

–        Да, да, конечно. Я читал ваш доклад, Алексей Витальевич… Это разумное предложение! Что ещё?

–        Во-вторых, следовало бы незамедлительно вернуть конторе… простите, Комитету госбезопасности, право разработки высших должностных лиц и партийных работников самого высокого уровня, ранга. Я даже мог бы сказать, кто этому больше всех в Политбюро станет сопротивляться… Поэтому, состав Политбюро, разумеется – после объявления „перестройки“ и якобы в её интересах, – следовало бы пересмотреть, чтобы обеспечить в нём большинство наших. Я имею в виду тех, кто хотя бы частично понимает встающие перед страной угрозы. Тут, в качестве элемента, мог бы помочь соответствующий доклад председателя КГБ, но здесь есть тонкости…

–        Предатели, „диссиденты“ и у нас в конторе, и в ЦК. – опять вмешался Шебуршин, – они мигом известят своих заокеанских хозяев. Значит, вначале – контроль высшего звена и разоблачение предателей…

–        В качестве третьего важного элемента я бы назвал… – Фёдоров стал осторожно подбирать слова, опасаясь сам предстать перед Романовым в качестве диссидента, – Я бы назвал ту работу, о которой Сталин говорил, что нам не хватает теории и что без теории нам – погибель. В общем, надо постепенно переориентировать наших людей – я имею в виду народ – с тупикового пути увеличения потребительских тенденций на духовное, на культурное развитие, на саморазвитие, на творчество… Но было бы неправильным, недопустимым делать этого формально, казённо, или директивно…

–        И здесь, тесно связанным со всем этим, стоит вопрос о Сталине. Вы знаете, в той реальности, из которой здесь один я, в 2008 году по зарубежному заказу осуществили проект „Имя Россия“. Да, так вот, без русских падежей назывался проект, под вывеской которого провели массовый опрос населения относительно его политического мировоззрения, политических пристрастий. Сталин занял первое место… Ясно, что зарубежные заказчики не могли допустить опубликования таких сведений. Результаты были аннулированы, применили механизмы, обеспечившие оттеснение Сталина… Но он всё равно вышел на третье место, а первое занял другой патриот, государственник и спаситель земли русской и народа русского – Александр Невский.

–        И тогда наши внешние враги, руками своих подручных из ОБСЕ – Евросоюза – НАТО, провели 3 июля 2009 в Вильнюсе декларацию, приравнявшую сталинизм к нацизму и требовавшую ото всех запрета просталинских взглядов и переписки истории… Потребовали „десталинизации“.

–        Да, да, Вильнюсская декларация… читал в вашем докладе… – вставил Романов, проявив этим незаурядную память и усердие, с которым он изучил полученные позавчера материалы.

–        Именно, Григорий Васильич! Поэтому, к 21 декабря этого, 1984 года, к официальной дате 105–летия со дня рождения, имя Иосифа Виссарионовича должно быть извлечено на свет для последующей очистки от грязи и клеветы, столько десятилетий лившихся на него с подачи Хрущёва. Я бы ещё издал книгу об этом американца Гровера Ферра „Антисталинская подлость“…

–        Да, да… Почему вы так выделили слово „официальная дата“?

–        Потому, что на самом деле он родился 6 декабря (по старому стилю) годом раньше. А к 40–й годовщине Победы советского народа в Великой Отечественной войне я бы опубликовал ещё и ряд документов о том, кто обеспечил эвакуацию и возведение бывших „западных“ заводов в восточных районах страны, кто был первым заместителем председателя ГКО в годы войны и кто обеспечил нашей стране после её окончания создание ракетно-ядерного щита и прорыв в космос. Того, кто без суда и следствия – совершенно путчистскими методами – был расстрелян в своём доме 26 июня 1953 года…

–        Погодите, кого это вы имеете в виду, уж не Берию ли?! – с мелькнувшим на лице выражением неприязни спросил Романов.

–        Именно так, Григорий Васильевич! – ещё раз вмешался Шебуршин, – и это было бы своевременным и справедливым! Видите, даже в вашу голову нашим врагам удалось вложить клевету, не имеющую ничего общего с фактами! Материалы я вам передам завтра, если позволите. С подачи полковника Фёдорова, добывшего надлежащие сведения в другой реальности, я разыскал необходимое и здесь, у нас, в наше время. Сразу скажу: в архивах наши враги покопались основательно. Кое что – изъяли, кое-что заменили фальшивками. Но работали наспех. Остались и „хвосты“ подделок, и подлинные документы. Уверен, что вам этого хватит.

Очевидно, реплика председателя госбезопасности убедила Романова. Неприятное ощущение раздвоения сознания, возникшее было у Фёдорова сразу же после его рассказа Романову о непоправимо оклеветанном Берии, исчезло. Но видимо, что-то отразилось у него на лице, потому что Романов спросил:

–        Что с вами, Алексей Витальевич? Нездоровится или просто переутомились?

–        Да, я очень устал, но это не имеет значения. – ответил Фёдоров и продолжил:

–        У меня ещё осталось три пункта. Пятым элементом я бы обозначил кадровый вопрос. Есть целый ряд людей, людей проверенных в критических ситуациях той реальности. Их надо выделить и создать условия для их скорейшего развития…

–        О каких условиях вы говорите? Нельзя ли конкретнее? – не без раздражения спросил Романов. То ли он ещё не отошёл от неприязни, вызванной упоминанием Фёдоровым Лаврентия Павловича Берии (хотя, как будто, Шебуршину удалось полностью выправить ситуацию). Но, скорее, генсек просто и сам устал: он явно плохо спал последние две ночи. Плюс – обилие новых обязанностей должности генерального секретаря ЦК КПСС. К тому же и это сегодняшнее совещание длится уже около трёх часов (им даже приносили сюда обед).

–        Условия должны быть разными, Григорий Васильевич. Детали мы уже отрабатывали с Иванычем… простите, с председателем КГБ.

–        Не извиняйтесь. За кого вы тут меня держите? Думаете я не понял, что вы двое – давние друзья или крепкие соратники?! – с лукавинкой в голосе и чуть заметной доброй улыбкой заметил Романов, – Итак, что же это за люди. Ну, хотя бы, для примера!

–        Крупнейшим мыслителем нашей страны в той реальности стал профессор Кара-Мурза Сергей Георгиевич, химик по образованию…

–        Химик? Это, который на Кубе работал?

–        Именно он! Боль за страну, за её народ, предвидение тяжких последствий некоторых социальных тенденций… в общем, нужда побудила его заняться осмыслением действительности, событий, превратила в крупнейшего политолога, сумевшего обнаружить и проанализировать все наши слабые места: я имею в виду нашей системы – принципиально здоровой и прогрессивной.

–        Так, понятно. Ему в этой реальности нужно создать такие условия, которые позволят поскорее стать тем, кем он был в той реальности, дорасти до того уровня познания общества. Ещё кто?

–        Пожалуйста, не спешите, Григорий Васильич! В сфере русского возрождения я бы назвал ещё Сергея Николаевича Семанова, но не знаю, как вы отнесётесь: он по ведомству Пятого управления проходит как диссидент…

–        Я его знаю, – перебил Романов, – Нормальный мужик, правильных, наших взглядов… Нельзя ли что-то там сделать, Леонид Иванович?

–        А ничего делать уже не нужно, – с улыбкой ответил Шебуршин, – начальником „Пятки“ стал другой человек. Делать рекламу диссидентам и угнетать русских патриотов он сам не станет и никому дркгому не позволит!

–        Ну, а в политической, в государственной сфере? – спросил Романов, явно спеша завершить эту часть совещания.

–        На пост главы Совета Министров был бы очень перспективен белорус Александр Григорьевич Лукашенко…

–        Председатель колхоза? Кем он был в вашей реальности?

–        Президентом Республики Беларусь – с июля 1994 года. Сумел вытащить из экономического краха республику, не имеющую практически никаких природных ресурсов, сделал её самой передовой на постсоветском пространстве. Сохранил всё, что только можно было, развил, усовершенствовал…

–        А эта… Российская Федерация – я правильно называю? – очевидно сильно ему помогала?

–        Да, что вы? Наоборот. Вопреки имевшимся договорам, отпускала газ и нефть по завышенным ценам, не допускала на рынок РФ молочные продукты из Беларуси… Надо сказать – продукты эти были превосходного качества. На телевидении велась разнузданная антилукашенковская, вообще – антибелорусская пропаганда. Прибегали к попыткам физического устранения неугодной персоны, устраивали провокации перед и во время избирательных кампаний в Беларуси…

–        Ладно, убедили! Кто ещё?

–        Генеральным прокурором, по-моему, должен стать Илюхин. В той реальности Виктор Иванович возбудил уголовное дело против Горбачёва за измену Родине, стал безработным. Написал новый уголовный кодекс. Возглавил Движение в поддержку армии, оборонной промышленности и науки. Был председателем парламентской комиссии, боровшейся за отрешение от должности президента РФ Ельцина…

–        Постой, постой! – перебил Романов, – Это какого такого Ельцина? Уж не Бориса ли из Свердловского обкома.

–        Да, его. Он обвинялся по пяти статьям – от измены Родине до проведения геноцида народов России. Потом возбудил уголовные дела против очередных президентов, провёл заседание военного трибунала, который их осудил...

–        Послушайте! Но если верховная власть всё это терпела, то, выходит, уж и не так страшно всё было!

–        А власть не терпела! Илюхин был убит на рубеже 2010 и 2011 годов. Устроили ему „сердечный приступ“, а скорую помощь подзадержали в „дорожном заторе“. Вообще, открытые борцы с режимом отлавливались или изолировались. В лучшем случае, их травили под выдуманными предлогами. В крайних случаях убивали. Как убили, например, Виктора Ивановича Илюхина, а до него – генерала Льва Яковлевича Рохлина. Устраивались и крупные, массовые кровавые события. Как, например, 3 – 4 октября 1993 года. Когда расстреляли безоружную толпу, которая хотела добиться лишь одного – послать своего делегата для оппозиционного выступления на телевидении в Останкино. Тогда же сожгли, расстреляли из танков „Белый дом“ – здание тогдашнего парламента РФ. В спину войскам, посланным на это чёрное дело, с крыши американского посольства стреляли американские снайперы: хотели раззадорить атаковавших, придать им боевой дух в нападении на парламент… Много всего было, Григорий Васильевич. Но речь сейчас не о том, а о проверенных событиями кандидатах на государственные посты. Так что, на высшие посты в Советской армии я бы рекомендовал генералов Ивашова Леонида Григорьевича и Рохлина Льва Яковлевича…

–        Яковлевича, говорите… – с сомнением вполголоса бросил Романов.

–        Какая разница, товарищ генеральный секретарь! Какое значение имеет этническое происхождение, если человек по своим убеждениям – испытанный кровью русский патриот! – с жаром, убеждённо ответил Фёдоров. В общем, по всем кандидатам материалы находятся у товарища председателя КГБ.

–        Точно так. Включая материалы нынешней негласной проверки, которую я провёл – извините – незаконными способами! – подтвердил Шебуршин.

–        Шестым важным элементом я бы обозначил необходимость публичного, – Фёдоров выделил это слово, – разоблачения и наказания всех предателей. Таких как Горбачёв, Ельцин, Шеварднадзе, Бурбулис, Гайдар, Собчак и… ряда сотрудников нашей конторы. Сразу скажу, что материалы имелись и в той реальности, несмотря на запрет на разработку высших должностных лиц и партработников. Главных преступников – изменников и предателей – я бы казнил тем же способом, как это сделали по решению Нюрнбергского трибунала!

–        Что же. Резон в этом есть. Ну, а ваш седьмой пункт?

–        Седьмым пунктом, вернее, направлением нашей работы, я бы обозначил воспитание. В той реальности режим осознанно и последовательно оболванивал людей, делал из них, с одной стороны, рабов животных инстинктов, а с другой – бессловесных рабов, не имеющих ни воли, ни способности поднять голос против старательно насаждавшихся несправедливостей и произвола под маской „демократии“ и „правового государства“…

–        Это какого- такого „правового государства“? – спросил Романов, – Разве само по себе государство не является результатом, порождением определённой правовой системы? Правда, системы эти, сам институт права бывает разным, как я догадываюсь – я не специалист в этой сфере. Что же, наше советское государство – не правовое, что ли?!

–        Именно это и было объявлено в ходе „перестройки“! Но говоря о воспитании, я прежде всего имел в виду детей. Я бы запретил дальнейшую ломку программ старой советской школы. Более того, отказался бы ото многих „нововведений“ в пользу классического – гимназического образования русского типа. Такого, каким оно стало – было последовательно создано – к началу пятидесятых годов при Сталине… Разумеется, с учётом развития науки!

–        Согласен и с этим. Честно говоря, меня уже давно в Питере беспокоило то, что я называл перекосами в нашей школьной системе… В чём дело, Алексей Витальич? – перебил себя Романов, чутко уловив тень неприязни, мелькнувшую на лице Фёдорова, когда он назвал Ленинград „Питером“.

–        Тот режим отнял у Ленинграда его звучное, легко произносимое имя, заменив на импортный „Снкт–Птрбрг“,– ответил Фёдоров, умышленно подчёркивая согласные, сгрудившиеся в импортном наименовании „северной столицы“ при „демократическом“ режиме. И, завершая тему воспитания, я бы сделал упор на русской, именно на русской культуре в СССР. Именно особенности русского мировоззрения – а не, к примеру, чеченского, еврейского, казахского, немецкого или грузинского – позволили собрать массу народов самых разных культур и верований в семью народов, построить и расширять огромную империю. Именно на русский дух, на русский стиль взаимоотношений между людьми, на сотрудничество (и вызываемый им синергический эффект) в первую очередь нацелена ведущаяся против нас война. Так это и записано в „меморандуме“ масона Аллена Даллеса – бывшего создателя и главы ЦРУ.

–        И последнее, – продолжил Фёдоров после краткой паузы общего молчания, наступившей в результате его упоминания Даллеса и ЦРУ, – Последним в сфере воспитания я бы назвал привитие иммунитета к соблазнам, сознательно насаждаемым у нас Западом и последовательно внедряемым – разными средствами – нашей молодёжи. Как частность отмечу, что неплохо бы дать возможность определённой части молодёжи пережить на западе такие его прелести как безработица, всеобщая продажность, развращённость и потребительство. Это послужило бы своего рода прививкой. Невозможно представить себе, что такое безработица, не испытав её – в течение достаточного времени – на своей шкуре.

–        Что же, – пусть выезжают из нашей страны и пропитываются там чуждым западным духом? – спросил с недоверием Романов, – А не возникнет ли от этого обратное? Что-то похожее на эффект медового месяца?

–        Именно это и было организовано горбачёвской командой! – подтвердил Алексей, – И именно этого допускать нельзя. Я же – говорю о противоположном: о разрешении  на подобный выезд (в целях прививок) не всех подряд, но лишь негласно отобранных, способных по возвращении убедительно поведать о своём горьком западном опыте. Ничто так лучше не убеждает, как спонтанные рассказы очевидцев! В общем, я высказал лишь намётки, а дело это требует специального, хорошо продуманного подхода. Против нас Западом – в лице мондиалистских, масонских структур – ведётся война. Война на уничтожение. Война особая – информационно-психологическая. Так, по крайней мере, её обозначили профессоры Лисичкин и Шелепин…

–        Не удивлюсь, если упомянутый Шелепин окажется сыном одного из председателей КГБ, – заметил Романов.

–        Так оно и есть! Но у меня имеется ещё и восьмой пункт: больше сюда к вам я прийти не смогу. Генерал Шебуршин – это понятно: новый генсек знакомится с работой охранных структур государства. Но что здесь делать какому-то полковнику? И вообще, как говорится, у стен есть уши, а у людей – глаза…

–        Но встречаться-то нам придётся! Обязательно!… Или и на такой случай у вас есть рецепт? – спросил не без лукавинки в голосе Романов.

–        Есть, конечно! – в один голос, не сговариваясь, ответили Шебуршин и Фёдоров.

–        Ну, ребята! Думаю, мы с вами кашу сварим! Хорошую кашу! – подвёл итог Романов.

Дальше речь пошла о делах сугубо сегодняшних, так сказать, о тактике ближнего боя в противостоянии Советского Союза ведущейся против него информационно-психологической и, отчасти, экономической агрессии.

________________

Прибытие в Москву двух генералов госбезопасности из Калининграда прошло никем не замеченным. Самолёт, хотя и прибыл в аэропорт Шереметьево, но приземлился на отдельной взлётно-посадочной полосе, предназначенной для военных целей. Едва Фёдоров с Сорокиным успели спуститься по трапу, как подкатила „Чайка“ с дымчатыми боковыми стёклами. Фёдоров не любил ездить на заднем сиденьи, но подумал, что его спутник такого нарушения „протокола“ не поймёт, да и неуютно ему будет там, сзади, одному. Едва генералы уселись в машину, как она помчалась от аэропорта к городу, к Кремлю. Водитель и Фёдоров были лично знакомы, – Шебуршин всегда и во всём старался сократить круг посвящённых – но по поведению обоих (и генерала, и водителя) заметить это было невозможно.

–        Я включу мигалку, – сообщил пассажирам водитель, щёлкая рычажком, запускавшим работу синего проблескового маячка, – Так быстрее будет. Вас ждут.

–        Спасибо, хорошо! – столь же лаконично и сдержанно ответил Фёдоров.

„Чайка“ мчалась со скоростью до ста километров в час, лишь чуть замедлив ход в черте города. Видя синий проблесковый маячок, а потом и правительственные номера, регулировщики пропускали машину вне очереди. Лишь пару раз пришлось постоять перед красным сигналом светофора. Двигались они по осевой линии. Фёдоров впервые ехал по Москве в таком стиле, и ему вспомнился фильм, виданный им в той реальности. Фильм, основанный на реальных событиях, и называвшийся „ТАСС уполномочен заявить“. За роль в этом фильме актёр Юрий Соломин получил премию КГБ. А снимал десятисерийный фильм режиссёр В.П.Фокин, в прошлом инженер. После разрушения СССР Фокин столь же успешно служил новому, разрушительному режиму.

–        Надо будет узнать, не повлияло ли осуществляемое теперь изменение реальности на судьбу этого фильма, безусловно полезного. Побольше бы таких картин – их и зрители любят, и подлые действия Запада против нас предстают во всей красе, – подумал Фёдоров, как его мысли перебил Сорокин:

–        Алексей Витальич! А вам не кажется, что мы – вроде как в кино „ТАСС уполномочен заявить“? Не смотрели по телевизору?

Фёдорову, конечно же, было совсем не до просмотра телевизионных передач, но поскольку фильм он видел в той реальности, и, оказывается, он снят и в реальности этой, то счёл возможным ответить так:

–        Да. Замечательный фильм. Полезный! Особенно хороша, на мой взгляд, девятая, предпоследняя серия. Полковник Славин там в исполнении Соломина просто бесподобен: герой, с которого дети могут (и должны бы!) брать пример!

Генерал Сорокин только молча, хотя и энергично, кивнул. По „телику“ прошло пока лишь две серии, а вот, зампред КГБ оказывается уже видел весь фильм. Впрочем, чему тут удивляться: подобные фильмы без санкции высшего руководства конторы и без консультантов из неё не выходят на экран – в таком кино всё должно быть правильным, достоверным, не противоречащим фактам, хотя и без раскрытия секретов оперативной работы. И только тут Фёдоров сообразил, что допустил „прокол“. Заглаживая его, он сказал:

–        Мне телевизор смотреть, к сожалению, работа не позволяет. В другом месте пришлось просмотреть… А вы сколько серий видели? … Две? Ну, тогда смотрите до конца – вещь патриотическая. Вся наша мощь в ней видна, хотя, вот, режиссёр… Ну, посмотрим: может, откажется от своих диссидентских штучек.

Совещание тайного ГКО должно было состояться в знаменитом здании на площади Дзержинского. Генсек Романов прибыл сюда инкогнито – прямо из своего дома на личной машине Шебуршина. В подвале Комитета имелось специально оборудованное помещение, полностью защищающённое от любой возможности прослушивания. Участники совещания, как и всегда в подобных случаях, приезжали по одиночке, входили через разные подъезды, по определённому графику, а Романова провели через двор. В общем, проследить участников и даже установить сам факт совещания было бы нелегко. К сожалению, конспирация была не лишней. Приходилось защищаться от чужих глаз и ушей даже сейчас, в СССР, границы которого, как известно, были „на замке“. Фёдоров бывал здесь, в спецзале, уже не раз, а Сорокин с интересом, стараясь не выдать своего любопытства, осматривал просторное подвальное помещение. В стенах, обитых каким-то пышным мягким материалом, имелись имитации окон, из которых лился мягкий дневной, совершенно естественный свет, а через „форточки“ доносилось лёгкое дуновение свежего воздуха, пропитанного лесными запахами.

Сорокин не подал виду, но хорошенько взял себе на заметку, что едва они сюда вошли, как с одного из кресел поднялся человек, лицо которого было всем известно по портретам генерального секретаря ЦК КПСС. Этот человек поднялся и приветливо, совершенно по-дружески, как с давним знакомым, поздоровался с Фёдоровым. „Оказывается, наш Калининградский академик не просто зампред, но ещё и в дружбе с самим Романовым! Ещё та – штучка! Видать, имеет огромные заслуги, только скрывает их – шельмец!“ – почти с восхищением подумал Сорокин. Надо сказать, что и этот эпизод, и случай с фильмом – по дороге сюда, и академическое звание, и звание генеральское – всё это впоследствии сослужило Фёдорову неплохую службу. Надёжные преданные сотрудники и помощники были ему ох, как нужны. А службисты, подобные Сорокину судят о людях, прежде всего, по их внешним регалиям и чинам…

То, что в отношениях Фёдорова и председателя КГБ явно сквозили приятельские нотки, Сорокина не удивило. Оба перебросились парой каких-то фраз. Говорили тихо, так, что никто ничего не услышал. Но, вот, что это за человек по-дружески и как-то особо уважительно поздоровался с Фёдоровым? Человек лет пятидесяти с лишним, с длинным худощавым лицом, говорящий с каким-то неуловимым, лёгким акцентом.

–        Здравствуйте, Маркус, очень рад вас видеть – здесь и в добром здравии! – сказал тому Фёдоров. „Так это же – генерал Вольф из ГДР!“ – понял, наконец, Сорокин.

–        Ну, что, товарищи! Давайте, начнём! Время. Все в сборе. Доклад о текущем моменте должен был сделать вам я. Однако, только что выяснилось, что более полной картиной располагает мой заместитель, директор одного из центров нашей конторы генерал-лейтенант Фёдоров. Пожалуйста, Алексей Витальич!

–        Уважаемые товарищи! Соратники! Согласно полученным нами (Фёдоров кивнул в сторону Шебуршина, затем – Вольфа) сведениям, против нашей страны в ближайшие дни будет осуществлена крупная серия тщательно спланированных диверсионных акций. Буду краток. Мондиалистские структуры крайне недовольны и озабочены развитием событий в нашей стране. В особенности их беспокоит оздоровление духовной жизни страны, то, что молодёжь стала скептичнее относиться к „демократическим ценностям“ Запада, что её не удаётся соблазнить „прелестями сексуальной революции“. Запад раздражён тем, что тысячи и тысячи человек, временно покидавших СССР в целях трудоустройства на Западе, вернувшись домой, повсеместно распространяют неприглядную правду о буднях западного „процветания“ и его подлинной основе. Ещё больше их беспокоит реабилитация Сталина и рост „тоталиратистских настроений“ в стране. В не меньшей степени масонов не устраивает, что мы резко снизили экспорт нефти и газа на Запад, что за последние 3 – 4 года мы резко улучшили снабжение населения продовольственными и промышленными товарами, перестроили работу торговли и учреждений таким образом, что нигде более нет очередей и волокиты. Отдельной статьёй является недовольство тем, что мы прекратили выезд на Запад лиц – носителей государственных секретов. Основную часть „отказников“, как известно, составляют лица еврейского происхождения. Особо в этом вопросе наши внешние враги отмечают тот отрицательный (для них!) резонанс, который вызвали наши антисионистские акции. В частности, издание на многих языках книг о подлинной деятельности и целях сионизма и его первых жертвах – простых людях еврейского происхождения, публикация книг Юргена Графа, Цунделя, Харвуда, Генри Форда и Тяпкина. – Фёдоров сказал это и на секунду умолк. Затем продолжил:

–        На днях было совершено покушение на генерального секретаря ЦК КПСС, а также на главу СЕПГ ГДР Эриха Хонэкера и генерал-полковника Маркуса Вольфа. В течение ближайших четырёх недель будут осуществлены: 1) взрывы на атомных электростанциях в УССР и в Армянской ССР – их проведут почти одновременно, с интервалом в три дня; 2) будет отравлено Рыбинское водохранилище; 3) на следующий день запланирована организация этнических столкновений в Нагорном Карабахе; 4) в Минске запланирована организация так называемого „еврейского погрома“; 5) в Ростове на Дону пропадёт, сгниёт огромная партия мяса, что вызовет очереди, недовольство населения и продовольственный дефицит; 6) наконец, на Аляске и в Норвегии будут запущены на полную мощность специальные установки ионосферного воздействия – так называемые HARP; это приведёт к небывалой в это время года жаре и массовым лесным пожарам; большая часть урожая этого года погибнет. – Сказав это, Фёдоров умолк. Все двадцать человек, присутствовавших кроме него на совещании, молчали, „переваривая“ услышанное. Умело выдержав паузу, Фёдоров продолжил:

–        Органами государственной безопасности выявлено значительное число предателей и прямых агентов западных спецслужб, которые пробрались на самые верхи руководства, которые занимают ныне весьма заметные должности в руководстве страны и её областей. Особенно тревожным является наличие большого количества таких агентов иностранного влияния в сфере средств массовой информации и пропаганды. На всех этих лиц собраны достаточные доказательства их вины… Как, Виктор Иванович? – обратился Фёдоров к Илюхину. Генеральный прокурор Союза ССР, к которому обратился Фёдоров за подтверждением, поднялся и сдержанно подтвердил:

–        Материалы, которыми в настоящее время располагает прокуратура Союза не только достаточны для признания подозреваемых виновными, но, насколько я могу судить, могут вызвать у самых широких слоёв населения реакцию психологического отвращения к этим лицам и одобрение любому приговору, который им может быть вынесен судом.

–        Виктор Иванович! – по-белорусски напирая на „ч“, произнёс предсовмина Лукашенко, – Назовите, пожалуйста хотя бы несколько имён!

–        Ну, например, члены ЦК Яковлев, Горбачёв, Ельцин; работники прессы Гайдар, Бовин, большая группа лиц из Комитета государственной безопасности… В частности, товарищ Сорокин, это касается вас – у вас в Калининграде обнаружено целых три крота в управлении. Их надлежит обезвредить завтра же… Иначе, насколько меня информировал председатель КГБ, будет поздно…

________________

После выступления Фёдорова, затем коротко осветившего сложившееся положение, выступили Шебуршин, Илюхин, Вольф и два человека из союзных республик, в которых готовились массовые провокации на этнической почве. Затем приглашённые, не имевшие нулевого допуска были отпущены. Включая, разумеется, и генерала Сорокина, которому были названы имена предателей и переданы соответствующие материалы на них. Далее совещание шло в узком кругу лиц, имевших высшую степень допуска к делам темпоральной безопасности. Их было меньше десятка (ведь не все из двенадцати собрались здесь – в подвале „на Лубянке“), но именно на их плечах лежала тяжкая ноша ответственности за противостояние Советского Союза коварному внешнему врагу. Именно они были ответственны за принимаемые здесь решения. В то время как на институте Фёдорова лежала ответственность за раскрытие и предотвращение возможных ошибочных решений и за коррекцию этих решений. Решений, принимаемых на основе данных, получаемых в его НИИ и попросту им самим – по критерию „раздвоенности сознания“.

В своём кратком докладе Фёдоров не упомянул о многих вещах. Не сказал он ни о запланированном на ближайшие дни убийстве Рудольфа Гесса, ни о заседании Бильдербергского клуба в отеле „Трианон“, где принимались, среди прочих, решения о проведении названных им диверсионных акций. Впрочем, „принимались“ – это не слишком правильное выражение: заседание тайных властителей мира ещё только было должно состояться. Состояться в Версале, этом пригороде Парижа, в градущем сентябре. Времени для разработки и принятия каких-либо предупредительных мер уже не оставалось…

________________

„Трианон“

Душным и хмурым сентябрьским утром по тихой, едва ещё только проснувшейся улочке неспешно двигался велосипедист в рабочей одежде какой-то парижской строительной фирмы. Рулил он одной рукой, потому что другой держал свежевыпеченный и восхитительно пахнувший хлеб. Точнее – тонкий и лёгкий знаменитый французский багет, чуть ли не метровой длины. В булочной, которая работала с ночи, выпекая хлеб, но открылась только что, ему пришлось провести поболе четверти часа. Многие жители Версаля покупали здесь хлеб, который считался самым лучшим в этом пригороде Парижа. Поэтому с утра пораньше здесь собиралось немало народу. И вот, за эти полтора–два десятка минут обстановка в городе заметно изменилась. Велосипедист с удивлением, не спеша крутя педали своего старого „КТМ“, видел, что откуда-то взялось огромное множество полицейских. Были они и на том перекрёстке, который только что проехал на своём велосипеде столичный рабочий-строитель. Правда, стояли они на противоположной стороне.

Внезапно раздалась короткая, но пронзительная трель полицейского свистка, но велосипедист не обратил на неё никакого внимания. Он и помыслить не мог, что она обращена к нему, что таким-вот образом полицай требует, чтобы он остановился. Рабочий продолжал усердно крутить педали, не снижая, но и не прибавляя скорости и поглядывая то на древнюю мостовую, скользковатую после ночного дождя, то на затянутое серыми тучами небо. И тут его лихо обогнал полицейский „Сироен HY“. Обогнал, остановился, и из него на мостовую высыпало с полдесятка полицейских. Оружие они держали наизготовку. Поскольку автобус перегородил ему, велосипедисту волей–неволей пришлось остановиться.

–        Стоять! Оружие на землю! – раздалась грозная команда.

Велосипедист опешил. Он никак не мог взять в толк, чего это ради его, местного жителя, добропорядочного сорокалетнего гражданина, вот так грубо и настойчиво останавливает полиция. Он ведь никогда и ни в чём не был замешан. Он, набравший к своим сорока годам заметный жирок, избегал даже участия в профсоюзных акциях протеста: собственный покой ему был дороже. Один из полицейских встал сбоку, держа руки на своём внушительного вида оружии. Другой, стоя так, чтобы не оказаться на пути возможной линии огня первого, грубо выхватил у велосипедиста батон и швырнул его на землю и тут же, привычно и ловко, обыскал рабочего-строителя.

–        В чём дело? Что вы делаете?! – с возмущением спросил велосипедист, только сейчас опомнившийся и всё ещё глядя на свой очутившийся на грязной мостовой багет. Потом сообразил, что, вообще-то, действия полиции явно незаконны и, пожалуй, впервые в жизни столь смело прибавил:

–        Вы нарушаете мои конституционные права! Зачем вы уничтожили мой хлеб?! – Я за него свои деньги платил!!

–        Молчать! Разворачивайтесь! Сюда проезд запрещён!! – услышал он в ответ.

–        То есть, как это – разворачивайтесь?! Нет. Я поеду дальше… В конце-то концов: я тут живу!

–        Документы! – послышалась отрывистая и нелюбезная команда, – Пропуск!

–        Какие ещё документы?! – всё больше распалялся в своём обоснованном возмущении, – Какой там „пропуск“?!! Я тут почти полвека прожил! Никогда такого бесчинства не видел!

–        Пропуск! – ещё раз скомандовал полицай, потом несколько снизил тон и прибавил: Вчера все местные жители получили надлежащие пропуска!

–        Да, какие, на хрен, пропуска?! Я всю последнюю неделю работал до десяти вечера! Пока сюда домой доберёшься, – уже и одиннадцать! Что за фашистские порядки?! Может, ещё и комендантский час придумаете, а – как при Гитлере?

–        Ты слышал? – спросил тот полицай, что минуту назад обыскивал велосипедиста, – Он посмел оскорбить нас при исполнении! Обозвал фашистами, гитлеровцами!

Второй полицейский, державший оружие на изготовку, вновь поднял его и утвердительно, весьма энергично кивнул с довольной ухмылкой, мелькнувшей на его сытом круглом лице, и тут же прибавил:

–        В участок и этого… к остальным!

Тут же подскочил ещё один полицейский, наступив прямо на жалобно хрустнувший хлебный батон. Рабочий и опомнится не успел, как оказался с наручниками в том отсеке полицейского автобуса, который со всех сторон был огорожен прочной стальной сеткой… Вся описанная сцена заняла менее двух минут.

В то утро и в течение трёх последовавших за ним дней подобных инцидентов произошло ещё немало. Местных жителей, двигавшихся по кратчайшей для них дороге мимо фешенебельного отеля „Трианон–Парк“ к себе домой или, наоборот, из дому (в магазин, на работу) и не удосужившихся иметь при себе доказательств своего постоянного жительства в этом районе Версаля, – таких людей полиция безжалостно  задерживала, обыскивала и отправляла в кутузку. Ни телевидение, ни радио, ни газеты… словом, ни одно из средств свободной прессы ни разу и ни полслова не сообщили о подобных бесчинствах. Впрочем, как и обычно – во множестве сходных ситуаций. Никто о таких событиях ничего не узнал, как и о том, что многие в результате „задержаний“ лишались работы, другие – здоровья, а кое-кто и самой жизни. Не принято на свободном демократическом Западе сообщать гражданам этих государств о произволе, чинимом государственными властями (ведь полиция – часть, одна из властей государства).

Что же произошло? Чем были вызваны эти, на первый взгляд – для неинформированных рядовых граждан, чрезвычайные полицейские меры? Чему они должны были послужить? Всё объяснялось просто: несколько человек, скрывающих от людей не только своё лицо, но и имя, и гражданство, собрались на сверхсекретное совещание. На такое своё очередное тайное совещание, о котором люди Земли не вправе были ничего знать, потому что на нём эта кучка космополитов – сверхбогачей и сверхполитиков – решала судьбы людей, целых отраслей экономик, более того – „суверенных“ и суверенных стран и государств. Решала непрошенно, не считаясь ни с какими там конституциями государств или международным правом. Это было очередное совещание так называемого „Бильдербергского клуба“ – одной из основных секретных структур самозваного тайного  мирового правительства (ТМП)… У тайного мирового правительство много структур, отчасти дублирующих друг друга – как это и надлежит для организации (или машины), от которой требуется повышенная надёжность функционирования. Одни из этих структур ведают ресурсами планеты, как „Римский клуб“, другие – разрабатывают и проводят в жизнь политику сокращения численности населения Земли, в особенности – в определённых (ими определённых!) странах.

Вообще-то, в соответствии с международным правом, это называется геноцидом, но кто из тайных непрошенных и не избираемых владык мира считается с такими мелочами…

Третьи структуры разрабатывают и осуществляют меры подавления экономического развития не только стран, но и целых регионов Земли, банкротят целые государства. Четвёртые – проводят на самые верхи нужных людей. Нужных для изменения политики тех или иных государств. Пятые – изучают и изменяют поведение, вкусы и предпочтенимя, взгляды и мнения масс людей. Помните ли вы „телепузиков“? Они одновременно появились на телеэкранах всех подвластных ТМП стран. Столь же одномоментно они потом и исчезли… Ну, и, конечно же, двукратное ежегодное дёрганье  часовых стрелок, начатое на планете Земля в 1981 году, – дело рук всё того же тайного мирового правительства. Перевод стрелок очень нужен, очень удобен этим тайным силам. Ведь он вызывает адаптационный стресс. И Приспособление это – к сдвигу во времени – может длиться аж до трёх – шести месяцев. Человеку же, находящемуся в состоянии адаптационного стресса, не до того, чтобы задумываться о чём-то там „постороннем“, вроде несправедливостей социального устройства или действий якобы свободно ими избранных политиков, которые „почему-то“ совсем не совпадают с предвыборными обещаниями этих лиц. Да, адаптационный стресс – вещь очень полезная тайным властителям. И не только – тайным. Многие предприниматели РФ побывали на специальных курсах в Швейцарии, где их обучали, как и с какой регулярностью организовывать у подчинённых им людей адаптационный стресс…

Словом, много у тайных властителей Земли различных секретных структур и задач. Но все они действуют по одному и тому же алгоритму – в соответствии с масонскими принципами многоэтажного засекречивания, сознательного введения в заблуждение людей (включая и своих собственных членов – низших степеней посвящения). И все решаемые ими задачи служат единой цели – законсервировать, продлить на максимально возможный срок „рыночную систему“ (или капитализм) – расточительную и по отношению к людям, и к ресурсам, тормозящую – из соображений „конкуренции“ – разработку и внедрение экономичных технологий, которые не выгодны межнациональным монополиям. Систему, производящую вкусы и потребности, которые убивают в человеке человеческое, изничтожают его данную Богом мораль, душат мысль и вкус к возвышенному.

Иначе говоря, – превращают людей в животных: ведь животными, не понимающими устройства мира, не способными осознать происходящее куда как легче править… Править и превратить в средство извлечения её величества Прибыли… Есть у тайных властных структур Земли поэтому ещё одно общее для них – везде в их рядах правят, задают тон, диктуют те, у кого деньги. Ведь именно денежный, финансовый метод избран ими в качестве главного для окончательного завоевания мирового господства. Так что, не удивительно, что среди членов самых разных масонских структур, якобы разного толка, мы встретим одних и тех же лиц. Порой – со столь же неприятным, скажем прямо – дьявольским обликом, как у Збигнева Бжезинского… Процесс же окончательного завоевания власти над миром эти неприглядные деятели назвали глобализацией.

________________

Чтобы читатель, никогда не бывавший во Франции (а таких среди нормальных граждан нашей страны, конечно же, большинство), лучше представил себе обстановку, скажем ещё несколько фраз.

Версаль – это пригород столицы Франции, располагающийся в семнадцати километрах к юго-западу от центра Парижа. Развился он около тысячи лет назад из внешнего двора королевской резиденции. В XVII – XVIII веках был официальной резиденцией французских королей. Затем Версаль стал туристическим центром мирового значения. В середине семидесятых годов двадцатого века в городе насчитывалось около 95 тысяч жителей. Теперь их там на десять тысяч меньше. В своё время именно Версаль стал моделью, образцом для планировки столицы США. В городе имеется дворцовый комплекс Трианон, состоящий из двух дворцов – Большого Трианона и Малого Трианона. Такое же название носит и пятизвёздочный отель, точнее – это „Трианон–Парк“.

И сейчас, в сентябре 1988 года, большинство из тайных членов всемирной нелегальной диктатуры, скрываясь и от людей, и от прессы (всецело находящейся под их контролем!) собрались здесь в Версале. Собрались вопреки своему обычаю, состоящему в том, чтобы проводить свои совещания непосредственно накануне встреч так называемой „Большой семёрки“, руководители стран которой обязаны озвучивать и проводить в жизнь те решения, которые накануне приняли бильдербергцы. Что же их так обеспокоило? Почему они ещё раз собрались здесь на свою тайную встречу? Во второй раз в этом году. Разумеется, это было связано с Советским Союзом! Само-собой, уже „Романовское“ развитие страны вызывало неудовольствие и озабоченность. Но были и события чрезвычайного характера. Казалось бы, вовремя удалось устранить решившего разоткровенничаться Рудольфа Гесса. Так, нет – он, оказывается уже успел разболтать русским всё – и о поддержке Британией Гитлера, и о натравливании англосаксами Германии на войну против СССР, и о роли британских сионистов, по воле которых Гитлер послал Роммеля в Африку – освобождать „от британского владычества“ Палестину с целью создания там государства Израиль. Рассказал Гесс и многое другое, что знал… Словом – выболтал всё! Ещё и – с подробностями, с доказательными деталями! Мало того: Гесс ещё и наболтал всё это на видеоплёнку, которую русские мгновенно растиражировали и пустили по многим телеканалам мира! Хуже того – русские каким-то образом разузнали детали этого английского убийства старого узника. Узнали, а кое что было заснято на плёнку и разошлось по всему свету. Уже по всему миру, точнее – не по англоязычному, а по всему прочему, гойскому – шли разговоры об английском вероломстве и подлости…

Можно ли было стерпеть такое? Ни в коем случае! Но едва был убит Маркус Вольф – этот вероятный организатор снятого русскими интервью Гесса – как выяснилось, что он не только не убит, но даже не ранен. Не удалось устранить и русского генсека Романова – тот тоже выжил после покушения непонятным образом, а наёмные убийцы, стремясь сохранить свои шкуры, сделали признания в открытом суде (с каких это пор у этих русских политические суды стали открытыми?!), причём – перед телекамерами иностранных журналистов! Сорвалось и продвижение на пост руководителя ГДР давнего агента западногерманской разведки БНД, который должен был обеспечить поглощение социалистической ГДР Федеративной Республикой Германии. Сорвалось потому, что он не только был удивительным образом разоблачён, но и Эрих Хонэкер остался в живых после неудачного покушения. Словом – кругом полный провал. И виной всему то, что советские спецслужбы стали слишком уж эффективно работать. Неудивительно: ведь целый ряд западных агентов, внедрённых в КГБ оказался раскрыт, арестован и казнён. И опять – небывалое дело – все процессы были открытыми (точно как четверть века назад в деле Пеньковского – Вина); всплыло множество неприглядных деталей. Словом, Советский Союз опять постепенно, но неуклонно становился духовным лидером человечества. Приобретал облик Общества Справедливости. И не только! В считанные годы выправилось экономическое положение. Хуже всего в этом было то, что как и в Сталинские времена, достигнуто это было за счёт внутренних ресурсов, а не внешних заимствований. А эти бегства в СССР по политическим мотивам? Ведь они становились не просто частыми, но за последний год даже и массовыми. И, наоборот, молодёжи, желавшей устроиться на Западе, в СССР стали незамедлительно выдавать разрешения, только… большинство из выехавших отчего-то довольно скоро возвращались назад и там, в России распространяли порочащие Западные страны сведения… к сожалению, соответствующие действительности.

Стерпеть всё это бильдербергцам не было никакой возможности: будучи далеко не глупыми субъектами, они прекрасно понимали, что всё это – только начало, что дальше для них будет только хуже, а русские бездонные ресурсы навсегда уплывут из их загребущих рук…

________________

Второй день шло совещание бильдербергцев, и второй день в Версале нарастала духота и предгрозовая тяжесть. В это время года грозы в предместьях Парижа не так уж часты. Скорее они являются исключением. А этим сентябрём погодные события развивались несколько иначе. То ли это было вызвано засушливым жарким августом, и природа собиралась в сентябре отыграть своё, то ли – дело было в чём-то ином, но тучи всё более сгущались. Во второй половине дня где-то высоко в тёмном, почти чёрном небе прогрохотал гром, но на землю после давешнего скупого дождя не упала ни одна капля, не ударила ни одна молния. А в ночь на третий день совещания разразилась сухая гроза.

Молнии сверкали в чёрном небе, нередко ударяя в землю. Быть может, из-за того, что Версаль расположен на сотню метров выше Парижа, гроза здесь бушевала особенно сильно. Одна из молний попала в древний дуб, росший возле одной из церквей, почему-то пощадив высокий церковный шпиль. Дуб раскололся пополам по всей длине и загорелся. Другая молния ударила прямо в здание отеля „Трианон“. Не исключено, что третья молния, рядом, попала в поливочную машину, пару дней назад припаркованную снаружи ограды отеля и вечером кем-то передвинутую прямо к въездным воротам гостиницы. Хотя, возможно, это была не молния, а что-то другое: сказать не мог никто – дело происходило глубокой ночью, потенциальные свидетели спали.

По странной случайности поливочная машина оказалась почему-то бензовозом. Раздался взрыв, от которого вылетели все стёкла не только в четырёхэтажном здании отеля, но и в ряде соседних домов. Начался пожар. Бензин из восьмитонного бензовоза разлился по мостовой. Его всё сжигающие на своём пути потоки ринулись к зданию отеля. Несколько дней назад какая-то из ремонтных служб – то ли телефонисты, то ли – служба, ведающая городской канализацией, – перекопали всю соседнюю с отелем улицу. Груды земли, вынутой из траншеи счастливым образом преградили путь горящему бензину. Так что остальные части города не пострадали – весь огненный поток достался отелю „Трианон“.

В считанные минуты отель сгорел. Сгорел вместе со всеми его прячущими от народа постояльцами, со всем временным особо доверенным персоналом, специально доставленным сюда в Версаль невесть откуда…

Мы не скажем, какие решения принимались тогда бильдербергцами в „Трианоне“ и даже, что они вообще тогда обсуждали, собравшись на своё экстренное, внеочередное заседание. Да, и какое это могло бы иметь значение? Ведь сгорели все и всё. Некому было передавать для исполнения принятые решения.

Утаить пожар, конечно же, не удалось, и все западные СМИ несколько дней шумели о бушевавшей тогда стихии. Но вот что интересно: нигде и никогда в свободной прессе не было упомянуто ни одно имя из числа тех, кто сгорел тогда в отеле „Трианон“. В некоторых газетёнках помельче проскользнули сенсационные предположения о том, якобы пожар не случаен, что это – результат диверсии, якобы устроенной антиглобалистами. Но официальные источники тут же опровергли такие слухи. А „вякнувшие“ было газетёнки почему-то вдруг одновременно испытали непреодолимые финансовые трудности, были вынуждены закрыться. Видимо от горя, вызванного внезапной безработицей, кое-кто из авторов статеек со скандальными предположениями расстались с жизнью: кто „от сердечного приступа“, кто – попав в нетрезвом виде в автодорожную катастрофу. Ну, это – так, мелочи.

А вот внимательный и информированный читатель несомненно мог обратить внимание на то, что после названных событий в Версале как-то сразу и одновременно исчезли упоминания о нескольких очень крупных финансовых воротилах и публичных политиках. Зато спустя пару–тройку недель стали появляться скупые сообщения о том, что такой-то или такая-то скончались „после продолжительной болезни“. Вот, только, совершенно непонятно было – где, в какой больнице или, может быть, дома. Но подтвердить этого никто не мог. Напротив, кое-кто обратил внимание, что люди в чёрном из похоронных бюро появлялись возле резиденций „скончавшихся в результате продолжительной болезни“ спустя день–два после пожара в „Трианоне“, а на престижных кладбищах тогда же стали появляться свежие захоронения. По странному стечению обстоятельств, все они какое-то время оставались безымянными.

И ещё. Практически одновременно в начале октября исчезло несколько виднейших, официально действовавших высоких государственных лиц. Куда денешься от необходимости хотя бы каких-то сообщений, если исчезла даже одна из действующих королев?! По странному совпадению – тоже после событий в „Трианоне“. Нашлось лишь два серьёзных журналиста-аналитика, которые где-то раздобыли часть списков персон, приехавших в сентябре в Версаль и сопоставили их с именами вдруг исчезнувших финансовых воротил и политиков. Это были француз Тьерри Мейсан и итальянец Джульетто Кьеза. Кьеза в то время представлял в Москве коммунистическую газету „Унита“, которая и напечатала его большую, хорошо аргументированную статью. Статья прямо связывала тайное совещание в Версале со структурой незаконного тайного мирового правительства, вернее, его структурой – Бильдербергским клубом, а исчезнувших воротил и политиков – с членством в этой масонской организации. Лишь несколько сот экземпляров этого номера „Униты“ дошли до читателей. Большая часть тиража сгорела прямо в здании типографии газеты, а Кьезу публично обвинили в… торговле наркотиками. По счастью, он находился тогда в ГДР, которая отказала Интерполу в экстрадиции маститого и вдумчивого журналиста. Вскоре он получил политическое убежище в СССР, где и опубликовал в „Правде“ исчерпывающие доказательства преднамеренной ложности обвинения его в связях с наркодельцами. Следующей статьёй Кьезы стал материал о том, какие именно вопросы решались тогда в „Трианоне“. Публикация Кьезы в „Правде“, как известно, распространяемой по всему миру, произвела эффект взрыва ядерной бомбы.

Сама трагедия одновременной гибели целого ряда высокопоставленных лиц отошла на второй план по сравнению с чудовищными планами бильдербергцев. Кое-кто из журналистов даже умудрился в прямом эфире высказать одобрение „Провидению или же диверсантам“, в результате чего „сгорели в огне эти нелюди“. Выступая по первой программе советского телевидения, транслировавшейся на весь мир через „Интервидение“, Кьеза извлёк из кармана миниатюрный магнитофон и поднёс его к микрофону, чтобы люди могли услышать голоса кое-кого из участников давешнего сборища в „Трианоне“. На вопрос о том, откуда у него эта запись, журналист ответил, что он, как коммунист, не может стать доносчиком и подвергнуть опасности жизнь людей, добывших эту запись с помощью „специального направленного микрофона“, и что это не важно. Ведь, в самом деле, гораздо важнее, что голоса с плёнки легко идентифицируются с голосами высокопоставленных масонов, более известных как финансисты и политики.

Судьба молодого французского журналиста–аналитика оказалась гораздо сложнее. Мейсан не имел ещё в то время такого веса и влияния, как его итальянский коллега и единомышленник в борьбе против тайных сил, рвущихся к мировому госполдству. Свою аналитическую статью с разоблачениями бильдербергцев он отнёс в „Юманите“, а относительно также имевшейся в его распоряжении магнитозаписи договорился о встрече с редактором правой газеты „Фигаро“. Только, вместо редактора к условленному месту встречи подъехало несколько машин полиции и секуритэ. Мейсан был достаточно осторожен, чтобы прийти на встречу ранее условленного срока, но недостаточно умел, чтобы удачно скрыться. Поэтому его заметили, обстреляли – прямо на улице, полной прохожих в это вечернее время. Журналист был ранен, но сумел добраться до советского посольства и попросить политического убежища. Французские власти потребовали выдачи Мейссана как государственного преступника, но советский посол был непреклонен в своём отказе. На пресс-конференции, которая была организована в советском представительстве, Мейссан получил возможность выступить, опровергнуть надуманность выдвинутых против него обвинений и раскрыть их истинную причину, связь с теми разоблачениями масонских структур, которые он готовил. Прямо во время этой пресс-конференции прозвучал приглушенный хлопок выстрела, но выяснилось, что Мейссан находится за совершенно прозрачным, не дающим бликов бронированным стеклом. От выстрела на этом стекле появилось матовое пятно.

Стрелявший был незамедлительно схвачен – служба безопасности советского представительства предвидела подобное развитие событий и была к нему готова, но… покушавшийся принял яд и ничего рассказать уже не мог. Однако, этого и не требовалось: журналисты, присутствовавшие в советском представительстве, были людьми искушенными и опознали стрелявшего как давнего агента ЦРУ во Франции, агента, которому уже не раз поручалось „заткнуть рот“ нежелательным свидетелям.

Советский Союз выразил свой официальный протест как США, так и Франции в связи со случившимся в его представительстве в Париже. Нота заканчивалась требованием немедленного принесения официальных извинений; в противном случае СССР предупреждал о разрыве дипломатических отношений. Первой на попятную пошла, разумеется, Франция. Соединённые Штаты, понятное дело, отказались. Напротив, они демонстративно начали учения своего шестого флота в Чёрном море, блокировав на это время проход всех судов в Средиземное море и из него. Это уже наносило существенный экономический ущерб не только СССР, но и торговавшим с ним странам.

Советское правительство объявило действия США недружественными, которые могут привести к большой войне и потребовало, во-первых, прекращения такого рода действий; во-вторых, принесения официальных извинений; в-третьих, возмещения экономического ущерба. Тогда же было сделано предупреждение о том, что Соединённым Штатам крайне не выгодным было бы начало военных действий ни против СССР, ни против дружественных ему стран, что это привело бы к катастрофе. К катастрофе, прежде всего, именно для США. США никак не прореагировали, но буквально в следующие дни после этого предупреждения несколько советских торговых судов подверглись нападениям со стороны „неизвестных пиратов“.

Тогда СССР выпустил в свет заранее растиражированные на множестве языков материалы о подлой подрывной работе американских специальных и военных структур, действующих под диктовку масонских организаций. Одновременно были опубликована подборка материалов об участии Великобритании и США в подготовке и развязывании Второй мировой войны, о вероломной операции Черчилля „Немыслимое“, о террористической деятельности связки США–Израиль во всём мире, о планах „глобализации“ и её истинных целях, о полной необеспеченности доллара. Все эти материалы были снабжены достаточным количеством документальных доказательств. Вброс этих сведений происходил один за другим с нарастающей силой разоблачительности. Так, что знакомившиеся с ним в разных странах люди не могли опомниться, не успевали остыть. В заключение, через „Интервидение“ были показаны два интервью–выступления: ещё раз – Гесса и в паре с ним – президента США Буша. Никто так и не сумел узнать, как советская разведка проникла на это сверхсекретное заседание в „Пентагонге“ и, к тому же, сумела сделать эту видеозапись, не оставившую ни у кого никаких сомнений в том, какую страшную угрозу всему миру несёт эта „Империя добра“, кем она, в действительности, направляется и какую участь готовит большинству жителей земли.

В ответ на эти публикации США объявили о разрыве дипломатических отношений с Советским Союзом и призвали к тому же самому всех своих вассалов – союзников по НАТО. В США была открыто начата мобилизация… Ну, а мобилизация, это, как известно, - война.

Объединённый штаб стран – участниц Варшавского договора предостерёг США и НАТО против развязывания войны. Ответа не последовало. Не было ответа и на последнее предупреждение СССР. Суть этого предупреждения была проста: „Остановитесь! Вы хотите погубить весь мир, раз он выходит из под вашего контроля. Вместо этого вы погубите только себя“. Ответа не последовало. Многие поняли – войны не избежать… Франция, ранее вышедшая из военной структуры НАТО, вышла и из политической, как теперь и ФРГ. В ответ в Великобритании также была начата мобилизация.

На второй после последнего предупреждения США Советским Союзом глава советского правительства, выполняя Постановление чрезвычайной закрытой сессии Верховного Совета, дал приказ о выпуске на территорию США десяти баллистических ракет и ещё двух – на территорию Великобритании.

Эти ракеты не были перехвачены американской ПРО ни на взлёте, ни на подлёте. Каждая из ракет несла головку с десятью разделяющимися частями. Каждая из этих разделяющихся частей с оглушительным хлопком взорвалась в строго заданных точках на высоте от 80 до 150 метров. Эти хлопки не могли не привлечь внимания людей: ведь всё это происходило тогда, когда в Лондоне был ранний вечер, а в Вашингтоне – утро. К тому же, цели были избраны отнюдь не случайно: это были самые густозаселённые районы, традиционно самые людные места.

Головки несли не ядерные заряды, а листовки. Листовки, выполненные на тончайших гибких пластико-металлических плёнках, плавно спускавшихся прямо в руки прохожих.

________________

Закат Запада.

Не знаем, стоит ли детально описывать последующие события, вернее – реакцию, массовую реакцию на эту „ракетную атаку“ со стороны СССР. Массы людей во время всех десяти дней, в течение которых развивались все эти события, предшествующие „ракетной атаке“, в ходе нагнетания предвоенной обстановки, – практически все смогли увидеть и осознать, кто же именно несёт угрозу миру, кто и во имя чего готовит людям Земли закабаление. Вместе с грохотом разорвавшихся над США и Великобританией хлопушек лопнул и миф о так называемой „советской угрозе“. Миф, который годы и годы, все десятилетия, прошедшие с 1945 года, последовательно вдалбливался в головы жителей Западной Европы и США (конечно, не только им, но им – в первую очередь).

„Гражданские общества“ Запада, построенные на основе не сотрудничества между людьми, но их разъединения и „конкуренции“, не на осознании каждым человеком себя в качестве члена своего народа, а на предельном индивидуализме и эгоизме, – такие общества способны поставить лишь очень плохих вояк. Таких „воинов“, которые – за редким исключением – прежде всего заботятся о своей собственной шкуре и… выгоде. Ни Александров Матросовых, ни, хотя бы, „камикадзе“ такие общества воспитать не в состоянии. Зато способность стихийно, „снизу“ объединяться – объединяться ради достижения своих личных интересов – в гражданских обществах воспитывается великолепно. Так что, совсем неудивительными стали воистину всеохватные, а не просто массовые антивоенные манифестации. Они охватили почти одновременно весь западный мир – от ФРГ и Франции до Канады и даже Австралии. Хотя, строго говоря, Австралия лежит на юго-востоке. Глава НАТО Солано немедленно подал в отставку, заявив, что против такой ракетной мощи СССР НАТО противостоять не в состоянии, а о том, чтобы начать атаку России – даже речи быть не может: это прямое самоубийство.

Королева Великобритании утром дня, последовавшего за „ракетной атакой“ СССР, была найдена в своей постели мёртвой. Маргарита Тэтчер была вынуждена уйти в отставку ещё двумя днями позже. Не сдержавшись, она бросила реплику, которая была сразу же стала распространена журналистами и вызвала к ней всеобщую ненависть. Тэтчер сказала, что разочарована пацифистским поведением англичан, которые, по её мнению, заслуживают такой же участи сокращения численности в двадцать раз, как и славянские недочеловеки из проклятой России.

Глава правительства ФРГ Гельмут Коль счёл за благо куда-то тихо исчезнуть. В отличие от своего, также зависимого от США, французского коллеги – президента Франсуа Миттерана он не решился подать в отставку. Да и причин не находил: ведь это в Париже, а не в Бонне смешанный агент ЦРУ – Моссада с ведома госвластей покушался на жизнь журналиста-разоблачителя Тьерри Мейссана!

________________

Экономический крах США.

            В отличие от предшествующих финансовых кризисов, таких как, скажем, знаменитый кризис 1929 года (известный более под именем „Великой Депрессии“), нынешний не был заранее спланирован и просчитан заинтересованными в нём лицами. Он был естественным образом связан с теми враждебными действиями, о которых здесь шля речь. Более того, базирующаяся в США частная лавочка, известная под названием „Федеральной резервной системы“, в результате пожара в „Трианоне“ физически лишилась и кое-кого из своих влиятельнейших членов. Лишившись их внезапно, она оказалась не готовой ни к тому, чтобы противостоять разразившемуся в США финансовому кризису, ни, тем более, организовать и направить его.

Почти сразу после враждебных действий США против СССР и его предупредительной „информационно–психологической ракетной атаки“ советское правительство – почти совсем как в 1950 году – объявило о полном прекращении всех международных расчётов в долларовом исчислении. При этом было заявлено, что в качестве временной меры СССР в одностороннем порядке переходит на расчёты в эквиваленте золота. К тому времени внешние долги СССР достигли 7 миллиардов долларов, снизившись при этом с числа почти в 10 миллардов в 1982 году. Сколько это составляло в долларовом исчислении?

Весь XIX век и в начале века XX-го цена на золото колебалась около 20,66 доллара за тройскую унцию (которая, как известно, равна 31,103 грамма). Во время „Великой Депрессии“ цена золота упала до 17 долларов за унцию, а к концу Второй мировой войны составляла около 35 долларов за одну тройскую („аптекарскую“) унцию. После „нефтяного“ кризиса (так же, как и прочих, организованного искусственно – ради выгоды уже называвшихся здесь сил) и некоторых иных событий в 1979 году унция стала стоить 306 долларов в США, а годом позже – в 1980 – уже 612 американских долларов. Но к 1985 году цена на золото была опущена до уровня 317 долларов США за всё ту же условную единицу в 31 грамм, то есть, 10,19 доллара за 1 грамм. Исходя из этого нетрудно подсчитать, что давешний 10-миллиардный долг СССР составлял около 981 тонны золота в ценах 1985 года или около 508 тонн в ценах 1980 года. Разница, как видите, существеннейшая – без малого, вдвое! Но таковы правила игры тех, из которых некоторые расстались жизнью во время пожара в „Трианоне“. К слову сказать, хотя институт Фёдорова и не был вправе опубликовать эти сведения, что по подсчётам специалистов той реальности фактическое обесценивание американского доллара было таким, что за 1 тройскую унцию в 1980 году пришлось бы уплатить 1563 доллара США образца 2007 года. Правильным – соответствующим фактам – было бы сказать „1563 доллара федеральной резервной системы“ – той самой частной лавочки, что – под проценты! – кредитует правительство США и самостоятельно (в своих интересах, а не в интересах граждан США или государства) определяет размер эмиссии – то есть, выпуска этих самых долларов…

Но Советский Союз мог диктовать условия оплаты экспортируемых и импортируемых товаров. Дело в том, что к середине 80-х годов XX века должников у страны было в 15 раз больше: СССР выступал кредитором на сумму около 120 миллиардов долларов ФРС США. К тому же, к описываемому времени объём выпускаемой Советским Союзом продукции вплотную приблизился к двум третям американского. Если же учесть, что многие, очень многие отрасли производства США находились за их пределами и лишь на бумаге, лишь юридически принадлежали США, то к середине 80-х годов ХХ века Советский Союз превзошёл их. И это при том, что мы не берёмся здесь даже приблизительно оценить чисто спекулятивную, „воздушно-пузырную“ составляющую „валового внутреннего продукта“ США. А следовало бы! Следовало бы давно перейти на оценки в натурных показателях – „5 коров, 8 тракторов, 100 тонн подсолнечного масла, 5000 тонн нефти“… Но разве могли бы это позволить те тёмные силы, часть представителей которых сгорела в гостинице Версаля?!

________________

Вскоре и набиравший силу Китай, отношения с которым резко улучшились после разоблачения и осуждения предательства Хрущёва и полной реабилитации Сталина, повторил действия Советского Союза. Руководство КНР объявило, что с 1 января 1989 года оно отказывается от всех видов расчётов в американских долларах и в качестве временной меры переходит на расчёты в эквиваленте золота. На следующий день было официально выпущено обращение, в котором в срок до 1 января 1989 года всем экономическим партнёрам КНР надлежало либо перевести свои пассивы в Китае в золото, либо поставить взамен товары на соответствующую сумму, которая временно исчислялась в золоте. Требование Китая было очень серьёзным, ибо здесь, как и в странах Юго-Восточной Азии, начиная с 70-х годов ХХ века шло сосредоточение электронной промышленности.

Собственно, требуя заменить бумажки ФРС США на золотые слитки, руководство КНР шло по пути проторенному генералом Де Голлем. Читатель, конечно же, помнит, как в 1967 году президент Франции погрузил в самолёт почти три четверти миллиарда бумажных американских долларов, лично прилетел в США и потребовал их обмена на золото… Золото ему выдали, но… весной 1968 года провели в Париже первую в мире „оранжевую революцию“ (неправильно называемой в подконтрольных масонам СМИ „студенческой революцией“). В результате генерал, выведший Францию из военной организации НАТО, был вынужден уйти в отставку. США же после этой неприглядной истории обмена ничем не обеспеченных бумажек на золото, опасаясь повторения прецедента, быстренько вышли из той международной финансовой системы, которая гарантировала обеспеченность валют золотом либо иными „твёрдыми валютами, обеспеченными золотом“.

Руководству КНР отставка не грозила. Должники, опасаясь ещё более тяжких для себя последствий, стиснув зубы и затянув пояса, расплатились золотом и товарами, который китайцы порой без зазрения совести отбраковывали целыми партиями. В январе 1989 года примеру СССР и КНР последовали Малайзия и Филиппины. В феврале 1989 года очень похожее заявление сделал лично президент Ирака Хусейн. Саддам Хусейн, столь много сделавший в своей неуютной, пустынной стране для блага народа, также заявил, что золото – это лишь переходная, временная мера обмена. В качестве перспективной он называл нефть. В своём выступлении президент Ирака напомнил жителям земли, что взимать проценты за пользование кредитами – преступление, которое давно не допускается в мусульманских странах.

Давно уже грозившая обрушиться финансовая пирамида, называвшаяся „американским долларом“ рухнула…

А 1 июня 1989 года, вроде бы, независимо друг от друга, но так, что согласованность действий била в глаза, СССР и КНР опубликовали коммюнике. В них говорилось о том, что в связи с тем, что существующая финансовая система себя изжила, что она даёт волю и приносит благо только финансовым спекулянтам, которые пользуются ею в целях закабаления человечества и умышленно тормозят развитие таких источников энергии, которые не зависят ни от нефти, ни от газа, ни от других ограниченных природой ресурсов. В качестве универсального эквивалента стоимости эти страны предлагали ввести киловатт-час. Сто киловатт-часов приравнивалось к одному советскому рублю (в КНР – к десяти юаням). Новая единица должна была называться „одним энергом“. Назывался и предварительный временный курс золота в этой единице. В качестве информации сообщалось, что с этого же дня (то есть, с первого июня) СССР (в китайском коммюнике, соответственно, КНР) уже переходят на такие расчёты „со странами, готовыми к такой системе оплаты материалов, труда и услуг“. Какие это страны – ни у кого не осталось никаких сомнений, потому что уже 2 июня такие же коммюнике были опубликованы Ираком и Объединёнными Арабскими Эмиратами.

Ростовщическая система обирания и порабощения народов, торможения их развития и научно-технического прогресса рухнула окончательно. То есть, США, Великобритания, Израиль и рады были бы дать бой; они не побрезговали бы развязыванием очередной кровавой бойни, но… силы были уже не те, а массовые протестные акции – слишком внушительны. Но самым внушительным, предотвратившим большую войну (да, и все малые) стал тот урок, который преподнёс врагам рода человеческого Советский Союз, осуществивший уже описанную предупредительную „ракетную атаку“ – как раз в тридцать первую годовщину со дня запуска первого в мире искусственного спутника земли – 4 октября.

________________

День Победы.

В обеденное время, в субботу 5 мая 1990 года в доме Фёдоровых раздался телефонный звонок. И хотя звонил тот аппарат, к которому запрещалось подходить всем кроме Алексея Витальевича, его мать подняла трубку. Подняла потому, что звонки были уж слишком настойчивыми, а Алексей с женой и дочкой ещё не вернулись с моря.

–         Да, слушаю, –  произнесла в трубку Ольга Алексеевна.

–        Это вы, Виктория? Это Романов говорит. Мне бы генерал-полковника.

–        Здравствуйте. Нет, это не Вика, это мама Фёдорова. А, извините, что передать? Вы из института?

–        Аа! Ольга Алексеевна! Очень рад. От души поздравляю Вас с наступающим нашим святым праздником! С Днём Победы! Вы ведь тоже потрудились для неё на авиазаводе имени Баранова!

–        Да, верно, работала… Простите, но я не знаю, кем вы в институте у Алексея… Витальевича?

–        А я не из института. Это Романов, который из ЦК, – явно с улыбкой произнёс Григорий Васильевич и продолжил, не давая старшей Фёдоровой вставить хотя бы слово, – От имени Президиума Верховного Совета СССР, как заместитель его Председателя, поздравляю Вас с Днём Победы! Уведомляю Вас, что вы награждены медалью „Сорок пять лет Победы в Великой Отечественной войне“. Я рад, что могу сделать это лично! А Алексею скажите, что я звонил, девятого мая ему надо быть на трибуне Мавзолея Владимира Ильича. Ну, до свидания. Всего Вам самого лучшего.

–        Спасибо! До свидания, товарищ генеральный секретарь! – чуть дрожавшим от волнения голосом ответила Ольга Алексеевна и нетвёрдой рукой опустила трубку на телефонный аппарат.

Тем временем со двора донеслось щёлканье замка калитки. Затем послышались оживлённые, весёлые голоса. Входная дверь дома открылась, и на пороге возникли – сначала Вика в легкомысленном сарафане и соломенной шляпе; затем, чуть пригнувшись в дверном проёме, улыбающийся Алексей, голый до пояса и с дочкой на плечах. Лишь полковник Ермаков, вошедший третьим, был в пиджаке, правда – довольно лёгком, летнем.

–        Здравствуйте, Ольга Алексеевна! Ну и жара сегодня – посчитай, как летом! Вы не находите? – приветливо произнёс Ермаков и счёл нужным пояснить, – Меня товарищ генерал-полковник пригласил вместе пообедать. Как, не помешаю?

–        Что Вы, конечно! Всегда рада видеть Вас! – ответила Ольга Алексеевна. Впрочем, чуть погрешив против истины: у неё вызывало почти физическую боль, когда она видела широкие шрамы, пересекавшие правую половину лица полковника и левое предплечье. Она знала, что эти шрамы – результаты пыток, которым он подвергся, оказавшись в Афганистане в плену у моджахедов. В остальном же этот выдержанный и приветливый, серьёзный донельзя и весёлый при случае человек вызывал глубокую симпатию. Она знала, что когда Виктор рядом – её сыну ничто не грозит, в каких бы обстоятельствах они не отказались.

–        А какой генерал-полковник? – спросила Ольга Алексеевна.

–        Так, Алексей Витальевич! Кто же ещё? – со смехом ответил Ермаков, – Виктория Петровна у нас – майор, я – полковник, Леонид Иваныч теперь – маршал. Так что, никого, кроме Алексей Витальича в генерал-полковниках у нас тут нет.

Фёдоров, не скрывая недовольства поморщился и обратился к Ермакову:

–        Зачем Вы, Виктор Петрович! Знаете же, что я не люблю всех этих чинов–званий–побрякушек… Хватит об этом. Лучше снимайте пиджак… И кобуру тоже.

Ермаков снял и то, и другое, повесил на вешалку, слева от входа. Но пистолет всё же вынул из наплечной кобуры и сунул в карман брюк.

–        Ой! Дядя Витя! Дайте посмотреть! – воскликнула Алиска, обожавшая всякую технику и особенно – оружие. И мать, и бабушка были данным обстоятельством очень недовольны, считая такие пристрастия и интересы неподходящими для девочки.

–        Нельзя, он заряжен! – вместо Ермакова строго ответил отец, – И вообще: это – не игрушка!

Вика, помыв руки, пошла было в кухню, чтобы собрать обед, однако Ольга Алексеевна сказала:

–        Не нужно, Викочка, я – сама. К тому же, почти всё готово. Лучше скажи, как там вода?

–        Мам, вода почти ледяная. Чего ты хочешь: не май месяц. То есть, я хочу сказать, как раз – май месяц. Только начался. Вот Алиска по воде побегала, да мы с Викой чуть руки ополоснули. Холодно.

–        А на солнце жарко, а на солнце – жарко! – припевала Алиса.

Лишь когда обед был окончен, старшая Фёдорова сочла возможным сообщить сыну:

–        Тебе звонил из Москвы товарищ Романов. Сказал, чтоб ты был на Параде Победы на Мавзолее девятого числа.

–        Спасибо. Ясно. Больше ничего не сказал?

–        Ну, ещё он поздравил меня, сказал, что я награждена медалью – как ветеран! – улыбаясь ответила пожилая женщина.

–        Поздравляю! – одновременно, не сговариваясь, сказали Алексей и Виктория.

Согласно заведённому в доме Фёдоровых строгому порядку, после обеда девочку уложили для послеобеденного. Взрослые же вышли во двор, где расположились в беседке, овеваемые лёгким ветерком. В тени беседки этот ветерок не казался таким уж тёплым: чувствовалось, что весна здесь – на берегу водного теплового аккумулятора – ещё только началась. В доме Фёдоровых не принято было говорить о делах: Алексею и Вике вполне хватало этого на работе. Относительно поездки на парад в Москву тоже всё было ясно: вылет – на служебном самолёте – восьмого; на параде быть во всей парадной форме. О чём тут говорить. Так что разговор шёл сначала о воспитании Алиски, в котором наметились кое-какие сложности. Потом долго и с интересом обсуждали новую книгу Тендрякова. Того самого, который писал всегда остро, интересно, призывая к раздумьям. В этой реальности он не умер в шестьдесят лет, в восемьдесят четвёртом, а продолжал жить и работать. И это удалось не без вмешательства Фёдорова, своевременно организовавшего операцию на сердце. Тендряков был одним из тех, кого – по настоянию Фёдорова – привлекли к самой важной работе – к духовной, идеологической – пробуждающей у людей мысль, стремление к высокому, к поиску в преодолении недостатков бытия.

________________

Поскольку было сказано, явиться на парад „при полном параде“, Фёдоров утром во вторник 8 мая облачился в свою генеральскую форму, но не государственной безопасности, а медицинской службы: было у него параллельно и такое звание – так сказать, для представительских целей. Лицо его уже было достаточно известно, по крайней мере, – журналистам. Трибуну Мавзолея, конечно же, будут снимать. Так что, незачем там сиять в форме ГБ. А так – военный медик, учёный, работает в сфере обороны: что же здесь удивительного, что он в форме генерал-полковника?! Ордена и медали? – Тоже, видимо, за успехи в науке. Медаль Героя Советского Союза… Да, с этим посложнее, но возможно, что он как-то проявил себя в Афганистане. Война-то там, без поддержки США, мгновенно окончилась в позапрошлом году. Кстати, полным поражением моджахедов и установлением дружественного СССР (но отнюдь не вассального!) режима. Так что, с регалиями – всё в порядке. Ведь привлекать внимание к НИИ „Х“ было никак нельзя, а то, что Фёдоров из какого-то военного НИИ – известно, к сожалению, уже многим. Вика полетела в штатском костюме, ловко сидящем на её стройной фигурке, прикрывая ноги до колен. Фёдоров взял с собой в дорогу маленький баул, пояснив жене, что в Москве есть всё необходимое. Виктория, чисто по-женски, его не послушала и долго отбирала вещи, которые ей якобы могли там пригодиться. Ермаков был также при полном параде. В форме воздушно-десантных войск, с золотой звездой Героя, своим шрамом на лице он и выглядел как герой. Наград у него – боевых наград – было побольше, чем у Фёдорова. Алексей глянул на этот „иконостас“ и произнёс с уважением:

–        Какой Вы молодец, Виктор Петрович!

–        Ну, вот! Видите?! А говорили – регалии не нужны. Даже на Вас действуют…

В Шереметьево самолёт уже поджидала „Волга“, посланная маршалом Шебуршиным. Он счёл, что поскольку никаких официальных визитов и дел, кроме участия в Параде Победы, не предвиделось, то и „Чайка“ ни к чему. Но водителя он послал на встречу прежнего – давнего знакомца Фёдорова. Тот был рад – и тому и другому. Вернее, другой: ведь „Волга“ – женского рода. Супруги уселись сзади, Ермаков – впереди.

–        Алексей Витальич, – обратился к Фёдорову водитель, едва они поздоровались, – Велено сначала ехать к маршалу, а потом отвезти Вас на вашу прежнюю конспиративную квартиру.

–        Хорошо. Поехали!

Без правительственных номеров и мигалок дорога занимает куда больше времени, чем с ними. Всё же, к обеду они были на месте. По дороге полковник о чём-то вполголоса разговаривал с водителем. Оказалось, что они – тоже давние знакомцы. Тоже – по Афганистану. Подъехали к „Большому Дому на Лубянке“ со двора. При выходе из машины Вика спросила:

–        Может, я здесь подожду? Что мне там среди вас – генералов делать…

–        Что вы?! Никак нельзя. Маршал даже специально сказал, чтобы я персонально для Вас обеспечил проход к нему безо всяких препятствий – чтоб никто не видел, значит.

–        Ладно, пошли! – со вздохом согласилась молодая женщина, действительно неловко чувствовавшая себя среди высоких чинов.

Шебуршин вместе с начальником ПГУ (разведки) ждал прибывших в комфортабельном подвале, уже знакомом читателю по предыдущим главам. На круглом столе, за которым они расположились, был подан приличествующий случаю, хорошо приготовленный обед. Как раз к моменту прибытия гостей из Калининграда. За него и принялись, едва покончив с совершенно искренними дружескими взаимными приветствиями. После обеда начальник разведки СССР сделал доклад, из которого и Алексею, и Виктории стало ясно, что впереди – ещё очень много работы, немало трудностей. А Виктории Петровне стало, наконец, ясно, что она в самом деле на этом совещании очень нужна. Нужна, потому, что основная тяжесть новой работы ляжет на её плечи. Лицо её нахмурилось. Маршал заметил это и, подбадривая, сказал:

–        Ничо, Вика! Не тушуйся! И Алексей, и я, и вон – генерал-лейтенант (кивнул на начальника ПГУ) тебе поможем! И пару надёжных ребят – вам в помощь – я уже подобрал и проверил. Проверил – понятно?

–        Понятно, Леонид Иваныч! – с облегчением произнесла женщина.

Затем приступили к обсуждению деталей. Деталей, которые касались Америки, Америки и только Америки. Наконец, как бы спохватываясь, маршал сказал:

– Ты, Алексей, всё же согласуй детали со Степанычем... с Никитиным, то есть – у него на руках все нити: кроме наших разведданных собрал и все сведения по экономической и политической линиям. На этом закончим: вроде – всё ясно. Вы всё же с дороги. Как говорится, побеседовали и будет! До завтра!

________________

Фёдоров уже полтора года не был в Москве и с интересом оглядывал празднично убранные улицы. Он всё ещё никак не мог привыкнуть к быстроте перемен, которые теперь планомерно и последовательно изменяли жизнь страны. Города и сёла теперь по всей стране стали чистыми и ухоженными. В течение последних пяти – шести лет осуществляется грандиозное дорожное строительство. Нашлись и средства, и материалы для приведения в порядок домов, некогда неуютных, обветшавших. Рабочих рук не хватало. После начала краха западной „рыночной системы“, когда там резко упал уровень жизни, разразилась жесточайшая массовая безработица. Простым людям – рядовым гражданам стало некуда деваться, Советский Союз стал нанимать сезонных строительных рабочих и техников. Отбор был довольно строгим, а заключаемые договоры – жёсткими. Через шесть месяцев сезонные рабочие были обязаны покинуть страну. Многим, очень многим из сезонников хотелось задержаться в СССР. Однако это не разрешалось. Так что, вернувшись на родину, такие сезонные рабочие становились в своих странах самыми лучшими пропагандистами советского устройства жизни.

И, действительно, жаловаться им было бы грешно: заработки у них в СССР были ровно такими же, как у советских граждан, медицинская помощь – совершенно бесплатной (и без каких-то там „страховок“), рабочее время – строго ограничивалось. Многие, стремясь „подзаработать“, пытались договориться о сверхурочной работе, но режим труда и отдыха для них соблюдался умышленно строго. За шесть месяцев иностранные рабочие и техники успевали сообразить, что относительно невысокий уровень оплаты труда в сравнении с тем, который ещё несколько лет назад существовал на Западе, вызван высочайшими социальными гарантиями, предоставляемыми людям советской системой, равной доступностью граждан к основным благам жизни.

Найм сезонных иностранных рабочих из совсем ещё недавно высокоразвитых стран Запада имел и ещё один смысл. Иностранные рабочие трудились вместе с отечественными – порой даже в одних и тех же бригадах. Теперь, когда уже более полудесятка лет продуманно и последовательно проводилась политика оздоровления духовной жизни общества, когда исчезли равнодушие и апатия, царившие в „брежневские времена“, когда всячески стимулировались, поощрялись, поддерживались и превозносились Творчество, Труд и Инициатива, – в этих условиях работа бок о бок с иностранными рабочими и специалистами среднего звена дала просчитанный заранее результат: творческая инициатива в работе советских граждан усилилась. Люди старались „не ударить в грязь лицом“ перед иностранцами, показать им – „знай наших!“ В результате качество труда и его производительность ещё более возросли. А новый предсовмина СССР, совсем ещё молодой белорус Лукашенко, всего около двух лет проработавший на вершине руководства страны, сумел так организовать работу всех министерств и ведомств, что рядовые советские граждане видели: их труд, их старания и умения приносят – быстро и зримо – вполне ощутимые плоды. Словом, возникла, была старательно создана та цепочка обратной психологической связи, которая превратила страну в мощный генератор всяческих достижений. Безусловно, этому способствовало и то, что с приходом Романова, Никитина и Лукашенко полностью был преодолён казённый стиль взаимоотношений власти и граждан. К тому же, из выступлений руководства оказался вытравленным суконный стиль. Теперь власть говорила с народом чётко и ясно, открыто и правдиво. Генсек Романов пользовался глубочайшим уважением граждан и получил прозвище – „наш голова“. Лукашенко вообще успели полюбить, дав ласковую кличку „молодого батьки“.

Услышав это прозвище в первый раз, Фёдоров от неожиданности вздрогнул: слишком уж перекликалось это уважительное прозвище с тем, которое Александр Григорьевич заслужил в той, ныне успешно преодолённой реальности. Только тогда у него ушло на это гораздо больше времени… Президент Советского Союза Никитин, занявший этот пост осенью восемьдесят днвятого, за полгода никакого прозвища в народе не получил, но успел заслужить глубочайшее уважение: дела у него никогда не расходилось со словами, а слова, как будто, аккумулировали в себе чаяния русского народа.

________________

Красная Площадь выглядела особенно празднично. Одно из зданий было завешено огромным транспарантом с портретами Ленина и Сталина. Фёдоров огляделся – нет, портретов Маркса и Энгельса нигде нет, нет впервые. Видимо, партийное руководство сочло, что проведённая подготовительная работа достаточна. И проведение этой „подготовительной работы“ стало ещё одним достижением общественной жизни. Тем достижением, которое полностью устранило интенсивно использовавшихся в преодолённой реальности механизм разрушения. Механизм, заключавшийся в упрёках „отхода от Маркса“, в „нарушении Ленинских принципов“. Власть страны сумела, не входя в конфликт с предшествующей эпохой, признать: „да, мы пошли другим путём, чем нам предписывал Маркс! Да, мы и впредь будем идти своим путём! Мы буден идти только такими путями, которые на пользу нашим людям!“ Словом, новые идеологи партии сумели показать, что Россия и не могла, и не должна была идти путём, „предписанным“ Марксом – Энгельсом. Большим подспорьем в этом сложном деле мягкого изменения официальной партийной доктрины стала книга, написанная лауреатом Нобелевской премии по химии академиком Кара-Мурзой. Отказавшись в новых условиях от общественно-политической деятельности, маститый учёный всё же (хотя и не без уговоров) написал большую, обстоятельную и прекрасно аргументированную книгу „Маркс против русской революции“.

Фёдоров, досконально знавший эту книгу в той реальности, не без удивления видел, что теперь, в иных условиях маститый учёный поведал о наболевшем совсем по-другому. И это другое шло только на пользу делу – великому делу поворота общественного сознания от потребительского развития (заложенного Хрущёвым) к Духовному, Творческому. И вот, в день сорокапятилетия Победы партийное руководство решило, что уже можно, уже пора обойтись без классиков марксизма на этом параде.  Ведь и в самом деле – классики никакого отношения к победе не имели, а будь всё по Марксу–Энгельсу, то победить-то смогли бы совсем иные силы…

По всей площади гремела праздничная музыка. Фёдоров глянул на общеизвестное „Лобное место“: конечно же, виселиц там не было. Видимо, уже давно их убрали. Тех виселиц, на которых по приговору Государственного трибунала, полностью удовлетворившего требования Генерального прокурора СССР Илюхина, были казнены главари преступной группы. Той группы, что возглавила в СССР „пятую колонну“ руководимого масонством Запада. Среди этой группы высокопоставленных работников ЦК КПСС и некоторых ведомств, конечно же, оказались и те, кто в прежней реальности возглавил, организовал и осуществил уничтожение нашей страны и проводил последовательное уничтожение её народа. Узнав о приговоре Государственного трибунала около года назад, Фёдоров вернулся домой, прямо таки, сияя.

–        Отчего ты такой радостный? – спросила его мать.

–        Горбачёва, Ельцина… и других повесили, мама!

–        Как же можно радоваться чьей-то смерти, сынок! Грешно это! – упрекнула мать.

–        Да, нет, Ольга Алексеевна, – вмешалась тогда вернувшаяся домой вместе с мужем Виктория, – Алёша прав: это были страшные враги – враги народа и государства… Если бы всё было по их – не разговаривали бы мы сейчас… даже – вообще бы не жили… Я–то знаю!

Виктория, ставшая двенадцатой среди посвящённых в тайну изменении я реальности, и вправду теперь это знала. А со своей матерью Фёдоров в тот раз так и не нашёл общего языка…

Ещё одним последствием перемен, проводимых в стране стало ещё одно весьма важное обстоятельство. Представители власти теперь точно знали: лично они, власть в их лице ответственны перед народом. За ошибки придётся платить, за преступления – платить очень дорого, нередко – жизнью. Карьеристов и бюрократов на верхах заметно поубавилось. Зато людей повышенно социальных во всех властных структурах стало больше. Партия за последние годы сократилась более, чем вдвое: карьеристам и искателям сладкой жизни становилось в ней всё более неуютно. Нет, никто не проводил жестоких чисток – недостойные люди уходили сами. К этому их побуждали изменившиеся условия и предрасполагал переработанный устав КПСС. Партия, превратившаяся было – со времён злосчастной памяти „Никитки“ – в закрытую касту, вновь стала частью народа. Частью, состоящей из наиболее активных, инициативных, творчески одарённых, социально ответственных людей.

У Мавзолея стояла охрана. Сегодня были предприняты беспрецедентные меры безопасности. Хотя темпоральная разведка никаких тревожных тенденций не зафиксировала, но решили не рисковать: потерпевшие сокрушительное поражение мондиалисты ещё были живы. Утратив часть своих позиций, они всё ещё были сильны и, конечно же, не могли и не собирались отказываться от осуществления своих губительных для землян идей мирового господства, оболванивания людей и унификации всей жизни на планете. Унификации по их масонским образцам и под их господством. К тому же, как говорится, бережёного Бог бережёт. Так что, помимо охраны и строжайшего контроля всех, кто приближался к трибуне Мавзолея, были выявлены и обезврежены все точки, где могли бы обосноваться снайперы недобитого врага.

Документы Виктории и Ермакова вполне удовлетворили охрану. Впрочем, это и не удивительно – ведь они должны были оставаться внизу. А вот у Фёдорова возникли трудности: что-то в предъявленных Алексеем Витальевичем документах не устраивало молодого, строгого и вежливого капитана госбезопасности. В лицо Фёдорова мало кто знал. На помощь пришёл Шебуршин:

–        Товарищ капитан! Что там вы обнаружили у моего заместителя? Почему не пропускаете генерал-полковника?

Фёдоров, наконец-то пропущенный наверх, ответа строгого капитана не слышал, но на всякий случай сказал:

–        Ничего, товарищ маршал государственной безопасности! Зато я теперь уверен, что никто посторонний даже близко к трибуне не подойдёт. Предлагаю поощрить капитана!

–        Что же, поощряй – это твоё право, Витальич! – тихо ответил маршал.

Памятуя наказ Шебуршина, Фёдоров, взойдя на трибуну, подошёл к Никитину. С прошлой осени он стал главой советского государства. Этот сорокадвухлетний пскович чрезвычайно импонировал Фёдорову (они были знакомы и в той реальности): редко у кого можно было найти такое же сочетание самых лучших человеческих и деловых качеств. Потому-то и стал он во главе советского государства, едва только были осуществлены преобразования, задуманные Сталиным ещё перед XIX съездом. Совещание Никитин предложил провести сегодня же, сразу после парада.

Тепло поздоровавшись с Романовым, Фёдоров протянул руку Лукашенке, с которым в этой реальности мало встречался. Потом – с остальными приглашёнными на трибуну. Среди них оказался и академик Кара-Мурза.

–        Здравствуйте, Сергей Георгиевич! С Днём Победы! – тепло, но как-то по особому торжественно обратился к нему Фёдоров.

–        Здравствуйте! – несколько недоумевая ответил тот, – Спасибо! Вас также! Извините, не могу вас припомнить, товарищ генерал-полковник… разве мы знакомы… Быть может, вы были не в этой форме…

–        Да. Знакомы! По меньшей мере – заочно и очень хорошо! Смею Вас заверить, – с оттенком сожаления в голосе продолжил Фёдоров, – Заверяю вас, что без вас не было бы на этой трибуне ни меня, ни вас, ни вообще… такого Дня Победы…

–        Академик Фёдоров прав! – поддерживая Фёдорова, вмешался председатель КГБ, – Только… мы не вправе здесь говорить, как и почему.

–        Академик Фёдоров… Это не вы – директор одного… оборонного НИИ под Калининградом? (Алексей в ответ кивнул). Но я всё равно не вижу связи…

В этот момент к маршалу подошёл какой-то майор госбезопасности и что-то ему шепнул. Шебуршин тут же повернулся к Фёдорову и прервал его странный диалог с Кара-Мурзой:

–        Алексей! Важная новость… Извините, Сергей Георгич, нам посовещаться нужно!

–        Что тебе сказал этот майор? – тихо спросил Алексей у маршала, когда они отошли в укромное место.

–        Бнай-Брит устроил крупную провокацию в Ираке! Мы всё логовами масонов в Англии да США занимались, а они – вишь где ударить решили! Надо срочно что-то предпринимать, иначе события могут развернуться в обратном направлении.

–        Думаю, завтра разберёмся! – твёрдо ответил Фёдоров, – У нас ведь теперь есть „Дельта“… Кроме того, сегодня у меня совещание с Владимиром Степановичем: ты же сам сказал, чтоб я с Никининым детали согласовал…

–        Точно! Я как-то упустил из виду! Спешить теперь незачем! Значит – завтра и вправим им мозги! Опробуем на них новую установку!… Ну, с Днём Победы тебя!

–        Взаимно!

Парад победы принимал министр обороны СССР генерал армии Рохлин. За три года своей работы в этой должности он развил такую бурную деятельность, что сумел по-новому организовать всю работу армии. Речь не о том, что теперь в ней более не было принесённой из уголовного мира „дедовщины“ (в преодолении этого сказались и другие обстоятельства), а в том, что армия стала готовой к войне в новых условиях. К войне, где первые и решающие удары были информационно-психологическими. Структура Советской Армии значительно изменилась: главное внимание уделялось РВСН (ракетным войскам стратегического назначения), куда теперь относились и структуры, прежде сюда не входившие. Значительно сокращены были традиционные для прежней армии роды войск. Другие – прежде всего, воздушно-десантные – наоборот, разрослись. Появился новый род войск, занимавшийся вопросами разведки, нейтрализации и противодействия информационно-психологическим атакам потенциального и действующего противника. Рохлин стал десятым среди тех, кто был посвящён в главную тайну академика Фёдорова. Это посвящение значительно изменило характер генерала. Как и прежде, честный, решительный и прямой, он стал теперь предельно осторожным, сдержанным и даже скрытным. Порой, замечая в Льве Яковлевиче эти перемены, Фёдоров сожалел: „Эх! Да все бы эти новые качества Лёвы – тогда, в той реальности… Всё ещё в той реальности несомненно пошло бы совершенно иначе!“

________________

Но вот, наступило долгожданное время начала парада. Звучали чёткие команды, военные марши, доклады принимавшему парад и его ответы (Рохлин, знавший о другой, преодолённой теперь реальности, стоял серьёзный, торжественный, но с открытым выражением счастья на своём некрасивом лице). А Фёдоров смотрел на всё как в полусне, глубоко погрузившись в воспоминания о той реальности. Страшно вспомнить, сколько она принесла с собою горя, бед, разрушений, несчастий, смертей, болезней, разочарований, искусственных невзгод и трудностей…

2010 - 2011 гг.

Оглавление

.

Маршрут в прошлое - 2.(Будни НИИ Хронотроники.)

Пролог.

Операция „Гесс“.

Семейные будни.

"Лекция".

В НИИ хронотроники.

Бегство.

Операция "Север".

Перегон.

Приостановка операций.

В НИИ хронотроники – 2.

В НИИ хронотроники – 3.

„Трианон“

Закат Запада.

Экономический крах США.

День Победы.

Реклама на сайте