«Дорога»

Бальтазар Фихтеле долго ходил вокруг толстых стен доминиканского монастыря, где, как ему сказали, разместился инквизиционный трибунал. Жители Хербертингена посматривали на Бальтазара с опаской: чуть не по пояс забрызган дорожной грязью, вооружен длинноствольным пистолетом, нескладный долговязый детина — он не мог вызывать доверия. Да еще разыскивает инквизиционный трибунал.

Новость о прибытии чужака мгновенно облетела все кварталы, прилегающие к монастырю, и когда Бальтазар направился туда, его провожали десятки глаз — любопытствующих, встревоженных. И шепоток. Посланец из Рима? Важная персона, прибывшая с вестями? Раскрыто новое злодейство дьяволопоклонников?

Бальтазар, естественно, ничего этого не заметил. Шел своей нелепой походкой, раскачиваясь и размахивая руками, погруженный в свои мысли, пока не уперся длинным носом в толстую монастырскую стену. Поднял глаза.

О подвигах Иеронимуса фон Шпейера в Хербертингене он был уже наслышан. Местные кумушки страшным шепотом перечисляли ему имена сожженных ведьм. Мракобес с нескрываемым удовольствием отправил на казнь двух повитух, промышлявших изъятием младенцев из чрева непотребных девиц. Припугнул заодно и самих девиц. Кроме того, за Мракобесом и его товарищем, Гаазом, числилась целая секта бесноватых баб, занимавшихся коллективным онанизмом и промышлявших по округе порчей и сглазом. Главу секты, Верховную Жрицу, по слухам, велел изнасиловать, что и было исполнено солдатами местного гарнизона.

Впрочем, все это слухи…

Неплохо зная Иеронимуса, Бальтазар Фихтеле ни секунды не сомневался в том, что отец инквизитор вытворил все то, что ему приписывают. Возможно, и не только это.

Страшновато было студенту. Но деваться некуда — послан за Мракобесом.

Долго ходил вокруг да около, как будто прицеливался. Три этажа, подвал — вон то самое здание, из-за стены видать. Толстые стены, как у крепости. Тяжелые двери, обитые железом — как будто плющ вырос на досках, впился в их поверхность, растопырил пальцы-листья.

Покружив так и эдак, Бальтазар смирился с тем, что иного выхода нет, кроме как постучать.

И стукнул. Раз, другой.

В оконце каземата мелькнул огонек, шевельнулась тень. Бальтазар замер.

Лязгнул засов, и тяжелая дверь — такая неприступная — отворилась без худого слова. Знакомый голос произнес из темноты сада:

— Входи, Фихтеле.

Ежась, бывший студент вошел.

Цитадель мракобесия, столь охотно раскрывшая ему свои объятия, не была ни мрачной, ни холодной — по крайней мере, на первый взгляд. И Ремедий Гааз, с которым он столкнулся нос к носу, мало чем отличался от того, прежнего. Широкое крестьянское лицо, ясные глаза. В руке свечка, воск стекает на пальцы — подсвечника не то нет, не то не нашел.

Ремедий вовсе не был удивлен неожиданным появлением Бальтазара. И, кажется, не обрадовался встрече. Бальтазара это вдруг царапнуло. Все-таки не первый год знакомы…

Ремедий повернулся, пошел через сад. Фихтеле поплелся за ним. Они вошли в дом, где Ремедий сразу нырнул в узкую, как ущелье, лесенку и лихо побежал наверх, показывая дорогу. Бальтазар — следом. О нижнюю ступеньку споткнулся, едва не упал.

Ремедий привел его в большую комнату с низким потолком и узкими окнами, выходящими в сад. Бальтазару невольно подумалось о том, каким старым был этот монастырь. С него, собственно, и начался город Хербертинген.

На массивном обеденном столе Бальтазар увидел разобранную аркебузу, несколько промасленных лоскутов, шомпол. Очень большой кусок хлеба с прилипшим к нему куском жареного мяса непринужденно соседствовал с оружием. Тут же стоял гигантский кубок, наполовину наполненный местным красным вином. И треснувший рожок для пороха, пустой.

— Садись, — сказал Ремедий своему гостю.

Водрузил свечку в канделябр, где стояли еще четыре, запалил их тоже. Поискал в полутьме, чем-то грохнул. Булькнула жидкость, как в алхимическом тигеле. Наконец, перед Бальтазаром был поставлен второй кубок, с таким же красным вином.

Бальтазар отпил и по-дурацки сдавленно хихикнул.

Как вчера расстались, черт побери. Как будто не лежит между ними Раменсбург и все, что там случилось.

— Черт побери, Ремедий, — начал Фихтеле и тут же прикусил язык. Ничего умнее не придумал, как поминать нечистого в присутствии инквизитора.

Ремедий сунул в рот остатки мяса, приложился к вину и, все еще жуя, потянулся к своей аркебузе.

— Не знал, что ты еще и механикус, — заметил Бальтазар еще более неуклюже.

Ремедий не ответил, возился с замком.

Чувствуя себя дураком, Фихтеле усерднее налег на вино.

— Зачем пришел? — спросил вдруг Ремедий.

Бальтазар поперхнулся.

— Так, повидаться, — выдавил он наконец.

— А раньше почему не приходил? Там, в Раменсбурге?

Глаз не поднимает от своей работы, спрашивает как бы между делом. Аккуратно, точно двигаются грубые руки Ремедия, крестьянина и солдата. Монашеская одежда на нем выглядит сущим недоразумением.

— Все не мог поверить, Ремедий, что это ты, — выпалил Бальтазар.

— Мог бы спросить, — спокойно сказал Ремедий.

Бальтазар промычал что-то невнятное. Свечки трещали в тишине. Хорошенькая встреча двух бывших ландскнехтов, товарищей по оружию. Одному на все насрать, другого разбирает желание удрать куда глаза глядят.

— Проклятье, Ремедий, я боюсь тебя, — сказал Фихтеле, подавленный.

Ремедий оперся подбородком о ладонь, уставился на него.

Если бы Фихтеле, когда молол языком у солдатского костра, почаще взглядывал в сторону Гааза, он узнал бы этот взгляд — простодушный и испытующий. Как всякий крестьянин, Ремедий не доверял никому. И, как всякий крестьянин, все равно попадался на удочку.

Но в те дни Фихтеле мало обращал внимания на Ремедия. Ему интересно было в компании Шалька, который и заразил бывшего хайдельбергского студента тем, что Эгберт называл «пороховой горячкой».

— Помнишь ту женщину, Рехильду Миллер? — неожиданно спросил Бальтазар.

Ремедий кивнул.

— Красивая, — сказал он просто.

Бальтазар покусал губы.

— Она, эта женщина… Хильда… была моей любовницей, — сказал Бальтазар. — Ну, недолго, но все же…

— Мы знаем, — сказал Ремедий.

Бальтазар опешил.

— Почему тогда вы не арестовали меня?

— Не было смысла.

— Никогда не понимал нашего капеллана, — сказал Фихтеле и покачал головой.

Ремедий пожал плечами.

— А кто тебя просит понимать его?

— Я видел, как Рехильда изгоняет болезни, — сказал Бальтазар. — Вы за это убили ее?

— Дар целительства — дар власти над людьми, — сказал Ремедий Гааз, явно повторяя не свои слова. Сам бы никогда не додумался.

Бальтазар смотрел на своего бывшего товарища во все глаза. Задрав монашеские одежды повыше колена, Ремедий поставил аркебузу на пол, между ног, и принялся шуровать шомполом.

— А власть над людьми — это гордыня, — заключил Ремедий. — Смертный грех.

Бальтазар дернул углом рта.

— У меня поручение к Иеронимусу, — сказал он.

— А, — отозвался Ремедий. — Понятно.

Бальтазар помялся еще немного, потом спросил:

— Ты можешь его позвать?

Ремедий молча встал, сгинул в недрах большого дома. И Бальтазар остался один в пустой темной трапезной. Свечи, аркебуза, вино в бокале. Он покачал головой.

Он не видел Иеронимуса полтора года — с тех пор, как тот покинул Раменсбург, оставив после себя дурную память, страх и мертвую Рехильду Миллер. А не разговаривал с ним и того больше. Года четыре. Еще с тех времен, когда оба таскались со Сворой Пропащих под знаменами бесноватого Лотара.

Бальтазар Фихтеле так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, как вошел Иеронимус. Вздрогнул, увидев перед собой того, о ком только что думал.

— Можно подумать, вы появились из-под земли, отец Иеронимус, — сказал Фихтеле. И опять прикусил язык.

Иеронимус хмыкнул.

— А ты все такой же еретик, Фихтеле, как я погляжу, — заметил он. — До сих пор дуализмом балуешься, а?

Фихтеле побледнел.

— Прости, — тут же сказал Иеронимус. — Я не должен был так шутить.

— Шуточки у вас, отец капеллан, — пробормотал Фихтеле. И опять невпопад сказал, сам почувствовал.

Иеронимус ждал, пока Фихтеле придет в себя. И как ни странно, Бальтазар постепенно успокаивался. Допил вино, потер пальцами лицо.

Мракобес заговорил первым:

— Как живешь, Фихтеле?

После смерти Рехильды Миллер Бальтазар недолго оставался в Раменсбурге. Боялся. Только дождался доротеиных родов. Он был очень привязан к своей сестре и не скрывал этого.

Эгберт изводился страхами за жену и будущего ребенка. А Бальтазар — тот слишком был подавлен гибелью своей любовницы, которая не любила его. Когда у Доротеи начались схватки, оба свойственника ушли в кабак к Готтеспфеннингу. Под вечер туда явилась Катерина Харш, помогавшая при родах. Мужчины к тому времени уже безнадежно напились. Женщина сурово поглядела на них и объявила, как отрезала: «Мальчик».

— Как Доротея, здорова? — спросил Иеронимус.

Бальтазар кивнул.

Тогда Иеронимус произнес имя, которое Бальтазар боялся услышать.

— А Николаус Миллер?

— Николаус умер.

После публичного сожжения Рехильды Николаус Миллер заперся в доме, никого не желал видеть. Ждал, пока к нему придут, арестуют, начнут допрашивать. Никто не пришел. О нем словно позабыли.

Миллер перестал ходить в церковь. Отец Якоб несколько раз пытался достучаться к нему, но Николаус не открывал. Прислуге было запрещено вступать в разговоры с кем-либо.

Кончилось тем, что отец Якоб, человек грубый и решительный, призвал к себе несколько горняков и при их содействии выломал дверь в доме почтенного гражданина Миллера. Николаус публично был объявлен одержимым. Обезумевшего от горя старика силой вытащили из дома. Отец Якоб принялся выхаживать его. Лечение заключалось в том, что священнослужитель поливал больного отборной бранью, заставлял есть мясо даже по постным дням, таскал на службы, а по вечерам рассказывал все, что происходит в городе.

— Честно говоря, я думал, что от такого лечения Николаус помрет через неделю, — сказал Бальтазар Фихтеле. — Но он начал оживать. Тогда отец Якоб во всеуслышанье заявил, что бесы изгнаны и Николаус Миллер возвращается к полноценной жизни. Проклятье, так оно и было. Никогда не думал, что отец Якоб способен творить чудеса.

— От чего же тогда умер Николаус Миллер? — спросил Иеронимус, слушавший очень внимательно.

— С ним случился удар, — сказал Фихтеле.

Прислуга Николауса разыскала Бальтазара вечером в воскресный день, в кабаке, пьяного. Повисла у него на рукаве, умоляя идти с ней. Спьяну Бальтазар принял ее за потаскуху и с радостью согласился.

«Только у меня денег сейчас нет. В долг поверишь?» — сказал он, заранее зная, что не заплатит.

Девушка заверила, что денег не нужно. Это еще больше подняло дух подрывника. Она притащила его в дом.

— Так спешила, будто ей черти на пятки наступают, — рассказывал Фихтеле. — Я грешным делом подумал, что девице очень приспичило, и радовался, предвкушая удовольствие. Каково же было мое негодование, когда в постели я обнаружил разбитого ударом старика!

Он помотал головой.

— Я был так пьян, что решил, будто это соперник, и попытался выбросить его из кровати. Только когда он заговорил, я узнал его. Он назвал имя Рехильды. Тогда я начал трезветь.

— Что он сказал? — тихо спросил Мракобес.

— А? — Бальтазар вскинул глаза, встретил внимательный взгляд, покраснел. — Всякие глупости, как любой больной старик. Напомнил мне о том, что я любил его жену. Якобы это чувство делает нас близкими людьми — его и меня. Назвал ваше имя. Тут у меня подкосились ноги. — Бальтазар криво пожал плечами. — Нагнали вы тогда на нас страху… Миллер заметил это, хотя и был очень болен, и предложил мне присесть на его кровать. Я едва не рухнул прямо на него. Он сказал, что умирает. Хотел проститься со мной. Так глупо все вышло, блядь…

— Так ты попрощался с ним? — спросил Иеронимус.

Бальтазар кивнул.

— Я сказал ему: «До свиданья, господин Миллер», — мрачно поведал он.

Фихтеле привез письмо от Лотара Страсбургского, на службе которого нынче состоял. Граф Лотар настоятельно просил Иеронимуса фон Шпейера незамедлительно прибыть в Страсбург.

— «Доверие мое к Вашей опытности, давнее наше знакомство и уверенность в компетентности уважаемого корреспондента…» — Иеронимус оторвался от письма, перевел взгляд на Фихтеле. Тот сидел в кресле напротив, настороженный, точно в любую секунду готов выскочить в окно и дать стрекача.

— Ты, небось, сочинил? — спросил его Иеронимус.

— Я.

Иеронимус бросил письмо в угол.

— А что, собственно, просил передать граф Лотар?

— «Так передай Мракобесу, говнюк: всех недоебанных дур доебать жизни не хватит. Пусть в Страсбург едет. Нужен».

Выпалил единым махом и на Мракобеса посмотрел испуганно — не сердится ли.

Иеронимус только и сказал:

— Завтра выезжаем.

До Страсбурга путь неблизкий, а Иеронимус — скучный попутчик; либо спит в телеге, зарывшись в солому, либо молча смотрит на дорогу. Лошадью правили по очереди то Бальтазар, то Ремедий. Оба вооружены; коме того, в телеге лежала аркебуза.

Часть пути до Клостерле проделали без помех; дважды ночевали в деревнях, под крышей, и трижды — в телеге. Спасибо, ночи в августе еще не слишком холодные.

На шестой день пути Бальтазар Фихтеле резко натянул поводья и сквозь зубы вымолвил:

— Дождались!

Большое дерево простирало тяжелый сук над лесной дорогой. На этом суку болтался повешенный. Когда телега остановилась, босые ноги мертвеца с синими лунками ногтей ткнули Бальтазару прямо в лицо.

Мертвец был богато одет — красный камзол с прорезными рукавами, штаны желтого бархата. На лбу черное пятно — видно, перед тем, как повесить, оглушили дубиной. С убитого сняли только сапоги. Видно, очень понадобились кому-то.

В телеге зашевелился Иеронимус. Высунулся, поглядел.

Ремедий спрыгнул на землю, прикинул так и эдак и полез на дерево, желая перерезать веревку и снять мертвеца. Бальтазар заметно нервничал, подергивал поводья, озирался по сторонам. Он не верил, что разбойники далеко ушли.

— Очень уж похоже на засаду, — сказал он, поймав взгляд Иеронимуса.

— А это и есть засада, — отозвался Иеронимус.

Он тоже выбрался из телеги и успел как раз вовремя — подхватить тело повешенного, чтобы не упало на землю. Ремедий, сидя на ветке верхом, сунул нож обратно в ножны и начал спускаться. Труп уже закоченел. Иеронимус точно полено поддерживал.

Из-за куста вылетела гизарма, пропахала острием мягкую почву, упала у ног Иеронимуса. Тот отступил на шаг, поглядел, шевельнул бровью.

— Вылезайте, ублюдки, — сказал отец инквизитор.

Кусты зашевелились, на дорогу вышли шестеро. Все как на подбор заросли бородой до глаз, облачены в жуткие лохмотья, на шее — тяжелые железные кресты — с могил, что ли, сковырнули? Вооружены причудливо и разнообразно: от катценбальгеров, коротких мечей, любимых ландскнехтами, до алебард. Мародеры мародерами. Только у одного ружье.

Он и выступил вперед, смерил путешественников надменным взором. Заговорил, обращаясь к Иеронимусу, — признал в нем старшего:

— Оставь то, что тебе не принадлежит.

Иеронимус поглядел на разбойника поверх головы трупа.

— Человеку в этом мире не принадлежит ничего.

Разбойник звучно шмыгнул носом.

— Мертвеца брось.

Иеронимус подчинился.

Тем временем Ремедий был уже на земле. Щуря глаза, оценивал силы разбойников, прикидывал, как ловчее добраться до аркебузы. О том же, судя по беспокойным взглядам по сторонам и на телегу, размышлял Фихтеле.

Выказав изрядную сноровку, один из грабителей неожиданным ударом оглушил Ремедия — более опасного, чем тощий Фихтеле. Второй с удивительной ловкостью обыскал его, отобрал нож, сорвал с пояса рожок с порохом, после чего отошел — рожа постная, смиренник и праведник.

Ремедий остался лежать на земле в неловкой позе. Через секунду шевельнулся, простонал, оперся на локти. Потом поднялся на четвереньки.

— Помогите ему! — сказал Иеронимус. Так властно сказал, что один из лохматых бородачей закинул длинный меч в ножнах за спину и наклонился над Ремедием, подхватил его, помог встать на ноги.

Двое других были заняты — выпрягали лошадь и потрошили телегу. Бальтазар Фихтеле мрачно смотрел на них.

— Кто вы такие? — спросил Иеронимус с любопытством.

— Читать умеешь? — поинтересовался предводитель шайки.

— Да.

Тот сунул ему под нос кусок плохо выделанной телячьей кожи. Разбойник явно не был знаком с письменностью, поскольку продемонстрировал документ — вернее, то, что считал документом, — вверх ногами. Иеронимус осторожно взял грамоту, перевернул ее надлежащим порядком и прочел:

«Сим удостоверяется, что легат Ордена нищенствующих богомольцев и христотерпцев уполномочен действовать во имя прославления веры Христовой и во благо дела ордена по своему усмотрению, против злоупотреблений, злоказ и разврата богачей, а также для наставления невежественного люда на путь истинный путем показа личного примера и примера на других. Варфоломей Лихтенбергский, наместник».

Чернила, которыми было написано воззвание, были плохими, и буквы кое-где расплылись от едкого разбойничьего пота.

Внимательно прочитав воззвание несколько раз, Иеронимус возвратил его разбойнику, который торжественно осенил себя крестом, после чего спрятал свою драгоценность под дерюжной рубахой.

— Понял? — торжествующе сказал разбойник.

Иеронимус кивнул.

— Расскажи мне об этом Варфоломее.

Разбойник тут же стал очень серьезным.

— Святой человек, основатель нашего Ордена, — заговорил он торжественным тоном. — Он принадлежал к богатой семье и сам был изрядным богачом, занимался же торговлей и на том наживался, забыв завет Иоанна Златоуста, говорившего: «Ремесло купца неугодно Богу». И вот однажды, вместе с другими богачами-купцами, Варфоломей сел на корабль и отправился в далекое путешествие, а именно — в Константинополь, где собирался продать свой товар и купить другой, чтобы здесь опять продать и получить еще больше денег. Так плыли они день и другой, а на третий разразилась буря. Если бы корабль не был так нагружен товарами, он бы выдержал стихию. Но алчность купцов погубила их жизни. Все пошли ко дну, спасся один лишь Варфоломей. И когда боролся за свою жизнь, то слышал, как одна волна кричит другой: «В пучину купцов, в пучину их!» И звезды на небе переговаривались: «В ад пойдут, в ад!» И морские гады смеялись в глубине: «В геенну их, в геенну!» И тогда понял он тщету богатства, осудил все, к чему стремился прежде. С превеликими трудами и лишениями добравшись до дома, Варфоломей раздал имущество нищим и основал свой Орден. Теперь мы спасаем других от страшной пагубы иметь имущество, а тех, кто не желает спасаться, предаем мученической смерти, чтобы хотя бы так они могли загладить свою вину перед Господом и избежать страданий ада…

Иеронимус выслушал этот рассказ совершенно спокойно, только под конец спросил своего собеседника:

— Как тебя зовут?

— Витвемахер, — был ответ. — Делатель вдов.

Телегу сожгли, аркебузу забрали, лошадь выпрягли и пустили на волю — негоже одному созданию властвовать над другим. Ремедий угрюмо смотрел на происходящее, но не вмешивался.

Всех троих провели по потайным лесным тропам к убогой хибаре, где размещалась резиденция наместника Варфоломея. Некогда на этой поляне стояла небольшая деревня. Осталась заросшая травой яма — на месте колодца, где давно сгнил сруб. Кое-где лежали кучи камней, отмечая те места, где когда-то были сложены печки.

Огненной метлой прошлась по этим местам бесконечная война. Деревню сожгли уже несколько лет назад, золу смыло дождями, а оставшиеся бревна давно пошли на растопку.

Варфоломей оказался стройным молодым человеком с тонкими чертами лица, светлыми вьющимися волосами и сумасшедшими глазами. Как и его последователи, он был облачен в рубище, на шее носил такой же тяжелый железный крест и сверх того — кандалы и цепи на руках. При каждом движении они оглушительно звенели.

Он ждал на покосившейся ступеньке крыльца. Легкий ветерок шевелил его волосы. Варфоломей впился в пленников взглядом, приоткрыл рот. Светлые глаза широко раскрылись, зрачки сузились, превратились в две точки.

Витвемахер сделал знак своим соратникам. Иеронимуса и двух его спутников выволокли вперед, хотя ни один из них не сопротивлялся, и грубо бросили на колени перед молодым человеком в грязных лохмотьях.

Варфоломей, не моргая, смотрел на них своими безумными глазами.

— Кто такие? — спросил он отрывисто, точно тявкнул. Голос высокий, ломкий.

— Путешественники, — сказал Иеронимус.

— Кто такие? — прокричал наместник. — Кто?

— Два монаха и солдат, — сказал Иеронимус.

Бальтазар видел, что Мракобес не боится. Любопытствует и забавляется. Бывший хайдельбергский студент скрипнул зубами. Под костлявое колено Бальтазара попал острый камешек, и Фихтеле мечтал передвинуться на другое место, но сволочные грабители крепко держали его, не позволяли шевельнуться.

Цепи громыхнули, когда наместник скрестил на груди руки.

— Не торговцы?

— Нет.

Варфоломей посмотрел на Витвемахера. Тот посторонился, пропуская другого разбойника, видимо, умевшего говорить более складно.

— Пусть блаженный Верекундий поведает.

— Вот как было дело, — заговорил блаженный Верекундий. — Мы спасли несколько душ, вынужденно и против своей воли загубив при том грешные тела. Мы не вдруг приняли такое тяжкое решение. Тебе хорошо известна наша мягкость, отец. Нет, сперва мы долго увещевали их, сначала добром, потом пытками. Все это мы делали ради их спасения. Ибо сказано, что богатые будут гореть в аду. Так поступили мы и предавались молитвам и покаянию, когда явились эти неразумные грешники…

— А! — зарычал Варфоломей. — Грешники! Грешники!

Он уставился прямо в глаза Иеронимусу — так, словно хотел выпить его душу.

— Вы грешники?

— Да, — сказал Иеронимус.

Варфоломей опустил ресницы — пушистые, как у ребенка, — прикусил губу, помолчал. Не открывая глаз, спросил еле слышно:

— Вы раскаиваетесь?

— Да, — ответил Иеронимус серьезно, без тени улыбки.

— Вы искренне раскаиваетесь?

— Да, — повторил Иеронимус.

— Я готов выслушать твою исповедь, — пробормотал Варфоломей, словно во сне.

Иеронимус помолчал немного, прежде чем заговорить.

— Я убивал, — сказал он. — Я прелюбодействовал…

Варфоломей открыл глаза. В них горели желтые огни восторга. И он закричал:

— Чем же ты отличаешься от меня? Ничем! Ты — я!

— Все мы дети господни, — согласился Иеронимус и посмотрел на наместника снизу вверх.

Неожиданно Варфоломей разрыдался. Его острые плечи дрожали, цепи звенели, крест на груди бурно вздымался и падал. Сквозь рубище видно было, как ходят его выпирающие ребра.

Иеронимус встал с колен и обнял наместника. Содрогаясь от слез, Варфоломей с готовностью припал к его груди. Иеронимус провел рукой по растрепанным светлым волосам.

— И вы вступите в Орден? — спросил Варфоломей сквозь слезы.

— Я уже в ордене, — сказал Иеронимус мягко.

— Настоящий, взаправдашний служитель церкви, — всхлипывал Варфоломей,

— в моем Ордене. Я благословен! Мы благословенны!

Ремедий и Бальтазар все еще оставались на месте. Ремедий так и стоял на коленях, приоткрыв в изумлении рот.

Выпустив наконец Иеронимуса, Варфоломей метнул взгляд в сторону его товарищей. В глазах наместника сверкали слезы.

— Вы голодны, братья мои, — от всей души проговорил Варфоломей. — Но у меня есть, чем накормить вас.

К обеду у наместника подавали суп из сорняков, плохо пропеченный мокрый хлеб из грубой муки и вареную с чешуей рыбу.

— Знать б заранее, что они так плохо питаются, — прошептал Ремедий на ухо Бальтазару, — положили бы их голыми руками. Голодный — не воин.

Бальтазар выругался сквозь зубы. Больше всего раздражал его невозмутимый вид Иеронимуса.

Вечером, перед тем, как устроиться на ночлег, Фихтеле улучил минутку и спросил Иеронимуса:

— Зачем вы ломали эту дурацкую комедию, святой отец?

Иеронимус высокомерно посмотрел на него.

— Какую комедию?

— С покаянием…

На это Иеронимус сказал:

— Ты всегда был плохим христианином, Фихтеле.

И почти сразу же заснул, не пожелав продолжать разговор.

Наутро наместник Варфоломей объявил, что желает отправиться в Страсбург вместе с Иеронимусом, дабы попытаться распространить свет истины на этот город. Он справедливо полагал, что, опираясь на авторитет священнослужителя, который, к тому же, близко знаком с графом Лотаром, ему будет легче добиться внимания.

Фихтеле исступленно мечтал о том, чтобы случилось какое-нибудь стихийное бедствие и избавило их от присутствия наместника Варфоломея и его блаженных головорезов. Он пыхтел и злобствовал до тех пор, пока Витвемахер, дружески ухмыляясь, не вернул ему пистолет. После этого Бальтазар немного успокоился и подобрел.

Ремедий отнесся к новшеству безразлично. В его недолгой жизни не бывало еще так, чтобы ему самому приходилось принимать какое-нибудь важное решение. Всегда находился человек, который все решал за Ремедия Гааза, так что ему оставалось только подчиняться.

День и еще полдня они плутали по лесу — наместник Варфоломей глубоко зарылся в дебри. К полудню второго дня вышли на большую дорогу, которая, по уверению Варфоломея, должна привести прямо к Страсбургу. В бытность купцом (при этом воспоминании наместник истово крестился и плевался) он не раз ходил по этим дорогам в обе стороны, так что с таким проводником путники достигнут Страсбурга скорее, чем рассчитывали.

Ссылаясь на свой опыт, Варфоломей уверял, что нынешнюю ночь они проведут под крышей. Это было очень кстати. Близость осени давала о себе знать. По ночам уже начинались заморозки на почве.

Поэтому когда впереди показался трактир — как и предсказывал Варфоломей, которому Фихтеле не очень-то верил, — все вздохнули с облегчением.

Но попасть под крышу оказалось не таким простым делом, как казалось поначалу. Завидев толпу бродяг, в дверях несокрушимой стеной выросла хозяйка трактира. Была она худой, мослатой, с бесцветными волосами, уложенными под чепец, востроносая и горластая.

— Добрая женщина, — отечески обратился к ней наместник Варфоломей и патетически потряс скованными руками. — Мы мирные путники, пусти нас добром во имя милосердия…

Женщина прервала его.

— Убирайтесь, бродяги, — сказала она, вытирая нос фартуком.

— Эй, не распускай язык, чертова баба, — возмущенно сказал Витвемахер и показал ей аркебузу. — А то всажу в тебя пулю, будешь знать. Богачка.

— Сукин сын, — выразительно произнесла женщина. — Срала я на твою аркебузу.

Она сунула руку под фартук, шевельнула спрятанным на поясе пистолетом.

В этот момент Ремедий узнал ее.

— Бог ты мой, — ахнул бывший солдат. — Да это же Эркенбальда!

Он сразу помрачнел. Вспомнил бывшую товарку по скитаниям. У нее снега зимой не допросишься — с капитаном Агильбертом были два сапога пара. Тот тоже только на оплеухи был щедрый, а что до денег — удавиться был готов за гульден.

Ремедий потянул наместника Варфоломея за рукав. Тот обернулся, и серые истовые глаза уставились на Гааза нетерпеливо.

— Что тебе, неразумное дитя?

— Пойдем отсюда, — сказал Ремедий. — Она нас не пустит.

— Дорожит своим добром? — хищно спросил Варфоломей. Дернул ртом, дрогнул ноздрями.

Эркенбальда щурила глаза, оглядывая толпу оборванцев. В этот момент за ее спиной показался слуга, дюжий парень с ведром в руке. В ведре что-то дымилось, клубилось, парило — явно съестное, судя по запаху. По толпе бродяг пробежало волнение. Запах был мясной.

— А чего, — простодушно сказал парень, — пустили бы божьих людей хотя бы в сарайке переночевать, а, хозяйка? Доброе дело зачтется. А накормить их можно хотя бы этим.

«Это» оказалось вареной требухой, которую Эркенбальда распорядилась скормить свиньям, прежде чем зарезать их на колбасы.

Эркенбальда фыркнула. Ей тоже не по душе было вступать в неравный бой с десятком вооруженных мужчин, пусть даже оборванных и голодных.

— Ладно, пусть, — проворчала она. — Только в дом ни ногой. И посуды не дам. Пусть из ведра хлебают.

В эту ночь они досыта наелись горячих потрохов и заснули вповалку на соломе.

Разбудил их все тот же парень, трактирный слуга. Ранним утром всунул в приоткрытую дверь лохматую голову, впустив в душное пыльное помещение свет холодного осеннего утра, шевельнул тяжелым плечом.

— Хозяйка велела передать, чтоб вы убирались. Ночь прошла.

В полумраке зашевелились тела, громыхнули цепи.

Парень хмыкнул.

— Чудно, — сказал он. — Будто обоз арестантский. Давайте, бродяги, уходите поскорей. Она сказала: если вы еще четверть часа будете пердеть в ее солому, она сама в вас пернет из аркебузы.

И хихикнув, прикрыл за собой дверь.

Варфоломей сел, протер глаза.

— Экая скверная неблагочестивая баба, — заметил он. — Трясется за свое добро, по всему видать. Может, задержаться здесь, дабы сия заблудшая душа…

— Мы торопимся, — сказал Иеронимус.

На опавших листьях, на траве поблескивал иней. Через час солнце растопит его, станет теплее. Только это и утешало Бальтазара Фихтеле. Бывшего студента распирало от возмущения. Надо же, какая гордячка. Со старыми товарищами как со скотом. И впрямь стоило бы проучить ее. Чтоб неповадно было впредь.

Не успели путешественники выбраться из сарая и кое-как протереть глаза, как из дома показалась сама хозяйка.

— Вы еще не убрались? — гаркнула она. Шагнула, грохнув о крыльцо деревянными башмаками.

— Может, хоть воды горячей у нее попросить? — нерешительно шепнул Бальтазар Ремедию.

Ремедий поглядел на хозяйку с тоскливой злобой. Он-то хорошо ее знал, стерву. Только головой покачал.

— Да ведь она нас и не узнала, — продолжал Бальтазар с тихой надеждой. — А вот если к ней признаться, напомнить о том времени, когда скитались вместе, воевали бок о бок, терпели лишения… Ведь когда-то мы все…

Не дослушав, Ремедий досадливо махнул рукой.

— Не узнала она нас, как же. У этой суки глаз, как у орла, а нюх почище собачьего. Идем лучше, не позорься. Так отбреет…

Под пристальным взглядом Эркенбальды, державшей аркебузу, разбойники один за другим покидали двор. Последним шел Фихтеле — опустив голову, шаркая ногами. Он нарочно прошел возле самого крыльца и, не поднимая глаз, чтобы не разорвалось от злости сердце, пробормотал:

— Прощай, Эркенбальда.

— Будь здоров, Фихтеле, — равнодушно отозвалась женщина.

По дороге шел человек и плакал. Был он среднего роста, волосом светел, рот имел большой — про таких говорят «губошлеп». Одет в дорогие одежды, но шел пешком и не имел при себе никакого имущества.

Разбойники нагнали его, окружили со всех сторон. Но и в толпе незнакомцев продолжал человек заливаться слезами, не глядя ни влево, ни вправо. Безутешен был он, как душа, ввергнутая в муки чистилища.

Тогда Иеронимус фон Шпейер спросил его:

— Как тебя зовут?

Человек ответил:

— Михаэль Клостерле, отец мой.

— Куда ты идешь? — спросил Иеронимус.

— Куда глаза глядят, — был жалобный ответ. — Ибо нет у меня ни кола ни двора.

— Как же случилось, что потерял ты и кол и двор?

Разбойники обступили собеседников теснее, любопытствуя услышать ответ.

— Было у меня некоторое имущество, — начал рассказывать Михаэль, — я занимался торговлей и дело мое поначалу процветало. Но потом мой лучший друг, мой компаньон, которому я доверял, и моя невеста, которую я любил, сговорились за моей спиной и вместе предали меня. Я потерял все, чем владел, лишился любимой девушки, утратил веру в людей — и вот иду по дороге один.

Эта история очень понравилась Варфоломею. Он протолкался к Михаэлю поближе и впился в него жадным взглядом. Но Иеронимус не дал наместнику рта раскрыть, заговорив первым:

— К чему ты стремишься?

— К духовному совершенству, — сказал Михаэль. — О отец мой, знали бы вы, как стремится душа моя к совершенству!

— Почему же ты плачешь? Разве ты не определил еще своей цели?

Михаэль удивленно посмотрел на монаха сквозь слезы, покусал свои толстые губы.

— Определил, но…

— Назови ее, — сказал Иеронимус. — Одень ее в одежды из слов.

Михаэль подумал немного.

— Сначала я хочу разбогатеть. Заработать хотя бы несколько тысяч гульденов. Возможно, на торговле. Да, скорее всего, именно на торговле. А потом от всего отказаться и дать обет нищенства…

Глаза Варфоломея пылали. Он подпрыгивал на каждом шагу, желая вклиниться в разговор, — понравился ему Клостерле. Так понравился, что сил нет.

Но между Варфоломеем и Клостерле оставался Иеронимус фон Шпейер, который продолжал свои ненужные расспросы, мешал завести настоящую душеспасительную беседу, не позволял завербовать в орден нового подвижника.

Иеронимус сказал совсем тихо, так что Михаэлю пришлось наклонить голову, чтобы расслышать:

— Те, кто был богат, а затем отказался от роскоши и дал обет нищенства, не имели изначально таких намерений. Как можно разбогатеть, не стремясь к тому всей душой? Если твоя цель — заработать тысячу гульденов, значит, ты должен молиться на тысячу гульденов, не позволяя себе отвлекаться. Никому еще не удавалось наполнить сундуки золотом, мечтая избавиться от него.

Михаэль приоткрыл рот, лихорадочно изыскивая ответ. Варфоломей сверлил Иеронимуса гневным взглядом: какие глупости проповедует монах!

— Как же мне достичь совершенства? — спросил Михаэль, растерявшись.

Иеронимус ответил:

— Освободись от лицемерия.

Варфоломей наконец оттеснил Мракобеса и встрял в разговор.

— Приди в наши объятия, сын мой! — вскричал он. И раскинул руки, насколько позволяли ему цепи.

Дорога вела по долине. Справа и слева вздымались лесистые горы, густая зелень лесов уже тронута осенней сединой.

— Сдается мне, мы проходили здесь когда-то с Агильбертом, — проворчал Ремедий наутро третьего дня пути, разглядывая местность.

Бальтазар, к которому он обращался, пожал плечами.

Ремедий продолжал:

— Вон там, видишь — маленький городок? Разве ты не помнишь? Это Айзенбах, мы разграбили его, когда ушли от Эйтельфрица…

— Меня с вами тогда не было, — сказал Фихтеле. Прищурил глаза — хотел получше разглядеть городок.

— И правда, — согласился Ремедий. — Забыл. Мы тебя после подобрали.

Айзенбаха достигли в час пополудни. За те семь лет, что минули со времени разгрома, город отстроился, восстановил стену, углубил рвы, ощетинился решетками. Братской могилы, куда ландскнехты закопали, не разбирая, и горожан, и своих, не осталось и следа. Ровная зелень травы, красная черепица, виноградные горы, все выше и выше, к самому небу.

Разбойники поглядывали на Айзенбах, как голодный на кусок пирога — слишком большой, чтобы можно было проглотить одним махом. У Варфоломея чуть слюни не потекли, когда он прошел по мосту, заплатив городской страже пошлину за вход — откуда-то из-под лохмотьев вытащил несколько затертых монет.

В поисках харчевни вышли на площадь — тесную даже для такого маленького городка, как Айзенбах, — и попали на представление бродячих комедиантов.

Телега загромоздила подходы к маленькому фонтану, посреди которого высилась новенькая деревянная статуя святого Георгия, раскрашенная синей, золотой и красной краской. На телеге, чтобы всем было видно, разместился механический театр.

Нищенствующие подвижники затесались в толпу зевак и, задрав головы, с интересом уставились на спектакль.

Ремедий дернул Бальтазара за рукав, шепотом спросил:

— Сегодня что, воскресенье?

Бальтазар пожал плечами.

— Наверное…

Ремедий что-то посчитал про себя, загибая пальцы. Охнул.

— Третьего дня, стало быть, пятница была…

— Ты что, Ремедий Гааз, совсем дурак? — раздраженно сказал Бальтазар.

Ремедий кивнул, искренне удрученный.

— Я мясо ел, — сказал он. — В постный день.

— Какое мясо?

— Эркенбальдины потроха, — пояснил Ремедий и плюнул от души. — Проклятая баба, загонит меня-таки в ад…

Бальтазар даже отвечать не стал. Что с дураком разговаривать. Он хотел посмотреть театр.

Разомкнулись деревянные шторки, открывая спрятанный в тяжелом резном корпусе вертеп, где жили своей таинственной жизнью два деревянных шута и большое тележное колесо. И шут в красном колпаке обхватил обод колеса, пытаясь вскарабкаться наверх; и шут в синем колпаке уцепился за колесо с другой стороны, стараясь обернуть его на себя. Несколько секунд колесо хранило равновесие, а потом стало поворачиваться, вознося красного шута и подминая синего.

— Что наверху, то внизу, — с важным видом произнес Михаэль Клостерле, наблюдая за механическими фигурами.

Представление в маленьком вертепе заканчивалось. Синий шут лежал раздавленный под колесом, на его курточке проступило багровое пятно, из нарисованного рта вытекла струйка нарисованной крови. Красный его соперник лежал животом на вершине и победно болтал руками и ногами.

— Что было наверху, окажется внизу, — сказал Михаэль.

— В таком случае, какой смысл в победе, если она всего лишь на миг? — поинтересовался наместник Варфоломей, который за эти дни полюбил философствовать на пару с новообращенным.

— Если колесо повернется снова, чтобы сбросить победителя, оно вознесет на вершину раздавленный труп, — медленно и значительно проговорил Клостерле. — Подумай сам, велик ли смысл оказаться наверху первым?

Варфоломей опустил веки, покивал, довольный мудростью своего собеседника.

— Вопрос в том, от чего зависит твое вознесение?

Иеронимус, стоявший впереди, вдруг повернул к наместнику голову, на мгновение глянул прямо ему в глаза.

— От колеса, — сказал он.

Варфоломей сразу утратил охоту продолжать разговор. Не любил он спорить с Иеронимусом.

Деревянные дверцы, тихо скрипнув, закрылись. Двое шутов исчезли за ними. Комедианты стали обходить толпу, собирая деньги.

Тем временем Варфоломей протолкался вперед, вскарабкался на телегу, вознес руки над головой, оглушительно загремел цепями. Толпа снова притихла, думая, что это продолжение спектакля.

— Дети мои! — завопил наместник Варфоломей. — Покайтесь! Подумайте, какому греховному делу сейчас предаетесь, несчастные! Ибо так было устроено, что, подобно десяти хорам ангельским, созданы десять хоров среди человеков. Первые три управлять поставлены, и это — священники, монахи и мирские судьи. Остальные же предназначены подчиняться, и среди них назову тех, кто изготавливает одежду и обувь, тех, кто работает с металлом, тех, кто строит дома, кто кормит голодных и желающих утолить голод, кто сеет хлеб и убирает урожай, а также те, кто врачует. И подобно тому, как десятый ангельский хор предался сатане, десятый хор людей отпал от святости. В него входят актеры и комедианты, и вся их жизнь — сплошной грех, и души их обречены на погибель…

Он долго еще кричал, к полному недоумению толпы. Стали уже раздаваться свистки. Двое комедиантов, довольно дюжие молодцы, принялись спихивать проповедника со своей телеги. Варфоломей отчаянно сопротивлялся и призывал всевозможные проклятия и небесные кары на головы нечестивцев, действующих, несомненно, по наущению дьявола. Несмотря на свое довольно хилое сложение, бывший купец обладал удивительной верткостью и цеплялся за телегу, как пиявка. Стоило отодрать его пальцы от края доски, как он тут же впивался в оглобли. В результате все трое рухнули с телеги в фонтан и едва не утонули. Толпа от души веселилась, приветствуя битву свистками и воплями.

Первым из фонтана выбрался, отфыркиваясь и отплевываясь, комедиант в синем, багровый от ярости. За ним показался второй, в красном. Ругаясь на чем свет стоит, он вытаскивал из воды наместника Варфоломея, который едва не утонул, запутавшись в своих цепях.

Варфоломея расстелили на той самой телеге, откуда только что сбросили, влили в приоткрытый рот вина из фляги. Тот, что в красном, стоял возле него на коленях. Синий крикнул, что сейчас прелестная Клотильда исполнит любовную балладу для увеселения публики.

Из недр телеги выпорхнула прелестная Клотильда — рослая девица в пышном красном платье, расшитом золотыми розами. В руках у нее была лютня, с которой она довольно ловко управлялась.

Голос Клотильды, хрипловатый, но сильный разнесся над площадью, увеселяя публику повествованием о нестерпимых душевных терзаниях графа Лары, сыновья которого были зверски убиты предателями. Баллада во всех подробностях перечисляла пытки, которым были подвергнуты юные графы Лара.

— ЛЮБОВНУЮ, дура, — прошипел, проходя мимо нее с кружкой для сбора денег, комедиант в синем.

Клотильда, не моргнув глазом, перешла от перечислений пыточного инвентаря к воспеванию страданий девицы Милльфлер, разлученной с возлюбленным.

О дно жестяной кружки стучали монеты — горожане подавали щедро, довольные представлением свыше меры.

Едва отдышавшись и отплевавшись, бессильно простертый на телеге Варфоломей принялся было вновь поливать бранью своего спасителя. Но тот не давал ему сказать ни слова. Стоило наместнику раскрыть рот, как комедиант, посмеиваясь, вливал туда вина из своей фляги. Напоить же Варфоломея до бесчувственного состояния оказалось совсем простым делом. Подвижник так истощен был длительным голоданием, что одной фляги хватило. Вскоре он не вязал уже лыка. Лежал, вытянувшись во весь рост, и бессмысленно ворочал глазами.

Девица Клотильда закончила песню, послала толпе воздушный поцелуй и подошла к телеге. Бегло поглядела на Варфоломея.

— Какой красавчик, — только и сказала. Потаскушка.

Следом за ней вернулся и комедиант в синем, на ходу ссыпая деньги из кружки в обширный кошель на завязках.

— Что это за беглый каторжник? — удивленно спросил комедиант в синем. Его звали Балатро.

Второй, известный под прозвищем Арделио, ответил:

— Блаженный какой-то.

Балатро присвистнул.

— И куда нам его деть?

— На дорогу вывалим, — предложил Арделио. — Подальше от города отвезем и выкинем.

— Может, здесь есть какой-нибудь приют для убогих? — подала голос девица Клотильда. Тонкое лицо подвижника зацепило ее сердце, всегда открытое любви и состраданию.

— Какой в этой дыре может быть приют для убогих? — сказал Арделио. — Выкиньте его обратно в фонтан, всего и дел.

— Грех, — пробубнил Балатро.

Арделио пожал плечами.

— Об этом раньше нужно было думать. Подался в комедианты — не рядись святошей.

Не успел он договорить, как возле телеги показалась зверская рожа Витвемахера.

— Ой! — удивленно произнесла девица. — Еще один такой же.

— Нечестивцы, — зарычал Витвемахер и потянулся за мечом.

Верзила Балатро поглядел на нищего сверху вниз, расправил широкие плечи.

Тот ничуть не смутился.

— Да знаешь ли ты, кого замышлял убить? — продолжал разбойник, размахивая мечом.

Тем временем и остальные святые братья подходили ближе к телеге. Волей-неволей троим комедиантам пришлось выслушать историю падения, покаяния и обращения Варфоломея. Сам же святой подвижник продолжал мешком лежать на телеге, пьяный и беспомощный.

К великому негодованию благочестивых разбойников, ни один из слушателей не выказывал желания расстаться со своим имуществом и немедленно примкнуть к Ордену.

Балатро, бывший в компании старшим, лихорадочно выискивал в обступившей телегу шайке хотя бы одно разумное лицо. Но понял: если он и его товарищи хотят сохранить свое добро, столкновения не избежать. Ибо на всех лицах лежала одна и та же печать безумия.

Балатро охватило отчаяние. И тут он почувствовал на себе пристальный взгляд. Обернулся, вздрогнул всем телом. Прямо на него смотрел Иеронимус фон Шпейер. Только этого и не хватало: монах в толпе фанатиков и юродивых. И лицо у монаха нехорошее. Тяжелое, высокомерное.

Иеронимус кивнул комедианту. Тот пробормотал себе под нос проклятье и спрыгнул с телеги.

— Что надо? — грубо спросил он, подходя. И подумал про себя еще раз: от такого добра не жди.

— Блаженных не бойтесь, — сказал Иеронимус. — Они хоть свирепы, но вас не тронут. Мы идем в Страсбург.

— Лошадь наша нужна? — прямо спросил Балатро.

— Да.

— Да вы за дураков нас держите! — взорвался комедиант. От гнева его рябое лицо пошло красными пятнами.

Иеронимус покачал головой.

Но договорить они не успели. От телеги донесся визг девицы Клотильды. Оттолкнув от себя Иеронимуса, Балатро в два прыжка добрался до телеги. Что-то оглушительно треснуло, с силой плеснула вода — кого-то (потом оказалось — блаженного Верекундия) вышвырнули в фонтан. Драка, к величайшему удовольствию зевак, продолжалась еще с десять минут, пока воюющие не утомились и не отправились выпить.

Богатырские качества, проявленные как одной, так и другой стороной, объединили бывших врагов. Они разговорились. Не было только Варфоломея, спавшего в телеге мертвым сном. Иеронимус сидел, по обыкновению, в углу, потягивал вино и поглядывал на своих спутников.

Арделио, маленького роста, тощий, с взъерошенными черными волосами, пил стакан за стаканом, но не пьянел — только мрачнел, наливался тяжкой печалью. Второй комедиант, Балатро, белобрысый верзила с бесцветными ресницами, рябой после оспы, увлеченно рассказывал что-то блаженному Верекундию. Тот сидел мокрый после купания в фонтане, в тепле от его одежды и волос шел пар.

Девица Клотильда достала из-за корсажа колоду засаленных кожаных карт, метким взглядом выхватила из толпы мужчин простеца Ремедия и подсела к нему. Давай втолковывать ему правила новой игры.

До Иеронимуса то и дело сквозь гул голосов доносился сипловатый голос Клотильды.

— Это «Диана», сиречь Луна, — говорила Клотильда, показывая Ремедию карту. — Она старше «Ладьи», стало быть, «Ладью» бьет. Вот «Диана Инферна», сиречь «Адская Диана» или, по-иному, «Геката». Она бьет и «Ладью», и «Диану». Это черный козырь…

Бальтазар крутился тут же, чуть не клевал длинным носом карты, мелькавшие в ловких пальцах актерки.

Рядом с Иеронимусом кто-то присел. Осторожно, на самый краешек скамьи.

Иеронимус обернулся. Балатро — бледный, губы дрожат.

— Простите, ваше… — пробормотал комедиант, глядя в пол.

Иеронимус смотрел на него, молчал.

— Я же не знал, что вы… — добавил Балатро и поперхнулся, смутившись самым жалким образом.

— Что случилось? — спросил, наконец, Иеронимус. Немного отодвинулся, чтобы лучше видеть лицо комедианта.

Балатро опустил голову.

— Простите, — снова сказал он. — Я не знал.

— Чего ты не знал?

Балатро неожиданно вскинул глаза и выпалил:

— Вы — Мракобес? Ведь это вы жгли еретиков в Раменсбурге и Хербертингене?

— Да, — сказал Иеронимус. — Так вы присоединитесь к нам по дороге в Страсбург?

Теперь к Страсбургу двигалась довольно пестрая толпа. В телеге вместе с механическим вертепом, лютней и кое-какими съестными припасами тряслась девица Клотильда. Арделио правил лошадью — тяжеловесным низкорослым коньком, хорошо пригодным для сельских работ, выносливым и спокойным. За телегой шли подвижники, вооруженные кто во что горазд.

Фихтеле был очень раздосадован странной бесхребетностью Иеронимуса. Порой на капеллана такое накатит, что хоть святых выноси.

А Ремедий, как водится, в рассуждения не входил. Жив — и слава Богу.

Наместник Варфоломей и Михаэль пустились в мутные дискуссии о природе вечности и спасения души. Они не понимали ни слова из того, что между ними говорилось. Лишь основополагающая идея была ясна: оба были полностью согласны друг с другом.

В миле от Айзенбаха обнаружилось, что к каравану присоединился еще один человек. Свесившись с козел, Арделио на ходу коротко переговорил с новичком, выслушал объяснения, кивнул и больше ни о чем не спрашивал. По словам этого человека, он торопился в Страсбург, но боялся предпринимать столь опасное путешествие в одиночку, а нанять охрану денег не имел.

Это был совсем молодой человек с большими, широко расставленными глазами. Довольно смазливый, если бы не мрачноватое выражение лица. Это красивое и вместе с тем печальное лицо имело в себе нечто неотразимое для чувствительной Клотильды. Девица тут же высунулась из телеги и принялась строить ему глазки.

Что до молодого человека, то он удостоил ее лишь беглым взглядом и принялся озираться вокруг, словно выискивая кого-то в толпе. Если кто-то и привлекал его здесь, то отнюдь не девица.

Клотильда не обиделась. Спряталась в телеге, взялась за лютню. Не тот, так другой. Завтра будет новый день, только и всего.

В эту ночь остановились на ночлег в лесу, отойдя от большой дороги на четверть мили. Поставили телегу так, чтобы с дороги не углядели, развели костер побольше. Арделио браконьерским манером подстрелил двух уток. Клотильда ловко ощипала и сварила добычу, а после все сидели вокруг огня и жевали темное жесткое мясо.

Ремедий согрелся, разнежился. Иногда ему начинало казаться, что не было всех этих лет, проведенных рядом с Иеронимусом. Что все еще служит под началом рыжего Агильберта, который продал душу дьяволу. Лица вокруг были другие — не те, что окружали его в Своре Пропащих. Но похожи. Да вот и Фихтеле рядом, этот-то служил с Агильбертом, хоть и присоединился к Своре позднее. А вон еще одно лицо — тоже из тех лет…

Ремедий вздрогнул. Блаженная тупость отступила, мгновенно сменилась тревогой. Напротив него, в тени, действительно мелькнул кто-то знакомый.

Ремедий прищурился, пытаясь разглядеть этого человека. Давно забытого. Так забывают лица умерших — за ненадобностью. Тот зашевелился, поерзал, опустил голову — видно, не хотел, чтобы Ремедий его увидел. Кому понравится, когда вот так тебя разглядывают. И Ремедий выбросил незнакомца из головы. Мало ли кто на кого похож.

Девица Клотильда дернула его за рукав, показала украдкой колоду.

— Эй, монашек, — позвала.

Смешное в ее устах прозвище — Monchen — если учесть, что Ремедий мог переломить девушке спину одним ударом кулака.

Ремедий улыбнулся. Когда он был ландскнехтом, такие девицы называли его «солдатик».

— Сыграем?

— Я плохо играю, — сказал он.

Клотильда засмеялась.

— Этого-то мне и надо. Проиграй мне, монашек.

Он хмыкнул в ответ и пересел поближе. Карты замелькали в руках Клотильды — синее, красное, золотое, белое, грехи, добродетели, слабости людские и сильные стороны, любовь и смерть, жизнь и молитвенный экстаз, ад и рай — огрубевшие руки актерки тасовали их так и эдак. Ремедий брал из ее пальцев то одну, то другую карту, рассматривал. Дольше других держал перед глазами одну, жутковатую: скелет с косой ведет за руку монаха, за рясу монаха цепляется девица, за девицей — торговец. Живая цепь терялась за горизонтом.

Клотильда отобрала у него карту, недовольная тем, что мешает играть.

— Путь неблизкий, еще наглядишься, надоест, — сказала она.

Но Ремедий не сразу выпустил карту.

— А как она называется?

— «Смерть», конечно. Видел когда-нибудь Пляску Смерти?

Ремедий кивнул.

— Я видел смерть, — сказал он простодушно.

Клотильда хмыкнула.

— Кто ж ее не видел, дружок.

— А какая карта бьет «Смерть»?

Актерка выбрала из колоды другую — обнаженная женская фигура, окруженная венком.

— «Вечная жизнь», конечно.

Ремедий повертел перед глазами «Вечную жизнь». Девица на карте была очень хороша собой. Похожа на Рехильду Миллер. От мысли о Рехильде Ремедий перешел к другой:

— Странная у тебя колода. Этими картами только играют?

— Не только, — сердито сказала Клотильда. — Иногда гадают. Но очень редко.

Ремедий смотрел на нее, шевелил губами — думал.

Клотильда склонила голову набок.

— Ты из профессионального интереса спрашиваешь?

— Что? — Ремедий смешно заморгал светлыми ресницами.

— Ну, говорили, будто вы с Иеронимусом сожгли за ведьмовство целую толпу женщин, — пояснила Клотильда. Пристально посмотрела на него. — Это правда, монашек?

— Да, — сказал Ремедий. — А почему ты испугалась?

— Я вовсе не испугалась, — сердито заявила Клотильда. — Гадание на картах — колдовство и ересь. И я этим занимаюсь. Иногда.

Ремедий сказал:

— Чтобы осудить тебя, нужно двое свидетелей.

— Да ладно тебе… — Клотильда махнула рукой, отметая все сомнения. — Я и гадаю-то очень редко. Не люблю это занятие.

— Почему?

— Потому что сбывается.

— А если выпадает «Смерть», значит, человек скоро умрет?

— Ничего подобного. Монах, а не знаешь. Смерти не существует. Знаешь, какой стих подписан к этой карте? — Она снова вытащила из колоды «Смерть» и прочитала, водя пальцем по ломаным буквам на ленте, обвивающей картинку: «Ich bin Auferstehung und Leben».

Ремедий нахмурил лоб.

— Это из Писания. А почему не по-латыни?

— Понятия не имею, — беспечно сказала Клотильда. И заторопила его: — Давай лучше играть. Смотри. У меня на руках младший грех — «Непослушание». Есть у тебя «Подчинение»?

Она сунулась в его карты.

— Нет, «Подчинения» нет. Попробуй взять мой грех другой добродетелью.

Ремедий протянул «Надежду».

— С ума сошел! — Она хлопнула его по руке. — А чем ты будешь бить «Отчаяние», скажи на милость, если выбросишь «Надежду» на какое-то «Непослушание»? У тебя же есть «Стыдливость», смотри…

Выхватила карту из его пальцев, покрыла ею «Непослушание», отложила в сторону.

Вскоре игра увлекла обоих. Прошло немало времени, прежде чем Ремедий вспомнил о новичке, которого силился узнать. Поискал глазами. Теперь рядом с незнакомцем сидел Иеронимус. Они были погружены в негромкую беседу.

И Ремедий успокоился.

Иеронимус поднял голову. Незнакомый молодой человек стоял возле него, глядел на сидящего сверху вниз светлыми печальными глазами.

— Вы Иеронимус фон Шпейер?

Иеронимус подвинулся, дал ему сесть рядом. Тот примостился, обхватил руками колени. От его грязных волос пахло землей.

— Я Валентин Вебер, — сказал незнакомец тихо. — Мы с вами встречались раньше. Один раз. С тех пор я ждал вас.

Иеронимус молчал, ждал, что будет дальше.

— Вы помогли мне, — добавил Валентин.

Тогда Иеронимус повернул голову, желая рассмотреть этого человека получше.

— Я не помню тебя, — сказал он наконец.

Валентин отозвался — почти шепотом:

— Я разговаривал с вами из могилы. Я мертв, отец Иеронимус. Вот уже семь лет как мертв. Только одно и живо еще — моя благодарность.

Иеронимус поднял руку, провел пальцами по щеке молодого человека. Щека была холодной и на ощупь дряблой.

Валентин грустно улыбнулся.

— Видите? Я мертв.

Тогда Иеронимус спросил:

— А я?

— Не знаю, — ответил Валентин.

Иеронимус видел, что юноша не лукавит.

— Почему же мы встретились с тобой, если ты мертв, Валентин?

— Может быть, вы умираете, отец мой? — спокойно спросил его Валентин.

— Может быть, — согласился Иеронимус.

А Валентин сказал:

— Все эти годы я желал только одного: увидеть вас. Тогда, в Айзенбахе, я слышал ваш голос. Я ничего не знаю о вас. Ничего, кроме голоса.

Иеронимус шевельнулся. Он вдруг ощутил свой возраст, свой живот, мешки под глазами.

Валентин смотрел на него с бесконечной любовью.

— Я помню каждое ваше слово.

— А я не помню, — признал Иеронимус.

— Я был в яме вместе с другими мертвецами. Всех нас охватило отчаяние. У меня была библия, солдаты бросили ее в яму вслед за трупами. Я раскрыл книгу и стал читать. Я читал пророка Иезекииля. — Валентин покусал бледные губы, припоминая текст. — «Пошлю на него моровую язву…» Они слушали, и в их сердца возвращалась надежда, хотя было очень страшно. И когда я споткнулся посреди строки, чей-то голос ИЗВНЕ произнес: «И узнают, что я — Господь». В то мгновение мне показалось, что сам Господь говорит со мной.

— А это был всего лишь монах-бродяга, — сказал Иеронимус. — Который присел перекусить на братской могиле. И знал библию достаточно хорошо, чтобы закончить цитату. Только и всего.

— На долю секунды вы были для меня Богом, — серьезно сказал Валентин.

— Этого довольно, чтобы помнить вас остаток вечности.

Он склонился головой на колени к Иеронимусу. И Иеронимус положил ладонь на растрепанные светлые волосы и так остался сидеть, вдыхая острый запах могильной земли.

Через день рябой Балатро объявил, что знает более короткий путь до Страсбурга, чем тот, который предлагает Варфоломей. Наместник, прознав про то, подскочил к комедианту и вступил с ним в ожесточенный спор. Они чертили карту на земле, выкладывали схемы палочками и листьями, яростно забивали очередную схему ногами, чтобы нарисовать ее заново — более точно.

Бальтазар Фихтеле слушал, пытался вникать, но не смог. Плюнул. Остальные, поняв, что спор надолго, запалили с утра костер и взялись за карты.

Прошло никак не меньше часа, прежде чем наместник, весь красный, вспотевший, будто камни таскал, подал сигнал к выступлению. Кто победил в споре, осталось неясным. Подозревали, что Балатро.

Выбрали проселочную дорогу, отходящую от главного тракта. Арделио прикрикнул на лошадь, заставляя повернуть с удобной грунтовки в лесную чащу. Телега, раскачиваясь и подпрыгивая, затряслась по колее, куда осенним ветром навалило веток. Слышно было, как в телеге ругается Клотильда.

Ремедий так и не понял, кем приходится девица двум комедиантам — сестрой, возлюбленной? Улучив момент, спросил ее об этом. Она пожала плечами.

— И то, и другое, — был странный ответ.

— Кому? — поразился Ремедий.

— Обоим, — не моргнув глазом, сказала девица. И глядя на лицо Ремедия, расхохоталась.

На рассвете следующего дня Витвемахер куда-то ушел. Вернулся через час, лицо имел чрезвычайно таинственное. О чем-то пошептался с Варфоломеем, разбудив его. Тот слушал, кивал. Потом растолкал остальных благочестивых братьев. Комедианты продолжали спать сном невинности. Громким шепотом торжественно объявил, что по дороге сюда движется купеческий караван и предстоит спасти десяток заблудших душ.

Купцы показались через полчаса. И товарец-то, судя по всему, завалящий, и охрана убогая — всего пять солдат, да и купцы не бог весть каким золотом блещут. Но как засверкали безумные глаза Варфоломея, когда он взмахнул руками и сипло прокричал:

— Во имя спасения!..

Головная лошадь заржала, попятилась — прямо перед ее мордой неожиданно выросла острая пика. Над острием горели яростные глаза блаженного Верекундия.

Охранник схватился за оружие, но выстрелить не успел — пика пропорола его кожаную куртку, вонзилась в грудь под ребрами. Кровь вытекла из его рта, и он умер.

Купцы сбились в кучу — их было всего трое — и озирались по сторонам, не зная, откуда ждать погибели. Охранники вступили в бой.

Несмотря на свой диковатый вид, святые братья были отменными бойцами, в чем могли убедиться несчастные солдаты. Захваченные врасплох, окруженные со всех сторон, купеческие охранники оборонялись, как могли, и еще двое из них погибли. Последние двое, оглушенные, истекающие кровью, были брошены на землю лицом вниз.

Ремедий проснулся, сел. Сражение разыгрывалось в четверти мили от лагеря путешественников, но знакомый звук — лязг мечей, одинокий хлопок выстрела — заставил его подскочить. Взяв аркебузу, Ремедий осторожно пошел вперед, на звук.

Успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как подрагивают ноги повешенных купцов — те еще не умерли, плясали в петле. Под виселицей на коленях стоял Варфоломей и заливаясь слезами молился за души этих нераскаявшихся грешников, то и дело охлестывая себя тяжелыми цепями. Кровь проступила на его плечах и груди.

В траве ничком лежали два израненных человека. Витвемахер стоял над ними, широко расставив ноги и держа пику наготове. Если хоть один шевельнется, вонзит в затылок.

Ремедий подошел поближе, встал на колени рядом с Варфоломеем и пробормотал молитву. Тем временем умирающие затихли — отмучились. В чаще хрустели ветками отпущенные на свободу лошади.

Один из пленных, маленького роста, щуплый, глухо сказал в землю:

— Дай хоть голову поднять, пиздюк.

Витвемахер слегка коснулся его шеи холодной острой пикой. Пленник выругался и затих.

Все терпеливо ждали, пока Варфоломей закончит молиться. Наконец наместник поднялся на ноги, отер слезы с лица и обратился к своим соратникам:

— Поднимите пленных.

Двое уцелевших солдат были грубо поставлены на ноги. Один из них обвис на руках Верекундия — тяжело был ранен. Ремедий приоткрыл рот, глядя на пленного во все глаза. А тот — лицо хитрое, как у маленького хищника, востренький носик, шустрые глазки — сказал хрипло:

— Сукин ты сын, Гааз…

Это был Шальк.

Варфоломей бегло оглядел его, оценил тяжесть ранений и распорядился:

— Добить.

— Нет, — поспешно встрял Гааз.

Наместник Варфоломей уставился на него широко раскрытыми глазами. Так и рвалось из них на волю безумие.

— Оставь его жить, — повторил Ремедий.

— Он защищал нечистое дело, — гневно произнес Варфоломей. Каждое слово отчеканил, словно монету, и швырнул в лицо Ремедию, динарий за динарием.

— Он покается, — упрямо сказал Ремедий.

— Он все равно умрет, — вмешался Витвемахер, стараясь говорить примирительным тоном. — Слишком тяжело ранен.

— Пусть умрет своей смертью, — совсем тихо сказал Ремедий.

— Ты что, его знаешь?

Ремедий кивнул.

— Он обыгрывал меня в карты… То есть, я хочу сказать, он мой старый товарищ и отменный пушкарь.

Варфоломей продолжал сверлить Ремедия глазами.

— А второй? Он тоже тебе знаком?

Ремедий повернулся ко второму пленнику. Тот поднялся на ноги сам, без посторонней помощи, прислонился к дереву — стоял, откинув голову, улыбался. Глядел не на Ремедия, а на встающее солнце. Могучий человечина, бородища лопатой.

Ремедий побелел и еле вымолвил:

— Надеюсь, что нет.

Но он знал этого человека. Он сам закапывал его в землю.

Мартин, Doppelsoldner, дружок стервозной Эркенбальды. Тот, что умер от ран в нескольких милях от Айзенбаха ровно семь лет тому назад.

— Может быть, просто похож? — спросила вечером Клотильда, с которой Ремедий поделился своим открытием.

Но он покачал головой.

— Нет, я не ошибаюсь. Разве ты не чувствуешь?

Клотильда замерла, приоткрыв рот, прислушалась. Потом покачала головой.

— Не-а. Ничего такого не чувствую…

Шепотом Ремедий спросил ее:

— Клотильда… КУДА МЫ ИДЕМ?

— Балатро знает дорогу, — беспечно отозвалась она.

— Дура! С «Несчастья» ходи, с «Несчастья»! У него «Ладья», потопи его, блядь…

— На тебе «Сдержанность». Жри. Задавись.

— Мало.

— Чего мало?

— «Сдержанности» мало. Мой грех старше твоей добродетели.

— Тогда… «Воздыхание о вечном».

— Отбито, — с сожалением сказала Клотильда.

Ремедий придвинулся к ней ближе, осторожно запустил руку ей за шиворот.

— «Непотребство», — сказал он, выкладывая карту девушке на колени.

Клотильда покусала губку.

— На твое «Непотребство» — «Диана».

— Мухлюешь, — крикнул Шальк, пристально наблюдавший за игрой.

Шалька притащили в лагерь, как куль с мукой, повалили на телегу. Увидев пушкаря — того отделали на славу — Клотильда вскочила, засуетилась. И хоть невиден собой Шальк, а едва очухавшись, принялся ладно молоть языком, чем и проник в чувствительную душу девушки.

На помощь себе Клотильда призвала Иеронимуса, угадав в нем человека знающего. При виде Мракобеса Шальк громко застонал и отвернулся.

— Это мне чудится? — осведомился он.

Иеронимус потрогал пульс у него на шее.

— Не чудится, — сказал он наконец.

Шальк не стесняясь выругался.

— Могу тебя порадовать, — продолжал Иеронимус как ни в чем не бывало.

— Твой друг Бальтазар Фихтеле тоже здесь.

Шальк подскочил, но Иеронимус заставил его лежать смирно.

— Я позову его.

И ушел.

Теперь Шальк лежит в телеге, забинтованный до самых глаз, смотрит, как Клотильда дурит голову Ремедию Гаазу. Парню скоро тридцать, а все такой же дурак.

Не выдержав, Шальк заорал:

— «Диана» младше «Непотребства»! Ну и теленок же ты, Ремедий…

Ремедий покраснел, смешал карты в руке. Невпопад спросил:

— Клотильда… А чем крыть «Любовь Земную»?

— «Любовью Небесной», конечно.

— А почему Любовь Земная — грех?

— Поменьше рассуждай, монашек, — сказала Клотильда. — Сильная карта, так что жаловаться?

— Не на что, — отозвался Ремедий и влепил ей поцелуй.

Наутро полетели первые снежные хлопья. Когда наступила зима? Только что сияла царским блеском осень — и на тебе…

— Не рано ли в этом году? — сказал Ремедий, обращаясь к мокрому холсту телеги.

Из-за холста отозвался сипловатый голос Клотильды:

— Черт знает. А какой нынче день?

Под ногами чавкала грязь. Снег неприятно летел за шиворот. Ремедий мотал головой, лошадь уныло тянула телегу, увязающую едва не до колесных осей.

И увязла.

— Дай помогу, — сказал кто-то над ухом. Рядом с Ремедием второй человек навалился плечом на телегу, вытаскивая ее из ямы. Крупный мужчина, сильный — сразу легче стало тянуть.

— А, — проворчал Ремедий вместо благодарности. Поднял глаза.

Мартин.

Вдвоем выволокли комедиантскую повозку вместе с вертепом, припасами, девицей и раненым пушкарем, поставили на ровное место, и лошадка снова потащила одна. А Мартин с Ремедием пошли бок о бок.

Сперва молчали. Потом Ремедий осторожно спросил:

— Ты и вправду Мартин?

В ответ понесся басовитый хохот.

— Все так же прост Ремедий Гааз, — сказал, наконец, Мартин, отдуваясь.

Ремедий неопределенно пожал плечами.

— Не было смысла меняться.

— Эркенбальду давно видел?

— Ты еще не забыл эту стерву? — Удивление Ремедия было искренним.

— Забудешь ее… Ты ее не пользовал, иначе понял бы, что такую лисицу забыть невозможно. С кем потом еблась, как меня зарыли?

— С Агильбертом…

Мартин плюнул.

— Так и знал, что к капитану перелезет, сучка. А эта, чернохвостая, как ее…

— Хильдегунда.

— Куда делась?

— Сбежала. Выманила денег себе на приданое и только ее и видели.

Мартин выругался и еще раз выругался.

— Сучье племя. Никому из них верить нельзя.

— Мартин, — снова заговорил Ремедий, — ты ведь мертв. Я сам хоронил тебя, помнишь?

Мартин расхохотался, выставил белые зубы в черной бороде, облапил Ремедия за плечи.

— Еще бы не помнить, Гааз! Такое не забывается…

Они прошли рядом еще немного, потом Ремедий снова заговорил:

— Мартин… Ты видел нашего капеллана?

— Мракобеса? — Мартин покривил губы. — Видел…

— Да нет, другого. Валентина. Того, что в Айзенбахе умер…

Мартин подпрыгнул. Ремедий не ожидал, что известие о Валентине так подействует на старого богохульника.

— Валентин тоже здесь? Ах, еб его… Что здесь творится, Гааз?

— Не знаю, — уныло сказал Ремедий. — Спроси у Мракобеса. Я давно уже ничего не понимаю.

Так и двигался по осенним дорогам караван — комедианты и мертвецы, разбойники и святые, бесноватые и простоватые. Шли они в Страсбург и путь, вроде, знакомым был для них, но все никак не могли добраться до цели. Все время мешало что-то. То одно собьет, то другое. А потом и вовсе цель потерялась, и кто был в том виноват, так и не разобрались.

Клотильда сидит в телеге, полог откинут. В руках у девушки лютня, струны бренькают. Когда телега подскакивает на ухабе, звенят невпопад, а так — довольно-таки ладно. Рядом шагает Бальтазар Фихтеле. Вдвоем слагают песенку, нарочно путая языки — строчку на одном, строчку на другом.

Weisst du, Kind, was Fimbullwetter ist?

Der Sommer kommt nach dem Winter nicht.

[Вянет на дереве каждый лист.

Как жить нам среди прегрешений своих?]

— Вот и ученость твоя пригодилась, Фихтеле, — сказал Ремедий. — Все не зря мозолил задницу на студенческой лавке.

Бальтазар фыркнул, а Клотильда исполнила на лютне сложный пассаж и под конец расхохоталась.

Потом оба хором допели:

Und weisst du, wer nach dem Winter kommt?

Und er hat den Namen: Der Angel Tod.

[Не друг и не враг; только ангел и гром.

Что встретит тебя? Только скрежет ворот…]

Ремедий покачал головой. Как и следовало ожидать, от него ускользнула ровно половина смысла песни.

— У тебя в ухе дохлая мышь, Фихтеле, — пробурчал он, досадуя на собственное невежество.

— Где? — переспросил Бальтазар. — Где ты нашел у меня дохлую мышь, Гааз?

Клотильда, давясь от смеха, повалилась на пол телеги.

Ремедий сердито повторил:

— В ухе!

— А ухо, ухо-то где?

— На голове.

— А голова?

— На заднице.

— А задница?

— К ногам приделана.

— А ноги?

— Землю топчут.

— А земля где?

— Во Вселенной. — Ремедий злился уже не на шутку. Ему казалось, что он не сможет долго находить ответы на вопросы Бальтазара Фихтеле. А вопросы вылетали один за другим, как осы из гнезда.

— А Вселенная? Вселенная где?

Ремедий молчал. Ему не нравился весь этот разговор. Но вопрос цеплялся за ответ, а Бальтазар, сволочуга, все приставал: где искать дохлую мышь?

И Ремедий выпалил:

— Вселенная суща сама по себе.

И сам удивился такому ответу.

А Бальтазар склонил голову набок и, как ни в чем не бывало, продолжал донимать монаха:

— И где же Вселенная суща сама по себе?

— В Боге, — сказал Ремедий.

— А где Бог?

— Везде, — сказал Ремедий.

В этот момент Арделио резко натянул поводья, и лошадь остановилась.

— Что там такое? — крикнул Бальтазар, подняв голову.

— Стоит кто-то на дороге, — ответил Арделио.

На дороге стоял монах. Рослый, тощий монах в коричневом плаще. Стоял он, свесив голову, опустив руки, смиренником. И почему-то никому не захотелось с ним разговаривать.

Ни Балатро, старшему из комедиантов, хозяину лошади.

Ни Варфоломею, который всех пытался спасти и обратить.

Ни Витвемахеру, не упускавшему случая помахать мечом.

Ни Клотильде с Шальком — оба большие любители почесать языками.

Тем более не захотел вступать в разговоры Ремедий, тот вообще молчун, а как скажет, так невпопад.

Мартин и Валентин попросту спрятались, хотя вот уж кому терять нечего, так это им, покойникам.

Потом Варфоломей сказал Иеронимусу:

— Он твоего ордена, ты с ним и разговаривай.

Иеронимус вышел вперед. Ничего другого не оставалось.

— Привет, Агеларре, — сказал он.

Дьявол поднял голову. Он выглядел усталым и постаревшим, узкое лицо заросло щетиной, глаза смотрели уныло. И не желтыми были они, а бесцветными.

— Просто Дитер, — поправил он.

— Как хочешь.

И плащ на плечах дьявола знакомый. Дитеру в плечах широк, болтается, как на палке, и коротковат, прикрывает ноги только до икр. Серые пятна покрывают плащ. Кое-где прилипли и так и не отстирались куски плесени, рыбьи кости, плевки желчи. Достался дьяволу монашеский плащ Иеронимуса, и с плащом все ведьмины страхи, что жили в нем, и старые пятна блевотины. Оттого и страшно было.

Иеронимус стоит против дьявола. Он меньше ростом, старше, плечи опущены.

— Перестань, наконец, путаться у меня под ногами, Дитер, — сказал он.

— Надоел.

Дитер растянул губы в неприятной ухмылке.

— Ты мне не указ, Мракобес.

— Отойди с дороги, — тихо сказал Иеронимус.

Дитер хмыкнул. Мотнул головой назад, в сторону спутников Иеронимуса.

— А этот сброд что, с тобой?

— Кто?

Иеронимус оглянулся.

И увидел лица. Десятка два встревоженных лиц. И все обращены к нему. Иеронимус повернулся к дьяволу спиной, посмотрел на своих спутников — удивленно, как будто впервые заметил.

— Эти-то? Нет, они сами по себе, — сказал он Дитеру.

— А почему тогда идут за тобой?

— Они не за мной. Просто идут.

— А куда? — жадно спросил Дитер. — Куда вы все идете, каждый сам по себе?

Иеронимус видел, что дьявол нарочно втягивает его в длинный разговор, и сказал, чтобы тот отвязался:

— Скучно с тобой.

— Да? — Дьявол казался по-настоящему удивленным. — Вот уж чего никак не ожидал услышать. Сколько говорил с людьми, столько слышал: с тобой, дескать, Дитерих, не соскучишься! С тобой, Дитерих, обхохочешься!..

Иеронимус тишком зевнул. Дитер заметил. И обиделся.

— Куда идешь-то? — рявкнул он.

— К своему Богу, куда еще может идти монах.

— Ведь ты христианин, Шпейер, — хитро сказал Дитер. — Чему учила тебя твоя дурацкая религия? Хочешь иметь — отдай. Хочешь знать — забудь. Хочешь убить врага — возлюби его.

— Тебя не переспоришь, Дитер.

— Я отличный теолог, — похвастался Дитер. — Дьяволу положено. Ищи Бога и найдешь меня.

— Ты опять прав, Дитер.

— Так на что ты надеялся?

— Я и не надеялся, — отозвался Иеронимус просто. Повернулся к Арделио, махнул ему рукой: мол, все в порядке, можно ехать дальше. Арделио причмокнул губами, тронул поводья.

Дитер посторонился, пропуская мимо себя караван.

Прогрохотала телега, с каменным лицом проехал мимо Арделио. Прошел Ремедий и рядом с ним Мартин, оба бледные. Опустив голову, просеменил Валентин. Погруженные в бесконечную беседу, минули монаха и дьявола Варфоломей и Михаэль. Воинственно протопали блаженные братья Верекундий и Витвемахер. Опираясь на руку Бальтазара Фихтеле, проковылял Шальк, все еще слабый после ранения.

— Я ведь только поговорить, — пробурчал Дитер. Он был по-настоящему обижен.

Иеронимус подошел к нему вплотную и сказал:

— Пшел вон. Живо.

Как побитая собака, побрел Дитер вниз с горы. И никто не посмотрел ему вслед.

Вышли к Разрушенным горам. Старые горы, поросшие лесом. Смотреть от Раменсбурга, с плоского берега Оттербаха, — невысокими кажутся. А подниматься к перевалу тяжело, особенно по распутице.

С каждым днем ощутимо холодало. Слишком быстро отступала в этом году осень.

Однажды утром Балатро разбудил Иеронимуса еще до света. Иеронимус сразу проснулся, сел, кутаясь в плащ. Комедиант, едва различимый в утренних сумерках, приложил палец к губам, поманил за собой. Они отошли от лагеря. Иней похрустывал на опавших листьях у них под ногами.

За месяц путешествия Мракобес заметно сдал. Балатро не знал, сколько ему лет. Сорок, пятьдесят? Спрашивать не решался, а догадаться не мог. Иеронимус выглядел усталым.

В полумиле стояла комедиантская телега, готовая к отбытию. Лошадь запряжена, Арделио держит в руках поводья, на Иеронимуса не смотрит, отворачивается.

— Мы уходим, — сказал Балатро. — Арделио, Клотильда и я.

Иеронимус молчал.

— Проклятье, святоша, — сказал Балатро, уже не чинясь. — Ты затащил нас в эти проклятые горы. Там, внизу, мы боялись тебя. Здесь — чего бояться? Все позади, впереди только смерть. И в Страсбург нам не дойти, покуда ты с нами.

Иеронимус удивился. И скрывать не стал.

— Почему? Разве не ты сам выбирал дорогу?

— Дорогу-то выбирал я, — медленно проговорил Балатро, — но, похоже, она повернула не туда, куда хотелось. Завтра нам всем перережут глотки. Тебе-то что, ты и варфоломеевы разбойники — все вы попадете в рай. Ну а комедиантам надеяться не на что. Вся наша жизнь — здесь, на земле. Так что мы уходим.

— Перережут глотки? Кто?

— Ты, святой отец, действительно блаженный? — разозлился Балатро. Невозмутимый вид Иеронимуса выводил его из себя. — Там, на горе, замок.

И показал рукой — где.

Еще вчера никто из них ничего не видел, никакого замка. Но теперь, прищурившись, Иеронимус разглядел высоко на вершине укрепленные стены, высокие башни.

Иеронимус покачал головой:

— Сколько жил в этих местах, никогда не слышал о таком.

Балатро сдвинул брови.

— Я тоже. Ох как мне это не нравится. Сегодня же спускаемся с гор. Арделио приметил уже дозоры. Не знаю, кто засел в этом вороньем гнезде, но ничего хорошего ждать не приходится. Жуть здесь творится какая-то. Мы — простые актеры. Для чего живем? Делаем бесполезное дело для радости других. А здешние ужасы не для нас.

Иеронимус помолчал еще немного. Потом тихо спросил:

— Зачем ты позвал меня?

— У тебя с собой деньги, — прямо сказал Балатро.

— Да, — сразу отозвался Иеронимус.

— Много?

— Гульденов семьдесят или около того.

— Отдай.

Иеронимус снял с пояса кошелек, отдал комедианту. Балатро взял, развязал, сунулся, поворошил монеты.

— Ладно, — только и проворчал он.

И напрягся, глядя куда-то за плечо Иеронимуса.

Мракобес обернулся. Тень рослого мужчины. Ремедий. И в руках аркебуза.

Балатро оттолкнул от себя Иеронимуса, шагнул навстречу Ремедию. И Клотильда, выскочив из телеги, бросилась к нему, обхватила обеими руками, повисла на шее мельничным жерновом — увесистая все-таки девица. Растерявшись, Ремедий смотрел в ее сумасшедшие глаза. А женщина прошептала в самое его ухо:

— «Любовь» бьют только «Любовью», монашек.

Балатро повернулся к Иеронимусу.

— Отпусти его с нами.

— Я никого не держу, — возразил Иеронимус.

— Отпусти, мать твою, — зарычал Балатро. Бледное рябое лицо комедианта пошло красными пятнами.

И Иеронимус сказал:

— Ремедий, уходи с ними.

Балатро забрался на телегу, устроился рядом с Арделио. Клотильда сняла руки с шеи Ремедия, пошла за своими товарищами. Гордо шла, танцующим шагом, будто готовилась запеть перед толпой.

Телега скрипнула, дернулась, тронулась с места.

Иеронимус кивнул Ремедию.

— Иди, догоняй их. ТЕПЕРЬ они доберутся до Страсбурга.

Ремедий все еще мешкал.

— Идти за ними?

Иеронимус молчал. Солнце вставало над горами, начал таять иней на опавших листьях. Ремедий побелел, метнул взгляд в ту сторону, куда двигалась телега. Ее еще видно было между деревьями.

А Иеронимус молчал.

Ремедий переступил с ноги на ногу.

— Так мне что… за ними? — снова спросил он.

— Идти куда-то — по-твоему, значит обязательно за кем-то? — спросил его Иеронимус.

Очень тихо спросил.

Путаясь в одежде, Ремедий пошел вниз по лесной дороге. Несколько раз спотыкался, оборачивался, но Иеронимус больше не смотрел на него.

И с тем ушел солдат.

Дозор дал о себе знать к полудню. Неприятная это была встреча. Из-за деревьев бесшумно выступили солдаты. Как на подбор, все рослые, с красивыми сумрачными лицами. И вроде бы немного их было, а казалось, что лес полон ими.

И они не проронили ни слова. Просто показались из леса. Безмолвные, грозные. Их темные глаза смотрели на путников неподвижным, ничего не выражающим взглядом.

Под этим взглядом вдруг съежился, сжался и заверещал невразумительное Варфоломей. Румянец залил его бледное, тонкое лицо.

Бурно зарыдал Михаэль Клостерле — в голос, не стыдясь.

А Витвемахер побледнел и пал на колени.

Стоя рядом, сказал Валентин:

— Можно было бы перечесть все кости мои, а они СМОТРЯТ И ДЕЛАЮТ ИЗ МЕНЯ ЗРЕЛИЩЕ…

При этих словах блаженный Верекундий рванул на тощей груди ветхие одежды, выставив напоказ все свои кости.

А дозорные стояли и смотрели.

Иеронимус поднял голову и встретился глазами с одним из солдат. И вдруг увидел, что в этих бесконечных глазах таится вовсе не безразличие.

Любопытство. И грусть.

— Да будет воля Твоя, — сказал Иеронимус.

Торопя пленных тупыми концами копий, стражи гнали их через лес. Замок, невидный вчера и едва различимый сегодня на рассвете, вдруг приблизился, увеличился в размерах.

Это была внушительная крепость, имеющая основанием четырехугольник, с шестиугольными башнями по углам. Стены — высокие, старые, сложенные старым булыжником. Башни грозно нависали над пришельцами.

— Добрая крепость, — пробормотал неунывающий Шальк и прищурился, оценивая, сколько пушек понадобится, чтобы пробить брешь в этих могучих стенах.

Фихтеле покивал, пустился было в рассуждения со старым приятелем. Но сильный удар между лопаток заставил бывшего студента закашляться, подавиться собственными словами.

Один из солдат, рослый, круглолицый, вооруженный арабским мечом, сделал остальным знак остановиться, вышел вперед, махнул рукой кому-то невидимому на стене. Оттуда донеслись ругательства — такие, что бывшие ландскнехты, несмотря на незавидное положение пленников, заулыбались, начали переглядываться.

Потом ворота отворились.

По одному, по двое пленников начали загонять за стены. Иеронимус было замешкался и тут же был наказан — тупым древком его ткнули в шею. Беззлобно ткнули, постарались не повредить. Так пастух подгоняет отбившуюся от стада корову. Иеронимус прикусил губу, опустил голову.

Как скот, столпились пленники в узком проходе между двумя замковыми стенами, внутренней и внешней. Беспокойно поводили глазами, топтались. Стражники отстраненно смотрели на них — следили, чтобы никто не озоровал, но больше ничего не делали. Потом расступились, пропуская кого-то.

Показался рослый толстый человек, лысый, с красным простецким лицом. Управляющий или сенешаль. Сердито оглядел невольных гостей, откровенно подозревая в них воров, убийц и мошенников — последнее в самом лучшем случае.

Среди пленных началось движение. Выказывая изрядную сноровку, стражи начали разводить спутников Иеронимуса. Действовали без жестокости, точно имели дело с неразумными животными. Одних отводили в казематы внешней стены, других ставили на колени посреди двора под охраной трех мрачных стражников с неподвижными лицами.

— Сарацины, что ли? — шепотом спросил Верекундий у Варфоломея, улучив секунду.

— Не похожи, — так же ответил Варфоломей. — Я видел сарацин. Торговал с ними.

Управляющий выхватил взглядом в толпе пленных монаха. Нахмурил широкие лохматые брови, ткнул толстым пальцем себе под ноги.

— Сюда, ко мне.

Иеронимус подчинился.

Один из местных солдат тут же подошел поближе, настороженно следя за пленным, — как бы не отмочил чего.

— Как звать?

Иеронимус поднял голову.

— Иеронимус фон Шпейер.

Управляющий — заплывшие глаза, нос картошкой — смотрел на него с откровенной насмешкой.

— А! — произнес он, как будто это имя было ему знакомо. — Фон Шпейер… Явился… Дерьмо дерьмом. И снаружи, и внутри.

Иеронимус молчал.

А управляющий продолжал распекать его:

— Святым себя вообразил! Ты, небось, и срешь-то одной гордыней.

Иеронимус слегка покраснел. Возразил:

— Ни один из святых не стал бы святым, если бы сначала не захотел этого.

— Правду говорят: начнешь думать — наплодишь ересей, — хмыкнул управляющий.

— Не мне судить, — ответил Иеронимус.

Управляющий надвинулся на него своей внушительной тушей. Спросил в упор:

— Чего ты ждал? Что тебя здесь встретят с распростертыми объятиями?

Иеронимус покачал головой.

— Об этом я никогда не думал.

Управляющий засмеялся. Заколыхал обширным брюхом, закраснелся толстыми щеками.

— Героем себя считаешь.

Иеронимус отмолчался.

— Дитер Пфеффернусс бежал от него как от чумы, тоже мне, подвиг.

Неожиданно управляющий перестал смеяться и стал грозен. Его лучистые глаза вдруг потемнели, щеки утратили добродушную округлость. Он встретился взглядом со стражем, кивнул.

Солдат положил тяжелую руку Иеронимусу на плечо и увел его за ворота внутренней стены. Когда Иеронимус споткнулся, солдат ударил его по спине и грубо обругал.

А все остальные, и солдаты, и пленники, стояли во дворе, кто выпрямившись, кто на коленях, и смотрели, смотрели ему вслед.

После этого управляющий мельком оглядел остальных, быстро обменялся с солдатами несколькими фразами и удалился тяжелой поступью.

Пленных начали разбивать на две группы. Большую оставили во дворе, а двоих или троих вышвырнули вон. Сбросили со стены. Слышно было, как снаружи ударились о землю их тела.

Михаэль Клостерле был в числе тех, кого поволокли к стене. От ужаса он хрипел, широко раскрывая слюнявый рот.

Рослый солдат брезгливо кривил узкие губы. Смуглые тонкие руки в кольчужных рукавах крепко держали пленника. Стражник поднял Михаэля как куклу и легко сбросил вниз.

Повернулся, пошел назад к пленникам.

Расширенными глазами смотрел на него Бальтазар Фихтеле. Он знал, что теперь солдат направляется к нему. Вцепился в руку Шалька, затрясся.

Прекрасен и страшен был молодой солдат.

Темная кожа, точеные черты, черные глаза в пушистых ресницах, брови дугой — таких лиц не встретишь нигде в Германии.

Солдат приблизился, схватил Бальтазара Фихтеле, оторвал от Шалька. Бывший студент отбивался, бессильно дергаясь в руках стража. Шальк, стоя на коленях, кричал и тянулся к своему другу, но никто не слушал его мольбы. Только кольнули раз острием пики в грудь, когда дернулся бежать за Бальтазаром. Так и остался пушкарь — остренькое лицо залито слезами, грязные бинты на не заживших еще ранах размотались, на рубахе выступило кровавое пятно от укола пикой.

У самой стены Бальтазар обвис в железной хватке стражника — смирился. Поднял глаза посмотреть в последний раз на своего палача. И понял вдруг, что переполняет его не страх — восхищение этим человеком. И не хочется Бальтазару Фихтеле расставаться с ним, как будто лучшего друга, чем этот бесстрастный смуглый солдат, никогда не было и не будет. Век бы стоял рядом в ожидании смерти, ощущая на плечах горячие сильные руки.

И тут решетка в воротах внутренней стены поднялась снова. В кишащий людьми внутренний двор быстрым шагом вошла женщина.

Не вошла — ворвалась. Маленького роста, толстенькая, старая. Волосы растрепались, вдовье покрывало сбилось, упало на плечи.

Стремительно оглядела пленных. Растолкала людей, оттолкнула суровых стражей, со всех ног бросилась к Бальтазару Фихтеле.

Бальтазар увидел ее и покачнулся, как от удара.

— Мама, — сказал он шепотом.

Страж выпустил его.

А Марта Фихтеле, встав на цыпочки, обвила руками шею своего непутевого сына.

— Вот ты и дома, сынок, — сказала она.

Оглавление

Елена Хаецкая . Дорога