«В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ [СИ]»

В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ

    Итак бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру (Мк. 13-35).

   

    Человеком быть сравнительно просто, надо только не забывать, что ты человек.(Народная мудрость)

   

    Обращение к читателям

    Дамы и господа! Мы рады приветствовать вас на страницах нашей книги. Здравствуйте! Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее. Курящие могут приготовить пепельницу, спички/зажигалку, ну и то, что вы курите: трубку, скажем, или сигару. Налейте себе чего-нибудь вкусного: например, стакан горячего молока или чашечку крепкого кофе, или просто крепкого... Сразу предупреждаем, наши герои пьют, курят, любят особ противоположного пола, и ругаются матом. В связи с этим лиц, не достигших... или полагающих, что все это (табак, алкоголь, женщины/мужчины) есть абсолютное зло, просим не беспокоиться. Это книга не для них. И чтобы не возвращаться к этой теме в комментариях. Мы - то есть, авторы - люди разных возрастов и разных вкусов. Так, например, тот, кто отстукивает эти строки, уже не курит, в меру пьет - что называется, по праздникам - и любит, в меру своих скромных физических сил, одну лишь свою жену. Все это, однако, не мешает ему - человеку зрелому, социально устойчивому и профессионально состоявшемуся - быть автором сексуальных сцен. Что это? Реализация тайных мечтаний? Прущие из глубин подсознания многообразные фрейдистские комплексы? Или всего лишь результат некоего эстетического изыска? Пусть каждый ответит на этот вопрос так, как подсказывает ему совесть и разум, и промолчит.

    О чем эта книга? Да ни о чем!

    Или о чем-то. Но если так, то, прежде всего, о жизни. Ну, а жанрово это боевик, написанный в модных нынче декорациях альтернативной истории. И даже более того, это роман о "вселенцах" (как разновидности "попаданцев"), так что те бедолаги, которых от упомянутого сюжетного приёма уже тошнит, могут почитать что-нибудь другое.

    Итак, 1936 год. Межвоенная Европа, в которой воюют пока лишь одни только бойцы невидимого фронта. А потом, конечно же, Испания и первые московские процессы... Вот куда занесло наших героев, но, сразу должны предупредить: они не будут делать промежуточный патрон, и жадно есть глазами "эффективных менеджеров" тоже не будут. Но что, тогда, они будут делать в чужом враждебном мире? О! Вот это и есть, собственно, то, о чем эта книга. А посему, "заклепочников" просим не беспокоиться: ни альтернативного Т-28, ни реального Т-34 на страницах этой книги не ожидается. Зато знатоков и любителей эпохи, - а межвоенная Европа это ведь чудный, но навсегда потерянный мир, - мы приглашаем читать и комментировать.

    Хотелось бы так же избежать великих идеологических битв. Авторы с разумным уважением, но без восторженных истерик и верноподданнического замирания сердца относятся к истории СССР. Замирание сердца вызывает скорее утраченная эпоха. И если у авторов и есть ностальгия, то она по утраченным людям и местам. Хотелось бы, например, увидеть Москву до масштабных перестроек в угоду как тоталитарной гигантомании (и чем Сталинский ампир отличается от Гитлеровского ампира, или от американского той же эпохи?), так и либеральным веяниям, которые суть всего лишь меркантильные интересы, сформулированные неглупыми людьми таким образом, чтобы затушевать их природу, определяющую либерализм, как явление общественной жизни. Но, увы, сие возможно теперь только в фантастическом романе.

    Вот, собственно, и все. Приятного (надеюсь) чтения.

   

Пролог (I): Европейский треугольник (Декабрь, 1935 года)

   

    Декабрь 1935 года. Из досье:

   

    В декабре, как известно, завершается календарный год. Происходит это 31 декабря, и 1935 год не был в этом смысле исключением. Однако, если не считать новогодних праздников и католического Рождества, месяц этот оказался чрезвычайно беден на события. Судите сами: война между Италией и Эфиопией - серьезное событие - началась еще в октябре и к декабрю, потеряв свежесть, превратилась в рутину. Первая партия баночного пива ("Krueger Cream Ale") поступила в продажу (Ричмонд, США) еще в январе. И трудовой подвиг А.Г. Стаханова (а так же и Дюканова, и сестер Виноградовых, Дуси и Маруси) уже свершился, и Стахановское движение вовсю набирало обороты. И кот Шрёдингера[1] гулял сам по себе еще с ноября месяца, и первые станции Московского метрополитена успели открыться в мае. Даже плебисцит в Сааре[2] уже состоялся, и возрождение Германии из области фантазий перешло в плоскость практических дел. Что еще? О, много чего. Например, именно в 1935 (но не в декабре, а опять таки в ноябре) в РККА были введены персональные звания, так что в декабре уже блистают звездами пять первых красных Маршалов и один Генеральный комиссар государственной безопасности. Между прочим, в декабре Генрих Ягода все еще нарком НКВД, а вот Ян Берзин уже не начальник РУ РККА (с апреля).

    Что еще? Грета Гарбо снялась в фильме "Анна Каренина" и получила за роль Анны первый приз на Венецианском фестивали. А в Венеции - к слову - фашисты. Фашистская Италия, милитаристская Япония, нацистская Германия... Таков мир в 1935 году: коммунисты, национал-социалисты, капиталисты... Все смешалось, но катарсис еще впереди. А пока Голливуд выпустил несколько крайне удачных фильмов, среди которых и "Капитан Блад" с Эрролом Флинном и Оливией де Хевилленд, и "Сон в летнюю ночь", и "Невеста Франкенштейна". И в Англии не отстают: "Призрак едет на Запад" француза Рене Клера и хичкоковские "Тридцать девять ступеней". И в СССР не дремлют: тут вам и "Дубровский", и "Горячие денечки", и "Новый Гулливер".

    А еще в этом году, как и во все прежние работают ученые (тот же Шредингер или Фрейд, Эйнштейн или Пиаже, и многие, многие другие), и писатели пишут книги (молодой Хемингуэй закончил в 1935 "Зеленые холмы Африки", а немолодой граф Толстой - "Золотой ключик"), и вообще все, как всегда: люди занимаются своими или не своими делами с той или иной степенью успеха, но завершить этот короткий рассказ хотелось бы упоминанием о том, что именно в 1935 году начали свою карьеру и Френк Синатра, и Элла Фицджеральд.

    А в моде теперь плотно облегающие фигуру платья и кофты. Воротники маленькие, длина жакета - до бедер... В сочетании с длинной - почти до щиколоток - узкой юбкой такая кофта позволяет выглядеть высокой и стройной и в зимний сезон.

    И еще, даже если на даме строгий костюм, в нем непременно есть что-то полосатое, хотя бы галстук-бант. Ну а шляпки к 1935 становились все больше похожими на элемент прически, нежели на головной убор. Да, и еще одна примета времени - широкие и даже чуть вздернутые вверх плечи.

    В моде духи "Лиу" и "Ночной полет" - опера ("Турандот") Пуччини и повесть Сент Экзюпери... Другое время, другая культура. Впрочем, нарасхват идут так же великолепные, но лишенные культурного подтекста, фруктово-альдегидные Scandal и Rumeur (Ропот) Ланвена.

    Ну а танцуют все, потому что и в 1935 танцы остаются главным развлечением лишенной телевизоров и компьютеров публики. В моде свинг, а, значит, и двигаются танцоры под звуки биг-бэнда, фокстрот и румба, но по-прежнему любимым остается яркое и чувственное танго...

   

    Заголовки газет:

   

    Политическая разрядка в Париже. Г-н Пьер Лаваль не подаст в отставку.

   

    Форин офис получит сегодня нового шефа: Чемберлен или Иден?

   

    Заседание Большого Фашистского Совета. Коммюнике министерства пропаганды.

   

    (1)

    Шуми Марица

    окървавена,

    плаче вдовица

    люто ранена.

   

    Марш, марш,

    с генерала наш!

    В бой да летим,

    враг да победим!

   

    Български чеда,

    цял свят ни гледа.

    Хай към победа

    славна да вървим.

   

    "Шуми Марица" - национальный гимн Болгарии в период с 1886 по 1944 год

   

    Gott erhalte, Gott beschütze

    Unsern Kaiser, unser Land!

    Mächtig durch des Glaubens Stütze,

    Führt er uns mit weiser Hand!

    (Храни нам, боже, Государя и нашу страну

    гимн Австрийской империи)

   

    "Hurensohn[3]! - От возмущения ее била нервная дрожь, но она этого, разумеется, себе позволить не могла. Не здесь, не с ним, не сейчас. - Wärmling[4]! Pisser[5] гребаный!"

    - Скажи, Петер, - она знала: сейчас ее лицо безмятежно, как небо апреля где-нибудь близ Видина, там у них с мужем было маленькое поместье, или к примеру в Старой Загоре, там она любила бывать как раз весной. - Скажи, Петер, я тебе кто?

    - Ты? - Петр Таблиц, которого она звала на немецкий манер Петером, был обескуражен. - Ты... - ну, не сказать же, что она просто подстилка, в данный момент - его? - Ты самая красивая женщина, которую я знаю. - Нашелся он.

    - Вот как? - Кейт достала из портсигара длинную сигарету, дождалась, пока этот Pappnase[6] даст ей прикурить, выдохнула сладковатый дым, и только тогда задала следующий вопрос:

    - Так ты извращенец, Петер? - Ее голос не дрожал, а на губах - Кейт знала это наверняка - блуждала сейчас рассеянная улыбка.

    - Извращенец? - Опешил Таблиц.

    - Ну, если я тебе не уличная шлюха и не сожительница, - она употребила уличное французское словечко "régulière[7]". - И по твоим же собственным словам писаная красавица, ведь так?

    - Так...

    - Остается одно - ты извращенец.

    - Я тебя не понимаю, - улыбнулся ей Питер. Этот, nabus[8] славянский, знал, не мог не знать: ей нравится его улыбка.

    "Нравилась, - поправила себя Кейт. - Но больше не нравится!"

    - Я тебя...

    - А что здесь понимать? - Сделала удивленные глаза Кейт. Обычно это ей удавалось как мало кому. Хотелось думать, что способность эта не оставила ее и сейчас, когда от злости и обиды разрывается сердце. - Ты завел себе грязную Luder[9], и смеешь спрашивать, почему я называю тебя извращенцем? - Взлет бровей, ирония в глазах, полуулыбка, скользящая по полным губам.

    - Тут уж одно из двух, Питер. - Назидательное движение руки с дымящейся сигаретой. - Или я для тебя недостаточно хороша, или ты извращенец...

    - Nique ta mere[10]!

    "Даже так? О-ля-ля! Да что за день сегодня такой?! Пятница тринадцатое?"

    - Что ты сказал?

    - Mach nich so'n Gedцns[11]! - Он тоже достал сигареты, на челюстях явственно ходили желваки.

    - Вот ты как со мной заговорил... - Задумчиво, чуть обиженно... "Но каков подлец!" - И почему же ты решил, мой сладкий, что имеешь право со мной так говорить?

    - Да потому что я деру тебя уже месяц, милая, - оскалился Петр. - Ты шлюха, Кейт, красивая шлюха, и я тебя имел, как хотел...

    - Стоп!

    Он даже вздрогнул, ошалело глядя на женщину, словно она, как в сказке, превратилась вдруг в волка или еще в какое чудовище, что, в некотором смысле, недалеко от истины. Только-только перед ним была его любовница, красивая, взбалмошная, но, в общем-то, хорошо понятная женщина. а тут... "Баронесса!" Да таких "баронесс" в Европе... рыщущих денег и выгодных связей... Но много ли из них умеет так говорить и так смотреть?.

    - Что? - попытался огрызнутся Таблиц.

    - То, что слышал. - Кейт встала со стула, на котором до сих пор сидела, и сделала шаг по направлению к Петру.

    - Ты, - ее палец уперся ему куда-то между глаз, словно она выцеливала своего - теперь уже точно бывшего - любовника из охотничьего ружья.

    - Думал, - второй шаг.

    - Что я, - еще шаг, заставивший Петра попятиться.

    - Из этих? Глупышка... Я Кайзерина Эдле фон Лангенфельд Кински баронесса Альбедиль-Николова!

    - А ты, Петр Таблиц, - сейчас она произнесла его имя почти правильно, что было несложно для женщины, говорящей помимо немецкого и французского, еще и на венгерском и на паре славянских языков: словенском и сербо-харватском.

    - Ты грязная славянская свинья! И труп.

    - Что? - уже побледнев, выдавил Таблиц.

    - Ты мертвец, crapaud[12]. - Улыбнулась Кейт. - Мой муж, барон Альбедиль-Николов, старик, и ему нет дела, перед кем я раздвигаю ноги. Но мои гайдуки... Ты слышал о болгарских гайдуках, Петр? Если я отдам приказ, а я его отдам, ты будешь умирать долго и некрасиво. Именно это с тобой и случиться, милый. - Создавалось впечатление, что ее слова обладают физической силой, так его сейчас корежило и мотало.

    "Не обделался бы со страху...", мелькнула у Кейт мысль, но факт остается фактом, она умудрилась сломать этого гонористого мужичка, быстрее чем такое вот дерьмо справилось бы с сопротивляющейся девушкой. - Какой стыд... Господи, и с этим ничтожеством я трахалась?!"

    - Ты знаешь, мы болгары... - это она продолжала "нагнетать", с таким же основанием Кейт могла причислить себя к зулусам, она и говорить-то по-болгарски как следует не умела, но что с того? - Мы болгары, многому научились у турков - наших исконных врагов, а гайдуки...

    Честно говоря, она смутно представляла, кто это - гайдуки. Что-то такое, кажется, было в Венгрии, и, может быть, даже в России. Но по поводу России Кайзерина уверена не была. А у них в болгарском имении - что к северу от Софии - действительно жил дедок, который когда-то, вроде бы, был гайдуком. Но и тут она вовсе не была уверена, что говорит о том, в чем разбирается.

    - Я...

    "Господи Иисусе! "

    - Пшел вон...

    И это мужчина, с которым она... Впрочем, все было совсем не страшно. Во всяком случае, теперь. Злость вдруг исчезла, и Кайзерина посмотрела на ситуацию другими глазами. В конце концов, получилось даже хорошо, хотя, видит бог, она этого не планировала. Но что сложилось, то сложилось: свою порцию удовольствий она от этого кобелишки все-таки получила, а остальное... Ну что ж, его бумаги наверняка стоят не пару грошей, и Кайзерина будет последней, кого заподозрит чешская контрразведка, если даже когда-нибудь и выяснится, что со Зброевки[13] на сторону утекла строго конфиденциальная и крайне интересная информация.

    "Ну и кто кого поимел?!"

   

    Из газет:

   

    Итало-эфиопский конфликт. АНГЛИЙСКИЙ ДЕМАРШ о взаимопомощи В СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ. Переговоры, предпринятые Лондоном имеют целью выяснение намерений средиземноморских держав в случае расширения санкций

   

    БАНДИТЫ НА АВТОМОБИЛЕ Действуют в Сен-Дени С револьвером в руке они атаковали машину одного завода с директором и кассиршей внутри Они ранили последнюю и похитили 70,000 франков.

   

    ВО ФРАНЦИИ НАПРАШИВАЕТСЯ ВЫБОР: ИЛИ ЛАВАЛЬ ИЛИ МИР!

   

    (2)

   

    Rule, Britannia! Britannia, rule the waves:

    Britons never shall be slaves

    (Правь, Британия! Британия, правь волнами: Британцы никогда не будут рабами)

   

    Плотно зашторенные окна скрывали от собравшихся в кабинете людей дождь. Всё как всегда. Холодный зимний дождь, если зима, или холодный летний - если лето. Но декабрь - это зима, не так ли, джентльмены?

    - Как дела, Майкл? - вежливо кивнул головой гладко выбритый молодой человек с зачёсанными назад волосами.

    - Благодарю вас, Рэндольф, - ответил Гринвуд, - жаловаться не на что.

    - Как здоровье вашего отца, дорогой Рэндольф? - поинтересовался сэр Энтони, - Надеюсь, испанский климат идёт ему на пользу?

    - В последнем письме он писал, что чувствует себя великолепно, - подтвердил молодой джентльмен, - Барселона очень красивый город, хотя, по его мнению, несколько шумный.

    "Интересно, а в Барселоне тоже идет дождь?"

    - Не забудьте передать ему мои наилучшие пожелания, - широко улыбнулся майор.

    - Разумеется, сэр Энтони. Сразу, как только он вернётся в Англию. Если выне возражаете, джентльмены, я вас оставлю. - Рэндольф встал, поклонился и, четко повернувшись через левое плечо, ушел по коридору.

    Майор секунду смотрел ему вслед, потом коротко взглянул на Гринвуда, и вернулся к своему чаю. Размешал ложечкой сахар в чашке - сначала против, а затем по часовой стрелке, и снова поднял взгляд на собеседника.

    - По моему мнению, дорогой Майкл, выпишете лучше, чем ваш Итонский однокашник, - сэр Энтони развернул на столике газету, - ваша статья о разочаровании английской молодёжи в политике Британии наводит на интересные мысли. "Студенты британских университетов, - процитировал он, - стали рассуждать не о том, падёт ли капитализм, а о том, когда и как это произойдёт". Вы действительно считаете, что нынешний Кембридж стал рассадником коммунизма?

    Вряд ли сэра Энтони действительно беспокоил этот вопрос. Скорее, он просто выбрал очередную тему для дискуссии. С тем же успехом это могла быть дискуссия на тему "Что важнее: философия Маркса и Спенсера или сеть магазинов Маркс и Спенсер". И, разумеется, это не было шуткой. В худшем случае, это была гимнастика ума, но, возможно, и гораздо больше, как и случилось во время дискуссии, возникшей как бы совершенно случайно в клубе на прошлой неделе. Ведь при всей абсурдности темы - аргументы в споре должны были быть настоящими - честная игра превыше всего. Кажется, в конце концов, победу одержали магазины - точно в соответствии с соображениями Маркса о примате бытия над сознанием и Спенсера о социальном дарвинизме.

    - Всё не настолько плохо, сэр Энтони. Прошу вас, обратите внимание, что я употребил в своей статье слово "некоторые". Но, увы, недавний кризис и беспринципность некоторых наших правительств показали уязвимость капиталистической системы. Боюсь что, - Майкл подчеркнул пальцем абзац в газете, - в Кембридже, и не только в нём, уже действуют коммунистические ячейки, и только вопрос времени, когда с ними установят связь их иностранные "tovarishchy". А, учитывая, что именно выпускники подобных учебных заведений пополняют состав британской администрации... - он грустно улыбнулся и развёл руками.

    - Несколько пессимистический взгляд на вещи, дорогой Майкл. Хотя это, скорее, забота наших коллег из Пятой Секции[14]. А дело мистера Си[15] и наше - информировать Правительство Его Величества об угрозах Империи, исходящих из-за рубежа, - Майкл насторожился, похоже, сейчас он получит очередное задание, - и вот здесь у нас возникли некоторые изменения.

    - Изменения? - не дождавшись окончания паузы, задал вопрос Гринвуд, - Британия теперь подружилась с Коминтерном?

    - Скажем так, - майор всегда излагал свои мысли предельно осторожно, - появилось мнение, весьма обоснованное мнение, некоторых ДОСТАТОЧНО серьёзных лиц, - он повернул голову в том направлении, куда удалился младший Черчилль, - что пока мы высматривали нашествие так называемых "обезьян-бабуинов", возникла опасность со стороны "гуннов".

    Судя по лексикону[16], сэр Энтони имел беседы не только с сыном, но и с отцом. Вероятно, - подумал Майкл, сохраняя "poker face"[17] - они встречались, когда начались разговоры о возвращении Черчилля в правительство.

    "Это стоит отметить на будущее", - подумал Майкл.

    - Существуют опасения, что германский канцлер Гитлер трактует термин "Возрождение Германии" слишком широко. В частности, в плане возрождения её военной мощи. И если правительство это прозевает, Британия может оказаться не столько субъектом, сколько объектом европейской политики. И этого бы мистер Си никоим образом не хотел допустить.

    Майор замолчал и неторопливо начал пить чай. Майкл откинулся в кресле.

    - Прошу прощения, сэр, я хотел бы прямо спросить, какова будет в этой ситуации моя миссия?

    - Вы, Майкл, великолепный журналист. - Сэр Энтони чуть кивнул, поставив чашку на стол, непонятно: кивок этот относился к чаю или к Майклу.

    Майкл на всякий случай "благодарно" улыбнулся, пусть даже - "я рад, что вампонравился чай", но и майор вряд ли приняв этот скромный жест за чистую монету, продолжил:

    - И редакция "Дэйли Мэйл" наверняка заинтересуется вашей идеей цикла статей об англо-голландских экономических связях. Ну а если во время вашего пребывания в Амстердаме вывыясните кое-что (а ещё лучше и не только кое-что) для нас с мистером Си о связях германо-голландских (и не только экономических), это бы очень нам помогло.

    А, старый лис! Не сказал "мы были бы благодарны"! Хотя при таком-то более чем скромном финансировании, о чём он сам твердит при каждом удобном случае...

    - Так, когда высобираетесь посетить Амстердам, дорогой Майкл? - глаза сэра Энтони неожиданно стали холодными, а взгляд - жестким. Не изменился только голос. Очень добродушный голос, можно сказать, расслабленный.

    - Я планирую встретить там Новый Год.

    Через минуту он встал, коротко поклонился своему старшему собеседнику и плавно - не демонстрируя офицерской выправки, а лишь показывая свою спортивность - повернулся и направился к выходу.

    В коридоре лондонского клуба "White's" царил традиционный полумрак...

   

    Из газет:

   

    В начале года английский кабинет, без сомнения, будет обновлён...

   

    Итало-эфиопский конфликт и международный кризис...

   

    Убийства и аресты антифашистов ширятся в Германии...

   

    (3)

   

    Deutschland, Deutschland iiber alles,

    Uber alles in der Welt!

    Von die Maas bis an das Memel,

    Von der Etsch bis an das Belt!

    (Германия, Германия превыше всего, Превыше всего на свете. От Мааса до Мемеля, От Этча до Бельта!)

   

   

    Солнце, искрящийся снег, темные силуэты сосен, и вечные горы, напоминающие... что жизнь быстротечна. Она лишь сон, красивый или не очень, приятный или нет.

    А какой сон приснился мне? - Вильда не хотела признавать, что, возможно, ей снится унылый неинтересный сон про женщину, которая мечтала взлететь, как птица, но обнаружила себя "на кухне, в кирхе, и в детской". Увы, но такова правда жизни, неоднократно описанная в прозе и в стихах, пропетая с амвона, подкрепленная розгами строгой фрау Линцшер и растолкованная ласковыми ну-ну-ну "милой мутер". Нет ничего удивительного в том, что идея не просто носится в германском воздухе, она сам этот воздух... суть... идея земли и крови. Куда от этого бежать, если романтический Gestalt[18] "Великой Женственности" растворен не только в стихах божественного Гёте, но и в великолепных, как пенящееся шампанское, строках изумительного, хоть и запрещенного нынче, Гейне?

    Мысль получилась красивая. Художественная, как все еще говорили иногда в салонах Мюнхена. Но главное, мысль эта понравилась самой Вильде.

    Так мог бы начинаться роман, - решила она, глядя в спину уходящему вперед мужу, - о мужчине и женщине, идущих солнечным зимним утром по свежепроложенной лыжне в Баварских Альпах.

    О мужчине и женщине, - повторила она мысленно и усмехнулась. Надо же, даже в своих мыслях она поставила на первое место не женщину, то есть, себя, а мужчину, то есть, его. Приходилось признать, что общество гораздо сильнее индивида, и с этим, по-видимому, ничего не поделаешь. А Баст - ну что тут скажешь! - был убедителен и великолепен, другого слова не подберешь. Он высок, атлетически сложен, и... да, он спортсмен в лучшем смысл этого слова. Все, что он делает, он делает технически безукоризненно, как сейчас, к примеру, идет на лыжах. Вот только...

    Когда она увидела его впервые - а случилось это всего два года назад в имении тетушки Тильды - он ей сразу же безумно понравился. Баст буквально поразил воображение Вильды, которое, надо отметить, совсем не было неразвитым, как мог бы подумать сторонний наблюдатель. Но так все и случилось.

    Молодежь собралась на лугу. Играли в серсо, много смеялись, и пили белое вюрцбургское вино, заедая спелой клубникой. Прохладное кисловатое вино, пахнущее цветами и виноградными листьями, и огромные благоухающие ягоды, сладкие и сочные. И солнце, и плывущие над долиной ароматы созревающих в садах плодов. В общем, было прекрасное утро, и настроение у всех собравшихся на лугу чудесное, и даже птица - вероятно жаворонок - внезапно запела в голубой бесконечности неба. И вдруг на проселке возникло облачко пыли, приблизилось, разбухая и растягиваясь вдоль дороги, и выдавило из себя мчащееся с бешеной скоростью авто. А потом перед ней возник огромный, блистающий бордовым лаком даже сквозь слой пыли, автомобиль. Он был красив, но внимание Вильды больше привлек молодой мужчина, сидевший за рулем. Казалось, он пришел к ней - материализовавшись сейчас перед Вильдой - из ее собственных девичьих снов. Высокий, спортивный, одетый в светло-синюю рубашку, белые брюки и туфли. Он легко перескочил через борт авто, не делая попытки открыть дверь, и улыбнулся. Вильде показалось, - улыбка была предназначена только ей. Ей одной и больше никому. Она улыбнулась ему в ответ, встала с расстеленного на траве пледа и шагнула вперед, чувствуя, что "поплыла", но совершенно этого не осознавая. У Баста оказались темно-русые волосы, правильные черты лица, крепкий мужественный подбородок, прямой нос, и голубого, переходящего в сталь, цвета глаза.

    Вдобавок он оказался умен и великолепно образован, говорил с ней обо всем на свете... Объяснял ей трудные места в философии Ницше, рассуждал о живописи немецких символистов и романтиков, трактовал понятие нравственного императива, читал наизусть Шиллера и Бюхнера, и напевал сильным баритоном мелодии Вагнера и Хуго Кауна. Чего могла желать Вильда еще? Разве что поцелуя этих четко очерченных губ, объятий, пылкой страсти. Однако доктор Баст фон Шаунбург, несмотря на свою молодость, оказался человеком старых взглядов. Он ухаживал за ней с основательностью прусского чиновника, а не баварского дворянина. И овладел ею только тогда, когда церковь в лице своего толстого и нещадно потеющего представителя объявила их мужем и женой

    Овладел. - Вильда подумала об этом буднично, без обычного для мыслей такого рода раздражения. Возможно, ей помогали сейчас физические усилия, с которыми связан бег на лыжах, да и морозный воздух приятно холодил щеки и лоб, не давая впасть в гнев или поддаться накатывающей по временам, но бессильной пока перед мужеством ее сердца, истерике. - Овладел...

    Ну, что ж, это была истинная правда: семь месяцев назад Вильда стала женщиной. То есть, технически именно так, и физиологически, разумеется, тоже. Но, тем не менее, обстоятельства их первой брачной ночи и тех немногочисленных последовавших за ней ночей, когда фрау Шаунбург оказывалась в одной постели со своим мужем, оставляли большой простор для спекуляций самого широкого толка. К сожалению, справляться с упавшим на нее, как обвал в горах, разочарованием и недоумением приходилось своими силами. Посоветоваться было не с кем, некому даже просто пожаловаться, а в книгах ответа на мучавшие ее вопросы не находилось, не считая, быть может, одного лишь Мопассана. Однако Вильда не склонна была считать, что Баст ей изменяет. Что-то подсказывало - это не так. Но, тогда, что? Что, во имя всех святых, превращало милого, в общем-то, человека в холодную бездушную машину для пенетрации[19].

    "Хм...", - она даже улыбнулась мысленно и чуть-чуть покраснела, - "очень точное слово", но на самом деле Вильде было не до смеха.

    Вот и вчера. Баст появился дома совершенно неожиданно, не взяв на себя труд, ни телеграмму послать, ни позвонить, хотя в замок уже несколько лет, как был проведен телефонный кабель. Но это уже сущие пустяки, поскольку его поведение можно было объяснить желанием сделать ей сюрприз. Сюрприз удался. После трех недель разлуки, когда не знаешь, то ли радоваться, что господина фон Шаунбурга носит, Бог знает, где, то ли горевать, он возникает вдруг на пороге дома, пахнущий коньяком, сигарным дымом и кельнской водой, улыбается, как какой-нибудь кино-американец, смеется, видя ее изумление при виде оранжерейной розы, и... И ничего. Он хороший друг, когда и если рядом. Он заботливый супруг, в тех немногих эпизодах, где и когда ему дано это продемонстрировать, но сегодня ночью он был с ней также бездушно холоден, как и всегда. И, как всегда, ей не удалось "настроиться", потому что даже то малое, что осталось у Вильды от вспыхнувшей два года назад страсти, исчезало в присутствии этой выверенной техничности. Говоря откровенно, сегодня ночью, Баст ее в очередной раз изнасиловал, но на него даже обижаться было глупо: ведь сам он от этого, судя по всему, тоже не получал ровным счетом никакого удовольствия. Он просто выполнял супружеский долг так, как понимал, и то, что Вильда до сих пор не забеременела, было всего лишь вопросом статистики. Во всяком случае, так объяснил ей сам Баст, не стеснявшийся обсуждать с Вильдой самые тонкие вопросы физиологии, но никогда не говоривший с ней на тему их личных - душевных - отношений.

   

    ***

    - Выпьем кофе? - предложил Баст, когда они добрались до деревни.

    - Да, пожалуй, - улыбнулась она в ответ. Настоящая немецкая жена должна улыбаться мужу, показывая, что у них все в порядке.

    Они оставили лыжи у крыльца, и зашли в дом. Это был маленький деревенский трактир, не баловавший посетителей разнообразием закусок и горячих блюд, но зато предлагавший путнику то же отношение, что получали и собиравшиеся здесь по вечерам местные жители. Ну, а семейство Шаунбург и вовсе не было "случайными прохожими". Замок Риттеров Шаунбург стоит в долине как бы ни дольше, чем существует эта деревня.

    Вильда спросила еще горячего шоколаду, а Баст, сидевший напротив, пил кофе и раскуривал сигару. Рюмка коньяка, стоявшая перед ним, оставалась нетронутой.

    - Вильда, - сказал Баст, становясь серьезным, и фрау Шаунбург неожиданно поняла, что вся эта лыжная прогулка была задумана с одной только целью: поговорить с ней о чем-то чрезвычайно серьезном. - Обстоятельства принуждают меня на некоторое время покинуть Германию.

    - Что значит, покинуть? - тихо спросила Вильда, зная как минимум полдюжины людей, которых "обстоятельства" уже принудили покинуть Германию. Конечно, Баст фон Шаунбург не был социал-демократом, как Людо Ройф. Разумеется, он был чистокровным баварским дворянином, а не евреем, как Карл Берг. Однако, насколько ей было известно, от ее собственного дяди Франца фон Эппа - человека, не склонного к пустой болтовне, - в свое время Баст был близок к Герману Эрхардту, год назад бежавшему в Австрию, да и Рэма он, кажется, знал лично. Так что фраза, произнесенная сейчас Бастом, могла означать многое.

    - Не то, что ты подумала, - покачал он головой. - Ты никогда не спрашивала меня, Ви, где я работаю и чем занимаюсь. - Продолжил он, глядя ей прямо в глаза. - Должен сказать, я тебе за это благодарен, потому что мы живем в такое время, когда есть вещи, о которых нельзя рассказать даже жене.

    - Ты...

    - Я работаю для Германии, - ответил он на вопрос, которого не дал ей задать, и уточнил, чтобы не оставалось место сомнениям: - Я предан фюреру и партии, членом которой являюсь. Но у каждого свой путь служения, и то, чем я занимаюсь, крайне важно и крайне секретно.

    - Это опасно? - спросила Вильда, начиная догадываться, о чем они говорят.

    - Я написал завещание, - вместо прямого ответа, сказал Баст. - И отдал все необходимые распоряжения. Если со мной что-нибудь случится, ты ни в чем не будешь нуждаться.

    - А...

    Но Баст вел свою линию, и сбить его с мысли было невозможно.

    - Если ты вдруг забеременела сегодня, то мне бы хотелось, чтобы девочку звали Брунгильда, а мальчика - Конрад.

    - Когда ты уезжаешь? - Спрашивать о чем-либо другом было, судя по всему, бессмысленно.

    - Сегодня, - он поднял, наконец, рюмку, понюхал и выпил коньяк.

    - Куда ты едешь, - она не знала, радоваться ли случившемуся, или плакать. - Или это тоже секрет?

    - Нет, это не секрет, - Баст вернул рюмку на стол. - Я еду в Амстердам.

   

    ***

    Баст сел за руль. В принципе, можно было ехать: мотор уже разогрелся, да и причин задерживаться в имении у него не было. Однако он медлил, смотрел вполоборота, на вышедшую его проводить Вильду. Она была красива, и все время их знакомства он пытался убедить себя, что эта зеленоглазая и рыжеволосая - мед и красное вино - стройная женщина должна вызывать у него бешеное желание. Не вызывала, хотя была на его взгляд куда как красивее всех прочих известных ему женщин. Она действительно хороша: изумрудный блеск больших глаз и червонное золото волос. Он мог ею любоваться, и любовался, но не хотел ее, даже когда она представала перед ним во всей своей царственной наготе. Увы, и эта попытка оказалась неудачной, и Баст фон Шаунбург был даже рад, что начальство решило направить его в Нидерланды. В конце концов, лучше рисковать своей головой, играя в опасные игры рыцарей плаща и кинжала, чем разрушать себе душу несбыточным желанием быть как все. Увы, но член НСДАП с 1928 года, сотрудник СД гауптштурмфюрер СС Себастиан фон Шаунбург "западал" только на золотоволосых мальчиков, знал это и страдал, не имея возможности, ни удовлетворить свою страсть, ни изменить ее направленность.

   

    Из газет:

    Прибывший из Наталя Гидросамолёт-гигант "Lieutenant-de-Vaisseau-Paris" приводнился в Фор-Дё-Франс...

   

    Большое возбуждение в румынской общественности вызвали недавние разоблачения шпионской деятельности немецкой тайной полиции

   

    Рассматривая взаимоотношения Польши с её соседями, газета "Курьер Варшавски" подводит грустный баланс: "На юге у нас нет хороших взаимоотношений ни с Чехословакией, ни с Румынией, как и со всей Малой Антантой. На севере длительный спор с Литвой принял формы раздора со всем Балтийским союзом (Литва, Латвия, Эстония). Вызывает наши опасения и то, что на западе мы имеем очень обманчивую дружбу с Третьей Империей.

   

    (4)

   

    Боже, Царя храни!

    Сильный, Державный,

    Царствуй на славу, на славу нам!

    Царствуй на страх врагам,

    Царь православный!

    Бо-о-оже, Царя храни!

   

    Вставай, проклятьем заклеймённый,

    Голодный, угнетенный люд!

    Наш разум - кратер раскалённый,

    Потоки лавы мир зальют.

   

    В редакционном коридоре Дмитрий буквально с разбега столкнулся с Ореховым[20].

    - Миль пардон, Василий Васильевич! Ради Бога, простите! Мне нельзя быть таким рассеянным. - Сказал он, остановившись и вежливо склонив голову в знак извинения и приветствия.

    - Полноте, Митенька. Не казнитесь, - Отечески усмехнулся в ответ Орехов. - Не иначе статью новую обдумывали?

    - Да. В следующий номер надобно успеть.

    - Сознайтесь, это будет нечто инфернальное? - Заговорщицки подмигнул редактор и даже причмокнул губами, как бы предвкушая будущую статью. - Нечто этакое, - тут Орехов как-то по особенному повернул полураскрытую ладонь, - о зверствах кровавых чекистских палачей?

    Ответить Дмитрий не успел, Орехов сменил тему, как умел делать, кажется, он один.

    - Впрочем, я отвлёкся, - лицо редактора вдруг поскучнело, - как раз хотел пригласить вас, Дмитрий Юрьевич, к себе. Есть серьёзный разговор.

    Переход от покровительственного тона к сухому официальному языку ничего хорошего не обещал.

    "Не суетимся. Улыбаемся. Вот идёт по коридору старшая машинистка, игриво машет рукой, старая перечница!. Так. Улыбаемся и машем. Какого рожна потребовалось от меня Орехову? Всё чисто. Связник добрался нормально. При передаче нас никто не видел. Улыбаемся и машем".

    - Присаживайтесь, Дмитрий Юрьевич. - Сказал Орехов, когда они оказались в его кабинете. За закрытой дверью, так сказать. - Чай, кофе?

    - Благодарю вас, Василий Васильевич. Пожалуй, кофе, - ответил, садясь на свободный стул, Дмитрий. - Никак не могу привыкнуть к тем опилкам, какие здесь за чай выдают. Простите.

    Орехов снял трубку внутреннего телефона, - Аннушка, два кофе, будьте любезны.

    - Дмитрий Юрьевич, вы ведь знакомы с Арсением Александровичем Зайцовым? - спросил он, внимательно посмотрев на Дмитрия.

    - Что вы, Василий Васильевич, Господь миловал. - Поднял в протестующем жесте руку Дмитрий. - Лучше уж, как говориться, они к нам, чем мы к Ним. Хотя хрен редьки не слаще, извините за прямоту.

    - Так мне господин полковник и намекал: мол, Вощинин меня чуть ли не за Малюту Скуратова, не к ночи будь помянут, держит, знакомства чурается. За версту, да дальней дорогою обходит. Потому и поручил переговорить с вами мне, вашему непосредственному начальнику, так сказать...

    Внутри Дмитрия всё замерло. Показалось, будто часть его нутряного естества оборвалась и скользит куда-то вниз, словно ледянки с горы в детстве, а впереди - полынья парит разверстым зевом. Сил нет, даже зажмуриться.

    "Так. Выпрямимся ещё больше, подбородок вверх, губы подожмём. Самую мерзкую гримасу оскорблённой полковником Зайцовым[21] невинности изобразим".

    - Василий Васильевич. Господин капитан. Я не понимаю. Если есть какие-то сомнения в эффективности моей работы или преданности общему Делу... - Дмитрий так нажимал на голос, что тот ожидаемо дрогнул. Чрезвычайно драматически, надо отметить, и крайне уместно.

    А внутри Орехова, поначалу благостно взиравшего на начинающуюся истерику, будто пружина развернулась.

    - Встать! - Гаркнул он совершенно по-строевому. - Смирно! Господин юнкер, извольте вести себя как русский солдат перед офицером, а не как венсенская бл*дь перед клиентом!

    И уже совершенно иным тоном с лёгкой долей сарказма, вполголоса добавил, обращаясь, будто не к вскочившему по стойке "смирно" Дмитрию, а к некоему третьему собеседнику: - "Дома мы не можем, дома нас тошнит..."

    - Садитесь, юнкер. Слушайте и запоминайте...

    Разумеется, это была не просьба, а прямой и недвусмысленный приказ: выехать ближайшим поездом в Берн, по пути проверяться на предмет отсутствия слежки (это должны были уметь все члены РОВС, даже сотрудники Орехова). На вокзале пункта назначения посетить ресторан и сделать заказ, в котором обязательно должны быть две меренги, если всё чисто, или три эклера, если замечен "хвост".

    - А дальше?

    - К Вам, юнкер, подойдет человек в тирольской шляпе с чёрной пряжкой справа на сине-жёлтой ленте. Он попросит у вас спички, отдадите ему этот коробок.

    В кабинет Орехова, постучавшись, вошла секретарша. Аннушка. На неё у Вощинина были свои виды, но это, разумеется, могло подождать. Сняв с подноса и поставив на стол чашку кофе и блюдечко-сахарницу, где сиротливо лежали три кусочка синеватого рафинада, она неслышно удалилась, покачивая бедрами и помахивая подносом.

    - В Берн поедете вот с этими документами, - Василий Васильевич протянул Дмитрию паспорт подданного греческой короны, на имя Димитриоса Халкидиса.

    - Но я не знаю греческого, - попробовал "трепыхнуться" Дмитрий, - только классический.

    - Как известно, в Греции есть всё, - усмехнулся Орехов. - Значит, может быть и грек, не говорящий на языке родных олив. Пейте кофе Митенька, не ровен час, остынет...

   

    ***

    После Берна были Андорра, Гранада, Берлин, Марсель...

    Полковник Зайцов тешил себя иллюзией того, что использовал Дмитрия "втёмную" как мальчишку-курьера, несущегося на велосипеде за пару франков не разбирая дороги, лишь бы успеть. Не знал он лишь одного: все его "посылки" и письма "на деревню дедушке", прежде чем попасть к адресатам, проходили через руки сотрудников "группы Яши"[22], чувствовавших себя в мутной воде русской эмиграции лучше, чем матёрая щука в пруду с карасями.

    "Детская возня на лужайке" агентов РОВС была не очень-то по душе и французским властям, особенно их контрразведке активно внедрявшей своих агентов в эмигрантские круги. Рано или поздно терпение "белль Франс" должно было лопнуть.

    В начале ноября 1935 года, в Марселе, Вощинину "на хвост" сели прыткие мальчики из Сюрте. По крайней мере, так было написано в удостоверении одного из них, достаточно неуклюжего, чтобы пару раз поскользнуться на граните набережной и, к несчастью, упасть в воду головой вниз, точно на остов полузатопленной лодки. Уже без бумажника.

    Провал из туманной возможности превращался в грубую реальность. Обиднее всего было то, что Дмитрий, попадись он французским "коллегам", сел бы в тюрьму или отправился на Кайенскую каторгу как белогвардейский террорист.

    В ответ на запрос о дальнейших действиях, Дмитрий получил из Центра жесточайший разнос за "бандитские замашки", ехидно озвученный куратором за чашкой кофе в одном из монмартрских бистро. Вопрос "куды бечь?", грубо сформулированный самим ходом событий, получил ответ в виде однозначно трактуемых распоряжений руководства группы советской разведки во Франции. Согласно им, Вощинин уже на следующий день пришёл в редакцию "Часового", открыл практически ногой дверь в кабинет редактора и устроил без малого "гран шкандаль" с хватанием "за грудки", обещанием вызвать на дуэль и тому подобными атрибутами дворянской истерики. Лейтмотивом скандала служила тема инфильтрованности РОВС большевистскими и французскими агентами, охотящимися на истинных патриотов России как на полевую дичь, сформулированная обычно вежливым Дмитрием весьма резко, если не сказать - матерно. Орехов отреагировал на обвинения, как в свой адрес, так и в адрес "ведомства Зайцова" неожиданно спокойно и предложил временно "уйти в тень", взять своего рода долгосрочный отпуск "без содержания".

    - Поймите, Митенька, вина в случившемся по большей части только ваша и ни чья больше. Понимаю, жить и работать под постоянным давлением, в чужой стране тяжело. Не у таких как выбойцов нашего движения нервы не выдерживали. Один Горгулов[23], покойный, своей выходкой вреда больше принес, чем все чекисты и Сюрте вместе взятые. Так что выйдите отсюда через чёрный ход и тихонько-тихонько, ползком, огородами - в Бельгию, а лучше - в Голландию. Отсидитесь там с полгодика, может за это время и поуспокоится всё. До свиданья, юнкер, не поминайте лихом нас грешных.

    "Резать по живому" пришлось не только в РОВС, но и в личной жизни. "Ножки Аделины чудо как хороши,- думал Вощинин, забирая свои вещи из съёмной квартиры,- но свои ноги мне дороги как память. Одна - последняя, другая - предпоследняя, и я не хочу, чтобы мне их выдернули ради каких-нибудь высоких идеалов".

    Непростое искусство отрубания возможных "хвостов" было без преувеличения вбито в Дмитрия учителями с обеих сторон практически на рефлекторном уровне. Без судорожных метаний, тяжелого дыхания загнанного животного, в общем всего того что любят изображать в дешёвых романах и синема. Жаль было только новый пиджак, лопнувший на спине в результате прыжка с поезда невдалеке от франко-бельгийской границы. Через "окно" пришлось идти, наскоро заштопав его и прикрыв, также второпях украденным в придорожном кафе, пальто.

    До встречи со "связником" в Амстердаме оставалась всего неделя. Пересечь за Рождественские праздники Бельгию и Голландию - что может быть проще?

   

    (5)

   

    Из газет:

   

    Эфиопская армия усиливает приготовления к наступлению в Огадене и одерживает успехи на различных участках фронта

   

    СКАНДАЛ! Наш товарищ Вала, мэр Аля, лишён своих гражданских прав.

   

    Карикатура. Наши великие "патриоты". Журналисты и политики, выстроившись перед портретами Гитлера и Муссолини, поднимают руку в фашистском приветствии. На портретах цитаты: "Надо разрушить Францию! 'Майн кампф' Гитлер" и "Франция прогнила! Муссолини".

   

    Allons enfants de la Patrie,

    Le jour de gloire est arrivé !

    Contre nous de la tyrannie,

    L'étendard sanglant est levé, (bis)

    Entendez-vous dans les campagnes

    Mugir ces féroces soldats ?

    Ils viennent jusque dans vos bras

    Égorger vos fils, vos compagnes !

   

    (Вперёд, Отчизны сыны вы,

    Час славы вашей настал!

    Против нас вновь тирания

    Водрузила кровавый штандарт.

    Слышишь ты в наших полях

    Зло воет вражий солдат?

    Он идёт чтоб сын твой и брат

    На твоих был растерзан глазах!)

    Марсельеза

    Гимн Французской Республики

   

    Это есть наш последний

    И решительный бой;

    С Интернационалом

    Воспрянет род людской!

    Интернационал

   

    - Ты там осторожно, пожалуйста.

    Жаннет оглянулась. Паша стоял у двери, подпирая плечом косяк. Сегодня он был в форме и... да, сегодня он нравился ей больше.

    "Больше, чем кто? - Спросила она себя. - Или больше, чем когда?"

    - Не боятся! - Сказала она с улыбкой. - Не можно бояться. Должна. Ты тоже знаешь. Я правильно сказала?

    - Почти. - Улыбнулся он, переходя на французский. - Но ты там все равно поосторожней.

    По-французски он говорил отлично и почти без акцента. А тот акцент, что у него был вполне мог сойти за польский, поляков же в Париже не меньше чем русских. Много.

    - Не мешай. - Попросила она. - Мне еще вещи собрать...

    Он конечно не мешал. Жаннет собирала саквояж, чемодан уже упакованный стоял у стола. И положить оставалось сущие мелочи: зубной порошок, щетку, мыло, полотенце, пояс, две бутылки "Столичной": образцы новой продукции советской промышленности торгпреду в Праге, - туда она приедет еще советскоподданой, и уже в столице Чехословацской республики превратится в бельгийку. Но если саквояж был отговоркой, то настоящая причина нежелания продолжать разговор лежала совсем в иной плоскости. Вернее там лежали целых две причины. Во-первых: сегодня, отправляясь на первое свое самостоятельное задание, Жаннет уже не была уверена, что любит Пашу так же, как ранней осенью, когда начинался их роман. Ну, да, тогда... Володю послали куда-то на север, и она осталась одна, и вдруг рядом возник Паша, учивший ее шифрованию и русскому-разговорному. А сейчас? Сейчас он был снова симпатичнее Володи, хотя сильно уступал Рихарду. А Рихард - да, приезжал в ноябре, и встречался со Сталиным и ее не забыл... Но дело не в этом, а в том, что если бы она легла теперь с Пашей, то только со скуки, а не из чувства. Чувства - кончились.

    "Ол-ля-ля!"

    Это была одна из двух причин. Вторая же заключалась в том, что Жаннет действительно трусила. И даже не врагов, не злобных oprichnikov kapitala она боялась. Она боялась подвести начальников, поверивших в нее, провалить задание, и... Нет! Думать об этом было запрещено. И поэтому, собираясь, она еще и еще раз повторяла инструкции. Хотя задание у нее и было относительно простым, это мало что меняет! Да, она всего лишь курьер, и маршрут ее по относительно спокойным странам: Чехословакия, Бельгия, Нидерланды. И все-таки это "закордонная командировка", и действовать Жаннет должна будет в одиночку, полагаясь только на себя. Кроме того, не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: начальство имеет на нее очень серьезные виды, тем более что и как гражданка Франции она не "сгорела". Ее ведь выдернули очень вовремя, так что по прошествии нескольких лет никто и не вспомнит в каких акциях французских комсомольцев она участвовала и почему была своим человеком в "Юманите". Ну, а во всех иных странах Европы она оставалась вполне легитимной гражданкой Французской республики со всеми вытекающими из этого факта бонусами.

    Так что, в Праге не суетиться и не спешить: встретится с торгпредом, оглядеться, сменить документы, пожить немного в приличном пансионе - что вполне соответствует действующей легенде - погулять по городу, и тогда уже начинать "маршрут", который должен закончиться посадкой в Антверпене на борт советского парохода, с заходом в Киль - там небольшое задание, и с возвращением в порт приписки корабля - Ленинград.

   

    Пролог (II): Три Толстяка

   

    Собрались, как-то русский, украинец и еврей на рыбалку...

    Старый анекдот

   

    (1)

   

    - У коллег больше нет вопросов? Тогда разрешите еще раз поблагодарить уважаемого доктора Мэтью за интересный доклад и исчерпывающие ответы на вопросы. - Председательствующий, профессор университета Лейстера, доктор Коллинз не ограничился словами, а по старинке пожал докладчику руку. - Дорогие коллеги, на этом пленарное заседание закончено, - сухо сообщил он, снова оборачиваясь к микрофону. Напоминаю, что после кофе-брейка состоится общая дискуссия.

    Матвеев сошел с трибуны и, не торопясь, пошел к своему месту, чтобы забрать оставшуюся там сумку.

    "Похоже, по эту сторону границы так и быть мне всю жизнь Стивеном Мэтью, - с улыбкой подумал он, раскланиваясь со старыми знакомыми и отвечая взмахом руки на приветствия издали. - Не хотят, сволочи, запоминать русские имена. Ладно, в Барселоне я вообще Эстебаном Матеосом был. Еще можно быть благодарным, что на бэйджике Matveeff написали".

    Матвеев собрал бумаги в сумку и вышел из зала, пересекая медленно перемещающуюся в случайных направлениях жидкую "толпу" участников конференции. Выпил пару чашек черного кофе, оказавшегося на удивление хорошим. Закусил какой-то печенюшкой. И задумался. Вопрос сводился к тому, оставаться ли на дискуссию, или "ну ее на фиг, вашу рыбалку"?! Вроде все, что хотел услышать - уже услышал. С коллегами из Англии и Германии, с которыми намечался совместный проект, побеседовал. Подтвердил доктору Гершу, что в следующем году будет вести в их университете семестровый курс. Поспорил с молодым японцем, имя которого не мог нормально воспроизвести и он сам, но которого явно следовало запомнить. И, в принципе, мог считать себя свободным. А значит, незачем торчать в унылом мокром Утрехте, где вечерами, если не общаться с коллегами, то только волком выть от скуки на невидимую за тучами луну, и рвануть пораньше в Амстердам, и встретиться, наконец-то, с пацанами.

    Сколько же лет они не виделись? Да, пожалуй, с похорон Наташи. Три года, а словно бы в другой жизни. Матвеев вздохнул. Внезапная гибель жены под колесами автомобиля все еще болью отзывалась в сердце. Прошло три года, но он не то что не мог ее позабыть, - это навряд ли - но даже и боль эта в сердце или в самой душе по-настоящему не уходила. Хоть и была супруга, что называется, с характером, хоть и разбегались как-то и не на день или два, а все же любили друг друга. И какого черта повез он ее в Англию? Но, с другой стороны, кто мог предполагать, что там, в культурной старушке Европе, тоже может оказаться водила-алкаш? Теперь вот Севка и Лиза только согревают сердце и, чего греха таить, стремительно приближающуюся старость, о которой, впрочем, думать пока совсем не хотелось. Сын должен скоро внука подарить, да и дочке замуж пора. А ему самому может еще приведется встретить последнюю любовь, а может, и нет. Тут как карта ляжет.

    И в этот момент из внутреннего кармана пиджака раздалась веселая мелодия "Пора-пора-порадоваться" сотового телефона. Номер был, однако, незнаком.

    - Hello, it's Matveeff! - Бросил он резко, едва ли не раздраженно.

    - Степка, ты? - Откликнулась трубка знакомым голосом. - А шо не по-русски? Це ж я, Витька Хведорчук! - Старый друг, как всегда, перебарщивал со своей украинской аутентичностью. - Ты все еще в Утрехте? Конгресс идет?

    - Почти закончен. Остались: дискуссия и прощальный банкет. И я уже подумываю об Амстердаме.

    - Це добре. Подумывай - подумывай, потому что я во Франфуркте, и мои мясные дела благополучно закончились. Так что я выезжаю сегодня же, а ехать тут, как сам понимаешь... Ну, не Союз одним словом. Не те размеры.

    - А Олег когда появится? - спросил упустивший этот момент Степан.

    - К Новому году обещался успеть, но это мы уже в Амстердаме узнаем. У него там какие-то дела образовались, раньше не может. Впрочем, можно и позвонить, не так ли?

    - Так! - Согласился Матвеев. - Я ему звякну и... Тогда и я выезжаю в Амстердам. К вечеру буду. Пообщаемся пока с тобой. Отметим католическое рождество по-нашему, по-православному, - Матвеев засмеялся и провел рукой по бороде, - Я вполне сойду за местного Санта-Клауса.

    - О! Це добре! - Рассмеялся в ответ Виктор. - Я как раз самогону привез, хорошего, Степа, самогону! Тещин фирменный. Одним словом вещь в себе! И сало твое любимое имеется. С мясной прослоечкой... А сало, да под горилочку...

    - Какой же русский не любит украинского сала! - С улыбкой поддержал друга Матвеев. - Тогда, встречаемся в гостинице, и не рассказывай мне потом, что горилка выдохлась, а сало по дороге потерялось!

    Разговор закончился, но осталось приятное и теплое послевкусие. Степан улыбнулся. Грустные мысли отошли на второй план. Встреча с друзьями, да еще в Новый год, да еще в Европе! Да и что его держит в России? У сына - семья, у дочки - кавалер. Семестр в университете отведен заранее, чтобы успеть на конгресс, а экзамены коллеги примут. До февраля можно по Европам колесить, хотя конечно на наше Рождество он приедет домой, проведет его с детьми. Ну а пока дискуссия, потом вернуться в гостиницу, скинуть костюм и галстук, надеть любимые джинсы, бордовую водолазку и твидовый пиджак и... И на вокзал.

   

    (2)

   

    Татьяна вышла с Белорусской радиальной, прошла вдоль здания вокзала, остановилась у "Вставай страна огромная", с некоторым волнением рассматривая композицию: в центре дирижер, слева - оркестр и хор, справа - прощающиеся с солдатами жены и дети, на втором плане справа - строй солдат идущих с винтовками за плечами к дымящему чуть глубже паровозу.

    Татьяна постояла минут пять и двинулась на перрон.

    "Поезд номер двадцать один Москва - Прага отправлением в 23 часа 44 минуты, отправляется от второй платформы... нумерация с головы состава" - проинформировал по громкой трансляции уверенный женский голос. Поезд уже подали, и их компашка - все десять человек - собралась у своего вагона, пересмеиваясь и перекуривая на вольном - морозном - воздухе. Садились в вагон под настоящую метель, - город стоял в пробках, но настроение было веселое, предпраздничное.

    Подивились, обмениваясь соответствующими комментариями, непривычной конструкции купе - двух- и трехместные, а полки одна над другой, и вещи под нижнее сиденье не сунешь, правда, напротив имелась специальная для вещей как раз и предназначенная полка. Проинспектировали шкафчики с зеркалом: пустой графин и два стакана - что по известным соображениям было верхом комфорта - и наличие воды в столике-умывальнике. Распихали вещи, повесили куртки - устроились, наконец, а тут и поезд тронулся.

    Татьяне досталось купе "сингл" - такое же, как и остальные, только ехать она будет одна - "по должности положено". Девчонкам два двухместных. А вот ребятам айтишникам - соседнее, но уже трехместное, но это, как говорится, не страшно: парни молодые, не в обиде.

    Расположившись, Татьяна достала телефон.

    - Мам? Как ты там? А лекарство приняла? Да уже из поезда, как обещала. - Теперь не знаю когда позвоню... Ложись, спокойной ночи.

    Дав отбой тут же выбрала следующий номер

    - Олька! Привет, я уже в поезде. - Нет, только тронулись. - Не знаю как с роумингом будет, так что на всякий случай "в полночь у амбара" как и договаривались.

    Убрав было телефон, Татьяна достала его снова и, подумав, набрала еще один номер.

    - Грейси? - сказала несколько удивленно и тут же перешла на английский: - Это Татьяна из Москвы, еду в Прагу, решила поздравить вас с Новым годом, а то неизвестно как со связью будет, да и роуминг дорогой... - Да если можно...

    И услышав наконец сквозь шум падающей воды знакомое "Привет Пятачок! Что случилось?" ответила: "Ничего, еду в Прагу встречусь там с Ольгой, ты ведь будешь звонить на Новый год, а как со связью будет неизвестно, еще перепугаешься, вот и предупреждаю. Да, тебе тоже здоровья и счастья в личной жизни!"

    Татьяна улыбалась - настроение предпраздничного ожидания усилилось.

    А минут через пять "соседи" зазвали ее на "стременную" - отметить отъезд коньячком или мартини по желанию, шампанское решили оставить на празднование завтрашнего каталическо-протестантского Рождества. Выпив пару глотков коньяку - с мороза оно и хорошо, Татьяна пошла спать, попросив ребят не сильно шуметь, но те и сами, долго сидеть не стали. Судя по долетавшим до нее звукам, они приняли еще по одной, сходили в тамбур - покурить, проведали девчонок и довольно быстро угомонились - день был длинный и суетный... Таня сама не заметила, как уснула. Впрочем, в поездах она всегда спала хорошо, как ни странно, и даже более того: любила в них спать в отличие от очень многих своих знакомых.

    Утром, - а утро, если тебе не надо вскакивать спозаранку, начинается в поезде поздно - неторопливо, со вкусом попили чаю, перекусили в складчину кто что из дому прихватил, походили друг к другу в гости: кто, где и как устроился. Поболтали, в основном обсуждая программу экскурсий, а где-то в первом часу были уже в Бресте, тут и началась тягомотина... Заявились белорусские пограничники, попросили выйти из купе: осмотр на предмет наличия отсутствия оружия, наркотиков и прочей контрабанды, потребовали паспорта, и, забрав их с собой, ушли: "выяснять и проверять". А поезд в это время потянули в депо - менять колесные пары на европейские. Поднимают, опускают: тряска и болтанка - лучше бы остались на вокзале. Но не остались, так что хошь вой, а не хочешь - терпи.

    После замены колесных тележек опять потянули на станцию, где благополучно вернули паспорта, и еще через чуть-чуть наконец тронулись по-настоящему. А там, глядишь, и граница... Но с польскими пограничниками, к счастью, формальности много времени не заняли, и устать не успели, а поезд уже стучит по польским рельсам, и хотя звук этот ничем особенным от русской или белорусской части пути не отличается, на душе от него как-то веселее чтоль, - заграница. Ощущение, оставшееся в наследство от тех недалеких в сущности времен, когда для большинства граждан СССР пересечение границы являлось событием эпохальным.

   

    (3)

   

    От Франкфурта до Амстердама всего ничего: пятьсот километров. По любым меркам не расстояние, тем более по российским и даже по украинским. Казалось бы, чего проще - сел на вокзале в поезд, и через три-четыре часа, здравствуй, Амстердам! Но Виктор - такое дело - европейские поезда не любил. Не было в них той душевности, что отличает езду по железной дороге на постсоветском пространстве. Будучи в Европе по делам или на отдыхе, он всегда брал в ближайшей к месту прибытия прокатной конторе автомобиль и дальше следовал по собственному расписанию.

    Вот и в этот раз, он взял в Херце небольшой хетчбек, единственным достоинством которого, кроме невысокой арендной платы, был просторный салон. Из Франкфурктского хаба до Неймегена, где жил один из местных контрагентов - надо был Федорчуку шепнуть мужику пару слов с глазу на глаз, раз уж такая оказия случилась, - а потом можно и в Амстердам на встречу со старыми, во всех смыслах, друзьями.

    Лента А-2 - а дороги у буржуев не чета нашим: "хош езжай, а хош лети!" - уже начала разматывать пунктирами дорожной разметки недолгие километры до Амстердама. Пятьсот километров, пять часов, а может и четыре, да полчаса в Неймегене. Детский сад! Виктор включил музыку, которую последние пару лет неизменно возил с собой в небольшой коробочке плеера, совместимого с автомагнитолой.

   

    "Я с детства любил открытые пространства,

    Музыку для всех и обеды в столовой.

    Я вырос на почве любви и пьянства,

    Как это ни странно живой и здоровый..."

   

    "Случайная" песня царапнула сердце. Выбор плеера не падал на неё уже с полгода. Дуэт, исполнявший песню, да и поэтесса - автор стихов были почти ровесниками Виктора, и "чувство" некоторых вещей у них совпадало до боли, до дрожи...

   

    "Я вырос на почве искусства и бреда.

    Под ругань соседей, под звон трамвая,

    Под знаком собаки и велосипеда,

    И вкус газировки был слаще рая..."

   

    Питерский двор-колодец, вечно облезлое парадное, источенный водой наводнений и временем поребрик, отделявший узкий тротуар от улицы. Арка подворотни - верное укрытие от августовских ливней, не только для людей, но и для крыс. Лет в шесть, тогда ещё Витька (за имя "Витенька" мог и в драку полезть) как-то, раз почти два часа пережидал небесное "недержание" под такой вот аркой в компании двух отъевшихся в подвале соседнего продуктового магазина серо-ржавых тварей. Нежелание мокнуть сперва оказалось сильнее страха, а потом осталось только оно.

   

    "Счастливое детство нам подарило

    Умение жить и писать без нажима.

    Равнение на флаг и на середину.

    Лагерь "Артек" строгого режима...

   

    В пионеры Витьку приняли последним в классе. Неудивительно, учитывая вялотекущий конфликт с классной руководительницей - дамой властной и не очень умной, заявившей однажды на родительском собрании: "Из Федорчука ничего хорошего не выйдет". После этих слов Василиса Никодимовна Федорчук, мама Виктора, встала и, извинившись перед собравшимися, ушла, и больше в школе не появлялась, а когда классная стала названивать домой, просто клала трубку телефона, услышав её голос.

   

    "Когда живые примеры не сходились с ответом,

    Нам говорили, что мы идиоты.

    Мы скоро привыкли к мысли об этом

    И не ищем себе подходящей работы..."

   

    И как-то так само собой сложилось, что с тех пор - а может быть, и всегда, с самого начала - Витька стал жить поперёк. Внешне принимая правила игры, он мог в любой момент задать вопрос учителю ли, инструктору ли райкома комсомола, мастеру на практике, и это был вопрос, честный ответ на который был невозможен для тех, кого спрашивают. В принципе невозможен. Ответить наглому щенку как есть - уронить авторитет. Свой или организации, стоящей за спиной, неважно. Солгать - потерять лицо, ибо вопрос был таким, что любая ложь оставалась на поверхности, как оттаявшее по весне дерьмо. "Они" предпочитали молчать и гадить исподтишка.

   

    "Я больше высоким словам не верю.

    Сегодня мы жертвы, а завтра судьи.

    Я хочу понять на своём примере,

    Что с нами было и что же будет..."

   

    Всё было бы совсем печально, если бы не друзья...

   

    (4)

   

    Иркину бы активность да в мирных целях! Казалось, подключи "девушку" к динамо-машине, и она запитает электричеством всю немаленькую Вену. Такой, видишь ли, темперамент, такая энергетика. И откуда что берется? Ведь родные же сестры, но не похожи ничуть. Наверное, так и должно быть, когда разница в восемь лет. Другое поколение, другая судьба.

    - Так, - сообщила Ирина через полчаса. - Я же тебе сказала, никаких автобусов и прочих поездов. Есть тебе оказия, да такая, что пальчики оближешь!

    - Облизываю. - А что ей еще оставалось сказать?

    Честно говоря, не хотела она сюда ехать. Неудобно было. Ведь заранее же знала, как Ирка ее будет принимать, потому и стеснялась. Но живой человек - соскучилась, два года не виделись, и, в конце концов, поддалась на сестринские уговоры, согласилась, приехала. И то сказать, чувства чувствами, а противостоять напору госпожи ди Скоцци, это совсем другое здоровье надо иметь.

    Они и всегда были разные. Старшая сестра - то есть, Ольга - спокойная, даже излишне "спокойная", неэнергичная, безынициативная. Во всяком случае, таковой ее воспринимали другие, и она, порой, готова была с этим согласиться и соглашалась, принимая на себя уготованную судьбой роль. "Тихоня Оля" - так с легкой руки лучшей подруги ее и дома звать стали, хотя в мечтах... В мечтах она была совсем другой, но с возрастом, как известно, мечты имеют свойство нечувствительно растворяться в окружающей среде, да и от слова "халва" во рту сладко не становится.

    А вот Ирка - младшая - всегда знала, как получить то, что ей положено, а положено Ирине всегда было все. Абсолютно все. И ведь не рвала из рук, не жадничала - зато и подруг у нее всегда было столько, сколько хотела она сама - не исхитрялась. Нет. Все приходило к ней как-то само по себе, она только действие начинала и - получалось. После пятого класса захотела перейти в английскую школу. Сама пошла в лучшую в районе, куда по месту жительства попасть не могла, очаровала директора и была зачислена. А после - это уже восьмой класс был - так же перешла в математическую.

    - Зачем? - Спросила тогда Ольга. - Ты же чистый гуманитарий!

    - А там мальчики умные. - Вот такой ответ.

    В восемнадцать, на втором курсе университета, вышла замуж. Жених... Ну что сказать. Спортсмен, умница, восходящая надежда российской физики. Впрочем, не прошло и двух лет, как Кирилл и Ира жили уже в Германии, где Кирилл стал учиться в докторантуре, а Ирина завершала образование, но уже на немецком языке. И завершила, и нашла - можно подумать это так легко - работу в какой-то европейской организации в Брюгге. Немки о такой работе могли только мечтать, а она - без европейского гражданства, без связей и протекции - раз и в дамках!

    Ольга тогда только головой покачала, но, хотя и обидно было до слез, посоветовала Ирке, прилетевшей в Питер "пообщаться", от предложения отказаться. Кирилл-то ни в какое Брюгге поехать не мог, у него диссертация... планы, карьера.

    - А у меня? - Спросила Ирина. - Если любит, все бросит.

    Но, разумеется, не бросил. Трагедия? Отнюдь. Через полгода Ирина познакомилась в Брюсселе с молодым очаровательным еврократом. Александро ди Скоцци на итальянца - как представляла их Ольга - похож не был. Скорее на какого шведа-норвежца: золотистый блондин с правильными чертами лица и васильковыми глазами. Вы представляете себе, что это такое, если в комплекте идут метр девяносто два роста и атлетическое телосложение, довольно высокий интеллект - IQ конечно, не Иркины сто сорок три, но все-таки сто двадцать - образование и весьма перспективная работа. Ольга представляла. Теоретически. Но тут, мало того, что итальянец был по уши влюблен в Ирину, сама Ирка умудрилась влюбиться в него ничуть не меньше, чем была влюблена в свое время в Кирилла. И вот любовь-морковь, свадебное путешествие на Гавайские острова - Ольга даже позавидовала немного, но исключительно про себя - и... Дальше Ирина начала методично рожать детей, одновременно пописывая женские романы на немецком и русском языке. Мальчик - роман, девочка - два романа, еще одна девочка - еще две книжки, и так далее. В общем, пять детей, одиннадцать книг, и докторская по творчеству Магритта. А пока она занималась детьми и книгами, Александро делал карьеру. Два года в Брюсселе, два года - в Нью Йорке, год в Женеве, и вот теперь Вена.

    - Ты должна приехать к нам на Рождество.

    - Ирка, - решила отшутиться Ольга, у которой просто не было сейчас денег на такую поездку. - Я же православная...

    - Билет я тебе уже купила, - оборвала ее Ирина. - Получишь в аэропорту. Шенген у тебя до февраля - знаю. Жду.

    Так Ольга и попала на католическое рождество в Вену, ну а коли так, то уж из Вены в Прагу, куда собралась ее единственная и лучшая подруга - Таня, грех не подскочить. Что может быть романтичнее, чем встретить Новый Год в красивейшем городе Европы?

    - Облизываю. - Согласилась Ольга и посмотрела на сестру, полчаса обзванивавшую многочисленных своих друзей в поисках оказии. - И "на ком" же я еду?

    - Ты едешь на черном бронированном "Хаммере"! - Радостно выпалила сестра. - Один наш знакомый, вообще-то он, наверное, торгует наркотиками... Шучу! - Сразу же подняла вверх руки Ирина, увидев реакцию Ольги. - Не волнуйся, милая. Он торгует оружием... но на совершенно законных основаниях. Так вот, Федя едет в Прагу, и он... Нет-нет, приставать он к тебе не будет. Его подружке шестнадцать и она будет в машине.

    По-видимому, у Ольги снова изменилось лицо, потому что Ирина снова всплеснула руками и заявила:

    - Ну, хватит привередничать! Это его проблемы. Посадят за соблазнение несовершеннолетней, так его, а не тебя. Но ведь не посадят, адвокатов наймет, да и ляльке нравится!

   

    (5)

   

    Грейс позвонила, когда уже объявили посадку на рейс Тель-Авив - Амстердам.

    - Hola, querido! - Сказала она, как только Олег ответил на вызов.

    - Ты, как всегда, вовремя, солнышко, я уже собирался отключить мобильник. - Говорить по-испански он мог, но не любил, особенно по телефону. Слишком большого напряжения это от него требовало.

    - Ты уже начал пить? - Вопрос был традиционный, ответ, впрочем, тоже.

    - Я еще не пересек границу, - бросил Ицкович свою реплику и заинтересованно посмотрел на короткую очередь, выстроившуюся на посадку.

    - Ах, да, я и забыла! - Хохотнула Грейси и задала следующий вопрос. - Ну, хоть девку-то ты себе уже присмотрел?

    - А ты? - Вопросом на вопрос ответил Ицкович.

    - Олег, ты в своем уме? - Кажется, сегодня ему таки удалось поймать жену впросак.

    - А что такое? - Как ни в чем, ни бывало "удивился" Олег.

    - Я женщинами не интересуюсь! - Отчеканила Грейси.

    - Я имел в виду, кабальеро! - Откровенно усмехнулся Олег. - Кабальеро ты себе уже подобрала?

    - Да, - улыбнулась Грейси. - Он высок, черноволос и черноглаз.

    - И зовут его Антонио Бандерос.

    - Нет, милый, его зовут дон Педро! Ну, а как выглядит твоя "зазноба". - "Зазноба" она сказала по-русски.

    - Она рыжая и зеленоглазая, - уверенно отрапортовал Олег, заметив в очереди рыжую девушку. Правда он не знал, была ли она и в самом деле зеленоглазой, но пропорции девичьего тела радовали глаз.

    - Уверен? - Строго спросила Грейси.

    - В чем?

    - Что тебе нравятся рыжие? Раньше ты западал на блондинок.

    - И поэтому женился на брюнетке, - снова усмехнулся Олег.

    Женушкина подколка, была достаточно прозрачна. Третьего дня, когда Олег был в душе, она приняла звонок на его сотовый - довольной поздний, потому подумала что случилось что-то серьезное, а звонила Татьяна. Грейси сунула ему трубку чуть не под струю: "Твоя из Москвы, с Новым годом поздравляет" - хихикнула и закрыла дверь ванной.

    - Меня зовут на борт, - заторопился он, заметив призывные знаки стюардессы.

    Очередь рассосалась на глазах.

    - Ни в чем себе не отказывай! - Напутствовала его Грейс. - Но береги печень, а то доктор Дойч опять сойдет с ума!

    - Ты тоже не делай глупостей, - ответил Ицкович. - Все хорошо в меру! И предупреди дона Педро, что у тебя иногда заскакивает поясница.

    - Сукин сын!

    - Так точно, любимая!

    - Отдыхай!

    - И ты тоже, дорогая.

    Разговор был хороший, и у Олега даже настроение поднялось. Он страшно не любил путешествовать в одиночку, хотя довольно часто вынужден был это делать. Однако настроение - особенно в начале дороги - у него портилось всегда. Грейс это знала и звонок свой рассчитала просто идеально. Но, с другой стороны, что еще можно ожидать от любящей латиноамериканки после двадцати пяти лет счастливого брака.

    "Только не того, что она смотается на месяц к своим родственникам в Уругвай".

    Однако, если бы Грейс Ицкович не уехала в Монтевидео и "далее везде", которое означало все эти сельские "фазенды" ее многочисленных родственников и друзей, то и Олег, соответственно, не смог бы поехать в Амстердам на встречу со старыми друзьями.

    Так уж вышло, что у Степы Матвеева - редкий случай - конференция прямо в предновогодние дни, и ни где-нибудь, а в Утрехте. И Витька Федорчук по своим торговым делам как раз оказался во Франкфурте, что по европейским масштабам, считай, рукой подать. Ну, как тут не прыгнуть из Тель-Авива в Скипхол? То есть, если бы Грейс была дома... Но Олегу повезло. Грейс, которая по совместительству была еще и великолепным сосудистым хирургом, иногда ездила на родину оперировать в одном из частных госпиталей Монтевидео. Поехала и сейчас, прихватив с собой и дочь. Ну, а взрослые сыновья жили уже своими собственными жизнями. Так что...

    "Гуляем! - Подытожил свои размышления Олег и посмотрел в иллюминатор. За стеклом было темно. - Как полагаете, доктор Ицкович, пересекли мы уже государственную границу?"

    "Полагаю, что пересекли".

    Олег сунул руку в карман повешенного на крючок плаща, который он взял с собой за неимением теплого пальто, и достал оттуда фляжку шотландского виски, которую купил в дьюти фри.

    - На борту нашего лайнера запрещается распивать алкогольные напитки! - Сурово и с чувством неподдельного возмущения произнес мужской голос откуда-то сверху - сбоку.

    - Да? - Если бы этот бортпроводник обратился к нему с вежливой просьбой, Олег, скорее всего, убрал бы фляжку в карман плаща. Но на хамство, он всегда отвечал хамством. - Вы обращаетесь ко мне?

    - Да! - Несколько опешил мужчина в форменном пиджаке. Он стоял в проходе около ряда из трех кресел, которыми, судя по всему, Ицковичу предстояло владеть в одиночестве.

    - И?

    - Я уже сказал... - явно выходя из себя, начал стюард.

    - Свои слова, любезный, можете засунуть... ну, куда захотите, туда и суйте, - остановил его Ицкович, заговоривший нарочито спокойно. - Принесите мне документ, где это написано буквами понятного нам обоим языка.

    - Я не обязан...

    - Ошибаетесь! - Снова перебил стюарда Олег. - Обязаны. Я деньги заплатил и, соответственно, могу требовать культурного обслуживания. Подите прочь, и поучитесь вежливому общению с клиентами!

    Как и следовало ожидать, через минуту рядом с Ицковичем возник старший смены.

    "Ты склочник, Ицкович! - весело подумал Олег, ожидая продолжения. - Ты законченный склочник!"

    - Какие-то проблемы? - Спросил старший смены - худощавый подтянутый мужчина с седыми висками.

    - Вы меня спрашиваете? - удивился Олег.

    - Извините, мой господин! - Улыбнулся опытный, тертый жизнью мужик. - Мне показалось, что у вас возникли проблемы.

    - Нет, - улыбнулся в ответ Олег. - Проблемы возникли у вас, так как ваш работник устроил мне целую сцену из-за того, что я хочу выпить виски.

    - Сожалею, господин, но...

    - Я это уже слышал, но слова к делу не подошьешь. Принесите документ.

    - Это так принципиально? - Кивнул старший на флягу.

    - Да, - подтвердил Ицкович. - Я, видите ли, алкоголик. Это болезнь такая, - поспешил он успокоить едва не впавшего в прострацию стюарда. - Входит в список болезней всемирной организации здравоохранения.

    - Я могу предложить вам вино. Какое вино вы бы хотели, белое или красное?

    - Я не пью вино, - развел руками Олег.

    - Пиво? У нас есть голландское и датское пиво.

    - От пива меня пучит.

    - Значит, виски.

    - Только виски. Понимаете, - сжалился над стюардом Олег. - Раньше, когда вы предлагали пассажирам крепкие напитки, а не поили своим винцом, проблем не было, но теперь...

    - Какой у вас виски?

    - Чивас Ригал.

    - Сейчас вам принесут двойную порцию этого виски.

    Ну, что ж, путешествие начиналось совсем неплохо. А фляжку ведь можно будет распить и с Витей и Степой, что не только не хуже, чем пить в одиночку, но намного лучше!

   

    Часть I. Автономное плавание

    

    Жизнь человека соткана из бесчисленного множества случайностей, и то, что некоторым она кажется ровной дорогой, непрерывной, как идеальная прямая, есть лишь иллюзия...

    Из размышлений неизвестного философа

   

   

    Глава 1. А поутру они проснулись

   

    (1)

    - Drie... Twee... Een... GELUKKIG NIEUWJAAR!

    - Happy New Year!

    - Cheers! - Ицкович чокнулся пластмассовым стаканчиком с прохожим в шапке Санта-Клауса.

    - Santé![24] - с незнакомыми дамами Федорчук предпочитал чокаться по-французски.

    - С Новым Годом! - бокалы всех троих поднялись почти одновременно.

    - Блин! - сказал Ицкович, - Вот нате вам, дожили - на дворе 2010 год! А в школе я был уверен, что и двухтысячный - чистая фантастика!

    - О! Це добре! - поддержал его Федорчук, - Ось за це треба ще трохи випити! И не цие газовано водички, а чого нибудь мицнише! Але через брак гербове…

Он разлил по стаканчикам остатки шампанского и заговорщицки подмигнув, поставил бутылку на асфальт. Степан уже поднёс бокал к губам, но Виктор предостерегающе поднял указательный палец.

    - Хоспода! - он оставил свою "хохляцкость", от которой сохранилось только украинское "г", которое скорее "х" для русского уха, - Я предлагаю выпить за то, чтобы мы ещё не раз могли удивиться таким вещам. Короче говоря, я пью за то, чтобы мы так же вместе встретили 2020, 2030 и так далее, чем больше, тем лучше. Как там говорится? Чтобы елось и пилось...

    - Чтоб хотелось и моглось! - закончили хором Степан с Олегом.

    И опорожнили свои импровизированные бокалы. И как будто в подтверждение тоста какая-то местная барышня в розовой пушистой курточке чмокнула Ицковича в щёку, от чего тот сразу же просиял и, провожая фемину взглядом, опрокинул в себя последние капли золотистой жидкости. А потом с сожалением посмотрел на пустую ёмкость в руке и, быстро оглянувшись по сторонам, достал из кармана плаща початую бутылку виски.

    - По чуть-чуть? - спросил он и, получив утвердительные улыбки и кивки компаньонов, разлил по стаканчикам жидкость цвета некрепкого чая.

    - Так, - с напускной серьёзностью сообщил он друзьям, провожая пустую бутылку в урну. - У кого-нибудь есть что-нибудь алкогольное? Так я и знал. Где продолжим? В номере у меня? Или есть другие предложения? - уставил он указательный палец в пространство между Матвеевым и Федорчуком.

    - Ща бум пить глинтвейн. Адназначна! - заявил Степан. - Чтобы в Амстердаме, в новогоднюю ночь и не выпить глинтвейна, это, знаете ли...

    - Який ще там глiнтвейн? - вернулся в своё амплуа Витька Федорчук, - Жодного глiнтвейну нам не треба! Вимагаємо горилки i якнайбільше !

    - Алкаши! - Констатировал со смехом Матвеев. - Предлагаю компромисс. Шампанское. Много!

    Но шампанского на площади Ньювмаркт не было. То ли раскупили уже, то ли еще что. Вот глинтвейна было хоть залейся, и глинтвейна со взбитыми сливками, и глинтвейна с кофе, и кофе с глинтвейном, и просто кофе и прочих горячих напитков. Шампанское же, судя по всему, все приносили с собой. Они вот тоже озаботились, но...

    - У меня в номере есть шампанское, - сообщил с ехидной усмешкой Виктор. Две бутылки!

    Федорчук и всегда-то был запасливым. А уж после того, как переехал из Белокаменной в Харьков, а оттуда в Мать городов русских, перешёл на "рiдну мову" и сделался заправским хохлом, отрастив себе висячие усы, достойные самого Тараса Шевченко, тем более. Матвеев и Ицкович в упор посмотрели на своего товарища.

    - А що, ви не маєте? - спросил он, посмотрев на них своими наивными до издевательства глазами.

    Но ответа он не дождался. Русский вместе с евреем подхватили оставшегося в меньшинстве самостiйного громадянина под белы рученьки и потащили прочь - к заветному номеру на третьем этаже гостиницы Ambassade, расположенной на берегу одного из многочисленных местных каналов.

    Сразу за площадью праздничная толпа не то что бы исчезла, но значительно поредела. Многоголосый гул пропал, остались отдельные голоса на местном, французском, английском и немецком языках. Ближе к каналу какой-то женский голос недовольно верещал по-русски: "Я же тебе говорила, быстрей надо! А ты, успеем, успеем... Ну и где этот твой фейерверк, я тебя спрашиваю?!". Немножко фейерверков было и здесь - периодически с обоих берегов канала в небо с шипением взлетали ракеты и с громким треском рассыпались над крышами разноцветными искрами.

    Ругающиеся соотечественники остались позади. С канала тянуло холодом, но снега почти не было. Так чуть-чуть и кое-где, но зато на деревьях, скамейках, бортах барж и катеров, везде был лед. И Ицкович, несмотря на выпитое, уже начал поеживаться в своем не слишком подходящем для такой погоды плащике.

    - Так, - твердо заявил Олег, останавливая компанию на пороге открытого питейного заведения. - Или мы сейчас зайдем, или я дам дуба!

    - Ни в коем случае! - Заявил Матвеев, обнимая Олега за плечи. - Мы не дадим тебе погибнуть, Цыц! Мы согреем тебя своим дыханием.

    - Пошел на фиг! - Отмахнулся Олег. - Ну, по полтинничку и вперед?!

    - Нет, - заявил на это с самым серьезным видом Федорчук. - На это я пойтить никак не могу!.. "Стописят" и ни граммом меньше, - Добавил он со смехом, оценив выражение лица Олега.

   

    ***

    Из-за угла дома, красного, с белыми - хорошо заметными в свете фонарей - полосками кирпичной кладки, кто-то вышел. Очень невысокий и какой-то сгорбленный.

    - Люди добрые! Помогите Христа ради! Век за вас Бога молить буду! - последней вещью, которую Степан Матвеев ожидал найти в новогоднем Амстердаме, был нищий, просящий подаяние на чистом русском языке.

    Все трое остановились. Похоже, для Федорчука и Ицковича это оказалось ничуть не меньшей неожиданностью. Степан шагнул вперёд, собираясь рассмотреть это странное явление природы поближе, оглянулся по сторонам - ещё не хватало, расслабившись, нарваться на хитрую "подставу". Но поблизости никого не было - да и вряд ли кто рискнёт напасть на троих здоровых пятидесятилетних мужиков. Хотя соотечественники горазды на РАЗНЫЕ выдумки - в этом Степан убедился в казавшиеся теперь такими далёкими девяностые. Поэтому расслабиться он себе не позволил. Его товарищи остались несколько сзади - так что опасность со спины ему не грозила. Вблизи неизвестный оказался обычным сморщенным бородатым стариком в старом пальто.

    - С Новым Годом, дед! - поприветствовал его Степан, - Ты что, действительно, русский?

    - А как же иначе? - затараторил старик, - Русские мы, канешна. Вот, и документ по всей форме имеется, - и к удивлению Матвеева вытянул из кармана и протянул к свету какую-то странного вида бумагу, пожелтевшую, исписанную черными с завитушками буквами и украшенную выцветшей печатью с двуглавым орлом. Вот только птица эта показалась Степану какой-то очень уж старорежимной, да и сама бумага, скорее наводила на мысль о подорожной, чем о справке из посольства. "Сей документъ удостоверяетъ, что...". Дальше и разглядывать не стал - какая разница. Раз люди умеют подделывать денежные купюры со всеми степенями защиты, то нарисовать какой-то мелкий квиток от руки для них - раз плюнуть. Он и сам, был грех, пару раз сделал парочку таких. Кстати, а что это вообще такое, "подорожная"? Да ещё со старинными твёрдыми знаками...

    - Добрый человек, - повторил дед, - помоги душе християнской. Невмоготу мне здесь у немцев, занесла вот, дурака, нелёгкая. А теперь что ж? Которы год уже за грехи свои мытарюсь. На хлеб не хватает, побираюсь вот Христом-богом.

    Что-то здесь было не так. Никак не полагалось этому человеку со всеми этими словами находиться здесь, в центре Европейского Союза на берегу амстердамского канала. И вообще какой-то это был СТРАННЫЙ нищий! Но додумать свою мысль до конца Матвеев не успел. Его раздумья прервал незаметно подошедший к ним Ицкович, молча сунувший в руку бомжа несколько скомканных купюр.

    НИ ФИГА СЕБЕ!

    - Помогай тебе Христос, - начал кланяться старик, - хоть и не нашей ты веры, а человек, видать, добрый!

    На это Олег только хмыкнул и все так же молча отошел в сторону.

    - Тримай, дiду, - теперь деньги протягивал хохол, - i щоб нiхто не сказав, що Вiктор Хведорчук блiжньому у нуждi тай не допоможе, - огляделся он вокруг.

    Теперь, судя по всему, настала очередь самого Степана. Бомж это или не бомж, жулик или нет, русский он или не русский, а ударить лицом в грязь перед школьными приятелями Степан Матвеев, доктор наук и профессор, не мог. Поэтому он вытянул из внутреннего кармана пальто кошелёк и, не глядя, дал старику всю оставшуюся там бумажную наличность. Что там какие-то пятьсот евро? Один раз живём, в конце концов!

    Вокруг было непривычно тихо. Исчезло даже шипение и треск ракет.

    - Спасибо вам, люди добрые, - сказал дед, - уважили вы старика, ой уважили. Ну, раз вы ко мне по-хорошему, - поймал он за пальто собирающегося идти дальше Ицковича, - то и я с вами по-хорошему буду. Что вы у меня попросите, то ваше будет.

    Теперь он уже не выглядел сгорбленным, сморщенным и вообще БОМЖОМ. Казалось, стоящая перед ними фигура светится изнутри.

    - Говорите, что желаете, - объявил он глядя на всех троих разом, хоть это и было невозможно, - и ваше желание будет исполнено. Одно желание на вас троих. Говорите!

    Это уже становилось если и не интересным, то уж всяко любопытным. Если бы у Степана была шапка, он бы сейчас, как в фильмах про старину, ударил ей о землю.

    - Молодым быть обратно хочу! Чтобы мне снова было двадцать лет! Что, дед, слабо?

    - Разве сейчас жизнь? - Федорчук то ли от волнения, то ли от выпитого снова забыл о своей мове, - Вот раньше была жизнь! Разные там джентльмены в бабочках, барышни в шёлковых платьях... Туда хочу! Що, не сдюжишь, дiду?

    - Нудная у меня жизнь, старик, - вступил Ицкович, - дом-госпиталь-пациенты со своими геморроями, - снова дом. И так по кругу. Надоело! Хочу такую жизнь, чтобы чувствовать, что живу! Как? Отработаешь мои шестьсот пятьдесят евро, дедуля?

    "От ты ж, жид пархатый!", - с восхищением подумал Степан. - Переплюнул всё-таки!

    А старик оглядел всю компанию и произнёс:

    - Ну что же, добрые люди. Многого вы хотите, но раз уж на то пошло... Не давши слова - крепись, а давши - держись, так, что ли? Утро вечера мудренее. И каждый получит по вере его!

    Голос его неожиданно изменился, стал глубоким и сильным. Завыл холодный ветер. На указательном пальце левой руки яркой вспышкой блеснул огромный камень в невесть откуда взявшемся там перстне. Степан инстинктивно зажмурился, а когда открыл глаза, старика уже не было. Ветер утих. По набережной по-прежнему брели группки празднующих Новый Год туристов.

    - Sorry, could you tell us how can we reach the Nieuwmarkt place?[25]

   

    ***

    Он не запомнил своего сна. Но что-то ему снилось, и это было что-то приятное, потому что чувствовал себя он сейчас выспавшимся и отдохнувшим. Открыл глаза и потянулся. Отбросил одеяло и с улыбкой встал с кровати, но улыбка ненадолго задержалась на его губах.

    Судя по всему, он здорово погулял вчера. Можно сказать даже - ЧЕРЕСЧУР здорово, если умудрился влезть в чужие трусы. Трусы были странные: белые, шёлковые, длинные, почти до колен. Разумеется, он в жизни такие не носил, и вообще они выглядели какими-то... "Чем это я занимался вчера? Нет, в постели вроде бы больше никого нет. Или ОНА уже ушла? Как её, кстати, звали? Кого? Бред..." - эту ночь он провёл, к сожалению, один. Но больше так напиваться нельзя - действительно, до беспамятства.

    "Где здесь дверь в туалет? Я больше не вытерплю. Ну, наконец-то! Приятное ощущение всё-таки. А это что такое?" Пропала душевая кабина. Вместо неё - большая ванна прямо посреди комнаты. Или так и задумано? "Но как, ради бога, я этого не заметил вчера? Ведь, кажется, принимал душ... Нет, точно принимал! Или все-таки стоял прямо в ванне? Чушь какая-то - надо будет узнать на ресепшене, что это значит и, вообще, с какой стати?!"

    Э-э-э... кстати! А где телевизор? И этого нет! Прямо, как у Булгакова, чего не спросишь, того нет. И как там, у классика, было дальше? Совсем вылетело из головы! А вот, радио! Слава Богу! Ну, нет, один - разъединственный канал, и тот по-голландски. Ни одного знакомого слова. А нет, вот кто-то по-французски - "хочет воспользоваться случаем передать наилучшие поздравления...". А, чёрт - пошёл голландский перевод.

    Так он ничего из новостей этих узнать и не смог, а между тем было бы любопытно узнать, что происходит за стенами гостиницы утром первого января 2010-го года.

    А что там, кстати, происходит? Он подошел к окну, отодвинул занавески, в комнате стало светлее. Улица была непривычно пустой. Авто почти нет, а которые есть, какие-то... не такие, откуда-то издали доносятся гудки клаксонов. И цокот копыт лошади, тянущей телегу с какими-то ящиками. Экологи, мать их! Как там всё-таки было написано в "Мастере и Маргарите"? Это важно, вот только почему?

    Улица, что не так с улицей? Велосипеды есть, машины какие-то все из себя. А ведь вчера были нормальные и много! Не бывает так, что напротив большой гостиницы после новогодней ночи всё не заставлено автомобилями. Просто не бывает! И повозка, такую повозку он видит здесь в Амстердаме впервые. Разве что на старых чёрно-белых фотографиях. Блин, что было у Булгакова? Это важно, важно и ещё раз важно!

    Стоп, а кто он сам? Как его зовут? Имя! Kim ty jesteś?[26] Where you came from?[27] Действительно, откуда? Секунду, на каком это он подумал языке? Вторая фраза - по-английски, а первая? По-польски? Откуда он знает польский? Как откуда? От матери - она ему ещё пела колыбельную: "A-a, kotki dwa, szaro-bure obydwa..."[28]. Чушь какая! Мать ему пела "Шёл отряд по бережку, шёл издалека..."! А откуда он знает английский? Ну как, откуда? Из школы, конечно. Мистер Макфарлейн от литературы так и говорил: "Юные джентльмены, вы должны так владеть вашим родным языком, чтобы Шекспиру не было стыдно за своих потомков".

    "Родным"?

    "Русский язык велик, могуч" - кто это сказал?

    Так какой язык ему родной? Кто его мать? Кто его отец? Когда он родился?

    С какого момента он вообще себя помнит? Да, конечно, с трёх лет. Первое воспоминание в его жизни - день рождения. Торт с тремя свечками. Он их задул с третьего раза. Мама поцеловала его в лоб. А все были какими-то взволнованными: мама, папа, дядя Конрад и остальные. Потом он узнал, в чём было дело - именно тогда началась Великая Война. А ещё через три года его шестой день рождения тоже вышел грустным - мама постоянно вытирала слёзы, потому что в Бельгии погиб дядя Конрад. Польский эмигрант, служил во французской армии и был убит немецким снарядом после прямого попадания в штабной блиндаж где-то при Пашендейле.

    Нет, это какая-то шизофрения! Он родился в день запуска первого спутника - четвёртого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года! Его даже хотели назвать "Спутником", но назвали, как и собирались, Степаном, в честь дедушки Степана Игнатьевича, погибшего под Минском в сорок первом. Его зовут Степан Никитич Матвеев! Да, именно так!

    А кто же такой, тогда, Майкл? Да, это ЕГО и зовут так: Майкл Мэтью Гринвуд, сын сэра Эрнеста Гринвуда и леди Сабины Гринвуд, в девичестве Лисовской, которую отец привёз с собой из Франции. Своё второе имя "Мэтью" он получил в честь прадеда Матеуша Лисовского, повешенного русскими в Варшаве героя восстания против царя.

    Нет! Главное не это! Главное - Булгаков! Кто такой Булгаков? Неважно! Что он сказал? "Рукописи не горят"? Нет. "Правду говорить легко и приятно"? Не то! "Каждый получает по вере его"! Да! Именно так он и сказал! Дед с перстнем сказал: "Каждый получит по вере его". И исчез. Сказал "одно желание на троих". И исполнил. Всё стало, как он сказал. А теперь надо успокоиться и вспомнить, кто он такой - Степан Матвеев в теле сэра Майкла Гринвуда, третьего баронета Лонгфилда, агента Интеллидженс Сервис. Вот только кем теперь стали Федорчук и Ицкович? Если этот дед - дух? джинн? колдун? - сделал с ними что-то подобное, то они должны быть где-то здесь.

    Степан открыл глаза и встал с кресла, в котором теперь оказался совершенно незаметно для себя. Прошелся по комнате, затем решительно подошел к стулу, на котором оставил вчера свою одежду, и, хотя все еще не был уверен, что это именно его одежда, быстро и главное правильно натянул на себя и подштанники, и носки на зажимах, и сорочку и все прочее. Через пять минут он был готов. Кисло усмехнувшись при взгляде на часы, настолько же странные, насколько и знакомые, он открыл дверь и вышел из номера. Где-то за этой дверью - в коридоре, в фойе, ресторане - его должны были ждать, или - если не повезет - не ждать двое незнакомцев: единственных друзей в этом чужом новом мире.

   

    (2)

    Mein Gott, geht es mir beschissen! - Ицкович хотел, было, поднять голову, но острая боль в висках заставила вновь опустить ее на подушку. - Warum habe ich nur Sekt und Cognac zusammen getrunken?![29]

    Вот про коньяк и шампанское он помнил точно. Но, совершенно непонятно, зачем он вообще пил шампанское. От шампанского у Олега обычно случалась изжога, и еще пузырьки, когда пьешь, в нос шибают.

    Bloedmann!!![30] - Ну, где-то так и есть, потому что wenn es keinen Kopf gibt, so wird schon nicht[31].

    А плохо ему было так, что не хотелось жить: типа, мама, роди меня обратно. Однако когда тебе за пятьдесят, а твоей маман недавно исполнилось девяносто, такие просьбы звучат несколько претенциозно. Мысль эта, как ни странно, придала сил, и, плавно перевалив свое тело налево, Олег открыл глаза. В комнате царила полумгла, и это было хорошо. Но зато и совершенно не понять, какой нынче час. Свет с улицы едва пробивался сквозь зашторенные окна, и означать это могло одно из двух: или еще рано, или шторы хорошие, в смысле, плотные. Впрочем, возможен был, как тут же подумалось Олегу, и еще один вариант - низкая облачность, что для Амстердама было вполне нормально. Ну, не мог же он, в самом деле, проспать сутки?

    Амстердам?! - Вяло удивился Ицкович, аккуратно - чтобы не потревожить больную голову - вытягивая из черной пачки сигарету Gitanes. Закуривать лежа не слишком удобно, но Олег с этим все-таки справился и начал уже обдумывать следующий этап операции: "бросок на длину руки". На прикроватном столике стояла серебряная фляжка с коньяком, и несколько глотков этой aqua vita[32]...

    Was geht ab!?[33]

    Ицкович с сомнением смотрел на поспешно выдернутую изо рта сигарету. Сигарета дымилась. Дым щекотал ноздри, а вкус ощущался во рту, но... он не курит два, нет, кажется, уже три года, и даже тогда, когда смолил по две пачки в день, это был никак не французский Житан без фильтра, а совсем даже американский Кент King Size[34]. И вообще, что за бред? Откуда взялась эта долбаная фляга, если должен быть флакон с Chivas Regal[35]?

    Олег все-таки сел на кровати и, по инерции, в очередной раз затянувшись, взял со столика флягу. Сосуд понравился, не смотря на текущее не вполне адекватное состояние доктора Ицковича. Это было правильное вместилище для правильных мужских напитков. И содержание, таки, булькало где-то в серебряном "внутри", так что фляжка оказалась даже лучше, чем ему сразу показалось. Но мысли начали приобретать некое подобие четкости, только когда он добил весь оставшийся коньяк и закурил вторую сигарету.

    Ergo[36]...

    Вчера утром он был в Брюгге. Это Ицкович вспомнил сейчас совершенно определенно.

    Уже хорошо. И что же я делал в Брюгге?

    Ох! - Ну, да: ох и еще раз ох! Вот ведь старый кобель! Впрочем, wer nichts tut, dem misslingt nichts[37].

    Разумеется, ему не следовало ехать в Брюгге, и уж тем более не нужно было встречаться с Ларисой. Но черт попутал, и вышло, в общем, неплохо. У Лары как раз муж оказался в отъезде... Ну, это можно оставить за скобками, потому что к делу, очевидным образом, не относится. Что было после? - вот в чем состоит великий датский вопрос!

    Хм... А после он, кажется, ехал в поезде и... Точно! Он ехал в поезде, и рядом с ним сидела совершенно очаровательная девушка: мулатка с очень красивыми вьющимися волосами, похожая чем-то на Фани Ардан, и эта Фани Ардан, представьте, читала чеховскую Чайку на французском языке. Французский Олег знал с пятого на десятое, но ему вполне хватало испанского. А разговорились они, в конце концов, по-английски, но где-то в середине разговора Ицкович вдруг понял, что, как мужчина, он эту прелесть уже не интересует.

    Закрывай лавочку, ментш[38]!

    С этим трудно было не согласиться, однако к этому совершенно невозможно было привыкнуть. Но факт: заинтересовать теперь он мог разве что сорокалетнюю Ларису, да свою жену. Увы.

    Ладно, проехали. Поезд, что дальше?

   

    Дальше... Черт, ну, конечно же! Вот теперь все встало на свои места. Степа и Витя! Они встретились днем, как и договаривались. Пообедали вместе, потом погуляли, хотя погода была, мягко выражаясь, не май месяц. Но к вечеру распогодилось, и они поехали на площадь... Как ее? Грасмаркт? Нет, Грасмаркт это в Брюгге, кажется. А они пошли на... Ньювмаркт. Ага, шампанское, то да се. Потом... Потом пошли было в гостиницу, чтобы добавить, но по пути им попался полупустой бар, и там они добавили. И, судя по всему, хорошо добавили, потому что...

    Ицкович даже вспотел при воспоминании о том, что случилось потом.

    Gettokind![39]

    Видимо, он действительно много выпил. Да еще накануне с Ларкой пил и ночь не спал, и еще это шампанское... Вероятно был уже второй час ночи, когда он окончательно размяк и начал рассказывать друзьям то, что никогда никому не рассказывал. А тут понесло. Бах, понимаешь, навеял, или общее помутнение случилось, но он им все выложил, и про то, как выбирался из меркавы[40] и как ползал обалдевшим от хлорофоса тараканом вдоль сорванной взрывом гусеницы, никак не понимая, что должен делать. И как вспомнил, наконец, о водителе и полез внутрь... Очнулся тогда Олег только в госпитале, куда его перетащили вертушкой прямо с поля боя. Пуля в правом плече, закрытая черепно-мозговая травма, сломанная в лодыжке нога и еще два ребра, но это был уже и вовсе пустяк. Потом все вроде бы зажило, но... На восстановление он попал в реабилитационный госпиталь Левинштайн, и там старый румын нейропсихолог, защитивший в свое время диссертацию в Москве у самого Лурия, сказал ему без обиняков: или-или. Как бог даст, так и будет. Клиника закрытых черепно-мозговых травм изучена плохо. Возможно, память восстановится, а, возможно, и нет. Может быть, ты снова начнешь нормально читать, и будешь спать по ночам, но гарантировать тебе это никто не сможет.

    Ицкович пробыл в госпитале три месяца. Он не только полностью восстановился, но и заморочил голову самой красивой врачихе в Левинштайне и, в конце концов, на ней женился. А то, что Грейс Балицки была "знойной латино" из Уругвая, о местонахождении которого у Олега в то время имелись лишь очень смутные подозрения, только добавляло остроты чувствам. Но докторскую диссертацию он написал именно по закрытым черепно-мозговым травмам, и через одиннадцать лет после ранения заменил старика Шульмана, став вместо него главным психологом госпиталя. И, однако же, какой бес тянул его за язык рассказывать все это тому же Степе, который ведь их с Витькой своей болью не грузит!

    Ицкович чисто машинально снова потянулся к пачке сигарет, но вовремя себя одернул.

    Сорваться хочешь? - Он встал с кровати и хотел, было, пойти посмотреть, что есть выпить в мини-баре, но остановился, очумело рассматривая свой номер.

    Свой?!

    Ну, вероятно, это все-таки был его номер, раз он здесь спал. Вот только не влипнуть бы, спьяну, в историю. Как назывался тот старый советский фильм? "С легким паром"? Но это только в кино герой так легко отделался.

    Donner Wetter![41] - Олег подскочил к двери и щелкнул выключателем.

    Вспыхнула люстра под потолком.

    Scheisse![42] - Почудится же такое!

    Разумеется, это был его номер, его вещи, и его бутылка коньяка стояла на комоде перед зеркалом.

    Олег еще раз чертыхнулся и подошел к комоду.

    Н-да. - У него все-таки хватило присутствия духа сделать несколько жадных глотков коньяка прямо из горлышка и, отставив бутылку, вернуться к кровати. И все-таки он закурил, медленно, неторопливо, как будто специально испытывая свои нервы на прочность. Руки - эти руки! - что характерно, не дрожали.

    Ицкович вытянул перед собой правую руку и выпустил дым из ноздрей. Рука - сильная, с длинными крепкими пальцами, каких у него отродясь не было, и с ухоженными - хорошо еще, что не покрытыми лаком - ногтями.

    Хорошенькое дело. - Ицкович хмыкнул в нос и снова подошел к зеркалу. Из глубины зазеркалья смотрел совершенно другой человек, но Олег его знал, вот в чем дело. Этого молодого мужчину звали Баст. Но так его, разумеется, называли только близкие друзья и родственники в Баварии. Официально же его звали Себастиан Шаунбург, или д-р Шаунбург, или Баст Риттер[43] фон Шаунбург, что, скорее всего, и являлось его настоящим именем. Однако дело было куда как заковыристее, если вы способны понять, о чем идет речь. И все потому, что в зеркале отражался, конечно же, Себастиан фон Шаунбург собственной персоной, но смотрел на него голубыми глазами Баста совсем не этот баварский дворянин, а израильский психолог Олег Ицкович, и вот это уже было, как говорится, "что-то особенное".

    Я брежу? - Спросил себя Ицкович, но уже знал, что это не бред и не сон, и главным доказательством этого факта, как ни странно, было то, что он взял, наконец, полный контроль над телом и психикой того, кто отражался сейчас в зеркале и еще пару минут назад активно засорял голову Ицковича немецкими идиоматизмами, которых Олег в жизни не знал, и латынью, которую, конечно, учил когда-то, но не так что б выучил.

    Нет, увы, это не сон. Сон, возможно, был накануне. Вернее, ночью, когда, "накушавшись вволю", усталые и веселые они возвращались в гостиницу, сиречь, на набережную Herengracht, дом номер 341, где размещался вполне себе аутентичный амстердамский отель Ambassade. Теперь, просматривая этот "сон" по новой, Олег отметил замечательное настроение, которое вдруг снизошло на всех троих. И дело было не только в abusus in Baccho[44]. Что-то еще повлияло и на Степу, и на Витю, и на него самого. Что-то такое было растворено в сыром холодном воздухе...

    Вероятно, это был грас[45], - грустно усмехнулся Олег и подмигнул отражению, у которого, судя по виду, характер был нордический и который...

    Самое смешное, - подумал он с тоской. - Что Юлиан Семенов, по-видимому, уже родился, и папу его, Сему Ландреса, еще не посадили. А вот Баст фон Шаунбург действительно до сего дня не имел порочащих его связей и, разумеется, был беспощаден к врагам Рейха, каким, собственно, и должен быть офицер СД.

    Н-да, дела, "ночь была"... - а вот эту песню сочинить еще не успели...

    Ицкович подошел к окну и отдернул штору. Канал был на месте. И дома - те же самые - стояли на своих местах. Исчезли только антенны и тарелки спутникового телевидения, и машин припарковано вдоль канала на удивление мало, да и те были похожи на экспонаты выставки технических раритетов.

    Но как это возможно?!

    Тише, тише! - Как маленькому ребёнку или впавшей в истерику женщине сказал себе Олег. - Как там этот истинный ариец говорит? Es ist noch nicht aller Tage Abend? Да, именно. Еще не вечер.

    А вот ночью. Да, именно ночью, если, разумеется, ему это не пригрезилось. Вот там - Олег мог видеть из окна это место, что называется, невооруженным глазом - они вышли к каналу и, сворачивая направо, к мосту, наткнулись на неизвестно откуда возникшего на пустынной улице черного человека. Степа что-то спросил - Олег шел сзади и не слышал, что - человек ответил, и тогда Федорчук повернулся к Ицковичу и сказал: - Олег, это к тебе.

    - Ко мне? - Он даже не удивился, а черный человек подошел к нему почти вплотную и улыбнулся. А улыбка у смуглой Фани Ардан была такая, что дух захватывало.

    - Ну, вот я тебя и нашла, - сказала она по-испански, хотя в поезде испанского, вроде бы, не знала.

    - Но я же старый пень! - Оторопело ответил Ицкович.

    - Ну, какой же ты старый! - Засмеялась чертовка и поцеловала Олега в губы.

    Вот это и было последнее, что он запомнил.

    Первым порывом было, что вполне естественно, бежать и кричать, "гевалт!" Но, к счастью, у Ицковича всегда были хорошие тормоза. Он экзамены в школе и университете сдавал "на раз" только потому, что в критический момент всегда успокаивался и впадал в состояние какой-то холодной отстраненности. Когда на все, происходящее вокруг, смотришь как бы со стороны и реагируешь не сразу, а "погодя", но на самом деле действуешь в режиме реального времени, только не дуриком и не с кондачка. Вот и сейчас, он сначала постоял у окна, прижавшись разгоряченным лбом к холодному стеклу. Постоял, подышал, с силой протягивая воздух сквозь зубы, поглазел на унылый городской пейзаж, затем, не торопясь - даже как-то лениво - закурил этот чертов Житан и пошел искать бритвенные принадлежности.

    Разумеется, никакой электробритвы в вещах немчуры не было и в помине. Зато у Нибелунга имелся кожаный несессер со всякой хитрой мурой, похожую Олег видел в действии лет тридцать с гаком назад - не считая кино - когда вот так же, и даже чуть ли не такой же зелингеновской бритвой брился его покойный отец. А вот Ицкович опасной бритвой пользоваться не умел. Но, как вскоре выяснилось, немец в нем окончательно не умер, а лишь отступил в тень, вытесненный еврейским темпераментом. Однако как только понадобился, так сразу и выскочил чертиком из табакерки, и, не мешая Ицковичу думать о насущном, споро побрил свою арийскую физиономию даже и не порезался ни разу.

    - Гут! - Сказал Ицкович вслух, изучив результаты "совместных" еврейско-немецких усилий. - Я бы даже сказал, зеер гут! Как думаешь?

    Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило.

    "А если я спятил?" - спросил, у отражения в зеркале, Олег, машинально одеваясь.

    Ну, что ж, тоже, между прочим, вариант. Шизофреники, как известно, вполне уверены в объективности той альтернативной реальности, в которой пребывают. Но Олег предположил, что в этом случае и стиль мышления у него был бы несколько иным. Но тогда что?

    "Вот так, взял и провалился?"

    Получалось, что именно так. Взял и провалился на...

    "На 74 года", - подсчитал Ицкович.

    Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в 1-е января 1936, или мужики "упали" сюда вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть, из предположения, что он здесь один и навсегда.

    Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.

    "Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?"

    И тут до Ицковича, наконец, дошло: собственно "бабы" этого обормота, что достался Олегу в качестве "костюмчика", - совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было многовато, притом что все они чуть ли не из одного полена тесаны.

    "Да, он же гомик, этот фашист!" - с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет "сами знаете чего", а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось в начале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся видно. А вот воспоминание о том, как три дня назад господин рыцарь выполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.

    "Ну, хоть что-то!" - с облегчением решил Ицкович, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему смуглянка "Фани Ардан". Ведь теперь ему снова двадцать пять, и он крепок телом и хорош - "Ведь хорош? Ну, где-то так" - собой. И что такое отдышка - даже притом, что смолит напропалую "Житан" и "Лаки страйк" - знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии даже не догадывается.

    "Это в активе, - остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. - А в пассиве..."

    В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем в активе того, чему можно порадоваться.

    Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так плохо.

    "Твою мать!!!" - но кричи - не кричи, а делать нечего. Выходило, что он исчез из своего мира, одновременно исчезнув и из жизни собственных жены и детей. Что они подумают, когда станет известно, что он пропал в этом гребаном Амстердаме? Как будут горевать? Как жить? Без него...

    "Господи!"

    А он, как он проживет без того, чтобы не поболтать - хотя бы и по телефону - с дочерью, не сходить в сауну со старшим сыном, или обсудить литературные новинки с младшим?

    И потом... Ну, да, на дворе 36-й год. Еще пара более или менее мирных лет и... И его либо шлепнут какие-нибудь английские шпиены или "свои" же немцы, потому как не сможет же Олег Семенович Ицкович служить верой и правдой бесноватому фюреру. Или сможет? Памятью немца Олег хорошо помнит Адольфа, и не его одного. В голове у Баста сидит практически весь их зверинец, или лучше сказать крысятник...

    "Нет, это исключено".

    Не говоря уже о том, что Ицкович чувствовал по отношению к гитлеровской Германии, как еврей и бывший гражданин Советского Союза, и просто, как человек, имеющий именно ту биографию, которую имел Олег, он не мог забыть, что в июле сорок первого свой первый бой принял его собственный отец - капитан Ицкович. А в августе, нет, кажется, все-таки в сентябре на фронте была уже и его мама... И это не считая других родственников - погибших и выживших - из которых можно было сформировать целое отделение, и еще тех многих и многих, кто погиб в ямах и противотанковых рвах Белоруссии.

    "Ну и что же мне делать?" - Вопрос не праздный, но и ответить на него сходу затруднительно.

    Первая мысль - бежать. В принципе, вполне реально. Денег сколько-то есть, на первое время хватит, а потом...

    "А потом суп с котом! - Почти зло остановил себя Ицкович. - Проблемы следует решать по мере их появления, а не все скопом, да еще и заранее!"

    Ну, да, билет на пароход, и через две недели - или сколько тут плыть - здравствуй страна неведомая! Аргентина, Бразилия, Парагвай какой-нибудь... И испанский он знает сносно...

    Мысль была не лишена изящества, так сказать. Опыта и наглости немца должно было хватить, чтобы раздобыть документы и натурализоваться, а деньги... Ну, деньги можно украсть или заработать. Одним гипнозом можно прожить, особенно если дурить головы малообразованных латино рассказами о магии и боговнушенном даре. Ведь кто не поверит человеку с такой внешностью?

    "А здесь в это время..."

    К сожалению, и это тоже была самая, что ни наесть, правда. Он-то может выжить хоть здесь, хоть там, но вот другие - много других - не выживут. Война стоила Европе пятьдесят пять миллионов, и половина из них советские, и шесть миллионов евреи...

    "В одиночку против всех?"

   

    (3)

    Как отвратительно в России по утрам! А впрочем, и не только в России, в которой Виктор Иванович Федорчук хотя и родился, но уже много лет не жил. Но отчего болит голова, ведь и пили вчера не много, и организм привычный. Так голова не болела даже после спирта в Афгане, когда после первого боя прапорщик Прокопенко насильно вливал ему в глотку огненную воду и все ругался, мол: "Ты дытына бисов не младень, сколько лет в армии, а так себя ведешь". Тогда Витька, сержант ВДВ двадцати с небольшим лет от роду, напился "до зеленых чертиков" в первый раз.

    Постепенно Виктор стал вспоминать, что вчера они со Степкой и Олегом потащились на площадь, встречать Новый год по европейской традиции. Кто это предложил? Цыц наверное, его еврейские штучки. Они с Матюхой пытались сопротивляться, что по-русски надо за столом, у телевизора. А Олег еще шутил, что "пану Хведорчуку" не говорить о русских, а в хохляцкой традиции положено на майдане...

    ... Какой такой "пан Хведорчук"? Отец или дед вроде упоминали, что дома, в Харькове, был такой человек. Мясник или булошник. Харьков, он совсем его и не помнит. После захвата большевиками власти дед чудом перевез семью из Харькова в Крым, в том числе гимназиста Митьку и его старшую сестру Ксению... Твою мать, какую сестру. Какого Митьку. Какое детство в Харькове? Он - Виктор Иванович Федорчук родился в Ленинграде, отец - Иван Макарович, главстаршина Балтийского флота, сестер у него никогда не было. Младший братишка, Виталик имеется. И Харьков Виктор помнит прекрасно. Он переехал туда в 1987 году, после защиты диссертации в тамошнем политехе. Председатель совета, профессор Рвачев, предложил Федорчуку место старшего преподавателя на своей кафедре. До развала СССР Федорчук честно пытался делать научную карьеру, стал доцентом, но потом, так уж сложилось, ушел в бизнес, переехал в Киев и женился в третий раз...

    ... Нет, Дмитрий Юрьевич, что вы вчера пили? Так черти мерещиться начнут, в которых коммунисту верить не следует. Развал Советского Союза. Да об этом и думать не следует...

    Виктор почувствовал, что голова отходит, становится легче. Похоже, ему что-то такое приснилось: какой-то чекист из тридцатых годов... Надо бы воды выпить, сушняк дает о себе знать. Что же они такое вчера пили? Так, на площадь он брал шампанское, а Ицкович виски. Потом Степка едва не уговорил их выпить глинтвейна, но, в конце концов, они пошли в гостиницу за энзешными[46] двумя бутылками шампанского, но не дошли, потому что Олег замерз... Точно! Ицкович замерз, и они залезли в бар отогреться и там усугубили, но были еще вполне "бодрыми" и... Потом они точно вернулись в гостиницу, дождались московского времени, выпили еще по фужеру шампанского, Цыц сбегал за виски. Матюха достал коньячок, а сам Виктор - знаменитый тещин самогон. Яки гарна горилка! Хорошо Оксана Пахомовна гонит. Они еще Цыцу самогонку вместо виски подлили, а тот так и не заметил.

    Стоп, а перед этим? Что-то было еще, что-то важное... Ах, да! Конечно! Но, вспомнив то, что поднялось сейчас в голове, как потревоженная придонная муть в пруду, Виктор задумался, а могло ли это быть правдой? Ведь, если честно, такого и быть не могло...

    Когда они подходили к отелю, Степан с Олегом прошли чуть вперед, а Виктор внезапно остановился на полушаге и оглянулся назад, словно почувствовав на себе чужой взгляд. И увидел... прапорщика Прокопенко.

    - Микола Григорьич? Это вы? А говорили, что вас в Афгане,... - удивленно захлопал глазами Федорчук. Откуда здесь, в Амстердаме, взялся вдруг его сослуживец, можно сказать наставник, было совершенно непонятно. Ведь говорили, что Григорьича духи кончили под Кандагаром. Посмертно вторую Красную Звезду дали, а Героя, суки, пожалели, хотя... Впрочем, Виктор тогда уже демобилизовался и учился в институте, но не как хотел до армии в МГМИО, хотя и мог бы, после Афгана да с медалями "За отвагу" и "За боевые заслуги" и погонами старшины. Нет, он понял, что МГИМО не для него и пошел в Физтех. Хорошо что в точных науках Виктор разбирался ещё со школы не хуже, чем в гуманитарных. Тогда и передали ему армейские кореша, что дядьку Миколу того... Ан - нет. Вот он стоит, все такой же, как был: с залихватскими усами, плотный и коренастый. И форма военная. Но что-то здесь не так, подумал тогда Виктор. Если ему, Федорчуку, сейчас полтинник, то Прокопенке должно быть за шестьдесят и таким, каким он запомнил его в Афгане, дядька Микола быть просто не может...

    - А меня и вправду того, Витек, под Кандагаром, - произнес Прокопенко степенно, отвечая на рукопожатие и уже по собственной инициативе заключая Федорчука в объятья. - Да ты не бойся, не за тобой пришел, - усмехнулся прапорщик, вероятно увидев испуг и непонимание в глазах Федорчука. - Тебя другое ожидает. Честь имею! - приложил руку к фуражке, развернулся и ушел.

    И тут Федорчук понял, что Прокопенко одет не так, как надо. Шинель, фуражка, сапоги... Но все как бы несколько иное: не привычная форма Советской Армии, и не форма современных российских или украинских вооруженных сил. Хотя и похожа на все это сразу.

    Он задумался, было, над этой головоломкой, но тут его окликнули друзья, мол "ты чего застрял, братан?" А на его, "пацаны, вы видели", ответили, мол, "у Вас, пан Хведорчук, глюки, и не давал ли вам часом стоящий рядом человек в одежде Санта Клауса покурить свою подозрительную цигарку?" А что в ней - в цигарке этой - было подозрительного? Нормальная анаша. Уж этот запах после Афгана он уже ни с чем не спутает! И тогда, стоя посреди выстуженной морозцем ночной улицы, Виктор решил, что ему и вправду померещилось.

    И вот после этого как раз они и засели у него в номере, дождались московского времени, прилично выпили. Потом понеслось "Бойцы вспоминают минувшие дни". Цыц втирал, как воевал с арабами, сам Федорчук вспоминал душманов, которые, по словам Олега, ничем не отличались от ливанцев и палестинцев. А Степка, в боях не участвующий, но единственный из них офицер, аж целый капитан запаса, рассказал пару баек, из серии, как прапорщик пропил пистолет.

    Все это пронеслось в голове Федорчука в то время как рука тянулась к графину. И тут он обнаружил, что графин за ночь изменил свой дизайн. Вчера, Виктор это точно помнил, здесь стоял пузатый кувшин с красной пластиковой крышкой. А это чудо очень напоминало изделие, что стояло у них дома в шестидесятые годы: узкое горлышко, массивная стеклянная пробка. Вода, впрочем, была нормальная. Стоп, да и номер совсем не тот. Они что, перешли из номера Федорчука к Цыцу или Матюхе? Хотя у обоих приятелей не было такого чулана. Ну, то есть, не чулан, разумеется... Даже мило, но...

    О чем это вы, господин-товарищ Вощинин? Разве что-то не так?.. Ох! Какой еще Вощинин?..

    Но на этот странный вопрос имелся не менее странный ответ: Как какой Вощинин? Вощанин Дмитрий Юрьевич, 1913 года рождения. Уроженец Харьковской губернии... Семья потомственного дворянина инженера Вощинина... С 1917 года жил в Крыму, потом в Югославии, с 1927 - во Франции. Окончил Сорбонну. Журналист. И не только журналист...

    Три года назад на Дмитрия вышел гость из Москвы, по-видимому, знавший о Вощинине несколько больше паспортных данных. Пришел из ниоткуда, подсев к столику в одном из парижских кафе, поговорил по душам и, в конце концов, предложил поработать на Родину. А на Родину ужас как хотелось, на далекую Родину, которая, оказывается, не забыла... Дмитрий был настроен левацки, как и многие в их поколении, к большевикам относился с интересом и где-то даже с пониманием. Типа люди там - на Родине - тяжело, в поту и крови, строят новую невиданную Россию, могучую, просвещенную, независимую... Ну, он и согласился. Возвращение на Родину ведь еще и заслужить надо! Заработать, так сказать, уважение земляков, которые не в Париже на чужих хлебах прохлаждались, а воевали и строили, умирали и бедовали. И когда Родина попросила его внедриться в РОВС, Дмитрий не колебался ни минуты. Сейчас он, по ряду обстоятельств, находился так сказать в отпуске за свой счёт. Это если смотреть по линии "фанатов белой идеи", а по линии НКВД он выполнял очередное задание из разряда "поди туда, известно куда и принеси то, тебе не надо знать что".

    ... Бред, он и вправду в Амстердаме. Вот и канал за окном тот же самый, что и вчера. Еще с Олегом спорили и со Степаном о его ширине. Канал, да, явно тот, но вот все остальное... Виктор в задумчивости провел рукой по усам и вдруг с удивлением понял, что они стали сильно короче. Не "щирый козак", а какой-то белогвардеец, если судить по ощущениям. И в шкафу одежда - тоже совсем не его. Какая-то старомодная, хотя и выглядит, словно только что с прилавка, вот только где же продаются пиджаки с такими плечами и галстуки такой ширины? Темно-синяя тройка, двубортный пиджак, белая - белая! - рубашка и однотонный галстук, какой он в жизнь бы не выбрал. Вместо "аляски" - пальто с воротником из котика, вместо кожаной бейсболки на меху - фетровая шляпа с широкими полями. Ага, вот и бумаги в кармане.

    Виктор достал паспорт, раскрыл. Судя по всему, написано по-французски. Французский язык Федорчук, конечно, учил немного в школе, пока не переехал в 6-м классе с семьей в Москву, но именно, что немного. И вряд ли смог бы что-нибудь прочесть. Но сейчас о чужой язык даже не споткнулся, совершенно спокойно прочитав: Dmitry Vochtchinine.

    Час от часу не легче. Но факт, в голове, несмотря на сумбур, все больше и больше проявляется совершенно незнакомый Федорчуку Дмитрий Вощинин... Возникал, как изображение на фотобумаге, опущенной в кювету с проявителем...

    Что же делать? - Но эта была только одна из возможных мыслей, которых на самом деле было в голове слишком много.

   

    Глава 2. День первый

    

    (1)

    Вызванное шоком раздвоение личности прошло, как и накатившая в первый момент паника. Теперь Степан уже не опасался никакой шизофрении - все воспоминания расположились по предназначенным для них полочкам. Здесь под рукой - ленинградец Степан Матвеев, а там, в архиве - английский баронет Майкл Гринвуд. Воспоминания англичанина были чёткими, яркими, подробными, но в то же время - не "своими". Степан прекрасно помнил все события из жизни сэра Майкла, начиная с того памятного дня рождения 1 августа 1914 года, когда юный баронет впервые осознал себя как личность. Помнил не только слова, цвета и звуки, окружавшие ребенка, но и мысли мальчика, его ощущения, чувства. Возможно, Матвеев помнил их даже лучше, чем сам Майкл Мэтью - просто потому, что это были не "его" собственные мысли, ощущения и чувства. Это было... как прочитанная книга или просмотренный фильм. Отлично снятый, подробный, правдивый, но - "фильм". Персонажи были там, на экране, а он, Степан, находился по эту сторону искусственной реальности, он "сидел в зрительном зале". И в то же время чужие воспоминания принадлежали теперь ему и, вероятно, только ему. Ведь это Степан, а не кто-нибудь другой, помнил теперь июль 1918-го года, когда в поместье Гринвудов пришло письмо с извещением о гибели на Марне главы семьи, майора сэра Эрнеста Стенли Гринвуда. Помнил, как он сам, будучи маленьким Майклом, раскачивался в это время на деревянной лошадке, как в комнату вбежала леди Сабина, его мать, как она прижала его к себе и заплакала. Она плакала тогда, плакала, гладя его по голове, и говорила какие-то ласковые слова, по-английски и по-польски... И Степан даже мог вспомнить их слово в слово, как заученную наизусть партию в опере. Но помнил он и то, что сам Майкл никак не мог понять, из-за чего плачет мама, ведь он только что победил кайзера, и как пробовал её успокоить, показывая на раскиданных на полу детской зелёных солдатиков, назначенных в этот день быть "ужасными тевтонами", и как заревела глупая Гермиона, и как мать бросилась успокаивать её, оставив его на попечение бонны. Он помнил все это, словно события, являвшиеся содержанием воспоминаний, разворачивались вокруг него и в нем самом совсем недавно; час назад или два. Но факт, что он вспомнил даже охватившее тогда Мэтью неясное чувство, наподобие злобы, бешенства и ненависти, заставившее его в попытке защитить бедную мамочку от обиды, причиненной германцами, оторвал голову деревянному королю, обозначавшему кайзера германцев, и кинул её в угол детской, заслужив за это выволочку от миссис Пэйшенс.

    Он ничего не забыл, как не забыл первый поцелуй со Сьюзан Пелли: им тогда было по тринадцать лет, и Майкл приехал домой на каникулы после окончания летней половины[47]. Он помнил, как они стояли рядом, и как Майклу хотелось её поцеловать, но он стеснялся. И как Сьюзан сама чмокнула его в губы, а потом убежала из дома в парк. Матвеев, который никогда на самом деле не был этим мальчиком Мэтью, помнил тем не менее грусть, которую испытал, узнав, что их соседа капитана Пелли перевели в Индию, и его первая любовь выехала туда вместе с отцом. Он прекрасно помнил регату на Темзе, горячие мышцы, пот на спине и брызги на лице, проносящуюся мимо воду, и шампанское, много шампанского после того, как всё закончилось, и команда Кембриджа в очередной раз оставила вечных конкурентов из Оксфорда на несколько корпусов позади, подтвердив своё многолетнее превосходство. При желании он мог вспомнить каждый сколь угодно незначительный эпизод из жизни корреспондента газеты "Дэйли Мэйл" Майкла М. Гринвуда, подписывающего свои статьи "Г.Грин", но все-таки это были НЕ его воспоминания.

    Он по-прежнему оставался собой, Матвеевым Степаном Никитичем, коренным ленинградцем. Только ему принадлежала радость, испытанная Степой Матвеевым, когда он нашел свою фамилию в списке зачисленных на первый курс института. И чувство облегчения, когда он, наконец-то - со второго раза - сдал на водительские права категории "B". И счастливое волнение, когда встречал в роддоме Наташку с перевязанным голубой ленточкой свёртком, и серьёзность, с которой обсуждал с ней будущее имя своего первенца. И молодой врач "Скорой помощи", извиняющимся тоном произносящий "Sorry, sir, but it is unfortunately too late"[48], говорил именно с ним, потому что именно ему было холодно и пусто тогда, и именно эти холод и пустота нет-нет, да и давали себя знать, ворохнувшись в самый неподходящий момент в его душе. И похороны жены он помнил именно как похороны своей жены. И помнил Витьку Федорчука, молча наливающий водку без этого своего "А як же ж!" и такого же молчаливого, в первые на его памяти не знающего, что сказать Олега. И вот это действительно были его собственные воспоминания, в которых многое было перепутано, а что-то подзабыто, но их "настоящесть", истинность не вызывала сомнений, потому что та пустота в голове, холод в сердце и ощущение безвозвратно уходящего времени - это было именно его, Матвеева, и никого больше. Даже свадьба Всеволода, вроде бы радостная, веселая, а вместе с тем такая же "уходящая", ведь наступающее время предназначалось уже для детей, а не для него. И еще. Именно у Матвеева, а не у Гринвуда было ощущение, что жизнь прошла - проходит - а он так и не сделал ГЛАВНОГО - чего-то такого, ради чего стоило на самом деле родиться и жить. Вот это было ЕГО, собственное. И тем страшнее было осознавать, что физическая жизнь Степана Матвеева неожиданно и, судя по всему, безвозвратно была отброшена в область воображаемого, превратившись в бесплотную тень, и теперь ему - вот нелепица! - тому же самому Степану Матвееву предстояло продолжать жизнь внезапно скончавшегося английского аристократа, журналиста и шпиона. Ну что же, учитывая разницу в возрасте, это даже очень и очень неплохой обмен. Верно, сэр Майкл?

    Но тот, разумеется, не ответил. Ведь было бы чистой воды безумием разговаривать с самим собой.

   

    (2)

    - Да, попали вы, пане Хведорчук! Уж попали, так попали! - Весь ужас положения стал, наконец, доходить до пережившего неслабую встряску Виктора. - Тут не крыша поехала, тут гораздо хуже. Такое только в книжках пишут, которые старший сын почитывать любит, а в жизни...

    Сын! Он и так был не близко, а теперь... И что интересно, звали сына Федорчука тоже Дмитрием. И по годам... Димке двадцать пять и он живет в Москве. До кризиса работал старшим менеджером в какой-то туристической фирме. Светил карьерный рост. Потом едва сводил концы с концами и, наконец-то, принял предложение отца поработать с его московскими партнерами. У Димки дочка-красавица, хотя правды ради, все крохи в год прекрасны. Но эта не просто красавица, а вылитая прабабка, Федорчукова матушка -Василиса Никодимовна, в честь которой и назвали девочку. С Димкиной матерью у Федорчука жизнь не сложилась. Скороспелый студенческий брак по залету, рождение сына, два гора радости и три года ругани. Потом неудачная беременность Ленки, потеря ребенка на позднем сроке, и... и каждый винит другого. В итоге Елена ушла к своей матери, забрав с собой и Димку, и Виктор долго - и, разумеется, практически безнадежно пытался вернуть себе сына...

    А потом была Катя, Катя-Катерина, умница-красавица студенточка, дипломница. Второй брак, счастливый, но без детей, и распался легко как-то, почти без напряжения, когда Федорчуку предложили работу в Харькове, а жена не захотела покидать первопрестольную. Ну а в Харькове - ведь свято место пусто не бывает, не так ли? - появилась Лиза, хохлушка-хохотушка, с которой Виктор осознал свою "хохляцкость" и отпустил усы, как у "щирого козака". И все образовалось как-то само собой, в чем несомненно была немалая заслуга жены, и пошло-поехало, а потом - любовь одним словом - родились две близняшки Даша и Ксюша, и последыш - Ванька. Всех их Виктор Иванович любил всей душой, но Димка - это Димка. Теперь они со старшим начали опять общаться, регулярно перезванивались. И на крестины Василиски Виктор приезжал в Москву, наплевав на возможность заключения неплохого контракта. И все это - его жизнь, настоящая, а не выдуманная. Но вот какое дело: далекая теперь и почти что нереальная, как давний сон.

    А вот с господином Вощининым следовало разобраться. Интересный субъект достался Виктору в виде судьбы и тела, на редкость интересный. Что ж ты, сволочь белогвардейская, большевикам-то продался? В заграницах тебе не сидится, в Магадан захотелось? Штирлиц хренов!

    Виктор словно смотрел исторический фильм. Смотрел и одновременно словно бы озвучивал. Вот Митенька Вощинин с няней идет по харьковским улицам. Некоторые дома, кажется, и сейчас в Харькове стоят, хотя однозначно сказать трудно. Но вот церковь, куда "младенца Димитрия" регулярно носят к причастию - восстановлена. Более того, в ней - вот же совпадение! - крестили и Дашу с Ксюшей. И "отца" своего Виктор вспомнил, что называется, во всех деталях. Вот он стоит Юрий Дмитриевич Вощинин: красавец-инженер в белом чесучовом костюме. Впрочем, в белом кителе Виктор его тоже, кажется, видел. Хорош, другого слова не подберешь. И социалист... но при том, как многие в их кругу, увлекался Плехановым, читал Ленина, Мартова, был лично знаком с Горьким. Потом-то, конечно, отошел от политики, остепенился и женился, но симпатии, разумеется, остались. А потом случилась война, и Вощинин-старший, как инженер Телегин у Толстого, отправился на фронт. Прапорщик, подпоручик, поручик. "Станислав и Владимир с мечами украшают недаром вам грудь". А в 1917 году пришла весть о его гибели. Семилетний Митенька, гимназист первого класса, тогда долго рыдал, колотил ногами по стене и все не мог поверить, что его милый папенька больше не вернется. Пятиклассник Витька Федорчук тоже плакал, когда умер от сердечного приступа его отец, главстаршина Балтфлота Иван Макарович Федорчук, последнее время работающий в Нахимовском училище.

    Но это другая история, к Мите Вощинину никакого отношения не имеющая. Но зато хорошо помнится Митенькин дед - профессор Медников. И вроде бы фамилия эта знакома не только Вощинину, но и Федорчуку... И точно, в девяносто третьем году в музее университета повесили его портрет. Крупная величина был Сергей Викентьевич, и в науке, а потом и в русской эмиграции. Один из идеологов сменовеховства и вечный оппонент Ильина. И, кажется, что не знает Вощинин, но известно Федорчуку, убьют деда в Париже фашисты, потому что старик примкнет к сопротивлению. Дед во многом повлиял на внука, привил ему любовь к языкам, к чтению умных книжек, к размышлению.

    Разумеется, Виктор осознавал, что этот мальчишка начитаннее, образованнее и эрудированнее его, кандидата технических наук Виктора Ивановича Федорчука, физика и кибернетика, колбасного короля. Осознавал и по-своему даже завидовал, и тем более негодовал на этого обормота, сунувшего голову тигру в пасть. Ну, надо же было додуматься, купиться на сладкие сказки энкэвэдэшников! Безумие и бред! Но ведь не он один! И Цветаева с мужем ее и многие другие... Что ими двигало?!

    "Это самое и двигало", - посмотрев на все это безобразие, так сказать, изнутри, грустно констатировал Федорчук. Не деньги, не чины и награды, а глупый идеализм, помноженный на максимализм юности. Увы.

    Вощинин-младший пережил в Харькове вместе с семьей две революции и большевицкое правительство Украины, о чем в памяти, впрочем, остались какие-то нечеткие сумбурные образы. А потом профессор Медников перевез семью в Крым, который запомнился куда лучше, и Митеньку перевели в кадетский корпус. Кадет - на палочку надет. Самое смешное, что Витька Федорчук тоже хотел было идти в Нахимовское училище, пока там батя работал. Но не получилось. После смерти отца мама решила переехать в Москву, пару лет они прожили в столице, потом вернулись в Питер, но желание стать военным уже пропало. Витька увлекся книгами про шпионов и дипломатов.

    А вот Вощинин вкусил все кадетские прелести. И в Крыму, пока там был Врангель, и позже в Галиполи, куда семья эвакуировалась вслед за белогвардейцами, и в Югославии, в Крымском кадетском корпусе. Но вместо того, чтобы стать "злостным белогвардейцем", Дмитрий получил прививку от белого дела. В 1927 Вощинин окончил кадетский корпус, в этом же году дед решил перебраться в Париж. Стал сотрудничать со "сменовеховцами", регулярно писал статьи, призывающие сотрудничать с Советской Россией. Дмитрий, который совмещал учебу в Сорбонне с военно-научными курсами, был сторонником деда и даже помогал ему в написании нескольких статей. Дурачок ты, Митька, ой дурачок! А потом... За что боролись, на то и напоролись, как говорится. В кафе к Дмитрию подсел один человек с неприметным лицом.

    - Месье Вощинин? Дмитрий Юрьевич? Я, видите ли, в известном смысле являюсь поклонником вашего таланта...

    Так Дмитрия завербовали чекисты. Внедрили в РОВС, от чего пришлось разругаться с дедом вдрызг. Бедного старого профессора едва удар не хватил. Может быть, стоило ему сказать? Но это Федорчук полагал, что стоило. Точнее, он твердо знал, что стоило послать "товарища в штатском" куда подальше. И не потому, что Федорчук так любил белогвардейцев. Откуда ему было их любить? Просто пришлось соприкоснуться некогда с "Ведомством", и воспоминания о нем были не самыми лучшими.

    А вот теперь Вощинин со спецзаданием в Амстердаме. С паспортом своим, а еще на имя некого грека, в имени которого так явственно виден перевод имени Вощинина и фамилии его деда. Дураки белогвардейцы, нельзя же так прокалываться. А вдруг кто переведет ненароком. Ну, какой из этого Вощинина грек? Федорчук наконец-то нашел зеркало и не без удовольствия рассматривал отражение. Нет, этот белогвардеец ему положительно нравится. Молодость, молодость, как давно это было. Мне бы в молодости такую рожу... Здесь порода за версту чуется, шутка ли, еще при Алексее Михайловиче род в русской истории отметился. Утонченное лицо, серые глаза, "губы твои алые, брови дугой", небольшие усики. "Поручик Голицын", одним словом. И русые волосы, аккуратно подстриженные с боков, сейчас растрепанные - со сна - но обычно уложенные. Женщины от такого красавца должны падать штабелями, и падали, разумеется. Не без этого.

    "А вот за волосы отдельное спасибо! Кто бы ни подсадил в тело этого белогвардейского чекиста, спасибо тебе!" - Пропала лысина, которую Федорчук "заработал" к тридцати годам, и которую даже к пятидесяти терпеть не научился.

    "Кто же меня сюда засунул? Как это у сына в книжках называется? Точно - попаданец. Или нет, попаданец, про кого Степка на днях рассказывал, десантник, которого занесло во времена Святослава. Кто же эту книгу написал, кто-то из Запорожья? Да не о том думаю, разъетить твою мокрым кверху! Надо думать о другом. От дядьки Миколы, прапорщика Прокопенко привет, не иначе. Что он там вчера говорил? Я не за тобой, тебя другое ждет. Дождалось, однако. А вот что теперь делать? Налево пойдешь - в НКВД попадешь, направо пойдешь - к белогвардейцам попадешь, прямо пойдешь... А не пойти ли пока из номера? Скажем, позавтракать?"

    Одеваясь, Виктор подумал, что современная ему одежда была - или будет? - гораздо удобнее. Особенно выпукло это проявилось, когда вместо привычных носок обнаружилась странная конструкция, похожая на миниподтяжки. Хорошо хоть сами носки оказались шёлковыми. С большим удовольствием он бы облачился сейчас в привычные вельветовые джинсы и свитер из ангорки, чем в эту темно-синюю тройку. Хотя костюм, спору нет, был хорош, теперь - тьфу ты! - не теперь, а сильно потом таких уже делать не будут. Этот Вощинин, надо признать, и вообще обладал хорошим вкусом, но, с другой стороны, такой костюм обязывает. Влез в сбрую, пожалуйте и уздечку, в смысле галстук... Господи, а рубашка-то с запонками. Никогда их не носил. Где они лежат? Ага, на тумбочке. А это что рядом? Э... похоже на булавку для галстука... И, значит, хорошо еще, что не пришлось надевать фрак. Так, а что у нас с деньгами? Память Вощинина услужливо подсказала, где лежит кошелек и что можно купить на имеющиеся в наличии карбованцы.

    "А хорошо тут живут, - подумал Федорчук, ознакомившись с "прейскурантом". - Цены не то, что в Киеве".

    Виктор открыл дверь номера и, насвистывая любимую "Пора-пора-порадуемся", вышел в коридор.

   

    (3)

    За внутренним монологом, переходящим по временам в диалог с самим собой - ну, полная клиническая картина шизофрении, доктор! - Олег даже не заметил, как вышел из номера, закрыл дверь на ключ и, поигрывая деревянной грушей, к которой был прикован здоровый, едва ли не амбарный, ключ, двинулся к лестнице. Опомнился уже на ступеньках. Удивился, что не направился к лифту, но вовремя вспомнил, - оного в здании покамест нет, - и, покачав головой, пошел вниз.

    В вестибюле Олег присмотрел себе уютное кресло под пальмой в здоровенном горшке, порадовался мысленно, что в довоенной Европе курить в общественных местах еще не запретили, и махнул рукой кельнеру из ресторана.

    - Оберст! - крикнул по-немецки, закуривая. - Кофе и рюмку коньяку.

    И в этот момент по лестнице в вестибюль спустился еще один гостиничный постоялец - симпатичный молодой мужчина в хорошем синем костюме с каким-то "плывущим" взглядом синих же глаз и...

    "Я брежу?"

    Настолько типичный представитель своего народа - "А какого кстати? Француз или русский из бывших?" - и своей эпохи (у него даже усики белогвардейские имели место быть) насвистывал одну очень знакомую мелодию... Такую знакомую, и такую...

    "Он? Или просто почудилось?"

    И к слову, если не почудилось, то кто, Витя или Степа? И что теперь делать? Ведь не кинешься же ему на шею с воплем, узнаю, дескать, брата Шуру!

    Между тем, мужчина остановился посередине вестибюля и осмотрелся кругом, как бы в поисках знакомых. Времени на размышление не оставалось, и Олег сделал первое, что пришло в голову. Положив ладонь правой руки на левую, он поджал большой палец и мизинец, и слегка - как бы совершенно случайно, или в задумчивости - пошевелил тремя средними пальцами именно в тот момент, когда взгляд насвистывающего незнакомца скользнул по нему. И не ошибся, похоже, его поняли! Незнакомец, уже было прошедший мимо, резко повернул голову, фиксируя взгляд. Олег еще раз шевельнул пальцами. И сигнал оценили!

    Мужчина сделал еще пару шагов в направлении дверей ресторана, но затем остановился, как бы вспомнив о чем-то, что следовало сделать теперь же, пока он находится еще в фойе, и повернул в сторону стойки портье.

    - Простите, любезный, - обратился он к портье по-французски. - Не было ли почты для Димитриоса Халкидиса из тридцать второго номера?

    Портье напрягся. По-видимому, он был не силен в языке Расина, но после краткой напряженной борьбы с лингвистическим кретинизмом, вдруг улыбнулся, и, с облегчением кивнув постояльцу, обернулся к деревянным ячейкам с номерами.

    - Sie haben zwei-und-dreißig gesagt?[49]

    - Да, - подтвердил мужчина.

    - Leider, nein[50].- Развел руками портье, снова оборачиваясь к клиенту. - Ich bedauer.

    - Не страшно, улыбнулся мужчина и, бросив искоса взгляд на Олега, пошел обратно к лестнице, явно забыв, что перед этим собирался в ресторан.

    Олег проводил его взглядом, не торопясь, допил кофе и коньяк, докурил сигарету, и только после этого поднялся из кресла. Бросив взгляд через высокое и достаточно широкое окно, чтобы оценить состояние внешнего мира - что в Амстердаме, как известно, никогда не лишне - он закурил очередной "житан" и пошел к лестнице. Сердце в груди стучалось, как заживо замурованный узник в дверь темницы. А из мыслей в голове была одна, но зато какая!

    "Не один! Я не один! Господи! Я не один! Не один!!!"

   

    (4)

    В дверь постучали. Короткий, решительный, но все-таки скорее интеллигентный, чем бесцеремонный стук.

    - Да? - Виктор открыл дверь и вопросительно посмотрел на высокого молодого мужчину, который то ли подал ему внизу, в фойе, знак, то ли не подал, но вот теперь стоял здесь, перед дверью Федорчука.

    - Доброе утро, господин Халкидис, - у мужчины было открытое лицо с правильными чертами, крепкий подбородок и холодноватые голубые глаза, отдающие опасной сталью. - Скорее всего, мы незнакомы, но...

    Текст и манера говорить - мужчина вымучивал не слишком хороший, хотя и вполне уверенный французский с сильным немецким акцентом - не вязались с обликом сильного и, возможно, даже опасного человека. Во всяком случае, чутьем Вощинина Виктор склонен был этого человека скорее опасаться или, во всяком случае, принимать в расчет, чем наоборот. Тем удивительнее было поведение незнакомца, которое в нынешних обстоятельствах, могло означать...

    - Вы из какого номера? - Спросил Виктор, переходя на немецкий.

    - Из тридцать третьего...

    - Цыц?! - Метаморфоза была несколько более неожиданной, чем можно было представить даже в этих, по-настоящему экстремальных, обстоятельствах. Федорчук, с которым чуть не приключился "родимчик", сам не заметил, что перешёл на "великий и могучий".

    - Был, - с нервным смешком и тоже по-русски ответил незнакомец. - До сегодняшней ночи, если ты понимаешь, о чем я...

    - Понимаю! - Федорчук схватил незнакомого знакомца за плечо и, рывком втащив в номер, захлопнул дверь.

    - Ты поаккуратнее, - предупредил, дернувшийся было, но вовремя остановивший свой порыв "незнакомец". - Мог бы и сдачи ненароком получить... Ты Виктор?

    - Да, - кивнул, отступая от преобразившегося Ицковича Федорчук. - А как твоя настоящая фамилия?

    - Ицкович. А твоя?

    - Федорчук.

    - А Степа?

    - Не знаю. - Пожал плечами Федорчук. - Но раз мы оба здесь, то вероятность...

    - Выше пятидесяти процентов. - Закончил за него Олег. - Проверим тридцать четвертый номер?

    - Пошли. Спросим, не здесь ли для ребе Ицковича заказан славянский шкаф.

    -Да иди ты...

   

    ***

    Так, ты - Ицкович, - "англичанин" из тридцать четвертого, оказывается, тоже неплохо трепался по-русски, хотя, как и двое его друзей делал это вполголоса. - А... этот тогда кто? - Степан обвёл указательным пальцем в воздухе силуэт того, кто теперь был его школьным товарищем.

    - Этот? - Ицкович усмехнулся, тыкая себя в грудь большим пальцем левой руки, поскольку в правой держал дымящуюся сигарету. - Этого зовут Себастиан фон Шаунбург. Для друзей просто Баст. Между прочим, истинный ариец, беспощадный к врагам Рейха, и баварский рыцарь с XI века.

    - Восхищён знакомством, - как-то автоматически - и что характерно, неожиданно перейдя на английский, произнёс Степан. - Диц фон Шаунбург[51], полагаю, ваш предок?

    - По прямой линии, - усмехнувшись, ответил Олег, приглаживая ладонью волосы и тоже переходя на английский... - С кем имею честь?

    - Разрешите представиться... сэр. Майкл Мэтью Гринвуд, 3-й баронет Лонгвуд. - Произнес Матвеев привычной скороговоркой. Англичанин, как вы можете предположить, - и его голова тоже сама по себе произвела вежливый кивок.

    Теперь обе пары глаз смотрели на Федорчука, о котором одному лишь Олегу было известно, что он грек.

    - Оранжевые штаны? Три раза "ку"? Не дождётесь! - Виктор скрутил изящный кукиш. Посмотрел на него смущённо и убрал руку за спину. - Вощинин Дмитрий Юрьевич, из дворян Харьковской губернии... И, мне кажется господа, что продолжать разговор в номере...

    - Согласен, - сразу же поддержал Матвеев, нервно глянув на дверь номера. - Не то, чтобы уж очень, но очко, извините за подробность, играет. В общем, лучше, чтобы нас вместе не видели.

    - Ну-ну, - неожиданно ухмыльнулся Олег. - Похоже, у каждого из нас имеется свой скелет в шкафу. Я прав?

    - Прав, прав! - Отмахнулся Степан. - Давайте, куда-нибудь за город что ли!

    - Не надо за город. Есть у меня... - Олег, больше похожий теперь на немца или какого-нибудь скандинава, достал сигарету, покрутил в пальцах, что-то обдумывая, но не закурил. - Запоминайте адрес. Угол Керкстраат и набережной Амстель, третий этаж. Встреча через два часа. И это... Проверяйтесь там по дороге! О чем говорю, понятно?

    - Не извольте беспокоиться, герр немец! - Хохотнул явно довольный поворотом разговора Федорчук. - Хвоста не приведу! - И, прислушавшись прежде к шумам из коридора, быстро вышел, прикрыв за собой дверь.

    - Иди! - Кивнул Степан. - Иди, не маячь. Проверюсь, не беспокойся.

   

    (5)

    Кое-кого в столицах нескольких европейских государств, узнай они об этой встрече, наверняка хватил бы "Кондратий". Каждый из собеседников, оказавшихся в середине дня первого января 1936 года за старым круглым столом в крошечной гостиной квартиры на третьем этаже дома, что на углу Керкстраат и набережной Амстель (как раз напротив Маджери Бруг - моста Маджери), без труда назвал бы пару-другую имен кандидатов на удар, а может быть, и на расстрел. Впрочем, случись огласка, им - троим - не поздоровилось бы в первую очередь. Причем, расстрел в этом случае мог оказаться не самым худшим исходом.

    - Прослушки здесь нет, - взглянув в напряженные лица собеседников, сказал по-немецки хозяин квартиры. - Сам снимал несколько дней назад, и никому еще ничего об этой точке сообщить не успел, но орать все-таки не следует, и лучше обходиться без имен. Нынешних, я имею в виду.

    - Ну, прям как в анекдоте, - неожиданно хохотнул один из присутствующих, явно испытавший облегчение при словах хозяина. - Встретились как-то англичанин, русский и немец...

    - Жид, хохол и кацап тоже справно звучит, - поддержал шутку, переходя на украинский вариант русского, второй.

    - Шутники! - сказал на это хозяин квартиры и, быстро написав на бумажке: "официально журналист, а на самом деле гауптштурмфюрер СС, сотрудник СД, связан с Гейдрихом", с многозначительным выражением на лице подвинул гостям.

    - Ну, ты, Цыц, и конспиратор! - покачал головой "рафинированный англосакс" в твидовом костюме в ёлочку, но сам, тем не менее, говорить вслух "о сокровенном" тоже не стал, а записал на той же бумажке: "и я журналист, а так - MI-6".

    - Ох, грехи наши тяжкие! - Вздохнул Федорчук, делая свою запись. - И как же нас угораздило? Есть идеи, или об этом тоже нельзя вслух?

    - А тебе легче станет, если я рожу что-нибудь вроде "сбоя в мировых линиях" или о "пробое пространственно-временного континуума"? - Степан придвинул к себе листок, на котором под немецкой и английской строчками было выведено кириллицей: "журналист и я, а так РОВС, НКВД", и даже бровь от удивления поднял. - Ну, мы и попали.

    - Мы попали... - задумчиво пропел по-русски Ицкович и вытянул из кармана пиджака пачку французских сигарет.

    - Ты же, вроде, бросил? - Снова удивился Матвеев.

    - Бросишь тут, когда полковое знамя спи***ли, - усмехнулся не без горечи Федорчук и тоже потянулся к сигаретам. - Так что, профессор, так уж и никаких идей?

    - Идей море, - Матвеев-Гринвуд встал и на сталинский манер прошелся по комнате, рассматривая простенькие литографии на стенах. - Конспиративная?

    - А то ж, - Ицкович встал и подошел к буфету. - Выпить кто-нибудь желает? - спросил он.

    Незаметно для себя все трое перешли на русский и говорили теперь гораздо свободнее, но голосов, разумеется, не повышали.

    - Вообще-то разговор на серьезную тему... - Степан с сомнением смотрел на извлеченную из буфета бутылку коньяка и очень характерно дернул губой.

    - А я, собственно, и не настаиваю, - пожал плечами Олег, который был теперь настолько не похож на себя прежнего, что при взгляде на него у Матвеева дух захватывало. Впрочем, имея в виду, новую внешность Витьки и вспомнив, как выглядит он сам, Степан эту тему решил "не расчесывать". И так на душе было погано - хуже не куда - а тут, как назло, еще и ни одного знакомого лица. Но с другой стороны, лучше так, чем никак. Втроем все же легче как-то.

    - Ладно, - сказал он, увидев, как утвердительно кивает Олегу Виктор. - Плесни и мне немного.

    - Заметьте, не я это предложил! - Довольно улыбнулся Ицкович, а вслед за ним и остальные.

    - А не может так случиться, что это бред? - Осторожно спросил Федорчук, понюхав свою рюмку.

    - Коллективный? - Уточнил Степан.

    - У меня бреда нет, - отрезал Ицкович. - Я себя проверил.

    - А это возможно? - Сразу же заинтересовался Виктор.

    - Нет, разумеется, - Ицкович тоже понюхал коньяк, но пить не торопился. - Тут расклад настолько простой, что и говорить не о чем, но, пожалуйста, если уж так приспичило. Допустим, у меня бред, и все это, - он обвел рукой комнату и находящихся в ней людей. - Есть лишь плод моего воображения. Отлично! Но! Если бред настолько подробен, что внутри него я не только вижу и слышу, но и чувствую, то какая, собственно, разница, снится это мне или происходит на самом деле. Ведь если я обожгу палец, мне будет больно...

    - Это называется солипсизм[52]... - как бы ни к кому конкретно не обращаясь, но достаточно внятно произнес Матвеев.

    - Можешь считать меня последователем Клода Брюне[53], - пожал широкими плечами "немца" Олег. - По факту же, я знаю, что я здесь и что вы тоже здесь. Что это значит для меня? Для меня - здесь и сейчас - это единственная реальность, данная мне в ощущениях, и, как это ни дико, мне даже неинтересно знать, каким макаром меня сюда занесло! Что для нас изменится, если мы поверим, что нас, и в самом деле, запихнула сюда юная креолка, читающая на досуге Чехова?

    - Какая креолка? - Опешил Федорчук.

    - Красивая, - снова пожал плечами Ицкович. - На Фани Ардан похожа. Ну, помните, она меня ночью на улице поцеловала?!

    - Пить меньше надо! - Покачал головой Матвеев. - Но, ты уж извини, Олежек, не было там никакой мулатки, креолки, или квартеронки. Но ты прав. Потому что старичок, которому мы сдуру, да с пьяных глаз чуть не полторы тонны евро отдали, в Хароны[54] тоже не годится.

    - Какой старик? - Почти в один голос воскликнули донельзя удивленные Федорчук и Ицкович. - Какой такой Харон?

    - Вы что, не помните старика? - Подозрительно сузив глаза, спросил Степан. - И про деньги... и про желание?

    - Нет, - покачал головой Ицкович. - Постой! Витя, а у тебя кто был?

    - У меня... - Виктор провел пальцем по узким усикам и, уже начиная догадываться, куда клонит Олег. - Разумеется, мужика в военной форме никто из вас ночью не видел?

    - Нет, а кто он? - С новым интересом поинтересовался Матвеев.

    - Прапорщик Прокопенко... он в Афгане...

    - То есть, каждый из нас видел, что-то такое, чего не видели другие. - Кивнул явно довольный своей проницательностью Ицкович. - Но даже если эти трое и заслали нас сюда, что с того?

    - Н-да, - Федорчук опрокинул рюмку, выдохнул воздух носом и закурил, наконец, сигарету, которую так и крутил в пальцах.

    - И без возврата... - кивнул Степан и тоже выпил рюмку. - Во всяком случае, исходить следует из худшего, - добавил он, возвращая пустую рюмку на стол. - Наши там, а мы здесь... навсегда.

    - А я о чем? - Олег загасил в пепельнице окурок и, вытряхнув из пачки новую сигарету, "обстучал" ее об стол. - Жены, дети... Если на этом зациклиться, можно, действительно, спятить. Я "пятить" не желаю. Они живы, здоровы, а мы... Мы здесь. Из этого и надо сходить.

    - То есть, - по глазам было видно, что "белогвардейцу" Федорчуку, ох как, сейчас не сладко, но голос Вощинина звучал ровно. - Ты предлагаешь оставить Герцена за кадром, и сразу перейти к Чернышевскому?

    - В смысле от "Кто виноват?" к "Что делать?" - скептически хмыкнул Матвеев.

    - Ну, не Некрасова же вспоминать, - притворно возмутился Ицкович с усмешкой. Правда от этой усмешки во рту появлялась оскомина.

    - Всем плохо, - выдохнув дым, предотвратил возможную дискуссию Федорчук, только это уже в прошлом, а нас должно интересовать именно будущее.

    - Ну не скажи, - огрызнулся вдруг начавший краснеть Олег. - Ты помнишь, что здесь через три с половиной года начнется?

    - Ты серьезно? - Прищурился Степан.

    - Двадцать шесть миллионов и три из них мои соплеменники, - Ицкович отвернулся и посмотрел в окно. - Или по другому счету пятьдесят пять и шесть.

    - Угомонись! - Матвеев, наконец, снова сел за стол и, протянув руку, завладел бутылкой. - Ты не один такой совестливый, только на всякое "А" имеется свое веское "Б".

    - Да, ну? - Федорчук аккуратно подвинул к Матвееву свою рюмку и, оглянувшись на Ицковича, все еще созерцающего унылый городской пейзаж за окном, двинул по столу, как шахматную фигуру, и рюмку Олега. - И какое же у нас "Бэ"?

    - У тебя, - самое серьезное.

    - Вообще-то, да, - подумав мгновение, согласился Виктор. - И одни - звери, и другие, блин, - животные. Да еще немцы на пятки наступают...

    - Вот именно, - многозначительно произнес Матвеев, глядя в спину Олегу. - Еще и немцы...

    - Допустим, - когда Ицкович повернулся к столу, цвет его лица был уже вполне нормальным. - Я, между прочим, никаких особых надежд на будущее и не лелею...

    - А вот истерику, сержант, устраивать не надо! - Остановил его командным окриком Федорчук.

    Ицкович вздрогнул, словно на бегу споткнулся, и удивленно посмотрел на Федорчука-Ващинова.

    - Старший сержант, - буркнул он через мгновение.

    - Тем более! - Теперь встал Федорчук. Видно, его очередь настала. - Думаешь, у меня сердце не болит? - Спросил он, подходя к Ицковичу почти вплотную. - Между прочим, и за "ваших" тоже!

    - Можешь не объяснять, - махнул рукой Олег. - Не первый год знакомы.

    - Ну, а раз понимаешь, посмотри на вещи здраво, - Федорчук оглянулся на Матвеева и попросил: - Булькни там что ли, а то у меня от напряжения весь алкоголь сгорел.

    - Ладно, господа алкоголики! - Матвеев насупился, но налил всем, и себе тоже.

    - Специальности у нас здесь такие, - продолжил между тем Виктор. - Что даже если до войны дотянем, ее, вряд ли переживем. Comprenez-vous[55]?

    - Ну, и? - Олег докурил сигарету, взял со стола две рюмки, свою и Федорчука, и подошел к разгуливающему по комнате другу. - Держи.

    - Спасибо, - кивнул Виктор. - Причем мое положение самое гадкое. Надо объяснять?

    - Не надо, - откликнулся из-за стола Матвеев. - Тебе точно надо ноги делать. И знаешь, у меня для тебя даже документик, кажется, завалялся.

    - Что значит "кажется"? - Нахмурился Олег.

    - Проверить надо, - объяснил Степан. - Знает ли об этих документах кто-нибудь еще. Если нет, все в ажуре. Документы, можно сказать, идеальные. Ты же по-французски без акцента?

    - Ну? - Поднял бровь Виктор.

    - Будешь французом, вернее эльзасцем.

    - Серьезно?

    - Витя, ты за кого меня принимаешь?

    - Тогда, ладно, - улыбнулся в ответ Федорчук. - Буду французом.

    - Ну, и ладушки, - Матвеев опрокинул в рот рюмку, крякнул, разом нарушив образ английского джентльмена, и тоже потянулся к сигаретам Ицковича. - Дай, что ли и мне подымить.

    - Травись! Что мне жалко! - Усмехнулся явно успевший взять себя в руки Олег. - У меня еще есть, но ты все-таки помни, Степа, когда дым пускаешь, на чьи деньги эта отрава приобретена.

    - Не боись!

    - Ну, а по существу? - спросил Олег, усаживаясь на место. - То, что Витю надо вынимать, ясно. Но...

    - Нас всех следует вынуть. - Матвеев не шутил.

    - Почему?

    - Потому что три человека не в силах повернуть колесо истории вспять. Ты ведь это собрался сделать, не так ли? Так вот, мы его даже притормозить вряд ли сможем, не то, что остановить.

    - Типа, бодался теленок с дубом? - Олег взял в руки пачку "Житана" и сидел, как бы раздумывая, закурить еще одну или хватит?

    - Хуже! - Встрял в разговор Федорчук. - Это как хоббит, решивший, победить дракона. Теленок дуб может и сотрясти, если со всей дури боднется, а вот хоббита дракон даже не заметит.

    - Можно попробовать передать информацию заинтересованным лицам...

    - Можно, - согласился Матвеев. - Но могут и не поверить. Впрочем, это можно было бы и обдумать. Только обдумывать такие вопросы лучше, как мне кажется, на спокойную голову и не здесь, а где-нибудь в Аргентине или, скажем, Чили.

    - Почему именно в Аргентине? - спросил Виктор.

    - В любой латиноамериканской стране, - развел руками Степан. - Но Аргентина или Чили все-таки предпочтительнее. Там и деньги на наших "ноу-хау" можно сделать, и затеряться легко. И оттуда - если захотим - вполне можно начать большую игру.

    - Большую игру.- Повторил за ним Ицкович. - Узнаю англичанина во всём, даже в мелочах. Кажется, только что ты убеждал меня, что нам ничего не добиться.

    - Вероятнее всего. - Было видно, что Степан над этим уже думал и успел прийти к определенным, неутешительным, выводам.- Но если все-таки попробовать - а я за то, чтобы попробовать - то лучше делать это с безопасного расстояния.

    В словах Степана содержалась большая доля правды, что понимали, разумеется, и Виктор, и Олег. Другое дело, что им двоим - возможно, в силу типов темперамента - трудно было согласиться даже с очевидным. Время шло, слои табачного дыма над головами друзей становились все плотнее, а муть за окном - темнее, но истина, которая по уверениям древних римлян должна была бы уже давно родиться в споре, появляться на свет решительно не желала.

    Извечные русские вопросы, обозначенные в самом начале беседы, оставались неразрешёнными, потому что ни один из троих, собравшихся в этой комнате "попаданцев", не мог - несмотря на неслабый, в принципе, интеллект и немалые знания - ответить на куда как более актуальные. Например, как предотвратить Вторую Мировую Войну и можно ли вообще ее предотвратить? А между тем, вопрос-то был, по совести говоря, центральный. На миллион долларов, как говорится.- Что за идиотская привычка мерить всё на зелёные бумажки? - Возмутился Ицкович, когда Матвеев употребил это расхожее сравнение.

    От ответа на этот, по-настоящему проклятый, вопрос все остальное зависело, как жизнь от кислорода. Но вот беда, ни каждый из трёх друзей в отдельности, ни все вместе - путем, так сказать, мозгового штурма - ответа они найти так и не смогли. И более того, никакой уверенности, что хотя бы одно из их предположений содержит в себе нечто большее, чем фантазию уставшего от напряжения мозга, у наших "вселенцев" тоже не было. А в голову уже лезли новые вопросы. Как, спрашивали они, например, можно было бы помочь СССР, не превращая одновременно Сталина в еще худшего монстра, чем он был на самом деле? Впрочем, по поводу этого последнего утверждения у друзей моментально возникли разногласия.

    В последнее время, Матвеев был к Сталину индифферентен, поскольку положительные качества Иосифа Виссарионовича, которые Степан готов был за ним признать, почти компенсировали те отрицательные качества вождя, на которые профессор тоже глаз не закрывал. Однако не так обстояло дело с Ицковичем, который "ирода усатого" на дух не переносил, но соглашался, что в данных условиях другого столь же естественного и, главное, эффективного союзника у них нет и быть не может. Федорчук вождю как бы даже симпатизировал, но при этом опасался, что, резко усилившись, Сталин "наворотит" в стране и мире таких дел, что мало никому не покажется. С другой стороны, не к англичанам же идти?

    Что характерно, ни Гитлер, ни Даладье, как конфиденты не рассматривались вообще. Бурное обсуждение других, кроме Сталина, кандидатур, привело лишь к двум, безусловно согласованным решениям. Первое, если помогать, то не только СССР, но так же, возможно, и Англии, и даже Америке, хотя и в гораздо меньших объемах, потому как их чрезмерное усиление тоже никому не нужно. Во-вторых, открываться - то есть, сообщать о себе правду - ни в коем случае нельзя, потому что, если даже поверят, то судьба новой "Железной маски" никого из нашей троицы не прельщала.

    Не поверят, вот в чем дело. И это, пожалуй, три. Государства - инертные системы. Заставить их изменить политику, то же самое, что пытаться столкнуть руками с рельсов прущий вперед паровоз. Но тогда, опять-таки ничего лучшего, чем податься в Чили, придумать было невозможно. Таково, во всяком случае, оказалось решение, которое они ближе к вечеру все-таки приняли.

    - Ладно, - согласился несколько даже охрипший от споров Федорчук. - Чили так Чили. Альенде, и все такое.

    - Альенде, по-моему, где-то в Европе сейчас. - Предположил Ицкович. - Послом. Или послом был поэт?

    - Какой поэт? - Матвеев посмотрел на пустую бутылку и саркастически покачал головой.

    - Не помню имени, - развел руками Олег. - Был у них... черт! А! Точно! Это Неруда был послом, только не помню где.

    - Хрен с ним, - махнул рукой Федорчук. - Как договоримся?

    - Мы с тобой встречаемся... - Степан взял листок с именами, перевернул и быстро записал адрес и дату встречи. - Устраивает? - Спросил он, демонстрируя запись Виктору.

    - Вполне.

    - Сразу после этого езжай в... - Матвеев возвел глаза к потолку, но сделал над собой усилие и вернулся к бумажке, записав, куда именно следует отправиться Федорчуку.

    - Значит, через неделю, - кивнул Федорчук. - А ты?

    - Я? Я попытаюсь собрать приданное...

    - Что, есть карбованцы? - Усмехнулся Виктор.

    - А то ж! - Улыбнулся в ответ Степан. - И карбованцы, и документы, и, может быть, кое-что из спецтехники умыкнуть удастся...

    - И?

    - Ну, думаю, за месяц управлюсь. А кстати, деньги-то у тебя есть или...

    - Нет, но будут! - Твердо сказал Федорчук, и в глазах его мелькнуло что-то такое, что Матвеев даже поежился.

    - Банк грабить собираешься? - Заинтересовался Ицкович.

    - Нет, - серьезно ответил Федорчук. - Сволочь одну. Резидента.

    - Тоже дело, - кивнул, соглашаясь, Олег. - Помощь нужна?

    - Не напрягайся, - отмахнулся Виктор. - Сам справлюсь.

    - Ну, сам, так сам, - пожал плечами Ицкович. - Мне тоже нужно время, чтобы вещички собрать. К концу февраля буду на месте.

    - Где и как встречаемся? - Спросил Матвеев.

    - Вокзал? - Предложил Федорчук.

    - Главпочтамт? - Высказал свое предложение Ицкович.

    - В ГУМе у фонтана, - но ирония Степана оказалась не востребована.

    - Ты по-испански читаешь? - Вкрадчиво спросил Ицкович.

    - Ну, разобрать несложный текст, я думаю...

    - Тогда так, - Ицкович завладел листком и быстро записал свои предложения. - Это первый вариант. - Сказал он, показывая друзьям текст. Это второй. А это третий, резервный, если первые два не сработают.

    - Идет, - кивнул, закончив чтение, Степан.

    - Согласен! - Теперь бумажкой завладел Федорчук и быстро написал на ней еще две строчки.

    - А это еще зачем? - Удивился Ицкович.

    - А если что-нибудь не сложится, и мы застрянем в Европе? Где я буду вас искать?

    - О! - Поднял вверх указательный палец Степан. - Мысль правильная. Мой официальный адрес и телефон, - сказал он, делая приписку с края листа. - Запомните?

    - Тоже мне бином Ньютона! - Ответил Виктор, а Олег вместо этого сделал свою приписку. - Мои координаты, - сказал он. - Запоминайте.

   

    (6)

    Гости ушли. Олег еще раз измельчил пепел от сгоревшего листа бумаги, выбросил мусор, убрал со стола, и, вернувшись к окну в гостиной, задумался. За окном уже было темно. Ночь не ночь, но зимний вечер, да еще и облачность низкая, и ощущение такое, что вот-вот пойдет дождь.

    Постояв так с минуту, Олег пожал плечами и, подойдя к буфету, достал из него вторую бутылку. На самом деле, сняв эту квартиру три дня назад, Баст фон Шаунбург купил три бутылки коньяка, шоколад, кофе и сигареты, чтобы иметь все это под рукой на случай серьезного разговора. Теперь вот предусмотрительность фрица и пригодилась: тащиться в кабак, определенно, не хотелось, а между тем Ицковичу было о чем подумать, но если думать, то в комфорте. В этом смысле еврей и немец вполне сходились в своих вкусах. Оба были сибаритами, вот в чем дело.

    Ицкович усмехнулся своим мыслям, поставил бутылку на стол и отправился на кухню варить кофе. Ему предстояло обсудить тет-а-тет с самим собой несколько крайне важных вопросов, поскольку главный вопрос он для себя уже решил. Никуда он, разумеется, не поедет. И не сказал он об этом вслух только по одной причине. Пойми Степа и Витя, что он остается, останутся, пожалуй, и они. А вот этого Олег не хотел. Рисковать своей дурной головой, это одно, чужими - совсем другое.

    Последняя "фраза" ему понравилась, а тут еще и кофе поспел - совсем хорошо. И он улыбнулся, между делом закуривая и рассеянно глядя на пузырящуюся кофейную гущу. А в ушах - вы будете смеяться, но все так и было - в его ушах звучала уже тревожная мелодия "Прощания славянки"...

   

    Глава 3. Как вас теперь называть

   

    Казалось бы, где Берлин и где Прага? Практически рядом, не так ли? Вроде так. Во всяком случае, Олег точно помнил, что в тот единственный раз, когда ехал на машине из Берлина в Прагу, дорога ему длинной не показалась. Но на этот раз все обстояло иначе. Путешествие на поезде и времени заняло много больше, и погода... В Германии, видите ли, шел холодный дождь, а в Чехословакии светило не по-зимнему яркое солнце. Другой мир, одним словом.

    Олег вышел из здания вокзала налегке, оставив саквояж в камере хранения, постоял с минуту на мостовой, вдыхая воздух Праги и размышляя, не пойти ли ему пешком, потом все-таки взял извозчика и приказал ехать на Железну.

    - Пан, не впервые в Праге? - на вполне сносном немецком спросил возница.

    - Приходилось бывать, - улыбнулся Олег.

    Настроение - несмотря ни на что - было замечательное. Кровь в жилах, что называется, играла, и во всем теле ощущалась некая приятная легкость.

    "Еще немного и взлечу!" - усмехнулся он мысленно, закуривая сигару, и вдруг поймал себя на том, что поет. Ну не поет, разумеется, а напевает и не в голос - ну, разве что чуть-чуть, под сурдинку - а про себя. Но все-таки ...

    "Танго, в Париже танго ..." - И при чем, спрашивается, здесь танго, и почему Париж, если он сейчас в Праге?

    А в Праге было прохладно, но не холодно, и еще - сухо. По-видимому, здесь не только снегопада не было, но даже паршивый дождик давно не выпадал.

    - Здесь, - сказал он извозчику, по наитию определив подходящее место. А почему место было подходящее, он и сам бы объяснить затруднился, хотя и чувствовал, что прав. Ощущение чем-то напоминавшее Ицковичу чувство удачи, посетившее его как-то за игровым столом в Атлантик Сити. Идет карта и все. Успевай только делать ставки и забирать выигрыш.

    "Джеймса Бонда изображаешь? - спросил он себя, расплатившись и направляясь к небольшому кафе, пристроившемуся между книжным магазином и магазином карт и эстампов. - Или работаешь под Челентано?"

    Но факт: кафе располагалось весьма удобно для тех, кто выходил из корпуса, где размещался филологический факультет Карлова университета. А с другой стороны, кто сказал, что Он ходит именно в это кафе? А если даже и ходит, то почему именно сейчас?

    Нет ответа. Но Ицкович его и не ожидал, он просто пыхнул сигарой и вошел в кафе, тренькнув колокольчиком над дверью.

    "Плевать! - решил он, не позволяя себе даже по сторонам смотреть. - Не догоню, так согреюсь!"

    - Кофе, - сказал он чишнику[56], подскочившему к столику, едва Олег успел сесть. - Крепкий кофе. И... - Он хотел попросить коньяка, но потом решил, что начинать посещение Праги с коньяка - моветон. - И, пожалуй, рюмку сливовицы.

    И вот только тогда, когда кельнер отошел, Ицкович позволил себе обозреть крошечный зал каварни[57], и даже не удивился, увидев в считанных метрах от себя, знакомые лица. Вернее, знакомыми показались ему два лица. Во всяком случае, если судить по фотографиям, горбоносый мужчина с папиросой зажатой в длинных пальцах пианиста - это, скорее всего Якобсон, а мужчина с аккуратной бородкой - Трубецкой. Оставалось решить, кто же третий, но это было, в сущности, и не важно. Потому что ..."Танго, в Париже танго!"

    - Роман Осипович? - спросил Ицкович по-русски.

    - Да? - мужчина с папиросой посмотрел на Олега, пытаясь видимо, вспомнить, кто бы это мог быть.

    - Вы едва ли меня помните, - поспешил объясниться Олег, вставая между тем из-за стола. - Я, видите ли, подходил к вам во время вашей прошлогодней лекции в Париже.

    - А! - Сказал Якобсон, явно не вспомнив человека, которого на самом деле видел впервые в жизни. - Да. Позвольте, позвольте... - Но вспомнить то, чего не знаешь, невозможно.

    - Олег Семенович Голованов, - представился Ицкович. - Психолог.

    - Психолог? - удивился Якобсон.

    - Что отнюдь не мешает мне интересоваться современной лингвистикой.

    - Вот как? - поднял бровь мужчина с бородкой.

    - Именно так, Николай Сергеевич! - Улыбнулся Ицкович.

    - А меня вы, где слушали? - Усмехнулся в ответ Трубецкой.

    - В Вене. Вы ведь там, если не ошибаюсь, профессорствуете.

    - О чем вы говорите? - по-немецки спросил, молчавший до этого третий мужчина. - Я скверно говорю по-русски, и еще хуже понимаю.

    - Я сильно ошибусь, если предположу, что имею удовольствие видеть перед собой профессора Матезиуса? - Если Якобсона и Трубецкого Ицкович хотя бы на фотографиях видел, то про Матезиуса он знал так мало, что кроме как тыканьем пальцем в небо его эскападу назвать было сложно. Но он не ошибся! Он снова угадал.

    "Карта идет, как сумасшедшая", - довольно усмехнулся Ицкович, чувствуя, что сегодня у него все получится.

    И в самом деле, зачем он поехал на улицу Железну, если ему нужно было на Рыбну? Но сегодня Ицковича вела интуиция и дивная мелодия, поселившаяся в душе, и Олег решил, что хуже не будет. А если и будет, то, - что с того? Все равно, это жизнь в займы, и, коли бог решил назначить ему подвиг, то не за тем, вероятно, чтобы прибить в самом начале квеста. И Олег минут сорок провел в каварне около Карлова университета, беседуя с умнейшими людьми эпохи и поминутно ловя себя на мысли, что сидит за одним столом с тем самым Ромкой Якобсоном, с которым за двадцать лет до того сиживали Маяковский и Хлебников. Может такое быть? Да не в жизнь! Хотя старого Романа Джакобсона Ицкович видел в Бостоне в 1981 году. Но, согласитесь, увидеть из глубины переполненного зала старика на кафедре, - это совсем не то же самое, что сидеть с ним же молодым за чашкой кофе!

    А потом, распрощавшись с тремя гениями современной лингвистики, Олег, не торопясь - а куда ему, спрашивается, было торопиться - пошел импровизировать дальше. И ничего удивительного, что ноги принесли его в Йозефов на Тинску уличку в еще одну каварню, где он просто не мог отказать себе в чашке кофе и рюмке сливовицы.

    "А если развезет? - спросил он себя, усаживаясь на чувственно скрипнувший венский стул у круглого столика. - С двух-то рюмок?"

    Интерьер в кафе, по-видимому, давно не менялся, если менялся вообще, и Олег мог на вполне законных основаниях вообразить, что вот сидит он здесь, пьет кофе, и рюмочка со сливовицей дожидается своего часа рядом с сахарницей. Сидит, значит, как ни в чем, ни бывало, в Праге 1936-го года, напевая несуществующий еще шлягер про танго в Париже, пьет кофе и раздумывает о том, не закурить ли сигару, и вдруг - вот сейчас, например, зазвенит колокольчик, и Олег повернется на звук, и увидит входящего в кафе Франца Кафку. Каково?!

    Не случится.

    "В каком году умер Кафка? - пытается вспомнить Ицкович. - В 1924 или 1926?"

    И в этот момент колокольчик над входной дверью действительно звенит, Олег поворачивается и замирает. Даже сердце в груди сбивается с ритма. Но оно того стоит, - в каварню входит женщина-мечта. Такое впечатление, словно сошла она с одной из работ Мухи, а может быть, - бери выше?

    "Климт... Боже мой, это же Климт!"

    Олег, словно завороженный, глядит на нее, а она - вот же пропасть! - на него. Смотрит, не мигая, глаза в глаза, и, кажется, что ее огромные голубые глаза становятся все больше и больше, и нет уже белого удлиненного лица с правильными тонкими чертами, а есть только эти огромные глаза, способные поглотить Ицковича целиком. Поглотить и...

    "Ох!" - женщина делает шаг вперед, и наваждение исчезает, но интерес остается.

    Ицкович смотрит, наплевав на приличия, и не может насмотреться. Черный локон из-под кокетливой шляпки, белый узкий чуть вздернутый нос - кокаинистка или просто замерзла? - пальто, которое должно по идее искажать формы, но не способное, на самом деле, скрыть замечательную фигуру.

    Если бы не Дело в доме, что на углу Рыбна и Тын, Ицкович знал бы, в чем его долг и святая обязанность. Но как тогда быть с господином Хейнлайном, который по-нашему: сука Гейнлейн?

    "А никак!"

    И в самом деле, что на Гейнлейне мир клином сошелся, или завтра нельзя сделать то, что запланировал на сегодня? Что там у нас не догма, а руководство к действию? Однако даже привычное - пусть и мысленное - ерничанье не может отменить того факта, что он смертельно ранен и - вот ведь жизнь! - нет исцеления для этой раны.

    А между тем, женщина, похожая на молодую Ию Савину - ту, еще из "Дамы с собачкой" или даже моложе, - не может больше игнорировать хамского поведения забывшего о приличиях господина и, нахмурившись (но откуда же ей знать, что от этой, такой знакомой вертикальной складочки между бровей, у Ицковича чуть не случился инфаркт), идет мимо него к свободному столику.

    "Мой бог!" - кричит мысленно Олег и, совершенно растеряв остатки здравого смысла, начинает читать Бернса. Вслух! Как тогда в Москве,... через семьдесят лет.

    I once was a maid, tho' I cannot tell when, - пока еще тихо, но воодушевляясь и оттого повышая голос:

    And still my delight is in proper young men;

    Some one of a troop of dragoons was my daddie,

    No wonder I'm fond of a sodger laddie[58],... - Тогда он поддразнивал ЕЁ, но сейчас...

    Женщина услышала и вздрогнула, словно стихи эти были ей понятны и значили большее, чем просто хорошие стихи на чужом языке. Вздрогнула и остановилась. И развернулась в сторону совершенно обалдевшего Ицковича, и выпалила по-русски, как и должна была бы, если бы - каким-то чудом - это была Она:

    - И этим родством я горда!

    И тут же, по-английски, легко узнаваемым голосом Беллы Ахмадулиной и приятеля Вини Пуха сообщила:

    - Tut-tut, it looks like rain.

    И у Олега защипало в глазах, но все-таки его нынешние нервы были не чета тогдатошним - он справился.

    - Это неправильные пчелы, и мед у них неправильный! Танюшка!- отозвался по-русски на "пароль" Баст фон Шаунбург, вставая и, в удивлении, - жестом рыбака "вот такая сорвалась", - разводя руки.

    - Олег-х-х-х..., - выдохнула Татьяна и едва сдержалась, чтоб не броситься в объятья. - Олег!.. - Повторила уже совсем шепотом, хватаясь за спинку стула.

    Глаза ее - чудные глаза, где зелень легко превращалась в синь, да еще искрило неизвестно откуда появляющимся золотом, - мгновенно заблестели, и две слезинки медленно скатились по щекам, оставляя черные следы от ресничной туши...

    - Пятачок!.. Ты... совсем... девочка теперь... девушка... - Олег не мог подобрать слов для характеристики произошедшей метаморфозы. Он помнил интересную, - почти сорокалетнюю, - женщину, а видел перед собой столь юное существо, что дух захватывало, и в эту минуту напрочь вышибало теперешнее знание, что и сам он не тот, совсем не тот.

    - Ты совсем не изменилась! - Объявил он вслух и тут же устыдился. - То есть, стала еще красивее! То есть... ты и была очень красивой..., - и замолчал, окончательно запутавшись.

    Татьяна тем временем пришла в себя, аккуратно промокнув батистовым платочком глаза, и сказала ровным чуть приосевшим голосом:

    - Тушь потекла, посмотри: не размазалась? А ты совсем другой, может это и не ты? Волосы русые, нос прямой, глаза серые... или голубые? - перечисляла Татьяна, разглядывая незнакомого знакомца.

    - Я, я! - Быстро ответил Олег по-русски. - Я это я... в смысле Ицкович, в смысле... А ты? Кто ты? Простите, ваше имя-отчество не Марфа Васильевна?

    - Буссэ, Жаннет Буссэ. Я...

    - Очень приятно... эээ... царь... эээ... Бонд, Джей... - Олег не закончил шутку, - француженка, полагаю?

    - Oui, monsieur. Cela ne vous plaоt pas?[59] - спросила Жаннет, уловив что-то в интонации Ицковича.

    - J'aime bien votre nouvelle coiffure. Je suis content de vous revoir[60]. - ответил невпопад Олег глупой фразой из разговорника. - Ты же знаешь: я не говорю по-французски! Разрешите представиться, фройлен, - перешел он на немецкий, - Себастиан фон Шаунбург.

    - Du bist der Deutsche! - перешла на немецкий и Татьяна - Lächerlich, ihr dem Gott![61]

    - А вот по-немецки ты говоришь все с тем же нижегородским, а не с французским прононсом! - рассмеялся Олег и, отодвинув стул, усадил неожиданно возникшую из того бытия Татьяну за стол.

    - Das ist der Pariser Tango Monsieur, Ganz Paris tanzt diesen Tango Monsieur - голосом Мирей Матье с характерным грассированием тихонько напела Жаннет.

    "Она что знала?! Или совпадение?"

    - О-ооо... Парижское танго... Вот так!? - только и оставалось сказать Олегу, - там... эээ... тогда... ты только наших изображала, а эту песенку пела ужасно...

    - А ты - врал! - с веселым ехидством разоблачила Татьяна. - Я так и знала!

    - О, нет! Только комплименты, "Лаванда" у тебя получилась великолепно! - ответил Олег, прижимая руку к сердцу.

    Татьяна улыбнулась, что-то вспомнив...

    - Это Жаннет, она у меня бакалавр философии, специалист по Гёте.

    Напряжение ушло, но пережитое ими потрясение было того рода, что выбрасывает адреналин в кровь, а бешено стучащее сердце ускоренно разносит его по организму, побуждая к физическому действию: бежать, рубить или... в постель!

    - У меня ужасно разболелась голова. - Потерев виски, сказала зарозовевшая щеками Татьяна - всегдашняя ее реакция на небезразличных ей людей, - но взгляда не отвела. Смотрела на Олега так, словно предполагала увидеть проступающее сквозь черты молодого немца знакомое по прошлому лицо "старого" еврея. Но, увы, если ей досталась здесь практически ее собственная внешность, Олегу - к добру или нет - не настолько подфартило.

    "Чужое лицо.... Была, кажется, такая книга, или это было кино?"

    - Э... - Сказал Ицкович, бросив взгляд на часы и вдруг потеряв всякую уверенность в том, что делает.

    - Мне нужно идти, но мы еще увидимся? - Спросил с утверждением, приложив салфетку ко лбу, - организм пережигал адреналин в пот, - в кафе не было жарко.

    - А как же?!.. - Встрепенулась Татьяна-Жаннет, и Ицковичу показалось: в ее глазах промелькнул обыкновенный испуг. - Ты меня что, одну здесь бросишь?

    Ицковичу очень понравилась и интонация, с которой это было сказано, и угадываемый за словами подтекст.

    - Ну, что ты! - Олег положил ладонь на ее руку и с замиранием сердца констатировал, - тонкие белые пальцы остались на месте.

    "Возможно..."

    - Что тебе заказать? Кофе?

    - Не знаю. Может быть, чай? Сердце что-то колотится... - Таня была, как будто, не уверена, чего ей хочется.

    - Значит коньяк! - сказал Олег и повернувшись к подошедшему в ожидании заказа кельнеру. - Две рюмки коньяка. У вас есть коньяк?

    - У нас есть коньяк, - почти неприязненно ответил кельнер, и ушел, что-то бормоча под нос.

    - Что ты делаешь в Праге? - "Ну, должен же он ее об этом спросить!"

    - Поехала на новогодние каникулы, а приехала... - Татьяна не закончила мысль.

    - А ты?

    "Мило..."

    - Я, видишь ли, теперь торговый агент фирмы "Сименс и Шукерт", - объяснил Олег, которому не хотелось пока посвящать Татьяну в свои непростые "подробности". - Начальство требует утрясти некоторые взаимные противоречия с господином Шкодой. То есть, не с ним самим, разумеется. Это не мой уровень, как ты понимаешь. А с его директорами.... А где ты живешь?

    - А почему ты спрашиваешь?

    Странный какой-то разговор. Вроде бы и рада встрече, но в то же время, как девушка, понимаешь...

    Впрочем, она сейчас и не та женщина, и вообще: неизвестно кто...

    "Черт!"

    - Таня, - тихо произнес взявший уже себя в руки Олег. - Я страшно рад тебя встретить. Ты даже не представляешь, насколько рад. И я тебя теперь не отпущу. - Он специально сделал паузу, чтобы женщина вполне оценила смысл сказанного, и прямой, и переносный. - Но мне надо отлучиться. Всего на пару часов! - Поспешил он успокоить насторожившуюся Татьяну. - И я хочу быть уверен, что, закончив свои дела, найду тебя там, где ты будешь. Я просто не знаю, что со мной случится, если ты исчезнешь.

    Вообще-то, судя по всему, они оба исчезли, и не только относительно друг друга, но и относительно всех прочих - почти всех - современников. На самом деле, следовало удивляться именно тому, что они здесь встретились. Вероятность данного события, даже если оба они одновременно перешли из своего - в это время, стремительно уходила за абсолютный ноль, но вот она - Таня Драгунова, москвичка, которую Ицкович в последний раз видел в Питере летом 2009, - сидит перед ним в любимой каварне Кафки, в зимней Праге 1936 года. И коли так, то человеческая психология, которая на дух не переносит сложнозакрученных философских вопросов, подбрасывает знакомые формы поведения, удобные как домашние разношенные туфли.

    - Я просто не знаю, что со мной будет, если ты теперь исчезнешь.

    - Я тоже, - тихо-тихо, почти неслышно произносит она, но Олег слышит, и сердце получает новую дозу и начинает танцевать джигу, и мышцы требуют движения...

   

    ***

    - Кажется, дождь собирается. - Взглянув на небо, сказала Татьяна.

    Они вышли из подземного перехода метро "Площадь Ильича" и остановились на мгновение, словно решая, куда идти дальше. Решала, конечно, Таня, а Олег был лишь "иностранный турист".

    - Разойдется, - улыбнулся Олег, мельком глянув на небо. - А у вас здорово получилось изобразить Пятачка!

    - Да... - как-то странно выдохнула Татьяна, - Татьяна Драгунова, изображающая Пятачка, которого озвучивала Ия Савина в образе Беллы Ахмадулиной.

    - "Девушка, я вас где-то видел, вы в мультфильмах не снимались?"

    "Во как! Получил? - в смущении подумал Олег - "Поосторожней с комплиментами, друг", а вслух сказал:

    - Я где-то читал, что Вини Пуха рисовали с Евгения Леонова и озвучивал тоже он.

    - Да... - Татьяна не стала развивать тему, а перешла к экскурсии:

    - Если помните, был такой фильм "Застава Ильича" начала 60-х там еще Ахмадуллина стихи в Политехническом читала:

    ...

    Дантес лежал среди сугробов,

    Подняться не умел с земли.

    А мимо, медленно, сурово,

    Не оглянувшись, люди шли.

    Он умер или жив остался -

    Никто того не различал.

    А Пушкин пил вино, смеялся,

    Ругался и озорничал.

    Стихи писал, не знал печали.

    Дела его прекрасно шли,

    И поводила всё плечами,

    И улыбалась Натали...

    ...

    - Не припомню, - покачал головой Олег, завороженный то ли самими стихами, то ли тем, кто и как их ему прочел. - Вы... Если я скажу, что вы замечательно читаете стихи, вы опять обидитесь?

    - А я и не обижалась... - и улыбка на губах... и иди, знай, что эта улыбка должна означать?

    ... И поводила все плечами, - повторил по памяти Олег. - На самом деле, никакой предопределенности не существует. Только вероятности, так что могло ведь и так случится. - Они обогнули желтое здание торгового центра с едальней "Елки-палки" и Татьяна, остановившись, продолжила "экскурсию":

    - Наверное вы знаете, что при Елизавете Петровне вокруг Москвы начали строить Камер-Коллежский вал с заставами на основных дорогах. Собственно сейчас мы и находимся на одной из них Рогожской. Линия вала проходила перпендикулярно Владимировскому тракту - это Шоссе Энтузиастов - Татьяна показала направление рукой - самая длинная дорого в мире: Нижний Новгород, Урал, Сибирь, Сахалин - этапы... Справа и слева были валы: там Рогожский - улица сейчас так и называется, а слева Золоторожский, впрочем, и эта улица также называется, она там, за железной дорогой.

    Они подошли к памятнику Ленину, и Таня кивнула на него, но как-то так, что простое это движение вызвало у Олега отнюдь не простую реакцию:

    - Вот к столетию поставили, в год моего рождения... Так что мы с ним одногодки...

    - С Лениным? Вы великолепно сохранились! - засмеялся Олег.

    - Как памятник из бронзы! - улыбнулась Татьяна.

    "Столетие было... в семьдесят первом... значит, ей ... ммм...тридцать шесть?"

    - Я как-то задумалась, - продолжала между тем рассказывать Таня. - А чего, собственно, этот памятник сюда воткнули? Забавная цепочка связей выяснилась: в 1919 Владимировку переименовали в шоссе Энтузиастов в честь революционеров и политических заключённых, которых отправлял в ссылку "царский режим" и следовали они туда по этой дороге. В 1923 переименовывали и Воронью улицу в Тулинскую...

    - Наверное, не в честь Тулы? - Усмехнулся Олег.

    - Нет, конечно, Как выяснилось, Тулин - один из псевдонимов Ленина, вот, Рогожскую заставу и переименовали в заставу Ильича, а в 1970 году поставили здесь памятник, и уже в 79 назвали станцию метро - памятник и название станции пока остались, остальное опять переименовали уже в девяностых...

    "Ага ... в семидесятом... значит, тридцать семь".

    Они обошли памятник и направились дальше по асфальтированной дорожке.

    - Ну вот, читайте, - указала Татьяна на каменный столб, к которому они неспешно подошли.

    - "Отъ Москвы 2 версты 1783 года", - прочел Олег, обратив внимание, что первое слово написано с твердым знаком.

    - "Катькин столб" называется, - объяснила Таня. - Здесь и была застава... А на той стороне Рабочая улица и двадцать рабочих переулков, и их не переименовывали! Как господин Гужон, который стал "Серп и молотом", поселок для рабочих своего завода основал, так до сих пор улица и называется...

    Замкнув круг, они пошли по улице.

    - Это и есть Воронья-Тулинская сейчас имени Сергия Радонежского улица.

    - Ну, а почему Радонежского?

    - Да, тоже не с проста. Вот смотрите, - сказала Татьяна.

    Олег уже заметил эту часовню. Кирпичная ярко бордовая - зажата меж двухэтажных домиков окрашенных в контрастирующий пастельно-желтый цвет - невозможно не заметить.

    - Часовня "Проща", - голосом профессионального гида объявила Таня и даже жест узнаваемый - плавный - сымитировала на раз. - Известна с XVI века и согласно Синодальному отчету 1722 года была построена "когда неведомо". Когда она сильно обветшала, построили на ее месте новую, но это уже в конце 80х 19 века, а при большевиках снесли купола и вообще ломать должны были, но уцелела по случайности. Теперь вот восстановили.

    - А почему "Проща"? - Полюбопытствовал Олег.

    - На Руси был обычай: на месте прощания с отходящими путниками ставить часовни. Проща - это народное название многих часовен, стоящих у городских застав. По преданию на этом месте преподобный Сергий Радонежский, отправляясь в Нижний Новгород в 1365 году, простился со своим учеником, основателем Спасо-Андроникова монастыря преподобным Андроником. Да, к этому монастырю мы сейчас и идем.

    Посмотрев на дома уже "не старой Москвы" Олег спросил:

    - Это уже, наверное, в восьмидесятые строили?

    - Да, - ответила Татьяна. Тоже уже не новые.

    - Все относительно.

    - Да...

   

    ***

    "Драгунова... драгун... И я была девушкой юной..."

    Это была забавная, но вполне логичная ассоциация. В начале восемьдесят второго Ицкович как-то застрял на базе на две недели. Телевизор барахлил, вернее антенна не обеспечивала устойчивый прием, погода была на редкость холодная, и делать - даже по службе - было ровным счетом нечего. Оставалось валяться в койке и читать, но и тут все обстояло совсем не просто. Выбирать приходилось из молитвенника и старого номера "Бамэханэ"[62] на иврите, невесть как попавшего на базу танкистов слюнявого женского романа на английском и новенького, вероятно, забытого каким-то любителем поэзии томика "Английская поэзия в русских переводах". И стихи, надо сказать, оказались, что называется, к месту, времени и настроению. То, что доктор прописал, в общем. И не удивительно, что Олег запомнил тогда наизусть огромное множество стихов от Шекспира и Блэйка[63] до Ленона.

   

    И я была девушкой юной

    Сама уж не помню когда

    Я дочь молодого драгуна, - продекламировал Олег.

    - И этим родством я горда! - С яростным вызовом откликнулась Татьяна. - На возраст намекаете? Не замужем, точнее - разведена, если вас это интересует!

    "Да что ж она такая агрессивная!" - Если честно, она ему понравилась, но следует так же отметить, вел он себя максимально корректно. La noblesse oblige[64], так сказать.

    - Таня- яяяя! - Поднял перед собой руки Олег. - Я всего лишь вспомнил Бернса!

    - Да, конечно, - неожиданно улыбнулась Татьяна. - Это перевод Багрицкого. А песню Татьяна Доронина пела в "Старшей сестре". А по образованию я филолог, Олег, специалист по английской литературе начала двадцатого века.

    "Красиво совпало! - Признал Ицкович, великолепно помнивший этот фильм, вернее замечательно красивую, можно сказать роскошную Доронину, какой она там была. - А нехилые теперь в России бизнес-леди попадаются! "

    - Здорово! - сказал уже вслух.

    - Что здорово? Что мужа нет? - В голосе Татьяны почему-то явственно послышалось разочарование.

    "Ах ты... ты ж меня прессуешь и прокачиваешь!" - Наконец перестроился совершенно неготовый к такой агрессии Олег. - А реакция какая! Надо переключить разговор на что-нибудь другое".

    - Нет, - усмехнулся он, как можно более естественно. - Муж, жена... всего лишь факты биографии. Я имел в виду вашу фамилию. Драгунова. Это ведь не по мужу, не так ли?

    - Да, своя, - кивнула Таня, у которой его реплика, как ни странно вызвала живейший интерес. - У нас в городе много Драгуновых, там когда-то при Елизавете Петровне драгунский полк стоял.

    - Так вы не москвичка?

    - Нет, с Волги мы...

    - То-то я смотрю речь у вас правильная, но не московская.

    На самом деле по поводу московского произношения Ицкович знал только одно: там, где ленинградец скажет "что", москвич произнесет "што". И знал он это только потому, что чуть ли не с детства помнил чудный анекдот, рассказанный его собственной теткой - доктором филологических наук, русисткой, - "как и следовало ожидать" - съехидничал мысленно Олег. Так вот, в том анекдоте профессор-петербуржец поддразнивал коллегу: профессора-москвича. Едут они вместе в поезде, ленинградец и спрашивает: "Вы посадоШный не забыли? А в булоШную не заШли ли? " и все такое. Ну москвич терпел-терпел, а потом вынимает из портфеля бутылку вина и спрашивает ленинградца: "У вас, коллега, слуЧайно Чтопора нет? Да и Чпроты открыть бы."

    - То-то я смотрю речь у вас правильная, но не московская, - со знанием дела сказал Олег.

    - Да, специально занималась От гОвОрка нашегО избавиться хОтела" - сымитировала Татьяна низким голосом с нажимом на букву О.

    - Ну, прям Алексей Максимыч! Как в кино! - С видимым облегчением улыбнулся Ицкович.

    - Вы еще такие фильмы помните? - Искренно удивилась Татьяна.

    - Таня! - Олег решил, что вопрос этот риторический и ответа не требует. - Извините, но я не люблю, когда ко мне в неофициальной обстановке во множественном числе обращаются, и тем более чувствую себя неуютно если это делает красивая женщина!

    "А как вам комплимент в лоб, Танюша?" - добавил про себя.

    У Татьяны заметно порозовели щеки.

    - То есть вы предлагаете перейти на "ты"?

    - Ну да, если ВЫ - выделил Олег, - не против. Однако на брудершафте я не настаиваю! - рассмеялся он.

    - Хорошо, - кивнула она, и глаза ее блеснули. Иди, знай, что это могло означать. Возможно, ничего, а возможно, и что-то.

    

    ***

    Следующие полчаса или около того они продолжали обходить памятные места и достопримечательности района, который, как заметила "товарищ гид", обычно редко становится объектом официальных экскурсий. Дождь так и не начался, погода была более чем приличной, - во всяком случае, на вкус Олега - и они шли неторопливо по одной Татьяне известному маршруту, и она рассказывала о том что они "перед собой видят", временами сбиваясь на совершенно уже лекционный тон, и старательно избегая обращения к Олегу на "ты", но и "вы" не употребляя тоже.

    После очередного поворота, с угла улицы открылся вид на старинный монастырь и памятник перед ним.

    - Это Памятник Рублеву. - Сказала Таня. - Кто такой Рублев объяснять надо? - Улыбка. - Ну и славно. А памятник здесь - в отличие от Ленина - по месту. Рублев был похоронен в этом самом монастыре. Мало кто знает, но здесь... вон видите купол - это Спасский собор, самое старое здание в Москве.

    - Вот как? - Удивился Олег. - Самое старое?

    - Да, даже в Кремле все постройки более поздние. Разве что фундаменты...

    - А Рублев собор расписывал? - Спросил Олег, помнивший эту историю только по фильму Тарковского.

    - Да, - кивнула Таня. - Но ничего не осталось, хотя сейчас здесь действующий музей Рублева - экспозиция икон...

    - Нет, в музей не пойдем, - ответила она на немой вопрос Ицковича, которому, если честно, ни в какой музей сейчас совершенно не хотелось. - Это долго, а нам еще здесь есть что посмотреть.

    По-прежнему не ускоряя шаг, они прошли вокруг белокаменной стены, и вышли к крутому скату - монастырь, как выяснилось, стоял на берегу: внизу текло что-то грязно-непонятное, зажатое между двух асфальтированных дорог.

    - Это Яуза. - Ответила на недоуменный вопрос Олега Татьяна.

    - Это?! - Ужаснулся Ицкович. - А как же "Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке"? Я же помню! Там в фильме вполне приличная река была!

    - В каком фильме? - Теперь, кажется, он умудрился удивить познаниями и своего гида.

    - Верные друзья, по-моему. А ведь фильм знаменитый, и сценарий Галича...

    - Ну что ж, - снова улыбнулась Татьяна, а улыбалась она, надо отметить, очень хорошо. - Придется фильм разыскать и посмотреть, а то непорядок: даже эмигранты знают, а я не видела. А это кстати Андро́ников монастырь - бывший мужской, основан он в 1357 году митрополитом Алексием как митрополичий, и назван по имени первого игумена - Андроника, ученика Сергия Радонежского. Помните "Прощу"? Вот с Андроником Сергий там и прощался. А монастырь после революции, как и следовало ожидать, закрыли, и до 1922 года здесь был, между прочим, один из первых лагерей ВЧК для офицеров и политических противников власти. Ну, а потом здесь еще была колония для беспризорников. Типа, как у Макаренко. Такая вот история...

    - Мост видите? - Резко сменила она тему.

    - Да, - усмехнулся Олег и решил, что уже может позволить себе третью сигарету за день. Спросил разрешения:

    - Не помешает?

    - Нет, - отмахнулась Татьяна. - Так вот мост. Не поверите - но это первый цельнокаменный железнодорожный мост в России. Сделан по технологии древних римлян: без единой металлической или бетонной балки - арочная конструкция... И, представьте, до сих пор работает! Пойдемте дальше...

    Они обошли вокруг стен монастыря, и им открылся вид на красивый выкрашенный в голубой цвет собор.

    - Храм Сергия Радонежского, но туда мы не пойдем...

    Ожидая пока включится зеленый сигнал на переходе, Олег инстинктивно взял Татьяну за руку, как берет за руку ребенка отец, - просто чтобы обеспечить безопасность... Татьяна руку резко высвободила, но тут же спохватилась:

    - Извините...

    "Оп-па! - Подумал Олег, с удивлением, переходящим в растерянность. - Кто же это так обидел нашу Таню, что она и прикасаться к себе не позволяет? Или это ее на психотренингах накачали? Что-нибудь типа "Антикарнеги" - "Как не допустить, чтобы люди манипулировали вами"? - тогда все еще печальнее..."

    Между тем они перешли дорогу, и вышли в начало широкой улицы.

    - Это Тележная, она же Школьная - обратите внимание какая широкая - она всегда такой была, - чтобы четыре телеги в ряд помещались, и проход еще оставался. Рогожская слобода это ведь ямщики, обслуживавшие Владимировку. Здесь и ремонт, и запасы фуража - сенные склады на задних дворах - отсюда и пожары. Последний сильный случился где-то в 1870 - горело три дня, выгорела вся слобода, город-то по сути весь деревянный был. Потом тут хотели второй Арбат организовать, в конце восьмидесятых - улицу пешеходной сделали, но ... перестройка-перестрелка-кризис... В общем такой вот результат...

    Кусочки выложенных булыжником тротуаров, чугунные и каменные столбики коновязей... Широкие дубовые ворота в арках домов...

    - Симпатично...

    - Да, тут раньше трамвайная линия проходила, была даже идея конку пустить как туристический аттракцион...

    Они прошли до конца улицы. Олег глянул на часы - вот черт: два часа - как одна минута прошла.

    - Ну что перекусим - чайку попьем? - предложил он.

    - Мы еще и полмаршрута не сделали, - улыбнулась Татьяна.

    - Да нет, наверное, хватит на сегодня... - сказал Олег, прикидывая, что нужно еще проводить Татьяну и возвращаться на другой конец города, но Татьяна довольно твердо на предложение проводить ответила: "Не стоит".

    "Мда"...

   

    ***

    Они сидели в кафе, и пили, - как это ни странно, - кофе. Уже по третьей чашке...

    Олег, правда, под коньячок, и когда заказывал третий, Татьяна явно неодобрительно покосилась, но промолчала естественно. Кто он ей, чтобы высказываться на этот счет?

    На подвешенной плазменной панели телевизора крутили какой-то сборный концерт, типа: "звезды восьмидесятых"

    - А... - начал было Олег.

    - Послушаем, - прервала его Татьяна, и он посмотрел на экран, там как раз появилась женщина с известной стрижкой "Паж" и запела:

   

    Das ist der Pariser Tango, Monsieur

    Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur

   

    Дослушали молча, тем более что Ицковичу эта мелодия тоже нравилась.

    - С детства люблю Мирей, - сказала Таня.

    - Я не понимаю французского, но вроде она и не по-французски пела?

    - По-немецки, но со страшным акцентом - улыбнулась Таня.

    - Ты говоришь по-немецки?

    - Практически нет. Читаю, понимаю если не быстро говорят. Это второй язык в университете был, если еще латынь не считать... - глаза Тани заискрились. Очевидно, что-то веселое вспомнила.

    - По-немецки я тоже не понимаю, о чем Танго? - Спросил Олег. - Нет, я понимаю, о любви, разумеется, но хотелось бы подробностей.

    Таня негромко напела:

    Bei einem Tango, Pariser Tango

    Ich schenke dir mein Herz beim Tango

    Die Nacht ist blau und süß der Wein,

    wir tanzen in das Glück hinein,...

   

    "Надо же, как похоже! Вот только акцент тут не французский, хотя тоже "страшный"... нижегородский..." - Подумал улыбаясь Олег.

    А Таня перевела:

    В танго, в парижском танго,

    Я подарю вам сердце в танго,

    А ночь синяя, и сладкое вино,...

   

    - В общем: мне очень хорошо, я счастлива, и "остановись мгновение"!

    - Здорово, - совершенно искренне прокомментировал ее тихое пение Олег. Ты просто талант все-таки! И напрасно ты про мультики!. А серьезно, петь никогда не пробовала?

    Татьяна засмеялась.

    - Пробовала, в школьном хоре, и даже сольфеджио занималась, но в восьмом классе голос понизился, да и, как сказала наша учительница пения: "хороший голосок, но не сильный"... То есть - бесперспективняк! - добавила Татьяна.

    - Как, как? - Споткнулся на слове Ицкович. - Я такое и с поллитром не выговорю!

    Тут Таня совсем уж захохотала:

    - Это из курса актерской речи - быстроговорки!

    - Э?..

    - Скороговрки. - Сжалилась Таня, ну может, помните... помнишь: "На дворе трава на траве дрова".

    - А!

    - Ну, а это из новорусских: Карл у Клары украл доллары, а Клара у Карла - квартальный отчёт; на дровах братва, у братвы трава, вся братва - в дрова; регулировщики регулярно регулировали регуляторы...

    - Понял, понял - хватит! - Взмолился Олег. - У меня даже слушать - зубы сводит!

   

    Глава 4. Пражское танго

   

    В четыре часа дня Олег поднялся на третий этаж дома, стоящего на углу улиц Рыбна и Тын, и уверенно позвонил в дверь, оббитую черным дерматином. Прошло около минуты, и за дверью послышался невнятный шум, мелькнул свет за стеклом глазка, и...

    - Ты? - Выдохнул Людвиг, открывая дверь и по-дурацки тараща глаза.

    - Нет, - без улыбки ответил Олег. - Тень отца Гамлета.

    - Что-то случилось? - Людвиг был старше Баста и имел немалые заслуги перед движением. Однако времена, когда надо было драться с боевиками Тельмана на улицах Ульма или громить штаб-квартиры левых профсоюзов в Штутгарте уже прошли, а новые времена требовали совсем иных способностей. Соответственно, и не блиставший ни умом, ни образованием Людвиг Бергман, ни на какой серьезный карьерный рост рассчитывать не мог. И вот удача - его послали в Прагу окучивать пока мало интересующую Гитлера фигуру Гейнлейна, а фон Шаунбург - птица совсем иного полета - об этом "случайно" узнал.

    - Случилось! - Кивнул Баст, решительно оттесняя Людвига и входя в квартиру. - Ты один?

    - Один, а что?

    - Я только что с поезда, - Баст прошел в комнату, по-видимому, служившую Людвигу гостиной, рассеянно огляделся по сторонам и закурил. - У тебя есть способ срочно вызвать нашего друга на встречу?

    На самом деле, это был ключевой вопрос: с чего бы Гейнлейну быть в Праге? А тащиться на край света...

    - Кого ты имеешь в виду? - спросил совершенно растерявшийся Людвиг.

    Ну, да. Не с одним же Гейнлейном он на связи.

    - Здесь...

    - Да, да! - Нетерпеливо выпалил Людвиг.

    - Я имею в виду Гейнлейна.

    - Гейнлейна? - Явно удивился Людвиг. - А что...?

    - Извини, Людвиг, - развел руками Баст. - Но это не твоя компетенция. - И он "возвел глаза к небу", показывая, откуда пришел приказ.

    - Есть, - кивнул Людвиг, у которого от напряжения выступил на лбу пот. - Я... Я могу позвонить...

    - Он что, в Праге? - Поднял бровь удивленный такой удачей Олег.

    - Да!

    "Может ли так везти одному человеку в один и тот же день?"

    - Мне надо переговорить с ним как можно быстрее, и так, чтобы нас никто не видел, - сказал он вслух. - Какой-нибудь парк, лес...

    - Сейчас, сейчас! - Заторопился Людвиг, бросаясь к столику у окна, на котором пораженный Олег увидел вдруг телефонный аппарат.

    - У тебя есть телефон, - кивнул Баст. - Это замечательно.

    А через час Олег уже отпускал извозчика на набережной, недалеко от места встречи. Он добирался сюда один, отправив Людвига вперед, якобы в целях конспирации, но ради нее, родимой, все это и придумал. Не надо, чтобы их видели вместе, и не увидят, раз не надо. Тем более что Баста фон Шаунбурга в Праге теперь нет, и быть не может.

    Олег постоял у обреза берега, круто спускавшегося вниз к ледовому полю, скрывавшему от глаз студеную воду Влтавы, и подумал, что лед кажется прочным, и бегущий в панике человек запросто может решиться преодолеть здесь реку.

    "Великолепно, - решил он, рассмотрев несколько довольно крупных камней, торчащих из покрытого кое-где снегом и наледью склона. - Просто чудесно!"

    Настроение снова сделало скачок, или кульбит, или как там называются такие вот резкие фортели? Однако главное, что изменение будет позитивным, так сказать, и направлено в нужную сторону. В голове заиграл оркестр, и мелодию Ицкович узнал, он даже улыбнулся ей, как старой уже знакомой - "Танго..." - и, неспешно, со вкусом закурив, вошел в тень деревьев.

    Латенские сады. Место более чем подходящее, если принимать во внимание время года и суток. Зимой, в январе, во второй половине дня, когда солнце скрылось за набежавшими тучами, а под низким зимним небом сразу же стало знобко и неуютно, народу в парке не должно быть вовсе. Особенно, если принять во внимание тот факт, что день нынче будний, и еще одно немаловажное обстоятельство: в городе-то сейчас действительно сухо, а вот здесь, в аллеях - сыро, мочить ноги никому не захочется даже из большой любви к природе.

    Трех мужчин он увидел сквозь стволы деревьев минут через пять. Оно и правильно: зачем углубляться в эти мокрые заросли, если все равно вокруг ни души? Незачем. Олег докурил сигарету, сбил щелчком пепел и мерцающий на кончике огонек на землю, спрятал окурок в карман пальто.

    - Здравствуйте, господа! - Сказал он по-немецки, выходя из тени деревьев на дорожку. - Гер Гейнлейн?

    - Добрый день.

    - Великолепно, друзья! - С этими словами, не меняя положения тела, не размахиваясь, и даже все еще продолжая улыбаться, Олег ударил Людвига левой рукой в висок. Это был обычный горизонтальный "молоток", но сила удара была такова, что у агента гестапо просто не было шансов.

    Когда-то, много лет назад, инструктор по крав мага[65] Габи Кляйн сказал им, что крав мага - это не спортивное единоборство и не боевое искусство. Это инструмент для решения проблем в различных экстремальных ситуациях. Враг - не баба, которой ты решил задурить голову. Твоя задача не трусы с него снять, - на полном серьезе поучал их, молодых балбесов, инструктор Кляйн, - а угробить. Поэтому и бить надо сразу насмерть, или не бить совсем, а драпать. Решение за вами.

    "Решение за нами..."

    Тогда, много лет назад, Ицкович занимался этим из молодецкой удали и еще - на всякий случай, полагая, однако, что такого случая не будет никогда. Но вот и случай представился, когда суперэлегантное дзюдо, которое так нравилось девушкам, оказалось бы не удел. Ведь Олегу не защищаться сейчас надо было...

    Опешившие от стремительности происходящего на их глазах ужаса, Гейнлейн с каким-то сопровождающим его мужиком - телохранитель? - еще не успели хоть как-то отреагировать, и Людвиг только начал заваливаться назад и в сторону, когда Олег подхватил его левой, бившей рукой, а правой выхватил из наплечной кобуры Бергмана "Люгер". В следующую секунду, отпустив обмякшее тело, Ицкович уже стрелял. Ну, а с такой дистанции промахнуться невозможно, так что...

    Перетащив тело Бергмана к реке, Олег подобрал подходящий камень на береговом срезе и аккуратно уронил Людвига на этот камень виском, предварительно чуток протащив ноги мертвеца по скользкому склону. И, окинув быстрым взглядом место и тело мертвого человека, остался увиденным доволен и - бросив неподалеку пистолет, как бы оброненный споткнувшимся на бегу, - поспешил прочь.

   

    ***

    Теоретически Ицкович перебил на своем веку совсем не мало народу. Но это как посмотреть. Если со статистической точки зрения, то - да, или, возможно, - да. Ведь командир танка на войне, уж верно, кого-нибудь да пришибет, если достаточно долго остается в строю. Но реально, то есть, фактически - Олег знал только о нескольких результативных попаданиях в сирийские танки и палестинские огневые точки. Погиб ли кто-нибудь от снарядов, выпущенных из его танка и, что характерно, по его личному приказу, он, разумеется, не знал. Был, правда, еще один момент в его жизни, когда Ицковичу пришлось стрелять из МАГа. Однако стрельба из тяжелого танкового пулемета, ночью и впопыхах - навстречу чужим трассерам, тянущимся к твоему собственному лицу и груди - это не тренировка на стрельбище. Иди, знай, попал он тогда в кого-нибудь, или нет?

    А вот сегодня пришлось убить сразу троих людей, и, хотя все они были по-определению "вне закона", легче от этого не стало. Во всяком случае, возвращаясь в половине девятого на вокзал, где он оставил в камере хранения свой саквояж, Олег испытывал странные и весьма, надо сказать, противоречивые чувства, осложненные, как грипп - сифилисом, вдруг нахлынувшими тяжелыми мыслями о будущем. О своем собственном будущем и о будущем миллионов совершенно незнакомых ему людей, которых, возможно, он еще мог спасти от мук и смерти, но, вполне вероятно, не спасет из-за своей человеческой слабости.

    "Бодался теленок с дубом..."

    А вот убить трех фашистюг оказалось до безумия просто технически и невероятно сложно морально.

    Пока готовился к акции, это было похоже на некую интеллектуальную игру. Вопрос стоял так: как бы обстряпать дельце, чтобы и гниду эту нацистскую прибить, и политические осложнения - разумеется, не для чехов, а для кровных братьев Шаунбурга - получить? И ведь придумал! Сопоставил обрывки информации, случайно "приплывшие" к нему в берлинских кулуарах, с тем, что знал из книг по истории второй мировой войны, и, вычислив, кто там, в Праге, у СД "на связи", построил такой "пятилетний план великого комбинатора", что самому завидно стало. План был хоть куда. Во всяком случае "на бумаге". И что характерно, осуществил его Ицкович просто блестяще, уложившись всего в два часа физического времени. А вот как ему при этом было погано, вполне возможно, к делу и не относится, но плохо-то ему было - точно. И еще как! И сейчас легче не стало! Вот и попробуй, разберись в человеческой психике! Ни хрена в ней не понять, даже если ты целый доктор специальных, на психику, в частности, и ориентированных наук.

    По правде говоря, в Европе 1936 года обитало немало подонков, достойных смерти гораздо больше консерватора Гейнлейна или, как минимум, стоящих в очереди к условному эшафоту гораздо ближе, этого богом и людьми давно забытого лидера судетских немцев, которых, чего уж там, чехи прижимали, как обычных нацменов. Не без этого. Однако, оставшись один, Ицкович, фигурально выражаясь, заметался, не зная, что ему "в здесь" делать. С одной стороны, что-то же делать нужно. Время уходило, как пролитая вода в песок, и каждый новый день приближал начало конца того, в общем-то, совсем не плохого - по впечатлениям самого Олега - мира, в котором людям жилось, может быть, и не просто, но все-таки жилось. А вот когда мир рухнет, и над его развалинами взметнется пламя самой страшной - из известных людям - войны, в огне этом сгорят миллионы. Но это, как бы, с одной стороны. А с другой, Ицкович ощущал полную невозможность остановить надвигающийся на Европу кошмар. Объективно говоря, он был всего лишь муравьем, вышедшим против танка, или, пользуясь терминологией Степы - где-то он теперь?! - хоббитом, задумавшим победить дракона.

    Дня два или три Ицкович, оставивший Амстердам в тот же день, когда отправились в Гавр и Витя со Степой, бессмысленно колесил по Бельгии. Он посетил Гент, Антверпен, Намюр, но что он там искал? Ну, не пиво с колбасой, разумеется. Он думал, искал решение. И, в конце концов, набрел метущейся своей мыслью на этого вот Гейнлейна. Олегу, доведенному ощущением собственного бессилия до исступления, идея убить лидера судетских немцев, свалив убийство на самих же обхаживающих его на самом деле гестаповцев, показалась не просто приемлемой, а выдающейся, а главное вполне исполнимой. Не будет Гейнлейна, как знать, найдется ли другой лидер, одинаково разумный, выдержанный и пользующийся безоговорочной поддержкой чешских немцев? А ну как не найдется? И убийство его, повиснув на СД, с одной стороны, резко усложнит отношения судетского меньшинства с проживающим в Германии большинством. А, с другой - и чехи могут получить в этом случае очень серьезный козырь в антинемецкой пропаганде. А там, глядишь, и Мюнхен удастся спустить на тормозах...

    Немного не доходя до привокзальной площади, Ицкович, заглянул в маленькую пивную и, взяв сливовой водки, сел в углу, в стороне от шумно потребляющих горячительное работяг.

    "Все! - сказал он себе строго, проглотив первую рюмку водки. - Все! Сделанного не воротишь, но и жалеть не о чем. За этих трех немцев мне, может быть, отпущение грехов положено за всю прошлую жизнь..."

    Закурил, шлепнул вторую рюмку, подумал, было, не заказать ли какой-нибудь закуски, но отвлекся, увидев, кто распивал сливовицу, за грубым дощатым столом слева от него. Эти работяги были типичными евреями, да и говорили они между собой не по-чешски, а на понятном немцу - пусть и с пятого на десятое - идише. И странное дело, посмотрев на них, Ицкович неожиданно для себя совершенно успокоился. И не потому, что и ради них тоже отправил сегодня к праотцам трех не старых еще мужиков. А потому, что Шаунбургу были почти физически противны эти унтерменши, сидевшие едва ли не вплотную к нему, и в то же время совершенно безразличны те, оставшиеся в прошлом люди, которых он час назад убил недрогнувшей рукой. В симбиозе души Ицковича с телом Баста Шаунбурга порой наблюдались весьма заковыристые эффекты, и этот был, разумеется, одним из них.

    Хозяином положения, конечно же, оставался Ицкович, но Шаунбург, которого Олег выдавил из собственного тела, как пасту из тюбика, не исчез бесследно, оставив захватчику тело и память. Нет-нет, да и возникало ощущение, что вместе с телом Олегу досталось и кое-что еще. Много чего еще. Он уже обнаруживал пару раз, например, что рассматривает молодых блондинов совсем не с тем интересом, с каким следовало бы, хотя и "особого желания" - ну, вы понимаете, о чем речь - при этом, к счастью, не испытывал. Вот Таня, к слову, вызвала у Ицковича вполне прогнозируемую реакцию, а мужики эти блондинистые - нет. Но ведь смотрел на них, и как смотрел! И на евреев вот отреагировал, как на чужих, однако и о муках совести тут же позабыл, потому что не было у Баста совести. Или была, но весьма своеобразная. Другая какая-то. Где-то так.

    Вообще Баст на поверку оказался вполне себе цельной натурой. Аристократ, презирающий плебс ничуть не менее чем евреев или, скажем, цыган, но притом националист и в каком-то смысле даже социалист. То есть, националистом он был скорее не в розенберговском - чисто расовом смысле, а в символическом и культурно-историческом смысле. На самом деле, Шаунбург не верил во все эти антропологические бредни, которыми забивали головы народу его товарищи по партии. Он верил в род, семью, историческую последовательность поколений, спаянных единой культурой, языком и жизненными принципами. И в этом смысле немецкий дворянин был ему как-то ближе и понятнее любого другого немца, но этот "любой другой", в свою очередь, был частью того общего, к которому не имел отношения француз, чех или еврей. Вероятно, этот Баст фон Шаунбург не стал бы убивать евреев только за то, что они евреи. Во всяком случае, пока - в 1936 году - он для этого еще не созрел. А узнать, как сложилась бы его жизнь в дальнейшем, после 41 или 42-го года, было уже невозможно, поскольку как самостоятельная личность он исчез, уступив место Олегу Ицковичу.

    То же самое можно было сказать и о политических воззрениях господина доктора. Десять лет назад - будучи еще школьником - Шаунбург колебался на тонкой грани между коммунистами Тельмана и нацистами Гитлера и Рэма. В конце концов, он выбрал национал-социализм, но именно потому, что вторая часть этого слова была для него не менее привлекательной, чем первая.

    "Ну, что ж, - хмыкнул про себя совершенно успокоившийся Ицкович. - Национал-социализм так национал-социализм. Заменим немецкий на еврейский, добавим немного правого социализма в купе с умеренным либерализмом, и будем выпекать полученную смесь на медленном огне. Авось и получится что-нибудь приличное, если раньше не пристрелят".

    Олег выпил третью рюмку, и с сомнением посмотрел на пачку "Лаки страйк". Почему-то в Праге не оказалось "Житана", но зато были американские "Лаки" и "Кемел". Впрочем, дело было не в том, какие тут сейчас продаются сигареты, а в том, что в своей прошлой жизни Ицкович курил почти тридцать лет, пока законы против курильщиков не заставили его бросить это приятное, но ставшее слишком обременительным, занятие. Сейчас же он оказался в эпохе, когда нормальному человеку и в голову не придет, что нельзя курить, скажем, в баре, поезде или банке. И здоровье у Олега снова железное, хотя, черт его знает, на сколько ему этого здоровья хватит или вернее, как долго ему удастся этим здоровьем попользоваться.

    Как ни странно, мысль о риске, который стал теперь его постоянным спутником, Олега не расстроила. Напротив, плеснула в кровь очередной черпак адреналина, и Ицкович - как завзятый адреналиновый наркоман - сразу же повеселел, а, повеселев, тут же вспомнил о Тане.

    Встреча была - чего уж там! - вполне сказочная. Невероятная, невозможная встреча... Но ведь случилось! Произошло, а в том, что нежданная - негаданная встреча эта произошла на самом деле, у Ицковича никаких сомнений не было. Не верил он больше в "сон разума" и в структурированный бред "больного Ицковича" не верил тоже. Зато воленс-ноленс приходилось принять, что "наука имеет много гитик" или, что субъективный идеализм не так уж и далек от объективной картины мира. Ведь чудом чудесным было бы встретить тут, в зимней Праге 1936 года, любого - пусть даже едва знакомого - человека ОТТУДА. А он... Он приехал в Прагу, на вполне безумную акцию по устранению Гейнлейна, который, возможно, в мировой политике еще - никто и звать его - никак. Приехал и тут же встретил, и не просто знакомую женщину, а ту, кто была ему по-настоящему интересна, если не вдаваться в иные подробности. А вот если вдаваться, то может случиться полное головокружение, солнечный удар и, черт знает, что еще.

    Олег знал Таню около трех лет. Познакомился случайно, но не случайно отношений не прервал. Несколько раз, бывая в Москве, - встречался, принимал у себя в Израиле, переписывался, и один раз даже съездил вместе с ней в Питер. Но, если кто-нибудь - зная репутацию Ицковича в определенных кругах - подумал об адюльтере, то крупно ошибся. Ничего подобного! И отношения их были всего лишь дружескими, что, согласитесь, довольно странно для симпатизирующих друг другу взрослых людей. Наверняка, и его жена, и кое-кто из его друзей нет-нет да подумывал о том, что не все так просто в этой истории. Но и в самом деле ничего простого в ней не было.

    Олег не был анахоретом[66], но и наглецом никогда не был. Тем более подлецом. За все годы, что он был женат, Ицкович изменил жене всего, быть может, два или три раза. Тоже, если исходить из общепринятой морали, нехорошо. Однако каждый раз это были случайные "проявления страсти", мимолетные и не имевшие продолжения. Этим, собственно, Олег себя и утешал, давя на корню муки совести. А вот Таня... Ну, не мог он просто затянуть ее в постель, как случилось с другой вдруг понравившейся ему женщиной раньше. С ней все было очень серьезно, и он это чувствовал, как чувствовал и то, что и с ее стороны все "не просто так". Но и от жены уйти был еще не готов, нет не от жены - из дома точнее... Потому и длилась их явно затянувшаяся "просто дружба", но к чему все это могло привести со временем, догадаться, в общем-то, было не сложно. Хотя могло и не сложиться, разумеется, как не складывается сплошь и рядом у вполне умных и приличных людей.

    Однако гадай, не гадай, а для того мира оба они умерли, появившись неожиданно для самих себя в мире этом. И более того, выпав из своего устоявшегося бытия, где она жила в Москве, а он в Иерусалиме, они встретились в Праге. И это было нечто большее, чем простая удача. Это, как чувствовал Олег, был перст судьбы, не понять который было бы глупостью, а не принять - безумием.

    Поколебавшись, Олег хлопнул четвертую рюмку - для бодрости - расплатился и вышел на улицу.

   

    ***

    Разумеется, Таня "крутила и темнила", что наводило на мысли. В конце концов, если они - он, Степа и Витя - все трое оказались здесь агентами разных разведок, то по теории вероятности - если эта игрушка вообще работала в их заковыристом случае - Таня могла оказаться той еще Матой Хари. А что? Характер у Танюши был крепкий, умом бог не обделил, образование - хоть куда, точнее здесь - именно туда, так что... Вот только на кого же теперь работает мадемуазель Буссе? Впрочем, какое ему до этого дело? Ее местное трудоустройство его совершенно не касалось, учитывая собственную весьма проблематичную службу в СД. Так что, пусть хоть на японскую разведку трудится, или в Сигуранце служит, хотя француженка,... как там у них называлось... Сюрте Женераль? Нет, - это вроде комиссар Мэгре... Впрочем, ему-то - Ицковичу, разумеется, а не фон Шаунбургу - какое дело?! И сам он приехал в Прагу инкогнито, и даже документы у Олега были на чужое имя. Ганс Рейхлин из Цюриха. Такие дела. И значит скомпрометировать мадмуазель Буссе своей личностью не мог, служи она в Сюрте Женераль, ГРУ, или какой-нибудь другой экзотической конторе. Абвер вот еще в голову приходил. Ми-5. И у американцев, кажется, что-то такое было. Не ЦРУ, конечно, но что-то же должно у них быть, или они полные отморозки?

    Олег закурил и пошел пешком в сторону вокзала. Теперь, несмотря на планы, с которыми он сюда приехал утром, ему было очевидно, - сегодня, да, вероятно, и завтра - никуда он из Праги не уедет. И куда отправится из Праги потом - если вообще отправится - тоже не ясно, потому как в большой степени это зависело теперь от Тани. Поймет ли она его? Захочет ли быть вместе? А если она и там его не... Ну, то есть, могло же случиться, что он ошибался, полагая, что она к нему неравнодушна? Разумеется, могло. Однако все это было связано с более отдаленным будущим. А сейчас его ожидала встреча с Жаннет Буссе и, следовательно, до встречи Олегу предстояло еще забрать из камеры хранения свой саквояж и снять номер в гостинице поближе к центру. Или, напротив, не пороть горячку и не бежать впереди паровоза, а оставить все, как есть. Потребуется, так подскочить на вокзал за вещами всегда успеется, и номер в нынешней Праге снять не проблема. Хоть днем, хоть вечером, хоть посредине ночи, если пришла вдруг в голову такая блажь.

   

    ***

    - У тебя красивое лицо, - сказал Олег. - Я смотрю и не могу насмотреться. Знаешь что? Ты произведение искусства.

    - Отправишь меня в музей? - спросила в ответ Таня.

    - Нет, - покачал он головой. - Ты не создана для музея.

    - А для чего мы созданы, и здесь?.. - Сказала тихо, но в тихом ее голосе было столько страсти, столько жизни и чувственности, что у Ицковича голова пошла кругом. Однако не настолько пока, чтобы прекратить говорить.

    - Красивые женщины невидимы, - повторил он вслух чью-то разумную мысль. - Красота отвлекает нас от личности, и мы не замечаем в них человека.

    - По-моему, ты разводишь меня на 'у койку', - улыбнулась вдруг порозовевшая Татьяна.

    - По-моему, мы знакомы достаточно давно, чтобы ты меня в этом перестала, наконец, подозревать..., - улыбнулся в ответ Олег, - ну, так: проверяю...

    - А я бы..., - она с лукавинкой посмотрела ему в глаза. - Нет...

    - Ничего не могу... - добавила через мгновение.

    - У тебя кто-то...

    - Нет... Да... у Жаннет,.. есть, нет, - не важно. Я уезжаю. - Она поколебалась, явно не зная, стоит ли об этом говорить, но все-таки решилась. - Завтра утром я должна быть в Вене, а в обед - в Зальцбурге.

    - А я поеду с тобой!

    - А ты можешь? - удивилась Таня.

    - Мои вещи в железнодорожной камере хранения, - обтекаемо ответил Олег.

    - Олег, - сейчас Татьяна говорила совсем тихо. - Я ведь не просто так тут...

    - Так и я не просто так, - усмехнулся Ицкович, сообразив, куда пришел их разговор. - Это будет очень неприлично с моей стороны, если я спрошу, на кого ты работаешь?

    - На Урицкого[67], - после короткой паузы ответила Таня. - А ты?

    - На Гейдриха[68].

    - Ты?! - чуть не крикнула в ужасе Таня.

    - Я, - спокойно кивнул Олег. - Вот такая ирония судьбы...

    - Ты каким поездом едешь? - Спросил он, закурив для разнообразия сигару.

    - Полуночным.

    - Великолепно, - улыбнулся довольный жизнью Ицкович и остановился на мгновение, залюбовавшись игрой света в ее глазах, ставших вдруг ультрамариновыми. - И вещи, надо полагать, собраны и уже на вокзале?

    - Да, - шепнула она, снова розовея под его взглядом. - Чего ты так смотришь?

    - Я же тебе уже объяснил... Но Златовлаской тебе лучше, хотя брюнетка тоже шикарная!

    - Маньяк! Я крашенная. - Хихикнула она и потянулась к рюмке.

    - Ты здесь женат? - спросила, сделав глоток.

    - Не я! - Олег в притворном ужасе округлил глаза - Шаунбург! Печальная история...

    И уходя от скользкой темы вдруг выпалил по-русски:

    - А слабо "Парижское танго" спеть?! - мелодия крутилась у него после первой встречи почти неотвязно, и он помнил Танюшкину импровизацию тогда, на свадьбе племянника в Москве.

    - Совсем с ума спятил? - Удивленно подняла брови Татьяна.

    - Дурак, мы же засветимся!

    - Перед кем? - удивился Олег. - Красивая женщина, интересный мужчина... - усмехнулся он. - Встретились в Праге, никто нас не знает...

    - Эта песня, по-моему, и не написана еще!

    - Ну и что? - Пожал плечами Олег и встал.

    В углу зала на маленькой эстраде - в самом деле всего лишь квадратном возвышении - стоял концертный рояль. Весь вечер здесь играл немолодой чех с седыми бровями, исполняя модные мелодии, так сказать, шлягеры тридцатых, вперемешку с короткими отрывками классической музыки. Сметана, Дворжак, Штраус... Сейчас он покинул свое место, и рояль отдыхал.

    - Ты этого не сделаешь! - Перехватив взгляд Ицковича, по-немецки воскликнула Таня, но в глазах ее уже зажегся знакомый огонь. - Не смей!

    Но он, разумеется, посмел, потому, наверное, что и в его крови бушевал сейчас огонь вспыхнувшей старой любви, сдобренной алкоголем и боевым стрессом.

    - Сделаю! А ты Жаннет попроси помочь!- Улыбнулся самой красивой женщине Европы Баст фон Шаунбург и, медленно выцедив из рюмки терпкий коньяк, пыхнул сигарой и, не оглядываясь, пошел к роялю.

    Руки привычно легли на клавиши, а перед глазами встало лицо Жаннет, и он заиграл, и, значит, у Женщины не оставалось больше времени, - песня начиналась почти сразу же после первых нот проигрыша.

    - Das ist der Pariser Tango, Monsieur, - Ах, какой у нее стал голос! Такой, что сжимало сердце и заставляло кровь быстрее бежать по ставшим вдруг узкими сосудам.

    Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur,

    Und ich zeige Ihnen gern diesen Schritt,

    denn ich weiß, Sie machen mit

    Казалось, сердце его поет вместе с Жаннет, и страдает от любви, и сжимается от сладкой муки, а в голове уже звучал большой симфонический оркестр, и...

    - Танго, в Париже танго, - Олег не выдержал и посмотрел на Таню. Она тоже встала из-за стола и шла к нему сейчас через зал, и безошибочно нашла взглядом его взгляд. Высокая, в узкой, чуть расклешенной у щиколоток темно-серой юбке и темно-синем не застегнутом жакете с прямыми плечами. В одной руке - в тонких длинных пальцах - длинный костяной мундштук со вставленной дымящейся сигаретой, в другой - рюмка на высокой ножке. И осанка, и медленная, тягучая плавность почти откровенно-эротических движений, и поворот головы, натягивающий белую прозрачную кожу на горле. И... Она была - "Господи!" - Tango, Pariser Tango, - пела Таня, и шла к нему через зал, слегка покачивая подчеркнутыми покроем юбки бедрами, и в огромных глазах ее Олег видел будущее. Париж, и лучшая сцена... Где у них лучшая сцена? Зал Олимпус? Или его еще нет в природе? Неважно. Неважно! Совсем не важно, где она будет петь! Она будет петь, и толпы людей будут сходить с ума от ее голоса, и эта песня - О! Эта песня станет ЕЮ на все времена! - Tango, Pariser Tango - "Господи!" - но так и будет! Она будет петь, и он будет любоваться из-за кулис, из ложи или из зала, любоваться и сходить с ума от любви, которая никогда не закончится.

    Tango, Pariser Tango,

    Ich schenke dir mein Herz beim Tango

    Die Nacht ist blau und süß der Wein,

    wir tanzen in das Glück hinein,

    bei diesem Tango, Pariser Tango

    Ich wьnsche mir, es bleibt noch lang so

    Ein Leben lang so schön wie heute

    Mit dir und mir für alle Zeit.

    ...

   

    ***

    В прошлой жизни - и это, между прочим, как понимал теперь Олег, было самое лучшее определение - так вот в прошлой жизни он легко и охотно засыпал, в любом транспортном средстве, где не надо рулить самому. Но вот за окном ночь, и поезд стучит на стыках рельсов, и до Вены еще "пилить и пилить", а сна ни в одном глазу. То ли молодость вторая спать не дает, то ли мысли "разные", то ли близость Тани...

    "Спит или делает вид?... Не лишено..." - Думает Олег, удаляя за ненадобностью громоздкие черновики своих трудных мыслей.

    И в самом деле, последнее предположение не лишено смысла. Рядом с такой женщиной разве уснешь? Таня... вот появилась здесь и сейчас... И поломала великие планы!..

    Поломала, не могла не поломать, потому что потерять ее он себе позволить не мог, но и более того не посмел бы ею даже рисковать. Впрочем, он все это уже обдумал, взвесил и разложил по полочкам. Так что весь развернутый текст долгого внутреннего монолога мог быть без сожалений выброшен на свалку истории за ненадобностью. А для утреннего разговора с Жаннет у Баста имелся готовый результат. И тут, словно услышав ехидный голосок Татьяны: "Замыслы наши, может быть, великие, - а ты их знаешь? Мы моря хотим воевать...Это что же... Крылья мне подшибаете?", - чуть не выругался в слух, - ее-то планов он не знал и желания в учет не принимал - "Вот и поговорили... бы... "

    Он тихо встал, намереваясь выйти покурить в коридор, но его остановил ее совершенно лишенный и тени сонливости голос:

    - И для этого ты покупал купе первого класса?

    - Не хотел тебя тревожить, - пожал он плечами, встречая ее взгляд из-под ресниц.

    - Кури уж, я не сплю, - усмехнулась она в ответ и включила настольную лампу, из-под абажура полился мягкий розовый свет.

    - Выпить не хочешь? - спросил Баст, возвращаясь на диван.

    - "Заметьте, не я это предложила", - сказала Татьяна, подняв бровь, - Барон, вы алкоголик?

    Олег знал эту "игру" российских женщин - это как в армии комплекс опознавания "свой-чужой", - не узнал цитату - "чужой", с тобой и общаться будут как с чужим, а еще и круг твоих интересов прощупают и интеллект проверят...

    - Не алкоголик, и не барон, - Баст достал из кармана фляжку и поболтал ею в воздухе, давая Жаннет возможность, услышать аппетитное бульканье. - Я Риттер - то есть, рыцарь, мадемуазель, а это французский коньяк. Вернее арманьяк, но сути дела это не меняет.

    - А вы, женщина, - лейтенант? - добавил "отзыв" Олег уже от себя, слегка переделанной цитатой из "Гусарской баллады".

    Татьяна улыбнулась и, уходя от скользкой темы, спросила:

    - А ты знаешь, что арманьяк производят совсем недалеко от тех мест, где родился д'Артаньян?

    - Да что ты говоришь?! - Удивился Шаунбург, он никогда, кажется, не знал, где на самом деле находятся все эти французские Шампани, Коньяки и прочие Божоле.

    - Ты не знал! - Победно улыбнулась Жанна. - Ладно, дай мне глотнуть. Только совсем чуть-чуть.

    - А я много и не дам! - Баст демонстративно налил ей арманьяк в тот наперсток, который служил его фляжке крышечкой.

    - Все ясно: жмот!

    "Черт, а это откуда? Какой-то фильм..." - попытался вспомнить Олег...

    - Мы, немцы, народ прижимистый, - улыбнулся Баст, сделав порядочный глоток. - Ты разве не знала?

    - Знала, - серьезно кивнула она и выпила свой "грамм". - Все боши свиньи и скупердяи!

    - Ну, что ж... - Олег достал сигарету, повертел в пальцах, подыскивая правильные слова, но потом решил, что дело не в форме, а в содержании, и заговорил, так и не прикурив: - Через три года здесь начнется война, - сказал ровным голосом. - А в Союзе чистки, считай, уже начались...

    - Так! И? - Таня тоже смахнула с лица веселость.

    - Я к тому, что Южная Америка далеко и в отличие от Африки имеет вполне цивилизованные города, где...

    - Что, правда? - именно этим, ехидным голосом, что Олег "услышал" и спросила Татьяна.

    - Вполне. Чили, Бразилия, Аргентина, в конце концов! - не повелся Олег.

    - "Зачем нам, поручик, чужая земля?" - Пропела вдруг Таня.

    - Мне незачем, - пожал плечами Ицкович. - Я...

    - Спасибо, Олег, - как-то неожиданно мягко и душевно сказала Таня, не отводя взгляда, ставшего, напротив, неожиданно твердым. - Но никуда мы не поедем.

    "Мы! Или она просто?.."

    - Я не о себе забочусь.

    - Я поняла, - кивнула она. - Но ты себе никогда этого не простишь. И мне не простишь.

    - Не простишь! - Повторила она, останавливая Олега жестом руки. - Даже если никогда слова не скажешь, все равно не простишь. А я... Впрочем, это не важно пока, - прервала она какую-то свою мысль, не захотев озвучивать. - Но ведь и я себе не прощу. Я уже думала об этом... Что ты делал в Праге? - спросила она вдруг.

    - Я убил Гейнлейна, - забывшись, по-немецки ответил Олег.

    - Писателя?! - Округлила глаза Таня.

    - Какого писателя? Ах, вот ты о чем! - усмехнулся Олег, сообразив, в чем тут дело. - Во-первых, не Хайнлайна, который живет в США, а Хейнлейна, который лидер судетских немцев.

    - И за что ты его?

    - Да, в принципе, не столько за что, сколько для чего, - объяснил Олег. - Он был ключевой фигурой в 38-м, может быть без него и Мюнхен не состоится.

    - Мюнхен... Ты уверен? - Уточнила Таня, не отреагировав на факт убийства.

    - Ну, какая, к черту, может быть тут уверенность! - Ицкович все-таки закурил. - Я просто пытаюсь сделать то, что в моих силах. Хоть что-нибудь сделать.

    - Думала об этом, к сожалению, кроме Гитлера и остальных Г, ничего не надумала, - призналась Таня и потянулась за сигаретой. - Но вдвоем-то мы больше сможем, как считаешь?

    "А вчетвером? Ну, да, снявши голову, по волосам не плачут!"

    - Что, правда? - Повторил ее собственную реплику Олег.

    - Абсолютно!

    - А... - Решиться на вопрос было, ой как, не просто, но Олег уже начал понимать простую истину: не сделанное сегодня, возможно, уже не удастся сделать никогда. - Таня я тебя...

    - Не торопись! - Ее пальцы стремительно коснулись его губ, что называется, "запирая уста". - Пожалуйста! - Добавила она. - Дай мне собраться с мыслями, разобраться... с собой... Ну, ты же не маленький, должен понимать. - Грустно улыбнулась она. - И потом, после Зальцбурга я, скорее всего, должна буду вернуться в Москву.

    - И вернешься? - Насторожился Олег.

    - А почему бы и нет? До 37-го целый год. Снова пошлют, а если не вернусь... Нелегальное положение?

    - А так легальное?

    - Так я под своим именем в Париже могу появиться, а если не вернусь, искать станут. Ты же знаешь!

    - Тоже верно, - кивнул Олег, в голове которого вдруг начала формироваться нетривиальная идея. Рискованная, дерзкая, но зато куда как более эффектная и эффективная, чем индивидуальный террор мелкого пошиба.

    - Что? - Насторожилась Таня, почувствовав что "что-то происходит".

    - Ты едешь, как курьер? - спросил он вместо ответа.

    - Да.

    - А вот скажи, мог бы кто-нибудь "вычислить", что ты связана с коммунистами?

    - В каком смысле? - нахмурилась Таня, еще не уловившая к чему он клонит.

    - Ну, кто-нибудь, кто мог бы "стукнуть" мне - немцу - что вот эта барышня была связана с французской компартией?

    - Ты серьезно?

    - Вполне, Танечка! Ну, напрягись!

    - Питер Кольб! - Выпалила Таня.

    - Кто он? - Сразу же взялся за дело Олег.

    - Мы с ним учились вместе... он эльзасец... Он мог знать, хотя я не уверена, что знал... А потом он уехал в Германию... Вроде бы вступил в НСДАП...

    - Ты знаешь, где он сейчас?

    - Семь месяцев назад был в Париже.

   

    ***

    - В Зальцбург тебе нельзя. - В этом вопросе Таня была непреклонна и, в принципе, совершенно права. Разведка не детская игра в песочнице, но сердце, черт возьми, с прописными истинами соглашаться не желало.

    - Я вернусь завтра, но завтра ты ко мне даже близко не подойдешь - Сказала она непререкаемым тоном и посмотрела Олегу в глаза уже взглядом "я начальник - ты дурак". Судя по всему, она знала, какое впечатление производит на него - и, вероятно, не только на него - этот взгляд "глаза в глаза". - Вполне возможно, что за мной будут следить.

    - С чего бы это? - Насторожился Ицкович.

    - У меня это первое самостоятельное задание, - объяснила Таня. - И отсюда я еду в Голландию к нашему резиденту, так что вполне могут проследить.

    "К резиденту... в Голландию..." - что-то мелькнуло в голове, но ушло раньше, чем Олег смог сосредоточиться на этой смутной, - а иначе бы и не ушла, - мысли.

    - Значит... - Сказал он, но Таня его сразу же перебила, по-видимому, выудив содержание его несостоявшейся реплики из весьма, следует отметить, прозрачной интонации.

    - Значит, мы встретимся через неделю в Антверпене, - пообещала Жанна и улыбнулась. - Говорят там замечательный железнодорожный вокзал. Я приеду из Гааги днем...

    - Гаага! - Ускользнувшая в небытие мысль вернулась к Ицковичу, как собака с палкой в зубах, только вместо палки, она притащила обрывок воспоминания, что-то читанное много лет назад в одной из любимых Олегом книг по истории разведки. - Гаага... - повторил он. - Ты едешь к Вальтеру?

    - А ты откуда?... - Татьяна не то, чтобы была напугана, но, пожалуй, все же встревожена.

    - Знаешь, сколько я этой мути в свое время прочел? И его книгу читал, и книги о нем. Интересная личность. Впрочем, там неинтересных не было.

    - Там неинтересных нет. - Поправила Олега Таня.

    - Поймала! - Усмехнулся он. - Значит, 16-го в Антверпене.

    - 16-го или 17-го. - Кивнула женщина. - Встречай меня с двух до четырех. А если не появлюсь... Ну! Баст, не будь ребенком!

    Очевидно, выражение лица Олега недвусмысленно отразило эмоции, но он вдруг настолько испугался, что она вот так вот уйдет сейчас в никуда и больше не вернется, что даже стесняться не стал. Не до стеснений ему было.

    - Баст, мы же договорились! - Татьяна и встала из-за стола. - Если ты думаешь, что мне не страшно, ошибаешься. Но если не появлюсь, действуем, как договорились. - Она еще раз посмотрела ему в глаза, повернулась и, уже не оглядываясь больше, вышла из кафе, где они коротали время до отправления поезда на Зальцбург.

    "Вернется? - Спросил себя Олег. - Вернется! - Твердо решил Баст. - Не может не вернуться, и если вернется, значит..."

    "Ничего это не значит, - вынужден был согласиться он через минуту. - Даже если она вернется, что из этого? Дружба и любовь - суть разные вещи".

    - Оберст! - Окликнул он кельнера. - Здесь можно достать французские газеты?

    - Разумеется. - Сдержанно поклонился кельнер. - Какую именно газету желал бы получить, господин.

    - Le Figaro.

    - Я сейчас же пошлю мальчика, - кивнул кельнер, и через пять минут - Олег даже не успел допить свой кофе по-венски - ему действительно вручили газету. И следующие пятнадцать минут, кляня себя за глупость, Баст фон Шаунбург вынужден был имитировать заинтересованное чтение. Разумеется, Баст в отличие от Олега знал французский, что называется, изрядно, но все же не настолько, чтобы просто читать и уж тем более, чтобы получать от этого удовольствие. Однако за муки свои он был вознагражден самым неожиданным образом: в разделе объявлений Ицкович наткнулся на краткое и совершенно невразумительное для непосвященных сообщение о женитьбе некоего Николя Саркози на некоей Карле Бруни. Остальное было уже полным бредом, который, однако же, расшифровывался, как номер парижского телефона.

    Теперь оставалось только опрометью нестись на главпочтамт и звонить... А кому кстати? Кто дал объявление? Поскольку сам Ицкович его не давал, полагая излишним, это мог быть или Витька, или Степа. Но кто из них и почему сейчас, а не через месяц или два, как договаривались? Темна вода во облацех...

   

    Глава 5. Дороги, которые мы выбираем.

   

    - Дамы и господа, через несколько минут наш поезд прибывает на морской вокзал Гавра.

    Повторяя эти слова раз за разом, кондуктор шёл по коридору и звонил в колокольчик. Степан посмотрел на часы - с утра всё шло по расписанию. Семь утра - подъём, без пятнадцати восемь - завтрак, девять - Северный вокзал и поезд для пассажиров "Compagnie générale transatlantique", спешащих на рейс Гавр - Нью-Йорк. Теперь полдень - через час пакетбот "Иль-де-Франс" отвалит от берегов Европы и через пять дней доставит его в порт Нью-Йорка - вечную пристань европейцев, желающих начать новую жизнь.

    Поезд затормозил, и за окнами вагона стало темнее - они въехали под крышу вокзала. Пассажиры поднялись с мест. Сразу стало тесно.

    - Мадам, вы позволите? - Степан снял с багажной полки тяжёлый чемодан и поставил его на пол.

    - О, большое спасибо, мсье, - поблагодарила его пожилая дама чуть старше его (в смысле, его старого) возраста, - не были бы вы так любезны, помочь мне ещё с тем чемоданом?

    Если этот чемодан был большим, то тот, второй, оказался попросту огромным. Степан еле удержал его от падения на голову старичка в шляпе. Что эта тётка там запаковала? Вывозит из Европы золото в слитках?

    - Ещё раз большое спасибо, - старушка не отставала, - таких любезных молодых людей теперь не каждый день встретишь.

    "Теперь не открутиться, - подумал Степан, - сейчас попросит дотащить её баулы до выхода".

    - Большое спасибо, мадам, никаких проблем, - сказал он ей обречённо.

    - Ой, - всплеснула она руками, - а вы не могли бы мне помочь донести мои чемоданы до выхода? - Степан мысленно возвёл очи горе.

    - Разумеется, мадам.

    По сравнению с тёткиными без малого сундуками его чемоданчик выглядел лёгкой и изящной безделушкой. Правда, держать два чемодана в одной руке было неудобно. Впрочем, в проходе сразу образовалась пробка, так что багаж приходилось не столько тащить, сколько шаг за шагом перетаскивать.

    - Скажите, мсье, - не унималась старая дама, - вы ведь бельгиец? - ответа она ждать не стала, - Скажите, вы не знакомы с капитаном Бараном? С капитаном Филиппом Бараном из Брюсселя?

    - Мне очень жаль, мадам, но, к сожалению, я никогда не слышал о капитане Баране, - выдавил из себя Степан, протискивая тёткины чемоданы ещё на один шаг вперёд.

    - Ой, какая жалость, - воскликнула дама за спиной, - а то я надеялась, что наконец-то найду кого-нибудь, кто его знает. Вы знаете, мсье, мы познакомились с ним, когда он был в отпуске в Париже. Это было как раз в разгар Великой Войны. Мы с ним..., - она запнулась, - А когда война кончилась, он вернулся к себе в Брюссель. А потом письма от него перестали приходить. Может быть, вы его всё-таки где-то встречали, может быть не в Брюсселе..., - в голосе засквозила тоска.

    К счастью для Степана, он, наконец-то, добрался до выхода. Вытащил оба тяжеленных чемодана на перрон и рукой подозвал носильщика с тележкой.

    - Мадам! - Матвеев приподнял шляпу, - Разрешите пожелать вам счастливого пути!

    Дама хотела что-то сказать, но Степан уже развернулся и пошёл вдоль по перрону. "Не догонит, - облегчённо подумал он, - от чемоданов не убежит". Путь был свободен. Он встал на ступеньку эскалатора и расслабился. Интересно, что его акцент приняли за бельгийский - это что, так переплелись русские и английские языковые навыки?

    Жаль, что не удалось попасть на "Нормандию" - самый быстрый трансатлантический лайнер, известный Степану ещё по книжке Ильфа и Петрова, был сейчас в ремонте. Какая, с другой стороны, разница, приплывёт он в Штаты днём раньше или днём позже. Билет первого класса на имя из одного из его поддельных паспортов всё равно гарантировал максимальный комфорт в течение путешествия.

    В одной из зал он подошёл к лотку с прессой и купил газеты. Вероятно, это были последние европейские газеты, которые ему предстояло прочитать. Хотя какая, по большому счёту, разница, что именно они пишут. Он-то знает все сенсации этого столетия лучше всех газет этого мира, вместе взятых.

    "Figaro" на первой странице рассказывало о позиции Англии перед лицом мирового кризиса. Перепечатанная из английской "Morning Post", статья утверждала что состояние английского флота недостаточно для обороны Британской Империи. Приводились цифры, положение дел сравнивалось с концом Мировой Войны, рассказывалось о недостаточных запасах вооружения. Они ещё не знали, что та война была не просто Мировой, а "Первой Мировой" войной, и что весь этот флот и все эти запасы в ближайшее время ждёт очень интенсивное использование по назначению.

    На следующих страницах сообщалось о визите в Прагу австрийского канцлера Шушнига. Канцлер обещал развитие отношений со странами Малой Антанты, а также сближение с дунайскими странами вообще. Одновременно Италия обвинялась в бомбардировке английского лагеря Красного Креста в Эфиопии, и в свою очередь сама обвиняла Эфиопию в применении разрывных пуль "дум-дум". Французский посол в Германии встретился с германским статс-секретарём, а министр иностранных дел Польши выражал поддержку французской политике и объявлял о том, что его страна никогда не откажется от прав на Данциг. В общем, обычная международная суета. Покойники поднимают бокалы с шампанским за здоровье друг друга и желают долгих лет жизни.

    На второй странице какие-то пухлые барышни, улыбавшиеся своими губками бантиком, рассказывали корреспондентке, какую именно карьеру они собираются выбрать и творчество какого писателя они любят больше всего. Из профессий барышням нравились учительница английского и лётчица. Впрочем, одна из них заявляла, что истинное призвание женщины - быть женой и матерью. Некоторых их любимых писателей он читал, о некоторых - слышал, а о существовании ещё некоторых узнал из этой самой статьи. Молодые девчонки продолжат своё воркование даже на краю пропасти. И не прекратят его, даже перестав быть молодыми девчонками. Вот как хотя бы эта ищущая своего героического бельгийца дама. Её он узнал по голосу. Она по-прежнему вытягивала все соки своими разговорами. На этот раз из носильщика с тележкой. Естественно речь шла не о бельгийском капитане (наверняка давно забывшем свой мимолётный парижский роман), а о содержимом её чемоданов, которое ни в коем случае нельзя повредить и с которым нужно обращаться со всей осторожностью. Степан отвернулся к лотку с газетами, чтобы не быть ей замеченным.

    Подождав, пока назойливая соседка скроется в толпе, он сложил газету и пошёл дальше через анфиладу залов. Перед пограничным контролем в ожидании получения штампа в паспорте выстроилась очередь. Процедура была быстрая, и Степан на глазах продвигался вперёд. Перед ним были белые штаны, мулаты и Рио-де-Жанейро. Разумеется, в иносказательном смысле - переезжать в Бразилию он не собирался. Ну его к чёрту, этот португальский язык. Хватит и испанского. Устроиться в какой-нибудь спокойной южноамериканской стране без гражданских войн, и разных экзотических обычаев вроде "pronunciamento"[69]. Какая страна в Латинской Америке сейчас самая стабильная? Кажется Чили. Отличное место. Климат на любой вкус, хочешь - горный, а хочешь - морской. Заработать свой стартовый капитал (человек, умевший не пропасть в Российской Федерации образца 1990-х, не пропадёт нигде), купить себе какую-нибудь "асьенду" и жить себе кум королю. Жарить асадо[70] и потягивать матэ. Потом парочка удачных инвестиций в США, во время мировой войны на военных поставках можно сделать состояние, потом, скажем, в 1953-м купить иранские нефтяные акции, когда они упадут при Моссадыке - так и вообще можно стать местным олигархом. Да и в самой Чили большие перспективы - если прикупить акций медных рудников. Правда, при Альенде их национализируют, но три года до переворота генерала Пиночета вытерпеть можно. И сидеть себе, спокойно стричь купоны и воспитывать свою большую латиноамериканскую семью, как какой-нибудь Дон Хосе Рауль в сериале про Марию Изабеллу или как её там.

    Вообще-то земля под ним не горела. "Попасть" он умудрился исключительно удачно - с политической точки зрения. Британская секретная служба не станет возражать, если её бывший агент подаст заявление с просьбой об отставке по личным причинам. Сэр Энтони удивится, но возражать не станет. Достаточно будет письменного обязательства о неразглашении секретов. Как ни крути, британская демократия имеет свои преимущества - никто не станет преследовать его по всему миру, чтобы по окончании поисков ликвидировать. На худой конец можно было бы остаться. Как ни в чём не бывало. Продолжить службу в ведомстве "мистера Си", равно как и работу в своей газете. В конце концов, он знает всё наперёд - в его работе, как официальной, так и тайной, это только плюс. Можно было просто жить и работать, как сотни миллионов людей в окружающем мире и забыть о своих, безнадёжных, замыслах изменить мир.

    А также забыть, что его дед по матери еле вырвался из Белостокского котла, чтобы потом погибнуть под Минском, выбираясь из подбитого танка. И выкинуть из головы, как его бабушка вывозила его мать с тётей из Белостока - в последнем эшелоне на восток под немецкими бомбами. И не пудрить себе мозги двадцатью с лишним миллионами трупов с советской стороны, а также плюнув на пятьдесят с лишним миллионов - всего. А он сам - вовсе никакой не дезертир, а просто дальновидный человек, не пытающийся прыгнуть выше головы. И при помощи высокооплачиваемого психоаналитика убедить себя, что он ничего не мог сделать, а всё, что он знал заранее, было только сном, который стоит забыть - и побыстрее.

    - Мсье, ваш паспорт, пожалуйста!

    "А если всё забыть, то зачем вообще куда-то ехать? Не проще ли утопиться здесь же, в гаврском порту?"

    - Мсье, дайте, пожалуйста, ваш паспорт!

    Степан почувствовал, что понимает шекспировского Гамлета. Интересно, а сам Шекспир его понимал, когда выдумывал "Быть или не быть"?

    "Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ.

    Какие сны в том смертном сне приснятся?"[71]

    - Мсье, проснитесь, - толкнул его в плечо кто-то сзади.

    Так о чём они говорили в гостинице? Умиротворение? Мюнхенское соглашение? Испортить им игру? Да! Ещё раз да! В конце концов, они сами виноваты. Раз уж жизнь этих "миротворцев" привела к войне, пусть их смерть приведёт к миру!

    - Прошу прощения, господа!

    Степан развернулся и пошёл прочь, от пароходного трапа, не оглядываясь. Надо было ещё уточнить, во сколько отходит ближайший пакетбот в Англию.

   

    ***

    Snake Roll Cast.

    "Home. Sweet home![72]..."

    Пологие холмы и по-английски, - а как иначе может быть в Англии, - аккуратные лесопосадки по сторонам шоссе. Это Англия. Дом. Во всяком случае, страна, гражданином которой он теперь был. И не просто гражданином...

    "Соль земли английской..." - усмехнулся Матвеев, по достоинству оценив сам собой случившийся каламбур. А Англия... Что ж, она была именно такой, какой ее помнил сэр Майкл. И в этом случае, Степану оставалось лишь принимать то, что есть, как данность - без ненависти или восторга.

    Но стоило ему съехать с шоссе на грунтовую дорогу, как всё изменилось: учащённо забилось в груди чужое сердце, и... Путь к дому, поначалу повторял прихотливые изгибы небольшой реки, проходя вдоль её невысоких, плотно заросших кустарником, берегов. А на финишной прямой, дорога буквально раздвигала деревья старинной аллеи, подходящей вплотную к воротам поместья, и здесь даже воздух неожиданно показался ему другим, отличным от всех прочих сортов атмосферы, которыми Степану приходилось теперь дышать, здесь ли - в Англии - или там - на континенте. Как там пелось на другом языке и по поводу совсем другой страны. И дым отечества нам сладок и приятен? Сладок. Не то слово. Но аллея уже почти закончилась, его колымагу заметили - а попробуй не заметить ее или не услышать - и, значит, свидание с чужим прошлым можно было считать открытым.

    "Гип-гип ура!"

    Визиты в отчий дом, как отчётливо понимал Степан, были для Майкла чем-то вроде отдушины, единственного источника свежего воздуха в гнилой атмосфере Лондона, пропитанной уже отнюдь не "духом свободного предпринимательства" и рабочим потом гордо несомого через века и пространства "бремени белого человека", а застарелым снобизмом, болезненным декадансом, и ещё чем-то неуловимым, но столь же малоприятным по ощущениям, как запах тлена на старом кладбище. Или, если перейти от запахов к ощущениям, как утром в борделе после "набега" молодых студиозусов из "приличных" семейств, позволявших себе этой ночью с "красотками Молли и Джуди" то, что не позволяли даже по отношению к доверчивым и глуповатым - как правило, хоть и не всегда - служанкам в родовых владениях. Джентльмены уходят, остаются лишь слёзы, синяки да белые фунтовые бумажки в необъятном декольте Мадам. И ещё запах. Все-таки запах, и даже не просто запах, а ЗАПАХ. Сладость безнаказанного блуда, близость смертного тлена, и от этого ещё более притягательная, порочность.

    Мысли, доставшиеся в наследство Степану от молодого баронета, были настолько плотны и почти осязаемы, что Матвеева чуть не стошнило. Пришлось остановить машину на левой обочине просёлка и спуститься к реке. Позднее январское утро уже вступило в свои права в этом, почти не знающем снега, краю. Вода, кажущаяся издали чёрной и оттого безжизненной, то тут, то там выдавала свою главную, как казалось человеку на берегу, тайну - к поверхности выходила кормящаяся рыба.

    "Здесь должна водиться форель, - "вспомнил" Матвеев, - и достаточно крупная, фунтов до пяти"[73].

    Невидимая, она обозначала своё присутствие то небольшим воздушным пузырём, лопающимся на лениво текущем зеркале реки, то кругами, расходящимися от места внезапного пиршества.

    Некстати выглянувшее солнце бросило на воду и землю длинные тени, и водная гладь перестала подавать признаки жизни.

    "Форель - очень пугливая рыба, - подумал Степан, - Она обострённо реагирует на любые проявления постороннего вторжения в свой уютный, хоть и не простой, подводный мир. Жаль, что люди так не умеют", - вспомнил он свой неудавшийся "побег",- Туго у нас с инстинктом самосохранения... Особенно у некоторых".

    Однако уже в следующее мгновение философские мысли были нечувствительно вытеснены чем-то гораздо более конкретным и приятным.

    "Неплохо было бы прийти сюда с удочкой и попробовать взять хотя бы парочку экземпляров, - Матвеев почти успокоился. Созерцание водной поверхности заставило отступить "в тень" несвоевременные и неприятные мысли и подавило тошноту ими же, собственно, и вызванную. - Интересно, на что клюёт английская форель в январе?"

    Мысли о возможной рыбалке оказались, впрочем, весьма полезны и с практической точки зрения. Они сработали как "общий наркоз", и Степан Матвеев на время отошел как бы в сторону, наблюдая оттуда за действиями практически не существующего уже Майкла Гринвуда. "Эффективность" данной тактики трудно было переоценить, поскольку она позволила без потерь пережить встречу с матушкой Майкла?

    "С мамой? Или с матерью?" - Мелькнуло на краю сознания, но Гринвуд-Матвеев не был сейчас расположен решать лингвистические ребусы: - Об этом я подумаю завтра". - Твердо решил он и решительно отбросил в сторону и эту неактуальную мысль. Сейчас его должны были волновать совсем другие вопросы, ведь он был "дома", но чей это был дом?

    К счастью, в поместье поменялась практически вся прислуга. Даже мажордом был новый - сухой как щепка и такой же длинный господин с гладко выбритым обветренным лицом отставного сержанта Королевской Морской Пехоты и руками детского врача. Этот диссонанс даже позабавил Майкла, или это все-таки был Степан? Впрочем, теперь уже без разницы. В сложившемся симбиозе как в теле кентавра, человеческое управляло лошадиным...

    'Тьфу!' - чертыхнулся мысленно Матвеев, сообразивший вдруг, какую причудливую глупость он только что сморозил. Хорошо еще, что не вслух, хотя, с другой стороны, что-то в этой метафоре, несомненно, имело место быть. Степан, разумеется, имел в виду не человека и лошадь, а русского профессора и британского аристократа, но получилось...

    "Что получилось! Но хотя бы забавно".

    Неизбежные материнские наставления и сыновнее почтительное внимание оставались на периферии сознания. Здесь безошибочно действовала "лошадиная", - "Ну что ты будешь с этим делать! Опять зоологизмы с мифологизмами пошли!" - то есть "гринвудовская" составляющая. Ну и пара глотков старого доброго виски - еще из довоенных, то есть до первой мировой войны сделанных - отцовских запасов оказались совсем не лишними. Все-таки, что ни говори, а есть в этом что-то: тяжелый хрустальный стакан в руке, на четверть наполненный прозрачной золотистой жидкостью крепостью 53 градуса, кубинская сигара в зубах, и неторопливо - в лучших английских традициях - текущий разговор между взрослым сыном и перешагнувшей порог старости матерью.

    "А ведь она не старая... - Неожиданно сообразил Матвеев. - Сколько ей? Сорок восемь? Так она же младше меня!"

    Но она, разумеется, была старше, и в этом тоже заключался парадокс того, что случилось со Степаном, что случилось со всеми ними.

    Только оставшись один, Матвеев позволил себе немного расслабиться и с интересом стал исследовать покои молодого баронета, поскольку чужая память - это хорошо, но личное знакомство все же лучше. А знакомиться здесь, определенно, было с чем, и знакомство это было более чем приятным. Рапиры и боксёрские перчатки на стене удивления не вызвали, так же как и кубки за победу в соревнованиях, групповые портреты молодых людей на фоне строений и природы. Всё это было естественно и ожидаемо, хотя и приятно, так как руки сами отреагировали на присутствие "старых друзей", и Степанов окончательно осознал, что может так врезать, что мало не покажется. А такое умение, надо отметить в нервной жизни "попаданца" дорого стоит.

    "Так, а это у нас что? - Степан отворил небольшую дверцу и протиснулся - все-таки он был великоват для изысков старой английской архитектуры - в смежное помещение. - Ух ты!"

    Небольшая комнатка, представшая перед Матвеевым, раскрывала ещё одну сторону жизни "реципиента", доселе Степаном если и замеченную, то чисто теоретически. а помещение было более, чем типичное для английского "замка" - оно было посвящено рыбной ловле. И не банальной поплавочной или спиннинговой, а ловле на искусственную мушку[74] - любимой забаве британских аристократов на протяжении нескольких сотен лет. Даже королевская семья, как припомнилось Матвееву чужой памятью, отдавала дань этой разновидности "тихого и неизлечимого помешательства".

    Нахлыст был юношеской забавой Майкла, и в этом они со Степаном оказались более чем близки. Только у Матвеева увлечение этим красивым и аристократичным видом спорта выпало по ряду причин на более зрелый период жизни. Вспомнилась школа нахлыста в Москве, где моложавый, худой инструктор безжалостно подставлял алюминиевый тубус от удилища под локоть ученикам, бестолково размахивающим руками во все стороны, вместо того чтобы выдерживать нужную траекторию движения снасти при забросе. И никто из учеников, - к слову сказать, среди них попадались вполне солидные и немолодые мужчины, взять того же профессора Матвеева, - на "сенсея" обиды не держал. Жажда новых знаний и умений оказалась сильнее.

    Буквально вколоченная на занятиях и тренировках, фиксация правильной моторики заброса отложилась у Степана на уровне рефлекса с соответствующим болевым закреплением. Правда, техника эта, как отчётливо помнили Майкл и Степан, сильно отличалась от принятой в Британии в первой половине двадцатого века, но возможные нестыковки - для случайных и искушённых в теме зрителей - можно было списать на европейский стиль, подсмотренный где-нибудь во Франции или Чехии.

    Тем более что здесь и сейчас всё было иначе, чем там и тогда. Вместо привычного четырёхколенного углепластикового удилища - шестигранный неразъёмный бамбуковый "дрючок" с агатовыми кольцами, тяжёлый как смертный грех и такой же неудобный. Вместо точёной из одного куска авиационного алюминия катушки "веса пера" - устрашающая на вид стальная конструкция, пригодная на первый взгляд разве что для забивания упаковочных гвоздей. Однако в этом случае сомнения оказались напрасными - катушка была не такой уж тяжёлой, настроенной под нужную руку и поражала плавностью хода, во все времена доступной лишь самым дорогим, штучным изделиям hand made, к тому же limited edition[75].

    Порадовал и шёлковый шнур[76], заботливо намотанный на специальный деревянный барабан от слёживания и высыхания. В специальном отделении подставки барабана хранилась бутылочка с маслом для пропитки шнура и придания ему водоотталкивающих свойств. Конец его, должный прикрепляться к катушке, помечен был аккуратно вплетённой красной нитью. Проверив руки на предмет отсутствия заусениц и подровняв пилочкой и без того ухоженные ногти, Степан убедился что за несколько лет, проведённых без рыбалки, главный элемент снасти почти не утратил своей целостности и неторопливо нанёс на шнур небольшую порцию масла.

    Поводки, лежавшие рядом в особой коробочке, оставались на удивление мягкими, и чуть было не стали причиной порезов на пальцах, когда Матвеев, по обыкновению рыболовов всех времён и народов, решил проверить один из них на прочность "дедовским" приёмом "на два мозолистых пальца".

    Лишь с мушками дело обстояло более чем грустно. Их попросту съела моль, неизвестно как пробравшаяся в коробку из красного дерева с пробковыми вставками для крючков. Вместо маленьких шедевров из меха, перьев и шёлковой нити, на оголившихся крючках висели неопрятные комочки грязно-серого цвета - следы пиршества личинок зловредного и вездесущего вредителя.

    С ужасом, в предвкушении такого же разорения, Степан открыл ящик с инструментами и материалами для вязания мушек. И велика же, без преувеличения, была его радость, когда обнаружил, что моль не добралась до самого "вкусного", - с её, моли, точки зрения, - бумажных пакетиков с мехом косули, зайца, медведя и барсука, тщательно обёрнутых в тонкое полотно петушиных, фазаньих и павлиньих перьев. На отдельной подставке находились стройные ряды нанизанных на деревянные оси катушек с монтажными нитями, пропитанными клейким воском и разноцветьем шёлковой ровницы. Вид всего этого "богатства" вызвал у Матвеева почти детское чувство восторга. Верно говорят, что мужчина в магазине рыболовных снастей превращается в ребёнка и хочет всё и сразу.

    Аккуратно разложенные по размерам и видам крючки лишь разожгли аппетит "нового" обладателя всего этого нечаянного богатства. Захотелось прямо сейчас собрать тиски, заправить нить в бобинодержатель и связать что-нибудь этакое, ещё неизвестное чопорным английским джентльменам-пуристам[77], считающим "истинный" нахлыст исключительно ловлей на сухую мушку. Тем более что соберись Матвеев на рыбалку сейчас, он вызвал бы нездоровый смех возможных очевидцев, пытаясь "купать" в январской воде имитацию взрослого насекомого, до вылета ближайших особей которого было не меньше трёх месяцев.

    "Значит, стоит вязать нимф[78], - подумал он, - или имитации пресноводных рачков. Можно того же ручейника в домике или его "бездомную" разновидность. Местная форель, небось и не видела такого коварства со стороны рыболова, чтобы зимой, да на тонущую муху... это почти браконьерство, никакой fair play[79], сплошное читерство[80]. Шансов у рыбы нет... и этим стоит воспользоваться. Хе-х".

    Степану, дорвавшемуся до любимого занятия, потребовалось всего три часа, чтобы в коробке, взамен павших в "неравном бою" с молью сухих мушек, ровными рядами выстроились несколько десятков вполне приличных и даже похожих на живые имитаций разнообразных мелких насекомых и беспозвоночных обитателей речных вод. Возникшее неожиданно препятствие в виде отсутствия тонкой полимерной плёнки для создания подобия хитинового панциря было благополучно разрешено, но стоило "жизни" паре отличных американских одноразовых[81] кондомов из натурального латекса. Ожидаемый результат, в некоторых случаях обещавший, вполне сравнимое с сексуальным, удовольствие, того стоил.

    Следующим шагом, после подготовки снасти, стала проверка экипировки. В шкафу, стоявшем в той же комнате, обнаружились вполне современные высокие рыболовные сапоги, удобная непромокаемая куртка с капюшоном и множеством карманов и даже специальная шляпа с лентой из стриженой овчины для крепления мушек. В углу шкафа нашлась корзина для рыбы, вызвавшая своим изяществом неподдельное восхищение Матвеева, и короткий подсачек с мягкой сеткой в бамбуковой раме. Конечно, вместо сапог лучше бы нашёлся "забродный" комбинезон[82] и ботинки на войлочной подошве, да и складной посох не помешал бы, но "за неимением горничной...". В смысле - сойдёт и это. Привередничать не стоило, ведь Гринвуд мог оказаться и поклонником охоты - "помешательства буйного, но излечимого".

    От размышлений о причудах общих увлечений Степана оторвал мажордом, пригласивший "молодого господина" к обеду. Скрепя сердце, Матвеев оторвался от созерцания винтажных[83] снастей, переоделся для семейной трапезы и снова "выпустил на волю" старину Майкла, которому предстояло отдуваться за двоих. А переполненному впечатлениями разуму Степана нужно было дать отдых ...

   

    ***

    Ловля форели на искусственную мушку ранним утром на реке достойна высокохудожественных описаний. Есть в этом процессе много возвышенного и поэтичного. Если конечно это происходит не в январе и не в Британии.

    Вы когда-нибудь пробовали, стоя почти по пояс в быстротекущей и чертовски холодной воде, привязывать тонкую леску к миниатюрному крючку, одновременно удерживая от падения в воду длинное удилище с тяжелой катушкой расположенной в самой нижней точке рукояти? Тот, кто хоть раз это проделал, да ещё на промозглом январском ветру, поймёт. Остальным придётся поверить автору на слово. Однако, как бы то ни было, рыбная ловля в таких обстоятельствах - исключительно душеспасительное занятие, воспитывающее поистине христианскую кротость и смирение. Ибо выбора нет.

    К счастью, Степан рыбачил и не в таких условиях. Климат и гидросфера средней полосы России и юга Англии едва ли сопоставимы. Матвееву приходилось бывать и в достаточно экзотических - с точки зрения среднего англичанина - местах. Он вспомнил свою первую поездку на Кольский полуостров за кумжей и горько усмехнулся. Вот там был действительно экстрим, а здесь... так - "жалкое подобие левой руки".

    Руки Матвеева действовали почти автоматически, поднимая шнур с воды, по раз и навсегда затверженной мышцами траектории "одиннадцать-час", формируя петлю и с надлежащими паузами посылая её вперёд, выше по течению - чуть выше места выхода рыбы.

    Тяжёлая нимфа падала в воду с лёгким "бульк" и увлекала за собой поводок и передний конус шнура. После этого следовало сразу же перебросить петлю лежащего на воде шнура в соответствии с профилем речных струй и контролировать проплыв невидимой в толще воды приманки над дном.

    Заработав за первый час рыбалки несколько осторожных "потычек" - казалось, рыба играет с мушкой - и, поймав пару мелких форелей с тремя подростковыми полосками у хвостового плавника, Степан решил сместиться вверх по течению, поближе к перспективным с его точки зрения кустам, нависшим над водой, и поменять тактику.

    "Поменять тактику! Вполне своевременная мысль, - усмехнулся он, - с учётом гладкого, ну, почти, периода адаптации к новому телу и новому миру. Можно сказать обжился. А дальше что? Попробовать снова по совету друзей рвануть за океан? Просто так и на совсем? Ну, пожалуй, как разведчик я здесь немного стою, хоть и допущен в "круги", ещё меньше стою как журналист. Таких, как я, даже и без самоуничижения - в базарный день за фартинг дюжину купить можно, хотя теперь с послезнанием в рукаве вполне можно стать гуру журналистики и даже книжки начать писать. Но это все не то, потому что... потому что потому. Выйти на "Кембриджскую пятёрку"? Пока они молодые и несмышлёные. Так и представляю себе "Нерушимый союз" коммунистов и педерастов... Сладкая парочка - Гай Бёрджесс[84] и Коленька Ежов[85]. Тьфу, пакость! Прищемить бы им яйца, чтоб не мешали. Во всех смыслах. Но как?"

    Забросить мушку под "перспективный" куст никак не получалось. Нужно было что-то менять. Обычный заброс над головой не давал точности, кольцевой - проигрывал в дальности. Вариант выхода, как обычно, нашёлся сам собой.

    "А что если попробовать snake roll? Ну и что, что его изобретут лет через пятьдесят? Знатоков и ценителей в округе не наблюдается. "Без палева", как говорит... будет когда-то говорить молодёжь. Попробуем... Блин, до чего же мягкое удилище. Неудобно, а если так - медленно и аккуратно? Плавную спираль, Якорь. Толкнули. Уже лучше. Почти как взрослый. Хе-хе".

    Нимфа легла точно чуть выше куста по течению. Выбрав слабину шнура и заглубив муху, Матвеев на мгновение весь превратился во внимание. Все его чувства сконцентрировались в кончиках пальцев левой руки, контролирующих перемещение приманки у дна. Резкий рывок обжёг пальцы.

    "Клюнула! А ну-ка иди сюда, милая. Иди сюда, хорошая моя рыбонька!"

    Следующие несколько минут превратились в плавное "перетягивание каната", - то есть шнура, - между форелью и человеком. Рыба постепенно сдавалась. Вот уже над водой показалось радужное тело, усыпанное разноцветными пятнами. Лучи, теперь совсем кстати, выглянувшего, солнца наполнили картину такими яркими красками что Степан невольно затаил дыхание. Ради этого стоило жить.

    Заведя в подсачек изрядно уставшую форель, Матвеев освободил её от крючка и, немного передохнув, опустил подсачек в воду. Подойдя поближе к берегу, он достал рыбу из сетки прямо в воде и, придерживая форель за основание хвостового плавника, медленно отпустил её. Такую красоту нельзя убивать, ею можно только любоваться...

    "А теперь можно и за рыбалку! - С этими словами Матвеев достал из нагрудного кармана плоскую фляжку, отвинтил колпачок и залпом опрокинул почти треть восьмиунцовой ёмкости с ароматным бомбейским джином. - Какие к чёртовой матери восемь унций! Нет, определённо этот аристократ меня с ума сведёт. Четверть литра и никаких имперских мер!"

    Присев на принесённый с собой и оставленный на берегу складной парусиновый табурет, Степан аккуратно извлёк из другого кармана сигару в алюминиевом пенале. Со всеми полагающимися предосторожностями освободил её от упаковки и при помощи карманной гильотинки обрезал с нужной стороны. К счастью, ветер в этот момент затих и ничто не могло помешать процессу раскуривания ароматной "Коибы" от толстой серной спички.

    "Ну, вот и отвёл душу, - расслабившись на мгновение, сказал сам себе Степан, - теперь бы в баньку, да по девкам. О! - даже удивился он своим мыслям. - Девок захотел, старый хрен? А вовсе и не старый, - он мысленно показал самому себе язык, - а вовсе даже и молодой! Три часа физкультуры с удочкой по самое "ой боюсь" в воде и ничего! Как огурчик. Хорошо, что джин догадался взять, а то бы точно был как огурец - такой же зелёный и пупырчатый".

    Глотнув, для профилактики простудных заболеваний, ещё джина, Матвеев с наслаждением пыхнул пару раз сигарой и, выпрямив спину и расправив плечи, стал блаженно прислушиваться к звукам окружающей его природы.

    Однако наслаждаться покоем и одиночеством, Степану было суждено всего лишь пару минут. Со стороны дороги послышался шум работающего автомобильного двигателя, который приближался как неизбежность индустриальной фазы цивилизации. Матвеев не стал оглядываться ибо, по характерной тональности производимого двигателем звука, было понятно, что едет нечто скромно-маломощное, какая-то местная разновидность "жестяной Лиззи"[86]. "Друзья", а равно и возможные "враги" баронета Майкла Гринвуда по статусу не могли использовать такие "тарахтелки" в качестве средства передвижения. Во всяком случае, не в Метрополии.

    Авто, не заглушив мотора, остановилось на дороге прямо за спиной Матвеева, хлопнула дверца, и чуть хрипловатый, низкий женский голос произнёс, растягивая гласные - Эй, мистер! Не подскажете, как добраться до ближайшего мотеля? - Тут уж хочешь, не хочешь, но Степану пришлось встать с насиженного и такого уютного места и повернуться к нарушительнице его одиночества.

    "Раз уж леди, судя по её акценту, пересекла океан, то было бы невежливо оставить её без помощи в добром десятке миль от ближайшей гостиницы, - подумал он и буквально остолбенел. - Вот так номер!"

    Перед ним стояла высокая и белокожая на грани болезненности, брюнетка в длинном чёрном плаще и широкополой иссиня-чёрной шляпе. "Готичный" образ незнакомки с подстриженной по французской моде прямой низкой чёлкой и длинными пушистыми ресницами удачно дополняла карминовая помада на тонких, но в тоже время чувственных губах.

    - Эй, мистер! Я к вам обращаюсь! - брюнетка нарушила неловкую паузу первой - У вас такое лицо, как будто я - привидение вашего любимого, но давно сдохшего, кота. К тому же говорящее...

    - Простите, сударыня, задумался. Виноват. Позвольте представиться: Майкл Гринвуд, баронет. Ещё раз простите за невежливость по отношению к вам.

    - Полно, не стоит извинений. Просто у вас было такое смешное лицо, - тут брюнетка улыбнулась, буквально на секунду обнажив ровные, рафинадной белизны зубы, - что я подумала... впрочем, что подумала, то уже сказала. А вы и вправду настоящий баронет? А где ваш замок? Я так обожаю старинные замки, в них столько всего интересного! Ой, простите, совсем заболтала вас. Меня зовут Мортиция. - она протянула руку в перчатке, и Степан склонился над ней, обозначая поцелуй. - Странное имя, причуда родителей, но я привыкла. Можете звать меня просто Морти.

    - Очень приятно, - ответил на любезность дамы Матвеев, - тогда и вы, пожалуйста, зовите меня Майклом.

    - Окей. А вот ту пухлую соню в машине зовут Марджори, - Морти махнула рукой в сторону дороги и Степан наконец-то увидел что в авто есть ещё кто-то. На левом переднем сиденье дремала пышная невысокая блондинка в ярко-зелёном пальто. Небрежно повязанный вокруг головы платок прикрывал необычно высокую причёску, а из-под распахнутого воротника пальто виднелись крупные алые бусы. - Бедняжка недавно потеряла мужа. Он был на редкость никчемный тип. Единственное, что в нём было выдающегося, так это звучное имя. Всё время забываю... он что-то перепутал, работая на химическом заводе, или закурил в неположенном месте. В результате, Мардж теперь - безутешная вдова.

    - А вы? - ненароком поинтересовался у поразившей его воображение брюнетки Матвеев. - Замужем?

    - Да, замужем, но всё равно что вдова, - тут Морти глубоко вздохнула и уголки её синих глаз слегка увлажнились. - Когда выскакивала за своего благоверного, тётушка моя всё твердила - "Лучшего мужа тебе и не найти! Слепой, богатый, сокровище, а не муж! " - Мышь старая! Скоро десять лет, а он всё никак концы не отдаст. Одно хорошо - не ревнив и не скуп...

    Дальнейшее описание горькой судьбы Морти было прервано пробуждением Мардж - Honey[87]! Где это мы? А где мотель? О, какой красавчик! Привет, мистер! Как ваши дела?

    - Мардж, познакомься, это мистер Майкл. Он баронет.

    - Майкл, это Мардж - моя единственная и лучшая подруга.

    Ни с того ни с сего в голове Степана это представление трансформировалось в классическое "Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса" и ему стоило большого труда не засмеяться в голос.

    Процесс знакомства и общения на просёлочной дороге грозил затянуться надолго, но Морти вовремя вспомнила, что они с Мардж с раннего утра ничего не ели и хотели бы поскорее добраться до какого-нибудь цивилизованного пристанища с ванной и приличным обедом. На гостеприимное предложение Матвеева, на удивление, отрицательно отреагировала Марджори, заявив, что поместье, это конечно очень романтично, но ничто не заменит простого и незатейливого гостиничного уюта. И точка.

    Забавные в своей непосредственности, американские леди быстро согласились с предложением "милого баронета Гринвуда" показать им дорогу до ближайшей приличной гостиницы и, в свою очередь, предложили сначала доставить его до ворот поместья со снастями. Потом дождаться пока он переоденется - тем не менее, взяв с него обещание, сделать это быстро - и угостить его милой беседой и рюмочкой "чего-нибудь горючего" в пункте назначения.

    День обещал быть интересным. Более того, когда он перерос в интересную, во всех отношениях, ночь, Степан почему-то не был удивлён.

    Через несколько рюмок бренди и одну сигару после обеда Мардж, сославшись на головную боль, удалилась в спальню гостиничного номера отдохнуть. Морти, ещё через несколько рюмок, просто подошла вплотную к сидевшему в кресле Матвееву и посмотрела на него такими глазами, что Степан без лишних вопросов привлёк её к себе, посадил на колени, и начал познавательный процесс изучения нового женского тела органолептическими методами, совмещая его с экскурсом в женский повседневный костюм середины тридцатых годов двадцатого века.

    Сказать, что процесс углубления знакомства был обоюдным, значить, не сказать почти ничего. Когда через двадцать минут Мортиция уже стонала, перегнувшись через спинку кресла угрожая его целостности, открылась дверь и вошла полуобнажённая Марджори. Степан не был готов к такому повороту событий, но встретил его с достоинством и невозмутимостью потомственного аристократа.

    Дальнейшие несколько часов слились и сплелись, как тела на широкой постели в спальне, в чередование стонов и влажных касаний возбужденной плоти всех троих участников столь увлекательного процесса. Если профессора Матвеева что-то и могло удивить, то Майкла Гринвуда вряд ли.

    Мардж и Морти менялись ролями, помогая друг другу ощутить всю проникновенность момента, не забывая при этом и о своём британском знакомом. Казалось, счастье - оно для всех и никто не уйдёт обиженным...

    Напоследок, выпив пару бутылок шампанского, они сыграли в "злую госпожу, развратную горничную и весёлого молочника", причём Матвееву еле-еле удалось отказаться от роли злой госпожи, потратив на это массу усилий, ироничного красноречия и развеяв попутно миф о некоторых, не вполне естественных с его точки зрения, наклонностях местной аристократии.

    "Укатали сивку крутые тётки, - не без удовлетворения подумал он на следующее утро, лениво потягиваясь в постели. - Зато спермотоксикоза не будет. Теперь действительно можно вернуться к нашим мелким и кривоногим баранам. Как это было? Красные и голубые? А что, это идея! Если не выгорит, то хотя бы дверью хлопну перед тем как "в тину" уйти. Громко. На всю Европу".

   

    ***

    "Джентльмены чужих писем не читают...- заезженная до стирания смысла, сентенция крепко засела в голове Матвеева. Её нужно было перебить чем-то не менее сильным, драматизировать, в крайнем случае, довести до абсурда. - Джентльмены чужих писем не читают. Угу. Они их пишут..."

    Два дня назад всё было замечательно - возвращением к родным букам, рыбалка, чудесная ночь с Морти и Мардж, снова возвращение в поместье. Слегка ощипанный, но непобеждённый, Степан смог даже выдержать полный укора материнский взгляд. - 'Конечно же, ей всё уже доложили, - думал он, улыбаясь без тени раскаяния как довольный мартовский кот. - Неудивительно. Мы своими воплями мешали спать не только одной провинциальной гостинице, а, пожалуй, целому кварталу. Ну и пусть. Я уже не мальчишка. Я вполне самостоятельный человек с профессией и положением в обществе, и могу себе позволить многое... Кто? - Матвеев чуть не поперхнулся, и хорошо, что в этот момент рядом уже никого не было. - Стоп! Откуда эти мысли... Риторический вопрос, - конечно же, от 'реципиента'. Живучий, за-р-раза. С этим 'партизаном' надо что-то делать, а то ненароком в дурку загреметь можно'.

    'Принять ванну, выпить чашечку кофе, что ещё нужно молодому аристократу. - Настроение Степана, без всякого сомнения, было сегодня на подъёме. - Да и старому профессору водно-гигиенические процедуры не помешают. Тем более что в ванной, в нерушимом законном одиночестве, можно подумать... А это что у нас? Радиоприёмник? Очень похож на небольшое надгробие. И его прихвачу, розетка вроде была, какая же ты тяжёлая, ламповая, блин, техника. Новости послушаю, заодно и помоюсь... Хе-хе'.

    Мягко засветилась круглая шкала настройки, по которой вполне можно было изучать географию called so 'цивилизованного' мира.

    'Интересно, Лондон, Париж, Варшава, Бейпин, Нью-Йорк, Стокгольм, даже Мехико-сити... а Москвы нет как нет. И тут происки мировой буржуазии'. - Пока прогревались лампы, можно было скинуть одежду, хоть и находящуюся в относительном порядке, но всё-таки носящую следы вчерашнего разгула. Подкрутив верньер, Матвеев, в чём мать родила, присел на край ванны и стал с интересом слушать уверенный, безупречный до отвращения голос диктора БиБиСи.

    Новости, почти не вызывали отклика в мыслях Степана, но, будучи пропущенными через 'фильтр' восприятия Майкла, представали более выпуклыми, что ли. По крайней мере, вызывали не только недоумённый интерес.

    - Как сообщает наш корреспондент в Праге, политические круги и общество Чехословацкой республики крайне взбудоражены произошедшим накануне жестоким убийством основателя и лидера Судето-немецкой партии Конрада Генлейна. - голос диктора оставался невозмутимым.

    Степана будто подбросило. Не обращая внимания на наготу, он подбежал к сваленным в беспорядке вещам и выудил оттуда портсигар и спички. Прикурить удалось с третьей попытки.

    'Как же так, - думал он, - я отчётливо помню, что Генлейн покончил с собой в плену у американцев, сразу после конца войны'.

    Диктор продолжал, не меняя интонации: 'Сторонники покойного политика уже потребовали от властей Праги найти и наказать причастных к кровавой трагедии, угрожая в противном случае массовыми акциями неповиновения и требованиями отделения Судетского района от Чехословакии. Манифестации судетских немцев пока носят мирный характер. Комиссар пражской полиции, по телефону сообщил нашему корреспонденту, что предполагаемый убийца, погиб на месте преступления из-за собственной неосторожности. Сейчас его личность устанавливается, но есть все основания считать его германским агентом'.

    Дальнейшее было неинтересно. Биографическая справка по Генлейну, история движения судетских немцев за автономию или воссоединение с Австрией, воспринимались Матвеевым на уровне скорее периферийном, чем целенаправленно. Не давал покоя вопрос: Кто из двоих? В том, что произошедшее связано с его друзьями, он не сомневался.

    'Неужели Олег? Не выдержал, сорвался в Прагу. Прикончил эту падаль и погиб сам. Нет. Стоп. Гнать лошадей погодим. Не Витька. Точно. Тот собирался 'пощупать за мягкое' какого-то чекиста-нелегала. Значит, Олег. Непохоже на него. Он всегда был везунчиком. И в танке не сгорел, и вообще... Остановимся пока на этом. Будем считать, что все живы и началась 'Большая игра'. Без предупреждения'.

    'Когда я начну - не скажу. Настоящая война всегда начинается вдруг'[88].

    'Олежка, Олежка... что ж ты так. Решил грех на душу в одиночку взять. Понял, что неизбежно каждый вступивший в бой с Драконом сам превратится в рептилию, - тут в глазах у Степана защипало, и он резко сморгнул, взяв ещё одну сигарету, - и методы изберёт соответствующие. Ты решил начать этот путь один. Ланселот грёбаный. Ассасин-любитель, вперехлёст тебя через коромысло, за ногу и об угол'.

    Пепел падал на метлахскую плитку, но Матвеев этого не замечал. Голый, на краю роскошной ванны он не замечал ни холода, ни жёсткости и неудобства импровизированного стула, ни почти переставшей парить воды

    Поймав себя на том, что вот уже добрых пару минут ругается вполголоса матом по-русски, Степан попробовал успокоиться. Нужно было строить новую линию поведения Майкла Гринвуда, третьего баронета Локвуда. Время, ненароком, а может и вполне осознанно пущенное вскачь Ицковичем, начало поджимать.

    Мыться в холодной воде - занятие не для слабых духом, но в нынешнем теле, Матвеева было невозможно напугать подобными житейскими мелочами. Помывка была почти армейской. Прибрав за собой остатки нервического свинства, Степан прошёл в свои комнаты, попросил дворецкого принести 'что-нибудь пожрать'- от этих слов лицо старого служаки явственно перекосилось, но и только, - прямо туда и не беспокоить минимум до вечера.

    Мысли о дальнейших действиях неожиданно натолкнулись на отсутствие хоть сколь-нибудь внятной информации о европейских политических 'раскладах'. Здесь даже память баронета не могла помочь. Нет, конечно, Майкл Мэтью был в курсе тогдашнего 'мэйнстрима'[89], но обладал лишь крупицами столь необходимого знания. Сейчас нужно было решать уравнение с таким количеством переменных и неизвестных, что Матвеев воспринял это как нешуточный вызов своим математическим способностям.

    'Попробуем разбить одно уравнение на несколько и решить его по частям, - тут в ход пошла бумага и карандаш, - может, что и выйдет'.

    Уже через несколько часов на столе образовалась внушительная кипа исчерканных листов со схемами связей и взаимовлияний, а пепельница была полна настолько, что гора окурков грозила повторить участь Вавилонской башни. Пришлось распахнуть окно, иначе в дыму можно было повесить не только отсутствующий 'в апартаментах молодого джентльмена' топор, а, пожалуй, неплохую коллекцию холодного оружия из парадного зала на первом этаже.

    Взять ситуацию 'в лоб', с кавалерийского наскока не получалось, да ещё практически неконтролируемый Майкл то тут, то там вылезал с совершенно 'несвоевременными мыслями', как партизан.

    'Партизан? Так-так-так. Не можешь победить честно - просто победи. Особенно при таком неравенств возможностей, сил и ресурсов. Трое против... А кстати, против кого? Похоже из союзников у нас только руки, ноги и головы. Зато все остальные - в лучшем случае недоброжелательные нейтралы'.

    Незаметно для себя, и, судя по всему, не без помощи Гринвуда, Степан начал бурчать себе под нос, ибо мурлыканьем звуки, издаваемые рассерженным мужчиной, назвать было нельзя, нечто вроде:

    Знавали мы врага на всякий вкус:

    Кто похрабрей, кто хлипок как на грех,

    Но был не трус афганец и зулус,

    А Фуззи-Вуззи - этот стоил всех!

    Он не хотел сдаваться, хоть убей,

    Он часовых косил без передышки.

    Засев в чащобе, портил лошадей,

    И с армией играл как в кошки-мышки...[90]

    'Это что ещё такое?'

    'Это сэр Редьярд Киплинг,- сказал кто-то изнутри, - лучший поэт Британии'.

    'Ага! Стихи о партизанах... Как там дальше?

    Газеты не читал он никогда,

    Медалями побед не отмечал,

    Так мы расскажем, до чего удал

    Удар его двуручного меча!

    Он из кустиков на голову кувырк

    Со щитом навроде крышки гробовой -

    Всего денёк весёлый этот цирк,

    И год бедняга Томми сам не свой...

   

    'Чем-то мы похожи на тех суданцев - с голой пяткой на голую шашку лезем. Но! За нами опыт, отсутствие идеализма и, как это в книжках? Послезнание, вот. - Даже такое слабое утешение подняло настроение Матвееву, совсем было отчаявшемуся. - И плевать ему, куда теперь пролёг путь британского пехотного полка...'

    С тактикой было всё понятно. Решению подлежали самые неочевидные сейчас, периферийные части Большого уравнения.

    'Не нужно дожидаться пока чайник вырастет в паровоз. Надо давить его пока он маленький. Тот же Генлейн - слабая фигура, его значимость в большой политике стремится к бесконечно малой величине. Это сейчас, а через два года? - Степан горько усмехнулся. - А через два года его почти целиком съедят черви'.

    Ни в коем случае нельзя было увлекаться 'игрой в одни ворота'. 'Нельзя помогать ни одной стороне явно - мы сами себе сторона. Партия потомков. Для симметрии нужно что-то предпринять в отношении, скажем... Ну, советского руководства, например. Тем более что там сейчас упырь на упыре - пробы негде ставить. Компромат взять неоткуда. Даже в 'родной' МИ-6 вряд ли что-то найдётся. Видите ли 'джентльмены чужих писем не читают'. А если повернуть иначе? Джентльмены чужих писем не читают? Да-да-да. Они их пишут'.

   

    ***

    - Отлично, Майкл. Значит, на эту неделю у меня не будет болеть голова из-за того, что нам нечего поместить на полосе о мировой экономике.

    Редактор ещё раз просмотрел пачку машинописных листов, лежавших на его массивном столе. Майкл видел, как двигаются его глаза. Мистер Крэнфилд[91] прекрасно владел умением читать "по диагонали". Без этого его работа редактора "Дэйли Мэйл" стала бы попросту невозможной. Майкл ничего не ответил - он хорошо изучил своего нового шефа и видел, что тот ещё не закончил "своей партии".

    - Пожалуй, нам стоит продолжить этот цикл, - в голове редактора рождался очередной замысел, - раз мы начали представлять читателям конкретные страны, не стоит ограничиваться Голландией, - иногда мистер Кренфилд позволял своим мыслям выходить на обозрение собеседников, - пройдёмся и по остальным... мнэ... участникам фуршета. Да, именно так. Я нашёл вам , Майкл, хорошее занятие на ближайший месяц! - Идея обрела реальную форму. - Майкл! - Редактор поднял глаза на сидящего напротив собеседника, - вы слушаете меня?

    - Разумеется, сэр, - кивнул Майкл Гринвуд.

    - Отлично! Итак - я вижу цикл статей не только о Нидерландах. Это будет целый подвал на нашей международной странице. Общий заголовок: "Британия и её соседи". В том же стиле, что и ваш и "Не только тюльпаны" - о перспективах экономических связей Британии с государствами Европы. Испания, Италия, Франция... по Франции, пожалуй, одной статьи будет маловато... Да, по Испании не забудьте упомянуть про поездку Черчилля... пара фраз в стиле "интересно, понравились ли сэру Уинстону барселонские анархисты", - мистер Крэнфилд оскалился в подобии "доброй" улыбки, - Германия. Когда будете писать о Германии, обратите внимание на новые перспективы англо-германского сотрудничества после того, как мистер Гитлер ликвидировал в своей стране анархию... Чехо-сло-вакия, - с усилием произнёс он по слогам, - О! Как я мог забыть? Разумеется, ваш а любимая Польша. Ну здесь я вам даже не советчик.

    Редактор откинулся в массивном кресле, глядя на Майкла чуть прищуренными глазами. Планы у него, действительно, были наполеоновские.

    - Отличная идея, сэр, - Майкл поднял вверх большой палец, - мы покажем Бивербруку[92], что такое серьёзная пресса! Вот только...

    - Никаких "только"! - отрезал посерьёзневший мистер Крэнфилд, - "Дэйли Мэйл" серьёзная газета. Её редактор - серьёзный человек и поэтому его журналисты за свои серьёзные материалы получают серьёзные деньги.

    Он отодвинул ящик своего стола и вынул оттуда листок бумаги, выглядевший, как банковский чек, протянул его Майклу Гринвуду. Первое впечатление оказалось верным - это действительно был чек на ту самую сумму, которую ожидал Майкл. И даже чуть большую.

    - Благодарю Вас, сэр.

    - Не будем тратить времени на благодарности. Дело превыше всего.

    Редактор встал со своего кресла. Майкл поднялся вслед за ним. После рукопожатия он ещё раз кивнул головой и вышел из кабинета. Миссис Маккихан показала ему большой палец - вопросительно. Майкл ответил ей тем же жестом и улыбнулся своей зубастой фербенксовской улыбкой. Секретарша редактора относилась к нему, как добрая тётя к любимому племяннику и регулярно пыталась напоить его своим любимым китайским чаем с каким-то очень странным привкусом каждый раз, когда он заходил в кабинет редактора. А ещё она была заядлым цветоводом и больше, чем в спасение души, верила в то, что самые лучшие в мире тюльпаны по-прежнему растут только в Голландии. Поэтому по возвращении из Амстердама предназначенные для неё луковицы заняли добрую половину чемодана Майкла Гринвуда.

    В институте, где в своё время работал Степан Матвеев, была такая же секретарша. Её дети когда-то погибли в автокатастрофе, и с тех пор она везде искала объект для приложения своей материнской любви. И нашла его в молодом аспиранте, периодически заходившем к её шефу - своему научному руководителю. Количество печенья, пирожных и просто бутербродов, которыми она его накормила за всё время их знакомства, не поддавалось описанию. Он в ответ покупал ей цветы и пачки открыток из тех городов, куда ездил в командировки. А потом она ушла на пенсию, а ещё через несколько лет он узнал, что она умерла в одиночестве в своей квартире в пятиэтажке, а соседи узнали о её смерти только по вою её оставшихся голодными кошек. Про подробности Степан никогда никого не расспрашивал. Ему просто становилось грустно.

    Пока что ему нужно было найти здесь ещё одного человека. Человека, которого за пределами редакции "Дэйли Мэйл" никто не знал ни в лицо ни даже по имени. Вовсе не потому, что он занимался какими-то особо тайными делами. Наоборот, результаты его деятельности были всегда на виду и даже привлекали всеобщее внимание. Правда, не к нему - к газете. Пожалуй, лишь немногие из читателей когда-либо тратили время на то, чтобы даже прочитать его подпись, не говоря уж о знакомстве с полным именем. В самом деле, кто же будет читать подписи ПОД карикатурами? Подписи к карикатурам - другое дело. Но карикатуры Стивена Демпстера часто относились к категории "без слов".

    Стол Стивена был пуст. На нём лежали огрызки карандашей, помятые листки бумаги, старый номер их газеты и какие-то вырезанные фотографии. Лицо одного из изображённых на них людей было ему отлично знакомо. И как Майклу Гринвуду, и как Степану Матвееву. Похоже, именно его пытался изобразить на бумаге художник. В пользу этой версии свидетельствовало обилие большеусых людей на набросках. Похоже, у редакционного карикатуриста были временные проблемы с вдохновением. Значит, его следовало искать в другом месте.

    Стивен сидел на подоконнике и разглядывал жидкий поток машин и пешеходов по Флит Стрит. Глаза его периодически возносились вверх к небу и снова опускались к грешной земле. В правой руке он держал изрядно изгрызенный карандаш, а в левой - точилку к нему. На подоконнике лежали листки с набросками. Что делается вокруг, Стивен не замечал в упор.

    - Привет, как дела?

    - Реакция художника, ищущего свою музу, была нулевой.

    - Я говорю "добрый день"! - Степан помахал перед его глазами рукой.

    - Да? - тот оторвался от творческих раздумий и, наконец, узнал собеседника, - Как дела, Майкл?

    - Шеф в хорошем настроении. Я только что от него, - сообщил Степан, - А это что, не иначе улыбка Джоконды? - он показал пальцем на ряд зубов под густыми усами на одном из разбросанных по подоконнику набросков.

    - Это большевик, - ответил Стивен, возвращаясь к своей творческой задумчивости.

    - Вот именно этот? - всё шло именно так, как Степан и ожидал.

    - Ну да, - начал объяснять карикатурист, - этот их лидер, Сталин. Только вот куда его пристроить - ума не приложу.

    - А куда его НУЖНО пристроить? - уточнил Степан.

    - Ладно, объясняю с самого начала, - снизошёл к нему коллега, - Фрэнк пишет статью о туризме в Россию. Большевики продают туры к себе. Открыли свои представительства по Европе и раздают там рекламные буклеты. Он послушал их рассказы о красотах коммунистической России и теперь пишет статью.

    - Фрэнк был в России? - его газета часто писала об СССР, но, разумеется, отнюдь НЕ комплименты.

    - Нет, в какой России? Я говорю, он был в лондонском офисе того их агентства по туризму... Сейчас, он говорил... Оно называется "Moscow limited"[93]. Меня не спрашивай, я там не был и быть не собираюсь. Мне поручено нарисовать к этой статье иллюстрацию. Карикатуру.

    - Понятно. То есть Коварный Большевик, - Степан показал на сталинские усы, - заманивает Легковерного Туриста в свой Адский Подвал Чека?

    - Ну нет, это как-то уже банально, - возразил снова ставший грустным Стивен, - надо что-то более свежее, - он вынул из кармана брюк и разгладил листок из блокнота, - вот это пока что всё, на что меня хватило, - лицо его стало обиженным.

    На рисунке карикатурный Сталин, в будёновке с огромной звездой, плясал вприсядку в обнимку с какой-то дамой с ещё не нарисованным лицом. Дама тоже приседала на правую ногу, выбрасывая левую вверх. Были видны подвязки на её чулках.

    - Это что - канкан или казачок?

    - О! Ты заметил! Это называется "здоровый эротизм". Но всё равно тут чего-то не хватает, - Стивен с надеждой заглянул в глаза Майклу Гринвуду.

    Степан видел, что пришло время взять быка за рога. Телефонный звонок в посольство, небольшая прогулка по городу, пара слов в присутствии ищущего новую тему главного автора статей о путешествиях Френсиса Стронга, упоминание о хорошей иллюстрации - вот он, результат. То есть, пока что очередной шаг в направлении требуемого результата.

    - Для чего нужна карикатура? - Степан начал рассуждать вслух, как это делал мистер Крэнфилд, - Для смеха. Над чем смеются люди? Над другими людьми. В нашем случае - над большевиками.

    Стивен смотрел на него. Карандаш был нацелен на новый чистый листок бумаги, но пока не двигался.

    - Большевики установили у себя извращённые порядки. Самые извращённые из всех, что были когда-то знакомы человечеству. Так? - Стивен согласно кивнул, - А что, по твоему, является самым большим извращением?

    Степан взял листок с пляшущей парочкой и обвёл указательным пальцем поднятую ногу нарисованной дамы. Стивен наморщил лоб. Он нуждался в подсказке.

    - Это здоровый эротизм, - Степан постучал пальцем по рисунку, - А извращение - это эротизм нездоровый. Понятно?

    Стивен расхохотался. Поистине гомерическим смехом. До человека, наконец, дошло.

    - Нет, ну а как мы это опубликуем? Это же... Хотя подожди момент, - карандаш понёсся по бумаге - изображение проступало там, как фотография в проявителе.

    Теперь Сталин уже не танцевал в обнимку с дамой, но прижимался сзади к туристу в костюме-тройке. Сталин смотрел на туриста сзади сверху влюблёнными глазами (Степан восхитился умением Стивена несколькими штрихами показать, что глаза именно "влюблённые") и обнимал его за грудь, как любовницу. Турист смущённо улыбался.

    - Вот это уже другое дело! - оценил работу Степан, - вот только ещё пара нюансов. Во-первых, зачем он в этой шапке? - показал он на будёновку Сталина, - не надо банальностей, - ответил он на вопросительный взгляд художника.

    - Да и зачем здесь Сталин? Много чести для этого идиота, купившегося на красную пропаганду, - теперь досталось туристу, - хватит с него и обычного их 'chekista'.

    Здесь ему пригодились навыки Майкла Гринвуда - третий баронет Лонгвуд умел рисовать хоть и не так быстро, как профессиональный художник Стивен Демпстер, но всё-таки гораздо лучше, чем профессор Степан Матвеев. Во всяком случае, 'кровавый карлик' получился похожим - Степан несколько часов тренировался ещё дома. И даже лицо получилось вполне узнаваемым - разумеется для тех, кто знал председателя КПК и секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова в лицо. Ну и для тех, кто видел его фотографию на плакате 'Секретариат ЦК ВКП(б)', который Степан получил в советском посольстве, представившись рабочим из Манчестера. Хороший был карнавал, душевный. Для посольских работников и тех, кто за ними наблюдал.

    Стивен, в восторге от того, что его творческие муки, наконец, закончились, тут же перерисовал портрет Ежова в обнимку с туристом (глаза снова стали "влюблёнными") набело, на ватмане. Степан для верности проследил за этой процедурой до конца. Потом Стивен снова засомневался и для верности дорисовал-таки Сталина (правда, уже без будёновки). Великий вождь держал в руках вагу с ниточками, привязанными и к Ежову и к туристу. Ассоциацию Степан одобрил - вышло весьма символически - и для карикатуры, и для него лично.

    Вот если бы только самому знать, за какие именно ниточки он должен здесь тянуть...

   

    ***

    Спрыгнув с подножки автобуса и уже предвкушая ужин в маленькой забегаловке рядом со своей лондонской квартирой, Степан на секунду отвлёкся и чуть не сбил с ног идущую по тротуару женщину в ярко-зелёном пальто. Та от неожиданности вскрикнула, покачнулась, один из высоких каблуков её модных туфелек подломился, и вот уже она оказалась практически в объятиях Матвеева.

    Степан приготовился как минимум к бурным извинениям, а то и к мерзкому уличному скандалу, - всё зависело от характера невинной жертвы его невнимательности. Но реальность заставила вспомнить русскую эпическую силу и оказалась очередной гримасой судьбы ли, слепого случая, а может просто удачей.

    В руках Матвеева испуганно застыла Марджори. Её губы дрожали, - как предвестники нешуточной истерики, глаза, широко распахнутые, были полны непритворных слёз. Узнав в сбившем её с ног мужчине 'милого баронета', она как-то сразу сломалась, обмякла, но на удивление не заплакала, а всего лишь прикусила губы. Прикусила так, что они побелели. И ещё шире распахнула зелёные, с карими крапинками, глаза.

    - Ой,- только и смогла сказать она,- я, кажется, чуть-чуть не упала.

    - Здравствуй Мардж, и прости. Я ужасно неуклюж. И я очень рад тебя видеть.

    - А уж я-то как рада, - голос её был тихим, но постепенно становился громче. Похоже, к ней возвращалось самообладание, - но не думай, что всякий раз при виде тебя я от радости буду падать на спину. Я не такая!

    Это неожиданное проявление слегка гипертрофированного чувства собственного достоинства, исходившее от пухленькой блондинки с глазами 'на мокром месте', позабавило Степана. Тем более что Мардж всё ещё была в его объятиях. И, кажется, собиралась оставаться там как можно дольше.

    Всё хорошее, как известно, рано или поздно заканчивается. Матвееву не хотелось отпускать её от себя сейчас. Он мысленно перебирал разные поводы, чтобы продлить встречу, но по местам всё расставил каблук, отвалившийся окончательно, как только Марджори, попыталась сделать шаг. Причина не расставаться, хотя бы на некоторое время, появилась.

    Доковыляв, в прямом смысле, - кто не верит, пусть попробует пройти в обуви с каблуками разной высоты хотя бы сотню метров, - до ближайшего модного магазина, Степан сдал расстроенную донельзя спутницу 'с рук на руки' вежливому и предупредительному персоналу. Не отказавшись от предложенного кофе, он сел в глубокое кресло и по привычке потянулся к журнальному столику за газетой.

    Вытянутая наудачу, газета оказалась парижской, к тому же вчерашней. Матвеев уже потянулся, чтобы положить её обратно, но вдруг вспомнил, что именно в этой газете друзья договорились дать объявление-сигнал. К стыду своему, Степан не знал, на каких страницах этого издания может находиться раздел объявлений. Между французской и британской традициями размещения материалов такого рода могли существовать различия.

    Однако больших различий не нашлось: объявления размещались на привычном месте, а одно из них, написанное на испанском языке и окружённое затейливой виньеткой, поздравляло новобрачных Николя Саркози и Карлу Бруни от имени многочисленной родни.

    Это было как удар по темечку. Сначала Генлейн, потом объявление в неурочное время, - Договаривались же через два-три месяца!- похоже, планы начинали лететь под откос. - Ладно. Сегодня я в Лондоне, - с некоторым неудовольствием подумал Степан, наблюдая за тем, как Мардж примеряет очередную пару туфель, - а завтра придётся ехать на континент.

    Через полчаса, когда выбор был сделан, а 'гринвудовская' часть сознания в очередной раз удивилась деловой американской хватке, Матвеев расплатился и пригласил Марджори в ресторан. Впрочем, 'ресторан' - это громко сказано, просто очень приличный паб, с неплохой кухней и приличной публикой. Отчего-то Гринвуд, ещё задолго до Степана, облюбовал это тихое, уютное заведение, с интерьерами, оформленными 'под старину', с официантками в платьях служанок позапрошлого века.

    Как обычно, зал был полупустым, и можно было выбрать практически любой столик, но Матвеев повёл Марджори к своему любимому месту, - в дальнем от входа углу, рядом с дверью на кухню.

    Трапеза прошла в болтовне о пустяках, но среди них не нашлось места, ни кораблям и сургучу, ни королям и капусте. За десертом, Степан поинтересовался причиной одиночества Мардж в этот день.

    - А где же ваша подруга Морти?

    - Не поверишь, Майкл. В то утро, сразу после того как ты ушёл, мальчишка посыльный принёс с почты телеграмму. Старый хрыч, ну, - муж Мортиции, - дал дуба. В смысле преставился. Хоть и грех это, но Морти обрадовалась так, что немедленно села в машину и укатила в Лондон.

    - И что? Так и бросила тебя одну? Тоже, подруга называется.

    - Нет, всё правильно. Я и сама не хотела ехать в Лондон на авто. Предпочитаю по старинке - паровозом. Тихо. Ни откуда не дует, не трясёт. Иногда даже можно выспаться по-человечески.

    - А дальше? Что ты делала там, рядом с автобусной остановкой?

    - Ну, потом я приехала сюда, в город. Нашла Морти, - у той уже новый хахаль появился, то ли испанец, то ли ирландец. Зовут Гомес. Она мне все уши про него прожужжала. Замуж собралась. Поцеловались мы, как водится, да разбежались в разные стороны. Потом вспомнила я, как ты рассказывал, в каком красивом месте живёшь, ну я и решила посмотреть. Дорогу мне полисмены показывали. Заблужусь - спрошу. Снова заблужусь - снова спрошу. А потом и ты из автобуса на меня налетел, - Мардж кокетливо хихикнула, - как сокол на голубку.

    - Не преувеличивай, всё случайно вышло. Зазевался, задумался, хорошо ещё без членовредительства обошлось. - Степан решил сменить тему разговора.- И что ты собираешься дальше делать?

    - Думаю. По образованию я учительница младших классов. Может, в няньки к кому наймусь. У тебя нет никого на примете? Поприличней, конечно и чтоб руки не распускали.

    - Знаешь, Мардж, пожалуй, я смогу тебе помочь.- Подозвав официанта, Матвеев попросил у него несколько листов бумаги, письменный прибор и конверты. Когда всё это появилось на столе, он быстро написал несколько рекомендательных писем знакомым Гринвуда, у которых были маленькие дети. Насколько Степан знал женщин, Марджори относилась к тому их нередкому типу, удивительно сочетавшему в себе несчастливость в личной жизни и огромный, практически неисчерпаемый, запас любви к детям.

    'Из неё должна выйти отличная гувернантка или няня для маленького ребёнка, - думал Матвеев, подписывая очередное рекомендательное письмо, - жаль, что часто видеться с этой милой, смешной девочкой у меня не получится. Неизвестно что будет дальше и где это всё будет'.

    - Ой, как я тебе благодарна, Майкл! - Но засиявшая было улыбка Мардж, вдруг погасла.- Понимаешь, прости, но я не смогу как следует отблагодарить тебя сегодня. Может через три-четыре дня. У меня, - тут Марджори покраснела, - 'празднички'.

    Матвееву стало смешно и грустно одновременно. Перегнувшись через стол, он привлёк к себе девушку и, не обращая внимания на реакцию случайных свидетелей, крепко её поцеловал. Потом ещё раз. После третьего поцелуя, почувствовав, что Мардж стала таять как мороженое на солнцепёке, он отстранился и с улыбкой сказал,- какая же ты всё-таки замечательная. Я должен уехать, но я обязательно тебя найду...

    Когда долгое прощание наконец завершилось и Марджори, размазывая тушь по щекам, махала ему из окна такси, Степан подумал что его нынешние планы, по сути, безнадёжная, отчаянная попытка сделать так чтобы причиной женских слёз в ближайшие годы были только житейские проблемы.

    'Пусть ничего не выйдет, но по крайней мере я сделаю всё что могу'.

   

    Глава 6. Три плюс два

   

    Баст сидел у самого окна, и с улицы его было превосходно видно. Впрочем, видно его было и с того места, где стояла Таня. Как ни странно, выдержки ей хватило только на то, чтобы, не оглядываясь, выйти из кафе, пересечь улицу, и войти в здание вокзала. А может быть, и не было ничего странного, в том, что стоило оказаться вне прямой видимости, как ее "затрясло"? Остаться одной показалось вдруг страшнее, чем переместиться в прошлое.

    Таня взглянула на часы и, убедившись, что время еще есть, бросилась искать хоть какое-то оконце, но, в результате, спряталась за решеткой ограждения и оттуда теперь смотрела на Баста фон Шаунбурга. На то, как он читает газету, и как пускает клубы сигарного дыма...

    "Вот же невидаль заморская!"

    Положа руку на сердце, Татьяна испытывала сейчас очень непростые и достаточно противоречивые чувства.

    С Олегом она познакомилась четыре года назад. Коллега - зам генерального - выходил замуж, то есть, разумеется, зам - женился, поскольку был мужчиной, и на свадьбу среди прочих гостей прибыл двоюродный дядюшка из Израиля, про которого Борис нет-нет да рассказывал не без чувства юмора, но при этом явно гордясь. Дядюшка этот уехал уже давно, еще из Советского Союза, был там чуть ли не героем войны - горел в танке и все такое, хотя верилось в это с трудом - был женат, что крайне не характерно для русских эмигрантов, на латиноамериканке, и, кроме того, был то ли известным психологом, то ли не менее известным психиатром. Однако, в любом случае, Москвы он не знал, ни старой, ни новой, да еще и занять его чем-то требовалось, чтоб "под ногами не крутился". Вот Боря и попросил Таню побыть день-два гидом заморского гостя.

    А гость оказался совсем не таким, как она ожидала. Не герой, и не богатырь, но мужик свойский и умеющий мгновенно к себе расположить. Тот еще ходок, судя по всему, хотя ни роста, ни особой "чисто мужской" красоты в арсенале Олега не имелось. Разве что ум и обаяние... Пожалуй, так. Но по-настоящему, как ни странно, он подкупил ее тем, что не стал тащить в постель. То есть, сначала это ей понравилось, но потом озадачило - тем более что у нее в тот момент никого не было, - а объяснилось несколько позже, во второй его приезд, который состоялся подозрительно скоро. То есть, она знала, что Ицкович в России бывает, но бывал он в основном в Питере, куда и друзья его обычно приезжали. А вот в Первопрестольной он лет тридцать не был, и ничего. Но вдруг приспичило. С чего бы это, спрашивается?

    Нет, и на этот раз, он ей так ничего и не сказал. Словами не сказал, но глаза ведь тоже умеют говорить. Не знали? Напрасно. И он, возможно, напрасно усложнял им обоим жизнь, не имея возможности, уйти ради нее от жены, и не желая при этом, обижать Таню пошлым адюльтером. Но и Тане отчего-то не хотелось разрушать возникшую между ними "дружбу", а большее... А можно ли построить большее на основе коротких встреч раз в полгода? Возможно, может быть, чем черт не шутит... но у нее так не получалось. А потом...

    То, что случилось с ней сейчас, было похоже на сказку. Жестокую, недобрую сказку, но волшебство от этого волшебством быть не переставало.

    "Не так ли, подруга?"

    "Не знаю, но он мне нравится... Он..."

   

    ***

    "Семь пик... вист... пас, ложимся? Ход? Дядин! Стоя!" - В соседнем купе мужики айтишники и примкнувший к ним замгенерального резались в преферанс под коньячок, и по принципу "о бабах на работе..." обсуждали "хрен его знает, как ip-адрес поменялся, у главбуха винт дохнет, и после праздников UPS проверить надо", громко рассказывали довольно пошлые анекдоты, сопровождаемые взрывами хохота, и время от времени шикали друг на друга, призывая к спокойствию фразой: "тише - там женщины"!

    Татьяна прекрасно понимала, каких именно "женщин" имеют в виду сотрудники мужеска пола, даже жест в сторону своего купе представила, улыбнулась, отложила книгу - "Почитаешь тут!", - отдернула занавеску и под перестук колес стала смотреть в темноту.

    Снега не было уже в Бресте. За окном висела сплошная облачность с намеком на дождь - ни звезд, ни луны. Мелькающие там и здесь россыпи огоньков городков и деревень, черные поля; быстро бегущие серые сосны и елки; голые, - без листьев и чуть белее - стволы берез, подсвеченные неровным мелькающим светом из соседних вагонов.

    Поезд шел с изрядной скоростью.

    Низкий гудок локомотива превратился в пронзительный свист и заставил вздрогнуть.

    Вагон дернулся. На мгновенье стало темно, Татьяна зажмурилась, - под закрытыми веками летали белые мушки - и через пару секунд все-таки открыла глаза...

    За окном в ярком свете луны белели бесконечные, укрытые снегом поля, яркие звезды до горизонта, вдоль полотна - деревья в белых шапках, и ни единого электрического проблеска.

    Свист смолк. Снаружи пролетел сноп искр, резко потянуло гарью.

    "Что случилось?"... - Татьяна не додумала мысль, как тут же эхом в голове отозвалось "Que se passe-t-il? (что происходит?)... La locomotive s'est cassйe ?" - и почему-то возник образ паровоза.

    "Паровоз? Какой паровоз?!"

    Только тут Татьяна осознала изменения в пейзаже за окном и заметила, что на столике вдруг появилась лампа с розовым абажуром антикварной конструкции. Она протянула руку и щелкнула выключателем... Пластик и синтетика отделки купе сменились бронзой и деревом, пространства до противоположенной стены стало больше и там была еще одна дверь! Татьяна резко встала, успев подумать "ноги затекли" и ударилась коленной чашечкой о стойку крепления столика.

    - Ммммлять... - вырвалось вслух непроизвольно, и также непроизвольно добавилось - Мммerde...

    Острая боль полыхнула искрами в глазах, Татьяна откинулась назад на сиденье, боль исчезла, но и тело она перестала чувствовать, притом что видела как собственная рука потянулась к колену...

    "Собственная?"

    И тут же услышала речь, совершенно определенно истекающую из ее собственных уст, но воспринимаемую ею как-то со стороны, словно чужую:

    - Ма-шье-нэ-са-ль!

    "Матерюсь! По-французски!!? Как?!" - И эхом откликнулось в голове: - "Больнооо... А как еще я могу ругаться?! Что происходит???"

    "Похоже, я брежу..." - "... Я - ку-ку?"

    "Ущипнуть", - в смысле "ущипнуться", вспомнилось вдруг народное средство. Но там, вроде бы, речь шла о выявлении сна, или нет?

    "Коленка болит!"

    "Не чувствую".

    "Ущипну!"

    - Ай! - На этот раз Татьяна почувствовала не только боль, но и руки, и ноги, и...

    "Здорово я треснулась!"

    "Я не чувствую!!!"

    "Ох! - Татьяна попыталась "взять себя в руки" - Кажется, это называется раздвоение личности... Шизофрения!"

    И эхо в голове тут же откликнулось, объясняя то, чего Татьяна отроду не знала: "Shizo - раскалывать, френ - ум, рассудок. Это на древнегреческом".

    "О как! - Татьяне стало весело - "Я теперь что, и греческий знаю и древний?"

    "Si, madam, а в лицее вы что учили?"

    "В лицее? В каком, нахрен, лицее? Ты кто?"

    "Я?! Я - Жаннет, Жаннет Буссэ. А ты?"

    "Голова ужасно болит...У тебя или у меня?"

    "Голова моя - значит у меня, но я не чувствую..."

    "Вот так, голова твоя, а болит, как моя собственная!"

    "А я захотела чтоб боль прошла - теперь и тела не чувствую, но вижу-слышу-обоняю".

    "Запах чувствуешь? Почему гарью тянет? Аааа... Это же паровоз! Откуда он взялся? Сто лет как их уже..."

    "А что должно быть? Это же поезд, а раз поезд..."

    "Ох! Я не помню, когда последний раз "живой" паровоз видела! Стой! А год, год какой на дворе?"

    "Тридцать пятый. А какой еще может быть?

    "Тридцать пятый?! Вот так!.. Это ж... Семьдесят четыре года!"

    От грандиозности рухнувшего на нее знания Татьяна впала в ступор. Жаннет тоже затихла - даже мыслей никаких, словно уснули обе.

    Сколько так просидели - непонятно, но ноги затекли уже по-настоящему, и Татьяна шевельнулась, меняя позу.

    "Сколько ни сиди - много не высидишь!" - Пронеслась в голове здравая мысль.

    "Итак, налицо шизофрения, а нам нужен результат обратный, как там по-гречески?"

    "Krasiz - смешивание, слияние. То есть, красизофрения"

    "Погоди, но греки называют словом krasi - вино! И значит, займемся винолечением!"

    "Энотерапия?[94]"

    "Почему? Ах, вот так! И вина нет? А что есть? Подожди, дай образ саквояжа".

    "Понятно, везем контрабандой гостинец?... Что ж, тогда по-русски - водки? Хм... А я то наших мужиков не понимала, когда они утверждали, что "здесь без стакана не разобраться" - уважаю!" - Пришла к неожиданному выводу Татьяна и улыбнулась собственной столь изощренной сентенции.

    "Ну вот, уже сказывается философское образование Жаннет, - решила она, принимая очередную дозу "лекарства". - И значит, "неприятность эту мы переживем!"

    Ну а после третьей дозы, началась внутренняя разборка...

    "А как тебя в Москву занесло?"

    "В 1932 году русский белоэмигрант - фамилия его Горгулов - застрелил из пистолета Президента Франции Думера. Президент пришел на выставку, а там... В общем, Горгулова задержали, и он заявил, что убил "Отца Республики", чтобы подтолкнуть Францию к действиям против СССР. И хотя выглядело это сущим бредом, но так и получилось! Председатель совета министров Тардье, а он тогда был главной фигурой в политике Франции, заявил, что Горгулов агент НКВД и что "Юманите" - газета наших коммунистов - все знала заранее, и поэтому сразу же после убийства - когда никто еще и не предполагал вообще, кто такой убийца - назвала Горгулова белогвардейцем!

    Ну и начали наших активистов арестовывать... Пришлось и мне уйти на нелегальное положение, потом товарищи переправили в Германию, а там уже встретилась с советским резидентом. А потом ясно: Москва, разведшкола..."

    "Шпионка, бакалавр, комсомолка, и...просто красавица ", - улыбнулась Татьяна, разглядывая собственно-чужое отражение в зеркале... "Самое смешное, ты похожа на меня... в молодости!" - одобрила Татьяна продолжая улыбаться.

    "Сколько тебе? Двадцать три? Вот, б... В смысле, это же надо! В дочки годишься..., ну, не в дочки - в племянницы" - ответила Татьяна на ехидный вопрос Жаннет: "В каком возрасте у вас "там" считается уже приличным рожать?"

    "Не допрос, разумеется, а собеседование. Резюме я твоего не видела... Да, приходилось людей, понимаешь ли, принимать. В банки, как и в разведку, с улицы не берут - и анкета, и личное впечатление, и тестирование. Тестирование? Думаю, его еще здесь не изобрели - разве что зачатки. Хотя постой! Бине же был француз! Ну, не важно. Дают тебе кучу вопросов и заданий, на которые уже тысячи самых разных людей отвечали и по ответам определяют, когда и о чем ты можешь соврать, как быстро соображаешь, в чем разберешься, а что тебе лучше и не предлагать...

    Рация, азбука Морзе. Работа на ключе... Да, я видела в кино. В смысле, в синема.

    Стреляем из пистолета... Из такого? И такого? Ах, это вообще револьвер! Интересно, подруга, девки пляшут! Значит, и фотографируем, проявляем-закрепляем - сложнова-то, у нас такое уже забыли... Но неважно!

    А чего же тебя автомобили-то водить не научили? Не принято? Понятно. Не уверена, что сумею здешние водить, хотя я вроде бы не забыла еще, как без автоматической коробки передач... Ладно, при случае попробуем...

    Ох, девочка моя, тебя и покрутило...

    Но и мы не лыком шиты, не "Шиком" бриты... Тоже не бреешь? - Таня посмотрела на "свои" ноги, а как же... вроде у вас еще депиляторов не придумали? Воском? Ужас! Это же какая боль! Да, женщины... и не такое терпим, а красоты много не бывает, - усмехнувшись, согласилась Татьяна. - Ну, что, еще капельку?"

    "Да, у меня тоже не сахар...", - "думала" уже Таня, - "Хотя и жаловаться, вроде бы, было не на что. Замуж выскочила на пятом курсе за лейтенанта, в девяносто первом. Да, университет, филфак... А потом началось - страну развалили. Армию топтали все кому не лень, помоталась тогда с мужем по гарнизонам: ни работы, ни условий для нормальной жизни, а у него зарплата - курам на смех, и командировки в горячие точки, там он и попивать начал...".

    "А я психовать... ребенка не случилось... В общем, уехала домой к матери, а там и развелась. Поработала в школе - английский преподавала, а потом, когда от кризиса оправились - рванула в Москву. Банки как раз на подъеме были. Иностранные - филиалы открывали, - вот и устроилась, курсы менеджеров-администраторов, так и кручусь... Уборщицы, секретари, водители, первичный подбор персонала, карандаши, ручки, туалетная бумага, чай - кофе... потанцуем... Нет, это не входит, это шутка такая русская..."

    И внутренний моно-диалог продолжился, закручиваясь как стальная пружина, чтобы где-то когда-то распрямиться со всей силы, и то ли убить, то ли, напротив, создать заново:

    А через четыре года война начнется... Да, с немцами...

    Откуда ты можешь помнить парад Победы?

    Мама на руках держала? Ах, у вас тоже был парад? На Елисейских полях... Сколько же тебе было, семь лет?

    И танки видела? Какие у вас тогда могли быть танки? Да...

    Нет, это будет куда более страшная война,...Ох,... а ведь немцы уже в сороковом свой парад в Париже устроят...

    Может, может! Скажи спасибо, что в Москве не устроили! Тогда бы уж точно... Да, да именно это слово. По-русски лучше и не скажешь! Да, не красней, не девочка же! Ну вот...

    Да, победим, конечно. И будет парад в Москве в сорок пятом, и мой дед на фронте погибнет, и бабушка умрет от недоедания, и еще много... много... и женщин французских налысо стричь будут!

    Кто? А мужики ваши!

    Ну, кого-то может и было за что, но другим-то выживать надо было... а мужики ваши - трусы, сначала сдали Францию, а потом злобу за импотенцию свою - на женщинах вымещали...

    Что делать? Вот это вопрос, подруга. Прибить Гитлера и этих... - Таня плыла, язык уже заплетался - других на букву г... - двести грамм водки под кусочек шоколадки - ге... ги... го... говнюков! Вот! - вырулила Татьяна...

    Поспорили, поплакали, согласились, что все мужики сволочи, и хотят только одного. Решили, что хоть история и не имеет со-сла-га-те-те-те-ль-но-го наклонения, они сослагут. Или как там правильно сказать - сосложат? Изменят! А будущее создадут... светлое и счастливое.

    "Все сестренка, давай баиньки, иначе плохо нам будет завтра..." - Как старшая по спальне объявила Таня, у которой, то ли от перегоревших нервов, то ли от алкоголя, - все плыло перед глазами, и в голове был, что называется "сумбур вместо музыки".

   

    ***

    Утром, когда умывалась, - вторая дверь оказалась входом в туалет, рассчитанный на два купе, - Татьяна неожиданно почувствовала головокружение и ломоту в пояснице.

    "Ох, вот этого я не ждала!" - Еще не вполне адекватно понимая ощущения нового собственного тела, подумала она и прислонилась к стене.

    "Ты что, "там" беременная?" - подумала Жаннет.

    "Нет, просто не вовремя. У меня еще пара недель была", - откликнулась на вопрос Татьяна.

    "Для тебя не вовремя, а для меня, слава богу, в самый раз! Уступи-ка место, сестренка, ты, я думаю, сразу не справишься, ведь так?"

    Жаннет приняла тело под свой контроль и полезла в саквояж, бормоча под нос: "Где тут мой пояс?"

    "Да, сложнова-то, - прокомментировала Татьяна процесс, и тут же подумала о главном, но уже совсем в ином ракурсе: - А ведь скоро война, и как же на войне с этим справлялись? Как там медаль у женщин мужики называли - "За боевые услуги"? - свиньи! Да только за одно это на фронте медаль боевая заслужена!"

    "А давай, как у вас изобретем - с крылышками - враз миллионершами станем!" - развеселилась Жаннет.

    "Между прочим, очень даже, - сразу же согласилась Татьяна, пытаясь сообразить, смогут ли здесь наладить выпуск чего-то подобного? - Скольким женщинам жизнь облегчим! И - да, денег на этом можно сделать... немеряно."

    Настроение, как ни странно, резко улучшилось.

    "Красизофрения? - подумала Татьяна-Жаннет. - Ну, что ж, слияние не слияние, но жить уже можно. И - не сумасшествие, а это - главное!"

    Она, посмотрев в окно, поняла, что за делами и "разговорами" совершенно не заметила ни времени, ни дороги, а поезд шел уже в предместьях Праги...

   

    ***

    И вот гуляет она по Праге, потихоньку свыкаясь с двойственностью своей новой натуры, которая, двойственность, следует отметить, чем дальше, тем меньше ей мешала - гуляет, и видит вдруг кафе, про которое когда-то давно, несколько лет назад, то есть, в той еще жизни, гид рассказывал московским туристам. В этом, де, кафе - то есть, каварне, если правильно говорить - сиживал в оно время сам великий Кафка.

    "Кафку читала? - интересуется она у своего Альтер Эго.

    "Нет..." - Всплывает слабое удивление откуда-то из подсознания.

    "Тогда, в койку[95]!" - Смеется Таня, толкает дверь, слышит звон колокольчика, и упирается взглядом в холодные голубые глаза, в которых - или это ей только мерещится? - начинает происходить такое, что у нее самой мороз по позвоночнику и жар по щекам и... ну, в общем, по всему телу.

    Такое можно придумать? Ну, разве что во второсортном любовном романе! А в жизни... Нет, в жизни, разумеется, порой случаются очень странные совпадения, но... редко!

    И вот он сидит в кафе напротив, пьет кофе, курит сигару и читает газету. Он совершенно непохож на себя, но все-таки он - это он, потому что от немца, как поняла Таня, осталась только внешность. И внешность эта, надо признать...

    "Стресс и гормоны! - сила пострашнее красоты. В 23 года так и должно быть, а уж когда на тебя смотрит такими глазами такой мужчина! Но ведь и обаяние Олега, который был симпатичен Тане еще там: "где-то и когда-то, в еще не наступившем", - никуда не делось. Так что, ой! И еще раз ой! Потому что влюбиться в ее обстоятельствах... А почему бы, собственно, и не влюбиться?"

    "Любовь на Титанике... - думает она, отступая от решетки и, повернув голову влево, чуть заметно улыбается молодой женщине в приталенном бутылочного цвета пальто с пышным воротником из рыжей лисы. - Ну, где-то так и есть. Европа 1936 года - тот еще Титаник".

   

    ***

    А делать, как оказалось, ему было совершенно нечего. Олег даже удивился такому повороту дел. И Вена ничуть не манила своими очевидными архитектурными достоинствами, и идти разыскивать Зигмунда Фрейда или Стефана Цвейга, которые здесь сейчас жили, вдруг расхотелось. Хотелось, как ни странно, быстрее забраться в поезд и ехать в Париж, где - вот неожиданность какая! - его с нетерпением ожидал Витька Федорчук. Он так и сказал, мол : "Je vous attends avec l'impatience, l'ami gentil! S'est ennuyй et caetera, et caetera"[96]. Сукин сын! Но ведь по существу-то ничего не объяснил, потому что не мог, наверное. Но, даже понимая все это, Ицкович себе места не находил, сгорая от нетерпения и мучаясь неизвестностью. Что там могло произойти? Почему Витька все еще в "здесь", когда неделю как должен быть в "там". Ну, уж до Нью-Йорка-то мог ведь уже добраться?

    И Таня еще... Олег бродил по улицам Вены, что называется, не разбирая дороги. Куда ноги несли по холодным, кое-где припорошенным снегом или покрытым наледью улицам, туда и шел, пока неожиданно для самого себя не попал в простейшую ловушку, которую на самом деле не кто-то устроил, а сам он в себе вырастил за эти два дня. Распахнулась дверь очередного венского кафе, и Олег даже споткнулся, когда до него долетела чуть хрипловатая - с потрескиванием - мелодия. Это был, разумеется, патефон, и, конечно же, это было танго "У моря", и это был оркестр Барнабаса фон Гецци, который в этой или какой-то другой записи Ицкович, любивший музыку начала века, слышал множество раз.

    "От же!" - Но у него даже слов не оказалось, чтобы выразить свои чувства, потому что мелодия эта каким-то совершенно невероятным образом вернула его "во вчера", в уютную пражскую каварню, ничем принципиально не отличимую от этого, например, заведения. И Олег "услышал" другую мелодию, и снова увидел идущую к нему через зал Жаннет, и сердце его наполнилось теплом и восторгом.

    Сказать, что Жаннет произвела там, в этом пражском кафе, фурор, значит, ничего не сказать. Фурор, фураж, фужер! Люди - их было немного счастливцев, услышавших в 1936 году чарующее "Танго в Париже", да еще в таком исполнении - так вот люди эти повскакали с мест и аплодировали стоя, и улыбались, и чуть ли не плакали от переполнявших их чувств. Они были возбуждены и счастливы, и, честно говоря, Олег с Таней тоже были счастливы, но Таня застеснялась вдруг, покраснела, и заторопила Ицковича, предлагая как можно быстрее покинуть место неожиданного триумфа. И Олег не стал с ней спорить, купил Тане-Жаннет букетик каких-то цветов - и откуда в зимней Праге цветы? - кинул на столик деньги, и, подхватив, девушку под локоть, повел из зала. Но не тут-то было. В фойе их перехватил один живиальный толстячок, настолько похожий на карикатурного буржуя, что Ицковича чуть на смех не пробило.

    - Тысячи извинений, - сказал "буржуй" по-немецки. - Я не знаю, кто вы, фройлен, но вы великая певица! Поверьте человеку, который отдал антрепризе 20 лет своей жизни. - Он был возбужден, по высокому лбу с залысинами стекал пот. - И песня! Боже мой, какая у вас песня! Вы войдете с ней в историю, фройлен! Вам будут аплодировать лучшие залы!...

    - Благодарю вас, - остановила поток его красноречия Татьяна. - Но это не входит в мои жизненные планы.

    Голос ее звучал настолько холодно, что антрепренер даже отступил на шаг, но сдаваться, судя по всему, не собирался.

    - О, прошу прощения, мадемуазель! Прошу прощения! Я был... - зачастил он, оправдываясь. - Я был невежлив. Ради бога! Но, может быть, вы будете так любезны, взять мою визитную карточку. Если вдруг...

    "Если вдруг! - Согласился с ним Олег и вошел в кафе, из которого слышалось танго. - А почему бы и нет? - Спросил он себя, садясь за столик и извлекая из нагрудного кармана пиджака крошечный белый прямоугольник визитки. - Курт Рамсфельд, антрепренер. Берлин... "

    Безумное предложение Рамсфельда показалось ему сейчас чрезвычайно интересным. Ведь певица имеет обыкновение гастролировать... Изумительное прикрытие, если подумать, - просто как у Маты Хари, а следующим летом в Берлине Олимпиада, и...

    "Да, - решил он. - Это следует обдумать, но Мата Хари плохо кончила..., впрочем... "История в первый раз - трагедия, второй - уже фарс", - как утверждал кто-то очень умный... или древний?"

    - Кофе и рюмку коньяка, - сказал он кельнеру и закурил.

   

    ***

    До отправления поезда на Париж оставалось еще шесть часов, и Баст фон Шаунбург решил наведаться в немецкое посольство. В конце концов, со службы в Гестапо он никуда пока не уходил, а в Вене вполне мог оказаться и в рамках своего задания, до сего дня носившего, надо сказать, весьма расплывчатый характер. "Противодействие активности русской разведки...". Но, с другой стороны, любимец Гейдриха и Шеленберга был в СД, что называется, свободным художником, и делал, в принципе, что хотел. В рамках генеральной линии, разумеется, но, тем не менее.

    "Вот именно!" - Олег бросил окурок в пепельницу, положил рядом с пустой рюмкой деньги и встал из-за стола.

    Голова, как ни странно была ясная, и сердце успокоилось. Все-таки немец был той еще сволочью - прямо-таки "беовульф" какой-то, а не мужик из плоти и крови. Но Ицковичу - в его-то положении - все это было как раз, кстати, потому что, имея несколько иной жизненный опыт и темперамент, да еще и влипнув в историю с "попаданием", вел он себя последние часы, - а может быть и дни, но об этом даже думать не хотелось - не лучшим образом. Это если вежливо выражаться. То есть, без мата. Но можно и матом, разумеется, потому как заслужил.

    Не застегивая пальто, Ицкович вышел на улицу. Там было прохладно и даже снег как будто совсем собрался упасть, и это было скорее хорошо, чем плохо: бодрило. Он и кашне свое роскошное - натуральный кашемир - запахивать не стал, но вот перчатки натянул. Кто его знает, как там все пойдет, а береженого бог бережет. Во всяком случае, так говорят.

    "Говорят, что кур доят!" - Олег перешел улицу и решительно вошел в кондитерскую с замечательным тортом из папье-маше, выставленным в украшенной еще, по-видимому, к рождеству витрине. Внутри, как и ожидалось, вкусно пахло ванилью, корицей и сдобным тестом, а за столиком у боковой стены, откуда сквозь все ту же замечательную витрину хорошо просматривался приличный кусок улицы, сидела молодая женщина и пила кофе по-венски из большой фарфоровой чашки.

    - Добрый день, фройлен! - Ицкович чуть опустил подбородок, обозначая вежливый поклон, и одновременно приподнял над головой шляпу. - Если не возражаете, я присяду к вам на минутку?

    Вообще-то Олег как бы задал вопрос, но ответа дожидаться не стал, а сел за столик напротив женщины и вопросительно посмотрел ей в глаза. Бронзовая шатенка, а глаза красивые, миндалевидные, цвета "морской волны" - что-то от хромово-зеленого до кобальтово-синего - не поймешь, меняются от освещения, и как будто слегка прищуренные или чуть припухшие, словно она только что плакала. Красивые глаза.

    "Что-то меня на "металлические" определения потянуло, - подумал Ицкович, - бронза, хром, кобальт... торий, уран... Бомба... Какая бомба? До бомбы еще десять лет!" - споткнулся в цепочке ассоциаций Олег - "Ты делал бомбу?... Нет, гречневую кашу я не умею..." - Вот оно! - "Девять дней одного года"! - Ицкович, уже почти превратившийся в связи с обстоятельствами в Баста фон Шаунбурга, наконец, понял: актриса...

    "Как же ее? Лазарева?... Нет ..., Смоктуновский, Баталов... Ну же, ну!... Лаврова! Точно! Татьяна, кажется. Надо же опять Татьяна!"

    - Мне позвать полицейского или просто закричать? - Спокойно спросила женщина.

    - Зачем? - Баст достал сигареты и протянул женщине. - Разрешите вас угостить?

    - А сигару пожалели? - И голос у нее оказался под стать внешности. Чуть надтреснутый, с легким носовым призвуком. Возбуждающий.

    "Обойдетесь, фройлен ".

    - Вы курите сигары? - В кармане пальто у него была еще одна, и Баст не стал жадничать. Не сейчас.

    Он вынул сигару и галантно протянул даме. О, да. Это он тоже уже понял. Не просто красивая женщина - дама. Породистая, холеная, знающая себе цену ...

    "Сучка..." - Пришел к выводу Ицкович.

    - Я пошутила. - Улыбка скользнула по красиво очерченным полным губам, но глаза остались спокойными.

    - Кто вы? - Она достала из элегантной сумочки серебряный портсигар, разумеется, для длинных, дамских и, естественно, дорогих сигарет.

    Немецкий, несомненно, для нее родной язык, и все-таки она не немка. Впрочем...

    - Себастиан Шаунбург. - Представился он.

    - Шаунбург ... - Задумчиво повторила она, и в ее взгляде мелькнуло что-то похожее на недоумение. - Вы имеете отношение к фон Шаунбургам из Баварии?

    - Самое прямое. - Разговор принимал интересный, можно сказать, интригующий оборот.

    Пять минут назад Баст рассеянно посмотрел в окно кофейни - пластинку как раз сменили, и звучал медленный фокстрот "Одна ночь в Монте Карло " - и ему показалось, что в глубине кондитерской напротив сидит молодая, замеченная им уже, шатенка. Разумеется, эту женщину он уже встречал, Шаунбург, садясь за свой столик и подзывая жестом кельнера, успел увидеть, как она вошла в кондитерскую. Бутылочного цвета пальто, рыжая лиса на плечах, кокетливая шляпка, из-под которой видны пряди волос в тон лисе, ну может, чуть темнее... Фигура, лицо, показавшееся знакомым...

    "Где я мог ее видеть?" - Спросил себя Баст и едва не вздрогнул, вспомнив вдруг, где и когда засек эту женщину.

    Как будто пелена спала с глаз, или вернее с памяти ...

    "Вот же черт!"

    Первый раз - если это действительно был первый раз - он увидел ее вчера поздно вечером на вокзале в Праге. Мелькнула неподалеку, среди снующих людей и клочьев пара,- Баст был слишком занят Жаннет и почти не обратил на нее внимания, - мелькнула и исчезла, чтобы возникнуть в дверях уже Венского вокзала. Причем, как вспомнил теперь Шаунбург, женщина не выходила из здания, а входила... чтобы еще через пару часов возникнуть на этой улочке, куда и сам-то Баст попал совершенно случайно.

    "Оп-па, слежка? Возможно".

    Но, с другой стороны, кто же посылает на улицу таких бросающихся в глаза женщин? Но если это не наружное наблюдение, тогда что ей нужно от Шаунбурга и зачем она за ним шпионит?

    - Шаунбург ... - Задумчиво повторила женщина, и в ее взгляде мелькнуло что-то похожее на недоумение. - Вы имеете отношение к фон Шаунбургам из Баварии?

    - Самое прямое.

    - Тогда, мы с вами, возможно, даже родственники... - Голос звучал ровно, интонации безупречны, но взгляд...

    - Вот как! - Улыбнулся Баст. - С какой стороны?

    - Я Кейт Лангенфельд.

    - Мой бог! - Ну, по-другому, скажем прямо, Шаунбург отреагировать просто не мог.

    Приехать в Вену, обнаружить эту фантасмагорически непрофессиональную слежку, которую он благополучно прошляпил, и выяснить, что шпионит за ним не кто-нибудь, а сама Кайзерина Кински!

    - Кисси ... Бог мой! Что ты делаешь в Вене, и зачем, ради всех святых, ты за мной следишь?!

    Сейчас он ее даже вспомнил. Бог знает, какое их связывало родство. Возможно, кто-нибудь из старших членов фамилии и мог бы это объяснить, но не Шаунбург. Однако то, что где-то на периферии родственных связей, среди множества безликих теней, в лучшем случае, имевших имена и географическую привязку, находится и некая Кайзерина Кински, Баст помнил. Он ведь ее даже видел однажды. Лет пятнадцать назад. Но тогда она была совсем маленькой девочкой, да и ему было лет десять ... Впрочем, позже кто-то упоминал о ней в контексте Балкан. Однако жила ли она в Софии, Афинах или в Белграде, Шаунбург с определенностью сказать не мог. Где-то там ...

    "Или вообще в Италии?"

    - Откуда ты знаешь Жаннет?

    "Вот б...!" - чуть не выругался вслух по-русски Олег.

    - Кисси, ты ... ревнуешь?!

    - Я?! Ох, дьявол! Да, нет же! Что ты! Я сплю только с мужиками. - Циничная улыбка, но в глазах ... страх?

    - Тогда, что тебе до Жаннет и меня? - Но, уже задавая этот вопрос, Шаунбург насторожился по-настоящему и спохватился, что почти прокололся.

    Разумеется, вся эта водевильная история со слежкой была смешна. Но не смешными могли оказаться ее последствия. Кайзерина ведь дамочка отнюдь не простая, просто не может быть таковой. Черт, черт, и еще раз черт! Он никак не мог вспомнить, откуда она взялась на их генеалогическом древе, однако, несомненно, она принадлежала к немецкой или австрийской аристократии, а среди этой публики кого только не встретишь. И Кисси тоже могла оказаться информатором Гестапо или, напротив, НКВД, или еще кого-нибудь. Но больше всего Баста встревожило то, что Кейт Лангенфельд Кински, вообще знала, настоящее имя Жаннет, а не то, что было в теперешнем паспорте у мадмуазель Буссе и которым сам Ицкович даже не поинтересовался.

    "Коммунистка? Коминтерн? Сюртэ? НКВД?"

    - Мы с ней знакомы ...

    - Великолепный ответ! - Усмехнулся Баст. - Браво, Кисси! Ты с ней знакома. И я с ней знаком. Познакомился вчера в Праге. Красивая женщина, не правда ли? Но только не говори мне, что вы воспитывались в одном пансионе!

    - Мы не воспитывались в одном пансионе ...

    - Где ты сейчас живешь? - Баст решил временно сменить тему.

    - В Софии.

    - Что ты там делаешь? - Почти искренно удивился Шаунбург.

    - Я там замужем,- она, наконец, закурила, и Баст обратил внимание на кольца и перстни на ее тонких нервных пальцах.

    "Целое состояние ..."

    - Он болгарин? - Спросил Шаунбург, начиная испытывать к этой истории вполне определенного свойства интерес. Разведчик ведь никогда не перестает быть разведчиком. Таково амплуа.

    - По матери ... Впрочем, меня там тоже зовут не Кайзериной, а Екатериной.

    - Екатерина? ...

    - Альбедиль-Николова.

    - А где же сам господин Альбедиль?

    - Барон Альбедиль-Николов, - поправила его Кайзерина. - Он дома. Ему, видишь ли, трудно путешествовать.

    - По возрасту или по состоянию здоровья? - Уточнил Баст.

    - По обеим причинам, - без тени смущения ответила Кайзерина и выпустила дым из ноздрей. Очень "вкусно", надо сказать, выпустила, элегантно дрогнув крыльями носа. Красивого носа

    "Болгария ... А отец нынешнего царя ..."

    - Я вспомнил! - Улыбнулся Баст и тоже закурил. Почти с облегчением, но только почти. - Ты же должна быть в родстве с царем Борисом. Он из Саксен-Кобургов ...

    - Да, он приходится мне четвероюродным дядей ... Или ... Не важно. - Махнула она рукой.

    Вероятно, ей и в самом деле, было неважно. Имея родственные связи с половиной дворов Европы, но, приходясь всем этим сильным мира сего седьмой водой на киселе, трудно найти правильную линию поведения. Но если уж нашел ...

    - А Эдуард? - Спросил он, чтобы не молчать.

    - Ох, Баст! - Затягивалась она не менее "вкусно", чем выдыхала. - Ты ему такой же родственник, как и я. Я была недавно в Лондоне, Эдуард связался с американкой - и внезапно добавила:

    - Не быть ему королем... - и словно споткнулась.

    "Эдуард..." - Что-то шевельнулось у Олега в памяти. Что-то важное.

    Англия... год, наверное, 87-й, галерея... Портреты королей... Георг V...

    "Точно! Георг V умер в 1936... Кажется, зимой. Наследовал ему Эдуард под номером VIII, но коронован не был, а на похороны Георга приехало пол-Европы и даже большая советская делегация: Литвинов, кто-то из военных... Е мое! "

    - А теперь, Кайзерина Эдле фон Лангенфельд Кински, - сказал он строго. - Будьте любезны объяснить, что это значит? Откуда вы знаете фройлен Буссе? Что ты делала в Праге, Кисси? И какого дьявола взялась за мной следить?

    - Э ... - Вообще-то он знал таких женщин. И как Ицкович, и как Шаунбург знал. Красивые, стильные - гламурные - в меру циничные и, разумеется, умные. Обычно, они легко крутили и мужиками, и бабами, на беду свою попавшими в их сети. Но даже такие прожженные профессионалки высшего света, как Кисси Кински, ломаются иногда, если знаешь, конечно, как их взять в оборот. Олег делать этого не умел, а вот Баст "сделал девушку" с первого же подхода. За плечи, позвоночником на колено, и ... Он даже услышал, как наяву, хруст ломаемых позвонков ...

    "Тьфу ты!"

    - Нет, - покачал головой Олег. - Ее зовут Жаннет. А "Э" ... Что значит это твое "Э"?

    - Мы познакомились в Париже.

    - Великолепно! - Кивнул Олег. - В Париже, в танцевальном клубе.

    - Нет.

    "Так что же ты скрываешь? "

    По правде, Ицковичу начинали надоедать все эти тайны мадридского двора. Таня темнит, эта тоже темнит...

    "Эта темнит, та темнит... Та и эта..."

    И тут Олега "шарахнуло" нечто похожее на озарение, но, с другой стороны, за последние две недели Ицкович стал свидетелем таких невероятных совпадений, что мозг его автоматически искал теперь подобные "чудеса" везде, где только можно. И ведь Таня...

    ...24 декабря неожиданно позвонила Таня. Голос был веселый, настроение, судя по всему, более чем приподнятое и, скорее всего, несколько разогретое алкоголем. "Вы что в Москве уже гуляете?" - поинтересовался Олег. - "А я не в Москве уже". - "А где?" - Опешил Олег, пытаясь понять, что там - где-то там - происходит. - "Я в поезде". - Рассмеялась Таня. - "Так ты, что по трубке говоришь? - Олег был весь в мыле, Грейси сунула трубку чуть не в воду и на номер абонента на дисплее мобильника он не посмотрел. - Разбогатела разом?" - "Никак нет! Я на минутку. Я в Прагу еду. С Ольгой договорились встретить в Праге католическое рождество". - "С какой Ольгой?" - Не сразу врубился Олег. - "С Ремизовой! Ну, помнишь, я тебе рассказывала?..."

    И точно рассказывала.

    "Ольга..." - Впрочем, сейчас Олег помнил только то, что Таня и Ольга жили в одной комнате в общежитии, когда учились в университете. Только Ольга, похоже, была историком ... И... Да! У нее же сестра замужем в Австрии. Могла поехать к сестре и договориться с Таней, встретиться на нейтральной территории. А Прага как раз...

    "И выходит..."

    Выходило странно и даже вычурно. Он договорился с Витькой и Степой встретить в Амстердаме Новый Год, и вот они здесь. Все трое. А Таня договорилась с Ольгой, и ... Почему бы и нет? И "родственница" что-то не то про Эдуарда ляпнула: "Не быть ему королем"?! - "Ты-то, мать твою, откуда это знать можешь при живом-то еще Георге?"

    Но, с другой стороны, девицы-то вроде бы договаривались не на Новый год, а на Рождество. Неувязочка получается. Таня ведь однозначно перешла в ночь с 24-го на 25-е, то есть, как раз в Католическое Рождество, когда, если верить истории про Скруджа[97] происходят очень разные чудеса.

    "А не едет ли у вас, дорогой товарищ, ваша фашистская крыша? Или теперь вместо мальчиков вас на девочек потянуло, причем сразу на всех? "

    - А хочешь, Кисси, я тебе анекдот расскажу? - Олег вдруг обнаружил, что уже минут десять крутит в пальцах не зажженную сигаретку, отчего та совсем уже потеряла товарный вид.

    - Какой анекдот? - Подняла бровь, удивленная резкой сменой темы разговора Кайзерина. - И не называй меня, пожалуйста, Кисси. Зови меня Кейт, если тебе не сложно.

    - Сложно. - "Широко" улыбнулся Ицкович. - А анекдот хороший.

    Как назло, в голову лезли какие-то убогие шутки, которые вполне могли оказаться на поверку старыми и бородатыми, как Карл Маркс и Фридрих Энгельс. А ему требовался знаковый анекдот из того - будущего - времени, который ни с чем не спутаешь, и неправильно не поймешь.

    - Ну, рассказывай, коль приспичило. - Предложила Кайзерина, пожав плечами. Очевидно, анекдот - последнее, в чем она сейчас нуждалась.

    - Да, так вот, - Олег бросил в пепельницу измятые останки так и незажженной сигареты, и, достав из пачки другую, неторопливо закурил. - Сидит в Москве народный комиссар...

    - Кто? - Удивленно подняла бровь Кайзерина.

    - Народный комиссар, - повторил Олег. - Министр...

    - А!

    - Я могу продолжать?

    - Да.

    - Сидит, значит, в своем кабинете министр, то есть, народный комиссар Путин...

    - Кто? - Поперхнулась сигаретным дымом Кайзерина.

    - Народный комиссар Путин. - Объяснил Олег, внимательно следивший за реакциями своей дальней родственницы. - Фамилию я, разумеется, придумал. Я не помню, как там его звали на самом деле. Какая-то еврейская фамилия. Ведь ты же знаешь, Кисси, все комиссары евреи.

    - А Путин это еврейская фамилия?

    - Не знаю, - пожал плечами Олег, изображая полного дебила, но не просто дебила, а качественного, то есть, национал-социалистического.

    - А! - Кивнула уже порядком дезориентированная Кайзерина. - Да. Я поняла.

    - Хорошо! - Улыбнулся Олег. - И вот сидит этот Путин в своем кабинете, а к нему другой комиссар приходит. Мн... Как бы его назвать? Ну, пусть будет, Березовский.

    - Как ты сказал? - Она побледнела. Нет, это слабо сказано. У нее кровь от лица отлила. Или как говорят? Ни кровинки в лице?

    - Ну, не знаю, я их еврейских фамилий! - Взмолился Олег. - Гусинский, Абрамович, Березовский, Черномырдин, Ходорковский ...

    Олег перечислял все фамилии, которые знал, которые были на слуху, которые что-то могли сказать тому, кто знает, о чем, собственно, речь.

    - Ты ... - Кайзерина внезапно охрипла, а в синих глазах ... Ну, пожалуй, Олег мог бы описать это выражение одним словом - безумие.

    - Я ... - Кивнул он. - А ты ... Ольга? Только без истерики!

    Черт! Кто же знал, что ее так проберет, но, слава богу, оклемалась она довольно быстро, и Ицкович - от греха подальше - увел ее из кондитерской на воздух.

   

    ***

    "Любопытная ситуация ..."

    Любопытная? Ну, вы и скажете, сударь! Ведь это, положа руку на сердце, никакая и не ситуация даже, а сплошное безобразие. Фантасмагория и сон разума, вот что это такое! Однако же факт: как минимум дважды на протяжении очень короткого времени: в Католическое Рождество и в Новогоднюю ночь в Европе случилось что-то такое, что, как говаривали русские народные сказочники, ни в сказке рассказать, ни пером описать! Или, может быть, случилось это не там и тогда, а здесь и сейчас: в смысле, при переходе 1935 в 1936?

    "Нет, это глупость и дебилизм!" - Ицкович выбросил окурок и потянулся за новой сигаретой. - Все это ведь совершенно условно. Вон в России старый новый год вообще десятого января отмечают ... или 13-го? - не важно..."

    И потом, дело ведь не в дате, а в сути происшедшего. И почему именно они? Чем таким заслужил это приключение доктор Ицкович из Израиля или профессор Матвеев из России? Почему Таня и почему Ольга? И почему именно русские, хотя он-то как раз русский лишь условно и в кавычках, но все-таки почему? А что если и в январе - в Православное Рождество - тоже кто-то?... И, может быть, не в одной Европе... В Израиле вообще Новый Год в октябре! Вот будет весело, когда все мы начнем раскачивать лодку ... каждый в свою сторону.

    Он взглянул на Ольгу и мысленно вздохнул.

    "Кажется, пронесло ..."

    Ну отчего именно у таких ярких женщин, как Кейт, случаются такие вот постыдные срывы? Или истерику следует приписать Ольге? Или все дело в том, что они слишком разные, тихая и славная, бесконфликтная "белая мышь" Ольга Ремизова - библиотекарь из Питера и яркая, пожалуй, даже экзотичная Кайзерина Кински, жадная до удовольствий, циничная и шумная нимфоманка? Все может быть, но одно совершенно очевидно. Когда Ольга ехала в Вену, где жила ее более успешная младшая сестра, удачно вышедшая замуж за итальянца, работающего в аппарате ООН, ей и в голову не могло прийти, что встреча со старой подругой под новый год в Праге, закончится таким вот кунштюком. На самом деле, как подозревал Олег, Ольге новое амплуа поначалу даже понравилось, не могло, не понравится! Во всяком случае, все, что он знал о ее прошлой жизни со слов Тани, говорило в пользу такого предположения. Таня несколько раз упоминала свою старую подругу - они жили в одной комнате в университетском общежитии - и, хотя у нее не было повода подробно рассказывать Ицковичу об Ольге, рассказала все-таки достаточно, чтобы составить представление об этой совершенно незнакомой женщине. "Ольга хорошая". - Вот главное, что запомнил Олег. Остроумная и симпатичная - даже в команде КВН играла, - но при этом мягкая, интеллигентная, сначала просто спокойная и неконфликтная, а позже - робкая уже, тихая. Такое случается иногда с людьми, у которых жизнь не задалась. Вот вроде бы все стартовые условия имеются, а не пошло. Почему так? Кто же знает. Ицкович и сам таких людей немало повидал. И даже то, что в связи с несчастным кратковременным браком Ольга попала в Питер, где у нее ни родных, ни знакомых, даже это было, что называется "в струю". Если уж не заладилось, так во всем.

    - Еще кофе? - Спросил он, увидев, как, промокнув глаза кружевным платочком, Кейт тянется за очередной сигаретой. - Или лучше коньяк?

    - А это смотря, кого ты спрашиваешь ... - Грустно улыбнулась Кейт, но глаза уже ожили, засветились. - Если Ольгу, то лучше чай, а если эту твою Кисси, то заказывай коньяк, не ошибешься.

    - Значит, коньяк. - И властным движением кисти Олег подозвал кельнера. - Повторить!

    - Сей минут!

    - А ты, Кейт, запомни, - сказал он тихо, когда кельнер оставил их наедине. - Никаких Ольг, Тань и прочих Маргарит больше нет.

    - Да знаю, я! - Отмахнулась Кайзерина Кински. - Ты лучше скажи, милый кузен ... у вас?...

    - "А у нас в квартире газ"... ... - Ну и что он должен был ей сказать? - У нас ... Мы этот вопрос пока не выясняли.

    - Понятно. - Казалось, его ответ ее ничуть не удивил. - А что это было за пение на публику?

    - Слышала? - Удивился Олег.

    - Нет, к сожалению. - Она благосклонно приняла предложенный огонь и прикурила. - Только видела. Но впечатление, - она коротко затянулась и снова выпустила дым через нос. - Впечатление вы там произвели. Знать бы зачем!

    - А ни зачем! - Усмехнулся Олег. - Зачем люди целуются?

    - Ты не знаешь!? - Фыркнула, раздосадованная ответом, Кисси.

    - Вот и мы пели, - улыбнулся ей Ицкович. - И с той же целью. Считай, что застукала нас на балконе целующимися.

    Сформулировалось на редкость удачно, потому что, как бы ни сложились их с Таней отношения, заводить роман с неизвестной ему Ольгой и вполне понятной Кисси Олег не собирался. А раз так, то лучше было сразу же расставить все точки над "I", и к вопросу этому более не возвращаться.

    - Значит, поцелуй ... - Затяжка, намек на улыбку, выдох с прищуром ...

    "Стерва!"

    - Намек поняла ... - Оценивающий взгляд красивых глаз, сияющих то ли от непролитых слез, то ли от играющих в крови гормонов. - Ладно, кузен, насиловать я тебя не стану ... - Циничная улыбочка. - И соблазнять тоже.

    - А чем же ты сейчас занимаешься? - Олег кивнул кельнеру, благодаря за оперативность, и взял рюмку.

    - Я тренируюсь ... - Она тоже взяла рюмку.

    - За знакомство! - Предложил Олег.

    - За встречу! - Серьезно кивнула Кайзерина и медленно "вытянула" все пятьдесят граммов коньяка.

    "Алкоголичка?"

    - Не бери в голову! - Усмехнулась Кейт, перехватившая его взгляд. - До алкоголизма еще далеко ... но, если ничего не менять, думаю, он не за горами.

    - Тогда меняй.

    - Договорились ...

    - А почему Таня мне о тебе ничего не рассказала? - Вот, значит, что ее волновало больше всего.

    - Мне она о тебе тоже ничего ...

    "А я ей о парнях ... И выходит, каждый из нас сам себе на уме ... Или все дело в чужих тайнах?"

    В принципе, последнее предположение было не лишено смысла. Одно дело рассказать Тане о себе, и совсем другое - о людях, с которыми ее ничего не связывает. Иди, знай, кто и как поведет себя в стрессовой ситуации или на допросе ... Меньше знаешь, крепче спишь, не так ли?

    "А кстати ..."

    Из четверых "попаданцев", известных Ицковичу на сегодняшний день, четверо оказались здесь шпионами. Так почему бы не быть и пятой?

    - Это будет очень невежливо с моей стороны, спросить, на кого ты работаешь?

    - Я не работаю! - Слишком быстрый ответ. Слишком хорошая реакция.

    - Ты меня прекрасно поняла ...

    - Послушай, Баст, - обворожительная улыбка, кошачий прищур набирающих зелень глаз. - За кого ты себя принимаешь? Ты мне не муж, не любовник ... Ты даже родственником мне приходишься чисто условно. У меня таких родственников пол-Европы!

    - Верно! - Кивнул Олег. - На этом мы и расстанемся.

    - Что значит расстанемся? - Насторожилась Кейт. Похоже, ей это не понравилось.

    - У тебя своя жизнь ...

    Остальное было понятно без слов. Он предлагал ей разойтись, как в море корабли и более не пересекаться. И надо отдать Ицковичу должное, он поступал, как настоящий джентльмен и ... гуманный человек. Ведь по-хорошему, ему следовало бы свернуть Кайзерине шею. Это понимал он, понимала и она. Свидетелей оставлять не следует никогда. Особенно ненадежных ...

    - Зачем же ты меня предупредил? - Нижняя губа Кейт предательски дрогнула.

    - Мне не хотелось бы убивать своих. - Выделив последнее слово, пожал плечами Олег. - Но не обольщайся, Кайзерина! - Он намеренно назвал ее этим именем, и женщина поняла его правильно. - Если выяснится, что я ошибся ...

    - Меня прибьет ... Жаннет, - усмехнулась, взявшая себя в руки Ольга. - А если ... Если я предложу дружбу?

    - Я буду польщен.

    - Я не хочу, боюсь, оставаться одна ... - Она вынула из портсигара еще сигарету и посмотрела на Олега. - Здесь здорово, но ... одиноко и страшно. Спасибо. - Прикурила от предложенной им спички и снова подняла взгляд. - А с Жаннет и с тобой... Втроем не так страшно.

    - И поэтому ты полезла за нами шпионить?

    - Было любопытно, что она скрывает. - Переживать по этому поводу Кейт явно не собиралась, извиняться - тоже.

    - А что скрываешь ты?

    - Ерунду ... - Пожала плечами женщина. - Я ни на кого не работаю, Баст. Но я ... У меня хорошие отношения с турками.

    - С турками? - Искренно удивился Олег.

    - А что такого? Я же не болгарка, а австриячка. Мне их взаимные счеты неинтересны.

    - Значит МАХ[98]... - При упоминании этой аббревиатуры Кейт вздрогнула и снова побледнела. Почти как давеча ... - Как ты?...

    - Кейт, я много чего знаю ... Ты связана с полковником Баштюрком или с генералом Тугаем ... Ведь так?

    - Да, - кивнула женщина, даже не пытавшаяся уже шутить. - Господин Баштюрк ... Я не знала, что он полковник ...

    - Бывала у него в Стамбуле? - Самое смешное, что это все, что знал Баст фон Шаунбург о турецкой разведке. Название, два имени... и еще слышал как-то про центр в Стамбуле.

    - Нет, - качнула головой Кейт. - Мы обычно встречаемся в Европе. Баст! Мне ... ей ... Черт! Мне просто нужны были деньги.

    - Успокойся, Кисси! - Олег решил, что достаточно. Второй истерики он не хотел. - Мне-то какое дело! Да сдай им хоть все тайны болгарского генштаба, я-то здесь при чем?

    - Ни при чем. - Робко улыбнулась Кайзерина и вздохнула с явным облегчением. - Уф, напугал!

    - Какие у тебя планы? - Олег решил, что разговор можно и нужно сворачивать, тем более что и время начинало поджимать.

    - В каком смысле?

    - В самом прямом. Вот что ты делала в Праге? Куда собиралась ехать из Вены?

    - В Праге я ... Теперь это неважно, - Улыбнулась она. - Он стал прошлым, понимаешь, о чем я говорю?

    - Понимаю, - кивнул Олег. - А сейчас?

    - Сейчас я свободна как ветер. Правда, через пять дней я должна быть в Гааге ...

    - Встречаешься с Жаннет?

    - Дьявол! Баст, есть что-нибудь, чего ты не знаешь?

    - Вероятно, есть, но я не знаю, что это, - ушел от прямого ответа Ицкович. - Ладно, ... Я еду в Париж. Поедешь со мной?

    - Почему бы и нет? А ты точно за мной не ...

    - Нет. - И это была истинная правда, но, с другой стороны, и отпускать Ольгу не хотелось. "Свой человек в Гаване"[99] никогда не помешает, а Ольга, как неожиданно вспомнил Олег, была не только своей - то есть, еще одним человеком оттуда - но и профессиональным историком, и работала "там", что характерно, в отделе истории БАН[100].

    - Ну, как знаешь. - Как-то очень "вкусно" усмехнулась Кейт. - А когда мы едем?

    - Сегодня. - Улыбнулся в ответ Олег. - Где твои вещи?

    - На вокзале, - вздохнула Кейт. - Ты не представляешь, Баст, какая это морока. Три чемодана... И ведь без них тоже не обойтись ...

   

    Глава 7. Остающимся Голгофа

   

    Маленькая, уютная Гаага оказывала на Федорчука странное, почти гипнотическое, действие, - хотелось бесконечно бродить по узким улочкам окраин, заходить в небольшие лавочки и кафе, и смотреть. Просто смотреть, не прикасаясь, молча, как в музее, переходя от одного дома-экспоната к другому, разменивая возможность изучать улицы-экспозиции на звонкую монету минут и шуршащие банкноты часов. - Но этой наличности у Виктора как раз и недоставало, до такой степени, что он с удовольствием занял бы у кого-нибудь ещё хотя бы сутки, чтобы прийти в себя. Чтобы только не думать о содеянном, только не вспоминать...

    Внезапно возникшая идея "выставить на бабки" советского резидента в Гааге Вальтера Кривицкого поначалу вызвала у Виктора лёгкий приступ энтузиазма.

    "Да, мы таких как он в девяностые на гнилом базаре ловили и на счётчик ставили... Лохов чилийских. Дятлов тряпочных, бисером обшитых", - накручивал себя как перед неприятной встречей или тяжёлыми переговорами когда-то в прошлом. Или теперь надо говорить, в будущем? Бес его разберёт, но смысл-то понятен и этого достаточно.

    Но недаром сказано, "на трезвую голову"! Работа мысли приглушила горячность первого порыва, а вместо необузданных фантазий, в сухом остатке, задержались только вопросы, и становилось их - по мере размышлений - всё больше. Есть ли прикрытие? И если да, сколько их и где? Каков распорядок дня резидента? Как проводят день его жена и дочь? И самый главный вопрос: на чём его ломать?

    В том, что матёрый разведчик не принесёт вожделенные доллары и фунты "на блюдечке с голубой каёмочкой", Федорчук не сомневался. Так же как и в том, что у него самого хватит сил, и физических и моральных исполнить задуманное.

    Celebesstraat, узкая улочка - двум телегам не разъехаться - в северо-западной части Гааги, мирно дремлющая в окружении таких же улиц с колониальными именами: Суматранская, Яванская, Моллукская. В нескольких кварталах от железнодорожного вокзала, полчаса неспешной прогулки среди одинаковых трёх- и четырёхэтажных домиков, настолько плавно переходящих один в другой, что об изменении номера дома можно догадаться только по табличке, и то не всегда. Казалось, названия улиц придают воздуху особый аромат, лежащий на поверхности: пряности и кофе, - но в тоже время с послевкусием солёного морского воздуха и застарелой ржавчины.

    Брусчатка, велосипеды у тротуаров, почтовые ящики и редкие люди, настолько чужеродные между стен красного кирпича, что кажутся необязательными среди этого царства вещей. Дом номер 32, в три этажа: на первом - магазинчик антикварных книг герра Лесснера, окна второго и третьего плотно зашторены, - ни горшков с геранью, ни утюгов на подоконниках.

    Возможность слежки осложнялась тем, что все ближайшие кварталы плотно застроены - дома тянутся стеной, практически без разрывов, ширина улиц и почти полное отсутствие деревьев не оставляют мест для укрытия наблюдателя. Выбор modus operandi[101] невелик, - нагло идти напролом и свернуть себе шею, или подумать, подумать.

    "Думай, голова - шапку тебе куплю!"

    Решение проблемы нашлось через несколько минут внешне беззаботного фланирования, за перекрёстком с Bonistraat. Оно имело вид вполне прозаический, с некоторой, обывательской, точки зрения даже умилительный.

    На тротуаре, перед открытой дверью расположился седовласый, немолодой - даже на первый взгляд - господин. Опорой для его несколько грузного тела служило кресло на небольших, явно не приспособленных для перемещения по улицам, колесиках. Господин кутался в шерстяной плед с геометрическим рисунком тёмных тонов, поверх пледа у него на коленях лежала закрытая книга с тусклым, но хорошо видимым издали, золотым тиснением на обложке: "Jacobi Sprengeri et Henrici Institoris. Malleus maleficarum" [102].

    Виктор усмехнулся про себя, - тоже мне инквизитор на заслуженном отдыхе! Небось, и дыба, списанная по амортизации, в подвале припасена на всякий пожарный случай, и "испанский сапожок" с именной табличкой "За тридцать лет беспорочной службы" от престола святого Петра, - на антресолях пылится.

    "Впрочем, они же все здесь закоренелые протестанты. Ну да хрен редьки не слаще, но благодарность не от Папы Римского, а от наследников какого-нибудь Лютера или Кальвина[103]".

    Рядом с креслом старика, погружённого в созерцание чего-то недоступного случайному свидетелю, скромно сидел небольшой, похожий на ожившую сапожную щётку, скотч-терьер. Поводок его ошейника был привязан к ручке кресла. Хреново, - на искушённый взгляд, - привязан. Хоть и крепко. Подобно хозяину, пёс был занят своими, уж тем более непонятными прохожим-людям, проблемами. Полуприкрытые глаза его казались обращёнными внутрь, навстречу отрицаемой церковью собачьей душе, которая есть тьма египетская по сравнению с человеческими потёмками. Лишь изредка топорщилась верхняя губа, обнажая внушительные клыки вкупе с остальными, положенными хоть одомашненному, но всё же хищнику, зубами. Намёк на рычание, беззвучно проступавший сквозь плотно сжатые челюсти, оставался скорее на уровне тщательно культивируемого охранного рефлекса, нежели прямо и явно демонстрируемой агрессии.

    Федорчук с трудом стряхнул мелкое наваждение с явственным религиозно-философским оттенком, вызванное созерцанием казалось бы обыденной картины отдыхающего породистого пса и его хозяина, открывшего к тому моменту книгу на полях которой рассыпался бисер маргиналий[104].

    "Хорошо не пудель, язви его в душу. Вроде отпустило немного", - тут Виктор понял, что уже несколько минут стоит на тротуаре рядом с захватившей его внимание и воображение парочкой, - старик и пёс, - и не понимает, что же заставило его перейти на другую сторону улицы, поближе к ним.

    "Тьфу ты, сила неприятная. Чтоб вам пусто было!" - В сердцах высказанное проклятие сорвало невидимый стопор с тугой пружины событий.

    Действие, буквально завертевшееся в последующие секунды, воспринималось в сознании Виктора цепочкой слайдов: "Кошка, выпрыгивающая из открытого окна на тротуар". - "Резкий рывок казавшегося полусонным терьера". - "Прыжок "Акелы" за добычей". - "Опасно кренящееся кресло". - "Наполненные ужасом глаза старого господина", - но демонстрацию пришлось срочно прервать.

    Федорчук решительно остановил падение старика, и в тот же самый момент поводок лопнул, не выдержав яростного порыва ограниченной в исполнении своих "основных" инстинктов собаки. Терьера пришлось ловить не меньше пяти минут, притом, казалось, он издевался над преследователем, ежесекундно меняя направление движения, оглядываясь на бегу и, - "опять это наваждение!" - корча ехидные рожи. За это время жертвами погони, кроме кошки, конечно же, чуть было не стали два велосипедиста, один молодой почтальон и полицейский, собственно и прекративший этот разгул стихии, приняв на грудь терьера в прыжке, как защитник принимает футбольный мяч после штрафного.

    Рассыпавшись в извинениях перед потенциальными пострадавшими и в благодарностях перед стражем порядка, Виктор крепко ухватил лохматого возмутителя спокойствия и с поклоном вернул его уже успевшему прийти в себя хозяину.

    Последовавшее за этим приглашение на чашку кофе быстро переросло во взаимную приязнь. Особенно после того как выяснилось что "отставной инквизитор", господин Никлас Ван Бюрен, не только сносно говорит на пяти европейских языках, но и согласен сдать на несколько дней такому любезному молодому человеку как gere Халкидис пустующую комнату в своём доме. Сверх оговоренной платы, Виктор легко согласился гулять с непоседливым Burste[105] хоть целый день, с непременным условием не отходить от дома далее двух кварталов, ибо дальше начинались "кошачьи" территории, - "а мальчик нервничает, ну вы понимаете?".

    Федорчук прекрасно всё понимал, кроме одного - невероятного, просто фантастического везения: "Ну вот, начались рояли в кустах и на тротуарах", - бурчал он себе под нос. Но "пятая точка", обычно зудевшая в случае предполагаемой "засады", на удивление вела себя тихо. Со случившимся следовало мириться и использовать случай "на все сто".

    - Вот только готовлю я отвратительно, а кухарка, как назло уехала к родне в деревню, - извинялся господин Ван Бюрен, оказавшийся милым интеллигентным чудаком, читавшим "Молот ведьм" исключительно для "тонкого интеллектуального наслаждения".

    - Ну, вы меня понимаете, молодой человек? Скорее нет, но это не страшно. Лет через сорок поймёте, особенно если дадите себя захомутать какой-нибудь ведьмочке. Ох, и попьёт же она ваш ей крови, юноша... но это не проблема, рядом есть где перекусить, да хотя бы в кафе Питера Риесмы, что в доме ?33. Вполне можете столоваться там.

    Правильная осада, как прелюдия к решительному штурму, начинается с выбора позиции для лагеря. Однако открывать забрало и размахивать флагами с кличем "Иду на Вы" Виктор не собирался. Уютное кафе в доме ?33 по Celebesstraat должно было стать основным наблюдательным пунктом, особенно удобным в случае непогоды. Тем более что собаку старого Ван Бюрена там знали и относились к ней подчёркнуто ровно. Косточки не бросали, но кошку запирали в кладовке. Часть этого отношения перепала и на долю немногословного и улыбчивого "греческого журналиста". Столик у большого окна, оккупированный им, хорошо виден с улицы, но и улица отсюда насквозь просматривается вплоть до пересечения с Borneostraat.

    Три дня наблюдения за домом Кривицкого принесли более чем положительные результаты. Прикрытие себя не обнаружило, если оно вообще существовало, что по здравому размышлению было бы избыточным для нелегала. Каждый день советский резидент минимум на четыре часа оставался один, после обеда его жена куда-то уходила вместе с дочерью и возвращались они ближе к ужину. Посетители также не баловали вниманием антикварный книжный магазин, за все три дня колокольчик на входной двери прозвонил лишь пару раз.

    На второй день, примерно через час после обеда, по "внутренним часам" Федорчука, антиквара посетила дама. Молодая, и как-то по-особенному привлекательная, она вызывала не совсем чётко оформленные ассоциации с виденными, практически в прошлой жизни, картинами европейских художников начала ХХ века. Виктор подумал: - "Тётка стильная, да и фигуристая. Не то, что обычная европейская бледная немочь, декаденты плюшевые. Пожалуй, во вкусе Олега будет. Интересно где он сейчас? Наверное, в отличие от меня, потенциальных предателей не пасёт".

    Дама покинула магазин через сорок минут с небольшой пачкой аккуратно обернутой бумагой и перевязанной шпагатом.

    "Книги? - Во всяком случае, на адюльтер а-ля НКВД не похоже", - решил Федорчук.

    Проходя мимо кафе, за стеклом которого Виктор уже два дня изображал из себя манекен, она улыбнулась, вероятно, каким-то своим мыслям, но так, что сердце Федорчука забилось на противоположном краю тела, а сам он неожиданно смутившись, чего с ним не случалось лет двадцать как, отвел взгляд.

    На четвёртый день, убедившись в отсутствии прямых угроз своим планам, Виктор приступил к активным действиям. Дождавшись ухода фрау и фройлен Лесснер, он открыл дверь магазина.

    - Gotendag, gere Lessner. - эта фраза практически исчерпала голландский словарный запас Федорчука, и он перешёл на французский.

    - Не могли бы вы уделить мне немного своего драгоценного времени?

    - Добрый день, господин...? - Кривицкий принял правила этой, пока непонятной для него игры, ответив также по-французски.

    - Халкидис. Димитриос Халкидис. Журналист из Парижа. - Виктор сопроводил представление самой лучшей из возможных в своём исполнении улыбок.

    - Вы счастливый человек, месье Халкидис, если можете себе позволить посещать три дня подряд кафе, всё достоинство кухни которого заключается в том, что еда в нём подаётся быстро и горячей, - ответная улыбка Кривицкого также могла служить рекламой чего угодно, лишь бы это вызывало неподдельную радость. - Я боюсь, желудок ваш безнадёжно испорчен. Впрочем, я не знаю, как готовит старый Ван Бюрен, возможно ещё хуже. Скажите, оно того стоило?

    - Счастье видеть Вас, герр Лесснер стоит гораздо большего. - Виктор продолжал улыбаться стоя к собеседнику вполоборота.

    За время обмена любезностями он сумел максимально незаметно сократить дистанцию между собой и резидентом, не забывая держать руки на виду.

    "Не спугнуть "пациента", не спугнуть, а то болезный вон как правую руку то и дело к заднему карману брюк тянет..." - Мозг Федорчука просчитывал траектории движений, готовясь отдать команду к действию.

    - Вот и коллеги мои подтянулись, тоже журналисты, - Виктор повёл левой рукой в сторону неплотно зашторенного окна - как и я.

    Этого вполне хватило, чтобы Кривицкий "купился", повернувшись вслед за движением.

    "Не знаю, чего ты ждал, - думал Федорчук тщательно "пеленая" бесчувственное тело чекиста, - но явно не банального удара в лоб".

    Так. Теперь дверь - на засов, шторы задёрнуть, табличку повернуть и можно начать осмотр. Вот пистолетик у тебя так себе,- "Маузер"[106], пукалка карманная. Но мне хватило бы и тех бельгийских "семечек" что у него вместо пуль. Вдох-выдох, глаза закроем, расслабимся. Что ж руки-то дрожат как у синяка запойного?

    "Извините господа, нервы ни к чёрту", - некстати вспомнился бородатый анекдот, а нервный смешок принёс нечто вроде разрядки.

    Кривицкий очнулся минут через пятнадцать, но уже не свободным как это было до потери сознания, а надёжно привязанным к спинке и ножкам кресла в необычной позе со спущенными штанами и кляпом во рту. Напротив вольготно расположился "журналист из Парижа" с греческой фамилией. Рядом с ним на высоком столе на первый взгляд непрофессионала были разложены странные вещи: частично разобранный телефон с торчащими проводами, электрический утюг, плоскогубцы и коробка булавок. Резидент был битым волком, и такой набор сказал ему о многом. Даже слишком.

    - И снова: здравствуйте, господин Лесснер! Или вы предпочтёте обращение "товарищ Вальтер"? Могу согласно метрике вас называть. Мне это труда не составит. - Виктор говорил по-русски нарочито медленно и артикулировано, удовлетворенно наблюдая, как в глазах беспомощного резидента буквально плещется недоумение пополам с обидой.

    "Это есть gut, но напустим ещё чуть-чуть туману для полноты картины".

    - Жалкую, на iдиш не розмовляю, пан Гинзбург, а то бы добре погутарили с тобой... Я бы тебе питав, а ты бы менi відповідав...- переход к украинскому языку не добавил ясности во взгляде Кривицкого. Напряженная и, похоже, безрезультатная работа мысли явно проступала на его лице.

    - Не будем тянуть кота за известные органы, а, пожалуй, потянем за них представителя органов иных. Согласен, каламбур сомнительный, но о-очень подходящий к ситуации. Не так ли, Самуил Гершевич?

    Чекист отчётливо задёргался в путах. До него начала доходить безвыходность ситуации и собственная беспомощность. Но более чем возможные мучения, страшила неизвестность. Непонятный "грек", пересевший на край стола и болтающий ногами как мальчишка, пугал своей осведомлённостью и нарочитой беззаботностью, сквозившей в каждом жесте, в малейшей интонации, - уж это распознавать в людях резидент научился, иначе бы не выжил в мясорубке Гражданской и в мутной, кровавой воде послевоенной Европы.

    - Попробуем договориться? Нам с вами ничего другого не остаётся, если конечно сложившуюся ситуацию вы не воспринимаете, как весьма экзотический способ самоубийства. - Улыбка Виктора стала несколько грустной. Он сделал небольшую паузу, после чего продолжил. - Мне от вас не нужны страшные тайны советской разведки, пароли, явки, имена. Оставьте их себе, может быть потом, когда припрёт, продадите подороже Второму бюро или старым друзьям из сигуранцы[107]. У вас же остались там друзья? Не пытайтесь говорить, рано ещё. Не пришло время главных вопросов - может быть чуть позже, а пока можете изображать оскорблённую невинность.

    Федорчук слез с края стола и принялся деловито разбирать жутковатый для посвящённого инструментарий: разложил булавки; пощёлкал плоскогубцами, - проверяя "плавность хода"; воткнул штепсель утюга в ближайшую розетку. Достал из кармана коробок спичек и, небольшим перочинным ножом, извлечённым из другого кармана, заточил десяток разными способами. Потом связал пяток спичек тонкой ниткой, перед этим обломав четыре почти под основание серной головки, и оставив пятую, целую спичку, торчать в центре. Немного подумал и смастерил ещё одну, такую же, конструкцию.

    Всё это он нарочито проделывал на виду у "товарища Вальтера", иногда даже с некоторой театральностью поднося к его лицу готовые орудия добычи истины. Лицо чекиста побелело, лоб украсили крупные капли пота, но в глазах недоумение сменилось твёрдой решимостью. Суть её была понятна без слов. Федорчук решил, - с гиньолем[108] пора завязывать. Эффект достигнут.

    - Мне представляется, что настало время изложить истинную причину моего к вам визита, Самуил Гершевич. Она проста как мычание - это деньги и бланки документов, которые, несомненно, у вас есть. Я не стал искать тайник самостоятельно, дорожу временем, знаете ли. Будучи знаком, не только с вашими, так сказать, паспортными данными, но и, точно зная о направлении деятельности руководимой вами резидентуры в Западной Европе, я счёл возможным обратиться с просьбой, в удовлетворении которой, надеюсь, мне отказано не будет. Короче, деньги и документы или,- на лице Кривицкого проступила, несмотря на кляп, довольно ехидная усмешка, - я вынужден буду подождать час-полтора до возвращения ваш ей жены и дочери. Супруга ваш а меня мало интересует, я подозреваю, что вы с ней ещё те два сапога... яловых. Дочкой же я с удовольствием, - несмотря на мерзость ситуации, Виктор придал лицу выражение крайнего предвкушения такого развития событий, - займусь у вас обоих на глазах. Думаете, все железки и деревяшки - для Вас? Ошибаетесь. Для чудной маленькой девочки это будет сюрпризом...

    В этот момент к горлу Федорчука подступил комок, а на глаза стали наворачиваться слёзы.

    "Что ж я, сволочь, делаю! Куда меня несёт!" - Но резидент этого не увидел, - вдруг закрыл глаза и, насколько позволял кляп, завыл, пытаясь порвать верёвки, однако привязан он был на совесть.

    Уняв предательскую дрожь во внезапно вспотевших руках, Виктор как можно резче и болезненнее выдернул кляп изо рта Кривицкого. Тот, казалось, не заметил нарочитой грубости и хрипло сказал, почти прокаркал:

    - Девочку не тронь, сволочь белогвардейская. Она не виновата.

    - Ошибаешься, очень даже виновата, - переход на "ты" прошёл незаметно. Ничто так не способствует сближению двух взрослых мужчин как хороший удар в лоб, - В том, что оказалась в опасном месте в опасное время. В том, что отец её - редкая скотина, - не озаботился о безопасности дочурки и прикрылся ею в своих шпионских играх, - тут Федорчука внезапно осенило, - баб всяких принимает, пока жены дома нет...

    - Вот же сучка французская! Сдала, тварь дешёвая.

    - Мерзко даже не это, - Виктор, казалось, не заметил последней фразы, - а то, что ждёт тебя впереди. Гадалка из меня хреновая, но на пять лет вперёд я тебе предсказание сделаю. Гидрометцентр от зависти удавится. Слушай сюда, "рыцарь плаща и кинжала" недоделанный...

    Дальнейшее было уже не интересно. Шифроблокноты, бланки паспортов, печати и штампы, спецчернила и спецперья, банальные пачки денег и столбики золотых монет. Через полчаса Виктор покидал магазин антиквара Лесснера с большим саквояжем, завёрнутым в бумагу так, чтобы походить на стопку книг. На лице его застыла полуулыбка, страшная, если приглядеться внимательно, но желающих разглядывать лицо молодого человека, неспешно идущего по улице с опущенной головой, не встретилось.

    Даже обычно игривый как все терьеры Burstе, которого Федорчук оставил на попечение официанту кафе, перед визитом к "антиквару в штатском", весь обратный путь вёл себя удивительно тихо и старательно не смотрел в сторону пусть временного, но хозяина.

    В подсобном помещении магазина по адресу Celebesstraat 32 остывал, уже покрывшийся характерными синими пятнами, труп капитана госбезопасности Вальтера Кривицкого. Маленький "Маузер" лежал рядом с человеком, причина смерти которого заключалось в том, что в будущем история его жизни получила слишком широкую известность[109].

    Прощание со старым Ван Бюреном вышло тёплым, хоть и слегка скомканным. Федорчуку не удалось отказаться от подарка, настойчиво предлагаемого, внезапно проникнувшимся к нему чуть ли не отцовскими чувствами, квартирным хозяином.

    - Возьмите этот портсигар, он почти новый, а я почти бросил курить. Возьмите, сделайте приятно старику, да и вам он лишним не будет, серебро как-никак, а вы человек молодой, путешествующий, может и пригодится когда-нибудь, да и обо мне вспомните добрым словом.

    В результате, контраргументы Виктора оказались слабее сказочной, насколько он знал европейцев, щедрости старика. Федорчук стал обладателем массивного, почти в три четверти фунта[110] серебра, гладкого, без рисунков и надписей, портсигара.

    - Чемодан, вокзал... куда? - задался Виктор естественным в его положении вопросом, но решение пришло само собой, - конечно же в Гавр. Там - на пароход, три недели океанского путешествия и здравствуй, "город хорошего воздуха". Буэнос-Айрес. Пусть его знания о Южной Америке ограничиваются прочитанными в детстве книгами Ганзелки и Зикмунда[111], авантюризма нам не занимать, сами с кем хочешь поделимся. Пересидеть "в пампасах" пару лет, пустить корни, а дальше - на север, благо война Чако уже завершилась, и новых вооруженных конфликтов на континенте не предвидится. Сначала в Мексику, потом, если Бог даст, можно и до Штатов добраться. И буду я не Димитриос Халкидис, а, к примеру, Мэтью Коппер.

    "Расписание пароходов знаешь, балбес? - быстро опустил себя с небес на землю Федорчук, - а то припрёшься в Гавр и будешь торчать как... прыщ на лбу". - В Гааге оставаться смысла не было, близкое знакомство с местной полицией, пусть даже и в качестве свидетеля, в его планы не входило.

    Для начала следовало добраться хотя бы до Брюсселя, разобраться с новоприобретенным "имуществом" и заказать билеты на океанский лайнер.

    "И всенеп-г-еменнейше, - мысленно подпустил ленинской картавинки Виктор, - пе-г-вым классом".

    Если переходить из категории живущих в категорию плавающих по морю, то уж с полным комфортом. Тем более что денег у меня теперь, как у дурака махорки...

   

    ***

    Мягкий диван купе поезда, везущего Федорчука в Брюссель, располагал к дремоте, но не тут-то было. Расслабиться не получалось, хоть тресни, а мысль об ударной дозе алкоголя была отметена как провокационная и вредительская. - Только гомеопатия! Никакой шоковой терапии, - мысленно провозгласил Виктор и, свернув пробку у купленной в вокзальном буфете плоской бутылки коньяка, сделал первый, осторожный глоток. На ум в этот момент откуда-то пришла странная аллегория с цыплячьей шейкой здравого смысла, хрустящей в мозолистых лапах реальности. Впервые за много лет захотелось перекреститься, настолько она была осязаема.

    Последние несколько дней Федорчук ощущал себя чем-то вроде механической игрушки, не лишённой проблесков интеллекта, но всё-таки по определению тупой и ограниченной. Движущейся с маниакальным упорством к понятной, но от этого не становящейся своей, кровной, цели. Теперь, казалось, кончился завод пружины или сели батарейки, если говорить в терминах будущего. Что было причиной такого состояния, он даже не хотел задумываться, давным-давно приравняв "интеллигентскую" саморефлексию к мастурбации с явными элементами садизма. Короче, наступил полный и окончательный "game over" [112].

    "Реципиент" вёл себя на удивление тихо, да и что прикажете делать мальчишке, пусть и с немалым жизненным опытом, буквально придавленному битым и тёртым, во всех смыслах, пятидесятилетним мужиком?

    "Как хрен с лимоном против дижонской горчицы", - ассоциация не заставила себя ждать. Также как очередной "микроскопический", по личным меркам Виктора, глоток коньяка.

    Естественный, - чёрта с два! Противоестественный, как не крути, - шок от "переноса" наложился на привыкание к новому телу и периодические поиски, в дальних закутках сознания, следов первоначального "владельца" молодой "оболочки". К счастью, удивляться Виктор разучился ещё четверть века назад, в Афганистане. Жестокая реальность необъявленной войны с неявным, чаще всего, противником, вытравила любые поводы для удивления. Мир с тех пор стал восприниматься как совокупность вводных... "Солдат, не спрашивай", - вот и четвёртый тост подоспел. "А как же третий?" - пробовала возмутиться обыденная часть сознания. "Как-нибудь потом. Если захочу".

    "За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан"[113].- Виктор махнул ещё глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому - пожалуй, на чей-то взгляд. даже слегка лощёному мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать... от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обречённости правильного, но тоже чужого, выбора.

    Как Кривицкий ухитрился освободить одну - правую - руку, Виктор не отследил. Также как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумлённо смотреть как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъёмный груз - ещё не свершившегося и только что состоявшегося - предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.

    Сухой щелчок затвора произвёл разительные перемены в лице "товарища Вальтера". Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обречённой решимостью. Резидент изогнул шею, поднёс свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.

    - Самурай, бля. - Только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский - в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от "реципиента" не последовало, - поступок, сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы убирать.

    "Что за жизнь сучья, - взорвался Федорчук, - уже для убийства придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдаётся мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили и почему-то мы оказались лучшими учениками..."

    Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал. - "Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром чувствуешь себя как невытряхнутая пепельница, и воняешь соответственно". - Вышел в коридор и опустил до половины тяжёлую раму вагонного окна.

    В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой в руках, - зажатой как карандаш, но в левой руке, - у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем. "Чёрт, где же я мог её видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его... секс в городе. Правда, там она блондинка. Но как похожа..."

    Нечего скрывать, в прошлой жизни эта актриса очень нравилась Виктору. Он вообще был неравнодушен к женщинам подобного типа, с телом греческой богини и лицом библейской красавицы. В них было нечто такое, что заставляло совершать безрассудные поступки не сожалеть о последствиях. "Ибо нет ничего слаще, чем утонуть в огромных глазах её, чем касаться ладонями округлых бёдер её, чем припадать губами к лону её..."[114]

   

    Увижу тебя, - обо всём позабуду на свете

    И сердце рванётся к сирени,

    Где ткут соловьи свою сумасшедшую песню

    О саде, о лете,

    Которую мы понимаем как песню любви...[115]

    "У меня определённо рвёт крышу. Так. Курим и бегом в койку. Иначе я эту красавицу с глазами полными вековой скорби прямо сейчас начну в лютеранство склонять. Прямо здесь. В коридоре, на половичке. Пьянству бой, а бл***ству - хм... Угу. Душ бы сейчас. Контрастный".

    Дверь купе прелестной незнакомки открылась и мужской голос, с явным восточно-европейским "грассированием", позвал: "Дорогая, ты скоро? Дети не хотят засыпать без своей мамочки". Ему вторил детский голосок: "Мамочка, мы тебя ждём!" Очарование полутьмы вагонного коридора, освещаемого лишь стробоскопическими огнями тусклых придорожных фонарей, было бесповоротно разрушено.

    "И слава Богу! - Подумал Федорчук, закуривая и жадно затягиваясь щиплющим нёбо и горло крепким французским табаком. - Только чужих баб мне сейчас не хватало. Для комплекта к чужому телу и биографии".

    Умывшись и прополоскав рот холодной, изрядно припахивающей мазутом, железнодорожной водой, Виктор вернулся в купе почти свободным от лишних в его нынешнем положении желаний. Смывая мерзкий привкус во рту ещё одним микроскопическим глотком коньяка, он сопроводил дар солнечной Франции "третьим"[116] тостом. "Повод" к нему только что разбередил мужское естество Федорчука практически до потери самоконтроля.

   

    ***

    Мысли Виктора уже который день были также безрадостны и нудны как январская погода в Гавре:

    "Пароход почти через сутки и эти сутки надо прожить. Банально протянуть время, не светиться, без суеты забуриться куда-нибудь, где тепло, где наливают и кормят. Туда где толпа становится шапкой-невидимкой для одиночки, и самое страшное, что может произойти, - пьяная драка с матросами. С такими, например, как эти два перца в тяжёлых суконных бушлатах, - изрядно приняли на грудь парни, судя по походке. Догнать? Тут всего-то метров пятьдесят... Хорошо, видать, погуляли...

    "Эх, ребята, как мне вас сейчас не хватает. Отставить драку! Ажаны[117] набегут, придётся объясняться, а мне, всё ещё с паспортом "грекоподданного" и малороссийской рожей, они so called "не упёрлись" никуда. Fucking enemies![118] Есть здесь хоть одна приличная забегаловка? Не рюмочно-распивочная, а хотя бы пельменная".

    "Шутить изволите батенька?"

    "Только и осталось, что висельным юмором пробавляться. Не свои так чужие "реализуют".

    "Какие к бениной маме "свои", какие "чужие"? Занесла нелёгкая в слугу двух господ! Вот и крутись теперь, как хочешь! Ну, ничего, где наша не пропадала. Наша пропадала везде, однако".

    Вывеска кафе словно вынырнула из мерзкой утренней мороси на противоположной стороне почти пустынной в этот час улицы. Витрина молочно-белого стекла светилась тем особенным светом, всю прелесть которого можно оценить только промозглым январским утром в чужом приморском городе, когда ты только что сошёл с поезда, а тебя никто не ждёт, и идти тебе, собственно,- некуда.

    Набухшее от сырости пальто и шляпу с уже обвисающими полями приняла большая вешалка с рогами в виде якорных лап, предусмотрительно намертво прибитая к полу. Полусонный гарсон принял заказ на ранний обед или вчерашний ужин? Количество и выбор блюд не вписывались в убогие рамки континентального завтрака. "Хорошо, что кафе недалеко от порта, - подумал Виктор, - никого не удивит столь контрастирующий со временем суток заказ".

    Оглядевшись, Федорчук с невесёлой усмешкой заметил что в очередной раз инстинктивно - или, подчиняясь рефлексам "реципиента"? -выбрал самое стратегически выгодное место в кафе - столик в углу справа от входа, рядом с матовым стеклом витрины.

    - Прошу прощения, месье, - гарсон возник почти неслышно, - вы готовы подождать свой заказ полчаса? На кухне нет свежих яиц, поставщик задерживается.

    Лицо гарсона излучало, - несмотря на некоторую утреннюю помятость, - искреннее смущение нарушением заведённого порядка вещей и было настолько забавным, что Виктор улыбнулся,

    "Кажется впервые за неделю, - почти автоматически отметил внутренний наблюдатель, - ну и хорошо, хватит носить на морде "служебно-розыскное" выражение. Люди шарахаться начинают".

    - Нет проблем, э-э-э...

    - Робер, месье.

    - Вот что Робер, принеси мне пока кофе, большую рюмку кальвадоса* и свежие газеты.

    - Хорошо, месье. Сей момент, - ответил гарсон и, также бесшумно как появился, - удалился.

    Виктор вынул из кармана пачку "Галуаз Блё", спички и положил на столик,- пепельницу просить не надо, на курящего никто не косится.

    "Вот и славно, трам-пам-пам... Что ж погано-то так..."

    Следующие несколько часов пролетели не то что бы незаметно, но как-то нечувствительно. Осознание реальности пришло на опустевшей пачке сигарет и пятой рюмке кальвадоса[119].

    "Так. Шестая будет лишней", - казалось, мысль Виктора была единственной реальной вещью в наплывающем мороке опьянения, но и эту реальность он осознанно погасил, - ну и хрен с ней.

    - Гарсон, повторить!

    Гарсон, чуть помедлив, повторил, но Виктор не торопился опрокинуть и эту порцию мерзкого, по правде говоря, яблочного самогона.

    "Фигово, видать герои Ремарка[120] жили, раз глотали это пойло в товарных количествах. Да кто бы сомневался!" - зажав рюмку в ладонях, согревая резко пахнущий напиток, думал Федорчук.

    В дальнем углу кафе только что пришедший пианист уже "орюмился" прямо за инструментом, - судя по мелкой таре, - какой-то огненной водой, и потирая озябшие руки, оглядывал полупустой зал. Выдержав приличествующую случаю паузу, заиграл что-то регтаймовое[121].

    Музыка, даже такая примитивная, вызвала у Виктора ностальгию по тем временам, когда он сам садился за инструмент и для себя или друзьям что-нибудь "душевное".

    "Какая такая ностальгия, - почти разозлился он, - этого нет, не было и возможно не будет совсем. Ты понимаешь, идиот, совсем не будет!"

    Виктор усмехнулся сам себе, встал из-за стола и решительно направился к пианисту.

    - Месье позволит? Не беспокойтесь, у меня музыкальное образование...

    Тапёр[122] огляделся по сторонам, как бы ища поддержки или спрашивая совета у окружающих, но не нашёл ни того ни другого.

    -Да, конечно.

    "Клиент всегда прав!" - усмехнулся Виктор. Сел за пианино, закрыл глаза и для разминки начал играть "К Элизе". Пианист иронично улыбнулся, услышав не совсем уверенное исполнение такой "ученической" вещи. Но руки Федорчука приноравливались к незнакомому, к тому же и не очень хорошо настроенному инструменту.

    И откуда-то из глубины, из прошлой жизни, к Виктору пришла мелодия, а вслед за ней явились и слова:

   

    Дай вам Бог, с корней до крон

    Без беды в отрыв собраться,

    Уходящему - поклон,

    Остающемуся - братство[123].

   

    Виктор не осознавал поначалу, что не только играет, но и поёт. По-русски. Поёт, забыв об осторожности, конспирации, наплевав на все условности.

   

    Вспоминайте наш снежок

    Посреди чужого жара,

    Уходящему - рожок,

    Остающемуся - кара.

   

    Последний раз он пел эту песню, когда провожали Олега на ПМЖ в Израиль. Тогда все изрядно набрались и, не стесняясь, плакали друг у друга на плече, так как это могут только русские мужики. Степан всё порывался что-нибудь сломать. Еле удержали.

   

    Всяка доля по уму,

    И хорошая и злая,

    Уходящего - пойму,

    Остающегося - знаю.

   

    " Крыса ты, Федорчук, энкаведешная. Душегуб. Хапнул миллиончик и скрылся, каторжанин,- с неожиданной яростью подумал Виктор, - сука ты, братец-кролик!".

   

    Но в конце пути сияй

    По заветам Саваофа

    Уходящему - Синай,

    Остающимся - Голгофа.

   

    Виктор сжал зубы, хотя глаза и выражение лица выдали бы его сейчас - что называется - "с головой". Решение бьющейся в подсознании все последние дни проблемы - созрело. И тут на его плечо легла рука пианиста:

    - Я не знаю, о чём вы сейчас пели, месье. Простите, я не понимаю ваш его языка, но послушайте меня, пожалуйста! Жизнь даётся человеку всего одна, всегда есть возможность исправить ошибку, если же вы покончите с собой, ваши грехи останутся здесь как неоплаченный долг. Ещё раз простите...

    - Спасибо, месье музыкант и прощайте.

    Виктор встал из-за пианино и прошёл прямо к вешалке-якорю, по пути бросив на свой столик несколько купюр, оделся, подхватил чемодан и вышел из кафе.

    Дождь продолжал моросить, Федорчук шёл прочь от порта в сторону железнодорожного вокзала. Долги нужно возвращать. Всегда. Но для этого необходимо было вернуться в Париж.

   

    Глава 8. Cherchez la femme[124]

   

    Пока ехали в Париж, времени для размышления над злободневными проблемами нового бытия почти не оставалось. Баронесса требовала к себе повышенного внимания, а, кроме того, то ли и в самом деле была страшно болтливой, то ли ее на нервной почве несло, но только казалось, что Кайзерина Николова не замолкает ни на мгновение. И ведь не дура. Это-то было очевидно. Не глупости порола и не чепуху молола, если не считать чепухой "тайны мадридского", то есть, разумеется, болгарского двора. Грамотная, интеллигентная речь, разумные, если не сказать большего, мысли, своеобразный юмор - порою грубоватый, иногда циничный, но всегда подлинный - и знаний разнообразных вагон и маленькая тележка, но, помилуй бог, как же всего этого было для Ицковича много! Так что расслабиться удалось только в Париже, где они остановились в солидном, но не обязывающем отеле. Вообще-то баронесса собиралась в "Риц", но Олегу удалось ее переубедить. Ему там светиться было ни к чему, да и дороговато. Но и ей, если подумать, там сейчас лучше было не появляться.

    - По родственникам и знакомым соскучилась? - Поднял бровь Олег. - Тогда, может быть, к мужу съездишь, проведаешь старика? - Так затейливо была озвучена простая мысль Баста "Пошла нах..., заткнись, достала!"

    Красотка поджала губы, сверкнула зеленью глаз, вдруг ставших изумрудными, но спорить перестала, и, отобедав в обществе "кузена Баста", отправилась отдыхать, успев пожаловаться на мигрень. А Баст фон Шаунбург, взглянув на карманные часы, решил, что время еще не позднее, и он вполне может проведать Федорчука и выяснить, наконец, что тут происходит и почему. Но из идеи ничего не вышло, только потерял почти два часа. По указанному адресу - на этот раз Олег проверялся, как положено - Витьки не оказалось. Впрочем, у консьержки его дожидалось письмецо. Однако понять из этой коротенькой писульки что-нибудь вразумительное, кроме того, что "твой друг Гастон" куда-то срочно уехал, но скоро - дней через пять - вернется, было невозможно. Чертыхнувшись по-немецки и приведя этим консьержку едва ли не в ужас - еще бы, проклятый бош, как-никак - Олег покинул доходный дом, где под вымышленным именем квартировал Федорчук, и поехал в центр.

    Спать не хотелось совершенно, но и гулять по Парижу было не с руки. Погода испортилась. Под ногами слякоть, и сверху тоже что-то такое капает, не слишком очевидное: то ли снег с дождем, то ли дождь со снегом. Одним словом, просто Амстердам или Питер, а не Париж, но делать нечего. А раз так, пришлось идти в кабак. Вообще, получалось, что в новой своей ипостаси - или тело Баста фон Шаунбурга следовало считать аватаром? - Ицкович все свое время проводит в поездах и питейных заведениях, благо средства позволяют, и молодой здоровый организм не возражает.

    "И то хлеб!" - Усмехнулся Олег, устраиваясь за столиком в маленьком полупустом кафе.

    В противоположном конце зала какой-то мужик в матросской куртке из толстого сукна и берете с помпоном наигрывал что-то тихое и тоскливое на аккордеоне, но музыка Олегу не мешала. Он взял уже ставшие привычными кофе и коньяк, и углубился в свои мысли. А подумать, если честно, было о чем. Появление Тани, а теперь еще и Ольги, оборачивало историю "трех толстяков" во что-то совсем иное. И, рассматривая теперь весь этот "фантастический роман", Олег не мог не прийти к выводу, что, кто бы им так не "подфартил" - Бог ли это был в своем непостижимом промысле, дьявол, или инопланетяне - у их появления здесь и сейчас определенно имелся какой-то пусть и трудно формулируемый, но зато легко угадываемый сердцем смысл. Им предстояло стать провидением, богом из машины, неучтенным и неизвестным фактором ... Однако кто-то или что-то - ведь могло случиться и так, что они пятеро являлись ни чем иным, как эффекторами природы, пытавшейся скомпенсировать накопившиеся отрицательные изменения - так вот этот кто-то или что-то явно стремились изменить с их помощью сложившуюся историческую последовательность, переиграть историю, переломить ее ход.

    "Роль личности в истории ..." - Усмехнулся Олег и с недоумением уставился на пустую рюмку.

    Черт его знает, как это вышло, но он совершенно не помнил, чтобы пил. Однако все уже выпил, и сигарет выкурил ... три штуки. И кофе остыл.

    - Гарсон!

    Олег заказал еще кофе и коньяк, закурил очередную сигарету и решил, что, даже если он ошибается, и ничего провиденческого в его попадании в этот мир, или, вернее, в это время, нет, он все равно будет жить и действовать так, словно провидение, и в самом деле, избрало его своим орудием. Но если так, то следовало серьезнейшим образом обдумать, что и как можно сделать чтобы остановить рвущийся на встречу с айсбергом безумный "Титаник" европейской цивилизации. И вот здесь действительно было достаточно места для позитивного мышления. Думай, не хочу, что называется. Вот он и думал под быстро уходящий коньяк и стынущий кофе, но когда во втором часу ночи добрался-таки до гостиницы, мотало его не по-детски. Даже крепкий организм Шаунбурга с таким объемом алкоголя справлялся на пределе своих весьма серьезных возможностей.

   

    ***

    Он поднялся на четвертый этаж - лифт клацнул стальными сочленениями, и дернулся, останавливаясь - лифтер сдвинул в сторону железную гармошку складной двери, и Олег наткнулся взглядом на два по-кошачьему горящих в полумгле фойе изумруда. Кейт сидела в кресле и курила свою длинную стильную сигаретку, засунув ее еще и в костяной мундштук.

    "Кейт..."- выяснялось, что называть ее Ольгой, хотя бы и мысленно, Ицкович не мог. Не получалось. Ни вслух, ни про себя, никак. Вероятно, дело было в том, что ее-то он совершенно не знал. Не видел никогда, никогда с ней не говорил. Впрочем, он и Кайзерину не знал тоже. Но "Кисси" была физически реальна, осязаема, "дана в ощущениях".

    "Дана в ощущениях... И кем же она дана? Съест-то он, съест, да кто ж ему даст?..."

    - Что не спится? - Спросил он, стараясь говорить ясно и без запинок. Получалось совсем не плохо, и походка тоже ...

    - А тебя, Баст, где носит? - Взгляд уверенный, но какой-то "плывущий", голос вибрирует, как басовая струна альта, но Шаунбург, разумеется, назвал этот инструмент по-немецки: Bratsche. Ну, где-то так и есть - струны настроены на квинту ниже скрипичных.... И голос этот заставляет вибрировать нервы.

    "Вот ведь ведьма!" - Ведьма и есть: бронза волос в слабом свете электрического бра отдает совершенно уже лисьей рыжиной, и глаза горят, как у ночной охотницы, и ...

    - Милая, - улыбается Баст фон Шаунбург, удивляясь наглости своей кузины. - Разве я обязан тебе отчетом?

    - Отчетом не обязан, - сдает назад Эдле фон Лангенфельд Кински или, вернее, баронесса Альбедиль-Николова. - Но мог бы и предупредить, что уходишь. Я беспокоилась...

    - В следующий раз обо мне, пожалуйста, не беспокойся. - Баст достал сигареты и начал охлопывать карманы в поисках спичек.

    - А я о тебе и не беспокоилась, - тонкая рука протянула ему зажигалку. - Я беспокоилась о себе.

    Баст закурил и с интересом посмотрел на Кейси. Ну что ж, она была такой, какой и должна была быть. Фокстрот, танго ...

    "Таня ..."

    - Хочешь выпить? - Спросила она, как ни в чем, ни бывало.

    - Идти в бар ...

    - У меня в номере есть.

    У него в номере выпивки не было, а у нее, оказывается, была.

    "Она что, в чемодане с собой возит?" - разумеется, это был риторический вопрос. Ему было абсолютно все равно, откуда у Кайзерины выпивка, но могло статься, что его предположение не лишено оснований. Что можно возить в трех таких чемоданах, какие были у кузины Кисси? Даже военно-полевую кухню, не то, что бар.

    - Арманьяк?

    - Ну-ка! - Баст взял из рук Кейт бутылку. - У тебя хороший вкус, золотце. Очень хороший...

    Это был довольно редкий купаж Гастона Леграна, и, судя по запаху - бутылка была не только открыта, но и почата - был действительно так хорош, как должен был быть, если судить по цене. Вдохнув запах, и даже зажмурившись на мгновение от испытанного удовольствия, Баст разлил арманьяк по бокалам, и поднял свой:

    - Прозит!

    - Прозит!

    - Скажи, Кисси, - спросил Баст, медленно, с удовольствием выцедив половину дозы, пережив чудо послевкусия, переведя дух, и закурив, наконец, сигарету. - Что ты тогда сказала про Эдуарда?

    - А что? - Сразу же насторожилась Кейт.

    - Да, что ты в самом-то деле! - Баст от удивления даже руками развел, чуть не расплескав при этом драгоценный напиток. - Я же тебя не о твоих любовниках спрашиваю. Ты помнишь, когда умер Георг?

    - 20 января. - Она поставила бокал на стол, встала, прошлась по комнате, оглянулась на Баста через плечо. - Что-то еще?

    - Да, - кивнул Баст. - Кто входил в делегацию СССР на похоронах?

    - Литвинов, Тухачевский ... Остальных, извини, не помню.

    - Тухачевский ... - Что-то в этом определенно было. - Он ведь на крейсере?...

    - Нет. - Перебила его Кейт. - На поезде. Через Польшу и Германию. И везде с остановками. Встречи, переговоры.

    - И в Париже?

    - И в Париже. - Она все еще смотрела на него через плечо. Обворожительная женщина ... - Но не перед похоронами, а после. Он сюда 10 февраля приедет ... Прозит!

    - Прозит! - Согласился Баст и приник к бокалу, а когда снова поднял взгляд, она уже стояла прямо перед ним, вместо платья на ней была только тонкая шелковая комбинация, белая, отделанная белыми же кружевами. Когда и как она успела снять платье, Баст так и не понял, но он и не думал над этим. Тонкий шелк ничего, в сущности, не скрывал, но заставлял воображение работать на полную катушку.

    - Я так и буду стоять перед тобой, как Ника Самофракийская?

    - У Ники нет головы! - Возразил Баст, вставая. - Ее в губы не поцеловать!

    Его шатнуло, но он устоял, взял женщину за плечи, почувствовал под пальцами прохладную шелковистую кожу, и притянул к себе, ловя губами ее мягкие податливые губы.

   

    ***

    Говорят, что от коньяка голова не болит. Врут, поди, как всегда, или просто пили недостаточно. Или это специфический эффект арманьяка? Возможно. Все возможно, однако, когда Ицкович проснулся, голова у него буквально раскалывалась. Даже жить не хотелось ... минуту или две, до тех пор, пока не обнаружилась притулившаяся к его правому плечу Кейт. Одежды на ней не было. Впрочем, на нем тоже, но если рассматривать себя ему и в больную голову не пришло, то вид обнаженной Кисси отвлек Олега от колокольного звона в ушах и ударов била в виски. С того ракурса, который определялся положением их тел в пространстве, зрелище открывалось настолько завораживающее, что на некоторое время даже дыхание для Ицковича стало не актуальным.

    "Н-да ..." - А вот это была уже вторая членораздельная мысль, пробившаяся через все препоны, и оказалась она первой, нелишенной содержания.

    Олег осознал, наконец, что произошло сегодня ночью, и ему стало стыдно. Стыдно перед Ольгой, перед самим собой, даже перед женой Баста, и уж особенно перед Таней.

    "Хотя тут-то что?... Никто-никому-ничего-ничем... сплошной "платонизм" и переписка Абеляра с... как ее там? - Подумал Баст в полусне. - Хотя нет! Чего это я?! Он же, вроде, Элоизе сначала ребенка сделал, а уже потом, когда его ... Тьфу-Тьфу-Тьфу! А Таня тоже, как девочка ... Два дня вместе, и ни да, ни нет. А я не железный, между прочим!"

    Но тут прижавшаяся к нему грудью Кайзерина повела во сне плечом так, что движение это передалось ее полной груди, и Олег сразу же забыл об угрызениях совести. А в следующее мгновение или около того - он лишь успел натянуть левой рукой сползшее с них одеяло, - Ицкович уже снова спал, чтобы проснуться через час с ясной головой и отчетливым желанием продолжить дело, начатое ночью. И здесь, очень показательно, его ожидало полное понимание и даже неподдельный энтузиазм ... "широких масс" австрийской аристократии.

    В себя пришли, разумеется, не сразу, и ведь дамам "перышки чистить", что кавалерам коня после охоты или сражения обихаживать. Это, конечно, если грума нет и прочей челяди, но и у Кайзерины никого - чтобы помочь - под рукой не оказалось.

    "Бедная Кисси..."

    Впрочем, насколько понимал Баст, это был отнюдь не первый случай, когда баронесса путешествовала налегке, прихватив с собой всего три чемодана - сущие пустяки - самых необходимых при такой походной жизни вещей.

    Сам он действительно довольствовался малым, и, хотя после ночи любви плохо думается о прозе жизни, фон Шаунбург проявил чисто немецкий практицизм и того же происхождения педантизм. Из полудюжины рубашек, как минимум, четыре, а по максимуму все шесть нуждались в стирке. О ней же мечтали и его носки и нижнее белье. Но тут можно было кое-что и прикупить, а вот костюм следовало непременно отпарить. Получалось, что обстоятельства просто не оставили ему выбора: темно-серые фланелевые брюки и пиджак из темно-коричневого вельвета. А вместо галстука - шейный платок.

    "Все хорошо... - Констатировал Баст, рассматривая себя в зеркале. - Но ведь замерзну к едреной матери".

    Действительно: в Париже было холодно и промозгло, но если под брюками у Шаунбурга были поддеты шелковые кальсоны, - а Баст не отказался бы теперь и от шерстяных, но таковых у него, увы, не было - то майка, рубашка и пиджак под элегантным, но всего лишь тонким демисезонным пальто - тот еще паллиатив[125].

    Но зато выглядел фон Шаунбург замечательно. Помылся, побрился, оделся, словно фат на прогулке, выкурил заныканную с позавчера сигару, выпил большую чашку сладкого кофе, принесенного по его просьбе из ресторана вместе с бутылкой коньяка. Коньячку Баст тоже отведал, и благодаря всем этим мерам полностью восстановил свое душевное равновесие.

    "Мадам, после того, что между нами было, я, как честный человек ... А что было-то?"

    Вот эта последняя реплика лучшим образом и отражала модус операнди Екатерины Альбедиль-Николовой. Ни тени смущения, разумеется, и никаких душевных драм. И в самом деле, с чего бы? Впрочем, нет. Тень смущения - но именно тень - все-таки промелькнула разок в ее посветлевших в утреннем свете глазах, но Баст подозревал, и не без веских к тому оснований, что смущалась чужая и незнакомая ему библиотекарша из Санкт-Петербурга, а вот баронесса на такие подвиги была совершенно неспособна. Вернее, способна-то она была как раз на многое, но если уж уложила в постель понравившегося ей мужика, то, верно, не затем, чтобы потом об этом жалеть.

    - Извини, Баст, - рассеянно улыбнулась ему Кейт, открывая дверь через две минуты после того, как он постучал первый раз. - Я еще не готова, но это не займет много времени. Садись в кресло и ...

    "Наслаждайся представлением".

    - ... покури, - скользящий в никуда взгляд, ироническая улыбка и что-то еще до кучи, чего Баст пока не понял.

    Оставалось гадать, чем она была занята весь прошедший час, если все еще в пеньюаре, под которым имела место быть лишь короткая шелковая комбинация. Разумеется, белоснежная и обязательно по фигуре, по хорошей фигуре... В общем, выглядела Кисси потрясающе, в первозданном смысле этого слова. Она буквально трясла Баста фон Шаунбурга, взяв его за грудки - за лацканы пиджака - вытрясая из него дурь, то есть, всех прочих баб ...

    "И юных блондинов!" - Усмехнулся мысленно Олег, сбрасывая наваждение и вновь, хоть отчасти, становясь самим собой.

    Естественно, Кисси нравилась не одному только Басту. Она и Ицковичу нравилась, но Олег в этом смысле был сейчас несколько крепче. Или все дело было во времени суток и количестве алкоголя в крови?

    - Не торопись, Кисси, - сказал он, усаживаясь в кресло и закуривая сигарету. - Мы никуда не опаздываем.

    Она одарила его чудной улыбкой и соответствующим взглядом - "И не надейся, Баст, я спешить, не намерена..." - и "продолжила" прерванный туалет. На повестке стояли шелковые чулки. Ну, кто бы сомневался! Есть ли что-нибудь более эротичное, чем красивая женщина, натягивающая на стройные ноги тонкие цвета топленого молока чулки? Вероятно, есть, но в голову сразу не приходит. Особенно если ты как раз тем и занят, что смотришь, не в силах оторвать взгляд, как эта чертовка надевает чулки.

    "Вот же! Ох, ... Твою ... твою ..." - Олегу стоило немалых усилий справиться с природной магией женственности, которой кузина Кисси владела в совершенстве, но он все-таки преуспел. Закурил не суетясь, выпустил дым, взглянул "рассеянно" в расшторенное окно, снова перевел взгляд на Кисси, и, усмехнувшись, попросил:

    - Ты бы рассказала мне, пока одеваешься, что там было с поездкой Тухачевского.

    - С какой поездкой? - Она была обескуражена, но еще не решила, как реагировать на его откровенное хамство.

    - Ты сказала, что 15 февраля он будет в Париже. Об этой поездке что-то известно? С кем он встречался? Где? О чем говорил?

    Баст фон Шаунбург был в меру деловит, но не жал. Не допрос все-таки, а светская беседа, да еще и в контексте отношений, осложненных случайным сексом.

    - А что это ты вдруг заинтересовался маршалом? - Она снова была беззаботна, и голос ее звучал не то чтобы игриво, но чрезвычайно возбуждающе, хотя, видит бог, какой подтекст можно вложить в эту давнюю историю?

    "Которая на самом деле еще даже не произошла".

    - Да, просто любопытно, - Олег пока и сам не знал, почему вдруг заинтересовался Тухачевским. Что-то такое крутилось в голове, но пока неотчетливое, неясное.

    - Расскажи, что помнишь, - попросил он.

    - Он был в Париже с 10 по 16 февраля. Встречался с военным атташе Венцовым-Кранцем ... обед в посольстве ... Он там, вроде бы, наговорил лишнего ...

    - Вроде бы? - Переспросил, заинтересовавшийся этой оговоркой Олег.

    - Информация о его беседе с румынским военным атташе, не помню его фамилии, содержится в таких источниках, что вполне могла быть инспирирована ...

    - Кем?

    - Ну, не знаю, - пожала она плечами, пристегивая к поясу правый чулок. - Гестапо, например, ...

    "Бинго!" - Все так и было, наверное. Просто этим делом занимался кто-то другой, однако и Шаунбургу было известно об интересе Гейдриха к Тухачевскому.

    - Слушай, а ты откуда все это знаешь? - Спросил Олег, неожиданно сообразивший, что, хотя Ольга, как грамотный человек, историк и библиотекарь, могла знать что-то интересное о Тухачевском, но, с другой-то стороны, с чего бы ей все это знать?

    - Не поверишь! - Улыбнулась Кейт, сбрасывая пеньюар и направляясь к платяному шкафу. - Я одному типу за семьсот долларов собрала всю фактографию по июньскому процессу. Он диссертацию писал.

    - А ... - Понял Олег, и чуть было не потерял нить мысли, увидев, как Кейт надевает платье.

    "Черт!"

    Но, следует признать, зрелище было захватывающее, и, кроме того, Ольга не обманула его ожиданий: она прочла Олегу такую содержательную лекцию о Тухачевском вообще и о его посещении Парижа в частности, что вскоре Ицкович и думать забыл о соблазнах молодой плоти. Он беспокоился только об одном, как бы не расплескать всю ту информацию, которой поделилась с ним любезная Ольга Сергеевна. Но, к счастью, Баст фон Шаунбург обладал незаурядной - если не сказать большего - памятью, да и Олег на свою "стариковскую" пока не жаловался.

   

    ***

    Следующие три дня прошли на редкость хорошо и спокойно. Олег - то в одиночестве, то в компании Кейт, которая так и не смогла окончательно превратиться для него в Ольгу - гулял по Парижу, обращая особое внимание на некоторые градостроительные особенности этого великого города, или сидел в библиотеке, восполняя пробелы в образовании, как Ицковича, так и Шаунбурга. Однако по вечерам - воленс-ноленс[126] - Баст обязан был развлекать свою кузину, не позволяя той заскучать и, не приведи господь, впасть в меланхолию. Однако будь то опера, Мулен Руж или "Максим"[127], кончалось, все это одним и тем же. Ицкович, давший себе с утра "честное фашистское" не поддаваться больше на чары баронессы Альбедиль-Николой, вечером или, вернее, ночью находил себя в ее постели или для разнообразия ее в своей. И самое неприятное, что это начинало ему даже нравиться, а угрызения совести звучали все глуше и глуше.

    Впрочем, на четвертый день утром они все-таки расстались, условившись встретиться здесь же, в Париже, через неделю. Итак, Кейт благополучно уехала в Гаагу на встречу со своей подругой, не подозревая, впрочем, что Олег предполагает увидеться с Татьяной несколько позже и уже в Антверпене. А пока Ицкович снова оказался совершенно свободен и предоставлен, наконец, самому себе. И тут выяснилось, что делать ему совершенно нечего. То есть, на самом деле работы было хоть отбавляй: хоть официальной - фашистской, хоть неофициальной - попаданческой, но ничего "такого" делать как раз и не хотелось. К тому же в голове назойливо крутилось запоздалое опасение, что, несмотря на все благие намерения, - а намерения эти были высказаны Ольгой по ее личной инициативе - случайно или намеренно, но Кейт проболтается об их "парижских каникулах". Разумеется, это было бы неприятно, но ...

    "Сам дурак!" - Твердо решил Баст и отправился в синема. В конце концов, сделанного не воротишь. А мучаться сожалениями как девица, - то ли давшая раньше времени, то ли не давшая вовремя (вот ведь горе!) или и вовсе давшая, но не тому, - Олег полагал излишним. Ведь все равно ничего уже не исправишь, только изведешься весь.

    Просмотрев четыре фильма подряд и "высосав" под это дело - по глоточку - бутылку коньяка, Олег пришел к выводу, что жизнь - все-таки хороша, и жить хорошо. Теперь можно было бы и в отель отправиться, чтобы выспаться за все прошедшие дни, но сначала Олег снова наведался в логово пана Федорчука. Однако Виктор все еще не вернулся, и это начинало не на шутку тревожить. Ведь сам же дал объявление. Дал, дал, нечего увиливать! И по телефону определенно сказал: приезжай, жду. Ведь так и сказал, скотина! И где теперь его черти носят?

    Обдумав сложившуюся ситуацию, Олег написал Виктору короткую ничего не значащую записку по-французски, в которой, скрепя сердце, указал номер телефона отеля. Сделано это было вопреки науке конспирации, но что же делать, если три, с позволения сказать, шпиёна хреновых не додумались даже код какой-нибудь убогий изобразить. Одно успокаивало. В отеле кроме Шаунбурга живет еще, как минимум, три десятка мужиков и не малое количество баб, так что иди, узнай, кто оставил Гастону записку без подписи? Да и с чего бы вообще узнавать?

    Вот после этого Олег действительно поехал в отель, пообедал плотно в ресторане, усугубив, разумеется - не без этого - и отправился на боковую. И надо сказать, спал как убитый. Без снов и сновидений спал. И проснулся только в девятом часу утра на следующий день, да и то только потому, что до портье дозвонился месье Гастон Руа и просил передать месье Шаунбургу привет и лучшие пожелания ...

   

    ***

    - Где тебя черти носят? - Олег ни радости от встречи, ни раздражения, накопившегося за время ожидания, скрывать не собирался. - Я как дурак, несусь через всю Европу, прибегаю в Париж, а его, понимаешь, нет, и все.

    Самое смешное, что "немец" осыпался с него, как сухая шелуха с лука, стоило только тронуть, то есть, в данном случае, - остаться наедине с Федорчуком, обнять его и убедиться (разумеется, чисто автоматически), что двери закрыты, свидетелей нет, и никто не удивится, что Себастиан фон Шаунбург заговорил вдруг по-русски, да не абы как, а с так называемым "южнорусским" певучим акцентом, который на самом деле был просто акцентом другого языка, на котором Ицкович говорил уже более тридцати лет.

    - Да, ладно тебе! - Отмахнулся Федорчук, тоже переходя на русский. - Так получилось. Я сначала думал, ну день, ну два, а получилась почти неделя ...

    Что-то было в его голосе, что-то такое, что заставило Олега тут же насторожиться.

    - И где же ты был? - Спросил он, сам не зная, чего, собственно, ждет.

    - В Гааге ... - Нарочито беззаботным тоном ответил Федорчук. - Выпить хочешь?

    - Хочу ... Стоп! В Гааге. Ты, случаем, не? ...

    - Не что? - По-детски наивно переспросил Федорчук, выставляя на стол литровую бутылку кальвадоса. - Ключница делала...

    - Кривицкий?

    - Да. - Кивнул Виктор едва ли не с облегчением. Он уже взял себя в руки и теперь смотрел на Олега спокойно, даже с вызовом.

    - И?

    - Покойник просил более о нем не беспокоиться. - Федорчук разлил водку по стаканчикам, живо напомнившим Ицковичу что-то из давно ушедшего в историю быта 50-60-х годов, захваченного им буквально краешком - в раннем малолетстве - но вот ведь, не забытого и даже, напротив, оказавшегося сейчас близким, едва ли не родным.

    "Какую, к черту, историю?!" - Спохватился Олег, сообразив, что до шестидесятых еще двадцать лет, и каких лет.

    - Рассказывай! - Попросил он и замолчал на следующие полчаса, пока Виктор неторопливо повествовал о своем житье-бытье после памятного "заседания" в Амстердаме. Ицкович другу не мешал, слушал внимательно, обдумывал услышанное и "на ус мотал", а потому пил умеренно, растянув, убогий - дай бог, если восьмидесятиграммовый - стаканчик на тридцать пять минут.

    - Значит, думаешь, это была связник? - Спросил после того, как Виктор замолчал.

    - Ну стопроцентной уверенности у меня, как понимаешь, нет, но дамочка на такую роль вполне подходящая...

    - В газетах ничего не было ...

    - Так и фигура не та, - пожал плечами Виктор. - Подумаешь, какой-то лавочник из Гааги. Они же не знают, кто он такой. Полиция, наверняка версию самоубийства отрабатывает.

    - Даже так? И как ты это инсценировал?

    - Если бы... Да, тут промашка вышла, - тяжело вздохнул Федорчук и тряхнул головой. - Проворонил я его. Не просчитал до конца... Это, знаешь ли, ...

    - Теперь знаю. - Криво усмехнулся Олег.

    - У тебя что, тоже "клиент" на тот свет сам ускользнул?!

    - Нет, не сам. Думаешь, я хуже тебя? - Вскинулся Ицкович. - Да и не лучше... - Махнул он рукой, успокаиваясь. - Все мы теперь немножко душегубы. Гейнлейна я грохнул. В Праге.

    - Господи, Цыц! Ну, ты даешь! Его-то за что?

    - За что как раз есть, даже если и авансом, но вот в смысле ценности этого кадра для истории ... тут я с тобой полностью согласен, Витя. Но, - поднял указательный палец Олег. - Нет худа без добра!

    - Так ... - Прищурился Виктор.

    - Я встретил еще одного попаданца.

    - Да ты шо! - А вот это было даже смешно. Дело в том, что в течение всего этого разговора Олегу приходилось делать над собой изрядное усилие, чтобы видеть в этом породистом "белогвардейчике" Витьку Федорчука. Получалось плохо. Закроешь глаза, и, вроде бы, Витька. Ну, голос другой, разумеется, но, как будто интонация знакомая, словечки... А потом посмотришь, и все. Как и не было узнавания, да и кого узнавать-то? Чужое лицо, незнакомые глаза, фигура, фактура, стиль. Все чужое. А вот сейчас - на нерве, на сильной эмоции - через условно знакомую внешность прорвался-таки, пусть и на одно только мгновение, настоящий Витька Федорчук. Аутентичный, узнаваемый не глазами даже, а потрохами.

    - То, что слышал! - Улыбнулся довольный произведенным эффектом Олег. - Мы не одиноки во вселенной.

    - Кто?

    - Давай, пока без подробностей.

    - Почему? - Насторожился, было, Федорчук, но тут же нахмурился, что-то обдумывая, и неожиданно кивнул, как бы соглашаясь с Ицковичем. - Ему ты тоже про нас не сказал.

    Не вопрос, утверждение.

    - Совершенно верно.

    - Согласен, - Виктор налил по второй, усмехнулся такой их скромности, но и сам водку лишь пригубил, а пить до дна не стал. - Но хоть в общих чертах можешь?

    - Могу. - Кивнул Олег. - Мой знакомый по прошлой жизни. Из Москвы. - Добавил он, увидев интерес в глазах Федорчука.

    - Думаешь, я бы расстроился, если бы он оказался из Тель-Авива?

    - Кто тебя знает? - усмехнулся Олег.

    - Пошел на фиг! И?

    - Человек работает на Разведуправление Красной Армии.

    - Да, ты что?! - Оживился Федорчук. - Да за это следует выпить! Вот только закусить, прости, у меня нечем.

    - Ничего! - Отмахнулся Олег. - Мануфактурой занюхаем!

    - Вот, знаешь, чему не устаю удивляться? - Неожиданно засмеялся Виктор.

    - Ну? - Подозрительно посмотрел на друга Олег.

    - Баранки гну! - Ожидаемо выпалил Федорчук. - А удивляюсь я тому, Цыц, какие слова и выражения сидят у тебя в башке. Ты же 30 лет, как свалил. Жена по-русски ни гу-гу ... Черт! Прости, Олежек!

    - Не бери в голову ... - На самом деле спазм в горле неожиданно образовался, и источник слез открылся где-то в опасной близости от глаз. - У самого-то, можно подумать, не болит... Прозит!

    Олег опрокинул стаканчик, вливая в себя всю порцию сразу, хекнул, выдыхая, сунул в рот сигарету, закурил.

    - Проехали.

    - Проехали. - Согласился Виктор, глаза которого стали вдруг как у больной собаки.

    - Скажи, - меняя тему, спросил Ицкович. - Ты уверен, что хочешь остаться?

    - Дурак, - беззлобно откликнулся Федорчук, - я бы к Вальтеру и на пушечный выстрел не подошёл, если бы и, в самом деле, собрался в Аргентину. Чем он хуже меня в таком случае?

    - Тоже верно.

    - Между прочим, я кое-что придумал, - хитро подмигнул Виктор. - И не один я. Степа тоже клювом не щёлкает. Ты это видел? - И он достал откуда-то с буфета газету на английском языке и бросил на стол перед Ицковичем.

    - Ну и на что я должен смотреть? - Олег был заинтригован, но пока не понял, в чем здесь цимес.

    - На карикатуру.

    - Карикатура? - Переспросил Олег, глянул и замер пораженный узнаванием. - Ё моё!

    - А! - Торжествующе возопил Виктор, хватая со стола бутылку и разливая яблочную водку по опустевшим емкостям. - Каково!

    - Подожди, подожди! - Остановил его Олег. - А он что уже в НКВД?

    - Нет, - качнул головой Виктор. - Он все еще в ЦК. Но, наверняка, сейчас вопрос уже решается или решился. По времени, вроде бы, пора. А тут картинка эта. Ты представляешь, как это там аукнется?

    - Не уверен, - Покачал головой Олег. - Впрочем, лиха беда начало. Ты знаешь, что он из Литвы и наполовину литовец по матери?

    - Нет. - Удивленно поднял брови Виктор. - Зато я знаю, что он в 34-м и 35-м был в Австрии, Италии, тут вот, в Париже тоже был.

    - Могли завербовать... - Как бы размышляя вслух, предположил Олег.

    - Англичане.

    - Зачем, англичане? - Удивился Олег. - Гестапо. На педерастии попутали.

    - А англичане узнали и топят. - Включился в игру Федорчук, и в его глазах загорелись азартные огоньки.

    - Точно! А Вальтер узнал ...

    - Откуда?

    - А мы что обязаны знать, от кого он получал информацию? - Удивился Олег. - Просто узнал.

    - И его убили, - согласился Виктор.

    - Гестапо. - Олег уже примерно представлял, на кого это можно повесить.

    - Руками РОВС. - А вот предложение Виктора сулило красивое продолжение партии.

    - Хороший ход, но тогда мне нужен персонаж, которого видели - могли видеть - в Гааге в день убийства.

    - Персонаж... - На мгновение задумался Виктор. - Узнаваемый?

    - Разумеется, - кивнул Олег. - Такой, чтобы по описанию в Москве смогли вычислить.

    - Есть такой... даже двое.

    - Ну вот и славно. Я эту информацию через нашего нового товарища в Москву-то и протолкну. Слушай, Витя, а ты со своим куратором не расплевался еще?

    - Так об этом же и речь!

    - Так, значит, по твоему каналу уйдет ... без имен, неконкретно ... и намек, что решение принималось из-за возможности утечки какой-то сверхважной информации.

    - Заговор Ежова, - поддержал Федорчук и вдруг с завистью посмотрел на дымящуюся в руке Ицковича сигарету. - Дай что ли и мне дымом демократии затянуться! А то этот французский табак уже поперёк горла встал.

    - Держи! Кого к Ежову пристегнем?

    - Не знаю пока. - Покачал головой Федорчук. - Тут надо подумать. Может быть, у Степы кто-то на примете есть...

    - Ну это в принципе не к спеху ... Слушай, - вдруг оживился Олег, вспомнив кое-что из прошлой жизни. - У тебя же абсолютный слух!

    - А это тут причем? - Недоуменно взглянул на него Виктор.

    - Ты песни Паулса помнишь? Листья желтые, вернисаж, ну что там еще?

    - Олежек, а ты в себе? - Поинтересовался Федорчук, прищуриваясь.

    - Вполне. - Усмехнулся Олег. - Ну так как? Помнишь?

    - Помню. - Пожал плечами Виктор. - А тебе зачем?

    - Подожди! - Остановил его Ицкович. - И ноты записать сможешь?

    - С нотами, боюсь ... Но, если тебе надо, найдем кого-то, кто умеет: я напою, а он запишет.

    - Это хорошо. - Улыбнулся Олег. - А что делать со словами?

    - Подожди, тебе что песни нужны? Репертуар?

    - В точку. - Кивнул Ицкович. - У меня есть классная певица, Витя. Мирей Матье, Эдит Пиаф ... и наш человек, между прочим.

    - Так. - Усмехнулся Федорчук. - Говорили же мне опытные люди, где Ицкович, там и бабы. Наш человек оттуда - женщина?

    - Да.

    - Ё маё!

    - Это моя реплика! - Запротестовал, разулыбавшийся, Олег.

    - Неправильные мы попаднцы... Все правильные попаданцы - хитрые лисы, заранее выучивают наизусть слова всех песен, а мы какие-то ненормальные: мелодию насвистеть еще туда-сюда, а слова даже из припева - через пень колоду, хорошо если общий смысл текста не переврем. Впрочем, тексты-то - как я понял - нам нужны на французском, а про любовь все примерно одинаковы: он-она-несложилось-расстались-луна-березы-две звезды-море роз... Ладно, - хмыкнул Виктор. - Придумаем что-нибудь. Ты лучше послушай мою идею!

   

    ***

    - Правда, возникает проблема морального порядка, - Виктор покосился на пустой стаканчик, но решил не наливать. Разговор принял серьезный оборот, а это обязывало.

    - Не вижу никаких этических проблем! - Не согласился с ним Олег. - Во-первых, сам бы он в такой ситуации недрогнувшей рукой, знаешь ли.

    - Это да, - согласился Федорчук. - Но мы - не он.

    - Тоже верно, - кивнул Олег. - Но мы знаем кое-что про то, что случится на будущий год. Говорят, на его допросных листах следы крови ...

    - А так войдет в историю героем ...

    - И других паровозиком не потянет ... жен, например, детей .... - Олегу и самому было противно, но то, что они делали, делалось во благо ...

    "Как и многие другие преступления ..."

    - Ладно, - Пожал плечами Федорчук. - 15-го он будет в гостинице Командор на бульваре Османн ...

    - Стрелять?

    - Не знаю пока.

    - Слушай, а вы со Степой можете сделать радиовзрыватель? - Поинтересовался Олег, в голове которого начал оформляться наконец долго зревший на периферии сознания план.

    - Радиовзрыватель? Кустарно ... на нынешней их элементной базе... Нереально. Если ты не хочешь заполучить нечто в размере большой сигарной коробки с волочащимся шлейфом антенны. Метров в пять.

    - То есть, если не взрывать, так значит стрелять?

    - Ну вот, чуть что сразу - стрелять. А чем тебе часовой механизм не угодил? - Удивился Виктор.

    - Ну, хорошо! - Согласился Ицкович. - Будильник. Взрыватели я достану. А вот взрывчатка?

    - С селитрой и ее производными, по идее, проблем быть не должно. А вот детонаторов, Олег, нужно два: ударный или химический, и еще электро. Первый можно, в конце концов, от гранаты взять. Только не терочный, а то будем как дураки с хлопушками...

    - Я же сказал, - махнул рукой Олег. - Взрыватели будут! Есть у меня канал.

    - Тогда не вижу проблем, подгоняем авто с полутонной взрывчатки, и ...

    - Витя, ты бульвар имени крепкого хозяйственника барона Османна хорошо себе представляешь? - Спросил Олег.

    - Черт!

    - Вот именно! - Усмехнулся Олег, который над этим самым уже думал, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Но вот Федорчук заговорил, и все встало, что называется, на свои места. - Но не беда! Я, Витя, знаю одно "другое" место - пальчики оближешь!

    - Какое место?

    - Мне тут кое-кто рассказал, что 13-го Тухачевский встретился со своим товарищем по немецкому плену, лейтенантом Реми Руром. Рур - журналист. Сейчас печатается под псевдонимом Пьер Фервак. В 1927-ом он даже книгу о Маршале выпустил. Типа воспоминания о замке Ингольштадт и германском плене. Следить за этим типом несложно. Он приведет нас в кафе. Там, разумеется, будет охрана, но подозреваю, что встреча будет неформальной и менее помпезной, чем обед с бывшими офицерами Семеновского полка.

    - Как будем работать пациента?

    - Двое следят за Ферваком, - Предложил Олег. - Один потом остается в машине, а второй - звонит из ближайшего бистро третьему в кафе или еще куда. Третий отправляет смертника на заминированной машине по адресу, заведя перед этим часы, и сам тоже едет к месту действия, приглядывая за миной.

    - Подожди! - Остановил Олега Виктор. - А кто смертник?

    - Есть у меня один местный фашик на примете. Его в любом случае надо убирать, а тут и повод хороший.

    - Ага! - Виктор все-таки разлил водку по стаканчикам. - Но, знаешь что, не надо его взрывать. Пусть бросит машину и уходит. Чекисты за ним, тут мы и постреляем и его, и этих, и дай Бог ноги!

    - Тогда нам нужна пара МП-18! Или томпсоновских "трещоток"[128]. Впрочем, с "томи-ганами" будет перебор. Здесь не Чикаго, юноша... И сразу же встаёт во весь рост второй вопрос: где их взять?

    - МП-18? Что за зверь такой? - Ну, да, Виктор-то не немец, откуда ему такие тонкости знать.

    - Первый пистолет-пулемёт Шмайсера, с деревянным прикладом и барабанным магазином от "Люгера"...

    - Знаю, - кивнул Виктор. - Видел пару раз. Ну "Шмайсер" я, пожалуй, могу достать ... - задумчиво протянул Виктор и закурил. - На черном рынке, наверняка, есть. Но вообще-то стремное это мероприятие: сам понимаешь, криминал, стукачи, то да се. Ладно, дай подумать, может быть, что-нибудь и придумается. Пока суд да дело, давай, я быстренько по лавкам пробегусь. Багет куплю, сыр, ветчину, кофе... Сардин в масле. Настоящих, швейцарских. Поесть-то нам всяко надо, да и разговор живее пойдет. Фосфор, опять же, полезен для мозга.

    - Вот интересный феномен, - отсмеявшись, сказал Олег. - Как немец, я вполне могу говорить всухую ...

    - А как русский - нет! - Заржал Федорчук. - Мы русские такие!

    - Это ты мне говоришь? - Картинно ужаснулся Олег.

    - Я, я! - Передразнил его Виктор. - Ну, бывай! Вместе нам светиться ни к чему. Подожди меня здесь, я скоренько!

    - Не торопись! - Крикнул вдогон Олег. - И купи бриош с изюмом, к кофе вместо пирога!

    Но Виктор вернулся с порога и, тщательно посмотревшись в зеркало, висевшее на стене, как-то скучно и трезво спросил: И вот ещё что, Олег. Ты, пока меня не будет, подумай, сколько мы постороннего народу в этот раз в графу "запланированные потери" внесём. Полтонны аммонала... Это знаешь ли не в тапки срать.

   

    ***

    Это произошло с ним в поезде. Сидел, дремал. Потом проснулся, поглядел лениво в окно, но ничего примечательного не увидел: не понять даже, едет ли поезд все еще по Франции, или это уже Бельгия. Но это, разумеется, иносказательно. Де-факто это была Бельгия, и де-юре[129] тоже, поскольку паспорта проверяли как раз перед тем, как Баст заснул. Однако не в этом дело. Неважно, что там делалось за окном вагона, чьи деревни и поля мелькали там за редкими деревьями. Важным было ощущение, что сон кончился, и он, Олег Ицкович, превратившийся волею обстоятельств в Баста фон Шаунбург, вернулся к жизни. К самой обычной жизни, даже если это была фантастическая жизнь в чужом, но ставшем уже своим теле, под чужим именем, не резавшем, впрочем, уже слух, и в чужом времени, каким-то образом превратившемся в его собственное время.

    Это было странное ощущение, необычное, яркое, ни с чем не сравнимое. Как будто само время - непостижимая субстанция, слившаяся в единый поток с историей - проникло в это свое-чужое тело, наполнило его собой, заставив ожить и прочувствовать реальность и материальность окружающего мира каждой своей клеточкой. Время кипело энергией в крови, с бешеной скоростью - так казалось - неслось по узостям кровеносных сосудов. История насыщала вдыхаемый легкими воздух ароматами и смрадом эпохи, отчего прояснялось в мозгах и глазах, и мир приобретал свои настоящие цвета, звуки и смыслы. И дико хотелось быть, жить на этой земле, под этим небом, с этими людьми, но на пороге стояла война. Война, которой суждено было уничтожить эту цивилизацию и породить новую. Послевоенная Европа только напоминает довоенную, но та несколько архаичная Европа умерла вместе с десятками миллионов убитых, еще большим числом искалеченных, с разрушенными городами и исчезнувшими в огне пожарищ картинами, библиотеками, архивами. Возврата к ней нет и не может быть. И ощущение тяжести этого знания, как и ответственности за обладание им, заставило Олега окончательно принять то, что с ним случилось, как факт.

    Он встал с дивана. Попутчики дремали, но он спать уже не хотел. Он проснулся. Во всех смыслах проснулся. И неожиданно выяснилось, что, хотя в главном он оставался Олегом, его тело приняло и непосредственные реакции безраздельно принадлежали теперь человеку, которого звали Себастиан фон Шаунбург, но к прежнему Шаунбургу человек этот никакого отношения, разумеется, не имел. Слияние произошло, адаптация благополучно закончилась, и ему, Олегу-Басту не нужно было теперь опасаться, что он выдаст себя какой-нибудь неправильной реакцией, неподходящим жестом, словом на неизвестном прототипу языке.

    Баст вынул из кармана фляжку, свинтил колпачок и сделал пару сильных глотков, враз ополовинив серебряный сосуд. Коньяк согрел изнутри, чуть-чуть приподняв заодно и настроение.

    "Еще бы!" - Усмехнулся Баст, закуривая. - Чтобы коньяк и не поднял настроения? Так не бывает!"

   

    ***

    - Что-то случилось? - Спросила она, с напряжением всматриваясь в его лицо.

    - Ничего не случилось. Во всяком случае, ничего такого, что могло бы меня изменить. - Разумеется, он лгал, но полагал, что ложь во спасение, да еще и ради дела, не есть грех. В конце концов, Таня уезжала, и что же, он должен был - как честный человек - вывалить ей на дорожку всю правду?

    "В каком-то смысле женщины правы. Все мы кобели! - Мысленно усмехнулся Олег. - Ну, пусть не все, но многие. Это-то уж точно".

    - Ты изменился ...

    - Прошла неделя.

    - Ну разве что. - В ее голосе все еще слышалось недоверие.

    - Когда отходит твой пароход? - Спросил Олег.

    - В 21.00 я должна быть на борту.

    - Не густо. - Вздохнул Олег. - Но делать нечего. Поужинаем?

    - Ты приглашаешь меня в ресторан? - Улыбнулась она.

    - Есть возражения? Пожелания?

    - Да, одно.

    - Слушаю вас, моя госпожа, и заранее повинуюсь.

    - Не в центре города.

    - Разумеется, - кивнул он. - Это все? Тогда пошли!

    Они вышли из здания вокзала, Олег остановил извозчика и приказал ехать в Хобокен. Район так себе, зато и не центр. И кабак, подходящий, Олег сейчас вспомнил памятью Баста, так что самое то.

    В ландо ни о чем таком не говорили. Обменивались милыми репликами по-французски и по-немецки, но не о делах, естественно. Заговорили только в ресторане, когда остались одни в кабинете, который "щедрой рукой" бросил к ногам женщины безукоризненный джентльмен, пекущийся о ее репутации.

    - Ты была у Кривицкого? - Спросил Олег.

    - Ты же знаешь. - Таня удивилась и посмотрела в глаза Олегу. - Что случилось?

    - Пока ничего. - Усмехнулся Олег. - Но обязательно случится ... через несколько минут.

    - Интригуешь? - Прищурилась она.

    - Никак нет, мадемуазель. Скажи, ты никого там не заметила?

    - Где? Когда?

    - Там, где Вальтер живет, ... Когда обратно шла.

    - На улице ... - Таня задумалась. - А знаешь, да! Там, в кафе ... за окном ... Он на меня так посмотрел, я даже испугалась: а вдруг он знает, кто я такая? Но потом ... Все было нормально. Хвоста не было. У меня еще одна встреча была ...

    "Да знаю я!" - Отмахнулся мысленно Олег.

    - Как он выглядел? Я имею в виду мужчину в окне?

    - Молодой, красивый, - Улыбнулась Таня. - С усиками. Знаешь, такие узенькие ... Ну прямо Кларк Гейбл - типичный мафиозо!

    - А теперь слушай и запоминай. - Таня, видимо, оценила твердость его взгляда и вопросов задавать не стала. - Когда ты шла к резиденту, в начале улицы ты обратила внимание на автомобиль. Ничего особенного: потрепанный и заляпанный грязью Audi Front. Как выглядит, знаешь?

    - Знаю, а ...

    - Подожди. - Остановил ее Олег. - Рядом с автомобилем курил невысокий, но широкий в плечах мужчина в черном пальто и черной шляпе с прямыми полями. Волос его ты не видела, значит ...

    - Значит, или лысый или стрижется коротко.

    - Точно. Густые - моржовые - усы. Сивые с обильной сединой. На подбородке шрам. Ты еще обратила внимание, что на холоде шрам побледнел. Неряшливый шрам, уходит вниз, на шею. Запомнила?

    - На себе не показывай! Да.

    - Нос картошкой. Глазки маленькие ...

    Олег рассказывал долго. Минут пять. Он пытался описать словами двух человек - второй должен был заместить собою Виктора в том самом кафе, - которых обязательно узнают, должны узнать по этим словесным портретам. Не Таня, а те, кто ее сюда послал. Однако Олег-то этих двоих и сам никогда не видел, потому и старался самым точным образом - с синонимами и сравнениями - передать Тане слова Федорчука.

    - А для чего это? - Спросила Таня, повторив без запинки все приметы и обстоятельства встречи.

    - Для того чтобы изменить историю. - Усмехнулся Олег.

    - И как же мы ее изменим? - Заинтересовалась Таня.

    - А вот так, - откровенно усмехнулся Олег. - Все запомнила?

    - Да.

    - Тогда переходим ко второй части Марлезонского балета, - Таня непроизвольно прыснула. - Сегодня ты приехала в Антверпен. И вдруг к тебе подошел я. Не удивляйся. Расскажешь им, как выгляжу ...

    - И?...

    - И передашь содержание нашего разговора и свои ощущения. Итак. Ты меня не знаешь. Я подошел на улице, вежливо поздоровался, приподняв шляпу. И спросил, не могли бы мы поговорить.

    - Кто вы? - Спросила Таня. - Что вам надо?

    Она еще не полностью включилась в игру, но все-таки поддержала предложенный Олегом "дурной" диалог.

    - Я немец. А надо мне, чтобы вы передали своим начальникам, что к вам подошел в Антверпене немец, знающий, кто вы такая на самом деле, и попросил кое-что передать на словах.

    - Вы в своем уме, господин немец? Какие, к черту, начальники?

    - Ну не знаю. - Развел руками Олег. - Я не настолько осведомлен в ваших делах. Коминтерн, НКВД, военная разведка ...

    - О чем вы?! Какая разведка? Я француженка ...

    - Я знаю. - Кивнул Олег. - Вы действительно француженка. Вас узнал один ваш старый знакомый. Он сказал, что вас зовут Жаннет Буссе. Вы коммунистка, были связаны с газетой "Юманите", но сейчас у вас в сумочке наверняка лежит паспорт на совершенно другое имя.

    - Да, что вы себе! ... - Но Олег не дал ей закончить фразу. Эту партию вел он, и реплики глупой французской девчонки его не волновали. Интерес его простирался гораздо дальше, но Москва была достижима только через эту "певунью".

    - И я даже не хочу знать, на какое имя. - Закончил он свою мысль. - Я вас не вербую, мадемуазель. Поверьте. Как агент вы мне совершенно не нужны. Мне нужно доверие, и ничего больше. Я вам вот, что еще скажу. Позавчера вы были в Гааге. Встречались там с резидентом. Адрес назвать?

    - Я...

    - Не врите. - Снова остановил ее Олег. - Я вас там видел. А резидента вашего убили.

    - Кто? - Чисто рефлекторно спросила Таня и сама тут же спохватилась, что прокололась. Но Олег на это и внимания не обратил, он ведь с самого начала знал, что она именно та, кто ему нужен..

    - Гестапо, - сказал он. - Но это не моя операция. И почему его убили, я не знаю, хотя кое-какие предположения у меня есть, и именно их-то я и хотел бы передать в Москву. Но, прежде всего, скажите им, это не самоубийство. Это убийство.

    - Я не понимаю, о чем вы говорите. Москва... Это ведь в России, не так ли? А я еду в Париж!

    - Разумеется. - Кивнул Олег. - Значит, вы потратите на меня десять минут своего драгоценного времени, а потом уедете в Париж. Договорились?

    - Почему я не ухожу?

    - Потому что он, то есть, я удерживаю тебя за руку. А поднимать скандал ты боишься. У тебя ведь с собой шифровка Вальтера. Я прав?

    - Да.

    - Тогда продолжим разговор.

    - Ладно, господин псих, - Татьяна посмотрела на него с таким презрением, что захотелось ей поаплодировать ("Актриса! Прирожденная актриса!"). - Говорите, что хотите, и я пойду.

    - Вот и славно. - Кивнул Олег. - Итак. Немецкой разведке - не Абверу, а СД удалось завербовать одного высокопоставленного русского комиссара.

    Татьяна напряглась. Или это Жаннет дурила?

    - Он отдыхал в Италии. Два или три раза, но завербовали его в Австрии. Не уверен, но по моим данным, взяли его на любви к мальчикам. Понимаете, о чем я говорю?

    - Я знаю, о чем вы говорите. - Тон холодный, глаза мечут молнии. Просто великолепно!

    - Пытались завербовать его и англичане. Однако, если судить по их поведению, не успели.

    Олег замолчал и с интересом смотрел на Таню, пытавшуюся - и не без успеха - изображать равнодушие к тексту и презрение к рассказчику. По-видимому, сейчас ей очень хотелось спросить, откуда он знает об англичанах, и о ком, собственно, идет речь, но держала себя в руках.

    - Вот. - Олег вытащил из кармана пальто давешнюю "Дейли Мэйл" и положил перед Таней. - Полюбопытствуйте.

    - Ну и что здесь не так? - Но по глазам Тани было видно, что она-то сразу поняла, "что там не так".

    - Я предполагаю, что это провокация английской разведки. Газету оставьте мне, а своим скажите, что карикатура помещена в газете "Дейли Мэйл". Но, тем не менее, это намек на реально существующее обстоятельство. Полагаю, что ваш резидент откуда-то об этом знал. Тогда понятным становится и его убийство.

    - Это все? - Голос холоден, губы кривятся в презрительной усмешке.

    - Есть кое-что еще. Передайте, пожалуйста ...

    - Я еду в Париж. - Напомнила Таня, но это уже было лишнее. Случись, что серьезное, - этот финт не помог бы.

    "Впрочем... "

    - Но мы же договорились, кажется?

    - Хорошо.

    - Германия озабочена возможным сближением СССР и Франции. В качестве меры воздействия на ситуацию рассматривается провокация, возможно даже, террористический акт против кого-то из видных деятелей партии или правительства, приезжающих в Париж.

    - Зачем вы все это говорите?

    - Для создания атмосферы доверия. - Усмехнулся Олег.

    - А зачем вам понадобилось доверие?

    - Вот это и есть главное. - Кивнул Олег. - Несколько... ну, скажем, единомышленников... Вы меня понимаете? Хорошо, значит, единомышленников... - Он специально задержался на этом слове, а затем продолжил как бы с того места, где остановился: ... достаточно влиятельных... Озабочены политикой Гитлера, и хотели бы получить независимый канал связи с руководством СССР. Для обсуждения - разумеется, на взаимовыгодной основе - актуальных вопросов мировой политики. Вы запомнили или мне повторить?

    - Повторите. - Попросила Таня.

    Олег повторил. Три раза. Медленно и четко. Потом еще два раза повторяла Таня.

    - Запомнила.

    - Хорошо. - Кивнул Олег. - Связь. Первый понедельник марта, и потом еще раз через две недели, но уже во вторник, площадь перед дворцом юстиции в Брюсселе. Около памятника героям Великой войны. В 6 часов вечера. Вы.

    - Я? - Удивилась Таня.

    - Вы. А тот, кто приедет говорить, пусть ждет в отеле. Вообще в качестве постоянного представителя Москвы я хочу видеть именно вас.

    - Почему меня?

    - Мой каприз. - Улыбнулся Олег. - Может быть, вы мне нравитесь, а может быть, мне понравилось, как вы поете.

    - А откуда вы знаете, как я пою?

    - Мне рассказал Питер Кольб. Помните такого?

    - Питер? Господи!

    - Я вижу, вы его вспомнили. - Олег достал наконец сигарету и закурил. - Он увидел вас в Праге. Удивился. Проследил и удивился еще больше: у вас, оказывается, образовалось другое имя. К счастью, он работает на меня. Я прибыл в Прагу, и вел вас все это время.

    - Но меня проверяли.

    - Плохо проверяли.

    - И Кольб рассказал вам обо мне?

    - Да. Певица хорошее прикрытие.

    - А не могут в Москве узнать про наш дивертисмент? - На мгновение выходя из роли, спросила Таня.

    - Вряд ли. - Ответил Олег после короткого размышления. - Я уже думал об этом. Вероятность крайне мала, но... Но если даже и узнают. Ну, значит, ты просто побоялась сказать им правду. А разговор этот состоялся не в Антверпене, а в Праге после того, как ты со мной переспала.

    - Но я с тобой в Праге не спала! - Возмутилась Таня.

    - Верно. - Согласился Олег. - Но кто этому поверит?

   

    ***

    Остаток дня они провели, неторопливо прогуливаясь по городу. О делах больше не говорили. Все, что требовалось обсудить, обсудили еще в ресторане, обговорив и ее линию поведения в Москве, и способы связи, и прочие жизненно важные мелочи, но заниматься этим весь день сочли излишним. Некоторая спонтанность в ее очевидным образом не заученном наизусть рассказе о встрече в Антверпене могла лишь добавить ему правдоподобия и искренности. И присутствие Олега рядом с Таней было теперь залегендировано. Немец выгуливал ее до отплытия парохода, развлекая лекциями об истории Антверпена и длинными рассуждениями о немецком музыкальном гении.

    На самом деле говорили они, как ни странно, мало, и на это, по-видимому, у каждого имелись веские причины. Чувствовали настроение друг-друга и не пытались говорить ради самого факта разговора. Но и напряжения или неловкости от длинных пауз между короткими репликами не испытывал ни он, ни она. Напротив, и у Олега, и у Татьяны было ощущение облегчения, а почему так, каждый знал и сам, вернее понял позже, когда уже расстались.

    Около восьми они зашли в бар неподалеку от порта, выпили по рюмочке коньяка и там же простились. Идти дальше Таня должна была уже одна.

    - Удачи! - Сказал Олег, глядя ей прямо в глаза. - И до встречи. Я буду ждать тебя в Брюсселе.

    - Скажи, Олег, - было очевидно, что Таня решилась, наконец, озвучить часть того, что непроизнесенное ощущалось дальним фоном все время их не слишком содержательного разговора. - Ты ведь здесь не один?

    Конечно, можно было и отшутиться, сказав, что, разумеется, - нет, поскольку вместе с Таней их двое. А еще можно было сделать вид, что не понял, о чем идет речь. Были и другие варианты. Но Олег решил сказать правду. Сразу, без лишних раздумий решил, почувствовав, что так будет правильно.

    - Нет. - Сказал он. - Нас трое. Со мной здесь два моих старых друга.

    - Значит, трое. - Кивнула Таня.

    - Четверо. - Поправил ее Олег.

    - Пятеро. - Она снова смотрела ему в глаза.

    - И кто же у нас пятый?

    - Ее зовут Катерина Николова.

    - Болгарка?

    - Здесь.

    - А там?

    - Она из Питера. Но это она пусть тебе сама рассказывает. В Париже оставь ей записку у портье в отеле "Одеон", и она придет на встречу.

    "Не проболталась ... Надо же!"

    - Правильное решение. - Кивнул Олег. - Когда приедешь в следующий раз, познакомлю тебя со всеми остальными. Пять человек - это сила.

    - Прощай.

    - До свиданья! - Поправил Таню Олег.

    - До свиданья! - Улыбнулась она и неожиданно, резко привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку.

    А где-то сзади - то ли справа, то ли слева от того места, где стоял Олег "сводный духовой оркестр" грянул "Прощание славянки", и у Ицковича неожиданно защипало в глазах. Он оглянулся в поисках так к стати вступившего оркестра, но там, где он мог или должен был быть, ничего такого, разумеется, не наблюдалось. Однако музыка-то была! И Баст фон Шаунбург отчетливо ее слышал, вот только так и не понял, откуда она к нему пришла. Из далекого далека прошлого, когда, возможно, под этот же марш уезжал на "японскую"[130] сапер Моисей Ицкович, или из далекого будущего, где с этой мелодией тоже много чего было для него связано. Но так или иначе, она была с Олегом - эта тревожная мелодия - здесь и сейчас, в вечернем Антверпене 1936, а вот Тани, когда Баст обернулся назад, рядом уже не было.

   

    Глава 9. Миссия

   

    Вверх... Вниз... Вверх... И снова вниз...

    "Кончится это когда-нибудь? - Татьяна лежала на кровати в своей каюте и страдала. - На койке". - Поправила она себя через "не могу" - Не вывалюсь, это главное. Понятно теперь для чего тут бортик, но вот желудок...Ох!".

    Качка выматывала, ужин, которым угостил Олег, вывернуло уже через час, после того, как "Сибирь" отдала швартовы и вышла в открытое море. А теперь пустой желудок делал робкие пока попытки выйти погулять, как та кошка, которая гуляла сама по себе.

    "Ох, мне! Хорошо хоть шифровку составить и отдать успела... А Олег несколько странно себя вел, не находишь? Не подкалывал как обычно... Или просто не до смеха стало?"

    "Он мне нравится!" - Эхом пришла мысль, которую Татьяна решительно обозначила, как принадлежащую альтер эго - Жаннет.

    "Я вся такая порывистая, вся внезапная такая. - Хмыкнула Татьяна. - Молчала бы шлюха малолетняя! Тебе и Рихард нравился, и этот капитан, что радиодело преподавал, и тот лейтенант - будто бы летчик, и снова Рихард и снова летчик. На передок слабовата? Ты сама хоть раз выбирала?"

    "Так получалось". - Звучит виновато, но никаких особых переживаний не чувствуется.

    "Дура! - А это как раз эмоция, и, не сказать, что слабая, потому что желудок вот-вот убежит... - Рихард - это же Зорге! Тот еще... дамский мастер!" - "Так получалось" - передразнивает Татьяна... сама - себя. - Так получали! Тебя РАЗРАБАТЫВАЛИ, милая, и не говори, что нет! И физически, и психологически - чтоб не привыкала к одному человеку, и, не дай бог, не влюбилась. Как проститутку готовили. А что завтра предложат? Стать любовницей Гимлера или Геббельса? Правда, хромой гад славянок, говорят, предпочитает..."

    Но, видимо, от общей слабости организма Татьяна палку-то перегнула, и тут уже не выдерживает Жаннет:

    "А ты сама-то, чем лучше!? Раз обожглась, а потом выбирала! Этот не хорош, тот дурак... Третий и вовсе тюбик зубной пасты не закрывает! Какой кошмар! Мама тебе что говорила? - "Терпимей будь к людям, Таня! С твоим характером одна останешься!" - Как в воду глядела!"

    "Много ты понимаешь!" - Возмутилась Татьяна, которую этот странный моно-диалог несколько отвлек и от качки, и от связанного с нею состояния. - Ты меня поучи, болезная! Поучи!"

    Но странное дело. Чем сильнее гуляли у нее эмоции, тем "живее" и активнее становилась на самом деле не существующая уже Жаннет.

    "Сама стерва старая! - Перешло в контрнаступление альтер эго. - Какого черта ты Олегу нервы мотаешь? Отлично понимаешь - сам он тебя в постель не потянет, и будет делать вид, что всерьез воспринимает твои non probant prétexte[131], и будет ждать, пока ты сама не запрыгнешь, созрев, или не запрыгнешь совсем, перестав ему голову морочить!"

    "А почему, кстати, ему самому активность не проявить? - Попыталась защититься Татьяна. - Ну там, в Москве, допустим, понятно, жене изменять не хотел... Впрочем, другим жены обычно не мешают... Да он меня просто придумал!"

    "Возможно! Что это меняет? Вот и выбери его... Сама!"

    "Все! Уймись! Голова раскалывается!"

    "Шизофрения?"

    "Почти".

    Качка...

    "Уф..."

    Но Жаннет действительно притихла, ушла, растворилась в тумане, колышущемся на краю сознания.

    Вверх... Вниз... И опять вверх... Январское Северное море - это не летняя прогулка вдоль побережья Черного. "На теплоходе музыка играла, а я одна стою на берегу..."

    Одна... Теперь у Тани пошла спокойная цепь воспоминаний, не прерываемая вмешательством подсознания.

    Сама... Ну да, симпатичный, временами даже более чем, если бы влюбилась - закрутила бы так - мама не горюй. Однако же не закрутила, Значит, не влюбилась? А он женат, да и ...

    А теперь? Другой человек. Совсем другой. До ужаса, до полной прострации. Но она здесь, и он тоже здесь. И он... Да, красив, молод и... женат. Опять женат! Правда, здесь не то, что там, но все равно. И вообще, нужен ли он ей... в постели?

    Но, видимо, существовали ключевые слова, на которые реагировала эта французская... комсомолка. Стоило упомянуть постель, как она тут как тут, словно и не уходила никуда.

    "Мон шери! Кто из нас дура? Влюбилась бы? Как там ваш поэт писал: "Половодье чувств"? А как насчет "утраченной свежести"? Он женат четверть века, да у него... эээ... психофизиология уже другая! На девок - лишь бы девка - давно не бросается. Он дом построил, сад вырастил, детей поднял - все это просто так не оставишь, дала бы шанс - пришел бы. На себя посмотри - не девочка уже, в смысле - старуха сорокалетняя! А туда же, сама же ему говорила: "я девушка неромантичная", - вот трезво и подумай: а если это любовь?"

    "Во, наехала! - Мысленно расхохоталась Татьяна. - Похоже ты и вправду втрескалась в Баста, золотко мое! Ладно, разберемся, подружка".

    Мысль сделал очередной поворот: "Ты вот о чем подумай, тебе не кажется, что наша мышь белая - Оля, с этой австрийской крысой Кисси, чего-то намутить успели? Она, заметь, даже не дрогнула, когда я сказала, что мы сюда не одни попали. Что за блядская натура досталась тихоне Оле! Шлюха великосветская! И глаза стали какими-то масляными, когда об Олеге заговорили..."

    Тут уже захихикала Жаннетт:

    "Ну вот "в постели" не нужен, но ревновать буду! Ладно, определяйся... старушка!"

    "Ехидна! - мысленно сказала сама - себе Татьяна, и ответила себе сама же - Стерва!"

    "Вот и поговорила... Все, спать! Спать...".

   

    ***

    "Галатее. Выход в Киле отменяется. Маршрут прекратить. Следовать в Ленинград на "Сибири" и далее без задержек в Москву. Центр".

    Второй помощник капитана, опознанный Жаннет, как коллега, еще вечером при посадке на судно, когда проверял посадочные документы, и отозвавшийся на пароль, принес ответ из центра ранним утром, - было еще темно. Жаннет измученная качкой и ночным бдением, бледная и растрепанная открыла дверь каюты на условный стук. Приняла сложенный вчетверо листок, поблагодарила кивком и поспешила захлопнуть дверь, не желая "красоваться" перед мужчиной - даром, что коллега - в разобранном состоянии. За расшифровку принялась без спешки только тогда, когда привела себя в относительный порядок. Правда, с утра ей было уже несколько легче. То ли качка уменьшилась, то ли организм, наконец, адаптировался.

    - Шторма не было. - С улыбкой сообщил "коллега" в ответ на ее вопрос "не пострадал ли корабль в таком жестоком шторме?" - Просто поболтало немного. - Объяснил он, принимая ответную шифровку. - Чуть сильней, чем обычно, но все-таки не шторм.

    Звучало обнадеживающе, но главное, Центр отреагировал именно так, как ожидалось и хотелось, и это - "внушало осторожный оптимизм".

    В ресторане за завтраком, Татьяна хоть и с опаской, но уж очень хотелось - поела, и неприятных последствий не последовало.

    Но "веселая" ночь не прошла бесследно.

    "Что-то я не додумала". - Размышляла Таня. - "Ах, да! Крыса Кисси и Олечка-тихонечка".

    Собственно тихоней Оля стала с годами. А по молодости лет была вполне "боеспособна". Еще в школе разряд по лыжам выполнила. Даже на областных соревнованиях за район бегала, а уж в институте, когда биатлонная команда оказалась без женщин - предложили попробовать пострелять, и как ни странно неплохо пошло. И стреляла, и бегала на удивление всем - даже норму кандидата в мастера выполнила, победив на областной спартакиаде и в спринте, и в классической "пятнашке". Всех рвала! Потом, правда, забросила это дело - учеба... да и полнеть начала. А вот недавно, еще "там", рассказывала - в тир случайно попала - так мужики обалдели, глазам своим не поверили, что бы библиотекарша и так... Но при всем при том именно что тихоней стала. Затихла, "в сторонку отошла", да так там и стояла, не пытаясь не то, что бы шаг какой-нибудь решительный сделать, но и просто голос поднять. Однако это "там", а здесь, в этом их новом "сейчас" все совсем не так. Видно Кисси - эта австриячка... "свободного нрава" - так на Ольгу подействовала, что тушите свет!

    "Ох-хо - бомба та еще получилась... И... секс-бомба!" - Мысленно улыбнулась Татьяна, вспомнив, как выглядела подруга при их последней встрече в Гааге.

    "А как перепугалась, когда узнала, что я на "Сибири" поплыву - "он же погибнет!" Хорошо хоть вспомнила, в конце концов, что не сейчас погибнет, а "в 41, когда из Таллина детей и раненых вывозить будет". Да, и выходит, что разбомбят немцы этот вот пароход, и несколько сотен человек так и уйдут под воду. А кораблик хорош, и новый совсем... - Татьяна прогуливалась по палубе, благо погода позволяла, с любопытством рассматривая незнакомую ей ни в первой, ни во второй ипостаси архитектуру морского судна. - "Значит в Ленинград. Еще три дня пути... или четыре? Надо уточнить расписание... Ох, не дай бог, только еще одного "не шторма" и уж тем более настоящего! А кораблик мы сохраним. Вывернемся наизнанку, но сохраним. Просто не допустим, чтоб нас бомбили, вот и сохраним!"

   

    ***

    Между тем, "Сибирь", дождавшись очереди у шлюза и взяв на борт немецкого лоцмана, входила в Кильский канал. Татьяна вновь удивилась - канал очень узкий - местами чуть ли не уже Яузы - теплоход, казалась, вот-вот заденет берег с одной или другой стороны, но кое-где были и расширения - там ожидали прохода встречные корабли. А вдоль берега какие-то заводики, склады - не поймешь, чуть дальше пошли отдельные усадьбы и запорошенные снегом деревья в ровных рядах, похоже - сады.

    "Яблони". - Решила Таня.

    "Сибирь" шла медленно. Но часа через четыре вышла-таки в Балтику, и ошвартовалась в Киле.

    По громкой трансляции объявили, что стоянка сокращена до шести часов и в 20-00 теплоход отчаливает. Насколько поняла Татьяна - капитан хотел выдержать расписание - так как той ночью корабль шел каким-то хитрым курсом, чтобы "избежать бортовой качки и обеспечить пассажирам максимальный комфорт". Таня, представив, что с ней стало бы, если не только вверх-вниз, а еще и влево-вправо, непроизвольно схватилась за ближайшие леер - "Оххх..."

    Собственно это была последняя остановка, следующая - Ленинград. Часть пассажиров, севших еще в Лондоне, сошли на берег. Кто-то, возможно, просто прогуляться по твердой земле и пройтись по городу. Команда что-то лихорадочно грузила на борт. Татьяна, получившая запрет на выход с корабля, прошла в кают-компанию, где сейчас было пусто, но зато имелось в наличии неплохое пианино. Откинула крышку, и хотя сама играть не умела, но расположение клавишь-нот понимала памятью Жаннет. А Жаннет мама в детстве пыталась учить игре на аккордеоне, впрочем, без успеха: упрямая девчонка после месяца занятий заявила, что не намерена тратить время на тупые гаммы и глупые детские песенки и, устроив скандал, занятия прекратила. Татьяна понажимала в разных местах по клавишам - просто послушать звуки, и наконец, одним пальцем начала выстукивать: "Чижик, пыжик, где ты был...".

    У каждого времени свои песни - кто это сказал? - не важно, - очень немногие из них войдут в золотой фонд - Что мы помним из тридцатых годов? Ммм... сходу и не скажешь. Ну, по фильмам: Рио-рита, широка страна моя родная, что-то пела Эдит Пиаф... Какая Эдит Пиаф в 36 году!? Она моложе Жаннет должна быть! И только начинает петь в каких-то мутных забегаловках Парижа. Да и песен-то у нее своих еще нет! Между тем постукивая пальцами по клавишам. Татьяна вдруг уловила что-то знакомое: таа-ти-ти, ти-таа-ти, таа-ти - азбука Морзе, - пришло из подсознания: "доо-ми-ки ре-шаа-ет ноо-мер - ДРН, нет ерунда какая-то, - доо-ми-ки ре-шаа-ет ноо-мер... Аааа!!! Бессаме, беса-аа-ме му-учо! Оооо!" Консуэла Веласкес - хит всех времен и народов, я же фильм про нее видела... Стоп! Она же написала эту песенку перед самой войной или во время? - не помню, но точно не сейчас! И было ей шестнадцать лет. Ограбим девочку? А напишет она эту песенку здесь? Мда... Этическая проблема - не напишет, и все - не будет "хита всех времен и народов", а может она что-то другое напишет? - Еще и получше? Нет, такие шедевры раз в жизни случаются, да и то не у всех... Или не случаются. Ведь не известно еще, чего мы тут наворочаем? Может девочка и не встретит того парня, которому она написала "Целуй меня", а другому такое и не напишет... Ох... Куда меня занесло - подумала Татьяна, как там Скарлетт говорила? - "Я подумаю об этом завтра!". А "Завтра была война", а тут мы войны не допустим. И значит, песен военных лет не будет, а это достояние нарда и культура. Войну мы отменим, а вот культуру отменять не будем - песни нужно вспоминать и записывать и пусть люди слушают".

    "Угу, седьмую Шостаковича, тоже запишешь? Если обойдется без блокады - с этой потерей смиримся!"

    "Вот наворочала! В общем ясно: Бессаме, бессаме мучо... - пальцы уже подобрали мотив, - а вот слова, слова... Может Олег знает, у него вроде жена испаноязычная...

    Олег, жена - тьфу, кончится это когда-нибудь? Кто о чем, а вшивый о бане!

    Хи-хи-хи - донеслось из подсознания.

    "Дантес лежал среди сугробов, ... И улыбалась Натали..."

   

    ***

    В финский залив вошли утром. "На траверзе Таллин" - сообщили по громкой трансляции. Еще пара часов хода и в свете поднявшегося, наконец, солнца, заблестели золотом купол Исакия и шпиль Адмиралтейства. Швартовка, спуск трапа, выход на пирс заняли некоторое время. Пограничный контроль, таможенный - на удивление быстро и без вопросов

    "Предупредили". - Поняла она, когда увидела "комитет по встрече".

    Встречали двое. В штатском. Один повыше, другой... - пошире, Назвали пароль, представились - лейтенант Таковский, лейтенант Сяковский: "Будем сопровождать вас, товарищ, до Москвы".

    Когда садились в машину, уже темнело. Васильевский остров, Большой проспект... Мест этих Таня не знала, но догадалась, что едут к мосту. А он оказался совсем темным, и реки невидно - лишь белый лед отсвечивает сквозь мглу, и темная громада Зимнего дворца. А вот Невский проспект узнала. Пошел мелкий снег, заметелило. Заснеженный, темный город. Чужой, незнакомый, производящий тягостное впечатление. Или это настроение у нее такое случилось? Московский вокзал, депутатский зал.

    "ВИП - персона", - прокомментировала мысленно Татьяна, но усмешки не вышло.

    - Здесь подождем поезда, сообщил лейтенант, что повыше - Татьяна их фамилии пропустила мимо ушей - "Сергеев, Семенов? Семен Сергеев или Сергей Семенов?"

    - Хотите есть? - спросил другой, тот, что пошире - "Михаил"

    - Нет, на корабле успели пообедать, - ответила Татьяна. "Вовремя "коллега" посоветовал-напомнил: в городе еда другая будет".

    Сели в "Красную стрелу".

    "Слава богу, хоть купе, пусть и с мужиками". Ну у этих "мужиков" работа такая...

    Лейтенанты бдели-бдили по очереди. В Твери, которая Калинин, Татьяна проснулась, - вышла из купе, и сразу подхватился и Миша, - "курить очень хочу"...

    Белая ночь в Петербурге? - Черный день в Ленинграде!

   

    ***

    Москва встретила ярким солнцем и легким морозцем.

    "Семьсот километров, а светает на два часа раньше". - Подумала Татьяна, выходя на перрон Ленинградского вокзала.

    Впрочем, никакой самостоятельности. Их встретили у вагона.

    - Машина на стоянке, сказал встречавший - молоденький паренек в пальто и ушанке - отобрав у лейтенанта второй - Танин - чемодан.

    Мотаясь по Европе, Татьяна не испытывала особенного удивления и "времннОго" шока у нее не было: заграница, там все другое! А тут вдруг накатило. Площадь трех вокзалов не изменилась, во всяком случае, на быстрый взгляд. А вот "трех зубов" - Внешэконом и Альфа банков за Каланчевкой не оказалось, и это было как удар под дых. Не было и сталинской доминанты - гостиницы "Ленинградская". И вообще, как показалось Тане, город стал как-то ниже и больше похож на ее родной приволжский провинциальный городок.

    "Извозчики!" - Удивленно порадовалась Татьяна, обратив, наконец, внимание на попутный и встречный "транспорт".

    - "От Сокольников, до Парка на метро" - непроизвольно напела вслух.

    - Давно в Москве не были? - спросил шофер, почувствовав настроение.

    - Кхх...- кхх... - закашлял лейтенант Миша.

    - Молчу, молчу - замахал руками, бросив "баранку", водитель.

    - Рули! - строго сказал Семенов-Сергеев.

    В управлении встретил начальник отдела.

    - Свободны, - сказал лейтенантам. - Как добрались? - а это уже Жаннет.

    - Спасибо, неплохо, в море, правда, покачало - чуть не умерла. - Улыбнулась Татьяна.

    - Ну, для умирающей вы неплохо выглядите! - Сухо заметил Штейнбрюк[132]. - Что ж, добро пожаловать домой!

    - Спасибо, - разговор ее не "напрягал", Жаннет была рядом и все, что требовалось, "подсказывала в режиме реального времени.

    - Так, - кивнул Штейнбрюк, одетый по какой-то оказии в форму. - Поживете пока в гостинице при управлении. Пишите отчет, подробный. Про Вальтера уже знаем, но хотелось бы знать подробности вашей встречи. Идите, вас проводят. Жду завтра в 20-00.

    - Слушаюсь! - Татьяна от такого тона аж вытянулась и готова была "щелкнуть каблуками", но каблучками, что на ней, не щелкнешь, да и не умеет она эдак-то.

    Ее проводили - "Отконвоировали?" - в гостиницу. Не гостиница, разумеется, - одно название - скорее общага. Маленькая комнатка с зарешеченным окном, спартанская обстановка. Вешалка-стойка у двери. Две кровати с металлическими набалдашниками в виде шаров, две тумбочки. Квадратный стол у окна, два стула при нем, а на нем пустой граненый графин, стакан, числом один, стопка линованной бумаги, перо и чернильница-непроливайка. Шкаф. Дверь в туалетную комнату, умывальник.

    "Оооо! "Хол"-"Гор" - - Похоже номер "люкс"! Даже теплая вода есть, и на том спасибо!"

    Сопровождающий сухо проинформировал: "Обед и ужин вам принесут из столовой. Если что-то понадобиться сообщите дежурному сержанту на входе".

    "Вот так, примерно..." - мысленно сыронизировала Татьяна - "Внутренняя... гостиница?"

   

    ***

    Крутится пластинка. Шипит. "Танго... в Париже танго..." И комната вращается вокруг нее, а патефон испорчен, испорчен... тянет мелодию, растягивает слова... Тааанннгооо... Долго, медленно, искаженным, размазанным во времени и пространстве собственным ее голосом, превращающимся в низкий, чужой.... Мужской? Мужской, разумеется, капитан Паша - мужчина. Мужчина?

    "Ах, да. Мужчина... ведь мы о НЕМ!"

    - Где это произошло? - приходит вопрос из темноты слева, но отвечать надо куда-то вправо, потому что комната...

    - Что именно? - "Ох... Это ее голос? Господи прости! Да, разве же у нее такой противный писклявый голосок?"

    - Вы сказали, к вам подошел мужчина...

    "Свет в глаза, - слепит, - кто это спрашивает? - Знакомый..."

    - А! - Да, да. Мужчина. - "ОН. Даже в подсознании безымянный ОН. ОН. ОН. ОН... Мне страшно - это Жаннет - УЙДИ!!!". - Не знаю. На улице.

    - На какой улице? - Штейнбрюк? Может быть, но почему говорит из-за ее правого плеча?

    - Не помню. - "Ну как можно запомнить улицы в чужом незнакомом городе? Она что телефонный справочник?" - Н-н-е знаю. Я в Антверпене раньше не... не бывала. Только карту...

    "Это карта города, - тетка в шерстяном жакете, сложенный вчетверо лист. - Ты должна запомнить основные направления... Порт, вокзал, гостиница..."

    - Он говорил по-немецки?

    "Что? Кто?!"

    - Нет, - качает она головой, от этого движения комната начинает вращаться быстрее. Быстрее, еще быстрее... "Танго, в Париже танго!" - Нет! Он заговорил со мной по-французски.

    - Что он сказал? - Справа.

    - Он говорил по-французски? - Слева.

    - Припомните! Что он сказал? - Штейнбрюк.

    - Он... ска... Прошу прощения, мадемуазель... Нет, наверное, "извиняюсь". - "Ах, как крУжится голова, как голова... кружИтся!" - Мне кажется, он сказал: "Извините, мадемуазель, но мне надо с вами поговорить". Что-то такое.

    - Где это произошло? - Из-за спины.

    - Что?

    - Где он к вам подошел? - Слева.

    - Он говорил по-немецки? - Справа.

    - Я же сказала, не помню! - "Боже, какая пискля!"

    - Не помните, на каком языке он говорил?

    - Нет.

    - Так, где он к вам подошел?

    - Не помню.

    - Ну, хотя бы в какой части города? - Опять Штейнбрюк.

    "ОН..."

    - Сэйнт ...Амадеус?

    - Может быть, Синт Амандус? - Предлагают из-за спины.

    "В танго, в парижском танго..."

    - Да, точно. Синт Амандус.

    "Я подарю вам сердце в танго..."

    - Как он выглядел?

    "А ночь синяя, и сладкое вино... Господи!"

    - К... кто?

    - Этот мужчина. - Снова Штейнбрюк. Спокоен, деловит, равнодушен...

    "Машина..."

    - Высокий...

    - Насколько высокий? - Слева.

    "Ведь ОН высокий? Ведь так? О, да. ОН теперь высокий..."

    - Н-ну, у меня были туфли на низком каблуке, - она пытается вспомнить, но перед глазами несется круговая панорама комнаты, смазанная скоростью и визгом разогнанного до высоких оборотов мотора. - Я... мне кажется... я не доставала ему до плеча...

    - Метр восемьдесят, примерно. - Предполагает капитан Паша справа.

    - Да, возможно.

    "Возможно... Скорее всего... Где-то так... Метр... и еще... почти метр... ОН..."

    - Итак, он подошел к вам. - Слева. "А кто устроился на подоконнике слева? Знакомое лицо..." - На кого он похож?

    - Ни на кого.

    - Можно предположить, что он француз? - из-за спины.

    - Нет, - трясет она головой. - Нет. Если только не из Лотарингии или Нормандии...

    - Значит, сразу видно, что немец. - Кивает Штейнбрюк. - Типичный немец, не так ли?

    "Сколько раз он ее об этом спрашивал? Десять, двадцать? И еще художник рисовал ... два раза? Или, нет. Кажется, три... Или мне это только приснилось?"

    - Или голландец. - Говорит она, но губы и язык не слушаются, и горло способно, кажется, издавать только хрип. - Или... или бельгиец.

    - Он хорошо говорит по-французски? - Справа.

    - Грамотно, - отвечает она. - Небыстро, но... он ошибается... не часто, но... иногда. Достаточно, чтобы... И акцент...

    - Акцент немецкий? - Из-за спины, хлестко, угрожающе.

    "Сукин сын! Выблядок!"

    - Нет, еврейский! - Выплевывает она вместе с густой слюной.

    - А по-немецки он с вами говорил? - Штейнбрюк невозмутим, холоден, деловит. И предельно вежлив. Ни ругани, ни перехода на "ты", ничего...

    - Нет. - Выдыхает она с силой, пытаясь прочистить горло. - Ни слова.

    - Вы сказали, что встреча произошла в Синт Амандус. - Снова капитан Паша. - На какой улице?

    - Не помню.

    - А какую-нибудь другую помните? - вопрос уже слева.

    "Пинг-понг! Туда-сюда, обратно... Тебе и мне ... Тьфу!"

    "Устрой истерику!- предлагает Жаннет. - Я бы..."

    "Ты бы...УЙДИ!"

    - Вы слышали вопрос?

    - Да... Бругстраат... бруг - это мост, ведь так?

    - Да, по-голландски это мост. - Подтверждение приходит из-за спины, и сразу же шелест бумаги.

    "На карте ищет..."

    - Почему вы запомнили именно эту улицу? - А это снова Паша-капитан.

    - П... потому что... Вы мне не верите?! Вы!!! Вы...

    - Прекратите истерику! - Властно, как хлесткой пощечиной... Штейнбрюк...

    "Мразь!"

    - Итак? - Паша-инквизитор.

    - Там была улица Бругстраат, и... Мост. Я подумала, это значит "Мостовая". И еще... я запомнила кондитерскую. Проходила мимо... открылась дверь, и на меня пахнуло теплом, ванилью, и еще кофе...,. Я хочу пить!

    - Высокий, похож на немца. - Говорит Штейнбрюк.

    - Я хочу пить!

    - Высокий, похож на немца. - Равнодушно повторяет Штейнбрюк.

    "Не сдавайся! "В Париже..." В Париже Эйфелева башня и... танго. В Париже..."

    - Я хочу пить! Дайте, пожалуйста, воды!

    - Высокий...

    - Воды!

    - Похож на немца.

    - Во... Я не сказала, что на немца. Может быть, скандинав, бельгиец... Воды?

    - Волосы? - Слева, от окна.

    - Дайте воды! Темно-русые.

    - Может быть, каштановые? - гад из-за спины.

    "Ну, ничего сволочь! Когда вам будут отбивать яйца в НКВД, вспомнишь этот день!"

    - Я хочу пить.

    - Вы не ответили на вопрос.

    "Мразь троцкистская!"

    - Нет, не каштановые. - Она сглатывает, но и слюны нет. - Темно-русые, волнистые... немного.... Подстрижен коротко... Дайте пить... - глас вопиющего в пустыне - безнадежно, ясно - не дадут. А комната уже не вращается - плывет. Медленно, тягуче, как балтийская волна. Тянется...

    - Он был без шляпы?

    - Ч...то?

    - Он был без шляпы? - Пот заливает глаза, и в ушах гул, и непонятно уже, кто задает вопросы и откуда.

    "Чудище стозевно, многолико... Но... Но в Париже... ОН... И танго... В Париже..."

    - Нет, - трясет она головой. - Нет... Он был в шляпе... но когда мы зашли в кафе... В кафе... в кафе...

    - Вы зашли в кафе, и он...

    - Он ее снял.

    - И вы увидели его прическу?

    - Да.

    - Где расположено это кафе?

    - Не помню.

    - Опишите место. Как выглядит кафе? Что напротив? Что рядом?

    "Боже мой! Мой... мой... Голова... Вопросы, вопросы... тридцать тысяч одних только вопросов... Гоголь... Не помню, не знаю, где-то, как-то... Ну, чего вы все от меня хотите?!"

    А время тянется, и комната то кружится в вальсе, то скользит в фокстроте, то мечется в танго. И хочется пить и в туалет. И умыться. Смыть пот с лица и с тела. И кофе, и закурить. И... Да, и водка сейчас бы не помешала.

    "Стакан!"

    "Ты выпьешь стакан водки?" - Ужасается Жаннет.

    "Выпью..."

    "А два?"

    "А это уже анекдот, Василий Иванович! Уйди, а?"

    "Мон шери! Расскажи им это... по-французски!"

    - Почему вы смеетесь?

    - Я? Я хочу пить. Можно мне воды? - Спросила, описав в подробностях кафе, где ужинали с Бастом.

    - Позже. - Холодно останавливает ее Штейнбрюк. - Опишите еще раз этого господина. Все, что запомнили. Внешность, одежда, манера говорить...

    "Баст... О, ты красивый мужчина, Баст фон Шаунбург. Сволочь немецкая! Бош! Шваб! Скотина... Фашист! Но да, красавец."

    - Я хочу пить! - Повторяет она после каждого очередного пассажа. - Вы слышите, я... хо... хочу... пить! Высокий, широкоплечий... Нет, не вата... Знаю. Женщины это видят.

    "Отвлеки их, переключи..."

    - Вот вы тощий. И плечи... узкие. А у Паши задница, как у бабы... А этот настоящий мужчина. Атлет! Дайте воды!

    - А я хочу знать, почему вы нам лжете! - Кажется, Штейнбрюк совершенно спокоен. Но это не так. Он уязвлен. Но ему это, как слону дробинка. А вот капитан Паша... Вот его она уела, таки уела! - Сопит! Но ведь все правда. Рыхлый, белый, и бедра широкие...

    - Что случилось во время посещения Гааги? - слева.

    - Что вам сказал резидент? - справа.

    - На кого ты работаешь? - из-за плеча, перейдя на "ты".

    "Но...

    В танго, в парижском танго,

    Я подарю вам сердце в танго,

    А ночь синяя, и сладкое вино..."

   

    ***

    Прессовали долго - 26 часов - плотно, упорно, методично наматывая нервы на барабан, не жалея себя, и уж, разумеется, не жалея ее. Пережидали обмороки, - немного воды на лицо и пару глотков, когда из ее горла невозможно было уже извлечь ни капли голоса, но спать не позволяли, и расслабляться не давали тоже. Жали, выдавливая сознание, рвали жилы, пытаясь добраться до подсознания, которое расскажет им все. Но не били, это правда. Не пытали, хотя пытка бессонницей и жаждой...

    А потом все кончилось. И ей дали уснуть. Упасть со стула на пол, свернуться калачиком на холодном пахнущем воском паркете и заснуть. А когда она проснулась, все было как прежде. И обед, и душ, и чистое белье, и разговор за чашкой чая и в совершенно другой тональности.

    Впрочем, чашек не было: стаканы в подстаканниках, самтрестовский коньяк - по чуть-чуть, для настроения - и папиросы "Казбек". И Штейнбрюк был теперь любезен и даже улыбчив и одет в штатское. А Паши не было, но зато в беседе участвовала женщина-старший лейтенант и тот "голос", что раньше подавал реплики из-за спины. Голос принадлежал мужчине - молодому еще, но с седыми висками.

    - Надеюсь вы все понимаете. - Снова на "вы" - Это он? - Штейнбрюк открыл папку и выложил перед Таней три карандашных рисунка. Рисунки были хороши, ничего не скажешь. И Баст на них был вполне узнаваем.

    "Вполне..."

    - Да, конечно. Да, это он. - Сразу на оба вопроса. Она взяла папиросу, и мужчина с седыми висками тут же чиркнул спичкой.

    "Он ее, что все время в руках держал? Наготове? Какая дрянь эта ваша... Казбек."

    - Наши художники сделали рисунки с ваших слов. Слова разные, манера рисунка разная, а человек, пожалуй, один и тот же ... Но главное... Впрочем, посмотрите на этот снимок. - И с этими словами Штейнбрюк выложил на стол большую фотографию, вставленную в картонную паспарту. - Есть тут кто-нибудь, кого вы знаете?

    Судя по надписям на рамке, снимок был сделан в Германии в 1929 году.

    - Ой! - Вполне искренне удивилась Жаннет, увидев, знакомые лица. - Это же Рэм? А это Геббельс... Ох!

    Около длинного и явно дорогого автомобиля стояли несколько мужчин. В форме был только Рэм, остальные, включая Геббельса и Баста, в штатском.

    - Он?

    - Да. - Выдохнула Татьяна.

    - Себастиан фон Шаунбург. - Прокомментировал фотографию Штейнбрюк. - Старый член партии, не смотрите, что молод. Баварский аристократ, доктор философии... и сотрудник Гестапо.

    - Ох! - У Татьяны не было слов, вернее, у Жаннет их не могло быть.

    - Фигура. - Сказала женщина. - Но при том, вечно в тени, в тумане.

    - Непонятно только, почему он выбрал именно вас, и откуда знал, что говорите по-французски. - Штейнбрюк тоже закурил, но, чувствовалось - сейчас он просто размышляет вслух.

    - Не знаю, - пожала плечами Жаннет. - Он сказал, понравилась... Может быть, действительно понравилась? - Кокетливая улыбка с "упражнением для глаз": на кончик носа, на предмет, в сторону...

    - Это он нам весточку подал, - усмехнулся не названный по имени мужчина. - Камешек в наш огород. Не хотите ли, товарищи, полюбопытствовать, откуда у меня такая осведомленность?!

    - Похоже, что так, - согласился Штейнбрюк, выпуская дым из ноздрей. - И откуда бы ему так много знать?

    - А если они вели Жаннет еще с Праги? - Спросила женщина-лейтенант.

    - Если бы у бабушки были яйца, - Хмыкнул Штейнбрюк. - Был бы дедушка.

    А Жаннет вдруг поняла, что весь этот обмен мнениями происходит отнюдь не в первый раз. Реплики разучены, а зритель один - она сама.

    "Но зачем?"

    "Затем, что, похоже, они нам... мне поверили и теперь готовят к операции..."

    - Как считаете, Жаннет, - спросил, переводя на нее взгляд, Штейнбрюк. - Мог он вести вас от Праги?

    - Не знаю, - "растерянно" пожала она плечами. - Я слежки не чувствовала. Мне даже в голову не приходило...

    - Но это означает, что кто-то знал, про связника, и то, что связник - Жаннет, - Сказал мужчина с седыми висками.

    Ну, это, что называется, напрашивалось, да и Баст об этом с ней говорил. Но вот случая "вспомнить" про Питера Кольба у Жаннет все как-то не находилось.

    - Ой! - сказала она и так "прониклась" ужасом Жаннет, что даже вспотела. И судя по всему, не только вспотела.

    - Что с вами? - Штейнбрюк даже вперед подался. Получалось, что весь их фарс с допросом был пустой тратой времени. Что-то они все-таки упустили. А упустили они одну, но очень важную вещь. Они тянули жилы конкретному человеку - хорошенькой и несколько легковесной молоденькой французской комсомолке Жаннет Буссе, и все их штучки-дрючки выстроены были под ее очень специфическую психологию. Но откуда же было знать товарищам из Первого отдела, что трясут они на самом деле зрелую русскую женщину, сильную духом и ... да, стерву - когда надо, сформировавшуюся совсем в другие времена, да еще способную смотреть на ситуацию и со стороны. А это дает очень большое преимущество, даже если ты умираешь там, в этом долбаном кабинете Штейнбрюка от усталости и бессонницы и сходишь с ума от жажды и одиночества. Тебе плохо, погано, ужасно, но все равно, ты в стороне, а разговор-то идет с совершенно другим, заведомо более слабым, чем ты, человеком.

    - Что с вами?

    - Я вспомнила...

    "Я, наверное, белая, как полотно..." - Ну, что ж, если верить выражению глаз товарища корпусного комиссара, так и было: белая, в холодном поту, и глаза, как у кокаинистки...

    - Я вспомнила...

    - Что? - Ну, почти хором, хотя вслух говорил сейчас один Штейнбрюк, но показалось, что все хором выдохнули. Ведь они же ее наизнанку вывернули, вернее, думали, что вывернули.

    - Когда он сказал, что это его каприз... Ну, то есть, когда зашел разговор, что я должна обеспечить связь...

    - Я понял, - кивнул Штейнбрюк. - Дальше!

    - Я сейчас вспомнила.

    - Ну!

    - Я спросила, а он говорит, может быть, я в вас влюблен. Нет... Не так! Нравитесь. Он сказал, может быть, вы мне нравитесь, или мне нравится, как вы поете!

    - Поете?!

    "Оба-на!" Вот как это выглядело и звучало!

    - А вы поете? - Недоверчиво спросил мужчина с седыми висками.

    - Да, иногда... немного.

    - А он? Он об этом откуда узнал?

    - Вот я его и спросила! А он говорит, а мне, дескать, рассказал, Питер Кольб. Мол, помните такого?

    "Что я несу - отстраненно подумала Татьяна - "Мне Карузо не понравился! - Вы таки слышали Карузо? - Нет, но тетя Соня напела".

    - Черт! - Сказал Штейнбрюк. - Всем молчать! Пожалуйста. Жаннет, кто такой Питер Кольб?

    - Он... Парень, с которым мы вместе учились... в Сорбонне. Питер К... Кольб. Он эльзасец, вообще-то, и, по-моему, нацист...

    - Так что ж, ты, мать твою! .... Простите, Жаннет. Но почему, вы мне ... нам... об этом ничего не сказали?

    - А я только сейчас вспомнила... - Жаннет пару раз моргнула и вдруг заплакала. Слезы текли сами собой без всякого с ее стороны усилия. - Я... я... я все... все время боялась забыть... а... а п...по-о-отом ...вы-ы меня спра-а-ашивали...и я-а за-а-а-была-а!

    - Прекратить! - Скомандовал Штейнбрюк и быстро налил ей в рюмку коньяк. - Ну-ка, быстро! Взяла, выпила, успокоилась.

    "Ага! Щас! Разбежалась и..."

    Но и затягивать паузу было, в принципе, ни к чему. Поэтому, все-таки взяла дрожащей рукой рюмку, всхлипывая и сморкаясь, поднесла ко рту, едва не ополовинив по пути. Выпила, продолжая лить слезы, поперхнулась - что не диво - закашлялась, "брызжа слюной", как вся АНТАНТА вместе взятая, размазала слезы и сопли по лицу рукой, пока Штейнбрюк не сунул ей чей-то носовой платок, еще пару раз всхлипнула под дружные уговоры успокоиться и начать работать, и наконец закурила, "успокаиваясь".

    - Я знаю... - сказала Таня, выдохнув противный табачный дым. - Мне... мне нет прощения... Я... Как я могла? Не знаю... Простите! Я не хотела...

    - Успокойтесь. - Каким-то усталым голосом сказал Штейнбрюк. - Рассказывайте...

    "Он умер или жив остался... -

    Никто того не различал.

    А Пушкин пил вино, смеялся,

    Ругался и озорничал. "

   

    ***

    "Ну и зачем весь этот балаган?" - весьма условно можно было считать, что вопрос задала эта маленькая французская... комсомолочка, время от времени разнообразившая внутренний мир Татьяны.

    "Ума не приложу". - Хмуро призналась она самой себе.

    И в самом деле, зачем она это сделала? Разве только, чтобы выместить на Штейнбрюке и его опричниках свою бессильную злость. Но факт, Олег таких антраша от нее не ожидал, и даже, напротив, предостерегал от слишком сложных построений.

    - Будь естественна и проста. - Говорил он тогда в кафе. - Не усложняй. Все эти многоходовки пока не для нас. Нам еще учиться и учиться, как рекомендовал их вождь. А там, в твоей конторе, те еще волки, запах крови за версту чуют.

    Но бес попутал, и она замутила воду так, что самой, когда отошла, страшно стало. Однако вот ведь как бывает. Сделала глупость. Это факт. Провальную глупость! Это вообще-то тоже факт. А в результате добилась даже большего доверия, чем могла ожидать. И Штейнбрюк рассказал ей, что кое-что в словах фон Шаунбурга сильно похоже на правду - это он, разумеется, не товарища Ежова имел в виду, а товарища Кривицкого. Про Николай Иваныча даже взглядом никто не поминал, и она сама из себя дурочку строила - клялась, что не знает, о ком там немецкий национал-социалист ей рассказывал. Но вот голландскую газету с сообщением о самоубийстве тихого антиквара, Отто Оттович Татьяне показал, и объяснил, что даже у голландских полицейских возникли сомнения - и откуда бы ему это знать? - и наши кое-что раскопали.

    - Кого-нибудь из этих людей знаете? - Спросил Штейнбрюк, выкладывая на стол шесть старых дагерротипов.

    "Ну и кто здесь кто?"

    Таня внимательно рассмотрела шесть фотопортретов. На всех были молодые офицеры царской армии, и откуда бы Жаннет знать хотя бы кого-нибудь из них? Она и форму их опознала бы навряд ли. Но ведь и Отто Оттович не просто так показывает ей эти снимки.

    "А что если?... "

    Да, если предположить, что один из них "стоял около автомобиля" или "сидел в кафе", то... Она снова прошлась ищущим взглядом по незнакомым молодым лицам, "надевая" офицерам на голову шляпу вместо фуражки, примеривая то шрам, то у...

    "Идиотка!"

    - Этот, мне кажется, - не очень уверенно сказала Таня, указывая на одного из офицеров. Во всяком случае, усы он и тогда носил не совсем по моде...

    - Штабс-капитан Сергеичев, - кивнул Штейнбрюк. - У вас Жаннет удивительно точный глаз. Память на слова так себе, - усмехнулся он, убирая снимки в папку, а вот зрительная - очень хорошая, Шрам он получил в девятнадцатом на Кубани, а сейчас подвизается в РОВС. Так что случайным его появление там и тогда, никак не назовешь.

    - А второй? - Спросила Татьяна.

    - Пока не определили, но если он не немец, то, значит, тоже русский.

    - Выходит, Шаунбург не обманул?

    - В чем-то, несомненно. Однако у него своя игра, и в чем ее смысл мы пока не знаем. Но господин он крайне интересный... Вы обратили внимание, когда он к вам подошел?

    - Днем.

    - Нет, - улыбнулся Штейнбрюк. - Не днем, а перед самым отплытием вашего парохода. И будьте уверены, проследил до отхода.

    - Зачем? - спросила наивная Жаннет.

    - Чтобы не рисковать. Увидел бы, что есть опасность вашего ареста, наверняка застрелил бы. Да, да, - усмехнулся Отто Оттович, видя реакцию Жаннет. - Разведка, товарищ Жаннет, - смертельная игра.

   

    ***

    Время тянулось, на удивление, медленно. Вот, вроде бы, и дел невпроворот: тут тебе и учеба - ведь ей, молодому сотруднику военной разведки, столько всего следовало еще узнать и понять - и "свободное время", которого немного, но которое оттого еще более дорогое, а все равно - тянется проклятое, как гуттаперча или неизвестная еще в Союзе ССР жевательная резинка. И причина понятна - на виду лежит, так что и искать не надо: дни сменяются днями, но ничего не происходит, вот в чем дело. То есть, происходит как раз много всего и разного. Тут и люди новые появляются, и выходы в город снова разрешены, и информации, положенной к заучиванию наизусть столько, что умом рехнуться можно. А все равно - главного-то, того, чего она ждет не дождется, нет, и все тут. И спросить нельзя, потому что и ее, тогда, могут спросить: а с чего, дескать, товарищ Жаннет вам так в Европу приспичило? Чего это вы там забыли, если вам уже и так счастья полные штаны прилетело - жить в стране победившей социалистической революции? А? Что молчите, товарищ сотрудник разведывательного управления? Это мы вас, дорогая, еще не спросили, с какого бодуна вы так резко изменили свой всем известный стиль жизни. Ну, Зорге, допустим, нынче далеко, но ведь "лейтенант-летчик" вот он, весь из себя статный да блондинистый, ходит кругами, барражирует, так сказать, в опасной близости от ваших "восхитительных округлостей", а вы и носом не ведете. И капитан Паша тут как тут. И что с того, что у него бедра широковаты? Раньше-то вы на это и внимания не обращали.

    Так что, молчала, разумеется. И ничем своего беспокойства не выдавала. А время тянулось - с одной стороны, с той, где зависла в прыжке между прошлым и будущим сама Таня - и в то же время - каламбур-с! - неслось вскачь. Вот уже и январь закончился, февраль начался, и приближается время первого рандеву в Брюсселе, а ей ни слова об этом, ни полслова. Тишина. Неизвестность. Неопределенность.

    Правда, был один интересный симптом. Вернее, Татьяна всеми силами души хотела верить, что это именно симптом, а не очередное психологическое издевательство Отто Оттовича, суки австрийской - такой же суки, как и Кисси Кински, австриячка наша долбаная! - не очередной его экзерсис на ее, Тани, нервной системе. А дело заключалось в том, что в комнату к Тане неожиданно поставили патефон - и не какой-нибудь, а тот самый настоящий "Пате", который она выпросила еще в разведшколе, когда преподавала французский - и притащили кучу новых импортных, диковинных в СССР, как редкоземельные металлы, пластинок. Притащили, поставили и настоятельно рекомендовали, "регулярно слушать" и "внимательно ознакомиться". Регулярно и внимательно. И что это должно было означать? Иди, знай, если четко представляешь, в каком гадюшнике на самом деле живешь. А Таня знала. Все-таки при всей имеющей место в России ностальгии по этим вот временам, зачастую скрывающейся даже и под внешним их неприятии, Таня и раньше - тем более теперь - видела под романтическим флером эпохи суровую правду жизни. А по жизни, разведка не место для розовых слюней, если только это не кровь из разбитых губ. Здесь играют в жестокие взрослые игры, цена которым жизнь или смерть государства. А при такой цене, жизнь человеческая - это такой пустяк, что о ней и задумываться не представляется необходимым.

    И вот день теперь начинался для Жаннет то с фокстрота, то с танго, и заканчивался ими же, а в промежутках между занятиями более серьезными вещами - такими, например, как криптография и яды - обнаружилась вдруг рядом с Таней некая Ксения Николаевна[133] - женщина высокая, стройная, несмотря на немаленький возраст, и стильная, взявшаяся ни с того, ни с сего обучать товарища Жаннет хорошим манерам. Ну, допустим, Жаннет Буссе тоже не лаптем щи хлебала, и нос подолом платья не вытирала, но Ксения Николаевна учила ее все-таки не совсем тем манерам, которые были знакомы француженке полупролетарского происхождения. Это уже был высший свет, тот самый свет, в котором, как рыба в воде, чувствовал себя Баст фон Шаунбург, и где гуляла разбалованной кошкой новая шкура тихони-Оли. Но и это еще не все. Не только манеры и стиль поведения. Уже в первую встречу "старушка" с выправкой гвардейского офицера или, на худой конец, отставной примы императорского балета присела к роялю и, перебирая, неторопливо белые и черные клавиши, начала излагать Тане музыкальную теорию. Простыми словами, в очень упрощенном виде, но тем не менее. И спеть что-нибудь попросила, а, выслушав, дала пару дельных советов. И как-то так вышло, что к концу недели Таня уже всюду пела, и "дома", и в душе, и на занятиях с Ксенией Николаевной.

    А еще ее стали водить на концерты. Не в драматический театр, и не на лекции и собрания, а в оперу, на балет, на концерты классической музыки. Через день... Каково?! Но, с другой стороны, если это был именно "симптом", почему ее не готовили к встрече с самим Шаунбургом, великим и ужасным?

    Вот оттого и тянулось время, занятое множеством вещей, которые на самом деле должны были бы заставить его нестись вскачь. Пытка неизвестностью ничем не лучше пытки бессонницей. Во всяком случае, так ей теперь казалось. Ведь спать-то Тане теперь не мешали.

   

    ***

    Тринадцатого она вернулась в гостиницу при управлении довольно поздно. Была в Большом на балете, видела - это же надо! - молодых Асафа и Суламифь Мессерер, потом гуляла. В некотором отдалении, правда, плелся лейтенант "Сякой" - "Я важная персона! Без охраны никуда!" - но в Москве стояла чудная погода. Лежал снег. По темноватым - даже в центре - улицам проезжали редкие машины...

    Спать не хотелось совершенно, и, добравшись до "гостиницы", Таня разжилась у дежурного стаканом жидковатого чая, забралась в постель, открыла книжку и... Ее разбудила Лида Новицкая - та самая женщина-старший лейтенант, которая участвовала в исторической беседе в кабинете начальника Первого управления.

    - Вставай, Жаннет! - Выглядела Лида неважно. Мало того, что и сама тоже то ли не спала, то ли вскочила ни свет, ни заря, так была еще и встревожена чем-то не на шутку.

    - Что?! - Вскинулась испуганная Жаннет. - Что случилось?

    За окном было темно. Ночь. Жаннет схватила с тумбочки свои часики.

    "Убиться веником! Они что?..." - Было начало четвертого ночи. Самое то поспать, но, судя по всему, дело было неотложное.

    - Потом! - Отмахнулась лейтенант Лида. - Одевайся быстро, нас ждут.

    - Кто? - Но, спрашивая, Жаннет уже действовала. Рубашку через голову, лифчик...

    " Где эта их гребаная полуграция?!" - Женское белье, приходилось признать, оставляло желать. Это вам, девоньки, не двадцать первый век!

    - Штейнбрюк!

    - А!

    "Дела! Да, что, прости господи, могло случиться?" - Татьяна лихорадочно перебирала в уме все известные ей события зимы тридцать шестого года, но ничего определенного вспомнить не могла.

    Наскоро приведя себя в божеский вид, она ополоснула лицо холодной водой, и вслед за Лидой вылетела из комнаты. Коридоры, переходы, лестницы и... посты, разумеется. Предъявите, пожалуйста, пропуск! Жестко, непреклонно. Ночь ночью, а правила никто не отменял.

    - Садитесь, не маячьте! - Не поднимая головы, бросил Штейнбрюк, сидевший в отдалении за своим столом, просматривая какие-то бумаги.

    За длинным приставным столом собралось уже несколько человек. Кто-то был в форме, другие - в штатском. Одних Таня знала, кого-то - нет. Но ждали, по-видимому, не опоздавших и не Штейнбрюка, занятого бумагами. Судя по ощущению грозы - воздух едва не мерцал от накопившегося в нем электричества - на ночном совещании должен был появиться некто с самого верха.

    "Черт знает что!"

    И тут открылась дверь, и в кабинет Штейнбрюка вошел крепкий широкоплечий военный.

    "Комкор... Урицкий?"

    Все, разумеется, тут же вскочили на ноги. Поднялась и Татьяна. Начальника разведывательного управления Красной армии она видела впервые, да и вообще знала об этом человеке до обидного мало. Олег тоже не смог ей в этом помочь, а Ольга вспомнила только, что он "варяг", пришедший в 1935 в разведку на смену Берзина, и выбран был Сталиным, по-видимому, как компромиссная фигура. Не энкэвэдэшник, которого аппарат РУ вряд ли бы принял - им было достаточно Артузова, Карина и Штейнбрюка - но к разведке когда-то имел отношение. Сразу после гражданской Урицкий был на разведывательной работе в Германии и где-то еще. Вообще-то был он кадровым военным - настоящим комкором, то есть командиром корпуса, и на штабной работе, вроде бы, какое-то время находился. Вот, собственно, и все. Ну и то еще, разумеется, что Урицкого расстреляли. То ли в тридцать седьмом, то ли позже, но расстреляли.

    - Товарищи, - Урицкий остановился около стола Штейнбрюка и обвел присутствующих внимательным взглядом. - Случилось огромное несчастье. Вчера в Париже убит Маршал Советского Союза Михаил Николаевич Тухачевский.

    - Подробности пока неизвестны, - продолжил он через минуту, когда улегся короткий шторм, прокатившийся по комнате. - Но из сообщения нашего посольства и перехвата парижского радио можно понять, что осуществлен террористический акт с использованием взрывчатки. Есть сведения и о перестрелке, вспыхнувшей на улице до и сразу после взрыва. Однако ни того, кто совершил это злодейское преступление, ни подробностей как оно осуществлено, нам пока неизвестно. По линии НКВД, которому была поручена охрана маршала, проинформировали, что они потеряли 5-7 человек убитыми и ранеными. Погиб, судя по всему, и наш товарищ, сопровождавший Михаила Николаевича в качестве порученца.

    "Ну, ни хрена себе!" - Это была первая реакция Татьяны. Однако не успел еще комкор закончить свою короткую речь, как она аж похолодела, припомнив некоторые детали своего последнего разговора с Олегом.

    "Последнего... Господи! Только не это!"

    Но вот то, что это его рук дело, у нее сомнений почти не было. Убийство Тухачевского стало первым крупным событием, о котором она не знала. А не знала она этого потому, что твердо помнила: Тухачевского расстреляли в 1937 году. Его, и кого-то еще... Там был процесс в 1937...

    "Нет, - вспомнила она. - Кто-то застрелился, а вот Тухачевского точно расстреляли".

    Но если он погиб в 1936, то в 1937 расстрелять маршала становилось никак не возможно. И более того. Теперь он наверняка войдет в пантеон жертв белогвардейского или еще какого-нибудь террора и станет героем в квадрате, как какой-нибудь Чапаев. Мертвые ведь сраму не имут... Зато про них можно рассказывать анекдоты.

    "Интересно, а какие анекдоты будут рассказывать про маршала? Или не будут? Про Щорса же, вон, не рассказывают!"

    Но, в любом случае, быть убитым врагами - или своими под видом врагов, как товарищ бандит Котовский - это совсем не то же, что умереть или погибнуть в аварии. Маршал нынче, считай, стал святым!

    "Святой ... А как же Олег? С ним-то что?!"

    Но тут выяснилось, что за своими мыслями и, главное, за нахлынувшим беспокойством за Олега, Татьяна пропустила переход к основной теме этого странного собрания. Ведь не затем же их всех нынче собрали, чтобы сообщить о гибели Тухачевского. Да и знали уже - пусть не все, но большинство находившихся сейчас в кабинете Штейнбрюка - наверняка знали о теракте и без Урицкого. Иначе откуда взялось такое напряжение?

    - ... приобретает огромное значение. - Медленно, как по бумажке, но с "нервом", хорошо ощущавшимся за показной сдержанностью, говорил Урицкий. - Возможно, этот человек именно тот, за кого себя выдает, но, в любом случае, теперь - даже больше, чем до случившегося сегодня... вчера - разработка источника "Беатрис" представляется чрезвычайно важной... Исполнение операции возлагаю лично на товарища Штейнбрюка...

    И завертелось! Такого "галопа" не могли припомнить ни Татьяна, ни ее альтер эго. Три креста, да и только. Ветер в ушах и "песок" в слипающихся от усталости глазах. Отоспаться удалось только на пароходе, и на этот раз Татьяна не запомнила даже, была ли во время перехода из Ленинграда в Роттердам качка, или не было. Так устала, что забыла про все - даже про то, что идет на немецком судне - только до койки добралась, упала и спала, считай, всю дорогу. Спала и видела ужасы, но вырваться из объятий морфея не могла. Просыпалась, разумеется, шла на обед или завтрак, в туалет или душ, вспоминала, что плывет, идет, передвигается по морю навстречу неизвестной судьбе, враз просыпалась по-настоящему, покрываясь холодным потом, и едва сдерживалась, чтобы не заголосить или не пустить слезу, но вскоре опять спала. И там, в тягостном зазеркалье ее кошмаров, то хоронила Олега на каком-то незнакомом кладбище, то видела, как лежит он в луже крови на неизвестной ей парижской улочке рядом с развороченным взрывом кафе, то ее донимал еще какой-нибудь несусветный ужас. Но как-то все-таки жила и дожила до Роттердама. Сошла на берег, и в тот же день уехала в Голландию, в Амстердам, где сменила документы и сняла черный парик, опять став Жаннет Буссе. И уже под своим именем, но с липовой бельгийской визой, снова въехала в соседнее королевство, чтобы в воскресенье первого марта прибыть, наконец, в Брюссель.

    А на следующий день, ровно в шесть часов вечера она подошла к памятнику павшим в Мировой Войне и остановилась, с замиранием сердца ожидая, что будет дальше, и будет ли это "дальше" вообще.

   

   

   

    Часть II. Будет день

   

    В небесах, на суше и на море

    Будет день, мы верою полны.

    Мы пройдём победным ураганом

    И рассеем призраки войны!

    "Теплоход Комсомол" (В. Соловьёв-Седой - П. Белов) 1937

   

    Из газет:

    Смерть короля Георга V может вызвать новый политический кризис.

   

    Убийство судето-немецкими террористами начальника полиции в города Теплице (Чехословакия), взрывы и массовые погромы государственных учреждений, уничтожение собственности принадлежащей чехам и евреям.

   

    Падение правительства Лаваля. Новое правительство Французской республики сформирует Альбер Сарро.

   

    Интермеццо-1.

    Кремлёвские разговоры.

   

    Иногда важны не столько слова, сколько интонация, с которой они сказаны. Взгляд, жест, капля пота, не вовремя скатившаяся по виску... А еще "запах" искренности или лжи, эманация страха, любви или еще чего-то, но порой это что-то оказывалось для него важнее содержания беседы.

    Вчера у него был с докладом секретарь ЦК Ежов. Все еще секретарь...

    "Пока еще..." - Сталин не пропускал ни одного слова из тех, что звучали сейчас в его кабинете, но это не мешало ему думать о своем, тем более что и "свое" и "чужое" было об одном и том же.

    - У вас, товарищ Штейнбрюк, есть сомнения в искренности нашего нового германского друга? - Спросил он, уловив легкое изменение в интонации разведчика. Уловил, спросил, прекрасно понимая, как ломают и корежат докладчиков его неожиданные вопросы, да еще и сам "сыграл" интонацией, отметив второстепенное, в сущности, слово "новый".

    Какая на самом деле разница, новый это друг или старый? Да и не друг он - гусь свинье не товарищ... Старый или новый, искренний или нет, главное: этот баварский барончик дал нечто такое, что дорогого стоит. А может быть, и вовсе не имеет цены, потому что одно дело, когда "безотказный" Генрих выкладывает на стол "ожидаемые", но весьма сомнительные факты, и совсем другое - когда речь идет о настоящем шпионаже. И ведь он даже не удивился, прочитав в записке Урицкого бесстрастный отчет о "подвигах" секретаря ЦК.

    "Не удивился..."

    Почему? Да потому что про Зиновьева, Каменева, Троцкого... про всех этих бесов он знал много такого, о чем просто нельзя было говорить вслух. И они про него знали. Но был ли кто-нибудь из них настоящим шпионом? Мог ли стать? Нет, не мог. Как не мог, не смог бы ни при каких обстоятельствах стать шпионом немцев или англичан он сам. Как не был немецким шпионом Ленин, как бы не исходили ядовитой слюной, в сотый раз твердя об этом, злопыхатели. Ильич использовал немцев в своих целях... Мог он сознательно подыгрывать им? Да сколько угодно! Это же политика, в конце концов, а не институт благородных девиц! Но шпионаж... Не двурушничество, не политическое интриганство, не ревизионизм, в конце концов... А вот услышал про Ежевичку и... Гнев? Был и гнев. А вот удивления не было. Почему?

    "Потому что не тот уровень. Дрянь человечишка... Впрочем, и Зиновьев... А Троцкий?"

    Увы, этот каяться не стал, и не станет. Да и не надо! А Ежов... Если у Сталина и были сомнения, после вчерашней встречи их не осталось.

    "Предатель. Мразь!"

    - У вас, товарищ Штейнбрюк, есть сомнения в искренности нашего нового германского друга?

    - Сомнения должны быть всегда, товарищ Сталин. - Отто Оттович Штейнбрюк удар держал хорошо и "эманация" у него соответствующая: эманация правильно понимаемой - (австрияк!) - субординации, опаски, не без того, но и уверенности в своей правоте, а это, порой, важнее иных обстоятельств.

    - Сомнения должны быть всегда, товарищ Сталин, - сказал Штейнбрюк, - особенно в такой работе как наша. Однако замечу, что события последних дней эти сомнения сильно поколебали.

    "Еще бы!" - Сталин подошел к столу и взял коробку папирос, успев бросить быстрый, но ничего не упускающий взгляд на разведчиков. Урицкий и Артузов сидели рядом, но возникало ощущение, что комкор корпусного комиссара попросту не замечает.

    - То есть у нас появились серьёзные основания для доверия этому источнику? - Спросил Генеральный Секретарь, доставая папиросу. - Или всё-таки мы имеем дело с хорошо продуманной, стратегической провокацией фашистов?

    Могло быть и так, но Ежова сдали англичане. Немец только подтвердил, а Кривицкий заплатил за правду жизнью.

    "Кривицкого наградить орденом... Орденом Ленина".

    - И такую возможность нельзя отбрасывать полностью, - не стал спорить Штейнбрюк, - но пока большая часть переданной нам информации получила прямое или косвенное подтверждение. К сожалению, то, что произошло в Париже тринадцатого февраля, мы не смогли предотвратить. - Быстрый взгляд на Урицкого. - Подчинённые товарища Ягоды тоже оказались не на высоте.

    "Твои собственные друзья, между прочим, товарищ Штейнбрюк... Твои друзья..."

    - То есть вы, товарищ корпусной комиссар, считаете, что вина за произошедшее лежит на сотрудниках наркомата внутренних дел?

    "Пусть ответит! Если такой смелый, пусть и отвечает за свои слова!"

    - Никак нет. - Штейнбрюк на "провокацию" не поддался. Он вел свою линию. - По моему мнению, предотвратить покушение в сложившейся ситуации было невозможно. Сейчас, наши сотрудники, подключенные к мероприятиям по выяснению полной картины случившегося, завершают порученную им работу, и, я думаю, через несколько дней мы представим на рассмотрение соответствующий доклад. Но уже сейчас можно сказать, что операция была спланирована грамотно, проведена дерзко и с использованием совершенно новой тактики и техники. Боюсь, там, в Париже, у наших людей просто не было шанса...

    - А справка по Ежову готова? - Сменил тему Сталин, читавший материалы предварительного расследования, проведенного Слуцким.

    "Просрали подготовку, - вот и весь секрет".

    - Так точно. Вот. - Штейнбрюк протянул Сталину несколько скрепленных между собой листков, до этого момента находившихся в его папке.

    Сталин посмотрел на Ворошилова.

    - Ты это видел?

    Ворошилов кивнул. Это ведь его ведомство, так что без визы наркома Обороны справка Разведывательного Управления для Политбюро выйти никак не могла.

    Сталин просмотрел текст, вернулся к началу, прочитал внимательно, временами, останавливаясь на отдельных фразах - "Мать литовка или полька... Почему скрывал?" - и, наконец, карандашом написал резолюцию:

    "Т.т. Орджоникидзе, Молотову, Кагановичу. Прошу ознакомиться". Передал бумаги Молотову и обернулся к военным.

    - Спасибо товарищ Штейнбрюк. Спасибо товарищи. Ждем от вас подробного доклада. Вы свободны.

    - И ещё, - интонация голоса Сталина чуть не заставила вздрогнуть от неожиданности уже собравшегося повернуться корпусного комиссара, - мы считаем, что товарищу Гамарнику не следует сообщать всех подробностей нашей сегодняшней встречи. Идите.

    Когда Урицкий и его люди вышли, Сталин снова обратился к Ворошилову.

    - Ну что, Клим, радуешься? - Спросил он, закуривая.

    - Чему радоваться, Коба? - Ворошилов был расстроен, и настроение это было искренним. Уж кого-кого, а Клима Сталин знал давно и хорошо.

    - Чему? - Усмехнулся он. - А тому, что такую занозу из задницы у себя вытащил. Да ещё чужими руками. Тебе этим фашистам свечку нужно ставить. За здравие. Если бы знал, кто "скрипача" на тот свет отправил, небось, Красным Знаменем бы наградил?

    - Угу, наградил. - Мрачно отмахнулся Ворошилов, пребывавший в настолько расстроенных чувствах, что даже подначки не заметил. - Посмертно. Колом осиновым... я, может, и дал бы орден, если бы это было наше решение, но поехать мог и я!

    Что ж, и так могло повернуться. Думали, советовались. Могли и Клима отправить. Но, в конце концов, поехал Тухачевский, решили, что двух наркомов на похороны - пусть и королевские - посылать неправильно.

    - Да, фашистские террористы убили не Тухачевского, убили советского маршала. - Слова вождя прозвучали весомо. В наступившей тишине Сталин встал из-за своего стола и, пройдя в явной задумчивости несколько шагов, подвинув к себе ближайший стул, сел рядом с Ворошиловым.

    - Как думаешь, Клим, кого тебе заместителем назначим? Якира или Уборевича?

    - Шило на мыло менять? Они от "скрипача" недалеко ушли. Вспомни, как в тридцать втором Уборевич предлагал немцам Польшу делить? Стратег банкетный. Еле тогда скандал замяли. Лучше уж Ваську Блюхера с Дальнего Востока вернуть, а то пишут, разлагается он там, чуть не царьком себя считает.

    - Мне тоже пишут, Клим, не меньше чем тебе. - Гримаса явного неудовольствия промелькнула на рябом лице. - И про безобразия с актрисками на пароходах и про гульбу кабацкую. По моему мнению, товарищу Блюхеру стоит сменить климат, - для здоровья полезно. Пока не заигрался совсем, а здесь мы его, глядишь, или перевоспитаем, или... к стенке поставим. - Договорил он неожиданно жестко и увидел, как подобрался расслабившийся было нарком Обороны. - А товарищи из наркомата внутренних дел нам помогут, - снова задумываясь о своем, добавил Сталин и посмотрел туда, где обычно сидел Ягода. Но сегодня Генриха здесь не было. И если Каганович или Орджоникидзе отсутствовали по причинам своей должностной занятости, руководителя НКВД на совещание просто не позвали. И не потому, что негоже ему присутствовать, когда конкуренты отчитываются, а потому что Сталин был на него откровенно зол. Совсем недавно - еще и месяца не прошло - Ягода хвастался во время обеда на ближней даче, что белая эмиграция насквозь пронизана его людьми.

    "Шагу не ступят без того, чтобы мы не знали!" - А теперь выяснялось, что фашисты использовали в покушении белогвардейских офицеров. Как так? Как могли пропустить?

    "Брехун!"

    - Я так думаю, - Ворошилов не удержался: по губам скользнула довольная улыбка, - наркомат обороны должен крепко помочь НКВД. Они же нам помогли. Товарищ Артузов ко мне, считай, тридцать человек с собой привел. Теперь наша очередь.

    - Хитрый ты Клим! И мстительный. - Усмехнулся Сталин и, выбросив в пепельницу окурок папиросы, стал неторопливо набивать трубку, потроша для этого те же самые папиросы "Герцеговина флор". - Зря тебя туповатым считают. - Сказал он, глядя на старого друга из-под бровей. - Знаю, не любят твои подчинённые чекистов. Но ты прав. Политбюро сделало ошибку, нельзя было разрешать Артузову столько людей из НКВД с собой забирать. Это надо исправить.

    - Исправлять придётся очень многое, Коба. - Уже совершенно серьезно, но без эмоций продолжил Ворошилов. - Даже слишком. Аналитическую службу расформировали - раз у Ягоды такой нет, то и в Разведупре не надо. Гамарник не проконтролировал, а я по глупости - согласился. Да и не понимают они своей холодной головой толком военного дела... А Урицкий что, он же кавалерист, только и может, что командовать: "Рысью марш, марш!"... Начальников отделов разогнали, кого куда. Пусть за дело, но других кадров у нас пока нет.

    - Так может, вернём всех назад? А всех варягов - обратно в НКВД?

    - Нет. Просто так всех не отдам. Штейнбрюка и еще кое-кого следует оставить... Боюсь, Берзина придётся вернуть с Дальнего Востока. Рано. Не осознал он ещё всех ошибок, но делать нечего.

    - А Урицкого куда денем? Может на укрепление НКВД? Замнаркомом?

    - Чтоб он там ответную склоку затеял? Не надо. - Возразил Ворошилов. - Да и не примут они его. Лучше уж оставить пока начальником управления, а Берзина заставить под ним походить. Корпусной комиссар всяко ниже комкора. А?

    - Что думаешь, Вячеслав? - Обернулся Генеральный к Молотову.

    Предсовнаркома, просмотрев справку, отложил бумаги и, не вмешиваясь, внимательно следил за разговором. Обычно непроницаемое лицо его сейчас было, как говориться, мрачнее тучи. Ещё бы - один из ответственных работников ЦК, казалось бы, неоднократно проверенный и надежный как трёхлинейка, оказался шпионом и вдобавок - экая мерзость - мужеложцем.

    - Ягоду так и так придётся отстранять. - Сказал он, чуть растягивая слова, что помогало ему не заикаться. - Материалов на него, и без парижского теракта, уже достаточно накопилось. Кого же теперь на НКВД? Может быть, Лазаря? Или кого-нибудь из заместителей Генриха? Слуцкого? Агранова?

    Сталин снова встал и прошелся по кабинету.

    - Подумаем. - Сказал он после паузы, вызванной необходимостью раскурить трубку. - Кагановича нельзя - он на месте, да и не разберется он с НКВД. Не его профиль. - Пыхнул трубкой, глядя в окно. - Агранов серьёзно болен, остальные не потянут. Может быть Вышинского?

    Предложение Сталина было настолько неожиданным, что ответа не нашлось ни у Ворошилова, ни, тем более, у Молотова.

    - Если нет возражений, Вячеслав, готовь проект постановления Политбюро, опроси членов: Вышинский и Блюхер. Будем выносить вопросы в ЦК.

    О Ежове, словно бы по молчаливому соглашению, сегодня не было сказано ни слова. Слишком уж всё было внезапно и так болезненно, что требовалось некоторое время на осмысление вскрывшихся фактов и принятие по-настоящему верного решения. Тем более что новый источник неприятностей в лице секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова был своевременно помещён под увеличительное стекло чекистского надзора и обложен ватой постоянного ненавязчивого контроля. Куда он теперь денется?

    "Денется", - вдруг понял Сталин.

    Именно денется. Теперь Ежов не нужен ему живым - слишком много планов завязано на этого преданного - так казалось - карлика. Обида, в данном случае, была сильнее даже политической необходимости. Обида, гнев, жестокая жажда мщения. Но и открытый процесс - не тот случай. Будь Николай Иванович троцкистом, вполне можно было бы обвинить в шпионаже. Но настоящего шпиона?!

    "Нужно его тихо... Сердечный приступ или еще что... Пусть будет безвременная кончина пламенного большевика... ", - подумал он, нажимая на кнопку вызова секретаря.

    Вошел Поскребышев.

    - Что там, Шумяцкий готов?

    - Да, товарищ Сталин. - Ответил Поскребышев.

    - Ну что ж пойдемте, товарищи, посмотрим кино. Шумяцкий обещал новую фильму показать.

    - Что за фильма? - Спросил, поднимаясь со стула, Ворошилов.

    - "Мы из Кронштадта". О Гражданской. Вячеслав, пойдёшь с нами? - Интонация вопроса, заданного Сталиным, отказа не подразумевала. Но и приказом не была. Ему по-человечески не хотелось сейчас оставаться одному, да и кино он смотрел всегда в компании. Ему нужны были соучастники, с которыми можно обмениваться замечаниями и комментариями к увиденному на экране. В ином случае, пришлось бы остаться один на один с неприятными мыслями и, раз за разом, прокручивая в голове информацию, принесённую Штейнбрюком, вольно или нет ограничивать пространство принятия решений. Это было хуже всего, ибо приводило к поспешным и, как следствие, неправильным выводам.

    В небольшом зале кремлёвского кинотеатра, бывшего когда-то зимним садом, негромко стрекотал кинопроектор, в луче танцевали пылинки, невидимые для тех, кто смотрел на экран, и незначимые для тренированных взглядов рассредоточенной по тёмным углам охраны.

    По обыкновению, смотрели, обмениваясь репликами. Правда, сегодня шуток было меньше чем обычно. Сказывалось общее подавленное настроение и ощущение некой неопределённости. По звучавшим приглушённо голосам с большим трудом можно было различить говоривших.

    - Сцена атаки сделана сильно. - Подал голос Молотов, к слову сказать, ни разу не бывший на фронте.

    - Да, до того сильно, что на месте от волнения усидеть не мог. - В подтверждение своих слов Ворошилов шумно заёрзал в кресле.

    - Соглашусь, с предыдущими ораторами, - Сталин, казалось, слегка иронизировал, насколько это было сейчас возможно, над излишней эмоциональностью товарищей, - но замечу что сцена атаки не единая, а дробится на значимые и совершенно пустые места. А так, в целом - впечатление производит. Лучше всего авторам удался образ командира - простой и ясный.

    - А вот про комиссара, Коба, такого не скажешь. Стержня в нём нет - какой-то мякинный.

    - Тут, Клим, товарищи киноработники явно перемудрили с философией. Да что с них взять, кто в лес, кто по дрова. Творческие кадры... Хотя признаю - научились делать картины, да ещё на такие трудные темы. Вот кончится фильма, подойдём к товарищу Шумяцкому и скажем ему "спасибо" за работу с кадрами.

    Однако, едва закончился фильм, Борис Захарович сам подошёл к зрителям с неожиданным предложением.

    - Товарищ Сталин! Я взял на себя смелость предложить вам и товарищам посмотреть рабочие материалы к новому документальному кино в память маршала Тухачевского. Создатели фильма очень нуждаются в вашем совете. Материалов много, и решить какие из них важнее, без вашей подсказки, очень трудно. А тема политическая. Серьезная тема.

    - Показывайте, товарищ Шумяцкий. - Соглашаясь, кивнул Сталин. - Покажите, что ваши работники отобрали для хроники, а мы с товарищами, - кивнул он на Молотова и Ворошилова, - посмотрим и посоветуем как вам из этих кусков лучше собрать целое.

    Первые кинодокументы вызвали напряжённый интерес. Ещё бы, казалось только вчера человек ходил по земле, выполнял ответственную работу, представлял собой лицо Красной Армии, а сегодня... По заснеженным московским улицам, по направлению к Кремлю его прах везли на орудийном лафете. Траурная процессия за небольшой урной с тем, что осталось от маршала, растянулась на несколько кварталов. Вопрос о кремации не вызвал возражений по чисто технической причине: найденные на месте взрыва останки легко поместились бы в шляпную коробку. Урну с прахом замуровали с левой стороны стены, рядом с Валерианом Куйбышевым.

    Сталин особенно напряженно смотрел все те куски, где покойный Тухачевский показывался в движении.

    - Товарищ Шумяцкий, - сказал он, наконец. - Нельзя ли сделать так чтобы отдельные эпизоды хроники показывались более продолжительно. Мелькание кадров не даёт возможности сосредоточиться и прочувствовать момент. Зритель не сможет в ином случае проникнуться тяжестью потери для всего советского народа. Мельтешение сильно мешает.

    Следующие отрывки, показывавшие население читающим печальное известие в газетах и слушающим его по радио, не оставили равнодушным никого из зрителей. А вот съёмки митингов на заводах и фабриках Москвы и Ленинграда сильного отклика не вызвали и было решено не заострять на них внимания.

    - Если сильно детализировать хронику митингов, товарищ Шумяцкий, - объяснил Генеральный Секретарь, попыхивая трубкой, - впечатление горя смазывается. Народное возмущение лучше показывать крупными кадрами. Гнев - чувство сильное и нуждается в достойном отображении на экране. Хорошо бы отдельно показать, как в воинских частях проходили траурные мероприятия, и сделать ударение на клятве военных "отомстим врагу"...

    - Жаль только хроника немая. - Посетовал Молотов - Очень не хватает звука для усиления впечатления.

    Ворошилов покивал головой, присоединяясь к его мнению.

    - Звуковые материалы, товарищи, у нас тоже есть. - Шумяцкий темой владел, неподготовленным в Кремль не приезжал. - Отрывки выступлений на митингах, съездах, перед слушателями военных академий - немного, но для оживления хроники вполне достаточно.

    - Это очень хорошо! Картинка, дополненная звуком, поможет создать в памяти народа целостный образ одного из вождей Красной Армии, автора многих побед в Гражданской войне. - Сталин говорил спокойно, отмечая ударения движением руки с дымящейся трубкой, зажатой в коротких крепких пальцах. - Такой образ, какой нужен нам, нужен истории. Впечатление от фильмы должно быть правильным - герой и боец пал жертвой фашистского террора. Мы не забудем и не простим. - Сталин немного помедлил, задумавшись о чём-то своём, и, сухо поблагодарив Шумяцкого, попрощался.

    Так же в задумчивости, он шёл по крытому переходу от зимнего сада к кремлёвскому дворцу, казалось, не обращая внимания на спутников. Лишь в самом конце пути, Молотов решился нарушить молчание.

    - Я тут вот что подумал: вопрос с Ежовым нельзя делать публичным. Открытости никак невозможно допустить. Удар по нашему авторитету, по авторитету большевистской партии и Советской власти будет слишком сильным. Да и много на этого... было... надежд. Слишком много. Если мы получили такой удар в спину, не стоит об этом кричать на весь мир...

    Паручим это... таварищу... Ягоде... напаслэдок...

   

   

    Глава 10. Охота на маршала: Хронометраж

   

    11.02.36 04.03 ночи

    Ицкович проснулся внезапно - приснилось, что кто-то позвал по имени. И, что характерно, не Олегом назвал, а Бастом. Окликнули, он обернулся, и... все. А на повестке дня ночь, и сердце стучит как загнанное, и уже понятно, что больше не уснуть.

    "Ну на нет и суда нет, не так ли?" - Усилием воли Баст подавил возникшее было раздражение и, встав с кровати, пошел на кухню. Последние четыре дня он жил на съемной квартире, и, главное, один. Это воспринималось как настоящее - без дураков - достижение, поскольку Кейт жить отдельно от него не желала и, великолепно играя "блондинку", пропускала все "намеки", какими бы прозрачными они ни были, мимо ушей. То есть, не вступая в пререкания, и, тем более, не признавая, что имеет место конфликт интересов, делала то, что ей хотелось. А хотелось ей... Ну, если не пошлить, то знать наверняка, чего именно ей хотелось, было невозможно. Очень неглупая женщина, и совсем не простая. Иди, знай ее резоны! Но четыре дня назад Баст нашел наконец подходящий повод, он же довод, - Операция - и Кисси вынуждена была "услышать" и согласиться. Война это святое. Кроме шуток. И без всякой иронии, потому что при всем своем показном легкомыслии et cetera[134], Ольга оказалась непримиримым врагом, как Гитлера, так и Сталина. Причем готова была подтвердить это на деле, ну а дел, как выяснилось, она могла и готова была переделать не так уж и мало. Врагу посочувствуешь.

    "То есть, тьфу! - Мысленно сплюнул через плечо Баст. - Врагу посочувствуешь, но как раз и пожелаешь!"

    - А я, что буду делать? - спросила Кисси во время очередного обсуждения операции.

    - Ничего, мадам, - галантно склонил голову в полупоклоне Федорчук. - Вы нам и так уже безмерно помогли. Что бы мы без вас делали? Даже и не знаю. А теперь наша очередь что-то сделать.

    - Да, да... - с рассеянной улыбкой ответила Кейт и закурила очередную свою декадентскую сигаретку, заправленную в мундштук.

    Виктор не преувеличивал, хотя и драматизировал несколько для получения нужного психологического эффекта. В голове у Ольги сидело огромное множество фактов по истории 30-40-х годов, и всем этим богатством она щедро делилась с компаньонами, да и советы по ходу дела давала вполне дельные. Умная особа. И хитрая, но это небесполезное в жизни качество, скорее всего, принадлежало Кайзерине Кински. Тоже та еще штучка. Не зря же рыжая! Разговор закончился, а через некоторое время - буквально через пару часов - она Виктору "ответила", да и Олегу со Степаном тоже. И как "ответила"! Лучше бы пощечину дала, что ли. А так просто "фейсом об тэйбл", что называется - никак не меньше.

    Шли по улице, направляясь в ресторанчик неподалеку, на предмет поужинать - жили-то все по-холостяцки, свободные как ветер - и вдруг Кисси загорелось зайти в тир, мимо которого как раз и проходили. Ну если женщина хочет ... тем более, почему бы и нет? Вполне себе молодецкая забава для трех не самых худших в Париже стрелков. Зашли и постреляли... Вот только в сравнении с дамой, "стрелки" - то оказались как бы и не "самые лучшие".

    - Э... - Сказал Степа, а Витя ничего не сказал, но о чем он думал, было видно по его глазам.

    "Уела", - усмехнулся Олег, вспоминая вчерашний день по пути на кухню.

    Было без четверти четыре. Что называется, ни то, ни се, но одно было очевидно: пытаться заснуть еще раз - напрасный труд. Толку ноль, а нервы напрягает. Лучше уж недоспать, если что.

    "Ладно потом как-нибудь компенсирую, - решил он и, включив свет, скептически оглядел свои "запасы продовольствия". - Если будет кому спать..."

    Самое смешное, что подобные оговорки принадлежали, судя по всему, не еврею Ицковичу, а арийцу Шаунбургу. В его стиле шуточки. Черный юмор по-баварски, так сказать.

    "А не нравится, не ешьте!"

    Олег хмыкнул, сунул в рот оставшийся с вечера, но всё ещё сочный огрызок морковки и принялся варить кофе.

    В ожидании поднимающейся пенки, он сделал еще пару глотков белого вина, оставшегося еще с позавчера, и закурил сигарету. Руки не дрожали, и сердце ровно билось в груди, но совершенно спокойным он себя все-таки не чувствовал. Однако однозначно определить свое состояние, не могли ни Баст, ни Олег. Кажется, такого не случалось раньше ни с тем, ни с другим. Не страх и даже не опасения за исход операции. Тут все обстояло как раз наоборот. Ицкович был уверен в успехе настолько, что по-хорошему из-за одного этого стоило бы запаниковать. Но нет. Был уверен и не собирался по этому поводу рефлексировать. Тогда что?

    Ответ никак не давался, хотя Олег успел перебрать, кажется, все возможные варианты еще до того, как вскипел кофе. Рассмотрены были моральные проблемы, связанные, как с фактом убийства исторической личности, так и, возможно, десятков ни в чем не повинных французских граждан. И политические последствия не остались без внимания. И даже запутавшиеся - нежданно-негаданно - как черт знает что, отношения с женщинами, вернее с одной, присутствующей в опасной близости от границ его внутреннего пространства, и другой - далекой, отсутствующей физически, но присутствующей фигурально.

    "Возможно, - согласился с мелькнувшей вдруг мыслью Олег. - Возможно..."

    Возможно, все дело было в том, что операцию по "наведению мостов" он придумал практически в одиночку, и... Ну, если верить, мемуаристам, такие операции проводятся не с кондачка, а готовятся долго и тщательно. А он... нафантазировал, бог знает что, и послал в зубы зверю женщину, в которую влюблен.

    "Влюблен?" - Вопрос непростой и, несомненно, требующий изучения, но, разумеется, не сейчас. Потому что сейчас, он был в Париже, а она в Москве.

    "Да что я пьян был что ли?!"

    Олег налил кофе в чашку, отхлебнул горячую горькую жидкость прямо вместе с гущей, не дожидаясь пока осядет, и "взглянул" на проблему "объективно".

    Честно говоря, было во всем этом немало странностей. И времени после "перехода" прошло, казалось бы, всего ничего, а ощущение, что всю жизнь в этом времени живет и в этой "шкуре" лямку тянет. Он даже начал как-то забывать, что является - и не только по образованию - дипломированным психологом. А между тем, тут было к чему приложить свои знания и умения. Вот только до этой ночи ему это и в голову не приходило. Он просто жил и "не тужил", даже тогда, когда занимался скучной и потому еще более утомительной рутиной. Последние три дня, например, он работал снабженцем при Вите Федорчуке, великом - без преувеличения - химике и подрывнике. Но и тогда, когда он мотался по Парижу в поисках подходящего помещения или ингредиентов для адской машины, и тогда, когда сибаритствовал с сигарой в зубах, коньяком и женщинами - одной конкретной женщиной, но такой, что способна равноценно заменить добрую дюжину женщин обыкновенных - заниматься самокопанием, или по научному интроспекцией, ему и в голову не приходило. А зря. Там, в глубинах сознания и подсознания творилось такое, что всем фрейдам и юнгам мира с друзьями их фроммами[135], такое и в страшном сне не приснится.

    "А старик-то вроде бы жив..." - Вспомнил вдруг Олег. - И Пиаже в Женеве. А Выготский умер, царствие ему небесное, но живы-здоровы в Москве Лурия и Леонтьев[136]... Не заговаривай мне зубы!"

    Это, и в самом деле, было похоже на попытку "запутать следствие", но Олег от соблазна уйти в бесплодные размышления "о времени и о себе" отказался и вернулся к главному. А главное заключалось в том, что в черепе Баста фон Шаунбурга, как ни крути, сидел уже не совсем Олег Семенович Ицкович. А вот кто там сейчас сидел, это и было страшно интересно узнать. И не только интересно, но и жизненно важно, поскольку от понимания того, что за оборотень возник первого января 1936 года в Амстердаме, зависело и все дальнейшее. В частности то, насколько Олег мог доверять нынешним своим инстинктам и импровизациям.

   

    11.02.36 09.07 утра

    Выстрелами силовые операции не начинаются, а, как правило, завершаются. Во всяком случае, так нам подсказывает логика. И опыт, до кучи, куда ж нам без "вечно зеленого древа жизни"[137]?! И история учит, что зачастую один такой - решительный - "выстрел" требует совершенно невероятных вложений, имея в виду и время, и деньги... и амортизацию человеческих ресурсов. Калории и нервы тоже ведь сгорают несчетно, пока ты готовишь это свое "публичное действие". И тот "выстрел" которому предстояло прозвучать тринадцатого февраля, потребовал от "команды вселенцев" - "Вселенцы, извращенцы..." - отнюдь не весело сострил про себя Ицкович - такой долгой и утомительной подготовки, что уже и не ясно было, что и для чего делается. И управляется ли этот процесс, или их примитивно тащит, несет течением в мальстрем[138] мировой войны, и нет никакой возможности избежать катастрофы - спастись из захватившего свои жертвы водоворота, наподобие того рыбака, о котором написал любимый Олегом Эдгар По[139]. Но то ли из привычки все время что-нибудь делать, то ли из-за общей скверности характеров, компаньоны продолжали прилежно "работать" и упорно "трудиться", старательно обходя при этом мысли о будущем и об этической стороне задуманной операции. Если все время помнить, что и как случится потом - там или здесь - совсем несложно с ума спятить, но вот как раз "пятить" никому и не хотелось.

    - Э... - сказал Олег, с сомнением рассматривая коричневатый порошок, высыпанный Виктором в обыкновенное чайное блюдце. - Ты уверен, Витя, что это оно? Героин, вроде бы, белый...

    - Это он в американских фильмах белый... - отмахнулся Федорчук. - ...когда-нибудь будет. А по жизни, он разный бывает. Это ты, Цыц, еще афганской наркоты не видел. Там "друг наш Герыч", порой, так выглядел, что мама не горюй! И потом, тебе же клиент живым совсем ненадолго нужен, так?

    - Ну, если и помрет, не страшно. - Согласился с этим разумным во всех отношениях доводом Ицкович и начал осторожно пересыпать отраву в аптекарский пузырек[140].

    Если попробовать рассказать в 'той жизни' - в Киеве ли, в Иерусалиме, или в Москве - что два образованных, интеллигентных, можно сказать, человека будут "бодяжить" в Париже - в кустарной кухонной лаборатории - героин, вряд ли бы кто из близко знавших Федорчука и Ицковича, поверил бы. Но факт. Как там говорил старина Маркс? Нет, мол, такого преступления, на которое не пойдет буржуазия при восьмистах процентах прибыли? Возможно. Но почти в то же самое время другой бородатый гений показал, на что способны такие вот интеллигентные, в общем-то, люди, как Олег и Виктор, если воодушевить их великими идеями. Разумеется, Достоевский писал о "революционерах" и был абсолютно прав - как, впрочем, прав был и Маркс. И большевики, и национал-социалисты, и синдикалисты Бенито Муссолини - все они в том или ином смысле были революционерами. Но и бороться с такими "героями", способными буквально на все, можно только их же собственными методами, - чистоплюи быстро нашли бы себя на кладбище и отнюдь не в роли могильщиков.

   

    11.02.36 11.42 утра

    - Есть что-нибудь оттуда? - Спросил Степан.

    Они сидели в кафе неподалеку от "химической лаборатории" Виктора и пили кофе с круасанами, маслом и конфитюром. Олег не отказался бы и от коньяка - особенно после вопроса Матвеева - но они уже перешли на "военное положение" и ломать дисциплину не хотелось. А Степа, разумеется, ничего "такого" и в мыслях не держал, поскольку на самом деле о "нашем человеке в ГРУ" - ну да, в РУ РККА, но разве в аббревиатурах дело? - ничего почти не знал. Если бы знал, - никогда бы не спросил. Но он в подробности посвящён не был, потому и поинтересовался. Спросил, и сердце у Олега сжалось от нехороших предчувствий. Сентиментальная мнительность подобного рода оказалась - ну, не диво ли?! - одинаково свойственна и настоящему арийцу и чистокровному, насколько вообще может быть чистокровным современный человек, еврею.

    - Нет, - покачал он головой. - Ничего... Но, может быть, позже... после тринадцатого проснутся...

    По договоренности, сотрудники разведуправления, если решат все-таки идти на предложенный Бастом контакт, должны дать объявление в одной из парижских газет. Тогда и только тогда, "место и время" встречи в Брюсселе - площадь перед дворцом Юстиции, первый понедельник марта - становились актуальными. Таня давным-давно должна была уже добраться до Москвы и рассказать товарищам о "странном" немце из Антверпена, но никаких объявлений господа военные разведчики пока не давали. Что это означает и означает ли хоть что-нибудь вообще, можно только гадать, но знать наверняка - невозможно. Оставалось надеяться и ждать, и Олег честно надеялся и не слишком честно ждал, коротая время с Таниной "подругой". Но это, так сказать, проза жизни. И не надо путать божий дар с яичницей. А о Тане Ицкович никогда не забывал и не переставал беспокоиться, даже развлекаясь со своей кузиной Кисси. Такая вот диалектика мужской души.

    "Или это уже биполярность[141]? " - Но в наличие у себя любимого маниакально- депрессивного синдрома Олег, разумеется, не верил.

    - Возможно... А что скажешь про мадам?

    - А что бы ты хотел услышать? - Вопросом на вопрос ответил Олег.

    - Не знаю, но как-то...

    - Это ее выбор. - Олег понимал, что тревожит Степу. Но и Витю это тоже волновало. Да и Олег не был лишен известных сантиментов, хотя и помнил - так их, во всяком случае, дрючили в ЦАХАЛе[142] - что женщины "такие же мужики, как и все остальные, только без яиц".

    - Ее... Красивая женщина...

    "Однако!"

    - Она ведь твоя родственница?

    - Ты кого сейчас спрашиваешь? - Поднял бровь Олег. - Если Олега, то - нет. Она, Витя, совершенно русская женщина. - Усмехнулся Ицкович.

    - Я Баста спрашиваю. - Степа был в меру невозмутим, но усики свои пижонские все-таки поглаживал, по-видимому, неспроста.

    - Ну это такое родство... - Олег изобразил рукой в воздухе нечто невразумительное, и пожал плечами. - У тебя самого таких родственниц, небось, штук сорок... и степень родства устанавливается только с помощью специалиста по гинекологии...

    - Генеалогии. - Хмуро поправил Олега Степан.

    "Влюбился он, что ли? Ну, в общем, не мудрено - женщина-то незаурядная..."

    - Оговорка по доктору Фрейду... - усмехнулся Олег.

    Степан только глазом повел, но вслух ничего не сказал. Он не знал, каковы истинные отношения Кейт и Баста, но, разумеется, мог подозревать "самое худшее" и, похоже, ревновал, что не есть гуд. Но не рассказывать же Степе, что он, Олег Ицкович, умудрился запутаться в двух юбках похлеще, чем некоторые в трех соснах?

   

    11.02. 36 15.32

    "Жизнь сложная штука", - говаривал, бывало, дядя Роберт. Особенно часто поминал он эту народную мудрость после третьей кружки пива. Впрочем, вино, шнапс и коньяк приветствовались ничуть не меньше. Разумеется, дело не в том, что любил, а чего не любил Роберт Рейлфандер. Просто слова его вдруг - неожиданно и брутально - оказались чистой правдой. Никакой простоты Питер в жизни больше не наблюдал. Напротив, вокруг случались одни лишь сложности, некоторые из которых были такого свойства, что как бы в ящик не сыграть.

    Вчера ближе к вечеру "Шульце" перехватил Питера у выезда с территории гаража. Бесцеремонно - как делал, кажется, абсолютно все - влез в машину и опять начал донимать "дружище Питера" странными речами и подозрительными намеками. Кольб слушал, пытался отвечать, и в результате сидел, как на иголках. Потел и боялся, вот, что с ним происходило на самом деле. Боялся, что этот хлыщ, говоривший на "плохом" французском, может в действительности оказаться сотрудником секретной службы. А если французы знают, на кого он работает...

    "Господи, прости и помилуй!"

    - Завтра. - Неожиданно сказал господин "Шульце". - Мы встретимся часа в три... вон там, - и он указал рукой на бистро в конце улицы. - И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?

    - Я не... - Голос Питера все-таки выдал - дал петуха. - Не понимаю, о чем вы говорите.

    - Именно об этом я и говорю. - Улыбнулся "Шульце". - Вы не понимаете, и я не все понимаю... Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению... Остановите здесь!

    Последние слова "Шульце" произнес жестко и недвусмысленно. Это был приказ, и человек этот - кем бы он ни был на самом деле - умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.

    Но делать нечего: "Шульце" приказал, и Питер затормозил. "Шульце" кивнул, словно, и не сомневался, что всякий, кому он прикажет, тут же и подчинится. Чуть помедлив, он достал из кармана пачку сигарет, взвесил ее в ладони, решая, по-видимому, закурить ли ему, и, так и не закурив, вышел из "Пежо". Высокий, крепкий и совершенно непохожий на мелкого буржуа, тем более - на пролетария.

    "Офицер... - с ужасом подумал Питер Кольб, глядя, как "дружище Шульце" закуривает сигарету. - Это офицер!"

    Больше он уже ни о чем думать не мог. В ушах стоял гул, со лба на глаза стекал пот, а перед глазами... Как он добрался до дома, в котором жил куратор, Питер не знал. Вернее, не помнил. Добрался - что вообще-то странно - и это главное. Бросил машину у тротуара и бегом, как спятивший бизон, помчался к парадному и дальше, дальше... мимо вскинувшейся было консьержки, на лестницу и по лестнице вверх, вверх, разом забыв обо всем, чему его учили в ульмской школе Гестапо. Но спешил зря: куратора не оказалось дома.

    "И, слава богу!" - признал спустя полчаса Питер Кольб.

    После большой чашки кофе с молоком и двух порций кальвадоса ему полегчало, и даже страх куда-то пропал. А вот опасение, что, явившись без разрешения на квартиру господина Леруа, он опозорился бы так, что о карьере можно было бы забыть, это опасение вышло на первый план и всецело занимало теперь мысли Питера Кольба. И напрасно, но тут уже ничего не поделаешь. То ли он был от природы глуп и не способен к серьезной, требующей внимания и порядка, работе, то ли его просто недостаточно хорошо учили, в любом случае, он уже проиграл все, что у него было или могло быть, хотя сам об этом даже не подозревал.

   

    11.02.36 19.17

    Мужчин было двое, и один из них, наверняка, - немец. Тем хуже обстояли дела для человека, последние два года известного в Париже под именем Анри Леруа. "Немец", судя по всему, неплохо разбирался в делах Гестапо, и провести его было затруднительно. А "француз"... Тот пугал Гюнтера Графа пожалуй, даже больше, чем "немец". У "лягушатника" оказался тревожащий взгляд "страдающего праведника". "Froschesser[143] - подумал Гюнтер. - Поганый лягушатник". Человек с именно таким взглядом мог - ради дела и наперекор собственным представлениям о добре и зле - запытать допрашиваемого до смерти. Это Гюнтер хорошо знал на собственном опыте. Он уже встречал подобных людей. А потому, не стал запираться. Это было бы глупо, а главное, толку ноль...

   

    11.02.36 20.15

    - А где же мой любимый кузен Баст? - С этой женщиной все время следовало быть на чеку, потому что, если зазеваешься...

    "Съест... Трахнет... И глазом моргнуть не успеешь!"

    Что правда, то правда: баронесса была великолепной актрисой! И что с того, что Степан знал это наверняка? Если хотела - а сейчас она, наверняка хотела - Кайзерина Кински могла казаться настолько естественной и искренней, насколько вообще может быть человек. Глядя на нее, слушая ее голос, даже тени сомнения возникнуть не могло, что она действует по наитию, по мгновенному капризу или еще почему-то, настолько же далекому от "коварных планов", нарочитости и тайных умыслов, что о "тонких расчетах" даже думать было противно. Такими естественными могут быть только дети, животные... и, да - возможно, некоторые "блондинки". Но у Кейт это тоже получалось, хотя она отнюдь не "блондинка". Напротив, Степану не раз уже приходилось убеждаться, что Ольга женщина непростая и всегда "себе на уме". Тем не менее, знать и "понимать" вещи, суть, разные. Вот и сейчас, стоило Кисси "сделать глазки" и сыграть голосом, как Степан тут же "поплыл", с трудом удерживая - покамест - голову над водой.

    - А где же мой любимый кузен Баст? - Спросила Кейт, чуть прищурившись.

    - Он занят, очаровательная. - Единственным способом спастись было выпустить на волю баронета. То же не боец для такого случая, но все-таки...

    - Занят... Какая жалость.

    - Он просил передать, что у него возникли срочные дела...

    - А?... - Но Степан уже почти взял себя в руки и не желал терять только что вновь обретенной свободы воли.

    - Вот. - Сказал он, кивнув на черный кожаный футляр, который, войдя в гостиную, оставил на стуле около двери.

    - Тромбон. - Кивнула Кейт и лучезарно улыбнулась. - Но я не умею играть на тромбоне, баронет. На гитаре...

    Однако Степан не дал ей продолжить - железо следовало ковать, пока слюни из пасти не потекли.

    - Это самозарядная винтовка, - сухо объяснил Матвеев и, вернувшись к двери, взял футляр в руки, - чехословацкая, - сообщил он. - Zbroevka Holek ...модель 1929 года. С магазином на десять патронов.

    - Мне это ни о чём не говорит... - слукавив, Ольга приняла тон, предложенный Степаном. - Покажи.

    Тихо и напрасно радуясь, что так просто отделался, Степан поставил футляр на стол и щелкнул замками.

    - Автоматическая? - С ироническим сомнением в голосе спросила Ольга, рассматривая разобранную для удобства переноски винтовку.

    - Самозарядная, - ворчливо поправил ее Степан. - У тебя будет пять выстрелов...

    - Почему только пять? - Удивилась Ольга. - Ты же сказал что магазин на десять?

    - Времени не будет. - Степан вытащил из кармана пачку сигарет и, не торопясь, закурил. - Дай бог, чтобы и на пять хватило. Постреляешь и бросай. Главное ноги вовремя унести.

    - Так на ней же мои отпечатки будут. Впрочем...- Она задумчиво пробежалась пальцами по спусковой скобе... - У меня есть пара таких тонких перчаток... лайка...

    - Я об этом тоже подумал, - кивнул Степан. - Вот держи.

    - Секс-шоп ограбил? - Усмехнулась Ольга, беря в руки пару черных перчаток из тонкой резины. - Это же латекс, верно?

    - Верно. Хирургические, но, в принципе, Витя сказал, что можно было бы и презервативы на пальцы...

    - Вы извращенец, Степан! - Сделала глаза Ольга. - Презервативы... на пальцы... Содом и Гоморра! - Ольга подняла свою аристократическую руку к глазам и, как бы близоруко прищурившись, начала внимательно изучать свою изящную кисть, демонстративно шевеля длинными тонкими пальцами, - Я таких размеров и не встречала ни разу... Но, доверяю опытным мужчинам, и готова ... эээ... положиться на вас!

    - Я не извращенец, - Улыбнулся Степан, но тут же стер улыбку с губ. - Я практик, впрочем, решай сама, в чем тебе легче стрелять, но учти, много времени у нас не будет. Отстреляешься, бросай ствол и уходи. Там ведь еще и дорогу найти надо будет...

    - Найдем, - беспечно отмахнулась Ольга. - Мне вообще не сложно. Сброшу комбинезон, суну его в сумку и... Ты бы поверил, что такая женщина, - она сделала плавное движение рукой со все еще зажатой в ней перчаткой и качнула бедром. - Что такая женщина способна стрелять с крыши дома в живых людей?

    - Нет... но, как учит нас французский кинематограф, на такое способны даже малолетние нимфетки, и я не стал бы полагаться на то, что во французской полиции, не в кино, а в реальности, полно идиотов. Ладно. - Он взглянул на часы. - Мне надо идти, да и тебе, по-моему, тоже. Завтра с утра придет Витя или ... родственничек твой, - чуть улыбнулся он. - В общем, кто-нибудь придет и поможет тебе разобраться с устройством. Потом съездите загород, пристреляешь инструмент...

    - Пристреляю. - Кивнула Ольга, закрывая футляр. - Иди уже, Стёпа. Мне еще переодеться надо...- И чуть слышно бросила ему в спину. - Зануда прилизанный.

   

    11.02.36 23.10

    - Такси!

    Сергеичев вильнул к тротуару и остановил свой старенький "Барре" двадцать девятого года напротив сильно подгулявшей пары. В ярком свете фонаря хорошо были видны "блестящие" глаза рыжей дамочки, да и ее рослый кавалер, хоть и стоял уверенно, но чувствовалось - для этого ему приходится прилагать некоторые и, возможно, не такие уж и малые, усилия.

    - Я требую продолжения банкета! - Дама говорила по-французски, как парижанка, но наметанный глаз Ивана Денисовича отметил несколько черт, указывавших на иностранное происхождение красавицы. А женщина, и впрямь, была красива, и не расхожей растиражированной красотой дамских мастеров и дамских же журналов, а той высшей пробы красотой, что есть дар божий, и никак не меньше.

    У Сергеичева, который когда-то давно - то ли в иной жизни, то ли и вовсе во сне - закончил философское отделение Дерптского[144] университета, иногда случались моменты "просветления", и тогда парижский таксист и штабс-капитан русской императорской армии начинал думать как студиозус, ничем иным в жизни не занятый, кроме как рассмотрением идей и символов.

    - Любезный? - Вопросительно поднял бровь мужчина. Сейчас "кавалер" не казался уже ни расслабленным, ни умиротворенным. Тот еще тип, но парижские таксисты и не таких видали, а русские офицеры видали их всех в гробу.

    - К вашим услугам. - Вежливо кивнул Сергеичев, возвращаясь к реальности. - Куда изволите?

   

    12.02.36 6.05

    В каждом маленьком ребёнке,

    И в мальчишке, и в девчонке

    Есть по двести грамм взрывчатки

    Или даже полкило[145]

   

    Привязавшаяся дурацкая песенка из старого мультика про обезьянок, не блиставшего, ни связностью сюжета, ни его высокой интеллектуальностью, - по мнению Виктора, с самого раннего утра не давала ему покоя.

    'Да что ты будешь делать! Пристала как банный лист!'

    "А если... - пришла неожиданная мысль. - А если перевести этот детский стишок в... мнэ... скажем, перевести его в практическую плоскость, с учётом предстоящей работы? И... вы будете смеяться, дамы и господа, но ничего смешного в этом нет, потому что, тогда, это будет уже этакий задачник, - Он даже хихикнул, живо представив себе тоненькую книжицу в мягкой обложке, со страницами из дешёвой серой бумаги и штампом 'ДСП':

    Задание ? 1

    Вычислить, какое количество обычных детей (далее - ОД - тротиловый эквивалент 0,2кг) необходимо для подрыва железнодорожного полотна (европейского стандарта) на протяжении 10-ти метров при условии частичного разрушения насыпи. По возможности определить оптимальную форму ОД, необходимых для наиболее эффективного выполнения поставленной задачи.

    Задание ? 2

    Вычислить, какое количество детей увеличенной мощности (далее - ДУМ - тротиловый эквивалент 0,5кг) необходимо для полного обрушения нежилого 5-ти этажного здания (эквивалент "Хрущовки"). Разработать схему оптимального размещения ДУМ таким образом, чтобы зона обрушения здания предназначенного к подрыву не превышала 10-15м.

    Да это уже не детский текст получался, насквозь гипотетическая книжка превращалась в нечто похожее на нашумевшую в далёком будущем - в конце столетия, чёрт их всех побери - 'Поваренную книгу анархиста'.

    'Ну, где то так и есть...'

    Отсмеявшись, Федорчук хозяйским взглядом окинул помещение, где ему предстояло провести ближайшие пару дней.

    'Да-а, - с завистью в голосе протянул он, - мне бы такой гараж в своё время. Я бы в нём жить остался'.

    Капитальное строение в тихом районе, с полезной площадью не меньше ста квадратов, полным набором инструментов и приспособлений, играло роль небольшой автомастерской. Под потолком была даже закреплена балка электрического тельфера[146].

    В дальнем от входа углу, за высокой фанерной перегородкой стояла раскладная кровать, стул и небольшой столик. С другой стороны мастерской за кирпичной стенкой - санузел и душ. Как Ицкович нашёл такое шикарное место, Виктор даже не задумывался. Не его это дело, у него сейчас совсем другие и, дай бог, с ними разобраться, а помещение - что ж - было то, что надо. Выше всяческих похвал, как говорится.

    Когда вопрос с ликвидацией Тухачевского был решён окончательно и бесповоротно, Федорчук задумался над тем как провести теракт по возможности точечно, не подставив под топор собственной башки, но и минимизировав при этом количество возможных жертв, среди случайных прохожих и посетителей кафе.

    Сразу вспомнился девяносто пятый год, когда взорвали одного из его контрагентов, решившего было сунуться на рынок куриного мяса. Тот, с умной головы, даже не мог подумать, что невинные 'ножки Буша' поделены чуть ли не с момента выхода со штатовской птицефермы. Вот и оказались последние секунды жизни неплохого, в общем-то, мужика, перешедшего дорогу 'авторитетным людям', до крайности беспокойными.

    Покушение на Михалыча случилось прямо на глазах Виктора, и было проведено чисто, без 'лишней' крови. Бандиты не стали минировать автомобиль, - они поступили проще. В опрокинутом мусорном контейнере, прямо напротив припаркованного автомобиля жертвы, разместили противобортную мину направленного действия, на принципе 'ударного ядра'. Не помогла ни практически профессиональная охрана, ни бронированный лимузин. Отверстие от кумулятивной струи оказалось всего ничего: со средний мандарин, но по обе стороны машины. Тут же взорвался бензобак. В салоне живых не осталось.

    'Ну, сотворить нечто подобное без проблем, - решил тогда Виктор, возвращаясь на квартиру, где ждал его откликнувшийся на газетный призыв Олег, с полными закусок бумажными пакетами, - Нужны материалы, да подходящий инструмент, ну и тихое место, разумеется'.

    Место нашлось. И материалами вполне удачно "озаботились". Инструменты и оборудование входили в аренду помещения. Всё радовало взгляд, вплоть до мелочей, вроде висящих на прибитом к стене крючке, рабочего комбинезона, фланелевой в клетку рубахи, чистого, пусть и поношенного, берета, и грубых матросских ботинок на полу.

    Одним из ключевых элементов плана был небольшой грузовой фургон, подошел бы почти любой. Нашёлся практически идеальный вариант, - 402-й 'Пежо', - пикап с фанерным кузовом нужного размера и почти 'без пробега по Франции'.

    - А не жалко? - С сомнением в голосе спросил Олег, обойдя вокруг трогательно, по-стариковски, с 'кочки зрения' автовладельца двадцать первого века, элегантного, несмотря на утилитарное назначение, автомобиля.

    - Думаешь, этот тарантас кто-то будет спрашивать? - Похоже, это стало уже общим местом: куда ни сунься, что ни задумай - все будет не так, но черт возьми, то, что "так", - еще не изобретено и не выпускается промышленностью. Нет в этом мире пока мобильных телефонов, и радиовзрывателей толковых нет. Не найти - ни за какие деньги - одноразового огнемета или, на худой конец, гранатомета, не говоря уже о противотанковой ракете...

    - А на худой конец будем капать скипидар...

    - Что? - Не понял реплики Олег.

    - Да, ничего, - отмахнулся Виктор. - Так, мысли вслух.

    А подумать было над чем. Теперь, когда он придумал "как", это самое "как" предстояло воплотить в Жизнь, а значит, ему предстояло восстановить навык работы со сварочным аппаратом, приобретённый в студенческие времена в стройотряде и с тех пор благополучно забытый. Но не пойдешь же к чужому дяде с таким 'стрёмным' заказом. Нет, разумеется, и получилось как всегда: инициатива наказуема. Сам придумал, сам и крутись. Потому как ни Олег ни Степан, ни в нынешней, ни в прошлой своей ипостаси, ничего подобного вообще никогда не делали. Хорошо еще, тот агрегат, с которым Виктор работал в комсомольской юности, почти ничем не отличался от своего прародителя, попавшего к нему в руки сейчас. Конечно, тот был советский, а значит заведомо лучше этого, сделанного корявыми французскими руками, причем, именно французскими, так как даже здесь, во Франции, африканцы и прочие 'маугли' уже не этнографическая невидаль, но и не навязчивый атрибут парижских улиц. Что же до аппарата... Запах карбида ни с чем не сравнимым ароматом будил детские воспоминания о первых взрывоопасных опытах и первом серьёзном нагоняе от отца, поймавшего сына за снаряжением очередной 'бомбочки'. До широкого флотского ремня с тяжёлой латунной пряжкой дело не дошло тогда только потому, что отец чему-то вдруг улыбнулся, но внушение об опасности подобных опытов провел серьезное. Урок запомнился настолько, что уже в армии, получив полноценные навыки минно-взрывной работы, Федорчук всегда вызывал одобрение у офицеров-инструкторов своей основательностью и разумной осторожностью. Кто же знал, что глубоко засевшие, и долгое время считавшиеся излишними, умения пригодятся в совершенно невообразимых обстоятельствах.[147]

    "Не бывает ненужных знаний" - пришел к выводу Виктор.

    Переодевшись, он разобрал крышу, стенки и часть пола грузового отсека пикапа. А на освободившемся месте началась сборка странной на первый взгляд, похожей на опрокидывающуюся набок клетку, конструкции. Ось вращения "клетки" совпадала с продольной осью автомобиля. В её габариты идеально вошла стальная ванна ёмкостью под пятьсот литров. Выбор именно стальной, а не чугунной ванны диктовался их почти четырёхкратной разницей в массе, критичной как для работающего в одиночку человека, так и для не очень мощного авто.

    Прежде чем приварить ванну к качающейся 'клетке', Федорчук просверлил в одной из её стенок пару отверстий под установку детонаторов и залепил их замазкой. Теперь можно было перекурить, но подальше, в стороне от источника ацетилена и больших бумажных мешков с малоразборчивыми надписями, информирующих о чем-то глубоко сельскохозяйственном.

    Следующие несколько часов прошли в непрерывном, но неспешном процессе смешивания ингредиентов будущей взрывчатки в ванне. Смесь садовых удобрений с доступными химическими реактивами и некоторыми аптечными снадобьями привела бы в ужас старика Нобеля. Но это был 'динамит для бедных'. Дёшево и сердито, а главное - доступно.

    Дальше нужно было действовать предельно осторожно. Одна ошибка и 'Митькой звали'. Этого Федорчук себе позволить не мог, в том числе и по причине особой, слегка извращённой с точки зрения обычного человека, профессиональной гордости минёра-подрывника ВДВ.

    'Ну вот, 'начинка' для пирожка готова, - подумал он, вытирая со лба трудовой пот, - теперь можно ещё раз перекурить в стороне, но... очень в стороне'.

    После пятиминутного отдыха, в ход пошли тонкие листы меди, размером чуть больше площади ванны. Первый лист был медленно и печально отбит резиновой киянкой по форме углубления, образованного стенками ванны и отформованной в виде вогнутой линзы, насколько это представлялось возможным в данном случае, поверхностью взрывчатки.

    В качестве поражающего элемента взрывного устройства, Виктор, после некоторых размышлений, решил использовать стеклянные разноцветные шары для игры в марблс[148], полторы сотни коих удачно поместилось на поверхности первой медной пластины. Сделать окончательный выбор помог случай, точнее: мальчишки в парке, увлечённо игравшие с красивыми стеклянными шариками.

    Свободное пространство между этими 'игрушками' щедро засыпано стальной дробью. Если бы знал заранее, чего будет стоить достать несколько килограммов дроби, ещё не применяющейся в охотничьих целях (до этого - лет сорок, как минимум), - а нашлась искомая на складе одного лишь маленького заводика, подвизавшегося на ниве обдирочно-шлифовальных работ, плюнул бы и попросил обыкновенную свинцовую картечь...

    На дворе была глубокая ночь, когда работа, - будь она неладна - подошла к концу. Второй лист меди плотно закрыл разноцветную шаровую начинку бомбы и аккуратно и под бешеное сердцебиение приварен стальным уголком по периметру к стенкам ванны.

    Наскоро перекусив бутербродами с варёной говядиной, припасенными с утра, и открыв бутылку 'белого'[149] пива, - стоит отметить что в этом их с Вощининым вкусы удачно совпали, а вот Олега и Степана почему-то тянуло на темное, - Федорчук впервые за день смог, наконец, по-настоящему расслабиться.

    'Интересно, - подумал он с удивлением, - раньше я всегда напевал за работой хоть что-то, а сегодня - как отрезало'.

    Да. Если подумать хорошенько, то получится, - вся жизнь прошла под какие-то песни, что как известно, нам 'строить и жить' помогали. Ну ладно детство. Там всё было проще. По радио и в 'ящике' - пафос и фальшивый 'бодрячок' вперемешку. Редко-редко, можно было услышать что-то по-настоящему трогающее за душу. Да и в фильмах уровень стихов и музыки был такой что...

    - Нам по фиг всё, нам по фиг всё, нам по фиг. - С утрированным 'выражением' запел он, - Нам по фиг даже то, что вам не по фиг. А если вам не по фиг, что нам по фиг, идите на фиг, идите на фиг. Тьфу!

    Это нужно было срочно запить. Тем более что неизвестный друг оставил под столом, как нарочно, полдюжины отличного эльзасского 'белого' пива. Ненавязчивый вкус кардамона и апельсиновой цедры добавлял к вкусу жизни порой так недостающие ей свежие ноты. На практически голодный желудок, напиток подействовал настолько убойно и так незаметно, что Виктор нечувствительно набрался до нормального русского состояния - 'а полирнуть?' Но это - добавить и довести до кондиции - должно было произойти несколько позже, а пока стихотворно-песенная тема прочно захватила его размягченное пивом сознание.

    Стоит отметить, что всё это 'ж-ж-ж' было неспроста. Ответственную работу, - уже заранее оправданную, и 'отмазанную' от партизанских поползновений совести, - кровавую цель необходимо было вытеснить из головы. Хотя бы на время отдыха и сна, но - отринуть, заместить чем-то не менее ценным, пусть даже на вкус и не совсем трезвого сознания. Лишь бы не думать о 'белой обезьяне'.

    Детство для Виктора кончилось как-то внезапно. Он счастливо избежал повального увлечения сверстников 'мелодиями и ритмами зарубежной эстрады' точно также как и полуподпольным 'русским роком'. Нет, конечно, слушал и 'неформатных' для массовой советской культуры молодых певцов, завывавших о том 'кто виноват' и картавивших о нелёгкой судьбе марионеток, ему нравились утончённо-ернические и грубо-философские тексты 'инженера на сотню рублей' со странным прозвищем из двух почти соседних букв[150], но что-то со всем этим было не так. Где-то его, подростка, считающего себя вполне самостоятельным, обманывали или пытались обмануть. Подсовывали, как ему тогда казалось, безвкусную вату в яркой обёртке.

    Витька рванул в другую крайность. К изумлению заведующей школьной библиотекой, формуляр 'ученика 10Б класса Федорчука В.' стал заполняться именами русских и советских поэтов. К сожалению, в школьной библиотеке не нашлось ни Поля Элюара, ни Артюра Рембо, ни даже какого-нибудь замшелого Франсуа Вийона с не менее заплесневелым Робертом Бёрнсом в переводе Маршака.

    Ярослав Смеляков был отринут сразу и с негодованием. 'Хорошая девочка Лида' осталась второстепенным персонажем комедии 'про Шурика'. Маяковский был отставлен в сторону с глубочайшим почтением, ибо 'все мы немножко лошади'. Цветаева с Ахматовой даже не рассматривались в качестве претендентов на овладение разумом юного поклонника русской поэзии. Проклятый мужской шовинизм? Возможно. Скорее всего, но не только. Еще и юношеский максимализм и крайняя степень нонконформизма. Хотя, гендерный принцип был возведён в абсолют надолго. И на этом завершилась третья бутылка.

    Настоящим открытием для Виктора стали стихи Левитанского и Межирова, а когда он услышал, как их, пробирающие до самых глубин юного сознания, строки удивительно точно ложатся на гитарную музыку, судьба его пристрастий была решена. Даже потом, в Афгане, он смог пронести это, самое яркое, почти детское, впечатление через все полтора года нелёгкой - и чего уж там, опасной, ведь война - службы на чужбине.

    Сверстники и сослуживцы тоже пели под гитару. Но они пели Высоцкого и Розенбаума, реже - Окуджаву и Визбора. Однако - и это даже странно, поскольку умом он понимал: песни хорошие - они не затрагивали в душе Виктора ровным счетом ничего. Не шли ни в какое сравнение с настоящей, с точки зрения Федорчука, поэзией. Рождённой, как он тогда считал, не разумом, но сердцем. И, что самое главное, на любимых поэтах детства ничего не закончилось. Новое время, новые имена. Не зря же он так долго собирал свою коллекцию песен, оставшуюся там, далеко в будущем. Сейчас, напевая вполголоса, Виктор перебирал их в памяти, как пушкинский скупой рыцарь золотые монеты в сундуках. Каждая несла с собой частицу прошлого, которому еще только предстояло случиться в будущем, полустертые воспоминания и ослабевшие, но все еще окончательно не выдохшиеся эмоции. Тихую улыбку и скупые мужские слёзы. В них, в этих песнях, была, если разобраться, большая и лучшая часть его, Виктора Федорчука, жизни.

    И вот уже шестая бутылка закончила свой путь под столом.

    'Не хватило, - с пьяным сожалением подумал Федорчук, - но была же заначка. В кармане пальто. - По означенному адресу обнаружилась плоская фляжка с коньяком. - Ну, по полста грамм, и баиньки'.

    Засыпая, он видел перед собой фотографии детей и внуков, и улыбался, забыв о том, что совершённое прошлое теперь перешло в разряд несбыточного будущего.

    Утро, как и ожидалось, вышло на редкость мерзким. 'Зарекалась ворона против ветра срать', - грубая, но верная, пословица, вспомнившаяся как нельзя некстати, лишь усугубила симбиоз мук телесных с муками совести.

    'Вроде не мальчик уже, а пиво с коньяком мешаю'.

    Впрочем, что там пиво с коньяком! Вот с текилы бодуны такие, что кажется - весь порос колючками, словно кактус. Но в отличие от растения, - колючками внутрь.

    С этими невесёлыми мыслями, Виктор пошёл в душевую и обнаружил что кран там только один. И текла из него, как подсказывало шестое чувство, отнюдь не горячая вода. С криком 'эх ты сила эпическая!' Федорчук резко повернул задвижку крана до упора. Сказать, что вода была просто холодная, значит обидеть воду, поступавшую, судя по всему, из подземной скважины где-то неподалёку.

    Уже через пару минут Виктор продрог до такой степени, что появился противный железистый привкус во рту.

    'Всё, довольно бесчеловечных экспериментов, - с этими словами он закрыл кран и быстро растёрся чистой стороной рабочей рубахи, - а теперь кофейку горяченького, - он чуть помедлил и добавил совсем тихо, что при отсутствии посторонних слушателей выглядело или, вернее, звучало весьма комично, - с коньячком'.

    Сказано - сделано. Уже через полчаса, после пары чашек крепкого кофе с 'коньячком' и пары сигарет, Федорчук почувствовал себя почти человеком. Даже руки перестали мелко подрагивать. Самое же главное было в том, что сознание стало кристально чистым и готовым к по-настоящему сложной и опасной работе, - установке взрывателей.

    Первый детонатор, простой, ударного типа, приводится в действие рычагом стояночного тормоза. Стоит поставить машину на 'ручник' и, через пару минут, он сработает. Второй, дублирующий, электрический и срабатывает при размыкании цепи питания вспомогательного электрооборудования автомобиля. Глушим двигатель, вынимаем ключ из замка зажигания, да пусть и не вынимаем, тем более что как такового ни 'ключа зажигания', ни замка оного в 'пыжике' всё равно нет - детонатор сработает через те же две минуты.

    'Всё. - Подумал Виктор, несколько часов тонкой работы изрядно измотали. - Теперь можно звонить Олегу, - пусть приезжает. Отдам ему ключи от гаража, и завалюсь спать. Праздничный тортик для маршала готов. Можно сказать, эксклюзив. Ручная работа. Таких рецептов здесь пока не знают, и, слава богу, что не знают, а то уж больно хорошие ученики... Или сходить куда-нибудь? Развеяться, так сказать, и посветиться заодно. Тем более что перед смертью не надышишься. Я прав, товарищ Вощинин?'

   

    Из газет:

    Ожесточенные бои между регулярными частями Чехословацкой республики и судето-немецкими повстанцами (Фрайкор). Сообщается о сотнях убитых и множестве раненых мирных жителей. Массовый исход немецкого населения в Австрию и Германию.

   

    На фотографии т. Сталин и т. Ворошилов на совещании передовых колхозников и колхозниц Узбекистана. Оба смеются.

   

    Победа Народного Фронта на парламентских выборах в Испании. Новый премьер - Мануэль Асанья - восстанавливает действие конституции 1931 года.

   

    Глава 11. Среда тринадцатое: Хронометраж

   

    13.02.36 06.00

    По идее, должен бы звучать Бетховен[151] или еще кто из "той же оперы" - Гайдн, или Глюк, или вагнеровский "Полет валькирий" - но в немецко-фашистской башке Баста фон Шаунбурга куролесил Моцарт со своей Eine Kleine Nachtmusic[152], и под эту неслышную миру музыку Олег проснулся, встал с постели и начал этот день.

    "Среда тринадцатое... Это же надо! Хорошо хоть не пятница..."

    Он тщательно побрился, принял холодный душ, намеренно взводя нервы в положение "товсь", выпил чашку крепкого черного кофе и только тогда стал одеваться. Брюки, ботинки и свитер, предназначенные для этого дня, были куплены в разных магазинах и в разных частях города. И вместо пальто Олег надел сегодня потертую кожаную куртку, в которой одинаково удобно будет и стрелять - Один пистолет, - "четырёхсотая" "Астра"[153],- был засунут за ремень брюк под свитером, а другой такой же висел под мышкой в кобуре - и бегать. Очки с обычными стеклами - без диоптрий - накладные усы и темный парик с кепкой довершали его сегодняшний наряд.

    "Вполне!" - Олег кивнул своему отражению в зеркале, проверил запасные обоймы в карманах, и вышел из дома.

    Через полчаса он затормозил около гаража, где дожидалась своего часа "машинка бога войны", и, припарковавшись неподалеку, подошел к двери.

    - Это я, Шульце. - Ответил он, когда на аккуратный стук из-за двери осведомились, кто это и что этому кому-то понадобилось в половине восьмого утра?

    - Ну? - Спросил Олег по-немецки, когда Кольб открыл дверь. - Вы готовы?

    - Д-да. - Выглядел поганец неважно: бледен как полотно, глаза тусклые, нижняя губа подрагивает.

    "Не боец... Но с другой стороны..."

    - Не надо бояться. - Сказал Олег, стремительно превращаясь в фон Шаунбурга. - Вы же мужчина, дружище. И я все время буду рядом.

    - Я не боюсь. - Голос усталый, хриплый.

    "Будем надеяться".

    - Я в этом не уверен. - Улыбнулся Олег, закуривая.

    - Вы можете на меня положиться.

    Боже, как жалобно прозвучало это заверение!

    "Детский лепет... Но тебя, парень, никто силком в нацисты не тянул, не так ли?"

    - Как там наш клиент? - Спросил Олег, переходя к главному.

    - Он спит. - Промямлил Питер Кольб, и по его виску скатилась мутная капля пота.

    - Ну раз спит, значит, жив. - Усмехнулся Олег и положил руку на плечо собеседника.

    - Жив. - Как эхо повторил его последнее слово Кольб.

    - Хорошо. - Кивнул Олег, но руку с плеча Питера так и не снял. - Вы помните, что надо делать?

    - Д-да. - Выдавил из себя "подлый нацистский наймит". - Подъехать, остановиться, заглушить мотор, поставить на стояночный тормоз и уходить.

    - Но не бежать. - Поднял вверх палец Олег. Он снял-таки руку с плеча Кольба и мог теперь жестикулировать.

    - Не бежать. - Согласно кивнул Кольб.

    - А где остановиться? - Этого задохлика следовало проверять все время, потому что доверять такому, это, знаете ли, верх несерьезности.

    - Там, где вы мне скажете. - Пролепетал Кольб.

    - Верно. - Олег снова положил руку на плечо Питеру Кольбу и заглянул ему в глаза. - Никакой отсебятины, дружище, а то яйца оторву и заставлю съесть. Ты мне веришь?

    - Д-да.

    - Вот и славно. - Оскалился Олег, не разрывая, впрочем, зрительного контакта. - Нигде не останавливаться. Ехать аккуратно. Остановиться прямо напротив двери кафе или, если получится - напротив витрины. Я буду ехать за вами и подберу метрах в ста от авто. Но, умоляю, Питер, не заставляйте меня быть жестоким!

   

    13.02.36 10.23

    - А вот и наш друг.- Ольга сказала это настолько спокойно, что Виктор даже головой покрутил, но, разумеется, мысленно. А она... То ли, и в самом деле, нервы у нее железные, то ли актриса такая, что в образе даже о страхе забывает. Иди, знай, что да как! Но с другой стороны, не психует, не мандражирует, за одно это ей спасибо полагается. Любая другая уже головой об стену в истерике билась бы. А этой все нипочем.

    "Неординарная женщина... Есть женщины в замках альпийских! - О! Почти Некрасов" - нервно ухмыльнулся Федорчук.

    А между тем, месье Рур раскурил трубку, подошел к краю тротуара лихорадочно высматривая такси. Но, как назло, машин на улице было мало, и ничего похожего в поле зрения не попадало. Во всяком случае, вот так вот, сразу. Виктор оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как отъезжает от тротуара коричневый "Барре" Сергеичева.

    - Такси! - Крикнул журналист и помахал в воздухе длинным черным зонтиком. - Такси!

    - Будет тебе такси, только не голоси! - По-немецки сказала Ольга и закурила, глядя, как подкатывает к клиенту загримированный черт знает под кого и уже совершенно не похожий на себя Степан.

    - Тебе его не жаль? - Спросил Виктор, аккуратно трогая угнанный накануне Олегом шестицилиндровый "Делаэ 135".

    - Ты знаешь, Витя, - по-русски ответила Ольга. - Я вчера встретила на улице Дали и Магритта[154].

    - Того самого? Сальвадора? - Виктор увидел темный Ситроен "Traction Avant", пристроившийся за такси "Сергеичева" и одобрительно кивнул. Ну что ж, никто ведь и не считал товарищей чекистов дураками. Ведут клиента. Причем ведут издали, чтобы заметить хвост, если и когда он вдруг возникнет у приятеля товарища Маршала. Но они такой вариант, к счастью, предусмотрели, и Виктор держался "очень позади", но и Матвеев следил, чтобы его ненароком не потеряли.

    - Того самого? - Спросил Федорчук.

    - Да.

    - Круто! А Магритт? Фамилия знакомая, но вспомнить...

    - Он художник сюрреалист такого же уровня, что и Дали, а, может быть, и выше. Дело вкуса.

    - Ага. - Сказал Виктор, чтобы что-нибудь сказать. - А ты его, стало быть, в лицо знаешь.

    - Моя сестра защитила диссертацию на тему "Магический реализм Магритта и движение Сюрреализма", а я ее редактировала.

    - И к чему ты его вдруг вспомнила? - Вот тут и сомнений быть не могло. Наверняка, этот Магритт не просто так к разговору приплелся.

    - Он прожил в оккупированной Бельгии всю войну. - Ольга выбросила окурок в окно. Голос у нее был ровный, но Виктор уже понял, что сейчас услышит. - Страдал ужасно. Даже краски стал использовать более темные.

    - Тоже позиция. - Не стал спорить Виктор.

    На самом деле это было крайне больное место во всей их эскападе. Что есть минимальное зло, необходимое и достаточное для создания некоего гипотетического Добра, и в то же время простительное перед ликом божьим? Ольга права. Этот Магритт - будь он трижды гений - жил при немцах и не тужил. То есть, тужил, разумеется, и, наверное, конфет своим детям купить не мог, но в то же самое время его, Виктора Федорчука, родные умирали от голода в блокадном Ленинграде. Виноват ли в этом Магритт? Виноваты ли украинские родственники Федорчука, пережившие в селах Полтавщины оккупацию, что другие его родственники гибли в боях или от истощения? Нет, наверное. Однако сейчас перед ним самим - перед ним, перед Олегом, Ольгой, Степаном, перед всеми ними - стоял выбор: смерть нескольких французов и какого-то числа советских военных и чекистов или... А вот в этом "или" была заключена вторая большая проблема. Знай они наверняка, что все это не напрасно, было бы куда как легче. На душе, на совести, на сердце... Но ведь и не делать ничего нельзя, иначе зачем всё?. Вот и думай. Головой.

   

    13.02.36 10.42

    Волей-неволей, а приходилось петлять и нарезать круги. Клиент всегда прав, не так ли? Так, и Матвеев, изображавший сейчас Сергеичева выполнял распоряжения Реми Рура, которого, видно, кто-то успел научить, что и как делать, по пути на рандеву с таким другом военной молодости. Они "добежали" до Сены, перебрались в Сите и, затем, по мосту Petit Pont на Rue Sain-Jacques, где месье Фервак приказал свернуть налево на Rue Dante...

    "Что случилось на улице Данте?[155]" - Но, сколько Матвеев ни ломал над этим голову, ничего вразумительного вспомнить не смог. Однако ощущение, что ответ вертится на языке, не проходило.

    "Пся крев!"

    - Направо, пожалуйста. - Попросил пассажир, и Степан свернул на Rue Domat.

    "Курвин сын!"

    В зеркале заднего вида в очередной раз мелькнуло чекистское авто - Матвеев давно уже не сомневался, что это энкавэдэшники. Но это-то как раз было понятно и принималось в расчет. Важнее было не "потерять" Витю и Олю, но и их автомобиль только что мелькнул на пределе видимости.

   

    13.02.36 10.45

    Старший лейтенант госбезопасности[156] Борис Саулович Вул появился на Rue Maitre Albert еще в девятом часу утра. Прогулялся по четной стороне улицы, оставаясь все время в тени деревьев, без спешки выкурил сигарету, стоя на пересечении Maitre Albert и Lagrange, перекинулся несколькими скупыми репликами с сотрудником Торгпредства, сидевшим еще с ночи в машине, припаркованной около тридцать первого дома, и, наконец, устроился в brasserie[157] , из окна которого видна часть улицы и вход в кафе "Веплер". Там посетителей пока не было, кафе начинало работать только в одиннадцать, но два кандидата на кофе с круасанами уже слонялись в разных концах улицы, терпеливо дожидаясь открытия. И оба, уверенно можно предположить, - сотрудники французской контрразведки.

    В пивной было пусто, Борис Саулович сел за столик у окна и, когда официант спросил, подать ли ему пива, заказал distinguе - большую стеклянную литровую кружку - и картофельный салат. Не будешь же сидеть в пивной целый час или два и делать вид, что не замечаешь недоуменных взглядов официанта? Вул закурил, стараясь держать весь стометровый отрезок улицы в зоне внимания, и отхлебнул из кружки. Пиво оказалось очень холодным, и пить его было необыкновенно приятно, хотя казалось бы, какое пиво зимой?

    "Но разве же это зима?" - Борис Саулович затянулся и сделал еще один аккуратный глоток. Спешить-то было некуда, а больше одного литра он себе позволить не может. Здесь и сейчас не может, а так ... Вул вырос в Горловке, там же еще до революции успел поработать в шахте, пока не случилось чуда, и старый Нахум Берг не взял его в ученики. Через год молодой кузнец стал одним из самых опасных в городе уличных бойцов. И выпить мог много. Даже сейчас, в сорок лет и с порченным пулей легким. Разумеется, не на посту...

    Картофельный салат был хорош, приправлен уксусом и красным перцем, а оливковое масло вообще превосходно. Не забывая поглядывать в окно, он посыпал салат еще и черным перцем, и обмакнул кусок белого хлеба в оливковое масло.

   

    13.02.36 11.03

    К кафе подъехало такси. Остановилось у тротуара. Борис Саулович напрягся, но все оказалось до обыденного просто. Заминка - пассажир в серой фетровой шляпе расплачивается с таксистом - и Фервак выходит из авто, а "Барре" трогает и медленно отъезжает, удаляясь от входа в кафе и оглядывающегося по сторонам журналиста. Его Вул знал в лицо, так как сам же и нашел по "просьбе" Маршала и пригласил от лица старого друга на эту встречу.

    "Ну, что же ты застрял! Не торчи, как...! Входи!"

    Но Фервак все стоит, как мишень на стрельбище, крутит башкой в шляпе с широкими полями, пускает из трубки клубы сизого неохотно тающего в прохладном воздухе дыма, а по улице проезжают автомобили. Немного, но достаточно, чтобы сжечь последние нервы у человека, отвечающего за создание периметра. Грузовик с каким-то бочками, коричневая "Бенова", черный "Мерседес-Бенц", "Делаэ"... Но "Делаэ" неожиданно - резкий визг тормозов - как вкопанный останавливается всего в нескольких домах от кафе и из него выходит какой-то неуклюжий паренек в топорщащихся - "Да, что же у него там поддето?!" - брезентовых штанах, куртке из толстого сукна и шерстяной вязаной шапочке, скрывающей волосы и лоб. Почему Вул подумал, что это молодой парень? Почудилось что-то немужское в этом очкарике с брезентовым рюкзаком на плечах и футляром для какой-то большой трубы в руках.

    "Не меньше метра..."

    Парень помахал рукой шоферу и, перейдя улицу, скрылся с глаз, а "Делаэ" поехал дальше и вскоре свернул в переулок.

    Вул вернулся взлядом к месту где стоял Рур, но того на улице уже не было.

   

    13.02.36 11.05

    Ольга пересекла улицу и, покачивая футляром - почти шесть кило, между прочим - вошла в подъезд дома, стоящего чуть наискосок от кафе. К сожалению, она не знала и не могла знать, что там за крыша у этого старого пятиэтажного дома, но по первому впечатлению высота и расположение здания гарантировали достаточно хороший обзор на небольшой дальности.

    Войдя в фойе, она сразу же направилась к стеклянной выгородке, где при ее появлении ворохнулась тень.

    - Madame, - тут же заговорила Ольга, стремительно приближаясь к консьержке, выглянувшей в свое оконце. - Avez‑vous une chambre a louer? A quel prix, s'il vousplaot? Ya‑t‑il de I'eau courante? Et du chauffage central? Oui? C'est chic. Merci bien, madame![158]

    Она тараторила без перерыва, стараясь не дать вставить в свой бред хотя бы одно свое слово. Консьержка - немолодая болезненного вида женщина - была совершенно ошеломлена, и единственное, что могла сделать, и делала, - это лупать маленькими своими глазками. А Ольга все говорила и говорила, одновременно делая то, что ей сейчас нужно. Она положила свой тяжелый футляр на деревянную полку под оконцем консьержки, сразу же достала из кармана носовой платок и фляжку, в такой обычно держат коньяк или водку. Отвинтив колпачок, щедро плеснула из фляги на платок и потребовала тоном, не предусматривающим отказа:

    - Вот, Мадам! Понюхайте!

    И консьержка купилась на этот детский трюк, выполненный, впрочем, весьма художественно. Она потянулась вперед - к платку, - и все, что оставалось сделать Ольге, это, отставив флягу в сторону, подхватить женщину за затылок, а левой рукой прижать мокрый платок к ее лицу.

    Ну что ж, Олег оказался прав: хлороформ[159] действовал именно так, как и предполагалось: он усыплял.

   

    13.02.36 11.06

    Честно говоря, Олег не любил импровизировать, хотя, как назло, делать это ему приходилось часто и получалось - чего уж там - совсем неплохо. Однако любить - не любил. И суеты со спешкой не терпел, предпочитая размеренную и упорядоченную жизнь и деятельность. И склонность эта к порядку, плану и неторопливому воплощению в жизнь поставленных перед собой целей - отнюдь не была благоприобретенной. Недаром же, даже в те времена, когда, живя с молодой женой в Питсбурге (Пенсильвания, США) и говоря с окружающими если не по-английски, то уж верно по-испански, случавшиеся время от времени "форс-мажоры" Ицкович называл исключительно по-русски: "срачкой-горячкой". И не только про себя, но и вслух к вящей радости Грейси, которой ужасно нравились - чисто "музыкально", "на слух" - русские пословицы и поговорки.

    Однако сегодня - по сути - и выбора не было: или импровизируй или... или нет. Ну не знал никто, когда, где и как произойдет эта встреча. Про пятнадцатое число помнили трое. Оля, Витя и сам Олег. Даже название гостиницы было известно - его откопала в своей бездонной памяти "кузина Кисси". А вот тринадцатое... Что встреча с Ферваком состоялась именно тринадцатого, написал в своих воспоминаниях сам Рене Рур. Он написал, а Ольга прочла и не забыла. Но вот в каком часу и где именно, этого знать было не дано - Фервак написал просто "в кафе" - а значит, не оставалось иного выхода, кроме импровизации. Притом, они сделали все, чтобы "переложить" свою фугу[160] в "хорошо темперированный клавир"[161].

    - Месье!

    - Да? - Олег поднял взгляд от полупустой чашки и посмотрел на высокого худого гарсона, шаркающей походкой идущего к столику.

    - Телефон, месье, - и гарсон кивнул куда-то за свое плечо.

    - Спасибо. - Олег выдохнул табачный дым и погасил окурок, ткнув в кобальтово-синюю стеклянную пепельницу.

    Очень хотелось вскочить и опрометью броситься к телефону, висевшему на стене в закутке между крошечным гардеробом и дверью в коридор к туалетам. Но, разумеется, ничего подобного Олег не сделал. Встал, спокойно - даже несколько лениво - подошел к аппарату, прикурив по дороге очередную сигарету, взял трубку, оставленную гарсоном на специальном крючке, и послал в микрофон короткое "да".

    - Rue Maitre Albert двадцать три. - Даже, несмотря на помехи, обычные для здешних допотопных сетей, Ицкович узнал голос Виктора и сразу же успокоился. Мандраж прошел, голова очистилась, и даже чувства как будто обострились. Во всяком случае, Олегу показалось, что краски стали ярче, воздух прозрачней, а звуки и запахи достигли той степени насыщенности, когда еще чуть - и начнет тошнить.

    - Понял. - Подтвердил он прием.

    - Rue Maitre Albert двадцать три. - Повторил Федорчук.

    - Скоро будем. - Сказал Олег, уже прокручивая в уме наиболее короткий маршрут. - Отбой. - И положил трубку.

    "Ну вот и все. Теперь начать и... кончить". - бросил на столик деньги и ровным, но быстрым шагом вышел из кафе.

   

    13.02.36 11.08

    - Скоро будем... Отбой.

    Виктор услышал в трубке гудки и вернул ее на место.

    - Благодарю вас, - кивнул он хозяину чайной, куда заглянул в поисках телефона.

    - Чашку чая? - Предложил розовощекий старичок.

    "А пуркуа бы и не па? - пожал мысленно плечами Федорчук. - Времени все равно вагон и маленькая тележка..."

    - У вас есть красный юннаньский чай? - Спросил он.

    - Разумеется, месье! - Всплеснул руками хозяин. - Недавно привезён, чудный крупный лист... Пирожное? Шоколад?

    - Какой шоколад у вас есть? - Виктор сел за столик и достал сигареты.

    - Бельгийский, месье. - С гордостью сообщил толстячок.

    - Ну что ж, - Виктор вытряхнул из пачки сигарету, прикурил от зажигалки и снова посмотрел на хозяина заведения: Красный чай и два трюфеля.

   

    13.02.36 11.15

    Когда с салатом было покончено, Борис Саулович заказал еще порцию, а также cervelas - большую толстую сосиску, разрезанную вдоль на две части и политую особым горчичным соусом. Пива оставалось еще много, а Маршал задерживался. Но это была не его, Вула, забота. Личную охрану Тухачевского осуществляли совсем другие люди.

    Пока суд да дело, он продолжил изучать улицу за окном. Вообще-то Борис Саулович предпочел бы сейчас закурить свою трубку или, на худой конец, папиросу, но не хотелось выделяться - достал сигарету. Достаточно уже было и того, что его французский оставлял желать лучшего. Впрочем, акцентом и ошибками в грамматике в Париже никого не удивишь.

    Размышляя о Париже и населяющих этот сумасшедший город людях, Вул затянулся еще раз и обнаружил, что "вытянул" сигарету в три затяжки.

    "Н-да..." - Вздохнул Борис Саулович, и в этот момент в бриссерию вошел новый посетитель, показавшийся Вулу знакомым.

    Человек был похож на таксиста.

    "Но если зверь напоминает кошку и мяукает, то, скорее всего, это кошка... Таксист. А?!"

    Точно! Это был тот самый таксист, что привез Фервака. Те же моржовые усы, кепка и пиджак с поддетым под него шерстяным свитером.

    С минуту Вул размышлял, является ли появление таксиста в бриссерии чем-то особенным, но вопрос - при ближайшем рассмотрении - оказался лишенным смысла. А что, собственно, произошло? Таксист доставил клиента и не уехал, а зашел перекусить или выпить пива в ближайшее заведение. И что? Не в "Веплер" же зашел, оно ему явно не по карману, а в пивную.

    "Может быть, он всю ночь работал, а сейчас уже одиннадцать..."

    Между тем, таксист спросил у гарсона "plat du jour"[162] и "une demi-blonde"[163] и закурил вонючую сигаретку. Говорил он по-французски гладко и быстро, но с сильным "рязанским" акцентом. Впрочем, наметанным глазом Вул довольно быстро определил, что человек этот слишком молод, чтобы успеть поучаствовать в гражданской войне, но хочет почему-то казаться старше своих лет. Это - по большому счету - было единственным подозрительным пунктом. Все остальное превосходно подходило к имевшим место обстоятельствам. Даже то, с каким аппетитом тот принялся уплетать поданный ему cassoulet[164].

    "Таксист!" - Окончательно решил Вул. И как раз в этот момент к кафе подъехали три черных посольских автомобиля, а выскочившие из них крепкие ребята из личной охраны, прикрыли выходящего на тротуар Тухачевского.

    - Что за шишка? - Спросил таксист, кивнув на окно.

    - Не знаю. - Пожал плечами Вул.

    - Интересно. - Таксист еще несколько секунд смотрел в окно, потом хмыкнул нечленораздельно в густые сивые от проседи усы, и вернулся к еде.

   

    13.02.36 11.20

    "К нам приехал, к нам приехал... Михал Николаич дорогой..." - Конечно, будь у нее оптика, все было бы наверное проще, но и без снайперского снаряжения, можно было бы попробовать достать Маршала прямо сейчас. Это, разумеется, была бы стопроцентная глупость. Попадет или нет - неизвестно, а операцию, с таким трудом спланированную и выведенную на финишную прямую, наверняка сорвет.

    "Значит что? Будем ждать". - Ольга поглубже натянула шапочку и пожалела, что у куртки нет капюшона. По крыше гулял сырой холодный ветер, и уйти нельзя. Бывало, когда-то, она бегала и стреляла на соревнованиях, в дни и похуже этого парижского февраля. Но, с другой стороны, и она была тогда моложе.

    "Моложе... И смех и грех! Все время забываю, сколько мне лет!"

    Если честно, забывала она об этом крайне редко, а если и забывала, то не то, что ей двадцать четыре, а как раз наоборот. Это она кокетничала сама с собой, и в то же время понимала, конечно, что кокетничает. Но по сути, факт: быть снайпером тяжело и порой неприятно. Витя сидит в чайной - "Мне с верху видно все, ты так и знай!" - Степан в пивной, Олег где-то едет еще, сидит в авто, там не дует, Танька и вовсе в Москве. А она тут, на крыше, как прыщ на заднице, и кто, тогда, дурак, вернее, дура?

    "Дураков не сеют и не пашут, а дуры... дуры сами ложатся".

   

    13.02.36 11.27

    Рагу оказалось вполне приличным, и Матвееву даже не пришлось изображать волчий аппетит. Да и пиво было вполне приличное, хотя если бы был выбор, он предпочел бы бельгийское, австрийское, на худой конец, чешское. Все-таки французы знатные виноделы, а не пивовары...

    "Хотя и пивовары, кажется, тоже... А мужик-то здесь не просто так!"

    Безусловно, знать наверняка, что держит именно в этой пивной в такое, можно сказать, детское время этого крупного и хорошо одетого немолодого мужчину, - невозможно. Но что-то здесь явно не так, и Матвеев решил исходить из худшего.

    Сам он покидать пивную пока не собирался. Во всяком случае, мог себе позволить досидеть здесь до самого часа "Ч", который в данном случае следовало бы, пожалуй, назвать "мгновением истины", но дьявол, как известно, не в названиях, а в деталях. И потому пивная, расположенная всего в ста метрах, отличная позиция для наблюдения за "точкой рандеву", вместе с немалым отрезком улицы, и превосходное место для одинокого таксиста, чья машина стоит не так чтобы очень далеко. И прикрытие у него - даже если тот жлоб и в самом деле чекист - лучше не придумаешь: голодный таксист - это ведь так естественно.

   

    13.02.36 11.39

    "Нет хуже, чем ждать и догонять", - Виктор допил чай, посидел-подумал и решил, что пора ему уже вернуться в машину. По его расчётам, Олег с минуты на минуту должен был доставить Маршалу Советского Союза "тортик".

    "Не ерничай, - остановил он себя. - Человека убиваем... - Но ничего не случилось. Запал погас, так и не разгоревшись. - Так и он, вроде бы, - напомнил себе Федорчук. - Не миндальничал, когда ради дела. И не ради, кажется, тоже..."

   

    13.02.36 11.45

    Он был спокоен... Просто заставил себя успокоиться, но сомнения оставались до самого последнего мгновения. Слишком много неизвестных в решаемом ими сейчас уравнении, слишком велика зона неопределенности.

    Олег мимолетно подумал о сигаретах, но сейчас было не до табака. Впереди, отпущенный на максимально возможную в условиях парижских улиц дистанцию, ехал Кольб. Аккуратно ехал. Не спешил, но и не "мямлил", дословно выполняя приказ "партайгеноссе Шульце". Однако, поди узнай, что ему в голову взбредет в следующую минуту? Никак нельзя сбрасывать со счетов и возможность обычной аварии, и что бомба рванет вдруг сама по себе, или случится еще какая-нибудь пакость из длинного списка учтенных и неучтенных и "неизбежных на войне, как и на море, случайностей". Возьмет вот накачанный до ушей героином Сергеичев и очнется ни с того, ни с сего раньше времени, и что тогда?

   

    13.02.36 11.49

    Сквозь два витринных стекла рассмотреть что-нибудь в кафе напротив, достаточно затруднительно, если вообще возможно. Кинув взгляд, Матвеев и не стал пытаться. Еще не хватало привлечь к себе внимание излишним любопытством. Однако, поглощая рагу, и запивая его пивом, Степан поглядывал на улицу: главным сейчас было не то, что происходит в кафе "Веплер", а чем и как "живет" улица перед ним. Случиться на Rue Maitre Albert может что угодно. Французы могут пригнать усиленные наряды полиции, Тухачевский может выйти из кафе и уехать, не дожидаясь господина Кольба с "подарочным набором". Да мало ли что может произойти по теории вероятности или согласно третьему еще не сформулированному закону Мерфи[165]! Все что угодно, может произойти. Ну почти все.

   

    13.02.36 11.53

    "Ну и где же наш герой?" - Время уходило, и "полночь близилась" со скоростью опускающегося ножа гильотины, а "Германна", как сетовал в свое время гражданин Пушкин, все не было.

    Виктор закурил, не отрывая глаз от улицы, но там пока все было спокойно. Пять минут назад он перегнал авто на другое место, откуда хорошо просматривалось и кафе, и дом, на крыше которого должна была обосноваться Ольга. Судя по тому, что полицейские туда толпами не рвались, можно надеяться, что все у нее в порядке. К сожалению, пока она не начнет стрелять, полной уверенности в этом не было, и быть не могло. А после - не будет тем более.

    "Вот ведь!.. О!"

    В створе улицы возник черный Пежо. Вообще-то, до машины было еще далеко, и определить, тот ли это Пежо, который ждет Федорчук, или другой, было невозможно. Но, тем не менее, Виктор сразу же - едва взгляд наткнулся на знакомый абрис радиатора - выкинул окурок в открытую форточку и потянул из-под сидения завернутый в тряпку "шмайссер", из-под соседнего достал магазин, воткнул под ствол и передернул затвор - на все про все ушло не более пяти секунд.

   

    13.02.36 11.54

    Удивительно, как он - на таких-то нервах - не заплутал и не наделал глупостей. Было бы обидно провалить первое, по-настоящему серьезное, дело! Но бог спас, непоправимого не случилось. Даже из графика не выпал.

    Питер посмотрел на часы. Было без пяти двенадцать.

    "Вполне..." - И тут он увидел, что у дома "23" стоят в ряд длинные черные автомобили.

    "Черт!" - Кольб разом вспотел и начал притормаживать, не зная, что ему теперь делать...

   

    13.02.36 11.55

    "Ну и что ты там канителишься? Рожай уже!" - разозлился Олег, видя, как притормаживает Кольб, и, прибавив газ, начал сближаться с черным пикапом, уже почти "топтавшемся на месте" привлекая к себе излишнее внимание редких автомобилистов и нередких прохожих, а так же наверняка уже занявших позиции там - у кафе - чекистов и французских контрразведчиков.

    "Твою мать!"

    В этот момент ему даже в голову не пришло задаться простым, как хлеб и вода вопросом, что случится - вообще, и с ним в частности - если "ванна Федорчука" вдруг возьмет и рванет раньше времени. Не до того было. Просто не до того.

   

    13.02.36 11.55

    "Он? Или..." - Виктор тихонечко тронул с места, медленно - как в дурном сне - накатывая на воображаемую линию "товсь", которую сам же себе и наметил метрах в восьмидесяти-ста от входа в кафе. Примерно там же, справа за деревьями должно было находиться и какое-то заведение, - кафе, пивная, или еще что - куда проследовал Степан. И, в смежном зеленоватого цвета доме, Ольга, которая - будем надеяться -"высоко сидит, далеко гладит..."

   

    13.02.36 11.55

    Черный пикап - вот, что увидел Вул. Его наметанный на такие вещи глаз сразу же вычленил в ситуации главное. Осознание же, понимание того, что здесь не так и почему, пришло несколько позже.

    Итак он "увидел", напрягся и начал вставать из-за стола даже раньше, чем что-нибудь понял. Потом - Вул был уже на ногах - пошли подробности. Пежо... пикап... за рулем молодой мужчина, рядом с ним кто-то еще ... Неважно! Пежо притормаживает, теряя скорость, очень медленно приближается к машинам кортежа, поставленным вдоль тротуара и составляющим вместе с со своими водителями "главную линию обороны".

    "Что он?..." - Но додумывать эту мысль уже не оставалось времени. Откуда-то справа в сузившееся поле зрения Бориса Сауловича ворвалось еще одно авто, и все понеслось вскачь.

   

    13.02.36 11.56

    Черт! Как же он перепугался! Чуть не описался от страха, но партайгеноссе Шульце оказался настоящим человеком - не оставил в беде, придя на помощь в самый критический момент. Он догнал Питера на своем авто, поравнялся, выехав на встречную полосу, и одним решительным взмахом руки указал Кольбу место, моментально разрешив все недоразумения, недоумения и имеющие быть вопросы.

    Питер "встряхнулся", проехал еще немного, чтобы встать вровень с Паккардом, прикрывавшим широкое окно кафе "Веплер". В большом черном авто тут же шевельнулся, оборачиваясь в сторону Кольба, шофер, но Питер уже заглушил двигатель, достал из кармана кусок ваты и раздавил над ним ампулу с нашатырным спиртом. Вонь, ворвавшаяся в ноздри, чуть не взорвала ему мозг, но медлить было нельзя, и он обернулся к пассажиру. Мужчина, которого навязал ему в попутчики Шульце, уже почти очнулся. Сидел рядом, лупал глазами, но все еще, по-видимому, не понимал, где он, и что с ним происходит.

    - На вот, понюхай! - Кольб с силой прижал ком ваты к носу мужчины, тот инстинктивно отшатнулся и попытался освободить голову - впрочем, вяло пока, недостаточно энергично, а значит и безрезультатно. - Дыши! - Проревел Питер, с силой вдавливая вату в лицо пассажира, в его нос и рот. - Дыши!

    А сквозь стекла автомобильных окон на него смотрел шофер американской машины, и другие люди, оказавшиеся свидетелями происшедшего на улице, уже поворачивали к ним головы, но все, в общем-то было уже сделано. Питер отпустил вату, вытащил из кармана пальто револьвер - кажется, Шульце сказал, что он называется "Наган" - сунул оружие рукояткой вперед в безвольную, но сразу же напрягшуюся ладонь мужчины, и, распахнув дверь, выскочил из машины.

    Куда делся Шульце, Питер не знал, но твердо помнил приказ: остановиться, выключить мотор, "оживить" пассажира и бежать вперед.

    "Вперед!" - Вот это было просто и ясно.

    - Вперед! - Прошептал Кольб и побежал.

   

    13.02.36 11.56

    Ольга увидела тормозящий автомобиль и как-то сразу догадалась, что это ОН - тот самый черный Пежо, за фанерными стенками которого прячется нечто взрывоопасное. Но не только. Еще она почувствовала, что человек за рулем пикапа дезориентирован и не знает, что делать, но в следующее мгновение рядом с Пежо возникла другая машина, и у Ольги сжало сердце. По логике вещей это мог быть только Олег, и если сейчас рванет...

    "Не рванет!" - Это был немой вопль, самая страстная молитва богу, о существовании которого она никогда даже не задумывалась, крик сердца... Но никто, разумеется, ее не услышал. Зато затвор в холодной тишине крыши клацнул так, словно это не она готовилась вступить в бой, а ее расстреливали... Но...

    "Поживем. - Устало выдохнула она, видя, как уходит вперед машина Олега. - Еще поживем..."

   

    13.02.36 11.57

    Распахнулась дверь, и водитель остановившегося рядом с кафе "Пежо" выскочил на проезжую часть, чуть не угодив при этом под колеса ситроеновского грузовика, тащившегося по встречной полосе. Гукнул клаксон, грузовик вильнул, прижимаясь к тротуару, и на мгновение скрыл от Вула и черный пикап, и его сумасшедшего - или просто пьяного? - водителя. За это время Борис Саулович успел выскочить из бриссерии на улицу и выхватить из-под мышки "Люгер". И тут сцена открылась перед ним во всем своем великолепии. Он увидел бегущего прочь от пикапа молодого человека в светлом плаще, на перерез тому уже устремились двое в штатском, один из которых был посольский, а второй - очевидный француз. И пассажира, медведеподобного мужика, ворочающегося в салоне брошенного "Пежо", увидел тоже, и револьвер в "лапе" у пассажира, и что-то - в руке посольского шофера. А где-то слева пронзительно завизжали тормоза, Вул непроизвольно обернулся на звук и тут же уловил движение за спиной, но когда "забахали" выстрелы, он все еще смотрел на коричневый "Ситроен", вынужденный затормозить, - двое чекистов с оружием перекрыли ему проезд.

   

    13.02.36 11.57

    Времени на размышление не было, но Матвеев все, кажется, понял верно. Вот-вот должен был прогреметь взрыв. Пикап встал удачно, но как поведет себя ударная струя, встретив на пути тяжелый "Паккард", определить сложно. Во всяком случае, Матвеев этого не знал: физика физикой, но практика пиротехника здесь как-то важнее. В любом случае, это уже свершившийся факт: если не произойдет чего-то сверх драматического, - "Пежо" останется там, где стоит.

    А Кольб длинными прыжками убегал от взрыва, прямо вдоль улицы, и у него был шанс "убечь", но допустить этого нельзя, и именно поэтому Степан находился сейчас здесь, Ольга сидела на крыше, а Витька тоже должен был быть где-то рядом. Да и Олег никуда как будто не спешил. Чекисты - или кто они там? - пытались перекрыть ему дорогу, и то, что он их пока не давил, только лишь вопрос затянувшейся паузы. Но песок времени стремительно просыпался в склянку прошлого, а тот мужик, на которого Степан еще раньше обратил внимание в пивной, стоял сейчас среди деревьев в двух-трех метрах от проезжей части, и в руке у него был "Парабеллум", и...

    Раздался выстрел и звон стекла. Вернее, лучше всего был слышен как раз звук бьющегося стекла, а сам выстрел оказался похож на хлопок пробки из бутылки шампанского. Но это была не газировка, разумеется. Это посольский в "Паккарде" стрелял по Сергеичеву прямо сквозь два стекла...

   

    13.02.36 11.58

    - Дави их в бога, в душу мать! - Виктор, не заглушив мотор, выскочил из машины и вскинул "Шмайссер".

   

    13.02.36 11.58

    Ольга выцелила мужчину, бежавшего к пикапу, и плавно нажала на спусковой крючок...

   

    13.02.36 11.58

    Матвеев выхватил из кармана револьвер и выскочил из бриссерии...

   

    13.02.36 11.58

    Выстрел водителя "Паккарда", камешком в горах, спустил смертоносную лавину, и в следующее мгновение Rue Maitre Albert наполнилась треском выстрелов.

    Федорчук длинной очередью срезал и Кольба, и почти уже схвативших того агентов госбезопасности, советской ли, французской - это значения не имело. Шмайссер - вот же черт! - заклинило где-то посередине очереди, но разбираться с тем, что там не так, некогда, отбросив бесполезное железо в сторону, Федорчук потянул из кармана пистолет...

    Откуда прилетела пуля, бегущий к "Пежо" чекист понять не успел. Кусок свинца в медной оболочке пробил черепную коробку, без вариантов восстановления, и лишил возможности осознать что-либо, даже если бы выстрел был произведен прямо в лицо. Но пуля попала энкавэдешнику в темя, и это, наверняка, навело кого-нибудь на размышления, но разбираться некому, да и некогда. Ольга стреляла так быстро, как только могла, не растрачивая боеприпасы зря. Она уже не пряталась, - встала на крыше в полный рост у самого ограждения - низкой каменной стенки, едва доходившей ей до пояса - и "работала", стремительно выбирая самые важные цели в сложнозакрученном действе, там, в двадцати метрах ниже ее ног.

    Стрелял и Степан. Однако неожиданно он попал в более чем сложную ситуацию. Выскочив из пивной и вскинув ствол, выцеливая спину того здоровенного мужика, который, казалось, всего за мгновение до него выбрался на улицу, но уже собирался в кого-то стрелять из брутального "Люгера", Матвеев вынужден был переключиться на совершенно других противников. К счастью, бежавшие вдоль домов люди и сами не ожидали появления еще одного персонажа на ступенях бриссерии. К тому же они не знали - или не успели сразу сообразить - кто он такой, зато Степану в этом смысле было проще. Он-то точно знал, кто здесь свой, а кто чужой. Матвеев резко развернулся навстречу вооруженным мужчинам и начал стрелять раньше, чем те успели поднять для стрельбы свои пистолеты.

   

    13.02.36 11.58

    Первый выстрел ударил сзади, через мгновение стреляли уже все, кто мог. Олег коротко взглянул на Питера Кольба, спина которого вдруг взорвалась от нескольких попаданий с близкого расстояния, и прибавил газ. Один из французов - Ицкович почему-то подумал, что это именно француз - отлетел в сторону, задетый скулой бампера, а второй убрался с дороги сам. Да так поспешно, что даже оружия достать не успел.

    "Врешь, не возьмешь!" - Ухмыльнулся Олег, и в этот момент за спиной что-то грохнуло...

    "Как взрыв". - Промелькнуло в голове, и он напрягся, ожидая прихода ударной волны, но ничего не случилось, лишь со звоном посыпались стекла в машинах и окнах домов, да заложило уши как в скоростном лифте.

    "Ох!" - Олег ударил по тормозам и оглянулся.

    Как ни странно, "Пежо" частично уцелел, его дымящиеся обломки валялись между деревьями на противоположной стороне улицы. А вот "Паккард", оказавшийся на пути "выстрела", "дуновением картечи" снесло напрочь. Досталось и другим машинам, в которых, кажется, не осталось никого живого, и дому, где размещалось кафе: стена со входом покрылась выбоинами, а из рваного проема, на месте широкого окна-витрины, валил сизый дым и вырывались первые языки пламени...

   

    13.02.36 12.03

    Отшвырнув винтовку, Ольга подхватила брезентовый мешок и бросилась к чердачному окну. Все было кончено, и, хотя она не знала, погиб ли при взрыве маршал, ранен он, или невредим, оставаться на крыше было уже бессмысленно. Внизу, на улице, сейчас только мертвые и раненые, и ей очень хотелось думать, что никого из ее "мальчиков" там нет.

    Бросив рюкзак на загаженный голубями дощатый пол чердака, она спрыгнула вслед за ним, и, не задерживаясь, побежала дальше, едва успев подхватить по пути свой багаж. А вот на лестнице задержалась. Вылезла из комбинезона, буквально вывернувшись из него, как линяющая змея из кожи, стянула через голову толстый свитер, и быстро, лихорадочно, натянула юбку и жакет из плотной шерстяной ткани. Черную вязаную шапочку сменил темный парик с уже пришпиленной к нему шляпкой-таблеткой, а ноги Ольга сунула в тёплые боты на высоком каблуке. Сброшенную одежду и брезентовый рюкзак запихала в просторную сумку из мягкой бордовой кожи, и, глубоко вдохнув- выдохнув пару раз кряду, быстро, но без суеты, зацокала каблучками по лестнице.

   

    13.02.36 15.19

    Последним на конспиративную квартиру заявился Виктор. Взглянул вопросительно на собравшихся компаньонов, но они знали не больше. Радио об инциденте с Маршалом Советского Союза молчало, а других каналов, более оперативной, нежели газетная, информации в 1936 году еще не существовало.

    - Ну и что скажете? - Спросил Федорчук, выпив залпом полстакана коньяка и закурив сигарету.

    - Не знаю, как там с маршалом, - только сейчас Виктор заметил, что "Баст фон Шаунбург" выглядит не слишком здоровым. - А вот нас всех, дамы, - несколько секунд Олег смотрел на Ольгу совершенно больными глазами. - И господа, - продолжил, переведя взгляд сначала на Степана, а потом и на Виктора. - Нас следует принудительно лечить от дурости, вот что я вам скажу.

    И он был прав, потому что, вспомнив, что и как происходило всего несколько часов назад на улице Rue Maitre Albert, назвать их план иначе, как сильно извращённой попыткой коллективного суицида, Виктор не мог. Однако сделанного не воротишь, не так ли? Так. И слава богу, что "суицид" не удался. И не важно теперь "кто виноват" в спасении их дурных голов и задниц, промысел ли божий, случай, статистическая ошибка, гм... или собственное мужество, все они были живы - и это главное.

   

    Из газет:

    Страшные находки парижской полиции. В одной из квартир дома ?** по улице *** обнаружены следы пыток (кровь, зловещие инструменты), а так же документы и личные вещи, включая нижнее белье исчезнувшего несколько дней назад сотрудника русской эмигрантской газеты "Часовой" Дмитрия Вощинина. Тело Вощинина пока не обнаружено. Предполагаемый владелец квартиры по данным полиции может быть сотрудником германских спецлужб....

   

    Как сообщают наши московские корреспонденты. В СССР объявлен траур по случаю безвременной кончины от рук фашистских бандитов первого заместителя Народного Комиссара Обороны Маршала Советского Союза Михаила Тухачевского... Найденные на месте взрыва останки... будут захоронены у Кремлёвской стены...

   

    Правительство Чехо-Словацкой республики перебрасывает новые армейские подразделения подкреплённые танками, артиллерией и даже авиацией в Судетскую область.... Ожесточённые бои идут на улицах судетских городов... Действуют военно-полевые суды...Исполнение приговоров происходит сразу же после их вынесения...

   

    Глава 12. Как это делается в Брюсселе

   

    - Твой босс уехал. - Олег не стал снимать пальто, только расстегнул донизу, перед тем, как сесть за Танин столик, да положил темно-зеленую фетровую шляпу на столешницу с краю.

    - А?...

    Олег залюбовался ее глазами...

    - Пока они строго соблюдают условия договора, - сказал он, доставая сигарету. - И то сказать, я скормил им столько... - он прервал на мгновение фразу, чтобы прикурить от вспыхнувшей с шипением спички, и продолжил, не отрывая взгляда от глаз Татьяны, - ...пищи для размышлений... вкусной и здоровой... что было бы верхом неблагодарности и глупости, начинать нарушать наше джентльменское соглашение с первого же дня.

    - Значит, едем в Париж? - Она сделала крошечный глоток, но Олег видел, кофе понадобился только для того, чтобы сначала опустить взгляд, а потом, из-под взмаха ресниц, полыхнуть в Олега отблеском жемчуга распахнутых глаз ...

    "Кокетка!" - Не без удовольствия подумал он и, щелкнув пальцами, выдернул сонного официанта из мира грез.

    - Кофе! - Приказал он не терпящим возражений голосом. - Крепкий. Без молока и сахара. Быстро.

    - Ты ведешь себя, как настоящий фашист! - Едва не подавившись смехом, выдохнула Татьяна.

    - Возможно. - Кивнул Олег. - Но радоваться тут нечему. Не так ли?

    - Так. - Теперь ее взгляд "прогулялся" куда-то влево, к окну и через него на улицу, и вернулся обратно: глаза в глаза. - Но ты не ответил на мой вопрос.

    - Не уверен. - Пожал плечами Олег.

    - В чем? - Не поняла его Таня.

    - Не уверен. Про Париж. - Ответил он. - Возможно, мы выберем что-нибудь другое...

    - Почему? - Удивилась она, забыв на мгновение даже о том, что кокетничает, а не просто так - погулять вышла.

    - Во-первых, - Олег загасил сигарету в пепельнице, но новой брать не стал. Вообще с курением стоило завязывать, и уж, во всяком случае, его следовало сокращать. - Во-первых: никогда не следует упускать возможность озадачить твоих "работодателей" неожиданным ходом. Чем меньше они будут понимать "ход наших мыслей", тем лучше. Ну а, во-вторых: нам следует хорошенько обдумать, что и как теперь делать. Всем, я имею в виду. Danke[166]. - Равнодушно кивнул он официанту и, взяв чашку прямо с подноса, сделал первый глоток.

    - К чему ты ведешь? - спросила Татьяна, когда официант оставил их одних.

    - Поедем на природу. - Улыбнулся Олег. - Как ты относишься к тому, чтобы уехать на несколько дней в провинцию?

    - В провинцию? - Кажется, он ее сильно удивил. Еще сильнее, чем прежде.

    - Да, - подтвердил Олег. - В Арденны. Большой сельский дом, почти замок...

    - Звучит заманчиво. - Усмехнулась Таня. - Ты, я, природа...

    - И все Родственники и Знакомые Кролика... - Уловив оттенок озабоченности в ее голосе, поспешил расставить точки над "i" Олег.

    - А я думала, ты предлагаешь мне романтическое приключение... - как бы даже разочарованно протянула Татьяна, и Олегу вдруг показалось, что она, и в самом деле, разочарована.

    - А ты бы хотела? - Спросил он, стараясь не выдать голосом переживаемых сейчас чувств.

    - А ты спрашивал? - Прищурилась она.

    - И где бы я мог тебя об этом спросить? - Все-таки женщины странные создания. Пять минут назад, можно сказать, пули над головой еще свистели, а теперь...

    - Ну, например, здесь. Сейчас, - Как бы подтверждая его мысль, предложила Татьяна, и глаза ее при этом вроде бы даже заблестели.

    - Спрашиваю. - Эта короткая фраза далась Олегу совсем нелегко, но он, кажется, справился.

    - О чем? - Сделала Татьяна "большие" глаза.

    "Да, что ж ты делаешь!..."

    - О возможности романтического путешествия вдвоем. - Ровным голосом ответил Олег.

    - Я - не - знаю... - Опустив глаза долу, едва ли не шепотом ответила она.

    - Знаешь, как называют таких девушек? - Олег снова взял себя в руки, и хотя и не был весел, задал вопрос почти веселым тоном.

    - Знаю, - кивнула она. - Но ты же не скажешь этого слова вслух?

    Ну, разумеется, не скажет. Тем более ей. Еще "тем более", учитывая свои собственные грехи. И уж совсем "тем более", после крайне напряженной, а временами и просто опасной недели, которую они пережили в Брюсселе.

    - Не скажу...

   

    ***

    К сожалению, он не видел Татьяну у мемориала павшим воинам... Нельзя было, хотя и хотелось. Впрочем, он ее увидел в тот же день, только несколько позже. Увидел. Однако, не имел ни времени, ни сил, чтобы поговорить нормально, полюбоваться, глядясь в ее глаза, как в самые лучшие в мире зеркала, и уж тем более, не могло тогда быть даже речи, чтобы уединиться и... Ну что за жизнь! Ждешь, волнуешься, исходишь, можно сказать, на "нет" от страха, что больше ее не увидишь, но в самый ответственный момент - в 'момент истины', если по большому счёту, - женщину, к которой неравнодушен, отодвигаешь в сторону, как "объект, не представляющий неотложного оперативного интереса" и переключаешься на того, кто такой интерес, несомненно, представляет. Штейнбрюк... Отто Оттович Штейнбрюк, офицер австрийской армии, если память Витьке не изменила, и корпусной комиссар РККА, если не ошиблась Ольга. Интересный человек. Неординарный. И, конечно же, опасный... И все-таки все началось не с начальника первого - западного отдела РУ РККА, а с нее - стройной молодой женщины в коротком пальто и длинной юбке, появившейся у памятника павшим воинам в шесть часов вечера второго марта 1936 года.

   

    ***

    В Брюсселе, несмотря на официальное начало весны, было холодно и как-то промозгло, словно город стоял на море. А к вечеру еще и ветер усилился, и Тане, стоявшей у памятника на совершенно открытом месте, было совсем не сладко. Но ни уйти, ни "согреться танцем" она не могла. Ждала Олега, да и товарищи разведчики, наверняка, издали за нею присматривали. Поэтому она лишь прохаживалась вокруг памятника, то, рассматривая убогие милитаристские барельефы на нем, то, переводя взгляд на величественное здание дворца юстиции, такое большое, что даже страшно становилось за маленькую Бельгию: сколько же должно быть в ней чиновников, судей и прокуроров, чтобы заселить это мегалитическое уродство?

    - Мадам! - Раздался за спиной детский голосок, и вздрогнувшая от неожиданности Татьяна резко обернулась.

    Перед ней стоял мальчишка вполне типичного - даже и без памяти Жаннет, легко узнаваемого по старым фильмам - облика: разносчик газет. "Покупайте "Ле Паризьен"! Свежий выпуск "Ле Паризьен". Крушение в Нанси! Человек-волк из Давоса загрыз беременную монахиню..."

    - Мадам! - Мальчишка был франкофон[167], и это значительно облегчало общение.

    - Да, мальчик.

    - Вы не месье Себастьяна ждете?

    - Да. - Сердце рвануло куда-то вверх и застряло в горле, мешая говорить.

    - А денежку дадите?

    - Д... дам!

    - Давайте!

    Мальчишка был тот еще пройдоха, но наука выживания на улице - нелегкая наука. И хотя Татьяна могла догадаться, что свой гонорар юный вымогатель уже получил, в тот момент она об этом даже не подумала. Сунула мальчишке пару монет и требовательно посмотрела в глаза, не забыв, однако, крепко ухватить его за воротник куртки.

    - Ну!

    - Идите по Рю де ла Редженс, до церкви Нотр Дам де Саблон. Войдите, сядьте и ждите. - Судя по выражению лица, мальчишка повторял выученную наизусть инструкцию. - Это все. - Он ухмыльнулся и, извернувшись, освобождая захват, побежал прочь.

    "Неглупо... - признала Таня, направляясь к створу улицы. - Если у НЕГО есть кто-то, кто будет проверять мой хвост на маршруте, то..."

    Сама она хвоста не чувствовала. Вернее, чувствовала, но буквально во всех направлениях. Знание, что такой хвост - и, возможно, не один - имеет место быть - сбивало восприятие. Но вот, что она ощущала со всей определенностью, - это холод и вызванный им озноб. Впрочем, причиной озноба могли быть и другие обстоятельства... Но думать об этих... "обстоятельствах" она себе не позволяла.

    В Брюсселе она никогда прежде не бывала, но если верить карте, изученной вдоль и поперек еще в Москве - идти ей было недалеко. Улица - широкая, с трамвайными путями посередине - полого спускалась вниз в направлении королевского дворца. Слева и справа располагались многочисленные магазины колониальных товаров, лавки букинистов и антикваров и солидные кондитерские. В витринах Жаннет видела африканские маски, муляжи тортов, старинные карты и гравюры, и множество других интересных, дорогих и не очень, вещей. Однако отвлечься не удавалось. Она шла вдоль улицы, а кто-то, наверное, двигался за ней, а впереди ее ждала следующая остановка, но кто ждет Татьяну в церкви? Олег или снова какой-нибудь "Маннекен Пис"[168]?

    "А вот и церковь - тут и идти-то всего - ничего" - она пересекла улицу, и вошла в собор. Удивительно - в начале седьмого вечера божий храм оказался открыт и даже не пустовал, хотя молящихся было и немного. Пахло ладаном и сыростью. Но тут хотя бы не дуло. Она выбрала место у прохода и присела на скамейку, пытаясь спиной и ушами определить, войдет ли кто-нибудь в собор вслед за ней.

    - Не оборачивайтесь, - сказал мужской голос за спиной. - Идите вдоль правого придела, - мужчина говорил по-французски, но с заметным английским или голландским акцентом.- Там будет дверь, за ней прямо по коридору еще одна. Выйдете на Рю Рэйвенс Тинстраат, и идите пока вас не обгонит темно-синий Ситроен "Сет-шво"[169]. Водитель притормозит метрах в десяти перед вами. Идите спокойно, не обращая внимания ни на авто, ни на водителя. Поравняетесь, садитесь в машину, и... Удачи!

    Выглядело все это, как дешевый шпионский роман, но... - сработало!

    Она вышла из собора, прошла метров тридцать вдоль загибающейся влево улочки - кривизна которой ограничивала горизонт какими-то двадцатью шагами - и услышала сзади шум мотора. Синий Ситроен ехал медленно, словно никуда не спешил. Но Таню он, разумеется, догнал и, перегнав, остановился неподалеку, - у магазина мехов. Водитель - женщина, показавшаяся Татьяне знакомой - курила сигарету и рассматривала выставленные в витрине русские соболя.

    "Оля!"

   

    ***

    Поговорить не удалось. Как только Таня нырнула в салон авто, - Ольга выжала сцепление и рванула вперед. Пока крутились по узеньким улочкам старого города, успели разве что обменяться несколькими торопливыми репликами, а потом машина резко остановилась, и рукой, затянутой в бордовую лайку Ольга указала на небольшой ресторанчик через дорогу:

    - Тебе туда, Танюша. Иди!

    И Таня снова оказалась на пронизывающем холоде, не успев даже толком согреться в неотапливаемом салоне красивого, на взгляд Жаннет, но не слишком комфортабельного автомобиля. А когда, перейдя улицу, подошла к дверям ресторана, еще и дождь начался, - temps de chien[170]! - так что пришлось поспешить. Зато внутри заведения было тепло, уютно трещал огонь в камине, и в прогретом воздухе витали дивные запахи "вкусной и здоровой" пищи. Но, уж так устроен человек! Еще мгновение назад Таня только о том и думала, как ей холодно, как-то незаметно для себя позабыв, что вообще-то она "при исполнении", и вообще обо всем позабыв из-за знобкого, пьющего жизнь, холода. И об Олеге - жив или нет? И об ожидаущем результатов этой встречи Штейнбрюке, оставшемся "до выяснения обстоятельств" в гостинице. А потом вошла в ресторан, ощутила тепло, расслабилась и... захотела есть, втянув носом дразнящие запахи жареного мяса и какой-то выпечки. Но стоило ей обвести взглядом невеликих размеров ресторанный зал, как и холод с голодом сразу же стали неактуальны. Из-за столика у дальней стены навстречу ей поднялся высокий мужчина в темном костюме и фиолетовой - в полоску - рубашке. Встал, поправил черный шейный платок, и у Жаннет даже дыхание перехватило, когда внимательные голубые глаза пробежались по ее фигуре, чуть замедляя движение на "акцентированных элементах экстерьера", как говаривал кто-то из ее студенческих еще приятелей, и остановились, наконец, на лице.

    Взгляды встретились, и ... как она оказалась за его столиком? Вот вроде бы только что вошла и остановилась - что называется, на пороге - наслаждаясь теплом и запахами, оценивая обстановку, и вот: сидит уже рядом с ним, и в одной руке у нее зажженная сигарета, а в другой - пустая рюмка из-под коньяка.

    - Здравствуйте, фройлен Буссе. - Легкая улыбка скользит по четко очерченным губам. - Как добрались? Надеюсь, вы в порядке?

    - Я... Да. - Кивает она и возвращает рюмку на стол. - А?...

    - Благодарю вас. - Серьезно отвечает Баст фон Шаунбург и наливает ей еще. - У меня все благополучно.

    - Жена, дети? - Острит Жаннет на автомате и вдруг спохватывается: "Черт! Что я несу?!" Но сказанного не воротишь. - Прости...те.

    - Все в порядке, - делает отстраняющее движение он. - Вы верно голодны? Я взял на себя смелость заказать нам обоим айнтопф из говядины по-бельгийски... его здесь удивительно хорошо готовят... с пивом.

    - О, это замечательно! - Через силу улыбается она, не в силах отвести взгляд от его глаз.

    "Да, что это со мной?! Что?"

    - А вот и наш суп!

    Но, кроме торжественного появления супа, в это же время произошло и еще кое-что, что, скорее всего, куда важнее, 'простых радостей желудка'. Официант с подносом, уставленным тарелками, еще только показался в дверях кухни, когда открылась входная дверь и на пороге появился высокий молодой мужчина в пальто с меховым воротником - бородка, дымчатые очки... "Где я его?... " - коротко кивнул Басту и снова скрылся на улице.

    - Ну вот, - улыбается фон Шаунбург, и сквозь чужое, пусть и чертовски привлекательное лицо, проступают знакомые по Москве черты Олега. И пусть это всего лишь плод ее воображения, но такой... такой Баст нравится ей куда больше.

    - Ну вот, - улыбается Олег. - Хвост твой мы благополучно потеряли и можем, соответственно, спокойно поговорить. Но сначала еще по рюмочке и за суп! И делу время, и потехе час.

   

    ***

    Было уже далеко заполночь, когда на такси подъехали к гостинице "Мозамбик". Причем здесь именно эта африканская колония, да еще и не бельгийская, как объяснил Олег, а португальская, - понять было невозможно. Но, с другой стороны, хозяин - барин: отель, мимо которого они проехали пятью минутами ранее, вообще назывался "Bloom". То ли "расцвет" по-английски - но почему тогда по-английски, не говоря уже о смысле? - то ли просто Блюм. Вполне приличная, надо сказать, еврейская фамилия... Но тогда и "Мозамбик" может быть, pourquoi[171]бы и нет?

    Однако продолжить забивать голову глупостями Тане не дали. Олег не дал. То есть, разумеется, herr фон Шаунбург, dégueulasse[172] немецко-фашистский!

    - В каком он номере? - Холодно спросил Баст, когда они оказались в фойе.

    - В тридцать седьмом... - Она все делала так, как приказал ей сделать Штейнбрюк, возможность "отрыва" тоже рассматривалась. То, что Шаунбург подстраховался и не пошел на встречу сразу, а предварительно поговорил с ней tête à tête[173], выясняя обстоятельства, говорило только в его пользу. Серьезный человек, с которым можно вести дела.

    - Тридцать седьмой, я вас правильно понял? - И взгляд холодных, ставших сейчас почти стальными глаз.

    "Тридцать се... ох! Его же в тридцать седьмом, кажется... Совпадение?!"

    - Да.

    - Великолепно! Fine a l'eau[174]! - Бросил он коротко портье.

    - Куда прикажете? - Ничуть не удивившись, спросил портье.

    - В тридцать седьмой номер. - Ответ фон Шаунбурга прозвучал уже от лестницы.

    - Изволите, что-нибудь еще?

    - Да, пожалуй, - не оглядываясь, ответил Баст. - Две большие чашки cafe au lait[175]...

    "Alboche[176]... - раздраженно подумала Жаннет, сразу оценившая жест Шаунбурга. - Что с колбасника взять? Si sabrer[177]... галантен до ужаса, а по большому счету, ну кто я такая, чтобы для меня кофе заказывать?"

    - Представите меня своему der Chef[178] и идите... отдыхать, - сказал фон Шаунбург, словно подслушав ее мысли.

    "Что и требовалось доказать..."

    Первый этаж, второй... Немец шел, как заведенный. Казалось, случись оказия, он так и до неба будет шагать.

    Третий этаж. Коридор. Потертая ковровая дорожка гасит звуки шагов. "? 37".

    - Здесь.

    - Я вижу, - кивнул Шаунбург и отошел чуть в сторону. - Прошу вас, фройлен.

    Жаннет постучала, услышала голос Штейнбрюка - "Войдите!" - и толкнула дверь.

    - Густав, - сказала она, переступив порог. - Я рада, что ты не спишь. Это Карл, - указала она на вошедшего вслед за ней Себастиана. - Думаю, вам есть о чем поговорить. А, я, пожалуй, пойду спать...

    - Да, милая. - Улыбнулся товарищ корпусной комиссар, как если бы приходился Жаннет добрым дядюшкой, а не всесильным начальником. - Отдыхай, а мы пока с господином ...

    - Ригг. - Чуть склонил голову Баст. - Карл Ригг, к вашим услугам.

    - Густав Мейнерт, - протянул руку Штейнбрюк.

    "Цирк... Шапито".

   

    ***

    Разумеется, Штейнбрюк понимал, с кем имеет дело. Знал, ждал... почти всего ожидал от опасного и в меру таинственного человека по имени Себастиан Шаунбург, но реальность превзошла ожидания. И этот гребаный der germanische Mann[179] сумел удивить Штейнбрюка - жизнью битого, наждаком тертого и огнем пытанного разведчика-коммуниста. Семь человек "наружки", много это или мало? Вечером, в непогоду, на полупустых улицах чужого города - когда любой человек торчит, как мишень в тире - этого должно было хватить за глаза, но не хватило: фашист увел das kleine Luder[180], как вор бумажник. Ловкость рук, господа-товарищи, ловкость рук... и никакого мошенничества. Быстро, красиво, на глазах у обалдевшей от такой наглости публики.

    "Твою мать!" - Выругался по-русски Отто Оттович и закурил очередную папиросу, но табак не помогал. Во рту было горько и сухо, а на дворе сырая холодная ночь, и совершенно непонятно, как ко всему этому относиться. То ли пора уже бить тревогу, то ли обождать до утра - авось, обойдется, как говорят русские Genossen...

    В дверь стукнули. Коротко, нервно, поспешно - явно на бегу... Тревога? Вероятно, да, но такая, мать ее, тревога, когда поздно уже что-либо предпринимать. Бежать? А зачем, собственно? В кармане пиджака у Штейнбрюка лежали "подлинные" документы на имя Дмитрия Вольдемаровича Паля - русского немца, профессора московского университета, находящегося в Бельгии на вполне законных основаниях. Да, и в любом случае, не успел бы. В дверь постучали - он только и успел, что вернуться к столу, стоящему в глубине просторного номера, и сесть на стул. Даже папиросу новую - взамен измочаленной в зубах - закурил. Достал из портсигара, зажег спичку, прикурил, задул огонь... и в этот момент снова постучали в дверь номера. Стук, однако, был совсем другой: тихий, вежливый, как бы извиняющийся.

    "Не он... но, может быть, она?" - Впрочем, если даже это и Жаннет, то пришла она к нему не одна, сомнений у Штейнбрюка на этот счет не было. Не стал бы наблюдатель такую "панику" изображать, в случае ...

    - Войдите! - Громко сказал Отто Оттович, и дверь качнулась внутрь комнаты.

    На пороге стояла Жаннет, а рядом с ней...

    Ну, что ж, словесный портрет "садился" на фигуранта, как хорошо сшитый костюм. Да и фотография, единственная, оказалась подлинной.

    - Густав, - сказала Жаннет, как-то не слишком уверенно переступая порог. - Я рада, что ты еще не спишь. Это Карл, - и она чуть повела подбородком в сторону вошедшего вслед за ней Шаунбурга. - Я думаю, вам есть о чем поговорить. А я, пожалуй, пойду спать...

    - Да, милая. - Кивнул ей с улыбкой Штейнбрюк. - Отдыхай, а мы пока с господином ...

    - Ригг. - Чуть склонил голову фашист, с любопытством рассматривая своего будущего собеседника. - Карл Ригг, к вашим услугам.

    - Густав Мейнерт, - протянул руку вставший со стула и шагнувший навстречу немцу Штейнбрюк. Это был еще один его псевдоним.

    - Bonne nuit! - Сказала по-французски Жаннет и, повернувшись, вышла, оставив дверь открытой.

    - Der ruhigen Nacht! - Пожелал ей по-немецки спокойной ночи Шаунбург.

    Штейнбрюк промолчал. А через мгновение в проеме двери вместо девушки появился официант из ресторана. Он вежливо пожелал, господам, доброй ночи и, поставив на стол коньяк, сельтерскую, сахарницу, молочник и две чашки с кофе, поспешил оставить мужчин одних. Вот он закрыть за собой дверь не забыл.

   

    ***

    И Штейнбрюк его не разочаровал. Вообще, следует отметить, что несмотря, на общую нелюбовь к товарищу Сталину лично и к коммунистической партии в частности, имелись у Ицковича некоторые весьма укоренившиеся сантименты по отношению к "комиссарам в пыльных шлемах". Шло это еще из детства, от рассказов "пламенного революционера" дяди Давида, командовавшего в гражданскую партизанским отрядом где-то в восточной Сибири, и весьма художественных повествований другой персональной пенсионерки - тети Цили Бунимович, приходившейся Олегу на самом деле седьмой водой на киселе, но имевшей партийный стаж аж с одна тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда она юной гимназисткой вступила в партийную организацию Бунда[181] в Вильно. Разумеется, взросление, эмиграция, открытие архивов и всякие разоблачения, хлынувшие в эфир и на бумагу с началом перестройки, изменили его взгляды, но что-то - вопреки логике и доводам разума - все же оставалось глубоко запрятанным в сердце, душе, или еще где - да хоть бы и в подсознании, - и теперь Ицковичу, неожиданно попавшему в это самое "прекрасное и ужасное" время, совсем не хотелось оказаться разочарованным. По идее, им всем - ему и ребятам - было бы куда легче, окажись асы советской разведки на поверку "шлюмперами"[182] и дураками. Но верить в это почему-то никак не хотелось, и Олег был теперь даже рад, что Отто Оттович оказался никаким не говнюком, а, как и следовало ожидать, крепким профессионалом с железными нервами и хорошей ясной головой. Тем интереснее было с ним "играть", и тем почетнее - его, Штейнбрюка, переиграть.

    - Разумно. - Кивнул Штейнбрюк. - Но возникает вопрос, зачем вам, в таком случае, нужна фройлен Боссе?

    - Мой каприз, - откровенно усмехнулся Баст и посмотрел собеседнику в глаза. - Но, знаете, герр Мейнерт, если кому-нибудь придет в голову, ловить меня на ее прелести... hupen[183] - оскалился он, нарисовав в воздухе указательным пальцем правой руки то самое, о чем говорил. - Я буду крайне разочарован.

    - Создается впечатление, что вы нас, то ли провоцируете, то ли испытываете... - Сейчас Штейнбрюк как бы размышлял вслух, и Баст решил ему не мешать. Пусть подумает. Ведь думать не вредно, не так ли?

    - Вы, в самом деле, хотите сделать из нее певицу? - После затянувшейся паузы спросил Штейнбрюк.

    - Не знаю. - Равнодушно пожал плечами фон Шаунбург. - Разумеется, с ее Wackelpudding[184] можно и в кордебалет... но это будет как-то неправильно, не находите?

    - А что правильно? - Поднял бровь Штейнбрюк.

    - Вернуться к обсуждению общих принципов нашего сотрудничества и забыть как страшный сон о возможности, не дай бог, пробовать завербовать кого-то из чужой команды.

    - Считаете, господин Шаунбург, нам вас не завербовать?

    - Фон Шаунбург с вашего позволения, господин Штейнбрюк. - Улыбнулся Баст, стремительно возвращая удар. - Полагаю, что при некоторых обстоятельствах завербовать можно любого. Даже tovarischa Kobu... - Он намеренно не назвал Сталина Сталиным и не без тайного умысла произнес эти два слова "по-русски". - Думаете, нет?

    Штейнбрюк удар выдержал, чем еще раз доказал, что не случайно оказался на столь высоком посту в военной разведке СССР. Он тоже усмехнулся, как бы показывая, что оценил осведомленность противоположной стороны, но ни о чем, из сказанного раньше, не сожалеет. Кем бы он был, если бы не попробовал выиграть "на шару" хотя бы пару дополнительных очков?

   

    ***

    - Думаешь, они нам поверили? - спросила Татьяна и достала из сумочки маленький кожаный портсигар, который вечность назад - вчера утром - подарил ей Ицкович. Ему надоело смотреть на то, как она мучается с сигаретными пачками. - До сих пор поверить не могу...

    "А пора бы уже..."

    Ну что ж, на самом деле это был один из самых животрепещущих вопросов, и от ответа на него зависело все - буквально все - остальное. А вопрос этот, вполне гамлетовский, следует заметить, формулировался на удивление просто: "А ты кто такой!?"

    Ну кто ты такой, Олег Семенович Ицкович, в самом-то деле, чтобы тягаться с самим корпусным комиссаром Штейбрюком, руководившим особым отделом армии на Западном фронте еще в грозном 1919 году? И вообще, кто вы все такие, граждане "попаданцы", чтобы надеяться переиграть сразу двух самых "эффективных менеджеров" эпохи, советского и немецкого? Вопросы эти витали вокруг, как неприкаянные души, с того самого момента, как все трое - или теперь уже следовало говорить о пятерых? - решили сыграть в покер с "железным веком" и, разумеется, не на деньги, а "на все".

    Однако по-настоящему, как ни странно, задумался Олег над всем этим только после отъезда Штейнбрюка в Москву с полной авоськой такой информации, что им - сотрудникам Разведупра РККА - проверять ее теперь и перепроверять, хорошо, если не до конца года. И ведь платить по счетам тоже придется. И Штейнбрюк все это хорошо знал и понимал. Это же аксиома: хочешь дружить, продемонстрируй свое желание, потому что любовь и дружба - это такие типы отношений, когда без взаимности не обойтись.

    Последняя мысль заставила Олега снова взглянуть на Татьяну, которая неожиданно притихла пару минут назад, по-видимому, задумавшись о чем-то своем. Но стоило Ицковичу на нее посмотреть, она это почувствовала - "Ведьма! Впрочем, все бабы ведьмы..." - и, вынырнув из своего "где-то там", вернула ему взгляд.

    - Неужели, ты заранее был уверен, что...

    - Какой ответ ты хотела бы услышать? - Сейчас он не шутил.

    - Даже не знаю... - Похоже, ее донимали те же вопросы, что и его.

    - Думаю, что знаю ответ. - Олег все-таки вынул еще одну сигарету и закурил. - Нас, так называемых "простых людей", с детства воспитывают в уверенности что вожди - премьеры, президенты, генералы - это какие-то особые люди. Но знаешь, глядя на них - будь они советские, американские, израильские или русские - ни разу не увидел в этих особях ни единого проблеска гениальности. Иногда среди них попадаются способные, в редких случаях - талантливые, но гении? Гении занимаются теоретической физикой, пишут романы и философские трактаты, а политикой занимаются обычные, порой, даже не слишком умные господа.

    - Но разведчики... - Попробовала возразить Татьяна. - Эксперты разные...

    - И что? - Пожал плечами Олег. - Ты же сама обвела их вокруг пальца на допросах. Неужели ты думаешь, что женщина топменеджер, из Москвы двухтысячных так сильно уступает по уму, жесткости или способности чувствовать момент, всем этим Берзинам да Шелленбергам? Ничуть. Уж поверь мне, я все-таки психолог...

    - 'Я психолог... о, вот наука!..'[185]

    - Если отбросить инфернальные намёки, ты идешь в правильном направлении.- Улыбнулся Олег. - А теперь посмотри на вещи трезво. Вот Штейнбрюк. Кто он?

    - Начальник Западного отдела Разведупра...

    - А Витя бизнесмен и кандидат химических наук...

    - Ты имеешь в виду образование? - Нахмурилась Татьяна.

    - И образование тоже. - Кивнул Олег. - Какое у него, у Отто Штейнбрюка, образование? Школа... гимназия... не знаю, что там у них тогда в Австро-Венгрии было... затем офицерская школа, если он действительно офицер, или краткосрочные курсы каких-нибудь их "прапорщиков"... ну и, возможно, академия РККА. Я не знаю... Но пусть академия... И что? И я школу закончил, и, между прочим, хорошую, а потом медицинский факультет Техниона[186], и спецкурс по нейропсихологии в Карнеги-Меллон[187] и докторат в Тель-авивском университете... Как думаешь, у кого кругозор шире и образованность выше? А ведь это я еще о Басте ничего не сказал, а он у нас доктор философии...

    - Ты хвастун! - Улыбнулась Таня, но улыбка была скорее понимающая, чем наоборот.

    - А то?! - Улыбнулся и Олег. - Меня когда... - Но рассказывать Тане, как его по мозгам шарахнуло почему-то не хотелось. - ... через тест Векслера[188] прогнали... Знаешь, сколько я получил?

    - Ну, хвастайся, разрешаю!

    - 143 из 160...

    - Что, действительно? - Кажется, он заработал в глазах Тани еще пару очков, хотя, видит бог, ничего такого и в уме не держал. О другом думал.

    - Серьезно, - ответил он вслух. - И поверь мне, и у Степы с Витей не меньше, если не больше. И у вас с Олей тоже... иначе бы мы не общались...

    - Умный ты... Баст, а дурак. - Чуть прищурилась Татьяна, пряча за полуопущенными ресницами рвущийся наружу смех. - Вы в нас совсем другое цените, или я ошибаюсь?

    - Ну почему же... Все ценим! - А что он мог ей сказать еще? Что не ценит? Так ведь ценит, и... - Но мы не об этом, не так ли?

   

    ***

    Было чертовски холодно. Мерзли пальцы рук, и промозглый ветер, несущий вдоль проспекта мелкую ледяную морось, продувал насквозь, легко преодолевая толстую ткань пальто и шерстяной свитер грубой вязки. Что уж было говорить о ногах?! За те несколько минут, что колонна простояла в ожидании приказа, ноги совсем закоченели, и Баст, как и все прочие, окружавшие его мужчины, непрерывно переступали с ноги на ногу, как застоявшаяся лошадь.

    "Лошадь... битюг..." - Баст поднял руки к лицу и дохнул на пальцы. Изо рта вырвалось облачко пара, но тепла оно - увы - не несло.

    - Дрейфишь, Bazi[189]? - Спросил стоявший справа от Баста широкоплечий, но какой-то ущербно низенький Гюнтер Штеле. Спросил грубо, как и хотел, вероятно, спросить, чтобы унизить интеллигента и маменькиного сынка фон Шаунбурга. Впрочем, вопрос получился даже грубее чем предполагалось, из-за того, быть может, что унтерштурмфюрер[190] Штеле был простужен и говорил хриплым сипящим голосом.

    - А ты, Genosse[191]? - Однако, заглянув в глаза своему товарищу по партии, - для этого ему пришлось чуть наклониться и повернуть голову - Шаунбург (ведь назваться здесь фон Шаунбургом было бы так же неловко, как прилюдно пустить газы) сразу же пожалел, что вообще спросил. В карих гляделках "карлика Носа" плавал даже не страх, а дикий, готовый сорваться с узды ужас.

    Но закончить "разговор" им, к счастью, не позволили. Где-то впереди раздались тревожные крики и властные слова команд, взметнулись ввысь знамена и транспаранты, колонна дрогнула, то ли подтягиваясь, то ли собираясь с силами, и в этот момент Баст ИХ услышал. Благодаря своему росту он отлично видел голову колонны, стоявшую в створе проспекта, и пустую, буквально вымершую площадь, лежащую перед первыми шеренгами, в которых стояли командиры и самые крепкие уличные бойцы, каких смогла выставить местная организация СА. Итак, сначала сквозь слитный шум задвигавшихся разом людей, Баст услышал лишь ритмичный гул, в котором, впрочем, привычное ухо легко узнало "хоровое" пение. Затем - не прошло, кажется, и нескольких секунд - он узнал и песню, а потом в створе противоположной улицы появилась голова чужой колонны. Над ней тоже развевались красные флаги и тяжело колыхались растянутые "от стены до стены" транспаранты, и грозно взмывали вверх сжатые кулаки идущих.

   

    Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen,

    ROTFRONT[192] marschiert mit ruhig festem Schritt[193]...

   

    - Vorwärts[194]! - Доносится откуда-то оттуда, из первых рядов, приказ и шеренги трогаются, "печатая шаг", едва ли не по военному. Впрочем, и в самом деле, ветеранов здесь большинство, а таких молодых идиотов, как он, Себастиан Шаунбург...

   

    Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen,

    SA marschiert mit ruhig festem Schritt[195]...

   

    Пошли, с каждым новым мгновением, прибавляя шаг. Зазвенели извлекаемые из карманов рабочих курток и пальто велосипедные цепи, появились в руках обрезки водопроводных труб и стальной арматуры... Но и с другой стороны на встречу судьбе тоже шли не мальчики из церковного хора. Колонну комми возглавляли боевики Леова[196], и значит, сегодня прольется много крови.

    - Хочешь ballerspiel[197]? - Шепчет на ходу Штелле и украдкой достает из-под полы куртки "Вальтер" МП то ли первой, то ли второй модели.

    - С ума сошел?! - Зло огрызается Баст, на ходу надевая на озябшие пальцы кастет. - На виселицу захотел?

    И тут воздух взрывается новой песней. Коммунисты, прошедшие уже треть пути по площади, еще плотнее смыкают ряды, взмахивают поднятыми вверх кулаками, и начинают, заранее заводя себя на драку:

   

    Verlasst die Maschinen! heraus, ihr Proleten!

    Marschieren, marschieren! Zum Sturm angetreten!

    Die Fahnen entrollt! Die Gewehre gefällt!

    Zum Sturmschritt! Marsch, marsch! Wir erobern die Welt!

    Wir erobern die Welt! Wir erobern die Welt!

   

    Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!

    На битву шагайте, шагайте, шагайте!

    Проверьте прицел, заряжайте ружье!

    На бой, пролетарий, за дело свое.

    На бой, пролетарий, за дело свое!

   

    И колонну штурмовиков тоже охватывает азарт. Кипит кровь, раздвигаются плечи, и люди идут, сомкнув строй, уже готовые на все. Но именно в этот момент Баст фон Шаунбург вдруг останавливается в недоумении и стоит - как бревно, вбитое в дно полноводной реки, - стоит, пытаясь понять, что здесь не так, и почему сердце не рвется в бой. А в следующее мгновение он просыпается с твердым пониманием, принесенным "в зубах" из холодного ночного кошмара: пусть боевики Тельмана ни чем, по большому счету, не лучше боевиков Рёма, он - Олег Ицкович, в любом случае, должен был быть с Пиком и Леовом, а не с этими. И этот факт биографии следовало иметь в виду всякий раз, когда во время очередного разговора с Штейнбрюком Олега охватывало раздражение или еще того хуже: когда на него накатывало холодное бешенство.

    Порою Штейнбрюк раздражал Ицковича до того, что хотелось встать и уйти. А еще лучше пристрелить Отто Оттовича на месте. И дело было отнюдь не в профессиональной жесткости собеседника, его холодноватом уме или цинизме, являвшемся на самом деле всего лишь оборотной стороной профессионализма. Дело было в другом: в идеологической упертости, которой по мнению Олега не было места там, где находились они оба - Штейнбрюк и Шаунбург. Упертости и страхе, испытываемом этим бесстрашным человеком перед грозным молохом большевистской бюрократии. А ведь и сам Отто Оттович был частью ее. Вот ведь как.

   

    ***

    - Отто Оттович, - сухо поинтересовался Олег. - Отчего вы все время пытаетесь свести наш диалог к примитивному "ты пришел ко мне, следовательно..."

    - Вы ведь философ по образованию, не так ли? - Штейнбрюк был невозмутим, а Баст к нему, и в самом деле, "сам пришел".

    - А вы? - Задал встречный вопрос Олег.

    - А я солдат партии.

    - Как Рём?

    - Не пытайтесь меня обидеть. - Штейнбрюк демонстративно спокойно достал из пачки русскую папиросу и закурил.

    - Обидеть? - "Удивленно" поднял бровь Олег. - Ничуть. Но если вы так интерпретировали мои слова... Позвольте поинтересоваться, а чем, собственно, какой-нибудь ваш Ягода отличается от наших Штрассера или Рёма?

    - Не хотелось бы вступать в идеологическую дискуссию... - Штейнбрюк уже понял, что попался на детскую "подножку", и сдал назад. Ведь его собеседник был фашистом, а не коммунистом.

    - И не надо, господин Штейнбрюк, - кивнул Олег, как бы соглашаясь, что оба они несколько перегнули палку. - Однако нам следует договориться о двух определениях, к которым мы более возвращаться не будем. Без этого двигаться дальше невозможно.

    - Какие определения вы имеете в виду? - Штейнбрюк был по-видимости абсолютно спокоен и вежлив. Но это была вежливость бездушной машины.

    "А ведь даже не немец... Впрочем, австрийцы..."

    - Во-первых, я не представляю здесь никакой официальной организации Третьего Рейха. - Когда он этого хотел, Олег мог говорить, как по писанному, вернее, как отстукивающая текст пишущая машинка "Рейнметалл". - То есть, я в той же степени должен рассматриваться вами в качестве сотрудника Sicherheitsdienst Reichsführer-SS[198], в какой я могу быть так же описан, как человеческий самец - мужчина или представитель рода людского.

    - То есть, вы здесь не по поручению господина Гиммлера или господина Гейдриха?

    - Товарища Гиммлера, если быть точным. - Поправил собеседника Олег. - Нет. Я их не представляю.

    - Очень хорошо. - Штейнбрюк сделал вид, что не заметил слова "товарищ", прозвучавшего в крайне неприятном для него контексте. - Но я-то как раз представляю здесь некое государственное учреждение моей страны, и мне надо передать моему начальству нечто более существенное, чем "ко мне обратилась тень отца Гамлета".

    - Ну что ж, в этом я вас как раз понять могу. - Кивнул Олег. - Я ведь тоже в некотором роде государственный чиновник... Вы будете докладывать комкору Урицкому или самому Ворошилову? - Спросил он, ломая линию разговора.

    Штейнбрюк сжал челюсти чуть сильнее, чем следовало, и ожидавший его реакции Олег этого не пропустил.

    - Полноте, Отто! - Открыто усмехнулся он. - Неужели мне нужно выпытывать такие подробности у вашей симпатичной шлюшки? Вы думаете, мы не знаем, что ранее вы работали в ИНО НКВД, а потом перешли вместе с Артузовым в разведуправление армии?

    - И что же из этого следует? - холодно поинтересовался Штейнбрюк.

    - Ровным счетом ничего. - Так же холодно ответил Олег. - Я всего лишь поинтересовался, на каком уровне вам предстоит докладывать?

    - На высоком. - Коротко ответил Штейнбрюк.

    - Ну что ж... - Олег достал сигареты и тоже закурил. - Вы передадите тому, с кем будете говорить, мою просьбу, прежде всего, исходить из тех двух определений, которые мы с вами сейчас обсуждаем. Если они вас поймут, то на будущее мы будем застрахованы от досадных ошибок, вызываемых неправильным "прочтением" ситуации.

    - Продолжайте, Себастиан, я вас внимательно слушаю...

   

    ***

    - Куда мы поедем? - Спросила Таня.

    - В Арденны. - Ответил Олег, пытавшийся понять, следует ли ему опасаться этой поездки, и если да, то почему?

    - В деревню к тетке, в глушь, в Саратов... - меланхолично процитировала она Грибоедова.

    - Вот именно. - Согласился он.

    - А почему именно в Арденны? - Обдумав что-то насущное, спросила Таня.

    - Спроси об этом месье Лежёна, - пожал плечами Олег. - Это он место нашел.

    - Слушай, - нахмурилась Таня. - Все хотела тебя спросить, я могла видеть Ги раньше? У меня такое ощущение...

    Могла. - Усмехнулся Олег. - Видела.

    - Где?

    - В Гааге.

    - В Гааге?

    - Ты вышла от Кривицкого, пошла по улице...

    - "Мафиозо"! А я все думала, как ты это все...

    - Не думай! - Улыбнулся Олег. - Не надо все время думать. Отдохни.

   

    Глава 13. Бесаме...

    

    Следовало признать, "домик в Арденнах", оказавшийся при ближайшем рассмотрении "домиком в Лотарингии", понравился Тане куда больше, чем внутренняя гостиница управления, каюта второго класса на немецком пароходе, или, наконец, гостиничный номер в Брюсселе, который только некоторые советские товарищи могли счесть "роскошным". Впрочем, и у Жаннет опыт по этой части оставлял желать лучшего, но Таня была "родом" из совсем другого мира, так что...

    "Да, - решила она, "сбрасывая вещички" в предназначенной ей комнате на втором этаже. - Мне нравится это скромное буржуазное жилище".

    Под личные апартаменты ей отвели "комнатушку" площадью в жалких двадцать пять-тридцать квадратных метров, едва ли не треть которых съедала огромная дубовая кровать.

    "Двуспальная... Дву..."

    С этим явно надо было что-то делать. Вопрос лишь, что? Татьяна - если верить собственному сознанию - проблему эту пока рассматривала исключительно с теоретических позиций. Хотя и ее - ну что же с этим поделаешь! - столь долгое воздержание начинало...

    "Ну, скажем, беспокоить. Ведь можно же так сказать?".

    Однако, кроме сознания, в наличии имелось еще и подсознание, где пряталась ее альтер эго - Жаннет, и откуда долетали по временам такие... э... ну, скажем, "образы и... идеи", что становилось жарко... и кровь ударяла в виски, и сердце... - вы будете смеяться, дорогие товарищи - но сердце порой выделывало такие антраша, что позже Татьяне за себя было просто стыдно. Но это позже. А когда перед ней снова возник во плоти - "Жив!!!" - Баст фон Шаунбург - ну, не поворачивался язык назвать этого Олегом - жаром так обдало, словно с мороза в парную заскочила. А у него голубые глаза, а в глазах этих...

    - Тьфу ты! - В голос открестилась от нахлынувших... из подсознания - откуда же еще?! - соблазнов Татьяна и решительно отворила маленькую дверь напротив изножья кровати.

    "Однако!"

    То есть удивить кого-нибудь в двадцать первом веке ватерклозетом, устроенным в смежном со спальней помещении было сложно, даже если у человека такой роскоши отродясь не бывало. Но в тридцать шестом это было что-то, тем более, помимо унитаза здесь и ванна с душем имелась и биде!

    "И горячая вода, небось, есть..."

    Ну, разумеется, и горячая вода имелась, поэтому Татьяна первым делом полезла в ванну.

    "Подождут", - решила она, вспомнив о компаньонах. И действительно, вряд ли Ольга - ее Таня называла про себя Ольгой с не меньшим усилием, чем Олега - Олегом - так вот: вряд ли Ки... то есть, тьфу! Ольга, разумеется, бегом будет бежать, чтобы поскорее спуститься вниз, в гостиную. Не похоже на нее нынешнюю, да и куда, в самом деле, спешить? Они же сюда на "пару дней" приехали. "Чтобы отдохнуть, - сказал Б... Олег. - "И о будущем на досуге поразмыслить". Каникулы у них, если кто не понял, и...

    "Гори все ясным пламенем! Я хочу принять ванну. Ванну. Принять. ХОЧУ!"

   

    ***

    Когда-то давно, в студенческие еще годы, посмотрела Таня фильм Бунюэля "Скромное обаяние буржуазии". Так вот, самого фильма она сейчас не помнила, но название его всплыло в голове как-то само собой и, разумеется, без какой-либо содержательной ассоциации с творчеством французского режиссера, стоило лишь погрузиться в горячую, дышащую паром, но не обжигающую воду. Погрузиться, вытянуть ноги и откинуться спиной на прогретую бронзовую стенку ванны, закурить неторопливо, и, наконец, положить голову на сложенное в несколько раз полотенце, пристроенное на край... Чудо! Чудесно... Просто замечательно... И кто бы ни был тот человек, который позаботился припасти для нее, начинавшей уже забывать о чудесах химии двадцать первого века, "цветочный аромат" для ванны, кокосовое мыло, и жидкие шампуни - фиалковый от Schwarzkopf и Dop от l'Oréal - слава ему и почет, этому человеку, и низкий наш женский поклон, и отдельное мерси от уставшей и перенервничавшей до полного "не могу" молодой советской разведчицы Жаннет Буссе.

    Да, так сибаритствовать можно, и жить так можно, нужно и удивительно хорошо. И на Таню само собой снизошло состояние расслабленного покоя, физического и душевного.

    "Нирвана..."

    Ей было настолько хорошо, что она озаботилась даже - и неоднократно - вопросом, а не послать ли на фиг эту "рыбалку", то есть все эти светские посиделки в гостиной, если ей и так уже замечательно хорошо?

    "Остаться здесь, лежать вот так, добавляя по времени горячую воду... Потом забраться в постель и спать..."

    Спать и видеть сны, в которых ее будет обнимать атлетически сложенный Баст Шаунбург... или не будет.

    К половине седьмого она была уже вполне готова "выйти в люди". Еще раз критически осмотрела себя в зеркале, врезанном в среднюю дверцу массивного и тоже дубового шифоньера, и осталась собою вполне довольна. Туфли на высоком каблуке - к сожалению, единственные в ее небогатом гардеробе - добавляли роста и каким-то колдовством определяли особую, свойственную только ей осанку. Длинная, до щиколоток, приталенная темно-серая юбка и белая блузка, с широкими и сильно приподнятыми плечами и "с кружавчиками, тут и тут", выгодно демонстрировавшая не очень полную грудь французской комсомолки, и открытую - "высокую" - шею. Ну а золотистые ее волосы, поднятые вверх и уложенные на затылке, дополняли картину, которую можно было не портить макияжем, но она, разумеется, им немного "злоупотребила".

    "Вполне".

    Таня вооружилась сигаретой - курить не хотелось, но имидж требует жертв - и вышла из комнаты. И тут же в очередной раз вынуждена была мысленно покачать головой, обнаружив, какую на самом деле звукоизоляцию обеспечивают толстые каменные стены и двери из натурального дуба. В комнате было тихо, но из коридора второго этаже этажа доносились приглушенные расстоянием голоса, а с лестницы уже можно различить и произносимые слова. К удивлению, ждали только ее, и... да, и Ольга тут, и она...

    " Une grue![199]"

    Нынешняя Ольга являлась чем-то средним между Гретой Гарбо и Марлен Дитрих. Красивая и стильная дамочка, ничего не скажешь! И этим вечером, благо не в цивилизованном месте, где за такое и арестовать могут, оделась в "мужской" в полоску костюм и мужскую же белую сорочку при темном галстуке.

    "А про бюстгальтер мы конечно в спешке забыли... Вот же... garce[200]!"

    - Какой у тебя прелестный костюмчик! - Улыбнулась Татьяна, одновременно выпуская дым от затяжки, аки дракон огнедышащий.

    - О, да, - мурлыкнула в ответ Ольга, Вот только "мурлыка" эта была никак не менее опасна, чем тирольская рысь. Как минимум. Потому что по максимуму это уже была какая-то Багира, хоть и не черная, а рыжая. - Эльза чудесный мастер. Даже и не знаю, чтобы я без нее делала! - Под тонкими бровями в таинственной дымке, порожденной "размытым" макияжем и длинными ресницами, набирали силу два огромных изумруда.

    - Эльза? - Переспросила Таня, пытаясь понять, отчего у крысы Кисси такие огромные зрачки. Что-то крутилось в голове, но никак "не давалось в руки".

    - Эльза Скьапарелли...

    "Скьапарелли?... Ах, да... Это кто-то типа Дживанши, только "сейчасный". А глаза... Черт! Да она же marie-jeanne[201] курит!"

    Ответ был настолько очевиден, что даже странно, как она сразу не сообразила. Можно подумать, не знала, как пахнет анаша! Знала, разумеется. В ее молодые годы в универе многие баловались. Угар социализма, так сказать...

    - Ах, да! Скьапарелли... Ну как же! Добрый вечер, мальчики! - "Мальчики" сразу же разулыбались, как дети, а Ольга чуть нахмурилась.

    - Ужин "подадут" в половине восьмого, - сказал, вставая из кресла у камина, Олег. - Выпьешь что-нибудь?

    - А что есть? - Она на секунду зафиксировала взгляд на огне в камине и направилась к пустующему креслу, стоящему как раз напротив кресла Ицковича. Это был маленький тактический успех, но лиха беда начало.

    - Да, в принципе, все, что душа пожелает. - Ответил Олег, кивая на открытый бар. - Итак?

    "Красивые глаза..."

    - Абсент, - сказала она, выпуская дым из ноздрей. Один знакомый, - еще там, в Москве, в двухтысячных - сказал как-то, что у женщин это получается весьма нетривиально, сексапильно - особенно у красивых женщин - и... еще как-то, но этого, последнего, она не запомнила. Впрочем, и бог с ним. Первых двух пунктов программы было вполне достаточно, а в том, что она красивая женщина, Таня нисколечко не сомневалась.

    - Хм... - Весьма театрально поднял левую бровь Баст фон Шаунбург. - Между нами, шер ами, абсент во Франции запрещен к употреблению. В Германии и Австрии, впрочем, тоже.

    - А у нас разрешен. - Тронул свои стильные тоненькие bacchantes[202] "денди лондонский" со вполне русским именем Степан.

    - В Англии много чего разрешено. - Как-то непонятно прокомментировала его слова Ольга и чуть раздвинула в "рассеянной" улыбке свои едва тронутые бледной помадой губы. Красивые губы.

    "Изысканно красивые... Тварь!"

    - Налей мне тоже... кузен, - добавила Ольга, как бы решив, что белое вино, которого еще немало оставалось в ее бокале, не так уж и хорошо, как ей показалось вначале.

    "Кузен... А что она хотела сказать на самом деле? Любимый, дорогой?"

    А абсент - "И с чего это я о нем вспомнила?" - оказался не привычно-изумрудного цвета, а, как ни странно, красного.

    "Красный абсент? Или Баст нас разводит, как двух дурочек? Но Ольга-то должна в таких вещах разбираться, но молчит".

    Между тем, Баст достал из буфета два абсентных стакана - толстостенных, высоких, на короткой и относительно тонкой ножке. Отмерил с помощью мензурки - 'Как в школьной лаборатории - хихикнула про себя Таня - сейчас бесчеловечные опыты будем ставить' - по одной части красной жидкости, а затем начал делать что-то такое, отчего все замерли и, буквально открыв рты, уставились на него.

    Из недр буфета, солидного и даже величественного, пожалуй, как какой-нибудь собор Нотр Дам, извлечена была специальная ложечка - плоская, с дырочками, как в дуршлаге, и при том достаточно широкая, чтобы лечь на края бокала - и, разумеется, раз уж ее достали, тут же заняла место на первом из двух стаканов. Впрочем, и второй вниманием не обделили.

    "Однако", - прокомментировала Жаннет, как зачарованная, следившая за тонкими, но крепкими пальцами Баста. Действовал фон Шаунбург умело - едва ли не профессионально - быстро, красиво и... да - на редкость артистично, возможно даже, вдохновенно.

    Он положил на ложечки по кусочку пиленого сахара - "А рафинад у него откуда? Он что, знал, что я попрошу абсент?!" - накапал на него по пять капель красной жидкости из бутылки и тут же поджег. Горит абсент не хуже спирта, да и состоит из спирта процентов на семьдесят или даже девяносто в зависимости от сорта. Но фокус не в этом, а в том, что по мере сгорания спирта, сахар меняет цвет и плавится, так что через мгновение капли раскаленной карамели падали вниз. И, разумеется, абсент в стаканах вскоре вспыхнул, но Баст уже вливал через свободный край бокала талую воду из ведерка со льдом, где дожидалась ужина бутылка шампанского. Воды влил немного - максимум по три капли на каплю абсента, но этого хватило: огонь угас, а напиток в стаканах помутнел, решительно изменив цвет.

    - Прошу вас, дамы! - Баст с улыбкой поднес стакан с "радужным молоком" сначала Тане - она оказалась ближе - а затем и Ольге, сидевшей чуть дальше. - Только не злоупотребляйте! На ужин у нас - персональное спасибо Степе! - магнум "Дом Периньон", брют blanc de noirs[203] двадцать девятого года.

    "Упасть, не встать!" - Мысленно покачала головой Татьяна, одновременно с "благосклонной" улыбкой, принимая, у Олега - "Олега ли?" - стакан с абсентом. - Какие мы все из себя аристократы, блин! Просто блевать, господа-товарищи, извините за выражение, хочется!"

    Но, так или иначе, глоточек горькой, несмотря на карамель, и крепкой, несмотря на воду, отравы. Потом еще один, и еще - под неторопливый "великосветский" разговор. И сигаретка очередная - какая-то там по счету, но кто же считает! - очень к месту, и теплый воздух с дымком марихуаны и сосновым ароматом, и улыбка Олега, прорастающая сквозь лицо Баста...

    "Он мне нравится?" - Пожалуй, это все еще была Татьяна.

    "Мне он нравится!" - А это, судя по интонации и "гормональному" всплеску, комсомолка наша проснулась.

    - Баст! - Восклицает Кисси, и тра-та-та-та, и бу-бу-бу-бу - мелет что-то неразборчивое и заливается своим виолончельным смехом.

    "Шлюха австрийская!"

    - Мадемуазель? - А это кто? Виктор или Степан?

    "Степан или Виктор?" - Но лицо плывет, заштрихованное косым дождем...

    "Да, какая разница! - Русалкой выныривает из темных жарких вод подсознания Жаннет. - И тот хорош, и этот! Все трое, как на подбор! Выбирай и пользуй! Ils ont fait une partie de jambes en l'air[204]... "

    "Фи, мадемуазель! Где вы вообще воспитывались?" - Ужасается Татьяна, воспитывавшаяся еще в те еще времена, когда и слово-то секс произносили только шепотом и не при мальчиках.

    "Да, ладно тебе, старушка! - фыркает внутри нее "суть и смысл французской женственности". - Можно подумать, сама в комсомоле не состояла!"

    И смех. Вполне себе блядский смех, и не понять уже, кто же это так "задорно" смеется? Кисси где-то слева, за плывущим через комнату облаком? Или Жаннет в подсознании? Или, может быть, сама она?

    - А угостите даму спичкой! - Это она к кому? Перед глазами только туман и... да... белые и черные гробики... хи-хи...

    - Прошу вас, my beautiful lady![205]

    Чей это голос?

    "Красивый голос..."

    Но из тумана, откуда-то справа появляется рука с зажженной спичкой...

    - Благодарю тебя, рыцарь... - Табак смешно щекочет нос и вызывает сухость в горле.

    "А мы его смочим!" - Затяжка, медленная, как затяжной прыжок, выдох, глоток из стакана, все еще зажатого в левой руке, и холодный горький огонь, бегущий куда-то в глубину тела, навстречу природному огню, разгорающемуся в сердце и где-то еще.

    Бесаме... бесаме мучо ... та-та та-та-та та-та-та...

    "Вот оно как!"

    Еще один глоток, и стакан отправляется на черное лакированное озеро рояльной крышки.

    "Рояль?! Ах, да... эти гробики... Это же..."

    Но бесаме, бесаме мучо... Что-то такое, что, даже не зная слов - а она их не помнила и перевода не знала - чувствуешь жар страсти и негу любви... и кровь ударяется в бег!

    Таня попробовала сосредоточиться и подобрать одним пальцем - как сделала уже однажды на пароходе - мелодию песни, но пальцы не слушались, и еще это нежное дыхание южной ночи, и звезды, плывущие над головой...

    Кто-то подошел сзади, нагнулся, и Татьяна узнала запах - великолепную смесь кельнской воды, крепкого табака и хорошего коньяка. Так пах только один человек... мужчина... Баст фон Шаунбург... Олег Ицкович... ОН ее странных снов... А руки с длинными пальцами пианиста уже легли на клавиши, и...

    - Bésame, bésame mucho, - Вывел низкий - драматический - баритон над самым ее ухом. Вот только непонятно, над каким, над левым, или правым?

    Но дело не в этом, а в том, что...

   

    Bésame, bésame mucho,

    Como si fuera esta noche la ultima vez.

    Bésame, bésame mucho,

    Que tengo miedo tenerte, y perderte despues.

   

    "Ох! Царица небесная, да что же он со мной делает!"

   

    Quiero tenerte muy cerca,

    Mirarme en tus ojos, verte junto a mi

    Piensa que tal vez manana,

    Yo ya estare lejos,

    Muy lejos de aqui.

   

    Это от него так пышет жаром и страстью, или это у нее... началось?

   

    Bésame, bésame mucho,

    Como si fuera esta noche la ultima vez.

    Bésame, bésame mucho,

    Que tengo miedo perderte, perderte despues.

   

    - А по-русски? - Доносится из тумана хриплый, на октаву севший вдруг голос Кисси.

    "Низкое меццо-сопрано..." - Почти автоматически отмечает Татьяна, вспомнив уроки "бельканто" в первом управлении Разведупра.

    - Могу попробовать, - откликается Олег, и от его голоса у Тани мороз вдоль позвоночника и жар в щеках. - Но не знаю, что из этого выйдет... Bésame, bésame mucho... Ну, э...Целуй меня, целуй меня много, Как будто это была, есть... тьфу! Эта ночь последняя. Целуй меня, целуй меня много...

    - Ты целуй меня везде, - прыскает где-то в тумане подлая тварь Кисси. - Восемнадцать мне уже...

    - Отставить отсебятину! - Командует чей-то решительный голос. - Цыц, веди, плиз, мелодию... Сейчас мы вам с Олежкой, дамы и господа, такую русскую Мексику устроим, мало не покажется! Готов?

    И руки Олега, Баста, - или кто он теперь такой, - снова ложатся на клавиши, и сразу же вступает давешний голос:

    - Целуй меня, целуй меня крепко, - а вот у Виктора голос выше, и, возможно, от этого еще слаще его призыв.

   

    Целуй меня, целуй меня крепко,

    как если бы эта ночь была последней.

    Целуй меня, целуй меня крепко,

    ибо боюсь я тебя навсегда потерять.

    Я хочу, чтобы ты была близко,

    (хочу) видеть себя в твоих глазах,

    видеть тебя рядом со мной.

    Подумай, что может завтра

    я буду уже далеко,

    очень далеко от тебя.

   

    - Bésame, bésame mucho, - подхватывает Олег, играющий, все так же склонившись к инструменту через голову Татьяны, и она вдруг откидывается назад, чтобы почувствовать его спиной, потому что... Но нет слов лучше этих:

    - Bésame, bésame mucho...

    - Como si fuera esta noche la ultima vez. - Ах, какой у Олега голос, какой тембр, и как откликаются на него ее натянутые нервы.

    Bésame, bésame mucho, - и кровь бежит по жилам в этом ритме, и жаркая нега мексиканской ночи - здесь и сейчас, и словно бы не Олег, а она сама кричит кому-то - Басту, Олегу, ЕМУ! - сквозь плывущую над головой ночь:

    Bésame, bésame mucho,

    Que tengo miedo tenerte, y perderte despues...

    Но и Виктор не молчит, ведет свою отдельную - русскую - партию, легко ложащуюся в ритм великолепной мелодии:

    - Жги меня, жги меня страстью....

    - Bésame, bésame mucho...

    Два голоса, два языка, одна любовь...

   

    Жги меня, жги меня страстью

    Так, словно нам эту ночь пережить не дано.

    Губ огнём жги меня страстно.

    Ах, неужель, мне утратить тебя суждено?

    Быть бы всегда с тобой рядом,

    Ласкать тебя взглядом,

    Тобою дышать.

    Что если завтра с тобою

    Судьба мне готовит

    Разлуку опять?[206]

   

    ***

    - Олег, помоги, пожалуйста...

    - Не в службу, а в дружбу...

    - Степа, тебя не затруднит?...

    Вокруг нее разворачивалась какая-то несуетливая, но активная деятельность: кто-то куда-то шел и что-то там двигал, или приносил оттуда, или еще что-то такое делал, но это мужчины, разумеется, а они с Олей приземлились на диванчик и только и делали, что "чирикали" между собой, улыбались, потягивая абсент - "Любительница абсента... или там был любитель?[207]" - дымили... Таня захотела вдруг попробовать 'олькиных сигареток', но Олег решительно забрал их и у той, и у другой.

    - Хватит! Хватит с вас... абсента... Крыша поедет.

    А потом в гостиной возник Степан - "Ведь его зовут Степан, не так ли?" - и громогласно объявил, что "Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста!", и всех как ветром сдуло. Есть, оказывается, хотели все, а стол, сервированный мужчинами в столовой, был выше всяких похвал, - в русском понимании этого слова - хотя из горячих блюд имелась на нем лишь большая чугунная кастрюля - "или это уже казаном называется?" - с чем-то мясным, остро пахнущим, дозревавшим, как выяснилось, в заранее протопленной печи на кухне.

    - Сегодня обойдемся без прислуги, - Сказал Виктор, отвечая на немое удивление Ольги. - А завтра... Но завтра придется и за языком следить, и... базар фильтровать, - усмехнулся он. - А то неровен час...

    - А что там так вкусно пахнет? - Спросила Таня, которая, кажется, еще секунду назад не испытывавшая и тени чувства голода, а сейчас буквально захлебывалась слюной.

    - О! - Сказал Олег. - Это нечто! - И он зажмурился в шуточном предвкушении. - Айнтопф[208]!

    - Айнтопф? - На самом деле Таня не спрашивала. Жаннет про этот супчик могла целую лекцию прочесть, но вышел-то как раз вопрос. Вышел и паровозиком потянул за собой оживленный обмен мнениями.

    - Айнтопф? - Переспросила Таня, принюхиваясь к ароматам, поднимавшимся над чугунком, и одновременно кося "голодным" взглядом на блюдо с хамоном.

    - Знаешь, что такое суп гуляш? - Спросила Оля.

    - Ну, - скептически прищурилась Таня. Выражение это в приблизительном переводе должно было означать нечто вроде, "давай-давай - учи ученого!" Но вот беда, вменяемость Ольги нынче явно была весьма относительной, и никаких подтекстов и скрытых смыслов она напрочь не читала. Просто не могла.

    - Так это то же самое, только по-немецки, - благожелательно сообщила юной француженке болгарская баронесса.

    - Ну, я бы не стал столь опрометчиво отождествлять наш айнтопф с вашим гуляшом, - возразил Баст фон Шаунбург своей австрийской кузине.

    - И не сопоставляй! - Встрял в разговор Виктор, который в этот как раз момент вооружился половником и снял с кастрюли крышку, выпустив на волю волну ароматного пара. - Это вообще-то наварен.

    - О це велике хохлятское відкриття! - Не без ехидства усмехнулся Ицкович. - А что такое наварен, по-твоему, как не французский айнтопф?

    - Спочатку навчись нашей мовоі размовляти, пацан!! - Не остался в долгу Федорчук.

    - А що я не так сказав? - Откровенно осклабился довольный своим лингвистическим подвигом Ицкович.

    - Брейк! - Движением рефери на ринге поднял над головой руки Матвеев. - Все в сад! Можно подумать, сами еду готовили!

    - А хоть бы и так! - Улыбнулся Виктор, а Татьяна вдруг вспомнила, где и когда в последний раз ела айнтопф... бельгийский айнтопф. И с кем. Но Олег на нее сейчас не смотрел.

   

    ***

    От еды Жаннет несколько осоловела, но и то сказать: человек чуть ли не полдня маковой росинки во рту не держал.

    "Нет, тут я, пожалуй, переборщила чуток, про маковую росинку... Табак вполне сопоставим, а табака было..."

    Но зато на сытый желудок так хорошо пилось шампанское, что они и глазом моргнуть не успели, как ополовинили немаленькую бутылку.

    "Магнум это же полтора литра? Или... два?"

    - И знаешь, вот читал неоднократно и слышал не раз, - Майкл стоял рядом с ней и рассказывал что-то, тоже, по-видимому, ей, но сама Жаннет - хоть убей - не помнила, когда и как оказалась в этом кресле, и о чем говорит Гринвуд совершенно не представляла. - Но сам... Нет, не то, чтобы не верил! Верил, разумеется. Как не поверить, если человек говорит, что так было! Я думаю, ты меня понимаешь... Да... Вон, Олежек рассказывал, когда его танк подожгли...

    "Какой танк?! - Встрепенулась внутри Жаннет Татьяна. - Что за бред! Олег - психолог, а не офицер-танкист, как мой бывший..."

    Но Гринвуд, который Матвеев, продолжал свой рассказ как ни в чем, не бывало. Стоял почти напротив ее кресла, слегка облокотившись о боковой выступ камина, держал в руке очередной - который по счету? - бокал шампанского и рассказывал:

    - Олег не стал бы врать! Страх уходит на каком-то этапе... Но, понимаешь, сам-то я не воевал... Это Олег с Витей у нас фронтовики, а я - нет.

    "Господи! Он же на полном серьезе! И... да!" - Только сейчас она поняла вдруг несколько случайных оговорок Ицковича, которые тот быстро и умело превращал в шутки.

    А ты как со своей женой познакомился? - Спросила она. Ей было любопытно отчего-то узнать, что там было и как.

    - О! - Улыбнулся Олег. - Это было весьма романтично. Госпиталь, раненый боец, и молодая женщина-врач. Представляешь?

    - Да, иди ты! - рассмеялась тогда Таня, подумав, что он шутит.

    "А он, оказывается, не шутил..."

     - И вдруг этот энкaвэдэшник поворачивается ко мне и вскидывает руку, а в руке у него пистолет, и я... - Степан остановился, поставил пустой бокал - "Когда он успел выпить?" - на каминную полку, и достал сигареты.

    - Дай и мне, - попросила Таня и обнаружила, что и у нее в бокале пусто, а она даже не заметила, когда успела все выпить. Вообще, такое впечатление, что этим вечером она раз за разом отключается, а с чего вдруг, совершенно непонятно.

    - Пожалуйста, - протянул ей пачку Степан.

    - Американские...

    - Ну, я где-то англичанин, - как бы извиняясь за это, развел руками Гринвуд.

    - Англичанка гадит[209]! - Капризно надула губки Жаннет.

    - Возможно, что и гадит... Вам налить?

    - По-моему, мы перешли на "ты".

    - Точно! - засмеялся Степан. - Так налить?

    - Налей... - Только сейчас она обнаружила, что кроме них двоих и поющего на разные голоса граммофона никого больше в гостиной нет.

    "Ну, как минимум, не хватает троих, а не двоих... Нет, вряд ли..."

    "И в само деле, не в амур же де труа они там..."

    - Вот, прошу! - То ли она так долго обдумывала ситуацию, то ли Матвеев так быстро все делал, но, кажется, он вернулся с полными бокалами, едва успев спросить, хочет ли она выпить. А она хотела, и потому что шампанское было просто чудо, как хорошо, и потому что настроение такое сложилось...

    "Стих нашел... Бесаме... тьфу!"

    - Спасибо. Но ты мне начал рассказывать...

    "Вспомнить бы еще, о чем?!"

    - Да... - Матвеев-Гринвуд держался молодцом, это Таня видела даже сквозь розовый уютный туман, который по-новой стал обволакивать ее несколько минут назад. И все-таки Степа был пьян ничуть не меньше, чем она. Впрочем, он и пил много больше, и отнюдь не одно только шампанское. - Да... Так вот... - Что-то в нем изменилось сейчас. Наверное, взгляд... Он был уже там, на той - как ее? - улице, на которой располагалось несуществующее ныне кафе. - Он вскинул руку... И знаешь, Таня, там было метров шесть или семь... я увидел отверстие ствола... действительно, словно черный зрачок... выстрелил... То есть, это я только хотел выстрелить, а патронов-то и нет. Кончились. И вот... стою я там, и, знаешь, тишина вдруг упала... Да, нет. Не то. Не тишина, а как будто уши заложило. Словно вата в ушах. Крики, выстрелы... все словно сквозь вату или моток шерсти... Не знаю. И еще время. Длинное. Он вскидывает руку, и я вижу, как движется его палец на спусковом крючке, и вдруг ... ты когда-нибудь видела, как пуля попадает в человека?

    - В кино... - Глупость, конечно, но кроме как в кино, где еще она могла такое видеть?

    - И я тоже... - Кивнул Степан. - Только в кино. Но там... Оля влепила ему пулю прямо в лоб... над переносицей, вот так. - И он почесал свой лоб свободной рукой, то ли показывая, куда попала Ольга, то ли просто пребывая в задумчивости. - Он уже не выстрелил, разумеется, - сейчас Матвеев говорил тихо, почти шептал.

    "Завод кончился", - решила Татьяна и разом выпила все, что еще оставалось у нее в бокале.

    - Понимаешь теперь? Она мне жизнь спасла... и вообще... такая женщина...

     "Ну, да! - Усмехнулась Татьяна, уловив матвеевскую интонацию. - Ах, какая женщина!... Мне б таааакуую..."

    - Да, нет, - нахмурился вдруг Степан. - Ты меня не так... Я не в том смысле...

    - А в каком? - Кокетливо улыбнулась ожившая по ходу пьесы и вновь "потянувшая одеяло на себя" Жаннет. - Да, не смущайся так, Степа! Я же тебе не жена и не любовница... - рассеянная улыбка. - Пока...

    Ну, вот - как делать нечего! Бери и употребляй...

    "А что? Видный мужчина... гольф... ведь наверняка играет в гольф! Или в крикет...и на лошади... крепкие ноги, широкие плечи... b.c.b.g.[210] короче. А если и так?"

    - Ты каким спортом занимаешься? - Спросила она.

    - Я? - Удивился Степан.

    - Ну не я же! - Усмехнулась Таня.

    - Да, я... какой спорт! Времени нет, и вообще... Ох, черт! - Он хлопнул себя по лбу и расхохотался. - Это дело надо обмыть! Мне вдруг показалось, что я в Москве, и мне пятьдесят, и... Гребля! Академическая гребля, бокс и рыбалка! Ну и футбол, разумеется. Все-таки я где-то англичанин. Шампанского?

    - Давай!

    - Мигом! - Но на этот раз его заметно качнуло, вернее, едва не занесло на резком повороте.

    - А где остальные? - Спросила Таня через минуту, с благодарной улыбкой принимая полный бокал.

    - Так, они же в бильярд...

    - А мы? - удивилась Таня.

    - Но ты же сама сказала...

    - А ты?...

    - Я не хотел тебя одну...

    - Так ты же рыцарь, Степа!

    - Вообще-то, я баронет.

    - Вот я и говорю - рыцарь.

    - А почему ты спросила о спорте?

    - У тебя плечи широкие. Плечи широкие, - повторила Таня, рассматривая свой бокал. - Плечи... А почему же ты мне шампанского не принес?

    - Как не принес? - Вскинулся Степан.

    - Смотри! - Протянула она ему свой бокал.

    - Действительно... Я даже не знаю, как это... Сей минут!

    - Аллюр три креста! - Смеется Жаннет ему в догон.

    - Четыре! - Кричит он, исчезая в розовом тумане. - Пять! Я иду тебя искать...

   

    ***

    "Абриколь... Господи! Триплет[211] и ...Выход? Однако! Что теперь? Серия? - Олег сместился чуть влево, чтобы видеть не только поле, но и руки Кейт. - Винт... бегущий винт, надо же! Есть. И... Снукер! И как же ты будешь выкручиваться, золотко?"

    Кисси остановилась, положив кий на левое плечо, и, прищурившись, посмотрела на сложившуюся комбинацию. Пиджак она сняла, оставшись в брюках с широкими подтяжками и просторной - батистовой, но как бы мужской - сорочке. Узел галстука ослабила, и... Ну, учитывая, что бюстгальтер сегодня остался невостребованным, получилось именно то, чего Кисси, наверняка, и добивалась.

    "Гламурная девушка..."

    Но и на этот счет обольщаться не следовало, и обманываться видимостью не стоило тоже. Реинкарнация "Тихони Оли", как называла ее иногда Таня, была something special[212]. Ум, цинизм и хорошо развитое эстетическое чувство - одним словом, гремучая смесь, вполне подходящая как для того, чтобы крутить мужикам мозги, так и для того, чтобы жечь их - мужиков - танки. Всякие там Виккерсы, Рено или "Рейнметаллы"[213].

    - Кузен, будь любезен... - Не оборачиваясь, попросила она и чуть повела подбородком в сторону бара, где были выставлены три початых бутылки - "три сестры" сегодняшнего состязания.

    - Только меня подожди! - Баст шагнул к стойке, но по дороге бросил взгляд на месье Лежёна. - Тебе, Витя, тоже плеснуть?

    - Спасибо, я сам.

     "Ну сам, так сам. Не один я значит с усам..."

    Сначала он налил Ольге - фрамбуаз, ну кто бы сомневался - затем плеснул себе киршвассера, мимолетно удивившись тому, как мало осталось жидкости и в первой, и во второй бутылках. Впрочем, пастис[214], который пил Виктор, убывал ничуть не медленнее.

    "Фантасмагория".

    - Вот твой компот, Кисси! - Подавая рюмку, он, разумеется, улыбнулся, и чуть опустил глаза долу.

    - Хороши Möpse[215], не правда ли? - спросила Кейт, принимая рюмку, и легко - буквально играючи - перехватила его метнувшийся в сторону взгляд.

    "Кто бы спорил!"

    - А разве у тебя есть что-нибудь не хорошее? - В притворном изумлении всплеснул руками Олег. Даже водку немного расплескал.

    - Есть. - Кейт откровенно наслаждалась ситуацией. - Характер.

    - Я вам не мешаю? - Спросил от бара месье Лежён.

    - Нет. - Качнула головой Кисси и, поднеся рюмку к губам, втянула водку таким движением, что у Баста даже пот на висках выступил. - Я на бильярдном столе не отдаюсь, я на нем играю. И, передав - не глядя - пустую рюмку Басту, она потянула кий с плеча.

    Начиналось самое интересное. Играющая Кисси буквально завораживала. Зрелище, и в самом деле, нерядовое. Красивая женщина, играющая в бильярд, игру требующую особого рода движений и поз, - это и само по себе нечто, но, следовало признать, Кайзерина не только разыгрывала перед двумя зрителями мужского пола едва ли не порнографический спектакль, она и играла - в спортивном смысле слова - замечательно.

    Изначально, идея сыграть в бильярд принадлежала Виктору. Именно он нашел этот чудный "домик в деревне", а посему знал - успел узнать - много любопытного и о доме, и об удобствах, предлагавшихся господам "отдыхающим" и их дамам. Вот среди этих, с позволения сказать, "удобств" - где-то между богатым винным погребом и великолепно оборудованной кухней - и находилась бильярдная с баром и столом почти максимальных размеров.

    - А не сыграть ли нам в бильярд? - Спросил Виктор.

    - Давай. - Сразу же согласился Олег и выжидательно посмотрел на Татьяну, которая весь этот день вела себя более чем странно. Она и раньше-то не давала никаких векселей, хотя и не "гнала прочь". Но все-таки существовало некое неявное ощущение, что их - именно их двоих, ее и его - связывает нечто большее, чем давнее знакомство и принадлежность к коллективу "попаданцев". Однако, как и раньше, солнышко в их отношениях то выглядывало, то пряталось за тучами. Это если фигурально выражаться, а если не фигурально...

    "То только матом!"

    Сегодня мадемуазель Буссе кокетничала напропалую, умудряясь временами побивать даже такого признанного мастера "женского троеборья", каковой, несомненно, являлась баронесса "Как-ее-там". Одна беда - она строила глазки Витьке и Степе, а его едва ли не игнорировала. Был, правда один момент, когда в гостиной они устроили спевку... Он играл на рояле и пел, специально - то есть, с ясной целью! - перегнувшись через сидящую у инструмента Татьяну. Очень, надо сказать, интимная поза, намекающая к тому же на еще более "интересные" обстоятельства. И она не возмутилась, не отстранилась... Напротив, откинулась вдруг назад, так что возникло уже нечто недвусмысленное, и, однако же, не случилось ровным счетом ничего. Ничего... И сейчас она тоже сделала вид, что не видит - не чувствует - направленного на нее вопросительного взгляда.

    - А во что будем играть? - спросила Кайзерина.

    - В пирамиду. - Предложил Виктор.

    - Я в русский не умею. - Надула губки женщина. - Давайте в пул.

    - Согласен, - кивнул Олег. - Можно в "Девятку", но, учитывая, какой год на дворе, скорее в "Восьмерку".

    - Пул есть чисто американский национальный блуд. - Заявил Степан. - Поэтому, если не в русский, тогда - в снукер[216].

    Как тут же выяснилось, Степан подал золотую идею. В Снукер, по тем или иным причинам, умели играть все. Однако неожиданно планы едва не расстроились, и случилось это из-за Татьяны, заявившей, что играть не будет, потому что не хочет, потому что это дурацкая игра, потому что от треска шаров у нее болит голова, и месячные раньше времени начинаются...

    - Лучше раньше, чем никогда. - Холодно заявила Кайзерина и встала из-за стола. - Кузен?!

    Олег бросил взгляд на Татьяну, но она снова его проигнорировала, оживленно обсуждая что-то со Степаном.

    "Вот же шармута[217]!" - Зло подумал он и тоже встал из-за стола.

    - Иду! - В висках шумело, и перед глазами только что не кровавый туман, как в давешнем сне про драку в Берлине с красными. Его - что случалось с Ицковичем крайне редко, а с фон Шаунбургом, кажется, не случалось никогда - била злая нервная дрожь.

    Вот так и вышло, что они тут играют втроем, а эти остались в гостиной - в гостиной ли? - вдвоем.

    - Я вам не мешаю? - Спросил Виктор, не без ревности наблюдавший, как баронесса клеит собственного кузена.

    - Нет. - Качнула головой Кисси и, поднеся рюмку к губам, выцедила водку таким движением, что у Баста даже пот на висках выступил. - Я на бильярдном столе не отдаюсь, я на нем играю.

    И, передав - не глядя - пустую рюмку Басту, она потянул кий с плеча. Несмотря на выпитое, получилось это у нее весьма элегантно. Кайзерина вообще оказалась классным игроком. Стойка, размер удара, хват и то, как она делала мост, - все у нее было не просто хорошо, а отлично, но и оценить это мог далеко не любой. Баст, впрочем, мог и, разумеется, оценил.

    "Перескок[218], и какой!"

    - Свой!

    - Это следует обмыть!- Радостно хохочет Виктор, которому "достался" вид сзади на взбирающуюся на стол - иначе было не дотянуться до битка - "госпожу болгарскую баронессу". Потрясающий, следует отметить, вид. Особенно в мужских брюках.

    - Ты прелесть, Кисси! - Олег поклонился ей и спросил с притворным придыханием:

    - Не желаете ли выпить, мадам?!

   

    ***

    А в половине первого - или это было уже начало второго? - она увидела саламандру. Огненная ящерка выскочила из гудевшего от жара пекла между вовсю полыхающими поленьями и, устроившись на медленно прогорающей обугленной деревяшке, стала нежиться среди белых, желтых и оранжевых язычков пламени, пробегавших прямо по ней.

    - Смотри, - сказала Таня, оборачиваясь к Степану. - Ящерка.

    - Саламандра. - Кивнул он. - Совсем как в рассказе Бенвенуто Челлини.

    - Челлини... - Напряглась Татьяна, но кроме какого-то исторического романа, даже не читанного, а всего лишь пролистанного в юности, ничего не вспомнила.

    "Асканио[219]? Так что ли?"

    - Он был скульптор, ювелир и уличный боец, - пришел ей на помощь Степан, заодно удержав Таню от падения.

    Почему ее вдруг качнуло, она не знала, да, честно говоря, и не хотела знать. Ей было удивительно хорошо, и портить замечательное настроение из-за всяких глупостей было жаль, и более того...

    - Челлини рассказывал, - Степан не то чтобы удерживал ее от падения, она практически лежала теперь на его руке, - что в детстве он увидел саламандру в огне очага, и отец дал ему затрещину, чтобы он никогда не забывал об этом замечательном событии.

    - Гм. - Сказала Таня, обнаружив, что ящерка исчезла, растворившись в огне. - Пожалуй... мне будет трудно взобраться по лестнице.

    - Не проблема! - Степан одним движением - резко и совершенно неожиданно для Татьяны - подхватил ее на руки и с силой выдохнул воздух: - Вес взят!

    - Браво! - Рассмеялась она, чувствуя себя совершенно замечательно в его крепких руках. - Вперед, баронет. Докажите, что...

    - Что именно? - Спросил он, поднимаясь по лестнице. Его пошатывало - это факт, но он шел, а Таня и думать не думала о возможности падения. Ее голова была занята другим. Там в теплой и сладкой розовой полумгле плавали тяжелые рыбы желания, такие горячие, что и без того теплые, как в тропиках, воды начинали кипеть и испаряться.

    - Что? - Переспросила она, вынырнув на мгновение из своего "внутреннего мира".

    - Ты сказала, я должен доказать... - Он дышал тяжело, но шел по-прежнему быстро. - Что я должен доказать?

    - Не знаю... - Наверное, ей следовало смутиться, но жар, охвативший ее тело, заставлял кипеть кровь и не оставлял места ни для каких других эмоций.

    - Ну вот вы и дома, моя госпожа.

    А Таня и не заметила, когда и как оказалась снова в своей комнате. При том она уже не возлежала на руках Степана, а стояла - хоть и не очень уверенно - на своих собственных ногах и смотрела на своего vis-a-vis[220]. А в глазах Степана...

    "Но ведь не воспользовался... джентльмен!" - Но в этой мысли неожиданным образом присутствовало не только восхищение галантным денди лондонским, но и раздражение: "Ну почему мы все должны делать сами?!"

    Она отступила на шаг назад, поводя взглядом из стороны в сторону - то ли разыскивая сигареты, то ли недоумевая, куда это ее вдруг занесло - потом еще на шаг, и повернула вправо - два шага, шаг - и влево...

    - Что? - Спросил Степан, глядевший в ее глаза, как загипнотизированный, и, как завороженный, следовавший за Татьяной без ясного понимания, зачем он это делает. - Ты в порядке?

    - Тссс! - Ответила Татьяна, обнаружив, что ее "танец" удался.

    - Я...

    - Молчи! - Она толкнула его в грудь, и толчок этот был не таким уж сильным, но зато такого рода, что ни один мужчина не мог - просто не имел права - устоять на ногах. Не устоял и Матвеев, "бездумно" и "беспомощно" упав навзничь, тем более что за спиной его по точному расчету Татьяны - пьяной, но не потерявшей еще разумения - находилась ее собственная кровать.

   

    ***

    - Партия! - Кий полетел на стол. При этом Кайзерину отчетливо качнуло, но она устояла на ногах, улыбнулась победно, цапнула со стойки бара, куда привели ее начавшие вдруг заплетаться ноги, рюмку с киршвассером - даже не заметив, что это не ее рюмка - опрокинула ее над жадно раскрывшимся ртом и обернулась к Басту, едва снова не потеряв равновесия.

    - Партия, милостивые государи! - Сказала она по-русски и загадочно улыбнулась. В тени ее длинных густых ресниц клубился колдовской зеленый туман.

    - Партия, милостивые государи!

    - Есть такая партия! - Шутливо поклонился героине вечера Виктор, и шутка его неожиданно показалась Олегу до того смешной, что он только что не заржал, как боевой конь. Но, тем не менее, он засмеялся и от того, быть может, пропустил момент, когда рыжая "Лорелея"[221] неожиданно для всех - то есть, для себя в первую очередь - начала падать лицом вниз.

    Впрочем, упасть он ей, разумеется, не позволил, перехватив на траектории падения и тут же подхватив на руки, так как женщина не просто так упала - она была без сознания. И вот что интересно. Как ни был пьян Олег, он отметил - разумеется, совершенно мимолетно - что стоило ей закрыть глаза, как чудо пропало, уступив место прозе жизни: на руках у него оказалась отнюдь не богиня или волшебница, а просто чертовски красивая и - что правда, то правда - смертельно пьяная молодая женщина.

    - Э... - Сказал Виктор, не успевший понять, так как что-то пропустил, что тут произошло и как. И почему, ради бога, Ольга очутилась вдруг на руках у Олега.

    - Свалилась...

    - А! И?

    - Не знаю, - пожал плечами Олег. - Наверное, следует отнести ее в постель.

    - Да, пожалуй. - Согласился Виктор и, отвернувшись, начал что-то разыскивать среди выставленных в баре бутылок.

    Олег постоял секунду, пытаясь поймать ускользающую мысль. Ему казалось, что это что-то важное, и однако, сосредоточиться оказалось практически невозможно, и, пожав плечами, Олег пошел прочь, унося доверчиво прижавшуюся к его груди женщину. А Ольга, и в самом деле, расслабилась и ровно дышала, посапывая и выдыхая теплый, насыщенный алкоголем воздух куда-то ему под нижнюю челюсть.

    Веса в ней было хороших полста килограмм, а то и больше, но Баст фон Шаунбург был той еще нордической машиной: он нес женщину и даже усталости не чувствовал. Впрочем, последнее, скорее всего, было связано с общим алкогольным отравлением организма. Спиртовой наркоз - как учит нас военно-полевая хирургия - ничуть не хуже любого другого. Даже лучше, потому что дешевле.

    Дойдя до "апартаментов" Ольги, Олег локтем отжал вниз бронзовую дверную ручку и без осложнений внес свой драгоценный груз в комнату. Но если он воображал, что Ольга-Кайзерина кокетничает, то, разумеется, ошибался. Она спала по-настоящему. Заглянув ей в лицо, Олег вздохнул и положил Ольгу на кровать. Но она не проснулась и теперь. Лежала с закрытыми глазами и посапывала своим чудным носиком.

    "И что теперь?" - Олег пожал плечами и с минуту просто стоял над безмятежно спавшей женщиной, ни о чем, конкретно не думая, так как голова оказалась сейчас пуста.

    Потом ему пришло в голову, что оставлять ее так не хорошо, и Олег принялся ее раздевать. Занятие оказалось не сложным, но крайне увлекательным. Однако когда женщина была полностью раздета, вместо известного сорта энтузиазма, овладевающего мужчинами при виде красивых, да еще и обнаженных женщин, находящихся в пределах физической досягаемости - просто руку протяни, и все - и чуть ли не в полной их власти, Олег снова впал в ступор, пытаясь понять, что он забыл сделать. А забыл он укрыть Ольгу одеялом, что тут же и сделал. Не спать же ей голой, еще простудится, не дай бог.

    Олег подошел к столу, на котором стояла початая бутылка коньяка, налил себе в рюмку, из которой, по-видимому, успела выпить еще до ужина, ныне мирно спящая в своей постели Ольга, махнул - по-русски, залпом - закурил, еще раз взглянул на спящую женщину, и, пожав - в который уже раз плечами - вышел в коридор, не забыв аккуратно притворить за собой дверь.

    "Зайти к Тане?" - Неожиданно подумал он, что могло свидетельствовать об исключительной степени опьянения. На трезвые глаза, ему бы такое в третьем часу ночи и в голову не пришло. То есть прийти, конечно же, могло бы, но проходило бы, в этом случае, по графе сексуальных фантазий немолодого мужчины.

    Олег подошел к Таниной двери и остановился, не зная, что делать дальше. То ли постучать, то ли уйти, то ли еще что, и в этот момент через массивную дубовую дверь до него донеслись звуки, легко поддающиеся вполне очевидной интерпретации.

    "Hure![222] - Зло выругался он и вдруг рассмеялся: - Зря мечете икру, сударь. Самому надо было... Впрочем, чего уж там. Кто не успел, тот опоздал, не так ли?"

    Все еще посмеиваясь - то ли над собой, то ли еще над кем или чем - Олег спустился вниз, чтобы выпить, и к своему удивлению встретил там Виктора.

    - Не спится? - Спросил он, наливая себе чего-то, что просто первым под руку попалось.

    - Да вот перегулял, - пожал плечами Виктор. - А ты?

    - Есть такой анекдот. - Вместо ответа сказал Олег. - Стоят трое мужиков. Мимо них проходит красивая женщина. Один другому: ты с ней спал? - Нет. А ты? - И я нет, а ты? - Спрашивают они третьего. И я нет, отвечает. И тогда все трое: ну и блядь!

    - Это ты о ком? - удивился Виктор.

    - Скорее, о чем, - усмехнулся в ответ Олег и выпил алкоголь, оказавшийся пастисом.

    "Не страшно..."

    - А Ольга?

    - Помнишь фильм "Клуб Коттон"? - Спросил Олег, закуривая.

    - Ну?

    - Как Гир пьяную девушку спать укладывал, помнишь?

    - Ну, так... не очень. - Признался Виктор. - А что?

    - А то, - усмехнулся Олег. - Что та с Гиром хоть говорила...

   

    ***

    Пробуждение было долгим и... нет, не мучительным, конечно же, но каким-то тягостным, что ли... Если бы еще знать, что она при этом имела в виду, но вот со знанием и пониманием дела обстояли пока более чем скверно.

    "Hé là, fifille, t'en tiens déjà une bonne; t'as eu déjà ton fade[223], - подумала она, но мысль получилась не радостная, а скорее тоскливая. - А пить надо меньше или вовсе не пить... Ох!"

    Но похмелье на то и похмелье, чтобы страдать.

    "Avoir mal aux cheveux[224]... Очень верное заме..." - Она вдруг споткнулась на этом ничего не значащем, в общем-то, слове, потому что кое-что вспомнила, и воспоминание это едва не отправило ее в нокаут.

    "Царица небесная!" - Она подняла край одеяла и заглянула туда, в теплый полумрак "маленького ночного мира".

    Ну, что сказать? Все так и было, как подсказывали чувства. Да и без этого, сейчас Таня увидела, где на самом деле находится ее одежда, включая шелковые панталоны и бюстгальтер. Все это было очень живописно разбросано по комнате, но вот предметов мужского гардероба уже не наблюдалось. Они - эти предметы - исчезли вместе с мужчиной, вызывавшим теперь, что называется, на утро, весьма противоречивые чувства. С одной стороны ей было удивительно хорошо. То есть, голова болела, и мутило, что не странно, но в тоже время и хорошо было, в том самом, первозданном смысле слова. Впрочем, ничего удивительного! Хороший секс еще никому вреда не принес. А секс по смутным воспоминаниям, и в самом деле, был хорош. Вот только... Увы, но... Разумеется Степан симпатичный мужчина, и все такое, но она его в любовники как-то не планировала. Экспромт, так сказать, случился. И что с этим теперь делать? И как быть с Олегом?

    "Ох!" - Вот мысль об Олеге и была той ложкой дегтя, что портила сейчас огромную бочку меда, в которой Татьяна искупалась прошедшей ночью.

    Но с другой стороны, она ему что, жена или официальная любовница? Нет. А значит...

    "И суда нет! Мадам, после того, что случилось этой ночью..."

    - Господи, а что случилось-то? - Спросила она вслух, отбрасывая одеяло и вставая с кровати. - Я... - Но тут она увидела себя в зеркале и остановилась, любуясь, свей фигурой.

    А потом она подняла взгляд и увидела глаза своего отражения.

    "Вы бы очки солнечные, барышня, что ли, надели, а то... мда... "шлюха малолетняя" ... а не советская разведчица".

    "Впрочем, - решила она через минуту, вволю налюбовавшись самой собой "красивой". - Одно другому, кажется, никогда не мешало. Нам просто об этом все время забывали рассказать".

   

    Глава 14. Репетиция

   

    Пронзительно пахло зеленью. В наэлектризованном воздухе накапливалось некое опасное напряжение, заставляя трепетать непривычное к этому сердце. Баст стоял у двери, ведущей с террасы в обеденный зал отеля "Дреезен", и любовался Петерсбергом и начинавшими темнеть пологими горами за Рейном. Было около шести вечера. Небо обложили тяжелые грозовые тучи, и, судя по первым, далеким еще молниям, освещавшим сливового цвета туши облаков, гроза должна была накатить с минуты на минуту.

    "Гроза..." - вряд ли нашелся бы немец, которого не впечатлил бы вид, открывшийся сейчас перед Бастом: тревожный и поэтичный, как музыка немецких романтиков. Впрочем, возможно, он преувеличивал, и таких немцев было совсем немного. Пусть так, пусть преувеличение - чисто поэтическое, разумеется, а значит, простительное, но сам Баст был именно таким немцем, и в его ушах звучала сейчас... К сожалению, о том, чья музыка звучала в его ушах, он не мог рассказать никому. И даже про себя - вероятно, из въевшейся в плоть и кровь осторожности - называл композитора на итальянский манер Бартольди[225], но никак не Мендельсон. Впрочем, не в этом суть. Так или иначе, но над долиной Рейна разыгрывалась драма грозы, и Баст заворожено следил за ее перипетиями, разворачивающимися на его глазах под аккомпанемент "большого симфонического оркестра", только для него, Баста фон Шаунбурга, исполняющего третью - "Шотландскую" - симфонию c-moll[226].

    Хлынувший с неба поток воды заставил Баста отступить назад, - в нишу двери - и прижаться к застекленным створкам. Движение показалось Басту слишком резким и поспешным, он оглянулся проверить: не заметил ли кто-нибудь случившуюся с ним неловкость. Но никто в его сторону не смотрел. Люди в обеденном зале заняты своими - по-видимому, совсем не простыми - делами. Спина Гитлера напряжена, он говорит что-то Герингу, и, хотя разобрать слова Баст не мог, ему показалось, что Фюрер раздражен и высказывает какие-то резкости. О чем может идти разговор? Вопрос возник в голове сам собой, без какой-либо разумной причины, и в то же мгновение, словно почувствовав запах крамолы - а чутье у того было чисто волчье - в его сторону обернулся Гейдрих. Их взгляды встретились, и Баст похолодел: в маленьких - "монголоидных" - косящих и бегающих, как у вороватого жида, глазках Гейдриха фон Шаунбург прочел свой приговор...

    Олег проснулся рывком. Сердце колотилось, словно он, и в самом деле, только что узнал свою судьбу. Однако это был всего лишь сон и к объективной реальности он имел отношение такое же, как, скажем, роман Дюма к реальной истории Франции.

    "Сон... Всего лишь сон..." - Олег встал с кровати и, подхватив по пути сигарету, подошел к окну. Отдернул тяжелую штору, закурил и посмотрел на речную долину. Разумеется, это была не долина Рейна, а как называлась эта река - он не помнил. Не было в помине и низкого предгрозового неба. Напротив, в этот рассветный час небеса сияли ангельской чистотой, и, разглядывая открывшийся перед ним пейзаж, Олег подумал, что оно и к лучшему, что его так резко вырвал из сна ночной кошмар. Не приснись сейчас такой бред, не увидел бы этой красоты и не сообразил бы, что и как теперь делать.

    "Что-то же следует делать, не так ли?" - он затянулся, вернулся к кровати, взял с прикроватного столика свою серебряную фляжку и, глотнув пару раз прямо из горлышка, снова повернул к окну. Безусловно, он должен был что-то предпринять, и теперь понял наконец, что именно.

    Люди по природе своей эгоисты, и мужчины в этом смысле отнюдь не исключения. Как раз наоборот, наверняка именно мужики придумали поговорку про быка и Юпитера. Но сколько бы ты ни повторял в сердце или вслух простые и бесспорные аксиомы, истина обычно еще проще. Переспав - и не однократно, а значит и не случайно - с Ольгой, Олег чувствовал, определенный душевный дискомфорт, некое томление души, и даже нечто, похожее на муки совести. Но и только. Никакой особенной трагедии в том, что произошло между двумя взрослыми людьми в отсутствии третьего персонажа, он не видел. Тем более никаких обязательств по отношению к Татьяне у него на самом деле и не было, гм... как и у нее к нему, и было ли между ними что-то такое, о чем следует говорить, осталось не проясненным. Все это так, но когда он услышал ее стоны...

    Черт возьми! Можно быть сколь угодно продвинутым джентльменом и в придачу интеллектуалом, можно даже быть борцом за права женщин, что бы мы под этим ни понимали, но узнать, что твоя женщина - твоя жена, любовница или просто подруга, на которую ты имеешь виды - спит с другим мужчиной, крайне неприятно. Да, что там "неприятно"! Омерзительно, оскорбительно...

    "Мучительно". - Признал Олег и глотнул из фляги.

    Мучительно... Ему стоило немалых сил прожить прошедший день с ироничной улыбкой на губах. Оставалось надеяться, что Татьяна ничего такого не заметила. Степа уж точно не понял, что здесь не так. Однако пара взглядов, брошенных как бы невзначай Ольгой и Виктором, Олегу решительно не понравились. И, кроме того... Кроме того, ему и самому было противно то, как корежила и ломала его обыкновенная мужская ревность. Лучшим выходом из положения было бы "разорвать контакт", то есть ухать куда-нибудь, чтобы какое-то время не встречаться с Таней, и дать всем - и ей, и Степе, и себе самому - определиться и прийти в себя. Однако для такого поступка нужен повод, и не просто повод, а безукоризненная 'отмазка', такая, что предъявить в приличном обществе не стыдно.

    И надо же... Решение пришло во сне, что ставило Ицковича в один рад с такими титанами как Менделеев. ("Ну прям Менделеев!" - улыбнулся собственной мысли Олег). И не отмазка, нет. Действительно серьезное и не терпящее отлагательств дело.

    "Дело..." - Олег сделал еще один скромный глоток коньяка, посмотрел с сожалением на окурок - от окна уходить не хотелось - и пошел за следующей сигаретой. - Надо было сразу всю пачку взять..."

    Сон оказался вещий, а не просто дурной, как показалось в начале. Потому что 29 июня 1934 года на посту у двери в обеденный зал гостиницы "Дреезен" в Бад‑Годесберге стоял не Себастиан фон Шаунбург, а его приятель Вальтер Шелленберг. И это Вальтер рассказал Басту про тот вечер и про то, как посмотрел на него сквозь стекло Геббельс, потому что оберфюрер[227] Гейдрих на том совещании не присутствовал: "ростом не вышел". А Баст в тот момент находился в своем баварском имении, потому что накануне Эрнст Рем[228] приказал всем бойцам СА[229] уйти в месячный отпуск[230]. И тридцатого июля, когда вырезалось руководство штурмовых отрядов, Баст ничего об этом не знал. Совершил верховую прогулку, отобедал со своими престарелыми тетушками, и, сев к роялю, играл песни Шумана, пока в седьмом часу вечера ему не позвонил Рейнхард и не сказал, что ждет его у себя в Берлине через три дня.

    - Через три. - С нажимом произнес оберфюрер и дал отбой.

    Больше они к этому эпизоду никогда не возвращались, но Шаунбург знал, чувствовал, верил, что Гейдрих спас его в тот день. А почему, зачем - знать это, ему дано не было, а спрашивать... Есть вопросы, которые не задают. Но если попытаться все-таки предположить... Возможно, Гейдриху хотелось иметь в своем окружении настоящего аристократа. А может быть, Баст ему просто нравился. В конце концов, у них даже увлечения были одинаковые: оба любили классическую музыку и верховую езду, и фехтовальщики оба изрядные, а еще Баст не только образцово-показательный ариец, но и не дурак, что отнюдь не одно и то же. Во всяком случае, мало кто в СД способен думать в одном с Гейдрихом темпе. Пожалуй, таких всего несколько человек наберется, и даже среди этих немногих - своими способностями выделялись двое: юрист Вальтер Шелленберг и философ Себастиан фон Шаунбург. И не за правильную форму черепа черепа Гейдрих в начале 1935 года, когда начал формировать настоящую политическую разведку СД, сразу же определил Баста именно туда.

    "Туда... - Олег закурил очередную сигарету, допил коньяк и даже улыбнулся, чувствуя, как успокаивается сердце и оставляет напряжение. - Туда..."

   

    ***

    - Туда, туда, где брезжил свет, Сквозь щель Для Писем и Газет!

    Олег явно был во взвинченном состоянии. И песенку "виннипуховскую" напевал, и улыбался как-то не так, как вчера...

    "Хлебнул он что ли с утра?" - Сказать определенно, пил Ицкович или не пил, было затруднительно. Нынешний Олег, как успела уже убедиться Татьяна, не то чтобы пил не пьянея, но наливаться мог долго и помногу. Да и не в этом дело. Настроение Олега могло и не быть связано с потреблением алкоголя.

    "А с чем оно связано?" - Выяснить, знает ли он о ее позавчерашнем "приключении", ей так и не удалось. Могло случиться, что и не знает. И это было бы совсем неплохо, если честно.

    "А если все-таки, - да?"

    Тогда одно из двух. Или ему все равно, или он...

    "Хамство в душе затаил". - Подсказала Жаннет, которая чем дальше, тем лучше овладевала "великим и могучим", и вот, пожалуйста, даже цитату из Зощенко весьма к месту ввернула.

    "Заткнись!"

    "Да на здоровье!"

    - Дамы и господа, - Олег поправил шейный платок и обвел собравшихся за обеденным столом весьма выразительным взглядом. - А не прогуляться ли нам к реке? Погода чудесная! Весна...

    - Точно! - Сходу поддержал идею Степан. - Сейчас позавтракаем, и вперед!

    - Все в сад! - По-немецки провозгласила Ольга и снова умудрилась оставить последнее слово за собой.

    "Знать бы еще, из-за кого мы собачимся! - Устало "вздохнула" Таня, поднимаясь из-за стола. - Но ведь не спросишь, на кого, мол, ты, кошка драная, глаз положила? Не спросишь. Не спрошу. Но кого-то мы с ней точно не поделили, может быть, и всех троих..."

    А так, что ж! Почему бы и не прогуляться? В доме слуги, а значит и уши, и глаза, а компаньоны ведь сюда не только отдыхать приехали, но и для того чтобы свой "совет в Филях" на лоне природы провести. И сейчас все получилось "как всегда" в эти дни: господа и дамы - пайщики вполне безумного предприятия - ни разу не дураки, все поняли правильно и предложение, разумеется, приняли. Почему бы и не поговорить? Отдых в любом случае недолог, надо бы и с громадьём витающих в умах планов определиться. А потому не прошло и часа, как вся компания отправилась гулять, не забыв самым основательным образом снарядиться в поход. Во всяком случае, коньяка и табака взяли вдоволь, то есть более чем достаточно.

    - Итак, - сказал Виктор, когда они остались одни и вдали от чужих ушей. - Давайте, наконец, определимся: каковы наши планы?

    - О стратегии можно порассуждать, - улыбнулся инициатор прогулки, доставая из кармана пальто фляжку с коньяком. - Но тактически, лично я уже завтра еду в Берлин, - объявил ровным голосом Олег.

    "В Берлин? - Удивилась Таня. - Зачем ему теперь в Берлин?"

    - Ты там что-то забыл? - Прищурившись, как от яркого солнца, спросил за нее Степан.

    - Да нет, - неожиданно пришел на помощь Олегу Виктор. - Это решение как раз кажется логичным. Газеты читаем? - Он покрутил рукой в воздухе, словно пытался пересказать одним этим жестом все перипетии европейской и не только европейской политики - "Мальчик жестами объяснил, что зовут его...".

    - Иногда даже пишем. - Буркнул себе под нос Степан, но к счастью его никто не услышал. Похоже, время шуток прошло.

    - Читаем. - Сам себе ответил Виктор, так как остальные не спешили вступать в обсуждение, ожидая узнать: "а он-то теперь о чем?" - А значит, железо надо ковать, пока горячо!

    - Какое железо? - Ольга решила, видимо, в очередной раз стать "блондинкой".

    - Последствия эскапады нашего дорогого герра доктора оказались гораздо разнообразнее, чем те, что он предполагал, отправляясь в Прагу...

    - Скажи прямо, - усмехнулся Олег. - Дуракам везет.

    - Дуракам не дуракам... - Степан с интересом пронаблюдал за "принятием грамульки" и протянул руку во вполне понятном жесте. - Но новичкам везет.

    - В карты или бильярд... - Предположил Виктор.

    - Бильярд не статистическая игра. - Олег передал фляжку Матвееву и достал - уже из другого кармана - еще одну, на этот раз стеклянную. - Дамы? А в смысле - "везет", я бы скорее назвал рулетку или рыбалку.

    - Рыбалка - искусство... - Сказал Степан, отрываясь от фляжки и передавая ее Федорчуку.

    - Как интересно! - Округлила глаза Ольга, между тем вполне осмысленно сворачивая с бутылочки колпачок.

    "Вот ведь дрянь..."

    - Меня с мысли не сбить. - Олег с видимым удовольствием закурил и выпустил в прозрачный прохладный воздух клуб сизого табачного дыма. - Излагаю по пунктам. Первое...

    - А если?... - Таня постеснялась высказаться до конца, но, как не странно, Олег ее понял правильно и даже в раздражение не впал, учитывая, что она его оборвала.

    - Я пока вне подозрений, - объяснил он, изобразив, правда, на лице некое подобие выражения "объясняю для тех, кто в танке".

    - В том смысле, что я там все еще Себастиан фон Шаунбург и ни разу не еврей, и, разумеется, не агент НКВД. Если у меня и могут быть неприятности, то не из-за тебя, Танюша.

    Его голос не дрогнул, но что-то такое в голубых "арийских" глазах промелькнуло, и это что-то заставило Таню сжаться.

    - Проблемы у меня с Эрхардтом[231], Улем[232] и трепачом Альвенслебеном[233]... В тридцать четвертом Гейдрих вытащил меня... то есть, Баста, конечно, буквально из-под ножа. - Олег взял у Виктора фляжку, глотнул, передал Степану и продолжил:

    - У фон Шаунбурга в силу происхождения, способностей и увлечений юности были - то есть, частично и сейчас имеются - весьма разнообразные знакомства...

    Как-то так вышло, что об этой стороне жизни Баста фон Шаунбурга Олег им еще не рассказывал. Во всяком случае, Таня слышала эту историю впервые и, как часто случалось с ней в последнее время, едва не потеряла ощущение реальности. В самом деле, там, в Москве, она видела живьем несколько человек, о которых было столько разговоров в годы ее молодости, да и зрелости в далекой постсоветской Москве. Седьмого ноября тридцать пятого она шла с колонной комсомольцев шарикоподшипникового завода. Когда проходили мимо мавзолея Ленина, она - как, впрочем, и все остальные - смотрела на трибуну, а там... Там стоял Сталин. Но там же и Ворошилов был, и Молотов, и Калинин, и другие... Жаннет не всех узнала, так как о многих ничего не знала, Таня, откопав это впечатление в памяти симбиота, опознала почти всех по фотографиям перестроечных времен, что заполняли тогда газеты и журналы. А сейчас вот Олег рассказывает с небрежной интонацией, подходящей для изложения рутинных вещей, о таком, что даже дух захватывает.

    -...большой шишкой он там не был, но... - продолжал между тем Олег.

    - Постой! - Снова вклинилась в разговор Ольга. - Альвенслебен, это тот, который крутится вокруг Ауви[234]?

    - Да. - Кивнул Олег.

    - А Ауви это принц Август? - Уточнил Степан.

    - Разумеется. - Как-то слишком надменно бросила Ольга.

    "Пожалуй, Олег прав, - поняла вдруг Таня. - Им не следует оставаться вместе слишком долго".

    Три мужика между собой ладили уже много лет, хотя большей частью на расстоянии. И они с Ольгой оставались подругами... Но, во-первых, теперь они оказались в ситуации "три плюс два", а во-вторых, их с Ольгой пара резко изменила свой характер. Раньше вела Таня, теперь же...

    "Да... Это уже и не Оля... Или не совсем Оля".

    - Ну, у тебя и знакомства, Цыц! - Покрутил головой Виктор.

    - А почему ты Олега Цыцем называешь? - Чисто на автомате спросила Таня.

    - А потому что очень на "ё... твою мать похоже"! - Хохотнул Виктор.

    - Что?! - Не поняла она.

    - Ты что, анекдота не знаешь? - Удивился Степан.

    - Нет...

    - Ну вот лет несколько назад, - грустно усмехнулся Степан и даже головой покачал. - Году в двадцать девятом, скажем, или тридцатом на нашей общей родине...

    - Н-да. - Крякнул Виктор и, закурив, уставился в безоблачное небо.

    - Создали в одной деревне колхоз. - Продолжил Степан, а Олег, который, наверняка, знал этот анекдот не хуже своих друзей, приложился между делом к фляжке. - И вот сидят, значит, вновь испеченные колхозники и решают, как им свой колхоз назвать. Идеи, как водится, есть. Одни предлагают назвать "Красным лаптем", другие - именем товарища Мичурина, - при этих словах Федорчук хмыкнул, нарушив свое философское созерцание небес. - А один старичок, - продолжил, как ни в чем не бывало, Степан. - Возьми и скажи: а давайте назовем колхоз именем Рабиндраната Тагора[235]! Все, разумеется, от такого предложения слегка обалдели, не говоря уже о том, что абсолютное большинство пахарей имени индийского гуманиста отродясь не слыхали. Однако инструктор райкома был дядька грамотный и, пережив первый шок, говорит. Ну, что ж, говорит, товарищ Тагор известный индийский патриот, но почему его именем надо колхоз называть? И был ему ответ: да уж очень на "Ё... твою мать" похоже!

   

    ***

    - Вообще-то это называется филибастер[236].

    Разумеется, это была La Aurora Dominicana, черная - oscuro[237], - толстая, но при том длинная и стройная - lonsdales[238], какие он обычно курил и какие настолько нравились Ольге своим запахом, что иногда - не на людях - она их курила вместе с Олегом.

    - ... это называется филибастер. - Олег улыбнулся, кивнул Степану, и, передав флягу Виктору, достал из кармана сигару. - Но меня с мысли не собьешь, - ухмылка, щелкает гильотинка, взгляд в сторону Тани.

    "Любовь... морковь... - Усмехнулась про себя Ольга, но именно про себя. - В себе, в душе, в уме... Я когда-нибудь перестану рефлексировать?"

    - Итак, - вспыхнула с шипением сигарная спичка, и Олег на мгновение замолчал, раскуривая свою доминиканскую "Аврору". - Гейдрих вытащил Баста из-под топора, но это не значит, что кое-кто не держит в своем сейфе что-нибудь любопытное на риттера фон Шаунбурга.

    - Например? - Степан был внешне спокоен, но сказать более определенно, был ли он, и в самом деле спокоен, и почему был неспокоен, если первое предположение не соответствовало действительности?

    - Например, в Бонне в свое время ходили слухи, что он гомосексуалист.

    - А ты?

    "Вот дура-то! - восхитилась Ольга, увидев, как взглянул на Таню Олег, и как та начала вдруг краснеть. - Сама подставляется... Блондинка".

    - Насколько я могу судить, - Олег уже взял себя в руки и говорил совершенно спокойно. - Себастиан был бисексуалом, но вторую ипостась своей сексуальности в жизнь ни разу не воплотил.

    - И? - Спросил Виктор.

    - Всегда стоит контролировать ситуацию. - Пыхнув сигарой, сказал Олег. - А расположение Гейдриха стоит укрепить, и ведь там еще мой старый приятель Шелленберг околачивается.

    - Ты знаком с Вальтером Шелленбергом? - Вот тут Степана проняло, так проняло.

    - Шелленберг в тридцать шестом еще никто и звать его никак. - Ольга осталась довольна реакцией друзей. Все-таки это замечательно иметь такую память, как у нее. Всегда есть повод и возможность утереть кое-кому нос.

    - Так и есть. - Кивнул Олег. - Пока он уступает мне по положению и степени доверия Гейдриха. Но пройдет немного времени, и...

    - Да, с таким типом следует дружить. - Согласился Степан.

    - Поедешь укреплять связи? - Виктор явно не считал, что это единственная цель поездки Олега и, разумеется, оказался прав. Ольга ведь тоже кое-что понимала и ситуацию просчитала верно.

    - Разумеется, нет, - покачал головой Олег. - Я думаю, что с Гейдрихом можно сыграть по-крупному. Он дал мне свободу действий, а теперь выяснится, что не зря. Я привезу ему "интимный" канал из Москвы...

    - И он разыграет этот канал, как разыграл в той действительности Тухачевского. - Сказала Ольга и достала из своего изящного портсигара длинную тонкую пахитосу[239] - ее новый фирменный бренд.

    - Возможно. - Сразу же согласился Олег. - Все возможно, но, возможно, так же, что имея информацию Штейнбрюка и наше собственное видение момента с послезнанием, можно в глазах Гейдриха и еще пару-другую очков заработать. Ну, а по поводу маршала... Можно ведь и подстраховаться. Пусть теперь будет не Тухачевский, а Ворошилов с Будённым.

    - И с какого бодуна? - Поднял бровь Степан.

    - Крестьянский вопрос. - Предположил Виктор.

    - И что?... - Не поняла Таня, а Ольга кивнула, соглашаясь с такой трактовкой, и добавила в полголоса:

    - Я бы добавила сюда еще и Тодорского с Куликом[240]...

    - И потом второй конец моста нам в любом случае нужен. - Продолжил свою мысль Олег, проигнорировав - случайно или намеренно - обе женские реплики. - Иначе канал влияния превратится в пустой звук, да и история, прошу заметить, на месте не стоит. В Судетах неспокойно...

    - Это еще мягко сказано. - Поддержал друга Виктор.

    В Судетах действительно было неспокойно.

    - Да, заварил ты кашу. - С уважительной улыбкой на губах согласился Степан.

    - Меня вело провидение. - Усмехнулся в ответ Олег, взглянув на Татьяну. - Ну кто мог знать, что судетские немцы на Германию бочку покатят, а убивать начнут чехов. Я, честно говоря, и не знал, что они на Австрию ориентируются, а Баст в тот момент, как под наркозом был. Тоже не помог.

    - Странно... - Ольге это действительно показалось странным, но с другой стороны...

    - Что тебе кажется странным? - По-видимому, уловив в ее реплике "подтекст", повернулся к ней Олег, а Таня...

    "А не задумалась ли, мадам, над тем, означает ли что-то мой тон и мой взгляд, кроме общей развращенности организма, и, если означает, то, что именно?"

    - Мне казалось, ты знаешь, как головой пользоваться.

    - Знаю, не знаю... А ты, ты собственно, о чем?

    Таню этот обмен маловразумительными репликами заинтересовал по-настоящему. Виктора, как ни странно, тоже. Во всяком случае, Ольге показалось сейчас, что Федорчука подтекст занимает не меньше, чем прямой смысл слов.

    - Чехословакия всего лишь часть бывшей империи. К кому же должны тяготеть судетские немцы, как не к австрийским братьям?

    - Ага. - Сказал Олег. Но, судя по всему, он об этом и в самом деле не подумал.

    - И если Генлейна убило Гестапо... - Добавил Виктор.

    - То, разумеется, из-за того, что он флиртовал с австрийцами. - Закончила его мысль Ольга. - А чехи знали, но не помешали...

    - Между прочим, чудный материал для аналитической статьи. - Кажется, Степан уже обдумывал содержание этой будущей статьи. Во всяком случае, голос его звучал несколько отстраненно. - О влиянии незамутнённого избыточной информацией идеализма на судьбы европейской политики. Какие параллели можно провести! От Гаврилы, нашего, Принципа до Себастьяна фон Шаунбурга. История добра с кулаками в картинках. Хм... - Степан осёкся, осознав, что зашёл со своей иронией несколько дальше, чем следует.

    - Надо Степу в Пулитцеры двигать, - Сказала Таня и тут же, похоже, пожалела о своей поспешности. Олег бросил на нее всего один короткий взгляд, но такой, что лучше бы, как говорится, обругал.

    - А что! - хмыкнул Степан. - Богатая идея! А то, кто я? Да я никто, да звать меня никак... - Съерничал он, и Ольга - даже будучи занята своими девичьими проблемами - уловила в его шутейной речи отголоски какого-то давнего или, напротив, совершенно недавнего разговора.

    - Информацией обеспечим, - кивнул, соглашаясь Олег. - А хороший журналюга эт-то вполне себе ОМП[241]...

    - А можно я буду твоим негром? - Мягоньким голоском предложила Ольга. - У меня есть для тебя статья о Балканах... То есть, будет, разумеется... Но на французском. - Уточнила она и тут же обезоруживающе улыбнулась. - Ну что, берешь в негры?

    - В негритянки! - хохотнул Степан. - А что на французском, так это не страшно. Переведу.

    - Поторопись, старик, - неожиданно вполголоса сказал Федорчук, - скоро аналитика будет неактуальна. По крайней мере, по Чехословакии. Боюсь, через пару месяцев, а то и раньше, лучше всего будут продаваться фронтовые репортажи...

   

    ***

    Разумеется, никуда Олег не уехал. То есть не уехал сразу, как сказал давеча. И сам не захотел, и "обстоятельства" не позволили, потому что ко всем компаньонам сразу и к каждому в отдельности пришло теперь понимание, что если они до сих пор живы, то это скорее случайность, чем закономерность. А посему три следующих дня были плотно заняты - с утра до вечера - "составлением планов" и "утрясением деталей". Без тщательной проработки соваться в пекло никому больше не хотелось, тем более что никакого особого "батьки" им по рангу положено не было. Оставалось самим о себе позаботиться. Вот и заботились. Выметались с утра пораньше, то есть сразу после завтрака "на природу" - в беседку на высоком берегу реки - и устраивали там пикник до самого обеда. Термосы с кофе и чаем, коньячок - но в разумных пропорциях - сигареты, шоколад, то да се.

    Сидели, стояли, бродили, даже костерки время от времени разводили, но главное - говорили, оттачивая формулировки и создавая непротиворечивые модели поведения. И тут, среди прочего, выяснялось - вернее было наконец замечено и осознанно, - что все они, совсем не то, вернее, не те, какими были где-то когда-то, в будущем не совершенном. А вот чем или кем каждый из них стал здесь и сейчас, предстояло еще выяснить, потому что эта рыба так просто в руки не давалась.

    И это тоже требовало времени и внимания, ведь, как ни крути, кроме самих себя любимых, никого, кому можно было бы доверить главное, в природе не наблюдалось. А значит, следовало привыкать друг к другу, притереться, учиться наново, если уж не любить - чувства чувствами, как говорится - то хотя бы терпеть. Но, слава богу, люди они все были взрослые, обремененные кое-каким жизненным опытом, а потому и с задачей этой справились - пусть и в первом приближении - совсем не плохо. Во всяком случае, уже то хорошо, что ситуацию все понимали правильно и никаких иллюзий по ее поводу не питали. Аминь.

    А в дорогу отправились несколько позже, но не раньше, чем обговорили и четко определили свои планы - общие и индивидуальные - на ближайшую перспективу, согласовав заодно и способы связи, и тактику, и главное - стратегию. Очень важно - можно сказать критически важно - было понять, чего каждый из них хочет от будущего, каким его видит это будущие, и каким образом предполагает до оного добраться. И "усреднение" этих вот планов, их откровенное обсуждение, и достижение консенсуса, так любимого первым и последним президентом СССР, который, надо сказать, еще и на свет не родился, кажется[242], вот это все и было, если трезво рассуждать, и самым важным итогом "встречи в верхах" и самым трудоемким ее результатом. Это ведь только наивные люди могут поверить, что у пяти взрослых людей - трое из которых мужчины, а двое - женщины - имеется, может иметься полное и окончательное единство взглядов. Бог им в помощь этим романтикам, и флаг в руки, а в жизни такого нет, и быть не может.

   

    ***

    Все разъехались, и в "домике в Арденнах" стало тихо и даже как-то одиноко. Но, с другой стороны, если их всех и занесло в нынешнее "теперь", то не ходить же им из-за этого строем, как юным пионерам. У всех свои планы, свои дела и дороги, которые то ли мы выбираем, то ли они выбирают нас.

    Ольга, изящно взмахнув на прощание ручкой, затянутой в бордовую лайку, уехала первой. Она предполагала, сменив два поезда, добраться до Парижа, и уже оттуда ехать в Швейцарию, где у Екатерины Альбедиль-Николовой остались какие-то нерешенные "с вечера" дела. Впрочем, долго болтаться в Женеве и Цюрихе она не предполагала, пообещав появиться в Париже так скоро, как только сможет - "мне надо еще в Вену и Мюнхен заскочить..." - чтобы поработать с Таней над сценическим образом и завершить для Степы серию статей о Балканах и СССР.

    В тот же день "домик в деревне" покинули и Матвеев с Ицковичем. Олег вернулся в Бельгию, чтобы уже оттуда выехать поездом в Берлин. А Степан предполагал вылететь из Брюсселя в Лондон, а оттуда - поездом в Эдинбург, где у Гринвуда были дела, связанные с нежданно-негаданно упавшим на него наследством. Ни характер этого наследства, ни точный его размер - известны не были, и именно поэтому с имущественными правами следовало разобраться как можно быстрее. А вдруг тетушка Энн - двоюродная сестра покойного сэра Гринвуда оставила своему племяннику что-нибудь более ценное, чем груда замшелых камней, гордо именуемая родовым замком каких-нибудь там "Мак-Что-то-С-Чем-то", за одним из которых она и была замужем последние двадцать пять лет? Денег на все великие планы "компаньонов" по преобразованию текущей исторической реальности требовалось немало, а взять их было неоткуда. Могло, разумеется, случиться и так, что Энн Элизабет Элис Луис Бойд ничего кроме долгов по закладным и "Лох-Какого-то" озера с "примыкающим склоном горы" Степану не оставила. Но и в этом случае, выяснить данный нерадостный факт лучше было сейчас - пока еще есть время - чем потом, когда времени на все эти глупости уже не будет.

   

    ***

    Все разъехались, и они остались вдвоем. Виктор и Татьяна, да "обслуга", но она не в счет.

    "Как ты стоишь? Ну как! Как ты стоишь? Спину прямо держи, спину!" - Иногда Виктору хотелось заорать, но орать нельзя, и даже прежде чем просто что-то сказать, следует хорошенько подумать и посчитать до десяти. И глубоко вдохнуть, и длинно выдохнуть.

    Когда встал вопрос, кто будет помогать Татьяне, - стать "Эдит Пиаф", никак не меньше - все дружно посмотрели на Федорчука. То есть, и вопроса не возникло, все само собой решилось. А кто еще? Все, понимаешь ли, заняты неотложными делами, и только Виктор как бы "безработный", потому что живой труп. Французская полиция и контрразведка до сих пор ищут тело, но вряд ли найдут. "Фашисты" это дело замутили так тщательно, что концов не разберешь. И оно вроде бы хорошо: его потеряли и энкавэдешники, и белогвардейцы, и живого уже не ждут. Тем легче возникнуть из небытия новой личности, никоим образом не связанной с сомнительной во всех отношениях фигурой Вощинина. Это "раз". А на "два" у нас музыкальный слух и музыкальная школа за плечами. "И за годами", если честно, потому что, когда она была та школа и где? Ну а "три" - это святое. Это "третье" Виктор, как и все прочее в своей жизни, выстроил своими руками. Терпеть не мог дилетантов и себя таковым видеть не желал. А посему работал над собой почти целый месяц, - как маршала грохнули, так и начал. Но и задача, если честно, не представлялась особенно заковыристой. Имеется в наличии красивая женщина (одна штука), наделенная от природы - или бога, кому что нравится - неплохим певческим голосом и хорошим музыкальным слухом. Задание: надо сделать из нее диву. В лихие девяностые да и в умеренные двухтысячные при таком сочетании личных качеств и в присутствии подходящего "папика" выйти в звезды, что два пальца... В общем, не бином Ньютона. У них, правда, не было, скажем так, подходящего "мецената", но зато имелись собственные средства, а довоенные цены не чета эпохе государственного капитализма. И расценки другие, и технические возможности не доросли. А уж репертуар у барышни будет такой, что пальчики оближешь!

    "Но, разумеется, не те, которые "обасфальтил", - хмыкнул про себя Федорчук, подытоживая "разбор полетов".

    То есть, изначально задача трудной не казалась, и Виктор даже не задумался ни разу, а зачем, вообще, Цыц этот балаган придумал? Какого, спрашивается, рожна понадобился Олегу весь этот вертеп? Но мысль эта, увы, посетила его усталую голову несколько позже. А в начале начал миром правил "Энтузиазм Масс", и Виктор Федорчук был пророк его и верный адепт.

    Что нам стоит дом построить... Мы рождены, чтоб что-то там и с чем-то... И, разумеется, сакраментальное: Будет день, и будет песня...

    И вот день настал и принес с собой одни сплошные разочарования. И легкая пробежка обернулась выматывающим нервы и силы марафоном.

    "Как там сказал "наш фашист" ихнему... Штейнбрюку? Если не в певицы, то только в бляди? Верно замечено, партайгеноссе! Очень верно..."

    Его сбивала с толку ее внешность. Красивая девочка, но... Вот в этом-то "НО" вся проблема. Очень трудно все время держать в голове, что форма отнюдь не всегда отражает содержание. А за внешностью молодой - порой казалось: излишне молодой, - а потому и простой, легко угадываемой французской комсомолки скрывался человек с совершенно другим жизненным опытом, иным - сильным и отточенным - интеллектом, и незнакомыми, принципиально не угадываемыми эмоциональными реакциями. А еще, у взрослой - самостоятельной и вполне состоявшейся - женщины на все, и на пение в том числе, имеется собственная точка зрения. Но ведь и Виктору свое мнение не чужое.

    И так день, и другой, и третий. Пять дней... "Полет проходит нормально", шесть... А вокруг идиллия и полное "благорастворение воздухов", буколические пейзажи, западноевропейская "сладкая" весна, и стремительно сходящий с ума мир за обрезом горизонта. Во всяком случае, если верить радио и добирающихся до них с суточным опозданием газет, тихая Европа начинала напоминать бардак, объятый пожаром во время наводнения. Но, наверное, такой она тогда и была, старушка Европа. Во Франции Народный Фронт, там капиталисты и штрейкбрехеры, коммунисты и правые, и бог знает, кто еще, а в Чешской республике война, и в Германии психоз: Гитлер грозит, но никому не страшно, а зря. А в Англии...

    "А вот любопытно, - задавался иногда вопросом Федорчук, просматривая очередную газету. - С кем собирается воевать Великобритания? С СССР или с САСШ?"

    Но это где-то там... за окоемом. А здесь "гранд плезир" и полный покой, который, как известно, нам только снится...

    Сегодня - как и вчера, и позавчера, - начали с дыхательных упражнений. Вдох носом и "по-мужски", направляя воздух в район солнечного сплетения. И выдох - медленный через рот. Подышали, - Виктор ловил себя пару раз на "нескромных" мыслях, но всего только пару раз - затем, "распевки". Сначала простенькие: до-ми-соль, до-ми-соль-до... Пятнадцать минут такого "разогрева", и переходим "к водным процедурам", имея в виду, разучивание песен. Репертуар это святое, да еще такой репертуар. Но каждую песню нужно сначала "прогнать" целиком "по бумажке". Потом разобрать "по косточкам" и снова собрать, "ювелирно" работая над фразировкой каждой строчки. Виктор ночи не спал, вспоминая все, что знал о пении - хоть оперном, хоть эстрадном - и у букинистов в развалах на набережной Сены кое-какую литературу приобрел. Однако упрямство Татьяны, и ее желание всегда настоять на своем, могли - так иногда казалось Виктору - свести с ума даже хладный камень.

    "А я не камень! И мне плевать, что там у кого и с кем пошло боком. Мы работаем или где?!"

    Но сегодня что-то не задалось практически с самого начала. Как-то сразу взяло и пошло "не в ту степь". Хоть волком вой, но ощущение "неправильности" буквально висело в воздухе и сильно, хотя пока еще и не смертельно, отравляло атмосферу репетиции.

    - Ты знаешь, - сказал, наконец, Виктор, - вроде бы, неплохо, но чего-то не хватает. И я, кажется, знаю чего именно. У тебя парижское произношение! Получается слишком мягко, понимаешь? А нам нужно... Я думаю, нужно добавить экспрессии, провинциального грассирования. Олег вроде говорил, - ты здорово изображала Мирей Матье? Может, попробуешь?!

    Как ни странно, Татьяна не стала спорить, посмотрела сквозь ресницы, докурила сигарету - "Тоже мне певица!" - и усилила "р-р", нажав от всей души. Повторили еще раз целиком. И еще раз. После чего Жаннет, перейдя на русский, и уже совершенно другим тоном, заявила:

    - Все, мон шер! Достаточно на сегодня. Я уже никакая. И потом нельзя перегружать связки, тем более нетренированные!

    Виктор несколько опешил. Переходы ее "настроения" могли поставить в тупик кого угодно. Но, взглянув на часы, кивнул, соглашаясь - полтора часа улетело, и не заметили.

    - Хорошо. Давай тогда над образом поработаем.

    И началось.

    - Как ты стоишь? - Не выдержал, сорвался, но сделанного не воротишь. - Ну как ты стоишь? Спину, спину прямо держи... - Репетиция продолжалась уже пятый час. Заглянувшую с полчаса назад экономку, они синхронно, почти хором шуганули так, что непричастную к их проблемам пожилую бельгийку, словно ветром сдуло. Судя по тому, что их больше никто не беспокоил, мадам Клавье запретила заходить в "музыкальный салон" кому бы то ни было. Во избежание, так сказать. И была права. Паны дерутся, у холопов чубы трещат, не так ли?

    - Вот так. Взгляд в зал. Нет, не на кресла и ряды. Поверх голов на дальнюю точку. Представь, что перед тобой кирпичная стена. Глухая кирпичная стена. Красный кирпич. Серые швы раствора. Рассматривай, изучай её и одновременно пой, нет, просто проговаривай слова ...

    Ну, казалось бы, что здесь не так? Простые истины. Сермяжная правда сценического искусства... Но, нет. Куда там! Жаннет устала и не хотела это скрывать, по крайней мере, от Виктора. Наоборот, на Виктора-то как раз и должно было обрушиться накопленное за утренние часы раздражение.

    - Мосье Лежён, чем это вы мне морочите голову? - В её нарочито спокойную речь вплелись не то чтобы истерические, но какие-то откровенно стервозные нотки. - Уж не возомнили ли вы себя, часом, Станиславским и Немировичем-Данченко? Система Лежёна... Не звучит! Самого Константина Николаича переплюнуть решили? - Подняла она бровь и нахально улыбнулась Виктору прямо в лицо:

    - Не верю!

    - О! - Ну он ведь тоже не вчера родился, и "замужем не один год". - Какие мы слова, оказывается, знаем! Сергеевич он, мадмуазель, Константин Сергеевич!- Федорчука слегка мутило и поколачивало от усталости и еле сдерживаемого раздражения, которое вольно или невольно выплёскивалось вместе со словами, несмотря на все усилия сдержаться. - Веником убиться...умереть - не встать. Система принадлежит режиссёру Станиславскому. Но к нам она, мадемуазель, никакого отношения не имеет, даже если бы принадлежала востоковеду Алексееву[243]. толку от нее в пении всё равно с гулькин хрен. А у нас именно что певческая сцена. И тут не то, что там! - В сущности, он говорил правильные вещи, но, к сожалению, к ним примешивалось слишком много эмоций - его и ее - чтобы она его услышала. - В обычной жизни, мадмуазель, вы ужасно привлекательны и раскованы. Просто красотка кабаре и звезда шантана. Но как только становитесь к роялю - всё. Туши свет. Съёжится вся, скукожится, задеревенеет - хошь пили, а хошь строгай.

    "Тоже устал, - поняла Татьяна, - и в чем-то прав, но..."

    Но ее несло точно так же, как и его.

    - Мне что, сплясать для вящего эффекта? - Вообще-то он ее ни о чем подобном не просил, даже напротив, но, начав "во здравие", не могла уже остановиться. - Хочешь, "цыганочку" сбацаю? - Жаннет повела плечами и развёрнутой во всю ширь грудью. И тряхнула, прокатила волну так, что сердце "мосье Лежёна" чуть не пропустило пару тактов. - Или ты танец живота предпочтешь? - И она показала ему, что может и так.

    "Эк его!" - К кому она обращалась? Был ли это риторический вопрос, или она уже смирилась со вполне шизофреническим симбиозом зрелой москвички и сопливой парижанки?

    А его действительно проняло, но не тот был Федорчук человек, чтобы поддаться. Ни демонстрация силы, ни лесть, ни такие вот провокации ожидаемого эффекта не вызывали. Но и без ответа не оставались. Ассиметричного.

    - Угу. - Кивнул Виктор мрачно, вполне оценив силу воздействия женских чар. - Тоже мне Мата Хари, или кто там танцевал в шантане? Хочешь эффект усилить? Тогда не размахивай руками. Плавный еле заметный жест, поворот ладони... раскрытую ладонь к груди. - Он совершенно неожиданно для нее снова заговорил ровным, ну почти ровным, голосом, нейтральным, насколько мог, тоном. - Вспомни, Жаннет, сейчас так не принято. Это потом будут по сцене прыгать. Не играй лицом, - это не голос и не фортепьяно. - Он говорил, а в его голове издевательски-синхронно звучало знаменитое: "Запомни Харли, курок - это не..."[244]. Так явственно, что Федорчук даже на мгновение смутился и попробовал снизить пафос своей речи. Даже заговорил тише. - В зале могут быть слепые, но я точно знаю, глухих там не будет. Эмоция должна передаваться по возможности только голосом, жест идёт от недостатка эмоциональной составляющей в пении. Так написано во всех книгах. В конце концов - чему тебя учили в Москве?

    "Бог мой! - Поняла вдруг Татьяна, наблюдая за Федорчуком из глубины глаз Жаннет, - Он же опять забыл сколько мне лет!".

    И мысль эта, как ни странно, сначала заставила ее "покраснеть", но не внешне, разумеется, а где-то там, внутри себя, где она виртуозно прятала теперь от окружающего мира все, что этому миру знать о ней не полагалось. Итак, Татьяна подумала, затем "покраснела" и смутилась, заметила свое смущение, и не на шутку разозлилась. А злость это такое скверное чувство, что даже когда злишься на себя, выливаешь на кого-нибудь, кто первым подставится. Здесь и сейчас, впрочем, и выбирать было не из кого.

    - Между прочим, меня учили классическому "бельканто". - Гордо, и, с точки зрения Виктора, несколько комично, вздёрнув подбородок, ответила Жаннет. - А у тебя что, милый? Три класса и два коридора Мухосранской музыкальной школы по классу балалайки? Паганини трёхструнный!

    - Вообще-то я... - Разумеется, он чуть не повелся. Хотел сказать, что родился и вырос в Ленинграде, а не абы где, но чуть это чуть и есть. Не повелся, хотя и рассвирепел. - Петь тебя учили! Голос ставили! - Собственный голос Виктора приобрёл какое-то змеиное звучание, хотя предполагалось быть всего лишь вкрадчивым. Его сарказм не находил выхода в привычной "мужской" лексике, и компенсировал это обстоятельство изменением тональности. - Так иди на радио, диктором, со своим поставленным голосом. Там можешь личиком играть и "образок лепить"[245] перед микрофоном - он не удержался и вернул "шпильку" - хоть до посинения.

    - И пойду! - На самом деле, идея была здравая. Нет, не диктором, конечно, но вот про радио и, может быть, даже кино следовало подумать.

    Ну, она ведь не просто так карьеру в своей фирме сделала. И то, что "осела" на кадрах, так то был компромисс между деньгами, рисками и трезвым пониманием сложившейся в руководстве компании иерархии. Качества, без которых топменеджер состояться не может, у Татьяны вполне присутствовали. И если она об этом на время забыла, так это было всего лишь "похмелье" после "переноса". Но после того как Олег ей это перед поездкой в "домик в деревне" весьма грамотно разъяснил, она в себя снова поверила, а поверив, приняла к сведению. Проблема в том, что опыт этот совершенно не подходил к освоению искусства вокала.

    - И пойду! Только бы тебя не видеть! - Заявила она, ярясь и скандаля, одной стороной своей натуры, скажем так, французской, и, обдумывая "богатую" идею, другой. - Надоел, хуже горькой редьки! Мужлан! Хам и фанфарон! - Все три эпитета, что называется, мимо кассы, но когда это логика правила в "семейных сценах", а сцена получалась вполне семейная. - Только ума и хватает, что тонкую артистическую натуру по адресу "на" послать.

    - Куда я тебя послал? - От такой несправедливости Федорчук буквально "взвился", разом забыв обо всех "взятых на себя обязательствах". - Ещё не послал ни разу. Но если пошлю, ты не пойдёшь, а побежишь! - И добавил, вздохнув. - А я впереди побегу, дорогу показывать. И кое-кто меня пенделями подгонять будет. И поделом.

    - "Душераздирающее зрелище" - голосом ослика Иа прокомментировала Жаннет - С удовольствием погляжу на это... Но Татьяна уже "натягивала удила". - И даже поучаствую. Хотя, боюсь, не протолкнуться будет среди других претендентов...

    Откровенно говоря, настроение у Виктора было такое, что он с удовольствием сейчас полаялся бы с кем-нибудь, что называется "до рукомашества". Но с Таней ссориться очень не хотелось. По многим причинам. И, наступив на горло собственной песне, он решил. это дело тихо "слить".

    - Извини, - сказал он и даже улыбку из себя выдавил. - Сорвался. Я, видишь ли, тоже не совсем профессионал в этом деле, но, если подумать, советы давать имею полное право. Я тебя со стороны оцениваю. И то, что я вижу, мне пока не нравится. И ключевое слово здесь не "мне", а "пока". Прости, Танюша, старого дурака ... - Он криво усмехнулся, представив, как "смотрятся" эти слова в его нынешних устах. - Давай лучше перерыв сделаем. Коньячку по капельке выпьем - для общего тонуса, о постороннем поболтаем...

    Виктор встал из-за рояля и, ловко освободив от пробки пузатую бутылку с затейливой надписью на этикетке, плеснул по капельке в два коньячных бокала. Один из них он с лёгким поклоном протянул Жаннет.

    - Не буду я коньяк! - "Отходя", буркнула Татьяна, которой ругаться вдруг совершенно расхотелось. - И вообще, не слишком ли много вы все пьете? - Прищурилась она, коснувшись одной из наиболее болезненных в их "общежитии тем". В конце концов, если бы не алкоголь, то и она, может быть... - Дорвались? Молодость вспомнили! Алкаши-любители! - сказала уже по-русски и уже не "Жаннет", едва не предоставив бокал силе земного притяжения. Но все-таки удержалась, не треснула об пол, но зато автоматически потянулась к лежащему на столике серебряному монстру-портсигару Виктора, и, как и следовало ожидать, наткнулась на ироничный взгляд синих глаз.

    - А ты-то куда руки тянешь? - Усмехнулся он, пододвигая тем не менее, портсигар поближе к Татьяне. - Эх, нет на тебя ремня! И так голос "сиплый", а ты его ещё и никотином посадить хочешь? Вредительница! Пятьдесят восьмая статья, никак не меньше!

    - Типун тебе на язык! - Упоминание таких статей сталинского Уголовного кодекса у понимающего человека могло и инфаркт миокарда вызвать. А Татьяна, между прочим, один настоящий допрос уже пережила и не так чтобы давно.

    Однако по существу Виктор был прав.

    "Он прав, - решила Татьяна, с этим "образом" пора заканчивать".

    Притворно надув губы, Жаннет поискала глазами что-нибудь увесистое и решительно направилась к лежащей на рояле тяжёлой папке с нотами. Поудобнее перехватив её двумя руками, мадемуазель Буссе постаралась "незаметно" зайти Федорчуку за спину. Тот, внешне поглощённый процессом смакования ароматной турецкой папиросы, внезапно сделал шаг в сторону, уходя с линии "атаки", повернулся через правое плечо и мягко перехватил левой рукой уже занесённую для удара папку.

    - Нотами? По голове? Ты знаешь, сколько крови мне стоило, перенести все наши "ля-ля-ля" на ноты? - Улыбнулся он. - А ты ими... меня... Впрочем, есть в этом что-то утончённое, во всяком случае не ледорубом по затылку.

    - Пусти! - тихо сказала Жаннет - Всё равно я тебя подстерегу и тресну чем-нибудь тяжёлым по голове.

    Угроза звучала слишком "серьезно" и слишком "естественно", чтобы быть правдой.

    - Ладно. Всё, всё, всё! Сдаюсь! Побаловались и будет. - Федорчук примирительно поднял руки и, воспользовавшись секундной растерянностью Жаннет, обезоруженной этим жестом, быстро, по-мальчишески, чмокнул её в щёку. Увернувшись от наносящей удар нотной папки, он с ехидным смешком отбежал на безопасное расстояние и спрятался за роялем. - Всё-всё-всё, я тебя боюсь: садись в кресло. Отдыхай и слушай.

    "О-ла-ла! - Татьяна чуть не засмеялась вслух. - А бизнесмен-то наш, похоже, втюрился в комсомолочку-красавицу! Жаннет? Как тебе нравится этот Кларк Гейбл? Не хочешь побыть в роли Скарлетт? Хи-хи, я подумаю об этом завтра!"

    Всё ещё с выражением "крайнего возмущения" на лице и, не выпуская из рук ноты, Жаннет уселась в глубокое кресло и, с видимым удовольствием сбросив туфли, подтянула под себя ноги. Получилось очень уютно и... весьма эротично.

    - Ну, вещай, мучитель! - Гнев сменился на милость. Но надолго ли? Этого Виктор не знал. - И выдай папиросу, не жмоться, а то мне придется идти в свою комнату...

    - Да, на здоровье! - Виктор открыл портсигар - вот им, если в висок, действительно можно было убить - и "предложил даме папироску". - Глоток коньяка? - Он чиркнул спичкой, давая прикурить и вопросительно взглянул в голубые глаза.

    - Но только глоток.

    "Кажется, у нас снова мир. Или хотя бы перемирие..."

    - Итак, revenons a nos moutons[246]. - Федорчук "задумчиво" почесал кончик носа и снова сел за рояль. - Худо-бедно, пока всё идёт нормально, - сказал он для разгона. - С репертуаром определились. Вчерне отрепетировали...

    Жаннет сидела, свернувшись в кресле калачиком. Подобрав под себя ноги и подперев подбородок ладошкой, казалось, была само внимание. Только блеск глаз выдавал готовность в любой момент "обострить ситуацию" до любой потребной степени.

    - Будем выстраивать безукоризненную программу, чтобы "катать" минимум год. - Это возражений у Татьяны не вызывало. - Два отделения с эмоциями, как на качелях: взлёт - спад, плато, новый взлет... Начнём с "боевиков", потом лирика, потом снова под дых слушателю, а в конце что-нибудь слезогонное.

    - Это всё конечно очень интересно и где-то даже правильно, - слегка растягивая гласные, ответила Таня, будто копируя кого-то, и даже дымком табачным приправила, - однако как там у нас насчёт разницы в восприятии?

    - Представь, что ты играешь для своих бабушек и дедушек, - предложил Виктор, в тайне радуясь, что разговор вошел в конструктивное русло. - Впрочем, наш репертуар вполне себе "стариковский". Олег, когда говорил про "листья желтые" и "вернисаж", знал, о чем говорит. Психолог все-таки.

    - Ну, подбирал, допустим, не только Олег...

    "Обана! - в смятении подумал Виктор. - И чем же он ее так?"

    - Музыку записывал ты, переводы делали ты и Степа...

    - А "Бесаме мучо"? - Возразил Виктор, принципиально не принимавший несправедливость. - А Парижское танго?

    - Ладно, - "кивнула" длинными ресницами Таня. - Дальше-то что?

     "А ведь она сознательно или нет, копирует интонации Ицковича. К гадалке не ходи! Эк её...".

    Тут, как нельзя кстати, Виктор вспомнил нетрезвые, но оттого не ставшие менее актуальными, откровения одного персонажа из прошлой жизни. Не самого выдающегося, но вполне себе крепкого профессионала - продюсера. Был у этого работника, с позволения сказать, шоу-бизнеса маленький пунктик, - после первой бутылки и до начала третьей, - он любил делиться "секретами" своего непростого и, - "оч-ч-ень опасного. Слышишь, Витька, смертельно опасного! Не затрахают до смерти, так сопьёшься..." - ремесла.

    "Всё-таки пригодилось общение с творческой интеллигенцией! "

    - Слушателя нужно убить и съесть. - Сказал он, почти дословно, цитируя друга Пашу. - Потом закопать. Потом откопать, оживить, снова убить и съесть. Они нам нужны расслабленные и беспомощные. Помнишь, как у Анчарова? - он положил руки на клавиши:

   

    "Я пришел и сел.

    И без тени страха,

    Как молния ясен

    И быстр,

    Я нацелился в зал

    Токкатою Баха

    И нажал

    Басовый регистр.

   

    "Даже так..." - До встречи в Брюсселе - ну не считать же знакомством мимолетный обмен взглядами в Гааге! - Татьяна о Викторе если и слышала, то исключительно в контексте "детских" воспоминаний Ицковича. Однако не даром говорится, скажи, кто твой друг... Так обычно и получается. Люди неспроста сближаются, и дружба - в отличие от любви - никогда на пустом месте не вырастает. А Виктор между тем продолжал, тихонько аккомпанируя себе на рояле:

   

    О, только музыкой,

    Не словами

    Всколыхнулась

    Земная твердь.

    Звуки поплыли

    Над головами,

    Вкрадчивые,

    Как смерть"[247].

   

    - Я видел: галёрка бежала к сцене, где я в токкатном бреду, и видел я, иностранный священник плакал в первом ряду... - тихо продолжила Таня. - Не боишься?

    - Чего? - также вполголоса, как будто не расслышав, спросил Виктор, и повторил, - чего мне бояться, после того что уже сделано? Если только совести. Да и ту я во втором классе, - лицо его осветилось грустной полуулыбкой - полугримасой, - на резиновое изделие со свистком поменял. Не поймут? Я на Вощинине проверял, когда играл тебе и пытался посмотреть со стороны на нас его глазами. Уж на что он далёк от нас, и годами и опытом, и то - чуть не прослезился.

    - Когда "Вечную любовь" пела? Да? У тебя, Витя, тогда глаза стали совсем чужие, - испуганные немного и удивлённые одновременно. Скажи, ему... этому мальчику, понравилось, как я пою?

    - Очень. Если ты не против, мы ещё раз повторим... Не вставай с кресла. Давай, так как есть...

   

    Une vie d'amour

    Que l'on s'était jurée

    Et que le temps a désarticulée

    Jour après jour

    Blesse mes pensées

    Tant des mots d'amour

    En nos cœurs étouffés [248]...

   

    Федорчук, неожиданно для себя, стал подпевать. Под сурдинку, вторым голосом. Он продолжал играть, одновременно вплетая свой приглушенный баритон, в ткань песни, создаваемую голосом Татьяны, а та, удивившись поначалу - певцом-то, вернее, певицей у них была назначена она одна - приняла новые правила и подстраивалась под них. Два голоса звучали, не перебивая друг друга, следуя за путеводной нитью мелодии, превращая её в нечто большее, чем просто "произведение для фортепьяно и голоса"...

    "А она, пожалуй, надумала себе невесть что. - Несмотря на кажущуюся беспечность и только что бывшие свои и Танины эскапады, разум Виктора всё-таки был холоден. Пусть не целиком, но в той его части, которая отвечала за инстинкт самосохранения, помноженный на не самый банальный жизненный опыт. - А то с чего бы ей так старательно изображать из себя девчонку? Да и я забылся на радостях от того что хоть сегодня никаких пакостей изобретать не надо. Повёл себя как с сестрёнкой. Младшей... Которой у меня никогда не было... Идиот! - Оправдания Федорчука перед самим собой были слабыми и, по правде говоря, запоздалыми. - Впрочем, разница в возрасте... "тамошнем"... вполне подходящая. Всё равно неправильно. Извиниться? Будет ещё хуже. Оставим как есть. Я прокололся, она подыграла... Я спохватился, но сделал вид, что принял игру. Нет, не так - просто принял. Потому что отступать было поздно. Будет повод - сыграем ещё".

    - Послушай, - прервала его мысли Татьяна, - ты же бизнесмен... Нет, наш антрепренер, конечно, умеет, наверное, деньги делать, но...

    С Куртом Рамсфельдом - антрепренером из Берлина, связался еще перед своим отъездом Олег, но сделал это, разумеется, не от своего лица, а от имени "новорожденного" месье Лежёна. Сказать, что антрепренер был этому звонку рад, значит, ничего не сказать. Но, что конкретно он сделает для "раскручивания" Татьяны, что мог для этого сделать, оставалось пока неизвестно.

    - Ты меня на радио отправить хотел... - Что-то вдруг начало подниматься в душе, что-то важное, но пока еще "нечленораздельное". - А тут ведь еще никаких хит парадов...

    - Да, - понимающе кивнул Федорчук, - я уже об этом думал. Куда ни кинь, всюду клин... Ну дадим мы десяток другой концертов, ну узнает о нас две-три тысячи человек, проплатим пару заметок в прессе - это все не то! Не тот уровень, не те деньги... Так раскручиваться - годы понадобятся! Нужно выходить на граммофонные компании. И подумать, как действительно на радио пробиться...

    - Или в кино...

    - Кино? - Задумчиво переспросил Виктор. - А ведь кино это... Это, знаешь ли...

    - Ну ты пока подумай, - усмехнулась Татьяна и спустила ноги на пол. - А я насчёт ужина распоряжусь. Что-то организм настойчиво требует пищи материальной, а обед мы как-то... нечувствительно - словечко было знакомое, олеговское. - пропустили. Заодно перед мадам Клавье извиниться надо. Напугали старушку.

    - Да уж, представляю себе, как мы смотрелись со стороны - Содом с Гоморрой отдыхают...

    Ужин проходил в непринуждённой, почти семейной обстановке так, как бывает в семьях после крупного скандала, в котором виноваты обе стороны. Каждому хочется загладить вину и не напоминать партнёру о случившемся, ни словом, ни жестом.

    Еле слышное звяканье столовых приборов изредка прерывалось хрестоматийными, почти из туристического разговорника, фразами: "Месье Лежён, будьте добры, передайте соль" или "Жаннет, дорогая, тебе уже не нужна баночка с горчицей?".

    Татьяна посмотрела со стороны на всю эту идиллию и тихо засмеялась про себя. Банальные застольные фразы напомнили ей виденную когда-то "Лысую певицу" Ионеско[249]. Чем не сцена из спектакля, а если ещё учесть что главных героев абсурдистской пьесы звали мистер и миссис Смит...

    Следующий приступ смеха чуть не стал неконтролируемым - Таня еле сдержалась, схватив первый попавшийся бокал и выпив его содержимое залпом. К счастью, он был полон воды, а не вина или чего покрепче. Промокнув уголки глаз салфеткой, она выпрямилась и столкнулась взглядом с глазами Виктора.

    - У тебя всё в порядке? Подавилась? Может похлопать?

    - Спасибо, обойдусь. Уже прошло.

    - Тем не менее, - внезапно Виктор зааплодировал, чем вызвал у неё очередной приступ смеха. Бородатая шутка попала на подготовленную почву, Таню буквально прорвало. Она смеялась, даже когда уже не могла, навзрыд, всхлипывала, запрокидывала голову, закрывала руками рот, но всё тщетно. Хорошо скрываемая истерика, вызванная дневным напряжением, нашла себе выход не в слезах. Одно это радовало Виктора. Женские слёзы он, ещё со времён первого брака, терпеть не мог. Однако, чем закончится эта "истерика" не мог предположить даже он.

    - Подожди! - Сказала Татьяна, неожиданно прерывая смех, и даже руку подняла, чтобы остановить ненужные вопросы. - Подожди...

    - Что?

    - Пойдем! - Прозвучало решительно, но крайне загадочно.

    "Интригует..." - Но Виктор, разумеется, пошел.

    - Садись! - Скомандовала Татьяна, кивнув на рояль, когда они вошли в музыкальный салон. - Играй!

    - Что?

    "Что за блажь?" - Возмутился Федорчук, но за инструмент сел.

    "Что?" - Спросила себя Татьяна, и почувствовала, как смутное чувство, невнятная идея, мелькнувшая у нее здесь, в этой комнате, парой часов раньше, обретает наконец плоть, превращаясь в ясную мысль и верное чувство.

    - Танго в Париже.

    "Ну да! Какая, к чертовой матери, кирпичная стена?! Какой, прости господи, Станиславский?!"

    Она "увидела" перед собой рояль, стоящий на невысоком возвышении в какой-то пражской каварне, и Олега-Баста с ослабленным галстуком и тлеющей сигареткой в углу губ...

    Танго, в Париже танго... - Она неторопливо, удивительно хорошо и правильно, ощущая свое тело, подошла к роялю, наблюдая между делом сквозь опущенные ресницы, как расширяются и одновременно загораются глаза месье Лежёна.

    Das ist der Pariser Tango, Monsieur,

    Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur,

    Und ich zeige Ihnen gern diesen Schritt,

    denn ich weiß, Sie machen mit

    "Господи!" - Но времени на размышление уже не оставалось. Он должен был играть и играл, а она...

    Татьяна изумительно прошла разделявшее их расстояние, подхватила с рояля его собственный, Виктора, недопитый бокал с коньяком, сделала - поймав паузу - аккуратный глоток, выхватила турецкую папиросу из раскрытого портсигара, и пошла обратно, продолжая петь и взводя своим "нервом" напряжение до высшего градуса. Казалось, еще мгновение и огнем страсти и вожделения займется весь музыкальный салон. Но пока огонь горел только в камине, да еще свечи - зная пристрастия богатых постояльцев - зажгли в их отсутствие. И Таня остановилась вдруг, наклонилась коротко к язычку огня, трепещущему над свечой, прикурила и, не сломав мелодии, выдохнула вместе с дымом:

     Bei einem Tango, Pariser Tango...

    Ich schenke dir mein Herz beim Tango

    Die Nacht ist blau und süß der Wein,

    wir tanzen in das Glück hinein...

    "Чёрт! - У Виктора едва сердце не ушло в побег через горло. - Мать твою...!"

    А Татьяна, завершив песню, остановилась к "залу" вполоборота, подняла было руку с дымящейся папиросой к губам, но задержала движение, повернула голову и внезапно улыбнулась, создавая такой эффект, что сердце и в самом деле рвануло куда-то сквозь ребра, но...

    - Будьте любезны, "Листья", маэстро!

    "Листья?! Ах, да, "Листья"..."

    И он заиграл, а она... Она прослушала проигрыш, выдохнула дым, и...

    Он даже не заметил, как они "прошли" всю программу, но факт. Прошли. Пролетели. Прожили! И как прожили! Великолепно, замечательно, так, что захватывало дух и рвало на части сердце, и кровь то ударяла в голову, то устремлялась в безрассудный бег...

    - Ты... - Сказал он, вставая из-за инструмента. - Ты...

    - Я... - Она была обескуражена не меньше Виктора. Наваждение закончилось, но что-то изменилось. - Я даже не знаю...

    - Ты чудо... Олег...

    - Молчи!

    - Ты...

    - По-моему, я готова.

    - Да. Несомненно!

    Они стояли и смотрели друг на друга и глупо улыбались, и Татьяна подумала вдруг, что пить и курить можно бросить и завтра, если вообще. А сегодня, сейчас, положено ей снять стресс или нет?

    "Положено!" - Решила она и улыбнулась еще шире:

    - А теперь я хочу вина, а завтра...

    - А завтра? - Так же широко улыбнулся Виктор.

    - Завтра ты позвонишь герру Рамсфельду и скажешь, что мы готовы.

    - А мы готовы? - Но, уже задавая этот вопрос, Федорчук понял, что знает ответ не хуже, чем Татьяна.

   

    Глава 15. Европа, март 1936

   

    Поместье Бойд раскинулось всего милях в двадцати на запад от Блэрского замка. Впрочем, у Бойдов имелись и свои собственные руины. В трехстах метрах от "New Boyd's House" и метров на полсотни выше торчала среди куп деревьев старинная башня и видны были закутанные в плющ, как в шотландский плед, остатки крепостной стены. Ну а "Новый дом Бойдов" построили "совсем недавно" - всего лишь в начале восемнадцатого столетия и, судя по состоянию, в последний раз ремонтировался еще до того, как покойный полковник Бойд - в то время молодой человек в высоких чинах - отправился на англо-бурскую войну[250]. Но, добравшись из Эдинбурга до места - морем до Данди, поездом до Питлохри, и, черт знает, на чем ещё до поместья - Степан обнаружил, что верить первому впечатлению не стоит. Особняк и парк действительно выглядели неважнецки, но зато внутри дома Матвеева ожидало немало приятных неожиданностей. К этому моменту стряпчий в Эдинбурге уже поставил сэра Майкла в известность о характере и размере наследства. Ну что ж, почти 150 тысяч полновесных английских фунтов стерлингов[251] - это именно то, чего компаньонам не хватало для "полного счастья". Поэтому и в поместье - а его стоимость была как раз невысока да и попробуй еще продать эту недвижимость - Гринвуд поехал скорее для проформы. Однако человеку не дано знать, где и что ему суждено потерять или, напротив, обрести.

    Поднявшись в сопровождении стряпчего из Фосса по каменной лестнице на высокое и просторное крыльцо, Майкл вошел в дом и неожиданно нашел его весьма уютным. "Замок" оказался просторен, замысловат, в меру - по-стариковски - запущен, но полон того очарования уходящей эпохи, которое успел узнать и полюбить в раннем детстве сэр Майкл Мэтью Гринвуд. Впрочем это было только начало. Настоящим открытием дня стали библиотека, вид на озеро, и небольшая висковарня - вернее старинное, девятнадцатого века оборудование - в каменном приземистом строении, скрывавшемся за деревьями "старого" парка.

    Библиотека могла составить гордость и королевской резиденции в Эдинбурге. Во всяком случае, за час или полтора, что Гринвуд в ней провел - не в силах оторваться от нежданно-негаданно обретенного сокровища - он обнаружил не менее трех десятков раритетов самого высокого толка. А сложенные в картонные коробки бумаги из так называемого "дедушкиного архива" обещали вдумчивому читателю немало открытий из эпохи восстания якобитов[252] и высадки в Шотландии "красавчика принца Чарли"[253].

    "Однако, - думал Гринвуд, без всякого интереса рассматривая коллекцию холодного оружия, принадлежавшую покойному серу Деррику. - Хоть бросай все и садись изучать!"

    Искушение, и в самом деле, было велико, но Степан решил, что Майкл перебьется, и баронету пришлось отступить. Зато вид на озеро заставил затаить дыхание обоих, и Майкл вдруг подумал, что было бы недурно задержаться здесь на несколько дней, пожить отшельником, и написать ту статью или статьи, о которых они с ребятами говорили всего несколько дней назад в "домике в Арденнах".

    "Остаться здесь? А почему бы и нет?"

    Выяснилось, что это вполне возможно. Женщины из деревни, что находилась в полутора милях по берегу озера, взялись привести в порядок пару комнат и кухню, и даже приготовили сэру Майклу кое-какой незатейливой еды. А он, продолжая осмотр своих новых владений и прикидывая, что на время войны - если она все-таки вспыхнет - поместье может стать для них всех неплохим убежищем, набрел на настоящее сокровище.

    "Оно бы и неплохо, только Олегу нужно будет сделать подходящие документы да и придумать что-то, чтобы в армию не забрили... Всех".

    - А это что? - спросил он, рассматривая некое заброшенное производство.

    - Судя по документам, - ответствовал стряпчий. - Дед сэра Деррика производил здесь виски. Но производство было прекращено еще тридцать лет назад.

    - А оборудование?

    - Право слово, не знаю, сэр. - Пожал плечами стряпчий. - Но в Фоссе и Тампел Бридже есть механики и специалисты по производству виски, так что вы сможете...

    - А там что? - Кивнул Гринвуд на каменный сарай с тяжелой железной дверью, врезанной в глубокую нишу.

    - Это? - Стряпчий проверил бумаги и удовлетворенно кивнул. - Там хранятся бочки с нераспроданным виски.

    - Тридцать лет? - Недоверчиво спросил сэр Майкл.

    - Да, нет. - Смущенно улыбнулся стряпчий. - Если верить тому, что записано в описи, тут есть несколько бочек "сингл мальт"[254] пятидесятилетней давности.

    "Пятьдесят лет?! О, господи!"

    - Как считаете, мистер Гвин, пойдет ли нам во вред толика этого шотландского нектара?

   

    ***

    'Отчего здесь нет света? Неужели лорд Ротермир будет принимать меня в этом полумраке? Чёрт! Больно-то как! Только бы не перелом. Большой палец ноги тяжело заживает. - Спотыкаясь и беззвучно матерясь на каждом шагу, Степан шёл по огромному кабинету и недоумевал. - Старый хрыч, похоже, совершенно выжил из ума и экономит на освещении, как какой-нибудь Эбенезер Скрудж[255]'.

    Впрочем, так думать мог только Степан. Та же фраза, но в исполнении Гринвуда звучала бы иначе.

    'Конечно, - подумал бы он. - лорд очень эксцентричный человек, но не до такой же степени!'

    Внезапно в дальнем углу зажглась настольная лампа. Свет её был тусклым, - то ли из-за слабой, свечей в двадцать, лампочки, то ли из-за плотного тёмно-синего абажура, - и казался каким-то мертвенным.

    Человек, в кресле за письменным столом, в таком освещении походил скорее на восковую фигуру или, не приведи господь, на что-нибудь похуже. Проще говоря, он был похож на покойника. Гарольд Сидней Хармсуорт, первый виконт Ротермир, брат лорда Нортклифа, совладелец издательского дома и газеты 'Дэйли Мейл' собственной персоной.

    'Сколько ему осталось? Года три-четыре, не больше. С таким цветом лица долго не живут. К доктору не ходи, - не жилец".

    Не зная, что предпринять теперь, когда он добрался наконец до этого грандиозного стола, Гринвуд остановился, рассматривая в неловком молчании своего большого босса или, возможно, его бренные останки. Но все-таки по ощущениям 'оно' дышало, и значит, лорд Ротермир был жив, и попинать мертвого льва никак не выйдет.

    'А жаль...'

    И вот, представьте, полумрак, подразумевающий всякие готические ужасы в духе Брема Стокера[256], кладбищенская тишина и даже холод и запах тлена как в самом настоящем склепе. Затянувшаяся пауза и два человека в тишине кабинета изучают друг друга взглядами. Но, разумеется, первым, как и следует, прервал игру в молчанку хозяин дома. Степан даже вздрогнул от неожиданности.

    - Вы знаете, господин Гринвуд, - "Тьфу! Так и заикой недолго стать...' - зачем я вас пригласил? Не трудитесь изображать неведение. Знаете! - Голос лорда Ротермира, казалось, звучит откуда-то сверху, из-под самого потолка, полностью скрытого в сгустившемся сумраке.

    'Вот ведь сила неприятная. Гудвин, блин, Великий и Ужасный'.

    - Скорее догадываюсь, уважаемый господин Хармсуорт. Дело в моей последней статье...

    - Вот именно. Последней. - Скрипучий смех старика с неживым лицом удачно вписался в мрачную атмосферу кабинета. Он искренне радовался удачному каламбуру.[257]

    - Вы позволите объясниться? - Матвеев решил идти ва-банк. Передавая текст злополучной статьи в редакцию, он предвидел последствия. Некоторым образом к ним готовился. И ведь старый хрыч не для того его сюда пригласил, чтобы просто сказать: 'Вы уволены', ведь так?

    - Попробуйте, но помните, у меня мало времени, тем более для вас... Гринвуд.

    Неприкрытое оскорбление пришлось проглотить. Не то время и не то положение, чтобы скандалить и требовать сатисфакции.

    'А что - неплохое сравнение, Стоит его использовать. Прямо здесь'. - Степан так и продолжал стоять, ибо присесть без приглашения, даже не пришло Гринвуду в голову.

    - Представьте себе, что вы вызвали на дуэль обидчика, сэр. - Начал он ровным голосом и с удовлетворением отметил, что в глазах старика вспыхнул огонь интереса. Впрочем, возможно, это ему только показалось, но отступать было глупо и поздно. - Итак вы назначили секундантов, выбрали место. Пришли с эспадроном или шпагой, как того требовали условия дуэли. А противник ваш явился с луком и полным колчаном стрел. Нет, конечно, у вас дома есть и револьвер и винтовка, и крепкие вооруженные слуги. Но - дома. Сейчас вы практически беззащитны, а противник, видя это, начинает диктовать условия несовместимые с вашей честью. Представили?

    - Бред. - Сказал, как выплюнул, лорд Ротермир. - Пусть и забавный бред... Я никак не могу уловить аллегорию. А как же секунданты? Они так и будут стоять, и смотреть на это... - лорд явно пытался подобрать выражение приличествующее джентльмену - безобразие?

    - Вы правы, сэр. - Кивнул Гринвуд. - У вас есть секунданты, но они, как и вы, безоружны и не желают вступать с вашим противником в пререкания в надежде, что он ограничиться только вами и не отпустит их подобру-поздорову. Тем более что кто-то из секундантов не испытывает к вам особой симпатии.

    - И что вы этим хотите сказать? В свете вашей последней... - хозяин кабинета не отказал себе в удовольствии покатать на языке свежий каламбур - последней статьи.

    - А то, что, пытаясь договориться с Германией, мы имеем перед собой такого потенциально бесчестного противника. Заставить биться по правилам его можно только сообща. Пока такая возможность есть, но мы её благодушно упускаем, считая Гитлера если не союзником, то послушным младшим партнёром, способным применять свои силы именно в том направлении, которое укажем ему мы. Мы выращиваем нацистское государство как боевого пса, готового по команде разорвать или, по меньшей мере, сильно покусать того, с кем мы сами боимся открыто конфликтовать. А с собаки что взять? Тупое животное. Сегодня она бросится на несимпатичного вам человека по одному лишь приказу 'фас!', а завтра начнёт искоса поглядывать на хозяина...

    - Молодой человек! Когда вы проживёте столько же, сколько прожил я и обзаведётесь соответствующим жизненным опытом, вы научитесь отличать джентльмена от быдла. Господин рейхсканцлер Гитлер - джентльмен, без сомнения. А те, за союз с кем вы неявно ратуете в своей статье - хамы. Причем торжествующие и очень навязчивые. Одна идея мировой революции чего стоит. И это... как его... запамятовал. А! 'Письмо Зиновьева'[258]. Я лично распорядился опубликовать его в своё время...

    - Допустим, сэр, что все так и есть. - Вежливо кивнул Гринвуд. - О подлинности этого письма спорить не будем, но у меня и не только у меня создалось впечатление, что автор сего опуса никогда не покидал пределов не только Империи, но и городской черты Лондона. Что же до большевистских идей... Мы скоро увидим, как разительно переменится риторика и практика советских вождей. Вспомните как быстро французы, после 'свободы равенства и братства', расстались с первоначальными иллюзиями и лозунгами, и начали строить обычную империю. Так и большевики - по некоторым признакам - отбросят липнущую к ногам революционную шелуху и будут вести прагматическую внешнюю политику. Как и их предшественники в деле цареубийства, русские скорее рано, чем поздно произведут смену караула, избавившись от самых одиозных горлопанов, станут вполне вменяемыми и договороспособными. С Гитлером же всё наоборот...

    - Не равняйте германского вождя с кучкой уголовной шпаны! - Лорд Ротермир, казалось, даже взвизгнул от возмущения. - Вы... - казалось, он несколько секунд подбирал слова - молоды и неопытны, наглая большевистская пропаганда одурманила ваш разум. И не только ваш! Я не удивлюсь, если узнаю, что отпрыски уважаемых фамилий тайно посещают... - похоже, газетному королю снова не хватало слов - марксистские кружки. Я глубоко убеждён, что вам, с такими взглядами совершенно нечего делать в моей газете!

    'Это провал, - подумал Матвеев, - теперь только в управдомы'.

    - Я заявляю вам - вон из профессии! - Хармсуорт не унимался. Брызгал слюной, мимика его была столь оживлённой, что даже цвет лица стал наконец похож на человеческий. - Вас забудут уже через пару лет, а ваша фамилия в газетах снова появится только в разделе уголовной хроники!

    - Хорошо, пусть так. - Матвеев и Гринвуд, как ни странно, одинаково были в ярости. Хвалёная британская демократия повернулась к ним даже не тылом, а чем-то худшим. Чем-то вроде лица разъярённого лорда Ротермира, уже стоящего одной ногой в могиле, но продолжающего свой крестовый поход.

    - Зато вы, господин Хармсуорт, останетесь в истории только потому, что сначала поддержали Мосли, а потом его предали. Вас будут помнить как первый 'кошелёк' британского фашизма. К тому же трусливый 'кошелёк'. Прощайте! Шляпу можете не подавать...

    Резкий поворот, рывок, и заполошное сердцебиение... Матвеев проснулся в холодном поту. Простыня, которую можно было выжимать, несмотря на отсутствующее отопление и открытую форточку, предательски запуталась в ногах. На правой очень сильно болел ушибленный во сне большой палец. А в ушах всё ещё звучал визгливый голос лорда Ротермира: 'Вон из профессии!'

    'А пить, сэр, надо меньше. Приснится же такое! Похоже действительно - сон в руку. Но с другой стороны...'

    Матвеев сел на кровати и огляделся. Чужие стены, незнакомая кровать... Ах, да! Это же дом тети Энн! И он... Степан усмехнулся, покачал головой и, встав с кровати, стал одеваться. Ходить по большому пустому дому в чем мать родила было не с руки. Просто холодно, если честно.

    Судя по белесой мути за окном, - раннее утро. Вполне можно было урвать для сна еще как минимум пару часов. Но, увы, теперь хрен уснёшь после такого привета от расторможенного подсознания. А всего-то делов - пальцем стукнулся. Витьку с Олегом, небось, такие сны не мучают... Терминаторы карманные. Пришли, увидели, замочили. И совесть у них - не выросши, померла'.

    На огромной чужой кухне он постоял пару секунд, соображая где здесь что, но разобрался, в конце концов, нашел кофейник и кофе, и плита, как ни странно, оказалась еще теплой, так что и пара-другая угольков живых под пеплом обнаружилась. Степан подложил к ним несколько щепочек и раздул огонь. Тело двигалось само, выполняя простые привычные действия, что совершенно не мешало думать.

    'Что делать-то теперь? Придётся новую тему искать. Сроки поджимают. Как там Крэнфилд говорил про 'любимую Польшу и эту, как её, Чехословакию... Теперь главное - не пропустить момент... А запах какой...'

    Кофе уже дал аромат, но еще не сварился, да и огонь...

    "Бытовые навыки закрепляются быстрее всего", - подумал он, - 'первый владелец тела' был нешуточным гурманом, по крайней мере, в сфере кофейно-чайного потребления.

    "А Польшу, пожалуй, оставим на сладкое. Никуда это 'уродливое детище Версаля'[259] от нас не денется. Сейчас важнее Австрия, Германия и Чехословакия. Тем более что не зря Витька мрачно пошутил недавно о фронтовых корреспондентах. Меня такие лавры не прельщают ни разу, да и не случится пока еще, а там посмотрим'.

    Но Улита едет, когда-то будет. Пока кофе сварится...

    "Слюной изойдешь..." - Майкл наполнил оловянную кружку прямо из-под крана и выпил залпом.

    "Благословенные времена, - вздохнул Степан, прикладываясь к полупустому графину, наполненному "божественным нектаром" - воду можно пить просто так, без многоступенчатой очистки и ионов серебра. Почти буколика и прочее пейзанство".

    'Пожалуй, стоит начать с республики чехов и словаков, а также судетских немцев[260]. - Такое решение представлялось Матвееву наиболее оправданным, ибо события, происходящие в узкой гористой полосе, как пояс охватывающей исконно славянские - чешские районы, в последние недели, всколыхнули немного застоявшуюся Европу. - Нет, конечно, можно следовать старому шаблону - 'невинные жертвы' и 'захватнические планы'. Но так не пойдёт. - Степан закурил и, подумав, сделал еще один глоток виски. - А если просто попробовать объективно и беспристрастно рассмотреть этот вопрос с точки зрения всех участников? - Степан выдохнул дым и заглянул жадным взглядом в носик кофейника. Увы, кофе еще не созрел. - Тогда и хвалёную британскую равноудалённость соблюдём и... И на ёлку влезем. Что хорошо - в архивы обращаться не надо. Всё интересующее меня происходило буквально на глазах Гринвуда. Прямо или косвенно, оно отложилось в голове. Её содержимое мы и попользуем'.

    Память у Майкла Мэтью оказалась если не слоновьей, то близкой к тому идеалу, о котором ещё Бурлюк[261] говорил: 'память у Маяковского, как дорога в Полтаве, - каждый галошу оставит'[262].

    Отпивая мелкими глотками из чашки ароматный и слегка отдающий сандалом кофе, - палочка сандалового дерева пришлась очень кстати, - Степан устроился работать в нише эркера с видом на недвижные воды озера. Бумага нашлась, карандаши тоже. Ну, а пепельниц в доме было даже больше, чем надо.

    'Ну-с, с чего начнём? То, что запоминается всегда последняя фраза, - спасибо, товарищу Исаеву - уже в зубах навязло. Гм... - Матвеев задумался не на шутку, ибо писать что-то кроме научных текстов разной степени зубодробительности, ему раньше не приходилось. - Впрочем, "мгновения"... до них еще годы... А встречают всегда по одёжке".

    Давным-давно, в далёкой Галактике... Чёрта с два! С момента окончания Великой войны прошло всего ничего - каких-то пятнадцать-шестнадцать лет. Но, похоже, годы величайшего напряжения всех материальных и моральных сил Империи прочно кое-кем позабыты. Особенно ярко эта внезапная амнезия проявилась среди обитателей одного известного дома на Даунинг-стрит. Забыты все трудности и свершения тех лет, вместе со статьями Версальского и Сен-Жерменского договоров[263]. Теперь, одному из уродливых, но, тем не менее, жизнеспособных детищ этих соглашений грозит как минимум гражданская война, а то и распад в результате иностранной интервенции. Смерть Генлейна перевела конфликт Праги с немецкими окраинами Чехословакии из латентной фазы в активную.

    "Пожалуй, с этого и начнём!'.

    Как ни странно, пошло вполне нормально.

    "Как в лучшие времена!" - едва ли не хором признали и Матвеев, у которого таковые завершились лет десять назад, хотя и в последние годы на низкую продуктивность грех было жаловаться, и Гринвуд, у которого все на самом деле только начиналось. Степан лишь задумывался время от времени над тем как сопрячь знания Гринвуда, с его собственными отрывочными представлениями об истории довоенной Европы и, самое главное, куда деть убеждения, сформированные 'ещё при советской власти'. Вот эти буквально встроенные в подсознание убеждения и мешали, вступая в противоречие с холодной объективностью, требовавшейся ему сейчас. Так что воленс-ноленс[264] пришлось идти на очередной компромисс с самим собой.

    'Кому как не британцам, знать до какого состояния нужно довести треть населения своей страны, чтобы она потребовала отделения! - Нарываемся на скандал, сэр Майкл? Делай что хочешь, изворачивайся ужом на сковороде, но про Ирландию - ни слова! Не то полетишь со свистом ещё вернее чем во сне. И красная рука не поможет[265]. - Нет, сначала, конечно, речь шла об элементах автономии, о возможности местного самоуправления, о придании немецкому языку статуса официального на региональном уровне. И не стоит всё сваливать на 'коварных нацистов'. Зёрна упали на хорошо унавоженную почву. Чехи отомстили за века пренебрежительного отношения к себе, как к гражданам второго сорта со стороны правящего немецкого большинства Австрийской монархии. Не без удовольствия, стоит отметить, вернули должок. Но где и когда это происходило по-другому? "

    Да и само немецкое меньшинство, составлявшее большинство, как это не парадоксально звучит, в западных районах Чехословакии, исторически бывших германскими землями, - нельзя представлять как единый организм. Единства не было и в помине. То, что на выборах тридцать пятого года две трети взрослого населения Судетской области проголосовали за партию Генлейна, не говорит об их пронацистских симпатиях. Просто им быстро надоела "роль без слов", которую чехи исполняли предыдущие триста лет. Что же до оставшейся трети, то она проголосовала за другие немецкие и чешские партии.

    Не стоит забывать так же, что среди условной этнической общности под названием "судетские немцы" есть не только сторонники независимости и приверженцы национал-социалистической идеи. Кстати сказать, именно Судеты стали родиной движения и идеологии, ныне правящей в Германии. Ещё до начала Великой войны там была основана "Немецкая рабочая партия", один из лидеров которой, Рудольф Юнг в 1919 году написал программную для всего современного нацизма книгу "Национал-социализм"[266]. Но это лишь одна сторона медали.

    С другой стороны не подлежит сомнению тот факт, что Чехословацкая республика стала одним из мест давших убежище противникам режима Гитлера - социал-демократам, пацифистам и представителям прочих столь же ненавистных для нынешних хозяев Германии течений и партий. Эти люди также осели преимущественно в северо-западных районах государства, населённых их соплеменниками. Именно они отдали более четырёхсот тысяч голосов на выборах против партии покойного учителя физкультуры[267]'.

    'Кто убил Генлейна? Этот вопрос не так интересен для вдумчивого читателя, анализирующего последние события в Чехословакии... ' Степан задумался, отхлебнул кофе, закурил новую сигарету и покачал головой. - Как же 'не интересен!' Пол-Европы ночей не спит, волнуется - кто же такой злыдень, что готов ввергнуть маленькую мирную страну в хаос братоубийственной войны? А спрашивать 'кто подставил кролика... - тьфу! - Гитлера', безумно вредно для здоровья'. - Мысли Матвеева то неслись галопом, то застывали в изнеможении, но, несмотря на это, стопка исписанных карандашом листов неуклонно росла.

    Статья постепенно обретала костяк тезисов и фактов, оставалось нарастить на него плоть анализа, авторской точки зрения, наконец. "Под размышления" о возможных действиях Гитлера и о позиции Шушнига и Муссолини[268] была сварена и выпита вторая и третья порция кофе, пепельница заполнилась окурками, а солнце незаметно оказалось в зените, тучи разошлись и вода в озере засверкала, как расплавленное стекло. Но ничего этого Матвеев-Гринвуд не замечал. Степан впал в азарт, сродни тому, который охватывал его раньше, при написании научных статей, особенно тех что содержали в себе изрядную долю полемического яда. Творчество на неизведанном поле журналистики, - статья о Голландии в зачёт не идёт, её писал по большей части Гринвуд, - захватило его настолько, что он позабыл о времени, о еде, об испорченном сне и прочих мелких неудобствах.

    'Было бы опасным заблуждением, думать, что чешский национализм, также как и словацкий, возведен в ранг государственной политики. К счастью они, в своих крайних проявлениях, остаются уделом небольших групп политических маргиналов в Праге и Братиславе. История жизни вождя запрещённого 'Фашистского национального сообщества' генерала Рудольфа Гайдля[269], немца по отцу и черногорца по матери, женатого на албанке, служит самым наглядным примером невозможности подойти к проблеме национализма в ЧСР с обычными мерками...'

    'Смешно выходит, - думал Степан, - матёрого антикоммуниста, организатора мятежа чехословацкого корпуса в 1918 году, соратника и противника Колчака, два года назад посадили в тюрьму по обвинению в шпионаже в пользу Советского Союза. Ничего не напоминает? И это в одной из самых молодых европейских демократий,... буйный, однако, народ эти чехи. Ещё со времён Реформации жить спокойно соседям не дают. То из окна немцев выкидывают, то свет истины на копьях по округе несут'.

    Немцам, по Версальскому договору было отказано в праве на самоопределение. Насильно разделённый между несколькими государствами, единый по крови народ, рано или поздно вспомнит о своих корнях и потребует, по меньшей мере, уважительного к себе отношения. Внезапный подъём национального самосознания, особенно на фоне последствий катастрофического военного поражения и экономического упадка, вещь очень опасная. И опасность эта происходит от тех, кто стремиться стать во главе законного народного возмущения. Пока Судето-немецкую партию возглавлял трагически погибший в январе Конрад Генлейн, большая часть её деятельности не выходила за рамки закона. Теперь же, после его насильственной смерти при очень сомнительных обстоятельствах, новое руководство пошло на эскалацию конфликта, с порога отметая, как невозможные, любые обвинения Германии в причастности. Но других-то объяснений, благодаря импровизации Олега, у чехов просто не было. Но нынешний конфликт уже отнюдь не гражданский протест в духе Махатмы Ганди. В Судетах стреляют, и чем это, спрашивается, не полноценная гражданская война? Война, способная разделить страну не по географическому или политическому, а по национальному признаку...'

    'Конечно, чехи виноваты сами, - думал Матвеев, закуривая очередную сигарету, - увлеклись они борьбой с немецким засильем. Поменяли шило на мыло, установив вместо равноправия мелочно-мстительный режим по отношению к нацменьшинствам. Фактически, сейчас с одной стороны происходит ухудшенный вариант событий сентября тридцать восьмого, правда без давления со стороны Берлина. С другой стороны налицо элементы более поздних событий - массового выселения немцев из тех же районов летом-осенью сорок пятого, сопровождавшегося их частичным истреблением. Немцы, да и австрийцы тоже пока не в силах серьёзно чего-то требовать. Так, оружие через границу перекинуть, боевиков, вроде приснопамятного Скорцени, поднатаскать, инструкторов судетскому 'фрайкору' опять же предоставить. Да и чехи ещё не те полутравоядные, какими станут через пару лет. Резкие ребята. Зачистки проводят в лучших традициях. В города без надобности не суются, лишь блокируют. Без еды и подкреплений много не навоюешь. Да и долго кувыркаться, тоже не получится..."

    "Чего-то не хватает в статье. Перчинки какой-то". - Тут Степан застопорился. Мысль не шла ещё в течение пары сигарет и одной чашки кофе.

    "Кофеин с никотином из меня скоро можно будет извлекать в промышленных масштабах. Промышленных...'

    Казалось, что проще - наплевать на то, что немецкий народ, разделённый между пятью государствами, - "А что вы хотите? Когда делили Германию и Австрию не спрашивали. Польше - кусочек, Франции - ещё один, Чехословакию вообще слепили "из того что было!" - не есть единое целое ни в плане экономическом, ни политическом, ни даже культурном, - и "восстановить историческую справедливость". Воссоединить разделённый народ по мифическому принципу "зова крови". Это слишком простой и легковесный подход. Вместе с Судетами, Чехословакия теряет самый промышленно развитый район. Кто же его приобретёт? Ответ не имеет иных вариантов - Германия. Австрийское руководство, при всей видимой решимости противостоять политике Праги и нарочитой античешской риторике, не имеет ни сил, ни воли для проведения активной внешней политики. После прихода к власти Адольфа Гитлера германское государство получило новый импульс в развитии. Начало постепенно преодолевать последствия мирового экономического кризиса. Вместе с тем, явно стала заметна политика по ремилитаризации нового немецкого Рейха. Присвоив себе Судетский район с его предприятиями, Гитлер расширит базу для дальнейшего наращивания мускулов.

    "Интересно, кому придётся испытать на себе силу обновлённой Германии? Об этом мы, несомненно, узнаем через несколько лет".

    Степан перечитал последнюю фразу и удовлетворенно кивнул. Получилось совсем неплохо.

    Ну а дальше? Дальше-то как раз ясно.

    "Задумаемся ещё над одним вопросом - как быть с системой международных отношений в Европе, сформировавшейся после Великой войны, на основе Версальских и иных близких по времени соглашений? Распад Чехословакии приведёт к неизбежной ревизии основополагающих статей этих договоров. Границы перестанут быть священными. На примере той же несчастной Чехословакии можно разглядеть, что соседствующие с ней государства, кроме уже упомянутых выше, не прочь отхватить по кусочку от полумёртвого, в перспективе, тела. Польша округлится за счёт Тешинской Силезии. На Карпатские районы давно уже поглядывает Венгрия. И это будет дурным примером, даже явно интерпретируемым сигналом для тех, кто спит и видит, как бы избавиться от версальских ограничений и пересмотреть европейские границы'.

    'Всё, хватит, - мысли Степана, как и логические построения черновика его статьи, стали ходить по кругу, - ещё немного и, загнавшись, понесу пургу. И результат будет точно как во сне. Собьют на взлёте. Всё равно чего-то не хватает. Например, о договорных обязательствах Франции и Союза по отношению к чехам. Угу, а ещё о невозможности их адекватной реализации из-за отсутствия общих границ. О, а это хорошая мысль! Этим и закончим. Завтра к вечеру закончу и вышлю в редакцию с почтового отделения в Питлорхи, а потом можно будет немного отдохнуть. Тем более что Ольгин материал по Балканам требует лишь минимальной стилистической обработки, не считая собственно перевода на английский'.

    Подумав об Ольге, Степан неожиданно для себя заволновался.

    'Не женщина, а мечта подростка в пубертатный период. Сексуальная до умопомрачения, внешне слегка вульгарная и самую малость развратная - 'медовая ловушка'[270] в чистом виде. А ведь меня к ней тянет. Безнадёжно, - с учётом её отношений с Олегом, - я бы сказал даже болезненно безнадёжно. Да... что самое страшное, она умна настолько же, насколько красива. И сознательно этим пользуется. Так что, пожалуй, нет у меня никакой зависти к Ицковичу. Это всё равно что желать модель из эротического журнала, внезапно оказавшуюся соседкой по лестничной клетке и ревновать её к партнёрам по съёмкам. Детство в чистом виде.

    И о Жаннет, значит, вспоминать не будем? Конечно, воспользовался пьяной комсомолкой, как хотел, и забыл об этом лёгком приключении. Разложенец буржуазный! А что мне было ещё делать? Она вся извелась по белокурой бестии - душке Себастьяну и ... В общем если бы не я - глупостей бы наделала, как пить дать. Дружеский секс, своего рода психотерапия и ничего больше. Хотя я бы повторил - и не один раз...'

    Мысли о красавице Кисси и ночи с Жаннет, внезапно вызвали тянущее ощущение внизу живота, - полузабытого в прежней жизни предвестника эрекции. Захотелось бросить всё и, забыв, который час, отбросив усталость и условности, позвонить Мардж. Но, к счастью, в поместье просто не было телефона.

    'Что, козёл похотливый, - даже озлобленность на себя вышла у Степана в этот момент какой-то усталой и неубедительной, - дорвался до баб, как Витя с Олегом до 'бухла'? Скорую сексуальную помощь себе нашёл? Баронессы не дают, комсомолки далеко, так на гувернантках практикуешься? Пользуешься тем, что девочка на тебя 'запала'? Впрочем, здоровый секс по обоюдному согласию раз в неделю ещё никому не повредил. Отнесём это к терапевтическим процедурам".

    Проблема, однако, в том, что Мардж находилась сейчас в Лондоне, а он... Он даже не в Эдинбурге, он черт знает где, на берегу одного из богом забытых шотландских озер. Но ему здесь, как ни странно, - хорошо. Даже очень хорошо.

    Матвеев выглянул в окно. В редких разрывах низких серых облаков проглядывали... нет, не кусочки синего неба, а другие облака, светлее по оттенку и плывущие выше. Солнце пряталось где-то совсем высоко. И куда, спрашивается, исчезли голубые небеса полудня? Хмурый северный день клонился к закату. А не очень-то и далеко отсюда - если смотреть по прямой - за морем и горными кряжами Западной Европы, на юго-востоке, пробивались первые, ещё достаточно робкие ростки новой войны. Но и это и всё происходящее за окном уже через несколько минут Степана не беспокоило. Он буквально 'вырубился' прямо за столом, привалившись спиной к стене и уронив голову на грудь. В пепельнице дотлевала, чёрт знает какая по счёту, сигарета, а в чашке подёрнулся маслянистой плёнкой недопитый кофе, сваренный уже безо всяких изысков. Организм, подстёгиваемый никотином и кофеином, не выдержал такого издевательства и выдал парадоксальную реакцию - Матвеев просто уснул. На этот раз без сновидений.

   

    ***

    Ну, разумеется, ни в какую Швейцарию она не поехала. Что ей там, в этой Швейцарии делать? Что потеряла она в унылом Цюрихе и похожей на ломбард Женеве? Ровным счетом ничего. Однако, если ты лиса, а Кайзерина Кински никем другим просто и быть не могла, то "взмахнуть пушистым хвостом", заметая следы и отводя взгляды, - и не в труд вовсе, а в удовольствие. Вот и взмахнула - "Аааа... Я уезжаю, Но скоро вернусь!" - а сама прямо из Парижа отправилась в Вену, лишь разослав в Цюрих, Женеву и Стамбул короткие телеграммы самого невинного содержания, да медленно ползущие через континент письма с более подробным изложением тех же обстоятельств. А обстоятельства эти были самые прозаические: миссия полковника Левчева в Берлин - опять деньги на оружие клянчить - да объявление очередного "лота" под названием "лёгкий танк "Skoda"LT vz.35 и другие сопутствующие товары от фирмы производителя..." По некоторым прикидкам секреты фирм производителей - "Шкода" и "Чешска Зброевка" - включавшие техническую документацию на ручные пулеметы CZ vz.26, девятимиллиметровую "Чешску Зброевку" и еще кое-какой металлолом, должны были принести ей никак не меньше двадцати тысяч фунтов стерлингов. А деньги - тем более такие деньги - в нынешних ее обстоятельствах - вещь совсем нелишняя. Ну в самом деле, не у мужа же "на шпильки" выпрашивать? Хотя, если припрет, можно и у мужа...

   

    ***

    Вена встретила Кайзерину солнцем и мокрыми тротуарами. Накануне прошел снегопад, но, разумеется, снег в марте - это даже не смешно. Вот и ей это никакого удовольствия не доставило, но Кейт и задерживаться в Австрии не собиралась. Отправила письмо "товарищу Рощину"[271], про которого знала только то, что он легальный резидент советской внешней разведки, проверила почту - Стамбул, как и предполагалось, откликнулся первым, - пообедала в хорошем ресторане близ главпочтамта - Суп с фриттатен[272], форель, белое вино из южной Штирии и, разумеется, большая порция кайзершмаррен[273] с кофе и малиновым шнапсом - и вернулась на вокзал, чтобы убыть вечерним поездом в Мюнхен. А в поезде не успела выпить на сон грядущий толику коньяка, как уже - "Гляди-ка! " - утро на дворе, баварские Альпы во всем своем великолепии и проплывающие за окном вагона фольварки, деревни, да зеленые сосновые рощи. Одним словом, красота и величие истинно германских земель, хотя если честно, с каких пор австрийцы и баварцы стали немцами, одному Гитлеру известно. Самих их предупредить, судя по всему, забыли...

    А она, что она сама забыла в Мюнхене?

    "Ради бога! - Отмахнулась Кайзерина от непрошеных мыслей. - Я никому более отчетом не обязана! Захотелось в Мюнхен, значит, так тому и быть!"

    Вот уж чего она точно не собиралась делать, так это рефлексировать. Достаточно этим назанималась еще будучи Ольгой, а теперь - все. Как отрезало.

    "Ни слез, ни душевных терзаний, ни... трам-пам-пам-пам-пам-па-па... пошли-ка все на... фиг... ребяты, сегодня гуляю одна!"

    Она сняла номер в хорошем отеле, перекусила в обеденном зале, пока ее вещи путешествовали с вокзала в гостиницу, а затем забралась в горячую ванну, закурила пахитосу, приняла на грудь - "На мою белую грудь...Хох!" - толику французского коньяка и наконец подняла трубку телефона.

    Все-таки Германия крайне организованная страна. Кайзерине только и нужно было, что задать соответствующий вопрос портье, и, поднимаясь на лифте в свой номер, она имела на руках маленькую картонную карточку, на которой тщательно и со всеми подробностями были изложены искомые сведения. А интересовало Кайзерину, как не трудно догадаться, местопребывание госпожи Вильды фон Шаунбург. Ну и где бы ей быть, кузене Вильде, как не в имении мужа? А там, оказывается, и телефон есть - двадцатый век на дворе, а не абы как - и ехать туда, если все-таки придется, не так чтоб уж очень далеко: пешком не пойдешь, но на извозчике или автомобиле совсем рядом. За три-четыре часа вполне можно добраться.

    - Але! - Выдохнула она в трубку. - Это дом Себастиана фон Шаунбурга? ... Да... Нет... Какая жалость! А вы, милочка? Вильда фон Шаунбург? Надо же! А я... Да, да, да! ... Ну, конечно же мы родственницы! На свадьбе... Нет, не помню. Хотя постойте, Вильда! Это когда было-то? ... Ах вот оно как! Я была в Африке тогда... Ну конечно расскажу! ... Приеду, почему бы и не приехать?! Извозчик? Ах даже так? ... Очень любезно с вашей стороны, Вильда...

    Когда через четверть часа она положила трубку, вода в ванне несколько остыла - надо было вовремя горячей добавить - но зато, не успев еще познакомиться с Вильдой лично, Кайзерина обрела в той подругу и родственницу, что совсем не мало, если смотреть на вещи трезво. А баронесса Екатерина Альбедиль-Николова умела видеть вещи именно такими, какими они были на самом деле. Это-то как раз и называется "трезвый взгляд" даже если хозяин "взгляда" пьян. Но была ли Кайзерина пьяна?

   

    ***

    А Вильда оказалась чудо как хороша! Истинно арийская женщина, и все такое.

    - Да. - Серьезно кивнула Кайзерина, выслушав предположения Вильды фон Шаунбург. - Несомненно. Вы в зеркало посмотрите...

    Но это, разумеется, были чистой воды дамские глупости. Ну и что, что рыжие да зеленоглазые? У них и цвет кожи один и тот же. Да и вообще обе они женщины со всеми вытекающими из этого факта особенностями анатомии и физиологии. Вот, разве что, грудь у Вильды не такая высокая, да тяжелее немного, но разве же в лишних граммах счастье?

    - Возможно. - Согласилась Кайзерина, с улыбкой выслушав очередную порцию предположений об их кровном родстве.

    - Я кажусь вам дурой, не правда ли? - Неожиданно спросила Вильда, прерывая весьма познавательный рассказ об австрийской ветви своего рода.

    - Нет, - покачала головой Кайзерина, уловив в интонации жены Баста нечто настолько же настоящее, насколько могут быть настоящими горы, небеса и речные струи. - Вы мне таковой не кажетесь... Вы счастливы с Бастом?

    "Зачем я ее спросила? Что хорошего в том, чтобы мучить бедную женщину?"

    "А почему, собственно, мучить? - Удивилась она через минуту своей же упертости. - Что мешает мне сыграть с ней в "руку провидения"? Не правда ли у провидения красивая рука?"

    Ну что тут скажешь! Кайзерина и сама не знала - не могла и не хотела объяснить - что с ней происходит, чего она хочет, и зачем делает то или это. Вот когда предлагала полковнику Баштюрку краденые секреты чешского ВПК, твердо знала, зачем и почему, и какую конкретно сумму в английской валюте хотела бы за свои услуги получить. А с какой целью притащилась в имение Баста - даже не задумывалась. Не знала и знать не желала, плывя как рыба в речном потоке - сама по себе и вместе с рекой, куда бы та не стремила свой бег. Захотела и приехала, поддавшись мгновенному капризу. И с чего вдруг ее "пробило" совращать милую и явно не склонную к однополой любви Вильду фон Шаунбург тоже совершенно непонятно, ведь сама-то она до сих пор тоже предпочитала одних лишь мужчин. Но накатило что-то настолько сильное, что, верно, и наэлектризованный воздух задрожал, как перед бурей, и огонь в камине заметался со страшной силой, словно горючего плеснули. И жена Баста не устояла. Помыкалась немного, краснея и вздыхая, да и поддалась общей атмосфере безумия, сдаваясь на милость победителя. А победительница, и сама плохо соображая, едва ли понимая, что и зачем творит, как во сне притянула к себе Вильду и впилась губами в растерянно приоткрывшиеся губы. И вдруг - "Великие боги!" - ее обдало таким жаром и так толкнуло в виски, что только держись! Прямо как с Бастом, честное слово! Тот же жар, тот же бег сердца под гору. И ласковая нежная кожа под пальцами и жар зажженных страстью губ. С ума сойти!

    И уже не помнилось - не запомнилось, ушло в небытие неузнанное и неосознанное - как добирались до спальни, как "вылезали" из платьев и белья, и как и что делали потом. Только гул в ушах, как бушующее пламя лесного пожара, алая пелена кисеей неутолимой страсти перед глазами, и пьянящая свобода, которой слишком много даже на двоих.

   

    ***

    "Зачем?" - Чудный вопрос, особенно тогда, когда нет ответа. Но к чести своей Кайзерина задала его себе всего два раза. Один раз за завтраком, поймав плывущий, все еще "пьяный" взгляд Вильды и уловив в нем тень надвигающегося раскаяния и растерянности. А второй раз - в липовой аллее, где баронесса устроила с позволения хозяйки импровизированное стрельбище.

    В доме было полно замечательных охотничьих ружей и не только ружей. Великолепная коллекция, в которой попадались и совершенно уникальные экземпляры. И все действующие, как оказалось, все "на ходу". Ну как же Кейт могла удержаться, когда "Голланд-Голландовский" дробовик "Рояль", и "тулочка" в серебре 1907 года, и маузеровский штуцер для африканского сафари, и винтовка Бердана, заточенная на лосей да медведей, и карабин Манлихера... Ну чисто девочка в кукольном магазине...

    - А можно? - Боже мой! Это что же ее, баронессы Абедиль-Николовой, голос так просительно звучит? Но нет сил устоять перед таким великолепием: можно слюной подавиться.

    - Разумеется, можно... - Вильда все-таки сомневается. - Не думаю, чтобы Себастиан был против...

    - А где можно пострелять? - Резко берет быка за рога Кайзерина Кински.

    - Н... не знаю... Возможно, в липовой аллее.

    И вот уже расползается в чистом и сладком мартовском воздухе будоражащий кровь острый запах пороха. Гремят выстрелы. Лопаются со звоном винные бутылки, и разлетаются в пыль сухие тыквы. И совершенно счастливая Кайзерина оглядывается на Вильду, видит полыхающий в изумрудных озерах ее глаз восторг, и спрашивает себя во второй и последний раз - "Зачем?"

    Но...

    "Сделанного не воротишь... - говорит она себе, вскидывая австрийский штуцер начала века. - И ведь совсем неплохо получилось..."

    Выстрел, еще один...

    "А за неимением гербовой... - Она откладывает "австрияка" на тележку, в которой старый Гюнтер привез все это добро в липовую аллею, и берет в руки "тулочку", такую изящную, что впору влюбиться. - За неимением гербовой... можно и повторить... А?"

   

    Глава 16. Берлин-Мюнхен

   

    - О чем вы думаете? - Резковато и неожиданно, но почему бы и нет?

    "Как там говорится в русской поговорке? Ты начальник... Но это ведь не только про славян сказано. Немцы в этом смысле другим народам сто очков форы дадут и ни за что не проиграют. Ты начальник, Рейнхард, ты в своем праве".

    - Да, вот думаю, как бы ловчее перерезать вам глотку, господин Группенфюрер[274]. - Без тени улыбки ответил Баст.

    - Рейнхард. Мы ведь не на службе, Себастиан, не так ли?

    - Рейнхард. - Сдал назад Баст.

    - Итак? Чем? Когда? За что? - У Гейдриха холодноватые голубые глаза. Прохладные. Нордические. Одна беда: размер и разрез. Маленькие, немного косят и иногда бегают. И разрез глаз оставляет желать, но...

    "Короля играет свита. А Гейдриха - черная аура посвященности, избранности, вовлеченности в страшные тайны режима. Где-то так".

    - Полагаете не за что? - Играть так играть: было даже любопытно, какова на самом деле длинна поводка и ширина ошейника?

    - Допустим. - Кивнул Гейдрих. - Допустим, что так. Но я задал еще два вопроса.

    - Опасной бритвой. Ночью, во сне.

    - Господи Иисусе, Баст! - Воскликнула, появляясь в дверях Лина. - Что вы такое говорите? Кого вы собираетесь резать?

    - Меня. - Гейдрих кивнул жене и чуть скривил узкие губы в улыбке.

    - Тебя?! - Если бы могла, она наверняка всплеснула бы руками. Но Лина Гейдрих, урожденная фон Остен несла в руках поднос. Сама. Как настоящая немецкая жена. Впрочем, возможно, за пять лет супружества она просто не успела еще привыкнуть к роскоши, связанной с общественным положением ее мужа.

    "Лина фон Остен..."

    Удивительно, как он мог об этом забыть! Но забыл - это факт. И вспомнил только сейчас по случаю, сообразив наконец откуда есть пошла их странная дружба с Гейдрихом.

    Это случилось летом тридцатого. В августе. Ближе к вечеру. Погода стояла отменная. Во всяком случае, идти под парусом было одно удовольствие. Они с Карлом шли с запада на восток, из Фленсбург фиорда, пересекая Малый Бельт и оконечность Кильской бухты и держа курс на Фемарн Бельт. Остров Фемарн был уже виден, когда Карл вдруг заорал и замахал руками, указывая куда-то вправо по ходу движения. Навигация в этих водах и без того сложна из-за интенсивности движения, а тут еще вечер на носу, и садящееся солнце играет колющими глаза бликами на короткой, но неприятной волне. Баст оглянулся...

    "Да... - вынужден был согласиться он сейчас, сидя в гостиной дома Гейдриха и глядя на жену своего босса. - Все так и было. Как же я мог..."

    Там качалась на нервной волне перевернувшаяся килем вверх лодка, а рядом с ней маячили две мокрые головы, а еще дальше видна была байдарка, идущая на помощь оказавшимся в воде людям.

    - Держи парус! - Приказал Баст и, сбросив туфли и брюки, прыгнул в воду.

    Ну, вода в Балтике никогда не бывает слишком теплой. Тем более на глубине и в конце лета. Но ему это было нипочем. Прыгнул, вынырнул из-под воды и поплыл, наращивая скорость и борясь с невысокой, но слишком крутой волной. Впрочем, плыть было совсем недалеко, и не он один шел на помощь попавшим в беду девушкам, а в перевернувшейся лодке плыли именно девушки. С другой стороны спешил к ним блестящий - во всяком случае, на тот момент - морской офицер Рейнхард Гейдрих. А одной из неудачливых путешественниц и оказалась как раз дочь учителя с острова Фемарн Лина фон Остен - девушка своеобразной красоты, разрушившая своим драматическим появлением весьма перспективный роман сотрудника управления связи флота, лейтенанта Гейдриха с дочерью хозяина крупнейшего металлургического концерна "IG Fabernim". Впрочем, бог с ней с дочерью богача, сломана оказалась и его успешно начатая карьера. Но в результате, германский флот лишился отменного офицера, а Гиммлер нашел себе великолепного помощника. Самое забавное, однако, или, напротив, грустное - это то, что в тридцатом Баст фон Шаунбург уже несколько лет был членом НСДАП, а вот Гейдрих вступил в партию только в 1931. Такова ирония судьбы.

    Оставалось, выяснить, какие еще чертовы сюрпризы приберегает на "черный день" гребаная память Баста фон Шаунбурга. Но что творится в душе мужчины, беседующего с Рейнгардом Гейдрихом, знает только он сам. А вслух он говорит всего лишь то, что обязан теперь сказать.

    - Благодарю вас, Лина, - вежливо улыбается Баст, принимая чашку с кофе. - Мы просто шутили.

    - Вот именно, дорогая. - Высоким, значительно выше,[275] чем у жены, голосом подтвердил высказанную его гостем гипотезу Гейдрих. - Просто шутили.

   

    ***

    - Вы путешествуете с женой?

    Великолепный вопрос, просто замечательный.

    - Нет, Рейнхард. - Баст отпил немного кофе и потянулся за сигаретами. - Вильда сейчас в Мюнхене. Вернее в нашем имении недалеко от города. А почему вы спрашиваете?

    И в самом деле, что это? Очередная провокация, на которые так ловок его шеф, или отголосок реального знания?

    - Кругом одни доносчики, Баст. - Внимательный взгляд, таящий в себе толику недосказанности. Знакомая интонация, привычный взгляд: "А я знаю про тебя такое, что в жизни не отмоешься!" Фирменная манера поведения сукина сына, желающего держать всех на коротком поводке.

    - Ну и какую же гадость прочирикал вам на ухо очередной дятел? - Баст оставался спокойным, если не сказать большего. С того мгновения, как он в красках представил себе убийство Гейдриха, ему сильно полегчало, и ничего уже, кажется, не могло нарушить вернувшегося душевного равновесия.

    "Дай только время, дружище Рейнхард. Дай только время, и я найду способ перерезать тебе горло. А что уж это будет такое, опасная бритва или садовые ножницы - какая в сущности разница? Это всего лишь техника, Рейнхард, всего лишь гребаная - от и до - техника!"

    - Не жена. - Кивнул Гейдрих. - А мне говорили, рыжеволосая...

    "Действительно знает или бросает камни наобум?"

    - Где? - поднял бровь Баст, закуривая.

    - Нет, - покачал головой Гейдрих. - Так далеко наши возможности еще не простираются. Но идея стоит того, чтобы ее обдумать. Как полагаете, Баст, это не вызовет излишней ажитации, если я предложу ввести в личные дела сотрудников дополнительный параграф: цвет волос на лобке?

    - Многие женщины и некоторые мужчины красят волосы, - кивнул Баст. - Но я спросил не об этом.

    - Я понял. - Усмехнулся Гейдрих. - В Париже, Брюсселе, Амстердаме, где-то еще.

    "Где-то еще! Хитрец!"

    - В Париже. - Согласился Баст. - Возможно, в Брюсселе, но никак не в Амстердаме. В Амстердаме ее со мной точно не было.

    - Кого? - Вот в этом весь Гейдрих: пока зверь не ушел, охота продолжается.

    - Ее. - Баст закурил, затянулся, выпустил дым, посмотрел на своего начальника.

    - О ком мы говорим? - Гейдрих был невозмутим и целеустремлен.

    - О моей кузине баронессе Альбедиль-Николовой.

    - Славянка? - Поднял бровь Гейдрих.

    - Разумеется. - Кивнул Баст и виновато пожал плечами. - Кайзерина Кински чистокровная славянка.

    - Ах, вот как. - Ни удивления, ни раскаяния, одна нудная фактология. - Немка, я полагаю... и вы... Я вас правильно понял?

    - Сплю ли я со своей кузиной? - Баст задумался на мгновение, словно не был уверен в ответе. - Да.

    - Любопытно. - Гейдрих обозначил "улыбку" неким почти анемичным движением тонких губ и перешел к главному "блюду". - А мне говорили...

    "Говорили..."

    - ... мне рассказывал один в высшей степени достойный молодой человек из боннской организации СС...

    - Юношу не Лео Айх зовут? - Басту было любопытно, но не страшно. В конце концов, если начальнику мало адюльтера, пусть будет золотоволосый "Айх".

    - Не помню. - Нахмурил лоб Гейдрих. - А что?

    - Ну, если это все-таки был Лео Айх, то я действительно хотел с ним переспать. Году, надо полагать, в тридцать третьем... Вас, Рейнхард, ведь это интересует, не правда ли?

    - Хотел...

    - Просто из спортивного интереса. - С улыбкой объяснил Баст, глядя Гейдриху прямо в глаза. - Было любопытно: а вдруг понравится...

    - Понравилось?

    - Побоялся.

    - Что так?

    - Ну должен же и я, господин группенфюрер, чего-нибудь бояться...

    - Непременно, господин штурмбанфюрер... Человек, который ничего не боится, подозрителен и опасен...

   

    ***

    Итак, его повысили в звании. Штурмбанфюрер - это уже майор. Совсем не стыдное звание для молодого мужчины, никогда не служившего в армии. А любовница - даже если это адюльтер, попахивающий инцестом - всяко лучше подозрений в гомосексуализме, даже притом, что официально Фюрер заявлял, что "лишь бы человек был хороший". Хорошему партийцу могли простить многое, но все-таки не все.

    "Балбес и бабник, - решил Баст. - Так будет лучше всего".

    Следующие сорок минут он рассказывал боссу о том, что притащили его "собственные сети" кроме тины и пустых бутылок из-под пива.

    - Похоже на зондаж. - Согласился внимательно выслушавший рассказ сотрудника Гейдрих.

    - Да, мне тоже так показалось.

    Между тем Гейдрих встал из кресла, прошелся по комнате, закурил на ходу, но вернулся к Басту не раньше, чем выкурил сигарету до половины.

    - Как думаете, Баст, чего они хотят? - Спросил, останавливаясь перед фон Шаунбургом. - Сидите! - Остановил попытавшегося было встать Баста.

    - Полагаю, они хотели бы создать доверительный канал связи.

    - Со мной? - Скепсис.

    - Скорее, с кем-нибудь вроде вас. - Уточнение.

    - Военные? - Все-таки хоть он и чудовище, но умное чудовище. Разбросанные тут и там "сигналы" заметил, учел и интерпретировал единственно возможным способом.

    - Полагаю, что это так.

    - Есть идеи, кто бы это мог быть персонально?

    - Нет.

    - Хорошо, Баст. - Было очевидно, решение созрело и принято. - Сыграйте их... но только аккуратно. Будет обидно, если уйдет такая рыба...

   

    ***

    К счастью, он не должен был носить форму. Во всяком случае, от него этого не требовали. Но все равно, нет-нет, а ловил себя на мысли, что быть "Штирлицем" ему не нравится.

    "А вас, Штирлиц, я попрошу остаться..."

    - Чему смеетесь, дружище? - А вот Мюллер форму носил, пусть и крайне редко, предпочитая по старой полицейской привычке недорогой штатский костюм. И был совсем не похож на Броневого.

    - Да, так, - Баст подошел ближе и протянул руку. - Здравствуйте, Генрих, или мне теперь надо обращаться к вам по уставу?

    - Полно, Себастиан! - Мюллер протянул руку и одновременно пытливо заглянул Басту в глаза, снизу вверх. - Я всего лишь простой мюнхенский бюргер... Вы же знаете, господин риттер.

    - Да, - усмехнулся фон Шаунбург. - Вы мне уже как-то об этом говорили.

    - В тридцать первом, в марте. - Кивнул Мюллер. - Когда пообещал, что сгною в тюрьме. Ведь так, дружище?

    Фактический руководитель Гестапо лучился доброжелательством, но не зря же его уже третий год не принимали в партию. Кое-кто не забыл, сколько крови выпил нацистам этот въедливый мюнхенский полицейский. Тот еще сукин сын!

    - Так чему же вы все-таки улыбались, дружище? - "Вот кого не собьешь с мысли! Чистой воды бульдог - схватит, так не отпустит!" - Не надо мной ли, скромным служакой?

    - Ну что вы, Генрих! Как можно! - Баст взгляда не отвел. Напротив, даже несколько "нажал". У Гестапо-Мюллера есть репутация, у фон Шаунбурга - тоже. - Вы же знаете, как трепещет мое аристократическое сердце при виде такого красивого мундира.

    - У вас не хуже. - Сказал, появляясь откуда-то из-за спины штурмбанфюрер Небе. - Или я ошибаюсь?

    - Здравствуйте, Артур. - Вежливо поздоровался Баст. Даже подбородком отсалютовал. - Ну, куда мне до вас с Генрихом! Вы большие люди, а я ...

    - Не прибедняйтесь! - Добродушно улыбнулся носатый Небе, наверняка, польщенный скрытым комплиментом. - Ни я, ни Генрих не имеем, ни "шеврона старого бойца", ни "Нюрнберга"[276]. Вы ведь не знакомы с Эрнстом Вайцзеккером[277]?

    Будущий начальник "Kripo" держал под руку довольно высокого худощавого мужчину в безукоризненном темном костюме.

    - Приятно познакомиться! - Протянул руку Баст. - Себастиан фон Шаунбург. Мой отец, господин барон, одно время был дружен с вашим отцом, когда тот занимал пост премьер-министра Вюртемберга.

    - Рад знакомству. - Сухо ответил Вайцзеккер, по всей видимости, не слишком довольный тем, какие именно детали его биографии счел нужным озвучить Баст. - Руководитель политического отдела МИДа.

    - Ох! - Баст притворно всплеснул руками и отступил на шаг назад. - Скажите, господа, что я делаю в компании таких важных особ?

    - Может быть, карьеру? - Прищурился Мюллер.

    - Кто здесь говорит о карьере? - Спросил, подходя к ним Гейдрих. - Не слова больше, господа, а то вы развратите моего лучшего сотрудника.

    - А что он у вас делает? - Спросил Небе.

    - Не знаю. - Холодно улыбнулся Гейдрих. - Пока только проживает по заграницам казенные деньги и спит со всякими шлюхами вместо того, чтобы делать это с законной женой.

    - Это приказ? - Удивленно взглянул на Гейдриха Баст.

    - Да. - Кивнул тот. - Хотите, чтобы я оформил его письменно?

    - Никак нет! - Имитировал "щелканье каблуками" Баст. - Прикажите отбыть немедленно?

    - Приказываю отбыть немедленно по окончании приема, - вполне командным голосом "приказал" Гейдрих. - И находиться в распоряжении жены... В полном распоряжении, я имею в виду, - усмехнулся он, глядя фон Шаунбургу в глаза. - Шесть. Нет, десять дней. - Пауза. Усмешка. Оценивающий взгляд. - До полного истощения возможности к сопротивлению. Вы меня поняли, штурмбанфюрер?

    - Вполне.

    - Хотел бы я знать то, что знает про вас Рейнхард. - Задумчиво произнес, глядя вслед Гейдриху, Мюллер. - Но ведь не поделится...

    "Монстры..." - покачал мысленно головой фон Шаунбург и, взяв с подноса, очень вовремя возникшего рядом с ним официанта бокал шампанского, отсалютовал им сначала Мюллеру, а затем и Небе.

   

    ***

    Шелленберга он нашел в компании нескольких незнакомых Шаунбургу штатских и офицеров люфтваффе[278] у стола с закусками.

    - Добрый вечер, господа! - Приветствовал он их полупустым бокалом. - Что если я украду у вас Вальтера минут на пять?

    - Себастиан! Дружище! - Шелленберг[279] был явно приятно удивлен, встретив здесь этим вечером старого своего знакомца. - Какими судьбами? Господа, разрешите представить вам Себастиана фон Шаунбурга...

    "Бла-бла-бла и бла-бла-бла..."

    И в самом деле, все такого рода представления, что называется, "на одно лицо". Рад, не рад, а честь имею, рад знакомству, и прочее в том же роде.

    "Сто бы лет вас не знал и не видел!"

    - Ну, как вы тут живете, Вальтер? - Спросил Баст, когда они остались одни.

    - Скверно. Хотите? - Шелленберг достал сигареты и протянул пачку Шаунбургу.

    - Спасибо. - Кивнул Баст, принимая "угощение". - Что так?

    - А разве не так? Вы работаете, Себастиан. - Грустно усмехнулся Шелленберг и щелкнул зажигалкой. - Я имею в виду - ТАМ. А я... - Он предложил огонь Шаунбургу и прикурил сам. - А я просиживаю штаны на Принц-Альбрехтштрассе восемь. Правда, шеф, - он на мгновение поднял взгляд к потолку, обозначая, таким образом, своего всесильного владыку Гейдриха. - всё-таки заставил меня сдать государственные экзамены. Теперь я дипломированный законник. Каково?!

    - Мои искренние поздравления, Вальтер! За это следует выпить! - И Баст щелкнув пальцами, подозвал одного из официантов, снующих вокруг наподобие неприкаянных душ в чистилище. - Прозит! - Он сменил пустой бокал на полный и отсалютовал Шелленбергу.

    Они пригубили шампанское и снова посмотрели друг на друга. Шелленберг ведь был достаточно умен, чтобы понять, Себастиан появился здесь и сейчас не без причины.

    - В сущности, вы правы. - Кивнул Баст. - Я говорящая голова нашего обожаемого шефа.

    - Говорите, Себастиан, - чуть улыбнулся Шелленберг. - Я... я умираю от нетерпения. Верите?

    - Верю. Задание... - Баст взял Шелленберга под локоть и увлек на балкон. Здесь было холодно и сыро, но не было лишних ушей. - Подробности завтра, в секретариате. Но главное - сегодня, и не спрашивайте меня, ради бога, почему группенфюрер передает этот приказ через меня. Будет желание, спросите. Не будет - оставим как есть.

    - Договорились.

    - Ну вот и славно. - Баст затянулся и выбросил окурок в пепельницу, установленную, словно это и не пепельница вовсе, а храмовый светильник, на высокой бронзовой треноге. - Вы едите в Рим, Вальтер. Как вам нравится такая идея?

    - Пока нравится. - С улыбкой, за которой пряталось нетерпение, ответил Шелленберг.

    - Там встретитесь с главой Службы Военной Информации генералом Роатта.

    - Марио Роатта? - Переспросил Шелленберг.

    - Не знаю. - Пожал плечами Шаунбург. - Но первый разговор у вас состоится с ним, а затем вы будете иметь дело с теми офицерами его штаба, кого он вам укажет. Кроме того, вам придется работать и с людьми из "Отдела Е" службы специальной информации морского флота.

    - Цель? - Шелленберг тоже выбросил окурок.

    - Не стойте ко мне слишком близко, - усмехнулся вдруг Баст. - У меня плохая репутация, могут, бог весть, что подумать.

    - Я занимался вашей репутацией. - Без тени улыбки ответил Шелленберг. - Искренне рад сообщить вам, что ничего, кроме глупостей, в вашем прошлом не обнаружено.

    - Спасибо, Вальтер.

    "Так вот откуда ветер дует. А я-то гадал, почему я?"

    - Итак?

    - Ваша цель сионисты.

    - Кто? - Явно опешил Шелленберг.

    - Вы что не знаете, кто такие сионисты? - Удивился Шаунбург. - Это...

    - Да, знаю я, кто это. - Отмахнулся Шелленберг. - Я только... Впрочем, шефу виднее. Что я должен с ними сделать?

    - Помочь правым сионистам в Палестине. Но, разумеется, руками итальянцев. Нам - по многим причинам - впрямую светиться там не следует. Мы работаем с арабами, а с евреями пусть работают итальянцы. Тем более, там рядом... Через море рукой подать.

    - Но в Палестине англичане. - Возразил Шелленберг.

    - А в Ливии итальянцы. И наш интерес всунуть в эту дверь ногу раньше, чем она захлопнется и так глубоко, как получится.

    - Понимаю. - Кивнул Шелленберг. - Понадобятся деньги...

    - Подробности вы узнаете завтра. - На этот раз сигареты достал Шаунбург. Ему было очень непросто вести этот разговор, ведь идею начать разыгрывать еврейскую карту подбросил Гейдриху он сам, имея в виду темные слухи о имевших уже место попытках установить контакты с сионистами в 1933 или 1934 году. Но тогда ничего из этого не вышло, и не случайно. Ну о чем, кроме всякой ерунды, могут говорить официальный расист и левый социал-демократ еврей?! Сейчас же Баст начинал крайне рискованную игру на тактических интересах сторон, не зная, разумеется - "И кто, скажите на милость, может такое знать?" - к чему приведет этот его во всех отношениях безумный план.

    - Подробности вы узнаете завтра. - Сказал Баст, протягивая Шелленбергу портсигар. - Но, разумеется, нашим контрагентам по ту сторону моря нужны будут деньги и оружие.

    - Деньги и оружие. - Кивнул Шелленберг, беря сигарету. Судя по всему, он уже обдумывал детали будущей операции, которая, учитывая характер самого Шелленберга, могла привести к весьма нетривиальным результатам.

    - И еще кое-что... - Баст тоже взял сигарету, прикурил от предложенной Шелленбергом зажигалки и продолжил: Во Флоренции учится сейчас некто Авраам Штерн. Не знаю, что он изучает, но думаю, его нетрудно будет найти, так как в тамошнем университете вряд ли много докторантов вообще и из Палестины в частности. Нам этот еврей интересен не сам по себе, а тем, что он близко знаком с Авраамом Техоми[280]. Этот Техоми именно тот, кто нам нужен. Один из лидеров их военной организации и политически тяготеет к правым сионистам, так называемым ревизионистам. Попробуйте создать нам канал приватной связи, и... Впрочем это уже ваша операция.

    - Продолжайте. - Улыбнулся Шелленберг, явно уже предвкушавший самостоятельную операцию за границами Рейха. - Я, честное слово, не обижусь.

    - Я бы подкармливал этого Техоми оружием и деньгами отдельно ото всех остальных. Но... Не обижайтесь, дружище, это всего лишь мысли вслух. Игра ума. Не больше. Но мне кажется, что с этими людьми следует проявлять предельную осторожность. Их нельзя вербовать и принуждать. В этом смысле они очень похожи на нас. Их ведет идея, понимаете? Идеалисты и националисты... Вам это ничего не напоминает?

   

    ***

    В начале одиннадцатого позвонила Вильда. Оставалось гадать, откуда ей стало известно, что муж вернулся в Берлин и живет на своей старой - холостяцкой еще - квартире на Доллендорф штрассе. Не знала. Не должна была знать. Но узнала. Бах навеял, или птичка на хвостике принесла, или Гейдрих - "Тварь!" - решил развлечься за чужой счет.

    - Баст... - Даже притом, что качество телефонной связи оставляло желать лучшего, голос Вильды взволновал не на шутку.

    "Однако..."

    Оказывается, если смотреть в прошлое глазами немецко-фашистского шпиона, многое оставалось за кадром. Сказывались, так сказать, особенности "чужого" восприятия. Но сейчас, стоило Олегу услышать голос жены - "Не моей жены!" - как перед глазами возник "объективный" образ Вильды. Он ее "вспомнил" - вот в чем дело. И не просто вспомнил - Олег ведь и раньше, в общем-то, знал о ее существовании - а во всем великолепии весьма убедительной красоты и молодости. Но рассматривал он ее сейчас словно сквозь линзы и светофильтры некоего сложного оптического прибора - прямиком из лаборатории очередного "сумасшедшего профессора", немца и фашиста, разумеется - смотрел, угадывая и открывая заново незаурядный женский образ, и дивился тому, что ничего такого о ней еще мгновение назад не знал или не помнил. А сейчас вот "нашел время и место", чтобы вспомнить, и получилось это у него ничуть не хуже, чем, скажем, порнушку по DVD посмотреть. Такое вдруг привиделось, что даже в жар бросило.

    "Обормот... - вынужден был признать новый Баст, смахнув со лба выступивший от "озарения" пот. - Такой женщиной пренебрег!"

    - Откуда ты узнала, что я в Берлине? - Спросил он, чтобы не молчать.

    - Узнала. - Коротко, неинформативно, и совершенно не в ее стиле. - Приедешь?

    "Гейдрих?"

    - Только не говори, что соскучилась! - Усмехнулся Баст.

    - Соскучилась.

    - Приеду. - Неожиданно решил он.

    "Приеду..." - повторил он про себя, и вспомнил разговор с женой. С настоящей женой...

    Что он тогда сказал Грейс? Он ведь совершенно определенно наплел ей что-то про рыжую и зеленоглазую девушку, притом, что нравились ему обычно, как верно заметила Грейси, блондинки, хотя он и брюнеток своим вниманием не обходил. Однако в тот момент, во время их самого последнего разговора, Олег почему-то придумал себе именно рыжую пассию, и нате вам - сон в руку! - Кайзерина рыжая. И Вильда рыжая...

    "Это у меня что, компенсация за мальчиков что ли такая?"

    Но неожиданно выяснилось, что звонок растревожил душу ничуть не меньше, чем воспоминания о навсегда покинутом "доме": том времени, где и когда, находилось его настоящее "место под солнцем", и, разумеется, в окружении тех самых людей, что составляли там его личный мир.

    "А Таня?" - Вопрос этот возник, когда дособрав по-быстрому так до конца и не разобранный чемодан, он покинул свою квартиру и ехал на такси в Темпельхоф[281]. В конце концов, он был отнюдь не беден и мог позволить себе билет на комфортабельный и быстрый "Дуглас" "Дойче Люфтганзы".

    "Таня..." - по здравом размышлении он не мог уже сказать с необходимой степенью определенности, связывало ли его с ней что-то такое, о чем следовало бы сожалеть. И речь, разумеется, шла отнюдь не о дружбе. Дружба как раз никуда не девалась, да и куда ей деться с подводной лодки?! А вот любовь...

    "Возможно..."

    Может быть. Наверное. В Москве... Жизнь назад и шестьдесят лет вперед... Да, в Москве, несомненно, хотя и не в том смысле, в котором такие вот "несомненно" обычно понимаются.

    "А в Праге?"

    В Праге уже было, как говорят дети, горячо. Горячо. Жарко. Очень близко к тому, о чем следовало бы жалеть, случись потерять. Но развития ситуации не случилось. Обстоятельства не позволили или...

    "Или она этого просто не захотела?"

    Возможно. Может быть... Внешне она, как ни странно, изменилась гораздо меньше, чем он. Что если ей не нравятся высокие нордические мужики? Ее право! Но, тогда, какие претензии к нему? Он что железный?

    "Не железный... Но ведь и она..."

    Что ж она тоже в своем праве. Пусть спит с кем хочет, и не Олегу читать ей или Степе мораль, но и не им ему.

    "Черт знает что!"

    И это было именно то, что он мог сейчас себе сказать.

    А за стеклом иллюминатора плыла звездная ночь. Было "тихо" - рев мотора Ицкович игнорировал - и впечатляюще красиво, но, следует признать, быстрый американец тащился так медленно, что, казалось, выйди Олег в путь на автомобиле, и то было бы быстрее.

   

    ***

    А Мюнхен встретил солнечной погодой и запахом свежей зелени. Все-таки Бавария - южная Германия, но это и не сюрприз. Про это не только Баст знал. Олегу в верхнем течении Рейна тоже бывать приходилось. И одно из первых и самых ярких впечатлений от этих мест было связано с тем фактом, что в Баварии и Баден-Вюртемберге вызревают не только виноград и сливы, но и персики замечательные растут.

    Так вот, выдался совершенно чудесный день. Словно небесный режиссер решил обставить встречу "супругов" наилучшим - из возможных - образом. Небо чистое: ни облачка, ни помарки на нежной голубизне небес. Воздух прозрачный и дивно вкусный, насыщенный запахом мокрой земли и ароматами свежей зелени. И непередаваемый в своем великолепии пейзаж. Горы, леса, усадьбы... Пастораль!

    А потом перед Бастом открылся дом - его собственный дом, следует отметить, - и Олег мимолетно подумал, что "имение внушает". И само место, и дом - размеры и архитектура - и примыкающий к усадьбе парк производили сильное впечатление, но вот ведь как: и впечатление, и мысль с ним связанная оказались именно что мимолетными. Возница придержал лошадей, разворачивая ландо перед домом, и тут двери распахнулись самым драматическим образом, и на высокое крыльцо выбежали две дамы.

    "Твою мать! - Ошарашено подумал Баст, глядя на женщин. - Что же ты творишь, Кайзерина?! И главное - зачем?!"

    Но, разумеется, он умел держать себя в руках. Расплатился с возницей, предоставив того вниманию Гюнтера - старик и багаж заберет и гостя "пивком" попотчует - и пошел к женщинам, успевшим уже спуститься с крыльца. Он был невозмутим и по-мужски основателен. Во всяком случае, так ему хотелось сейчас выглядеть.

    - Здравствуй, Вильда! - Он привлек к себе несколько оробевшую от "таких нежностей" жену и поцеловал в губы. Поцелуй должен был стать "обычным", какой бы смысл Баст ни вкладывал в это слово. Обычным, Обыденным, дежурным, таким, знаете ли, формальным, "между делом" поцелуем. Должен был стать. Но стал чем-то совсем другим. И Баст затруднился бы определить, что явилось тому причиной: необычный вкус губ, их упругая податливость, мимолетное прикосновение высокой полной груди, или солнце, наполняющее прозрачный воздух весеннего утра золотым сиянием? А может быть, так подействовал на него аромат ее духов? Но, как бы то ни было, у него даже голова закружилась, и голос дрогнул, когда, отстранившись от Вильды, он повернулся к Кайзерине, по великолепным губам которой блуждала "таинственная" улыбка:

    - Здравствуй, Кисси! Какими судьбами?

    - Здравствуй, Баст! - Улыбка стала шире, а в глазах происходило такое, что мороз по позвоночнику и жар в чреслах.

    "Вот ведь!"

    - Я подумала, как будет чудесно посетить Шаунбургов и познакомиться наконец с Вильдой. Приехала... Ты меня даже не поцелуешь?

    - Поцелую? - На мгновение опешил Баст.

    - В щечку... - Нежно попросила Кайзерина, подставляя ему свою безукоризненно белую щеку. - Хотя, видит бог, я не отказалась бы и ...

    - Кейт! - Воскликнула шокированная столь откровенными шутками Вильда.

    - Ну извини, милая. - Пожала плечами Кайзерина. - Ладно, Баст! Но на щечке я буду настаивать, как твоя кузина и подруга детства!

    "Боже мой, что она несет! Когда я был маленьким, ее еще и на свете не было. Не родилась!"

    - Мило. - Как ни в чем, ни бывало, прокомментировала Кейт его поцелуй. - Но мало.

    - Вы уже завтракали? - Спросил Баст, чтобы сменить тему. - А то последнее, что я ел - вернее, пил - было шампанское на приеме у доктора Геббельса.

    И тут же все как-то разом закружилось и задвигалось, не ломая, впрочем, принятых в обществе принципов политеса. И, тем не менее, голодный, с дороги муж - это значит, стол для дорого гостя, пролетевшим за ночь едва ли не всю Германию на новомодном дюралевом Фафнире[282], и горячая вода - ему же помыться с дороги необходимо. В общем, забот полон рот, даже если супруга Баста фон Шаунбург сама на стол не подает и угольную колонку - воды нагреть - не растапливает.

    А потом они втроем сидели за столом. Он ел, а женщины смотрели на него - разумеется, деликатно и ни разу не прямо в рот - и рассказывали разные разности. И все было крайне патриархально и мило, в лучших традициях "земли и крови": мужчина, его женщина и молодая родственница, "заскочившая на минутку", выпить чашечку чая и обменяться с подругой новостями. Но, с другой стороны, имелся здесь и некий контекст и, пожалуй, подтекст тоже. Ведь присутствие Баста за столом не в последнюю очередь объяснялось тем, что Вильда - едва ли не впервые в жизни - позвонила ему без спросу и не просто позвонила, но и "открытым текстом" дала понять, что хочет, чтобы он к ней приехал. Каково?!

    И вот он здесь. И она сидит напротив, и их разделяет длинный стол, но расстояние, дистанция каким-то магическим - не иначе! - образом скрадывается, и ощущение такое, что она чуть ли не на коленях у него сидит. Просто наваждение какое-то, особенно учитывая, что за столом они не одни. Но, возможно, все эти, с позволения сказать, чудеса - не что иное, как проделки этой хитрой демоницы, рыжего - как, впрочем, и жена Баста - суккуба[283], способного и камень расшевелить.

    Но если и этого мало, то имелся тут и второй глубоко запрятанный слой. И Баст все время - хоть и подспудно - ожидал, когда же выстрелит сигнальная "петарда". И не зря, оказывается, ждал. Выстрелила. Да еще как!

    - Баст, - явно чувствуя неловкость и пытаясь скрыть ее за улыбкой, сказала Вильда. - Мы с Кейт послезавтра хотим поехать в Грейфенштейн...

    - В Грейфенштейн. - Повторил за женой Баст, чувствуя, как разворачивается в его идиотской башке очередная порция "старых новостей".

    - Да. - Кивнула Вильда. - Мы с Кейт подумали, что будет правильно навестить тетю Каролину. Мы ведь не были на похоронах...

    - Постой! - Баст даже чашку с кофе от себя отодвинул. - А кто умер?

    - Граф Альфред умер еще в январе, - тихо сказала Кейт и, не дожидаясь, пока слуга подаст ей огонь, прикурила пахитосу от маленькой зажигалки, которую, оказывается, носила в поясном кармане.

    "Альфред... Черт!"

    Но все уже встало на свои места, и Баст вспомнил, о ком идет речь, и понял, что задумала Кайзерина.

    "Нет слов". - Резюмировал он. - Нет моих гребаных слов. Ты умница, Кисси, ты такая умница, что я даже не знаю, что готов для тебя сделать!"

    Зато, знаю я. - Вот, что сказали ее глаза.

    Я твой. - Вынужден был согласиться Баст.

    Мы не одни. - Остановила его Кейт. - И Вильда достойна если не твоей любви, то, во всяком случае, уважения.

    Я догадался. - И это тоже была правда. Теперь, когда прозвучали ключевые слова, вся хитроумная операция Кайзерины стала прозрачна, как "струи Рейна".

    "Гениально!"

    Да, гениально. - Улыбнулась Кайзерина.

    Вильда приходилась Каролине фон Штауффенберг какой-то там племянницей через ветвь Гиллебандов, к которой принадлежала и мать будущего героя заговора против Гитлера. Однако, если учесть, что Штауффенберги были близко знакомы с фрайхеррами[284] Вайцзеккер, с которыми, в свою очередь, был когда-то дружен отец Себастиана фон Шаунбурга, и то обстоятельство, что сам Баст отлично помнил и неплохо знал Клауса фон Штауффенберга - молодого офицера, командированного рейхсвером в 1933 для помощи СС, то получалось, что обещанная Разведупру РККА группа высокопоставленных лиц начинает обретать плоть и кровь[285].

   

    ***

    А после завтрака Кейт предложила совершить прогулку верхом. Идея, судя по репликам, пришлась по душе всем троим, но как показалось Басту, если и являлась импровизацией, то только для него одного.

    - Пойду, переоденусь, - сказала Вильда, покидая столовую, но глаза ее при этом блестели так, словно она...

    "Чувствуется режиссура моей "любимой кузины"... Что?"

    Но Кейт всего лишь выдохнула дым из ноздрей и приподняла задумчиво левую тщательно "выписанную" бровь.

    Баст посмотрел на нее с интересом, затушил только что раскуренную сигарету и встал из кресла.

    - Это ведь то, что я думаю? - Спросил он тихо.

    - Ну я и не думала, что тебя придется чему-нибудь учить. - Так же тихо ответила Кейт. - Достаточно, что пришлось повозиться с твоей... женой.

    - Хотел бы я знать... - Начал было Баст, но Кейт ему договорить не дала.

    - Чужая душа потемки, - сказала она, вставая. - А женская тем более. Я подожду вас в биллиардной... - И пошла, не оглядываясь, из комнаты, а Баст постоял еще секунду или две, глядя ей вслед, потом покачал головой и пошел своей дорогой.

    Он поднялся на второй этаж и, пройдя по коридору, остановился перед дверью в спальню жены - их общую спальню, если на то пошло, в отличие от личных апартаментов Баста, примыкающих к его кабинету.

    "Вопрос в том..." - Но бог свидетель, он даже не знал, о чем подумал. Просто мелькнула какая-то мысль, неважная и необязательная, вот Баст на ней и не сосредоточился. Не уловил, не распознал, не понял, и немудрено. То, что началось накануне во время звонка Вильды, никуда не исчезло. Напротив, наваждение это только окрепло, и личная встреча с Вильдой и Кайзериной только добавила "масла в огонь". А потому, стоя перед дверью, Баст даже не задумался, зачем он это делает, и где пролегли границы его нынешних нравственных императивов[286]. Все это стало вдруг неважно, а совесть - это такая субстанция, что даже блистательный Фихте и Шопенгауэр запутались, не говоря уже о Ницше[287]. Да, Себастиан фон Шаунбург не зря изучал философию в Бонне и Гейдельберге[288]: ему ничего не стоило самому запутать любого собеседника, а если понадобится, то и себя.

    "Мешает ли мне то, что и другие начнут поступать подобным образом? - спросил он себя и сам же себе ответил, отворяя дверь. - Ничуть".

    Вильда сидела у высокого овального зеркала в тяжелой резной раме и расчесывала волосы. Вообще-то это не было похоже на подготовку к конной прогулке, но Баст об этом даже не подумал, как не обратил никакого внимания и на то, что за считанные минуты, что Вильда провела в спальне одна, она успела избавиться от платья, сменив его на пеньюар. Какое там! Вопрос, мог ли он вообще мыслить сейчас хотя бы отчасти рационально. Но даже если и мог, то потерял эту способность уже в следующее мгновение.

    Баст шагнул в комнату не в силах отвести взгляд от женщины, расчесывающей вьющиеся волосы цвета темной меди, хлопнула, закрываясь, дверь, и взгляд мужчины, скользнув по спине и плечам женщины, упал в зазеркалье. И там, в неверной глубине отражения их взгляды встретились, и Басту показалось, что глаза Вильды вдруг вспыхнули колдовским зеленым огнем и начали увеличиваться в размерах, а в следующее мгновение она поднялась с изящной низкой банкетки, и одновременно с ее движением вверх ничем не удерживаемый на плечах пеньюар скользнул вниз...

   

    ***

    Но если в начале партии Вильда удивила его необычным дебютом - в подготовке которого не обошлось, разумеется, без руки мастера - в миттельшпиле[289] Баст взял полный реванш, показав супруге, кто в доме хозяин, и что это может означать в постели, хотя к этому времени они оказались уже на ковре.

    "Фашист - полное ничтожество! - Мелькнуло в голове Баста, когда он на мгновение вернулся в себя, чтобы еще через мгновение снова рухнуть в сладкое небытие. - Такой женщиной пренебрег! Урод!"

    Однако все хорошее когда-нибудь заканчивается. Угасла и страсть, истощившая до последней возможности, изнемогшие в неравной битве с физиологией тела. Увы, бесконечная любовь получается ("Будет получаться", - поправил себя Баст) только в порнографических фильмах. Вот там заряд никогда не кончается. А в жизни...

    "И это ведь мне всего двадцать шесть сейчас, - лениво соображал, лежа на спине Баст. - И я в хорошей физической форме..."

    Возможно, он действительно был сейчас молод и силен, но за окном уже начало смеркаться, и это наводило на размышления.

    "Сколько же времени мы?..."

    Однако у Вильды сил все еще было много больше, чем у него. И не удивительно. Женщины - пусть и не все, но многие - гораздо выносливее в сексе, чем мужчины. Закон природы, так сказать. Неоспоримая константа бытия...

    - Я знаю. - Сказала Вильда, садясь рядом с ним.

    - Что же ты знаешь? - Спросил он.

    - Такое не может случиться вдруг... Это правда?

    - Что? - Он ее совершенно не понимал.

    - Кейт сказала, что тебя... ты...

    - Ну? - У него не было сил, даже чтобы нахмуриться.

    - Ты пережил смерть? - И глаза полные зеленого ужаса.

    "Бог мой, что наплела тебе ЭТА женщина?!"

    А с другой стороны, как еще объяснить смену модуса операнди?

    "Не так глупо..." - Согласился он с Кайзериной.

    - В какой-то степени, каждый из нас переживает свою смерть в каждое мгновение жизни.

    - Баст, я знаю, что ты умный...

    - Но не железный. - Улыбнулся он и даже погладил ее грудь. - Тебе придется неделю откармливать меня мясом с кровью, чтобы я вернул себе хотя бы часть сил, оставленных за пару часов в тебе.

    - Пару часов? - Нахмурилась Вильда и оглянулась на окно. - О, господи! Уже вечер, а Кейт...

    - А Кайзерина догадалась, что мы не поедем на прогулку уже через полчаса, после того, как мы не спустились вниз.

    - Ты думаешь?!

    - Знаю.

    - И насколько хорошо ты ее знаешь? - Тихо спросила Вилда, покрываясь краской. Краснела она стремительно и весьма впечатляюще.

    - А ты? - Вопросом на вопрос ответил Баст, глядя, как красными становятся уже плечи и грудь Вильды. - Да не смущайся, - добавил он через секунду. - Кисси очень хороший человек и не любить ее крайне сложно. Согласна?

    - Да.

    - Тогда, чего ты стесняешься или кого ревнуешь?

   

    ***

    Весна в Баварии выдалась просто замечательная. Впрочем, если верить "воспоминаниям детства", так здесь было заведено с начала времен или, вернее, с окончания последнего оледенения. Баст, разумеется, не возражал. Чем торчать в сыром промозглом Берлине, лучше путешествовать по Швабии и Вюртембергу, спускаясь к Баденскому озеру, где - в Оберлингене - у него состоялся приятный во всех отношениях разговор с Виктором Вайцзеккером[290], или "поднимаясь" в Австрию - в Вену и Шарнштейн - где доживали свой век некоторые небесполезные "обломки австрийской империи"[291].

    Передвигались, большей частью, на автомобиле и без излишней спешки, останавливаясь на ночлег то в сельских гостиницах, то в замках "друзей дома" и дальних родственников. Пили франконский "штайнвайн" - белые вина из долины реки Майн, и, следует отметить, вюрцбургский Hofkeller мог запросто конкурировать с лучшими французскими и итальянскими винами. Впрочем, и пиво здесь было дивное. Даже дамы отдали должное множественности "Францисканеров", "Капузинеров" и прочих "Шпатенов". Ну а о том, чем и как потчевали путешественников в "рыцарских" замках и деревенских харчевнях можно рассказывать долго и со вкусом, но...

    - Как полагаешь, Баст, меня не разнесет от этого швабского изобилия? - Спросила Кейт, заявившись к нему в "семейный" номер вместо "законно" ожидаемой Вильды.

    - Э... - В данный момент это было единственное, что он мог сказать, глядя, как вошедшая без стука "кузина Кисси", начинает, не мешкая, снимать через голову свое дорожное платье.

    - Горячая вода? - Деловито осведомляется женщина, голова которой была все еще скрыта подолом, тогда как все остальное тело - от груди и ниже - уже открыто для обозрения.

    - Четверть часа назад была, - беря себя в руки, ответил на вопрос Баст и потянулся за сигаретами. - И я не вижу причин, почему бы ей вдруг исчезнуть.

    - Вы, баварцы, - зеленые глаза хитро блеснули из-под подола, и платье было наконец отброшено на спинку кресла. - Слишком шумны и темноволосы. - Еще один "проникающий до печенок" взгляд, и начинается сложновыстроенная пантомима "Освобождение от чулок". - И к тому же католики... Какие же вы немцы? - Левый чулок медленно скользит к тонкой лодыжке, а за глазами Баста следит хитрый, как у Рейнеке-лиса[292], глаз австрийской баронессы. - Скажи, Баст, может быть вы итальянцы?

    - И это говорит женщина, девичья фамилия которой Кински? - "Главное не захлебнуться слюной!" - А к стати! Куда ты подевала мою верную супругу?

    - У Вильды, видишь ли, разболелась голова. - Самым невинным тоном объяснила Кайзерина и принялась за правый чулок. - Я отправила ее спать в мой номер.

    "Она направила... М-да..."

    - Как тебе это удается? - Баст был искренне поражен манипулятивными способностями этой женщины.

    - Удается. - Взгляд ее на мгновение стал серьезен, но только на мгновение. И не будь Баст тем, кем он был, мог бы и усомниться, "а был ли мальчик?"

    "Был". - Твердо решил он, но взгляд красавицы уже изменился, и следующей "жертвой" процесса стала шелковая сорочка.

    - Потрешь мне спинку?

    - Не стоит. - Покачал головой Баст. - Это же сельская гостиница, Кисси. Ты видела, какого размера здесь ванные комнаты?

    - Да? - С сомнением в голосе произнесла Кайзерина и "в задумчивости" расстегнула бюстгальтер. - Тогда, наверное, не надо...

   

    ***

    Зато у Фогельвейзенов - в их "новом доме", поставленном в середине девятнадцатого века близ живописных "руин" принадлежавшего их предкам "разбойничьего логова" - была устроена настоящая "русская баня". Покойный барон служил еще при кайзере в посольстве империи в Петербурге и вывез из России не только меха и серебро, но и стойкую любовь к банным забавам. Во всяком случае, на взгляд Баста, их "ban'ja" выглядела вполне аутентично, но, если он и "потер кому-нибудь спинку", то этим кем-то была его собственная супруга. Не то чтобы Шаунбург возражал, - отношения с Вильдой чем дальше, тем больше становились похожи на "человеческие" - однако Кайзерина к этому времени окончательно заняла в его уме и сердце положение единственного и непререкаемого авторитета. Как так вышло? Он, впрочем, об этом и не задумывался, почти полностью потеряв за прошедшие месяцы способность к рефлексии. Теперь он думал "короче", хотя чувствовал - видит бог - "больше и глубже". Такая вот негегельянская диалектика.

    А после бани, пили с хозяевами кофе с ликерами, и разговор - Баст его не инициировал, но был таким поворотом беседы вполне доволен - зашел о последних событиях в Чехословацкой республике.

    - Если бы вы видели то, что видел я, - Вольфганг Шенк, зять хозяина дома, оказался весьма эмоциональным и легко возбудимым субъектом, но он знал, о чем говорит, и за это ему многое можно было простить. - Если бы вы только видели, Себастиан! В Кульмбахе и окрестностях мы развернули пять временных лагерей для беженцев. Люди уходят из долины Егера в чем были, без денег и вещей...

    - Это их выбор, Вольфганг. - А вот Матиас, шурин герра Шенка, был более сдержан. - Их никто не заставлял бежать с родины. Они ведь там всегда жили...

    - Но не всегда были меньшинством. - Возразила Кайзерина, с благодарной улыбкой принимая поднесенный Бастом огонь. - Как подданные австрийской империи они принадлежали к правящей нации. Но в восемнадцатом году...

    - О, да! Восемнадцатый год. - Клаудиа фон Фогельвейзен перевела взгляд на окно гостиной, словно ожидала увидеть там трагические картины прошлого. - Вы, молодежь, даже представить себе не можете, что мы пережили, когда рухнули устои, и под руинами двух империй исчезла наша прошлая жизнь.

    "Н-да, вишневый сад..."

    - А с той стороны что-то есть? - Спросил Баст вслух и пыхнул сигарой.

    - Рейхенберг еще держится. - Ответил Вольфганг. - А из Егера и соседних городков отряды фрайкора ушли в горы, но если чехи не прекратят творить насилия, наверняка последует новый взрыв.

    - Не думаю. - Покачал головой Матиас. - Люди напуганы... Если они уходят в Германию, значит не верят, что что-то еще можно сделать.

    - Почему же мы не вмешиваемся? - Спросила Петра - жена Матиаса.

    - Потому что чехи сильнее. - Пожал плечами Баст. - Сейчас они сильнее, - объяснил он удивленной его словами Вильде. - У них не было ограничений...

    - Вчера в Рейхстаге выступал рейхсканцлер... - Баст сразу же обратил внимание, что Матиас не называет Гитлера по имени, и фюрером не называет тоже. - И хотя он был весьма красноречив, по сути, его выступление сводилось к констатации простого факта: мы ничего не можем, а другие - прежде всего англичане - ничего для нас, немцев, делать не хотят. Не говоря уже о французах.

    - Да уж, Матиас, лягушатники очень болезненно отреагировали на нашу попытку денонсации Локарнских соглашений. - Напомнил Баст. - Возможно, Судеты, как и щелчок по носу 'цыганскому капралу' в Рейнланде - это наша плата за возвращение Саара.

    - Возможно,... но согласитесь, Себастиан, как все это не вовремя.

    - Да, - кивнула Кайзерина, только что пригубившая ликер, налитый в хрустальную рюмку. - Им бы стоило подождать пару лет, и все могло бы случиться по другому.

    - Но история не знает сослагательного наклонения, - улыбнулась Кайзерине Вильда. - Ведь так?

    - Как знать, - загадочно улыбнулась в ответ Кейт. - Как знать... Но вот мне по-настоящему любопытно: что такое вдруг случилось, что наши братья в Судетах так воспламенились?!

    - Как, Кайзерина! - Баст даже головой покачал от удивления. - Разве ты не знаешь? Все это из-за покойного Генлейна.

    - Но чехи утверждают, что его убили вы, немцы. - Надменно подняла бровь Кейт.

    - И кто же им поверит, кроме вас... болгар? - Откровенно усмехнулся Баст, а Вильда совершенно неожиданно для остальных присутствующих прыснула в ладошку. Она знала несколько больше остальных об отношениях, связывающих ее мужа с Кайзериной Кински. Однако даже она не знала правды. Всей правды.

   

   

    Интермеццо-2

    Москва, Кремль. Июнь 1936 года

   

    Музыка понравилась всем. Это было видно по лицам людей, сидевших в кремлёвском кинозале, и внимательно следивших за экранным действом. В какой-то момент показалось даже, что люди эти просто наслаждаются хорошей музыкой, не особо следя за сюжетом и уж совсем не обращая внимание на титры сделанного на скорую руку перевода...

    Впрочем, "зрители" по долгу службы видели этот фильм не в первый раз, и больше смотрели не на экран, а искоса следили за реакциями сидевшего в центре Сталина.

    Многое бы они отдали, чтоб узнать, что на самом деле твориться в голове человека, взявшего на себя ответственность за одну шестую часть суши.

    А в янтарных глазах вождя - кружится планета. Летит сквозь пустоту космоса то ли под песенку Максима - Крутится, вертится шар голубой[293]... - то ли под "Парижское танго": Танго, в Париже танго... Или все иначе - вращают ее марширующие батальоны солдат грядущей войны? Он не знает ответа, и дорого бы заплатил за правильные вопросы. Впрочем, кому их задавать? Богу? Или, быть может, призраку коммунизма? Но кружится планета, летит из прошлого в будущее и пока еще не горит....

    "Танго, в Париже танго... Шэни дэда!"

    Вслух прозвучало лишь негромкое:

    - Это... она?

    Ответ очевиден - именно поэтому и смотрит товарищ Сталин этот фильм сейчас. Тогда, зачем спросил?

    Но Штейнбрюк не удивился обращённому именно к нему вопросу. Он его ждал.

    - Так точно, товарищ Сталин.

    - Виктория... Интересно, чья это виктория?

    Кроме Сталина и Штейнбрюка, в зале ещё двое: Урицкий и Берзин. На шутку никто не улыбнулся. Но вождя не интересует чувство юмора военных разведчиков. У них другие достоинства, если, конечно, они у военных есть...

    "Есть? Возможно..."

    Он смотрит и не без удовольствия эту фильму, пытаясь понять, что и зачем здесь сделано, и почему так, а не иначе. И - самое главное - его интересует женщина, актриса, Виктория... Потому что, возможно, через нее ему удастся, наконец, разглядеть и понять того, кто известен Сталину только по нескольким фотографиям и весьма лаконичной справке, предоставленной несколько недель назад.

    А актриса... Объективку на нее он посмотрел: француженка, бакалавр философии, активная комсомолка, сотрудничала с "L'Humanité", ушла на нелегальное положение, переправлена в СССР, разведшкола, короткие командировки в Европу в качестве переводчицы различных делегаций и курьера. Оперативный псевдоним - "Галатея"; присвоено воинское звание лейтенант. Благодарности... Краткая характеристика.

    "Симпатичная,... можно даже сказать, красивая".

    И снова вслух:

    - Не велика... Виктория... но и не мала...

    Не фигура актрисы интересует Сталина - глаза.

    "Кто сказал что глаза - зеркало души? Толстой? Нет... Сейчас... не это главное".

    Галатея играет "роковую женщину", и взгляд ее отражает именно то, что ожидают увидеть в нем зрители, что захотел показать режиссер и смог - оператор. Мгновение - и Сталину кажется, что он уловил основное. Увидел то, что не заметил никто другой. Стержень. Незаурядную личность, скрытую под маской "продажной женственности". Вот уж, воистину, продажной... женственности.

    "Остальные - только портят... а должны оттенять... подчёркивать... её внутреннюю красоту. Особенно этот суетливый... Одно слово - жопник! Но похож! "

    - И у нас полно таких бездельников... - Ткнув незажженной трубкой в экран. - Полагаете, сходство этого... Филососа... с товарищем Ежовым не случайно?

    - Никак нет, товарищ Сталин! Не случайно.

    - А... что сообщила... товарищ Галатея?

    - Идею сходства персонажа секретарём ЦК товарищем Ежовым режиссеру подбросил кто-то из знакомых. Предположительно - английский журналист. Выяснить подробности не удалось, и Галатея решила зря не рисковать. - На все вопросы по-прежнему отвечает "удачно" севший слева от Сталина Штейнбрюк. Отвечает уверенно. Коротко. По существу.

    "Хорош, хоть и австрияк. Поставить его вместо Слуцкого? А стоит ли овчинка выделки? Слуцкий на своем месте, а военным тоже нужны профессионалы".

    - Вся Европа... смеётся. Значит, не угомонились еще...- Это не вопрос. Это реплика, но Берзин скрытый смысл, кажется, уловил. Заерзал. Хотел было что-то сказать, но все-таки промолчал - учел субординацию. Он ведь пока только заместитель, начальник - Урицкий.

    "Это... ненадолго... Еще два-три месяца... и Урицкого надо отправлять в войска... к Уборевичу в ОКДВА? Замом... Обсудим с Климом".

    - Как разведка оценивает ... как вы его назвали?

    - Источник Катехизис, товарищ Сталин. - Урицкий сделал было движение, чтобы встать со стула, но остался сидеть, остановленный взглядом Сталина.

    "Почему... Катехизис? Он из священников? " - Но спрашивать о таком пустяке Сталин не стал.

    - Товарищ Урицкий... Хотелось бы услышать ваше мнение об этом... источнике.

    - Мы полагаем, что он не столько источник, сколько посредник. - На этот раз комкор все-таки встал. Сталину неожиданно понравилось, что Урицкий не читает, хотя в руках у него папка с документами, а докладывает по памяти.

    "Молодец! Или в Дальневосточную Армию, или на Ленинградский округ... начальником штаба к Шапошникову... Заодно и подучится".

    - С одной стороны, он осуществляет стратегическую линию связи с кем-то из нынешнего высшего руководства Германии. - Продолжал между тем докладывать Урицкий. - По некоторым намекам самого Катехизиса, а так же по оценке особенностей его карьеры и нынешнего положения в разведывательной службе Германии, мы полагаем возможным, что линия протянута к Гейдриху или, через него, к Гиммлеру. Однако нельзя исключить и того, что реально за Катехизисом стоит рейхсминистр пропаганды и гаулейтер Берлина доктор Геббельс.

    "Геббельс... Не забыл своей симпатии к коммунистам?.. Не боится действовать в обход Гитлера?... Или сам Гитлер ищет ... общий язык?... Сомневаюсь...".

    - С другой стороны, источник Катехизис отметил при личной встрече с товарищем Штейнбрюком, что также представляет интересы группы влиятельных лиц, находящихся в оппозиции к Гитлеру. По-видимому...

    "Какой... осторожный! "По-видимому", "возможно", "вероятно". Сплошной "туман войны"! А что ещё ожидать... от разведки?!"

     - По-видимому это соответствует истине. Нам удалось выяснить, что, несмотря на возраст Катехизис знаком с некоторыми отставными генералами и бывшими высокопоставленными чиновниками Германской и Австро-венгерской империй. Люди эти, кстати сказать, довольно критически настроенные по отношению к нацизму, сейчас формально не у дел, но они теснейшим образом связаны с действующим немецким генералитетом и руководящими сотрудниками МИДа.

    - А какое её место... в этих... комбинациях? - Сталин кивнул на экран, где главная героиня пела под холодным зимним дождем. - Вы выяснили, почему Катехизису понадобилась... Галатея?

    - Никак нет, товарищ Сталин. Предполагали любовную связь. Но он рядом с ней даже не появляется. Да и она по нашим данным встречается с совершенно другими мужчинами.

    - С какими мужчинами? Их... несколько? - Этот вопрос Сталина не очень заинтересовал, интересовало как далеко простирается осведомлённость военной разведки.

    - Актер Морис Шевалье, - отрапортовал Урицкий, на этот раз, заглянув в папку. - И художник Пабло Пикассо.

    - Вы... следите за ней? - Сталин чуть нахмурился. Он вспомнил прошлый доклад о просьбе в категорической форме немецкого "друга" не следить за его людьми и тем более не пытаться кого-то вербовать.

    - Не совсем. Скорее присматриваем издали. Но это и нетрудно сейчас. Галатея на виду. Так что...

    - А это... не помешает ее работе? Я имею в виду... нашу работу...

    - Скорее это помешает нам плотно контролировать ситуацию. Крайне сложно иметь дело с известными людьми. Но с другой стороны, сама Галатея, благодаря своему положению в обществе, имеет теперь возможность приблизиться ко многим крупным фигурам европейской политики.

    "Это... серьезный козырь. И она... коммунистка..."

    - Вы можете... гарантировать... что случайно или по злой воле не всплывет её прошлое?

    - В газетах уже были намеки на её бывшие связи с товарищами из французской компартии, но Галатея не стала опровергать этот факт. Списала всё на грехи молодости и свойственное французам бунтарство. В глазах публики она скорее выиграла от этого...

    Сталин покачал головой и, уходя от чем-то неприятной для него темы, резко спросил:

    - Значит... вы утверждаете... что этот источник - надёжен... и поступающая информация - серьёзна?

    - Так точно, товарищ Сталин. Мы полагаем, что это крайне важный источник и его следует поддерживать, усиливая уровень доверия сторон.

    - Доверия... Вопрос доверия с этим... бароном... встаёт уже не в первый раз. Чем он ещё... недоволен?

    - Катехизис передал с последней эстафетой требование прекратить его открыто разрабатывать, иначе, как он сам пишет: "столь грубые и дилетантские действия с вашей стороны неизбежно вызовут интерес ко мне со стороны гестапо".

    "Понимаю... жалуешься на "соседей", товарищ командир корпуса. Так? Хорошо!"

    - Но если не вы его разрабатываете... тогда кто? - "Удивился" вслух.

    - Мы - нет. У меня есть мнение, что об этом можно спросить товарища Москвина[294]...

    - Хорошо. Мы поговорим с товарищем Москвиным,... и с другими товарищами... поговорим тоже. Как учит нас история - доверие очень дорого стоит, и не следует начинать "дружбу" с подозрений!

    Сталин не стал продолжать, тем более фильм уже завершился.

    - Спасибо, товарищи... нам есть о чем подумать. - Сказал он, прощаясь с военными разведчиками.

    "Вышинскому, Пятницкому[295] и Трилиссеру придется умерить... аппетиты. Это не их люди,... пусть куда не надо не суются. Пусть занимаются... своим делом в первую очередь..."

    - А... таварища Галатею... паблагадарите... харошее кино...

   

    Из приказа ? ... от ...июня 1936 г.

    ...

    Лейтенанту Ж. Буссе присвоить воинское звание старший лейтенант...

   

   

    Глава 17. Калейдоскоп

   

    Сказать по правде, Ицковичу нравилась эпоха, в которой волею судьбы он очутился. Для человека не стеснённого в средствах межвоенная Европа оказалась весьма уютным и приятным во всех отношениях местом. Впрочем, "имея деньги", и в каменном веке, наверное, можно совсем неплохо устроиться. Но если без шуток, то Олег вполне уже вжился в это время и в себя, любимого, каким он стал здесь и сейчас. Более того, если по началу он и чувствовал некоторое раздражение, натягивая шёлковые кальсоны или пристегивая носки к носкодержателям, то свыкся с этим на удивление быстро. И теперь уже получал настоящее эстетическое, а порой и эротическое удовольствие, освобождая Кайзерину или Вильду от всех этих женских "штучек", о каких в "своем времени" если и знал, то только понаслышке. Было в этом нечто, было! И то, что он в этом нашёл, не только не мешало, но напротив, добавляло остроты в обыденность "личной жизни". А бикини... Да, бог с ними, с этими кусочками ткани. В конце концов, совсем без них еще лучше.

    Но вместе с тем, учитывая особенности их с "коллегами" занятий, отсутствие Интернета, мобильных телефонов и телевидения, мягко говоря, напрягало. Даже чтобы сообщить друзьям, где ты и чем занят, приходилось из кожи вон лезть, изобретая способы и средства. Однако, что можно изобрести, если и изобретать не из чего?

    Путешествие по Баварии было прервано самым неожиданным образом. Второго апреля в регенсбургском отеле "Deutscher Kaiser" Олега догнала телеграмма от "дядюшки Вернера" и, позвонив "куда следует", Баст фон Шаунбург узнал, что уже завтра - то есть, почти сегодня - должен быть в Графенау, где в отеле "Kurcafe" его будет ждать один "старый знакомый". Старым знакомым оказался Людвиг Граф из мюнхенского управления СД, но самым удивительным было другое. Вместо Европы "господина журналиста" Себастиана фон Шаунбурга посылали... в Судеты. И не просто в Судеты, "сотрудник" нескольких берлинских газет - вполне консервативных и совсем не партийных - отправлялся через границу нелегально в составе "партизанского отряда", во главе которого стоял некто Юрген Крафт, но ведь и Баста в этом путешествии звали Антоном Копфом. Однако когда господин Копф взглянул в лицо господину Крафту, - рассмеялись оба.

    - Здравствуйте, Отто. - Протянул руку Баст.

    - Здравствуйте, Себастиан. - Улыбнулся, растягивая шрам на левой щеке, Отто Скорцени.

    - Это ваш отряд? - Поинтересовался Баст, закуривая.

    - Да, мой. Нас перебросили сюда прямо из тренировочного лагеря. Полагаю, земляки этому искренне рады, а вот чехи обрадуются вряд ли...

    Вероятно Скорцени был прав, но и чехов недооценивать не стоило. На дорогах блокпосты, в населенных пунктах комендантский час, а в горах самая настоящая резня. Пленных ни чешская армия, ни жандармерия принципиально не брали, но и те немцы, что ушли в горы, тоже ведь не скауты были. Те еще головорезы, успели кровушки пустить и чешской и еврейской в "первые дни восстания". Тогда, в феврале, все казалось совсем не таким невозможным, как теперь, когда рассеяли отряды фрайкора, выдавили из населенных мест и уничтожали поодиночке в холодных, все еще покрытых снегом Судетах. А Баст фон Шаунбург продержался в горах целых десять дней, и одному богу - а вернее, группенфюреру Гейдриху - известно, за каким бесом его туда посылали. Ведь не для того же, чтобы он написал две вшивые статейки о зверствах чешской солдатни, убивающей немецких детей и насилующей немецких девушек? Это Баст мог сделать, не вылезая из постели, но вряд ли Гейдрих настолько ценил его перо. Но, с другой стороны, и не на смерть посылал, иначе тот же Скорцени просто не оставил бы Шаунбургу шансов. Тогда, для чего? Возможно, Рейнхард хотел, чтобы его человек понюхал пороха. Чистоплюи, играющие в шахматы европейской политики, ущербны по своей природе, сколько бы умны они ни были. Ну что ж, предположение отнюдь не лишено оснований. Десять дней командировки на войну дорогого стоили, а ведь Басту на этой войне не только по кустам прятаться пришлось. Олег уже начал забывать, как бывает, когда пули над головой свистят. Вспомнил, и ему это, надо сказать, не сильно понравилось. Но никуда не денешься. Пришлось и побегать и пострелять, и самому пару другую раз побывать мишенью. Так что, когда на одиннадцатый день одиссеи Баст - грязный, мокрый и смертельно усталый - перешел границу и, пройдя через "баварский лес", вышел к деревне уже на немецкой земле, он был по горло сыт этим своим военным приключением.

    А Гейдрих - Drecksau[296] - не нашел нужным даже поговорить, передал новый приказ через порученца, и уже через три дня все еще кашляющий и сморкающийся, Шаунбург сошел с трапа самолета в римском аэропорту. А потом была Венеция, Дубровник и Белград, и везде он делал что-то настолько непринципиальное, что оставалось только гадать, какая вожжа попала под хвост большому начальству. А оно - берлинское начальство - только разадавало приказы: налево, направо, шагом марш! Упасть, отжаться, продолжать движение в указанном направлении...

    Побывал он и в Мадриде, да так неудачно, что впору всех испанцев по матери пустить. Но сделанного не воротишь: дон Эммануэле сам подставился и своего спутника умудрился - пусть и не по злобе душевной - засветить, показав коллективу "дорогих" русских товарищей, упорно изображавших из себя товарищей испанских. Узнать не могли, но фото-то сделали ... Где и как аукнется эта незапланированная встреча? Но в Мадриде, надо сказать, он побывал - впервые, и в Касабланке, Марселе и Неаполе - тоже, а вот в Берлин или Париж попасть никак не удавалось. Все время находились веские причины оставаться на месте или нестись куда-то еще - не туда. А время шло, и война в Чехословакии - если это все-таки была война - начала вроде бы сходить на нет. Во всяком случае, чем теплее становилось в долинах, и веселее журчала талая вода в горных реках и ручьях, тем меньше там - в Судетах - стреляли, но зато очень громко, на повышенных тонах, говорили политики. И повод серьезный. Полмиллиона беженцев это ведь не фунт изюма, особенно если это немцы, о страданиях которых и хотели бы, да не могут промолчать ни в Берлине, ни в Вене. А тут еще и закусившие удила чехи разоряются на всю Европу, весьма драматично демонстрируя свое негодование по поводу отсутствия лояльности у чешских немцев, с одной стороны, и вмешательства во внутренние дела суверенного государства, с другой. И кто бы это, спрашивается, мог быть - такой вредный? Уж, не те же ли немцы с австрийцами? И вывод напрашивается сам собой: "а давайте решим, наконец "немецкий вопрос"! При том не просто так решим, а "самым решительным образом". Раз и навсегда! Улавливаете, дамы и господа, куда ветер над Влтавой дует?

    А в Европе, а в мире... Там, собственно, все как всегда. И коли уж, намылились "решать", значит, будем решать. "Немецким вопросом" занялась Лига Наций, на которую Берлин уже который год плевал отовсюду откуда мог, следовательно, и скорого решения ожидать не приходилось. Пока суд да дело, в Судетах оставалось введенное чехами еще в конце февраля военное положение, а в Германии - национальная истерия, и так уже доведенная до высокого градуса, теперь едва не перекипала через край. Но, увы, силовое решение проблемы никак не проходило. Неудача с ремилитаризацией Рейнской области и последовавшая за этим мобилизация французской и бельгийской армий показала опасность - пусть временную - бряцания отсутствующим оружием. Возможно, окажись чехи и немцы один на один, Гитлер бы решился, хотя чехословацкая армия образца 1936 года и была одной из лучших в Европе. Во всяком случае, по техническому оснащению наверняка. Однако не было печали так СССР неожиданно - или, напротив, вполне ожидаемо - занял в данном вопросе весьма жесткую позицию, и новое правительство Франции - в свете февральского покушения в Париже - подыграло русским[297]. А лезть на рожон в такой ситуации не мог себе позволить никто, тем более лидер только-только встающей на ноги Германии. Нет, если рассуждать здраво, ничего еще, там, в Чехии, не кончилось. Возможно, все только начиналось, однако это была уже совсем другая - альтернативная, выражаясь языком будущего - история, и куда вывезет эта "кривая" не знал уже никто.

    А между тем, то, чем занимался Баст, на поверку оказалось еще одним оригинальным опытом. Штурмбанфюрер Шаунбург занимался "разжиганием войны". Возможно, Гейдрих совсем не зря послал его партизанить в Судеты, поскольку сразу после Чехословакии, выполнив пару простеньких поручений шефа, Баст вплотную занялся подготовкой военного переворота в Испании. И оставалось надеяться, что редкие его сообщения, уходившие в "Париж, до востребования", дошли до адресатов, и друзья знают, где он и чем занят, а значит, и господин товарищ Штейнбрюк получил очередное заказное блюдо для ума. И хорошо, если так. Ведь думать не вредно, не так ли?

   

    ***

    Всякое в жизни случается. Если бы специально искали - не нашли бы. А тут настоящий "рояль в кустах", подлинный "бог из машины"... Случай? Судьба? Голова шла кругом - "синдром попаданчества", как назвал это состояние Олег - в крови алкоголь и феромоны - "Или гормоны?" - неважно, Важно что тебе снова двадцать и рядом интересный мужчина, а вокруг необыкновенно красивый, просто сказочный город. Чудесный день. Дивный вечер. И томение тела в предвкушении волшебной ночи. А то, что волшебства не состоялось, так в том сама, в сущности, и виновата, но ... не все прошлое осталось в будущем... А вот вечером... Какая сила затащила их тем вечером именно в ту каварню? Неужели в Праге мало кабаков?! Но то ли добрый ангел пролетел, то ли "кривая повезла", но они пришли туда, куда надо, тогда, когда следует, и сделали что-то такое, чего в "здравом уме" делать никогда не стали бы.

    Татьяна возвращалась памятью к событиям того дня и не переставала удивляться. День, как показали дальнейшие события, оказался вполне себе судьбоносным. Олег "убрал" Генлейна... а она - и снова же из-за Ицковича - спела вечером "Парижское танго". А Рамсфельд услышал и впечатлился настолько, что оставил им свою визитку. То есть, одного этого было бы достаточно, чтобы назвать ее - вернее, Олега - везунчиком.

    "Нет, неточное слово... счастливец, удачник, - сын удачи - точнее".

    Это Ицкович рассказал как-то, что удачливых людей называют на иврите "бар мазаль", и в вольном переводе это означает "хозяин, сын или кто-то там, приходящийся кем-то там самой удаче". Вот и попробуйте сказать "нет"! Ведь Рамсфельд-то не просто антрепренер, а однин из крупных и наиболее успешных немецких антрепренеров не евреев. И он, "великий" Рамсфельд, попасть под опеку которого мечтали многие знаменитости, буквально влюбился в Таню, и хотя, видит бог, услышал в ее исполнении всего одну, пусть и очень хорошую, песню, - решил что у нее большое будущее. Что тут сыграло? Охватившее ее настроение, эмоции, гормоны-феромоны бурлящие в крови, выплеснулись в танго?

    Виктор позвонил немцу, и тот примчался в Париж. Недели не прошло, как он уже сидел в зале парижского варьете и "смотрел" Таню "в действии". В отличие от пары весьма импульсивных коллег-французов "рассматривавших проблему" вместе с ним, Курт Рамсфельд на этот раз был совершенно неэмоционален. Напротив, он был даже несколько сумрачен - что свойственно, как говорят, тевтонскому гению, но, тем не менее, выкурил длинную сигару и выпил три или четыре рюмки коньяка пока Татьяна и Виктор прогоняли свой репертуар.

    - Ну, что ж, - сказал Рамсфельд, когда все закончилось. - Я не ошибся. - Улыбка тронула его полные губы, встопорщив совсем по-кошачьи маленькие усики. - И это очень приятно. Вы, фройлен, очень хороши. Если позволите мне выразить то, что я чувствую. Вы настоящая дива, хотя над этим еще следует поработать. Однако это настоящий сюрприз, какой у вас замечательный автор слов и музыки. Экселенс! Я снимаю перед вами шляпу, герр Лежён! Вы маэстро! Вы...

    - Благодарю вас, герр Рамсфельд! - Вежливо поклонился немцу Федорчук. - Но я чужд публичности, да и работал над песнями не один. Поэтому автором слов и музыки у нас будет кто-нибудь другой.

    - Кто? - Рамсфельд умел не только восхищаться, работать он умел тоже.

    - Ну, скажем... Раймон Поль. - Предложил Виктор и, наконец, с видимым удовольствием закурил. - Как вам такое имя?

    - Раймон Поль, - повторил за Виктором антрепренер с таким выражением, словно пробовал псевдоним на вкус. - Раймон Поль... А знаете, герр Лежён, совсем неплохо! Даже, я бы сказал, хорошо. Раймон Поль! Вполне!

    И завертелось. Уже через три дня Таня появилась в программе одного из варьете Монмартра. Еще через день в другом - на бульваре Клиши, а через неделю выступала уже в трех варьете, и на ее выступление с "Парижским танго" и "Желтыми листьями" зашел - как бы невзначай - директор "Мулен Руж" и несколько серьезных господ из Латинского квартала. Успех был феерический, но антрепренер не собирался довольствоваться малым.

    - Летом Олимпиада, - веско сказал он и еще более веско качнул тяжелым подбородком.

    Но это означало, что времени у них в обрез, и "раскручивать" Татьяну нужно так быстро, как только можно.

    Рамсфельд задействовал все свои знакомства в Париже, а их у него оказалось совсем немало, и госпожа Виктория Фар стремительно ворвалась в артистический мир Парижа. Псевдоним для Татьяны предложил Федорчук, когда антрепренер указал на то что нужно звучное имя, Виктор сразу же сказал: "Виктория" - Татьяна даже вздрогнула и взглянув на невозмутимое лицо Федорчука, заподзрила что это не последний сюрприз... Но даже эта "стремительность" прорыва на ведущие площадки была, в сущности, топтанием на месте. Все было не то, не так и слишком медленно. Даже радио ничего в судьбе певицы не решало. Оно здесь было еще совсем не тем, чем станет когда-нибудь потом, лет эдак через тридцать. Немного денег и пара приглашений на выступления Виктории, и вот уже три песни Раймонда Поля в исполнении Виктории Фар звучат в эфире. В живом эфире, разумеется, а не в записи. Зато, в "прайм тайм", что не мало, но, к сожалению, и не так много, как будет в золотые дни радио. И все-таки "лиха беда - начало". Она пела на радио, она выходила на лучшие сцены Монмартра и бульвара Клиши. А затем в кабаре близ площади Пигаль, где Таня выступала в этот вечер, возник высокий худощавый мужчина, на которого с интересом поглядывали многие из присутствующих. Мужчина был немолод, но все еще хорош собой. И... да! В нем было нечто, что отличает настоящего человека искусства от дешевки, рядящейся в чужое платье.

    "Актер? - спросила себя Таня, выходя на сцену. - Возможно..."

    Но уже в следующее мгновение и этот мужчина, и все прочие представители как сильного, так и слабого пола перестали существовать для Татьяны, превратившись в жаркое марево ее собственной "фата-морганы". Там и только там, в воображаемом мире Таниного вдохновения, могли звучать ее песни. Там на самом деле они и звучали.

    - Великолепно! - Воскликнул мужчина, поднимая бокал шампанским, и скосил "заинтересованный" взгляд на Виктора. Судя по всему, он изучал возможного соперника. Однако к каким выводам пришел "месье Фейдер"[298], так и осталось неизвестным. Впрочем, возможно, виной всему была худенькая брюнетка, которую мэтр взял на "вторую женскую роль". Она вполне успешно "отодвинула" Татьяну в сторону, и слава богу, если честно. Но..., но зато месье Жак получил либретто фильма "Танго в Париже"- Федорчук, как оказалось, не просто "думал" о кино, он втихаря и готовился... И позже - в июне -мадемуазель Виктория превратилась из многообещающей дебютантки в сверхпопулярную диву, - а пока... Пока незнакомая еще ни французскому, ни немецкому, да и вообще хоть какому-нибудь массовому зрителю, Виктория Фар пела и даже если и смотрела в зал, где сидел ее будущий режиссер, то вряд ли видела... его, Виктора или кого-нибудь еще. Она пела, и этим все сказано.

    Танго, в Париже танго...

   

    ***

    Итальянцы оказались в меру заносчивы, но вполне профессиональны, чего, если честно, Олег от них никак не ожидал. Но, с другой стороны, что он о них знал? Да ничего. Ни Шаунбург, ни Ицкович Италией и её обитателями никогда особенно не интересовались, но у обоих в силу обстоятельств их воспитания и особенностей личного опыта сложилось об этой стране и населявшем ее народе весьма нелестное мнение, которое легко можно было выразить одним лишь словом - "оперетка!" Оперетка и есть: пицца, спагетти, кьянти и бурные страсти на фоне облупившейся от времени "былой роскоши" обветшавших мраморных дворцов и величественных руин. Однако правда жизни оказалась - как и всегда это случается - мало похожа на анекдоты и "рассказы очевидцев". И то, что итальянская армия не слишком уверенно выступила в последнюю Великую войну - первую мировую для Баста и вторую - для Олега - и ныне, то есть, в 1936 году от рождества Христова, с огромным трудом смогла переломить в свою пользу ход войны с Эфиопией, ни о чем еще на самом деле не говорило. Люди не одинаковы, и жизненные цели разных народов отнюдь не совпадают. Сравните, скажем, лично свободного и грамотного немца, приехавшего в поисках лучшей доли в Российскую империю восемнадцатого века, русского крепостного крестьянина, живущего в имении какой-нибудь Салтычихи, и не говорящего по-русски еврея-хасида, который хоть и не раб, но и от российского общества отрезан самым решительным образом. И как же можно судить по их поведению обо всех немцах, русских или евреях? К каким выводам можно прийти, рассматривая их под увеличительным стеклом предвзятой критики? Что русский не может быть "эффективным менеджером"? Расскажите это Завенягину, то-то ему интересно будет послушать про то, что русский человек и самим-то собой руководить не способен, не то, что другими. Ну и про двух других фигурантов нашего мысленного эксперимента точно то же можно сказать. Вот только надо ли? Вроде, и так все понятно.

    Вот и с итальянцами та же история. Шумный народ. Веселый. Это правда. И от политиков их зачастую веет пошленьким водевильчиком. Так что вполне себе оперетка. Но при всем при том овровцы[299] при ближайшем рассмотрении ни в чем, собственно, не уступали гестаповцам, а люди из Службы Военной Информации и вовсе оказались уверенными и жесткими профессионалами, с которыми интересно было работать, хотя и приходилось все время держать ухо востро. Даже ночью. Даже во сне. Пожалуй, во сне особенно, потому что опасные люди оказались эти итальянцы. Крайне опасные.

    - Я хотел бы встретиться с кем-нибудь из испанских офицеров. - Это была легитимная просьба, и Баст был в своем праве, но, по-видимому, полковник Санто Эммануэле думал иначе. А всего вернее, таковы были инструкции, которыми итальянец руководствовался, "общаясь" со своим "немецким другом и коллегой".

    - Наши друзья, - глаза у полковника были светлые, а не темные, и смотрели на Шаунбурга внимательно, но как бы равнодушно. - Наши друзья весьма щепетильны в вопросах чести. Ведь вы меня понимаете, не правда ли?

    - Думаю, что понимаю. - Кивнул Олег. Баст был бы раздражен и, более того, взбешен, но Ицковичу все эти игры в "у кого Эго больше", в смысле, длиннее, были не интересны. Он был сам по себе и смотрел на всех этих фашиков как бы со стороны и исключительно с утилитарной точки зрения. - Да, вероятно. - Улыбнулся он, глядя в холодные глаза полковника Эммануэле. - Но вы же северянин, дон Эммануэле! Вы должны знать, что за штука немецкий мозг. У нас там арифмометр, полковник, - улыбнулся он еще шире и постучал костяшкой согнутого пальца себе по лбу. - Что такое честь? - Вопросительно поднял он бровь. - Что такое щепетильность?

    На этот раз он их все-таки достал. Капитан-лейтенант Кардона из разведки ВВС пошел красными пятнами, но полковник, которого, судя по выражению глаз, тоже проняло, только губы поджал. Приказа портить отношения с дружественным режимом не было, а кто из двоих - Муссолини или Гитлер - старший партнер, вопрос спорный и для умных людей отнюдь не однозначный.

    - Нам было дано понять, что это внутреннее дело испанцев, господин Вебер. - Голос у полковника стал тише, упал и темп речи.

    "Вполне можно трактовать, как оскорбление..." - усмехнулся в душе Олег, демонстрируя полную невозмутимость.

    - Мы никому не навязываемся...

    Почти месяц по невнятно выраженному желанию Гейдриха он изображал из себя шестерку, хотя и встречался со всеми "сильными мира сего" итальянского разведывательного сообщества. Встречался, но что с того? Мелкий чиновник службы безопасности... безликий господин Вебер... И вдруг... Все изменилось позавчера вечером. Как всегда неожиданно и без каких-либо объяснений ему был дан "зеленый свет". Впрочем, по нынешним временам и обстоятельствам, это называлось иначе: карт-бланш. Вот что это было такое. И объяснение, как ни странно, не замедлило нарисоваться... По своим каналам Гейдрих получил подтверждение некоторым фактам, принесенным Шаунбургом "в клюве" из недолгого заграничного вояжа. Но дело даже не в том, что факты подтвердились. У шефа Службы Безопасности не было причин сомневаться в лояльности своего сотрудника. Сомневаться можно было в его полезности для дела и личной карьеры шефа - тому ведь перед Гиммлером выслуживаться надо было - и в уровне аналитических способностей баварского дворянина, имеющего склонность к левым лозунгам. Однако последние события в Европе подтвердили ряд как бы случайно - между делом - оброненных предположений фон Шаунбурга, а Гейдрих никогда ничего не забывал. И еще он умел ловко манипулировать чувствами окружающих. Вероятно, Гейдриху было приятно чувствовать себя кукольником в театре марионеток. Но, как бы то ни было, измотав Баста состоянием неопределенности, в меру унизив и показав, кто в доме хозяин, шеф "подобрел" вдруг к своему любимцу настолько, что передал с дипломатической почтой специальное письмо. Не приказ, но что-то замечательно на приказ похожее. А по смыслу, всего лишь очередная попытка расставить, наконец, все точки над "i". Все или некоторые... Но операции "Лорелея" - секретный информационный канал в разведывательное управление Красной Армии - присваивался шифр высшего приоритета, и вся она, от начала и до конца, перепочинялась своему творцу, то есть Басту фон Шаунбургу. Разумеется, это был успех. И конечно же, ради этого стоило ждать и терпеть. Ведь как бы хреново ни приходилось ему в эти шесть недель, главное - результат, не правда ли?

    Впрочем, прежде чем отдаться полностью сладостной игре с Москвой, Шаунбургу рекомендовалось наладить отношения с итальянскими и испанскими коллегами. На будущее, так сказать. В качестве некоего вложения капитала. Это два. И три - надо бы, намекал Гейдрих, помочь Шелленбергу. Ни разу не приказ, скорее просьба, но из тех на которые отказом не отвечают. А у Вальтера теперь на шее не одни только сионисты, но сионисты, неожиданно признал Гейдрих, могли, пожалуй, оказаться весьма и весьма полезными. "Спихнем евреев в Палестину, и пусть это будет уже английской головной болью!" Прямо об этом, разумеется, ничего сказано не было. Ни слова, ни полслова. Даже в письме, обреченном на кремацию прямо на территории посольства, откровенничать никто бы не стал. И Гейдрих в первую очередь. Но намек - для умного достаточно, а дураков на службе никто бы и держать не стал - сделал. А у Ицковича даже сердце дрогнуло, когда он понял, что ему предлагает его опасный как тарантул, босс. Ведь идея разыграть "сионистскую карту" возникла у него в общем-то от отчаяния. Ну не приходило - хоть тресни! - в голову никакой другой идеи. Он и так пробовал, и сяк, а все равно - никак. Не будет никто ничего делать для евреев. Политика, черт ее подери, и экономика, и "никакого мошенства". Поэтому, и не было у Олега никаких моральных затруднений, когда начинал разговор с Гейдрихом. Ну, да, Гейдрих - убийца. В том числе и убийца евреев. Но ведь история еще не успела реализовать именно эту возможность. И значит, Гейдрих был ничем не хуже какого-нибудь Ягоды или даже самого Сталина. У Сталина нет интереса, а вот у Гитлера интерес есть. И если удастся "перевести стрелки", и вместо истребления организовать изгнание в Палестину, то ради этого - даже при очень низких шансах на успех - следовало хотя бы попробовать.

    И вот он карт-бланш - упал манной небесной с опасного предгрозового неба, бери и владей! Крути свои многоходовки, сбитые впопыхах, накоротке, на коленке "выпиленные", но нежданно-негаданно ожившие и зажившие своей собственной жизнью. И коли так, то у Олега буквально руки чесались поскорей "взяться за любимое дело": вернуться в Париж, где Таня и Витя и забыть, как о дурном сне, обо всех этих южных страстях. Но не тут-то было! И этот пункт, оказывается, не просто так возник из небытия.

    "Мне что, кто-то ворожит?" - Спросил он себя с оттенком оторопи в мыслях и чувствах.

    Но факт, проснувшись ночью от духоты - в Касабланке было довольно жарко - Ицкович сообразил вдруг, что означает - что может означать! - фраза, крутившаяся у него в голове уже вторую неделю. Почему-то всплыла из глубин памяти и никак не хотела уходить обратно в историческое небытие фраза-лозунг российских левых социал-демократов: "Превратим войну империалистическую в войну гражданскую". Казалось бы, глупость. И даже так: опасная глупость! Не хватало выдать эту галиматью вслух, да еще на родном - русском - языке! Но, проснувшись в "Белохатке"[300] душной марокканской ночью, Олег смешал сок лимона с сахаром и ромом, закурил сигару, и вдруг понял, какая на самом деле золотая жила таилась в этом вполне идиотском лозунге. Ведь если так, то можно и наоборот! Можно - и, наверное, нужно - попробовать превратить гражданскую войну в Испании, которая вот-вот станет реальностью, во вторую мировую! Раньше на три года, и на другом краю Европы... С другими силами и, возможно, с иным уровнем брутальности... Положительно, что-то такое в этом было. Что-то в меру безумное, а значит, и вполне реализуемое. Оставалось лишь хорошенько все продумать и понять, где и что нужно сделать, чтобы и эта "сказка стала былью!"

    В то, что войну - Вторую Мировую, разумеется, а не вообще какую-нибудь войну - можно остановить, Ицкович не верил. Слишком острыми оказались противоречия сторон, да и Европа к войне была готова - новое многочисленное поколение подросло - и войны желала, чтобы не утверждали во всеуслышание политики. Вторая мировая, таким образом, оказывалась неизбежна, но была ли неизбежна катастрофа, случившаяся в СССР в сорок первом? Был ли неизбежен геноцид евреев? Вот в этом Олег уже не был убежден на все сто процентов. История, как они успели убедиться, оказалась отнюдь не инвариантной. И изменения - к добру или к худу - накапливались. Так почему бы и не добавить?

   

    ***

    Олег уехал, и ничего странного или тревожного в этом, казалось бы, не было.

    "И не должно быть..."

    Уехал и уехал. Он же на службе: когда никогда, а должен работать. В присутствие, скажем, сходить или еще что. Но сколько ни повторяй слово "халва", во рту сладко не станет. И тревога, возникшая сразу же как только вышколенный портье в "Deutscher Kaiser" передал Олегу телеграмму от "дядюшки Вернера", не уходила, но странное дело, Ольга этому даже обрадовалась. Тревога - это ведь хорошее человеческое чувство и очень женское к тому же.

    "Тревожусь, значит, - не безразличен". - С улыбкой думала она, но, видимо, "улыбка" оказалась "не того калибра", или Кейт вообще разучилась вдруг контролировать свои эмоции, только Вильда что-то заметила и насторожилась.

    Что? - Не слово, всего лишь взгляд. Но эмпатия, о которой Ольга раньше лишь в книжках читала, была у Кейт чрезвычайно развита, а в последние две недели - "Вино и любовь - страшная сила!" - еще и обострилась до чрезвычайности. Так что на немое "Что случилось?" Вильды, она ответила сразу же и словами.

    - Не знаю... Но на душе...

    - У меня тоже. - За время разлуки с "дорогим Бастом" Вильда побледнела немного, и в глазах появился некий лихорадочный блеск. Ничего избыточного. И того, и другого совсем по чуть-чуть, но умеющий видеть изменения уловит и интерпретирует правильно. А все остальные скажут: удивительно похорошела, и будут правы, потому что, и в самом деле, расцвела, хоть и раньше в дурнушках не числилась.

    "Влюблена как кошка, - решила Кейт. - И, пожалуй, мнэ... Беременна?"

    - Тебя не подташнивает, милая? - Спросила она ласково.

    - Меня? - Вскинулась Вильда. Полыхнуло зеленым пламенем, и вдруг краска начала заливать мраморно-белую кожу лица и шеи.

    - А если даже "Да", что за стыдливость вдруг? - Покачала головой Кейт и тяжело вздохнула. Про себя, разумеется, но факт - вздохнула. И причина имелась. Даже две: ревность и озабоченность. Сама свела и сама же ревновала, одновременно, впрочем, и этому обстоятельству радуясь тоже: значит, не машина, не робот биологический, не функция, как показалось было в какой-то момент в Париже, а живая женщина со всем, что в это определение входит. Ну, а озабоченность - это и того проще. Дети это счастье, разумеется, но в их обстоятельствах...

    "Ох!"

    - А если даже "Да", что за стыдливость вдруг? - Покачала она головой.

    - Да, - сказала в ответ Вильда, и Кейт словно кипятком облили. - Нет. - Взмахнула жена Баста руками и длинными ресницами. - Не знаю... - Растерянно улыбнулась, пунцовая от смущения и словно бы пьяная от переполнявших ее противоречивых чувств.

    "Что за бред?"

    Оставалось только обнять "дурочку", прижать к себе, и по-матерински поцеловать в макушку.

    "По-матерински? - Удивилась Кейт, поймав последнюю мысль за хвост. - Это с какой такой радости? Мы же с Ви ровесницы ..."

    Однако именно так, и с этой путаницей срочно что-то следовало делать.

    "Как и с Бастом... И с Бастом тоже". - Согласилась она с очевидным.

    По-видимому, она слишком долго отказывалась рассматривать "неудобные" вопросы, и ничего хорошего из этого не вышло. Загонишь такое в подсознание, получишь на выходе невроз. И это в лучшем случае. А в худшем - шизофрению.

    "А оно нам надо?"

    Разумеется, нет. Не надо, не нужно, ни к чему.

    - Вот что, красавица, - сказала она, отстраняясь от Вильды и глядя той прямо в светящиеся колдовской зеленью глаза. - Тебе два поручения. Первое, выясни, будь добра, кто здесь лучший гинеколог и шагом марш к нему. Задание понятно?

    - Да. - Тихо ответила Вильда. - А ты? Ты...

    - Я подожду тебя в гостинице. - Усмехнулась Кейт, у которой вдруг образовались не терпящие отлагательства дела. - У меня, знаешь ли, на них идиосинкразия.

    - Почему?

    "Боже мой! Взрослая же женщина! И откуда, спрашивается, такая наивность?"

    - У нас разный жизненный опыт, Ви. - Кейт выполнила ладонью некое сложное действие, расшифровать которое Вильда, наверняка, не могла. - Ты просто не поймешь.

    - Ладно. - Кивнула Вильда. - А второе?

    - Узнай у портье, расписание поездов. Мы едем в Софию.

    - Куда?! - Опешила Вильда.

    - В Софию. - Улыбнулась довольная произведенным эффектом Кейт. - Баст на службе, и что-то мне подсказывает, что в ближайшие месяц - два мы его поблизости от себя не увидим. Как полагаешь?

    - Да. - Согласилась Вильда, медленно приходившая в себя после пережитого стресса. - Наверное.

    - Вот мы и воспользуемся случаем... Впрочем...

    - Что?

    - Все время забываю о мелочах. - Мрачно объяснила Кейт.

    - О чем ты? - Нахмурилась Вильда.

    - О проклятой визе! - Кейт с сомнением посмотрела на свой портсигар, сиротливо лежавший посередине стола, но не закурила, оставив очередную пахитосу на потом. - Я забыла, что тебе нужна виза. Cледовательно, мы едем в Берлин. Там быстренько сделаем тебе болгарскую визу и "ту-ту" - я уезжаю, но скоро вернусь!

   

    ***

    "Седьмой день без Баста... полет нормальный..."

    Кем она себя ощущала? Кем была и кем стала? Простой вопрос, но вот ответ на него при ближайшем рассмотрении оказался не таким уж и очевидным. Теоретически, она должна была остаться тем кем была, то есть Ольгой Васильевной Агеевой, русской, беспартийной - шутка - незамужней, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения, проживающей,... то есть, проживавшей, разумеется, в Санкт-Петербурге, по адресу Большой Сампсониевский проспект, дом номер..., квартира на третьем этаже. Но чем дальше, тем меньше она ощущала себя Ольгой, хотя и Кайзериной Кински - той настоящей Кайзериной, какой та была до "вселения" - не стала тоже. И что же получалось?

    "Одно сплошное безобразие!" - Невесело усмехнулась Кейт и наконец закурила.

    - Кейт, - сказала она вслух, выдохнув сладковатый дым пахитосы. - Кайзерина, Кисси...

    Немецкие фонемы не раздражали. Пожалуй, напротив, воспринимались гораздо более естественными, чем русские. И вот, что странно: Кайзериной она не была и - не стала, перестав одновременно быть Ольгой, но имя, имена - приняла, как свое, родное, с нею родившееся и ставшее частью ее личности. Возможно ли такое? А черт его знает! Наверное, это мог бы объяснить Баст, - "И где же тебя носит, милый кузен?!" - но его сейчас не было рядом. А сама и объяснять ничего не желала. Есть только то, что есть, а почему и отчего, кому какое дело?! Вот была она когда-то полноватой и тихой Олей-тихоней - вечной актрисой второго плана, играющей обычно роли без слов, и что? Кто-то интересовался, почему умная от природы, -она ведь никогда не была глупее ни одноклассников, ни однокурсников, скорее, наоборот, - здоровая (ведь и спортом занималась и совсем неплохо!) и на лицо не уродина, а оказалась в "углу"? И сама "дурью не маялась", разбирая, что и почему не сложилось в жизни. Так с чего бы ей начать заниматься этим теперь, когда все, наоборот, замечательно и интересно?

    "Совершенно ни к чему!" - Она плеснула себе коньяка прямо в чайную чашку, оказавшуюся на столе, и сделала глоток.

    Вот и с выпивкой творилось что-то непонятное. Ольга никогда много не пила. Пила Кисси Кински, но Кайзерина не знала меры, и, если ее не остановить, могла и напиться, как обычная алкоголичка. Просто молодость и вбитые еще в детстве правила поведения позволяли до времени скрывать свою слабость. Однако "нонеча не то, что давеча".

    Кейт снова усмехнулась и сделала еще глоток.

    Да, теперь алкоголь действовал на нее совсем не так, как раньше. И что же из этого следовало? Что нынешняя Кайзерина не совсем настоящая? Что "вселение" не прошло бесследно не только для "души", но и для ее организма? Возможно что так. Однако Кейт все-таки старалась "не доводить до крайности". Пила, но в меру - сорвавшись пока один лишь раз, в домике в Арденах, курила, но не злоупотребляла. И вела, в целом, здоровый образ жизни.

    "Секс лучшее средство от ожирения, не правда ли?"

    Впрочем, слово "секс" еще не успело стать общеупотребительным, и, следовательно, влияние Ольги Агеевой на новую Екатерину Альбедиль-Николову тоже не было исчезающе малым. Баронесса и думала, порой, совсем не так, как раньше, и знаниями оперировала явно не имеющими никакого отношения к "кузине Кисси".

    Она сделала еще глоток и с разочарованием обнаружила, что коньяк закончился.

    "Тридцать грамм? - Спросила сама себя. - Ну, никак не больше. Можно и повторить".

    - За жизнь! - Провозгласила тост. - За нашу чудесную жизнь, сколько ее ни будет!

    И это тоже была правда, которую следовало однажды сформулировать, чтобы "услышать" и удивиться. И в самом деле, где-то глубоко в подсознании она понимала, что "подписалась" играть в крайне опасные игры. Ее ведь запросто могли убить или схватить в Париже 13 февраля. Могли, но не убили, из чего отнюдь не следовало, что не убьют в следующий раз, когда бы и где этот "раз" ни состоялся. Во всяком случае, такая вероятность существовала. И вот теперь - сегодня, сейчас - она себе это сказала, что называется, вслух. Сказала и крайне удивилась собственной вполне парадоксальной реакции. И Кайзерина - настоящая австриячка, - и Ольга, были порядочными трусихами, а вот новая Кейт умела смотреть на жизнь трезво и не бояться того, что неизбежно. Минус на минус... дали новое качество. Теперь опасность бодрила кровь и заставляла с жадной исступленностью любить жизнь, "данную нам в приятных ощущениях".

    - Прозит! - Она сделала еще один глоток, швырнула в пепельницу окурок пахитосы и вытащила из портсигара новую.

    "Сегодня можно, - решила она, закуривая. - Сегодня у нас вечер разоблачения чудес!"

    Ей предстояло "разоблачить" еще два "фокуса", - "Чего я хочу от жизни?", имея в виду суть ее существования в этом теле и в этом времени; и "Баст фон Шаунбург какой он есть". И она их разоблачила даже раньше, чем вернулась из своего похода Вильда.

    Жена Баста принесла две новости. Она все-таки не беременна, - "И слава богу!" - внутренне обрадовалась Кейт, - а ближайший удобный для них поезд на Берлин отходит в половине девятого вечера.

    - Вот и славно! - Улыбнулась Кайзерина, примеривая мысленно, как шляпку или меховое манто, имя Екатерина. - Забеременеть еще успеешь, а поезд в половине девятого - это просто замечательно. Пообедаем без спешки, спокойно соберемся, и на вокзал.

    - Ты тут не много ли выпила? - Нахмурилась Вильда, начинавшая время от времени заботиться о Кейт, как старшая сестра о непутевой младшей.

    - Грамм сто пятьдесят, я думаю. - Нахмурив лоб, как бы в попытке вспомнить точно, отчиталась Кайзерина и ничуть не соврала. Именно сто пятьдесят плюс-минус двадцать грамм. Сущая мелочь, учитывая плотный завтрак и отсутствие работы повышенной сложности. Стрельбы по бегущим "кабанам" например,... с четырехсот метров и без оптики.

    - А... - По-видимому, что-то в интонации Кейт смутило Вильду, но она не могла знать, разумеется, что процесс осмысления "подспудных интенций" мог сжечь и поболее 150 граммов алкоголя.

    - Ничего, Ви. - Успокоила ее Кайзерина. - Все в порядке. Мне просто надо было кое-что обдумать.

    - Обдумала? - Подозрительно прищурилась Вильда.

    - О, да! - Улыбнулась Кейт. - И знаешь, к какому выводу пришла?

    - Нет. - Покачала головой Вильда, вглядываясь в лицо баронессы Альбедиль-Николовой, словно надеялась прочесть там - в ее глазах или чертах лица - все те тайны, которые Кайзерина не считала необходимым озвучивать.

    - Жизнь прекрасна! - Объяснила Кейт и счастливо засмеялась.

   

    ***

    Удивительно, как прилично, оказывается, может выглядеть покойник через три месяца после своей безвременной кончины.

    "Люкс!" - Не без циничной иронии констатировал Виктор, бросив беглый взгляд в зеркало. Но на самом деле отражение пришлось ему по душе: он выглядел даже лучше, чем можно было ожидать, но главное - именно так, как хотел бы сейчас выглядеть. Впрочем, возможно, все тривиально объяснялось состоянием души или, иными словами, настроением.

    Дело в том, что с тех пор как "умер" небезызвестный Дмитрий Вощинин, Федорчук нет-нет, да ловил себя на мысли, что как-то это все нехорошо. В смысле, дурно пахнет, и все такое. И вроде бы не был никогда ни особо впечатлительным, ни суеверным, а все равно: порою так "пробивало", что хоть к Олегу на прием записывайся. И еще эти сны поганые... И сны тоже. Подсознание изгалялось так, что хоть волком вой. Но вот со вчерашнего утра все изменилось к лучшему, да так резко, что остается только руками развести. Проснулся не в настроении - после очередной порции невнятного бреда в кладбищенских декорациях, где резвились опасные персонажи: одни - с малиновыми петлицами, другие - в черных фуражках от Hugo Boss[301] - и, не желая никого видеть и, уж тем более, пугать своим видом, заказал завтрак в постель. Ел без аппетита, но кофе выпил с удовольствием, между делом просматривая утреннюю газету. И вдруг... Статья называлась "Страшные находки близ Бетюна". Ну, что ж, не зря же говорится, что человек предполагает, а Господь располагает. Кто мог предугадать, когда они со Степаном размещали на краю болотца обрывки одежды Вощинина, что спустя почти три месяца жандарм из Бетюна обнаружит в этом самом болоте - но несколько в стороне от "места преступления" - останки молодого мужчины? Кто был, этот несчастный и как он оказался в болоте, Виктор, разумеется, не знал, но вот во французской полиции никто не сомневался, что это его Дмитрия Вощинина кости, а значит, и дело об исчезновении русского журналиста закрылось само собой.

    Об этом, собственно, и была статья. Но на Виктора она произвела совершенно иное впечатление, чем на никак не связанных с "делом" читателей. Он вдруг совершенно успокоился, и "лихорадочная маета" в груди неожиданно исчезла. Как отрезало. А жизнь - та жизнь, которой жил теперь месье Лежён или месье Поль - была сказочно интересна. Раньше Федорчук о таком только в книжках читал, да в фильмах видел, а теперь - надо же - не просто сам попал в "это кино", но стал его неотъемлемой частью. Он же не абы кто, а автор слов и музыки и интимный друг самой Дивы. И если и было о чем сожалеть, то только о том, что слово "интимный" в тридцать шестом году не все еще понимали так, как будут понимать в двадцать первом веке.

    Виктор усмехнулся своим мыслям, поправил черный шейный платок, поддел пальцем, поправляя на носу очки с круглыми синими стеклами - а ля кот Базилио - усмехнулся еще раз, сделал глоток коньяку - исключительно для ароматизации дыхания - и, закурив американскую сигарету, совсем уже собрался выйти из номера, но неожиданно в дверь постучали.

    - Да? - Вопросительно поднял бровь Виктор, увидев посыльного.

    - Вам телеграмма, месье Поль. - С нескрываемым восторгом - ну, как же, как же! - выдохнул мальчишка.

    - Да? - Повторил Виктор, чувствуя, как непроизвольно сжимается сердце.

    Он принял конверт. Распечатал, достал бланк, прочел, криво усмехнулся, качая мысленно головой, и поднял взгляд на посыльного.

    - Спасибо, парень! Держи. - Он достал из кармана какую-то мелочь и протянул заулыбавшемуся от удовольствия мальчику. - И вот что! Вызови мне, пожалуйста, такси и передай госпоже Виктории, что я приеду прямо к ее выступлению. Вперед!

   

    ***

    Жаннет сидела перед зеркалом в маленьком кабинетике, превращенном специально для нее в персональную гримерку. Ну, как же иначе? Она же теперь дива! Ей ли сидеть вместе со всеми в общей гримерной?!

    "Судьба..." - она улыбнулась отражению в зеркале накладывая "боевую раскраску" - концертный грим, словно закрашивая одно изображение другим.

    "Лицо мое, значит, это я!"

    Но на самом деле ничего это не значило. Похожа на Таню, но не Таня. Возможно, Жаннет Буссе, но та, - французская комсомолка и советская разведчица, а эта...

    "Виктория Фар".

    Что-то томило с утра, невнятное как осеннее нездоровье. Тянуло сердце и проступало накатывающими слезами в уголках глаз, хотя с чего бы, казалось?! Все ведь замечательно, не правда ли, дамы и господа? Молода, красива...

    "Ведь красива?"

    Да, да, - сразу же согласилось зеркало. - Ты красива, спору нет...

    Красива, успешна...

    "Дива!"

    Дива. - Не стало спорить зеркало.

    "А скоро еще фильм выйдет..." - Ну, да, еще и фильм.

    Последние два месяца запомнились непроходящей усталостью и гонкой за...

    "За синей птицей..."

    Репетиции, переезды, репетиции и выступления. Сначала в маленьких ресторанчиках - эксклюзив, так сказать - и второстепенных кабаре, но очень скоро уже на первых площадках Парижа. И... и снова репетиции. Приглашения на рауты в качестве исполнительницы и ... да, завязывание знакомств с "интересными" людьми. И шифрование материалов от Олега и других источников, ну это хоть на Виктора удалось свалить. И встреча с курьерами из Москвы - та еще нервотрепка, правда и это теперь проще - просто поклонник, просто пришел цветы вручить. Нужно только заранее в газетах дать объявление о месте и времени выступлений.

    Жизнь хотя и суетно-насыщенная, но довольно однообразная. Даже приметы быта и бытовые заботы - какие-то серые, нерадостные, несмотря на обилие красок. Сшить новое платье, сделать прическу, купить нужную косметику... И, разумеется, выступить, исполнив сколько-то песен, выпить, расточая улыбки, в кругу поклонников, и в койку, даже если "койка" - шикарное ложе в дорогой гостинице. Но что ей, уставшей и вымотанной, до той койки, если не помнит даже, как падает в нее ночью и с трудом продирает глаза утром? Что ей до всей этой роскоши, если в белых ли, черных ли простынях она спит одна? Или почти одна... А еще фильм, гонка съемок, студия звукозаписи... Ну хотя бы график выступлений, наконец, установился - до смерти надоели импровизации! - и бухгалтерий заниматься не надо. Антрепренер подписал контракт - неожиданно щедрый, невероятно щедрый, если иметь в виду, что она пока считай никто, но... видимо антрепренер понял намеки Федорчука.

    "Пока никто... Или уже кто-то?"

    Кто-то... - Зеркало не обманывает. Уже кое-кто, и зовут ее Виктория Фар.

    "Так-то, голуби мои!"

    Не Пугачева и не Распутина, но та, которой обещано будущее немереной крутости.

    "Или пуля в затылок..."

    Ну, что ж могло - может - случиться и так. Но по внутреннему ощущению это достойней жалкого прозябания в Аргентине или Чили.

    "Не нужен нам берег турецкий... И Мексика нам не нужна! А если за дело, то и пуля не дура!"

    От мрачных мыслей ее отвлек стук в дверь.

    - Да! - Раздраженно бросила Таня, знавшая, впрочем, что "чужие здесь не ходят". - Ну!

    Но это были свои.

    Скрипнула, раскрываясь, дверь, и в "кабинет" вошел Виктор.

    - Опять не в духе? - С какой-то странной интонацией спросил месье Лежён. - А тебе, между прочим, цветы.

    "Цветы... Скоро аллергия от них начнется!"

    - От кого? - Не оборачиваясь, спросила она, припудривая между тем носик. - Записка есть?

    - Нет - ответил Виктор и протянул ей сзади, через плечо, веточку сирени.

    - Сирень? - Удивилась Таня. - Студентик какой-нибудь? - спросила, не потрудившись даже взять у Виктора цветы.

    - В Париже она уж две недели как отцвела. - Скучным, "лекторским" голосом сообщил Федорчук, продолжая держать букетик над ее плечом. - Самолетом из Стокгольма... пришлось в Вильнев-Орли съездить...

    - Вот как? - Что-то в его тоне насторожило, но она не успела еще переключиться с собственных мыслей на новые "вызовы эпохи". - И от кого же?

    - Баст. - Коротко ответил Виктор, вкладывая веточку в руку Татьяны.

    - На самолет деньги нашлись, а на розы... - начала, было, она, и разом побледнев, уронила веточку на трюмо, схватилась за горло, останавливая рвущийся вскрик.

    - Что с тобой? Плохо? - Виктор метнулся к графину с водой, налил полстакана и поднес Татьяне. - Попей. Сейчас за доктором пошлю...

    - Да, что с тобой! - Снова спросил он, заглянув в глаза Татьяне, уже настолько блестящие, что в уголках накопилась влага и сорвалась двумя слезами.

    - Жаннет! Что?... - Виктор задергался, не понимая что происходит, но увидев, что дело плохо.

    А ей, и в самом деле, было плохо.

    - Ддд-еннь... р-рож-жденния... - выдавила она из себя, отпуская на волю слезы и боль.

    - Что? У кого? - не понял Виктор.

    - Мне... сегодня... "там"...сорок...

    ... Мама... сирень... Двадцать восьмое мая...

    "Олег вспомнил... Я сама замоталась... и Жаннет..."

    А cлезы текли и текли...

   

    Глава 18. Дуб и чертополох

   

    Пожалуй, вряд ли найдётся на свете занятие проще, - если уж втемяшится в башку такая блажь - чем наводить порядок в безлюдном хозяйстве, ранее тебе не принадлежавшем. Не связывают условности и традиции. Никто не стоит за плечом и не сопит укоризненно, подразумевая что 'при старом хозяине' было лучше. Нет вечного как полусуточные приливы Фёрт-о-Форта[302] стариковского шёпота за спиной - 'по миру пойдём с новыми порядками. Не та нынче молодёжь, да и что с него, англичанина, взять?!' Такое положение дел не то чтобы радовало Майкла Гринвуда, а вместе с ним и Степана, но значительно облегчало задачу полноценного вступления во владение. Да и обнаруженные поблизости от поместья горные - форелевые речушки, питавшие 'Лох-как-его-там', были с благодарностью восприняты как дар небес. Или, по меньшей мере, в качестве приятного бонуса к библиотеке и висковарне. В следующий приезд сюда, - а когда он будет, следующий? - стоило озаботиться снастями и снаряжением, ибо в этой глуши приобрести их - несбыточная мечта.

    Однако, если взглянуть на всё это с другой стороны, то ещё лучше рассуждать о наведении порядка в новом 'дворянском гнезде', сидя в глубоком и жёстком, несмотря на несколько подложенных подушек, кресле у камина. И не абы как, а в точном соответствии со сладкими фантазиями о 'старой доброй Англии'. То есть, с большим графином (пинты на три, не меньше) 'неженатого' пятидесятилетнего виски и новеньким хумидором[303] из белизского кедра, полным отборных сигар Partagas. Степан и сам не знал почему выбрал именно этот сорт. Мало ли в мире хороших брендов? Но, наверное, проскочили какие-то ассоциации с безденежной молодостью, когда по карману начинающему преподавателю были лишь крепкие и сладковатые кубинские сигареты. Были, разумеется, и сигары, скатанные - по рассказам очевидцев - на широких бёдрах юными мулатками острова Свободы. Эти сигары - именно Partagas - продававшиеся в киосках 'Союзпечати' по сорок копеек за штуку, - дорогое удовольствие для редких пижонов. Яркие воспоминания молодости, будь они неладны! Цвета и запахи - как вспышки стробоскопа - наотмашь бьющие по нервам. А вот виски в 'там и тогда' не было. Никакого. Лишь коллеги - счастливчики, командированные в 'забугорье', привозили нечто вроде 'Белой лошади' или 'Чёрного кота'. Дешёвого, надо отметить, пойла, а иное было просто недоступно с учётом невеликих инвалютных суточных. Но 'у советских собственная гордость' и хорошим тоном считалось, уговорив в очередной раз пузырёк 'ячменного самогона', дружно притворно удивляться - 'как они там эту гадость пьют? '. Сейчас всё было иначе. Виски был великолепен без преувеличений. Дымный, торфяно-дубовый аромат, казалось, пропитал за несколько дней все окружающие Матвеева предметы. Но виски - и это главное - не подменял собой события жизни, а лишь придавал им особый вкус, как маленькая щепотка специй делает обыденное блюдо запоминающимся.

    За неделю графин потерял не более трети своего содержимого, ибо важен был не результат, а процесс. На второй день, после визита в один из пабов Питлохри, Степан попытался, по старинной шотландской традиции, совместить употребление виски с местным некрепким элем, специально сваренным для запивания ячменного нектара, но быстро отказался от этой затеи. Такой 'секс для нищих' его не прельщал и как-то мало сочетался с неспешными размышлениями в кресле у камина.

    'Кстати, о птичках... и что мне прикажете делать с этим приютом самогонщиков? Бросить всё и заняться спаиванием населения страны - исторического противника? Я скорее сам, от одних только дегустаций, 'белку' заполучу. По-шотландски рыжую, и с 'хвостиком' как у какого-нибудь местного национального героя Конана МакПофигу. Или рыжая всё-таки по-ирландски? - Степан в очередной раз начал клевать носом и перед его закрывающимися глазами стали водить хоровод рыжие и чёрные белочки, все как одна в килтах и с пледами через плечо. Некоторые из белочек как по команде прикладывались к бутылочкам тёмного стекла, другие же ритмично и воинственно потрясали маленькими, но не переставшими быть от этого двуручными, клейморами. - Фу, привидится же такое! - Матвеев широко и вкусно зевнул, потянулся до хруста в костях, пригладил пятернёй растрепавшуюся шевелюру - к парикмахеру, что ли сходить, а то за всеми хлопотами обрастаю на манер дикобраза' - и пошёл из каминной в кухню, сварить кофе и 'наловить' себе чего-нибудь перекусить. Вернувшись с кофейником и тарелкой бутербродов, он в который раз начал перечитывать составляемый им список планируемых мероприятий по восстановлению исконных местных промыслов в отдельно взятом поместье.

    Стоит сказать, что не на последнем месте в рассуждениях Матвеева 'о пользе национального шотландского пьянства' стоял прагматический расчёт - собственность должна приносить доход, ибо расходы намечались нешуточные. Для реализации выработанной в Арденнах стратегии, необходимо было воспользоваться целым арсеналом разнообразных средств, в первую очередь - денежных. Подписывая очередной чек или раскрывая бумажник, Степан с усмешкой говорил про себя - 'Бабло побеждает зло'. - Этот ёрнический лозунг начала двадцать первого века пришёлся вполне ко двору в конце первой трети века двадцатого, а учитывая неизбывность зла под солнцем, добыча денег превращалась в наполнение бочки Данаид[304]. Несмотря на кажущуюся, в таком свете, бесперспективность любых телодвижений, Степан понимал, что выбор невелик - либо взбить сметану, либо утонуть. Последнее представлялось невозможным в силу убеждений, обязательств перед друзьями, да мало ли чего ещё.

    - Невозможно - и точка!

    Слегка беспокоило Степана отсутствие однозначной реакции сэра Энтони на его отчёт о поездке в Голландию. Да что там однозначной - никакой реакции не последовало, кроме дежурного: 'Спасибо за проделанную работу. Если Вы нам понадобитесь, господин Гринвуд, сэр, мы найдём способ с Вами связаться. На Ваш счёт переведена скромная компенсация за потраченное время и силы'. То есть, выражаясь простым языком: 'На тебе денежный эквивалент газетного гонорара и снова прячься под камень, из-под которого вылез[305], до лучших времён'. Хорошо ещё, что статья о Чехословакии пошла в печать практически в авторской редакции, а сумма, выплаченная за неё, превзошла самые смелые ожидания. Незабываемый сон с участием лорда Ротермира оказался не 'в руку'. Мистер Крэнфилд ещё раз подтвердил редакционное задание на статьи о Польше и прибалтийских лимитрофах, лишь волею случая получивших статус независимых государств. Если бы не это, то можно было подумать, что вокруг Майкла Гринвуда начинает образовываться разреженное пространство, грозящее перерасти в вакуум и тогда...

    'Как Витьке Федорчуку - инсценировать смерть?' - ибо процесс категорически пошёл' 'не в ту сторону', и проще умереть и воскреснуть под новым именем, чем зависнуть между жерновами 'исторических необходимостей'. Без старых обязательств и допущенных впопыхах ошибок, начать с чистого листа и двигаться вперёд - 'И только вперед!' - в поисках новых самобытных граблей?

    Отогнав невесёлые мысли маленьким глотком виски, вдогонку которому пошёл кофе и изрядный кусок бутерброда с ветчиной, Матвеев вновь вернулся к планированию расходов на ближайшее время.

    'Итак. Куб перегонный импортный - три штуки. Один - менять без вариантов. Два других - почистить и поменять арматуру, - или как она там называется, - трубки, краны. Неплохо бы в поместье газ провести, но это ещё долго будет относиться к области несбыточного. Так что, придётся топить по-старинке - углём или торфом, и даже, скорее всего, именно торфом.. Да, и термометры с манометрами однозначно придётся ставить новые. В солодовне[306] ничего менять не будем - просто наведём порядок и чистоту, насколько это возможно.

    Бочки... а что у нас с бочками? Полдюжины придётся отдать местному бондарю на ремонт и обязательно проследить, чтобы доски и клёпки были надлежащего качества'. - Степан воспринимал как должное все непривычные для него знания, доставшиеся, как оказалось, не только от Гринвуда, но и от далёких предков последнего. К тому же в библиотеке поместья отыскалось 'Полное руководство по дистилляции' некоего господина Смита[307], представлявшее не только букинистическую, но, несомненно, и немалую практическую ценность для начинающего производителя традиционного алкоголя.

    'Самостоятельность в её нынешнем виде - резюмировал Степан события последних дней - штука хорошая, ласкающая чувство собственного достоинства, но, пожалуй, что бесперспективная. Без опыта ведения бизнеса можно обложиться справочниками и пособиями, купить, - пока они по карману, - лучших юристов, собрать по округе мастеров и поднять хозяйство усадьбы до работоспособного состояния, - но не более того. Эх, сейчас бы посоветоваться с Витькой Федорчуком. Чертовски не хватает его чутья и деловой хватки. Не зря 'колбасный король' тянет свой бизнес без видимых проблем уже почти двадцать лет. Угу, а ещё губозакаточную машинку для полного комплекта'.

    Тем не менее, моментальная эта мысль привела, как и следовало на самом деле ожидать, к двум вполне трезвым решениям. Во-первых, купить - пока в Европе мир - бочки из под дешёвого испанского хереса, и настаивать виски в них. А во-вторых, следовало срочно найти подходящего управляющего, а самому ехать в Европу, и там плотно заняться с Витькой делами возникающего на глазах 'семейного бизнеса'. Оба решения представлялись теперь Степану вполне здравыми и, следовательно, верными.

    Воспринимая, поначалу, хлопоты по приведению поместья в 'божеский' вид и восстановлению висковарни не более чем как 'милую' забаву, не мешающую заниматься главным делом, то есть, журналистикой и, даже придающую дополнительную устойчивость его социальному положению, Матвеев не просто втянулся, но начал открывать для себя целый мир по имени 'Шотландия'. Не в качестве постороннего наблюдателя или, упаси боже, туриста, но полноправного местного землевладельца. И 'рассмотреть' этот новый чудный мир он пытался не с 'парадного подъезда' Эдинбурга и не с 'чёрного хода' Глазго. Крайности могли исказить перспективу, открывшуюся Степану в самом сердце без преувеличения легендарной страны, где открытия приносил каждый новый день. Общение с нанятыми для работы в поместье мужчинами и женщинами - деревенскими жителями, регулярные поездки в Питлохри за продуктами и на почту - всё давало столько пищи для размышлений, что Степан всерьёз опасался 'заворота кишок' в своей голове.

    Источником внешних новостей служили газеты, попадавшие в Питлохри с небольшим, на день-два, опозданием, да ещё радио. С последним пришлось немного повозиться, даже не столько с ним, сколько с отсутствующим в поместье электричеством. Пришлось тряхнуть стариной, возобновив почти утраченные навыки 'настоящего советского мужика', и приложить некоторое количество усилий, попутно удивив местную прислугу своими познаниями в высоком искусстве электрификации и умением, позволившим Матвееву за пару дней наладить освещение в поместье. Невдомёк было шотландским пейзанам, что их новый наниматель изрядно поднаторел в ремесле домашнего электрика, равно как и сантехника, за несколько тысяч миль и несколько десятков лет вперёд от нынешнего места и времени. Теперь стены жилых комнат и хозяйственных помещений господского дома украшал витой провод на фарфоровых изоляторах и 'изящные' керамические выключатели и розетки. На заднем дворе в небольшом сарайчике - ранее бывшем прибежищем садового инвентаря - чихал сизым выхлопом примитивный бензиновый генератор, мощности которого вполне хватало на освещение полутора десятков комнат и питание громоздкого трёхлампового приёмника. При покупке этого 'чуда враждебной техники', пытаясь найти табличку с наименованием фирмы производителя на массивном, полированного дерева, корпусе, Матвеев потерпел неудачу. Продавец ничем помочь не смог, сказав лишь, что приёмник собран из 'филипсовского' комплекта деталей[308] каким-то мастером в Данди. Подробности знал хозяин лавочки, но он уехал за товаром в Эдинбург и мог вернуться не раньше чем через неделю.

    Новости, приносимые газетами и радио, последние две недели вызывали у Степана странное ощущение нереальности происходящего - настолько они не соответствовали тому немногому, что он помнил из истории межвоенной Европы. По правде сказать, знания его опирались на причудливую смесь обрывков школьного и университетского курса с прочитанными в молодости романами Семёнова[309] и книжками из библиотеки 'Военных приключений', да фильмами, вроде 'Щит и меч' или 'Земля до востребования'. Немного помог подробный ликбез, проведённый Ольгой на затянувшемся пикнике в Арденнах. Если в анализе прошедших событий Матвеев мог ещё положиться на Гринвуда, то новости шокировали их обоих.

    Ушло в отставку, не просуществовав и месяц, 'февральское правительство' Альбера Сарро. Кабинет его преемника - Эдуарда Эррио[310] тут же столкнулся с серьёзнейшей проблемой - седьмого марта части вермахта, в нарушение статей Версальского договора, стали занимать демилитаризованную Рейнскую зону[311]. Консультации министров иностранных дел Франции и Великобритании, точно также как и телефонные переговоры их премьеров, не принесли внятного результата. Альбион предпочёл закрыть глаза на демарш Берлина, заявив устами своих чиновников, что действия правительства рейха 'не ведут к развязыванию военного конфликта'.

    В сложившейся обстановке, на волне общественного возмущения после трагической гибели от рук фашистских террористов маршала Тухачевского, господину Эррио ничего не оставалось, как подтвердить своё реноме большого друга СССР и борца за мир в Европе. Он отдал распоряжение о вводе в демилитаризованную зону частей 6-го кирасирского и 4-го моторизованного драгунского полка 1-й лёгкой механизированной дивизии французской армии. 'С целью соблюдения положений Версальского договора, и руководствуясь буквой и духом соглашения в Локарно[312], правительство Французской республики считает себя вправе применить силу для предотвращения милитаризации особой Рейнской зоны'. Солдаты вермахта не сделали ни одного выстрела и покинули Рейнскую область также быстро как вошли в неё.

    Буквально через пару дней, после обмена весьма резкими нотами, Берлин и Вена разорвали дипломатические отношения с Чехословакией. Взаимной высылкой послов и дипломатического персонала дело не ограничилось - толпа возмущённых берлинцев 'в штатском', как мрачно пошутил Степан, разгромила здание чешского посольства. Началась конфискация собственности принадлежащей гражданам ЧСР. События в Вене проходили по схожему сценарию - 'народное возмущение', погромы и конфискации. Части австрийской и немецкой армий стягивались к границе с Чехословакией. В ответ французское и бельгийское правительство объявили о мобилизации резервистов.

    'Видимо, Адольф сейчас в бессильной злобе своей, в очередной раз грызёт коврик в прихожей. - Веселее от такой мысли Степану не становилось. - Рано радоваться. Всё равно, такими темпами, лет через пять, он заставит жрать землю своих европейских недоброжелателей, а союзников - как минимум кусать локти. Или ещё что-нибудь столь же малосъедобное'.

    Выступление премьер-министра Бельгии Поля Ван Зееланда[313] с предложением о заключении отдельного соглашения, которое могло бы способствовать контролю над неуклонным соблюдением положений Версальского договора, с правительством Французской республики, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Неожиданным стало и почти консолидированное выступление французских и бельгийских властей против прогерманских, и сочтённых такими, радикальных группировок, действовавших на их территории. Под запрет, в том числе, попала деятельность Русского общевоинского союза, всем активным членам которого было настоятельно предложено в недельный срок покинуть территории Франции и Бельгии.

    'Вот тебе бабка и юркни в дверь... - говорить сам с собой по-русски Степан мог лишь в редкие часы вечернего одиночества, когда выполнена вся запланированная на день работа и прислуга ушла к себе в деревню. Как ни дико это звучит, но в странных для нормального человека разговорах с самим собой Матвеев находил успокоение - они стали для него чем-то вроде медитации, требующей полного уединения и приносящей необыкновенную ясность мысли и спокойствие духа. - Вот и решили периферийные части уравнения на свою голову. Это как если бы мы стояли на пляже и кидали самые мелкие и лежащие на поверхности камушки в прибой. Невинное занятие - до поры, до времени. А галечный пляж, возьми да двинься в сторону моря. Угу. А на море от наших бросков - волна метров в несколько. - Сравнение не блистало оригинальностью, но Степан понимал, - других образов у него не было. Не до афористичности и прочих красивых литературных вывертов, когда не знаешь, куда пойдет поток событий в следующий момент. Тут уж либо 'дай бог ноги', либо думай, какая часть Большого уравнения сегодня самая важная. Всё равно в ближайшие дни остаётся только наблюдать. Наизменялись... прогрессоры... мать вашу истматовскую! '

    В раздражении, Матвеев резко потянулся за сигарой и чуть не смахнул с низкого столика графин с виски. Он поймал его практически на лету и, выматерившись вполголоса, облегчённо вздохнул. Виски было не жалко, просто очень не хотелось идти за ведром и тряпкой, а также собирать с каменного пола мелкие осколки. Вознаградив себя за ловкость небольшой порцией спасённого напитка, Степан понял, что в таком взвинченном состоянии сигара - не лучший вариант. Она, подобно трубке, не терпит суеты и раздражённости.

    'Обойдусь сигаретой, - подумал он - из тех, что купил вчера, с албанским табаком'.

    Размеренная, неторопливая не в лучшем смысле этого слова, сельская жизнь состояла не только из повторяющихся как дни недели навсегда затверженных действий. Хватало и маленьких загадок. Одна из них уже почти неделю тревожила воображение Степана, да и Майкла, кстати сказать, тоже. Дважды в день - утром и вечером, несмотря на перемены погоды, на дороге между холмов, вблизи поместья Бойдов, появлялась всадница на гнедой чистокровной верховой лошади[314]. Она вела лошадь свободным шагом, изредка переводя её то в собранную рысь, то в тихий кентер[315]. Отчего-то наездница представлялась Матвееву юной романтичной девушкой, дочерью какого-нибудь местного землевладельца, скучающей в этой глухомани без достойного её воображаемой красоты обрамления. Подумывая, а не приобрести ли хороший бинокль - лучшего друга любопытного сельского джентльмена - он стал, за неимением оптики, два раза в день выходить к воротам своего владения в надежде увидеть незнакомку поближе и, если удастся, познакомиться.

    Такое поведение 'молодого хозяина' не осталось незамеченным со стороны прислуги. Деревенские кумушки, готовившие еду и прибиравшиеся в доме, понимающе перемигивались и, как им казалось, незаметно, перешёптывались об очередной 'причуде' 'лондонского франта'. Матвеев уже вызвал их недоумение, в первый же день попросив приготовить хаггис[316] и овсянку - настоящую шотландскую пищу в его понимании. И только дружный смех кухарок навёл Степана на мысль о странности своей просьбы. В результате сошлись на нейтральном жарком с гарниром из тушёных овощей, паре салатов и огромной горе разнообразной выпечки - от пресных булочек к жаркому до... а вот названия этому кондитерскому изобилию ни Гринвуд, ни тем более Матвеев, не знали. Да и чёрт с ним! Потому как вкусно было неимоверно, так, что буквально трещало за ушами.

    'Пожалуй, несколько месяцев такого рациона, и о талии можно будет только вспоминать - притворно вздыхал тогда Степан, развалившись с чашкой кофе, варить который он не доверил никому из прислуги, в том самом кресле в каминной комнате, что впоследствии стало излюбленным местом его размышлений и краткого отдыха. - Мучное и мясо. Жиры и углеводы. Овощи - одно название что гарнир. Его как бы ни меньше чем основного блюда. Дикари-с. Никакой утончённости'.

    Первое мнение, как ни странно, оказалось ошибочным. Ритм жизни, избранный Степаном, постоянные поездки на специально купленном велосипеде в Питлохри - всё вело к зверскому аппетиту и пока никак не отразилось на его фигуре. Джентльмен из общества оставался таковым даже на краю местной географии.

   

    ***

    Восстановление висковарни неожиданно застопорилось по банальной причине - ни в ближних деревнях, ни в Питлохри не нашлось специалиста, способного сварить изношенные трубки перегонных кубов, не говоря уже о том, чтобы изготовить новый wash still[317]. После длительных расспросов, выяснилось, что ближайший мастер, способный помочь разрешить возникшие проблемы, живёт в Данди. О нём рассказал вернувшийся из деловой поездки мистер Драммонд, владелец магазина 'сложной бытовой техники', у которого Матвеев купил за последние две недели почти всё необходимое - от велосипеда до электрических лампочек. По словам почтенного торговца, именно в мастерской Сирила Каррика собирались приёмники по схеме Филипса, и ремонтировалось всё, что могло внезапно сломаться в окрестных поместьях и деревнях. Пятидесятилетний, но ещё крепкий на вид, чем-то похожий на гриб-боровик из советского мультфильма, Драммонд с радостью согласился рассказать сэру Майклу об этом 'удивительном человеке'.

    - Таких успешных, несмотря ни на что, людей, как мистер Каррик, не сыскать в округе! Его у нас многие знают, хоть он нам и не совсем земляк. Ну, родился он в Данди. Папаша его - как в отставку с флота вышел, домик прикупил в наших краях, хозяйством обзавёлся, женился. Правда, кроме Сирила, бог больше детей не дал, да и то сказать, жена его через пару лет померла от простуды. Ну, ничего... мальчишка-то вырос смышлёный. Сам смог поступить в Эдинбургский университет и окончил его аккурат в четырнадцатом году. На инженера выучился, а стал лейтенантом в пехотном полку. Через два с половиной года вернулся капитаном. Правда, на одной ноге - не повезло. На Сомме оставил... кхе-кхе. Да и я оттуда пару дырок в требухе привёз. Впрочем, речь не об этом. Отец его, старый Каррик, к тому времени уже помер, но оставил неплохое наследство - как раз на мастерскую хватило. Сирил оказался не только с головой, но и с руками - брался за ремонт всего подряд, от патефонов до тракторов. Это сейчас у него не одна мастерская - автомобильная, радио, и ещё несколько, а в двадцатом начал с одного сарайчика на окраине. Без электричества, без отопления, без ноги... Первым делом он протез себе соорудил - загляденье! Ни за что, если не знаешь, от живой ноги не отличишь. Разве что прихрамывает немного.

   

    ***

    В конце концов, - 'А почему бы, собственно, и нет?' - Степан совсем уже собрался отправиться в Данди, хоть это был и не близкий путь. То есть, на автомобиле или поездом - сущая безделица. А если на 'таратайке' до ближайшего вокзала, - 'И где он тот вокзал?' - и только потом 'по чугунке'? Но нет худа без добра. Не успел Степан выяснить насчет двуколки, а навстречу ему прямо по гравийной дороге, соединявшей в этих местах все основные центры цивилизации, скачет... Нет, не амазонка, разумеется, - амазонки это так тривиально, - а сама Диана-охотница во всей прелести своей вечной юности и неувядающей красы. И что за дело, что не на своих двоих, что без лука и не в полупрозрачной тунике, спустившейся ненароком с левой, скажем, груди?! Она была прекрасна, и это, конечно же, была именно ОНА, а все остальное дорисовало воображение Матвеева, вспыхнувшее, словно высушенная засухой степь.

    - Артемида! - Воскликнул пораженный 'чудным видением' Степан.

    - Фиона, - осаживая скакуна, удивленно произнесла девушка.

    Глаза ее распахнулись, и Степана с головой накрыло волной разогретого солнечным жаром меда. Или он попал под золотой водопад?

    - Разрешите представиться, - все-таки и Гринвуд, и Матвеев были одинаково хорошо - хоть в разном стиле - воспитаны. - Майкл Гринвуд, к вашим услугам.

    Растерянность, оторопь, сердцебиение и прочие всем известные симптомы, - все это само собой, но 'выдрессированное' тело Гринвуда, все сделало само и притом в лучшем виде: сдержанный поклон, улыбка, открытый взгляд. И голос, что характерно, не дрогнул. И вообще...

    - Фиона Таммел... А вы новый хозяин поместья Бойдов?

    - Я?... Бойдов? Ах, да. Да, разумеется. Хозяин. Поместья. Бойдов.

    - Значит, это вы, сэр, подглядываете за мной во время верховых прогулок? - Вот как они - имея в виду, особ женского пола - умудряются одним каким-нибудь, казалось бы, совершенно невинным словечком поставить вполне уверенного в себе мужчину в самое неловкое положение, какое он только может себе вообразить?

    - По-видимому, то, чем я занят, называется как-то иначе. - Возразил Степан, постепенно приходя в себя. - Ведь это не то же самое, что подглядывать во время купания?

    - Подглядывайте. - Беззаботно пожала плечами мисс Таммел. - Там, где я купаюсь, я одета в купальный костюм.

    - Надеюсь, - осторожно сказал Степан, боясь неверным словом разрушить чудо понимания, возникшее вдруг между двумя едва знакомыми людьми. - Вы не купаетесь в озере... Воспаление легких гарантировано всякому...

    - Нет, - перебила его с улыбкой на губах Фиона. - Обычно я купаюсь в Италии или на Лазурном Берегу.

    - В Италии... - Задумчиво повторил за Фионой Степан. - Дайте подумать... Так вы не живете в обветшавшей башне на вершине горы, крутые склоны которой покрыты сиреневыми пятнами вересковых зарослей?

    Кажется, ему удалось очень хорошо сымитировать разочарование, но Фиону он этим обманул вряд ли. Девушка не могла не понимать, что он уже оценил ее лошадь по достоинству, даже если и не был большим знатоком верховых лошадей. Однако Майкл Гринвуд в таких вещах разбирался вполне достаточно, чтобы догадаться: о скудости средств речь в данном случае не идет.

    - Нет, - еще шире улыбнулась Фиона, выслушав тираду, намекающую на всем хорошо известную бедность древней Шотландии. - Нет. - Покачала она головой. - Хотя графский титул наша семья утратила еще в восемнадцатом веке, земли и состояние мы, кажется, сохранили... Впрочем, это не моя забота. Но я не сомневаюсь, что лорд Таммел, мой отец, вам с удовольствием все это объяснит... или не объяснит, - добавила Фиона и, весело рассмеявшись, послала лошадь вперед, оставив Степана в растерянности стоять посередине дороги.

    Впрочем, не все так просто.

    'Она... О, господи!'

    Но зови бога или поминай черта, дело было сделано. Одна случайная встреча, короткая, как и любая подобная встреча. Несколько ни к чему не обязывающих слов... и взглядов... Улыбка. Смех... И всё решено.

    Сэр Майкл Гринвуд, третий баронет Лонгфилд был впервые, но сразу же насмерть 'поражен стрелой Эрота', известного, кажется, так же под именем Купидон. Он был влюблен, вот в чем дело. А вместе с ним - и даже в первую очередь именно он - второй раз в жизни переживал это странное почти болезненное чувство Степан Матвеев. Но как бы ни было ему больно - а ему, в отличие от Майкла, было именно больно - отказываться от этого чуда он не стал бы ни за какие деньги.

   

    ***

    Ну, разумеется, он не поехал в Данди. Помыкался в поместье, пытаясь заниматься то тем, то этим, но ничего не выходило. Не шла Фиона из головы, и из сердца убираться никуда не желала. Однако и 'страдать' так было более чем глупо. Поэтому отобедав - кое-как, без вкуса и, разумеется, без аппетита - Степан принял на грудь, но совсем немного, самую малость - для куража, так сказать - оседлал велосипед и отправился во владения Таммелов. А там и ехать-то, как оказалось, всего ничего было. Сложный рельеф местности, так сказать. По карте, которой у него не было, наверняка рукой подать, типа, 'вот там, за холмом!' Но и по пересеченной местности, по тропкам, взбирающимся на холмы и с холмов спускающиеся, мимо рощи, фермы и 'отдельно стоящей кошары', вдоль стеночки, сложенной из дикого камня, собранного на скудных шотландских полях, и прямо к дверям просторного дома, прячущегося в тени деревьев.

    - Добрый день! - Сказал Степан и неожиданно смутился. А все дело было в том, как она на него посмотрела, как повернула голову и как приоткрыла губы, собираясь ответить на его банальность.

    Смутился, обмер, теряя дыхание и чувствуя, как проваливается в тартарары несчастное сердце.

    - Что с вами? - Удивленно раскрыла свои чудные глаза девушка и чуть окончательно его не добила, поведя плечом с такой неповторимой и узнаваемой грацией, что хоть слезами заливайся, хоть волком вой. Но он не заплакал, и не завыл, и вообще не сделал ничего такого, чего потом следовало бы стыдиться.

    - Извините, - сказал Степан, заставляя себя улыбнуться. - Знаете, как бывает, когда солнце в глаза ударяет?

    - Знаю. - Нахмурилась Фиона, еще не успев догадаться, какой простенький комплимент он ей приготовил.

    - Вот и у меня так же. - Уже более непринужденно улыбнулся Степан. - Увидел вас и...

    - Экий вы, однако, куртуазный ухажер! - Рассмеялась девушка, не подозревая, что от ее смеха ему становится еще хуже: и сладко, и горько, и все в одном флаконе.

    Да и откуда бы ей знать, как догадаться, что странная судьба Степана Матвеева сыграла с ним удивительную, почти злую шутку, второй раз в жизни поставив на пути одну и ту же женщину, настолько точно отвечающую его внутренним представлениям об идеальной любовнице, что не влюбиться он просто не мог. Однако Фиона Таммел была настолько похожа на покойную жену Степана, какой та была - будет - почти через сорок лет вперед или тридцать лет назад, что в это было просто невозможно поверить.

   

    ***

    Разумеется, он не позволил себе ничего лишнего. Он так боялся вспугнуть каким-нибудь неверным движением птицу-удачу, что вел себя, пожалуй, даже излишне осторожно - все-таки двадцатый век на дворе, и викторианская Англия приказала долго жить - но потерять Фиону он себе позволить не мог. Поэтому и отношения их развивались в лучших традициях великой английской литературы. Сельский дворянин, девушка из поместья, Шарлотта Бронте, Джейн Эйр, и все такое.

    Но нет худа без добра. Степан успокоился понемногу, взял себя в руки и неожиданно обнаружил, что получает от своих 'неторопливых ухаживаний' ничуть не меньшее удовольствие, чем от пароксизмов бурной страсти. А тут еще и ответное чувство, как будто, начало угадываться в глазах его спутницы, ради общения с которой Матвееву пришлось срочно завести себе коня. Однако и конь оказался к месту, потому что ежедневные прогулки с Фионой удачно вписались в ритм сельской жизни. Меньше оставалось времени на безделье - становящееся для интеллектуала неизбежным источником несвоевременных мыслей, ненужной рефлексии и неуклонно ведущее к национальной болезни всех интеллигентов мира - беспробудному пьянству. Общение с юной шотландской леди было не только способом провести время - оно придавало Матвееву новые силы и породило настоящий интерес к жизни - в противовес бывшей до этого 'игре в интерес'. Тут уж Степан не смог обойтись без анализа, и результаты его были не совсем приятными.

    'Ну, оказались мы здесь. Никто нас не спрашивал - хотим, не хотим - но раз уж 'перекинуло', то и живём, как можем. Поставили перед собой цель, как и положено 'настоящим человекам'. Высокую и благородную, без преувеличения. Теперь идём к ней, в меру сил и возможностей, не оглядываясь по сторонам. И чем дольше продолжается этот крестовый поход, тем больше опасность перестать смотреть на окружающий мир взглядом иным, нежели прогрессорским.

    'Стёпа, мальчик мой! - мысленно обратился Матвеев сам к себе противным 'старушечьим' голосом - Тебе костюмчик Супермена не жмёт? Вроде большой мальчик...должен понимать. А кто это говорит? Совесть твоя, в битве за мир во всём мире покалеченная'. - Ответить, а тем более возразить, 'внутреннему голосу' было нечего.

    'Ещё немного - с горечью подумал Степан - и мы все начнём обрастать бронёй, кто-то раньше, и мне кажется, что это будет Витька, кто-то позже - и будем воспринимать её как настоящую кожу. Достучаться до нас снаружи будет всё труднее, одна надежда на то, что внутри, - как это не называй, человечностью ли, совестью, или ещё как - надежда для тех, у кого она есть...'

   

    ***

    К воротам поместья подъехал изрядно запылённый чёрный автомобиль со старомодным кузовом брогам[318].

    'Кто это ко мне пожаловал? - Без особого интереса подумал Степан. - Явно не оптовые покупатели виски. Да и для налогового агента слишком шикарный автомобиль. Вариантов немного, и каждый следующий намного хуже предыдущего'.

    Водитель, заглушив мотор, вышел из машины и открыл дверь пассажирского салона. Появившийся из авто господин в сером в полоску костюме, шляпе и ботинках с гетрами был удивительно похож на...

    'Ба, да это же сэр Энтони собственной персоной. Принесла же нелёгкая! Видимо, что-то совсем большое в лесу сдохло. Странно, что запаха мертвечины не чувствуется'.

    Не желая сдерживаться, Матвеев состроил такую гримасу, что гость из Лондона быстро согнал со своего лица дежурную улыбку и настороженно произнёс вместо заготовленного приветствия:

    - Неужели вы мне не рады, Майкл, мой мальчик? На вас это совсем не похоже. Или пьянящий воздух свободы сыграл с вами злую шутку, и вы забыли о своих обязательствах? - Интонация, а-ля 'добродушный дядюшка', чуть изменилась. - А может, не дай Бог, народец холмов подменил господина Гринвуда? - И вот уже сквозь бесцветные глазки глянул на Степана не 'дядюшка Энтони' и товарищ небезызвестного тамбовского волка. - Ладно, не дуйтесь. В дом пригласите, или мы так и будем стоять, потешая прислугу?

    - Да, конечно. Простите сэр, но всё так неожиданно. - Степан изобразил на лице приличествующее случаю выражение, хотя и не был уверен, что послание будет доступно собеседнику в полном объеме. - И потом, что я должен был думать, особенно, после того, что мне передали в ответ на мой отчёт по Голландии? Проходите, сэр Энтони! Здесь всё по простому - виски и сигары на столе, хозяйское кресло в вашем распоряжении - устраивайтесь удобнее, и поведайте мне очередную страшную тайну. Или нет. Я сам догадаюсь... Империя в опасности, и только я, скромный второй баронет Лонгфилд, могу спасти её.

    - Вас определённо подменили, Майкл. - Сэр Энтони нисколько не рассердился, а, по своему обыкновению, легко принял правила новой игры. - И, к тому же, вы отлично выглядите. Загорели, похудели. Мне что ли тоже бросить всё и махнуть сюда? Кстати, как называется это чудное местечко?

    - Сэр Энтони, я не верю, вот ни на столечко, - и Степан показал насколько мало его доверие, - что вы действительно бросите всё ради сомнительного счастья владеть несколькими десятками акров каменистых пустошей у дьявола в... подмышкой. Здесь всё так бедно и скромно, что жители ближайшей деревни не могут позволить себе даже деревенского дурачка и им приходится выполнять его роль по очереди.

    - Полно вам, Майкл! - Улыбнулся старый лис. - Эту шутку я услышал впервые, когда вы даже не начали пачкать пелёнки с вышитыми гербами и монограммами. Впрочем, если вы шутите, то дело, за которым я сюда приехал, не так уж безнадёжно.

    - Может быть сначала обед? Как вы, сэр Энтони смотрите на большой горшок свежего, горячего хаггиса с чесночной подливой?

    - Благодарю вас, Майкл, но вынужден отказаться. Бараний и мой желудки не созданы друг для друга. К тому же у меня очень мало времени и, открою вам государственную тайну, меня здесь вообще нет! В данный момент я нахожусь на борту какого-то военного корабля флота Его Величества и направляюсь в Плимут. Даже не знаю зачем, но это и не важно. Поэтому - перейдём непосредственно к делу.

    - Хорошо, я весь - внимание.

    - Да, внимание должно стать вашим вторым именем, Майкл. Слишком высоки ставки и новая работа может показаться вам не совсем обычной. - Майор сделал паузу, в течение которой неторопливо закурил.

    'А ведь он волнуется - подумал Матвеев - хоть и пытается это скрыть. Неужели дело настолько серьёзно? И серьёзно по сравнению с чем?'

    - Скажите, Майкл, вам приходилось слышать о таком журналисте из Германии как Себастиан фон Шаунбург? Выездной корреспондент, или как это у вас называется... Из Deutsche Allgemeine Zeitung?

    - Вы шутите, сэр Энтони? Я и коллег-то из больших лондонских газет не всех знаю, что уж говорить о каком-то боше. Кстати, чем так интересен мой берлинский коллега?

    'Оба-на! Так вот ты какой, толстый полярный лис. - Мысли Степана сорвались, как говорится, с места в карьер. - Что будем делать? Сухари сушить рано, обойдёмся мордой валенком. Лишь бы выглядеть естественно и не переиграть'.

    - Извините за скверный каламбур, Майкл, но господин фон Шаунбург интересен тем, что интересует многих совершенно разных, но одинаково интересных нам людей. Некоторое время назад, наш доверенный корреспондент, командированный во Францию для освещения деятельности левых эмигрантов из Италии, сообщил, что по каналам Коминтерна прошла настоятельная просьба выяснить, не появлялся ли на Апеннинском полуострове некий берлинский журналист...

    - Фамилия которого начинается на 'фон Ш'! - радостно 'догадался' Степан.

    - Вам не откажешь в прозорливости и умении схватывать на лету, - сэр Энтони тоже мог быть ироничным, когда хотел - но не торопитесь. Наша история только начинается. Так вот, люди Карло Роселли выяснили, что фон Шаунбург действительно работает в Италии как корреспондент. Берёт интервью у весьма солидных господ - например у генерала Марио Роатта...

    Матвеев изумлённо присвистнул, и тут же старательно покраснел - ибо стыдно джентльмену подобным образом выражать крайнее удивление. Однако сэр Энтони, что называется, даже бровью не повёл - он был вполне доволен произведённым эффектом.

    - ... и его подчинённых: полковника Эммануэле и некоторых других, помельче. Если бы жизнь не разучила меня удивляться, дорогой Майкл, я тоже бы присвистнул, как бывало в детстве. Хе-хе! Но любая странность имеет своё простое объяснение - штурмбанфюрер фон Шаунбург, потомок древнего аристократического рода, является сотрудником ведомства Гейдриха. Ergo, его контакты с итальянскими коллегами вполне естественны. Беспокоит странный интерес к его фигуре со стороны Москвы. Это мы объяснить не можем. - Майор взял ещё одну сигарету, закурил и, с видимым удовольствием, затянулся.

    - Не понимаю одного - выражение лица сэра Энтони было откровенно недоумённым - зачем он большевикам? Насколько нам известно, - полем его деятельности всегда была Европа, - с chekistami он не пересекался, выполнял работу по сбору и анализу относительно открытой информации. Журналистское прикрытие опять же.

    - Может быть, они ищут к нему какие-то легальные подходы? Или хотят взять его на горячем, как говорят американцы. Есть на чём его ловить? Долги, пьянство, девочки?

    - Скорее уж мальчики - майор неодобрительно скривился - долгое время ходили слухи о его университетских наклонностях, - ну, вы понимаете, Майкл, - в плане выбора партнёра. Кстати, фон Шаунбург получил философское образование. Он или нормален, или умеет не попадаться, а это великий талант для человека нашего ремесла. Всё остальное - мимо.

    - Интересно, даже захватывающе, но пока я не вижу больших странностей, кроме интереса русских. - Степан впервые за весь разговор достал сигарету и, чиркнув спичкой, раскурил её. - Вот если бы этот Шаунбург оказался просто журналистом...

    - Это ещё не всё. Где-то с неделю назад его видели в Касабланке. Даже сфотографировали, я вам позже покажу эти снимки. И, чтобы не играть в угадайку, скажу сразу, - наш 'философ' вошёл в контакт с представителями ближайшего окружения генерала Франко, - полковниками Санто Рассели и Фернандесом. И данный факт - самое удивительное и необычное звено в цепи этой истории. Теперь о действительно главном - что вам, Майкл поручается сделать...

    Сказать что голова Степана опухла от подробностей - значит преуменьшить размеры того напряжения, которое он вынужден был предпринять чтобы уложить в памяти с первого раза, не переспрашивая, всё то, что говорил ему сэр Энтони. Гринвуд пытался сопротивляться, но как-то неубедительно, быстро сдавшись на милость победителя, и запоминал, запоминал, запоминал...

    'Завтра будет болеть голова, - обречённо констатировал Матвеев, - так ей и надо! Нет, чтобы попасть в математика или, в крайнем случае, в бухгалтера. Угораздило же очутиться в журналисте. И что с того, что у Майкла отличная память? Он же, в отличие от меня, почти чистый визуал, разве что с лёгкой примесью кинестетика[319]. Тренироваться надо - до получения рефлекса. Подтягивать, так сказать, отстающего'.

    Фамилии и названия улиц, даты, номера домов и телефонов - огромный объём информации был распределен по полочкам и ящичкам памяти, снабжён закладками и бирочками.

    'Мнемоника - великая вещь, особенно когда к месту - мысли Степана шли параллельно запоминанию - а в моём случае без неё не прожить. По крайней мере - долго'.

    - Майкл, мне кажется, вы меня не слушаете - в голосе майора явно читалось удивление, переходящее в раздражение - и уже довольно давно!

    - Место встречи со связником будет изменяться по следующей схеме - по чётным дням недели, совпадающим с чётными датами в Касабланке, также как в Риме по чётным дням недели, совпадающим с нечётными датами... - голос Гринвуда звучал монотонно, но внятно, проговаривалась каждая мельчайшая деталь. Сэр Энтони напряжённо слушал, не веря себе, на протяжении почти двух минут. После чего не выдержал, потянулся к графину с виски и, щедро плеснув себе, не разбавляя, хватанул залпом.

    - Не обижайтесь, Гринвуд, но вам бы в цирке выступать с такими способностями. Заработали бы больше чем у Крэнфилда. Я поражён...

    - Терпеть не могу публичность, сэр. Так что с цирком пока повременим - подпустим цинизма в голос, а то майор совсем поплыл - обойдёмся той работой, что нужнее Британии. Это всё?

    - Да. - Казалось, сэр Энтони не заметил случайной невежливости. - Пожалуй, я поеду, а то корабль придёт в порт без меня. Хе-х. - Прощаясь, он задержал руку Майкла в своей ладони и, глядя ему прямо в глаза, сказал. - Я очень на вас надеюсь. И не только я... Не провожайте, и спасибо за виски.

   

    ***

    Прощание с Фионой вышло каким-то... Ну, не вдаваясь в подробности, вышло и всё. Точка. Степан старательно прогонял от себя мысли о возможном будущем их с Фионой отношений. Опасался сглазить. Да что там - боялся по-мальчишески поторопить события. Жизненный опыт давил, заставляя просчитывать каждый шаг, осторожно строить фразы, жадно ловя ответную реакцию, взгляд, жест.

    'А не кажется ли тебе, мил человек, что ты попросту загоняешь себя? - Внутренний голос зазвучал, как обычно, внезапно и оттого ещё более противно. - Ты ведь у нас заяц пожилой - лет пятидесяти, пусть и выглядишь на двадцать с небольшим. И стоит себя так насиловать? Ну, похожа Фиона на Наталью-покойницу, кто бы спорил! Лицо, голос, походка. Если бы ещё говорила по-русски - ты, наверно, совсем бы с ума сошёл, болезный. Так что подумай...'

    - Пошёл на хер! - Неожиданно грубо прервал голос подсознания Степан, и, спохватившись, понял, что сказал это вслух. Громко. Огляделся по сторонам - рядом никого не было. - Вот и хорошо. Лишних ушей только не хватало.

    Собранные прислугой чемоданы уже стояли в гардеробной, когда подъехал автомобиль мистера Драммонда, как нельзя, кстати, собравшегося на юг по делам и любезно согласившегося подвезти сэра Майкла до вокзала в Данди. Отдав последние распоряжения новому управляющему поместьем Бойд, и погрузив невеликий, по меркам времени, багаж в просторный грузовой отсек новенького истейт[320], Степан, не оглядываясь, захлопнул дверцу автомобиля.

   

    ***

    Североанглийский, или всё ещё южношотландский, - черт его разберёт! - пейзаж за окном купе поезда не радовал разнообразием. Взятые в дорогу газеты были прочитаны и отброшены как не стоящие внимания, ибо содержавшиеся в них новости запаздывали, по сравнению с радио, почти на неделю. Разговор с попутчиками, по причине их отсутствия, не помог скоротать монотонность путешествия, да и спать отчаянно не хотелось. Лекарством от безделья, столь привычным для Матвеева, стал тщательный анализ странных событий последних дней.

    'Рассказать кому - не поверят. Чтобы из всех штатных сотрудников и привлекаемых от случая к случаю 'вольных стрелков', сэр Энтони выбрал именно меня, - такие совпадения хороши для маленьких книжечек в ярких обложках, или... Или для отлаженного бюрократического механизма. Я был исчислен, измерен, взвешен и сочтён оптимальным вариантом для поиска подходов к фон Шаунбургу. Руководство волнуют германо-испанские контакты при посредничестве итальянцев? Что ж, я мог, не сходя с места сказать, чем вызван интерес Берлина к опальным генералам, и чем завершится скорая гражданская война на Иберийском полуострове. И провалиться. С треском и шумом.

    'Если умеешь считать до десяти - остановись на восьми', - так, кажется, говорят янки? '

    Молчать, изредка кивая головой или недоумённо делая брови 'домиком', только на первый взгляд просто. Особенно, когда твой собеседник подаёт то, что знакомо чуть ли не со школьных лет, как сверхсекретную и эксклюзивную информацию. Многолетняя практика научных дискуссий и исследовательской работы спасала Матвеева от мальчишеского 'а я вот что знаю!', заставляя высказывать своё мнение только тогда, когда в нём действительно возникала необходимость, и демонстрировать свои знания ровно настолько, насколько этого требовал текущий момент. Лишь иногда, чувствуя себя в относительной безопасности, Степан мог позволить себе высказать или сделать чуть больше чем от него ожидали. Как, например, вчера в Данди. В мастерской Сирила Каррика. И кто дёргал Матвеева за язык?

    Начиналось всё просто великолепно. До поезда оставалось ещё два часа и их нужно было потратить с пользой, совершив запланированный визит к чудо-мастеру, способному реанимировать часть оборудования старинной висковарни в поместье Бойд. Господин Каррик оказался приятным в общении и острым на язык инженером из той породы, что рождаются не с ложечкой во рту, а с гаечным ключом в руке и шилом в заднице. Высокий, с сильно обветренным, - а не загорелым, как можно было бы ожидать в южных странах - лицом с крупными, но правильными чертами, полуседой брюнет - он сразу же увлёк Степана на импровизированную экскурсию, проведя его по всем своим мастерским. Посмотреть и правду было на что. Казалось, в нескольких стоящих рядом небольших мастерских ремонтировалось всё, что имело право называться "техникой", и могло сломаться в данный исторический период в шотландской провинции: от устрашающе выглядевших сельскохозяйственных машин до кофемолок и утюгов. Отдельное строение занимала мастерская по ремонту и сборке радиоприёмников. Здесь, разительным контрастом с предыдущими помещениями, царила тишина и относительная чистота. Острый запах канифоли напомнил Матвееву детские увлечения и занятия в радиокружке районной Станции юных техников.

    Громкий голос с отчётливыми командными нотками, обильная жестикуляция - всё выдавало в инженере натуру увлекающуюся и целеустремлённую. На удивление, быстро составив смету и получив авансовый чек, Каррик пригласил своего нового клиента на чашку чая, объяснив это своё не совсем обычное предложение радостью от встречи с человеком который не только точно знает, что хочет получить, но и мало-мальски разбирается в предмете заказа.

    Импровизированный кабинет владельца мастерских выдавал его, как говорится, 'с головой'. На огромном, явно самодельном, столе среди кип документов и рулонов чертежей стояли коротковолновый приёмник и передатчик. На стенах, в аккуратных рамках, висели открытки-подтверждения об удачных сеансах связи. Судя по их количеству, Сирил Каррик был радиолюбителем с большим стажем. Так выяснилось происхождение пятидесятифутовой антенны, замеченной Матвеевым ещё на подходе к мастерским.

    Заметив интерес гостя к импровизированной радиостанции, господин инженер перевёл разговор на близкую ему тему. Сев на любимого конька, он стал сыпать такими деталями и специальными терминами, что Степан в первый момент впал в некоторое замешательство. Дело в том, что Гринвуд не разбирался в радиосвязи совсем, и Матвееву пришлось вытаскивать из глубин детских воспоминаний все подробности своих пусть недолгих, но очень увлекательных и познавательных занятий радиотехникой. Вот тут-то и вышел досадный прокол. Посетовав на громоздкость оборудования для любительской радиосвязи, Каррик перешёл на обсуждение достоинств и недостатков разной архитектуры приёмных и передающих устройств. В памяти Степана всплыли рассказы экскурсовода Артиллерийского музея, врезавшиеся надолго в мальчишеское воображение.

    'Вот немцы сочетают в одном устройстве вертикальный и горизонтальный принцип расположения элементов. - 'Выскочило' у него совершено на 'голубом глазу'. - И вообще, почему бы не собрать приёмник и передатчик в одном устройстве? Так, как это сделали... - И тут Матвеев вспомнил 'кто, где и когда' сделал такую радиостанцию. С простым названием 'Север'. - У-у-у! Какой же я идиот! - мысленно взвыл он - Надо срочно сворачивать разговор, пока ещё какую-нибудь глупость не сморозил'.

    Однако свернуть разговор не удалось. Пришлось буквально на ходу легендировать свои знания. Иначе отделаться от крайне заинтригованного необычной информацией инженера не представлялось возможным.

    - Видите ли, Сирил, - переход на столь фамильярное обращение прошёл незамеченным, - я не только журналист. Точнее - я журналист во вторую очередь. А в первую... Некоторым образом я выполняю, так скажем, - главное сейчас не сорваться в интонациях, якобы неуверенном и тщательном подборе слов, умелой имитации неумелой маскировки, - очень деликатные задания правительства Его Величества за рубежом. Вот здесь и кроется причина моих, не совсем широко распространённых, знаний. Надеюсь, о нашем разговоре не будут знать даже кошки? '

    Получив искренние заверения Каррика в умении хранить тайны, особенно государственные, и готовности, даже на одной ноге, продолжать служить короне, Матвеев успокоился. Мысль о том, что даже из такого явного прокола стоит извлечь хоть какую-то пользу, показалась ему здравой и ...

    - Господин Каррик! Если вы изъявили желание ещё раз послужить Империи то, пожалуй, я вам кое-что еще расскажу. К сожалению схему устройства достать не удалось и за это заплатил жизнью мой друг, коммандер Джеймс Б... э-э-э..., впрочем это секрет, - Степана несло - но он успел передать что уникальность схемы в том, что одни и те же детали конструкции используются и для передачи и для приема, а вся конструкция без элементов питания весит не больше пяти фунтов. Как вы считаете, сможем мы создать нечто подобное и чтоб питание и от сухих батарей, и от бытовой электросети разных стран, и чтобы ничего не переделывать, а просто взять отдельный нужный элемент и прикрутить как-то к основной части? Ну, как пушку можно к лошади прицепить, а можно и к авто...

    Похоже Каррик заинтересовался - схватил карандаш и пытался что-то нарисовать на подвернувшемся кусочке бумаги.

    А Матвеев вдохновенно продолжал:

    - Не скрою, мы консультировались кое с кем из кембриджских и оксфордских профессоров, не раскрывая, конечно, некоторых подробностей, - Степан доверительно посмотрел в глаза Каррику, - но вы человек военный, вам-то я доверять могу! Они выразили скепсис. Но ...эээ... Джеймс не мог ошибиться!

    Ссылка на профессоров похоже окончательно раззадорила ветерана Великой войны - он презрительно фыркнул:

    - Теоретики! Они и канифоли-то не нюхали! Уверен: сделаю!

    - Благодарю вас, господин капитан! Но надеюсь, вы понимаете: эти работы нужно вести в строжайшем секрете. Со своей стороны обещаю адекватное денежное вознаграждение и ... Об остальном поговорим, когда я увижу действующий экземпляр радиостанции.

    "Так", - подумал Степан, - "Как там, у классика: заходил Штирлиц, угощал таблетками..."

    - Значит, по поводу ремонта оборудования висковарни мы договорились. Держите меня в курсе.

    На этом ударили по рукам, обговорили способ информирования заказчика о ходе работ и ещё какие-то мелочи.

    Тепло попрощались. Лишь за воротами мастерских Степана начала бить крупная дрожь, такая, что закурить удалось с пятой попытки - одна сигарета просто выпала из руки, другая порвалась, спички ломались при чирканьи о коробок. До поезда оставалось всего полчаса - неспешным ходом до вокзала идти было не более пятнадцати минут. Пешая прогулка слегка успокоила, и в вагон Матвеев садился с выражением крайней удовлетворённости на лице.

    А через четыре дня - 'Надо же! Всего четыре дня! Все-таки великая вещь прогресс...' - придав слегка помятому в спальном вагоне лицу точно такое же выражение, Матвеев сошел с поезда на перрон вокзала Гар-дю-Нор в Париже. Начиналась новая глава его жизни.

   

    Эпилог. Близится утро...

   

    1. Олег Ицкович, Барселона, 18 июня 1936 года, четверг

   

    Вообще-то Олег предполагал остановиться в отеле. В "Триумфе", например, или в "Цюрихе", но команданте[321] д'Аркаис и слушать не захотел.

    - Вы шутите, Себастиан? - Спросил он, улыбнувшись одними губами. Глаза испанского офицера, - серые, а не карие, как можно было предположить, спокойные глаза, - оставались внимательными и в меру, но не оскорбительно холодными. - Вы же мой гость. Так недолго и честь потерять, а я кабальеро[322], и где-то даже идальго. Вы меня понимаете?

    Фон Шаунбург понимал, потому и поселился в квартире друзей или, возможно, даже родственников майора - на Виа Лаитана. Квартира была просторная, обставленная старой - местами даже несколько обветшавшей - мебелью такого стиля и изящества, что даже дух захватывало. О, да, разумеется, ее лучшие времена пришлись на начало века. Но и то сказать, в эту эпоху мебель, как и многие другие вещи, служила людям гораздо дольше, чем не в таком уж отдаленном будущем, а, кроме того, "Арт Нуво" он и в Африке стиль, тем более, в Испании, и еще того больше, в Барселоне. Мелькнула мысль - а не поработал ли над этими стульями и полукреслами сам Гауди? Олег ничуть бы не удивился. Барса она, разумеется, город пролетарский - что есть, то есть - но кроме того и столица искусств. Во всяком случае, вполне могло оказаться, что где-нибудь неподалеку, к примеру, по Рамблес прохаживается сейчас Пабло Пикассо, а в таверне на соседней улице сидит за стаканом белого вина Сальвадор Дали. Такое время, caramba, el tiempo asqueroso[323]!

    Жилье его вполне устроило и расположением своим, и удивительным для тридцатых годов двадцатого века комфортом. Весьма приятная квартира, и никто из-за плеча "в тарелку" не заглядывает. Впрочем, быть абсолютно уверенным, что "не заглядывает" никак нельзя. Возможно, за ним и "посматривали". Военная контрразведка, например. Почему бы и нет? Но хотелось верить, что роль немецкого журналиста удается ему все еще достаточно хорошо. Фон Шаунбург, считай, уже полтора месяца болтается по Испании, и накатал за это время с дюжину статей и статеек на темы искусства и литературы. Вполне достойный вклад в укрепление испано-германских отношений, и тем не менее... Хотя держал себя за язык, как и положено дисциплинированному немцу, нет-нет да позволял себе некоторые вольности, уснащая рассказы об испанских древностях, премьерах или выставках художников короткими, но емкими отступлениями философского или даже политического характера. Дело дошло до того, что сам Гейдрих счел нужным одернуть "своего человека в Испании".

    - Вы хорошо пишете, господин Шаунбург. - Сказал Гейдрих в телефонном разговоре, когда неделю назад Баст позвонил в Берлин из немецкого посольстве в Мадриде. - Вот даже доктору Геббельсу нравится. Продолжайте в том же духе, и карьера обозревателя по искусству в "Фёлькишер Беобахтер" вам обеспечена.

    Разговор шел по общей линии, и большего берлинский шеф, естественно, сказать не мог, но Басту и не требовалось. Он все правильно понял.

    - El cabron! - Козлом Гейдриха прозвали берлинские знакомые за высокий голос, поэтому неудивительно что Ицкович употребил именно это слово, но, разумеется, уже в его испано-русском контексте.

    "Нехер выпендриваться,- вот, собственно, что сказал ему Гейдрих, а от себя, уже положив трубку, Олег добавил. - Кто бы сомневался, что великим журналистом у нас будет только Степа!"

    С утра уже было жарко. Ночной дождь ничуть не помог. Опять придется ходить ему весь день с мокрой спиной, и пиджак снять нельзя. Не принято. Невозможно. Не комильфо.

    - Scheisse!

    Но делать нечего. Он умылся, побрился и даже выкурил сигарету, стоя в створе открытого по случаю жары окна. Окна здесь были высокие, от пола до потолка, скорее не окна, а узкие балконные двери. Вот только "двери" эти никуда не ведут: сразу за ними - кованая решетка, высокому мужчине "чуть выше колен", а за ней четыре высоких этажа вниз к брусчатке мостовой, по которой разъезжают обычные в этом времени и месте разнообразные конные экипажи и нечастые еще авто.

    "Над Испаньей небо сине... - Пропел Шаунбург мысленно и удивился. Что-то в этой строчке его задело, но он даже не понял, что. Парафраз какой-то известной Ицковичу песни, или тот факт, что так, вроде бы, начнется июльский мятеж? - Над всей Испанией безоблачное небо... Так что ли?"

    Ничего путного из размышлений не вышло, докурив папиросу, Баст набросил пиджак, поправил перед зеркалом узел галстука и, водрузив на голову подходящую случаю, светлую шляпу, вышел из дома. Торопиться-то некуда, и медленным прогулочным шагом он направился вниз по улице, имея целью недалекую набережную Колом и расположенный на оной "Дворец Почты и Телеграфа". Однако где-то в середине этого недлинного отрезка улицы в ноздри ему ударил вдруг крепкий запах свежесваренного кофе, и Баст, не задумываясь, свернул к гостеприимно распахнутым дверям кофейни. Впрочем, в душную полумглу помещения он не полез, а расположился за плетеным столиком на улице. Здесь даже желтый тент имелся, защищающий немногих посетителей от вырвавшегося в синеву неба летнего солнца.

    Подошел хозяин, степенный, без тени подобострастия, но при этом неприятно чернявый и смуглый, принял заказ - кофе и рюмка андалусского Brandy de Jerez - и, так же не торопясь, отправился его исполнять.

    "Естественно... - не без легкого раздражения подумал Шаунбург, закуривая. - Они никогда никуда не торопятся. Страна вечного "завтра"..."

    Они, и в самом деле, были раздражающе медлительны - и это ведь еще утро, а не сиеста, не приведи господи! - но, в конце концов, кофе и бренди оказались перед Бастом, и раздражение сразу же ушло. Бренди был превосходен, да и кофе тоже. Выяснялось, что варят этот благородный напиток теперь в Барселоне ничуть не хуже, чем будут когда-то потом, когда по делам или просто так будет заезжать сюда израильский еврей Олег Ицкович. Впрочем, вкус кофе был хоть и хорош, но иной. Собственно, с большинством продуктов происходила такая же история. Только алкоголь и сыр - да и то не всякий - не обманывали вкусовой памяти. Вертевшийся на языке - где-то даже в прямом смысле - вопрос: где она прячется эта память и кому принадлежит? И в самом деле, не зря же говорится, что привычка - вторая натура! Наверное, не зря, потому что и в одном, и в другом смысле истина эта дана была Олегу в самых неожиданных ощущениях. С одной стороны, шесть месяцев в этом времени бесследно для него не прошли: острота восприятия притупилась, да и чужая память никуда, собственно, не делась, и в большинстве случаев пилось и елось ему, спалось и дышалось вполне нормально. "Костюмчик" нигде не жал. И, тем не менее, случались моменты, как, например, вчера ближе к вечеру, когда ностальгия так сжала сердце, что показалось - все! Еще движение, и разрыв главного органа кровообращения ему обеспечен - инфаркт миокарда, так сказать, который здесь и сейчас не то, чтобы уж вовсе не лечился, но процент смертности, должно быть, зашкаливал. Так что... А всего-то делов, что выпил стакан апельсинового сока без консервантов и прочей химии. Однако результат оказался совершенно не соразмерен событию. Сердобольная жена хозяина таверны, увидев как "сбледнул с лица" господин немец, даже испугалась. Раскудахталась, засуетилась, активно интересуясь, что случилось и не послать ли за доктором Альварезом? А "сеньору немцу" было очень плохо, но, слава богу, не настолько, чтобы признаться, что понимает по-испански. Да и то сказать, что значит, понимает? "Кастильский" язык начала века, да еще и щедро перемешанный с каталонским - та еще "мова", но после латиноамериканских извращений Ицкович быстро учился. Но вот Шаунбург по умолчанию испанского не знал. Он знал латынь и французский, да три десятка фраз, почерпнутых из немецко-испанского разговорника. Этого вполне хватало и для удовлетворения простых житейских надобностей, и для общения с представителями образованного меньшинства. Но вот, чтобы понять эту милую женщину, это вряд ли. Баст и "не понял". Обошлось. А сегодня с утра все было совсем по-другому.

    Ночью приснилась ему Вильда. Почему она, а не Таня, скажем, или Кайзерина, или даже, имея в виду вчерашнее, не его оставленная в будущем Грейс? Поди, узнай! Работа мозга - тайна велика есть. Так что приснилась Вильда, и не абы как, а в образе Фрейи - рыжеволосой богини любви и войны. И пела она во сне - вот ведь бред! - сопрано, как ей и положено, коли уж речь о "Золоте Рейна" великого Рихарда Вагнера. Прямо Байройт[324] какой-то, никак не меньше. Но дело не в этом. Да, Вильда чудесно пела и была хороша собой до невозможности, но завершился-то сон взглядом. Особым - с очень редким выражением глаз, которое ни с каким другим не спутаешь, и как положено во сне - взгляд был, а женщины, то есть, Кайзерины Кински, не было. Чеширский кот и его улыбка, кузина Кисси и ее взгляд. Как-то так. Но вот что любопытно: увидел эти глаза, и проснулся... Бастом. Случалось с ним теперь и такое. И означал сей психофизический изыск, что сегодня он более Себастиан фон Шаунбург, чем Олег Ицкович. Потому и раздражали его с самого утра крикливые цыганистого вида южане, в крови которых было слишком много еврейского и мавританского, и грязь на улицах, и ленивая неторопливость средиземноморских жителей, кто бы это ни был: греки, итальянцы, или, скажем, испанцы. Почти унтерменши, хотя и понятно, что все это всего лишь константы восприятия. Ицкович видел в Каталонии как раз блондинов - вернее, блондинок, а Шаунбург - брюнетов. Все в мире относительно, так сказать. А уж в его собственной голове и того сложнее. И вот Баст выпил свой замечательный кофе и даже "подумал" отстраненно, что и "раньше" - в девяностые и двухтысячные - пил в Барселоне вкусный, хотя и другой напиток, но сегодня, сейчас, этот кофе ему нравился больше. Он бы и поэлью теперь с легкостью съел, хотя от одного рыбного запаха Олега воротило, но то Ицковича, а он был сейчас кто-то другой. Баст бросил на стол деньги и, совсем не по-немецки, не дожидаясь сдачи, пошел дальше. Вниз по улице, навстречу морскому бризу, мимо рекламы, - написанной красками и зачастую весьма недурными художниками, - мимо кинотеатра, подумав мимоходом, что Таня на афише похожа на испанку, и если других дел вдруг не обнаружится, пожалуй, ближе к вечеру, можно сходить в очередной раз на "Танго в Париже". Посидеть в жаркой тьме зрительного зала и послушать голос Жаннет, и посмотреть, как она танцует с Морисом Шевалье, а там ведь - правда только со спины и без слов - в роли тапера появлялся и еще один знакомый...

    "Н-да..."

    За своими мыслями Баст даже не заметил, как дошел до здания "Correos y Telégrafos" - "Почты и телеграфа", поднялся по ступеням - здание, и в самом деле, производило впечатление дворца или храма - оглянулся через плечо на море и порт, и вошел в операционный зал. Здесь его ожидала "телеграмма до востребования" с подписью "твоя Клер" и письмо, пришедшее еще позавчера из Бургаса. В телеграмме из нескольких слов - Виктор сообщал, что "все нормально", и последняя порция информации ушла на "ту сторону" с курьером, доставившим "на эту сторону" блок весьма любопытных "вещей", часть из которых, может быть весьма интересна Гейдриху, а над остальным надо бы подумать и лучше сообща. Однако, пока суд да дело, шифровка со всеми подробностями пошла к нему, Басту, почтой, как обычное письмо от очередной любовницы. А вот письмо из Болгарии в Барселону, куда Шаунбург тогда еще только собирался, отправлено было с опережением. Кайзерина и Вильда, оставили к тому времени Бургас, и вообще Болгарское королевство, направляясь в "королевство Испания", морем на пароходе.

    Прочитав послание от любимых женщин, Баст с лёгким сердцем доверил почте две готовые статьи для берлинских газет. Одну - о Каталонии и царящем в ней политическом напряжении, выражающемся, в частности, в новых убийствах священнослужителей, не щадя даже и монахинь-бенедиктинок, и вторую - о местных белых винах, где фон Шаунбург от чистого сердца пропел свою "песнь песней". Между тем, настоящей статьей была только первая, что же касается второй, то эту будут расшифровывать в Гестапо, а напечатают ли ее когда-нибудь и кто, это уже совсем другой вопрос.

    Итак, письма ушли, и Баст совсем было задумался, не пойти ли в штаб флота, всего-то в десяти минутах ходьбы от "Почты", рядом с управлением порта, и не поискать ли там капитана Эскивеля, но его прервали на самом интересном месте.

    - Себастиан! Дружище!

    "О, господи!" - Но никуда не денешься, к нему, радостно улыбаясь, шел Фриц Готтшед. Фриц, как и Баст, последний месяц слонялся по Испании и Марокко и при этом вел себя настолько подозрительно, что Шаунбург даже запросил Берлин на предмет "кто есть кто?" Однако, выяснилось, что Готтшед просто болван, но болван полезный, так как оттягивает на себя внимание чужих контрразведчиков, позволяя Себастиану наслаждаться относительным покоем.

    - Боже, как я рад вас видеть! - Обменявшись рукопожатиями, они закурили и вышли на улицу. - Когда вы приехали, Себастиан? Где вы были? Куда вы пропали тогда, в Малаге? Пойдете в клуб?

    Вопросов было слишком много, но в том-то и заключалась прелесть этого человека: можно было выбирать самому, на какой из них отвечать.

    - Какой клуб вы имеете в виду, Фриц?

    - У нас тут неподалеку есть импровизированный журналистский клуб. В кафе "Флора".

    "У нас. Надо же!"

    - "Флора"?

    - Пойдемте?

    - Почему бы и нет? - Согласился Баст, и они отправились в кафе. А первым человеком, которого Баст увидел, войдя в затянутый табачным дымом зал "журналистского клуба", был не кто иной, как помянутый уже сегодня утром Майкл Гринвуд, третий баронет Лонгфилд.

    "Случай? Возможно. Но уж больно странный случай".

    - Вы не знакомы, господа?

    - Мне кажется, мы встречались...

    - В Антверпене. - "Предположил" Баст.

    - Нет. - Покачал головой Майкл. - Нет. По-моему, в Амстердаме!

    - Точно! - Облегченно улыбнулся Баст. - Но вы должны меня извинить, я совершенно не помню, как вас зовут.

    - Взаимно! - Улыбнулся в ответ Гринвуд, и они, наконец, познакомились.

   

    2. Татьяна Драгунова, Берлин, 20 июня 1936 года, суббота

   

    В работе "дивой" были и приятные стороны. Усталость и опустошение после концерта компенсировались энергетикой эмоций полученных от благодарной публики. А фонтаны славословий и лучи всеобщего любопытства тешили тщеславие. Ах, как смотрели на нее мужчины! И какие мужчины! Уж точно не чета какому-то зачуханному "оберфюрреру" фон-Как-Там-Его... Нет, не чета.

    "За мной сам Пикассо... ммм... волочится!" - Подмигнула она себе в зеркало и, смутившись, покачала головой. Опьянение славой ведь тоже со счетов не сбросишь! Пьянит проклятая, буквально сводит с ума, заставляя делать совершенно непозволительные вещи. "Головокружение от успехов"? Зачем, спрашивается, весь этот табун поклонников, включая сюда и Мориса Шевалье, если на самом деле нравится ей один лишь Пабло?

    "Нравится или...?" - Спросила она себя.

    "Нравится". - Ответила сама себе.

    Ну, хоть трезво мыслить не разучилась: если бы влюбилась по-настоящему, не стала бы - даже мысленно - сводить счеты с Олегом. А тут...

    "Я ему ничем не обязана и ничего ему не должна. И он мне тоже..."

    Вся "житейская мудрость", логические умопостроения и народные пословицы ничуть не успокаивали и ничего не объясняли.

    "С этим срочно нужно что-то делать. Чай не юная девица, даже если и выглядишь, как барышня на выданье. Когда же ты научишься понимать-то? Да и объективно, какая ты, к дьяволу, дива? Ты лишь играешь "богиню", имитируя талант и шарм. Все ведь заемное..."

    "Ну, не скажи!" - Она все-таки взяла из лежащего на столике перед зеркалом портсигара длинную тонкую папиросу и закурила.

    "Допустим, песни чужие. "Ворованные" из будущего песни. Но поешь-то их ты сама. Никто за тебя на сцену не выходит и на подиуме не танцует. И поешь сама, и сама улыбаешься "волшебной улыбкой", о которой уже написали и Поль Элюар, и Тристан Тцара[325]. Это ты, Татьяна, потому что именно ты и есть Виктория Фар. И никого другого здесь нет! Ну, да, ну да и ты Жаннет! - Татьяна улыбнулась возмутившемуся подсознанию.

    "Звездная болезнь - детская болезнь... эээ... левизны!? Ну-ну...".

    Временами приходилось себя одергивать как дурную, наклюкавшуюся сладкого винца, девчонку. Ведь при всем при том Татьяна отлично понимала, что Викторию лепили всей командой. И где бы она была без Олега или Ольги, Степана или Виктора? Каждый внес в предприятие "Виктория Фар" свою и часто совсем немалую лепту, а уж про Виктора забывать, значит, и вовсе стыд потерять. Виктор и работал, как вол, и был - что отнюдь не маловажно - все время с ней, стоически выдерживая ее капризы, помогая и поддерживая, а временами и направляя. И все это без ажитации и, что еще любопытнее, без каких-либо даже самых "аккуратных" поползновений в направлении ее койки. А ведь умен, самостоятелен и самодостаточен. Мог бы и покомандовать, и попретендовать, тем более что и собой недурен, и, как неожиданно выяснилось, бешено талантлив отнюдь не только в химии или кручении украинских мясных бизнесов. "Переколпачив" на новый лад два десятка чужих песен, Виктор предложил - это случилось в начале мая - дивную песенку, которая понравилась не только ей. Но тогда даже в голову не пришло...

    - Витя, - попросила Татьяна его в начале июня, - ты бы заказал этому парню что-нибудь еще.

    - Какому парню?- Федорчук был занят изучением финансовых документов и даже взгляда от бумаг не поднял.

    - Ну, этого, который "Дождь" написал. Ты же видишь, как ее принимают. Шлягер!

    - Нет проблем. - Он так и не поднял на нее взгляд, но вечером положил на стол пачку нотных листов.

    - Витя... - Опешила она. - А когда...?

    - Этот парень я. - Сказал он, закуривая. - Посмотри. Если понравится...

    Понравилось, да еще как! Сегодня она их впервые спела со сцены, и немецкая публика, ни бельмеса не понимавшая по-французски, а значит и не способная оценить великолепную игру слов и смыслов, приняла на ура. Немцев очаровали мелодии, а тем немногим, кто все-таки знал галльский, понравились еще и стихи новых песен Раймона Поля.

    "Поль велик! - Улыбнулась Татьяна своему отражению. - Велик как револьвер Магнум, он им всем еще покажет, кто тут Элюар, а кто Арагон! Он им всем еще нос утрет!"

   

    3. Степан Матвеев, Барселона, 26 июня 1936 года, пятница

   

    Опять было жарко.

    "Или лучше сказать - снова?"

    С русским языком происходили совершенно удивительные вещи. Вчера, например, гулял он по бульвару Рамблес. Один. Без цели. Просто вышел ближе к вечеру из отеля с надеждой поймать прохладный морской бриз. И не ошибся: ветерок, то слабый, едва заметный, то резкий, порывистый, замечательно освежал лицо. И пах дивно. Морем. Даже курить не хотелось, чтобы не перебивать табачным дымом неповторимый аромат "южных морей". Так и гулял, со шляпой в одной руке и незажженной сигарой - в другой.

    Как ни странно, встретил пару знакомых - вот уже и знакомыми обзавелся! - и вдруг услышал за спиной разговор двух женщин. Степану показалось, что обе они молоды и красивы. Жгучие брюнетки, как Кармен в виденном им в другой жизни испанском фильме-балете. И он стал придумывать их облик, одежду и тему разговора. Делал он это без какой-либо специальной цели. Просто, чтобы время убить, никак не более. Ни романа, ни интрижки заводить Степан не собирался, все еще находясь в состоянии острой влюбленности в Фиону. Но игра ума - это всего лишь игра, не правда ли? И прошло не менее пяти минут, прежде чем он осознал, что говорят женщины по-русски и обсуждают декоративное искусство совершенно неизвестных Матвееву художников: Монтанера и Кадафалка. Вот, что творилось с его русским языком. Безумие какое-то, одним словом, но, тем не менее, факт.

    Степан вздохнул, изобразив образцово показательный "тяжелый вздох", и начал одеваться. Делать нечего - Испания не Африка, и появляться на публике в "колониальных" шортах и пробковом шлеме не стоило.

    "Не поймут-с..."

    Светлые чесучовые брюки, белая рубашка... и, поскольку, еще не вечер и не на деловую встречу идет, можно обойтись без галстука, пиджака и - "Пропади она пропадом!" - шляпы. И все равно, не то, не так и вообще неудобно.

    "Боже! - Подумал Степан, покидая гостиничный номер. - Как я буду пахнуть уже через полчаса!"

    Но, увы, здесь и сейчас с дезодорантами дела обстояли не лучшим образом, и еще долго будут так обстоять. Придумать бы что-нибудь такое, да внедрить, вполне можно было бы обогатиться. Однако не судьба. Как и из чего делают дезодоранты, не знал никто из их маленькой компании, даже "великий химик" Витька Федорчук. "Девки" вон носятся с идеей прокладок и тампонов, но это ведь тоже отнюдь не детская технология. Гигроскопические материалы на дороге не валяются, а если где-нибудь и существуют в природе, то и стоят соответственно. Поэтому и приходилось пока обходиться тем, что все-таки есть: жутко неудобным ароматизированным тальком, ну и одеколоном злоупотребить пока еще в порядке вещей.

    На улице оказалось чуть лучше, чем в номере, хотя ни бриза, ни электрического вентилятора в наличии не имелось. Но на широкой - по-ленинградски просторной - Виа Розелло дышалось и потелось, скорее нормально, чем экстремально. И не надо было ограничивать себя в выборе напитков.

    Степан прошел немного по проспекту и, подобрав заведение по вкусу, присел за выставленный на тротуар столик.

    "Стакан холодного cava brut nature - вот что нужно человеку, чтобы спокойно встретить... очередной день".

    Местные шампанские, ну да, ну да - игристые - вина ничем, кроме цены, разумеется, от французских не отличались. Даже, напротив, это вот охлажденное на льду сухое вино из Приората, что неподалеку от Террагоны, оказалось на вкус - во всяком случае, на вкус Матвеева - даже лучше какого-нибудь Дом Периньон.

    Степан сделал пару глотков, чувствуя, как освежает его вино, казалось, несущее с собой знобкую прохладу горных ущелий и ледяное веселье срывающихся со скал струй. Ну, и легкий привкус винограда на самой границе чувственного восприятия и, как говорят специалисты, минеральную ноту, добавляющую вкусу недостающей другим напиткам остроты.

    "Отменно!"

    К сожалению, не надев пиджак, он лишил себя удовольствия, раскурить под шампанское кубинскую сигару, но сигарету он все-таки закурил и, затягиваясь, увидел на противоположной стороне проспекта рекламу "Танго в Париже". Ну и что, казалось бы? Эка невидаль - реклама фильма, успевшего за считанные дни стать хитом сезона. И плакаты висели везде, где можно, и песенки Виктории Фар крутили чуть ли не в каждом кабаке. И цвет волос "La rubia Victoria[326]" начал стремительно завоевывать умы женщин и сердца мужчин. Но у Степана, который по случаю знал актрису значительно лучше, чем ему бы того хотелось, реакция на улыбающуюся Татьяну оказалась, как изволит выражаться доктор Ицкович, парадоксальной. Никакой радости или удивления, но только внезапный приступ острой тоски с примесью вполне понятного раздражения.

    Степан сделал еще глоток вина и буквально через силу заставил себя отвести взгляд от улыбающейся Татьяны-Виктории, танцующей танго с нестареющим Морисом Шевалье. Вообще-то по последним данным голливудский француз слишком много времени проводил в непосредственной близости от дивы Виктории, но, с другой стороны, Матвееву от этого было не легче. Да и дяденька Шевалье не мальчик уже. "Папику" под пятьдесят должно быть, а туда же...

    "Под пятьдесят... - Кисло усмехнулся в душе Матвеев. - А мне, тогда, сколько? И кто, тогда, я?"

    Вопрос не праздный, и по другому, правда, поводу подобный вопрос прозвучал совсем недавно. Всего неделю назад.

    Сидели с Олегом в кабаке на набережной в Барселонетте[327]. Смотрели на спокойное море и корабли. Слушали крики чаек... Кофе, хорошая сигара - у каждого своя, в смысле своего сорта, бренди - интеллигентно, без излишеств и извращений - и неспешный разговор о том, о сем, хотя если приглушить голос, то можно вообще обо всем: все равно никто не услышит, и по губам не прочтет. Ну, разве что, через перископ подводной лодки, но это уже из "Флемингов", и к ним двоим никакого отношения не имеет.

    - И попрошу без антисемитских намеков! - Надменно поднял темную бровь фон Шаунбург на какую-то совершенно, следует отметить, невинную шутку Матвеева. - Антисемит, господин Гринвуд, у нас один, и он - я. По служебной необходимости, так сказать, по происхождению и душевной склонности.

    - Ты антисемит? - Почти искренне удивился Степан.

    - Я. - Усмехнулся Олег.

    - А я, тогда, кто? - Ответил Матвеев словами из старого анекдота про новых русских.

    - А вас... англичан никогда толком не поймешь. Туман.

    Вот так вот, и что он хотел этим сказать? На какую заднюю мысль намекал? И кто он, Майкл Гринвуд или Степан Матвеев, на самом деле, здесь и сейчас? Хороший вопрос, иметь бы к нему и ответ.

    А разговор между тем продолжался и нечувствительно перешел на "Танго в Париже". Да и странно было бы, если бы не перешел.

    - Ну, что скажешь, баронет? - Говорили по-французски, просто потому что так было удобнее. Не надо перестраиваться каждую минуту, и "фильтровать базар" тоже не нужно. На каком бы еще языке и говорить между собой двум образованным людям: немцу и англичанину?

    - Ну, что скажешь, баронет?

    - А можно я промолчу?

    Обсуждать фильм и Татьяну Матвеев решительно не желал. Тем более, с Олегом. Тогда, той пьяной ночью в Арденнах, он ведь про нее ничего не знал. Это потом уже выяснилось, что Татьяна и Олег знакомы и как бы даже более чем знакомы...

    - А можно я промолчу? - Голос не дрогнул и рука, подхватывающая чашечку с кофе, тоже.

    - А что так? - Поднял бровь Олег, совершенно не похожий на себя самого, каким знал и любил его Степан. - Я тебя, вроде бы, ни в чем не обвинял...

    - Ты не обвинял. - Согласился Матвеев и демонстративно сделал глоток кофе.

    - Ага. - Глубокомысленно произнес Ицкович и выпустил клуб ароматного дыма.

    - И что это значит, господин риттер? - Закипая, "улыбнулся" Степан. - Вы что же, во мне ни совести, ни дружеских чувств не числите?

    - О, господи! - Воскликнул Олег, кажется, совершенно сбитый с толку столь ярко выраженными "чувствами" своего старого друга, которого, верно, знал не хуже, чем тот его. - Мне тебя теперь утешать надо?

    - Меня не надо.

    - Так и меня не надо. - Улыбнулся Шаунбург очень знакомой, вернее, ставшей уже знакомой за прошедшие полгода улыбкой. - А потому возвращаюсь к первому вопросу. Что скажешь?

    - Скажу, что у тебя оказалось совершенно невероятное чутье. - Сдался, наконец, Степан. - А она - талант.

    - Да, - кивнул Олег-Баст, - она талант. И это замечательно, поскольку совершенно меняет расклад в нашей игре, сам знаешь с кем.

    - Ну, да. - Согласился Матвеев, который и сам уже об этом думал. - Им теперь придется быть крайне осторожными с мадмуазель Буссе. Это с одной стороны. С другой - она уже имеет или будет вскоре иметь в их глазах свою собственную, никак с тобой не связанную ценность. Ведь знаменитость способна приблизиться к таким людям...

    - Ольга Чехова. - Кивнул Ицкович. - И к слову, мне тут одна птичка напела... Знаешь, кто к нашей певунье проявил совершенно определенный интерес?

    - Морис Шевалье.

    - Пустое. - С улыбкой отмахнулся Олег. - Пикассо уже написал ее портрет и заваливает цветами.

    - А...?

    - А она... Впрочем, разве это наше дело?

    Показалось Степану или на самом деле в голубых глазах фашиста проступила вполне еврейская грусть? Возможно, что и не показалось, но вот его действительно вдруг снова накрыло волной раздражения. На себя, на нее, на Олега... Однако раздражение раздражением, главное было в другом, в том, о чем Матвеев никому даже рассказать не мог.

   

    ***

    Ночь давила летней духотой. Открытое окно не приносило прохлады - безветренная погода третий день уплотняла влажный воздух, превратив его в мерзкий кисель. Уже скоро час как Степан ворочался в постели, безуспешно считая овец. Во всяком случае, он так полагал, что длится эта мука никак не менее часа. Оставалось применить проверенное годами средство. Не включая света, нащупал на прикроватном столике сигареты и спички. Сел, закурил. Еще пошарив, придвинул к себе пепельницу и графин с местным бренди. Пить не хотелось, но лекарство принимают по необходимости, а не по желанию. Большой глоток обжёг нёбо и прокатился по пищеводу, словно наждаком обдирая слизистую. Подступившую, было, мгновенную тошноту погасила глубокая затяжка. За ней почти без перерыва последовала вторая. На третьей сигарета внезапно закончилась, и пришлось взять новую. Но зато уже через несколько минут в голове зашумело, отяжелел затылок, и глаза начали неудержимо слипаться - желаемый результат достигнут. Спокойной ночи!

    Матвеев откинулся назад, на подушки - прямо поверх простыни, которой до того укрывался. Сон навалился сразу, без сладкой полудрёмы и прочих предисловий. Обычно, сны у него приходили и уходили неслышно, не оставляя в памяти и следа ночных переживаний. Лишь немногие задерживались на время, достаточное для их осознания, но такова уж была особенность матвеевской психики. Зато, если уж что-то запоминалось, будьте уверены: прочно и в мельчайших подробностях. Цвета, звуки и даже запахи складывались в настолько непротиворечивую, целостную картину - куда там реальной жизни!

    Так случилось и на этот раз. Сон не просто запомнился, он буквально врос во внутренний мир Степана, оставшись надолго, возможно, навсегда, чтобы сидеть занозой и причинять боль. Чтобы сжимать временами в безысходной тоске сердце...

    Он стоял у поперечной балки на чердаке большого дома. Свет, пробиваясь сквозь слуховые окна, делил пронизанное пылью пространство на причудливые геометрические фигуры. Тишину нарушало лишь воркование голубей и доносящаяся откуда-то - совсем издалека - музыка: военные марши. Среди резких запахов птичьего помёта, сухой перегретой пыли и ещё чего-то знакомого тревожно-ускользающего Матвеев уловил ток свежего воздуха и двинулся в его направлении. Как долго шел не запомнилось. Да и шел ли вообще? И вдруг увидел: одно из узких слуховых окон - без стёкол, оттуда и сквозило. Здесь, стало быть, и начинался сквознячок, что словно нить Ариадны, привел Матвеева... Куда? Тут-то Степан и понял что же ему напоминал этот странно знакомый, навевающий неприятные хоть и смутные ассоциации запах. У разбитого окна, на боку, нелепо запрокинув голову, но, не выпустив из рук винтовки, лежала Ольга. Из-под её разметавшихся - "Почему без шапочки? - бронзовых волос растекалась лужа крови. Кровь... Кровью и пахло, а пуля снайпера вошла ей в правый глаз.

    Легкая смерть. Быстрая. Стремительная. Она ничего и почувствовать не успела... Но кто, тогда, уходил от погони на побитой пулями машине в горах между Монако и Ла Турбие? И кто ушел с полотна дороги в вечный полет, увидев, что выхода нет? Ольга? Но вот же лежит она перед ним на чердаке какого-то дома в старой ухоженной Вене, хохочет в лицо гестаповскому дознавателю, пускает пулю в висок на виду у опешивших от такого хода болгарских жандармов... Она... Там, здесь, но неизменно только одно: смерть.

    По лестнице загрохотали солдатские сапоги, послышались отрывистые команды на немецком.

    'Надо уходить, ей уже не помочь, поздно...'.

    И он ушёл, сразу, как бывает лишь во сне, - мгновенно переместившись куда-то ещё. Куда-то... Серые стены, тусклый свет лампочки в проволочной сетке над железной дверью... Тюрьма? Крохотное зарешеченное окно под потолком покрашено изнутри белилами и почти не пропускает света. Тюрьма... А посреди камеры, на металлическом табурете, привинченном к полу, сидит женщина. Руки скованы наручниками, когда-то белое крепдешиновое платье превратилось в грязные лохмотья, лицо и тело - те его части, что видны в прорехи - покрывают синяки, ссадины и круглые специфические ранки от сигаретных ожогов...

    Страшный конец, плохая смерть. От жалости и тоски сжало сердце.

    Таня!

    Таня? Но разве не она стреляла тогда из окна машины и в отчаяньи, - когда кончились патроны, - бросила парабеллум в настигающий их "Хорьх", а Ольга за рулем жала на газ, резко тормозила на крутых поворотах, лихорадочно переключая скорости, и гнала, гнала свой шикарный "Майбах" по горным дорогам южной Франции, отрываясь от погони? Или нет! Постойте! Все было не так.

    - Извини, Танюша, - сказал Федорчук. - Но лучше так, чем иначе.

    - Спасибо, Витя. - Улыбнулась она, и Федорчук выстрелил в ее красивое лицо, а в дверь уже ломились, но в обойме, слава богу, еще семь патронов. И семь пуль: шесть в дверь, седьмая - себе под челюсть...

    А камера... тюрьма... Все это исчезло вдруг, и Степана перенесло на плоскую крышу двухэтажного каменного дома под палящие лучи полуденного средиземноморского солнца. Италия? Палестина? Нет, скорее, Испания... Во внутреннем дворике чадит вонючим выхлопом маленький грузовичок, в кузове среди выкрашенных в зелёный цвет деревянных ящиков, - мужчина в синем рабочем комбинезоне и с полотняной кепкой на голове сосредоточенно зачищает и скручивает какие-то провода. Закончил, вытер вспотевший лоб снятой кепкой и повернулся к Матвееву, словно хотел чтобы Степан увидел его лицо и узнал.

    Витька...

    Наголо бритый, осунувшееся загорелое лицо, и вид смертельно уставшего человека.

    Загнанный волк... опасен вдвойне.

    Мгновение выпало из восприятия, и вот уже грузовик стоит на большой площади у тротуара. Фронтон католического собора, помпезное, но обветшалое здание какого-то присутствия, и множество возбужденных солдат, окружает машину. Федорчук в кабине. Сидит за рулем и смотрит как сквозь толпу пробираются к нему несколько офицеров. Испанцы... немец...

    - Господин Лежен! - Кричит немец. - Вылезайте!

    И накатывает, наваливается странная, нереальная тишина. Да нет, какая же тишина, если Матвеев слышит звук работающего мотора и воронье карканье? И... И в этой сюрреалистической тишине раздался веселый голос Витьки: 'Ну что, пидоры, полетаем?' И два толстых провода с оголенными концами в его руках находят друг друга. И огненный шар разносит в стороны обломки грузовика и кусочки человеческой плоти. И падают, падают солдаты скошенные кусками металла и дерева... И... Стоны раненых, крики уцелевших и кровь на камнях брусчатки. И... И все. Занавес. Финита ля комедия...

    Взрыва Степан уже не услышал. Его вышибло из остановившегося мгновения и забросило куда-то совсем в другое место: просторный подвал, пол и стены отделаны кафелем, из-под потолка свисают массивные кованые крюки,- такие на бойне удерживают говяжьи и свиные туши. В двух шагах от стены - низкая скамейка точно под крюком, с которого свисает петля-удавка из тонкой проволоки. Два человека в чёрной форме, с двойными серебряными молниями в петлицах, подводят к скамейке третьего, - в гражданской одежде, со связанными за спиной руками и мешком на голове. Вздёрнув под руки, ставят смертника на скамейку, ловко накидывают на шею петлю и...

    Я или Олег? Из-под мешка, на разорванный ворот белой рубашки, и дальше на грудь, стекает тонкая струйка крови. Тело, чуть покачавшись, расстается с головой и, практически без паузы, с грузным шлепком падает на кафельный пол, голова, подскакивая и разбрасывая кровавые брызги, откатывается к стене.

    Кто был повешен, Матвеев понял не сразу, пропустив за судорожными размышлениями последнее перемещение. Вокруг Степана лениво колыхалась вода, сдерживаемая лишь стенками большой ванны. Жутко хочется закрыть глаза, но взгляд прикован к раскрытой - слегка потускневшей стали - опасной бритве фирмы "Вилкинсон", что лежит на туалетном столике. Вода постепенно окрашивается багровым, веки набухают свинцом, а в дверь уже настойчиво стучат. На полу перед раковиной дотлевает кучка бумаг. Ветер, врывающийся в распахнутое окно, сдувает пепел с краев импровизированного костра, поднимает в воздух, кружит, разносит по ванной комнате. Дверь в гостиничный номер ломают.

    Ничего, - думает Матвеев, закрывая глаза, - вроде бы успеваю. Жаль, что нет пистолета... и кинжала нет, а прыгать в окно, - неизвестно как получится... Успеваю?

    Значит, там, в подвале был Олег. А показалось, что это был его конец, ведь про Олега он, кажется, знал, что тот успел застрелиться. Или не успел? А кто тогда - в лёт, как утка, - получил пулю в спину, перепрыгивая с одного дома на другой на Рю де ла Редженс в Брюсселе? Нет ответа. Но вот же, гостиничный номер - где? - и ванна, с горячей водой, уже совершенно красной от крови из вскрытых вен, и он, Степан Матвеев собственной персоной, прислушивается сквозь шум в висках к тому, как ломают дальнюю дверь.

    Успевает?

    Да, он все-таки успевает, им ещё возиться и возиться. Дверей три и каждая завалена так, что без тарана не возьмёшь...

    Жаль, что всё получилось именно так, - взгляд снова упирается в бритву...

    Как же он мог забыть? Бритвой по горлу, куда как надежнее! Забыл... Но не страшно: уж на это-то простое действие у него точно хватит и сил и времени.

    Жаль, что все получилось именно так...

   

    ***

    Был ли этот сон вещим? Возможно. Но даже если и нет, что с того? Воспоминание о нем, как о реально прожитой жизни, сидело в плоти души, словно заноза или, вернее, не извлеченная вовремя пуля. Сидело, "гноилось", причиняя страдание, порождая горькую тоску, и не было забвения, вот в чем дело.

    Может быть, об этом стоило поговорить с Олегом. Это ведь его профиль, но тогда пришлось бы, вероятно, рассказывать обо всем. Однако именного этого Степан делать и не хотел. Зачем? Вполне возможно, Цыц и сам видел такие сны. Да и неправильно - по внутреннему ощущению неправильно - было бы забывать то, что показало ему в ту ночь то ли провидение, то ли измученное недоговоренностями подсознание, то ли свойственный ему, как ученому, здравый смысл, помноженный на знания и логику. А вывод на самом деле был прост до ужаса. Взявшись за то, за что они дружно взялись здесь и сейчас, другого исхода трудно было бы ожидать. Так что, возможно, это был и вещий сон, а, может быть, всего лишь своевременное предупреждение, что жизнь не компьютерная игра и не авантюрный роман. В ней, в жизни, разведчики и подпольщики чаще умирают и в большинстве случаев умирают некрасиво. И значит, вопрос лишь в цене. Стоит ли игра свеч?

    "Стоит", - решил Степан, закуривая.

    Если вспомнить, это ведь именно он был "адвокатом дьявола" на памятной трехсторонней встрече в Амстердаме.

    Три человека не в силах повернуть колесо истории вспять. - Сказал он тогда Олегу. - Ты ведь это собрался сделать, не так ли? Так вот, мы его даже притормозить вряд ли сможем, не то, что остановить.

    Так он тогда сказал, потому что так и думал. Однако теперь - и полугода не прошло - все представлялось совсем по-другому. Вот, казалось бы, случайное действие - убийство Генлейна, а какие, черт возьми, последствия! И ведь Олег клянется и божится, что никаких "многоходовок" у него тогда в голове и в помине не было. Генлейн всплыл в памяти почти случайно притом, что Ицкович толком не знал даже, кто он такой этот чешский учитель физкультуры и на кого на самом деле ставит в своей борьбе за равноправие немцев. Советская школа, как известно, самая лучшая в мире, и там им всем рассказали, что Генлейн фашист. А ставил этот фашист, как оказалось, отнюдь не на Гитлера. Он был, разумеется, немецкий националист, но не нацист в духе германской НСДАП и ориентировался скорее на Австрию и, как ни странно, на Англию, с разведкой которой был связан. Но все это знал Степан и знал не тогда, а теперь. А вот тогда, когда полупьяный от "эффекта попаданчества" Ицкович ехал в Прагу, единственное, что было известно наверняка, так это то, что у лидера партии судетских немцев в 1936 году нет еще - просто не может быть - серьезной охраны. Эта-то "малость" и решила дело, и, гляди-ка, куда она их теперь привела!

    Во-первых, судетский кризис случился на два года раньше "намеченного" и в совсем иной политической обстановке, осложненной к тому же еще одним политическим убийством - на этот раз маршала Тухачевского в Париже. И Мюнхена нет, и пока не предвидится, и Франция настроена весьма воинственно, если не сказать, агрессивно и явно антинемецки. И не только Франция. Теперь после крови - и, надо сказать, большой крови, - пролитой в Судетах, сдаваться на милость победителя, буде ими окажутся немцы, чехам, никак не с руки. И, кажется, в Праге кое-кто это уже твердо осознал и выводы, однозначные, из этого осознания сделал. Бенеш[328] - демократ хренов - договорился с националистом Гайдой[329], возвратив того уже в апреле на действительную службу и, что характерно, в той же должности, с какой генерала убрали десять лет назад, обвинив - вот юмор-то где! - в шпионаже в пользу СССР. И вот, теперь уже заместитель начальника чешского генерального штаба, генерал Гайда, - "пробивает" в парламенте "новый план вооружений" и откровенно готовит страну к войне на два фронта: против Австрии и Германии, имея при этом за спиной опасную до крайности и ничего не забывшую Польшу[330]. Но и в самой Германии не все так гладко, как случилось в известной истории. О том, что немецкий генералитет был на самом деле отнюдь не в восторге от резких "телодвижений" своего фюрера им - то есть, Степану и остальным - Ольга рассказала еще в Арденнах. Однако в реальной истории армия быстренько заткнулась, стоило Адольфу "переиграть" Антанту в вопросе о ремилитаризации Рейнской области. И вот теперь, когда Гитлер получил такой афронт, положение в Германии безоблачным уже отнюдь не выглядело. И в Судетах пощечина, и в Рейнской области au creux de l'estomac[331]. Впрочем, обольщаться не стоило. Оппозиция в Германии еще по-настоящему не созрела, да и не успеет созреть, если ей, разумеется, не помочь. Уже в начале мая появились первые признаки того, что Англия продавит все-таки возвращение Рейнской области Германии. Не совсем так, как хотел Гитлер, но в качестве компенсации за "умиротворение" Судет. Так что свой политический козырь Гитлер все-таки получит, и с этим, к сожалению, ничего уже не поделаешь. И все-таки, все-таки... Два, казалось бы, случайных "теракта", а на выходе совсем другая история, а на носу еще и Испания, и другие задумки в запасе имеются. Так что, выходит, все не зря.

    "Не зря", - окончательно решил Степан, подавив поднявшуюся было тоску, и уже спокойно, без раздражения и чувства вины, взглянул на рекламный плакат "Танго в Париже".

    Татьяна была хороша на нем. Не лучше Фионы, разумеется, но тоже красавица, и...

    "Все будет хорошо. - Твердо сказал себе Матвеев, прикуривая очередную сигарету и подзывая официанта, чтобы заказать еще вина. - А если и плохо... то хотя бы не зря".

   

    4. Виктор Федорчук, Париж, 30 июня 1936 года, среда

   

    Вероятно, ему следовало бы подумать о найме какого-нибудь приличного жилья. О, нет, ничего роскошного, но все-таки свое, пусть и весьма условно "свое". Гостиница никогда не станет местом, которое можно назвать домом, даже если это очень хорошая гостиница.

    Виктор поправил перед зеркалом шейный платок, сдвинул чуть вниз - на нос - очки с круглыми стеклами, так чтобы можно было при желании посмотреть поверх дужек, усмехнулся в стиле Джонни Деппа, глянул на часы: без десяти девять, - и вышел из номера. После вчерашнего, можно было бы и не вставать в такую рань, но привычка вторая натура, а "вчерашнее" - теперь уже не что-то из ряда вон выходящее, а образ жизни. Но раз уж проснулся, то следует подумать о завтраке, а это, увы, нечто-то такое, что, не имея собственной кухни, получить можно только в каком-нибудь кафе или бистро, - завтракать в гостиничном ресторане ему не нравилось. Слишком большое помещение, слишком много народу, а Виктору за завтраком хотелось побыть "одному". И пусть для человека, не первый месяц проживающего в гостинице, - одиночество принципиально недостижимо, но стремиться-то к идеалу никто запретить не может. А тихое уютное кафе - всего в пяти минутах неторопливой ходьбы...

    Хозяин Виктора уже знал, а потому, не задавая лишних вопросов, положил ему на столик утреннюю "Le Figaro" и поставил стакан минеральной воды "Perrier". Ну, а кофе с коньяком - единственная "еда", на которую Виктор был способен по утрам, - должны были появиться чуть позже. Но Федорчук никуда и не спешил. Он выложил на столешницу сигареты и спички, закурил и раскрыл газету.

    Визит премьер-министра Бенеша в Москву...

    "Однако!"

    Трудно сказать, было ли интересно читать газеты в "настоящем" 1936 году, но сейчас, что ни день, пресса приносила такие новости, что оставалось только руками развести! И что же, милостивые государи, должно было означать данное сообщение? Ездил ли Бенеш в Москву в конце июня 1936? Этого, по-видимому, не могла сказать даже знающая, казалось бы, все баронесса Альбедиль-Николова. Однако если брать события "в целокупности", чехи не уставали удивлять ошеломленную Европу своими крайне резкими движениями. Впрочем, кое-кто им в этом самозабвенно помогал, так что скучно не было. Не успела еще угаснуть пальба в Судетах, и Лига Наций - не без вмешательства одного из ее создателей[332] - только-только начала неторопливый разворот "лицом к немецкой проблеме", а в Праге, при молчаливом одобрении Коминтерна, уже состоялся противоестественный союз коммунистов, национально-социалистической партии, Града[333], и крайне правых. Кажется, Бенеш и некоторые другие чешские политики успели осознать, чем чреваты для них последние события в Судетах. Но, с другой стороны, не в вакууме же они жили? Отнюдь нет. Германия заключила союз с Австрией, и сближение этих двух стран, населенных, в сущности, одним и тем же народом - немцами - начинало пугать не одних лишь чехов. А ведь в Берлине и Вене не молчали, а говорили, и говорили нервно и громко. Едва ли не кричали. Гитлер так и вовсе впал в истерику во время последней речи в Нюрнберге. А у чехов, если кто забыл, не с одними немцами не срослось. Польша с Венгрией только и делали, что "внимательно следили за событиями", то есть, попросту ждали подходящего момента, чтобы вцепиться чехам в глотку. И никакая Малая Антанта ничем помочь здесь не могла. У Румынии и Югославии хватало своих проблем, так что ориентироваться приходилось на собственные - не такие уж и значительные, если честно - ресурсы, да на сильных мира сего: на Францию, роман с которой пока еще не совсем выдохся, и на Советский Союз, который неожиданно оказался не просто дружелюбным нейтралом, а, пожалуй, даже верным союзником. Англия имела в этой игре собственные интересы и Чехословакии определенно не сочувствовала. Вернее она сочувствовала и тем, и другим, а главное думала о себе и своих вечных интересах. Из остальных игроков следовало, вероятно, принять во внимание позицию Италии, но итальянцы стремительно эволюционировали от "объективного нейтралитета" к "душевному согласию" с явно набиравшей силу Германией.

    Визит премьер-министра Бенеша в Москву...

    "И что последует за этим?"

    - Ваш кофе, месье, - хозяин поставил перед ним чашку с горячим и одуряюще ароматным кофе и улыбнулся, пододвигая рюмку с коньяком. - И ваш коньяк.

    - Благодарю вас, Гастон. Вы неподражаемы! - Ответил любезностью на любезность Виктор, и в этот момент его неожиданно окликнули с бульвара.

    - Дмитрий?! - С очень характерной интонацией - неуверенность, растерянность, сдерживаемая радость - окликнули его. - Дмитрий Юрьевич?

    Но, слава богу, Дмитрий Вощинин так и не смог стать его вторым я, и к имени Дмитрий, Виктор привыкнуть не успел, так что сначала даже и не понял, что обращаются к нему. А когда понял, когда оценил и смысл слов, и интонацию говорившего, и то, что произнесено его прежнее имя было по-русски, то был уже готов и, более того, четко представлял себе, что и как следует делать. Он никак не отреагировал на оклик, еще раз улыбнулся хозяину кафе и, подняв к носу рюмку, с вожделением принюхался к коньяку.

    - Дмитрий Юрьевич! - Голос показался Федорчуку знакомым, но оборачиваться было нельзя, он и не обернулся. Пригубил коньяк и вернулся, было, к газете - "Бесчинства анархиствующих элементов в Испании" - но человек был упорен. Он был, по-видимому, из тех, кого "с мысли не сбить"

    - Прошу прощения, месье! - Сказал по-французски невысокий крепкий мужчина, подходя к его столику.

    - Да? - Виктор посмотрел на подошедшего поверх очков совершенно "равнодушным" взглядом, и, верно, преуспел, потому что мужчина уже не просто смутился, а форменным образом опешил, окончательно осознав, что обознался.

    Но если уж судьба допустила, чтобы этим утром Федорчука узнал кто-то из "старых парижских знакомых", то она же побеспокоилась и помочь своему любимцу - а Виктор искренне ощущал себя в последнее время ее любимцем, - выйти из положения самым наилучшим образом.

    - Месье Поль! - Завопили хором две смазливые девицы, с которыми Виктор провел как-то на днях приятный во всех отношениях вечер. - Месье Поль!

    Девицы вели себя так, словно собирались отдаться Федорчуку "прямо здесь, прямо сейчас", в маленьком уютном кафе, на шатком никак не приспособленном для таких экзерсисов столе. Надо было видеть несчастного Корсакова, весьма далекого от круга людей, способных на такое "раскрепощенное" поведение. Впрочем, и покойного Дмитрия Вощинина он среди таких не числил.

    - Прошу прощения, месье, - сказал Корсаков, разводя руками. - Я обознался... прошу...

    И в это мгновение на сцене появилось еще одно действующее лицо.

    - Раймон, - произнес знакомый уже очень многим голос. - Будь любезен, отошли своих блядей. Я хотела бы обсудить с тобой план гастролей в Италии...

    Корсаков мог быть кем угодно, но не узнать женщину, глядящую с множества развешанных по Парижу рекламных плакатов, он не мог. Не настолько уж он был далек от жизни. Не монах, не анахорет, словом, а просто интеллигентный, хорошо воспитанный человек...

   

    5. Ольга Агеева, Барселона, 5 июля 1936 года, понедельник

   

    А...а...а... я улетаю... и больше к вам не вернусь...

    Сон приснился по пути из Бургаса в Ираклион, где они должны были пересесть на итальянский пароход, идущий в Мессину. Приснился, оставив по себе странное ощущение в груди и породив еще более странные мысли. Особенно запомнился полет...

    А...а...а... я улетаю... и больше к вам не вернусь... - Она выворачивает руль, и "Майбах" срывается с полотна шоссе и устремляется в свой последний полет... к солнцу, стоящему в зените, в голубизну неба и... в темную синь моря...

    Проснулась сама не своя, но потом подышала носом, подумала, выкурила пахитосу и пришла к выводу, что все нормально. Никто ведь ее еще не преследует, и не стреляет по ее "Майбаху", да и "Майбаха" того еще нет. Но обязательно будет и не потому, что ей так хочется "полетать", а потому, что идея хорошая. Богатая идея: красивая машина для красивой женщины... Почему бы и нет?

    "Нас пугают, а мне... не страшно".

    И в самом деле, страха не было. Колыхнулось что-то в самом начале и ушло - как и не было. Она даже не удивилась, начала привыкать: за полгода-то как не привыкнуть.

    Кейт поднялась на палубу, оставив Вильду досыпать, и встала у ограждения фальшборта, глядя на море и встающее над ним солнце.

    "Странно, - подумала она, подставляя разгоряченное лицо ветру и одновременно выуживая из кармана летнего пальто небольшую - всего-то четверть литра - серебряную фляжку. - Добро бы одни ужасы снились..."

    Но снилось разное. И, обдумав все эти сновидения еще раз - на трезвую голову, так сказать, - Кейт решила, что "не стоит зацикливаться", и выбросила весь этот бред из своей чудной во всех отношениях головки. Красивой, умной, умеющей целоваться, петь под гитару и сквернословить, очаровывать и испепелять взглядом, и много еще на что способной и годной головы. И в самом деле, забыла. Как отрезало. И не помнила до самой Барселоны, куда прибыла четвертого июля, отправив Вильду из Таранто морем в Геную, откуда было уже "рукой подать" - поездом - до Мюнхена.

    Вильда уехала. Ее и уговаривать не пришлось, сама вдруг загорелась идеей "проявить самостоятельность" и посмотреть заодно, в смысле "по дороге", все эти - или пусть только некоторые из - замечательные города и городки северной Италии, с весьма увлекательными для читающей публики названиями: Парма, Верона, Брешия или, скажем, Бергамо... Уехала... А Кайзерина продолжила свой путь в Испанию. И вечером четвертого обнимала уже, сгорая от страсти и изнемогая от нежности, своего "Кузена Баста". А потом пришла ночь - жаркая каталонская ночь - плывущая над ними огромной ленивой птицей. Ночь, бродившая в крови хмелем любви, наполнявшая тела и души желанием, опьянявшая, сводя с ума и демонстрируя двум грешникам в истинно католической стране, что есть настоящий Рай.

    - А к утренней мессе мы не пойдем. - Улыбнулся на ее, весьма поэтическое, описание их "буйства" Себастиан. - Как думаешь, Кисси, обойдутся они без двух еретиков?

    А потом - уже пятого - они гуляли по городу вдвоем, а потом и втроем, но и тогда она ни разу не вспомнила о своих странных снах. Да и с чего бы вдруг? Ей было удивительно хорошо, легко и весело, так с чего бы углубляться в психоанализ? Смеялись как дети. Степан рассказывал "настоящие" английские анекдоты...

    С чего же вы решили, сэр, что ваша жена умерла?

    Видите ли, сэр, она и раньше была холодна, но хотя бы не пахла...

    "Мило..."

    Лошадь рассказывала вам, сэр, что получила бакалавра в Оксфордском университете?

    Да, сэр.

    Не верьте. Она все врет!

    "Очень мило..."

    - Как, кстати, развивается твой роман с товарищем Рощиным? - Неожиданно спросил Баст и посмотрел на Кисси поверх стакана с белым вином. Трезво посмотрел, смягчив серьезность вопроса лишь улыбкой и выбором лексических единиц.

    - Развивается... - Кейт пригубила вино. Оно было выше всех похвал, хотя, казалось бы, ей ли, уроженке одного из лучших в мире винодельческих районов, восхищаться чужими достижениями?!

    - А именно? - Баст был вполне невозмутим.

    - Проклюнулись через месяц и предложили встретиться. Я бросила им горсть вшей и предложила подумать о чем-нибудь другом.

    - Ну и? - Подался к ней Степан.

    - А ничего! - Улыбнулась она "рассеянно" и сделала еще один глоток. - Куда они денутся после таких откровений? Информация, как мы и договаривались, весьма разнообразная, но о том, кто им ее поставляет и почему, судить трудно. Этакий собирательный образ... - Усмехнулась она, "переходя к делу". - Не коммунист, но антифашист... не военный, но кто-то имеющий серьезные источники в военном министерстве... Не женщина, разумеется... Такой ужас им и в голову не придет. С креативностью-то у господ товарищей не так, чтоб очень. Думаю, сейчас, когда вернусь в Австрию, будут мне снова встретиться предлагать. Уж больно жирные куски от меня им перепадают.

    - Тебе что-то не нравится? - Прямо спросил Матвеев, вполне оценивший и иронию, и все прочее. С ним-то Кайзерина всех тонкостей своего отношения к Сталину и компании ни разу, кажется, не обсуждала, вот он и насторожился.

    - Не многовато ли мы им дали? В смысле даем? - Вопросом на вопрос ответила Кейт и бестрепетно встретила "твердый" взгляд Степана.

    - Да нет, - покачал головой Баст. - Я думаю, в самый раз. Витя ведь почти то же самое англичанам слил, а мы со Степой через Португалию - американцам. Так что паритет соблюден...

    - Ну, разве что...

    А вот ночью...

    - Сны, - сказал Баст, выслушав ее рассказ. - Сны снятся всем. Нет, нет! - Остановил он ее. - Я все правильно понял и говорю именно о таких, особых, снах, как у тебя. - Он потянулся к прикроватному столику и взял из раскрытого портсигара сигарету. - Мне снится, Степану - только он никому не рассказывает - Витьке Федорчуку...

    - Татьяне тоже. - Припомнила Кейт один случайный разговор.

    - Ну, вот видишь! - Баст закурил и снова посмотрел на нее. - Возможно, это что-то значит, а, может быть, и нет. Случайность или намеренный поиск закономерностей там, где их нет? Игра просвещенного разума... Мы ведь знаем, что происходит и что может из-за этого случиться с каждым из нас и со всеми вместе.

    - Тебе налить? - Спросил он, вставая с кровати.

    - Налей.

    У Баста была фигура настоящего спортсмена. Широкие плечи, мускулистая спина, крепкий - "мужской" - зад и длинные с выраженными структурами мышц ноги. Германский бог... Но он, и в самом деле, мог бы представлять лицо хоть третьего рейха, хоть седой германской старины. Die blonde Bestie - белокурая бестия...

    - Я в мистику не верю. - Сказал он, не оборачиваясь, но ей показалось, что Баст улыбается. Не ей. Сейчас не ей, но улыбается.

    Стоит у стола, пуская через плечо сигаретный дым, разливает по бокалам каталонскую каву, улыбается и говорит:

    - Понимаешь, не могу себя заставить. Не верю я во все эти сказки, хоть и было что-то у нас у всех...- Он обернулся к ней и улыбнулся уже ей, не выпустил изо рта дымящуюся сигарету. - Я имею в виду при переходе. - И он посмотрел ей прямо в глаза, приглашая включиться в обсуждение, ею же самой поднятого вопроса.

    Но Кейт на "провокацию" не поддалась. Сидела на кровати по-турецки, скрестив ноги, которыми по праву гордилась, пускала сладковатый дым из зажатой в зубах пахитоски, но от комментариев воздерживалась. Ей просто хотелось послушать, что скажет он. А свое мнение она могла высказать и позже, хотя пока его, этого мнения, у Кайзерины как раз и не было. Любопытство было, любовь - ну, да, кажется, все-таки любовь - была, а вот положительного мнения не имелось.

    - Все можно объяснить и без мистики. - Баст не стал "настаивать", не хочет, значит, не хочет. - Мне вот тоже тут на днях сон приснился. В стиле старых советских фильмов. Ну, не совсем старых, а так, скажем, шестидесятых-семидесятых годов. "Щит и Меч", "Семнадцать мгновений весны", "Майор Вихрь"... Представляешь?

    - Представлю. - Она благодарно кивнула, принимая бокал, и тут же сделала глоток вина. - Чудо! Что это?

    - Бодега "Реймат", сухое... очень сухое, - улыбнулся Баст и тоже пригубил вино. - И в самом деле, хорошее.

    - Так что там со сном? - Вернулась Кейт к теме разговора.

    - А! Забавный, знаешь ли. - И Баст сделал рукой в воздухе какое-то замысловатое движение, словно попытался выразить этим абстрактным жестом свое отношение к приснившимся обстоятельствам. - Комната... Вернее, школьный класс со сваленными в углу партами, стол канцелярский с лампой под стеклянным абажуром... Прямо посередине помещения... А за ним, то есть, за столом - спиной к окну - человек в советской форме...четыре шпалы...

    - Полковник, - кивнула Кайзерина и отпила вина.

    - Полковник. - Согласился Баст. - А я сижу перед ним на стуле, и на коленях у меня лежит шляпа. И он говорит мне по-немецки, что, мол, я не искренен, потому что Контрольной комиссии доподлинно известно, что я служил в СС и имею звание оберфюрера[334]. То есть, вы, господин Шаунбург, говорит, генерал СС. Ведь так? Нет, отвечаю. Что вы! Никакой не генерал. Оберст я, сиречь полковник, да и то это мне в качестве награды за мои литературные труды... Но он все гнет свое, и ощущение такое, что товарищ действительно кое-что знает и шьет мне дело. И вдруг шум за дверью, какие-то короткие разговоры... - Баст докурил сигарету и бросил окурок дотлевать в пепельницу. - Дверь распахивается, и в помещение входит... Никогда не поверишь! Штейнбрюк входит.

    - А какой там у тебя год? - Напрягается неожиданно растревоженная этим рассказом Кейт, тоже видевшая однажды здание с вывеской "Контрольная комиссия".

    - А год там 1944, но это я потом уже увидел, - Баст замолчал на секунду, усмехнулся чему-то и продолжил, - когда из здания школы на улицу вышел. А в тот момент, когда он появился, я об этом не знал. Да, так вот. Штейнбрюк почти не изменился... Только в петлицах у него генеральские звезды... Генерал-лейтенант, да еще, пожалуй, все-таки да: выглядел усталым и несколько постаревшим, но с другой стороны, это же не кино, а сон!

    - Сон. - Повторила за ним Кейт. - Сон...

    - Полковник вскакивает, но я принципиально остаюсь сидеть. А он, то есть, Штейнбрюк полковнику эдак коротко, оставьте нас. И все. Ни вопросов, ни разъяснений, но контрольщик моментально выметается и мы остаемся вдвоем. Вот тогда я тоже встаю. И мы стоим и смотрим друг на друга, а потом он говорит что-то вроде того, что можно было бы меня наградить или расстрелять, но и то, и другое было бы неправильно. Поэтому мы просто разойдемся.

    - Великодушно! - Улыбается Кейт, у которой даже от сердца отлегло. И поскольку "отлегло", то захотелось услышать и продолжение, но продолжения не последовало. То ли ничего больше Баст в своем сне не увидел, то ли не захотел рассказывать.

    Странно, но именно этот сон - не самый страшный или, вернее, совсем не страшный сон - заставил ее сердце сжаться от ужаса, и отступило это гадкое чувство, которое Кайзерина никак не желала принимать и признавать, только тогда, когда Себастиан закончил рассказ и улыбнулся своей совершенно очаровательной улыбкой, которая неизвестно кому и принадлежала: Басту, Олегу, или, быть может, им обоим.

    - Хочешь, испорчу тебе настроение? - Спросила Кейт и, отставив пустой бокал в сторону, встала с кровати. Ее несло, и она совершенно не собиралась этому противиться.

    - Попробуй. - Предложил с улыбкой Баст, оставшийся стоять, где стоял.

    - Я тебя люблю. - Сказала тогда она.

    - Полагаешь, после этого признания я должен выскочить в окно в чем мать родила?

    - У тебя третий этаж... - Улыбнулась Кейт, чувствуя, как разгоняется ее сумасшедшее сердце. - Разобьешься.

    - Не убегу. - Покачал головой мужчина ее мечты. - Но завтра ты отсюда уедешь.

    - Почему? - Она не удивилась, как ни странно, и не почувствовала желания спорить. Уехать, так уехать, ведь это он ей сказал...

    - На сердце тревожно. - Как-то очень серьезно ответил Баст. - Не стоит тебе здесь оставаться.

    - У нас, кажется, равное партнерство. - Кайзерина уже согласилась в душе, но марку фирмы следовало держать.

    - Уже нет. - Покачал головой он.

    - Почему это? - Надменно подняла бровь Кайзерина.

    - Потому что ты любишь меня, а я люблю тебя. - Развел руками Баст.

    - А ты меня любишь?

    - А тебе нужны слова?

    - Вероятно, нужны... были, ведь ты все уже сказал.

    - Я сказал. - Сказал он и поцеловал ее в губы.

    И в этот момент тяжесть окончательно ушла из сердца, но прежде чем провалиться в сладкое "нигде", она вспомнила во всех деталях тот сон, где видела вывеску "Контрольная комиссия".

    - Что будем делать? - Спросил Нисим Виленский. Сейчас, в занятом союзными войсками Мюнхене, он смотрелся весьма естественно со своими сивыми патлами одетый в мешковатую форму чешского прапорщика.

    - Ждем еще пять минут, - ответила она, чувствуя, как уходит из души тепло, выдавливаемое стужей отчаянной решимости. - И валим всех.

    - Мои люди готовы.

    - Вот и славно. - Она вдруг перестала чувствовать сердце...

    "Господи, только бы он был жив!"

    В пивной их было трое: она - в платье бельгийской медсестры, Виленский и еще один боевик Эцеля[335], имени которого она не помнила, одетый в форму французского горного стрелка. На противоположной стороне улицы, в квартире над парикмахерской сидели еще четверо "волков Федорчука". Эти были в советской форме, а потому и не высовывались, - кроме Виктора, торчавшего сейчас на перекрестке, никто из них по-русски не говорил. А Федорчук стоял на перекрестке, изображая майора-танкиста из армии Кутякова[336], смолил папиросы и развлекал болтовней двух русских регулировщиц.

    "Господи..." - Ей очень не хотелось никого убивать.

    Война закончилась, и все были живы...

    "Пока".

    Но если через пять минут Баст не выйдет из здания Контрольной комиссии, умрут многие...

    - Идет! - Выдохнул Виленский, которому и самому, наверное, надоело "ждать и догонять".

    "Идет..."

    Она подошла к окну и увидела, как вышедший на крыльцо бывшей школы Себастиан фон Шаунбург надевает шляпу.

    - Отбой...

   

    6. Степан Матвеев, Барселона, 9 июля 1936 года, пятница

   

    Его разбудил шум выстрелов. За окном, казалось, на той самой улице, где располагался отель, раздавалась заполошная пальба. И стреляли, как сейчас же понял Степан, отнюдь не из пистолетов и револьверов.

    "Что за черт?!"

    Если он не ошибался - а с чего бы ему, спрашивается, ошибаться? - сегодня с утра было 9 июля... Пятница и... да, все верно: перед тем, как проснуться он слышал сквозь сон колокольный звон, но мятеж-то случится только семнадцатого!

    "Или восемнадцатого..." - На всякий случай Матвеев скатился с кровати вниз и, опрокинув на пол стул со своей одеждой, стал одеваться. Надо сказать, натягивать брюки, лежа на спине, та еще работа, но надевание рубашки и повязывание галстука относились, по-видимому, уже к элементам высшей акробатики. А между тем, по городу стали лупить из пушек. Во всяком случае, на слух Степан этот грохот определил именно так, но он мог и ошибиться. В конце концов, ни Матвеев, ни Гринвуд в армии никогда не служили и на войне не были.

    Приведя себя в некое подобие "божеского вида", Степан выполз из номера в коридор, где ошивалось уже несколько постояльцев обоего пола и разной степени вменяемости. Женщин в дезабилье, впрочем, не наблюдалось, а жаль: в соседнем номере обитала весьма интересная особа, и, если ухаживать за ней Матвеев не собирался, то посмотреть "под шумок", как она выглядит без лишних тряпочек, ни в коем случае не отказался бы. Однако не судьба. Барышня тоже была в коридоре, но то ли одевалась она быстрее Матвеева, то ли спала, не раздеваясь, но сейчас одета со всею тщательностью, какую можно и должно требовать от благовоспитанной испанки.

    - Доброе утро! - Сказал Степан по-французски и, на всякий случай, убрался в простенок между двумя дверями. - Кто-нибудь в курсе, что здесь происходит?

    Но, разумеется, никто этого не знал.

    "Черт!" - Матвеев двинулся короткими перебежками к лестнице, стараясь при этом как можно меньше времени находиться в створе дверей, ведущих в комнаты, выходящие окнами на проспект. Поймать шальную пулю ему совсем не улыбалось, а стрельба на улице все никак не прекращалась.

    Добравшись до лестницы, он осторожно спустился на первый этаж, но выходить в фойе не стал - большие окна делали это место небезопасным, а рисковать без надобности Матвеев полагал совершенно излишним. Особенно сегодня.

    "В особенности теперь..." - И только подумав так, Степан сообразил вдруг, какое у него, несмотря ни на что, хорошее настроение. Он с ним, с этим настроением, проснулся, и испортить его не могли и не смогли ни вспыхивающая тут и там спорадическая стрельба, ни второй уже за последние несколько минут тяжкий разрыв где-то поблизости. Судя по звуковым эффектам, стреляли со стороны моря, то есть, скорее всего, с миноносца, горделиво дефилировавшего вчера вечером вдоль побережья. Но даже это странное событие никакого очевидного эффекта на Матвеева, как выяснилось, не произвело. Открытие это - почти откровение - оказалось столь неожиданным, что Степан даже остановился сразу и присел на ступени лестницы, временно приостановив так и не начавшуюся еще на самом деле рекогносцировку.

    "Вот, значит, как!" - Улыбнулся он, доставая из кармана брюк пачку сигарет. - Ну, кто бы возражал! Лично я - нет".

    И действительно, какие могли возникнуть возражения в отношении нового "вещего" сна, приснившегося ему, по-видимому, еще до того, как в городе началась перестрелка. Кто и с кем дрался сейчас на улицах Барселоны Матвеев, в общем-то, догадывался. Даже если мятеж начался на неделю раньше, - "Мы что ли подсуетились?" - все равно некому было больше устраивать этим утром в Каталонии "войнушку". Кроме левых, разумеется, и правых. А вот кто показал ему, Матвееву, этот новый сон, Морфей или Гипнос, вот этот вопрос интересовал Степана сейчас больше всего другого. Но на него, как раз, и не было ответа.

    Степан закурил, наконец, и, прищурившись, попробовал восстановить в памяти оставивший такое приятное "послевкусие" сон. Однако и пробовать не надо было. Сон всплыл во всех деталях, едва только Степан этого захотел. И вспомнилось сразу все: от и до...

    ...огромный амфитеатр университетской - в этом Матвеев не сомневался - аудитории заполнен до отказа. Кое-где слушатели сидят даже в проходах - на складных стульчиках и портфелях. А то и просто на ступенях. И все они напряжённо, до звенящей тишины в переполненном людьми зале, слушают человека за лекторской кафедрой. Внимание такого рода многое говорит опытному человеку, а профессор Матвеев не просто искушен в подобного рода символических аспектах науки, он, можно сказать, стал за годы своей карьеры в этом деле экспертом. Тем более любопытным оказалось для него узнать, что за "гуру" здесь завелся, и где, между прочим, это "здесь"?

    Однако разглядеть лицо лектора никак не удается. Что-то не пускает Степана. Не дает не только приблизиться к лектору, о чем-то оживленно вещающему на переставшем вдруг быть понятным немецком языке, но и сфокусировать взгляд так, чтобы сложить из отдельных элементов понятную картинку. Восприятие, хоть ты тресни, распадается на яркие детали... Высокий рост, грива зачёсанных назад седых, пожелтевших от старости волос, прислонённая к кафедре тяжелая узловатая палка - всё это не хочет срастаться в целостный образ, разжигая любопытство всё сильнее и сильнее.

    В надежде получить хоть какой-то ответ на интересующий его вопрос, Матвеев заглядывает в студенческие конспекты. Но тщетно - скоропись, выходившая из-под пера студиозусов, расшифровке не поддается. Но из одного портфеля, небрежно брошенного возле скамьи, торчит верхняя часть обложки какой-то книги.

    "Баварская республика. Мюнхенский государственный университет имени Фритца Розенталя. Доктор философии, профессор Себастьян фон Ша...".

    А с залива дует ветер, пронизывающий даже бесплотную сущность до иллюзорных костей. Матвеев чувствует себя неуютно среди холодного гранита набережных, так похожих на ленинградские, но в тоже время неуловимо чужих. Одинокие прохожие, спешащие вырваться из царства торжествующих воздушных масс, прячась от последствий антициклона по магазинам и барам, да редкие автомобили, разбрызгивающие из-под колёс мутные капли городских луж - всё незнакомо. Не своё.

    Грифельно-серые волны бьются о стенку набережной и снова, в бессильной попытке пробить себе дорогу, накатываются, чтобы отступить. Отступают, собирались с силами и снова идут на штурм. Ветер-подстрекатель грубо ускоряет их движение к неизбежному концу.

    Ощущение холода и одиночества усиливает мокрый кусок газеты неизвестно как прилипший к парапету набережной и на одном лишь "честном слове" держащийся вопреки всем законам природы. Расплывшиеся буквы почти не читаются, лишь некоторые слова чудом уцелели и можно сложить в нечто осмысленное: "Сегодня ....го ...я в Стокгольмe... состоялось ..ручение прем.. ...мени Астрид Линдгрен за 200... ... удосто... ...кая писательница Катерина Альб...-Николова, автор книг ... "Приключения Нико и Лаи... "Как дон Павел к Папе езд... ".

    И тут ветер, не справившийся с газетой, подхватывает невесомое тело Матвеева и уносит куда-то в непроглядную черноту, где, казалось, солнечный свет только что умер, и не нет ничего, что могло бы его заменить.

    "Где я? - банальный вопрос обрёл иной смысл в отсутствии света и звука, в пустоте, казавшейся бесконечной. - Отчего так темно?" Окружающий мир будто бы исчез и взамен... Взамен не осталось ничего, на что можно было бы опереться, пусть не физически, а хотя бы взглядом или эхом - отражением звука.

    "Наверно, я умер, - без гнева и печали думает Матвеев, - а вместе со мной ушло в небытие всё то, что меня окружало. Отчего же нет страха? Наверно я и в правду умер..."

    Но, словно в ответ на его слова, откуда-то снизу, из глубины - если, разумеется, у тьмы есть глубина, - пробивается слабое, едва различимое для "глаз" сияние. И постепенно - быстро или медленно? - оно усиливается, крепнет, захватывает всё больше пространства... и, как-то сразу, останавливается. Теперь полусвет плавно переходит в полутьму и на границе его, на самом краю сцены, стоят двое - мужчина и женщина. Немолодые, возможно даже, старые, но удивительно красивые в органично смотрящемся гриме не зря и со вкусом прожитых лет. С тем, особым стариковским шармом, какой бывает только у аристократов и состоявшихся людей искусства.

    Взявшись за руки, они кланяются залу, а тот в ответ взрывается неистовыми аплодисментами. Резкий переход от тревожной тишины к потоку звуков, казалось, идущих отовсюду, оглушает Матвеева. Когда же он приходит в себя, - сцена пуста, а величаво разошедшийся занавес открывает огромный белый экран, над которым, на широком транспаранте надпись: "Ретроспективный показ фильмов Виктории Фар и Раймона Поля".

    Смена декораций происходит мгновенно и без видимых причин, оставляя запоздалое сожаление - "Эх, а кино-то посмотреть так и не дали!" - бессмысленным. Тем более что картина, открывшаяся его взгляду, достойна самого лучшего фильма - Матвеев увидел себя. Постаревшего... Нет, неверно! Чего уж там! Он глубокий старик, сидит в инвалидном кресле, которое катит высокая женщина средних лет со смутно знакомыми чертами лица. Наталья? Фиона? Не важно. Главное - на закате жизни он не остался один.

    А улицы, по которым везут Степана, носят названия, вызывающие странный отклик в его душе. Как так? Надписи на табличках знакомы и их череда говорит только об одном - это Амстердам, но вот облик города противоречит убеждениям памяти. От бесконечных рядов малоэтажных домов с выкрашенными в разные цвета фасадами, узости мостовых и тротуаров не осталось и следа. Иным, новым, было всё.

    Узкие улочки превратились в широкие проспекты, дома подросли минимум втрое и перестали прижиматься друг к другу как сироты в холодную ночь. Площади стали просторнее и украсились совершенно незнакомыми скульптурными композициями. Памятниками и образцами современного искусства - рассмотреть подробности не получается, главное - не отстать от себя самого, не потерять из виду согнутую временем и болезнями фигурку в предпоследнем в жизни транспортном средстве.

    Женщина, катившая по улицам кресло с постаревшим Матвеевым - Жена? Вряд ли. Дочь? Скорее всего, но откуда? - вдруг останавливается, повинуясь его властному жесту. Поворот головы, гримаса крайнего изумления и попытка старика встать - всё говорит о том, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Если, разумеется, Матвеев еще в своём уме. Но он не спятил и не впал в детство, поскольку это "что-то" - что настолько поразило воображение старика - находится всего в двух шагах, за столиком летнего кафе.

    Там сидят, оживлённо переговариваясь, усиленно жестикулируя и явно о чём-то споря, трое мужчин. Степан вглядывается в двоих из них, сидящих лицом к тротуару, и понимает, что так взволновало его состарившееся альтер эго. Тридцатилетний Витька Федорчук что-то яростно доказывает такому же молодому Олегу Ицковичу. Третий собеседник, неузнанный сначала со спины, судя по мелко вздрагивающим плечам, безудержно хохочет. Но, вот он поворачивается, утирая рукавом пиджака выступившие слёзы... Четверть... Профиль...

    "Мило, - покачал головой Степан. - И весьма поэтично... Но почему бы и нет? Кто сказал, что наша одиссея обязательно должна закончиться плохо? Может ведь случиться и по-другому?"

    Вроде бы по окнам никто не стрелял, и, пожав плечами, Матвеев встал и завершил спуск по лестнице.

    - Любезный! - Позвал он портье, прятавшегося за стойкой. - Нет ли у вас чего-нибудь выпить?

    - Бренди? - Оторопело взглянул на него испанец.

    - Чудесно! - Улыбнулся в ответ Степан. - А кто это стреляет?

   

    7. Москва, Кремль, 16 июля 1936 года, пятница

   

    ПРОТОКОЛ ? [неразборчиво]

    ЗАСЕДАНИЯ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП (б) 0т 16 июля 1936 г.

    ПРИСУТСТВОВАЛИ:

    Члены ПБ ЦК ВКП (б):

    т.т. Ворошилов, Каганович, Микоян, Молотов, Орджоникидзе, Сталин, Чубарь.

    Кандидат в члены ПБ:

    Тов. Эйхе.

    Члены ЦК ВКП (б):

    Блюхер, Литвинов, Межлаук, Примаков, Якир

    Кандидаты в члены ЦК ВКП (б)

    Буденный, Гринько, Егоров, Уборевич

    Нарком НКВД тов. Вышинский

    Заместитель начальника Разведывательного Управления РККА тов. Берзин...

   

    Доклад Наркома Иностранных дел тов. Литвинова и Наркома Внутренних дел тов. Вышинского о военно-политическом положении в Испанской Республике и о позиции ведущих европейских держав (Англия, Франция, Германия, Италия) по испанскому вопросу. Дополнительные разъяснения даны заместителем начальника Разведывательного Управления РККА тов. Берзиным, начальником Генерального Штаба РККА тов. Егоровым, Наркомом Обороны тов. Ворошиловым и начальником Морских сил РККА тов. Орловым.

    Заслушав т.т. Литвинова, Вышинского, Берзина, Егорова, Ворошилова, Орлова о положении в Испанской Республике, СНК СССР и ЦК ВКП (б) постановляют:

    1. Ответить на обращение испанского правительства об оказании ему военной и экономической помощи положительно. В связи с этим поручить Наркомату Обороны (т.т. Ворошилов, Блюхер) в трёхдневный срок представить на рассмотрение Политбюро соображения по формированию для отправки в Испанию экспедиционного корпуса в составе стрелковых (2-3 дивизии), бронетанковых (2 танковых и одна пулеметно-артиллерийская бригады), артиллерийских (корпусная артиллерия), авиационных (2 бригады) частей, а также частей тыла и транспорта для оказания интернациональной помощи дружественному правительству Испанской Республики.

    2. Назначить командующим Специальным Экспедиционным Корпусом РККА комкора Урицкого.

    3. Поручить Наркомату Обороны (т.т. Ворошилов, Фельдман) и НКВД (т.т. Вышинский, Слуцкий) усилить командование Специального Корпуса проверенными кадрами, имея в виду стоящие перед ним особые задачи и предполагаемые формы борьбы.

    4. Поручить Наркомату Финансов (тов. Гринько) выделить средства (в том числе и в иностранной валюте) для финансирования действий Специального Корпуса в Испанской Республике.

    5. Поручить Наркомату Путей Сообщения (тов. Каганович) в кратчайшие сроки разработать и осуществить мероприятия по транспортировке личного состава и снаряжения Специального Корпуса из Черноморских и Балтийских Портов в Испанию.

    6. Поручить Наркомату Обороны (т.т. Ворошилов, Блюхер) и командованию Морских сил РККА (тов. Орлов) разработать и осуществить прикрытие военных транспортов силами Черноморского и Балтийского Флотов.

    7. Поручить Наркомату по иностранным делам...

    ...

    В связи с назначением тов. Урицкого командующим Специальным Экспедиционным Корпусом назначить начальником Разведывательного Управления РККА тов. Берзина.

   

    8. Олег Ицкович, Барселона, 25 июля 1936 года, воскресенье

   

    - Читал?

    Олег скосил взгляд на газету в руке Степана - "Guardian" - и отрицательно покачал головой:

    - Нет. А что там?

    - Литвинов официально заявил, что СССР окажет правительству Испании военную и экономическую помощь.

    - Интернациональную. - Кивнул Олег. Он смертельно устал и, если честно, все эти "старые новости" не вызывали у него уже ни малейшего энтузиазма.

    "Ну, разумеется, окажут! - думал он с тоской. - Куда же мы без интернациональной помощи?! И старшего майора Орлова пришлем, чтобы было кому ПОУМ[337] вырезать, и Берзина, и кого там еще? Павлова, Смушкевича... Сплошные смертники".

    - Ты не понял. - Степан положил руку ему на плечо и сжал пальцы, привлекая внимание. - СССР посылает войска. Экспедиционный корпус. Официально!

    - Да ты, что?! - Вскинулся Олег. - Ты понимаешь, что это значит?!

    Как ни был вымотан, не понять разницы между посылкой "добровольцев" и оружия и отправкой регулярных частей, он просто не мог физически. И означало это, что что-то еще изменилось в этом мире, но вот каковы будут последствия этих "инноваций" знать заранее, к сожалению, нельзя.

    - Это значит, что "Кондором" дело не ограничится. - Предположил Степан.

    - Да, уж... У тебя сигареты есть?

    - Держи. - Протянул Матвеев пачку. - А тебе, значит, еще ничего не сообщили?

    - Нет. - Коротко ответил Олег, закуривая. - Я эти дни все время с итальянцами был, но они ушли вместе с мятежниками, когда тех вышибли из города. А сейчас у меня нет связи даже со своими. Консульство почему-то закрыто. Порт не работает, а по телеграфу... Ну, я послал, разумеется, "статью" в газету, но ответа пока нет. И из Парижа ничего... Никому мы, Степа, не нужны...

    - Да, нет. Тут ты ошибаешься. - Усмехнулся Степан, закуривая. - Витьке мы нужны, да и девочкам нашим не безразличны. Опять же ГРУ, НКВД, Гестапо, МИ-6... Просто пауза образовалась, а ты вместо того, чтобы наслаждаться покоем, дурью маешься.

    - Что будешь сообщать начальству? - Как ни в чем не бывало, спросил Олег, возвращаясь к злобе дня.

    - Что ты, скорее всего, как и предполагалось, все-таки аналитик, и в Испанию попал случайно. А чем занят на самом деле - не понятно.

    - Одобряю.

    - Ну, я где-то так и думал, что тебе понравится.

    - Проблема в том, что у них нет общей границы, так что только морем... - Задумчиво произнес Олег и потянул из заднего кармана брюк серебряную фляжку. - Будешь?

    - Буду... Но ведь и "у нас" гнали пароходами из черноморских портов.

    - Франция тогда приняла решение об эмбарго... А итальянцы под видом испанцев пробовали атаковать наши суда...

    - Наши? - Хмыкнул Степан, принимая фляжку.

    - Ну, а чьи же еще? - Пожал плечами Олег. - Смотри, вроде бы та вот таверна открыта!

    - Точно! - Матвеев сделал несколько аккуратных глотков и вернул фляжку Ицковичу. - Зайдем, а то так пить хочется, что живот от голода подводит.

    - Аналогично. - Кивнул Олег. - Только я еще и спать смертельно хочу. И душ бы принял с удовольствием, и белье опять же...

    - Слушай, а где это тебя носило?

    - Задание партии выполнял.

    - Какой партии?

    - Ну, не лейбористской же! - Огрызнулся Ицкович. - Мне же карьеру делать надо, а то, не ровен час, Шелленберг на кривой обойдет!

    - Ну и?

    - Собрал кое-что о состоянии флота и военной авиации. Завербовал пару идиотов. Ты их потом тихо сдашь через кого-нибудь. Ну и описал как мог местное революционное руководство: ПОУМ, анархисты, социалисты, коммунисты, профсоюзы всяческие... Чёрт ногу сломит в этом бардаке! Кое с кем даже лично познакомился. Любопытные люди, хотя иногда возникает впечатление, что они невменяемы. Особенно ФАИ[338] и их лидер - как его... Всё время забываю...

    - Дуррути его фамилия... И они стали говорить с фашистом?

    - Ну, вы меня просто удивляете, мистер Гринвуд. У меня, что на лбу написано, что я член НСДАП? Вполне могу быть бывшим троцкистом.

    - Почему именно троцкистом?

    - Ну не сталинистом же! Мы же в Испании, здесь эти фокусы пока не проходят.

    Они подошли к таверне и заглянули в открытую дверь.

    - Есть кто живой?! - Выдал Ицкович старательно, а главное при свидетелях, заученную фразу.

    - Сеньоры желают что-нибудь выпить? - Из жарких сумерек, сплотившихся в глубине помещения, навстречу гостям вышел высокий тощий, как жердь, старик с седыми усами щеточкой.

    - Вино. - Сказал по-испански Степан. - Белый. Кушать. Ветчина... э...

    - Колбаса. - Предположил Ицкович.

    - Да. - Кивнул Степан. - Колбаса и... как его... да! Сыр.

    - Овощи и фрукты. - С радостной улыбкой полного идиота сообщил Ицкович и, закурив, наконец, сел за стол.

    - Сейчас все будет, господа. - Чуть улыбнулся старик, вполне оценивший лингвистический подвиг ранних посетителей. - У меня есть все, что вам нужно.

    У него действительно оказалось все, что им было сейчас нужно, кроме душа, разумеется, свежего белья и койки. Впрочем, койка вполне могла обнаружиться где-нибудь наверху, но Олег предпочитал по возможности спать дома.

    - Ты не знаешь, - спросил он, благодарно кивнув хозяину таверны, принесшему им вина. - Каков статус черноморских проливов?

    - Ты что газеты не читаешь? - Удивился вопросу Степан. - В Монтрё с июня месяца конференция работает. Именно по статусу проливов.

    - Что серьезно? - Спросил Олег, выпивший едва ли не залпом стакан прохладного белого вина.

    - Вполне. - Степан покрутил головой, но тоже сделал несколько жадных глотков, прежде чем развил свой ответ. - Сейчас статус проливов регулируется положениями, принятыми на Лозаннской конференции еще в начале двадцатых годов. У Турции по этим соглашениям нет никаких прав, но сейчас положение вроде бы меняется, но, я думаю, у СССР будет право проводить через проливы и военные транспорты, и корабли сопровождения. Вот только как бы не влететь в конфликт с Италией. У дуче вполне современный и неплохо обученный флот. Против нас, британцев, разумеется, не потянет, но против РККФ - вполне.

    - Не полезут они... - Отмахнулся Олег, хорошо представлявший теперь, на что способны, а на что - нет, итальянцы. - Из-за угла нагадить... Это пожалуйста. Диверсантов послать могут, как собственно и поступали. Торпеду с подлодки пустить под видом испанских националистов, или попытаться досмотреть одиночный транспорт - это да. Но в открытую не полезут. Им последствий войны с Эфиопией за глаза и за уши хватает. Значит, наши могут свободно возить войска. - Он нарочито использовал местоимение "наши", но и то правда, советские ему все же не чужие. - И никакое эмбарго им в этом случае не указ. Прямое вмешательство по просьбе законного правительства.

    - Так-то оно так. - Степан тоже закурил и, допив вино, разлил по новой. - Но и в прошлый раз правительство было законное, что не помешало французам и англичанам провести в Лиге Наций решение о невмешательстве. Фактически - эмбарго. Но и наших, в смысле, красных, это тоже не сильно остановило, как возили оружие и советников, так и продолжали.

    - Слушай, - усмехнулся вдруг Олег, вспомнив вчерашнюю встречу в Мартреле. - Ты как насчет - трахнуть интересную женщину?

    - Э? - Степана предложение Ицковича явно застало врасплох. - Какую женщину?

    - Долорес Ибаррури, - давясь смехом, ответил Олег.

    Но так и было на самом деле. Вчера его познакомили с пламенной... Как ее там? Пассионарией, что ли? Так вот, тетка конечно в теле и не так, чтобы молода - сороковник явно стукнул - но, учитывая "энергетику", вполне приличная партия... на одну ночь. Не сказать что двое детей...

    - Пошел ты! - Опомнившись, облегченно рассмеялся Матвеев. - Не серьезный вы человек, господин Шаунбург. - Вам такое счастье выпало: с самим товарищем Сталиным в одно время проживаете, а вы... - Он притворно махнул рукой, стараясь не смотреть на едва сдерживающего рвущийся наружу смех, Ицковича. - Вы должны, товарищ, не есть, ни пить, а денно и нощно трудится на благо советского народа! - Он воровато оглянулся, не слушает ли их кто, и добавил:

    - А вы что делаете?! Почему до сих пор в Москву не отправлены чертежи лучшего в мире танка? А?

    - А ты знаешь, какой из них лучший? - Олег все-таки сдержался и не заржал. - А как устроен "калаш" знаешь?

    - А ты?

    - Я знаю "М-16", но не подробно, разумеется, да и все равно нельзя. И не потянут, и вопросы лишние возникнуть могут. Так что будем продолжать... любить любимых женщин, пить хорошее вино, - он поднял перед собой стакан с вином. - Прозит! И делать, что можно в предоставленных нам обстоятельствах.

    - Прозит! - улыбнулся ему Степан и отпил из стакана. - А ведь неплохо у нас выходит, как полагаешь?

   

    9. Москва, Кремль 19-23 июля 1936 года

   

    Выписки из Журнала посещений И. В. Сталина в его кремлевском кабинете (июль 1936)

    Дата месяца   Фамилия        Время

                Июль 1936 года        

    19        Алкснис          16.00-16.35

                Гамарник        14.25-15.50

                Ворошилов     14.00-18.25

                Крыленко       14.15-18.25

    20        Ворошилов     17.40-22.10

    21        Ворошилов     17.40-22.10

                Гамарник        16.05-18.10

                Крыленко       18.10-18.50

                Гамарник        22.35-2.00

                Блюхер           22.35-2.00

                Урицкий         22.35-2.00

                Егоров            22.35-2.00

    22        Ворошилов     16.00-17.10

                Орлов 15.35-17.40

                Егоров            17.00-18.35

                Алкснис          17.00-18.35

                Блюхер           17.00-18.35

                Якир   17.00-17.35

    23        Ворошилов     19.05-00.10

                Гамарник        19.05-00.10

                Егоров            21.45-23.15

   

    10. Татьяна Драгунова, Париж, 1 сентября 1936 года, вторник

   

    С утра в Париже только о том и говорили, что о "русском десанте". Вчера - если верить информационным агентствам - в Хихоне и Сантандере начали разгрузку первые части Красной Армии, прибывшие морем - под охраной крейсера "Киров" и нескольких эсминцев - из Ленинграда. Новость буквально взорвала столицу, итак перегретую до невозможности, и в прямом, и в переносном смысле слова. Мнения "пикейных жилетов" разделились, что, в общем-то, не странно, так как, в парламенте тоже и не пахло единством взглядов. Одни говорили, что Сталин толкает Европу в горнило новой мировой войны, другие были в восторге от решимости Красного Чингисхана отстоять демократическую республику в соседней стране. Как ни странно, именинниками ходили русские эмигранты. Этого Татьяна понять не могла никак, но факт: Туков - седой портье в "Эрмитаже" - встретил их при входе в варьете при всех своих крестах, а их у него было немало.

    - Kristos voskres, Pavel Dmitrievich, - старательно коверкая русские слова, произнесла Татьяна и протянула опешившему от такого приветствия мужчине цветок из букета, который несла в руках.

    - Воистину воскрес, - улыбнулся пришедший в себя Туков и низко поклонился.

    - Кхм... - Тихо "крякнул" у нее за спиной Федорчук, но от дальнейших комментариев воздержался.

    Они прошли по коридорам, поднялись и спустились по лестницам "сумасшедшего лабиринта" и вошли наконец в ее собственную "королевскую" уборную.

    - Мне выйти? - Поинтересовался Виктор, но тон вопроса и то, как он закуривая, рассматривал бутылки, выставленные на сервировочном столике, говорило, что скорее уж он отвернется, чем действительно куда-нибудь "уйдет".

    - Да, ладно уж! - Привычно махнула рукой Татьяна и подсела к зеркалу.

    "Я красавица!"

    Но даже правда, звучавшая как лесть, не помогала, на сердце было...

    - Будет война? - Спросила она, заглядывая через зеркало в глаза Виктору.

    - Надеюсь, что будет. - Федорчук улыбнулся ей в ставшей уже фирменной манере - а-ля "Джонни Депп в роли Вилли Вонка" - выдохнул дым и взялся за бутылку шампанского.

    "Хорош... Хорош? В каком смысле?"

    Но непрошенный вопрос уже ворвался в сознание и породил настоящий шквал совершенно "неперевариваемых" - так сходу - мыслей и переживаний.

    "О господи! Только этого мне не хватало!"

    Однако спас ее, и то лишь на время, сам виновник "сумбура вместо музыки".

    - Ко мне днем наведалась наша кузина Кисси...

    - Кайзерина в Париже? - Встрепенулась Татьяна и даже обернулась к Виктору. - А я почему...?

    - Потому что гуляла со своим Пабло. - Перебил ее Федорчук.

    Он откупорил бутылку, обойдясь без пиротехнических эффектов и уже разливал благородный напиток по плоским фужерам.

    - Она будет в зале... Так что пообщаетесь... позже. Но есть несколько неотложных дел. Баст передает для Москвы: Муссолини взбешен попыткой СССР разрушить "такие хорошие планы". Скорее всего, теперь одной авиацией дело не ограничится. Немцы тоже обрабатывают дуче... Похоже итальянцы вмешаются, но объявлять войну СССР не станут. Немцы, по-видимому, тоже. Однако оружие и "добровольцы" будут в Испании уже скоро. Москве кроме того следует знать, что в Берлине и Риме очень внимательно следят за изменением тона московских газет и за слухами, которые достигают ушей сотрудников их посольств в Москве. Геббельс прямо сказал на встрече с Гитлером, что в России следует ожидать волны политических репрессий, и что это может оказаться настоящим подарком для Германии в тот момент, когда СССР превращается в слишком активного игрока и в Чехословакии, и в Испании. Особые надежды связываются с тем, что сведение счетов в высшем руководстве СССР затронет армию. Уход нынешнего руководства РККА - и это после гибели самого агрессивного и, к слову, лучшего стратега коммунистов Тухачевского - может облегчить достижение стоящих перед Германией целей.

    - Ты все это наизусть запомнил?

    - Нет, - снова "улыбнулся" Федорчук. - Это я сам так формулирую. Но ты должна передать именно это.

    - Думаешь, не станут стрелять военных?

    - А бог их знает, - пожал плечами Виктор. - Я им не доктор. Даже не санитар. Да, и еще. Гитлер взбешен переброской русской авиации в Чехословакию, но самое интересное, Муссолини - тоже. Они оценивают последние события, как переход СССР в наступательную фазу борьбы за мировое господство.

    - О, господи!

    - Отдельно следует отметить начало зондирования немецким МИДом позиции Польши. Баст не исключает возможность заключения военного соглашения. И более того, по мнению "компетентных аналитиков", если такой союз не будет заключен, то не по вине Германии.

    - Тебе не страшно? - Спросила Татьяна, рассматривая Виктора как бы новым взглядом и поражаясь тому, как много она в нем до сих пор не видела или не хотела видеть.

    "Дура! Вот дура-то!"

    Но чье сердце неслось сейчас вскачь, заставляя чувствовать недвусмысленное томление... там... там... и еще там? Девичье сердечко экзальтированной комсомолочки - старшего лейтенанта Жаннет Буссе, или ее собственное, Танино, не такое уж молодое - хотя какие наши годы! - сердце?

    - Будет война. - Теперь она не спрашивала. Впрочем... Почему бы и не спросить?

    - Тебе не страшно?

    - Я свое отбоялся. - Просто ответил он и неожиданно улыбнулся, но уже своей, нормальной улыбкой, от которой в груди вдруг стало тепло, жарко, очень жарко...

    - Давай, красавица, - сказал Виктор. - Готовься. Через четверть часа твой выход.

    И завертелось. Грим, платье... сигаретка на посошок и "пара капель" для куража, но в голове и груди такая суматоха, что куда там зазеркалью кабаре "Эрмитаж"! А потом она вдруг удивилась: лампы светят прямо в глаза, и оказалось, что она стоит уже на сцене, а в руке - левой - у нее все еще фужер с шампанским, а в правой - дымящаяся сигарета. Однако образ оказался узнаваемым, и зал зашумел. В хорошем смысле... понимать зал с полуноты она уже научилась.

    "Ну и что же вам спеть, родные? - подумала она, приходя в себе и стремительно превращаясь в Викторию Фар. - Что тебе спеть, Кисси? - Татьяна разглядела-таки подругу даже сквозь слепящий свет юпитеров. - А тебе, Витя? - Федорчука она не видела, но чувствовала его взгляд из-за кулис. - Что?"

    - Война, дамы и господа, - сказала она, подходя к краю сцены, своим знаменитым "пятачковым" голосом с недетской хрипотцой. - Вы разве не знаете? Вас еще не призвали, месье? Нет? Но это ничего не значит, не правда ли? Не призвали сегодня, так призовут завтра, потому что... война. Война за свободу, я имею в виду. Ведь вы меня понимаете, мадам? Да? Я так и знала. Ведь мы все здесь французы, так? Даже те, кто не родился от матери француженки и отца француза... А завтра... завтра война, и так хочется успеть... Ну, вы все понимаете, дамы и господа. Мы же здесь все взрослые люди, не так ли?

    Она остановилась на мгновение, пытаясь понять к чему весь этот монолог, и вдруг поняла, и начала переводить на французский слова песни, которую - так вышло - здесь еще никто не слышал.

    - Целуй меня, целуй меня крепко, - выдохнула Татьяна в полыхающий ослепительным светом зал. - Как если бы эта ночь была последней. Целуй меня, целуй меня крепко, ибо боюсь я тебя навсегда потерять...

    Она еще не пела, она всего лишь подбирала подходящие французские слова, но зал уже почувствовал, что это не просто слова, и замер в ожидании чуда.

    - Я хочу, чтобы ты была близко, - прожектора слепили, мешая видеть зал, но у Тани было стойкое впечатление, что она не просто видит Кайзерину, сидящую за одним из центральных столиков "партера", но даже различает блеск ее глаз. - Хочу видеть себя в твоих глазах, видеть тебя рядом со мной. Подумай, что, может быть, завтра я буду уже далеко, очень далеко от тебя.

    А по проходу шел высокий мужчина в безукоризненном белом костюме-тройке и бледно-лиловой рубашке. В левой руке Баст держал букет, в правой - шляпу.

    - Жги меня, жги меня страстью, - без тени ревности Татьяна проследила за тем, как, положив на столешницу шляпу и букет, фон Шаунбург целует Кайзерине руку... - Так, словно нам эту ночь пережить не дано. Губ огнём жги меня страстно. Ах, неужель, мне утратить тебя суждено?

    А с другой стороны, от бокового входа, к столику Кисси и Баста подходил еще один персонаж их сумасшедшей пьесы. Майкл был одет по-английски, то есть, строго, но не без намека на некое вольнодумство. Все-таки журналист, не правда ли?

    - Быть бы всегда с тобой рядом...

    И в этот момент где-то справа вступил, постепенно набирая силу, рояль.

    - Ласкать тебя взглядом, - она оглянулась и увидела Виктора. Отослав пианиста, он сам уселся за инструмент, выбрав для этого самое правильное время.

    - Ласкать тебя взглядом, тобою дышать. Что если завтра с тобою судьба мне готовит разлуку опять?

    Музыка набрала силу, и это означало, что пора начинать. И, счастливо улыбнувшись невозмутимому Виктору, Татьяна вновь повернулась к залу и, поймав мгновение, запела.

    Bésame, bésame mucho,

    Como si fuera esta noche la ultima vez.

    Bésame, bésame mucho,

    Que tengo miedo tenerte, y perderte despues...

   

    Декабрь 2009 - Июнь 2010

   

   

   

   

   

Примечания

[1] Кот Шрёдингера - герой кажущегося парадоксальным мысленного эксперимента австрийского физика теоретика Эрвина Шрёдингера (нобелевский лауреат 1933 года), которым он хотел продемонстрировать неполноту квантовой механики при переходе от субатомных систем к макроскопическим.

[2] Территория Саарского бассейна - территория Германии, которая после Первой мировой войны была оккупирована Великобританией и Францией и с 1920 по 1935 годы находилась под управлением Лиги Наций. После плебисцита 1935 года территория была возвращена Германии.

[3] Сукин сын. (нем. сленг).

[4] Гомик, педик. (нем. сленг).

[5] матерно: ничтожество (нем. сленг).

[6] Идиот, придурок, ничтожество, буквально "картонный нос" (нем. сленг).

[7] сожительница, постоянная подружка (фр. сленг).

[8] Бык, деревенщина, грубиян (фр. сленг).

[9] Шлюха.(нем.).

[10] матерно-презрительно (фр.).

[11] Не умничай / к делу. (нем.).

[12] жаба, уродина

[13] Чешска зброевка - чешская оружейная компания (нем.).

[14] Т.е., Службы Безопасности (Security Service, MI-5).

[15] "Мистер Си" - глава Секретной Разведывательной Службы (Secret Intelligence Service, MI-6). По традиции все шефы SIS вместо своей подписи ставят на документах букву "C" от первой буквы фамилии основателя SIS, капитана сэра Мэнсфилда Смит-Камминга (Cumming). Позже это сокращение стали расшифровывать, как "Шеф" (Chief). В период с 1923 и вплоть до описываемого периода шефом SIS был адмирал сэр Хьюг Синклер.

[16] "Одержав победу над всеми гуннами - тиграми мира, я не потерплю, чтобы меня побили обезьяны", - слова У.Черчилля в период Гражданской войны в России. "Обезьянами-бабуинами" он называл большевиков.

[17] poker face - Покерное выражение лица, т.е., бесстрастное.

[18] Gestalt - Гештальт, (термин немецкой классической философии) целостный образ, представляющий из себя нечто большее, нежели простая сумма составляющих его элементов.

[19] Проникновение (лат.).

[20] Орехов Василий Васильевич. Редактор журнала "Часовой".

[21] Зайцов Арсений Александрович. Начальник контрразведки РОВС.

[22] группа Яши" - особое подразделение 1-го отделения ИНО ОГПУ (внешняя разведка) под руководством Якова Исааковича Серебрянского. Специализация - разведывательно-диверсионная деятельность на территории Западной Европы. Группа напрямую подчинялась руководителю ОГПУ/НКВД.

[23] Павел Тимофеевич Горгулов (1895 - 1932) - русский, эмигрант, автор стихов и прозы, одинокий пропагандист националистических теорий, убийца президента Французской республики Поля Думера.

[24] Drie... Twee... Een... GELUKKIG NIEUWJAAR - Три... Два... Один... С НОВЫМ ГОДОМ! (голл.)

Happy New Year - С Новым Годом! (англ.)

Cheers - Ваше здоровье! (англ.)

Santé - Ваше здоровье! (франц.)

[25] Прошу прощения, вы не могли бы нам сказать, как дойти до площади Ньювмаркт? (англ.)

[26] Кто ты такой? (польск.)

[27] Откуда ты? (англ.)

[28] А-а, два котика, серо-бурые два котика... (польск.) - польская колыбельная песня.

[29] Боже мой, как мне... х-во! Ну, зачем я мешал вчера коньяк с шампанским? (нем.).

[30] Кретин (нем.).

[31] Если не имеется головы, то уже не будет (нем.).

[32] Вода жизни (лат.).

[33] Что за дела?! что за х-ня?! (нем.)

[34] Королевский размер (англ.), то есть, нормальный, а не удлиненный.

[35] Марка шотландского виски.

[36] Итак, подведем итоги (лат.)

[37] Не ошибается тот, кто ничего не делает (нем.).

[38] Человек, мужчина (идиш).

[39] Отморозок, калека (досл.: ребёнок Гетто) (нем.).

[40] Меркава (колесница, ивр.) - серия основных боевых танков, разработанных и произведённых в Израиле.

[41] Бл-кая погода (х-вое состояние) (нем.)

[42] Дерьмо (нем.).

[43] Рыцарь - баронский титул в Баварии (нем.).

[44] Злоупотребление вином (лат.).

[45] Травка (англ.), т.е., марихуана.

[46] От НЗ - неприкосновенный запас.

[47] "Летняя половина" ("Summer Half") - период занятий в Итонском колледже от конца апреля до начала июля.

[48] Прошу прощения, но, к сожалению, слишком поздно. (англ.)

[49] Вы сказали тридцать два? (нем.)

[50] Увы, нет. Я сожалею.

[51] В 1386 году король Людвиг Баварский приговорил к смертной казни мятежного рыцаря Дица фон Шаунбурга. Перед смертью бунтовщик обратился к королю с необычной просьбой: помиловать тех его людей, мимо которых он сможет пробежать после того, как ему отрубят голову. Король удивился, но обещал исполнить последнюю волю приговоренного к казни. И тут случилось невероятное. Остро наточенный меч просвистел в воздухе, голова Дица фон Шаунбурга с гулким стуком упала на помост. Но на глазах сотен людей тело Шаунбурга вскочило на ноги и помчалось вперед мимо ландскнехтов.

[52] Радикальная философская позиция, характеризующаяся признанием собственного индивидуального сознания в качестве единственно-несомненной реальности и отрицанием объективной реальности окружающего мира.

[53] Французский мыслитель XVIII века, проповедовавший солипсистическую точку зрения.

[54] В древнегреческой мифологии перевозчик душ умерших через реку Стикс в подземное царство мертвых.

[55] Понятно? (фр.)

[56] čнišnik - официант, кельнер (чеш.)

[57] Кафе (чеш.).

[58] Стихи Роберта Бернса:

И я была девушкой юной,

Сама не припомню когда;

Я дочь молодого драгуна,

И этим родством я горда

(перевод Э.Багрицкого).

[59] Да, месье. Вам это не нравится? (фр.)

[60] Мне очень нравится ваш а новая прическа. Рад вас снова видеть (фр.).

[61] Ты немец. Смешно, ей-богу! (нем.)

[62] Бамэханэ - израильский армейский журнал, название которого в вольном переводе звучит как "На посту".

[63] Блэйк Уильям (1757-1825) - английский поэт и художник.

[64] La noblesse oblige - Положение обязывает (фр. Дословно: Дворянство обязывает).

[65] Контактный бой (ивр.).

[66] Удалившийся от мира, отшельник, пустынник.

[67] Урицкий, Семен Петрович (1895-1938) - советский военный деятель, начальник разведуправления РККА, комкор.

[68] Гейдрих, Рейнхардт (нем. Reinhard Heydrich; 1904 -1942) - государственный и политический деятель Германии, начальник Главного управления имперской безопасности.

[69] - дословно: 'объявление' о государственном перевороте, как и сам переворот

[70] - асьенда - поместье; асадо - блюдо из мяса на углях; матэ - чай из листьев йорбы

[71] - У.Шекспир 'Гамлет'

[72] - Snake Roll cast - один из видов заброса искусственной мушки при ловле нахлыстом. Используется в стеснённых обстоятельствах ловли и требует особого искусства владения снастью.

Home. Sweet home - Дом, милый дом! - (англ.)

[73] То есть около двух килограммов, очень приличный вес для форели.

[74] fly fishing (англ.) ловля на искусственную мушку или нахлыст.

[75] hand made (англ.) - ручная работа; limited edition (англ.) - ограниченный тираж

[76] fly line (англ.) - шнур, основная часть нахлыстовой снасти, представляющий собой в тот период плетёную из шёлка коническую леску (переменной конусности) служащую для плавного заброса искусственной мушки.

[77] пурист - сторонник чистоты традиции, отрицающий любые нововведения. В данном случае, традиционным нахлыстом считается исключительно ловля рыбы на сухую мушку, то есть на имитацию взрослого насекомого.

[78] нимфа - вторая (после личинки) стадия развития насекомого, в данном случае - её имитация.

[79] fair play (англ.) честная игра, предполагающая равные шансы, в данном случае - шансы человека и рыбы.

[80] читерство - от англ. Cheat - мелкое мошенничество, не дающее шансов противнику, то есть опять же рыбе. Долгое время рыбалка нахлыстом на нимфу считалась недостойной истинного джентльмена.

[81] - в описываемый период существовали резиновые ("многоразовые") кондомы и латексные ("одноразовые") "изделия ?2". Причём латексные были значительно дороже.

[82] - элемент рыболовной экипировки, полукомбинезон из непромокаемого материала для рыбалки с воды. Часто комбинируется со специальными ботинками.

[83] - винтажный - старый, но хорошо сохранившийся объект быта, приобретший новую актуальность.

[84] - Бёрджесс, Гай (1911-1963 гг.) Советский разведчик, участник "Кембриджской пятёрки". Гомосексуалист.

[85] - Ежов, Николай Иванович (1895-1940 гг.) Видный советский государственный деятель. Руководитель НКВД (1936-1938 гг.). Бисексуал.

[86] - "жестяная Лиззи" - шутливое просторечное название автомобиля "Форд" модели Т и ему подобных бюджетных авто первой трети ХХ века.

[87] - Honey (англ.) - медовый, в переносном значении - 'любимый', 'сладкий мой'

[88] - Шварц, 'Дракон'

[89]- основное направление

[90] - стихи Р.Киплинга в переводе И.Грингольца, обработка Д.Бромберг.

[91] Артур Крэнфилд - с 1935 г. редактор газеты "Дэйли Мэйл".

[92] Уильям Максвелл Айткен, 1-ый барон Бивербрук - британский газетный магнат, владелец газеты "Дэйли Экспресс" (конкурента "Дэйли Мэйл")

[93] - "Moscow limited" - в 1930-е гг. лондонское представительство "Интуриста"

[94] Вино в современном греческом языке называется κρασί. На древнегреческом οἶνος (родственное русскому слову вино и латинскому vinum). Греки пили вино разбавленным, смешивая с водой. Смешивание вина обозначалось словом κεράννυμι 'смешивать'. Выражение οἶνος κερασθείς 'разбавленное вино'. Неразбавленное вино обозначалось словом ἄκρατος (приставка α- передает отрицание).

Энотерапия - (греч.- οϊνος - вино; therapia - лечение) - метод лечения человека виноградными винами, раздел клинической медицины изучающий свойства виноградных вин и влияние их на органы и системы организма человека.

[95] Парафраз старого анекдота: Жена упрекает мужа: - Вот ты приходишь вечером с работы и сразу же командуешь: "В постель!" Нет, чтобы поговорить со мной об искусстве, о литературе...

- Пожалуйста. Ты Рембрандта читала?

- Нет, а что?

- Тогда в постель!!!

[96] Жду вас с нетерпением, милый друг! Соскучился и прочее, и прочее.

[97] Эбенезер Скрудж - герой "Рождественской повести" Чарльза Диккенса.

[98] Служба национальной безопасности Турции (Милли Амниет Хизмети - сокращенно МАХ).

[99] Парафраз названия классического "шпионского" романа Г.Грина "Наш человек в Гаване".

[100] Библиотека Академии Наук.

[101] Modus оperandi (лат.) - образ действий

[102] Знаменитое пособие Шпренгера и Инститориса "Молот ведьм".

[103] Лютер, Мартин - немецкий христианский богослов, инициатор Реформации.; Кальвин, Жан - французский богослов, реформатор церкви, основатель кальвинизма.

[104] Пометки на полях.

[105] Burste (нем.) - щётка.

[106] Имеется в виду самозарядный пистолет "Маузер" М1910 калибра 6,35мм с магазином на 9 патронов

[107] Второе бюро Французского генштаба - военная разведка и контрразведка; Сигуранца - служба госбезопасности Королевства Румыния.

[108] Гиньоль - Наименование пьес, спектаклей и отдельных сценических приёмов, основой которых является изображение различных преступлений, злодейств, избиений и пыток и т.п.

[109] Вальтер Кривицкий (Самуил Гершевич Гинзбург) - кадровый советский разведчик, сотрудник РУ Красной Армии и ИНО НКВД, работавший в 20-30-е годы в странах Западной и Центральной Европы. В описываемый период - резидент в Голландии. В 1937 году, спасаясь от возможных преследований со стороны карательных органов СССР, бежал на Запад, вступил в контакт с иностранными разведслужбами, написал книгу "Я был агентом Сталина", умер при невыясненных обстоятельствах в Вашингтоне в 1941 году. Есть мнение, что он передал британской разведке информацию о работе и составе советских резидентур на территории Европы.

[110] Конечно же, это британский фунт (454 грамма), то есть портсигар весил почти 350 граммов.

[111] Ганзелка, Иржи и Зикмунд, Мирослав - чехословацкие путешественники, проехавшие в 50-е годы ХХ века на автомобиле "Татра" практически по всем континентам планеты. Наибольшей популярностью в СССР пользовались их книги "Там за рекою, - Аргентина" и "От Аргентины до Мексики".

[112] 'Game over' (англ.) - конец игры, обычно неудачный.

[113] - Звание капитана госбезопасности примерно соответствовало армейскому званию полковника.

[114] Федорчук думает что цитирует "Песнь песней", но мы-то знаем, что это не так. А всё коньяк виноват. И плохое знание мировой литературы.

[115] Стихи Петра Вегина.

[116] "Третий" тост - обычно произносится "за прекрасных дам".

[117] Ажан - просторечное название сотрудников французской полиции.

[118] Fucking enemies - (англ.) долбаные враги, неприятные обстоятельства.

[119] Кальвадос - крепкий спиртной напиток из яблок, распространённый на севере Франции.

[120] Ремарк, Эрих Мария - немецкий писатель 1-й пол. ХХ века, чьи герои очень любили кальвадос.

[121] Регтайм - стиль фортепьянной игры и связанный с ним жанр танцевальной пьесы начала ХХ века

[122] Тапёр - музыкант, обычно пианист, игравший в ресторанах, синематографах, на балах и вечеринках

[123] стихи Бориса Чичибабина.

[124] Ищите женщину (фр.).

[125] Паллиатив (от нем. Palliativ) - временная и неполноценная замена.

[126] Воленс-ноленс - поневоле, хочешь-не хочешь (лат.).

[127] Мулен Руж - (Moulin Rouge, буквально Красная Мельница, фр.) - классическое кабаре в Париже; .Максим - ресторан на Рю Руайяль.

[128] MP-18 - немецкий пистолет-пулемёт, конца Первой мировой войны. Пистолет-пулемёт МР-18/1 (Maschinenpistole18/1) изначально был предназначен для вооружения специальных штурмовых отрядов и полиции.

Пистолет-пулемёт Томпсона (Томми-ган) - американский пистолет-пулемёт, разработанный капитаном Джоном Томпсоном в 1916 году, активно применявшийся во время Второй мировой войны.

[129] Де-факто (de facto) - фактически, на самом деле (лат.); Де-юре (de iure) - юридически, согласно закону (лат.)

[130] Ицкович ошибается. "Проща́ние славя́нки" был написан В.И. Агапкиным под влиянием начала Первой Балканской войны (1912-1913).

[131] Неубедительные отговорки

[132] Штейнбрюк Отто Оттович (1892-1937) - Видный деятель военной разведки. Корпусной комиссар (1935), Член РСДРП(б) с 1918 г. Немец, капитан австро-венгерской армии. В 1935-1937 гг. начальник 1-го отдела (западный агентурный) Разведупра.

[133] Ксения Николаевна Дорлиак (Фелейзен) (1881-1945) - певица (сопрано) и педагог. В 1909 окончила Петерб. консерваторию, В 1911-13 пела в Париже, Праге, Берлине. В 1914 оставила оперную сцену. В 1920-38 выступ. как конц. певица. С 1930 профессор Моск. консерватории, в 1934-41 зав. кафедрой сольного и камерного пения. Ее мать Ксения Дорлиак, происходившая из рода немецких баронов, вагнеровская певица европейской известности.

[134] И так далее; и прочее; и тому подобное (лат.) - устойчивое сочетание (сокращение etc.)

[135] Зигмунд Фрейд (1856-1939) - великий австрийский психолог, основатель психоаналитического течения; Карл Юнг (1975-1961), - основоположник одного из направлений глубинной психологии, аналитической психологии; Эрих Фромм (1900-1980)- - немецкий социальный психолог, философ, психоаналитик, представитель Франкфуртской школы, один из основателей неофрейдизма и фрейдомарксизма.

[136] Жан Пиаже (1896-1980) - выдающийся швейцарский психолог и философ; Л.С. Выготский (1896-1934) - выдающийся советский психолог, основатель культурно-исторической школы в психологии; А.Р. Лурия (10902-1977) - выдающийся советский психолог; А.Н. Леонтьев (1903-1979) - выдающийся советский психолог.

[137] Олег перефразирует известное изречение Мефистофеля (Гете И.В., Фауст): Суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет.

[138] Мальстрём (употребляется также написание Мальстрим) - водоворот в Норвежском море у северо-западного побережья Норвегии. Представляет собой систему завихрений в проливе. Впервые упоминается в атласе Герарда Меркатора, изданном в XVI веке.

[139] Низвержение в Мальстрём' - рассказ Эдгара Аллана По о человеке, который попал в водоворот и выжил.

[140] В принципе, в описываемую эпоху в Париже героин или, на худой конец, морфий купить можно прямо в аптеке. Но компаньоны опасаются - и не напрасно - что провизор ведь покупателя и запомнить может. Так что изготовление героина преследовало благую цель - сократить количество возможных следов.

[141] Биполярное аффективное расстройство - диагноз психического расстройства, проявляющегося маниакальными и депрессивными или смешанными состояниями, при которых наблюдаются симптомы депрессии и мании одновременно (например, тоска со взвинченностью, беспокойством, или эйфория с заторможенностью.

[142] Армия обороны Израиля (ивр. Цва ха-хаганк ле-Йисраэль, сокращённо Цахаль или ЦАХАЛ) - армия Государства Израиль.

[143] Лягушатник, француз (немецкий сленг).

[144] Дерпт - Тарту, Эстония.

[145] - Стихи Г. Остера.

[146]- Тельфер - подвесное грузоподъёмное устройство, обеспечивающее перемещение грузов как по вертикали, так и по горизонтали вдоль балок-швеллеров.

[147] - дальнейшее описание изготовления мощного СВУ направленного действия, по причинам этического свойства, не имеет ничего общего с действительностью. Поэтому, как говорят наши американские друзья: "Не пытайтесь повторить это дома".

[148] - диаметр шара около 25мм.

[149] - пшеничное нефильтрованное пиво с добавлением специй и фруктовых эссенций. Национальный продукт Бельгии и северо-востока Франции.

[150] - Необходимое пояснение: 'Воскресенье', 'Машина времени' и 'Аквариум' - все как-то нечувствительно прошли мимо Виктора Фелорчука.

[151] Людвиг ван Бетховен (1770-1827) - великий немецкий композитор, дирижер, пианист, один из трех "венских классиков"; Йозеф Гайдн, Вольфганг Амадей Моцарт и Людвиг ван Бетховен. В данном контексте, Олег мог бы услышать бетховенскую "Оду к радости"; Франц Йозеф Гайдн (1732-1809) - великий австрийский композитор. Соответственно, в ушах Олега могло звучать что-нибудь из оратории "Сотворение мира"; Кристоф Виллибальд Глюк (1714-1787) - немецкий композитор. К сложившейся ситуации могли бы подойти некоторые отрывки из оперы "Ифигения в Тавриде"; Рихард Вагнер (1813-1833) - немецкий композитор, дирижер, драматург. "Полет валькирий" - музыкальная тема из оперной тетралогии "Кольцо Небелунгов".

[152] Маленькая ночная серенада (нем).

[153] Испанский самозарядный пистолет "Астра" модель 400 - коммерческое название армейского пистолета модели 1921 года под патрон 9*19 Para или 9*23 Lungo, с магазином на 8 патронов. Практически не имел выступающих деталей.

[154] Сальвадор Дали (1904 - 1989) - испанский живописец, график, скульптор, режиссёр. Один из самых известных представителей сюрреализм; Рене Магритт (1898-1967) - бельгийский художник, один из крупнейших представителей сюрреализма. Возможность увидеть их вместе весьма велика. Они дружили и часто появлялись вместе, причем не вдвоем, а с еще несколькими знаменитостями: литератором Полем Элюаром и художниками Эрнстом и де Черико.

[155] На улице Данте, если верить фильму Михаила Ромма (1956), произошло убийство. Однако Матвеев, смутно помнящий молодого и красивого Михаила Казакова, почти такого же молодого и красивого, как в "Человеке-амфибии", совсем не помнит черно-белый фильм, несколько раз виденный им по телевизору в детские годы.

[156] Звание сотрудников НКВД - примерно соответствует армейскому званию майор.

[157] Пивная (фр.).

[158] Мадам, вы сдаете комнату? А за какую цену? С водой? А центральное отопление у вас есть? Вот как? Прекрасно. Большое спасибо, мадам! (фр.).

[159] химическое соединение с формулой CHCl3. В нормальных условиях является бесцветной летучей жидкостью c эфирным запахом и сладким вкусом. В описываемую эпоху использовался как универсальное средство для наркоза.

[160] Первоначальное значение латинского слова fuga - "бегство", "погоня". Второй смысл, который вкладывает в употребление этого слова Олег связан с тем, что в фуге - как музыкальном произведении - присутствует несколько голосов, каждый из которых в соответствии со строгими правилами повторяет, в основном или изменённом виде, одну и ту же тему - короткую мелодию, проходящую через всю фугу.

[161] Хорошо темперированный клавир - цикл произведений И. С. Баха, состоящий из 48 прелюдий и фуг для клавира (т.е., клавишного инструмента). Название произведения предполагает использование инструмента, настройка которого позволяет музыке звучать одинаково хорошо в разных тональностях.

[162] Дежурное блюдо (фр.)

[163] Полкружки светлого.

[164] Рагу из мяса или дичи с бобами, приготовленное в горшочке (фр.).

[165] Из всех неприятностей произойдет именно та, ущерб от которой больше (сформулирован после 1945 года).

[166] Спасибо (голландский).

[167] Франкоговорящий житель Бельгии, часть населения которой говорит на втором официальном языке страны - фламандском.

[168] Писающий мальчик.

[169] Семь налоговых лошадиных сил.

[170] Собачья погода (фр.)

[171] Почему? (фр.).

[172] Извращенец, гад, сволочь, подлец (фр. сленг).

[173] Один на один (фр.).

[174] Коньяк с водой (фр.).

[175] Кофе с молоком (фр.).

[176] Немец (фр. сленг).

[177] Если трахнуть (фр. сленг).

[178] Босс (нем.).

[179] Германский мужчина (нем.).

[180] Маленькая шлюха (нем. Арго).

[181] БУНД (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России) - еврейская социалистическая партия, действовавшая в России, Польше и Литве от 90-х годов XIX века до 40-х годов XX века. Членам левых (революционных) партий, перешедших в ВКП (б), партийный стаж засчитывался с момента вступления в такую - левую - партию, например, в БУНД.

[182] Шлюмпер - оборванец (примерный перевод с идиш).

[183] Сиськи, буфера (нем. сленг).

[184] 1. Грудь, сиськи; 2. Задница, жопа (нем. сленг).

[185] - А.С. Пушкин 'Маленькие трагедии'

[186] Технион - Израильский технологический институт - университет в городе Хайфа в Израиле. Один из старейших и знаменитейших вузов Израиля.

[187] Университет Карнеги-Меллон - частный университет и исследовательский центр, расположенный в Питсбурге, (штат Пенсильвания, США).

[188] Тест Векслера (другие названия: шкала Векслера, тест интеллекта Векслера, WAIS, WISC) является одним из самых популярных тестов исследования интеллекта на западе.

[189] Баварец, ироническое прозвище из северной Германии (нем. Сленг).

[190] Звание в СА (Штурмовых отрядах) и СС, соответствовало званию лейтенанта в вермахте.

[191] Товарищ (нем.).

[192] Союз красных фронтовиков (СКФ, Рот Фронт, нем. Roter Frontkämpferbund) - полувоенное боевое подразделение КПГ в Веймарской республике.

[193] Сомкнём ряды. Пусть будет выше знамя! Рот-фронт идет, чеканя твердый шаг...

[194] Вперед! (нем.)

[195] Сомкнём ряды. Пусть будет выше знамя! СА идет, чеканя твердый шаг...

[196] Вилли Леов (1887, Бранденбург-на-Хафеле - 1937, СССР) - один из основателей Коммунистической партии Германии, сподвижник Эрнста Тельмана. Образование низшее. С 1925 руководил Союзом красных фронтовиков. Член ЦК КПГ с 1928. Депутат рейхстага в 1928-33.

[197] Стрелялка (нем. сленг).

[198] СД, Служба безопасности рейхсфюрера СС.

[199] Шлюха, б-дь (фр.)

[200] Б-дь (фр.)

[201] Сленговое название марихуаны (фр.)

[202] Дословно: вакханки, но в данном случае имеются в виду усы (фр. сленг).

[203] Магнум - бутылка для шампанского ёмкостью полтора литра; брют - Максимально сухое шампанское; Блан де нуар (фр.) - дословно: белое из черного, то есть, белое вино из красного винограда.

[204] Случаться, заниматься сексом (Французский сленг).

[205] Моя прекрасная леди.

[206] Драматический баритон - голос более тёмного звучания, большой силы, мощного звучания на центральном и верхнем участках диапазона. Партии драматического баритона более низки по тесситуре, но в моменты кульминации поднимаются и до предельных верхних нот.

Меццо-сопрано (итал. mezzo-soprano от mezzo - половина, середина и soprano - верхний) - женский оперный певческий голос с рабочим диапазоном от 'ля' малой октавы до 'ля' второй октавы, то есть на терцию ниже, чем у сопрано, и выше, чем у контральто. Различают высокое (лирическое) меццо-сопрано и низкое меццо-сопрано.

Бельканто (итал. bel canto - 'красивое пение') - итальянский стиль пения.

[207] У Тани или у Жаннет, или, возможно, у обеих, в голове крутятся неясные аллюзии на тему абсента. В данном случае, речь явно идет о двух знаменитых картинах: "Любительница абсента" Пикассо и "Любитель абсента" Эдуарда Мане.

[208] Айнтопф (нем. Eintopf "всё в одном горшке") - блюдо немецкой кухни, представляющее собой густой суп с мясом, копчёностями, сосисками или другими мясными продуктами, который заменяет собой обед из двух блюд; Хамон (сыровяленый испанский окорок) - это лакомство и деликатес. Хамон - основа иберийской кухни, в переводе с испанского - ветчина; Гуляш (венг. gulyás) - национальное блюдо венгров: кусочки говядины или телятины, тушённые со шпиком, луком и перцем (обычно с паприкой) и картофелем; Наварен (фр. navarin) - айнтопф из барашка с белой репой готовят практически во всех областях Франции.

[209] "Англичанка гадит' - расхожее выражение, обозначающее факт неявных действий (дипломатических, экономических, шпионских, пропагандистских) Великобритании против России. Появилось и получило распространение в XIX веке (под "Англичанкой" понималась не просто Англия, как страна, но и королева Виктория лично) - приписывают Николаю I.

[210] Шутливо расшифруется как beau cul, belle gueule: красивая жопа, красивая рожа (изначально сокр. от bon chic bon genre: бонтонный, комильфотный, элегантный).

[211] Бильярдныt терминs: Абриколь - удар битком (шаром, по которому производится удар) сначала о борт, а потом в прицельный шар; Триплет - отражение шара от двух бортов; Выход - удар, в результате которого, после забитого прицельного шара биток выходит на другой прицельный шар так, что его можно легко сыграть; Cерия (с кия) - последовательность результативных ударов одного участника; Винт - децентрированный удар по битку, вызывающий его вращение; игра в Снукер: снукер или маска - позиция, когда прицельные шары маскируют биток, не позволяя произвести прямой удар по очередному шару.

[212] Нечто особенное

[213] Виккерсы, Рено, Рейнметалл - марки английских, французских, немецких танков межвоенного периода.

[214] Фрамбуаз - малиновая водка, Франция; Киршвассер - вишневая водка, Германия; Пастис - анисовая водка, Франция.

[215] Сиськи, буквально "мопсы" (порода собак) (немецкий сленг).

[216] Русский бильярд (пирамида) - собирательное название, разновидности лузного бильярда, с особыми требованиями к оборудованию для игры; Пул (американский) (Девятка) (Восьмерка) - разновидности лузного бильярда; Снукер - разновидность лузной игры. Наиболее распространена в Великобритании.

[217] Шлюха (арабский).

[218] хват - Положение руки на кие; мост - Положение кисти, на которую опирается при ударе кий; Перескок - удар, при котором биток сначала перескакивает через маскирующий прицельный шар, а потом ударяет по очередному прицельному шару.

[219] Герой одноименного романа Александра Дюма, в котором среди прочих действующих лиц появляется и Бенвенуто Челлини.

[220] Друг против друга (фр.) - напротив, друг против друга; тот, кто находится напротив.

[221] Обитающая на Рейне нимфа, которая своими песнями увлекает корабли на скалы.

[222] Шлюха (нем. Арго).

[223] О, ля-ля, а ты девушка, кажется, неслабо набралась (фр. сленг)

[224] Похмелье ('волосы болят') (фр. сленг).

[225] Феликс Мендельсон (1809-1847) - немецкий композитор-романтик еврейского происхождения, принявший при крещении фамилию Бартольди.

[226] Тональность До минор.

[227] Соответствует армейскому Званию - полковник.

[228] один из лидеров национал-социалистов и руководитель СА. Убит по приказу Гитлера 1 июля 1934 года в так называемую "Ночь Длинных Ножей".

[229] Штурмовые отряды (нем. Sturmabteilung, сокращённо СА) - военизированные формирования нацистской партии.

[230] Уничтожению руководства СА предшествовал длительный период напряженности между Гитлером и Ремом. Накануне "переворота" произошло "примирение", и чтобы продемонстрировать лояльность, Рем распустил отмобилизованные отряды штурмовиков, отправив их в месячный отпуск.

[231] Герман Эрхардт (1881-1971) - германский морской офицер, командир фрайкора в 1918-1920 годах. В двадцатых годах соперничал с Гитлером за лидерство в крайне правом движении. В описываемое время в эмиграции

[232] Штандартенфюрер СА Юлиус Уль начальник охраны Эрнста Рэма

[233] Вернер фон Альвенслебен, управляющий 'Союза по защите западноевропейской культуры'.

[234] Группенфюрер СА, принц Август Вильгельм Прусский - сын последнего кайзера из рода Гогенцоллернов.

[235] Индийский писатель, поэт, композитор, художник, общественный деятель

[236] Филибастер - буквально флибустьерство - тактика обструкции законопроектов в Сенате США парламентским меньшинством путём затягивания принятия решений с помощью внесения огромного количества поправок, декларирования лозунгов, пространных размышлений по теме и не по теме.

[237] Oscuro - обозначает "темный", его также называют "negro" или "черный" в странах, где производят табак. Его обычно оставляют на плантации дольше всех остальных, он также дольше остальных дозревает, выдерживается.

[238] Lonsdales толще чем Panetelas, но длиннее и стройнее, чем Coronas.

[239] Род дамских папирос - тонкая испанская папироса из табака, завернутого в лист маиса/кукурузы.

[240] Тодорский Александр Иванович (1894-1965). Комкор (1935 г.), член КП с июня 1918 г; Кулик Григорий Иванович (1890-1950). Маршал Советского Союза (1940).

[241] ОМП - оружие массового поражения.

[242] Герои романа ошибаются. Михаил Горбачев родился 2 марта 1931 года.

[243] - Станиславский К.С. (настоящая фамилия Алексеев) - по первой специальности - учёный востоковед.

[244] - "Харлей Девидсон и ковбой Мальборо" фильм 1991 года, режиссёр Саймон Уинсер.

[245] Театральное арго - означает попытку слабого актёра заменить построение сценического образа активной мимической игрой. Откуда об этом знает Виктор? Да так, была у него подруга-актриса...

[246] - вернёмся к нашим баранам (фр. устар.)

[247] - стихи Михаила Анчарова.

[248] - 'Une vie d'amour', песня из к/ф 'Тегеран-43', слова Ш.Азнавур, музыка Ж.Гарваренц.

[249] - 'Лысая певица' (1949 год), пьеса румынского драматурга Эжена Ионеско, основателя театра абсурда. Действие пьесы и реплики персонажей основаны на творческой интерпретации румынско-английского разговорника.

[250] Имеется в виду вторая англо-бурская война (1899-1902).

[251] По покупательной способности 150000 фунтов стерлингов в 1935 году соответствовали 5.5 млн. фунтов стерлингов или около 10 млн. долларов сейчас.

[252] Якобиты - приверженцы изгнанного в 1688 'Славной революцией' английского короля Якова II и его потомков, сторонники восстановления на британском престоле дома Стюартов.

[253] Карл Эдуард Стюарт (1720 -1788), известный также как Красавчик принц Чарли (англ. Bonnie Prince Charlie) или Молодой Претендент - предпоследний представитель дома Стюартов и якобитский претендент на английский и шотландские престолы как Карл III в 1766-1788.

[254] Односолодовый (single malt) виски, произведённый одной винокурней; возможен купаж разных лет выдержки

[255] Герой рассказа Ч. Диккенса - воплощение жадности и человеконенавистничества.

[256] Брэм Стокер (1847 -1912) - ирландский писатель. Автор романа 'Дракула'.

[257] - обыгрывается разница в значениях между 'last' и 'final' - оба слова переводятся на русский как 'последний'.

[258] - фальшивка, сработанная в недрах британских спецслужб в 1924 году. Письмо, якобы направленное руководителями Коминтерна британским коммунистам с призывом готовиться к гражданской войне. Впервые опубликовано в 'Дэйли Мейл'. Цель этого письма - ослабить позиции британских лейбористов на выборах в декабре 1924 года. Что и было с успехом достигнуто.

[259] Слова В.Молотова о Польше, который перефразировал слова Ю.Пилсудского и его

[260] - по состоянию на 1936 год в Чехословакии на девять представителей титульных наций приходилось три судетских немца. Причём каждый третий был безработным.

[261] Бурлюк, Давид (1882-1967гг.) поэт-футурист.

[262] В.В.Маяковский, 'Я сам' (автобиография). Точность цитаты - на совести Матвеева.

[263] Мирные договоры, закрепившие итоги Первой мировой войны в отношении Германии и Австрии.

[264] Воленс-ноленс - волей-неволей (от лат. volens - желающий и nolens - нежелающий).

[265] Британские баронеты имеют особый знак, носимый на шейной ленте. В центре его - изображение алой длани на белом поле.

[266] Партия основана в Чехии в 1904 году, а в 1918 переименована в Национал-социалистическую партию рабочих.

[267] Конрада Генлейна, бывшего, к слову, преподавателем гимнастики.

[268] Дело в том, что Муссолини относился к политике Германии весьма настороженно. Прежде всего, его беспокоили претензии нацистов на итальянскую провинцию Тироль, большинство в которой - как и в чешских Судетах - составляли этнические немцы. В 1934 он уже подозревал Германию в убийстве австрийского канцлера Дольфуса и в попытке присоединить Австрию. Тогда Муссолини оказал новому канцлеру Курту Шушнигу поддержку и продолжал оказывать ее и в 1936 году, когда Шушниг запретил деятельность "Внутренней обороны" - радикальной организации, близкой НСДАП. Таким образом, убийство агентами гестапо лидера судетских немцев Генлейна, возможно, тяготевшего к Австрии, а не к Германии, могло рассматриваться Муссолини как враждебное действие - модель будущего поведения немцев в отношении Тироль.

[269] Более известен под славянофицированным именем Радола Гайды. История его жизни может служить основой многосерийной киноэпопеи или цикла авантюрных романов.

[270] Использование в интересах спецслужб сексуальной привлекательности или даже просто обаяния подосланной контрразведкой к агенту разведки другого государства представительницы противоположного пола.

[271] Василий Петрович Рощин (Яков Федорович Тищенко) (1903-1988) - советский разведчик, сотрудник Внешней Разведки НКВД, в описываемый период легальный резидент разведки в Вене. Вспомнила же о нем Ольга, по-видимому, потому, что как раз весной 1936 года к Рощину через общего знакомого, бывшего царского офицера Хомутова, обратился лидер Немецкой партии народной свободы Райнгольд Вулле. Суть его обращения заключалась в получении от СССР различной помощи (в т.ч. и финансовой - 750 тыс. марок) для свержения Гитлера. История эта в перестроечные и постперестроечные годы неоднократно обсуждалась в российской прессе, так что и Ольга ее могла запомнить.

[272] Говяжий бульон с тонко нарезанными - в виде лапши - блинчиками фриттатен (Frittaten).

[273] Воздушный пирог из взбитых яиц, нарезанный маленькими кусочками.

[274] Соответствует армейскому званию генерал-лейтенанта.

[275] - все современники указывали на то, что голос Гейдриха удивительно дисгармонировал с его внешностью - был неестественно высоким для мужчины.

[276] Шеврон старого бойца - в феврале 1934 для "старых бойцов" СС ввели ношение почетного серебряного шеврона на правом рукаве; "Нюрнберг" - памятный знак "Нюрнберг 1929". Kripo - Криминальная полиция.

[277] Генрих Мюллер (1900 - ?) - шеф тайной государственной полиции (IV управление РСХА) Германии (1939-1945). Группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции (1941), заместитель Гейдриха; Артур Небе (1894-1945) группенфюрер СС, генерал-лейтенант полиции и рейхскриминальдиректор, в 20-х годах комиссар полиции Берлина. Участник ряда заговоров против Гитлера. Небе - В то время - заместитель Мюллера, начальник отдела исполнения принятых решений ; Эрнст фон Вайцзеккер (1882 - 1951) - германский дипломат, бригаденфюрер СС (30 января 1942 года). Барон.

[278] Люфтваффе (нем. Luftwaffe - дословный перевод: воздушное оружие) - название германских военно-воздушных сил в составе рейхсвера, вермахта и бундесвера.

[279] Шелленберг, Вальтер (1900-1952), бригаденфюрер СС, начальник VI управления Главного управления имперской безопасности (РСХА).

[280] Авраам Штерн (1907-1942) - поэт и сионистский деятель. Основатель и руководитель подпольной организации Лехи; Авраам Техоми (1903-1990) - влиятельный командир Хаганы (подпольной военной организации евреев Палестины) и основатель Иргуна. Идеологически тяготел к правым сионистам - ревизионистам, тогда как руководство Хаганы состояло в основном из левых сионистов. В 1937 ушел из Хаганы и создал Иргун.

[281] Берлинский аэропорт, начавший работать в 1926 году. В 1936 году это был один из крупнейших аэродромов Европы. А ехать Басту было совсем недалеко. С улицы Доллендорф до Темпельхофа рукой подать: подняться по Потсдамер штрассе до Шонебергер, плавно переходящей на запад от железнодорожных путей в Темпельхоф штрассе, и вниз к Полицейским казармам и Колумбия штрассе; Douglas DC-2, четырнадцатиместный пассажирский самолет 30-х годов.

[282] Фафнир, в скандинавской мифологии чудовищный дракон.

[283] Суккуб (от лат. succubare, 'лежать снизу') - в средневековых легендах демоница, посещающая ночью молодых мужчин и вызывающая у них сладострастные сны.

[284] Фрайхерр - барон.

[285] Замок Грейфенштейн - семейная резиденция графов фон Штауффенбергов. Расположен между Ульмом и Аугсбургом в западной части Баварской Швабии; Графиня Каролина фон Штауффенберг (1875-1956) - жена графа Альфреда фон Штауффенберга и мать графа Клауса Шенка фон Штауффенберг (1907-1944); Граф Альфред фон Штауффенберг (1860-1936) - в прошлом обер-гофмаршал Вюртембергского двор; Штауффенберг, Клаус Шенк фон (Stauffenberg), (1907-1944), подполковник генерального штаба германской армии, граф, ключевая фигура Июльского заговора 1944.

[286] Великий немецкий философ Иммануил Кант (1724-1804) сформулировал моральный закон - нравственный императив: "Поступай так, чтобы твое поведение могло стать всеобщим правилом".

[287] Иоганн Готлиб Фихте (1762-1814) - немецкий философ. Один из основателей группы направлений в философии известной как субъективный идеализм, которая развилась из теоретических и этических работ Иммануила Канта; Артур Шопенгауэр (1788-1860) - немецкий философ. Один из самых известных мыслителей иррационализма, мизантроп, тяготел к немецкому романтизму, увлекался мистикой, изучал философию Иммануила Канта и философские идеи Востока; Фридрих Вильгельм Ницше (1844-1900) - немецкий философ, поэт, композитор, культуролог, представитель иррационализма.

[288] В этих городах находятся старейшие и известнейшие немецкие университеты.

[289] Миттельшпиль (от нем. Mittelspiel - середина игры) - следующая за дебютом стадия шахматной партии, в которой, как правило, развиваются основные события в шахматной борьбе.

[290] Виктор Фрейхерр фон Вайцзеккер (1886-1957) - видный немецкий невролог и психолог. Брат Эрнста фон Вайцзеккера и дядя Ричарда и Карла Фридриха фон Вайцзеккеров.

[291] Олег посетил в частности фельдмаршала эрцгерцога Австрийского Евгения (1863-1954), генерала кавалерии Адольфа Риттера фон Брудермана (1854-1945), и генерал-полковника Карла графа фон Кирхбах ауф Лаутербаха (1856-1939).

[292] Герой средневековой сатирической эпопеи и одноименной поэмы И.В. Гёте.

[293]‫ ‬Первый фильм знаменитой трилогии о Максиме - "Юность Максима", а именно в нем и звучит эта песня - вышел на экраны в 1934.

[294]‫ ‬М.Москвин - псевдоним бывшего начальника ИНО ГПУ М.Трилиссера, входившего в руководство Коминтерна и занимавшегося там вопросами нелегальной работы за рубежом.

[295]‫ ‬Осип Пятницкий - один из руководителей Коминтерна и многолетний руководитель разведки Коминтерна.

[296] Сволочь, грязная свинья (нем.).

[297] Во исполнение советско-французского договора от 2 мая 1935 года и советско-чехословацкого договора от 16 мая 1935 года.

[298] Жак Фейдер (фр. Jacques Feyder, 1888 - 1948) - французский режиссёр, сценарист, актёр. В конце 20-х начале 30-х снимал фильмы в Германии.

[299] ОВРА (официальное итальянское название - 'Organo di Vigilanza dei Reati Antistatali' (Орган обеспечения безопасности от антигосударственных проявлений)), - орган политической охраны в Королевстве Италия времен правления Короля Виктора Эммануила III.

[300] Название города Касабланка можно перевести с испанского, как белая хата. Именно это и сделал владеющий испанским Олег Ицкович.

[301] Фирма Hugo Boss шила эсэсовскую форму. Форму с малиновыми петлицами носили сотрудники НКВД.

[302] - Фёрт-о-Форт, залив на юго-востоке Шотландии, устье реки Форт. На южном берегу этого живописнейшего залива находится город Эдинбург.

[303] пинты на три - примерно 1,8 литра

'неженатого' - не смешанного из разновозрастного сырья.

хумидор - специальный ящик для сигар, в котором должна поддерживаться стабильная температура и влажность.

[304] - бездонной бочки.

[305] - английская идиома.

[306] - специальное помещение для проращивания, сушки и измельчения солода - сырья для приготовления виски.

[307] - трактат, написанный в 1729 году в Шотландии.

[308] - фирма 'Филипс' в 30-е годы продавала не только готовые изделия, но и наборы деталей и схемы сборки радиоприёмников.

[309] - Семёнов Юлиан - советский писатель, автор романов о Штирлице.

'Щит и меч'- фильм В.Басова по одноимённому роману В.Кожевникова о советском разведчике Иоганне Вайссе.

'Земля до востребования' - фильм В.Дормана по роману Е.Воробьёва о советском разведчике Льве Маневиче.

[310] Альбер Сарро - французский политик, радикал-социалист. Премьер-министр Франции с января 1936 года.; Эдуард Эррио - французский политик, радикал-социалист. В межвоенный период несколько раз становился премьер-министром Третьей республики.

[311] - Рейнская демилитаризованная зона - на территории Германии. Охватывала левобережье Рейна и полосу шириной в 50 км по его правому берегу, на которых правительству Германии запрещалось размещать военные объекты и воинские части и соединения.

[312] - Локарнский мирный договор 1925 года - закрепил незыблемость франко-германской границы, как и других границ в Западной и Центральной Европе и подтвердил демилитаризованный статус Рейнской зоны.

[313] - Поль Ван Зееланд - премьер-министр Бельгии (1934-1937 гг.)

[314] - чистокровная верховая - это не эпитет, а название британской породы лошадей.

[315] - виды поступательного движения (аллюры) лошади: шаг, рысь, галоп (кентер). Различаются моторикой движения лошади. Могут иметь одинаковую скорость или производиться на месте.

[316] - хаггис - национальное шотландское блюдо - овечий желудок, фаршированный требухой и зеленью.

[317] - перегонный куб для первичной дистилляции виски.

[318] - тип автомобильного кузова с крышей, открывающейся над передним рядом сидений.

[319] - визуал и кинестетик - названия естественных способов запоминания. В первом случае запоминание происходит посредством органов слуха, а во втором - через моторику и тактильные ощущения.

[320] - тогдашнее название кузова 'универсал'.

[321]‫ ‬В испанской армии соответствует майору.

[322]‫ ‬Кабальеро - слово, означающее "всадник" или "рыцарь". Утратило своё первоначальное значение принадлежности к дворянскому сословию. С 16 века - уважительное обращение к мужчине. В сочетании с словом 'идальго' обозначающим подтверждённое благородство происхождения создаёт типичную для Испании игру слов.

[323] черт возьми, какое мерзкое время!.

[324]‫ ‬Имеется в виду Вагнеровский фестиваль в Байройте.

[325]‫ ‬Поль Элюар (1895-1952) - французский поэт, участник движения сюрреалистов, друг Сальвадора Дали, к которому ушла первая жена Элюара Гала, и Пабло Пикассо. Тристан Тцара (настоящее имя и фамилия Сами (Самуэль) Розеншток, 1896-1963) - румынский и французский поэт, основатель течения Дадаизм, затем активный участник движения сюрреалистов, член компартии Франции.

[326]‫ ‬Блондинка Виктория (исп.).

[327]‫ ‬Приморский район Барселоны.

[328]‫ ‬Эдвард Бенеш (1884 - 1948) - государственный и политический деятель Чехословакии (Чехии), второй президент Чехословакии в 1935-1948 годах.

[329]‫ ‬Радола Гайда (настоящее имя Рудольф Гайдль, 1892-1948) - чехословацкий военачальник и политический деятель. Один из руководителей антибольшевистского выступления Чехословацкого корпуса, летом 1918 года - командующий чехословацкими войсками восточнее Омска. В 1919 командующий Сибирской армией колчака. 1920 - командир дивизии в Кошицах, а 1 декабря 1924 г. назначен первым заместителем начальника Главного штаба. В 1926 уволен в отставку и провел полгода в тюрьме. Позднее один из лидеров крайне правых чешских националистов.

[330]‫ ‬Имеется в виду Тешинский вооруженный конфликт между Польшей и Чехословакией (1919-1920) . Причина - спор за обладание областью Тешинской Силезии.

[331] удар "под дых".

[332]‫ ‬Имеется в виду Эдвард Бенеш.

[333]‫ ‬Администрация президента Чехословацкой республики.

[334] В Ваффен-СС и полицейских структурах оберфюреры СС на всех видах формы, кроме партийной, носили погоны оберста (нем. Oberst, полковника) также, как и штандартенфюреры СС, но, вопреки распространенному заблуждению, это звание не могло быть условно сопоставлено воинскому званию полковник. В действительности это звание было промежуточным между званиями старших офицеров и генералов, и теоретически отвечало должности командира бригады СС. В личном общении штандартенфюреров СС другие военнослужащие и служащие полиции как правило именовали 'полковниками', в то время как оберфюреров - исключительно по званию СС.

[335]‫ ‬Боевая подпольная организация правых сионистов, действовавшая в Палестине с 1931 по 1948 год.

[336]‫ ‬Кутяков, И.С. (1897 - 1938) - военачальник времён Гражданской войны, командир 25-й (Чапаевской) стрелковой дивизии. Комкор. В реальной истории - погиб в ходе репрессий. Во сне Ольги - дожил минимум до 1944 года.

[337]‫ ‬Рабочая партия марксистского единства (Partido Obrero de Unificación Marxista, POUM) - марксистская партия, существовавшая в 1930-е годы в Испании. Стояла на троцкистских позициях. В промышленно-развитых Каталонии и Валенсии была более многочисленной, чем компартия Испании.

[338]‫ ‬Федерации Анархистов Иберии.

Оглавление

    Декабрь 1935 года. Из досье:

    (1)

    (2)

    (3)

    (4)

    (5)

    Пролог (II): Три Толстяка

    (1)

    (2)

    (3)

    (4)

    (5)

    Часть I. Автономное плавание

    Глава 1. А поутру они проснулись

    (1)

    (2)

    (3)

    Глава 2. День первый

      (1)

    (2)

    (3)

    (4)

    (5)

    (6)

    Глава 3. Как вас теперь называть

    Глава 4. Пражское танго

    Глава 5. Дороги, которые мы выбираем.

    Глава 6. Три плюс два

    Глава 7. Остающимся Голгофа

    Глава 8. Cherchez la femme[124]

    Глава 9. Миссия

    Глава 10. Охота на маршала: Хронометраж

    Глава 11. Среда тринадцатое: Хронометраж

    Глава 12. Как это делается в Брюсселе

    Глава 13. Бесаме...

    Глава 14. Репетиция

    Глава 15. Европа, март 1936

    Глава 16. Берлин-Мюнхен

    Глава 17. Калейдоскоп

    Глава 18. Дуб и чертополох

    Эпилог. Близится утро...

      1. Олег Ицкович, Барселона, 18 июня 1936 года, четверг

      2. Татьяна Драгунова, Берлин, 20 июня 1936 года, суббота

      3. Степан Матвеев, Барселона, 26 июня 1936 года, пятница

      4. Виктор Федорчук, Париж, 30 июня 1936 года, среда

      5. Ольга Агеева, Барселона, 5 июля 1936 года, понедельник

      6. Степан Матвеев, Барселона, 9 июля 1936 года, пятница

      7. Москва, Кремль, 16 июля 1936 года, пятница

      8. Олег Ицкович, Барселона, 25 июля 1936 года, воскресенье

      9. Москва, Кремль 19-23 июля 1936 года

      10. Татьяна Драгунова, Париж, 1 сентября 1936 года, вторник

Примечания

Реклама на сайте