«Новый Мир»

1804

Описание

Эта история начинается весной 1943-го года. В мире в котором давно нет нацизма, но есть Германская Демократическая Республика, принявшая социализм еще в двадцатых годах. Это рассказ о людях, сражавшихся по разные стороны идеологического барьера, каждый за свою правду, свое будущее и свои высшие ценности, так, как они их понимали. О мужестве, не зависящем от цвета флага и политических убеждений.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Игорь Игоревич Николаев Александр Владимирович Столбиков Новый Мир

С ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬЮ И БЛАГОДАРНОСТЬЮ:

Галине за ее наиполезнейшее колдовство;

Дмитрию Чернышевскому и Наркому иностранных дел Кириллу за неоценимую помощь в оформлении общей концепции, а так же за разъяснение ключевых политических вопросов;

хcb, Сергею Русову, Игорю Радюкову и Дяде Мише, пришедшим на помощь в самый тяжелый момент и тем весьма способствовавшим;

Камрадам с форума , принявшим на себя тяжкий и неблагодарный труд по вычитке и комментариям;

Григорию Пернавскому, знатному «Ленингрэдо-» и «Штрафбато-» бойце, который не обнадеживал, но поддерживал;

Сергею Анисимову, вновь открывшему широкому читателю жанр отечественной исторической альтернативы;

Илье Крамнику, «посреднику, данному нам в ощущениях»;

Михею и О.М.С., которые не верили и тем крайне вдохновляли.

Книга первая Окончательное решение

«Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet,

Till Earth and Sky stand presently at God's great Judgment Seat;

But there is neither East nor West, Border, nor Breed, nor Birth,

When two strong men stand face to face, tho» they come from the ends of the earth!»

«The Ballad of East and West» by Joseph Rudyard Kipling

«…Мудрено ли в свете всего вышесказанного, что необозримое наследие пращуров — империя, над которой никогда не заходит солнце, — продолжало существовать только благодаря золоту, бесконечным потоком лившемуся из Индий, и пикам своих испытанных солдат… И потому, невзирая на весь упадок, мы еще внушали страх и не позволяли глядеть на себя свысока.»

Артуро Перес-Реверте «Испанская ярость»

Пролог

Сталинград, 1984 год

Каждый год, уже десять раз подряд он подавал в посольство СССР одно и то же ходатайство. И каждый раз получал один и тот же ответ, безукоризненно вежливый и однозначный. Другой на его месте неизбежно сдался бы и пополнил ряды многочисленных жалобщиков, стенающих об ужасах железного занавеса. Но Микки Мартин был упорен и не ждал чудес. В конце концов, странно было бы, если бы разрешение на туристическое посещение ему выдали сразу. Учитывая его положение и определенные достижения прошлого и настоящего.

Но удача улыбается упорным, и на одиннадцатый раз какие-то неведомые колесики бюрократического механизма провернулись желаемым образом. Сам он, откровенно говоря, так и не понял, как ему дали визу и разрешение на въезд. Попасть в СССР англоговорящему иностранцу не из советской Европы, пусть даже не американцу, а австралийцу, было столь же трудно, как верблюду пролезть через игольное ушко. В особенности если этот иностранец — автор «Континентальной войны». В последнее десятилетие, когда советский режим несколько отошел от прежней практики жесткой конфронтации, Мартин мог вполне свободно передвигаться по советской европейской зоне, даже был вполне благосклонно принят в ГДР Но въезд в страну советов по-прежнему был для него закрыт.

Сейчас Мартин получил даже больше, нежели ожидал в самых смелых мечтах. Именно в этот год, на волне некоторой либерализации иностранцам впервые разрешили посещение Сталинграда, города легендарного и совершенно закрытого. Естественно, такую возможность Мартин упустить никак не мог. Ангел везения ему по-прежнему сопутствовал, и теперь австралийский ветеран, историк и писатель стоял прямо посреди огромной Площади Славы города Сталинграда, перед тремя постаментами. Одним из трех самых знаменитых памятных комплексов Советского Союза.

Мартин мог лгать всем. Родным, друзьям, читателям, издателю. Но только не себе. Для всех он приехал, дабы собрать материал для новой книги, прикоснуться к жизни советского общества, пройтись по улицам города, ставшего олицетворением и воплощением мощи советской державы. Но сам он знал, и лишь себе осмеливался признаться, что он здесь ради этой площади, огромной, вымощенной прямоугольной брусчаткой и трех гигантских каменных плит, стоящих в ряд.

Наверняка он был не первым иностранцем, воочию увидевшим их в новом облике, с тремя машинами вместо привычных двух. Но все же такое было возможно, и Мартину нравилось думать именно так.

Первый постамент, строго прямоугольный, неровно обработанного белого камня, доставал ему до пояса. Венчал каменную глыбу «ослик» — ОСС-1, «Орудие сопровождения самоходное». Первый опыт советского самоходостроения, первая машина Сталинградского Завода Гусеничной Техники. Собрание всех мыслимых недостатков и пороков техники, головная боль и кошмарный сон военных и производственников от первого до последнего дня службы. Маленький, нескладный уродец с выступающими полосами швов и клепок, с короткой спичкой пулемета, он казался карликом на фоне площади и своего соседа.

А сосед был знатный. Мартин никогда не был ценителем бронетехники, отдавая предпочтение воздухоплаванию, но не узнать «тетю Асю» — АС(Ш)-107 было невозможно. Приземистый, с мощным покатым лбом, весь из ломано-скругленных линий «артсамоход победы» попирал широкими гусеницами постамент из полированного черного камня. Длинный ствол был выставлен «на ноль», но из-за того, что машина была установлена на постаменте под небольшим углом, он устремлялся в небо.

Последняя глыба зеркально-коричневого гранита служил опорой «Малышу». Сам по себе невеликих размеров «ослик» на фоне потомка казался просто недомерком, и даже почти сорокатонный АС несколько терялся. Семьдесят тонн брони, отполированной до зеркального блеска, без единого прямого угла или выступа. Ни одной щели, ни одной выступающей детали, лишь горб рубки слегка бугрился строго посередине плоской верхней бронеплиты. «Образец № 2», родной брат номера первого, навсегда оставшегося посреди прокаленной холодом пустыни в миллионах километров отсюда…

На первый взгляд композиции не хватало целостности, больше того, чувствовалось присутствие чего-то инородного, царапающего глаз. ОСС казался откровенно чужим, теряясь на фоне потомков. Очень большое — большое — … и очень маленькое. Впечатление ломалось, оставляя привкус диссонанса и ошибки композиции. Но лишь теперь, стоя на расстоянии вытянутой руки от «Малыша», Мартин понимал скрытый смысл, который открывался только живому взгляду, ускользая от фотографий и кинопленки. Понимал, почему именно немощный «ослик» до конца жизни оставался любимым детищем его конструктора.

Именно так. Именно в таком порядке, все трое. Так стоят плечом к плечу в одном строю согбенный под тяжестью возраста и невзгод дед, постаревший в сражениях отец и могучий сын.

Мартин давно уже стоял так, в одиночестве, на прохладном весеннем ветру, слегка трепавшем легкое пальто. Вечерело, площадь, в это время обычно многолюдная, сейчас была почти пуста и принадлежала теперь только ему и редким случайным прохожим. Но поскольку Мартин был здесь первый раз, он не удивлялся. Просто стоял и смотрел.

Наконец, он оторвался от созерцания. Становилось зябко. Весна весной, но промозглый мартовский холодок пробрался сквозь пальто и тихо покусывал тело. Да и возраст давал о себе знать, усталость подкралась незаметно, напоминая, что ему уже не двадцать, да и в лучшие времена такой климат и холод были ему непривычны и неполезны. По периметру площади через равные промежутки стояли скамейки тяжелого кованого железа и дубовых досок, почти черных от времени, прекрасный образец позднесталинского ампира, чудом переживший лютую ненависть Хрунича и прочих разоблачителей. Но Мартин не стал задерживаться. «Дойдем?..» — тихо спросил он сам себя. И сам себе ответил: «Да, дойдем».

Теперь темнело стремительно, холод перестал покусывать и просто леденил. Мартин заторопился прочь, спиной чувствуя давящую тяжесть сумрачных машин и их каменных пристанищ. Оставалось еще одно дело, без которого день был незавершен.

Сегодня город праздновал событие, привлекшее внимание всей страны и ставшее известным даже за ее пределами. Во Дворце СЗГТ открывалась выставка батальной живописи, на которой, несмотря на всесоюзный статус, обещали так же показать работы немецких и китайских товарищей. Мартин специально подгадал так, чтобы последний день его пребывания в Сталинграде совпал с первым днем выставки, о которой говорили даже за океаном. Достать билеты официально он, разумеется, не сумел, пришлось обращаться к «перекупщикам», как здесь называли спекулянтов. По крайней мере, в этом «красный пояс» и «свободный мир» были схожи — пропуск на открытие значимых культурных событий приходилось доставать разнообразными окольными путями.

По правде сказать, он уже немного сожалел о своей решимости, побаливали натруженные за неделю непрерывной ходьбы ноги — такси он не брал из принципа, желая прикоснуться к живой жизни, почувствовать ее, обонять и слышать вживую, а не через стекло экипажа. Самую малость покалывало в груди, предупреждая о том, что хозяин был непозволительно беспечен. Но Мартин продолжал бодро отмерять шаги. Довольно скоро он согрелся, движение разогнало кровь и ободрило уставшие ноги. Теперь усталость чувствовалась не так сильно, уступив место интересу.

Главный проспект проходил через весь город, вдоль Волги, прерываясь тремя центральными площадями. Сейчас он спускался от крайней северной к Дворцу культуры Сталинградского Завода Тяжелой Гусеничной Техники. Мартина удивляло феноменально малое количество частного автотранспорта на улицах даже больших городов Союза. Он объездил всю Америку, посетил большинство европейских стран, бывал в открытой японской зоне и даже в Китае. Но только в СССР, при общем очень оживленном движении было так мало личных автомобилей и так много общественного транспорта. Огромные здания по обе стороны проспекта были схожи с подобными за границей, но они казались непривычно темными, лишенными моря искусственного света, затопляющего города индустриальных столиц с приходом заката. Не было так же привычного Мартину безумного многоцветия сонмищ ресторанов и прочих злачных мест. В основном небольшие кафе, работавшие самое позднее до полуночи и ни минутой дольше. В любой другой стране мира город такого уровня давно захлебывался бы от транспортного коллапса, здесь же все было как-то… патриархально.

Два километра он прошел менее чем за час, что для его возраста было совсем неплохо. Окончательно стемнело, уличные фонари освещали путь неярким, теплым светом, опять же непохожим на мертвенный свет новомодной выдумки — галогенных ламп.

Если Площадь Славы была почти пуста, то по мере продвижения к центру города ему встречалось все больше прохожих. От отдельных встречных до больших групп по десятку и более граждан. Мартин неплохо знал русский, бегло читал, в том числе и техническую литературу, но быстрый разговорный понимал через слово. Впрочем, и так было ясно, что говорят в основном о выставке, еще предвкушая событие или уже делясь впечатлениями. Многие уже побывали там, многие лишь собирались — в отличие от обычных мероприятий это работало допоздна. Мнения были в основном самые благожелательные, и решимость Мартина эффектно завершить свою одиссею в СССР только укрепилась.

Людей становилось все больше, теперь это была уже толпа, многолюдная, веселая и праздничная. В-основном, молодежь, но было много и людей преклонного возраста, как он. Стариков, поправил он себя, таких же стариков как я.

На Мартина обращали внимание, вежливое и не слишком настойчивое, но ощутимое. Он и в самом деле выделялся из толпы, как любой иностранец в чужой стране. Он был чужероден, и это проглядывала во всем — в одежде, походке, даже выражении лица. На мгновение австралиец даже застеснялся неведомо чего и заколебался. Но, отбросив колебания, он решительно шагнул через перекресток к огромному почти античному дворцу, снежно белому, окаймленному ребристыми колоннами, ярко освещенному изнутри и подсвеченному замаскированными прожекторами снаружи.

Здесь, у дворца, толпа сгустилась, и поднимаясь по громадной лестнице он с трудом пробирался через шумное и радостное сборище, стараясь не сильно толкаться и вежливо, но кратко извиняясь, когда это все же происходило. Полноводный людской поток внес его прямо в зал, такой же белый, как и все здание, с рядом многоярусных люстр под высоченными потолками и красными ковровыми дорожками под ногами.

Запыхавшись от умеренной давки, Мартин поспешил шагнуть в сторону, выбиваясь из общего движения, чтобы немного передохнуть и осмотреться.

Да, это была определенно Выставка. С большой буквы. Изнутри первый этаж дворца, отведенный под нее, представлял собой двойной основной зал, разделенный на две неравные части рядом все тех же колонн и серию относительно небольших помещений по периметру с большими проходами и тяжелыми портьерами. Белый цвет и яркое освещение увеличивали и без того немалые пространства до полной безразмерности. И везде были картины. От огромных полотен многометровых масштабов до небольших карандашных зарисовок едва ли не на тетрадных листах.

Среди людского многообразия выделялась весьма занимательная пара, против воли взгляд Мартина вновь и вновь возвращался к двум людям, неспешно шествующим через зал. Старик и маленький мальчик, не старше восьми-десяти лет, дед и внук, как немедленно окрестил их австралиец. Высоченный, не менее метра восьмидесяти, старик был худощав и строен. Некрасивый крючковатый нос, очень тонкие губы, очень резкие и глубокие морщины — он поражал осанкой и величавостью движений. Так стареют очень здоровые или очень спортивные люди, почти не теряя осанку и грацию. Длинные волосы, спускавшиеся до плеч, поседели почти до прозрачности. Правая рука, неестественно вывернутая безвольно висела, чуть покачиваясь в такт ходьбе, контрастируя с уверенными и четкими движениями. Мартин на мгновение ощутил укол зависти, старик был явно не моложе его самого, но австралиец был уверен, что выглядит куда менее благородно.

Если старик походил на высохший от возраста, но еще крепкий и высокий ствол, то семенивший рядом ребенок, несомненно, был как одуванчик. Высокий, худенький, подвижный. С копной очень светлых, почти белых волос. Он то вертелся юлой, возле очередного полотна, то нетерпеливо дергал деда за рукав, что-то требовательно спрашивая.

Против воли Мартин залюбовался этой странной и такой необычной парой. Легкая печаль уколола сердце. Его собственные дети давно покинули дом, теперь они жили на другой стороне света и лишь к Рождеству приезжали навестить старого вдовца. А внуков, ему видимо уже не дождаться…

Венцом и центральной точкой общей экспозиции было, несомненно, огромное полотно, едва ли не во всю стену. Два огромных корабля параллельными курсами мчались сквозь бурные волны и столбы разрывов, клочья пены мешались с туманом, призрачной пеленой скрадывая мелкие детали. Жерла орудий извергали длиннейшие столбы пламени, на обоих монстрах занялись пожары. Чтобы у зрителей не возникало сомнений, особо тщательно были выписаны реющие флаги — трехцветный ГДР и американская версия «Юнион Джека».

Без всяких вариантов — здесь изображался знаменитый бой «Тельмана» и «Нью Худа». Полотно собрало больше всего зрителей, но Мартин обошел ее стороной, усмехаясь в усы. Мальчишка-одуванчик намертво прилип к полотну, непрерывно перемещаясь, оглядывая то отдельные фрагменты, то все в целом, снова и снова что-то возбужденно повторяя спутнику. Старик кратко, с легкой улыбкой отвечал. Мартин перехватил его взгляд и прочел в них отражение собственного добродушного знания. Дед, несомненно, знал, что в том знаменитом побоище флотов Нового Мира и «TF57» Соединенных Штатов броненосные гиганты не сближались более чем на десять километров, обмениваясь залпами с помощью артиллерийских радаров.

Они встретились взглядами и против воли одновременно улыбнулись, подобно старым знакомым, а затем разошлись.

Кто ты, думал Мартин. Пилот? Очень похоже. Военный моряк? Возможно. В любом случае — военный, причем не кабинетный. Еще минуту-другую он размышлял над предположением. А затем новые впечатления вытеснили все мысли о неожиданной встрече.

Мартин избегал больших полотен, собиравших толпы зрителей, его интересовали дальние углы и маленькие образцы. Большинство из них так же представляли официоз во множестве ипостасей, зеркальное отражение событий, хорошо знакомых Мартину по аналогам с другой стороны занавеса. Искусство условно и советское понимание пропаганды мало чем отличалось от хорошо знакомых Мартину родных образцов. Прямо голливудский «Fire Wings», только нет прорыва «Четырех D» и очень много «Спирали Кудрявцева-Рунге».

И все же время от времени, даже не редко, он находил крупицы настоящей истории. Маленькие зарисовки на вырванных тетрадных листках, вытертые карандашные наброски, поблекшие от времени скверные краски военных времен, смятые и трогательно разглаженные листы желтой бумаги… К чести организаторов, они старались выдержать примерно равные пропорции, и махрово-пропагандистские полотнища необъятных размеров соседствовали с настоящей «окопной» живописью, зачастую неловкой и наивно-простой — помутневшими от времени зеркалами, отражавшими осколки прошлого.

За час с небольшим Мартин обошел почти всю выставку. Он увидел все, что хотел, и время не было потрачено зря. Оставалось только купить большой альбом репродукций, что продавались в киоске у входа и отправляться в гостиницу, предвкушая завтрашнюю боль в натруженных ногах. Толпа редела, время близилось к десяти — пора закрытия. Зрители тянулись к выходу, обмениваясь впечатлениями. Пользуясь моментом, Мартин на минуту присел на небольшой стульчик рядом с большой полуопущенной портьерой, собираясь с силами для последнего броска. Проходившая мимо служительница, суровая дама лет шестидесяти, неодобрительно нахмурилась, но ничего не сказав, прошла мимо, колыхнув портьеру. За ней обнаружился еще один зал, совсем маленький, с тремя или четырьмя стендами.

Ноги звали домой, долг и интерес подсказывали, что, коли уж пришел, глупо было бы не осмотреть все. С тихим незаметным вздохом Мартин встал и прошел в зальчик, уже не по зову сердца, но скорее по обязанности. Там не было никого, если не считать маленькой старушки-смотрительницы, дремлющей в углу за крошечной конторкой. И стенды с пятью акварелями на больших нестандартных листах.

Картины были… необычными. Это первое, что мог сказать Мартин. Так бывает у талантливых, но неопытных скульпторов — отдельные детали вырезаны отчетливо и выразительно, другие же — кое-как, торопливо и нестарательно. Так же и здесь — на одном и том же полотне соседствовали великолепная, тщательно прорисованная мозаика элементов, игра красок, тонкие переходы и в то же время вскользь затронутые абрисы, смазанные детали, непрорисованные намеки. Словно художник выполнял неприятную для себя обязанность заполнить полотно еще хоть чем-нибудь помимо основной композиции.

Пока он пытался приспособиться к неровному, «ломаному» стилю неизвестного живописца, старушка-смотрительница почувствовала интерес посетителя и покинула свой пост. Обычно Мартин не любил навязчивых советчиков, предпочитая постигать искусство самостоятельно, но здесь помощь была весьма к месту.

— Вам интересно? — с вежливой доброжелательностью спросила старушка.

Мартин кивнул. Он хорошо понимал по-русски, но не хотел показывать акцент. Собеседнице вполне хватило и этого жеста.

— Да, нечасто сюда заглядывают. Немногие… — с легкой грустью заметила она. — Не то, что… там!

Только очень пожилые и много повидавшие люди могут вложить в одно слово столько презрительного смысла. В слове, тоне, выражении лица, в почти незаметном жесте исчерпывающе отразилось все презрение, которое старушка испытывает к горе бесполезного хлама, заполонившего дворец в ущерб Истинному Искусству.

— Массовая культура. Кич!.. — с глубокой скорбью продолжила она, и Мартин невольно улыбнулся. Услышать за тридевять земель от дома родной англицизм…

— Увы, увы, истинное искусство всегда скрыто в стороне от масскульта… Вы незнакомы с творчеством Трактора Ивановича?

Мартин неопределенно качнул головой, несколько теряясь. Что такое «трактор» он знал, но каким боком тот относится к живописи — не понимал.

— Трактор Иванович Покойник… Необычно, верно? Наследие тех романтических времен. Тогда давали самые необычные имена. Но вы то должно быть знаете?

Она испытующе взглянула на него. Мартин в третий раз кивнул.

— Уникальный человек. Просто уникальный… природный самородок, талант. Какие встречаются раз в столетие, — она подошла вплотную к первому стенду и почти нежно провела вдоль рукой, буквально на волосок не касаясь бумаги, — Талант такой силы… Ему с ходу давалось то, что другие постигают годами. И никакого художественного образования, представляете! Никакого! Он мог бы стать величайшим. Но всю жизнь рисовал лишь для себя, для развлечения!

Она продолжала что-то говорить, горячо и страстно, обличая необязательную природу человека, променявшего лавры величайшего из великих на тернистый путь какой-то сугубо приземленной службы. Но Мартин слушал в пол-уха.

— …к сожалению… большая часть утрачена… с точностью фотографа, ценнейшее свидетельство… только пятнадцать… и лучшие выставлены здесь…

Первые две картины он пропустил. Обычные бытовые сценки, какой-то натюрморт с милитаристским уклоном — полуразобранный пистолет среди морщинистых яблок и нечто похожее на ремонтный цех большого завода. Высоченные перекрытия, смутные очертания тяжелой техники, определенно военной.

Старушка предлагала насладиться авторским пониманием цвета и переходов оттенков черного, а Марин перешел к третьей. Картина была… неприятной… Какое-то помещение сугубо казенно вида было едва обозначено скупыми мазками. Кое-где из под неряшливых мазков проступали плохо замазанные карандашные линии. В забавном контрасте с общей небрежностью были две центральные фигуры — два человека в советской военной форме сороковых годов. Ставшие друг против друга на расстоянии вытянутой руки, сжав кулаки, будто готовые броситься друг на друга. Один — коренастый и широкий, с лицом круглым, как блин, коротким ежиком темных жестких волос и огромными залысинами. Его соперник был на голову выше, но очень худой, с узким и жестким лицом. Пара была бы комичной — «толстый и тонкий» — если бы не великолепно переданная автором злоба и ненависть, отраженные в каждой черточке, в каждом схваченном кистью жесте. Это были враги и враги лютые.

Четвертый стенд надолго приковал внимание Мартина. Сама по себе картина ничего особого не представляла — что-то из уличных боев сороковых, таких он сегодня уже насмотрелся. Но здесь не было парадного героизма, флагов, противников, огня разрывов и трассеров. Какие то люди в грязных мундирах, пропыленных настолько, что нельзя понять принадлежность, разношерстный набор оружия, от советских СВТ до английских «Бренов». Они просто бежали вперед, без видимой цели и без противника. Но именно в простоте и безыскусности было что-то устрашающее. Солдаты на картине были, как будто намеренно обезличены, бежали куда-то и неизвестно зачем. Почти аллегория бессмысленности войны.

Еще что-то привлекало и одновременно царапало взгляд. Картина была словно… грязной, пропыленной. Покрытой тонким слоем полупрозрачной паутины, скрадывающей все детали, окрашивающей рисунок в однотонно-кирпичный цвет. Что-то очень знакомое… Мартин не сразу понял, но когда сообразил, догадка обожгла холодом воспоминания. Пыль. Это была пыль, переданная тончайшей работой кисти мастера. Всепроникающая, вездесущая, мельчайшая и едкая. Неизменный и проклятый спутник боев в городе и вообще в застройках… Он словно проникала в реальный мир, порошила глаза и оседала на одежде.

Ему стало немного не по себе. Слишком знакомо было безумное выражение лиц нарисованных солдат. Слишком знакома архитектура, пусть и в развалинах. И пыль. Надо было самому быть там и видеть ее, чтобы так мастерски передать в кисти. Протирать глаза, сплевывать с ненавистью, проклинать и откашливать из натруженных легких обожженных горячим дымом пожарищ. Мартину захотелось уйти.

Сбоку шевельнулась портьера, зашли еще двое запоздавших посетителей, все та же пара — старик и малыш. Совсем поздно, когда же мальчику спать — мелькнула мысль и пропала. Двое начали осмотр с противоположного конца короткого ряда. Старик коротко и без любопытства глянул на последнюю неосмотренную Мартином картину, шагнул к следующей. Замер, словно споткнувшись на ровном месте, и подался вперед с жадным вниманием…

Мартин прожил не короткую и не беззаботную жизнь, но редко когда ему доводилось видеть, чтобы человек менялся так стремительно и так страшно.

Старик стоял, в странной и неловкой позе, сгорбившись и склонившись вбок, искалеченная рука мелко и часто дергалась, словно хозяин пытался поднять ее, забыв об увечье. Другой он стиснул до побелевших костяшек руку мальчика, так, что малыш болезненно скривился, непонимающе глядя на спутника. Жилы на морщинистой шее напряглись и канатами проступили сквозь кожу. Но страшнее всего было лицо, бледное как у мертвеца. В нем не осталось ничего человеческого, лишь безграничная боль и страдание.

Мальчик что-то протестующее воскликнул, в страхе дернулся, стараясь освободиться. Старик вздрогнул, словно лишь сейчас увидел его, непонимающе глянул на него, потом на свою руку, все еще сжавшую лапку малыша мертвой хваткой. Судорога перекосила его лицо, стирая страшную маску. Он выпустил руку мальчика, неловко махнул, пошатываясь на нетвердых ногах, прислонился к стене. Внук отбежал, потирая ладонь, глядя на деда с испуганным недоумением.

Мартин и служительница практически одновременно сбросили оцепенение и бросились к конторке, он за стулом, она за графином. Старик слабо кивнул, присаживаясь. Взял стакан с водой. Крупные капли пота покрыли бледный восковой лоб. Рука, принявшая стакан все еще дрожала, он сделал несколько крупных глотков. Стекло едва слышно зазвенело о зубы. Старик плотно зажмурился, на кончиках ресниц заблестела влага.

Мальчик несмело подошел, слегка притронулся к искалеченной руке, что-то очень тихо сказал. Мартин разобрал только «деда» и «у тебя». Ему стало очень неловко. Словно он украдкой подсмотрел скрытые подробности чьей то жизни. Непонятно было, что делать дальше, то ли вызывать помощь, то ли тихо уйти.

Служительница хлопотала над стариком, осевшим безвольной куклой на стульчике, мальчик гладил его по руке, что-то быстро и нежно повторяя. Мартин отступил, озираясь в поисках выхода, его взгляд упал на ту самую картину.

Когда-то он читал про живописца, который мог передавать тысячи оттенков черного. Сколько использовал неизвестный «Трактор» он не знал, но вряд ли меньше. На картине был изображен тот краткий миг сумерек, когда солнце уже скрылось за горизонтом, но ночь еще не вступила в свои права. Призрачный свет заливал равнину, сплошь покрытую ровным ковром высокой травы, с едва угадывающейся дорогой. Скорее, широкой тропой. На ней, от края до края рисунка длинной вереницей выстроились машины — большие бесформенные кляксы. Угольно-черные, намеренно утрированные и бесформенные, некоторые тянули к небу тонкие струйки дыма. Кое-где мутно-зеленый покров травы пятнали выжженные участки. Конвой. Разгромленный, сожженный конвой.

На переднем плане стояла изображенная в профиль боевая машина, очень хорошо знакомая Мартину. Канадский зенитный «Гризли», тщательно и точно прорисованный во всех деталях, одна гусеница перебита и вытянулась длинной лентой, все четыре ствола поставлены на максимальное возвышение. Матово-серая броня корпуса кое-где покрыта сериями оспинок — следы попаданий малокалиберной артиллерии, открытая башня была разворочена буквально в лохмотья, рваные листы металла развернулись как лепестки огромного цветка.

Слева от машины автор изобразил человека, единственного одушевленного объекта среди кладбища мертвой техники. Прислонившись к танку, человек стоял в пол-оборота к зрителю, ссутулившись и безвольно опустив руки — черное на сером. Ни деталей одежды, ни лица, ничего. Лишь силуэт, набросанный несколькими карандашно-тонкими мазками и так же заштрихованный. Он опустил голову и явно смотрел на что-то смутно угадывавшееся в траве, у гусеничной ленты.

Мартину и так было не по себе, сейчас же его пробрала дрожь. Настолько живо художник передал обреченность вереницы конвоя, мертвую неподвижность зенитного танка. Такой безнадежностью и отчаянием веяло от единственного персонажа… и в смутном предмете у его ног угадывалось что-то очень знакомое, то, что много раз видел каждый солдат.

Смутная догадка забрезжила в сознании Мартина. Однорукий пилот, сожженная череда машин, «Гризли»… Британия, сорок четвертый. Он понял, кто перед ним.

Австралиец резко развернулся. Калека по-прежнему сидел, теперь крепко обнимая свободной рукой малыша, и тихо плакал, крепко прижимая к себе хрупкое тельце. Широкая костистая ладонь нежно гладила легкие, как пух, волосы, редкие крупные слезы оставляли влажные следы на старческих щеках.

Однорукий посмотрел на Мартина, их взгляды встретились.

— Карл? — тихо спросил по-немецки австралиец. — Харнье, неужели это ты?

Глава 1

Голландия, август 1942 года

Было прохладно, словно кто-то на несколько дней перенес голландские равнины намного восточнее, куда-нибудь в далекую холодную Россию, где, говорят, снег бывает даже летом. К вечеру солнце немного прогрело воздух, но ветер с моря пригнал новую порцию воздушной влаги, и зябкая сырость повисла в воздухе густой пеленой, покрывая любую гладкую поверхность россыпью мельчайших капелек.

Несмотря на капризы погоды, на аэродроме было жарко, очень жарко. Впрочем, жарко было и на земле, и в воздухе. Но это была жара не температурного столбика, а сгоревшего пороха, отработанного топлива, перегретых моторов и яростного азарта, напополам с терпким страхом. Который день продолжались, отчаянные схватки союзных летчиков со спешно переброшенными на континент боевыми самолетами королевских ВВС.

Двухмоторный WB/S, недавно вернувшийся с очередного задания, стоял на летном поле, облепленный осматривающими его техниками как жук муравьями. Пикировщикам пока везло, встречи с истребителями были эпизодическими и сопровождались приемлемыми потерями. Слишком переменчива была линия фронта, особенно воздушного, и по чудесному стечению обстоятельств противник каждый раз оказывался на соседнем участке. Впрочем, эта удача радовала исключительно новичков, пилоты поопытнее хорошо знали, что за большую удачу слишком часто приходится расплачиваться большими неприятностями.

Поток союзного наступления захлестнул Францию и Бенилюкс. Пехотные и моторизованные дивизии противников перемешались в слоеном пироге масштабной схватки нескольких держав, и даже всевидящий глаз воздушной разведки не мог установить, где находятся свои, а где чужие. Выходящие из окружения французские и английские дивизии насмерть сцеплялись с прорывавшимися в глубь обороны мотострелками и бронетехникой красной коалиции, чтобы на следующий день контратаковать зарывающихся в землю атакующих. Залпы артиллерии не стихали ни днем, ни ночью, расчерчивая небо яркими всполохами, а землю — дымными столбами. Не оставались в стороне в создании общего хаоса и военно-воздушные силы Германской Демократической Республики. В воздухе было тесно, здесь нашлось место всем и каждому, и немцам, и англичанам, и французам. Битва вошла в ту стадию, когда боевой строй противоборствующих сторон смешался, утратив всякое подобие порядка и координации. Здесь каждый сражался сам за себя и за товарищей справа и слева.

Усталый майор сидел в шезлонге, прямо под открытым небом, закрыв глаза и вытянув гудящие ноги. Выстуженные высотой летные ботинки на меху с высокими голенищами превратились в железные подковы, стянувшие стопы, но снять их было выше его сил. Два вылета, несколько атак с пикирования. Такое даром не проходит, даже для прирожденных пилотов, к которым без сомнения он причислял и свою персону.

Майору было тоскливо и грустно, питали его сумрачный настой отнюдь не боевые неудачи. И даже не грядущий новый вылет, неизбежный как гибель капитализма, которой он уже несколько лет по мере сил способствовал…

Знаменитый летчик, участник антарктических экспедиций, испытатель новой техники. Человек причастный к разработке тактики применения пикировщиков и сам отличный пикировщик. В эту эпоху быстрых карьер следовало ожидать, что Ганс Ульрих Рунге, со своим опытом и багажом знаний уже сегодня командовал бы авиагруппой, не меньше.

Но не командовал. И непреходящая память об этом, а главное, о причинах, отравляла Рунге каждую прожитую минуту.

Одна неудачная бомба, один дешевый репортеришка, даром, что из честного «Немецкого военного обозрения», а не из продажной буржуинской газетенки… Немного страсти пишущей братии к дешевым сенсациям. Вот и закончилась карьера аса.

Одно время Ганс Ульрих даже подумывал оставить авиацию. Попросится в пехоту или перейти на флот. Но старина Рихтгофен, лучший ас первой мировой прошедший огонь, воду и медные трубы, теперь командовавший второй воздушной армией, запретил даже думать об этом. Сынок, сказал прославленный авиатор, ты еще молод. Вся эта вода рано или поздно схлынет. Потерпи, Германии сегодня, как никогда нужны хорошие пилоты. И Ганс остался, сменив пятую воздушную на вторую.

Послышались шаги. В ушах Рунге до сих пор звенело от рыка мощных моторов, но слоновий топот Остермана не услышать было невозможно. Полковник Карл Остерман, один из очень немногих командиров, которых Рунге глубоко и искренне уважал. В том, что авиагруппа еще летала на задания, не превратившись в безобразную груду металлолома, была немалая толика стараний Карла.

— А, Рунге? Как ты у нас дружище? Вижу-вижу, устал, отдыхаешь.

Остерман тяжко опустился в стоявшее по соседству кресло, вздохнул и посмотрел на небо. Рунге даже не открывал глаза. Не хотелось. Единственным желанием в жизни давно стал сон. Но об исполнении этого желания пока приходилось только мечтать. Да, и еще в ад всех журналистов. Из «Обозрения» в первую очередь.

— Есть работа, — обнадеживающе сообщил Карл. — Ты ведь любишь работу?

Глаза все-таки пришлось открыть. Так хотелось полежать еще хотя бы полчаса. Потом сходить в столовую, заказать штрудель и есть его, есть, есть, пока в желудке останется хотя бы капелька свободного места…

— Да, и чтобы непременно потруднее, — произнес Рунге.

— Тогда пошли.

В домике, служившем импровизированным штабом эскадрильи и залом совещаний, было сухо и тепло, даже жарко, ноги потихоньку оттаивали. Остерман деловито и быстро разрисовывая спиртовым стилом и без того исчерченную во все цвета радуги потрепанную карту.

— Только что получили телефонограмму из штаба. Есть такое поганое местечко в проклятой Голландии — Хертогембро. Сегодня с утра в его районе был выброшен парашютный десант. Недавно они выходили на связь. Парням удалось захватить мост через Маас. Час назад туда летали разведчики. Вот здесь, — полковник достал карту и обвел участок местности жирной синей линией, — отходящие французские части, силами не менее полка. У десантников много раненых, на исходе боеприпасы. Нам нужен это мост. А им нужна наша помощь, в первую очередь боеприпасы. Ну и еще немного медицина. Ночами бьет ненормальная холодина, второй день, представляешь, сколько из раненых не доживут до утра? Хоть пару одеял им скинуть.

Рунге даже кивать не стал.

— Насколько я понимаю, план удара уже готов?

— Какой там план. Сплошная импровизация, — почти горько ответил Остерман. — Твое звено, звено Карла и Фридриха. Базеля придется оставить дома. По нему очень круто прошлись зенитки.

— Видел, а что со штабом?

— Штабное звено в ангарах, гайки перебирают.

Рунге понимал старого лиса. Сегодня авиагруппа летала в составе усиленной эскадрильи. Но задачи перед ней ставились, как перед полноценным, укомплектованным по штату подразделением. И если бы Остерман не загнал штабное звено в ангары, крутить гайки, могло статься, что завтра лететь бомбить пришлось бы на приписанном к части самолете связи, хотя какая там бомбежка. Летал бы Карл с именным пистолетом и лупил из него по французским колоннам.

Нарисованная воображением картина показалась Рунге столь комичной, что он заулыбался. Остерман истолковал улыбку по-своему.

— Вообще хорошо, что набралась девятка. Мы думали поначалу, что придется слать шестерку. А тут гляньте-ка, и Рунге, и горючего в баках у него достаточно. Сейчас дозаправим, подвесим бомбы и полетите. А вот теперь взгляни сюда…

Пока полковник детально расписывал задание, Ганс в очередной раз порадовался, как ему повезло с командиром. Что бы кто ни говорил о старом хрыче и замшелом пне Остермане, помнившем на пару с Красным Бароном еще «Битву Четырех», фраза про произвольную импровизацию была явным преувеличением. В условиях самого жесткого цейтнота этот хитрый померанец снова ухитрился составить мало-мальски приемлемый план, не записывающий заведомо в приемлемые потери всю группу.

— Вот смотри. Это Хертогембро. Нам с тобой оно даром не нужно. Сориентируешься по Маасу. Вот тут, наши парашютисты. Здесь французы. Разведчики что-то говорили о танках в лесочке к востоку от наших позиций. Может они есть, может, нет. Бей по всему что движется. В районе наших позиций свяжись со станцией наведения. У десантников есть наш офицер, позывной «Гамбург». Он оттуда родом.

— Прикрытие будет? Может, хоть русские помогут?

— Они скорее вас посшибают, как здорово у нас налажено оповещение не забыл? Да и нет их рядом. У Советов какая-то неописуемая жуть под Руаном, говорят, галльский петушок собрался с силами, и за три дня в угли спалил им две мотодивизии, не считая прочей пехтуры. Фронт рушится, и вся русская авиация спешно стягивается туда. Но без прикрытия мы тебя не оставим. А вот и Флигель бежит. Чем не прикрытие?

Рунге посмотрел на несуразную фигуру адъютанта командира авиагруппы. Несмотря на неполные тридцать лет, тот уже успел отрастить пивное брюшко, а в сочетании с тонкими конечностями смотрелся комично. Зная его пристрастие к пенному напитку, пилоты прозвали лейтенанта «бегающей бочкой». Однако, не смотря на это, во всем, что касалось дела, Флигель был безупречен. Других Остерман не терпел и не держал.

— Ну что Флигель, готов лететь с Рунге? Могу тебе крылья нарисовать, будешь «спитфайры» ими распугивать.

Остерман позволил себе короткий смешок.

Красный, запыхавшийся Флигель, пытаясь восстановить дыхание, подал ему исписанный каракулями помятый листок. Карл скривился так, будто ему подали только что использованную по назначению газету продажных империалистов, одел перчатки и, выражая всем видом крайнюю брезгливость начал читать.

— Ну что это за писанина, Флигель? Где тебя учили так подавать рапорты командиру?

Флигель, наконец, отдышался.

— Разрешите доложить товарищ полковник!

— Разрешаю.

— Дозвонился до истребителей. 24-я дивизия готова прикрыть наши бомбардировщики!

Проскакивающая порой излишняя торжественность в докладах была еще одной, помимо пива, слабостью Флигеля. Рунге беззвучно пошевелил губами, сдерживая привычное ругательство.

— Молодцы, что готовы. То есть, если смогут подняться, по дороге не встретят ангелов матушки Виктории и вообще найдут моих слегка оборванных птенцов? Тогда то они непременно прикроют?

Кто-то метко назвал войну организованным бардаком. Бардак уже есть, а вот с организацией совсем плохо. Рунге опытным глазом глянул в окно, оценивая серое небо. Однако пора и вылетать, светлого времени на три часа, возвращаться в любом случае уже по приборам.

Между тем Флигель начал блеять что-то дельное, водя по карте обкусанным карандашом.

— Они просили сообщить о времени вылета. Аэродром их первой авиагруппы вот тут, в десяти минутах лета. Обычная поляна. «Люссеры» практически готовы, когда наши взлетят, они поднимут все, что смогут и присоединятся к бомбардировщикам.

— Так… — рассуждал Остерман. — Прикинем время на взлет, на сбор группы и не более двадцати-двадцати пяти минут до цели. Рунге, будешь заходить с востока. Менее чем через час вы должны быть там. Собирай пилотов, даю десять минут на постановку задачи, после чего вылетайте. Бомбы уже подвешены, я распорядился. Инструктаж проведешь без меня. Сам знаешь, что и как. А я пойду, переговорю еще раз с краснозвездными. Мне не нравится, что там Флигель с ними насогласовывал.

Полковник поднялся, дружески похлопал Рунге по плечу, пихнул кулаков в живот ойкнувшего Фридриха Флигеля, и слегка переваливаясь с ноги на ногу, пошел на командный пункт. Адъютант, тяжело вздохнув, поплелся за полковником. В самом лучшем случае свободное время у него могло появиться не ранее полуночи. Рунге еще несколько секунд посидел, стараясь отрешиться от всех мыслей, набрал полные легкие воздуха, а потом резким рывком встал на ноги и двинулся на летное поле, в палатку «глубоких раздумий», растянутую еще в конце июля «на пару дней». Да так и ставшую неотъемлемой частью пейзажа. Разве что печка добавилась.

— Салют камрады. Готовы к выполнению ответственного задания партии?

— Всегда готовы! — нестройно ответили камрады. Вообще и голоса, и позы были далеки от уставно бодрых и подтянутых, но в строевой части строгие требования устава толковали с разумной умеренностью.

Пилоты обменялись дежурными шутками, традиционно подколи друг друга, припомнили давние и свежие промахи и забавные эпизоды, как бы приготовляя себя к скорой работе. Рунге достал карту, то же самое сделали все остальные. Девять пикировщиков с тонной бомб каждый — страшная сила, но чтобы эта сила показала себя во всей красе, требуется применить ее правильно и вовремя. На чудо-бомбардировщики ставили новейшие прицелы, отнимая их даже у дальней авиации. Серьезного противодействия со стороны французских зениток никто не ждал. А значит можно снизить высоту сброса бомб, сбросить их точнее и больше. Перед войной, проектируя новейший самолет, немецкие инженеры предусмотрели использование советских стокилограммовых бомб, это позволяло нести на внутренней и внешней подвеске более двух тонн. Но их производство в Германии наладить так и не успели, а имеющиеся пятидесятикилограммовые бомбы помещались во внутренний бомбоотсек в количестве 28 штук, что давало в сумме нагрузку немногим менее полутора тонн. Поэтому опытные пикировщики предпочитали летать с четырьмя бомбами весом по двести пятьдесят килограммов на внешней подвеске. Тонна с пикирования лучше полутора с горизонтали и при удаче противник просто разбегался, давая пехоте возможность занять оставленные рубежи.

— Вот такое дело камрады. Парашютисты держат мост через Маас. И им нужна помощь. Транспортники сбросят им что-то ночью, но вы сами понимаете, что половина груза при этом потеряется, а половина останется противнику. Поэтому вся надежда на нашу девятку. Надо так пропахать галлов, чтобы они и думать забыли о прыгунах. Хотя бы на то время, что понадобится для сбора контейнеров. Ну, все, товарищи. По самолетам.

Когда Рунге подошел к своей красной девятке, техники уже прогревали моторы. Чуть в стороне стояли бортстрелки, слушавшие с предельным вниманием очередную байку штурмана, считавшего себя в дивизии кем-то вроде заправского покорителя женских сердец. На самом деле как показывала практика, успехи сердцееда были сильно преувеличены его рассказами, все об этом знали, но все равно слушали из любви к искусству — рассказчиком тот был знатным. Вид приближающегося командира энтузиазма не добавил, судя по кислым физиономиям стрелков, им очень хотелось дослушать рассказ. Опыта общения с «моранами» и «деваутинами» у них было гораздо больше, чем с симпатичными девушками. Парней забрали в часть, даже не дав по-человечески выпуститься из школы стрелков.

— Так, молодцы, пока Кноке пытается отыскать на карте Голландию, расскажу вам в двух словах. Летим к Маасу. Прикрывать наших парней от лягушатников. Прикрытие будет. Так что постарайтесь не пострелять «Люссеры». С лобовой проекции они сильно напоминают спитфайры. Картинки смотрели? У «люссера» крылья обрезанные, трапециевидные. А у «спитфайра» эллипсовидные. Их ни с чем не спутаешь. Ну и на эмблемы смотрите.

Оглушительно ревя моторами воздушного охлаждения, безудержно коптя выхлопом, двухмоторные бомбардировщики один за другим отрывались от земли. Оставшиеся на аэродромах техники махали форменными кепи, провожая в бой товарищей. Остерман мерил шагами круги вокруг командного пункта. Он старался не показывать виду, но те, кто хорошо знал его, видели подрагивавшие руки, когда он сидел у передатчика и слушал о происходящем в воздухе. И как он, закрыв глаза руками, сидел над картой, после тяжелых боев, думая, что никто не видит. Как оно будет в этот раз?

Для встречи с истребителями потребовалось совершить всего три круга над аэродромом первой группы 24-ой дивизии. Четыре «люссера» с небольшими красными звездами под фонарями летчиков, символом дивизии, принесшим ей общеевропейскую известность, присоединились к девятке. Покачав крыльями, истребители пошли вперед, примерно тремя сотнями метров выше. Их красивые, словно подтянутые очертания радовали глаз, а умелое маневрирование вселяло уверенность. Эти не пропустят. Только вот мало их, мало… Но, лучше иметь немного, чем не иметь вовсе.

Четыре, четыре… Кое-кто из сослуживцев Ганса Ульриха повоевал в Китае и набрался местных обычаев и суеверий, было и что-то насчет «четверки», кажется, какое то японское поверье. Но вспоминать было некогда, и Рунге отогнал непрошенную мысль.

Вечерело. Ветер крепчал, тяжелые бомбардировщики его почти не ощущали, а вот легким истребителям на взлете приходилось нелегко. Неверный свет и клочья облаков искажали силуэты машин, которые напоминали то какую-то сказочную птицу, то новый дом профсоюзов в Вильгельмсхафене.

С севера гнало облачный фронт, по-видимому, скоро придется спуститься совсем низко. И холод, проклятый холод. Стрелки напряженно молчали. Пока их работой было глядеть во все глаза. Оба обладали от природы острым зрением, что позволяло Рунге больше внимания уделять прицеливанию, а не осмотру воздушного пространства в ожидании короткой очереди с шести часов.

— Внимание, подходим. Приготовится открыть бомболюк. Бомбим с круга.

Неожиданно ожила радиостанция командира звена истребителей.

— Вундеры, на трех часах «мораны», штук шесть. Идут с превышение в полкилометра. Я поднимусь выше, а пара Хансена свяжет их боем. Удачи.

Четверка «люссеров» ушла в сторону и пошла на боевой разворот. Время для маневров у них еще было. Теперь истребители больше не напоминали скоростных красавцев, которым самое место на авиасалонах, радовать взыскательную публику. Это были раскрашенные в пятнистый цвет маленькие свирепые звери. Рунге еще раз подумал о том, как хорошо получить в прикрытие пилотов именно этой дивизии.

— Эй, Ганс! Это третий! Слева лесочек, похоже, тот самый! Вижу технику! Вижу танки! Впереди-справа!!!

Французы или только-только развернулись, или совершенно потеряли инстинкт самосохранения. А возможно, просто были неопытны, из спешно переброшенных в Европу колониальных частей. В любом случае, втянувшая вдоль лесной кромки череда грузовиков и легкой бронетехники были законной добычей авиаторов.

— Заправляются или обедают, — кидал короткие фразы в микрофон Ганс, — Работаем быстро, но аккуратно. Делай как я, не спешить и не рвать, делайте правильно, быстро само получится. Атакуем!

Вундербомбер прошел над лесом, рисуя в небе почти идеальный эллипс. Рунге рисковал, давая противнику время на подготовку к обороне, но принимал этот риск, намереваясь компенсировать его хорошо подготовленной и проведенной атакой. Оставшаяся восьмерка в это время сломала шеренгу, перестраиваясь в круг немного повыше.

Французы разбегались, лишь изредка почти наугад стреляя в воздух. Вражеских истребителей не было, зениток Рунге так же не замечал. Но в лесу можно было спрятать все, что угодно.

Дико ревя моторами, машина рвалась к земле, крошечные машинки и фигурки солдат, похожих на игрушки, как-то вдруг приблизились, острый тренированный глаз Рунге уже мог рассмотреть лица и отдельные детали машин. Заработали самолетные «трещотки», отвратительный жуткий вой пронесся над лесом.

В отличие от многих сам Ганс Ульрик на своем бомбардировщике «звенелку-гуделку» ставить не разрешал. Он не любил цирковые фокусы в стиле отдельных подражателей «Веселого Цирка» Великой Войны. Вой сирены отвлекал от самого важного для пикировщика — прицеливания, а Рунге не без оснований полагал, что лучше хорошо побомбить, чем сильно напугать. Эффект от попавших точно в цель бомб был гораздо сильнее, чем давящий на нервы рев.

— А корреспондентов внизу нет, такая работа пропадает!

Рунге не понял, кто так гнусно пошутил, но пообещал себе непременно дознаться. А в ушах раздался ровный, занудно-монотонный голос инструктора.

«…многие дилетанты считают, что сброшенная с самолета бомба летит строго вниз. Таких надо бить по голове длинной тяжелой палкой, чтобы не прогуливали школьных занятий по физике. Бомба действительно начинает падать, но не сразу вниз, а в соответствии с требованиями закона всемирного тяготения и инерции — продолжая прежнее направление движения и постепенно снижаясь. На траекторию ее движения оказывают влияние множество факторов — угол пикирования, ветер и сдвиг ветра, влажность воздуха, даже неравномерный разогрев самой бомбы. Попасть в пикирующем бомбометании в цель не проще, чем удачно кинуть камень из-за головы в сильный ветер по бегущей собаке…»

Никогда не бросал камни в собак, подумал Рунге, только бомбы в людей, и нажал кнопку сброса. Машина ощутимо вздрогнула, несколько сотен килограммов отменной взрывчатки плотно упакованной в емкие корпуса сорвались с подвески и устремились далее, в соответствии с законом всемирного тяготения, инерцией и заданной бомбардиром программой.

По-комариному пищал автомат, взявший на себя часть управления, выводя самолет из пике, навалившийся пресс перегрузки тяжко придавил тело, раскрасил мир в серый цвет. Рунге судорожно моргал, пытаясь стряхнуть темную пелену, застилавшую глаза. Он все-таки переборщил со скоростью и точкой сброса, получилось слишком низко, машина выровнялась почти у самой земли. Непослушными, сотрясаемыми мелкой дрожью руками он выровнял полет и начал разворот с небольшим набором высоты. Боковым зрением заметил вспышки и дым сзади слева, там, где полагалось находиться мишеням. Сзади что-то прокричал стрелок, тон был радостный. Попал, подумал Рунге, снова повезло, и снова живы…

Теперь, когда они набрали высоту и присоединились к группе, можно было осмотреться до следующего пикирования. Внизу поднимался дым от горящих грузовиков. Танков видно не было. То ли экипажи умудрились укатить их подальше, то ли они просто были не видны за дымом. В любом случае в ближайшее время танкистам будет не до парашютистов. В стороне вдруг ожила, расцветив небо, несколькими очередями мелкокалиберная зенитная пушка, но почти сразу умолкла. Возможно поняв тщетность своих усилий, а, может, просто израсходовав боекомплект. Еще один вундербомбер с белой тройкой на борту устремился вниз.

— «Спитфайры»! Да вы что ослепли там?!! На шести часах спитфайры!!

Шестерка машин с остроконечными носами появилась, как это водилось у англичан, внезапно и стремительно. Связанные боем с «моранами» краснозвездные уже ничем не могли помочь. Судя по невнятным, но исключительно нецензурным возгласам на канале прикрытия, враги оказались крепкими орешками.

— Гейнц! Гейнц! Ты куда смотришь? Он чуть меня не пристрелил!

— Хансен, «моран» заходит на шесть часов!

— Здесь и галлы! Кто-нибудь, стряхните с хвоста лягушатника!

— Я попал, я его свалил!

Разобрать что-либо в этой катавасии было невозможно. Рунге понял только то, что его прикрытие связано боем с превосходящим противником и помочь не может. Обидно было в первую очередь за себя. Он так тщательно высматривал цели внизу, что совершенно забыл, про то, что самолеты бывают не только немецкими.

Внезапно застучали уже его собственные пулеметы.

— Выводи, командир, он стреляет!

Кажется, это был Гольцер. Кноке судорожно вцепился в кресло, стараясь не смотреть назад. В его распоряжении был курсовой пулемет, но с этой стороны пока никто не появлялся. Рунге изо всех сил тянул штурвал, стараясь вывести самолет из-под атаки. Изрядно полегчавший после сброса бомбогруза самолет слушался отменно. От перегрузки сначала потемнело в глазах, потом руки свело судорогой. А затем послышался сухой треск пуль пробивающих обшивку.

Стрелки вели свою войну, встречая роем пуль атакующие истребители. Кноке лежал, откинувшись в кресле, и не подавал признаков жизни. Один из двигателей чадно дымил. Откуда-то из-под левого крыла хлестало топливо, моторы захлебывались, через пробоины в фюзеляже местами можно было увидеть небо. Можно было только удивляться, как самолет еще держится в воздухе, но семейство «WB» были очень добротными машинами.

— Чуть левее, Ганс!

— Еще левее! Ну, давай Хайнц, он наш!!

И снова частый дробный перестук пулеметов. Оглянувшись, Рунге увидел уходящие куда-то назад тонкие цепочки трассеров.

— Ага получил! Дымит, дымит скотина! Командир, мы его сбили!

— Ах ты!.. Гольцер, смотри левее… Еще! Еще один!!!

Крики снова сменились грохотом попаданий по самолету. На этот раз обостренное чутье и опыт подсказали Рунге, что бьют прицельно и почти в упор. Очереди, как пилой прошлись по крылу, штампуя гладкую поверхность рваными дырками многочисленных попаданий, срывая обшивку и лишая экипаж последних шансов вернутся на базу.

Бомбардировщик, дымя теперь уже обоими двигателями, начал медленно заваливаться на бок. Вцепившись обеими руками в ручку Рунге орал стрелкам, чтобы они прыгали, и изо всех сил старался превратить падение в подобие посадки. Еще немного, и ему удалось бы. Но вдруг снова ударила зенитка, очень точно, невероятно точно. Разрыв пришелся почти прямо над кабиной, самолет влетел в облако мелких осколков, лобовое стекло враз покрылось тонкой сетью трещин, Рунге даже не успел по-настоящему испугаться, когда следующий снаряд рванул где-то под корпусом, за центропланом. И сразу же третий искромсал осколками хвостовое оперение. Сзади хлестнул веер мелких кровавых брызг, кто-то надсадно закричал и немедленно умолк, потерявший управление самолет бешено дергало и рвало. Словно приросший к своему месту Рунге всей кожей, всем существом почувствовал серию щелчков прошедших по железному организму его родного «вундера» — система управления буквально разбиралась на части, перебитая попаданиями. По всем канонам самолет должен был развалиться на части сразу же, феноменально точный зенитчик уже вычеркнул их из жизни, но Рунге слышал сбоящие, дымящиеся подобно адским котлам, но все еще работающие моторы и чувствовал, как буквально какие-то волокна перебитых тросов управления еще ворочают изрешеченные рули.

Оставляя дымный след в небе и капли бензина на земле, самолет пронесся над французскими позициями в направлении Мааса. Попытался чиркнуть крылом по земле. Потом коснулся ее брюхом, подпрыгнул и со всего маху врезался в небольшую рощу неподалеку от позиций недавно высадившихся парашютистов, до сих пор удерживавших важный мост. Мелькание окрестностей превратилось в древесный ствол, прыгнувший прямо на основание левого крыла, отрубив его с ходу как топором палача. Что-то массивное и тяжелое ударило Ганса по ногам чуть ниже колен. Лобовое остекление лопнуло вдребезги, мелкая стеклянная крошка хлестнула по лицу, кровь мгновенно залила глаза. Самолет развернуло, он врезался правым бортом в череду тонкоствольных деревьев, пропахивая широченную просеку. А затем Рунге крепко приложился головой о приборную доску, и свет померк…

Глава 2

Февраль 1943 года

Погода стояла промозглая. Несмотря на оттепель, дул сырой ветер, гнал по уныло-серому небу рваные клочья облаков. Иногда казалось, что они состязаются в скорости с небольшой краснозвездной точкой поднятой ввысь усилиями целого коллектива инженеров КБ.

Александр Сергеевич Яковлев мерил шагами бетон полосы, кутаясь в рукава потертого кожаного плаща. Его знобило. Надо было одеться теплее, но с утра выглянуло солнце и казалось, что оно, наконец, растопит лед, положив конец опостылевшей зиме, забывшей все приличия и сунувшей длинный холодный нос далеко в март. Сейчас уже поздно было вспоминать, о том, сколько летных дней было потеряно из-за плохой погоды. Сколько было из-за нее отложенных полетов новых самолетов, сколько работы можно было сделать за это время.

Конструктора знобило не только от ветра. Дела его КБ в последнее время шли не самым лучшим образом. Скверно, в-общем, шли, чего скрывать. Как будто какое-то проклятие накрыло темным крылом все, за что бралось КБ Яковлева, обрекая на неудачу.

В связи с военным временем конструкции легких спортивных самолетов никого не интересовали. С таким трудом поднятый в небо и в серию Як-2 вызвал массу нареканий, изрядно подмочив репутацию его создателей. В начале его спасала высокая для этого класса самолетов скорость, но позже, на Западе, появились более мощные моторы, и даже в качестве разведчика посылать «Яки» стало слишком рискованно. В попытке спасти хоть что-то коллектив создал на базе бомбардировщика военно-транспортный самолет. Но уделом его остались лишь малые серии. Следующей неудачей КБ стали проекты двухмоторного истребителя. Этот класс самолетов перед началом войны считался самым перспективным. И здесь по началу наметился успех. Но позже из-за проблем с силовой установкой и низкими летными данными на серийных двигателях заместитель наркома по опытному самолетостроению Поликарпов просто предложил Александру Сергеевичу закрыть тему. В серии уже были самолеты Петлякова и Таирова, Поликарпов доводил свою машину, на базе «бомбардировщика 103» делал истребитель Туполев. На фоне неудач с Як-2 еще один проект, притом проблемный уже на стадии проектирования, руководству наркомата был совершенно не нужен.

Единственной отрадой конструктора было его любимое детище, легкий истребитель. Перед войной он считался аутсайдером, уступая на испытаниях по летным данным машинам конкурентов. Однако военные оценили самолет по-другому. В отличие от других опытных истребителей характеристики Яка не так сильно снижались в серийном производстве. А простота эксплуатации и отличные взлетно-посадочные характеристики очаровывали пилотов, пересаживавшихся на «Яшку» со строгого «ишачка». Записанный в ПВО истребитель в военное время прекрасно показал себя на фронте, на равных сражаясь с «моранами» и «харрикейнами», сопровождая «Илы» и «СБ».

Но даже с «Яком» дела не клеились. Не смотря на то, что в серию, наконец, пошел столь долго ожидаемый Як-3, по легкости управления превосходивший любой самолет, руководство наркомата в конце года собиралось передать завод Саркомбайн под перспективные По-3. Потеря одного из двух основных серийных заводов была слишком тяжелым ударом, чтобы так просто смирится с ним. Самое обидное, что основания для такого решения были. Да, Яки отлично показали себя, воюя в Европе. Но трудные бои с французами шли к завершению, а после победы такое количество этих легких, вертких самолетов с небольшим радиусом действия становилось ненужным. Стране требовались скоростные высотные МиГи и дальние двухмоторники.

Яковлев зябко повел плечами. Ветер стихал, это было хорошо, сильный ветер — помеха полетам. Ему стало чуть теплее, но скверные думы не отпускали. Слишком большие надежды были связаны с новым самолетом, причем сейчас они сместились от больших ожиданий к простой, свойственной каждому человеку вере в чудо.

Машины с двигателями воздушного охлаждения снова входили в моду. Приходилось согласиться — отдавший Микояну практически готовый истребитель мудрый Поликарпов был прав. Отчеты об испытаниях в пору было не читать, чтобы не травмировать и так ни к черту не годившуюся нервную систему. Скорость, скороподъемность, мощное вооружение и дальность. Все подкупало в новом самолете, кроме двигателя. Проблемы с мощными «звездами» по прежнему не позволяли КБ Швецова дать обещанный М-71, как водится, самый мощный в мире.

Что в этой ситуации должен сделать молодой, перспективный конструктор? Осваивать ту же ниву. Так появился Як с мотором воздушного охлаждения, двухрядным звездообразным двигателем, созданным в далекой Перми, М-82. Летчики садились с горящими глазами, восхищаясь мощностью силовой установки, а скорость как заколдованная с трудом переходила через магическую отметку шести сотен километров в час. Такая машина военных не заинтересовала. Какой-то «доброжелатель» уже написал письмо в высокие инстанции, с просьбой разобраться, почему конструкторское бюро, укомплектованное штатом высококвалифицированных конструкторов и связанное с двумя огромными серийными заводами, не может предложить Родине ничего нового, кроме устаревшего Як-1. Яковлев знал, что письму не дали хода, но сам факт был тревожным. Чтобы развеять тучи, собиравшиеся над его головой, нужен был прорыв. С огромным трудом Александру Сергеевичу удалось прорваться на прием к Самойлову, шефу морской авиации и авианосных сил СССР и уговорить его взглянуть на новинку.

К февралю пермяки улучшили мотор, повысив его надежность. Были проведены работы над системой охлаждения, и самолет уже не простаивал в ангарах.

Интерес Самойлова к новой технике был вполне понятен. Устаревшие «ишачки» давно пора было снимать с палуб авианосцев. На какой-то момент Яковлев даже воспрял духом. Но три дня назад ему сообщили, что в связи с большой загруженностью сам Петр Алексеевич на испытания придти не сможет. Возможно, будет присутствовать кто-то из его помощников. Для опытного политика, которым неизбежно становился каждый успешный конструктор, это означало многое. Его новый самолет, последняя надежда КБ, не вызвал интереса. А значит, предстоит визит вежливости, чтобы еще раз удостоверится в бесперспективности машины.

К воротам испытательной станции подкатили две эмки, из которых выбрались пятеро офицеров. Одним из них, как и ожидалось, оказался генерал-майор Владимир Александрович Кудрявцев, достаточно молодой выдвиженец, заместитель Самойлова и фанатичный поклонник авианосцев. Быстрым кивком поприветствовав собравшихся товарищей, он пожал им руки и предложил немедля приступать к испытаниям. Двое приехавших с ним оказались палубными пилотами. Один, молодой старлей невысокого роста с короткой стрижкой и лицом представителя рабочего класса, по имени Виталий, сразу приступил к осмотру самолета. Другой, капитан, повыше и пошире в плечах, без интереса поглядывал на небеса. Как оказалось, его звали Павлом. Четвертым спутником Кудрявцева был Петр Стефановский, знаменитый летчик-испытатель и просто замечательный человек, которого знали все хоть сколь-нибудь причастные к авиации. Пятого спутника Кудрявцев представлять не стал, чем тот, впрочем, нисколько не тяготился.

После первичного осмотра и заправки Кудрявцев неожиданно предложил для начала дать попробовать железного коня его парням. Идея сразу не понравилась Александру Сергеевичу, но отказывать гостю он, памятуя о создавшейся ситуации, не решился. Тем более, что на руках у того оказалось подписанное в наркомате разрешение на проведение пробных полетов.

Первым к машине подошел Павел. Осмотрев приборную панель и поговорив с техниками, он надел парашют и пристегнувшись, не закрывая фонарь, махнул рукой. Мотор заревел, оглушая звуком всех присутствующих. А затем Павел буквально рванул ястребок верх. У Яковлева внутри как будто что-то оборвалось. Единственный летающий экземпляр опытной машины оказался в руках флотского хулигана, привыкшего вытворять невероятные фокусы на своих авианосцах. Говорят, пилот палубной авиации не мог считаться опытным, если у него не было случая, когда после совершения посадки в сложных условиях он не появлялся перед товарищами в мокрых штанах. Таким пилотам красили кок винта в желтый цвет, и любой летчик, какой бы опыт и налет у него не был, считался салагой, пока его кок не становился желтым.

Однако вопреки ожиданиям ломать самолет и свою шею, капитан сегодня не собирался. Сделав несколько кругов и пару бочек, он спокойно развернулся и зашел на посадку. Полет занял всего несколько минут. Павел, вспотевший и раскрасневшийся, выбрался из кабины и, пожав руку, уступил место Виталию, дружески ткнувшего кулаком его в живот. Снова повторилась знакомая уже картина. Беглый осмотр. Краткий разговор с техниками. Резкий старт, короткий полет и приземление. Виталий покинул кабину спокойный, с улыбкой на лице. Павел, ничего не говоря, стоял рядом с Кудрявцевым. Судя по всему, ему сильно хотелось закурить, но присутствие высокого начальства сдерживало от ненормативного поступка. Подойдя к коллегам, старлей развел руками и что-то сказал генерал-майору. Кудрявцев кивнул и переспросил капитана. Павел, подумав, решительно кивнул. После чего все трое подошли к Яковлеву. Известный своей строгостью начальник испытательной станции Иван Федорович Петров решился таки сделать замечание гостям, за неуместное лихачество. Пока техники снова осматривали самолет и доливали горючее, пришлось доставать бумаги и вступать в длительные переговоры, касающиеся безопасности полетов. Наконец инцидент был исчерпан, самолет заправлен по новой, а все собравшиеся готовы к очередному полету. Теперь измываться над «Яком» вознамерился Стефановский.

Раскрашенная в сине-голубые цвета машина с красными звездами с ревом оторвалась от взлетной полосы, расплескивая подтаявшую кашицу снега. В этот раз обошлось без резких стартов. Самолет плавно пробежал по взлетной полосе, набрав скорость, сделал разворот и прошел на бреющем прямо над глазами собравшихся. Истребитель уходил в небеса, одновременно закладывая крутой вираж. Петр, управлявший самолетом, краем глаза наблюдал, как ее создатели на глазах уменьшались до размера букашек. Задание на полет было простым. Облет аэродрома, несколько простых фигур, заход на посадку. Однако, по укоренившейся привычке, он с самого начала решил «пробовать» машину на все заявленные возможности. Совершив несколько кругов над летным полем, Стефановский крутанул бочку, а затем как дополнение к заявленной программе начал показывать фигуры сложного пилотажа.

Они точно решили меня сегодня угробить, думал Яковлев, глядя на творящееся в небе. В отличие от него, стоявший в отдалении Кудрявцев в небо практически не смотрел. В его руках была раскрытая пухлая папка с результатами испытаний и таблицами расчетных летных характеристик самолетов. Рядом стоял безымянный спутник. Владимир Александрович быстро листал папку, изредка бросая собеседнику короткие замечания. Тот размеренно кивал и делал короткие заметки в черном кожаном блокноте.

Вот тебе и представление. Сначала сумасшедшие палубники, которых хлебом не корми, дай что-нибудь сломать. Репутация этих сорвиголов была известна не только в ВВС. Теперь главный зритель, читающий книгу на представлении. Как сам Яковлев, позже признавался в откровенных беседах, в этот момент он практически поверил в неудачу всех своих попыток убедить военных в необходимости новой модификации Яка.

Держащиеся на некотором удалении сотрудники КБ смотрели на авианосников с неприкрытым интересом. Сам по себе факт существования советских авианосцев, по-прежнему казался определенной экзотикой. Их командир в звании генерал-майора и должности заместителя командующего авианосными силами СССР не смотрелся даже на свое звание. Темно-синяя фуражка с красной звездой, военно-морская шинель, по погоде грязные сапоги, стеклышки очков на лице. При каждом взгляде на него Яковлева охватывало неконтролируемое раздражение. Он, один из лучших, что бы ни говорили недоброжелатели, авиаконструкторов Союза, общавшийся на равных с самим Сталиным, теперь всецело зависит от какого-то … генерала. Но каждый раз конструктор давил злость, напоминая себе, что слово этого генерала весьма и весьма весомо.

Про Кудрявцева рассказывали разное. Впервые он заставил говорить о себе еще во время испанской кампании, когда советские корабли охраняли идущие к республиканцам транспорты. Владимир Александрович командовал авианосцем и показал себя агрессивным энергичным командиром, утопив несколько катеров националистов, что по тогдашним временам было немалым достижением. Желая обрести контроль над морскими путями, франкисты несколько раз пытались поймать советское военно-морское соединение, состоящее из линкора, авианосца и крейсера. Все это закончилось сбитием нескольких самолетов, потопленными торпедными катерами, тремя перехваченными советской эскадрой торговыми кораблями и бомбами на палубе испанского эсминца.

Советский ВМФ традиционно считался «флотом закрытой лужи», поэтому, несмотря на достаточно скромный счет, резонанс в Европе вышел таким, что выдворять расшумевшихся русских пришли корабли Королевского Флота Его Величества. Командовавший эскадрой Исаков собрал совещание, на котором было принято решение на провокации империалистов не поддаваться, но и чести не ронять. На предложение английского адмирала уходить восвояси Исаков попросил сутки на размышления, а ночью все три советских корабля совершив небольшой переход, оказались рядом с английскими авианосцами. «Арк Ройял» и «Глориес» стояли, как на ладони перед дулами советских пушек, а над авианосцем «Бегущий» реяло сразу два знамени, стандартное красное полотнище и некий сюрреалистический штандарт — на белом фоне черный котенок с белой грудкой, поднявший лапку с выставленными коготками.

Исаков пообещал разнести в щепки оба королевских корыта, если кто-то посмеет ему указывать или ставить ультиматумы. В воздухе уже всерьез запахло грозой. Англичане не собирались поддаваться на шантаж, но все попытки оторваться от советских кораблей потерпели неудачу, так же внесли лепту несколько учебных атак выполненных пилотами «бисов». Спасти положение могла только переброска подкреплений, но в ту пору отношения Британии и Штатов снова обострились до предела, и у Адмиралтейства опять не оказалось свободных кораблей. Получалась патовая ситуация. Исаков мог утопить британцев, британцы могли извернуться, поскрести по сусекам, подогнать новые корабли и утопить Исакова. СССР терял фактически единственное боеспособное океанское соединение, Британия получала сокрушительный удар по репутации и престижу «Владычицы Морей.

Дипломаты все-таки нашли умеренно приемлемое для обеих сторон решение. Советская эскадра ушла домой. Англичане заявили о нейтралитете и свободе торговли в испанских водах. А среди советских офицеров завелась злость на англичан, как ни крути, все же выдворивших их из нейтральных вод. Многие моряки до этого боявшиеся дышать в сторону Владычицы Морей, посмотрев на маневрирующие под дулами пушек «Советской Грузии» авианосцы, обрели уверенность в себе и до начала войны утверждали всем желающим слушать, что не будь приказа об отходе, раскатали бы англичан в тонкий стальной блин. Вопреки ожиданиям многих, столь резкие действия моряков не вызвали строгих мер со стороны руководства страны. Напротив, товарищ Сталин на закрытом собрании сказал прочувствованную речь, об утрате в перспективе империалистическими державами контроля над морями, а многие из участников были награждены орденами и медалями. Широкой огласке история не предавалась, из-за нежелания спровоцировать международный инцидент, но в узких кругах ее знали.

Знали и другое. Перед войной у Кудрявцева был конфликт с Поликарповым. «Ишачок» на сером металле взлетной полосы стал неотъемлемой чертой советских авианосцев. Заместитель наркома очень хотел и впредь видеть на палубах свои машины. Но «По-1», точнее его опытный вариант И-180-4 настолько не устроил моряков, что Кудрявцев ответил очень странной фразой: «Фильтрованную не надо, фильтрованную сами пейте». А на просьбу пояснить ответил, что это чудо с такими взлетно-посадочными характеристиками с палубы летать не будет. Сам по себе Кудрявцев был не такой уж значимой фигурой, чтобы тягаться с самим Поликарповым, но за ним стояли гораздо более сильные и влиятельные люди. Теперь авианосцы стали больше и лучше, пережив не одну модернизацию, «чайки» и ишаки заменили устаревшие «бисы». Но новейшие поликарповские самолеты пробиться в авианосную авиацию не могли.

Самолет пробежал по взлетной полосе, разбрызгивая шлейфы грязной талой воды, и остановился на краю бетонного языка. Где-то в отдалении техники готовили к очередному полету усовершенствованный Пе-2, чуть в стороне стоял новенький Пе-3. Стефановский выбрался из кабины и, грузно переваливаясь, медвежьей походкой подошел к Кудрявцеву. Генерал-майор улыбнулся и, взяв пилота за локоть, отвел в сторону, где сразу разгорелось горячее обсуждение с участием уже попробовавших новинку Виталия и Павла. Яковлев, вздохнув, шагнул, было к ним, но передумал, решив, что пусть уж будет, как будет. Добавить к словам испытателя было нечего, а демонстрировать столь явно заинтересованность и спешку значило уронить престиж, и так изрядно подмоченный.

Сейчас они окончательно вынесут свой вердикт, лучше в этом вопросе положится на Стефановского. Этот, похожий на былинного богатыря, пилот был уважаем всеми, с кем ему приходилось пересекаться по долгу службы. Еще бы, ученик самого Валерия Чкалова, и просто великолепный летчик. Пилоты общались недолго, но бурно, с резкими жестами и «пилотажем на пальцах». Кудрявцев внимательно слушал, безымянный продолжал исписывать свой блокнот. Яковлев все-таки подошел поближе. Там уже, похоже, все решили и теперь травили анекдоты:

— Вот летят две вороны на бипланах, одна говорит стена! Другая — вижу! Бух, бух. — Теперь летят на монопланах, одна опять, стена! Бух, бух. Вижу. — А вот они на ракетопланах. Бух, бух. Стена! Да вижу уже…

Все рассмеялись, кроме безымянного спутника. Пилоты — жизнерадостно, с чувством хорошо проделанной работы. Конструктор — немного натянуто. Столь краткое обсуждение означало одно из двух — или машина настолько хороша, что обсуждать особо нечего, или наоборот… И наученный горьким опытом он опасался худшего.

— Ну, все, пора мне, — сказал Стефановский. — Вас вон уже, высокое руководство по конструкторской части ждет. Можно сказать, сгорает от нетерпения.

И пожав всем руки, не спеша, направился в сторону столовой для летного состава.

Кудрявцев также покинул группу и быстрым шагом пошел к Яковлеву. Выражение его лица теперь не хранило и тени улыбки, напротив было строгим, даже суровым. Конструктор глубже засунул руки в карманы, скрывая дрожь в пальцах. На ходу Кудрявцев снова открыл папку и, быстро просмотрев какие-то бумаги, сразу заговорил о главном.

— Что же это вы Александр Сергеевич такой самолет от своих товарищей прячете? Мы, можно сказать, летаем на фанере с моторчиками, а у вас серьезная машина пропадает.

От такого резкого оборота событий Яковлев едва не поперхнулся, но, быстро взяв себя в руки, спросил, о количестве самолетов нужных флоту.

— О количестве говорите? — немедленно охладил его Кудрявцев. — Вам пока эту машину до ума довести нужно. На испытаниях недавно показали шестьсот сорок километров в час и это не предел, но что у вас за капотировка двигателя? Такое ощущение, что это не современный самолет, а очередная версия И-16.

— Исправим, обязательно исправим.

— Наверняка из-за этого лишние километры скорости теряются. А теперь разрешите и мне железного коня попробовать.

Кудрявцев развернулся и резко пошел к самолету.

Яковлев пошел за ним. Что тот задумал? Вопрос, вертевшийся в голове, так и норовил сорваться с языка. Между тем Кудрявцев отдал папку техникам, забрался в кабину и, осмотревшись, махнул техникам рукой, призывая заводить мотор. Те, уже привыкшие к выкрутасам флотских, к ужасу собравшихся специалистов КБ и ЦАГИ мотор запустили. Самолет, не спеша, снова покатился по полосе, уже четвертый раз за день. Затем сбросил скорость, развернулся и вернулся назад. Кудрявцев выбрался из кабины, одел тут же поданную фуражку, взял папку и, бросив — Это все, закатывайте в ангар, — снова направился к Яковлеву. По пути он качал головой, бормоча под нос что-то вроде «как и говорили…».

— Ну, как вам? — спросил конструктор, уже не пытаясь скрыть волнение.

— Как и говорили… Скажите, Александр Сергеевич, а вы в кабине своего детища сидели?

— Сидел, а что?..

— Да то.

Кудрявцев явно собирался сказать что-то нехорошее и крепкое, но сдержался. Несколько секунд он молчал, подбирая нужные слова, почесал затылок и продолжил.

— Очень жарко в кабине и двигатель греется. Все это есть в актах об испытаниях. Но когда пробуешь на себе, все выглядит совсем скверно. Прежде чем говорить о серии, решите проблему с охлаждением.

— Мы пока предлагаем ограничить форсажные режимы, на номинале двигатель работает нормально.

— Интересное дело, самолеты с М-82 летают уже не первый день. У Поликарпова проблем нет, у Туполева тем более проблем нет, у Сухого все замечательно, а у вас проблемы. Давайте так, Александр Сергеевич, вы сегодня же готовьте вопрос Сухому, пусть вышлет схемы охлаждения М-82 с Су-4К. Машина сильная, серийная и к тому же одномоторная. Думаю, вам будет любопытно ознакомиться с ней и чисто с технической точки зрения. Предупреждаю сразу, Швецов работает над форсированной версией мотора, поэтому сразу закладывайтесь под нее. Моторы будут. Если возникнут какие-то проблемы и проволочки — немедленно сообщите товарищу. Он будет с вами на связи.

Генерал указал ладонью на безымянного спутника. Тот, все так же с блокнотом наперевес всем корпусом развернулся к Яковлеву.

— Теперь следующее. Что вы сделали с обзором?

— Мотор воздушного охлаждения, с ним обзор всегда проблема.

— Понимаю. Но знаете, почему нас заинтересовал именно Як? Летные данные машин Поликарпова очень высоки, но их посадочные характеристики не годятся для наших авианосцев. Короткий взлет-разбег, малейшая ошибка — здравствуй, море. Да еще через раз взлет-посадка при непогоде. Так что — высокая аварийность. А ваши самолеты известны именно хорошими взлетно-посадочными. Поднимите кресло пилота что ли.

— Думаю, это нереально.

Кудрявцев немного помолчал.

— Знаете, как однажды сказал товарищ Сталин, есть вещи невозможные и нереальные, — сказал он, наконец. — Нереальное — это то, что непосильно по физическим законам, например, дойти до Луны пешком. Все остальное — всего лишь невозможное. Вы понимаете? То, о чем я говорю — невозможно или нереально?

— Пожалуй, что … где-то между. Очень сложно, поймите.

— А вы постарайтесь. На подготовку каждого палубного пилота уходит как минимум триста часов в воздухе. И в бою они должны поставленные задачи решать, а не биться на посадках.

Яковлев снова кивнул.

— Давайте так поступим Александр Сергеевич. Вот вам перечень недостатков, которые следует исправить, — Кудрявцев передал несколько листков бумаги. — Официальное письмо получите позже. К работе приступайте немедленно. Если возникнут трудности, обращайтесь напрямую к Самойлову. Сроку на устранение всех недостатков у вас три месяца. Ближе к лету, если все пойдет нормально, встретимся с вами снова и тогда поговорим о серии.

— А о какой потребности идет речь? — осторожно спросил Яковлев.

— Считайте сами. «Скорый» и «Быстрый» это сотня самолетов. С учетом того, что каждый корабль имеет удвоенный личный состав эскадрилий, сменяющих друг друга. Первое время обойдемся одним комплектом машин. Кроме того, рассчитывайте на ввод в строй «Шустрого», это как минимум еще пять десятков, два «немца», это сотня и желательно вспомнить про наших ветеранов на Балтике. Итого двести пятьдесят — триста машин. По минимуму. С учетом потребностей подготовки пилотов сразу готовьте вариант с двойным управлением, знаю, наработки уже есть. Если проблем в серии не будет, заказ увеличим до пяти-шести сотен Яков и пяти десятков УТИ.

Яковлев задумался. Фактически если слова генерал-майора имеют вес, а они имеют, учитывая, что Кудрявцев говорит в значительной мере от лица Самойлова, это означает, что Саркомбайн удастся отстоять. И все-таки он не удержался.

— Скажите, а как нам наши новые Яки? Як-7 это дальность, Як-3 мощное вооружение. Можем дать уже сейчас. Да и ударники не хуже, чем у Сухого.

— Был бы сухопутчиком, посмотрел бы, — скупо улыбнулся Кудрявцев. — Но тут такое дело. Нельзя нам флотским летать с жидкостниками. Уж больно они хрупкие. Одна пуля в системе охлаждения и все, приплыли. А вокруг океан. С воздушником, по крайней мере, до авианосца дотянуть можно.

Он посмотрел на часы.

— Ну ладно Александр Сергеевич. Спасибо за интересный показ. Мы с вами договорились, пойду, доложу Петру Алексеевичу о ваших успехах. Жду с нетерпением первых серийных. Без недостатков.

И, еще раз улыбнувшись, пожал руки всем собравшимся и, не взирая на призывы пойти в столовую отметить испытания, быстро пошел к КПП, где его ждали эмки. Александр Сергеевич проводил взглядом уезжающих. Его обуревали смешанные чувства. С одной стороны — гордость за свой коллектив, чей труд получил высокую оценку, и свою собственную работу и конструктора и организатора. С другой, ожидание долгой тяжелой работы. А еще вспомнился давний спор с «королем истребителей» о том, какие двигатели будут перспективными в ближайшие годы. Выходило, что прав Поликарпов, поставивший на воздушники, но возможно именно с ними счастливый билет удастся вытянуть и ему, Яковлеву.

Спустя много лет, когда Генеральный Конструктор Александр Сергеевич Яковлев вставил в печатную машинку чистый белоснежный лист и напечатал заглавие своих воспоминаний «Цель жизни», он надолго задумался. Генеральный прожил долгую жизнь и совершил немало выдающегося. Ему было что вспомнить и о чем рассказать. Но, тем не менее, именно этот день, именно этот разговор не покидали его память и мысли.

Последние дни февраля тысяча девятьсот сорок третьего года…

Глава 3

Март 1943 года

Кортеж мчался по вечернему Лондону. Темнело. Несмотря на необъявленное фактическое перемирие, продолжали действовать меры светомаскировки. Горели лишь редкие фонари, свет в домах прятался за плотными шторами и прочными ставнями. В окнах машины мелькали призрачные серые дома, серые люди, серые деревья.

Элизабет сжалась на просторном сиденье, чувствуя себя маленькой и несчастной. Не пристало повелительнице, пусть пока номинальной, миллионов чувствовать себя подобным образом, но противное чувство маленького человечка не оставляло ее.

Редкие вечерние прохожие искоса поглядывали на стремительно пролетавшие мимо автомобили, и взгляды их излучали отнюдь не доброжелательство. Почти весь частный автотранспорт был конфискован еще в сорок втором, на личных авто теперь ездили только очень состоятельные люди или очень ответственные чиновники. Ни к тем ни к другим люди утомленные карточками и войной не испытывали ни малейшего благоволения.

Все изменится, подумала Элизабет. Подождите, все изменится сегодня. «Мир для нашего поколения», так говорил лорд Чемберлен, наставляя ее. Мир, которого так и не добыл сэр Уинстон, самый популярный и одновременно самый проклинаемый человек в Империи. Мир, который надлежит добыть ей.

История пойдет по иному пути, и изменю ее я, королева Британии. Я сделаю то, что не смогли или не решились замшелые лорды, чванливые чиновники, косные министры. Потому что кто-то должен прекратить безумие войны. И не впервой Ее Величеству принимать бразды правления во времена всеобщей смуты… Она будет достойна той, другой, носившей то же имя. Между ними пролегло почти полтысячелетия, но беды остались те же — свирепые враги и дурные советники. У нее нет силы сокрушить орды врагов, но советники — дело иное.

Элизабет плотно зажмурилась. Ей было откровенно страшно. Мир… И Премьер. Премьер и Мир. Пока у кормила государственной власти стоит сэр Уинстон Черчилль, мира не будет. Война продолжится и империя погибнет. Старый обезумевший от ненависти к коммунизму министр-диктатор скорее погибнет сам, но не допустит никаких переговоров с Новым Миром. Значит, ему предстоит уйти.

И поэтому сейчас она, королева Великобритании, едет к премьер-министру Уинстону Черчиллю, чтобы отправить его в отставку.

Элизабет вновь и вновь повторяла намертво заученные слова. «Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, вам надлежит…». Но с каждой минутой приближения к Даунинг-стрит, 10, смелость таяла как редкий весенний снег.

Еще поутру она пламенела строгой и твердой решительностью, теперь же, с приближением минуты испытания, дрожали руки, язык стал неповоротлив, а в низу живота возникло и нарастало неприятное щемящее чувство пустоты. Ей было страшно. Тяжело и страшно в шестнадцать лет идти с гордо поднятой головой к почти семидесятилетнему монстру политики. Тем более, чтобы объявить тому, что дело его жизни закончено.

Но это необходимо.

Машина замедлила ход, подъезжая к мрачному зданию. Первый автомобиль с охраной притормозил чуть левее и впереди, из одновременно распахнувшихся дверей высыпали охранники в штатском, все как один в сером, с характерно топорщащимися пиджаками. Вторая остановилась сзади. С десяток охранников немедленно образовали полукольцо, один открыл дверь королевского лимузина. Бог знает, почему после смерти короля личная охрана королевы была отдана на исполнение Королевскому армейскому артиллерийскому корпусу, но следовало отдать им должное — «артиллеристы» знали свое дело.

— Ваше Величество, позвольте.

— Благодарю.

Она покинула авто, слегка опираясь о непринужденно протянутую руку охранника. Остальные переместились, как бы хаотично, но, образовав живой коридор машины к входу, двое открыли взявшиеся из ниоткуда зонтики и с самым непринужденным видом уставились в хмурое небо, не забывая оглядывать крыши окрестных домов и прикрывать зонтиками шествующую пару — Элизабет и сопровождающего.

Кто открыл тяжелую дверь темного дерева с латунной поковкой, Элизабет уже не видела, она полностью ушла в себя, повторяя как молитву слова, в которых искала твердости и уверенности.

«Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, вам надлежит…» «Сэр Уинстон… вам…»

* * *

— Они приближаются, пять минут, не больше.

— Хорошо, — сказал Черчилль и, не прощаясь, положил трубку.

Итак, она все же решилась. Решилась и едет.

Вопрос в том, чего в этом решении больше, влияния известных лиц или собственной силы. Если первое, управляемый человек подчиняется тому, кто ближе, и всегда есть возможность заменить чужую волю своей. Если второе, одни аргументы всегда можно перебить другими. Беда в том, что это два разных разговора, и ему придется с первого взгляда, слова, жеста расшифровать, с чем она пришла и соответственно построить весь дальнейший разговор.

Черчилль налил на два пальца коньяку и неспешно выпил. Мимолетно подумал, что многие и многие достойные люди вели здоровый образ жизни, отказывали себе в маленьких радостях, изнуряли воздержанием и тренировками. Но кто знает о них? Сколько из них умерло в расцвете лет и сил? А он в свои неполные семь десятков начинает и заканчивает ненормированный рабочий день с сигары и коньяка, ими же взбадривает себя в процессе, и до сих пор жив, умеренно здоров и готов возлагать цветы на могилы политических трупов своих оппонентов.

Он вновь вдохнул ароматный дым сигары. Интересно, а что курит Сталин? Чем заполняет свою знаменитую трубку. Кто поставляет табак? Выяснить, нет ли возможности немного (самую малость!) изменить табачную смесь?.. На благо мира, демократии и Британии…

Прочь, прочь неуместные мысли. О табаке и советском вожде будет время подумать. Сейчас ему предстоит намного более важное деяние. Если оно увенчается успехом, и дальше будут бессонные ночи, посвященные великой партии которую они вчетвером играли уже много лет. Рузвельт, Шетцинг, Сталин. И он, Черчилль. А если нет… Тогда все будет неважно.

Тяжело общаться с подростками. Премьер привык к общению со старыми зубрами, умудренными возрастом и убеленными сединам. В крайнем случае, к юнцам по возрасту, но не духу, потерявшим наивность и иллюзии в беге по карьерной лестнице.

Но как адекватно говорить с тем, кто, похоронив отца, стал главой империи в шестнадцать лет? С тем, кто, он готов был побиться об заклад, едет не столько смещать неугодного политика, сколько повергать дракона?

Черчилль сжал зубы, до скрипа. Еще одна кабинетная битва, еще один противник. И он должен его победить, причем так, чтобы противник даже не заметил своего поражения. Не просто победить, но сделать союзником.

Тренькнул телефонный аппарат. Он снял трубку, прижал к уху, чувствуя, как черная пластмасса приятно холодит разгоряченную кожу.

— Она здесь. Вошла. Поднимается.

Черчилль встал, еще раз скользнул взглядом по кабинету, подобно полководцу, оценивающему поле предстоящей битвы. Итак, время пришло.

Она вошла без стука и предупреждения. Или предполагала, что он и без того узнает, или не сочла возможным и необходимым предупреждать о своем визите. Открывший дверь секретарь замер на мгновение, ловя взгляд патрона и прочтя безмолвный приказ, исчез как дым, неслышно притворив дверь. Они остались одни, Премьер и Королева.

— Приветствую Вас, Ваше Величество.

— Добрый вечер, сэр Уинстон.

Ей никогда не доводилось бывать в кабинете премьера, огромном как ангар, но его обстановка была известна всему миру по многочисленным фотографиям. Две боковые стены, превращенные в сплошные книжные полки, окно почти во всю стену прямо напротив двери. Неожиданно легкие бордовые шторы раздвинуты — хозяин явно пренебрегал актом о световой маскировке. Почти в центре кабинета монументально возвышался рабочий стол, вопреки обыкновению на сей раз почти пустой, лишь три телефонных аппарата, коробка сигар и поднос с коньячной бутылкой и двумя бокалами. За ним и за креслом, вдоль окна тянулась низкая, по пояс, этажерка, заполненная свернутыми в трубки картами и разноцветными папками. Несколько в стороне примостился небольшой столик на гнутых ножках, казавшийся чужеродным и карликовым на фоне старших собратьев. Два кресла по обе стороны стола-карлика, пяток строгих стульев вдоль книжных стен. Вот и все убранство «кабинета власти».

Хозяин стоял впереди и чуть пообок со своим столом, радушный и приветливый, разводя руки в приветственном жесте. Бульдожье лицо с обвисшими щеками лучилось добродушием и благостью. Королева же напротив, застыла, не дойдя пары шагов до центра кабинета прямая как стержень, сжав в кулаки руки обтянутые тонкими перчатками.

Все с той же радушной улыбкой Черчилль шагнул ей навстречу, одновременно незаметно присматриваясь. Строго уложенные волосы. Строгий темно-серый костюм, строгая шляпка, никаких украшений. Все очень скромное и без излишеств, немного чересчур, слишком строго и безжизненно. В стремлении казаться сурово-неприступной она самую малость перегнула палку и лишь подчеркнула неуверенность.

Все-таки как она красива, мимолетно подумал он. Как прекрасна, даже сейчас, в своей подчеркнутой отстраненности и готовности к битве. Подумал и изгнал мысль без следа. Сейчас перед ним была не красивая юная девушка, почти девочка, а противник, опасный силой положения и непредсказуемостью.

— Прошу вас, Ваше Величество, присаживайтесь. Признаться, я не ожидал вас в столь поздний час!

Он говорил привычные слова, радушные и пустые, выверенные тысячами повторений, сам же внимательно отслеживал ее реакцию, оценивая, просчитывая, прогнозируя.

Элизабет присела в одно из кресел. Только после этого премьер так же сел и изобразил готовность и внимание.

— Увы, мой добрый друг, неотложные дела потребовали моего присутствия в этот поздний час. Сожалею, что мне пришлось потревожить ваш покой, однако…

Многозначительная пауза повисла в воздухе, предоставляя адресату возможность оценить ее по своему усмотрению.

— Вы совершенно правы, Ваше Величество! — Премьер сокрушенно покачал головой, — государственные дела не терпят отлагательств. В первую очередь мы принадлежим нашей стране и долгу, и только потом — самим себе.

Первичный обмен любезностями закончился. Стороны сказали правильные и соответствующие моменту слова, теперь пора было переходить к делу. Премьер взирал с выражением доброжелательного внимания, королева молчала, собираясь с силами. Секундная пауза росла, ширилась, превращаясь в тягостное и гнетущее молчание. Она знала, что ей надлежит сделать, она готовилась к этому, репетировала, часами повторяла перед зеркалом, добиваясь совершенства и безупречности во всем, от малейшей интонации до невиннейшего жеста. Но теперь, мысли беспорядочно прыгали, не желая собираться в отрепетированную десятки раз речь.

Ею овладело безумное желание бросить все и уйти. Сказать пару дежурных фраз, попросить рассказать последние новости с трехсторонних переговоров, выслушать подробные разъяснения. И уйти. В конце концов, что может быть естественнее, нежели визит королевы Британии к министру Британии?

Она уже готова была встать, мышцы чуть напряглись, помимо воли хозяйки выполняя ее скрытые желания. Еще мгновение и она встала бы.

А как бы поступила та, Первая Элизабет? Перед лицом епископов и враждебной аристократии? Наверное, так же бежала бы, оправдывая свою слабость неподготовленностью?

Погруженная в свои метания она не следила за собеседником и не видела, как из взора премьера ушло милое добродушие. Он все так же улыбался, но теперь в улыбке было только движение мышц лица. Взгляд премьера был холоден и оценивающ, так могла бы смотреть цифровая машина, обрети она разум и зрение.

Премьер изучал людей много десятилетий. От него не укрылось ни ее колебания, ни смятение. Он точно уловил момент, когда она почти привстала, готовая уйти. Отметил и тот, когда приняла окончательное решение, опустилась обратно, выпрямилась и крепко сцепила руки. Вот она разомкнула уста… — Простите меня, Ваше Величество! Моя ошибка непростительна. Принимая у себя даму из общества, я не озаботился о приличествующем моменту угощении. Не изволите ли, отличный напиток?

Она непонимающе смотрела на него, утратив дар речи. Он же меж тем уже стоял в пол-оборота у рабочего стола, ловко разливая напиток. Благородно-коричневая жидкость, весело булькая, лилась в низкий бокал толстого стекла. В воздухе повис тонкий аромат отличного коньяка.

Понятно, догадалась она, это отвлечение. Попытка выбить из равновесия. Не выйдет, господин министр.

— Нет, благодарю вас. Не стоит утруждать себя. Мы будем говорить об очень серьезных вещах, не терпящих…

— Именно поэтому нам стоит выпить.

Не слушая, он долил стакан и поставил перед ней, присел сам. Быстро и остро взглянул на онемевшую от вопиющей бестактности Элизабет.

— Ведь вы пришли сюда, чтобы отправить меня в отставку, не так ли? Это действительно очень достойный повод для личного визита. И более чем подходит для этого напитка. Ведь он ваш любимый.

— Я не пью, — автоматически ответила Элизабет. — только сухие вина.

— Пьете, — спокойно ответил он, — хотите, скажу, где вы храните бутылку? — чуть насмешливо (но именно чуть) ответил он и быстро продолжил, игнорируя ее возмущенный жест и взгляд, — Запомните совет старого мудрого сановника, если у вас есть пороки, предавайтесь им открыто или откажитесь совсем. К особам вашего положения более всего применима старая мудрость — нет ничего тайного, что не могло бы стать явным. Если вы любите хороший коньяк — пейте его открыто. Или не пейте совсем.

Он сломал всю структуру разговора и перехватил инициативу. Она застыла в растерянности, затем растерянность во взгляде сменилась решимостью. Четким движением она гневно отставила стакан, почти отбросила, так что каким то чудом тот не упал, задержавшись на самом краю столика.

— Прекрасно, Элизабет, прекрасно, — вновь он на удар сердца опередил ее и гневную отповедь готовую сорваться с губ. — Вы отдали инициативу, но не позволяете навязать себе чужую волю. Однако выдержка изменяет вам, и вы готовы обрушиться на меня всей силой своего гнева. Поверьте, не стоит.

Элизабет неожиданно успокоилась. Премьер был, очевидно, в курсе относительно цели ее визита и готов к разговору. Ему было что сказать, и она удобнее устроилась, приготовившись слушать.

— Итак, вы пришли, чтобы отправить меня в отставку. Задача, что ни говори, сложная и ответственная. Вы, несомненно, долго готовились к этому разговору, полагаю, репетировали речь, доказывающую мое ничтожество и разоблачающую мои многочисленные промахи. А это ошибка. Не нужно подробно рассказывать человеку, почему вы намерены выставить его за дверь. Он все равно не согласится с вами, так к чему тратить время и слова? Поэтому давайте сразу перейдем к делу.

Он отпил добрый глоток, давая время осмыслить сказанное.

— У вас, несомненно, возник вопрос, я читаю его в ваших глазах — откуда мне это известно. Ответ очевиден. Политик моего уровня должен внимательно следить за всем, что происходит вне страны и еще более внимательно — за делами внутренними. Я знаю, что вы в целом не поддерживали мою политику изначально. Я так же знаю, что за эту неделю вы, по меньшей мере, дважды встречались с людьми, которые давно и последовательно боролись против моего курса и меня как его проводника. Эттли, Кальдекот… Продолжать?.. Полагаю, нет нужды. Когда после таких встреч ее величество садится в автомобиль и под усиленной охраной едет в гости к своему министру, ее намерения прозрачны.

Черчилль сделал паузу, ровно настолько, чтобы вновь налить коньяк, на сей раз только себе, и совершенно микроскопическую дозу.

— Итак, Ваше величество, вы пришли, чтобы дать мне пинка. Не нужно сложных и долгих обоснований, скажите просто — «Черчилль, уходите!».

Они не заметили, как стемнело. Густая сумеречная тень тяжело накрыла кабинет и двоих людей.

Черчилль опустил руку под столешницу, щелкнул спрятанным переключателем, неяркий свет настольной лампы осветил кабинет и внимательно-сосредоточенное лицо Элизабет.

— Уходите, Уинстон.

Это оказалось совсем легко. Даже легче чем во время тренировки. Всего два слова, и после того как они были сказаны. Элизабет охватила легкая эйфория. Вот и все.

Черчилль все с той же улыбкой качнул головой и слегка развел руками.

— Просто, не так ли? Королева дает отставку негодному министру.

Что-то здесь было не так. Слишком легко он принял ее слова, слишком спокойно продолжал беседу. Какие у вас козыри, Сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль?..

— Вы уйдете по собственной воле?

— Нет.

Премьер изменился. Мгновенно, практически без перехода, так капля ртути меняет положение, плавно и в то же время непостижимо быстро. Он сел очень прямо, небрежно положив руки на подлокотники. Улыбка пропала. Теперь на нее немигающим взглядом смотрел не радушный хозяин, принимающий дорогого гостя, а прямой и жесткий политик. И, не давая ей времени опомниться, он заговорил. Быстро, но без торопливости, четко и жестко, практически без интонаций.

— Вы дотошно спланировали сегодняшний разговор, точнее, свое представление о нем. Вы объясняете свои мотивы, ясно, но кратко и предлагаете мне уйти в отставку добровольно. Взамен — почести. Умеренно, но достойно. Возможно, какой-нибудь малозначимый пост, для утешения моего самолюбия и коротания старости. Верно?

— Отставка, без всяких утешительных призов. Вы недостойны их.

Будь он лет на двадцать моложе, наверное, поперхнулся бы, ее ответ последовал без паузы, почти так же хладнокровно. Маскируя удивление и тень растерянности, он вновь отпил из стакана, про себя прославляя это великое изобретение человечества. Что бы мы делали без волшебной возможности выиграть секунду-другую под предлогом глотка доброго алкоголя? Мгновенная растерянность сгинула, так же как и появилась, он снова был готов к борьбе.

— Пожалуй, хорошо, что сейчас не времена старого доброго золотого века. Полагаю, тогда я удостоился бы не отставки, но квалифицированной казни. Впрочем, пусть прошлое не заслоняет заботы дня сегодняшнего… Итак, я должен уйти в отставку. Низвергнуться, так сказать, во тьму и скрежет зубовный. Я отказываюсь. Подготовились ли вы к такому обороту? Заручились ли советом доброжелателей?

— Разумеется, сэр Уинстон. И не одним. В случае вашего сопротивления правительственный кризис неизбежен, но я полагаю, мы его преодолеем. Во благо страны и мира.

— Вы готовы прямо выступить против меня и всех моих сторонников? — взгляд Черчилля стал пронзительным. — Моя репутация сильно пошатнулась, но я могу поднять многих и многих. Бороться со мной — тяжкий труд даже сейчас.

— Да. Этого требует долг правителя… и моя совесть.

— Надеюсь, что это именно так… — Черчилль успокаивающе поднял ладонь, упреждая возмущенное движение Элизабет. — Позвольте мне подумать пару минут, прежде чем я отвечу вам.

Чуть прикрыв глаза, премьер откинулся на спинку кресла, сжав подлокотники. Там, где другой не увидел бы ничего кроме нескольких напыщенных фраз, он прозревал сущность и душу человека… А ведь юной королеве не занимать силы и величия. Как жаль, что это выяснилось только сейчас… Хотя бы четырьмя годами раньше. Но кто мог предполагать, что юное дитя рождено для трона? Кто вообще теперь ожидает от королей силы и решимости?.. Впрочем, тогда она была совсем девочкой, а скорбь о несбывшемся — удел слабых и неудачников.

Но как же все удачно получается. Самое удачное из возможных развитие разговора, и практически без усилий с его стороны.

Однако, радоваться рано, теперь самое сложное.

— Ваше величество, я предлагаю вам сделку, — сказал он.

Она вежливо приподняла бровь. Элизабет была королевой и дочерью короля, а это обязывает. Гордость и сознание собственной значимости были у нее в крови.

— Вы полагаете, что торговля с сюзереном в данном случае уместна?

— Назовем это дружеской любезностью. Вы согласитесь выслушать меня. Быть может, мои слова покажутся вам достойными самых тщательных раздумий… По крайней мере, я надеюсь на это.

— Если нет? — быстро спросила она, пожалуй, чересчур быстро.

— Я приму ваше предложение. Отставка. Без сопротивления, — просто ответил он.

Все же она была очень молода и очень неопытна. Премьер читал по ее лицу как открытой книге. Готовность к борьбе, решимость, шок, удивление, облегчение… И вновь легкое сожаление укололо его — если бы Георг умер пораньше, если бы ее нрав и потенциал проявились не сейчас…

— Я не верю вам, — наконец сказала она. — Не верю, — добавила решительно.

— Но говорите. Я выслушаю все сказанное вами, хотя сомневаюсь, что эта речь поможет вам.

— Независимо от последствий, я полагаю, что вы извлечете несомненную пользу из моей… речи.

Черчилль удобнее устроился в кресле. Ему было легко и спокойно, насколько может быть спокойно человеку, балансирующему на краю позорного окончания карьеры. Первую половину сражения он выиграл. Придя, чтобы без лишних разговоров ввергнуть державу в смуту она внимательно слушает его. Теперь предстояло самое сложное. Найти те единственные слова, которые будут правильными и понятными. Черчилль устроился удобнее, глубоко вздохнул и заговорил.

— Ваше величество, я действительно бросил империю в горнило войны. Более того, я намерен сделать это снова.

Некрасивая судорога перекосила мраморное лицо Элизабет, на мгновение Черчиллю показалось, что сейчас она запустит в него стаканом. Но мгновение спустя она вновь смотрела на премьера с тем же непроницаемо-спокойным выражением.

— Мои уважаемые оппоненты обвиняют меня в том, что я приношу страну в жертву своим амбициям и воинствующему антикоммунизму. В какой то мере они правы, внешняя сторона выглядит именно так. Однако, они катастрофически ошибаются в объяснении причин. Я не утоляю застарелую ненависть. Хотя, справедливости ради замечу, что не много найдется сущностей, которые я ненавижу более, нежели коммунизм. И не ищу лавров на старости лет, поскольку, без ложной скромности признаю, я и так совершил достаточно, чтобы войти в историю. Истина проще. Она всегда проста…

Премьер чуть склонился вперед, провел рукой под столешницей. Вероятно, там была ниша или полочка, так он достал тонкую стопку одинаковых бледно-красных папок связанных тонким шпагатиком. Черчилль не спеша, развязал простой узелок и с видом доброго дедушки дарящего подарок внучке подвинул к Элизабет.

— Взгляните, ваше величество. Здесь причина всех моих действий за последние пять лет. Но сумеете ли вы увидеть ее?

— Вы подвергаете меня экзамену, сэр Уинстон? — морозно-стеклянно спросила королева. Черчилль понял, что она близка к тому, чтобы встать и уйти, на сей раз уже без всяких колебаний. Это был момент истины. Его он, премьер, боялся и ожидал последние недели. Сейчас он выиграет свой самый главный бой или бесповоротно проиграет разговор, бой и страну.

— Да.

Она молчала. Секунда. Другая. Четыре мгновения, четыре удара сердца, столько он положил на паузу. Начинать ранее — значило показать торопливость и уничтожить весь эффект. Позже — биться в каменную стену. Четыре секунды, пока она ошеломлена и разъярена, но еще не замкнулась в непробиваемую оборону уязвленной гордости.

Три.

Четыре.

Он опередил ее на четверть мгновения, на крошечное движение мускулов незаметное взгляду. Она уже начала поднимать голову, ее губы слегка приоткрылись, сейчас с них сорвутся слова, после которых отступления не будет…

Хлопок, сбивший ее движение, отвлекший внимание, прозвучал почти неслышимо. Черчилль слегка пристукнул ладонью по подлокотнику кресла. Элизабет осеклась. И тогда заговорил он. Сбросив маску невозмутимости и уверенности, заговорил горячо и страстно.

— Да, Элизабет, тысячу раз да! Я экзаменую вас и у меня есть на это все права. Это право политика, который сражался за интересы и благополучие нашей страны за десятилетия до вашего рождения! Это право человека, который плечом к плечу со многими иными ковал мощь империи, чтобы передать ее вам, Королеве нашей великой державы, дабы вы распорядились ей должным образом! Это право человека, который годами собирал по крупицам наследство и теперь вправе проверить, в достойные ли руки перейдет дело всей его жизни. Вы желаете моей отставки? Вы считаете мою политику и мою жизнь ошибкой? Но если вы действительно Королева, а не временщик, не марионетка, ведомая ниточками дворцовых интриганов, мало просто придти и сказать «Черчилль, вы не справились!». Это удел толпы, черни, необразованной и неразумной. Вы — королева Великобритании, ваш удел и ваш долг — мерить людей и их деяния совершенно иной меркой нежели «плохо» или «хорошо». Откройте эти документы, прочтите их. И расскажите мне, что вы видите в них. Покажите, что вы достойны того, чтобы сказать мне: «уйди!».

Тени недвижимо раскинулись по углам кабинета. За окном безмолвствовал укрытый светомаскировкой Лондон. Далекий тонкий карандаш одинокого прожектора ПВО скользнул по угольно-черному небу. Скользнул и погас. Слегка шелестели тонкие кремовые страницы, листаемые тонкими пальцами Элизабет.

Папок было пять. Черчилль знал их все, до последней ворсинки обложки, до последней черточки каждой буквы текста. Он собирал эти данные последние годы, обновляя с каждым новым поступлением, и держал в специально оформленном виде последние недели, когда стало ясно, что этот разговор неизбежно состоится. И она читала, бог мой, она читала. Все подряд, внимательно, не отрываясь. Первые страницы она перекинула спешными резкими движениями, едва ли не разрывая тонкую плотную бумагу с четкими, глубоко пропечатанными графиками — плодом работы лучшей военной типографии. А он неотрывно смотрел на эти тонкие нервные пальцы, пряча страх и панику за непробиваемой броней внешнего спокойствия. И в каждом их движении он видел свой приговор.

Сколько минуло времени, час ли, два, он не мог сказать. Наконец она перевернула последний лист, сложила всю стопку, закрыла папку и отложила ее на аккуратную башенку уже просмотренных. Точными движениями подровняла. И очень человеческим, почти растерянным движением схватилась за подбородок левой рукой, правую же таким же открытым нервным движением сжала в кулак. Одним взглядом указала ему на стакан, Черчилль без промедления налил на палец, она потянулась, было, но рука замерла на полпути. Элизабет решительно откинулась на спинку кресла, сложила пальцы домиком, неосознанно копируя его собственную позу.

— Это истинные данные? — спросила она, наконец.

— Разумеется, ни Сталин, ни Шетцинг, ни Рузвельт не делились со мной своими секретами, — ответил он, — Это комплексные сведения, добытые военной разведкой, МИДом, секретной службой, специальным управлением и группой Макфарлэнда. Обработку вели специалисты военно-экономического министерства подобранные лично Хазбендом. Эти данные точны, насколько вообще могут быть точными данные разведки.

— Это катастрофа, — сказала она, наконец.

— Да, — согласился Черчилль.

— Почему только сейчас? Почему вы не показали мне это ранее?

В ее голосе более не было натиска, только оглушение внезапным сокрушительным знанием.

— Вы бы не поверили. Решили бы, что я спешу обелить себя и замазать свои провалы.

— Неужели нет другого пути?.. Снова и снова война, а ведь мы уже проиграли один раз… и все же нет ли в ваших действиях личных мотивов? Наилучший ли путь избран вами, сэр Уинстон?

Он вздохнул, украдкой, сбрасывая напряжение, помолчал, слегка вращая пальцами. Обежал взглядом кабинет, собираясь с мыслями. Очень хотелось коньяка, но он подавил желание, разговор был еще далек от завершения и каждый нюанс, каждый жест, каждая пауза по-прежнему значили невероятно много.

— Другого пути нет. Война — плохой путь решения проблем, слишком дорогой, слишком разрушительный и главное — непредсказуемый. Но сейчас иного пути у нас нет.

— В настоящий момент в мире проживают около пятидесяти миллионов жителей Великобритании. Сорок семь в собственно Метрополии и еще три с небольшим за ее пределами. Эти люди ведут сравнительно спокойное, благополучное и безопасное существование. А средства для благополучия и безопасности мы извлекаем из колониальной системы. У нас есть колонии, мы контролируем их рынки и потому можем дорого продавать и дешево покупать. Да, строго говоря, есть распространенное мнение, что угнетать людей нехорошо и аморально, а наша колониальная система, если смотреть в корень, построена на несправедливости и угнетении. Но жизнь вообще несправедлива и строится не по идеальным пожеланиям г-на Маркса, а по законам естественного отбора сэра Дарвина. В отличие от идеалистов, проповедующих счастье для всех, я прагматик и верю в счастье для тех, кто может его взять сам. И случилось так, что трудами бесчисленных поколений предшествующих нам именно наша держава забирает у других потребное ей. А не наоборот.

Черчилль немного помолчал. Сейчас он говорил о сокровенном, о том, что грызло его много лет. Так откровенно о таких серьезных вещах он не говорил ни с кем и никогда, даже с ближайшими соратниками, которые были важнее друзей, ибо были связаны не узами дружбы, но общими интересами. Сюрреализм ситуации заключался в том, что он предавался откровенности с юной девушкой, вообще не причастной к миру большой политики, по-прежнему способной отправить его в отставку несколькими фразами.

— А сейчас колониальная система рушится, — продолжил он, — Империя стоит один на один с двумя молодыми и сильными хищниками: США и Красной Чумой. В этих документах динамика роста основных экономических и военных показателей наших противников. В этих графиках наш приговор. Формально мы все еще на коне, наш уголь, нефть, сталь, электроэнергия, производство военной техники даже с учетом катастроф последних двух лет… Именно это дает основание моим оппонентам утверждать, что у нас все в порядке, и империя вполне в состоянии замкнуться в себе. Они не желают смотреть на всю картину в движении и заглядывать в будущее даже на расстояние вытянутой руки… Мы неспешно карабкаемся, а наши противники рвутся вперед. И этому рывку нужна пища. Не сегодня и не завтра, но скоро, очень скоро наступит день, когда они поднимут руку на наш мир, на наши владения, которые мы собирали и укрепляли столетиями. С одной стороны — Штаты, которые уже сейчас претендуют на статус первой промышленной державы мира. И через год они начнут водить в строй новые корабли «Программы 37» целыми соединениями. С другой Новый Мир и его рост, который вполне может поспорить с американским. Новый Свет и Новый Мир. И мы между двумя хищниками, верхом на большом, набитом шерстью мешке…

— Договориться?… — тихо, почти робко спросила она, — как-то поделить сферы влияния, заключить договоры…

— Увы, — чуть покровительственно (но именно чуть!) усмехнулся он, — видите, вам нужно еще многому учиться… Большая политика — дело истинных джентльменов и хозяев своего слова. Когда они считают нужным — то дают его, оформляя надлежащим образом, когда ситуация меняется — забирают обратно. С вежливыми и искренними извинениями. Отношения великих держав немногим отличаются от борьбы в детской — и там, и там правит сильнейший. Разница в том, что в политике после удара приносят безукоризненные извинения, а игрушки отбирают исключительно во имя всеобщего блага и прогресса. Никакие соглашения и разделы не спасут нас от аппетитов наших соперников, особенно теперь, когда они уже попробовали нашей крови. Весь вопрос в том, что сейчас, несмотря на наши поражения и беды, мы все еще достаточно сильны, чтобы хотя бы пытаться играть на равных. Но еще три-четыре года, — он простер ладонь в направлении папок, — и у нас будут уже не просить, а отбирать.

Они сидели и молчали. Очень долго сидели и очень долго молчали, недвижимые, словно сфинксы новой эпохи. Мрак за окном поблек, незаметно смешиваясь с серостью приближающегося утра, истошно прогудел далекий автомобиль.

Как мало стало в Лондоне автотранспорта, подумал Черчилль, весь частный реквизирован для нужд армии… Куда мы идем… Что с нами будет…

— Премьер, — неожиданно, без подготовки, жестко и уверенно сказала она, — если я скажу — «нет», вы сдержите слово?

— Нет, не сдержу, — так же жестко, без заминки ответил он, — это нужно было для того, чтобы вы выслушали меня.

— Тогда будет кризис, — сказала она, не спросила, но констатировала.

— Да. Но я верю в себя и в то, что мой путь может провести империю к жизни, а мои оппоненты приведут ее к гибели. Мы не можем сдаться на милость наших противников, мы не можем поддерживать соревнование, мы можем только атаковать, вынуждая их самих нападать и сталкиваться между собой.

— «Истинный джентльмен», — с сарказмом отметила она.

— Джентльмен всегда играет по правилам. Когда правила мешают выиграть, джентльмен меняет их, — пожал плечами премьер.

— Тогда в чем разница между джентльменом от политики и бандитом с большой дороги?

— В артистизме. И в умении представить свое шулерство как благородное деяние, совершенное на благо мира и прогресса.

— И вы уверены в превосходстве нашего, британского… артистизма? Настолько, что полны решимости, проиграв одну войну, немедленно начать следующую?

— Да.

Вот и все. Все было сказано. Он сделал все, что было в его силах. Теперь будущее империи и его лично зависело от ее слов.

— Тогда… Расскажите мне свой план, сэр Уинстон. Я желаю выслушать его.

«И третьей загадкой дипломатии межвоенного периода, безусловно, является пресловутая встреча Министра и Королевы. Относительно сговора между ГДР и СССР, равно как и связей СССР и США мы можем вычислить, о чем договаривались участники, но не знаем (и вряд ли когда-либо узнаем) в какой форме и каким образом эти переговоры велись. Здесь же мы абсолютно точно осведомлены, что … числа 1943-го года, в … часов королева Елизавета вошла в кабинет сэра Уинстона с намерением принудить его к добровольной отставке. Через три часа она покинула премьера, будучи его горячей сторонницей и в дальнейшем ни разу не изменила новой позиции, будучи верной сподвижницей во всех его начинания.

О чем они говорили? Какие слова нашел Черчилль? Каким образом юная королева, решительно настроенная против первого министра, подозревающая его в убийстве отца-короля в один краткий миг стала вернейшим и преданнейшим сторонником политики новой войны? Увы, только два человека знали ответ на это вопрос, и они унесли его в могилу…»

М. Мартин «Вторая Мировая Война. Размышления историка, воспоминания очевидца».

Глава 4

«Жизнь Ганса Ульриха Рунге представляет собой любопытный парадокс. До определенного момента мы видим прекрасного пилота, смелого солдата и просто «отличного парня», не отягощенного, однако, какими-либо достоинствами аналитика. Равно как и вообще тягой к самообразованию. Затем, в результате трагической катастрофы карьера пилота резко прерывается, и менее чем через полгода перед нами появляется совершенно иной человек — цепкий, умный исследователь, прирожденный организатор и собиратель информации. Автор легендарного «Das LuftKrieg», труда, который и сейчас читается как приключенческий роман, являясь одновременно основополагающим источником по истории «Наступления на Британию». Человек, на равных общавшийся с цветом руководства ВВС «Нового Мира», в соавторстве с В. А. Кудрявцевым фактически создавший «красную» теорию и практику борьбы авиации с морскими целями. От прекрасного пилота бомбардировщика к настоящему ученому, выдающемуся теоретику, имя которого носит первый авианосец программы ZF-47.

Воистину, это был феерический взлет, возможный лишь в ту великую пору феноменальных подъемов и сокрушительных падений…»

М. Мартин «Вторая Мировая Война. Размышления историка, воспоминания очевидца».

Мелькание окрестностей превратилось в древесный ствол, прыгнувший прямо на основание левого крыла, плоскость мгновенно сломалась. Что-то массивное и тяжелое ударило Ганса по ногам чуть ниже колен. Лобовое стекло лопнуло вдребезги, мелкая стеклянная крошка хлестнула по лицу, кровь мгновенно залила глаза. Самолет развернуло, он врезался правым бортом в череду тонкоствольных деревьев, пропахивая широченную просеку. А затем Рунге крепко приложился головой о приборную доску, и свет померк…

Рунге проснулся. Мгновение-другое он очумело крутил головой, не понимая, где находится, затем ладони ощутили подлокотники неудобного казенного стула, а колени больно уперлись в такой же казенный стол. И понимание реальности вернулось сразу и целиком.

Тогда ему повезло, ноги остались целы, их просто зажало. Потерявшего сознание Рунге вытащили из кабины вовремя подоспевшие десантники. Его одного, остальной экипаж погиб еще в воздухе. Слегка придя в себя, он скорбел о товарищах и радовался скорому возвращению, все как положено счастливчику, вытянувшему у всевышнего продление командировки на грешную землю. Только сильно болела голова, шумело в ушах, да регулярно накатывали внезапные приступы рвоты. Экие мелочи… Через несколько дней, внезапно, прямо среди прогулки по больничному дворику он свалился в жесточайшем приступе конвульсий, сменившемся временным параличом.

Вердикт врачей был суров и неоспорим. Сотрясение мозга, трещины в черепе, смещение шейных позвонков, ущемление нервов. Вся жизнь с палочкой и никакой авиации. Теперь ему нельзя было садиться даже за руль автомобиля.

Следующий месяц Рунге обивал пороги всех без исключения берлинских и марксштадских приемных и высоких кабинетов. Он даже нашел вырезку из ежемесячного советского военного бюллетеня о русском пилоте-истребителе, который так же был сбит в бою с японцами, потерял обе ноги чуть ниже колен, но продолжил летать с протезами. Летать и сбивать.

Все было тщетно. Ему совершенно справедливо возразили, что безногий — одно дело, а человек, который в любую минуту может потерять сознание — совершенно иное. Карьера летчика закончилась, а вместе с ней и жизнь, потому что Ганс Ульрих жил полетами и ради полетов. Неизвестный зенитчик убил его в Голландии, так же как и других, просто немного позже.

Ганс начал опускаться, даже немного запил. К счастью, период безвременья длился недолго, однажды слабенькая дверь его государственной новостройки «ускоренного проекта» жалобно хрустнула и вылетела напрочь, выбитая добрым летным ботинком.

Остерман сумрачно обозрел похмельного и небритого Рунге, полупустую бутылку эрзац-шнапса. Он явно колебался, балансируя между жалостью, намерением помочь, и презрением пополам с желанием уйти и не возвращаться. Тогда, первый и последний раз в жизни Рунге умолял. Нет, не словами, он скорее умер бы, но взглядом. Взглядом человека, у которого не осталось ничего.

Полковник пожал плечами и вышел, но в его шагах Рунге прочитал надежду. Люто презирая себя за временную слабость, Ганс немедленно вылил все спиртное, что находилось в его маленьком жилище, и поклялся пить исключительно воду и молоко. Остерман зашел на следующее утро, так же молча оценил выбритого до синевы Рунге, выскобленную до сияющего блеска квартирку и бутылку молока в центре стола.

И вот уже несколько месяцев Ганс Ульрих Рунге сидел под лестницей в «Комиссии обмена опытом», преемнице и наследнице легендарного «Совместного общества воздухоплавательных исследований», то есть фактического совместного штаба и посреднического звена между ВВС Союза и Германии. Просто сидел за столом, видевшем на своем веку бесчисленные поколения бюрократов, в компании старенького сейфа набитого справочниками и откровенно тосковал. Делать ему было фактически нечего, раз или два в день на древний стол ложилась пара-другая бумаг и отзывов, которые ему полагалось оценить и надлежащим образом оформить. Даже при самом добросовестном подходе написание собственного мнения относительно специфики работы нагнетательных блоков типа 2АА-FS3 на высотах свыше трех тысяч метров занимало не более двух-трех часов. Остальное время Рунге скучал, вспоминал боевое прошлое, такое недавнее и одновременно невероятно далекое, мучился комплексом неполноценности.

Он и раньше с интересом знакомился с теоретическим материалом, теперь же у Рунге появилось достаточно времени, чтобы поставить это полезное увлечение в упорядоченные рамки. Он стал читать справочники и руководства, к большинству которых имел свободный доступ. Рунге сопоставлял отчеты и сводки с личным опытом, с чем-то соглашался, как например с опытами установки на «Цезарей» Березинских пулеметов вкупе со ШВАКами (убожество отечественных пятнадцати миллиметров он очень хорошо помнил по личному опыту), что-то критиковал. Будучи от природы невероятно одаренным пилотом, фанатиком пикирования и пикировщиков, он был сугубым практиком. Теперь же привычная работа вновь раскрывалась ему с новой стороны, в скупой статистике, сопоставлении чисел и фактов.

Рунге стал брать уроки математики и геометрии, потому что для расчета оптимальных способов и параметров атак нужно было уметь хорошо и правильно считать. К его настольным книгам прибавился учебник русского языка, потому что очень скоро обнаружил, что сводки с русского фронта весьма скверно и неточно переводятся. Хотя с иностранным у него получалось гораздо хуже, чем с математикой и физикой.

У Ганса Ульриха не было семьи, работа не тяготила. У него было много свободного времени, и появилась новая цель жизни. Достаточно скоро он стал писать собственные обзоры, надлежащим образом визируя их и направляя по инстанциям. Ему никто не отвечал, но и не препятствовал, и он все равно писал, бесполезная работа была лучше бессмысленного сидения.

Больше всего он гордился своим изобретением, которое назвал «машиной вероятностей». Строго говоря, это не было машиной, Ганс Ульрик усовершенствовал одну старую штабную игру начала века, изготовив вручную набор фигурок и составив таблицы расчетов и случайного выбора вероятных результатов таким образом, что теперь мог на любой карте разыгрывать масштабные бои с использованием всех видов Военно-морских сил. Не без оснований он полагал, что с этой «игрой» можно гораздо лучше готовить будущих командиров, заранее проигрывая возможные ситуации и выигрышные действия. Увы, и эта задумка не вызвала никакой видимой реакции, но Рунге не терял надежды.

Можно сказать, что он жил снова, новой, оригинальной и по-своему интересной жизнью. В ней больше не было места полетам, но самолеты все-таки были. Рунге даже надеялся, что, возможно, что-нибудь из написанного и придуманного им когда-нибудь пригодится и спасет чью-то жизнь. Может быть, даже и не одну.

Если бы только не голод…

Да, он голодал. Благодаря поставкам из дружественного Союза, еще со времен «Девяти пунктов» и «косилок в обмен на хлеб» в Германии напрочь забыли, что такое настоящее недоедание, а голод начала двадцатых превратился в страшную сказку для детей. Но Рунге слишком сильно потратился на лечение. В начале своей новой, нелетной жизни он потратил все сбережения и крупно одолжился у собратьев по цеху, стараясь любым способом смягчить страшный диагноз и медицинский приговор. Лучший во всем городе, собственно, во всей ГДР костоправ-массажист, «тот, кто знает о позвоночнике все» и психиатр, учившийся искусству аутотренинга еще у легендарного Шульца, стоили денег и брали совершено по капиталистическому тарифу.

Старые доктора совершили чудо, мучительные головные боли почти прекратились, ушли нервная дрожь и периодические конвульсии. Но долги съедали практически все, прямо скажем, невеликое жалование мелкого служащего, в которого он превратился. Впрочем, следовало радоваться хотя бы этому столу и скромной зарплате. Со времени осеннего наступления красной коалиции фронт стабилизировался практически по береговой кромке и в «Комиссии» пошел устойчивый слух относительно ожидаемого окончания войны и грядущего сокращения военно-воздушных сил. Здесь он хотя бы косвенно работал с самолетами и авиацией…

Хотелось есть, приближался обеденный перерыв. Мимо шмыгали мелкие курьеры и служащие, неспешно проходили малые руководители, солидно шествовали начальники отделов и комиссионных подразделений. Рунге сидел, выпрямившись, как струна, деловито вглядываясь в единственный документ, которым его сегодня почтили (и который он тщательно оценил еще утром, написав комментарий в три раза длиннее, чем сам запрос). Сквозняк доносил из столовой соблазнительные ароматы, особенно соблазнительные для человека, уже неделю питавшегося хлебом и водой. Ноздри Рунге расширились, ловя и оценивая новую нотку в общем потоке обонятельных ощущений. Штрудель… Такой же как тот, что он так и не успел отведать перед последним полетом.

Денег нет, и не предвидится. Одалживаться было уже не у кого. Единственным способом насыщения было напроситься в какую-нибудь компанию, благо, в «Комиссии» хватало таких же, как он отставников. После недолгой, но ожесточенной борьбой с гордостью Ганс решился и прикинул боевой курс, который бы вывел его на жертву, способную накормить голодного и страждущего. Мимо как раз проходила подходящая стайка сослуживцев, оживленно перебрасывающихся шутками, среди них было даже две очень миленькие девушки. Рунге привычным уже движением прихватил бессменного спутника — трость черного дерева с серебряной накладкой — подарок эскадрильи и лично Остермана и приготовился влиться в ряды.

— …а вот и наш герой…

Рунге застыл едва приподнявшись. Молодежь перешептывалась, стараясь незаметно коситься на него, Ганса Ульриха.

— …потопил авианосец, знаете ли. Хотя потом оказалось, что совсем даже и не авианосец… настоящий «герой»…

Рунге тяжко рухнул обратно, низко опустил голову и прикрыл глаза ладонью, сложенной «козырьком». Кровь бросилась в лицо, больше всего хотелось взять трость и душевнейшим образом стукнуть ей шутника.

Обед, разумеется, отменялся.

Еще больше выпрямившись, в позе и с достоинством гордого орла он восседал на стуле как на троне и штудировал немецко-русский словарь военных терминов и сокращений. Час, и другой, и третий.

На словарь упала тень. Рунге поднял взгляд. Прямо у стола стоял некто в штатском и очень внимательно разглядывал Ганса. Среднего роста, средней незапоминающейся внешности, с обычной полувоенной стрижкой, в костюме непонятной мышиной расцветки. Только очень цепкий, очень внимательный взгляд.

Он смотрел на Рунге, Рунге недоумевающее смотрел на него. Потом незнакомец отвел взгляд, словно прожектор выключил, и чуть отшагнул, видимо расслабившись.

Рунге отметил, как тихо и пустынно стало в здании «Комиссии», лишь прошмыгивали по лестнице и гулким коридорам курьеры, неся на лицах печать деловитой спешки. Вся «Комиссия» словно замерла в ожидании.

Телохранитель, вдруг догадался Рунге. И, похоже, вооруженный. Явно не дамский пистолетик, судя по выпуклости на пиджаке. Накануне он слышал обрывок разговора о какой-то делегации из СССР, но совершенно забыл. Похоже, это она и есть. Но что это за делегация, если ее сопровождает персональная охрана с оружием? Один замер у его стола, как прикованный, а вот и второй, в дальнем конце коридора.

Ждать пришлось недолго, лестница отозвалась гулким шумом шагов, донесся приглушенный шум разговора. И шаги, и голоса были в высшей степени начальственными. Вся компания вышла прямо на угол Рунге. Ноги сами подняли Ганса в стойку, руки вытянулись по швам. Давно, очень давно, да пожалуй, что никогда ему не приходилось видеть такого набора погон.

Прежде всего, конечно же, Великий и Ужасный Рихтгофен, лысый как полено, морщинистый как столетняя черепаха, не такой уж старый по годам, но кажущийся древним как бивень мамонта. Легендарный летчик Великой Мировой и сподвижник самого Шетцинга. Фактический создатель «Заводской комиссии», объединившей мозги и руки авиастроителей СССР и ГДР, автор едва ли не половины «Большой программы совместного развития», бессменный председатель «Совместного общества воздухоплавательных исследований» и прочая и прочая…

При нем еще пара чинов поменьше, так же внушающих уважение, два флотских, в том числе Цурмейстер, и пять русских офицеров. Рунге пока не очень хорошо разбирался в советской системе званий, но по его наблюдению, звания русских гостей начинались от генерал-майора.

Вся компания бодро двигалась в сторону столовой, что-то оживленно обсуждая на ходу. И вдруг остановилась прямо напротив Рунге.

— Кстати, вот и он, я упоминал ранее, — скрипуче заметил Рихтгофен. — Наш теоретик бомбометания.

— Ганс Ульрик Рунге, — ехидно вставил Цурмейстер. — Человек, не потопивший авианосец.

Уже вторично за этот день Рунге унижали намеком на «Арк Ройял», это было непереносимо.

— Слухи были сильно преувеличены, — с мрачным достоинством произнес он.

— Одну минуту… — сказал один из советских, со старомодной прической конца тридцатых «прямой пробор» и усами щеточкой. Он подошел ближе, внимательно и чуть близоруко всматриваясь в Рунге сквозь круглые очки в массивной оправе.

— Рунге, Рунге… Простите, не тот ли Ганс Рунге, что не потопил «Арк», но отправил на дно морское «Дорси»?

Его немецкий был хорош, но механически правилен, как у человека, хорошо изучившего правила по учебникам, но имевшего мало разговорной практики.

— О, «Дорсетшир», — против воли и, несмотря на пронизывающий взгляд Рихтгофена Рунге не удержался от невольной улыбки.

— Ваша работа, камрад? — уточнил еще раз русский.

— Посильно способствовал, — скромно ответил Рунге. — А вот авианосец — не сложилось. Впрочем, не по моей вине.

— Конечно, не потопили, — вполголоса отметил кто-то из отечественных флотских. — Еще бы болванками в него кидали. Надводные цели поражаются торпедами, это аксиома.

— Это неправильная аксиома, — голод, уязвленное самолюбие и природное упрямство закипели в Рунге, ведя по опасному пути диспута с большими звездами.

Сторонник торпед открыл, было, рот в очень язвительной гримасе, но его опередил второй русский, уже заметно в годах, с венчиком седоватого пуха на макушке, похожий на школьного учителя.

— Давайте пройдемся, обсудим, скажем, за обедом, — негромко и очень вежливо предложил он на прекрасном немецком. Камрад, вы не против, если мы на некоторое время похитим внимание и время вашего коллеги? — спросил он теперь у Рихтгофена.

Тот чуть усмехнулся.

— Не против. И более того, одобряю. Камрады, заверяю вас, что с этим человеком вы можете общаться достаточно свободно… В рамках разумной сдержанности, конечно же. Однако, как говорили мне в свое время советские коллеги, «голодный живот непригоден к учению». Для начала, так сказать, заправим баки.

* * *

Вечером Рунге сидел в своей маленькой квартирке, слегка очумело поглядывая то в окно, на закатный краешек солнца, то на раскрытый чемодан, соображая, как втиснуть в него все свои словари и учебники. И обязательно тщательно упакованную «машину вероятностей». После неожиданной встречи события развивались со скоростью хорошего авианалета. Несмотря на голод, обед прошел незаметно. Рунге что-то наспех глотал, оживленно споря с усатым в очках относительно тактики атак с пикирования по маневрирующей цели. Собеседника представили как товарища Кудрявцева, «человека, немного связанного с советскими авианосцами» и Рунге быстро понял, что связь эта происходила явно на командном мостике. Кудрявцев оказался приверженцем топ-мачтового бомбометания, осторожно пробовавшим на зуб идею массированных атак специальных морских пикировщиков. Рунге предполагал, что за неимением спецмашин, сойдут и стандартные, но тактика чисто морского «гвоздильщика» имеет свою ярко выраженную специфику. И на море не место моторам жидкостного охлаждения, которые постоянно пытаются всучить производственники! При этих словах русский невероятно оживился. Очень быстро от общей теории они перешли к тоннам и фунтам, затем к футам и килограммам на метр, добавили сравнительный анализ поражения бортовой проекции и надстроек… Рунге долго доказывал, что увлеченность советских товарищей топ-мачтовиками — не добродетель, а следствие отсутствия теории и достойной школы. Русский кривился, но не слишком противился. Время от времени возникали некоторые заминки, когда речь касалась некоторых специфических нюансов и секретов. Тогда Рунге бросал взгляд на Барона, Кудрявцев на седого спутника, и, получив по молчаливому кивку одобрения, с новыми силами бросались в волну конструктивного спора.

Рунге по минутам расписал процедуру утопления «Дорсетшира», русский ответил подробным рассказом о подобной же процедуре относительно норвежского эсминца и упомянул кое-какие специфические подробности «Испанского ультиматума». К англичанам у него, похоже, были собственные счеты. Рунге решил, что собеседник участвовал в том походе русской сборной эскадры лично, но догадки оставил при себе. Кто-то приходил, кто-то уходил, Рихтгофен терпеливо ожидал и внимательно слушал на пару с седым, представившимся товарищем Самойловым, «имеющим некоторое отношение к вопросам авиастроения». Ганс Ульрих был счастлив.

Через три часа промелькнувших как три минуты, в беседу вежливо, но властно вмешался Самойлов. Все это, разумеется, невероятно интересно, сказал он, но очевидно, что товарищам еще есть, о чем поговорить, так что за столом, за один день все полезные темы не раскрыть. Не найдется ли у товарища Рунге времени и возможности совершить небольшую поездку на восток, чтобы исчерпывающе обсудить тему пикирования, особенно на море?

Пока Ганс осмысливал сказанное, за него уже отвечал Рихтгофен. Совершенно случайно время у Рунге есть, сказал Барон, и он, как человек, имеющий некоторый (весьма скромный!) вес и значение (здесь все присутствующие не смогли сдержать улыбок) даже постарается, чтобы бюрократические проволочки не заняли слишком много времени.

Еще не успел закончиться короткий зимний день, а Ганс Ульрих имел полный набор проездных документов и разрешений на пересечение границ, официальный статус временного приглашенного инструктора с открытой датой возвращения и специальную книжечку довольствия уровня младшего дипломатического представителя. Ну, и еще три часа на сборы, так как поезд Берлин-Марксштадт-Данциг-Москва отправлялся ровно в полночь.

Вот тут то Рунге и вспомнилась странная ухмылка Барона, отправлявшего его в подлестничную ссылку. Вскользь брошенный Остерманом совет «Учиться, учиться и еще раз учиться, как завещал товарищ Ленин». Вспомнился набор документов, регулярно появлявшихся на столе, сейф, набитый не бланками строгой отчетности, а специальными и строго секретными справочниками (новейшими!). И еще многое другое.

Рунге сидел, глядя сквозь полусобранный чемодан и напряженно соображал, куда его вывезет резкий поворот судьбы… Впрочем, в одном он не сомневался ни капельки — что бы ни принесло ему будущее, это будет гораздо лучше, чем участь полуувечного отставного пикировщика.

Глава 5

Сталин отложил в сторону последний лист, оперся на локти и сложил пальцы домиком. Мягкий свет знаменитой зеленой лампы освещал огромный гробоподобный стол, заставленный стопками рабочих бумаг. В углу стола примостилась батарея из пяти разноцветных телефонов без номерных дисков. Остальной кабинет прятался в ночной тени, тихо постукивали большие напольные часы, стрелки приблизились к двум часам ночи.

Когда-то, давным-давно, на свете жил маленький мальчик по имени Сосо. Он был беден, очень беден. Семья с трудом сводила концы с концами, и зачастую Сосо ложился спать голодным, не ведая, доведется ли съесть что-нибудь завтра. Но у него была мечта. Великая, всепожирающая, неистовая мечта. Он вожделел богатства и силы. Богатства, которое навсегда отгонит голод и нужду. И силу, которая позволит это богатство защитить, не делясь ни с кем.

Он плохо представлял себе, какой она должна быть, эта новая прекрасная жизнь и рисовал себе образ по сказкам, обрывкам подслушанных разговоров, редким картинкам в красивых журналах, что удавалось торопливо подсмотреть в чужих домах. В этой счастливой жизни были шелка, золото и сундуки, наполненные бриллиантами. Гигантские столы, ломящиеся от холмов разнообразной снеди. Неяркий свет свечей и обворожительные гурии.

Шли годы. Мальчик Сосо стал Иосифом. Потом Кобой. Кобу уже не интересовали бриллианты и золотые побрякушки. Он отдавал всего себя новой идее, служению грядущему светлом будущем, счастью для каждого.

Потом он сменил еще много имен, остановившись, в конце концов, на простом и выразительном как удар молота — Сталин. Теперь, на седьмом десятке, Сталин с легким добродушным юмором вспоминал и нищего Сосо, и фанатичного идеалиста Кобу.

Сталин мог позволить себе все. Любые фантазии кулинаров, любые ценности. Он мог есть с золота и спать, обернувшись в чистейший шелк. Одного слова хватило бы, чтобы красивейшие женщины выстроились километровой очередью у дверей его кабинета.

Однако, вместо разгульной хмельной праздности его уделом была работа за полночь, вместо романтических канделябров — зеленая лампа, кипы бумаг, все как одна — наиважнейшие и неотложные. Крепкий чай в простом стакане и гладкая стеклянная вазочка с десятком сушек. Что же касается див… Сталину представилась постная физиономия Поскребышева в обрамлении паранджи и легкая улыбка скривила губы. Да, нет рядом с ним беззаботных прелестниц. Верный секретарь и верные соратники, временами становящиеся заклятыми врагами.

Осчастливить всех и каждого он так же давно не стремился, ибо это было невозможно. Коба ошибался, и Сталин готов был это признать, разумеется, только перед самим собой.

Он был просто правителем СССР, который прямо и косвенно определял жизнь нескольких сотен миллионов человек. Иногда, очень редко, когда немного отпускала ежедневная каторжная рутина, Сталин глубоко задумывался, что же на самом деле движет им теперь? Что заставляет раз за разом ложиться глубоко за полночь, вставать с рассветом, год за голом тянуть тяжкий воз управления огромной державой?.. Создавать титанические промышленные гиганты, поднимать в воздух армады самолетов, ставить на границах бронированные армии… И при том не забывать, как бы это ни было трудно, что единая сила и воля СССР в конечном итоге складывается из крошечных сил и воль множества людей, у каждого из которых есть свои собственные мысли, желания, страхи и потребности. И как бы мелки и незаметны эти желания и страхи не казались с высоты положения Повелителя Кремля, он должен ежеминутно и ежесекундно вникать в подробности всего, что происходит в этой державе, проникать в думы и душу каждого человека, от наркома до последнего работяги. Утешать, вдохновлять, учить, защищать, всех, от мала до велика.

Что движет им?..

Впрочем, философский настрой рассеивался подобно дыму под натиском грядущих проблем и забот.

Возможно, это и есть привилегия диктатора — выбирать самому, с какой головной боли начинать следующий день? Он встал, обошел вокруг стола, слегка потянулся, чуть приподнялся на носки и вновь опустился. Тихо скрипнули поношенные сапоги. Сталин неспешно прошелся вдоль ковровой дорожки, почти незаметной в неподвижной ночной тени. Отстраненный и безмятежный с виду он напряженно думал.

Следуя старой привычке, Сталин, заканчивая дела одного дня, посвящал несколько минут обдумыванию дел дня следующего. Тренированный многолетней работой разум привычно оценивал объем предстоящей работы, определял приоритеты, очерчивал круг задач. Все они были чрезвычайными. Все были неотложными и срочными. И, тем не менее, даже проблемы диктатора можно было разделить на самые неотложные и те, которые могут немного обождать. Сталин выделял одно, реже два-три дела, которые в принципе не терпели отлагательств. Они должны были быть решены, во что бы то ни стало, и вокруг них строился весь рабочий день.

Сейчас таких задач было две. Первая — беседа с Василевским относительно последних веяний трехсторонних англо-германо-советских переговоров. И еще о возможной поездке в Северо-Американские Штаты. Выслушать предложения, обсудить сложности, дать напутствие, ненавязчиво, но однозначно подчеркнуть важность и ответственность поручения. Забота тягостная, порядком набившая оскомину. Доказывать англичанам, что проигравшая сторона не может претендовать на порты Северной Франции, и тем более на демилитаризацию чего бы то ни было в Европе, оказалось крайне тяжело и как подозревалось — бесперспективно. Но давний опыт подсказывал, что использовать следует все возможные средства. И невозможное бывает возможным, никому это не известно лучше, нежели ему.

Вторая же… Тоже встреча. Давно ожидаемая, предсказуемая, но от этого не менее нервирующая и нежелательная. Ее нельзя отложить, ее нельзя пересмотреть. Сталин редко испытывал неуверенность и тем более желание спрятаться от ответственности, но только не в этом случае. Слишком важные слова скажет посланник и слишком много ответственности ему придется взять на себя. Ему и только ему, именно так. Ибо соратники вряд ли придут к единому мнению, и он вновь должен будет взвесить на весах опыта и нелюдской интуиции все мыслимые и немыслимые действия, последствия и вынести то решение, которое окажется единственно верным и правильным…

Сталину вспомнились «Унесенные ветром». Книга была переведена в рамках культурного сближения двух великих держав, и он как-то бегло пролистал ее, желая через литературу чуть лучше понять образ мышления и интересы среднего американца. Сама по себе вещь не произвела на него впечатления, трудно было удивить описанием весьма скромных лишений человека пережившего Революцию и Гражданскую. Да и в сюжете он увидел только историю стервы, топчущей всех на своем пути к богатству. Но одна фраза ему запомнилась. Запомнилась и вспоминалась каждый раз, когда груз проблем становился чересчур тяжким.

«Я подумаю об этом завтра».

Завтра. Эта мысль непрошено, втихую прокрадывалась, манила, соблазняла. Отдохнуть сегодня. Отложить на потом. Ведь потом будет новый день и новые силы.

Но он знал, что, дав слабину единожды, после неизбежно согнешься вновь. И гнал беспощадно искушение отдыха. Такой роскоши он себе позволить не мог. И поэтому хотя посланник, скорее всего еще только садился в самолет, Сталин уже думал над его возможными словами, оценивал их, готовился.

Часы тихо отбили половину третьего. Сталин тряхнул головой, отгоняя мысли. Надо же, за раздумьями и не заметил, как отшагал более получаса. Он вновь присел в высокое кресло, скользнул взглядом по трем отложенным папкам, с которых предстояло начаться утренней работе.

Толстая, тоскливого серого цвета, с едва ли не готическими буквами выписанным заглавием «К вопросу об использовании опыта организации и действий немецкой моторизованной пехоты («панцергренадеров») применительно к строительству Вооруженных Сил СССР». Это от «Отдела унификации и стандартизации колесно-гусеничной техники» входящей в «Комиссию по обмену опытом». Читай от Жукова, строптивого, но, увы, незаменимого на этот момент наркома обороны.

Папка потоньше. Стандартного зеленоватого цвета, без надписей. Очередная серия взаимных кляуз Яковлева, Туполева и Таирова. Бесконечные разбирательства авиаторов Сталина порядком утомляли. Каждому властелину аэропланов необходимо было все и сверх того, каждый считал себя единственным и неповторимым, каждый полагал, что именно от него зависит торжество социализма во всем мире. Перед схватками авиаторов меркли даже битвы самоходчиков и танкистов, готовых драться врукопашную за каждый килограмм металла для своих бронированных каракатиц.

Третья, строго говоря, не папка, а толстенная кипа нескольких сброшюрованных стопок. Последние сводки по достройке 241-го Куйбышевского авиазавода и Сталинградского гусеничной техники. Недостаток материалов, необязательные смежники, некомплектные поставки. В результате — срыв планов по выпуску М-37, из-за которых и грызутся авиаконструкторы. Да еще и проблемы с тяжелыми артсамоходами.

Все — примерно равнозначно. Все первоочередное и неотложное. С этих папок и начнется утро, затем Василевский. Затем все остальное. Но даже эти вопросы будут второочередными перед Встречей.

Сталин снял трубку ближайшего аппарата.

— Встреча с Василевским, перенести на одиннадцать. На двенадцать вызвать Поликарпова. Со всеми планами по выпуску. Жуков… Пять вечера с возможностью перенести на девять. Собрание в два — подтвердить всем участникам. Место проведения…

Он на мгновение задумался. Серьезные вопросы обсуждались в большом зале совещаний, в малом кабинете, для узкого круга или на ближней даче. В зависимости от числа приглашенных, предполагаемой протяженности обсуждения и важности вопроса. Какое место наиболее достойно предложения, которое неизбежно принесет эмиссар?

— «Зеленая точка» номер два.

— Товарищ Сталин, — прошелестело в трубке, — Жуков в три часа дня улетает в Дальневосточный военный, инспектировать артсамоходные войска. Отложить вылет?

— Он нужен завтра, — кратко сказал вождь, — все.

Забавно, подумал он, положив трубку. В любой момент, днем ли, ночью ли, достаточно взять трубку и Поскребышев немедленно ответит. Когда же он спит, ест, отдыхает? И отдыхает ли вообще? Себя Сталин считал человеком с минимумом слабостей. Но получается, что у его бессменного начальника канцелярии их еще меньше. А если у Генерального Секретаря коммунистической партии СССР даже его собственный секретарь более стоек, то нужен ли партии такой Генеральный?..

Сталин откинулся на спинку кресла и смежил веки. Это тоже была давняя привычка — по окончании работы, еще за столом подарить себе пять-семь минут абсолютного отдыха. Никаких тревог, никаких забот. Сталин пребывал в покойном безмыслии, чувствуя, как разум очищается от суетного, он смаковал подобно вину каждое мгновение свободное от тягот правителя… Отходили прочь непоставленные моторы, недостроенные промобъекты, строптивые наркомы. Теперь о них и в самом деле можно было подумать после.

И только далеко-далеко, на дальних задворках разума тихонько бился огонек тревожного маячка ожидания. Скоро все решится. Завтра все окончательно решится.

Завтра….

* * *

Аэродром был невелик, но тщательно охранялся. Всего четыре бетонированные полосы и с десяток небольших ангаров, несколько приземистых складов. Никаких надписей, никаких указателей, попасть сюда можно было, только минуя несколько рубежей охраны, явной и скрытой, обычно по прямому разрешению высших руководителей страны.

Весна уже властно вступала в свои права, но ночью зима прокрадывалась обратно, покрывая лужицы прозрачным тонким стеклом льда, набрасывая на стены и серебристый полог инея и выстужая технику, заставляя техников поутру чертыхаться, прогревая моторы.

Обычно немноголюдный, аэродром теперь словно вымер. Только светились огоньки сигарет охранников на сторожевых вышках по периметру, и одинокий луч прожектора изредка обегал территорию. Неброский, серо-зеленый штабной VW6300 скрывался в тени небольшой, на десяток деревьев, рощице, оставленной в свое время для красоты, у склада запасных частей. Машина была рассчитана на семь штабных работников со всеми бумагами и аппаратурой, но сейчас за броневыми пластинами кузова скрывались от ночной свежести лишь двое.

На откидном столике стояли две объемистые кружки с остывающим кофе, очень крепким, без сахара. Пассажиры сидели лицом к лицу, у противоположных бортов, на жестких, так же откидных сидениях, в немного напряженных позах, одинаково сцепив пальцы на коленях.

— Если бы я мог только отправиться с тобой… А лучше, вместо тебя, — тяжко вздохнул один, постарше, одетый в темный плащ на утепленной подкладке. Мотор негромко урчал, согревая автомобиль, но он застегнулся на все пуговицы и поднял воротник, зябко ежась.

— Ободряете, — кратко и несколько раздраженно ответил собеседник, в летном комбинезоне нового образца, с подогревом..

— Но не могу, — словно не слыша его, продолжил первый.

Порыв вера бросил на узкие окна-бойницы пригоршню полуснега-полудождя.

— Непогода, — отметил второй. — Не отменили бы полет…

Первый взглянул на него с удивлением.

— Кто же отменит мой полет? Они полетят в любую погоду, если только самолет будет в состоянии подняться в воздух.

— Прошу прощения, так, задумался…

В полном молчании они сидели с полчаса. Лишь ветер тихонько подвывал за бортом, бросая на окна причудливые тени веток, да тихо пощелкивали автомобильные часы, неспешно отмеряя минуты фосфоресцирующими стрелками.

— Уже скоро, — наконец сказал первый. — Проверять все снова, наверное, смысла нет. Поэтому, слушай внимательно… Да, очень внимательно, — слегка повысил он голос, заметив тень неудовольствия, мелькнувшую на лице второго.

— Ты выучил пять основных вариантов, каждый на конкретную ситуацию и состав. Так вот… Забудь их.

Второй слегка вздрогнул.

— Именно. Забудь. Оставь только один, я бы выбрал третий, он лучше всех. И повторяй его снова и снова, зубри до полного автоматизма.

— При всем уважении…, - осторожно начал второй, — я бы сказал, что это несколько… неразумно?.. Я все-таки не первый раз на ответственном задании, я общался с самим Первым Министром. Думаю, что я не растеряюсь и смогу определить верное начало.

— Это разумно. Ты видел многих и общался со многими. Но не с этими людьми. Таких ты еще не видел.

— Советских товарищей я тоже встречал. В том числе и высокопоставленных. По долгу службы…

Второй осекся, отметив явное неудовольствие и раздражение собеседника.

— Таких ты еще не видел, — терпеливо сказал первый. — Это сложно объяснить, но ты поймешь, когда встретишься с ними. Это очень умные люди. Это очень хитрые люди. И это очень опасные люди. И еще очень подозрительные. Малейшая заминка, малейшая слабина, и тебя просто вежливо отправят обратно с заверениями в любви и дружбе. А мы не можем себе этого позволить, ты, в конце концов, не колготки диппочтой везешь.

Оба невольно усмехнулись. «Нейлоновый скандал» запомнился многим и погубил немало карьер по обе стороны границы. Помимо этого он подарил военным неиссякаемый источник шуток в адрес дипломатов.

Снаружи глухо стукнули в борт. Раз, другой. И после короткой паузы третий.

— Все, время, — отрывисто сказал первый, бросив короткий взгляд на часы.

Достав из кармана один единственный ключ, он открыл сейф, замаскированный под обычный шкафчик для бумаг. Сейф был пуст, за исключением небольшого чемоданчика темно-коричневой кожи с тонкой цепью на ручке. Первый аккуратно достал его и передал второму.

— Принимай, — чуть охрипшим голосом сказал он.

Второй подхватил чемоданчик, отметив солидный вес, не соответствующий размерам, взвесил на руках.

— Сталь?

— Разумеется.

— Взрывчатка?

— Нет, термический заряд. В худшем случае останешься без руки. Просто отбрось в сторону, или можно выпустить ручку, чтобы он свободно упал, цепь короткая. Рывок освободит предохранитель, после этого механизм сработает от любого толчка.

Второй одобрительно кивнул. Тонкий браслет щелкнул, обвив запястье стальным кольцом, намертво соединяя чемоданчик с рукой посланника. Он одернул рукав, скрывая браслет. Немного посидел с закрытыми глазами, откинув голову на жесткий валик спинки, привыкая к ноше.

В борт снова стукнули, на этот раз дважды.

— Все, — констатировал первый. — Давай… Я, конечно, коммунист и атеист. Как и положено по положению. Но… С нами Бог.

Они выбрались из машины, рядом бесшумно выступили две тени охранников и замерли в терпеливом ожидании. Прежняя темнота теперь была разрезана несколькими мощными прожекторами, освещающими главную ВПП. Из ближайшего ангара выкатывали А-24. Второй невольно залюбовался им. Новейший аппарат, двухмоторная многоцелевая машина, был красив даже в искусственном освещении. Это был словно самолет из грядущих десятилетий, весь из плавно изломанных линий, с широкой кабиной непривычных очертаний, вынесенными далеко вперед бочкообразными моторами и сложенным «зонтиком» аэродинамическим тормозом.

— Я думал, будет «Грифон», — немного удивился человек в комбинезоне.

— «Грифон» — это для особо важных делегаций. А наше дело требует абсолютной конспирации. Не беспокойся, это специальный скоростной вариант, как раз для таких случаев. Вооружение снято, дополнительные баки, кислород и обогрев. Не замерзнешь.

Быстрым шагом подошел старший техник. Первый предупреждающе поднял ладонь.

— Без формальностей.

— Все сделано. Заправлен, заряжен, готов. Пилот и сопровождение уже в кабине.

Второй осмотрелся, будто запоминая на прощание все окружающее. Вдохнул полной грудью ночной воздух, наполненный зимне-весенней свежестью и терпким запахом бензина. Крепче сжал ручку ноши, чувствуя сквозь согретую его ладонью теплую кожу стальной стержень остова.

— Все, я пошел, — севшим голосом сказал он.

Начальник Генерального Штаба ГДР Фридрих Хейман стоял, чуть сутулясь и глубоко спрятав руки в карманах плаща, провожая взглядом посланника. Тот быстрым шагом прошел к самолету. Мгновение, и он ловко вскарабкался по приставной лесенке, ловко управляясь одной рукой, другой бережно прижимая к груди чемоданчик, и скрылся в кабине. Рыкнули моторы, выхлопные трубы чихнули и выбросили первые клубы дыма.

— С нами Бог, — еще раз, беззвучно, одними губами произнес Хейман.

Глава 6

Плохо возвращаться домой холодной весной. Еще хуже — когда это приходится делать под утро, при свете уличных фонарей и одиноких звезд. И уж совсем плохо, когда домой надо идти по холодной сырой Москве, едва переставляя гудящие от усталости ноги (а вы попробуйте порхать бабочкой после суточного дежурства), с тяжелой сумкой наперевес, поминутно оскальзываясь и едва не падая под ее тяжестью.

Наталье было тяжело, очень тяжело. И очень грустно. Вообще то, она была совершенно не обязана брать дополнительную смену, но лишние часы — это были дополнительные деньги. Медики получали вполне неплохое жалование, особенно квалифицированные хирурги и травматологи, но одной жить и растить маленького сына было очень тяжело.

Денег не то, чтобы хронически не хватало, но и достатка совершенно не наблюдалось, и Наталья раз за разом с тяжелым сердцем оказывалась перед выбором — рядовой рабочий день до семи и сын, ждущий дома маму. Или дополнительные смены, внеплановые дежурства, подмены заболевших или просто менее прилежных коллег, мелкие подработки вроде медицинских процедур на дому и небольших консультаций — с непременным уведомлением фининспектора.

А еще курсы повышения квалификации, лекции узких специалистов и приглашенных светил…

Да, жизнь была тяжела. Ее маленькая семья была обута, одета, сыта и умеренно счастлива. Но каждый раз, возвращаясь домой к раннему утру, Наталья гнала от себя ядовитую и назойливую мысль, что поддержание скромного уюта жизни двух человек достается ей слишком дорогой ценой. А за этой мыслью приходила другая, наполнявшая душу страхом и даже злобой — мысль о муже… Та тянула следующую — о жизни вообще. О том, как тосклива и беспросветна ее судьба…

Слезы сами собой навернулись на глаза. Стиснув зубы, Наталья махнула сумкой, стараясь отогнать скверные мысли. Это была ошибка. Тяжелое «кладбище вещей», как назвал ее как-то муж, повело Наталью в сторону. Нелепо взмахнув руками, переступив с ноги на ногу, она каким то чудом удержала равновесие, не упав, но неловкий шаг принес ее прямо в лужу. Хрупнула тоненькая ледяная корочка, туфли чавкнули, щедро глотнув ледяной воды.

Уставшая одинокая женщина потерянно застыла посреди переулка, с трудом удерживая проклятую сумку, чувствуя, как теряют чувствительность пальцы ног. Надо было спешить, немедленно бежать домой, отогреваться. До дома оставалось совсем недолго, пять или семь минут по переулку, поворот налево и последний бросок через колодец двора. Но она уже не могла. Жалость к себе, усталость, печаль накрыли ее полностью и без остатка. Неверным шагом женщина добрела до стены ближайшего дома, прислонилась к ней спиной и тихо заплакала.

Сколько она так простояла, бог знает. Из омута печали ее выдернул новый ритмичный шум, четкий и ясный. Кто-то шел по ее следам, быстрой и решительной походкой, широко печатая шаг.

Превозмогая слабость, неловко переставляя непослушные ноги, женщина поспешила дальше, домой. Даже после большой криминальной чистки декабря сорок первого Москва все еще оставалась не самым безопасным местом в мире. Сама она ни разу не сталкивалась с уличными хулиганами, не говоря уже о бандитах, но была наслышана о «подвигах» лихого ночного люда. И это была еще одна причина, по которой полуночные бдения были так мучительны — постоянный риск и страх.

Она шла и шла, а незнакомец догонял. На каждый ее неверный шаг в скользкой, обледеневшей обуви он делал два или даже три, приближаясь с неумолимостью пушкинского командора.

Еще метр, еще два, еще чуть-чуть… Она миновала переулок, свернула к входу во двор и заворачивая, оглянулась. В неверном, мерцающем желтоватом свете уличного фонаря возникла из темноты крепкая, плотная фигура, почти бегущая за ней. Это было так неожиданно, что Наталья в испуге вскрикнула и бросилась бежать, не сомневаясь, что неизвестный преследует именно ее. В панике она забыла бросить сумку и, поминутно скользя, балансируя на грани падения, ковыляла через гулкий колодец дворика. Когда же она снова оглянулась, преследователь был уже рядом. Со слабым криком она прижалась к кирпичной стенке, выставив перед собой для защиты злополучную сумку и крепко зажмурившись.

— Здравствуйте.

Голос был негромкий, немного хрипловатый, низкий. Но какой-то странный, почти совершенно лишенный эмоций. Так мог бы говорить фонографический аппарат.

Спустя почти полминуты она набралась смелости приоткрыть один глаз.

Он стоял рядом, на расстоянии вытянутой руки. Фонарь светил ему прямо в спину, ослепляя Наталью, она видела лишь темный силуэт прямо перед собой. Силуэт неподвижно и терпеливо ждал.

— Зд-дравствуйте, — ответила она. Зубы стучали от холода и страха одновременно, она изо всех сил сдерживала дрожащий голос, но без особого успеха.

— Извините, я напугал вас, — так же бесстрастно сказал силуэт.

— Н-немного, — согласилась она. Страх постепенно уходил. Кто бы ни был незнакомец, дурных мыслей и намерений у него, по-видимому, не было.

— Это ваш дом?

— Да, мой.

Теперь она победила страх и почти с любопытством старалась рассмотреть его получше. Похоже, первое впечатление было обманчиво. Незнакомец не был ни рослым, ни широкоплечим, как показалось ей поначалу. Вполне средний рост и размах.

— Мой тоже. Позвольте, я помогу.

Ровный голос странно контрастировал со смыслом сказанного. Человек не столько спрашивал, сколько сообщал о намерении. И действительно, не ожидая ответа, он шагнул к ней, перехватывая сумку. Наталья обмерла, все-таки грабитель, промелькнуло в голове, усыпил бдительность, сейчас наверняка ударит, собьет с ног и побежит.

Человек терпеливо ждал, легко держа увесистую сумку.

— Да, я покажу, — неуверенно сказала она.

— Показывайте.

До подъезда дошли в молчании. Наталья попыталась рассмотреть спутника получше, но лампочки уличного освещения были слишком слабыми и неудачно расположенными, чтобы осветить должным образом его лицо. А под довольно мощным фонарем у двери подъезда он как назло отвернулся, зорко осматривая подступы.

Он был среднего роста, даже чуть ниже среднего, одетый неброско, в обычный для воюющего Союза полувоенный плащ «шинельного» покроя мышино-серого цвета. Из-под пожилой потертой кепки на меху внимательно смотрели темные глаза, лицо в целом она никак не могла разглядеть, его черты терялись в тенях между козырьком кепки и поднятым воротником плаща.

— Этаж? — так же лаконично спросил он.

— Третий.

Она уже почти вправилась с приступом паники и теперь с определенным интересом исподволь рассматривала незваного попутчика, но он, легко поднимаясь по лестнице, не касаясь перил, опережал ее, не позволяя рассмотреть себя. Она лишь отметила, с какой видимой легкостью, едва ли не на кончиках пальцев, он держит объемистую поклажу. Хотя, конечно, для мужчины женская сумка, пусть даже тяжелая — это было нетрудно.

У двери квартиры Наталья долго не могла достать ключи — замерзшие пальцы в легких перчатках не могли ухватить скользкий металл. Что-то негромко звякнуло — незнакомец достал свою связку, и открыл замок сам.

Наталья обмерла. В одно мгновение все страхи вновь промелькнули в голове. Грабитель? Заранее подготовился и сделал копии ключей, усыпил бдительность… И сразу новая ужасная мысль заслонила все предыдущие страхи — Аркаша дома, а дверь уже отперта… Что делать, что делать?! Ударить, сейчас, немедленно, вцепиться ногтями в лицо, пока хотя бы одна его рука занята, кричать во все горло. Что кричать?.. «Пожар!» Так вернее.

Видимо, все эмоции отразились у нее на лице, потому что он слегка усмехнулся. Странной усмешкой, одними губами, лицо осталось неподвижным.

— Я тоже здесь живу. Теперь. Прежний хозяин, как мне сказали, уехал в другой город.

До нее сначала не дошел смысл его слов. А затем вспомнилось… Да, дедушка Витя, милый забавный старичок, говорил, что его дети уже года два как уехали в командировку в Саратов, на работу в «Саркомбайне» да там и остались. Тоскливо одному, на склоне лет… Пора и ему на старости лет к детям и намечающимся внукам. А потом получилось так, что они не встречались почти две недели — она систематически не ночевала дома. Вот, выходит, и сбылась мечта старика…

— Предлагаю все же зайти. Сегодня холодно, у вас мокрая обувь, замерзнете. Так можно тяжело заболеть и даже умереть.

Он сказал это без всякой усмешки, просто отмечая, свободной рукой толкнул дверь, приглашающее открывая.

— Подумайте, если бы я хотел причинить вам вред, у меня было много возможностей. Ночь, темнота, никого на улице. Не бойтесь меня.

— Вот еще!

И, гордо выпрямившись, она шагнула в темный коридор.

Туфли предательски хлюпнули.

* * *

Последние двенадцать часов в голове у Рунге непрерывно крутилась английская поговорка — если судьба начала осыпать тебя удачами, хватай мешок побольше, пока не закончилось. А, может быть, поговорка была вовсе не английской. А может быть, и не поговорка вовсе. Мало ли что придумают летчики.

В любом случае, повороты судьбы отставника завораживали. Еще утром он был недавним пациентом, переквалифицировавшемся из летчиков в бюрократы с пустым желудком и туманным будущим, сейчас сидел в окружении советских и немецких офицеров, после полуночного ужина, отправляясь в далекий и загадочный Союз. Будущее, впрочем, было таким же туманным…

Вагон весьма отличался от привычного Рунге стандарта. Вместо обычных купе — уютные почти, что гостиничные номера на два человека каждый. Четверть вагона вообще была свободна, только аккуратные столики и изящные легкие кресла, пара диванов вдоль стенок. То ли кабинет совещаний, то ли крошечный ресторанчик. Скорее всего, и то и другое, в зависимости от вкусов посетителей. Сейчас их стремления и пожелания откровенно склонялись ко второму варианту.

Компания собралась отменная, почти на полтора десятка человек. Большинство — инженеры и кораблестроители. Петра Алексеевича Самойлова и Владимира Александровича Кудрявцева он уже знал. Совершенно неожиданно, перед самым отправлением, к ним присоединился Гюнтер Эберхард — командир первого построенного в ГДР авианосца. И уже едва ли не на подножку трогающегося состава вскочил командир Первой парашютно-десантной бригады Эрнст Мангейм.

Эберхард без промедления отправился спать, в своей манере сославшись на утомительный день, непрерывные совещания, стихийные бедствия и общий упадок сил. Зато Мангейм немедленно перезнакомился со всеми, подмигнул Рунге, с которым встречался еще во времена Норвежской кампании и организовал кампанию по созданию товарищеского застолья. Поддавшись общему настрою, Кудрявцев переглянулся с Самойловым, щелкнул застежками портфеля и извлек на свет божий пузатую бутылку мутного сине-зеленого стекла с криво наклеенной бумажкой, надписанной от руки химическим карандашом.

— «Алагез», — значительно сказал он. Инженеры застонали, Самойлов спрятал улыбку в морщинках у уголков рта, Мангейм алчно шевельнул пшеничным усом.

Рунге, разумеется, не знал ни про Армению, ни про ее вершины, но даже его обоняние, напрочь отбитое многолетним знакомством с октановыми числами и ГСМ, было в состоянии отличить просто коньячный запах от дивного аромата, струившегося по вагону, сразу ставшего веселым и шумным. Будучи младшим по званию Рунге был немедленно заслан на кухню с наказом сеять смерть и разрушение, но найти закуску достойную пития и компании. Сеять смерть не пришлось, ломтики лимона и сыр опытная обслуга принесла моментально.

— Как говорят у нас, в авиации, чтобы лететь не страшно было, а то высоко, можно упасть, — провозгласил Кудрявцев и напиток разошелся по малым дозам.

Пассажиры стихийно сгруппировались по интересам. Корабелы вернулись к вечному спору «линкор против авианосца», авиаторы обсуждали последние новости с фронта, гадая о послевоенных перспективах. Затем перешли на тему морских баталий, затем на штурмовики…

А потом Рунге просто заснул.

— Притомился, бедолага, — сказал негромко Кудрявцев, склонившись к Самойлову. Веселье утихало естественным ходом, теперь можно было побеседовать наедине.

— Пройдем-ка в купе, перетолкуем. А этот пусть отдыхает, — ответил в том же тоне Самойлов. — Помню, я так же в двадцатом с корабля на бал загремел, из подворотни в Британию…

Эту историю Кудрявцев знал очень хорошо, впрочем, как и любой человек хоть сколько-нибудь связанный с флотом и авиацией СССР.

Петр Алексеевич происходил из небогатой семьи, в отличие от сверстников-сокурсников, имевших состоятельных родителей, ему рассчитывать было не на кого. Поэтому к природным способностям он проявил немалое трудолюбие и упорство, окончив училище на отлично и получив первое офицерское звание. Во время службы на балтийском флоте приобрел известность, как грамотный офицер, совершенно не интересующийся политикой, но великолепно знающий как свои обязанности, так и вообще все, что можно было знать о своем корабле, от трюма до кончиков мачт. В Великую Войну благодаря инициативе и находчивости он продвинулся до командира крейсера. А затем началась Смута…

После революции на флот пришли комиссары, с которыми Петр Алексеевич, не терпящий дилетантизма, сильно не поладил. Матросов он не обижал, пользуясь непререкаемым авторитетом, невероятным по тем временам полной анархии и развала. Пришить контрреволюцию ему не смогли, как ни хотелось. Конфликт закончился тем, что капитана просто выкинули из флота, и он остался в полуголодной стране фактически без средств к существованию. С огромным трудом добравшись до Москвы, он обивал пороги народного комиссариата обороны в надежде найти какую-то работу по специальности. И настойчивому Самойлову повезло.

Осенью 1920 года советская делегация отправлялась в Великобританию с целью заключения пакета договоров, имеющих целью урегулировать противоречия между странами. В силу ряда обстоятельств вышло, что делегации не хватало квалифицированного переводчика. Один из бывших сослуживцев Самойлова случайно встретив его, вспомнил о способностях полиглота отставного морского офицера и предложил поехать в Англию. Не имея других вариантов, он согласился. Тем более, что делегации был нужен не просто переводчик, а надежный человек. И как ни странно аполитичный офицер подходил на эту роль, как нельзя лучше. В Англии Петр Алексеевич впервые увидел опыты с взлетом самолета с корабля и навсегда заболел идеей авианосца.

Благодаря успеху поездки П. А. Самойлов обрел высоких покровителей, был восстановлен во флоте и даже смог заняться своим новым увлечением — морской авиацией. По настойчиво курсировавшей в определенных кругах легенде именно тогда, в середине двадцатых Самойлов близко познакомился с неким И. В. Сталиным. Причем не просто сошелся, но и сумел навсегда увлечь недоверчивого и угрюмого грузина любовью к самолетам. Так ли это было на самом деле, Самойлов никогда не рассказывал, а спрашивать у Сталина было как-то нескромно.

Петр Алексеевич не только вписался в ближнее окружение Вождя, но в какой то мере излечил его давнюю, еще с Цусимы, нелюбовь, даже отвращение к флоту. Самым переживаемым Главным событием истории была неудача 1904–1905 годов, самым, по его мнению, позорным моментом этой войны был разгром русских военно-морских сил. С тех самых пор Сталин с подозрением относился к «самотопному» флоту.

Увлечение Самойлова нашло свое выражение в обосновании-трактате на ста с лишним листах, описывавшем преимущества от переделки двух недостроенных крейсеров типа «Светлана» в авианосцы, вместо их разборки на металл. В Союзе, ожидающем неминуемой интервенции, готовы были ухватиться за любую возможность уравнять шансы с миром капитала, работа пошла бодро. Потом к проекту подключились и немцы, поскольку интерес к авианосцам был, но из-за ограничений Версаля Германия их строить не могла. Немного позже немецкие товарищи увлеклись подплавом и теорией «пиратского флота», но кооперация продолжилась, приведя к появлению в начале тридцатых двух авианесущих кораблей с авиагруппой не более 25–33 машин. Корабли получили название «Бегущий» и «Несущийся». Флотские острословы утверждали, что названия связаны с тем, что в реальном бою, единственное, на что способны эти корабли, это попытка очень быстро убежать. Главной проблемой авианосного флота были кадры, и Самойлов провел огромную работу, собирая способных молодых людей. Многие уходили, но оставшиеся были подлинными энтузиастами авианосного флота. И к середине тридцатых авианосцы стали вполне боеготовыми кораблями, основной машиной базирующейся на них были истребители Поликарпова.

Впервые авианосцы проявили себя во время войны в Испании, когда социалистическая коалиция показала буржуинам еще детские, но уже вполне острые зубы. Выяснилось, что, несмотря на формальную мощь советского флота, посылать на настоящее дело практически некого. Показывать кузькину мать Владычице Морей — это вам не норвежских браконьеров пугать. Здесь и сейчас удалось с огромным трудом сформировать два соединения, одно из которых было не стыдно и в люди вывести. Командование «Бегущим» Самойлов доверил своему ученику и ставленнику Кудрявцеву, со страшным боем пробив утверждение в верхах.

Общее впечатление от действий авианосного соединения на советское руководство можно было охарактеризовать одним словом — понравилось. Захотелось иметь их больше и лучше. И на балтийских верфях, только-только модернизированных, началось строительство еще трех кораблей — «Скорый», «Быстрый» и «Шустрый». Новейшие, полноценные авианосцы с авиагруппой в 60 машин.

К моменту начала Европейской войны адмирал флота Советского Союза П. А. Самойлов занимал на первый взгляд незаметный пост Наркома среднего кораблестроения. Наркомат был небольшой и терялся среди монстров плановой экономики. Но только для непосвященных. Посвященные знали, что в определенной мере Самойлов имеет вес и значение, сравнимые с главами родов войск.

Сталин флот недолюбливал, но понимал, что СССР не станет настоящей державой мирового веса и значения, не имея полноценной морской силы. Союз должен был выйти в мировой океан, притом не опоздать к его разделу, который становился все более осязаемым с упадком Британии и ростом силы Соединенных Штатов. Задачи текущего дня, которыми занимался Кузнецов — оборона побережья. Это то, что было на виду и то, о чем знал весь мир. Задача Самойлова была иной — он занимался созданием Большого океанского флота, в первую очередь теорией и организацией. Результат его долгой и тяжелой работы уже рассекал балтийские волны в виде авианосной группировки, сейчас насчитывающей два новых авианосца «Быстрый» и «Скорый», два старых, превращенных в тренажеры для подготовки летчиков, а также эсминцы проекта 35 и крейсера типа «Чапаев».

Удивительно, но, несмотря на положение и ответственность, он так и не нажил ни одного серьезного врага. Самойлова уважали все, уважали и очень внимательно слушали во всем, что касалось кораблей, авиации. И корабельной авиации.

Кудрявцев, выходец из крестьян, переехавших в город, был типичным выдвиженцем тридцатых годов, полностью обязанным карьерой Петру Алексеевичу, относился к нему как к старшему наставнику, считая своим долгом спрашивать совета и одобрения по всем существенным вопросам…

— Что скажешь, Петр Алексеич? — негромко спросил Кудрявцев. В купе было темно и тихо, но они говорили очень тихо, не включая свет.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением ответил Самойлов. — По-прежнему не пойму, зачем его тащить с собой? Сдается мне, Барон подкинул нам сомнительный подарочек…

— А я не думаю. Я с ним долго беседовал. Умный чертяка, самородок.

— То-то и оно, что самородок. Самоучка. Что у него за плечами? В сентябре… или августе?.. сбили, в по осени отправили в отставку. Приняли в «Комиссию». Сейчас март. Итого имеем четыре месяца. Чему он мог научиться за четыре месяца? Ну да, талант, математику учит, отчеты читал, тридцать семь пояснительных записок и предложений. Внушительно. Но все равно, не наш уровень. Ему еще пару лет самое меньшее учиться и учиться. «Машина» эта его… Шахматы бы еще с собой притащил. В следующий раз встречусь с Бароном наедине — скажу ему пару лихих слов…

— Петр Алексеич, а ты заметил, что мы с ним общаемся на равных? И по теории, и по практике?

Самойлов в сердцах чертыхнулся.

— А вот это, друг мой, говорит не о том, какой хороший немец нам попался, а о том, в какой, прости господи, жопе наша авианосная теория и практика. Если генерал-майор, командир соединения, на равных общается с отставным майором-самоучкой. И это камень в твой огород! Дожил я, дожил… На старости лет вижу, как мой ученик тащит домой иноземного варяга. Можно подумать, у тех же германцев других спецов нет. Борис Михайлович поймет. Но он… Это ведь мне стоять перед ним и отвечать — почему это нам вдруг загорелось тащить за тридевять земель этого убогого?

— Да не такой уж и убогий, вполне себе серьезный мужик, разве что с палочкой, — не смутился Кудрявцев. — А по теории… Все верно, там она и есть, в жопе. А у кого не в жопе? У немцев? «Подлодки спасут мир», а как же! И что у них в итоге? Два «Спартака», два «Тельмана», полтора «ГДР». И всего две «баржи» по сорок пять еропланов на каждой. Хотя у них хотя бы лицензионные американские «даунтлессы» есть, и то хлеб.

У англичан? Восемь авианосцев — сила, а как же! Только на чем они летают? Знаем, на чем. А все потому, что пожадничали потратиться нормально на авианосный флот, клепали «кошек» и прочую медвежуть. Одно слово, «сапоги»…

— Тяжелые линейные не тронь. Они себя покажут, увидишь, — строго вставил Самойлов.

— Покажут, покажут, — позволил себе самую малость подколоть старшого Кудрявцев. — Но на авианосцах у них страшный хлам, еще страшнее нашего. Может быть, американцы или японцы?

Оба задумались. Что из себя представляет армия страны самураев в СССР знали хорошо, на богатой практике. А вот японский ВМФ пока оставался тайной. Нельзя сказать, чтобы Объединенный Флот пользовался какой-то особой недоброй славой… В реальных столкновениях на море японцы пока не участвовали, но изредка просачивающиеся глухие слухи о методах подготовки мореходов и авиаторов страны восходящего солнца внушали почтение. Что же до американцев, то у них хватало собственных проблем, но вооружение внушало почтение. По авиационной технике, авиагруппам и вообще совокупности авианосной мощи звездно-полосатые мореходы если и не превосходили англичан, то уверенно к тому шли.

— В-общем, поле непаханое, — подытожил Кудрявцев. Матчасть есть, а теории и практики как таковых нет, все изобретается по ходу. Тут и отставной самородок-самоучка пригодится. Даже с шахматами.

— Это опять же твой минус как руководителя. Не первый год стоишь на палубе.

— Петр Алексеич, а как быть? — горячился Кудрявцев. — Я лично мотаюсь к немцам и обратно, опытом меняться, почему? Потому что сухопутчикам — зеленый свет. А нам — нет. Да ты и сам все знаешь. Ставка до сих пор к нам по-прежнему как к ошибке природы относится, все своими руками и мозгами делаем и считаем. Кто там, в Гэ-Ша по-настоящему теорией авианосных операций занимается? Никто! Кто из Морского Штаба? Никто! Потому хватаюсь за таких вот самоучек и самородков, что полноценно нашими вопросами никто стабильно и постоянно не занимается. Я бы хватал и тащил специалистов и профессионалов, но где их взять? Все сами делаем, все сами изобретаем. А когда нам перевести дух и заняться по-серьезному? Сплошные авралы и срывы. То корабли в срок не сдадут, то на двадцати узлах трубы палубу задымляют и все перестраивать, то турбины летят. Сейчас вот с еропланами беда. Немец правильно сказал, сильно топ-мачтовым увлекаемся. А почему? Бомбить нормально не с чего, как здесь передовую теорию развивать? Поликарповы устарели, скоро как англичане с их «Пуделем» будем. «Яков» не дают. Поэтому создаем самую передовую в мире теорию на ходу и в зависимости от того, чем сейчас располагаем… Может, замолвишь за нас словечко, там?.. Чувствую, пока все своим ходом будет решаться, будем на кастрюлях летать до скончания веков.

— Не обобщай, — строго заметил Самойлов. — Что смогу, сделаю. Но звезд с неба не жди. Сейчас все авиаторы выстроились в очередь. Новые самолеты, новые моторы. Новикову дай, Голованову дай, Ворожейкину дай. Всем надо, тебе надо. А рука дающая — одна.

— Эта очередь от начала времен стоит, как в двадцатом черные звезды красными сменили. И опять нас и Женьку Клементьева, морскую авиацию, оставят за порогом. Будем на старом барахле отрабатывать тактику царя-Гороха, — горячился Кудрявцев.

— Там посмотрим… Ладно, не будем о будущем. Пока поговорим о немце. Берешь?

— Беру, — твердо сказал Владимир.

— Учти, если я буду выбивать вам с Женей новые… «еропланы», а я буду, куда без вас, болезных, то моего кредита на немца уже не останется. С Рихтгофена взятки гладки — он просто порекомендовал своего человека. Ты и только ты решишь, брать себе в помощники убогого или нет. Все последствия и всю ответственность будешь хлебать сам. Зажжешь новую звезду — молодец. Если нет… Получится, что немец просто покатался по Европам и Союзу на дармовщинку. Да еще и секреты разные узнал. На народные деньги и с твоей подачи. Так что подумай еще раз. Может, пересадим обратно в Данциге?

— Беру, — так же твердо повторил Кудрявцев.

— Вот за что вы мне нравитесь, мареманы. — Самойлов язвил так, будто и не он в свое время не один год отстоял на корабельном мостике, — думаете быстро, делаете еще быстрее. Иногда, прежде чем подумаете. Ладно, забирай. С чего начать думаете?

— С игрушки. Посмотрим, так ли его таблицы хороши, как рассказывал. Заодно и оценю, насколько он подкован в теории.

— Ну, играйте, играйте… Не забудь мне сообщить через недельку, как наш увечный обживается. Разлей по крайней — и на боковую…

Рунге спал глубоким сном предельно уставшего человека и, конечно же, не узнал, как в коротком разговоре решилась его судьба. Не слышал, ни как его осторожно перетащили в купе, ни остановки в Данциге, на которой сошли почти все корабелы.

Дымя и постукивая колесами по стыкам рельс, поезд уносился на восток.

Глава 7

«Начиная рассказ о новом персонаже нашего рассказа, никак нельзя не отметить совершенно аномальный даже по советским меркам и нормам уровень тайны и скрытности, сопровождавших его от момента появления на исторической сцене вплоть до безвременной кончины.

По всем канонам (во всяком случае, исходя из данных общедоступных источников) он идеально подходил для превращения в икону режима и пример для подражания. Множество куда менее колоритных и заслуженных деятелей нашли свое место в пантеоне воинской славы СССР. Тем более удивительно, что даже сейчас Б. Е. Шанов продолжает пребывать одним из наиболее загадочных персонажей военной истории XX века. Словно по некоему сговору, мы можем представить его исключительно по скупым строчкам в энциклопедиях и научных трудах, и не менее скупым описаниям в мемуарах встречавших его людей.

Известно, что генерал оставил после себя солидный личный архив и дневник, который вел в последнее десятилетие жизни. Однако эти бесценные бумаги остаются в распоряжении родственников покойного и, якобы во исполнение его воли, совершенно закрыты для ознакомления, самые дотошные и настойчивые исследователи не смогли сломать печать молчания.

Словно некое проклятие забвения было наложено на Шанова при жизни и продолжает сопровождать его спустя десятилетия после смерти…»

С. Дюнуа «Новый Мир и Атлантида, четверть века вражды».

Шанов проснулся непозволительно поздно. Он чувствовал на лице приятное теплое качание солнечного лучика, слышал городской шум, но с минуту привычно сохранял полную неподвижность, ровно дыша, с закрытыми глазами, внимательно прислушиваясь к происходящему вокруг. Чуть напряг мышцы шеи, чувствуя затылком сквозь тощую подушку привычную угловатость массивного предмета. Мимолетом вспомнилась мудрость «Дедушки Хо». Тот, бывало, говорил: «Привычки бывают полезные и неполезные. Полезные способствуют продлению жизни, неполезные ее разнообразно укорачивают, вот истинная суть вещей». Старик был мудр и эту привычку наверняка одобрил бы.

Шанов сел на кровати, осмотрелся. Да, новое жилище было куда комфортнее предыдущего. Он подавил привычный вопрос — достоин ли он такой роскоши и быстро встал. День начался. Начался непозволительно поздно, но сегодняшнее утро было отдано специально под переезд и обустройство на новом месте, на службе его ждали только к трем часам. И начался, черт побери, скверно, совсем неправильно начался этот день.

Едва поднявшись, он с шипением опустился обратно, скривившись, согнувшись вправо и схватившись рукой за бок. Весна, ненавижу весну, подумал он, массируя сломанные когда-то ребра, привычным усилием воли загоняя боль далеко на задворки сознания. Словно перехватывая болевую эстафету отозвались и другие раны, на разные голоса напоминая о себе хозяину.

Вот уж хрен вам, раздраженно подумал, не дождетесь. Стиснув зубы осторожно, без рывков, но решительно, преодолевая боль, поднялся, покачался с ноги на ногу, постоял, оценивая состояние.

— Советская власть, ГОЭЛРО и гири — вот, что спасет нас, — пробормотал привычную шутку, начиная ежеутреннюю гимнастику, растягивая мышцы, убивая привычное нытье старых увечий бодростью спортивных упражнений. Разминка, растяжка, отжимания. Перехватывая поудобнее двухпудовку, мимолетно сделал зарубку на память — повесить турник и поискать борцовский мешок, благо, размеры новой квартиры позволяют. Он ощутил укол совести — за прошедшую неделю в пухлой специальной тетради для конспектов не прибавилось ни строчки. Переездные хлопоты никак не могли служить оправданием, и Шанов пообещал себе наверстать упущенное в самый короткий срок. И начать прямо сегодня, даже если придется урывать у сна.

Спорт не подвел. Взбодрившийся и раскрасневшийся, чувствуя, как горячая кровь вымывает из тела остатки боли, он пошел в туалетную комнату.

Наталья не без основания считала, что если ей в чем-то и повезло, так это с жилищем.

Дом был типичной новостройкой второй половины тридцатых, так называемой «второй волны», когда первый жилищный аврал слегка спал, и от чисто коммунального строительства стали постепенно отказываться в пользу полукоммунального. Типовая шестиэтажная восьмигранная башня-карандаш с двором-колодцем, была построена по-американской методике так называемых «модулей» — каждый такой «модуль» был рассчитан на две семьи и состоял из общего коридора, четырех сдвоенных комнаток и общих санузла с кухней. По буржуинским стандартам это была форменная конура, но для людей, хорошо помнящих бараки и землянки, это были настоящие дворцы. Самое главное, их строили быстро и достаточно много, даже сейчас, несмотря на военное время. По слухам, в скором времени ожидался переход к еще более простому и массовому «третьему проекту» — четырехэтажным «моноблокам» с полностью отдельными квартирами, но все это было делом будущего.

Она же радовалась тому, что было, всеми силами стараясь превратить маленькое жилье в уютный и милый приют, украшая его цветами, небольшими вышивками и прочими милыми женскому сердцу мелочами. В последние месяцы, правда, времени почти не оставалось, но она все равно положила себе за правило хотя бы пять минут в день посвящать созданию домашнего уюта.

Утро прыгало по комнате солнечными зайчиками, стучалось в окно воробьиным чириканием и шумом проснувшегося города. Сегодня у нее был выходной, Аркаша сам проснулся, собрался и ушел в школу, можно было поспать подольше. Но ее разбудили, причем очень необычным образом.

За стеной лилась вода, кто-то довольно шумно умывался, плескаясь и негромко напевая. Голос был довольно приятный, своеобразный вариант мужественного баса, но вот на ухо певцу наступил большой, косолапый медведь. Кроме того, у него было плохо с переходом к высоким нотам и, стараясь вытянуть особо душевную строку, певец часто срывался на фальцет. Умывался он довольно долго, успев спеть «Вихри враждебные» и вольный вариант «Ленин и Сталин — мудрость в веках!», затем пропел несколько строчек на неизвестном ей языке, похоже, каком-то восточном. Вода плеснула особенно шумно, и в такт ей неизвестный громко проскандировал:

— Солнце встает над Ордосом, мы идем на восток!

Пусть самурай точит кинжал, у нас готов пулемет!!

Шум смолк. Босые ноги бодро прошлепали по коридору, снова стукнула дверь. На мгновение Наталью захлестнул привычный страх — муж, бывший муж вернулся. Но Дмитрий никогда не пел во время умывания, и он уже давно ломился бы в дверь, отнюдь не с песнями…

Она вспомнила ночной поход, неожиданную встречу и нового соседа. Ой, как невежливо получилось, она даже не спросила его имя… Надо было идти знакомиться. И завтракать.

Они столкнулись в коридорчике, одновременно открыв двери своих комнат. Он с некоторым изумлением взглянул на нее, слегка приподняв бровь.

— Доброе утро. Извините, я, наверное, побеспокоил вас. Думал, что никого нет дома, будний день. И я слышал, как кто-то уходил утром.

— Это был сын. Он второклассник, — пояснила она. — А у меня сегодня выходной…

— А-а-а, — понимающе кивнул он. — Тогда давайте знакомиться. Я — тов… Шанов. Боемир Ефимович Шанов.

— Наталья. Коновалова.

— Приятно познакомиться. Теперь извините, дела утренние. Совершенно не ждут.

— Да, да, конечно…

Держа на весу авоську с продуктами, он прошествовал на кухню, она последовала за ним.

Кухни во «втором проекте» были на удивление большими. Нашлось место для титана, питающего теплой водой санузел и кухонную раковину, довольно большого стола, нескольких шкафчиков и новинки прогресса — двухконфорочной газовой плиты. Такие стали ставить в жилые дома лишь год назад, планировалось достаточно быстро охватить газификацией большую часть жилого фонда, но война властно вмешалась в гражданскую жизнь.

Аркадий, позаботился о маме и здесь, на столе стоял заботливо прикрытый салфеткой стакан еще теплого чая, на маленьком блюдечке — бутерброд с маслом.

— У вас хороший и заботливый сын, — заметил Шанов, зажигая газовый огонь.

— Да, очень… — ответила она, присаживаясь за дальний угол. И неожиданно для самой себя спросила: — А что такое Ордос?

Последовала пауза. Шанов, повернувшись к ней спиной деловито доставал на свет чугунную сковородку без ручки, несколько яиц, кусок сала, завернутый в газету. Когда она решила, что ответа не будет, он неожиданно сказал:

— Это такое место. Там происходили разные события. Там бывали некоторые мои … знакомые. Давно.

Она ожидала продолжения, но он явно счел тему исчерпанной. На сковородке зашкворчали мелко рубленые кусочки сала. Шанов методично разбивал яйца, почти десяток, надкалывая их довольно страшненьким ножом, больше похожим на уменьшенный мясницкий тесак.

— Не хотите? — неожиданно спросил он, в пол-оборота к ней.

— Нет, спасибо. Вот мой завтрак.

— Приятного аппетита.

Плавно завязался разговор ни о чем. О погоде, о способах приготовления яиц и прочих пустяках, беседа из тех, которыми занимают время вежливые, но не слишком хорошо знакомые люди.

Шанов продолжил кулинарное колдовство, посыпая яичницу странными порошками из глиняных горшочков, очень древних на вид. Потом с аппетитом начал ее уплетать. Наталья пила чай, исподволь оценивая нового соседа. Он был немного ниже среднего роста, но с жилистой фигурой спортсмена или просто очень здорового человека. Женский взгляд Натальи отметил белую рубашку с очень короткими рукавами и темно-коричневые штаны на завязках, такие носили лет двадцать назад. И то и другое достаточно старое, почти ветхое. Похоже, Шанову не было совершенно никакого дела ни до моды, ни до женского внимания… последняя мысль отозвалась в ее сердце едва заметным уколом. Шанов был бы похож на оборванца, если бы не идеальная чистота одежды и следы тщательной починки, сделанной мужской рукой — ровные, но слишком крупные стежки.

Стрижка была такой же, как у многих мужчин Союза — полувоенный ежик, но чуть длиннее обычного, непонятного сероватого отлива, похоже на равномерную преждевременную седину. Немного позади левого уха среди волос пролегла голая полоска длинного неровного шрама, идущего почти по всему затылку. Лицо ничем не примечательное, узкое, скуластое. Высокий лоб, глубоко прорезанный вертикальными морщинами, тонкие, бледные, но хорошо очерченные губы. Выделялся взгляд — с легким прищуром на левый глаз, очень цепкий и внимательный. Возраст определить было сложно, Шанову равно можно было дать и лет тридцать, и все пятьдесят. Не то преждевременно состарившийся, не то хорошо сохранившийся. Медицинский опыт Натальи склонялся к первому.

Еще у Шанова была очень странная манера общения. Он говорил неизменно ровно, очень скупо проявляя эмоции. Улыбался редко, самыми краешками губ, при неподвижном лице. Скорее даже не улыбался, а обозначал видимость улыбки. И время от времени неожиданно делал паузы на одну-две секунды, словно оценивая на внутренних весах — о чем стоит сказать, а о чем — умолчать. О себе не говорил вообще, ограничившись определением «небольшой служащий». Впрочем, даже если бы он не оговорился в самом начале, оборвав себя на слове «товарищ», у Шанова прямо таки на лбу было написано: «военный». Это читалось в выправке, осанке, прямой как доска, повороте головы, в спокойном чувстве достоинства, облегающем Шанова как невидимый плащ. Наталья была наблюдательна и уже второй год ставила на ноги раненных воинов, многолетнюю привычку командовать и подчиняться она вычисляла с первого взгляда. Еще он очень характерно ел, не жадно, но быстро, низко наклонившись над сковородкой, как бы закрывая ее собой от ветра и дождя.

— У вас было ранение правой руки? — спросила она, проверяя догадку.

Пауза. Он аккуратно положил вилку и прямо посмотрел ей в глаза. Она никак не могла понять, какого цвета глаза у него, не то карие, не то угольно черные, они словно переливались оттенками темного, в зависимости от настроения и света.

— С чего вы взяли? — с легкой толикой раздражения спросил он в ответ. Плечи слегка напряглись, голова чуть опустилась.

— Немного неестественно держите кисть, движения чуть скованные, — против воли она автоматически взяла тон профессионального медика. — Я врач, хирург-травматолог. Теперь специализируюсь на огнестрельных ранениях и минно-взрывных травмах. У вас было повреждение правого предплечья и лучезапястного сустава, довольно тяжелое. Лечение было хорошим, но такое всегда оставляет след.

Шанов слегка расслабился.

— Врач. Это очень хорошая и полезная профессия, — обычным ровным тоном ответил он, наконец. И даже обозначил свою скупую улыбку.

Снова пауза.

— Да, у меня было… была тяжелая… травма. Лет… да, около десяти лет назад. Иногда болит и мешает, особенно в такую погоду, на смене сезонов.

Вилка проскребла по дну сковородки, выбирая остатки завтрака.

— Ну что же, можно сказать, что мы познакомились. К сожалению, мне пора.

Особого сожаления в его голосе не слышалось. Шанов резко встал, размашистым движением прихватил сковородку. От неожиданности она вздрогнула. На мгновение ей показалось, что сейчас он швырнет посуду в тазик с водой. Как это водилось за Дмитрием в последние полгода их супружества. Он заметил ее испуг, недоуменно едва заметно пожал плечами.

Посуду он мыл так же, как и ел — быстро, но без спешки, аккуратно, точными движениями. После, не оборачиваясь, ушел. Наталья машинально допила чай, совершенно по-мужски обдумывая то, что узнала о соседе за это короткое утро.

Вероятнее всего военный. Судя по манере общения — офицер, причем достаточно высокого полета. Но не «кабинетный», много путешествовал. На руках не было характерного следа въевшихся горюче-смазочных, значит не из мехвойск. Был ранен. Занимается физкультурными упражнениями или много времени проводит за тяжелой работой. И определенно связан с какими-то немалыми секретами, ей и ранее приходилось общаться с людьми, опутанными разнообразными подписками, но у Шанова постоянный самоконтроль и взвешивание всякого слова превосходили всякую меру. У обычных «тружеников войны» такого не бывает.

Очень, очень интересный человек, буквально сотканный из контрастов.

И как-то немного, самую малость грустно становилось оттого, что он ушел, не обернувшись и не сказав хотя бы «до свидания»…

* * *

Вот так и подкрадывается старость, подумал посланник, ерзая в опостылевшем кресле. Когда вдруг понимаешь, что дальние путешествия и перелеты — не приключение, а тягостная обязанность. В юности просиживал по суткам в промерзшем окопе и ничего, а теперь каких-то шесть часов перелета в сравнительном комфорте — и уже чувствуешь каждую косточку, каждую затекшую от многочасовой неподвижности мышцу.

Он устал и замерз, несмотря на систему обогрева. Слишком плотно прилегавшая кислородная маска натерла щеку, настойчиво взывал переполненный мочевой пузырь. Первые четверть часа было даже интересно, ночные полеты были ему в новинку. Он через плечо пилота заглядывал на светящиеся призрачно-зеленым циферблаты, старясь считать показания приборов. Но шея устала, кромешная темень за стеклом кабины стала давить почти физически. Он попытался заснуть, но сон бежал, несмотря на то, что вылетели около половины третьего ночи.

«Двадцать четвертый» глотал километр за километром, мерно рубя лопастями плотный морозный воздух и басовито урча моторами, пассажир, примостив поудобнее чемоданчик, методично повторял про себя слова предстоящей речи, шлифуя ее до подлинного совершенства.

В Москву они должны были прибыть около десяти по Берлинскому времени. Он перевел стрелки на два часа вперед, в перчатках это оказалось непросто. Затем просто впал в своего рода транс, бездумно глядя сквозь заоблачный мрак. Гул двигателей обволакивал как плотная подушка и незаметно для себя он все же заснул.

Проснулся уже засветло, разом, мгновенно перейдя от сна к бодрствованию. И первым делом схватился за чемоданчик, проверяя. Обидно было бы провалить миссию в самом начале, просто случайно уронив ценную ношу.

На посадку заходили уже при полном свете дня, около полудня по Москве. Аэродром, надежно укрытый в лесу, был почти точной копией того, с которого посланник начал свой путь. Такие же серые, непримечательные коробки зданий и складов, никаких указателей и малозаметная, но бдительная охрана.

Первое, что он сделал с громадным облегчением — с душой и наслаждением отлил прямо у взлетной полосы. Встречающие, трое в мундирах и фуражках с погонами и околышами малинового цвета, отнеслись с пониманием. В маленьком гостевом домике прибывшие, наконец, сбросили летные комбинезоны. Совершенно неожиданно, снять комбез с застегнутой цепочкой оказалось нетривиальной задачей. Выручил сопровождающий чекист, молча доставший складной нож и просто разрезавший всю летную одежду с ловкостью профессионального портного. Костюм даже не очень помялся за время полета, посланник выглядел более-менее прилично. Хотя, конечно, не совсем в соответствии с моментом. Пилота проводили в столовую, дальше они отправились вчетвером — посланник и трое сопровождающих.

Автомобиль, огромный черный ЗИЛ, мчался по сельского вида дороге, скорее даже тропе, мощенной гравием, по обе стороны мелькали еще голые деревья. Дорога была совершенно незнакома. Посланник попытался успокоиться, но получалось плохо. Он устал, пустой желудок все настойчивее требовал внимания, очень нервировало полное молчание встречающих.

Поездка заняла немного времени, не более получаса, но вымотала посланника не меньше утомительного полета, не столько физическим неудобством, сколько нервным ожиданием.

Наконец, деревья неожиданно расступились, открывая асфальтовую тропинку, ведущую к высокому глухому забору. Автомобиль, не снижая скорости, пронеся по серой полосе, нырнул в узкие неприметные ворота и резко затормозил.

Ворота немедленно закрылись, новые люди с малиновыми околышами окружили машину, открыли двери, быстро осмотрели машину изнутри. Посланник невольно закрыл глаза и тут же снова открыл, перебарывая невольный приступ страха. Учитывая, что он привез и кого представлял, показывать эмоции и страх было категорически нельзя. Малейшее колебание и неуверенность были бы истолкованы однозначно и совершенно ненужным образом.

Крепче ухватив ручку чемоданчика, он решительно вылез из машины. Встречающие, пять или шесть человек, исчезли, как и появились, мгновенно и незаметно. Остался только один, лет под сорок, со знаками различия майора НКВД.

Если произойдет, то сейчас, отрешенно подумал посланник. Если это ловушка, покушение…

— Пройдемте. Вас скоро примут.

Сказано было на безупречном немецком. Почему-то именно этот факт мгновенно успокоил. Он осмотрелся.

Больше всего это место было похоже на дачу, точнее, на комплекс загородного отдыха. Отсюда он видел три или четыре уютных домика приятного бело-зеленого цвета, соединенных крытыми галереями, несколько очень незаметно вписанных в ландшафт подсобных строений. Большое трехэтажное здание темно-коричневого кирпича в отдалении, за густой порослью деревьев. Летом оно должно было быть покрытым плющом или еще какой-то разновидностью ползучих лиан, сейчас же казалось, будто на весь дом наброшена коричневая маскировочная сеть из переплетения голых побегов. Пустая спортивная площадка с деревянными скамейками, шведской стенкой. Все это смотрелось очень симпатично даже сейчас, в мартовской слякоти и, наверное, здесь было совсем хорошо летом.

Они прошли по дорожке выложенной плоскими камнями, извилисто петлявшей между серо-коричневыми кустами к ближайшему домику.

Обстановка внутри была совершенно спартанской — белые стены, крошечная прихожая, одна комната, две одинаковые двери на противоположных сторонах. Посередине комнаты стоял столик на изогнутых ножках, пара стульев. На столике разместились ваза с печеньем, графин с водой, простой граненый стакан и большие песочные часы.

— Вам нужен отдых? Бритье, еда? — спросил майор.

— Нет, время не ждет. Мне нужно лишь немного привести себя в порядок. — ответил посланник.

— У вас ровно полчаса.

Майор перевернул часы и вышел. Посланник немедленно проверил обе двери, за одной скрывалась туалетная комната, за другой небольшая спальня с простой железной кроватью, опрятно и красиво застеленной.

Ему хватило пяти минут на то, чтобы еще раз отдать долг природе, сжевать несколько печений и выпить стакан воды. Все остальное время он просто сидел на стуле, удобно уместив портфель на коленях, бездумно глядя как белый песок с ленивой неумолимостью перетекает из верхней колбы в нижнюю. Незадолго до окончания срока он встал, одернул пиджак, поправил манжеты. Мимоходом и про себя посетовал, что нет возможности принять душ.

Едва последние песчинки упали на белый конус в нижней колбе, майор вернулся.

— Следуйте за мной.

Куда они шли, посланник не запомнил совершенно, он полностью отрешился от реальности, повторяя про себя мельчайшие детали предстоящей миссии. В правой, слегка вспотевшей ладони — упругая рукоять ноши. В левой — металлическая твердость ключа.

— Прошу вас.

Словно щелкнула кнопка, и он включился в происходящее, едва ли не упершись носом в спину майора. Это была небольшая комната, сплошь обшитая деревом, довольно сильно вытянутая в длину и потому похожая на пенал. У дальнего конца, у большого, во всю стену окна, вокруг пустого круглого стола, в удобных плетеных стульях-креслах сидели шестеро.

Майор на месте повернулся к нему лицом, так, чтобы по-прежнему закрывать шестерку от посланника. На случай, если у меня все же адская машина, подумал тот. Он поднял правую руку. С должным почтением, не делая резких и настораживающих движений, чекист принял чемоданчик. Посланник вставил ключ в почти незаметную щель, повернул. Подождал пять секунд, ноша едва слышно щелкнула. Снова повернул, на это раз дважды, в противоположном направлении. Замок был открыт. Тем же ключом он освободил руку от цепи, и сам принял чемоданчик, открыл его, демонстрируя майору. Тот осторожно достал три кожаных посольских папки без тиснения и надписей, быстро проверил их, вернул посланнику. Захватил уже ненужный чемодан и покинул комнату.

Посланник остался один на один с хозяевами комнаты, дачи и страны. Он никогда не видел никого из них в живую, но узнал сразу всех.

Молотов, нарком иностранных дел. Маленков, глава правительства. Берия, руководитель разведки и главный куратор военного производства. Великанов, рулевой Госплана. Шапошников, начальник Генерального Штаба СССР.

И Сталин. Как обычно, в своем полувоенном френче, но против обыкновения без трубки.

Посланник еще успел мимолетно удивиться, почему нет Жукова. Предполагалось, что нарком обороны будет непременно, зато не будет Шапошникова. Надо полагать, слухи о его болезни были сильно преувеличены. Впрочем, возможно, вождь не считал возможным привлекать военных раньше времени.

Все шестеро молча сидели на своих местах, неотрывно глядя на посланника. Ни слова, ни жеста, ни звука, хотя бы полслова. Они просто ждали. И тогда он понял, что имел в виду Хейман, когда говорил об очень особенных людях. Здесь не было ни неформальной обстановки веселого и шумного бардака, характерного для заведения Хеймана даже в моменты самых жестоких кризисов, ни строгой доброжелательности совещаний у Шетцинга. Даже стандартный холодный ordnung государственной службы ГДР терялся и мерк в сравнении с атмосферой суровой немногословной требовательности, царящей в этом скромном помещении.

Но многолетние привычки, воля и заученный текст по-прежнему были при нем. Посланник напряг и расслабил все мышцы, глубоко вдохнул и резко выдохнул. Шагнул вперед и заговорил на хорошем русском. Вся речь заняла ровно десять с половиной минут.

— …в мои полномочия не входит обсуждение этого вопроса и путей его разрешения, — закончил он. — Я должен передать ваше принципиальное согласие или отказ от участия в проекте. В случае отказа моя миссия будет немедленно забыта всеми без исключения участниками с нашей стороны. Я закончил.

Он незаметно перенес вес с ноги на ногу, зеркально-гладкий паркет чуть скрипнул. Стояла гробовая тишина. Хозяева кабинета так же молча и неподвижно сидели и внимательно рассматривали его. Наконец Сталин сказал, по-прежнему не отрывая взгляда от посланника:

— Ну что же, товарищи, мне кажется, суть вопроса изложена достаточно полно. Мы вас больше не задерживаем. Бумаги можете оставить здесь.

Посланник, чеканя шаг, прошел к столу, положил стопку папок и вышел.

— Интересная мысль, — задумчиво сказал Сталин. — Интересная…

— Товарищ Сталин, мне кажется, мысль безумная, — решительно сказал Великанов. — Просто безумная. Это какой-то авантюризм в квадрате и кубе!

Члены политбюро, словно по команде сбросили чары неподвижности, задвигались в своих креслах, заговорили.

— Товарищи…

Сталин предупреждающе поднял ладонь, одним легким движением создавая тишину и внимание.

— Нам привезли интересные мысли и интересное предложение. Возможно, они бредовые… Возможно… Не будем спешить и немного подумаем над ними. Я предлагаю разойтись и подумать, скажем, три дня. Затем соберемся и уже без спешки, на холодную голову обсудим его.

Глава 8

В отличие от многих других авиационных частей немецкой Второй Воздушной, «Грифоны» базировались только на бетонных аэродромах. Новомодное американское изобретение, заимствованное русскими, благодаря их торговым связям — металлические сетки, превращавшие дикое поле в аэродром в самые короткие сроки, прижилось и у немцев, но размещать на импровизированных площадках четырехмоторные бомбардировщики немецкие авиаторы опасались. И, в общем, правильно делали.

Молодой командир корабля Карл Харнье размашистой походкой направлялся к желтой «девятке» с незатейливым рисунком из нескольких бомб, обозначающих количество боевых вылетов машины. Его с товарищами сразу готовили на «Грифоны». Таких, несмотря на выпуск военного времени с укороченными программами и усеченными часами гоняли по довоенным нормам, не экономя на топливе и теоретической подготовке. Потому, несмотря на самый малый из командиров экипажей боевой опыт в эскадрилье, Карл владел своим самолетом не хуже выпестованного войной аса.

Что главное в войне для бомбардировщика, особенно тяжелого бомбардировщика? Казалось бы, лети в строю, как на автобусе, сбросил бомбы по команде старшего группы и назад. Никаких виражей, стремительных атак от солнца, штурмовки на грани столкновения с землей. Но нет. У истребителя один мотор, а у тяжелого «Грифона» — целых четыре, и винтов тоже четыре. А значит глаз да глаз за расходом горючего. Кто на последних каплях домой прилетает, а кому еще висеть над аэродромом в ожидании своей очереди или сразу к соседям. Да и строй держать нужно уметь. Чем лучше его держишь, тем плотнее совместный огонь бортового оружия всей группы, тем выше шансы вернуться домой. А будешь аутсайдером, так и вовсе спишут в замыкающие, а там все просто — лети, отстреливайся, пока патронов хватит, жди, пока очередной спитфайр пушечной очередью поставит точку в твоей летной карьере. А ведь есть еще бомбардирское искусство, когда штурман, глядя в хитрое устройство, рассчитывает параметры сброса бомб. И только попробуй отвернуть или отклонится от его указаний.

Но это лирика, а практика укладывалась в простую математику. На один вылет у тяжелых четырехмоторных приходилось до трех процентов потерь. Казалось бы, три машины из сотни — это немного. Но десять вылетов — тридцать процентов, потеря трети первоначального состава. Экипажам «Грифонов» полагался отпуск после двух десятков вылетов, двадцать умножить на три равно шестьдесят.

— Эй! Харнье! Куда это ты вырядился?

Здоровяк Пинтер был на полголовы выше и в два раза наглее.

— Дай на твоей птичке покатаюсь!

Харнье развернулся, глядя наглецу в переносицу. За Пинтером стоял его экипаж, все как один — здоровенные лбы. Им бы самое место в танковых войсках, а не на самолете, пусть даже таком здоровом, как «Грифон».

— На своей катайся, — сумрачно ответил Карл.

Пинтер был достопримечательностью авиагруппы с приставкой «анти». Как он вообще попал в пилоты и почему до сих пор удерживался в дивизии «Грифонов» было загадкой для всех. «Тощий Пи» был более чем средним летчиком, зато с лихвой компенсировал это мерзким характером и какой-то запредельной, не иначе от дьявола способностью делать огромное количество мелких пакостей и не попадаться. Выбрать какую-нибудь жертву и по-мелкой отравлять ей жизнь было смыслом существования Пинтера, его хлебом и воздухом. Бить его было как-то несолидно, да и трудно технически, жаловаться начальству — бесполезно. Поговаривали о больших берлинских и марксштадских знакомствах и связях, благодаря которым невзрачный и противный персонаж пролез в авиацию и держался в ней до сих пор.

В последнюю неделю Пинтер цеплялся к Харнье и его машине. Было от чего, за своим агрегатом Карл следил как за отцовским наследством, гоняя техников и не гнушаясь самому лезть под железное брюхо в рабочем комбинезоне, а машина «Пи» представляла собой жалкое зрелище — неопрятная, в потеках масла, жрущая бензин как свинья помои.

— Слышь, доходяга гамбургский, как со старшими разговариваешь? Сейчас по лбу получишь, хе-хе.

Руки Харнье сами сжались в кулаки. Стоявший в нескольких десятков метров командир эскадрильи не обратил на конфликт никакого внимания. Или не захотел обратить. Карл схватил противника за плечо, но был отброшен в сторону ударом в грудь. Вскочил, озираясь по сторонам в поисках чего потяжелее, благо там, где самолеты, всегда под рукой что-нибудь подходящее.

— Прекратить!

Резкий злой голос сразу погасил конфликт. Пинтер было, дернулся, но, увидев командира группы «вундеров» — Остермана, сразу скис. Полковник был один, но перед его репутацией дрожали даже сторожевые собаки.

— Товарищ полковник, экипаж старшего лейтенанта Пинтера к полету готов! — решил не искать приключений «Тощий Пи».

Остерман осмотрелся, потом подошел к Пинтеру вплотную и неожиданно спросил:

— Хочешь, фокус покажу?

И пока тот недоуменно моргал, Остерман резко взмахнул левой рукой, щелкнув пальцами. А когда Пинтер и все прочие невольно проследили взглядами за левой, костистым кулаком правой резко ткнул толстяка под дых. «Пи» сложился, было, пополам, с сипением выпуская воздух, совсем как проколотая надувная игрушка, но полковник ловко подхватил его за шиворот и придержал на ногах.

— Еще раз увижу у чужого самолета, глаз выколю, — внушительно пообещал Остерман, поднося вплотную к лицу Пинтера согнутый крючком указательный палец, затем разжал хватку. Пинтер мешком свалился под ноги и пополз подальше, пыхтя и страдая. Его команда поспешила восвояси, предпочитая не связываться.

Остерман пошевелил пальцами и повернулся к Харнье.

— Хороший фокус, верно? — жизнерадостно спросил он. — В Берлине у одного русского подсмотрел, давно, тот с головой не дружил, но драться умел. А я тебя что, отпускал? — возвысил он голос, обращаясь к отползающему Пинтеру. — Старший лейтенант, где ваш самолет?

Пинтер попытался что-то сказать, но, судя по всему, Остерман был в курсе ситуации в части лучше, чем ее непосредственный командир.

— Быстро пошел к своей машине! Вот белая «тройка». Прилетишь назад — заставлю драить языком, до чего машину довел, летун недоделанный…

Рык Остермана все еще звучал над полем, а Пинтера как ветром сдуло.

— Ну что, сынок, пошли. Как зовут?

— Карл, Карл Харнье, товарищ полковник.

— О! Я тоже Карл. Тесен мир.

Харнье закончил отряхиваться и пошел следом за Остерманом к своей машине.

— Развели походно-полевой бордель, — рассуждал вслух полковник, — самые дорогие машины всех военно-воздушных, а набирают разный сброд. И командир у вас такой же, распустил все и всех. Хорошо, что мы нынче соседи. Ничего, этот вопрос мы решим. Почему по инстанциям не сообщил о непорядке в части?

Харнье насупился.

— Жаловаться не по-мужски, — сказал он, наконец.

— Сынок, не по-мужски отливать сидя, — веско произнес Остерман. — А сообщать о нарушениях дисциплины — это правильно. Армия — это порядок, а порядок — это правила и дисциплина. По крайней мере, так считается.

Остерман улыбнулся каким-то своим мыслям и неожиданно спросил:

— Любишь летать?

— Люблю.

— Молодец. В хорошем состоянии машину держишь. Не то, что некоторые.

— Спасибо.

— «Спасибо» потом скажешь, когда я вашего командира пущу по процедуре.

Они дошагали до самолета, остановившись в тени огромного крыла. От многотонной машины веяло прохладой металла, запахом масла и бензина. Экипаж Харнье стоял чуть поодаль, с опасливым любопытством наблюдая за командиром и знаменитым Остерманом.

— Эх, напомнил ты мне одного летчика из моей группы, — вспоминал тем временем полковник. — Тоже болел небом, полеты любил, а уж как о своем «вундере» заботился. Взлететь мог в любое время дня и ночи. Только скажешь «Рунге», а он уже возле самолета, моторы греет.

— Погодите, а не тот ли это Рунге, который…

— Тот, тот. Вот только не верь в эти байки. Отличный пилот Рунге и чужих заслуг себе никогда не вешал. Стоять вместе, на соседних площадках будем. Пора у вас порядок навести. А то смотрю, Михаэль совсем вас распустил, уже машины отбирать начали.

Остерман крепко пожал руку Карлу.

— Ну, бывай парень, глядишь, встретимся.

И бодрой трусцой побежал к ангарам. Вот молодец, подумал Харнье, совсем не старый полковник казался ему древним старцем, летавшим еще на этажерках.

— Командир, а кто это?

Экипаж корабля живо интересовался делами. Лететь на машине Пинтера никому не улыбалось — за своим следи, а не на чужое заглядывайся.

— Полковник Остерман. Приятель самого Рихтгофена. Сейчас обязанности командира дивизии исполняет.

— Эх, вот бы его к нам!

— Кончай болтать, полезай в машину!

Ревя моторами, «Грифоны» один за другим покидали родную взлетную полосу. Круг над аэродромом, еще один. Сбор эскадрильи. И вот уже вся авиагруппа, гудя моторами, подобно огромным тяжеловесным жукам устремляется к серебристой ниточке Канала, отделяющего такой далекий и одновременно такой близкий Остров от континента.

Остерман провожал их взглядом, пока бомбардировщики не превратились в точки, контрастно-черные на фоне бело-синего неба. Молодой тезка ему понравился, напомнив Рунге, только моложе.

Полная авиагруппа, все тридцать девять машин шли плотным строем, красиво и ровно. «Тридцать девять» само по себе число не внушающее, но только если не смотреть из кабины самолета летящего на высоте семи тысяч метров на скорости более трехсот километров в час. Чувствовать себя частью единого отлаженного механизма включающего десятки машин и сотни людей. Если еще не думать о тоннах бомбовой нагрузки. И это только одна из трех групп, идущих на цель. Соседей из других групп Карл видел смутно, но знал, что они идут по флангам его собственной.

Вдалеке мелькнула группа истребителей.

— Смотри, Карл, «малыши»! — указал рукой в теплой перчатке штурман-бомбардир, моторы были новые, хорошо отлаженные, чтобы перекрыть их ровный гул, даже не нужно было особо повышать голос. — Только почему так далеко?

— За небом лучше следи. А далеко, потому что у нас стрелки в бою как чумные. Валят все, у кого меньше четырех моторов.

— Да ну!

— Будто ты сам раньше не знал.

Люссеры прошли в стороне, покачали на прощание крыльями и отвалили, с шиком — по одному, переворотом «через крыло».

— Пижоны, — проворчал бомбардир, но в голосе его явственно слышалась тоска.

Харнье по должности было не положено высказывать уныние, служа образцом подражания для всего экипажа, но ему было всего двадцать, и тоску коллеги он понимал очень хорошо.

Из-за недостаточной дальности одномоторные истребители не могли сопровождать подопечных даже по всей Южной Англии, а двухмоторных не хватало. Точнее, сообщали, что их не хватало, даже многие из пилотов были уверены, что таких просто нет, настолько редко двухмоторники появлялись в прикрытии. Отсюда привычка стрелков стрелять без промедления во все, у чего меньше четырех винтов и брать в полет двойной боекомплект — в небе над Британией вероятность встретить свой истребитель была исчезающее мала, а отхватить пригоршню доброго английского свинца как раз наоборот — удручающе велика.

И сейчас как раз наступил момент, когда бомбардировщикам придется в гордом одиночестве в очередной раз испытать на себе всю мощь противовоздушной обороны британцев.

В наушниках щелкнуло, голос командира истребителей коротко сообщил:

— Все, дальше вы сами. До встречи на обратном пути.

Это Карлу понравилось. Коротко и без лишних сантиментов. Иные начинали бурно провожать и даже извиняться за невозможность дальнейшего сопровождения, желая всяческих подвигов, и тем лишний раз подчеркивали всю тяжесть предстоящего мероприятия.

— Ага, если не потеряемся, — ответил кто-то из эскадрильи, может быть даже Пинтер.

— За небом смотрите, болтуны!

Быть первым пилотом тяжелого бомбардировщика нелегко. В том числе и потому, что большая часть работы — монотонное ожидание. Истребителю легко — полет достаточно короткий, и все время происходит что-нибудь интересное. Пилоту легкого или среднего бомбера тяжелее, но скучать так же не приходится. А «Грифон» мог держаться в воздухе многие часы и все это время первый пилот должен держать строй и сохранять полную готовность к действию, несмотря на монотонность полета.

Тянулись минуты томительного ожидания. Как обычно, поначалу казалось, что толпы «спитов» поджидают за ближайшей тучей, тем более что сегодня было облачно. Напряженные глаза, сами того не желая, видели крохотные точки, ком подкатывался к горлу и хотелось кричать. Со временем привычка и обыденность взяли верх, Карл вошел в привычный ритм, и примерно через четверть часа напряженное ожидание атаки сменилось механическим обзором небесного свода. На задворках сознания опять же, как обычно билась надежда, что сегодня встречной атаки не будет. Такое тоже случалось, несмотря на разрекламированные успехи радиолокации, сквозь сито невидимой завесы сплошь и рядом проходили незамеченными не то что эскадрильи или отдельные самолеты — дивизии. Тем более, что пока «Грифоны» нарезали пространство плоскостями винтов, глотая расстояние до цели, на других участках отдельные самолеты и группы демонстративно показывались англичанам, распыляя внимание и маскируя направление главного удара.

Как всегда хуже всего была неизвестность. Дивизия уже далеко углубилась в воздушное пространство Острова, к этому времени британцы уже однозначно вычислили ее, отследили ее и приняли меры. Успеют они или нет — знают уже все, и сами британцы, и свои — через радиоперехват, не знают только сами бомбардировщики.

Ожил шлемофон.

— Готовность два, — кратко сообщил командир группы. — Снижаемся.

Похоже, прилетели, подумал Карл. Во рту пересохло, ноги, несмотря на теплые унты и носки из настоящей русской шерсти заледенели, а по спине наоборот текли струйки пота. Желудок словно завязывался узлом, к горлу подступил ком. «Грифоны» сбрасывали высоту постепенно, этаж за этажом, стремясь до последней минуты сохранить строй.

Они выпали из облаков как-то сразу, вдруг. Внизу замелькали крошечные геометрические фигуры застроек.

— Готовность один. Разбор целей, размыкаемся.

— Эй, Кюссель, работай!

Штурман-бомбардир прильнул к прицелу. Ровный строй машин начал распадаться на отдельные группы — самый опасный момент, когда тяжелые машины с полной бомбовой загрузкой разделяются. Именно сейчас атака истребителей способна сорвать всю операцию, под ударом бомбардировщики будут вынуждены бесполезно сбрасывать груз, облегчая машины, и снова сбиваться в тесную толпу. Но, кажется, на этот раз повезло, истребителей не было, вокруг замелькали шапки разрывов зенитных снарядов, к счастью редкие. Вообще ущерб от них был невелик, в основном действуя на психику и сбивая прицел, но свои проценты от общих бомбардировочных потерь наземная ствольная артиллерия все же собирала достаточно регулярно. Бомбардир колдовал над своим прицелом как алхимик из сказки, что-то подкручивая, что-то подстраивая, бормоча под нос не то проклятия, не то молитву.

Эскадрильи разбились на множество отдельных звеньев по три самолета. Каждый экипаж в этот момент старался навести свой груз как можно точнее.

Готовность ноль. Начали.

И ни одного истребителя, как хорошо, боже, как замечательно!

— Еще, еще немного командир! Вот оно!

Гудение приводов утонуло в гуле двигателей, но вибрация открывающихся бомболюков передалась на весь корпус. Теперь они легли на боевой курс, штурман-бомбардир просчитал направление и ввел в прицел все необходимые поправки. Любое смещение приводило к промаху, и Харнье должен был держать курс, во что бы то ни стало.

— Еще немного, командир, — неожиданно спокойно и негромко сказал Кюссель, но Карл услышал.

Бомбардир снял перчатку, пошевелил враз озябшими пальцами над кнопкой сброса, занес другую руку подобно спортивному судье готовому скомандовать старт.

— Ждем…

Карл отрешился от панорамы в стекле кабины, не смотрел на проплывающие под ним застройки, он смотрел только на приборы, держа идеально ровный курс.

— Две с половиной тонны на радость Томми! — с жизнерадостным воплем Кюссел замкнул электроцепь.

Харнье хорошо представлял и видел у соседей по звену, как это выглядит со стороны. Открываются створки бомболюка, и бомбы как игрушечные начинают высыпаться, смешно раскачиваясь в полете. Этот поток кажется бесконечным, но внезапно резко обрывается. Бомбы и так кажутся крошечными, а, удаляясь к земле, в секунды превращаются в точки, рассеивающиеся как россыпь чернильных брызг.

И, вечность спустя, когда кажется, что уже ничего не произойдет, и вся партия опять оказалась с бракованными взрывателями, уже далеко позади на земле начинают вырастать маленькие кустики разрывов, такие безобидные, такие крошечные… Если все сработано правильно и эскадрилья отбомбилась синхронно, разрывы идут сплошным ковром на широком фронте, словно невидимая щетка ровно сметает дома, строения, все, что хоть на полметра возвышается над уровнем земли, заменяя ломаные линии человеческого труда равниной равномерных кротовьих нор.

В звене все были опытными пилотами и компенсировали сброс манипуляциями с газом, резко полегчавшие машины не ушли вверх, как это бывало, а сохранили прежнюю высоту и ровное построение. Но это в их звене, было видно, что даже в эскадрилье так сумели далеко не все. А если пересчитать на дивизию, то счет нарушивших строй должен был пойти на десятки. Неизбежные издержки, пока за штурвалами сидят люди, нельзя ожидать, что все будут действовать одинаково просчитано и правильно.

— Попали! Попали! Попали! — Кюссель как обычно после удачного сброса впал в истерический экстаз, одергивать его было бесполезно, если бомбардир не сбрасывал напряжение, то впадал в уныние и на обратном пути был бесполезен. А возвращение домой обещало быть интересным и бурным, потому что если их не встретили на подступах к цели, значит, будут ловить на отходе и уже наверняка. И черт его знает, что хуже — машины облегчены и уходить легче и быстрее, но пилоты устали, а внимание стрелков рассеяно.

— А Пинтер то промахнулся! — злорадно сообщил молчавший доселе радист.

— Хорош заливать. Будто ты по разрывам бомбы отличить можешь.

— Точно говорю! У «Пи» и бомбы то взрываются с пшиком и пуком!

Экипаж жизнерадостно заржал, Харнье скривился, но смолчал. Воспитанный в строгой семье и суровых традициях, он не одобрял сортирный юмор, но понимал, что экипаж должен хоть как-то разрядиться.

«Грифон» довернул влево, пристраиваясь к самолету командира эскадрильи, тройки снова собирались в компактные «коробочки», звено к звену, эскадрилья к эскадрилье.

Половина дела была сделана. Контроль результатов бомбардировки — удел разведчиков. А им предстоял долгий путь домой. Налегке «Грифоны» летели быстрее, зато англичане теперь точно знали, где искать виновников произошедшего.

Настроение Карла портилось со скоростью штормового шквала. Насколько удачно эскадрилья отбомбилась, настолько сложно все стало после. Авиагруппа смешалась, из почти четырех десятков собрались едва ли два с лишком, идущих рваной «строчкой», остальные отстали и заблудшими овцами мыкались в полутысяче метров позади, стараясь пристроиться к кому-нибудь попутному. Кюссель монотонно и безнадежно ругался, эфир наполнился возмущенными возгласами и приказами.

Харнье вызвал командира, предложил сбросить скорость и собрать прежний состав, но тот только отмахнулся.

— Спокойно, Карл, скорость нам поможет. Будем дома. А парни подтянутся.

Естественно парни не подтянулись.

Дивизия поднялась выше уровня облаков, внизу стелилась ровная пелена небесной ваты, непроглядной и беспросветной, скрывающей землю. В отдалении, прямо и правее от основного курса тучи собрались в удивительную фигуру, какой Карл раньше никогда не видел — гигантскую колонну, словно выраставшую из молочно-белого ковра и стремившуюся ввысь. Этот огромный столб был похож одновременно и на изящное произведение архитектуры с множеством завитков и украшений, и на вихрь торнадо, будто остановленный фотографическим моментом. Плотная белая гладь была подсвечена лучами вечернего солнца, приобретая розоватый оттенок.

Харнье никогда не был ни лириком, ни поэтом, но чудесное произведение природы захватило его. Сложная комбинация множества природных условий создала нечто, чего никогда не было и больше никогда не будет. И здесь, на высоте пяти тысяч, перед лицом небесной сказки казалось странным и неестественным, что сейчас множество людей начнут яростно убивать друг друга.

Сначала все увидели блейнхейм. Двухмоторный бомбардировщик, выступающий зачастую и как корректировщик-наводчик, вынырнул из пелены облаков и какое-то время летел параллельно, на некотором отдалении от немецкого строя, не проявляя враждебных намерений. Вот сейчас как никогда к месту пришлись бы истребители, чтобы свалить попутчика, но истребителей не было и оставалось только надеяться, что наводчик ошибется. Рассказывали, что однажды такое случилось — неопытный корректировщик промахнулся с целеуказанием и перехват промахнулся на добрых три сотни километров.

Потом появились харрикейны из первой ударной группы, британцы называли их «акулами». Пользуясь превосходством в скорости и хорошим пушечным вооружением «акулы» должны были постараться разбить бомбардировочный строй, дав работу более легким и слабовооруженным машинам. Совсем недавно «Грифоны» несли смерть с неба, безнаказанно и уверенно, теперь пришло время возмездия.

Больше всего Карлу хотелось отключить радио, сорвать наушники, только бы не слышать отчаянные крики убиваемых, безнадежные призывы о помощи. Но помочь им не мог никто.

— Сколько? — бросил Карл в микрофон. Его поняли.

— Дымные следы. Два или три, — так же коротко ответили из хвоста, — еще с полдесятка держатся, но теряют высоту…

Намертво сцепив зубы, Карл вел машину вперед, сосредоточившись на соседях и командире эскадрильи, отбросив все чувства, все мысли, усилием воли превратив себя в автомат управления.

Скорость, высота, состояние самолета, топливо. И строй, сейчас строй был всем. Сбить бомбардировщик трудно — машина слишком велика даже для авиапушек, а на английских истребителях в основном пулеметы. Но это очень хорошие пулеметы и их много, до восьми на один самолет. Пользуясь полным превосходством в маневренности, несколько истребителей могут развалить любой бомбардировщик как стая волков одинокого лося — наскоками, удар — отход и новый заход. Достаточно поджечь хотя бы один мотор или повредить управление, и тяжелый неповоротливый «Грифон» начнет отставать, выходя из зоны общего прикрытия своей группы. Тогда его уже ничто не спасет. Спасение было только в одном — сбиться в как можно более компактную группу-каре, как в давние времена пикинеры под атакой кавалерии, чтобы многократно перекрыть всю сферу огнем бортового оружия, встречая любую атаку статистикой плотного огня десятков стволов. Идти вперед и держать строй, во что бы то ни стало, даже если в баках сухо, экипаж перебит, а сам летчик истекает кровью.

Только вперед, со всеми, потому что отставший — умрет.

Они почти дотянули до побережья, «акулы» кружили в отдалении, изредка пробуя бомбардировщики на прочность быстрыми одиночными заходами и короткими очередями, но звенья держались, и Карл даже перестал отгонять сумасшедшую мысль, что на этот раз противник лопухнулся по-крупному, не сумев собрать все силы в единый кулак. Но англичане как обычно оказались на высоте, группа «молотобойцев» появилась, как у них водилось внезапно, прижав «Грифоны» резко и энергично.

Остроносые «спитфайры» с нанесенными на них эмблемами королевских военно-воздушных сил, похоже так же с пушками, разбились на две группы и пошли в атаку на замыкающие машины. Заработала бортовая артиллерия звена, отстучал первую пробную очередь башенный стрелок Харнье. Трассеры редкими замедленными пунктирами крестили пространство, «спиты» скользили между ними как будто настоящие обитатели подводного мира.

Первая пара «молотов» промчалась, уйдя в сторону, ограничившись парой коротких очередей, не нанеся никакого вреда. Большинство стрелков сделало одну и ту же ошибку, стараясь подстрелить их на отходе, пользуясь этим, вторая пара появилась, будто из ниоткуда, зацепившись за эскадрильей как репей на собачьем хвосте. Зависший на мгновение на шести часах истребитель исторг из себя длинные языки пламени двадцатимиллиметровых пушек и немедленно отвалил с пикированием, сопровождаемый трассерами бомбардировочных пулеметов. В него вроде бы даже попали, но серия дымных копий уже прострочила крыло и борт идущей в конце белой «тройки». Второй охотник на мгновение завис строго по осевой линии и дал короткую очередь сразу из всей батареи, так же резко уйдя вниз. Кормовой пулемет «тройки» захлебнулся, от хвостового оперения полетели клочья. «Грифон» ощутимо заколебался, корму шатало и дергало, пилот потерял управление.

— Смотри, Карл, Пинтера подбили! Не горит, но топливо теряет.

— Да что же он не стреляет!

— Видимо стрелка убили.

— Прикройте его, — сквозь зубы прорычал Карл. «Тощий Пи» был сволочью, но своей. Теперь по англичанам вели огонь все самолеты звена, но «тройка» слишком отстала, а «спитфайры» крутились и прыгали в воздухе как стрекозы, словно законы аэродинамики были для них не писаны, уходя от пуль, прикрываясь все больше отстающим Пинтером.

— Почему так мажет?! — ныл Кюссель, — Почему он так мажет, ведь назад не один ствол смотрит!

— Турели дергают! Говорили ему, следи за самолетом, а он не слушал!

Охотники на мгновение словно зависли, а затем синхронно разделились и расстреляли по мотору на каждом крыле пинтеровского самолета.

— … Помогите! Помогите!!! — прорвалось сквозь эфир. Кто-то из экипажа Пинтера, знакомый голос, но Карл никак не мог вспомнить, чей.

С «тройкой» было покончено. С натужным воем, коптя небо двумя моторами и оставляя огненный след еще двумя, неуправляемый концевой «Грифон» устремился к земле. Один за другим начали раскрываться купола парашютов.

— Карл, погляди! Все небо одни парашютисты, как подснежники!

— Стрелки «спитфайр» завалили.

— Так это англичане?

— Пара-тройка может быть. Но в основном наши, Ганс, наши.

Не сумев разбить строй оставшихся девяти машин, спитфайры отвалили в сторону, видимо в поисках более легких целей.

Атаки на них больше не повторялись. Но даже простой взгляд на окружающее «Грифон» небо давал представление о масштабах развернувшегося сражения. Кругом, куда не кинь взгляд, мелкими группами и в одиночку летели бомбардировщики. Многие поврежденные, с трудом, отставая от товарищей, дымя сдающими моторами. Спитфайры действовали все агрессивнее, подтягивались и харрикейны, атакуя ослабленные «боксы».

— Еще четверть часа и дивизию подерут на одного к десяти, если не больше, — с мрачным юмором заметил Кюссель.

— Дотянем до воды, там встретят, — стараясь говорить ровно и не сорваться, ответил Карл.

— Боже, вот они, вот они! — воскликнул кто-то по радио. Карл крепче сжал рукояти штурвала, ожидая новых атак, но сразу же понял, что на этот раз вести оказались добрыми.

Впереди темнела узкая чернильная полоска воды — Пролив, а от него неслись стремительные черные точки. Люссеры снова брали больших парней под свою опеку.

— Ганс, ты погляди. Эй, Кюссель, ты уснул что ли?

Штурман-бомбардир с трудом оторвал взгляд от карты.

— Да нет, просто смотрю, как мы шли. Нехилый крюк наш Герман дал.

— В нашей девятке трое чужаков. От пятнахи шестерка домой идет. Причем у Шмидта повреждения. Хорошо если до береговой линии дотянет.

— Значит, опять нас побили?

— Не побили. Они несколько бомбардировщиков конечно на свой счет записали, а мы завод разбомбили, — Карл сам не знал, хотел он утешить себя или остальных. Как бы то ни было, получилось плохо.

На берегу Канала, с биноклями стояло несколько человек. Рихтгофен нервно мерил шагами небольшую площадку, на которой располагались офицеры его штаба.

— Ну что там? Какие потери?

— Пока неизвестно.

— Не врать, — коротко отрезал Барон.

— Пока точно неизвестно, — поправился стушевавшийся офицер. — Но ребята Остермана там рядом крутились, посчитали — как минимум три процента безвозвратных.

— С учетом тех, кто не дотянет, разобьется при посадке и просто невосстановим, будет не меньше пяти, — подытожил Рихтгофен. — Опять двадцать вылетов на потерю.

— В ночь? — спросил один из спутников. — Иначе останемся без самолетов.

— Нельзя, — ответил барон после секундного молчания. — Нельзя. Ночные бомбардировки без точной привязки и радиомаяков бесполезны. Только как пропаганда, притом дорогая.

— Днем нельзя — проценты зашкаливают, ночью нельзя — бесполезно, что же делать? — вновь спросил собеседник. — Что мне сказать Хейману?

— Пока не знаю, — отозвался Рихтгофен, не отрываясь от дивизии, распадающейся на отдельные звенья, заходящие на посадку. — Не знаю… Мы в вилке, которая происходит от технической недостаточности. Чтобы действовать днем нужно больше истребителей сопровождения с большим радиусом действия. Чтобы бить ночью, нужно переоснащать всю радиолокацию и вводить специальные группы наводчиков. С тем, что у нас сейчас мы не добьемся успеха ни так, ни этак.

— Это неприемлемый ответ, — жестко возразил спутник.

— Какой есть, — в тон ему ответил Барон, оторвавшись от зрелища самолетов, и задушевно продолжил, — как говорил мой покойный отец, если бордель перестает приносить доход, бесполезно переставлять кровати, нужно менять девочек.

Второй поперхнулся, остальные как по команде уставились в разные стороны, тщательно изображая глухоту и немоту.

Рихтгофен отвернулся, давая понять, что разговор закончен и снова уставился в небо.

Вечерело. Солнце уже спрятало нижний край за горизонтом, окружающий мир окрасился в багровые тона. Вода в проливе отливала обсидиановой чернотой, отражая красноватые отблески. Прямо над группой, не выше полусотни метров с воем прошел «Грифон», охваченный пламенем. Неуправляемая машина подобно огненному ангелу тяжко врезалась в землю в километре от береговой линии и развалилась на части. Взрыва не было, в баках осталось слишком мало топлива.

Барон все с тем же непроницаемым лицом смотрел на небо.

Небо, по которому в сопровождении истребителей ползли домой израненные тяжелые бомбардировщики.

Глава 9

Океан неистовствовал. Ветер рвал волны, разметывая брызги и клочья пены. Корабль тяжко взбирался на гребни, чтобы рухнуть вниз, заставляя сжиматься сердца экипажа и пассажиров. Многотонные кулаки волн били в борта, и металл гудел и стонал человеческим голосом. В обычных условиях этот путь считался бы верхом неудобств и опасностей, но весной сорок третьего каждый пассажир «Куин Элизабет» предпочитал страдать от качки и непогоды, чем наслаждаться солнцем и штилем. С давних пор воды Северной Атлантики стали очень неспокойным местом.

— Сейчас я сдохну, — простонал Берлинг со своей полки. — И так будет лучше всего. Отвезешь мой холодный труп домой, в запаянном гробу, отдашь скорбящим родственникам. И чтобы с салютом и речью генерал-губернатора во славу блудного сына отчизны…

— Оптимист, — в тон ему ответил Мартин. — И не думай, никаких речей и салютов, маршал тебя воскресит, предаст жестоким мучениям и продаст в рабство.

— Вот именно, — произнес вконец измученный качкой Берлинг. — Злой Хью…

Путь обратно, в Британию, выдался нелегким.

Микки Мартин был пилотом, «ночной совой», инструктором и особым специалистом, переданным Королевскими Военно-Воздушными силами «Арсеналу» для тренировки и выполнения особо сложных заданий. Больше года он обучал сорвиголов Ченнолта и лихо водил тяжелый бомбардировщик в ночном небе Европы. Война быстро делает людей специалистами и двадцатитрехлетний австралиец, приехавший за романтикой и полетами, стал профессионалом с большой буквы, знающим о ночном бое все. Романтика закончилась в первом сражении, а полеты — три месяца назад, когда Мартин потерял свой «Манчестер» и почти весь экипаж над северной Францией и со сломанной ногой отправился лечиться в Канаду. На ноги его поставили как раз к приезду большой британской миссии, проехавшейся по всей Северной Америке, закупая все, что могло летать и стрелять. Комиссию сопровождал Берлинг, истребитель-ас Королевских Военно-Воздушных Сил.

Предполагалось, что участие Мартина в большом заокеанском походе будет чисто техническим — сопровождение торгового представительства, технические консультации и проверка товара. В Британию они должны были вернуться вместе с Берлингом, воздушным путем, заодно проверяя в небе новенькие «Черные вдовы». Но с поставками «Вдов» дело откровенно не ладилось, в последний год стремительно беднеющей Метрополии становилось все труднее договариваться о поставках оружия. Да и американцы вели себя очень подозрительно, стремясь продать лежалое старье как какой-нибудь полуколониальной державе, притом по полной предоплате Видимо, сказывались годы унижения во времена Великой Депрессии, когда Британия правила миром и ставила всем свои условия, для США очень неприятные. В Америке совершенно не сомневались, что сама Депрессия тоже была делом рук британцев, коварным планом, осуществленным с целью ослабить американскую экономику.

Поэтому представители сумели закупить едва ли половину от намеченного, а от «Вдов» вообще пришлось отказаться. «Горе побежденному», грустно повторял Берлинг, подсчитывая обязательное, но не сделанное.

В разгар переговоров из Британии прилетела срочная телеграмма, и Берлинг с Мартином вместо сопровождения закупленного оружия отправились дальше, в большой пропагандистский тур по Штатам и всей Канаде. Собирали деньги, пожертвования «на борьбу с коммунистической чумой», вербовали добровольцев в «Арсенал». Из тех, кто умел и хотел летать, но по каким-либо причинам еще не сбежал в Канаду, на призывной пункт британского доминиона, как в свое время сделал Берлинг.

Неожиданное, непривычное и неприятное предприятие вымотало всех участников вконец. Вообще, шатания по свету канадца и австралийца могли бы стать предметом описания авантюристического романа.

Когда в начале сороковых в воздухе запахло порохом и большими неприятностями, руководство «Нового Мира» ожидало, что Доминионы так или иначе постараются остаться в стороне от европейских баталий. В классовую солидарность трудящихся всего мира в Москве и Марксштадте уже не верили, но и в единое выступление на стороне Британии — тоже. Ошиблись.

Доминионы не то, чтобы в едином порыве, но в целом сплоченно встали на защиту Метрополии, внося посильный и весьма значимый вклад. Сколько в их действиях было от искреннего патриотизма, а сколько от трезвого расчета удержать войну подальше от своего порога — кто знает… Но сложилось так, как сложилось. А первой среди равных, безусловно, оказалась Канада.

Помимо отправки солдат и поставок военной техники доминионы помогали в формировании служб аналогичных административным службам собственно британских родов войск, с целью высвобождения английских тыловиков для военной службы. Так же очень к месту оказались разнообразные льготы и кредиты, вплоть до реэкспорта американских товаров. Американцы, давние и последовательные враги Британии, в целом были не против удачно поторговать со всеми участниками так кстати подвернувшейся войны, но объявили мораторий на поставку многих систем и образцов вооружений. Впрочем, они активно продавались третьим странам, у которых в свою очередь охотно покупали собственно сражающиеся. Отцы-основатели британской экономики вращались в гробах как электротурбины — метрополия берет в долг у вассалов и закупается у американской колонии новинками военного прогресса…

И отдельно стояло наемничество, формально закамуфлированное под найм охраны. Желающих сложить голову в боях с коммунистами за звонкие фунты нашлось в целом относительно немного, но эта мера позволила собрать очень неплохой состав летных частей, ветеранов и энтузиастов летного дела, объединенных в «Корпус добровольных помощников Его Величества», подкрепленный инструкторами из ВВС Метрополии. Впрочем, теперь уже «Ее Величества». С легкой руки Черчилля, по следам Фултона и особенно «Бирмингемской речи» «Корпус» со временем повсеместно стал именоваться «Арсеналом демократии». Формально он был частью личной охраны Ее Величества, нанятой на ее собственные средства, а общался с ней главным образом через министра ВВС.

Из почти вавилонского сборища пилотов разных стран, американец Клер Ли Ченнолт организовал сплоченную компанию бойцов, исполненных чувства собственной значимости, достоинства и корпоративного единства. Больше всего «Арсенал» был похож на ландскнехтов пятнадцатого-шестнадцатого веков — необычное, но эффективное сочетание наемной военной службы и духа истового служения Королевскому Величеству. Они брали за свою работу деньги, тщательно следя за порядком расчета, но отрабатывали кровью каждый фунт.

Утомительнейшая поездка подходила к концу. Фешенебельный лайнер, теперь переоборудованный под пассажирский транспорт, рассекал воды Атлантического океана, унося домой членов закупочной комиссии. В крошечной двухместной каюте Берлинг тяжко страдал от качки и предвкушения встречи с сэром Хью Даудингом, маршалом авиации Британии, а Мартин скучал. Непривычный к долгим морским путешествиям он не запасся ничем времяистребительным, кроме тощей стопки газет и старой книжки комиксов, невесть как завалявшейся в дальнем углу чемодана. Газеты он прочитал еще в первый день плавания, на второй прочитал еще раз, на этот раз от первой до последней буквы, включая выходные данные и некрологи. Комикс оказался еще хуже некрологов, очередной эпизод бесконечной и победоносной борьбы с «General Cossac Dmitry», тянущейся еще со времен «Санитарного заграждения» двадцатых. Мартин и раньше не был большим поклонником такого «карманного чтива», а после первого воздушного боя с «козаками» разлюбил совсем.

— Сейчас злой Ганс нас подстережет и пустит на дно торпедой. И это будет хорошо, хоть отмучаюсь… — вещал тем временем с нижней полки Берлинг. Индивидуалист и отличный воздушный боец, в целом он отличался отменным жизнелюбие, но временами впадал в мрачную мизантропию. Теперь же общее утомление, посредственные результаты тура и шторм придали его мыслям отчетливо фаталистическое направление. Второй день подряд, в перерывах между мучительными желудочными спазмами, Берлинг представлял, каким ужасным мучениям подвергнет его Даудинг. Собственно говоря, вины канадца и австралийца в том, что привезли мало денег, не было. И Мартин и Берлинг выкладывались по полной программе, в красках описывая ужасы континентальной войны и героизм пилотов. Не забывая упомянуть, как интересно не только летать на новых самолетах во славу правого дела, но и получать за это звонкую монету. Но Берлинг не без оснований полагал, что в глазах Даудинга это не послужит смягчающим обстоятельством. Сэр Хью находил очень правильным и точным услышанный как-то от Ченнолта завет Чингисхана: «Достоинство всякого дела в его завершении».

Сам Мартин также нервничал. Будущее было туманным и непонятным. С одной стороны, война в Европе агонизировала. Франция пала, как ранее Норвегия, Румыния и Польша, остатки французской армии и британский экспедиционный корпус удерживали лишь несколько портов, через которые эвакуировались последние дивизии и полки. Удерживали главным образом потому, что их уже не штурмовали — победа дорого обошлась войскам красной коалиции. Пауза в боях переросла в неформальное перемирие, которое никак не желало становиться официальным. Уже второй месяц политики и дипломаты говорили, кричали, предлагали, шумно требовали, грозили и вообще скандалили. Газеты то пестрили умиротворяющими заголовками в стиле «Пришел мир для нашего поколения», то взрывались гневными обличениями вражеского коварства. Но, в общем, было понятно, что война закончена, и красные могут праздновать победу. Оставалось лишь подождать, когда перемирие станет миром, взять расчет и воткнуть штык в землю, отправившись домой. Но мира все не было. Во время лечения Мартин пристрастился к чтению газет и достаточно отчетливо видел, как после некоторой паузы неопределенности, словно сговорившись, Британия и Германия начали буквально состязаться во взаимных оскорблениях и все более абсурдных требованиях. Слова Черчилля «Пусть Европа горит!» и Шетцинга «Империализм не пройдет!» тиражировались и повторялись вновь и вновь, бросаясь в глаза с каждого газетного заголовка. Советский Союз, судя по всему, по-прежнему склонялся к мирному завершению и пытался примирить германского орла с британским львом. Но безуспешно.

А еще империя собирала деньги, вербовала новых бойцов по всему миру и закупала оружие везде, где только можно было. Мартин прекрасно помнил поля сражений континентальной Европы, отчаянную эвакуацию и не верил, что Британия намерена решительным контрударом опрокинуть советскую коалицию и вернуть победу. Он не понимал, к чему теперь это откровенное бряцание оружием.

Впереди была неизвестность, которая снова поблескивала оружейным металлом и звенела стреляными гильзами.

— Пойду, прогуляюсь, — сообщил Мартин, спрыгивая вниз.

Мгновение покачался на носках, приноравливаясь к качке. Берлинг, бледный как мел, с лицом христианского мученика что-то бессвязно пробормотал и махнул рукой.

— Хорошо, принесу, — ответил Мартин. — На обратном пути.

В коридоре было шатко и малолюдно. Их каюта располагалась ниже ватерлинии, далеко от первого класса, лишь изредка матросы и еще какие-то морские люди попадались навстречу. Мартин совершенно не разбирался в форме и знаках различия моряков, поэтому всех скопом зачислил в «матросы». Путь наверх занял почти четверть часа, Микки уже достаточно хорошо ориентировался, чтобы не блуждать по кораблю часами, но не настолько, чтобы безошибочно и с первого раза попадать куда требуется.

На палубу он выбрался достаточно быстро, но отбил палец на ноге о какую-то зловредную железяку. В темноте уже светился светлячок чьей-то сигареты, мигал и попадал, чтобы снова возгореться неяркой звездочкой. Единственной на угрюмом фоне сплошь затянутого пеленой неба. Мартин встал с наветренной стороны, спасаясь от порывов ветра несущих брызги волн и дождя. Долго щелкал зажигалкой, но ветер подхватывал и срывал язычок пламени..

— Не получится.

— Что? — не понял Мартин.

— Я говорю, на таком ветру не получится, — терпеливо повторил незнакомец, громче, почти перекрикивая шум ветра. — Я уже пробовал. Позвольте, я помогу.

Он взял у Мартина сигарету и прикурил от своей.

— Благодарю, — сказал Мартин, принимая дар и стараясь рассмотреть коллегу курильщика в свете двух табачных угольков. Получалось плохо, спасаясь от ветра и воды, незнакомец надвинул шляпу и поднял высокий воротник плаща. Впрочем, в национальности сомневаться не приходилось, не узнать американский акцент было невозможно.

— Северный сосед? — неожиданно с добродушным юмором спросил попутчик. Он сделал два шага ближе, и теперь они могли говорить, почти не повышая голос. Летчик подождал, пока пронесется очередной порыв шквала, и ответил:

— Нет, я из Австралии. А почему вы решили, что я с севера?

— Акцент. Очень похож на канадский. Мама говорила мне, что канадцы едят много кленового сиропа, — говоривший доброжелательно усмехнулся, — и от этого голоса у них тягучие и сладкие. Простите, конечно, если обидел.

— Нет, не обидели.

Мартин невольно улыбнулся.

— Я не ем сироп. Вообще не люблю сладкое.

Теперь они стояли друг против друга, почти соприкасаясь полями шляп, но черты лица американца Мартин по-прежнему не мог рассмотреть. Только улыбку и добродушный блеск глаз.

— А я очень люблю, — как-то совершенно по-детски вздохнул американец. — Но с моей работой возможность съесть хороший горячий пончик выпадает нечасто.

— Тяжелая работа? — дипломатично спросил Мартин. Он знал в лицо практически всех, кого они завербовали в эту поездку, незнакомец был не из их числа. Но он мог быть кем угодно, «Куин» уже давно перестала быть местом, где можно было встретить лишь сливки общества, теперь в каждый рейс корабль забит под завязку крайне разношерстным людом.

— Как сказать… — незнакомец слегка замялся. — Ах да, простите. Невежливо получилось. Мое имя — Шейн. Питер Шейн. Арканзас, коммивояжер. Любитель пончиков.

— Микки Мартин, Австралия. Летчик.

— «Арсенал Демократии»? Возвращаетесь к месту службы? — немедленно догадался американец. То ли заметил, то ли почувствовал неудовольствие собеседника и немедленно поправился:

— Простите, не мое дело. Просто привычка — быстро оценивать и быстро думать. В моем деле без этого нельзя. Увы, к сожалению, я иногда еще и быстро говорю. Не подумав.

Мартин снова улыбнулся. По определенным личным причинам он несколько недолюбливал янки. Но этот был каким-то родным, располагающим. И не чинящимся признать собственную бестактность, что Мартин весьма ценил и как человек, и как летчик.

— Все в порядке, — добродушно ответил он. — Я действительно из «Корпуса». Не думаю, что из этого следует делать секрет, разве что вы из коммунистической разведки.

— Нет, что вы. Мой бизнес куда проще и совершенно безобиден!

— Чем торгуете, если это не секрет? Оптика, механика?

Шейн взмахнул руками.

— О, нет, что вы! Мелкая галантерея. Иголки, нитки, пуговицы, прочие швейные принадлежности. И конечно швейные машинки, по специальным заказам, оптовые поставки, но можно договориться и об отдельных экземплярах.

Мартин неподдельно удивился.

— Пуговицы? Иголки? И ради этого стоит пересекать океан? Да еще с риском…

Он невольно оглянулся на беснующийся океан. Словно в такт мыслям, сигарета Шейна мигнула и погасла. Американец зажег новую, действуя массивной зажигалкой едва ли не с кулак величиной. В ее пламени, похожем на маленький огнеметный выхлоп, австралиец наконец рассмотрел лицо Шейна — где-то между тридцатью и сорока, правильные черты, высокий лоб, темные живые глаза и чуть поджатые губы окаймленные двумя резкими складками.

— Вот именно, — отозвался Шейн, закончив табачные манипуляции, — вот именно. По крайней мере, раньше однозначно стоило! Вы, наверное, на официальном содержании. Поэтому давно не покупали в английских магазинах разную хозяйственную мелочь, не так ли?

Мартин слегка потупился. Что верно, то верно, «Злой Клэр» мог спускать с подчиненных по три шкуры на дню, но в отношении снабжения «Арсенал» сбоев не давал даже в худшие дни осени сорок второго.

— Видите! — воодушевился американец, — когда разговор заходит о войне, все в первую очередь думают о снарядах и забывают, что людям надо одеваться и чинить одежду. Об этом я и беспокоюсь. С некоторой выгодой для себя.

— И хорошая выгода? — поинтересовался Мартин.

— Теперь уже не знаю. Британская таможня никогда не была особенно приветлива к тем, кто привозит товары из-за границы. Дескать, пусть покупают отечественное. Теперь же… В каждом приезжем они видят немецкого или на худой конец русского шпиона и террориста.

— Странно, — удивился Мартин. — Вроде бы должно быть наоборот, если не хватает своих сил, нужно порадоваться помощи со стороны. Все-таки война, лишения.

— Косность, — вздохнул Шейн. — Косность, традиции. Еще, говорят, финансовая политика — никакого вывоза капитала из страны. И вот результат! Раньше я приезжал с отдельными образцами и стопкой контрактов, все было цивилизованно и очень удобно. Я раскладывал образцы, записывал пожелания, оформлял сделки, собирал все и шел дальше. Теперь как нищий коробейник тащу с собой три чемодана. Что-то конфискуют на таможне, большую часть придется раздавать в виде …э-э-э… благодарности за разные услуги и так далее. Скоро мне придется торговать вразнос, буду ходить с лотком на шее как мои предки.

— Ну-ну, наверное, не все так скверно, — осторожно заметил Мартин. Разговор начинал его утомлять. Американец был забавен и обаятелен, но сигарета дотлевала, сырость просачивалась сквозь тонкое пальто, не рассчитанное на такие испытания.

— В-общем да, — согласился Шейн. — Бывало и хуже. Малоприбыльный и трудный. И становится труднее от раза к разу. Я почти забыл, как выглядит дом. Две-три недели у вас, на острове, потом обратно, а там я днюю и ночую в конторе. И снова к вам. Конечно, определенный доход есть, но все равно, это нездоровый бизнес, очень нездоровый.

Коммивояжер начал длинно и многословно жаловаться на мелкие нюансы, благодаря которым он не может организовать свое дело на месте, лишь посылая заказы на родину, и вынужден мотаться через океан как простой торговец с чемоданами образцов.

Мартину стало совсем неинтересно, вежливо сославшись на неотложные дела, он свернул беседу и поспешил прочь с промозглого и продуваемого мостика. Повернувшись спиной к американцу, он не видел, как тот глубоко затянулся. Яркая вспышка сигары отчетливо высветила лицо Шейна, холодный, оценивающий взгляд, которым он проводил канадца. Очень холодный и очень оценивающий, совсем не соответствующий образу добродушного и слегка недотепистого торговца с чемоданами полными иголок.

Мартин стукнул металлической клепаной дверью. Стащил изрядно отсыревший плащ и шляпу, небрежно развешивая на импровизированную вешалку из нескольких реек, скрепленных на живую гвоздиками и обрывками бечевки. Протянул Берлингу бутылку воды. Ради нее пришлось попотеть, блуждая в глубинах огромного корабля.

Берлинг слабым кивком поблагодарил и приник к сосуду, жадно и шумно глотая. Мартин присел рядом, на складной стульчик, места в каюте осталось ровно на то, чтобы со вздохом облегчения вытянуть слегка замерзшие ноги. Что он и сделал.

Слегка взбодрившийся, Берлинг уже вполне осмысленно и не так обреченно присел на койке, скрестив ноги по-турецки.

— Лучше, гораздо лучше, — констатировал он глубокомысленно. — Что так долго?

— Встретился с американцем. Поговорили.

— Не люблю американцев.

— Это потому, что ты мизантроп.

— Я не мизантроп, я просто не люблю американцев. Нам — самолеты, красным — зенитки. Беспринципные буржуи.

— Правда? — приподнял бровь Мартин. — Беспринципные?

— Совершенно беспринципные, — немедленно откликнулся Берлинг, дважды горевший в самолете, подбитом непримиримыми борцами с мировой буржуазией, подмигивая Мартину в ответ.

И оба расхохотались.

— Все-таки к тебе вернулось остроумие, это хорошо, — одобрил Мартин. — Надолго?

— Не знаю. Пока вроде отпустило. Мутит, но, по крайней мере, не выворачивает наизнанку. А что за американец?

— Коммивояжер. Торгует в разнос, — рассеянно ответил Мартин.

— И же говорю, буржуй. Не боится плыть через океан, рискуя пойти на дно со всей прибылью.

— Он как раз везет товар, прибыль еще только предстоит получить. Вполне приличный американец. Мы ведь тоже плывем. И не очень боимся.

— Говори за себя, — буркнул Мартин. — Вот я очень боюсь. Даже не столько подлодок, сколько атаки с воздуха.

Это был их давний спор, что эффективнее и болезненнее для судоходства. Мартин отстаивал старую добрую доктрину «самолеты для суши, корабли для моря». Берлинг же, как и положено фанатичному любителю авиации, считал, что и на суше, и на море нет ничего страшнее самолета. В этом он был полностью солидарен с Ченнолтом, неоднократно высказывавшем нехитрую мысль: красные глупо пренебрегали перехватом британских судов, предпочитая нацеливать авиацию на чисто наземные операции. И как только скудоумные коммунисты поймут свою ошибку, тут Британии и конец.

Тепло каюты выгнало из тела холод, сохнущая одежда источала легкий парок, Берлингу совсем полегчало, и разговор шел неспешно и очень душевно.

Шейн запер дверь. Тщательно проверил замок, бегло осмотрел каюту. За время его отсутствия ничего не пропало, не изменилось, не сдвинулось ни на миллиметр. Он не вез с собой совершенно ничего противозаконного, что могли бы найти придирчивые британские таможенники. Разве что они научатся читать мысли. Но хранить бдительность заставляла въевшаяся в плоть и кровь привычка. Многих и многих представителей его многотрудного ремесла погубила невнимательность и мелкие ошибки.

Ему вообще не следовало выходить на воздух, тем более заводить новые знакомства, но сидеть взаперти было невыносимо, он не переносил бездействие. Кроме того, в каютах запрещалось курить, а табак был его единственной слабостью, которую Шейн пока не мог победить. Он поморщился, снова вспоминая, какую невероятную чушь пришлось нести, отваживая не вовремя подвернувшегося австралийца. Слава богу, тот не выдержал очень быстро, и сигарета была докурена в одиночестве, лишь в компании моря и неба. В его любимую погоду.

И еще один случайный пассажир укрепился во мнении, что имеет дело с безобидным и слегка простоватым чудаком, возящим между континентами чемоданы пуговиц.

И это было очень хорошо. До поры.

Глава 10

Большинство высших и средних военных учебных заведений при НКО СССР располагались в Москве. Таков был издавна заведенный порядок. Лучших профессионалов готовили в столице, это была аксиома, которую пытались изменить, но получалось не всегда. Приятными исключениями служили два заведения. Лучших артиллеристов страны готовили в Новосибирском ракетно-артиллерийском училище. Насчет ракет явно поспешили, но «Пушкари Стерлигова» пользовались заслуженным уважением даже в Германии, куда регулярно отправлялись на стажировку. А лучшие самоходчики выходили из стен Владимирского Бронетехнического училища. В последнее время, в связи с новыми веяниями, владимировцы даже подступались к подготовке танкистов — делу для СССР относительно новому и непривычному.

Здесь, в скромном трехэтажном здании дореволюционного кирпича, ковали стальной меч артсамоходных войск — гордости и славы советских вооруженных сил. И хотя на пятки самоходчикам уже ощутимо наступали танкисты, гусеничные артиллеристы держали марку, считая себя солью земли и цветом армии.

Генерал-лейтенант Сергей Викторович Черкасов, бессменный командир и начальник училища любил пройтись по тесным, гулким коридорам, вдохнуть запах надраенных до блеска деревянных полов, послушать голоса, доносящиеся из аудиторий. Академия была его детищем, которое Черкасов растил и лелеял уже почти двадцать лет. С того времени, когда отгремела первая советско-немецко-польская война (впрочем, совсем правильно было бы называть ее советско-немецко-польско-британской). Тогда, в двадцатых, с трудом отбившись и получив по самолюбию по полной программе, немцы и русские, забыв о жестких трениях по вопросам мировой революции, начали массово отправлять в гости друг другу отдельных военных спецов, затем группы, после и целые комиссии. Немецкие камрады внимательно оценивали опыт скоротечной гражданской войны и масштабного применения кавалерии в стратегическом масштабе. Советские товарищи под лупой изучали опыт Западного фронта, особенно титанических побоищ восемнадцатого и девятнадцатого годов. Энтузиазма и желания учиться добавляла новая доктрина «Санитарного заграждения», которой увлеченно баловались британцы и поляки.

Разумом Черкасов понимал, что тогда отцы-основатели сделали существенную ошибку, решительно поставив на самоходную артиллерию как отдельный род войск и пренебрегая танками. Но, как один из непосредственных участников рождения артсамоходных войск, хорошо помнил, что в то время этот выбор совершенно обоснованно казался единственно верным. И единственно возможным.

Сейчас, когда ХЗТМ, ЧТЗ и Омский транспортный ударно штамповали все новые, все лучшие образцы танков, а в списке обучаемых специалистов помимо разнообразных «артиллеристов боевых машин вооруженных средне- и крупнокалиберными орудиями» появились «танкисты танков стрелковых войск», «старшина-механик-водитель танка», «командир танка» и прочие, Черкасов искренне радовался тому, что советская бронетехника станет еще сильнее, еще могущественнее. И совсем немного грустил. Потому что полюбить танки он так и не смог. Как ни старался старый генерал, вдоволь хлебнувший еще империалистическую, простреленный австрийскими пулями, травленый немецкими газами, танки так и остались для него новомодными иностранными игрушками, чуждыми новинками. Впрочем, это не мешало ему организовывать учебный процесс для танкистов так же, как и все, что он привык делать — тщательно, скрупулезно, качественно.

Был почти полдень. Черкасов неслышно ступал по безупречно пригнанным доскам, обходя ежедневным дозором свои владения, приветствуя редких встречных сообразно статусу и званию. Одни аудитории он миновал быстро, у других несколько задерживался, оценивая на слух ровный шум голосов или тишину письменной работы. Но у одной двери он задержался. И надолго…

Аудитория была небольшой, всего на два десятка человек, материальная часть не позволяла владимировцам славиться большими выпусками. Двадцать стриженых голов. Двадцать пар внимательных глаз. Двадцать учеников — будущие лейтенанты и капитаны, командиры рот и батальонов. Возможно, будущие полковники и генералы. И даже маршалы. В строгом порядке они внимали преподавателю, сидя за тяжелыми, закрытыми партами, как будто заранее привыкая к грозной тяжести и массивности боевых машин.

Вдоль длинной доски, по тропке, ограниченной с обоих концов большими стендами со схемами, неспешно и размеренно ходил преподаватель, внушительно вкладывающий знания в головы учеников. Преподаватель был очень и очень занимательный, других таких в училище не было. Если подумать, то во всем «Управлении мото и мехвойсками» подобного уникума было днем с огнем не сыскать.

Среднего роста, чуть сутуловатый, он казался почти квадратным из-за размаха мощных плеч. Длинные руки, наверное, могли бы завязывать узлами стволы самоходов. Короткий ежик волос убегал к затылку, отступая под натиском огромных залысин. Лицо с крупным «римским» носом, громадные кисти совершенно пантагрюэлевских пропорций, все открытые участки тела были покрыты ровным загаром глубокого кирпичного цвета, многолетним, въевшимся намертво под палящим солнцем многих стран и двух континентов. При общих габаритах и достаточно впечатляющем виде, он двигался очень мягко, ступал плавно, словно ощупывая каждый сантиметр, на который ставил стопу. И говорил, размеренно, неспешно, почти без пауз сплетая предложения в один поток.

— … таким образом, мои юные друзья, мы живем в очень интересное время. Опыт прошедшей войны дал много, но его еще предстоит обобщить и подвести черту. Этим занимаются, и еще долго будут заниматься компетентные и знающие товарищи из, — преподаватель возвел очи горе и выпалил на одном дыхании, — «Комиссии по изучению опыта формирования и применения моторизованных и механизированных частей, соединений». Но это дело будущего. К каким же выводам можем придти сейчас мы, скромные собиратели чужой мудрости?

Совсем недолго знающие нового наставника, но уже очень хорошо знакомые с его привычками ученики дружно молчали, добросовестно поедая его глазами. Преподаватель любил задавать риторические вопросы, и сам же отвечал на них. Вопросы были, как правило, интересные. Ответы еще интереснее. А особая манера изредка украшать речь чисто восточными красивостями придавала ей неповторимый колорит, категорически не увязываясь с общей звероватой внешностью.

— Опираясь на посох терпения, подтягиваясь на веревке усердия, мы с вами можем придти к кратким промежуточным выводам.

Он помолчал с минуту, потирая огромной ладонью редкую щетину на лоснящемся затылке.

— Поговорим о самом насущном. Организации наших сухопутных войск и насколько она отвечает современным требованиям. Куда и какими путями нам следовать дальше.

Во-первых, надо признать, что наша система определения дивизионной организации громоздка и неудобна. Что мы имеем сейчас? В основе сухопутных у нас «стрелковые дивизии второй линии». То есть то, что во всем мире называют просто «пехотные дивизии». Уровнем выше — «стрелковые дивизии первой линии». То есть то, что у немцев называется «панцер-гренадерскими» или попросту говоря «моторизованные». И, наконец, на самой вершине удобно устроились собственно «моторизованные дивизии». Которые отличаются от «перволинейных» главным образом тем, что включают штатно много разнообразной самоходной артиллерии, преимущественно штурмовой, сведенной в батальоны и полки при пехотной поддержке. То есть, это примерный аналог немецких танковых дивизий, но гораздо тяжелее по залпу и менее гибко в применении. Нужна ли эта трехзвенная пирамида? — он внушительно поднял указательный палец, маленькие глазки с добрым юмором сверкнули откуда-то из-под массивных надбровных дуг.

Аудитория молчала, внемля. За дверью Черкасов на мгновение задержал дыхание. Опасно, очень опасно шел по жизни и карьере товарищ Солодин, его новый подчиненный, переведенный из Москвы то ли на повышение, то ли в ссылку.

— Не нужна, — рубанул сплеча преподаватель.

Аудитория дружно выдохнула. Конечно, сейчас был не тридцать пятый, и за открытую критику решений партии и правительства чрезмерно жестоко не карали. Но именно, что не чрезмерно. И не всегда.

— Почему так получилось — понятно, — продолжал Солодин. — Обобщив опыт советский (Черкасов отметил, что Солодин не сказал «наш опыт») и немецкий, еще в первой половине двадцатых пришли к выводу, что будущее за хорошо обученным пехотинцев-штурмовиком с кинжалом в зубах и пулеметом наперевес, сидящем в грузовике высокой проходимости. И непременно много-много артиллерии. Чтобы артстволы угнались за пехотинцем, их тоже надо поставить на мехтягу, лучше всего на гусеницы. Что получилось в итоге? Самоходное орудие как основа подвижной огневой мощи моторизованных войск. И если немцы изначально четко разделили пехотные и чисто моторизованные соединения, постепенно меняя пропорции, то в СССР возобладала доктрина полной и всеобщей моторизации пехоты. Всей и как можно скорее. Отсюда ситуация, когда каждая дивизия на конной тяге — явление вроде бы как временное и преходящее. В итоге вместо обычного разделения на «махру пешеходную» и моторизованные войска мы имеем, так сказать недомоторизованные, просто моторизованные и очень хорошо и тяжело моторизованные. Из этого сплошной разброд и недоделанность, когда второлинейные дивизии не достигают максимума боеспособности потому, что как бы готовятся к переходу к статусу «настоящей дивизии». А «перволинейные» вот-вот станут совсем настоящими моторизованными. В-общем, кто сможет найти в Красной Армии две дивизии с одинаковой структурой, будет молодец. — Солодин вздохнул с неподдельной грустью. — А сколько мы в Европе намучились с этим штатным разбродом — сказка долгая и тоскливая. Когда все кругом в кризисе, горит и взрывается, вспомнить, что наша моторизованная — это ближе к их танковой — нелегко. Иногда из этого получались смешные курьезы. Иногда страшные.

Солодин шумно вздохнул, с отчетливым шуршащим звуком загрубевшей кожи потер ладони.

— Засим пока все. Так… Задание я вам дал, но это не все. На завтра я жду ваших комментариев относительно «немецкого» пути спуска на дивизионный уровень тяжелых орудий от 150 мм и выше. Достоинства и недостатки относительно нашего опыта. Рассмотреть возможность выведения тяжелой артиллерии из дивизионного подчинения в отдельные батареи на корпусной уровень и в РГК, плюсы и минусы. Форма изложения — свободная, хоть письменно, хоть устно, хоть на банановой кожуре пишите. Но спрашивать буду долго и вдумчиво, вопрос сложный и больной. И не вздумайте мне говорить, что данных нет. Только вчера из Управления хорошая стопка новых обзоров пришла. А тот, кто зацепит еще тему сравнительной эффективности мортир и тяжелых минометов обретет счастье и мою благосклонность при сдаче экзамена. Вопросы?

Поднявшись быстро, словно на пружинке, смугловатый, чернявый южанин глянул на наставника со смесью задора и провокации.

— Разрешите, товарищ полковник!

Голос у него был звонкий, молодой, открытый.

— Давайте, Свиридов, излагайте, — благосклонно кивнул Солодин.

— Товарищ полковник, вот есть мнение… даже не знаю, как сказать…

Свиридов потупился с покаянным видом, но даже топорщившийся на голове «ежик», самую малость длиннее уставного, и тот, казалось, торчал весьма вызывающе.

— А ты не знай и говори.

— Ну, в-общем, есть мнение, что вы сами не очень хорошо обошлись в Испании с вверенным вам полком. Во время второго наступления, осеннего. Вы не использовали в полной мере превосходство в бронетехнике.

Курсант запнулся.

— И в чем же проявилась моя некомпетентность? — не моргнув глазом, ободряюще поинтересовался Солодин.

— Ну, в-общем… — Свиридов несколько забуксовал, понимая, что вопрос уводит его куда то не туда. Но отступать было поздно, и он продолжил, как в омут бросился, на одном дыхании, — Следовало организовать из них кулак, и …

— Садись.

Сказано это было с какой-то тоскливой обреченностью. Солодин снова тяжко вздохнул и повторил:

— Садись, герой-исследователь, ниспровергатель авторитетов..

Курсант сел, в душе определенно радуясь избавлению от необходимости развить мысль. Солодин прошелся туда-обратно вдоль доски, погруженный в размышления.

— Знаю я все, что ты хотел сказать, давно знаю. Следовало организовать из них кулак и проломить оборону противника, не считаясь с потерями. Учитывая, насколько там все шаталось, «время это кровь», так тогда сказал Чуйков. Но вместо немедленного штурма я решил бой преимущественно артогнем с закрытых позиций и подготовленной ночной атакой пехотного батальона. Поэтому, возникает естественный вопрос: а может быть я вообще-то даже скверный командир? И рассказываю вам здесь байки? А, Свиридов?

Тот покраснел как вареный рак. По аудитории прошел смешок.

— Не ржать! — рявкнул Солодин, обрывая смех курсантов.

Дождавшись полной тишины, он продолжил. На этот раз очень негромко, как-то … проникновенно, с искренним участием.

— Ребята, вы поймите одну вещь… Очень важную вещь. Вероятнее всего, вы успеете на настоящую войну, ей конца края нет, будете командовать самоходами и их подразделениями, затем частями. Потом и соединениями, может быть, со временем, станете комдивами, а там, чем черт не шутит, комкорами и далее. И вы должны понимать, накрепко забить себе в мозги, что командир мехчасти — это не тот, кто с гиканьем возглавляет атаку верхом на броне. Механизированное соединение, любое — это не броня и все остальное к ней в придачу. Это сложный организм, призванный решать разнообразные задачи разнообразными инструментами. И бронетехника, артсамоходы ли, танки ли — лишь один из них. Один из инструментов. Грамотный командир не станет использовать дорогой и сложный инструмент, если задачу можно решить проще и дешевле. В частности — нет необходимости жечь дорогие бронеходы, если можно забодать супостата хорошо организованным артогнем и пехотой. Поверьте, повод пожечь технику найдется всегда, поэтому выбирать его нужно очень осторожно. Вот почему грамотный мехкомандир — в первую очередь мастер артиллерии, пехоты, снабжения и еще множества вещей. И только потом — гусеничного железа.

Солодин задумался. Курсанты в гробовом молчании слушали. Лишь стучался в окно отощавший за зиму воробей, пригретый теплым весенним солнышком.

— Было ли мое тогдашнее решение лучшим? Не факт. Я действительно провел образцовую и успешную атаку. Но потерял время и оставил фланг фалангистов без давления, поэтому они перегруппировались, и в свою очередь ирландцы Монтега нажали на десятый интернациональный… С известными результатами. Я считал и считаю, что был прав, а командование сочло, что я саботирую приказ. Вот так то.

— Но, товарищ полковник, — несмело спросил с места другой ученик. — А как же тогда?… Вот вы говорите, что ломать сразу было неправильно, потому что задачу можно было решить подготовившись. И сразу затем говорите, что, может быть, нужно было выполнять приказ и давить и давить. Так как нужно было?..

— А что, требования устава отменены? — приподнял лохматую как у оборотня бровь Солодин, — спрашиваем с места и просто так?

Спрашивающий мгновенно сравнялся цветом со все еще пунцовым Пуховицыным и начал подниматься, Солодин жестом остановил его.

— Чего уже сейчас… Садись. Ладно, вернемся к вопросу. Вот это, мои юные друзья, и есть великая тайна настоящего командира. Уметь выбрать то решение, которое будет правильным здесь и сейчас. И не только в этот момент и в этом месте. Но и завтра, и на соседнем участке фронта. И в этом же сволочная неблагодарность нашей военной работы. Вы никогда не сможете решить точно. И угадать не сможете. Безжалостный приступ, в котором вы до последнего человека положите свою роту, батальон, полк, дивизию, армию может принести облегчение соседу и решить исход сражения. А может быть простой … ошибкой вышестоящего начальства. Такие дела, товарищи будущие командиры. А чтобы в нужный момент вы приняли правильное решение, нужен природный талант и очень много учебы. И запомните, талант можно заменить учебой. Учебу чистым талантом — никогда. Поверьте человеку, который принял первый бой, когда вас еще на свете не было. Так что, как завещал великий классик, «Учиться и снова учиться!»

Опережая вопросы, готовые сорваться с уст курсантов, Солодин предупреждающе поднял руку.

— На этом закончим, конец занятия. В дополнение к заданному, в следующий раз рассмотрим мои действия в Испании, тот самый приступ. Пуховицын, ты будешь критиковать. Оценишь возможные полезные последствия строгого исполнения приказа Чуйкова. Квливидзе, поможешь ему, ты у нас поклонник немецкой «старой танковой школы». С картами, приказами и всем прочим, развернутое объяснение и обоснование. Все свободны.

Дробной трелью прозвенел звонок. Даже они здесь, в тихих стенах звучали негромко, степенно. Ученики потянулись к выходу из аудитории, на ходу козыряя Черкасову. Генерал приветствовал каждого кивком и вежливо-доброжелательной улыбкой. В своей вотчине он стремился практиковать как можно более неформальный стиль общения между командно-преподавательским составом и учениками, не переходящий впрочем, в фамильярность и панибратство. Эта практика многим не нравилась и регулярно вызывала неудовольствие вышестоящих инстанций. Но начальник училища упорно полагал, что армия — одна большая патриархальная семья и жесткая муштра в ней необходима по самому строгому минимуму.

Солодин задержался, стоя спиной к выходу, собирал портфель. Черкасов легким неслышным шагом вошел в аудиторию.

— Здравствуйте, Сергей Викторович, — сказал Солодин, разворачиваясь к начальнику всем корпусом и вытягиваясь в вольном варианте стойки «смирно».

— Здравствуйте, Семен Маркович. Вольно. Как ваши успехи?

— Спасибо, движемся понемножку. Хотя, конечно, работать и работать. Но ребята толковые, справимся.

Черкасов подошел вплотную к Солодину. Хотя для своего возраста он был вполне представительным и здоровым мужчиной, рядом с мощным, дышащим здоровьем и хищной силой Солодиным Сергей Викторович казался низкорослым и сухоньким.

— Услышали? — спросил Черкасов.

— Да, — Солодин чуть развел руками в извиняющемся жесте, дескать, ну кто же виноват, что у меня такой чуткий слух. — Прежде всего, заминка в галдеже студиозов, когда они вас увидели и здоровались. А еще пол деревянный, под ногами скрипит. А у каждого человека походка особенная. Вы слишком жестко ставите шаг и чуть подволакиваете левую ногу. Китай?

Черкасов чуть улыбнулся, оценив деликатность подчиненного, предположившего причиной его хромоты исключительно суровое боевое прошлое.

— Нет, обыкновенная старость. А цитатку то вы, Семен Маркович, переврали. «Учиться, учиться и еще раз учиться».

В коридоре было умеренно шумно, в узкую щель приоткрытой двери время от времени заглядывал любопытный глаз. Чтобы немедленно исчезнуть.

— Ну, уж простите, в цитатах ваших классиков не искушен…

Черкасов безошибочно уловил это «ваших» и нахмурился.

— И напрасно, Семен Маркович, напрасно. Собственно, об этом я и хотел побеседовать. Вы ведь на сегодня закончили? Прекрасно. Пройдемте-ка ко мне в кабинет, поговорим по нашему, по военному, так сказать.

Строго говоря, собственный кабинет у генерал-лейтенанта был, огромный и больше похожий на небольшой заводской цех, но Черкасов его не любил, используя в основном как зал совещаний по особо важным вопросам и для приема столичных комиссий. Своим личным уголком и базой он давным-давно сделал бывшую каптерку, по слухам обставив ее в строгом аскетичном стиле двадцатых. Туда приглашались лишь избранные для особо ответственных бесед. Поэтому Солодин был с одной стороны весьма польщен доверием. С другой, держался настороже.

Кабинет оказался вполне жилой и вполне комфортной угловой комнатой, обставленной скромно, но со вкусом и достатком. О двадцатых напоминали только печка-буржуйка, которой, впрочем, давно не пользовались, да топчан, аккуратно застеленный одеялом в веселую красно-голубую клетку.

— Присаживайтесь, Семен. Поговорим.

Черкасов опустился на приземистый табурет, кивком указал гостю на второй и достал папиросу. Вопросительно глянул на Солодина. Тот, устраиваясь удобнее, отрицательно качнул головой.

— Ну и славно, курить — здоровью вредить, — одобрил генерал. — А я вот никак не могу отказаться. И легкие уже пошаливают и все такое… Зараза вот такая табачная. Ну да ладно. Теперь о серьезном.

Он очень внимательно взглянул в глаза Солодину.

— Семен… кстати, ничего, что я к вам так, по-простому?

Солодин не возражал.

Так вот, вы у нас новый человек. И здесь, в моем заведении, и вообще в Союзе…

Он сделал паузу, как бы предлагая Солодину вступить в беседу.

— Я бы так не сказал, — подхватил тот протянутую руку, — с тридцать восьмого — это уже не новый.

— Новый, новый, — мягко, но непреклонно настоял Черкасов. — Почти все это время вы провели по гарнизонам да полигонам. Ну и на войне. А теперь вы наполовину человек гражданский. И даже преподаватель.

— Ну, в-общем то…

— И не надо со мной спорить в таких вопросах, — в голосе Черкасова явственно прорезался металл, напоминая собеседнику, что перед ним пусть эксцентричный и незлой, но все-таки заслуженный и вполне себе жесткий генерал-лейтенант, — мне, друг мой, сильно под шестой десяток. Я многое видел и многое знаю. Больше чем вы, Семен, гораздо больше.

Он сделал глубокую затяжку, пустил густое облачко дыма, Солодин терпеливо ждал. Несколько раз затянувшись, Черкасов отложил дымящийся цилиндрик в простую стеклянную пепельницу.

— Продолжим, — буднично объявил он. — Я вас не пугаю, не учу и не воспитываю. Я объясняю то, чего вы по неопытности не понимаете. Пока не понимаете. Одно дело — узкие коллективы, где все друг друга знают и ценят воинское мастерство. Да и просто побаиваются связываться с командирами. Там вы могли допускать свои оговорки. Но там — не здесь. Сейчас не тридцатые. Многое изменилось, но не стоит так явно отделяться от нас и наших классиков. И бравировать этим — тем более.

— Да не бравирую я, — Солодин потер виски, качнувшись на табурете вперед-назад, — не бравирую. Ну что я могу поделать, если марксизм мне откровенно неинтересен. Я воюю, а не теоретизирую. Мне уже тридцать восемь и большую часть из них я шатался по местам, где коммунизма днем с огнем не сыскать.

— Изживайте, — серьезно посоветовал Черкасов. — Иначе плохо закончите. Я вообще удивляюсь, как за вас раньше не взялись. Даже если вас протежировал сам Павлов, да, сам Павлов — повторил он, заметив сдвинувшиеся брови Солодина, — все равно с огнем играли. Но, коли уж коса до поры проходила мимо — не искушайте судьбу.

— Павлов ценил мастерство и профессионализм, — буркнул Солодин. — За это меня и заметил.

— Но теперь его нет, — непреклонно гнул свое Черкасов, — а вы здесь, что для полковника механизированных войск и перспективного командира перволинейной дивизии… хм…

— Я переведен на преподавательскую работу в целях укрепления обороноспособности страны путем передачи новому поколению командиров Красной Армии бесценного практического опыта, — отчеканил Солодин выпрямившись.

— Вы вышвырнуты в опалу. Улетели бы и дальше, но удержались как раз потому, что боевой и успешный командир. Но не факт, что не покатитесь дальше. Это наверх долго и тяжело лезут, вниз падают, легко и быстро.

Черкасов снова затянулся. Солодин молчал.

— В-общем, Семен Маркович, считайте все это дружеским советом. Вы меня устраиваете как подчиненный и преподаватель. Нашему заведению нужны новые люди и опытные командиры, чтобы передавать живое знание. Поэтому я вас прикрою и защищу от кляуз и происков недоброжелателей. Помогу с преподавательской карьерой, коли уж с боевой службой так получилось. Со временем, возможно, порекомендую и к переводу в Москву. Но только до тех пор, пока не запахнет откровенной антисоветчиной. Для вас не-ваших классиков больше нет. Все ясно?

— Яснее некуда, — мрачно ответил Солодин. — Прикажете конспектировать учения классиков от корки до корки?

Черкасов прищурился.

— Для начала неплохо было бы избавиться от сарказма. Неуместен он здесь. Совсем.

— Извините, Сергей Викторович, — сник Солодин, — гордыня обуяла. Виноват, сделаю выводы.

— Сделайте, сделайте. Что же до конспектов… Неплохо было бы, очень неплохо, но без фанатизма. В пределах основных положений, — совершенно серьезно ответил генерал. — Вы ведь помимо прочего воевали в Африке? Кажется, организовали пехотные батальоны у какого-то шейха?

— Довелось, — кратко сказал Солодин.

— И вам приходилось мириться с мелкими прихотями отдельных… власть имущих?

— Доводилось, — так же односложно ответил полковник, ровным, пожалуй, чересчур ровным тоном.

— Вот и представьте, что вы на службе у… красного шейха. Да. Именно так. И для того, чтобы не вызвать его неудовольствия вам нужно исполнять определенные ритуалы. Не слишком обременительные, но регулярные. И тогда будет вам счастье и удача. Конечно, если за ритуалами вы не забудете про свои основные обязанности.

Папироса дотлела. Черкасов, не торопясь, достал новую, так же не торопясь, прикурил.

— Интересно… — сказал, наконец, Солодин. — Когда я последний раз имел удовольствие вести беседу на идеологические темы, оппонент был куда более радикален…

— Знаю, — серьезно сказал Черкасов. Я встречался с товарищем Шановым в рабочей обстановке. Обсуждать с ним вопросы коммунизма с критической позиции было глупостью. Не допускайте больше таких.

— Не буду. По крайней мере, постараюсь. С шейхом, это хорошо придумано.

— Постарайтесь, — серьезно согласился Черкасов, — очень постарайтесь. Второй раз может так и не повезти.

Глава 11

— Приветствую вас, господин премьер-министр.

— Здравствуйте, Невилл.

Черчилль исподлобья изучал своего предшественника и его спутника.

Чемберлен был как всегда вежлив, строг, прям и прямо-таки вызывающе церемонен. Но искушенный взгляд Черчилля безошибочно выхватывал мельчайшие признаки глубокой неуверенности. Горделивая осанка утратила естественность, движения приобрели легкую суетливость, и главное — необратимо изменился взгляд. Много лет Невилл Чемберлен взирал на мир с легкой усталостью и естественным превосходством представителя могущественного класса, человека, облеченного большой властью и почетной ответственностью. Теперь это превосходство и сила власти ушли, несмотря на все старания показать силу и гордость, бывший премьер выглядел жалко.

— Я так же приветствую вас, господин премьер и выражаю свое глубокое почтение.

Джеймс Эттли, посол Британии в США, достаточно молодой, но в высшей степени перспективный, наоборот, был стилен и безоблачно беззаботен, почти легкомысленен. Легкая, даже легчайшая небрежность в одежде, белоснежный краешек носового платка, выглядывающий из кармана на миллиметр дальше положенного, беззаботный взгляд и легкомысленный тон. Он смотрел на встречу титанов, словно через стекло, как бы не имея к ней никакого отношения, поигрывая пижонской тросточкой. И тщательно выстроенный образ «беззаботный денди на светском приеме» откровенно нервировал Премьера. Черчилль слишком хорошо знал истинную сущность Эттли и не сомневался, кто в этом дуэте будет орудием главного калибра.

Гости явились без предупреждения, домой, нарушив все нормы этикета, да еще и спозаранку, в священное время завтрака. Но выбора не было, оставалось лишь принять их.

— Взаимно, коллега, Взаимно. Прошу вас.

Он повернулся спиной к визитерам, с точно рассчитанной скоростью и краем глаза заметил, как Чемберлена передернуло от такой вопиющей невоспитанности, почти открытого оскорбления. А поделом, злорадно подумал премьер, нечего заявляться с утра пораньше и отравлять весь день.

Они проследовали через полутемный дом, по анфиладе мрачных залов. С началом войны Черчилль отказался от приемов, гостей и сократил штат слуг. По сути, в немалом особняке постоянно проживало не больше десяти человек, включая прислугу и личную охрану.

Увидев, куда их привели, Чемберлен потерял остатки выдержки.

— В столовой? Вы примете нас в столовой? — севшим голосом спросил он, не веря своим глазам, в растерянности остановившись перед огромным дубовым столом.

— Да, — просто и буднично ответил Черчилль. — Почему бы и нет? Вы отвлекли меня от завтрака, а, учитывая обстоятельства визита, не думаю, что вы принесли мне вести государственной важности. Присоединитесь к трапезе?

Он бодрым шагом обогнул стол, занял место во главе и изобразил на лице деятельное внимание.

Чемберлен все так же стоял как памятник павшему викторианскому величию и пребывал в откровенной растерянности. Эттли с прежней беззаботной усмешкой взирал на премьера из-за плеча патрона, но в его улыбке на мгновение промелькнуло что-то неуловимо нехорошее и настораживающее. Словно волк выглянул из под овечьей шкуры. Выглянул и немедленно спрятался вновь. Он прекрасно контролировал себя, лишь неспокойная, танцующая в его пальцах словно живая трость выдавала глубоко скрытые эмоции.

— Уинстон, вы проявляете неуважение… — неуверенно начал Чемберлен.

— Проявляю, — тут же подхватил премьер, наслаждаясь неповторимой гаммой эмоций, которые гость уже и не пытался скрыть.

— Но позвольте спросить… — тот уже явственно закипал.

— Позволю, — деловито отрезал Черчилль, наливая себе коньяку. — Я проявляю к вам неуважение по вполне простой и очевидной причине. Потому что я вас не уважаю. Притом давно.

Танец трости остановился, ее тонкий металлический наконечник со стуком ткнулся в паркет. Лицо Чемберлена пошло пятнами, губы задрожали. Он попытался выпрямиться еще больше и расправил плечи, словно ища в осанке защиту от явного и ничем не прикрытого вопиющего оскорбления.

— Да, всегда мечтал это сказать, — как бы сам себе сказал Черчилль, уютно устроившись, насколько это было возможно в деревянном кресле с высокой резной спинкой. — Мой добрый друг и коллега, я вас совершенно не уважаю. Почему — не вижу смысла объяснять. Наши дебаты и разногласия давно стали притчей во языцех.

— В таком случае, я не смею более пребывать в этом доме и продолжать… продолжать общение с таким человеком как вы. В какой бы то ни было форме! — резко отчеканил Чемберлен, развернулся на каблуках (а военная вправка то еще осталась — отметил премьер) и, печатая шаг, покинул столовую, не обернувшись.

— Так уходит старая гвардия, — заметил Черчилль, на сей раз, обращаясь к Эттли. — Проходите, Джеймс, садитесь, поговорим.

Вся разболтанность и беззаботность слетели с Эттли как осенняя листва, в один момент. Не чинясь, посол сел напротив Черчилля, ловко пристроил трость и выжидательно поднял бровь.

— Вы жестко играете, господин премьер-министр, — хорошо поставленным голосом сказал он. — Мои американские коллеги сказали бы — «гнет с ходу и без отката».

— Ох уж эта американская провинциальная прямота. Впрочем, по сути, сказано верно.

Эттли чинно сложил ладони как примерный ученик перед строгим учителем, чем не обманул премьера, по-достоинству оценившего и показное смирение, и цепкий, жесткий взгляд.

— Позвольте полюбопытствовать, что вызвало такой суровый напор? Старик этого не заслужил.

— Во-первых, я уже очень давно мечтал сказать ему об этом. Такая, знаете ли, почти детская мечта. Во-вторых, у меня нет ни времени, ни желания тратить время на долгие и запутанные окольные пути. Сначала мы бы вели занудную беседу о погоде и природе, потом он долго и так же занудно укорял бы меня за авантюризм во внешней политике. И все это только для того, чтобы подготовить почву для настоящей беседы о важных вещах. Беседы с вами, мистер Джеймс Эттли. Я позволил себе сократить преамбулу и перейти непосредственно к делу.

— Интересная трактовка. Но при этом… сокращении… вы смертельно оскорбили старого мудрого политика, можно сказать, витрину оппозиции.

— Когда-то — возможно. Теперь — старое чучело, которое вполне определенная группа политиков использует как знамя и живой укор, — с безмятежной улыбкой сказал Черчилль. — Sic transit Gloria mundi (Так проходит мирская слава).

— Не опасаетесь огласки? — деловито спросил Эттли.

— Нет. Он никому не расскажет — слишком унизительно. Мстить — не сможет.

— А… мы?

— С вами будет отдельный разговор и отдельный счет. Если мы договоримся, в чем лично я весьма сомневаюсь. Если не договоримся — вы в любом случае будете моими ярыми противниками. Кстати, не раскроете ли мне содержание этого «мы»? Кого персонально вы представляете в данный момент?

— Ваше чувство юмора отличается изощренностью и своевременностью, — Эттли улыбнулся дежурной безэмоциональной улыбкой. — Но вы прекрасно знаете, кого я представляю. Достаточно влиятельную и ответственную группу людей, полагающих, что Империи нужен мир и процветание, а не война и разорение. Мой визит преследует целью попытку договориться. Символизирует протянутую руку дружбы и намерение забыть предыдущие разногласия.

С полминуты они молчали. Черчилль отстраненно вращал в руке стакан, полностью увлеченный игрой света в коньяке, жидким золотом переливающегося на донышке. Посол барабанил пальцами, тонкая складка прорезала его лоб.

Черчилль отставил стакан, толстое стекло гулко стукнуло о полированное дерево.

— Ну что же, без преамбулы обойтись не удалось, но, по крайней мере, мы свели ее к минимуму. К делу, если вы не против.

— Да, я полностью согласен с вами. Перейдем к делу.

— Сначала вы пытались свалить меня сугубо парламентскими методами. Потом — непарламентскими. Когда не получилось и это — восстановили против меня Ее Величество. Я перебил и эту карту. Какое абсолютное оружие вы принесли на сей раз?

— Здравый смысл и логику.

Черчилль усмехнулся, чуть надменно и одновременно с легкой ноткой горечи.

— Сроду не дрался с безоружными. Впрочем, будь по-вашему. Здравый смысл и логика хранятся в документах и сводках, вы знаете их не хуже меня.

— В документах содержатся данные. Их трактовка и дает простор для логических умозаключений, — мягко заметил Эттли. — Ваша уверенность, что Британию спасет лишь новая война, представляется нам несколько… неразумной. Империи нужен мир. Пусть даже дорогой. Мы договоримся с американцами, пожертвовав малым во имя большего.

— Альтернатива? — осведомился Черчилль. — Друг мой, этот вопрос обсуждался неоднократно. Коммунистическая коалиция потребует европейскую гегемонию. Следующим шагом будет строительство большого океанского флота и экспансия на юг. Потеря морского преимущества и контроля над Индией и Индийским океаном вернет нас на пять веков назад. И это без учета напора американцев. Мы можем купить десять, может быть двадцать лет тихого увядания. Ценой отказа от будущего.

— Позволю себе не согласиться с вами, — вежливо, но непреклонно ответил Эттли, — да. Десять лет. Может быть двадцать. Но это будут годы мира и возможностей. Мы не можем использовать открытую силу, это правда. Что же, тем больше возможностей применить наше традиционное оружие — интригу и терпение. Красная коалиция весьма непрочна, а американцы слишком увлечены доктриной изоляционизма. Не будем забывать, что президент Штатов — последовательный сторонник мирного сотрудничества и «вертикального», панамериканского развития. Игра на внутренних противоречиях противников — наш старый добрый ultima ratio (последний аргумент). А ваш путь приведет к поражению, на этот раз окончательному.

— Прочности Нового Мира хватило на то, чтобы организовать и скоординировать европейскую кампанию. Военная сила коммунистов далеко не так велика и безупречна, как они стремятся ее представить, особенно русские, но в терпении и упорстве им нельзя отказать. Надежда на то, что мы сможем ловкой интригой разрезать их союз без значимого военного давления — неосновательна и нежизнеспособна. Что же до пристрастий президента Ходсона, то не будем забывать, что вице-президент — автор «Доктрины прогрессивного развития». Вам напомнить ее основные положения? А так же — кто стоит за Рузвельтом? Весьма влиятельные и многочисленные люди бизнеса и политики Америки давно считают, что «Доктрина Монро» несколько устарела.

— Не стоит. Я знаю. Мы знаем. И, тем не менее, мы полагаем, что естественный риск неизбежен в такого рода мероприятиях. В любом случае он меньше чем вероятность прямого военного поражения при новом витке схватки с коммунистами. Эта неприятная ситуация выбора меньшего зла — увы, прямое следствие неразумной и недальновидной политики империи в последние годы…

— Надеюсь, вы не хотите обвинить меня в этой политике? — саркастически осведомился Черчилль. Теперь он и в самом деле был похож на сердитого бульдога.

— Ни в коей мере, — протестующе поднял вперед-вверх пустые ладони Эттли. — Я вполне искренне готов признать, что вы всеми силами стремились исправить просчеты ваших предшественников. И до недавнего времени ваш путь был единственно верным и адекватным. Но он увенчался неудачей и поражением. В этом нет вашей персональной вины, зачастую судьба весьма причудливо сдает карты. Но это факт, и пора менять образ действий.

— Ваши предложения? — отрывисто спросил Черчилль. — Капитуляция?

— Не играйте словами и эмоциями, Уинстон, — жестко произнес Эттли. — Не капитуляция, а выигрыш времени. Мирный договор с коммунистами, некоторые уступки американцам, ваш уход с политической арены.

Черчилль приподнял бровь.

— Да, Уинстон, — терпеливо продолжал Эттли. — Мы все весьма уважаем вас, но смена политического курса должна сопровождаться сменой лиц. Нации нужен новый лидер, который поведет ее к новому будущему. Вы сможете и даже более того, просто обязаны активно участвовать в созидании этого будущего. Но уже в более… частном порядке.

— В частном порядке… — повторил премьер. — То есть, мне будет позволено появляться на торжественных мероприятиях, произносить дежурные речи и изредка выступать с громкими требованиями крови. Чтобы по контрасту со старым безумным милитаристом ваш новый курс казался еще более мирным и замечательным. Я ничего не упустил?

— Мне кажется, вы слишком тенденциозны, — тонко улыбнулся Эттли. — Не сомневаюсь, что ваш опыт и знания еще не раз будут востребованы Британией.

— Значит, мероприятия и речи, — деловито подытожил Черчилль.

Посол слегка пожал плечами, всем видом выражая скорбь от такого вопиюще неправильного толкования его слов.

— Думаете, у вас получится выбросить меня на обочину? — спросил Черчилль почти без паузы.

— Возможно, не получится. Но если вы не проявите понимания и готовности к сотрудничеству, мы постараемся. Очень постараемся. Не преувеличивайте свои силы. За вами военные, Ее Величество и некоторые представители капитала. Но и мы сильны. Рано или поздно мы вас победим. И от лица всех нас я еще раз убедительно, почти смиренно прошу — отнеситесь с пониманием к сложившейся ситуации и своему долгу.

Они долго сидели друг против друга — собранный, сосредоточенный Эттли и премьер, озирающий столовую рассеянным, ни на чем не задерживающимся взглядом.

— Ну что же. Я не уйду, мир будет подписан тогда, когда я сочту возможным и своевременным. Все.

— Это окончательное решение? Не лучше ли было бы взять некоторую паузу для раздумий?

— Джеймс, вы и в самом деле думаете, что я принимаю это решение экспромтом? После того как мы с Ее Величеством так познавательно побеседовали, ваш визит был предсказуем. Равно как и ваше предложение. Я оценил и вашу позицию, и вашу силу. Что же, «Nullum periculum sine periculo vincitur» (Не бывает риска без риска).

— Жаль, Уинстон, очень жаль. «Noli consulere ira» (Нельзя следовать внушению гнева). Впрочем, таков ваш выбор и я не в силах, да и не намерен его оспаривать.

Эттли резким движением встал, провернул в пальцах трость, на это раз резко, энергично, подобно шпаге.

— Прощайте.

— До встречи, мистер Эттли, до встречи. А сейчас мне пора на собрание «Доверенных советников Ее Величества».

— Собрание? — Эттли замер в пол-оброта, вопросительно подняв бровь. — Доверенных советников? Я первый раз слышу о подобном.

— Услышите, — обнадежил Черчилль. — Позвольте, я покажу вам путь к выходу.

— Не сомневаюсь… Что до пути — не трудитесь. Я помню дорогу.

И когда посол уже заносил ногу над порогом, Черчилль негромко спросил:

— Джеймс, а вы уже позаботились о своем включении в «Протокол»?

Эттли на мгновение запнулся, замер, крепко сжав трость побелевшими от напряжения пальцами.

— Я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите, — холодно, церемонно сказал он, не оборачиваясь.

И так же, не оборачиваясь, вышел.

* * *

— Ну что же, товарищи, время приступать.

Они собрались снова, все шестеро, как обычно, когда крайне важный вопрос требовал деятельного и серьезного, но сугубо приватного обсуждения. Неискушенные говорили и писали о «кабинетах Кремля», но лишь немногие посвященные знали, что сердце и мозг СССР находятся здесь — на даче Сталина, в скромной комнате с окном во всю стену, где не было ничего кроме круглого стола и девяти стульев. Впрочем, они никогда не были заняты полностью.

— Приступим… — повторил Сталин. Вопреки своей знаменитой привычке ходить и курить во время серьезной беседы, он сидел, а трубка осталась в другой комнате.

Генеральный Секретарь оглядел присутствующих.

— Кто выскажется первым?

Молотов негромко кашлянул, прикрывая рот кулаком.

— Что скажет знаток буржуинских дел? — спросил Сталин.

По лицам присутствующих прошла серия легких усмешек, скользнула и пропала.

— Товарищи, как нарком иностранных дел, я отвечаю за достаточно строгий и определенный участок работы, — хорошо поставленным голосом начал Молотов. — Я не могу давать экономические оценки. И военные. Поэтому освещу вопрос с точки зрения внешних сношений. Прежде чем принимать подобные решения нужно обязательно переговорить с американцами. Этим сейчас занимается товарищ Василевский. Если американцы бросят на чашу весов свою силу, мы не справимся.

— Они могут? — спросил Сталин.

— Могут. Технически. Практически сейчас в Североамериканских Штатах две группировки, два блока. Изоляционисты и экспансисты. Пока победа за изоляционистами, но их противники достаточно сильны, президенту Гарольду Ходсону даже пришлось откупиться назначением Рузвельта вице-президентом, то есть первым заместителем. Василевский переговорит с Ходсоном и провентилирует этот вопрос, то есть, насколько мы можем ожидать нейтралитета американцев. То есть, по сути, сможет ли Ходсон и его партия удержать в узде авантюристов Рузвельта, и захотят ли они это делать. Достаточно ли ценны наши экономические договоренности и сотрудничество для того, чтобы пойти на внутренние американские противоречия и обострение. До их ответа нельзя принимать решения.

— Хорошо… Ваша позиция нам понятна… — задумчиво сказал Сталин. — А что скажет разведка?

— Разведка полагает, товарищи, что дела англичан не смертельны, но плохи, — хорошо поставленным голосом, но с явным кавказским акцентом заговорил Берия. — Их сила была во флоте, системе договоренностей и зависимостей от них некоторых европейских держав и в прекрасном техническом оснащении. Сейчас все изменилось. Флот остается за ними. Континентальная система безопасности разрушена. И совсем плохо с армией. Людские потери у них достаточно невелики, но с эвакуацией они потеряли почти всю технику, эти потери трудновосполнимы. В целом следует ожидать, что после некоторой передышки Англия способна повторно выставить сухопутную армию до двух с половиной миллионов человек. До тридцати моторизованных дивизий, не менее двадцати бронетанковых дивизий объединенных в семь-десять. Примерно такие планы и возможности у них, по нашим данным. Это много, но это по людям, транспорту и структурам управления. По боевой технике им понадобится не менее трех лет, чтобы довести все это до штатной численности. Не менее, скорее всего лет пять.

— А если не доводить до штатной? — поинтересовался Сталин.

— Если не до штатной, то нужна хотя бы половинная комплектация, чтобы все это представляло умеренную боевую ценность. Два года, если и меньше, то не намного. И цена будет высокой.

— Насколько?

— То же, что у них сейчас, но намного хуже. Карточки, включая одежду и бытовые мелочи. Транспорт только общественный. Трехсменные работы. Точный доклад сейчас готовится, в сотрудничестве с военными, — кивок в сторону Шапошникова, — и производственниками, — кивок в сторону Великанова, — но первичные прикидки есть уже сейчас, — пухлая ладонь Берии шлепнула по папке, лежащей перед ним.

— Мы обязательно ознакомимся с этими данными, — сказал Сталин, — и с этими, и с более полными, которые вы нам предоставите…?

— Завтра к вечеру, товарищ Сталин.

— Какие возможности народных волнений в Англии? Каково отношение английского народа к самоубийственной политике правительства?

— Берия чуть пустил взгляд. Теперь его голос утратил толику уверенности.

— К сожалению, маловероятна. Сейчас, во всяком случае. У них есть горечь поражения, обида на кабинет правительства. Но массовых выступлений и волнений ожидать пока не приходится. Более вероятна возможность волнений и каких-либо переворотов в истеблишменте. Нам точно известно, что против Черчилля объединилась могущественная группа, преимущественно связанных с Америкой бизнесменов и политиков. Но пока Черчилль стоит более-менее прочно. Сейчас он намерен начать реорганизацию системы государственного управления Метрополией. Пользуясь передышкой. В том числе и большую военную реформацию. Так что пока на серьезные волнения в Англии надеяться не стоит, к сожалению. Мы деятельно работаем в направлении Ирландии и Шотландии, поддерживая народно-освободительные движения в угнетенных регионах империи, но это дело не простое и не быстрое.

— Каково в целом ваше мнение по предложению?

— В целом… за. Я думаю, мы можем рискнуть.

— Хорошо… Это хорошо. Товарищ Маленков?

— Категорически против, — сказал, как отрезал, глава советского правительства. — Англичан действительно мало, менее шестидесяти миллионов. Нас с Германией как минимум в четыре раза раз больше, а с Европой будет и того больше. Но у англичан одна из самых передовых экономик мира. И они будут сражаться за свой дом. Английская армия показала достаточно высокие военные качества вдали от дома. Тем больше проблем будет, когда… если мы пойдем на приступ их домов. Для того, чтобы осуществить такой … проект, нам придется завязывать пояса очень сильно. Выносить часть военного производства в Европу. Понижать уровень жизни собственных граждан и оккупированной европейской зоны. А там и так не очень спокойно. Это чревато. Я думаю, это провокация Черчилля.

— Значит, вы против? — уточнил Сталин.

— Да. Категорически против.

— Хорошо… — протянул Генеральный односложно, так, что было непонятно к чему это «хорошо» относится.

— Хорошо, — повторил он более твердо, — мы поняли вашу позицию. Товарищ Великанов?

Великанов встал, поправил галстук привычным жестом школьного учителя старорежимной школы. Хотя он уже много лет как не вставал за кафедру, старые привычки остались. Каждое выступление Кирилл Александрович проводил как лекцию в экономическом ВУЗе, просвещая неразумных студиозов. Это безумно раздражало членов Политбюро и вообще всех, кому приходилось иметь дело с Наркомом государственного планирования, но Сталин ценил профессионализм профессора, и остальным приходилось мириться.

Великанов долго тасовал стопки бумаг, раскладывал пасьянс статистических выкладок, умещал «простыни» графиков, затем толковал их предельно занудно, и сухо-информативно, препарируя сырьевые запасы и индустриальные возможности Империи с точностью профессионального хирурга. Или патологоанатома.

— … таким образом, из всего вышеуказанного понятно, что предлагаемый нам, как сказал Георгий Максимилианович «проект»… очень… э-э-э… опасен. Британия гораздо слабее совокупной мощи передового союза главных социалистических держав мира. Но не будем забывать, что она по-прежнему вторая капиталистическая держава мира. С очень высоким уровнем и культурой производства. Их слабость — в ограниченности ресурсов и малочисленности населения. Еще пятнадцать, может быть чуть больше, лет, и мы с немецкими товарищами превзойдем англичан по всем без исключения показателям и параметрам. Наша победа — в отсутствии спешки и стабильном развитии. Этот путь долог, требует терпения, но он неизбежно увенчается успехом. Я против войны — категорически!

— Спасибо, ваша позиция понятна. Теперь давайте послушаем представителя военного ведомства. Борис Михайлович?

Начальник генерального Штаба откашлялся, тяжко, с надрывом. За последний год он сильно сдал, тяготы войны и военного режима оказывались слишком тяжелыми для стареющего маршала, но он по-прежнему оставался одним из самых опытных и грамотных военных Союза, автором «Наступления маршала Шапошникова», повергнувшего противника в Северной Франции. Борис Михайлович не мог себе позволить отдыха и перерыва.

— Что здесь можно сказать, товарищи… С военной точки зрения предлагаемая операция — откровенный бред. Со мной подробное письменное обоснование.

— Сейчас не нужно, подождет. Сейчас нужна ваша общая оценка, — сказал Сталин.

— Да. Повторюсь, предлагаемый нам план — бредовый по своей сути. У нашей страны есть техническая возможность все это организовать и выполнить. Но нет опыта. Предлагаемая и требуемая координация, как собственных войск, так и действий с немецкими союзниками нам сейчас не по силам. В принципе.

— В принципе? — эхом отозвался Молотов. Берия протестующее сверкнул пенсне, Маленков и Великанов слушали с воодушевлением.

— В принципе, — твердо повторил Шапошников. — Не забудем, что Красная Армия — армия достаточно молодая и еще только набирающая опыт. Мы многому учились и многому научились. Но для того, чтобы организовать подобную операцию нам нужно еще минимум года три учебы и организации.

— Это ваше однозначное мнение? Не может ли быть так, что вы несколько… недооценили наши силы? — осторожно, но с ощутимым вызовом спросил Берия.

— Более чем, товарищ Берия. Я готов ответь за него своей карьерой, репутацией и …

Шапошников не закончил. Но его прекрасно поняли.

— Так что же, немцы нас просто водят за нос? — с легким прищуром спросил Сталин.

— Не совсем. У немцев есть очень специфическая гордость и э-э-э некоторое чувство превосходства. Но и мы не лыком шиты. У нас не готовы просто так признавать их первенство и отчасти главенство. Поэтому любой план, который нам предложат, будет встречен в штыки.

— Это обычная практика Генерального Штаба и Армии — встречать в штыки предложения союзников из ложной гордости? — задал вопрос Берия.

— Нет, Лаврентий Павлович, это неизбежное корпоративное соперничество. Мы ведь не хотим, чтобы наши советские командиры чувствовали себя бедными родственниками, не так ли?

Отповедь была хороша, и Берия замолк, всем видом выражая неприятие и возмущение.

— Мой коллега Хейман должен был это учитывать, так же как и возможность того, что сведения о немецком предложении все же просочатся, — продолжил Шапошников так же ровно и плавно, словно ничего не произошло. — Поэтому нам предложили образ действий, который для нас категорически неприемлем и будет неизбежно отвергнут. Это не план. Это предложение совместного сотрудничества. План нам еще только предстоит создать.

Тихо стучали за окном капли талой воды, срывающиеся с сосулек. Оттепель, подумал Шапошников, вот и новая весна. Желтоватое, размытое тучами пятно солнца заливало комнату и людей ровным неярким светом. В тишине было слышно, как скребет в отдалении лопата — где-то далеко чистили от снега дорожки.

— Возможно ли то, что нам предлагают, с военной точки зрения, пусть и по совершенно иному… плану? — наконец спросил Сталин.

— Да, это возможно, — просто и буднично сказал Шапошников. — Но невероятно сложно и крайне опасно. Поэтому нужно решить — надо ли нам это.

И сразу все участники заспорили друг с другом и с начальником Генерального Штаба, как будто лопнула невидимая преграда, доселе заставлявшая их молчать. Главные слова были сказаны.

Совещание продолжалось еще почти час. По его окончанию члены политбюро без лишней спешки разошлись, погруженные в раздумья. Лишь Сталин остался и долго сидел, кутанный клубами дыма из принесенной референтом трубки, напряженно думая. Потом он долго, с полчаса или более ходил вокруг стола, заложив руки за спину.

И, наконец, решился. Для дальнейших действий ему понадобился шифровальный блокнот, карандаш и телефон. Сталин около десяти минут работал с ними. Дальше ему оставалось только ждать, и диктатор с головой окунулся в повседневную работу, временно вычеркнув из памяти все происшедшее.

Через четыре часа в огромный светлый зал совещаний Объединенного Министерского Контроля в Марксштадте вошел незаметный человек и передал запечатанный конверт одному из присутствующих на заседании кабинета министров Германской Демократической Республики — высокому светловолосому мужчине в гражданском костюме, но с безукоризненной военной выправкой. Собственно, сама телеграмма путешествовала от Москвы до Германии не более часа. Остальные три заняла передача ее по инстанциям, так, чтобы гарантированно запутать и потерять все ее следы в огромном ежедневном документообороте.

Тот, не дрогнув ни одним мускулом лица, положил конверт в карман, чтобы открыть его через час, в одиночестве и вооружившись своим шифроблокнотом. Через двадцать минут он получил несколько групп из трех чисел каждая. Адресат закурил длинную тонкую папиросу. И только выкурив ее полностью, до фильтра, достал с большого, во всю стену, книжного шкафа тонкую книжку в потертой серого цвета обложке — сборник статей русских философов на языке оригинала. Книга ждала этого момента с двадцать восьмого года. Он раскрыл ее на условленной много лет назад главе и начал соотносить числа — номер страницы, строка, буква в сроке. Числа складывались в буквы, буквы — в одну короткую фразу из девяти слов.

Он написал ответ, столь же лаконичный, подолгу обдумывая каждое слово, зашифровал его таким же образом — сначала через книгу, затем — получившиеся группы чисел — в уже более привычной кодировке. Вызвал секретаря.

— Отправить в порядке первоочередной срочности. Все совещания на сегодня и весь завтрашний день — отменить. На послезавтра — до полудня. Мне нездоровится. Вся текущая руина — обычным образом, через секретариат и канцелярию. И немедленно вызовите ко мне начальника охраны. Мне предстоит срочное и строго конфиденциальное путешествие.

Глава 12

Монотонный рык моторов заметно изменил тональность, тяжелый Пе-8 снижался, заходя на посадку.

Василевский поежился, глубже спрятал озябшие ладони в теплые меховые рукавицы. Визиты в Североамериканские Штаты и обратно давно стали для него рутиной, повторяясь не реже раза в три-четыре месяца. Визиты, но не полеты. Само по себе воздушное путешествие из Москвы с пересадкой во французском Бресте и дозаправкой на Канарах и Азорах было утомительно чрезвычайно. Вдобавок, Пе-8, пусть и в посольском варианте — не поезд со всеми удобствами железнодорожного транспорта, как бы не хотелось обратного. Проводить многие часы в алюминиевой банке с барахлившим подогревом, кутаясь в сотню одежек, было невыносимо.

В общем, Александр Михайлович имел мало оснований чувствовать себя несчастным и обездоленным судьбой. Хотя поначалу крутой поворот в его карьере, имевший место почти пять лет назад, ничего радужного не предвещал. Потратив много лет на терпеливое, кропотливое построение военной штабной карьеры, поднявшись до заместителя начальника Организационного управления ГШ, он однажды, без видимых оснований и предыстории был вызван на беседу лично к Сталину. Беседа длилась долго, переросла в небольшое застолье в узком кругу. Талантливый, перспективный, но не обладающий какими то чрезмерно выдающимися качествами заместитель начальника Генштаба оказался в окружении лидеров страны. Вел с ними беседы об экономике, перспективах будущих военных столкновений, давал беглые характеристики лидерам союзных, нейтральных и враждебных государств. Как принято писать в бульварных газетах прогнившего запада — «поутру он проснулся» заместителем Молотова — многолетнего бессменного рулевого внешней политикой СССР.

Перемена Василевского шокировала и поначалу огорчила, но опротестовывать назначение и вообще смену мундира на костюм-тройку он мог только у Сталина, который и являлся инициатором перевода. Поэтому, немного погоревав, Александр Михайлович обновил гардероб сообразно моменту и новым потребностям, стал ежедневно брать уроки английского, в т. ч. и усредненного американского варианта, и добросовестно впрягся в новое дело.

Дело оказалось интересным. Здесь не было привычных ему грузоперевозок, организации фронтового снабжения, расчета наступательных эшелонов, пересчета армий на эшелоны, а эшелонов на километры путей, и прочей математики, составляющей суть штабной работы. Но, так же как и в армии, в дипломатии присутствовало то, что так привлекало Василевского — игра ума, состязание интеллекта, умение голой интуицией помноженной на опыт и толстые справочники угадать за противника те ходы, до которых тому еще только предстоит додуматься.

Он привык к новой работе. Привык к начальнику, отнюдь не на пустом месте прозванному зарубежными коллегами-соперниками «Господином «Не дадим ничего!»». Не привык только к одному — перелетам и холоду. А главное — к кислородным маскам. Маски были страшнее всего — и резких перепадов давления, и сухости высотного воздуха, и почти космического холода высоты.

Плена облаков закончилась. «Пешка» снижалась, разворачиваясь бортом к солнцу. В иллюминаторы ворвались солнечные весенние лучи и запрыгали, заскакали по салону, играя подобно новейшему изобретению «цветомузыкальный стробоскоп». Он посмотрел в иллюминатор, земля приближалась, на монотонно коричневом фоне проступали как детали на проявляемой пленке — маленькие разноцветные лоскутки полей, домиков, разнообразных строений. Было много зелени, очень много. И Василевский снова усилием воли подавил иррациональную, недостойную зависть. Зависть к более богатому, удачливому. К Североамериканским Штатам, которые засели на своем острове, земле обетованной, щедро обогреваемой двумя океанами и ими же надежно защищаемой.

Василевский потянулся, до хруста, расправил плечи, вытянул до упора ноги, растягивая мышцы. С наслаждением почувствовал, как кровь бодро заструилась по затекшим за время полета членам. Он не выспался, но хронический недосып был неизбежным злом и вечным спутником военных и дипломатов. Впереди была встреча, о которой договаривались лично руководители держав, все было рассчитано по минутам и для какого-то сна времен не оставалось совершенно.

Александру Михайловичу нравилась его работа, очень нравилась. Но в такие минуты и перед такими встречами он чувствовал некоторую ностальгию по прошлому. И ловил себя на мысли, что если бы в свое время он отказался, то все могло сложиться совершенно иначе. Продолжил бы военную карьеру, сейчас вполне мог бы быть заместителем Шапошникова, начальником управления, а там, кто знает, почему бы и не начальником Генерального Штаба СССР?..

Мечты, мечты…

Чайник, невесомое создание снежной белизны, склонился в умелых руках, в такую же белоснежную и невесомо-изящную чашку устремилась струя темно-коричневой жидкости. Воздух наполнился терпким ароматом прекрасного чая. Василевский изобразил соответствующее моменту восхищение. Вообще-то он предпочитал кофе, пристрастившись к нему в последние пару лет, но президент Гарольд Ходсон полагал, что настоящий русский не пьет ничего кроме крепчайшего чая, и всегда самолично угощал гостей из СССР лично же заваренным напитком без сахара. Василевский давным-давно привык к кофе с молоком и медом, но не видел никакой причины для того, чтобы мешать гостеприимному хозяину проявлять обходительное внимание, тем более огорчать его отказом. Чай так чай.

Президент принял его тет-а-тет, хотя обычно на их встречах присутствовала его жена Барбара, и очень часто — вице-президент Франклин Рузвельт. Василевский часто удивлялся — насколько похожи президент и его «первый зам», вплоть до того, что оба абсолютно доверяли своим женам, считая их кем-то вроде ближайших советников на добровольных началах. И при этом, оба лидера были полярными противоположностями в отношении к европейским делам и социалистическим странам. Ходсон искренне полагал, что Штатам и коммунистам нечего делить, в этом большом мире каждому найдется место. Рузвельт был давним основателем и предводителем группы агрессивного, внешнего развития и проникновения на европейские рынки. Как они уживались — понять было сложно.

Сегодня ни Рузвельта, ни Барбары Ходсон не было, это могло означать все, что угодно, от несерьезного отношения президента к вопросу, до как раз наоборот — предельно серьезного и нежелания посвящать в суть разговора даже ближайшее окружение.

— Чай, напиток богов, данный нам специально для того, чтобы искать в нем убежища от суеты бытия…

Внешне президент был похож на «безумного профессора» из популярных в Америке историй в картинках — «комиксов». Пристрастие к белому, взлохмаченные седые волосы, непослушно торчащие в разные стороны, глаза, близоруко и доверчиво взирающие на мир сквозь стекла круглых очков в поцарапанной оправе. Высокопарный слог и склонность к отвлеченным велеречивым отступлениям. Он и выражался как профессор провинциального университета, слегка выживший из ума добряк и наивный мечтатель.

Александр Михайлович до сих пор со стыдом вспоминал, как искренне купился на этот тщательно культивируемый образ. Слава богу, в ту самую первую встречу, он был всего лишь помощником Молотова. А тот был старой прожженной лисой, ищущей каверзу в каждом слове и измерявшей успех по интенсивности возмущения в иностранной прессе. Впрочем, Василевский был не одинок, даже сограждане считали Ходсона кем-то вроде Рождественского Зайца, слегка полоумным, который раз за разом угадывает верные политические и экономические ходы и решения именно в силу того, что «не от мира сего». Было забавно наблюдать, как нация, закореневшая в глубоком материализме и практичности, поддалась коллективной магии веры в силу удачи.

Но если у президента САСШ и было что-то от «сумасшедшего профессора», так это прекрасное образование и энциклопедические познания во множестве сфер знания. И ум — изощренный, острый как скальпель, безжалостный как штык. Иного и не могло быть у того, кто уже четвертый срок вел Штаты через бурное и опасное море политики тридцатых-сороковых годов, спасая от удушающего кризиса.

— Отведайте, мой скромный друг. Отведайте.

Василевский послушно отведал. Тем более, что оно того стоило — чай и в самом деле был великолепный. То, что ему сейчас было нужно — крепчайший напиток, изгоняющий из тела усталость и бодрящий разум.

Он еще раз окинул взглядом окрестности. Президент принял русского посланника не в Белом Доме, и не в каком-нибудь официальном здании, но в своей личной резиденции. На широкой и открытой веранде, окруженной тесным строем кипарисов. Василевский был привычен к советскому стилю политических совещаний вдали от шума и посторонних глаз — на дачах и закрытых точках. Но для американцев и персонально Ходсона это было нехарактерно. В живописных частных уголках решали, как правило, вопросы бизнеса, а не официальной политики.

— Благодарю вас, господин президент, ваш чай просто великолепен, — осторожно начал он.

Ходсон широко и искренне улыбнулся, излучая счастье и удовольствие от полученной похвалы.

— Признаться, при каждой встрече я удивляюсь вашему радушию и гостеприимству, — продолжил зондаж Василевский. — Но сегодня вы просто шокировали меня. Еще утром я мерз в самолете, — на этом месте его непритворно передернуло, — Теперь же мы ведем беседу в этой обители покоя и уюта…

Он закончил предложение многозначительной паузой. Следовало выяснить, что скрывалось за встречей один на один вдали от всяческого официоза.

— Стремление укрыться от суеты большого города, мой друг, всего лишь тяга к покою, естественная для человека в моем возрасте, — добродушно и бесхитростно ответил Ходсон, но в его близоруко прищуренных глазах прыгали веселые чертики, а в морщинках у уголков рта таилась улыбка. Опытному Василевскому это сказало многое. Ни тени эмоции не могло проскользнуть вовне помимо желания президента. На мгновение Александру Михайловичу захотелось отбросить в сторону все тонкости и хитросплетения дипломатического этикета и завести предельно откровенный разговор. Но только на мгновение.

— Да, тяжкая ноша государственного деятеля зачастую утомляет даже лучших из нас…

Нет, подумал он, ну как все-таки хорошо, что у меня оказались способности к изучению иностранных языков. Теперь можно вести разговор совершенно на равных, свободно ориентируясь во всех тонкостях и игре слов английского языка.

— Итак, что составит предмет нашего разговора сегодня? — спросил Ходсон, сделав глоток и внимательно гладя на Василевского поверх чашки, исходящей ароматным паром.

А вот теперь наступил самый важный момент. Василевский уже не один год трудился на дипломатическом поприще, он был умен и успешен. Но сейчас чувствовал себя идущим по тончайшему льду.

— Я бы хотел побеседовать об Англии…

Он замолчал, давая возможность Ходсону принять либо отвергнуть тему.

— Да, старая добрая Англия, — подхватил президент, — это весьма достойный повод для разговора. Но какой из аспектов интересует вас больше всего?..

Тема была принята и принята достаточно благосклонно, теперь уже президент сделал многозначительную паузу. Они перебрасывались словами как шариками, сделанными из тончайшего стекла, осторожно отправляя собеседнику скупые, тщательно продуманные фразы, и не менее осторожно принимая ответные. Со стороны их диалог мог показаться ни к чему не обязывающим разговором двух старых добрых друзей, но только со стороны. Здесь не было ни одного лишнего движения, ни одного слова, которое не было бы тщательно измерено, взвешено и только после этого — произнесено.

— Нежелание англичан примириться с неизбежностью весьма огорчает нас всех. Это неразумно и недальновидно.

— Всегда тяжело признать свои ошибки и принять их последствия. Прямой взгляд в лицо действительности — удел сильных.

— К сожалению, фактическое положение англичане не в полной мере соответствует их притязаниям.

— Друг мой, кто может объективно оценить соответствие желаемого и действительного?.. Только Всевышний, а он весьма скуп на общение с нами, детьми Его.

— Быть может, быть может… Однако, бывают времена, когда даже невооруженный взгляд позволяет оценить суть вещей, не говоря уже о более … специфических средствах.

— Не буду спорить, отсюда, из-за океана, видно гораздо хуже, нежели вам и вашим немецким друзьям. Строго говоря, отчасти я склонен согласиться с вами. Британский лев переживает не самые лучшие времена…

Улыбка, это было самое сложное. Она должна была быть легкой как взмах крыльев бабочки, но при этом зримой, полностью и исчерпывающе отражать все тончайшие оттенки мысли хозяина, но при этом быть абсолютно естественной в каждый момент.

— Мы стремились всеми силами решить вопрос к всеобщему благу. Но, увы, наши старания раз за разом разбиваются о … некритическое восприятие английских лидеров.

— При некотором желании их можно понять, — дипломатично заметил Ходсон.

— Это факт, и ваше замечание справедливо. Но хотел бы отметить, что наши действия преследовали своей целью лишь защиту наших исконных интересов и самозащиту. Если же нам и приходилось иногда превышать разумную меру, то исключительно из опасения и отсутствия опыта.

— Быть может, быть может… Это дискуссионный вопрос, но опять таки мы здесь можем быть недостаточно осведомлены о далеких событиях.

— Наилучшим образом о наших намерениях свидетельствуют наши последние предложения и действия. И мы, и немецкие товарищи хотели бы завершить этот неприятный и разорительный конфликт. По многим причинам. Война — тормоз прогресса, экономики и торговли. Тот, кто воюет, вынужден экономить, и не может позволить себе все, что считает необходимым в потребных количествах…

— Да, это весомый довод в пользу скорейшего завершения вашего конфликта. Александр, — доверительно склонился президент к Василевскому, — скажу вам откровенно и конфиденциально, мы так же приложили немало сил, стремясь убедить британских коллег в бесперспективности их упорства. Но, к сожалению, безуспешно. Их трезвый взгляд туманит горечь поражения и, что более значимо, потери, которые вы им причинили.

— Нам кажется, что это пагубнее заблуждение уже неискоренимо. Более того, оно уверенно прогрессирует. Возьмем хотя бы последние угрозы господина Черчилля…

— Не сомневаюсь, что это доставляет вам много неудобств, — согласился Ходсон.

Боже, дай мне сил, я в тебя не верю, но если ты есть, дай мне силы пройти по этому лезвию, взмолился Александр Михайлович. Ничего не сказать прямо, но не упустить ни одной малости. Не назвать ни одной вещи своим именем, но получить совершенно однозначный ответ.

..а ведь сейчас я мог быть уже заместителем начальника генерального Штаба…

— Мы находимся в достаточно неловком положении. С одной стороны, мы готовы к мирному разрешению, разумеется, с учетом нового баланса сил, коль скоро он имеет место быть. Но, учитывая последовательное неприятие английской стороной всех наших инициатив, нам приходится учитывать и менее благостный вариант…

Чай почти остыл, Василевский пил, не чувствуя вкуса. Легкий ветерок холодил лицо, очень кстати, не позволяя собраться мельчайшим капелькам пота. Слово было сказано.

— Да, нам тоже приходится учитывать такую возможность, — сказал, наконец, после довольно продолжительного молчания президент. — И хотя эти события происходят вдали от нас, нам объективно необходимо выработать некое… отношение к ним.

Василевский устал держать улыбку и спрятал секундную гримасу в чашке, сделав очередной глоток. Получилось очень естественно — смена выражения с безмятежно-улыбчивого на сосредоточено-внимательное.

— Мы сожалеем по поводу развернувшейся за океаном войны, — ровно и монотонно заговорил президент, — хотя эти события происходят далеко от нас, они нарушают законы божеские и человеческие, противореча природе и морали. Мы равно осуждаем все стороны конфликта. Потому, что в подобного рода ситуациях практически невозможно указать однозначного виновного и зачинателя. Разумеется, мы были бы совершенно не рады дальнейшему развитию ваших… разногласий. Более того, это было бы совершенно неприемлемо. Но, к сожалению, Соединенные Штаты лишены возможности каким либо образом повлиять на ситуацию. Мы скорбим о печальной участи народов Европы, которые никак не обретут покой и мирное процветание. И надеемся, что вы сможете своими силами разрешить все разногласия.

— Ваши слова вселяют в меня надежду, господин президент, — сказал Василевский, — однако, зачастую мысли лидера слишком глубоки, чтобы их смысл и дальновидность могли оценить его советники и помощники. Насколько они разделяют ваши идеалы?

— Америка — демократическая страна, с давними традициями свободы мысли и действия. Но наша сила заключается в умении сочетать свободу и необходимую самодисциплину. Не скрою, далеко не все мои коллеги разделяют мои… идеалы. Но я приложу все старания, чтобы уделом моей страны стал мир и торговля, а не война и разрушение. И я отнюдь не одинок в этом стремлении. Свободный мир, в котором свободные люди свободно продают и покупают — вот наша цель, и мы посильно будем стремиться к ней.

— Ваши намерения вызывают у меня чувство глубокого уважения. Не будете ли вы против, если я донесу вашу принципиальную позицию до внимания моих советских коллег?

— Нисколько. Разумеется, при условии, что это откровение не станет достоянием широкой общественности. Сказанное в тиши и покое, в дружеской беседе за чашкой чая может быть превратно понято и ложно истолковано… как принято говорить у вас — «широкими народными массами».

— Господин президент, я слишком ценю те дружеские отношения, что, смею надеяться, связали нас, несмотря на различия в происхождении, вере и убеждениях. Можете быть абсолютно уверены, наша дружеская беседа никогда не станет достоянием недоброжелательных ушей.

Они выпили еще по чашке, и Василевский вежливо откланялся. Немедленно по возвращении в посольство, он отправил шифротелеграмму в Москву. Ее доставили Сталину через час после того, как он получил ответ из Марксштадта.

Генеральный секретарь долго сидел, положив их бок о бок — два листка папиросной бумаги, несколько коротких слов на каждом. Наконец, он поднял телефонную трубку.

— Вызовите товарища Хлопотина. Немедленно.

Поздним вечером, когда пока еще по-зимнему ранняя и холодная ночь опускалась на засыпающую Москву, от неприметной станции на окраине города отошел небольшой состав из семи вагонов. Его тянул внешне совершенно неотличимый от обычного Д/А20(л), но изготовленный по специальному заказу, бронированный тепловоз, перед собой он толкал контрольную платформу.

Мрачный и черный как государственная тайна, теряясь во тьме — ни одного огня кроме проблескового маячка, ни проблеска в плотно зашторенных окнах — поезд литеры «А», набирая скорость, двинулся на запад.

Глава 13

Смеркалось. Легкий вечерний морозец щипал кончики ушей и нос. Привыкший к американской жаре и африканскому пеклу Солодин чувствовал себя неуютно даже в куда более теплой Европе, а здесь просто замерзал, вызывая подтрунивание и шутки сослуживцев, очень осторожные и деликатные. Но сейчас он не шел, а буквально летел, с нетерпением ожидая, когда из-за поворота появится небольшой одноэтажный домик из четырех комнат с чердаком и пристройкой, старенький, покрашенный облупившейся синей краской. Но родной, в котором его ждет жена, ужин и семейный вечер.

Возвращение домой было для Солодина праздником. Небольшим, зато почти ежедневным. Обычным людям трудно понять удовольствие, которое можно получить просто от приближения к дому (пусть не собственному, пусть всего лишь съемному, но все же отдельному и почти своему), от предвкушения встречи с женой, домашнего ужина, неспешной беседы на сон грядущий. Оценить волшебство домашнего очага и семейной жизни в полной мере может лишь тот, кто много лет спал под открытым небом и считал за большой деликатес кусок мяса, сырой внутри и торопливо обугленный снаружи. Про женщин же милосердно умолчим.

Поэтому Солодин бодро шел домой, быстрым, размашистым шагом, жизнерадостно размахивая портфелем. Жить было весело, жить было хорошо, как и обещал товарищ Сталин. Во всяком случае, полковник старательно и вполне успешно себя в этом убеждал. К напутствию Черкасова он отнесся очень серьезно. Разговор с генералом стал своего рода толчком, сдвинувшим с горной вершины долго скапливавшиеся пласты снега. Солодин всегда думал быстро, а долгие годы опасной жизни приучили думать еще и правильно, поэтому одного разговора ему хватило для переосмысления последних шести месяцев своей жизни. Переосмысления, извлечения уроков и прокладки дальнейшего жизненного курса.

Он поздоровался с припозднившимися соседями, те вежливо ответили. Среди местных новые соседи были в большом авторитете как люди «городские», образованные и вообще хорошие. Хотя некоторое отчуждение все же имело место. Для жены переход от московской жизни к условиям и быту среднероссийской глубинки был слишком резким и быстрым. Она сосредоточилась на ведении хозяйства и обустройстве очага. Сам же Солодин воспринимал свое новое положение как временное, и не стремился завязывать новые связи. Да и в целом гражданская жизнь не то, чтобы пугала его, скорее была глубоко чужда.

Теперь, по-видимому, следовало исправлять упущения, заново со всеми знакомиться и вообще осваивать новую роль.

Солодин допрыгал оставшиеся метры, стараясь не запачкать штиблеты, привычно и витиевато ругнувшись в адрес бесхозяйственных домоправителей, ленящихся разобраться с лужами и вообще с дорогами. Прикинул, что вообще не знает, кто и как отвечает за состояние дорог и уборку улиц, нужно выяснить. Для начала же не ждать милостей от победившего пролетариата, а найти песка и засыпать пару квадратных метров у калитки. Аккуратно отпер калитку, мимоходом отметив, что собственноручно выструганный заборчик стоит твердо, как французские бетонные капониры. По-хозяйски проверил ход калитки.

Хоум, свит хоум, вспомнилось ему по пути к домику, пролегшему по дорожке из битого кирпича. Вот я и дома, подумал он, доставая ключ.

Дверь оказалась открыта. Солодин удивился, жена всегда запиралась. Тревога слегка кольнула сердце. Он замер в прихожей, тихо поставил портфель в уголок, повел плечами, сжав кулаки. Стараясь не скрипеть половицами, одним бесшумным шагом оказался у внутренней двери и резко распахнул ее, чуть пригнувшись и по-бычьи наклонив голову.

— Здравствуй, — приветливо обернулась жена, колдовавшая у стола.

Вот ведь, черт возьми, слегка расстроился Солодин. А ведь едва не ворвался с кулаками наперевес…

— Здравствуй, милый, — повторила Вера, обнимая его.

Солодин привычно подхватил ее пятьдесят килограммов, высоко поднял на вытянутых руках и закружил по комнате, с легкостью балерины перемещая свою огромную тушу меж стульев и прочих предметов мебели. Она, как обычно, протестующе пискнула, крепко схватив его запястья, которые едва могла обхватить миниатюрными ладошками.

— Здравствуй, дорогая, вот я и вернулся, — добродушно сказал он, осторожно и нежно опуская ее.

— Медведь! — с наигранной обидой воскликнула она, хлопнув его по плечу.

— Да, я такой! — отозвался Солодин через плечо, возвращаясь в прихожую, снимая пальто. Что-то все-таки не давало покоя, какая то странность в окружении. Незапертая дверь, легкая натянутость в веселье и радости любимой жены.

— Руки мыть, костюм снимать, — деловито командовала Вера, расставляя столовые приборы на столе в гостиной.

— Будет исполнено, госпо… товарищ командир! — бодро отрапортовал Солодин., переходя в кухню, к умывальнику. — Свет очей моих, о, луноликая дива, полторы бирюзы в словах твоих, алмаз блестит на кончике языка твоего! Почему ты так хмура и кто был у нас в гостях?

— От чего ты так решил?

— Ну, как же, — он повысил голос, перекрывая звон воды, стекавшей из эмалированного бачка. С довольным фырканьем ополаскивал лицо.

— … Ты не закрыла дверь, в доме пахнет одеколоном, не моим, ты надела новую кофточку, которую привезла из столицы, но так и не достала из чемодана. А еще на кухне я вижу три вилки и три ножа вместо двух — сообщил он, возвращаясь в гостиную, растирая озябшие мокрые ладони полотенцем. — Это не адюльтер, иначе ты была бы осторожнее. Вы ведь, женщины, очень хитрые, — он подмигнул ей. — Поэтому я думаю, приходил гость, нежданный, но приятный. И он вернется к ужину. Кто это был?

— Феликс, — тихо ответила она. — Феликс проездом.

День прошел слишком хорошо, чтобы быть испорченным так вот сразу и бесповоротно. Солодин, сделав некоторое усилие, улыбнулся натянутой улыбкой.

— Вот и хорошо, родня — это всегда хорошо.

— Он переночует у нас? Ты не против?

На этот раз улыбка потребовала больших усилий, но Солодин справился и с этим.

— Конечно, — почти гладко соврал он. — Я пойду пока прилягу.

— День тяжелый? — забеспокоилась Вера. — Может, чаю? Еда еще не готова, но чайник горячий. Есть печенье, могу хлеба отрезать.

— Нет, спасибо. Просто полежу. Минут пять-десять.

Лежание растянулось на добрые полчаса. Солодин растянулся в спальне на широченной дореволюционной кровати, в очередной раз появился причудливой игре судьбы, соединившей это монументальное, полированного дуба сооружение минимум купеческого ранга и скромное серенькое одеяло фирмы «Красный ткач» (хотя нет, ведь у коммунистов нет фирм, поправил он себя). Бездумно лежал, отмечая быстро слабеющий дневной свет и силуэт Веры, мелькавший сквозь полуоткрытую дверь. Из кухни струились дивные запахи, но он их не замечал.

Родственников жены Солодин не то, чтобы не любил. Он их просто не переносил. С точки зрения бывалого наемника, прирожденного солдата и просто сурового одиночки рафинированная новобретенная родня была ошибкой природы. А худшим из них, безусловно, являлся Феликс — старший брат Веры, «подающий большие надежды» лейтенант, какая то мелкая сошка в Управлении картографии и топографических исследований Наркомата обороны. Франт и пижон, с тонюсенькими усиками в стиле американских гангстеров. Усики бесили Солодина больше всего, напоминая о некоторых эпизодах «работы» в Южной Америке.

До тех пор, пока Солодин был командиром дивизии, удачливым выдвиженцем и вообще «первым парнем на деревне», как иногда в шутку называл сам себя, стороны хранили нечто вроде нейтралитета. Свои чувства Солодин не то, чтобы скрывал, скорее, не афишировал. Родня отвечала ему тем же. Теперь же дело обстояло совсем плохо. Самому полковнику было на это совершенно наплевать, но семейный разлад больно бил по любимой женщине. Поэтому по мере сил Солодин смирял чувства и при редчайших встречах надевал маску холодной вежливости.

Как сегодня.

Совсем стемнело. До тихого пригорода уличная электрификация еще не дошла, поэтому лунный свет беспрепятственно лился в окно. Где-то выла собака. В гостиной призывно стучали расставляемые тарелки.

Пора, подумал Солодин, пора вставать и идти в бой. И, словно отвечая его мыслям, громко хлопнула калитка, кирпич дорожки зашуршал под шагами. Пришел Феликс.

Несмотря на определенную натянутость, ужин в целом прошел не так скверно, как ожидал Солодин. Вера превзошла саму себя, мобилизовав все невеликие кулинарные таланты и угостив мужчин вполне удобоваримым куриным супом и жареным мясом с картошкой. И даже переборола неприязнь к алкоголю, выставив небольшой графинчик с водкой. Водка была плохой, скверно разбодяженный спирт, выгнанный не иначе как из табуретки, но Солодин оценил смелость и самоотверженность жены, набравшейся смелости пойти в магазин и купить ненавистный продукт.

Ели в молчании, лишь изредка нахваливая еду и прося передать соль. После ужина завязался разговор. Брат и сестра с жаром обсуждали последние новости московской жизни. Точнее, Феликс рассказывал, а Вера заворожено слушала. Казалось, это было невозможно, но Феликс пал в глазах Солодина еще ниже. По глубокому убеждению полковника, мужчине не подобало не просто разбираться, но даже просто интересоваться такими вещами как новая прическа светской дивы с очень русским именем Элен, и тем более подробностями ее романа («Сущий мезальянс, просто вопиющий!») с каким то офицером из Генштаба. Феликс разбирался и очень хорошо. Когда он с искренним возмущением рассказал сестре, как штабист без всяких комплексов навешал люлей какому-то светскому персонажу за неосторожное слово в свой адрес, Семен заочно проникся к неизвестному офицеру глубочайшей симпатией.

Наконец Солодин просто извинился, сослался на усталость и покинул компанию. Кровать снова приняла его, но на этот раз мысли у полковника были тягостные. Очень тягостные.

Он и раньше понимал, что его жене очень не хватает привычной столичной жизни. Московская девочка «из хорошей семьи», с детства вращавшаяся «в приличном обществе» новой советской элиты, она внезапно и жестко была выдернута из привычной жизни. И окунулась резко, с головой, в жизнь совершенно иную — из светлой и яркой Москвы в небольшой провинциальный городок, от высоких новостроек центра — в съемные деревянные домики, из образованного светского общества — в совершенно иной круг людей по-своему хороших, не менее умных, но совершенно иных. Не знающих иностранных языков, не читающих в подлинниках классиков мировой литературы, слыхом не слыхивавших про особенности культуры эпохи Раннего Возрождения. Иногда пьющих. А то и не иногда. Иногда дерущихся и скандалящих. Для дочери преподавательницы изобразительных искусств и потомственного офицера, помнившего еще русско-японскую, эта жизнь была пугающая, вызывающе неприятна и невыносима. Солодин понимал это разумом, но не сердцем, кроме того, последние месяцы он был всецело поглощен обустройством на новом месте и осторожным зондажем возвращения к прежнему положению.

Пожалуй, только теперь, увидев горящий, полный тоски взгляд Веры, услышав ее прерывающийся голос, он понял, насколько тоскует его любимая, как сильно ей не хватает прежней жизни. От злости на самого себя хотелось что-нибудь разбить. Ну, или хотя бы закурить, забыв давний обет воздержания от табачного зелья.

Голоса в гостиной стихли, затем хлопнула дверь гостевой… Несколько минут слышался лишь скрип дощатого пола под шагами Веры, легкими и неуверенными, она мерила кругами комнату, то нерешительно приближаясь к спальне, то отступая. Пора брать дело в свои руки, подумал полковник.

Она ощутимо вздрогнула, почти испуганно, когда муж шагнул ей навстречу из полутьмы.

— Давай, поговорим, — предложил он сам.

— Давай, — с видимым облегчением, но с ноткой напряжения и испуга отозвалась она.

Они сели друг против друга за стол, Солодин взял было ее ладошки в свои мощные маховики, но она резко вырвалась. Полковник с легким изумлением приподнял бровь, сложил руки перед собой.

— Слушаю, — сказал он.

— Семен… — неуверенно, очень неуверенно начала она.

Порывисто стала, нервно процокала каблучками вокруг стола. Снова села, судорожно сжала руки на груди. Солодин терпелив ждал.

— Семен, тебе не кажется, что мы живем… неправильно?

Началось, тоскливо подумал Солодин, не миновала меня чаша сия.

— Поясни, — сдержанно попросил он, надеясь, что ошибся. А Феликс — козел, подумалось неожиданно. Явно с его подачи началось.

— Дорогой, ну как мы живем… Вот как мы живем? — она снова вскочила, на этот раз едва не опрокинув стул, снова заходила туда-сюда, ломая тонкие пальцы. Она говорила все громче, теряя самообладание, быстро, словно торопясь, наконец-то выговорить наболевшее.

— Мы были такой замечательной парой! Ты — такой … большой, такой завидный, такой… с таким будущим! Рядом с тобой я чувствовала себя как за броней этих ваших… самоходов! Я могла заниматься тем, что мне нравилось…

Вот, что значит воспитание, отметил Солодин, даже в таком расстроенном состоянии — все равно грамотное построение речи.

— … Еще немного и ты стал бы генералом. Какая нас ожидала жизнь! Какая у нас была жизнь! А теперь… Теперь ты здесь. И я здесь. Ты больше не командуешь дивизией, и полком не командуешь. А я учу местных недорослей иностранным языкам. Ну, зачем им иностранные языки?! Зачем им французский и немецкий, если им нужно в первую очередь учить родной, русский? Без ошибок читать и писать на нем?! Ну, какие у нас здесь виды, что нас здесь ждет? Как мы будем жить дальше? Дадут домик побольше? Добавят разряд? Накинут пару рублей к окладу? И я буду ездить раз в две недели в Москву. К родным и друзьям, объясняя им, что…

Она запнулась, оборвав себя на полуслове.

— Что твой муж — споткнувшийся неудачник, — закончил Солодин. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки. — Достаточно, я тебя понял.

— Что?.. — непонимающе спросила она.

— Я понял тебя, — терпеливо повторил он, — сядь.

Она села. Бледная, растерянная, раскрасневшаяся.

— Дорогая, я военный, — начал Солодин, — это значит, что я мыслю так: оценка проблемы, постановка задачи, поиск путей достижения. Проблему я понял — ты считаешь, что мы низко пали. Задача, как я понимаю, — вернуть прежнее положение. Теперь осталось решение. Ты затеяла это разговор, чтобы просто выговориться или подтолкнуть меня к какому-то действию?

Она растерялась, бросила быстрый взгляд на дверь гостевой комнаты, даже чуть развернулась в ее сторону, словно в ожидании поддержки.

Солодин встал, обошел стол и обнял ее, чувствуя, как быстро бьется ее сердце, быстро, как у маленькой птички. Зашептал в пахнущие приятной чистотой русые волосы, пушистые и легкие как пух.

— Малыш, я все понимаю, извини меня, я слишком собой увлекся, все время на работу. О тебе не думал, совсем стал свиньей. Но я все исправлю, честное слово, у меня тут одна штука придумалась, только немного подождать и поработать надо…

Она подняла голову, встретившись с ним взглядом, прижалась сама, крепко и сильно. Кончики ее волос щекотали ему нос, на виске билась едва заметная синеватая жилка, оттеняя матовую нежность кожи. Солодин почувствовал, что теряет голову и тонет в синеве ее глаз.

— Может быть, ждать не нужно, — тихо, очень тихо, прошептала она. — Все еще можно исправить…

Солодин замер. Нахлынувшее влечение ушло, как волна в отлив.

— Поясни.

Она прижалась еще теснее, он осторожно, но решительно разомкнул ее объятия, нежно, но вместе с тем отстраненно отодвинул ее от себя, как статую из хрупкого фарфора.

— Поясни, — повторил Солодин. — Но прежде подумай. Подумай над тем, что хочешь сказать.

Ему показалось, будто едва слышно скрипнули доски в гостевой. Словно кто-то осторожно подслушивал.

Она колебалась мгновение, не более. А затем выпалила, как в ледяную воду бросилась:

— Здесь нечего думать! Нечего! Тебе не нужно было ссориться с тем заезжим! Из штаба! Всего лишь не нужно было с ним ссориться. Но все еще можно справить. Феликс поговорил…

Против воли, чувствуя, как в душе закипает бешенство, Солодин залюбовался ей. Она была прекрасна даже сейчас, чуть растрепанная, раскрасневшаяся от гнева. Но любовь, симпатию и восхищение уже перекрывало тяжелое, поднимающееся как приливная волна бешенство.

— Дорогая, — процедил он сквозь зубы, — я ни с кем не ссорился, и тебе об этом говорил. Я попал под общую разнарядку. Из действующей армии убирали ставленников и выдвиженцев Павлова. Мой конфликт с Шановым ничего не добавил и не убавил. И ничего с этим сделать было нельзя. Ни-че-го. Сейчас я стараюсь исправить то, что случилось. И твой скандал мне в этом никак не поможет.

— У тебя плохо получается! — выпалила она. — Плохо. Медленно! Может быть, нужно послушать того, кто может помочь? Что-то изменить? От кого-то… отказаться?!..

Она замолчала, увидев, как замерзло его лицо, превратившись в маску.

— Отказаться… — эхом повторил Солодин. — отказаться.

Он быстро шагнул к гостевой. Ударом ноги распахнул настежь дверь, едва не выбив ее. Вера пискнула у него за спиной.

Феликс не подслушивал, он лежал на кровати, одетый. Солодин сгреб его за лацканы пиджака и рывком вздернул.

— Твоя идея? — коротко спросил полковник.

— Моя.

Следовало отдать Феликсу должное, он не впал в панику, что было бы естественно — тщедушный москвич был на голову выше Солодина, но в два раза уже в плечах.

— И от кого же мне следует отказаться? — спросил Солодин, крепче сжимая хватку правой, подтягивая родственника почти вплотную. Левая рука плотно легла на горло гостю, чуть сжав.

— Сам знаешь.

Феликс отворачивался, щурился, но до последнего старался не отводить взгляд, держа марку.

— Наобещал ей золотых гор, соблазнил ярким мундиром, ну как же, кондотьер в сверкающих доспехах, герой, настоящий кабальеро! — быстро, зло заговорил он, — теперь свалился сам и потащил ее за собой. И это еще не предел падения, так можно и на севера загреметь. Вот так, не герой, не командир, а всего лишь опальный лектор. А мы стараемся исправить, что ты запорол.

— А что такое совесть и честь ты знаешь, спаситель?

— Ой-ой-ой, какие высокие принципы! Наемник, шатавшийся по всему свету, убивавший за горсть мятых банкнот, сейчас покажет нам высокую мораль! А когда ты в Испании интриговал, так же совестился? Когда чужое снабжение перехватывал, задачу выполнял, а соседи без снарядов сидели и расследования огребали? А когда твой разведбат «трофеил» по всей Франции, с кем он делился, не подскажешь!? Изумрудный гарнитур, что на день рождения подарил Вере, оттуда, из твоей доли? Моралист хренов! Я говорил с кем нужно, и не только я. Отец просил за вас. Откажись сам знаешь от кого, признай, что ошибался, что осознаешь и все…

Феликс осекся, замолк, покрывшись мертвенной бледностью. Позади охнула Вера.

Солодин медленно, очень медленно, рывками, опустил занесенный кулак. Заговорил веско, раздельно, отчетливо.

— Запоминай, родственничек. Я и шатался, и убивал. И трофеи собирал. У меня гибкая мораль, но жесткие принципы. Я подсиживал, интриговал и вообще боролся за место под солнцем. Но в руку дающую никогда не плевал. Никогда, понял?

Он встряхнул Феликса как тряпичную куклу, у того громко лязгнули зубы, но он гордо молчал.

— Павлов меня заметил и поднял, — продолжал Солодин. — Тянул и толкал. От интербригадовца до комдива. Я ему за это благодарен и не предам никогда. Это — принцип. Поэтому… катись отсюда. И не приезжай больше.

Он разомкнул хватку, Феликс с облегчением перевел дух, потер шею.

— Убирайся, — бросил Солодин, отворачиваясь.

Он стоял, бездумно глядя в окно, скрестив руки за спиной. Позади шумел Феликс, собираясь, тихо всхлипывала жена, они о чем-то говорили. Быстро и жестко — Феликс, жалобно и прерывисто — она. Солодин не слышал, мыслями он был там и тогда. В Москве, почти полгода назад.

Когда Павлов только недавно был отстранен от командования фронтом и помещен под домашний арест. Точнее не под арест. Ему просто было рекомендовано побыть и подумать. Сталин, вложивший немало сил и терпения в свою армию ожидал от нее гораздо большего. Вождь был в ярости от огромных потерь понесенных при прорыве обороны французов, от неуклюжих маневров корпусов и армий, особенно на фоне дерзких и стремительных действий немцев. Он твердо намеревался организовать показательное зрелище. Павловские ставленники так же попали под общую метлу, в том числе и Солодин, отозванный в Москву на предмет объяснений — как получилось, что за неделю боевых действий от его дивизии осталось меньше половины списочного состава. Тогда он совершил не то самый смелый, не то самый глупый поступок в своей жизни, придя в гости к опальному комфронта…

Феликс ушел. Из гостиной доносилось тихое всхлипывание жены. Тикали часы. Где-то в соседних дворах завели унылый перелай дворовые псы.

Солодин думал.

Вера плакала, горько и тоскливо, словно слезы могли смыть всю горечь последних месяцев., невнимание мужа, крушение планов. Все, что камнем лежало на сердце.

Скрипнули половицы под шагами Солодина. Он постоял немного рядом, глядя на ее худенькие плечи, вздрагивающие под шалью. Затем опустился на колени, крепко, но вместе с тем нежно сжав ее плечи.

— Прости меня, — тихо сказал он. — Прости. Я виноват. Тебе от этого не легче, но… прости. Посмотри на меня.

Она отвернулась. Его ладони поднялись выше, нежно, но твердо охватили ее виски.

— Посмотри на меня, — повторил он, — я хочу сказать тебе важное.

— Если я тебя разочаровал, я не держу тебя. Завтра же отправлю тебя домой и не стану удерживать больше. Если ты хочешь домой, к семье — пусть так и будет.

Он помолчал, подбирая слова.

— Я не буду тебе ничего обещать. Я не знаю, что будет со мной завтра. Мне уже не командовать и не воевать. Но я могу пойти по преподавательской линии, мне обещали помощь и даже, возможно, возвращение обратно, в Москву. И пойду. Но как все сложится — никто не знает. Ты сама видишь, в каком сложном мире живем. Я могу тебе только пообещать, что сделаю все, чтобы ты была счастлива со мной. Чтобы ты больше не чувствовала себя несчастной. Чтобы ты вернулась к жизни, которую вела раньше. Подумай… и выбери. Не сегодня. Чтобы не сделать ошибки, чтобы не спешить. Завтра.

Она сидела, зябко закутавшись в шаль, как в мантию. Через открытую дверь прихожей было видно, как муж собирался. Натянул пальто, опустил уши шапки.

— Куда ты собрался? — тихим, севшим голосом спросила она, глядя в сторону.

— Пройдусь, — сказал он, натягивая перчатки, — надо кое-что обдумать.

— Семен…

— Да?

— Тот гарнитур… Те изумруды… Феликс говорил правду?..

— Нет. Это семейная ценность, — решительно и жестко произнес он. — Единственная, что осталась от прошлой жизни, когда мы с отцом бежали от революции.

Громко щелкнул выключатель, лампочка прихожей погасла. Хлопнула входная дверь, порыв холодного ветра заставил ее еще больше завернуться в теплую шерсть шали.

Глава 14

Самолет Шетцинга в сопровождении истребительного эскорта поднялся с аэродрома и взял курс на северо-запад, унося шефа инспектировать войска армейской группы «F». Так был сообщено очень узкому, примерно полтора десятка человек, кругу лиц, причастных к вершинам власти Германской Демократической Республики. Гораздо меньше, четверо знали, что на самом деле «Грифон» номер «ноль» был пуст, а сам шеф в обстановке глубокой секретности выехал на инспекцию подземных лабораторий проекта «МЕ» посвященного атомной энергетике. Но только сам Шетцинг и начальник его личной охраны знали, на каком неприметном переезде их состав сменил маршрут и понесся на восток, навстречу своему двойнику, отбывшему из Москвы.

Они встретись глубокой ночью, на полустанке южнее Бреста. Даже луна скрылась за тучами гонимыми обеспокоенным ветром. Восточный состав уже ожидал западного собрата и стоял неподвижно, мертвой молчаливой глыбой, ожидая, пока новоприбывший, окутанный облаками пара, пройдет по параллельной колее, занимая позицию строго напротив, борт к борту. Они стояли так несколько минут, укрытые сверху крышей большого сквозного пакгауза, пока заранее прибывшая на место охрана улаживала формальности. Быстро и слажено, как будто им приходилось делать это ежедневно, немногословные люди в темных одеждах, с пистолетами-пулеметами заняли свои позиции, охватив станцию плотным кольцом наблюдения и защиты. Подняли в небо рыльца зенитные автоматы, на заранее обустроенных позициях развернулись замаскированные пулеметные расчеты.

Небольшая группа из четырех человек в течение четверти часа проверила всю слаженную систему, убедившись в идеальной точности соблюдения плана. Только после этого она в свою очередь разделилась на группы по два, каждая из которых направилась к «своему» составу. Там дважды повторилась одна и та же картина — условленный стук в броневой борт, открытая заслонка, короткий диалог.

После этого восточный состав ожил, исторгнув из недр команду монтеров, в течение пяти минут соединивших два параллельных вагона закрытым переходом из стальных панелей. Завершив работу, монтеры исчезли, так же как и появились, быстро, незаметно, бесшумно. Теперь составы стали одним целым, закрытым от любого постороннего взгляда. Две металлические громады и сотня человек вокруг с одним приказом: защищать любой ценой, от любого мыслимого противника.

Сталин повернул реостат, прибавляя яркости мягкому свету плафонов — с возрастом у него стало сдавать зрение. Он любил свой спецпоезд за ненавязчивый, строгий уют. Здесь можно было равно работать, совещаться, отдыхать. Даже проводить узкие конференции межгосударственного уровня, если бы на то была воля хозяина, настолько тщательно была подобрана композиция изящной многофункциональной мебели и предметов быта.

Сегодня, учитывая важность момента, он избрал местом встречи штабной вагон, удлиненный за счет отсутствия тамбура, обставленный с абсолютной аскетичностью — многосекционный стол во всю длину одной из стен, несгораемые шкафы для документов, блок связи в отдельной кабинке, несколько стульев, многоцелевые стенды, сегодня пустые. Лишь добавились два кресла с высокими спинками и небольшой столик, установленные строго в центре вагона.

Сегодня он ожидал совершенно особого гостя. Пожалуй, единственного, кого Сталин мог с определенной натяжкой назвать своим… нет, конечно же, не другом. Духовным собратом.

Неожиданно он вспомнил, что они не договорились, кто собственно к кому идет. Может быть, это как раз ему уготована роль гостя? С одной стороны, он, Иосиф Сталин, представляет сторону, у которой просят помощи. С другой, все таки именно он предложил встречу… Сталин задумался, решая в уме немыслимо сложную задачу пусть тайного, но все же дипломатического протокола, но оказалось, что ее уже решили за него.

Металл отозвался звоном в такт бодрой поступи. Стукнула дверь тамбура, зашуршал бархат занавеси. В простор вагона-кабинета, под свет любимых сталинских зеленых ламп ступил человек в синем костюме. Очень высокий, подтянутый, несмотря на печать возраста на подвижном, выразительном лице, чуть подволакивающий левую ногу.

— Здравствуй, Иосиф, — легко сказал он на хорошем русском языке, протягивая Сталину узкую твердую ладонь.

— Здравствуй… Рудольф, — сказал Сталин, шагнув навстречу гостю, спрятав в седых усах улыбку.

Пути истории причудливы и неисповедимы. Обычно никакая воля, никакие усилия не в силах остановить жернова исторического процесса. Но иногда одной случайности, незаметного поворота человеческой судьбы хватает, чтобы изменить мир.

Ничто не предвещало Рудольфу Шетцингу какой-то особенной судьбы, отличной от славных традиций его рода. Отпрыск знатного и древнего германского рода, потомок двадцати поколений офицеров-пруссаков от кавалерии, рубившихся с французами, русскими и всеми прочими соседями, ближними и давними с неизменной храбростью, честью и верой в бога. Рожденный и воспитанный в непоколебимой уверенности и вере, он не мыслил иной стези и иного конца кроме долгой и славной жизни полной сражений за Германию и ее дух. Или не долгой… Но непременно славной и непременно военной.

Лишь в одном Рудольф осмелился пойти против семьи — вместо кавалерии он выбрал новомодное увлечение летательными аппаратами, «аэропланами». Таковая измена традициям была подсказана нестойкой душе, несомненно, самим нечистым, но Рудольф все же он сумел доказать отцу, что «аэропланы» — это конечно же не кавалерия, но полезно почти так же как пехота, и тот скрепя сердце решил, что паршивая овца в стаде лучше чем напрочь отломленная ветвь семейного древа.

Шетцинг мечтал о войне и подвигах, но как оказалось, собственно о войне он не знал ничего. Романтика воздушных боев закончилась, когда его подбитый штурмовик врезался в бруствер, и пилот, крича от безумной боли в перебитой ноге, выполз из загоревшейся кабины, он узнал, что такое настоящая война.

Он видел, как ложились цепи пехоты под шквальным огнем «адских косильщиков» и ураганом артиллерийского огня. Он видел небо, исчерченное дымными следами горящих самолетов. Он видел, как снаряды разбивали корпуса танков как жестяные коробки. Он слышал душераздирающие крики раненых и умирающих, сливающихся в один ужасающий многоголосый стон, единое проклятие, посылаемое небу тысячами глоток. Он слышал хрип отравленных газами. Он чувствовал смрад плоти опаленной адским пламенем огнеметов. Он должен был умереть и умер бы, если бы залегший рядом пехотинец не принял на себя осколки рванувшего рядом заряда бомбомета.

Так Рудольф понял, что такое война. И на нем прервалась славная плеяда офицеров из рода Шетцингов.

Он вышел из госпиталя через полгода, истощенный, голодный, едва передвигающий ноги после лечения сложного двойного перелома и «испанки», едва не добившей израненного больного. Шетцинг стоял у госпитальных ворот, опираясь на кое-как сколоченный костыль, оборванный, щурясь на сумрачное солнце, дрожа от зимнего морозца, прокусывающего насквозь легкую шинель. Вокруг сновали люди, разных возрастов, разных занятий, но все как один — одинаково изможденные, с печатью нужды и невзгод на злых лицах. Начинался Голод Двадцатого Года. У многих на шее висели таблички со словами: «Ищу любую работу» или «Готов на все». Безногий нищий сидел в сугробе и безнадежно просил милостыню. Оборванная проститутка хриплым надсадным голосом без стеснения, среди бела дня предлагала себя. Она презрительно скользнула взглядом по сгорбленной фигуре Шетцинга — наверное, его кредитоспособность не внушала ей доверия.

Слева на небольшой импровизированной трибуне выступал уличный оратор, невысокий, с узкой полоской усов, невзрачный внешне, но живой и яркий как огонь, с голосом подобным иерихонской трубе. Он вещал о предательстве грязных евреев и их приспешников, о происках гнусных французов, об унижении и ограблении страны. О необходимости жестокой кровавой мести, страшном возмездии, неизбежном и неотвратимом. Его слова прожигали душу, заставляя плакать собравшихся вокруг от унижения и стыда, сжимая их пальцы в бессильные кулаки. Пока бессильные.

Справа говорил другой оратор. Уже немолодой, в потертой рабочей блузе, он медленно подбирал слова, нанизывая их как бусины разного размера на непослушную взлохмаченную нить. Он говорил о бедствиях и мире. О самонадеянной глупости и нерасчетливой самоуверенности. О далекой стране на востоке, которая начинает жить совершенно иным порядком и законом. О новом пути. Слова цеплялись друг за друга, сталкивались. Этого человека слушали гораздо меньше, от небольшой группки собравшейся вокруг него то и дело отделялись, переходя к усатому. Видя это, рабочий все больше терялся и путался, растерянно комкая в широких ладонях мятую кепку.

Рудольф слушал долго. А затем решительно похромал к усатому. Толпа почтительно расступалась перед героем войны. Даже сам оратор склонил голову и протянул красивым жестом обе руки, предлагая герою занять место рядом с собой.

И Шетцинг сломал костыль о его голову.

По крайней мере, так говорилось в его официальном жизнеописании. Так же этот выдающийся момент был увековечен в великой киноленте «Титаны», с триумфом прошедшей в обеих странах. Сталин, которому доводилось общаться с военными, ранеными и больными, сильно сомневался, что человек, у которого была сломана нога, поправлявшийся на скудных больничных харчах и едва не добитый гриппом смог бы хотя бы поднять костыль, не то, что сломать его о кого-нибудь.

Но предпочитал держать свое мнение при себе. В конце концов, в его собственной биографии некоторые моменты были отражены с той же долей условности…

Так Шетцинг навсегда связал свою судьбу с красным движением Германии, в конце концов собрав воедино три социалистические партии страны. Рудольф был умен, образован, тщеславен, но не страдал самоуверенностью. Он знал, когда надо отступить, а когда бросить на карту все и сразу. Когда нужно использовать всю мощь авторитета, а когда терпеливо ждать и учиться.

«Девять пунктов» двадцать второго, мятеж правых в Баварии годом спустя, подъем крыла «мировых революционеров и триумфальный визит Троцкого в двадцать пятом, первая (но не последняя) советско-немецко-польская война. Поездка в СССР и личное знакомство со Сталиным, политическая антитроцкистская дискуссия «по обе стороны Рейна» двадцать седьмого. Председательство Совета Компартии ГДР на рубеже десятилетий…

И многое-многое другое. Шетцинг пережил все подъемы и падения немецких большевиков. Сейчас, спустя два с лишним десятилетия после начала политической карьеры в Партии, он и был Партией. Самым авторитетным, самым уважаемым, самым известным и самым прозорливым коммунистом страны.

— Здравствуй, Рудольф, — повторил Сталин. — Садись. Вина?

— Не откажусь, — усмехнулся немец.

— Я знаю, ты любишь коньяк, — заметил Сталин, передвигаясь по вагону с грацией горного кота, необычной для человека в его возрасте. — Но настоящее вино — это как первый луч солнца, как капля чистейшей воды на рассвете, как… — он поднял ладонь и возвел очи ввысь, — как поцелуй любимой женщины! Что перед этим ваши… коньяки.

Он наливал из простой бутылки без всяких этикеток и надписей, в простые граненые стаканы.

— Э, друг мой, ты не пил настоящего коньяка, — возразил Шетцинг, отпивая, впрочем, с видимым удовольствием. В подвалах нашей фамильной резиденции был такой напиток!.. Сейчас такого уже не достать.

— Спроси во Франции, — пошутил Сталин. — Я думаю, сейчас это будет немного… проще.

— О, да, немного.

Шетцинг покрутил стакан, поднял его на свет.

— Как тогда… Ты помнишь, — тихо сказал он.

— Да, — эхом отозвался Сталин. — Как тогда. То же вино. Те же стаканы. Только мы были другими.

— Молодым быть хорошо, — задумчиво проговорил немец.

— Говори за себя, — заметил Сталин, — это ты был молодой. А я нет.

— Да, ты уже тогда был хитрым и умным Дядюшкой Джозефом с трубкой, — снова усмехнулся Шетцинг.

Они допили в молчании. Шетцинг улыбался каким-то своим мыслям. Сталин с прищуром смотрел на него поверх граненого края стакана.

— Еще? — спросил Сталин.

— Нет, — решительно ответил Шетцинг, словно проводя черту, отрезающую добродушную беседу от строгого делового разговора.

— Как скажешь, — так же деловито сказал Сталин.

Они одновременно сели ровно, с жесткими спинами, склонились вперед. Немец сложил ладони домиком, грузин положил параллельно на стол. Их лица в момент преобразились, приобретя обезличенное, строгое выражение. Теперь они походили скорее на гроссмейстеров высочайшего уровня, готовых начать новую шахматную партию. Партию, в которой шахматной доской были страны и континенты, а фигурами — миллионы людей и многотысячные армии.

— Рудольф, это было очень странное предложение, — начал Сталин, осторожно, подбирая каждое слово, словно пробуя температуру воды самими кончиками пальцев. — Очень. Ты не мог бы объяснить его?

— Иосиф, я предлагаю совместными усилиями «затопить» Британию, — ответил Шетцинг так же осторожно и дипломатично. — Что же здесь странного? Есть простор для обсуждения, но не «странно»…

Сталин помолчал в глубокой задумчивости.

— Нет, так не пойдет, — сказал он, наконец. — Не стоило ехать в такую даль и с такими предосторожностями. Чтобы общаться как на конференции. Что за спешка? Зачем идти на высадку, если мы можем ударить по колониям? Народно-освободительное движение даст больше, чем рискованный приступ. Зачем быть таким нетерпеливым?

Шетцинг смотрел в сторону, скривив рот, морща лоб. Сделал резкое движение, словно отметая условности и протокол.

— Иосиф, это я могу спросить тебя, что за нерешительность, — рубанул он, наконец, наотмашь. Так, как в свое время отжимал рукоять бомбосброса, решительно и без оглядки.

— Это исторический шанс наконец-то разобраться с проклятым Островом, раз и навсегда. Бесповоротно! У нас величайший шанс в истории, такой не выпадал никогда и никому!

Он резко поднялся. Едва не опрокинув стул, резко заходил по вагону, повышая голос, рубя воздух ладонью как на публичном выступлении. Сталину сразу вспомнилась недавняя трансляция подобного по новомодному чуду техники — телевизору. Игрушки пока что только занимательной, но весьма перспективной.

— Посмотри сам, британские армии разгромлены, им удалось эвакуировать значительную часть живой силы, но они бросили почти всю технику. Им потребуется минимум год на восстановление, в течение этого года они беззащитны!

— У меня другие данные, — негромко вставил Сталин. — Год, это если они бросят все на войну и военное производство. Английское правительство вряд ли рискнет сразу после поражения ронять уровень жизни еще ниже, особенно под предлогом реванша. Года три. Спешить некуда.

— Не надо недооценивать Британию, — не надо недооценивать британцев, — жестко ответил Шетцинг. — Это упорные и смелые люди. Они наши враги, но это сильные враги. И то, что мы их побили в одном сражении — это не окончательная победа! Британцы проигрывали сражения, но не проигрывали войн. Пойми, им нельзя давать время на восстановление! А если они сумеют договориться с американцами? Ты знаешь, как сильны позиции экспансистов Рузвельта?

— Это серьезный аргумент, — согласился Сталин, все так же задумчиво, растягивая слова. — Очень серьезный… Но не будем забывать, как сильны позиции изоляционистов. А Гарольд Ходсон достаточно популярен. «Человек, убивший кризис». У Рузвельта пока что только речевки и идеалы. За ним люди, у которых большие деньги и которые хотели бы заработать на Европе еще больше денег, но этих людей мало. И тех, кто хочет заработать на сотрудничестве с нами никак не меньше. И даже больше. Этот заработок быстрее и легче. Вы преувеличиваете опасность.

— Нет, это вы ее недооцениваете. Сколько раз Британию ставили на грань поражения? Сколько раз праздновали скорую победу? И где сейчас эти победители? Островитяне сильны и упорны, это факт, который оспаривать и недооценивать глупо. И если у нас есть возможность добить их, этот шанс нужно поймать и держать крепко! Очень крепко!

— Как же все-таки у вас силен комплекс поражения…

Сталин ушел в кресло как подводная лодка на глубину, укрылся в тени, только трубка торчала подобно перископу.

— Что? — не понял Шетцинг.

— Я сказал: как же у вас сильна память о поражении в той войне, — повторил Сталин. — Сказал бы сразу, что у вас очень сильна военная партия. Особенно теперь. После победы. Военные требуют продолжения и новых побед. Учитывая, что у вас в Германии каждый ребенок воспитывается в памяти английского ограбления, не удивительно, что тебе нечего им противопоставить. Абсолютная власть бывает только в сказках.

Шетцинг помолчал, собираясь с мыслями. Долго. Сталин все так неподвижно сидел, лишь тонкий призрачный дымок вился над креслом.

— Не без этого, — наконец согласился Шетцинг, — не без этого. Мои военные доставляют много проблем. Особенно сейчас. Но в этом вопросе я с ними полностью солидарен. И как политик, и как человек. Я помню то время, когда все начиналось. Наши блестящие победы, штурм Парижа… Перед нами лежал весь мир, а британцы в панике бегали по своему жалкому островку. А через несколько лет я подыхал в госпитале, где не было даже бинтов, и сгнил бы общей могиле как все, кто был рядом со мной… Если бы моя мать не продала последние ценности, чтобы купить на черном рынке лекарств. А я прятал их, приматывая к телу тряпками, и спал с ножом в руке. Потому что по ночам ко мне сползались со всей палаты, чтобы отобрать драгоценные склянки. И я дрался с ними насмерть! Ты когда-нибудь видел, как дерутся увечные солдаты, которые от слабости уже не могут ходить?!

Увлекшийся Шетцинг осекся, вспомнив, что его собеседник прожил бурную жизнь и наверняка видел вещи куда более страшные. И продолжил уже ровно и спокойно, но с непоколебимой внутренней убежденностью:

— Если уж нам снова выпало сойтись с ними, мы не дадим этому повториться. Мы не дадим им подняться снова. Я не дам им подняться снова.

— Красиво сказал, — усмехнулась тень в кресле, трубка на мгновение вспыхнула ярким угольком. — Красиво. А теперь я спрошу простой вопрос. Ты знаешь, сколько англичане делают самолетов? Если ты забыл, или у тебя не очень хорошие шпионы, я подскажу. От трехсот машин в месяц. Считай. У них уже есть почти два месяца передышки, это шестьсот машин. Еще минимум месяц вам понадобится для того, чтобы реорганизовать войска и подготовить вменяемый план. Девятьсот машин. Потом отовсюду полезут несвязанные концы и нерешенные задачи, вопросы. Про которые забудут поначалу, в запале и горячке. Еще месяц как самое меньшее. Тысяча двести машин. Дай бог, хоть я и материалист, чтобы вы уложились в пять месяцев всего. Это даст англичанам от полутора до двух тысяч самолетов в строю. Самое меньшее. Пролив широкий, высадка будет трудной, сильной артподдержки атакующей группировки не создать. Значит, большую часть огневой работы будет делать авиация. Значит, нужна авиагруппировка превосходящая английскую в разы.

— У нас больше самолетов, гораздо больше, — коротко сказал Шетцинг. — Мы задавим их числом.

— Больше, — согласился Сталин. — Но не кратно, не настолько, чтобы задавить их быстро. И это еще не все. Для победы нужна чистая зона высадки. А в первые же часы англичане поведут к ней все, что способно держаться на воде, чтобы разнести плацдарм с моря. Английский флот все еще сильнейший в мире, и даже объединенный флот Союза и Германии его не разобьет. Значит, чтобы не пропустить их, снова нужно много самолетов, теперь еще и в поддержку нашим кораблям.

— Поэтому нам нужны вы.

Шетцинг сел, закинул ногу на ногу, обхватил длинными тонкими пальцами колено. Пристально, не мигая, взглянул в лицо Сталину.

— Я изложил нашу позицию. Вы поможете?

Сталин встал, чуть потянулся одними плечами, как большой горный кот. Прошелся вдоль вагона, Шетцинг неотрывно следил за ним.

— Нечестно, камрад Рудольф. Нечестно, — сказал Сталин, в пол-оборота к немцу. — Давление военных — это проблема. Но это решаемая проблема. Тем более, что у нас есть хороший опыт решения таких… проблем. И у нас, в Советском Союзе, и у вас, в Германии. Неужели вы так ничему не научились, после тридцать пятого года? И тридцать девятого тоже? У тебя может не хватить сил, понимаю. Но твердолобость ваших военных… и ваши немецкие комплексы становятся нашей бедой. Советской бедой. В одиночку вы Англию не сломаете. Побьете — может быть. Но не победите. То, что вы хотите — возможно только с нами. Значит, ваше поражение вполне может стать нашим общим поражением. Советскому Союзу такие военные… приключения… не нужны. Совсем не нужны. Это шантаж. Нечестно. Не по союзнически.

— Вы отказываетесь? — коротко спросил Шетцинг.

Сталин глубоко затянулся, проводил взглядом сизый дымок.

— Разве я так сказал? — с прищуром спросил он, — Нет, я так не говорил.

— Давай обдумаем… — продолжал Сталин, — Итак, англичане не хотят даже слышать о мире. Вас, Германию, а через вас и Союз. В войну необдуманную, бесполезную, плохо подготовленную. Мысль хорошая. Мысль интересная. И может быть вполне успешной. Черчилль хитрый сволочной лис, он понимает, что если ты и не пойдешь на провокацию, это вызовет… осложнения. Большие. Даже если в будущей схватке не примут участие американцы, мы вполне можем ее проиграть. Это плохо, и на это надеется Черчилль. И его команда. Но отказаться вы, немцы, не можете. А если вы не можете, то и мы не можем. В одиночку вы разве что зубами по побережью постучите. Что же нам делать?..

— То, что мы отправили вам, это, конечно, так, предложение о сотрудничестве. — деловито начал Шетцинг. — Есть вполне проработанные идеи о том, что и как делать. Если мы соберем все силы в кулак и ударим вместе, разом, мы вполне можем победить. Шансы неплохие.

— Риск, — упрямо ответил Сталин, — Риск! Можем победить, а можем и не победить. Вы ведь хотите закончить все до осенних штормов. Не успеем. Есть у меня один хороший адмирал, он любит говорить, что война — это состязание конвейеров. У кого длиннее — тот и победит. У нас длинные конвейеры, очень длинные, потому что социалистическое — самое лучшее. И… хммм… самое длинное… Но у англичан — не короткий. — Сталин сделал резкое движение трубкой, подчеркивая мысль, — совсем не короткий!

Он снова пыхнул дымом.

— Англичане заманивают нас в ловушку. И нам придется в нее пойти, если уж у вас там такие несговорчивые, такие упрямые генералы…

Шетцинг прекрасно владел собой. При этих словах на его лице не дрогнул ни один мускул. Лишь где-то в глубине глаз мелькнула тень удовлетворения и радости.

— Но если уж так приходится поступать, нужно сделать все очень хитро. Хитрее Черчилля.

Чем больше Сталин уходил в свои мысли, тем явственнее в его речи прорезался гортанный горский акцент. Фразы становились короче и рубленее.

— Хитрый, хитрый Черчилль поставил нам ловушку. Он думает, что самый умный. Ждет, когда мы, ругаясь и плюясь, но все-таки в нее полезем. Потому что не можем не полезть. Потому что немецкие камрады такие… несознательные…

Шетцинг скривился, Сталин усмехнулся уголками рта, он вернул немцу шпильку относительно превосходства Ротмахта.

— Но, как завещал нам великий вождь и учитель, наш товарищ Ленин, — Сталин снова назидательно поднял трубку, — мы пойдем другим путем. Совершенно другим!

— Точнее? — осторожно спросил Шетцинг.

И Сталин объяснил, каким путем он предлагает пойти.

Шетцинг сидел и молчал долго, очень долго. Затем выдал длиннейшую тираду на родном языке, длинную и громыхающую как товарный поезд.

…это невозможно! — в конце он резко перешел на русский.

Немец вскочил и начал мерить вагон длинными, порывистыми шагами.

— Невозможно! Так никто никогда не делал! И время! Сколько на это понадобится времени! Сколько сил! Нам придется включать ресурсы всей Европы! Бороться с пятой колонной, черт побери, это даже хуже того, что я предполагал!

Он резко остановился, повернулся к Сталину и выпалил:

— Иосиф, это безумие!

Сталин покрутил погасшую трубку. Что-то пробурчал по-грузински. Отложил трубку в сторону. И сказал:

— Давай обсудим дело.

Охрана бдела до самого утра. Десятки людей настороже и во всеоружии охраняла две могильные громады спецпоездов. Ни одного звука, ни одного лучика света не пробивалось наружу из вагона, в котором Генеральный Секретарь и Первый Министр спорили до хрипоты. Временами Шетцинг срывался на крик и прикладывался к бутылке коньяка (хозяин вагона был запаслив и знал, когда время открыть кубышку), а Сталин невозмутимо слушал, вставляя едкие и точные замечания. Временами Сталин терял самообладание и начинал расхаживать, негромко ругаясь на незнакомом Шетцингу языке, а немец скрупулезно чертил графики и отмечал карандашом пункты. Словом, если бы кто-нибудь мог заглянуть в вагон и увидеть их, то он был бы весьма удивлен новой, невиданной ипостаси лидеров двух сильнейших евразийских держав. Но ничей взгляд не проник внутрь и все, что произошло в вагоне, навсегда осталось в его немых бронированных стенах.

К утру они договорились. Шетцинг ругнулся напоследок и допил коньяк как воду. Сталин пригладил усы, с отвращением отложив источавшую горечь трубку. Потом они долго, как мальчишки после уроков, собирали разлетевшиеся по всему помещению бумаги и листки. Тщательно, по листочку сжигая их в специальном лотке с вытяжкой.

— И все-таки, по-моему, это безумный план. Совершенно безумный, — произнес Шетцинг напоследок. — Слишком ново…

— Только так, — жестко повторил Сталин, — только так! Или вы будете воевать без нас.

Когда солнце выбралось из-за горизонта, окрасив вороненые стволы багряными отблесками, монтеры так же быстро как собирали переход, разъединили составы.

Первым отошел пришедший с запада, отходя на запасную ветку, разворачиваясь в обратном направлении. Восточный тронулся следом, возвращаясь.

Глава 15

83-й истребительный полк 11-й смешанной авиационной дивизии должен был быть выведен из Франции еще в начале лета. Комполка Миргородский, получивший за недавнюю кампанию звание полковника, ждал перевода как манную небесную, ибо к ней помимо отпуска прилагался весьма вероятный перевод на дивизию, в один из внутренних округов. Делиться, так сказать, боевым опытом. Поэтому все проблемы немецких и французских железнодорожников воспринимались им как неприятное недоразумение. Спокойствия не добавляли и еженедельные указания сверху: не расслабляться, крепить боевую готовность и соблюдать бдительность.

— Гусев, документы по новой технике готовы? — как обычно зычно рявкнул комполка, утвердившись посреди столовой как памятник нерукотворный.

Столовая в 83-м истребительном была местом сакральным, овеянным легендами и освященным традициями. Все полковое руководство подобралось из гурманов и любителей хорошо и плотно перекусить. Поэтому дела полковые вершились одинаково часто и в штабе, и здесь, в бывшем мануфактурном складе крепкой каменной кладки, одна часть которого была разделена временными фанерными перегородками под хознужды, другая заставлена аккуратнейшей шеренгой длиннейших столов, некрашеных, но гладко оструганных.

— Готовы, тащ полковник! — отбарабанил майор как на параде, всем видом выражая ужас и почтение от созерцания неземного лика начальства. Миргородского любили, несмотря на невоздержанность в речах и стремление приставить «мать…» к каждому слову. Новоиспеченный полковник материться умел и любил, но в отличие от многих иных командиров делал это беззлобно, для связности и выразительности речи, а не из желания унизить.

— Тогда что ты там ковыряешься! Тащи свои бумажки. В дивизии ждать не будут!

— Мне с вами ехать?

— А ты как думал, Гусь лапчатый!? Кто яки принимал, вот пусть за них и отчитывается.

— Я думал, что останусь за вас…

— Много думаешь. Развелось командиров, вашу мать. Эй, Андреич?

Замполит Павел Андреевич Минин оглянулся, оторвавшись от графика боевого дежурства, которое изучал, как если бы на листе стоял личный автограф Сталина.

— Андреич, мы сейчас в штаб дивизии. Остаешься за старшего. Крепи боевой дух, присматривай за побережьем и чтобы никаких провокаций. Чтобы как в песне — на всякий ультиматум достойный дать ответ. Понял меня?

— Понял. Начну с политзанятий.

— Минин, Минин. Ты командиром остаешься, мать твою так и растак, или в читальный зал боевой полк превращать собираешься!? Сказано тебе, держать берег, как жену родную. За порядком следить! Конспекты погодят..

— Слушаюсь!

— То-то. Пошли, Гусев.

Ободрительно ткнув кулаком в живот зама, от чего Гусев вздрогнул, как будто от удара током, Миргородский решительно зашагал к заждавшемуся ГАЗ-67.

— Пархоменко, ты когда машину в порядок приведешь? Больше никаких свечей из штаба тебе не будет. Сломается, в припрыжку любимого командира повезешь!

Где-то за порогом, постепенно удаляясь, продолжал бушевать голос командира. Минин посмотрел в след ушедшим, потом глянул на полкового особиста, перевел взгляд на окно, в котором щедро мешались яркая желтизна солнца и ультрамарин французского неба. И, наконец, убедившись, что отец-командир удалился, облегченно вздохнул, подошел к раздаточному окошечку и позвал главповара. Война войной, а порция омлета с кофе были очень даже кстати. Особист, скромно и одиноко принимавший пищу в углу, тоже вздохнул, но с затаенной грустью. Только замполит мог заставить повара не просто готовить, а готовить так, что в столовой всегда стояла очередь за добавкой. Но вот в особистской миске по странному стечению обстоятельств еда всегда оказывалась не то, чтобы совсем несъедобной…

Мстить с использованием служебного положения было как то мелко и недостойно. Просить унизительно. Оставалось страдать и стоически переносить трудности, представляя себя революционером в царском узилище.

Вообще, распустились, распустились, ничего не скажешь, подумал начальник особого отдела полка, мешая недослащенный кофе и созерцая упитанную фигуру замполита.

Для советской стороны перерыв в боях, который сначала был лишь коротким эпизодом в череде яростных сражений, как-то незаметно перешел в затяжную передышку. Неделя сменяла неделю… и ничего не происходило. Большая часть личного состава восприняла это со сдержанным удовлетворением, потому что война войной, долг долгом, а то, что больше не надо убивать и умирать — было объективно хорошо и вызывало вполне естественную радость, щедро приправленную естественным удовлетворением победителей. Но у немецких соседей накал воздушных поединков если и спал, то совсем ненамного. Каждый день приносил новые известия о непрекращающихся боях по обе стороны Ла-Манша и непосредственно над его волнистой гладью. Исправно распространяющиеся «Листок военного календаря» и переводной «В бою!» пестрели описаниями новых подвигов славных немецких авиаторов, сплотившихся в борьбе против гидры британского злодейства.

Англичане не жалели сил и старания, изо всех сил задевая немцев где только возможно. Достаточно было поймать соответствующую радиоволну (запрещенную страшными запретами, но прослушиваемую всеми, благо дальность позволяла ловить англичан даже слабенькими приемниками) и услышать знаменитое «Говорит национальная служба БиБиСи. В эфире новости…». А вот советских «соседей» для бриттов словно не существовало. Даже гнусные английские ночники не досаждали. И в свою очередь, строжайшие приказы родного командования запрещали задирать островитян, ограничивая боевые задачи охраной берега и пролива.

Советские авиационные части и соединения крепили, боролись и изучали, а над ними, день за днем, пролетали немецкие самолеты, участвуя в тяжелых боях над Туманным Альбионом. И большинству было непонятно, почему они не сражаются рука об руку со старыми боевыми товарищами, как это было совсем недавно во Франции. В советских летчиках, большинство из которых были молодыми, сильными, агрессивными парнями, исполненными чувства собственной значимости, росла определенная зависть и чувство соперничества. А более всего — недоумение и непонимание происходящего.

Повседневные ужасы войны быстро забывались, а самолюбие и желание утереть нос немцам осталось. Объяснение в виде переоснащения, которое начальство предлагало подчиненным в последнее время практически никого не устраивало. Слухи ходили самые разные. Но точно, что происходит, не знало даже руководство французской группировки, прочно и надолго засевшее в Париже.

Судите сами. Полки на Родину не выводят. Аэродромы оснащают и перестаивают, да так, что само понятие «полевой аэродром» становилось анахронизмом. Правда, это было немецкой инициативой, но ничего предосудительного во взаимодействии с союзником не было. Горючее, запчасти и боеприпасы также поставляли без задержек, с избытком. Но главное, непрекращающаяся учеба, скорее даже суровая муштра, далеко выходящая за рамки необходимого для поддержания боеготовности.

— Вот ведь как дела идут, — рассуждал особист, как бы сам с собой, но искоса поглядывая в сторону Минина, устроившегося в неосторожной близости. Минин ел так, что даже у сытого человека появилось бы чувство голода, вдумчиво, с видимым наслаждением, не питаясь, а прямо таки вкушая. Особиста замполит недолюбливал, а тот связываться с ним опасался. — Сидим здесь. Вывода в Союз ждем. Немцы говорят, подождать нужно, коммуникации у них на пределе. А нам из Союза даже кофе шлют. Ну, какие там коммуникации? Они что, люссеры по всей Франции собирают? А в обратную сторону куда больше грузов идет. И самолеты и боеприпасы. И нас снабжать умудряются. Лукавят союзнички, лукавят. Что думаешь, Павел?

Голос особиста звучал проникновенно. Как будто он делился своими самыми сокровенными мыслями с лучшим другом, ожидая от него если не совета, то сочувствия. На молодых ребят этот прием действовал без сбоев. Тем не менее, не смотря на простое выражение лица, Минин на такие простые удочки не попадался.

— Думаю, Миш, тебе, пользуясь случаем, книги из Союза выписать нужно, — степенно разъяснил он текущий политический момент. — Наши экономисты недавно интереснейшую статью написали, по итогам кампании. И полное собрание сочинений товарища Ленина у нас всего в одном экземпляре. Непорядок. Трудно политзанятия с личным составом вести. Опять же разъяснительная работа не помешает. Вон парни всё ухи в деревню вострят. К француженкам. Пока конфликтов не было, но бдительность повысить не помешает.

Замполит сладко улыбался, так, что его улыбкой можно было заправлять кофе вместо сахара. Слова его были правильны, идеологически выдержаны и особист понял, что здесь не светит. По правде говоря, он и не думал, что добьется чего-нибудь интересного, разговор начал скорее от скуки и желания пообщаться. Полк располагался на отшибе от цивилизации, никаких диверсантов и шпионов здесь отроду не было, и взяться им было неоткуда. Это не сорок второй, когда особый отдел работал, не покладая рук и забыв о том, что есть даже слово такое, «сон», отлавливая самых настоящих диверсантов и саботажников. Однажды попались даже суровые парни из английского «Управления специальных операций». А здесь и сейчас было уныло и скучно.

— Паш, так ты у нас оратор известный. Лучше тебя мысли до личного состава никто не доведет, — запустил новый шар особист. — Может быть, произнесешь перед полком что-нибудь этакое, зажигательное? Чтобы нравственность как раз и укрепить…

— Товарищ Сталин ведь как говорил, «незаменимых у нас нет, кадры решают все». Это значит, что на всех местах у нас должны стоять подготовленные люди. А кадры мы готовим так, что любому можно заболеть, пойти в отпуск и дело не пострадает. Вот как работать нужно. Между тем на мне полк висит, пока командир в дивизии обитает, не до пламенных речей. Помогай, давай.

Встретив решительный отпор особист пошел на попятную. Идти на теоретический спор с человеком, по слухам, берущим томик избранных сочинений Ленина даже в полет, не хотелось. А Минин, если ему сильно досадить, мог осложнить жизнь неслабо.

— Ну, раз такое дело, Паш, помогу, конечно. Поговорю с хлопцами про отношение с мирным населением. Если не возражаешь, сейчас прямо и пойду. Готовиться, — миролюбиво сообщил особист.

— Договорились. А я пока документами займусь.

Когда тот вышел, Минин хитро усмехнулся, пробормотал себе под нос «не на того напал» и еще раз позвал повара. Тревоги реальные или мнимые его сейчас не волновали совершенно, да и естественной для многих неприязни к «бойцам невидимого фронта» он не испытывал. Как говорили немцы, «еdem das seine» — каждому свое. Чекистскую работу тоже кто-то должен делать. Пускай командир о повышении думает, а особист врагов ищет. Лично его в нынешней ситуации устраивало решительно все.

Время шло к обеду. Есть после целых трех завтраков не хотелось. Болела поясница — вчера ближе к вечеру, но еще по светлому комполка устроил своим пилотам очередную потогонку с подъемом по тревоге, раздачей заданий эскадрильям и учебными боями. В противники Минину попался капитан Белоярцев, лучший пилотажник полка. Не смотря на предупреждение, двое сразу оказались сбитыми и получили команду возвращаться на землю. Пришлось вертеться как белке в колесе, уходя от атак сразу четырех истребителей. Пару раз яки звена Белоярцева выходили в хвост, но, по мнению командира, замполиту удалось уйти. После полета ему пришлось идти, сдерживая дрожь в напряженных от перегрузок ногах. Летая на задания, Минин прекрасно понимал пилотов, идя им навстречу в случаях, когда требовались усиленное питание и дополнительный сон.

На территории части царили покой и порядок. Подумав, Минин решил заглянуть к техникам. Побродил среди стоящих в капонирах яков. Поговорил с оружейниками. Тишина и порядок. Даже захотелось прилечь и поспать. В самом деле, что такого может случиться? Замполит вспомнил услышанное где то: «Никакого самоуспокоения. Затишье — верный признак бури». Хорошо конечно, если он ошибается. Но лучше перестраховаться. Одернув гимнастерку, Минин, уже совсем иным человеком решительно зашагал к штабу.

Первым делом он вызвал комэска-один капитана Белоярцева, того самого, что едва не прижал его в учебном бою.

— Алексей, как дела в эскадрилье?

— Да вроде бы все в порядке. Я тут вас сам искал…

— Как думаешь, нынешняя тишина сколько продлится?

Вид у комэска-один был удивленный. Минин истолковал его по-своему.

— Расслабились мы, Алексей. А ведь война не закончилась. Если прилетят англичане, что делать будем?

— Прятаться, — честно ответил Белоярцев, предварительно оглянувшись и убедившись в отсутствии лишних ушей. — Я за этим и шел. Только что по полосе вестовой бегал, вас искал. У нас с постами ВНОС связь и так плохая, а сегодня будет вообще через то самое место, они там какие-то кабели меняют. Сидим почти на самом берегу. Если кто появится, в небо подняться не успеем.

— ВНОСа нет, это плохо… Это, как сказал бы товарищ Ленин, архискверно… Полк без командира и без оповещения, не к добру. Тогда сделаем так. Пока Миргородский в отъезде, ответственность за полк лежит на нас. Ты готовь эскадрилью к вылету, пускай парни у самолетов подежурят. А я приведу в готовность остальных. Если что случится, взлетаешь первым. Головин и Бортников тебя поддержат. Что скажешь?

— Решать вам. По-моему тишина сегодня будет. Но если готовится к чему-то, то лучше всех у кабин посадить. Чтобы полк разом поднять. Даже если ничего не случится, очередную тренировку устроим.

— А завтра полк ляжет по койкам, и все дружно будут жаловаться, что косточки у них, видите ли, болят, — забрюзжал Минин. — Но дело говоришь. Так и сделаем.

Пилоты с умеренно беззлобным ворчанием выбирались из палаток, досадуя за прерванный послеобеденный сон, о котором совсем недавно им не приходилось и мечтать. Про причины тревоги никто не спрашивал — случись что серьезное, руководящий состав стоял бы на ушах… Сколько там у нас норматив на приведение эскадрильи в боевую готовность? Давай, доказывай, что в размазню не превратился. Расположившись в тени своих машин, летчики приступили к самой томительной процедуре — ожиданию. Довольный принятыми мерами Минин облачился в летную куртку, положил шлем на колено, счел себя снаряженным к любым испытаниям и, достав неизменный томик Ленина, приступил к неспешному, вдумчивому чтению.

Прошло часа два. Взгляд замполита отмерял строчки и страницы, тихо шелестели равномерно переворачиваемые страницы. Пригревало весеннее солнце. Свиристели какие то местные сверчки. Пилоты дремали на вытащенных прямо к машинам топчанах и раскладушках, лениво и вполголоса поругивая начальство, подменившее дрему в комфорте дремой в полевых условиях, причем без повода и пользы. Те, кто постарше, для порядка давали молодежи укорот, рассказывая, в каких условиях доводилось работать в Испании, Китае или хотя бы совсем недавно, под Руаном.

Где-то вдалеке раздался шум авиационного мотора. Сам по себе звук вполне традиционный для неспокойного времени, когда война бродит где-то совсем рядом. Но этот самолет шел на бреющем и приближался. Кто знает, может быть, почтовик, может быть заблудившийся или неисправный. А быть может и одинокий шальной бомбардировщик противника…

Летчики встрепенулись, солдаты бросились к приписанным зениткам. Проспали, проспали! — подумал Минин, все-таки проспали! Белоярцев даже не надев шлема, кинулся к своему яку с номером шестьдесят и роскошным рисунком в пять цветов — медведь в алой косоворотке с балалайкой. Но, уже закинув ногу в кабину, остановился и замахал рукой. Глаз у аса был как оптический прибор из фантастических книжек.

— Союзники! Союзники!

Вдалеке показалась маленькая точка, быстро превратившаяся в немецкий связной самолет. Сделав круг над полем, он зашел на посадку и после короткой пробежки замер прямо посреди полосы. Из кабины, на ходу сбрасывая шлем и одевая фуражку на взъерошенный ежик коротких волос, буквально вылетел офицер в форме ВВС ГДР с погонами полковника. У Минина отвисла челюсть. По отдельности легкий самолет, немец и полковник на их «точке» появиться вполне могли, но чтобы сразу и в такой спешке… В воздухе отчетливо запахло авралом и неприятностями. Как чувствовал, подумал Минин, похвалил себя за предусмотрительность и двинулся к нежданному пришельцу.

Как оказалось, по-русски немец говорил вполне сносно.

— Кто здесь главный. Меня послать генерал Шмульке! Ваш сосед!

Минин подошел к полковнику, стараясь совместить спешку и начальственное достоинство. Приветствовать союзника было необходимо, но делать полный доклад вышестоящему офицеру он не собирался. Обычно такие вопросы решал сам Миргородский, не допуская к ним даже Гусева.

— Замполит Минин. Временно исполняющий обязанности командира полка.

— Полковник Тайтман! — назвался немец и немедленно перешел к делу. — Пришел просить ваш содействие.

— Что произошло, това… камрад полковник?

Тайтман вытащил из сумки карту.

— Бриттен. Сейчас наш возвращаются назад. Тяжелые бои. Половина час назад бомбардир разбомбили наш аэродром, еще два сосед. Мы хотели просить разрешение принять у вас хотя бы истребители. У нас порвана связь. Не работает! Этот, — немец запнулся, явно подыскивая достаточно уничижительное определение для своего «кукурузника, — Самолет — единственное, что начало летать. Прошу содействие. Но англичан не будут разбираться немецкий аэродром или русский. Они могут ударить и по вас.

Несколько мгновений Минин морщил брови, осмысливал сказанное, затем замер под вопросительными взглядами летного состава. Вот оно! Значит, недаром опасался! Но как ему поступить? Миргородский конечно разобрался бы в ситуации, но никаких инструкций на счет помощи союзнику он не оставил. И что делать ему? Поднять яки? Так можно выработать горючее и получить бомбы в момент заправки. Идти в бой? Частоты, взаимодействие, да просто порядок вступления в сражение не обговорены. Что делать то?

Сомнения разрешили связисты. Их командир капитан Старостин, зная про учебную тревогу, получив телефонограмму, лично выбежал на поле. Он бежал через все поле, наплевав на порядок, размахивая листом бумаги и истошно вопя:

— Павел Андреевич! Сигнал со станции, пробились таки! Группа самолетов! Идут к нам! На запросы не отвечают!

Немец вопросительно посмотрел на замполита. Глаза у него были налиты кровью, лицо набрякло морщинами, полковник смертельно устал и, судя по всему, был готов к отказу. По уму Минин и должен был ему отказать, если строго трактовать установку «на провокации не поддаваться». Тем более что в таких условиях «англичан» и в самом деле не будут разбираться, чей аэродром, немецкий или русский.

— Камрад, какие будут ваши распоряжения? — спросил немец, с ноткой безнадежности в голосе.

Минин крепче сжал томик Основателя и дал резкую отмашку.

— По машинам! — а потом, обернувшись, крикнул немцу. — Предупреди своих, чтобы ваши люссеры моим парням под прицел не лезли! Старостин, дай ему связь, как хочешь, но дай!

И, уже не слушая ответа связиста, полез в кабину яка.

Самолеты прокатывались по аэродрому в кажущейся анархии, но на самом деле в строгом выверенном порядке. Лязгали лебедки, стреляли толкачи, запускающие моторы. Гул авиадвижков повис над полем, как будто одновременно зазвенели десятки гигантских комаров. Но, перекрывая их, далеко вокруг разносился рык Минина из открытого фонаря самолета:

— Не спать! Не спать! Что, лентяи, будем ждать пока империализм сам к нам прилетит!? На взлет!!!

— Комэск-один Кедру. Группа собрана.

— Вас понял. Алексей, веди. Остальным напоминаю о радиодисциплине. Кто нарушит — будут сдавать кросс в противогазах. На время.

Новые радиостанции, это просто сказка какая-то, подумал Минин. Прежние чудеса отечественной радиотехники давали такой мощный фон помех и треска, что все общение сводилось к простейшим командам и ругани. А теперь можно целые монологи закатывать, не то, что боевые приказы отдавать. Новенькое радио настолько отличалось в лучшую сторону, что в полку курсировали стойкие слухи о том, что это немецкая техника, упакованная в отечественные корпуса с отечественными же буковками. С этими упадочническими и пораженческими слухами Минин боролся и пресекал, но безуспешно.

— Суров ты, Пал Андреич!

— Бортников, это и тебя касается!

— Вижу немцев. Группа бомбардировщиков. Идут с превышением.

— Уверен, что немцы?

— Их вундеры ни с чем не спутаешь.

Отдаленные точки больше похожие на мушек за стеклом Минин видел, но разобрать в них самолеты, да еще с определением типа было выше его способностей. Комполка снова по-доброму позавидовал таким как Белоярцев с их орлиным глазом. Его собственных «гляделок» хватало ровно на то, чтобы пройти комиссию и получить допуск к полетам.

— Смотри у меня. Вон Рунге авианосец спутал! — ругнулся Минин, уже для порядка. Стремительно приближающиеся силуэты двухмоторных бомбардировщиков действительно говорили сами за себя. Небо было чистым, с редкими хлопьями крошечных облачков. Водяная гладь под ними совершенно пуста, отливая непрозрачной синевой, ни единого судна. Рассказывали, что совсем недавно в проливе было тесно от судов, как-никак одна из основных морских артерий Европы, но сам он этого конечно уже не видел. Это понятно, теперь идти по Ла-Маншу, ставшему естественной линией фронта, тем более днем, мог только сумасшедший или прикрытый мощным эскортом.

— Люссеры! Вижу люссеров!

Следом за бомбардировщиками шла четверка истребителей. Хорошо шла, на загляденье. Опытные пилоты, возможно даже «Красные звезды». Их дивизия воевала чуть восточнее, и до сегодняшнего дня летчики полка в воздухе их пилотов не встречали. Но все когда-нибудь случается впервые.

Немцы не выглядели ни потрепанными, ни тем более пораженцами. Самолеты держали строй ровно, никаких внешних повреждений и дымов не наблюдалось. В голове у замполита немедленно закружилась карусель подозрительных догадок, что бы это могло значить. Самой ужасной была мысль о возможной провокации, подставном «немецком» полкане и засаде в облаках или даже ударе по открытому аэродрому.

В конце концов, норвежская потасовка началась с меньшего.

— Кто англичан видит?! — прорычал в микрофон Минин, теряя остатки политеса и выдержки, — Бошками крутите!

— Я вижу, — кажется, это был голос Белоярцева, как обычно выдержанный, лишь слегка дрожащий от азарта.

— Бомбардировщики?!

— Не… Спитфайры. Эй, народ, не дергайтесь! Мы идем по солнцу, они нас еще не видят. К немцам пристраиваются, сейчас «чудов» драконить будут.

— А где бомбардировщики? — Минин нервничал. Больше всего он волновался за свой аэродром. — Ты же у нас самый глазастый! Где англовские бомберы?!

— Нет никаких бомбардировщиков. Только немецкие. Их сейчас потрошить будут!

— Английские! Ты ихние смотри!

— Нет английских, Павел! Повторяю, нету! Надо прикрывать михелей!

У Минина отлегло от сердца, немного, но отлегло. Нет бомбардировщиков, значит, удара по аэродрому не будет. Это если их действительно нет. Из возможных происков империализма оставалась только засада собственно в воздухе, но с этим уже ничего не поделать, если нарвались, значит нарвались.

— Они нас увидели! Определились, мать вашу! Первая, боевой вправо!

Остальные эскадрильи повторить маневр не успевали.

— Бортников, ты их видишь?

— Вижу. Штук двадцать. Идут на нас. Что делать будем?

Два десятка, примерно полная эскадрилья. Неприятно, но терпимо.

— Полк. Слушай мою команду! Атакуем!

Замполита снедала злость на злость на самого себя — скомандовав атаку сразу, он мог бы подловить врагов, но перестраховка съела весь запас неожиданности и по-настоящему хорошей внезапной атаки теперь не получится. Однако, численное превосходство по-прежнему было за «сталинскими соколами». Что же, будем по старинке, лоб в лоб и посмотрим, у кого яйца стальные, а у кого крашеные.

Первая эскадрилья ушла на боевой разворот. Видя маневры группы русских, англичане оставили несколько машин атаковать бомбардировщики, а остальные пошли навстречу якам. Английский командир был или дурак, или принципиален до упора, при таком неравенстве нужно было или сразу отступать, или отбиваться всеми силами, но уж никак не дробить и так численно уступающую группу. Уже боковым зрением Белоярцев отметил, как закружились огромными бабочками люссеры прикрытия и атакующий флайт англичан, от бомбардировщиков потянулись длинные замедленные строчки пулеметных очередей. Дымили, работая на форсаже моторы уходящих вундеров.

Сближение. Короткий миг для машин, встречающихся на скоростях в районе тысячи километров в час. Того гляди встречные скорости станут такими, что превзойдут звуковую. Короткие лающие залпы пушек, треск пулеметов. А потом немедленный уход в сторону, на горизонталь, на вертикаль, лишь бы не проглядеть противника, лишь бы не попали…

Белоярцев сумел добиться превышения над истребителями противника. Да и солнце сейчас играло в его пользу. Пока англичане рубились с яками Минина, у него было время принять решение. Оставив одно звено на верху, восьмерка яков с переворотом сорвалась в пике. Мелькали стремительные силуэты. Глаз отказывался видеть, кто с кем сражался и мешал спитфайры и яки в один яркий калейдоскоп. Лишь опыт и чутье позволяли в краткий миг отделять своих от чужих, главным образом по оконечностям крыльев и окраске.

Поймав в прицел одинокий и какой-то неуверенный спитфайр, Белоярцев свалился на него как коршун, в стремительном падении, время замедлилось, секунды отстукивали все медленнее, как тянущаяся патока.

На самом деле сбить самолет не сложно, а очень сложно. При скоростях современного воздушного боя даже пуля летит не так уж и быстро, поэтому пальба «в профиль» очень редко достигает цели — за доли секунды, что в распоряжении пилота, верно рассчитать упреждение почти невозможно. Для более-менее точной стрельбы, чтобы свести поправку к минимуму, нужно сходиться в лобовой схватке или заходить с хвоста. А еще — стрелять внезапно и не раньше, чем увидишь заклепки на вражеском корпусе, тогда попадешь. Может быть.

Мотор пел свою песню на пару со стабилизатором. Силуэт спитфайра рывком заполнил паутину прицела, можно было рассмотреть даже число «205» вписанное в белый круг возле кабины, нарисованное не как обычно, сбоку, а почему-то сверху.

Легчайшим общим движением рук и ног, сдвинув педали и штурвал на миллиметры, ас еще чуть сместил машину, добиваясь идеального положения и нажал спуск, одновременно качнув нос яка вниз. Пушка и пулемет отстучали непривычно длинную очередь, корпус сотрясла дрожь отдачи, пунктир трассеров перечеркнул англичанина по всей длине, строго по серединной линии. Фонарь кабины «спита» взорвался брызгами разлетающегося плексигласа, самолет резко завалился на бок и камнем рухнул вниз, беспорядочно крутясь сразу по трем осям.

Не жилец, оценил Белоярцев шансы английского летчика. Убит на месте или умрет в ближайшие секунды, при падении в воду. И ведь даже не пожелать «а ты не зевай!». Как обычно в такие минуты он ощутил легкую печаль. Печаль — потому что, несмотря на профессию и статус Белоярцев не любил убивать людей. Легкую — потому что шла война и ее закон был прост — «убей или будь убитым».

Но все же англичанина было почти жаль — слишком неопытный, слишком беспечный.

Ведомый Иван одобрительно восклицал, як аса, выходя из под вероятной атаки, свалился в глубокий вираж. Белоярцев еще раз мотнул головой, высматривая подстреленного противника, но сбитый англичанин исчез, не оставив даже дымного следа.

Вся схватка заняла едва ли четверть минуты, теперь время развернулось как сжатая пружина, все происходило очень быстро, события толпились как пассажиры в трамвае в час пик — торопливо сталкиваясь и напирая друг на друга.

Взвыв мотором, як кинулся в самую гущу схватки, высматривая нового противника, тот не заставил себя искать, принимая вызов.

«Рафовцы» или кто там рулил спитфайрами, не разобрались, кто перед ними и вели бой в привычной «противолюссерной» тактике, упирая в маневрирование на виражах. Против немцев это было самое рецептурное, на горизонтали истребители Роберта Люссера несколько уступали англичанам. Но против легкого яка, способного разворачиваться «на пятке» это было не лучшим решением.

Спитфайр заложил такой вираж, что у Белоярцева в глазах потемнело при попытке повторить маневр. Но як послушно развернулся, рывком сбрасывая скорость, разогнавшийся спитфайр проскочил мимо и оказался в перекрестье коллиматора, но лишь на мгновение, короткая очередь с яка прошла впритирку, и все же мимо. Англичанин рывками бросал свою машину из стороны в сторону, то сбрасывая газ, то выжимая свой «мерлин» до густого черного дыма плотными клочьями летящего из выхлопа. Белоярцев было снова «схватил» его, но в тот самый момент, когда палец аса выбирал последние сотые миллиметра хода спуска, спитфайр ушел вниз на форсаже. Второй промах. Вероятно, англичанин все-таки понял, с кем бьется, и перешел к бою на вертикали, одна беда, для таких маневров у него катастрофически не хватало высоты — бой спустился уже до тысячи метров, а у «спита» не хватало скорости, чтобы оторваться от «Яшки» и подняться выше. Еще пара виражей и при удаче Белоярцев мог бы загнать англичанина к самой воде, где вверх-вниз особо не поскачешь. Попробуем, решил он. Ведомый азартно вопил, требуя хлопнуть вражину как таракана тапком. Вернемся, Ваня, вздрючу тебя по полной, подумал Белоярцев, чтобы не орал под руку и лучше глядел по сторонам. Ведомый хорош, но слишком горячий, того и гляди, пропустит вражий заход и уже самому придется крутиться как таракану. Что делает со своей целью ведущий — это его личная забота.

И тут в шлемофонах загремел грозный бас Минина, требующий сохранять порядок и выходить из боя. Эфир взорвался голосами. Кто-то протестующе восклицал, кто-то в открытую возмущался. Белоярцев еще раз глянул на англичанина, по-прежнему уходящего из-под атаки резкими грамотными «стежками», оценил мастерство, еще раз осмотрелся. Противник преодолел шок от неожиданного поворота и не сломался, сохранив порядок и подобие строя. Вместо стремительной сшибки начиналась затяжная схватка. У 83-го истребительного было очень хорошее преимущество по численности, а англичане устали. Где-нибудь над Францией три-четыре месяца назад бой шел бы до последнего самолета или до последней капли топлива. Но здесь была не Франция, а задача по прикрытию немцев уже выполнена.

Белоярцев не боялся боя, но искать схватки и искать смерти — разные вещи. Он предпочитал быть живым и желательно здоровым, поэтому признал правоту Минина — бой пора было сворачивать. Белоярцев с сожалением проводил взглядом «спита», запоминая бортовой номер и раскраску. Пусть уходит, если судьба — еще встретимся. А встретимся наверняка, «двухсотые» — это Береговое Командование, почти соседи.

Это был самый трудный момент — аккуратно выйти из схватки, не дав врагу повода переоценить свои силы и броситься в преследование. Но англичане и сами не горели желанием меряться силами до упора.

— Что, Пал Андреич, империализм не прошел? — не удержался он от ехидной, но безобидной радиоподначки.

— И не пройдет, — солидно ответил Минин, отдуваясь так, что его паровозное пыхтение шумно вырывалось из наушников. — Все, отстрелялись, домой. За тылами посматривайте.

Немцев намеревались проводить на следующий день, всем полком, после короткого, но вдумчивого гуляния. 83-й обошелся без потерь, не считая пробоин и несущественных повреждений. Правда и сбитые англичане тоже выглядели сомнительными, за исключением одного, которого свалил Белоярцев в самом начале.

После посадки пилотов встретил Миргородский, разъяренный до багрового свечения. Как оказалось, он рванул домой сразу же, как только услышал про взлет полка. Командир ревел, гремел, размахивал кулаками и обещал разобрать на комплектующие всех сволочей, что только чудом и по исключительной глупости не подвели отца-командира под трибунал за непредвиденные потери. Отвопив свое, он как то быстро успокоился, сдержанно поздравил всех с успешной операцией и напоследок сквозь зубы отметил, что и замполиты на что-то годятся.

Самыми довольными выглядели немцы, поднимавшие далеко за полночь в столовой при штабе тосты за хороший «рюсски самолет» и «славный парень Иван льетчик».

К следующему утру, еще затемно, аэродром превратился в разбуженный улей. По дорогам потянулась вереница машин набитых «смершевцами», частями усиления и прочим служилым людом. В небе повис плотный зонтик истребителей прикрытия, пропустивший три специальных курьерских самолета, высадивших толпу журналистов. Щелкали фотоаппараты, скрипели перья в журналистских блокнотах, Миргородский тяжко страдал от невозможности свирепо матюгнуться за всю калининскую.

Охрану и контроль полностью взяла на себя контрразведка фронта, поэтому полковой особист оказался не у дел. Не особо печалясь по этому поводу, он заперся в своем кабинете и думал. Он был уже не молод, начинал свою службу в Китае, постепенно продвигаясь по служебной лестнице снизу вверх и по географии с востока на запад. Он не был гением аналитики и прогноза, что и сам прекрасно понимал, но это был умный и опытный человек. И он хорошо видел, что объемы шумихи и ажиотажа с привлечением крупных военных чинов и светил военной журналистики категорически не соответствуют масштабам случившейся схватки.

И это все не спроста.

Глава 16

Наталья вышла в кухню, придерживая стопку грязных тарелок. Шанов проводил ее недоуменным взглядом, но воздержался от вопросов. Они с сыном давно привыкли есть у себя в комнате. С тех пор, как Дмитрий повадился занимать кухню. Муж и отец уже не жил с ними, а привычка осталась.

Шанов сидел рядом с титаном на низенькой табуреточке, колдуя над стопкой поленьев. Он выбирал отдельные полешки, придирчиво осматривал, поднося едва ли не к самому носу. Некоторые отправлял обратно, в общую кучу, другие ставил на попа и быстрыми движениями широкого тесака раскалывал вдоль волокон, превращая несколькими ударами в пучок тонких лучин. Зрелище было красивое и странное, восхищающее точностью, удивляющее бессмысленностью.

— Можно спросить, а зачем это?

Шанов как обычно помолчал секунду-другую и ответил, когда уже казалось, что ответа не будет, короткими рублеными фразами:

— Растопка для огня. С запасом. Экономия спичек.

— Но есть газеты…

Шанов помолчал, резким ударом расколол очередную деревяшку.

— Старая привычка, — сказал он лаконично, выбирая новое поленце. И, снова после паузы, когда она уже поставила посуду на стол, продолжил:

— Я довольно долго жил в лесах. И потом, в… других диких местах. Там экономили спички и любую растопку, особенно бумагу. С тех пор и привык.

И особенно сильно тяпнул тесаком, словно показывая, что разговор закончен.

Наталья пожала плечами и осторожно прошла мимо, к раковине, Шанов сдвинулся, пропуская.

Мама прошла в их часть квартиры, прикрыла дверь. Аркадий выждал несколько минут, но она не выходила. Тогда он тихонько, стараясь не скрипнуть половицами, выглянул из-за платяного шкафа в прихожей, прокрался к двери соседа.

Аркадий, конечно же, знал, что подслушивать и тем более подсматривать нехорошо, но любопытство оказалось непреодолимо. Новый сосед был человеком во всех отношениях прелюбопытным и таинственно притягательным. Шанов делил с ними одно жилище уже не одну неделю, но они знали о нем не больше, чем в первые дни. Однозначно можно было сказать лишь одно — новый сосед был человеком значимым и ответственным. На второй день проживания неразговорчивые монтеры провели ему в комнаты отдельную (!) телефонную линию — неслыханное дело в годы коммунального общежития и телефонов общего пользования. Уходил на работу затемно, возвращался поздно вечером, работал без выходных. Иногда его привозили на большом черном автомобиле, иногда он возвращался пешком. Где именно работал Шанов, было непонятно, как правило, он одевался просто и по гражданскому, но однажды, когда он, натягивая пальто, столкнулся в дверях с Натальей, та заметила под полузастегнутой верхней одеждой темную зелень мундира и характерные просветы погон. Вещей у него было мало, весь багаж уместился в несколько крепко сбитых ящиков, привезенных как то поздно вечером. По-видимому, переезды и чемоданная жизнь были Шанову привычны. При этом образ общения «большого начальника» был для него совершенно нехарактерен. На третий день он постучался, извинился перед Натальей за то, что из-за графика работы не может на общих правах заниматься уборкой квартиры. И предложил взять на себя заботы, требующие особого подхода. Например, разный мелкий ремонт и так далее. Растопку титана в том числе.

Шаг, еще шаг, буквально по сантиметру Аркадий приближался к шановской двери. Хозяин по-прежнему размеренно тюкал дрова, мама звенела посудой. Решившись, Аркадий на цыпочках пробежал отделявший его от цели метр и прильнул к оставленной щели между косяком и полуоткрытой дверью. Но разглядеть ничего не успел.

— Что-то потерял? — спросил из кухни Шанов.

Аркадий в панике заметался, Шанов вышел в коридор, сжимая в одной руке недоколотое полено, в другой большой и очень грозный нож совершенно непотребных размеров.

Пойманный с поличным ребенок понуро склонил голову, готовый к наказанию.

— Что-то забыл? — повторил Шанов.

— Н-н-нет, — дрожащим и срывающимся голосом ответил Аркадий, пунцовея от стыда. Казалось, горят даже кончики ушей.

— Ну, и что тогда? — все так же серьезно продолжал Шанов, стоя в прежней угрожающей позе, с ножом и деревяшкой.

— Да вот… интересно…

— Интересно… — задумчиво протянул Шанов, пристально всматриваясь в лицо мальчугана, точнее, в макушку, поскольку голову тот повесил совсем уж повинно.

— Нехорошо, — сказал он, наконец, строго и укоризненно. — Заглядывать в чужую дверь без спроса — очень нехорошо.

— Ага…, - не нашел ничего лучшего Аркаша, хлюпнув носом. — Я больше не буду… Честное слово.

Новый хлюп.

— Ну, заходи, коли так интересно, — неожиданно сказал Шанов, ловко забрасывая полено на кухню. Дерево стукнуло о дерево, показывая, что он не промахнулся.

Шанов шагнул через порог, оставив дверь приглашающе открытой. Аркаша оглянулся, словно ища поддержки. Конечно, не дождался, и ступил следом.

Шанов сразу проследовал во вторую комнату, на ходу бросив через плечо: — Сюда не входи, — и начал чем-то греметь, словно двигая по полу что-то массивное и тяжелое, металлически позвякивающее.

Аркадий остановился посреди комнаты. Обставлена она была очень скромно, если не сказать бедно. Стол у окна, колченогий и поцарапанный. На столе высился какой-то достаточно громоздкий прямоугольный предмет скрытый наброшенной скатертью. Такие же побитые и поношенные на вид стулья. Обычная кровать со снятым пружинным матрасом и деревянным щитом вместо него. По-солдатски простое и строго застеленное одеяло.

Большая сборная этажерка под потолок, заставленная книгами и стопками каких-то брошюр. В глаза сразу бросалась внушительная батарея из почти десятка толстенных томов в черной обложке и золочеными буквами на корешках. «К. Маркс»», прочитал Аркадий. Еще один том из той же серии лежал на столе, закрытый, многочисленные закладки высовывали из страниц бумажные язычки. На самом большом листке Аркаша прочитал написанное крупными печатными, почти типографскими буквами «Картофельный спирт». Какая связь между Марксом и картофельным спиртом Аркадий не понял и продолжил осмотр.

Рядом с томом Маркса лежала опасная бритва, очень необычная на вид, с костяной рукоятью, пожелтевшей от времени и металлическими накладками на щеках. Сам не понимая почему, Аркадий взял ее и, раскрыв, покрутил в руках. Кованое, необычно широкое лезвие было отполировано и выглажено, за ним определенно тщательно ухаживали. Сквозь сверкание полировки проступал как бы выходящий из глубин клинка рисунок образованный хитрым сплетением множества пересекающихся линий толщиной не больше волоса. Широкое полотно на конце срезано и заточено под тупым углом, почти как сапожный нож. На рукояти оказался стопор, надежно фиксирующий лезвие в открытом положении. На одной из серебряных накладок были выгравированы полустертые буквы, складывающиеся в надпись. Аркадий с трудом разобрал «… вырезать крас… заразу бес… дно и повсеме …».

Держать в руке бритву было почему-то очень неприятно. Она холодила руку как кусок льда, рукоять казалась липкой, словно вымазанной какой-то слизью. Мальчик положил, почти бросил ее на место. От броска битва раскрылась полностью, стопор замкнулся, и теперь странное орудие лежало, поблескивая хищным зловещим оскалом. Аркадий отвернулся.

В углу близ окна громоздились три гири, одна поменьше, две побольше, парные. Такие же побитые и поцарапанные, как почти все в комнате. Хозяин явно был строгим консерватором, привыкшим к старым, проверенным временем вещам.

Честно говоря, комната несколько разочаровала Аркашу. От необычного соседа он ожидал такого же необычного обиталища. Но жилье Шанова было серо, однообразно и скучно. Смотреть здесь было откровенно нечего, и Аркадий начал подумывать об отступлении. Он повернулся, стараясь не шуметь, чтобы незаметно выйти. Взгляд его упал на стену у двери. Аркадий замер.

Три фотографии висели в ряд, две слева, одна справа, заключенные в неказистые, но очень аккуратно сделанные самодельные рамки. По-видимому, повешены они были в порядке съемки.

Первая была очень старая, в желтых сглаженных тонах характерных для фотографического дела начала века. Три человека стояли у какого-то непонятного бревенчатого строения, похожего на приземистую избу с очень узкими, похожими на бойницы оконцами. На заднем плане высились огромные хвойные громадины, раскинувшие пушистые игольчатые лапищи. В центре композиции в свободной легкой позе, небрежно заложив руки за спину, стоял сухощавый, подтянутый человек средних лет в гимнастерке, с непонятными знаками различия. Гладко выбритый, с незапоминающимися чертами лица. Рядом, слегка отвернувшись от камеры, словно в неловком смущении, присел на какой-то пенек мужик, заросший густой, окладистой бородищей едва ли не до пояса. Борода и огромная папаха скрывали лицо, оставляя видимыми лишь глаза, но был он немолод, возраст выдавали узловатые пальцы, крепко сжимавшие винтовку. Третьим же, справа, чуть в стороне, был совсем молодой парень. Почти подросток. Широко расставив ноги, по-бычьи склонив наголо обритую голову, сжав руки в кулаки, он исподлобья, уже хорошо знакомым Аркадию мрачным взглядом смотрел куда-то левее и дальше объектива. Вид у парня был очень деревенский — просторная рубаха с простым шитьем на вороте, шаровары на веревочке, но при этом он был подпоясан широким солдатским ремнем, на котором висела массивная кобура. В углу фотографии стоял мелкий канцелярский штамп — неразборчивые, расплывшиеся от времени буквы, Аркадий разобрал лишь «походная… летучего отряда…». И приписанное от руки число — «1920».

На второй фотографии, контрастной черно-белой, вместо леса раскинулся унылый однообразный пейзаж. Не то пустошь, не то какая-то степь, поросшая неровной травой с редкими кустиками. И снова три человека. Шанов, по-прежнему справа, здесь он был гораздо старше, в непонятного цвета блузе со стоячим воротником, но опять же при кобуре. Крайним слева был невысокий азиат, похоже, китаец, неопределенного возраста. Одетый также как и Шанов, но безоружный, он разводил руками в приветственном жесте и улыбался какой-то беззащитно-детской, застенчивой улыбкой, щуря и без того узкие глаза, прикрытые очками в круглой оправе. Одно стеклышко пересекал зигзаг трещины. Между Шановым и азиатом, в центре возвышался гигант типично европейского вида. Косая сажень в плечах, с коротким ежиком светлых волос, воинственно устремивший в камеру классический римский нос. Он тоже улыбался, но криво, одной стороной лица. Как и большинство мальчишек Союза Аркадий неплохо разбирался в военной атрибутике и готов был поручиться, что на гиганте немецкая полевая форма пехотинца времен Великой Войны, но с портупейными ремнями образца тридцать пятого года. Такое сочетание было характерно для немецких советников в Китае до начала сороковых.

По нижнему краю фотографии шло две надписи. Одна, под «немцем» — размашистая сложная роспись витиеватым, едва ли не готическим шрифтом. Под «китайцем» бежала лесенка странных знаков, похожих на следы птичьих лапок на снегу. Год обозначен не был.

Третья фотография была цветной, очень яркой, красочной. На ней был узнаваемый по школьным урокам истории панорама какого-то старинного европейского города. Может быть, прибалтийского, может быть и более западного. Снимали, похоже, с моста или возвышенности, череда красивых аккуратных черепичных крыш убегала вдаль как чешуя красивого экзотической ящерицы, расступаясь перед узкими проходами улочек. На переднем плане стояла пара — мужчина и женщина. Шанов, уже почти неотличимый от себя нынешнего, все такой же строгий, подтянутый, одетый в скверно сидящий костюм траурных тонов. И очень красивая девушка с коротко стрижеными темными волосами в изящной темно-синей паре форменного вида, но без всяких украшений и знаков различия. Девушка широко улыбалась в объектив, показывая ровную линию зубов. Одна ее рука, затянутая в перчатку, была вскинута в свободном летящем жесте, словно указывая на что-то. Другая легла на плечо Шанова, слегка сжимая его. Надпись под фотографией была маленькой, изящной, всего из одного слова «Nachtrichter», и пририсованная веселая рожица.

Больше Аркаша ничего рассмотреть не успел, из-под скатерти, прикрывающей неизвестный предмет на столе, послышался странный звук. То ли скрежет, то ли шебуршание. Тихое, но зловещее. Аркадий вздрогнул от неожиданности. Покрывало дрогнуло, под ним снова что-то прошуршало. И пискнуло.

Мальчик оглянулся по сторонам. Шанов шумно передвигал что-то в другой комнате и возвращаться, похоже, не собирался. Кроме того, он же ясно сказал, что смотреть можно… Аркадий решительно стянул скатерть и в ужасе замер.

Под тканью скрывалась большая проволочная клетка на деревянном остове. В углу стоял деревянный же кукольный домик, дно засеяно слоем опилок. А у проволочной стены, встав на задние лапы и ухватившись передними за перекладины, стояло маленькое чудовище.

Больше всего чудовище было похоже на хомяка, но больше раза в три. Невероятно лохматый зверь, злобно уставился на мальчика белесыми бельмами маленьких глазок, мерцающих через черно-белые лохмы, выставив огромные зубищи. Мгновение они смотрели друг на друга, а затем зверь издал пронзительный свистящий вопль, переходящий в похрюкивание, и с громким клацаньем впился зубами в решетку, пытаясь разгрызть ее.

Аркадий отшатнулся, споткнулся и непременно упал бы, если бы Шанов не поймал его за плечо.

— Ты чего? — сумрачно спросил он, придерживая Аркадия. Ладонь у него была узкая, но твердая как дерево. Мальчик лишь показал на клетку.

— Ты что, морской свинки никогда не видел?

Шанов открыл дверцу клетки и достал зверя. Маленькое страшилище ткнулось ему в ладонь носом и издало серию радостных пищащих звуков.

— Это морская свинка, грызун, родственник кроликов и хомяков, — пояснил Шанов, показывая зверя поближе. Теперь Аркадию стало стыдно своего страха. При ближайшем рассмотрении чудище действительно оказалось совсем не страшным, даже трогательным.

— А откуда он у вас? — робко спросил мальчик.

— Подарок очень хорошего человека, — как обычно коротко ответил Шанов, возвращая зверька на место. И неожиданно продолжил, — Он не простой, редкий свин, «розеточный», потому и лохматый. Уже старенький, почти ослеп.

— Сложно, наверное, с ним? У вас ведь командировки… — Аркадий пытался, но не мог увязать строгий замкнутый образ Шанова с домашним зверьком. Который, к тому же, выглядел очень ухоженным и чистым.

Шанов строго и испытующе посмотрел на Аркадия, словно пытаясь проникнуть взглядом в самые сокровенные его мысли и понять, что известно мальчику о его, шановских, командировках.

— Справляюсь, — ответил он, наконец, — Хотя бывает сложно, иногда приходится оставлять его в каком-нибудь зоологическом магазине, чтобы присмотрели, пока меня нет.

— А у него есть имя?

Шанов на мгновение задумался, не то вспоминая, не то придумывая.

— Его зовут Петр Иванович. Тебе уже пора.

Выпроводив гостя, Шанов закрыл за ним дверь, склонился к клетке. Свин привычно встал на задние лапки, просунул нос между прутьев, требовательно свистнул. Хозяин почесал ему нос, зверек довольно запищал, качая лохматой головой.

— Ну что, Петер Ганс, — прошептал Шанов. — Стал ты теперь совсем настоящим советским Свином. И имя у тебя теперь наше. Петр Иванович. Петька…

Петер Ганс в одночасье ставший Петькой одобрительно пискнул.

* * *

Путешествие «Куин Элизабет» подходило к концу. «Куин Элизабет» швартовалась поздним вечером в Ньюпортской гавани. Раньше, в старые добрые мирные времена это было бы праздничное, радостное событие, собравшее множество народа, газетчиков и фотографов. Прибытие одного из крупнейших в мире пассажирских лайнеров — нерядовое событие и повод для гордости. Веселье, флаги, репортеры, утро или по крайней мере день… Теперь все было иначе. Курс рассчитывался таким образом, чтобы последние часы пути пришлись на темное время суток, для уменьшения риска атаки у самого берега. Хотя противолодочная оборона отбила у немецких субмарин охоту подстерегать транспорты у самого берега, отдельные сумасшедшие иногда пытали удачу. Случалось, небезуспешно.

Последние сутки лайнер шел на полной скорости, чередуя стремительные броски по-прямой и противолодочные зигзаги, то отклоняясь на несколько градусов от курса, то возвращаясь обратно, сбивая возможное наведение. В сопровождении эскорта эсминцев, спрятавшись под воздушный зонтик, соблюдающий светомаскировку лайнер больше походил на громаду линейного корабля или тяжелый войсковой транспорт, нежели на круизное судно высшего класса.

Радостное оживление, охватившее было пассажиров при приближении к Острову, сменилось тревогой при виде хищных остроносых силуэтов боевых кораблей и самолетов, неспешно парящих в небесной выси. Эти приметы времени настойчиво напоминали о смерти таящейся в морских глубинах, о смерти, готовой низвергнуться с неба. Люди боялись оставаться в своих каютах, они старались собраться на открытых местах, в крайнем случае, на верхних палубах. Там, небольшими группами по пять- семь человек они бесцельно ходили, бесцельно разговаривали, то и дело неосознанно оглядываясь в поисках чего-то, чего они и сами не ведали. Только близость спасательных средств успокаивала. Лишь глубокая ночь разгоняла пассажиров по местам, но только до первых лучей солнца. Спасательные шлюпки стали предметом самого пристального внимания и точкой сбора наибольших компаний. В конце концов, капитан приказал разгонять околошлюпочные сборища, но это мало помогло.

Берлинг, слегка восприявший духом в последние дни, снова впал в глубокое уныние, да и Мартину, при всей его жизнерадостности было не по себе. Он крепился до последнего, зачеркивая дни в календаре лишь к вечеру, испытывая снисходительную жалость к тем слабым духом, кто делал это уже к обеду. Но в день прибытия поймал себя на том, что физически не может больше находиться в каюте и готов часами бездумно смотреть по сторонам, вслушиваясь в успокаивающее урчание двигателей сопровождения, знакомый гул авиамоторов, высматривая белесые бурунчики торпед в темной мрачной воде.

Город был затенен, пирс практически пуст, лишь несколько небольших групп встречающих и редкие правительственные автомобили для особых персон под не менее редкими фонарями. Остальным предлагалось искать путь самим. И ни одного лишнего человека, только таможенники, портовая охрана и полиция.

Мартин и Берлинг сошли на берег одними из первых. Досмотр багажа проводился прямо на причале, в огромном ангаре, разделенном длинными стойками на ряд параллельных проходов. С собой у добровольцев был лишь скромный багаж, документы «Арсенала» так же способствовали ускоренному прохождению бюрократических процедур.

Берлинг вздохнул, покачался с ноги на ногу, потянулся.

— Приступим? — кисло спросил он, подозрительно всматриваясь в темное небо, начинавшее моросить мелким нудным дождиком.

— Ну, да…, - так же, без всякого энтузиазма ответил Мартин.

Впереди у них была долгая процедура приемки привезенного товара и оформления документов на добровольцев «Арсенала». А потом отчет начальству. Каждому к своему. И то и другое было по-своему неприятно и утомительно. Приемка сулила бессонную ночь полную ругани, согласований, многокилометровых пробежек с кипами бумаг, организацию погрузки и еще много разных занимательных приключений. Общение с командованием в свою очередь обещало такую же бессонную ночь подробного отчета и грандиозный нагоняй на тему «почему так мало привезли?», поскольку Большой Босс «Арсенала» и маршал Даудинг, как сговорившись, судили только по конечному результату. Ченнолт любил повторять: «объяснения как пот — всегда есть и всегда воняют». Даудинг избегал таких вульгаризмов, но его поджатые аристократические губы по выразительности стоили гневной многоэтажной тирады.

Канадец и австралиец, оба понуро стояли под мелкой водяной пылью, ожидая припозднившихся, а скорее просто застрявших на проходном контроле коллег.

Шейн прошел мимо незамеченным, склонив голову, скрывая лицо под полями шляпы. Наемники Ченнолта были по-своему забавны, в другое время он, возможно, перекинулся бы с ними парой слов. Бесполезных знакомств не бывает — это был один из первых его жизненных уроков. Но сегодня его ждали важные и неотложные дела. Очень важные и очень неотложные.

Шейн прошел к воротам пирса на первый взгляд неспешным, но ритмичным и решительным шагом, тяжелый чемодан оттягивал руку. Он озирался по сторонам, привычно надев маску простака и изумленного зеваки, одновременно отмечая все происходящее вокруг профессиональным взглядом. Его удивила необычно многочисленная охрана. Хорошо скрытая от беглого обывательского взгляда, она выдавала себя темными фигурами среди теней портовых сооружений и техники, чересчур внимательным взглядом таможенника. И замешавшимися в толпе прибывших незаметными людьми, чья объемистая бесформенная одежда укрывала блеск оружия.

Порт охранялся и охранялся отменно. Несмотря на то, что Шейн не вез с собой ничего противозаконного, разве что маленький перочинный нож, покинув территорию порта, он вздохнул с облегчением. Попутчиков у него не было, большая часть прибывших на «Куин» или осталась на территории порта для своих надобностей, или дожидалась специального транспорта. Гражданских на борту почти не было.

Шейн не был в Британии почти полгода и теперь был неприятно удивлен. Он и раньше не слишком любил эту страну. Воспитанный как американец, притом американец юго-запада, он не понимал и не принимал аккуратную английскую архитектуру, маленькие, будто кукольные городки с непременными кладбищами павших в Великой Войне и высокопарными надписями на могилах. Но больше всего раздражала чопорность англичан, высокомерие, склонность смотреть на все свысока. Последний работяга из доков взирал на окружающий мир как будто за плечами у него, по меньшей мере, пятисотлетняя аристократическая родословная. Разумом Шейн понимал, что это защитная реакция достаточно небольшого народа, окруженного многочисленными и сильными врагами. Но раздражения это не снимало.

Теперь же к общему неприятию прибавились еще и чисто бытовые неудобства. При нужде Шейн мог спать в грязи на охапке листьев, проходить в день по три десятка миль и есть дохлятину. Все это ему делать доводилось, притом гораздо чаще, чем хотелось. И все же он предпочитал хотя бы умеренный, но комфорт. Теперь же предстояли хлопоты по поиску транспорта, потому что пункт назначения находился на другом конце города. Стоя посреди темного пустынного проспекта, в кружении затененных домов с редкими полосками света, пробивающимися через щели плотных занавесок, он почувствовал нечто вроде ностальгии. Насколько просто эти вопросы решались раньше, до войны, настолько было сложно сейчас, в воюющей стране.

Хорошо, что мне не надо искать дорогу, утешил он себя, озираясь в поисках машины. Машина и в самом деле обнаружилась неподалеку, в глубокой тени под огромным тополем, невесть как пережившем новые противопожарные предписания. После того как в середине сорок второго была проведена реквизиция частного автотранспорта, на время пышным цветом расцвел новый вид предпринимательства — закончив дневные дела, шоферы старались подработать вечерними перевозками. До недавней поры спрос был достаточно велик, а полиция смотрела на такой извоз сквозь пальцы, с пониманием относясь к стремлению людей заработать пару совсем не лишних монет. Но после зимних поражений цены на топливо в метрополии взлетели до небес, комендантский час ликвидировал все ночное движение, а безобидная подработка превратилась в почти что подрывную антибританскую деятельность. «Государственные извозчики» исчезали как класс, и Шейну весьма повезло.

Везение обошлось ему почти в два фунта, сумму совершенно нереальную еще пару лет назад, да и теперь запредельно высокую, даже с учетом обесценивания британской валюты. Но альтернативой был пеший переход через весь город, поэтому пришлось согласиться.

— Наценка за риск? — спросил он, умещаясь на тесном сидении, пристраивая рядом объемистый чемодан. Автомобиль, явно знавал лучшие времена, острая пружина немедленно впилась в бок через плотную ткань пальто.

— Ага… — односложно ответил водитель, не оборачиваясь, со скрежетом включая передачу. Автомобиль тронулся, рыча мотором как тигр в прыжке.

— Могу заплатить обменом. Есть иголки, пуговицы, разные швейные принадлежности, — деловито сказал Шейн.

Никогда не нужно упускать возможности лишний раз поработать на свою легенду.

— Деньгами, — односложно ответил водитель, рыжий и в потертой кепке, все остальное скрывалось за спинкой сидения. — Если есть доллары, возьму их. Из порта, с «Элизабет»?

— Долларов нет. Все поменял, — очень добропорядочно и законопослушно ответил Шейн.

Автомобиль вполне мог быть подставным, а водитель — получать жалование в одном из учреждений избегающих больших заметных вывесок.

— Напрасно. Доллары нынче в ходу.

Словно испугавшись собственной откровенности, водитель быстро, одним глазом глядя на дрогу, через плечо глянул на Шейна, тот пожал плечами.

— Нет долларов, увы, — постарался развеять его опасения Шейн. — У вас в последний год обозвали обмен валюты «спекуляцией». Не хочу проблем с законом.

— Понятное дело, — отозвался водитель. — Американец?

— Да.

— Поменьше этим козыряйте, — неожиданно посоветовал водитель. — Любит ваш брат показать, какой он весь из себя спаситель и помощник. То продает, это дарит… А у нас три дня назад танкер на дно пустили. Полыхало так, что с набережной было видно.

— Так мы то здесь при чем? Мы с вами дружим вроде как.

— Все знают, звездно-полосатые со всеми торгуют, одной рукой нам, другой красной сволочи. Немцам разные штуки для их подлодок продают, русским самолеты. Не любят у нас ваших…

— Учту, — сдержанно ответил Шейн, — Спасибо.

Теперь кололи уже две пружины.

— Не за что, — буркнул англичанин. — Два фунта стоят совета. А за коробку иголок подскажу, где можно остановиться. Чтобы не побили по лицу за акцент в первый же день.

— Много, — немедленно и бодро включился в торг Шейн, имидж настоящего хваткого американца следовало отрабатывать до упора. — Четверть коробки или две обычных катушки ниток.

— Договорились, — согласился англичанин и по быстроте ответа Шейн понял, что переплатил, по меньшей мере, вдвое.

— И кто же польстился на этот двигатель прогресса? — не удержался он после очередного укола пружины, звучно хлопая ладонью по сиденью, — реквизировали ведь наверняка?

— Отобрали… Армейский Совет, будь он неладен, — злобно ответил водитель. — Курьеров вожу.

Видимо, он решил, что хватил лишку в откровенности и умолк до места назначения. Единственные слова, которых дождался от него Шейн, было название гостиницы-пансионата, той самой, где не будут бить за американский акцент. Высадив пассажира, автомобиль еще до того как закрылась дверца, взревел мотором и скрылся за поворотом.

Шейн осмотрелся.

Тихий переулок с единственным фонарем заканчивался тупиком, глухой стеной небольшого трехэтажного здания, носящего неповторимую унылую печать доходного дома. Не то дешевые конторские помещения в наем, не то меблированные комнаты по-недельно. Вездесущие плакаты «Кто-то разболтал» на стенах домов в добром десятке вариаций, совсем новенькие вперемешку с уже облезшими от времени и непогоды.

Несколько минут он просто стоял на месте, под фонарем, суетливо роясь по карманам, доставая, роняя и отправляя обратно массу разнообразных предметов: авторучку, ножик, блокнот, спички, носовой платок. Пока не нашел искомое — клочок бумажки с нужным адресом. Так же долго, шевеля губами, разбирал скверный почерк, то и дело озирался, пытаясь в неверном свете фонаря рассмотреть номера окружающих домов. Хватался за чемодан и снова бросал, сомневаясь в том, что доставлен по назначению. В-общем, вел себя, как и должен вести человек впервые оказавшийся в незнакомом городе, на незнакомой улице, по наспех набросанному адресу.

И, наконец, перехватив поудобнее чемодан, он шагнул к тупиковой стене и открывшейся в ней неказистой двери.

Глава 17

Апрель 1943 года

«…Премьер-министр безбожной так называемой «Германской Демократической Республики» любит повторять: «Британия проигрывает сражения, но не проигрывает войн». И это так! Мои соотечественники, и ранее случалось, что враг стоял на пороге наших домов. Но никогда его сапог не ступал на землю Британии!

Я буду с вами откровенна и честна, как подобает королеве свободного народа нашей благословенной страны. И не стану обманывать вас подобно сладкоголосым и лживым главарям большевиков. Я скажу просто и прямо — нам будет тяжело. Впереди у нас трудное время, в котором будут лишения, страдания, потеря близких. Но это так же будет время мужества, торжества нашей несгибаемой воли и стремления к свободе, которое не сломить никому! И это будет время победы! Пусть большевики приводят свои дьявольские легионы, нам есть, чем встретить их!..»

Сталин отложил лист с переводом, глубоко задумавшись. Снова перебрал стопку фотографий, приложенных к переводу речи Елизаветы. Взглянул на Жукова, Апанасенко и Берию, собравшихся на совещание по проблеме вторжения.

— Талантливая девочка, — сказал он, наконец. — Весьма талантливая.

— По анализу стилистики речь писал Черчилль, — вставил Берия. — Его специфические обороты и построение общей темы. Но, по-видимому, кто-то серьезно ее подредактировал. Сократил и убрал лишнее.

— Какая реакция широких народных масс? — спросил Сталин, рассматривая особенно удачную фотографию. Она, как и прочие, была копией с британских изданий, распространявшихся в Испании и Италии, оставшихся в стороне от бурных европейских событий. Изображена на них была главным образом Елизавета в разных ракурсах во время речи в школе Хэрроу. Надо признать, идея предстать перед журналистами и фотографами в маскировочном комбинезоне шотландской штурмовой гвардии была если не гениальной, то близкой к тому. В целом новый образ юной королевы символизировал готовность объединенной нации бороться до конца, но при этом не вызывал нехороших ассоциаций с мобилизацией подростков в девятнадцатом.

— Умеренно благожелательная, — ответил Лаврентий Павлович. — Конечно, в целом продолжение военных действий воспринято без энтузиазма. Но Черчилль и его клика возлагают на нас и немцев вину за развязывание войны и нежелание идти на разумный компромисс. Они очень активно используют пропаганду и печать с радио. У них так же успешно работает система постоянных секретарей к каждому министру плюс костяк высших госслужащих, поддерживающих Черчилля. Можно сказать, что премьер преодолел кризис и удержался. Кроме того, очень активно действует Елизавета. Она всецело поддерживает премьера, ездит по стране, выступает перед собраниями…

— Талантливая девочка… — повторил Сталин. — Кто бы мог подумать, что кукольная принцесса из Кенсингтона станет иконой нации… Притом вполне заслуженно.

— Может, ширма? — гнусаво прогудел Жуков. Он сильно простудился во время дальневосточной поездки и говорил с трудом, что не прибавило хорошего настроения славившемуся скверным характером наркому обороны. — Прикрытие для империалистической политики Черчилля и его банды.

— Вряд ли, — ответил Берия, поправляя пенсне. — Согласно данным, королева достаточно активно участвует в политике. Черчилль пытался поставить ее на место, но был жестко осажен.

— Значит не ширма… — протянул Сталин, — ну, что же, грустно.

Он по очереди взглянул на каждого из присутствующих. Все трое были немного удивлены странными словами генерального.

— Да, грустно, — повторил Сталин. — Многообещающая и талантливая девушка. Перспективная. Но ее перспективы и таланты — наша прямая угроза. Поэтому нам придется сделать все, чтобы ее таланты не нашли себе применения. И как можно быстрее.

Он аккуратно сложил снимки в стопку, подровнял ладонями ее края.

— Товарищи, что планируется сделать для этого? — совершенно иным, строго деловым тоном спросил он в пространство, ни к кому персонально не обращаясь.

Берия прокашлялся, снова поправил пенсне, достал из папки лист, сплошь исписанный мелким четким почерком.

— Надо учитывать, — начал он, — что англичане приходят в себя на удивление быстро. Очень быстро. Мы рассчитывали на достаточно продолжительный период растерянности, но Черчилль и его группа сработали оперативно. Помимо приведения хозяйства в порядок они перевели экономику на военные рельсы и готовят обширную реформу госаппарата. Детали конечно пока неизвестны. Но общую картину нам установить удалось.

От внимания Сталина не ускользнула мгновенная тень неудовольствия, затенившая лицо Жукова. Похоже, на этот раз разведка НКВД опередила военных.

— Прежде всего, — продолжал Берия, — Кабинет министров продолжает работу в прежнем порядке, но у англичан есть «Королевский тайный совет», что-то вроде заповедника для престарелых чиновников высокого ранга. В его рамках Елизавета вводит временный институт «Собрания доверенных советников Ее величества». Формально, она просто время от времени собирается с особо приближенными лицами обсудить некоторые вопросы. По сути, это что-то вроде нашей Ставки — собрание самых ответственных руководителей, в лояльности которых Черчилль и Елизавета не сомневаются. Пять или шесть человек, точный состав нам пока неизвестен. В первую очередь это военные, разведка и промышленники. Так же реформируется структура управления вооруженными силами. Рода войск больше не отвечают перед правительственными департаментами.

Берия сделал паузу, перевел дух, отпил из стакана глоток воды.

— Армия, — продолжил он. — Теперь управляется Армейским Советом под управлением государственного министра обороны. Если совсем точно, Совет наконец становится по-настоящему действующим органом. Королевский Флот под управлением государственного министра военно-морского флота. Военно-воздушные силы — Министерство авиации, соответственно под госминистром авиации. Все это вместе объединено через Комитет оборонительных сил Метрополии. Как говорят англичане, «в воздухе носится идея» присоединить к этой тройке военминистерств еще и МВД. Чтобы оно контролировало обеспечение бесперебойной работы всех коммуникаций, транспорта и организации наземной ПВО. Это в том случае, если налеты наших ВВС окажутся болезненнее ожидаемого. Вопросы снабжения передаются военным департаментам, а Имперский генеральный штаб фактически воссоздается заново, на этот раз как орган планирования и организации. В то время как ранее он исполнял главным образом задачи квартирмейместера. Таким образом, Черчилль теперь будет первым советником Елизаветы, лордом-президентом тайного совета и председателем Комитета оборонительных сил.

— Сколько времени у них это займет, какие шансы на успешную реорганизацию? — спросил Сталин.

— Сама реорганизация — не менее полугода. Англичане полностью переписывают всю структуру управления войной и военным производством. Смело, но рискованно. Основные циркуляры уже изданы и разосланы по адресатам, но впереди у них огромная работа.

— И, насколько я понимаю, — эти полгода англичане беззащитны перед вторжением с суши, — пробасил Жуков, отчаянно борясь с желанием чихнуть.

— Да, примерно так, — вступил в разговор Апанасенко. — Но воспользоваться этой паузой мы все равно не сможем.

Взоры всех присутствующих обратились на него. Это было первое заседание у Сталина, на котором заместитель начальника генерального штаба присутствовал один, без непосредственного руководителя. Но здоровье Шапошникова резко ухудшилось, и НачГШ поселился в своем ведомстве, выезжая только по личному вызову Вождя для решения самых важных задач. Поэтому сегодняшняя встреча было помимо прочего еще и проверкой самостоятельности и возможного будущего рулевого ГенШтаба.

— Система противовоздушной обороны собственно Острова оставлена без изменений, — продолжил Апанасенко. — она работает и показывает хорошую эффективность. Кроме того, их Бивербрук добился очень неплохих успехов по увеличению выпуска истребителей. Без завоевания полного господства в воздухе над зоной высадки операция не имеет смысла. Пока мы с немцами будем наращивать свою воздушную группировку, англичане будут перекраивать свои министерства.

Товарищ Берия, какие данные по организации сухопутных сил обороны? — сухо спросил Сталин.

— Противоречивые…

Берия на глазах терял самоуверенность.

— Сейчас сухопутной армии у них как таковой нет. Есть сборище разрозненных частей, которые спешно эвакуировались, бросая технику и имущество. Мы знаем, что есть некие планы по такой же масштабной реорганизации, но никаких подробностей узнать не удалось. Пока не удалось. По-видимому, англичане и сами колеблются с выбором окончательной формы.

— Что скажет военная разведка, — Сталин устремил немигающий взгляд на Жукова.

— Точно так же, — честно ответил нарком.

Сталин отстучал короткую дробь пальцами правой руки по краю стола — признак раздражения и недовольства.

— Скверно, товарищи, скверно… Как идет работа по планированию собственно операции? — вежливо спросил он, наконец.

Но Апанасенко не обманулся кажущейся мягкостью Генерального Секретаря. Это был ключевой вопрос, ради которого и собрался узкий круг приглашенных. Теперь каждое его слово могло приблизить к вершине карьеры. Или отодвинуть очень надолго, если не навсегда.

— В настоящее время определены основные контуры и цели операции, идет примерный подсчет сил необходимых для ее проведения.

— Медленно, — сказал Сталин с неопределенной интонацией, то ли отмечая факт, то ли высказывая неодобрение.

— Мы работаем круглосуточно, — ответил Апанасенко, — но работа очень сложная. Каждый новый момент нужно согласовать с немцами, притом строго секретно. А если возникает спорный момент, согласования сильно затягиваются. Много времени отнял выбор основной идеи — действовать от обороны или наступления.

— Подробнее, пожалуйста, — попросил Сталин.

Жуков, как ни крепился, все же громоподобно чихнул. Все терпеливо ждали, пока нарком смахнет с глаз выступившие слезы.

Апанасенко воодушевился, планирование было его давней любовью. Даже на Дальнем Востоке, самой «горячей» точке страны, он не столько напрямую руководил боевыми действиями, сколько считал, чертил и учитывал, давая подчиненным четкие планы и указания благодаря которым победа казалось сама шла в руки. Его таланты прирожденного штабиста не остались без внимания.

— Что здесь нужно учитывать, — ровно и бодро начал он, — стоящая перед нами задача не имеет готовых шаблонов, которые мы могли бы использовать. Основные элементы, которые мы должны учитывать — невозможность перебросить на другой берег максимум возможных сил, не хватит плавсредств. А так же неизбежное появление у зоны высадки английского флота. Таким образом, нам нужно обеспечить три вещи. Первое — подавить авиацию англичан. Второе — обеспечить постоянную поддержку с воздуха наших соединений, в том числе и в вопросах снабжения. Третье — любой ценой и любыми средствами нейтрализовать английский флот, когда он двинется к месту высадки. С авиацией и флотом более-менее понятно, это вопросы решенные и утвержденные. Поэтому главной проблемой становится планирование действий десанта. Здесь есть две основные мысли.

Первая.

Самое слабое место десанта — снабжение, самая проблемная часть снабжения — топливо. Поэтому основу сил вторжения должны составить пехотные соединения, возможно даже с сильным кавалерийским элементом. Пехота будет сильно проигрывать в скорости, но не потребляет топливо в таких объемах как мехчасти и вполне устойчива в обороне. Комплектование десанта в первую очередь пехотой усиленной бронебойными средствами позволит хотя бы отчасти снять с узких и неустойчивых коммуникаций груз топливного снабжения. В-общем, суть такая: высадиться, закопаться по уши в землю и пусть штурмуют до посинения.

По кругу прошел смешок и шевеление, даже Сталин шевельнул усами в намеке на улыбку. А поймавший вдохновение Апанасенко продолжал развивать идею.

— Второй вариант идет от противного. Ключ плана номер один — стабильное снабжение и неспешное перемалывание сил противника, номер второй ищет победы в скорости. Пехота должна высадиться, удержать плацдарм и быстро расширить его, прорвав английскую оборону. А главную роль играют механизированные дивизии, наносящие один главный удар при нескольких вспомогательных на отвлечение. То есть, предполагается рискнуть и максимально эффективно использовать шок первого удара, приведя англичан в небоеспособное состояние за счет скорости и навязывания темпа.

— К какому варианту вы склоняетесь, — спросил Сталин в пространство между Жуковым и Апанасенко. Те переглянулись, штабист чуть приподнял широкие ладони в жесте, дескать, уступаю.

— Второй, — кратко сказал Жуков. — Южное побережье сильно похоже на Нормандию, сложный рельеф, изгороди и плотная застройка. Если повторится прошлогодний французский опыт — мы можем надолго застрять там. Нужна скорость, то есть подвижные соединения.

— Англичане не дураки и готовятся к обороне, вы застрянете в любом случае, — вставил Берия. — Может быть, лучше все же планировать неторопливое и гарантированное наступление?

Жуков воинственно выдвинул нижнюю челюсть, по которой прокатились тяжелые желваки.

— Товарищ Берия, военным делом здесь занимаюсь я, — жестко, по-военному отрубил он, — если вы можете лучше, займите мое место и справляйтесь.

Берия стиснул кулаки, чуть прищурился, по-волчьи глядя на наркома обороны, но сдержался.

— Операция должна пройти настолько быстро, насколько это возможно, — продолжал меж тем Жуков. — Значит, придется рисковать. Поэтому — «только движение приносит победу». Зона высадки в любом случае будет немалой. Если будем медлить и омертвлять силы в обороне, то отдадим инициативу англичанам. Тогда они вполне могут сбросить нас в море за счет подвижности и инициативы. Кроме того, получается некооперативно с немцами, которые по любому пойдут на Лондон.

Берия язвительно скривил губы, открыл, было, рот, но в этот момент заговорил Сталин. Лаврентий Павлович осекся.

— Думаю, на этом эту тему можно пока закрыть, — слово «пока» Вождь отчетливо выделил, в упор глядя на Жукова. — Будем доверять мнению знатоков. Тем более, что наши военные специалисты наверняка понимают, что вопрос этот крайне серьезный, ошибки быть не может. И не должно.

Жуков по-бычьи склонил голову, исподлобья глядя на него.

— Да, товарищ Сталин, понимаем, — решительно ответил он после короткой паузы. — Понимаем и принимаем всю ответственность.

Апанасенко несколько раз провел ладонями по гладкому зеленому сукну стола, словно разглаживая несуществующие складки. Лицо его было непроницаемо. Берия снял пенсне и начал протирать его клетчатым платком, целиком сосредоточившись на этом занятии, будто показывая: отступаю, делайте, как знаете.

— Теперь давайте конкретно по плану, — предложил Сталин.

— Сначала по немцам…

Апанасенко бросил быстрый взгляд на Сталина, тот едва заметно кивнул.

— По примерным прикидкам будет примерно так.

Немцы решили не рисковать с танковыми дивизиями, слишком слабый получился инструмент. Они хотят комбинировать обычную и моторизованную пехоту.

Первая группировка высаживается на полосе от Брайтона до Дувра на полосе длиной около 90 километров силами пяти пехотных дивизий. Это группа захвата и закрепления успеха, объединенная управлением 23-го пехотного корпуса. Во втором эшелоне три гренадерские дивизии, усиленные батальонами новых франко-германских «панцертраков», — сам того не замечая, Апанасенко перешел на строгий академический стиль лектора. — Это Четвертый Гренадерский корпус. Оба корпуса объединены управлением реорганизованной армейской группы «Альфа». Общая задача «Альфы» — высадка на широком фронте с целью захвата как можно большей береговой полосы для рассредоточения снабжения и имитации наступления на Лондон. Точнее, группа и должна наступать на Лондон, но надо заставить англичан поверить в то, что это фронтальное наступление с юга и есть основное.

Главный удар наносится армейской группой «Гамма» силами двух дивизий Седьмого Пехотного корпуса в районе Уортинга на очень узком участке не более 20–25 км. Во второй волне к ним присоединяются шесть гренадерских дивизий, которые собственно и развивают основное наступление. Одновременно 3-я парашютно-десантная бригада должна перехватить рокаду Портсмут-Брайтон.

Далее гренадеры «Гаммы» начинают наступление почти строго на север, выходя к востоку от Ридинга и доворачивая в направлении Льютона. То есть мощным моторизованным кулаком берет Лондон в охват, подпитываясь в случае необходимости силами «Альфы». Предполагается, что при удачном развитии наступления англичане будут поглощены масштабными действиями «Альфы» и слишком поздно обратят внимание на рывок «Гаммы» в глубь оборонительных рубежей.

Управление «Бета» объединяет резерв в составе пятнадцати пехотных и пяти гренадерских дивизий, которые необходимо переправлять через пролив по мере возможности с последующим переподчинением одной из боевых группировок.

Итого, объединение «N» включает в себя два пехотных корпуса захвата и два гренадерских корпуса плюс резерв. Всего в первом эшелоне примерно 100.000 пехотинцев и 150.000 гренадер. Главная цель — отсечение главного административного и военного центра с последующей блокадой или штурмом. В идеальном развитии «Гамма» проходит примерно 140–150 километров за четыре дня и на пятый-шестой блокирует Лондон, формируя внешнее кольцо окружения. «Альфа» катком идет с юга, отвлекая силы защитников от контрударов по внутреннему обводу. «Бета» высаживается на захваченном побережье, укрепляя плацдарм и накачивая пехотными соединениями ударный «серп».

— Оригинально и красиво, — оценил Сталин. — На бумаге… И какие перспективы?

— Оптимисты, — буркнул Жуков.

— Туманные, — честно ответил Апанасенко. — Это то, как хотелось бы. Для начала придется уменьшить силы вторжения, для такой армады не хватит плавсредств. Да и сроки… не того… Все как положено на начальной стадии планирования. Я бы сказал, что все перечисленное придется урезать раза в полтора, а то и два.

— Хорошо, что у нас?

— Для начала мы, конечно, отказались от всей этой эквилибристики с десантами, рейдами флотов и прочей мишуры, что нам как бы предложили сначала. Операция пройдет и так на пределе сложности и управляемости.

Основные задачи будет выполнять Западный Фронт под командованием Вольского. В него включены сводная группа морской пехоты Батова; Первая Механизированная армия Каткова — Третья, Пятая, Седьмая, Восьмая и Одиннадцатая мехдивизии. И Девятая ударная Армия Асланова — Тридцать пятая, Тридцать седьмая и Пятьдесят четвертая стрелковые дивизии, Двадцатая и Двадцать вторая моторизованные.

Операция начинается с захвата острова Уайт и организации там аэродрома подскока. Одновременно — высадка к востоку от Борнмута батовцев. И одновременно же массированный удар тяжелых бомбардировщиков по собственно Борнмуту. Необходимо срыть город в песок.

— В буржуазной прессе поднимется страшный вой, — сказал Берия. — Выставим себя людоедами.

— И все же так сделать надо, — снова вступил в разговор Жуков. — Нас и так обвинят в массовом людоедстве и все прочем. Если победим — пусть брехают. Если проиграем — терять нам будет уже нечего, все равно повесят всех собак. А нам нужен свободный левый фланг хотя бы на сутки.

— Кроме того, само гражданское население мы заденем по минимуму, — вставил Апанасенко, — прибрежная полоса уже сейчас постепенно пустеет, люди переселяются дальше на север. Правительство им деятельно помогает. К тому времени как мы начнем, Борнмут станет фортом и складом. Можно продолжать? — поспешил он увести разговор в сторону от скользкой темы.

— Продолжайте.

— На захваченный батовцами плацдарм высаживается Первая Механизированная. Охватив Саутгемптон, она соединяется с левым флангом «Гаммы» и формирует сплошной объединенный фронт. Далее — развитие наступления в направлении Ковентри и Бирмингама. Подробное описание и подсчет будут готовы через два дня.

Сталин достал трубку, не спеша, вдумчиво, раскурил ее. Минут пять, не меньше, он курил, с видимым удовольствием вдыхая дым и выпуская его ароматными пушистыми облачками. На самом деле, и все присутствующие прекрасно это знали, мозг Вождя напряженно работал, анализируя мельчайшие аспекты сказанного. Вопреки обыкновению, на этот раз Сталин предпочел сразу вызвать всех причастных к разведке и военному планированию и выслушать их лично, без предварительного ознакомления с письменными отчетами и предложениями. Из вспомогательных материалов была лишь большая карта Северной Европы на специальном стенде.

Опытные управленцы и администраторы могли догадываться — почему. Это совещание было своего рода окончательным прогоном идеи. С минимумом бумаг и вообще какой бы то ни было отчетности. Вождь хотел еще раз выслушать советников в относительно неформальной обстановке и принять окончательное решение, оставляя как можно меньше свидетельств истории.

— Конечно же, и это все будет пересматриваться… Как и у немцев… — то ли спросил, то ли отметил он наконец.

— Да, конечно, — хотя Генсек и не спросил прямо, Апанасенко счел за благо ответить. — Прежде всего, опять же в привязке к плавсредствам. Есть мнение, что морскую пехоту придется заменить воздушным десантом.

— А что, кстати, с плавсредствами?

— Пока — плохо, — честно ответил Апанасенко. — Но это временно, есть очень перспективные идеи. В-общем то для десанта через Канал годится любое самоходное плавсредство, скорость рассчитываем исходя из продолжительности темного времени суток. Летом часов шесть, не более. Для войск собираются любые шаланды удовлетворяющие данному критерию. Но главное — «БДС», «баржа десантная сборная». Саму идею мы позаимствовали у американцев, точнее, у их техники быстрого сбора торговых судов. Простой корпус на винтах, секционная сборка — дешевле ничего не бывает. Два дизеля с водяным контурным охлаждением забортной водой. Мощность на двух валах 600 лошадиных сил, водоизмещение 300 брутто-тонн. Как раз на два танка или батальон пехоты. Плоское дно, мореходность 4 бала при высоте волны до 1 метра. Чертежный проект уже есть, в апреле будет опытный образец. Теоретически его можно выпускать серией до двухсот единиц в месяц. Доставка по железной дороге, сборка силами саперного взвода в течение суток. Если пойдет без сбоев, это решит проблему переброски основной военной силы, останется разобраться со специальной техникой, командными пунктами и организацией временных причальных сооружений. Здесь главный вопрос — график доставки и хранения готовой продукции на побережье.

— Самая больная тема на самом деле — топливо и боеприпасы, — негромко вставил Жуков. — Расходы и того и другого будут запредельными по всем меркам. Так что — топливопроводы, постоянный цикл оборачиваемости судов и буксируемая тара. Но здесь мы ожидаем помощи от немцев, они планировали свой бросок через Ла-Манш еще с двадцатых. Сейчас специальная комиссия готовит точный перевод чертежного массива на русский. Мы просто скопируем их технику.

— Посредственно, — подытожил Сталин. — Очень посредственно. Все наскоро и неточно, нет единого увязанного плана, нет даже конкретного списка, всего необходимого. В каждом пункте сплошные вопросы и предположения.

Он положил потухшую трубку, встал, прошелся, чуть подволакивая затекшую ногу.

Апанасенко коротко и вопросительно глянул на Жукова, будто спрашивая — стоит ли объяснить объективные трудности сбора информации, подготовки операции, и тем более — отчета в такой специфической обстановке. Жуков чуть качнул головой в отрицательном жесте — он общался со Сталиным гораздо дольше и хорошо знал, что во всем, что делал Генеральный, был практический, продуманный смысл. Просто далеко не все могли его разгадать.

Сталин ходил и думал, но совершенно не о том, чего ожидали его подчиненные-сподвижники.

Вопрос о вторжении был давно решен, решен в ту ночь на безымянном полустанке, при встрече с Шетцингом. Более того, еще задолго до встречи Сталин был готов к такому повороту событий, хотя опасался и не желал его. Он не рассчитал активности и напора Черчилля, но то, что на волне побед немцы так или иначе попытаются добраться до ненавистного острова — было (к сожалению!) более чем вероятно. И в сложившейся конфигурации сил, воль и намерений пришлось выступить самым невыгодным и нежелательным для Союза путем — принять участие в атаке метрополии. Принять этот путь и победить, переиграв противника в его же игре.

Сталин знал все проблемы разведки, промышленности и вооруженных сил. Прекрасно понимал, насколько тяжела поставленная задача, и с каким скрипом она будет решаться. Он уже беседовал по отдельности с Молотовым, Маленковым и Великановым, разносторонне оценивая политическую, экономическую и управленческую готовность Союза к грядущей войне. Вызывал Кузнецова, Голованова и Самойлова, вместе с ними рассчитывая возможность объединенных ВВС Нового Мира сточить в затяжных боях воздушный меч Британии, возможность остановить Флот Метрополии в его решительной атаке плацдарма и линий снабжения. И еще многие иные руководители, аналитики и ответственные работники побывали в этом кабинете за две недели, прошедшие с того дня как Василевский привез добрую весть о нейтралитете американцев.

Теперь Сталин хотел послушать военных и разведку. Не узнать о них что-то новое, а именно послушать. Важно было не то, что они скажут, но как скажут. Все время, пока три его «гостя» излагали свои мысли и намерения, он смотрел и слушал, как умел только он — незаметно и неощутимо. Как бывалый охотник в тайге он провоцировал, искал и выслеживал в их лицах и словах нотки неуверенности, скрытого страха, опасения.

И не находил.

Они были слегка растеряны, отчасти рассержены и удивлены необычным ходом совещания. Перед ними была невероятной сложности задача, равной которой не решал никто и никогда.

Но Сталин не чувствовал в них той внутренней неуверенности, неверия в себя, что убивает любое начинание еще в колыбели.

И сейчас он не мыслил о великом, о «баржах сборных», армейских группах и перспективах замены морпехов на воздушный десант.

Он гордился. Собой и своей работой. Двадцатью годами невероятной, немыслимой сложности работы, от которой каждый день хотелось опустить руки и уйти из политики, из страны. Из жизни, наконец.

Той работой, в результате которой теперь перед ним сидят только лучшие, только знающие, только способные люди, которые совершенно серьезно, без тени позерства и игры решают вопрос — как в соответствии с директивой 060741 затопить Англию. Ту самую Англию, что два столетия правила морями и миром.

Негромко шмыгнул носом простуженный Жуков и этот домашний, совершенно не вяжущийся с общей обстановкой звук вернул его обратно на землю.

Вот и все. Пора заканчивать с самолюбованием, подумал он. Дела не терпят.

— К вопросу о механизированных дивизиях… — сказал он по-прежнему строго, — какие кандидатуры комдивов?

— Планировались Шестопалов, Мындро, Борзиков, Пуганов, Кондрусев, — деловито вспоминал Апанасенко. — Но Борзиков сейчас в больнице — китайские ранения, еще с Сяолинвэя. Похоже, выйдет он из госпиталя уже на заслуженную пенсию.

— Будем искать замену, кандидатур хватает, — сказал Жуков.

— Да, есть хорошие комдивы в русских селеньях, — позволил себе тень шутки Сталин. — Кстати, мне вспомнилась одна фамилия… Молодой. Перспективный, вполне грамотный командир. Кажется, его фамилия была… Солодин?..

Глава 18

Наркомат среднего судостроения был с виду совершенно неприметным зданием на границе Бульварного кольца в Москве. Сюда с раннего утра до поздней ночи сходились и расходились, порою за полночь офицеры в темно-синей форме. Знаки различия радовали глаз разнообразием. Здесь легко можно было встретить как молодого старлея — летчика морской авиации, так и опытного, прошедшего не одно море каперанга.

Пока только немногие посвященные знали, что в этом здании находится сердце авианосных сил СССР, твердыня и база самого Петра Алексеевича Самойлова. Великого энтузиаста и мечтателя, поставившего перед собой цель: ни много, ни мало — однажды вывести строящиеся на растущих как грибы советских верфях корабли в Великий Мировой Океан. И не просто вывести, но так, чтобы «Советский Флот» звучало так же весомо и значимо как «Королевский Флот».

К моменту начала войны кучка энтузиастов обрела поддержку сверху, обросла сторонниками и железом. Авианосцы, бороздившие Балтику и Белое море, еще воспринимались как диковинка, но само слово не резало слух. Дескать, есть у нас и такие — несомненное достижение социалистического строя, дань прогрессу, новые идеи идущие на смену стальному броненосному оскалу империализма.

Кабинет самого наркома с адмиральским званием располагался на втором этаже и был сравнительно невелик. Столы, покрытые зеленой тканью, стоящие буквой «Т», три окна выходящие на маленькую улочку, аккуратно расставленные стулья и карта, на которой дежурный офицер каждое утро обновлял положение главных сил флота.

Сам хозяин кабинета выглядел значительно моложе своего возраста. Сказывались твердый распорядок дня, привычке к работе и физической культуре, а также решительный отказ от табака и спиртных напитков. Курение не приветствовалось даже среди пилотов палубной авиации. На краю стола, рядом с привезенной из Китая лампой аккуратной стопкой лежала стопка документы — беспорядок на рабочем месте Петр Алексеевич почитал за первый признак разгильдяйства и неорганизованности. Из нерабочего на столе был лишь поднос с тремя стаканами горячего чая в металлических подстаканниках. Разумеется, без сахара… «Сладенькое — для девочек и сухопутчиков», любили бравировать советские мареманы.

Напротив Самойлова сидел генерал-лейтенант морской авиации Фролов Алексей Михайлович. Человек добрейшей души, энциклопедических познаний и могучего, прямо таки атлетического сложения. На вид — опытный военно-морской волк, продубленный всеми ветрами на всех широтах мира. Лихие закрученные усы, чуб, широкие плечи и сильные руки с большими кулаками. На деле он лишь считанные часы провел на корабельном мостике и налетал считанные часы на борту самолета. Алексея Михайловича штормило и укачивало иногда даже в поезде. Сказывались старые болячки, заработанные в начале тридцатых на китайской границе. Тогда молодого капитана просто хотели списать из армии, спасла только природная любознательность. Знающие люди были нужны как воздух, едва выписавшись из госпиталя, он попробовал переучиться на техника в молодых красных ВВС, попал в Военно-Воздушную академию имени Жуковского. После чего жизненный путь был определен раз и навсегда.

— Ну, так что, Алексей Михайлович, расскажите, куда наш практик подевался? — прогудел Фролов. Голос его вполне подходил к внешности. Говорят библиотекарши поначалу с непривычки падали в обморок, когда бравый офицер пытался объяснить им, что хочет прочитать новую работу академика Крылова.

— Да кто же его знает. Носится с этим немцем как с писаной торбой. Небось, опять пикировщик рисуют, — слегка рассеянно ответил Самойлов, думая о своем.

— Петр Алексеевич, не томите, что из Кремля привезли?

— Погоди. Грохот слышишь? Идет — грядет.

Дверь резко распахнулась, едва не сбив с ног часового, влетел новоиспеченный генерал-майор. Как всегда, больше похожий на взъерошенного воробья перед схваткой, нежели на степенного представителя высокопоставленного офицерства.

Да, недаром ему так нравятся Яки, подумал Самойлов. Эх, ну какой из него генерал? Как был мальчишкой, так и остался. Что голубей гонять, что шашкой махать перед британскими империалистами. Все задорно, с огоньком и по-наполеоновски — ввязаться в драку и вперед, до победного конца. Потому что не победный — это для кого-то другого, кого угодно, но не для него.

Вошедший Кудрявцев резко махнул рукой, нужно было обладать большой фантазией, чтобы принять это за положенное по уставу приветствие. Впрочем, нравы на авианосцах в силу особенностей их создания были по армейским меркам более, чем демократичные. Подчиненные Самойлова прекрасно чувствовали грань и понимали, когда можно отдаться здоровому демократизму, а когда нужно вытянуться во фрунт и поедать начальство взглядом.

— Петр Алексеевич, прибыл. Будем начинать совещание?

Самойлов вздохнул. Фролов ехидно ухмыльнулся:

— Эх, Владимир, тебя что, снова устав учить заставить? Так ведь на следующий день забудешь. Как вас таких в серьезные учреждения пускать — ума не приложу, — погрустил Петр Алексеевич.

— А вы и не пускайте. Лучше в море.

Кудрявцев бросил шинель на свободный стул, рядом кинул фуражку. Самойлов подвинул ближе к краю стола поднос с чаем. Кудрявцев разместился напротив Фролова, всем видом показывая, что готов слушать, бодро прихватил стакан.

Петр Алексеевич еще раз вздохнул, досчитал про себя до десяти, а потом вытащил из лежащей рядом стопки тонкий лист бумаги с парой казенных печатей и витиеватой росписью.

— Ну что же раз все в сборе то приступим. Знаем мы друг друга давно. На формальности время терять не будем. Все, что я сейчас скажу, должно остаться в стенах этого кабинета. До поры до времени. Того, кто шепнет слово на сторону, хоть любимой, хоть закадычному другу, я истреблю лично как классово чуждое явление.

— Обижаешь. Петр Алексеич, — заметил Кудрявцев.

— Не обижаю. Информирую. Как на курсах боевой подготовки — все всё понимают, все знают. А прошнурованную тетрадь с конспектами, печатью и подписью изволь сдать. Понятно?

Кудрявцев мгновенно посерьезнел, подобрался. Кивнул.

— Вот и славно, — подытожил Самойлов. — Теперь к делу. Сначала преамбула.

— Как вы прекрасно знаете, за последние три дня было несколько расширенных совещаний Ставки. Решался вопрос о перемирии. Завтра в газетах напишут, что стороны заинтересованы в нем и идет взаимный зондаж позиций при посредничестве Соединенных Штатов Америки. В-общем, все как обычно, уже не первую неделю.

Самойлов значительно поднял палец, призывая все внимание собеседников.

— Теперь самое главное. Перемирия не будет.

— Опаньки… — вырвалось у Кудрявцева. Фролов засопел как паровоз, но сдержался.

Самойлов неотрывно и молча буравил обоих глазами, как будто ожидая реакции.

— Значит, окончательное решение английской проблемы… Ну, не то, чтобы это была такая уж ошарашенная новость, — осторожно начал Кудрявцев после минутной паузы, — к тому все и шло. Но как-то это очень уж…

— Неожиданно, — пробасил Фролов. — Ни козлом обозвать, ни в морду дать. Только вроде переговаривались, а теперь — кабзец переговорам.

— И флаг над Тауэром, — с легкой ноткой мечтательности протянул Кудрявцев.

— Да, тебе бы конечно хотелось туда своего храброго «Тишку» воткнуть, — заметил Самойлов. — Или недостаточно хороши англичане, недостойны котика, а?

Кудрявцев невольно улыбнулся. Фролов трубно захохотал во весь голос.

— Ладно, посмеялись, и будет, — сказал, наконец, как отрезал Самойлов. — Продолжим.

— Итак, какое то время переговоры еще будут идти своим чередом. Что-нибудь напишут газетчики. И все такое. Но окончательное решение принято, и оно неизбежно как гибель капитализма.

Самойлов обвел взглядом обоих офицеров.

— Что скажете, товарищи красные командиры?

— Но как же так? — теперь, когда схлынуло первичное веселье и шок новости, Фролов выглядел обескураженным. — Одно дело, взвесить им мешок пенделей на суше. Отловить пару-другую соединений на задворках моря. Это нам по силам. Но штурмовать сам остров… Там же флот, там сила!

Полной противоположностью ему был Кудрявцев, он выпрямился как струна, сложил сжатые в кулаки кисти и выдвинул нижнюю челюсть. Даже очки сверкали очень зловеще, почти как знаменитое пенсне у Берии. Он, казалось, был готов немедленно сорваться с места, чтобы схватится один на один со всем Флотом Метрополии.

— Этой свалке металлолома самое место на дне Северного моря.

Самойлов посмотрел на обоих строгим учительским взглядом.

— Тихо оба. Нашли о чем спорить. Теперь самое важное — высадка будет. Не просто блокада, не налеты и ультиматумы. Десант и полноценное вторжение.

В кабинете воцарилась тишина. Слова прозвучали подобно раскату грому. Как будто где-то совсем близко раздался залп главного калибра страны — новейшего линкора «Советский Союз».

— Текущий расклад вам описывать? Ладно, повторимся. Главные силы флота Нового Мира на североморском ТВД у нас такие…

Германский флот Северного моря — четыре линкора и два авианосца, еще три линкора находятся в постройке, возможно один или даже два к концу года будут вводиться в строй. У нас на Балтике четыре линейных крейсера тип «Измаил», новейшие «Советский Союз» и «Кронштадт», а также два авианосца «Скорый» и «Быстрый». В высокой степени готовности находятся линкор «Советская Бесарабия» и авианосец «Шустрый». Устаревшие линкоры и авианосцы не считаю. Формально сила грозная. Особенно если подсчитаем легкие и тяжелые крейсера, эсминцы, подводные лодки. Я ничего не забыл?

— Воюют не отдельные корабли. Воюют соединения. А как обстоит дело со сплаванностью нашего флота, и на каком уровне стоит выучка в сравнении с британцами, мы знаем, — сказал осторожный Фролов.

— Все ты знаешь, — в голосе Кудрявцева звучал металл. — Работать нужно, тогда и выучка будет. И взаимодействие не хуже английского.

— Дети мои, еще раз поясню, вопрос о том «быть или не быть» не ставится. — веско сказал Самойлов. — Нас не спрашивают. Нам дают вводную и требуют решения. Поэтому твой пессимизм, Алексей Михайлович, не к месту. Твой оптимизм, Владимир Александрович, так же, кстати. Будет высадка. Соответственно, будет и ХоумФлит в полном комплекте. Флот Метрополии в случае необходимости может выставить в море восемь линейных кораблей и четыре авианосца. В постройке находятся четыре линейных корабля типа «Лайон» и еще четыре авианосца. Возможно кто-то из «Лев» в обозримом будущем даже войдет в строй. У британцев, к сожалению, этот процесс происходит быстрее, чем у нас. Авианосцы уже практически на плаву. Как господство на море завоевывать будем?

В комнате воцарилось молчание. Кудрявцев в задумчивости потягивал чай из кружки. Фролов взял графин с водой, налил в граненый стакан и, глубоко вздохнув, выпил его залпом.

— Сроки? — спросил он.

— Три-четыре месяца, — немедленно ответил Самойлов, — собственно, операция должна завершиться до осенних штормов.

— Нет, никак, — прямо на глазах сник Кудрявцев, — невозможно! Да о чем они там…

Самойлов резко поднял ладонь, обрывая его.

— Не спеши, горячий повелитель моря. И запомни, они там — отнюдь не дураки. И если что-то делают, значит, на то есть веская причина. У нас есть срок — четыре месяца максимум. Он согласован, — последнее слово Самойлов отчетливо выделил, — поэтому пока будем обсуждать его. А там… Там видно будет. Ну, так что, неужели никто из вас не предложит ничего дельного?

Оба подчиненных переглянулись.

— Ну, давай, Владимир, удиви нас.

— Авиация Петр Алексеевич. Только авиация, — уверенно сказал Кудрявцев, — Иначе не справимся с супостатом.

— Одна авиация не поможет, — Фролов наконец то преодолел сомнения и растерянность и активно включился в обсуждение — В Северном море толку от нас было — один эсминец потопленный.

— Именно! — воскликнул Кудрявцев, Самойлов поморщился, уже понимая, что будет дальше.

— Переоснащать авианосцы нужно. «Сухие» никак на борт не поставят. Все отработкой поведения на пикировании мучаются. А истребителя на палубу просто нет. Смотрел у Яковлева. Хорошая машина. А ходу ей не дают. Засел в наркомате ВВС один ретроград, все свои летающие ужасы на палубу предлагают. Никак не поймет, что «ишак» уже вчерашний день. Надо «Яшек» и побольше!

— Думаешь, переоснастим и дело в шляпе?

— Нет, не думаю.

Кудрявцев подошел к карте, взял указку.

— Петр Алексеевич, смотрите сами. Вот Северное море. Вот Англия. У них там аэродром на аэродроме. Хорошо если сами отобьемся и линкоры прикроем. Мне недавно один горе-специалист сказал, что летают, дескать, британцы на таких самолетах, что иначе, как авоськой не назовешь, а «ишак» по сравнению с ними убийца летающий. Но прилетят к нам в гости совсем не авоськи, а современные истребители — эти, как их, «огневержцы» или «ураганы» какие-нибудь. И что я с ишаками против них делать буду? Оборонительный круг строить? Срочно нужен истребитель. И не как у англичан. Лучше, быстрее, сильнее.

Он умолк, переживая нешуточную внутреннюю борьбу, и с явным усилием закончил:

— А решат исход боя все одно большие калибры. Нет, покуда такой сноровки этих мастодонтов топить.

Самойлов взял со стола остро заточенный цветной карандаш из набора тактика и что-то черкнул в блокноте.

— Алексей Михайлович, сколько времени потребуется, чтобы довести линейные силы по уровню подготовки до нашего авианосного соединения?

— Это лучше Кудрявцева спрашивать. Он у нас практический специалист.

— Что скажет Кудрявцев, я и так знаю. Меня интересует именно твое мнение.

— Думаю, года при интенсивной подготовке будет достаточно. Только спать не будем.

— Вот и отлично, «покой нам только снится». Приступай к составлению плана. Работать придется всем. И нам и линейным и немцам. План боевой подготовки должен лежать у меня послезавтра. Кудрявцев, составишь перечень всего необходимого. Можешь и за немцев подумать. Пока думаем из расчета четырех месяцев. Там поглядим…

Самойлов задумчиво еще раз посмотрел на карту.

— Сегодня было принято решение о моем назначении на должность командующего военно-морскими силами СССР во время высадки. Наш опыт, наконец, признан и рекомендован к использованию. Работы непочатый край. Жду послезавтра обоих к двум часам с готовыми предложениями. Все свободны.

— Так как насчет «яков»?

Фролов уже встал и собирался уходить, но Кудрявцева, похоже, это мало волновало.

— Володя, как же ты мне надоел со своими «яками», — проникновенно, с искренней душевной болью сказал Самойлов. — Иди с глаз моих. Готовь предложения.

Два генерала шли по коридору наркомата.

— Слушай, Алексей, а это серьезно, как думаешь?

— Ты про что?

— Про назначение Самойлова.

— Так сам посуди. Кого еще ставить. Флотоводцев с таким опытом и званием нет ни у нас, ни у немцев. Исаков сейчас на Черном море. И вряд ли его оттуда выдернут. А Николая Герасимовича просто никто не отпустит.

— Ну, раз так, будем работать. Ты знаешь, когда план работ писать будешь, удели внимание отработке ПВО. Мы все о пушках да торпедах беспокоимся. А как отражать воздушные атаки, порой такая импровизация царит, смотреть страшно.

— Да не волнуйся. Не забуду. И вообще надо завтра выкроить пару часиков и сверстать все, скоординировать. Давай созвонимся с утра.

— Так и сделаем. Вот нравится мне наш командир, кинул как котят в воду — а подать мне через два дня план по утоплению Англии! И чтоб в четыре месяца. Завтра договоримся. Ну, бывай.

— До встречи!

И они разошлись в разные стороны широкого светлого коридора.

Глава 19

Солнечный диск мигал последними лучами, неспешно прячась за горизонт. Быстро темнело. Спальня погружалась во мрак.

Рузвельт сидел недвижимо в своем кресле, в пол-оборота к окну, устремив взгляд куда-то в бесконечность, лишь пижама слегка приподнималась на груди от дыхания. Элеонора не спешила отходить ко сну. Это была давняя-давняя традиция — после серьезных дел и совещаний ее муж всегда делился соображениями. Он не должен был делать этого никогда и ни при каких обстоятельствах, государственные секреты должны были оставаться запертыми в стенах кабинетов, и никак не распространяться в супружеской спальне. Но Франклин Рузвельт просто не обращал внимания на эти правила, игнорируя их в пользу единственного человека, который был с ним во всех жизненных испытаниях, того, кто дал ему разумных советов больше, чем любой самый мудрый аналитик на жаловании. Кроме того, эти вечерние беседы приносили несомненную пользу. Элеонора никогда ничего не подсказывала, не давала советов, она всего лишь изредка задавала вопросы, но как-то так получалось, что ее краткие и проницательные замечания раскрывали проблемы с совершено иной стороны, подсказывали неожиданные решения. Наконец, сам по себе неспешный разговор в конце рабочего дня успокаивал и облегчал душу.

Молчание затягивалось. Наконец, вице-президент глубоко, очень глубоко воздохнул и слегка потянулся. Черты лица еще больше заострились, кожа в неверном свете лампы приобрела бледно-восковой оттенок.

— Не волнуйся, я еще вполне крепкий старик, — неожиданно тепло улыбнулся Рузвельт жене, перехватив ее обеспокоенный взгляд.

— Ты плохо выглядишь… Слишком много работы, — ответила она, с беспокойной заботой.

Рузвельт развернул на месте каталку, скрип колес утонул в мягком ворсе ковра, подъехал к кровати, но укладываться не спешил. Несколько мгновений он с хитроватым прищуром смотрел на жену.

— Как тебе последние новости?

Это уже было открытое приглашение к беседе.

— Это, несомненно… познавательно и любопытно, — ответила Элеонора.

Самым главным и самым сложным было направить мысль мужа в нужное русло, но не тормозить его мысль. Легкой заинтересованности было вполне достаточно.

— Еще бы, — фыркнул, уже не сдерживаясь, Рузвельт, — Скажи, какие впечатления ты вынесла из сегодняшней беседы с нашим почтенным господином президентом?

— Насколько я поняла, — осторожно начала Элеонора, — русский посланник издалека подошел к проблеме, как говорят твои консультанты, «затопления» Британии.

— Издалека! Да он разве что не порвал британский флаг прямо в кабинете! Давно я не видел такого явного и открытого, но в то же время ненавязчивого предложения. Определенно, русской дипломатии еще не хватает лоска, но какой прогресс, в сравнении с двадцатыми! Боюсь, не увидеть мне легендарных «комиссаров» с предложением совместно совершить мировую революцию. Да, не увидеть…

Мгновенная тень промелькнула по его лицу, голос слегка дрогнул на последних словах. Сами того не желая они затронули болезненную тему — здоровье вице-президента. Оно и раньше не было богатырским, теперь же Франклин буквально чувствовал, как с каждым месяцем все ближе подступает смерть. По словам врачей, спокойный образ жизни и отход от всяческих дел могли бы дать ему лет пять, может, больше. Но вице-президент, как и раньше вставал засветло и работал, работал, работал, чувствуя, как жизнь покидает его с каждым часом, с каждым подписанным документом, с каждым совещанием, закончившимся за полночь…

Элеонора села на постели и нежно накрыла его ладонь своей, ее взгляд участливо вопрошал.

— Нет, дорогая, все в порядке, задумался над неприятной мыслью…

Он солгал, и они оба это знали, но не показали виду. Как обычно. Но это «обычно» в последнее время происходило слишком часто.

— Все хорошо, все в порядке, — повторил он снова, и было неясно, утешал ли он ее или убеждал себя. — Мне еще рано скрипеть костями на тот свет. Слишком интересные события произойдут в ближайшее время. Я не могу отказать себе в удовольствии поприсутствовать. А при возможности — и деятельно поучаствовать.

Он посмотрел в потолок задумчивым взором, скользнул взглядом по стенкам комнаты обтянутым синими обоями — предмет раздора в семье. Элеонора считала, что синий не полезен, отягощая сон.

— Да, советская дипломатия определенно набралась лоска и стиля… Но на содержание эта мишура никак не влияет…

Элеонора поправила подушки, устроилась поудобнее.

— Война? — спросила она.

— Да, — ответил он очень просто и ровно. — Война.

Рузвельт молчал с минуту, может чуть больше, потом заговорил, очень ровно, негромко, с монотонностью телефонного оператора.

— Война, это такая интересная вещь… Она похожа на праздник, начинают, думая о сладостях и подарках, но мало кто вспоминает о грязной посуде, разбросанной оберточной бумаге и похмелье. В Европе прошел большой праздник, но он не закончен пока англичане сидят за своим противотанковым рвом, строя красным страшные и оскорбительные рожи. Потому что Европа — это много заводов и портов. А много заводов и моря — это корабли, большие корабли, транспортные, которые заберут у англичан морскую торговлю, и военные, которые не дадут ХоумФлиту разобраться с этой проблемой… Не сейчас, не через год и не через два, но так будет. Поэтому британцы сделают все, чтобы предотвратить такое будущее и это неизбежно как ход времени. А большевики, понимая это, сделают все, чтобы добраться до туманных берегов. Или повесить Англию на ее собственных морских путях. И это так же неизбежно… Фатум…

Он снова сделала паузу.

— Англия проиграла, — осторожно заметила она. — Вряд ли англичане надеются, что смогут вернуться. И тем более победить коммунизм.

— Черчилль проиграл сражение, но война продолжится. Как любит повторять Шетцинг при утверждении ежегодного военного бюджета, «Британия поигрывает сражения, но не проигрывает войн». Какие бы договоры и перемирия они не заключали, любая клятва, хоть на могиле предков будет только средством выиграть время. Или красный флаг над Европой, или «Новый Мир» в прежних границах, а лучше подальше, гораздо дальше… Вопрос был в том, кто сделает первый шаг в новом раунде. И, надо отдать Бульдогу должное, свой ход он продумал хорошо. Уинстон считает, что всего пара удачных операций, немного везения, и он вернет свое. Может быть, отобьет Нарвик, лишив Германию железной руды. Разбомбит Баку и Плоешти, оставив Новый Мир без нефти. А может даже поссорит союзников, как это не раз удавалось британцам в их богатой истории. Элеонора, дорогая, вспомни времена Наполеона. Он тоже хотел дружить с русскими, и чем это закончилось?

— Вызывать врагов на новое нападение, что здесь красивого, — едва ли не фыркнула она.

— О, нет, я так и думал, что ты не оценишь красоту замысла! О, женщины, сколь далеки вы от хитросплетений политики! — усмехнулся он и весело подмигнул женщине, видевшей изнанку большой политики ежедневно уже почти двадцать лет. — Именно в простоте замысла заключается его истинная красота! Важна не сама провокация, а время и способ, ибо сказано, что дьявол кроется в мелочах.

— Так просвети же, о, муж мой, открой завесу тайны, — в тон ему попросила она, с радостью видя, как разглаживаются морщины на его лице и веселые бесенята прыгают в глубине уставших глаз.

— Британия не сказать, чтобы в отчаянном положении, но дела ее не слишком хороши. Британцы потеряли практически все позиции на континенте и заперты на своем острове, — слово «острове» он едва заметно выделил с антипатией бывшего колониста к бывшей метрополии. — И, что самое скверное, теперь у красных развязаны руки, чтобы начать отбирать английское добро. Сейчас у них не хватает сил закинуть удавку, но с их возможностями и при определенном упорстве со временем вполне может получиться. Например, прочно засесть на средиземноморье и начать душить английскую торговлю… Очень, очень много возможностей. Как же быть старому бульдогу, если надо действовать, а сил нет?

Он взглянул не нее с ожиданием игрока, подавшего мяч.

— Спровоцировать противников? — она с готовностью приняла передачу. — Перехватить инициативу, но так, чтобы первый зримый шаг сделали его враги.

— Именно! — Рузвельт торжествующе поднял указательный палец. — Именно! В лучших традициях британской дипломатии — побить всю посуду чужими руками. Что сделал Бульдог? Всего лишь провалил переговоры, вопия о злобной несговорчивости большевиков. Все, что сделают теперь большевики, они сделают сами и по своей воле, но в ответ на его шантаж и в реализацию его планов. Немцы отреагируют самым предсказуемым образом, ох уж эти извечные немецкие комплексы… Шетцингу придется уступить военным, которые уже привыкли побеждать. Это в том случае, если он захочет упереться. А мы знаем, что премьер Шетцинг упираться не будет, ухватившись за редкий шанс покончить с извечным врагом.

Немцы бросятся на приступ острова и будут с большой кровью сброшены в море. Взаимные претензии если и не расколют Новый Мир, то ослабят его. И вот тогда Бульдог снова сможет сыграть на противоречиях. Возможно, будет по-другому, ведь Сталин не любит затягивающихся проблем и не любит воевать, он скорее даст согласие на короткую и опасную кампанию, нежели примет перспективу затяжного конфликта на годы с неопределенным исходом. Но есть ли у русских возможности усилить немцев в момент высадки? Сомневаюсь. Они к ней готовы еще менее, зато участие русских неизбежно приведет к проволочкам и согласованиям, что позволит Черчиллю дотянуть время до осенних штормов. А это отмена высадки до следующей весны. Более чем полгода. Можно перевооружить и создать новую армию, новое оружие, развернуть давно обещанное бомбардировочное наступление. Уверен, сейчас главная задача для Бульдога выиграть время…

Он умолк, смежив веки. Краешек солнца мигнул и исчез за горизонтом, вечерняя прохлада струилась в приоткрытое окно.

— Но все равно британский премьер играет очень рискованно. Слишком много отдано на волю случая, слишком большой расчет на немецкие комплексы и разлад в красном союзе, — произнес вице-президент.

Элеонора протянула руку к тумбочке, щелкнула переключателем ночного светильника, неяркий свет вспыхнул под голубым абажуром. Одинокая букашка, жужжа крылышками, забилась у светильника, отбрасывая на стены причудливые и мрачные тени.

— И возникает вопрос… Что же в этой ситуации делать нам? — резко, неожиданно, словно очнувшись от глубокого сна, сказал Рузвельт. — Кто такой Василевский? Это умный и талантливый дипломат. Редкий случай, когда военный достаточно умен и прозорлив, чтобы играть в политические игры. А еще он ближайший помощник Молотова, которого наши дипломаты не зря прозвали Господином «Не дадим ничего!». Сам же Молотов в свою очередь человек из ближайшего окружения Сталина. Учитывая нездоровую страсть большевиков к порядку, дисциплине и регламентации можно сказать, что устами своих посредников с нами говорил Дядюшка Джозеф. И он предложил посидеть в сторонке, пока красные будут обстригать шерсть британскому льву… За определенную долю той самой шерсти и сохранение прочных и обширных экономических отношений.

Он усмехнулся.

— Лично я бы предпочел кисточку от хвоста. Но Гарольд готов принять их предложение. Более того, он говорит от лица своей партии и всей страны. И, что самое скверное, у него есть для этого все возможности и шансы. Его сторонники многочисленны и влиятельны, его любит народ Америки. Ходсон вполне может закрыть глаза на крушение британского льва. И, скорее всего, закроет.

— Так ли уж это плохо?

— Это не плохо… Это катастрофа. Отложенная на годы, но неизбежная.

Лицо вице-президента исказилось, он стиснул кулаки.

— Ходсон умен, дальновиден, просто хитер, наконец. Но он ограничен в дальновидении, как и все изоляционисты. Они живут днем сегодняшним, не видя будущего. Не понимают, что мы сбили кризис, но не решили его. Америка бежит впереди своих проблем, но стоит нам споткнуться хоть на мгновение, и они догонят нас. Мы накачали экономику деньгами государственных военных заказов, но это временное решение. Чтобы не пасть под грузом инфляции и перепроизводства, нам нужен мировой океан, абсолютная свобода торговли и открытые мировые рынки, в первую очередь европейские. Произвести очень много товаров, продать их всем желающим, и набить миру карманы нашими кредитами, пока доллар не начал обесцениваться.

— Но Ходсон делает примерно так же… Только в немного меньших масштабах, зато более безопасно.

— Вот именно! Временное процветание, пока большевики поднимают свою экономику! А потом? Что будет потом? И в особенности, если они повергнут и поделят Британию? Затем британские колонии. Что дальше? Дальше ни начнут понемногу закрывать рынки и переходить к протекционизму. А евразийский протекционизм — это наша смерть.

Вице-президент умолк, печально качая головой. Элеонора выждала пару минут и спросила:

— И… что ты будешь делать?..

— Пока ничего, во всяком случае, внешне. У меня связаны руки. Президент защитит свой торговый нейтралитет, хотя бы на первых порах. А без открытой и отчаянной просьбы о помощи со стороны Черчилля нет смысла даже начинать борьбу. Мои репутация и вес слишком дорого стоят и слишком тяжело достались, чтобы разменивать их в бесплодных мероприятиях. Я все же постараюсь переубедить Гарольда. Надеюсь, что дальновидный патриот победит его политическую близорукость… Еще я попробую осторожно прочистить мозги Бульдогу по неофициальным каналам. Он играет свою игру умело и четко, но впал в непростительный грех самоуверенности. Для британской политики, особенно в последние десятилетия стала традиционной недооценка русских, их сил и, главное, возможностей. Вот и теперь, насколько можно судить, Черчилль планирует свою провокацию в расчете главным образом на немцев и Шетцинга. Это ошибка, и она дорого обойдется старому Винни… Черчилль презирает русских, полагает, что чистки тридцатых ослабили Красную Армию на десятилетия. И слишком много ожидает от своих спецслужб, помня тридцать девятый.

— У него есть на основания. Все-таки русские не особенно ярко проявили себя в европейской кампании. А генеральский заговор едва не смел Шетцинга.

— Вот и Бульдог думает так же.

— Ты знаешь что-то, чего не знает Уинстон? — осторожно спросила она.

— Возможно… — неопределенно заметил он, — возможно…

В комнате вновь воцарилось молчание.

— Я знаю. А он не знает. Поэтому совершает большую ошибку, — Рузвельт склонил голову, словно под тяжестью дум, глубокая тень легла на неподвижное лицо президента, деля его строго пополам четкой границей между светом и тьмой.

— Статистика — мать политики?

Долго, почти с минуту он смотрел прямо ей в глаза. Жена не отвела взгляд.

— Иногда твоя проницательность пугает меня, — признался он, наконец. — Да, статистика. Мы не знаем, сколько в точности самолетов производится в Союзе, но можем достаточно точно предположить, основываясь на докладах наших инженеров, работающих на советское авиастроение. Ведь едва ли не каждый второй проходит по ведомству Кармайкла. А Уинстон не может. И если бы он знал, сколько СССР мог бы произвести военной техники, вопрос, решился бы он на свою авантюру…

— Меня всегда удивляла позиция Сталина в этом вопросе.

— Дядюшка Джозеф — умный и тонкий политик. Он знает, что наше ремесло — не борьба Добра со Злом, а просто выбор наибольшей выгоды из множества вероятностей. Джон Смит за русской чертежной доской — сильное подспорье Союзу, но одновременно это наши глаза и уши. Сталин считает, что для него лучше радоваться первому и закрыть глаза на второе. Прагматизм! Этим он выгодно отличается от своего британского коллеги. После того как Британия проиграла европейскую кампанию, у них остался только один рациональный путь — договориться с нами. Наша поддержка в обмен на их богатства, доступ к колониальным рынкам и многое иное.

— Они никогда не пойдут на это. В понимании британцев это означает отдать все. Отказаться от империи, которая веками правила миром… Боюсь, убедить в этом англичан не в твоей власти.

— Величие Империи в прошлом, это непреложный факт. Британия еще сильна, но уже клонится к закату, и мы должны выторговать себе уступки. И как ты совершенно точно заметила, убедить в этом Черчилля, тем более неофициально — на грани возможного. В каждом слове, в каждой строчке он будет видеть провокацию. В итоге, островитяне все-таки придут к нам с просьбой помочь, но это будет поздно и не вовремя. Но даже если Черчилль проиграет Большую Партию, если Империи придет конец, ее место должны занять наши корабли, а не немецкие. А вот как это сделать…

Президент явно устал, взгляд потускнел, паузы в речи стали чаще и длиннее. Пальцы безвольно легли на подлокотники.

— Пора спать, — мягко заметила она.

— Да, наверное, ты права. Завтра трудный день. Впрочем, как обычно. А мы сегодня хорошо побеседовали, — с обычной хитрецой сказал он, — тебе снова удалось вызвать меня на разговор. Мой ангел здравого смысла! Дипломатия на пороге сна, вот как бы я это назвал.

— Да, милый, конечно. Но «Философия в будуаре» мне нравится больше.

— Кто? — не понял он, — А, вспомнил… Тот сумасшедший француз, который сидел в тюрьме и писал разные гадости, перемежая их рассуждениями о скотской природе человека. Возможно, ты права.

Почти десять минут ему понадобилось, чтобы перебраться с каталки на постель. Элеонора терпеливо ожидала на своей половине, не делая ни малейших попыток помочь — он это ненавидел.

— Вот и все, — сказал он, наконец, с вздохом облегчения, накрывшись одеялом. — Теперь можно с чистой совестью сказать, что день закончен. Как тосклива была бы наша жизнь без дружеских объятий Морфея!

Тихо щелкнул светильник, выключенный женой, спальня погрузилась во мрак.

— Возможно, ты права… — неожиданно произнес он. — Если бы потомки знали, как и где принимались великие решения, навсегда изменившие их жизнь… Но для них мы останемся титанами, напряженно мыслившими в гулких кабинетах и глубоких бункерах, за томами отчетов и кипами карт. В окружении таких же гигантов мысли. Наверное, так оно и к лучшему… Доброй ночи.

— И тебе доброй ночи.

Глава 20

Шейн открыл глаза. Утро, девять часов. Время.

Вселение прошло без сучка и задоринки. Он опасался, что ему не откроют до утра, но заведение переживало не лучшие времена, и его приняли как дорогого гостя, даже, несмотря на американский акцент. Хозяйка, монументальная женщина лет пятидесяти, самолично встретила его, быстро записала в огромный гроссбух тисненой кожи, помнивший, наверное, еще времена лихой королевы Бесс, любившей гульнуть в трактирах со своими бравыми моряками и самолично же провела наверх, в лучший номер. Шейн, разумеется, и ей предложил натуральный обмен и встретил куда большее понимание. Он жил здесь уже почти неделю, терпеливо ожидая условного сигнала о долгожданной встрече. Бездельничать было опасно, праздный приезжий немедленно попал бы «на карандаш» минимум полиции, если не кому повъедливей и пострашнее. Поэтому день за днем Шейн ровно в десять утра выходил из номеров со своим чемоданом наперевес и возвращался уже затемно. Как правило, хотя бы с одним подписанным контрактом. Иногда он философски думал, что неправильно выбрал профессию. Как настоящий коммивояжер он мог бы добиться многого.

Но сегодня он, наконец, получил знак, сигнал о времени встречи и был во всеоружии, готов к работе и предстоящим делам.

Номер был двухкомнатный и даже с собственным ватерклозетом, так что утренний туалет не занял много времени. Шейн закончил умывание и бритье в четверть десятого. Оделся, даже затянул галстук. Придирчиво осмотрел номер, машинально поправил чуть смятую постель. Бросил косой взгляд на очередной «Кто-то болтал!» намертво приклеенный прямо по центру двери — здесь злой немец с оскалом людоеда алчно взирал из кабины самолета на беззащитный морской караван. Выглянул в окно, выходящее на противоположную от тупичка сторону, на большую улицу.

Ньюпорт проснулся и кипел жизнью. Автомобилей было мало, гораздо чаще встречались переживающие второе рождение разнообразные повозки на конной тяге, звенели гудки общественного транспорта, мимо проплыл, стуча и лязгая на повороте маленький трамвайчик. Детвора бежала за ним, норовя прокатиться на подножке или уцепившись сзади. Почти что мирная жизнь. Впрочем, опытный взгляд Шейна отметил вооруженного (невиданное дело!) полисмена, общую потертость и поношенность одежд прохожих, их целеустремленный деловой вид. Среди снующих людей не было праздных и просто гуляющих. Все были озабочены и все спешили.

Шейн машинально и привычно прикинул, как в случае чего лучше выпрыгнуть в окно, и сразу же запретил себе думать на эту тему. Сегодня эквилибристика отменялась. Даже в случае провала он должен был до конца играть роль.

Двадцать минут десятого. Шейн аккуратно извлек небольшие деревянные колышки, которыми перед сном заклинил дверь с ее ненадежным замком. Предосторожность объяснимая и приемлемая для коммивояжера с чемоданом полным образцов в чужой стране.

Двадцать пять минут. Шейн встал напротив двери, одернул пиджак, скрестил пальцы на удачу.

Двадцать шесть минут. Дверь отворилась, и в номер вошел Черчилль.

— Приветствую, — коротко сказал он, быстро огляделся, прошел во вторую комнату и сел на заранее приготовленный Шейном стул. Американец тщательно запер дверь, снова заклинил ее и последовал за гостем.

Они сидели друг против друга, почти соприкасаясь коленями, внимательно глядя друг другу в глаза. Конечно же, это был не премьер, но сходство было несомненным. Только одет гость был в мешковатый клетчатый костюм, ветхий, засаленный и скверно перелицованный. И был совершенно лыс.

— Излагай, — кратко сказал гость.

Шейн молча, широким жестом, указал на стены и потолок. Потом ткнул большим пальцем в окно, всем своим видом изобразив вопрос.

— Учи меня работать, — брюзгливо произнес гость. — Все проверено. Никто не слушает. А на улице слишком много посторонних глаз.

— Имею на продажу галантерейные товары… — постным голосом начал Шейн.

— Заткни хлебало, — мрачно посоветовал собеседник. Шейн вздохнул. У Отшельника была странная привычка употреблять в просторечии немецкие и русские простонародные специфические выражения, при этом переводя их на английский дословно.

— Я знаю тебя, ты знаешь меня, — так же мрачно продолжил гость. — Все эти ритуалы нам ни к чему. Говори по делу. Кого представляешь на этот раз?

— Как обычно, работаю на правую, и на левую руки, — деловито ответил Шейн. — От правой — стандартный набор инструкций и вопросов. Противовоздушная оборона, темпы производства авиационной техники. Причем с разбросом по отдельным предприятиям. И еще по мелочи.

Отшельник слушал, ни словом, ни делом не выдавая никаких эмоций.

— Но прибыл я главным образом от левой руки. Есть два задания.

Шейн сделал паузу, потер ладони. Несмотря на возраст и опыт, он каждый раз робел, оказываясь лицом к лицу с нынешним собеседником. Особенно теперь, особенно с этим заданием.

Отшельник молча и неподвижно ждал.

— Скоро в Лондон прибывает Менестрель, — сказал Шейн. — Не знаю точного времени, но в течение недели, может быть двух. Вам предстоит встретиться. У Менестреля при себе будет «Протокол Е», полный список кандидатур, он желает обсудить с вами наиболее спорные. Как с самым опытным и знающим все здесь изнутри.

— Идиоты, — прокомментировал Отшельник. — Я получаю срочное требование о личной встрече, я аврально засвечиваю это место, проверенное и кристально чистое как слеза младенца. Бросаю все и еду из Лондона на перекладных. И все только для того, чтобы мальчик Хьюза сказал мне, что идиоты привезут в страну бумагу, за которой охотится лично Черчилль. Питер, ты меня огорчаешь. То, что ты привозил мне от G-2 это еще туда-сюда, но после того как ты стал прирабатывать на стороне… Пусть Менестрель, или Трубадур, или В-Жопу-Дуй, как там его, свернет свой «Протокол» в трубочку и засунет себе в известное место. Поглубже, в целях конспирации.

— Не все так плохо, — обнадежил его Шейн. — У Менестреля абсолютная память, он выучил список наизусть. Никаких бумаг, никаких свидетельств. Только личная беседа.

Отшельник тяжко вздохнул.

— Все равно идиоты, — подытожил он. — Хоть печатный, хоть в памяти, это все равно, что таскать в кармане динамитную шашку. Отец наш небесный, до чего я дожил…

Шейн вполне понимал озабоченность и настрой собеседника.

В двадцать восьмом, после начала мирового кризиса, «Морской конференции» и инициативы Штатов по одобрению большевистского «флота береговой обороны» отношения между бывшей метрополией и бывшей колонией обострились до предела. Штаты и Британия совершенно серьезно готовились к войне. Тогда на берег Туманного Альбина вступил молодой и патриотичный американец. Он был очень редким и очень особенным специалистом по организации диверсий на промышленных предприятиях и прочим пиротехническим забавам. В отличие от «одноразовых» подрывников-однодневок он имел безупречную легенду и прекрасные документы с продолжительной историей. И псевдоним «Отшельник». Он должен был на месте, из «подручного материала» организовывать команды диверсантов, проводить разведку и уничтожать наиболее значимые объекты, преимущественно связанные с кораблестроением. Идея была утопической изначально, но двадцатые вообще были временем утопическим и необычным.

До войны не дошло, но определенные успехи диверсант сделать успел, настолько, что его перевели в «спящие» агенты. Теперь он должен был дожидаться своего часа, новой войны, в неизбежности которой не сомневались еще добрых лет десять. А до того планировать, собирать информацию и быть готовым погибнуть за отечество. И совершенно неожиданно, в первую очередь для него самого, у убийцы и взрывника проснулся талант профессионального разведчика. Со временем о его изначальной специализации забыли, так же как забыли и имя, данное при рождении. Теперь он был Отшельником, самым ценным британским резидентом департамента военной разведки США, попутно подрабатывающим на нескольких очень ответственных, очень влиятельных персон. Которые через своих доверенных лиц иногда высказывали просьбы, несколько выходящие за границы профессиональных обязанностей.

Ум, осторожность, граничащая с паранойей и простое везение — прочие резиденты и агенты горели как спички, а Отшельник продолжал работать.

— Нет, слишком опасно, — подытожил Отшельник, потирая подбородок. — Сейчас все ищут шпионов, почти в каждом ведомстве есть своя контрразведка. Они, конечно, топчутся друг у друга по ногам и поминутно сталкиваются локтями, но их все равно слишком много. Британцы сильно потрепали русскую и немецкую разведсети, я тащу на себе собственную, единственную, что они не достали. Ну, разве что еще ирландцы вывернулись, но там своя специфика. Контрразведчики деятельно меня ищут. В таких условиях выполнять еще и просьбу твоих патронов я не стану.

Он снова в задумчивости сжал подбородок. Шейн терпеливо ждал.

— Компромисс, — сказал, наконец, Отшельник. — С Трубадуром или как там его встречаешься ты. Он называет тебе интересующие имена. Мы встречаемся, ты перечисляешь, я даю характеристику. Ты опять же запоминаешь.

— Сложно, и не намного менее опасно, — не выразил энтузиазма Шейн.

— Это и называется «компромисс», сынок. Приемлемый риск для меня и возможность получить сведения для вас.

— Начнем с того, что у меня не такая хорошая память…

— Можешь начать развивать, — посоветовал Отшельник. — Питер, я не прошу. Я сообщаю и уведомляю. Никаких личных встреч и никаких бумаг. Связь одноразовая и только через тебя. Не нравится — пусть ищут другого … консультанта.

— Хорошо.

— Вот и славно. О новой встрече я тебя уведомлю обычным способом.

— Встретимся здесь?

— Нет. Уже нет. Думаю, в Лондоне. В назначенный час подойдешь к указанному месту, это будет парк или сквер. Я буду там с шахматной доской, сейчас уличная игра очень популярна среди таких перечников как я. Вместе со списком выучишь партию Бендерович — Монофтальм, Мюнхен, двадцать седьмой. Ее и разыграем, вроде как тренировка этюда. Со всем общением мы должны уложиться ровно в час. Так что отбирайте только самые важные вопросы и кандидатуры. На этом все. Теперь второй вопрос.

— Мне нужен контакт с ирландскими «патриотами. Хороший, проверенный, надежный контакт. Лучше всего прямо на Галлоуэя, в крайнем случае на Ирландца.

Отшельник был профессионалом с большим стажем и огромным опытом, он сдержал удивление. Но Шейн слишком давно и хорошо знал собеседника, он понял и оценил глубину его изумления.

— Я поражен, — сказал, наконец, после долгой паузы, Отшельник. — Питер, мальчик мой, ты лишился ума? Ты понимаешь, о чем просишь? Любое подполье всегда нашпиговано агентами и провокаторами как сыр дырками. Особенно ирландское, особенно красное, особенно сейчас. Даже если бы меня интересовали ирландцы, я бы сторонился их как огня. Тем более коммунистов! «Безумный Патрик», да его ищут еще более старательно, чем меня, а Ирландец последние два года вообще работает на немцев. Забудь. У меня нет таких контактов, а если бы и был, я бы тебе его не дал. Ты не мой родной племянник и мне в-сущности нет до тебя дела. Но я все еще надеюсь со временем вернуться домой и совершенно не хочу объяснять брату, почему его приемного сына прирезали в тихом углу. Или навечно заперли в подвале контрразведки.

Шейн помолчал. Минуту, другую. Отшельник терпеливо ждал.

— Дядя, — тихо сказал, наконец, Шейн. — Дядя Джей, давай по-родственному?..

— Сорванец и дурак…

Отшельник словно сбросил маску сдержанного и конспиративного резидента, теперь перед Шейном сидел еще не старый, но очень уставший человек.

— Говори уж. По-родственному. Что скажешь мне, со мной и умрет.

— Дядя, ты видел сводки, ты их сам и собирал. Британцы держатся с трудом, им нужна наша помощь, а Ходсон торгует и с красными и с империей. А положение осложняется еще и тем, что нам приходится действовать через голову президента и официальных органов. Да что я говорю, ты и так все знаешь. Ходсон готов отдать Остров красным.

Отшельник кивнул, молча, внимательно.

— У нас должно получиться, — продолжал Шейн. — Мы очень стараемся и у нас есть все шансы. Но тот, кого ты знаешь, должен принимать во внимание, что Остров все-таки падет. Над этим я и работаю. Над тем, что мы будем делать, если Джоны Були все-таки не удержатся. Дядя Джей, мне нужен выход на ирландцев и Галлоуэя. Именно для этого.

Отшельник криво усмехнулся.

— Думаешь, я испытаю жалость от твоей родственной откровенности? Вывернусь наизнанку, чтобы добыть тебе контакт?

Шейн молчал.

— А ведь верно думаешь, — тусклым голосом сказал Отшельник. — Чтоб тебя черти взяли, мой дорогой неродной пельменник.

Последнее слово он произнес явно не на английском, Шейн вскинул голову, пробуравил Отшельника тяжелым настороженным взглядом. Тот снова криво усмехнулся.

— Хорошо, я помогу. Когда встретимся за доской, я дам тебе контакт, — он предупреждающе поднял ладонь, обрывая готовые сорваться с уст Шейна слова. — Мне нужно его проверить. Подождешь, целее будешь.

За окном разнеслась пронзительная трель свистка полисмена, собеседники одновременно вскинули головы, насторожились в молчании. Свист повторился почти под самым окном, ударив по нервам как пилой. Послышался топот ног, кто-то быстро пробежал, свист повторился вновь, уже удаляясь.

— Воришки… — буркнул Отшельник.

— Это хороший контакт? — для порядка спросил Шейн, уже заранее зная ответ.

— Шутишь? С ирландцами хороших контактов нет. А если кто-то скажет, что у него есть, убей его на месте и беги без оглядки, — совершенно серьезно посоветовал Отшельник. — Потому что это говорит провокатор. В любом случае, в любом контакте с ирландским подпольем девять шансов из десяти, что тебя или убьют сами «картофельники», или возьмут англичане. Я дам тот, где больше вероятность первого. И где тебя сначала хотя бы выслушают. Может быть. Дальше все в твоих руках. Если они захотят с тобой говорить, если ты сумеешь быть очень убедительным… В-общем, это все, чем я могу помочь.

— Понимаю. Не совсем то, чего я ожидал, но спасибо, — сердечно сказал Шейн.

— Благодарить будешь после. Если сможешь. Это все?

— Да, все.

— Я выхожу первый. Если куда то собрался, выжди не меньше четверти часа. Я уведомлю о новой встрече, как договорились. И… Привет моему брату. Я его помню. Мой… гонорар за консультацию передашь как обычно, знаешь, куда.

— Сделаю, — серьезно пообещал Шейн. — И то, и другое.

* * *

Обычно демонстрации новых моделей самолетов производились днем, при большом стечении военных и технических специалистов. Строгое деловое мероприятие превращалось в своего рода праздник. Новую, только что проверенную заботливыми руками механиков машину выкатывали на взлетную полосу. Пилоты показывали ее достоинства благодарной публике. Самолет красиво взлетал и парил в небесной выси, демонстрируя неудержимую поступь технического прогресса и неоспоримые достоинства изготовителя. После чего следовали слова благодарности, награждения отличившихся, торжественный обед для всех участников мероприятия.

В этот раз все было иначе. Вместо бравурных маршей под ясным солнечным небом — поздний вечер в затемненном ангаре с ярко горящими внутри электрическими лампами. Да, в столовой что-то готовили для ожидавшихся гостей, но на банкет для большой и шумной кампании это никак не походило. За неделю до демонстрации на аэродром приехали люди с малиновыми околышами на фуражках и, забрав в кадрах личные дела, начали тщательно проверять сотрудников на предмет благонадежности. И не только проверять. Так, двоих мотористов-баламутов просто отправили домой раньше срока, не дав никаких дополнительных объяснений. Протесты Якова Николаевича Арсеньева, ведущего специалиста по новой модификации Ту-2 — Ту-6ИН просто не стали слушать. Довод о невозможности поднять самолет в небо без квалифицированного персонала был отвергнут решительным «Понадобится, сами полетите». Одним словом во всем чувствовалось напряженность и нездоровая нервозность.

Яков Николаевич, хотя и был в курсе больше, чем его подчиненные, все равно переживал больше других. Нет, за свой самолет он был спокоен. Государственные испытания были успешно пройдены, сейчас авиационные заводы как маховик, так же неспешно, но так же неотвратимо раскручивали выпуск новеньких, нарядных, будто с иголочки самолетов Туполева.

Вопрос с нынешним гостем решался на самом высоком уровне. И даже вопрос о сохранении государственной тайны был пересмотрен. Гость оказался важнее, чем новейший секретный бомбардировщик.

За два часа до показа на аэродром приехал Николай Николаевич Поликарпов. Заместитель наркома авиационной промышленности по опытному самолетостроению также был слегка на взводе. Жизнь ответственного чиновника всегда сложна и изобилует нервными моментами, но в последние недели градус неурядиц просто зашкаливал. Поликарпов едва отошел от унизительной оплеухи, отвешенной ему флотскими, и почти сразу на плечи свалился новый конфликт, на сей раз с Туполевым, взявшим и улетевшим так не вовремя в Казань. Конечно, у того было железное алиби — СССР требовались не только двухмоторные бомбардировщики. Тем не менее, не смотря на все усилия Петлякова и Мясищева, выпуск Пе-8 оставлял желать лучшего.

В сопровождении Арсеньева Поликарпов прошел по ангару, проверяя все ли в порядке. Посмотрел на стоявших у входа часовых и прошептал:

— Ты уж меня не подведи, Яков Николаевич. Покажи все в лучшем виде.

— У самого мурашки по спине бегают. Кто его знает, вдруг американцу что-то не понравится… Дело ответственейшее…

— Бди. Но и до низкопоклонничества перед западом не опускайся.

Через некоторое время в ангар запустили экипаж. Суровый майор предупредил всех о высоком доверии и большой ответственности, лежащей на летном составе перед лицом представителя буржуазной Америки, отнял сигареты у стрелков и, убедившись, что все в порядке, исчез, словно испарился в воздухе, плотном от повисшего напряжения.

В начале двенадцатого к аэродрому подъехала целая кавалькада машин. Предупрежденная охрана пропустила их практически без задержки. Выскочивший к ближайшему ЗИС-101 майор отсалютовал коллеге и вместе с Поликарповым зашагал навстречу выбирающимся из автомобиля двоим — представителю наркомата иностранных дел и высокому американскому гостю.

Сенатор Лайонел Кроуфорд, был, если сравнить его внешность с образом капиталиста в советской детской литературе, типичнейшим представителем западной буржуазии. Этакий повзрослевший и заматеревший Мальчиш-Плохиш, вскормленный на бочках варенья и корзинах печенья. Короткая стрижка ежиком, хитрые маленькие глазки, рост чуть ниже среднего, объемистый животик, широченные плечи и вечная сигара во рту. С сигарой он не расставался даже на борту самолета. В-общем, с американца можно было без всякой подготовки рисовать портрет угнетателя трудового народа, похитителя прибавочной стоимости и злодея, упивающегося слезами негритянских детей.

Несмотря на все эти знаковые для советского человека признаки, Кроуфорд был обаятелен и умел завоевывать симпатии собеседников. Его манеры и речь были простыми, как у типичного «красношеего», работяги из глубинки, встающего засветло и не разгибающегося до темноты. После первых же минут общения как-то быстро забывалось, что этот отличный простой мужик владел заводами, газетами, пароходами, занимал место в Сенате и представлял одну из самых влиятельных финансовых группировок в Североамериканских Соединенных Штатах.

Пыхнув табачным дымом из сигары размером с небольшую авиаторпеду, сенатор на неплохом русском, хотя и с выраженным акцентом, поздоровался со встречающими. И после короткого обмена репликами без предисловий взял быка за рога.

— Так вы и есть тот самый Поликарпов, который сделал столько истребителей? — спросил сенатор, пока они шли к входу в ангар через внутренние помещения.

— Наверное, тот самый, — со сдержанной вежливостью ответил Поликарпов.

— Много слушал про вас. Ваш И-16 сделал отличную рекламу Райт-Циклону. Сейчас с ним хотят работать все наши военные. И флотские и армейские.

Кроуфорд снова глубоко затянулся сигарой.

— А вы имеете отношение к Райт-Циклону? — решил поддержать беседу Арсеньев.

— Какое там отношение, — на первый взгляд беспечно ответил Кроуфорд. — Немного акций. Пара деловых партнеров. Чистый бизнес, ничего личного. В последнее время русские популярны в Америке. То, что работает здесь, у вас, в ваших условиях, воспринимается как знак качества. Тот же Форд, скажем, рекламирует свою технику как работающую даже в холодной и бездорожной России. И ведь верят, откуда им знать, что в России ездят на другом «Форде». Да и ваши дороги становятся лучше с каждым годом.

Сенатор усмехнулся своим мыслям, его связи с Союзом по линии авиастроения были общеизвестны, а вот многочисленные контракты на поставку дорожностроительной техники не афишировались.

— Нам еще долго?

— Пришли, проходите, пожалуйста.

По одному делегация прошла внутрь.

Ангар был почти пуст, практически все оборудование вынесли, оставив лишь самое необходимое, да и его сдвинули к стенам, освободив как можно больше места. В центре большого помещения залитого ярким режущим электрическим светом стоял двухмоторный самолет, сверкающий полировкой, словно игрушка на новогодней елке.

Кроуфорд развел руками, быстро сказав несколько слов по-английски. Тон не оставлял сомнений в том, что заморский гость искренне восхищен. Пуская дым, он обошел самолет. Похлопал его по хвостовому оперению и затребовал стремянку.

— А ну давай тащи эту штуку! — громко крикнул он стоящему неподалеку технику. Затем на удивление резво забрался без посторонней помощи наверх и затребовал у поднявшегося с другой стороны пилота показать, как залезают на место стрелка. Молодой капитан растерялся, застыв как изваяние, забыв мигом все что знал и чему научился за все годы проведенные в авиации. Возникла неловкая заминка. Положение спас стрелок-радист Петр Левченко, лихой украинский хлопец из Полтавы. Быстро взобравшись за командиром, он не столько словами, сколько жестами сначала показал как, а потом и помог гостю забраться на свое рабочее место.

— Давай, сынок, покажи, как включается эта штуковина!

Не смотря на хорошее владение языком, разбираться самому с непонятными надписями на русском Кроуфорду не хотелось.

— Вот тут вот нажмите, потом здесь. Генератор уже включен. Управляйте педалями. Только подождите, пока мы слезем. Стремянка маленькая, ствол собьет, головы расшибем!

После чего, быстро перебирая руками, украинец полез вниз, за ним последовал пришедший в себя капитан.

Расположившись на месте стрелка, он заработал педалями, с басовитым гудением башня развернулась влево, затем вправо. Лайонел проверил ход стволов, максимальное возвышение и склонение, нарисовал стволами в воздухе ровный круг, затем S-образный зигзаг, немедленно повторил ту же фигуру в противоположном направлении, на максимальной скорости.

Лайонел радостно улыбнулся, предварительно убедившись, что его не видно с земли.

Предыдущая модель турели не шла ни в какое сравнение с этой. Сидеть было удобно, обзор отличный. А главное, башня с установленными в ней полудюймовыми пулеметами шла плавно, без малейших рывков, так что можно было спокойно обстреливать атакующие бомбардировщик истребители. В Америке военные пока еще раздумывали, стоит ли ставить такие дорогие игрушки на свои самолеты. Воюющие русские оказались расторопнее и, чего уж там, гораздо щедрее своих заокеанских коллег, раньше поняв, что живучесть бомбардировщика зависит не только от скорости и прочности его конструкции.

Наигравшись вдоволь замечательно технологичной и замечательно прибыльной игрушкой, сенатор грузно полез наружу.

— Ну что, мистер пилот, — обратился Кроуфорд к Левченко, — нравится тебе наша новая башня?

— Нравится! Вот только ошибочка вышла, товарищ американец. Не ваша это башня, а моя!

Повисшую напряженность разрядил сам американец, громко расхохотавшись.

— Твоя, говоришь? Молодец! Хороший пилот, любишь свою машину! Я передам простым американским парням, которые ее разработали, что простым русским парням эта башня понравилась. Думаю, им будет приятно.

— Хочу от имени всего советского народа поблагодарить вас, товарищ Кроуфорд. — своевременно вмешался Поликарпов. — Ваши новые турели позволили практически избавиться от мертвых зон на наших бомбардировщиках.

— О, да! Пустите в кабину?

— Как можно не пустить. Стремянку гостю!

Следом за сенатором Николай Николаевич сам забрался в самолет на место штурмана.

— Обратите внимание, какой обзор. И авиагоризонты новые. Смотреть любо-дорого.

Сенатор кивнул, внимательно изучая приборы в кабине. Вот авиагоризонт. Такой же, с какими летают американские летчики. Раньше русские ставили что-то своего изготовления, или летали вообще без горизонта, а вот смотрите-ка, сумели освоить и скопировать американский. Или радиостанция. Да еще и не одна. Для полноценного комплекта не хватает только радиолокационной станции, новомодной новинки малоизвестной широкой общественности. В самом деле, хороший самолет. Простой и, как говорят, надежный. Может летать с этих ужасных аэродромов, по сравнению с которыми дорога в американской глубинке — мечта русского пилота. И все-таки если сравнить с кабиной «Боинга» видно, что они по-прежнему далеко позади.

Кроуфорд провел ладонью по панели, проверяя качество пластика и стекла, отметил, что шкалы прежние, размеченные мелкими однотонными цифрами, в отличие от немецких и американских, с их яркими обозначениями в разных цветах. Мысли его тем временем свернули на наболевшую тему.

Да, они сильно продвинулись, но до нас им еще очень далеко. Даже в мелочах. И это отличный довод против аргументов экспансистов Рузвельта. Воинствующие фанатики, не способные думать дальше завтрашнего дня, склонные к грубым и топорным решениям. Этот их «Арсенал Демократии» с его непонятной миссией и глупой символикой… Бизнес! — вот то, что должно стоять на первом месте. Хороший, прибыльный, стабильный бизнес, рассчитанный на годы и десятилетия, с неглупыми людьми, готовыми покупать и исправно платить справедливую цену. «Арсенал» и вся эта милитаристская мишура — сплошные расходы, деньги, выброшенные на ветер. В отличие от сделки Амторга с фирмой Сперри — никакого идеологического мусора, большой заказ на комплектующие и оборудование для выпуска таких турелей в России, хорошая прибыль всем причастным лицам. Попробуй, объясни простым работягам на заводах, покупателям и избирателям, что от заказа нужно отказаться из-за того, что некоторые горе-бизнесмены не умеют вести дела и боятся здоровой конкурентной драки.

— Говорят, он у вас рекордсмен. Скорость больше, чем у истребителя?

Сенатор хитро подмигнул замнаркома. Поликарпову оставалось только вздохнуть. Разглашать реальные характеристики самолета он не собирался.

— Это только разговоры. Была специальная машина, с опытными двигателями и облегченная. Думали ее в серию запустить, как разведчик. Но двигатели подвели. Потому и летаем с вот этими.

Николай Николаевич махнул в сторону одного из поставленных на машину «восемьдесят вторых».

— Кстати, его папа как раз ваш Райт-Циклон. Акциями которого вы владеете.

В отличие от самолета и турели пермский двигатель особого интереса у Кроуфорда не вызвал. Мало ли что могли сделать с мотором, который в Америке потихоньку сходил на нет, перебираясь в такие специфические ниши как палубная авиация и тяжелые бомбардировщики с турбокомпрессорами.

Сенатор выбрался из кабины и, довольно потирая руки, прошел вокруг самолета еще раз.

— Ну что, хозяин, водкой с борщом поить будешь?

Про себя сенатор содрогался от ужаса. Он считал вершиной кулинарного искусства большой стейк, прожаренный по аргентинскому обычаю с парой колечек лука сверху, и стаканчик бренди для полной гармонии. Но каждый знает, что русские едят борщ и пьют водку, а бизнес требует определенных жертв. В том числе и поглощения варварского супа из крупно рубленой капусты вместе с разбавленной спиртом водой.

Сенатор уже закончил фразу, Поликарпов только открыл рот, чтобы ответить, и в мгновенной паузе громом прозвучало тихо сказанное себе под нос Левченко:

— Ешь ананасы, рябчиков жуй…

— Ананасы? — удивленно поднял бровь американец. — Сегодня у нас фруктовая кухня?

Левченко побледнел как мел, лица присутствующих одинаково вытянулись. Положение спас Поликарпов, он изящно подхватил под руку гостя и доверительно сказал:

— Была такая идея, организовать нечто экзотическое. Но это будет уже завтра, после того как посмотрим радиооборудование. Рябчики и свежие фрукты далеких стран.

— Good! — согласился Кроуфорд, — а теперь мой любимый борщ, непременно со сметаной!

Глядя, как замнаркома увлекает американца к выходу, Арсеньев вытер со лба мгновенно выступивший пот и показал кулак Левченко.

Глава 21

Под потолком в невидимых потоках воздуха танцевал маленький картонный «По-3» образца 44-го года, самоделка сделанная младшим внуком по кропотливо вырезанным из «Авиамастера» шаблонам. То был первый опыт, поэтому модель была кривовата, с выступившими кое-где прозрачными капельками застывшего клея, правое крыло было перекошено, отчего самолет заваливался на бок, а лопасти пропеллера ощутимо загибались внутрь, как бывало у истребителей Танка при посадке «на брюхо». Но именно эта проба детских сил была у старика любимой. Стараниями мальца дома был целый карманный аэродром, но сюда, на дачу, он взял только последний самолет великого конструктора, повесив его под потолком на нитке. Там самолетик парил, колеблемый сквозняками, застыв в нескончаемом полете, напоминая о давних временах, минувших битвах, ушедших друзьях.

Смеркалось. Воздух наполнялся вечерней прохладой, сквозь открытое окно доносились обычные звуки затихающего дачного поселка. Где-то даже мычала корова.

Старик включил лампу, в желтоватом конусе заплясали первые ночные мошки. Он откинулся на высокую спинку стула и задумался, глядя на громоздкую пишущую машинку со вставленным листом чистой бумаги. Сын давно уже подарил ему настольную ЭВМ с подключаемым модулем набора текста, но в старости труднее отказаться от старых привычек, нежели освоить что-то новое и неведомое. Когда-то он печатал двумя пальцами и свысока поглядывал на старшее поколение, признававшее только перьевые ручки. Теперь с недоверием смотрел на мерцающий зеленоватый свет экранов, за которыми с легкостью работали внуки.

На первом этаже что-то громыхнуло, старшая дочь громко позвала всех ужинать, по дому разнесся дробный грохот — «племя молодое незнакомое» мчалось принимать пищу. Старика никто не беспокоил — его рабочее время было святым. Он улыбнулся — хорошо, когда в доме много молодежи, утомительно, но хорошо. Он вырастил детей, растит внуков, если повезет, доживет и до правнуков.

Но время не ждало. Стрелки часов неутомимо отмеряли минуты, а белый лист терпеливо ждал на валике машинки. Старик еще раз прокрутил в уме план обещанной статьи. Пальцы уверенно легли на клавиатуру. Белые буковки на черном фоне почти стерлись от времени и миллионов ударов, но чтобы уверенно печатать, ему давно уже не нужно было смотреть на них.

Первая фраза уверенно легла на бумагу единой очередью перестука печатающего механизма — как очередь батареи По-3…

«Когда меня попросили рассказать о Первом Воздушном, признаюсь, я был слегка озадачен. Первой мыслью было отказаться, рекомендовав кого-либо из более сведущих и осведомленных товарищей. Ведь в конечном итоге, хотя я многие месяцы работал в тесной связи с Фронтом, но не имел отношения к созданию и формированию этого знаменитого объединения.

Однако, по здравому размышлению решил все-таки написать. Конечно, речь пойдет о личных воспоминаниях и впечатлениях, которые могут быть неточны по прошествии времени и не всегда подтверждаются архивными документами. Потому прошу придирчивого читателя быть снисходительным. Здесь вы найдете не сухую статистику, а причудливую вязь личных воспоминаний…»

Как-то уж слишком цветисто, так мог бы сказать Солодин, он любил под настроение завернуть что-нибудь этакое, в настоящем восточном стиле. Умел мужик сказать красиво, царствие ему небесное… Ну да ладно, потом исправлю, если что.

«Официальная версия сражения за туманный Альбион известна каждому любителю военной истории. Гораздо меньше известны события, оставшиеся за кадром — как принимались решения, как они приводились в жизнь. К сожалению, многие участники событий не оставили воспоминаний, поэтому до сих пор очень многие аспекты приходится кропотливо восстанавливать по отрывочным и искаженным материалам, подобно археологам или криминалистам…»

Нет, «криминалистам» — это не то. Будем избегать ненужных ассоциаций. Он перечеркнул слово красным карандашом, делая пометку для будущей правки.

«… подобно археологам, собирающим из многих осколков живую картину минувшего.

В сорок третьем, после победы над англо-французскими войсками, перед Советским Союзом со всей остротой встал вопрос, как поступить в дальнейшем. При посредничестве США был произведен зондаж Великобритании на предмет заключения перемирия, но предложения были отвергнуты.

Германская Демократическая Республика начала воздушную кампанию против Острова. 2-я и 3-я воздушные армии ветеранов первой мировой знаменитого аса Рихтгофена и «бомбера» Штрассера нанесли серию ударов по промышленным и военным объектам южной Англии. Формально до сих пор считается, что эта серия нанесла англичанам достаточно серьезный ущерб и дала немецким ВВС хорошие позиции для дальнейшего развития давления. Однако, сейчас, по прошествии времени, опираясь на архивные материалы противоборствующих сторон, правильным будет констатировать, что дебют сил люфтваффе в британском небе был весьма неудачен. Строго говоря, наиболее удачное определение, характеризующее действия воздушных армий ГДР весной сорок третьего над Британией — «полный провал».»

Он остановился и долго думал, откинувшись на спинку стула и балансируя на двух задних ножках. Не погорячился ли? Дело серьезное, надо быть очень точным в словах и формулировках. Все-таки «полный провал» это, наверное, слишком жестко. Летали, выполняли задания, несли вполне приемлемые потери. Другое дело, что с видимыми внятными достижениями никак не ладилось. Руководство, да и самих летчиков более всего раздражала именно эта неопределенность — не успех и не провал, а не понять что.

Острый как у Буратино носик карандаша решительно перечеркнул последние слова.

«…было выявлено несоответствие поставленных задач и имеющихся средств.

Объединения, изначально предназначенные для европейских полей сражений не годились для полноценной воздушной кампании в новых условиях. Отсутствие необходимой координации и управленческих структур, недостаток особой материальной части и специализированных самолетов изначально поставили атакующих в невыгодные условия, предопределив соответствующий исход первого раунда.

Полученный отпор был слишком серьезным, чтобы говорить о скором начале высадки. Осенний десант все больше отодвигался в область смелых мечтаний, так как господство в воздухе хотя бы в первые дни было необходимым и ключевым условием удачного исхода операции. Учитывая, что правительство ГДР к тому времени уже вело с руководством СССР тайные переговоры относительно согласования решения по «британскому вопросу», тема координации сил в воздухе стала основополагающей.

Простой расчет показывал, что военно-морские силы Нового Мира способны обеспечить высадку, но не готовы воспрепятствовать главным силам английского флота. Высадка автоматически означала атаку ХоумФлита и, следовательно — генеральное сражение всех Военно-морских сил.

Жесткое, но справедливое заключение гласило, что у социалистической коалиции много кораблей, но нет полноценного флота. На срочно собранном совещании был создан штаб флота во главе с П. А. Самойловым, имевшим главной задачей — превратить отдельные эскадры в Объединенный Флот Северного моря.»

Он улыбнулся воспоминаниям. Да, тогда получилось несколько забавно. В запале и спешке никто как-то не подумал, что японский флот давно и традиционно именуется Объединенным. К счастью вспомнили достаточно быстро и срочно переименовали в Союзный… Сейчас это вспоминается с юмором, а тогда вполне могли спросить за идеологическую диверсию, и это было совсем не смешно…

«Теперь все надежды ложились на плечи авиаторов. Численно британская истребительная авиация не уступала немецкой. Ее минусом были нехватка опытных пилотов, сказывались потери во Франции, но это уравновешивалось малым радиусом действия немецких истребителей. Немцы не могли сопровождать свои бомбардировщики на всем маршруте, что позволяло англичанам наносить им тяжелые потери. В случае высадки эти силы могли обеспечить британским бомбардировщикам нанесение ударов по плацдармам и прикрыть английские корабли на пути к Каналу. Для завоевания господства в воздухе, сил у немецких 2-й и 3-й воздушных армий не хватало. Простой подсчет показывал, что даже эксплуатация производственных сил всей европейской зоны немецкой ответственности не позволяла достичь решительного перевеса над англичанами в воздухе, гарантирующего подавление как собственно ВВС острова, так и поддержку Флота Северного Моря в сражении с ХоумФлитом. Таким образом, успех возможного мероприятия зависел от сроков и, самое главное, масштабов и формы вступления в игру советских ВВС.

В эти дни в Москве находился командующий авиацией дальнего действия Голованов. По словам Александра Евгеньевича, он собирался решить несколько насущных вопросов связанных с модернизацией самолетов и перевооружении АДД на новую технику. Вопреки распространенному мнению, об английской кампании он даже не задумывался, решая рутинные вопросы поддержания боеготовности вверенных соединений. В разговоре со Сталиным, главнокомандующий вдруг спросил его, что товарищ Голованов думает о действиях Рихтгофена и немецких ВВС в целом. На что тот попросил материалы для развернутого ответа.

В своем докладе командующий авиацией дальнего действия подверг критике немцев, указав на главный недостаток — катастрофическую нехватку истребителей сопровождения и неизбежный, по его мнению, переход на ночные операции. Сталин, после короткого раздумья предложил ему набросать общий план ведения воздушной войны и потребные для этого силы. Примерно в это же время состоялась незаметная, но позже ставшая знаменательной встреча Голованова с Ворожейкиным. Мастер массирования авиации сразу нашел общий язык с командующим АДД. По их совместной инициативе было предложено свести все имеющиеся во Франции подразделения в одно большое формирование, имеющее единое независимое командование и единую специальную цель — достижение господства в воздухе над Англией.

Первоначально предполагалось создание единого центра координирующего действия для нескольких воздушных армий. Однако простейшие прикидки показали, что масштабы объединения и его задачи намного превосходят известные штаты ВА. По инициативе Ворожейкина командованию были даны дополнительные полномочия, а авиачасти подлежали переформированию.

Командующим стал Ворожейкин, начальником штаба Голованов, его помощником Скрипко. Однако, помимо собственно непосредственных командиров Фронту нужен был сильный, волевой лидер, пользующийся безусловным авторитетом среди летчиков и высшего командования. Такой человек в СССР был только один. Валерий Чкалов — человек-легенда и «лицо» Военно-воздушных сил Советского Союза. По известности и авторитету в мире с ним мог сравняться только один человек — Красный Барон Манфред Рихтгофен, живой талисман Люфтваффе. Присутствие Чкалова превращало любое мероприятие в вопрос чести всей страны, одного его слова было достаточно, чтобы упавшие духом воины превращались в отчаянных храбрецов. Однако, от предложенной ему должности члена военного совета Фронта Чкалов сначала отказался, мотивируя это нелюбовью и неготовностью к штабной работе…»

Он еще раз перечитал абзац. Да, наверное, так лучше всего. Дипломатичное и нейтральное «отказался» звучит гораздо лучше нежели «в гробу я видел ваши штабы, я летать буду». Незачем смущать неокрепшие умы подрастающего поколения некоторыми особенностями общения минувших времен.

«Будучи вызванным Политбюро, он в резкой форме отказался от обсуждения этой темы, искренне считая, что принесет больше пользы как летчик-испытатель.

Вопрос был неожиданно решен А. С. Яковлевым, организовавшим встречу Чкалова с пилотами 320-го иап, прибывшего получать новенькие яки. Видя горящие глаза рвущихся в бой лейтенантов, Чкалов махнул рукой и сказал исторические слова: «Небо будет нашим».

Принято считать, что он произнес эти слова позже, в мае, на берегу Канала, однако, это не так, чему свидетель — автор этих строк.»

В мае на берегу Валерий говорил совсем другие вещи, но их то здесь приводить точно не следует, а то еще дети прочтут.

«Имя Чкалова в английской кампании овеяно легендами. Согласно им, он неоднократно поднимался в небо и водил истребители сопровождать бомбардировщики, летал на разведку и даже сбил не менее десятка спитфайров…»

Легенды и быль, быль и легенды. Сложный вопрос. Буквально на днях он с младшим внуком ходил в кино на «Приступ». Удивительно, но Шанов и Солодин получились очень похожи на себя настоящих, в том числе и внешне — на экране легендарная пара, как говорит нынешняя молодежь, «жгла разгонной ступенью». Покойник проконсультировал кинематографистов на славу, в фильм вошла даже потасовка в кабинете комдива, что было бы совершенно невозможно еще лет десять назад. Но вот сам штурм, когда Шанов повел в последний бой «броненосцев»…

Когда они вышли из кинотеатра, окруженные галдящими и возбужденными подростками, внук светился, его глазенки горели и можно было смело закладываться на что угодно — следующей моделью будет не самолет, а что-то бронепехотное. А дед терзался сомнением — может быть стоит рассказать, как все было на самом деле? Совершенно не так парадно, вовсе не красиво, но уж точно намного ярче и интереснее.

Нельзя скрывать правду, ее место неизбежно занимают мифы. А мифы — благодатная почва для «разоблачений» и дешевых спекуляций. Однако…

Красные комиссары без страха и упрека были красивой сказкой, имевшей мало общего с кровавой и грязной правдой гражданской смуты. Но на этой сказке выросло поколение, на пару с немцами нагнувшее всю Европу.

Единодушный рывок «штурмтруппенов» был красивой сказкой. Но на ней выросли те, кто через два десятилетия сражался с американскими морпехами и английскими «крюменами».

Он долго думал. Уже совсем стемнело, дом понемногу засыпал, утихали детские голоса.

«Будучи лично знакомым с Валерием, скажу лишь, что жизнь сложилась сложнее и интереснее, чем легендарные описания. Развеивать или подтверждать их я не вижу смысла.

Не важно, летал ли он на боевые вылеты вопреки однозначному запрету самого Сталина и сколько самолетов сбил при этом. Главное, что для воинов-красноармейцев и их друзей из Ротмахта это было правдой. Независимо от того, чем на самом деле занимался Чкалов.

Сложнее всего командованию Воздушного Фронта дались определение наряда сил и первоочередных целей для нанесения ударов. Мне довелось присутствовать на одном из первых в СССР применении американского изобретения, так называемого «мозгового штурма». В нем приняли участие люди как связанные с ВВС, так и не имеющие отношения к авиации, но напрямую причастные к теме высадки.

Первым был решен вопрос по группировке военно-транспортной авиации. Высадка в Англии предполагала масштабное использование воздушно-десантных сил, а также частичное воздушное снабжение высадившихся дивизий. В качестве необходимого количества было определено 350–400 самолетов. Предполагаемый высокий уровень потерь, в первую очередь за счет поврежденных машин, чье восстановление в первые, самые критические дни будет невозможным, план был увеличен в два раза, до тысячи самолетов. Это вполне соответствовало возможностям авиационной промышленности Советского Союза.

Самым трудным было определить потребное для успеха количество бомбардировщиков. Дефицит четырехмоторных машин и невозможность активно задействовать штурмовую авиацию вынуждал сделать ставку на двухмоторные самолеты. Изначально предполагалось, что оснащение новейшими турелями Ил-4, Ер-2, Ту-6ИН, Ту-8 даст им возможность успешно действовать в плотных формациях, но потери немцев вынудили пересмотреть эти планы. Ил-4 и Ер-2 перешли к действиям в ночное время, а «Туполевы» нашли поддержку в лице истребителей сопровождения, чье производство удалось поднять благодаря экстраординарным мерам. Количество бомбардировщиков было определено в две тысячи машин, основную часть из которых составляли Ту-6ИН и Ту-8, две-три сотни Пе-2 ориентировались на цели в южной Англии, по дальним целям на севере Острова должны были работать Ил-4, Ер-2 и Пе-8.

Поскольку даже самые сильные и защищенные машины требовали прикрытия, исходя из имеющегося парка бомбардировщиков количество истребителей сопровождения было определено также в две тысячи. В идеале их должны были составить тысяча МиГов и тысяча истребителей Таирова. Количество МиГов быстро превысило положенную квоту, а вот число «Таировых» так и не достигло положенных десяти сотен. Частично их подменяли вездесущие МиГи и специальная модификация Яков.

Определить состав сил и разместить их на театре военных действий это только полдела. По каким целям должны были в первую очередь работать самолеты?

Так как высадка предполагала море безопасное для десантных сил, изначально считалось, что первоочередной целью будут порты и военные корабли. Но в процессе обсуждения Н. Н. Поликарпов жестко раскритиковал эту идею, заявив, что бомбить нужно в первую голову заводы производящие авиационные двигатели, затем самолетостроительные заводы, нефтяную промышленность, заводы, производящие подшипники. К всеобщему удивлению его поддержал подменяющий на совещании П. А. Самойлова, В. А. Кудрявцев, несмотря на то, что его разногласия с заместителем наркома по опытному самолетостроению стали уже притчей во языцех. Кудрявцев заявил, что при чистом небе флот может отбить англичан при поддержке авиации, но если господство в воздухе не будет завоевано, остановить ХоумФлит силами ВМС Нового Мира невозможно. Если же англичане смогут прорваться к плацдарму и транспортным линиям, зона высадки станет самым большим лагерем военнопленных в истории.

Потому следует рубить корни, то есть бить по авиационной и нефтяной промышленности, подрывая саму возможность англичан куда-либо прилететь или приплыть. Так как эти слова поддержал сам командующий ВМС Н. Г. Кузнецов, ход обсуждения был переломлен и благодаря Николаю Герасимовичу, моряки поддержали промышленников, признав удары по портам преждевременными.

Основными целями в порядке приоритетов стали:

1. Заводы авиационных двигателей фирмы Роллс-Ройс.

2. Прочие заводы авиационных двигателей.

3. Сборочные авиационные заводы, в первую очередь производящие истребители.

4. Нефтеперерабатывающие предприятия, нефтяные терминалы в портах.

5. Заводы, производящие подшипники.

6. Предприятия энергетики.

7. Сталелитейная промышленность.

8. Инфраструктура — мосты, железнодорожные станции и пр.

И только после достижения основных целей в преддверии возможной высадки авиация могла переключиться на действия против баз английского флота.

При этом удары по военным судам не были приоритетными и для противокорабельной авиации. Торпедоносцам, штурмовикам, топ-мачтовикам, пикировщикам было дано указание во взаимодействии с подводными лодками развернуть кампанию ударов по судоходству. Приоритетной целью были определены танкеры. Большое значение предавалось разведке и взаимодействию со штабом подводных сил, координации совместных действий авиации и флота.

Отдельным вопросом было использование задержавшихся на севере Франции самолетов фронтовой авиации, в первую очередь истребителей Як и штурмовиков Ил-2. По первоначальным планам их надлежало вывести из прифронтовой полосы, которой стало побережье Пролива в тыл с последующим поэтапным списанием и переводом в учебные части.

Однако в конечном итоге исключение из операции столь необходимых для поддержки пехоты самолетов было признано нецелесообразным, несмотря на совершенно недостаточную дальность действия. Кроме того, командование ВВС во главе с Новиковым не желало, чтобы боевые летчики теряли практику. Поэтому было решено илы и яки не выводить, разместить их на полевых аэродромах, там, где это не воспрепятствует действиям Воздушного Фронта и немцев, чтобы использовать в отвлекающих ударах по побережью и югу Англии.

Таким образом, вместе со вспомогательными, разведывательными, морскими самолетами образовалась группировка, не имевшая исторических аналогов, подчиненная единой цели и единому командованию, объединившая в общей сложности более шести тысяч советских самолетов различных типов.

Фактическое формирование Фронта началось уже в апреле, на базе имеющихся и размещенных сил, в мае объединение провело первые операции. Однако, как и следовало ожидать, эти действия носили печать экспромта с предсказуемым итогом. Первичные результаты не обнадеживали. Верховное Главнокомандование понимало все объективные трудности, поставленные перед авиаторами, но ожидало их скорейшего разрешения и перехода от пробы пера к полноценной кампании и выполнению всех поставленных задач.

Чтобы победить бойцам и командирам Первого Воздушного требовалось время. Но время — единственное, чего у них не было. Чкалов сравнивал себя и своих коллег с атлетом-троеборцем, который обладает солидной технической базой, но должен выйти на неразведанную площадку и без всякой предварительной подготовки выжать невиданный доселе вес с первой попытки.»

Он снова задумался, бессознательно по старой привычке прикусив губу. Хмыкнув, продолжил:

«Мытарства командования Фронта могут сравниться лишь с мучениями организаторов новых бронепехотных дивизий…»

и с улыбкой добродушного злорадства закончил:

«…но проблемы, вставшие перед сухопутчиками, были лишь бледной тенью задач, которые в кратчайшие сроки должны были решить (и решить успешно!) авиаторы».

Так их, землекопных…

Глава 22

Шанов со вздохом закрыл книгу, взглянул на часы. Уже почти десять вечера, пора подумать о сборах. Необходимость бросать дела и ехать во Владимир совершенно не радовала, но служебный долг есть служебный долг. Личное брало верх над необходимостью и приказом, это угнетало и царапало душу. И все же, предстоящее задание было совершенно не по нутру… Совершенно.

Он встал, прошелся по комнате, потягиваясь, разгоняя кровь по затекшим от долгого сидения мышцам. Сделал руками «мельницу» в одну сторону, десять взмахов, затем так же быстро в другую. Попутно он считал.

Поезд отходил в полночь с минутами, документы офицера Особой группы Генштаба гарантировали ему посадку в любой поезд страны вне всякой очереди. Потому о билетах беспокоиться было не нужно. Машина прибудет в одиннадцать, на сборы ему хватит пяти минут — дорожный набор он приучился держать в готовности уже много лет как. Только не забыть захватить в дорогу Ленинский «Империализм и империокритицизм».

Еще почти час, который надо употребить с пользой.

Он снова глянул на книгу. «Основы штурмового дела», перевод с немецкого. Возвращаться к ней не хотелось, чтение себя не оправдало. Хотя Шанов давно уже не участвовал в сражениях непосредственно, даже в Нарвике, он все равно старался быть в курсе всех новинок военного дела. Конечно же, в первую очередь относительно артиллерии, но, не забывая и остального. «Основы…» оказались очередной компиляцией базовых работ еще двадцатых годов, времен «Большой программы совместного развития» и осмысления общего опыта Западного Фронта вкупе с Гражданской. «Не заботьтесь о флангах», «больше автоматического оружия и гранат» и все такое.

Шанов никогда не понимал определенного пиетета перед немецким опытом организации штурмовых отрядов, что греха таить, имевшем место в определенных кругах. Можно подумать, тех же немцев не била (и весьма успешно!) экспериментальная «автоматическая рота» с ружьями-пулеметами Федорова и «шестнадцатилинейными пехотными мортирками». Да и «отряды смерти» не только реакционно разгоняли революционных солдат. Хотя, конечно, масштаб не тот, совершенно не тот…

Ну да ладно, времени оставалось как раз на то, чтобы ознакомиться с новостями из жизни страны. Шанов с новыми силами присел за стол, разворачивая сегодняшнюю «Правду», отметил на развороте потрет Сталина и большую статью. Отлично, надо приготовить папку, в которую он складывал газетные вырезки с речами и докладами Генерального Секретаря ВКП(б).

Шанов углубился в чтение, изредка делая пометки остро очиненным карандашом. Тихо тикал будильник, скрипнул пол за дверью — кто-то из соседей вышел на кухню, судя по шагам — Наталья. Дверь он им смазал накануне, избавившись от мерзкого скрежещущего звука, а вот с полами надо было что-то делать. Хотя, что с ними можно сделать, разве что перестелить… Шанов не думал, что задержится здесь настолько долго, чтобы всерьез затеяться с капитальным долгосрочным ремонтом. Вся его жизнь проходила на чемоданах, в соответствии с волей Партии и нуждами государства. И эта довольно таки уютная квартира так же была временной.

Шанов поймал себя на том, что совершенно отвлекся от чтения, позволив мысли уйти в сторону, бездумно рисуя на полях газеты чертиков и рожицы. Рассердился, резко перечеркнул рисунки и снова сосредоточился на последнем докладе Генерального относительно происков британского империализма и хозяйственных успехов предыдущего года. Придется выбросить эту газету и купить новую — не годится складывать в папку такой замусоленный лист с каракулями.

Да, мелькнула напоследок мысль, и еще нужно что-то сделать с чаепитиями соседей. Конечно, все советское — самое лучшее или обязательно будет таким, но чай, который они пили и все время старались угостить его, было невозможно не только принимать внутрь, но даже обонять.

Что-то громко стукнуло далеко внизу, у входной двери. Сам не зная почему, Шанов насторожился. Своему чутью он доверял всегда и именно сейчас, именно этот шум привлек его внимание. Шум повторился, грохнула дверь в подъезд, которую не просто закрыли, но с силушкой богатырской приложили о косяк со всей дури. Ломают общественную собственность, поморщился Шанов, это кто же такой сильный и глупый? Он не знал лично почти никого из подъезда, но буянов до сих пор не замечал, население подобралось умеренно тихим. Выпивали, конечно, но главным образом в соответствии с административным кодексом — «в умеренных количествах, по значимому культурному поводу». Да и участковый был хороший, быстро пресекал хулиганство и пьяные эксцессы.

Теперь кто-то взбирался по лестнице, штурмуя ее как французский «Железный Форт», поминутно спотыкаясь и ругаясь непотребными словами на весь дом. Морской Свин Петька проснулся, встревожено забегал по своей клетке, шурша опилками и попискивая. Шанов аккуратно сложил газету и положил ее на угол стола. Несколько раз сжал кулаки, быстро перебрал пальцами, словно играя на невидимых клавишах.

Наталья протерла последнюю тарелку, аккуратно поставила ее в общую стопку посуды. Титан источал уютное тепло, приглашающее светились угольки в приоткрытой дверце печки. Хотелось сесть рядышком, привалиться плечом к стене и сидеть так до самого утра, чувствуя, как теплый воздух мягкими лапками поглаживает уставшее за день тело, расслабляя и даря отдых. Она и села на низкую табуреточку, на которой обычно сидел Шанов, раскалывая растопку для титана. Дремота быстро охватила ее, вытесняя все заботы дня прошедшего и дня грядущего.

Дверь в квартиру распахнулась с пушечным грохотом.

— Ы-А-А-А-А!!! Не ждали-и-и-и?!! — благим матом взревел кто-то в прихожей. — Конформисты!

Шанов покачался на носках посреди комнаты, заложив руки за спину, продолжая внимательно прислушиваться. Очевидно, к Наталье вломился бывший муж, пьяный в драбадан и ищущий женской ласки и тепла. Дело, увы, житейское. Сейчас тот бесцельно шатался по коридору, поминутно что-то роняя и сбивая, бормоча под нос что-то неожиданно поэтическое о загубленной душе и преданном доверии. Наталья односложно отвечала, даже через закрытую дверь и бас бывшего мужа-шатуна Шанов слышал в ее голосе едва сдерживаемое рыдание.

Он от души выругался, разумеется, про себя. Полковник жил по принципу «каждый сам кузнец своего счастья» и ожидал того же от других. Он терпеть не мог встревать в чужие отношения и тем более разрешать чужие проблемы.

В других обстоятельствах офицер оставил бы непутевую женщину наедине с пьяным мужиком, не комплексуя и, не раздумывая, руководствуясь простым соображением — видели очи, что руки брали, нечего было выходить замуж за кого ни попадя. Но здесь был случай особый — мужик явно набирал обороты, распуская руки. А еще через коридор, напротив, спал, или уже не спал маленький мальчик, которому совершенно не следовало слышать и видеть все это.

Сейчас, глядя на Дмитрия в упор, на его раззявленный рот, мутные пьяные глаза, струйку слюны, застрявшую в бородке, Наталья испытывала только отвращение, физиологическое, граничащее с лютой ненавистью. То, что когда-то она была женой этого человека, жила с ним несколько достаточно счастливых лет, даже родила ему ребенка, казалось невозможной, непонятной, неестественной несообразностью. Это было не с ней, не с ним, не в этой жизни. Ей хотелось стать очень маленькой, вернуться на кухню, свернуться в клубок между теплым титаном и стеной, завернуться в теплую шаль и забыться. Закрыть глаза, чтобы все исчезло — Дмитрий, его крик, запах алкоголя, настолько пропитавшей забрызганный грязью пиджак, словно он купался в водке. Но он не исчезал. Суетливо бормотал, пытался схватить ее за рукав и прорваться к двери. За которой был Аркаша.

— Ты мне жизнь порушила-а-а! — надрывно возопил он с интонациями плохого актера. — Я для тебя… а ты… Я же все в дом, все для семьи, для фа-ми-лии, — по складам выговорил он, размахивая широченными ладонями прямо у ее лица. — Я же выпивал по чуть-чуть строго для отдыха! И немножко с друзьями! «С друзьями по стопке для отдыха только, что значит та стопка в сравнении с жизнью? Мне отдых от мрака с отчаяньем нужен был, и капля той водки спасала меня!», во как!

— Что ты хочешь! — в отчаянии воскликнула она, с ужасом чувствуя, как срывается голос и слова, что должны были прозвучать грозно, призывая к порядку, оборачиваются жалобным писком.

— Сына хочу видеть! — патетически воскликнул бывший, так и норовя обойти ее и протиснуться в дверь. От алкоголя он потерял чувство реальности и не соображал, что при разнице в габаритах ему проще просто переставить ее с места на место. — Сына родимого, родную кровиночку! Ночей… Так сказать… Ик! Не досыпал, работу работал, только бы на сына заработать. А ты!..

— Мама?.. Папа?..

Вышедший Аркаша, моргая заспанными глазенками, схватился за ее подол, испуганно глядя на отца, не веря, что это расхристанное, слюнявое чудище и есть папа.

— У-утю-у-усеньки-и-и!..

Окончательно впавший в детство Дмитрий упал на колени, вытягивая руки к сыну. Наталье казалось, что они тянутся бесконечно, удлиняясь и удлиняясь, вытягиваясь из плеч как щупальца хтонического чудовища, заслоняют весь мир.

Что-то щелкнуло в голове, и мир исчез для нее. Остались только эти бесконечные руки с грязными обломанными ногтями, готовые забрать у нее сына. И точное знание, что огромный тесак, которым с дивной ловкостью орудовал Шанов, остался на кухонном столе, наточенный, отполированный, льдисто сверкающий смертоносным отблеском отличной стали.

Так и происходят бытовые убийства. И этим вечером уголовная статистика Москвы пополнилась бы еще одним покойником. Если бы не игра судьбы и военной бюрократии, вселившие именно теперь и именно в этот дом одного человека.

— Мужик, охолони. Ты себя малость потерял.

Шанов говорил как всегда ровно, негромко, как бы небрежно опершись плечом о косяк, опустив пустые руки по бокам.

— Ы-ы-ы?!!

Все так же, не вставая с колен, Дмитрий развернулся к нему, качая головой как игрушка-болванчик, стараясь осознать залитыми водкой мозгами к чему это новее явление.

— Остынь, говорю. Побузил и хватит. Домой пора.

— А ты кто? — тупо спросил Дмитрий.

— Сосед, — терпеливо объяснил Шанов. — И шума не люблю.

— А-а-а!.. — понимающе протянул Дмитрий. — Хахаль! Новый!

— Нет. Не хахаль. Сосед, — с тем же бесконечным терпением повторил Шанов. И продолжил менторским тоном:

— Вот зачем ты так себя ведешь? Страна живет, развивается, повышается культурный уровень трудящихся, растут возможности образования и самообразования. Перед тобой открыты все пути, можно ходить в библиотеки, театры, разнообразные кружки. А ты пьешь, превращаешься в свинью, отравляешь жизнь окружающим.

Все трое, Наталья, Аркадий и Дмитрий слушали его, разинув от удивления рты. А Шанов, словно не замечая дикости происходящего, как ни в чем не бывало, продолжал просвещать Дмитрия в хорошем идеологически выдержанном стиле профессионального политработника. Адресат от неожиданности даже встал с колен и, цепляясь о стену, как обезьяна, кое-как принял вертикальное положение.

— А ведь сам товарищ Сталин не спит ночами, думает о том, как бы повысить благосостояние советских людей, то есть и тебя лично. Что же ты не ценишь блага советской власти?

Дмитрий, наконец, проникся. В глазах его зажегся мутный и опасный огонек.

— Да в гробу я видел советскую власть, — злорадно и радостно сообщил он Шанову. — И тебя там же.

В наступившей тишине был отчетливо слышен свистящий вдох Шанова и испуганный всхлип Натальи. Тиканье шановского будильника, скрип прутьев в метле дворника, на ночь глядя решившего подмести двор, отдаленная перебранка припозднившейся рабочей компании, спешащей со смены по домам.

Секунду-другую Шанов молча смотрел на пьяного, а тот ухмылялся во весь рот, упиваясь удачной, как ему казалось, шуткой. А потом Шанов сказал кротко, быстро, но очень четко:

— Наталья, в дом и закройте дверь.

Она замешкалась, не отрывая от него взгляда, бесцельно заламывая руки и понимая, что сейчас что-то произойдет. Что-то очень нехорошее. Она уже забыла, что несколько минут назад была готова убить бывшего мужа.

— Живо, — сказал Шанов, в его голосе ощутимо лязгнул металл. В одном коротком слове было столько властности и силы, что женщина автоматически обняла за плечи сына и отшатнулась назад.

Стукнула дверь. Хорошо смазанная и потому совершенно не скрипучая. Женщина и ребенок застыли в темной комнате, крепко обхватив друг друга, как потерпевшие кораблекрушение на крохотном клочке суши. А за тонкой фанерной дверью разворачивались стремительные события.

— В гробу, значит, советскую власть видел? — мертвым голосом спросил Шанов.

— Ага! — радостно улыбаясь, подтвердил Дмитрий, тоном, предвкушающим удовольствие от хорошей хмельной драки с хлюпиком в потертых штанах на завязочках.

За стеной что-то громко стукнуло, сразу же удар повторился, с такой силой, что с потолка посыпалась белая пыль известки. Дмитрий что-то громко завопил, третий удар сотряс дверь, которая чудом не слетела с петель. Пол в коридоре протестующе и жалобно заскрипел, по нему словно что-то дробно прокатилось, вроде граненого асфальтового катка. И сразу же ударил, разрывая барабанные перепонки, истошный вопль, в котором была безумная боль и ужас. Наталья уже слышала подобное, один раз, когда на монтаже Дворца Советов рухнул высотный кран, и к ним экстренно свозили пострадавших с тяжелейшими переломами. Так кричит человек, воочию видящий свою смерть.

Она сразу же представила Шанова, невысокого, худощавого, если не сказать щуплого. И Дмитрия, высокого, статного, некогда увлекающегося лыжами и плаванием, отчасти сохранившего былую силу даже сейчас.

За дверью Шанов продолжал кричать, тонко, жалобно, криком убиваемого человека.

И она шагнула на помощь. Не представляя, как и что будет делать, но точно зная, что не может бросить его.

— Сказал же, дверь закрой! — сквозь зубы прорычал Шанов.

Дмитрий лежал всей могучей расплывшейся тушей навзничь, суча ногами, и надсадно, тонко выл. Шанов, в сравнении с ним похожий на небольшого, но очень злобного гнома, сидел сверху, упираясь коленом в поясницу, одной рукой схватив за волосы, задирая назад голову противника. Второй же заворачивал правую руку противника вверх-назад, до упора и хруста плечевого сустава.

— Это. Очень. Нехорошо. Говорить такие вещи про советскую власть, — с расстановкой говорил Шанов, и его негромкий голос страшно контрастировал с его же действиями и воплями Дмитрия.

Дмитрий продолжал выть, откуда только дыхания хватало…

— Боримир, не надо! — тонко воскликнула Наталья. — Пожалуйста, не надо…

Шанов снизу верх бешено глянул на нее, она вздрогнула. За все то время, что Шанов делил с ними жилище, она ни разу не замечала за ним никаких особенных человеческих эмоций. Он всегда был ровен, сдержан, спокоен. Даже улыбался он крайне редко, скорее морщинками в уголках рта и на строго нахмуренном лбу. Тем страшнее была резкая перемена, происшедшая буквально в несколько секунд. Шанов ощерился волчьим оскалом, лицо его больше походило на маску демона смерти, Наталья видела такие в Историческом Музее.

— Уйди, — сказал он, как траками лязгнул, — Уйди.

— Не надо, — тихо, очень тихо повторила, почти прошептала она побелевшими губами.

— И не собирался, — сквозь зубы проскрипел Шанов.

Он разжал руки. Дмитрий растекся по полу как медуза, тонко подвывая и бесцельно шевеля безвольными конечностями.

Шанов встал, повел головой влево-вправо, словно сбрасывая маску злобы и ненависти. Повернулся к Наталье. Теперь он снова был сдержан, спокоен, ничто не напоминало о едва не случившемся смертоубийстве. Разве что чуть участившееся дыхание.

— Не Боримир, — сказал он. — Боемир.

Сверху вниз он взглянул на Дмитрия, поджал и без того тонкие губы, брезгливо толкнул его ногой.

— Сейчас пойдешь домой и протрезвеешь. Завтра придешь к участковому и подробно расскажешь все о своем недостойном поведении. Примешь суровую и справедливую кару. Что там тебе намеряют, исправительные работы, кажется. Если не выполнишь, и если еще хоть раз появишься здесь, я тебя и пальцем не трону. Я тебя сдам в органы за антисоветскую пропаганду и клевету на товарища Сталина. По пятьдесят восьмой. Да еще и в военное время. Все.

Не оборачиваясь, он прошел к себе и аккуратно закрыл дверь.

Избитый Дмитрий уполз, спотыкаясь и поминутно падая на четвереньки, охая от режущей боли. Аркаша вернулся в кровать, он тихонько, как мышонок лежал под одеялом, только сверкали темные глазенки, наполненные слезами.

Наталья прибрала в коридоре, протерла замызганный пол, подняла сброшенные вещи и одежду. Снова хлопнула дверь, Шанов шагнул на порог, в пальто, сжимая в руке потертый чемоданчик коричневой кожи, в другой шляпу, готовый к дальней дороге.

— Боемир, — окликнула она, еще не зная, что скажет потом и зачем вообще затеяла этот разговор.

— Да? — вежливо, обезличенно отозвался он.

— Простите, Боемир, — неожиданно сказала она. — Он, Дима… Он не всегда был таким…

— Возможно, — все с той же холодной вежливостью ответил он. — Имеет значение не какими мы были, а какие мы есть. Так меня учил… один очень умный человек.

— Он был хорошим, добрым, очень любил Аркашу. Писал стихи и песни, издавался в газетах, работник творческого труда. У него были тяжелые времена. Он начал понемногу пить.

— А потом и помногу, — закончил он за нее. — Наталья… э-э-э?..

— Степановна.

— Наталья Степановна, мне это просто неинтересно. Свою судьбу вы выбрали сами. И сами допустили, чтобы эта пьянь приходила, на ночь глядя.

— Боемир… не надо так с ним. Он исправится.

С минуту он внимательно изучал ее. С холодным ранящим любопытством..

— Надо, — сказал он, наконец, и в его словах она услышала жестокий приговор. — Я не сдал его чекистам только из-за вашего сына. Но в следующий раз сдам и прослежу, чтобы получил минимум пять лет. Хороший срок для исправления.

Вопрос был исчерпан. Быстрым и решительным шагом он направился к выходу, поправляя шляпу на ходу.

— У вас нет жалости, — бросила она ему в спину.

И неожиданно, уже занеся ногу над порогом, Шанов остановился в пол-оборота к ней. Сейчас он был как в их первую встречу — темное пальто с высоким поднятым воротником, низко надвинутая широкополая шляпа, и горящий взгляд в узкой щели между ними.

— Наталья, я впервые убил человека в тринадцать лет. Как вы думаете, у меня есть жалость?

И не дожидаясь ответа, вышел.

Глухо щелкнул закрытый на два полных оборота замок.

Спускаясь по лестнице, Шанов глянул на часы. Вот и одиннадцать. Машина должна быть уже внизу. Может быть, пьяная морда не вняла голосу разума и решила устроить засаду? Было бы интересно…

Он усмехнулся про себя, пытаясь прогнать досаду. Весь сегодняшний вечер был одной сплошной ошибкой, точнее сразу тремя. Первой было само вмешательство. Надо было просто позвонить, ведь телефон под рукой. Один звонок и через несколько минут буян поехал бы в милицию.

Второй — несомненно, драка. Он и сам не понимал, что на него нашло. Но при виде испуганного лица ребенка и поклепе на святое, будто какая то мутная волна нахлынула, вымывая остатки здравого смысла, оставив только слепящую ненависть. И желание как следует прочистить вырожденцу мозги.

И напоследок он разоткровенничался совсем уже не к месту. Спрашивается, зачем ей знать подробности его биографии? Порисоваться захотел? Зачем?.. Перед кем?..

Слишком много промахов, тем более за раз. Наверное, сказывается работа без выходных и возраст. Тридцать шесть — не много, но не при его образе жизни. Врачи предупреждали, что все его переработки, травмы, раны и работа без отдыха, на износ, со временем скажутся именно так — повышенная утомляемость и потеря душевного равновесия. Надо будет показаться врачу. Пусть пропишет каких-нибудь таблеток и микстур. Только ведь врач может и на лечение отправить, вдруг тревожно подумалось, а это сейчас совсем не к месту. Только не сейчас. Сейчас он нужен стране и партии.

К черту врачей, надо попробовать чуть больше отдыхать (хотя откуда взять время?..) и жестче себя контролировать. Обратиться к медицине никогда не поздно.

И уже подходя к машине, он подумал, а глаза у нее красивые. Зеленые, как морская вода. Вспомнилось Черное Море, однажды они выезжали на отдых всей семьей почти на целое лето. За год до того как все началось. Родители, сестра, брат Петр… Сколько лет прошло, а хрустальная гладь чистейшей прозрачнейшей воды с изумрудным отливом осталась в памяти, глубоко похороненная под остальными воспоминаниями, но не забытая.

Красивая женщина. Совсем не похожая на Эльзу, но по-своему очень красивая. Тоненькая, рыжеволосая, с большими зелеными глазами. Похожа на фею, что были нарисованы в книге. Книге, которую им с братом читала на ночь мама…

Глава 23

Делегация пробиралась через причал к флагману советского авианосного флота- «Скорому». Путь был труден и тернист, пролегал по лабиринту из разнообразных контейнеров, разнокалиберных ящиков и Поликарпову, «поповскому сыну» непрерывно приходили на ум библейские аллюзии. Наподобие перехода Моисея через пустыню.

Флотские разгильдяи, выругался он про себя в очередной раз, развели бардак. Ценное оборудование брошено под открытым небом, на радость зорким вражеским глазам и злодейским поджигателям-диверсантам. Забыли, разгильдяи, процессы тридцатых, уже и бдительность им в тягость стала. Что, нельзя все было сразу по кораблям распределить? Небось, секретов не на один миллион. Зато режим вели, как будто завтра встречу глав государств проводят.

Поликарпов был советским конструктором со стажем, это ко многому обязывало и давало неслабую закалку воли. Но происходившее было даже для него чем-то из ряда вон выходящим. На КПП офицер категорически отказался пускать небольшую колонну из трех машин на территорию военного порта. Правда, в виде одолжения порекомендовал этот путь окольными тропами, чтобы не пререкаться с патрулями. На вопрос, где находится авианосец, офицер лишь махнул рукой. Дескать, там их корабли стоят. Отыщете.

Упрямство мореманов откровенно раздражало. Что на полигоне, где каперанг Шумилин, командир устаревшего корыта, перестроенного когда-то из крейсера, выражал недовольство всеми доступными способами. Что здесь. Не могли нормальную встречу организовать. Не май месяц. Зам наркома по опытному самолетостроению не тот человек, чтобы искать нужных ему людей для подписания бумаг. Можно подумать это ему, а не флотским нужны новые истребители.

Теперь Поликарпов шагал средь флотского беспорядка подобно Петру Первому на известной картине, держа марку и престиж. Следующему за ним Сузи было легче, он был летчиком-испытателем, протоколом не сдерживался и посему обширно, многословно, с неповторимым военно-воздушным колоритом комментировал все увиденное и происходящее. Хотя и не очень громко., соблюдая субординацию.

Наконец делегация добралась до нужного места. Лабиринт тары закончился как то сразу и люди вышли прямо к «Скорому».

На фоне пройденных тральщиков, сторожевиков и одного эсминца авианосец, в просторечии «Скорик», выглядел более чем внушительно. На все свои двадцать с лишним тысяч тонн, не убавить. Мрачная, угрюмо-военная, строгих очертаний громада возносилась ввысь на десятки метров среди набегающих на пирс свинцовых волн, бессильно лижущих серо-стальные борта. Рвала в клочья низкие облака лесом антенн. Красный флаг бился как язык неугасимого пламени, бросая вызов ветру. У трапа, кутаясь в черные бушлаты, стояли двое матросов с карабинами Симонова.

Поликарпов вздохнул и полез в папку за документами. И как говорить с этой публикой? Он достал служебное удостоверение. Матросы не заметили книжечки удостоверения, но нервно рванулись от самого движения. Стволы дружно взметнулись.

— Стой, кто идет!

Медленно, стараясь не делать резких движений, Николай Николаевич достал из кармана удостоверение.

— Заместитель наркома по опытному самолетостроению, к Кудрявцеву на совещание.

Он сделал несколько шагов на встречу, высоко подняв раскрытое удостоверение, отставив в сторону другую руку с папкой на отлете. Сопровождение благоразумно двигалось в кильватере шефа. Сузи комментировал.

На лицах матросов не отразилось никаких эмоций, кроме сосредоточенности и готовности бдить. Ближний вскинул оружие и, передернув затвор, выкрикнул:

— Стой, стрелять буду!

Делегация замерла. Поликарпов скрипнул зубами, давно, очень давно его так не унижали. И поскольку он был не только конструктором, но и чиновником, одна часть сознания фиксировала ожесточенные лица стражей, их готовность стрелять. А другая молниеносно просчитывала, с чего это вдруг Кудрявцев стал такой смелый…

— Мы на совещание, нам назначено!

— Не положено. Уходите.

Зам наркома воинственно набычился, утвердился на широко расставленных ногах, заложил руки за спину.

— Позовите старшего. У нас совещание.

Теперь на делегацию смотрели стволы двух карабинов.

— Уходите.

Растерянные работники авиапрома отошли в сторону.

Сузи встал вровень с Поликарповым.

— Эй, братки, а вы там не охренели? — негромко спросил он между порывами ветра. — это не буй с бугра, это заместитель народного комиссара. Положено не пускать — не пускайте. Но доложить о нас по форме — обязаны.

— Что делать будем? — еще тише спросил он у Поликарпова, отворачиваясь от ветра. — Конфронтация, однако.

Николай Николаевич снял шапку и вытер платком мелкие капельки пота, выступившие несмотря на холодный ветер.

— Я так этого не оставлю.

— Где здесь хоть какое-то начальство? — рявкнул он уже караулу, — Ну сейчас я им задам…

Попытки столковаться с караульными провалились. Побродив еще минут пятнадцать по территории растерянные делегаты таки отыскали офицера который смог, наконец, им понятно объяснить где находится импровизированное здание штаба авианосников. Присутствует там Кудрявцев и вообще есть ли он на базе ничего толкового капитан-лейтенант сказать не смог.

— Ну что пойдемте товарищи. Сейчас узнаем, что здесь вообще происходит, — решительно заявил доведенный до белого каления Поликарпов.

Небольшое двухэтажное здание из красного кирпича меньше всего походило на штаб флотского соединения. Скорее на давно не ремонтировавшееся заводское или портовое строение, которым оно скорее всего до недавних пор и было. Часовых снаружи не наблюдалось, зато внутри их было с избытком. Унизительная процедура проверки повторилась, но с более приемлемым исходом — промерзшую и обозленную делегацию все же впустили.

Навстречу им сразу же попался каперанг Ковтун, командир «Скорого». Увидев людей в штатском, он, даже не поздоровавшись, резко свернул в сторону и исчез где-то в коридоре. Шедшие за ним несколько офицеров в летной форме замедлили шаг и остановились в небольшом холе, видимо желая посмотреть на дальнейшее развитие событий.

И пошли они, ветром гонимые, сказал про себя Николай Николаевич и, глубоко вздохнув, желая унять бушевавшую злость, подошел к небольшому окошку, рядом с вертушкой на проходной. Замотанный лейтенант индифферентно выслушал вопрос, где искать его начальство. После коротких препирательств завершившихся очередной демонстрацией удостоверения и папки с бумагами на подписание, лейтенант начал куда-то звонить по внутреннему телефону. Собравшимся оставалось только ждать. Раздражение авиаторов грозило перерасти в бурю, когда внезапно по холлу пробежала волна оживления. Дверь распахнулась, и с улицы вошли давний знакомый Шумилин и следом за ним генерал-майор морской авианосной авиации Кудрявцев.

— Что здесь происходит?! — рявкнул Кудрявцев без лишних раздумий.

Ну вот, наконец-то, подумал Николай Николаевич, глядя на забрызганные ботинки и брюки вошедших. Где только грязь умудряются найти.

Дежурный лейтенант бросил трубку, недоговорив до конца и начал сбивчиво докладывать.

— Отставить! Почему посторонние на территории!

— Мы не посторонние, — жестко вмешался Поликарпов. — У нас есть разрешение на посещение военных объектов и бумаги, которым уже давно пора быть подписанными. А вам, товарищ… офицер советского военно-морского флота следует больше следить за дисциплиной на вверенном участке.

Флотское начальство, наконец, соизволило обратить внимание на делегацию.

— Надо же, кто к нам сюда пожаловал.

Голос генерал-майора был наполнен ядовитым сарказмом, субординацией и почтением и не пахло.

— И где же ваше разрешение?

Поликарпов уже привычно протянул нужный листок с печатями.

— Вот он. Смотрите, все написано. И, имейте в виду, в Москве я напишу вашему начальству об этом безобразии.

— Ваше право, — невозмутимо заметил Кудрявцев, разглядывая листок.

— Удивлен, как вас вообще пропустили. Накажу все караулы, как есть сурово и беспощадно покараю. Где у вас особое разрешение на посещение объекта? — вопросил Кудрявцев, пряча в уголках рта ухмылку. Шумилин шкодно ухмыльнулся.

Поликарпов решил, что ослышался.

— Читайте внимательно.

— Читаю я как раз внимательно. А вы в курсе, что в свете недавних событий для прохода на наши базы нужно особое разрешение, заверенное лично наркомом? И его у вас нет. Так что это вам объясняться придется, как вы сюда попали.

Генерал попробовал изобразить на лице улыбку, большую похожую на оскал хищного зверя готового вцепится в добычу, но Поликарпов не собирался сдаваться.

— В наркомате нам дали допуск на посещение всех объектов утвержденных в списке. Включая этот, — решительно произнес он.

— Посмотрите на дату. Два дня назад порядок был изменен. И без дополнительной печати на базу вы не попадете.

— И где нам брать вашу печать?

Теперь оба моряка смотрели на авиаконструктора практически издевательски.

— В наркомате среднего судостроения. У товарища Самойлова.

По тону было ясно, что никакого разрешения там никто не даст.

Поликарпов уже понял, что этот раунд проиграл, оставалось только с достоинством отступить. С достоинством и максимальным ущербом для противника.

— Вся ваша бюрократическая волокита Кудрявцев подрывает военную мощь страны. Наши рабочие ночей не спят, чтобы дать вам, вам заметьте и вашим летчикам новейшие самолеты. Самые лучшие палубные истребители в мире. А вы и ваши подчиненные ставите нам препоны. Можете сколько угодно играть в свои игры. Подписывайте заключение об испытаниях, и мы уходим.

Атмосфера в холе стала накаляться. Все собирающиеся офицеры, среди которых, судя по форме, было немало пилотов, внимательно прислушивались к разговору. Причем, что было неожиданно и непривычно, отношение к приезжим здесь было подчеркнуто отрицательным. Вот окопались, ретрограды, подумал Сузи. Охота им на этажерках летать.

Судя по всему, Кудрявцева брошенные Поликарповым слова зацепили по настоящему. Он как-то подобрался, пару раз глубоко вздохнул, поправил стеклышки очков на носу и только после этого продолжил разговор.

— Дайте ваш акт.

Быстро пробежав глазами, он вернул его и, явно сдерживаясь, ядовито поинтересовался.

— Вот скажите мне, Николай Николаевич… А с каких пор ваше ведомство так подходить к испытаниям стало? Где оценки строевых пилотов? Где оценка взлетно-посадочных характеристик и видимости из кабины?

— Они не включены в акт как несущественные.

Здесь Поликарпов конечно погорячился, он и сам это понял Рубить так откровенно и сплеча категорически не следовало, здесь уже сказались неурядицы дня и простая человеческая обида. Но было уже поздно. Кудрявцев сжал кулаки, сдвинул брови, среди собравшихся пробежал возмущенный ропот.

— Несущественные, говорите?. - приторно-сладким тоном начал Кудрявцев, — А знаете ли вы, товарищ заместитель народного комиссара, что на подготовку пилота палубной авиации требуется как минимум, слышите, как минимум триста-триста пятьдесят часов налета, из них не менее ста пятидесяти на истребителе! И каждый взлет-посадка с палубы это риск навернуться за борт даже для опытного и бывалого? С вашими взлетно-посадочными мы без всякой войны потеряем больше пилотов от ваших машин, чем от англичан! Вы сначала самолеты научитесь строить, такие, какие требуются, а не такие, какие получатся!

Теперь громко взропотали испытатели и конструкторы, Поликарпов был готов взорваться от возмущения. Но ему не дали.

— Знаете, Николай Николаевич, — заявил Кудрявцев, — раз уж вы так навязываете флоту свои разработки, не обессудьте. Не о чем нам с вами разговаривать. Эй, Говоров! Проводите товарищей к КПП!

Возмущенный Поликарпов только махнул рукой, видя, что спорить бесполезно. Стоявший рядом Сузи, помнивший мореманов еще с тридцатых, попробовал вмешаться. Он подобрался поближе и тихо спросил:

— Саш ну зачем ты так?

Но тот лишь махнул рукой.

— Уйди лучше, не обостряй. Ребят спроси.

Разобиженные представители авиапрома в сопровождении хмурых матросов с винтовками пошли на выход.

Но, видимо, Кудрявцеву этого показалось мало. Осмотрев холл он как будто только что заметил собравшихся.

— Так молодежь. Что стоим, кого ждем? Или дел других нет, как лясы точить?

Собравшиеся сочли за благо рассосаться по коридорам и комнатам.

— Так теперь ты, Шумилин. Пойдем расскажешь, мне про свои фокусы.

— Какие фокусы? — удивился каперанг.

— Сам знаешь, какие. Какого лешего ты этих на полигон пускал? Пошли. И постарайся пока идем придумать объяснение повесомей.

Глядя им вслед, дежурный лейтенант только покачал головой.

— Тащ лейтенант! А что было то?

Дежурившие с ним матросы также находились в недоумении. Обычно спокойный и вежливый со всеми Кудрявцев был сам не похож на себя.

— Не знаю, ребята. Но лучше нам сегодня перед начальством не светится. Поняли меня?

— Так точно, тащ лейтенант.

Ну, тогда звони на КПП. Доложишь, как Говоров этих выведет…

Холодный ветер продувал до костей. Раны победителей болят меньше, вспомнил Поликарпов, залезая в машину, а побежденных даже погода не жалует. Настроение остальных варьировалось от возмущенного до подавленного. Сузи посмотрел в сторону КПП. Там курили двое знакомых пилотов. Как же их зовут? Вроде бы Павел и Виталий. Он махнул рукой, прося подождать, и подбежал к ним.

— Здорово служба! Узнали?

— Здорово, коли не шутишь. Какими судьбами?

— Да новую машинку на показ к вашим привозил. Видели?

Пилоты помрачнели.

— Ты сам то на ней летал?

— Летал, по всякому.

— А на Сетке пробовал? В посадке на палубу потренироваться?

— На Сетке не был.

— А ты попробуй. Расскажешь, если кости потом соберешь.

Сузи оглянулся и уже тише спросил.

— Ребята, что, правда, все так плохо?

— Правда. Ты по бетонке катался. На опытной машине, чистой как слеза комсомолки. А у нас Сеня на днях хряснулся. Еле достали. Лежит теперь с переломами, морс по больницам пьет.

— Машина конечно сложная. Но привыкнуть то можно.

— На обзор посмотри. Палубы просто не видно. Не знаешь то ли крюком трос цеплять, то ли на форсаж и второй круг.

— Вот оно что…. Ребята, ну спасибо, что сказали. А то у вас все как волки злые. А старший и вовсе, того гляди, за пистолет схватится.

— Знаешь, ты нас тоже пойми. Вы приехали и уехали. А нам летать.

— Ладно, понял я вас, соколов морских. Вон, сигналят уже. Бывайте!

— Счастливо.

Сузи добежал до ЗИСа и залез в машину.

— И о чем ты с ними говорил? — недовольным голосом поинтересовался Поликарпов.

— Николай Николаевич, вы меня извините, но машина и правда сырая. И, похоже, они это поняли.

— Примут, никуда не денутся.

Заместитель наркома нахохлился и повернулся к окну.

— Может, и примут, но боюсь, что битва предстоит нелегкая…

Глава 24

Негромким гулом отзывался дружный топот курсантских ног во всем здании Владимирского Бронетехнического и приглушенный дисциплинированный шум многоголосья молодых парней, собравшихся постигать премудрости военного дела. Солодин еще раз обозрел ряды стриженых голов, протянувшиеся перед ним. Светлые, темные, русые, черные, под ними сверкали глаза, так же разнообразнейшего света, отражающие едва ли не весь спектр радуги, но одинаково заинтересованные.

На его лекции всегда приходили раньше, чем на остальные, Семен Маркович требовал как минимум трехминутного опережения, чтобы, как он говорил, «молодецкая удаль из головы успела выветриться». А пока удаль выветривалась, Солодин еще раз оценивал предстоящий урок, перебирал в памяти примеры и проверял общий план.

После того памятного разговора с Черкасовым и особенно после объяснения с Феликсом и Верой он словно переродился. Солодин собрал в кулак всю волю и просто запретил себе вспоминать и сожалеть о былом. Прошлое было и закончилось. Оно было славным и почетным, но теперь его ждало будущее, совершенно новое, неизведанное, отчасти пугающее неизвестностью и новизной, но оттого по-своему крайне увлекательное.

Время командовать прошло, пришло время учить, так он сформулировал для себя ближайшую цель и подчинил ей всего себя, без остатка. Это было тяжело, для человека, привыкшего на равных говорить с генералами (и даже одним маршалом). Тому, кто железной рукой управлял полутора десятками тысяч человек, было трудно, очень трудно привыкать к тому, что на ближайшие годы его амбиции ограничены учебниками, программами и от силы несколькими десятками зеленых юнцов.

Но он привыкал, находил в этом свои достоинства, а одним из главных был долгожданный мир в семье. Жена, поняв и увидев, что муж смирился с новым положением и начал строить новую жизнь, расцвела. А Солодин, наконец, понял, под каким тяжелым прессом находилась Вера, пока он переживал свои метания.

Его можно было назвать счастливым человеком. А если в ночных видениях Солодину являлись призраки совсем недавнего прошлого, соблазняющие и увлекающие, так на то они и призраки, чтобы манить и увлекать…

— Итак, товарищи, приступим. Сегодня мы поговорим о…

В дверь аудитории постучали трижды, размеренно и громко. Не столько спрашивающе, сколько предупреждающе. Сразу же дверь открылась и — невиданное дело! — в аудиторию заглянул — не вошел, а именно заглянул! — Сергей Викторович Черкасов.

— Сидите, товарищи курсанты, — кивнул он вскочившим как один юношам, опережая готовое дружным хором вырваться из могучих глоток «Здражлав!». — Семен Маркович, позвольте вас на минуту.

— Учебники открывайте, страница сто тринадцать, вернусь — будем обсуждать, — деловито сказал Солодин, вставая.

— Семен Маркович, вещи не забудьте, — произнес Черкасов с непонятной интонацией, не то сожалением, не то осуждением. А может и скрытой печалью.

Аудитория обмерла.

С вещами…

В гробовом молчании в голове Солодина билась одна единственная мысль: «Вот и мое время пришло». Но Солодин прожил слишком долгую и сложную жизнь, чтобы показать хотя бы тень растерянности и страха, охвативших его. Все, что он думал, осталось лишь в его голове, на лице он сохранил выражение вежливого удивления..

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — кивнул он, — сейчас буду.

Все в том же молчании он собрал портфель, больше всего боясь, что руки дрогнут, или какая-либо из бумаг застрянет и ее придется пихать внутрь с усилием, сминая и, показывая истинные чувства, как это обычно бывает в такие минуты. Но все обошлось. Тетради, конспект и учебные указания скользнули в утробу портфеля как по маслу.

— Ну что, товарищи курсанты, — сказал Солодин, — до встречи.

— До встречи, товарищ полковник, — дружно ответили ему, вразнобой, совсем не по-уставному. И в этом разнобое сильных молодых голосов Солодин услышал лучшую для себя награду за сделанный выбор. Он услышал не радость, не любопытство, но печаль и надежду молодых парней на его возвращение.

И уже на пороге он неожиданно подмигнул им всем, тихо проговорив:

— Давайте, парни. Не халтурьте тут без меня.

Ручка чемоданчика чуть проскальзывала во вспотевшей ладони. Солодин мимолетно удивился, почему его не встретили сразу на выходе из класса. Так не пойдет, подумал он. Отошел к окну, поставил на широкий подоконник портфель, тщательно вытер ладони носовым платком. Прошептал в пространство: «Я Черного Шейха не боялся, «Звенящего» Карлоса не боялся, вас и подавно не буду», одернул форму, выпрямился до хруста в позвонках, до звенящего напряжения в шее и, чеканя жесткий шаг, проследовал в кабинет Черкасова.

Тот был не один, но совсем не в том обществе, которого ожидал Солодин.

— Вот, Семен Маркович, по вашу душу из самой Москвы, — сказал Черкасов, указывая на единственного кроме него человека, присутствовавшего в кабинете, — Думаю, вы знакомы.

— Так точно, знакомы, — отозвался Солодин, хмуро глядя на московского гостя и лихорадочно соображая, что к чему.

— Знакомы, — сумрачным эхом повторил вслед за ним Шанов, так же без всякого энтузиазма взирая на Солодина. Наверное, так Ленин мог бы смотреть на буржуазию.

— Вот и славно, — с некоторым даже облегчением проговорил Черкасов, — ну что же, товарищи полковники, я вас оставлю, а вы решайте свои вопросы.

Шанов глядя куда-то в сторону, словно даже сам вид Солодина был ему неприятен, подождал, пока генерал выйдет, и сумрачно спросил:

— Представляться надо?

— Не стоит, — ответил Солодин. — я вас хорошо помню, товарищ полковник Особого Корпуса Генерального Штаба.

— Вот и хорошо, товарищ полковник, старший наставник по тактической подготовке, — вернул шпильку Шанов. — Я за вами. Приказ сверху — доставить в кратчайшие сроки.

Солодин едва не спросил, зачем и к кому, но поймал и удержал вопрос уже буквально на кончике языка. Если не сказали сначала, то спрашивать было бессмысленно, здесь, как нигде более было актуально выражение «поживем — увидим». Не в узилище, и ладно. Солодин трезво оценивал свою значимость, и не ожидал сложного ареста с вызовом своего заклятого противника и поездкой в Москву.

— Машина ждет снаружи, — продолжал меж тем Шанов, — сейчас к вам домой, наденьте парадное, потом на поезд, он через сорок минут.

— Можно ли мне предупредить жену? — через силу, тяжко страдая от зависимости от ненавистного человека, спросил Солодин. — Она сейчас ведет уроки, будет волноваться когда не найдет меня.

Шанов все так же смотрел в сторону, как будто опасался оскверниться даже путем простого лицезрения Семена Марковича.

— Я уже предупредил, — произнес он после секундной паузы. — Идемте. Вас ждут.

Солодин любил поезда, еще со времен далекого детства, переняв эту любовь от отца, начальника станции. Выращенный в одиночку рано овдовевшим отцом, Семен не понимал, как можно не любить железную дорогу, мелодичный пересвист маневровых, солидный басовитый перелязг стрелок и сцепок, гостеприимные объятия вагонов. Ритмичный стук колес его не отвлекал, но наоборот, успокаивал, приводя в порядок и выстраивая в правильном порядке мысли.

Да. Поезда и железная дорога — это было надежно, предсказуемо и в-общем очень хорошо.

Даже кипяток из поездных титанов имел совершенно особый привкус — привкус дороги, путешествий и новых впечатлений. В поездах Солодин пил только его, горячий, обжигающий кипяток, прогревающий тело до самых пяток. Не изменил обыкновению и на этот раз.

Купе было спальным, в похожем они ехали из Москвы, но то было советское, а этот вагон был из новых, немецкой поставки. Больше пластмассы, больше строгой геометрии, больше света и пространства, все в светлых приятных тонах. Но гораздо меньше домашнего уюта, который он так ценил, как и любой человек с большим стажем путешественника.

Вот так функциональность и экономия наступают на патриархальность, подумал он, прихлебывая из стакана в ажурном подстаканнике и незаметно наблюдая за Шановым. Тот сидел неподвижно, смежив веки, даже сидя, держа руки едва ли не по швам и, по-видимому, спал или дремал. Багаж у него был так же скуден, как и у самого Солодина — фибровый чемодан средних размеров. Ну да, вспомнил Солодин, штабист всегда был резок на поступки и легок на подъем.

Шанов… Давно пропавший, почти забытый, а потом снова волшебным образом воскресший…

Шанов был коммунистом. Казалось бы, что здесь необычного для СССР? Но дело в том, что Шанов был Коммунистом с большой буквы, одним из тех, кто придерживался старых устоев, отказываясь от материальных благ, пока были те, кто жил хуже, одним из тех, кто готов был пойти и умереть по одному слову Партии.

Летом двадцать третьего в Новосибирское артиллерийское училище, тогда еще одноэтажное и деревянное пришел худой как скелет парень лет семнадцати. Он неспешно и уверенно прошел в приемную и коротко сообщил, что теперь будет здесь учиться, потому что стране нужны хорошие артиллеристы. Начальник училища был в отъезде, гостя принял его зам по строевой. Смотреть на это чудо собрались со всего училища, а парень стоял посреди приемной, одетый не то, чтобы в рванье, но очень бедно. За плечами тощий залатанный вещмешок, обут в истертые лапти, обрит наголо, такой же, как миллионы других людей на третий год после окончания смутных времен. Он ждал, когда его возьмут в артиллеристы.

Документов у парня не было никаких за исключением мятой бумаги, разваливающейся по сгибам с размытой печатью и смазанным текстом. Документ был выдан походной канцелярией семнадцатого Летучего отряда Завесы прикрывавшей восточную границу СССР. Согласно оному парень именовался Боемиром Шановым, имел сугубо пролетарское происхождение и последние три года вел богатую событиями жизнь. Был оружейником отряда, порученцем при его командире, дозорным и даже разведчиком.

Боемира пустили ночевать и сделали запрос. Очень быстро выяснилось, что семнадцатый летучий действительно существовал, был уничтожен в полном составе еще в прошлом году, в бою с очередной бандой любителей навести шороху на дальневосточном приграничье. За исключением одного человека. Теперь к Шанову отнеслись более благосклонно, посоветовав придти будущим летом к очередному набору, а пока что все места заняты. Боемир пожал плечами, вышел, сел у крыльца и стал ждать. Он ждал три дня, под открытым небом, лишь зябко кутаясь в ветхую одежонку, но все же дождался начуча Стерлигова. О чем они говорили, так никто и не узнал. Но Стерлигов приложил все усилия, чтобы Шанов был допущен к экзаменам вне общих правил. Парень «пролетарского происхождения» расколол как семечки стандартный экзамен, включая внеплановую алгебраическую задачу, и был зачислен.

Учеба пролетела как на одном дыхании. Шанов не обладал выдающимися талантами, но явно получил хорошее школьное образование и обладал дьявольской работоспособностью. Он мог бы стать звездой своего курса и начать феерическую карьеру. Тем более что Стерлигов быстро сделал свое учреждение одним из лучших в Союзе, и выпускники Новосибирского артиллерийского котировались очень высоко как прекрасные профессионалы. Но тому препятствовали два обстоятельства. Неясная и слегка подозрительная биография, фактически начинавшаяся с момента появления у ворот училища и очень специфический характер. Нельзя сказать, чтобы он был плохим человеком. Шанов был… никаким. У него не было друзей, он почти не общался с женщинами. Он вообще не нуждался в человеческом обществе. Досуг и почти все деньги Боемир тратил почти исключительно на книги по военному делу и классиков марксизма-ленинизма, которые он методично штудировал едва ли не наизусть. Естественные для молодого человека занятия и развлечения для него словно не существовали. Задевать и подначивать его быстро перестали — безобидные подначки и насмешки он пропускал мимо ушей, недружеские тоже, до определенного момента, когда неожиданно, без предупреждения бросался на обидчика и молча, жестоко дрался без всяких правил и ограничений.

Служба Шанова началась и проходила так же ровно и нечеловечески упорядоченно, как и учеба. Легкий на подъем, без семьи, он поездил по всей стране, побывал даже на учебе в Германии. Везде он держался одинаково — спокойно, чуть отстраненно. Вел жизнь аскета и трезвенника, тратя деньги лишь на привычный набор литературы — война и классики. Делал грамотные и полезные, но в целом безликие доклады на положенных собраниях, одобрял нужные решения партии, делал все положенные взносы. Любой другой на его месте стал бы предметом насмешек, но только не Шанов. Во всем, что он делал, не было ни капли наигранности или показной театральности. Шанов никогда не притворялся. Так он и шел, день за днем скромно и беззаветно служа коммунистической идее, не ища ни похвалы, ни награды, сопровождаемый насмешками одних и сдержанным уважением других, безразличный и к тому и к другому.

Но не зря говорят, что каждому человеку в жизни дается хотя бы одна возможность схватить за хвост птицу счастья, нужно только распознать ее и хватать крепче. Жизнь Шанова полностью и бесповоротно изменилась после курсов в Бонсдорфе, откуда он отправился в Китай.

Война всех против всех давно стала для Поднебесной обыденностью. Страшной, жестокой, кровавой, но обыденностью. И СССР не слишком радовался бурлящему котлу у собственных границ, исходящему кровавой пеной уже долгие годы. Приходилось терпеть, но времена менялись, СССР понемногу крепчал и с тридцать четвертого начал постепенно, а потом все активнее переламывать ситуацию в свою пользу. Довольно скоро на помощь подоспели и немцы, ловившие любую возможность потренироваться в настоящем бою. Новая помощь со стороны сильно качнула сложившийся баланс сил и очень серьезно обеспокоила японцев, уже добрый десяток лет провинцию за провинцией прибиравших к рукам Китай. Следом за японцами беспокоиться начали англичане. Больше войны — больше оружия и дохода, в Шаньдуне и Хэнане вновь зазвучала, казалось навсегда забытая, английская речь с американским акцентом.

И началось то, что сами китайцы потом поэтично назвали «временем великого лихолетья», когда иностранная помощь стала подобна щедрой порции бензина в костер. Нанкин, Шанхай, Ханчжоу. Следующие три года в этом заклятом треугольнике решалась судьба поднебесной. Мао, Чан Кай Ши, Одноглазый Цзолин, Чжан Цзучан и еще примерно три десятка генералов, маршалов и генералиссимусов непрерывно сражались за власть, а вместе с ними сражались японцы, русские и немцы.

Безусловно, одной из самых ярких и страшных страниц «Лихолетья» стала Сяолинвэйская осада.

Вообще-то, события развернулись южнее и восточнее самого Сяолинвэя у относительно небольшой деревушки, которую русские советники сделали временным продовольственным складом, полевым госпиталем и передовым пунктом. Собственное название пункта быстро забылось и для всех, включая самих китайцев, он стал «Малым Линем». В нем обычно находилось два-три десятка советников, возвращающихся в Нанкин либо наоборот, отбывающих далее, в строевые части и соединения Армии Надежды председателя Мао.

Знаменитым Малый Линь стал в ноябре тридцать пятого, когда генерал Цзолин по прозвищу Одноглазый в очередной раз договорился с японцами, заручился нейтралитетом Гоминьдана и попытался организовать быстрый бросок Третьей полевой армии на Нанкин. К таким наскокам, прочно обосновавшимся в Нанкине новомировцы уже успели привыкнуть, но на сей раз в составе орды Одноглазого действовали японские «кайсоку бутай», а сама операция оказалась неожиданно хорошо спланирована и подготовлена. Широким серпом войска Одноглазого шли строго на запад. Перед собой они гнали толпы беженцев, объятых смертным ужасом, а позади оставляли лишь выжженную пустыню и трупы. В гражданской войне быстро забывают, что такое жалость и единство…

Когда стало ясно, что дело плохо, Линь стихийно стал убежищем для бегущих от растянутых авангардов Третьей. В небольшом селении, которое сроду не видело больше двух сотен человек сразу, обосновалась почти тысяча китайцев и сто двенадцать бойцов Нового Мира — неполная рота немецких пехотинцев и русские артиллеристы. Был там и Шанов.

В здании госпиталя, единственном каменном строении Линя собрался импровизированный совет под председательством майора Небученова, оказавшегося старшим по званию. На нем майор призвал всех к исполнению воинского долга и организовал оборону Линя, которой суждено было стать мрачной и страшной легендой, началом подлинной воинской славы армий Нового Мира. К сожалению, сам Небученов этого уже не узнал. Доблестный командир был убит в самом начале сражения случайным осколком…

Такова была официальная версия, знакомая всему миру. Но Солодин знал, как все произошло на самом деле. Знал случайно, оказавшись в нужном месте в нужное время, когда один из ветеранов тех дней отдал слишком много почестей Бахусу и тот таки развязал ему язык, много лет накрепко завязанный многочисленными, но все как одна — страшными подписками.

Небученов действительно собрал всех советников на совет, но не в госпитале, где все равно не хватало места, а в пустом амбаре, бывшем топливном складе. Там, встав за импровизированную трибуну из двух ящиков, поставленных друг на друга, он кратко изложил суть и сообщил свое решение — китайцев оставить, все тяжелое бросить, пробиваться к Нанкину налегке. Жизни подготовленных специалистов ценнее, чем те контрреволюционеры, которых они перебьют перед смертью. Кто не согласен — может оставаться и делать, что захочет.

И воцарилась тишина, длившаяся почти полминуты.

Это было расчетливо, разумно… и подло. Штурмовики и артиллеристы, повидавшие настоящую войну, были большой ценностью для Красной Армии и Ротмахта. Остаться в Большом Лине — остаться на верную смерть. Уйти налегке значило оставить местных на верную и страшную гибель, гуманнее было бы просто перебить их самим. Тащить гражданских с собой было бессмысленно, сильные мужчины-воины могли уйти от наступавших, конвой с семьями — никогда.

Никто из свидетелей никогда не вспоминал об этом. Слишком стыдно им было за то колебание, которое охватило каждого.

Уйти — значило совершить черное предательство. Вычеркнуть из жизни тысячу человеческих жизней, все равно, что своими руками замучить людей, доверившихся братьям из далеких западных стран. Но возможно остаться в живых.

Остаться — и принять бой. Сохранить воинскую честь и чистую совесть. Но почти наверняка умереть.

В амбаре едва заметно пахло старым прелым сеном и остро, сильно — бензином. Лучи послеполуденного солнца пробивались сквозь узкие окна-бойницы под высокой крышей, и сонмы пылинок танцевали в их неярком свете. А за воротами их ждали низкорослые люди этой земли, измученные страхом и страданиями, для которых большие горбоносые воины были последней надеждой прожить немного дольше…

Сто человек в гробовом молчании стояли тесным полукругом и измеряли на весах собственной совести предложенный выбор.

Кроме одного. Шанов двигался через толпу как ледокол, по прямой, к майору Небученову. Все смотрели на него, а он не смотрел ни на кого, устремив отсутствующий взгляд куда-то сквозь майора. Все более-менее знали Шанова и предполагали, что он будет возмущаться, клеймить, уговаривать, упрашивать, взывать к долгу и революционным ценностям…

Но Боемир никого не клеймил. Он вообще ничего не сказал. Подойдя к трибуне, пару мгновений он с каким-то почти зоологическим интересом смотрел на Небученова, а затем без промедления, но и без излишней спешки достал из кобуры маузер образца двадцать шестого с «ортопедической» рукоятью и очень буднично застрелил майора.

Не давая зрителям времени опомниться, он еще дважды выстрелил в потолок, для привлечения должного внимания к своим словам. И, не опуская дымящийся ствол, произнес обычным бесстрастным голосом очень короткую речь, суть которой сводилась к следующему:

Первое. Бегство с поля боя недостойно солдата и офицера, тем более советского.

Второе. Бросить на верную смерть тысячу собратьев недостойно советского человека, неважно — военный он или нет.

И третье. Бежать некуда, потому что в Третьей полевой помимо «кайсоку бутай» еще и личный моторизованный батальон «Белой гвардии» Одноглазого, ведущий родословную едва ли не от Нечаевских добровольцев 1924-го. Русских там осталось мало, а вот культивируемая ненависть к «краснопузой сволочи» — скорее преумножилась. Ни японцы, ни гвардейцы не будут размениваться на Линь, а в чистом поле о них не уйти и не защититься. Поэтому в данном случае «победить или умереть» не красивый лозунг, а суровая правда жизни.

Неизвестно, какой пункт показался советникам более убедительным. Зато известно, что было дальше.

Авангард наступающих появился уже к вечеру, но до подхода основных сил цзолиновцы воздержались от открытой атаки. У защитников оказалось больше суток, и это время они потратили с умом, по мере сил превратив Линь в крепость. Ничто не мобилизует лучше, чем сожженные мосты, каждый знал, что теперь им остается только сражаться насмерть. Работали и копали все, до малых детей включительно.

Еще у нападавших хватало солдат, на вторые сутки осады Линь взяли в кольцо самое малое шесть-семь тысяч, но почти не было тяжелой артиллерии. Все осадные стволы отправились к Нанкину, а Шанову и его команде удалось привести в рабочее состояние английскую двадцатипятифунтовку, две советские полковушки и даже найти по два десятка снарядов сомнительной годности на ствол.

На этом везение кончилось, и началась схватка не на жизнь, а на смерть.

Тот, кто мог держать оружие — бился с врагом, тот, кто не мог — копал, носил воду и скудные боеприпасы, вытаскивал раненых, выползал собирать патроны у убитых врагов. И ждал своей очереди, чтобы заменить очередного павшего защитника.

Одновременно из Нанкина, невзирая на встречные атаки, сметая все на своем пути, к ним прорывалась конно-броневая группа Борзикова, который тогда еще не был ни генералом, ни даже «Быстрым Гариком». А через СССР и Монголию, от временной базы у Балхаша, меняя самолеты как перекладных лошадей, мчалась первая парашютно-десантная бригада Эрнста Мангейма.

И они все-таки успели. Это было почти как в кино — артиллерийская дуэль Шанова, самоубийственное ночное десантирование немцев прямо на позиции противника, отчаянный последний штыковой бой на развалинах и атака «в сабли» кавалеристов Борзикова, переломившая ход битвы. Недаром за право снимать фильм по тем событиям едва не передрались советские и немецкие кинематографисты, и в конечном итоге вопрос решался между Сталиным и Шетцингом путем отправки в Марксштадт «Броненосца Потемкина». «Непобедимых» снимал Эйзенштейн.

Одноглазый не смог взять Нанкин, его армада откатилась назад, преследуемая Армией Надежды и войсками Чан Кай Ши. Через полгода его убили его же командиры.

А тринадцать немцев и пять русских стали героями, известными всему миру. Строго говоря, оборона Малого Линя (ставшая затем «сражением при Сяолинвэе») ничего не добавила к разгрому Третьей армии. По масштабам это была лишь небольшая стычка на второстепенном направлении. Но именно мужество и отчаянная свирепость воинов Сяолинвэя, тяжелейший рейд Борзикова и фантастический перелет Первой парашютной стали символом боевого братства СССР, ГДР и Коммунистического Китая. И именно с них стала неофициально отсчитываться история парашютно-десантных частей ГДР и мехвойск СССР.

Все участники получили полной мерой честно заслуженные награды, почет и уважение благодарного отечества. Кроме Шанова, который стал занозой и источником неприятностей. С одной стороны. Шанов, безусловно, нарушил все мыслимые положения устава. Убийство непосредственного начальника — один из страшнейших грехов военного человека. За это Шанова ждал трибунал и расстрел. С другой стороны, эти выстрелы спасли репутацию советников…

Кто решал судьбу лейтенанта от артиллерии, и на каком уровне она решалась, Солонин мог только догадываться. Достоверно можно было сказать лишь одно — Шанов исчез. Никто не знал, куда он пропал, чем занимается, жив ли вообще, да по большому счету никто особо и не интересовался. Слишком много занимательных и грозных событий происходило в мире и Союзе во второй половине тридцатых. Большая реформа армии, спор военных школ, «заговор генералов» и многое-многое другое. Шанов исчез, как исчезали многие офицеры с куда большими звездами, бесследно и казалось навсегда. Его быстро забыли и лишь в воспоминаниях немногих жила память о том, что был такой человек.

До тех пор, пока не пришла новая война, и в составе нарвикского десанта на норвежский берег не ступил уже полковник Шанов. Прибавивший немало лет, но все такой же мрачный, неразговорчивый, равнодушный ко всему кроме Работы и Долга.

Паровоз уносил состав на запад, к Москве. Шанов по-прежнему то ли дремал, то ли спал. А Солодин прихлебывал остывавшую воду и думал, что готовит ему будущее…

Глава 25

Вкратце расспросив офицеров о новостях, контр-адмирал размашистым шагом отправился к кабинету Кудрявцева, временному обиталищу, в котором хозяин появлялся гораздо реже, чем на палубе своего авианосца.

Командиру учебной флотилии, чью судьбу трепали штормы, как на море, так и на карьерной лестнице не было никакой надобности объяснять ситуацию. Если спокойный и уравновешенный человек взрывается и идет на конфликт, сулящий крупные неприятности, нужно как минимум разобраться в том, что происходит. Тем более, что и авианосная эскадра, и учебная флотилия проходили по одному и тому же ведомству. Наркомату среднего судостроения.

Когда-то, давным-давно, Николай Александрович был блестящим перспективным молодым офицером, влюбленным в линкоры. Октябрьская революция, быстрый рост до первого зама. Он был кандидатом в командиры одного из достраивавшихся линейных крейсеров, наследия мировой войны. И непременно занял бы эту должность, если бы не очередное обострение отношений между «старой» и «молодой» школами. Консервативные сторонники тяжелых линейных и радикальные любители «легких сил» снова пошли друг на друга, на этот раз вооруженные цитатами марксизма-ленинизма.

Тогда сторонников больших кораблей не жалели, но Свиденцеву повезло. Мудрый и дальновидный Самойлов, к чьим словам прислушивались на самом верху и которого считали безопасным сторонники обеих школ, вывел Свиденцева из-под удара. Под предлогом того, что нужно не только строить новые корабли, но и учить тех, кто будет на них служить.

Так Николаю Александровичу досталось сборище разномастных, большей частью старых кораблей на Балтике, при полном отсутствии перспектив продвижения и карьеры. В дополнение к водоплавающему хламу прилагалась еще более разношерстная, разболтанная и неспособная ни к какой дисциплине толпа призывников. Хлам требовалось превратить в боеспособные корабли, призывников в профессиональные экипажи.

Самойлов так и сказал тогда — не хочешь рубить лес, сделай из людей мастеров своего дела. И никто тебя не тронет. Но и не повысит. Слово свое он сдержал на все сто процентов.

Свиденцев оказался талантливым администратором, к тому же избегавшем как огня всех возможных политических заворотов, сотрясавших страну и флот. Благо, должность этому как раз способствовала. Прошли двадцатые, минули тридцатые, в полную силу вступили огненные сороковые.

А он по-прежнему гонял матросов и офицеров, держа в форме старое железо. Выучка «от Свиденцева» стала знаком качества. Каторжная ежедневная работа тянулась год за годом, беспросветно и незаметно со стороны. Оценить ее даже во флоте могли немногие.

Но давняя мечта подняться на мостик современного быстроходного линкора не оставляла мысли опального контр-адмирала. Отчасти благодаря ей не так давно старенький «Марат» на стрельбах перестрелял «Кронштадт» с его дорогой и наиновейшей системой управления огнем.

Вздохнув, Свиденцев толкнул дверь и вошел в кабинет. Спорящие даже не повернулись к нему. Конечно, Шумилин и Кудрявцев.

Разговор был горячим. Шумилин размахивал руками как ветряная мельница, пытаясь объяснить, что на него давили со всех сторон. Кудрявцев был непреклонен.

— Здравия желаю, товарищи офицеры, — дипломатично заметил Свиденцев. — присесть разрешите?

— А, Николай Александрович! Заходи, садись. Разговор есть, — бодро воскликнул Кудрявцев, — хотел за тобой послать, попросить заглянуть на огонек, а ты и сам уже здесь.

Шумилин вытер вспотевшую шею, явно радуясь переключению внимания.

— Нескучно живете, товарищи, люди и авианосцы, — сказал Свиденцев, присаживаясь, с наслаждением вытягивая натруженные ноги. — Я к вам собственно по поводу шестерней, тех, что у вас застряли. Ну и узнать, что вчера за цирк на проходной.

— Ты это видел?

— Если б видел, зашел бы еще вчера. Слышал. Но в подробностях. Дай думаю, спрошу, чего это товарищ Кудрявцев самого Поликарпова на высокую гору посылает? Не круто ли взлетел?..

Свиденцев выжидательно умолк.

Кудрявцев полез в стол, доставая какие-то бумаги.

— Ковтуна не встретил? — невпопад спросил он.

— Не встретил. Видимо на «Скором».

— Тогда поговорим без него. Как я уже и сказал, сам хотел с тобой поговорить, есть о чем… Где эта ерунда, не пойму…Ага, вот оно.

Генерал-майор вытащил папку и извлек оттуда подшитый акт о проведении испытаний.

— Вот сюда посмотри, что они нам прислали. Совсем охренели… Потому и посылал.

— Володь, ты прекрасно знаешь, что в ваших делах я разбираюсь постольку поскольку. Это вы с Шумилиным у нас асы, а мне с подводниками проще общаться, чем разбираться в отличиях закрылка от предкрылка.

— Да тут и разбираться ни в чем не нужно.

Лицо Кудрявцева исказила злая гримаса.

— Ладно, даю вводную, она же краткий ликбез. Запоминай. Тебе, возможно, пригодится скоро. Итак, у буржуинов, в мире капитала, алчности и ничем не сдерживаемой наживы процветает коррупция. Ихние монополии, фирмы и прочие консорциумы постоянно изобретают разные виды боевой техники, жадно покушаясь на каждую монетку в карманах трудового народа. Там процветает нечестный сговор, гнусные интриги и вообще полный разврат.

Слушатели согласно кивнули, устраиваясь поудобнее. Ликбезы Кудрявцева давно стали притчей во языцех. Умел человек разъяснять сложное — просто, не отнять.

— У нас все не так. У нас честно и справедливо, проекты представляют КБ, трудовые и советские. Но Бюро много, проектов еще больше. И все самые-самые лучшие, передовые. А заводов мало. Поэтому у нас процветает здоровая, правильная конкуренция, и конструкторы едва ли не стреляют друг в друга, чтобы протолкнуть свои, самые-самые правильные и передовые машины. Только у конструктора интерес один и самый главный — пустить свой ероплан в серию. Об остальном он думает потом и не спеша.

Шумилин нервно кашлянул, Свиденцев слегка втянул голову в плечи.

— Володя, сбавь обороты, — попросил он.

— А, да… — Кудрявцев и сам понял, что немного перегнул палку. Но продолжил, как ни в чем не бывало, хотя и на полтона ниже.

— Смысл подворотничка следующий. Сейчас Поликарпов перевел свои предприятия на выпуск МиГов. Дав ход своему ученику Микояну. МиГи — это хорошо. Но вот у самого Николая Николаича дела в последнее время не ладятся. «По-1», скажем так, не проявил себя так, как ожидалось. В то же время испытания «По-3» затянулись. Отвлекать на его подготовку к серии заводы, выпускающие МиГи, никто не даст. Что делать? Как там, у Ломоносова, чтобы где-нибудь прибавилось, нужно где-то обязательно убавить. То есть у кого-то. По всему выходит — убавят у Яковлева. Кроме истребителей тот делать все равно ничего не умеет. А они то сейчас как раз уже не актуальны. Война в Европе по факту закончена, да и вообще впереди уже свистит реактивная тяга… Поэтому появилась идея отобрать у Яковлева завод в Саратове и запустить там в серию «По-3». Но так, как «Потного» по факту еще нет, чтобы завод не стоял, они хотят временно заняться выпуском самолетов для нас. Корабельный вариант «По-1К».

— И что в этом плохого? — спросил Свиденцев осторожно, — вроде бы хорошо? Наконец и о вас вспомнили. Давно надо было «ишаки» на палубах поменять.

— Вспомнили, блин. Да так, что лучше бы вообще не вспоминали. Ладно. Вон Шумилин меня сразу понял. Тут фокус такой. Формально по этим вот бумагам нам предлагают отличную машину. Максимальная скорость 605 километров в час. Высокая энерговооруженность. Мощное вооружение. Хорошо?

Свиденцев кивнул.

— А вот теперь ложка дегтя. Все заявленные характеристики самолета даны для варианта с двигателем М-89. Вещь качественная и сильная. А его нам никто не даст. Весь выпуск уйдет на истребители Таирова и бомбардировщики Ильюшина. С М-88 самолет немногим лучше ишачка. Зато его взлетно-посадочные, это ненаучная и страшная фантастика. Помните, как мы с ишачком мучались, пока не приручили?

— Да уж помним! — Не к месту вырвалось у Шумилина. Свиденцев ограничился очередным кивком. Море только кажется большим, поэтому беды палубных авиаторов были общеизвестны среди морской братии.

— Это чудо техники может садиться на палубу только в идеальную погоду! И только в руках опытного пилота! А у нас по традиции и практике операции главным образом в Северном Море, все помним, какая там замечательная погода? Молодежь учить надо! И что они нам присылают? Народу побьется больше, чем в боях с англичанами, если до них вообще дело дойдет! Если хоть какие-то летчики после учебы в живых останутся!

— Ну, ты это загнул. Вряд ли все настолько плохо.

— Николай, ты сильно удивишься, но я если и преувеличиваю, то самую малость. В Москве мы предоставили Поликарпову перечень доработок. Вот здесь их нет, за исключением пары пунктов, не играющих особой роли. На них попросту положили большой военно-воздушный болт углубленной резьбы и увеличенного диаметра. Я понимаю, у него сейчас ситуация не сахар, но это не моя забота. Самолет для серийного выпуска в Саратове не готов. И когда будет готов неизвестно. В сравнении с сухопутным вариантом корабельный сильно переработан, но стал от этого только хуже. Будь у нас время, можно было бы его довести, как довели ишачок. Но это если есть время и нашими проблемами будет кто-то заниматься. Завтра пойдет в серию По-3, и о нас с вами все забудут. Оставят с несколькими десятками летающих уродцев и аварийностью.

Кудрявцев перевел дух, прочистил горло.

— Теперь самое интересное. С новыми самолетами Поликарпова аварийность зашкалит. Кто за нее ответит? Тут и гадать не надо, наслышаны, «ваши летчики не умеют летать!». Имеем прецеденты. Вот отсюда и весь сыр-бор. Лучше уж открыто послать, чем потом объяснять, почему лучшие и самые дорогие летчики страны бьются как желторотики. Объяснять, не вредю… врежу ли я по-тихому, не ставлю ли я преграды на пути победоносной поступи?.. Взгреют в любом случае, но лучше быть хамом, чем … вредителем.

— Мда. История получается.

— Вот именно.

Шумилин тяжело вздохнул. Во всей этой истории у него был собственный, кровный интерес. Если По-1К дадут зеленый свет, биться будут в первую очередь у него. На учебном авианосце. Там и так местные порой такое отчебучивают, что как до сих пор корабль плавает неясно. Если им еще и самолет дать подстать их способностям, то полный абзац.

— Нужно вступаться за ишак. «Тип 40», по крайней мере, проверен временем, — высказался он.

— Значит, если что, в дело на «ишаках» пойдете? — спросил Свиденцев, на сей раз с едва заметной ноткой нетерпения в голосе. Экскурс в запутанный мир самолетных интриг был интересен, но пока он не видел ничего необычного и касающегося лично себя.

Кудрявцев не разделял оптимизма Шумилина.

— Пойти то пойдем. Только англичане «спитфайр» на палубу ставят. А это хорошо за шестьсот километров в час. Туго ишачку придется. Побьют.

— У нас и выбора нет.

— Есть. И ты про него знаешь.

— Не дадут хода.

— Посмотрим.

— Александр, один вопрос, — неожиданно сказал Свиденцев, напряжено морща высокий лоб. — Так «По-1К» можно довести до ума, как довели ишачка?

— Можно, — ответил Кудрявцев, загадочно улыбаясь.

— А вы все равно суетитесь, — утвердительно вопросил контр-адмирал. — Суетитесь, интригуете, боитесь, что вредительство пришьют.

— Боимся, — весело сказал Кудрявцев, — до смерти боимся!

Свиденцев надолго задумался. Напряженная работа мысли отражалась на его лице, гуляла тяжелыми желваками, перекатывалась глубокими морщинами. Тугодумом адмирал не был, но серьезные вещи предпочитал, по возможности, обдумывать не спеша и разносторонне.

— Ладно, черти летающие, — сказал он, наконец, — рассказывайте, против кого полетите.

— Догадался, — заметил Кудрявцев Шумилину. — Я уж думал, просто так послушает как анекдот и попросится домой.

— Ну, ближе, ближе к делу, — поторопил его Свиденцев. — И давайте теперь уже просто и понятно, мне то за пределы компетенции учебной флотилии ходу нет.

— Извини. Тут такая свистопляска пошла. С этого и начать нужно было. А то мы самолеты, моторы, Поликарпов, Яковлев. Мелко мыслим товарищи. Шумилин, дверь хорошо закрыта?

— Нормально. Может, на ключ?

— Нет, открой наоборот. Чтобы по коридору никто не подкрался.

Время было самое обеденное, но здание было почти пустым, лишь одинокие курьеры изредка бегали по пустым коридорам по столь же редким адресатам.

Старею, подумал Свиденцев, старею. Надо было с самого начала сообразить, что у «Тишки» непривычно тихо и пусто. И задуматься, куда он всех разогнал.

Кудрявцев еще раз подозрительно выглянул в коридор, никого не заметил и принял позу внушительную, начальственную, располагающую к вдумчивости и секретности. При этом он неосознанно копировал Самойлова.

— Помнишь, я с вас требовал план боевой учебы на год?

— Помню, только там шла речь о какой-то фантастике.

— Погоди. Шумилин, как тебе немец?

— Нормальный парень. Ребята с ним поладили. Интересные вещи рассказывает.

— На неделе принимаешь первые пикировщики. Как минимум десяток «сухарей».

— Вот это да!

— Заводские обещали поднапрячься. Но десяток-другой я тебе гарантирую. Готовь парней. Рунге мастер атак с пикирования. Все Су-4 оснащены автоматами пикирования и тормозными решетками. Чтобы к весне пилотов не умеющих пикировать среди бомберов не было. И не просто пикировать. А пикировать хорошо!

У Свиденцева, казалось, даже уши алчно шевелились. Старый боевой кит, на много лет запертый в мелкой бухте услышал далекий призыв боевой трубы, сулящий походы, битвы и Море. Он наклонился вперед, едва удерживаясь на краешке стула, и жадно вслушивался, боясь упустить хоть слово.

— Это не все, — продолжал Кудрявцев. — На следующей неделе придут немцы. Гейдельберг со своими авианосцами. Сразу обоими. Их переводят на нашу матчасть, это дешевле и быстрее, чем изобретать им что-то новое и оригинальное… Гоняй их на «сухарях» так, чтобы мать родную забыли. Порядок подчиненности и прочее согласуем, все уже решается.

— Они согласятся?

— Уже согласились. Им некуда деваться. О всех подробностях пиши мне. Буду передавать Кузнецову. Он зеленый свет обещал. И это не все.

Шумилин только покачал головой.

— В течение месяца получишь десяток Як-5К. На мой страх и риск. Установочная партия. Машина отлаженная и серийная. Завод только отмашки ждет. Мотор зверь. Учи сразу на них. Предупреждаю, спарок не будет.

— Мне хоть порадоваться можно?

— Радоваться вместе будем. Наша задача следующая. К лету следующего года у нас должно быть подготовлено по два состава авиагруппы для каждого нашего и немецкого авианосца, включая учебные и «Шустрый». Кровь из носа.

Свиденцев посмотрел на висящую на стене карту мира. Туманный Альбион на ней был обведен красной ручкой. Не любит их товарищ генерал, ох как не любит.

— Вопрос в твой монолог, Владимир, вставить то можно?

— Еще скажи, Николай, что я тебе рот затыкаю.

— Не затыкаешь. Но к чему такая спешка у Шумилина?

— Спешка не только у Шумилина. Нас всех обрадовали. Готовься к авралу. Приказывать тебе не могу, но предупреждаю. Нужно сколотить команды для всех стоящихся кораблей. При этом у тебя будут выдергивать лучших специалистов. А соединение будет постоянно торчать в море, отрабатывая взаимодействие. Наконец озарило, что голое железо ничто. Им, оказывается, еще и пользоваться уметь нужно.

Вот тут Свиденцев был согласен на все сто, нет даже на все сто пятьдесят процентов.

— В чем вопрос. Мне не привыкать.

— Тут еще один момент есть. Даже не знаю, стоит ли тебе говорить.

— Тогда не говори.

— Это не тайна. Просто по разному сложиться может. Если с подготовкой все пройдет удачно, и ты сколотишь экипаж для линкора, то получишь «Советскую Бесарабию». Сам знаешь, Самойлов словами не разбрасывается.

Свиденцев долго, очень долго молчал, сцепив ладони, крутя большими пальцами. И очень осторожно, очень мягко спросил:

— Значит все-таки… высадка?

— Этого слова здесь не было, — очень серьезно ответил Кудрявцев. — Не было. И мысли у тебя такой не возникало.

— Ясно, что не было, — понятливо кивнул тот, — Рядовая рутина… Кто возглавит флот не известно?

— Как тебе сказать… Конечно, неизвестно. Но если бы… вдруг… что-нибудь этакое, — Кудрявцев неопределенно пошевелил в воздухе пальцами, — случилось…То было бы естественно и правильно, что немцы главенствуют на суше, в воздухе по-равному, совместное командование. А на море решать будем мы. За исключением подплава, вот в глубокоморье нам с немчурой не тягаться, к сожалению.

— Гельголанд?

— Да. Он, родимый. Слишком им врезали в конце Мировой. До сих пор руки трясутся. Взаимодействием со всеми и вся занимается лично Николай Герасимович Кузнецов. И с немцами и с промышленностью. В Москве мне сказали, что по затратам на ближайший год мы чуть ли не опередим авиаторов. А командовать объединенным флотом будет Самойлов.

Судя по лицам присутствующих, они были искренне рады этому назначению.

— А кого поставят на эскадры?

— Линейные силы пока не знаю. Надеюсь, что Исаков. А на авианосцы поставили меня. Так что погоняем Гейдельберга по всей Балтике.

Теперь у Свиденцева возникло другое опасение. Как бы голова не закружилась у новоиспеченного командира. Но тот его сразу успокоил.

— Предупреждаю, товарищи. Работать нам предстоит по-стахановски. К следующему лету флот должен быть готов также хорошо как наша авианосная эскадра. Причем весь флот, а не отдельные корабли. Вся страна будет работать на это, отказывая себе в самом необходимом. И помните. У нас есть только один вариант. Или мы возвращаемся, остановив англичан, или не возвращаемся совсем. Третьего не дано. Ну, разве что сбежать в дальние теплые страны и стать пиратами.

Глава 26

То, что его везут на встречу с какой-то очень важной шишкой, Солодин понял почти сразу. Шанова куда попало не гоняли. Но то, что его хочет видеть сам Сталин, пришло в голову только когда прямо на вокзале они пересели в закрытый черный автомобиль очень начальственного вида, который понесся сначала по городским улицам, а затем по проселочной дороге, безлюдной, но хорошо мощеной. Мысль мелькнула и пропала, очень уж не соответствовал антураж и вся процедура его неизмеримо малому, чего греха таить, весу в сравнении с Главным. И снова вернулась, когда автомобиль вырулил через металлические ворота и сложную систему охраны к красивому комплексу одно- и двухэтажных зданий, уютно вписанному в подмосковный лес.

Шествуя в сопровождении Шанова и неразговорчивого майора госбезопасности по дорожке выложенной как-то по пролетарски — битым красным кирпичом, Солодин уже знал, к кому идет. Привычка Сталина общаться с людьми на даче, в приватной обстановке была общеизвестна. С одной стороны, душа замирала в нетерпеливом ожидании, очевидно было, что абы кого и просто поговорить Главный вызывать не станет, тем более посылая специального порученца высокого ранга. С другой, все это сильно нервировало. Очень сильно. Солодин никогда не боялся начальства, но именно теперь ловил себя на мысли, что возможно лучше было бы остаться во Владимире и кропотливо пахать свою преподавательскую делянку.

«Кто высоко поднимается, тот низко падает», вспомнилось совершенно некстати. В голову как назло полезли многочисленные восточные присказки насчет алчущих злата и славы, а получающих скорпионов и тому подобную награду. Глядя в широкую спину майора, лидирующего маленькую процессию, Солодин запретил себе думать о плохом и приказал ожидать только хорошего.

Сталин принял его на крытой полукруглой веранде с полом из некрашеных, гладко струганных досок отполированных так, что они, казалось, светятся мягким медовым сиянием. Апрельское солнце прыгало и играло в многочисленных маленьких прямоугольниках витражного остекления, пряные запахи апрельского леса, находящегося в самом зените расцветания струились прямо на веранду, где смешивались с ароматом горячего крепкого чая и еще теплых, наверное, едва из печки сушек — традиционного сталинского угощения.

— Здравствуйте, товарищ Солодин, — негромко произнес Сталин. За исключением знаменитого серого френча с воротником стойкой он был не похож на свои официальные фотографии. Лицо со следами оспинок, умело заретушированных фотографами, седые усы, при нем не было трубки, без которой трудно было представить Вождя. Полковник отметил, что в молодости Сталин был видимо достаточно высокого роста, хотя конечно не такой гигант как можно было предположить по парадным изображениям. Не заметил он и какого-то особенного магнетического взгляда, о котором немало слышал. Взор Главного был умеренно доброжелателен, светился цепким и умным вниманием. Но не более.

— Здравия желаю, товарищ Сталин! — умерено громко ответил Солодин, вытягиваясь «во-фрунт», как и положено перед Главнокомандующим.

— Вольно, — усмехнулся Сталин. — Вольно, товарищ полковник… Проходите, присаживайтесь. Разговор у нас будет не короткий…Прошу к столу.

Стол был простой, круглый, с настоящим самоваром посередине, большой тарелкой с сушками, крупными, вкуснейшими даже на вид. На отдельном маленьком блюдечке высилась горка кускового сахара, похожего на обломки желтоватого хрусталя — полковника сразу пронзила ностальгия по детству. Чашки, снаружи зеленые в крупный белый горошек приглашающее сияли неземной белизной внутри. С краю стола лежали три или четыре папки простого белого картона, сложенные очень аккуратной стопкой, немного не вписывающиеся в общую картину, но настраивающие на рабочий лад.

Ну что же, если Сам приглашает, подумал Солодин и, не чинясь, сел к столу, откинувшись на спинку плетеного стула достаточно вольно, но не разваливаясь..

— Знакомы с таким… приспособлением? — с легким прищуром спросил Сталин, указывая на самовар.

— А как же, — откликнулся Солодин, деловито разливая кипяток по чашкам и повторяя про себя «это просто старый человек, обычный старый человек, я наливаю ему чай, почему бы мне не налить чаю обычному старому человеку?» — мы народ тульский, самовары да пряники — наш хлеб.

— И то верно, — согласился Сталин, принимая чашку, с видимым удовольствием вдохнул запах свежезаваренного чая, широко раздувая ноздри. — А то я подумал, в дальних странствиях, может, забыли…

Его быстрый взгляд уколол как тонкой спицей и снова скрылся за приопущенными веками, Сталин с удовольствием прихлебывал из чашки, похрустывая сушкой, но Солодин при всей внешней расслабленности и спокойствии был настороже. Конечно же, он никогда в жизни не видел Главного, тем более не общался с ним, но все, что он слышал об Отце Народов, говорило, просто кричало, что он, Семен Маркович Солодин, здесь не для чаепития. И каждое слово, что говорит собеседник, имеет свой вес и смысл. Каким бы легкомысленным и беззаботным не казалось.

— Нет, товарищ Сталин, не забыл, — осторожно произнес он, — хотя, конечно, настоящего самовара и настоящего чая там, где я побывал, обычно не водилось.

«Да, вот так, достаточно откровенно, ничего не скрывая, но и не пускаясь в излишнюю откровенность, он и так все обо мне знает. Покажу, что скрывать мне нечего, но упаси бог бравировать».

— Это хорошо, — неопределенно сказал Сталин, и было непонятно к чему это «хорошо» относится. То ли к тому, что за границей хорошего чая не достать, то ли к тому, что Солодин не забыл корни.

— Как в целом живете, товарищ Солодин? — неожиданно спросил Главный.

— Спасибо, товарищ Сталин, — как только мог дипломатично ответил Солодин. — Неплохо. Немного необычно было перейти из действующей на преподавательскую, но ничего, привык. Интересно.

— Да, нужное дело, — согласился собеседник, — подрастающее поколение нужно учить. Это очень важно — учить… Мало какая работа сравнится с учительской. Инженеры человеческих душ… Тьфу! — Сталин неожиданно фыркнул, очень по-человечески, совершенно не по генсековски, а Солодин облился холодным потом при мысли о том, что едва не поддакнул расхожему определению, лично ему казавшемуся очень удачным. — Кто пустил это глупое сравнение? «Инженеры!» Дети, подростки, юноши — это не машины, их по инструкции не соберешь и не настроишь!

На мгновение Солодину показалось, что Сталин, задумавшись, потерял самоконтроль. И сквозь доброжелательную, но все же маску Вождя проступил человек, искренне болеющий за всю молодежь, озабоченный тем, как научить, воспитать, терпеливо и осторожно ввести в жизнь. Но Сталин поставил чашку на стол, хороший фарфор глухо и солидно стукнул о дерево, и иллюзия рассеялась как дым на ветру. Перед полковником снова сидел Иосиф Сталин, Генеральный Секретарь, самый могущественный человек страны. Умный, непредсказуемый, расчетливый.

Восприняв отставленную чашку как сигнал окончания чаепития и вступления, полковник так же отставил чашку и принял положение, наиболее, по его мнению, полно отражающее несуетливое, но предельное внимание.

— Товарищ Солодин… — неспешно произнес Сталин с какой-то непонятной задумчивостью и продолжил гораздо быстрее, — я вас попросил придти для одного очень, очень важного дела. Я бы сказал… да, что нужна ваша небольшая помощь.

Попросил, ага, подумал Солодин, но всем видом изобразил готовность помочь такому хорошему человеку.

— Возьмите.

С этими словами Сталин указал на папки. Солодин не слишком быстро, избегая суетливости, но и без промедления потянулся за ними. Придвинул, отметил, что на них не было никаких надписей, но открывать не спешил, бросив на Сталина вопросительный взгляд.

— Видите ли, обычно, когда нужна хорошая, — Сталин выделил слово «хорошая», — консультация, хороший совет, мы даем материал и время на его изучение. Но сейчас дело особое. Очень особое. Товарищ Солодин, вы хороший специалист-практик. И нам очень интересно не просто ваше мнение, а ваше, скажем так, впечатление. Первое впечатление от того, что вы увидите.

— Я готов, товарищ Сталин, — произнес Солодин. В нем боролись любопытство и страх.

— Это три документа. Три проекта очень интересной идеи. Посмотрите их и скажите, что вы думаете про них.

— Ответ нужен сразу, по мере прочтения или у меня есть время обдумать ответ? — деловито спросил Солодин. Любопытство однозначно побеждало.

— На ваше усмотрение, — с легкой усмешкой ответил Сталин, — в разумных пределах.

Солодин взял первую папку сверху и открыл ее. Внутри было три листа хорошей бумаги, на двух несколько таблиц, третий исписанный. Все было написано и расчерчено от руки, авторучкой и карандашом, но очень аккуратно, твердыми и ровными печатными буквами, почти как в типографии. Таблицы он просмотрел вскользь, текст прочитал более внимательно, но тоже бегло. Еще раз просмотрел и то, и другое, чтобы не пропустить что-нибудь важное.

— Товарищ Сталин, здесь я вижу проект реорганизации моторизованной дивизии. Так сказать, «работу над ошибками», ее так называли. Э-э-э… Вы хотите услышать подробное описание всех… моментов?

— Нет, только то, что вы считаете самым важным как возможный командир такой дивизии, — произнес Сталин без выражения, откинувшись на плетеную спинку стула, полуприкрыв глаза тяжелыми веками.

Солодин враз ощутил волну жара, прокатившуюся по телу от макушки до пяток, захотелось расстегнуть воротник и вдохнуть побольше воздуха.

«Возможный». «Командир».

«Возможный командир»!

Спокойно, полковник, спокойно, осадил он себя, это еще ничего не значит. Это может быть простой оборот речи, или морковка на веревочке. Или Главный так остроумно шутит. Терпение и осторожность, прежде всего.

— Это хороший проект, товарищ Сталин, — сказал он после минутного раздумья. — Здесь учтены все сложности, с которыми нам и мне лично приходилось встречаться. Но я бы сказал, что здесь есть несколько… недостатков.

Семен Маркович перевел дух, вдохнул и выдохнул, Сталин терпеливо ждал.

— Этот проект работает с уже сложившейся оргструктурой, он ее улучшает с учетом опыта и убирает недостатки. Но сама по себе организация не самая лучшая.

— Что же вам кажется неудачным?

Как всегда в самые ответственные моменты Солодину показалось, что все его чувства обострились. Запах леса, остывающего чая и сушек, структура бумаги, ощущаемая кончиками пальцев, все воспринималось сразу и во всей полноте. Голова работала как цифровая машина, холодно и расчетливо.

— Я бы ее назвал слишком… легкой.

— Легкой? — слегка удивился Сталин.

— Да, легкой. По общей численности техники и вооружения соединение достаточно сильное… даже очень сильное. Но все это раздроблено по достаточно небольшим частям, слабым в отдельности. Собирать из таких маленьких батальонов и рот эффективные боевые группы — нелегко, они получаются перегружены офицерами и прочими управленцами.

— Считаете, что немецкий образец укрупнения частей лучше? — спросил Сталин с непонятным выражением, то ли с ехидцей, то ли со строгим укором.

— В данном случае, да, — честно признал Солодин. — Если бы я участвовал в… проекте, то я бы уменьшил общее число самоходных батальонов и увеличил число техники в каждом. И еще я бы добавил «зенитных танков», это те, что…

— Они же «машины городского боя», — коротко оборвал его Главный. — Чем они вам так понравились?

— Очень, очень хорошая вещь, — отвечал Солодин, преодолевая секундную растерянность от неожиданного проявления сталинского недовольства, — могут решать много задач. Прикрытие с воздуха, поддержка пехоты, в целом очень приличная огневая мощь.

— Расход боеприпасов, — как бы продолжил Сталин, — иногда чрезмерный. Необходимость одолжить немного у соседей по фронту, может быть даже и без их ведома и согласования.

— Да, может быть и такое, товарищ Сталин, — произнес Солодин ровным голосом.

Да, было бы глупо ожидать, что Главный, вызывая его к себе, не ознакомился с подробностями биографии и прохождения службы. И, тем более, пропустил такой значимый и громкий эпизод. Но как реагировать? Пуститься в объяснения? Объяснений не просили… Игнорировать? Вроде как пропустить мимо ушей слова Самого…

— Хорошо, — разрешил его сомнения Сталин, — давайте продолжим. Что-нибудь еще?

— Да, здесь не хватает танков.

— Танков, — повторил Сталин, — вам нравятся танки?

— Очень эффективные машины. Они, конечно, не могут заменить артиллерийские самоходные установки, но этот вид боевой техники в нашей армии очень сильно недооценен. Нам нужно больше танков, действующих совместно с самоходами, это однозначно, я мог бы дать подробное…

— Не нужно, — снова обрезал Сталин, — над этим вопросом мы работаем. Что вы скажете про второй документ?

Над содержимым второй папки Семен Маркович думал заметно дольше, поневоле увлеченный увиденным. Думал, покусывал губу, не то, чтобы совсем забыл о присутствии терпеливо ждущего Сталина, тот скорее отдалился куда-то, заслоненный красотой и размахом замысла.

— Немецкий проект, — скорее утвердительно, нежели с вопросом произнес он, наконец. — Я слышал и обсуждал с немецкими коллегами эту идею, когда мы сомкнули фланги во Франции. Все это, конечно, было достаточно секретно, но наш военный мир тесный, все друг друга знают. Это обсуждалось на уровне теории и послевоенной практики. «Танко-пехотная дивизия» без деления на полки. Несколько танковых батальонов, несколько пехотных батальонов. Обычные части усиления и поддержки. Из всего этого по необходимости собираются «кампфгруппы», то есть по-нашему боевые группы, для каждого случая новые. Но здесь вариант с опорой на самоходы, хотя и при сильном танковом «кулаке».

— И как вам идея?

— Это очень хорошая идея, товарищ Сталин, — произнес Солодин после секундного раздумья, — она мне нравится, лучше предыдущей.

— Даже, несмотря на то, что там была наша, родная советская дивизия, а здесь копия немецкой? — с усмешкой спросил Сталин.

— Да, товарищ Сталин, — серьезно сказал Солодин, — в первом случае улучшение того, что есть, с самого начала не очень удачного. А это новое, совсем новое и очень хорошее. Скопировать хорошее — не зазорно.

— Интересная мысль, — протянул Главный, — интересная…Скажите, допустим, что вас назначили командиром такой дивизии… Представили?

Солодин кивнул, спохватился, что простой кивок вряд ли может считаться хорошим ответом на вопрос Самого и сказал, проталкивая слова через пересохшее горло:

— Да, представил.

— Представили. Хорошо. Теперь вопрос… Можете ли вы развернуть такое соединение… за полгода?

Взгляд Сталина ударил Солодина как молотом, словно в кромешной тьме внезапно включили огромный прожектор на пару миллионов свечей. Главный не шелохнулся, не сменил позы, но теперь он неотрывно, пристально смотрел на собеседника, не мигая, словно пронзая его насквозь тяжелым внимательным взором.

— Нет, товарищ Сталин, — коротко и решительно ответил Солодин, — Не смогу. И никто не сможет.

— Не надо прятаться за «никого», товарищ полковник, — жестко сказал Сталин, не отводя взгляда, давя им как прессом, — я спросил лично вас. Вы сможете или не сможете?

— Я не смогу, — ответил Солодин.

Сталин не моргнул, не отвел глаз, но злая жесткая воля неожиданно покинула его взгляд. Остался лишь интерес.

— Почему?

— Потому что я предпочитаю быть тем, кто скажет товарищу Сталину «нет», чем тем, кто пообещает, а затем обманет товарища Сталина.

— Пообещает… и обманет — Главный повторил эти слова, будто смакуя их на кончике языка. Сравнение ему явно понравилось. — Объясните.

Вот так я и закопал свою карьеру, подумал Солодин.

— Товарищ Сталин, «танко-пехотная дивизия» не просто новое, это совершенно новое дело. Немцы экспериментировали с такой организацией уже давно, но даже при этом они столкнулись с тяжелейшей проблемой кадров. Нужно много офицеров высокого класса и образования, чтобы с ней грамотно обращаться. Они должны быть образованы, как профессора и иметь очень большой опыт практики. Иначе командир ничего путного из таких «кубиков» не соберет. А в Красной Армии…

Он запнулся.

— Говорите, — подстегнул Сталин.

— А в Красной Армии с образованием все-таки похуже, чем в Ротмахте, — закончил Солодин. — У нас и до революции то с этим было не ахти, сейчас конечно выравниваем, но…

Он замолчал, не зная, как собственно продолжать. Как объяснить Главному беду, с которой неизбежно сталкивался каждый сколь-нибудь ответственный офицер, тем более такого сложного и требовательного рода войск как механизированные? Как передать беспомощность и бессилие любых замыслов, планов и задач, раз за разом разбивающихся о простой и неотвратимый факт — подавляющее число призывников по уровню образования им не соответствовали. Можно задумать гениальную операцию, но как ее осуществить, если даже в штабе — мозге дивизии — можно встретить людей, которые закончили в лучшем случае десять классов? А ниже — еще хуже. Гораздо хуже. Если даже для многих мехводов еще вчера даже автомобиль был «шайтан-арбой», что уж говорить о «махре», простой пехоте.

А ведь это уже после огромной, без преувеличения титанической образовательной программы, которая уже давала зримые и плоды в масштабах всей страны. Солодину доводилось общаться с офицерами, помнящими еще Ленина и Фрунзе, с тем же Черкасовым, например. Слушать их истории о том, что творилось в армии в двадцатых, когда сам по себе факт обучения в школе, сколько бы классов не закончил, какая бы скверная успеваемость не была — уже был достаточен для назначения на командную должность.

Как это объяснить в нескольких словах?..

Сталин молчал, терпеливо ожидая.

А нужно ли? Или он, Семен, действительно поверил, что главный не знает об этой беде? Конечно же, нет. Знает. Значит, и расписывать не стоит. Если Сталин действительно настолько крут и умен, как о нем говорят, он все поймет и так. А если нет…

— Даже обычную, уже обкатанную на практике дивизию очень трудно создать на пустом месте за полгода. К этому времени можно получить в лучшем случае умеренно боеспособное соединение, которое сможет выполнять не очень сложные задачи. Это при условии, если хотя бы основной офицерский состав будет из ветеранов, еще и с хорошим образованием. А «танко-пехотную» можно вводить, так сказать, в обращение только после достаточно долгого времени учебы. Долгих учений. Расчетов. Поэтому организовать ее за шесть месяцев — можно. Но она будет пригодна только к несложным суточным переходам и простейшим действиям вроде «развернулся-окопался». Еще через полгода будет конечно немного лучше, но именно «немного». К боевым действиям против сильного противника она будет не готова.

— Хорошо, я понял вас. Дальше.

Солодин открыл третью папку. Над ней он задумался надолго.

— Товарищ Сталин, условие про шесть месяцев — это в силе? — спросил он, наконец.

— Да.

— На грани, но возможно. При некоторых условиях.

— Что вам понадобилось бы для этого?

— Личный состав только из нюхнувших поро… ветеранов. Образование — не ниже училищ и КУКСа, лучше конечно академическое. Полная свобода и никаких ограничений по снабжению, потому что гонять придется всех как сидровых коз… Так, прямой выход на Генштаб, наркомат или хотя бы на близкие круги. В-общем на того, кто сможет быстро и оперативно решать проблемы, там ведь с ходу пойдут неувязки и придется перешивать организацию по ходу и на ходу… И еще, никаких военных прокуроров.

— Вы хотите получить дивизию в частное владение? — чуть заметно приподнял бровь Сталин, — товарищ Солодин, это не Африка. И не Южная Америка. Это Советский Союз.

— Нет, товарищ Сталин, дело в другом, — пояснил Солодин непроизвольно хмурясь собственным мыслям. — Неизбежно будут несчастные случаи. В таком деле от них не уйти. Может быть даже смертельные. Да, даже наверняка кого-нибудь намотает на гусеницы по дурости и разгильдяйству…

Сталин заинтересованно и очень внимательно наблюдал за Солодиным, захваченным задачей до утраты части самоконтроля и речевой дисциплины. А тот продолжал подсчитывать, даже загибая пальцы.

— Почти две сотни единиц бронетехники, да еще с танками, четыре бригады, отдельный инженерно-саперный батальон, транспортеры… только четыреста «тапков» на дивизию — это перебор. Совершенный перебор. А еще если зенитных по указанному штату… При таком сроке все это собирать по частям нельзя, придется все сразу и начинать сработку и обкатку едва ли не с первого дня. Техника будет ломаться десятками штук, пока личный состав к ней привыкнет, да и людей побьется немало.

— Полгода? — уточнил еще раз Сталин.

Чтобы ответить Солодину понадобилась вся решимость и быстрая, незаметная внешне, но совершенно сумасшедшая внутренняя борьба.

— Товарищ Сталин, я скажу честно. За полгода такую дивизию собрать можно. То есть, я бы смог. Ее даже можно научить основным методам и приемам, чтобы она действовала умеренно грамотно и как единое целое. Но полноценным соединением она не станет.

— Какой срок вы сочли бы реальным?

— Хотя бы год. Если комплектовать из опытных солдат и офицеров, лучше всего на базе уже какой-нибудь имеющейся дивизии, ну, или хотя бы штаба, если все потребности будут удовлетворяться сразу, без проволочек, если прокуратура не будет садиться на загривок при каждом несчастном случае, через год можно получить боеспособное и сильное соединение.

— Оно будет сильнее тех, что вы уже оценили?

— Сильнее первого варианта, это однозначно. Лучше «танкопехотной»… не уверен. Но немецкий проект не сделать ни за год, ни тем более за шесть месяцев. Там и в два года можно не уложиться, если в масштабах страны.

— А если не в масштабах? — спросил Сталин, и что-то в его словах заставило Солодина подобраться. — А если я попрошу вас сделать лично для меня такое соединение? И вы получите все потребное, включая выход на начальника генштаба и наркома обороны?

Главный спросил обычным тоном, обычными словами, но что-то было в его голосе такое, словно именно этот вопрос был для него особенно важен. Полковник добросовестно подумал, тщательно формулируя ответ, проговорил его про себя и только после этого произнес:

— Может быть. Но я не теоретик и не штабист. Я практик и командир. По личному опыту я могу сказать, что это слишком рискованно. Если искать наибольшей силы при лимите времени, чтобы с гарантиями и уверенностью, то вот это.

И он хлопнул ладонью по третьей папке.

— Хорошо, товарищ Солодин, — буднично сказал Сталин. — Идите. Вас проводят в гостиницу. И возьмите с собой эти документы. На досуге обдумайте их и напишите, какие сильные и слабые стороны каждого проекта вы видите.

Сталин еще раз бросил взгляд на спину удаляющегося полковника. Папки тот нес под мышкой, крепко прихватив второй рукой для надежности. Можно было не сомневаться, что досуг у него найдется.

Он налил еще чашку чая и с удовольствием отхлебнул. Хрустнул сахарным кристалликом.

Солодин был очень интересным человеком с очень интересной биографией. Хороший пример ситуации, когда есть подходящая кандидатура для ответственного задания с равным набором «за» и «против» его участия. Профессионал с большим опытом, общительный, вписывающийся в любой круг, в любую компанию. С высокой приспособляемостью, бесстрашный, умный, готовый искать и находить решения там, где их нет. Жесткий, при необходимости жестокий, даже очень жестокий, но не склонный решать все только грубой силой. Умеет заставить подчиненных работать на износ, не вселяя в них животный ужас.

Умен. Поставленный в необычную и непривычную ситуацию, добросовестно принял навязанные правила и «с листа» сделал в целом верные выводы.

Сталин усмехнулся, вспомнив удивление полковника, призванного выполнить роль штабного аналитика. Конечно же, относительно трех вариантов развития советских самоходных сил Генеральный имел развернутые пояснения профессионалов и знатоков высочайшего ранга. Слова отдельного комдива мало что могли к ним добавить, если вообще могли. Тем более так, экспромтом, без подготовки. Сталина интересовало, насколько быстро Солодин сориентируется, оценит и истолкует новые сведения. Какими будут его беглые выводы, и насколько они совпадут с выкладками специалистов организации.

В целом Сталин был доволен и выводами Солодина, и его поведением. Полковник испытывал естественную робость и растерянность, но держал себя под контролем, сохраняя трезвость взгляда и твердость мысли. Был уважителен, но не раболепствовал.

Прекрасная кандидатура.

Не считая одного «но»…

Солодин не был советским человеком. Он был и остался наемником, который служил нанимателю. Страна Советов платила ему не золотом, но рублями, званиями, положением, и комдив отрабатывал свое содержание полностью. Но от этого Солодин не перестал быть кондотьером по духу и смыслу жизни. Испанские и французские «трофейные» художества комдива это лишний раз доказывали. Конечно, Солодин очень грамотно залегендировал свои действия, оформив все как отправку «культурных и материальных ценностей» из зоны военных действий своими силами и под своей охраной. Чтобы сохраннее были. А то, что в процессе немного ценностей «потерялось» — так на то и война, чтобы ломать планы и вещи…

Да, Солодин был ненадежен.

На одной чаше весов лежали многочисленные достоинства талантливого организатора и опытного офицера, пожалуй, одного из лучших дивизионных командиров в Красной Армии. Но на другой их уравновешивала возможность того, что полковник когда-нибудь решит — этот наниматель уже не так хорош, чтобы беззаветно ему служить.

Возможно, даже наверняка, что этого не произойдет никогда. Но так могло случиться. Пока Семен Солодин был одним из многих командиров СССР, пусть даже и мехвойск, с такой возможностью можно было мириться. Но в предстоящем деле и без того хватало скользких и сомнительных моментов, поэтому все опасные случайности следовало предусмотреть и устранить еще до их появления.

Сталин отхлебнул глоток, наслаждаясь вкусом, еще раз взвесил все на строгих весах своей хладнокровной расчетливости.

И принял решение.

Глава 27

«Красная стрела» подошла к Ленинградскому вокзалу, единственному в Москве, входившему в состав не Московской, а Октябрьской железной дороги. На Комсомольской площади, знаменитой площади трех вокзалов как обычно царили суета и оживление. К станции метро и к остановкам автобуса спешили гости столицы и прибывшие на пригородных поездах жители Подмосковья. Город рос, появлялись новые заводы, учреждения. Каждый день тысячи командированных, покидая вокзалы, тонкими ручейками устремлялись в конструкторские бюро, отделы снабжения, ждавшие вестей и документов наркоматы.

Шурша колесами, на площадь выкатилась покрашенная в серый цвет эмка. Из нее выбрался молодой старший лейтенант в форме военно-воздушных сил. Оглядевшись, он молодцевато взбежал по ступенькам и внимательно стал осматривать спешащих к выходу людей, иногда задерживая взгляд на хорошеньких представительницах слабого пола. Убедившись, что нужного человека среди них нет, он сверился с расписанием. Похоже, поезд действительно задерживался. Уточнив в справочной, старлей поспешил в направлении перрона, к которому через несколько минут должен был подойти состав из города ставшего колыбелью революции.

В этот раз Кудрявцеву повезло. Будучи человеком общительным, незнакомых попутчиков он тем не менее не любил. Особенно тех, кто рассматривал поездку в поезде как повод погулять в хорошей кампании. Несколько раз на его памяти буянов высаживали на станциях, до наступления протрезвления. Сейчас в другом конце вагона тоже было весело. Собравшиеся офицеры-артиллеристы отмечали возвращение домой. Впрочем, без особых эксцессов.

Разложив бумаги, генерал заказал себе чаю с сахаром и до полуночи разбирался с накопившимися делами. Проблем было столько, что в пору заводить дополнительную пару рук и еще одну голову. Взять хотя бы немца…

Рунге, несмотря на тяжелый характер, сугубо сухопутную специализацию и последствия ранения, отлично сошелся с палубными пилотами. После первых стычек на тему что лучше, бомбометание с пикирования или бомбежка с горизонтали на уровне мачт плюс атака с эресами он энергично предложил испытать теорию сугубой практикой. Палубники, не знавшие, что немцу заказано управлять чем-то быстрее велосипеда, бодро согласились. Поскольку у летчиков слова с делом не расходятся, компания немедленно отправилась на полигон. Там Рунге на новеньком Су-4 оснащенном тормозными решетками и автоматом пикирования сумел положить пару бомб подряд в намалеванный на земле пятиметровый круг. Притихшие пилоты, глядя на порхающий в небе «сухарь», после приземления облепили машину как муравьи, бросившись качать героя. Пришлось приложить недюжинные усилия, чтобы не дать разорвать Рунге на сувениры. Теперь между отработкой взлетов-посадок на Сетке, первыми полетами с авианосцев, пилоты-бомбардировщики приступили к освоению нового для себя тактического приема — атаки с пикирования. То, что медицинский приговор строго настрого запретил Гансу Ульрику и близко подходить к самолету, было быстро и дружно предано забвению — фокус возможный только в то время и только в буйной и анархической компании пилотов-палубников.

Другой проблемой стал Гейдельберг. Старый служака, словно вышедший прямиком из времен Бисмарка, носивший форму как прусский мундир и, конечно же, с неизменным моноклем, он живо навел страх на береговые службы. Отвечающий за снабжение Балтийского флота контр-адмирал Хюппе, обычно важный от осознания собственных веса (о да, по весу он мог дать фору многим) и значимости, трясся от страха и на все лады умолял смежные службы скорее предоставить немцу два экземпляра новой станции орудийной наводки, по слухам только недавно скопированной у американцев.

Уже знакомый с Су-4 Гейдельберг в ультимативном тоне заявил, что его авиагруппа немедленно начнет летать на этих самолетах, высокомерно проигнорировав попытки Шумилина объяснить, что сейчас советский авиапром не гарантирует «сухари» даже для собственных авианосцев. Но наибольшее впечатление на него произвели Яки. Всматриваясь через монокль в черную точку, выписывавшую в небе сложные кривые, он долго и напряженно думал, а после, ничуть не играя, прямо «на коленке» написал письма лично Шетцингу и командующему Революционным Флотом с требованием скопировать, купить или украсть русское чудо. Письма были немедленно отосланы с адъютантом в Марксштадт и Данциг.

Да, безусловно, Гейдельберг действительно был самой выдающейся достопримечательностью немецкой морской авиации. В остальном корабли и их команды особого впечатления не произвели. Немецкий надводный ВМФ страдал теми же болезнями, что и советский — финансирование по остаточному принципу и общее пренебрежение к «второстепенному» роду вооруженных сил, только был в еще более запущенном состоянии. Сказывались страшное поражение от объединенного англо-американского флота у Гельголанда в конце Мировой и общая ошибка выбора доктрины десятилетиям позже. Когда в тридцатых стало очевидно, что война на море по-прежнему вполне актуальна, немцы поставили на подплав. В итоге у них был лучший и самый многочисленный в мире подводный флот. А вот в морской авиации — устаревшие самолеты, явная нехватка зенитных орудий, пилоты, отобранные из тех, от кого отказались в Люфтваффе. Теперь упущения прошлых лет приходилось исправлять аврально и общими усилиями.

В этих условиях поведение руководителей наркомата авиационной промышленности казалось откровенным свинством. Может быть даже вредительством. Кудрявцев с отвращением посмотрел на портфель с документами, где лежал акт о приемке, вызвавший столько шума и сулящий еще немало проблем.

На перроне его уже ждали. Он понял это сразу, когда увидел старшего лейтенанта на платформе, согбенную позу и бегающий взгляд, которым старлей шарил по окнам вагона… Похоже, планы на день придется менять. Жаль. Очень жаль. Тяжело вздохнув, Кудрявцев взял портфель, чемодан с вещами и пошел на выход.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — голос лейтенанта звенел, срываясь от волнения. — Прошу проехать со мной. Вас вызывает нарком.

Кудрявцев остановился, как бы раздумывая.

— Нарком, говоришь? Меня, вообще-то говоря, в наркомате ВМФ ждут.

— Товарищ Самойлов сказал, чтобы вы, как появитесь, сразу направлялись к нему.

— Ну, раз Самойлов так сказал…

Генерал хмыкнул.

— Держи чемодан, веди, куда тебе сказано.

Вручив вещи младшему по званию, он отправился по направлению к выходу. Напрягать младших было не в его привычках, но сказались недосып, тяжелый день и скверное настроение.

В наркомате среднего судостроения как обычно царило оживление и непонятная непосвященному чересполосица военно-морских, сухопутных и военно-воздушных мундиров, пиджаков представителей промышленности. Иногда попадались и строгие малиновые околыши представителей госбезопасности. Хотя, если присмотреться, народу в последнее время было больше чем обычно.

Несмотря на протесты сопровождающего, Кудрявцев послал его доложить о своем прибытии, а сам направился в свой кабинет. Интересно, неожиданно подумалось ему, а скучают ли кабинеты без хозяев? Если да, то мой должен чувствовать себя брошенным на произвол судьбы сиротинушкой.

Да, в своем кабинете Кудрявцев мог не появляться целыми месяцами. Ладно, хоть паутины нет, подумал он, глядя на пылинки на книжных полках.

Оставив вещи, он открыл портфель, вынул нужные бумаги, переложив их в отдельную папку, после чего закрыл скрипнувшую дверь на два оборота и направился к архиву. По дороге снова встретился прежний старлей, он что-то пытался объяснить про срочность и необходимость. Кудрявцев просто отмахнулся, пообещав посадить на гаупвахту не в меру инициативного служаку. Развелось тут советчиков, с досадой подумал он, получая в архиве затребованные документы. Надо будет внушение сделать кадровикам. А заодно и непосредственному начальству. Будут артачится, вышлю их куда-нибудь в Норвегию. Пускай подумают, как Шпицберген у империалистов отвоевывать. Это им не в наркомате штаны просиживать.

Ни с того ни с сего вспомнился полковник, ведший морпехов в тот рейд у Нарвика. Вот у кого канцелярские грызуны не забаловали бы.

Не смотря на свой нынешний статус и положение в наркомате, Кудрявцев по-прежнему не любил чиновников. Понимал их необходимость, но все равно не любил. Следует признать, что эта точка зрения в известной степени была обоснованной.

Прошедшая неделя вызывала головную боль не только у командира авианосного флота, но и у его непосредственного начальника, на голову которого свалились все организационные мероприятия по подготовке флотов Нового Мира. Вообще-то, формально Сталин назначил ответственным за подготовку Николая Герасимовича Кузнецова, на которого были завязаны все вопросы организации и снабжения. Но обязанности наркома ВМФ, а вместе с ними дела дальневосточные, Исакова с его Черноморским флотом, Каспийскую флотилию с уделяемым ею невиданным доселе вниманием никто с него не снимал. Поэтому основная нагрузка по сколачиванию флота обеспечения вторжения, а вместе с нею и ответственность ложились на плечи Самойлова. Теперь он тянул на себе взаимодействие наркоматов ВМФ, общение с немцами и авиаторами. При таком грузе ссора его ученика с Поликарповым была совершенно не в масть и не в жилу, отбирая ценное время и суля немалые неприятности.

Сейчас у него в кабинете сидел и ждал ответа Сергей Владимирович Ильюшин. Формально пришедший по вопросу согласования поставок Су-4 флоту, а на деле полномочный и чрезвычайный посол Шахурина с предложением о перемирии.

Поначалу убежденный логикой и документами, предоставленными знаменитым авиаконструктором, Петр Алексеевич даже думал подписать бумаги и дать таки дорогу многострадальному По-1К на палубу. Но затем по старой своей привычке решил узнать мнение подчиненных. Кудрявцев при всей взбалмошности был достаточно здравомыслящ, умен и доселе в бодании с дубом не упражнялся. Наверняка столь резкое неприятие имело под собой основание. Тем более, что наиболее острые возражения относились к предыдущему варианту машины, чьи недостатки, по словам Ильюшина, были давно исправлены.

— Товарищ адмирал, генерал морской авиации Кудрявцев по вашему приказанию прибыл!

Самойлов только покачал головой. Сколько лет он знал этого человека, а Кудрявцев все такой же — при лелеемых усах щеточкой, неизменных круглых очках, быстрый и подвижный как стрелка компаса в магнитной аномалии. Петр Алексеевич вдруг поймал себя на мысли, что не помнит, сколько Кудрявцеву лет.

Подумать только, как бежит время… А ведь мы не просто делаем историю флота, подумал он, мы и есть история флота. Казалось, забытого, брошенного, распроданного и распиленного на металл. Но возрожденного, поднятого руками и нервами энтузиастов-фанатиков. Таких как он, как Кузнецов, Кудрявцев, как Клементьев… Это был длинный путь, но Самойлов помнил каждый его день, каждое падение и каждый шаг вперед.

Кажется, только вчера были рейды к берегам Испании, поездки на Дальний Восток и в Китай, статьи в газетах и специализированных журналах. Борьба за признание своего любимого детища, закончившаяся появлением нового рода войск. А кажется, что ничего не изменилось. И доведись все пройти с самого начала, они пройдут этот путь также плечом к плечу, ступенька за ступенькой.

Да, уверился он, это было правильное решение — вызвать Кудрявцева. Послушаем.

— Заходи. Присаживайся. Рассказывай, какие у тебя проблемы.

— Немцы прибыли. Проблем с размещением и снабжением пока нет. Приступили к совместному обучению на Сетке. В восторге от тренажера. По мелочам Гейдельберг придирается, но в целом все нормально. Рунге начал обучать пикировщиков. Если дело пойдет успешно, устроим кошмар англичанам. Они думают, что мы с горизонта, подставляют корму, а мы их с пикирования, по продольной оси и наоборот.

— Допустили немца к полетам?

Кудрявцев бросил косой взгляд на Ильюшина.

— Можно, — развеял его сомнения Самойлов.

— Он сам допустился, — позволил себе маленькую шутку Кудрявцев. — Медицинские документы куда-то затерялись в дороге, такая неприятность… Да никто ничего и не видел.

— Кому надо — видели. А если он хлопнется в обморок прямо за штурвалом в пикировании?

— Не хлопнется, крепкий мужик, как говорил классик, «гвозди бы делать из этих людей». А если все-таки хлопнется, то у него давно написано завещание. Погибаю без неба и еропланов, невыносимо страдаю от невозможности бить проклятых империалистов до полной и окончательной победы. Прощай, жестокий мир и все такое, намерен покончить с собой на украденном советском чуде техники.

— Лихо, — не смог сдержать удивление Самойлов. Ильюшин только крякнул.

— А как с новым оборудованием?

— Составили заявку, — Кудрявцев достал из папки нужную бумагу. — Вот здесь отдельно по нашим и по учебной флотилии. По немцам дам позже. Гейдельберг думает. Естественно будем уточнять. Пускай снабженцы головы ломают.

— Снабженцы пусть ломают. Ты скажи, зачем свою ломать удумал? Сергею Владимировичу это тоже интересно будет. Хотя его Илы к нам на палубу и не прошли, но тема его интересует по-прежнему.

Кудрявцев обменялся с конструктором рукопожатиями.

— Сергей Владимирович, еще раз, спасибо вам за Илы. Потрясающая машина. Мы с ними взаимодействовали совсем немного. Но впечатления незабываемые. Великолепный штурмовик!

Ильюшин, улыбнувшись, поблагодарил. В наркомате среднего судостроения лесть, мягко говоря, не приветствовалась. Когда речь заходила о самолетах, моряки не стеснялись в выражениях. Потому мнение опытного командира было ему приятно. Тем более оценку другой своей машины, Ил-4, он также очень хорошо знал. Она была, ну скажем так, не идеальной.

— Товарищ генерал-майор, — сказал он официальным тоном, как бы показывая, что пришло время делового разговора. — Хотелось бы прояснить один вопрос… Скажите, а чем вам не нравятся машины товарища Поликарпова? Мы знаем ваше мнение о недоработках, но любые недостатки можно исправить. Тем более немного времени у нас есть.

Лицо Кудрявцева помрачнело прямо на глазах.

— Петр Алексеевич, помните, нам авиаторы документ присылали? С перечнем перспективных машин на этот год.

— Прекрасно помню. Отличная работа. Во многом сыграла роль в выборе Су-4.

— А теперь посмотрите. — Кудрявцев извлек из папки вышеуказанный документ. — Вот он. С листом согласования. И вашей подписью. А вот другой документ. Который мне доставили на «Скорый». С тем самым листом согласования. Вот только допечатали на машинке пару строк. Для Шумилина как ответственного за боевую подготовку пилотов и меня. Теперь встает вопрос. Почему подписанный лист согласования для одного документа, со всеми данными включая дату, оказывается, приложен к другому документу, а именно акту о приемке По-1К, который мы с вами в глаза не видели.

В кабинете повисла звенящая тишина.

— И это не все. Шумилина продавили подписать, угрожая ему последствиями от руководства авиапрома выходящего на самый верх. Причем сам документ и ему не дали толком прочитать. А документ очень интересный. Вот предыдущий отчет об испытаниях По-1. К нему прилагается длинный перечень наших замечаний и предложений. А в акте о приемке говорится про исправление всех замечаний. Но их список, мягко говоря, обрезанный. А если говорить прямо, то выбрано несколько малозначащих пунктов, а остальные пропущены как несущественные.

— Ты уверен, Володя? — Голос Самойлова был сух и строг.

— Все документы здесь. Судить вам, Петр Алексеевич.

— Может…

— Погодите Сергей Владимирович. Мы должны уточнить одну деталь.

Самойлов набрал номер архива.

— Снегов? Будь добр, принеси мне документы с такими-то номерами. Да в курсе, что два забрал Кудрявцев. Мне нужен третий. Да, подожду.

Он положил трубку и посмотрел на собравшихся.

— Может, по чаю?

И видя общее согласие, снова протянул руку к телефону. Звонок его опередил.

— Самойлов. Да слушаю вас. Снегов? Что скажешь хорошего? Как «нет»? Ты точно уверен? Так, понял ни в этот день, ни в другие такого документа к нам не поступало. Хорошо. Благодарю, давай.

Он осмотрел собравшихся.

— Нда, странные дела у вас, Сергей Владимирович творятся. Действительно, документ вроде бы с нашими подписями. А его у нас нет, и мы его не подписывали. А в указанную дату мною подписана совсем другая бумага.

На лице Ильюшина смешались удивление и замешательство.

— Возможно, здесь замешана какая-то ошибка, не думаю, чтобы Николай Николаевич пошел на такого рода махинации. Они ему совершенно не нужны.

Кудрявцев кивнул и заговорил в неожиданной для него манере:

— Я тоже не сомневаюсь в личной честности Николая Николаевича. Как и в том, что один из лучших наших авиаконструкторов. Но вся эта история, особенно в свете последних событий выглядит очень неприятно. Надеюсь, вы теперь с большим пониманием отнесетесь к моему поступку. Хотя не буду скрывать, в определенный момент эмоции взяли верх над разумом.

— Тебе лишь бы шашкой рубится, Саша, — употребил любимое сравнение Самойлов. — Не было бы флота, пошел бы ты в красные кавалеристы. Ох, дел бы наделал. Ты лучше про самолет скажи. Ладно, бумага. Чем самолет не нравится?

— А чему там нравится? Не люблю, когда нас в заблуждение вводят. Например, обещают самолет с двигателем М-89. А в Запорожье по плану ни одного восемьдесят девятого для нас нет. Все пойдут на истребители Таирова и бомбардировщики Сергея Владимировича. А, значит, нам остаются только восемьдесят восьмые. И ни о каких обещанных шестистах километрах в час речи быть не может. Кроме того, обзор из кабины просто убойный. Как такую машину сажать на палубу я не знаю. Да еще «козлит» вдобавок. На суше еще ничего, а уже на Сетке можно без головы остаться. Если такие машины давать мы половину авиагруппы до начала боев потеряем.

— То есть ишак лучше?

Теперь Ильюшин был строг, внимателен и вдумчив. Палубные самолеты были не его вотчиной, но талантливый конструктор понимал проблему с полуслова, оценивая ее как сугубый профессионал.

— Ишак тоже парень веселый, — с готовностью пояснил Кудрявцев. — Но его ручками, ручками до ума доводили. Ночей не спали. И время было. Обзор у него гораздо лучше. Вот нам говорят: скорость. С М-64 ишак пятьсот сорок дает, а По не на полигоне — пятьсот семьдесят с копейками. При этом По-1 тяжелее ишака и на вертикали ишак его сделает. И на горизонтали ишак лучше. В результате единственное достоинство По — скорость. Но по скорости они оба уступают современным машинам. Зато ишак хорош в маневре. У него хоть в чем-то преимущество есть, а у «потного» его нет вообще. Ответственно заявляю, в бою ишак значительно лучше того, что нам предлагают.

Ильюшин выглядел удивленным. Он слышал про то, что модернизм в этом наркомате порою сочетается с дремучим архаизмом, и то, что помимо передовых людей, думающих на перспективу, здесь немало самых настоящих ретроградов. Но такое мнение об ишачке его удивило. Они что, и правда думают на нем в бой идти?

— То есть вы, Александр Владимирович, По-1 брать не хотите и отказываетесь?

— Не только я. Все пилоты не хотят. И немцы тоже. Ладно бы мне одному не нравился. Перетерпел бы. Неудачная машина. Даже первый вариант был лучше. Такое ощущение, что все улучшения сводились к идее испортить машину. Дали бы доводку тем, кто ишак до ума доводил, возможно, взяли бы. А так категорическое нет.

Ильюшин энергично потер лоб. Как конструктор он прекрасно понимал Кудрявцева. Но в данном случае он выступал как представитель авиапромышленности, а это заставляло смотреть на проблему с совершенно иной стороны.

Авиапром был огромной и прожорливой махиной, неустанно пожирающей деньги, ресурсы и человеко-часы. Притом все — самое лучшее, сливки того, что могла предложить объединенными усилиями страна. Только лучшие заводы, самые профессиональные рабочие, станки, купленные за огромные деньги за рубежом, металлы и материалы, за качество которых изготовители отвечали в прямом смысле головой. Наконец, самые умные мозги, с той же мерой ответственности за конечный результат работы. Каждый поставленный на поток самолет был плодом долгой, тяжелой и очень дорогостоящей работы тысяч людей, результатом компромисса и многочисленных согласований. И главное — он был вписан в план, на него были уже запланированы и утверждены будущие траты, производственные мощности, заводы и работы КБ. И зачастую оказывалось, что гораздо проще принять на вооружение неудачную машину, доведя ее до ума в процессе серийного производства, нежели срывать и перекраивать весь план общего авиастроения.

Как конструктор, Ильюшин понимал претензии моряков. Как администратор государственного масштаба, видел, что они могут вызвать сбой в отлаженной работе авиапромышленности. Которая и так работала в авральном режиме, на пределе прочности, а в самом ближайшем будущем должна была превзойти и его, резко сменив номенклатуру продукции и кратно увеличив объемы выпуска.

Он думал, все так же потирая виски широкими ладонями, знакомыми и с золочеными перьями представительских авторучек, и с отполированными бесчисленными прикосновениями рукоятями инструментов. Думал, хотя думать здесь в-общем было уже не о чем. Авианосные силы были слишком малочисленны и потребляли слишком мало самолетов, чтобы промышленность могла позволить себе пойти на риск срыва плана. Следовало лишь наиболее доходчиво и дипломатично донести до них эту простую истину. Так, чтобы Кудрявцев хорошо понял и остановился на краю, к которому подошел опасно близко.

— Товарищи моряки…, - начал он.

— Вопрос не праздный, — Самойлов вставил слово в паузу так ловко, что это выглядело как естественное продолжение разговора. — Сергей Владимирович, давайте я объясню, в чем завязка проблемы. Тут вопрос не столько в самом самолете…

Кудрявцев одним взглядом поблагодарил наставника. Самойлов был совершенно не обязан вмешиваться в разногласия палубников и самолетостроителей. Более того, это вмешательство для него было просто опасно, силы и вес зубров авиастроения, вхожих лично к Сталину в любое время и представителей новорожденных авианосных сил были заведомо неравны. И все же Самойлов тратил время, силы и авторитет, по мере сил выводя ученика, подчиненного и друга из-под удара.

— Видите ли, в чем дело, — продолжал тем временем Самойлов, — в обычных условиях проблему порешали бы в обычном порядке. И я первый укоротил бы… энтузиазм товарища Кудрявцева.

Упомянутый товарищ заерзал на стуле, но сдержался.

— Здесь вопрос в другом. Предположим, (только предположим!), что у нас с англичанами вышла… напряженность.

Ильюшин легким кивком дал понять, что оценил стиль собеседника. Предполагаемое и ожидаемое мероприятие перешло из разряда интересной идеи в стадию конкретного планирования и круг посвященных естественным образом расширился. Конечно, как помощник наркома авиастроения, Сергей Владимирович был осведомлен о грядущей операции. Но печальные события второй половины тридцатых привили советским ответственным руководителям очень высокую культуру молчания. Поэтому Ильюшин не мог не отдать должное иносказанию Самойлова.

— Предположим так же, что эта… напряженность потребовала от нас, как завещал нам великий Вождь и Учитель мирового пролетариата товарищ Ленин, перенести войну на территорию империалистического противника. В этом случае у каждого рода вооруженных сил будет свой враг. На суше, на море и в воздухе. А у авианосцев работа будет очень специфичной.

Ильюшин склонился вперед, сложил пальцы в замок и утвердил на них тяжелый подбородок в предельно сосредоточенном внимании.

— Что такое авианосец? — продолжал меж тем Самойлов. — Это не просто плавучий аэродром. Это еще и очень подвижный аэродром. И в этом принципиальное отличие и особенная сила авианосного корабля. Мы с вами знаем, что успех действий авиации зависит во многом от аэродромной мобильности. А с этим всегда проблемы. Авианосец же может просто сняться с якоря и приплыть в нужное место. Таким образом, имея хорошие авианосцы, мы можем не просто добавить к составу ВМФ еще несколько кораблей. Мы можем сильно разнообразить свои возможности по воздушным операциям, притом как собственно на море, так и против берега.

— Сомнительно, — заметил Ильюшин. — Слишком мало самолетов на ваших кораблях. Счет идет на десятки. Если же случится … хммм… напряженность, то в воздухе будут биться сотни и тысячи машин.

— Так и есть, — не стал спорить Самойлов. — Но эти несметные тысячи будут привязаны к своим площадкам. За ними будут следить шпионы, воздушная разведка и радиолокация. А наши десятки смогут работать как скальпель — при необходимости они исчезнут в одном месте и появятся в другом. Неожиданно для противника.

— И снова сомнительно, — сказал Ильюшин, так же задумчиво морща лоб, — слишком мал театр возможных действий для таких фокусов с исчезновением и появлением.

— Если руки будут расти не из жо… седалища, то получится, — вставил Кудрявцев.

— Кроме того, не забудем еще один нюанс, — продолжал, как ни в чем не бывало Самойлов. — Это перспектива сражения с английским флотом. Он большой. Просто большой. Чтобы его ушатать нам придется совершать чудеса. А чудеса без хороших самолетов не получатся. Вот поэтому нам нужен на палубы не просто хороший самолет. Нам нужен лучший из всего возможного. Если бы у нас было время, вопрос решался бы просто — приняли бы «потного», довели его до кондиции за год-другой, а там уже и на слом пора, впереди реактивная тяга. Лет через десять наши поршни станут анахронизмом. Но в мире напряженно и неспокойно, — Самойлов значительно качнул пальцем, — времени просто нет.

— А какую машину вы бы хотели видеть на палубе своего корабля в перспективе?

Задавая вопрос, Ильюшин ждал чего угодно, вплоть до требования покупки чего-то американского.

— Вы посмотрите, что у вас творится! — горячо заговорил Кудрявцев, — Вы уж извините меня за прямоту — наболело! Пока По-3 готовят к серии, завод загрузят темой По-1К. Чтобы не стоял. Несколько месяцев помучаются с переходом на новую машину. Потом с качеством ее выпуска. А потом запустят в серию По-3 и о нас забудут. Оставив с аварийностью, плохим снабжением запчастями и всеми причитающимися…

— Владимир Александрович, спокойнее, — нейтрально заметил Самойлов. — Это мы уже все описали. По вопросу, что нам хотелось бы иметь. Не только в перспективе. Уже сегодня. У товарища Яковлева есть замечательный самолет Як-5 с двигателем М-82. Машина зверь. Пилоты от нее в восторге. Саркомбайн готов давать самолеты нам прямо сейчас. Но решение тормозится в наркомате из-за возможной передачи завода. А мы не получаем столь необходимые машины.

Ильюшин думал. Моряки вывели конфликт на новый уровень, переведя его из простого спора отпускающей и принимающей стороны в вопрос эффективности и вооруженности ВМФ в предстоящей операции. Такие вопросы выходили за пределы его компетенции, собственно говоря, Ильюшин сомневался, что теперь и нарком авиастроения возьмет на себя смелость единолично решать судьбу палубного поликарповского самолета. Слишком велик риск того, что однажды ответственного за решение призовут в небольшой кабинет в Кремле и спросят, исходя из каких соображений, он в преддверии великих свершений вооружил авианосников картонным мечом.

— Боюсь, мне требуются дополнительные консультации, — осторожно заметил он, наконец. — Я в точности передам ваши соображения товарищу Шахурину.

— Давайте так, — деловито предложил Самойлов. — Вы уточните этот вопрос у наркома. Ехать до наркомата вам минут двадцать максимум. Наркома предупрежу и попрошу, чтобы вас приняли вне очереди. Через три часа у нас совещание в Кремле. Там и поставим все точки над «и». По документу дело десятое, но самолеты нам нужны.

Ильюшин встал.

— Тогда я пойду. Время дорого.

— Всего хорошего, Сергей Владимирович.

— До свиданья, — сказал Ильюшин и уже в дверях, разворачиваясь, неожиданно подмигнул Кудрявцеву. Это так не вязалось со всем его предыдущим поведением, казенным и формальным до зевоты, что генерал-майор застыл, разинув от неожиданности рот. — Я постараюсь, чтобы ваши аргументы звучали как можно… убедительнее.

Когда Ильюшин вышел, Самойлов о чем то думая, перелистнул несколько листов успевшего стать скандальным отчета.

— Так, Володя, ты завтракал?

— Нет. Не успел.

— И не успеешь. Ты точно уверен в своей оценке самолетов?

— Уверен. Возможно ситуация была бы не столь острая, если бы не такое давление и, прямо скажу, проталкивание откровенно неудачной машины на палубу.

— Смотри сюда. Сейчас пойдем стенка на стенку. С одной стороны, правда производственников, которые не хотят ломать свои планы. С другой стороны, правда военных, которые хотят иметь только лучшее. Беда в том, что каждый может ошибиться. Если Яки окажутся не так хороши, и тем более, если наши баталии собьют темп отпуска самолетов промышленностью, тебе конец. Мне тоже. Персональную ответственность возложат на нас двоих. Пока Ильюшин едет в наркомат еще можно все переиграть. Один звонок и производственники сами будут рады все забыть. Ты уверен?

Последнее слово Самойлов отчетливо выделил. Кудрявцев посмотрел прямо ему в глаза, уставшие, покрытые сетью красных прожилок. Пожалуй, только теперь он понял и во всей мере осознал, какую кашу заварил и насколько рискует его наставник, однозначно принимая сторону ученика.

— Так ты уверен? — повторил Самойлов.

— Да. Петр Алексеевич, Як — хорошая машина. А если что, я все возьму на себя.

— Зелен ты еще, Владимир, — устало сказал Самойлов. — Главный спрос будет с меня в любом случае. Ладно, я тебе верю. Хорошо… Собирай все документы по машине и через два часа пятнадцать минут будь у меня. Поедем.

— Петр Алексеевич, едем… туда? — Судя по выражению лица, Кудрявцев ехать явно не стремился.

— Туда, Володя, туда. Расхлебывать будем. Конечно, сразу никакого решения не будет, но если все пойдет хорошо, сможешь подробно расписать проблему тому, кто может ее решить одним словом. А он над ней подумает. Сумеешь там, на верху доказать, что твоя птица лучше, твоя правда. А не сумеешь, на ишаках в бой пойдешь. Если вообще куда-нибудь пойдешь…

— Понял. Разрешите идти?

— Иди, иди. И помни, через два, ага уже двенадцать, как штык у меня и со всеми документами. Иди.

Глава 28

Май 1943 года

Чкалов не находил себе места. Вчерашний оптимизм иссяк, на смену ему пришли разочарование и злость. Красоты Парижа не радовали заслуженного летчика, волею судьбы и большого начальства ставшего членом военного совета Воздушного Фронта.

Идея была проста и в простоте своей гениальна. Вывести все военно-воздушные силы задействованные в операции из армейского подчинения и объединить их под единым командованием по образцу немецких Люфтов. На практике, как и положено, в строгом соответствии с английской пословицей из всех ватерклозетов полезли скелеты. Чкалову говорили, что это неточный и ошибочный перевод, но образ лезущего из сортира скелета достаточно точно передавал отношение и растерянность перед лицом некоторых проблем.

Взять хотя бы битву, которую ему пришлось выдержать по вопросу переноса командных пунктов. Некоторым (и даже многим) командирам очень не хотелось покидать насиженные места и перемещаться со всем штабным и прочим хозяйством куда-то на побережье. Разве отменили телефоны и радио? — спрашивали они. И Чкалов с грустью вспоминал знаменитую дубовую палку, которой один покойный маршал вколачивал ум отдельным строптивым и глупым подчиненным.

Но чем дальше, тем больше он убеждался в правильности решения перенести основной штаб или хотя бы создать второй командный пункт в Нормандии, поближе к аэродромам вверенных авиационных дивизий. И если бы не связь… Впрочем этих «если» было довольно много. Первый Воздушный перемещался медленно и тяжко, подобно огромной амебе, выбрасывая вперед отдельные щупальца, подтаскивая основную массу и подбирая тянущиеся отростки. Как и во всяком новом деле, проводившемся с таким размахом, вскрывались новые, ранее неизвестные проблемы. И не всегда знаешь, с какой стороны приступить к решению.

Особенно обидно было, когда вал неприятностей обрушивался после, казалось бы, несомненных успехов.

Только недавно все радовались, когда советские бомбардировщики совершили первый организованный, спланированный и масштабный рейд на английский промышленный район Бирмингама. Для немцев «прогулки» на ту сторону пролива были делом уже обыденным, для советских ВВС — новым и рискованным опытом. Рискованным и новым вдвойне, потому что налет был ночным.

И — получилось.

Довольные штабисты отмечали крестиками на карте уничтоженные заводы, Астахов, командир 14-й бомбардировочной дивизии — главный исполнитель операции, ходил именинником, техники рисовали стилизованные бомбы на бортах. А журналисты, наконец допущенные до летчиков, брали пространные интервью.

И что, теперь все коту под хвост?

Сегодня с утра, после победных реляций и почти реально висевшего в воздухе звука фанфар, в штаб Первого Воздушного явился Рихтгофен, собственной персоной. Суровый мужик, чья придирчивость и стремление контролировать все и вся, по мнению Валерия, были почти маниакальными. С ходу, отбросив поздравления и речи о грядущих успехах, даже не сняв свой легендарный черный реглан, он бросил на стол пачку фотографий, полученных потом и кровью, в самом прямом смысле слова, его разведчиками и поинтересовался, о каких разбомбленных заводах идет речь. Не тот ли это Роллс-Ройс, который по данным разведки в этом месяце опять готов перевыполнить план по производству авиационных двигателей «мерлин»? Если тот, то такая война, его, старого служаку, воевавшего за Германию еще в империалистическую войну, не устраивает. И вышел, не слушая возражений и оправданий.

Сцена получилась запредельно некрасивой и постыдной. Вдвойне некрасивой и стыдной, если это было правдой.

Чкалов снова посмотрел на карту. Астахова он знал давно, еще с тридцатых. Тот, правда, не участвовал в рекордных перелетах, но был своим во всех смыслах, активно учился у их участников радионавигации и другим премудростям штурманского дела. Что позволило к началу сороковых создать авиацию дальнего действия. Благо кадры умеющие летать на дальние расстояния, не блуждая в потемках, имелись в достаточном количестве. Так же Астахов никогда не отличался ни болтливостью, ни вообще многословием. Не верить ему Чкалов просто не мог. Зато причины, толкавшие Рихтгофена на подтасовку, были вполне ясны. Потери, которые несли немецкие летчики, требовали оправданий или, по крайней мере, объяснения. Ну и плюс обычная человеческая зависть, до сих пор немцы в ночных действиях откровенно не преуспели.

И все же червь сомнения грыз Валерию …? сердце. Астахов болтуном и вралем не был. Но и Красный Барон — так же.

Так в чем же дело?..

В комнату вошел Голованов. Назначенный начальником штаба Фронта, он скорее играл роль первого зама, положившись в штабной работе на своего давнего товарища Николая Семеновича Скрипко. Сам же проводил время в непрерывных перелетах в Москву и обратно, утрясая непрерывно множащиеся проблемы фактически еще не существующего Фронта.

— Ну, что скажешь, Валерий?

— Брешет немец! Как пить дать, брешет. Накрутили им хвосты, вот и ищет на кого бы головой кивнуть.

Голованов подошел, похлопал по плечу, безрадостно улыбнулся и показал на карту.

— Я ребятам приказал анализ снимков сделать. Проверить, так сказать, слова немца.

— И что они там увидели?

— Да вот, судя по снимкам, прав Рихтгофен получается.

У Чкалова отвисла челюсть. Он громко впечатал кулак в столешницу.

— Как он может быть прав, если мы эти заводы с землей сравняли?! Это ведь Лешка Астахов летал! Я его знаешь, сколько лет знаю?! Никогда Леха пустобрехом не был и не будет! Сказал, заводы накрыл, значит накрыл. И разведка после него подтвердила. Этот, как его, Сарковский самолеты посылал. Они подтвердили!

Голованов задумался. В нечестность Астахова и его пилотов он тоже не верил. Но следовало принимать во внимание специфику ночных бомбардировок. По опыту он знал, как порою пилоты, особенно молодые, путают цели и видят то, чего там в принципе быть не могло.

Человеку не знакомому с небом трудно представить себе, до какой степени могут обмануть зрение и память пилота запертого в тесной кабине на высоте в несколько тысяч метров на скорости в несколько сот километров в час. Зачастую еще и под огнем. Голованов видел, как линкоры путали с эсминцами, танки принимали за телеги и наоборот. Пилоты видели дивизии и корпуса там где их не было в помине, пропуская реальные части и соединения. Поэтому он давно не верил ничему кроме фотопленок. Бесстрастная механика была надежнее «двояковыпуклого военно-воздушного глаза».

Он не сомневался в искренности бомбардиров, в ночном небе, под огнем зенитчиков, видя зарево огней разрывов и пожаров, они запросто могли представить себе, что срыли Бирмингам до фундаментов. Требовалось подтверждение разведки.

И с разведкой результаты ему не понравились. Фотопленок с собой пилоты не привезли. О причинах Сарковский отвечал невнятно. Самому Голованову с пилотами поговорить не удалось. Дел хватало, приходилось целиком и полностью полагаться на профессионализм подчиненных.

— Давай, Валерий, так сделаем. Все равно пока комфронта на выезде, вся ответственность лежит на нас с тобой. Пошлем-ка мы еще один разведчик. Пусть полетает. Посмотрит. Сфотографирует все, что внизу. А мы по результатам расшифровки и решим, верить нам Рихтгофену или нет. А то послушаешь его, бомбы в никуда улетели. Но у него фотографии есть, а мы, получается, только словесами пожонглировать можем.

— По мне, так слова наших в сто раз вернее, чем все эти фотографии!

— Доверие дело хорошее, но для верхов вернее будет задокументировать.

— Ну, ты и забюрократился! Слова-то какие пошли. «Задокументировать»… «Предоставить»… Как будто с крысой канцелярской говорю. Не, ты не обижайся. Давай я сам слетаю. Раз доверия нашим пилотам нет, пролечу, по головам ходить буду, а найду эти заводы. И никакая английская хитрость им не поможет. Или немецкая…

Голованов снова улыбнулся. По поводу Валерия Павловича у него был отдельный разговор у Сталина. Сам Александр Евгеньевич не верил в то, что заслуженный летчик потянет сложную организационную работу. Тем более в такой неведомой и новой области как огромное военно-воздушное объединение, которое требовалось собрать в немыслимо короткие сроки буквально из подручного материала. Он оказался неправ, Чкалов вполне справлялся, хотя временами был поистине невыносим. Сугубый практик, он постоянно рвался на передовую, все лично обмерить, оценить посмотреть и пощупать собственными руками. Стоило немалых усилий удерживать его в кабинете и ограничивать морально-волевое воздействие на нерадивых подчиненных телефонными взбучками. Аппараты меняли раз в неделю — тонкая техника не выдерживала привычки со всего размаху шваркать трубкой о держатели. А секретаршу ЧВС по слухам одолжил сам нарком государственного контроля Лев Мехлис, славившийся умением подбирать кадры железобетонной выдержки. Ресурс барышень послабее и посубтильнее вырабатывался даже быстрее телефонного.

Но больше всего досаждали попытки Чкалова непременно вырваться и полетать. Где угодно, на чем угодно, но полетать, под любым предлогом.

Верховный не приказывал, но очень убедительно просил ни в коем разе не допускать знаменитого летчика к боевым вылетам. И Голованов очень хорошо помнил это ненавязчивое пожелание.

— Валер, вот ты на меня ругаешься. Бюрократом обозвал. А я возьми и стану бюрократом. Ну, сам посуди, куда тебе лететь? Дел в штабе не в проворот. Кто ими заниматься будет? Я бы и сам слетал, если бы мог кого-то на бумажках оставить. У нас целая дивизия на МиГах прибывает. А встретить некому. Выручишь?

Чкалов резко, с досады, махнул рукой, все поняв.

— Уболтал, чертяка языкастый! Встречу твою дивизию. Кто командир у них?

— Кожемяко. Опытный дядька. На Яках раньше летали.

— Тогда договорились. С разведкой сам справишься?

— Справлюсь, Валера, но ты давай. Как освободишься, присоединяйся. Снимки вместе будем смотреть.

— Лады. До встречи.

— Удачи тебе.

За вышедшим Чкаловым хлопнула дверь. Александр Евгеньевич Голованов подошел к окну. Скучнейший вид эти городские пейзажи. Скорей бы в поле, к самолетам… Он вызвал дежурного, отдал нужные команды по телефону и на ходу подхватив подготовленное задание на вылет быстрым шагом пошел к машине.

До аэродрома добирались около часа. После того, как большинство машин было конфисковано во французскую армию, а остатки были брошены на хозяйственные нужды, по городу можно было передвигаться практически беспрепятственно. Основную массу автомашин составляли грузовики советского, немецкого и американского производства и редкие автобусы. Любой встреченный легковой автомобиль можно было смело отнести к представителям военных властей советской и немецкой оккупационных зон. Голованов сидел в машине, напряженно обдумывая ситуацию. Виды Парижа совсем не волновали генерала. После завершения войны, как говорили сами парижане, город сильно изменился. Исчезла легкость, непринужденность, неповторимые шарм и аромат, присущие именно этому городу. Как будто они ушли вместе с разбитыми дивизиями к последнему бою на юге, когда немецкие танки обошли город с запада. Уступив место рутине, организации и почти американской деловитости. Рестораны и другие развлекательные заведения в большинстве своем позакрывались еще во время войны, выжили почти исключительно забегаловки быстрого питания. Зато город пестрел объявлениями с предложениями о работе. Хозяйство страны после тяжелых боев нуждалось в восстановлении. Заводы «Рено» выходили на довоенный уровень. Однако нынешним властям требовались не многочисленные легковые автомобили, скорее предмет роскоши, чем первой необходимости. Выданный заказ практически полностью состоял из грузовиков и автобусов. Приходилось перепрофилировать цеха. Изготавливать оснастку. Приехавшие из Союза инженеры внедряли новые, недавно заимствованные ими самими у американцев методы организации труда. Платили за этот труд по довоенным меркам не очень много, зато удалось победить безработицу. Об отмене карточного распределения никто естественно даже не заикался. Но после пережитых дней ужаса после череды поражений и страха перед идущими немцами и русскими нынешнее состояние дел следовало признать вполне приличным. Нашлось применение даже военнопленным. Руководство Нового Мира совершенно справедливо рассудило, что во время войны кормить такое количество не приносящих никакой пользы здоровых мужиков неправильно. После чего в Северной Франции появилось большое количество строительных батальонов в старой французской форме, прокладывающих дороги и строящих новые аэродромы. К серьезным делам их не допускали, но в целом особых эксцессов не было. Недовольным было предложено отказаться от работ с последующим ожиданием конца войны в Сибири. После чего количество отказников оказалось просто смешным.

И на удивление низок был уровень саботажа. Для советской стороны, изводившей «наймитов мирового империализма», мнимых и вполне реальных вплоть до начала сороковых, это было непонятно и неожиданно. Конечно, постоянно случались разные происшествия. Убийство отдельных военнослужащих, прокламации и листовки. Поджоги, попытки крупных диверсий, иногда даже удачные. Но в целом ничего, что значимо осложняло бы жизни и влияло на постепенное включение страны и ее промышленности в экономическую систему Нового Мира. Хотя, с новым витком военных действий и планами частичного переноса тяжести военного производства в Европу ситуация угрожала измениться отнюдь не в лучшую сторону.

Вообще ситуация была по-своему оригинальной. После ужасов Первой Мировой, после ужасающе кровопролитного штурма Парижа зимой четырнадцатого и всех последующих лет войны новая схватка во Франции ожидалась затяжной, жестокой и адски тяжелой. Для немцев, заранее готовых к гекатомбам трупов в стиле сражений тысяча девятьсот двадцатого была потрясением относительная легкость побед. Так словно весь боевой дух французов был истрачен тогда, в начале века. Да, они сражались смело, упорно, зачастую отчаянно. Но не более того.

Оптимисты писали разоблачительные статьи о тлетворном разложении, поразившем буржуазные армию и общество. А в кулуарах ожидали такой же легкости побед и над англичанами. Пессимисты доставали графики промышленного производства, карты боевых действий и доказывали: соотношение сил не оставляло галлам никаких шансов. Поэтому уместнее всего говорить не о силе нового Мира, а о слабости Франции. При этом не следовало забывать, что даже при сдвоенном ударе и предопределенности общего исхода победа далась не легко и не быстро.

Себя Голованов относил скорее к пессимистам. Хотя, безусловно, чувствовать себя победителем было приятно. Но все эти дела и заботы относились скорее к сфере обязанностей военных комендантов городов и районов. Сейчас думы начштаба Фронта были заняты совершенно иным.

Реальная эффективность ночных ударов.

Он помнил предвоенные учения и маневры. То, с каким трудом удалось внедрить в бомбардировочную авиацию те навыки, без которых пилоты авиации гражданской давно не мыслили полета в принципе. Сколько копий пришлось сломать, прежде чем радионавигация избавилась от образа странной прихоти и стала одной из специальностей, без знания которой к полетам не допускали.

Уже тогда, вопреки многим оптимистам из наркомата, он обоснованно и доказательно указывал, что удар, пусть даже крупными силами, по сравнительно небольшому объекту, которым является завод, со средних высот, не приведет к его окончательному выводу из строя. Тем более удар ночной, по сути своей неприцельный. Однако до получения достаточного количества истребителей сопровождения кидать бомбардировщики в систематические дневные операции было слишком рискованным решением. Истребителей Первому Воздушному катастрофически не хватало — основой для Фронта становились уже действующие воздушные армии, приспособленные и оснащенные для европейского ТВД с относительно небольшими расстояниями, не требующих большого числа специальных истребителей с большим радиусом действия. Такие машины ранее производились очень малыми сериями для особых нужд и регионов, сейчас их выпуск рос семимильными шагами, но для насыщения войск требовалось время.

Но бомбардировки должны были производиться и более того, наращиваться. Возникал выбор: или бросать армады бомберов в дневные налеты с недостаточным прикрытием, или пытать судьбу в ночных налетах. Первый путь уже опробовали немцы и заплатили высокую цену. Фотографии сбитых «чудо-бомбардировщиков», почему-то особенно любимых фотокорреспондентами, обошли газеты всего мира. Но результаты ночной атаки могли быть перечеркнуты фотоснимками Барона. Решение воевать днем было очень тяжелым. Однако, если ночные удары действительно такие, как говорил Рихтгофен, оно могло быть единственным. Невзирая на потери.

Наконец машина добралась до аэродрома, прервав мучительные раздумья. Пугая встречных суровым выражением лица, Александр Евгеньевич быстрым шагом вышел на ВПП, где уже стоял готовый к вылету Та-5, специальной разведывательной модификации. У хвоста совершал традиционный взлетный ритуал капитан Михаил Асташенков, опытный пилот и разведчик. Обычно пилоты отливали на заднее колесо, но Асташенков исполнял какой-то странный танец. Не то пляску святого Витта, не то вольную вариацию буржуйского твиста. Увидев приближающееся начальство, он растеряно подобрал шлем и начал одергивать летную форму.

— Здравия желаю, товарищ генерал! Капитан Асташенков к взлету готов!

— Здравствуй Михаил, — Голованов пожал капитану руку. — Ты прямо как шаман сибирский вокруг самолета пляшешь. Что за ритуал придумал?

— Товарищ генерал в полете шея, бывает, затекает. А так разомнусь перед вылетом и вроде ничего.

— Хорошо. Как тебе машина? Лучше биса (Та-Збис, модификация истребителя Таирова с запорожским двигателем М-89).

— Лучше. За обзор боялся. Но наши молодцы, обзор хороший сделали. А моторы — моща! Сразу чувствуется.

— Не тяжело одному летать?

— Тяжело товарищ генерал, зато скорость. Газу прибавил и пусть «спитфайр» догнать попытается. А если с земли, пока высоту наберет, меня и след простыл. Вдвоем конечно проще, но тогда машина тяжелее. Лучше как сейчас.

— Это хорошо капитан. Уверенность в самолете большое дело. Ответственное задание у тебя, строго секретное, потому инструктаж прямо здесь. Перед вылетом. Пошлем в самое логово. Нужно сфотографировать район заводов Роллс-Ройс в Бирмингаме. Проверить результаты бомбометания. Сегодня наши и немцы наносят несколько ударов по югу Англии. Насколько хватает дальности у «люссера». Бомбить будут до темноты. Заправишься вот здесь. На побережье. После возвращения дозаправляешься и летишь сюда. Понимаю, что тяжело, но эти фотографии очень важны для нас. Я бы эскадрилью послал с разных направлений, но времени нет. Так что все надежды на тебя, Миша. Не подведи.

Капитан сосредоточенно водил пальцем по карте с нанесенным маршрутом. В принципе он уже знал, о чем пойдет речь. До сумерек оставалось достаточно времени. Кроме того, ему было важно засветло оказаться над Бирмингамом, или гемом, сам черт не разберется в английских названиях. И если сверится с графиком полетов бомбардировщиков, он вполне мог успеть засветло. Лишь бы облаков над целью не было. Синоптики обещали вполне благоприятный прогноз над Средней Англией, но кто знает, не был ли он придуман полтора часа назад перед самым выездом командующего из штаба. С метеосводками в силу сложившихся обстоятельств в этой части света было не все в порядке. Потому к неожиданностям лучше было готовить себя заранее. Хуже всего было то, что лететь предстояла с двумя посадками на дозаправку. Он бы предпочел полет с подвесными топливными баками. Но они в последнее время были невероятным дефицитом и выделялись по особым случаям и по специальным запросам. Можно было попросить у немцев, но опять же — долго, да и голова дороже — летать с нештатными и неунифицированными приспособами. Вот ведь жизнь пошла. Задание особой важности, а баков выделять не желают. Хотя, скорее всего в такие мелочи Голованов не вникает. А подсказать не решилось местное начальство. Как обычно, бардак.

Взревев моторами, Та-5 давно уже покинул взлетную полосу, превратившись в маленькую точку и исчезнув за горизонтом, а генерал все стоял и смотрел в небо. Если повезет и все сложится удачно, возможно уже завтра он получит ответ на все вопросы. А может быть, славный парень Мишка Асташенков просто исчезнет, как исчезли, не вернувшись, многие до него. И только спустя много лет в английских архивных документах найдут краткую заметку о поднятых на перехват разведчика дежурных «спитах» и быстротечной схватке…

На душе у Александра Евгеньевича было скверно. Очень хотелось дать пилоту подвесные баки, но расчет показал, что горючего, скорее всего, не хватит. Можно было конечно послать кого-то с побережья. Но там разведывательные полки только-только закончили расквартировку на местности, и точное состояние их боеготовности было ему неизвестно. А такое важное дело хотелось проконтролировать лично. Пришлось выбирать, или двойная дозаправка, или риск выработать топливо прямо над английскими позициями.

Видно, прав Валера, подумалось ему. Бюрократом ты становишься и перестраховщиком. Давит все-таки ответственность. Ох, как давит…

Время тянулось медленно, как резиновое. Сам того не желая генерал устроил небольшой осмотр аэродрома, с взбучкой начальнику аэродромного узла, за в общем-то не такие и большие огрехи. Затем долго и тщательно инспектировал состояние парка новейших Та-5. Разведывательная модификация отличалась не только моделью двигателя М-82, с лучшей высотностью. Будучи максимально облегченной, она по летным данным превосходила истребитель той же модели. К такому бы самолету еще и пушки. Но если туда вернуть должное вооружение разница становилась совсем небольшой. Скоро, совсем скоро целые полки таких же красивых быстрых машин должны были появиться в английском небе. Голованов поймал себя на мысли, что независимо от результатов полета Асташенкова вопрос о дневных бомбардировках уже почти решен. Дефицит истребителей сопровождения должен был полностью разрешиться в течение ближайших двух месяцев. По слухам, Шахурин клялся в этом головой лично перед Сталиным. Но эти месяцы предстояло еще пережить и отвоевать, не положив весь Фронт.

А ночью бомбить цели в Средней Англии куда как безопаснее.

Когда уже стемнело, волнение генерала превратилось в самую настоящую тревогу. Он начал себя ругать за то, что поддался эмоциям и не выслал целую эскадрилью днем позже. Потеряв ценный самолет, а главное отличного разведчика.

Телефонный звонок раздался как гром посреди ясного летнего неба.

Трубку взял командир части полковник Малахов. Выслушав, он сказал несколько слов, после чего передал ее генералу.

— Голованов слушает.

— 83-й истребительный полк 11-й смешанной авиационной дивизии, к нам сегодня самолет упал. По документам смотрели — думали ждете вы его.

После нескольких минут путаных объяснений Голованов не выдержал.

— Кто говорит, представьтесь!

— Замполит восемьдесят третьего истребительного полка Минин! Временно замещаю командира полка на КП.

— А где командир?

— В штабе дивизии. Уехал за заданием.

— Кто к вам прилетел?

— По документам капитан Асташенков. На машине живого места нет. Спитфайры поймали уже над Каналом. Наши насилу едва отбили.

— Пилот как, пилот жив?!

— Пилот жив. Везучий парень. Слегка контужен, но цел. Отправили к вам с оказией на бомбардировщике.

Да что за чушь несет этот Минин. Сам голос в трубке раздражал начштаба.

— А фотоаппаратура как?! Как она?!

— Фотокамера вдребезги. Но пленка уцелела. Наши техники сняли кассету. Сейчас летчик к вам летит.

Настроение резко прыгнуло вверх, сменив полярность.

— Ах, ты мой родной! Вот тебе спасибо! Как тебя там, Минин? Товарищ Минин от имени руководства Воздушного Фронта объявляю вам и все личному составу полка благодарность! В письменном виде получите позже. Все, отбой.

Не выдержав, он вскочил из-за стола и начал ходить по комнате.

— Малахов, этот Минин говорит, вы в курсе каким бортом к нам летит Асташенков с кассетой?

— Да, конечно. Кроме них у нас сегодня никто не сядет.

— Сразу после посадки Асташенкова с кассетой ко мне. Ты, кажется чай предлагал? Сиди, жди, а я пока пойду, почаевничаю. Замаялся с вами.

Быстрым шагом генерал покинул комнату.

Везунчик Асташенков отделался только ушибами при посадке. Всю дорогу до штаба он клевал носом. Голованов отпустил бы пилота, но ему были важны личные впечатления. Потому, к приезду пилота уже были готовы термос с крепчайшим кофе, настоящий шоколад и стопка чистой бумаги с запасом карандашей.

Но Голованову хватило одного взгляда на заплетающуюся походку Асташенкова, чтобы отодвинуть бумагу. Влив в разведчика весь термос, начштаба долго говорил с ним, делая быстрые пометки в блокноте. После разговора Асташенков заснул прямо на стуле.

Несмотря на очевидное нарушение, Голованов распорядился не будить, дав задание дежурным аккуратно перенести капитана на диван, подложить подушку и укрыть одеялом, по пробуждении холить и лелеять, кормить от пуза и напомнить о письменном отчете… Сам он сидел в кабинете и ждал расшифровки снимка.

Сказывалось напряжение последних часов, теперь и его накрывала сонливость.

Внезапно дверь распахнулась, и вместе с воздушным потоком туда ворвался Чкалов, излучая, не смотря на поздний час, энергию и оптимизм.

— Александр, приветствую тебя! Встретил Кожемяко. Орлы, рвутся в бой. У ребят один вопрос, когда в дело. А как твои дела?

— Нормально. Расшифровки жду, будет только к утру.

— Это дело долгое. Знаешь, что, день завтра, вернее уже сегодня тяжелый. Ложился бы ты спать. Да и я прилягу. Убедимся вскоре, что Рихтгофен лапшу нам на уши вешает.

— Пожалуй, ты прав.

— А то! Слушай меня, разнесем англичан в пух и прах.

Утреннее пробуждение было не столь приятным. Хотелось полежать еще. Но Голованов пересилил себя. Он выпил бодрящего чаю и без промедления пошел в фотолабораторию. К его удивлению там уже сидел Чкалов, изучающий с олимпийским спокойствием разложенные перед ним снимки. Майор в белом халате одетом прямо на военную форму аккуратно указывал маленькой указкой на различные объекты и деловито растолковывал. Валерий что-то отвечал.

Как же тебя зацепило, весело подумал Голованов. Сдержанный Чкалов, всматривающийся в махонькие точки смазанных снимков — это было редкое зрелище.

— Что нового? — Голованов не стал тратить время на формальные приветствия.

— Видишь ли, какое дело Саша. — Чкалов выглядел как-то озадаченно. — Как бы тебе сказать…

О, черт, подумалось Голованову, сердце упало Неужели…

— Оказывается Рихтгофен не такой уж и пустобрех… Мы тут с майором и так и этак смотрели, и глазом и под лупами… Думал, может промахнулись с координатами, не то снял разведчик, проверили привязку к местности.

— И?.. — спросил Голованов, уже зная ответ. Прочитав его на ошарашенном лице члена военного совета.

— Целы заводы, — потерянно сказал Чкалов. — Следов разрушений даже не нашел.

— Сарковский, — сквозь зубы прошептал Голованов. — Наврал, скотина.

Он взял один из снимков, еще влажный после обработки, отливающий глянцем. На снимке отчетливо выделялась группа вытянутых прямоугольных зданий — хорошо знакомый с недавних пор основной комплекс сборки тех самых пресловутых «мерлинов». В отдалении. Среди паутины подъездных путей темнели несколько пятнышек, которые при большом желании можно было принять за воронки от взрывов. Но сами цеха были целы и невредимы.

Голованов выругался, грубо, зло.

— Брехун поганый! — полностью согласился Чкалов. — Уверил, что его соколы все видели и каждый квадратный сантиметр своими руками перещупали. И я хорош! Если бы не этот парень с разведки, сидеть бы нам в луже перед Ставкой. Астахову я верю. С причинами разбираться будем. Но мы здесь каждую улочку, каждый снимочек рассмотрели. И ничего не нашли. Хреновые дела. Набомбим мы ночью. В день надо уходить.

— В день… — ответил озадаченный Голованов, осмысляя сказанное и увиденное. — Уходить в день. Пошли. Доклад Ворожейкину готовить будем. Отдуваться за наши с тобой художества.

Глава 29

— Я не могу, — беспомощно сказала Элизабет. — Я не могу. Я не готова…

Всю жизнь она считала себя особой причастной к государственным таинствам. Она общалась с людьми, вершащими историю Британии и Большую Политику, отец никогда не отказывал дочери в ответах на насущные вопросы. Со всем основанием Элизабет ожидала, что полноценное участие в управлении воюющей страной станет тяжкой, но посильной ношей. Тем более с помощью ее верных советников.

Реальность оказалась жестокой.

Четверть часа назад закончилось первое заседание «Собрания доверенных советников Ее Величества» под председательством собственно Ее Величества. Помимо нее в кабинете Черчилля собрались сам хозяин кабинета, руководитель секретной службы SIS Стюарт Мензис, начальник военной разведки MI Джек Личфелд, Патрик Хазбенд из военно-экономического министерства и Альфред Моррис от SOE, управления специальных операций, переориентированного на контрразведку. Все они были достаточно хорошо ей знакомы, помимо этого, премьер провел краткий экскурс в теорию и историю государственного управления Империей, описав еще раз механизм и ключевые фигуры движущие его.

Первое заседание планировалось как пробное, скорее для проверки и обкатки, нежели для принятия каких-то серьезных решений. Участники были скованны, сдержанны, крайне выдержанны и осторожны в репликах. Элизабет постоянно ловила на себе косые взгляды — всем было любопытно, что представляет новый председатель, как и в чем проявит себя новый правитель.

Премьер тонко чувствовал напряженность и вел беседу ловко, как лодку по бурному горному потоку, короткими продуманными фразами уводя от опасных тем, разъясняя суть особо сложных вопросов, раскрывая многочисленные сложные нюансы. Но даже, несмотря на его чуткую поддержку и комментарии, тактичные и уместные, Элизабет потеряла нить обсуждения после первых десяти минут, когда был затронут возможный выбор направления большевистской агрессии. Хазбенд и Мензис стояли на том, что главный удар будет нанесен на юге, по торговым путям Империи. Так же можно говорить о попытке новой «континентальной блокады» и рейдерстве на океанских коммуникациях. Это практичнее и экономнее, нежели лобовой штурм. Моррис и Личфелд полагали, что неизбежно как раз фронтальное наступление с попыткой форсирования Ла-Манша. От вопроса вторжения разговор плавно перешел к проработке строительства концентрических коммуникаций и реорганизации вооруженных сил.

Элизабет чувствовала себя маленькой девочкой. Присутствовавшие спорили, тактично перебивали друг друга, отстаивали свои позиции, мелькали числа, постоянно упоминались совершенно незнакомые ей люди, известные всем остальным. Предполагалось, что она так же свободно ориентируется во всех темах, знает всю упомянутую статистику и всех упомянутых персон. Поэтому она изо всех сил сохраняла на лице маску спокойной, чем-то даже покровительственной рассудительности и доброжелательного внимания. А в душе ей больше всего хотелось расплакаться от чувства собственной малозначимости и беспомощности.

— Полагаю, на этом мы сегодня завершим…

Голос премьера вырвал ее из глубин самоуничижения, вернув к реальности. Взоры всех присутствующих обратились к ней. Надо было что-то сказать.

— Да, господа, все прозвучавшее сегодня достойно самого пристального внимания и осмысления, — механически проговорила она. — В следующий раз мы вернемся к этим вопросам на новом уровне и более детально.

«Боже, что я говорю, еще более детально?!»

— Я благодарю вас за уделенное время и ожидаю вас в самом скором будущем.

Чинно поблагодарив за проявленное внимание, они потянулись к выходу. Несколько минут Элизабет под пристальным взглядом Черчилля бездумно и потерянно слушала, как отъезжают от дома автомобили, один за другим, шурша шинами. Потом обхватила гудящие виски и тихо сказала:

— Я не могу. Я не могу…. Боже мой, я уже почти два месяца стараюсь вникнуть во все тонкости, выучить все подробности и всех этих людей… Но оказывается, что знаю столько же, сколько тогда, в марте. Я не готова…

Премьер усмехнулся, с непонятной грустью, но без осуждения.

— Я знаю, — просто сказал он.

— Знаете?..

— Конечно. И каждый из наших сегодняшних собеседников знает. Мы все администраторы солидного возраста и с большим опытом. Некоторые застали еще Великую Войну, я в том числе. Мы прекрасно знаем, что вы не готовы.

— Но тогда, к чему было устроено это… представление? — начала закипать Элизабет, — этот… фарс. Этот цирк!

— Тише, ваше Величество, тише, — проговорил умиротворяющее Черчилль, поднимая ладонь в уже хорошо знакомом ей жесте. — Это был, позволю себе напомнить, не фарс, а «Совещание доверенных советников». Ваших советников. И на нем обсуждались очень практичные и насущные вопросы. Которые надо решать, причем быстро. Очень быстро и очень правильно. С вашим участием или без него. С вашим решающим голосом или без. И только от вас зависит, насколько быстро вы вникнете в суть обсуждаемых проблем.

Он подошел к ней вплотную.

— Ваше Величество, — так же естественно и уважительно заговорил он, — пришло время стать настоящей Королевой. Нет времени и нет возможности долго и неспешно вникать в суть государственного механизма нашей страны. Нет доброжелательных учителей и советчиков, которые терпеливо подождут. Есть лишь вопросы и решения. Каждый день новые вопросы и новые решения. Или вы правите, но не управляете. Или вы становитесь одной из своих, тем, кто может принимать решения и принимает их. Трезво, обдуманно, взвешенно. Третьего не дано. Если вы не чувствуете в себе сил для того, чтобы стать одной из нас, принимающих решения, вам лучше сразу отказаться от той роли, которую вы так настойчиво хотели играть. Выбор за вами и никто кроме вас его не сделает.

Элизабет молчала, молчала долго, сжав кулачки в строгих черных перчатках и поджав чуть дрожащие губы. Уинстону Черчиллю хотелось отойти, дать ей время подумать, хотя бы ободрить добрым дружеским словом. Но Премьер-министр Черчилль не мог позволить себе такой роскоши. Королева должна была выбрать свою судьбу здесь и сейчас. Раз и навсегда.

Стар я уже для таких проявлений искренней преданности вассала сюзерену, подумалось ему.

— Кстати, — с юмором заметил премьер, — для всего остального мира вы сразу и круто взяли вожжи в свои руки. И даже несколько раз осадили меня, когда я хотел урезать содержание жиров в карточных пайках. Жители Британии будут получать полноценное питание, даже если вам придется пустить на жиры лично этого разъевшегося хряка, то есть меня. Так вы сказали.

— Да?.. — механически переспросила она, не понимая о чем идет речь. — Но я этого не говорила…

— Говорили. Об этом уже знает вся страна и не только. «Haud semper errat fama!» (Не всегда ошибается молва). Главное не то, что вы на самом деле сказали, главное, что узнают люди. А они знают, что бразды правления в крепких руках. И только от вас зависит, станет ли так в действительности.

— Вы поможете мне? — спросила она, наконец, очень серьезно, все так снизу вверх.

— Это зависит от того, что вы подразумеваете под помощью, — серьезно ответил он. — Я готов подсказать, пояснить. Но я не буду стоять за вашей спиной и толковать каждое незнакомое вам слово.

— Пойдет, — коротко, по-мужски и совсем не по-королевски сказала она. — Для начала, разъясните мне, что такое «GD» и кто такой Джордж Монтег Натан.

— С радостью. Подробное описание вам доставят сегодня, нечто вроде экстракта. Если же на словах, то суть такова.

Мы ожидаем большевистской атаки на южном побережье. Это вопрос практически решенный. Но вот где и как его отбивать — это дискуссионно. До сих пор предполагалось, что мы максимально укрепим побережье в ключевых точках крупных портов и сформируем несколько ударных кулаков в глубине обороны, чтобы потом разбить противника в маневренном сражении. Они не смогут упаковать большие силы в первой группе десантных сил, пусть распылят их еще больше, развивая свои действия. А тем временем зона высадки окажется под атакой нашей авиации и флота. Это общий, максимально упрощенный взгляд. Но не так давно в наш новоорганизованный Имперский генеральный штаб поступил один любопытный документ… За авторством некоего Джорджа Монтега Натана, отставного полковника гвардейского корпуса. Старый служака, ветеран Великой и Испании. Солдатская косточка, из тех, кто вечно брюзжит о беспутном юном поколении, проматывающем идеалы и наследие предков, но когда приходят суровые времена, встают под знамена и беззаветно сражаются. У него есть свой особенный взгляд на организацию обороны, достаточно любопытный и аргументированный.

— Отставной полковник пишет план, который совершенно серьезно обсуждается в высших сферах? — усомнилась Элизабет.

— Надо знать, кому и в какое время его подсунуть. Иначе простая папка легко может затеряться в многотонном документообороте, — тонко улыбнулся премьер. — Монтег знал.

— Что он предлагает?

— Он доказывает, что успех или неудача красного вторжения определятся в первые двое-трое суток. Он утверждает, что большевики могут резко и быстро увеличить производство авиации, а объединенный флот немцев и русских достаточно силен, чтобы принять открытый бой с нашим Хоумфлитом. При значимой поддержке с воздуха, разумеется… Таким образом, возможность блокировать первую десантную группу, отрезав ее от континентального снабжения — не так однозначна. Он оперирует достаточно умозрительными и абстрактными числами, преувеличивает их силу и очень некритично воспринимает уроки континентальной войны. Строго говоря, он буквально очарован пресловутой «мощью» красных армий. Но в целом достаточно логичен и убедителен. В сущности, он систематизировал, собрал и изложил все сомнения, которые и так витали в воздухе. И предложил свой вариант — создать сильные бронетанковые кулаки и расположить их вдоль побережья этакой «гирляндой», прикрывая ключевые точки. С тем, чтобы немедленно связать боем десант, пусть даже и относительно небольшими силами, не дав даже тени надежды на быстрое развитие наступления. С этой целью надлежит сформировать семь армий, каждая включает два корпуса.

Первый осуществляет собственно оборону побережья и близлежащей территории. Второй отодвинут несколько в тыл, выполняя задание резерва и группы поддержки. Прикрывающие соединения носят номера с первого по седьмой. Резервные нумеруются через прибавление «десяти». Корпус прикрытия трехдивизионный, две бронетанковые и одна моторизованная. Его задача — обрушиться на высадившегося противника. В резервных — моторизованные и пехотные дивизии. Конечно, на второй эшелон снаряжения хватит уже условно, но надо постараться довести их до положения хотя бы ограниченно боеспособных. Примерное расположение выглядит так…

Черчилль достал из стола лист бумаги, испещренный пометками, чуть щурясь, вгляделся.

— Так, Первая армия в составе первого и одиннадцатого корпусов базируются у Брайтона и Льюиса. Вторая, то есть второй и двенадцатый корпуса — соответственно, Дувр и Кентербери. Третья, третий и тринадцатый корпуса — Гастингс и Робертсбридж, что между Бексхиллом и Торнбриджем. И так далее. Четвертая армия — Портсмут и Биллингшарст; Пятая — Фолкстон и Ашфорд; Шестая — Борнмут и Саутгемптон; Седьмая — Дорчестер и Брайдпорт. Таким образом, силы вторжения при удаче попадут под концентрический удар сразу с трех сторон, пока авиация и флот разбираются с их снабжением и подкреплением.

— Это разумно? — спросила Элизабет, напряженно стараясь уложить все в памяти, соотнести армии и корпуса со знакомой с детства картой родины.

— Это кажется разумным. Но для начала. У нас просто нет сил для такой мощной оборонительной организации. Семь армий, семь бронетанковых корпусов, для них нет техники, и даже если она волшебным образом появится, нет времени на формирование. Поэтому будем думать и приспосабливать идею к возможностям. Вероятнее всего примерно так… Вдоль побережья встанут дивизии, растянутые в ту самую «гирлянду», те, на которые не хватит оружия и транспорта. Они примут на себя первый удар и погибнут, но купят нам время и не дадут врагу прорваться сразу. В тылу стоят те пехотные дивизии, которые мы успеем довести до штата и усилить и бронетанковые соединения. С некоторой долей оптимизма можно загадать семь или восемь таких дивизий, может быть даже десять, из них три-четыре танковые, пять, если случится чудо. Еще мы очень рассчитываем на канадский бронетанковый корпус, но это отдельный вопрос.

Премьер перевел дух.

— Что же касается «GD», — продолжил он, — то так назывался проект по постройке трех концентрических дорожных сетей, «GD1», «GD2», «GD3», от «правительственные оборонительные». Он достаточно старый, еще со времен нашей конфронтации с американцами. Не столько строительство, сколько радикальное улучшение и перестройка всей дорожной сети. Первая линия идет вдоль побережья, вторая и третья должны были стать следующими «пропускными полосами» в глубине обороны и предместьях Лондона. Тогда это оказалось слишком дорого. Сейчас не дешевле, но есть идея возродить и переработать проект под план Монтега. «GD1» рокадой свяжет все семь береговых опорных пунктов и армий в одну цепь, а «2» и «3» можно преобразовать в организацию сети радиальных дорог от Лондона к побережью, в первую очередь к районам размещения корпусов прикрытия. Это экономнее. И, что сейчас немаловажно, помимо собственно военного значения, на строительстве можно занять много людей, обеспечив им работу, миску супа и чувство собственной значимости. При нынешней безработице это очень важно. Но с предполагаемым масштабом как раз наоборот, нам может не хватить рабочих рук. Возможно, придется задействовать непризывные контингенты.

— Понимаю… Теперь я хотела бы услышать о…

Ее прервала трель телефона. Элизабет недоуменно оглянулась, она видела лишь один телефонный аппарат, и тот молчал. Премьер сделал извиняющийся жест.

— Прошу прощения, по этой линии сообщают только первоочередные известия.

Он быстро поднялся. Прошел к незаметной панели у этажерки и открыл ее. Небольшой угольно черный аппарат, скрывающийся в нише за панелью, надрывался как живой, едва ли не подпрыгивая на месте. Черчилль поднял трубку и, не здороваясь, слушал минуту-две, все больше хмурясь. Положив трубку, он недолго думал, затем резко развернулся к собеседнице.

— Отложим это на более подходящее время, — быстро, отрывисто проговорил он. — Сейчас нас ждут более важные дела. Мы срочно едем на главный командный пункт противовоздушной обороны Лондона. Там уже ждет Даудинг. Но сначала непременно в ваши апартаменты, Элизабет, вам нужно срочно переодеться! Надеюсь, тот э-э-э… костюм шотландской гвардии еще при вас?

— Что происходит? Объяснитесь!

— Да, да, — Черчилль вытер лоб платком. — Я забылся. Простите. Мы ожидаем большой конвой из Канады, главным образом с авиационной техникой. Ему нет цены, там американская техника для ночных истребителей и бомбардировщиков плюс оборудование для лицензионного производства деталей радиолокации. Его проводка — почти что вопрос жизни и смерти. Красные это знают и усиленно его искали. Похоже, нашли. Теперь они непременно его атакуют, это вопрос нескольких часов. Но Даудинг заверил меня, что у него есть несколько любопытных сюрпризов не в меру расшалившимся «красным соколам». Мы будем наблюдать за происходящем из первого ряда, с самого лучшего командного пункта.

— Но зачем мне снова облачаться в этот… комбинезон?..

— Элизабет, вы должны понять одну вещь…

Он подошел к ней вплотную, так что ей пришлось задрать голову, чтобы видеть его лицо. Его рука на мгновение дернулась, словно намереваясь поднять ей подбородок, но премьер в зародыше подавил этот неуместный жест.

— Этот комбинезон должен стать вашей повседневной одеждой. Вы будете одевать его много и часто. И вот почему. Впереди время тяжелых испытаний. «Остался лишь британский дух, но и он не вечен…», вы должны помнить эти слова по урокам истории. Каждому британцу будет тяжело, а временами и страшно. «Дом», «Родина», «Британия» — все это достаточно абстрактные понятия, когда речь заходит о жизни и смерти. Люди слабы, пугливы. Им свойственны сомнения и страх. Им нужен символ, который будет объединять все, который станет надеждой, который не захочется посрамить и предать. Этим символом станете вы, потому что больше некому. В трудный час беспомощные слабые люди будут вспоминать и видеть вас, свою Королеву, которая делит с ними все тяготы, которая готова умереть вместе с ними и за них. Элегантные и стильные костюмы — это хорошо, но это не тот образ, который сможет вселить в подданных готовность погибнуть, сражаясь. В дни войны стране нужен король-воин. Вы понимаете меня?

— Да, кажется, я вас понимаю…

— Тогда вперед! Через час мы будем на командном пункте. Сегодня вам не придется спать, мы увидим, как планируются и организуются настоящие военные операции, а газетчики и фотографы запечатлеют для истории и завтрашних газет ваше бдение на страже родных очагов. Ранним утром все и начнется… Время не ждет! Я чувствую, сегодня будет день больших неожиданностей!

Премьер министр Великобритании оказался пророком. Но полностью восстановить все происшедшее в тот день удалось только спустя много лет, по материалам архивов трех стран и воспоминаниям участников, немногие из которых к тому времени остались в живых.

Глава 30

Немецкий разведывательный самолет, из новых А-24, обнаружил US/GB-29, идущий из Канады в направлении портов западного побережья Острова мимо южных берегов Ирландии в Ливерпуль поутру, в день «Совещания». Ожидалось, что на следующий день конвой появится в Канале Св. Георгия. Состав конвоя был ориентировочно определен как около сорока транспортов и примерно двадцать судов охранения.

Около одиннадцати утра Рихтгофен связался лично с Самойловым, радировав о создавшейся ситуации, и предложил составить общий план совместных действий. Времени на оповещение и согласование в официальном порядке по уставным каналам не было — Вторая и Третья воздушные армии ГДР реорганизовывались и перевооружались, а первый Воздушный Фронт СССР только разворачивался, не имея пока даже полноценного размещенного штаба. Поэтому операция разрабатывалась в спешке, едва ли не на уровне личных контактов и путем телефонных переговоров. К счастью, на тот момент морская авиация по решению высоких инстанций была в качестве эксперимента переподчинена Ворожейкину, поэтому пришлось договариваться только с немцами и подводниками, авиация способная бить по морским целям находилась в едином кулаке.

Учитывая важность момента, Рихтгофен каким то немыслимым способом нашел и время, и возможность, чтобы приехать во временный штаб Фронта согласовывать операцию. Его можно было понять, до сих пор взаимодействие подводных лодок и самолетов организовать не удавалось, теперь приходилось делать то же самое, только уже совершенно в других масштабах. С собой Барон прихватил команду связистов и попавшегося под руку Рунге, как раз привезшего новый отчет по переподготовке немецких пилотов под палубные бомбардировщики Сухого. В штабе собрались Голованов, Ворожейкин, Чкалов, а так же командующий силами пока еще малочисленной морской авиации Евгений Клементьев.

Когда такая разношерстная компания собирается впопыхах для большого и аврального дела, все идет скомкано и обрывочно. Так было и теперь.

Разведчики вели конвой, то теряя его, то невероятными усилиями и волшебным образом находя снова, на перехват можно было поднять полки с баз на полуострове Контантен, что в Нормандии, а так же с Бретани. На позициях в Канале Св. Георгия к тому моменту находились семь немецких и две советские субмарины, с пятью из них удалось оперативно связаться, еще две удалось подтянуть из западных секторов, нацелив на район предполагаемой встречи. Рихтгофен предложил худо-бедно проработанный план, строго и жестко требуя соблюдать его.

Разведчики выводят на конвой подлодки и самолеты. Немцы атакуют двумя последовательными волнами. Если будет возможность, после дозаправки, перевооружения и хотя бы коротенького отдыха экипажей следует вторая атака. Задача русских — обеспечить хоть сколько-нибудь истребителей для прикрытия и провести отвлекающую атаку торпедоносцами перед второй волной немцев (в боевые качества советских торпедоносцев Рихтгофен не верил, и к тому, увы, были основания, несмотря на уже идущую замену Ил-4 «Бостонами»).

Чкалов как обычно рвал и метал. Рихтгофена он весьма уважал, но ему вообще было свойственно при несогласии каждое слово принимать в штыки, а уж критику советских ВВС человеком не из Союза он воспринимал предельно болезненно. Дескать, опять эта немчура на нас катит! Да сколько это может продолжаться! Пусть летит сам, а мы посмотрим, что немцы без нас сделают! До открытого и бурного скандала не дошло только из-за недавнего скандала с подделкой результатов разведки, слегка окоротившего горячего Валерия.

Более сдержанный Голованов немного укротил страсти, вернув совещание в рабочее русло и вполне резонно заметил, что немцам здесь летать привычнее. Пока привычнее. Вот освоимся, тогда и дело пойдет. Что же касается пренебрежения торпедоносцами, то никто ведь не мешает превратить отвлекающую операцию в совсем даже не отвлекающую. Чкалов бурчал что-то про «немца-перца-колбасу» и скрепя сердце соглашался.

Ворожейкин скупо улыбался. Он верил в себя и свои самолеты.

Для полноты картины Рихтгофен дал слово Рунге, уже считавшемуся очень знающим и многообещающим специалистом. Это едва не стало ошибкой, потому что не знакомый в полной мере с тонкостями многолетнего взаимного соперничества союзных ВВС и тактичный, как бегемот Рунге начал с оды непобедимым немецким авиаторам, мастерам морских полетов и утопления целого крейсера. В сущности, он хотел всего лишь подчеркнуть, что в данном вопросе немцам действительно виднее, но Чкалов снова едва не полез в драку.

Впрочем, даже главный комиссар Фронта умолк, когда Рунге все же перешел к делу. «Даунтлессы» не дотянут, кроме того, у них нет опыта для работы по морским целям, авианосные сейчас перевооружаются на Су-4 и пока небоеспособны. У «вундербомбера» дальности для такого полета по факту не хватит. Истребителей сопровождения мало, по сути, нет вообще. Ударная группа будет собрана с бору по сосенке, с миру по нитке и операция пройдет на грани возможного. Но при удаче приз будет велик, очень велик…

А что у нас есть, поинтересовался Чкалов, против воли захваченный кратким, но емким описанием немецких трудностей. Пришло время вступить в беседу представителю морской авиации.

Евгений Клементьев, как и Кудрявцев, был из Самары, ныне Куйбышева. Учитывая определенное профессиональное родство с Кудрявцевым, их даже иногда называли «Два Капитана» или просто «Два Ка», по аналогии с «Четырьмя D», капитанами британского соединения «H», патрулирующего Гибралтар. Он родился в семье железнодорожников, учился вместе с Кудрявцевым. После окончания ВУЗа был призван в армию, служить в морскую авиацию, где сразу проявил себя как грамотный, знающий офицер. Пользовался большим уважением среди товарищей и руководства. Клементьеву светила хорошая карьера, его непосредственный командир перед уходом на повышение написал представление о повышении, Клементьев даже был назначен исполняющим обязанности комполка. Но… в дело вмешались сторонние и крайне неприятные обстоятельства, он был обойден из-за интриг конкурента — дилетанта по образованию, кляузника по призванию и дурака по сути. Более того, эта история изрядно подпортила репутацию Евгения, так как новый командир, полный профан с профессиональной точки зрения, чтобы укрепить свои позиции выдал характеристику типа «хороший специалист, но никакой руководитель». Как это зачастую бывает, бумага с печатью оставила большое, грязное пятно на репутации, невзирая на профессиональные успехи. Кляузник был отчасти прав, Клементьев был хорошим руководителем во всем, за исключением умения интриговать. Его попытки добиться справедливости лишь составили ему репутацию человека с очень скверным характером.

Клементьев был оскорблен и унижен, он даже серьезно подумывал о переходе в гражданскую авиацию. Но в тяжелый момент его поддержали Кудрявцев и добрый ангел-хранитель Петр Самойлов. Совместными усилиями они подготовили возможный переход Клементьева на авианосцы, где скверный характер считался не пороком, а достоинством настоящего морского волка.

Но на повестке дня уже стояли сороковые с известными событиями. В полк Клементьева приехала проверочная комиссия с большими погонами, и кляузник сгинул в небытие, как и многие другие некомпетентные командиры. А Евгений стал, наконец, комполка, оправдав доверие и сделав свой балтийский минно-торпедный полк лучшим в стране. Его заметило высокое флотское руководство, и после Норвежской операции Клементьев возглавил минно-торпедную авиацию Балтийского флота, кроме того, как перспективный командир был назван в качестве первого кандидата на должность начальника морской авиации Воздушного Фронта.

Клементьев был отчасти похож на Свиденцева, спокойный, уравновешенный, немногословный трудяга, не лишенный карьеризма, но не стремившийся к личной славе. Вся его энергия уходила на кропотливое и дотошное исполнение рабочих обязанностей, а интриг и боевок в руководящих сферах он опасался и избегал. Поэтому, в отличие от, скажем, Кудрявцева, готового ломиться напролом, выбивая все необходимое, избегал конфликтов и бумаг, предпочитая договариваться на личном уровне. Именно поэтому Кудрявцев был близок таки к своей заветной цели — поставить на авианосцы новенькие Яки и Су с М-82, проев плешь и выпив мозг всем в наркоматах ВВС и ВМС, а матчасть морской авиации оставалась устаревшей. Зато грамотный подбор кадров и их тщательная подготовка вполне компенсировали их недостаток. Помимо этого, Клементьев всегда очень внимательно изучал все технические и тактические новинки, по мере сил и возможностей внедряя их на своих «шаркунах», как называли морелетов за жесткое требование Клементьева уметь летать на сверхмалых высотах, почти «шаркая» по верхушкам волн. Поэтому радиосвязь и в целом организация управления у него были лучшими если не во всем Новом Мире, то в СССР точно. Сейчас Клементьев доводил до ума новую задумку — организацию «передвижного командного пункта» из двух самолетов — один с мощной радиолокационной станцией, другой с не менее мощным радиопередатчиком. Предполагалось, что использование такой «спарки» резко повысит возможности соединения по перехвату целей, а равно управлению своими силами. Пока что дело застопорилось из-за задержки поставок немецкой радиотехники, но командный пункт был уже готов и Евгений никак не мог найти повод испытать его в деле.

Взяв слово, Клементьев рассудительно сообщил, что в целом он конечно готов выполнить приказ партии и правительства, но… Одно дело — отлавливать немногочисленные цели в океане. Совсем другое — штурмовать ограниченными силами большой конвой с солидным охранением и в пределах действия английской береговой авиации. Он бы не стал. Но если это неизбежно, то необходимо не ограничиваться торпедами, обязательно привлечь и бомбардировщики. Хоть те же Ил-4. Применить топ-мачтовое бомбометание, подвесить на часть машин ракетные снаряды, благо, направляющие имеются. И обязательно дать в прикрытие еще полк истребителей Таирова, так же с эресами. Да, новые «Та» пока слабо освоены, но когда англичане поднимут базовую авиацию (а они ее поднимут), каждый истребитель будет на вес золота, тем более способный самостоятельно влупить реактивный в борт супостату.

А нужен ли истребителю над морем реактивный снаряд? — спросил Ворожейкин, топить корабли вроде бы обязанность торпедоносцев. Если надо будет — пустят «в молоко» и вступят в воздушный бой, рассудительно ответил Клементьев. Но если хотя бы половина, да пусть хотя бы четверть «тапков» сумеет отстреляться эресами по судам, мало им не покажется. Тогда то Клементьев и произнес слова, ставшие легендарными и навсегда вошедшие в военно-морской и авиационный лексикон: «Эти враги дешевых побед не продают!».

Против сразу выступил экономный зачастую до скопидомства Чкалов — зачем бомбить с горизонта? Работать так по морским целям — только казенные бомбы тратить. После некоторого колебания члена военного совета поддержали и Ворожейкин с Головановым. Немцы остались нейтральными, дескать, русским виднее, с чем лететь.

Общее решение было таким — атакуют три последовательные «волны»: немцы, советы и снова немцы. Согласовали время, а так же то, что с утра по южной Англии будет нанесен удар, который замаскирует торпедоносцы. Люссеры прикроют торпедоносцы над Каналом, а далее те обойдут Корнуэльс и полетят к цели уже в одиночку. Немцы летят с двумя торпедами на каждый самолет. Клементьеву не дали бомб и эресов, но у него по одной торпеде на самолет и много машин несут высотные торпеды.

Клементьев пытался говорить, убеждать и доказывать, но его незаметность и отстраненность сыграли злую шутку. Собеседники не привыкли, что у военно-морской авиации может быть свой, тем более разумный голос. Если бы только на совещании был Кудрявцев с его бешеной энергией и стремлением всегда ломиться вперед, до победного конца, или Самойлов с его спокойной рассудительностью… Но ни Самойлова, ни Кудрявцева не оказалось. Нарком засел в Москве, генерал-лейтенант утрясал очередные проблемы с Гейдельбергом. Клементьева просто не стали слушать, его вежливо, но определенно посадили на место.

И Клементьев сдался, чего так и не смог простить себе до конца жизни.

Обговорив все нюансы, до которых додумались в тот вечер, Рихтгофен отбыл восвояси. Штаб Первого Воздушного работал как черти в аду после Содома и Гоморры.

Настало утро. Ночью англичане выслали эсминцы, новенькие «баржи Черчилля» перестроенные специально для организации заградительного огня по воздушным целям. Шесть из них встретились с конвоем и значительно усилили его прикрытие. Уэльская группа истребителей была приведена в полную готовность. Даудинг, Черчилль и Элизабет провели бессонную ночь на пункте управления ПВО номер десять, ставшем штаб-квартирой всех авиационных сил Метрополии. Впрочем, в ту ночь не спал ни один человек, имеющий хоть какое-то отношение к конвоям и авиации Великобритании.

* * *

Элизабет, в комбинезоне шотландцев смиренно сидела, сохраняя на лице отсутствующее выражение хладнокровной уверенности. Она ожидала, что командный пункт будет чем-то наподобие обычного комплекса кабинетов и совещательных залов с вереницей курьеров, чиновников и генералов. На деле же КП представлял собой огромный зал в два этажа в виде колодца с большой плитой прозрачного стекла в два человеческих роста посередине. На плите с помощью специальных зажимов укреплялись шаблоны карт и оперативно наносились последние изменения оперативной обстановки.

Элизабет совершенно растерялась во всеобщем организованном хаосе, непрерывном шуме голосов, стуке телеграфных аппаратов и телетайпов, неумолчном звоне телефонов и выкриках срочных посыльных. Кругом сновали десятки людей, молчаливых, изредка бросающих на бегу обдуманные фразы. Они непрерывно говорили по телефонам, принимали сообщения, дешифровали телеграфные сообщения, передавали друг другу бумаги, поручения и указания. Обрывки слов и фраз сливались в один ровный монотонный шум, физически давящий на череп, вызывающий желание закричать и зажать уши, только бы он прекратился.

Здесь все и каждый занимались своим делом, и лишь она играла роль дорогого, но в данный момент бесполезного украшения. Элизабет постоянно ловила на себе брошенные исподтишка, реже откровенные взгляды, любопытствующие, иногда восхищенные.

Во всем центре было лишь два очага спокойствия, и они притягивали взгляд Ее Величества, ищущей какой-то якорь, чтобы отвлечься от чувства собственной ненужности.

Около десятка оперативных работников колдовали над стеклянным стендом, священнодействуя с картонными шаблонами, световыми указками и разноцветными спиртовыми карандашами. Здесь словно сам воздух сгущался, подавляя общий шум, уплотняясь и электризуясь от напряжения. Оперативники почти не разговаривали, лишь изредка перебрасываясь короткими уточнениями, передавая очередной запрос или удерживая ругательство, споткнувшись на передвижной лесенке, позволявшей забраться туда, куда уже не дотягивались руки.

Чуть поодаль стояли три сдвинутые в виде «П» стола — импровизированное рабочее место Даудинга. Там был он сам, несколько курьеров, сама Элизабет и Премьер.

Маршал авиации сэр Хью Даудинг, командующий Противовоздушной Обороной и тактическими авиационными соединениями Метрополии сидел, закинув ногу за ногу, сложив длинные пальцы на колене и, на первый взгляд, не делал ничего. Он словно нехотя, с какой то ленцой, бросал неспешный взгляд на стеклянный стенд, изредка поднимал трубку единственного телефонного аппарата. Время о времени передавал какое-либо поручение адъютанту. Из бумаг на его столе лежал лишь старый затрепанный атлас Северной Европы, изданный еще в начале века Королевским Географическим Обществом. Этот толстый том в обложке с застежками и металлическими уголками был знаменит почти так же как и его хозяин. Рассказывали, что в нем рукой маршала вписана вся история авиации Британии начиная с конца Мировой Войны, все авиабазы, аэродромы, батареи ПВО, основные линии связи, склады и базы снабжения и многое-многое другое. Так это или нет, оставалось тайной, но маршал никогда не расставался со своим сокровищем, никому не позволял в него заглянуть и всегда «советовался» с ним перед любым важным решением.

Черчилль наоборот, непрерывно ходил взад-вперед, дымя как паровоз длинной сигарой, заложив левую руку за спину, хмурясь и морща лоб. Иногда он потирал лоснящийся лоб и что-то спрашивал у Даудинга, тот коротко отвечал, сразу или сначала заглянув в Атлас. Премьер кивал и возобновлял свой неустанный путь — пять шагов в одну сторону, и обратно.

— Ваше Величество, — тихо сказали над ухом.

Она едва не вздрогнула, лишь большой опыт присутствия на публичных мероприятиях и воспитание позволили сдержаться, задавить первую мгновенную реакцию на неожиданность и степенно обернуться.

— Последние сводки, — с этими словами адъютант протянул ей тонкую стопку листов схваченных скрепкой.

— Благодарю, — ровно произнесла она, принимая бумаги.

Адъютант был очень молод, не старше восемнадцати, светловолосый юноша с чеканными римскими чертами, смягченными возрастом. Он тянулся изо всех сил, расправляя плечи и вообще стремясь выглядеть достодолжно пред Ее Величеством, не отводя от нее восхищенного и обожающего взгляда синих глаз. Повинуясь мимолетному порыву, она слегка улыбнулась в ответ.

— Благодарю вас… — легким движением брови она изобразила вопрос.

Он выпрямился еще сильнее, хотя это, казалось, было уже за гранью человеческих сил.

— Энтони Стюарт Хэд! — отчеканил он. — Всегда к вашим услугам!

Это было совершенно не по уставу, но Элизабет решила не заметить этого.

— Идите, Энтони, — мягко сказала она, — идите и исполните свой долг, ради вашей страны и всех нас.

Он отступил на шаг, сохраняя на лице выражение слепой преданности и готовности совершать подвиги, повергать врагов и завоевывать державы, потом еще на шаг, споткнулся, едва не упав, но удержал равновесие и исчез в общей круговерти.

— Это было неплохо, — негромко, только для ее ушей сказал Премьер. Старый лис как всегда все видел и все замечал. — Очень неплохо, но в следующий раз следует похвалить какого-нибудь старого служаку, чтобы не создалось впечатления избирательного внимания к особам э-э-э… юного возраста и вполне определенного пола.

Элизабет вскинула голову и уже была готова ответить суровой отповедью старому цинику, но осеклась.

Черчилль смотрел на нее, чуть склонившись, держа на отлете сигару, чтобы не пыхнуть дымом ей в лицо. Его собственное, все в морщинах и порах было бесстрастно, но в глазах пряталась смертельная усталость.

— Элизабет, — еще тише проговорил он, — все, что вы сегодня скажете и сделаете, войдет в историю и станет достоянием всей страны. Каждый из тех, кто сегодня здесь работает, придет домой и расскажет родным и друзьям, что видел саму королеву Британии, которая делала вот это и говорила вот то. Вы ободрили юношу, это прекрасно, матери и невесты всех молодых людей Британии оценят по достоинству. Но не забудьте сделать то же в отношении какого-нибудь древнего старца, ведь у каждого есть отец.

— Я учту ваше пожелание, — серьезно сказала она. — Благодарю вас за совет.

— Я всегда к вашим услугам, — усмехнулся он в ответ.

Даудинг захлопнул Атлас, аккуратно защелкнул застежку кованой бронзы, жестом отослал посыльного, принесшего новые вести.

— Началось, — коротко сообщил он.

* * *

Торпедная атака субмарин сорвалась из-за нескоординированности действий и новейших британских сонаров «Асдик». Одна из подлодок была потоплена эсминцем глубинными бомбами, одна протаранена, и еще одна получила серьезные повреждения от сброшенной с гидросамолета бомбы. Ценой потери трех подлодок удалось торпедировать один транспорт, который потерял ход и начал отставать от конвоя.

Британские РЛС засекли самолеты ГДР еще над французским побережьем. Маски были сброшены, противники поняли, что их действия раскрыты. В условленное время Ворожейкин приказал начать подъем самолетов.

А командующий конвоем принял тяжелое решение — бросить отстающий транспорт и пренебречь противолодочным маневром. Корабли собрались плотной группой, ощетинились стволами и, приготовившись к отражению воздушной атаки, с максимальной скоростью устремились по прямой к Ливерпулю. С раннего утра над ордером повисли истребители RAF.

* * *

— Для отражения ожидаемой атаки на конвой у нас есть двухмоторные бофайтеры с дальним радиусом действия, а так же эскадрильи в Уэльсе и Корнуэльсе, укомплектованные спитфайрами и харрикейнами. Часть этих сил непрерывно дежурят в воздухе, образуя так называемый «воздушный зонтик», — объяснял Даудинг королеве. — Смены построены так, что частично перекрывают друг друга, Вновь прибывшие и еще не улетевшие силы прикрытия дежурят в удвоенном составе примерно по четверти часа. Самое сложное в таком случае — организовать непрерывное чередование эшелонов. Нужно скоординировать взлет, перелет, смену, возврат и дозаправку сразу нескольких частей разнесенных географически. Сделать поправку на погоду, перемещение конвоя и еще множество переменных.

— Вам удалось? — отрывисто спросила Элизабет.

Маршал улыбнулся, тонко, самыми краешками губ, как может только английский аристократ в энном поколении, отразив в миллиметровом движении губ вассальную преданность, превосходство возраста и легкую снисходительность профессионала. И все это — с безупречной вежливостью.

— На данный момент — да, — коротко ответил он. Мы комбинируем бофайтеры и более легкие машины с аэродромов Уэльса. При этом у нас есть некоторый запас для наращивания сил и возможность поднять самолеты с баз в Корнуэльсе. Но Корнуэльс я держу в резерве. Это карта, которая будет выложена в самый последний момент.

* * *

Под прикрытием своих истребителей немецкие торпедоносцы проследовали в Кельтское море, после чего люссеры оставили их действовать самостоятельно. Клементьев в свою очередь обошел Корнуэльс, расставшись с МиГами.

По чистой случайности немецкие торпедоносцы вышли на цель как раз со стороны отставшего корабля. Его потопили как на полигоне, быстро и эффектно, но капитан выполнил свой долг до конца, передав открытым текстом по радио состав воздушной группировки и направление.

— Может быть, имело смысл оставить корабли отбиваться самостоятельно? — спросил Черчилль. — У них много зенитных стволов и эсминцы с новыми РЛС, первую волну они могли бы отбить своими силами при минимальном прикрытии. Затем нам будет уже проще построить схему боя. Да и спитфайры действуют на пределе дальности, времени буквально на несколько минут боя.

— Я думал об этом, — сдержанно ответил маршал. Голос его был ровен, но едва заметно подрагивало левое веко, выдавая безмерное напряжение и волнение. Слишком много было поставлено на карту, слишком многое зависело от решений одного человека, от его решений. — Это было бы не слишком разумно. Немцы традиционно вкладывают все силы в первый удар, если они смогут поднять нужное количество машин, то им будет по силам разбить и рассеять строй, тогда нам не помогут никакие «баржи», пусть даже и вашего имени, господин премьер-министр. Поэтому сейчас я оставил над конвоем все бофайтеры и стягиваю спитфайры с харрикейнами для отражения первой атаки.

Черчилль двинул желваками, сцепил челюсти, но проглотил завуалированный выпад.

— Нам нужен разгром большевиков, — сказал он. — Не просто победа, а полный разгром, который я мог бы расписать в каждой газетенке этого мира.

— Вы его получите, — коротко ответил маршал.

На самом деле он был далеко не так уверен. Маршал только что получил сообщение о налете немцев на побережье и РЛС, три корнуэльские эскадрильи оказались связаны боями с немецкими бомбардировщиками. Но одного взгляда на Черчилля, балансирующего на грани, и Элизабет, бледной как мел, устремившей неподвижный взгляд куда-то в центр стеклянного стенда, было достаточно, чтобы не нагружать их новым неприятным знанием.

— Немцы пошли на прорыв, — сообщил адъютант. — Торпедоносцы. Много.

Операторы у плиты бешено работали, обозначая черно-красные стрелки немецких выпадов и синие — британских ответов.

* * *

Основная торпедоносная группа попыталась построиться для атаки со всех сторон, но кружащие над конвоем бофайтеры сумели расстроить порядок атакующих и сорвать торпедометание. При многочисленных сбросах ни одного попадания достичь не удалось, помимо прочего сказалось несовершенство торпедных автоматов прицеливания, требовавших соблюдать идеально прямой курс и сверхмалую высоту хотя бы на протяжении полуминуты перед сбросом. Под шквальным огнем батарей эсминцев и бешеными атаками «бофов» торпеды сбрасывались «на глазок», с больших дистанций, с предсказуемым результатом.

Потери торпедоносцев оказались на удивление невелики, всего два самолета, но почти весь боезапас разошелся впустую. По злой иронии как раз в этот момент подошли «Та», но они остались без внятной цели — русские ударники еще не подошли, немцы уже отходили на базы, а противокорабельного оружия у истребителей не было. «Бофайтеры» схватились с «Таировыми», но обе стороны вели бой без особого энтузиазма.

Получив краткую сводку о немецких успехах, Ворожейкин закурил и вспомнил слова Клементьева. Однако и у Даудинга не было причин для энтузиазма — бофайтеры вырабатывали последние капли горючего, а для полноценного участия легких одномоторных машин было все еще слишком далеко.

Дело, казалось, пошло веселее, когда на горизонте показался рой черных точек — высотные торпедоносцы Ил-4. Британский капитан, истовый католик, сосчитал оставшиеся в строю «бофы», перекрестился и приказал зенитным командам «сбивать все, что летает, Господь отберет своих». Забрезжила реальная возможность поквитаться с англичанами за очень неудачное начало, наверстав упущенное. Чкалов помянул недоверие Барона в советские торпедоносцы и сделал не слишком пристойный жест в сторону, где предположительно находился адресат. С этим он поспешил.

Далее все происходящее советская сторона узнавала, как сказали бы сейчас «в прямом эфире». Клементьев лично руководил боем со своего «самолета управления». Он наблюдал все происходящее, командовал и немедленно сообщал в штаб. Он не знал, что на «баржах Черчилля» стоят не только усиленные батареи, но и новейшие РЛС наведения, но, будучи опытным командиром, сразу отметил собранный в «кулак» корабельный ордер, слаженность действий и очень плотный огонь артавтоматов. Однако, даже теперь он искал шансы и находил их.

Одним из основных инструментов отражения воздушной атаки на море является маневр. Попасть бомбой ли, торпедой ли по судну идущему на большой скорости зигзагами крайне сложно. Но когда кораблей несколько, возникает риск того, что строй рассеется, тогда суда станут легкой добычей подлодок и повторных атак с воздуха, многими против одного. «Торговцы» не могли активно уклоняться от торпед, для этого у них не было опыта. Командующий конвоем не стал рисковать тем, что его подопечные, маневрируя каждый как умеет, растеряются в пути как стадо овец, став добычей подлодок и авиации, он сделал ставку на плотность огня. Это было разумно, совместно с действиями своего воздушного прикрытия это позволило отбить атаку немцев, но теперь русских сопровождали истребители. Таировы не могли помочь, пройдясь по ордеру реактивными запусками, но они все же связали английские двухмоторники. Конвой остался без истребительного прикрытия, а в поединке «корабль против самолета» первый всегда слабее, какая бы артиллерия на нем не стояла.

Клементьев скомандовал атаку.

Если бы он промедлил еще хотя бы пять минут, то увидел бы вывалившиеся из облаков одномоторные истребители с характерными эмблемами-кругами — очередная смена спитфайров и харрикейнов с аэродромов Уэльса. Тогда он успел бы отменить приказ, и все случилось бы совершенно иначе.

Но он не успел, и вновь прибывшие легкие одномоторные истребители с ходу навалились на советские тяжелые самолеты. Атака «шаркунов» была сорвана, хотя в целом она прошла немного успешнее, чем у немцев — сказалось наличие машин с высотными торпедами. Они прорвались к цели на высоте полторы-две тысячи и сбросили свой груз, добившись нескольких попаданий.

Один транспорт ушел в неуправляемую циркуляцию — наверняка у него были повреждены рули, еще один отставал, теряя скорость, на двух начались пожары. Но все корабли оставались на плаву.

Клементьев собирал оставшихся в воздухе, кое-как формируя строй для возвращения и горестно думал, что, пожалуй, жертвы были напрасны.

* * *

Черчилль курил без перерыва, наплевав на все приличия и условности, удушливый сигарный дым плыл над столами, но никто не обращал на него внимания. Телефоны раскалились, телеграфные аппараты работали в непрерывном режиме как корабельные артавтоматы с забортным охлаждением. Оперативники перемещали по стенду красные значки, изображающие советские самолеты.

— Кульминация боя, — сообщил Даудинг. — мы отбили вторую волну, но будет и третья.

— А может и не будет, — проскрипел сквозь зубы Черчилль.

— Будет, — уверенно ответил маршал. — Ее не может не быть. С их точки зрения они сильно потрепали конвой и выбрали до дна наши возможности по истребительному прикрытию. Их разведчики уже наверняка сообщили, что наши двухмоторные машины возвращаются, некоторые садятся прямо на воду. А полноценного прикрытия одномоторными машинами все еще нет. Русские скорее всего больше не будут пытать судьбу, а вот немцы соберут все, что возможно и попробуют еще раз. Вот на этом я постараюсь их поймать — на промежутке между сменой эшелонов прикрытия.

— Но если они договорятся и попробуют вместе? — несмело предположила Элизабет.

С минуту маршал то ли обдумывал ее слова, то ли подбирал слова для необидного ответа, взирая на снующих оперативников.

— Нет, этого не будет, — сказал он, наконец. — У русских это первая операция такого масштаба и дальности, она уже отняла у них много сил и решимости. Скорее всего, они просто не решатся на повторение, оценив все трудности. Ну а если все же решатся… Тем хуже для них, потому что в этом случае начнут сказываться недостаток опыта, все ошибки и просчеты, что они уже допустили. В таких случая ошибки до поры накапливаются незаметно, а затем сходят сразу и все, как лавина в горах. Чтобы позволить себе два массированных вылета на дальний морской перехват за один раз нужно быть очень опытным специалистом. Немцам до этого еще далеко. Русским тем более.

— Мы могли бы попробовать перехватить русских на обратном пути, — снова предложил Премьер. — Все-таки поднять корнульсцев…

— Мы могли бы, — сухо отозвался маршал. — Но мы не станем. Это возможно, и я на это надеюсь, но у нас хватит сил только на кого-то одного, и в такой ситуации бьют сильнейшего.

* * *

Клементьев в голос кричал в микрофон, страшно матерился и умолял отменить атаку, но было слишком поздно. Вторая волна немцев была перехвачена еще на подступах эскадрильей «харрикейнов» по наведению с прибрежных радаров километров за 30 до кораблей. Ворожейкин чудом сумел выйти напрямую на руководство объединенных воздушных армий ГДР и пересказать ситуацию из первых рук, но никак не мог приказать, только порекомендовать. Понимая, что в свою очередь никто из немцев не возьмет на себя ответственность личным приказом отменить операцию в критический момент боя, на пороге кажущегося успеха. Это мог бы сделать только Красный Барон, чей авторитет и вес могли заменить любой официальный статус. Но Рихтгофена не нашли.

Даудинг непрерывно наращивал силы, английские командиры и пилоты совершили подлинное чудо, спланировав и выстроив непрерывный конвейер самолетов над караваном. Работали все эскадрильи Уэльса и значительная часть Корнуэльса, некоторые пилоты совершили уже по три вылета подряд.

Немцы атаковали.

* * *

Сильнейшая судорога свела руки Элизабет, она едва сдержала крик боли. Королева до крови прикусила губу, разжимая кулаки. Она и сама не заметила, что, по меньшей мере, последние полчаса сжимала их с неослабевающей силой, лишь напрягая мускулы при каждом новом перемещении значков на стекле. Разноцветные линии и условные значки наконец начали складываться в понятную для нее картину, во многом пугающе таинственную, но в целом понятную. Кроме того, Даудинг изредка давал краткие, но неизменно точные и понятные замечания, обрисовывая отдельные аспекты противостояния, развернувшегося над волнами Кельтского моря. Элизабет перестала чувствовать себя Золушкой на чужом балу, став если не участником, то, по крайней мере, полноправным свидетелем.

Синие значки, обозначающие британские авиаэскадрильи сомкнулись вокруг силуэтов корабликов, встречая красные с черными крестиками стрелы немецких торпедоносцев.

Там, за сотни километров от этого места, теплого, удобного, надежно защищенного, корабли шли вперед как огромные механические пауки-водоходы, мигая рубиновыми глазками орудийных залпов, раскидывая огромную густую сеть дымных следов трассеров, захлебывались свирепым лаем многоствольные артиллерийские батареи, извергая тонны убийственной стали. Само море походило на адский котел, источая дым и пламя горевшего топлива, кипя от падающих осколков бесчисленных зенитных снарядов. Тяжелые машины немцев, похожие на огромных жуков, сбрасывали торпеды, тянущие к судам тонкие пальцы бурунных следов, чтобы обхватить их мгновенной вспышкой, смять обшивку объятием взрыва сотен килограммов взрывчатки, пустить внутрь жадную воду, жаждущую жертв богам моря и войны.

Сколько прошло времени, минута, четверть часа или вечность, она не поняла. Все так же сновали вокруг возбужденные люди, забывшие регламент и устав. Все так же дымил Черчилль, Даудинг был все так же сух, спокоен и холоден. Болели пальцы, никак не желая простить хозяйке такого насилия.

Но что-то изменилось. Что-то неуловимо изменилось. Как будто в тесном помещении полном затхлого застоявшегося воздуха открыли тонкую щелочку, от которой повеяло первым, почти невесомым сквозняком. Движения оперативников стали чуть бодрей, поступь посыльных чуть быстрей.

Даудинг встал, слегка потянулся и неожиданно громко припечатал узкой ладонью свой любимый том географического атласа. И сразу же, будто устыдившись такого неподобающе резкого проявления эмоций, едва ли не с поклоном сказал:

— Третья атака отбита. Есть некоторые потери с обеих сторон, но относительно небольшие. Немцы возвращаются, и я бы сказал, что при некоторых усилиях сегодня удача может оказаться на нашей стороне.

Черчилль критически скосил взгляд на неведомо какую по счету сигару, догоревшую почти до основания.

— Давно бы так, — сварливо, пряча за недовольством надежду и страх спугнуть удачу, буркнул он. — Поднимаете Корнуэльс? Последний резерв?

Даудинг широко улыбнулся, впервые за эти сутки, а может быть и за всю неделю.

— Безусловно. Торжественные проводы до дверей своего дома — привилегия дорогого гостя и проявление уважения радушного хозяина.

Пришло время для какой-нибудь исторической фотографии, подумал Черчилль, но надо будет очень тщательно выбрать композицию и ракурс. Дежурный фотограф, истинный профессионал своего дела, уже почти сутки ожидал в специальном автомобиле со всей аппаратурой наготове. Впрочем, нет, рано, слишком рано. Он никогда не был особенно суеверен, но неудачи последних лет отучили праздновать день до заката.

Посмотрим, что будет дальше.

* * *

Когда рваный строй немецких торпедоносцев, среди которых почти не было неповрежденных, собрался для возвращения, Даудинг выложил последнюю карту — корнуэльских «спитфайров», наведенных теми же РЛС, и отход немцев превратился в избиение. Только уже над Проливом советские МиГи и немецкие люссеры прекратили истребление, но до этого дотянули немногие. И в этот момент, когда казалось, что хуже уже быть не может, Хью Даудинг поставил последнюю точку в единоборстве. По его приказу бомбардировочное командование RAF поддержало общий настрой — Блейнхеймы на малой высоте вышли к побережью Северной Франции, сумев отбомбиться по пяти аэродромам. Ущерб был невелик, но оказались повреждены многие взлетные полосы. В первые минуты на это никто не обратил внимания, подсчитывая более зримый ущерб — технику, склады, топливо. До тех пор, пока возвращавшиеся торпедоносцы не стали заходить на посадку.

Ремонтные бригады не успевали — работы было всего на пару-другую часов, но самолеты вырабатывали последние капли топлива и не могли ждать. Пилоты шли на посадку и небоевые потери зашкалили за все мыслимые пределы.

* * *

Шетцинг, как всегда подтянутый, в строгом, но элегантно сидящем костюме стоял, повернувшись к окну, и молча смотрел на Марксштадт, сверкающий мириадами стекол, отражающих лучи умирающего солнца. Словно гигантская бабочка раскинула огромные крылья. С верхнего этажа Народного Дворца Собраний открывался прекрасный вид на город, чистый, огромный, геометрически правильный. Берлин по-прежнему оставался столицей и душой страны, но ее мозг находился здесь, в «городе семи министерств» Прямоугольники застроек правительственных ведомств и министерств чередовались с уютными сквериками. Прямые красивые дороги разбегались от центральной площади Павших Героев и Стелы Будущего, соперничавшей по красоте и монументальности с хрустальной призмой московского Дворца Советов, чтобы на окраинах постепенно перейти в многополосные автобаны. Это был город будущего. Его город.

— Разгром? — не оборачиваясь, спросил он, наконец.

Рихтгофен не спеша, сложил в папку последний лист, криво исписанный от руки торопливым почерком референта. У того явно дрожали руки, но Барон разбирал любой почерк.

— Полный, — сказал он. — Числа уточняются, но британцы отыгрались за все. При всей моей нелюбви к островитянам, это была работа мастера. Если у нас получится, я хочу, чтобы Даудинг читал лекции в нашей Военно-Воздушной Академии. И надо что-то делать с нашей радиолокацией.

— Когда у нас получится, — отчеканил Шетцинг, по-прежнему не оборачиваясь.

— Надо будет позвонить русским, — задумчиво произнес Рихтгофен, — Ворожейкин раскалил все линии связи, пытаясь выйти на меня.

— Нужно, — согласился Шетцинг, отрываясь, наконец, от созерцания городского пейзажа. — Ты уже придумал, где был в такой недоступности?

Он прошел к столу и присел на край стола, задумчиво сплетая пальцы.

— Придумаю, — буркнул Рихтгофен. — Скверно как-то на душе… Чего-то такого я ожидал, но все равно скверно.

— Успокойся, Манфред, — ободряюще улыбнулся Шетцинг, но было заметно, что улыбка дается ему нелегко. На душе у него тоже было несладко. — Это должно было произойти, рано или поздно. В конце концов, мы же не подставляли никого. У авиаторов вполне были все шансы на успех.

— Но и не остановили, — мрачно возразил Рихтгофен. — А могли бы. Я мог. Ответить Ворожейкину и этому, как его… Клементьеву. Отозвать третью волну, все равно нужного мы уже добились. Потеряли бы меньше хороших немецких парней. А так… Лишние покойники на дне, лишние мертвые пилоты, от которых уже никакой пользы. Лишние вдовы и сироты.

— Ты же знаешь, так было нужно. Завтра я начну вызывать на ристалище радикальную военную партию и громить их по одному. За авантюризм. За неподготовленность. За глупость, наконец. Десяток-другой отправлю в отставку, пару под трибунал. И все под общее ликование от сурового, но справедливого правосудия. А затем мы начнем организовывать нашу войну. Новую, грамотную. И успешную. А британцы… пусть пока радуются.

— Знаю. Но все равно… Я устал от мертвецов, — честно сообщил Рихтгофен. — Я знаю, что эти безумцы втянули бы страну в глупый и неподготовленный штурм еще до осени. Знаю, что от них надо было избавиться. Знаю, что мы ничего в-общем и не сделали. Просто позволили им воевать, как они хотели, торопливо, «давай-давай!». И что цена за то, чтобы убрать этих … невысока, тоже знаю. Но от этого то не легче. Во всяком случае, мне.

Рихтгофен устремил на Шетцинга тяжелый немигающий взгляд.

— А тебе, Рудольф?

Шетцинг выдержал его взгляд, не отвел свой.

— Нет, друг мой, не легче. Но со своей совестью я договорюсь.

— И пусть нас судят потомки?

— Нет.

Шетцинг поднялся и снова встал у окна. Снова долго смотрел на пламенеющий багрянцем краешек умирающего солнечного диска. Так долго, что Рихтгофен уже не ждал продолжения. Но правитель Германской Демократической Республики все же закончил.

— Трое знают об истинных причинах сегодняшнего погрома. Я, ты и один хитрый старый человек, который не любит коньяк, но любит вино и трубку. Потомки не будут нас судить, потому что никто никогда им не расскажет.

Глава 31

Рунге ходил по комнате как сердитый тигр по клетке, быстро, нервно, в нетерпеливом ожидании. Хотя ему по статусу полагался гостиничный номер или временная квартира, приезжая в Москву он останавливался у Кудрявцева, с которым сошелся ближе всех. Одинокий и холостой генерал-майор компанией не тяготился, кроме того, так было гораздо проще разделять их общую страсть — разработку передовой в мире теории комбинированной торпедо-бомбо-ракетной атаки морских целей. Обычно совместное проживание в скромной не по чину трехкомнатной квартире Кудрявцева сводилось к паре формальных ночевок, после которых коллеги ставшие товарищами вновь разбегались по своим неотложным делам. Формальных, потому что до сна ли было, если в заветной тумбочке стола лежала «машина вероятностей» и новенький набор фишек, солидный шкаф был заполнен кипами карт всего обозримого мира, а в заветной тетрадке у Рунге всегда находилось что-нибудь новое. Иногда немец шутил, что, играя в течение едва ли двух месяцев, они продвинули теорию воздушного военно-морского боя дальше, чем целые серьезные институты за годы. Конечно, это была шутка, но все же определенная доля истины в ней была. Слухи о новом увлечении Кудрявцева расползлись стремительно, говаривали, что идеей заинтересовался сам Жуков, экспериментировавший с военными играми еще в начале десятилетия. Дескать, тогда не судьба, война властно вмешалась и изменила немало планов, зато теперь самое время разнообразить методы подготовки командного состава Красной Армии.

В-общем, Рунге уже давно перестал удивляться причудам судьбы, сначала выкинувшей его под лестницу, а затем возвысившей до невиданных прежде высот. Жить было интересно, жить было увлекательно. Так интересно, как бывает лишь в расцвете сил, на пике молодости и подъеме карьеры. На волне общего энтузиазма, охватывающего народы и страны.

Рунге понимал, что он живет в удивительное и преходящее время, когда невозможное становится возможным, повергаются в прах старые империи и из небытия восстают новые. Когда судьбы вспыхивают метеорами, исчезая в забвении или становясь легендами на последующие десятилетия. Он был достаточно умен, чтобы понимать — так не будет вечно, и спешил насладиться каждым часом, каждой минутой своей новой удивительной жизни.

Но не сегодня.

Он снова прошелся по квартире, не зная, чем себя занять. Включил и выключил воду в кране на кухне, еще раз умылся в ванной. Придирчиво посмотрелся в зеркало, ища следы щетины, для контроля провел ладонью по гладкой, выбритой до синевы щеке. Сел в кресло в гостиной, посидел минуту-другую. Покрутил в руках принесенную Владимиром газету, которую по указанию лично Сталина вручили всем руководителям ВВС СССР, доставив из Лондона с помощью нейтральных американцев. «The Daily Telegraph» с уже знаменитой фотографией на первом развороте — королева Елизавета, маршал Хью Даудинг и премьер Уинстон Черчилль в штабе. Маршал сидел за длинным столом и с карандашом в руках что-то объяснял внимательной и серьезной Елизавете. Премьер стоял чуть позади и сбоку, сосредоточенно всматриваясь через плечо Даудинга, с неизменной сигарой в левой руке, глубоко засунув в карман правую.

Рунге отбросил газету, встал, не в силах выносить неподвижность, снова походил.

В Москву они прибыли вместе. Кудрявцев на разнос, вместе со всем руководством Первого Воздушного, Рунге для оперативного извещения Рихтгофена о всем происходящем в советских ВВС. Сказать, что настрой был мрачный, значило не сказать ничего.

Атака US/GB-29, которая должна была стать триумфом и долгожданной расплатой за прежние неудачи — провалилась. И не просто провалилась. Это был разгром, полный и беспредельно унизительный.

Из семидесяти немецких машин отправленных на операцию сорок семь были сбиты, семнадцать серьезно повреждены. Советские ВВС потеряли соответственно девять и тринадцать самолетов. Четыре подводные лодки пропали без вести, и сомнений в их судьбе не было, две шли на базу для ремонта близкого к капитальному восстановлению. Помимо этого около трех десятков машин было временно выведено из строя при ударе «Бленхеймов» по аэродромам. Незначительные повреждения строений, ВПП и складов шли довеском, завершая общую картину беспрецедентного разгрома.

По меркам уже отошедших в прошлое континентальных баталий потери были незначительны, на пике сражений лета сорок второго французское небо было черным от дымных следов, и противникам случалось терять до сотни машин в день. Но новая война меняла масштабы и ценности. Потери машин и самое главное — обученных атаковать морские цели пилотов были невероятны. И во весь рост вставал простой вопрос: какую цену придется платить за каждый потопленный корабль завтра?

Разумеется, британцы не замедлили использовать ситуацию и свои неоспоримые успехи по полной программе. Радиопередачи, пресса, выступления политиков; эфир и все пространство пропаганды трубили о великих победах английского оружия. И самое унизительное, в этом случае каждое слово было правдой.

В Первом Воздушном до последнего надеялись, что английские потери хотя бы примерно соответствуют потерям коалиции. Понадобилось почти неделя, чтобы разведка собрала данные, проверила, не поверив, перепроверила и добила приговором: англичане недосчитались примерно десятка самолетов и не довели до Ливерпуля один транспорт.

По любимой присказке Кудрявцева, после такой оплеухи оставалось только убежать из дома и стать пиратом.

Операции на перехват судов временно прекратились, против берега сильно сокращены, допускались только налеты на прибрежные объекты, заведомо слабо прикрытые ПВО. Преимущественно ночные. А для руководства воздушных объединений настали черные дни. По слухам, доходившим из ГДР, Шетцинг устроил форменный погром среди генералитета, причем не только военно-воздушного. Задавая один и тот же вопрос: «Вы требовали новой войны. Вы ее получили. Где обещанные победы?». В воздухе отчетливо пахло служебными расследованиями и трибуналом, Рунге осталось лишь радоваться, что он всего лишь консультант и посредник.

Сегодня на полдень Сталин вызвал к себе Голованова, Чкалова, Ворожейкина, Самойлова, Кудрявцева и Клементьева. Формально для подведения итогов и отчета по неудачной операции. Фактически, в то, что Сталин мягче и добрее Шетцинга не верил никто, и утром Кудрявцев собирался в похоронном настроении, ожидая чего угодно, от неполного служебного до повторения тридцать пятого. В-общем то он был совершенно непричастен к происшедшему, но в таких случаях всегда могли спросить: «А что ВЫ сделали для того, чтобы этого избежать? А почему ВЫ отсутствовали?», «А почему ВЫ так кстати отбыли в СССР?». Всю ночь генерал-майор работал в кабинете с бумагами, потом погасил свет, но Рунге слышал, как до рассвета скрипел пол под его размеренными шагами. В одиннадцать Кудрявцев место обычного «Ну, я двинул!» молча, крепко пожал Гансу Ульрику руку и ушел, прихватив пухлый портфель, набитый бумагами.

Час. Кудрявцев не возвращался. В голове Рунге роились мысли одна другой страшнее, особенно часто повторялись «ГУЛАГ» и «Сибирь». Он с горечью глянул на тумбочку с «машиной». И чего стоили на самом деле все их эксперименты и расчеты, если на выходе получили такой результат?.. Умом и задним числом он понимал, что в планировании и осуществлении операции были допущены грубые ошибки, но все равно было очень обидно и горько.

Гулко стукнула входная дверь. Рунге вскочил, было с кресла, но немедленно опустился обратно, коря себя за недостойную спешку. Не девочка, в самом деле, чтобы бежать встречать на пороге. Автоматически, по старой летной привычке все фиксировать глянул на часы, половина третьего.

Первым появился не Кудрявцев, а его портфель, причем, судя по скорости пролета торпедированный хорошим прицельным пинком. Потом появился и хозяин, притом не один.

Рунге встал и отдал честь, несколько условно, но все же с почтением, которого требовало присутствие одного из высших военных руководителей страны — Петра Алексеевича Самойлова.

Кудрявцев сразу рухнул на диван, раскинув руки, словно желая обнять скрытое потолком небо. На лице его блуждала блаженная улыбка. Самойлов покрутился на месте, будто не зная, что же ему сделать и неожиданно спросил:

— Ганс, а ты бы чаю не сварганил? Будь другом, а?

Что такое «сварганил» Рунге не знал, но общую просьбу понял, от злости захотелось стукнуть себя по лбу — мог бы и сам догадаться и держать кипяток наготове.

Уже от плиты, неосознанно вытягивая шею в направлении залы, он спросил:

— Обошлось?

Хотя ответ уже был понятен, достаточно было взглянуть на бессмысленно-счастливую улыбку Кудрявцева.

— Что обошлось, дорогой камрад? — почти ласково спросил Самойлов, заходя на кухню. — Уж не рассказал ли тебе этот военно-морской водоплавающий казак какие-то государственные секреты?

— Обижаете, товарищ командир!

На этот раз широкой ухмылки не сдержал сам Рунге.

— О том, что сегодня с вами будет разбираться он, я узнал от Барона. Не забудьте, я лицо официальное, приписанное в числе прочего к его личному штабу. Я получаю от него инструкции и сообщаю обо всем увиденном и услышанном.

Он наконец-то справился с непослушной плитой, чайник зашумел, поначалу едва слышно, протяжным гулом, словно далеко взлетающий самолет.

— И коньяку в чай плесни! — крикнул из залы Кудрявцев, — побольше!

— Непременно! — откликнулся Рунге и после секундной паузы, во время которой строил фразу, выдал без ошибок и почти без акцента, — в лучших военно-морских традициях!

— Во, наловчился, — искренне восхитился Самойлов.

— Школа! — умилился Кудрявцев.

— Будем здоровы! — подытожил Рунге. Ему очень нравилось это выражение, емкое, красивое, исчерпывающее, и он употреблял его при любом удобном случае.

Чашек в доме у Кудрявцева не водилось, только граненые стаканы, видом и габаритами сходные с гильзами от малокалиберных снарядов. Чаю и коньяку в них умещалось немало. По первой порции выпили неспешно, в степенном и вдумчивом молчании. Кудрявцев все так же улыбался улыбкой абсолютного счастья, Самойлов был сдержаннее, но тоже походил на человека, выскочившего из падающей в пропасть машины.

Уже вернувший себе сдержанность и душевное равновесие Рунге разлил по второй порции, взглядом вопросительно указал на коньячную бутыль. Оба спутника синхронно кивнули, Рунге вновь щедро, не мелочась, плеснул в темно-коричневый чай золотистого ароматного «Алагеза» из неприкосновенного запаса хозяина квартиры.

И только после того, как и вторая доза была употреблена, он позволил себе многозначительный вопросительный взгляд.

— Ну, что тебе сказать, так, чтобы и Барона порадовать, и секретов не выдать… — протянул Самойлов. — В футбол играешь? — неожиданно спросил он.

Озадаченный Рунге кивнул.

— Ну, тогда проще, — сказал Петр Алексеевич. — Если просто и без подробностей, то сегодня нам всем выдали желтую карточку. Последнее предупреждение. Всем без исключения, и причастным, и просто поблизости присутствующим. Мы должны очень быстро сделать выводы и совершить великие деяния. Иначе…

Рунге снова молча кивнул.

— В-общем, у нас теперь как у тех ребят, что отбивались в Сяолинвее, — подытожил Самойлов, — или победить, или … Такие вот дела.

Перед учеником и немцем Самойлов мог держать марку, но самому себе мог признаться откровенно, что сегодня ему было страшно. По-настоящему страшно.

Он уже привык регулярно бывать у Сталина по самым разнообразным вопросам, отчитываться и просто беседовать на сугубо профессиональные темы. От пиетета и понятной робости он давно избавился, быстро уловив ключевое требование и рабочий настой хозяина скромного кремлевского кабинета обставленного в зелено-голубых тонах — только дела, только факты и никакой «воды». И упаси бог — врать и приукрашивать. Открыто лгать Сталину решались немногие, и Самойлов не знал никого, кому это удавалось бы достаточно долго. Петр Алексеевич всегда был безупречно честен, откровенен, не пытался раздуть заслуги, скрыв за ними неудачи. Как человек приближенный к верхам власти, он достаточно хорошо знал, как и главное, почему заканчивались карьеры больших чинов. Поэтому не без оснований посмеивался над страшными легендами о том, как провинившихся тащили на расстрел едва ли не прямо с совещаний.

Но теперь его ощутимо потряхивало нервной дрожью, а ладони холодели и покрывались липкой испариной.

Кабинет совещаний Вождя был обставлен, как и все его рабочие помещения — строго и функционально. Аккуратная, но до невозможности казенная мебель, сине-зеленое сукно столов, белые стены, матово-коричневый паркет. Ничего лишнего, никакой роскоши, кроме симпатичных светильников «под свечи» тянущихся через равные промежутки по стенам, отбрасывающих солнечных зайчиков по стенам.

Сегодня Сталин собрал все высшее руководство военно-воздушных сил, а так же Апанасенко и самого Жукова. Так же в последний момент пригласили и Сарковского. Учитывая недавние и без преувеличения трагические события, плюшек и пряников не ждал никто.

Нервозность повисла в кабинете почти физически осязаемой пеленой. Полностью спокойным и безмятежным выглядел лишь Клементьев, да у него и были на то причины. Но даже при полном внешнем спокойствии на лице в его пальцах нервно танцевал карандаш, изредка едва слышно постукивая по полированной столешнице.

Даже Жуков изредка оттягивал воротничок, словно тот душил, поводя шеей и делая шумный вдох. Да еще спина его клонилась вперед на несколько градусов — небывалое дело для наркома, чья гордыня соперничала разве что с профессионализмом.

Остальные же, то есть Новиков, руководство Первого Воздушного, Самойлов, и Кудрявцев, смотрели в стол, не поднимая глаз, сложив руки как повинившиеся школьники. Сарковский идеально ровной прямой вытянулся между торцом стола и входной дверью, бледный как покойник. Сесть ему не предложили, и это был очень скверный знак.

Сталин неспешно прохаживался вокруг стола и сидящих, нещадно дымя трубкой.

Обычно генеральный секретарь очень хорошо контролировал эмоции, сказывалась железная воля и многолетний опыт политической борьбы. Но иногда, очень редко, броня самоконтроля и выдержки давала трещину, и свирепый гнев горца вырывался наружу всесокрушающим ураганом. Видно было, как Генеральный невероятным усилием воли старается удержать его, и эта внутренняя борьба устрашала больше чем любой крик.

Сталин не кричал, не топал ногами, уже добрых минут десять он вообще не произносил ни слова, просто мерил шагами кабинет, оставляя за собой густые клубы табачного дыма. Лишь изредка он сбивался с шага и делал непонятный жест, как будто коротко рубил ладонью воздух. В такие моменты Жуков склонялся чуть ниже, а клементьевский карандаш сбивался с ритма. Гробовая тишина сгущалась. Давила призрачным, но вполне ощутимым весом, ведь в этом кабинете молчать было не принято, здесь обсуждали, совещались, изредка спорили, иногда даже жестко спорили. Но посетители приглашались для чего угодно, только не для молчания…

Сарковский по-прежнему стоял подобно телеграфному столбу и, кажется, боялся даже моргать, огромная лысина, покрытая испариной, лоснилась под ярким полуденным светом.

Сталин вновь приблизился к нему, с каждым его шагом командарм вытягивался еще больше, хотя казалось, пределы человеческих возможностей уже были давно пройдены. Сталин остановился почти вплотную к нему, слегка качнулся туда-обратно. Прямо как змея перед броском, подумал Самойлов.

— Подытожим, — сказал, наконец, Сталин. — Нам, товарищи, плюнули в физиономии. Хорошо так. С душой. Те самые битые англичане, шкуры которых мы, кажется, уже разделили…

Пауза. Молчание, тихий скрип сапог Вождя. И новый клуб густого дыма.

— Я могу понять, что все новое — сложно.

Пауза.

— Я могу понять, что полноценная воздушная война против островной страны — дело новое.

Пауза.

— Я даже могу понять проволочки с перемещением и развертыванием Воздушного Фронта.

Пауза.

— Но, товарищи, я никак не могу понять, почему для того, чтобы перехватить конвой противника нужно городить такой огород ошибок… Вот этого никак понять не могу. На днях я уже говорил, что работа по общему планированию предстоящей… акции меня… огорчает. А теперь меня… огорчают наши авиаторы, меч и опора планируемой операции.

Как бы случайно Сталин оказался рядом с Жуковым. Последнюю фразу он сказал стоя неподвижно за спиной у наркома обороны.

— Товарищ Сталин, разрешите? — спросил с места Апанасенко.

Самойлову показалось, что Жуков бросил в сторону штабиста быстрый благодарный взгляд. Но стоило ему моргнуть, и все стало как прежде.

— Говорите, — коротко разрешил Сталин.

Иосиф Родионович доложил о проваленной операции, как и следовало в данной ситуации, быстро, охватив лишь основные факты и события, но четко и достаточно исчерпывающе. Закончив доклад, он мгновение помялся, а затем решился.

— Товарищ Сталин, это наша совместная ошибка. Переоценили силы, хотели на арапа взять. Мы сделаем выводы.

— На арапа…, - протянул Сталин, — а знаете, товарищи, как это называется? Это называется «головокружение от успехов». Вам напомнить, что бывает, когда некоторых товарищей охватывает эта вредная болезнь?

Апанасенко молчал, но генеральный не отрывал от него пристального взгляда, уставив трубку в грудь начальнику генштаба, подобно дуэльному пистолету. Трубка источала тонкую струйку дыма, от чего иллюзия становилась совсем уж правдоподобной и пугающей.

— Да, товарищ Сталин, — через силу проговорил Апанасенко.

— Сядьте, товарищ Апанасенко, — буднично и спокойно сказал Сталин.

Главный штабист страны не сел, но буквально упал на стул. Жуков снова качнул головой, двинул челюстями и решительно встал.

— Разрешите?

Сказано это было резко, жестко, совсем не как просьба дать возможность высказаться. Скорее как констатация: вот, сейчас я скажу.

— Не нужно, — неожиданно сказал Сталин.

Жуков застыл, ошарашено взирая на Вождя.

— Сядьте, товарищ нарком, — продолжил Сталин, — почему операция провалена, я и так знаю. А об ошибках и прочем мы поговорим после.

Жуков сел. Не так как Апанасенко, облегченно и резко, а рывками, словно борясь с желанием снова встать и сказать. Сталин изучающее и строго подождал, пока нарком утвердится на своем месте и неожиданно всем корпусом развернулся к Сарковскому.

— Обсудим теперь другое. Товарищ Сарковский, — тихо, очень тихо начал Сталин. — Нет, не так… — словно сам себе продолжил и снова пустился в долгий окружный путь.

В тиши громко и сухо, как пистолетный выстрел щелкнул сломанный карандаш. Две половинки выпали из пальцев Клементьева, покатившись по темно-синему покрытию стола. В этом и было, пожалуй, самое страшное — у вождя не было ни капли наигранности, он действительно изо всех сил боролся с неконтролируемым приливом нерассуждающей ярости и слепого гнева.

— Не так, — повторил Сталин и снова сделал тот же жест. Сарковский шумно сглотнул. Развернувшись на полдороги, Сталин решительно направился к нему, остановился буквально вплотную и устремил трубку в грудь командарму.

— Товарищ Сарковский, объясните нам, пожалуйста, как это могло произойти? Как объяснить такое странное расхождение в данных разведки?

Большинство присутствующих презирали слабость и трусость, но в данном случае они понял бы, даже если бы Сарковский упал в обморок. Не отличавшийся высоким ростом и чуть сутуловатый Сталин буквально нависал над рослым командармом, подавляя силой гнева и мощью исходящей силы. Нужно было быть очень смелым человеком, чтобы просто сохранять способность здраво рассуждать, Сарковский же даже попытался ответить.

— Товарищ Сталин, так получилось…

Плохое начало, очень плохое, отстраненно подумал Самойлов. Конечно, когда трудно ожидать от человека ставшего предметной мишенью сталинского гнева шедевров красноречия. Тем более, если схватили за руку при явной подтасовке. Чего он искренне не понимал, так это на что надеялся командир воздушной армии, подделывая разведданные. Впрочем, он встречал и куда более глупые и бессмысленные махинации.

— Так получилось…

Продолжить Сарковскому Сталин не дал, трубка в его руке качнулась вперед, почти коснувшись груди командарма.

— Так, понимаете ли, получилось у товарища Сарковского… У него так получилось. Партия и правительство, и весь советский народ доверили товарищу Сарковскому командование целой воздушной армией в таком ответственном деле… Отдельные ответственные товарищи лично просили за Сарковского, дескать, ничего, что у него были такие обидные и неприятные провалы во Франции. Он обязательно исправится!

Сталин резко повернулся, его трубка обличающим перстом устремилась по направлению к Новикову. Тот почти сохранил самообладание, но даже на его грубом каменном лице дрогнула жилка.

— А он не исправился.

Из уст Сталина это прозвучало как приговор. И Сарковский пошел ва-банк.

— Товарищ Сталин, разрешите объяснить?..

Сталин посмотрел на командарма с таким недоумением, будто ожил и заговорил предмет обстановки.

— Разрешите… товарищ Сталин…

Это было смело, очень смело. Новиков определенно одобрительно качнул головой. Даже Жуков, безжалостный к проштрафившимся, едва заметно кивнул, оценил храбрость командарма.

Сталин замер в неподвижности, только трубка, уже потухшая, мелко, почти незаметно раскачивалась подобно жалу змеи.

— Говорите.

И вновь пустился в кажущийся бесконечным путь по кабинету, так, что Сарковский теперь должен был обращаться к спине вождя.

— Товарищ Сталин, кадровый вопрос! — Сарковский говорил быстро, сбиваясь, глотая окончания слов, стараясь как можно быстрее объяснить как можно больше. — Это же совершено иная операция!

Теперь он почти кричал.

— Наша авиация с самого начала работала как фронтовая, это ведь другие кадры, другие операции! Увязывать действия, наблюдательные пункты и все такое… а здесь наши ВВС должны действовать как самостоятельный инструмент, мы просто не готовы к этому, то есть, были не готовы, но ведь нам нужно время для того, чтобы научиться! Пилоты, аэродромное обслуживание, разведка, наведение, все это должно работать по-новому, совсем по-новому и нельзя сразу всех победить, занимаясь совершенно новым делом!

Сарковский даже стал слегка размахивать руками.

— Моя армия, это же в первую очередь штурмовики и истребители, топор, чтобы им рубить передний край обороны и ближний тыл! А здесь, теперь, надо сделать из нее инструмент, чтобы бить дальний тыл и сильную противовоздушную… Мы никогда не занимались этим! Новая матчасть, новое взаимодействие…

— Достаточно, — негромко сказал Сталин. Быструю несвязную речь Сарковского как обрезало ножницами. Теперь он лишь беспомощно разводил руками, часто моргая.

Случайно или нет, Сталин теперь оказался за спиной Новикова, развернувшись в пространство между главкомом ВВС и Сарковским.

— Товарищ Сарковский говорит нам, что он и его армия просто не готовы к ответственной задаче, которая была на них возложена. Можем ли мы этому поверить? Разумеется, нет, не можем. Тем более, что это никак не оправдание фальшивки, которую товарищ постарался нам… втюхать. Опозорив перед нашими немецкими друзьями.

Сталин сунул в рот погасшую трубку, скривился и снова устремил ее на командарма, слегка взмахивая в такт словам.

— Если бы товарищ Сарковский пришел к нам, когда его только назначили ответственным за действия Первой Воздушной армии против Британии и сказал: товарищи, я не в силах заниматься таким важным делом потому-то и потому-то, тогда бы мы ему поверили. Но товарищ Сарковский так не сделал… и если товарищ Сталин помнит хорошо, то товарищ Сарковский говорил совсем наоборот. Товарищ Сарковский благодарил за оказанное доверие и обещал оправдать его, сильно обещал! А теперь он рассказывает, что были такие вот трудности, которые оказались выше его сил. Он рассказывает нам, что советский народ вручил ему негодное оружие и плохих пилотов, которые не смогли справиться с правильными замыслами…

Сталин говорил как бы сам с собой, очень тихо, очень четко, не быстро. Только с каждым, словом все сильнее прорезался явственный гортанный акцент, и вся его речь все более походила на орлиный клекот. Его захлестывала новая волна гнева, еще сильнее прежней.

— Негодное оружие… — повторил Сталин. — Наркомат обороны не спит ночами, обобщая опыт воздушной войны, наш и наших врагов — как правильно применять авиацию. Генеральный Штаб отвлекает десятки специалистов, собирая такие же сведения. Товарищ Новиков лично ездит по фронтам, занимаясь тем же. Наши немецкие друзья из ведомства Мангейма и «Совместного общества воздухоплавательных исследований», все не покладая рук, работают для того, чтобы товарищ Сарковский быстрее настроил свой инструмент для новой работы. Лично Шетцинг пишет для нас обзор по тылу немецких воздушных армий. Тысячи и тысячи советских людей тяжело работают на заводах, чтобы новые самолеты как можно скорее поднялись в воздух. А товарищ Сарковский… обманывает этих советских людей! Он говорит, через месяц после начала операции говорит, что ему дали плохое, никуда не годное оружие. Значит, сначала оно было хорошее, а потом оказалось плохим. И никакие инструкции, никакие советы ему не могут помочь.

Вождь снова приблизился к командарму. Тот буквально на глазах уменьшался в росте, съеживаясь перед напором ярости Сталина.

— Вот у товарища Голованова есть время и возможность все внимательно читать и обдумывать… У Хрюкина есть, у Клементьева, у Шевстова и Кудрявцева. У Ворожейкина. У Чкалова. И у других товарищей есть время. Даже товарищ Сталин находит время, чтобы прочитать — что нового придумали авиаторы страны советов. Хотя товарищ Сталин совсем не авиатор и в авиации не разбирается, но он время нашел и прочитал требования про организацию воздушной разведки!

Теперь Сталин почти рычал, глухо и жутко. Лица его Самойлов не видел, но видел командарм. В лице Сарковского не осталось ни кровинки, теперь он более походил на призрака.

— Все читают инструкции и приказы, кроме Сарковского. Наверное, что-то помешало товарищу Сарковскому правильно и своевременно читать «Обзор по применению Дальнебомбардировочной авиации в операциях западноевропейского фронта». Или доклад о правильной организации разведки с использованием высотной авиации. Или «Указание о правильной и своевременной организации взаимодействия истребителей и бомбардировочной авиации в операциях против побережья и прилегающих районов Британии». Этот товарищ выше того, чтобы читать скучные бумаги! Он хочет сразу получить смазанное и пристрелянное ружье. Чтобы только стрелять из него и получать призы. А вот чистить, смазывать, подгонять это ружье ниже его достоинства… пусть этим занимаются другие… Пусть они занимаются руководством, награждают справившихся, наказывают несправившихся, читают приказы и инструкции. А товарищ Сарковский тем временем будет врать о том, как замечательно он разбомбил «Роллс-Ройса»!

Сталин сбился, закашлялся, прикрывая рот рукой. Смахнул выступившие слезы. Вместе с кашлем из него как будто ушел накал свирепости.

Еще, наверное, с минуту Сталин курсировал с отсутствующим выражением лица. Лишь мягко поскрипывали его сапоги, да звонко жужжала весенняя муха.

— Товарищ Сарковский не готов к такой ответственной работе. Наверное, мы слишком много на него взвалили… Подберите, пожалуйста, для него что-нибудь менее тяжелое. Менее ответственное, — почти попросил, наконец, он в пространство между Новиковым и Жуковым. — Что-нибудь такое, где не будет простора буйной фантазии. Кажется, у нас сложности с метеорологией и дальним наблюдением на севере?

— Так точно, товарищ Сталин…

Новиков славился готовностью защищать своих подчиненных от кого угодно и в любых обстоятельствах, но только не теперь. Внешне Сталин был совершенно спокоен, но его гнев по-прежнему продолжал тлеть в глубине души, готовый в любой момент вновь вырваться наружу. Все это чувствовали, и главком предпочел не искушать судьбу.

— Найдем, — кратко добавил Жуков.

— Идите, — как-то неожиданно буднично сказал Сталин Сарковскому..

Пару мгновений казалось, что Сарковский все-таки с мольбой упадет на колени, но гордость все-таки победила страх. Командарм почти по-уставному, пусть и на слегка нетвердых ногах выполнил разворот и достаточно твердо прошагал к выходу, с каждым шагом спускаясь от командующего воздушной армией до смотрителя богом забытой метеостанции. В лучшем случае…

Сталин прошел к своему месту во главе стола и наконец-то сел. Внимательным пристальным взглядом по очереди рассмотрел всех присутствующих.

— Мы извлечем уроки и очень постараемся, товарищ Сталин, — неожиданно сказал Апанасенко.

— Конечно, постараетесь, — кратко ответил Сталин.

— Понял суть происходящего? — спросил Самойлов уже в машине, отправив шофера погулять и переводя дух.

— Не очень, — честно признался Кудрявцев. — Если собирались пороть Сарковского, то мы то зачем? И наоборот.

— Все просто, — усмехнулся Самойлов. — Авиаторы крепко прокололись. Что еще хуже, прокололись у всех на глазах. У англичан и у американцев. За это бьют и бьют больно. В другой ситуации он бы заменил всех самолетчиков, несмотря на заслуги и награды. Как Шетцинг. Ну, может, Новикова бы еще оставил. Или не оставил… Но сейчас самый аврал и заменить их некем. Поэтому он устроил показательную и назидательную порку с разносом самого провинившегося. За все сразу — и за скверную организацию, и за неудачи, и за подтасовку. А всем нам это последнее предупреждение. Теперь он ждет только результата. И только победного. В самое ближайшее время мы все должны перебить ситуацию хотя бы на ничью. Иначе отправимся вслед за этим… неудачливым брехуном.

— Во блин, сложно то как все…

— А ты как думал? — невесело усмехнулся Самойлов. — Все большое — сложно. Ладно, сегодня пронесло. Но будет и завтра, и послезавтра. Пора заканчивать с анархией. Сейчас к тебе, по чайку и начнем обзванивать всех-всех. Соберемся где-нибудь завтра, все летчики и моряки. Будем думать.

— Это что, вроде как параллельный штаб? — спросил недоуменно Кудрявцев.

— Нет, — терпеливо разъяснил Самойлов. — Сейчас мы координируем все через Генеральный. Получается, сам видишь. Криво получается. Самолеты разбросаны по ведомствам, и каждый ведет свою войну. Так дальше не пойдет. Надо собраться и перетолковать. Чтобы наземные хорошо понимали, чего можно ожидать от нас, мы знали об их заботах и так далее. Договоримся об общей тактике и стратегии.

— Может, через Генеральный все-таки? — осторожно спросил Кудрявцев.

— Эк тебя зацепило! — хохотнул Самойлов. — Впечатлило, а?

— Ну да…

— Привыкай. Ты теперь будешь вхож и увидишь много разного. А через Генштаб — долго. Результаты мы должны продемонстрировать очень быстро. А значит, все эти согласования и уговорки надо было делать вчера.

Кудрявцев подумал, вздохнул.

— Да, и то правда. А знаешь, Петр Алексеич… Вот так если подумать, а почему раньше не додумались? Казалось бы, чего проще — всем собраться и раскидать по пальцам кто что может и будет. А ведь никому в голову не пришло. И мне тоже!

— Самое обидное это то, что тебе не пришло, — снова усмехнулся Самойлов. — Правда? Ну, удивительного в этом ничего нет. Научно называется «инерция мышления». Привыкли делать все одним образом, потом обстоятельства изменились, а привычка осталась. Так то. Да, еще надо будет не забыть вставить Клементьеву фитиль подлиннее и поершистее.

— За что, недоуменно спросил Кудрявцев. — Он же вроде вполне прилично выступил…

— Чтоб не болтал в открытом эфире! — рявкнул Самойлов. В этом коротком возгласе прорвалось все напряжение последних дней и часов. — Репортаж вздумал вести, репортер хренов! А вот англичане такие дурачки, даже слова такого не знают — «радиоперехват». По уму рядом с Сарковским и твой Женька должен был стоять. И почему не поставили, ума не приложу.

Кудрявцев с минуту думал, шевеля бровями в такт мыслям.

— Вот ведь зараза… — потрясенно произнес он, наконец. — А мы и радовались, что так оперативно все узнаем…

— Не думали! — продолжал бушевать Петр Алексеевич. — Радовались! Радиодисциплина на нуле! Учиться еще и учиться. В простейших вещах прокалываемся, а время тикает! Ладно, хорош в машине штаны просиживать. Поехали, отпоимся чайком, и, помолясь, за работу.

Глава 32

Это случилось в середине тридцатых, во время второго президентского срока Ходсона. Время, когда молодая держава едва-едва выкарабкалась из тисков великого кризиса, вновь пробуя силы на международной арене. Мир был велик и полон возможностей, но он был уже поделен, и американцам в нем места не было. Но когда это останавливало янки? Вновь, как в начале века, подтянутые молодые парни с объемистыми чемоданами появились в разных концах света, от прокаленной Африки до стылых русских просторов. Коммивояжеры и бизнесмены шли подобно армии, целеустремленно и неотвратимо, сражаясь за новые рынки и прибыли так же цепко и жестко, как некогда их отцы сражались в Европе против гуннов.

А во всех концах света, где звучали выстрелы, появились другие люди. В большинстве своем уже не молодые, с военной выправкой, многие еще помнящие Мировую. Люди войны, кропотливо собирающие любые крохи новых военных знаний. Среди них был и отставной капитан Клэр Ли Ченнолт.

Ему не повезло. Ченнолту не достался комфорт туманного Альбиона, с личным шофером, мягкими диванами и закрытыми клубами, в которые англичане так любили приглашать немногих избранных американских друзей. Его миновал жар Северной Африки, Южная Америка, Европа… из всех мест на земле, где сражались и умирали, ему досталось самое скверное — Китай. Несчастная, измученная земля печали и страданий.

Японцы, марионеточные китайцы, коммунисты, чанкайшисты. Эти четыре силы правили Поднебесной, как игральные кубики, постоянно выпадая в самых невероятных комбинациях. Сегодня два злейших врага объединялись, чтобы совместно дать отпор оккупантам, завтра вчерашний друг бил в спину, и даже под одним знаменем не было единства. Одна бригада могла воевать за торжество социализма после же объявить о создании свободного и независимого государства «отсюда и до рассвета», требуя японского покровительства. А разнообразных бандитов не считал никто, к ним привыкли, как привыкают к стихийным бедствиям сродни урагану и наводнению.

То была война китайцев, потому что это их земля. Японцев, потому что боги страны восходящего солнца одарили ее многочисленным и трудолюбивым населением, но поскупились на иные богатства. Русских, потому что часть китайцев воевала за коммунизм, а русские всегда там, где коммунизм, читай — их интересы. Англичан, потому что они всегда там, где война и коммунисты. Но что здесь делают американцы, чему можно научиться на «москитной» войне всех против всех? Китайцы воевали из рук вон плохо, независимо от лагеря. Русские и немецкие добровольцы — немногим лучше. Ничему полезному здесь научиться было невозможно, разве что искусству измены и лжи. По крайней мере, так им всем казалось, выпускникам престижных академий, белым людям в дикой Азии…

Тогда он служил неподалеку от Нанкина, формируя эскадры ВВС Чан Кай Ши. Работа тягостная сама по себе, осложнялась тем, что по соседству примерно тем же самым занимались русские, но уже для красных китайцев, у которых вышло очередное примирение с гоминьданом против японцев. А в стороне маячили англичане, переживавшие очередную смену курса метрополии, сами не знавшие, с кем им придется сотрудничать и на всякий случай торгующие со всеми подряд.

Однажды, будучи приглашенным к русскому советнику Асанову, на обратном пути он почти заблудился. Решил срезать дорогу, обошел одно болотце, затем другое, окончательно потерял ориентиры и забрел в совсем уж дикие места, вдали от знакомых дорог. Редкие встречные китайцы-крестьяне лишь разводили руками и часто кивали. Постоянного переводчика он на этот раз не взял, положившись на собственные силы.

Место было умеренно безопасным и риска попасть на очередных борцов за что-нибудь или просто лихих людей почти не было. Но после часового скитаний он замерз и устал. Перспектива ночевать под открытым небом в сезон дождей не привлекала, и он упрямо шел, пытаясь ориентироваться по заходящему солнцу, проклиная все и всех, изредка отхлебывая из фляжки горячительного. И совсем уж неисповедимыми путями забрел на советский военный аэродром. Ченнолту повезло, его не только не застрелили и не задержали, но даже пропустили. Советников постоянного состава было не так уж много, их всех знали в лицо и, как правило, пропускали без формальностей, поскольку большинство вопросов взаимоотношений миссий приходилось решать лично предводителям.

Он стоял посреди пустоши грунтового аэродрома. За спиной уныло перекликивались часовые, вечернее солнце освещало бледно-красным светом два десятка хаотично расставленных самолетов, в основном «поликарповых» и еще каких-то новых немецких бипланов. Ченнолт традиционно чертыхнулся относительно безмозглых красных, готовых бросать, что угодно как попало и без всякого присмотра. И, раз уж подвернулся такой случай, решил заглянуть в кабину настоящего русского истребителя, чтобы проверить — действительно ли Поликарпов просто скопировал истребитель Боинга.

Подойдя вплотную, в мутноватом отблеске фонаря кабины Ченнолт увидел чье-то лицо и внимательный взгляд. В самолете сидел человек и хмуро смотрел на американца. Легкий хмель мгновенно выветрился из головы, он снова осмотрелся, на сей раз трезвым взглядом.

Они сидели в самолетах, молча и неподвижно, пилоты, готовые в любой момент подняться в воздух на перехват японских бомбардировщиков. Лишь изредка зажженная папироса алым светлячком загоралась в густых тенях тесных гробоподобных кабин. Ченнолт долго стоял так, молча взирая на них. А они так же молча смотрели на него.

Дорога домой оказалась на удивление легкой и скорой. Аэродромная охрана, пропустив его, все же сообщила куда следует и в американский полевой лагерь Ченнолта доставили с почетом и на автомобиле. Там гуляли, англичане нагрянули в гости, устроив шумный праздник в честь собратьев по оружию и языку, спиртное лилось рекой. Кругом царило неискреннее веселье, а перед глазами советника неотрывно стоял затемненный аэродром, самолеты и молчаливые пилоты.

В эту ночь Клэр Ли Ченнолт переродился и обрел новый смысл жизни.

Из Китая он привез толстую тетрадь с подробными записями, серебряные часы — подарок Асанова и стойкое убеждение, что вся политика США в Азии, в том числе и военная — глупость, возведенная в бесконечность. Он пытался рассказывать и убеждать, его не слушали. Он писал в газеты — тексты возвращались с пожеланиями писать на более экзотические темы. Он писал доклады, они с дежурными благодарностями принимались, чтобы осесть в пыльных хранилищах. Не раз и не два Клэр был близок к тому, чтобы в бессилии опустить руки. Но каждый раз ему вспоминались огоньки скверных сигарет — единственная роскошь, которой баловали себя русские пилоты, в готовности в любой момент подняться в воздух за своей и чужой смертью. И снова и снова он стучался в запертые двери, пытаясь рассказать, что такое Новый Мир.

И в конце концов он нашел того, кто выслушал его, от первого до последнего слова, очень-очень внимательно… Выслушал и дал возможность действовать.

Пробный полет прошел не очень удачно. Новенький «Москито» радовал скоростью, могучей пушечной батареей в носу, на удивление без сбоев отработавшей радиолокационной станцией. А вот двигатель подвел, надежнейший «мерлин» начал чихать, как только «комарик», как любовно называли «Москито» британские пилоты, удалился от родного аэродрома на достаточное расстояние. Оглядевшись и перекинувшись парой слов с оператором, Мартин решил не рисковать. Канал был не так далеко, а связываться с залетным люссером на одном моторе ему не хотелось.

Увидев знакомый силуэт летного поля, «комарик» аккуратно, как раненный боец баюкающий поврежденную руку, заходил на посадку. Кто тут у нас? Истребители? Отлично. Хотя общаться с бомберами было бы интереснее, свои люди, солидные, вдумчивые, знающие толк в летной жизни. Не то, что эти сорви головы, которым лишь бы покрутиться в небе на потеху окружающим.

Выбравшись из кабины, Мартин перебросился парой слов с механиками. Кто у вас тут стоит? Спитфайры? А из какого крыла? Надо же, канадцы! Знавал я одного парня. Да Берлингом звали. Ах, он здесь, летает! Ну, вы парни пока пташку подлатайте, а я пойду, прогуляюсь, может, и Берлинга найду.

Разминая ноги, он отправился к домикам, в которых, судя по всему, размещалось какое-то начальство. Проблем с возвращением не ожидалось и, конечно же, именно поэтому они появились. Канадский полковник сразу согласился помочь, но сама база была английской, снабжение тоже было английским, администрация была английской, и без согласования с ней он не мог выделить ни гайки.

Высокомерный Дадли Уилкинс, отвечавший за авиабазу наотрез отказался от какого-либо ремонта прилетевшего австралийца. Вы, почтенный, ночник «Арсенала»? Так пусть «Арсенал» вас и ремонтирует. И не о чем больше разговаривать. Пока обиженные механики уже начавшие осматривать мотор откатывали «Москито» к ангарам, Мартину пришлось вступить в перепалку за право совершить телефонный звонок. С огромным трудом, когда Дадли, наконец, свалил в штаб, ему удалось разжалобить телефонистку, пробраться к аппарату и дозвонится до Ченнолта. Естественно, «Большой Босс» был в бешенстве.

— Эти лайми — законченные бюрократы, они прикончат свою страну быстрее, чем немцы переберутся на этот берег! Жди, сейчас приеду.

Довольно странно было ожидать от руководителя Арсенала, что он лично бросится решать проблемы какого-то пилота, тем более формально приписанного в рекламных целях австралийца из ночной эскадрильи. Хотя кто знает, новая машина с мало кому известной боевой эффективностью может того и стоила. А бюрократизм некоторых обитателей Метрополии порой и правда приводил в уныние. В Австралии с этим делом было проще.

Проще было и у канадцев. Мартин несколько раз ловил на себе сочувственные взгляды пробегающих мимо молоденьких лейтенантов, степенно проходивших командиров звеньев и даже аэродромной обслуги, сновавшей подобно муравьям.

Часа два он бесцельно шлялся по аэродрому. Вокруг было умеренно праздничное настроение, разгром красных на море поднял настроение даже закоренелым пессимистам. У гражданского персонала на лацканах или рукавах почти поголовно были приколоты ленточки с кодом удачливого конвоя, кое-где были приклеены самодельные и типографские плакатики с буквами «US/GB-29» и разными картинками. В основном юноша с мужественным лицом душил выползающего из моря змея о двух головах, одна в буденовке, другая в немецкой каске времен Мировой Войны.

Ченнолт застрял где-то в дороге, зачехленный «Москито» стоял в стороне. Один раз поле оживилось, когда пришли с задания спитфайры, но он даже не подошел к пилотам, понимая, что канадцам сейчас не до него. Внезапно кто-то тронул его за плечо. Мартин оглянулся и улыбнулся, увидев знакомое лицо оператора радиолокационной станции, с таким трудом взращенного в каком-то местном училище.

— Командир, вон в том ангаре столовая у них, может, поедим?

Мартин едва не хлопнул себя по лбу в досаде. Сам он привык есть дважды в день — легкий завтрак и очень плотный ужин и совершенно забыл, что прочий экипаж вполне мог проголодаться.

— Боюсь, нас местный цербер на пушечный выстрел к столовой не подпустит.

— Он ушел куда-то. То ли спит, то ли радио слушает. Меня оружейники зазвали, обещали накормить от души, а самому как-то боязно, может, вместе?

— Ну, тогда вперед..

— Пока суть да дело, — на ходу сообщал оператор, — я попробовал с местными договориться. Если нас не заберут, они ночью мотор посмотрят. Если неисправность не требует специального ремонта — подкрутят и подмажут что нужно. Ночью и улетим.

Мартин лишь улыбнулся. Наивная вера в чудеса техники почему-то была отличительной чертой юных «локаторщиков» приходящих на ночные машины. Хотя уж им то, как никому другому следовало бы знать, насколько труден ночной полет. Как же, сядем и полетим. Это если не считать того, что ночью их просто не выпустят с аэродрома.

Быстрым шагом, они приблизились к пункту приема пищи, каковым гордо именовался пустой ангар в котором разместились походная кухня, скамьи и столы. Наверное, эта точка была развернута совсем недавно, так как обычно британцы устраивались очень основательно.

Пока они шли, на аэродром вернулась еще одна эскадрилья. Новоприбывшие летчики, наскоро решив все текущие вопросы, гурьбой потянулись по направлению к все той же столовой. Одного из них австралиец узнал.

— Ба, кого я вижу!

Ну конечно, давний попутчик в туре по Северной Америке и «Куин Элизабет», Берлинг!

— Привет, дружище!

Оператор, видя, что старший занят, присоединился к каким-то местным спецам, с которыми мгновенно нашел общий язык. А канадец с австралийцем продолжили живую беседу, взяв курс на столы, медленно заполнявшиеся тарелками.

Вот что у англичан хорошо, так это их традиция набирать хорошеньких официанток, мимоходом подумал Микки, ничто так не бодрит воина так, как симпатичная девушка, встречающая его сразу по прибытию миской супа и кружкой пива.

— Какими судьбами? — спросил меж тем Берлинг. Его друзья умолкли, прислушиваясь к разговору. Живой и настоящий наемник Ченнолта был не то чтобы редкостью, но все-таки диковинкой.

— Да вот, у «комарика» мотор простыл, чихает на свежем ветре. К вам за микстурой залетел.

— А я думал, что бросил ты свои плюхи. Перешел из таксистов в ряды нормальных людей.

— Это кто у тебя «нормальные»? — спросил Мартин с привычным для своего летного сословия» легким пренебрежением к истребителям, — Твои что ли? Пока вы из своих зубочисток целитесь, наши бомбы войну выиграют!

Как и полагалось, за истребителями не заржавело.

— Вот и выигрывали бы, а то вечно ноете, что «прикрытия нет, прикрытие проспало!», — Берлинг очень, похоже, изобразил панические нотки, окружающие рассмеялись.

Мартин окончательно успокоился, его приняли как своего, расступившись и дав место за летным столом.

— Ну, насчет выигрыша ты загнул, — неожиданно серьезно сказал Берлинг, отпивая из кружки — А вот про зубочистки верно сказано.

— Что, дает немец прикурить? — нейтрально заметил Мартин.

— Крепко дерутся, твари. Весь боекомплект изведешь, а он все летит. Пушек на всех не хватает. А те, что есть, ненадежные. Вышел на шесть часов, а тебе вместо очереди — «тыр-пыр» и лети к маме, жаловаться на жизненные неудачи. Из пулеметов люссера долбить еще ничего, вот «вундера» валить — тяжелый труд, а уж «Грифона»… Не менее чем вдвоем и то боезапаса может не хватить. Ну да черт с ними. Сам-то сейчас где?

— Как и ты. Истребителем. Но ночным.

— Ух, ты. А я «комарик» твой увидел, подумал кто-то из специальных прилетел. Разведчик или скоростной бомбардировщик.

— Нет, это только я и совсем не специальный!

Рассмеявшись, Мартин приступил к еде.

— Много настрелял? — Утолив первый голод, летчики вернулись к разговорам о жизни. Услышав вопрос, Берлинг некоторое время жевал хлеб, пребывая в раздумье, а потом ответствовал:

— Вчера двоих. Люссеры. Сегодня хорошо, сам ушел. Навалились, когда мы прорывались к бомбардировщикам, выпали из облаков, неба видно не было. Злые как собаки.

— Потери?

— Повезло. Нашей эскадрилье, то есть повезло. Хотя у самого несколько дырок нашли. С нами не особенно связываются, триста часов налета при подготовке — это триста часов. Видят, что канадцы в небе, вот и не лезут. Ищут кого попроще. Бомбардировщики у них сейчас на привязи, после такого то конфуза, а вот истребители погуливают.

Они помолчали.

— А что там справа за ребята? Какие-то невеселые… — спросил Мартин.

— Соседи. То ли южноафриканцы, то ли родезийцы. Воюют в Королевских ВВС, поди, их разбери.

— Подойдем? Интересно. Я думал. Если из Африки, то обязательно негры.

— Негры — это к вам. Пошли.

Два парня, один высокий, худой, белобрысый, чем-то похожий на немца, а другой маленький, жилистый, смуглый, словно нехотя пережевывали содержимое тарелок. Как оказалось, одного из них Берлинг знал.

— Привет, Войцех! Как жив-здоров?

Так это не родезийцы, догадался Мартин. Либо чехи, либо поляки.

— Жив, жив, — как-то меланхолично промолвил славянин и снова уткнулся в тарелку.

— Что-то ты невеселый сегодня. Видать гармони не услышим. Эй, Мартин, этот рыцарь печального образа, знакомил нас на днях с русской гармонью! Незабываемое зрелище! Войцех, сыграешь для брата-ночника?

Мрачный Войцех продолжал буравить взглядом скатерть.

— Не будет сегодня гармони, — сказал он, наконец, крепче сжимая вилку.

— Да что случилось, люссеры? — наконец догадался Берлинг.

— Нет, не люссеры, — Войцех оттаял и его словно понесло.

— Дежурили эскадрильей в районе Менстона, понимаешь, — быстро заговорил он, отстукивая в такт словам вилкой по столешнице, — Ждали бомбардировщики. Там кто на третьем харрикейне, кто на вархоке, а у нас спитфайры. Держим небо, ждем люссеры. И вдруг какие-то сволочи!

Поляк разразился чередой странно звучащих слов, похожих на очень сильно искаженный русский, который австралиец знал с пятое на десятое. Родной польский, понял Мартин, и наверняка не те слова, что говорят в церкви.

— Мы сначала думали наши на стареньких «хоках» прилетели, — продолжал Войцех, — Идут с превышением, нагло, ничего не боятся. А потом с переворотом, в пике и началось. Немцы! Какой-то новый истребитель. Не люссер. Лоб здоровый, движок мощный, пикирует — мы и рядом не стояли. Когда бьет, от пушечного огня на фейерверк похож. И маневренный, зараза!

На них оглядывались, некоторые кивали в подтверждение. К столу подтягивались новые слушатели, привлеченные необычными известиями.

— Они с харрикейнами в миг разобрались! Разогнали эскадрилью, будто ее и не было! А мы попробовали бой дать. Да только где там. Его жмешь, он на вертикаль! С одним сцепился. Ни-че-го не вижу. Думаю, кто в хвост выйдет, снимет. Только ручку в разные стороны дергаю. Ушел в вираж. Немец виражит всегда слабее, все знают. А этот рвет в другую сторону, не успеешь оглянуться, а он уже в хвост норовит выйти. И так минут десять. Как разлетелись, не помню. Вижу земля в метрах пятидесяти, дома, фермы. Кое-как сориентировался и сюда, на остатках бензина.

— Это как так, что спитфайр немца не накрутил? — не поверили ему. — Такого не может быть! Может, ошибся в чем?

— Да не люссер это! Я же сказал тебе, ручку выжимаю, чтобы в хвост выйти, а он «ножницами»! Того гляди, сам на хвост присядет!

— А как выглядел?

— Люссер надуй, радиальник вперед поставь, вот тебе и самолет.

— Может русский И-16, они вертлявые, или что-то из французских запасов?

— Да точно нет. Я с ними вот так навоевался! Русскую «крысу» ни с кем не спутаю. А это немец!

— Бывает, еще летчик опытный попадется. Такой и на «ступенях» попотеть заставит.

— Может и ас, но…

— Понял, Войцех, понял, новый немец.

Вокруг гомонили, обсуждая новость, а поляк пристально всматривался в лицо Мартина.

— Ты лучше скажи, — обратился он к Берлингу, но, все так же, не отрываясь от австралийца, — дружок твой из «Арсенала»?

— Да, дружище, — ответил сам за себя Микки, нездоровое внимание поляка ему не понравилось, и он говорил неспешно и умеренно вежливо, готовясь к конфликту. — Сейчас числюсь в «Арсенале». А вообще ночной бомбардировщик.

— Он начинал в австралийских королевских ВВС, потом ушел к Ченнолту, — дополнил Берлинг, — «Арсенал» скорее реклама. Дескать, за нас весь мир. Смотрите, какие у нас успехи.

— А я думал, американец… — Войцех как-то сразу утратил интерес к австралийцу, поник и обхватил кружку обеими ладонями, словно пытался согреть их.

— И что, если бы и американец? — уже воинственно спросил Микки. Американцев он тоже не особенно любил, но собеседник тянул на «Арсенал», да и «Босс» был чистокровным янки, а за своих надо вступаться всегда.

— Да в морду тебе бы дал, — просто и честно ответил поляк, — Продают оружие и нашим, и вашим. А нас бьют им, бьют! Пол-эскадрильи эти немцы свалили! Бернара срезали на подъеме… Каспера сожгли прямо в воздухе…А откуда у них радиальный движок? Не было никогда! Проклятые янки им продали! Пропади они пропадом!

Лицо Войцеха перекосила гримаса, он попытался сдержаться, отвернувшись, прикрывая лицо ладонями. Но безнадежно махнул рукой и неожиданно заплакал, низко опустив голову, прикрывая лицо широкими ладонями крестьянина. Его обступили товарищи, кто-то ободряюще хлопнул по плечу, кто-то громко напомнил о недавней победе и отбитом конвое.

— Пойдем, друг, — потянул австралийца за рукав Берлинг, — Не трогай его, все его родные там, в Восточной Европе. Там теперь порядки устанавливают русские и немцы. На пределе парень. Нам по радио говорят «Америка наш друг», газеты повторяют, а в жизни видишь, как выходит…

— Вижу. Давай выйдем.

— А что такое?

— Ченнолт должен подъехать. Если этот увидит, до драки может дойти. Оно надо?

Два товарища выбрались из-за стола, оставив собеседников наедине с их горем, и пошли поближе к свежему воздуху. Пахло совсем не войной — свежей травой, цветами. Вездесущие запахи металла и бензина лишь подчеркивали густой природный аромат.

Мартин никогда не был романтиком, но общий настрой и искреннее горе поляка навели его на непривычные мысли. Захотелось забросить свое богопротивное занятие, вспомнились услышанные где-то от кого слова «в тот день, когда человек берет в руки пику, он перестает быть христианином». Хотелось жить, любить, работать, а не смотреть на людей через перекрестье коллиматорного прицела.

Берлинг так же погрузился в меланхолию, и на пару они проморгали Босса.

— Прохиндеи, — рыкнул надтреснутый баритон Ченнолта над самым ухом, Мартин встрепенулся, начал было одергивать форму, но Босс уже нависал над ним своим огромным клювообразным носом, — Ага, вот где они шляются! Мартин, ты сколько технику портить будешь? Смотри, спишу в механики. А это кто у нас? Канадский ас? Дай, пожму твою мужественную руку!

Все трое обменялись рукопожатиями. Вопреки всему Ченнолт выглядел весело и очередной разнос устраивать не собирался.

— Ну что, гроза английского неба, пойдешь ко мне?

Берлин отрицательно кивнул.

— Не пойду. Ваши на «вархоках» летают. А мои на спитфайрах. Зачем немцу голову подставлять?

— Ты ее и так подставляешь, — резко посерьезнел американец. — Пойдемте, прогуляемся, непоседливые детишки.

Они отошли чуть в сторону, где их не могли слышать ничьи уши. Ченнолт смерил взглядом канадца, словно определяя на глазок степень его лояльности.

Новость слышали? — отрывисто спросил он.

— Про нового немца? — уточнил тот.

— А ты то, голытьба канадская, откуда узнал?

— Поляки рассказали. Успели познакомиться.

— Эти проклятые английские порядки, — едко заметил Ченнолт, — Сначала самолет просто отрицался, а теперь до всех довести не могут. «Боши» наконец создали мощный движок воздушного охлаждения и теперь у них новый истребитель. Пока этих машин мало, но ребят на берегах Канала здорово потрепало. Конечно, больше с непривычки и на неожиданности, но все же.

— Надеюсь, у него с дальностью как у люссера, — искренне пожелал Мартин.

— Не трясись, — сказал нетерпеливо Ченнолт, — Здесь беда в другом.

— Сопровождение? — первым понял Берлинг.

— Именно. Сейчас не война, а курорт — люссеры провожают своих, англичане и мы их встречаем, и доводим обратно, чтобы не заблудились в пути. Полная свобода действий на самом важном участке маршрута, главное — вовремя отследить и не отвлечься на ложные заходы. Но если немец научится сопровождать бомбардировщики на всем пути следования, нас ждут тяжелые дни. Пока непонятно, это «боец» или «поводырь».

— Ваших многие обвиняют, — честно предупредил Берлинг. — Говорят, американцы самолет «бошам» продали.

Лицо Ченнолта помрачнело, если так можно было сказать о его и так вечно хмурой физиономии.

— Бессовестно врут. Продали многое, но не этот истребитель. Иначе мы имели бы такие же. Точно говорю. Ладно, кончаем болтать. Мартин, твою птичку отремонтируют и завтра перегонят. Зови Уилки, подброшу. Завтра отчет накидаешь. Особенно интересует работа РЛС. А ты бывай, канадец, глядишь, увидимся еще.

Берлинг махнул рукой и неспешной походкой пошел к своим.

— Босс, нам то что до немецкого сопровождения? — спросил Мартин, подождав пока приятель отойдет на порядочное расстояние. — Мы этими, как их «бомбопотоками» сроду не занимались.

— Если «Грифоны» и прочая тяжелая сволочь начнет разносить местные заводы по камешку, англичане начнут ставить в первую линию, на перехват все, что летает, — необычно терпеливо разъяснил Ченнолт. — и вот тогда это станет и нашей проблемой. На «Москито» сколько стволов стоит, напомни? Чем не тяжелый истребитель?

Мартин кивнул, досадуя на собственную недогадливость.

— Вообще пока повода сливаться не вижу, — задумчиво протянул американец. — Пока не вижу… Ну, вломили, не впервый и не в последний раз, отыграемся. А в чудо-самолеты я не верю. Сколько было воплей, когда первые люссеры полетели, и что? Немцы сделали что-то еще более быстрое, сильное, дальнее, ну так глупо ожидать, что они будут летать на «Цезарях» до скончания века. Здесь беда в другом… Или в других.

— Другие? Соседи?.. — тихонько спросил Мартин.

— Да. До сих пор русские сидели тихо и внимательно наблюдали за бошевскими экспериментами. Теперь понемногу заглядывают на бережок. Но как бы понемногу, будто воду пальцем пробуют. То разведчиков запустят, то ночью полетать попробуют. Роллса вот побомбили… Неудачно, правда, но все же.

Стоял закат. Лучи солнца озаряли оставшиеся на поле самолеты, облепленные механиками, откуда-то доносились голоса уходящих в свои домики пилотов. Закат. Над Англией стоял закат.

— Сидели мы однажды в Китае… — вдруг сказал Ченнолт.

Мартин навострил уши. «Китайские» истории Босса всегда начинались с одних и тех же слов, и все были поучительны.

— Да, году в тридцать шестом, в Нанкине. Ну, не в самом Нанкине, конечно, а поблизости. Забытая богом дыра, всех развлечений — пародия на бар с ведрами самогона и веселый дом с девицами мимо которого и проходить то страшно было, не то, что заходить. Но заходили… И стала неподалеку русская авиачасть. Дисциплина у них была, дай бог всем нам такую. И все привыкли, что красных не видно и не слышно. Взлетели, японцев отбили, приземлились. Но как-то раз тамошний командир решил дать своим орлам отдохнуть и сбросить пар. И заявилась вся эта компания в деревеньку… Десятка полтора здоровенных морд лет по тридцать…

Ченнолт замолчал, Мартин почтительно внимал.

— В-общем, было интересно. Все, что горело, было выпито, все, что ходило… Тоже как то так.

Мартин поперхнулся.

— Вот я и думаю, — буднично продолжил американец. — На той стороне Ла-Манша, к востоку от «тонкой красной линии», что поделила Европу, сидит толпа парней с курицей на лацканах. Тихо так сидят…

Глава 33

Бывает так, что слава и успех приходят сразу. Они набрасываются на человека, крепко хватают его и уже не отпускают, сопровождая до конца жизни. Бывает… Но редко, очень редко. К сожалению, гораздо чаще случается наоборот — успех и признание приходят после долгих лет тяжелого неблагодарного труда, но даже тогда они словно готовы в любой момент упорхнуть.

В жизни Николая Николаевича Поликарпова случалось всякое. Были падения, были подъемы. Были черные беспросветные полосы, были времена ослепительного успеха. Но ему ничего не доставалось легко. Каждый свой триумф, даже самый крошечный, Николай Николаевич добывал с боем. Со временем он научился философски воспринимать неприятные сюрпризы, столь частые на его тернистом жизненном пути. Бились много раз проверенные и испытанные самолеты. «Коллеги» беззастенчиво крали его конструкторские находки, заявляя как свои достижения. Вернейшие соратники вели себя так, что становилось стыдно за них. От него уходили к другим конструкторам, громко хлопая дверью и злословя, чтобы потом вернуться, прося о прощении. Чего стоил только тернистый путь По-1 и МиГ-3 в серию. Конструктор терпел, работал, прощал. Это была его жизнь, к которой он давно привык, и все камни, которые судьба щедро бросала ему под ноги, он воспринимал как плату за возможность и право делать самолеты.

Самолеты…

Когда он был мальчиком в коротких штанишках, это были нескладные уродцы-этажерки, из фанеры и веревок. Сейчас правнуки тех аэропланов готовились к переходу на реактивную тягу. В том числе и его стараниями, его работой.

Жизнь Поликарпова не просто была связана с авиацией — авиация и была его жизнью.

Лишь изредка давно забытое чувство обиды за непонимание, непризнание возвращалось к нему. Николай Николаевич прятал его в самые дальние уголки сознания — нарком авиационной промышленности по опытному самолетостроению не мог себе позволить подобные эмоции. Но обида все равно оставалась.

Сегодня был как раз такой день. Он сбил ноги на непрерывной череде совещаний, потеряв счет кабинетам, которые пришлось посетить. Конечно, положение и должность позволяли вызвать к себе большую часть собеседников. Но Николай Николаевич давным-давно уяснил простую истину — пока сам не сделаешь и не проконтролируешь, дело не сладится. Кроме того, он предпочитал личное общение шелесту мертвых слов в телефонной трубке. В простой человеческой беседе люди раскрывались, вопросы решались быстрее, находились скрытые резервы, и работа делалась гораздо быстрее.

И когда бесконечный день все-таки подошел к концу, его встретил в коридоре Маленков и попросил задержаться, чтобы поговорить о текущем состоянии дел в авиационной промышленности. И не с кем-нибудь. Николая Николаевича ждал Сталин.

У Поликарпова опустились руки. Сталин никогда не вызывал к себе просто так, для поверхностного трепа. Он мог говорить о чем угодно, но всегда строго по делу, очень глубоко и детально. Идти на встречу со Сталиным сейчас было все равно, что начинать рабочий день сначала.

Пытаясь выторговать отсрочку, он попросил послать машину в наркомат за необходимыми для предметного разговора бумагами. Но Маленков развел руками:

— Товарищ Поликарпов, все необходимые бумаги есть. Нужен свежий взгляд. Посмотреть на перспективу с разных сторон. А бумаги — это для заявок на алюминий, станки и квалифицированных рабочих. Приходите, скажем, через тридцать минут. Определитесь с приоритетами.

Странное дело, подумал Николай Николаевич. Внешне Георгий Максимилианович был похож на забавного пухлого пупса, что в последние годы поставляла в детские магазины немецкая игрушечная промышленность, но в этом случае как никогда были справедливы слова поговорка про обманчивую внешность. И этот жесткий, деловой человек ищет его, как ни поверни, а лишь заместителя народного комиссара, и как бы просит об одолжении, там, где может просто приказать. Тем более, что здесь глава правительства выступал проводником воли самого. Суть вопроса от этого конечно не меняется. Попробовал бы он только уклонится от разговора с Самим. Но форма тоже имеет значение.

Мат не единственный способ общения с подчиненными. Да, многое изменилось за истекшие годы. Многое к лучшему. Значит, он все-таки завоевал определенный авторитет и с его мнением по-прежнему считаются.

Тяжело вздохнув под тяжелым взглядом сопровождавшего его офицера, Николай Николаевич толкнул дверь, входя в помещение, так, как бросаются в холодную воду. Изобразив на лице деловую решительность и чувствуя легкую дрожь в коленях.

Не любил он этих совещаний.

И совершенно не добавляло оптимизма присутствие Самойлова, нейтрального человека, в одночасье ставшего еще одним врагом.

Николай Николаевич почувствовал тоску. Как было бы хорошо, если бы самолеты можно было проектировать и строить вообще без людей, их амбиций, борьбы и интриг. Петр Алексеевич открыто улыбался, и это навевало дурные предчувствия. Значит, уже наябедничал. И надо полагать, успешно… Действительно, этот что здесь делает? Нет, особое положение наркома среднего кораблестроения было известно. Но чтобы с ним советоваться в узком кругу по авиационным вопросам? Сразу вспомнилось злое выражение лица Кудрявцева, упертого моремана не видевшего в упор ничего не связанного с его авианосцами. Вот спросят сейчас про По-1К, а бумаг под рукой нет. И доказывай что ты не верблюд. Память, она, случается, подводит…

Кто знает, чем закончится разговор. И кто завтра будет заместителем Шахурина. Он, Ильюшин, Туполев, его заместитель Микоян или даже молодой, но успевший набить оскомину своей активностью Яковлев.

Поликарпов собрал всю волю и приготовился дать бой.

— Здравствуйте, товарищ Поликарпов, — голос хозяина кабинета был вполне дружелюбным. Он стоял у окна в своем полувоенном френче, с неизменной трубкой в руке. — Присаживайтесь. Мы с товарищем Самойловым хотим с вами посоветоваться.

Видимо удивление на лице авиаконструктора было слишком явным. Сталин усмехнулся в усы. Самойлов улыбнулся еще шире. Странно, но в его улыбке не было ни злости, ни триумфа, только доброжелательность.

— Вы присаживайтесь, присаживайтесь. Послушаем вас, послушаете вы. Нас самолетостроение очень интересует, а вам тоже, может быть, будут интересны соображения товарища Самойлова.

Взяв себя в руки, Николай Николаевич сел за стол, напротив адмирала. Ничего, повоюем еще. Посмотрим, где и чья возьмет.

Сталин начал издалека, как обычно подводя к собственно вопросу через краткую предысторию.

— Обсуждали мы как-то с ответственными товарищами — что делать, если британские империалисты все же смогут разжечь новый военный пожар… И возник вопрос — какие самолеты лучше всего подходят для войны с Англией?

Сталин сделал паузу и изучающее взглянул на Поликарпова, словно давая тому время проникнуться серьезностью вопроса. Убедившись, что его слова воспринимаются с максимальным вниманием, генсек продолжил:

— Давайте нарисуем идеальный облик наших Военно-воздушных сил, чтобы стремится к нему всеми силами. Исходя из данных, предоставленных вашим наркоматом, было признано, что лучше всего для нас подходят следующие разработки. Ваш истребитель По-3, истребитель Таирова Та-Збис, штурмовик товарища Сухого, бомбардировщик Ту-2, а также четырехмоторный бомбардировщик Пе-8. Эти самолеты к весне сорок четвертого года должны составлять основу наших военно-воздушных сил. Какие будут предложения, по осуществлению технического перевооружения ВВС, в кратчайшие сроки, и что вы думаете про эти самолеты?

Да, всего лишь дать краткий и исчерпывающий обзор всему перспективному авиастроению страны, экие мелочи, подумал Поликарпов, чувствуя предательскую беспомощность.

Он попросил пару минут на размышления.

Самойлов вполне искренне радовался. Замнаркома ему нравился. Человек, мало приспособленный для многоходовых аппаратных интриг, но поневоле в них участвующий ради своего дела и общего блага не мог не вызывать уважение. Как правило, такие либо быстро ломались, либо становились законченными сволочами. Николай Николаевич не ломался и сволочью не стал, он был как бы незаметным становым хребтом советской авиации — немного смешной, иногда нелепый, вызывающий снисхождение у более напористых и агрессивных коллег. Но уйди он — и авиация осиротеет.

Самойлов до поры искренне не понимал странной ситуации вокруг палубного «По», печалился из-за того, что, по-видимому, Поликарпов все же перенял нечистые приемы борьбы за заказ, которыми, увы, не брезговали многие конструкторы.

Тем радостнее были новые вести.

Сам он сообщил бы о них сразу, но Сталин как обычно поступил сообразно своей скрытой логике, придерживая хорошее и с ходу поставив практически нереальную задачу.

— Товарищ Сталин, разрешите лист бумаги?

Поликарпов взял карандаш и, чуть промедлив, начал говорить. Карандаш в твердой руке рисовал таблицу, в которую отличными чертежными буквами немедленно заносились числовые значения. Все верно, свою позицию здесь можно доказать только такими аргументами.

У Вождя появилась странная и интересная привычка, подумал Самойлов, задавать какой-нибудь сложнейший вопрос как бы экспромтом и наблюдать за первой реакцией собеседника. Раньше такого не было. Новый стиль первичной оценки человека и проблемы или простое стечение обстоятельств?

— Смотрите товарищи, — теперь, когда разговор перешел на профессиональную почву голос Николая Николаевича окреп и обрел уверенность.

— Говоря о самолете, мы не должны забывать, что это сложное изделие. Любая машина — это стремление упаковать максимальную пользу в минимальный объем. Но самолет движется в трех координатах…

Поликарпов споткнулся на середине фразы, подумав, не слишком ли далеко он уходит от темы.

— Продолжайте. Я знаю, что такое «трехмерный», — сказал Сталин со странным выражением лица, то ли радуясь, что знает такие сложные слова, то ли затаенно посмеиваясь над незадачливым конструктором.

Да… Так вот, поэтому к авиатехнике требования гораздо более строгие. И в пересчете на человеко-часы и используемые ресурсы, самолет — самое дорогое изделие промышленности. А самое сложное и дорогое в самолете — его двигатель. Недаром двигатель зовут сердцем самолета. От них зависит, насколько хорошую машину мы сделаем, и как она потом полетит. Может быть посредственный самолет при хорошем моторе. А вот наоборот — никак. Поэтому вопрос о перспективах нашей авиации — это вопрос моторостроения.

Поликарпов выжидательно посмотрел на Сталина, ожидая его реакции на выбранную тему доклада. Главный кратко качнул головой в утвердительном жесте, не возражая против перехода от общей темы к сугубо конкретному вопросу моторов.

— А вот с этой отраслью, у нас, к сожалению не все просто и легко, — продолжил Поликарпов, — Смотрите. Наше двигателестроение держится на четырех китах — конструкторских бюро Климова, Микулина, Швецова, Туманского. И на шести заводах, четыре выпускают двигатели жидкостного охлаждения и два воздушного. От этих бюро и этих заводов зависит, что будет поставлено под капот всех без исключения наших самолетов, то есть вся авиация.

У каждого конструкторского бюро сегодня есть три двигателя. Первый — серийный. Второй — перспективная разработка, с параметрами, претендующими на лучшие в мире. И третий — промежуточный вариант, с лучшими характеристиками, чем серийный, но который никак не назвать выдающимся. В зависимости от того, на каких двигателях мы остановим наш выбор, зависит, какие самолеты мы увидим в небе в ближайший год.

Возьмем как пример двигатели Климова, которые идут на самолеты Яковлева и Петлякова. В серии находится надежный, проверенный войной М-105. Его в очередной раз форсировали, но очевидно, что время М-105 проходит. Это «середнячок», надежный, проверенный, но уже устаревающий. На смену ему есть М-106, двигатель с двухступенчатым нагнетателем. В нем много нового. Но мощность его не выше серийных английских «мерлинов». Это промежуточный вариант — новинка, которая не откроет новых горизонтов, но достаточно легко осваиваема промышленностью.

А есть М-107, с удельными характеристиками не достижимыми на других моторах. Но двигатель новый, сырой и ненадежный. Если его доведут до ума, это будет прорыв, на таком можно вполне долетать до перехода на реактивную тягу. Но на это нужно время. Поэтому перед нами сегодня стоит выбор. Сделав ставку на М-107, мы можем перевооружить наши Пе-2, получив скорость на уровне современных истребителей. Но если что-то не удастся, самолеты встанут на прикол. Технический риск. А с М-106 мы получим плавный рост характеристик самолетов, не резкий, но приемлемый и предсказуемый.

— С какими моторами сложнее всего? — коротко спросил Самойлов. Сталин не отреагировал никак, следовало предположить, что вопрос уже обсужден и «санкционирован».

— Самая сложная ситуация с моторами товарища Швецова, — голос Поликарпова едва заметно дрогнул, тема была слишком болезненна, — На них завязаны три очень перспективные конструкции — По-3, пятый «Таиров» и штурмовик Сухого, у которого еще нет названия. Можно модернизировать М-82, у него еще есть резервы, но это тупиковый путь, учитывая важность и первоочередность разработок. Все самолеты новейшие и крайне нужные — истребитель завоевания господства в воздухе, дальний истребитель сопровождения и тяжелый штурмовик. Нет смысла делать их под устаревающий движок. Надо пускать в серию новый мощный М-71. Именно с ним снимались выдающиеся характеристики По-3 и Су. Но с «семьдесят первым» большие проблемы. Они решаемы, но на них нужно время.

Тяжело было говорить о своем самолете отстраненно, в третьем лице. Вершина его работы. Лучшее, что он когда-либо делал и, наверное, выше ему уже не подняться…

Сталин сделал предостерегающий жест рукой.

— Мы ценим ваше мнение, товарищ Поликарпов. Мы понимаем важность моторов. Но все-таки что вы скажете про названные самолеты? Давайте обсудим, скажем,… ваш одномоторный истребитель. Что думаете?

— Разрешите прямо, товарищ Сталин?

Рубашка взмокла от пота. Может, не следует рубить с плеча про недостатки? Нет, он взошел на этот пост, сумев сохранить руки и совесть чистыми. А значит, не даст минутной слабости победить себя.

Сталин качнул рукой, разрешая продолжить.

— Мой самолет По-3 готов к серии, но для него нет двигателя. М-71 — хороший мотор, у него очень большое будущее. Но пока он не вырабатывает и половины требуемого ресурса. Американцы могут позволить себе менять моторы на своих новых тяжелых бомбардировщиках после каждого полета, но для истребителя это роскошь. Таиров и Сухой могут временно обойтись двигателями послабее, но мой «По» полностью завязан на новый мощный мотор, и именно на «семьдесят первый».

— Каким образом можно ускорить решение проблемы? — спросил Сталин.

— Только через увеличение выпуска «семьдесят первого», — твердо ответил Поликарпов, — массовая эксплуатация широким гребнем прочешет сразу все эксплуатационные недостатки. Это сильно сократит время доводки. Но этот мотор выпускается только на пермском заводе. Тамошние мощности увеличены, в том числе благодаря французским поставкам, но завод все равно не может позволить себе уменьшить выпуск их основного М-82 из-за угрозы срыва производства бомбардировщиков Туполева. Как ни кинь, всюду клин… Нет либо времени, либо средств и производственных мощностей.

Николай Николаевич запнулся, на лице его отразилось неприкрытое страдание. Самойлов перестал улыбаться. Обычно он мог понять логику действий Сталина, но зачастую находил его методы слишком жесткими, порой жестокими. Каждый раз, сталкиваясь с примером безжалостного обращения Вождя с людьми, он невольно примерял ситуацию на себя. Как бы он поступил на месте Главного? И каждый раз радовался, что нашел свое место в жизни и вряд ли когда-нибудь окажется на такой вершине власти. И ему никогда не придется делать такой выбор наяву.

— Считаю, что сегодня лучшим одномоторным истребителем для борьбы с английскими ВВС является самолет МиГ-3 стандарт 1942 года, вобравший в себя весь опыт прошлогодних боев, — закончил Поликарпов. — Они работают с двигателями Микулина, а микулинские — это хорошая рабочая лошадка, они будут на уровне еще года два с гарантией. На Микулина работают два огромных завода. Они сравнительно недавно прошли капитальную модернизацию с помощью немцев, а теперь еще и пополняются вывезенным из Европы оборудованием. Никаких сбоев серийного выпуска не должно быть, даже с учетом планового улучшения продукции.

— А есть мысли относительно… планового улучшения?

— АМ-37 у нас в серии полтора года. Он уже переболел детскими болезнями. А новые модификации превзошли указанные в задании мощность и ресурс. Правда, немного, но превзошли. Конечно, еще лучше было бы сразу положиться на новейшие АМ-42 и АМ-39. Первый дает огромную мощность. Больше двух тысяч лошадиных сил. По нашим расчетам конкурентов истребителю с таким двигателем в ближайший год ни у кого не появится. Однако конструкция слишком новая, неотработанная. На испытаниях постоянные проблемы с надежностью. Товарищ Ильюшин уже предлагал новый штурмовик, но он пока в разработке. В том числе и из-за двигателя. АМ-39 более традиционен. Фактически это сильно улучшенный АМ-37, но с резко увеличенной высотностью и турбокомпрессорами. К сожалению, выпуск турбокомпрессоров мы только разворачиваем. Поэтому двигатель годится для самолетов в ПВО в небольших количествах. В качестве основного мотора нашего истребителя он сегодня не пригоден, но будет очень к месту в самом скором времени. Так же Микулин проводит испытания новой модификации АМ-37 с устройством непосредственного впрыска топлива.

— Вот как? Раньше он был против этих зарубежных штучек.

Интересно, подумалось Самойлову, есть ли на свете тема, в которой Главный не разбирается, по меньшей мере, на уровне хорошо осведомленного любителя? Или он просто очень тщательно готовится заранее к любому разговору? Даже многие военные искренне не понимали, что вопрос сильной авиации — это вопрос качественных, надежных и мощных моторов. Конструкторы стирали языки до корня, пытаясь объяснить, что нет смысла ставить на совершенный планер с дорогой электроприводной начинкой и купленной за валюту немецкой радиотехникой мотор, который напрочь вылетает через двадцать часов работы.

— Война заставила, Иосиф Виссарионович. Приходится жертвовать принципами ради успеха общего дела.

Сталин едва заметно поморщился, и Поликарпов с опозданием вспомнил, что Главный признает только одно обращение — «товарищ…» плюс фамилия.

— Товарищу Микулину вы доверяете… А товарищу Микояну так же? — полюбопытствовал Сталин.

— Микоян грамотный инженер и хороший организатор.

— Насколько я знаю, в этот самолет вложена немалая доля и вашего труда. Но самолет носит индекс «МиГ».

— Товарищ Сталин, признаюсь, что с момента моего назначения на должность заместителя наркома авиационной промышленности по опытному самолетостроению, стало гораздо сложнее уделять внимание всем проектам разрабатываемым бюро. Микоян здорово помог, взяв на себя часть этой нагрузки. Самолет я передал ему без сожаления.

— Значит, самолет Микояна под моторы Микулина в ассортименте, — подытожил Сталин.

— Да, — сказал Поликарпов.

Сталин слегка повернулся в сторону Самойлова. Даже не столько повернулся, сколько обозначил едва заметное движение. Тот все понял правильно.

— Николай Николаевич, — включился в разговор адмирал, — тут такое дело… выявляется несогласие с принятой точкой зрения на комплектование ВВС новыми самолетами. Вместо вашего По-3 вы предлагаете МиГи. Правильно я вас понимаю?

— Да. Именно так. МиГи обладают достаточной дальностью. МиГ-3 модернизированные по стандарту сорок два не уступают в бою английским самолетам, превосходя их в дальности, а МиГ-7 их предположительно превосходят. Увы, но, учитывая проблемы с двигателем у По-3, мы получим его в значительных количествах примерно через полтора года. Я не в курсе насчет всех планов Главнокомандования, но мне кажется, что к тому времени будет поздно.

— То есть, в целом очень хороший самолет не может пойти в серию, потому что для него нет мотора, верно? А не такой замечательный, но обеспеченный моторостроением МиГ — может и, на ваш взгляд, должен?

— В-общем, да.

— Поймите меня правильно Николай Николаевич, вот вы утверждаете, что По-3 и штурмовик Сухого стоят из-за проблем с двигателем. Но как насчет запорожцев?

— Запорожцев?.. — не понял Поликарпов.

— Да, запорожцев. Почему вами забыт их М-90? Он прошел сточасовые испытания. Прекрасно показал себя на опытных машинах. С ним По-3 и Су-8 будут в серии к новому году. А к моменту, когда… к будущему лету страна вполне может получить подготовленные соединения. Да, моторов будет не так много, как хотелось бы. И «По», и Сухой пойдут ограниченными партиями. Но они будут.

Вот теперь Поликарпов растерялся.

— По известным мне данным мотор не показал заявленных характеристик и предельно ненадежен.

— Вы видели отчет об испытаниях?

Крыть было нечем. По каким-то непонятным причинам отчет прошел мимо Николая Николаевича.

— Вы уж извините, — в голосе Сталина звучала легкая усмешка, — не пора ли вам навести порядок в наркомате? Мы вам полностью доверяем. Но вы почему-то не в курсе испытаний самого мощного советского двигателя. А еще по вашим данным По-1К показывает великолепные летные данные, а товарищи моряки им недовольны. И по делу недовольны! Партия давно наблюдает за развитием ситуации. А она кажется тревожной. В вашем профессионализме нет сомнений. Но то, что кто-то не доводит до вас важные сведения, нам не нравится.

Сердце стучало как колокол. Казалось, его биение слышат даже на Красной площади. Вождь открытым текстом сообщил о саботаже в самом наркомате. Это был конец.

Такое случалось. Не первый раз кто-нибудь слишком ретивый и амбициозный решал, что ему виднее лучше начальства, которое не грех и малость подсидеть. Не в первый раз в ход шла подтасовка документов. И каждый раз заканчивалось одинаково — вызовом на ковер и сухим вопросом — «как вы это допустили?». Для советских «верхов» не существовало понятия «обманули», было лишь «позволил себя обмануть».

И по всему получается, что именно он, нарком, обманулся, позволив подсунуть себе липу, недосмотрев, не вникнув. За последние полгода он так закрутился, что не всегда успевал курировать молодых. А ведь далеко не каждый из них такой, как Микоян. Куски головоломки собирались в единое целое — персоны, лица, ответственность, документооборот… Он был уже почти уверен, кто подложил ему такую свинью, и из самых глубин души поднималась волна яростного гнева. Он мог простить и забыть личную обиду, но мерзавец поднял руку на его самолет!

— Товарищ Сталин, если так… — просто и без обходных маневров сказал Николай Николаевич. — Я готов понести наказание. Но я прошу. Дайте мне возможность разобраться, кто… — он чуть было не сказал «виноват», но вспомнил, что с точки зрения Сталина виноват как раз сам, — кто это сделал. Потом уже…

Сталин подавил вспышку раздражения. Черт возьми, ну почему в одном человеке так редко сочетаются многие достоинства? Если специалист высочайшего класса, так обязательно слабый руководитель. Даже не слабый. А просто… очень честный. Слишком честный. Если есть непреклонная воля и решительность, то непременно вкупе с неуживчивостью и склонностью вертеть-крутить свои хитрые комбинации. Как Сарковский, чтоб его…

Сталин искренне уважал Николая Николаевича, нельзя сказать, чтобы конструктор единолично тянул советское авиастроение, но без него было бы труднее. Много труднее. Однако, мягкость Поликарпова, временами доходящая до беспомощности, иногда откровенно бесила. Попробовал бы кто-нибудь нагреть, таким образом, Жукова. Нарком обороны видел любую туфту на просвет, он убил и съел бы виновного, не отходя от рабочего места. Тот же Яковлев с ходу нашел бы тысячу причин и сотню отговорок, красиво вывернувшись из неловкой ситуации. Да, Яковлев был бы месте Поликарпова очень кстати. У него нечитанных отчетов не будет. Но вот смог бы он так же задушить свою мечту и пропустить вперед других? Ради общей цели… Не жалуясь, стоически признавая неизбежность.

Поликарпов есть Поликарпов. Этот человек уже обеспечил себе место в истории авиации и еще далеко не исчерпал свой запас пользы, которую Сталин намеревался извлечь до капли. И Главный продолжил:

— Мы уже провели некоторую работу. Можем ответственно сказать, что эта… вредная инициатива рождается в недрах вашего бюро. Не вижу необходимости вмешиваться в работу коллектива, вы разберитесь, а мы, если потребуется помощь, поможем. В наркомате государственного контроля готовы оказать вам всемерную поддержку.

Николай Николаевич сидел и не знал, что сказать. Как это понимать?

Сталин не поставил в известность о принятых мерах, не задал короткий и страшный вопрос — почему заместителя наркома, лицо в высшей степени важное и ответственное, оказалось так легко «обуть»? Он просто сообщил, предложил решить беду своими силами и дал разрешение обратиться напрямую к Мехлису, чье ведомство работало с особо сложными и деликатными случаями измены, растрат и превышения полномочий, в том числе и партийными деятелями.

Внезапно пришло понимание. Его ценят. Ему доверяют. Вместо снятия с должности за некомпетентность, вместо опалы и ссылки, в мягкой форме сообщают об упущениях в работе.

— Разберемся, товарищ Сталин. Думаю, что просто заработались. Спасибо за критику. Сегодня же просмотрю бумаги и, если двигатель соответствует, дам указание проработать вопрос о постановке на По-3 М-90. Потребуется проверить расчеты теплового режима…

— Вот и хорошо. Жаль, что такой хороший самолет мы получим так поздно, — подытожил Сталин. — Теперь расскажите нам про Пе-8.

— Самолет отличный. После того, как Петляков переделал его под плазово-шаблонный способ изготовления, может быть развернуто крупносерийное производство. В следующем году к весне мы можем выйти на производство нескольких десятков машин в месяц, а к лету превзойдем рубеж в сто машин за месяц.

Сталин снова поморщился.

— Никак нельзя увеличить темпы производства?

— Нам приходится переделывать значительную часть оснастки. Многие детали не рассчитаны на выпуск в таких количествах. Фактически Петляков создал новый самолет. Все эти изменения займут не менее полугода. Плюс несколько месяцев для того, чтобы наладить серийный выпуск в таких масштабах. Конвейерная линия в сборочном цеху заработает только в начале следующего года. Максимум что мы можем получить сейчас это сорок-пятьдесят машин в месяц.

— Жаль, очень жаль. Работайте над увеличением темпов выпуска. Если что-то потребуется, сообщайте немедленно. Программа дальней авиации для нас сейчас самая главная.

— Понял. Будем работать.

— Будете. Наконец, оставшийся пункт. Самолет Ту-2. По каким причинам вы требуете прекращения его серийного выпуска? Учитывая, что его и так не хватает для текущих нужд.

— Хороший самолет. Но у него есть несколько недостатков. Первый — проблемы с курсовой устойчивостью. Плотная группа бомбардировщиков гораздо легче отражает атаки истребителей. Второй — недостаточная защищенность. Это неплохой самолет поля боя, но он слабо годится для масштабной воздушной войны, где будут вводиться в бой сразу целые авиадивизии. На безрыбье обошлись бы и этим, но в начале года, под руководством товарища Туполева, Архангельский и Болховитинов представили новые бомбардировщики Ту-8 и Ту-6ИН, обладающие достоинствами Ту-2, но лишенными его недостатков. На них установлены новые лицензионные турели. Улучшены путевая устойчивость и практически нет мертвых зон обстрела. И прекрасные отзывы пилотов, испытателей и армейских. У нас теперь есть варианты. Снять вооружение и увеличить скорость. Либо поставить больше пулеметов и превратить воздушное построение бомбардировщиков в настоящую укрепленную позицию. Это поможет сократить потери, а также увеличить точность бомбометания, при нанесении удара всем строем. Именно эти самолеты идеально подходят для решения задач фронтовой авиации, а, по моему мнению, и для ударов по Англии. Поскольку решение о снятии Ту-2 с серии вызвало много вопросов, решительно настаиваю на его правильности.

— Какой вы, однако, придирчивый. То из-за мотора самолет рубите. То наш лучший бомбардировщик с серии снимаете. И в то же время говорите о техническом риске… Вы хитрец, товарищ Поликарпов. Прошли по серийным машинам и практически убедили нас, в том, что они именно то, что требуется.

— Разрабатывая новые самолеты, мы ставили задачи в первую очередь получения сильнейшей фронтовой авиации. Однако уверен, указанные машины могут и должны решать и задачи стратегические. А помогут им нам простые работники авиации дальнего действия Ил-4 и Ер-2.

— В таком случае жду от вас завтра к двенадцати ноль-ноль с запиской содержащей все сделанные вами выводами, но с подробным техническим обоснованием. И постарайтесь быть убедительным.

— Я могу идти?

— Идите товарищ Поликарпов. Уверен, ваша записка убедит Политбюро в вашей правоте.

Поликарпов выждал минуту-другую, но Сталин в задумчивости словно забыл о его присутствии. Самойлов сделал легкое движение ладонью по направлению к двери.

— Разберемся, товарищ Сталин. Разрешите идти? — спросил Николай Николаевич.

— Идите. До свидания.

Замнаркома встал и развернулся, было, но уже в спину ему раздалось неожиданное:

— Николай Николаевич.

Поликарпов замер. Главный крайне редко обращался к людям иначе нежели «товарищ» плюс фамилия. Обращения по имени-отчеству удостаивались только два человека — Шапошников и Великанов, и то не всегда. Это был знак высшего доверия или последнего предупреждения. Рассказывали, в последний и очень тяжелый разговор с Тухачевским Главком так же именовал маршала исключительно «Михаил Николаевич». Михаил Николаевич не внял, и его не стало.

Сталин смотрел на замнаркома тяжелым взглядом, в котором теперь не было ни тени доброжелательности, только тяжелый приказ. Его губы были раздвинуты в улыбке, но улыбка эта была схожа скорее с оскалом смерти. Главный говорил медленно, аккуратно складывая слова как камни на могилу.

— Обстановка в Первом Воздушном меня совсем не радует… А теперь еще вы и моряки меня здорово расстроили. Не забывайте про наш разговор насчет обстановки в бюро. Если бы не бдительность товарища Кудрявцева и дотошность товарища Самойлова, мы бы получили саботаж в масштабе всех Военно-воздушных сил перед очень тяжелой и затяжной военной операцией. И именно с вас был бы весь спрос. Со всеми последствиями. Разберитесь, в чем у вас там дело. Найдите виновных и сообщите лично товарищу Мехлису. Он сделает все остальное. И я очень надеюсь, что вы извлечете выводы из этой… поучительной истории. Очень вас… прошу…

Глава 34

Тихое английское предместье близ Уотфорда. Небольшой, красивый особняк викторианской эпохи. Последнюю неделю Шейн квартировал здесь. Его дела шли совсем неплохо, если посмотреть с чисто коммерческой точки зрения, то миссия имела полный успех. Даже если у англичан хватит денег только на половину заказанного, его боссы не останутся в накладе. Да и сам он, возвратившись в Вашингтон, станет обладателем неплохой суммы.

Если же посмотреть с позиции его основного промысла, то и здесь все обстояло в высшей степени неплохо. Настолько неплохо, что Шейн не на шутку беспокоился. Опыт, свой и чужой подсказывали, что не стоит искушать судьбу сверх меры. Поэтому, несмотря на природную выдержку и развитое годами терпение Питер считал дни до возвращения на родину. Дней оставалось ровно пять. Единственное, что ему так и не удалось, это наладить отношения с ирландцами, но Отшельник предупредил, что это дело небыстрое, как раз для следующего визита на берега «Туманного Альбиона».

Да, старина, задал ты мне загадок, подумал Шейн. От того, что в Америке в отношении Ирландии считалось ясным и понятным, здесь не осталось и следа.

Сзади чуть скрипнула половица, Шейн скосил глаза. Да, время ланча, следивший за домом старый слуга шествовал на кухню. На его породистом лице не дрогнул ни один мускул, но в осанке и наклоне головы Шейн прочитал такое безграничное презрение, какое может выразить без единого слова только профессиональный слуга, потомок длиннейшей плеяды, впитавший тонкости ремесла с молоком матери. Следует признать, самокритично подумал Шейн, что основания для такого отношения у старика были.

Чужое внимание, легкое, почти невесомое как перышко из подушки, и такое же неприятное, он ощутил десять дней назад. Питер не мог сказать ничего конкретного, он даже не мог по-настоящему отследить и раскрыть возможное наблюдение — слишком рискованно было подвергать малейшему подозрению свою легенду. Вероятнее всего наблюдения вообще не было, и с Шейном играли злую шутку усталость и непроходящее нервное напряжение последних недель. Но он решил не рисковать.

Шейну вспомнился давний разговор с Ирландцем, старым подпольщиком, подлинным Маэстро тайной войны. Матерый волк, прошедший огонь и воду, мастер политических убийств, некоторое время натаскивал в Штатах молодых специалистов разведки и прикладного терроризма. Отличительной чертой Ирландца было то, что он не давал советов. Но как-то в разговоре заметил — вы, молодые, стремитесь доказать миру свою значимость, играете на публику, от чего страдает дело. Настоящий же профессионал действует ровно и без публичности до последнего мгновения задания. Никогда не ждите награды и признания, думайте только о цели, а не о том, как будете выглядеть, избегайте верных примет, растворяйтесь в толпе и тогда никакая разведка вас не достанет. Вот так. Постоянный контроль. Вы должны даже пить то и ровно в тех количествах, что и ваши «подопечные», курить то же, что и они.

Но иногда, заметил затем старик, приходится нарушать и эти простые принципы. Главное угадать, когда пришло время сыграть против правил.

Шейн вспомнил этот совет, который запомнил еще полтора десятилетия назад. И теперь решил, что пришло время сыграть против всех правил. Следующую неделю он почти не спал, работая по двадцать и более часов в сутки, дни напролет рыскал по всей южной Британии в поисках новых контрактов. Этот марафон был вознагражден несколькими очень успешными договорами и неплохой прибылью в будущем. Заключив последний, собрав неплохие авансы, Шейн снял этот дом со всей обстановкой. Хозяин владел еще двумя подобными, которые в мирное время приносили отличный доход, но в военное время желающих оплатить бесполезную и дорогую роскошь было мало. Поэтому, кривясь и всем видом выражая неудовольствие, он все же впустил шумного и беспокойного американца за совсем смешные по мирному времени деньги.

Вселившись и подождав, пока хозяин уедет, Шейн устроил настоящий, но тщательно контролируемый загул с приглашением первых попавшихся забулдыг, пьянством, битьем посуды, небольшой потасовкой и даже оргией с веселыми девицами, слетевшихся на шелест банкнот, несмотря на местные «комитеты морали». Обычно в подобных случаях Питер не столько пил, сколько полоскал рот алкоголем, щедро проливая его же себе на пиджак, но теперь пришлось потреблять наравне с новыми «друзьями» и тоскливым терпением ждать, когда же не в меру тактичные соседи вызовут полицию.

Теперь, отработав на все сто репутацию наглого и невоспитанного хама-янки с карманами набитыми деньгами, нажитыми на слезах английских сирот и вдов, он с чувством хорошо исполненного долга отпаивался крепким кофе и ожидал позорного выселения. Шейн жизнерадостно представлял недоумение незримых наблюдателей, чьи подозрения так оригинально развеял — ни один настоящий и вменяемый разведчик никогда не позволил бы себе такого «провала».

Слушая презрительный звон посуды, доносящийся из кухни, он отпил еще глоток пахучего напитка и взглянул на портрет хозяина дома. Его старший сын недавно вступил в ряды вооруженных сил британской империи. Колоритный мужчина, подумал Шейн. Как будто сошел с картин изображающих средневековых британских лордов. Даже интересно, где сейчас сын. Пехота, флот, военно-воздушные силы? Впрочем, неважно.

Чашка кофе источала приятнейший аромат. Отложив сигару, Шейн сделал еще один маленький глоток. Напиток обжигал, оставляя приятный горьковатый вкус. Нужно бросать курить.

Что у нас пишут в газетах?.. Шейн развернул хрустящее полотно утреннего выпуска, попутно автоматически отметив ухудшившееся качество бумаги и скверную типографскую краску, оставлявшую пятна на пальцах — приметы военной экономии. Против воли улыбнулся, вспомнив, с каким видом слуга положил рядом с его креслом газету. Было видно, что больше всего ему хочется бросить, даже швырнуть ее в лицо американцу, но он лишь чопорно положил стопку листов на пол. Вне пределов досягаемости квартиранта, чтобы тому пришлось вставать специально.

Первая страница открывалась большой фотографией с изображением молодого улыбающегося пилота. За его спиной можно было разглядеть какие-то приземистые строения, наверное, аэродром и хвостовую часть самолета. «Спитфайр»? Похоже.

Никогда не интересовался авиацией, подумал Шейн, но здесь поневоле станешь знатоком. И кто этот славный малый? Ага, канадец. Занесла нелегкая. Кого только не встретишь сегодня на берегах Британии. Канадцы, южноафриканцы, родезийцы, австралийцы, новозеландцы, приехавшие страшно подумать, с другого конца света. И зачем? Умирать за имперскую идею? Шейн усмехнулся. То, что сходная идея двигает им самим, он не задумывался. Канадец пусть бьется с немцами. А американец сделает на этой войне деньги.

Как оказалось из статьи, воевал Берлинг, так звали пилота, хорошо. Под фотографией описывался воздушный бой, в котором он сбил два «люссера». Берлинг, Берлинг… Да, так это один из тех двух пилотов, с которыми он познакомился в дороге, вспомнилось вдруг. Правда, он и видел канадца от силы раза два, в основном общаясь с австралийцем из «Арсенала». Надо сделать пометку в памяти, возможно, будет повод и необходимость обновить знакомство. Никогда не знаешь, чего и каких друзей потребует дело завтра. Или послезавтра.

Прямо под этой заметкой была другая, коротенькое сообщение — лорд Бивербрук и успехи авиационной промышленности. Наши великолепные самолеты, производство увеличено, скоро немцы забудут дорогу в английское небо и тому подобное. Скорее набор лозунгов.

Рука сама по себе потянулась к сигаре. Чуть поколебавшись, Шейн чиркнул спичкой и, преодолев секундное колебание, закурил. За окном был виден кусок утреннего неба. Сосед еще до памятного загула, намекал о строительстве бомбоубежища, но Шейн только махнул рукой. Немцы не долетят сюда. А русские тем более не долетят. По крайней мере, в ближайшую неделю. А там Шейн будет уже далеко. Не смотря на то, что плата была внесена им на три месяца вперед, задерживаться в доме на такой срок он не собирался. Если его акция себя оправдала, эти деньги потрачены не зря. Если не оправдала, достаточно скоро деньги ему будут вообще не нужны.

Что у нас в международных новостях? Опять война, война, война и пара слов про Японию. Даже в скупых казенных оборотах официального обзора можно было прочесть тень озабоченности. В первой половине тридцатых, когда в Китае начались открытые столкновения между СССР и Японией, страна Ямато казалась надежным и верным союзником, полностью окупавшим все английские вложения и поддержку. Почти десять лет на восточных границах Союза полыхал пожар, не угрожавший непосредственно, но отвлекавший силы, средства и военную силу. Да, славное было время. Славное и многообещающее — Япония на востоке, Польша на западе. В тридцать восьмом, после «Фултонской» и «Первой Бирмингемской» речей Черчилля и его триумфального визита в Японию, увенчавшегося «Токийским договором» (или «Токийским сговором», кому как нравится) казалось, что еще немного и Новый Мир получит сокрушительную оплеуху.

Да, все так хорошо начиналось…

А теперь большевики стучат ногой в дверь Метрополии. И стучат громко. Шейн отложил газету и допил напиток.

Иногда он задумывался над своим положением и статусом, и каждый раз это был повод подивиться причудливой игре судьбы. Строго говоря, официально он работал на военную разведку США, исполняя обязанности курьера для особо важных поручений, главным образом для обмена строго секретной информацией с резидентами разведсетей в Британии и Северной Европе. На сленге его коллег это называлось работой «на правую руку», то есть вполне законная государственная служба.

Но помимо этого у некоторых специалистов его профиля имелась еще и «левая рука»… В случае Шейна таковой были несколько весьма уважаемых и в высшей степени могущественных политических деятелей и просто очень богатых людей. Кто они, Шейн мог только догадываться. Лично он знал только одного, с которым непосредственно общался, еще об одном подозревал, но только про себя и только наедине сам с собой. Питер слишком хорошо помнил предшественника, который два года назад и порекомендовал его «левой руке» для одного разового и весьма деликатного поручения. Однажды тот имел неосторожность высказать некие предположения, заходящие на дюйм дальше того, что допускалось предполагать и, главное, говорить исполнителю «левой» воли. Теперь Шейн занимал его место, а куда делся предшественник, старался не думать.

Работа на «левую руку» была крайне сложной, требовала ювелирной точности и особенного умения, почти искусства сочетать ее с официальными поручениями. Но она полностью отвечала внутренним потребностям Шейна, позволяя ему утолять застарелую ненависть к мировому большевизму. Ненависть глубоко личную, многолетнюю и более чем обоснованную.

Кроме того, это занятие еще и приносило неплохие деньги. Впрочем, Шейн не то, чтобы был совсем равнодушен к деньгам, но хорошо помнил еще один совет Ирландца, которого удостоился уже он один, как лучший ученик. Тот, кто идет по жизни рука об руку со смертью, не должен привязываться ни к чему и ни к кому. Любая привязанность — якорь, который заставляет колебаться и думать о возвращении. Любое колебание — путь к могиле. Не имей ничего, о чем можно сожалеть, и ты всегда будешь готов к схватке, поэтому переживешь тех, кто оглядывается и готов сделать шаг назад. Поэтому Шейн довольствовался минимальным комфортом и воспринимал деньги скорее как мерило своих достижений, нежели как собственно богатство. Почти все доходы, официальные и «вознаграждения» он отдавал приемному отцу, не заботясь об их дальнейшей судьбе. Впрочем, старый служака, прошедший Мировую войну и успевший побывать даже в новорожденной РСФСР в составе оккупационного корпуса был надежнее любого банка.

Работа на разведку была сделана хорошо. Дополнительная — не настолько, но в целом неплохо. Шейну пока не удалось встретиться с ирландцами, но перспективы были в целом неплохие.

Однако, в отличие от бюрократов из G-2, «левая рука» требовала не только результата, но и умных мыслей, прогнозов, качественной аналитики. Поэтому Шейн добросовестно задумался над тем, что он расскажет в дополнение к отчету относительно «Протокола» и ирландцев из подполья.

А подумать было над чем. У Шейна был острый ум, к нему неплохое образование и склонность во всем искать двойное и тройное дно. Начавшееся ни шатко, ни валко воздушное наступление коммунизма на Британию давало богатую пищу для размышлений.

Его руководство ставило перед собою вполне конкретные цели — поддержать на плаву Британию, не допустив европейской гегемонии большевиков. Другое дело, насколько это осуществимо и насущно. Чтобы предсказать исход борьбы Британской Империи, над которой не заходит солнце и Нового Мира, нужно было быть провидцем. Большевики были сильны, и только что убедительно это доказали, выбросив островитян из континентальной Европы. Но эта победа далась им дорого, а на стороне Острова по-прежнему оставались колонии, деньги, господство на море. Не слишком ли торопятся некоторые люди дома, в Америке? Что они видят такое, что ускользает от глаз самого Шейна?

Уже довольно давно его не покидала одна мысль, занозой засевшая на задворках сознания. Но только теперь он, наконец, получил возможность спокойно обдумать, разобрать ее и проверить кое-какие догадки. Помочь в этом должна была библиотека дома, небольшая, но очень хорошо подобранная, с уклоном в географию. Как раз то, что ему было нужно.

Атлас мира, причем не простой, а совершенная редкость — советский «Атлас Офицера» сорок первого года. Откуда он здесь взялся, было тайной, но оказался очень к месту. Вот Англия, вот Германия, вернее Германская Демократическая Республика. Для немцев оказывается, это имеет значение.

Итак, посмотрим на диспозицию к началу военных действий в Европе. Французы и англичане считали свои позиции неуязвимыми. А вот у их красных противников ситуация похуже.

Германия. Шведская железная руда. Норвежский полярный порт Нарвик, откуда она широким потоком отправлялась в Германию. Достанем довоенный статистический справочник. Страница двадцать четыре, экономика ГДР. Сравниваем собственную добычу руды с экспортом из Швеции. Вот как, не менее трети руды, причем самого высокого качества шло из Нарвика. По Балтике Германия получала в сравнении с этим какие-то жалкие крохи. И если подумать, что было бы с ее промышленным потенциалом, укрепись в этом пункте англичане, то предвоенные расчеты Черчилля становятся понятными. Он, наверное, до сих пор лелеет мысль о таком ударе. В чисто британском стиле. Как пишет современный английский историк, «стратегия непрямых действий».

Но тогда англичанам не повезло. Норвежцы переоценили свои силы и слишком недооценили русских. Собственно, их все недооценили. Пока английский флот охотился за немцами, торпедные катера и эсминцы под красными флагами, прикрытые авианосцами высадили десант в Нарвике, разом решив проблемы с доставкой руды в Германию. Об этой операции было известно совсем мало, разве что короткие строчки в немецкой газете и размытая фотография группы советских морских пехотинцев среди портовых сооружений. Морпехов возглавлял не то офицер, не то комиссар с худым неподвижным лицом и волчьим взглядом. Каждый раз, когда Шейн видел снимок, ему казалось, что когда-то, очень давно, он уже встречался с этим человеком, но никак не мог вспомнить, когда и где.

У Советов была своя проблема — единственные значимые источники горючего находились на Северном Кавказе и в Баку. Следовательно, теоретические удары, в том числе и воздушные из Сирии-Палестины-Турции могли довольно быстро (при их успешности, разумеется) решить задачу ликвидации боеспособности СССР. И такие планы были вполне проработаны, Шейн знал это совершенно точно.

С нефтью тоже не получилось. Русские собрали на юге слишком много самолетов, а Империи, как обычно в последние десятилетия не хватило самой малости, чтобы быть сильной везде. Английская затея провалилась. Видимо, им было обидно, видеть, как Новый Мир качает тридцать-сорок миллионов тонн в год, а ты не можешь ничего с этим поделать. И ведь тогда у них не было еще румынской нефти.

Да, поневоле приходится признавать, что руководство Нового Мира заслуживает уважения. Есть за что. Помимо нефти и руды, они сумели как-то решить проблему с каучуком. Открыли и, что самое главное, сумели ввести в промышленную разработку еще в мирное время, новые залежи полезных ископаемых. Одним словом, обеспечили себя всем необходимым для ведения длительной войны. И тут англичане не могут ничего сделать при всем своем желании. Даже если их авиаторы сдержат многочисленные обещания и разбомбят Германию, вогнав ее в каменный век, во что не верят сегодня даже сами английские летчики, останется СССР со своими бесконечными пространствами и далекими от любых самолетов заводами.

Итак, Остров упустил свой звездный час, когда точные удары по стратегически уязвимым ключевым точкам противников могли быстро решить проблему красного давления. Теперь ситуация обратная и следует задуматься, а что могут сделать большевики Британии?

На Острове не так много полезных ископаемых. Они есть, но для одной из первых мировых держав этого мало, можно даже не искать в справочниках. Посаженная строго на собственную добычу английская экономика протянет считанные месяцы. Поэтому для островитян критичен вопрос подвоза ресурсов морем. И у англичан есть возможность покупать и вывозить все необходимое из колоний по всему миру. Естественно, у немцев и даже русских есть свои боевые корабли, но пока они укрываются в хорошо укрепленных портах от линкоров королевского флота. Подводные лодки? Это серьезная угроза. Но пока англичане справляются и с этой проблемой. Английская противолодочная оборона позволяет свести потери от подплава ГДР к умеренно приемлемым. По крайней мере, у немцев сегодня просто нет такого количества подводных лодок, чтобы изолировать Англию от внешнего мира. Стало быть, Империя обладает главным козырем успешной войны — свободой маневра.

Но ведь большевики на что-то надеются? И главное, чего так опасаются его невидимые патроны?..

Стоп. Нет, так не пойдет.

А если подумать… В самом деле, почему он уподобляется «томми», не принимая «русскую угрозу» всерьез? Да, немцы в силу географии могут вредить только авиацией и подводными лодками. Что они и делают, надо полагать, изо всех сил. А русские?

Предположим, что русские так же сильны, как и немцы. Не будем гадать, на что у них хватит сил, посмотрим, что они могли бы сделать.

Шейн поискал в оглавлении Советский Союз. Так. Китайская граница неинтересна. Индия? Это было бы страшным ударом, не зря говорят, что мозг Империи находится на острове, а сердце — в Индии. Предыдущая угроза индийским владениям стоила русским убитого императора, настолько серьезно ее воспринимали британцы.

Но…

Но там слишком большие расстояния. Нужны месяцы, если не годы, чтобы подготовить войска, дороги, преодолеть сопротивление колониальных войск. Отметим, что такая возможность есть, но это слишком далекая перспектива. Англичанам было гораздо легче добраться до нефтепромыслов Союза и мечтать о горящем Баку, огненных реках подожженной нефти, разбитых нефтеперерабатывающих заводах. Фантазии. А что останется в остатке? Нефть.

Нефть, нефть, нефть… А если подумать еще немного?..

Пища для моторов. Кровь войны. Почему он не думал об этом раньше? Ведь, чтобы лишить противника какого-либо ресурса совершенно не обязательно рвать перевозки. Можно просто захватить источник.

Естественно статистика поставок из разных регионов мира в Англию отсутствовала. Однако если взять среднегодовое потребление, то Британской империи его можно было оценить примерно в 18–20 миллионов тонн. Какая-то часть покупалась в Америке, однако в целом представители американского нефтяного бизнеса были весьма недовольны, жалуясь на то, что английский рынок для них малоприбылен из-за высокого обеспечения собственными ресурсами. Конечно, нефтяные магнаты не входили в его круг общения. В этом случае Шейн, наверное, имел бы бизнес посолидней, и его позиция по отношению к государственной политике сменилась бы со служебной на частную, с требованием льгот и борьбы за рынки сбыта. Но для общего вывода достаточно было посещения обзорных лекций, разговоров с инженерами, геологами, зачастившими в последнее время к ним в управление.

Но раз у Британской империи свои источники, мы легко найдем их. Просто удивительно, как много можно узнать с помощью хороших карт, справочников и вполне доступных бюллетеней.

Вот, к примеру, Ирак. Крупнейший поставщик нефти в метрополию. Благодаря расширению добычи, она по справочнику к 1944 году должна вырасти до 8 миллионов тонн в год. Добавим к этому доминионы и… И получаем, что при хорошей в целом обеспеченности ГСМ собственная добыча потребности явно не покрывает. Итак, получается, что британцам не хватает собственной нефти, в этом вопросе очень сильно проявляется зависимость от внешних поставок.

Шейном овладел охотничий азарт. Листы толстых талмудов порхали под его пальцами как бабочки с сухим пергаментным шелестом.

Собственной нефти явно не хватает… Шейн еще раз бросил взгляд на карту. Как он мог забыть! На экономической карте Азии, по соседству с Ираком, на юге Персии, ныне Ирана были изображены стилизованные нефтяные вышки. Провинция Хузистан. Самый юг, на побережье Персидского залива. Десять миллионов тонн нефти, по прогнозам английских кампаний на текущий период. Итого восемнадцать миллионов тонн. Даже если планы не выполнены, все равно этот регион дает основное количество нефти идущее на нужды Британской империи. Пятнадцать или восемнадцать, сейчас значения не имеет.

Шейн перевернул страницу. Далее шла политическая карта региона. С колониями, сферами влияния, морскими и военно-воздушными базами. Здесь вместо вышек и крошечных капелек черного цвета были такие же крошечные кораблики и самолетики. Несколько самолетиков располагались в Сирии и на территории северного Ирака, кажется, раньше он видел там значки нефтяных вышек. Шейн проверил себя. Действительно так. Какие интересные названия городов — Мосул, Киркук. Раньше он слышал только про Багдад.

Эти сведения наводили на серьезные размышления. Шейн закурил.

Расстояние от Киркука или Мосула до Баку, равно расстоянию от Баку до Киркука или Мосула. Самолету с бомбами все равно, откуда начинать свой полет. Север Ирака отделяла от южных границ СССР территория Турции и Ирана. Нейтральных держав. Хотя, если с Турцией нейтралитет в целом сомнению не подлежал, то с Ираном что-то было не так. Он явно занимал проанглийскую позицию. Через его территорию англичане пытались добраться до Кавказа. И по слухам, о достоверности он ничего не мог сказать, иранские бомбардировщики летали в одном строю с британцами, с английскими опознавательными знаками. Русские проявили большую выдержку, если до сих пор не нанесли ответный удар. Возможно, факт участия иранцев был им неизвестен. Использование воздушного пространства шах оправдал слабостью собственных ВВС, а на нарушение воздушного пространства нейтральных стран в Кремле не решились. Тогда не решились.

Шейну вспомнились фотографии московских стратегов. Начальник штаба Шапошников, которого за один только внешний вид хотелось назвать «мозгом армии». Жесткий и суровый Жуков, человек отвратительных личных качеств и железной, нечеловечески безжалостной воли. Господин «Не дадим ничего!» Молотов. И конечно Сталин, умный и хитрый как змея. Такие могут передумать. И что тогда? Он не знал, какими силами располагали русские на Кавказе, и какими англичане на Ближнем Востоке. Какова истинная боеспособность иранской армии. Но вполне можно было предположить, что после разгрома в Европе у англичан вряд ли найдется лишняя сильная армия в колониях. Зато русские смогут поискать в кармане и достать оставшуюся не у дел механизированную армию. А если поищут хорошо, то и не одну.

Предположим, завтра Советы нанесут удар. Рассмотрим худший случай — захват нефтяных полей Ирака и Хузистана. Теоретически никакой трагедии для Англии нет, вопрос решается сменой поставщика. Две трети мировой нефти добывается в Америке, и с этим никакие большевики ничего не смогут поделать. «Cash and carry» — заплати и вези. Заплати, если есть деньги и вези, если этому не помешают самолеты и подводные лодки. Если страшно, доплати и американскую нефть привезут американские суда, которые не осмелится тронуть никто.

А вот здесь то и начиналась Большая Политика.

Череда событий, малоизвестных широкому кругу пронеслась перед внутренним взором американца. Внешняя политика Соединенных Североамериканских Штатов давно вальсировала между двумя полюсами — стремлением отстраниться от европейских проблем, зарабатывая на любом раскладе, и желанием активно поучаствовать. И то, и другое имело свои значимые достоинства и недостатки, сторонников в политических и деловых кругах. В последнее десятилетие позиции изоляционистов укрепились, но им приходилось платить высокую цену за видимость мира и согласия в высших сферах. Недаром по правую руку от завзятого изоляциониста Ходсона сидел радикальный экспансист Рузвельт. Тот предлагал помогать англичанам, даже ценой бессрочного, беспроцентного займа с льготным погашением кредита, вывозом грузов американскими судами и под прикрытием американских военных кораблей. Черчилль в целом был не против, будучи согласен в ответ пойти на уступки в торговле в Латинской Америке. Но в отношении к Британии Ходсон был прям как ствол «кольта» и тверд как гробовой гвоздь — деньги на бочку и никаких расписок. Нет денег — нет товара. «Человек, убивший кризис» однозначно поставил на многолетнее сотрудничество с коммунистами и естественную дележку разваливающейся Империи.

Если вспомнить опыт самого Шейна, то платежеспособность британцев оставляла желать лучшего. Деньги у них, бесспорно, были, и деньги очень немалые. Но война — это дорого. Великая Мировая война очень серьезно ударила по кошельку империи, последний конфликт так же не принес доходов, только убытки. Разжигая новую и заранее очевидно, крайне тяжелую, кампанию, закупая технику, где только можно, потянут ли они еще закупку всего необходимого им объема нефти? Может быть. А может быть, и нет. Смотря, сколько придется закупать.

Сигара догорала, Шейн потянулся за следующей. Покрутил ее в пальцах, да так и забыл раскурить.

И что же следует из моих размышлений? Какой вывод можно сделать? А вывод на поверхности. Если Новый Мир перейдет к планомерной атаке на нефтяные источники Великобритании, да еще, если будет сочетать это с активными действиями по коммуникациям, Остров в считанные месяцы сядет на голодный топливный паек. Этот дефицит нельзя решить без помощи Штатов, очень щедрой и очень льготной. А при администрации президента Ходсона Америка продаст все, что угодно кому угодно, но милостыню подавать не будет.

Австралия и Канада смогут покрыть дефицит за счет собственных разработок и закупать горючее на свои деньги. Канаде американцы как раз предложат все возможные льготы и скидки, лишь бы оторвать Доминион от Метрополии и избавиться от северной занозы, превратив ее в новую цветущую ветвь на американском Дереве Свободы.

Флоту будет плохо, очень плохо. Не самый большой военный корабль потребляет топливо в количествах сравнимых с моторизованной дивизией. У Британии сотни кораблей, то есть по объему потребляемого топлива, пусть и невысоких сортов, это эквивалентно огромной сухопутной армии. Но Флот — не самое главное. Проблему нехватки можно решить эрзацами, суспензиями, смесями на угольной крошке.

Самым дефицитным и самым дорогим топливным ресурсом всегда является авиационный бензин. Англичане летали на самом дорогом и самом чистом, с октановым числом сто. Это, в числе прочего, делало их авиацию настолько эффективной. Прекрасное горючее — отменные эксплуатационные характеристики машин.

Но если его поставки урезать, а прежнюю интенсивность использования сохранить, то сэкономить можно только на одном — учеба. Программа подготовки английских пилотов, по отрывочным слухам и так сокращаемая, покатится вниз. Тогда Бивербрук может сколько угодно рапортовать о немыслимых достижениях производства, на смену выбывшим пилотам будут приходить новички, едва способные держатся за ручку «спитфайра». Надо думать, это не пойдет на пользу королевской авиации. В лучшем положении будут пилоты авиашкол разбросанных по колониям, где остаются запасы бензина. Тем не менее, после потери Ирака и Ирана проблемы будут и у них. У всех, кроме канадцев и, может быть, австралийцев.

Шейн заходил по комнате. Слуга возник на пороге бесшумно, как старое доброе привидение, бесплотным голосом предложив откушать. Шейн отмахнулся, неосознанно прокручивая в пальцах так и незажженную сигару подобно стилету. Спохватился, выругал себя за мимолетную слабость — вот так и проваливаются на мелочах. Слуга с мученическим видом исчез, но Шейн забыл и о нем, и о завтраке, захваченный собственным расчетом. Теперь он искал в нем слабые места и нестыковки, но не находил.

У Британской империи имелось слабое место — нефть. Ее значимые и критические районы добычи находились в радиусе действий советских бомбардировщиков и, можно предположить, вполне достижимы и для артсамоходов. В случае потери месторождений империю, чьи расходы в целом и расходы нефти в частности в последние два года выросли, ждут тяжелые времена.

Вряд ли проблемы с автомобильным бензином так уж беспокоят английское командование. Сейчас у них нет нужды состязаться с немцами в остроте тактических замыслов и скорости перемещения корпусов и армий, как это было во Франции. Гораздо тяжелее придется флоту призванному защищать торговые пути, по которым будет литься ручей поставок. И совсем тяжело будет авиации, от которой, это уже очевидно, будет зависеть судьба самой Англии. Если большевикам удастся значимо обострить топливный кризис Империи, то можно ожидать всего, вплоть до высадки армад Нового Мира на английские берега.

Интересно, какие у Британии запасы? Какие то должны быть, но этих сведений он не найдет ни в одном справочнике. Хотя можно сразу сказать, что на одних запасах долго не продержится ни одно государство, никакая развитая экономика, перешедшая от лошадей к лошадиным силам.

Но это только нефть. Была и другая ключевая зависимость империи, на которую Шейну дал наводку Отшельник — подлинная жемчужина, преподнеся которую Шейн надеялся искупить временную неудачу с ирландцами. Старый лис недаром начинал как диверсант и террорист, он неплохо разбирался в законах войны индустриальных держав и умел вычленить главное.

Подшипники.

Большинство людей даже не знают об их существовании, не то, что о сфере применения. Однако, они есть в любом механизме где есть вращение, то есть везде. Ни один автомобиль, танк, самолет, корабль, ничто не сможет даже сдвинуться с места без качественных подшипников в огромном ассортименте, от крошек размером с кольцо до огромных многотонных колоссов. При этом хороший подшипник сделать не просто, и не сложно, а очень сложно. Так же как и авиационный мотор, шарикоподшипник является своего рода вершиной и визитной карточкой промышленных возможностей страны. Серьезное техническое отставание СССР в первые годы индустриализации во многом было следствием катастрофической нехватки качественных подшипников, только помощь ГДР помогла решить эту беду, и то не сразу, и не во всем.

Если Германия остро зависела от шведской руды, то сама Англия нуждалась в постоянных поставках шведских подшипников, лучших в мире. Как они поставлялись, маршруты и способы оплаты было одним из главных секретов Империи. Отшельник подобрался вплотную к этой тайне и мог прощупать возможность прервать поставки. О методах он не говорил, однако, не нужно было обладать большой проницательностью, чтобы понять — речь идет о передаче сведений генералам Нового Мира.

Подшипники и нефть. Нефть и подшипники. Шейну вспомнилась старая русская сказка о Кощее и его смерти. Так же как и тот сказочный персонаж, Британия была малоуязвима для внешнего противника, Ла-Манш, Флот и воздушный щит надежно прикрывали ее от любой атаки. Но ее «игла», таящая смерть всей страны, находилась вне ее границ и в пределах досягаемости врагов.

Шейн в глубокой задумчивости присел, поправил халат, еще раз бегло просмотрел атлас и заложенные страницы справочников. И начал тщательно собирать их, расставляя строго по прежним местам, стирая пыль и извлекая закладки. Ликвидируя все следы своего любопытства. Было бы излишним, если бы кто-нибудь узнал, что американский коммивояжер, невоспитанный буян и пьяница, проявлял интерес к таким интересным вещам.

Он не питал иллюзий относительно своей проницательности. То, до чего додумался он, наверняка уже пришло на ум не одному разумному человеку. И теперь становилась понятна нервозность «левой руки». Они хорошо видели то, чего вероятно еще не понимали на континенте, живущем инерцией и иллюзиями только что закончившейся войны. Не понимали англичане, традиционно ни во что не ставившие русских, десятилетиями считая их своим карманным «паровым катком». Не понимали немцы, одержимые ненавистью к Британии и патологической склонностью решать все проблемы самым коротким и простым путем. Не понимали русские, которые после большого перерыва вновь учились играть в большие игры мирового масштаба.

Но обязательно поймут.

Шейн придирчиво проверил результат работы, остался удовлетворен. Закрыл глаза и глубоко вдохнул. «Пусть Европа горит», так сказал Черчилль. Похоже, «Пожарный империи» ошибался. Если он, Питер Шейн, прав, то очень скоро, набив первые шишки и синяки, противники начнут думать по-новому. К тому времени они перебьют друг другу слишком много горшков, чтобы спортивно пожать руки и разойтись по углам. Логика конфликта и поиск самых действенных решений приведут к резкому расширению того, что теперь принято называть «пространством войны».

Совсем скоро у меня прибавится работы, подумал он, очень прибавится.

«Начальный этап воздушной «Битвы за британское небо» в целом можно назвать неудачным для всех участвующих сторон. Сейчас, с высоты нашего современного опыта и знаний эти первые выпады и контрвыпады противников кажутся сродни детским забавам, неумелой пробой пера. Настолько, что отдельные недобросовестные исследователи позволяют себе неуместные и некорректные комментарии относительно умственных способностей высшего военно-политического руководства участвующих стран.

Однако следует принять во внимание, что глобальная военно-воздушная операция, растянутая во времени на месяцы для того времени была совершенно новым предприятием, таящим множество неизвестных переменных. Кампания, начавшаяся весной-летом 1943-го года, требовала от участников создания и развертывания подлинно стратегической авиационной группировки. Беда заключалась в том, что идея развитого воздушного наступления, планомерно уничтожающего производственные мощности противника, подрывающего ресурсную базу и истощающего вооруженные силы, была умеренно неплохо раскрыта в теоретических трудах тридцатых годов, но совершенно не развита практически.

Естественно, что военные по обе стороны Ла-Манша изначально подошли к ее решению с шаблонами прежнего опыта и стандартных решений, идущих от опыта европейских и восточноазиатских баталий. Понадобилось не одно горькое поражение, не один масштабный провал, не один месяц «работы над ошибками», чтобы противники надлежащим образом перековали свои воздушные мечи в соответствии с новыми целями.

Но то, что еще предстояло открыть для себя военным противоборствующих сторон, было очевидно для участников «Синего Кабинета», имевших свое видение желательного будущего Америки в противовес президенту Гарольду Ходсону. Их огромный опыт успешных дельцов и отстраненный заокеанский взгляд на евразийские проблемы позволили быстро, гораздо быстрее лидеров трех противоборствующих континентальных сторон придти к пониманию достаточно простой в сущности идеи.

Идеи о том, что исход Битвы за Британию будет определен не разрушенными предприятиями и промышленными центрами. Не потерянными единицами боевой техники и разбитыми соединениями. Победа или поражение скрывались в скупых числах статистики топливного баланса Империи — в разнице между расходом и поступлением ГСМ, в первую очередь высококачественного авиационного бензина.

Результатом этого понимания стало появление «Протокола Е» и новая скрытая политика «Синего Кабинета», которая была обречена вступить (и со временем вступила) в открытое враждебное противоречие с политикой Ходсона.»

Питер Уильям «Райт» Шейн «Сражение за нефть как решающий фактор ресурсного обеспечения военной промышленности и вооруженных сил Британии в кампании 43/44 годов». 1971.

Конец первой книги

Оглавление

.
  • Книга первая . Окончательное решение
  •   Пролог
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Глава 30
  •   Глава 31
  •   Глава 32
  •   Глава 33
  •   Глава 34
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Новый Мир», Игорь Игоревич Николаев

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства