«Первый удар»

А. Уланов, В. Серебряков, С. Анисимов, С. Логинов, В.Шарапов, А. Птибурдуков, И. Пыхалов, И. Бугайенко, Р. Радутный, Н. Батхен Первый удар (Сборник)

От составителя

Все помнят известный анекдот про Наполеона, который, увидев советские танки, сказал: «Если бы у меня была такая техника, я ни за что не проиграл бы при Ватерлоо». А затем, ознакомившись с советской прессой, добавил: «А если бы у меня были такие газеты, никто бы не узнал, что я проиграл Ватерлоо».

Насчет газет можно поспорить – будь они действительно такими, мы бы с вами жили сейчас в совсем другой стране… Но в анекдоте дано великолепное определение двум основным видам жанра альтернативной истории: это либо повествование о том, что было бы, если… – либо рассказ о том, как оно было на самом деле.

Предлагаемый читателю сборник фантастических повестей, рассказов и эссе посвящен альтернативной истории, и в первую очередь – истории военной. Ведь именно в истории войн чаще всего возникает вопрос: почему все произошло так, а не иначе?

Но как могло произойти иначе? Как бы обернулась история России, если бы Стенька Разин погиб под стенами Царицына в самом начале своего похода? Каков был бы итог Первой мировой войны, если бы германский флот одержал решительную победу над английским флотом еще в 1914 году? Наконец, как бы повернулась мировая история, если бы в политической борьбе внутри большевистской партии победил не Сталин, а Троцкий – и в начале тридцатых Красная Армия начала бы Освободительный поход в Европу?

Впрочем, задать вопрос – лишь половина дела. Гораздо труднее дать на него ответ, причем так, чтобы ответ этот оказался не только логичным, но и внутренне убедительным. Автор, работающий в жанре альтернативной истории, обязан не просто знать ход истории реальной – он должен разбираться в ее закономерностях, ясно представлять причины и следствия тех или иных событий, понимать, почему все произошло так, а не иначе. А последнее, в свою очередь, невозможно без ощущения эпохи, ее духа, аромата и вкуса. Это ощущение не дается простым чтением исторических трудов, оно возникает как некий сплав из художественной литературы тех лет, мемуаров современников, устных воспоминаний, кинофильмов и газетных статей – из всего, в чем отразилась эпоха, вплоть до костюма и архитектуры. И здесь история как наука вплотную приближается к художественной литературе, используя для исследовательской работы ее приемы и методы…

Среди авторов настоящего сборника есть как профессиональные историки, так и профессиональные писатели, обладающие весомым авторитетом в своих кругах. Но талант творца альтернативной истории не зависит от наличия научных степеней или литературных премий. Именно в этом жанре мастерство писателя и багаж историка оказываются неразрывно связаны друг с другом, превращая литературу в род научного исследования – и поднимая исследование до вершин литературы.

По крайней мере, я смею надеяться, что авторам данного сборника это хоть в какой-то степени удалось.

Вадим Шарапов Простая жизнь старшины Нефедова

1. Понедельник

Все началось с того, что проверяя эшелон, старшина Степан Нефедов, комендант станции Черновилово, обнаружил неучтенный опломбированный вагон.

На крашеных зеленой краской досках не было никаких обозначений, кроме обычных меловых пометок, которые оставляют путевые обходчики. Но насторожило Степана не это. От вагона, забивая все другие запахи, плыла сладковатая трупная вонь, и между досками капала вода.

Вызвав патруль, старшина приказал сорвать пломбу. Дверь вагона отъехала в сторону – и один из патрульных, молодой парнишка, сразу же сблевал в пыль, цветом лица сравнявшись с досками. На полу теплушки аккуратными штабелями лежали мертвецы. Не люди. Белые волосы, узкие лица со смуглой кожей, длинные шнурованные рубахи, густо перемазанные кровью.

Вагон был набит черными альвами. Над дырами от пуль густо кружили мухи. Похоже, что раньше здесь был устроен ледник, потому что прелая солома, на которой лежали трупы, пропиталась водой. Эшелон простоял в тупике два дня, пока ремонтировали полотно дороги – рельсы неизвестно отчего покривились, шпалы вспучило, словно из-под земли прямо под дорогой пробивалось что-то большое. Когда раскопали насыпь, оказалось, что здесь невесть откуда взялся горячий ключ.

Полотно выправили, но поздно. Лед в вагоне уже растаял.

Нефедов побелел от злости. Солдаты, которые давно не видели старшину таким, притихли и отошли подальше от состава, не желая попадаться под горячую руку. Степан врезал по доскам кулаком так, что отлетела длинная щепка и в голос выматерился. Загибал он в десять этажей, не стыдно было бы такое послушать и корабельному боцману. На шум и ядреные матюги прибежал худой очкастый интендант – начальник эшелона. Он тихонько отвел старшину в сторонку и начал отчитывать за то, что ему сразу не сообщили о вскрытии вагона.

– Ты что, старшина!? – с ходу попытался он завершить спор, тыча пальцем в грудь Нефедова. – Ты знаешь, КТО за этим всем стоит? Немедленно закрой вагон и гони всех вон!

Закончить он не успел и выпучил глаза, потому что старшина, нехорошо улыбнувшись, аккуратно взял его за запястье, так что в руке щелкнули кости.

– Значит, будем на «ты»? – Нефедов аккуратно снял с плеча старшего лейтенанта невидимую ниточку. – Ясно. Ну и что ты, начальник? Перегрелся? Понимаешь, что сейчас на станции начнется, если кто-то узнает? Ты сам-то хоть одного живого альва видел? Вот то-то и оно… А здесь рядом их леса. Белые альвы испокон веков рядом со здешними местами обитают. Тебе, может быть, племена перечислить? Так я могу.

– Это же белые… – хрипло оправдывался интендант, пытаясь высвободить руку из клещей. Он почему-то сразу понял, что невысокий старшина – из тех, с кем лучше не спорить, и даже не вспомнил про свои звездочки на погонах.

– Белые, черные… Разницы нет. Ясное дело, здешние альвы этих ненавидят. Война прошла, лейтенант! По разные стороны фронта они дрались. Но это война! А сейчас что? Хочешь, чтобы здесь резня началась? Тебя, – Нефедов злился все больше, солдат от греха подальше словно ветром сдуло, – тебя точно не отправят леса зачищать. Будешь в своей Москве сидеть, а здесь альвы сначала скот у крестьян порежут, а потом до детей доберутся. Ты видел, как они это делают?

Окончательно сникший «старый лейтенант» расстегнул планшетку и протянул Степану сопроводительные документы.

Оказалось, что прицепную теплушку к составу добавили еще в Восточной Пруссии, по личному приказанию товарища Василия Иосифовича Сталина – «для важных опытов государственного значения». Все нужные печати на бумаге стояли, и подписей тоже хватало. Комендант станции выдохнул сквозь сжатые зубы и поднял глаза к небу.

– А теперь непонятно кто будет за сорванную пломбу отвечать, – занудел над ухом старший лейтенант, почуявший, что раз старшина при исполнении, то можно требовать свое. Но голос его застрял в глотке, когда Нефедов бешено повернулся к нему, багровея шрамом на щеке.

– Знаешь что, лейтенант… Давай-ка, отойдем вон туда, – он показал за вагоны, – чтоб солдаты не слышали. Незачем им.

Интендант, глядя на него, как кролик на удава, завороженно покачал головой. Заведя его в тупик между двух теплушек, старшина закурил папиросу и спокойно сказал:

– Старлей. Не наше с тобой дело судить, как и зачем их в Москву везут. Но ты послушай. Если после этого здесь, в Черновиловских лесах пропадет хоть один ребенок… Тогда я приеду в Москву. И будь ты хоть из МГБ, я тебя найду.

Начальник эшелона побледнел еще сильнее, но взгляд, впервые за все время, не отвел.

– Ты, старшина, не пугай. За что и как ответить – я знаю. Самому эту погань в Москву не хочется везти. А что прикажешь – вилами их разгружать прямо здесь, может быть? Или хочешь наплевать на приказ?

Нефедов остыл и задумался. Поправив на ремне трофейный «парабеллум», он крепко выругался еще раз, помянув отсутствие на вагоне предупреждающей маркировки, – и махнул рукой.

– Есть такая идея. Тут рядом склады, два ледника есть. Бери своих, нечего им в карты резаться, – и пусть таскают. Носилки там же возьмут, сторожу пусть скажут, что я приказал. Вони меньше будет – спокойно до Москвы доберешься, а там, может, и по голове погладят, за то что ценный груз сберег.

Избавившись от начальника эшелона, с облегчением юркнувшего в свой вагон, старшина прошелся вдоль вагонов, машинально сосчитав их количество. Думал он совсем о другом.

Понедельник и впрямь начинался хреново. Мало того, что всю прошлую неделю в лесах около узловой станции Черновилово безобразничали волколаки, от которых колхозники, оберегавшие пуще глаза каждую тощую коровенку, уже криком кричали. Дедовские заговоры от обнаглевших оборотней не помогали, а обеспечить зачистку в лесах было некем – два запроса, посланные в город, вернулись с отказом. Людей не хватало, должен был приехать какой-то важный чин оттуда, и на охрану бросили почти всех свободных оперативников. Можно было кричать криком от безысходности, только лучше от этого не становилось.

Самым страшным и непонятным было то, что ночью в среду с погоста явился прежний комендант станции, еще весной сорок четвертого умерший от старых ран, и хрипя под окном, требовал у Нефедова вернуть ему именной пистолет и личные дела. Будь сейчас война, Степан бы принял это как должное. Но вокруг не было ни магов, ничего, хоть как-то похожего на пущенное исподтишка заклятье. Пришлось расстрелять мертвеца серебряными пулями, потратив предпоследнюю обойму – и собственноручно, поплевав на руки, зарыть издырявленное расползающееся тело во дворе.

Кроме того, Степану жутко не нравилось, что Акулина, местная кликуша, ко всем своим беснованиям с падениями в церкви и выкликанием имен тех, кто должен был в скором времени помереть, теперь добавила еще и еженощные полеты. Происходило это всегда одинаково. Молодая женщина вставала с кровати заполночь, босиком выходила во двор, раскидывала руки крестом и отрывалась от земли, рыдая в голос. Ее пытались и опаивать, и привязывать к кровати полотенцами, которые рвались как нитки, – но все повторялось раз за разом. Сама Акулина поутру не помнила ничего, но старухи в очереди за сахаром и мылом судачили, что конец света уж верно близится.

Соседи Акулины пробовали было за советом подойти к попу Ефрему, но батюшка к этому времени окончательно одряхлел, перестал служить и все время проводил на лавочке у церквушки, греясь на солнце и тихо шепча псалмы Давида. Новый дьякон в селе и не появлялся, хотя известие о его назначении пришло еще месяц назад.

Все было плохо. Тревожная струна давно уже позванивала где-то в сознании, а сегодняшний эшелон окончательно укрепил Нефедова в одной мысли. Проходя мимо чертова вагона, где уже копошились солдаты с носилками, он терпеливо и молча дождался, пока они не разровняют колотый лед поверх трупов, и решительно приказал закрыть теплушку от греха подальше. Пломба была зажата по-новой, а дощатые стенки облиты лизолом для дезинфекции. После исполнения, старшина, морщась от резкого запаха, подмахнул химическим карандашом разрешение на проезд эшелона и за руку попрощался с обрадованным интендантом, который что-то торопливо обещал привезти, достать и прислать «из самой Москвы»…

Махнув рукой, старшина отвернулся и пошел в комендатуру, слыша за спиной тревожные свистки паровоза. Недоигранная шахматная партия с колдуном Панкратом была забыта. Степан шагал, на ходу снимая с шеи серебряный амулет на цепочке. Он сжал его в кулаке и почувствовал, как острая грань прорезала кожу, впитывая выступившую кровь. Серебро начало нагреваться.

Пора было звать Своих.

2. Штрафники

Старшина Степан Нефедов хмуро смотрел на выгоревший подлесок, курившийся черным дымком. Тарелка пришельцев пропахала почти километровый ров по молодому сосняку и взорвалась, воткнувшись в холм с одинокой узловатой сосной на макушке. Дымящаяся траншея медленно заполнялась талой водой.

– Не видать будет маслят здесь больше никогда, – негромко сказал за спиной кто-то из солдат. Нефедов обернулся и, еле сдерживая подступившую досаду, скомандовал:

– Без разговоров! По сторонам глядеть! Прохоров!

Он оглядел подбежавшего худого солдатика с ног до головы. Потом, внезапно решившись, наклонился к самому уху.

– Слушай внимательно, Прохоров. Сейчас отправишься на станцию и прикажешь от моего имени радисту дать телеграмму. В областное НКВД, Зуеву. Запоминай: «Хрупкий груз прибыл, опасаемся за сохранность. Нефедов». Все ясно, рядовой?

Прохоров закивал головой на тощей шее. Потом, опомнившись, прошептал, заикаясь:

– Так т-точно, товарищ старшина, ясно.

– Выполнять! Аллюр три креста! – приказал старшина уже в полный голос, и солдат сорвался с места, бухая сапогами по лесной дороге. Степан проводил его взглядом. Из интеллигентных парнишка, отца с матерью еще в тридцать девятом расстреляли. За контакты с алиенами. Однако за парня лично хлопотал сам Зуев, говорят даже, что головой поручился Самому – и не зря. Ваню Прохорова воспитывали не папка с мамкой, которые вечно пропадали за границей, как ответственные работники торгпредства, а дед – из кержаков, потомственный знахарь, колдун, да охотник на всякую лесную нечисть и нежить. Потому, несмотря на внешнюю нескладность и худобу, был рядовой Прохоров жилист, вынослив, в бою бесстрашен. Знал все повадки зверей и умел в одиночку справиться даже с матерым оборотнем в полную луну.

«Не пропадет», – подумал старшина и отвернулся. Зачем– то поглядел на свои сапоги – грубой кирзы, мокрые, исцарапанные сучьями и колючками. Двое суток уже он не вылезал из этого чертова бурелома. Постепенно мысли Нефедова перешли на другое. Пора было заниматься главным делом.

* * *

Степан Нефедов повернулся на каблуках и обвел свой отряд твердым взглядом прищуренных глаз.

Мертвые стояли ровно, только чуть колыхались на свежем мартовском ветерке, словно большая серая шаль. Приглядевшись, можно было увидеть истлевшие гимнастерки, каски, пилотки… Кое-где зеленовато светились медали и солдатские ордена. Тусклые глаза неподвижно глядели на старшину. Он откашлялся – хоть и слыл Степан человеком бесстрашным, а все-таки что-то екало внутри, когда стоял лицом к лицу с нежитью, пусть и накрепко заклятой Железным Словом.

– Ну так что? – намеренно громко спросил Нефедов. Он прошелся вдоль призрачного строя, крепко вдавливая подошвы сапог в сырой песок. – Значит, готовы искупить нарушение приказа товарища Сталина за номером 227? Готовы смыть… – тут старшина чуть не сказал «кровью», но вовремя осекся, – …смыть клеймо трусов, паникеров и дезертиров? Готовы с честью уйти на покой?

Строй чуть дрогнул – или это очередной порыв ветра снова качнул его. Ни слова не прозвучало наяву, но хор безжизненных голосов всколыхнулся в сознании старшины.

– Так точно…

– А раз так – слушай мою команду! Занять круговую оборону. Скоро здесь высадится подмога тем головастым, чью тарелку сбили летчики. И будет этой подмоги ох как немало. Так что, наша задача – не подпустить их, не дать забрать наш важный трофей, пока не прибудет подкрепление. Бой будет тяжелым, ясно? Ну ничего, – тут Нефедов усмехнулся, блеснув металлической коронкой, – двум смертям не бывать!

Он сделал паузу и резко закончил:

– Особенно в нашем с вами случае. Приступать к выполнению!

Серый туман развеялся и на поляне стало пусто. Но старшина знал – мертвые рядом. Ждут. И на этот раз не дрогнут. Он поглядел на хмуро привалившихся к сосне троих живых автоматчиков: всех, кого смог снять с охраны станции.

– Бакланов, Емелин – окапываться. Бы-ыстро! Лупащук – ты на холм. Следи внимательно, и чуть что – стреляй на поражение.

Потом Нефедов уселся на пенек и стал ждать, то и дело поглядывая на треснувшее стекло своих наградных часов.

Минутная стрелка двигалась удручающе медленно. Скорее бы уж.

3. Первый ход

Хрустнуло, зашуршало что-то за окном, словно кто-то большой продирался через кусты сирени. Степан Нефедов оторвался от шахматной доски и вопросительно глянул на замершего напротив колдуна Панкрата. Тот сидел, словно неживой, – казалось, и не дышит даже. Только глаза под нависшими седыми космами светились остренькими желтыми огонечками. Не поймешь его – слышал что-нибудь, нет ли. На лице у колдуна ничего не прочесть. Тем более, что нету у Панкрата никакого лица – клубится под рваным башлыком серая муть, так что порой даже привычному человеку становится не по себе.

А непривычных к Панкрату на станции Черновилово нету – да и с чего бы, ведь жил он здесь задолго до того, как протянулась через дремучие леса и болота тонкая нитка железной дороги. Еще первые поселенцы – солдаты с бабами и детьми, согнанные сюда аракчеевским указом, пугали им своих детей. Пока не поняли: пугай не пугай, а Панкрат вот он, живет рядом, в лесной берлоге, в дела людские не суется, но и к себе близко не подпускает. А уж когда излечил он умирающую от оспы девчушку и благодарная мать в ноги колдуну пала – тут-то и вовсе местные стали считать колдуна за Лесного Хозяина, кланяться ему при встрече на узкой тропинке и оставлять лыковые корзинки с немудреной деревенской снедью на пеньке рядом с обомшелым входом в его обиталище. Панкрат молча дары принимал. Живого слова от него доселе никто никогда не слышал, но понимали, что раз живет и не уходит – стало быть, доволен.

После революции Советская власть в лице присланного из Петрограда продкомиссара Иденбаума захотела было Панкрата искоренить как суеверие, которое в освобожденной от религиозного мракобесия стране существовать не должно. Сутуловатый, черный как грач комиссар в треснувшем пенсне бесстрашно пришел в пещеру колдуна и долго с ним о чем-то беседовал, оставив сопровождавших продармейцев жариться на солнышке посреди поляны. Спустя час Иденбаум вышел и, придерживая деревянную кобуру маузера, поспешно пошел прочь. Был он бледен и молчалив, не отвечал на расспросы. Вернувшись в Черновилово, продкомиссар закрылся в кабинете начальника станции и долго терзал старенький телефонный аппарат, накручивая ручку и крича в эбонитовую трубку сорванным голосом. Потом собрал свой продотряд и уехал восвояси. Долго еще судачили по избам мужики, что такого сказал Панкрат большевику, а только с тех пор и продразверстки и другие напасти обходили деревню стороной – как отрезало. Останавливались на станции эшелоны – что верно, то верно, а больше ничего не случалось.

Вторая война с германцем повымела точно железной метлой всю мужскую половину Черновиловки. Домовые, повылазив из запечных нор, с тоской глядели вслед уходящим хозяевам, а кикиморы, обнявшись с бабами, ревели навзрыд, выплескивая вслед воинам воду из чугунков – на добрую дорожку. Многих не досчиталась деревня. Все знали – кто найдет поутру у себя на крыльце красный, словно кровью оставленный отпечаток лапы, похожей на петушиную, только с двумя задними пальцами, – в ту избу, стало быть, солдата не жди, не вернется.

Поговаривали, что так колдун Панкрат предупреждает жителей, посылая своих скорбных вестников вперед военкомовских извещений. Однако и помогал в эту лихую годину деревенским старый колдун немало. Молча выслушивал приходящих на поклон девок и старух, совал в руки кожаный мешочек с измельченными травами и поворачивался кряжистой спиною. Как быть дальше, знали все – достань в полночь, снявши нательный крест и повернув образа ликами в стену, зелье Панкратово, да всыпь его хоть в питье больному, хоть по земле развей в нужном месте. И вставала на ноги единственная кормилица-коровенка, горячка вмиг оставляла заболевшего мальца, на скудном огороде невиданно урождалась картошка. Но знали все – иди к колдуну, только если нужда и горе уже так придавили – хоть плачь. Иначе только отвернется и пропадет в своей берлоге.

Неизвестно отчего, но только вдруг глянулся старому колдуну демобилизованный комендант станции. Старшина Степан Нефедов мужиком оказался хозяйственным, молчаливым и спокойным. Семьи не имел, жизнь вел холостяцкую, но опрятную и каждое утро, строго в семь часов уже стоял у окна, выскабливая подбородок источенной золингеновской бритвой и насвистывая при этом затейливую мелодию. Правая щека старшины, глубоко располосованная при штурме катакомб Кенигсберга, когда на отборных солдат генерала Черняховского из глубин лезла древняя чудская жуть и вызванные черными ритуалами гули, бритью поддавалась плохо – отчего он каждый раз незлобиво матерился.

Однажды утром мимо окна проходил по неведомым своим делам Панкрат. Опустив бритву, старшина Нефедов уважительно окликнул его, а когда два желтых глаза неподвижно глянули сквозь клубящийся морок, не осекся. Только помолчал, но тут же предложил… сыграть в шахматы. Местный пьянчуга Мирошка, коловший неподалеку дрова за стакан самогона, потом божился, что Панкрат гулко рассмеялся и качнул головой в рваном башлыке – да какая ж вера такому дрянному человечишке может быть? Однако врал Мирошка или нет, а с тех пор колдун зачастил в комендантский дом. И ради Панкрата на столе у Степана всегда стояла шахматная доска с расставленными фигурами. По-прежнему ни единого слова не произнес Лесной Хозяин. Но когда в чащобе под Черновилово объявились германские альвы-диверсанты, которые навели смертную порчу на местную скотину, Панкрат сам пришел к Нефедову и молча вывалил из мешка на дощатый пол четыре срезанные под корень остроухие головы.

Обо всем этом размышлял старшина и сейчас, неторопливо переставляя коня, чтобы съесть чужую пешку.

Колдун напротив пошевелился, зашуршали лохмотья. И внезапно комендант станции вдруг почувствовал смертную тоску – так, что колени его ослабли и пальцы, судорожно вцепившиеся в резную фигурку, вмиг заледенели. Словно тень метнулась за отворенным окном, да такая, что между лопаток у Нефедова потек холодный пот и в сердце заколол десяток тонких иголок. Выпавший из руки конь стукнул о доску, но Степан уже и думать про него забыл. Потому что увидел, как напротив медленно и страшно поднимается во весь немалый рост колдун Панкрат. Нечеловеческие его глаза светились теперь совсем невыносимо, ярко, точно оранжевые фонари, воздух в комнате стал невыносимо горячим. Хрустнула под тяжелой ороговевшей ладонью столешница. Колдун поднес к капюшону руку, рванул завязки ворота, словно что– то его душило. Степан стиснул зубы, нашарил на подоконнике рукоять пистолета. И в этот миг колдун заговорил. Тяжело, тускло падали из клубящейся мглы скрежещущие слова, будто тот, кто их произносил, делал это через великую муку.

– Сте-пан… Идет… Она… Вели-кое Зло и-дет… Ты неупокоенных подымал… Что-бы врагов одо-леть… А с ни-ми и Она… Теперь жди… Помо-гу чем могу…

Голос Панкрата был невыносим – не живой, не мертвый, он резал уши как лезвие ножа. И вдруг смолк.

Старшина Нефедов убрал онемевшие пальцы с рубчатой рукояти.

Обугленная скамья напротив него была пуста. В окно пробивался первый рассветный луч солнца, и где-то на ветке звонко щелкала беспечная синица.

4. Зачистка

Грязной рукой с обломанным ногтем он выковырял из смятой пачки сырую трофейную сигарету. Пару раз щелкнув колесиком самодельной зажигалки, глубоко затянулся. И тут же закашлялся – надсадным глухим кашлем, выворачивающим наружу легкие. Дерьмо, не табак. Бросил окурок под ноги, где на дне окопа под гнилым деревянным настилом чавкала грязь и стылая вода, валялись ржавые консервные банки и размокшие бинты, оставшиеся от старых боев.

Лес молчал.

Степан пристроил локти за осыпавшимся бруствером, внимательно оглядел опушку через штатный прицел карабина. Кусты стояли непроглядной стеной – черт его знает, что там сейчас творится. Разведгруппа, посланная командованием, еще прошлой ночью уползла через проволочные заграждения – Степан сам помогал им подгонять снаряжение, раскуривал самокрутку на дорожку. И ни слуху ни духу.

– Рядовой Нефедов! – сзади негромко окликнул его капитан Рыбаков, сидевший на чурбаке и что-то быстро писавший, подложив планшетку на колено. – Иди сюда. Что там от разведки слышно?

– Ничего, товарищ капитан, – крутанул головой Степан. – Ушли – и точка. Словно сгинули.

– Н-да… – пробормотал капитан, сдвинув на затылок фуражку и открывая незагорелый лоб, пересеченный полоской бинта. Он еще раз посмотрел на листок, дописал пару строк. Потом сложил и протянул рядовому.

– Вот что, Степан. Передай это донесение полковнику. Ждать мы больше не можем, завтра полнолуние. Так ему на словах скажи. Да не робей перед погонами, Иванцов поймет, мужик свой. Он уже с утра ждет, три раза вестового присылал.

– Знаю, – буркнул Нефедов, засовывая листок глубоко в нагрудный карман. – Я с ним с сорок первого воюю, он тогда еще майором был, в разведбате вместе…

– Тем более, – капитан уже думал о другом. – Давай, Степан, отправляйся.

Назад Степан Нефедов вернулся уже к закату. Дружок, Сашка Беляев, молча пододвинул ему котелок холодной «шрапнели» и вернулся на свое место – к брустверу, следить за не по-доброму притихшим лесом. Но Степану было не до еды. Он разыскал капитана и передал ему короткий приказ Иванцова.

– …Значит так, бойцы. Слушать меня внимательно!

Рыбаков устал, поэтому говорил, еле шевеля губами. Которую уже ночь он совсем не спал и черные круги под глазами становились у капитана все шире.

– Начинаем операцию по зачистке этого района леса приданными нам силами совместно с частями Московской Патриархии. Времени нет, до утра ждать нельзя. Карты местности будут у каждого закреплены в памяти. Внимание! По данным одной из разведгрупп, в лесу находятся развалины старого погорелого монастыря. Что это значит – объяснять никому не надо. Операция начинается ровно в двадцать ноль-ноль. Приступить к подготовке!

Степан помрачнел. Он без всякого аппетита жевал холодную кашу, думая о том, что единственная вернувшаяся разведгруппа на самом деле не сумела доставить ни одного пленного, вдобавок потеряв при этом двоих своих, сгоревших в пыль вместе с освященными оберегами. Еще одного пришлось выносить на себе – обезумевший, он непрерывно кричал: «Тень в подвале! Тень в подвале!», – пока ему не заткнули рот тряпкой и не связали. Сейчас он мычал и извивался в блиндаже.

Отец Петр из «патриаршего взвода», настоятель Свято-Апостольского монастыря, спокойно раскрыл Евангелие и стал вслух читать из Деяний Апостолов, обходя мрачно замерший строй. Вслед за ним шел молодой служка, окропляя бойцов святой водой. Священник рисовал солдату на лбу углем восьмиконечный крест и вкладывал в руку пистолетную обойму с черными патронами, где на каждой гильзе было фабрично оттиснуто «Да воскреснет Бог и расточатся врази его». Потом, после напутственной молитвы, все как-то враз кончилось. Капитан Рыбаков еще раз коротко оглядел бойцов и отдал тихую короткую команду. Нефедов, как и все остальные, молча вышагнул из окопа и пошел вперед, шурша долгополой зеленой курткой.

И на самой опушке их взяли в тяжелый оборот.

Сначала из лесного сумрака возникли юркие черные твари, которые молча бросались на солдат, но тут же рассыпались яркими искрами, едва касаясь формы. Сжав зубы, Степан пару раз отмахнулся стволом карабина, не замедляя хода. Двоих полусформировавшихся оборотней, найденных по острому запаху логовища, прикололи серебряными кинжалами чернецы.

На этом удача кончилась. На левом крыле вдруг заорали истошно, заматерились, лесную тишину разорвали гулкие беспорядочные очереди – стреляли куда попало, без перерыва, пока вместо выстрелов не послышались щелчки бойков. И крики – тягучие, уже нечеловеческие. Так кричат от страшной боли, когда разум уже отказал, остались только нервы и агонизирующая плоть. Степан рывком отбросил карабин за спину и выдернул из-за голенища длинный кинжал, блеснувший черненым серебром.

– Не рассыпаться! – надсаживаясь, заорал капитан Рыбаков. – Отходить с флангов!

Из-за деревьев уже виднелись заросшие развалины. И оттуда, из подземных щелей, из обрушенных проемов окон молча лезли ссутулившиеся фигуры в обрывках истлевших одежд. Самым страшным было то, что некоторые из них сжимали в иссохших руках новенькие немецкие автоматы. И стреляли. Пули цвиркали над головой, по кустам, отбивали кору с деревьев. Рядом всхрипнул и умолк, заваливаясь в мох, Сашка. А мертвые монахи, неизвестно чьей волей поднятые из пепла столетнего пожарища, двигались, дергаясь, как марионетки. Нефедов выматерился, заметив, как сбились в кучу и побледнели необстрелянные солдаты из последнего пополнения.

– Стоять! Ты куда, сволочь?! – схватил он за воротник тощего паренька с круглыми от ужаса глазами. Карабин тот волочил за ремень, как палку, – дулом по земле. Нефедов ударил его кулаком по зубам, паренек всхлипнул, но продолжал вырываться из рук.

– Ботва деревенская! Стреляй, в господа душу мать, если штыка нет! – следующая зуботычина привела солдата в чувство. Он вскинул карабин. И тут Степан упал, сбитый с ног тяжелым мохнатым телом, прямо над ухом скрежетнули по металлу каски длинные клыки. Дико заорал рядом молодой, снова бросивший карабин и закрывший голову руками.

– Хха… – хрипел Степан, ворочаясь под смрадной тушей. – Вре-ешь, сука… Вреешь…

Чувствуя, как рвется и трещит несокрушимая ткань куртки, он по рукоять всадил заговоренный дедовский кинжал в горячее брюхо и провел булатом долгую смертельную черту. Хрустнуло чужое мясо, расступаясь под ножом и зашипела на серебре нечистая кровь. Рык умирающего оборотня почти оглушил Нефедова – он рванулся и вытянул свое жилистое тело из-под твари. Оглянулся по сторонам. Рядом дергал ногами в грязных сапогах давешний паренек, у которого на разорванной шее уже не было головы.

– Бляя-а! – прошипел рядовой, сам щерясь не хуже волка. Но про смерть трусоватой деревенщины тут же забыл. Хуже было то, что шагах в пяти, прислонившись к сосне и стреляя из «Токарева», стоял капитан, зажимая другой рукой грудь. Из-под пальцев по куртке расползалось алое пятно. Прострелив голову обгорелому трупу, Рыбаков сполз вниз. Увидев метнувшегося к нему Степана, он разлепил губы и выдохнул:

– Степан. Где отец Петр. Найди. Его. Нельзя. Чтобы побежали. А то всем конец… – и уронил голову в мох.

Священник обнаружился впереди, почти у самых развалин. Он спокойно стрелял, окруженный четырьмя оставшимися иноками. Черные фигуры, покрытые коркой обгорелой кожи падали, но на их место вставали другие. Отец Петр неразборчиво крикнул что-то, сверкнув белыми зубами на запорошенном сажей лице.

И тут Степан Нефедов, бывший командир разведвзвода, а ныне – обиженный начальством штрафник, рванул на груди ворот рубахи. Страшный матерный рык из его груди, на которой мотался медный крест, перекрыл автоматные очереди.

– Слушать мою команду, так вашу перетак, трусы, сволочи! За мной, в Иисуса Христа и товарища Сталина! Режь блядским тварям поджилки, мать их!.. – и рванулся вперед, не пригибаясь и отведя в сторону руку с потускневшим кинжалом. За ним из-за деревьев, медленно, а потом все быстрее, бросились бойцы, побросав карабины и выдирая из чехлов штыки и саперные лопатки.

И началась резня. Твари умирали молча, молодые волколаки визжали под ножами, а люди коверкали рты матюгами и богохульствами – человек не архангел, а в бою все дозволено. Степан, глаза которого заливала кровь с распоротого лба, резал и колол, не чувствуя даже, как на плечах повисло сразу несколько мертвецов. Он таскал их по поляне, обрубая обгорелые пальцы и прикрываясь чьим-то торсом от выстрелов.

И вдруг тяжесть со спины упала. Кто-то толкнул Степана живым, упругим плечом, коротким хватом, словно кузнечными клещами, остановил его руку в замахе и пробежал вперед. Рядовой крутнул головой туда-сюда, смахивая с ресниц капли крови. Из леса молча появлялись здоровенные мужики в пятнистой форме, со странными короткими ружьями. Один из них на глазах Нефедова встретил кинувшегося наперехват волколака выстрелом, который разметал клочья паленой шерсти и дымящего мяса в разные стороны.

Батальон СМЕРШ подоспел вовремя.

Степан, чувствуя, как ноги подкашиваются, опустил клинок и сел прямо на мохнатый труп, трясущейся рукой шаря по карманам кисет с табаком. Он уже не оборачивался на редкий стук выстрелов и равнодушно глянул, когда мимо него протащили, заломив локти вверх, схваченного в подвале эсэсмана-инвольтатора. Волоча ноги, по поляне бродили уцелевшие солдаты, собирая карабины, и отец Петр читал благодарственную молитву.

На плечо штрафника опустилась тяжелая ладонь. Он обернулся и поднялся, морщась от внезапной боли в прокушенной насквозь щеке. Перед ним стоял полковник Иванцов.

– Товарищ полковник… – начал было Степан, но Иванцов отмахнулся широкой, как лопата, ладонью. Глядя в лицо Нефедову светлыми, почти прозрачными глазами, он помолчал. Потом тяжело усмехнулся.

– Вольно. Благодарю за проявленный героизм… старшина Нефедов. И пойдем со мной, Степа. Выпьем за победу и за помин души твоего капитана. А потом поможешь мне наградные листы писать.

Степан кивнул и пожал протянутую руку.

– Я сейчас, товарищ полковник. Только карабин подберу.

5. Принеси меду

– Тхоржевский! Казимир! Рядовой Тхоржевский!

Казимир встрепенулся и открыл глаза. Сверху сыпалась земля. Откуда? Но тут же он взглянул наверх и все понял. На краю ямы, из которой местные хуторяне брали песок для всяческого строительства, высилась угловатая, точно вырезанная из твердого картона, фигура лейтенанта Васильева.

– Тхоржевский!

– Я, товарищ лейтенант! – Казимир вскочил, подхватывая винтовку, ремнем обвившуюся вокруг левой руки. Лейтенант несколько секунд разглядывал его – сверху вниз, точно раздумывая, стоит ли вообще говорить с обычным солдатом в грязной шинели, только что поднявшимся от неуставного сна. Потом махнул рукой.

– Слушай, Казимир, – лейтенант протянул откуда-то из-за спины большую жестяную банку из-под растительного масла, которое в войну присылали по ленд-лизу. – Ты вроде говорил, что дед у тебя когда-то в этих краях пасечником был?

– Да, товарищ лейтенант, – Тхоржевский грязным кулаком потер лицо, и лейтенант снова про себя отметил, какой же все– таки этот солдат худой и нескладный. – Точно, был дед пасечником. Мать рассказывала, что вроде как и сейчас даже есть. Только не видел я его давно, деда-то. Знаю, что живет здесь, даже пройти смогу, а вот есть там сейчас пасека или нет – наверняка не скажу. Извините.

– Ничего. Раз сможешь пройти, то и хорошо. Все же родная кровь, верно? Дед тебе не откажет.

– Вы о чем, товарищ лейтенант?

– Слушай, Тхоржевский… Я ж тебя не в службу, а в дружбу прошу – хотя сам понимаешь, мог бы и приказать как офицер солдату и подчиненному. Но я тебя прошу… Казимир, принеси меду, а? Без сладкого уже и жизнь не в радость. Больше здесь нигде не достать, а спросишь кого-нибудь – молчат как мертвые, только головами мотают, как будто не меда прошу, а чего-то непонятного. Достань меду, рядовой, а?

– Давайте банку, товарищ лейтенант, – Тхоржевский протянул руку и Васильев со смешанным чувством облегчения и легкого стыда сунул ему в пальцы жестянку. Казимир зачем-то осмотрел ее со всех сторон. Блестящий ребристый корпус банки показался ему чем-то вроде немецкой мины: такая же, с виду тихая, но изнутри – смертельно опасная. Бодрясь, он подкинул банку в руке и улыбнулся.

– Все в порядке, товарищ лейтенант. Будет мед! Так я пойду?

– Иди, – махнул рукой Васильев, уже глядя куда-то в сторону. Но, видимо, он увидел что-то такое, от чего его лицо мгновенно изменилось, и он торопливо пробормотал:

– Стой! Погоди!

Казимир, уже двинувшийся было в сторону леса, замер. Сзади по траве зашуршали чьи-то тяжелые шаги. Пыхнуло дымом, едкая вонь крепкого самосада обожгла Казимиру ноздри. Не оборачиваясь, он судорожно подтянул ближе свою потрепанную «трехлинейку». Шаги приблизились и замерли.

– Товарищ лейтенант, вы далеко отправляете бойца? – спросил старшина особого взвода Степан Нефедов. – Извините, что интересуюсь, сами понимаете – бдительность нам велели проявлять, да и леса тут неспокойные.

Васильев досадливо поморщился, но возражать не стал. Нефедов был хоть и младше по званию, но связываться с ним не хотелось. Особый взвод, под личным контролем полковника Иванцова, выполнял такие задания – даже думать не хотелось, с чем сталкиваются в глухих лесах эти битые жизнью мужики, собранные со всех фронтов. К тому же старшина был у Иванцова на особом счету, старый знакомый. Поэтому сейчас Васильев медленно повернулся и сказал, не глядя в глаза Степану:

– Я попросил рядового Тхоржевского сходить к родственникам, они тут на хуторе живут. Ничего срочного, старшина.

– На хуторе? – старшина глянул в лицо Казимиру – словно бритвой полоснул, – Интересно как… Слушай, Тхоржевский, что ж ты мне не говорил-то об этом? Мы тут землю роем, информаторов ищем, местных долдонов деревенских расспрашиваем, которые двух слов связать не могут. А у тебя родственники, значит?

Лейтенант, видя, как парень испуганно мнется с ноги на ногу, вдруг почувствовал глухое раздражение, сменившееся злостью на чересчур дотошного старшину и на себя, который не может осадить его и поставить на место. Он решительно шагнул вперед и встал между старшиной и Казимиром.

– В чем дело, Нефедов? Я, конечно, понимаю, что вы из особого взвода, но кто вам полномочия дал допросы устраивать? Пусть этим смершевцы занимаются, а ваше дело – ловить всякую нечисть, так?

Секунду Степан Нефедов с непонятным выражением на лице глядел на Васильева. Потом чуть усмехнулся и опустил голову.

– Верно говорите, товарищ лейтенант. Наше дело такое. Стреляй да лови, больше ничего. Разрешите идти?

– Идите, старшина, – внутренне довольный Васильев повернулся на каблуках, – и вы, рядовой Тхоржевский, идите. Все ясно?

– Так точно! – козырнул Казимир и вскинул ремень винтовки на плечо.

В лесу было прохладно и необычно тихо. Солнце здесь кое– как пробивалось сквозь лапы старых елей, до земли обросшие длинными бородами черного мха. Тхоржевский вспомнил, что в этих местах всегда было мало птиц, непонятно почему. Ни щебета не слышно было, ни гнезд, которые так любят зорить деревенские мальчишки, по пути не попадалось.

Пробираясь по заросшей лесной дороге, по которой еще до войны хуторяне возили товары на ярмарку, он постепенно пришел в хорошее настроение, хотя и мрачнел каждый раз, как вспоминал колючий взгляд старшины. Умный мужик этот Нефедов, ничего не скажешь, лейтенант против него кажется просто пацаном. Казимир невесело улыбнулся, вспомнив, как однажды старшина на спор в одиночку вышел против пятерых своих же, из особого взвода, и как здоровенные мужики мячиками разлетались по траве, когда Нефедов вытворял над ними свои почти неуловимые взглядом приемы. Против такого не попрешь – будешь потом, дурак дураком, лежать вот так же, носом в пыли.

Думая о том, о сем, Казимир и не заметил, как оказался на развилке. Заросшая широкая дорога по-прежнему уходила вперед, зато в сторону от нее тянулась еле видимая тропочка. Не знай он этих лесов сызмальства, так, пожалуй, и не заметил бы. Раздвигая кусты банкой, парень свернул на тропинку и уверенно пошел вперед, одними губами проговаривая про себя странные слова чужого языка, непонятные, но накрепко затверженные с детства. Перед ним заклубился синеватый туман. Хищный, словно бы живой, он тянул свои языки к лицу и холодом пропитывал гимнастерку – но, повинуясь неслышимым словам, расступался, подталкивал в спину, словно бы даже говоря: «Иди! Не бойся!».

Казимир не боялся. Шаг за шагом он пробирался сквозь туман – и вдруг все разом закончилось. Он стоял на залитом солнцем лугу, за спиной высился строй елей, а тропа – чистая, не заросшая – вела к большому, просторно рубленому из толстых бревен дому, огороженному высоким забором. Рядом с домом были понатыканы желтые коробочки ульев. Дедовская пасека. А вот и он сам, разогнул спину от пчельника и смотрит из под ладони, приставленной козырьком. Как всегда без накомарника и дымника. «Пчела, она не пуля. Укусит, бывает, да не со зла. А если к ним подход знаешь, так и не укусит никогда», – еще маленькому Казику повторял дед, когда брал на руки и подносил к улью.

– Дедушка! – крикнул Казимир и бегом побежал к высокому человеку в черной рубахе.

– …Ну надо же, и впрямь Казик, – приговаривал дед уже в доме, в который уж раз ероша Казимиру волосы на голове своей мозолистой ладонью с длинными и не по-крестьянски тонкими пальцами. Он сидел напротив, за широким столом, по-хозяйски откинувшись на резную спинку старого дубового кресла. Зато бабушка, радостно-смущенная и совсем потерявшаяся от неожиданного появления внука, все ахала и суетилась, не зная, как лучше принять дорогого гостя, пока дед не прикрикнул на нее как бы в шутку:

– А ну-ка, пани Анна, сядьте уже и не мельтешите вокруг!

Казимир оглядывался вокруг, вспоминая, как давно не был здесь.

Но ничего не изменилось. Изнутри дом выглядел все так же – совсем не деревенским хутором. Потемневшие портреты предков, шляхтичей Речи Посполитой; сабля-карабела в простых черных ножнах, цепью прикованная к стене. Бабушка Анна поставила перед внуком большой железный кубок, полный до краев.

– Выпей с дороги, внучек, – улыбнулась она, и Тхоржевский тут же подхватил холодный кубок со стола и, не колеблясь, выпил до дна. В голове приятно зашумело, старый вкус домашней наливки сладко прошел по горлу.

– Отчего так долго не появлялся, Казик? – спросила бабушка, но дед тут же прицыкнул на нее:

– Ишь, какая! Не видишь разве – солдат он, человек на службе государственной. Да и война была большая. Куда ему появляться-то? Это мы с тобой здесь сидим в глуши, ни о чем не тревожимся, а Казимир – дело молодое у него. Нынче здесь, завтра там!

– Да я что ж… я же понимаю, – чуть всхлипнула бабушка, но тут же отерла глаза кружевным платком и улыбнулась. А дед уже вставал из-за стола, чуть сутулясь и застегивая у горла янтарную пуговицу рубахи.

– Пойдем-ка, внук, во двор. Ты ж вроде за медом пришел? Вот пчел и навестим…

Во дворе дед остановился, да так резко, что Казимир от неожиданности налетел на его широкую и твердую как камень спину. Потом он обернулся, и солдат глянул в его по-молодому холодные и веселые, со странной красноватой искоркой, глаза.

– Вот что, Казик. Ты никому про нас не говорил?

– Да что ты, дедушка, – не отвел твердого взгляда солдат, – ни одной душе, ни живой ни мертвой не говорил ни слова. Ни к чему им знать.

– Это и верно, – Болеслав Тхоржевский качнул головой и одобряюще сжал плечо внука холодными пальцами, – ни к чему.

Слышал я, по окрестным лесам бродят ваши, все доискиваются, что да как.

– Это, дедушка, люди из особого взвода. Они на зло чуткие, оборотней вырубают под корень и прочую нечисть, которая от немцев осталась и людям покою не дает. Тяжелая работа у них. А до хуторян им дела нет. Да и туман не пустит…

– Как знать, – задумчиво протянул дед, заложив ладони под кожаный пояс с подвешенным к нему широким ножом. – Как знать…

Потом он махнул рукой и рассмеялся.

– Ну, что-то я разворчался, старый черт. Co zanadto, to nie zdrowo,[1] как у нас говорят. Пойдем, Казик, за медком.

На пасеке дед ловко управлялся с ульями, не обращая внимания на гудевших вокруг пчел. Да и Казимиру не было до них дела – с детства привык, что гудят, да не кусают. Тягучий мед стекал в корчагу (банку дед Болеслав пренебрежительно повертел в руках и кинул в сторону: железяка только вкус меда испортит), сладкий аромат плыл над пасекой, смешиваясь с запахами нагретого солнцем травостоя. Казимир тоже умело вынимал рамки с сотами, только отмахиваясь, когда какая-нибудь особенно беспокойная пчела вилась совсем близко от лица. Дед протянул ему полную корчагу, оказавшуюся неожиданно тяжелой.

– Подержи-ка, – и быстро замотал горлышко тряпицей.

Отойдя от ульев, Болеслав Тхоржевский долго молчал. Потом вздохнул и сказал:

– Ну что ж, Казик. Хорошо, что зашел к нам. Только помнишь ведь – нельзя тебе слишком часто здесь бывать, рано пока что. Принесешь своим меду – и бардзо добже. За нас не беспокойся, мы подождем, ничего не случится. А теперь иди, тебя уже, поди, заждались. Солнце на закат клонится.

– Что? – рядовой глянул на небо. И впрямь, уже вечерние тени ложились на траву. А показалось, будто провел на хуторе всего полчаса. – Да, пойду я, дедушка.

На прощание они обнялись – крепко, по-мужски.

– С бабушкой не прощайся, – махнул рукой дед, – не любит она этого. Ну, будь здоров, внук.

Привычно миновав туман, по лесной дороге Казимир летел как на крыльях. Радостно было, что своих не затронула война, а еще боялся опоздать на вечернюю поверку. Только на опушке остановился ненадолго перевести дух, да поправить ремень. Корчага оттягивала руки, гимнастерка на спине пропиталась потом. Вдалеке уже виднелись палатки части. Приметив лейтенанта Васильева, Казимир спешно бросился к нему.

– Товарищ лейтенант! Я медку принес, как вы и просили… – и тут заметил, что у Васильева странное, какое-то хмуро-враждебное выражение лица. Он еще не успел ничего подумать, как сзади больно рванули за плечи, и Тхоржевский ударился грудью о твердую сухую землю. Кто-то навалился тяжестью на спину, и умело вязал заломленные руки, но Казимир не сопротивлялся, глядя туда, где в нескольких шагах от него растекалась лужа меда из разбитой вдребезги корчаги.

– Ну что? Долго еще в молчанку играть будешь? А? – особист из СМЕРШ поставил одну ногу на стул и наклонился совсем близко, так что Казимир почувствовал, как изо рта у него несет махорочным духом. – Нечего сказать? Совсем нечего? Ты куда вчера ходил?

– К деду… за медом, – глухо отозвался солдат, морщась от этого непереносимого запаха, – на хутор ходил. Меня лейтенант Васильев попросил.

– Попросил… С лейтенантом вашим мы еще разберемся, меду ему захотелось! А вот с тобой… Какой, к чертовой матери, хутор, Тхоржевский? К родственникам ходил? Расстреляли твоих деда и бабку еще в сороковом, Тхоржевский! Понял? Рас– стре-ля-ли! Как шпионов, работавших на польскую разведку, к стенке поставили. В сороковом году! Что скажешь?

– Не работал дед ни на какую разведку, – упрямо сказал Казимир. – Он пчел разводил. Мед…

– Мед? Ты что тут лепишь, рядовой? Дед твой, Болеслав Тхоржевский, был из польских аристократов. Якшался в свое время с румынами из Трансильвании, темные дела какие-то творил.

Ты знаешь, что о нем ни в одной тамошней метрической книге записи нет?

Казимир Тхоржевский молчал. Он знал. С самого детства знал, что дед и бабка – не такие как все остальные. На старых потемневших портретах в доме были и их лица – ничуть не изменившиеся. Но всякий раз когда он, еще мальчишкой, пытался поговорить об этом с дедушкой, тот мягко его останавливал: «Не время, внук. А как придет оно, это время, – ты сам все поймешь». Поэтому он сейчас упорно молчал, понимая, что выхода уже нет.

В кабинет постучали и вошел вестовой с какой-то запиской. Капитан быстро пробежал глазами строки на листе бумаги, побледнел, кивком головы отпустил вестового прочь. Потом с размаху кинул бумагу на стол, прижав ладонью.

– Знаешь, что случилось, Тхоржевский? Могу сказать. Вот что. Особая группа, посланная на этот твой хутор – да, да, чего уставился, можем и мы пройти там, где ты прошел! – вся эта группа при попытке задержания твоих… родственников, была УНИЧТОЖЕНА! Вся! Ты понял, что это значит?!

– А дед и бабушка? – тихо спросил Казимир. Особист несколько мгновений оторопело смотрел на него, запнувшись на полуслове. Потом оскалился, как зверь.

– Деда с бабкой жалеешь? Радуйся, сволочь – не взяли их. Словно сгинули в этих чертовых лесах… И хутор тоже куда-то делся. Глаза отвели. Ничего. Найдем. Это я тебе обещаю. – Капитан выплевывал слова как пули, не отводя взгляда от сидящего на стуле рядового, на лице которого медленно появлялась странная улыбка.

Казимир улыбался, широко и спокойно. Он понял, что теперь этот капитан больше не сможет сделать ему ничего плохого. Никогда. Подумав о том, что дед был прав, Тхоржевский рассмеялся и встал со стула.

– А ну, сидеть! – рыкнул особист, отступая на шаг и расстегивая кобуру. Он был озадачен, не понимая, что вдруг случилось с этим тихим узкоплечим солдатом, до сих пор упрямо молчавшем и ни разу не шелохнувшемся во время допроса. – Сидеть, я сказал!

Но рядовой уже шагнул вперед.

– Товарищ капитан, они же вас не трогали. Попросили бы по-хорошему – дед и меда дал бы, и… – что-то такое было в его холодеющих зрачках, что капитан отшатнулся, и последнее слово смазал выстрел.

Падая на пол, рядовой Тхоржевский уже ни о чем не думал. Последнее, что он успел увидеть и услышать – с грохотом распахнувшуюся дверь кабинета, вопль: «Ты что делаешь, сука!» – и старшину Нефедова на пороге, с белым, бешеным лицом. Потом пришла смертная тьма.

… Но оказалось, что умирать легко и нисколько не больно, а пистолетная пуля ничуть не страшнее укуса пчелы. Тьма уступила место розовому свету и затихли ангельские перезвоны вокруг – а потом на Казимира повеяло запахом меда и знакомый голос, голос деда Болеслава, произнес:

– Вот и пришло твое время понять, внук.

Тьма навалилась снова. Тьма… мед… голоса… лес… дорога, пролетающая под ногами…туман, который ласково обнял тело и понес высоко над елями, баюкая…

Казимир шел по лесу, машинально сжимая и разжимая кулаки. Руки ныли – сегодня они с дедом весь день тесали бревна для нового дома, который будет стоять рядом с хутором. Его нового дома.

В сумерках Тхоржевский видел хорошо и поэтому издалека заметил неподвижную фигуру, стоявшую на перекрестке двух лесных дорог. Чуть приблизившись, он узнал старшину Степана Нефедова, который молча курил, с прищуром вглядываясь в подходившего Казимира. В руке старшина держал берестяной туесок.

Казимир подошел и встал напротив, тоже не говоря ни слова. Нефедов докурил, бросил окурок в мох и притоптал сапогом. Потом оглядел бывшего солдата с ног до головы – бросил взгляд на выцветшую, перемазанную землей гимнастерку с пулевой дыркой на груди, на отросшие волосы. Кашлянул и поправил фуражку.

– Казимир… Ты прости, коль что не так. Я-то знаю, что теперь ты мертвый и вроде как ни к чему мне, живому, с тобой разговаривать. Разные у нас дороги. Но я вот что попросить хотел…

Нефедов снова покашлял – и протянул туесок.

– Казимир… Принеси меду.

6. Закон пишут люди

Грузовик скрипнул сцеплением и остановился на обочине.

Скользя по весенней грязи, Степан подбежал к нему и рванул на себя дверь. Шофер – молодой парень в сдвинутой на затылок замасленной кепке, весело глянул на него.

– Привет, – поздоровался Степан, – мне бы до Черновилова доехать. Возьмешь?

– А почему не взять-то? Давай, браток, садись.

Нефедов закинул тощий вещмешок, влез в кабину и захлопнул дверь. Скрежеща всеми своими железными частями, «полуторка» двинулась по разбитой дороге.

– Курить у тебя можно? – спросил Степан, кое-как умостившись на прорванном сиденье.

– Давай, – разрешил шофер и тут же просительно глянул на нечаянного пассажира. – Может, и мне табачку отсыплешь? Уши пухнут, сутки не куривши уже.

Нефедов кивнул головой и достал из кармана потертый кожаный кисет. Сыпанув на ладонь щедрую горсть крепкого самосада, из того же кисета он извлек сложенную гармошкой газету и оторвал полоску. Шофер искоса глянул и тут же отвернулся – на пожелтевшей газете был виден портрет генерала Пермякова. Поймав взгляд паренька, Нефедов хмыкнул.

– Не боишься? – спросил шофер, изо всех сил давя на заедающий рычаг передач. – Все-таки враг народа.

– А я его в кисете ношу, да? – коротко рассмеялся Степан. Потом посерьезнел. – Ты вот что… как тебя?

– Иван, – через плечо бросил шофер, крутя баранку.

– Вот что, Ваня. Тут, как говорится – меньше знаешь, крепче спишь. Это во-первых. А во-вторых – без разницы мне, кто на моей самокрутке изображен. Кроме Самого, конечно. Понял? Или все еще любопытствуешь?

Парень было хотел что-то возразить, но услышав холодный смешок старшины, промолчал. Немного подождав, Нефедов чиркнул спичкой и нещадно задымил, поглядывая в окно. Дорога петляла между холмами, поросшими молодым сосняком. Тут и там в траве виднелись желтые пятна маслят.

– Богатые места, – задумчиво сказал Степан, выдыхая горький дым в открытое окно, – даже интересно, почему так мало людей здесь живет. На карте всего две деревеньки. Черновилово – ну тут понятно, станция, склады. И Волково рядом.

Иван крутнул руль и нехотя отозвался:

– Какое там… Волково-то нынче совсем заброшено. Один погост остался. Жили там раньше, верно. Старая деревня, дед говорил – еще барская.

– Вон что… – старшина коротко поглядел на шофера. – И что же? На войне всех выкосило или сами разбежались?

– Да… как сказать, – парень помусолил в зубах цигарку, потом сдвинул кепку на лоб и решительно закончил:

– Говорят, нечисто там, – и пристукнул ладонью по рулю.

Нефедов вроде и не отреагировал. Как смотрел в окно, так и продолжал смотреть, скользя взглядом по сосенкам и желтым песчаным проплешинам. Потом выщелкнул догоревший окурок в окно и кашлянул.

– Нечисто, говоришь… Бабки плетут или сам боишься?

– Ты, земляк, говори, да не!.. – вскинулся было Иван, и тут же поймал глазами серебряный отблеск на груди старшины. И обмяк, прикусил язык. То была не обычная «звездочка» или «отвага», привычная для демобилизовавшегося солдата.

Волчий Знак, отличие Охотника.

Иван побледнел, нещадно выкручивая баранку на крутом повороте.

Об Охотниках говорили разное – кто называл их душегубами почище немцев, а кто, как Ванькин дед, каждое воскресенье выпивал за их здравие чарку водки, крестясь на образа в красном углу. Там, где в войну проходили их отряды, нежить оставалась лежать мелким пеплом, а живым бояться было нечего. Но живые все равно боялись.

Нефедов перехватил взгляд шофера, скосил глаза на серебряный кругляш. Потом вдруг фыркнул и рассмеялся – совсем по-мальчишески, запрокидывая голову и широко открыв щербатый рот.

– Вон ты чего! Значка испугался. Не слышал что ли, что Охотники только для всякой погани опасны?

– Много чего слышал, – хмуро ответил Иван. Дернул рычаг, машина взвыла и пошла чуть быстрее, – слышал вот, что после боя вас и награждать было некому. И не за что.

Он покосился вбок и невольно осекся. Рот старшины покривила злая усмешка. Степан дернул щекой, помолчал. Потом все же не сдержался.

– Много ты знаешь, сопляк… Если бы не мы… – и закусил губу, молча махнул рукой. Шофер упрямо набычился, смотрел прямо перед собой, боясь повернуть голову. Но Нефедов уже и думать забыл о брошенных сдуру словах. Перед глазами у него как наяву, встал кровавый март сорок четвертого на окраинах Фюрстенвальде…

– …Где они? Куда пошли? – надрываясь, хрипел седоусый капитан с простреленной грудью, дергаясь на кровавых тряпках, брошенных на землю вместо носилок. – Куда пошли?

Он повторял это упорно и без остановки, никак не реагируя на врачей, умело пластавших на нем задубевшую от грязи шинель.

– Куда пошли? Куда?

Медсестра, совсем еще девчонка, безуспешно пыталась успокоить его, громко повторяя на ухо:

– Все хорошо, товарищ капитан! Они вернутся! Вернутся! Тише вы!

Старшина Степан Нефедов, чуть поодаль спокойно набивавший патронами магазин своего автомата, точно знал, что уже не вернется никто из первой штурмовой волны. Затишье, от которого звенело в ушах, было зловещим. И тем внезапней стала атака смертников, подкрепленных прусскими магами. В один миг земля под ногами роты вздыбилась огненным смерчем, зашипело синее пламя, словно кто-то зажег горелку, – и живые факелы по сторонам взметнулись с режущими уши криками, принялись судорожно метаться, валиться почерневшими головешками, затихая насовсем. Беспорядочная стрельба не остановила фигуры в черных мундирах, которые бежали, не разбирая дороги, перепрыгивая лужи огня. Степан дернулся в сторону, увидев, как синевато блеснувший штык прошел мимо, ударом приклада разбил немцу лицо. Тут же выстрелил в грудь другому, выдернул из голенища короткий нож, перехватил за лезвие и метнул, целясь в клеенчатый плащ мага, изготовившегося для нового огненного удара.

– Поляков, сука! Где твои люди, Поляков!? – отстреливаясь, орал за спиною в телефонную трубку белый как бумага военврач. Крик сменился хрипом, и, обернувшись, Нефедов увидел, как голова майора разлетелась брызгами.

Тогда, в марте, из всего отделения под командой Степана, живым остался только он сам. Бронекатера с реки подошли, как и было запланировано командованием – но уже слишком поздно для тех, кто в полном составе был изрезан, изорван и опрокинут с берега в стылую воду Одера, покрытую масляными пятнами и кровяными разводами. С ходу сломав сопротивление врага, десант, расстегнув бушлаты и открыв синие полоски тельняшек, тут же окунулся в резню. А старшина Нефедов остался сидеть на берегу, сплевывая кровь и выкашливая жирную сладковатую гарь из легких. Политрук, наткнувшийся на него и уже открывший было рот, замолчал, стремительно бледнея, когда увидел глаза Степана, молча и даже как-то скучно двинувшегося на него. Потом был штрафбат и много всего – совсем даже неинтересного…

«Полуторка» взбрыкнула на ухабе, и Степан оторвался от воспоминаний. Иван, насвистывая что-то веселое, глядел вперед, выставив локоть в окно. И вдруг резко нажал на педаль тормоза. Старшина с размаху саданулся грудью об железную ручку и коротко выматерился, помянув неведомую бабушку Прасковью.

– Ваня, ты чего? Одурел? – но тут же замолчал, скрипнув зубами.

Ивану показалось, что старшина проскользнул сквозь закрытую дверь – так быстро все случилось. Грузовик еще останавливался, буксуя на склоне, а Нефедов уже стоял на одном колене – уперев левую руку в землю, в согнутой правой сжимая плоский «парабеллум». Дуло пистолета хищно шарило по сторонам.

У ног Степана на краю дороги лежал труп. Узкое мертвое лицо, покрытое грязью и кровью, было неузнаваемо изуродовано ударом чего-то тяжелого. В груди, обтянутой тонкой серой рубахой, еще кровоточили четыре прокола. Но даже и в таком виде мертвец оставался тем, кем и был.

Слишком белые волосы, слишком совершенная форма длинного тела. Лесной альв, бессмертный, лежал здесь на пригорке, и земля подплывала его кровью.

Иван выбрался из кабины и растерянно подошел к Нефедову.

– Это что же получается? – спросил он. – Сроду здесь такого не было…

– Значит, теперь есть, – сквозь зубы сказал Степан, не переставая быстро-быстро вертеть головой. Ноздри его раздувались, как у гончей, напавшей на след, – Ваня, ты бы шел в кабину. Мешаешь только.

– Ну как знаешь… – обиженно начал было шофер и не договорил, сбитый с ног мелькнувшим в воздухе телом. Старшина дернулся в сторону, и второй альв, летевший на него, кувыркнулся мимо, вскочил на ноги и замахнулся, – но замер, глядя в черное отверстие дула.

– Тих-ха, – сказал Нефедов, глядя в горящие бешенством красные зрачки. Кривой сизый шрам у него на щеке побелел. – Тих-ха. Ты, брат, быстрый, да я побыстрее. И шофера моего отпусти, ни при чем он. Ну?

– Его убил человек, – прошипел альв, не двигаясь с места. Первый повел рукой, и Иван похолодел, чувствуя, как кожа на горле натягивается под лезвием зазубренного железного ножа.

– И что? – спросил старшина, поднимаясь на ноги. Голос его звучал спокойно, словно бы даже и равнодушно. – Вижу, что вилами добивали… Давай, отпусти шофера. Ты убьешь его – я убью тебя. Если отпустишь, будем разбираться. Я сам буду разбираться.

– Его убил человек! – резко крикнул альв. Белые волосы взметнулись вихрем, когда он мотнул головой. Старшина опустил пистолет.

– Слушай внимательно. Законы здесь написаны не мной и не тобой. Их наша власть пишет. И я сейчас за эту власть отвечаю. Убил ваш – дело ваше. Убил человек – найду его я. А не ты. Понял?

Альв коротко прошипел сквозь зубы что-то непонятное. Мускулы его тела дрожали как в лихорадке, и Иван закрыл глаза. Потом нечеловеческая хватка разжалась. Беловолосый отступил на шаг.

– Ты обещал, – сказал он.

Степан кивнул головой.

– Точно, – сказал он. – Обещал.

Не сводя с него глаз, оба альва коротко поклонились, сошли с холма и исчезли в придорожных кустах.

Нефедов еще постоял, потом длинно выдохнул и сунул «парабеллум» в кобуру. Вытер пилоткой пот со лба и повернулся к Ивану, бессмысленно глядевшему на дорогу.

– А я уж думал, все, – усмехнулся он. – Там в кустах еще четверо ждали. Давай, Ваня. Заводи, поехали.

7. Дед

Степан еще раз перечитал кривые, разъезжающиеся по листку бумаги строчки. Потом аккуратно сложил его пополам, еще раз перегнул. Подумал – и разорвал на мелкие кусочки. Высыпал их в жестянку из-под американской тушенки, стоящую на подоконнике вместо пепельницы, и чиркнул спичкой. Тяжело опустился на стул и долго смотрел на мечущийся по бумаге огонек. Молча закрыл лицо ладонью и тихо, едва слышно взвыл, навалившись грудью на край письменного стола.

Молодой солдат, совсем еще мальчишка, из первогодков, который только что доставил коменданту станции письмо («Пляшите, товарищ старшина! Из дому пишут!»), жалостливо морщил лицо, переминался с ноги на ногу у дверей, не осмеливаясь напомнить о себе. Потом все-таки робко покашлял в кулак. Степан Нефедов убрал ладонь и поднял на него глаза. Лицо его было спокойным. Белый шрам, да бьющаяся жилка на виске – и все, ничего больше не понять, хоть целый день смотри.

– Спасибо, Коля, – качнул старшина головой, – все нормально. Обожди, я распишусь, что получил. Порядок нужен, без порядка никуда…

Скрывая облегчение, почтальон подставил журнал, и комендант начертил хитро закрученную подпись напротив нужного крестика на серой бумаге.

– Разрешите идти? – солдат поправил брезентовую сумку и козырнул. Нефедов поднялся и подошел к нему, шаря по карманам галифе.

– Коля, слушай… Вот, возьми деньги, передай там на крыльце кому-нибудь из ребят, кто посвободнее. Скажи, мол, старшина просил… водки бутылку. Хорошо?

– Ясно, товарищ старшина. Передам, – почтальон принял смятый комок бумажных денег. И не вытерпел, спросил. – А что случилось-то?

Степан Нефедов сумрачно глянул на него, махнул рукой.

– Иди, Коля. Человек один умер. Хороший был человек.

Когда за солдатом хлопнула дверь, Степан снова подошел к столу. Сел, положил голову на стиснутые добела кулаки.

Дед… Ах, деда, деда, что ж ты так? Обещал – дождешься меня. Обещал еще и правнуков уму-разуму научить.

Не успел.

– …Стало быть, уходишь, Степа, на войну? – в толпе воющих баб и девок, провожающих эшелон, Константин Егорович, «дед Кистентин», как называла его бабка, оставался спокойным. Как всегда, чуть улыбался краем рта сквозь прокуренную свою бороду. А может, вовсе и не улыбался.

– Ухожу, дедушка, – Степан, тоже нимало не волнуясь, глядел, как заполняются людьми теплушки, как бегут с котелками те, кто еще успел набрать кипятку на дорогу.

– Ну, добро. Слушай меня, внук, – гуднул дед, положил каменной тяжести руку на плечо Степану. – Попадешь на войну – бей их, гадов. Как я в турецкую, да отец в гражданскую. Чего еще сказать? Сердцу воли не давай, головой думай. Сердце – оно потом, как отвоюешь, о себе даст знать. Молитву не забывай.

– Не верю я в бога, деда, – отозвался внук, закуривая. Константин Егорыч усмехнулся в усы.

– Ну не веришь – и ладно. Бог с тобой, вот и все. А уж мы с бабкой за тебя помолимся, ох как помолимся… Ты, главное, не бойся. Ни человека, ни нечисть. А зверей я тебя сызмальства научил не бояться.

Помолчал и добавил:

– Жаль, отца нет… Он бы посмотрел, какой солдат вырос.

Степан почти и не помнил отца. Знал, что тот воевал, в гражданскую вроде бы командовал эскадроном, а после – был егерем, оберегал окрестные леса. И погиб вместе с женой, отбиваясь от стаи волков, натравленных на заимку волей одного варнака-колдуна, обиженного на то, что егерь Матвей Нефедов не разрешил ему вольничать, как прежде, когда никакой власти не было.

Но Матвея земляки любили – много за что, не перечесть тех, кому помог. И человеком он был сильным и спокойным. Поэтому после похорон мужики, не сговариваясь, молча взяли рогатины и винтовки с наговорными пулями, и пошли в чащобу. Там, у болота, в короткой стычке, двое из них истекли кровью, но и чернокнижник не ушел – подох как змея, скрючившись на вилах и не уставая проклинать своих губителей. Орал он, пока отец егеря не вбил ему в рот комок горящей смоляной пакли. Там же, на краю трясины, колдуна сожгли, а пепел смешали со стоялой водой. Плюнули на то место и вернулись в деревню – поминать Матвея и Марью. Пили, плакали, орали песни, дрались и мирились.

Один только дед Константин был неподвижен, молчал чугунно и лишь без закуски глотал стакан за стаканом самогон. На третий день он встал, хрястнул пустую бутыль об стол, пластанул ситцевую рубаху на груди пополам, только пуговки поскакали по половицам, – и принялся плясать. Без остановки, несколько часов подряд, отшвыривая мужиков, пытавшихся крутить ему руки. Рухнул, обессилев, только затемно, и воющая над ним бабка Авдотья еле сумела дотащить неподъемного мужа до постели.

Проспавшись, он сразу же отправился к шабрам и привел в дом пятилетнего внука Степана, который все дни поминок жил там, в стороне от мужицкой гульбы. Привел и сказал спокойно:

– Ну вот, Степка. Теперь мы тебе заместо батьки с мамкой…

Внук, хоть и мал, понял все и только головой кивнул. Уже тогда дед про себя удивился – ни слезы, ни крика у Степки не вырвалось.

А как только зазеленел май, дед Константин увел внука с собой в лес – и до осени. Так и повелось. Когда Степан подрос, он и сам чуть ли не круглый год пропадал в чаще, с ружьем да кавказским кинжалом – еще прадед, который с Ермоловым служил, привез домой бритвенно-острый клинок с серебряной чеканкой.

Первого оборотня тринадцатилетний парнишка поймал на это лезвие. Едва не переломившись при том под тяжестью волчьего тела. А когда увидел, что шерсть исчезает, и перед ним на земле дрожь бьет помирающего голого мужика с синеватой кожей, то сблевал. Но дед не дал отвернуть глаза.

– Смотри, Степан. Хорошо смотри. Ить вот оно как, мог он человеком быть, а выбрал – нелюдем стать и людей резать. А нелюдю – и смерть нелюдская. Ни похорон ему, ни дна ни покрышки.

Старый Константин рассказывал внуку все, не скрывая секретов. От него первого Степан узнал, как надо правильно убивать и как правильно жить, так, чтобы глаза от людей не прятать.

– К примеру, как оно, – учил дед, пока снаряжал патроны или подшивал драную об ветки одежду, – иной человек – дрянь гнилая, и Лесному не всякому в подметки сгодится. И наоборот – вот те же альвы или мавки. Они живут и нас не трогают. И мы с имя в ладу должны жить. Ежели то не черные альвы, Степка. Тех опасаться надо, ненавидят они людей. Коли встретится такой – бей первым, но и по сторонам гляди – они поодиночке не ходят.

– А те, что не черные? – спрашивал внук.

– С теми я сам в последнюю турецкую войну плечом к плечу в разведке служил. Из нас таких, у кого ни кола ни двора, ни царя в башке, собрали отряд «охотников» – для ночных действий, значит. Плохо башибузукам турецким спалось, пока с нами альвы ходили. Быстрые они и бесшумные – проскользнут там, где человеку и пути-то не видится. Только все одно – нелюдская у них суть, жестокие очень. Пленных не берут, и не дай Господь к ним в руки врагом попасться. Смертную муку примешь, неделю умирать будешь, а они рядом петь на своем языке и смеяться будут. Понять их трудно. Но если один раз понял, и они тебя за своего приняли – навек своим будешь.

– А ты им свой, дед? – поинтересовался как-то Степан. Константин Егорыч долго молчал, сплевывал табачной слюной на траву. Потом поерошил бороду и ответил задумчиво:

– Это как сказать… Кому вроде как и за своего сойду.

Весь день после этого он ходил и что-то бормотал про себя.

А вечером подозвал Степана, который на улице у заимки возился с капканом, и сказал решительно:

– Собирайся, внук. Пойдем. Хочу тебя показать кое-кому.

Они шли всю ночь, петляя по одному деду ведомым приметам и тропкам. А потом и вовсе пошло бездорожье, пришлось перелазить через рухнувшие стволы и продираться сквозь спутанные ветви. Только к рассвету они вышли на удивительно чистую поляну, трава на которой росла словно бы вся одного размера. Дед оставил Степана посередине, а сам исчез на другом краю леса, кинув напоследок короткое «жди».

Усталый Степка и не заметил, как задремал. Спал он крепко, но проснулся – словно внутри толкнулась пружина. Затуманенная голова еще не успела ничего сообразить, а тело уже вскинулось на четвереньки, рука нашарила кинжал.

– У него хорошее чутье, Охотник, – тихий, шипящий голос раздался сзади совсем рядом. Парнишка суматошно крутанулся, полоснул впереди себя острием. Потом замер.

В двух шагах от него стоял альв. В непонятной зеленой одежде, висящей лоскутами, с ножом, который он небрежно крутил на ремешке. Смотрел на Степана холодно и равнодушно, чуть морщился от запаха дедовской махры. Дед стоял рядом и привычно усмехался.

– Зачем ты его привел? – спросил альв.

– А то сам не понимаешь?

– Хочешь, чтобы я научил… Охотник, ты понимаешь, чего хочешь? Нам запрещается это. Нас и без того мало, а если люди узнают…

– Не узнают, – твердо сказал дед.

– Чего ради? – вскинулся альв. Нож мгновенно исчез из его пальцев.

– Того. Ты помнишь егеря, который тебя, Сурраль, третьей зимой спас от гулей? Это его сын.

Альв замер неподвижно. Потом мазнул по лицу Степана черными зрачками, отвернулся.

– Да. Ты прав. Это мой кровный долг.

– Иди с ним, внук, – сказал дед. – Иди. Надо тебе узнать больше. Я вот староват уже, а он…

Степка узнал позже – «он» возраста не имеет. Сколько в этих лесах жил Сурраль, не было известно никому. Но с тех пор Степан Нефедов проводил с альвом почти все время. Три года подряд он жил, спал и дышал так, как ему тихим голосом приказывал безжалостный воспитатель, кроивший тело юноши по своему разумению. Писать, читать и уважать Советскую власть его научили сельская учительница и дед. Не научили только верить в бога – наверно, и тут виною всему был альв Сурраль: трудновато верить в то, чего не можешь увидеть сам, когда рядом – вон они, чудеса.

Потом альв исчез. Ушел однажды и сгинул, растворился в лесах, словно бы и не было никогда его рядом. Куда ушел, не смог сказать и дед. От него на память ученику остался только костяной нож, да шрамы на всем теле, которые от этого ножа и появились, – Сурраль всегда повторял, что тренировка без крови не имеет смысла.

А потом началась война.

Степан, которому только-только стукнуло девятнадцать, в военкомат поехал сразу же, как по репродуктору, прибитому на столбе у сельсовета, прочитали приказ о мобилизации. Даже хотел со своей винтовкой, но Константин Егорыч не дал.

– Ружье, Степка, тебе там дадут. Ружей на войне много – только стреляй… Главное, стреляй метко. Или ты его, или он тебя.

Напоследок, у поезда, дед повесил внуку на шею свой медный крест да бабкин оберег. Бабушка Авдотья солдата не провожала – уж так повелось в роду Нефедовых, что на опасное дело мужики испокон веку уходили не оборачиваясь и не слыша причитаний за спиной. Так ушел и рядовой Степан Нефедов, махнул деду рукой и запрыгнул в теплушку. Не зная еще, что воевать ему придется без передышки долгих пятнадцать лет.

…Старшина Степан Нефедов поднял голову. В коридоре простучали шаги, дверь приоткрылась и в нее просунулась голова Сашки Ерохина из комендантского взвода.

– Товарищ старшина, я вам принес… Водки, как просили.

Нефедов принял газетный сверток, развернул бумагу, поставил на стол зеленую бутылку. Нашарил на полке пыльный стакан, протер рукавом. Содрал пробку с бутылки и налил водки сразу по рубчик. Поднял стакан и с выдохом проглотил обжигающую жидкость в три глотка. Закашлялся и вытер глаза.

Не пил Степан с самой юности. Вначале запрещал дед, потом отучил Сурраль, говоривший, что пьяного в лесу по запаху не найдет только слепой безногий волк. На войне тоже как-то не до того было. Но сейчас старшина пил водку, словно в стакане была обычная вода. Пил, и легче ему не становилось.

За окном смеркалось. Уже давно простучал колесами и ушел эшелон, увозя конвойную команду. Начальник эшелона сунулся было к коменданту, но Ерохин его не пустил, как тот ни ругался и ни грозил рапортом по начальству. Под конец приезжий покрыл всех матом и уехал ни с чем.

Степан сидел и глядел на пустую бутылку. Мыслей не было, только тяжесть где-то там, на месте сердца. Поэтому он и не услышал сразу, как бесшумно отворилась обычно скрипучая дверь. Обернулся, роняя стул, только тогда, когда на плечо легла узкая ладонь.

– Ты разве совсем постарел, ученик, что разрешаешь так подкрадываться?

– Сурраль…

Альв обошел комнату, сел напротив Степана. Брезгливо тронул пальцем бутылку.

– Легче стало?

Нефедов опустил голову.

– Дед у меня, Сурраль…

– Знаю, – перебил его альв, – потому и пришел. Держи. Это твое.

Он положил на стол замшевый мешочек. Потом поднялся и пошел к двери. Уже взявшись за ручку, сказал, не оборачиваясь:

– Сегодня думай сердцем, Степан. Сегодня можно. А завтра – уже нет. Я тебя хорошо научил. Такие как ты, воюют всю жизнь.

И исчез, как будто растворился во тьме коридора.

– Сурраль! – Степан кинулся следом, распахнул дверь. Никого.

Он вернулся и взял в руки мешочек. Потом развязал его и достал оттуда скрученный в трубку листок бумаги и коробочку.

Медленно развернул записку.

«Здравствуй, Степан!

Чую, что больше нам с тобой не свидеться. Знаю, что воевал ты все это время честно, как я учил, да и отец бы твой гордился, будь он сейчас жив. А по мне не грусти – это сколь же можно небо-то коптить? Тебя вырастил, пора и честь знать. Об одном жалею – что не довелось мне тебя обнять, пока старые кости еще носят. Ну, это ничего.

Передаю тебе, внук, награду твою. Десять лет без малого, почитай, она тебя ждала – еще с первой похоронки, которую мы с бабкой на тебя получили. Так и лежала в красном углу. Думал – вернешься, а я ее тебе за столом накрытым и вручу при всей родне. Но теперь уж держи ее и надень сам. Заслужил, внук. Считай, и от меня тебе эта награда.

А теперь – прощай, Степушка. Нечего нам с тобой, мужикам, долгие проводы устраивать. Приезжай в родные места, навести наш дом. Твой он теперь – боле никого не осталось.

Твой дед, Константин Егорович Нефедов».

Степан открыл коробочку. Там на черном бархате лежал, тускло отсвечивая полированным серебром, Георгиевский крест. Старшина достал его, сжал в кулаке, чувствуя, как острые грани врезаются в ладонь.

И заплакал.

8. Родина не забудет

Сергей ударился головой о борт грузовика и проснулся. Как всегда, пробуждение было мгновенным – словно из одной темной комнаты шагнул в другую, посветлее. Он поглядел на небо. Светает.

Впереди над бортом все так же маячил силуэт впередсмотрящего – незнакомого мужика с погонами сержанта. Он должен был следить, не висят ли где-нибудь над дорогой провода, которые грузовик может зацепить. Чтобы их вовремя приподнимать, сержант еще перед отправлением срубил в лесу длинную ветку с рогулькой на конце. Впрочем, похоже было, что он тоже спит – по-неживому моталась голова в пилотке, горбатилась спина под натянувшейся шинелью. Сергей потянулся и потряс впередсмотрящего за ремень.

– Сержант! Слышь, сержант!

– А? – очнулся тот, машинально подхватив падающую ветку, и уставился на солдата непонимающими глазами. Потом поежился и свободной рукой протер глаза.

– Фу, черт… И не заметил, как заснул. Дорога тянется, ни огонька кругом, ни звездочки. Вот и сморило… – в голосе сержанта слышалась виноватая нотка. Он украдкой посмотрел кругом, но, увидев, что все спят, успокоился.

– Земляк, ты уж не говори никому, ладно?

Сергей пожал плечами: мол, мне-то что, я – могила. Сержант протянул ему ледяную ладонь.

– Федор.

– Рядовой Сергей Никольский, товарищ сержант…

– Брось ты. Не на плацу, не тянись, – махнул рукой Федор и снова отвернулся к дороге, теперь уже внимательнее вглядываясь вперед. Небо уже совсем посветлело, и стали видны деревья, мимо которых ехал грузовик. «Откуда здесь проводам-то взяться?» – еще сонно подумал Сергей, и тут же Федор, словно прочитав его мысли, снова поглядел на него.

– Провода не провода, а мало ли что… Сверху виднее, чем шоферу – может осыпь или завал случился.

Сергей ничего не ответил, но сержанту, похоже, наскучила молчаливая езда. Он прислонил рогатку к борту и достал из кармана пачку «Казбека» – дунул в гильзу, прикурил и, катая папиросу в углу рта, спросил:

– Ты-то хоть знаешь, куда едем?

Сергей покачал головой. Он вообще как-то смутно вспоминал события этой ночи. В памяти крутилась только какая-то черная воронка, выбрасывавшая куски воспоминаний: сигнал тревоги, сбросивший его с холодного и жесткого топчана, тяжесть автомата в руках, молчаливая посадка в кузов грузовика бок о бок с такими же темными силуэтами. И еще худощавое лицо кого-то, кто внимательно за ними наблюдал. Никольский напрягся, пытаясь вспомнить это лицо в свете фонаря, ему казалось, что от этого зависит что-то важное, какая-то главная деталь непонятной мозаики. Но образ скользнул и сразу же пропал. Сергей досадливо поморщился и поднял глаза.

У противоположного борта, на скамье, мотаясь на кочках, сидя спали солдаты. В утреннем свете, с закрытыми глазами, они казались совсем неживыми – только блестела роса на щеках и бровях. Всматриваясь в каждого, Никольский понял, что никого не узнает. Прямо напротив него, положив кудрявую голову на плечо пожилому старшине, спала светловолосая женщина. «Капитан медицинской службы», – глянул Сергей на петлицы и продолжал пристально смотреть в красивое лицо с полуоткрытыми губами. Будто почувствовав это, женщина резко открыла глаза. И тут же выпрямилась, отстранившись от пожилого, который тоже заворочался, выходя из дремы. Медичка поглядела по сторонам и пристально – на Сергея, который под ее взглядом, сам того не осознав, подтянулся и надел пилотку, которую до этого держал за пазухой.

– Мы где? – хрипловато спросила она, не отводя глаз. Услышав ее голос, сержант выщелкнул окурок на дорогу и ответил, еле заметно подмигнув Сергею.

– Неизвестно, товарищ капитан. Едем и едем, который уже час трясемся по лесам. Разрешите спросить – может, вы нам объясните, что и как?

Некоторое время белокурая капитан медслужбы молча смотрела на Федора. Потом чуть усмехнулась. Усмешка вышла странно безжизненной, словно бы только одной половиной лица.

– Меня зовут Ольга. «Товарищ капитан» звучит, конечно, по уставу, но слишком длинно. Не для наших с вами условий. Проще называть друг друга по именам.

Федор, как показалось Никольскому, слегка растерялся, но тут же подшагнул ближе и протянул Ольге руку.

– Федор. Коли так, значит, будем по именам.

– А вы? – женщина снова посмотрела на Сергея.

– Сергей, – коротко сказал он, внутренне злясь на разбитного сержанта. Ольга слегка прищурилась, словно бы поняла, что творится у рядового в мозгах, потом расстегнула офицерскую планшетку и достала из нее карту. Пожилой седоусый старшина, сидевший рядом с ней, хмыкнул:

– Вы бы тогда, товарищ… Ольга, разбудили бы всех, а то непонятно как-то получается, – и тут же зычно скомандовал: – Па-адъем!

Солдаты зашевелились, будто бы от выкрика все разом вдруг включились. Сергей, словно во сне, видел, как они замедленными движениями разбирают автоматы, сложенные под ногами, кашляют, закуривают. Все это время он смотрел на Ольгу, склонившуюся над картой. А в голове билась только одна мысль: «Она-то зачем… с нами? Мало, что ли, солдат?»

Внезапно грузовик остановился. Заглох мотор, и в тишине стало слышно, как на ветвях где-то рядом с дорогой пересвистываются синицы. Дверца кабины хлопнула, и вдоль борта послышались чьи-то шаги. А потом в кузов запрыгнул человек – он словно бы одним движением перебросил свое крепкое тело внутрь и вот уже стоял среди солдат, поправляя фуражку с малиновым околышем.

У Сергея екнуло сердце и на миг пресеклось дыхание, хотя вроде бы и вовсе было не с чего. Самый обычный старшина, в выгоревшей полевой форме, на ногах – не сапоги, а немецкие шнурованные парашютные ботинки. На левом бедре у старшины висела пистолетная кобура, из которой выглядывала перемотанная черной изолентой рукоятка – вроде бы «парабеллум». Все в нем было ладно и пригнано, но… неправильно, словно ему было наплевать на устав. Но Никольский не обратил внимания на форму, его притянули к себе глаза человека. Серые, ледяные, почти прозрачные.

Старшина обвел всех взглядом, снял фуражку и хлопнул ею об коленку. Потом улыбнулся, показав металлическую коронку.

– Понятно. Все проснулись. Ну что ж, самое время, поскольку мы почти что прибыли. Будем знакомы, я вроде как ваш командир – старшина Нефедов. Степан.

Тишина сгустилась, уплотнилась, еще немного – и можно будет резать ее ножом как масло. Сергей не понимал, что творится. Глядя на старшину Нефедова, он вдруг понял, что это и был тот самый человек, лицо которого под фонарем ночью врезалось в память. И похолодел, потому что разом понял еще одно – для него, Сергея Никольского, незнакомый Степан сейчас был больше чем командиром. Ему нельзя было не подчиняться. Этот невысокий крепкий мужик, который так запросто разговаривал сейчас со всей разномастной командой, непонятно почему был властью.

Старшина за несколько минут успел пошутить о чем-то с Федором, попросил табачку у одного из солдат, вежливо поздоровался с Ольгой – все это, как будто не замечая, что в кузове по– прежнему царит тишина. Солдаты хмуро глядели на Степана, и в их взглядах Сергей ловил тот же самый страх, что и у него.

На полуслове Нефедов оборвал анекдот, который рассказывал. Присел на скамейку. Седоусый старшина поспешно, словно от горячего, отодвинулся, освобождая ему место.

– Так. Понятно. Шутка не удалась, – усмехнулся Степан и сдвинул фуражку на затылок, – Ольга, разрешите-ка мне планшетку вашу.

– Старшина, – Никольский услышал в голосе медика звенящую нотку близкой истерики и вскинул на нее глаза, – собственно, по какому праву вы здесь командуете? Я старше по званию, и…

Нефедов на миг замер. Потом протянул руку к планшетке и, глянув в глаза Ольге, произнес какое-то слово. Вроде бы произнес. Сергей ничего не услышал, только губы шевельнулись, и показалось, что вокруг фигуры старшины вспыхнула светлая полоса. Мигнула и тут же пропала, и пропало все вокруг, а потом рядовой понял, что стоит коленями на шершавых досках, зажмурив глаза и низко опустив голову. «Да что такое творится?» – ошалевший Сергей рванулся с колен, и тут же оказалось, что он, как и прежде, на скамье, сжатый плечами соседей, а Степан уже держит в руке карту и что-то говорит.

– …на этом самом месте раньше стояла деревня Новодворово. Вот здесь, на карте, она отмечена. Богатая была деревня, колхоз-передовик. Только карта-то довоенная. Теперь там даже пепелища не осталось, все травой позарастало. Но, – старшина ткнул пальцем в сгиб карты, – позарастать-то позарастало, а лучше не стало. Посредине пепелища – колодец. Целый.

Капитан медицинской службы Ольга сидела с белым лицом и кивала, когда Нефедов во время разговора коротко поглядывал на нее, точно просил подтвердить слова. Еще недавно Никольскому это показалось бы странным, но сейчас и он, не замечая того, кивал, а слова Нефедова прочными кирпичиками ложились в голову.

– И вот что странно, – старшина откинулся на борт и закурил, не переставая водить пальцем по карте, – местного колдуна в Новодворово еще до войны не стало. Помер, и передать силу не успел никому. Ну, от этого крестьяне особо не печалились. Волколаков в этих местах сроду не водилось, на погосте тоже все спокойно было всегда. А как только спалили немцы деревню, так и началось. Окрестные хуторяне извелись все, житья не стало от призраков. Мы-то, конечно, после того, что тут каратели сотворили, чистили эти места еще в войну, да некогда было тогда как следует…

Сергей собрался с мыслями и все-таки посмел возразить, откуда-то на это взялись силы.

– Товарищ старшина. А мы-то там на кой? С бору по сосенке нас собрали, а теперь – призраки какие-то, нечисть…

Нефедов перевел взгляд на рядового. В глубине его зрачков метнулось удивление и тут же пропало.

– Ты, Сергей, вот о чем подумай. Кто-то этих призраков направляет, видно сразу. Гонит оттуда прочь, выпроваживает, чтобы с проклятого места ушли. Да только им уйти нельзя, они или к своему прежнему мертвому двору привязаны, или житья людям не дадут. И нам надо этого «кого-то» найти. Быстро найти, пока он еще смертей не наделал. Ясно? На то вы и солдаты, чтобы приказ выполнить.

– И что, много смертей было? – вопрос задал пожилой старшина, который только сейчас заметил, что самокрутка у него в пальцах давно исчадила и затухла.

– Хватает, – буркнул Степан, – недавно девчонка молодая в лес отправилась после заката. Ворожить на милого хотела, дура, а деда не послушалась. Нашли ее выпитую уже. А до этого еще троих – с пути сбились, солдаты демобилизованные. Заночевали около тех мест…

Ольга хотела спросить еще что-то, но тут старшина пружинисто поднялся.

– Приехали. Так. Всем из машины, строиться на поляне.

После построения старшина приказал проверить оружие, снять автоматы с предохранителя и выстроиться в цепь. Сам он расстегнул кобуру, достал «парабеллум» и загнал в него обойму. Потом повернулся к солдатам.

– Значит, вот что. Операция эта простая, ничего тут шибко сложного нет. Было бы сложное, нас бы с вами сюда не послали, а послали бы специалистов похитрее. Колдун этот тут прячется, больше ему негде, здесь ему проще всего силу поддерживать. Идем и берем. Ясно?

Цепь двинулась из леса на опушку, обходя пни и поваленные деревья.

Новодворово и впрямь было большой деревней. Когда-то было. Сейчас от нее осталось только широкое поле, сплошь покрытое буграми, заросшими лебедой и крапивой. Не уцелело ни единого дома, и посреди этой пустоты совсем неуместным казался совершенно целый колодец-журавель. Даже ведро, прочно окованное железом и совсем не поржавевшее, стояло на краю колодезного сруба. Журавель тонко поскрипывал – угловатый силуэт на фоне серого неба.

Сергей шел в цепи, напряженно, до боли в глазах вглядываясь вперед. Ему казалось, что сейчас откуда-нибудь метнется человек или зверь – и полетят стреляные гильзы, все завертится в суматохе боя. Один только раз он видел, как брали живьем немецкого мага, выкуривая того из бункера под Винницей. Немец, которому нечего было терять, щедро расходовал свою Силу, посылая вперед жутких тварей, созданных из плоти и костей солдат, своими трупами заваливших все коридоры подземного укрепрайона. Они не боялись обычных пуль и тупо бежали вперед, разрывая всех попадавшихся на пути. Тогда бункер забросали гранатами и динамитными шашками. Оглохшего мага, из носа и ушей у которого текла кровь, выволокли из-под земли и тут же, рядом с его убежищем, сожгли, облив мазутом.

Никольский вздрогнул, когда кто-то хлопнул его по плечу, и едва не нажал на спусковой крючок. Рядом шел Степан Нефедов. С виду старшина был совершенно спокоен и даже пистолет держал небрежно, в опущенной руке. Не глядя на рядового, Нефедов спросил:

– Сергей, ты ничего не чувствуешь?

Вопрос был неожиданным и непонятным. Никольский удивленно пожал плечами и уже открыл рот, собираясь ответить, что вроде бы ничего, как вдруг его накрыло. Во рту защипало и стало кисло, будто лизнул батарейку. И сразу же дернуло несколько раз вперед, как за веревочку. Сергей остановился и испуганно поглядел на старшину.

– Да, товарищ старшина, почувствовал. Как будто вон в ту сторону тянет… – он показал рукой вперед, на колодец.

– Понятно. Значит, там, – Нефедов пошел быстрее. Сергей тоже ускорил шаг и спросил:

– А что это, товарищ старшина?

– Понимаешь, – быстро сквозь зубы сказал Степан, – ты до войны кем был?

– На заводе работал, – растерялся Никольский, – а что?

– А то. Ты, когда получку давали, за нее в табеле расписывался? Расписывался. Вот и любой колдун, когда заклятье творит, – вроде как свою роспись ставит. Ни с чем не спутать. Только кроме всего прочего, она еще и указывает на него, пока свежая. А тут, сдается мне, свежее просто некуда. Загибай цепь! – вдруг крикнул Степан и несколько раз выстрелил куда-то. Шагах в десяти кувыркнулась в лебеду какая-то тварь размером с крупную собаку.

– Пугаешь, гад? – прошипел Нефедов. Другая тварь, оскалив зубы, выпрыгнула откуда-то сбоку и ткнулась в плечо Никольскому, едва не опрокинув его на землю. Но не вцепилась, а замерла на месте, как-то недоуменно покачиваясь на тонких паучьих лапах. Щелкнул выстрел, и она осела вниз. Рядовой заметил, как Степан, скривившись в болезненной гримасе, поспешно прикусил зубами висевший у него на шейной цепочке непонятный предмет – похоже, какой-то оберег.

Призраков Никольский не заметил. Только пахнуло смрадным ветром, откуда-то налетел горький туман, но развеялся клочьями у самого колодца. Первым в его черный зев заглянул пожилой старшина, выпустив туда наугад пару автоматных очередей.

– А ну, тихо! – сказал невесть как снова оказавшийся рядом Нефедов, и Сергей, глянув на него, поразился, увидев мокрое и серое от боли лицо, как будто старшину что-то жевало изнутри, но он еще держался.

– Тихо! – повторил Степан и тут же сказал, – ты лучше давай, старшина, сам туда лезь.

«Да вы что?!» – хотел заорать во весь голос Сергей, и тут же осекся, увидев равнодушные лица солдат. Даже Ольга, замершая поодаль с пистолетом в руке, ничего не сказала, слепо уставившись в одну точку. Седоусый старшина молча кивнул головой, бросил автомат, будто бесполезную железяку и вскочил на край колодца. Сергей дернулся к нему – помочь, остановить, но старшина уже камнем рухнул вниз.

Время замерло. Никольский остановившимся взглядом смотрел на колодец – и тут сруб точно взорвался. Вверх полетели обломки почерневших бревен и брызги воды, которая искрящимся фонтаном застыла над головами. А потом из колодца показалась голова старшины, который, вцепившись в кого-то, тянул его наверх, одной рукой держась за цепь журавля.

– Быстро! – окрик Нефедова хлестнул кнутом. – Помогать ему, ну!

Сергей кинулся к колодцу и вцепился в ворот мокрой гимнастерки, вытягивая старшину наружу. Тот с хрипом перевалился за край, и Никольский увидел, что второй, полуоторванной рукой он намертво сжимает за горло кого-то, заросшего черной шевелящейся шерстью, отдаленно напоминающего горбатого человека. И тут же рядовой почувствовал тупой удар в грудь, напротив сердца. Его откинуло от сруба, но другие солдаты уже тянули колдуна наверх.

Никольский поднялся с земли и посмотрел на грудь. Гимнастерка была разорвана, и точно под левым соском торчал длинный железный штырь, пробивший сердце. Но боли не было, и никаких неудобств не было тоже. Сергей попытался было вздохнуть, и тут же понял, что это совсем не обязательно, и что все это время он не дышал. Попытался удивиться или рассердиться, но не получилось, словно все это время чувства, которые он испытывал, были только воспоминанием о них. Зато теперь он помнил – но тоже отстраненно и равнодушно – как поднялся ночью с досок старого блиндажа, превращенного в госпитальный морг, – поднялся он, и с ним еще десяток таких же убитых. Последний резерв зачистки.

Тогда он повернулся, и молча двинулся обратно к куче солдат. Втиснулся между ними и ухватился за холодную мокрую кожу завывающего колдуна.

Степан Нефедов выпустил из губ оберег. Боль уже ушла, больше не раскалывалась голова – видимо, заклятье исчерпало Силу. Он сделал несколько шагов и не удержался – шатнуло. Тогда Степан сел прямо на землю и, не оборачиваясь, сипло приказал:

– Кончайте его.

И зажал ладонями уши, согнулся, весь сморщившись. Не в человеческих силах было выдержать страшный крик колдуна, которого заживо рвали на куски мертвые солдаты. Он не мог причинить им никакого вреда – поэтому кричал и кричал, распадаясь на кровавые части.

Потом вой прекратился.

Нефедов встал. Он облизнул соленые губы и почувствовал вкус собственной крови, которая текла из носа. Старшина размазал ее по подбородку, махнул рукой и повернулся.

Солдаты стояли и молча глядели на него. Они не двигались. Ольга… Федор… Сергей… пожилой старшина… никто из них не шевельнулся и ничего не сказал, когда старшина Нефедов достал из нагрудного кармана тонкую металлическую пластинку со сложными символами. Он сглотнул и криво усмехнулся.

– Ну, вот и все. Жаль, анекдот я вам так и не рассказал. Да это ничего. Благодарю за службу… а Родина не забудет… – И переломил пластинку пополам. Бросил обломки в лебеду и пошел прочь, не глядя, как беззвучным пламенем вспыхивают и исчезают тела.

Грузовик на опушке уже урчал мотором.

9. Круг земной

Метель разыгралась к ночи.

Завьюжило так, что вытянутой руки было не увидеть, – снежные хлопья неслись над землей, хлестали по деревьям, переметая все тропки и дороги. Беда человеку, который в такую круговерть окажется в лесу, далеко от жилья. Пропадет ни за что.

Деревня Грачи словно бы замерла. Даже собаки не перегавкивались, отлеживались по конурам, взъерошив шерсть. Редкие окошки светились сквозь снежную муть – в такую погоду даже сена корове подкинуть, и то хозяину надо набраться смелости.

Но военный грузовик, с кузовом, крытым брезентом, упорно пробивался по заметенной дороге. Рычал мотором, порой буксовал на одном месте. Тогда из-под тента молча выпрыгивали люди, наваливались плечами на мерзлое дерево кузова, выталкивали машину вперед и снова забирались под брезент. К полуночи трофейный «Опель Блитц» въехал в Грачи и замер, почти уткнувшись тупым носом в стену крайней избы.

– Ни черта не видно!

Шофер, молодой парень в черном танковом комбинезоне, матюгнулся и вылез из кабины. Помогая фарам ручным фонариком, он посветил вокруг и похлопал по брезенту.

– Вылезай, приехали!

На голос лениво отозвалась собака – забрехала, зазвенела цепью. Скрипнула дверь, и на пороге избы встал здоровенный мужик в рубахе и подштанниках, с берданкой в руках.

– Кого там черти носят ночью? – громыхнул он могучим басом. Под луч фар вышагнула фигура в черном, отозвалась спокойно:

– Чего ругаешься? Раз носят, значит, надо. Особый взвод, остановимся у вас тут на денек, – жилистый, невысокий мужик, по погонам судя – старшина, поднялся на крыльцо, не обращая внимания на ружье. Волосы на его непокрытой голове трепала вьюга. Хозяин невольно отступил на шаг, а когда глянул на петлицы – крест в звезде, так и вовсе опустил берданку и отвел глаза.

– Охотники? – пробормотал он и посторонился. – Заходите в избу… товарищ старшина. Только тесновато у меня, тут уж не обессудьте. Жена, да трое ребятишек. Да замолкни ты! – это уже выскочившему с лаем псу.

Старшина обернулся в темноту, что-то тихо и неразборчиво сказал подбежавшему шоферу. Хозяин тем временем во все глаза смотрел, как из кузова один за другим бесшумно выпрыгивают солдаты. Подошли ближе, выстроились у крыльца. Все как один – широкоплечие, косая сажень в плечах, и самый малорослый – на полголовы выше командира.

– Разобраться по избам! – приказал старшина. – Саша, машину загони во двор и укрой, как следует, а то с утра не откопаем. Выполнять…

Солдаты мгновенно исчезли в метели. Проводив их взглядом, старшина снова повернулся к хозяину и усмехнулся.

– Не узнаешь, Николай? Понятное дело, давненько я у вас не был. Ну, зови в дом, что ли. Парень я не гордый, где постелишь, там и лягу. – И, не дожидаясь ответа, сам шагнул в сени. Оторопевший мужик повесил берданку на гвоздь и поспешил следом за неожиданным гостем. В избе, при свете керосинки, которую зажгла полусонная жена, он уставился на старшину. Вгляделся хорошенько – и охнул.

– Степан? Ты, што ли? Степан Нефедов?

– Он самый, – военный пригладил волосы и сел на табурет, стягивая сапоги. Потом откинулся на стену и устало прикрыл глаза.

– Дак… это же сколько лет-то прошло? – Николай суетился, озадаченно взмахивал руками. Огромный, он был похож на медведя, который отмахивается от надоедливых пчел. – Ведь в самом начале войны еще…

– Да не мельтеши ты, Коля, – отмахнулся Нефедов, – сядь вот лучше, расскажи, что тут у вас и как?

Хозяин присел на скрипнувшую под ним скамью. Потом спохватился, снова вскочил.

– Степан, так что ж мы насухую-то с тобой разговоры разговариваем? У меня вот и самогон есть, и сало…

– Не пью, спасибо, – покачал головой Степан, – не приучен. Чаю выпью с удовольствием, а если и сахару в него положишь – так и совсем спасибо.

– Наталья! – шепотом, прозвучавшим чуть тише обычного баса, позвал жену хозяин. – Чайник поставь!

Его жена молча повозилась у печки, вздула огонь, поставила объемистый чайник и снова ушла в другую комнату, даже вроде бы и не глянув в сторону ночного пришельца. Нефедов улыбнулся.

– Хорошая у тебя хозяйка, Николай, нелюбопытная.

– Э! – махнул рукой мужик. – Ты не смотри, что слова не сказала. Завтра вся деревня знать будет, что ты вернулся. Баба же, сам понимаешь…

– Пусть говорит, – Нефедов думал о чем-то другом. Он рассеянно погладил кота, который мявкнул и перевалился на другой бок. Спросил: – Так значит, в Грачах спокойно все?

– А что здесь сделается? Всю войну тишина была. В начале, говорят, тоже. Да что я тебе рассказываю-то? Я как на пятый год по ранению комиссовался, сразу в председатели сельсовета и попал… Так и живем.

– Председатель сельсовета? – хмыкнул Степан. – Ишь ты. И в лесах спокойно?

– Так ведь ваши-то, Охотники, здесь в войну не один раз проходили. Тишь да гладь, – Николай помялся нерешительно, а потом все же спросил: – Слышь, Степан, вы-то сюда по заданию, или как?

– Или как, – отозвался Нефедов, снимая кипящий чайник, – или как. Постоим тут у вас сутки, отдохнем, метель переждем – и дальше поедем. Здесь нам делать нечего.

– Ну и слава богу, – Николай заметно повеселел, видно было, что разом успокоился и ободрился. – И то верно – что вам здесь делать-то? Но, однако, нагрянул ты, Степан, нагрянул… Кто бы и знал, что ты живой? Ведь даже Татьяна не верила.

Он осекся, увидев, как Степан медленно поставил жестяную кружку на стол. Молчали долго. Потом старшина провел ладонью по лицу, словно смахивая что-то, и глухо спросил:

– Она здесь?

– Жива-здорова, – растерянно сказал Николай, виновато сутулясь на табурете, – как раньше одна была, так и сейчас.

Нефедов поморщился, как от сильной боли, и встал. Он сильно побледнел и теперь какими-то медленными, неуверенными движениями обхлопывал себя по карманам. Все-таки нашел коробку папирос, потоптался на половике и как был, босой, вышел в сени. Через пару минут Николай вышел вслед за ним.

– Степан… Ты чего? Что стряслось-то?

– Она что, замуж так и не вышла? – спросил Нефедов, в темноте жадно затягиваясь «Казбеком». Красный огонек на конце папиросы разгорался и угасал с легким треском.

– Вон ты о чем… Да нет. Женихи к ней сколько раз приезжали, а она им – от ворот поворот. Девка-то видная была, да и сейчас в самом цвете. А не идет замуж и все. Наотрез отказывает всем. И отец ейный понять не может – отчего так? Как-то раз выпил он, обозлился, и на нее с вожжами попер. Поучить хотел дочку. Мол, вышибу дурь из головы! Так она руку ему перехватила. И говорит – если еще раз такое случится, уйду и только ты меня и видел. Старик вожжи бросил, поругался еще для порядку, да тем и закончилось. Все ж таки любит он ее, дочка ведь.

– Понятно, – окурок зашипел и погас в снегу. Степан захлопнул дверь. Пурга уже успела нанести снегу на порог.

– Ладно. Утро вечера мудренее. Коля, ты постели мне где– нибудь, устал я как собака.

Вскоре хозяин уже могуче храпел в соседней комнате. А вот Степану Нефедову, лежащему на полу под тощим одеялом, не спалось. Не от холода – протопленная печь исправно грела, да и не боялся старшина никаких морозов. Он ворочался с боку на бок и вспоминал, прогоняя от себя сон.

Осень сорок четвертого года выдалась жаркой. Долго стояло бабье лето, и еще даже в октябре казалось, что до зимы далеко.

Только вот лесные пожары не давали продохнуть. Горький дым стелился над проселками, забивался в дома. Горели торфяники в Прилогах, у Артузовских карьеров, под Коммунарами и Чернодольем. Грачи стояли в стороне, и гарью их не задело.

Но потом пришла беда пострашнее.

Один из сельчан, который забрел далеко в лес, нашел на дереве парашют. Купол висел высоко, прочно надевшись на острые, как пики, сучья старой сухой липы. Под ним болтались резаные стропы. Парашют был немецким, но вот что интересно – следов того, кто эти стропы обрезал, спрыгнул и ушел, на влажной земле не оказалось. Только еле заметный отпечаток ноги. Хватило и этого – местный лесничий, Федор Марков, мужик битый-перебитый жизнью, прошедший и суму и тюрьму, один лишь раз глянул на примятую глину и сразу помрачнел.

– Альв, мужики, – сказал он сквозь зубы. – Черный альв, не наш.

А когда собравшиеся стали галдеть, спрашивая, с чего он так решил, Федор зыркнул на них свирепо и снял с куста шиповника кожаный ремешок с непонятными мудреными узлами на нем. Кинул приезжему из района уполномоченному, который с досады в душу бога мать выругал своих солдат, прохлопавших такую вещь. Вязка и точно, была альвовская – такими они обозначали количество ими убитых.

– Ты не подумай, лейтенант, что этот шнурок черный здесь просто потерял. Нарочно он оставил, чтобы презренье свое показать к нам, людям: мол, сроду не поймаете, сколько не ищите, а вот я вам дам хлебнуть… Так что помяните мое слово – крови будет много.

Уполномоченный с командой, расквартированной в Прилогах, обрыскал все леса, да только немецкий диверсант как сквозь землю провалился. А кровь не заставила себя долго ждать.

Ночью перед самым рассветом в Прилоги пришли гули.

Откуда взялась эта нечисть, самая страшная, болотная – гадать не приходилось. Они шли и шли, подгоняемые неслышным черным приказом; возникали на лесной опушке, как будто вырастая из земли. Серые, сгорбленные, с бесформенными черепами, обтянутыми жесткой шкурой, с отростками позвонков, торчавшими на спине. Гули были повсюду, и деревенские только успели похватать кто вилы, кто ружьишко – но уже было поздно и все кончилось быстро. Спастись удалось только двум мальчишкам, выпасавшим в ночное лошадей. Появившиеся утром соседи из Чернодолья не нашли деревни. Дымились, догорая, избы и повсюду – на траве, на земле, на расщепленных бревнах – была кровь. Брызгами и целыми лужами. От самого городского лейтенанта, форсившего перед деревенскими девчатами в хромовых сапогах и новенькой форме, осталась только офицерская планшетка, да пистолет с расстрелянной обоймой. А от ночных тварей на солнечном свету остались только дотлевающие кости.

Страх сгустился над лесами. И был этот страх неистребимым, смертным, заставлял бледнеть даже отживающих свое стариков. Война, которая шла где-то там, далеко, достала и до этих мест.

Тогда сверху тяжким молотом бахнул приказ – сельсоветам не предпринимать никаких действий! ждать! не паниковать! И уже через три дня в Грачах высадилась новая команда. Вел ее спокойный, как камень, старшина. Мужики из района поглядели на него и недоверчиво закачали головами – морда самая что ни на есть рязанская, шрам на щеке, росту среднего. Разве ж такой справится?

Степан хорошо запомнил тот день. Едва его взвод попрыгал в дорожную пыль, как на них всем скопом налетели ревущие навзрыд бабы, с воплями и причитаниями мельтешившие перед глазами. Еле выдравшись из их цепких пальцев, Степан облегченно вздохнул, дал команду разойтись по хатам, а сам отправился в сельсовет.

Уже издалека, подходя к избе, над которой бился по ветру линялый красный флаг, старшина с удивлением услышал переборы гармошки. Мужской голос выкрикивал частушки, в которых через слово – мат-перемат. Нефедов подошел ближе и увидел, как две бабы тянут за рукав пиджака рослого детину, пьяного в дугу и напрочь расхристанного. Красная его рубашка, по всему видать, недавно купленная, была разорвана на груди и вымазана грязью. Парень отмахивался от настойчивых уговоров и продолжал орать похабщину.

Потом он швырнул трехрядку на землю и подобрал валявшийся на дороге камень. Не успели бабы и охнуть, как в доме напротив, с голубыми ставнями и заросшим палисадником, зазвенело выбитое стекло. Детина победно выматерился и замахал кулаком.

– Танька! Вот тебе, стервь такая! Чтоб знала, кому отказываешь! – надсадно проорал он. Потом схватил было другой булыжник, но тут же охнул и выронил его, потому что рука словно попала в тиски. Рванулся, но без толку. Нефедов, не спеша, разжал его пальцы и вынул из них камень.

– Тебя самого по пустой голове этим бы камнем приласкать, – сказал он, – чтоб сквозь дырку мозгов чуть-чуть добавилось. Да только боюсь, последние утекут.

– Ты еще кто такой? – оскалился детина. Думал он недолго и сразу замахнулся, чтобы ударить непрошеного заступника кулаком – в лицо, сразу наверняка, чтобы потом затоптать сапогами.

Промахнулся.

Степан чуть отклонился вбок и приласкал буяна ударом открытой ладони в лоб. Вроде бы и не сильно двинул, но в воздухе мелькнули грязные сапоги, и парень всем своим немалым весом грянулся об землю. Не успел он прийти в себя, как старшина поднял его за ворот, как щенка. Чувствуя на шее твердые, будто деревянные, пальцы, парень присмирел и стоял теперь на коленях, мотая лохматой головой.

– Здоровый мужик, – задумчиво сказал Нефедов, глядя на замолчавших баб, – здоровый, а не в армии. Руки-ноги вроде на месте. Ну?

– Я на побывке. Извиняюсь, – хрипло сказал протрезвевший горе-гармонист. Встать он и не пытался – мимолетный взгляд старшины, равнодушно скользнувший по его лицу, отбил всякую охоту подниматься на ноги.

– Так. Забирайте его, – старшина отступил на шаг и женщины, словно того и ждали, бросились к парню, – и чтоб больше я его здесь не видел. Увижу еще раз – отправлю в район.

Он повернулся и пошел, чувствуя, как в спину угрюмо и хмуро смотрят.

– Погодите! – высокий женский голос взвился в тишине. Степан остановился и повернулся. Светловолосая девушка, открыв скрипнувшую калитку, встала в палисаднике.

– Слушаю, – спокойно сказал он, оглядев ее с ног до головы. Высокая, статная, и смотрит прямо, не отводя синих глаз. А еще… Взгляд его на миг потемнел, потом стал таким, как обычно.

– Спасибо, – серьезно сказала девушка. Потом, секунду поколебавшись, протянула руку, – Татьяна.

Степан пожал крепкую теплую ладонь и внезапно почувствовал, что сам смущается. С чего бы? Поморщился, махнул рукой.

– Не за что. Степан Нефедов.

– Получается, есть за что, – усмехнулась Татьяна. – Вы, товарищ старшина, не знаете, как этот Колька распоясался. Пятый день здесь на побывке, а уже… – она не договорила. Степан хмыкнул.

– Больше не будет, – коротко пообещал он, развернулся и пошагал к сельсовету. Татьяна смотрела ему вслед, заслоняясь рукой от яркого солнца.

Уже вечером, выйдя на крыльцо после долгого разговора с задерганным председателем, Степан остановился и закурил. Председатель Прокудин – одноногий мужик с запавшими от недосыпа глазами и редкой бородой, беспрерывно смоливший махру, не сказал ему ничего нового. Путаный получился разговор и непонятный. Людей по деревне удалось разместить быстро и без всяких накладок, а вот про другое председатель говорил скупо.

Ясно было одно – в окрестных лесах неспокойно. Прокудин давно уже строго-настрого запретил ходить в лес поодиночке. За дровами теперь приходилось отправляться целой артелью, а женщины и вовсе не ходили по грибы и ягоды – боялись. После того что случилось в Прилогах, в этом не было ничего удивительного.

Нефедов пожал плечами. Потом сосредоточился, свел брови, стиснул зубы. И тихо, одними губами, шепнул:

– Ласс, ко мне.

Ничего вроде бы не случилось, только за спиной загустела до полной черноты тень, падавшая на землю. Потом в тени кто– то шевельнулся, встал и вышагнул вперед.

– Слушай, Ласс, – не оборачиваясь, сказал старшина, – такой приказ. Нужно обойти деревню по периметру. Пройтись по опушке, посмотреть на следы. Особое внимание – на ручей, который из леса в озеро впадает. Видишь тот лесок? – Нефедов указал на березовую гриву, врезавшуюся в поле. – Начни оттуда.

Какая-то старуха, вывернувшая было из переулка, испуганно ахнула и опрометью метнулась обратно, гремя пустыми ведрами на коромысле. Альв проводил ее презрительным взглядом, улыбнулся, показав острые белые зубы. Молча кивнул и отступил обратно в тень, исчез так же неслышно, как и появился. Степан бросил окурок в пыль и отправился дальше. Он шел в церковь, давно заприметив крест, видневшийся из-за домов неподалеку.

Небольшая церквушка встретила Степана распахнутыми дверями и полной тишиной. Старшина вошел, на ходу стянув с головы фуражку. Креститься на закопченные иконы не стал, гулко покашлял в кулак. Откуда-то послышался голос:

– Кто там?

Степан промолчал. Из притвора, спешно вытирая руки тряпицей, вышел священник – сухонький старичок, одетый в выпачканный известкой подрясник. Его длинные седые волосы были собраны в косицу и перевязаны ремешком.

– Извиняюсь, – прошамкал он бодро, – ремонт у нас. Храм совсем обветшал, вот и занимаюсь помаленьку, с Божьей помощью.

Он поздоровался со Степаном за руку.

– Отец Мефодий. А вы кто ж будете?

– Степан Нефедов. Командир особого взвода. Из города к вам, батюшка, прислали.

– Понимаю, понимаю, – священник мелко закивал, – самое время. Нечисть разгулялась не на шутку, словно последние дни близятся…

Они долго разговаривали, сидя на лавке. Священник, на удивление, оказался толковым. Он сам предложил Степану то, о чем тот хотел просить – с молитвой обойти все дома в Грачах и окропить их святой водой. Старшина, правда, особо на это не полагался, да и сам отец Мефодий, уже прощаясь, сокрушенно вздохнул.

– Поможет ли? – только и сказал он, и, шаркая ногами, скрылся в церкви.

Поглядев на треснувший циферблат стареньких трофейных часов, Нефедов спохватился и с досадой присвистнул. Время было уже позднее, а он, захлопотавшись, совсем забыл о том, что надо где-то устроиться на ночлег.

– Елки-палки! – громко сказал старшина, соображая, что делать. И тут же заметил в сумерках что-то белое. Приглядевшись, Степан понял, что к нему приближается женщина в головном платке, накинутом на плечи.

Татьяна подошла ближе и встала совсем близко, глядя на него безмятежными глазами.

– Это вы, товарищ старшина? – спросила она, и тут же рассмеялась. – Ой, да я же забыла, что Степан вы. Полуночничаете, Степан?

– Да нет, – Нефедов почесал в затылке, – совсем из головы вылетело, что надо бы с постоем определиться. А сейчас придется в машине спать. Хорошо хоть, своих расквартировал.

– Зачем же – в машине? – снова улыбнулась Татьяна. – Пойдемте к нам. Отец у меня сам солдат, воевал в японскую. Поймет. Да и что тут рассуждать, кто откажет, если власть вас прислала?

Старшина пробормотал что-то невнятное, но тут девушка сама взяла его за руку. Он невольно дернулся в сторону, смутился еще сильнее, но послушно пошел за Татьяной, поглядывая по сторонам. Но все было тихо, только перебрехивались по дворам собаки.

Месяц, выкатившийся из-за туч, бросил поперек улицы длинные тени от телеграфных столбов. Татьяна шла быстро, изредка взглядывая на Степана и улыбаясь. Они уже почти дошли до знакомого палисадника, когда Нефедов вдруг резко остановился.

– Стоп, – негромко сказал он, а потом добавил: – Вы, Таня, не пугайтесь.

Но девушка все равно тихо ахнула и прижалась к Степану, когда из черной тени выступил Ласс, сверкнув холодной белозубой ухмылкой. Нефедов осторожно отстранил Татьяну, мысленно ругая сам себя – черт-те что, связался на свою голову. Альв молчал, но старшина успокаивающе кивнул ему головой, и Ласс начал говорить тихим, шипящим голосом.

И то, что он докладывал, было скверно.

– Много следов. Они были здесь прошлой ночью. Наблюдали. Не напали, хотя могли. Следы везде, но больше всего их – в том лесу, на который ты показал. Ты был прав, Старший, – альв качнул головой.

– Продолжай.

– С ними был один… из нас, – последнее слово далось Лассу с заметным усилием, он выговорил его почти с ненавистью. – Он их вел.

– Гули? – спросил Степан.

– Да. И не только. – Альв посмотрел на прищурившего глаза командира и бесстрастно продолжил: – И болотные псы. Они нападут, Старший. Скоро.

– Понятно. Иди, – Нефедов невидяще смотрел перед собой, не заметив, как Ласс снова пропал, став одним из сгустков теней. Степан выругался и тут же осекся, вспомнив, что рядом стоит Таня. Она смотрела на него, прикусив нижнюю губу и комкая в руках платок.

– Извините, Таня, – сказал он, – не ночевать мне у вас сегодня. Сами видите, не до сна теперь…

И, едва договорив последнее слово, исчез, скрылся за углом почти так же стремительно как альв, оставив растерянную девушку одиноко стоять у калитки.

Остаток ночи пролетел пулей.

Разбуженная Лассом людская команда мгновенно и споро принялась за дело, бесшумно рассредоточившись на краю деревни, у ручья, который отрезал крайние избы от темневшего леса. Председатель Прокудин, которого старшина поднял с кровати, засуетился было, хотел позвонить в район, но эбонитовый аппарат глухо молчал, только потрескивало что-то в трубке, словно никакой телефонной связи здесь отродясь не было.

– Гони баб с детьми по погребам! – скрипя зубами от злости, приказал Степан пацану – председателеву сыну. – Приказ, скажи! А мужики пусть берут ружья и по дворам караулят, ясно?

Пацан суматошно умчался, а старшина кинулся к своим.

Гули пришли под утро.

Вначале дозорным показалось, будто стена леса колыхнулась и стала медленно двигаться вперед. Потом по ноздрям людям ударил запах – жуткая трупная вонь. Одновременно стал слышен скрежет, словно кто-то с силой сцеплял костяные гребенки. Отец Мефодий, мелко крестясь, обошел позицию, не уставая махать кропилом, – остановился только там, где молча сидели на корточках трое альвов, неспешно заряжая винтовки.

– А теперь идите, батюшка. – Степан благодарно пожал священнику руку. – Помолитесь за тех, кому это нужно.

– За всех помолюсь, – прошамкал отец Мефодий. – Коль воины на правое дело идут, тут уж Господь не разбирает, кто в какой вере.

– Ласс, за мной, – приказал старшина, уже не слушая. – Саня, за старшего!

И кинулся вперед по высокой траве, забирая вправо и огибая по широкой дуге гриву леса, чтобы зайти сзади.

Теперь, спустя долгое время, Степан никак не мог вспомнить – кто начал бой? Вроде бы, когда гули, рыча и беснуясь, подступили совсем близко, и самые резвые из них уже вытянули вперед когтистые руки, их встретили автоматные очереди и гулкие одиночные выстрелы снайперских винтовок альвов. Мертвая нечисть перла вперед и разлеталась гнилыми обрывками, заливая траву вонючей сукровицей.

А потом через бесформенные головы тварей длинными прыжками перемахнули болотные псы.

Составленные из обрывков плоти и обломков костей, перемотанных водорослями и сухожилиями, они двигались с ошеломляющей быстротой, только вперед, выискивая безглазыми мордами живых. Но это были не те живые – они не стояли кучей, отмахиваясь вилами и палками, не промахивались и не бежали в страхе. Альв Тэссер первым бросил винтовку и взметнулся вверх, на лету несколькими взмахами располосовав пса костяным клинком. Вслед за ним в рукопашную поднялись и все остальные. Люди дрались молча, псы и гули хрипели, умирая на ножах.

Степан бежал, раздвигая кусты. Подлесок кончился, и теперь старшина, не останавливаясь, несся по березняку, перепрыгивая через бурелом. Он и сам не смог бы сказать, почему бежит именно туда, вглубь, где березы сменялись елями. Ноги несли сами, и костяной амулет на груди резал шею, наливаясь мертвенной, ледяной тяжестью. Где-то рядом черной тенью скользил Ласс – кровный должник, брат, Стерегущий Спину.

Они выскочили на маленькую поляну оба сразу – и покатились по траве, сбитые тяжкой волной заклятья. Кувыркнувшись через голову, Степан вскочил, не обращая внимания на боль: словно бритва прошлась по груди, и гимнастерка уже висела лентами, пропитываясь кровью.

Посреди поляны, странно горбясь, стояла фигура, по горло затянутая в черный комбинезон.

Альв.

Нефедов перебросил кинжал из руки в руку, ощерился не хуже волка. Свистнул пронзительно и кинулся вперед. Но альв махнул рукой, и из леса на поляну выскочил десяток псов.

– Что ж ты, сука, – зло рассмеялся старшина, стягивая с плеч гимнастерку, – сам справиться не можешь? Собак позвал?

Болотные псы бросились на него. Сбоку предостерегающе вскрикнул Ласс, махнул ножом – гнилые брызги полетели в разные стороны. Альв посреди поляны не шевелился, но из леса выбегали все новые и новые псы, проворно неслись вперед, скаля пасти, полные разномастных зубов. Степана снова сбили с ног и теперь он крутился на траве, заляпанной кровью, сорванным голосом выхрипывая матюги.

Черный альв впервые поднял голову. Он улыбался. Очень медленно диверсант начал произносить слова – на древнем, скрежещущем языке. Одно за одним срывались они с его губ, и воздух постепенно начал мерцать и свиваться бледными вихрями, срезавшими траву.

«Хана, – пронеслось в голове у старшины, стряхивавшего с клинка ошметки болотника, – сейчас он договорит – и все, хана». Черный воздел вверх длинные, бледные ладони, готовясь произнести последнее слово, которое сомнет, разметает врагов, превратив их в желе, развешанное по ветвям деревьев.

И упал.

Нефедову показалось, что из леса вылетела белая молния, которая поразила альва в голову, лопнувшую кровавым дождем. Нелепо мотнув руками, труп отлетел на несколько метров и упал прямо на спины сгрудившимся псам. Лязгая челюстями, те принялись ожесточенно рвать его на части, не замечая, что и сами разваливаются, превращаются в прах, разлетающийся под последними порывами ветра.

– Ласс! – позвал Степан, озираясь по сторонам. – Живой?

– Здесь, – устало отозвался его товарищ. Он сидел на траве и раз за разом втыкал лезвие ножа в землю, счищая с него чужую кровь. Старшина тронул его за плечо и тоже посмотрел туда, куда был направлен застывший взгляд альва.

Она была белой.

Замерев посредине поляны, волчица смотрела на Степана – зрачки в зрачки, не отрываясь, и вздыбленная шерсть на ее загривке постепенно укладывалась. Нефедов без страха подошел к ней, но только лишь протянул руку, как она отпрянула и одним длинным прыжком скрылась в лесу. Старшина сел и покачал головой.

– Вот оно как… – сказал он, глядя в землю.

* * *

Взвод уезжал. Солдаты уже погрузились в машины, бережно поставили носилки с ранеными. Альвы ушли раньше – повесили за спины винтовки и растворились в сумерках.

На рассвете Степан подошел к дому с голубыми ставнями. Он опустился на корточки, нашарил под ногой мелкий камешек и, несильно размахнувшись, кинул его в стекло – дзынь! Подождал немного, но все было тихо, никто не поглядел в окно. Нефедов постоял еще, потом пожал плечами и пошел по улице.

– Степан…

Татьяна, бледная, стояла, прислонившись к забору, и смотрела на него. Он подошел к ней и взял ее лицо в ладони. Погладил по щекам.

– Спасибо. Спасла.

– Ты… сразу знал?

– Сразу? – переспросил он недоуменно. Потом понял. – А, ну да. Как только увидел.

– И не сказал никому? – переспросила девушка недоверчиво. Степан спокойно улыбнулся.

– Зачем? Живете среди людей – ну и живите себе. Вас таких мало. Вон, даже священник – про тебя знает, а истребить не просит.

Степан еще раз погладил Татьяну по щекам. Потом вдруг, как будто решился – быстро поцеловал в губы и отвернулся.

– Прощай, Таня.

– Вернешься? Степан! – голос ее прозвенел перетянутой струной, чуть тронь – и оборвется. Но он не обернулся.

Скрипнул песок под каблуками сапог, и вечный «государев мужик» Степан Нефедов пропал в утреннем тумане, оставив за спиной успокоенно спящую деревню Грачи. Он шел, сжав губы, и холодная роса каплями стекала по его лицу.

Степан вышел на крыльцо и потянулся, щурясь от яркого света. Метель улеглась и теперь снежные сугробы, которые намело за ночь, искрились на солнце. Старшина довольно хмыкнул и глянул за ворота. Грузовик уже стоял – мотор работал и клубы синего дыма плыли над дорогой.

– Ну, Николай, бывай, что ли, – Степан обернулся и пожал руку хозяину, выбравшемуся из избы следом. Потом что-то вспомнил и улыбнулся. – На гармошке-то больше не играешь?

Николай басовито рассмеялся.

– Да уж и забыл давным-давно. С войны не играл…

Он долго смотрел, как Степан пробирается к калитке, отгребая снег, и вдруг окликнул его.

– Старшина… Ты это… К Татьяне не пойдешь, что ли?

Нефедов, уже взявшийся одной рукой за щеколду калитки, посмотрел на него.

– Нет, Коля. Не пойду. Незачем ей душу бередить зря.

– Ну так… – мужик растерянно хлопал глазами.

Степан ткнул пальцем в сторону грузовика.

– Видишь? Вон мои дети, Коля. С бору по сосенке. Большие уже, и пороху нюхали, и крови хлебали. А все одно – дети. Каждого как свои пять знаю.

Он открыл калитку и пошел к грузовику. Запрыгнул на подножку, обхлопал шинель от снега. Стукнул дверцей и уже на ходу прокричал, высунувшись в окно и перекрывая взревевший мотор.

– Вернусь, Коля! Вернусь!

10. Награда

Часы на Спасской башне пробили полдень.

Степан еще раз огляделся вокруг, пытаясь запомнить и удержать в памяти сразу все – неровную брусчатку Красной площади, ели у стен Кремля, купола собора Василия Блаженного, где как раз начиналось богослужение. Церковный звон переплелся с боем курантов, эхо отдавалось от стен, и Нефедову на секунду показалось, что вся площадь гудит, как один большой колокол.

Он посмотрел на часы и заторопился. Привычно большими пальцами заправил складки гимнастерки назад под ремень, поправил фуражку и шагнул к воротам Кремля. Пока часовой в будке внимательно изучал его пропуск, Степан стоял неподвижно, глядя вперед, туда, где виднелась дорога, ведущая вглубь старой крепости.

Потом у него еще несколько раз проверяли документы. Мимо, скользя по нему взглядами, то и дело проходили офицеры, которым Нефедов машинально козырял, думая о своем. Наконец, возвратив ему пропуск, очередной часовой указал на двери большого здания:

– Проходите туда, товарищ старшина. Там подождите.

Степан вошел в вестибюль и начал уже неспешно подниматься вверх по широкой, застеленной ковровой дорожкой лестнице, как вдруг кто-то хлопнул его по плечу.

Он обернулся. Позади, слегка запыхавшись, стоял улыбающийся пехотный майор в новеньком парадном кителе с несколькими рядами орденских планок на груди.

– Степан? Это ж ты, Нефедов! Ну, быстро ходишь, ничего не сказать. Еле догнал тебя.

– Не припомню, товарищ майор, извините, – старшина сокрушенно развел руками.

– Да ты что, Степан? Ну давай, вспоминай! Ну? Помнишь Ельню, сорок второй, прорывались мы к своим? Ну? Костя-лейтенант!

Да, теперь Нефедов вспомнил его.

Тогда, под Ельней, в адском котле окружения, куда немцы бросили самые отборные свои части, чтобы стереть в пыль две русские армии, этот Костя, совсем еще молодой паренек, был взводным. И он же стал единственным выжившим из всего своего взвода. После очередного артналета он, с ног до головы перемазанный грязью и кровью, скатился в траншею, где Нефедов со своими, матерясь, вычищал глину из ушей и волос. На короткий вопрос: «Кто такой?», который ему задал огромный, вечно молчаливый Чугай, парнишка трясущимися губами сумел пробормотать:

– Костя я… Костя-лейтенант, – а после этого долго озирался, не понимая, над чем так хохочут эти солдаты, одетые в разномастные куртки и маскировочные комбинезоны. Степан вывел его вместе со своими из котла, потеряв только четверых, хотя леса, по которым пришлось идти, дышали смертью.

За ту неделю под Ельней Костя-лейтенант, вчерашний курсант, изменился навсегда. Он видел, как стреляют альвы, молниеносно перезаряжая винтовки и улыбаясь. Он слышал, как по следам взвода ночью мчатся вурдалаки, переговариваясь ревом и завыванием. Он отстреливался от наседавших тварей, состоявших словно бы только из клыков и когтей. И он видел, как тот самый Чугай, так после встречи и не перемолвившийся с ним больше ни одним словом, – как Чугай, взревев по-медвежьи, отмахнувшись от бинтовавших его смертельную рану, кинулся прямо с носилок на вылетевшего из чащобы оборотня, ломая его голыми руками.

Правда, Костя так и не узнал, с кем ему пришлось делить патроны и хлеб, оставаясь в уверенности, что старшина просто собрал уцелевших штрафников. Потом их пути разошлись – разбросало по фронтам. Пару раз еще Степан получал треугольники писем «от К. Панфилова», которые сумели сумасшедшими путями догнать особый взвод. А потом и думать забыл о лейтенанте.

И вот сейчас давешний Костя стоял перед ним, блестя новенькими майорскими погонами.

– Ну надо же! – обрадовался Степан. Они обнялись, потом старшина оглядел майора с ног до головы, придерживая за плечи. – Да, Костя. Заматерел, не тот уже лейтенант, что был. Не тот.

– Тебе спасибо, Степан, – снова засмеялся майор, – если бы не ты тогда, и не твои… – он на секунду запнулся, едва не выговорив «штрафники», и досадуя на себя за это, продолжил, – не твои ребята, то и не разговаривали бы сейчас с тобой.

– Да ладно, – усмехнулся Нефедов, – брось старое ворошить. Сюда-то зачем, в Кремль? За наградой?

– А как же! – Панфилов с гордостью (видно, что уже не в первый раз) щелкнул замочком офицерской планшетки и достал сильно потершуюся на сгибах газету. Развернул, пальцем отчеркнул место в длинных списках награжденных.

– Вот. Панфилов Константин Андреевич, майор… Орден Суворова третьей степени. Еще в сорок девятом, оказывается, дали, да путаница в списках произошла. Однако разобрались.

– Молодец, майор! Стало быть, награда нашла героя, – пошутил Степан и тут же снова глянул на часы, – не опоздаешь?

Панфилов удивленно глянул на него, снова пряча газету в планшетку.

– А ты, Степан, разве не… – он снова осекся, словно бы новым взглядом посмотрев на старшину. Только теперь Константин обратил внимание на отутюженную, но старую, добела застиранную гимнастерку с единственной «красной звездочкой» на груди, на солдатские, до блеска начищенные сапоги. Опустил глаза – на фуражку с линялым синим околышем, которую Степан держал в руке. «Понятно. Стало быть, обошли Степана по службе. Так и остался старшиной, сколько лет уже прошло, а ни одного ордена на груди. А ведь храбрый мужик, настоящий солдат», – подумав это, майор с сожалением, но в то же время с тайным чувством невольного превосходства покачал головой и протянул Нефедову руку.

– Ну что ж, Степан… Ты вот что. Давай-ка сегодня вечером мы с тобой встретимся, а? Посидим у друзей моих, выпьем, поговорим. Ты же не московский?

– Нет, – старшина вздохнул и руку пожал, – не могу я, Костя. Сам понимаешь – служба не ждет. Завтра уже обратно, дела…

В это время какой-то человек в обычном, гражданском костюме, проходивший мимо, окликнул их:

– Товарищи, а вы что же не в зале? Здесь опаздывать не принято.

– Эх! Увидимся, Степан, – махнул рукой Панфилов и побежал вверх по ступеням, перепрыгивая сразу через две. Нефедов усмехнулся и пошел за ним, машинально приглаживая ладонью волосы.

* * *

Кремлевский зал был полон. Сплошь кители и гимнастерки – редко-редко мелькнет среди них обычный пиджак. В шуме и говоре слышался смех и радостные восклицания, когда встречались друзья и знакомые. В глазах у Степана зарябило от блеска медалей. Летчики, танкисты, моряки – все сидели и ждали, и Нефедов тоже пристроился с краю на один из стульев, вытянул шею, стараясь углядеть, что творится впереди.

Вдруг зал замолчал – затих кашель, разговоры, и в этой тишине на сцену неторопливо поднялся сухонький старичок с совсем белой бородкой. Сосед Степана – капитан второго ранга с черной перчаткой-протезом вместо одной руки, громко сказал:

– Это ж Калинин! Сам Михаил Иваныч!

Рядом кто-то захлопал в ладоши, потом аплодисменты подхватили и остальные. Калинин приветственно помахал рукой и подошел к микрофону. Овация все не стихала, и тогда он, улыбаясь, покачал головой и сказал:

– Товарищи… Товарищи!

И, во вновь возникшей тишине, стал зачитывать приветственную речь. Потом началось награждение, и Нефедов с волнением вглядывался в каждого, кто выходил на сцену, пытаясь узнать – не встречались ли, не с ним ли когда-то приходилось видеться на фронте? Но знакомых лиц не попадалось, и постепенно старшина перестал щуриться и принялся разглядывать уже награжденных. Почти у каждого дырочка для ордена была прокручена в сукне на груди заранее, и теперь, возвращаясь на места, они сразу же начинали привинчивать награды. У некоторых от волнения дрожали руки и сделать это сразу не получалось – тогда просили тех, кто сидел рядом. И Степан тоже помог соседу-ка-вторангу, получившему третий орден Красного Знамени.

– За что Знамя, товарищ капитан второго ранга? – шепотом, уважительно спросил он.

– За Балтику, старшина, – широко улыбаясь, отозвался тот, – эх и дали же мои катера там гадам прикурить! Только брызги летели!

Тут на них зашикали, и Нефедов снова замолчал, совсем погрузившись в воспоминания и уже не обращая внимания на то, что творится в зале. Кто-то пробирался мимо него к своему месту, кого-то вызывали, а он сидел и перед глазами проходил весь его взвод. Люди… альвы… живые и уже мертвые. Те, у кого права на награду было много больше, чем у него, безо всякого сомнения посылавшего их в самое пекло.

– …старшина Нефедов, Степан Матвеевич! – в сознание Степана пробилась его собственная фамилия, которую назвал со сцены уже не Калинин, а тот самый мужчина в штатском костюме, что на лестнице предупредил их не опаздывать. В зале снова стояла тишина, только теперь уже другая – странная, напряженно звенящая. Нефедов обернулся по сторонам и поспешно спросил у кавторанга:

– Что такое случилось?

– Охотников начали выкликать, – тихо отозвался тот, – самих Охотников.

Тогда Степан встал, неловко положил фуражку на стул и шагнул по проходу, ведущему к сцене. Он шел, глядя прямо перед собой, и ему казалось, что весь огромный зал состоит только из блестящих, распахнутых ему навстречу, глаз.

Майор Константин Панфилов смотрел на идущего Степана, не веря своим глазам. А рядом вдруг приглушенно ахнул полковник-танкист, все лицо которого розовело глянцевыми пятнами старых ожогов.

– Мать честная! Так это же он… меня из танка вытаскивал!

А в третьем ряду потрясенно поднялся комбат морской пехоты, громадный мужик, скомкав в руке фуражку. Его дергали за китель, но он отмахивался: «Да погоди ты! Я же его помню! Если бы не они, смели бы нас маги в море…Они же все там полегли!». И все новые и новые люди поднимались с кресел и неверяще переглядывались, видя, как поднимается на сцену невысокий старшина в застиранной гимнастерке.

– Спасибо, товарищ Нефедов, – пожал ему руку человек в штатском. – От всех нас спасибо.

Он протянул раскрытую коробочку, и Степан нетвердой рукой принял ее, мельком увидев свой орден – четвертый Георгиевский крест.

– Служу Советской России, – хрипло сказал он и тут же зачем-то добавил: – Вы извините, что не в парадной форме я. Прямо с задания, не успел ничего…

Но тут старшина увидел, что из президиума к нему идет Калинин. Михаил Иванович взял Степана за плечи и долго смотрел ему в глаза. Потом расцеловал – троекратно, по-русски.

– Ты в зал посмотри, старшина, – сказал он негромко. – Там вся твоя парадная форма стоит. Все их награды – твои, можно сказать.

Нефедов повернулся, и у него перехватило дыхание. Сжимая коробочку с орденом, сквозь пелену, от волнения застилавшую глаза, он увидел, как тут и там по залу встают люди. Десятки людей. Разных званий и родов войск, офицеры и солдаты – все они смотрели на Степана и молча, стоя по стойке «смирно», отдавали ему честь.

Старшина беспомощно оглянулся на Калинина и тут же снова стал смотреть в зал. Теперь он увидел, что сбоку отдельной группой стоят Охотники.

Каждого из них он знал в лицо.

Последние солдаты особого взвода, раскиданного по всей стране и собранного в Кремле, смотрели на своего командира.

А он, словно слепой, осторожно спускался со сцены, не отводя от них глаз.

11. Простая работа

Майора Половодова взяли ночью. Тихо и без шума. Взяли вместе с его ППЖ – «походно-полевой женой», связисткой из штаба полка. Ничего не подозревающий Половодов спал сладким сном на топчане в своей офицерской землянке, когда выбитая дверь грохнула об стену и несколько черных фигур мгновенно окружили парочку. Разбуженный майор некоторое время тупо смотрел в дуло пистолета, сунутое ему прямо под нос, суматошно вдыхая запах смазки и пороха. Потом обмяк, сел, свесив ноги в кальсонах на пол и обхватив худые плечи руками. Связистка, прикрывшись одеялом, неподвижно смотрела на обступивших топчан, чуть прищурив немыслимой синевы глаза, в которых не было и тени страха. Красивая девка, ничего не скажешь. Два месяца назад Половодов приметил ее среди пополнения, прибывшего в полк, и тут же, что называется, «положил глаз».

И не он один. Многие пытались завести с Натальей скорый фронтовой роман, да никому не удалось. Лешка Шутов из разведроты, известный на весь полк красавец и ухажер, даже хлопнул по рукам с друзьями, что не пройдет и недели, как переспит с девчонкой. Однако, после того не прошло и пяти дней, и однажды под утро Шутов явился в роту злой как черт и с огромным синяком под глазом. На все вопросы и смешки дружков отвечал только матом, а успокоившись, махнул рукой:

– Ну ее к черту! За проигранный спор расплачусь и больше чтоб не спрашивали ни о чем!

А вот Половодову удалось. Ни ростом, ни статью не вышел майор – самый обычный, худой как жердь, на носу металлические очки. Командовал майор секретной батареей, которая стояла в лесу, куда хода не было никому из полка. Большой, в несколько километров, участок леса был со всех сторон утыкан постами, которые чуть что – открывали огонь на поражение. Правда, и так понятно было, что где-то в этом лесу стоят реактивные установки – «Катюши», да не обычные «Катюши». Откуда были такие слухи – особисты так выяснить и не смогли. Обычные солдатские разговоры – кто-то где-то слышал, а может, и сам придумал.

Секретная батарея показала себя осенью, когда сумела остановить прорыв немцев, подкрепленных адскими гончими.

«Царица полей», зарывшаяся по самые зубы в землю, уже изнемогала под натиском врага, еще чуть – и сомнут, и не остановить тогда будет… Но по небу вдруг ширкнули огненные стрелы, словно сам древний Перун сошел помочь своим славянам.

От грохота можно было сойти с ума. А впереди, в самой гуще немцев, всколыхнулась и закипела земля, словно в чертовом котле разбрызгивая ошметки горящей лавы. Там, внутри зыбкой синей стены, маревом дрожащей в каких-то метрах от окопов, плавилась сталь и горел воздух – но на солдат по-прежнему дул холодный октябрьский ветер, будто и не было ничего. Потом синяя стена рухнула внутрь и все накрыл непроглядный мрак, разом обрезав крики и жуткий нелюдской вой.

После боя из расположения батареи молчаливые санитары выносили закрытые с головой тела. На одних носилках ветер трепанул брезент, откинул угол, откуда бессильно свесилась рука – и остолбеневшие солдаты, прежде чем прозвучал резкий окрик особиста, успели заметить обтянутый высохшей кожей череп, словно бы человек голодал до самой смерти. С узкой ладони свисала серебряная цепь, увешанная непонятными знаками. Солдат разогнали по блиндажам, но было уже поздно – по окопам пошла гулять история о том, как на секретной батарее наши маги собственной жизнью пожертвовали, чтобы посильнее заклясть чудо-снаряды, которые спасли полк.

Пару-тройку таких болтунов забрали в особый отдел, откуда они потом вернулись тихими и мочаливыми, словно воды в рот набрали. На том все и закончилось.

Как в землянке у майора Половодова появилась эта самая Наталья – никто даже и не заметил. По всем правилам, должен был майор жить в расположении своей батареи и носа оттуда не показывать. Но, видимо, были у него связи в штабе – и жил Половодов неплохо, чуть ли не каждый день ездил на «виллисе» в ближайший городок, откуда возвращался ночью, да еще и под хмельком. До поры до времени никто на это не обращал внимания. Даже когда связистка каждое утро стала выходить из блиндажа майора, и то – позубоскалить на эту тему среди простых солдат много желающих не нашлось. С утра до ночи шло строительство новой оборонительной линии, ожидались затяжные бои. Тяжесть сырой земли на лопате – вот и все, что в такие дни помнит каждый, кто не при кухне, да не сидит на «губе».

Потом с Половодовым и вовсе стало твориться что-то неладное. Днями он молчал, глядел покрасневшими от недосыпа глазами в одну точку, невпопад отвечал на вопросы. И еще больше похудел, так что китель висел на нем уже как на вешалке.

– Да что вы мне все майором тычете? – раздраженно отмахнулся комполка Севастьянов, когда ему доложили о странностях Половодова. – Меньше по ночам надо!.. – и полковник загнул крепкое словцо, хлопнув по столу ладонью.

Следующей ночью был авианалет. Земля встала дыбом и полковник, вытряхнутый из кровати, дрожашими пальцами застегивал рубаху, когда в распахнутую дверь, светя себе фонариком, без стука вбежал начштаба.

– Товарищ полковник! Бомбят!

– Слышу, что не в ладушки играют! – заорал в ответ Севастьянов и выскочил на улицу.

Горела роща, в которой стояла секретная батарея. Факелами вспыхивали березы и среди всего этого хаоса метались и орали люди, пытаясь что-то тушить. Что-то взрывалось и с треском полыхало, застилая рощу клубами черного дыма.

– В душу мать! – скрипя зубами, выматерился полковник. – Батарея! З-землю рой, начштаба, но чтобы батарея цела была! Сам! Сам иначе рядовым пойдешь!

– Цела ваша батарея, – спокойно произнес кто-то позади, негромким вроде бы голосом перекрыв треск огня и крики людей. Севастьянов яростно обернулся, уже готовый разорвать наглеца голыми руками, – и наткнулся на холодный взгляд серых глаз. Небрежно оперевшись на стену блиндажа, позади стоял невысокий человек в черном глухом комбинезоне. На бедре у него висела кобура с пистолетом. Человек перекатывал из угла в угол рта травинку и безмятежно глядел в наливающееся гневом лицо комполка. Угадав настроение полковника, сбоку подскочил начальник штаба и закричал:

– Кто такой? Отвечать… старшина! – еще повысил он голос, углядев погоны, освещенные бликами огня. – Быстро!

Ободренный молчанием в ответ, начштаба расстегнул кобуру, уже готовый выхватить свой «ТТ».

– Тихо! – вдруг схватил его за руку Севастьянов. Пораженный майор разжал пальцы на рукояти пистолета, а полковник, уже не обращая на него внимания, пристально всмотрелся в лицо старшины, который стоял так же, не изменив позы.

– Товарищ старшина… – начал было он, но тут неизвестный вытянулся по стойке «смирно» и четко произнес:

– Старшина Нефедов, командир особого взвода, прислан по приказу командования…

– Так. Понятно, – кивнул большой, всклокоченной со сна головой Севастьянов. Помолчал и спросил:

– Охотники?

– Так точно, – отозвался старшина Нефедов, прищуренными глазами разглядывая горящую рощу.

Начштаба судорожно вздохнул и осторожно застегнул кобуру. С Охотниками лучше было не связываться. Он отступил на шаг, стараясь стать незаметным – впрочем, на него и так уже никто не обращал внимания. Полковник по-прежнему не отводил взгляда от старшины.

– Поясни, Нефедов, – спросил он наконец, – как это – батарея цела?

– Обыкновенно, – отозвался старшина и снова оперся плечом на бревно стены. – Мы ее вчера перебазировали. Без шума и пыли. Оставили только маскировочные сети, да часовых не стали снимать.

– Так вы что ж, знали о налете?

– Знали.

– И… кто? – в голосе Севастьянова скользнуло жадное и хищное нетерпение, а пальцы рук скрючились, как когти. Степан Нефедов понял и усмехнулся краем губ.

– И это знаем, товарищ полковник. Сегодня возьмем. Даже, – тут он поддернул рукав и поглядел на светящийся циферблат часов, – даже уже взяли.

– Кто? – выкрикнул комполка.

– Майор Половодов, – спокойно, рубя фразы на короткие куски, сказал старшина. – Он вашу батарею рассекретил. С большой охотой притом. Но ему помогли это сделать. Ее мы тоже должны взять.

– Связистка? – только и спросил Севастьянов, обессиленно потирая широкую грудь, заросшую седым волосом. Нефедов кивнул.

– Она. Опоздала самую малость. Если бы сумела передать раньше… труба вашей батарее.

Он снова поглядел на часы и козырнул.

– Разрешите идти, товарищ полковник? Дел много.

Севастьянов кивнул головой и в тот же миг старшина словно бы канул во тьму, растворившись в ней моментально и без остатка. Начштаба недоуменно заморгал глазами, всматриваясь в темноту и пытаясь понять – куда делся непонятный человек. Потом он решился и спросил:

– Товарищ полковник! Но вы ему не приказали доложить о следствии…

– Остынь, Иванов, – оборвал его полковник и сморщился, точно от зубной боли. – Они мне докладывать и не обязаны. Понял? А кому они докладывают – не твоего ума дело. Со своих ухарей лучше спроси!

Особый взвод взял майора с его связисткой тепленькими и без происшествий. Но потом в дело вмешался отряд СМЕРШ, командир которого, крепко сбитый лейтенант с орденской планкой на гимнастерке, заартачился и приказал немедленно отрядить связистку для допроса в его ведомство.

– Старшина! – зло проговорил он, когда Нефедов покачал головой. – Ты мне тут ваньку не валяй! Ваше охотничье дело понятно какое – взять кого скажут, повязать, стрелять без промаха! А допросы вести нам оставь.

– Майора забери, – спокойно предложил ему старшина, не обращая внимания на двух сержантов-смершевцев, беспокойно переминавшихся у него за плечами. – Он и званием повыше, и батареей секретной командовал. Еще одну дырку для ордена провертишь заодно.

– Брось, старшина, – оскалился смершевец. – С Половодовым и так все ясно. Предатель, и точка. А вот связистка эта – она нам более интересна, шпионка потому что. Да ты не бойся, старшина, не бойся. Мы в расположении части допросим, все чин по чину.

С минуту Степан Нефедов молча смотрел ему в глаза, потом повернулся, оттолкнув плечом одного сержанта и зашагал прочь, на ходу бросив:

– Ну забирай, лейтенант. Нам для своих ничего не жалко. И ты не пожалей потом.

Двое суток прошло быстро. На допросах майор Половодов недоуменно бормотал что-то, озираясь по сторонам, словно человек, только что очнувшийся от тяжкого забытья. После того как старшина Нефедов подробно рассказал ему, как и когда командир батареи рассекретил свое подразделение, Половодов дико посмотрел на него и вдруг рухнул на колени, пытаясь поймать руку отшатнувшегося старшины.

– Товарищ… товарищ старшина! – заговорил он торопливо, давясь словами. – Товарищ старшина! Я все подпишу! Я предатель, конечно… а что с Наташей? Что с ней будет?

– Забудь о ней, – жестко проговорил Нефедов, – ты ее больше не увидишь. Тебе, майор, теперь не об этом надо думать.

Но Половодов не слушал. Он обхватил голову руками и теперь раскачивался, тихо мыча и глядя расширенными глазами на стену, словно видел там что-то, другим недоступное. Впрочем, это было уже не важно. Вызванному наряду Нефедов приказал доставить майора в город и сдать в распоряжение НКВД вместе с подписанными протоколами. Сам он вышел из душного блиндажа, закурил и вдруг почувствовал страшную усталость, словно эти несколько дней таскал бревна или мешки с песком…

Лег прямо на брезент, кучей валявшийся около окопов, расстегнул ремень и тут же провалился в сон, словно в черный омут без сновидений.

Проснулся старшина оттого, что кто-то осторожно тряс его за плечо. Как всегда мгновенно вытряхнув себя из сна, Степан сел и провел ладонью по лицу, стряхивая налипшую осеннюю паутину. Над ним стоял тот самый лейтенант из СМЕРШ – только сейчас он выглядел усталым и чем-то расстроенным, у губ залегли резкие складки. Нефедов молча поднялся и вопросительно поглядел на него.

– Здорово, старшина, – нехотя, сквозь зубы, сказал смершевец. – Похоже, прав ты оказался. Чертова связистка! Допрашиваем ее, допрашиваем – как заговоренная. Да и вообще чертовщина творится! Двое наших начали ее колоть, потом пришли с допроса и разом свалились – один с сердечным приступом, а второй как в лихорадке. Оба здоровые мужики… Ерунда какая– то! – в сердцах выкрикнул он, рубанув ладонью воздух.

– Это потому, что вы с ней как с человеком… – пробормотал Степан, снова затягивая ремень. Лейтенант остолбенело смотрел на него, приоткрыв рот как мальчишка, которому только что рассказали страшный секрет.

– Пойдем, – резко сказал Нефедов и, не дожидаясь, скорым шагом двинулся вперед.

– Сюда, – хмуро произнес лейтенант и рывком открыл тяжелую дверь. Заходя следом за ним, Степан поморщился – спертый воздух шибанул как молотом.

Потом он пригляделся. У стены стоял большой стол из чисто оструганных досок, на котором горела лампа в абажуре и были аккуратно сложены серые папки с какими-то делами.

Связистка сидела на табурете, у противоположной стены в углу – и смотрела на них. Сложив руки на коленях, чистая и безмятежная, в как будто только что отглаженной гимнастерке и юбке. Смотрела своими ярко-синими глазами и кривила губы в презрительной усмешке, от которой ее лицо почему-то казалось только красивее. Взбешенный особист, которому вся кровь бросилась в лицо, резко шагнул к ней, вскидывая кулак.

– Ах, ты!.. – и тут же бессильно уронил руку, когда Наталья рассмеялась – словно горсть серебряных колокольцев рассыпали по полу. В этом смехе было что-то завораживающее, и смершевец невольно сделал еще шаг вперед.

На плечо ему легла твердая ладонь.

– Стоять.

Он не послушался, и тогда ладонь больно сжалась клещами, а неприятный голос снова повторил:

– Стоять, я сказал! Отойди, – и лейтенанта откинуло к дверям, крепко приложив спиной об доски. Он выругался и тут же опомнился, широко раскрытыми глазами глядя на мрачного Нефедова.

– Знаешь, что? Погуляй-ка ты, командир, за дверью, своих проведай. Заскучали поди. Кто это начертил? – вдруг спросил он, ткнув пальцем в прорезанную чем-то острым на земляном полу глубокую линию, размеченную символами. Линия замыкала стул, на котором сидела женщина, в полукольцо – от угла до угла.

– Это… наверно, сержант Плахтин. Он всегда так делает, сколько раз я ему говорил…

– Толковый парень, – задумчиво хмыкнул Нефедов. – Надо бы его за такое поощрить. А ты иди, лейтенант, иди.

Когда ошеломленный и возмущенный смершевец послушно закрыл за собой дверь, Степан закурил и повернулся к связистке. Она по-прежнему сидела не шевелясь, но теперь в ее взгляде сквозила злоба и… что-то еще, похожее на опасение.

– Говори, – равнодушно сказал старшина, присев на стол. Наталья вдруг рванулась с табурета, ударилась обо что-то невидимое и зашипела. В этом не было ничего человеческого – словно смертельно ядовитая змея металась перед человеком, не в силах покинуть круг. Нефедов молча курил. Когда связистка снова затихла и с каменным лицом уставилась в пол перед собой, он аккуратно задавил окурок в пепельнице и встал.

– Ты – суккуб, – сказал он. Это не было вопросом, и ответа не последовало. Да Степану он был и не нужен.

– Я думал, вас таких давно не осталось. Ошибка вышла, значит. Долго разговаривать мне с тобой не о чем. Выбора у тебя два. Или рассказываешь все, что знаешь, называешь всех, с кем связана: позывные, время выхода в эфир – и тогда отправляешься в тыл под защитой моих Охотников. Волос с головы не упадет, обещаю. Или вариант второй – ты расскажешь все, что знаешь. Но уже не сама, а принудительно. Принудить я тебя сумею, опять же обещаю. Потому что ты не женщина, да и вообще не человек. И работать, значит, с тобой можно не по-человечески. Ясно?

– Да кто ты такой?! – крикнул вдруг суккуб и расхохотался. – Ты что, думаешь, что напугал меня? Чем ты хочешь меня убить, человек? Пулей? Ножом? Сейчас я пока питаюсь страхом этих идиотов. Они делают меня сильнее. К сожалению, один из них оказался чуть поумнее остальных.

– Это точно, – кивнул головой старшина, скучающе осматриваясь по сторонам, – поумнее.

– Ничего, – оскалилась Наталья, – я все равно выйду из вашего круга. И тогда…

– И тогда ты в него снова войдешь и будешь сидеть там столько, сколько я скажу, – медленно оборвал ее Степан. – Или там же умрешь. Ты вообще знаешь, кто я такой?

Суккуб снова зашипел – яростно, оскалив удлиняющиеся на глазах клыки. И тут старшина Нефедов метнулся к ней, размываясь в полете, на ходу достав словно бы из ниоткуда длинный черный клинок. Он пересек черту, неуловимым движением повернулся и приставил нож к горлу существа.

– А! А-а! А-а-а!!

Мучительный крик, перерастающий в страшный визг, заполнил все помещение. Суккуб выл и судорожно дергался всем телом, не в силах пошевелиться. На лбу у него злым светом наливалась медная пластинка амулета, словно бы вросшего в кожу. Черное лезвие, прижатое к шее, медленно багровело. Потом Степан поднес нож к лицу Натальи.

– Знаешь, кто я? – голос его был по-прежнему спокоен.

– Н-нет! – содрогаясь, прохрипела она, пытаясь откинуть голову назад.

– Нет? Точно? А помнишь Суу-Л'ира, – спросил старшина, глядя в черные глаза без белков. – Брата твоего? Помнишь, я вижу… Еще бы, он же, как и ты, работал на немцев. Только в нашем тылу. Красивый такой летчик-капитан, грудь в медалях. Человеческое имя, понятное дело, было у него другое. Все жены большого начальства от него с ума сходили. Помнишь?

Он отступил на шаг.

– Мне пришлось его убить. Вот этим ножом, другой бы просто не взял. Слушать меня! – чуть повысил голос Нефедов, глядя как голова связистки бессильно клонится вперед. – Убить насовсем. В пыль. Так, что ему больше не воскреснуть. Ты этого же хочешь? Твой брат был нелюдь, и умер как нелюдь. И как дурак. Ты тоже?

– Нет… – замотала головой связистка, – Нет! Я… нет! Я знаю тебя! Я сделаю все что скажешь, я хочу жить!

– Понятное дело. Все хотят, – пожал плечами Нефедов и отступил обратно за черту, сорвав медную пластинку со лба Натальи. Нож из его руки исчез так же мгновенно, как и появился. Старшина снова сел на стол и спросил:

– Значит, контакт можно считать налаженным?

Наталья кивнула, сгорбив плечи и неверными движениями длинных пальцев ощупывая исчезающий ожог на шее.

Старшина устало вздохнул и зевнул во весь рот.

– Не выспаться мне со всеми этими делами, – пожаловался он сам себе. Подошел к двери, распахнул ее и крикнул:

– Эй, лейтенант! Ты где там? Заходи…

12. За махорку

Ночной дождь кончился. От мокрой земли под лучами солнца поднимался легкий парок, последние ручейки еще стекались в лужи, высыхая на глазах.

Косарь пошарил в сумке, достал оттуда брусок, несколькими легкими касаниями поправил лезвие своей «литовки» и спустился с обочины на луг. По сапогам хлестнули перья мокрой травы, стегнуло холодком. Он поплевал на руки и замахнулся. Коса тонко запела, укладывая траву ровными рядами. Плавно, не торопясь, двигался косарь по луговине, оставляя за собой темный след.

Утомился он не скоро – оторвался от косьбы только тогда, когда почувствовал, что солнце вовсю начинает припекать затылок. Тогда он аккуратно обтер косу пучком травы и прислонил ее к березке, одиноко стоящей посреди луга. Широким шагом направился назад, к дороге. Взял сумку, достал оттуда узелок с едой и уселся на камне, отмахиваясь от появившихся уже оводов, нацелившихся на широкую спину под пропотевшей рубахой.

Позади послышался громкий шлепок и короткий матерный возглас. Косарь обернулся, прожевывая хлеб, и увидел, как невысокий человек в военной форме смахивает грязь с галифе. Левая рука у него висела на перевязи, рядом на земле валялся тощий вещмешок и палка с набалдашником из оленьего рога.

– Помочь, браток? – спросил косарь, поднимаясь с камня. Военный глянул на него, наклонился, чтобы поднять мешок и тихо охнул, хватаясь за колено. Крепкая рука подхватила его под локоть, не давая упасть.

– Спасибо, – уголком рта улыбнулся человек, опираясь на палку, – ты понимаешь, какое дело… Вроде как из госпиталя-то выписали, да не долечили еще. Наука, что с них возьмешь! А мне в часть надо, вот и добираюсь еще с ночи, хромаю потихоньку. Колено разрабатываю. Пока до Волоколамска доберусь, глядишь, и вечер будет. Да и дорога тут, я тебе скажу – то ни одной машины, то все груженые под завязку и пассажиров не берут. Свернул на проселок, решил, что так ближе будет. Да не туда свернул, похоже. Заблудился.

Он протянул руку.

– Степан.

– Михаил, – отозвался косарь, пожимая мозолистую ладонь, про себя отметив, что старшина (по погонам заметил), по всему видать – мужик жизнью битый, не тыловик, хотя орденских планок и не видно. Зато нашивки за ранения на пол-рукава. Пошарил глазами, поискал знаки рода войск, но не нашел. Непонятный старшина.

– Ты чего здесь, Михаил? От деревни вроде далеко, да я тут и деревень-то давно уж не видел.

– Там деревня, за лесом, по другой дороге. Березовая Грива, – махнул рукой мужик, продолжая рассматривать Степана с ног до головы. Тот заметил это, улыбнулся шире, блеснула металлическая коронка.

– Любопытствуешь?

– Да как сказать… Нечасто здесь военные появляются, в наших-то местах.

– А что здесь такого, в ваших местах? – заинтересовался старшина, присаживаясь на камень и вытянув больную ногу перед собой. Он пошарил по карманам и огорченно сплюнул.

– Вот зараза! Папиросы в госпитале забыл! Всю ночь не до курева было, а сейчас захотелось – и на тебе! Эх-х…

– Махру курите, товарищ старшина? – хохотнул Михаил. – Если да, то у меня с собой найдется.

– Здорово! – обрадовался Степан, доставая из нагрудного кармана зажигалку – старую, побитую, из латунной гильзы от трехлинейки. – Махра, брат, это даже получше, чем папиросы. Первое дело от усталости!

Михаил бросил ему на колени увесистый кисет и поднялся.

– Пойду за литовкой схожу.

Когда косарь вернулся, старшина уже свернул толстую, с большой палец, самокрутку и теперь дымил, блаженно прикрыв глаза и жадно затягиваясь, словно ядреный самосад и на самом деле был для него лекарством от всех болезней.

– Так что здесь, в ваших местах, такого? – повторил он вопрос. Михаил хотел было отмахнуться, перевести все в шутку, но вдруг наткнулся на взгляд из-под век. Острый и внимательный, он царапнул, словно когтем, и шутить отчего-то расхотелось, хоть старшина и улыбался по-прежнему добродушно.

– Да… чего тут? Гиблые здесь места, – неохотно отозвался Михаил, постукивая бруском по лезвию косы. – Нехорошие.

– Интересно, – Степан снова затянулся, самокрутка яростно потрескивала, выпуская огромные клубы сизого дыма. – Гиблые, говоришь? А вроде ничего, красиво, и леса не топкие, сосны да березняк, редко где елки попадаются. Сам сказал, даже деревня твоя – Березовая Грива. И часто гибнут здесь?

– По весне двоих волки загрызли. Приезжие, из района. Переписывать приезжали население. Капитан какой-то, а с ним девчонка молодая совсем. Волки их порвали, в лесу дело было – машина у них встала, мотор заглох.

– Волки? – переспросил Степан настороженно. – Или?..

Михаил помрачнел, опустил косу, глянул исподлобья. Старшина почувствовал, что задел мужика своими словами. Непонятно было только – с чего он так напрягся.

– Волки. Кому больше? После этого комиссия приезжала, разбирались. Всех мужиков в сельсовет перетаскали, спрашивали, что да как, да не было ли каких обид… Так и уехали ни с чем. А чего тут решать, если и так ясно, что волки! Одни кости оставили на дороге.

– Понятно, – Степан неопределенно хмыкнул и начал подниматься, опираясь на палку, – ладно, Михаил, спасибо тебе за махру. Добрая махорка. Отдохнул я, теперь дальше пойду. Ты мне только расскажи, куда точно нужно идти, чтоб до Волоколамска добраться.

– Погоди, старшина, – косарь придержал его за рукав. – Ты вот что… Давай-ка я тебя подброшу до шоссе. У меня лошадь с телегой вон там на опушке. Все веселее, чем пешком. Да еще раненому.

– Это точно! – охотно согласился старшина, вскидывая на плечо вещмешок. – Ну, давай свой гужевой транспорт!

До шоссе они добрались через час с небольшим. Пегая лошадка, хоть все время всхрапывала и озиралась, но бежала ходкой трусцой, и Степан, которого под ярким солнцем сморил сон, очнулся только тогда, когда Михаил осторожно потряс его за плечо.

– Вставай, старшина, – сказал он, – приехали.

Телега стояла на проселке у самого выезда на шоссе, по которому туда-сюда сновали грузовики.

– Вон, в той стороне Волоколамск. Сейчас быстро доберешься, – показал Михаил и стал разворачивать лошадь.

– Спасибо, Миша, – старшина пожал ему руку и добавил, усмехнувшись: – Добрая у тебя махорка, добрая. В голове от нее аж звенит.

– Давай-ка, я отсыплю, – добродушно гуднул мужик и не слушая возражений, быстро пересыпал в чистую тряпицу чуть ли не половину кисета. Потом чмокнул губами и легонько стегнул лошаденку вожжами. Телега скрипнула и покатилась по проселку.

Степан поглядел в широкую удаляющуюся спину, покрутил головой и рассмеялся, подбросив в руке махорку. Потом крепче сжал набалдашник палки и пошел на обочину, тяжело прихрамывая.

Холодный ноябрьский дождь мелкой дробью стучал по черной ткани комбинезона, капли стекали с нее не впитываясь, падали в переполненную водой губку мха.

Степан Нефедов провел по мокрому лицу ладонью и посмотрел на часы. Стрелки слабо мерцали в полумраке, показывая без пяти семь.

– Начинаем через пять минут, – сказал он не оборачиваясь, зная, что сейчас услышит за спиной. Тихие щелчки затворов, шорох задвигаемых в ножны кинжалов. Он протянул за спину руку ладонью вверх, и в нее легла обжигающе холодная, морозящая пальцы пластинка ударного амулета.

– Саан'трай. Марл'аарс нист'са! – скомандовал Степан на языке альвов и краем глаза увидел, как несколько темных силуэтов мгновенно стали просто тенями среди деревьев, исчезая в сплетениях еловых ветвей. Последний звук – шелест затвора снайперской винтовки. И снова тишина…

Полковник Иванцов был спокоен. На этот раз – на самом деле. Стоя на пороге, старшина внимательно посмотрел на него – не нервничает, иначе бы давно грыз длинный янтарный мундштук и курил одну за одной «Герцеговину Флор». Спокоен – значит, задание простое. Или… полковник все давно спланировал и решил.

– Проходи, Степан, – Иванцов махнул рукой в сторону стола с расстеленной на нем картой, – садись. Как ранения?

– Порядок, товарищ полковник. Уже и не помню про них – только когда погода плохая, сразу побаливать начинают. Лучше всякого барометра.

– Побаливать… – проворчал полковник. – Знаем мы такое. Гордые все, никто долечиваться не хочет, все на авось да небось надеются.

– Да нет, товарищ полковник, – усмехнулся Нефедов, – на авось мне уже поздно, остается только на медицину. Народную.

– Нелюдскую, – уточнил Иванцов и хмыкнул, – ну да лишь бы на пользу… Ладно, Степа. Речь не о том. Посмотри на карту.

Старшина вгляделся в россыпь топографических знаков, и некоторое время разглядывал карту из края в край. Потом вопросительно поднял глаза на полковника.

– Волоколамский район? – осведомился он, доставая пачку папирос. Щелкнул зажигалкой и закурил, не спрашивая разрешения. Впрочем, Иванцов не обратил на это внимания – они двое знали друг друга слишком давно.

– Точно так, – кивнул полковник, который тоже закурил и теперь, морщась, разгонял дым широкой ладонью, – а если еще точнее, то несколько деревень в полусотне километров от него. Здесь и здесь. Особенно нас с тобой интересует вот эта – Березовая Грива называется. Ты что, Степан?

– Березовая Грива, во-он как, – протянул Нефедов, выдыхая дым к потолку, – был я там. Можно сказать, что и недавно совсем. В июле, когда из госпиталя возвращался. Хорошие леса. И что там случилось?

– Случилось вот, – Иванцов устало зевнул. – Волки там случились. Не простые волки, Степан, как ты понимаешь.

Нефедов выжидающе молчал, и полковник, справившись с зевотой и растирая красные глаза, рассказал, что два дня назад в этом районе было совершено нападение на машину, перевозившую обмундирование и сапоги. Шофер, который сумел как-то отбиться от волков, привел машину – всю, от руля до крыши залитую своей кровью. А вот напарника его волки выдернули из кабины в один миг.

– Чего они тем проселком-то поперлись? – недоуменно спросил Степан. – Это же крюк километров в десять!

– Спекульнуть сапогами хотели в деревнях, – неохотно объяснил Иванцов, потирая шею. – Крестьяне за хорошие сапоги да новую форму много чего дадут – и деньги, и самогон, и сало, и чего душа попросит…

– Понятно. И что, шофер так просто это и рассказал? Все на волков, значит, списал… Может он сам своего напарника и того – за деньги-то? Или с местными сговорился. Люди жадные бывают.

– Да он вообще ничего не рассказал, Степан, – кривя рот, точно от сильной зубной боли, сказал полковник. – Он и до Волоколамска-то не доехал, так на шоссе и помер. Его другие шоферы нашли. А как увидели, в каком он виде – сообщили куда надо. Таких зубов, которыми его порвали в лоскутья, у крестьян как-то, понимаешь, не бывает.

– Понятно, – Нефедов кивнул головой. – И что дальше?

– А дальше – на «разморозку» его…

На лице у Нефедова проступило отвращение. Он хорошо знал, что такое «разморозка». В НКВД могли разговорить всех. Почти всех, заставляя говорить быстро и охотно. Но кое-кто оставался в ведомстве магов военной разведки. Только там свежий, еще не окончательно окоченевший труп мог собственными устами рассказать о своей смерти. Правда, после этого мертвец неизбежно превращался в груду черного, дымящегося мяса, а ритуалы, которые при «беседе» использовались, могли довести впечатлительного человека до обморока и нервных припадков. Но в военной разведке таких нервных и впечатлительных не было. Степана, который видел и не такое, от «разморозки» просто подташнивало. Но он понимал, что по-другому нельзя. Поэтому и сейчас старшина только помолчал и снова спросил:

– Что он рассказал?

– Что волки были не просто волками. Что один превратился прямо на его глазах. А самое главное – что этот «волк» был из Березовой Гривы.

Степан переступил с ноги на ногу. Под сапогом что-то хрустнуло. Он опустил глаза и увидел на полу обломки янтарного мундштука. Нефедов ошибался – полковник Иванцов вовсе не был спокоен. Степан быстро повернулся.

– Что еще, товарищ полковник?

– Вчера туда была послана опергруппа армейской разведки… Пятеро наших… – полковник цедил слова сквозь зубы, постукивая кулаком по столу. – Им было приказано выяснить и ликвидировать источник… опасности. Не вернулся ни один. Пятеро, Степан! Там сплошные оборотни! – Иванцов сорвался на крик, но тут же снова каменно замер, перекатывая желваки на скулах.

Нефедов молчал. Пятеро оперативников вполне могли справиться со всем населением деревни. Если только… это население было человеческим. Полковник продолжил совсем тихим голосом:

– Был переломлен амулет связи. Понимаешь, что это значит?

– Их убивали, – бесстрастно кивнул головой Нефедов.

– Последний оперативник сумел передать только это, про оборотней, и связь прервалась окончательно. И вот что, Нефедов. Это – наше дело. Я о нем Москву не информировал, и чекистам я его не отдам, ясно? – Иванцов уже не говорил, а рычал сквозь стиснутые зубы, комкая в руке сломанную папиросу. – Не отдам, Степан! Бери своих – и туда. Действуй по обстановке. Все полномочия твои, остальных посылай на хер!

В деревню вошли с четырех сторон. Над острыми скатами крыш висела огромная, сумасшедше-багровая луна.

Полнолуние, вторая ночь.

И ни огонька в окнах, ни отблеска лампы, ни лая собаки, учуявшей незваных гостей. Альвы скользили в тени заборов, их снайперские винтовки, обмотанные косами, сплетенными из травы, не блестели. Тишина.

Степан прислонился к стене дома и осторожно выглянул из– за угла. Сначала ему показалось, что на площади клубится бесформенная серо-черная масса, словно тени водят друг за другом хоровод. Потом он понял и похолодел, одновременно опускаясь на одно колено.

Это были волколаки. Двадцать… тридцать… пятьдесят? Больше. Наверно, все население Березовой Гривы кружило здесь, под луной – взрыкивая, на ходу обрастая шерстью, скаля клыки. В середине дьявольского круга стоял человек. Совсем голый, перемазанный черной кровью, он держал над головой толстую книгу и нараспев выкрикивал:

– Во черном поле, на перекрестке, лежит бел-горюч Алатырь-камень! Кто к камню подойдет, камень тот отопрет, кровавый ключ отворится, чтоб крови напиться…

Степан огляделся по сторонам и увидел деревянную лестницу, приставленную к чердаку. Он бесшумно и осторожно взобрался наверх, на самый конек. Человек на площади, окруженный звериным клубком, продолжал выкрикивать слова. Шар луны пламенел уже невыносимо, иглами впиваясь в зрачки. С него словно капала кровь, проливаясь на землю.

Нефедов переломил пластинку амулета. На него обрушилось морозное облако, заискрилось вокруг тысячами снежинок, опадая на плечи. Шепотом проговаривая заученную наизусть строку, он чувствовал, как леденеют губы, отказываясь двигаться, как мир вокруг замедляется, превращаясь в вязкий кисель звуков и движений. Толпа на площади взвыла в один голос, но этот вой растянулся, дробясь на тягучие звуки: «У-у-о-о-а-а-а!». Покрытый кровью человек пошатнулся, уронил черный том и сжал руками голову, падая на колени. Холод стал невыносимым, подбираясь к самому сердцу. И тогда Степан выстрелил. Красные брызги веером повисли над площадью. Обезглавленное тело рухнуло и задергалось в конвульсиях. Волколаки стали поворачиваться на него – медленно, выдираясь из пут заклинания. Послышалась скороговорка выстрелов. Каждая серебряная пуля выжигала огромные дыры в плоти, отбрасывая оборотней в пыль, кувыркая тела по площади. Вой достиг невыносимой высоты, постепенно ускоряясь, мохнатые силуэты заметались все быстрее, но их было уже слишком мало, чтобы успеть напасть, чтобы прорвать слабеющий круг холода.

Последний оборотень грохнулся в пыль и умер, сипя и вздрагивая. Тогда Степан соскользнул с лестницы и бегом кинулся на площадь. Альвы были уже там – равнодушно работали кинжалами, отрезая головы людям, с которых сыпались последние остатки шерсти. Здесь были все, от мала до велика. Нефедов глядел на груду тел и чувствовал, как на него наваливается свинцовая усталость.

– Командир! – рядом появился один из солдат. – В деревне больше никого. А вон там один живой остался. Пуля мимо прошла, но сбежать он не успел.

– Пойдем, – хмуро буркнул Степан. Он шел мимо трупов, и настроение портилось с каждым шагом. Нефедов понимал, что иначе никак нельзя – волколак, однажды попробовавший крови, нормальным не станет никогда, и человеком его считать можно будет только до следующего полнолуния, когда жажда крови снова обернется безумием зверя. Но лучше от этого не становилось, потому что среди убитых были дети и женщины.

– Чертова мать! – выругался Степан. – Жаль, что я этой сволочи башку отстрелил сразу!

Он пнул книгу, валявшуюся около разрисованного кровью тела, и перешагнул через него, направляясь туда, где трое альвов, стоя неподвижно, держали на прицеле крепкого мужика, вжимавшегося спиной в бревенчатую стену.

– Так, – не доходя пары шагов, Нефедов остановился и пригляделся. Потом присел на корточки:

– Кого я вижу. Никак Михаил?

Белый от страха мужик, челюсть которого мелко тряслась, судорожно кивнул, обхватив грязные плечи руками. Альвы пристально глядели на командира, ожидая приказа. Стволы их винтовок не шевелились, мертво уставившись в лицо недавнему оборотню.

– Вот, значит, почему места у вас гиблые, – презрительно усмехнулся Нефедов, снова поднимаясь на ноги. – Волки шалят, значит?

Он сунул руку в карман, нашаривая папиросы.

– Ну, раз так – извини.

Альвы отошли на шаг, вскидывая винтовки. В это время пальцы старшины нащупали в кармане что-то мягкое. Он вытащил замызганную тряпицу, встряхнул ее – на землю посыпались крошки табака. Степан бросил тряпку под ноги и досадливо посмотрел на мужика.

– Хороша у тебя была махорка, Михаил! Получается, придется мне добром за добро отплатить.

Старшина вздернул плечи и замер, глядя в черные, без зрачков, глаза одного из снайперов. Думал он недолго.

– Ладно. Ведите его в машину, отвезем в Волоколамск. Пусть там с ним разбираются, у нас и своих дел по горло.

Помолчал и добавил:

– Не иначе, бог тебя надоумил такую махорку вырастить… Миша. Зачистить здесь все!

13. На то и война

Он открыл глаза.

Ничего не изменилось. Кругом была непроглядная темнота, и сколько он ни напрягал зрачки, нигде не было ни единого отблеска света. Провел рукой по лицу. Ладонь стала мокрой – непонятно, то ли кровь, то ли просто вода. Потом он вытянул руку вперед и медленно пошел, пока обожженная ладонь не уткнулась в холодный камень стены. Под ногами что-то звякнуло. Степан присел и вслепую пошарил вокруг. Пальцы сомкнулись на знакомой рукояти кинжала.

Сунув его в ножны на поясе, он притронулся к гудящей голове и поморщился от резкой боли, нащупав длинную рваную рану от виска до подбородка.

– Хорошо приложился, – хрипло сказал Степан и сплюнул под ноги. Голос прозвучал глухо, как в погребе. Еще раз зачем-то дотронувшись до стены, Нефедов пошарил в нагрудном кармане и достал латунную зажигалку. Чиркнул колесиком, поставил гильзу на камень. Неяркий язычок пламени резанул по глазам, словно прожектор, и старшина поспешно отвернулся, досадуя сам на себя, – теперь несколько минут перед глазами будут вертеться белые пятна.

Он огляделся по сторонам. Взгляду такого освещения вполне хватило, и старшина увидел небольшое помещение – кирпичные стены, брызги чего-то темного на железной двери, криво висевшей на одной петле. И труп в черной куртке, с неловко подвернутыми под себя руками и ногами, лежащий в дальнем углу. Степан натянул на ладонь рукав гимнастерки, подхватил нагревшуюся зажигалку и шагнул ближе, снова выдергивая из ножен кинжал.

Шаг, другой… По лицу мазнул знакомый неприятный холодок, словно мимо метнулась какая-то птица, на лету задев щеку мокрым крылом. Скривившись от боли, снова гвоздем ткнувшей в висок, Нефедов пригляделся. Потом перехватил кинжал за лезвие, зажмурился и сильно метнул, целясь в неярко блестевшую на кирпиче руну.

Вспышка ударила сквозь закрытые веки. Степан отмахнулся от едкой кирпичной пыли и подошел к мертвецу.

Под телом обнаружился «вальтер» с полной обоймой, который Степан, не долго думая, сразу сунул в карман. И больше ничего. Ни документов, ни каких-нибудь нашивок на куртке. Только татуировка слева на груди – две руны «зиг».

– Эсэсовец, стало быть, – пробормотал Степан. – Да еще и маг… Видали мы таких.

За косо висящей дверью что-то зашелестело, скрежетнул металл. Старшина отскочил к стене, распластался спиной по камню, направляя ствол «вальтера» в щель. Дверь еще раз тяжело проскрежетала и рухнула внутрь.

– Живые есть? – неуверенно сказали в дверном проеме. Нефедов не отвечал, внимательно вглядываясь в темноту, медленно и бесшумно дыша ртом. Потом тихо присел на корточки и спросил:

– Абросимов? Ты что, к теще на блины направился? Тебя кто так учил в незнакомые помещения заходить?

– Товарищ старшина! – из дверного проема, сжимая в руке автомат, появился тощий, стриженый «под ноль» солдат, с ног до головы перемазанный кровью и грязью. На его лице радостное удивление смешалось со страхом. – Это вы, товарищ старшина?

– Бабушка с того света! От двери отойди! – рявкнул на него Степан, поведя стволом «вальтера». – Быстро! Эй, там, ну-ка, не шевелиться! Стоять смирно, иначе пуля!

– Товарищ старшина… – пробормотал Абросимов, бестолково перекладывая автомат из руки в руку. – Это со мной человек, товарищ старшина…

Нефедов внимательно посмотрел на него, потом, не опуская пистолета, сказал в сторону:

– Выходи, только спокойно. Абросимов… тебя как по имени?

– Се… Сергей, товарищ старшина, – от неожиданности запнулся на полуслове рядовой.

– Ты вот что, Серега. Видел кого-нибудь?

– Да нет. Никого. Крысы только.

– Понятно… Погляди там, в углу. Вроде доски какие-то валялись. Зажигалка, я чувствую, долго не протянет. А ты заходи, заходи, не жмись! – кивнул головой старшина, глядя как в комнату, перешагивая через груды кирпичей, пробирается высокий сутулый старик в драном пальто. На его лице, заросшем клочковатой седой бородой, поблескивало старомодное пенсне. Обеими руками старик крепко прижимал к груди набитый чем-то портфель. Степан присвистнул.

– Интересная у вас пара, я погляжу. Абросимов, ты же вроде как из пехоты? Где ты его откопал?

Сергей, с треском ломавший об колено доски, побросал обломки в кучу и потянулся за зажигалкой, продолжавшей гореть еле видным уже огоньком. Обжегся и, зашипев от боли, уронил раскаленную гильзу на камни. В наступившей темноте он виновато объяснил старшине:

– Так точно, товарищ старшина, из пехоты. Недавно после ранения. Оставили меня с такими же калеками, расположение части охранять. Только я сам попросился на штурм, потому что война же… Каждый человек на счету! Вот я и подумал… А этот… прибился в подвале. Немцев-то мы всех в верхних казематах положили, гранат потратили – не сосчитать! А потом сунулись этажом ниже. И тут Сашка Полозков… ну, то есть сержант Полозков уже наладился в первую дверь гранату бросить. А оттуда по-русски – не стреляйте, мол, и выходит этот дед. Без оружия. Кричит, что профессор какой-то, археолог, раскопки здесь вел. Какие такие раскопки? Сгоряча наши его чуть не пристрелили, да Полозков не дал. Отведи, говорит, Абросимов, его до особистов. Я и повел. А тут как рванет! И завалило верхние двери, а меня как на крыльях по воздуху шагов десять несло, пока в стену не впечатало. Очухался, гляжу – а лампочка еле светится, и дед этот рядом, а больше никого нет. И обратно пройти нельзя.

– Погоди-ка, Абросимов, – прервал солдата Степан. Нашарив в темноте зажигалку, он снова чиркнул колесиком и отдал ее Сергею. – Слушай… Мы где сейчас?

– Вы что, товарищ старшина? – испуганно переспросил тот, по-детски вскидывая брови. – Вы же, когда своих вели в подземный ход, нас тоже инструктировали перед боем. Что немцы здесь, в фортах, командный пункт оборудовали и надо осторожнее, говорили.

Старшина посмотрел на него странно расширенными глазами.

– Я говорил? – медленно произнес Нефедов. Внезапно он пошатнулся и, теряя равновесие, стал нелепо шарить вокруг себя рукой с растопыренными пальцами, словно пытаясь вцепиться в воздух. Абросимов подскочил к нему и еле успел подхватить тяжелое тело.

Оказавшись на полу, старшина почти мгновенно пришел в себя и попытался подняться.

– Лежите, товарищ старшина! – умоляюще попросил Сергей. – Вы и так весь в крови, вас перевязать надо.

– Это не моя кровь, – глухо отозвался Нефедов и все-таки поднялся, покачиваясь и скрипя зубами. Он вытащил пистолет и проверил обойму. Потом обернулся, и Сергей увидел его сразу почерневшее лицо.

– Вот что, Абросимов. Сейчас я пойду впереди, а вы с дедом – за пять шагов. Понял? Смотри на меня внимательно, следи, что буду делать. И упаси тебя бог поперек батьки в пекло соваться. Ясно?

– Так точно! – торопливо закивал головой Абросимов. Нефедов перевел немигающий взгляд на старика.

– Не знаю я, какой такой вы археолог и зачем здесь. С этим наверху разбираться будем. Но пока что – все понятно?

Старик, который протирал пенсне грязным носовым платком, близоруко прищурился.

– Молодой человек! Я достаточно пожил на свете, чтобы понимать…

– Вот и хорошо, – оборвал его Степан и двинулся к выходу из комнаты.

– Товарищ старшина, – тихонько окликнул его Сергей, – а ваши-то где? Вы же с взводом уходили?

– Нет больше взвода. Я один, – ровным голосом отозвался старшина и канул во тьму. Двое поспешили за ним.

– Значит, так. Работа у нас, как всегда, простая, – Степан Нефедов ухмыльнулся и подбросил на ладони окатанный водой камушек, – поэтому слушайте всеми ушами, я повторять не буду.

Он прошелся по комнате и зачем-то выглянул в разбитое окно. Во дворе полуразрушенного прямым попаданием кирпичного дома никого не было. Вдалеке тяжко били орудия, и в оконной раме тихо позванивал уцелевший осколок стекла. Нефедов подошел к обеденному столу с разложенной на нем картой города. Весь лист, уже потертый на сгибах, был изрисован разноцветными линиями, которые пересекались друг с другом, словно заключая город в паутину.

– Идем отсюда. Здесь старый подземный канал, который выходит к реке Прегель. Сейчас о нем никто не знает, считалось, что он засыпан. По моим данным, – старшина голосом надавил на слово «моим», – пройти по нему можно до самых коммуникаций южного форта. Понятное дело, что просто так, на дурака, мы в лоб на обслугу и гарнизон не полезем. Но наши в это время начинают внешний штурм, поэтому гарнизон будет занят не тем, что творится под землей. А наша работа – выйти вот сюда, по возможности, бесшумно – если потайная дверь, о которой мне сообщили, не заржавела и не просела. Дальше начинается самое интересное. Источники в городе сообщили, что в южном форте на нижних этажах скрывается группа магов, которые сейчас создают над всем кольцом укрепрайона «щит Зигфрида». И пока они его будут держать, артиллерия зря потратит снаряды, потому что стены фортов станет невозможно разбить…

Степан достал папиросу и закурил. Обвел взглядом тех, кто собрался в комнате. Они слушали его внимательно, не прерывая молчания и не задавая вопросов. Люди и альвы. Все одинаково грязные, с лицами в разводах угольной пыли. Люди к тому же по глаза заросли густой щетиной. Степан с легкой завистью отметил, что альвы даже сейчас ухитрялись выглядеть отдохнувшими. «Хорошо им, спать-то не нужно», – подумал он и тут же забыл про это.

– Распределение обычное. Впереди идут трое – я, Ласс и Тэссер, как самые тихие. За нами Никифоров и Турухай, – Степан подмигнул высокому светловолосому парню с черной повязкой на левом глазу и маленькому буряту. Оба были обвешаны поверх комбинезонов оберегами из кованого железа и кости. – Вашей задачей будет понятно что – вовремя отследить охранные заклинания и их усыпить. Без шума. Учтите только одно – там они на каждом шагу, в каждой стене, так что работы много.

– Остальные, – старшина помолчал и закончил жестко. – Остальные – как обычно. Ушами не хлопать, смотреть даже не в оба, а во все три глаза! Слишком много здесь, в этом Кенигсберге, древней магии намешано, так что… документы сдать, оружие проверить.

На столе быстро выросла стопка солдатских книжек. Только альвы стояли неподвижно – людских документов у них не было, они с неохотой соглашались носить даже обычные солдатские жетоны, которые у каждого висели на одном шнурке с костяным знаком клана.

– Ну, айда. – Степан свернул карту.

Комната опустела, только дымился на полу окурок папиросы.

Вход в канал оказался на месте. Даже трава вокруг искрошившегося от времени кирпичного кольца была кем-то заботливо скошена. Из черной дыры в земле тянуло холодом и сыростью. Двое альвов, не раздумывая, нырнули в лаз, остальная команда замерла, выжидая. Турухай что-то тихонько рассказывал Никифорову, и Степан прислушался.

– …настоящим шаманом был дед. Большим шаманом-заарином Эрдэни Жамбалов был. По воздуху мог летать, мог дождь вызвать, ветер поднять. Чудеса творил.

– По воздуху? – с улыбкой переспросил Никифоров.

– Я сам это видел, многие видели. А до посвящения дед дарханом был, кузнецом. Поэтому сам Божинтой-дархан, небесный коваль, его защищал, силу ему давал. Однажды пришел к деду человек из Москвы. С солдатами приехал, золото они искали. Откуда у шамана золото? У деда всего богатства и было, что железная майхабша, ну, вроде шапки с оленьими рогами, да еще ташуур – плеть священная. Московский человек не поверил, стал угрожать, приказал солдатам все перевернуть. Дед ничего не сказал, ни слова. Солдаты ничего не нашли. Тогда начальник сказал – если завтра золота не будет, весь род Эрдэни отвечать будет. Дед две ночи молился, ничего не ел, не пил, не разговаривал ни с кем. А потом, на третий день, никто не пришел, только московский начальник, один. Наказал его Божинтой-дархан, все тело ожогами пошло, куски отваливались, как от пожара. Кричал деду – только вылечи меня!

Никифоров недоверчиво усмехнулся.

– И что дед?

– А дед сказал…

Но бурят не успел договорить. Из темноты подземелья дважды мигнул огонек.

– Порядок. – Нефедов достал из кобуры пистолет. – За мной! И чтоб ни звука.

На зубах у него хрустнул желтый шарик, расплылся горечью, и старшина со свистом втянул воздух, унимая дрожь. Тусклый солнечный свет нестерпимо резанул по расширяющимся зрачкам. Он закрыл глаза и пошел вперед.

Зев канала заглотал цепочку людей. На поверхности осталось только несколько стрелков из пехоты, которые молча и поспешно рыли окоп, напряженно оглядываясь по сторонам.

…Время тянулось как резиновый жгут. Бесчисленные повороты и изгибы канала, по которому они брели по пояс в ледяной воде, перестали откладываться в памяти. Брошенная Турухаем нить слабого заклинания позволяла, хоть и еле-еле, видеть в кромешной темноте. Правда, вид был один и тот же – низкий свод, стены и спины тех, кто впереди. Остановились только один раз – пока альвы ходили вперед, проверять развилку канала, не отмеченную на карте. Это оказался тупик.

Дальше Степан шел очень медленно, пригнувшись, и слушал беспрерывное тихое бормотание за плечами. Никифоров с Турухаем старались изо всех сил – охранные руны, выдавленные на кирпичах, грязной крошкой сыпались в воду, так и не успевая вспыхнуть.

Шагнув в очередной раз, старшина почувствовал под ногами сухую каменную кладку. В тот же миг Ласс остановился как вкопанный, а идущий рядом Тэссер наклонился к уху Нефедова.

– Впереди дверь. Опасно, Старший, – шелест голоса альва был почти неслышим. Степан пригляделся.

В темноте низкая железная дверь, перекрывавшая проход, не казалась зловещей. Но обострившимся, уже не обычным, а внутренним взглядом он сумел увидеть ряды кованых заклепок и гравированный рисунок… что-то непонятное, клубок глубоко врезанных в металл линий.

– Турухай, – бурят, тут же оказавшийся рядом с дверью, развел руки, словно собираясь обнять ее. Ладони засветились синим, вспышки побежали по кончикам пальцев. В тишине стало слышно, как дверь скрипит, поддаваясь напору.

– Ложись!

Турухай упал ничком, и Степан, откатившийся к стене, увидел, как из двери навстречу ему тянутся, прорастают волчьи головы с ощеренными пастями и вздыбленной железной шерстью. Их становилось все больше, словно чудовищный бутон раскрывал свои лепестки. Что-то крикнул Никифоров, тоннель заполнился густым запахом крови, вкус которой металлом отдался на языке, кирпичи свода начали трещать, вырываясь из скреп.

Тишина.

Степан вскочил на ноги, понимая, что вокруг стало светлее. Искореженная дверь висела на одной петле, в воздухе висела густая пыль, сквозь которую с той стороны пролома тускло мигала тревожная красная лампа. Бурят лежал неподвижно у самой двери, обхватив голову руками.

– Без сознания. Транс… – доложил оторвавшийся от маленького шамана Никифоров, комбинезон его дымился и висел клочьями, открывая голое тело. Старшина кивнул.

– Некогда. Оставим здесь. Харченко! Будешь с ним, ждите нас. Остальные – вперед. Как только кто-то появится – огонь! Мы уже здесь нашумели, дальше таиться смысла нет…

Осторожно протискиваясь мимо остывающих, вишнево светящихся остатков двери, отряд двинулся вперед. Здесь уже был электрический свет, по стенам горели зарешеченные фонари. И сразу же, словно лопнула какая-то перепонка, стали слышны тяжкие удары, будто гигантский кулак долбил где-то вдалеке. Альвы были уже в конце коридора, Тэссер махнул рукой – никого.

– Смотреть сзади! – открыто, в полный голос приказал старшина, неторопливо снимая с ремня гранату.

Третий подземный этаж. Опять никого. Они вышли к шахте лифта, в которой болталась цепь, спущенная сверху. Теперь удары отдавались еще отчетливей, пол под ногами подрагивал.

Батарея форта вела огонь. Где-то снаружи шел штурм, там рвались гранаты и снаряды – но здесь по-прежнему не было ни души, словно весь гарнизон был на верхних этажах.

И когда Нефедов уже почти поверил, что они смогут дойти до немецких магов без боя, из-за поворота вышел человек.

Секунду он смотрел на старшину в упор. Одетый в черное, перепоясанный толстой серебряной цепью, худой как скелет, он и передвигался, как скелет – рывками поворачивая лысую голову с татуированными на грязном лбу готическими буквами. Увидев Степана, человек вскинул руку, до этого висевшую плетью, но больше ничего не успел сделать. Грохнул выстрел, и он повалился на пол, рассыпаясь словно кукла, которую скрепляли проволочки.

– Маги там! – крикнул Никифоров, показывая на дверь в стене. Впереди и вправду что-то ощущалось, какое-то большое зло, готовое вот-вот вырваться наружу. Раскаленный воздух маревом дрожал над коридором, и думать уже было некогда, некому и незачем. Нужно было делать. Старшина вырвал чеку, швырнул гранату под дверь и отшатнулся за угол, даже не надеясь, что взрыв сумеет ее вышибить. Но дверь распахнулась и гулко лязгнула об стену.

Это стало сигналом.

– Гули! – крикнул кто-то сзади, и затрещали выстрелы. Нежить посыпалась отовсюду, пачкая слизью каменные стены, бесформенные приземистые тела заполнили коридор. А из-за них слаженно ударили автоматы. За гулями шли опытные люди. Солдаты. И это было хуже всего, потому что обереги, заставлявшие нежить отступать, на солдат не действовали никак.

– Никифоров, за мной! – надсаживая голос, заорал Степан и прыгнул в комнату, из которой валили клубы густого и жирного дыма. По ноздрям резанула горькая вонь. Здесь тоже были гули, но пробиваясь вперед, Нефедов смотрел не на них, а на трупы в черном, лежащие головами к центру тщательно начерченного круга. Их было несколько десятков, и это их кровь ручейками текла в центр большого зала, скапливаясь в углублении, где была замурована металлическая чаша, окруженная горящими факелами.

Припав к чаше, из нее жадно, по-звериному, лакало черную жидкость существо в красном балахоне. «Опоздали! – отчаянно мелькнуло в голове старшины. – Ритуал прошел! Опоздали!»

Но существо медленно подняло голову, с которой капала кровь, и Нефедов вдруг понял, что это не так. Тот, кто стоял перед ним, трансформировался, его лицо плыло, на глазах превращаясь в жуткую, зеркально отблескивавшую маску, с которой сыпались лохмотья кожи. Это и был «щит Зигфрида» – еще немного, и он превратится в живой отражатель, справиться с которым не сможет никто. Будь на месте Степана ученый из кремлевских лабораторий, он бы сразу понял, что здесь, в этом зале, построенном на забытом в незапамятные времена могильнике, пересекались силовые линии, теперь взломанные последним ритуалом мертвых магов. Словно в гигантском котле, потоки темной энергии хлестали из пузырящейся кровью чаши, окутывая зеркальную фигуру невидимым плащом. Но старшине не было до этого дела. Всадив кинжал в глазницу наседавшего гуля, не обращая внимания на боль в распоротой когтями щеке, он рывком разодрал нашитую на комбинезон заплату и выхватил тяжелую глиняную фляжку. Размахнулся, и изо всех сил швырнул ее в голову существа.

За спиной Никифоров произнес Слово.

В один голос от боли взревели гули, корчась на полу, и эхом отдался такой же вой из прошитого пулями коридора. Фляжка, кувыркаясь в воздухе, разбилась об зеркальное лицо – фигуру в балахоне окутало облако искрящихся капель. Существо пронзительно закричало. Нефедова ударило, отшвырнуло этим криком, и он врезался спиной в стену, сполз на пол. А «щит» продолжал кричать, и зеркало таяло, покрывалось мутной шипящей коркой.

Алкагест, Универсальный Растворитель, сделал свое дело. В глиняной фляге, разбитой изнутри на перегородки, он хранился в виде отдельных растворов – только так можно было сдержать его всепожирающее действие. Сейчас компоненты соединились, и спасения не было. Существо уже не кричало, а хрипело и булькало, проваливаясь в дымящуюся чашу, кровь из которой мешалась с его разваливающейся плотью.

– Старший! – крик Ласса хлестнул по нервам. Уже не обращая внимания на то, что творится, Нефедов выскочил из зала, за ворот комбинезона выбросив в дверь еле шевелящегося Никифорова. За его спиной с грохотом обрушились своды.

Коридор был завален битым кирпичом и трупами. Альвы, побросав винтовки, вместе с людьми отстреливались из автоматов от наседавших эсэсовцев, которых было много… слишком много. Магии здесь не было, зато свинцовые пули исправно находили свою цель.

– Живые! Назад! Уходим все! – старшина прохрипел это сорванным голосом. Но его услышали, и начали отступать к лестнице. Ласс и Тэссер отходили последними. Старшина обернулся и увидел, как из-за кирпичной баррикады высунулся набалдашник «панцерфауста». Он отреагировал мгновенно, выстрелил навскидку, целясь в мелькнувшее лицо. Боек сухо и равнодушно щелкнул, в патроннике было пусто. И тут же в их сторону рванулся сгусток огня.

Взрыв был страшен, словно на воздух взлетел весь форт целиком. Свет мигнул и погас. Посыпались кирпичи, и через секунду еще одна исполинская кувалда врезала сверху, перемешивая людей и камни. Но этого старшина Нефедов уже не видел.

Степан шел быстро, восстанавливая в уме заученный наизусть чертеж форта. Абросимов со стариком еле успевали за ним. Рядовой вздрагивал от каждого шороха, готовясь пустить в ход автомат, но все было тихо, – ни души. Только завалы, из-за которых приходилось кружить по каменному лабиринту снова и снова. От Нефедова нельзя было добиться ни слова, он как будто кого-то искал, лихорадочно перебираясь через кучи кирпича, переворачивая искромсанные тела. Внезапно он остановился и громко сказал:

– Нет. Их не найти. Они все там.

– Кто, товарищ старшина? – спросил Абросимов, который едва не влетел Степану в спину.

– Мои, – безжизненно сказал старшина. – Никого не осталось. Все там полегли. А я вот… живой.

– Товарищ старшина! – умоляюще заговорил Сергей. – Вы себя не вините! Война же! Нам самим сейчас надо выбраться, а мертвые мертвыми и останутся. Их все равно найдут потом!

Старшина скрипнул зубами и схватил Сергея за грудки.

– Да ты что? Ты знаешь, кого в мертвые записал? Я же с ними…

Но тут он увидел худое, совсем еще мальчишеское лицо, тонкую шею над грязным воротом гимнастерки и разглядел страх в глубине зрачков. Нефедов разжал пальцы.

– Верно, – произнес он безжизненно. – Надо выбираться. Ладно, за мной.

Теперь он пошел медленнее, часто останавливаясь и раздумывая. Завалы были повсюду, но Степан все-таки нашел дверь, которая вывела их на металлическую лестницу с покореженными ступенями. Ожидание выстрелов становилось невыносимым, и Абросимов, весь сжавшийся в комок, не сразу понял, что ослепительный квадрат света, бьющего прямо в лицо, – просто неяркая утренняя заря. Старик, все так же крепко прижимавший к груди портфель, не произнес ни слова, но когда они перешагнули через порог и оказались под открытым небом, судорожно не то всхлипнул, не то рассмеялся.

Внутренний двор форта был распахан снарядами, каменные плиты топорщились в разные стороны, во все стороны нелепо торчали рваные витки колючей проволоки. Нефедов постоял, зажмурившись, и осторожно открыл глаза.

Шагах в десяти стоял полковник Иванцов и молча смотрел на него.

Степан провел рукой по лицу, но видение не исчезло. Иванцов смотрел на него, и выражение лица полковника было непонятным, словно он очень хочет и не может поверить.

– Товарищ полковник, – сипло сказал Нефедов. Он поднес руку к голове, собираясь откозырять, но тут же вспомнил, что фуражки на нем нет. Тогда он опустил руку и повторил:

– Товарищ полковник, старшина Нефедов…

– Вольно, Степан, – торопливо сказал Иванцов и быстро подошел, почти подбежал к старшине. – Вольно. Живой!

Он крепко обнял Нефедова, а тот ответил тихо:

– Я-то живой. А вот мои…

Иванцов отстранился и глянул старшине в глаза. Потом опустил голову и хотел что-то сказать, но сбоку послышались легкие шаги.

– Старший…

– Ласс! – Нефедова как будто ударило током, он судорожно дернулся и повернулся к альву. Ласс был все так же спокоен, словно и не было подземного боя, – только высокий лоб был перевязан свежим бинтом.

– А где… – старшина замялся, словно боясь произнести последние слова. Но альв понял его и повел головой в сторону. У ворот стояли носилки, и хмурый Никифоров аккуратно укрывал плащ-палаткой Турухая, лежащего с закрытыми глазами. Рядом курил Харченко, и еще двое в черных комбинезонах тихо разговаривали. Словно почуяв взгляд Степана, все они повернулись к нему и без улыбки покивали – мол, порядок, командир.

– Тэссер? – старшина неверяще повернулся к альву. – Остальные?

Ласс покачал головой.

– Никого, – и молча отошел, подхватив свою винтовку. В это время полковник Иванцов, пристально вглядывавшийся в заросшего бородой старика, вздрогнул и подошел к нему ближе. Тот, словно этого и ожидая, дребезжащим голосом обратился к нему:

– Извините меня! Но я ученый… Я археолог! Я был варварски, грубо захвачен немцами и был вынужден – понимаете, вынужден им помогать в их… э-э-э, шарлатанских раскопках. А теперь я прошу отправить меня домой. Я пожилой человек…

Иванцов, все это время не отрывающий глаз от лица профессора, теперь прервал его:

– Альфред Фогель?

Старик осекся на полуслове и отшатнулся. Иванцов подошел к нему вплотную.

– Альфред Фогель? Не узнаете меня?

– Простите, я не понимаю… – забормотал «профессор», но полковник уже подал знак двоим солдатам, которые подошли и встали за спиной старика.

– Я уверен, что понимаете, – усмехнулся Иванцов. – Мы с вами не встречались, кажется, с тридцать четвертого года, господин Фогель. Тогда, в Мюнхене, вы еще выдавали себя за любителя редких оккультных книг. За простого антиквара. Надо думать, сейчас у вас в портфеле тоже антиквариат, магистр?

Старик молчал. Его плечи слегка напряглись, пальцы на ручке портфеля побелели от напряжения.

– Тихо, – сказал полковник. – Не советую. Если не они, – Иванцов кивнул на солдат, – то Степан вас скрутит, не успеете и пальцем пошевелить.

Нефедов поднял голову и равнодушно посмотрел на немца. Ему не было никакого дела до того, что сейчас творится вокруг, но, поймав его взгляд, Альфред Фогель обмяк, ссутулился и тихо охнул.

– Господин полковник, у меня сердце… Я прошу обращаться со мной, как с военнопленным. Я настаиваю.

– В часть. Отвечаете головой, – Иванцов властно понизил голос, и солдаты подхватили археолога за локти, повели к «виллису», тихо рычавшему поодаль мотором.

– Ты знаешь, кого ты привел, Степан? Ему же цены нет! Это он проектировал всю руническую сеть Кенигсберга, все ловушки, связки, точки входа! – Иванцов, впервые за много дней, улыбался. – Не будь меня, так бы и ушел старый волчара, и особисты бы ничего не узнали. А ты его привел, старшина. Ну, верти дырку в гимнастерке. Буду писать представление на орден.

Степан Нефедов медленно расстегнул ремень с кобурой и протянул его полковнику. Рука повисла в воздухе. Иванцов непонимающе смотрел на старшину. Еле шевеля губами, Нефедов проговорил:

– Товарищ полковник. Готов пойти под арест. Я погубил свой взвод, подвел людей. Обещал им, что они выйдут отсюда живыми. Я их обманул. Готов пойти под арест.

– Да ты что… Степан? – Иванцов ошеломленно протянул руку. – Задание твое выполнено. Понимаю, тяжело своих людей терять. Но на то и война, старшина!

– Все мы так говорим. На то и война, товарищ полковник…

Степан Нефедов отвернулся от Иванцова и пошел как пьяный, не разбирая дороги, волоча за собой ремень с кобурой. Он шел, тяжело поднимая ноги, спотыкаясь в неглубоких воронках. Полковник глядел ему вслед. Горькие складки у его губ прорезались глубже. Он посмотрел на Ласса, который так же неотрывно смотрел в спину уходящему.

– Пригляди за ним, ладно?

Альв кивнул. Полковник Иванцов подошел к «виллису» и прищурился, заслоняясь ладонью.

Над дымным пожарищем Кенигсберга вставало солнце.

14. Чугай

Пополнение прибыло рано утром.

Старшина Нефедов медленно перевел глаза с гигантских сапог, размера не меньше чем сорок пятого, выше – пока не уперся взглядом в переносицу солдата. Для этого ему пришлось запрокинуть голову так, что Степан еле успел подхватить фуражку. Новичок был похож на медведя, поднявшегося на задние лапы. Впечатление довершала массивная нижняя челюсть, мохнатые брови и кулаки, напоминавшие приличных размеров арбузы.

– Так, – задумчиво сказал Нефедов. – Понятно. Такого у меня еще не было. Как фамилия?

– Чугай. Иван, – пробасил солдат, с легким недоумением разглядывая невысокого старшину.

– Рядовой Чугай, надо думать? – переспросил Степан. Новичок помолчал, потом неохотно отозвался:

– Так точно. Рядовой Чугай.

– Хорошая у тебя фамилия, рядовой Чугай, – усмехнулся старшина, – крепкая. А сейчас вот что. Расскажи-ка мне, откуда ты такой взялся, боец…

– Мамка такого родила, – хмуро ответил Чугай, переступая с ноги на ногу. Он не понимал – что нужно от него этому недомерку, нацепившему погоны с лычками?

– Это понятно, что мамка, а не дух святой, – спокойно продолжал старшина. – Почему к нам, спрашиваю? Сам попросился? Не похоже вроде.

– Да что ты пристал, старшина? – прорвало Чугая. – Сам, не сам… Дело мое у тебя, вот и листай. Сразу поймешь, за что сюда. Или особиста спроси, он разъяснит. Сам я сюда не просился, и от пуль не бегал. Так что это вам виднее, зачем меня с передовой сняли!

– С передовой… – Нефедов продолжал разглядывать рядового все с той же усмешливой искоркой в глазах. Потом пригасил ее и спросил равнодушно. – А на передовой что – устав не учат? Или устав не учат только в штрафбате, где ты лямку тянул до сих пор?

Рядовой Чугай скрипнул зубами – негромко, но отчетливо. Потом шагнул вперед и навис над Степаном, кривя рот.

– Ты вот что, старшина… Кто прислал меня сюда – это их дело. А командовать мной не каждый может. И уж точно, не такой как ты. В штрафбате и не таких видали, – солдат выругался и отвернулся.

– Не таких, значит? – В голосе Нефедова звякнуло железо. Он чуть отстранился и вдруг несильно ткнул оторопевшего новичка указательным пальцем в бок.

– Ты присядь, Ваня. Не загораживай свет. А то я просто ужас как не люблю, когда нужно глаза высоко подымать.

От легкого тычка Чугай вдруг задохнулся, ноги его заплелись, и он грохнулся на землю, слепо шаря ладонями по траве. Старшина присел рядом, сорвал травинку, покусал ее, думая о чем-то своем.

– Очухался? – наконец спросил он.

«Сейчас я эту суку… Пополам его поломаю!» – рядовой схватил наглого старшину за плечо, сжал кулак. И ткнулся лицом в землю, чувствуя, как невыносимо полыхает от боли вывернутая кисть.

– Все понятно. Как ты в штрафбате живой остался с таким хулиганистым поведением – ума не приложу, – сокрушенно покачал головой Нефедов, продолжая тремя пальцами держать запястье Ивана. Потом вдруг отпустил, отошел в сторону, посвистывая. Чугай медленно поднялся – весь красный от злобы и унижения. Зарычал, пригнулся, становясь еще больше похожим на матерого медведя. Во рту стало солоно от крови.

– Стоять! – Степан Нефедов пристально смотрел в глаза рядовому, и в его голосе и взгляде больше не было и намека на усмешку. – И слушать меня! Ушами. Уже не спрашиваю, зачем тебя сюда прислали – и так ясно, кто же рядом с людьми медведя станет держать? Выходит, выбора у тебя и не было. А сейчас, пока не начал тут передо мной звериные танцы устраивать, лучше оглянись.

Тяжело дыша, Чугай повернул голову, ставшую невыносимо тяжелой. И обомлел, когда наткнулся взглядом на черный кружок дула. Холодно блеснула осветленная оптика снайперской винтовки. Альв, который стоял в пяти шагах, приложив приклад к плечу, делал это с виду небрежно – даже прислонился спиной к сосне и улыбался, открывая ровные белые зубы. Улыбался так безмятежно, что было ясно – не промахнется, вышибет мозги одним выстрелом, дернись Чугай хоть на шаг в сторону. Рядовой замер, чувствуя, как на выдохе тяжело, с хрипом выходит из груди горячий воздух. Теперь дуло смотрело ему точно между глаз.

– Танс'ар. Ль'миссэ тира с'трасс? Инстраль ол, – сказал альв через плечо рядового, обессиленно ссутулившего плечи.

– Маар'та. Ласс'ни рильнар,[2] – старшина покачал головой, и альв послушно опустил винтовку, но не убрал, продолжая держать на виду.

– Везучий ты, рядовой Чугай, – невозмутимо, словно ничего и не было, продолжил Нефедов уже по-русски. Говорил, как будто забивал гвоздь за гвоздем. – Страшно везучий. Вот сейчас здесь только ты, я и Ласс, больше никого. И никто не видел, как ты на меня хотел дуром попереть. А если бы кто-нибудь из начальства поблизости попался? Ехал бы ты сейчас, Ваня Чугай, в трибунал под конвоем, и уже сам господь бог тебя оттуда вытащить не смог бы. А сейчас, считай, как и не было ничего.

Рядовой подавленно молчал. Старшина словно вывернул его наизнанку, углядев подспудное, темное, что с детства таилось за душой. То, о чем Иван никогда и никому не рассказывал.

– Об этом не думай, – Нефедов будто угадал мысли Чугая, – еще и не то здесь увидишь. Сейчас пойдешь вон туда и устроишься, где скажут. Потом можно спать хоть до завтра. Извини, Ваня, больше не дам. Раз попал сюда, будешь жить как все. Ласс, проводи.

Иван медленно кивнул головой. Старшина показал на лесную тропинку, которая огибала старую сухую сосну. На могучем стволе была приколочена табличка, острым концом глядевшая туда же, в глубь леса. На ней не было ни слова, только непонятный знак – крест в звезде.

Зима наступила незаметно. Вроде бы, еще вчера лес стоял голый, под ветром и проливными дождями, а сегодня – на тебе, снег повалил крупными хлопьями. Но к вечеру, впервые за две недели, распогодилось, и на небе показались звезды.

Под этими крупными звездами и накрыли длинный стол, наспех сколоченный из горбыля, выпрошенного в хозвзводе. Доски гладко обстругали рубанком, чтобы отметить день рождения Сашки Конюхова. В особом взводе он был с самого начала – и до сих пор ни ранения, ни царапинки; даже когда один раз рядом рванула немецкая мина, пролетел по воздуху вверх тормашками и остался цел, только неделю потом плохо слышал на одно ухо. «Везучий ты, Санька, – завистливо говорили друзья, – и в госпитале ни разу не был!». Маленький конопатый Конюхов отмалчивался, и по своей привычке беззвучно посмеивался, вертя в руках финский нож, которым постоянно вырезал из подходящих деревяшек разные фигурки.

За столом было шумно. Передышка, которая выпала взводу после операции в Новодворово, пришлась кстати. Особенно расслабляться своим старшина не давал, но люди есть люди – отдохнули, за две недели обжили лесную поляну, выловили почти всю рыбу в озере неподалеку. И сейчас веселились, как могли.

Именинника усадили, как водится, во главе стола, хотя Санька все пытался забрать миску и примоститься где-нибудь с краю. Только когда Степан в шутку прикрикнул на него приказным тоном, тот смирился и отчаянно махнул рукой:

– Эх, пей-гуляй, однова живем!

Хохот прокатился по поляне. Все знали, что Конюхов никогда не пил ни капли. Даже когда на задании приходилось сутками мерзнуть, не разводя огня, и Нефедов давал «добро» на пятьдесят грамм – его фляжка оставалась нетронутой.

– Давай, Санька, вдарь стопку! – рассмеялся кто-то.

– Да что на него добро переводить? Все равно что в песок лить!

– Сами выпьем, и без того мало!

– Год не пей, два не пей – а сегодня бог велел!

– У всех стаканы полны? Товарищ старшина! А вы как же?

Степан поднял свой граненый стакан, до краев полный крепким чаем. Молча обвел взглядом собравшихся, на каждом чуть задержал глаза, кивнул пятерым альвам, которые сидели особняком и держали вырезанные из кости кубки. Разговоры и шум стихли. Нефедов поднялся, кашлянул, положил руку на плечо Конюхову.

– Ну, Александр, вот и еще один год тебе добавился. Знаем мы друг друга давно, поэтому говорить буду мало. Удачи тебе, Охотник, долгой жизни! И вот еще что, – старшина подтолкнул к Саньке второй стакан с чаем, – ну-ка, до дна!

Конюхов растерянно покрутил стакан в пальцах, потом поднес к губам и долгими глотками выпил холодный черный чай. На последнем глотке он остановился, потом поставил стакан на доски и под радостные крики выронил из губ в ладонь тяжелую серебряную звезду.

– А это твоя награда, Саша. Нашла тебя, как и полагается. Носи! – и Нефедов протер платком орден Красной Звезды. Ласс, бесшумно появившийся за плечом у солдата, тут же провернул дырку в сукне гимнастерки.

– Спасибо… спасибо, товарищ старшина… ребята! – Конюхов хотел сказать еще что-то, помолчал, потом просто сел, накрыв орден ладонью.

После первой гулянка пошла в гору. Выпили еще, помянули тех, кто не дожил, потом фронтовых друзей, потом кто-то притащил из палатки гармонь.

– Товарищ старшина! – Степана тронул за плечо вестовой из штаба дивизии. – Вызывают вас…

– Ну, мужики, вы тут веселитесь – в меру, понятное дело. А я скоро буду. – Нефедов с досадой встал и поправил фуражку.

…Возвращался он уже в полной темноте, сердитый и озабоченный. Не дойдя нескольких шагов до освещенной поляны, старшина услышал громкие голоса и замедлил шаг. Это были Чугай и Конюхов. Иван – огромный, хвативший изрядно лишнего, что-то яростно доказывал имениннику, остальные слушали.

– Да мне вас всех перепить – раз плюнуть! Особенно, старшину!

– Ты за словами-то последи, Ваня, – хмыкнул Конюхов, заклеивая самокрутку.

– А что? И отвечу за свои слова! В бою он силен, не поспоришь! А вот насчет водки – слаб. Точно говорю! И не пьет никогда водку-то, видать боится, что она его победит, а не он ее.

– Степан боится? Ты, рязань косопузая, что говоришь? Не язык, а помело! – резко сказал кто-то. Но Чугай, обычно обидчивый, только отмахнулся огромной ладонью.

– Да ему со мной не тягаться! Со мной и до войны никто по этой части поспорить не мог!

– Верно, – ехидно заметил Конюхов. – Зато по всем другим…

Степан вышел на поляну и разговор оборвался, как отрезанный ножом. Чугай засопел и набычился.

– Так что, Ваня? Значит, слабак я по части водки? – Нефедов, улыбаясь, сел напротив него. – Да ты не стесняйся, давай, говори. Перепьешь меня?

– Перепью! – Чугай вскинул лохматую голову, с вызовом взял стакан. – Да только вы, товарищ старшина, не согласитесь…

– Это почему же?

Степан глянул на Ласса, который с отсутствующим видом водил кривым ножом по точильному камню. Тот, словно ждал этого, подал старшине кружку – мятую жестяную посудину, обмотанную по ручке потрескавшимся кожаным шнурком.

– Эх, сколько лет с собой ношу, – сокрушенно подмигнул Ивану старшина, – а думал, только чай буду из нее пить. Чего уж мелочиться, давай по-взрослому…

Позади кто-то ошарашенно крякнул. Перед Чугаем поставили точно такую же кружку, забулькала по жестяным стенкам водка. Притихшие бойцы изумленно собрались вокруг стола, во все глаза глядя на то, как непьющий старшина взял полную кружку. Понюхал. Резко выдохнул, в три глотка прикончил до дна. Взял ломоть черного хлеба, занюхал, положил перед собой.

Глядя на него, и Чугай выпил свою порцию и тоже не стал закусывать.

– Наливай еще!

Молча, в гробовой тишине выпили еще несколько кружек. Степан сидел ровно и все так же улыбался, а вот его соперника начало заметно пошатывать. Для устойчивости Иван поставил локти на стол, навалился грудью на жалобно заскрипевшие доски.

– Ну что, герой, может, сам свалишься? – Санька поставил на стол новую бутылку. Но Чугай упрямо покачал головой, медленно разлил водку по кружкам. Нефедов удивленно пожал плечами, – как знаешь, мол, – снова выпил одним духом, даже не поморщившись.

– Ну силен… – прошелестело по людям. Иван выдохнул, несколько раз останавливаясь, через силу, выпил свою водку, брякнул кружкой по столу. Теперь Степан налил себе и ему сам.

Еще две кружки.

– Н…не могу больше, – пробормотал Чугай. Он сидел с закрытыми глазами, бледный, лицо покрылось крупными каплями пота.

– Да ты что, Ваня? – удивился старшина. – Мы же, считай, только начали, а ты уже все? Давай-ка…

Солдат взял кружку. Протолкнул в себя два глотка водки. Кружка выпала из руки и покатилась по земле. Чугай зажал рот руками, вывернулся из-за стола, метнулся в кусты. Ноги заплелись, и он грохнулся всем телом, пытаясь встать, сотрясаясь от рвотных спазмов.

– Э-эх! – хлопнул себя по коленке Нефедов. – Проиграл!

Он встал из-за стола, по-прежнему твердо, словно не пил ни грамма. Взял свою кружку, вытряхнул из нее последние капли жидкости.

– Ладно. Чугая, как проспится, ко мне. Всем отбой, мужики. Отдых наш завтра кончится, так что ловите последние часы, – и прямо, не качаясь, пошел к себе в палатку, провожаемый взглядами. У входа в палатку обернулся, нашел взглядом Конюхова.

– Саша, ты потом зайди. На завтра кое-что обсудить надо.

Когда Санька зашел в палатку, Нефедов уже снял сапоги и сидел за столом, что-то чиркая карандашом на развернутой карте. Охотник долго смотрел на него, потом не выдержал и взмолился:

– Товарищ старшина! Как у вас это получилось?..

– Тихо, Саня, а то все сбегутся, – Степан улыбнулся, щелкнул пальцем по кружке. Почесал затылок и решительно бросил карандаш.

– Так и быть. Возьму грех на душу. Только если ты никому, понял?

– Да ты что, Степан? – возмутился Конюхов, переходя на шепот. – Сколько ты меня знаешь?

– Ладно, ладно, – Нефедов взял со стола фляжку, отвинтил крышку, поднес ее к самому носу товарища.

Конюхов дернулся, скривился от отвращения.

– Спирт? – спросил Нефедов.

– Да уж! Чего ты мне его суешь? Знаешь же, что я даже запах этой дряни не выношу!

Старшина налил в кружку пару глотков спирта.

– А ты, Саня, выпей, – он подтолкнул кружку вперед, – может, понравится.

– Да ну тебя, Степан! – обиделся тот, потом принюхался и взял кружку со стола. Поднес к лицу, изумленно глянул на старшину и пригубил. Выпил до дна.

– Вода?

– Точно, – кивнул Нефедов. – И всегда чистая. Хоть бензин в нее наливай, хоть уксус.

– Это как так?

– А вот так. Еще когда на войну уходил, мне эту кружку дед отдал. Бери, говорит, внук, она еще в русско-турецкую свою службу служила. Колдун один в Черногории ее заговорил деду – да так крепко заговорил, что уж сколько лет прошло, а заговор кончаться и не думает… И мне кружка пригодилась – я ведь водку– то только один раз и пробовал, по молодости лет. А так – никто и не подкопается, сидит старшина и пьет из своей. Сколько нальют, столько и выпью, если надо.

– Так ты что? – медленно проговорил Конюхов, и вдруг расхохотался. Сквозь смех, мотая головой, еле выговорил: – Ты что… воду из нее пил… все время?

– Точно! Ничего, Чугаю полезно будет. Парень толковый, пьет только много. Зато, глядишь, завтра проснется и на отраву эту глядеть долго не сможет…

Степан рассмеялся, вторя Конюхову. Потом ткнул пальцем в карту.

– Ну ладно. Потехе час – это хорошо. А теперь, Саша, слушай приказ на завтра…

15. Матвей Первый

Старая деревянная дверь скрипнула, взвизгнула рассохшимися петлями. Солнечный блик скользнул по свежевымытому полу, поскакал на стену и там застыл, подрагивая в полумраке.

– Есть кто? – громко спросили у дверей.

Лязгнуло что-то – должно быть, жестяное ведро, – и из-за поворота коридора выглянула немолодая женщина в синем халате, стряхивая мыльные брызги с мокрых рук.

– Что ж вы кричите так? – укоризненным полушепотом сказала она, нахмурившись. – У нас тихий час. Всех перебудите!

– Извиняюсь. День добрый.

Посетитель шагнул от порога внутрь, но остановился, с сомнением глянул на свои грязные сапоги.

– Да заходите уж, – махнула рукой женщина, – ничего страшного, моем мы часто. Здравствуйте. Меня Людмила зовут, я дежурная сестра.

Она, щурясь, пыталась разглядеть лицо человека, стоящего напротив. В ореоле ослепительного солнечного света он показался очень высоким. Но тут дверь закрылась и оказалось что нет – самого обычного, среднего роста мужчина в военной форме, и фуражка на голове. На плечах – шинель, почему-то внакидку, не в рукава. «Старшина, – глянув на погоны, увидела она, – из пехоты, похоже». Муж у Людмилы тоже был в звании старшины, пока не погиб на Карельском фронте. Оттого и в званиях она не путалась.

– Степан Нефедов, – старшина неловко кивнул и коротким движением плеч сбросил шинель прямо на пол.

– Ой, – испугалась Людмила и кинулась поднимать, но наткнулась на взгляд льдяно-серых глаз и застыла. Степан протянул ей что-то, закутанное в ватное одеяло.

– Надо думать, это по вашей части, Людмила.

Она подставила руки и тяжелый, нагретый сверток лег ей на ладони. Чуть шевелясь. Еще раз ойкнув, сестра откинула угол одеяла.

Младенец сладко спал, и чуть улыбался, словно в мамкиной колыбели. Но взгляд Людмилы будто почувствовал – повернул головку и открыл глаза.

– Тихо! – Нефедов положил руку на плечо Людмиле и успокаивающе повторил. – Тихо.

– Так он что… – пробормотала дежурная сестра, покачивая сверток на сгибе локтя.

– Ребенок он, – твердо сказал старшина Степан Нефедов. – Значит, никакой разницы. У вас тут приют…

– Детский дом, – машинально поправила его женщина.

– Да хоть так. Значит, теперь вы ему вместо семьи станете, правильно? Могу я быть спокоен?

Людмила вскинула голову, прямо и твердо посмотрела в глаза старшине.

– Можете, товарищ старшина.

– Степан я, – Нефедов усмехнулся и достал из кармана коробку папирос. – Не на фронте ведь.

– Скажите… Степан. А откуда он?

Нефедов промолчал. Он поднял с пола шинель, отряхнул ее, хотя ни пылинки не налипло на черный ворс. Надел – теперь уже в рукава. Перед глазами дежурной сестры мелькнул потрепанный шеврон – крест, вписанный в красную звезду, на фоне щита и меча. Старшина поглядел на побледневшую Людмилу и задумался, покусывая губу.

– Вы вот что, Людмила, – сказал он наконец, – вы пацана определите как следует и возвращайтесь. Все равно ведь, бумаги надо выправить, чтоб потом никаких лишних вопросов не возникло. А я пока покурю на крыльце.

Он стукнул мундштуком папиросы о коробку и вышел, осторожно притворив за собой дверь.

Людмила поглядела на младенца. Он уже не спал и улыбался ей, глядя на нее во все глаза.

Во все огромные, нечеловеческие, ярко-золотистые глаза с черным зрачком.

– Нефедов, – полковник Иванцов был зол как черт и спокоен, как камень.

Степан посмотрел на него и снова упрямо уставился в стену.

– Ты дурака не валяй, Степан! – в голосе полковника явственно скрежетнуло ржавое железо. – Сказано – нужно дать людей. Значит, дашь. Это приказ из Москвы, понял?

– А они в Москве понимают, что у меня во взводе всего половина осталась? – тихо ответил старшина, оскалившись в нехорошей улыбке. – Что в приграничной полосе зачистка идет, какая им и не снилась? Что на каждом шагу здесь – чертова каша, да такая, что ни в сказке описать?..

– Еще что скажешь, Нефедов? – полковник Иванцов сжал в зубах янтарный мундштук. – Короче. Приказ есть приказ. Выполнять. При себе оставишь пятерых на выбор. Потом подкрепление тебе кинем из пехоты. Сколько попросишь, столько и дадим.

Старшина махнул рукой. Потом четко, по-уставному, откозырял и уже стоя на пороге, покачал головой.

– Лучше бы смершевцев дали…

Иванцов не выдержал и рявкнул так, что в окне тонко взвизгнуло стекло:

– СМЕРШ тебе? А может, мехом внутрь наизнанку вывернуться здесь? Нету! Пехоты хватит! Грамотно поставь приказ – все за тобой пойдут!

– Мясо это, – тихо ответил Нефедов. – Щенки. И учить их некогда.

Он вышел и прислонился к каменной стене. Место для штаба было выбрано грамотно – толстые своды, прочная монастырская кладка, черная от многовековой копоти.

Нямц. Монастырь-крепость.

Правда, ни одного живого монаха давно не осталось – всех вырезали эсэсовцы и свирепствовавшая здесь нежить, поднятая боевыми ритуалами. Гарь, кружащиеся над стенами тучи ворон, сбитые с куполов кресты, расщепленные столбы ворот – таким осенний Нямц запомнился тем, кто пришел сюда после.

Степан провел рукой по глубокому шраму в камне и вздохнул. Злость постепенно проходила, уступая место усталости. Третьи сутки на ногах, надо бы и поспать немного.

Особый взвод располагался в бывшей трапезной. Солдаты спали вповалку прямо на застеленном слежавшейся соломой полу, укрывшись куртками и плащ-палатками от ледяных сквозняков.

Только альвы как всегда были на ногах – все до единого, они молча чистили оружие.

– Ласс! – негромко окликнул Нефедов одного из них. Альв обернулся и через миг, неслышно скользя, уже был рядом, оставив полуразобранную винтовку на столе.

– Я посплю немного. – Степан зевнул. – Если что, сразу буди.

– Понял, Старший, – резкий шипящий голос над ухом.

Степан устроился на соломе, подгреб ее под бока и завернулся в шинель. Перед тем как провалиться в сон, еще раз прислушался. Из людей тоже спали не все. За спиной кто-то тихо рассказывал:

– …и тут на нас эта погань и навалилась. Все как один – гнилые, насквозь видно, у кого руки нет, у кого ноги. Даже и слова-то не знаю такого, чтоб их обозвать похуже.

– Покойники они, Ермолаев, – сонно сказал старшина, – покойники, да и все.

– Э, нет, товарищ старшина! – возразил ему тот же голос. – Покойник – он кто? Он в земле спокойно лежит и не шатается где попало. Оттого и покойник, что спокойный. А эти? Резвые какие – чисто братья Знаменские!

В углу засмеялись, но Нефедов уже этого не слышал. Он спал и дышал во сне глубоко и ровно.

Поспать ему дали ровно три часа.

– Старший…

Нефедов открыл глаза и приподнялся на локтях. Ласс убрал руку. Неподалеку стоял хмурый Иванцов и что-то объяснял человеку в черном кожаном плаще с погонами полковника. Когда Степан заправил гимнастерку и подошел к ним, Иванцов резко, на полуслове оборвал рассказ.

– Знакомьтесь. Степан, это полковник Хан-Гирей из Москвы. Прислан Особупром, – Иванцов голосом даванул на последнее слово.

«Хан-Гирей? – удивился старшина, – фамилия, как будто из книжки. Из бывших, что ли? Да еще и из Особого Управления?»

Он козырнул, но Хан-Гирей протестующе поднял ладонь.

– Не нужно, старшина. Не до этого. Зовите меня Сергей Васильевич. Наслышан я о вашем Особом взводе, наслышан… Потому и приехал сам, хотя пакет можно было передать и фельдъегерем. Что же касается моей фамилии, – тут он улыбнулся, тронул густые усы, у черных глаз разбежались ломаные морщинки, – да, я из потомственных дворян. Не удивляйтесь.

– Никак нет, – сухо отозвался Нефедов. Он крепко растер лицо ладонью, стараясь прогнать мутные остатки сна. – Всякое в жизни бывает. О чем говорить будем, Сергей Васильевич?

Хан-Гирей согнал улыбку с лица. Он вопросительно глянул на Иванцова, который коротко кивнул головой. Тогда полковник поставил на стол фанерный чемоданчик и щелкнул замком. По трапезной словно пробежала тень, и холодный воздух взметнул языки огня в очаге.

– Что это? – спросил Степан, глядя на завернутый в шелковый платок предмет, который сухощавый полковник достал из чемоданчика. Спросил зазря, потому что уже сам понял – что.

На стол перед ним лег ли'рраат антоль.

Священный Знак альвовского клана. За свою жизнь Степан, сам воспитанник альва, повидал немало таких. Но все они были белыми, а этот – черным как уголь и потрескавшимся, глубокие руны на поверхности, покрытой темным лаком, совсем не светились. Сзади, в звенящей тишине вздохнул Ласс.

– Этот Знак не должен существовать, – сказал Хан-Гирей.

Степан неверяще смотрел на него. Альвы за столом сидели молча и неподвижно, только их глаза черными дырами буравили ему затылок.

– Это как понимать? – наконец спросил Нефедов. Полковник Иванцов тихо, еле слышно, матюгнулся и сморщился, как от сильной боли. Сергей Хан-Гирей перевел взгляд на Ласса.

– Ты знаешь этот антоль? – спросил он. Альв посмотрел на Степана и лишь когда тот разрешающе кивнул, отозвался:

– Это клан Стриг'Раан. Это…

– Это чудовища! – яростно прошипел, вставая из-за стола, снайпер Тар'Наль. Он задел костяной кубок, который, дребезжа, покатился по столу, но альв даже не обратил на это внимания, вцепившись длинными пальцами с острыми ногтями в цевье винтовки.

– Тихо, – не глядя на него, ровно сказал Степан, – Ллирт'уун норт-тариен, Тар'Налъ. Нистра л'ьен. Мар![3]

Альв осекся и медленно опустился обратно за стол. Все остальные продолжали молчать. Даже проснувшиеся люди, которые повылазили из-под шинелей, не произносили ни слова.

– Да. Это клан серых альвов… или темных, как их многие называют. – Степан крутнул колесико зажигалки и затянулся папиросой, не спрашивая разрешения. – Но это не простой клан… Сергей Васильевич. Это клан Стоящих Вне Закона. Когда-то они совершили нечто такое, чего даже альвы не смогли им простить. Нам, людям, и подавно даже представить этого нельзя. Во всех легендах альвов таких кланов было только два – клан Тор'Раан и второй, Стриг'Раан. Но Тор'Раан исчез давным-давно. А Стриг'– Раан люди выкосили весь в гражданскую. Тогда ведь не разбирали, кто кого – а тем более таких не жалели…

– Исчез не весь, – прервал его Хан-Гирей. Степан дернулся, как от удара, обернулся и увидел, как ошеломленно встают альвы, сжимая костяные обереги.

– Не весь, – повторил московский полковник.

Он придвинул к себе стул, сел и заговорил, покашливая и разгоняя перед собой едучий папиросный дым.

– Мы так и думали. Но потом оказалось, что мы ошибались. Стриг'Раан был уничтожен почти целиком, это верно. Выжило всего семеро. И все эти годы они не поддерживали контактов ни с кем. Вообще ни с кем. Кроме черных альвов, старшина. С той стороны.

Нефедов хмыкнул.

– И что, так и жили втихомолку, тише воды, ниже травы? Разведка прохлопала?

Полковник не подал виду, что услышал замечание. Иванцов тем временем развернул на столе карту. Хан-Гирей продолжал, не меняя тона.

– Только сейчас выяснилось, что всю войну остатки клана Стриг'Раан готовились. Сначала мы не могли их найти, а когда нашли… Не могли понять – к чему готовились? Почему так тщательно скрывались? Никаких доказательств из связи с врагом не было, да они и не сотрудничали с людьми, с альвами – только с Черными.

– Оттого и скрывались, что своих боялись, раз Тар'Наль о них так говорит! – внезапно брякнул один из солдат – тот самый Ермолаев, что рассуждал про покойников. Степан показал ему кулак, Ермолаев тут же умолк. Тар'Наль холодно улыбнулся, покосившись на солдата, как на неразумного ребенка:

– Мы Стриг'Раан не трогали и не тронем. Это запрещено навечно. С ними не заговорит ни один из нас, не подаст им руки и не протянет кубок в час, когда нужно будет смочить губы умирающему. Они и так мертвы, – равнодушно сказал он по-русски, роняя слова, точно автомат. На этот раз Степан не прервал его.

– Верно, – отозвался Хан-Гирей. – Но сейчас у этих стиркьялли[4] все готово для того, чтобы родился Последний.

Из руки Тар'Наля выскользнул оберег и разлетелся на плитах пола костяными брызгами.

Последний… Степан Нефедов вспомнил, как об этом рассказывал Сурраль, его воспитатель. Когда придет Последний, говорил он, никто не сможет ему противостоять. Но Последний сможет родиться только тогда, когда Стоящий Вне Закона, стир'кьялли, возьмет себе жену из другого клана, и она полюбит его и сама пойдет с ним – зная, кто он. И выдержит все страшные обряды, которые проведут над нею и ее мужем, и будут проводить над ними каждый день и ночь в течение двенадцати лун. Если они останутся живы до этого – родится орудие мести, безжалостное существо. Заключительный обряд, проведенный над ним после смерти его отца и матери, сделает его Последним. И противостоять ему не сможет никто, потому что он станет вместилищем, пустой оболочкой для вихрей смерти, и сила его будет расти с каждой новой гибелью. Так говорил Сурраль, и Нефедов накрепко запомнил его слова.

Зачем-то Степан прикоснулся к кобуре, провел по холодной рукоятке пистолета пальцами. Потом отогнал от себя воспоминания и спросил:

– Это точно?

– Да, – просто ответил Хан-Гирей, и Нефедов поверил ему. Полковник не врал.

– Понятно теперь, почему мы… – севшим голосом сказал старшина, стараясь не встречаться глазами с Лассом.

Но людям Особого взвода это было непонятно. И общее непонимание выразил опять-таки неугомонный Ермолаев.

– А почему мы, товарищ полковник? Взяли бы их всех армейские, да и дело с концом! Мало одного взвода – два пригнать, или три. Пока последнего такого не прищучат!

– Нельзя, – сказал Степан, – никак нельзя. Не все так просто, Вася. Убить тех, кто породил Последнего, могут только свои же… Альвы. Вот так. А убить их они никак не могут – запрет не дает. И получается сплошная сказка про белого бычка.

– А мы, значит… – удивленно протянул солдат.

– А мы, значит, можем. Потому что тут каждый – уже давно не из клана. Потому что у нас теперь своя семья, так получается, и мы для всех остальных вроде как тоже стир'къялли. Только нужные. Верно, товарищ полковник?

Хан-Гирей молчал. Полковник Иванцов тяжело глядел в карту и тоже не говорил ни слова.

– Ясно, – сказал старшина Нефедов. Он повернулся к своим и спросил. – Кто?

Альвы не отвечали. Только Ласс медленно подошел к старшине и стал рядом.

– Ни про кого плохо не скажу, если откажетесь. Только все равно кому-то придется это закончить. Или этот Последний закончит потом нас с вами. Верите? Тар'Наль?

Снайпер покачал головой, глядя в пол.

– Не могу, Старший.

– Аррэль?

Альв с совсем юным лицом мрачно и серьезно снял с шеи оберег, висевший на кожаном ремешке, и положил его на стол.

– Я иду. Если я умру, пусть умру вне клана.

– Я иду…

– Я иду…

Четверо. Старшина оглядел их с ног до головы. Потом повернулся к Хан-Гирею.

– Это все, Сергей Васильевич. Ну… и я, понятное дело. Остальным разрешите отдыхать, товарищ полковник? – это уже было сказано Иванцову.

Выходили ночью. Как только он сделал первый шаг за порог, в стылую дождевую мглу, старшина Нефедов отогнал от себя все ненужные мысли и стал тем, кем становился всегда в такие моменты. Машиной, размеренно отмеряющей шаги, ловящей звуки и запахи и бесстрастно делящей их на опасные и безразличные. Эта машина выбирала путь, обходила лесные завалы и болота, она рассчитывала азимут и грызла плитки концентрата. Она не думала, подчиняясь инстинкту, многократно усиленному войной.

Двое суток в пути промелькнули стремительно. Лес, насыщенный ловушками альвов, опутанный древними заклятьями и невидимыми нитями магии, сдался, пропустив их через себя без тревоги, открыв тропу, ведущую прямо к последнему убежищу клана Стриг'Раан.

Но люди взвода все равно немного опоздали.

Потом, слушая рассказ Нефедова, устало сидевшего перед ним, полковник Иванцов ловил себя на мысли, что старшина как будто чего-то недоговаривает. На этом месте он несколько раз запинался и перескакивал с одного на другое, словно бы собираясь с мыслями.

Отряд добрался и вышел к убежищу как раз тогда, когда роды начались. Первый крик роженицы пригвоздил к земле всех до единого – это был вой, в котором слышалась смертная мука, рвавшаяся сквозь голос, достигая немыслимой силы. Нефедов сказал, что всем в отряде показалось, будто земля плывет под ногами, а корни деревьев выворачиваются и нависают, готовые раздавить. Старшина так побелел, что Иванцов, лязгая графином об край стакана, налил ему воды и поспешно пододвинул к самим пальцам. Выпив воды, Степан уже совсем спокойно, даже как-то буднично доложил, что дальше все пошло как обычно, пришлось только встряхнуть Аррэля, готового бросить винтовку. Убиты были все семеро, боевая магия не сработала, подавленная на корню умело поставленными Словами Перехвата. Замученных ритуальными пытками отца с несчастной матерью, превратившихся в нечто, уже не похожее даже на альвов, застрелил лично старшина.

– Трупы? – быстро спросил Хан-Гирей, сидевший рядом и беспрерывно разглаживавший нервной рукой свои роскошные усы.

– Сожгли трупы, Сергей Васильевич, – равнодушно ответил Степан, – и младенца тоже. Я лично истратил весь свой запас охранных оберегов. Теперь на том месте лет сто трава не вырастет, не то чтобы человек или зверь туда забрел.

– Ясно… – столичный полковник недовольно захлопнул папку с отчетом. – И все-таки вам, товарищ старшина, нужно было доставить… э-э… несостоявшегося Последнего лично мне. Как полагается!

Он уже не называл Нефедова по имени.

– Для чего, товарищ полковник? – вяло отозвался Степан, еле сдерживая зевоту. – Он же, как вы говорите, несостоявшийся. Обычный был младенец, и родиться не успел даже. Пепел один от него остался. И клана Стриг'Раан больше нет, не осталось никого из них. Задание выполнено, товарищ полковник.

– Хорошо, – резко бросил ладонь на черную папку полковник Сергей Хан-Гирей, – можете идти, старшина.

Нефедов поднялся и молча пошел к двери.

– Старшина! – остановил его голос Хан-Гирея. – Спасибо.

Он ничего не ответил.

Все, что он рассказал полковнику, было правдой.

Почти все.

Они и впрямь опоздали, и роды уже начались. Но младенец успел родиться и теперь слабо попискивал, шевелясь на волчьей шкуре, весь забрызганный чужой кровью. Пригвоздив кинжалом к земле последнего из магов Стриг'Раан, так и не успевших закончить смертный ритуал, Нефедов брезгливо пнул в сторону костяные крючья и иглы с тянущимися от них кровавыми веревками, и повернулся к своим.

– Всем выйти отсюда! Ласс, останься. Надо закончить.

Он достал из кобуры парабеллум, повертел его в руках и сунул обратно. Потом положил руку на плечо своему брату, Стерегущему Спину.

– Ласс…

– Я знаю, – ровно перебил его альв. Он достал свой длинный нож, зазубренную, прочную как сталь кость неведомого зверя, сверкнувшую полированным боком. Присел, положив руку на голову хрипящего, содрогающегося в агонии тела с вырванными глазами. Потом резко вонзил клинок в горло и сразу – в сердце. С матерью Ласс поступил так же, только дольше сидел неподвижно и что-то шептал почерневшими губами. Два коротких удара – и поток крови, освобожденно плеснувшей вверх.

– Ребенок, – сказал Степан, – как с ним?..

– Оставь его, Старший.

Нефедову показалось, что он ослышался.

– Что?

Ласс резко повернулся к нему и старшина увидел на глазах альфа слезы.

Этого просто не могло быть. Альвы не плачут. Но сейчас перед Нефедовым стоял его лучший снайпер – и слезы катились по его белым щекам.

– Оставь его…

– Ласс, да ты что? Это же Последний!

– Нет, Старший. Ритуал не был завершен, и завершить его теперь некому. Мы оба это знаем и чувствуем. Это просто дитя. Наше дитя, без клана и семьи. Ты знаешь, Старший, как редко у нас рождаются дети?

– Его нельзя отдать альвам. Они узнают и не примут, Ласс, никто из кланов не примет.

– Тогда… его надо отдать людям, Старший. Они примут. Ты сделаешь это?

– Нельзя, Ласс!

– Это была моя сестра, Старший! – крикнул снайпер отчаянно. – Его мать… Она пропала давно. Мы думали, что она умерла.

– А она не умерла, – только и сумел сказать Степан Нефедов, чувствуя себя так, будто его огрели по голове пыльным мешком. Потом он поглядел в глаза Стерегущему Спину, развел руками и коротко рассмеялся, словно и не было вокруг полутемной землянки, залитой кровью.

– Ну и денек… Забирай его и пошли отсюда, нам еще обратно пробираться.

– Людмила… Вы его запишите, как найденыша. Мол, обнаружен бойцами такого-то взвода – вот, здесь все написано, я вам сам написал для удобства. Война все спишет, сами понимаете. А если надо будет деньжат подкинуть или еще чего – тут полевая почта приписана…

– Да вы что, Степан? – сестра гневно выпрямилась. – Слава богу, нет у нас нужды ни в чем, на полном государственном довольствии состоим! Наш детский дом один из лучших считается, понимаете?

– Это я так, – смутился старшина, – не подумавши. Извините.

– То-то.

Нефедов докурил папиросу, огорченно заглянул в опустевшую коробку и аккуратно спрятал ее в карман шинели. Поправил ремень и спустился с крыльца.

– Спасибо вам, Людмила. Пойду я, наше дело казенное. Может, еще и встретимся.

– Погодите! Степан! – вдруг окликнула его женщина. – А имя-то? Самое главное!

– Имя? – нахмурился старшина. Постоял с минутку и вдруг просветлел лицом. – Матвеем назовите. Точно! Пусть Матвеем будет. И фамилию дайте – Первый. Матвей Первый. Чтоб гордился потом, когда в ум войдет.

– Кого-то из родни Матвеем звали? – спросила сестра.

– Отца моего так звали, – улыбнулся в ответ старшина Степан Нефедов.

Приложил ладонь к козырьку и быстро зашагал прочь.

Владимир Серебряков Невольник чести

– Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, святой Денис и все святые!

Секретарь в ответ на этот вопль истерзанной души даже не повел бровью. За долгие недели пути из Тулона он успел привыкнуть к капризам своего хозяина – точней сказать, привык сносить их наподобие капризов погоды, без жалоб и надежд. Граф Эжен де Сегюр жаловался на судьбу самое малое по две дюжины раз на дню, поминая при этом все чины ангельские и всех святых. Человек разумный не стал бы искушать небеса, взывая к их милостям без нужды, но граф не отличался большим умом. Иначе он, без сомнения, проглотил бы свою неприязнь к всемогущему регенту. И тогда ему не пришлось бы оглашать морские просторы тщетными жалобами на неблагосклонность судьбы – а точней было бы сказать, королевского Протектора, который и отправил не в меру говорливого графа на другой конец света, представлять интересы его величества Луи XVIII при дворе князя Нефритовых островов.

– Святая Троица! – возопил граф, отдышавшись. – Покровы Господни и кровь Христова!

Секретарь, отвернувшись, поморщился.

– За что?! – Вопрос был, конечно, риторический, но граф и не ожидал ответа. Он жаждал излить душу. – За что такая несправедливость? Почему этот выскочка, этот… провинциал!.. правит Францией, в то время как я, потомок древнейшего рода, вынужден отправляться в это нелепое путешествие, послом даже не к императору, а к какому-то наместнику! Какой позор, какое неуважение!

По мнению секретаря, его светлость не заслуживал лучшей участи. Горе было только в том, что ему, секретарю, приходилось путешествовать вместе с хозяином.

Корабль качнуло. Томик стихов, которые пытался перечитывать французский посол, слетел со стола, презрительно шорхнув страницами.

– Святой Денис! – взвыл его светлость, всплескивая пухлыми ручками. – Что за несчастье?

Доступный разумению графа набор богохульств был не слишком широк, и его светлость брался перечислять святых по новой вскоре после начала очередного меланхолического приступа. Но сказать ему об этом мог бы лишь человек неблагоразумный, а этому пороку секретарь был подвержен в наименьшей степени.

– Кажется, мы входим в порт, ваша светлость, – ответил он спокойно, захлопывая тетрадь. – Хисуириуми.

Он поднял книгу, бережно разгладив помятые страницы.

– Исту… что за варварский язык! – возмутился де Сегюр. – Что это значит, Эдмон?

– Сколько я могу понять, название следует понимать как «Изумрудная гавань», – отозвался секретарь.

На самом деле гавань была Нефритовая – как и острова. Секретарь знал об этом уже давно. В отличие от своего господина, коротавшего томительные дни плавания над бессмертными строками Шенье, он успел в суматошные предотъездные дни приобрести все, что только издавалось в Париже о загадочной морской державе Востока, а за время пути – не только прочесть, но и заучить мало не наизусть, а самое важное – еще и переписать в тетрадку. Этого было до обидного мало… но лучше, чем феерическое невежество, в котором продолжал пребывать его светлость, до костей мозгов убежденный в несравненных преимуществах всего французского.

– Пф! – Граф демонстративно уткнулся носом в сборник поэм. – Поговорите с капитаном, Эдмон. Пусть готовят мой багаж к высадке… к выгрузке… неважно.

Не в характере секретаря было жаловаться на судьбу – иначе капризная Фортуна давно бы угодила в опалу у заваленных доносами олимпийцев, – но искушение становилось почти непреодолимым. Чтобы отогнать его, поднимавшийся по лестнице Эдмон заставил себя поразмыслить о могуществе Протектора. Судьба излишне болтливого де Сегюра решалась в противостоянии двух великих стариков. Вероятно, граф полагал, что может быть полезен одному из них, но не учел – хватка епископа Отенского в последние годы ослабла, а кроме того, тот никогда не испытывал сочувствия к бесполезным подпевалам. Возможно, великий подлец попытался вполсилы отстоять де Сегюра и отправить в путешествие на другой край света кого-нибудь помоложе – не ради самого графа, а ради того, чтобы не ставить жирный несмываемый крест на заморских интересах Франции. Но в этот раз верх взяла бешеная натура «маленького гиганта», чью природную мстительность, как поговаривали, еще подстегивали в последнее время приступы почечной колики.

Эдмону лишь единожды, и то мельком, издалека, выдалось увидать человека, вошедшего в историю со словами «Двух батарей довольно будет, чтобы разметать этот сброд!» Регент показался ему дряхлым, усталым, крошечным; раздутые, нездорово бледные щеки словно присыпала могильная пыль. И все же глаза знаменитого полководца смотрели на толпу, как прежде, горделиво и зорко, сверкали ярче, чем регалии Защитника Короны. Они пронизывали насквозь, и их касание преобразило юного Эдмона. В тот день он поклялся пойти по стопам артиллерийского капитана Буонапарте – быть может, не так далеко, как зашел корсиканец, не один десяток лет пробывший французским самодержцем во всем, кроме имени.

– И к чему это меня привело? – язвительно поинтересовался он сам у себя.

Чем кончится схватка между Протектором и его министром иностранных дел, Эдмон понял, едва заслышав о ее начале. Трудно было ожидать романтического благородства от человека, который в смутные годы метался между западным и восточным берегами Атлантики, словно челнок, – острословы говорили, будто он, как паук, заплетает морские воды золотой нитью. Возможно, если бы епископу Отенскому – или князю Перигор, или гражданину Талейрану, смотря по обстоятельствам, – хватило неразумия выбрать одну из сторон, исход смуты, охватившей Францию на рубеже веков, оказался бы иным.

Зато от человека с нелепым именем Наполеон и столь же нелепой корсиканской фамилией следовало ожидать красивых жестов – ими он жил, ими делалась его головокружительная карьера: от грохота пушек, переводивших парижскую чернь на котлеты по-гамбургски, под грохот пушек, приветствовавших освобожденного узника Тампля, к грохоту пушек, давших салют победителям в Битве народов, закрепившей власть Франции на Европейском континенте – в посрамление наглому бритту. Шум и блеск окружали его, даже когда в том не было особенной нужды. Пожертвовать посольством к нихонскому наместнику ради удовлетворения оскорбленной чести – это было вполне в его духе.

Рассуждения подобного рода можно было длить еще долго, но тут как раз кончился трап, и секретарю сиятельного графа пришлось отвлечься.

Капитана Жюно он нашел на юте – тот стоял рядом с рулевым, вглядываясь в проплывающий в отдалении берег. Матросы торопливо и деловито убирали паруса.

Первое, что пришло в голову Эдмону, когда тот впервые увидал на горизонте холмы Нефритовых островов, было – «мой перевод точнее». Встающие из темных, неспокойных вод Тихого океана берега резали взгляд изумрудной зеленью, тысячами оттенков зелени, залившей пологие холмы. Казалось невозможным, чтобы подобная красота существовала в действительности – совершенная, застывшая, точно картина величайшего из мастеров.

– Близко ли порт? – осведомился секретарь, цепляясь за поручень. Чем меньше парусов надувал ветер, тем сильней качало «Феникс». Было так холодно, словно зима, от которой удрали мореплаватели, все же настигла их, несмотря на то что в Южном полушарии близким Рождеством Христовым знаменовалось начало лета.

Капитан уставился на пассажира так, словно видел впервые, потом вздрогнул, будто вспомнив о чем-то.

– Даже слишком, – ответил он, указывая вдаль.

Эдмон присмотрелся. За кормой по правому борту виднелись паруса – до странности скособоченные, широкие, украшенные неразборчивыми рисунками. Один, два… три и еще два почти на горизонте.

– Мы миновали Гэта, – проговорил Жюно, размашистым жестом обнимая и океан, и оба Нефритовых острова. – И ветер, как назло… Придется поворачивать оверштаг. И не приведи Пресвятая Дева Мария налететь на здешние подводные скалы – размолотит в щепу!

Несмотря на то что вырос секретарь в портовом Марселе, проведенные в бунтарском городе годы он затер в памяти так успешно, что сейчас не отличил бы оверштаг от оверкиля. Что же касается крепости Гэта – она, как знал Эдмон, прикрывала вход в гавань Хисуириуми, княжеской столицы. Но, как ни вглядывался он в горизонт, там, где сходились смарагдовый берег, лазурное небо и стальные волны, невозможно было различить ощерившегося бойницами бастиона.

– Здешние воды так опасны? – полюбопытствовал он.

Капитан вздохнул.

– Смотря как подходить к гавани, – объяснил он. – Если со стороны пролива – ничуть. Для опытного шкипера, конечно. Течение там сильное, в дрейф не лечь. А вот если мимо пролива промахнешься, тогда тяжело. Не так из-за рифов – есть опасные места, не без того, особенно на западном побережье Собачьего, – ну так хлебнуть трюмом соленой воды можно и в Па– де-Кале. Эти вон… – Он снова повел рукой, но теперь Эдмон сообразил, что Жюно указывает на далекие паруса. – Застанут без шелковины в виду берега – пиши пропало. Особенно близ равнины Сигеро… Видывал я в открытых портах наших ребят, которым не повезло, – и датчан, и лимонников, чтоб им пусто было, но в лапы нихонцев я даже англичанину не пожелаю попасть!

Эдмон с уважением глянул на разукрашенные крылья патрульных шаньги.

– Вот и выходит, – заключил Жюно, – что близ рифов порой плавать не так опасно.

В вышине заплескались паруса. «Феникс» тяжело качнулся и лег на новый курс.

– А что здесь может быть нужно морякам? – спросил секретарь, пытаясь отвлечь себя от мыслей о княжеских палачах.

– Золото, – усмехнулся Жюно. – В здешних горах моют золотой песок… но торговать им разрешается, лишь выплатив княжескую долю. А она велика.

Он сплюнул за борт. Темная от табака капля канула в белую пену.

– Проклятые нихонцы, – пробормотал он. – Лучше бы они были простыми дикарями.

– Простите? – переспросил Эдмон в недоумении.

– Поймете, – выговорил Жюно напористо. – Поймете, когда встретитесь с ними. Они считают нас варварами. Но при этом не гнушаются торговать с нашими купчишками – и на золото меняют не стеклянные бусы, не английский набивной ситец, не «воду жизни» и даже не ружья! Они покупают наши секреты! Двадцать лет назад местные солдаты – здесь их называют асигару – являли собой позорный сброд, в расчет следовало принимать только фунебан, абордажников. Сейчас… я, ей-же богу, рад, что у нас нет колоний в Австралии, потому что поселенцы в Сиднее и Мельбурне дрожат от страха, завидев паруса нихонских вако на горизонте!

Вставший над бурными водами темный бугор вдруг ударил в глаза зеркальным блеском.

– Бастион Гэта, – указал капитан. – Можете передать его светлости, что через час мы будем в порту Хисуириуми.

* * *

– И это называется «посольство»? – возопил граф де Сегюр, придерживая шляпу. – Должно быть, в последней вандейской деревне можно найти лачугу столь же убогую, но где-то еще? Никогда!

Про себя Эдмон усомнился в словах господина. Для начала – граф едва ли разъезжал по вандейским деревням. А кроме того, дом был вовсе неплох, если учесть, в каком окружении находился.

Если день не заладился с утра, нечего и ожидать перемен к лучшему. После того как «Феникс» потратил большую часть утра, пытаясь зайти в столичную гавань и не напороться при этом на рифы, – под громогласную ругань капитана Жюно, поминавшего богохульным образом портовое начальство, что не соизволило выслать лоцманов, – оказалось, что унижения французов в чужой земле только начинаются.

Нихонский офицер в нелепо расшитом халате, что сходил в здешних краях за парадный мундир, первым взошедший на борт пришвартованного «Феникса», не знал ни слова на языке чужестранцев – обычное дело в здешних краях, как пояснил капитан. Южные моря, всего полвека назад видевшие отвагу Лаперуза и его спутников, напрочь забыли звуки французской речи. Даже те немногие жители островной империи, что считали нужным выучить иноземный говор, предпочитали английский – обычно в ублюдочном виде торгового «ток-писина»… или русский, искаженный едва ли не сильней.

Портовый чиновник, впрочем, говорил по-английски – в достаточной мере, чтобы выразить свое невысокое мнение о гостях Хисуириуми, не прибегая к прямым оскорблениям. К несчастью, граф де Сегюр так и не узнал об этом, потому что сам из принципиальных соображений не владел никакими иностранными языками (если не считать за таковые латынь и начатки древнегреческого, позабытые им давно и прочно). Посредником пришлось выступить несчастному секретарю, не без оснований опасавшемуся, что излишне прямолинейный Жюно ляпнет что– нибудь невпопад. Голос нихонца напоминал монотонный щебет, и распознать, какие он на самом деле испытывает чувства, было совершенно невозможно, если не понимать слов.

А вот интонации пребывающего в капризной злобе графа невозможно было воспринять иначе, как оскорбление – даже не зная ни слова на языке Корнеля и Расина. Возможно, поэтому досмотр судна затянулся на несколько часов, а вопросы, заданные невыразительным тоном, больше походили на изощренное издевательство.

Потом Эдмону пришлось долго – непростительно долго, на взгляд де Сегюра, – искать в шумном, чужеязыком порту носильщиков, чтобы те оттащили впечатляющую гору посольского багажа куда следует. А заодно – выяснять, куда именно следует, потому что старый Париж по сравнению с улочками Хисуириуми был проще пифагоровых штанов. Носильщики были грубы, непочтительны, глумливы и неаккуратны, чем вдохновили посла на долгую тираду о сходстве разноплеменной черни, каковую Эдмон выслушал, сохраняя на физиономии почтительное выражение и с трудом сглатывая черную желчь.

Вероятно, граф ожидал, что от пахнущих рыбой доков его паланкин (секретарю пришлось брести рядом, преданно заглядывая поверх ширмы и пошатываясь с отвычки к твердой земле) вскоре удалится, поднимаясь в гору, откуда снисходительно поглядывал на серые стены крепости Гэта княжеский дворец, встопорщенный немыслимо хрупкими башенками. Однако носильщики с прибаутками поволокли сундуки и ящики совсем в другую сторону. Граф поинтересовался, не сошел ли с ума их проводник – длинноусый, сгорбленный старикашка, нанятый за совершенно немыслимую сумму. Проводник высказался в том смысле, что живет в княжеской столице едва не со дня ее основания, и если бака-гайдзин думает, что разберется сам, то пусть станет дорога ему узорчатым татами. Де Сегюр унялся, и фантастическая кавалькада потащилась дальше.

Если бы не общество капризного графа, Эдмон бы мог получить от прогулки немалое удовольствие. Француз проходил мимо приземистых домиков, будто вырезанных из плотной бумаги, в тени незнакомых деревьев, под щебет неведомых птиц. Его окружали голоса, перекликивающиеся на загадочном нихонском наречии, незнакомые запахи – экзотических цветов, таинственных благовоний, непонятных кушаний. Уличные разносчики торговали с лотков нехитрой снедью, сновали странно разодетые горожане, доносился откуда-то звон колокольчиков. На перекрестке усталый стражник, размахивая скипетром, наводил порядок среди забивших улицы носильщиков, телег и рикш. В стороне от дороги виднелись пронзительно-алые воротные столбы, увенчанные резной перекладиной: проход между ними не вел совершенно никуда, рядом в кумирне горели душистые свечи – их синеватый дымок растворялся без следа в хрустальном воздухе.

Вот только радоваться этому благолепию пришлось весьма недолго, потому что с нешироких улиц нижнего Хисуириуми проводник весьма быстро увел процессию в совсем уже непролазные переулки города чужаков. Здесь селились иноземцы, имевшие в княжеской столице свои интересы, – не согласно особому распоряжению селились, а по своей воле, не в силах противостоять тихому, неумолимому давлению со стороны местных жителей. Дома здесь больше походили не на фигурки, столь излюбленные министром Силуэтом, а на странные подобия европейских, словно местные строители пытались, как могли, исполнить желания заказчиков, но действовали при этом исходя из своего опыта и понимания. От того кварталы здешние походили не на Лондон, не на Брест, не на Амстердам и даже не на, упаси божья матерь, Санкт– Петербург, а на все европейские города разом, какими они могли бы представиться в опиумных грезах художнику-недоучке. Нихонскому, следует добавить, художнику.

И народ здесь обретался столь же несуразный. Если где-нибудь в Индии или Китае европейский квартал казался бы островом цивилизации в мутном, полноводном озере, то в Хисуириуми он более походил на грязную лужу. Здесь бок о бок оказывались стиснуты хорошо охраняемые лабазы и особняки богатых купцов – и трущобы, каких постыдился бы последний клошар. Прохожие являли собою столь же удивительную смесь: от пузатых негоциантов до постнолицых иезуитов, от обаятельных прощелыг до обладателей физиономий настолько жутких, что хотелось зажмуриться… торговцы, миссионеры, пираты, авантюристы, негодяи – европейцы и азиаты вперемешку. Там малаец-головорез кроет на чем свет стоит синего от татуировок носильщика-туземца, а в паре шагов от него двое почтенного вида английских джентльменов лишь немного повышают голос, чтобы перекрыть шум. Миновали церковь в глубине квартала, полускрытую навесом над уличной лавкой, – Эдмон, лишь миновав ее, осознал, что поверх пузатых куполов вздымаются восточные кресты. На паперти клянчили милостыню двое прокаженных.

Потом проводник сообщил, что они пришли.

– В конце концов, Эдмон, спросите этого негодяя – может, он ошибся? – капризно потребовал граф.

Вздохнув, секретарь перевел вопрос на английский. Он надеялся, что привычный к «ток-писину» нихонец его поймет. Старик пожал плечами и требовательно протянул руку за монетой. Эдмон вздохнул снова и расплатился, не торгуясь – сначала с проводником, потом с грузчиками, тут же свалившими тюки и сундуки на дощатую мостовую. Остались только носильщики при паланкине – их отпустить было никак невозможно, покуда граф де Сегюр не убедится, что именно в скромном домике за символической, не выше колена, оградой и располагается посольство величайшей европейской державы к антиподам. Нефритовые острова располагались по другую сторону земного шара скорей от Испании, нежели от Франции, но ради красивого латинского слова точностью можно было пренебречь.

– Я выясню… – пробормотал секретарь скорей для успокоения совести – его светлость явно не слышал, поглощенный более важным занятием: он картинно постукивал пальцами по краю носилок и оглядывался с несказанным презрением на лице.

Однако Эдмон не успел даже ступить на дорожку, ведущую к дверям. Хлопнули лакированые ставни, и миг спустя из дому вылетел невысокий, круглолицый и темноволосый мужчина европейской наружности в костюме, весьма модном лет двадцать тому назад. На лице незнакомца отражалось мучительное ликование, словно он боялся поверить собственному счастью.

– Ваша светлость!.. – с придыханием простонал он. – Ваша светлость! Мы уже и не чаяли!..

– Т-табернак! – с чувством промолвил граф, обрывая его излияния.

– Милейший, да вы забываетесь! – Секретарь не упустил случая осадить возможного соперника. Сейчас он видел один только способ уцелеть и вернуться, хоть когда-нибудь, в родную Францию – держаться обеими руками (а также ногами и зубами) за непотопляемую де Сегюрову персону. – Где его превосходительство посол, барон де Барант?

Незнакомец нелепо открыл рот, отчего похож стал на золотистого карпа из декоративных прудов в «чистом городе». Пудра со щек начала осыпаться.

– Мы полагали, – добавил Эдмон, милосердно включая во множественное число и графа, который едва ли задумывался о дальнейшей карьере своего предшественника, – что господин посол встретит нас в порту, чтобы на «Фениксе» отплыть во Францию… И кто вы вообще такой?

– Я, простите, камердинер его превосходительства… бывший. Жан-Пьер Ривароль, к вашим услугам. Но… как может быть, чтобы вы не знали?

– Чего? – едва не заорал секретарь.

– Его превосходительство похоронены на христианском кладбище, – прошептал лакей и неожиданно разрыдался, опершись о плечо опешившего Эдмона.

– Если б вы знали… – всхлипывал он, – если б вы только знали… я остался совсем один… прислуга разбежалась почти вся… но я знал, знал… все в доме готово, только вас ждет…

Секретарю стало мучительно неловко.

– Успокойтесь, – пробормотал он сквозь зубы, – успокойтесь, и объясните, наконец, что случилось с его превосходительством?

– Его убили, – прошептал Ривароль, глядя на Эдмона честными глазами комнатной собачки.

Пересказать, какие ужасы промелькнули в мыслях несчастного секретаря, было решительно невозможно. Слава местной гильдии наемных убийц распространилась даже в Европе – благодаря маркизу де ла Пайетри, с обычной лихостью сделавшего героем одной из своих драм заезжего нихонского нинша.

– Здешние дуэли… – продолжал камердинер, сглотнув, – это какой-то кошмар…

Эдмон слегка успокоился. Гибель на поле чести – прискорбна, конечно, однако случалось всякое. Вскоре после появления в Париже молодого марсельца газеты раструбили на весь свет историю приснопамятной дуэли не кого-нибудь – восходящего светила французской науки, ассистента профессора Коши, уже затмившего своего учителя, – в которой тот отправил к праотцам своего противника. И если бы не заступничество Протектора, дело могло бы кончиться для молодого Галуа весьма печально…

– Кровь Христова! Эдмон! – нетерпеливо окликнул секретаря де Сегюр. – Эта лачуга – действительно посольство Франции? И кто этот шут, поливающий крокодильими слезами вашу жилетку?

Лакей обиженно шмыгнул носом, словно мальчишка.

От начала переулка донеслись сдавленные вскрики и заполошная божба. Эдмон поспешил к посольскому паланкину, преследуемый неотвязным Риваролем.

Разбираться в тонкостях нихонского этикета секретарь еще не начинал, но приближавшийся к недоумевающим французам чиновник явно был из придворных князя-дайме: своеобычный нихонский халат на нем отличался благородным изяществом и тонкой отделкой, свисающие с пояса лаковая коробочка, веер и кобура с пистолем достойны были занять место в музее, торчащие за плечами рукояти сабель поблескивали серебром. Даже странно было, что этот утонченный дворянин бредет пешком по не слишком чистой улице, рискуя замарать длинные шаровары. Пускай даже за спиной его маячат не только эфесы сабель, но и двое сурового вида телохранителей.

Не доходя до носилок, нихонец остановился, чтобы отвесить молчащему де Сегюру поклон – не особенно глубокий.

– Мой господин дайме, Симадзу Есимото, – промолвил он на безупречном французском, глядя послу прямо в лицо, – соизволяет посланникам бангайкокудзин быть представленными к его двору через три дня от сегодняшнего, в полдень.

Он протянул – не графу, а опешившему Эдмону, – крест– накрест перетянутый ало-белыми лентами сверток.

– В ознаменование чего передает сей великодушный дар, – закончил нихонец.

Только по привычке секретарь смог ответить ему молчаливым поклоном. Нихонцы разом, как солдаты, повернулись кругом и двинулись прочь – не прощаясь.

– Хм, – нарушил молчание де Сегюр. – Возможно, нихонцы – не такие варвары, как мне показалось. Получить приглашение, чтобы вручить верительные грамоты, сразу после прибытия… весьма, весьма…

Эдмон недоверчиво покосился на посла. Всякий раз, как секретарю казалось, что он привык к хозяйским глупостям, граф открывал в себе новые глубины идиотизма. Чтобы доставить приглашение с такой издевательской точностью, нихонские филеры должны были следить за путешествием незадачливых чужеземцев от самого порта. И ничего не сделали, чтобы избавить французов от унижений – безразличие попросту оскорбительное!

– Да! – Посол обернулся к секретарю. – А что он ввернул за словечко такое… зубодробительное?

Секретарь покачал головой.

– Я знаю, – несмело промолвил Ривароль. – Так здешние называют… ну, чужаков. Не всяких, а как бы это… нежеланных. Диких. Португальцы, например, или русские – те просто «чужеземцы». А мы с англичанами – бан-гай-коку-дзин. Варвары.

Эха в преддверном зале не было. Совсем. Подошвы глухо стучали по отполированным до блеска половицам, но и только – звуки гасли, не распространяясь, отчего каждый слышал только свои шаги. Казалось, что собравшиеся на аудиенцию у князя скользят по глянцевому полу, точно капли дождя по оконному стеклу. Фигуры самураев походили на шахматные – стилизованные, угловатые.

Все географы, чьими трудами секретарь зачитывался по ночам в неделю перед отъездом, в один голос твердили, что нихонцы не любят монументальных зданий – дескать, подверженные землетрясениям, тесные и многолюдные Родные острова непригодны для строительства Пантеонов и Акрополей. Наверное, ученые общались с какими-то другими нихонцами – а может, мстительно подумал марселец, и вовсе никогда не выезжали за пределы Иль-де-Франса. Дворец удельного князя Нефритовых островов вблизи походил на помесь Бастилии с Версалем. Обманчиво стройные башенки вблизи оборачивались чудовищными бастионами. Даже если бы противник сровнял с землей крепость, что прикрывает вход в гавань Хисуириуми, дворец еще долго смог бы отбивать атаки – и отвечать канонадой, потому что пушки между хрупких, вычурных стенных зубцов выглядывали совсем не потешные. И все во дворце носило отпечаток того же безумного стремления к грандиозному, в то время как привычка и внутренняя склонность тянули мастеров следовать образцам, выработанным за века стеснения и ограничений.

Зал, который Эдмон про себя именовал «тронным», тянулся вдаль, насколько хватало глаз. По сравнению с ним преддверный зал (располагавшийся, по нихонским понятиям, во дворе – хотя, чтобы попасть сюда, граф де Сегюр и его спутник проделали долгий путь по галереям и коридорам замка) казался немного тесноватым. Впрочем, при иных обстоятельствах бесконечные ряды лаковых колонн действовали бы марсельцу на нервы. Ворота, отделявшие внутреннюю часть дворца от преддверия, носили имя «Золотых», хотя выкрашены были карминным лаком – это кованые иероглифы на столбах блистали золотом. На поперечной балке письмен не было; там сиял маленьким солнцем простой герб княжеского рода: крест, вписанный в круг.

Граф де Сегюр, вероятно, полагал возможным поразить диковатых туземцев, когда одевал этим утром лазурный с золотом парадный мундир полковника Королевской гвардии. Секретарю казалось забавным и характерным, что, испытывая бесконечное презрение и ненависть ко всем затеям корсиканского выскочки, граф тем не менее обеими руками держался за свой потешный чин, полученный только благодаря стремлению Протектора умаслить старую аристократию, которую сам же регент отодвинул от кормила власти. Офицеров Королевской гвардии в Версале и около мелькало так много, что из них одних можно было, наверное, составить армию, и редко кому из них приходилось задуматься – почему их терпит рядом с собою регент, прославленный полководческими талантами? Граф де Сегюр, по крайней мере, носил чин полковника без лишних рефлексий и не задавался вопросом, каким полком ему командовать.

Однако рядом с придворными нихонского князя французский посол выглядел бледно, невзирая на золотое шитье и несколько фунтов ваты, призванных скрыть недостатки графской фигуры – уроки д'Оревильи не пошли де Сегюру впрок. А еще он выглядел… неуместно, и секретарь вначале даже не понял, отчего ему так показалось. Только потом он сообразил: одеяния самураев все до одного являли собою вариации на общий мотив. Их объединял не только покрой и материал, не только особенные оттенки тяжелого плотного шелка, но и что-то неуловимое и древнее, до странности древнее в городе, основанном чуть больше века назад. Впрочем, нихонцы начали свой марш по островам Тихого океана куда раньше. Иначе им не удалось бы закрепиться на чужих землях достаточно прочно к тому времени, когда здесь появились большеглазые носатые пришельцы с другого края Земли.

– Чего хочет от меня этот человек? – раздраженно поинтересовался де Сегюр.

С усилием оторвав себя от раздумий, Эдмон вслушался. Приставленный к гостям лакей кое-как владел французским, однако выделить смысл из потоков размеренного, убаюкивающего щебета было нелегко.

– Просит разуться, ваша светлость, – объяснил секретарь.

Теперь он и сам заметил – по другую сторону Золотых ворот пол устилали циновки, какими здесь пользовались… да проще было сказать, к чему их не пытались приспособить нихонцы: в пищу не употребляли разве что. В преддверном зале их не было; паркет блестел, словно садовый пруд, и казалось, что из-под половиц вот-вот пошевелит губами огромный золотой карп.

– Это переходит всяческие границы! – заявил де Сегюр почти человеческим голосом.

Эдмон не стал упоминать о том, что английский посол уже миновал ворота, не погнушавшись показать нихонцам белоснежные шелковые носки. И еще несколько европейцев последовало его примеру – очевидно, при всей внешней неприязни нихонцев к гайдзинам, ко двору были допущены не только посланники иноземных держав… но додумать эту мысль он не успел.

– Я… – сдавленным голосом произнес посол, – человек терпимый.

Секретарь едва сдержался, чтобы не расхохотаться.

– Я готов снизойти к местным суевериям и нелепым обычаям. Но всему есть пределы. И, – физиономия де Сегюра налилась дурной кровью, – будь я проклят, если стану раздеваться на потеху каким-то косоглазым дикарям!

– Осмелюсь заметить, ваша светлость, – вполголоса пробормотал секретарь, – что посланники иных держав вовсе не считают подобное требование обременительным…

В других обстоятельствах Эдмон скорей последовал бы примеру евангельского Иуды, чем вызвался спорить с графом, однако смелость его подстегивалась тем обстоятельствам, что найти слуге замену посол едва ли сумел бы. За три дня оба успели выяснить, что французов в княжеской столице можно было пересчитать по пальцам.

– Меня, – отрубил де Сегюр, – не волнует, что унижаться позволяют себе англичане или какие-нибудь, помоги мне Христос, испанцы! Но посол его величества…

Секретарь молча стиснул зубы.

– Ну посмотрите только! – перебил сам себя посол. – Кто этот человек? До чего может опуститься европеец на Востоке!

Эдмон осторожно повернул голову. В первый момент ему показалось, что де Сегюра обмануло зрение и все иноземцы, кроме двоих французов, уже покинули преддверный зал. Потом он понял, что имел в виду посол: только черты лица – тонкие, словно бы наскоро отчерченные острым пером, – выдавали чужестранца. Даже непокорные вьющиеся волосы уложены были в фантастическую прическу и сколоты длинными деревянными шпильками. Саблю незнакомец по местному обычаю заткнул за пояс.

Увлеченный беседой с седым самураем, объект посольских инвектив не обращал на французов никакого внимания.

– Откуда только появляются подобные типы? – ворчал де Сегюр вполголоса. – Я бы сказал, что он корсиканец, если бы не боялся оскорбить корсиканцев! Или здешними делами заинтересовалось какое-нибудь, прости господи, Королевство обеих Сицилий?

– Господа? – прозвенел за спиной Эдмона тонкий голос. – Князь ждет.

Секретарь резко обернулся – ему в голову не приходило, что из здешних лакеев кто-нибудь может знать французский, и тем более не могло прийти, что заговорит с бангайкокудзин не лакей. Белоснежный шелковый халат нихонца был покрыт вышивкой настолько тонкой, что немудрено было спутать ее с набивкой, шальвары волочились по полу, на поясе болтались веер и лаковая коробочка – одним словом, типичный самурай, вот только сабли при нем не было. И однако Эдмона шатнуло, будто запоздало взяла верх коварная привычка человека, долго проведшего в море, подлаживаться под ритм качки. На миг секретарю померещилось, что пространство вокруг смялось нелепым образом, искажая очертания подобно неровному стеклу.

Безупречный самурай едва доходил ему до пояса.

Накатило головокружение и тут же прошло, когда бдительный рассудок впихнул невозможное в рамки привычного. Эдмон сообразил, что японскому дворянчику от силы лет семь. А то и меньше – уж больно тот был щуплый.

– Господа? – повторил мальчишка с обычным нихонским безразличием.

– Эдмон, что нужно этому… ребенку? – брезгливо полюбопытствовал де Сегюр. – И, в конце концов, долго мы будем стоять здесь?

Он решительно шагнул к Золотым воротам и чуть не споткнулся, когда мальчишка загородил ему дорогу.

– Ваше превосходитерьство, – промолвил маленький нихонец вежливо, – потрудитесь оставить ваши меч за дверью. Не подобает явряться перед рик дайме с оружием.

Не обращая внимания, граф попытался обойти нахального мальчишку, чтобы ступить на порог, но, к его возмущению, стражники-буси встали на пути французов. Мальчишка же совершил нечто попросту немыслимое: ухватившись за ножны посольской парадной сабли, он развернул де Сегюра лицом к себе, продемонстрировав тем правоту Архимеда – при наличии подходящего рычага, конечно.

– Господин де Сегюр, – головокружение вновь охватило секретаря, потому что ледяной голос никак не мог принадлежать мальчишке-несмышленышу, – потрудитесь принести извинения.

– Что?! – вскричал посол… и осекся, осознав то, что его помощник понял за миг до того: не Золотые ворота служили теперь центром притяжения для неслышно скользящих по зеркальному полу фигур. За какие-то секунды вокруг вздорных чужаков собрался широкий и плотный круг нихонцев. Суровые лица были непроницаемы, но Эдмону казалось отчего-то, что покинуть этот круг будет весьма затруднительно. Живыми, по крайней мере.

Молчание нарушил новый голос:

– Молодой господин Сакамото, я вами недоволен.

Раздвинув круг, к бледному от избытка чувств мальчишке подошел тот самый иностранец, чью манеру одеваться по-нихонски только что высмеял де Сегюр. Французов он подчеркнуто не замечал.

Мальчик при виде странного гайдзина рассыпался звонким крошевом нихонского щебета, словно порванный кошелек. Незнакомец прервал его взмахом руки.

– Нет, молодой господин Сакамото, вы неправы. В первую очередь оскорбленной стороной является ваш отец… я полагаю. Ваш хозяин, милейший, – он неожиданно обернулся к Эдмону, и секретарь невольно отшатнулся, пронзенный огненным взглядом, – вряд ли хотел нанести смертельную обиду князю Нефритовых островов?

Ошеломленный француз только головой помотал. Де Сегюру, должно быть, изменил дар речи, потому что посол только пялился на смуглого европейца в нихонской одежде, не издав ни звука.

– В отсутствие почтенного родителя вы, молодой господин, были совершенно правы, приняв оскорбление на свой счет. – Незнакомец хищно улыбнулся. – Но поскольку вы еще слишком молоды, чтобы достойно защитить честь семьи, это, полагаю, придется сделать вашему учителю. Если никто не найдет в этом умаления чести семьи Сакамото?..

Он окинул взглядом круг. Отдельные нихонцы видимо просветлели лицами; остальные, следовало полагать, просто не знали французского. Мальчик низко поклонился, сложив ладони на груди.

– Да кто вы такой, сударь, черт вас дери?! – взорвался наконец, де Сегюр.

Незнакомец обратил на него пламенный взор.

– Я имею честь представлять при дворе князя Симадзу Есимото его величество Петра Павловича, самодержца и императора Всероссийского. Можете обращаться ко мне… Тайхоу-сан. Я привык к этому имени. Выбор оружия, как я понимаю, остается за мной.

– Что-что? – опешил де Сегюр.

– Вы не сняли саблю, – ответил русский. – В Нихоне прийти в гости с оружием – значит показать, что вы не доверяете хозяину. Это смертельное оскорбление. В данном случае пострадала честь господина Сакамото Хатихей, княжеского… мажордома. Его сын по молодости лет не может принять ваш вызов. Это делаю я.

– Мой вызов?.. – растерянно пробормотал граф. Ему и в голову не могло прийти, что тешить гонор в чужой стране может оказаться рискованно. – Но я посол Франции! Я лицо неприкосновенное!..

– Пока нет. – Лицо русского посла исказилось в улыбке. – Вы не были представлены его княжескому высочеству, и не вручили верительных грамот.

– Что здесь происходит? – последние слова прозвучали на английском, и посол непонимающе нахмурился. Зато Эдмон понял сразу и, еще не повернувшись, склонился в низком поклоне.

На пороге тронного зала, под блистающими золотом гербами, стояли двое. Один, немолодой и сухощавый, смотрел прямо перед собой, и лицо его было – белей муки. Второй…

«Не смотрите им в глаза», – советовал автор «Записок о путешествии в Инутусе». Судя по тому, что мсье Картре выжил и смог оставить дневники своих путешествий, совет был хороший. Поэтому Эдмон так и не глянул в лицо повелителю Нефритовых островов. Но отводить взгляд все время было мучительно тяжело. Приходилось сосредоточиваться на незначительных деталях – вот, халат второго расшит теми же крестами-в-круге, но круг сдвоенный, как на одежде мальчишки… значит, это и есть мажордом Сакамото?

Секретарь ожидал, что с объяснениями выступит русский – как его, Тайхофф? – но вместо этого заговорил один из стражников. После каждого слова он униженно кланялся, и рассказ отнял бы изрядно времени, если бы князь не прервал самурая одним взглядом. Воцарилось молчание. Эдмон кожей ощущал, что происходит нечто важное, но не мог и догадываться – что.

– Еросику, – промолвил князь безучастно, глядя сквозь мажордома.

Щекам Сакамото вернулся румянец.

– Еросику, – прошептал он, глядя на русского посла.

Тот молча отвесил поклон на здешний манер.

– Завтра в полдень, – проговорил господин Тайхоу, повернувшись к послу, и тишина опала вишневым цветом. – На лугу у ручья Курокава. Сабли.

Его светлость дернулся было сказать что-то – возразить? Возмутиться? – но пальцы дайме дрогнули повелительно, и даже граф де Сегюр не мог ошибиться в значении этого жеста. Склонив голову, чтобы не выдать злобным взглядом истинных своих чувств, неудачливый посол отступил на пару шагов, потом резко развернулся и почти бегом двинулся к выходу, даже не оглянувшись проверить, следует ли за ним секретарь.

Эдмону ничего не оставалось, как отступить вслед за хозяином. «Аудиенция, – крутилась у него в голове нелепая фраза, – прошла неудачно…»

Речка Курокава протекала за окраиной Хисуириуми. В нижнем ее течении прозрачную воду мутили городские отбросы, покорные струи уносили в море мусор и бумажную шелуху; выше, по склонам невысокой гряды, лепились ухоженные поля. Но на краю богатого квартала Инутории речка, прежде чем нырнуть с разбегу в клоаку нижнего города, забегала за покрытый изумрудной травой по самую макушку холм, похожий на глыбу драгоценного нефрита, и там переводила дух на черных камнях, которые дали ей имя. По другую сторону реки простирался луг. Попасть туда можно было только через изящный мостик, переброшенный над мелкой, холодной и быстрой рекой, – или же обходным путем, покинув дорогу на Кинуока, откуда пылили тяжело груженные сталью, шерстью, лесом и золотом подводы. Со стороны тракта подходить к лугу было не принято. Туда удалялись обычно потерпевшие поражение, при условии, что могли еще ходить. Был в ходу даже оборот «удалиться в Кинуока», что значило – позорно проиграть на дуэли.

Графу де Сегюру перспектива проделать долгий путь через холмы не грозила. Во-первых – потому, что удаляться ему было некуда, кроме как обратно в посольство. А во-вторых – потому, что европейцев не пускали к золотым россыпям.

Место было изумительно красивое. Практичные нихонцы даже установили у моста беседку, чтобы любоваться оттуда горными вершинами, что выглядывают из-за лесистых холмов на севере… ну и дуэлями тоже. Сейчас места в беседке для всех желающих не хватило. Эдмону пришлось торчать на ярком солнце. Невзирая на низкое происхождение, секретарю пришлось выступить в роли графского секунданта – больше желающих не нашлось во всех посольствах европейских стран, сколько ни искал. А у Эдмона зверски болела голова.

Еще бы ей не болеть, когда ночь перед поединком секретарь провел без сна! Это его светлость ухитрился по невежеству своему продрыхнуть сладко до девятого часа утра – очевидно, устроенный господином де Сегюром челяди грандиозный скандал изрядно успокоил посольские нервы и разогнал сплин. Марселец же все это время носился по Хисуириуми, подобно сатане. К середине ночи он обнаружил себя проливающим пьяные слезы в портовой таверне, в обнимку с иезуитским миссионером, корейским рикшей и татуированным туземцем-охранником. Оплакивали незавидную судьбу самого Эдмона.

– Он сущий туматауенга, – бормотал туземец, которого развезло сильнее всего. – Много маны у него. Больше, чем у многих те тоа нипон, многих те вакаранги…

Русского посла хорошо знали в городе. Впервые он одержал победу в поединке в первый год после своего прибытия в почетную дипломатическую ссылку на Хисуириуми – в тридцать третьем, добрых шесть лет тому назад, еще до того, как давать ему уроки снизошел лучший фехтовальщик Нефритовых островов, некий Сайто-кун. С тех пор он врос в нихонскую жизнь так прочно, что даже настоящее имя его напрочь забылось, сменившись почтительным «Тайхоу-сан». Он женился на нихонке, водил тесную дружбу со многими сановниками при дворе дайме и давал уроки сыну княжеского мажордома.

Он был секундантом барона де Баранта на роковой для последнего дуэли.

Вот с этим человеком новому французскому послу предстояло сойтись в поединке.

Выдравшись из цепкой хватки собутыльников, приговоривших вместе не одну чашку изумительного по гнусности пойла, секретарь долго бродил по ночному городу и, вернувшись в посольство, сидел в саду до утра, не в силах не то что сомкнуть глаз, но даже прилечь. В других обстоятельствах Эдмон упивался бы теплой, сладкой ночью, бризом, срывавшим огромные алые цветы с могучих деревьев-сангреалий, что расцветают к Рождеству… но томительное беспокойство, предчувствие ужаса снедало впечатлительного марсельца.

Ближе к полудню граф осознал наконец-то, что ему предстоит дуэль, причем на саблях – оружии, которым его светлость владел с точки зрения сугубо юридической. Де Сегюр был отменным стрелком и умело орудовал шпагой… но кому могло прийти в голову драться на кавалерийских палашах? Однако нихонский кодекс в этом смысле был весьма суров: единственным достойным дворянина оружием признавался меч. Из пистолета можно было пристрелить бешеную собаку или туземного царька, а споры между равными решала сталь, изумительная сталь мастеров Нара или Киото – местные плавильни Кинуока и Мураманга давали продукцию не хуже, но требовательные мастера– кузнецы предпочитали проверенный материал.

К несчастью, отреагировал де Сегюр на приближающееся событие в обычной манере – капризами и жалобами. Он вконец извел придирками уже пострадавшего днем ранее Ривароля, с трудом облачился в полковничий мундир и закончил тем, что отправился на поединок со злополучной парадной саблей. Уже отчаявшийся найти в своем нанимателе хоть гран здравого смысла, Эдмон мог только взирать на эти приготовления с отчаянием и стыдом.

В результате французы прибыли на луг у реки Курокава точно в полдень, когда зрители уже начали проявлять нетерпение.

– Что это за толпа? – высокомерно полюбопытствовал де Сегюр, уделив собравшимся нихонцам единственный верблюжий взор. – Не терплю зевак!

Секретарь, успевший заметить на одежде собравшихся гербы рода Сакамото, промолчал.

Тайхоу-сан ждал на дальнем краю вытоптанной площадки. По всему лугу трава росла высоко и буйно – еще бы, мрачно подумал Эдмон, столько крови она впитала! – но здесь, перед беседкой, тысячи ног вбивали ростки в землю, пока те не скорчились, заплетаясь грубым сукном.

Загорелое лицо русского посла было спокойно, не отражая тревоги или нетерпения. Обок него стояли трое: мажордом Сакамото с сыном и какой-то незнакомый буси с тяжелым футляром в руках.

– Ваша светлость, – произнес Тайхоу негромко, – мы уже заждались.

Де Сегюр демонстративно вытащил из кармана часы, отщелкнул крышку, покосился зачем-то на бьющее в глаза солнце.

– Ровно полдень, – сварливо буркнул он. – Приступим?

– Господа, – Эдмон обрел наконец голос, – можем мы надеяться, что вы разрешите свой спор миром?

Русский покачал головой.

– К несчастью, речь идет не о споре, – отозвался он.

– Возможно, извинения… – не уступал секретарь.

Тайхоу задумался.

– Об этом следует спрашивать не у меня, – промолвил он наконец, – а у молодого господина Сакамото. Я лишь защищаю его имя, как подобает учителю.

– Чтобы я извинялся перед мальчишкой? – вскричал де Сегюр. – Да никогда в жизни, клянусь святым Денисом!

Мажордом стиснул кулаки так, что пальцы посинели. Его сын перенес оскорбление более сдержанно, однако на щеках мальчика вспыхнули алые пятна, будто от двух звонких пощечин.

– Еросику, – процедил господин Сакамото Хатихей таким тоном, что у Эдмона мурашки по спине побежали.

Секретарь успел за вчерашний вечер выяснить смысл этого слова. Оно оказалось очень емким и значило примерно «я всецело полагаюсь на вас в том, что, как мы оба знаем, должно быть сделано». То же самое вчера сказал своему мажордому князь… и молодого француза охватила странная уверенность в том, что, даже если бы граф снизошел до извинений, мальчишка с горящими глазами отказался бы принять их.

– В таком случае, – безмятежно проговорил русский посол, – извольте приготовиться ко встрече с Создателем.

У де Сегюра отпала челюсть.

– Вы, конечно, можете отказаться, – уточнил Тайхоу. – Но едва ли трусость к лицу дворянину.

Посол затравленно оглянулся, и на миг в душе Эдмона вяло шевельнулось сочувствие. Де Сегюр сам не рад был, что загнал себя в тупик, откуда законы чести не дозволяли выйти иначе, как через дуэльное поле. Но цена отступления была слишком велика. Бежать с островов – куда? Во Францию, где незадачливого посла, разрушившего всякую надежду на мирные отношения с Нихоном, вряд ли встретят с распростертыми объятьями… а дворянина, отказавшегося от дуэли, публично смешают с грязью.

– Х… хорошо! – просипел он. – Приступим?

Сакамото-старшый подал знак, и безымянный самурай выступил вперед, открывая футляр. На белом шелке покоился нихонский меч.

– Поскольку ваше оружие едва ли пригодно для достойного поединка, – пояснил Тайхоу, – господин мажордом взял на себя смелость предложить один из собственных мечей. Этот клинок был откован мастером Сеги на двадцать седьмом году эры Сюрихаи… и с той поры хранится в роду Сакамото.

Эдмон бережно принял коробку из полированного дерева. На темных ножнах не было ни единого украшения; только на плоской овальной гарде просматривался почти стертый узор. Должно быть, слово «хранится» по отношению к мечу имело некий особенный оттенок – оружие выглядело древним и грозным, точно ветеран Великой кампании, затесавшийся в толпе молодых олухов.

– Благодарю, – отрубил граф. Отстегнув парадную саблю, он бросил оружие на траву и небрежно подхватил нихонский меч. Ножны тут же развалились на две половинки. Среди столпившихся перед беседкой нихонцев пронесся неодобрительный шепоток.

На взгляд Эдмона седой клинок и впрямь напоминал уменьшенную кавалерийскую саблю. Нихонский меч явно был предназначен для размашистых рубящих ударов, и привычки европейского фехтовальщика в обращении с ним могли скорей помешать, чем помочь. Однако выхода у де Сегюра уже не оставалось. Он перехватил эфес покрепче и сделал шаг вперед.

Стоя лицом к лицу противники выглядели скорее комично – еще статный и красивый, невзирая на многие излишества распутной парижской жизни, де Сегюр ростом почти на голову превосходил по-нихонски щуплого и жилистого, неуловимо похожего на обезьяну русского посла. Казалось, что француз сейчас сомнет врага, раздавит, как давила Великая Армия, даже не заметив, жалкие ошметки австрийских и британских войск.

– Начинайте! – фальцетом воскликнул секретарь и взмахнул рукой.

Что случилось затем, Эдмон так и не понял. Русский внезапно ринулся вперед с пронзительным, рвущим нервы «Иииийяи!». Блеснула сталь; над лугом метнулся звон столкнувшихся клинков, и тут же его перебил жуткий, короткий хруст.

Граф Эжен де Сегюр переломился пополам, точно арлекин. Страшной силы удар пришелся на правое плечо, и дьявольский нихонский клинок без труда рассек ключицу и ребра, наискось раскроив грудную клетку до самого позвоночника, вместе с легкими, сердцем, жилами и всем прочим. На землю рухнуло уже мертвое тело.

Все произошло так быстро, что Эдмону осталось лишь тупо взирать на залитый кровью полковничий мундир. Что-то мягко ударило его в лоб, в скулу; секретарь машинально утер лицо ладонью.

– Вазамоно, – прошелестел полный сдержанного чувства голос мажордома.

«Он не успел даже взмахнуть мечом», – промелькнуло в голове у марсельца. Потом он понял, что руки его в крови. Удар, располовинивший торс несчастного де Сегюра, был такой силы, что брызги с победно вскинутого клинка алым дождем осыпали неосторожного секунданта. Кровь была повсюду. Она липла к рукам, грела лицо, она склеила волосы и заливала глаза, она застила свет полдня, ее медный вкус притягивал желчную горечь из-под сердца. Голова раскалывалась от боли. Эдмону стало вдруг очень легко, только в ноздри бил жаркий запах металла и багряная пелена мутила взор, пока не накатила темнота и сознание с благодарным вздохом не отлетело прочь.

Когда он очнулся, перед глазами что-то мелькало. Не сразу Эдмон сумел сосредоточить взгляд – это были тени листьев за бумажной ширмой. Пахло цветами и дымом.

– Вы уже очнулись, сударь? – прозвучал властный голос. Так могла бы говорить горная река: быстро и неумолимо.

Секретарь разом вскинулся с циновки, на которой лежал. Он находился в незнакомой комнате, в чужом доме. А напротив, скрестив ноги на восточный манер, восседал Тайхоу-сан. Человек, только что убивший на дуэли французского посла.

Дар речи отказал марсельцу. Молодой человек судорожно искал подходящие слова и не мог найти.

– Выпейте со мной чаю, – внезапно предложил русский, понаблюдав некоторое время за Эдмоном.

Тот смог только кивнуть, глядя на хозяина дома завороженно, будто воробей на змею.

Будто по сигналу, хотя хозяин дома не шевельнул и бровью, раздвинулись занавеси. Низко склонившийся слуга опустил на пол перед ложем низенький столик, уже накрытый – миниатюрная циновочка, на ней – пиала с чем-то густым, темным, дымящимся и чашечка с горячей водой.

– Пейте, – властно произнес Тайхоу.

Эдмон послушно взял пиалу обеими руками. Содержимое обжигало пальцы сквозь тонкий фарфор.

– Это… чай? – осторожно поинтересовался секретарь.

Русский усмехнулся одними глазами.

– Это суп, – объяснил он. – Простой суп. В вашем состоянии – очень полезно. Кроме того, учитель Сэн не советует наслаждаться чаем на пустой желудок. Голод нарушает спокойствие, а с тревожным сердцем не почувствуешь вкуса. Чай будет позже.

Секретарь отхлебнул комковатого варева. Вкус был… ни на что не похожий – так точней всего. Ни в Марселе, ни в Париже ничего даже отдаленно схожего с нихонской кухней пробовать Эдмону не доводилось, и молодой француз боялся даже догадываться, из чего приготовлено целебное блюдо. Однако головная боль отступала с каждым глотком, в животе разливалось приятное тепло, а когда Эдмон запил скользкое сладковатое месиво водой, стало совсем хорошо.

Хозяин дома поднялся на ноги, чтобы заглянуть в медный чайник, подвешенный над жаровней в углу.

– Скоро закипит, – объявил он, доставая из лакированного шкафчика по очереди две пиалы, покрытую чеканным узором серебряную коробку и что-то вроде метелки. – Полагается дождаться этого момента в тишине… однако, боюсь, учитель Сэн зря тратил свои таланты на меня, грешного. Кроме того, нам есть о чем поговорить, сударь мой…

– Я вас слушаю. – Эдмон постарался сдержать дрожь.

Собственное положение казалось ему теперь еще более хрупким, чем бумажные стены нихонского домика. Единственный, кто мог бы защитить марсельца от злой воли любого из местных чиновников, – посол де Сегюр – уже, верно, отпет и готов занять место рядом со своим предшественником, на христианском кладбище за окраиной гайдзинского квартала.

– Мне искренне жаль, – промолвил русский посол, глядя не на собеседника, но мимо, в сторону неглубокой ниши, где висел ровно обрезанный кусок рисовой бумаги, украшенный единственным сложным иероглифом, – что я оказался не в силах спасти барона де Баранта.

Эдмону показалось, что он ослышался.

– Барона? – переспросил он.

Тайхоу кивнул.

– Разумеется. – Он помолчал еще минуту, заглядывая в чайник. – Скоро зашумят сосны… Барон был добрым христианином, хотя и католиком, а кроме того – мудрым человеком. Мы с ним пришли ко взаимопониманию очень скоро. И если бы не его упрямство, нам не пришлось бы иметь дело с графом де Сегюром…

Должно быть, секретарю не удалось сдержать недоумения. Русский вздохнул.

– Вы понимаете, – спросил он, – почему я вынужден был вмешаться, защищая честь семьи моего ученика?

Эдмон покачал головой.

– Оскорбление, которое нанес – подозреваю, не умышленно, а по невежеству – ваш господин, можно было толковать двояко: как адресованное княжескому дому – и тогда это повод к войне – и как нацеленное в адрес мажордома Сакамото, чьи обязанности включают, помимо иного, надзор за дворцовой стражей. Первое ваш посол отверг. Мой оскорбленный ученик должен был вступиться за честь отца… но я догадывался, что граф не воспримет его всерьез. У меня не оставалось выбора – ибо что я за учитель, если не смогу спасти вверенного мне отрока?

Глаза Эдмона вылезли на лоб. Тайхоу-сан плеснул в пиалу немного кипятка из чайника и принялся методично взбивать метелкой пахучую зеленую кашицу.

– Понимаете, месье, – продолжал он, – нихонский кодекс чести суров. Оскорбление смывается не кровью, но смертью. Если бы граф де Сегюр отказал молодому Роману Сакамото в сатисфакции, тот мог бы смыть позор, лишь покончив с собой. Святитель Николай, возводя первый православный храм в Аомори, мечтал светом христианства изгнать этот жестокий обычай, однако верующие буси лишь видоизменили его: жаждущий очищения причиняет себе тяжелую рану, в то время как избранный помощник наносит удар милосердия. Посудите сами – мог ли я оставаться безучастным, зная, что несчастный господин Сакамото обратится ко мне за помощью в сем кровавом обряде для своего младшего сына, зная, что в таком случае моему крестнику предстоит погибнуть от моей же руки? Разве мог я вырваться из оков чести?!

Капля чайной массы выплеснулась из пиалы, упав на циновку. Посол стиснул зубы так, что желваки заходили на скулах, и замер на мгновение, поглощенный битвой с захлестнувшими его чувствами.

По внезапному наитию бывший секретарь осознал, что наблюдателей из закатных краев вводили в заблуждение невыразительные лица нихонцев. Вовсе не безразличие, исполненное верблюжьей надменности, скрывали чуть раскосые бронзовые маски, а бури страстей, душевный пламень и стальной блеск. Неудивительно, что жители островной империи столь ревностно придерживаются правил этикета! Только обычай и жестокая самодисциплина не позволяют им выплеснуть на мир огненную лаву чувств, подобно жерлу вулканической горы Тэнгуяма. Сдержанность, как ножны, скрывает мечи душ. Европейские ножны, солидные и прочные, защищают скрытый в них клинок. Нихонские – защищают людей от безжалостной стали.

И бешеный нрав русского посла, проявившийся только что на миг, как нигде к месту оказался в этой стране. Клинок нашел себе ножны.

– Полагаю, – осторожно пробормотал Эдмон, пытаясь разрядить обстановку, – что, имея такого учителя, мальчик без труда одержал бы победу в дуэли с его светлостью… если бы тот снизошел до поединка.

– Что?.. – Тайхоу осторожно подлил горячей воды в пиалу, принюхался и снова застыл, глядя на свиток с иероглифами. – А, понимаю… Вы решили, будто я его наставник в кендо, пути меча.

– Но вы сказали…

– Я его учитель, это верно, – пояснил посол, – но не в фехтовании, а в стихосложении. Что же до благородного искусства меча, мы с Романом в равной мере ученики достопочтенного Сайто-куна.

Голова у секретаря пошла кругом. Ему в голову не могло прийти, что европеец может впитать в себя неуловимую атмосферу островной империи достаточно глубоко, чтобы писать стихи на местном наречии. Но вдобавок учить этому самих нихонцев!..

– Прошу.

Русский посол подал Эдмону пиалу. Секретарь с сомнением принюхался. Зеленоватая жидкость никак, по его мнению, не подходила под определение «чая», но Эдмон заставил себя сделать глоток. Вначале граната разорвалась во рту, оглушив лавиной ароматов, потом еще одна влетела в череп и, побренчав ехидно, грянула так, что ошметки тумана разом вынесло из головы. Упрямо слипавшиеся веки разомкнулись.

– Благодарю… – прошептал Эдмон и замолк, не зная, что еще сказать.

Тайхоу-сан протянул руку, и француз покорно отдал чашу. Заглушать вторым глотком впечатление от первого казалось ему почти святотатством.

– В чайной церемонии, – наставительно произнес русский, – пиалу передают по кругу между гостями. Таков обычай.

Он отпил немного, и замер, будто кобра, глядя на сложный иероглиф… нет. Должно быть, волшебный напиток и впрямь прояснил рассудок Эдмона, иначе тот не уловил бы: на листе полупрозрачной бумаги легкими взмахами кисти начертаны не письмена. То был крест, православный крест, слитый с едва узнаваемыми буквами.

– Вы сказали, – невольно вырвалось у него, – что мальчик – ваш крестник?

Посол кивнул неторопливо.

– Да, он православный, как и его отец. Я зову его Романом, хотя на людях он пользуется нихонским именем Рема. Римские миссионеры появились на Родных островах первыми, но православие понемногу берет верх… хотя большая часть нихонцев придерживается старой, языческой веры. Мне удалось кое-что сделать в этом отношении…

Он вновь передал чашу Эдмону, и француз против своего желания сделал еще глоток.

– Вы, европейцы, – проговорил Тайхоу, и Эдмон поразился, насколько обыденно и уместно прозвучало это «вы», – совершаете ошибку, полагая, будто Нихон – это империя того же свойства, что державы Старого Света. Ни император, ни его двор и министры не имеют существенной власти над удельными князьями-дайме. А те, в свою очередь, пребывают в постоянном соперничестве. В интересах России – чтобы князь Нефритовых островов поддерживал добрососедские отношения с Великобританией, представленной поблизости австралийскими колониями. Их союз направлен против общего врага – княжества Инутусе, чьи жители многое переняли от туземцев своего архипелага, людоедов и прирожденных злодеев. А это по цепочке ослабляет давление на восточные рубежи Российской империи. Если дать волю князьям севера, Россия останется вовсе без выхода к Тихому океану… – Он сделал паузу. – Поэтому вмешательство Французской империи в политику Южных морей для нас крайне нежелательно. С бароном де Барантом мы достигли взаимопонимания в этом вопросе. С графом де Сегюром… не успели обсудить наши разногласия. Но теперь проблема встает снова.

Он отобрал пиалу у зачарованного Эдмона. Молодой француз чувствовал себя, словно вновь встретился с Протектором Буонапарте – то же магнетическое обаяние, ту же неосознанную власть над людьми имел могущественный и загадочный Тайхоу-сан.

– Узнав о случившемся, ваш епископ Отенский, несомненно, направит в Хисуириуми нового посла, – продолжал русский. – С которым вновь придется искать общий язык. А если учесть, что Нефритовые острова служат для дипломатов чем-то вроде Нерчинска…

Эдмон не знал, где находится Нерчинск, но суть сказанного уловил верно. Новый посол мог оказаться куда хуже самодовольного и невежественного де Сегюра. Он мог оказаться… прирожденным дипломатом.

– Вы могли бы помочь мне, – заключил Тайхоу, – но я не уверен, что согласитесь.

– И в чем, – опасливо полюбопытствовал Эдмон, – может заключаться моя помощь?

– Вы можете занять место французского посла, – ответил русский.

У секретаря отпала челюсть.

– Почему бы нет? – риторически поинтересовался Тайхоу. – Вы посвящены во все дела своего, – он перекрестился, – покойного господина. И, что еще более важно, вы уже здесь. Талейрану нет нужды посылать вам замену до той поры, пока один из его подопечных не проштрафится достаточно сильно, чтобы заслужить ссылку к антиподам – а это может произойти еще не скоро. А я, в свою очередь, могу замолвить за вас слово перед господином мажордомом. И дайме примет от вас верительные грамоты.

Впервые он поднял на Эдмона пронзительный, острый, жаркий взгляд.

– Если вы не станете действовать против интересов России, – заключил он.

Эдмон задумался. Конечно, интересам Франции такая политика никак не соответствовала. Потерпев неудачу в открытом бою, Протектор не оставлял попыток уязвить раненого, но еще полного сил британского льва, где бы тот ни пытался отстоять захваченное. В интересах Франции было бы побудить удельного князя обрушиться на беззащитные колонии Нового Южного Уэльса и Квинсленда… но не в интересах некоего молодого человека из бунтующего Марселя.

Пока министерство иностранных дел соблаговолит заменить самозваного посла, могут пройти годы. И все это время Эдмон будет распоряжаться посольством, средствами на его содержание… вести дела со французскими негоциантами, буде такие заплывут в гавань…

Возможно, сам Тайхоу-сан смог бы ответить отказом на подобное предложение. На миг Эдмону стало зябко—он попытался представить себе, что творится на сердце у человека, которого собственное правительство отправило в ссылку на другой край света, и все же он не только пережил удар, не только заставил чужую землю принять себя, но и не озлобился, продолжая долгие годы трудиться на благо родины, которая столь жестоко с ним обошлась. Но если русский дворянин оставался невольником чести, то сын французского моряка не мог позволить себе такой роскоши.

– Согласен, – решительно промолвил он.

– Я так и думал. – Действительно на губах посла мелькнула едкая усмешка, или это только показалось марсельцу? – Что ж… чай остыл, и гостям пора расходиться. Вы уже достаточно пришли в себя, чтобы добраться до французского посольства? Я могу вызвать носильщиков.

– Благодарю, но не стоит. – Эдмон поднялся с ложа. Затекшие мышцы протестовали. – Легкая прогулка пойдет мне на пользу. Как и знакомство с городом. Судя по всему, мне предстоит пробыть в Изумрудной гавани достаточно долго.

– Весьма на это надеюсь. – Русский тоже встал и хлопнул в ладоши, подзывая слугу. – В таком случае – не стану задерживать. Никита проводит вас. Увидимся, полагаю, в ближайшие дни во дворце.

– Всего доброго… – Эдмон осекся. Ему показалось невежливым обратиться к этому человеку прозвищем, пускай и почетным, когда позабытое настоящее имя не составляло секрета. – Всего вам доброго, господин Пушкин.

– Всего вам доброго… – В глазах посла сверкнул бесовской огонек. – …месье Дантес.

Сергей Анисимов День в середине месяца

В редакцию журнала «Боевые корабли;

международное издание»

Международная организация по изучению

военно-морской истории,

5905 Рейнвууд Драйв,

Толедо, Огайо 43613, САСШ

Уважаемый Редактор!

Прежде всего разрешите заверить Вас, что я являюсь многолетним и благодарным подписчиком Вашего издания и испытываю искреннее, глубокое уважение к проводимой Организацией исследовательской и просветительской работе. Именно поэтому я хотел бы уведомить Редакцию, что испытал весьма смешанные чувства, обнаружив в первом квартальном выпуске сего года (как обычно, задержанном до июня) статью капитана ван дер Бургх, Голландский Королевский Флот, «Первое сражение при Доггер– Банке. Когда осторожность важнее храбрости» (стр. 18–41).

Мне, разумеется, известно, что в английском языке морское сражение 16 декабря 1914 года действительно иногда именуется «Первым сражением при Доггер-Банке». Тем не менее как англоязычная периодическая печать во времена Великой войны, так и значительная часть военно-исторических работ многие годы спустя использовала и используют устоявшееся наименование «Сражение за восточную оконечность [Доггер-Банки]». Именно это наименование употребил Г. Вильсон в своем классическом труде «Линейные корабли в бою. 1914–1916», аналогично поступили Э. Лакруа и Л. Веллс-второй в фундаментальной работе «Боевые корабли Великой войны» (Наваль Институт Пресс, Аннаполис, Мэриленд, САСШ, 1999). Можно вспомнить и другие названия: в частности, в среде младших офицеров Флота Открытого моря произошедшее сражение в течение многих месяцев именовалось не иначе как «Abstaffeln» – то есть «[поворот] «все вдруг»». Разумеется, это почти юмористическое название прямо объясняется всеобщим (и полностью оправдавшимся) предчувствием того эффекта, которое его результат окажет на весь ход войны на море, – да и на ход Великой войны в целом. Тем не менее эта ошибка является мелочью по сравнению с рядом грубых просчетов, допущенных автором статьи, – и, соответственно, выпускающим редактором номера.

Темно-серый, почти пепельный силуэт ближайшего эсминца исчезал из вида почти целиком, когда между его корпусом и громадой линейного корабля приподнимался особенно крупный водяной вал. Двое гардемаринов, посланных старшим сигнальным офицером на правое крыло мостика, сгибались пополам, щурясь от висящих в воздухе брызг. Они кутались в макинтоши, но даже длинных плащей все равно не хватало, чтобы укрыть их тела целиком.

– Вот, снова!

Молодой барон Ресторфф оторвал от глаз окуляры бинокля и вытянул руку вперед, опираясь животом о поручни. Корпус линкора «Кайзерин» качнуло вниз и вправо, и Клаус-Рихард в который раз ощутил, что только чудо удерживает его от того, чтобы подкормить промысловых рыб Гельголандской бухты рвущимся наружу ужином.

– Клянусь Зевсом, они едва не столкнулись! Ты видел?

Второй гардемарин отрицательно покачал головой – но жест оказался полностью бесполезным: его товарищ уже снова прильнул к биноклю. Обе ноги барона отбивали по решетчатому, просвечивающему насквозь, висящему над раскачивающейся бездной железному полу какой-то дикий, непонятный ритм. Парень или нервничал гораздо больше того, что старался изобразить, или просто пытался согреться. Эскадра вышла из устья Яде в 21:00, и с этого момента прошли какие-то полтора часа – а они уже насквозь продрогли. Усиленная сигнальная вахта вещь излишняя – почти вплотную к родным берегам. Но… Королевский флот нет-нет, да прощупывает прочность обороны прибрежных районов Германии, и в любой момент из мглы может выскочить хищный, до продела похожий на наглого и бывалого терьера остроносый силуэт «Авроры» или «Аретузы» со сворой эсминцев на коротком поводке. Да, даже в такую мерзкую погоду. Поэтому стоять и мерзнуть, и мечтать о смене и о чашке горячего какао: в честь боевого похода – даже натурального. Такие мечты уже сами по себе согревают…

– Как ты думаешь, мы сегодня… Или завтра…

Ресторфф замялся, и Клаус-Рихард сам проговорил про себя окончание его фразы. Большая часть его собственных мыслей все равно была о том же самом.

– Нет, – ответил он после короткой паузы. В ответе он не сомневался и потратил секунду лишь на размышления о том, стоит ли подразнить друга. Но товарищество победило, и он снова твердо выкрикнул все то же «нет», когда семнадцатилетний наследник четверти Тюрингии переспросил. То ли действительно не услышал за свистом и воем ветра, – то ли просто на всякий случай, для собственного спокойствия.

– Мы прикрываем Разведывательные Силы… А сзади старые «пятиминутники»[5]… Кому в голову придет драться? Тот, кто слабее нас, – тот и быстрее…

Рвущийся, насыщенной соленой водой норд-вест врывался в глотку, и гардемарин закашлялся, подавившись его особенно густым плевком. Бормоча ругательства и тряся головой, чтобы сбросить брызги с кожи лица, не отрывая при этом рук от поручня, он снова вперился взглядом вправо и назад. Именно там исчезла из виду земля: серые лесистые холмы за узкими, серыми же пляжами. Именно там, на самой границе видимости, изредка появлялся узнаваемый силуэт «Ростока» – бессменного лидера флотилий эсминцев.

Заново протраленные фарватеры среди лабиринта прикрывающих главную базу флота минных полей теперь уже совершенно точно остались позади: это Клаус-Рихард отметил про себя с невидимым никому, но от этого не менее острым облегчением. Произошедшая два года назад гибель броненосного крейсера «Йорк» на собственных же минах была еще слишком памятна, чтобы легкомысленно относиться к возможностям погрешностей в навигации. Даже когда ей занимается кто-то другой, понимающей в магнитных склонениях и расчетах ветрового сноса неизмеримо больше тебя. Хорошо, что пока нет дождя – и вокруг видно хоть что-то… И хорошо бы не пришлось драться. Пусть все опять придется на эскадру Хиппера, пусть всех их опять увешают по возвращении крестами, а над экипажами линейных кораблей будут презрительно посмеиваться и в пивных, и в газетах. Линкоры – это чистое золото, пусть и покрашенное в шаровой цвет… чуть более темного оттенка, чем окраска кораблей врага. Ими нельзя рисковать, потому что они одни, – замену этим линкорам Германии придется строить многие годы, а этого времени ей никто не даст. Господи, фон Ингеноль уже немолод, пусть он не рискует…

В своей статье автор вполне удовлетворительным образом провел анализ событий, приведших к встрече эскадр линейных кораблей в морском бою. Итак, как известно, еще с середины ноября командующий Флотом Открытого моря адмирал фон Ингеноль и его штаб проводили значительную работу по планированию очередного набега на английское побережье. По разным причинам (также весьма полно разобранным автором во вступительной части его статьи) этот набег неоднократно откладывался. Так тянулось до середины следующего месяца; а между тем оперативная ситуация для Флота Открытого Моря складывалась так выгодно, как никогда ранее.

В дни, когда произошло сражение, переломившее ход войны, Королевский флот был заметно ослаблен. Сразу три линейных крейсера были выделены из состава его эскадр и находились в отдаленных морях: два – у Фольклендов (при том, что именно их бросок через Атлантику предопределил гибель эскадры фон Шпее) и один («Принцесс Ройял») – в районе Карибских островов. Четыре линейных корабля проходили текущий ремонт, абсолютно необходимый после тех значительных нагрузок, которые их корпуса и механизмы перенесли за долгие месяцы походов в тяжелых условиях Северного моря. В их числе были линейные корабли «Тандерер», «Монарх» и «Суперб». Был потерян «Аудэйшес» – ставший первым погибшим дредноутом британского Большого Флота. Его неожиданная гибель от подрыва на одной-единственной мине в значительной степени предопределила то «сверхпредубежденное опасение» (термин, впервые употребленный адмиралом фон Ингенолем в послевоенном труде «Deutschlands Hochseeflotte im Weltkriege»), которое британское Адмиралтейство начало питать по отношению к германскому торпедному и минному оружию.

Одновременно в значительной степени игнорировалась мощь оружия артиллерийского. То, что именно последнее сыграло решающую роль во всех трех крупных эскадренных сражениях Великой войны (то есть в Сражении за восточную оконечность, при Доггер-Банке, и в Ютландском бою), а также в ряде менее значимых столкновений (включая бои линейных кораблей русского Черноморского и Балтийского флотов со своими германскими и германо-турецкими противниками), может быть расценено как удивительная ирония истории…

Наибольший «урон», если так можно выразиться, понесла именно 2-я эскадра линейных кораблей, боевой состав которой был временно сведен к 6 линейным кораблям. Но все же именно на главнокомандующем британским флотом адмирале Джеллико (а не на вице-адмирале Воррендере) лежит ответственность за то, что на перехват сил противника была отправлена лишь одна эта ослабленная эскадра. Впрочем, действительно, согласно результатам дешифровки германских депеш сотрудниками знаменитой «Комнаты 40», в набег должны были выйти исключительно германские линейные крейсера и легкие силы. Для их уничтожения сил 2-й эскадры линейных кораблей, целиком состоящей из сверхдредноутов, вполне должно было хватить. Не слишком меняло предполагаемый баланс сил и то, что Королевский флот ошибочно расценивал быстроходный броненосный крейсер «Блюхер» как пятый линейный крейсер.

Обладавшие несомненным превосходством в ходе (и весьма условным – в боевой мощи) четыре линейных крейсера вице– адмирала Битти должны были парировать любые попытки основных сил Хиппера прорваться к своим базам. На легкие крейсера коммодора Гуденафа и контр-адмирала Пэкингема возлагалась разведка, и только острая нехватка эсминцев свела количество вышедших в море единиц к 7 кораблям из состава 4-й флотилии. В целом же, превосходство объединенных сил Воррендера и Битти в огневой мощи над предполагавшейся эскадрой противника считалось несомненным. Вдобавок к этому, полученная с помощью средств разведки на редкость полная и детальная информация о готовящемся набеге заставляла как Джеллико, так и, вероятно, самого Воррендера верить в то, что разгром эскадры Хиппера предопределен. Интересно, что даже Х. Вильсон в своем уже упоминавшемся классическом труде сократил соответствующую часть объемной радиограммы Воррендера, направленной Битти в 12:41, до «Я опасаюсь только вражеских эсминцев». В аналогичном «урезанном» виде данная фраза приведена и в ряде других источников; на самом же деле целиком она звучит как «Если же коммодор не соединится со мной, я опасаюсь только вражеских эсминцев»…

– Погода улучшается…

Наблюдение фрегаттен-капитана Дальвига было таким глубокомысленным, что многие поморщились. То, что погода улучшается, было видно, как говорится, невооруженным глазом. Но Дальвиг подобную глубокомысленность любил – как и вообще любил звук своего низкого голоса. Брат командующего 4-й дивизией линейных кораблей, младшего флагмана 2-й эскадры, он мог себе позволить не обращать внимание на реакцию окружающих. Его карьера зависела теперь только от ценза: год старшим офицером на линкоре, – и он наверняка получит какой-нибудь новый крейсер. Который, вероятно, и погубит где-нибудь на русских минах в прибрежной части Балтийского моря…

– Передача с флагмана…

Молодой сигнальщик явно нервничал, но держался молодцом. Клаус-Рихард позавидовал ему: в себе он с каждым получасом становился уверен все меньше.

Командир линейного корабля «Кайзерин» молча принял протянутый ему влажный листок по которому тянулась неровная карандашная строчка, в таком же почтительном молчании прочел его, и высоко приподнял всклокоченные брови. Все ждали.

– Предварительный – к повороту.

По мостику прошуршали короткие команды, большинство находящихся здесь офицеров вперились глазами в корпус идущего головным в строю эскадры «Принц-регента Луитпольда» и их переднего мателота – линейного корабля «Кайзер». «Кайзерин» занимал среднее положение в строю, – но и это тоже было достаточно условным. Против воли многих завсегдатаев политических кабинетов и береговых штабов (в каковых всегда концентрируются апологеты понятия флота как «самоценности» стратегического масштаба), командующий вывел в море почти весь Флот Открытого моря, – 14 дредноутов и 8 додредноутов. В результате, строй растянулся на многие мили.

Состояние моря привело к тому, что дистанцию между соседними кораблями в строю также пришлось увеличить, – а от этого неповоротливая кильватерная колонна еще более растянулась. Флагманский «Фридрих дер Гроссе» второй час держал сдвоенный «Durchhalten»[6], но отдельные дивизии вело то влево, то вправо, изгибая впечатляющую колонну линкоров наподобие гигантской хищной сколопендры, целиком состоящей из отдельных бронированных сегментов.

И при всем при этом эскадры были неполными: не хватало линейных кораблей «Маркграф» и «Кронпринц», не хватало линейного корабля «Кениг», исправляющего последствия недавнего повреждения носовой оконечности. Что ж, к подобному походу готовились не первый месяц – но в глубине души в него верили слишком немногие. Теперь выход флота в море стал реальностью, и это бросало не просто в дрожь: от осознания происходящего становилось так зябко, что тело покрывалось пупырышками, едва ли не растопыривающими тяжелую ткань форменных кителей. Фон Ингеноль действительно намеревался драться.

– Исполнительный – поворот!

Вахтенный штурман четко отрепетовал команду и шагнул ближе к залитому спиртом бочонку компаса, продолжая то и дело скашивать глаза на мателотов. Огромный корпус линкора глубоко ухнул, когда в его борт ударила особо крупная волна, – брызги встали стеной.

– Дождя так и нет? – ни к кому особенно не обращаясь вопросил командир «Кайзерин». Именно после этого вопроса старший сигнальный офицер посмотрел на жмущихся к легким щитам ходового мостика гардемаринов Ресторффа и Аугсбурга с таким многообещающим выражением в глазах, что тех вынесло наружу сразу. Усиливать сигнальную вахту на очередные 40 минут. Ждать.

И именно поэтому они не имели возможности лицезреть тот исторический момент, когда переданная адмиралом фон Ингенолем в штаб Флота Открытого моря телеграмма была принесена рассыльным на мостик «Кайзерин». Та же телеграмма была принята радиотелеграфными аппаратами всех линейных кораблей за исключением концевого корабля 1-й эскадры «Нассау»; причина этого так и осталась необъясненной, поскольку все прочие передачи принимались этим кораблем вполне исправно. Впрочем, его офицерам оставалось сравнительно недолго ждать того момента, когда они сравнились по уровню информированности с остальными. Как без труда можно было прочесть в газетах уже на следующий вечер, фон Ингеноль проявил несомненную проницательность, не только уведомив штаб Флота, что «будет активно искать возможность встречи с частью британского флота», но и сообщив, что «полагает сражение с британскими линейными кораблями неминуемым».

Находясь на исходе долгой и насыщенной событиями жизни, я, возможно, являюсь одним из последних ветеранов великих морских сражений той далекой войны. А как человек, принимавший участие в Сражении за восточную оконечность (в звании гардемарина, на линейном корабле «Кайзерин») и в Ютландском бою (в звании лейтенанта, командира башни главного калибра на линейном корабле «Рейнланд»), я с неизменным интересом встречаю работы, посвященные двум этим сражениям – и особенно первому.

Тем большим было мое разочарование неудачей статьи. В очередной раз затронув столь важную тему, как причины фатальной ошибки вице-адмирала Воррендера, эта работа, к сожалению, не развила ее далее повторения обычных ошибок, присущих и более ранним попыткам анализа. Следует отметить, что автор статьи несомненно находился под значительным влиянием сразу нескольких капитальных трудов, считающихся в настоящее время «признанными источниками». В первую очередь это касается уже упоминавшейся книги X. Вильсона, во вторую – недавно переизданного с исправлениями труда Дж. Кэмпбелла «Сражение за восточную оконечность. Анализ боя» (Лайонз Пресс, Ливерпуль, 2001), и в меньшей степени – книги «Артиллерийский огонь дредноутов в Сражении за восточную оконечность. Аспекты управления огнем» Дж. Брукса (Франк Касс Паблишерз, Лондон, 2002).

«Погода быстро ухудшалась…» – написал в своей статье капитан ван дер Бургх. При всем моем уважении к редакции «Боевых кораблей», в данном конкретном случае я полагаю это замечание грубейшим заблуждением. Погода действительно ухудшалась в течение значительной части ночи и далее с утра – но ухудшалась она для Хиппера, а никак не для находящихся значительно южнее его основных сил Флота Открытого моря и британской 2-й эскадры линейных кораблей. Несмотря на мой преклонный возраст, я не могу пожаловаться на плохую память; но даже если редакцию не убедят мои слова о том, что в плане условий видимости погода в этот день с самого рассвета была на редкость удовлетворительной, я могу сослаться на фактические документы. Последние были обнаружены мной в ходе работы с архивом покойного капитана-цур-зее фон Меерхофа (в 1914 году – командира плутонга на легком крейсере «Страсбург»), доступ к которому был любезно предоставлен мне его внуком.

Итак, когда эскадра Хиппера покидала устье Яде (15 декабря, 03:00), море было достаточно спокойным, но облачность весьма плотной, а ветер слабым, южным. В 08:00, сохраняя прежний ход, Хиппер поменял курс на WSW3AW, обходя Доггер-Банку и направляясь в сторону английского побережья. Ветер к этому времени посвежел, были отмечены первые дождевые шквалы. Аналогичные погодные условия наблюдались и в последующие часы, а к полудню (то есть после 9 часов 15-узлового хода) эскадра Хиппера впервые в этот день вошла в полосу дождя и видимость ухудшилась еще больше. Более того, к вечеру 15 декабря было отмечено значительное усиление ветра, с периодическими шквалами и обильными осадками. К полуночи же (то есть 21 час спустя начала операции) дальнейшее усиление волнения, ветра и дождя привело к тому, что опознание отдельных ориентиров на открывшемся берегу Англии было весьма затруднено. Особенно тяжелыми погодные условия стали для германских эсминцев. В любом случае, учитывая отнюдь не оптимальные обводы большинства судов того времени, заливаемость носовых оконечностей многих кораблей Хиппера (и особенно его легких сил) в создавшихся условиях снижала их боевую ценность в разы.

Действительно, как было вполне к месту отмечено автором, крейсера Хиппера еще до подхода к побережью Йоркшира передали ему сообщение о том, что использование артиллерии становится полностью невозможным. Как Кэмпбэлл в своей классической работе, так и ряд других исследователей, упоминая это сообщение и рассматривая его последствия кратко констатировали, что еще до обстрела Скарборо и Уитби Хиппер принял решение отвести свои легкие крейсера «из-за ухудшающейся погоды». Как известно, только крейсер «Кольберг», имевший на борту мины заграждения, остался для установки мин, после чего также отошел.

Получается, что автор, казалось бы, прав. Однако капитан ван дер Бургх совершенно упускает из виду тот немаловажный факт, что выход в море эскадр Хиппера и фон Ингеноля разделяли многие часы. Кроме того, погода была не одинаковой не только на протяжении всего времени операции (если рассматривать ее в целом), но и в пространстве. В то время когда силы фон Ингеноля оставались в пределах восточной оконечности Доггер-Банки, Хиппер со своей эскадрой обошел южную оконечность последней, после чего и повернул к английскому побережью. Именно в этот момент, находясь в 170 милях от последнего, он и столкнулся со штормом. Как известно, к восходу солнца, когда шторм достиг максимальной силы, Хиппер разделил и «перетасовал» 1-ю и 2-ю разведывательные группы, направив часть кораблей к Хартпулу (условно, я предпочитаю называть эту часть эскадры «северной группой»), и другую часть («южную группу») – к Скарборо. Впрочем, Хартпул и Скарборо разделяют всего около 30 миль, и учитывая кратковременность действий эскадры Хиппера в виде двух изолированных групп, риск для него был сравнительно невелик.

Как сам автор статьи, так и упомянутые выше авторы совершают здесь одну и ту же устоявшуюся, но совершенно неприемлемую ключевую ошибку, объединяя собственно сражение главных сил Флота Открытого моря со 2-й эскадрой линейных кораблей Большого Флота и силами прикрытия (I) – и целую серию стычек отдельных отрядов из состава 1-й и 2-й Разведывательных групп контр-адмирала Хиппера с легкими силами британского флота у побережья (II). Впрочем, в отдельную категорию (III) можно выделить и серию контактов кораблей Хиппера и эсминцев передового дозора эскадры вице-адмирала Битти (имевшего 4 линейных крейсера) в период 4:20-6:10. Несколько независимых эпизодов перестрелок британских эсминцев 4-й флотилии с германскими эсминцами и легкими крейсерами привели к получению повреждений эсминцами «Линкс», «Амбускейд» и «Харди» – но никаких последствий для дальнейшего хода собственно Сражения за восточную оконечность эти стычки, так же как и действия эскадр Битти и Хиппера, не имели и далее не рассматриваются.

«…Один легкий крейсер противника поврежден, один, несомненно, потоплен. Также повреждено как минимум два вражеских эсминца, еще один потоплен. Наши корабли повреждений от вражеского огня не имеют, но повреждения от плохих погодных условий на эскадренных миноносцах значительны».

Лейтенант закончил чтение телеграммы. Несколько секунд все молчали, потом командир линкора подал пример, громко хмыкнув, и вскоре хмыкали уже все: будто долго только и ждали этого момента.

– Возведут в дворянство и собачку Франца тоже? – предположил Дальвиг, одной из слабостей которого была зависть к титулам. На шутку не обратили внимания, и он замолчал – то ли обиженный, то ли неожиданно поумневший.

– Один легкий крейсер… – протянул кто-то из офицеров с такой сложной интонацией, будто испытывал одновременно и иронию, и недоверие, и на всякий случай – настороженное уважение к субъекту разговора. Передать это у него получилось просто здорово. – Один… эсминец. И без повреждений, кроме как от ветра и волн…

Все как по команде повернулись в сторону моря – пытаясь в который раз за последние десятки минут оценить происходящие в погоде изменения. К этому моменту погодные условия действительно вынудили фон Ингеноля пройти значительно дальше, чем он планировал (или, как говорили некоторые недоброжелатели адмирала, «чем было ему дозволено»). Из– за все усиливающейся качки флотилии эсминцев не только отстали, но и оказались разбросанными на довольно значительной площади, а учитывая несовершенство телеграфной связи, это в значительной степени означало потерю управления. Кроме того, прямо пропорционально снизилась и эффективность легких сил как разведчиков. В результате то немаловажное обстоятельство, что лишь несколькими часами ранее закончилась скоротечная стычка с легкими силами противника, заставляло почти каждого как минимум нервничать.

Сам Клаус-Рихард не сомневался, что отворот фон Ингеноля на восток от неведомой опасности был вполне оправдан, – но как ни странно, в то же самое время он испытал нечто вроде разочарования. Драки, похоже, все-таки не будет. По крайней мере для них, для линейных кораблей, – потому что эскадра Хиппера все же чего-то добилась. Даже если разделить заявленные успехи надвое (как только что достаточно явственным голосом предложили сзади), то теперь фон Хиппер наверняка согласится принять Железный Крест, который до сих пор демонстративно отказывался надевать. По его словам, он дожидался момента пока не совершит «что-нибудь действительно стуящее». Интересно, что он скажет теперь?..

Стоя за спиной бездельничающего подвахтенного штурмана, Клаус-Рихард Аугсбург переводил взгляд с одного офицера на другого, потом на море, за покрытые растираемыми ветром мокрыми пятнами стекла, и снова назад. В очередной раз он с восхищением признался себе, что на мостике «Кайзерин» было потрясающе интересно. Фактически при всей своей усталости и все более остром чувстве голода, гложущем гардемарина изнутри, он совершенно отчетливо осознавал, что так интересно ему не было достаточно давно. Из сравнимых по интенсивности переживаний эпизодов своей жизни он, пожалуй, мог припомнить два: церемонию вручения самим кайзером Императорского приза за артиллерийскую стрельбу броненосному крейсеру «Гнейзенау» на морском параде в Киле – и тот момент, когда он впервые целиком лицезрел бюст дочки старшего городского аптекаря. По аптекарской дочке он безнадежно вздыхал вплоть до того самого момента, пока впервые не показался дома в военной форме. Только последнее оказалось решающим – гордая соседка не устояла. Теперь вот по ощущениям было похоже…

Стекла опять залило снаружи очередной серией долетевших аж до мостика брызг, и Клаус-Рихард машинально хмыкнул – как все остальные несколькими минутами ранее. Хотя море, несомненно, было «весьма бурным», видимость неожиданно оказалась весьма хорошей. Более того, она продолжала постепенно улучшаться! Если судить по учебникам, которые гардемаринов заставляли зазубривать, для условий Северного моря середины декабря это являлось по меньшей мере «нехарактерным». Район Доггер-Банки в это время года обычно представляет собой сплошной клуб тумана. Но учебники, оказывается, могли и ошибаться – в реальности все оказалось не так. Впрочем, говоря еще точнее, видимость была хорошей только с одной стороны горизонта: с другой – клубились тучи.

В воспоминаниях коммодора Хартога (державшего в тот день флаг Начальника миноносцев на легком крейсере «Росток») особо отмечалось, что погодные условия в тот день были «хорошими» вплоть до 3° восточной долготы, после чего радикально менялись в сторону ухудшения – с норд-вестом, дующим вдоль английского побережья. Мне сложно назвать источник подобной информации, но в любом случае все прочие свидетели произошедших событий отмечали, что в течение утра погода продолжала медленно, но неуклонно улучшаться.

Скорость, с которой перемещался шторм, я оцениваю не более чем в 15 миль за час. Соответственно, за период времени, который корабли Хиппера потратили на то, чтобы достичь своих целей, произвести обстрел Хартпула и Скарборо и отойти, шторм мог переместиться примерно на 100 миль. Географически, центр шторма располагался в это время над наиболее мелководным районом Доггер-Банки, при этом условия в ее восточной части можно описать как «значительное волнение, туман, дождь от слабого до умеренного». Однако, поскольку эскадра Хиппера двигалась быстрее, чем собственно шторм, оставленные свидетельства описывают ясное небо с «на редкость хорошей» или «отличной» видимостью – но при этом все же «значительное волнение» и ветер в корму – то есть норд-норд-вест.

Хочется отметить, что на протяжении нескольких предшествующих страниц я настолько подробно остановился на описании погодных условий в районе сражения именно по той причине, что они в решающей степени повлияли на дальнейший ход событий.

По превратности судьбы, аналог которой сложно было бы выдумать и писателю, готовящий западню германским линейным крейсерам адмирал Джеллико назначил рандеву эскадрам Битти и Воррендера в точке, находящейся почти вплотную к местоположению главных сил Флота Открытого моря. Непосредственно перед 8:00 утра (то есть еще до того, как Хиппер начал бомбардировку) эскадренные миноносцы 2-й эскадры линейных кораблей обнаружили легкие крейсера и эсминцы Флота Открытого моря. За этим последовала перестрелка (малоудачная для британской 4-й флотилии эсминцев), после завершения которой возникла некоторая пауза. В то же время Воррендер расценил произошедшую стычку как подтверждение правильности выбранного им курса и передал несколько адресованных адмиралу Битти телеграмм, призванных скоординировать действия обеих своих эскадр. По его мнению, он уже почти поймал эскадру Хиппера в ловушку, выход из которой последнему было бы трудно найти.

Однако нащупанный Воррендером контакт оказался прикрытием не Хиппера, а фон Ингеноля. И хотя позже, в 11:25, разведчики Битти – легкие крейсера коммодора Гуденафа – установили собствено контакт с легкими силами, составляющими завесу эскадры линейных крейсеров Хиппера, удержать этот контакт не удалось. Как известно, ошибочно интерпретированный сигнал Битти заставил Гуденафа отойти назад к своим линейным крейсерам. Вновь соединившиеся отряды Хиппера продолжили отход на север, чему способствовал и сгустившийся в этом районе «Bodennebel» (мне сложно перевести этот термин на английский язык, – возможно, «низовой туман»?). Это привело к тому, что эскадры германских и британских линейных крейсеров потеряли возможность вступить в бой на несколько месяцев ранее сражения при Доггер-Банке.

Разумеется, возможный исход неслучившегося столкновения эскадр линейных крейсеров ныне определить довольно трудно. Но мы можем предполагать, что именно по этой причине уверенность британцев в превосходстве своих линейных крейсеров над германскими осталось непоколебимой. Последствия этого сказались много позже, при Ютланде – и с фатальными результатами для англичан…

Пока же Воррендер начал преследование эскадры, которую принимал за набеговые силы Хиппера. Средние глубины на Доггер-Банке (тянущейся на 175 миль с востока на запад) составляют от 33 метров на востоке до 18 на западе; именно по этой причине в шторм она считается зоной опасного мореплавания. Это ставило фон Ингеноля в сложное положение. Но все же, полагая, что столкнулся с главными силами британского Большого Флота, резонно опасаясь ловушки и не собираясь излишне рисковать, он принял решение отходить на юго-восток. Это являлось наиболее простым маршрутом из ведущих к проходам между минными полями у родных берегов…

Выбранный курс имел (как выяснилось позже) и положительные, и отрицательные стороны. Но как бы то ни было, через несколько часов силы фон Ингеноля вошли в область плохой видимости, имея за кормой медленно нагоняющую их эскадру вице– адмирала Воррендера, располагавшего для разведки всего несколькими потрепанными эсминцами.

Совершивший роковую ошибку Воррендер (так и не осознавший, с каким противником имеет дело) последовал прямо за ним, развив 18-узловую скорость и быстро сократив дистанцию за счет большей гибкости своего строя. Полагаю, именно это и заставило капитана ван дер Бургха озаглавить свою статью «Когда осторожность важнее храбрости». В последующие полчаса фон Ингеноль получал одну телеграмму за другой: не понимая происходящего, командиры легких крейсеров и эскадренных миноносцев сообщали, что ясно видят далеко за кормой лишь одну вражескую эскадру, состоящую из шести (часть депеш говорила про пять) дредноутов. Так называемый «эффект кружевной занавески» привел к тому, что видимость в направлении на норд (то есть на Воррендера) оказалась в разы лучше таковой на зюйд.

Следует признать, что даже десять потерянных в этот момент минут могли оказаться решаемыми. Но как раз в эти минуты, оценив создавшуюся обстановку в свете происходящего изменения погодных условий (напомню, оно было обусловлено и собственно перемещением эскадр), фон Ингеноль повернул назад – прямо на Воррендера.

Можно только представить себе ужас последнего, когда из мглы прямо впереди по курсу на него вышли развернутые в боевой порядок эскадры линейных кораблей: 14 дредноутов и 8 додредноутов. Одновременно с этим германские легкие крейсера и многочисленные флотилии эскадренных миноносцев (всего 54 единицы), пусть даже не способные развить полный ход из-за значительного волнения, начали охватывать британскую эскадру с флангов. Дальнейшее считаю кошмаром даже я.

– Машина! Машина! – надрываясь орал фрегаттен-капитан, вытирая кровь с лица, – Господин капитан-цурзее, вы меня слышите? Вы способны командовать?..

Линкор содрогнулся от непомерной тяжести собственного бортового залпа, на мгновение осветившего пространство сияющим оранжево-желтым светом. Через секунду ровным хором взрявкнула левобортная батарея противоминного калибра, – и тут же грохнуло совсем рядом, по тяжелой броне боевой рубки вразнобой простучали осколки. Звук узнавался уже без труда.

– Я… – командир корабля, капитан-цур-зее Карл Сиверс сидел, не отвечая и не участвуя уже ни в чем. Спиной он привалился к тумбе машинного телеграфа, и его бессильно вытянутые вперед короткие ноги неестественно вывернулись ступнями наружу. Оскалившись странной, напоминающей улыбку гримасой санитар быстрыми, уверенными движениями бинтовал его голову, и капитан-цур-зее мешал ему, мотая головой.

– Кто здесь еще цел? Ты, гардемарин!

Клаус-Рихард с трудом оторвался от созерцания разодранной плоти, принадлежащей чему-то, что пять минут назад было живым человеком, и непонимающе посмотрел на позвавшего его офицера.

– Ты цел?

– Кажется…

Молодой голос донесся до гардемарина Аугсбурга как бы со стороны, и у него заняло еще несколько секунд осознать, что он принадлежит ему самому.

– Очнись! Слушай приказ!

Дальвиг на мгновение подавился воздухом, потому что вновь рявкнули пушки противоминной батареи, – и нелепо взмахнул в воздухе рукой, как бы разгоняя звук.

– Я принимаю на себя командование кораблем. Приказываю…

Приподнявшийся было Клаус-Рихард повалился снова: оказалось, что по какой-то причине ноги отказывались его держать. Проигравшие двенадцать лет назад сражение в Желтом море русские преподали всем остальным хороший урок: боевые рубки стали одной из наиболее сильно бронированных точек современного линейного корабля. Но главный калибр британских линкоров, с которыми они сражались, составлял 343 миллиметра, – и попадание в рубку, пусть почти по нормали, оказалось «значимым». Обычный термин – и такой бесполезный, когда речь заходит о валяющихся вокруг телах, какие-то минуты назад бывших надменными старшими офицерами. И гардемаринами…

Броня осталась не пробитой, внутрь проник всего какой– то десяток осколков – но и этого хватило слишком на многое.

– Ты слышишь?..

Яростно ощерившийся фрегаттен-капитан отвернулся от оглушенного гардемарина и уткнулся вытянутым пальцем в какого-то из живых матросов. Тот был бледен, правая рука висела плетью, но на осунувшемся лице жили яркие синие глаза. Снова поднявший голову Клаус-Рихард его не узнал, как переставал узнавать и самого Дальвига – самовлюбленного и неумного офицера, во властном голосе которого теперь не было ничего, кроме оружейной стали.

– Ты, бегом к турбинам! Мы вываливаемся из строя, пусть дадут обороты! На 3 узла меньше – и при такой погоде я не удержу корабль на курсе! Гардемарин! – он снова обернулся к Клаусу-Рихарду: – Ты сможешь? Больше никого нет все равно! Быстро в кормовую рубку! Передай, что я принял командование. Если там целы переговорные трубы и телефон, пусть…

Рядом взвыло так, что все трое одновременно повалились на палубу: не столько от страха, что в рубочную щель ворвется очередной десяток убойных осколков, сколько от того, что звук оказался непереносим, – спасая себя, мозг просто отключился на долю секунды. «Кайзерин» тяжело повело в сторону, но снова вставший на ноги Дальвиг навалился на штурвал всем телом, и упираясь ногами в залитую жидкой еще кровью палубу выровнял на курсе массивное тело корабля. Клаус-Рихард поднялся за ним. Машинально оглядевшись, он заметил, что встающий в какой– то полусотне метров от их левой скулы сдвоенный водяной столб освещен изнутри удивительно ярким желто-зеленым пламенем. Фрегаттен-капитан что-то еще кричал ему, – но сам он мог только машинально кивать. Потом рефлексы приняли на себя управление, и оставалось только подчиняться. Механически переставляя ноги, гардемарин Аугсбург подошел к испятнанной несколькими осколочными выбоинами рубочной двери и вышел наружу, отпихнув мешавшие ему руки барона Ресторффа, вцепившиеся в кремальеры закостеневшими уже пальцами. Снаружи был ветер, а воздух был бы чистым и едва ли не «шипучим» на ощупь – если бы в нем не висел такой густой и черный угольный, смешавшийся с едким запахом сгоревшего пороха.

За те минуты, пока он выпал из боя, что вел «Кайзерин», растерзанный строй вражеской эскадры приблизился еще на милю или две. Из серых черточек на горизонте отдельные вражеские корабли превратились в объемные гротескные фигурки – но это уже не было ни так страшно, как ему казалось раньше, ни так красиво.

Следует отметить, что в создавшихся условиях даже прямое сравнение сил противников, столкнувшихся к северу от ДоггерБанки, является отнюдь не простой задачей. Действительная боевая ценность кораблей зачастую весьма далеко отстоит от табличных данных. В наши дни, увлекаясь настольными военно– морскими играми и компьютерными симуляциями, легко забыть о том, насколько важны могут оказаться отдельные детали в оснащении тех или иных кораблей или же их освоенность в отношении боевой подготовки.

А ведь с обеих сторон в сражении принимали участие корабли, которые только с очень большой натяжкой можно было назвать боеготовыми. Линейный корабль «Гроссер Курфюрст», к примеру, не выполнил к этому времени вообще ни одной боевой стрельбы. И хотя члены его экипажа получили затем полагающуюся им долю почестей и наград, превозносимая в печати эффективность стрельбы этого корабля не вызывала в те дни на флоте ничего, кроме здорового смеха.

Аналогично следует упомянуть и тот весьма важный факт, что хотя состав британской 2-й эскадры линейных кораблей был весьма однородным (достоинство, которого не имели эскадры Флота Открытого моря), два из линейных кораблей типа «Орион» (а именно – сам «Орион» и «Монарх») не имели директоров главного калибра. Причины этого сложно объяснить даже сейчас, когда рассекречены все документы того периода, исследованы многие аспекты собственно кораблестроения, финансовые вопросы и вопросы планирования… Фактом является то, что однотипный «Тандерер» получил директор с момента постройки, а «Конкверор» – сразу после начала войны, но головной корабль серии и «Монарх» остались в этом отношении необъяснимо обделенными. Единственную гипотезу, которую я могу выдвинуть, – это то, что 1909 год действительно был достаточно «особенным» в британской строительной программе. По программе 1909 финансового года одновременно строились как линейные корабли второго поколения дредноутов («Колоссус» и «Геркулес»), так и первые четыре «сверхдредноута» – являвшиеся во многих отношениях революционными линейные корабли типа «Орион», включая сам «Орион», «Тандерер», «Монарх» и «Конкверор». Возможно, дело именно в этом?

Как известно, при проводившихся осенью 1912 года сравнительных артиллерийских испытаниях линейных кораблей «Орион» и «Тандерер», последний, используя директор главного калибра, добился по меньшей мере в пять раз большего числа попаданий, чем не имевший директора «Орион». Погода в момент этих испытаний описывалась при этом как «бурная и порывистая» – то есть была как минимум эквивалентна таковой в момент сражения. Можно только посочувствовать героическим экипажам линейных кораблей, вынужденных вести бой в условиях, дающих настолько значимую фору противнику… В то же время, всемерно стремясь к соблюдению объективности, я вынужден упомянуть и о том факте, что линейный корабль «Вестфален», например, не получил централизованной системы управления огнем вплоть до Ютландского боя. При этом стрельба его главного калибра в обоих морских сражениях неожиданно оказалась едва ли не более результативна, чем у многих линкоров, уже имеющих и использующих директор.

Итак, несмотря на то, что Воррендер буквально за считанные минуты поменял свою оценку ситуации на прямо противоположную, выбора у него уже не оставалось. Линейные корабли того времени не отличались ни высокими скоростями, ни особо выдающейся маневренностью. Более того, выполнить потенциально спасительный поворот «все вдруг» Воррендер просто не решился. В отличие от Флота Открытого моря британский Большой Флот весьма редко практиковал подобное упражнение. Можно предположить, что командующий британской эскадрой предпочел риск еще большего уменьшения дистанции риску столкновения двух или более кораблей при повороте (с понятными фатальными последствиями). В результате драться ему пришлось сначала на контркурсах (впрочем, в этой фазе боя действенным был огонь лишь головных кораблей нашей 3-й эскадры), затем на развороте и только затем на отходе. В итоге результативность огня его кораблей была заметно снижена не только сильным волнением, но и радикальным маневрированием. Компромиссом, вероятно, был бы поворот «Divisionsweise», то есть побригадно, – но и на него Воррендер не решился тоже.

Несомненно, следует признать, что шансы уйти у 2-й британской эскадры линейных кораблей были. Одним из немногих преимуществ Воррендера являлся (как бы парадоксально это не звучало) небольшой размер его эскадры – что придавало строю его линейных кораблей несомненную гибкость в сравнении с неповоротливым строем разнотипных германских линкоров, «отягощенных» уже начавшими отставать додредноутами. Кроме того, избранный Воррендером курс привел к тому, что при бое на отходе норд-вест сносил густой дым от пушечной стрельбы и из труб его собственных кораблей прямо на догоняющие германские корабли. Но фон Ингеноль начал свой маневр многими минутами ранее, и его эскадры выходили в точку открытия огня развернутыми, полностью изготовленными к бою. Последствия этого сказались не сразу – но результат первых десяти минут артиллерийского боя действительно оказался решающим; и в данном случае капитан ван дер Бургх совершенно прав.

– Мальчик мой, – фрегаттен-капитан Дальвиг оторвался от окуляров бинокля и посмотрел на гардемарина с тем превосходяще-вальяжным выражением в глазах, которое Клаус-Рихард уже успел позабыть за прошедший час. – Когда ты будишь старым, испытанным в боях полным адмиралом, заслужившим полную грудь крестов всех мастей и размеров, ты, сидя в верном кресле-качалке, сможешь высказывать свои пожелания в подобной форме. Но не раньше!

Гардемарин Аугсбург стоял по стойке смирно, глядя в палубу и мучительно стараясь скрыть желание умереть от горя и боли. В рубке снова появились живые люди: стоял за штурвалом напряженно щурящийся рулевой, держал рукоятки машинного телеграфа полузнакомый лейтенант, вызванный из намертво заклиненной разбитым мамеринцем орудийной башни. После отповеди старшего офицера лейтенант поглядывал на вздумавшего высунуться гардемарина с иронией, рулевой же догадался притвориться глухим. То и дело прибегали и убегали матросы-посыльные, чьи ноги заменили исковерканные переговорные трубы и перебитые телефонные провода. Теперь Дальвиг мог позволить себе быть самим собой – какой бы на самом деле маской это не оказалось.

Посланный в кормовую рубку, Клаус-Рихард не добежал туда: просто не успел. Получив несколько прямых попаданий крупнокалиберными снарядами, «Кайзерин» вывалилась из строя, заметно оседая носом. Сам гардемарин Аугсбург равнодушно насчитал по крайней мере четыре: куда-то в носовую оконечность ниже ватерлинии, в кормовую башню орудий главного калибра, в боевую рубку и в кормовую. Броня последней была вдвое тоньше, чем носовой, и в ней не уцелел никто. Застыв перед расползающимся пятном дыма, которым сочился исковерканный цилиндр, венчавший кормовой комплекс надстроек, Клаус-Рихард буквально оцепенел – и следующие минуты просто выпали у него из памяти.

Потом было что-то еще, а «еще потом», через двадцать или тридцать минут, он попал под командование закопченного и незнакомого офицера неразличимого ранга, руководившего тушением пожаров на миделе и на корме. Пожары были сильными, тушить их пришлось долго, и в одну из страшных минут где-то в очаге гулко рвануло несколько снарядов к 88-миллиметровой противоаэропланной пушке. Разлетевшиеся с неожиданно громким на фоне общего рева и грохота воем осколки срубили несколько человек, тянущих пожарные рукава рядом с самим гардемарином Аугсбургом. Вероятно, это тоже сыграло свою роль. То, что он почему-то совершенно не испугался произошедшего, также дало ему смелость сделать замечание исполняющему обязанности командира корабля фрегаттен-капитану. Хотя вряд ли это было даже замечанием – просто констатация факта, что огонь по явно лишенному боеспособности вражескому эсминцу противоречит духу рыцарства.

Никого с более высоким званием на мостике к этому времени так и не появилось, как не появился там больше ни один из приписанных к «Кайзерин» гардемаринов. Так что фрегаттен– капитан имел полное право высказать ему свое мнение о вопросе. Ну и пусть…

С опять почти не удивившим его самого равнодушием Аугсбург подумал о том, что вполне возможно остался единственным живым из гардемаринов строевого класса, приписанных к линкору, и что бой уже почти наверняка проигран.

– Можешь быть свободен.

Командующий линкором фрегаттен-капитан отвернулся. Мнение сопляка по поводу «можно» и «нельзя» его, разумеется, не интересовало. Разбитый, пылающий остов последнего вражеского эсминца застыл всего в какой-то паре десятков гектометров от не дающей более десятка узлов «Кайзерин»: уцелей на англичанине хотя бы один торпедный аппарат, и их запросто могли бы достать торпедой. Да и вообще записать эсминец в будущие учебники как потопленный огнем их противоминного калибра было в любом случае полезно. Так сказать, посильно отплатить германскому народу за жертвы, принесенные при постройке флота. Флаг англичане спускать не собирались – и это окончательно делало происходящее честным и законным.

В любом случае рядом не было больше ни одной подходящей цели. Обогнав невезучий «Кайзерин», ушла вперед даже 2-я эскадра, на пятом корабле растянувшегося строя которой развевался флаг его старшего брата. Далеко впереди рычало и грохотало, из опоясанного неясными вспышками сектора горизонта тянуло густым, стелящимся вплотную к волнам дымом. Ритмично и одноголосно рявкали 150-миллиметровки, у бортов пылающего эсминца вставали и опадали похожие на сахарные головы пенные холмы промахов, почти мгновенно исчезающие в столпотворении волн.

– Еще один!

Чем бы ни занимались все находящие в рубке, – как один, они повернулись к офицеру, указывающему вперед. Повисла пауза.

– Нет, – после паузы не очень уверенно сказал кто-то. – Очень дымно. Но, кажется, все держатся пока…

– Около 20 градусов правее ближайшего.

Снова повисло молчание, прерываемое только руганью: двое равных по старшинству лейтенантов вырывали друг у друга бинокль. Клаусу-Рихарду, разумеется, оптики не досталось, и он снова со страданием посмотрел в угол: туда, где в линолеум палубы вварилась свернувшаяся кровь его друга. Мысль о том, что он не сумел осознать смерть Ресторффа сразу, приводила его в такой ужас, что от этого становилось трудно даже просто дышать.

– Там дым клубами. Как висел, так и висит. Не различить. Четыре бы узла к нашим – и мы бы тоже там были, а так…

Это сказал Дальвиг, и несколько человек машинально кивнули. После этого, подойдя ближе к рубочной щели, будто это могло помочь, в указанном направлении посмотрел и сам гардемарин Аугсбург: просто затенив лоб ладонью. Далеко… Но все равно число едва различимых серых пятен, поблескивающих в дыму вспышками выстрелов, вроде бы никак не изменилось.

– Этот готов.

Клаус-Рихард даже не сразу понял, что имеется в виду, – и только потом, когда несколько человек показали ему в нужную сторону, разглядел – подбитый почти час назад миноносец наконец-то затонул. Раскаленные надстройки, объятые буйно пляшущим, мечущимся под порывами ветра пламенем, исчезли из виду: осталось только огромное облако пара и дыма. Вряд ли кто-то там мог остаться в живых, – и его глупая, почти детская просьба прекратить огонь никакой роли, выходит, не сыграла. Как не сыграл он сам, не сделавший в бою вообще ничего полезного. Ну что же, значит, так тому и быть, верно?..

Несомненно, плохая погода значительно (мягко говоря) уменьшила возможность участия в сражении легких крейсеров и эсминцев обеих сторон. Как уже говорилось, решающую роль в нем сыграла артиллерия крупных кораблей. Но свой единственный шанс на спасение вице-адмирал Воррендер использовал не колеблясь: отворот его линейных кораблей прикрыли пошедшие в безнадежную атаку эсминцы. Действительно, равную с его линкорами скорость имело лишь несколько наиболее современных германских линейных кораблей. Одно или два торпедных попадания, даже просто отворот головной эскадры противника от возможного пути подходящих торпед (предписываемый всеми тактическими руководствами того времени) могли бы дать английскому адмиралу необходимое для отхода время. Но бурное море (при той же почти великолепной теперь видимости) свело скорость эскадренных миноносцев почти до скорости самих линкоров. Более того, этот же фактор до предела ограничил вероятность добиться попаданий несовершенными торпедами того времени.

Командующим британскими эсминцами в этом сражении был Люфтус Джонс, кавалер Креста Виктории (посмертно). Почти эпическая фигура этого человека навсегда осталась в анналах военной истории как пример профессионального самопожертвования. Но атака принимавшей участие в сражении части сил британской 4-й флотилии эсминцев натолкнулась на столь подавляющее огневое превосходство германских сил, что 3-й эскадре и фон Ингенолю на «Фридрихе дер Гроссе» даже не пришлось отворачивать: минимальный доворот позволил идущим 18-узловым ходом германским линейным кораблям пройти далеко в стороне от избиваемых эсминцев. В результате семь драгоценных для англичан эскадренных миноносцев погибали один за другим, не добившись ничего более значимого, чем несколько почти случайных попаданий легких снарядов в крейсера и эсминцы. Однако к этому времени артиллерийская дуэль линкоров уже начала давать результаты – и следует признать, что германские артиллеристы сумели проявить в ней свои неоспоримые (начиная с этого момента) достоинства.

Капитан ван дер Бургх характеризует ситуацию, в которой управление огнем настолько затруднено погодными условиями, как «по крайней мере интересную». Я бы заметил, что и это слишком слабо сказано. Результативность огня орудий главного калибра обеих сторон была на этом этапе боя почти нулевой. Но – почти. Получили повреждения концевой линейный корабль эскадры Воррендера «Конкверор», и почти немедленно после этого начался пожар в надстройках «Кайзера», полностью справиться с которым не удалось вплоть да самого конца боя. Получил несколько попаданий младший флагман британской эскадры «Орион» (флаг контр-адмирала Арбетнота), а чуть позже – сразу несколько германских линейных кораблей 3-й эскадры. В целом процент попавших в цель на этом этапе боя тяжелых снарядов уступал даже значениям, достигнутым в сражении в Желтом море, при Цусиме и даже при Сантьяго-де-Куба. Но потеря британскими линкорами из-за повреждений каждого узла скорости приводила к тому, что в бой могли вступать все новые и новые германские корабли. В результате уже через 35 минут после начала дуэли линкоров к обстрелу концевых (и все более отстающих) «Монарха» и «Конкверора» присоединилась вся 1-я эскадра.

Здесь мне бы хотелось остановиться и напомнить, что в июне 1914 года все четыре линейных корабля типа «Кинг Джордж V» (известных в германских военных кругах как ««Орионы» второй серии») посетили Киль, где флагманский корабль эскадры удостоился посещения кайзера. Учитывая то, что это был первый случай в истории, когда кайзер посещал британский линейный корабль, пресса широко освещала подробности этого визита. Особо отмечалось то впечатление, которое произвел один из наиболее современных линейных кораблей мира на свиту кайзера, в значительном числе состоявшую из военно-морских чинов.

Несомненно, это были революционные корабли – первые сверхдредноуты мира, наиболее мощно вооруженные из всех современных им линкоров. От предшествовавших типов кораблей «Орионы» и «Кинг Джорджи» отличало и значительно более полное бронирование, призванное защитить их от новых типов фугасных снарядов, появившихся у потенциальных противников Британии. Но «более полное» отнюдь не означало «адекватное», и при таком соотношении веса бортовых залпов это оказалось решающим…

Составившее в этом морском бою 22:6 (18:6, если считать каждый германский додредноут за половину дредноута) соотношение количества линейных кораблей привело к тому, что, когда превосходство британской эскадры в скорости было в целом утеряно, исход боя оказался практически предопределенным. К чести английских моряков, даже избежавшие значимых повреждений в начальной фазе боя и оттого сохранившие превосходство в скорости линейные корабли их 2-й эскадры (а такие наверняка были) не стали спасаться бегством. Этот фактор, в дополнение к отмеченному несколькими строками выше, привел к массе разглагольствований британских, французских и русских гражданских журналистов и политиков о «нерыцарском» пути, которым фон Ингеноль добыл для Германии, победу оказавшейся поворотной в войне. Это противопоставлялось «рыцарскому» поведению вице-адмирала Воррендера, контр-адмирала Арбетнота, командиров и экипажей британских линкоров и эсминцев, дравшихся в лучших традициях британского флота – и погибших, не спустив боевые флаги.

Не избежал соблазна соскользнуть в плоскость подобных рассуждений (пусть и весьма кратких) и капитан ван дер Бургх, заявив в своей статье (стр. 37) о том, что «победа была добыта фон Ингенолем с безапелляционностью расчетливого насильника». На мой взгляд, это странное заявление является не только оскорбительным, но и просто глупым. Весь план нашего Главного морского штаба состоял в том, чтобы избегать сражения с основными силами Большого Флота до того счастливого момента, когда нам не удастся сгладить разрыв в количестве линейных кораблей уничтожением отдельной вражеской эскадры подавляющими силами. Именно для этого и была спланирована произведенная 15–16 декабря 1914 года операция. Приведя исторический пример, можно вспомнить, как просвещенная Европа осуждала русского царя Петра, «посмевшего» разгромить одного из величайших полководцев той эпохи шведского короля Карла XII при Полтаве. Революционер пехотной тактики и один из основоположников современного оперативного искусства, Карл был грубо и прямолинейно сметен огневой мощью русских войск. Это было совершенно так же объявлено «нерыцарским» – но стало отличным примером того, что именно способность противника добиться решающего превосходства в силах, а вовсе не тактические изыски локального масштаба в большинстве случаев определяют исход как отдельных сражений, так и целых кампаний.

Странно, но машинальное, бессознательное предположение гардемарина Аугсбурга о том, что бой уже почти проигран, уже через несколько десятков минут после его начала разделяло немало моряков Флота Открытого моря. Среди последних большинство участвовало в нем, говоря формальным языком, непосредственно. За исключением трех получивших значительные повреждения линейных кораблей (включая один из состава 3-й эскадры и два – из 1-й) и отставшего (из-за вызванной перенапряжением механизмов аварии в машине) додредноута 4-й дивизии «Ганновер», к этому моменту все остальные германские линкоры вели бой.

Боевой корабль ХХвека – это не греческая триера и неримская пентера: подавляющее большинство членов его экипажа не могут иметь и не имеют почти никакого представления о ходе протекающего боя. Они чувствуют сотрясение корпуса от отдачи собственных орудий и надеются, что это хотя бы на какое-то время поможет им удержать противника на расстоянии. Они ощущают то, как вбиваются в бортовую броню тяжелые снаряды врага, – и заметив, как начинает сочиться вода из ослабленных сотрясением заклепок, понимают, что все бортовые коффердамы их отсека уже затоплены. Иногда они видят, как из внезапно замолчавших переговорных труб начинает стекать человеческая кровь, а иногда из этих труб начинает валить ядовитый зелено-желтый мелинитовый газ, уже убивший все живое там, где ошиблись смертоносные осколки. Тогда приходится надевать маски. А иногда они не успевают ни увидеть, ни почувствовать то, что обрывает их собственную жизнь, – разве что ослепительный белый свет, в который превращается участок пространства, куда на невероятно малую долю секунды проникло отполированное тело 636-килограммового бронебойного снаряда.

То, как падают на врага их собственные снаряды, видели в этот день буквально доли процента участвовавших в морском бою германских моряков. А вот искренне благоговеющих перед нерушимой мощью Большого Флота и потому заранее испытывавших пессимизм относительно перспектив выйти живыми из схватки с англичанами, было гораздо больше. Если бы не дисциплина и не чувство товарищества, большинство из них начало бы искать способ бросить свой пост и начинать спасать себя. Но и первое, и второе во Флоте Открытого моря имелось…

Людей с затонувшего рядом британского эсминца, вероятно последнего из всех атаковавших эскадру, подбирать не стали – как не пытались их искать. Если им очень повезет, выживших подберет какой-нибудь из эсминцев или легких крейсеров – коли найдет для этого время. Поврежденный «Кайзерин» прикрывали несколько эсминцев из состава 8-й флотилии, но ведомый твердой волей вырвавшегося из-под маски шута фрегаттен-капитана Дальвига линейный корабль не отвернул от своего курса ни на долю румба – и его эскорт последовал за ним.

Как и несколько других членов экипажа «Кайзерин», вдруг осознавших, что они не имеют в данную конкретную минуту никакого дела, гардемарин Аугсбург стоял на баке у самого гюйсштока, внимательно разглядывая происходящее впереди. Даже на своих калечных десяти узлах они все же потихоньку подбирались к тому пятачку моря размером в десяток квадратных миль, на котором ничем не отличающиеся от них люди увлеченно убивали один другого.

– Один точно, и еще один… Ну, может быть…

Ему показалось, что это был тот же самый голос, что и в рубке с полчаса назад – потому что и слова были те же самые. Однако когда он обернулся, это оказался незнакомый ему (как, впрочем, большинство нижних чинов на этом корабле) усач со знаками различия боцманмата. На его кителе Клаус-Рихард без труда заметил нашивку Железного Креста II класса, и слегка склонил голову, подтверждая право старого служаки делать замечания.

– Горящий – почти наверняка «Дейчланд», – заметил он сам вслух, хотя уверен вовсе не был: для этого до сих пор было слишком далеко. Марку на трубе отсюда было, разумеется, не разглядеть – так что он просто положился на услышанные на мостике слова какого-то счастливого обладателя бинокля. В целом дистанция явно уменьшалась медленно: бой перемещался практически в том же направлении, в каком ковыляли и они.

– Там почти все горят, – с удивительным равнодушием отозвался боцманмат. – И «Дейчланд», и не «Дейчланд». «Ганновер» отставший не горит, да и мы… – здесь он остановился и внимательно поглядел назад. Большая часть корабля была все равно закрыта от взгляда с бака надстройками, дыма сзади было много, – но все это был смоченный мазутом уголь, горящий в топках, раскалившихся в попытках дать чуть больше оборотов турбинам.

– Мы тоже уже не горим, – закончил кавалер Железного Креста. В этот раз в его голосе было хоть какое-то удовлетворение.

Ничего нового из его слов Клаус-Рихард не почерпнул: было и так понятно, что если бы пожар не был потушен, никто не позволил бы ни ему, ни боцманмату, ни полудюжине других моряков бездельничать на баке, как в зале бурлеска.

– Я уже полчаса назад слышал, что один линкор затонул. Но тогда их и сосчитать как следует никто не мог…

Он опять посмотрел на мостик, размышляя, намного ли лучшее будет видно оттуда, с высоты, – и окупит ли это все минусы пребывания рядом с людьми, наверняка презирающими его за глупое вылезание из рамок своего ранга.

– Один точно, – снова так же уверенно подтвердил старый моряк, кивнул на прощанье грязному от копоти гардемарину – и ушел куда-то на левый борт неровной походкой давно приноровившегося к качке человека. Стерев с лица очередные пол-литра брызг, вылетевших из-под форштевня линкора в момент, когда он разрубал надвое очередную крупную волну, Клаус-Рихард с удивлением осознал, что ладонь грязная. От этого ему стало стыдно. Возможно, насмешливые взгляды, которые он ловил на себе наверху, были вызваны вовсе не глупой тирадой в защиту какой-то там давно несуществующей рыцарственности по отношению к храброму врагу, а просто грязными щеками. Борьбу за живучесть он всегда полагал одной из наиболее важных военно-морских дисциплин, которым их учили. Так что то, что эта дисциплина оказалась в реальности настолько неприглядной и даже неблагодарной по отношению к нему, гардемарина Аугсбурга едва ли не обидело. Пять минут назад ему сказали, что десять минут он может отдыхать, после чего должен выходить на очередное «усиление сигнальной вахты». Можно ли успеть помыться, пока «Кайзерин» не выиграет дистанцию, позволившую ему задействовать хотя бы носовые башни главного калибра? Он снова посмотрел вперед, где непрерывно рокочуще вспыхивало красным и белым и откуда растекался в стороны густой дым: взвесь частиц сгоревшего пороха и горящего угля. Далеко…

Уже на бегу Клаус-Рихард со скопированной у боцманмата убежденностью сказал сам себе, что исчезновение очередного грязно-серо-черного облака дыма совершенно очевидно указывало на то, что затонул еще по крайней мере один линейный корабль из наиболее сильно горевших.

Вероятно, наиболее удачным решением, принятым адмиралом фон Ингенолем в этом бою, было отданное им после гибели «Центуриона» приказание резко уменьшить дистанцию решительного боя. Предпосылкой для этого стало достигнутое уже к тому моменту преимущество в скорости хода над английской эскадрой. Одним из факторов, повлиявших на такое решение адмирала, было, насколько мне известно, желание использовать торпедное оружие своих линейных кораблей, – являвшееся, по представлениям того времени, одной из сильнейших сторон линкоров германской постройки. В то же время на адмирала (как и на всех остальных офицеров его штаба и командиров кораблей), несомненно, произвела глубокое впечатление способность британских линкоров успешно выдерживать концентрированный артиллерийский огонь. Хочется еще раз напомнить, что Сражение за восточную оконечность стало первым в той войне столкновением эскадр линейных кораблей (и на тот момент – крупнейшим в истории парового флота). Бытовавшие тогда представления заставляли многих верить в то, что даже наиболее хорошо бронированный линейный корабль способен выдержать лишь весьма ограниченное число попаданий снарядами крупного калибра. Этот тезис в значительной мере подтвердился в сражении при Доггер-Банке в январе 1915 года, когда буквально несколькими попаданиями был выведен из строя сильнейший британский линейный крейсер «Лайон», весьма серьезно повреждены британский же «Тайгер» и германский «Зейдлиц». Точно так же сравнительно быстрая гибель «Центуриона» (находившегося под обстрелом «Фридриха дер Гроссе», «Кенига Альберта», «Гроссер Курфюрста» и трех кораблей 1 – й дивизии 1-й эскадры) свидетельствовала в пользу этого представления.

Как известно, обстоятельства гибели «Центуриона» до сих пор остаются загадочными: фатальной детонации боезапаса отмечено не было, а общее количество попаданий, заявленное всеми стреляющими по нему кораблями, составляло не более десяти. При всей условности подобных заявок действительное число достигнутых попаданий в «Центурион» все же не могло быть заметно большим. Более того, подводные экспедиции 1983–1984 годов, в ходе которых были обследованы остовы всех потопленных в этом бою линейных кораблей (кроме так и не обнаруженного «Аякса»), документально доказали, что повреждения «Центуриона» были сравнительно незначительны. Как известно, по расхожему выражению, прозвучавшем в снятом в ходе экспедиций документальном фильме «Надгробия из стали» (САСШ/Великобритания, 1985), остовы затонувших последними линкоров «Орион» и «Кинг Джордж V» «представляли собой швейцарский сыр». Итак, вероятнее всего, имело место просто неудачное для англичан стечение обстоятельств, приведшее еще отнюдь не исчерпавший запасов плавучести корабль к быстрой гибели от потери продольной остойчивости. Исторически подобное уже имело место – достаточно вспомнить быструю гибель русского броненосца «Ослябя» в начальной фазе Цусимского сражения (1905 год).

Радикальное уменьшение дистанции, пусть и не позволившее фон Ингенолю добиться торпедных попаданий, впоследствии критиковалось (в том числе и автором обсуждаемой статьи) как приведшее к «неоправданным» повреждениям и потерям на германских линкорах». Необходимо учитывать и то, что значительное волнение и в этом случае заметно влияло на эффективность орудийного огня линкоров.

Все же непосредственным результатом сближения на дистанцию 110–120 гектометров (то есть почти вдвое меньше, чем предельная дальность, на которую могли вести огонь орудия главного калибра линейных кораблей обеих сторон) стало резкое увеличение числа попаданий. Которое, разумеется, было обоюдным. Мне бы не хотелось вдаваться в рассуждения о теоретической подоплеке расчетов ожидаемого в такой ситуации процента попаданий – они в полной мере раскрыты в рассекреченном к сегодняшнему дню сборнике документов «Unterlagen und Richtlinien zur Bestimmung der Hauptkampfentfernung und der Geschoswahl», уже цитировавшемся на страницах «Боевых Кораблей» (1987. № 2). В любом случае на такой дистанции решающим стал просто грубый перевес в суммарном весе бортового залпа, а также и то, что каждая выведенная из строя орудийная башня уменьшала этот показатель неодинаково для обеих сторон.

С момента когда главный броневой пояс «Орионов» и «Кинг Джорджей» стал проницаем для германских 305-мм бронебойных снарядов, сражение вступило в свою решающую фазу. Ночь могла бы, пожалуй, спасти хотя бы один-два корабля английской эскадры – но было только утро, и фон Ингенолю никто не помешал добиться победы, равной которой по полноте, пожалуй, не имеется в истории. То, что это было, считая с указанного момента, «сравнительно просто» (как развязно объявил в свой статье капитан ван дер Бургх), лучше бы мне никто не говорил: я от подобного начинаю нервничать, а в моем возрасте это не рекомендуется.

Тем не менее достигший своего пика бой продолжал «питать сам себя» – и огневое превосходство германских линкоров возрастало с каждым десятком минут. Оно усиливалось по мере того, как умолкали разбитые башни британских линейных кораблей, полуокруженных изломанным строем германских эскадр. Один за другим английские дредноуты уходили на дно, исчерпав заложенные в них ресурсы непотопляемости. В последующие два часа все было кончено, и к 11:25 (напомню, что английское время отстает от германского на два часа) фон Ингеноль поднял на уцелевшей грот-мачте своего избитого флагмана еще один ставший знаменитым сигнал: «Адмирал изъявляет свое удовлетворение и приказывает всем кораблям подбирать уцелевших».

В наши дни, когда с поверхности Открытых морей исчез последний линейный корабль, даже просвещенному читателю «Боевых кораблей» наверняка непросто представить себе, какое влияние на боевой дух флота и мораль нации может оказать потопление даже одного-единственного линейного корабля противника. Здесь же было уничтожено шесть современных линейных кораблей и семь эскадренных миноносцев – причем без единой потери среди собственных боевых единиц. Заявления фон Хиппера об успехах своей эскадры были, как известно, необоснованны в отношении потопленных вымпелов (хотя вполне адекватны в отношении поврежденных) – но и без того результат дня по меньшей мере впечатлял. Дополнительным немаловажным фактором стала потеря британским флотом большого количества моряков (свыше 4500, из них большинство погибшими) – то есть то, чего не произошло при гибели «Аудэйшеса».

Хочется напомнить, что это случилось в дни, когда оба флота испытывали максимальное напряжение, стремясь удовлетворить потребность в подготовленных экипажах для вступающих в строй новых боевых единиц, а также восполнить текущие потери. Хотя количество убитых и раненых на целом ряде германских линкоров превысило в этот день 100 человек (122 – на «Принц-Регенте Луитпольде», 114 – на «Гельголанде»), а полученные повреждения заставили большинство из них провести несколько следующих месяцев в ремонтных доках, нанесенный Большому Флоту удар был тяжелейшим – и решающим.

– Клаус!..

Гардемарин Стахов-младший, верный друг Клауса-Рихарда по годам учебы, плакал, пытался удержать слезы, но плакал снова.

– Клаус, его пополам перебило… На моих глазах, ты представляешь? Тебе такое и в страшном сне не приснится, – он стоит рядом, репетует, что там командуют, – и тут крышу башни взрезает, и…

Он буквально взвыл – так, что сестра милосердия, склонившаяся над какими-то другими носилками в десятке метров от них, прибежала, заранее делая участливое лицо.

На пирсах стоял вой, крик, стон. С очередной причалившей к пирсу шлюпки курсанты местной школы минеров волоком тащили к сортировочной площадке очередной десяток раненых. Тишины это не прибавляло. Распростертыми телами на носилках, на одеялах, просто на голой промерзшей земле было занято буквально все вокруг, но раненые продолжали прибывать и прибывать. В нескольких гектометрах от пирсов дымили вставшие на бочки линейные корабли. Над заваленными рваным железом палубами и надстройками некоторых из них до сих пор курились дымки – остатки давно вроде бы потушенных пожаров. Можно было представить, что творится в Вильгельмсхафене, если и в Куксхафене, всегда считавшемся вспомогательной базой флота, весь берег был уже забит страдающими, умирающими людьми. Чудо, что «Нассау» был направлен туда же, куда и «Кайзерин», – в противном случае Аугсбург мог уже никогда не увидеть своего вернейшего – после погибшего барона Ресторффа – друга. Времена колоритных пиратов прошли – теперь потерявшему обе ноги по лодыжки человеку приходится распрощаться с блистательной карьерой флотского строевого офицера.

– Ты не представляешь… – несчастный парень снова заплакал, закатывая глаза и задыхаясь, и Клаус-Рихард, не зная что делать, положил ему руку на лицо – как делала мама, когда умирали от скарлатины его младшие сестры. Стахов был не прав, он все себе вполне представлял по тому, чему был свидетелем на «Кайзерин». Зрелище, представшее его взгляду после того, как вой рикошетирующих от внутренних стенок боевой рубки осколков утих, было достаточно доходчивым.

Сестра милосердия убежала – значимого кровотечения из культей не было, а рыдания и вой на нее уже не действовали. Остановилась, склонилась к одному из тел на носилках в их же ряду, быстро ощупала шею. Ни на секунду не изменившись в лице, сохраняя на нем такую же участливость и напряженную деловитость, выдернула из судорожно сжатых пальцев бескозырку, накрыла лицо лежащего, быстро перекрестилась.

Вокруг был ад. Если гардемарин Аугсбург думал, что ад был там, позади, среди пробивающих десятки сантиметров крупповского сталеникеля снарядов и визга истекающего из пробитой магистрали пара, за секунды превращающего работающих рядом людей во все еще стоящие на ногах куски мяса, то он ошибался. Это он еще не видел медицинской сортировки.

Какой-то старый корветтен-капитан с яростным оскалом на перечеркнутом давно зажившим шрамом лице размахивал руками. Судя по отдельным долетающим с полусотни метров словам, он требовал от выстроившегося перед ним отряда местной полиции немедленно заткнуть мэра и делать то, что приказывает им он – единственный знающий, что делать. То есть рубить отделяющие портовые службы от ухоженных жилых кварталов ряды двухсотлетних королевских елей – чтобы выстлать лапником хотя бы несколько сотен квадратных метров пространства. Жизнь тех матросов и офицеров, кто терял с холодом последние силы, он считал неизмеримо более важной. За секунду полностью согласившийся с ним гардемарин Аугсбург вскочил на ноги, обводя строй полицейских ненавидящим взглядом. Помочь товарищу он не мог ничем – в медицине он ничего не понимал, а носилки у того были. Но рядом лежало уже несколько сотен человек, которым было еще хуже – если такое бывает.

– Мы победили? – неожиданно спросили сбоку.

Клаус-Рихард обернулся: это был Стахов-младший – оказывается, он остался в сознании. Вопрос просто напрашивался на ругань, и Клаус-Рихард не сдержался – выругался. Облегчения это не принесло, но несколько новых, сымпровизированных под влиянием обстановки оборотов языка готических классиков чуточку уменьшили концентрацию страдания в глазах раненого парня, которому еще не было и восемнадцати лет. Его старший брат был на «Дерфлингере». Линейные крейсера отделались легко, парой скоротечных дуэлей с береговыми батареями под Скарборо и Уитби и спорадическими (причем, говорят, успешными) стычками с легкими крейсерами и эсминцами – так что с ним наверняка все в порядке.

Гардемарин Аугсбург распрямился во весь свой рост и огляделся вокруг. Он не сомневался, что запомнит все до мельчайших подробностей, даже если будет все время держать глаза плотно зажмуренными, и поэтому смотрел так, для порядка. Человек в окровавленном кителе, свисающем у него с одного плеча, прыгающий, хохочущий и кружащийся на месте, – на него набрасываются, пытаются сбить с ног, но он с удивительной легкостью расшвыривает людей и продолжает кружиться и хохотать. Врач в когда-то белом, а теперь тоже окровавленном длинном халате орет на испуганного мальчишку-возничего, а в пароконный фургон с эмблемой Германского Красного Креста запихивают и запихивают тяжелораненых. Женщина с прижатым к груди кувшином молока, рыдающая и кричащая что-то невнятное: ее пытается успокоить та же самая сестра милосердия, которая подбегала к Стахову. Лишних слов она не потратила и в этот раз – две хлесткие пощечины, неразличимое свистящее слово, и женщина замолкает, становится на колени у ближайшего тела, наклоняет кувшин к вытянутым губам. Клаус-Рихард смотрел, отсчитывая про себя секунды.

– Если так и выглядит победа, – сказал он неожиданно ровным, спокойным голосом, интонации в котором заставили нескольких ближайших раненых замолчать, – то я лучше стану священником.

Когда начальник штаба Флота Открытого моря, а позже преемник престарелого фон Ингеноля адмирал Шеер был произведен в дворянство, он неоднократно демонстративно отказывался употреблять приставку «фон» – честь, от которой в свое время и не подумал отказываться Хиппер. Но даже критика по отношению к контр-адмиралу Хипперу (в частности, за нехарактерное для него отсутствие агрессивности, позволившее уцелеть севшему на мель у Хартпула поврежденному легкому крейсеру «Пэтрол») не принизило в Германии и среди ее немногочисленных союзников впечатление от победы 16 декабря. Несомненно, разгром одной из сильнейших эскадр Большого Флота немало сделал для того, чтобы всеобщее благоговение перед британскими моряками как непобедимыми властителями океанов как минимум пошатнулось. Но даже если оставить в стороне моральное воздействие на обе стороны, достигнутая в конце 1914 года победа сумела простым изменением числа находящихся в строю линейных кораблей почти уравновесить чаши весов морской мощи – до этого момента неоспоримо перекошенные в пользу Британии.

«Неограниченная подводная война» в те месяцы еще никем не могла быть представлена во всей ей неприглядности, и поэтому именно эскадры линейных кораблей определяли эффективность «континентальной блокады». Отсюда, даже гибель крейсеров эскадры фон Шпее у Мальвинских островов не могла вернуть англичанам их драгоценные линкоры. Не позволил им вернуть себе status quo и ограниченный успех вице-адмирала Битти в последовавшем через два месяца сражении при Доггер– Банке. С «технической» же точки зрения важнейшим результатом этих двух сражений стало «НЕ-изменение» английским флотом принципов тактики и боевой подготовки, так же как и «НЕ-проведение» мероприятий по улучшению защиты погребов и систем подачи боеприпасов! Проведенные на практически всех германских кораблях после едва не ставшего фатальным пожара в кормовых погребах линейного крейсера «Зейдлиц» при Доггер-Банке, эти мероприятия значительно повысили их живучесть. В то же время в двух этих сражениях ни один британский линейный корабль или линейный крейсер не погиб от взрыва кордита. Этой судьбе было суждено ураганом пройтись по британским кораблям только в Ютландском сражении 1916 года.

Неравенство сил в Сражении за восточную оконечность, обеспеченное флотоводческим гением фон Ингеноля и его штаба (либо неразумной храбростью вице-адмирала Воррендера – как считает капитан ван дер Бургх), было настолько однозначным, что его исход был воспринят британским Адмиралтейством как вполне логичный. В результате в мае 1916 года оно пришли к Ютланду не только с обескровленной и разнородной вновь сформированной 2-й эскадрой – но и с убежденностью в том, что при практическом равенстве в соотношении сил английский флот сумеет отквитаться за унизительное поражение, полученное в столь «нерыцарском» бою.

Возросшая агрессивность Флота Открытого моря начиная 1915 года была уже неоспоримой. Всего несколько месяцев спустя, 16 декабря, фон Ингеноль начал вновь искать боя с британскими кораблями – хотя до генерального сражения за право контролировать Северное море было еще далеко. Регулярные обстрелы английских приморских городов, столь же регулярные набеги на районы интенсивного судоходства и рыболовства, сопровождающиеся боями, практически на равных проводимыми нашими «Streitkrafte und Aufklarungs gruppe»[7]… Все это влияло не только на текущие экономические показатели, но и формировало предпосылки для нарастания напряжения в британском обществе.

Ютландское сражение 31 мая 1916 года произошло в месяцы, когда положение на сухопутных фронтах все больше и больше напоминало гигантские качели, сильнее и сильнее раскачивающие Европу. Экономика сильнейших государств Европы работала на войну, и только на войну, сотни тысяч молодых людей (цвет наций!) – погибали в атаках, успех которых заключался в захвате нескольких рядов замотанных в колючую проволоку траншей. Чудовищные по своей жестокости сражения сухопутных фронтов, дающие минимальный перевес то одной, то другой стороне, то на Западном, то на Восточном фронте… Да, именно они, а не война на море вызвали к жизни как пожар распространяющийся по Европе лозунг «Хватит!» Бойни у Вердена, на Сомме и в восточной части Польши, ужасные газовые атаки, налеты «цеппелинов» и тяжелых бомбардировщиков «Гота» на вражеские города, появление на поле боя считавшихся сначала неуязвимыми танков – все это только подливало масла в пламя эффективной антивоенной пропаганды социалистов. Франция, Россия, Германия, Британия, Австро-Венгрия, Италия—все ведущие державы Европы практически в равной мере страдали от «социалистической чумы», разъедающей фронты изнутри. Но война продолжалась почти сама собой – до Ютланда, и даже спустя месяцы после него.

Я не стану анализировать здесь особенности тактики, которой руководствовались в Ютландском сражении адмиралы фон Ингеноль и Джеллико, вице-адмиралы фон Хиппер и Битти, Шмидт и Джеррам, Шеер и Старди. При всей важности именно тактических решений, противники в этом бою как стоили друг друга, так и были почти равны друг другу по силам. Дело было в стратегии – и в итоговых результатах этого боя. В стратегии – потому что решительный успех в генеральном морском сражении, равный Саламину, Трафальгару, Цусиме или Сражению за восточную оконечность, позволил бы победившей стороне переломить ход войны, обрушившись на врага полной мощью никем с этого момента не оспариваемой морской блокады. Со всеми ее результатами – потому что именно они, в отсутствие решительной победы, способной быть присужденной европейской общественностью любой из сражавшихся сторон, стали последней каплей, наконец-то загасивший пожар Великой войны…

Вторым тяжелым ударом для британского флота стала, как известно, гибель четырех британских линейных крейсеров почти со всеми экипажами – против одного германского додредноута и двух линейных крейсеров, большая часть экипажей которых была спасена эсминцами. Напомню, что затонувший всего в двух десятках миль от маяка Хорнс-Риф германский линейный крейсер «Зейдлиц» был поднят несколько месяцев спустя, хотя так и не вступил в строй до конца боевых действий. В результате условное «подведение счета» показывало, что Большой Флот потерял 11 дредноутов – против двух (а фактически – одного), потерянного Флотом Открытого Моря. Даже учитывая потери флотов прочих государств военных союзов – то есть погибший в самом конце войны в собственной базе русский дредноут «Императрица Мария», этот «нелепый» (да, лучше слова не придумаешь) результат являлся для Большого Флота абсолютно неприемлемым. Пусть Британия по-прежнему вводила в строй значительно больше вымпелов, чем задыхающаяся под бременем военных расходов и инфляции Германия. Пусть набеги их собственных легких сил на германское побережье были зачастую весьма болезненны… Соотношение потерь дредноутов равное 11:2 (да хоть и 11:3) было в любом случае настолько страшным, что вера британцев в возможность своего линейного флота добиться победы в решительном сражении растаяла окончательно.

Постройка флота стоила Великобритании и доминионам не меньших жертв, чем Германии, – а следующая возможность встретиться с врагом в момент, сочтенный удачным, могла представиться только через год или полтора: то есть через такой же промежуток времени, который прошел между сражениями при Доггер-Банке и Ютландским. Закончившаяся катастрофой для Британии и Франции Дарданелльская десантная операция 1915 года, очередные бесполезные битвы на Восточном и Западном фронтах с очередными сотнями тысяч погибших с обеих сторон: то, что это не могло больше продолжаться, понимали уже все. Ни одна из воюющих держав, за исключением разве что, Российской Империи с ее неограниченными людскими и материальными ресурсами, не выдержала бы подобного дольше, чем еще несколько месяцев. И именно это в конце концов обеспечило успех Кильских переговоров.

– Ты веришь в происходящее?

Лейтенант покачал головой, все так же не отрываясь глядя на невозможную, нереальную картину: броненосный крейсер «Минотавр» во всей своей красе – в гавани Киля. Башни развернуты по-походному, на кормовом флагштоке бессильной тряпкой обвис британский боевой флаг – стоит нехарактерное для конца октября безветрие. В двухстах метрах за крейсером, на том же малом ходу в гавань входит французский линкор, с его карикатурным расположением труб. За ним русский – он значительно дальше, почти не видный за частоколом покрытых бескозырками голов. Но все равно можно было заметить, что этот был красив: идеальными, законченными пропорциями. Лучше француза – хотя, пожалуй, хуже англичанина. За русским – итальянец, его Клаус-Рихард не опознал, хотя список представительских кораблей перечитывал не далее чем позавчера.

– На… кра… ул!!!

Заливисто взвизгнули боцманские дудки, оркестр флагманского «Байерна» начал исполнять «Боже, спаси короля», через секунду в унисон ему ударили тарелки оркестров остальных линейных кораблей. Геометрически ровный строй германских моряков стоял не шевелясь по бортам кораблей – заслуженных ветеранов Флота Открытого моря и совсем новых, только что вступивших в строй. На берегу в таком же неправдоподобном молчании застыл строй гардемаринов, отделяющих от моря колышущуюся толпу гражданских. В воздухе повисла последняя пронзительная нота, и через секунду промозглый осенний воздух разодрал первый выстрел протокольного салюта.

Лейтенант Аугсбург взял под козырек, и секунду спустя это было с идеальной четкостью повторено всей командой эсминца, уловившего его движение краешками глаз. Все, до последнего человека, не отрываясь смотрели прямо на англичанина, оркестр которого с последним выстрелом салютной пушки начал исполнять германский гимн. И точно так же, все одновременно, они вздрогнули, когда установленная под мостиком салютная 47-миллиметровка «Минотавра» выплюнула первый звонкий хлопок. Через минуту крейсер заволокло белым, остро пахнущим дымом, из которого был виден только полубак: гася скорость, «Минотавр» шел вперед уже без машин, по инерции. Лязг якорной цепи в клюзах был четко различим в наступившей внезапно полной тишине, – и к этому моменту сквозь дым начали проявляться ряды британских моряков на палубе.

– Боже… – потрясенно выдохнул рядом гардемарин, сглотнув так громко, что Клаус-Рихард моргнул. Ему и самому было трудно дышать, высохший язык царапал небо, как терка. Неужели это все правда?..

Оркестр доигрывал французский гимн, удивительно чужой в этой гавани. Потом снова обмен салютами, потом сценарий повторяется для подошедшего точно к нужной минуте русского линкора. Между «Минотавром» и остальными «гостями» остался достаточно большой участок чистой воды: линкоры неповоротливы, а использование буксиров заняло бы слишком много времени и могло испортить все впечатление от торжественности церемонии.

Десять минут, потом еще десять. Разумеется, октябрь никак нельзя было назвать жарким – но ветер так и не поднялся, и Клаус-Рихард обливался потом в своем отглаженном кителе. Пуговицы начищены до блеска, накладки на ножнах кортика отполированы, фуражка давит на голову с тяжестью, большей, чем тяжесть стального шлема у пехотинцев.

– Почему у англичан крейсер? У остальных линкоры, а у них…

Лейтенант чуть наморщил угол рта, и гардемарин немедленно осекся. Не дурак. Но ребенок. Господи, неужели он сам был таким?

Почему король Соединенного Королевства Британии и Северной Ирландии Георг V, всесильный владыка почти трети земного шара, прибыл на броненосном крейсере, а не на линейном корабле, – это самому Клаусу-Рихарду было прекрасно понятно. Жаль, что гардемарин не понимает, но молодости это простительно. Англичанам просто незачем форсить – все и так знают, сколько у них линейных кораблей. Равным которым в мире есть пока только один – флагман Флота Открытого моря «Байерн», чуть-чуть не успевший к Ютландской бойне.

– Адмиральский флаг на катере!

Быстрый взгляд влево – строй нижних чинов миноносца безукоризнен. Команда вышколена так, как не дрессировали коней в легкокавалерийских полках довоенного времени. Один бой из своих трех лейтенант Аугсбург провел на этом, только-только тогда ставшим «своим» миноносце, – это была обычная малорезультативная стычка легких сил. Как и в предшествующие разы, он не сделал ничего выдающегося – не попал ни в кого торпедой, добился максимум двух или трех попаданий снарядами в эсминец равной себе «весовой категории». Наверняка они не нанесли противнику особых повреждений – во всяком случае, ушел англичанин бодро, отстреливаясь и дымя всеми трубами. Но в том же самом «всяком случае» вернулся на родную базу на своем корабле и сам Аугсбург – точно в кильватере потерявшего мачту флагмана своей полуфлотилии, с полупустыми погребами и без единого убитого и раненого на борту. Единственный из всех… Третий орден ему не дали, но с момента их возвращения команда начала слушаться своего не имеющего семьи и оттого дни и ночи проводящего на корабле командира как первого заместителя Папы Римского.

Темно-серая шаровая краска скрадывает расстояние, но пушки «Минотавра» и «Петропавловска», пусть и неподвижные в своих башнях, все равно кажутся развернутыми прямо на них. Миноносец качает – адмиральский катер проходит в каком-то десятке метров от борта. Долгий, многокилометровый путь вдоль строя кораблей эскадры: линкоров, броненосных и легких крейсеров, эскадренных миноносцев, субмарин. Неподвижно стоящий фон Ингеноль даже не поворачивает головы, когда команды очередного корабля приветствуют его, – но сам он виден всем. Десяток минут – и рулевой катера закладывает широкую дугу от бака концевого в строю «Дерфлингера», нового флагмана вице-адмирала фон Хиппера.

Катер разворачивается, но теперь он следует к борту британского крейсера. Даже на такой дистанции слышны боцманские свистки и пронзительные команды вахтенного офицера. Короткая пауза – и катер отваливает, направляясь к французскому линкору. Пропорции линкора выглядят глупо, но его главный калибр весьма убедителен, как убедительно количество обученной пехоты и авиации, которое французы способны выставить на поле боя. Сейчас второй золотой век Франции после эпохи Наполеона I, и газеты переполнены заголовками, относящимися все к той же актуальной теме. Французы намерены сохранить паритет в соотношении показателей политического влияния и военно-промышленной мощи среди всех четырех великих держав уже почти послевоенной Европы: Великобритании, Германии, ее самой и России, – не считая их собственных саттелитов. «Послевоенной…» Неотрывно наблюдая за тем, как микроскопический уже катер подходит к высокому борту серо-стального «Петропавловска», лейтенант мысленно крестится. Завтра они все могут начать жить уже в другом мире.

Как известно, заключение Кильского мирного договора 1916 года позволило положить конец военному безумию, более двух лет терзавшему Европу и стоившему ей миллионы человеческих жизней. Интересно, что обе коалиции вполне понимали, что исход переговоров в Киле при всех логичных предпосылках принятого в итоге решения висел на волоске. В наши просвещенные и мирные дни сложно представить, до какой степени сложности были доведены тонкости протокола, принятые к исполнению в ходе подготовительного этапа этих переговоров. Участие во встрече коронованных особ и высших военных чинов поставило перед ее организаторами огромную массу трудностей! Официально «временное перемирие» было заключено лишь на несколько дней октября 1916-го – и любая значимая провокация на затихших фронтах, не выдержавшие у кого-нибудь из командиров армейского или даже корпусного звена нервы, – и переговоры могли не начаться. Но они состоялись – и уже одно это сумело внушить тогда замершему в ожидании миру робкую пока надежду на лучшее.

Несмотря на все многочисленные проблемы упомянутого характера, вскормленную годами жестокой войны ненависть друг к другу, длинные счета требовавших отмщения варварских деяний врага. Несмотря на все это, именно тогда, в те годы, не только просто немаловажным, но и просто решающим мог стать фактор, почти полностью вытесненный в наши дни из политики возведенным в ранг абсолютной необходимости прагматизмом и поиском выгоды. К счастью, в начале ХХ века в ходу были и другие принципы. Рыцарство профессиональных дипломатов и офицеров, уважение друг к другу равных, личная симпатия, в конце концов: лично я не сомневаюсь, что все это сыграло в переговорах огромную роль, обеспечив (несмотря на все!) их успех. Вильгельм II, Николай II, Георг V, престарелый Франц Иосиф I, Жорж Клемансо, Абдул-Гамид и Джемаль-Паша Мерсинли, принц Китохита Канин и монархи малых европейских государств, – даже само их участие в переговорах придавало им ранг, буквально «обязывающий» таковые на успех. В противном случае масштабных социальных взрывов во многих из этих стран вряд ли удалось избежать… Разочарование, ожидание новой волны по большому счету бесполезных сражений в небесах, на море и на земле, – все это могло швырнуть истощенную Европу в один общий бурлящий котел пролетарской революции, во всех ее ужасных проявлениях. Но в то же время, вряд ли кто-то, кроме «профессиональных революционеров» и террористов всех мастей, видел такой поворот событий в «розовом свете». Пролетариат скорее осознавал подобную возможность лишь как вынужденную необходимость, которая может встать перед ним. Либо как свой последний шанс что-то изменить в существующем положении дел… И это, несомненно, сыграло свою роль в том, что сиятельные монархи и украшенные бриллиантовыми звездами фельдмаршалы сделали в итоге именно то, что требовали от них их народы.

Возможно, весьма молодой тогда и достаточно старый человек теперь, я идеализирую всплеск верноподданнических чувств, охвативший значительную часть населения изнемогающих под непосильным бременем военных расходов государств. Окончившаяся заключением мирного договора Великая война оставила на теле Земли и в душах людей моего поколения глубокие, долго не заживающие раны. Тем не менее для меня является несомненным тот факт, что многие миллионы людей были как минимум удовлетворены «ничейным» исходом бойни 1914–1918 годов. Разумеется, военное и военно-промышленное лобби, даже при прочно удерживаемых «хороших минах», никак не может согласиться с подобным положением дел. Свидетельством этому могут быть хотя бы серия попыток военных переворотов, прокатившихся по Европе уже через несколько лет после заключения мира. То есть именно тогда, когда боль от потерь и память о страданиях уже чуть притупилась, а общая атмосфера ностальгии по «дням громовой славы» достигла своего пика в государствах обеих коалиций. Молодому читателю наверняка сложно представить подобное, но в 20-30-е годы многие ветераны Великой войны (как и многие не воевавшие) были уверенны, что «близкую победу» вырвали у них некие «внутренние враги»: причем формулировки агитаторов подобного толка оказались удивительно схожими сразу в нескольких странах, находившихся несколько лет назад по противоположные стороны линий фронта. Тем не менее подобные попытки были безапелляционно (и даже жестоко) подавлены сначала в самой Германии, затем в России и почти одновременно – в парламентской Франции и столицах Двуединой монархии. В последнем случае, заговорщики все же добились заметного успеха, вынудив царствующего к этому времени Карла I отречься от престола и развалив Австро– Венгерскую Империю на три конгломерата, бурление политических страстей в пределах которых на многие десятилетия стало основной ареной политических интриг в Европе. Помимо этого, ряд локальных военных конфликтов в границах единого в прошлом государства вполне удовлетворил потребность «недовоевавших» офицеров и авантюристов различного толка в появлении сцены, на которой они могли по крайней мере попытаться реализовать свои амбиции.

Интересно, что «второй Австро-Венгрии» не случилось. Едва удержавшаяся на пороге финансового краха, считавшаяся такой же слабой и рыхлой Османская Империя, армия которой приобрела в Великой войне ценнейший опыт (в первую очередь – в катастрофичной для Британии и Франции Дарданелльской операции), железной рукой подавила восстания арабских племен, и переродившись в 30-е годы в светскую парламентскую республику, оказалась в одном ряду с сильнейшими государствами из числа ближайших соседей. Сохранение Портой гипертрофированно значимой роли аристократии при этом уже никого не удивило – в конце концов, сходную модель государственного устройства приняла десятилетием раньше и Российская Империя, извлекшая из всего произошедшего весьма серьезный урок. И как результат – сконцентрировавшись (так же, как Германия и Франция) на обусловленных радикальными реформами промышленном росте и экономической экспансии, выдвинувших ее на законное место в ряду наиболее влиятельных держав мира.

Среди миллионов жертв великих битв Великой войны подавляющую долю составляли представители именно пролетариата, то есть рабочих и крестьян. Трагические результаты пандемии так называемого «испанского гриппа», обрушившейся на мир в последовавшие за заключением мира годы еще более углубили начавшийся по всей Европе процесс либерализации общества. В какой-то мере произошедшее оказалось сходным с последствиями эпидемий чумы, натуральной оспы и холеры, раз за разом выкашивавших в Средние века беднейшие слои населения Европы. Уцелевшие крестьяне и мастеровые, используя возникший дефицит рабочих рук как средство давления на своих сеньоров, сумели добиться от последних значимых уступок – что и привело в итоге к появлению в Европе первых ростков истинной демократии. Аналогично, вызванный наиболее кровавой на этот момент войной и последовавшей пандемией дефицит рабочий силы (относительный, в свете вызванного войной же промышленного бума) в сочетании с эйфорией от наконец-то наступившего «почетного мира на взаимовыгодных условиях» привел к сглаживанию противоречий между правящим классом и пролетариатом.

Должен признаться, что начав анализ чисто военных аспектов ситуации, сложившийся на исходе Великой войны, я так и не смог избежать соскальзывания в плоскость обсуждения и политико-экономических аспектов. Обильно цитируя незаслуженно забытого в наши дни великого германского теоретика политэкономии К. Маркса, я, дав себе волю, мог бы выстроить всю цепочку предпосылок и следствий, сходящихся к тому, что мы имеем в настоящее время. То есть, к картине сливающейся в настоящее время в единое целое мирной, процветающей Европы, культурному, финансовому и промышленному лидеру мира. Однако нужды в этом нет: данная картина и без того понятна любому, кто изучал по крайней мере основы новой истории. Лондонский мирный договор 1921 года, подтвердивший и упрочнивший достижения Кильского мирного договора октября 1916-го и заложивший основу для формирования обновленной Лиги Наций, позволил сформировать структуру взаимовыгодных взаимоотношений между независимыми государствами, основанную на взаимных же обязательствах в отношении безопасности сторон.

В применении к этому новому фактору неоценимым оказались и Вашингтонский и Лондонский же договоры об ограничении морских вооружений, позволившие ведущим морским державам перенацелить без преувеличения грандиозные ресурсы со строительства нового поколения сверхдредноутов, линейных крейсеров и авианосцев на мирное строительство.

Увы, побочным эффектом этих договоров стало то, что оставшиеся в стороне от большой мировой политики Североамериканские Соединенные Штаты развязали «свой» виток гонки морских вооружений. Потеряв в результате казавшейся сначала выгодной политики изоляционизма темп развития и политический вес, САСШ, как известно, выбрали своим противником подписавшую Кильский и Лондонский договоры, но все же оставшуюся «на периферии» мирового сообщества Японию. Схватка за ресурсы Азии, начавшаяся в конце 30-х годов и едва не вылившаяся в новую Великую войну, послужила очередным важным уроком для многих. Именно она, при всей своей неприглядности, позволила заложить основу для окончательного формирования «цивилизованного», общепринятого представления о системе мировой безопасности и мерах ее обеспечения. Только объединенными усилиями всех ведущих государств мира, задействовавших полный спектр политических и военных мер, войну удалось остановить в момент, когда она готовилась выплеснуться из бассейна Тихого и Индийского океанов на побережья обеих Метрополий – японской и североамериканской.

Находясь на момент подписания Манильского мирного договора 1943 года в должности командира тяжелого крейсера Флота Открытого моря «Зейдлиц» (младшего флагмана 3-й оперативной группы Объединенной эскадры адмирала Фрезера), я имел возможность что называется «на собственной шкуре» прочувствовать то потрясающее ощущение единства, которое было присуще военным морякам европейских государств. Боюсь, тогда оно чувствовалось в некоторой степени сильнее, чем даже теперь.

Бортовая броня наших разрезанных на металл кораблей послужила в конце второго десятилетия ХХ века основанием для политических договоров, обеспечивших Европе прочный долговременный мир. Точно так же наша собственная кровь, наши порывы, амбиции и чувства послужили в середине того же десятилетия строительным материалом для будущего общего здания Европы, многие годы спустя окончательно сливающейся в единое целое.

История не знает сослагательного наклонения, и вероятно, с высоты сегодняшнего дня нелегко определить ту ключевую, поворотную точку, определившую дальнейший ход мировой истории таким, каким он был на самом деле. В конце концов, таких точек в истории человечества (и прежде всего – в военной истории) были десятки. Разгром «Непобедимой Армады», успех Конкисты, отступление Субудая и Бату-хана от стен Вены ради дележа империи Чингисхана, случайная гибель русского генерала Кондратенко под Порт-Артуром. Вероятно, большинство подобных событий только кажутся случайными. Уничтожение основными силами Флота Открытого моря британской 2-й эскадры линейных кораблей в середине декабря 1916 года я бы также отнес к подобной категории исторических примеров. Именно поэтому в своем письме я попытался столь радикально противопоставить свой собственный анализ мнению автора статьи. Основной, решающей ошибкой последнего я считаю представление об успехе фон Ингеноля как о чем-то случайном, вызванном то ли лишней храбростью, то ли банальной невезучестью адмирала Воррендера. Это, разумеется, вовсе не так.

Хочу выразить уверенность, что мое письмо ни в коей мере не обидит как самого автора статьи капитана Джорин-Франсуазу ван дер Бургх, так и персонал редакции глубокоуважаемого издания. Наоборот, оно может послужить пищей для размышлений о необходимости более вдумчивой аналитической работы при подготовки статей, относящихся к настолько важной теме. Морское сражение, изменившее не только ход войны на море, но, возможно, и судьбу всего мира, достойно самого пристального внимания, и я надеюсь, что аспекты его истории будут еще не раз рассматриваться на страницах «Боевых кораблей» к вящей радости будущих поколений читателей.

С моими наилучшими пожеланиями,

Искренне ваш,

Клаус-Рихард фон Аугсбург, капитан-цурзее в отставке

Росток, Мекленбург, Германская Республика

Антон Птибурдуков Первый удар

1

– Джентльмены, – произнес вице-адмирал сэр Ричард Норбрук, обращаясь к младшим флагманам и командирам кораблей своей эскадры, собравшимся в уютном адмиральском салоне Корабля Его Величества «Нельсон», – мне нет нужды особо останавливаться на политической ситуации. Она вам известна. Восстания большевиков в Германии, Испании и Латвии ввергли эти страны в состояние полной анархии и поставили под угрозу цивилизацию, собственность и законность. Гамбург и Киль уже в руках красных, по всей Германии идут их бои с националистами. Поляки под предлогом борьбы с большевиками ввели войска в Данциг и в настоящее время фактически находятся в состоянии войны со всеми германскими фракциями. Мемель захвачен взбунтовавшимися немцами. Во Франции беспорядки. Поступают сообщения о крупной концентрации русских большевистских войск на границе с Польшей и Балтийскими странами, над Ригой летают русские аэропланы. По всей Советской России идет мобилизация.

Можно с полной уверенностью сказать, что большевистские армии вот-вот вторгнутся в Польшу, Латвию, Литву и, видимо, Эстонию с целью социализировать эти страны и проложить дорогу на помощь немецким красным. Последние подстрекательские воззвания Коминтерна и речи московских комиссаров говорят сами за себя. Нет нужды говорить, какая угроза нависнет над всей культурной Европой и над европейским равновесием, если Польша и Германия попадут в руки большевиков. Правительство его величества полно решимости этого не допустить и дало мне соответствующие инструкции. Мы здесь, джентльмены, чтобы бросить на весы мощь нашей империи и зажечь перед большевиками красный свет. Британский лев должен снова рыкнуть, как в 1919 году…

Адмирал Норбрук прервался и подошел к открытому иллюминатору. Не по-северному яркое солнце заливало рейд Копенгагена, ослепляя до рези в глазах после полумрака салона «Нельсона». Серые громады линейных кораблей Флота Метрополии отчетливо рисовались в прозрачном воздухе на фоне башенок и шпилей старого города. У стенки порта было заметно столпотворение торопливо бункерующихся «алфавитных» эсминцев. Слева весь вид загораживала стоящая всего в паре сотен ярдов от «Нельсона» сундукоподобная махина корпуса «Фьюриеса», на котором происходила оживленная беготня, сопровождаемая звуками дудок и лязгом подъемников.

– Джентльмены, – продолжил адмирал, – наша задача состоит в ликвидации любой активности большевиков на море и обеспечении свободы морей на Балтике. Наше господство на море является ключевым фактором поддержки независимости Балтийских стран и Польши. Свободная Польша представляет собой несокрушимый бастион на пути большевистской орды в Европу, поляки это уже доказали. Поэтому мы должны быть готовы уничтожить любые корабли большевиков, которые показались или посмеют показаться в море западнее Ревеля. Я имею на это все полномочия. В случае необходимости я атакую их прямо в Кронштадте. Формального объявления войны не будет – да, похоже, сами комиссары в нем и не нуждаются. Мы должны действовать так, как действовал сэр Горацио в этом самом месте в свои самые славные годы.

Норбрук жестом пригласил собравшихся в салоне офицеров обратиться к расстеленной на столе карте:

– Как вы знаете, джентльмены, красный флот уже вышел в море. По сведениям кэптена Мэллоу, подтвержденным финнами, основные силы Балтийского флота большевиков сейчас сосредоточены в Финском заливе у Гогланда. По всей видимости, они готовятся к нападению на Ревель или Ригу. Наше присутствие здесь гарантирует от русских вылазок к Данцигу или Килю, однако для пресечения бесчинств большевиков на море восточнее я намерен завтра же около полудня выступить сперва к Данцигу и Мемелю, а потом к устью Финского залива и затем крейсировать между Стокгольмом и Даго. Отряды эсминцев во главе с крейсерами будут выделены в Ригу и Ревель, в Либаве уже находится кэптен Мак-Найти. В течение недели ожидается прибытие «Эребуса», «Террора», шлюпов, тральщиков и торпедных катеров.

Адмирал сделал паузу, затем продолжал:

– Коммодор Ньюмэн своими легкими силами произведет разведку сосредоточения сил большевиков в Финском заливе, заодно продемонстрировав им наш флаг и наше присутствие. Пусть трепещут. Основные задачи разведки и наблюдения за флотом красных возлагаю на авиацию с авианосцев, эстонцы и финны также окажут содействие своими аэропланами. 2-я флотилия подводных лодок будет развернута в Финском заливе с задачей искать и топить большевистские суда. «Рэйнбоу» уже на позиции у Ревеля, L-53 – у Ганго. Конечно, большевики в последние годы активно работали над созданием своего флота. Два их линкора не представляют для нас никакой проблемы – если мы их встретим, то это будет приятная возможность провести учебную стрельбу по мишеням. Но выстроенные русскими в последние годы подводные лодки и четыре авианосца, перестроенные из незаконченных линейных крейсеров типа «Измаил» и из линкора «Полтава», могут составить определенную угрозу. Однако совершенно невероятно, чтобы большевики были способны эффективно использовать эти силы. Все мы помним, как жалко они действовали против эскадры сэра Коуэна. Русские никогда не отличались большими способностями на море, и вряд ли под руководством евреев они смогут добиться большего. После ликвидации старого офицерского корпуса, аристократии и германского элемента их флот, руководимый неизвестно откуда взявшимися комиссарами, представляет убогое зрелище с точки зрения подготовки личного состава. Фанатическое увлечение односторонними тактическими воззрениями, вроде преувеличения роли авиации, подводных лодок, торпедных катеров и бог еще знает чего, представляет собой наглядное свидетельство незрелости командования красного флота.

Конечно, Советы добились ощутимого прогресса в авиации – но, как докладывает кэптен Мэллоу, их летчики наспех выпекаются из деревенских парней, а бегство после начала германских беспорядков немецких офицеров из Липецка и Острова и конструкторов «Юнкерса» из Москвы, скорее всего, оставило красных без надлежащего руководства в области воздушных сил. В любом случае у нас есть «Фьюриес» и «Корейджес», которые одни стоят половины большевистских ВВС. Черт возьми, если мы не надерем им задницу и не продемонстрируем превосходство нашей расы!

Норбрук еще раз сделал паузу, затем произнес:

– А теперь перейдем к конкретным вопросам, господа.

2

Небольшая островная надстройка авианосца «Третий Интернационал» содрогалась от сильнейшей вибрации работающих почти на полную мощность машин корабля. Низкорасположенные бортовые трубы, изогнутые вниз, изрыгали густые клубы дыма, не успевавшего рассеяться и жирной струей стлавшегося вдоль борта. На мостике воняло копотью, и этот запах не мог унести даже мощный встречный морской ветер вперемешку с брызгами.

Начальник Морских сил Балтийского моря Исаак Ройтман стоял, крепко вцепившись в поручни мостика. Наслаждаясь смесью бьющего в лицо воздуха пополам с дымом, он оглядывал корабли Воздушно-Морской Эскадры МСБМ, несущиеся на юго– запад. Три большие авиаматки шли строем фронта, по траверзу левого борта «Третьего Интернационала» резал волны «Советский Союз», а по правому борту оставлял длинный дымный шлейф «Знамя Октября». Позади, натужно стараясь не отстать от быстроходных бывших «Измаилов», изо всех сил выжимал полный ход авианосец «Фрунзе». За ним за горизонтом виднелись дымы бригады линкоров. Впереди тройки больших авианосцев шла завеса легких крейсеров – «Совнарком», «Рот– Фронт», «Советская Россия», а вокруг зарывались носом в волны многочисленные «новики» охранения. Воздух был наполнен гулом и трескливым грохотом многочисленных авиационных моторов от барражирующих в воздухе и только готовящихся взлететь с палубы «Третьего Интернационала» самолетов. Разведчики и истребители беспрестанно садились и взлетали с палуб авиаматок.

Ройтман повернулся к стоящим за его спиной начальнику Воздушно-Морской Эскадры Фишману, командиру корабля Лозовичу и представителю ЦК партии Карлу Шродеку и восторженно воскликнул:

– Вот это идем, а?! Хорошо идем! Похоже, проскочили ночью Финский залив так, что ни финны, ни эстонцы даже не смогли ничего толком заметить!

Вот уже час Воздушно-Морская Эскадра 21-узловым ходом шла от Уте мимо Готланда в южную часть Балтийского моря. Только что взошло солнце. Несмотря на сильный западный ветер, на небе было ни облачка.

Начальник штаба Эскадры Петров, то и дело старорежимно поправляя пенсне, начал докладывать собравшимся обстановку. Английский флот в составе пяти дредноутов и двух авиаматок, по сообщениям английских и датских товарищей, вышел вчера из Копенгагена и сегодня ночью крейсировал у Данцига. Утром его наблюдал наш гидросамолет, вылетавший из Лодейного Поля.

У британцев восемнадцать шестнадцатидюймовых и двадцать четыре пятнадцатидюймовых орудия, на авиаматках, судя по справочнику, должны находиться двадцать четыре истребителя, столько же разведчиков и тридцать шесть торпедоносцев. Имеются восемь крейсеров и не менее двух флотилий эсминцев, замечены большие подводные лодки. Какие-то их крейсера уже находятся в Либаве и Виндаве. Точные намерения интервентов неизвестны – но, как полагает штаб Эскадры, английский флот должен проследовать ко входу в Финский залив, где займет угрожающее положение по отношению к МСБМ.

– Полагаю, что в течение ближайших одного-двух часов воздушные разведчики Эскадры обнаружат английские силы, – заключил Петров. – Если верно наше мнение, что англичане идут навстречу нам, то, видимо, мы сближаемся со взаимной скоростью не менее 35 миль в час. Поскольку наше встречное движение для них, скорее всего, является неожиданностью, то предлагаю, не упуская времени, тотчас начать готовить ударные отряды к вылету с целью немедленно после обнаружения навалиться на англичан всей массой авиации.

– Если, конечно, директива Реввоенсовета о первом ударе по интервентам остается в силе, – добавил он, косясь на Шродека.

– Приказы ЦК партии и РВС Республики четки и ясны! – фальцетом крикнул в ответ Шродек, похожий на затянутую в кожанку небольшую обезьяну – Я знаю, что вы, морские военспецы, преклоняетесь перед вашими любимыми англичанами, но мы, большевики, чужды этих ваших религиозных предрассудков! На кону стоит судьба европейской революции и европейского пролетариата. И мы должны нанести удар в самое сердце главной силы европейского империализма – Англии. Удар смелый, сильный, решительный и беспощадный! И удар первый! Если наш флот слабее их, то тогда тем более мы обязаны бить первыми!

– Не должно быть никаких сомнений, что мы, красвоенморы и красвоенлеты, выполним порученное нам ответственнейшее задание, – миролюбиво заверил Шродека Ройтман. – Товарищ Фишман, приведите авиаотряды в готовность номер один к вылету.

Всего несколько мгновений спустя на сигнальных фалах «Третьего Интернационала» затрепетал флаг «Аз», немедленно отрепетованный на других авиаматках. Палуба авианосца заполнилась людьми в грязных голубых рабочих комбинезонах, оттаскивающих одни самолеты к краям полетной палубы и выкатывающих другие с лязгающих самолетоподъемников. Бортовой оружейный подъемник начал подавать тележки с торпедами, немедленно развозимые группками матросов к выстраиваемым в плотные ряды аэропланам, у которых другие техники раскладывали коробки крыльев.

В это самое время запыхавшийся краском взлетел по трапу на мостик с бланком радиограммы в руке. Ройтман развернул бумагу.

– Товарищи! Это донесение орденоносца Свержевского со «Знамени Октября». Он видит противника! Английская эскадра у Мемеля на 56-й параллели и идет на север!

3

Главные силы Флота Метрополии утюжили Балтийское море. В кильватерной колонне двигались курсом на север линейные корабли «Нельсон», «Родней», «Бархэм», «Вэлиант» и «Куин Элизабет», сопровождаемые с каждого борта полуфлотилией эсминцев. За линкорами шли оба авианосца, «Фьюриес» и «Корейджес». Параллельно главным силам зигзагировал возглавляемый «Линдером» отряд легких крейсеров типа «С», составивший соединение «F». «Каир» с флотилией эсминцев образовывал шнырявшие по курсу соединения разведывательные силы, корабли которых то и дело кидались для опроса навстречу попадающимся пароходам.

Вице-адмирал Норбрук сидел в кресле на адмиральском мостике, выслушивая доклады офицеров. Лейтенант-коммандер Браун резюмировал последние радиограммы:

– Анархия в Германии усиливается, в Берлине идут бои между большевиками и национальными элементами. Местонахождение президента Гинденбурга неизвестно. Большая часть немецких портов в руках красных. В Киле коммунисты вчера сожгли почти законченный новейший броненосец «Дойчланд». Команды «Гессена» и крейсера «Лейпциг» взбунтовались и увели свои корабли в Карлскрону. Немецкие большевики завладели несколькими многомоторными самолетами и постоянно бомбардируют с них стоящий у Рюгена правительственный флот адмирала Редера, однако без каких-либо результатов. По сообщению одного офицера штаба Редера, руководство этой красной авиацией осуществляют присланные из России эмиссары, а также перебежавший на сторону большевиков офицер рейхсвера Кессельринг.

– Видимо, не так уж много им помогли эти московские эмиссары, – хмыкнул Норбрук.

Браун перешел к событиям в Латвии.

– Рига вчера полностью перешла под контроль большевиков, в городе, как сообщают, происходит избиение состоятельных классов. Русские части перешли границу и совместно с местными красными распространяются по всей территории. По донесению кэптена Мак-Найти, банды появились уже в окрестностях Либавы. Также, по его сведениям, к Либаве движутся крупные массы русско-советской кавалерии с танкетками. Бежавшее в Либаву латвийское правительство взывает о помощи. Мак-Найти запрашивает инструкции, сэр. В случае, если ему будет дана санкция, он использует корабельную артиллерию для предотвращения захвата Либавы. Он также рекомендует подвергнуть бомбардировке с воздуха палубными самолетами русско– советскую кавалерию.

Однако главной новостью стало известие о том, что большевистский флот ночью прошел Финский залив и вышел в Балтику.

– Финны подтверждают это, сэр, – сообщил Браун. – Кроме того, двадцать минут назад получена радиограмма от шведского парохода, что он видит много русских кораблей и аэропланы на широте Стокгольма.

– Какова их цель? – спросил адмирал, обращаясь, скорее, к самому себе. – Либава? Польша? Германия? Флот Редера?

– Сэр, нельзя недооценивать эту угрозу, – вмешался офицер оперативного управления коммандер Барлетт. – У красных на кораблях может быть более двухсот самолетов. Предлагаю держать в воздухе звено «Нимродов», а еще по два звена истребителей в постоянной готовности на каждом авианосце. Кроме того, необходимо выслать воздушную разведку вплоть до Аландов.

– Меня гораздо меньше беспокоят красные на аэропланах, чем красные на суше. Разумеется, вышлите по одному «Фейри– III» с каждого авианосца на север, – распорядился Норбрук, – а еще звено пошлите к Либаве. Что касается истребителей – разрешаю, но избегайте загромождения верхних полетных палуб. Вряд ли русские осмелятся первыми напасть на Королевский флот, они не самоубийцы. Подготовьте по эскадрилье «Райпонов» с каждого авианосца для бомбардировки большевиков у Либавы. После этого займемся их флотом. Я намерен сблизиться с ним на дистанцию действительного артиллерийского огня, взять на сопровождение и потребовать немедленного возвращения в Кронштадт. В случае отказа – линкоры и эсминцы сделают свое дело. Задачей наших самолетов в этом случае будет позаботиться, чтобы противник не сбежал, и задержать их быстроходные корабли. В любом случае у нас есть большая фора перед красными – в отличие от них, мы готовы ударить первыми на море, и мы не побоимся ударить первыми!

4

Авиаматки Воздушно-Морской Эскадры разворачивались против ветра, «Фрунзе» вышел на траверз «Советского Союза». На палубах, забитых самолетами, кипела работа. Эсминцы, выполняющие роль спасательных кораблей, шли в кильватер на короткой дистанции от каждого авианосца. Перед самым стартом на всех кораблях состоялись краткие митинги.

Военморы, военлеты и командный состав «Третьего Интернационала» столпились между аэропланами у корабельного «острова», на котором был вывешен большой портрет Генерального секретаря. Обращаясь к собравшимся, Карл Шродек что есть силы кричал с мостика:

– Товарищи! Краснофлотцы и командиры! Красвоенлеты! Английский империализм совершил новое чудовищное преступление! Несколько часов назад английские корабли и самолеты обрушили бомбы и снаряды на головы наших братьев – восставших латышских рабочих! Руки империалистических мерзавцев Болдуина и Черчилля обагрены новой кровью пролетариев! Но флот британских капиталистов явился в Балтийское море не только для убийств германских и латышских революционеров! Главной целью наглых английских империалистических собак является Советский Союз, ею является Ленинград, ею является Кронштадт, ею является наш Красный Балтийский флот! Европейская буржуазия знает, что для того, чтобы остановить триумфальное шествие мировой революции, нужно задушить ее оплот, первое в мире государство рабочих и крестьян! То, что не удалось совершить в 1919 году, английские интервенты, подстрекаемые и руководимые все тем же Черчиллем, хотят совершить сейчас! Товарищи! Смертельная угроза нависла над нашими завоеваниями! И мы не будем ждать, пока бронированная рука авангарда новых Кавеньяков схватит нас за горло! Товарищи! Мною получен приказ Реввоенсовета СССР нанести первый уничтожающий удар по флоту взбесившейся буржуазии!

Бурное ликование охватило всех на палубе и мостиках.

– Товарищи! – продолжал кричать Шродек. – Пусть знает весь мир, что сегодня Советская республика не та, что была в 1919 году! Мы разгромили и изгнали интервентов почти одними голыми руками, а теперь, когда советские рабочие создали могучую сухопутную, морскую и авиационную технику, мы нанесем по европейскому капиталу удар такой силы, от которого буржуазия уже никогда не оправится! Мы с вами видим гордые корабли– авиаматки, созданные под мудрым руководством ленинского ЦК нашей партии! Еще совсем недавно проникшие в руководство партии перерожденцы-бонапартисты и сторонники правошовинистического уклона утверждали, что все это невозможно! Термидорианцы и правые оппортунисты отвергали перспективы мировой революции, болтая чушь о том, что социализм якобы можно построить и в одной стране! Отражая интересы нэпманства и кулачества, они ратовали за «мирное сосуществование» с империалистическими хищниками! Все мы помним, как ими протаскивались идеи о ненужности создания могучей Красной Армии и сильного Красного Флота! О том, что нам нужна только оборона и что на море можно будто бы вести некую «малую войну» одними только глиссерами! Подбрасывались фальшивые дискуссии о том, нужен нам флот морской или флот воздушный! Партия наголову разгромила термидорианцев-перерожденцев и правых уклонистов, очистила свои ряды от бюрократических искривлений и нэпманской агентуры! ЦК и Реввоенсовет под мудрым руководством товарища Генерального секретаря дали четкую линию военного строительства, твердо определив значение Красного Флота как главного оружия борьбы с ведущим английским центром мирового империализма! Не флот воздушный и не флот морской, а флот и воздушный, и морской! Синтез воздушной и морской силы в виде флота кораблей– авиаматок! Таков диалектический материализм военного строительства! Наша Воздушно-Морская Эскадра является высшим достижением передовой марксистской социалистической мысли в военном деле! Воздушно-морские силы товарища Ройтмана на море, бомбардирочные силы товарища Алксниса в воздухе, механизированные войска товарища Калиновского на суше – вот непобедимый кулак победившего в СССР пролетариата! Вот те новые формы борьбы, которые сотрясут мир капитала и повергнут в прах армии империалистов!

– Товарищи! – Шродек почти задыхался. – Настал день и час, когда все мы должны оправдать высокое доверие, оказанное нам партией большевиков и всеми трудящимися Страны Советов! Каждый должен выполнить свой долг! Да здравствует Советский Союз! Да здравствует мировая революция! Смерть мировой буржуазии!!

По корабельной трансляции грянул «Интернационал». Спустя еще минуту взбудораженные летчики и техники наперегонки бросились к самолетам. Взревели сразу десятки моторов, сильнейший ветер от множества воздушных винтов заставил всех находящихся наверху вцепиться в леера и тросы. Командир авианосца Лозович дал отмашку, на мачте взвился флаг «Буки». Начальник палубной команды взмахнул ручным семафором, и первый биплан-торпедоносец ТБР-1С (торпедобомбовоз-разведчик, первый, складной), грохоча колесами по дощатому настилу и все более ускоряясь, двинулся к носовому срезу полетной палубы. Мгновение, просадка – и ярко-красный самолет начальника Воздушных сил Воздушно-Морской Эскадры Якова Валдиса с крупной белой надписью «ВЦИК» на борту и хорошо видимой подвешенной торпедой оказался в воздухе. Громкое «Ура!» всего экипажа корабля разнеслось над волнами.

За самолетом Валдиса непрерывной вереницей последовали остальные аэропланы. Палубная команда встречала каждый старт восторженными криками. За выпущенными в первую очередь в воздух торпедоносцами последовали корабельные истребители И-7К. Видно было, как точно так же стартовали машины и на других авианосцах.

На мостике начальник Эскадры Фишман докладывал Шродеку и Ройтману о своем решении на атаку:

– На каждом из трех больших авианосцах мы имеем по торпедоносной и по истребительной эскадрилье по тридцать одному самолету. На каждом корабле сформированы три ударные группы по девять торпедобомбовозов и по шесть истребителей. «Фрунзе» формирует две такие группы. Все торпедобомбовозы несут по фиумской торпеде. Истребители пойдут впереди каждой группы, их задача – не только прикрывать торпедоносцы от атак неприятельских самолетов, но и штурмовкой по кораблям противника проложить дорогу торпедоносцам. Это опасно и рискованно для наших героев-истребителей, но мы должны сделать все, чтобы обеспечить поражение врага торпедами.

– Группы стартуют поочередно, – продолжал Фишман. – Таким образом, по условиям времени взлета создаются три ударные волны. Первые две составят по одной ударной группе от каждой из четырех авиаматок, третья волна составит только три группы, поскольку на «Фрунзе» для нее уже не хватит самолетов. В первой волне идут также командиры всех торпедоносных и истребительных эскадрилий и лично товарищ Валдис. Товарищ Остроухова, находящаяся на «Фрунзе», по ее личной просьбе возглавит вторую волну. В итоге первый удар наносят сорок один торпедобомбовоз и двадцать восемь истребителей. Вторая волна составит тридцать шесть торпедобомбовозов, двадцать четыре истребителя и самолет товарища Остроуховой, третья волна – двадцать семь торпедобомбовозов и восемнадцать истребителей. Остальные самолеты составляют резерв, ведут разведку и остаются для охраны Эскадры. К сожалению, как видите, отправка «Диктатуры Пролетариата» в прошлом году на Черное море несколько уменьшила наши ударные возможности.

– Я всегда был против этого и считал, что все четыре «Измаила» надо держать вместе, в едином кулаке. Я ставил этот вопрос перед ЦК и Реввоенсоветом, но к моему мнению не прислушались, – заявил Ройтман.

Шродека передернуло:

– Не занимайте местническую позицию! ЦК решает, исходя из общегосударственных соображений. Оборона хлебородного юга страны тоже чрезвычайно важна. Мы все знаем о планах англичан и французов предпринять интервенцию и на Черном море. Не забывайте также о роли итальянских фашистов. Если это произойдет, то авиаматки Морских сил Черного моря должны будут нанести сокрушительный удар по врагу прямо в Босфоре! Одной «Демократии» и тихоходного «Комсомольца» для этого будет явно недостаточно. Здесь же, я уверен, наши славные летчики и так справятся с поставленными задачами!

Фишман продолжил доклад:

– Целью первой волны назначены два самых больших английских линкора типа «Нельсон». Для второй волны целями будут три других линкора, а в случае необходимости – и добивание обоих «Нельсонов». Третья волна в зависимости от обстоятельств атакует английские авианосцы или уцелевшие линкоры. Штаб рассчитывает, что все будет решено уже в первом ударе, но в случае необходимости вылеты придется повторить. На время атак наша бригада линкоров, бригада крейсеров и эсминцы образуют завесу к югу от авианосцев на случай возможных атак легких сил противника. Кроме того, эти корабли в случае необходимости отвлекут вражеские самолеты с авианосцев противника, а также составят своего рода цепь постов ВНОС. Наконец, как нам сообщили, наша атака будет поддержана налетом на британский флот двух тяжелых бомбардировочных бригад ВВС и нашей 2-й морской тяжелой бомбардировочной бригады. Согласно только что полученной радиограммы, – сообщил Фишман, – самолеты всех этих трех бригад уже в воздухе.

– Руководство Эскадры твердо уверено в успехе нашего предприятия, – заверил в завершение Фишман. – Враг будет потрясен и сокрушен!

Вновь взревели моторы, на старт пошли первые машины второй волны. В это время барражирующие в зоне ожидания над кораблями Эскадры отряды самолетов первой волны начали перестраиваться в походный порядок и, покачав крыльями восторженно приветствующим их морякам, устремляться на юг.

5

Умиротворяющее мягкое мерное гудение вентиляторов на адмиральском мостике в башенноподобной надстройке «Нельсона» было нарушено визгливым скрипом бронированной двери. Находящиеся на мостике дружно обернулись. Вошедший флагманский офицер связи Весткотт быстрым шагом прошел к сидящему в своем кресле нахохлившемуся вице-адмиралу Норбруку.

– Сэр, наши радисты своими приборами перехватили радиопередачу русского самолета. Он крутится где-то рядом и открытым текстом на русском языке передает наши координаты. Тони Рейборн говорит, что этот сукин сын трещит в эфире уже минимум полчаса, но мы долго не могли засечь.

– Что же, если большевики осведомлены о нашем присутствии, то тем лучше, – проговорил Норбрук, не выпуская изо рта папиросу. – Мы и не ставим целью скрывать наше присутствие здесь, джентльмены. Наша задача – политическая, гордо нести в этих морях флаг Святого Георгия и продемонстрировать всем здешним народам и правительствам волю правительства его величества к пресечению беспорядков и агрессии и к восстановлению мира, порядка и законности. Надеюсь, большевики сами поймут, что если идет Королевский флот, то, значит, красным лучше всего убраться в свои щели. Для их же собственной безопасности.

Адмирал был прерван ревуном боевой тревоги. На мостике мгновенно сгустилось напряжение. Один из офицеров снял трубку телефона внутрикорабельной связи:

– Сэр, обнаружены большие самолеты по курсу 130!

С идущего концевым линкора «Вэлиант» взлетел целый букет белых сигнальных ракет, обозначая целеуказание находящемуся в воздухе дежурному звену истребителей. И вслед за тем «Вэлиант» первым открыл огонь из своих четырехдюймовых зенитных орудий.

6

Громадные бомбовозы 11-й тяжелобомбардировочной авиабригады комбрига Шестакова вышли по корме Флота Метрополии и теперь как бы нарочито медленно развертывались в воздухе из походного порядка в боевой прямо над концевыми кораблями Норбрука, неуклюже разворачиваясь к северу. Семерка «легких крейсеров» Р-6 лихо прошла под воздушными кораблями и с виража, не перестраиваясь, атаковала россыпью малых бомб «Вэлиант». Столбы воды, свист тысяч осколков – и не единого попадания! Отходя, Р-6 попали под дружный огонь зенитной артиллерии остальных линкоров. Крайний левый самолет попал в облака разрывов и мгновение спустя кувыркаясь полетел в воду. Первая кровь пролилась.

Три английских дежурных истребителя «Нимрод» 800-й эскадрильи рванули вверх, стремясь достать подходящие тяжелые бомбардировщики. Флайт-лейтенант Уотсон предполагал подняться как можно выше и затем атаковать всей тройкой с пикирования идущее концевым звено чудовищных шестимоторных машин, держась при этом вне обусловленного сектора огня зенитных орудий своих кораблей. Однако проскочив под строем бомбардировщиков, Уотсон с изумлением увидел, как от крыльев ползущих в небе увальней отделяются какие-то предметы. Одномоторные истребители! Всего через пару секунд на тройку «Нимродов» уже сами пикировали несколько И-5, выпущенные гигантскими ТБ-4 из состава Особого отряда «Звено» 11-й авиабригады. Противники схлестнулись на встречных курсах, звено английских истребителей распалось, атака на бомбардировщики была сорвана. Уотсон, совершив полупереворот, расстрелял один И-5 в яркой бело-красной окраске, загоревшийся и круто пошедший вниз. Завертелась «собачья схватка».

Тем временем сорок бомбардировщиков ТБ-3 легли на боевой курс и с кормовых румбов медленно, но неумолимо наползали на корабли Норбрука. Огонь по огромным и тихоходным самолетам из почти полусотни 102-мм и 120-мм зенитных орудий крупных кораблей, управляемый новенькими директорами HACS, был точен и эффективен. Серые облака разрывов тесными вереницами вставали на пути армады воздушных «линкоров», осколки секли гофрированные плоскости и фюзеляжи, крушили моторы. Несколько самолетов, дымя, со снижением выкатились из строя, еще два рухнули вниз, разваливаясь в воздухе. Однако орда бомбовозов уже достигла идущие сзади авианосцы, с которых лихорадочно поднимались «Нимроды» и «Оспреи». Сотни бомб полетели вниз, и оба «плавучих гаража» в течение примерно двух минут скрывались от наблюдателей с других кораблей стеной непрерывных грандиозных всплесков. Когда эта невероятная стена опала, «Корейджес» продолжал идти как ни в чем не бывало, однако с нижней носовой полетной палубы «Фьюриеса» в ослепительно голубое небо подымался столб густого черного дыма. Две 250-килограммовые бомбы достигли цели.

Разгрузившись, бомбардировщики отваливали в сторону латвийского берега, сопровождаемые грохотом тяжелой зенитной артиллерии. Выбиваемые горящие машины падали одна за другой. К моменту когда на английских кораблях офицеры прокричали «отбой» и британская эскадра скрылась из виду, 11-я авиабригада потеряла семь самолетов ТБ-3 сбитыми и еще не менее десятка, дымя, ковыляло позади основного строя, растянувшись на многие километры.

Пять поднятых авианосцами «Нимродов» и три «Оспрея» попытались организовать преследование красных самолетов, однако наперерез им бросились И-5 Особого отряда. В яростной по ожесточению схватке, происходившей за кормой Флота Метрополии, бортовые И-5 ценой гибели трех своих самолетов полностью расправились со звеном Уотсона и сейчас оставшиеся девять И-5 настигли эскадру как раз тогда, когда другие английские истребители устремлялись вслед 11-й авиабригаде.

Увлеченные погоней британцы не ожидали появления нового воздушного противника. Один «Оспрей» был сбит сразу же, на другом убит стрелок-наблюдатель и самолет пустился наутек к своим кораблям. С «Нимродами» снова завертелась воздушная карусель, в которой оба противника потеряли по истребителю, после чего И-5 стали выходить из боя, удаляясь в сторону Риги. Впрочем, ни один из этих И-5 так и не достиг назначенных запасных аэродромов – все они из-за выработки горючего сели в разных местах Латвии, причем несколько самолетов и летчиков попали в руки к белолатышам.

Но все это стало известно позже, а сейчас атака истребителей Особого отряда в очередной раз дезорганизовала истребительное прикрытие британского соединения. А прямо по курсу этого соединения уже вырисовывались ползущие точно навстречу нестройные ряды 23-й и 2-й морской тяжелобомбардировочных бригад.

7

Обе эти бригады, пролетев над эстонской территорией, повернули на юг, выстроившись практически одной огромной колонной из семидесяти трех бомбардировщиков ТБ-3. Первыми над английским флотом снова появились восемь двухмоторных Р-6, сбросивших с большой высоты осколочные бомбы по «Нельсону». Бомбы легли с большим удалением от корабля, а сами «легкие крейсера» были встречены сильным огнем зенитной артиллерии. После отворота они попали в рой перестраивающихся британских истребителей. Винг-коммандер Мэйдж на своем «Нимроде» сбил два Р-6 в течение минуты, другими истребителями было сбито еще три самолета. В свою очередь бортстрелки «крейсеров» сбили один «Нимрод», а оставшиеся три Р-6 спешно улепетывали в сторону Либавы, снизившись до бреющего полета.

В гуще разрывов снарядов на корабли Норбрука непрерывной цепью опять надвигались ТБ-3, избравшие целью колонну линкоров. Многие экипажи бомбили по команде ведущего самолета звена, что делало бомбометание заведомо неточным. Английские линейные корабли шли вперед сквозь сплошной град сыплющихся с неба бомб, ведя огонь из всех зенитных стволов. При прохождении бомбардировщиков над линкорами в ход были пущены новейшие восьмиствольные «пом-помы». Одни за другим из сплошной чудовищной колонны гигантских самолетов вываливались сбитые или поврежденные бомбардировщики. Самолет комбрига-23 Замухновского еще над подходе получил прямое попадание 120-мм снаряда и превратился в огненный шар, разлетаясь тучей обломков. Один пылающий ТБ-3 упал в море всего в 20 ярдах от авианосца «Корейджес».

Лишь малая часть бомб достигла цели. «Нельсон» получил попадание в крышу средней башни главного калибра без каких– либо последствий. На «Бархэме» был разбит драгоценный восьмиствольный «пом-пом» и выведено из строя находившееся ниже четырехдюймовое орудие; «Куин Элизабет» и «Родней» получили попадания в палубу с пробитием, но обе бомбы не взорвались. «Родней» получил подводную пробоину в носовой части от близкого разрыва, но поступление воды было быстро прекращено аварийной партией. Эсминцу «Дункан» бомба угодила точно в мостик, убив командира лейтенант-коммандера Хикса и выкосив еще несколько десятков человек. На эсминце «Дэринг» руль был заклинен близким разрывом, но повреждение было быстро устранено.

Внезапно все стихло. Закончив бомбометание и потеряв восемь машин сбитыми и не менее десятка поврежденными, ТБ-3 уходили, расползаясь по всей южной и восточной части горизонта. Последние подбитые машины преследовались английскими истребителями, один бомбардировщик был поражен поднятым с верхней палубы «Фьюриеса» «Оспреем» и рухнул, оставив видимый издали столб дыма. «Нимроды» добили еще два самолета. Гонясь за ТБ-3, истребители оттянулись на юго– восток и практически потеряли из виду свою эскадру.

8

Летящий впереди первой ударной волны палубных самолетов Яков Валдис с высоты 3000 метров заметил множество дымов, а затем разглядел и сам строй британских кораблей – находящихся почти за два десятка километров. Радист-стрелок его самолета немедленно вышел в эфир и передал кодовый сигнал:

– «Факел!», «Факел!».

Спустя несколько мгновений противника увидели и с других самолетов первой волны. Валдис покачал крыльями своего красного аэроплана, и строй машин разделился на две группы, переходя в пологое пикирование с полуотворотом с целью взять английские линкоры «в клещи». Семь истребителей И-7К с «Третьего Интернационала» продолжили полет на высоте, образуя группу «расчистки», а остальные двадцать одна машина на полном газу до потемнения в глазах у пилотов пикировали на «Нельсон» и «Родней».

На британских кораблях офицеры и дальномерщики зенитных постов продолжали смотреть вслед уплывающим за горизонт на юго-восток бомбардировщикам ТБ-3 и не успели заметить новую угрозу прямо по курсу. Истошные крики сигнальщиков на головных линкорах и корабельные ревуны разорвали легкое оцепенение, воцарившееся на кораблях после боя с армадой воздушных гигантов. Стремительно разворачивались в сторону нового противника бронированные башенки директоров HACS и стволы зенитных орудий – но на все это уходили бесценные секунды. Раздался грохот 120-мм зенитных орудий «Нельсона», треск его «пом-пома», но, ведя пулеметный огонь, большевистские истребители уже обрушились на два первых линкора. Рев моторов проносящихся на бреющем полете самолетов и звон очередей пуль по броне заставили даже людей на нижних палубах поневоле втянуть головы в плечи. Туча истребителей после первой атаки совершила вираж над кораблями и распалась на отдельные самолеты, вновь пикирующие на линкоры уже каждый сам по себе. При втором заходе истребитель с надписью «Ударник Магнитстроя» на фюзеляже был разнесен в клочья огнем в лоб из восьмиствольного «пом-пома». Еще один, «Химартельщик», был на вираже сбит из «Льюиса» пулеметчиком с эсминца «Буллдог». Истребитель «Красный Иссык-Куль» проскочил облака разрывов снарядов и рухнул прямо под форштевень «Бархэма». Горящий «ХаГАЗовец» пронесся вдоль всего строя линкоров и упал где-то за их кормой.

Стремительная штурмовая атака истребителей отвлекла внимание и дезорганизовала зенитный огонь британского флота. Каждый корабль обстреливал те самолеты, которые казались его артиллеристам наиболее опасными или просто были ближе всего. Поэтому две вереницы торпедоносцев вышли на носовые курсовые углы колонны линкоров с двух сторон, не получив практически никаких повреждений. Четко и скоординированно, как на учениях, развернувшись в линию, торпедобомбовозы на бреющем полете рванулись к кораблям. С левых румбов десять ТБР– 1С с «Третьего Интернационала» и самолет Валдиса заходили на «Нельсон» и десять машин с «Советского Союза» – на «Родней». С правых румбов на «Нельсон» нацелились десять торпедоносцев «Знамени Октября», а на «Родней» – десять самолетов «Фрунзе».

Зенитный огонь стал переноситься на надвигающиеся с обеих сторон и вот-вот готовые сомкнуться над линкорами волны торпедоносцев. Серые облака дыма и фонтаны воды начали вставать на их пути. Спустя секунды по страшной лавине вели огонь все зенитные стволы эскадры. Хуже всего пришлось отрядам «Советского Союза» и «Фрунзе», обстреливаемых большей частью линейных кораблей. Один за другим самолеты «ОГПУ» и «Сунь-Ятсен» кувыркнулись в воду. Из отряда «Фрунзе» был сбит «Красный камвольщик». Самолет командира торпедоносной эскадрильи «Третьего Интернационала» Богданенко с надписью «За ВКП(б)!» пылал, подобно факелу, но продолжал удерживать боевой курс. Перескочив линию эсминцев, торпедоносцы с пистолетной дистанции всего в 400–500 метров почти разом сбросили торпеды, затем резко совершили отворот к югу и пронеслись, облегченными, вдоль всей колонны дредноутов.

Удар был смертелен и неотразим. Командиру «Нельсона» кэптену Макнамаре показалось, что торпедоносцы, заходящие справа, сбросили торпеды чуть раньше, и он приказал ворочать на правый борт. Однако времени уже не оставалось. Мгновениями позже в воду полетели торпеды и слева, с группы «Третьего Интернационала». Валдис на своем ярком самолете сблизился с противником больше всех – и после сброса торпеды, не сворачивая, пронесся над «Нельсоном», поливая его из пулеметов. Торпеда, сброшенная его аэропланом, угодила в носовую часть линкора по левому борту, который содрогнулся как от удара гигантской кувалдой.

Следующие попадания в «Нельсон» последовали со скоростью пулеметной очереди – три в левый борт и две в правый, сотрясая корабль до киля. На палубу обрушились фонтаны воды из вышибленных взрывами клапанов расширения противоторпедной защиты. Богданенко сбросил торпеду и, держась в воздухе из последних сил, не стал отворачивать и на горящем самолете врезался в дымовую трубу линкора, разбрызгав во все стороны струи пылающего бензина и выведя из строя расчеты сразу двух 120-мм орудий.

Его торпеда попала в кормовую часть линкора, заклинив валопровод левого борта – продолжающий вращаться погнутый гребной вал начал колотить по корпусу, разрушая упорные подшипники и нарушая герметичность шахты вала. Корма, а за ней и левые котельные отделения начали затапливаться. Противоторпедная переборка левого борта также не выдержала четырех торпедных взрывов и начала фильтрацию воды. Через пять минут поступление воды стало неконтролируемым.

«Роднею» повезло немного больше – он получил лишь две торпеды в правый борт и две в левый, и все они пришлись на носовую часть. Линкор выкатился из строя вправо, стремясь получить свободу маневрирования при следующих атаках.

Отворачивающие торпедоносцы с ревом неслись вдоль строя линкоров, подвергаясь ураганному огню «пом-помов» и пулеметов – уже не столь эффективному вследствие большой скорости целей. Тем не менее именно в этот момент были сбиты самолеты «Красный Казак», «Гудок» и «Герои Гамбурга», на последнем погиб экипаж командира торпедоносной эскадрильи «Знамени Октября» Ганса Бумбахера. На юг после удара торпедоносцев рванулись и истребители, при этом был сбит И-7К «Зиновьевец». На выходе из атаки на красные самолеты навалились подоспевшие английские истребители. Завязалась схватка. Возглавивший атаку возвращающихся с преследования ТБ-3 перехватчиков винг-коммандер Мэйдж сбил торпедоносец «Комсомолец Приамурья» и истребитель «Богатырь», однако его «Нимрод», в свою очередь, был расстрелян командиром истребительной эскадрильи «Советского Союза» Богуславским на И-7К «Красная Звезда». Также в бою были потерян истребитель «Рабфаковец» и сбиты еще два англичанина. Большевистские истребители и торпедоносцы, выйдя из драки, уходили на юг, где перестраивались и ложились через Готланд на курс возвращения на свои корабли.

Поднять дополнительные истребители британские авианосцы не успели. В те самые мгновения, когда торпедоносцы вели бешеную атаку на линкоры, семерка советских истребителей группы «расчистки воздушного пространства», не найдя врага в небе, спикировала на «Фьюриес» и «Корейджес». Взлетающий с «Корейджеса» «Нимрод» был сбит сразу же. Затем звенья И-7К пронеслись над полетными палубами обоих кораблей, поливая их огнем. Палубные команды и летчики готовящихся к старту машин брызнули врассыпную. Прямо на палубе «Корейджеса» загорелся «Райпон», еще несколько самолетов на авианосцах были повреждены. Во втором заходе истребитель «Турксиб» был расстрелян носовыми «пом-помами» «Корейджеса», однако на «Фьюриесе» от обстрела на бреющем полете были подожжены «Райпон» и «Нимрод» и тяжело ранен командир корабля кэптен Биггс-Фолкнер. После этого красные истребители, набрав высоту, ушли на север.

9

Через десять минут после атаки крен «Нельсона» на левый борт достиг двадцати градусов. Котельные отделения быстро затапливались с кормы, вода проникла уже и в машинное отделение левого борта, и обе машины были остановлены. Корабль потерял ход. Турбогенераторы также встали, подача электроэнергии прекратилась. Линкор был обречен, и вице-адмирал Норбрук посоветовал кэптену Макнамаре «убрать ребят с корабля». Личный состав начал выбираться на палубу, где из-за все увеличивающегося крена уже невозможно было нормально стоять. Матросы начали прыгать в воду, их спешно подбирали подошедшие вплотную эсминцы.

– Что-то неладное творится сегодня с нашими кораблями, – повторил сэр Ричард Норбрук знаменитые слова, прислонясь к стенке боевой рубки. Это было последнее, что от него слышали. «Нельсон» стремительно повалился на левый борт, давя башнями и надстройками копошащуюся в воде массу людей. Раздался жуткий многоголосый истошный вопль. Эсминцы и спущенные с них шлюпки лихорадочно выбирали из воды спасающихся. Норбрука и Макнамары среди спасенных не было.

В двух милях у востоку от агонизирующего гиганта стоял однотипный «Родней», осевший носом в воду уже до бака. Его аварийные партии в тесных нижних помещениях безуспешно пытались остановить дальнейшее распространение воды. Младший флагман Флота Метрополии контр-адмирал Стоунвилл на «Бархэме» вместе с двумя другими старыми линкорами малыми ходами маневрировал южнее. После опрокидывания «Нельсона» он подошел к «Роднею» и запросил семафором у командира последнего кэптена Паркера о состоянии корабля. Паркер ответил, что вводит турбины и надеется задним ходом дойти до Данцига.

«Удачи!» – ответил Стоунвилл и просигналил, что идет с остальной эскадрой на север с целью отыскать и уничтожить флот проклятых большевиков. Четыре эсминца остаются для спасения экипажа «Нельсона» и три – для эскортирования «Роднея». «Трахните красных покрепче» – был поднят сигнал на «Роднее». С «Бархэма», давшего самый полный ход, ответствовали: «Боже, храни Короля» и «Каждый должен выполнить свой долг».

Три британских линкора с развевающимися огромными боевыми флагами прошли всего в паре сотен ярдов от всего больше садящегося носом «Роднея», устремляясь на север. Находящаяся наверху часть команды «Роднея» приветствовала их громкими криками. Западнее оба английских авианосца разворачивались против ветра, готовясь выпустить свои торпедоносцы для нанесения удара по флоту противника.

«Родней» не дошел до Данцига. Поступление воды так и не удалось прекратить, а на траверзе Мемеля начали сдавать выставленные подкрепления переборок. Корабль, ползущий кормой вперед, погрузился с носа до первой башни, началось затопление погребов главного калибра и фильтрация в машинные отделения. Паркер остановил машины и отдал приказ личному составу перейти на эсминцы и подошедшие пароходики. Через десять минут после снятия последнего человека винты и руль вышли из воды, а еще через полчаса корма встала уже почти вертикально. Нос линкора уперся в дно в этом месте моря, и еще несколько часов корабль находился в таком положении, с возвышающейся над поверхностью моря примерно шестой частью длины корпуса, пока окончательно не скрылся под водой в расплывающемся громадном грязном нефтяном пятне.

10

Впереди второй палубной ударной волны Красного флота несся сверкающий сияющим алюминиевым фюзеляжем одномоторный моноплан ПБ – опытный образец пикирующего бомбардировщика конструкции инженера Кильванского, бывшего вредителя, созданный в Специальном конструкторском бюро ОГПУ. Пилотировавшая самолет знаменитая летчица-рекордсменка Дарья Остроухова отчетливо видела далеко внизу три ползущих по морской глади английских кораблика, казавшихся отсюда совсем крохотными.

– Ну что, девушки, покажем им где раки зимуют! – со смехом воскликнула она, обращаясь к своему экипажу.

Уверенным крутым переворотом через крыло Дарья ввела свою машину с залихватской надписью «Мы из джаза» на борту в пикирование, нацеливаясь на головной кораблик. Локоны ее пергидрольных волос, выбивающиеся из летного шлема, развевались на сумасшедшем ветру, мотор ревел, зеркальная поверхность моря стремительна росла и приближалась с каждой секундой…

После доклада об обнаружении приближающихся с севера самолетов второй волны, контр-адмирал Стоунвилл приказал эскадре ворочать вправо с целью затруднения взятия его кораблей в клещи, как это произошло ранее. С английских линкоров по приближающимся аэропланам открыли огонь из четырехдюймовых орудий левого борта. Красные самолеты еще только снижались и развертывались для атаки, когда со всех английских дредноутов заметили яркую сверкающую на солнце звездочку, с большой высоты почти отвесно падающую на «Бархэм».

Это был ПБ. Держа машину почти вертикально, Дарья Остроухова пикировала с пяти тысяч метров, резко дернув рычаг бомбосбрасывателя на высоте всего 400 метров и переведя облегченный самолет в горизонтальный полет. Серебряная стрела вышла из пике почти у самой воды и, едва не касаясь гребней волн обтекателями шасси, стремительно пронеслась вдоль бортов английский кораблей сквозь грохот «пом-помов» и треск пулеметов. Затем столь же резко ПБ рванул вверх, скрываясь в высотах бездонного синего неба.

800-килограммовая экспериментальная бронебойная бомба разработки Остехбюро угодила в «Бархэм» точно рядом с башней «В» главного калибра, по левому борту, прошив сперва двухдюймовую верхнюю, а затем пятидюймовую главную броневые палубы, пронизала нижние помещения, круша переборки и металлоконструкции, и взорвалась внутри корабля. Из носовой части содрогнувшегося «Бархэма» вылетел чудовищный клуб черного дыма.

На шедшей сзади «Куин Элизабет» видели, как из носовой части «Бархэма» извергались все новые гигантские клубы маслянистого дыма, а затем всю центральную часть охватило пламя, напоминающее огонь огромной газовой горелки. Вслед за тем «Бархэм» взорвался. Страшный огненно-черный гриб взметнулся на месте флагманского линкора Стоунвилла, разметывая тысячи обломков во все стороны и засыпая ими следующие мателоты. С других английских кораблей наблюдали пятнадцатидюймовую орудийную башню «Марк-I», кувыркающуюся в воздухе и рухнувшую в море в сотне ярдов от места катастрофы. На «Куин Элизабет» положили руль резко вправо, чтобы не столкнуться со взорвавшимся кораблем, затем отвернул и «Вэлиант».

Оба эти линкора описывали полную циркуляцию и находились почти кормой к противнику, когда на них обрушились истребители второй ударной волны. Очереди пулеметов пикирующих целыми звеньями И-7К захлестали по броне. Вследствие всего произошедшего зенитный огонь британского флота оказался полностью дезорганизованным, но тем не менее зенитчики отчаянно сражались. Расчет восьмиствольного «пом-пома» правого борта «Вэлианта» расстрелял истребитель «Астурийский шахтер», еще один И-7К «Смерть капиталу» был сбит пулеметным огнем, когда проносился над «Куин Элизабет». Однако истребители выполнили свою задачу, и красные торпедоносцы ринулись на британские корабли, встречая лишь разрозненный зенитный артиллерийский огонь.

Видя, что оба уцелевших британских линейных корабля повернули на юг и уходят, разделившиеся на две группы торпедоносцы спокойно обогнали их на дистанции нескольких миль, после чего развернулись и, как положено, зашли в атаку с носовых курсовых углов с южной стороны. Схема атаки была отшлифована до мелочей и в точности повторяла атаку первой волны. Девятка ТБР-1С с «Третьего Интернационала» с правых румбов заходила на идущий впереди «Куин Элизабет», а девять машин с «Советского Союза» – на «Вэлиант». С левых румбов на «Куин Элизабет» нацелились девять торпедоносцев «Знамени Октября», а на «Вэлиант» – девять самолетов «Фрунзе».

Торпедоносцы сквозь огонь неслись на бреющем полете к кораблям, сближаясь на самую короткую дистанцию. Огнем «пом– помов» были сбиты «Таганрогский пионер» и «Правда», однако накатывающийся вал был неостановим. Первым точный удар нанес командир звена «Третьего Интернационала» Лео Чампино на самолете «Памяти Матеотти», всадивший торпеду в носовую часть начавшего маневр уклонения «Куин Элизабет», как раз в место стыка булей с корпусом. Затем головной линкор получил еще два торпедных попадания в правый борт и одно в левый. Военлет Ван Люй Вэнь на «Алеет Восток», сбросив торпеду всего с 300 метров, добился попадания в кормовую часть «Вэлианта», выведшее из строя оба винта правого борта и заклинившего руль. Кроме того, «Вэлиант» получил четыре торпеды в левый борт – в том числе одно с ошибшегося в выборе цели звена «Знамени Октября». Многие самолеты после сброса торпед не отворачивали, а проскакивали над кораблями, их стрелки вели огонь вниз со своих турелей. Торпедоносец «Азоврыбтрест» был поражен при этом «пом-помом» с «Куин Элизабет», загорелся, потерял управление и протаранил выходящий из атаки «Кооперированный кустарь», оба самолета, сцепившись и кувыркаясь, полетели в воду.

Запоздало появившиеся над местом побоища два «Нимрода» были немедленно перехвачены шестью истребителями группы «расчистки» второй волны. Хотя в бою «Нимродам» удалось сбить И-7К «Советский цирк», однако исход схватки был предрешен, и через пять минут обломки обоих английских самолетов догорали на воде.

11

На «Вэлианте» начался пожар в разрушенной нефтяной цистерне. Окутанный дымом корабль стоял, все более кренясь на левый борт и подняв сигнал «Не могу управляться». Кэптен де Шовелл на «Куин Элизабет» также понимал, что его имеющий сильный дифферент на нос линкор тоже обречен. Хотя подошедший к борту «Куин Элизабет» на «Каире» коммодор Ньюмэн некоторое время настаивал на необходимости произвести ночную торпедную атаку против большевиков силами эсминцев, однако де Шовеллу удалось достаточно быстро уговорить его заняться в первую очередь спасением команд гибнущих линкоров.

– На сегодня миссия здесь выполнена, сэр, – говорил де Шовелл Ньюмэну. – Думаю, что силам его величества нужно отойти в Данциг или Копенгаген и перегруппироваться. Вряд ли большевики будут способны столь же эффективно атаковать нас с воздуха в этих портах.

Эсминцы, подойдя к бортам обоих линейных кораблей, снимали их экипажи. Всего через несколько мгновений после отхода «Бигля» с последними сошедшими с «Вэлианта», линкор повалился на левый борт, а затем опрокинулся вверх килем. Некоторое время после снятия с «Куин Элизабет» большей части людей эсминцы и «Каир» пытались буксировать второй линкор, однако заведенные концы все время рвались. Спустя четыре часа ветеран Ютландского сражения с сильным креном и дифферентом пошел ко дну. Кэптен де Шовелл и еще несколько офицеров были подобраны «Бланше» уже из воды.

С «Бархэма» не было спасено ни одного человека.

12

Для контрудара по Красному флоту с авианосца «Корейджес» было поднято восемнадцать торпедоносцев «Райпон» 810-й и 822-й эскадрилий и два истребителя «Нимрод», с «Фьюриеса», пожар в носовой части которого продолжался, – семь «Райпонов» 811-й эскадрильи, один «Оспрей» и один «Нимрод». Это были последние реальные боеспособные ударные силы Королевского флота на Балтике в тот день. Выпустив машины, оба авианосца вместе с присоединившимися к ним крейсерами соединения «F» остались крейсировать южнее Готланда.

Дождавшись старта всех самолетов и построившись в один плотный отряд, торпедоносцы устремились на север. Командующий авианосной группой коммодор Мэйнард приказал командирам эскадрилий и лично возглавившему атаку винг-коммандеру Оливеру с «Корейджеса», не отвлекаясь на другие корабли, атаковать в первую очередь авианосцы противника.

– Если мы выведем их из строя, наши линкоры легко разделаются с остальным флотом противника, джентльмены, – заявил он.

Поэтому заметив внизу дымы, английская группа снизилась с целью определения кораблей врага. В небе появились дымные клочки разрывов.

Бригада линейных кораблей в составе «Марата» и «Октябрьской Революции», обнаружив подходящие самолеты и не получив ответа на выпущенные сигнальные ракеты, подвергла неприятельские аэропланы обстрелу из трехдюймовых зенитных орудий и принялась маневрировать с целью избежания торпедной атаки, одновременно радируя координаты и курс английских самолетов. Огонь зенитных пушек Лендера был малоэффективным. Три торпедоносца 811-й эскадрильи, отделившись от остальных и снизившись, на бреющем полете атаковали столь соблазнительные цели, выйдя с носовых курсовых углов левого борта на «Марат». По самолетам был открыт огонь из одноствольных 37-мм автоматов и пулеметов – но все три успешно сбросили торпеды и ушли, получив лишь незначительные повреждения от пулеметного огня. «Марат» сумел уклониться от всех трех последовательно сброшенных торпед, хотя одна из них прошла в десятке метров за кормой.

Получив оповещение с бригады линкоров, авианосцы Воздушно-Морской Эскадры, закончившие прием вернувшихся самолетов первой волны и готовившиеся к приему возвращающейся второй, начали немедленно выпускать в воздух резервные истребители в дополнение дежурным звеньям в небе. В общей сложности двадцать два И-7К находились в воздухе над Эскадрой, когда винг-коммандер Оливер покачиванием крыльев дал сигнал своим пилотам к атаке на главные силы МСБМ. Развернувшись широким строем, двадцать два торпедоносца и четыре истребителя ринулись вниз в последнюю решительную атаку. А с различных эшелонов по высоте на них уже пикировали И-7К.

Не менее семи большевистских истребителей атаковали противника прямо в лоб. Британские истребители сделали все, чтобы защитить свои торпедоносцы, стремительно кинувшись в контратаку. В бою на встречных курсах были сбиты «Нимрод» и И-7К «КРО», а стрелок «Оспрея» поразил «Ленинградского Осоавиахимовца». Однако противостоять массированной атаке русских истребителей на торпедоносцы на вертикалях кучка британцев не могла. Масса перехватчиков обрушилась на нагруженные торпедами неповоротливые «Райпоны», упорно рвущиеся к кораблям. Пылающие самолеты рушились в воду один за другим. Дополнительную сумятицу внес зенитный огонь красных кораблей, открытый по гуще приближающихся самолетов без разбора своих и чужих. О всяких заранее оговоренных схемах ПВО забыли и в воздухе, и на море.

Всего семь английских торпедоносцев смогли выйти на рубеж сброса, все остальные британские самолеты к тому времени были уже сбиты. Ценой за это в общей свалке стала гибель еще пяти истребителей Эскадры – «Маяковский», «Товарищ Пятаков», «За ленинизм», «Сакко» и «Нижегородский рабочий».

Скоординированная атака захлебнулась. «Райпоны» сбрасывали торпеды поодиночке, выходя на те цели, на которые оказались способны, и большевистские авиаматки легко уклонились от всех «рыбин», хотя одна торпеда некоторое время шла параллельным курсом с «Третьим Интернационалом». Один из выходящих из атаки самолетов врага был расстрелян «аэрогнездом» этого авианосца прямо над палубой и, ярко пылая, упал в море всего в кабельтове от борта.

– Так его! – взбудораженно закричал Карл Шродек, стуча кулаками по леерам и едва не перепрыгивая через ограждение мостика.

Отходившие на запад торпедоносцы преследовались роем истребителей. То тут, то там дымные столбы обозначали места падения добиваемых машин. В конечном счете в воздухе остался только оставляющий белый шлейф «Райпон» Оливера, упорно тянувшийся к шведскому берегу, отбиваясь при этом от нескольких продолжавших наседать И-7К. Буквально уже над шведскими водами его бортстрелок удачной очередью послал в море «Вторую Пятилетку». Когда самолет винг-коммандера, треща и подпрыгивая, приземлился на стокгольмском аэродроме Арланда, плоскости «Райпона» напоминали решето, а с фюзеляжа в десятках мест свисали изодранные лохмотья обшивки.

13

Два поплавковых разведчика МР-6 появились над британскими авианосцами всего пару минут спустя после того, как последние самолеты, ведомые Оливером, скрылись в северной части горизонта. Серебристые гидро пронеслись на большой высоте над кораблями, а затем стали ходить кругами вокруг соединения, сопровождаемые методичной стрельбой зенитных четырехдюймовок. Новейший четырехбашенный «Линдер» был опознан наблюдателями с МР-6 как линкор, после чего с обоих разведчиков в эфир сквозь шум и треск понеслись радиосигналы о «мощной английской эскадре».

– Покончите с этими бандитами, – приказал коммодор Мэйнард.

Три минуты спустя с нижней палубы «Корейджеса» выскочил «Нимрод», набравший скорость и затем свечой устремившийся вверх. В первом же заходе снизу суб-лейтенант Хара поджег мотор одного из МР-6. Оба гидроплана пустились наутек, однако Хара, заходя снова и снова, сбил сперва этот, а затем и второй самолеты.

Однако это уже не имело значения. Третья большевистская ударная волна, летевшая на юг вдоль восточного побережья Готланда и получившая дополнительное целеуказание от погибших гидросамолетов, вышла точно к английским кораблям. Краснозвездые истребители тремя шестерками на бреющем полете атаковали дымящий «Фьюриес», «Корейджес» и вновь принятый за линкор «Линдер». Британцы встретили шквал пулеметных очередей встречным ожесточенным зенитным огнем. «Корейджес» с его двумя носовыми восьмиствольными «пом-помами» вновь оказался крепким орешком, сбив подряд И-7К «Ферганский шелковод» и «Партиздат». С крейсера «Каледон» одноствольным «пом– помом» завалили проносившийся мимо истребитель «Воинствующий безбожник». Находившийся в воздухе суб-лейтенант Хара вступил в отчаянную схватку с несколькими противниками и смог поразить истребитель «Стрела», кувырком пошедший вниз, однако вслед за тем и его «Нимрод» вспыхнул подобно свече. Хара выбросился с парашютом и был расстрелян большевиками в воздухе.

Три девятки ТБР-1С, разомкнувшись на отдельные звенья, атаковали уходившие на юг строем пеленга последние уцелевшие крупные британские корабли на Балтике. Удар оказался не столь хорошо скоординированным, как атаки первых двух волн на линкоры, и основная масса торпедоносцев навалилась на шедший восточнее других «Корейджес». Командир авианосца кэптен Холбрук, стоя на мостике под атаками истребителей, хладнокровно руководил уклонением от торпед, сбрасываемых яростно заходящими со всех сторон торпедобомбовозами. Самолет «Красный мак» был сбит четырехдюймовыми корабля еще на подходе, при выходе из атаки «пом-помами» был расстрелян «Карл Маркс». Зенитная артиллерия крейсеров поразила «РАПП», запылавший огромным факелом и рухнувший близи «Фьюриеса». Однако практически все торпедосцы прорвались к кораблю на самую короткую дистанцию. Холбрук смог успешно отвернуть от всех торпед в ходе последовательных атак трех звеньев, однако одновременная атака еще двух звеньев с носовых курсовых углов обоих бортов оказалась фатальной. «Корейджес» сотрясли два одновременных взрыва на обеих раковинах, спустя несколько мгновений третья торпеда угодила в правый борт, точно под мидель. Последнее, шестое, зашедшее звено нанесло завершающий удар, добившись еще одного торпедного попадания в носовую часть правого борта.

Сотни тонн воды врывались в огромные пробоины практически лишенного какой-либо противоминной защиты корпуса бывшего легкого линейного крейсера. «Корейджес» быстро садился на нос, одновременно приобретая все более угрожающий крен на правый борт. Не питая никаких иллюзий относительно исхода борьбы за живучесть, Холбрук с разрешения Мэйнарда приказал экипажу покинуть корабль. Многие так и не успели этого сделать – всего через десять минут после последнего торпедного попадания громадный авианосец опрокинулся и быстро пошел на дно.

Лишь три торпедоносца со «Знамени Октября» атаковали «Фьюриес», на самой малой высоте зайдя на него справа. Крутая циркуляция на полном ходу помогла оставить две торпеды за кормой, однако третья, сброшенная экипажем Арно Вяйнемюкки с самолета «Бей белогвардейщину!», угодила под самую кормовую оконечность. Взрыв покачнул корабль, затем послышался сильнейший треск, и пятьдесят футов кормы отделились от остального корпуса, прихватив с собой и перо руля с приводами. Гребные валы были покорежены, не менее трех винтов оказались повреждены. Сильнейшая вибрация возвестила о том, что турбины идут вразнос. Машины были немедленно остановлены и «Фьюриес» неподвижно закачался на воде, лишенный управления и хода.

Другие шесть ТБР-1С, пройдя на юг, с крутого виража атаковали на встречном курсе «линкор» «Линдер». Два звена, синхронно зайдя с обоих бортов, взяли корабль «в клещи». Крейсер, дав полный 33-узловый ход, предпринял отчаянные маневры уклонения, перекладывая руль то влево, то вправо. Торпеды, сброшенные атаковавшим слева звеном, прошли мимо, однако из числа сброшенных правой тройкой две попали в среднюю часть корабля. Столб огня и дыма поднялся над «Линдером», машинные и котельные отделения правого борта начали стремительно затапливаться. На выходе из атаки торпедоносец «Имени XVIII партсъезда» был подбит огнем счетверенного «Виккерса» и при возвращении к своим кораблям был вынужден сесть на воду. Из числа этой же группы машин пропал без вести также самолет «Товарищ Иоффе». Аэроплан «Месткомовец» из-за неисправности мотора совершил вынужденную посадку у шведского Вестервика, где военлеты были заключены в местную буржуазную тюрьму.

«Линдер» уходил под воду под грохот взрывающихся боеприпасов, охваченный пламенем горящей нефти. Три старых крейсера типа «С» спешно подбирали его экипаж с шлюпок и из воды, после чего, опасаясь новых воздушных атак, на большой скорости начали отход в Копенгаген.

14

Командир подводной лодки Его Величества L-53 лейтенант– коммандер Коуэлл обнаружил большевистские авианосцы ближе к вечеру. Поднырнув под редкую завесу эсминцев, он, не показывая перископа, малым ходом на глубине сто футов сближался с принимающими самолеты гигантскими кораблями. Подсплыв и оглядевшись в перископ, Коуэлл с неудовольствием увидел, что авианосцы, идущие в строю пеленга, отворачивают к югу и что расстояние до них начинает увеличиваться. L-53 двинулась вслед в тщетной попытке догнать их.

Однако вскоре фортуна улыбнулась англичанину – авианосцы стали ворочать влево. Коуэлл лег на курс сближения с крайним левым кораблем. Цель двигалась достаточно быстро, шансы на сближение на малую дистанцию были невелики, и лейтенант-коммандер принял решение стрелять с не очень выгодного большого курсового угла с солидной дистанции три тысячи ярдов.

Точно рассчитав время выхода в точку атаки, Коуэлл вновь поднял перископ и скомандовал «Пли!» Шесть торпед, пущенных по новейшей методике, с временным интервалом, одна за другой выскакивали из аппаратов, устремляясь к «Советскому Союзу».

Тянущиеся к авианосцу Эскадры пенные следы торпед были замечены барражирующим в воздухе над кораблями военлетом Соколовым на истребителе «Металлист». Бросив машину в пике, он открыл пулеметный огонь по торпедам. Заметив отчаянный маневр истребителя, на «Советском Союзе» немедленно переложили руль, уклоняясь от торпед. Однако казалось, что никакой возможности избежать попадания как минимум одной не было, когда шедший в кильватер авиаматке в качестве спасательного корабля авиации эсминец «Яков Свердлов», выбросив из труб густые черные шапки дыма, набирая скорость, устремился наперерез белым следам. Две торпеды одна за другой поразили корабль, вызвав детонацию его собственных торпед в аппаратах. Чудовищный взрыв разнес эсминец на части. Остальные торпеды прошли за кормой авианосца.

Моряки Эскадры потрясенно смотрели на пенящееся белыми водоворотами место, где еще несколько мгновений назад был «Яков Свердлов».

– Какая геройская смерть! – в наступившем безмолвии на мостике «Третьего Интернационала» произнес Карл Шродек.

15

Пожар от попадания бомб на неподвижно стоящем «Фьюриесе», несмотря на все принимаемые меры, все более разгорался, охватив часть цистерн авиационного топлива. Прозвучало несколько взрывов паров бензина, огонь распространился на большую часть помещений носовой части, а затем на ангар, где шла упорная борьба с продвижением пламени дальше по кораблю. Гигантский столб черного дыма поднимался в небо. Два эсминца, оставшихся при авианосце, ошвартовались побортно к нему, подавая шлангами воду и выслав противопожарные партии. Затем подошли шведские пароход «Эггер» и ледокол «Атле», которые начали заводить концы с целью буксировки корабля.

Подводная лодка МСБМ «Народоволец» под командованием военмора Кожевникова в течение двух часов маневрировала, стремясь выйти в атаку на английские крейсера типа «С», однако так и не смогла занять выгодной позиции. После того как крейсера быстро пошли на юго-запад, Кожевников всплыл в позиционное положение. Буквально сразу же после подъема на мостик внимание командира лодки привлек черный дым над горизонтом. «Народоволец» немедленно погрузился и направился в эту сторону.

В перископ Кожевников быстро увидел горящий авианосец без хода. Охранения не было, один эсминец стоял вплотную у видимого борта. Выработка решения на атаку оказалась несложной, и вскоре лодка заняла позицию всего в трех кабельтовых строго на траверзе «Фьюриеса». Буквально в полигонных условиях «Народоволец» выпустил по неподвижной цели четыре торпеды.

Одна из них угодила в ошвартованный эсминец «Уайтхолл», переломив его пополам. Две другие угодили в правый борт авианосца. «Фьюриес» начал быстро оседать на корму. Из поврежденных сотрясением корпуса от новых взрывов цистерн началась утечка авиационного бензина. Его пары, распространяясь внутри корпуса, начали скапливаться в жилых помещениях под ангарной палубой – и через несколько минут «Фьюриес» потряс новый мощный взрыв. Часть полетной палубы была сорвана, корабль запылал от носа до кормы. Авианосец погружался в море огня, содрогаясь от непрерывно происходящих на нем теперь взрывов. Люди массой кидались в воду, где их подбирали шведские суда и эсминец «Уэссекс».

«Народоволец» медленно отползал на электромоторах к шведскому Оланду, и в отсеках лодки еще долго был слышен шум гибнущего корабля.

16

Часы пробили семь, когда дубовая дверь неслышно отворилась и в старинный кабинет Первого Лорда Адмиралтейства вошел секретарь. Уинстон Черчилль поднял голову от бумаг и посмотрел на вошедшего. В полумраке комнаты лицо секретаря было белым, как у привидения.

– Сэр, – сказал вошедший, запинаясь. – Большевики нанесли удар первыми. Потоплены «Нельсон», «Родней», «Бархэм», «Куин Элизабет», «Вэлиант», «Фьюриес», «Корейджес» и «Линдер». Адмирал Норбрук погиб.

С трудом осознав смысл сказанного, Черчилль невидящим взором уставился на лежащее на столе пресс-папье.

С улицы доносился шум протестующей толпы, требовавшей: «Руки прочь от Советской России». Крики все более усиливались. Раздался звон разбиваемых стекол.

17

Встречный морской ветер рвал листок радиограммы из рук Карла Шродека, не давая дочитать текст до конца. Совладев с бумажкой, Шродек несколько мгновений смотрел вдаль, а затем повернулся к находящимся на мостике «Третьего Интернационала».

– Товарищи… – запнулся он, а затем набирая полной грудью воздух от переполняющих его чувств, закричал во весь голос: – Товарищи!!! Фашистские банды Гинденбурга-Шлейхера-Штрассера бежали из Берлина! Красное знамя восставшего пролетариата развевается над столицей Германии! Отряды штрассеровцев переходят на сторону рабочих! Товарищи!!! Да здравствует славный германский рабочий класс и его вождь товарищ Тельман! Да здравствует Красная Армия!! Да здравствует всеевропейская революция!!

Могучее «Ура!» тысяч красных военных моряков покатилось и разнеслось над волнами, со спокойной уверенностью разрезаемых гордыми авианосцами Воздушно-Морской Эскадры Морских сил Балтийского моря.

«МОСКВА КРЕМЛЬ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б) ГЕНЕРАЛЬНОМУ СЕКРЕТАРЮ ЦК ТОВАРИЩУ ТРОЦКОМУ

Почетнейшее задание ЦК партии, Реввоенсовета СССР и лично Ваше, любимый вождь товарищ Троцкий, полностью выполнено. Отважные военморы и краснофлотцы во главе с героями военлетами нанесли сокрушительный первый удар по стае английских империалистических хищников, посмевших посягнуть на святые завоевания европейского рабочего класса. Английский Флот Метрополии полностью разбит, потоплен и разгромлен. Балтика всецело находится в руках РККФ.

КРАСНАЯ АВИАМАТКА ГОСПОДСТВУЕТ НАД МОРЕМ.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКАЯ КРАСНАЯ

АРМИЯ И РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКИЙ КРАСНЫЙ ФЛОТ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЕВРОПЕЙСКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛЕНИНСКИЙ ЦК!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАШ ВОЖДЬ ТОВАРИЩ ТРОЦКИЙ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!

ШРОДЕК

РОЙТМАН

ФИШМАН

ФАЙНБЕРГ

АКСЕЛЬБЕРГ

ВАЛДИС

ВАРШАВЕР

ЗЕЛЬДИН

ГОЛЬДЕНБЕРГ»

А в это самое время передовые части 4-го механизированного корпуса РККА переходили польскую границу…

Приложение

Список боевых кораблей РККФ

Авианосцы:

«Третий Интернационал» (МСБМ) – бывший «Измаил»

«Советский Союз» (МСБМ) – бывший «Кинбурн»

«Знамя Октября» (МСБМ) – бывший «Бородино»

«Диктатура Пролетариата» (МСЧМ) – бывший «Наварин»

«Фрунзе» (МСБМ) – бывший «Полтава»

«Демократия» (МСЧМ) – бывший «Император Николай I»

«Комсомолец» (МСЧМ, учебный) – бывший «Океан»

Линейные корабли:

«Марат» (МСБМ) – бывший «Петропавловск»

«Октябрьская Революция» (МСБМ) – бывший «Гангут»

«Парижская Коммуна» (МСЧМ) – бывший «Севастополь»

Монитор:

«Ленинград» (МСБМ)

Крейсера:

«Совнарком» (МСБМ) – бывший «Адмирал Бутаков»

«Рот-Фронт» (МСБМ) – бывший «Адмирал Грейг»

«Советская Россия» (МСБМ) – бывший «Адмирал Спиридов»

«Красный Кавказ» (МСЧМ) – бывший «Адмирал Лазарев»

«Профинтерн» (МСЧМ) – бывший «Светлана»

«Червона Украіна» (МСЧМ) – бывший «Адмирал Нахимов»

«Коминтерн» (МСЧМ, учебный) – бывший «Память Меркурия»

«Аврора» (МСБМ, учебный)

Эскадренные миноносцы (типа «Новик»):

МСБМ:

«Яков Свердлов»

«Володарский»

«Урицкий»

«Энгельс»

«Зиновьев»

«Артем»

«Клара Цеткин»

«Роза Люксембург» (бывший «Сталин»)

«Ленин»

«Троцкий»

«Гарибальди»

«Войков»

«Рыков»

«Карл Либкнехт»

«Эрнст Тельман»

«Робеспьер»

«Пятаков»

«Иоффе»

«Карл Маркс»

«Калинин»

«Каменев»

МСЧМ:

«Фрунзе»

«Дзержинский»

«Незаможник»

«Петровский»

«Шаумян»

«Железняков»

«Щорс»

«Чапаев»

Андрей Уланов Лучший вариант

Остров. День

Вокруг острова был океан. Когда-то давно европейцы дали ему целых два имени: Великий и Тихий. Чтобы убедиться в ошибочности второго, достаточно попасть в один из неистовых здешних штормов. Понять же нелепость первого можно, всего лишь подняв глаза от воды, – взгляду сразу откроется подлинно безбрежный простор океана пятого.

Такаши Като мечтал покорить именно его. С восьми лет, а еще точнее – с того самого дня, как над маленькой деревушкой протарахтел красно-желтый, похожий на яркую игрушку, биплан. Еще через несколько лет, жадно вглядываясь в размыто-серые фото под заголовками «Герои китайского неба» или «Номонхан» он уточнил свою мечту: сделаться не просто пилотом, а военным летчиком. Стать таким же, как они, летать на таких же грозных самолетах…

Наверное, кто-то из богов запомнил его мечты – и когда пришло время, не упустил случая подшутить. Первым самостоятельным заданием сержанта Такаши оказался старый Ки– 27, который нужно было перегнать из летной школы на аэродром Одзуки. Конечно, в конце лета 45-го мало у кого бы повернулся язык назвать «грозной» эту машину с двумя пулеметами винтовочного калибра и неубирающимся шасси… просто легкая возможность улучшить личный счет для пилота-янки.

– Верти головой, – напутствовал перед вылетом инструктор. – Если хочешь остаться жив, ты должен крутиться быстрее собственного винта. В этом полете твоим главным оружием будут глаза и стертая шея.

Такаши следовал этому совету с куда большим рвением, чем иным приказам. И кто-то – возможно, те самые боги страны Ямато, а может, просто Его Величество Случай – не оставили молодого сержанта без награды, серебристой искоркой полыхнув на шести часах.

Это был одиночный «Би-сан». Будь у Като зрение поострее – или просто если бы он рискнул приблизиться – то юный летчик смог бы прочесть и номер этого самолета. А зная номер, уже можно было бы сказать, что этот конкретный Б-29 приписан к 393-й бомбардировочной эскадрилье из 509-й смешанной группы, базируется на аэродром Норт-Филд, остров Тиниан, а также…

Впрочем, для Такаши Като все эти сведения были сейчас малоинтересны. Ему вполне хватало знания о том, что десяток с хвостиком крупнокалиберных пулеметов запросто могут отправить «старичка» в последнее пике задолго до того, как его собственный «Тип 89» нанесет американской машине сколь-нибудь существенные повреждения. О невероятной живучести «Сверхкрепостей» среди молодых пилотов ходила не одна легенда – самой запоминающейся из которых, по мнению сержанта, был рассказ о бомбардировщике, который выдержал три таранных удара подряд, прежде чем рухнул наконец-то в волны Токийского залива.

Если Като и колебался, то длилось это секунду-две, не больше. Плавное движение ручкой – и Ки-27, накренившись вправо, скользит вниз, разменивая высоту на скорость.

Он старался быть предельно аккуратен. Встречно-пересекающийся курс давал ему шанс для захода – но лишь для одного, ведь даже крейсерская скорость «Би-сана» была намного выше, чем у самолета Такаши. Если же янки захочет выжать из своих «звезд» максимум возможного, то прежде чем Б-29 скроется за горизонтом, сержант не успеет послать ему вслед и хорошего проклятья…

У японца был только один-единственный шанс – и он сумел!

– Какого дьявола?! – изумленно выдохнул капитан Роберт Льюис, когда тонкий силуэт японского истребителя словно бы ниоткуда возник точно перед «Сверхкрепостью». – Этот парень…

Второй пилот не успел даже договорить. Скорость схождения была под тысячу, поэтому из тринадцати участников этого воздушного боя сделать хоть что-то успел лишь сержант Такаши Като. Длинная сдвоенная очередь разнесла лобовое стекло Б-29, но даже прошитый двумя-тремя пулями человек не всегда умирает сразу – и когда Ки-27, продолжая стрелять, врезался в бомбардировщик, люди в передней гермокабине были еще живы.

Они погибли в один миг – миг, когда тяжелый «Накадзима Ha-1b», словно поезд по тоннелю, пронесся сквозь фюзеляж Б-29. Правда, до конца он дойти не сумел – груз в бомбовом отсеке заметно превосходил массой старый двигатель, и это подарило хвостовому стрелку лишние полвздоха жизни. Затем сдетонировала взрывчатка.

Выполнить свое основное предназначение она уже не могла – удар смял, перекосил бомбу и в результате взрыв лишь превратил ее содержимое в пыль, а взорвавшиеся следом топливные баки довершили дело. В небе повис огненный шар, но никто из видевших его в тот момент не знал, что эта вспышка была слабой тенью другой… так и не полыхнувшей.

Имя пилота, таранившего одиночный Б-29, японское командование установило вечером того же дня. И хотя Такаши Като не входил в состав специальных «таранных» эскадрилий 10-й авиационной дивизии, его тай-атари был слишком хорошим примером для пропаганды, чтобы остаться безвестным. Уже в вечернем выпуске новостей диктор токийского радио восторженно повествовал о подвиге юного лейтенанта, сумевшего на устарелой машине свалить с родных небес грозного врага.

Округ Колумбия. Ночь

– Ждать больше не имеет смысла, джентльмены.

Эти слова нарушили тишину в просторном кабинете за много тысяч миль от места гибели Такаши Като и двенадцати американских пилотов. Одного из них говоривший хорошо знал – более того, именно этот человек выбрал молодого полковника для выполнения миссии… которая, как теперь уже окончательно стало ясно, завершилась провалом.

– Вы уверены, генерал?

– Да. Горючее, даже по самому, – генерал едва заметно усмехнулся, – по самому либеральному расчету, должно было кончиться полчаса назад. Однако самолет не вернулся на Тиниан, и нам точно известно, что вынужденную посадку на Иводзиме он тоже не производил.

– А в других местах?

– Мест, способных принять бомбардировщик весом в пятьдесят тонн, в мире не так уж и много. Повторяю – если бы он где-то сел, мы б уже об этом знали!

– Даже, – скрипуче осведомились из дальнего угла кабинета, – в том случае, когда посадка была произведена на территории Китая… или у русских?

– Это решительно невозможно, сэр, – генерал старался держать себя в руках, однако бессонная ночь давала о себе знать, и потому тон его слов мало походил на почтительный. – Сейчас на календаре не сорок второй, а сорок пятый, и я не вижу абсолютно никаких причин, могущих вынудить полковника Тиббетса… хм, следовать примеру полковника Дуллитла. Экипаж был проинформирован как о характере своего груза, так и о важности миссии. Вряд ли, зная об этом, они в случае появления каких-либо проблем стали бы пытаться дотянуть до территории союзников, а не до наших баз… которые, замечу, находятся куда ближе… Простите, сэр, но ровно с тем же успехом я могу начать гадать, не приземлился ли наш самолет на японском аэродроме.

– А вы что, – насмешливо проскрипели из угла, – можете наверняка исключить эту возможность, генерал?

– Нет, сэр, – после короткой паузы сухо произнес генерал. – Наверняка – не могу. Подобную гарантию вам сейчас мог бы дать разве что Господь – но подозреваю, у Всевышнего хватает иных дел.

– Господа, господа, – вмешался в намечающийся спор хозяин кабинета. – Прошу вас… все мы устали, вдобавок изрядно понервничали… но давайте обойдемся как без личных выпадов, так и без излишнего поминания имени господнего.

В тот момент вновь ожил телефон рядом с генералом. Подняв трубку, он с минуту выслушивался в сбивчивую речь, затем, когда его собеседник начал повторяться, оборвал разговор коротким «понял» и с раздражением бросил трубку обратно на рычаг.

– Служба радиоперехвата сообщает: по токийскому радио прошло сообщение о таране Б-29 в районе предполагаемой цели. Поскольку все остальные самолеты группы Тиббеттса благополучно вернулись на базу, можно сказать, что теперь мы знаем о судьбе полковника.

– А бомба? – жадно спросил хозяин кабинета. – Что с ней?

Генерал пожал плечами.

– В сообщении говорится, что бомбардировщик был таранен пилотом-камикадзе, – сказал он. – Разумеется, последствия такого удара могут быть разными…

– То есть, – перебил его скрипучий, – бомба даже могла достаться противнику в пригодном для использования виде? Превосходно! Уверен, КНШ крайне обрадуется, узнав, что эту возможность потребуется учесть при планировании высадки. А уж если вы сумеете обеспечить джапов сразу двумя бомбами…

«Спокойно, – напомнил себе генерал, – спокойно. Не стоит этот старый ублюдок твоего раздражения. Пусть бесится…»

– Если вы помните, господа, – произнес он, – операция с самого начала планировалась нами лишь как завершающий этап испытаний нового вида вооружений. Никакой прямой военной необходимости в использовании этих чудо-бомб не было и нет.

Двадцатая воздушная армия вполне справляется с задачей вбомбить противника в каменный век. Сейчас мы дополнительно перебрасываем на Окинаву восьмую воздушную армию. Думаю, – он усмехнулся, – знакомым с ПВО рейха экипажам Б-17 работа по японцам покажется сродни курорту. Также в ближайшее время к налетам подключатся части пятой воздушной армии, а возможно, и англичане.

– И сколько это будет «в общем»?

– Ну… я думаю, что не сильно погрешу против истины, сказав, что численность нашей бомбардировочной группировки на Марианах и Окинаве достигнет десяти тысяч самолетов еще до начала «Олимпика». Так что если мы и будем испытывать недостаток в чем-либо, скорее всего, это будет нехватка достойных целей.

– По этому поводу можете не волноваться, – насмешливо заметил второй из находившихся в комнате военных. – Уж что– что, а цели отыщутся всегда.

– Да, к вопросу о целях, – вновь оживился скрипучий. – Если я правильно помню, в целях чистоты эксперимента с нашей новой бомбой мы не подвергали обычным бомбежкам ряд важных военных объектов противника?

– Вы хотели сказать – городов? – уточнил хозяин кабинета.

– А разве это не одно и тоже?

– Фактически – да, – ответил авиационный генерал. – Даже вынося за рамки тот факт, что рабочая сила сама по себе является одним из важнейших ресурсов, значительные производственные мощности японцев рассредоточены по небольшим мастерским, организованным среди жилой застройки. Таково мнение наших экспертов. Также мы располагаем сведениями, что после первых налетов японцы по примеру немцев озаботились дальнейшим рассредоточением своих заводов. Разумеется, это возможно не для всех производств, и мы не оставляем без внимания важные точечные цели, но…

– Да-да, все мы читали этот отчет, – отмахнулся скрипучий. – Но я так и не услышал ответа на свой вопрос.

– Из крупных городов массированным налетам пока не подвергались Киото, Хиросима, Нагасаки и Саппоро. При этом, как вы, без сомнения, помните, старая японская столица была исключена из списка целей по политическим соображениям. Так же в числе запасных целей были намечены: Кокура…

– Не слишком ли много целей для единственной оставшейся бомбы, генерал?

– Для двух, сэр. Третья собранная бомба пока не доставлена на Тиниан, однако если мы решим…

– Думаю, такое решение было бы несколько преждевременным, – вкрадчиво произнес хозяин кабинета. – Вопрос об использовании оставшихся бомб, конечно же, будет обсуждаться, однако… вы же понимаете, господа, что подобное решение может быть принято лишь на самом высшем уровне. Но, генерал, – после короткой паузы заметил он, – я также полагаю, что нет большого смысла заботиться о неприкосновенности целей из вашего списка. По крайней мере, можно сократить его, изъяв, скажем… напомните, к которой из целей направлялся полковник Тиббеттс?

– К Хиросиме.

– Вот ее и возьмите. Начатая работа должна быть завершена.

Марианские острова. Сумерки

Один за другим загруженные под завязку самолеты отрывались от бетонных полос и уходили в небо. 73-е авиакрыло с Айли– Филд на Сайпане, 68-е и 313-е – с Тиниана, 314-е и 315-е – с острова Гуам. Всего в рейде было задействовано более семи сотен Б-29 – мощь, никогда прежде не использовавшаяся для «работы» по единичной цели на Тихоокеанском ТВД. Даже по цели типа «город».

Самолетам предстоял долгий путь над океаном. По расчетам, к цели они должны были выйти перед рассветом, получив таким образом дневной свет для возвращения домой – а также для вынужденных посадок.

– Эй, Ленни… подъем, Ленни, вставай.

– Пять минут, – не открывая глаз, буркнул Лен Коултер, – пять паршивых минут.

– Ты хочешь пропустить вечеринку, пилот? Лучшую в этом сезоне?

Второй пилот резко сел.

– Мы что, уже над целью?

– Подходим, – в голосе бортмеханика явственно слышалось нетерпение. – Давай, протирай гляделки, пилот, – держу пари, такого зрелища ты еще в жизни не видал!

– Пять баксов, – даже не до конца проснувшись, мгновенно среагировал Лен. – Я был над Токио девятого марта.

– Забудь про Токио, парень! – бортмеханик уже наполовину втиснулся в тоннель между кабинами, – ползи за мной! Тогда и только тогда и увидишь самый охренительный костер на свете. Один раз в сезоне, билеты только для избранных!

– Ну и трепло же ты, Фрэнк, – фыркнул второй пилот, ныряя следом. – Вот уж не думал, что в Теннеси могут водиться такие говоруны.

– А много ты знаешь про Теннеси, янки? – глухо отозвалась труба. – Вот скажи…

– Ты ползи, не тормози! – в узком тоннеле Лен всегда чувствовал себя особенно неуютно. Глупость, разумеется, – если от прямого попадания снаряда зенитки или от очереди перехватчика сдетонируют бомбы, то и от пилотского кресла, и от самого пилота не останется даже горсти пепла. Но все же одно дело, когда ты сидишь в относительном комфорте, пусть даже на бочке с бензином, и совсем другое – когда почти восемь тонн пирогеля, напалма и осколочной мелочевки начинают давить на твою психику с трех сторон. По этой причине Лен всегда старался проползти тоннель как можно скорее – а чертов бортмеханик, словно бы назло ему, то и дело застывал.

Наконец лаз кончился и второй пилот, вывалившись в кабину, начала было раскрывать рот, дабы высказать бортмеханику все, что стоит выслушать инвалидным черепахам, неспособным без остановок проковылять тридцать три фута… – но так ничего и не сказал.

– Ну что, все в сборе? – не оглядываясь, спросил командир. – О'кей, начинаю сброс давления.

Коултер упал в свое кресло, пристегнул маску – совершенно автоматически, потому как его сознание было целиком и полностью захвачено видом, открывавшимся из кабины Б-29.

Чертов южанин был прав – Лен мог забыть про Токио. Мартовский пожар по сравнению с тем, что полыхал впереди, казался костерком бойскаутов рядом с горящей бензоколонкой. Море – нет, господи-боже, целый океан огня! И к этому океану то и дело добавлялись новые речки и ручейки – по мере того, как очередная «Сверхкрепость» раскрывала бомболюки над обреченным городом.

– Ну что я говорил, янки? Отдыхает этот твой Токио, верно?

– Да что там Токио! – отрывисто бросил радист. – Тут и Содом с Гоморрой отдыхают!

– Не богохульствуй, Пит, – одернул его штурман.

– В чем это я, интересно знать, богохульствую?

– Ты равняешь себя с ангелом господним? Ведь… – окончание фразы штурмана Коултер не расслышал – над его плечом, яростно сопя в маску, навис Френк с ручной фотокамерой.

– Хы, глянь вперед – разве мы справляемся хуже? Просто когда писался Завет, на свете еще не было ю-с-эй-эф. Зато сейчас Вседержителю нет надобности тревожить свое воинство, дабы покарать грешников. Или, – с вызовом добавил Пит, – ты считаешь, мы могли бы оказаться здесь, не будь на то Его воли?

– Послушай… – начал штурман.

– Послушайте лучше меня, девочки! – перебил его бомбардир. – Пока вы там не передрались, займитесь-ка лучше гаданием: куда мне класть бомбы. От меток ребят из групп наведения не осталось и намека, так что выбор – кладем ли мы наши подарки справа от Большого Костра или слева.

– Эрик, а в какую сторону глядит у тебя член?

– Да пошел ты…

– Мы подойдем к цели справа, – уверенный тон командира разом перекрыл все прочие шумы в кабине. – Потому что так удобнее мне. Все, парни, кончайте балаган. Работаем и летим домой.

– Понял, Старик, – отозвался бомбардир, вновь прилипая к «нордену».

Б-29 ощутимо тряхнуло – видимо, их задел край бушевавшего над целью «огненного торнадо». Затем еще и еще.

А потом «Сверхкрепость» открыла бомболюки…

Нагасаки. Утро

Утро сегодня выдалось паршивым донельзя, решил капитан Ван Аллен. Пожалуй, это было самое отвратное рождественское утро в его жизни. Туман, который, возможно, исчезнет – а, скорее всего, нет… И вдобавок низкая облачность – поддержки с воздуха в такую погоду не дождешься. Разве что лично Санта– Клаус предоставит свою упряжку, подумал капитан, отхлебывая кофе, и усмехнулся.

Висящие над истерзанной землей облака и бурное море – отрыжка позавчерашнего тайфуна, – для капитана и его поредевшего батальона означали «выходной день». Нет налетов и обстрела с моря, нет и атак, потому что скудный боекомплект дивизионных 155-мм орудий с неимоверным трудом доставили на берег вовсе не для того, чтобы в очередной раз перемешать груды мусора, на всех мировых картах пока еще значащиеся как город Нагасаки. Снаряды требовались на случай возможной контратаки японцев. Правда, ни капитан, ни его непосредственное начальство в возможность подобной атаки не верили, но, с другой стороны, чертовы самураи всю войну только и делали, что доказывали – мозги у них устроены вовсе не как у нормальных людей. А значит, идея воспользоваться ненастьем и попытаться банзай-атакой спихнуть противника с плацдарма могла показаться им вполне здравой. В конце концов, гансы тоже додумались до подобного фокуса в Арденнах, и у них даже почти получилось.

Что ж, подумал капитан, возможно, это было бы не самым плохим вариантом – если бы джапы решились атаковать сейчас. Наблюдать, как осколочные мины с радиовзрывателями и пулеметный огонь прореживают атакующую волну куда приятнее, чем выковыривать этих же япошек из всех проклятых нор и щелей – лишь затем, чтобы на следующий день начинать ту же работу заново.

– Разрешите, сэр?

– Честно говоря, Эдвин, – вздохнул капитан, – очень хочется не разрешить. Ведь судя по вашему исключительно унылому лицу, вы собираетесь рассказать мне нечто либо просто неприятное, либо чрезвычайно гадостное.

– Угадали, сэр, – отозвался вошедший первый лейтенант, командир роты «А»… вернее, сведенных в боевую группу остатков рот «А», «Б» и «Д», за три недели боев потерявших убитыми и ранеными три четверти личного состава, включая почти всех офицеров. – Хотя не до конца. Меня, по правде говоря, совершенно не тянет рассказывать вам… я бы предпочел, чтобы вы взглянули лично.

– Дело срочное?

– Нет, сэр. Уже нет, – с нажимом уточнил Эдвин. – Но я бы рекомендовал вам разобраться с ним до того, как вы закончите завтрак.

– Что, опять китайцы?

– Совершенно верно, сэр. И, полагаю, вам все же придется… – первый лейтенант на миг замялся, – предпринять что– нибудь, сэр. На этот раз.

Ван Аллен отодвинул чашку и задумчиво уставился на своего офицера. Сам он полагал историю недельной давности целиком исчерпанной – хотя бы потому, что все три замешанных в ней солдата из приданных батальону двух рот китайских добровольцев были уже помечены в списках личного состава как KIA – killed in action.

– Посмотрим, – сухо произнес он, вставая из-за стола.

– Да, сэр, – подчеркнуто равнодушно сказал ротный, – именно этого я бы и хотел – чтобы вы посмотрели.

Выйдя из подвала, они прошли по Баттлшип-авеню – точнее, обошли две огромные воронки от фугасов с «Пенсильвании». Затем свернули на Хеллдайвер-стрит – сбитый две недели назад пикировщик все еще торчал посреди тротуара, и обгорелое подобие человека по-прежнему болталось на чудом уцелевших ремнях. Каждый раз, проходя мимо, капитан Ван Аллен вспоминал, что надо бы отдать соответствующий приказ, и каждый раз это благое намерение оказывалось погребено под грудой куда более насущных дел. На войне у живых всегда находятся дела, зато покойникам торопиться некуда – рано или поздно, но в землю они попадут, а больше-то ничего и не надо.

На углу капитан остановился, вслушиваясь. Низкий, прерывистый гул накатывал из-за облаков. Звук отчего-то показался Ван Аллену непривычным – возможно, это были новые Б-32 или бритты с их «Ланкастерами». Летят по приборам, бомбят по радару… да-а, этим ребятам на погоду плевать… сотней-другой бомб.

Следующая улица еще не обзавелась собственным прозвищем – ее заняли как-то на удивление легко, почти без боя, и до прошлого четверга она не могла похвастаться ничем особым, что выделило бы ее из сотен таких же полузасыпанных обломками полосок тротуара. Зато теперь «украшений» имелось сразу два или даже три – если посчитать сорванную взрывом башню огнеметного танка за отдельную деталь пейзажа. Башню отбросило на добрый десяток футов, когда увешанный взрывчаткой смертник бросился на лобовую броню «шермана». Огнесмесь из разорванного взрывом бака залила почти всю улицу, окатив заодно МТО шедшего впереди танка – жирно чадя, тот выкатился из огненной лужи, но испытывать судьбу дальше экипаж не стал.

Сейчас за обгорелым корпусом первого «шермана» прятались двое джи-ай. При виде офицеров один из них резко махнул рукой, а второй, высунувшись из-за танка, выпустил длинную очередь по скелету двухэтажного каменного дома в дальнем конце улицы. Пули выбили целое облако серой каменной пыли… в глубине которого миг спустя неярко вспыхнуло – и в шаге от капитана брызнул асфальт.

Звука выстрела японца Ван Аллен услышать не успел – вновь загремел «бар», выколачивая из фасада очередную порцию крошки.

– Чертов снайпер, сэр.

Как и когда сержант Хоук успел оказаться рядом с ним, капитан не заметил. Впрочем, мало кто в батальоне мог похвалиться тем, что замечал приближение дальнего потомка Джеронимо.

– Ребята зря жгут патроны, – с усмешкой добавил индеец. – Его там уже давно нет, сэр.

– Знаешь этого парня?

– Он третий день ползает по нашему сектору, – Хоук снял каску и, повернув ее боком, продемонстрировал капитану блестящую черточку. – Вчера мы с ним едва не прихлопнули друг дружку. Очень ловкий, настоящая змея. Будь это за океаном, я бы сказал, что в нем течет наша кровь, сэр.

– Три дня… – задумчиво повторил Ван Аллен. – Это не он подстрелил Баррета?

– Наверняка он, сэр. Отличный был выстрел – я потом нашел гильзу, от нее до мозгов лейтенанта было чуть больше четырех сотен ярдов, сэр. Я же говорю – очень хорош, настоящий воин. Жаль, что ему скоро умирать.

– Надеешься достать его?

– Не я, так другие, – спокойно сказал Хоук. – Он пахнет смертью, сэр.

– Весь этот чертов город пахнет смертью, – капитан зло мотнул головой. – Его сожгли «Сверхкрепости», затем пепелище перепахал Флот, потом сверху еще раз прошлись авианосники… а теперь еще и мы.

– Это не совсем то, сэр. Я говорю про этого снайпера… он уже мертв и знает об этом. Просто смерть дала ему отсрочку. Еще день, может, два, – индеец вдруг сделался необычайно задумчив. – Ах, да. С Рождеством вас, сэр.

– Спасибо, сержант.

Ван Аллен посмотрел на развалины впереди. Пыль уже осела, и уцелевшая стена особняка мертво таращилась на мир глазницами выбитых окон.

– Считаешь, его и след простыл?

– Именно так, сэр. Можно идти.

– Осталось немного, – добавил молчавший до этого момента комроты. – Через две сотни ярдов… в подвале.

В подвале было темно, но в данной ситуации Ван Аллен счел это достоинством, а не помехой. Проникавшего с улицы света хватало, чтобы пересчитать сложенные вдоль стены тела… а большего и не требовалось.

– Кто это сделал?

– Вот он, – переводчик указал на сидевшего под окном молодого китайца. – Рядовой Ванг.

Услышав свое имя, солдат поднял голову и капитан увидел на его щеке темное пятно засохшей крови… с прямыми краями… и очень похожее по форме на отпечаток рукояти офицерского «кольта».

– Спроси, зачем он убил этих японцев?

– Я уже задавал ему этот вопрос, сэр, – сказал первый лейтенант.

– И что же он вам ответил, Эдвин?

– Потому что это были японцы.

– Исчерпывающее объяснение, – капитан вновь посмотрел на ряд у стены. – Тогда спросите, сколько ему было лет, когда взяли Нанкин?

Переводчик, развернувшись, наклонился к солдату.

– Он говорит, пятнадцать… Нет, прошу прощения… он говорит, что ему было тогда тринадцать лет, сэр, а пятнадцать – это была его семья.

– Семья? – переспросил комроты.

– Из города удалось выбраться ему одному.

– Что ж, – минутой позже прервал затянувшееся молчание капитан. – Пойдемте, Эдвин.

Выйдя на поверхность, они, не сговариваясь, дружно потянулись за сигаретами.

– Вы хотели, чтобы я написал рапорт, не так ли? – тихо спросил Ван Аллен.

Лейтенант вздрогнул, словно от удара.

– Да, сэр. Хотел.

– Что ж… – сигарета в руке капитана тлела, но после первой затяжки он словно забыл о ней, сосредоточенно вглядываясь в серые туши облаков над городом. – Думаю, вы были правы. Я напишу рапорт. И дам ему ход… скажем, через неделю. Их ведь и так осталось чуть больше взвода, не так ли, Эдвин?

– Да, сэр, – повторил комроты и после недолгой паузы добавил: – Полагаю, вы совершенно правы. Это и в самом деле будет лучший вариант, сэр.

Игорь Пыхалов Канонизация

– Готово! Мастерство не пропьешь!

Ухмыляясь щербатым ртом, Юрий Михайлович с гордостью водрузил магнитолу с треснувшим корпусом на обшарпанный стол между початыми бутылками «Балтики», графинчиком «Русского стандарта», пакетами чипсов и тарелкой с последним маринованным огурцом. В своей гордости бывший старший инженер совершенно позабыл, что именно он четверть часа назад смахнул локтем на пол несчастный радиоприемник. Впрочем, особой вины за ним не было. Как и положено уважающей себя компании российских интеллигентов, решивших обсудить глобальные вопросы мироздания, тройка приятелей расположилась на тесной кухне двухкомнатной квартиры. Долго ли чего-нибудь задеть, особенно если не слишком трезв.

Выслушав полагающиеся эпитеты от приятелей-гуманитариев – искусствоведа Самуила Лазаревича и учителя музыки Льва Семеновича – виновник катастрофы самонадеянно взялся за ремонт сломанного аппарата, стараясь не обращать внимания на насмешливые комментарии собутыльников. Как ни странно, у него получилось. Шипение, треск, – и наконец из приемника полились осмысленные звуки:

Здравствуйте, уважаемые радиослушатели!

В эфире радиостанция «Голос Америки» из Вашингтона. Тема нашей сегодняшней передачи – предстоящая канонизация императора Николая II, подготовка к которой полным ходом идет сейчас в России.

Наш сегодняшний гость – проживающий в Торонто митрополит Александр (Яковлев) – человек удивительной судьбы. Будучи одним из тех, кто определял идеологию Российской Империи, он нашел в себе силы порвать с тоталитарно-клерикальным режимом. В ответ российские власти сфабриковали против него обвинение в шпионаже. Кроме того, угодливо прислуживающий властям Синод Русской Православной церкви лишил его сана и отлучил от церкви. Но несмотря на все гонения, вынужденный покинуть свою страну владыка Александр остается стойким борцом за демократию и права человека.

– Твою мать! Михалыч, что за бред?

– Говорил я, не надо пива брать, – обалдело произнес горе– наладчик, почесывая лысеющую макушку.

– Водка без пива – деньги на ветер…

– Заткнитесь вы оба! Дайте послушать!

– Итак, владыка, что Вы можете сказать по поводу личности канонизируемого?

– О том, что правление нового царя, заслуженно вошедшего в историю под именем Николая Кровавого, превратится в скорбный ряд чудовищных преступлений против Божьих и человеческих законов, мы получили явственное знамение свыше еще в самом начале его царствования. Я имею в виду известную трагедию на Ходынском поле.

В отличие от ведущего, тараторившего бойкой скороговоркой, собеседник его говорил медленно и солидно – как и полагается крупному служителю церкви, привыкшему читать поучительные проповеди:

– …Кстати, здесь можно проследить весьма показательную историческую параллель. Подобно тирану и душегубу Ивану Грозному, Николай II, совершая свои злодеяния, демонстрировал затем показную набожность. После случившегося на Ходынке молодой царь шокировал весь дипломатический корпус грубейшим нарушением этикета, демонстративно не явившись на бал, даваемый французским посольством по случаю коронации. Вместо этого он отправился в Свято-Троицкий монастырь якобы молиться о погибших. Однако вскоре выяснилось, что его покаяние было насквозь фальшивым. Как и лицемерная любовь к животным. Из многочисленных воспоминаний современников известно, что этот кровавый монстр после очередных расправ над своими несчастными подданными любил гулять по дворцовому парку, кормя с рук ворон…

Мгновенно протрезвев, вся компания уткнулась в приемник, с жадностью ловя каждое слово. Качество звучания было не ахти какое. Казалось, радиоволны идут не от ближайшего спутника, а проламываются через невообразимый барьер пространства и времени. К тому же эти постоянные помехи, словно кто-то пытается заглушить передачу. Впрочем, возможно, всему виной был недавний полет магнитолы на пол.

– …Вскоре в стране установился режим полицейского террора и репрессий. Один за другим организовывались громкие политические процессы – так называемых «Российской социал-демократической рабочей партии», «Партии социалистов-революционеров», «Всеобщего еврейского социал-демократического союза» или «Бунда»… Сегодня мы знаем, что все эти мифические организации существовали лишь в воспаленном воображении палачей из охранки, фабриковавших липовые дела против невинных людей в угоду своему венценосному хозяину.

– Как известно, царь совершал преступления не только внутри России…

– Совершенно верно. Первым из его международных преступлений стала не имеющая аналогов в мировой истории вероломная агрессия против маленькой миролюбивой Японии.

Сегодня версии о том, будто в ночь на 9 февраля 1904 года порт-артурский рейд атаковали японские миноносцы, придерживается лишь жалкая кучка официозных российских историков. Во всем мире серьезные исследователи считают установленным фактом, что эта неуклюжая провокация была состряпана охранкой, чтобы дать Николаю Кровавому долгожданный повод для нападения на соседнюю страну. Неужели кто-то всерьез может поверить, будто крохотная Япония была способна начать войну против огромной России или хотя бы ей угрожать? Я уж не говорю о том, что подлое нападение без объявления войны в корне противоречит самурайскому кодексу чести, зато полностью соответствует духу беспринципной и аморальной охранки.

Тем не менее, мужественный и свободолюбивый японский народ сумел в тяжелых боях отстоять свою независимость. Планы Николая II подчинить Японию закончились крахом, и ему пришлось удовлетвориться оккупацией Кореи и так называемых «северных территорий».

Неудачи русских войск во многом объяснялись предвоенной кровавой чисткой в армии. Любимый ученик Скобелева, гениальный полководец и герой турецкой кампании Александр Куропаткин. Генералы Стессель, Линевич, Ренненкампф, Самсонов… Этот скорбный мартиролог можно продолжать бесконечно. Как не хватало нашей армии на кровавых полях Маньчжурии столь решительных и талантливых военачальников!

Народу требовалось объяснить, почему «маленькой победоносной войны» не получилось. Пытаясь свалить на других свои собственные провалы и ошибки, кровавый тиран не щадил даже близких родственников. Так, «за развал флота» был расстрелян великий князь Алексей Александрович, «за развал артиллерии» – великий князь Сергей Михайлович.

Позорная война с Японией стала лишь прелюдией к новой агрессии, на этот раз в Европе. Выбравший свободу и живущий в эмиграции в Лондоне штабс-капитан Резун в своих блестящих аналитических работах убедительно доказал, что летом 1914 года Николай II планировал нападение на Германию и Австро-Венгрию. Чтобы упредить коварное и вероломное вторжение, кайзеру Вильгельму и императору Францу-Иосифу пришлось скрепя сердце объявить войну Российской Империи.

Как и в японскую войну, русская армия по-прежнему не умела воевать, заваливая противников трупами своих несчастных воинов. Достаточно вспомнить взятие Константинополя, приуроченное ко дню рождения императрицы. Или лишенный всякого смысла кровавый штурм Берлина, стоивший жизни сотням тысяч наших солдат и офицеров.

Поразительно, но бессмысленные и беспощадные репрессии не прекращались и во время войны. Многие тысячи безвинных людей оказались в застенках охранки, где царские опричники зверскими пытками выбивали у них чудовищные и нелепые «признания». Например, известных общественных деятелей Гучкова и Родзянко казнили по абсурдному обвинению в том, что они намеренно саботировали снабжение Петрограда хлебом с целью вызвать там революцию. В довершение всего вожди для этой мифической «революции» якобы собирались приехать из Германии в запломбированном вагоне!

– Неужели стряпавшие подобные «дела» следователи могли всерьез рассчитывать, что кто-нибудь поверит в подобную чушь?

– Ничего удивительного! В самый раз для безграмотных царских сатрапов. Убогие фантазии вчерашних гимназистов, начитавшихся дешевых книжек про шпионов.

– Позвольте не согласиться с вами, владыка. Объективность требует признать, что и среди столпов самодержавно– тоталитарного режима, к сожалению, иногда попадаются образованные люди. Например, нынешний представитель Российской Империи в Лиге Наций академик Вышинский, чья докторская диссертация «Признание обвиняемого как процессуальное доказательство»…

– Исключение, лишь подтверждающее правило… Подлинная культура и просвещение несовместимы с тоталитарно-самодержавным режимом. Не буду далеко ходить за примерами. Всем российским интеллигентам памятны прискорбные события во время открытия в Москве выставки современной живописи, в очередной раз опозорившие Россию перед всем цивилизованным миром. Подстрекаемая переодетыми в штатское жандармами, разнузданная толпа казаков, дворников, охотнорядцев и прочих невежественных прислужников самодержавия ворвалась в здание, где проходила выставка, устроив там варварский погром. При полном попустительстве и бездействии полиции участники выставки были публично выпороты нагайками, а их картины сожжены. В результате современное искусство понесло невосполнимую утрату, лишившись многих поистине бесценных произведений. Как и следовало ожидать, бесчинствующие черносотенцы не понесли никакого наказания.

– К счастью, удалось спасти самый ценный экспонат – гениальный «Черный квадрат» Малевича…

– Увы, ведущие западные искусствоведы до сих пор не пришли к единому мнению, какая именно из трех вывезенных в Европу картин является подлинником знаменитого шедевра и какой стороной их следует вешать… Что уж говорить: испокон веку тираны пытаются истреблять прекрасное, насаждая вокруг себя серость и уродство. Такова природа деспотической власти.

– Теперь, владыка, разрешите коснуться особенно больной и деликатной для Вас темы – положения церкви в тоталитарном российском государстве.

– К сожалению, в течение многих веков православная церковь служила барьером, отделяющим Россию от западной цивилизации. Все мы, и миряне, и клир, искренне надеялись, что восстановление патриаршества позволит русской церкви уйти наконец из-под назойливой опеки государства, слиться в едином экуменическом порыве с католиками, баптистами, иеговистами и другими братьями во Христе. Увы, все эти чаяния оказались несбыточными мечтами. Посмотрите, кто сидит на патриаршем престоле! Недоучившийся семинарист, дикий горец, до сих пор не научившийся говорить по-русски без акцента.

– Но вернемся к герою или, вернее сказать, антигерою нашей сегодняшней передачи…

– Да. Завершая житие этого, с позволения сказать, «святого», следует заметить, что Николай Кровавый так и не раскаялся в преступлениях, содеянных его режимом. Об этом свидетельствуют последние годы его правления, когда вместо того, чтобы насаждать духовность и подлинно христианские ценности, тиран и убийца тратил деньги на бессмысленные и амбициозные проекты, вроде полетов в космос или создания атомного оружия.

– Если бы случилось чудо и к власти в России пришли прогрессивные силы, что бы вы им посоветовали?

– Смирение и покаяние – вот истинно христианские добродетели. Вот чего не хватает сегодняшней России. Перво-наперво надо уйти отовсюду, где наше присутствие имеет более чем сомнительный смысл, но разорительно для страны: Восточная Пруссия, Черноморские проливы, Хоккайдо. Дать свободу Польше, Финляндии, Маньчжурии, Корее, Тибету. В миросидении, в покое, в труде и молитве нуждается Россия, и потому отовсюду уйти надо.

Само собой, всем жертвам оккупации нужно принести извинения и компенсировать нанесенный ущерб. Разумеется, перед согражданами, попавшими под жернова репрессий, государство также обязано покаяться. Поскольку большинство из этих несчастных уже молят за нас Господа в райских кущах, компенсацию следует выдать наследникам. А чтобы пепел невинных мучеников не переставал стучать в наши сердца, их прах следует перенести в специальный пантеон возле Кремлевской стены…

Увы, чем закончилось интервью, приятелям узнать так и не довелось. Возбужденный услышанным Лев Семенович протянул руку к последней бутылке, и тут случилось непоправимое. Неловкий взмах – и многострадальная магнитола второй раз за сегодня грохнулась на пол.

Разумеется, Михалыч вновь попытался продемонстрировать свое мастерство. Забыв об обычных подколках, друзья затаив дыхание напряженно следили, как он колдует над сломанным аппаратом. Когда тот включился, у всех вырвался вздох облегчения, однако радость оказалась преждевременной. Как ни прискорбно, но чудеса дважды не повторяются. Ничего необычного из старенького устройства не раздалось. Только истошное мяуканье очередной мегазвезды, опостылевшая реклама и последние новости:

– …Уточняется количество погибших при взрыве казармы миротворческих сил НАТО в Нижнем Новгороде. Как мы уже сообщали, вчера утром начиненный взрывчаткой грузовик врезался в стену здания, в котором размещался батальон американских миротворцев. На данный момент из-под завалов извлечены тела ста восемнадцати военнослужащих и гражданского персонала. Весь мир с негодованием и гневом осуждает очередную трусливую вылазку русских нацистов…

– И чего этим чертовым камикадзе спокойно не живется? Из-за них завтра опять на антифашистский митинг идти. Босс сказал, всем быть обязательно, не то уволит.

– Хрен с ними, с придурками! Погодите, мужики… Но мы же все… Своими ушами! И что это было? Коллективная галлюцинация?

– Галлюцинация… Как бы не так! У меня на работе… Как раз перед тем, как наш «ящик» прикрыли. В общем, могу сказать точно: наша Вселенная – не единственная!

– Это что ж выходит, мы передачу из параллельного мира слушали?

– А я о чем говорю? Жаль не догадался на кассету записать.

– Совсем рехнулся? Это ж тоталитарная пропаганда! Ты еще речь Квачкова запиши!

При упоминании неуловимого и грозного лидера фашистского подполья вся троица невольно втянула головы в плечи.

– До чего же они несчастные. Те, кто в том мире живет. Прозябать в вечном страхе, не зная свободы. Постоянные унижения, полицейский произвол…

– Да уж! Хорошо, что наша история пошла по-другому.

За обсуждением таинственного феномена выпили еще по одной. Затем, слегка покачиваясь, Михалыч решительно поднялся на ноги:

– Ладно, мне пора.

– Куда так рано? Сиди! Водка еще есть…

– Ты что, забыл? Теперь же комендантский час не с одиннадцати, а с десяти. Ну после того, как телецентр рванули.

– Тогда по последней и расходимся. Кстати, аусвайс получил? Не то живо на Гуантанамо загремишь!

– А как же! – закатав рукав, Самуил Лазаревич гордо продемнстрировал вшитый под кожу микрочип.

Ника Батхен Сказка про перчатку

Шел невиданный дождь. Все вокруг раскисало и гнило. Отсырели патроны, пропитались водой шинели, покоробились и разбухли кожаные ремни. Рядовой Дюнуа сонно мок под худым козырьком караулки. Хотелось закурить, но он ломал уже пятую спичку, и табачные крошки застревали в вислых усах солдата. Монотонность дождя пробуждала мечты о прекрасном – круглобокой бутылке бордо, круглощекой задастой бретонке, круглом блюде, наполненном жареным мясом под соусом с зернышками гранатов, и еще керамической тарелке с лохматой и сочной зеленью по краям…

– Рядовой, это штаб?

Рядовой Дюнуа клюнул носом стекло и проснулся. За оконцем стояла девушка в сером плаще.

– Ты заснул на посту? Это дурно. Я должна говорить с генералом.

Рядовой Дюнуа помотал головой и потер кулаками глаза – сон вцепился в виски и никак не желал уходить. Во втором часу ночи, в забытой богом провинции, не жена и не проститутка. Лет семнадцати с виду, стриженая, широкоплечая, взгляд внимательный, светлый и властный.

– Вы простите, мадемуазель, не положено. Да и ночь на дворе. Подходите с утра в штаб округа…

– Я должна говорить с генералом.

«Вот упрямая… Или беда стряслась? Может, брат запропал, или жених не пишет?»

– А что за дело у вас к генералу, мадемуазель, чтобы ночью его будить? Несчастье? Опасность? Весть?

– Скоро будет война. Я пришла спасти Францию.

«Сумасшедшая? Перебежчица? Может, шпионка? Городок пограничный, всякое приключалось. Доложу сразу генералу – мало ли…»

Рядовой Дюнуа заглянул в караулку и тряхнул за плечо сладко спящего Жиля. Тот с минуту не мог проморгаться, тер ладонями смуглые щеки – вылитый мавр спросонок.

– Постереги, я живо. Как о вас доложить, мадемуазель?

– Жанна.

…В кабинете теплился свет. Вкусно пахло кофе и коньяком. На овальном столе неопрятными стопками громоздились бумаги и карты, валялись раскрытые книги. Его бессонное превосходительство, окружной генерал сидел в кресле, туфлями к камину, и курил, посыпая паркет пеплом. Он тревожился – был звонок из Парижа. Боши снова стянули танки к границе.

Рядовой Дюнуа постучался в открытую дверь.

– Разрешите доложить, ваше…

– Без церемоний. Что там?

– Девушка, мой генерал. Явилась ночью, одна, вся промокла. И твердит, мол, должна генерала видеть.

– Интересно. И что, хороша?

– Не из этих. Глядит, как монашка. Похожа на перебежчицу, говорит – дело важное.

– Что ж, впусти. Но постой за дверью на всякий случай. Как ее имя, ты говорил?

– Жанна, мой генерал. Иду!

Генерал ухмыльнулся в усы. В перебежчиков он не верил – по крайней мере, при таких обстоятельствах. Скорей всего, девушке что-то требовалось – замолвить словечко там, заступиться за милого или отпуск просить для свадьбы. В сентябре за одним сержантом явились сразу две невесты – явились, а у обеих животы выше носа… Червячок беспокойства шевельнулся под ребрами, но тревога давно опостылела, как боль в печени. Генерал распахнул створки окна, с силой выбросил в сад окурок и закурил снова. Коктейль из дыма виргинского табака и мокрого южного воздуха согревал утомленное сердце… Уснуть и видеть сны…

Когда генерал обернулся, девушка уже была в комнате.

Она стояла, протянув руки к огню, некрасивая, бледная, чересчур грубо сложенная для такой молодой особы. Поза девушки – уверенная, упрямая, с задранным вверх крестьянским тяжелым носом – раздражала, резала взгляд. Генерал удивился себе – что не так? И предложил чуть небрежней, чем следовало:

– Садитесь, мадемуазель. Чашку кофе? Печенье? Пунш? Может быть, переменить одежду – вы промокли насквозь, бедняжка.

– Благодарю, генерал. У меня нет времени.

«Удивительный голос – глубокий, как органный аккорд…

А речь сильная, резкая».

– Что ж, давайте говорить о делах, мадемуазель. Вы позволите?

Девушка молча кивнула. Генерал вернулся в любимое кресло.

– Итак, я вас слушаю.

– Скоро будет война.

– Вы имеете в виду – наступление? Я знаю. Все знают, дитя мое. Бошам не дает покоя галльский петух. Который год фюрер грозится выщипать ему перья.

– Война будет завтра. Может быть, послезавтра. Не позже.

– Что?!!!

Генерал привстал с кресла. Девушка подошла к настенной карте Европы.

– Вот здесь и здесь – готовы к взлету железные птицы. Сквозь эти участки границы пойдут ландскнехты. Здесь ударят осадные башни, стреляющие огнем, – и пробьют брешь, потому что бастионов не хватит. Отступление станет паническим – дождь размыл все дороги, пехота завязнет. Ваши птицы не успеют взлететь. Через пять недель властитель аллеманов возьмет Париж.

Генерал лихорадочно думал. Парой взмахов короткопалых ладоней эта дурнушка вскрыла всю немецкую оборону. А про аэродром в N ему не докладывали… и не знали. Одна хорошая новость: артиллерия все еще на тех же местах. Что за бред?! Совпадение? И как она говорит…

– Но откуда у вас эти данные, мадемуазель?

– Господь говорил со мной и посылал ангела. Генерал, нужно оставить южные бастионы и сразу готовить вторую линию укреплений. Разрушить мосты, чтобы выиграть время. Собрать мужчин, которые могут держать оружие. И пусть солдаты молятся каждый день. Тогда мы спасем Францию.

– Господь? Ангела?!

– Да. Я давно слышала голоса ангелов, еще в детстве со мной говорил Михаил, и святые тоже. А теперь мне сказали: Францию спасет дева, встань и иди. Вот я здесь, и господь наполняет мой рот словами.

– Хорошо, дитя мое, продолжай.

– Времени очень мало. К рассвету осадные башни…

– Танки, – автоматически поправил генерал.

– Да, они должны быть на приграничной полосе. Почти все их солдаты попадут в рай, но мы сможем уйти, сохранив остальную армию. Дальше…

Генерал закурил. Он вдыхал дым, смотрел на фигуру у карты и улыбался – себе и своей детской вере в доброго боженьку. Аэродромы бошей в голове у девчонки с улицы. А паспорта, наверное, еще нет. Бедняжка сошла с ума, рехнулась, чокнулась. Вообразила себя… и имя… сразу можно было понять. Орлеанская дева в плащике от Гарнье. Начиталась газет, сумасшедшие очень догадливы. Надо сказать Дюнуа, пусть позвонит в городскую больницу. И тихо, тихо, без шума.

– Обожди тут, дитя мое, я вызову для тебя карету из штаба.

Девушка посмотрела на генерала в упор. Взгляд – спокойный и ясный.

– Ты уверен, что нужно отвезти меня в штаб? Ты приказываешь?

У генерала екнуло сердце. Неприятно лгать ради блага. Словно ребенка обманывать. Или она понимает?

– Да, дитя мое. Там тебя выслушают и помогут спасти Францию. Разве могу я, я один решить судьбу государства?

Девушка отвернулась к карте.

Генерал вышел к двери, шепнул пару слов Дюнуа и вернулся. Девушка взяла со стола карандаш и чертила что-то на карте, комментируя стрелки и линии наступления. Генерал наблюдал и поддакивал, поражаясь порой изощренности женского бреда. Союз с русскими, с этим рябым кровопийцей?! Высадка с моря? Нормандия…

Скрип колес – и машина под окнами. Генерал извинился и вышел.

Он вернулся с двумя мужчинами в одинаковых светлых костюмах.

– Вот, собственно, дитя мое, это конвой из штаба, тебя проводят.

Девушка спокойно пошла к дверям. Неспешно, с достоинством протянула руки сопровождающим. Улыбнулась.

– Я вернула перчатку, Карл.

Дверь захлопнулась. Генерал посмотрел вниз… Вот машина тронулась, рассекая лучами фар темный дождь. Вот опустился шлагбаум. Дюнуа и де Ре навытяжку замерли по обе стороны караулки – будто только что проводили президентский кортеж. Генерал де Голль сдвинул отсыревшие створки окна, задернул шторы, плеснул коньяку в кофейную чашечку и склонился над картой, изучая сплетение стрелок и линий.

Кое-что из того, что запомнилось, пригодилось после. В сорок четвертом.

Владислав Гончаров Дорога к теплому морю

Вам когда-нибудь приходилось пробовать «фугу»? Мне – нет. Поэтому о вкусе этого экзотического блюда я был осведомлен весьма приблизительно. Знал лишь (из литературы), что готовится оно из тихоокеанских иглокожих рыб, обладает легким наркотическим действием и при малейшем несоблюдении технологии способно вызвать смертельное отравление. Ну и литературно-эмпирическое описание знаменитого неповторимого вкуса, начиная от ощущений на языке и кончая кончиками пальцев ног.

Во всяком случае, в другое время и в более подходящем месте я вряд ли стал бы вот так пробовать тот кусок странного кушанья, который заботливая хозяйская рука вывалила мне на тарелку с общего блюда.

Собственно, на эту деревенскую свадьбу я попал совершенно случайно – благодаря радушию железнодорожного попутчика. Если, конечно, это действительно была именно свадьба, а не именины или даже поминки – твердой уверенности в этом у меня нет до сих пор. По крайней мере, здесь собралась едва ли не половина населения пристанционного поселка, а также было много деревенского самогона, пельменей, картошки, шума, нестройного пения – из чего там еще состоит деревенское торжество?

Именно из-за этого самого самогона, подсчитать количество которого не представлялось возможным и который едва ли не насильно вливался в каждого, кто еще сохранял признаки трезвости, я не отследил момента, когда странный тонкий ломоть материализовался на моей тарелке. Поэтому и происхождением его заинтересовался несколько позже – наверное, когда почувствовал, что ощущения мои не во всем соответствуют стандартному и достаточно знакомому состоянию алкогольного опьянения. А может быть, опознав среди останков различной снеди на основательно разворошенном столе несколько обглоданную, но все еще сохраняющую ряд характерных признаков вышеупомянутую иглокожую тварь – рыбу-собаку, иногда ошибочно именуемую «морским ежом».

Нет, что не говори, а мои два курса биофака все-таки не пропали даром. Правда, этих двух курсов было явно недостаточно, чтобы понять, как иглокожая рыба, извечный обитатель теплых и соленых вод, могла оказаться на праздничном столе в глухой зауральской деревушке, во многих сотнях километрах от любого из океанов. Вдобавок я совершенно не представлял, как правильно готовят фугу в Японии – но был уверен, что иглокожая тварь на блюде уж точно приготовлена не так, как надо. Это уже много позднее я узнал, что как раз именно так – запекая целиком – и готовят фугу в японских рыбачьих деревнях, от чего периодически ею травятся…

Но тогда первой реакцией моего сознания, слегка замутненного вышеупомянутым самогоном (а может быть, и пресловутой фугу), было найти попутчика Колю и выспросить у него все, что он может знать о таинственной рыбе. Я пошарил глазами по-над столом, но среди множества разнообразных лиц, попавших в поле моего зрения, знакомой физиономии не оказалось. Тогда я, извинившись перед соседями, выдрался из-за скамьи, на которой сидел, и двинулся вдоль стола на поиски.

Колю я отыскал неожиданно быстро. Он стоял чуть поодаль, у стены дровяного сарая, и беседовал с каким-то парнем в шикарном красном пиджаке, несмотря на жару, аккуратно застегнутом на все пуговицы. Кажется, это и был виновник торжества – или один из них.

Вопрос мой вызвал совсем уж неожиданную реакцию: виновник торжества в шикарном пиджаке впился в меня настороженным взглядом, а Коля, слегка наморщив лоб, неожиданно состроил радостную физиономию.

– Да ты что, Витек, какие морские ежи? Это, наверное, Марьи Мокеевны ребятишки опять что-то в Чертовом озере выудили. На то оно и Чертово, чтоб в нем водилась еще и не такая лабуда. А тут у нас еще и радиация всякая… Слыхал небось – в пятьдесят седьмом году на атомном заводе в Зеленогорске был выброс, а ведь это совсем неподалеку, километров пятьдесят, если напрямик через горы…

Он говорил что-то еще, улыбался – а глаза были серьезные и настороженные. А может быть, мне так стало казаться уже потом. Но говорил он все равно слишком много. Парень в пиджаке моргал и на всякий случай не спускал с лица безмятежной улыбки.

Я тоже начал улыбаться, потом, еще раз поблагодарив за угощение и гостеприимство, извинился, юркнул за угол и максимально твердым шагом направился к воротам. Во-первых, мне действительно давно уже было пора на станцию. А во-вторых, зовут меня вовсе не Витьком – впрочем, как раз это вряд ли имело здесь какое-то значение.

Станционное здание – одноэтажное, облупленное и уютное – внутри было пустым и прохладным. Я еще раз пробежал глазами расписание, глянул на часы и наклонился к узкому и глубокому, как нора, окошечку кассы.

Увы, билетов на ближайший поезд не было. Следующий ходил только по вторникам и пятницам – сегодня, как и следовало ожидать, была среда. Даже электричка, и та отправлялась лишь рано утром. Словом, висеть здесь мне предстояло минимум часов пятнадцать. Красота!

Я еще раз проклял себя за идею ехать с пересадкой, а не дожидаться прямого поезда. Затем оторвался от расписания и прошелся вдоль зала ожидания, бессмысленно глядя на ряды деревянных сидений. Нужно было как-то убить эти пятнадцать часов – но возвращаться на свадьбу почему-то совершенно расхотелось. Альтернативой же было сидеть здесь или тащиться гулять по пыльному маленькому поселочку с заросшими травой улицами и покосившимися заборами, главные достопримечательности которого – каменный лабаз магазина и недавно отреставрированная церковь, гордо вознесшая голубые в звездах купола над облезлыми жестяными крышами.

Совершенно случайно взгляд мой упал на противоположную от кассы стену, где тоже висело какое-то расписание. «Местные поезда» – прочитал я и от нечего делать углубился в его изучение. Прибытие – отправление – прибытие в пункт назначения… Так, а это еще что такое?

Название последней станции было мне знакомо. Даже слишком. Нет, последний раз я бывал там в раннем детстве, на турбазе, с родителями – но она являлась конечной для одной из наших пригородных электричек. Три часа езды от вокзала и на десять минут меньше, если садиться на платформе рядом с моим домом.

Ничего не понимаю! Время отправления – тринадцать тридцать шесть по Москве (через сорок минут, машинально отметил я). Время прибытия – двадцать один пятьдесят восемь. Интересно, какого дня – сегодняшнего или завтрашнего? Впрочем, что за чушь – конечно, сегодняшнего. Электрички и прочие пригородные поезда на большие расстояния не ходят. Но тогда время в пути – восемь с небольшим часов, а там ночная электричка – и рано утром я дома. Часов пятнадцать или даже меньше. А ведь поезд отсюда до моего города идет чуть ли не сутки! Или я чего-то не понимаю?

На минуту я задумался, вызывая в уме карту местности. Основная железнодорожная магистраль делает здесь немалый крюк, сначала выходя из горного района на степную равнину, а затем круто сворачивая на север, обратно в предгорья. В принципе, если срезать угол, то по прямой действительно будет не очень далеко. Однако я и не подозревал, что в горах существует еще какая-то неизвестная железнодорожная ветка!

Хотя возможность ошибки маловероятна – насколько я знаю, на железной дороге не бывает станций с одинаковыми названиями. Впрочем, это всегда можно проверить.

Я вернулся к окошечку кассы и переспросил кассиршу. Никаких проблем. Поезд действительно шел до нужной мне станции. А стоимость билета и вовсе привела меня в изумление – казалось, волна повышения цен так и не докатилась до этой глуши.

Я наскреб по карманам нужную сумму, получил горсть медяков сдачи и жесткий картонный прямоугольник с дыркой посередине, отпечатанными названиями станций и доисторической ценой – три рубля. Место в графе «№ вагона» пустовало. На вопрос, куда будет подан поезд, кассирша буркнула «третья платформа» и неопределенно ткнула пальцем куда-то себе за спину.

Удивленно пожав плечами, я вышел из станционного здания и на всякий случай решил заглянуть с обратной его стороны. Поезд и в самом деле уже стоял там – два облупленных вагончика, прицепленных к половинке тепловоза. Я забрался в последний. Там было тихо, тепло и уютно. Золотистые пылинки лениво танцевали в косом солнечном свете. Дальний конец вагона, где находилось купе проводника, был перекрыт дверью с белой занавесочкой на обратной стороне стекла. За ней явно кто-то обитал. Я выбрал купе поближе к выходу и плюхнулся на нижнюю полку, вытянув ноги и откинувшись затылком на жесткую перегородку.

Постепенно вагон заполнялся народом. Основу, естественно, составляли деревенские тетки – классические, не по погоде закутанные в юбки и платки, с многочисленными сумками, авоськами и корзинами самых различных форм, но одинаково невероятных объемов. Затем появилось несколько мужиков колхозного вида и стайка ребятишек, сразу же облепивших верхние полки. Сначала я присматривался к соседям, потом, заскучав, обратил взор к пыльному окну. За окном виднелись задворки станции, две железнодорожные платформы и теплушка, торчащие в этом тупике, похоже, не первый десяток лет.

Тепловоз тоненько засвистел, вагон дернулся, и пейзаж в окне плавно поплыл назад. Вскоре станционные пакгаузы и деревянные заборы сменились лесом, подступающим к самому полотну. Основная железнодорожная магистраль ушла в сторону, а наша ветка, забирая влево, постепенно отклонялась на север, углубляясь все дальше в горы. Колеса размеренно, по-домашнему постукивали на стыках. Мимо окна проплывали то каменистые уступы, то склон, поросший выгоревшей травой, то остроконечные верхушки елей. За ними в синеватой дымке открывался дальний пейзаж – поросшие таким же темным лесом горбатые спины гор.

На нескольких ближайших остановках большая часть пассажиров вышла. Вошедшие им на смену резко отличались как одеждой, так и манерами – две худощавые женщины средних лет в аккуратных ситцевых платьях, с маленькими лукошками, замотанными каким-то тряпьем, мальчик в шортах и аккуратно выглаженной рубашке и мужчина удивленного вида с трехлитровой банкой в руках. Женщины с мальчиком прошли дальше, а мужчина сел на боковое место напротив меня, поставил банку на столик. В банке была вода, а в воде плавали две золотых рыбки с шикарными радужными хвостами. Для аквариумных они, по-моему, были слегка крупноваты.

Локомотив свистнул, вагон, заскрипев, тронулся дальше. Я встал с места и, поймав на себе настороженный взгляд человека с рыбками, прошел в тамбур. Двери были открыты, площадка поднята. Никто не мешал мне спокойно устроиться на ступеньках и, вдыхая свежий лесной воздух, любоваться проплывающими мимо красотами южноуральской тайги. Густые еловые леса сменялись распадками, заросшими буйным кустарником, за ними следовали горные луга с сохнущими валками сена, а потом – березовые рощи на сбегающих в глубокую долину склонах. Поезд обогнул каменистую гряду и неожиданно загрохотал по мосту – в полусотне метров подо мной синие от чабреца известняковые уступы обрывались к черной, закручивающейся воронками воде. А потом все повторялось снова – ельник, луга, березняк…

Сверкнувшую на солнце полосу я заметил, когда наш поезд выполз на самый верх длинного и голого увала. Перевалив через гребень, он начал медленно спускаться в синий и сырой сумрак долины. Однако мгновенное зрелище далекого зеркала воды, блеснувшего за сизым безлесным гребнем пологого хребта, отчетливо запечатлелось перед глазами. Поэтому, когда через минуту или две поезд остановился прямо на склоне, возле полуразвалившейся скособоченной будки, я ни минуты не колебался. Собственно говоря, я вообще ни о чем не думал – ноги сами подняли меня и заставили спрыгнуть на щебеночную насыпь. Локомотив свистнул, и вагон, дернувшись, отправился в дальнейший путь. Я автоматически глянул на часы – восемь двадцать пять вечера. Следующий поезд будет ровно через сутки.

Половина девятого? Но солнце, как прибитое, висело в самом зените, словно так и не удосужилось сдвинуться с места с момента отправления…

Вместе со мной с поезда спрыгнули еще двое или трое. Но они так внимательно посмотрели на меня, словно сразу признав чужака, что я счел за лучшее слегка поотстать. Благо тропа была видна очень хорошо и сбиться с дороги казалось практически невозможным.

Сначала она слегка поднялась по склону к гребню холма, затем, перевалив его, направилась в долину. Где-то там, на границе видимости, маячили крошечные фигурки моих нелюдимых попутчиков. Я остановился, оглядел окрестности и полной грудью вдохнул воздух, напоенный запахом леса, сухой травы, луговых цветов и какими-то странными, совершенно неизвестными мне ароматами. Впрочем, и среди них тоже чудилось что-то знакомое.

Но пора идти. Я улыбнулся, подмигнул зависшему в вышине солнцу и бодро зашагал вниз по склону.

Первоначальной бодрости мне хватило лишь на час-полтора, от силы два. Я вряд ли сумел отмахать хотя бы десяток километров, когда почувствовал, что ноги совсем отказываются двигаться. Да и пейзаж вокруг, поначалу новый и необычный, постепенно стал приедаться. Однообразные травяные холмы с торчащими там и сям гранитными валунами сменяли глубокие лощины с каменными осыпями и холодными прозрачными ручьями, а затем все повторялось снова. Наконец я выбрал тенистый распадок с родником, обложенным белым камнем, под раскидистым деревом неизвестной мне породы. Холодная вода ломила зубы. Вдоволь напившись, я прислонился спиной к толстому шершавому стволу и блаженно прикрыл глаза. Последней мелькнувшей мыслью было: «Интересно, куда подевались глухие таежные леса?»

Продремал я, видимо, не очень долго, поскольку, открыв глаза, обнаружил, что солнце лишь слегка склонилось к западу. Однако прохладнее не стало – скорее наоборот. Единственными звуками в жаркой тишине были плеск ручья да гудение заблудившегося шмеля в жидкой осоке. Я поднялся на ноги. По моим прикидкам, еще около часа – и я доберусь до цели своего путешествия.

Но оказалось, что час – это даже много, потому что, поднявшись на гребень очередного холма, я уже увидел его.

Море. Оно заливало небесной синевой половину горизонта, открываясь широким изгибом бухты справа и теряясь за грядой остроконечных скал слева. По берегу бухты рассыпал белые коробочки домов небольшой городок; чуть поодаль, на самом мысу, громоздило приземистые угловые башни что-то похожее на крепость или форт. А на голубой воде белыми комьями облаков сверкали два великолепных парусника. Словом, вид – прямо на картину и в музей.

Впрочем, на то, чтобы спуститься к самой бухте, ушло еще не меньше часа. С приближением к воде травы становилось все меньше и меньше – теперь тропинка вилась по склонам глубоких оврагов, карабкалась по рыжим осыпям. А от голубого простора тянуло свежим ветром, запахом йода, соли, сохнущих водорослей и далекого детства.

До городка по песчаному берегу было с пару километров, а солнце стояло еще довольно высоко, поэтому я решил выкупаться. Это действительно было самое настоящее море, с прозрачнейшей соленой водой и настоящим прибоем. Валяться на песке я не стал – немного обсохнув, натянул штаны, засунул рубаху в сумку, взял в руку связанные шнурками ботинки и зашлепал по берегу.

Народу мне попадалось мало – в основном ребятишки, бултыхающиеся возле камней либо чинно следящие за поплавками закинутых удочек. Городок, начавшийся как-то неожиданно, тоже поразил меня тишиной и отсутствием курортной суеты, традиционной для любого приморского поселения летом.

Поросшая короткой жесткой травой дорога вдоль ряда белых приземистых домиков сменилась идущей вверх улицей, мощеной неровным булыжником. Дома стали каменными и двухэтажными. Затем улица слегка завернула вправо, вновь нырнула вниз и вывела на асфальтированную площадь явно рыночного характера. Меж двух рядов жидких прилавков над горками яблок, абрикосов и винограда скучали сонные торговцы. Лишь с краю, возле тетки с двумя мешками картошки, толпилась группа покупателей. Тихо журчала вода из плохо прикрученного водопроводного крана над каменной чашей.

Пройдясь в некотором отдалении от прилавков, я свернул к притулившемуся в углу площади газетному киоску. Заглавия местной прессы не несли никакой особой информационной нагрузки – «Приморские новости», «Усть-Выйский рыбак», «Утренняя звезда» и что-то типа литературного журнальчика в блеклой обложке из синей оберточной бумаги с невнятным рисунком и наводящим на мысли о мировой классике названием «Труженики моря». Никаких даже отдаленно знакомых периодических изданий я не приметил. Однако в углу прилавка рядом с карандашами, блокнотами и стержнями от шариковых ручек лежало несколько книг в мягких обложках – по виду явно детективы. Я присмотрелся. Различные В. Савельевы, Леониды Белогорские и Дэвиды Питерсы мне мало что говорили, но вот присутствие в этом наборе Джеймса Х. Чейза уже вызвало интерес.

Я меланхолично пошарил по карманам, осознавая, что абсолютно не имею понятия, какой валютой здесь расплачиваться. Ценников на витрине нигде не виднелось.

Была не была! Я наклонился к окошечку:

– А из центральной прессы что-нибудь у вас есть?

– Уже вся кончилась. Это вам, молодой человек, с утра заходить надо было. А сейчас только районная осталась, – старичок в глубине киоска указал на «Приморские новости».

– А Чейз у вас в какую цену?

– Девяносто восемь, – ответствовал старичок, не уточнив, однако, чего – рублей, копеек или тысяч. Я нагло выгреб из кармана горсть мелочи, выданной мне в железнодорожной кассе, и протянул ее в окошко:

– Мне Чейза, «Приморские» и «Тружеников моря», пожалуйста… Сколько с меня?

К моему превеликому удивлению, старичок ничуть не проявил изумления при виде протянутых ему денег.

– С вас два пятьдесят шесть, – он отделил от высыпанной кучи пятирублевую монету, придвинул остальные деньги обратно ко мне и полез куда-то под прилавок. Вскоре поверх денег оказались свернутая газета, Чейз и синий журнальчик, а также несколько монеток сдачи. Не глядя и не считая, я сгреб их в кулак, сунул под мышку купленную печатную продукцию и максимально быстро удалился от киоска.

На скамеечке под двумя чахлыми акациями у меня появилась возможность внимательнее разглядеть добычу.

Все четыре полосы районной газеты «Приморские новости» были действительно посвящены исключительно местным новостям. Открытие нового консервного цеха на рыбозаводе имени Е. Корявого, рекордный улов трески, которого добился экипаж траулера «Майское Знамя», репортаж с репетиции театрального кружка при районном ДК швейников – все это интересовало меня весьма слабо. Столбец уголовной хроники, страничка юмора с парой уже слышанных мной где-то анекдотов и финальный кроссворд тоже не производили особого впечатления. В общем, никаких новостей глобальнее районных газета не просто не содержала – в ней не было и намека на возможность оных.

Журнальчик в этом плане оказался несколько интереснее. Правда, ни одной хотя бы слегка знакомой фамилии ни в содержании, ни в числе редколлегии я не обнаружил. Однако последние страницы, как это было когда-то принято в периферийных периодических изданиях, занимало окончание какого-то западного детектива, а в финале его – краткая справка об авторе. Из нее следовало, что Джозеф Кромвелл Смит родился в Пасадене, штат Калифорния, в 1937 году, а через пять лет его семья была эвакуирована в Новый Орлеан. В начале шестидесятых ему, если верить безымянному автору справки, довелось повоевать в Индонезии, после чего действие основной массы его политических детективов происходит в странах Юго-Восточной Азии.

Я немного поразмышлял над странной судьбой этого труженика военно-литературной нивы и совсем было хотел убрать журнальчик в сумку, но тут взгляд мой совершенно случайно зацепился за несколько строк. Я вчитался внимательнее, затем перелистал страницу к началу рассказа. Автором значился некий А. Спицын, а действие его происходило в неких временно оккупированных японской армией местностях, причем, судя по упоминаемой технике типа автоматов ППШ или легких танкеток, отнюдь не в годы гражданской войны.

Что до Чейза, то, судя по началу текста, данный роман я уже читал, причем в этом же переводе, хотя и под другим названием. Выходные же данные не выделялись ничем особенным – Москва, СП «Интергрим», 1991 год.

Отсчитанная мне киоскером сдача тоже заслуживала внимания. Горстка монет номиналом в пять, десять и двадцать пять копеек, сильно похожих на доперестроечные, но желтого металла и со слегка другой прорисовкой герба – без опутывающих снопы лент. Характерно, что из всей кучи моих денег киоскеру понравился только пятирублевик, хотя в ином случае он мог бы обойтись меньшим количеством сдачи. Но, по крайней мере, сейчас у меня имелось некоторое количество местной валюты.

Кстати, о валюте. Я вдруг явственно почувствовал, что неплохо бы сейчас чем-нибудь перекусить. Покупать килограмм– другой яблок или винограда почему-то не хотелось, и я, обведя глазами площадь, двинулся по наиболее широкой улице, сбегающей вниз. Примерно представляя себе географию провинциальных курортных городков, я предположил, что там должна находиться набережная и культурный центр.

Предчувствия оправдались – улочка перешла в совсем крутой спуск, а после превратилась в обсаженную разросшимися кустами лестницу с клумбой посредине и сухим фонтаном внизу. За фонтаном расстилалась площадь необычных для столь небольшого населенного пункта размеров. Дальний ее край переходил в бетонный причал, за которым покачивались мачты пары яхт с аккуратно свернутыми парусами. Далее простиралась неширокая синяя полоса бухты, по другую сторону которой вздымалась к небу рыжая безлесная гора. На ее округлой вершине громоздилось какое-то бетонное строение.

Парапет набережной облепила стайка мальчишек с удочками, а в остальном площадь была абсолютно пустынна. Посреди нее возвышался памятник, обнесенный оградой с цепями: невысокая каменная стела, а позади – слегка выгнутая дугой стенка. Заинтересованный, я подошел поближе. Золоченая надпись на полированном черном граните под вырубленной пятиконечной звездой с венками сообщала, что монумент установлен в память о бойцах и командирах, погибших в ноябре 1944 года при отражении вражеского десанта. На каменной стенке такими же золотыми буквами были выбиты их имена. Много – сотни полторы, если не больше. Звание, фамилия, инициалы и иногда – у офицеров – должность. Лейтенант Грубин Н. Ф., командир второй роты 36-го отдельного полка береговой обороны. Майор Дедовский В. К., командир башенной батареи номер 14/29. Лейтенант Зайцев Р. В., командир разведвзвода 45-го полка морской пехоты. Капитан-лейтенант Иванченко Г. Л., второй флагман 6-го отдельного дивизиона торпедных катеров…

Пробежав глазами этот мартиролог, я совсем уже хотел отвернуться, но тут заметил еще одну плиту, совсем неприметную с первого взгляда. Сделанная из такого же черного гранита, но плоская, почти не поднимающаяся над уровнем земли, она располагалась по правую руку от памятника – как бы на отшибе, но внутри той же ограды. Я заинтересованно подошел поближе. Золоченый герб на граните был мне незнаком – крылатая извивающаяся тварь, похожая на дракона, в стилизованных расходящихся лучах солнца. Надпись, сделанная иероглифами, то ли китайскими, то ли японскими, была всего одна – по крайней мере, так мне показалось. Но большая.

Кафешку я нашел в правом углу площади, в полуподвале трехэтажного дома довольно старинной постройки. За двумя раскидистыми платанами ее вывеска была почти не видна, но, несмотря на явно некоммерческое время, заведение работало. Внутри оказалось прохладно и совершенно безлюдно. Сонная девушка с каштановыми волосами оторвалась от книги, сбила молочный коктейль, достала пару объемистых ватрушек, наполнила вазочку мороженым и даже принесла все это за мой столик.

Пока она усердствовала, я сидел, вытянув ноги, на старомодном деревянном стуле с выгнутой спинкой, и в голове у меня не бродило ровным счетом ни одной мысли.

После кафе я еще спустился к воде и некоторое время посидел на камнях у мыска, откуда начинался небольшой мол, прикрывавший вход в бухточку. Солнце клонилось к горизонту, небо с востока постепенно затягивалось облаками, ветер заметно посвежел, и купаться уже совершенно не хотелось. Волны, вздымая высокие фонтаны брызг, с шумом бились о прибрежные камни, заливая выброшенный на них проржавевший остов какого-то небольшого корабля – возможно, торчавший здесь со времен того самого десанта. Времени до поезда у меня оставалось в избытке, даже с учетом того, что обратный путь мог оказаться длиннее. Но оставаться здесь мне больше не хотелось. У меня было совершенно четкое ощущение: все, что полагалось сделать в этом городке, я уже сделал. Никогда не следует чрезмерно задерживаться в гостях при первом знакомстве. Просто стоит появиться здесь еще раз – и остаться на подольше. И тогда разгадаются все загадки, и все ответы на незаданные вопросы появятся сами собой…

Но в ближайшее время снова выбраться «туда» не удалось. В институте творился большой бардак, одновременно происходили частичная приватизация и частичное акционирование – процессы, судя по отражению их в официальной документации, весьма различные, если не разнонаправленные, но уловить эту разницу мне не удалось. Менялось начальство, где-то шло сокращение штатов, где-то, наоборот, образование новых таинственных «товариществ» и «совместных предприятий». В общем, переход к капитализму был в полном разгаре – растаскивалось по разным углам все, что еще можно было тащить. Словом, все лето и осень у меня абсолютно не было возможности выбраться куда– нибудь хотя бы на неделю.

Затем пришла зима, и все успокоилось, вроде бы даже начав возвращаться на круги своя. Приехала пара зарубежных делегаций – из Германии и Штатов, в отделе установили два новых компьютера, шеф обещал выделить деньги на ризограф.

Так прошел почти год.

Весной, когда в городе полностью сошел снег и на газонах пробилась новая трава, я взял у начальства десять дней отгула, сложил в рюкзак минимум принадлежностей для полевой жизни и отправился на знакомую электричку.

Электричка прибывала на конечную станцию в третьем часу дня. Нужный мне поезд – я это помнил точно – отходил в половине шестого. Конечно, за зиму расписание могло измениться, но я не думал, что изменения могут быть слишком глобальными. В конце концов, если даже поезд перенесли совсем на утро – что я, ночь на вокзале не просижу?

Я ощущал в себе нечто, похожее на дрожь в ожидании встречи… нет, не с любимой, но с девушкой, к которой когда-то был неравнодушен и теперь неосознанно ожидаешь чего-то – возможно, повторения того старого чувства.

Вокзальчик, куда я прибыл спустя три часа, был забит народом. Одетые совсем по-зимнему – в пальто, шали и пуховые платки – необъятных размеров тетки отнюдь не цыганского вида мотались из конца в конец зала ожидания, перетаскивая за собой объемистые груды сумок и выводки горластых чумазых детей. Я протиснулся сквозь толпу к кассе и стал изучать висящее рядом расписание местных поездов, отыскивая среди них свой.

Поезда не было.

Я еще раз пробежал расписание снизу вверх и сверху вниз, благо оно было достаточно коротким. Мой поезд в нем отсутствовал.

Пробиться к окошечку кассы, чтобы задать вопрос кассиру, оказалось совершенно невозможно. Я в отчаянии огляделся, предчувствуя, что придется пристраиваться в самый хвост гигантской очереди, но тут заметил в другом конце зала окошечко под вывеской «справочная». В окошечке горел свет – значит, там должен кто-то быть.

После десятиминутного ожидания мои мучения увенчались успехом – справочная дама изволила появиться, на ходу довершая разговор с кем-то, невидимым из-за боковой занавески.

– Отменили этот поезд, – бросила она равнодушно. – Еще прошлым октябрем. Из-за нерентабельности, – последнее слово она выговорила с каким-то непонятным удовлетворением. – Все равно этой веткой почти никто не ездит.

Я вспомнил битком набитый вагон на последних тридцати– сорока километрах и позволил себе усомниться – про себя, поскольку справочная дама задернула шторку и выключила свет.

До обратной ночной электрички оставалось еще часов пять. Делать было абсолютно нечего, поэтому, оставив рюкзак в камере хранения, я пошел бродить по задворкам станции. Вот и дальняя, почти заброшенная платформа, к которой подвез меня тогда поезд из волшебной страны. Я спрыгнул на рельсы и задумчиво пошел по шпалам вдоль путей – мимо стрелок, пустых товарных вагонов, сараев, почерневших от времени и дождей, и корявых станционных заборов. Постепенно улица справа кончилась, началось бурое после зимы поле, плавно поднимающееся в гору. «Моя» железнодорожная ветка отделилась от основной массы путей и сейчас, резко заворачивая вправо, уходила в выемку под склоном. Уже начинало темнеть, и ностальгическое путешествие по шпалам выглядело довольно глупо. Ну, заберусь я по этой ветке на несколько километров в лес, а потом придется возвращаться обратно по темноте, да к тому же поторапливаться, чтобы не опоздать на вечернюю электричку…

Неожиданно до меня дошло то, что подсознательно беспокоило уже около получаса. Я наклонился, внимательно вглядываясь в рельсы, затем аккуратно провел пальцем по гладкой поверхности металла. Никакой ржавчины не было даже следа, рельс еще блестел в свете тускнеющего неба.

Вот тебе и заброшенная ветка!

Безотчетное беспокойство пробежало у меня между лопатками, заставив передернуть плечами. Я выпрямился, внимательно прислушиваясь. Где-то вдалеке раздался протяжный гудок тепловоза. Я внимательно посмотрел туда и быстро полез по склону выемки, цепляясь за стебли сухой травы – туда, где на краю темнели очертания кустов.

Предчувствие не обмануло – по ветке шел поезд. Мощный двойной тепловоз медленно тянул за собой в гору тяжелый состав из крытых товарных вагонов, цистерн и платформ. С края неглубокой выемки на фоне все еще светлого неба хорошо вырисовывались закутанные в брезент громоздкие силуэты на платформах – угловатые туши бронетранспортеров и длинные стволы танковых пушек. Вагонов было много – я насчитал сорок и сбился.

Постукивая на расшатанных рельсах, поезд выползал снизу и постепенно набирал ход. Когда мимо меня проплыла последняя цистерна, я спустился со склона на шпалы и проводил ее взглядом. Красный предупредительный огонек мигнул в последний раз и скрылся за поворотом, но рельсы под ногами еще некоторое время гудели – тихо, как бы прощально.

Я отвернулся. В голове было абсолютно пусто и стыло, на душе стояла осень, пальцы сами собой сжались в кулаки. С усилием я разжал их, глубоко вздохнул и медленно побрел вверх, обратно к станции…

И тут до меня дошло, что поезд шел с другой стороны. Не от станции, а к ней. Или у меня просто закружилась голова, и я перепутал стороны? Да нет же, он и в самом деле поднимался снизу, из выемки! То есть — оттуда.

Я остановился прямо на рельсах и помотал головой. Не хватало еще заблудиться, забыв направление, откуда пришел! Впрочем, проверить несложно – достаточно двинуться вслед ушедшему поезду, и через несколько минут вдалеке предстанут темные строения и уже зажегшиеся огни станции.

Или я увижу что-то другое?..

07.96–10.97-07.07

Радий Радутный Глубокая консервация

За каким дьяволом занесло меня в бундес – это загадка. В том числе и для меня самого. За зарплатой – да нет… вроде. По крайней мере, на кусок пива и бутылку хлеба хватало и там. За прогрессом – какой там прогресс… заплесневевшие бюргеры в общей массе своей напоминают… не буду говорить что. И так понятно. За новыми впечатлениями? Ну да, день или два они были новыми. Разве что немок потискать – впрочем, «O main lieber!» ничем особым не отличается от «О, какой он у тебя!».

Тьфу!

Скучно.

Одна старая моя знакомая, общаемся с которой сейчас исключительно по e-mail, время от времени присылает сплетни, в основном подпадающие под категорию «А помнишь?..»

– А помнишь Маринку, так она сейчас в Швеции, сняла какого-то тамошнего дипломата…

– А Валик, там, у себя в Японии, нашел на свалке телевизор и музыкальный центр, пыль сдул, поставил – работает!

– Игорь, представь, умотал на пару дней в Париж – да там и остался.

– Прикинь, Стас с Марком скинулись и купили «Сессну» подержанную, будут на выходных к Большому Рифу летать.

– Майк сейчас большой человек, в швейцарском банке софт ставит, а здесь, помнишь – бутылки собирал.

– А Ирка-то, Ирка! Представляешь, приезжала недавно с неким Пашей, жил в Кондратовской комнате. Во дела! Помнишь Пашу?

Не помню.

Почти никого не помню.

Вообще, жизнь как будто разделена незримой чертой на две половинки. Одна видится смутно, как будто в тумане, а вторая – вообще как за матовым стеклом. Вот бы еще разобраться, где проходит эта самая черта… может, для этого я и уехал?

Шеф фирмы, толстый такой шваб, почему-то считает меня большим знатоком то ли секретных служб бывшей родины, то ли ее культурных ценностей.

– Я, – говорит, – прочиталь недавно роман одного ваш афтор. Там реч идет о психотронный пушка, из который Ка-Ге– Беееее вроде как выстрелил, однако то ли не попаль, то ли оно не сработаль. Ты ничего не знаешь по этот поводу?

Конечно, не знаю. С аппаратными средствами я вообще не в ладах. Даже приемник для меня загадка. Впрочем, из всех радионовостей интересует меня обычно только прогноз погоды.

Зато программная часть – это да. Это я люблю и умею. Особенно сложное и большое, как та зараза, которая сейчас на Bundespost работает. И хорошо ведь работает!

Приятно.

А погода – наоборот, дрянь. То ли жарко, то ли наоборот, холодно. С утра был туман, потом мелкий такой дождь. Потом опять не-поймешь-что. А приемник несет откровенную чушь…

«А теперь о хорошем, – жизнерадостно заявляет ведущий. – То есть о погоде. Как подсказывает мне моя очаровательная коллега…»

Черт возьми, поневоле с ностальгией вспоминаются советские времена, когда если речь шла о погоде, то говорили-таки о погоде. А не перебрасывались плоскими шуточками с такими же плоскими коллегами.

«Погода нас сегодня радует…» – обмен шуточками, кажется, завершился. Или еще нет?

Кажется, нет. Потому что:

«…Над всей планетой сегодня чистое, ослепительно-светлое, абсолютно безоблачное небо! Вы слышите меня, дорогие радиослушатели, – над всей планетой безоблачное небо! Над всей планетой…»

Ну вот.

Что-то мне это напоминает.

Вместе с воспоминаниями появляется непреодолимое желание выйти. Некоторое время я сопротивляюсь – чисто из вредности. Но очень недолго – потому что знаю пределы, после которых вредность начинает называться саботажем.

Во дворе посольства толпа, но толпа организованная. Я становлюсь в очередь и называю фамилию человеку с ноутбуком. Тот недовольно кривится и ворчит что-то насчет опоздания.

А я тут, спрашивается, при чем? Как разбудили, так и пришел.

Получаю автомат.

Старичок с аккордеоном, обычно играющий сентиментальные бюргерские мелодии, уже сориентировался и над внезапно опустевшей strasse несется родное:

По дорогам знакомым, За любимым наркомом, Мы коней боевых поведем!

Bundespost уже остановлена, но все же согласно старой традиции следует занять все почты, мосты, телеграфы… в общем, все как в двадцать третьем году.

Но с одной разницей.

На этот раз —

Все у нас получится.

И. Д. Бугайенко APOCALYPSE RETURN… или О пробуждении национального самосознания

Посвящается К.А.Р., без которого эта вещь никогда не появилась бы на свет.

«Мы были, есть и будем булгарами!»

(надпись на заборе)

Пролог

Граждане!

В связи с полным обесточиванием города и невозможностью быстрой подачи электроэнергии, для сохранения законности и правопорядка и обеспечения безопасности населения в городе вводится чрезвычайное положение и объявляется комендантский час с 20:00 до 6:00. Всякий, находящийся в это время на улице без письменного разрешения комендатуры, будет задержан до выяснения. Лица, застигнутые при попытке мародерства, будут расстреливаться на месте. Просьба сохранять спокойствие и выключить воду, газовые и электроприборы.

Комендант города полковник Гараев Э. Ю.[8]

– Ну вот, здрасьте… – пробурчал Генрих Марксович, ощупью выбираясь на балкон. – Опять на подстанции что-нибудь!..

Темно было во всем квартале. Хуже того, темно было и за дорогой. Город был темен весь. Только над химзаводом играли сполохи «лисьих хвостов». В темноте под балконом возбужденно хихикали, что-то позвякивало, булькало. Генрих Марксович полез было уже обратно в квартиру, когда в прихожей кто-то шумно завозился.

– Кто там? – испуганно спросил Генрих Марксович.

– Да я, я, – раздраженно ответила жена, с грохотом выдирая из темнушки сумку-тележку. – Ты куда мешки из-под картошки задевал?

– Вон там, на полке… Да ты, Клав, куда?

– В магазин, – жестко ответила жена.

– Ночь же…

– Утром поздно будет. Знаешь, сколько народу набежит! Надо очередь занять, а то крупы всего килограмм тридцать осталось… Воду набери! – крикнула она уже с лестницы.

Генрих Марксович открыл кран в ванной. Вода текла тонюсенькой струйкой. «Одна ты такая умная!..» – подумал он и снова пролез на балкон.

Внизу в темноте хлопали двери, дребезжали колеса тележек. От угловой бакалеи доносилось непрерывное: «Вы крайний? Я за вами…» Над химзаводом разрасталось зарево, что-то отдаленно грохотало, взлетали фонтаны огня.

– Ты что ль, Марксыч? – сосед, перегнувшись через перила, тщился развести съехавшиеся к носу глаза. – Видал, че творится– то? Моя-то баба авоськи похватала – и в магазин… Авария, брат!.. А, может, война, а? – выдохнул он с облаком перегара.

– Ну-у, это ты загнул, Кимыч! – Генрих Марксович завистливо принюхался. Снизу кстати грянули пьяными голосами:

С неба звездочка упала Да прямо милому в штаны. Пусть горит там, что попало, Лишь бы не было войны!..

Сосед шумно почесал майку на животе.

– Вот и я думаю – вряд ли. Не осмелятся. Мы ить не чего– нибудь – держа-а-ва!.. А прочее все – фигня. Перебьемся! Где наша не пропадала?!

– Да-а, Русь-матушка и не такое видывала! – гордо сказал Генрих Марксович, с удивлением ощущая, что в нем просыпается какое-то странное новое чувство…

1

…Земли у русских, однако, очень много, но все очень плохая—ягель совсем не растет, и от моря далеко. Олешков тут, однако, совсем нет. Зато много свиней, коров и всякой другой живности. Русские, однако, их не пасут, а держат в деревянных ярангах и кормят сухой травой и объедками. Китового жиру и моржатины здесь никто не ест. Огненной воды, однако, много пьют. Поэтому люди все тупые и странные, совсем как в наших анекдотах. Раньше, однако, огненной воды еще больше пили. Теперь меньше. Финны совсем пить запрещают. А напрасно, однако…

Авдей Нунивак. Записки чукотского разведчика[9]

…Матушка Матрена осторожно выглянула из дверей погреба. Вроде никого. Она сунула четверть за пазуху телогрейки и, переваливаясь на ревматичных ногах, заковыляла через двор к задней калитке. До избы тракториста[10] Семушкина лучше было добираться задами. Не ровен час, на полицая Авдюшку наткнешься – прощай тогда четверть. А то и оштрафует, ежели не с той ноги встал…

«Ну вот, накаркала! Легок, ирод, на помине! – подумала Матрена, заслышав с улицы визгливый тенорок Авдюшки. – И не один, никак? Кого еще черт несет?»

Авдюшка орал, как глухому:

– А вот сюда п'жалте, ваш'ство! Сюда вот! Тута у нас поп живет!

– Ке?[11] Пооп? – спросил кто-то.

– Ну, эта, хейта,[12] стал быть, хейта!

– А-а-а, руссика хейта!..[13] – понимающе откликнулся кто– то, и Матрена заметалась по двору. «Господи, чухонцы!.. За оброком, что ли?.. А я-то, господи, с четвертью… Заарестуют!..» – так и не сообразив, куда спрятать бутыль, матушка Матрена столбом застыла посреди двора, глядя как в услужливо распахнутую Авдюшкой калитку («П'жалте-с, ваш'ство!») боком протискивается здоровенный белобрысый и синеглазый финн с черным страшным автоматом на шее.

– А ето, ваш'ство, попадья наша, Матрена Исламходжоевна. Жена хейтова, значить, – Авдюшка всплескивал рукавами с нашитыми бело-голубыми шевронами, приплясывал вокруг незыблемо возвышающегося финна.

– Ага! – добродушно сказал финн. – Маткаа, рокка, яйкка, мези, млекко, порсас, пиистро![14]

– Чаво стала-то, Исламходжовна?! Оброк ташши!

– И-и-и, касатики, дык ведь нетути ничего!.. – привычно затянула Матрена. «У-у-у, ироды, чтоб вам повылазило! Все тянут, тянут – мочи нету!» – подумала она, боком-боком подвигаясь к дверям амбара.

– Как ето – «нетути»? – хищно спросил Авдюшка, наметанным глазом озирая двор. – А ктой-то у тебя надысь в анбаре хрюкал, ась? Нешто картошка хрюкает?.. Кабана хоронишь?!

– Каапанаа? – недоуменно спросил финн.

– Порсас, ваш'ство, в анбаре прячет. В тала,[15] значить, – Авдюшка ткнул пальцем в сторону амбара. – Давеча с тактористом-те договаривалась, колоть его собирались нынче!

– Не пушшу! – вскинулась Матрена, загораживая спиной дверь амбара.

– Я те не пушшу! Я те не пушшу! – сипел Авдюшка, оттаскивая ее в сторону. – Ой, а ето чавой-то у тебя, ась? – он подхватил выпавшую из-под телогрейки четверть.

– Саамагонна остаа?[16] – затвердевшим голосом спросил финн, сводя белесые брови к переносице.

– Сухой закон знаешь, ась?! Незаконно спиртное гонишь, ась?! – наскакивал Авдюшка на Матрену, дыша перегаром.

– Несаконнаа! – подтвердил финн.

– Отворяй двери-та, Матрена! Сдавай порося-та! – Авдюшка, зажав четверть подмышкой, отвалил засов.

«Ну, щас я вам сдам, изверги!» – подумала Матрена, отворяя загон, где, стукаясь о стенки, метался снедаемый страстями кабан Кешка.

– Хр-р-ры?! – недоуменно хрюкнул он, обнаруживая открытую дверцу. – Хр-р-ы-ы-ы!!! – радостно взревел он, вылетая разжиревшим мячиком из загона.

– Ой, господи-и-и! – взвизгнул по-поросячьи Авдюшка, роняя бутыль и соколом взлетая на забор.

– Ке? Мо?..[17] – ошарашенно оглянулся финн – и увидел атакующего Кешку.

– С-с-сатана перкеле![18] – присвистнул он, хватаясь за автомат…

…Матушка Матрена, промакая глаза уголком косынки, смотрела, как четверо финнов, сопя от натуги, волокли бездыханного Кешку к броневику, притормозившему за калиткой. Полицай Авдюшка, присев на корточки у амбара, жалобно цокал языком, перебирая осколки четверти и алчно принюхиваясь к высыхающей лужице самогона.

2

…Великая Финская Мечта осуществилась в середине II века после Падения, когда был положен конец многовековой трагедии Разъединения Финнов. На огромных просторах от Эстонии до Урала широко раскинулась Великая Суоми, объединившая в одну семью финские народы Прибалтики, Валдая, Поволжья и Прикамья. Исконно финский город Москву вновь осенило бело-голубое знамя. Финский народ обрел издревле отторгнутую у него святыню, место успокоения предков и исток великой финской культуры – Ананьинский могильник близ древнего финского города Елабуги. Многочисленные паломники могут теперь беспрепятственно поклоняться величественному Храму Истока, воздвигнутому на берегу Камы…

Куокки Ээстомяйнен. Апофеоз исторической справедливости[19]

Царь, государь и великий князь всея Великия, и Малыя, и Белыя, и прочая самодержец Николай VIII сидел в малой тронной горнице и задумчиво тянул из золоченого ковша «Amaretto». В дверь посунулся рослый стольник в белом атласном кафтане поверх костюма «Adidas» и с поклоном доложил:

– Бояре пожаловали, государь!

Великий князь качнул на него узорным сапогом, и стольник исчез. В дверь шумно полезли бояре в норковых шапках и турецких дубленках, с ходу падали ниц и на четвереньках ползли приложиться к государеву сапогу. Передний боярин, блестя золотыми зубами, начал:

– Паслушай, колбатоно Нико…

– Э-э, бичо, я постарше тэбя буду, а? – потянул его за полу другой боярин.

– Слушай, кацо, твой дэд в Рязани на рынке мандарины продавал, когда мой атэц уже служил атцу колбатоно Нико…

– Твой атэц, маймуни, еще с дэрэва нэ слез, когда я…

– Цыть вы, генацвале! – ощерился великий князь, пинком ноги опрокидывая на них вазу с гвоздиками. – Всех обратно сошлю!

Дверь с треском распахнулась, и двое стольников, безжалостно топча простертых на полу бояр, подтащили к трону бессильно обвисшего в их руках стрелецкого полковника. Малиновый кафтан его висел клочьями, голова была обмотана набухшей кровью портянкой. Загремев кобурой маузера, полковник рухнул к ногам царя.

– Не вели казнить, государь! – просипел он. – Одолели нас! На хиликоптерах прилетели, ироды.

– Кто? Что? – побледнел государь.

– Сумь, батюшка! Сумь и емь. Язычники безбожные! По аеру, яко птицы…

– Десант?! – безумно поводя глазами, возопил Николай. – Я царь еще! Подымать ополчение! Бояре, на конь, мать вашу Грузию!..

…Боярские дружины прочно держали ГУМ. Внутри гремели очереди, рвались гранаты, раздавалось то «Сатана перкеле!», то «Шени траки!..» Финские десантники густо лезли на приступ, забрасывая дружинников гранатами, врывались в здание – но там, в тесноте, дружинники кололи их кинжалами, рубили шашками, обрушивали на головы штурмующих тяжелые прилавки и кассовые аппараты. В темных углах внезапно распахивались люки, и неосторожные финны проваливались в бездонные недра ГУМа.

На прочих участках было хуже. Кутафья башня, до самых зубцов забитая телами, шестой раз переходила из рук в руки после бешеной рукопашной. Финны шли на стены упрямо и зло. Защищаться было некем. Стрелецкие слободы не успели подняться, опричный танковый полк, по слухам, бился в Черемушках в окружении, поражаемый бомбами с вертолетов, без толку расходуя драгоценное горючее. Государь велел отходить.

Царевы стольники и жильцы, увешанные гранатами, как новогодние елки, прошли через Спасские ворота и, стреляя из гранатометов даже в отдельных финнов, пробили государеву поезду дорогу из Кремля. Колонна двинулась: впереди и позади – по танку, между ними – КамАЗы с казной, государев бронированный лимузин и восемнадцать бензовозов. Налетевший было на колонну финский вертолет был сбит плотным огнем охраны и рухнул, ломая лопасти, на замыкающий танк. С колокольни Ивана Великого, захлебываясь, строчил пулемет, сдерживая прорвавшихся наконец в Кремль финнов. Вот он замолк, с колокольни с воплем полетело чье-то тело…

Над пробитым в четырех местах куполом Большого Кремлевского дворца медленно поползло на флагшток белое знамя с синим крестом…

3

… В правление императора Гая Антония Фантоцци иждивением сенатора Клодия Фульбия Сфорца был заново отстроен Колизей. На радость многим римским гражданам император и сенат учредили Всеиталийский чемпионат по гладиаторским боям. Крупнейшие латифундисты и наиболее известные политики боролись за право спонсировать игры чемпионата. Лучшие школы гладиаторов со всей Италии и даже из обеих Дакий почитали за честь участвовать в играх. Тиффози съезжались в Рим в несметных количествах, и в дни игр толпы нередко препятствовали городскому движению в районе Колизея. Префекту города часто приходилось вызывать дежурную когорту карабинеров для водворения порядка…

Марк Туллий Транквиллини. Жизнь шестнадцати Цезарей[20]

…Западная трибуна ревела, тиффози стучали снятыми сандалиями по скамьям, швыряли в воздух рулоны пипифакса. Лохмотья магнитофонной ленты, блестя на солнце, свешивались через ограждение арены. Переливающиеся компакт-диски градом сыпались на окровавленный песок.

– Спар-так – чем-пи-он! Спар-так – чем-пи-он! – орали болельщики. На восточной трибуне бесновались приезжие из Дакии.

– Мир-чо, Мир-чо! – скандировали они. Вверх взлетали лохматые шапки, кто-то дудел в деревянную трубу. Пустая фляга из-под вина, брошенная с верхнего яруса, с треском разбилась о парапет, осыпав служителей арены дождем черепков.

Спартак Джованьоли, фаворит Медиоланской школы, ловко увернулся от огромного меча гиганта-румына и отскочил к парапету. Мирчо тяжело шлепнулся на колени, поднялся, скрипя зубами от боли в раненой ноге, и, ковыляя, двинулся вперед. Джованьоли нагло рассмеялся и отбросил клинок. Мирчо радостно заворчал и, перехватив меч обеими руками, ускорил шаги. Спартак, зловеще улыбаясь, вытащил из-за поножа «беретту» и щелкнул предохранителем. Мирчо похолодел. По его расчетам, пуля, пробившая его бедро, была последней – а вот, поди ж ты… «Блефует или нет?» – подумал он. Джованьоли целился румыну в живот.

– Кидай железку, culo rotto![21] Руки за голову, лицом к стене!

«Блефует или нет?» – снова подумал Мирчо. На трибуне дакийцев закричали:

– Не бойся, Мирчо! Бей макаронника!

Мирчо нерешительно шагнул к Спартаку. Хлопнул выстрел, и пуля пробила второе бедро румына. Он охнул и упал на песок. Джованьоли подошел к нему, по-прежнему целясь из пистолета. «Эконом, фути капу!»[22] – злобно подумал Мирчо.

На западной трибуне уже визжали от восторга. Кто-то едва не вывалился с верхнего яруса, его схватили за ноги, втащили обратно. Ветераны махали обтрепанными сигнумами, горланили «Орла шестого легиона». Золотая молодежь устроила на галерке «волну» и скандировала:

В Риме нет еще пока Парня круче Спартака!

Комментатор истошно вопил в мегафон, но за ревом трибун его не было слышно. Судья подошел к поверженному Мирчо, задрав голову, посмотрел на северную трибуну и поднял руку с опущенным большим пальцем. Западная трибуна взвыла:

– Добей, добей, добей!!!

Восточная глухо зарычала:

– Обман!

– Судью на мыло!

– У него обойма больше!

– Жулики!

– Бей латинцев!!!

Густая волна черных, бурых, пегих овчинных шапок хлынула через парапет. Служители арены брызнули в разные стороны. Судья, визжа, отмахивался от озверевших румын резиновой дубинкой, его рвали на клочки. С западной трибуны плотной стеной шли тиффози-ветераны. Золотая молодежь, радостно улюлюкая, выхватывала из-под туник самодельные гранаты и швыряла их с галерки в толпу дакийцев. Северная трибуна, отведенная для почетных гостей и имперских чиновников, быстро пустела.

Из служебных ворот выкатился полицейский броневик с пожарным насосом на прицепе. Над броневиком колыхался беззвучный белый султан пара – рев гудка тонул в гаме побоища. Двое рабов, путаясь в цепях, бешено качали помпу. Карабинер в золоченой каске декуриона ворочал ствол водомета, разбрасывая тугой водяной струей толпу дерущихся…

…Спартак, оттащив помятого Мирчо в нишу, вытянул из-за второго поножа бутылку спирта и сунул горлышко в зубы румыну:

– Пей, товарищ!.. Так-то вот… И поганая же у нас все-таки работенка!..

4

…Страна эта велика, в ней много лесов с хорошей древесиной. Через всю страну протекает река Итиль и другая река, называемая Кара-Итиль, которая впадает в Итиль возле города Болгар. Теперь эта страна принадлежит племенам Вису, бледным и беловолосым, как Иблис, их прародитель. Однако в окрестностях города Казан, что в переводе значит «котел», и другого города, называемого Челны, что в переводе значит «лодки», еще живет много правоверных. Они прячутся в лесах и сражаются с неверными, где только могут, и убивают их. Когда же они не могут справиться с неверными, они быстро скрываются в лесах…

Абуль-Хамид ал Гарнати ал Джадид. Книга путей и царств[23]

По пыльному асфальту КамАЗовской трассы брела вереница людей в длинных белых рубахах, расшитых по подолу красными узорами. Вдруг в чахлой лесополосе взревели моторы, и на шоссе выкатилось с десяток мотоциклистов на красно-зеленых «Восходах». Передний, забренчав шашкой, соскочил с мотоцикла, поправил на макушке каляпуш[24] и, сбивая пыль с чапана[25] рукоятью нагайки, засеменил на кривоватых ногах к сразу остановившимся прохожим.

– Кая барабез?[26] – ласково спросил он.

– Ялабуга марте,[27] – ответил ему первый из вереницы, сжимая до побеления пальцев длинный посох с бело-голубым флажком.

– Кем буласез?[28] – мотоциклист обвел нагайкой остальных прохожих.

– Марий улына…[29] – севшим голосом ответил передний.

– Нинди кызык!.. – мотоциклист сдвинул каляпуш на лоб и деланно-озадаченно почесал затылок. – Финнча хайваннэр![30] – радостно сообщил он своим спутникам. Те загоготали, хлопая себя по бедрам и выбивая тучи пыли из чапанов и жилэнов.[31]

– Ке те?[32] – дрожащим голосом спросил мариец.

– Без – Фаузиянын егетлэр![33] – гордо сообщил мотоциклист, помахав кнутовищем в сторону своих соратников. Один из них между тем неторопливо потянул из сафьянового чехла СКС.[34]

– Уке, уке шол!..[35] – испуганно загалдели марийцы, сбиваясь в кучу у обочины. Старший мотоциклист рассмеялся, вскарабкался на свой «Восход», крикнул: «Айдагыз, малайлар!»[36] – огрел нагайкой заднее колесо, и вся компания в треске моторов и облаке пыли канула обратно в лесопосадку.

– Ме тендан порылыкдан огына мондо![37] – облегченно прокричал им вслед старший паломник, и вереница людей в длинных белых рубахах снова побрела по КамАЗовскому шоссе, направляясь к святыне Великой Суоми – Ананьинскому могильнику.

5

…В январь 153. шел я в полуостров Таврика при. Здесь дает оно три народоплемени, которые соседонароды есть. Это есть греки, которые города Херсонес, Пантикапей, Евпаторию, Феодосию, Киркинетиду и др., между которых Херсонес и Пантикапей наибольшие и наикрасивейшие есть, имеют; тавротатары, которые Судак как столицу имеют; а также готы, которые в Крымских горах, где от древнего времени их столица Мангуп, которая также Новое Феодоро называется, находить себя имеет, живут. В севере полуострова лежит город Перекополис, который крепкая и сильная крепость на границе с Высокой Страной есть, в котором все три народо– племени совместно живут…

Подстрочный перевод книги Sigizmund von Bösestein «Die Reise in Tawrika, Hochland, Bulgarien, Grossfinnland und andere Lander»[38] – …Мудрость, богиня, воспой Фемистокла, Ахиллова сына, Славный, который для Таврики благодеяний содеял Столько…

– затянул слепой аэд, перебирая клавиши рояля. Базилей Фемистокл снисходительно улыбнулся, щелкнул пальцами, и темнокожий раб проворно, но аккуратно разлил в нитролаковые килики[39] разведенное розовой водой вино из дюралевой ойнохойи.[40]

– Славная массандра! – сказал, отхлебнув из килика, Сфенелай.

– Под стать твоим апельсинам, – ответил любезностью на любезность базилей. – Метрополия всегда славилась апельсинами, но «Гефра» – превыше любых похвал.

– Льстец! – ухмыльнулся купец. – Был бы спрос… Ну, и как варвары?

– Без перемен. С тавро-татарами и неофеодорийскими готами живем мирно. А вот хохлосы… Дикари! Чудовища! Шестнадцать раз пытались пробиться на Полуостров – и все мало. Ладно, хоть берут не уменьем, а числом. Взвода гоплитов морской пехоты довольно, чтобы разогнать сотню-другую этих их… э-э… «сичевиков». Экзарх Перекополиса – опытный стратег, снарядов хватает, федераты дерутся стойко – благодарение богам, Перешеек все еще в наших руках.

– Да хранит вас Афина Паллада! – воскликнул Сфенелай, метко плеснув вином в треножник перед иконой «Агиа Афина». – Кому сейчас хорошо? Вам плохо, нам не легче. Вот ты говоришь – «апельсины», «Гефра». А знаешь, чего стоят эти апельсины? Конвои прорываются в Понт едва не с боем – османы совсем закрыли Пропонтиду. Падишах ломит такие пошлины… – Сфенелай прижмурился и покрутил курчавой головой. – Впору топить товар в Геллеспонте, право, это будет дешевле, чем везти его дальше!

Он повертел в пальцах опустевший килик и вопросительно глянул на базилея. Тот, спохватившись, снова щелкнул пальцами, и массандра забулькала из дюралевого носика.

– Теперь житье одним евреям, – печально сказал Сфенелай, пригубив вина. – Кстати, что у вас с Одессой?

Темнокожий раб, наполнявший свежим вином ойнохойю, подпрыгнул от ужаса и с плеском утопил эмалированный киаф[41] в огромном фаянсовом кратере.[42] Базилей Фемистокл с каменным лицом в два глотка опустошил килик.

– Иудеи!.. – только и сказал он. – Вот разберемся с хохлосами, тогда…

6

…В Синайском панчаяте наместник халифа Абд-эль-Муслим бен Гурион принял нас очень радушно и дал верблюдов и проводников до границы. Перейдя вброд пограничную речушку Нил, мы покинули владения Хуссейнитского халифата и вступили в пределы империи Инката– Зулу. Хотя между императором и халифом продолжается война, губернатор Эль-Аламейна, движимый традиционным зулусским гостеприимством, не чинил нам препятствий, и мы благополучно достигли границы Великого Леса…

Стэнли Ливингстон. В джунглях Сахары[43]

Дон Мигель Гарсиабал мрачно глядел на волны лазурного Средиземного моря, разрезаемые железным форштевнем миноносца. Раздавался мерный бой барабана, черные рабы, пыхтя, вращали огромный маховик. Орали чайки. Плескались дельфины. Но дон Мигель не замечал ничего. Его мысли блуждали далеко. Он вспоминал…

Он вспоминал родную Картахену, бои в Гибралтарском проливе с армадой лузитанских ренегадос – корабль дона Мигеля еще хранил заметные следы тех событий. «Да, славно потрудился мой «Ганнибал»!» – дон Мигель дружески похлопал по планширю мостика. Тут его отвлек хохот солдат, пьющих на полубаке текилу. «Они ведь тоже пережили немало, – подумал дон Мигель, щурясь на солнечные блики, пляшущие на помятых солдатских морионах.[44] – И ничего. Как будто ничего и не было… Может, так и надо? Жить одним днем, радоваться тому, что есть сейчас… Но нет, я не смогу забыть…»

Он снова и снова вспоминал кошмар последних шести лет. Приплывших из-за Океана испанцев-гечуапинов, жалкую горстку беглецов, уцелевших в кровопролитных боях с Индейским Всеплеменным Союзом. Им пришлось бежать из Месоиспании, бросив все, даже сомбреро. До Кадиса добрались немногие. То, что они рассказывали, казалось небылицами. Многие им не верили и считали паразитирующими элементами.

Ну а потом началось самое страшное. С юга, через Гибралтар хлынули орды мавританских зулусов – белокурых бронзовых от загара дикарей, вооруженных страшными ассегаями и древними винтовками «Росс-Энфилд», убивающими за три километра. С Пиренеев спустились свирепые баски и дикие иберы-кахетинцы. Мадрид держался в осаде три месяца. Солдаты и милисианос[45] в синих моно[46] и кожаных колетах бросались на ассегаи с криком: «No pasaran!» – и сотнями гибли под колесами мавританских бронетранспортеров. Потом был страшный марш на Барселону, пожар Валенсии, резня в Малаге…

Теперь те, кто выжил, уплывали на возвращенную древнюю родину – в Старую Картахену. «Да-а, сеньор Президент – воистину мудрейший человек, – думал дон Мигель. – Он навеки войдет в историю как основатель Карфагенской республики. А с ним – с Господней помощью – может, и мы, грешные…»

К реальности кабальеро вернул крик сигнальщика: «Terra!..» Дон Мигель посмотрел в дальномер. Сквозь отпотевшие линзы, как в дымке, виднелись каменистые холмы и белоснежные строения Бизерты. «Вот она, новая родина, новая жизнь!» – радостно подумал дон Мигель Гарсиабал, конкистадор Его Величества Сеньора Президента Фердинанда III Игнасиобала Великого…

7

… В тринадцатый год Дракона от Падения Владыка Поднебесной Товарищ Император Сяо направил меня, чиновника третьего ранга VI департамента Министерства иностранных дел Китайской Народной Империи Ляо Боцзы, в Западные Страны вторым помощником начальника каравана. Караван вез шелк, рис, специи и большое количество патронов, изготовленных на личных мануфактурах Товарища Императора Сяо. Миновав Младший Китайский Жуз, жителям которого недавно даровано звание «почетных ханьцев», караван прибыл в пределы боляо. Среди бо-ляо живут различные купцы, охотно приобретающие товары из Поднебесной, особенно патроны. Здесь встретились нам странные люди, не похожие ни на бо-ляо, ни на су-мао, ни даже на диких варваров хэ– хо. Они велики и воинственны, и называются ви-хэнго.

Ляо Боцзыг. Записки об удивительном путешествии в Западные Страны[47]

Жил человек по имени Снеколль, по прозванию Хрюм. Он был сыном Офейга Мясистые Ляжки, сына Асмунда Бычья Сила, брата Рогнхильд, дочери Торкеля Лысого, второй жены конунга Ингъяльда Кривозубого. Он был женат на Асню Красавице, дочери Торбьерга, сына Скафти, сына Кетиля Покорителя Островов. Он был могущественный человек и владел многими землями. Но о нем не будет речи в нашей саге.

У Снеколля и Асню были сыновья – Атли, которого позже назвали Черная Рожа, Вигбьод Клюв, Греттир Ревун и Торвальд. Они жили вместе с отцом на острове Майн, каждый в своем хуторе.

Одним летом приплыли к хутору Вигбьода фоморы[48] на трех кораблях. Вигбьод тогда как раз был дома. Он сидел в горнице и пил пиво. Вот заходит со двора его жена Тордис и говорит:

– Неплохо было бы тебе выйти и посмотреть, кто к нам приплыл.

На это он отвечал, что, мол, если кто-то хочет его видеть, пусть идет в дом, а он будет пить свое пиво. Тордис говорит:

– Сдается мне, что пиво тебе дороже всего на свете, потому что ты не можешь с ним расстаться, хотя скоро лишишься не только пива, но и всего, что имеешь.

Он ответил, что, мол, поживем – увидим, однако встал и вышел во двор. Он был очень сердит. Вот он посмотрел на берег и видит, что его люди бегут к хутору, а фоморы гонятся за ними и многих уже убили. Тут он велит своим работникам Торду и Хьяллю выкатывать из сарая пушку, а своего воспитанника Тьяцци посылает запереть ворота. Торд и Хьялль выкатили пушку и стали стрелять по кораблям. Однако оба стреляли очень плохо, и ни один снаряд не попал в цель. Глядя на их стрельбу, Тордис сказала:

– Сдается мне, что кое-кто здесь даром ест свой хлеб.

У фоморов на одном корабле была ракетная установка. Когда Торд и Хьялль начали стрелять, они навели ее на хутор и пустили ракету. Вигбьод и Тьяцци в это время зашли в дом. Они вытаскивали пулемет. Тордис увидела след ракеты и закричала Вигбьоду, чтобы он выходил, и поскорее. Тот ответил, что, мол, если ей что-то нужно, пусть сама зайдет в дом, а ему недосуг. Тут ракета попала в дом. Дом загорелся и сгорел дотла. Вигбьод и Тьяцци сгорели тоже, а с ними еще три человека. Фоморы захватили усадьбу и всех, кто не сбежал, взяли в плен. Однако Торд и Хьялль спрятались под амбаром и, пока фоморы грабили усадьбу, выбрались за ограду и помчались на хутор Атли. По дороге им встретились пастухи, и они взяли у них велосипеды. Так что добрались они быстро.

Атли был дома. Он перекладывал патроны в сундуках. Его брат Греттир тоже был там и пил пиво. Вот входят Вигбьодовы работники в дом, и Хьялль говорит:

– Ты, Атли, верно, провидец, если взялся за патроны. Скоро они тебе понадобятся, и в большом числе.

Тут они рассказывают о том, что случилось на хуторе Вигбьода, и всячески превозносят свою доблесть и расписывают свирепость фоморов. Атли очень рассердился. Он собирает своих людей и велит им вооружаться. Вот они садятся в грузовик и едут к хутору Вигбьода, и Греттир с ними. У всех у них автоматы, а на головах каски. У Атли еще был красный бронежилет. Он опоясался пулеметными лентами, а в руках держал гранатомет. Вид у него был грозный. Вот едут они, а Хьялль показывает дорогу. Фоморы издалека увидели грузовик, но не могли пустить в него ракету, так как корабли стояли внизу и между ними и дорогой находился хутор. Тогда они поворачивают пушку Вигбьода и начинают стрелять. Атли говорит:

– Знакомы мне эти звуки. Это, верно, пушка Вигбьода. Лучше бы нам слезть с машины и идти врассыпную.

Вот они слезают с грузовика и бегут к хутору. Едва они слезли, в грузовик попал снаряд, и он загорелся. Хьялль посмотрел на горящий грузовик и сказал:

– Велика твоя удача, Атли. Хорошо бы, чтобы она и дальше была такой. Фоморы свирепы.

Тут они добежали до ограды и стали прыгать во двор. У фоморов не осталось патронов, потому что они истратили их, когда забивали скотину Вигбьода. Они бросили и мясо, и пушку и пустились бежать, уводя пленных. Атли увидел, что они уводят Тордис, и стал подбадривать своих людей. Он сулит им золотые горы, только бы они догнали фоморов и отбили пленных. Люди у Атли были, как на подбор, храбрые и неустрашимые. Вот гонятся они за фоморами вниз по склону и стреляют в них, а те бегут к кораблям и бросают за собой дымовые шашки. Тут поднялся такой дым, что нельзя было ничего рассмотреть. Люди Атли остановились, а он сам бросается вперед и стреляет из гранатомета по фоморам. Но из-за дыма он не попал. Он выбегает на берег и видит, что фоморы уже отплывают. Тут он скидывает бронежилет и бросается вплавь за кораблями. Он вцепился в борт одного из них прямо под гнездом зенитного пулемета. Фомор, сидевший за пулеметом, высунулся из-за щитка поглядеть, кто это так плещется. У Атли был тесак. Вот он достает его и рубит фомора по голове. Тесак соскользнул по шлему фомора и отрубил ему ухо. Фомор закричал. Тут второй фомор, который сидел за пулеметом, и которого Атли сначала не заметил, схватил огнетушитель и что есть силы ударил Атли в лицо, так, что тот взлетел в воздух и упал в воду уже около берега. От этого удара у него выпали все зубы спереди.

Тем временем Греттир всячески поносил людей Атли за трусость и велел идти с ним на берег выручать Атли. Вот вышли они на берег и видят, как Атли летит по воздуху и падает в воду. Некоторые из них бросились в воду и вытащили Атли, а другие стреляли по фоморам из автоматов, и Греттир с ними. Когда Атли пришел в себя, Греттир сказал такую вису:

– Сигурд схватки[49] смело Стиснул скалы весел.[50] Сеть речей[51] — как видно — Снес врагу достатка.[52] Сам же стражу клети — Славы будет мало — Языка[53] оставил — В этом — волку смерти Стада древ[54] – полете.

На это Атли сказал другую вису:

– Смерть сорочки Серли Скакуна стремнины[55] Не нужна — как видно — Клену качки касок.[56] Огнь опоры шлема[57] — Славы будет много — Рагнар распри[58] рушит — В этом — дубу драки[59] На чело – полете.[60]

После этого случая лицо у Атли почернело, поэтому его стали звать Атли Черная Рожа. Называли его также Атли Птица – за то, что он летел по воздуху, и Атли Утопленник – потому, что, когда его вытащили, его пришлось долго откачивать. Вскоре он погиб в бою с англами, но об этом не будет речи в нашей саге.

Здесь кончается сага об Атли, сыне Снеколля.

8

В лето от Падения 153-е, а от Рождества Христова неведомо которыя, прииде к Царю, Государю и Великому князю Николаю Николаевичу, всея Великия, и Малыя, и Белыя, и прочая самодержцу во стольный град Киев от князя Тьмукенигсбергского Мстислава посол. И бил посол челом и крест целовал, что князь Мстислав Царю, Государю слуга верный, и за державу стоит всечасно, и, живота не жалеючи, с безбожной сумью и емью бьется. И просил князь Мстислав у Царя, Государя мазута, и соляра, и патронов, а сам кланялся ему янтарем, и сельдью, и холопами сумьскими. И Царь, Государь и Великий князь князя Мстислава пожаловал, послал ему мазута, и соляра, и боевого припасу всякаго…

Нестор Иванович Петлюра. Киево-Печерский летописец[61]

…Путь на юг великий князь Николай VIII вспоминал как кошмарный сон. Колонна продиралась по развороченным дорогам, бросая опустевшие бензовозы, хоронясь в заброшенных заводских корпусах от финских «хиликоптеров». Последний танк пришлось сжечь под Белгородом – дизель окончательно рассыпался. Ближний стольник Никифор нанял за два целковых прохожего мужика бросить в люк гранату – башня и сам мужик взлетели выше трубы соседней котельной.

В пустынном, как запущенное кладбище, Харькове царский обоз нагнали уцелевшие в московских боях бояре. Их сизые от щетины морды, обмотанные окровавленными тряпками, надоели государю к концу пути хуже голландской консервированной редьки.

В Полтаве градоначальник Мазепа сначала испугался нашествия москалей, но потом, быстро смекнув, куда дует ветер, за пол-КамАЗа серебра сообщил интересные вещи. Оказалось, что гетман Подхмельницкий из Киева уехал в Запорожье, куда собирались «лыцари» со всей Украйны – гетман затевал шестнадцатый поход на Крым. Пятнадцать его предшественников остались лежать вместе с войсками в степи под Перекополисом, перемолотые 12-дюймовыми снарядами киммерийской крепостной артиллерии. Гетман божился, что, если Крым не сдастся на этот раз, он сделает его островом – «нехай тоди Юммершска Конхведеращя помiрае з голоду!»

Великий князь сразу ожил. Он поднял обоз, не дав людям даже поесть. Градоначальник Мазепа еще за пол-КамАЗа денег выделил три сотни гайдамаков из личной охраны, их в три слоя нагрузили на машины, и государь бросился в Киев, не жалея колес и людей. Столица Украины поняла, что власть сменилась, только тогда, когда на всех въездах в город появились наспех намалеванные огромные щиты с надписью: «Добро пожаловать в Киев – мать городов русских!», причем на некоторых щитах слово «городов» по торопливости было пропущено.

…Теперь же царь, государь и великий князь, всея Великия, и Белыя, и особенно Малыя, и прочая самодержец привычно возлежал на диване и, потягивая «Amaretto», наблюдал из окна, как рабочие приклепывают бронзовому Богдану Хмельницкому окладистую бороду и обтачивают гетманскую булаву под скипетр с двуглавым орлом…

9

…Таким образом, вся страна болгар была завоевана и приведена к покорности. Упорствующие в неповиновении болгары бежали за Меотиду. Легионы были отведены в Цизданубскую Дакию в зимние лагеря, когда несметные толпы османов – варваров, обитающих на обоих берегах Пропонтиды, – перешли горы Старой Планины и атаковали две когорты VIII Дакийского легиона, стоявшие в лагере близ Плевена. Проконсул Цизданубской Дакии спешно собрал легионы и, вызвав из Иллирика латинские бронированные алы, направился навстречу османам…

Прокопий Бухарестский. О войне с болгарами, османами и киммерийцами[62]

…Из опоясывающих Шипку траншей поднимались столбики дыма и пронзительные вопли муэдзинов. Османские стрелки отставляли набитые марихуаной кальяны и шли на молитву. Легат Гугуцэ Траянэску опустил бинокль и задумчиво почесал затылок под высокой белой шапкой. «Без поддержки не прорваться», – подумал он.

– Латинцы подошли? – спросил легат переминавшегося за спиной центуриона.

– С минуты на минуту будут, господарь! – откликнулся тот.

В долине послышался лязг, топот, скрежет. На вершину, дребезжа надетой поверх черного комбинезона лорикой, вскарабкался проконсул Марк Ульпий Марчеллини. Он стащил с головы танковый шлем с высоким пурпурным гребнем и вытер взмокший лоб.

– Бонджорно, синьори! – отдуваясь, произнес проконсул и достал бинокль. Легат Траянэску, скользя ко камням надетыми поверх золоченых калиг постолами, отступил, освобождая место, и указал рукой на позиции османов. Марк Ульпий долго водил биноклем, всматривался.

– Porka Junona! – сказал он наконец. – Эти farabutti[63] здорово окопались.

– Сейчас у них намаз, – Гугуцэ одернул надетый поверх меховой кацавейки пурпурный плащ. – Можно рискнуть…

– Букцинарий,[64] ко мне! – рявкнул проконсул. Он вырвал у подбежавшего солдата мегафон и заорал вниз:

– Ала,[65] по декуриям[66] в тестуду[67] стройсь! Декурионы[68] – на правый фланг! Аквилифер,[69] вперед!.. Avanti, camarada![70]

Из ущелья, дымя солярным выхлопом, выполз бронетранспортер с привинченным к люку бронзовым орлом. Следом плотной колонной двинулись запряженные четверками волов легкие танки «FIAT». Декурионы, блестя касками, высовывались из командирских люков правофланговых машин, салютуя проконсулу. Танки, гремя железом и скрипя дышлами, поползли в гору, изредка постреливая поверх рогов из пушек. Из долины, отстав на уставные пятнадцать шагов от замыкающих машин, сомкнутым строем поднимались когорты VIII Дакийского легиона. Бренчали скутумы,[71] колыхался над овчинными шапками лес пилумов,[72] надрывно свистели в задних рядах свирели…

– Хорошо пошли! – сказал легат Траянэску, поудобнее устраиваясь с биноклем за камнями…

10

…Внизу, в подвале, было тепло и безветренно. В конце коридора плясали отсветы пламени, разило горящей резиной. Фергюс тронул Патрика за плечо и предостерегающе поднял револьвер.

– Тсс! – сказал он.

Странный звук нарушил тишину. Он повторился несколько раз, прежде чем они догадались, что он означает. Это откашливался какой-то человек, должно быть, только что снявший противогаз. Затем хриплый, фальшивый голос запел:

– Спросил король ирландский веселых молодцов:

«Зачем же вы живете среди пустых домов?»

И Джонатан бесстрашный ему ответил сам:

«Кому опасны фермы, тот верит городам!»

Льюис Кэролл Стивенсон-младший. Бурая стрела[73]

– Донг-дон-дилиндон!.. – заливались колокола. Ясное сверкающее солнце стояло как раз между никелированными шпилями Кентерберийского собора. Майский полдень был сияющ и светел.

– Донг-дон-дилиндон!.. – казалось, звенит листва старых вязов, осеняющих своими кронами Elm street. Шон О'Райли сощурился на солнце, перекрестился и старательно приладил метелку омелы в кольцо слева от двери.

– Донг-дон!.. – доносилось от собора.

– Динь-динь-динь!.. – тонко вплеталось в гул больших колоколов. Из-за поворота, с Connor street, показалась голова праздничной процессии. Шестнадцать мальчиков в белых стихарях, расшитых золотыми клеверными листочками, звоня в колокольчики, двигались посередине улицы. За ними под белоснежным балдахином шествовал сам архиепископ Кентерберийский, Дублинский и Обеих Ирландий. Следом несли на шесте огромную метелку омелы – О'Райли читал в газетах, что по всей Старой Ирландии три месяца искали самую большую омелу. За омелой густо валили священники, архидиаконы, друиды и отшельники, блистая разнообразием одеяний или полным отсутствием оных. Над толпой раскачивались великолепные старинные фигуры Святого Патрика, Святого Ку-Кулайна, поражающего пса, и, наконец, Господа Луга – все тонкой древней работы, литое из пластика.

– In nomine Patricus, et Cu-Culainus, et Deus Lugus!.. – тянул медовыми голосами хор.

Шествие приближалось. Сзади напирала толпа мирян, возглавляемая мэром Кентербери. Шон опустился на колени, часто крестясь. Мимо прозвякали колокольчики, проплыл белый балдахин…

– Динь-динь-динь!.. – доносилось издали.

– Донг-дон-дилиндон!.. – пели вслед процессии колокола. Последние миряне – хромые, слепые, увечные, – бренча костылями и каталками, скрылись за вязами.

– Донг-дон-дилин… – Бу-у-ум! – врезалось в праздничный перезвон.

– А-а-а! – донесся многоголосый вой.

– Трах! Трах-тах-тах! Та-та-та-та-та! – загремело за поворотом, там, где скрылась процессия.

«ИРА![74] – с ужасом подумал О'Райли. – Совсем террористы озверели. Ничего святого не осталось у сволочей!» Он, не вставая с колен, плюхнулся животом на ступени и быстро сполз на газон под вязами. «И ведь ни дождя, ни тумана. Среди бела дня нападают!» – думал Шон, устраиваясь за деревом поудобнее.

Из-за поворота, визжа, стремглав выбежали несколько хромых и, теряя костыли, юркнули в переулок. Следом вылетел большой черный кэб, над которым развевался «Юнион Джек». Кэбмен в длинном макинтоше нахлестывал лошадь, а двое седоков, высунувшись по сторонам экипажа, бойко палили назад из автоматов. Вплотную за кэбом неслась стайка велосипедистов – тоже в длинных черных макинтошах и малюсеньких шляпах– котелках. На багажнике каждого велосипеда озорно трепыхался маленький британский флажок. За ними, отстав на полквартала, громыхала бронзовыми колесами по брусчатке тяжелая полицейская колесница. Возница безжизненно висел через борт, заливая своей кровью «рыбий скелет».[75] Сержант – судя по серебряному торквесу[76] на шее – пытался и править лошадьми, и стрелять вслед террористам, но получалось у него плохо.

«Уйдут! – подумал Шон безнадежно. – Опять уйдут! Они всегда уходят… Всегда?.. А вот поглядим!» – и он бросился из– за дерева наперерез велосипедистам. Крайний террорист вильнул в сторону, едва не увернулся от О'Райли, но переднее колесо заскользило по чугунной крышке канализационного люка, и он, задребезжав велосипедом, покатился по мостовой. Шон прыгнул на него, не давая подняться. Сзади накатывался гулкий топот коней, лязг бронзовых колес.

– Держи его, сынок! Я иду! – заорал сержант.

Террорист, силясь вывернуться, ерзал под Шоном, обратив к нему размалеванное сине-бело-красным лицо: – только побелевшие глаза и оскаленные зубы выделялись на фоне «Юнион Джека». Сержант, бренча наручниками, хватал англичанина за руку.

– А-а, суки ирландские! – выдохнул тот и потянулся свободной рукой ко рту.

– Ты что?.. – начал сержант, но террорист уже рванул зубами чеку «лимонки».

– Что, взяли? – злорадно спросил он, разжимая ладонь…

11

…В третий год правления рекса Аталариха V, в шестой год царствования базилея Фемистокла Папасатыроса и пятый год властвования эмира Даулэт-Челубейбека толпы кабардино-болгар, подстрекаемые беглым вождем северных варваров, переправились через Боспор Киммерийский и атаковали форпосты Пантикапея. Пантикапейский топарх Архимед Папанойозос, муж некогда доблестный, но теперь, в виду старости, предпочитающий покой и тишину трудностям военного житья, покинул полис, возложив заботы по обороне на своего племянника Архелая, юношу, подававшего большие надежды, но весьма горячего нравом. Сам же топарх отъехал в столицу Нового Феодоро – Мангуп, где собрались главы Киммерийской Конфедерации с целью подготовиться к отражению диких кочевников…

Видукинд Мезогот. Деяния киммерийцев[77]

Хан Аспарух Димитров взъехал на курган, окинул взором холмистое предгорье и привычно перекрестился на видневшуюся вдалеке мечеть. Снизу по склону шибко подскакал на запыленной лошади раис Батбай Вазов и, торопливо перекрестившись на ту же мечеть, пал с коня на четвереньки:

– О, великий эльтебер! Они подходят.

Вдали над разбитым шоссе Ростов—Армавир клубилось облако пыли, поднятое повозками хохлов.

– В набег или на ярмарку? – вслух подумал хан…

…Сизый кизячный дым медленно поднимался к потолку, свиваясь кольцами, вытягиваясь прядями, тихо выскальзывал в отверстие в крыше юрты. Хан Аспарух Димитров деловито наполнил четыре круглые костяные чаши бренди из пузатой бутылки.

– Ну, будем здоровы! – сказал он, поднимая свою чашу.

– Будэмо, будэмо! – откликнулся гетман Богдан-Титомир Подхмельницкий.

– Бисмилла рахмана рахим… – пробормотал сеид-мулла Кубрат Стойчков и важно перекрестил напиток.

Гетман взял по чаше в каждую руку и лихо выплеснул «Слънчев бряг» в обе глотки.

– А-а-ах! – довольно крякнул Богдан.

– Кхе-кхе, ну и пакость! – закашлялся Титомир. – И как вы это пьете?..

– Так что за дело у почтенного гетмана к бедному эльтеберу Кабардинской Булгарии? – пропустив мимо ушей риторический вопрос, спросил Аспарух.

– Дело у нас такое… – начал Титомир.

– Погано діло, эльтебер. Вбили нас… – с ходу выложил Богдан, перебивая брата.

Сеид-мулла Стойчков выпростал из-под чалмы ухо, придвинулся поближе и приготовился слушать, тихо пощелкивая гагатовыми четками. Язычки пламени, пробегавшие по кизячным лепешкам, отражались в массивном наперсном кресте и внимательных черных глазах сеид-муллы…

– …Тільки побачь, Кіммерійска Конхведерація з півдня, москали з північьчя – що тут зробишь?.. – Богдан печально сморкнулся в шелковый шлык папахи.

– Вот мы к тебе и подались. Выручай! А то наши хохлы совсем раскисли. Все шаровары слезами промочили…

– Цить, хорватьска харя! Ще не вмерла Украіна! – зарычал Богдан.

– Не хорватская, а сербская! – обиделся Титомир. – Я к этим латинянам-хорватам отношения не имею. А что Украина не вмерла – тебе виднее, ты ж у нас щирый хохол!

– Н-н-да, дела-а… – протянул хан Аспарух, разливая остатки «Слънчева бряга» в оправленные серебром черепа своих предшественников. – Говорил же вам – не суйтесь в Крым! И артиллерия, и минные поля, и вал… Только дурак полезет через Перешеек…

Дверной полог откинулся, и раис Батбай Вазов, высоко задирая ноги, чтобы не задеть за порог – это считалось дурной приметой, – вошел в юрту. Он быстро перекрестился на шамаил,[78] висящий над входом, упал на колени и мягко утопил лоб в пушистом ковре:

– О, великий эльтебер! Караван пришел. Ханьцы просят принять их…

…Хан Аспарух Димитров, солидно выпятив перехваченный золотым поясом живот, сидел на подаренном гетманом белоснежном восьминогом полесском жеребце. Позади толпилась свита, сидели на подушках жены. Хохлы, возглавляемые двухголовым гетманом, сбились в кучу в сторонке. Из-за спин чубатых «лыцарей» осторожно выглядывал долговязый бородатый немец в стальной каске и с Железным Крестом в петлице выцветшего бархатного камзола. Он поминутно доставал из кармана тирольских штанов блокнот и что-то быстро писал в нем, громко скрипя фломастером по пергаменту. Из-за юрт выбегали эльтеберовы нукеры, волоча дребезжащие мешки со стреляными гильзами, приготовленными для обмена на патроны.

Ханьские купцы степенно приблизились к эльтеберу, вежливо поклонились, и старший что-то бойко зачирикал на своем языке. Стоявший слева от него ханец, почтительно прикрывая рот ладонями, переводил:

– Сын Неба, владыка Поднебесной, товарищ Император Сяо, повелитель Китайской Народной Империи – чье царствование да продлится тысячу лет! – послал нас, своих ничтожных слуг с торговым караваном в Западные Страны. Он пожаловал тебе, о могучий Бо-Ляо-ван, скромные подарки…

Проворные ханьцы тем временем потрошили тюки и коробки, раздавали: эльтеберу – автомат Калашникова с лакированным прикладом, обвитым тонкой резьбы драконом и сплошь покрытым иероглифами, женам – зеленые и лиловые пуховики, вельможам – коробки патронов с золочеными и серебреными пулями. Кое-что перепало и гетману – быстро сориентировавшись, ханьский караван-баши преподнес «отважному Хэ-Хо-шаньюю» коробку памперсов белого шелка – ручной работы, с вышитым изображением Великого Юя, победителя наводнений. Прочим хохлам досталось по паре термосов и по бутылке рисовой водки.

…Поздно вечером упившиеся ханжой и кумысом малороссы учинили безобразную драку с ханьцами и заезжими варяжскими купцами…

Эпилог

…Земли обеих Америк разделены на четыре неравные части. Наибольшей из них являются владения Индейского Всеплеменного Союза, простирающиеся от Огненной до Баффиновой Земли. В пустынных просторах Амазонии они граничат с теократической республикой Самбадрома, по гребню Скалистых гор – с королевством Вамп, столица которого, город Лос-Вампирос – поистине прекраснейший город Тихоокеанского побережья, превосходящий своим величием даже Нуэва-Театиуакан, резиденцию Сапа-Кечуа. Но самой протяженной и, вне всякого сомнения, самой беспокойной границей Индейского Всеплеменного Союза является его восточная граница, проходящая по Миссисипи, Великим Озерам и реке Святого Лаврентия. Что находится к востоку от нее – доподлинно не знает никто. Сами разговоры об этих землях есть жесточайшее табу для любого индейца. Собственно граница представляет собой сплошной ряд тотемных столбов, отстоящих один от другого не более чем на 2 фута. У каждого десятого столба постоянно дежурит опытный шаман, регулярно совершающий ритуальные танцы…

Герхард Гумбольдт. Мир глазами путешественника[79]

ЧУДОВИЩНЫЕ УБИЙСТВА ПРОДОЛЖАЮТСЯ!

Сегодня днем на Бруклинском мосту знаменитой бандой «Ghost Busters» был убит почетный гражданин Нью-Йорка, лауреат Мерлиновской премии, выдающийся ум нашей эпохи сэр Гозэр Месопотамский. Он подвергся нападению в тот момент, когда был отвлечен разговором с группой журналистов, среди которых оказался подлый предатель, известный под кличкой Лизун. Пытавшийся прикрыть собой сэра Гозэра сержант полиции Джордж И. Голем доставлен в госпиталь Полицейской академии в состоянии полного паралича вследствие спекания его тела. Сэр Гозэр получил четыре протонных заряда и скончался на месте.

Это уже двенадцатое убийство на этой неделе, а ведь еще только четверг. Создается впечатление, что шеф полиции Нью– Йорка достопочтенный Тень О. Гамлета занят не борьбой с терроризирующей город «Бруклинской четверкой», а воспоминаниями о своем монархическом прошлом. Пора господину мэру обратить внимание на деятельность своих подчиненных, если его еще интересует мнение избирателей.

Вообще проблема преступности на Побережье тесно связана с проблемой интеграции протоплазменных форм жизни. Нашумевшая дискуссия по этой проблеме достаточно хорошо известна широкой публике (в свое время «N.Y.E.T.» печатала серию репортажей с заседаний Дискуссионной комиссии). Мы совсем не являемся сторонниками крайних воззрений на проблему протоплазмы. Все эти разговоры о сегрегации и резервациях попахивают откровенным расизмом. Имеется масса примеров чрезвычайно лояльного поведения протоплазмоидов – всем известны высокие моральные принципы и законопослушность членов общины вервольфов в Бронксе, навсегда вписано в историю Нью– Йорка имя бессменного хранителя Метрополитен-музея мистера Смога Г. Дрэгона. Однако, принимая во внимание природную агрессивность протоплазменных форм жизни, на фоне роста преступности мы имеем все основания присоединиться к словам, которые сказал недавно лидер Ecto Freedom Party сенатор Пол Т. Р. Гейст: «Мы ничего не имеем против протоплазмы, но всему есть предел!»

(Статья Джо Пи Банъши в «Нью-Йорк Эктоплазмик Трибьюн»

от 13 июня 153 года эктоэры)

Святослав Логинов Сослагательное наклонение

I. Допущение первое

К сожалению, история не знает сослагательного наклонения. Согласитесь, приятно выбрать подходящую эпоху, подправить в ней самую малость, а потом с удовольствием лицезреть, как история меняет свое течение, рушатся прежние государства и воздвигаются новые, перекраиваются политические карты, гибнут и возвеличиваются народы. В подобные мгновения чувствуешь себя демиургом, и всякие александры македонские и чингис-ханы – лишь фишки в твоей настольной игре.

Ах, как жаль, что история не знает сослагательного наклонения и даже волос, упавший с головы, нельзя воткнуть обратно!

Ведь есть в истории моменты, когда решающую роль играла нелепая случайность, судьбы стран и народов решал параноик, прилучившийся в подходящее время в нужном месте. Параноики среди людей встречаются не слишком часто, и, значит, в такие минуты история вершится нелепой случайностью.

В народной памяти параноик всегда остается как харизматический лидер, и сколько бы крови он ни пролил, каких бы глупостей и подлостей ни совершал, ему все прощается. Достаточно вспомнить, в каком виде представляет молва грозных царей, хоть Ивана, хоть Петра. Впрочем, безумный царь – это не исключение, а скорее правило, а от параноика, случайно вляпавшегося в мировую историю, круги расходятся долго и порой не утихают, а вскипают девятым валом, калеча ход времен.

Нет, наверное, среди русских людей никого, кто бы не слышал имени знаменитого атамана Стеньки Разина. Песни о нем поются уже три сотни лет. Подобно тому как слово «поэт» ассоциируется для русского с фамилией Пушкин, а «художник» – Репин, слова «русская народная песня» вызывают в памяти «Из– за острова на стрежень», «Есть на Волге утес» и «Ой да не вечер!» Всякий знает, Стенька Разин – это тот, кто княжну утопил. Княжну почему-то считают персидской, хотя утоплена она была до Персидского похода. Очевидцы утверждают, что княжна была татарская: дочь едиссанского хана Алея. Впрочем, бедной женщине от этого не легче.

Чем еще прославился удалой атаман? Разумеется, Персидским походом. А теперь, хоть история и не знает сослагательного наклонения, забудем ненадолго эту истину и пофантазируем, как повернулась бы отечественная и мировая история, если бы пушечный залп со стен Царицынской крепости достиг цели и Стенька Разин, не успев прославиться, пошел на корм волжской плотве.

Разумеется, уничтожить всю казацкую флотилию царицынские стрельцы не могли, большинство стругов прорвались бы на волжское низовье, воровские казаки соединились бы со своими подельщиками, идущими пешим ходом, и занялись бы привычным делом – добыванием зипунов. А это значит – татарские погромы, пограбленная патриаршая казна, возможно, – разбитые учуги. Даже в мелочах история шла бы своим чередом, разве что знатную полонянку никто не сообразил бы утопить. У русского народа стало бы одной раздольной песней меньше, а несчастная дочь хана Алея скончала бы свои дни в безвестности, наложницей у кого-то из менее знаменитых казаков.

Можно спорить, как повели бы себя казаки во время захвата учугов, где в это время готовился к отправке караван с рыбой. Соленая рыба была не только одним из основных продуктов питания русских людей – это был едва ли не единственный источник соли. Монополия на соляную торговлю и гигантские пошлины на соль, введенные Алексеем Михайловичем, как известно, вызвали Соляной бунт, жестоко подавленный Тишайшим. А вот пошлины на соленую рыбу были невелики. Рыбу солили прямо на учугах, благо что поблизости от Эльтона и Баскунчака соль была дешева, и развозили по России. Рыбу эту ели все от мала до велика. Паюсная икра и осетровые балыки попадали на стол барам, вобла и хамса – бедноте. А уж знаменитую каспийскую сельдь лопали все без разбору. Причем ели не как теперь, предварительно распотрошив и очистив от костей. С соленой рыбой варили щи, ее клали в кашу, кидали целиком, чтобы ни одна молекула хлористого натрия не пропала зря. И уже потом, вытащив из горшка разваренную селедину, ее рушили, выбрасывая в помои кишочки и обсасывая голову и хребтину.

Конечно, у России были еще и мурманские ловы, но соль на Мурмане была морская, горькая, рыбу солили не так крепко, разве что тресковые головы, которые засаливались отдельно и продавались как заменитель соли – русский аналог соевого и вьетнамского рыбного соусов. Вяленая мойва, слегка подсоленные палтус и треска, разумеется, не могли обеспечить солью быстро увеличивающееся население России, так что гибель астраханского улова поставила всю страну на грань самого страшного голода – соляного.

Это сейчас деградация надпочечников грозит лишь оголтелым сторонникам бессолевых диет, прежде было иначе. Помните, у Некрасова:

Дала кусок, Дала другой — Не ест, кричит: «Посыпь сольцой!» А соли нет, Хоть бы щепоть! «Посыпь мукой», Шепнул господь. Раз-два куснул, Скривил роток. «Соли` еще!» Кричит сынок. Опять мукой… А на кусок Слеза рекой! Поел сынок! Хвалилась мать — Сынка спасла… Знать, солона Слеза была!..

А приказ кидать улов в воду отдал именно удалой атаман Степан Тимофеевич. Почему-то любители народных песен не обращают внимания на неприметный с первого взгляда факт.

Разумеется, Разин не вышибал самолично днища бочек и не сбрасывал их со сходней. Среди казацкой гольтепы нашлось немало охотников выполнять изуверский приказ, так что возможно, барки с рыбой отправились бы на дно и без участия атамана. Одно сослагательное наклонение тянет за собой следующее, и чтобы окончательно не забрести туда не знаю куда, во всех сомнительных случаях будем считать, что история пошла бы так, как она пошла на самом деле. А это значит, что и без Разина годовая добыча расположенных в волжской дельте ловов была бы уничтожена воровскими казаками.

С другой стороны, Сережка Кривой, грабивший те же самые учуги за год до Разина, не топил барок и не вываливал улов в воду. Он под завязку затарился рыбой и икрой, а все остальное оставил нетронутым, не стал зря вредить незнакомым людям. Подобное поведение было характерной чертой именно Степана Разина.

Тут имеет смысл подумать, почему Степан Тимофеевич столь целеустремленно старался причинить максимум вреда родной стране.

Прежде всего, знаменитый казак вовсе не был простым разбойником. Поход за зипунами никоим образом не воспринимался им буквально; в хлебе насущном Степан Тимофеевич не нуждался, и платье носил красное. Происходил он из рода домовитых казаков, его крестным был войсковой атаман Корнила Яковлев. Во время поездки к царю войсковой старшины Степан Разин был в составе посольства, он участвовал в переговорах с калмыцкими нойонами, командовал казацким полком, сражавшимся под Перекопом во время очередной войны с крым^ими татарами. Казалось бы, перед нами успешная карьера человека, не входящего в политическую элиту, но готового оставить заметный след в истории страны. След, не омраченный никакими злодействами. Имена таких людей известны историкам, но песен о них не слагают.

И все бы хорошо, но в 1665 году во время войны с Польшей старший брат Степана – Иван Разин, тоже командовавший казачьим полком, вздумал показать норов и в самый разгар военных действий увел полк к родным куреням. Расчет был прост: не станет же воевода – князь Долгоруков – отводить все войско, чтобы поймать и примерно наказать один мятежный полк. А потом, когда страсти остынут, поди, сыщи виноватого.

Однако и на старуху бывает проруха: беглецы были перехвачены и окружены отрядами регулярной армии. Казаки быстренько принесли повинную, обещав заслужить прощение бедовыми головушками. Процедура стандартная, повинную голову, как известно, меч не сечет. Лишь в особо серьезных случаях выбирались четверо виновных из числа зачинщиков и вешались в назидание остальным. Обычно зачинщиками становились людишки самые ничтожные, каким на круге казацком и слова не дают. Но на этот раз князь призвал к ответу полковника. Иван Разин был повешен на глазах у своих подчиненных.

Должно быть, Стенька действительно любил старшего брата, потому что с этих пор он жестоко и изобретательно мстил всему миру, и в первую очередь родной стране. История знает примеры подобного рода.

Формально летом 1667 года Разин действовал в интересах казацкой старшины. После похода Василия Уса на Дону слишком прибыло гулящих людей, в то время как хлеб отпускался из России по старым росписям только для реестровых казаков. В таких случаях войско Донское снаряжало отряды за зипунами. Состояли отряды из казацкой голытьбы, но снаряжались старшиной, выдававшей оружие, порох и все остальное, потребное для похода. Если поход был удачен, основная добыча скупалась достаточными казаками за бесценок, если поход проваливался и значительная часть войска погибала, то на Дону становилось просторнее и социальное напряжение снималось. Во всех случаях казацкая верхушка оказывалась в выигрыше.

Однако в середине семнадцатого века положение донского казачества изменилось. После присоединения в 1654 году Малороссийских земель стали невозможны набеги на ляхов, в то время как на юго-западе местность регулярно опустошалась запорожцами, которым тоже хотелось зипунов. К тому же турки в это время укрепляют Измаил, перекрыв путь в Бессарабию. Второе традиционное направление грабительских походов – Крым и Черное море. Знаменитое «Азовское сидение» имело целью не столько величие России (в конце концов, Россия ничего не выиграла в результате Азовской войны), сколько возможность беспрепятственно выходить в Черное море для грабежей северной Анатолии. В пятидесятых годах семнадцатого столетия Азовская крепость была заново отстроена турками и перекрыла казакам путь к турецким берегам.

Жаждущим чужого добра оставался единственный выход: на Волгу и Каспийское море. Правда, и калмыки, и едиссанские татары к тому времени признали вассальную зависимость от русского царя, но воровских казаков такая мелочь остановить не могла, да и никогда закон не останавливал грабителя. Приведем такой пример. Еще за сто лет до описываемых событий важным источником дохода уральских купцов были вооруженные набеги на иноверцев, как тогда говорили: на «своих поганых». В том числе у купцов Строгановых имелся особо доверенный приказчик Василий Тимофеевич Аленин, который занимался грабежом инородцев, чьи земли давно вошли в состав русского государства. Занятие это приняло такой размах, что Иван Грозный вынужден был строго повелеть, чтобы никто не смел «безуказно грабить мордву и черемис». Однако даже царское слово не смогло прекратить грабежей, слишком уж выгодным казалось это занятие. Василий Тимофеевич, чтобы не компрометировать хозяев, сменил имя, обратившись в Ермила Тимофеевича, действующего якобы на свой страх и риск. Однако грабежное по-прежнему сбывалось через торговый дом Строгановых. Одновременно Строгановы добивались у царя разрешения самостоятельно воевать против соседей. Чувашей и мордву, которые исправно платили ясак, Грозный в обиду не дал, а вот независимое царство Сибирское отдал на поток и разграбление. Василий-Ермил к тому времени был уже настолько популярен, что его называли не по имени-отчеству, а уменьшительным именем – Ермак. Такое обращение показывает особое уважение народа, вспомним, что Разин тоже остался в памяти не Степаном, а Стенькой.

Покорение Ермаком Сибири – кто ж не слышал об этом замечательном событии? А что народный герой с самого начала был доверенным лицом гангстерского синдиката Строгановых, известно немногим.

Точно так же и Стенька неуказанным образом уводил лишний люд громить мирные татарские юрты. При этом само собой разумелось, что и купцам – русским да персидским – придется несладко, но все это мало трогало казацкую старшину. Попадется Стенька царским воеводам – ответит головой, а крестный, снарядивший поход, как бы и ни при чем. Вернется Стенька с зипунами, будет и достаточным казакам пожива. Но на этот раз Корнила Яковлев со товарищи просчитались, не учли, что Стенька уже не домовитый казак, водивший полки и возглавлявший посольства, а отморозок, думающий лишь о мести.

Первое, что сделали воровские казаки, выйдя к Волге, – перехватили барки с хлебом, идущие на Дон.

Казалось бы, донские степи, черноземье, самые что ни на есть хлебные места, однако именно тут в течение столетий пролегал русский фронтир, Дикое поле. Непрерывная война всех против всех не стихала ни на миг: калмыки, ногайцы, каракалпаки, едиссанские и крымские татары резали друг друга. Русские казаки не уступали, а может быть, и превосходили по части грабежей воинственных соседей, но растить хлеб на благодатных землях не могли. Посеять – не проблема, а вот достанется урожай кому угодно, только не пахарю. Опять же, казак обязан по первому призыву бросать хозяйство и выступать в поход. Землепашец не мог нести такую службу, поэтому царскими указами служилым казакам запрещалось заниматься земледелием. Хлеб присылался на Дон из России и выдавался реестровым казакам в счет жалованья. Последний раз списки служилых казаков составлялись в 1665 году, а с тех пор на Дону прибыло слишком много гулящих людей. Присылаемого хлеба не хватало, но без него войску Донскому грозил настоящий голод. Конечно, богатые казаки с голодухи мереть не станут, гибель грозила лишь бесштанной голытьбе, такой же, что и разинцы, – но, как видим, голодный голодного тоже не всегда разумеет. Со смехом и веселым гиканьем хлеб был утоплен в Волге.

Так начались многократно воспетые простым народом Стенькины подвиги.

Еще раз повторим, без Сеньки Разина хлеб, идущий на низ, и рыба, предназначенная для верховых городов, все равно, скорей всего, были бы уничтожены. А вот остановить вакханалию разрушения атаман мог. Но не захотел.

С Разиным или без него, казацкая ватага равно жестоко грабила бы проезжающих купцов, вырезала татарские кочевья и, конечно, наложила бы хищную лапу на патриаршую казну.

Кстати, каким образом занесло эту самую казну на Волгу?

В 1667 году в Москве проходил Поместный собор, лишивший опального патриарха Никона его сана. Никон, до этого проживавший неподалеку от Москвы, в Новоиерусалимском монастыре, был отправлен в ссылку на север, в Белозерский монастырь. А казна, получается, поехала на юг. Вряд ли Никон собирался бежать в Персию, прихватив с собой казну, – не таков был патриарх. Скорей всего, казну отправили в Астрахань на сохранение митрополиту Иосифу, одному из немногих, кому Никон мог доверять. Вот только до Иосифа сокровища не доехали, а были пограблены и в тот же день раздуванены гулящими казаками.

После таковых дел возвращаться на Дон было нельзя, слишком уж заметный след тянулся за воровским людом. Оставалось уходить на юг. Кто бы ни принял командование ватагой, он должен был миновать Астрахань и расположиться на зимовку либо на учугах, либо на островах возле Синего Морца. А возможно, и каменный Яицкий городок был бы взят, свет не сходится клином на одном атамане, поэтому не будем напрасно плодить сослагательные наклонения.

По весне перед казацкой вольницей встала проблема: куда волочиться дальше? Путь в Россию отныне закрыт не только законом – от Москвы подходили войска, царь Алексей Михайлович собирался ратной силой остановить грабежи. Тут места сослагательным наклонениям не оставалось: домой грехи не пускают, в сторону Хивы не шатнешься, там без следа пропадали отряды куда более серьезные, нежели ватага Сеньки Разина. Зато дорога на юг была открыта. К тому же где-то там, на Каспийских островах, зимовала ватага другого разбойного атамана – Сережки Кривого.

История любит работать с запасом. Понадобится для великих свершений великий человек, и провидение готовит разом когорту великих. А мы потом восхищаемся золотым и серебряным веками литературы, удивляемся, что композиторы, словно грибы, произрастают могучими кучками, и рассуждаем об эпохе великих географических открытий. Беседовать на эту тему можно долго и безрезультатно, ясно одно – людей необычной судьбы влечет друг к другу словно магнитом.

Забудем на минуту обо всяческих допущениях и просто подивимся, глядя как на крошечном казацком струге посреди моря Хвалынского встретились два харизматических лидера, два почти былинных героя: Сережка Кривой и Стенька Разин.

Почему-то, вспоминая о Персидском походе, люди забывают, что у казаков было два атамана. Даже в книгах, посвященных будущему великому землепроходцу, округло говорится, что он «участвовал в Персидском походе Степана Разина». А между тем власть атаманы делили поровну, к тому же Сережка Кривой занялся морским разбоем на год раньше Разина. Именно от Сережки должен был охранять купеческие караваны заложенный в том же 1668 году в селе Дединово на Оке и прибывший в Астрахань год спустя первый русский военный корабль – барк «Орел».

Некоторых читателей может покоробить последний абзац: как же так, герой, радетель русского величия, которого привычно сравнивают с Кутузовым, адмиралом Нельсоном, а то и Яном Жижкой, и вдруг – пират с черной повязкой на выбитом глазу. Однако из песни слова не выкинешь, именно пиратом был Сережка Кривой в начале своей бурной карьеры.

Флотилией Стенька и Сережка командовали на паритетных началах, и совершенно непонятно, почему Разин в глазах потомков затмил подельщика. Может быть, оттого, что Сережка был бандитом, но не был отморозком, а в легендах живут лишь дела, окрашенные безумием делателя. Хотя не исключено, что причина в трагической смерти Разина; русские былины, сказы и песни непременно окрашены фатальной обреченностью героя. Удачники русского человека не интересуют, не утони Ермак в Иртыше – кто бы о нем знал, кроме десятка замшелых историков? Тот же Ерофей Хабаров куда как больше Ермака сделал, но имени «Еропка» не заслужил, и песен о нем не поют – а все потому, что умудрился умереть в своей постели. «Ревела буря, дождь шумел; во мраке молнии блистали…» – это не о покорении Сибири, а об утоплении в сибирской реке.

Между прочим, наш рассказ идет так, словно никакого сослагательного наклонения мы не допускали и Стенька Разин невредимым прошел перед жерлами царицынских пушек. А поскольку история в значении «занятная байка» сослагательное наклонение любит, то остается лишь подивиться живучести харизматического героя. И все же авторской волей прикончим донского казака и посмотрим, что станет делать разбойная ватага под командованием лишь одного из атаманов.

А будет она под водительством Сережки Кривого громить прибрежные селения, совершенно так же, как громила в реальной действительности.

Каспийское море малость поменьше Карибского с прилегающими к нему водами, поэтому русским пиратам негде было особенно развернуться. Рыбные ловы Волжской дельты – разграблены, а чтобы впредь такого не повторялось, на острова прислан сильный гарнизон. Биться со стрельцами казакам не с руки, да и вообще – зачем нужна соленая рыба посреди соленого моря? Пустынный восточный берег занимали воинственные туркменские племена. Серьезной добычи там не взять, а вот отпор дать туркмены вполне могли, что и доказали спустя год. Зато на юго-западе богатства, можно сказать, ожидали, когда явится настоящий хозяин и заберет их. Два крошечных государства: шемхальство Тарковское, владения Суркай-хана и шемхальство Шемаханское, под рукой Ширван-шаха. Какое-то подобие независимости они сохраняли, непрерывно лавируя между грозными соседями: Турцией, Персией и Россией. Несмотря на маломощность, оба буферных государства были богаты. Если с Персией Россия торговала напрямую, то вся торговля с враждебной Блистательной Портой шла через Дербент и Шемаху.

Туда и направилась пиратская флотилия.

Дербент казаки обошли стороной – штурмовать сильную крепость никому не хотелось, но тем горше была участь шемаханского города Баку. Грабили его основательно, выбирая все подчистую, а что не могли утащить – уничтожали. Край был разорен полностью, о чем на следующий год сами же казаки горько жалели. Хотелось бы пограбить еще – ан, нечего!

Авторы школьных учебников, оправдывая бандитские действия предков, уверяют, что главной причиной Персидского похода было желание выручить русских пленников, которые томились в рабстве у восточных сатрапов. И в самом деле, более двух тысяч освобожденных полоняников присоединились к отряду. Вот только основной поток работорговли шел не через Астарабад и заштатный городишко Баку, а через хорошо укрепленный Дербент. Но, как уже говорилось, именно его освободители предпочли оставить в покое.

Зато их внимание привлек прохладный город Решт. Здесь находились летние дворцы падишаха, фруктовые сады, широколиственные рощи… Вообще, в Персии климат континентальный, средняя июльская температура – тридцать градусов жары, а порой столбик термометра взлетает и под пятьдесят. Зимами случаются морозы до двадцати пяти – тридцати градусов. И только в благословенной Гиляни зима всегда теплая, а лето – прохладно. Неудивительно, что Гилянь от века была курортной зоной всей Персии. Нападения здесь никто не ждал; Россия считалась надежным союзником, туркмены не имели даже каботажного флота, а у турок и хивинцев не было выхода к морю. Так что со стороны Каспия курортный город защищала только толстая цепь, потянутая через узкий пролив, соединявший с морем лиман Энзели-кальи, на берегу которого стоял Решт.

Вот там, в самом, можно сказать, добычливом месте, каспийские пираты попали в ловушку.

Разумеется, персидские власти знали о разорении соседей и приняли превентивные меры. К летней резиденции были заранее стянуты войска: личная гвардия Аббаса II – шах-севены. Разбойники оказались заперты на песчаной косе посреди лимана. Казалось бы, Персидский поход закончился, едва начавшись, казакам осталось только геройски умереть. Однако судьба пришла на выручку разбойникам. Вместо того чтобы вырезать незваных гостей до последнего человека, великий визирь Карчкан, а именно он командовал шах-севенами, предложил окруженным поступить к нему на службу. Вместо плахи и кольев казакам было обещано жалование, плодородные земли для поселения и ратный труд во славу шах-ин-шаха. Разумеется, против таких условий никто не возражал.

В современной историографии бытует мнение, будто «имеющиеся в литературе сведения о переговорах Разина с персидским шахом Аббасом относительно поселения разинцев в Персии являются сомнительными». Разделяющих такую точку зрения можно понять: неприятно сознавать, что два народных героя при первом же серьезном столкновении с противником сдались в плен и пошли на службу к победителям. Очень-очень неприятный факт! А история, как известно, пишется для того, чтобы грядущим поколениям было приятно. Реальное ее течение интересует немногих.

Так или иначе, но зиму 1668/69 года казаки провели в курортной Гиляни, а шах-севены, только что державшие их в железном кольце, были отведены на границу с Турцией. Восток, конечно, дело тонкое, но трудно представить, как такое могло произойти, если бы казаки не были взяты на персидскую службу.

И вот наконец-то пришла долгожданная пора сослагательного наклонения. Помнится, мы предположили, что еще полтора года назад каленое пушечное ядро до смерти ушибло Стеньку Разина и все это время казаки плавали без своего легендарного командира. Тем не менее история продолжала идти своим чередом. И лишь теперь мы подошли к тому моменту, когда параноидальный призыв Степана своротил мир с предначертанного пути. Как мы знаем из реальной истории, перезимовав в выделенных персами землях на полуострове Миян-кале, Разин на казачьем круге призвал продолжить поход. Казаки обрушились на беззащитные персидские города, в две недели разорив всю Гилянь. Поступок безумный – вполне достойный такого отморозка, каким был Стенька Разин.

Но с чего мы взяли, что второй атаман не поступил бы точно так же? Сережку Кривого традиционно изображают патриотом, положившим жизнь ради величия Руси, неужто такой человек остался бы на персидской службе? Кочующий образ для портрета российского героя…

Кто жизни не щадил своей В разбоях, злато добывая, Тот будет думать ли о ней, За Русь святую погибая?

Разумеется, мифический, разукрашенный поэтами Сережка не остался бы на службе у шаха. Удивительно, как вообще сия ходячая добродетель попала в разбойники. Более того, человек, думающий о благе России (Русь, которую воспевает поэт, в ту пору давно скрылась во тьме веков), никоим образом не начал бы военных действий против Персии – стратегического союзника русского государства.

Реальный Сережка Кривой, о благе России не думал. Был он законченным мерзавцем, не отягощенным никакими идеалами, и сравнивать его нужно не с Кутузовым и не с адмиралом Нельсоном, а с его коллегой, карибским пиратом Генри Морганом, который за год до Сережки был заперт в небольшом заливчике Маракайбо и сумел невредимым уйти оттуда. Как и Сережка, Морган был ловок, удачлив и чудовищно жесток. И точно также, впоследствии образ негодяя был облагорожен стараниями пишущей братии. Кто читал не только знаменитый роман Сабатини, но и послесловие к нему, знает, что человеколюбивый капитан Блад все свои приключения позаимствовал у кровавого пирата Генри Моргана.

Точно так же русские землепроходцы не отличались утонченностью манер и слыхом не слыхали о гуманизме. Когда речь идет о каких-нибудь конкистадорах, мы с готовностью принимаем этот факт но свои, российские джентльмены удачи непременно должны быть ангелами во плоти. Мы уже упоминали Ермака-Василия – к тому же человеческому типу относился и Сережка. Без малейших угрызений совести он убивал и грабил, с легкостью пошел на персидскую службу… а вот разрывать договор он бы не стал. От добра добра не ищут – вспомним, что Морган, разграбивший Панаму, с готовностью принял приглашение английской короны, когда ему предложили пост вице-губернатора Ямайки. Спустя сто лет после описываемых событий казаки Задунайской Сечи верой и правдой служили турецкому султану, атаман Осип Гладкий увел их в Россию лишь в 1828 году, после того как турецкие власти опрометчиво бросили казаков против братского сербского народа. Персидское правительство такой ошибки не допустило бы, великий визирь обещал разинцам, что их никогда не пошлют против единоверцев. Так что у Сережки Кривого не было никаких оснований нарушать присягу и загонять самого себя в безвыходное положение.

К тому же служба у Аббаса II в глазах русского правительства покрывала прежние вины воровских казаков и давала возможность впоследствии со славой вернуться домой. Дело в том, что незадолго до этого Персия заключила с Россией договор, направленный против Оттоманской империи, которую в случае победоносной войны ожидал раздел между державами-победительницами. К Персии должны были отойти области, населенные преимущественно мусульманами, к России – христианские земли. Таким образом, Персия получала Северный Азербайджан (Шемаху), Дагестан (шемхальство Тарковское), Ирак вместе с Кувейтом, Южную Анатолию, Сирию, Иорданию, Палестину, Ливан и некоторые другие земли. России были обещаны Осетия, Грузия, Великая Армения вместе с озером Ван и горой Арарат, Абхазия, Аджария и страна лазов (бывшая Трапезундская империя) – население последних трех стран еще не было исламизировано. Кроме того, России отдавалось Крымское ханство (мало кто знает, что большинство населения Крыма составляли армяне, евреи и православные греки, выселенные лишь после завоевания Крыма Потемкиным). Русскими становились Северная Анатолия и Румелия вместе со Константинополем, Валахия, Бессарабия, Болгария, Сербия, Албания, Греция, Кипр…

Аппетиты, как видим, немалые, но и шансы на победу у антитурецкой коалиции были внушительные. Осетинские и грузинские князья еще в середине пятидесятых присягнули на верность России и были готовы выступить в любую минуту, так же как румынские бояре и валашский господарь. Сербы и болгары видели в московском царе единственного православного государя – своего государя! Даже властели Дубровника – формально независимой средиземноморской республики – предпочитали иметь в соседях москалей, но не турок. Во всяком случае, совет властелей обещал предоставить русским флот для освобождения греческих островов.

С достоверностью можно утверждать, что война была бы победоносной. Слишком уж ослабла к этому времени лоскутная Блистательная Порта, а народы, населявшие ее, успели оправиться от шока, вызванного завоеванием и были готовы стряхнуть сельджуков со своей шеи. К тому же из реальной истории мы знаем, что хотя война на два фронта была сорвана несвоевременным Персидским походом Разина, но Персия и в одиночку справилась с Турцией, прекраснейшим образом оттягав у нее Ирак. Конечно, удерживала она эти земли недолго; немедленно после смерти Аббаса II в Афганистане началось восстание пуштунских племен, поставившее Персидскую империю на грань гибели, так что Персии стало уже не до Ирака.

Конечно, ни один человек, хотя бы немного разбирающийся в истории, не поверит, что Россия смогла бы навеки удержать завоеванное. Раздел Польши, как мы помним, ни к чему доброму не привел. Не исключено, что Греция или Румыния в составе русского государства начнут играть роль разрушающего фермента… С другой стороны, население этих стран было православным, в то время как в Польше живут католики. Короче, тут мы вступаем на зыбкую почву домыслов и, следовательно, должны предполагать самый худший вариант изо всех возможных. Но даже в самом худшем случае юго-восток Европы избавлялся от турецкого ига. А уж в Константинополь и проливы Мраморного моря Россия вцепилась бы всеми когтями – так что окно в Европу было бы проломлено на полсотни лет раньше и дедушкой русского флота стал бы не ботик Петра Первого, а настоящий первенец – барк «Орел», спущенный на воду в мае 1668 года. Номинально он предназначался для борьбы с каспийскими пиратами и лично Сережкой Кривым, но в реальности это было учебное судно, где готовились военные моряки для грядущего средиземноморского флота России.

Стать морской державой за пятьдесят лет до Петра – это уже немало. Несомненно, Испания постаралась бы запереть русский флот в Средиземном море, подобно тому как в реальности Турция запирала Россию в Черном море, но все же Средиземноморье – это не локальный Черноморский бассейн, а Гибралтар – не Босфор и не Дарданеллы, которые можно перегородить цепью.

Дело не обошлось бы без столкновений с пышно дряхлеющей Испанией, без временных и непрочных союзов с Нидерландами и Англией, стоящей на пороге Славной революции. Все они тайно или явно будут поддерживать египетских мамелюков и провоцировать антирусские настроения в Греции. С другой стороны, в дело вмешается армянский капитал, получивший выход в Европу и возможность свободного развития (помним, что населенные армянами вилайеты Эрзерум, Харберда и Ван после раздела Турции отошли к России, а переселение армян-беженцев в Персию полностью прекратилось). Купцы Новой Джульфы с самого ее основания в 1606 году вели торговлю с Россией, пользуясь многими привилегиями, а после окончания войны большая часть армян вернулась в Старую Джульфу и Карс. Энергичное и прекрасно знающее восточные рынки армянское купечество быстро наладит транзит колониальных товаров в Западную Европу, перехватив рынки у одряхлевших торговых республик: Генуи, Венеции и Дубровника. Реальное сопротивление русско-армянскому натиску могла бы оказать лишь Голландская Ост-Индская компания – но за спиной Нидерландов не стояло мощной, энергично развивающейся России. Английская Ост-Индская компания, хотя и была организована в 1600 году, но до 1688 года реальной силы не имела, да и вся Англия, ослабленная долгой гражданской войной, не играла в середине XVII века заметной роли в мировой политике.

Наиболее мощным европейским государством в ту пору, несомненно, была Швеция. Ряд блестящих побед, одержанные Густавом-Адольфом Вазой, а после его гибели – другими шведскими полководцами, положили конец Тридцатилетней войне, полностью разорившей Германию и возвысившей Швецию. Но теперь молодое королевство оказывалось на задворках Европы, и это не могло понравиться истинному организатору шведских побед, министру финансов барону Врангелю. Необходимо было переводить торговые пути на север, поэтому Швеция безо всякой войны возвращает России Орешек, Копорье и Иван-город, сохранив за собой Гельсингфорс, Нарву и Ниену. Восстановление древнего пути из варяг в греки оживило Новгород, практически уничтоженный Иваном Грозным. Вместе с Новгородом воспрял и весь русский северо-запад. Разоренная бесконечными усобицами Европа уже ничего не могла противопоставить русской экспансии.

Для успешных действий в Западной Европе требовалась регулярная армия. Основу ее составили полки солдатского строя, некогда скопированные с мушкетеров Франциска I и Людовика XIV. Стрелецкие полки также реорганизовали на современный лад. Войско Донское, которому уже не приходилось сдерживать натиск с юга, постепенно превращалось в регулярную конницу, казацкая вольница оставалась либо на западных границах, вечным жупелом для Польши и Австрии, либо на востоке и юго-востоке, вдоль Терека, Яика и сибирских рек. Именно туда стремились беглые крепостные из центральной России. Впрочем, крепостничество уже клонилось к закату: армия нового типа и стремительно развивающаяся торговля требовали иных социальных отношений.

Трудно сказать, во что вылилось бы для России царствование Петра I. Здесь наше сослагательное наклонение разливается в бесконечное море домыслов. Психиатры говорят, что эпилептик не может быть параноиком, но это не мешало Петру быть правителем противоречивым и малопредсказуемым. Но в любом случае он уже не стал бы слепо копировать впавших в ничтожество голландцев, воспитание получил бы не заморское, а самое передовое – русское, и его неуемной энергии нашлось бы обширнейшее поле деятельности.

Оставив пустые фантазии, вернемся на твердую почву исторической неизбежности. Как бы ни сложились дела России в Средиземноморье, огромное количество ученых греков приедет в Москву и другие русские города. Держава, собравшая под своей сенью столь великое множество народов, объединенных лишь общностью вероисповедания, неизбежно станет воспринимать чужие культуры. Следом за греками потянутся итальянцы, чью родину рвут на части Испания, Австрия и Франция; из разоренных протестантских земель придут последователи великого педагога Яна Коменского. Лишенные возможности вести религиозную пропаганду, они тем не менее принесут в Россию свежий воздух свободомыслия. Возрождение, зачахнувшее в Европе, найдет благодатную почву в русских сердцах. И не надо думать, будто дремучая Русь не способна воспринимать передовые идеи. Руси давно нет, есть Россия. Алексей Михайлович был не только любителем церковного пения, но и заядлым театралом, а в славянских друкарнях печаталось светских книг ничуть не меньше, чем духовных. Не будь этого, никакому Петру Великому не удалось бы преобразовать Россию.

К концу царствования Алексея Михайловича Киево-Могилянская Академия превратилась в первый русский университет, а еще прежде того в Царьграде открылась Навигационная школа.

На Западе – религиозные войны, охота на ведьм, Контрреформация. В России – эпоха Просвещения и начало новейших времен.

Как жаль, что история не знает сослагательного наклонения!

II. Правда, только правда

Как бы ни было сладко фантазировать о гирлах, проливах и разделе Оттоманской империи, однако даже школьники знают, что Царьград доныне называется Стамбулом, а проливы Мраморного моря принадлежат Турции.

Промазали царицынские пушкари, позорнейшим образом выпалили в белый свет как в копеечку, пропустив заговоренного Стеньку в Хвалынское море. И когда пришло время, Стенька изронил-таки слово, заставившее казаков забыть присягу и клятвенное обещание и разграбить города, которые они должны были беречь.

Авторы учебников, сладострастно перечисляют богатую добычу, взятую разбойниками, и с великой лихвой оценивают число русских пленников, освобожденных казаками. При этом забывается, что русские пленники в массе своей были освобождены еще полгода назад в землях Ширван-шаха, в то время как на севере Персии русских рабов практически не было – незадолго до того персидское правительство выкупило их у хозяев и передало России. Что касается добычи, то после разорения Гиляни Москва в течение двадцати лет выплачивала Исфахану огромную контрибуцию, чтобы возместить причиненный казаками ущерб. Так кого же в итоге грабили Стенька Разин и Сережка Кривой?

Бандитский налет не только сорвал совместные действия России и Персии, встревоженная Турция резко усилила мусульманизацию покоренных народов: абхазов, аджарцев, лазов, албанцев, друзов… отчасти это им удалось; так, если в XVII веке абхазы призывали русские войска на помощь, то в XIX веке корпус генерала Филипсона покорил Абхазию лишь после кровопролитной войны. На те народы, что не желали принимать ислам, обрушились репрессии. Кровавый след Персидского похода кровоточил в течение столетий.

Знают ли об этом любители раздольных песен о Степане– казаке?

Но всего сильней взбунтовавшееся войско ударило по себе самому. Конечно, добыча была взята неподъемная – но куда деваться с ней посреди замкнутого со всех сторон моря? Простой казак, темный и безграмотный, о подобных вещах мог и не задумываться, а вот атаман обязан был подумать. Тем не менее Разин призвал к грабежам, и трезвые голоса на кругу стали не слышны.

Покинув Гилянь, казаки закрепились на безлюдном Свином острове неподалеку от Баку. Больше было просто некуда податься.

Разгневанный шах-ин-шах поначалу опрометчиво послал карательную экспедицию, которая была нацело вырезана в абордажном бою; Сережка Кривой доказал, что недаром занимался пиратским промыслом. Быстроходные лодки-эмбенки были недостижимы для грузных многовесельных галер, на которых плыло персидское войско, к тому же возле Свиного острова немало мелей, непроходимых для осадочных судов, но совершенно неопасных для плоскодонных эмбенок и стругов, которые могли атаковать в любую минуту. И хотя персов было в несколько раз больше, нежели казаков, их корабли, не способные оказать друг другу помощь, были потоплены один за другим.

Впрочем, славная победа ничуть не улучшила положение запертых посреди моря казаков. И очень скоро они это поняли.

Прежде Сережка Кривой зимовал на Семи Буграх или островах Синего Морца, то есть в северной оконечности Каспия, которая опреснена водами Волги, Эмбы и Яика. В случае нужды воду в тех местах можно пить прямо из моря. Но на юге вода соленая, пить ее нельзя. К тому же на острове, хоть он и назывался Свиным, никакой живности не водилось, а одной рыбной ловлей многотысячную ораву не прокормишь. Что толку от золотошивной парчи и дорогих каменьев, когда умираешь от жажды? Какая польза от сокровищ, если на них нельзя купить и корки хлеба? Среди казаков начался мор, в скором времени едва ли не половина отряда лежала в лежку.

Знакомое зимовье на Семи Буграх было накрепко занято отрядом стрелецкого головы Ивана Логинова, да и не было там никакой добычи, кроме слегка солоноватой воды; терские же казаки получили крепкий приказ: разбойникам «пристани не давать, а бить их боем, беспощадно до самыя смерти». Разоренные Тарки и Шемаха были оккупированы персидскими войсками, которые, не рискуя больше показаться на море, ждали предателей на берегу. Мангышлак и Каракумы почему-то не привлекали внимания казачьего войска – возможно, оттого, что там пресной воды было еще меньше, чем посреди моря.

По всему Каспию оставалось единственное неразграбленное место – долина реки Атрек, принадлежащая воинственным туркменским племенам, находившимся в ту пору в союзе с не менее воинственным ханством Хивинским. До сих пор из этих краев не возвращался живым ни единый набежник, однако кушать очень хотелось, и на круге было решено плыть в трухмены.

Тащиться в незнакомые и опасные места с ранеными, больными и со всей добычей было бы неразумно, поэтому отряд разделился. Часть казаков с одним из атаманов должна была остаться на Свином острове, караулить нажитое, а те, кто еще держался на ногах, поплыли за водой и туркменской бараниной. Тут же встал вопрос, кому из атаманов оставаться при деньгах, а кому плыть за провиантом. Вот как об этом говорит «Сказ о братьях-разбойниках»:

Станем жребий метать, алтын-золото, Чтобы жребием жизнь решалася. Вверх падет орел – значит, мне, орлу, Лететь за море на чужбинушку. Падет решкою, значит, плыть тебе Постоять за веру христианскую.

Разумеется, «Сказ», созданный через сто лет после описываемых событий, не может служить историческим документом. Достаточно вспомнить, что русский алтын, равный шести серебряным, а впоследствии – медным деньгам, никогда не был золотой монетой, а само словосочетание «орел и решка» появилось лишь в царствование Елизаветы Петровны. Тем не менее можно утверждать, что выбор: кому из двух атаманов плыть в трухмены – во многом решался случаем.

Любопытно, что даже в былинном сказе Степан Разин присваивает себе старшинство, именуя себя орлом, а истинный герой – Сережка Кривой, довольствуется более скромной ролью.

Но в любом случае таинственный золотой алтын упал таким образом, что за море выпало лететь Стеньке. Экспедиция закончилась неудачей, туркмены успели отогнать стада и встретили набежников боем. Отряд вернулся без добычи, а сам Стенька Разин сложил голову в бою с кочевниками.

Налетели ветры злые Со восточной стороны И сорвали черну шапку С моей буйной головы. Есаул догадлив был, Он сумел сон мой разгадать. «Пропадет, – мне говорил он, – Твоя буйна голова!»

Неведомо, снился ли Стеньке этот сон, и был ли он растолкован старым есаулом, – но на этот раз звериное чутье подвело Разина, туркменская стрела угодила прямехонько в заговоренный лоб, и казацкая ватага, стоящая на краю гибели, лишилась одного из атаманов.

Медлить было нельзя, пиратская флотилия покинула негостеприимный остров и направилась к северу.

Трудно сказать, на что именно надеялся Сережка Кривой. Одни исследователи полагают, что он хотел закрепиться на каком-нибудь из островов в пресной части моря и продолжать разбойничий промысел, другие утверждают, что он вынашивал план подняться вверх по Эмбе и уйти вместе со своим отрядом на восток. Судя по всему, последнее мнение основано исключительно на авторитете «Сказа о братьях-разбойниках», который заканчивается словами:

Зря покинул меня мой любезный брат! Одному мне теперь за Русь стоять, Одному теперь встреч солнцу идти!

Гадание на историческом материале принципиально не отличается от гадания на кофейной гуще, поэтому переходим к фактам.

На полпути к северным берегам обескровленное казацкое войско было перехвачено отрядом князя Львова, который направлялся к Свиному острову.

Полгода назад казаки в абордажном бою разгромили каботажный флот персов, но теперь положение радикально переменилось. Более половины казаков не то чтобы воевать, на ноги встать не могли; к тому же бывшие полоняники, освобожденные на невольничьих рынках Шемаханского царства, никакой вины перед русским царем не чувствовали и против соотечественников биться не собирались. Но самое главное – русское войско размещалось не на галерах и беззащитных купеческих бусах, а на таких же стругах, что и воровские казаки. К тому же флагман эскадры, двадцативосьмипушечный «Орел», представлял собой серьезную боевую единицу.

Оставалось юлить, вымаливать прощение и валить все на голову погибшего Стеньки Разина.

Результат переговоров превзошел все ожидания. Казаки отделались отеческим предупреждением, им выговорили длинный перечень вин: как и в чем они своровали перед государем, а затем чохом простили всех, правых и виноватых. Более того, казакам оставили не только свободу, но и оружие, и даже добро, награбленное во время Персидского похода. Заставили, правда, освободить знатных пленников, среди которых были послы Аббаса к Алексею Михайловичу, а также потребовали сдать тяжелую артиллерию и морские суда. Все требования властей были выполнены, прощеные казаки ступили на берег, где смогли, наконец, безвозбранно пропивать раздуваненную добычу.

Был в условиях капитуляции еще один пункт: войску предписывалось вернуться на Дон и, не расходясь, ожидать приказа. Впрочем, расходиться никто и не собирался, все ждали событий.

Зиму Сережка Кривой провел на Дону, в городке Кагальнике, наскоро отсыпанном на одном из речных островов, и все время к нему в лагерь сбегался народ. Последствия чудовищного голода, вызванного бандитскими действиями Разина, давали себя знать и весной 1670 года. Крестьяне волновались, всюду зрел бунт. К весне в Кагальнике теснилось более восьми тысяч вооруженных казаков и непоименованное число беглых из центральных областей России. Ситуация становилась взрывоопасной, и правительство поступило, как привыкло действовать в подобных случаях: был отдан приказ идти на восток.

Никогда еще прежде из России не уходила такая прорва оружного люда. Василий-Ермак захватил Сибирское царство, имея под рукой три сотни казаков, Ерофей Хабаров повоевал Братскую землю, выступив во главе отряда в четыреста человек. А тут уходило восемь тысяч бойцов, а следом за ними нескончаемым шлейфом тянулись беглецы и переселенцы. Уходили поодиночке, уходили целыми деревнями. Помещики били челом государю, прося защиты, но лишь немногие из бежавших были возвращены хозяевам; указ об отмене урочных лет пребывал в забвении и не действовал нигде.

Авторы исторических романов, повествуя о сибирском походе Сергея Кривого, живописуют борьбу с дикой природой и едва ли не братание с местным населением. На самом деле сибирский поход мало чем отличался от монгольского нашествия, только направлен он был не на запад, а на восток. Башкирская даруга или татарский юрт – все равно подвергалось разгрому – казаки, готовясь к великому походу, запасались скотом и конями, отымая их у кочевников. Тунгусы и самоеды предусмотрительно откочевывали в глубь тайги, где их было не взять. Лишь через полгода степи Зауралья и Южной Сибири успокоились, прекратились грабежи и восстановилась торговля.

Далее продвижение совершалось относительно мирно. Буряты, недавно усмиренные Хабаровым, уже не пытались оказывать сопротивления, а словно во времена Чингиза, подхваченные волной переселения, двинулись вслед русскому войску, обрушившись на Маньчжурию. Якутские племена, лет сорок назад добровольно пошедшие под русскую руку, сейчас, обрадованные, что буряты – их извечные враги – уходят, исправно снабжали русское войско всяческим припасом. Наивно было бы думать, что во время передвижения войск и народов никто не пострадал, но серьезных столкновений в этот период не отмечено.

Зиму 1670/71 года казачьи отряды провели в сибирских городках, растянувшись более чем на тысячу верст, от Иркутска и Братского острога до Нерчинска, Албазина и Апинска. К тому времени это уже не была единая армия, ведомая общим командиром, но широкое народное движение по освоению восточных земель. Поэтому предполагавшийся вначале поход на Китай был отменен и основные силы казаков направились на север вдоль побережья Охотского моря. В те времена побережье было мало доступно пешеходам, однако движение происходило быстро, ибо большую часть пути передовые отряды преодолели на кораблях, вышедших из устья Амура. Корабли эти были срублены еще экспедицией Пояркова.

Неизвестно, был ли жив в эту пору сам Василий Поярков – в писцовой сказке упомянуты лишь «люди Пояркова». Корабли предназначались для переправы на Камчатку, которая тогда многими принималась за остров. Обогнув Камчатку, отряды землепроходцев встретились с промышленниками Семена Дежнева, которые добывали в этих краях моржа. От них Сережка Кривой услышал рассказы о большой земле Алашке, лежащей, по словам эскимосов, по ту сторону неширокого пролива.

Основными объектами добычи на севере были моржовая и мамонтовая кость, а также мягкая рухлядь: соболь, горностай, песец, но в первую руку – черно-бурая лиса. Добывать эти богатства грабежом немыслимо, так что задолго до прихода Сергея Кривого русские гости наладили с местными народами цивилизованное общение. На инородцев был наложен малый ясак, все остальное приобреталось в обмен на привозные товары. Единственный народ, не принявший общие условия, – чукчи, которые оказали отчаянное сопротивление пришельцам. Но если небольшим отрядам промышленников они могли сопротивляться, то с приходом Сергея Кривого судьба их была решена, так что сегодня лишь в анекдотах сохранилась память о «чукше лежачей». Зато нивхи на юге, коряки и эскимосы на севере получили мощный толчок в своем развитии.

Разумеется, бывалого пирата Сережку Кривого не могли испугать морские просторы, а вот прокормить многотысячный отряд на Чукотском полуострове было затруднительно, так что началось переселение в Алашку. Срубленные без единого гвоздя, шитые лыком кочи Семена Дежнева брали на борт не более полусотни человек, но и пролив оказался невелик, так что довольно быстро большинство пришельцев оказались на американском берегу и смогли начать движение в более теплые края.

Историки и географы спорят, побывал ли в Америке сам Семен Дежнев. Основная масса пришлых казаков была перевезена через пролив летом 1672 года, а Дежнев скончался в 1673 году в Москве, куда повез государев ясак. Но в любом случае без этого замечательного землепроходца было бы невозможно освоение Америки.

Отряд Сережки Кривого спускался на юг, оставляя по дороге остроги и городки, пока не достиг северной Калифорнии, открытой сто лет назад испанцами, но заселенной исключительно местными племенами. Там, возле пролива Золотые Ворота, в 1676 году была основана главная русская колония – город Новоархангельск.

История не сохранила даты смерти Сергея Кривого, известно лишь, что в 1676 году одним из первых указов царя Федора Алексеевича он был произведен в дети боярские и назначен государевым приказчиком Алашки и всей Русской Америки. Здесь насмешница-судьба вновь провела параллель между самым знаменитым русским пиратом и самым знаменитым пиратом английским. В 1668 году пиратская флотилия под командованием Генри Моргана вошла в озеро Маракайбо и была заперта там испанским флотом. Год спустя Сережка Кривой точно так же попался в ловушку Энзели-кальи. Разными путями, но оба пирата вышли из передряги невредимыми и смогли продолжить карьеру. В результате в 1675 году Морган назначается вице-губернатором Ямайки, а Сережка Кривой, опять же с опозданием на год, стал фактическим правителем всех открытых и еще неведомых земель Русской Америки. Если эта тенденция сохранялась и в дальнейшем, значит, скончался Сергей Кривой через год после Моргана, в 1689 году, успев увидеть не просто острог, но город Новоархангельск.

В нашу задачу не входит подробное описание реальной истории русского государства, для этого существуют учебники и специальные монографии. Поэтому дальнейшую историю мы обозначим краткими штрихами, чтобы ее можно было сравнивать с измышлениями сослагательного наклонения.

В течение последующей четверти века из России на восток ушло без малого триста тысяч переселенцев, причем большая их часть осела в Заморской Руси, так крестьяне называли восточное побережье Америки. На первый взгляд может показаться удивительным, что огромные массы крестьян практически безостановочно проходили плодороднейшие земли южной Сибири. Вопрос отпадет сам собой, если вспомнить, что донские черноземы тоже в течение столетий оставались нераспаханными. Близость непокоренной Синей Орды, Джунгарии и Монголии делала невозможным безопасное земледелие в этих краях. Но главной опасностью была близость московских властей. Крестьяне уходили от крепостного гнета – и, разумеется, не желали, чтобы в один прекрасный день их вернули прежним владельцам.

К концу семнадцатого столетия передовые отряды русских землепроходцев достигли Беловодья, выйдя к великой реке, где впервые столкнулись с идущими на запад английскими поселенцами. Арканзасское соглашение 1702 года, достигнутое без помощи и даже без ведома Петра I, проводило границу между русскими и британскими владениями по реке Миссисипи. В царствование Петра освоение восточных земель несколько замедлилось, поскольку слишком много сил занимала Северная война и строительство Петербурга. Впрочем, Петр разделял фантазии своих голландских друзей о наличии Западного Морского Прохода и, стремясь опередить европейские морские державы, основал в Приморье на берегу бухты Золотой Рог город Владивосток (название Остенбург осталось за крепостью и на город, по счастью, не перешло). На корабельных верфях Владивостока начали строиться современные военные корабли, и в скором времени русский флот безраздельно царил в Тихом океане. Второй базой Тихоокеанского флота стал Новоархангельск. Неудивительно, что попытка Испании вытеснить русское население из Южной Калифорнии, основав в 1721 году город и форт Лос– Анджелес, полностью провалилась. Название, впрочем, прижилось, и сегодня Лос-Ангельск является четвертым по величине городом Русской Америки, а побережье между Новоархангельском и Лос-Ангельском носит неофициальное название Райский Берег.

В течение всего XVIII века русские поселенцы оттесняли англичан в сторону Атлантики. Процесс сложный и неоднозначный, со множеством действующих факторов. Удачный договор с Квебеком и активные поиски русскими военными кораблями Западного Прохода позволили вышвырнуть из Америки Компанию Гудзонова залива. Совместные действия французских трапперов (лесных бродяг) и русских промышленников положили начало дружбе двух народов, так что сейчас, хотя Квебек является независимым государством (реально независимость была получена в конце XVIII века, но формально подтверждена лишь в 1815 году на Венском конгрессе), даже старожилы не всегда могут сказать, где проходит граница между двумя странами.

Открытие золотых россыпей сначала на Райском Берегу, а следом на полуострове Алашка дало небывалый толчок развитию края. Конечно, среди золотоискателей был велик процент выходцев из Западной Европы, но территория находилась под юрисдикцией Российской империи, основное население оставалось русским, русский был языком межнационального общения. Искатели удачи быстро растворились среди россиян, и сейчас немногие знают, что, например, популярная в Америке русская фамилия Бранов на самом деле является англосаксонской и предки нынешних Брановых звались Браунами.

Чрезвычайно важную роль сыграло и умение русских землепроходцев договариваться с инородцами. Янки двигались на запад, безжалостно истребляя местное население, и индейцы платили им той же монетой. На Западе и сейчас бытует мнение, будто индейцы – это жестокие дикари, с которыми невозможны никакие договоренности. Но ведь французы прекрасно договаривались с ирокезами, которых английские авторы представляют не меньше чем исчадьями ада. То, что английская колонизация Северной Америки началась почти на сто лет раньше русской, сыграло для англичан дурную службу: местные жители воспринимали русских как освободителей. К концу столетия в руках английской короны оставалась лишь четырехсоткилометровая полоса вдоль Атлантического побережья.

Точку в русско-английском противостоянии поставило открытие Австралии. Английское правительство махнуло рукой на американские колонии, которые не приносили ничего, кроме неприятностей. Собственно говоря, если бы не тлеющий конфликт с русскими, янки уже давно бы подняли мятеж против короны. После 1789 года Англия, озабоченная войной с революционной Францией и освоением Австралии, бросила своих американских подданных на произвол судьбы. В 1793 году, без фанфар и барабанов, русские войска вошли в Филадельфию. Событие это прошло почти незамеченным и было представлено как превентивная мера против вторжения якобинцев, чьи идеи находили отклик в умах свободолюбивых янки.

Присоединение атлантического побережья не решило полностью британский вопрос; на плантациях Виржинии и Каролины и сейчас можно слышать английскую речь, однако в целом создание Русской Америки было завершено.

Следует отметить, что отношение американского народа с царской властью не всегда были гладким. Особенно они обострились в период недолгого правления Петра III, который успел издать указ о государственной монополии на внешнюю торговлю для заморских территорий. Новоархангельское купечество вело активную торговлю с Китаем, проникало в Японию и Индию, закупало пряности у Ост-Индской Голландской компании. Указ Петра III подрывал эту деятельность. По новому положению даже китайский чай жители Райского Берега должны были закупать в Петербурге.

Екатерина II, сменившая мужа, поначалу не вникала в дела заморских территорий, где тупо проводился в жизнь указ о государственной монополии. Давно известно, что несовершенство российского законодательства искупается дурным исполнением законов; целые десять лет русские американцы пили контрабандный чай и сыпали в пасхальные куличи контрабандную корицу, однако всему приходит конец: в 1773 году в Новоархангельске была построена таможня, а из Питера пришел первый транспорт с колониальными товарами, и местным торговцам было предписано брать их в обязательном порядке.

Город взбунтовался, груз залежалого чая был выброшен в море. «Новоархангельское чаепитие» поставило Россию на грань гражданской войны. Собственно говоря, война и без того началась, ибо в это самое время в Оренбургской губернии вспыхнуло восстание Емельяна Пугачева. События развивались стремительно, пламя войны в любую минуту могло перекинуться на Малороссию, крестьянство которой было закрепощено менее полугода назад. Заволновалась и Сибирь. Здесь никогда не было ни крепостного права, ни помещичьего землевладения, и крестьяне, глядя на украинские события, вполне обоснованно тревожились за свою судьбу.

В этих условиях война с заморскими владениями оказалась бы для центральной власти катастрофой. Екатерина немедленно пошла на уступки, допустив самоуправление американских земель. Процесс либерализации захватил также Приморье и Сибирь, уже достаточно заселенные, и, наконец, докатился и до центральной России. В 1785 году Екатерина подписала так называемую «Дворянскую конституцию». Согласно этому документу, дворянство получало множество льгот и привилегий, но зато лишалось крепостных. Бывшие рабы становились временнообязанными, а по истечении срока – полностью вольными людьми. Все земли, за исключением огородных наделов, оставались у помещика, за них крестьяне должны были вносить большой выкуп. В реальности эта мера привела к массовому переселению крестьян в города, а также в Сибирь и Америку.

Избыток дешевой рабочей силы вызвал к жизни явление, которое экономисты называют «Промышленной революцией в России». К началу XIX века Россия стала не только самым большим, но и самым динамично развивающимся государством мира. Владения ее простираются на трех континентах, международный авторитет – непререкаем, культура служит образцом для народов всего мира. В основе нашего нынешнего благополучия – историческая неизбежность: великий народ обязан иметь великую историю. А сослагательное наклонение? – история его не знает.

III. Второе допущение

«И все-таки, – скажет мечтатель, – так приятно поразмыслить, что было бы, если много столетий назад случайная мелочь сшибла бы историю с настоящей дороги. Западный или восточный путь развития, Европа или Азия с Америкой… – и в результате две несхожие, но равно великие России. Кто скажет, куда следовало бы направить силы, выиграли мы или проиграли в конечном итоге? Как жаль, что история не знает сослагательного наклонения, и мы не можем переиграть ее заново, сравнить результаты и выбрать тот, что больше придется по душе».

Жаль, говорите?.. Что ж, давайте вернемся в далекий XVII век и поразмышляем еще немного.

Собственно говоря, с чего мы взяли, что история непременно должна быть благосклонна к России? Великое множество народов, причем не из последних, бесследно сгинуло, «погибоша аки обре», сошло с мировой арены, не оставив никакого следа или, в лучшем случае, пышные руины, напоминающие о былом величии. Так почему России должна быть уготована иная участь?

Случайность, господа, всюду глупая случайность!

Вспомним хотя бы мифический золотой алтын, которым метали жребий Стенька Разин и Сережка Кривой. Вряд ли атаманы берегли на этот случай серебряный алтын прошлого царствования. Разин был мотом и бахвалом, серебра он не держал. Скорей всего, алтыном (алтын по-тюркски – золото) названа какая-то золотая восточная монета – узбекский туман или арабский маммуди. А теперь представим, что подкинутая монета упала бы вверх не отсутствующим орлом, а столь же отсутствующей решкой. Как видим, перед нами чистой воды случайность. Но в результате неудачный набег на туркменские земли возглавил бы не Стенька, а Сережка. И уже совершенно неважно, вернулся бы Сережка живым или сложил голову в трухменах, главное, что Стенька остался бы жив наверняка.

Деваться было некуда, казаки все равно направились бы к родным берегам, где были бы пленены князем Львовым. Затем последовало бы прощение и зимовка в Кагальнике. А весной непременно взыграл бы параноидальный нрав Стеньки. Не нужно быть серьезным военачальником или политиком, чтобы поднять на бунт взбудораженную и оголодавшую толпу. Достаточно толики харизмы – а этого добра у Стеньки было с избытком. Это остановить раздраженных людей трудно, тяжело провести их мимо тлеющих восстанием деревень и посадов. А призвать к погромам и повести толпу бить всякого, кто попадется под руку, – как говорится, дурное дело не хитрое. В присутствии параноидального лидера смолкнут или станут неслышными трезвые голоса, никто уже не сможет остановить назревшее кровопролитие.

Первой жертвой междоусобицы падет, несомненно, Царицын, затем… Далее неважно, куда поведет обезумевших людей их безумный вождь. Вниз к Астрахани или вверх к Саратову – всюду огненные семена восстания падут на подготовленную почву. Спровоцированный Разиным голод и алчность при виде богатой добычи Персидского похода – что еще нужно, чтобы разъярить темную толпу?

Никто не сможет предугадать, как развивался бы ход восстания, такие вещи не алгоритмизируются. Допустить можно все что угодно, вплоть до торжественного въезда Стеньки в Первопрестольную. Общим в любом варианте окажется массовое истребление населения. В междоусобной резне погибнут сотни тысяч человек: крестьян, стрельцов, казаков, служилых и податных людей. Сотни тысяч самых смелых, самых отчаянных, несостоявшихся освободителей Балкан и покорителей Америки. Пламя гражданской войны угаснет, лишь когда окончательно обезлюдят и будут разорены русские города, посады и самые малые деревни. Как следствие, приостановится освоение Сибири, Русская Америка и вовсе не будет открыта в XVII веке. Европейские войны Россия, отброшенная на полвека назад, в Смутное время, тоже не сможет вести. Не исключено, что через пару поколений положение выправится – но к разделу мира Россия уже безнадежно опоздает. Уцелевшие крестьяне будут окончательно закрепощены, торговля замрет, освоение новых земель прекратится.

Попытайтесь представить рыхлую страну с редким населением, судьба которой – столетиями служить сырьевой базой развитых стран, вообразите нелепую англоязычную Америку, а на месте десятимиллионного Владивостока нарисуйте городишко с тремястами тысяч жителей, опишите Сибирь и Приморье, которые шаг за шагом отнимают у нас китайцы… Русский народ на задворках истории – вас не продирает ужасом при виде подобного сценария? Так что, давайте радоваться, что история не знает сослагательного наклонения.

Иван Кошкин Конец хроноложца

Иван Калита окинул высокое собрание хмурым взором и прокашлялся:

– Господа, я собрал вас здесь для того, чтобы обсудить одно весьма неприятное дело. Кто-нибудь, заберите у Батыя Джучиевича конину! Батый Джучиевич, ну нельзя же так! И совершенно не обязательно сразу хвататься за саблю! Да, я в какой-то мере вассал вашего дома. Почему в «какой-то»? Потому что в другой мере лет через триста ваш дом будет вассалом моего. Да, и рассадите, пожалуйста, уважаемых Моше и Салах-ад-Дина, да будет, наконец, мир с ними обоими!!!

Итак, начнем. Как вы все легко можете убедиться, я собрал здесь выдающихся государственных деятелей разных эпох и народов… И Большого Волосатого Ву, конечно, уважаемый Ву, не надо махать палицей… Собрал вас, да… Хм, уважаемый Большой Ву меня немного сбил. Возможно, в последнее время вы все ощущаете некоторое неудобство… Ну, к примеру, на вас находят приступы неудержимого чихания. Да, Большой Ву, именно такие. Чешется все тело… И не надо показывать пальцем на наших уважаемых ордынских товарищей! Конечно, они не моются, обычай такой, но до сих пор им это не мешало. Основная причина этих неприятных явлений, а также комет, метеоритов, смещения звезд и прочих знамений, которые наблюдают наши уважаемые астрологи, – один человек. Дима, Ваня, введите, пожалуйста, обвиняемого.

Донской и Грозный втащили в зал мелкого человечка в странных стеклышках на носу. Грозный, воровато оглядываясь, время от времени тыкал человечка острым концом посоха, а Донской зажимал ему рот.

Герои и правители подошли к связанному.

– И это из-за него у меня голова все время болит? – Александр Невский ткнул человечка сапогом.

– Собственно не столько из-за него, сколько из-за того, что он пишет, – поправил Калита.

– И что он такого пишет?

– Саша, только ты это, меч отдай сперва?

– Зачем это? – подозрительно прищурился Невский.

– Ну что, ты, блин, как не родной, потомку не веришь? Ну дай сюда.

Александр пожал плечами и отстегнул от пояса огромный немецкий полуторный меч.

– На, только не урони.

Калита принял меч, глубоко вдохнул…

– А пишет он, Саша, что ты – это не ты, а хан Берке!

Невский сел на пол, глупо улыбаясь.

– Ваня, ты что несообразное говоришь! Ты на меня посмотри, ну какой я Берке? Берке Джучиевич – он же вон стоит. Толстый такой. А я худой. И вообще, он монгол, а я русский, он хан, а я князь. Я ему, если хочешь знать, дань платил! И в Орду к нему ездил!

Толстый хан согласно закивал:

– Якши, ездил! Кумыс пил, поминки хорошие привозил! Хороший коназ!

– Ага, хороший! А зачем вы меня отравили?

– Так это, политика, – вздохнул хан.

– Вот видишь, Ваня, я и хан Берке – мы совсем разные. А ты крамолы наводишь!

– Это не я навожу, – хмуро ответил Калита. – Это он, паскуда, наводит. Да и Берке, оказывается, вовсе и не Берке, а Людовик Баварский!

Людовик, мирно наливавший пива в кубок хану вздрогнул и уронил бочонок.

– Это как это, Людовик? Он же, извините, мунгал, а я немец! – он потряс бочонком.

– Что ты у меня-то спрашиваешь? Ты у него спрашивай!

Государственные деятели окружили человечка. Тот затравленно озирался, яростно поблескивая очками.

– Ишь-ты, сте-е-еклышки нацепил. – Грозный стянул с носа человечка очки и медленно раздавил их в кулаке. – А про меня, царя Грозного, ты, пес смердящий, что написал?

– А тебя вообще не было! – заверещал мужичонка. – Ты и не царь никакой, а Симеон Бекбулатович, он же – Василий Блаженный! А еще ты – царевич Димитрий!

– Мал клоп, да вонюч, – подивился государь. – Это что же получается, я сам-друг с Симеонкой от юродивого Димитрия прижил да сам же им и оказался?

– Ваня, ты помедленнее, я что-то ничего не понимаю. – Донской составлял пальцы так и сяк, пытаясь представить себе генеалогическое древо потомка.

– А нечего тут понимать, – мрачно насупился Грозный, взвешивая на руке посох. – А ну-ка, братья-государи, расступитесь, тут замах надобен.

– Э-э-э, нет, дитятко, погоди! – Невский присел на корточки перед связанным. – Это уже интересно. Дай-ка мы его еще спытаем. Ну, что еще скажешь, лядащий? Вот про него, скажем, вишь генуэзца? – Невский ткнул рукой в сторону худого дядьки в итальянском костюме.

– Это так называемый Христофор Колумб! – затараторил мужичонка, – якобы открыл Америку! Хотя на самом деле ничего не открывал, потому что никакой он не Колумб, а Ной.

– Мадонна миа! – итальянец схватился за сердце.

– Ты это, погоди, какой Ной? Это что, который каждой твари по паре? – недоверчиво усмехнулся Невский.

– Он самый! Только он был еще крестоносцем при дворе Иаред-орды и с ней завоевал Америку.

– Какая Иаред-орда! – Берке возмущенно растолкал пузом князей и тяжело дыша наклонился над нахалом. – Это чьего улуса орда? Не было такой, это я как чингисид говорю!

– Какие странные развлечения у этих западных и северных варваров, – презрительно процедил узкоглазый мужик в желтом халате. – Поистине, странностью своей они уступают только их кухне.

– Зато, Шихуандюшка, тараканов не едим, – язвительно ответил Калита. – Да только тебе тоже не повезло – и про тебя написали. Хе-хе.

– И что же про меня написал этот варвар, не знающий иероглифов, – надменно спросил Цинь Ши-хуанди.

– А ничего, – злорадно ответил Иван. – Не было тебя. И Китая не было.

– А что же было? – Цинь Ши-хуанди уронил яшмовую печать.

– А был просто улус нашей русской Орды. Христианский. И вообще, Китай – это русское слово!

– Так мы себя Китаем никогда и не называли! – запротестовал император. – Это вы там, на Западе, нас так называете!

– Ага-ага! Книжечки все собрали да пожгли. Вы вообще от русских казаков происходите! – подключился мужичонка. – Косы-то, косы – это чубы казацкие! То-то у вас там кометы больно часто летали! А тебя вообще не было!

– Да что же это! Я же стену построил! Великую!

– А стену вообще только в 16 веке построили, когда вы от Орды отложились!

– А гробница моя с глиняной армией?!!

– А это вообще при Мао Цзэ-дуне все сфальсифицировано! Только куда вам против математики-то!..

Император только открывал и закрывал рот, не зная, что ответить…

– Хорошо хоть про бедных евреев этот нечестивец не писал, – вздохнул Моисей.

– Как это не писал, – удивился Калита. – Вот же: Моисей – сарацинский царь.

– Чей-чей царь? – сабля Салах-ад-Дина с шипением поползла из ножен, на плечо бравому султану легла рука патриарха.

– Чего тебе, Моше? – огрызнулся султан.

– Салах, как семит семита тебя прошу – не спеши, – глаза Моисея нездорово поблескивали. – Саблей – это слишком быстро. Давай-ка дослушаем этого несчастного.

– Это же надо, – почесал лохматую голову Чингис-хан, разбирая вместе с внуком Бату построения ретивого писаки. – Это выходит, что я – коназ Гюрга, сын Данилы Московского, а внук мой, Бату, что ходил к Последнему морю, это… – хан провел корявым пальцем по бумаге и потрясенно уставился на Калиту. – Это ты, коназ Иван?

– Это еще что! – продолжал, увлекаясь, мужичонка. – Это еще куда ни шло! Главная фальсификация – это с Иисусом Христом!

Европейские и русские монархи согласно потянулись за мечами, но мужичонка, ничего не замечая, продолжал:

– Иисус на самом деле жил в XI веке от рождества Христова, то есть фальшивого Рождества, потому что он родился позже. А волхвы – они на самом деле были монголами, то есть русскими, Владимир Святой и жена его Малуша…

– Что ты брешешь, гад, Малуша – это моя мама! – заорал Владимир.

Христианские монархи потрясенно молчали.

– Это уже ни в какие ворота не лезет, – пробормотал Максимилиан. – Мне плевать на то, что он там пишет про меня – я одним своим доспехом обеспечил себе место в истории. По крайней мере, реконструкторы меня не забудут. Но что он, негодяй, про Господа нашего…

– Сжечь гада! Нет, на кол! На кол слишком просто! Четвертовать! – монархи потрясали мечами и орали, а Большой Ву, которому вообще не нашлось места в новой версии истории раскручивал над головой дубину. В незатейливом мозгу кроманьонца брезжила страшная догадка, что подлый писака отождествит его с презренными неандертальцами.

– Уважаемые западные и северные варвары… – хорошо поставленным голосом начал наконец пришедший в себя Цинь Шихуанди.

– КХМ???!!!

– … в хорошем смысле этого слова, – дипломатично вывернулся сообразительный император. – В таком деле не стоит спешить. Как я понял, этот несчастный предается редкому и противоестественному извращению, называемому… – он вопросительно посмотрел на Калиту.

– Хроноложество, – подсказал Калита.

– А-а-а, – понимающе протянул Чингис-хан. – Это так бывает, когда женщин мало. Ну так пошел бы нахватал себе. Я вон – в Китае нахватал, в тангутском царстве нахватал, в Хорезме нахватал, даже с Кавказа Субудай привез…

– Это немного не то, что Вы думаете, уважаемый Потрясатель Вселенной, – уточнил Калита. – Хроноложество – это когда такие вещи проделывают с историей. Суть метода в том, что берутся два совершенно разных человека и на основании того, что оба они имели две руки, две ноги и одну голову, а также что оба были царями и имели в своих именах, скажем, букву «о», делается вывод, что они – одно лицо.

Император кивнул и обвел взглядом потрясенных собратьев по несчастью, пытавшихся осознать всю глубину хроноложеского метода.

– Вот поэтому я предлагаю применить к этому нечестивцу его же метод. Во времена моего царствования был евнух Цао Ши, уличенный в том, что распространял ложные слухи о том, что Повелитель Вод, Великий Дракон Запада – бесполый. Кроме того, было доказано, что упомянутый Цао Ши являлся скрытым скотоложцем.

– Постой-постой, – обеспокоился Бату. – Если евнух – то как же он мог быть скотоложцем?

– Пассивным, – спокойно пояснил Цинь Ши-хуанди.

Бату передернуло. Император продолжил:

– Так вот, уличенный в этих преступлениях, Цао Ши был подвергнут казни посредством Благотворящего Растягивателя Великого Юя…

– А это что за птица? Растягиватель этот, – загудели заинтересованные монархи.

– Это… – несколькими умелыми взмахами кисти Император нарисовал схему на куске белого шелка и представил его почтенному собранию.

Большинство монархов побледнело и отвернулось, Большой Ву предпринял безуспешную попытку спрятаться за своей дубиной, а Донского просто стошнило. Чингис, Бату и Берке вырвали чертеж из рук Императора и принялись с совершенно детской радостью разглядывать полезное устройство:

– Ты только посмотри, дед, – восторженно тыкал в шелк Бату. – Ты глянь, а? Мы-то это кобылицами дикими, вот они у нас все время и рвутся! А тут видишь какая механика? Потому и не рвется! Эй, ханец, ты предлагаешь его этой машиной, того?

– Именно, уважаемый сюнну, – кивнул Император. – Одному из моих потомков служил судья Бао-гун, весьма искушенный в дознавании преступлений и наказании провинившихся…

Император хлопнул в ладоши:

– Уважаемый судья Бао, не замедлите явиться для наказания ужасного святотатственного преступника.

Из воздуха возник величественный дородный бородач с печатью и костяной табличкой. Он степенно поклонился собранию и повернулся к Императору.

– Уважаемый Бао-гун, – начал Император. – Да будут тебе ведомы преступления этого человека…

Бао-гун низко поклонился и сказал:

– Не стоит беспокоиться, о Сын Неба. Выполняя свои обязанности как в этом мире, так и в Чертогах Мрака и Света, я слышал об этом презренном негодяи. Его преступления переполнили чашу терпения Владыки Чертогов и потрясают Небеса и Преисподнюю. Какому наказанию Вы бы желали его подвергнуть.

– Мы бы желали подвергнуть его наказанию посредством Благотворящего Растягивателя Великого Юя.

Бао-гун низко поклонился:

– Прошу прощения, о Сын Неба, но Благотворящий Растягиватель признан устаревшим еще за триста лет до моего рождения. В данный момент в Поднебесной Империи используется Умиротворяющий Раздиратель Янь Ло, – судья развернул свиток с чертежом.

Донской упал в обморок, стошнило всех, включая Бату и Чингис-хана. Побледневший Цинь Ши-хуанди пробормотал:

– Прогресс не стоит на месте… Итак, уважаемые… северные– и-западные-варвары-в-хорошем-смысле-этого-слова! Поскольку очевидно, что Цао Ши и упомянутый хроноложец имеют две руки и две ноги, букву «о» в имени… Есть там буква «о»? Есть? Отлично! А также оба утверждают противоестественное и святотатственное, то логично будет предположить, что это один человек…

Светлые улыбки понимания забрезжили на хмурых лицах государей.

– …и, следовательно, они – или, вернее, он – кончили одинаково. В связи с чем судья Бао сейчас установит здесь Раздиратель…

– Ц-ц-ц, – покачал головой Чингис-хан. – Твой Цао Ши был евнухом и этим…

– Уважаемый сюнну, – тонко улыбнулся Император. – Разве это проблема? Уважаемый Судья, захватите также нож «Кабанья голова» и, пожалуй… Осла?

Он вопросительно посмотрел на окружающих. Лица монархов приняли жестокое выражение.

– Якши, – кивнул Бату.

– В самый раз осел будет, – решительно кивнул Калита.

– Иа-иа!!! – выразил свое одобрение Большой Ву.

Сдавленные взвизги хроноложца утонули в дружном глумливом ржании.

Цинь Ши-хуанди отдыхал после суда, попивая персиковое вино вместе с Калитой и Чингис-ханом. Со стороны доносились дикие вопли и пощелкивание Умиротворяющего Раздирателя.

Внезапно прямо из воздуха к ним шагнули трое – белолицый лучник в странных одеждах, мускулистый гигант в львиной шкуре и воин в медных доспехах и шлеме с высоким гребнем.

– Хинди-руси бхай-бхай, Арджуна, – приветствовал вошедших Калита. – Зачем пожаловал?

– Слышали мы, как собравшись едино, цари наказали позорного гада // Ехидны гнуснейшего, ядовитоязыкого…

– Забей, Ахиллушка, – испуганно замахал руками Иван. – Я сквозь твои гекзаметры не продерусь. Ты прямо говори?

– О Великоколесничий Иван, Царь мощнорукий и крепко– бедрый, чьи ресницы прекрасные хною украшены… Короче, Ваня, ты все-таки мой потомок, так? Ну, дальний, да? Все же, одна семья… Языковая. Тут у вас на юге, там где киевское княжество было.

Чингис-хан ухмыльнулся:

– Точно, было. Это внучек мой, Батыйчик…

– Чингис, да погоди ты! В общем, объявились там трое. Двое – рукобойцы какие-то, третий – гробокопатель. Пишут про нас всякие несообразности! Что они понимают в наших разборках с кауравами! Про папу моего какой-то бред накропали!

– Сына Пелея, Медноблистающего, дерзко пассивным назвали // Мужеложцем, доспехи носить недостойным!

– А тебя, Геракл?

Гигант молча махнул рукой.

– В общем, Иван, тут такое дело… – Арджуна в смущении ковырнул землю луком. – Короче, осла не одолжите?

Примечания

1

Что-то вроде «Много думать вредно» (польск.).

(обратно)

2

Старший, мне его пристрелить? Негодный человек. – Не спеши. Убери оружие, Ласс.

(обратно)

3

Слова тебе не давали, Тар'Наль. Не вмешивайся. Сесть!

(обратно)

4

Все равно что мертвых (слово, обозначающее Стоящих Вне Закона)

(обратно)

5

Намек на прозвище германских додредноутных линейных кораблей типа «Дейчланд», которые, якобы, могли выдержать лишь 5 минут боя с современными линейными кораблями.

(обратно)

6

Сигнал «держаться на курсе» (нем.).

(обратно)

7

Легкие силы и разведывательные группы (нем.).

(обратно)

8

Эпиграф представляет собой полный текст редчайшего документа так называемого «допаденческого периода» («Vorfallenszeitraum» – см.: Alpdruck L. V. Zur Periodisation den Vorund Fruhfallenszeitraume in Mitteleuropa // Geschichte und sprachwissenschaftliche Quellen. Bd.5, Sulzbach-Rosenberg, 467. S. 215).

Сохранилось три экземпляра этого документа, из них только один – Хельсинкский – полностью (место хранения – Национальный музей Финляндии, Ni NMF-16280). Частично разрушенные экземпляры имеются в Центральной библиотеке Восточного филиала Финской Академии Наук в Москве (фонд R14, дело 628, лист 36) и в Мемориальной библиотеке Храма Истока в Елабуге (архив Куокки Ээстомяйнена, дело 16, лист 7).

Древность текста неоднократно подтверждена многочисленными экспертизами. Документ несомненно подлинный, о чем свидетельствуют архаичность языка, использование вымерших терминов (типа: «электроэнергия», «обесточить» и т. п.), а главным образом, то, что воззвание напечатано на ископаемой пишущей машинке модели «Листвица» (см.: Сидоренко М. С. О новых находках печатных устройств середины II – конца I в. до п. // Российская археология. 430. № 4. С. 27. Табл. Е).

Личность автора воззвания до настоящего времени не установлена. Фамилия «Гараев» не упоминается ни в одном другом документе допаденческого и раннепаденческого периодов; воинское звание «полковник» до сих пор существует в вооруженных силах Киевской Руси и полурегулярных формированиях Украинской Таманской Республики.

(обратно)

9

Авдей Нунивак (ок. 120–206 гг.) – известный чукотский публицист и политический деятель. Родился в семье крупного оленевода на о. Хонсю. Окончил Южно-Сахалинский университет по специальности «метеорология и предсказание погоды». Работал младшим шаманом в метеорологической экспедиции Центрально-Сибирского отделения Географического института ЧССР. Имел ряд публикаций в научных изданиях (наиб. известная: «О влиянии сезонных муссонных дождей на развитие оленеводства в Центральном Хоккайдо»). После Тюменского инцидента попал в поле зрения чукотских спецслужб и в 150 г. в качестве разведагента был направлен в быв. Центральную Россию (ныне Юго-Восточная Суоми), где находился на нелегальном положении до 158 г. После отзыва на родину вел активную политическую деятельность, дважды избирался в нижнюю ярангу Верховного Совета ЧССР. Написал книгу воспоминаний «Записки чукотского разведчика»; был награжден орденом Почетной Оленьей Упряжки II степени и медалью Моржовой Матери. В родной деревне А. Нунивака сохраняется яранга-музей семьи Нуниваков.

(обратно)

10

Тракторист (рус.) – строитель-дорожник; этимология слова неясна; общепринятая гипотеза происхождения термина «тракторист» – от старорусских «тракт» (дорога) и «торить» (прокладывать, делать путь) (см.: Матти Кирвисниеми. Основы русской профессиональной лексики. Оулу, 423. С. 67).

(обратно)

11

Кто? (мар.)

(обратно)

12

Шаман (фин.)

(обратно)

13

Русский шаман (фин.).

(обратно)

14

Мать, кашу, яйца, мед, молоко, свинью, быстро! (рус., фин. искаж.).

(обратно)

15

Сарай (фин.).

(обратно)

16

Самогоном торгуешь?

(обратно)

17

Кто? Что? (мар.)

(обратно)

18

Черт побери! (фин.)

(обратно)

19

Куокки Ээстомяйнен (ок. 98-161 гг.) – классик финской публицистики, крупнейший историк и этнограф Великой Суоми, автор множества научных, научно-популярных и публицистических работ. Академик Финской Академии Наук, директор Восточного филиала ФАН (со 156 г.), профессор Елабужского университета, доктор этнографии и этнологии, доктор филологии, пожизненный почетный жрец Храма Истока, почетный шаман Историко-филологического института ЧССР, почетный член Зульцбах-Розенбергского филологического общества, член-корреспондент Лондонского Католического Круга Друидов и пр.

Правнук известного археолога допаденческой эпохи Куокки Ээстомяйнена-старшего, прославившегося фундаментальной работой «Новые мезолитические памятники в Нижнем Прикамье и некоторые вопросы изучения Волго-Камских мезолитических культур».

Родился в Найстенъярви (Карелия). Окончил Тартуский университет и аспирантуру в университете Оулу. Научную деятельность сочетал с политической. Избирался в Сенат Великой Суоми от партии «Назад, на Родину!», активно выступал за Объединение Финнов. В период Осуществления Мечты был военным комиссаром Центрального фронта, лично участвовал в боях за Казань, стал первым гражданским комендантом Елабуги, где был удостоен звания почетного босса города. Похоронен на Ананьинском могильнике близ Елабуги. В Казани, Елабуге и Найстенъярви установлены памятники К. Ээстомяйнену. В Елабуге и Оулу существуют квартиры-музеи.

(обратно)

20

Марк Туллий Транквиллини (? – ок.180 г.) – известный новоримский писатель. Место и дата рождения неизвестны. До 162 г. служил младшим референдарием в канцелярии префекта Рима. В 162 г. опубликовал свою первую книгу: «Жизнеописание Цезаря Гая Антония Фантоцци, принцепса и императора» (не сохранилась). По отзывам современников, книга отличалась чрезвычайной льстивостью. Транквиллини был приближен императором Фантоцци, удостоен звания «Личный друг принцепса», избран консулом на 164 г.; после смерти Фантоцци впал в немилость и был сослан в Трансданубскую Дакию. В ссылке написал ряд произведений, в том числе «Жизнь шестнадцати Цезарей» (сохранилась в отрывках). В отличие от первой работы, эта была чрезвычайно суровой и нелицеприятной по отношению ко всем императорам, кроме Гая Антония Фантоцци. Умер в Фалештах ок. 180 г. при невыясненных обстоятельствах.

(обратно)

21

Итальянское ругательство.

(обратно)

22

Молдавское ругательство.

(обратно)

23

– Абуль-Хамид ал Гарнати ал Джадид (? —?) – знаменитый моисельманский географ и путешественник. Выходец из андалузских ренегадос (до обращения в моисельманство – Хулио Хименес). Прославился путешествием вокруг Европы, которое описал в монументальной «Книге путей и царств» (сохранилось 6 глав из 132). По свидетельствам современников, отличался крайне неуживчивым характером и большой разнузданностью; обычно имел от 2 до 6 любовниц и любовников одновременно (см.: Абдулатип Халимходжо. Борьба за моральный облик мусульманина в Объединенных Азиатских Эмиратах в период правления Душманбинской династии // Ислам тарихчы. Вып. 16. Душманбе-и-Шариф, 416. С. 214–221). По сообщению консула Хуссейнитского халифата в Самарканде Гасана бен Якуба Цинципера, был расстрелян из пушки ортодоксальными мусульманами-фанатиками у стен Шах-и-Зинда в период Большой Резни 160–173 гг. (см.: Хаммад бен Джафар Рабинович. Схватка за Средний Восток: моисельманство и фундаментализм. – Рамат-Ган, 460. С. 318–320). Тогда же, по всей видимости, погибла большая часть рукописи «Книги путей и царств».

(обратно)

24

Татарский мужской головной убор, род тюбетейки

(обратно)

25

Верхняя одежда из грубого сукна, носилась поверх шубы, кафтана для защиты от ветра.

(обратно)

26

Куда идем? (тат.)

(обратно)

27

До Елабуги (мар.)

(обратно)

28

Кто будете? (тат.)

(обратно)

29

Мы марийцы (мар.)

(обратно)

30

Как интересно… Финские скоты! (тат.)

(обратно)

31

Жилэн (джилян) – верхняя мужская одежда, род халата

(обратно)

32

Кто вы? (мар.)

(обратно)

33

Мы – джигиты Фаузии! (тат.)[80]

(обратно)

34

Самозарядный карабин Симонова

(обратно)

35

Нет, нет!.. (мар.)

(обратно)

36

Поехали, ребята! (тат.)

(обратно)

37

Мы не забудем вашей доброты! (мар.)

(обратно)

38

Сигизмунд фон Безештайн (106–169 гг.) – барон Восточной Марки Центральноевропейской Священной Империи, военный деятель и путешественник. Родился в 106 г. в замке Безештайн-ам-Мангельбах, третий сын фельдмаршала Зигфрида фон Безештайна. По окончании Зальцбургской военно-музыкальной академии им. В. А. Моцарта участвовал в VI Галльском походе. Получил звание региментсфюрера и Железный Крест за сражение при Нанси. Командовал Зальцбургским панцергренадерским полком во время VII и VIII Галльских походов. Отличился при подавлении IV Багаудского восстания в Лотарингии (ныне Западная Марка Центральноевропейской Священной Империи). Был сопредседателем военно-полевого суда на Процессе Трехсот Друидов. По выходе в отставку по состоянию здоровья (в 151 г.) увлекся географией. Предпринял путешествие в Восточную Европу, результатом которого явилось издание книги «Путешествие в Таврику, Хохляндию, Булгарию, Великую Финляндию и другие страны». Умер в 169 г. во время подготовки к путешествию в Африку от последствий вирусного гепатита, которым переболел в Кабардинской Булгарии.[81]

(обратно)

39

Столовая посуда, широкая чаша на высокой ножке; служила для питья вина.

(обратно)

40

Столовая посуда, род кувшина; служила для подачи на стол разбавленного вина.

(обратно)

41

Столовая посуда, род черпака; служил для переливания вина из кратера в ойнохойю.

(обратно)

42

Кратер – столовая посуда, крупный глубокий сосуд с широким горлом; служил для смешивания вина с водой перед подачей на стол (греки традиционно пили вино разбавленным).

(обратно)

43

Стэнли Ливингстон (119–162 гг.) – новоанглийский журналист, путешественник и авантюрист. Родился в 119 г. на о. Новая Южная Георгия в семье священника. Систематического образования не получил. Работал репортером в различных газетах Новой Британии. Получил известность благодаря своим репортажам с фронтов араукано-аргентинской войны (см. «Folkland Harald Tribun» за 145 г.). Со 150 г. – специальный корреспондент «Jersey Political Magazine» на Ближнем Востоке. После начала испано-зулусской войны предпринял путешествие к театру военных действий через Северную Сахару. Так как война закончилась до его приезда, Ливингстон написал книгу путевых заметок «В джунглях Сахары», вышедшую в 156 г. Книга подверглась жестокой критике специалистов (см., например: Кривоцкий М. А. Об одном «новом» виде жесткокрылых, «открытом» С. Ливингстоном // Вопросы энтомологии. 201. № 2), но пользовалась большой популярностью у массового читателя.

После выхода книги С. Ливингстон отошел от публицистики и занялся бизнесом. В 159 г. основал скандально известную «Транспиренейскую концессию по строительству канала Бильбао—Барселона». Был похищен зулусской разведкой и казнен в 162 г. в Гибралтаре по обвинению в шпионаже в пользу Хуссейнитского халифата, сотрудничестве с моисельманскими экстремистами-сионнитами, организации ряда террористических акций в Андалузии и подрыве экономических интересов империи Инката-Зулу в регионе (см.: Сундъята ван Леттов– Форбек. Заговор мирового сионизма против Объединенной Африки. Найроби, 348. С. 112–131).

(обратно)

44

Морион – шлем с высоким металлическим гребнем и загнутыми спереди и сзади полями (для удобства стрельбы из аркебузы).

(обратно)

45

Ополченцы.

(обратно)

46

Комбинезон.

(обратно)

47

Лао Боцзы (? —?) – китайский чиновник. Сведений о нем практически нет. Известен по составленному им отчету о торговой поездке на Северный Кавказ, хранящемуся в 16-м отделе Сычуаньского филиала архива 6-го департамента Министерства иностранных дел Китайской Народной Империи (дело № 5162320, док. № 8661). Процитированный в эпиграфе отрывок является единственным связным текстом в отчете Лао Боцзы. Остальная часть его «Записок» представляет собой сплошную приходно-расходную таблицу.

(обратно)

48

Ирландские морские разбойники; в дохристианское время – выходцы из потустороннего мира и одновременно – один из «народов», заселивших Ирландию (ср.: Фир Болг в «Битве при Маг Туиред»).

(обратно)

49

Сигурд схватки – кеннинг (букв. – «обозначение» (исл.)), специфический прием скальдической поэзии, когда существительное заменяется двумя или более другими, «обозначающими» его. В данном случае – кеннинг воина (Атли);

(обратно)

50

Скалы весел – борт корабля (пережиток тех времен, когда, согласно преданиям, корабли ходили на веслах);

(обратно)

51

Сеть речей – ухо;

(обратно)

52

Враг достатка – разбойник (здесь – фомор);

(обратно)

53

Стража клети… языка – зубы (клеть языка – рот, стража рта – зубы);

(обратно)

54

Волк смерти стада древ – огнетушитель (стадо древ – лес, смерть леса – огонь, волк огня – огнетушитель);

(обратно)

55

Смерть сорочки Серли скакуна стремнины – гранатомет (скакун стремнины – корабль, сорочка Серли – кольчуга (Серли – легендарный герой), кольчуга корабля – броня, смерть брони – гранатомет);

(обратно)

56

Клен качки касок – воин (качка касок – битва, клен битвы – воин) (здесь – Атли);

(обратно)

57

Огнь опоры шлема – меч (опора шлема – голова, огонь головы – меч) (здесь – тесак);

(обратно)

58

Рагнар распри – воин (здесь – Атли), есть расхождения в вопросе о том, кто имелся в виду в данном кеннинге под именем «Рагнар» – Рагнар Кожаные Штаны, полулегендарный герой древности, или ярл Рагнар Сивая Плешь, прославившийся своей местью родичам собственной жены, а также тем, что шесть раз оставался жив при прямых попаданиях ракеты в его корабль (см. «Сага о Хуннгильд Изменщице»);

(обратно)

59

Дуб драки – воин (здесь – фомор).

(обратно)

60

Обе висы составлены с применением своеобразного «переплетающегося» синтаксиса – так наз. «тмесиса», когда внутрь одного предложения «втискивается» другое, часто не имеющее отношения к основному. Висы «Саги об Атли» являются также классическим образцом «островного дроткветта», отличающегося от «материкового» или «канонического дроткветта» наличием дополнительной, девятой строки, причем обязательно вставной. Для «материкового дроткветта» характерны вставки в полторы и полстроки, но никогда – в целую строку, как в «островном» (подробнее см. М. И. Приклов-Песчинский. Скальдическое стихосложение Островов // Nordisk Skaldika. Hf. 316. Kobenhavn, 370.).

(обратно)

61

Петлюра, Нестор Иванович (? – 273 г.) – крупнейший летописец Киевской Руси, иеромонах Киево-Печерского монастыря. Происхождение неизвестно. Основатель школы «достоверного писания лет». Практически единоличный автор «Киево-Печерского летописца» (за исключением глав, посвященных 270–286 гг., дописанных, предположительно, Аминодавом Афиногеновичем Урусгалеевым, учеником и последователем Н. И. Петлюры (см.: Кожух Л. З. «Киево-Печерский летописец» как исторический источник. Киев: «Наукова думка», 491. С. 202 и далее)). Всю жизнь провел в Киево-Печерской лавре безвыездно, поэтому главы «Летописца», повествующие о событиях за рубежами Киевской Руси, несмотря на декларацию «достоверного писания», отличаются некоторой фантастичностью. После смерти канонизирован; рака с мощами выставлена в Владимирском соборе в Киеве.

(обратно)

62

Прокопий Бухарестский – автор хроники «О войне с болгарами, османами и киммерийцами». Личность не установлена. По одной версии, являлся личным секретарем и биографом проконсула Цизданубской Дакии Марка Ульпия Марчеллини, участвовал вместе с ним во всех трех войнах за Понт и погиб во время Евпаторийского десанта 161 г. (см.: Servius Albanus Medici. Prokopius ex Bucurestium: persona et opera // Acta Historica Romanorum, fol. 21, Roma, 462).

По другой версии, Прокопий Бухарестский – псевдоним самого проконсула Марчеллини (см.: Claudius Antonius Marcellini. De bello Pontica. Capua, 426).

Третья версия совершенно безосновательно приписывает авторство хроники легату Гугуцэ Траянэску (см.: Цезаряну Георгиу. Забытые герои. Бухарест, 470. С. 29–40), что совершенно невозможно, т. к., согласно документам из архива Военного министерства Империи, легат Траянэску не только не писал по-новоримски, но и изъяснялся со словарем (см.: Acta Magistraturae militum, fol. 69, act. 26).

(обратно)

63

Подонки (ит.)

(обратно)

64

Букв. «трубач» (лат.) – солдат-связист, передающий команды в подразделения с помощью рупора.

(обратно)

65

Танковый батальон в бронетанковых войсках Новоримской Империи; состоял из трех декурий.

(обратно)

66

Декурия – рота (10 машин) в бронетанковых войсках и механизированных частях Корпуса карабинеров Новоримской Империи.

(обратно)

67

Тестуда (букв. – «черепаха» (лат.)) – в бронетанковых войсках Новоримской Империи – боевое построение танков в колонну по пять (по десять), при котором интервал (дистанция) между машинами не превышает ширины (длины) машины; применяется обычно для прорыва глубоко эшелонированной обороны противника

(обратно)

68

Декурион – младший офицер бронетанковых или механизированных частей вооруженных сил Новоримской Империи, командир декурии.

(обратно)

69

Букв. – «орлоносец» (лат.) – солдат (в легионах) или машина (в бронетанковых войсках), несущий(ая) орла – знак легиона (алы) в вооруженных силах Новоримской Империи.

(обратно)

70

Вперед, товарищи! (ит.)

(обратно)

71

Скутум – большой прямоугольный или овальный щит легионера; был принят на вооружение в ряде легионов (в том числе V и VIII Дакийских, XIII Счастливом) в связи с острой нехваткой бронежилетов в период Первой и Второй войн за Понт

(обратно)

72

Пилум – метательное копье с очень длинным утяжеленным наконечником, предназначенное для поражения живой силы и легкобронированной техники противника на ближних дистанциях; был принят на вооружение в ряде легионов в связи с острой нехваткой боеприпасов для стрелкового оружия в начальный период Второй войны за Понт.[82]

(обратно)

73

Льюис Кэролл Стивенсон (мл.) (302–333 гг.) – новоанглийский писатель. Классик «Неоромантической британской литературы» (один из основателей течения, вместе с Чарльзом Гордоном Скоттом и Ивлином Диккенсом). Написал около 20 романов, гл. обр. историко– романтического содержания. Певец англо-саксонского Сопротивления в Новой Ирландии. Постоянно проживал на о. Джерси, где и умер от туберкулеза в возрасте 31 года.

(обратно)

74

E.R.A. – English Republic Army – Английская республиканская армия, террористическая организация англо-саксонского меньшинства в Южной Британии (Новая Ирландия).

(обратно)

75

Сленговое название огамической надписи «полиция» на зданиях и транспортных средствах полиции Объединенной Ирландии

(обратно)

76

Торквес – толстый незамкнутый обруч, надеваемый на шею (в древности – украшение); в полицейских подразделениях Ирландии – знак различия: нижние чины носили медный, сержанты – серебряный, офицеры – золотой торквес; более дробная градация чинов достигалась различным оформлением концов торквеса.[83]

(обратно)

77

Видукинд Мезогот (106 – ок.160 гг.) – киммерийский хронист готского происхождения. Родился в Чуфут-Кале в 106 г., окончил Херсонесскую академию, медресе Абд-Муслима в Бахчисарае и Высшую схолу Нео-Феодоро в Мангупе. С 146 г. – официальный хронист Киммерийской Конфедерации. В своей хронике «Деяния киммерийцев» пытался угодить правителям всех трех государств-членов Конфедерации, в результате чего вызвал недовольство всех троих. Был подвергнут остракизму во всех полисах Киммерийской Греции, объявлен вне закона на Всеобщем тинге Нового Феодоро и заочно посажен на кол в Бахчисарае. Бежал в Кабардинскую Булгарию, где не позднее 160 г. был случайно убит в пьяной драке между нукерами болгарского хана и скандинавскими купцами.

(обратно)

78

Шамаил (тат.) – каллиграфически выписанное изречение из Корана или просто благопожелание, вывешиваемое на стене в жилых помещениях и мечетях.

(обратно)

79

Герхард Гумбольдт (160–218 гг.) – классик германской географической литературы, крупнейший путешественник, основатель натур-географической школы ученых в Центральноевропейской Священной Империи, академик Имперской Академии Наук, почетный доктор Имперского географического института в Гармиш-Патренкирхене, член-корреспондент Финской Академии Наук, член Римского географического общества «Mundus Romani» и пр.

Родился в Сент-Питер-Порте (о. Гернси) в семье германского посла в Новой Британии. Окончил Кайзерслаутернский университет по специальности «юриспруденция», но юридической практикой заниматься не стал. Ок.180 г. отправился в кругосветное путешествие, результатом которого явилась книга «Мир глазами путешественника», мгновенно сделавшая Г. Гумбольдта известным всей Империи. Книга неоднократно переиздавалась, была переведена на финский, новоримский, бяло– польский, датский, новоанглийский, гэльский и др. языки. Сам Г. Гумбольдт более никогда не путешествовал; основным его занятием стало чтение популярных лекций в различных городах Империи и за рубежом.

Был награжден Большим Рыцарским Крестом с Лавровыми листьями.

После смерти в Кайзерслаутерне поставлен памятник. Есть музей в Бремене. Имя Г. Гумбольдта присвоено библиотеке Имперского Географического института в Гармиш-Патренкирхене.

(обратно)

Оглавление

От составителя

Вадим Шарапов Простая жизнь старшины Нефедова

  1. Понедельник

  2. Штрафники

  3. Первый ход

  4. Зачистка

  5. Принеси меду

  6. Закон пишут люди

  7. Дед

  8. Родина не забудет

  9. Круг земной

  10. Награда

  11. Простая работа

  12. За махорку

  13. На то и война

  14. Чугай

  15. Матвей Первый

Владимир Серебряков Невольник чести

Сергей Анисимов День в середине месяца

Антон Птибурдуков Первый удар

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  Приложение

Андрей Уланов Лучший вариант

  Остров. День

  Округ Колумбия. Ночь

  Марианские острова. Сумерки

  Нагасаки. Утро

Игорь Пыхалов Канонизация

Ника Батхен Сказка про перчатку

Владислав Гончаров Дорога к теплому морю

Радий Радутный Глубокая консервация

И. Д. Бугайенко APOCALYPSE RETURN… или О пробуждении национального самосознания

  Пролог

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  Эпилог

Святослав Логинов Сослагательное наклонение

  I. Допущение первое

  II. Правда, только правда

  III. Второе допущение

Иван Кошкин Конец хроноложца

Реклама на сайте