«Дело о полку Игореве»

Дело о полку Игореве

Однажды Му Да и Мэн Да пришли к Учителю, и Му Да сказал:

— Учитель, вчера мы с Мэн Да ловили рыбу на берегу реки Сян и вдруг услышали странные звуки. Мы обернулись и увидели животное – у него была огромная голова с небольшими ветвистыми рогами, длинное тело и короткие ноги. Оно тонко поскуливало и смотрело на нас большими глазами, а из глаз текли слезы. Мэн Да крикнул, и животное скрылось в зарослях тростника. Я считаю, что это был цилинь, а Мэн Да говорит, что это был сыбусян. Рассудите нас, о Учитель!

Учитель спросил:

— А велико ли было животное?

— Оно было размером с лошадь, но высотой с собаку! — ответил Мэн Да.

— Уху! — воскликнул Учитель с тревогой. — Это был зверь пицзеци[1]. Его появление в мире всегда предвещает наступление суровой эпохи Куй. А столь большие пицзеци приходят лишь накануне самых ужасных потрясений!

«Лунь юй», глава XXII «Шао мао»[2]

Багатур Лобо

Александрия Невская, 19-й день восьмого месяца, шестерица, утро

— Ладно, — молвил Баг, распахивая перед Судьей Ди дверь, — но учти: с собой я тебя не возьму, и не думай даже.

Кот независимо дернул хвостом – очень нужно! — и направился через лестничную площадку к двери сюцая Елюя. Посмотрел на кнопку звонка и перевел взгляд на Бага.

— Ну, позвоню я, и дальше? — спросил Баг, останавливаясь рядом. — Ты знаешь, что сегодня – выходной?

«Ты звони давай!» — говорили зеленые кошачьи глаза.

Баг хмыкнул и нажал на кнопку. Некоторое время было тихо.

— Понял, хвостатый преждерожденный? — В голосе Бага слышалось откровенное ехидство. — Нашего сюцая нет дома!

Но тут дверь отворилась, и перед Багом и котом предстал сюцай Елюй – в небрежно подпоясанном домашнем халате и с книжкой в руке.

Приближались осенние экзамены: меньше чем через месяц съехавшимся в Александрию изо всех уголков необъятной Ордуси[3] сюцаям предстояло держать испытания, дабы строгие и беспристрастные судьи отобрали среди них наидостойнейших – тех, что смогут затем, буде возникнет у них такое желание, участвовать в дворцовых экзаменах в Ханбалыке. Но и те, кому не посчастливится получить сейчас искомую ученую степень и удостоиться чести называться уже цзюйжэнями, не зря трудятся над книгами – их рвение и образованность найдут применение на разных должностях в многочисленных уездах бескрайней Родины, а там, глядишь, пройдет три года, и вновь перед ними откроется возможность проверить себя в Александрии. Ведь, как учил в двадцать второй главе «Суждений и бесед» великий Конфуций, не к знатности и почестям стремится благородный муж, но к тому, чтобы делами и поступками своими вести народ к гармонии и процветанию. И коли таковы твои помыслы, то, право, не так важно – цзайсян[4] ты или простой уездный уполномоченный налогового ведомства.

Сюцай Елюй на глазах Бага из беззаботного шалопая, прожигающего время жизни под бездумную варварскую музыку, превратился в целеустремленного юношу, начинающего утро с комплекса тайцзицюань, а затем до глубокой ночи погруженного в классические сочинения, – и Багу было приятно сознавать, что произошло это не без его благотворного влияния. «Взялся за ум, — с теплотой думал Баг, — стал стремиться к главному. Самое время!»

И Судья Ди стал откровенно благоволить Елюю, а это также не могло не оказать доброго воздействия на юнца. Привыкнув, покуда Баг был в Асланіве[5], по-соседски коротать у сюцая часы и дни Багова отсутствия, кот сам исправно просился в гости, стоило честному человекоохранителю начать собираться из дому. В первый раз Баг удивился: куда это вознамерился отправиться хвостатый преждерожденный? Вот, скажем, он, Багатур Лобо, идет в Управление внешней охраны, на службу идет, идет распутывать дело о таинственном похищении пятнадцати велосипедов со стадиона «Дракон Северного Моря», но куда собрался кот? Куда ты собрался, а?

Судья Ди по своему обыкновению промолчал. Хотя за время общения с ним Баг твердо уверился в том, что кот прекрасно понимает человеческую речь, причем на нескольких наречиях; он даже стал подозревать, что Судья Ди и говорить вполне способен – просто ленится. Или, скорее, настолько хитер, что не хочет этого показывать, справедливо полагая: стоит ему хоть раз проколоться, и – прощай спокойная кошачья жизнь. «Ничего, — думал Баг, с невольным уважением глядя на кота, – ничего, как-нибудь тебя припрет настолько, что ты не выдержишь». Однако покамест хвостатый преждерожденный держался молодцом, ни слова не говорил ни на одном из ордусских наречий, обходясь богатейшим арсеналом весьма разнообразных мяуканий да целым набором красноречивых жестов и поз. Вот и в тот раз он подошел к двери Елюя и коротко оглянулся на Бага. И стал выразительно ждать. Помня о том, как трагически кот воспринял первую встречу с сюцаем и какой глубины презрение плескалось тогда в его глазах, Баг только руками развел.

С тех пор и повелось: утром, уходя на службу, Баг передавал кота на попечение Елюя – или кот брал сюцая под свое покровительство (Баг еще не решил, как тут сказать вернее), а вечером забирал своего рыжего приятеля. Потом они с котом сидели в гостиной, смотрели телевизор или читали книжку и пили пиво. А когда Баг задерживался сверх обычного и считал невозможным поздним звонком в дверь беспокоить погруженного в таинства наук сюцая, Судья Ди возвращался домой через террасу самостоятельно…

Ныне же, в шестерицу, день праздный, Баг направлялся в Павильон Возвышенного Созерцания, где вместе со Стасей намеревался насладиться выставкой картин великого русского художника Гэлу Цзунова, привезенной всего на одну седмицу из Мосыкэ. Посещать выставки такого рода в кругу сослуживцев Бага считалось занятием весьма сообразным.

— Добрый день, драгоценный преждерожденный Лобо! — Сюцай Елюй приветливо улыбался, провожая взглядом Судью Ди, который уже вполне привычно направился вдоль по коридору. — Как удачно, что вы зашли! Я как раз собирался заварить «Золотой пуэр», который мне привез из Ханбалыка батюшка. Не окажете ли вы мне любезность, выпив вместе со мною по чашечке-другой этого замечательного напитка?

«Даже речь у парня изменилась, — с удовлетворением отметил Баг. — Культурой повеяло от человека, культурой…»

— Что ж, — скупо улыбнулся он. «Золотой пуэр» был чай изысканный, готовили его по старым рецептам очень малыми партиями – специально для императорского двора, а до встречи со Стасей еще оставалось время. — Если я не отвлеку вас…

— Что вы! — всплеснул руками Елюй. — Это большая честь для скромного жилища вашего недостойного слуги. Прошу вас, войдите!

Баг вошел и, сопровождаемый радушным хозяином, двинулся следом за котом в гостиную.

Апартаменты сюцая по планировке были сходными с апартаментами Бага, однако если обстановка жилища Лобо была скорее спартанской – исключительно необходимые для жизни вещи, ну разве что музыкальный центр «Кали-юга 1455» выделялся драгоценным камнем среди суровой простоты, то гостиная сюцая Елюя теперь напоминала кабинет ученого мужа, оформленный в лучших ханьских традициях: исчезли легкомысленные занавеси на окнах, уступив место строгим шелкам с видами горы Тайшань, вдоль стен разместились полные книг лаковые шкапы, между коими красовались каллиграфически выполненные надписи – все больше выдержки из двадцать второй главы «Суждений и бесед» великого Конфуция. «Усердное постижение канонических книг раскрывает уши, праздность погружает в бездну глухоты», — с благоговением прочитал Баг.

— Извините, у меня не прибрано, повсюду книги, — смущенно сказал сюцай. — В кабинете еще хуже… Прошу вас, присаживайтесь! — Елюй указал на кресло рядом с резным чайным столиком. — Я приготовлю чай! — Он скрылся в коридоре. Где-то в глубине квартиры глухо стукнула ступка: «Золотой пуэр», как и века назад, изготавливался в виде брикетов измельченного чайного листа, которые перед употреблением надлежало тщательно и с умением растолочь.

Баг покосился на заваленный свитками, книгами и компакт-дисками стол на гнутых ножках; казалось, ножки не выдерживают и вот-вот подломятся под тяжестью сей груды знаний. Из книг густо торчали закладки.

Кот между тем неторопливо подошел к двери между двух шкапов: у Бага такая дверь вела в спальню. Подошел, обернулся и выразительно посмотрел на Бага.

— Ну уж нет, — отвечал тот, — мы все же не дома, мой хвостатый друг.

— Мр-р-р, — продолжал настаивать кот и уселся у двери. Взглянул на ручку. — Мр!

— Нет, не «мр», — махнул рукой Баг. — Совершенно не «мр». Это несообразно.

Кот повел ушами в сторону кухни, повернулся к двери задом и сделал вид, что увлеченно трется о косяк: в этот миг в комнате возник сюцай – с подносом, на котором стояли глиняные чашечки и пузатый чайник усинской работы. Осторожно установил поднос на столик и церемонно налил чай в чашечки. Потом обеими руками поднял одну и почтительно протянул Багу.

— Отведайте, прошу вас!

Баг с легким поклоном принял чашку и пригубил горячую ароматную жидкость. То был превосходный чай, обладающий тонким, почти теряющимся и в то же время простым и строгим букетом. Баг признательно прикрыл веки.

— Изумительно… А что ваш батюшка, не вернулся ли он уже в Ханбалык?

С родителем Елюя Багу повезло столкнуться на лестнице на прошлой седмице. Как всегда открыв дверь перед Судьей Ди, Баг обнаружил, что на лестничной площадке вполне многолюдно: у двери сюцая толпились четверо свитских в серых шелковых халатах, а также упитанный преждерожденный среднего роста, в темно-голубом официальном платье и высокой шапке-гуань. Характерные черты круглого и румяного лица, а также едва уловимые особенности в манере жестикуляции позволяли безошибочно угадать в нем исконного жителя Цветущей Средины, потомственного придворного неведомо в каком колене; он небрежно принимал низкий поклон Елюя, когда на площадке возникли Баг и кот. Судья Ди, заинтересованный, степенно подошел к приезжему. Сановник повернулся, внимательно осмотрел кота, потом расплылся в улыбке и бросил в пространство: «Хвостатый каких будет?» — «Они – Судья Ди, батюшка», — почтительно подсказал сюцай из-за его плеча. «О! — удовлетворенно воздел к потолку пухлый палец сановник, — о!» После чего похлопал Елюя по плечу, мазнул взглядом по стоявшему в сторонке Багу и в сопровождении свитских неспешно погрузился в лифт…

— Да, благодарствуйте, — ответствовал сюцай. — Уже вернулся, и обратный путь его был легок и приятен, как он соблаговолил мне сообщить электронным письмом сразу по приезде домой.

— Надеюсь, наш прекрасный город произвел на него благоприятное впечатление? — осведомился Баг, сделав маленький глоток.

Сюцай улыбнулся.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал он. — Но вообще-то батюшке было не до красот, ему минутки свободной не выпало. Он приезжал консультироваться относительно челобитной о снижении налогов с высокотехнологичных предприятий нашего улуса. — Баг с удовольствием отметил, что сюцай Елюй, уроженец Цветущей Средины, назвал Александрийский улус «нашим». — Голосование по ней, как вы знаете, состоится в улусном Гласном Соборе в конце следующей седмицы. Батюшку очень волнует, насколько высока вероятность того, что челобитная наберет потребное число голосов.

— А, вот что! — Баг был далек от проблемы налогов. «Золотой пуэр» интересовал достойного человекоохранителя гораздо больше. — Полагаю, это волнует не его одного… Замечательный чай.

Довольный Елюй схватился за чайник:

— Вы позволите?

Баг пододвинул свою чашку.

— Преждерожденный Лобо, — торжественно и немного смущенно после паузы проговорил Елюй. — Я давно хотел от всей души вас поблагодарить, но мне не представлялось случая…

— За что? — удивился Баг.

— Вы для меня как пример! Соседство с вами – оно буквально все во мне перевернуло! Когда я узнал о вас, о ваших славных подвигах, передо мною ясно встала вся моя прошлая жизнь. Я понял, как она была пуста и никчемна. Ныне все мои помыслы – лишь о том, как послужить народу, как стать похожим на вас, стать таким же героем… и будьте уверены, я этого добьюсь! — Голос Елюя дрожал от наплыва чувств.

— Ну, что вы, — слегка смутился Баг, — какие подвиги! Я всего лишь честно делаю то, что должен. И был бы рад, если б и вы поступали так же. Вот и все.

— Да, да! — Сюцай взмахнул чашкой. — Именно! Вы еще узнаете! Я окажусь достойным вашего доверия! Я вам докажу! Вот увидите!

«Милосердная Гуаньинь»[6], — Баг почувствовал себя не в своей тарелке.

— Нет-нет, — сказал он Елюю. — Не надо ничего доказывать. Пусть все идет своим чередом. Естественно. Ведь вы, сюцай, не можете не помнить слов Лао-цзы… — Баг хотел процитировать подходящие к случаю слова о пользе недеяния, но, вовремя поняв, что дословно ему ничего не вспомнить, сразу вспомнил, что спешит.

— И вообще, извините меня, но мне пора, меня ждут. — Баг легко поднялся из кресла. — Спасибо вам за чай.

Слегка удивленный и даже разочарованный поспешным уходом Бага, сюцай проводил его до двери, по пути уверяя в своем глубоком расположении и почтении, а также повторяя, что он, сюцай Елюй, уже в самом скором будущем сделается в полной мере достойным такого ко многому обязывающего соседства.

На площадке Баг обернулся и коротко поклонился.

— Всего доброго! — сказал он. — Вечером я зайду за котом.

— Да, конечно! — улыбнулся сюцай. — Когда вам будет угодно, драгоценный преждерожденный Лобо!

«Что это он собирается доказывать? — вызывая лифт, с недоумением думал Баг. — Зачем? Суетливый он все же какой-то. Гм… Ну, ничего. Хорошо, что кот не один, не скучает, под присмотром. Хотя… неизвестно еще, кто там за кем присматривает».

Павильон Возвышенного Созерцания, 19-й день восьмого месяца, шестерица, день

Они встретились перед входом в Павильон Возвышенного Созерцания – длинного здания с колоннами, расположенного неподалеку от Всадника, коего искони именовали в Александрии Медным, но теперь все чаще называли Жасминовым из-за разросшихся вокруг великолепных кустов благоуханного жасмина, любоваться которым в пору цветения съезжался весь город.

Стася была очаровательна: в темно-малиновом легком шелковом халате, с простым сандаловым веером в руках. Ее бездонные черные глаза лучились улыбкой, и Баг, склонившись в коротком поклоне, ощутил легкий, едва заметный аромат ландышей. Стася, как уже знал Баг, прекрасно разбиралась в косметике, в частности – в запахах. Ибо такова была ее профессия: девушка работала в Александрийском Управлении вод и каналов, занимаясь надзором за правильной работой очистных сооружений, так что иногда ей за день приходилось обонять запахи нескольких десятков образцов сточных вод, определяя сообразность степени их очистки; именно это, как полагал Баг, приучило ее быть особенно разборчивой в области косметических благовоний. Притом, как и подобает человеку просвещенному, Стася имела довольно широкий круг интересов и была весьма хорошо образована, в чем Баг имел не один случай убедиться. Собственно, и на выставку картин великого Гэлу Цзунова вытащила Бага именно она; сам Баг ограничился бы тем, что прочел заметку в ленте ежедневных новостей раздела «Культура» сайта alexandria.ord.

Невесомый шелест халатов, легкий шорох шагов и приглушенные до шепота голоса многочисленных посетителей наполняли огромный Павильон. Казалось, вся Александрия Невская пришла посмотреть на картины народной знаменитости. Здесь были представлены свитки самых разных периодов творчества замечательного художника – от раннего даосского до позднего буддийского. Багу, сказать по правде, столь размашистые духовные метания казались неискренними, надуманными; но сам он рисовать не умел, а потому считал свое мнение незрелым и никому его не высказывал. И когда Стася, восхищенно обмирая, тянула его от одного свитка тяжелого шелка к другому, он лишь довольно равнодушно взглядывал на произведения изящного искусства; зато с тем большим чувством прижимал к себе локтем тонкую ручку спутницы. Стася, кажется, относила эту легкую порывистость на счет восхищения, каковое охватывало Бага при очередном соприкосновении с прекрасным.

А может, и нет. Может, и правильно относила.

— Ба! Милейший господин Лобо!

Баг с некоторым облегчением оторвался от созерцания монументального свитка «Бессмертная Ордусь», перед которым Стася стояла в полной неподвижности вот уж десять минут. Громадный шелк являл собой собрание ликов владык земель Ордусских, от изображенного на фоне ледяных вершин горы Сумеру князя Александра в верхнем левом углу – до великодушно возвышающегося на переднем плане ныне здравствующего Милостивейшего Владыки Чжу Пувэя в нижнем правом. От бесцеремонности этого возгласа девушка вздрогнула; Баг успокаивающе глянул на нее и затем обернулся.

Сквозь толпу любителей живописи, сияя улыбкой и учтиво извиняясь, пробирался нихонский князь Люлю в сопровождении неизменного Сэмивэла Дэдлиба: Дэдлиб расстался со шляпой – видимо, из уважения к прекрасному, Люлю же был облачен в легкий пиджак несуществующего в природе оттенка зеленого цвета и гладко выбрит. Баг отметил тактичность нихонца, по первому впечатлению постоянно, казалось, пренебрегавшего правильными церемониями: на ногах его были на сей раз вполне изящные мягкие черные туфли, а не запомнившиеся Багу ботинки военного образца, усаженные подковками да шипами и наносящие полу, даже гранитному, существенные увечья. А уж что они натворили бы здесь с драгоценным палисандровым паркетом позапрошлого века…

«Надо же, — подумал Баг, — какая встреча!»

— Кто это? — шепнула, округлив глаза, Стася. — Гокэ[7]?

— Угу, — шепнул в ответ Баг.

— Наслышан, наслышан! — Люлю поклонился на нихонский манер. — Читали в прессе про последние ваши подвиги. Правда, Сэм? — Он обернулся к Дэдлибу, который тут же завладел рукой Бага и принялся ее энергично трясти. — Да, с Горним Старцем – это было сильно, сильно! Поздравляю, искренне поздравляю!

— Очень рад вас видеть, — высвобождая руку, скромно поклонился Баг. — Рад, что вы в добром здравии.

— А кто это с вами, господин Лобо? Кто эта очаровательная юная особа?

— Позвольте вам представить мою добрую знакомую Анастасию Гуан, — молвил Баг. Стася, слегка порозовев, тоже поклонилась.

— А! Очень приятно, чертовски приятно видеть добрую знакомую милейшего господина Лобо! — вскричал Люлю, вызвав небольшой переполох среди посетителей Павильона. — Зовите меня просто Люлю, а это, это вот – Сэм Дэдлиб.

Дэдлиб поискал на голове шляпу на предмет снять, но не нашел, завладел Стасиной рукой и церемонно ее поцеловал.

Стася зарделась уже не на шутку.

— И что же, как вам Свенска? — пришел на помощь Баг, оттирая Дэдлиба в сторону.

— А, Свенска… — Нихонец сплел пальцами в воздухе пренебрежительную фигуру. — Мы ничего не приобрели от ее посещения. Тихая и унылая страна, медленные люди… неплохое, правда, пиво. Мы провели там три седмицы, и за все это время не случилось ничего достойного внимания, можете себе представить?

Баг не очень понял, что Люлю имеет в виду, но на всякий случай понимающе кивнул. Какие именно предметы и материи считал достойными внимания нихонский князь – оставалось загадкой.

— …И вот однажды утром я спросил Сэма: а какого черта мы тратим время в этой Свенске, коли совсем рядом, в Ордуси, есть Александрия Невская, которую мы толком даже не осмотрели, а в Александрии Невской есть милейший господин Лобо, который так славно владеет мечом! И тогда мы собрали чемоданы. — Люлю сиял, как новенький чох. — Господин Лобо, я прошу вас посетить вместе со мной какой-нибудь… э-э-э… местный зал для фехтования, дабы мы в полной мере смогли оценить способности друг друга. А потом все вместе пропустим наконец по стаканчику, а? Что вы скажете?

— Вы мне льстите! — Желание нихонца было Багу близко и понятно: он и сам с удовольствием посмотрел бы, что еще – кроме виртуозного владения дубинкой – умеет Люлю. — Быть может, вы оставите мне адрес и телефон, и я позже свяжусь с вами?

— Э-э-э… — Люлю, раздумчиво шевеля губами, взглянул на Дэдлиба. Тот, достав из внутреннего кармана визитную карточку, примостил ее на спине нихонца и написал что-то на обороте. Сунул Люлю в руку. — Вот! — Люлю протянул карточку Багу.

— Благодарю. — Баг принял карточку, взглянул мельком: «Сэмивэл Дэдлиб, инспектор полиции». «Надо же! — изумился Баг. — Человекоохранитель!» И поинтересовался у Люлю: — А где же другой ваш спутник, кажется – Юллиус Тальберг?

Жизнерадостное лицо Люлю омрачила пелена легкой грусти.

— О, Юллиус… Вы знаете, милейший господин Лобо, Юллиус нездоров.

— Сильно нездоров, — закивал Дэдлиб.

— А кто это – Юллиус? — спросила Стася.

— Это один из спутников младшего князя Тамура, — пояснил Баг и, заметив удивление на лице Стаси, добавил: — Младший князь Тамура – прямо перед тобою, драгоценная Стася. Князем владеет тяга к суровой простоте, оттого он просит называть себя Люлю. Но при этом он все равно князь.

Стася присела в глубоком поклоне.

— Ну вот, ну вот! — всплеснул руками Люлю. — Я так и знал! Что это вы, господин Лобо, к чему, зачем?! Дорогая, — Люлю порывисто подхватил Стасю под руку и заставил ее выпрямиться, — вы знаете, я терпеть не могу все эти ваши церемонии, я хочу, чтоб запросто, и если вы назовете меня иначе, чем Люлю, я, право слово, буду вынужден тут же уехать из Александрии, сохранив об этом городе весьма неважные воспоминания! Ну? Ну? Хорошо? Да?

Стася с улыбкой посмотрела на Люлю снизу вверх:

— Хорошо… Люлю.

— Ну и славно! Славно! — Люлю перевел дух и тоже улыбнулся. — А что до бедняги Юллиуса… Вы знаете, господин Лобо, он занемог. Еще в Свенске.

— Что приключилось с ним?

— О, трудно сказать, трудно! — Люлю пожал плечами. — Врачи говорят: переутомление.

— Юлли чертовски переутомился, — подтвердил Дэдлиб.

«Еще бы, — подумал Баг, — любой бы переутомился, когда у него неиссякающий бар в кармане. И какие напитки подают в том баре! — Багу вспомнилось содержимое фляжки Тальберга, которым тот угостил его после спасения из хладных вод Суомского залива: Тальберг называл эту огненную жидкость «Бруно», и даже эрготоу[8] бледнел рядом с ней. — Тут кто хочешь переутомится».

— Ну и вот, — продолжал Люлю, — и Юллиусу прописали покой. А еще лучше – всякие там укрепляющие процедуры, массажи, ванны, ну вы знаете…

Баг кивнул. Он знал.

— А тут у вас, под Александрией, в ближнем пригороде Москитово, открылась новая лечебница «Тысяча лет здоровья». Грязевые ванны, фитотерапия, коррекция кармы и прерывание спонтанных выходов в астрал. Тысячелетние традиции и все такое. Мы даже в Свенске про это в газетах читали. И завтра с утра отправляемся туда вместе с Юллиусом.

— Он сейчас в гостинице лежит, — пояснил Дэдлиб. — Отдыхает.

— Лечебница «Тысяча лет здоровья» – поистине волшебное место, — вдруг прозвучал совсем рядом хриплый, слегка надтреснутый, но очень уверенный голос. Баг обернулся.

За спиной у него стоял высокий и чрезвычайно худой преждерожденный в очках в золотой оправе. Пошитый из весьма дорогого сорта шелка, его темный халат нарочито был лишен каких-либо вышивок и украшений. Лишь небольшой металлический значок – буква «К», образованная как бы кнопками компьютерной клавиатуры, — аскетично блестел на правой стороне груди. Баг знал этого человека. Имена таких людей обычно знают все, но не узнают, когда встречают на улице.

— Извините, что вмешиваюсь в вашу беседу, — преждерожденный коротко, с достоинством поклонился, — но, услышав, о чем вы говорите, не смог промолчать.

— Позвольте представить, — молвил Баг, — преждерожденный Лужан Джимба, владелец объединения «Керулен».

Джимба сызнова отвесил отдельный поклон Багу, явно благодаря его за то, что тот так любезно представил его своим друзьям, потом, опять-таки отдельно, с ощутимым оттенком, так сказать, куртуазной галантности – Стасе, единственной даме на всю компанию, а уж потом со светской непринужденностью, вполне на варварский манер пожал руки Люлю и Дэдлибу. Видно было, что ему и такое не внове.

Манеры одного из богатейших людей планеты были безупречны.

— А, вы тот, который… э-э-э… компьютеры? — с детской непосредственностью заулыбался Люлю. Джимба коротко кивнул. — Ну да, ну да! У меня есть парочка ваших компьютеров. Даже три.

— И как они вам?

— Отменные, отменные! Не нарадуюсь. Ни я не нарадуюсь, ни Сэм не нарадуется, правда, Сэм? Ни Юллиус… — Люлю опечалился. — Правда, теперь Юллиус вообще не радуется.

— Все будет в порядке, поверьте! Открою вам маленький секрет. Я сам две седмицы назад проходил в Москитово курс лечения от дурных снов. Все сняло как рукой. Это волшебное место. Вы поступаете правильно, доверяя вашего друга тамошним целителям, — скупо улыбнулся Джимба.

— Очень хотелось бы, — энергично закивал Люлю. — Не могу смотреть, как Юллиус в хандре лежит носом к стенке! Просто хочется плакать!

Дэдлиб шмыгнул носом и потянул из кармана цветастый платок.

— Ну что же, — Люлю вздохнул, — однако позвольте откланяться! Нам с Сэмом пора промочить горло, а у вас, я знаю, это не в обычае – так вот запросто, посреди дня, пойти да и промочить горло… Был очень рад, господин Лобо! — Учтивый кивок Багу. — Господин Джимба! — Кивок Джимбе. — Прекрасная госпожа Гуан! — Поклон Стасе. — Еще увидимся.

— Всего наилучшего вашему приятелю! — Джимба сверкнул стеклом очков, пожимая руку Дэдлибу. — Не пройдет и нескольких дней, как он почувствует необыкновенный прилив сил!

— Только на это и надеюсь! — отвечал Люлю. — Значит, господин Лобо, завтра мы в Москитово, а послезавтра, если у вас найдется время, я в вашем распоряжении!

— Я свяжусь с вами, — кивнул Баг.

— Суета… — глядя вслед удаляющимся Люлю и его спутнику, протянул Лужан Джимба. — Западные варвары тратят впустую слишком много энергии. Лучше бы они лишний раз взглянули вокруг. — Джимба обвел широким жестом висевшие на стенах картины. Рука его замерла напротив «Бессмертной Ордуси». — Когда я смотрю на эти лица, с небесным талантом изображенные великим мастером Цзуновым, суетные мирские дела отступают куда-то далеко. Ибо рядом – вечность…

Следуя руке Джимбы, Баг снова вгляделся в лица, усеивавшие колоссальный свиток, как опята пенек. Его внимание привлекло одно – неподалеку от благоверного князя Александра, решительное, одухотворенное… Ощущение сродни тому, что варвары называют «дежа вю», посетило Бага: лицо казалось очень знакомым… Ну конечно! Оно-то и было изображено на обложке странного издания «Слова о полку Игореве», которое Баг нашел в номере Асланівськой гостиницы; только там выражение этого лица было тупым и даже злодейским. Баг еще раз удивился откровенной недоброжелательности неизвестного оформителя.

— А кто это, преждерожденный Джимба? — поинтересовался, указывая на картину, Баг, уверенный в том, каким будет ответ.

— Ну как же! — Джимба заложил руки за спину. — Князь Игорь, — он глянул на Бага с легким недоумением. — Это же очевидно!

— Я так и думал, — кивнул Баг. — Просто… видите ли, мне совсем недавно попалось на глаза… гм… совершенно иное толкование образа, и это на миг сбило меня с толку.

Джимба поджал губы и взглянул на Бага с уважением.

— С тех пор как нас представили друг другу два года назад, — сказал он, немного подумав, — я внимательно слежу за вашей деятельностью. Должен признать, мне это доставляет искреннее удовольствие, драгоценный преждерожденный Лобо. Вы – человек выдающихся способностей, достойный занимать высокие должности.

— Служебный рост меня не интересует, — мягко отвечал Баг. Уверенная и скупая обходительность владельца бесчисленных предприятий производственного объединения «Керулен» была ему по душе. — Мне нравится то, что я делаю. — Он улыбнулся Стасе.

— Вы – человек на своем месте. Правда. — Джимба взял Бага под свободный локоть и увлек его и Стасю вдоль ряда картин. — Я восхищен тем, как вы проявили себя в асланівських событиях. Говоря откровенно, драгоценная преждерожденная Гуан, — обратился он к Стасе, — императорский двор мог бы быть более щедр к вашему спутнику.

— Что вы, награды тоже не интересуют меня! — запротестовал Баг, опять ощутив неловкость. — Прошу вас, не станем об этом.

«Чудо, как он скромен», — подумала Стася.

— Ваша сдержанность делает вам честь, драгоценный преждерожденный Лобо, — кивнул Джимба. — Воистину трудно сыскать второго такого человека. Совершенный муж совершенен во всем, — сказал он Стасе. Стася смущенно улыбнулась в ответ.

— Как раз сегодня утром я думал о вас, — продолжал между тем миллионщик. — И вот я случайно встречаю вас здесь, драгоценный преждерожденный. И вашу прекрасную спутницу. Что это? Это – знак судьбы, это неумолимый закон кармы. И вот я подхожу к вам, и мы уже беседуем… — Джимба остановился рядом с полотном, изображавшим Будду Гаутаму, Лао-цзы, Иисуса Христа, Мухаммада и великого Учителя Конфуция на горе Синайской. Окинул взором величественную композицию. — Вы знаете, драгоценный преждерожденный Лобо, я хочу сделать вам одно предложение.

Баг внимательно посмотрел на Джимбу. На его бесстрастном лице не дрогнул ни один мускул.

— Видите ли… В моем объединении уже скоро полгода свободно место начальника стражи. Есть такая должность. Наши огромные заводы, конструкторские бюро, лаборатории, где идут испытания и делаются новейшие разработки, приходится охранять. В мире существуют вещи, да простит меня достойная преждерожденная, о коих не говорил Конфуций: души умерших, СПИД, промышленный шпионаж… Вы обратили внимание, что для обозначения большинства из них даже не подыскать исконно ордусских слов? Только заимствования. Увы, прежний начальник стражи безвременно оставил свой пост… да и вообще наш мир. Я пытаюсь подобрать нового человека. Признаюсь, мною было рассмотрено множество лиц. Но… вы знаете, это все не тот уровень. Начальник стражи такого предприятия, как «Керулен», должен быть человеком острого ума и разностороннего образования. Человеком с государственным мышлением. Сегодня я знаю только одного подобного человека. Это – вы, драгоценный преждерожденный Лобо!

Баг был несколько ошеломлен. Он ожидал, что Джимба захочет от него совета в части подбора нового начальника стражи, попросит порекомендовать кого-нибудь, и уж лихорадочно прикидывал, кого бы назвать; но ему и в голову не пришло, что Лужан Джимба имеет виды на него самого.

Баг совершенно не представлял себя в должности начальника стражи частного предприятия. Совершенно. Ну никак.

— Не отказывайтесь сразу! — быстро сказал Джимба, видя его замешательство. — Вы ведь еще не знаете, что я вам предлагаю. А это – маленькая армия из трех тысяч человек, находящаяся в полном вашем подчинении. Это новейшие средства безопасности, последние разработки «Керулена». Это апартаменты улучшенной планировки в центре Александрии и загородное имение в Пусицзине. Это целый парк служебных повозок и служебный воздухолет. Это высокое, очень высокое денежное содержание, гораздо выше вашего нынешнего. Правда, все это предлагается вам не даром. Занимающий этот пост человек будет загружен большую часть времени. И днем, и часто – ночью. Зато к услугам вашим и вашей семьи, — Джимба коротко взглянул на Стасю; Стася сжала локоть Бага; Баг легонько кашлянул, — бесплатное обслуживание в лечебнице «Тысяча лет здоровья», с которой мы на днях заключили долгосрочный договор.

— Вы знаете… — начал было Баг, но Джимба властным жестом прервал его.

— Нет, нет! Подумайте, посоветуйтесь с родными. — И он вновь коротко, но веско глянул на Стасю; та слушала очень внимательно, и Баг понял, что Джимба, кажется, обрел тут единочаятеля и союзника. Как мужчине, Багу было донельзя приятно, что эта прекрасная девушка так реагирует на слова «семья», «родные»… Это свидетельствовало о глубине ее чувств и серьезности намерений. И все же ему отчего-то стало немного тревожно.

— А потом позвоните мне, — закончил Джимба. — Договорились, драгоценный преждерожденный Лобо? — Он протянул Багу свою визитную карточку. — В любое время. И еще. Какое бы решение вы ни приняли, я не буду на вас в обиде. — Джимба опять коротко, с достоинством поклонился и, повернувшись, пошел к выходу из Павильона.

Баг тупо вертел в руках его визитную карточку.

— Деловой человек, — пробормотал он.

— Дорогой Баг, — вполголоса проговорила Стася, заглядывая ему в глаза. — По-моему, это очень хорошее предложение. Щедрое. А?

— «К услугам вашим и вашей семьи»… — передразнил Баг Джимбу, скорчив рожу. Стася высоко подняла брови, вытаращила глаза, стиснула губы и слегка втянула щеки – точь-в-точь как верная жена в четырнадцатом акте известной пьесы «Красная кувшинка». Долго, правда, такое выражение ей сохранить на лице не удалось – оба прыснули со смеху, едва успев прикрыть лица рукавами халатов.

Посетители выставки поглядывали на них с легким неодобрением.

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича, 19-й день восьмого месяца, шестерица, позднее утро

День выдался яркий, звонкий, но близость осени ощущалась во всем – в арктической просторности стылого безветрия, в бездонной черноте теней, где проваливается и меркнет взгляд, в ослепительности прозрачно-голубых, как лед, небес.

Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович – сотрудники уважительно-ласково называли его Раби Нилычем – прихлебнул горячего чаю из блюдца, поставил блюдце на стол и потянулся к изящной соломенной корзинке с сушками.

— Рива, как всегда, преувеличивает, — сказал он и захрустел сушкой. Красавица-дочь Мокия Ниловича, сидевшая рядом с отцом, от души засмеялась.

— По-моему, папенька, не три, а все-таки, по крайней мере, четыре, — проговорила Рива, лукаво косясь на Богдана. — Это ты преуменьшаешь.

— Вот нынешняя молодежь, — глубоко вздохнул Мокий Нилович. — И спорят, и спорят…

Мокий Нилович Рабинович бросал курить.

— Честное слово, Раби Нилыч, — примирительно сказал Богдан, — мне иногда казалось, что для вас и пять пачек не предел.

Они чаевничали втроем – супруга Великого мужа на несколько дней отбыла по служебной надобности в Иерусалимский улус – на искусственном островке посреди пруда в саду загородного имения Мокия Ниловича, в беседке, именуемой «Залом, с коим соседствует добродетель» и увешанной длинными свитками с изречениями из Торы.

— Ну, может, и бывали напряженные дни, когда я выкуривал по четыре пачки, — сдался Мокий Нилович. — Но нечасто. Нечасто.

— А кашлял-то как по утрам! — с ужасом припомнила Рива.

— Честно сказать, я и теперь еще подкашливаю слегка, — признался Мокий Нилович. — Но все равно – совсем иначе чувствую себя. Совсем иначе. Пару-тройку сигарет за день выкурю – и хорошо, и ладно.

— Поверите ли, Богдан Рухович, — доверительно поведала девушка, — я уж и мечтать перестала о том, что папенька бросит табак этот. Просто чудо Господне! Только вот Карпуша тоскует, — вздохнула Рива и, ладонью попробовав, не остыл ли чайник, чуть повернулась и попыталась, прищурившись, глянуть на горящую от солнца гладь воды. Сразу отвернулась, махнув рукой. — Нет, не вижу. Слепит очень.

— Там он, сердешный, там, — сказал Богдан, который сидел сбоку: ему отчетливо различим был сквозь воду силуэт громадного, замершего в унылой неподвижности карпа, которого заботливая Рива в свое время приучила подъедать за батюшкой бесчисленные летящие в воду окурки.

— Я уж ему с позавчерашнего вечера стала целые кидать, — сообщила Рива. — Кушает… Но все равно скучает. Еда – едой, а общение? Бывало, папенька тут посидит, покурит вечерком с полчасика – Карпуша оттуда смотрит, губами шевелит… окурков пять-шесть схрумкает – вроде и побеседовали. А теперь… Или, может, обиделся, — продолжала она задумчиво, — вчера-то мне так жалко его стало, так жалко, что я… — девушка замялась, — уж простите, батюшка, а только целую сигару из тех, что вам в прошлом году с Кубани прислали, взяла ему и кинула. Карпуша-то ее – ам! Ан не окурок… Наверное, крепкая она ему, сигара-то…

Мокий Нилович шутливо погрозил дочери пальцем.

— Вот мы и стараемся, Богдан, на пруду чаи гонять почаще, — сказал он. — Все-таки ему повеселей.

— Понимаю, — сказал Богдан и взял бублик. — Божья тварь.

— Во-во… Так что сильно тебе сие заведение рекомендую, — вновь вернулся к прежней теме Мокий Нилович, подливая себе из чайника чаю. — И название-то какое: «Тысяча лет здоровья»!

— Да я ж не курю. И не пью. Почти…

— Я говорю тебе, Богдан, там вообще от всего лечат. Новейший центр. Живописное место на самом берегу залива, нетронутый лес по сторонам, озера. Воздух, как в горах. Высокотехнологичное оборудование последнего поколения, ничего ввозного. Правда, — Мокий Нилович усмехнулся, — слов ввозных много. Животворное общение у тамошних медиков не иначе как «витагенные контакты». А пиявколечение – как бишь… гирудотерапия!

Богдан едва не уронил чашку.

— Как-как? — в полном восторге переспросил он, сразу вспоминая завсегдатая харчевни Ябан-аги йога Гарудина. — Гарудотерапия?

— Нет, — с сожалением возразил Мокий Нилович. — Мне тоже по первости показалось, будто они от птицы Гаруды словцо выродили… Нет, это на латынский манер. Пиявицы – гируды, по-ихнему.

— Вот и верь ученым, — подперев щечку кулачком, задумчиво произнесла Рива, — когда они утверждают, будто совсем даже не все языки произошли от одного, древнейшего единого…

— Но сами эти… витагенные контакты, — со вкусом повторил смешное словосочетание Великий муж, — дорогого стоят! Я с одним ечем[9] там разговорился… Желудок ему безо всяких таблеток и ножей вылечили. Просто специально дрессированную кошку здоровенную клали на живот, и он ее гладил по паре часов кряду – а она, дескать, сворачивается как-то особо ласково, греет… статическое электричество дает, наводит и снимает поля. Чудо-кошка, ей-богу! Через десять сеансов язвы как не бывало! Да и я – посмотри. Ведь действительно с двух укусов курить перестал. Вот в эту точку и в эту… — Мокий Нилович распахнул теплый халат на смуглой волосатой груди и показал две точки под ключицами. Там виднелись уже сходящие синяки. — Нет, Богдан, кроме шуток. Рекомендую.

— Я здоров, — почти с сожалением ответствовал Богдан. И благоразумно добавил: — Пока.

— Ну, на будущее учти… А младшая супруга твоя как? Вот бы ее подлечить там после асланівськой-то встряски – ей-богу, милое было б дело! Дорогонько, конечно, – ну да после повышения тебе это все ништо!

Богдан немного помедлил с ответом.

— Жанночка, слава Богу, вполне поправилась. Конечно, суетиться подле нее мне эти дни пришлось немало… но… Это же мне только в радость.

Рива мечтательно подперла уже обе щечки обоими кулачками.

— Вы, наверное, замечательный муж, Богдан Рухович, — проговорила она, неотрывно глядя на Богдана своими огромными глазами. — Добрый, заботливый и справедливый.

Тут уж настала очередь Богдана краснеть.

— Да как вам сказать, Рива Мокиевна… — пробормотал он смущенно.

— Дочка, — Мокий Нилович негромко кашлянул, — чай простыл.

— Да, папенька, — ответствовала Рива, с готовностью вскакивая и чуть кланяясь отцу. Споро поставила на серебряный поднос чайник, три пустые чашки и, мелко ступая в длинном кимоно, вышла из беседки, грациозно проплыла над уютным горбатым мостиком, соединявшим остров с материком сада, и скрылась за кустарниками.

Мода на кимоно нихонского кроя, в середине весны вдруг полыхнувшая среди молодых девушек Александрийского улуса, все не проходила. «Странно, — подумал Богдан. — И почему тех, кто вступает в жизнь, вечно тянет на иноземное? Ханбалыкские халаты куда удобнее… Вон как славно сидит на Раби. И тепло, и вольготно».

— Совсем в возраст вошла, — вполголоса поведал Богдану Мокий Нилович.

— Хороша, — искренне ответил Богдан.

— Глаз с тебя не сводит.

— Да помилуйте, Раби Нилыч…

— Вот те крест. Сам не видишь, что ли?

Богдан не нашелся, что ответить.

— А я бы не против, — вдруг сказал Мокий Нилович, глядя мимо Богдана и задумчиво сцепив пальцы лежащих на столе рук. — То есть дело ваше, конечно… Просто мне бы, старику, спокойней было. Может, каким любительницам острых ощущений с тобою и пресновато — но за тобой, как за каменной стеной. Вот уж в чем я уверен. — Он усмехнулся. — И тебе бы весело. Собрал бы целый, как одно время в Европах модно говорить было, интернационал. Узбечка, француженка, ютайка[10]…

Несмотря на прохладу, Богдана бросило в жар.

— Маловато для интернационала, — натужно попытался он отшутиться.

Вотще. Голос прозвучал как-то сипло.

— Какие твои года, — спокойно ответил Мокий Нилович и глянул ему прямо в лицо. — Ты и пятерых теперь вполне прокормишь, после повышения-то в ранге. Тем более, скажем, Рива моя бездельничать не будет, работать пойдет обязательно. Математикой бредит, астрофизикой… Помнишь, я тебе рассказывал, что в прошлом году она на объявленный Тибетской обсерваторией конкурс сочинение подавала?

— Помню.

— Первое место заняла, — сдержанно, но гордо уронил Мокий Нилович. — Директор обсерватории, цзиньши астрофизических наук Чэн Тойво Петрович ей золотой диск Галактики прислал, с личной подписью и киноварной печатью на веревочке…

— Вот умница девочка! — искренне восхитился Богдан. Талантам ближних он всегда радовался безоглядно, от души. — А ведь я ее совсем пацанкой помню, по деревьям любила лазить… Наверное, к звездам поближе подбиралась.

Мокий Нилович хмыкнул.

— Как же вы до сих пор не похвастались-то, Раби?

— К слову не пришлось, — слегка замялся суровый отец.

Из-за поворота ведшей к дому дорожки, аккуратно посыпанной ярко-желтым песком, показалась Рива Мокиевна с подносом в руках. Богдан неловко отвел глаза — и поднял их, лишь когда девушка, улыбаясь ему, поставила перед ним чашку и наполнила темным, ароматным, слегка дымящимся в прохладном воздухе чаем.

— Благодарю вас, Рива Мокиевна, — проговорил Богдан.

— Ах, что вы, Богдан Рухович, — ответствовала та.

Мокий Нилович с легкой доброй усмешкой, чуть исподлобья, наблюдал за ними. А когда девушка уселась на свое место и налила чаю себе, он достал из лежавшей в кресле рядом с ним пачки «Гаолэ»[11] сигарету. Подержал в руках мгновение, а потом решительно встряхнулся и, не закуривая, метнул ее в пруд.

Карпуша увесистой чешуйчатой молнией вознесся из воды, на лету жамкнул сигарету и с аккуратным плеском провалился обратно в расплавленное сверкание.

— Эк! — довольно крякнул Мокий Нилович, провожая любимца взглядом. — Молодца!

— А ведь это несправедливо, — вдруг проговорил Богдан.

— Что? — не понял Мокий Нилович.

— Я бы даже сказал, жестоко. Уж простите меня, Раби Нилыч, на резком слове.

— Да ты о чем, Богдан? — нахмурился сановник.

— О карпе. Мнится мне, его уж, как и вас, пора лечить от пристрастия к табаку. Наверное, табак и рыбе вреден.

Яркие, пухлые губы Ривы Мокиевны изумленно приоткрылись: редко кто брал на себя смелость делать замечания ее отцу.

— Каков! — одобрительно буркнул Мокий Нилович после короткой паузы. — Нет, каков, а, дочка! Яко благ и человеколюбец. Даже — рыболюбец!

Богдан поправил очки.

— Нет, ну правда, Мокий Нилович…

— Уж не знаю, какой ты на самом деле муж, — проговорил Раби Нилыч, — это Фирузе и Жанну спрашивать надо…

Лицо и даже шея Ривы в момент стали пунцовыми, словно в ее сторону плеснуло по ветру пламенем близкого костра, — и девушка в полном смущении отвернулась.

— Но вот что Великий Муж из тебя получится отменный — тут у меня сомнений нет. Ни малейших нет. Вот на сей предмет я и хотел поговорить с тобой, когда звал откушать чаю…

Богдан покрутил головой.

— Слушаю вас, — пробормотал он.

— Меня, может, уложат на время. Может, на десять дней, может, седмиц на пару. Обследоваться да подлечиться как следует быть, без спешки. И… старый я стал. Год ли, два ли еще протяну в главных блюстителях — все равно уходить вскорости. Вот тебе и тренировка, пока я в этой самой «Тысяче лет» сибаритствую. Временным Великим Мужем я оставляю тебя. Привыкай.

Богдан не сразу нашел в себе силы ответить. Слишком все это было неожиданно.

— Мокий Нилович, я недостоин… — монотонно забубнил он, пытливо вглядываясь в глубины своей чашки с чаем, но Мокий Нилович его перебил.

— Брось. Я и с князем давеча говорил на сей предмет. У него сейчас голова кругом идет, конечно, на днях голосование по этой челобитной, насчет снижения налога… Но твое имя он хорошо помнит. И он целиком за.

Тут уж перечить было бессмысленно. Богдан только сглотнул пару раз, чтоб не перехватило горло некстати, встал, одернул ветровку, которую Жанна не называла иначе как «а-ля Рюри́кь», опустил руки по швам и сдержанно отчеканил:

— Служу Ордуси!

Рива, с прижатой к груди чашкой чая в руках, восхищенно глядела на него снизу вверх. Пруд у нее за спиной торжественно сверкал.

Благоверный сад, 19-й день восьмого месяца, шестерица, день

Начальные восемь седмиц супружества проходят под знаком Огня. Вечно куда-то спешащие западные варвары называют начало брака медовым месяцем, отводя молодоженам на первый пыл срок постыдно короткий, и фантазия европейская в сравнениях не идет дальше меда. Что ж, там и прекрасную часть женского тела, которую по всей Ордуси благоговейно и поэтично именуют «яшмовой вазой», зовут «honey pot» – «горшочек с медом»; можно подумать, изголодались они в Европе совсем, и предел тамошних вожделений и мечтаний — по-быстрому сладкого от пуза налопаться. Нет, конечно. Неистовые размолвки и страстные примирения, судорожные ночи и мгновенные дни — никакой это не мед. Даже не сахар.

Огонь.

Потом эту стихию начинает тушить холодный душ общего быта и каждодневного неприукрашенного трения. Начинается власть Воды. И длится она еще семь месяцев. А если брак устоит, не размокнет и не утонет под сим остужающим напором, власть над ним берет плодоносная стихия Земли. Два да семь – девять. Начинаются дети.

Рожать, разумеется, не возбраняется никому и через пять, и через десять лет после заключения брака, если есть на то обоюдные возможности и общее желание. Но считается, что знак Земли властвует над мужем и женою ровно три года. Потом его сменяет знак Дерева. Семья перестает быть суетливой и недолговечной травой, торопливо лезущей из земли, и становится крепким стеблем, могучим стволом, пустившим корни и поднявшимся, чтобы зеленеть и ветвиться, всерьез и надолго.

И наконец, если брак не распадается за десять деревянных лет, над ним простирает свои несокрушимые крыла Металл. Дальше вступают в силу уже иные, более частные степени: серебряная годовщина, золотая годовщина; ну а если Господь, Аллах или кто еще наделил супругов из ряда вон выходящим долголетием — то и ванадиевая, и иридиевая…

Моменты перехода от одной стихии к другой — самые опасные для семьи. Понимающие супруги ведут точный календарь совместной жизни и в эти дни стараются быть друг с другом особенно нежными и уступчивыми; вслух не говоря ни слова о причинах такого поведения — зачем говорить о том, что общеизвестно, — чудеса изобретательности проявляют, дабы потешить близкого человека поелику возможно: подарком ли нежданным, путешествием ли долгожданным… да хоть чем.

А в тяжкий день перехода от Огня к Воде обязательно творят благодарственные жертвоприношения там, где когда-то повстречались.

Всех этих тонкостей прекрасная варварка Жанна, конечно, не знала, да и знать не могла; Богдан и не обольщался. Но сам-то он был, слава Богу, человеком культурным. И подготовился ко дню, коим начиналась девятая седмица их странного супружества, загодя.

Все получилось как нельзя лучше. В несколько смятенных чувствах вернувшись от Мокия Ниловича, Богдан, отобедав и успокоившись, уговорил Жанну поехать кататься.

— Погода какая, посмотри, Жанночка! В наших широтах столь яркий день — редкость… Поехали?

Поехали.

А в просторном гараже под их двадцатиапартаментным особняком Жанна с ее истинно галльским темпераментом и безупречным чувством прекрасного уж не могла не обратить внимания на неожиданно возникшую по соседству с потрепанным «хиусом» Богдана и своим заморским «феррари» новенькую сверкающую повозку небесно-голубого цвета — напевного и глубокого, как первый гул колокола в рождественскую ночь. Удивительно изящные, хотя и, на аскетичный вкус Богдана, несколько кричащие о собственной породистости очертания разительно отличались и от неброской уютности «хиуса», и от зализанной европейской сплюснутости. Почти не отличаясь от соседей по размерам, новая повозка выглядела рядом с ними как императорская яхта рядом с рыбачьими катерами.

— Какая! — восхищенно произнесла Жанна. Неизбывная женская страсть ко всему блестящему и чистая, совсем непредосудительная зависть к неизвестному владельцу вдруг возникшей роскошной игрушки мигом засветились в ней, ровно стосвечовая лампочка под шелковым абажуром, расписанным видами священных гор. Жанна подошла, присматриваясь внимательнее, вплотную к незнакомой повозке. — Никогда еще не видела такой…

— Это «тариэль», — сказал Богдан. — Последняя модель, три месяца назад пошла в серию. Скорость до пятисот ли[12], движок вдвое экономичнее твоего «феррари»…

— Дорогая, наверное?

— Довольно дорогая, — уклончиво сказал скромный минфа[13]. Значительная прибавка к жалованью, воспоследовавшая сразу за награждением Богдана званием Всепроницающего Зерцала, оказалась весьма кстати.

— Смотри-ка! Ключ торчит. Какие вы все-таки в Ордуси беспечные… Интересно, — Жанна с любопытством оглянулась на двери гаража, словно ожидая, что сейчас сюда спустится неизвестный владелец молниеносно пленившей ее сердце повозки, — чья это?

Всех соседей по дому она уже знала наперечет, и ясно было, что сейчас молодица лихорадочно перебирает в уме их фамилии, финансовые возможности и транспортные потребности.

— Твоя, — просто ответил Богдан. Жанна окаменела. Потом растерянно посмотрела в лицо мужу.

— Что?

Богдан смущенно улыбнулся.

— Твоя, — повторил он. — Что ты по сию пору на своей италийской ездишь, ровно какая-нибудь гокэ.

— Богдан… — потрясенно проговорила Жанна.

— Сегодня началась девятая седмица нашей совместной жизни, — торжественно проговорил Богдан. — В этот день у нас принято делать подарки.

Жанна, забыв о драгоценной повозке, порывисто шагнула к нему. Прижалась, спрятала лицо у него на груди, обняла. Коротко прошуршал ее плащ — и в просторном гараже вновь стало совсем тихо.

— Ты лучший из людей, — шепнула Жанна.

«Во всяком случае, не худший, — без ложной скромности подумал Богдан. — Но как бы я это мог тебе показать, если бы не прибавка?»

Они остановились на набережной возле Благоверного сада — как раз в том месте, где два месяца назад, ища стоянки, юркий «феррари» скользнул перед носом «хиуса». С охапкой купленных по дороге роз в руках Богдан выбрался из «тариэля», который, восхищенно осваиваясь, от самого дома осторожно вела Жанна — и, отделив одну розу от остальных, выпустил ее из пальцев.

— Богдан! — Жанна, уже ушедшая на несколько шагов вперед, вовремя обернулась. — Ты розочку потерял!

И метнулась подобрать.

— Не трогай, — сказал Богдан, едва видный за ворохом алых роз. — Я нарочно. Ведь именно здесь я тебя в первый раз увидел. Это… ну… вроде как жертвоприношение. Если цветок лежит ни с того ни с сего посреди улицы — всем сразу понятно, почему. Никто не возьмет. Пока не завянет.

Неторопливо, бок о бок, они пошли по чистой и ухоженной, как дворцовый паркет, аллее к Жасминовому Всаднику.

Воздух под хлесткими лучами солнца все же потеплел к середине дня. День сиял. В Благоверном саду, пользуясь погожей шестерицей, гуляли и стар и млад. Мамы с колясками, дедушки с внуками, ученые с книгами, женихи с невестами, молодежь с гитарами…

— А вот здесь я впервые всерьез обратил на тебя внимание, — сказал Богдан, когда они приблизились к постаменту. Святой князь Александр на вздыбленном коне грозно и гордо смотрел вдаль, распаленный битвою конь топтал копытами образину гадюки в католической тиаре… все как два месяца назад. Все как двести, триста, четыреста лет назад…

— А почему? — не удержалась Жанна.

— Ты не фотографировала. Стояла такая задумчивая… Явно размышляла о главном.

— Не помню, о чем, — призналась Жанна.

Они приблизились вплотную к постаменту. Теперь стали различимы выгравированные на глыбе карельского гранита скупые, но проникновенные и исполненные самых глубоких чувств слова: «Благоверному князю — благодарные потомки». И несколько правее надпись ханьская — четыре строки по четыре иероглифа:

Вэнь у ань жэнь Ван чжи сы хай Тянься вэй гун Се минь лэ бай.[14]

Аккуратно лавируя между созерцающими памятник людьми, Богдан и Жанна подошли к постаменту вплотную. Богдан медленно, церемонно поклонился памятнику в пояс — положил у постамента половину букета — и выпрямился. Сразу за ним, словно тень повторяя его движения, выпрямилась его жена.

После они двинулись к Сладкозвучному Залу — где стараниями Фирузе, старшей жены Богдана, впервые заговорили друг с другом.

— Жаль, Зал закрыт днем, — уже понимая его намерения, сказала Жанна.

— Положим у двери, — ответил Богдан. — Это все равно.

При выходе на аллею, ведшую с поляны Всадника к Залу, Богдан вдруг остановился, прислушиваясь.

— Хо, — сказал он. На лице его проступила счастливая, совершенно детская улыбка. — Коллеги будущие! Сто лет этой песенки не слышал…

Облепив, будто галчата, одну из многочисленных скамеек, под аккомпанемент двух дребезжащих гитар с десяток развеселых парней и девчонок пели, то попадая в ноту, то кто во что горазд, однако громко, азартно и от всей души:

Мы не Европа и не Азия, Но сожалений горьких нет. Возникла странная оказия — да! В последние полтыщи лет!

— Подойдем? — покосившись на жену, спросил Богдан.

— Как скажешь, любимый, — ответила Жанна. Она твердо решила с сегодняшнего дня на все просьбы и предложения мужа отвечать только так.

Не откажите мне в любезности Прочесть со мною весь «Лунь юй» – у-юй! Дабы, где мы гуляем, местности – да! Приобрели благой фэншуй!

Они подошли.

С любопытством повернувшись к ним, ребята перестали петь.

— Последний экзамен стали? — спросил Богдан.

— Ага! — раздался в ответ нестройный гомон. — Так точно, драг прер еч!

— Законоведческое отделение великого училища?

— Ага!

А кто-то особенно честный добавил:

— Заочное. Очники вчера гуляли.

— Я вас по гимну узнал. Десять лет прошло, а ничего не изменилось, — сообщил Богдан Жанне. — Приятно…

— И нам приятно! — ответил звонкий девичий голос.

Букет стал меньше, и Богдан нес его уже в одной руке — поэтому супруги держались теперь под руки. И Жанна почувствовала локтем, как Богдан окаменел.

Она с тревогой глянула ему в лицо.

Нет, ничего. Только смотрит на ответившую ему девушку как-то… странно. Сама не своя от внезапно всколыхнувшегося неприятного чувства ревности, Жанна присмотрелась к девице внимательнее. Девица как девица — сидит на спинке скамейки с бутылочкой кваса в руке; штаны в обтяжку, просторная кожаная куртка… Красивая, хотя и вполне специфической красотой — ханеянка, наверное. А может, казашка. В таких тонкостях Жанна еще не научилась разбираться. Непроизвольно она взяла мужа под руку покрепче. «Мой!» И тут же вспомнила о Фирузе.

А Богдан, похолодев, думал в эти мгновения: «Нет. Нет. Не может быть».

Девушка как две капли была похожа на принцессу Чжу Ли[15].

— Желаю всем вам стать через пять лет сюцаями, — сказал Богдан. В ответ к лучезарным небесам торжественно вознеслись многочисленные руки с разнообразными бутылочками.

— Совет да любовь! — закричали развеселые юнцы и юницы, заметившие, видно, как супруги приносили в жертву Всаднику цветы. — Многая лета! Ваньсуй! Служим Ордуси!

Богдан и Жанна двинулись дальше. За спинами их с новой силой забренчали обе гитары.

Отринем напрочь колебания, Вися в Великой пустоте! И наше первое свидание – да! Пройдет на должной высоте! Ча-ча-ча!!!

«Ничего не скажу Багу, — думал Богдан. — Ничего. У них со Стасей, похоже, так сообразно все складывается — грех спугнуть… — Он вспомнил, как мечтала принцесса Чжу работать следователем, преследовать человеконарушителей на крышах… — Не может быть, — решительно сказал он себе. — Нет. Просто сходство».

«Не хватало еще, — думала Жанна, — чтобы он у меня на глазах ханеянку подцепил. И, главное, на той же площади, что и меня!»

Богдан обернулся. И Жанна, коли так, на всякий случай обернулась тоже.

Красивая девушка с раскосыми глазами смотрела им вслед.

Харчевня «Алаверды», 19-й день восьмого месяца, шестерица, ранний вечер

Исторические места имеют обыкновение обрастать реликвиями, как днища ветеранов мореплавания — моллюсками.

Недавно над одним из столиков в харчевне Ябан-аги повисла на цепях массивная бронзовая дщица с гравированными в древнем стиле надписями по-русски и по-ханьски: «Здесь в 13-й день восьмого месяца 2000 года по христианскому летосчислению (девятый год под девизом правления „Человеколюбивое взращивание“) специальным Гонцом Великой Важности драгоценные императорские награды были вручены ургенчскому беку Ширмамеду Кормибарсову, срединному помощнику Возвышенного Управления этического надзора Богдану Оуянцеву-Сю и приравненному ланчжуну[16] Управления внешней охраны Багатуру Лобо».

Ябан-ага, конечно, предпочел бы перечислить героев в обратном порядке, начав со своего старинного приятеля Бага — но как ни крути, а бек Кормибарсов был среди прочих старшим по возрасту, а что до Богдана, то с императорскими цензорами, будь они хоть трижды милейшими людьми, лучше держаться поуважительнее. На всякий случай. На Аллаха надейся, а верблюда привязывай.

Впрочем, когда дщица впервые была продемонстрирована недвижимо сидящему на своих книгах йогу Гарудину, тот, хоть так и не открыл глаз, вздохнул с одобрением – и пиво в его кружке, оглушительно хлюпнув, исчезло напрочь. Пришлось не просто добавлять, а наливать заново.

За этим самым столиком, которому, даже когда он пребывал незанятым, иные посетители осмеливались теперь лишь почтительно кланяться, расположились нынче единочаятели со своими подругами.

Некоторое время обсуждали напитки. В ответ на предложение Бага слегка расслабиться несгибаемый Богдан мягко, но решительно отказался от алкоголя вовсе; Жанна, благодарно и гордо стрельнув на мужа глазами, небрежно сказала: «Я за рулем» и спросила шампанского; Стася же, ломая голову над тем, как уговорить Бага принять предложение обаятельного миллионщика (для Баговой же пользы, разумеется), безразлично пожала плечами – и Баг решил, что не на особицу же ему хлебать эрготоу. «В конце концов, кто мешает мне прийти сюда в другой раз, как встарь, одному?»  – рассудительно подумал честный человекоохранитель и заказал себе и Стасе пива «Великая Ордусь», а для Жанны попросил Ябан-агу принести, гм, шампанского, что вызвало у последнего некоторое замешательство, после которого, впрочем, на столе возникла бутыль «Игристого Гаолицинского». «Варвары», — читалось во взоре Ябан-аги, и Баг его вполне понимал: запивать шуаньянжоу кислыми пузырьками мог только варвар. Богдан пил манговый сок.

Пригубили по первой. Принялись за шуаньянжоу. Для дорогих гостей Ябан-ага, как всегда, расстарался от души: в центре стола исходил паром один из первых в этом году булькающий самовар «хого»  – блестящая бронзовая труба его, которую опоясывал раскаленный резервуар с беснующимся кипятком, выдавала еле видный дымок. Свернутая в трубочки тонко нарезанная баранина грудами возвышалась на обширных блюдах по правую руку от каждого; слева разместились блюдечки с потребными соусами, доуфу, лапшой и прочими закусками.

— …У него такой одухотворенный облик, — говорила Жанна, вспоминая посещение Жасминового Всадника и смиренно мучаясь с палочками. Можно было попросить и привычный прибор, но она сама решила начиная с сегодняшнего дня есть так, как полагается приличной ордусянке; надо же привыкать. — Красивое лицо. Вызывающе одухотворенное и красивое, вот что я хочу сказать. На нынешний лад. И мне хотелось бы знать: а какие-то современные, скажем, Чудскому побоищу изображения Александра сохранились или все это лишь воображение ваятеля? — Жанна бросила баранину в кипящую воду и теперь наблюдала за ней, собираясь с духовными силами для того, чтобы достать мясо палочками и не уронить его при этом ни на стол, ни себе на подол.

— Ну, во-первых, — с обстоятельностью, достойной лучшего применения, тут же начал просвещать ее Богдан, — ваятель, Жанночка, тоже жил четыре с половиной века назад. Так что о нынешнем ладе уже речи быть не может. Во-вторых, в ту пору, как ты сама понимаешь, в его распоряжении могли быть какие-то изображения, какие до наших дней и не дошли. Этого мы просто никогда уже не узнаем. В-третьих…

Баг налегал на мясо. Возвышенное созерцание всегда возбуждало в нем аппетит и желание выпить. Поскольку выпить сегодня не получалось, следовало хоть поесть; просторные и тонкие до полупрозрачности пластины баранины с его блюда двигались по непрерывному конвейеру: кипяток — соус — рот. Через равномерные промежутки времени в это размеренное действо вклинивался глоток ледяного пива. О том, что Жанна запивает мясо «Гаолицинским», Баг старался не думать.

Стася допила свой бокал пива. «Пора подключать независимых экспертов, — подумала она, невольно пользуясь выражениями, привычными ей по работе в лаборатории Управления вод и каналов. — То есть Богдана и Жанну. Надеюсь, они не подведут. Они же настоящие друзья — а друзья не посоветуют плохого. Как бы так ненавязчиво, невзначай…»

Щеки девушки раскраснелись, голос сделался особенно звонким.

— Кстати, насчет облика, — сказала она, задорно улыбнувшись. — Вы представляете, мы смотрели сегодня работы Гэлу Цзунова…

— Ох, а мы до сих пор не выбрались, — сокрушенно покачал головой Богдан.

— Давай завтра, любимый, — сразу предложила Жанна. И улыбнулась при мысли о том, что было понятно лишь им двоим: — Я тебя мигом до Павильона домчу.

Богдан улыбнулся ей в ответ и легко подхватил палочками оброненный ею кусочек доуфу.

— …И на одном из свитков, совершенно замечательных, честное слово, — Баг не узнал князя Игоря! — продолжала Стася.

Баг поджал губы.

— Да узнал, узнал… — выговорил он, слегка смешавшись. — Лик написан вполне канонически. Просто, знаешь ли, драгоценная Стася… совсем недавно я видел это же изображение — но весьма далекое от канонического! Это меня и сбило…

— Как интересно, — сказал Богдан, и Стася, уже готовая ненавязчиво перейти от князя Игоря к Лужану Джимбе, а затем и к его предложению, прикусила губку, поняв, что придется, по меньшей мере, переждать. — Где же это? Ты не рассказывал.

Жанна отпила еще глоток из своего бокала. «Поразительное вино, — снова подумала она. — Лучше любых наших шампанских. Надо будет придумать какой-нибудь праздник, купить бутылку… лучше две… и выпить с Богданом наедине. Дома, — и не кривя душой перед собою, закончила мысль так: — Пока Фирузе не вернулась». Ей было стыдно так думать о старшей жене Богдана, о женщине, которая их познакомила, но она ничего не могла поделать с собою. «А ведь она меня сама привела к нему, сама… Все же в Ордуси они какие-то иные», — заключила Жанна; наверное, в миллионный раз.

— Недосуг было, — небрежно взмахнул палочками Баг. — В Асланіве, в… как они говорят — в готеле. Там кто-то из прежних постояльцев забыл на тумбочке довольно странное издание «Слова», и на обложке был рисунок… Тоже странный. Да вы ешьте, ешьте!

— Удивительный памятник это «Слово», — задумчиво сказала Жанна, старательно обмакивая в соус кусок дымящейся баранины. — Такой совершенно ордусский. Помню, я еще в великом училище поражалась. Все европейские эпосы, какой ни возьми — «Роланд», «Нибелунги», «Эдда», «Сид»… кровь, измены, насилие. Все персонажи такие непорядочные… фильма ужасов какая-то. И только у вас…

Богдан, вздрогнув, посмотрел на нее строго и печально.

— У нас, — поправилась она послушно и с каким-то ознобным, почти мистическим наслаждением отметила, как умиротворенно улыбнулся, услышав эти слова, ее муж. Подобного наслаждения она до знакомства с Богданом не ведала. — Только у нас, — повторила она, — это светлая пиршественная песнь. Свадебная песнь.

У Жанны всегда была отменная память, а русский эпос ей действительно нравился. Готовая на все, лишь бы повторить головокружительное, не от мира сего наслаждение, Жанна, чтобы сызнова порадовать сидящего рядом с нею лучшего из людей, легко начала:

— «Не пристало ли нам, братия, начать старинными словесами радостное повествование о брачном походе Игоревом, Игоря Святославича, во просторно красно поле половецкое, к сродникам да содружникам своим, ханам Кончаку Отроковичу да Гзаку Бурновичу, а и к лебедушке невесте своей, милой нежной хоти свет-Кончаковне?»

Баг перестал жевать.

— Минуточку, — сказал он невнятно. Торопливо проглотил. Глотнул пива. — Клянусь тебе… там не так начиналось!

— Не может быть, — подняла брови Жанна, — что значит «не так»? Восемь веков для всего человечества «так», а для тебя — «не так»?

— Драгоценная Жанна… — Баг оставил палочки и для убедительности прижал обе руки к груди. Но тут подал голос Богдан, и голос этот дрожал от никому не понятного волнения.

— Постойте, постойте. Баг, как там было?

— Можно подумать, я запомнил… Повесть там сразу же, вот в этой самой первой фразе называют — горестная. И я так понял, он военным походом к половцам шел. Чего-то про храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую. И затмение…

— Баг!!! — гаркнул Богдан. Взгляд у него стал совершенно диким, и очки прыгнули на самый кончик носа. — Ты это держал в руках?!

Сей вопль души донесся до Ябан-аги, мирно дремавшего по случаю раннего часа и сообразного ему малолюдья. Даже пиво в кружке пребывавшего где-то в дальнем астрале йога Гарудина почти не уменьшалось нынче — и почтенный харчевник позволил себе расслабиться. Теперь он, нервно всхрапнув, вздрогнул, выглянул в зал — но быстро понял, что никого не убивают. «Беседуют о главном, — уважительно подумал Ябан-ага. — Это надолго. Жаль, доблестный Лобо не успел доесть шуаньянжоу… Впрочем, доест. Вот я еще топлива подброшу…»

— Это поразительная и мало кому известная история, — сказал Богдан. — В восьмидесятых годах позапрошлого века один из высших чинов стражи города Мосыкэ сообщил руководству, что при обыске штаб-квартиры подпольного масонского кружка «Крест и молот» был обнаружен загадочный текст, оказавшийся ни много ни мало — вариантом знаменитого и всему свету давно известного «Слова о полку Игореве». Звали этого чина Му Син-пу… только этой находкой он и вошел в историю. Один из задержанных масонов показал, что данный текст является в их среде чем-то вроде священного писания. Вернее, противу-священного. Поскольку герой эпоса князь Игорь, да и вся тогдашняя Русь изображены в «Противу-Слове» весьма неприглядно, отвратительно даже — это в отчете сыскной управы так говорится, я не виноват… мол, карикатурно описаны тупые нападатели и грабители, ни в чох не ставящие ни свою, ни чужую жизнь… новообращенные приверженцы «Креста и молота» именно на «Противу-Слове» воспитывались в неприязни ко всему русскому и на нем же клялись положить жизнь свою ради того, чтобы изменить существующие в Александрийском улусе порядки на европейские. Существовали у нас одно время такие настроения, да-да, существовали, — повторил Богдан специально для недоверчиво покосившейся на него Жанны. Баг хмыкнул. Стараясь не мешать умной беседе, беззвучно подкрался Ябан-ага и от души зарядил самовар новой порцией сухого спирта; Багу же он принес еще кружку пива.

— А противуположности, — пользуясь всеобщим вниманием, продолжал Богдан, — сходятся: в материалах дела есть намек, что этот же текст использовался так называемыми славянофилами. У них была иная идея: Русь должна выделиться из дикой Ордуси и, более того, отомстить потомкам степняков за разгром полка Игорева. Вот тогда-то, дескать, расцветет исконная русская культура и мощь. Что существенно: и те, и другие в равной степени веровали, что подлинная версия «Слова» — та, которую ты так замечательно напомнила нам сейчас, Жанночка, — является подделкой, еще в древности запущенной в народ имперскими идеологами, то ли чтобы приукрасить отвратительные ордусские порядки — это масонское объяснение, то ли чтобы идейно разоружить славян перед азиатами — это славянофильское объяснение. А вот у них-то, дескать, где князь едет с половцами бессмысленно и гнусно воевать, — «Слово» подлинное. К сожалению, дело это тогда было секретным, с текстом «Противу-Слова» работали только чиновники стражи, а ученые и понятия о нем не имели — поэтому ни о каких серьезных исследованиях не шло и речи. Кто сию злопыхательскую фальшивку создал на самом деле — масоны ли, славянофилы ли в своих кружках, или и впрямь где-то в древности постарались под впечатлением, скажем, страшных первых лет Батыева нашествия, — неизвестно. А после обнародования народоправственных эдиктов[17] Дэ-цзуна произошли беспорядки в Мосыкэ… Представляете, и здание мосыковской управы, где хранился захваченный подлинник «Противу-Слова», и особняк Му Син-пу, где хранилась копия, в один день сгорели дотла. Не уцелело ни одного списка. Разумеется, после этого дело рассекретили, будто в издевку — и вот уже чуть не два века историки просто на луну волками воют: в их распоряжении только отдельные, не очень-то тщательно сделанные выписки из «Противу-Слова», сохранившиеся в следственных бумагах. Масонские кружки давно исчезли, о славянофильских тоже уж лет семьдесят нет никаких сведений… — Он осекся и поглядел на жену. — Ты что-то хотела сказать, родная?

Жанна, и впрямь встрепенувшаяся словно бы с желанием его перебить, после короткого, но явного колебания ответила:

— Нет, ничего…

Богдан чуть качнул головой с сомнением, но не решился настаивать и вновь уставился на сидящего напротив друга:

— Ну ладно… Так вот, я… Словом, ты понимаешь, Баг, что держал в руках? Ты говоришь, просто-напросто книгой издано, типографской книгой? Уму непостижимо! — Он опять покачал головой. — Неужели это оно? Получается, отделенцы в Асланіве как-то раздобыли текст и использовали для усиления противуалександрийских настроений. Так, что ли? Или сами состряпали? Надо немедленно…

Ябан-ага снова высунулся из-за стойки — и снова спрятался. Покачал головой. «Минут пятнадцать говорит, не меньше… М-да, — философски подумал Ябан-ага. — Если бы этот сановник не был таким симпатичным и славным человеком, он бы, наверное, был совершенно невыносим».

За столиком вдруг раздался общий хохот. Ябан-ага опять на миг высунулся и порадовался за своих знакомцев — они смеялись, и говорила теперь, оживленно жестикулируя, молодая дама, подруга драгоценного Багатура Лобо.

Вставив в речь Богдана легкую и сообразную шутку относительно открытых перед частной стражей возможностей для раскрытия загадки «Противу-Слова», Стася все-таки сумела наконец перевести разговор на нужную ей тему: сообщила собравшимся о соблазнительном во всех смыслах предложении Лужана Джимбы, которое он сделал Багу в Павильоне Возвышенного Созерцания.

— Что же, — уважительно качнула головой Жанна, когда она закончила. — Весьма лестное предложение.

— По-моему, так это очень хорошее предложение, — широко раскрыв глаза, сказала Стася. — Очень хорошее. Просто глупо было бы не воспользоваться такой возможностью.

— А ты как к этому относишься, еч? — спросил Богдан.

Баг яростно поскреб в затылке.

— Сам не знаю, — признался он. — С одной стороны, это золотой дождь. Да и, наверное, интересная работа-то… Но…

— Не для такого, как ты, — мягко закончил Богдан.

Стася глянула на него с неудовольствием. Богдан поймал ее взгляд и обезоруживающе улыбнулся. Стася, горестно сдвинув брови домиком, потупилась.

— А что случилось с прежним начальником стражи, Джимба не сказал? — спросила Жанна, откладывая палочки.

— Нет, — качнул головой Баг.

— Он просто сказал: оставил свой пост и вообще сей мир, — добавила Стася.

— Он покончил с собой, — проговорил Богдан.

На несколько мгновений за столиком воцарилась совершенно гробовая тишина.

— Почему? — отрывисто спросил Баг.

— Никто не знает, — ответил Богдан. Он подождал, но все молчали, явно ожидая дополнительных разъяснений.

— Так получилось, что я осуществлял этический надзор за ведением этого расследования, — сказал Богдан. — И знаю доподлинно, что причину установить не удалось. Веселый, здоровый, энергичный, удачливый и благополучный человек взял да и учинил сэппуку. Он нихонец был по крови, начальник этот. Два месяца и так, и этак крутили… ничего не выкрутили. Никаких мотивов. Никаких.

Ябан-ага, заслышав знакомый неторопливый и негромкий голос, лишь втянул голову в плечи. «Опять заговорил, — с ужасом подумал он. — Аллах милосердный, он что же, говорить сюда пришел, а не кушать?»

— Оставил он записку, но от нее еще хуже, — продолжал Богдан. — Текст такой: «Мне повелели то, чего я не могу исполнить. Я хочу того, чего хотеть не должен». И все.

— Три Яньло мне в глотку… — прошептал Баг.

— Закрыли дело хитрым манером. Начальник стражи был сын нихонского переселенца — помните, в середине сороковых годов, когда североамериканцы Нихон крепко прижали, оттуда много к нам просилось? И сам был воспитан вполне в классических нихонских традициях. Кодекс воина и все подобное. У меня по документам создалось ощущение, что очень порядочный и дельный был человек. Но… разница культур иногда сказывается совершенно неожиданным образом. И вот умники из следственного отдела решили, что его просто кто-то случайно оскорбил. Ну, скажем, на улице… в продуктовой лавке… мало ли где. Не со зла, а так, невзначай. Какой-нибудь охломон ляпнул: а пошел ты, мол, туда-то и туда-то. А у того — честь. Вот и объяснение фразы: «Мне повелели то, чего я не могу исполнить». И, опять-таки, он, как истинный буси, должен был бы, если уж подчиняться не собирается, кишки обидчику выпустить — а страна не та, время не то, нельзя. Вот объяснение фразы: «Я хочу того, чего хотеть не должен». И ничего не оставалось честному воину, как покончить с собой.

Некоторое время все за столом молчали. Потом Баг тряхнул головой:

— Чушь какая.

— Курам на смех! — тут же пылко поддержала Бага Стася.

Богдан только развел руками.

Некоторое время они еще рассуждали на эту тему, не забывая отдавать должное шуаньянжоу — Ябан-ага подкладывал брикеты сухого спирта в самовар еще дважды и единожды принес блюдо, заново наполненное свеженарезанным мясом. Баг все пытался выяснить у Богдана, какие следственно-розыскные мероприятия проводились по случаю сомнительного самоубийства. Следы использования дурманных зелий? Нет следов. Может, конкуренты замучили? Нет конкурентов. Может, провинился как-нибудь перед Джимбой? Нет, не провинился…

«Так и не покушали толком, — сокрушенно думал Ябан-ага, заметив, что дорогие гости покончили с наваристым бульоном и поднимаются из-за стола; он тут же устремился к ним прощаться. — И не попили. Все о главном, о главном… Ай, что за жизнь!»

Уже стемнело, когда ечи со своими подругами вышли из «Алаверды». Лица у всех горели, опаленные долгим дыханием могучего самовара, и студеный вечерний воздух оказался весьма кстати. Чтобы освежиться после обильной горячей трапезы, Стася, которой совсем не хотелось расставаться с Багом, предложила пройтись всем вместе к Нева-хэ и, быть может, даже дойти по широкому мосту Святой Троицы до Храма Света Будды, что на Острове Лунного Зайца.

Предложение было встречено с охотой. В конце концов, оставленные у входа в харчевню повозки подождут, никуда не денутся. По крайности, можно потом позвонить на ближайший пост вэйбинов[18], и двое-трое дежурных за умеренную мзду на счастье[19] пригонят их, куда им укажут. Жанна, правда, подумала, как было бы неплохо оказаться самой за рулем «тариэля» именно теперь, чтобы и Баг, и Стася увидели, какой у нее замечательный муж; уж она бы нашла повод невзначай обмолвиться, откуда взялась такая замечательная повозка. Но мысль промелькнула и исчезла, как легкое дуновение ветерка, и Жанна, чуть улыбнувшись, крепко сжала локоть идущего рядом Богдана; а когда муж повернулся к ней вопросительно, лишь привстала на цыпочки и коснулась его щеки губами.

Стася тоже чувствовала себя вполне счастливой. Рядом с нею вышагивал Багатур Лобо — такой оживленный, веселый и улыбчивый после прекрасно проведенного вечера, такой надежный и спокойный, и рука его, учтиво державшая Стасю под локоть, была крепка, как бронза — невыразимо приятно крепка. Как-то скомкался разговор про должность в «Керулене», ну и что же, ну и что? Все равно этот Джимба не найдет никого лучше, чем Баг. Ее Баг…

Они как раз подходили к знаменитому Трехмостью на речке Моикэ-хэ, чье название в переводе с ханьского значит «Гости в испачканных тушью одеждах»[20] — наверное, оттого-то коренные жители Александрии спокон веку вполне по созвучию, но явно из чувства противуречия зовут ее Мойкой. Дома на том берегу расступились, давая простор Георгиеву Полю с невидимым отсюда вечным огнем посредине, и вся темно-синяя ширь по-осеннему прозрачного, усыпанного льдистыми созвездиями небосклона открылась справа.

— Смотрите, звезда падает! — воскликнула Стася, указывая веером на прочертившую небо яркую точку. — Загадывайте скорее желания!

— Я успела, любимый… — прошептала Жанна, прижавшись к Богдану. — А ты?

Богдан улыбнулся:

— Я…

Откуда-то сверху, заставив всех вздрогнуть, ударил гулкий звук лопнувшего стекла.

Инстинктивно Баг выхватил из рукава боевой веер — и тут же, звеня и взрываясь твердыми брызгами на брусчатке, посыпались осколки. Веер, тускло мерцая, заплясал, выметая из воздуха прочь, подальше, падающее на головы стеклянное крошево.

То, что веером отбить бы не удалось, с коротким воплем рухнуло от Бага в двух шагах.

Стася, спасая глаза, вовремя успела зажмуриться — и потому лишь отвратительный, мокро хрустнувший удар чуть впереди сказал ей, что сверху падают не только осколки окон.

Богдан еле успел подхватить внезапно обмякшую Жанну.

Вновь стало тихо.

Баг и Богдан

Апартаменты покойного, 20-й день восьмого месяца, отчий день, ночь

«…И потому именно сейчас снижение налогов с высокотехнологичных предприятий, расположенных на территории нашего цветущего улуса, необычайно благотворно скажется на развитии всего улусного хозяйства в целом, поскольку позволит… позволит… позволит…»

— Прер Лобо!

Баг оторвался от компьютера — изящная машинка, «Яшмовый Керулен», одна из последних разработок подопечных Лужану Джимбе научников, светила удивительно плоским и тонким, как рисовый фарфор, жидкокристаллическим экраном посреди обширного письменного стола, среди нагромождения бумаг, неподалеку от монументальной малахитовой пепельницы, исполненной в виде играющих с жемчужиной драконов. По назначению пепельницей не пользовался никто и никогда: она была идеально чиста. «Позволит… позволит…» — висела посреди экрана незаконченная фраза. Почему-то она напоминала Багу ящерицу с недооторванным хвостом.

— Прер еч Лобо! Можно начинать? — Есаул Максим Крюк был бледен. Бравые усы его уныло свисали сосульками.

— Еч Крюк! — Баг старался говорить мягко. Насколько умел. — Я же сказал вам, не обращайте на меня внимания. Я здесь частным порядком. Просто именно мне на голову выпал потерпевший… и я вас вызвал. И все… Действуйте сообразно уложений, а я в сторонке постою. Просто не могу уйти, пока хоть что-то не прояснится.

— Так точно! — Крюк отер лоб. — Тогда, значит… — Он как-то неловко повернулся и направился к прибывшим научникам из Управления внешней охраны.

Баг невнимательно посмотрел ему вслед, заложил руки за спину и подошел к окну.

Отсюда открывался прекрасный вид на Георгиево Поле — был отчетливо виден трепетный свет вечного огня, особенно яркий в этот глухой полуночный час — и на Великокняжеский Летний сад, темнеющий громадами крон столетних лип и дубов. Вид ничем не замутненный: в левой, ближней к столу половине рамы огромного окна, скругленного наверху в виде арки, стекла отсутствовали напрочь и уж не препятствовали спокойному и вольному течению ночного эфира внутрь боярских апартаментов; с правой стороны нависали три ужасающих осколка.

«Неизбежно выпадут… — отстраненно подумал Баг, — надо сказать, чтоб убрали…»

В рукаве запиликала трубка.

— Драг еч? Добрались? Ты дома? Хорошо… У Стаси чудесная мама? Ну… Нет, я еще не был ей представлен. Как Жанна? Более-менее? Понятно… Ладно, хорошо, спасибо тебе… Да ничего пока не ясно! То есть на первый взгляд как раз ясно все — но как-то несообразно… Ладно, что сейчас говорить — надо разбираться тщательно. Я посмотрю тут, что к чему да почему… Утром заеду, расскажу толком.

Прекрасный вечер шестерицы прервался самым пренеприятным образом. Даже повидавший виды и побывавший во многих переделках Баг содрогнулся, когда, отмахнувшись от последних крупных осколков, закрыл веер и разглядел — что же упало буквально им на головы.

Мгновения назад этот человек дышал одним с ними прозрачным воздухом уходящего лета. Теперь он мертвым комом, врезавшись в камни точнехенько головой, лежал на брусчатке, нелепо вывернув одну ногу и раскинув руки.

Богдан побледнел. Жанна испустила задушенный вздох и мягко стала оседать наземь; Богдан успел ее подхватить только потому, что она держала его под руку.

Стася смотрела на тело широко открытыми глазами, и у нее что-то булькало в горле. Баг еще удивился — не может быть, не бывает у человека таких громадных глаз.

Потом Стася пронзительно завизжала.

Все это напоминало какую-то уродливую синематографическую картину — из тех, которыми так любят скрашивать однообразную свою жизнь себялюбивые западные варвары: глядят на половодье экранной крови и млеют от облегчения: «Хорошо, что это не со мной…»

Баг не очень помнил, как они привели в чувство Жанну, как с трудом успокоили Стасю и как он, остановив повозку такси, сумел посадить в нее друзей — с тем чтобы они поскорее покинули кошмарное место. Богдан пробовал возражать — нет, еч, я должен остаться. Нет, отвечал Баг терпеливо, останусь я, драг еч, как свидетель, а ты должен позаботиться о Жанне, она еще не совсем оправилась от асланівськой травмы, да и Стасю домой отвезти…

Какой вечер пропал!

Баг тряхнул головой.

— Прошу простить, драгоценный преждерожденный Лобо… — Мимо него к окну с чемоданчиком прошел научник, человек невыразительной внешности, уже почти лысый. Баг хорошо знал его — то был весьма сведущий следознатец Управления Антон Иванович Чу, человек деятельный и немногословный. Не раз они с Багом работали вместе.

— Да-да, конечно… — Баг, чтобы не мешать, отошел от окна.

Все в кабинете говорило о достатке и высоком положении его ныне покойного хозяина: изразцовый высокий камин, дорогие, заполненные книгами шкапы с инкрустациями, редкие картины старых ханьских мастеров, икона Спаса Ярое Око в серебряном окладе, отделанном изумрудами, наградной драгоценный меч на отдельной подставке. «Ртищев Христофор Феодорович. Истиной правлению прозорливо помогающий», — прочел Баг на нефритовой пластине на ножнах подле иззолоченной гарды. — Ртищев… Ртищев…

Блеснула вспышка: научники приступили к работе. Их негромкие скупые реплики звучали буднично и по-деловому. Фотографирование. Осмотр места происшествия. Личность потерпевшего. Свидетели.

Рутина.

В дверях есаул Крюк отдавал вэйбинам какие-то распоряжения.

«Как-то он устало выглядит, — подумал Баг, доставая пачку «Чжунхуа», — а может, просто нездоров…»

Крюк поймал взгляд Бага и вяло улыбнулся.

— Что-то недавно жгли, — донесся до Бага голос второго научника, присевшего у камина, — что-то бумажное. Очевидно, книгу. — Научник подхватил пинцетом обгорелый ломоть переплета и ловко бросил в подставленный вэйбином прозрачный пакет.

— А что за книга? — заинтересованно спросил Баг.

— Пока не могу сказать точно… Только после приборной обработки пепла и обугленных остатков.

«То ли боярин сам жег перед прыжком… То ли кто-то из домашних уже после…»

Баг в раздумье достал роговую карманную пепельницу и вернулся к столу.

Бумаги. Много бумаг. Трогать их Баг не стал — не он ведет осмотр, в конце концов. Просто молча стоял, курил и смотрел.

«Александрийский Гласный Собор. Соборный боярин Ртищев, — прочел он красивую вязь на одном из лежавших сверху листов. — Проект челобитной о снижении налогов с высокотехнологичных предприятий, расположенных на территории Александрийского улуса…»

«Амитофо… Событие-то из ряда вон…»

К столу подошел завершивший обследование окна Антон Чу.

— Ничего такого, — пожал он плечами в ответ на вопросительный взгляд Бага, — на первый взгляд, никаких признаков насилия. Во всяком случае, у окна боярин был один. — И склонился над пепельницей.

Баг кивнул, загасил окурок и направился вон из кабинета — туда, где были слышны глухие женские всхлипы.

В соседней комнате, по виду гостиной, на узком диванчике с резной спинкой очень прямо сидела бледная величавая женщина, судорожно сжимающая в руках большую синюю шаль. Женщина смотрела перед собой невидящими глазами. С нею беседовали бледный есаул Крюк и печальный дежурный лекарь.

— Драгоценная преждерожденная… — уговаривал Крюк женщину, — прошу вас… Я понимаю, какое у вас горе, но прошу вас… Как это могло произойти?

— Как… Ничего я не могу вам сказать… — Ее губы дрогнули. — Ничего. Христофор, он… — Голос прервался.

— Вот, выпейте это, — усатый лекарь подсунул женщине чарку. — Непременно выпейте.

Она взяла чарку слегка дрожащей рукой и поднесла ко рту. Выпила. Половину. Другую половину расплескала. Но, кажется, не заметила этого. Глубоко вздохнула несколько раз. Крюк с пониманием глядел на нее, молчал.

— Все было как всегда, — сказала женщина тихо, выпуская чарку из пальцев. Лекарь успел подхватить. — Все как всегда. Даже помыслить не могла бы…

— Вам не показалось, что он озабочен чем-то? Подавлен?

— Все как всегда.

Крюк помолчал.

— Тут кто-то был, кроме него?

— Никого…

— А вообще сегодня его кто-либо навещал? Или, может, странные письма, звонки по телефону? Вы не слышали?

— Никого… И ничего. Пришел, как обычно. Сказал, поработает. Он всегда допоздна работает… Работал…

— Прошу вас, преждерожденная… Никого и ничего? Вы точно уверены?

Женщина мельком глянула на него с каким-то скорбным и одновременно высокомерным недоумением и вновь уставилась на обои. Чуть поджала породистые губы.

Есаул Крюк выпрямился, растерянно взглянул на Бага и развел руками. Достал платок и промокнул обильный пот.

— Вам нехорошо, еч Крюк? — понизив голос, спросил Баг.

— Что-то в последнее время… — Крюк кашлянул. — Ничего, ерунда. Вдова говорит, в кабинете было тихо, потом — вдруг грохот, звон, крик. Она вбежала, а Ртищев уже того. Прыгнул. Вынес собою стекло и прыгнул.

«Стало быть, — отметил Баг, — до нее тут никто побывать не успел. Получается, что в камине хозяйничал сам боярин…»

— «Керулен» проверьте тщательно, — сказал он Крюку. — Скажите Чу, пусть попытается восстановить все стертые файлы. Сделайте полную копию диска, отдельно освидетельствуйте все означенные на нем сетевые адреса, Ртищев мог сбрасывать какие-то данные на них. Проверьте почтовые узлы, на которых у Ртищева были ящики.

Крюк кивнул.

Баг, поймав себя на мысли, что приноравливается, как бы сподручнее взяться за расследование, и уже начал раздавать указания, смутился, кивнул в ответ и вышел на лестницу.

Там, пролетом ниже, на площадке у окна меж двух вэйбинов стоял дворник — пузатый, ярко выраженного монголоидного вида человек средних лет, в грубом халате с начищенной до блеска номерной бляхой, с лицом, выдававшим неудержимую страсть к горячительным напиткам.

— …Так точно или точно? — строго спрашивал его один вэйбин. — Ты мне все в точности припомни, до мелочей!

— А я что, я ничего, я все в точности, как было! — горячо говорил дворник, тряся редкой бороденкой. — Как оне пришли в девятом часу, боярин-то, так, почитай, в парадное больше никто и не заходил, так? Туточки, изволите ли видеть, шесть этажей, так что три семьи, квартиры туточки двухэтажные. Чурлянисы, оне, как всегда об эту пору-то, до поздней осени всем семейством в Жемайтии, в имении своем, ну, в том, что дедушка нонешнего князя ихнему предку художнику за картинки-то его замечательные пожаловал… Так что и нету их никого.

«Вот так особнячок! — подумал Баг с невольным восхищением. — Ходишь по улицам, ходишь — и ведать не ведаешь, под чьими окнами проходишь… Знаменитый народоволец[21] боярин Ртищев, младшие Чурлянисы… Гуаньинь милосердная! Вот уж воистину — дом на набережной… речки Моикэ-хэ. Сколько их, таких домов на многочисленных набережных древней Александрии!»

— Это, знамо, первый и второй этажи… — Увидев спускающегося Бага, дворник осекся и сделал безуспешную попытку втянуть живот, а вэйбины вытянулись во фрунт.

— Драгоценный преждерожденный Лобо, докладываю! — согласно уложений начал было один, но Баг махнул на него рукой, и вэйбин, расслабившись, заговорил обыкновенно. — Дворник Бутушка показал, что сегодня с той поры, как преждерожденный Ртищев вернулся домой, посетителей к нему не было и от него тоже никто не выходил.

Баг строго взглянул на Бутушку. Бутушка преданно вытаращил глаза и перестал дышать.

— Продолжайте, пожалуйста, еч дворник, — сказал Баг.

— Ну, так я ж и продолжаю… — с готовностью возобновил Бутушка дачу показаний. — Посередке живут знаменитый ракетных дел мастер Мстислав Глушко, так? Вдовые оне, с сыночком проживают. Сыночек в десятый класс перешел, а покамест каникулы — он уж третий год мальчиком на побегушках к древнекопателям нанимается… Каргопольское подворье, этого… как его? а! Андрея Первозванного раскапывают. Так что тоже не вернулся еще. А сами-то — оне третьего дня на полигон изволили отбыть, в Плисецк… в честь нашей русской небесноталантливой балерины названный. Так что, знамо, по всей лестнице, окромя верхних этажей, — ни души.

— Ну-ну, — Баг на всякий случай принюхался к Бутушке. Бутушка и вовсе окаменел. Нет, вроде спиртным не пахло. — Вы оказали большую помощь следствию, — автоматически проговорил он и повернулся к ближнему вэйбину:

— Доложите есаулу.

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 20-й день восьмого месяца, отчий день, раннее утро

По давней александрийской привычке расположившись для непринужденного общения не где-нибудь, а на кухне и плотно прикрыв дверь, единочаятели некоторое время мрачно молчали. Богдан сосредоточенно заваривал чай; Баг вертел в пальцах помятую, за ночь почти опустевшую пачку «Чжунхуа».

— Как Жанна? — спросил он.

— Спит, — коротко ответил Богдан. — Еле успокоил, — запнулся. — Теменные боли возобновились, пришлось снотворной травы заварить. Не каждый день все же на голову люди падают. А Стася твоя — держалась молодцом. Ты есть хочешь, еч?

— Нет, я к Ябан-аге заскочил.

— Может, лучше кофею?

— Нет. Чай.

Богдан поставил на стол блюдо печенья с кунжутом. Сел напротив Бага.

— Ну, рассказывай.

— Ты не поверишь, драг еч, — Баг с легким кивком принял чашку и достал сигарету. — Можно?

— Да кури! — Богдан вскочил, торопливо пересек кухню и растворил левую створку окна. Повеяло утренней свежестью, и стал слышнее слитный, стремительный шелест повозок, безмятежно летящих в этот ранний час по названной в честь древнего богатыря-степняка улице Савуши. «В славном месте апартаменты у еча, — мельком подумал Баг. — Зелени много, а русские, лесные души, это любят. Парковые острова чуть не под окнами…»

— Так вот… — Баг закурил. Богдан в растерянности оглянулся вокруг в поисках чего-нибудь, пригодного под пепельницу, но друг опередил его, достав свою роговую походную. — Нам на головы свалился не кто-нибудь, а соборный боярин Александрийского Гласного Собора Ртищев Христофор Феодорович. Кавалер Меча, правлению помогающего, второй степени, между прочим.

Богдан перекрестился:

— Господи, помилуй! Это который из дана народовольцев?

— Вот-вот, драг еч. Страшное дело. Бояре не каждую ночь из окон прыгают.

— Прыгают?

— Пока по всему получается, что он сам собою в окно кинулся. Там Крюк приехал, он нынче поставлен за срединою города надзирать… Так вот. Чужих в апартаментах не было. Неприятностей жизненных у боярина не было. Звонков странных или там безымянных писем… Все как обычно. Ртищев вернулся с данского совещания в приподнятом настроении. Поужинал, пошел в кабинет работать. Писал, судя по всему, какую-то речь про необходимость снижения налогов. Голосование же на днях… И вот, представь, заклинивает его на слове «позволит» — там компьютер остался включенный и слово это несколько раз подряд написано, — и боярин, никому ни говоря ни единого «прости-прощай», прыгает из окна. Сам. Жена в соседней комнате, а он… Никому ничего.

Баг замолчал.

— Да-а-а… — протянул задумчиво Богдан и отхлебнул чаю. — Хорошая ночка… Как на грех. Только вчера я вам про то самоубийство загадочное рассказал — и нате…

— Я, признаться, тоже об этом подумал. Очень похоже.

— Очень.

— Но тут еще непонятнее.

— Почему?

— Потому что в кабинете… — Баг щелкнул зажигалкой, прикуривая. — В кабинете у него икона висит.

— То есть, ты хочешь сказать…

— Да. Именно. Судя по всему, Ртищев был истовый христианин. И супруга подтверждает… За стол без молитвы не шел, за компьютер без молитвы не садился… И — сам руки на себя наложил.

— Грех-то какой… — только и сумел выдохнуть Богдан.

— Ага. Не укладывается это как-то у меня в голове: христианин — и вдруг самоубийство.

Богдан вновь сел на место и в молчании уставился на свою чашку. Баг кашлянул.

— Есть еще две вещи…

— Ну? — вскинулся Богдан.

— Первая: что-то он жег перед самоубийством. Книгу какую-то. Какую именно — пробуют установить, научники работают первоклассные. Да и Крюк — парень хваткий, все там перевернет, и если есть какая зацепка, найдет всенепременно. Но — пока так: просто книгу. По опросу домашних можно считать, что жег сам, а по времени — похоже, непосредственно перед прыжком.

— Значит, это не помутнение душевное и не минутный хандровый срыв.

— Да вот похоже, что так. Что-то более сложное и непонятное. И второе. Это уж я сейчас под утро выяснил. Крюк со своей бригадой, наверное, в эту сторону копать не начали… — Баг запнулся, затянувшись поглубже сигаретой. Не хотелось ему углубляться в эти скользкие материи, видит Будда, не хотелось. Но делать было нечего. — Когда проект челобитной этой, налоговой-то, был предложен, Ртищев… как бы это… был одним из наиболее ярых ее противников. А слово его большой вес в Соборе имеет, он — один из наиболее влиятельных народовольцев…

— Мне ли не знать!

— Ну да, ну да. Так вот, седмицы три назад в одночасье он вдруг делает резкий поворот и из ярых противников становится столь же ярым сторонником. Просто-таки враз.

— Матерь Божья… — пробормотал Богдан потрясенно. — Но ведь, значит…

— Значит, — глядя в сторону, нехотя ответил Баг.

— Политика, — чуть брезгливо произнес Богдан.

— Весьма вероятно, — бесстрастно уронил Баг.

Богдан тяжко вздохнул и, поднеся чашку к губам, сделал несколько глотков.

— Остыл, — сказал он потом.

— Все равно… — пробормотал Баг. — Это все равно… — Он отстраненно подумал, что Богдан чай заваривать так и не научился и вообще странно относится к чаю: пьет только красный, кладет в чайник порядочно листьев, но лишь немного полученного настоя наливает в чашку, потом разбавляя кипятком и размешивая в получившейся жидкости сахар. Ну, не смешно ли? Чай… Одно название, что чай.

Установилось длительное молчание.

Баг погасил окурок и вытащил из пачки новую сигарету.

Выжидательно глянул на Богдана.

Богдан задумчиво двигал пальцем по столу печенье. Потом поднял глаза на напарника.

Некоторое время они смотрели друг на друга.

«Все понятно. Карма», — подумал Баг.

«Нельзя иначе», — подумал Богдан.

Потом Баг вздохнул и спросил:

— Драг еч… Я вот подумал: Крюк — он настырный, способный, но… Не его уровень. И опять-таки: не просто так Ртищев именно перед нами на камни-то выпрыгнул. Знак это. Карма.

Богдан бледно улыбнулся.

— Карма? А по-моему — долг.

— Так я позвоню Алимагомедову… — Баг в нетерпении сунул руку в рукав за трубкой.

— Я сам позвоню. Моего ранга, думаю, будет достаточно, — ответил Богдан. — Вести это дело тебе, а этический надзор осуществлять — мне, и шабаш. Ниточки тут высоко могут потянуться… Очень высоко.

Баг только вздохнул. Язык уже щипало от сигаретного дыма.

А все еще только начиналось.

Апартаменты Багатура Лобо, 20-й день восьмого месяца, отчий день, середина дня

Шилан[22] Палаты наказаний Редедя Пересветович Алимагомедов к неурочному звонку минфа из Управления этического надзора отнесся благосклонно. И хотя отчий день Алимагомедов, как и миллионы прочих ордусян, проводил в кругу семьи в загородном имении — детские голоса задорно звенели где-то неподалеку, — он потребовал к трубке еще и Бага и внимательно выслушал основные обстоятельства, после чего повелел ланчжуну Лобо возглавить потребные деятельно-розыскные мероприятия, пребывая притом в тесном взаимодействии с минфа Оуянцевым-Сю. Соответствующую же сим полномочиям пайцзу Багу можно будет взять в Управлении внешней охраны и в первицу, ничего, не до формальностей.

Затем, выждав некоторое время, чтобы в Управление успел с соответствующими повелениями позвонить и шилан Редедя Пересветович, Баг позвонил туда сам и отдал два распоряжения. Во-первых, все материалы по делу по мере их поступления немедленно пересылать к нему на «Керулен» зашифрованными обычным для таких случаев способом. И во-вторых… Баг мрачно покосился на Богдана, который сидел над своим остывшим чаем и, чуть вытянув худую шею, прислушивался к царящей в апартаментах тишине (не проснулась ли Жанна?), кашлянул и преувеличенно бесстрастно приказал отслеживать по городу и окрестностям все случаи покушений на самоубийство (удавшихся и предотвращенных — все равно) и тоже незамедлительно сообщать ему лично. Богдан, услышав это, совсем пригорюнился — но покивал. Он, как видно, тоже не исключал подобного развития событий.

Затем Баг откланялся: Богдану пора было во храм — отчий день все-таки, это свято; а сам Баг, не сомкнув в эту ночь глаз ни на мгновение, просто с ног валился. Они уговорились с ечем повстречаться ближе к вечеру сызнова, на сей раз, чтобы не беспокоить Жанну, дома у Бага — и там обменяться полученной информацией и возникшими соображениями.

Буде таковые соображения возникнут.

Баг приехал домой около полудня и сразу прилег вздремнуть, приняв для скорейшего восстановления сил позу нефритового утробыша[23]. В редкие дни отдыха Баг умел спать впрок, не обращая внимания на время суток и длительность пребывания за гранью суетной яви; в периоды же напряженных расследований ему хватало и часа, и даже получаса — если спать умеючи. Так и теперь: к часу Баг был уже свеж и бодр. И готов к работе. «Керулен» преданно ждал.

…Колокол на Часовой башне принялся отбивать пять часов пополудни, когда Баг оторвался от экрана. Хватит.

Он сбросил халат и в одних шароварах вышел на залитую предвечерним солнцем террасу, дабы немного освежить ум и тело дневным комплексом тайцзицюань. Судья Ди рыжим ковриком уже давно возлежал на теплых плитах.

Александрийское лето было на излете, и близкая осень уже касалась листьев легкими ладонями; ночи становились холодней, а дни — сумрачнее и строже. Но этот отчий день выдался погожим, как и шестерица, — погожим настолько, что казалось: это последняя улыбка уходящего лета.

При появлении Бага на соседней террасе с плетеного кресла вскочил, уронив книжку, сюцай Елюй и почтительно согнулся в поклоне. Баг кивнул ему в ответ. Затем сюцай, явно копируя Бага, тоже принял исходную позу для упражнений. «И выглядеть он стал спортивнее, — мельком отметил Баг не без удовольствия. — Рыхлость изгнал, леность победил. Только вот слишком уж героем стать хочет, причем — в одночасье. Эх, молодость! Не кинулся бы он в какую новую крайность…»

Баг отрешился от мирского и, неторопливо и плавно двигаясь по каменным плитам, погрузился в мир «Алтарной сутры». Там не было места ни коварному похитителю и вымогателю Ивану Абу Яху-ком, вот уж девять седмиц ожидающему в Павильоне Предварительного Заключения осеннего солнцеворота: Баг взял ирода с поличным, и теперь тому грозила высшая мера наказания, бритье подмышек с последующим пожизненным заключением; а столь суровые кары по древнему ханьскому обычаю приводились в Ордуси в исполнение, чтобы не нарушить гармонии мироздания, только в период между осенним солнцеворотом и зимним солнцестоянием, когда и сама природа день ото дня замирает и делается суровее, чем когда-либо. Там не было места легковерным подданным, доверившим свои честно заработанные ляны сомнительной конторе «Сорок пять процентов», — поиски внезапно исчезнувших предпринимателей и денег, пропавших с ними вместе, еще не были закончены, но следы уверенно вели в неблагополучные лабиринты хутунов[24] Разудалого Поселка. И соборному боярину Ртищеву, чьи останки под надзором научников покоились на кафельном столе в соответствующем отделе Управления, там тоже места не было.

Гармония движений на грани животной естественности и механической неодолимости, сродни движению фениксов над утунами[25] или планет по орбитам, плавное перетекание из позы в позу — и чеканные строки великого текста в просветляющемся уме…

Завершающий медленный взмах левой руки совпал с получасовым ударом часов на башне, и Баг, глубоко выдохнув, вернулся в реальность. Прямо напротив него, на соседней террасе, в сходной позе стоял Елюй: юноша, по всей вероятности, проделал всю череду движений вместе с Багом. «Однако поразительно быстро он продвигается по ступеням приращения телесного совершенства, — с искренним изумлением подумал Баг сызнова. — Поразительно быстро. Не использует ли он, по юношескому недомыслию, каких-либо усилительных снадобий? Надо бы с ним поговорить обстоятельно…»

Елюй, перехватив взгляд Бага, смущенно улыбнулся и опустил глаза. Дыхание его почти не сбилось — что не могло лишний раз не изумить Бага. Обнаженное по пояс молодое тело сюцая за каких-то полтора месяца стало упругим и жилистым, а кожа приобрела легкий бронзовый оттенок и гладко блестела, кожа была просто безупречной, наглядно свидетельствуя о сообразном обмене веществ; лишь под ключицами цвели два свежих, полнокровных синяка. «Тренируется он всерьез. Интересно обо что-то приложился, — отметил Баг мельком. — Будто о чьи-то рога…»

Сюцай стоял в приличествующей позе, по-прежнему скромно опустив глаза, и явно жаждал беседы. Баг коротко глянул на часы. До приезда Богдана оставалось еще не менее двадцати минут. «Благородный муж находит друзей на стезе культуры, но самое дружбу направляет на стезю человеколюбия», — вспомнились Багу слова Учителя[26]. «Да, — подумал Баг, — Учитель знал в человеческих отношениях толк. Как это он ответил Цзы-гуну? „Быть истинным другом — значит, увещевать откровенно и побуждать к доброму, но, если тебя не слушают, не упорствовать и не унижать настойчивостью ни себя, ни друга“[27]…»

Баг сделал шаг навстречу сюцаю — и лицо Елюя озарилось улыбкой радости.

«Пусть-ка он попробует меня не послушать», — подумал Баг не без симпатии.

Там же, через двадцать минут

Богдан вошел, с любопытством оглядываясь: он впервые переступал порог жилища Бага.

С террасы ленивой походкой явился Судья Ди, внимательно осмотрел Богдана, поприветствовал его подергиванием хвоста и прыгнул на диван. Баг между тем накинул халат и широким жестом указал на свой стоящий у окна рабочий стол, где мерцал экран компьютера.

— Драг еч, — Богдан, косясь на обнаженного по пояс друга, поставил свой «Керулен» рядом с «Керуленом» Бага, — извини за несообразный вопрос, но… Вот этот шрам у тебя на груди…

— А, это… — Баг слегка смутился. — Пару лет назад было одно дело. В одной деревне на Валдае местный шифу[28] с учениками установил свои порядки, говоря прямо, обложил своевольно окрестных селян данью. Представляешь? Пришлось съездить.

— И что?

— Известно что… Порядок мы быстро навели: вэйбины учеников повязали, а вот шифу и его помощник оказались им не по зубам.

— И?

— Один думал, что он бог меча, а другой — что бессмертен. Оба ошибались.

— Жутковатый шрам, — помолчав, поежился ученый минфа.

— Вздор. Вроде синяков у мальчишки… Вот сейчас только наблюдал соседа — такие синячищи себе на грудь посадил… Ан до свадьбы заживет. Ну так — к делу. Картина прежняя: никаких свидетельств постороннего присутствия в квартире Ртищева на момент самоубийства не обнаружено. То же при опросе старшей вдовы покойного, ее служанки Сары Юташкиной, а также дворника… э-э-э… Бутушки.

Был обычный, ничем не примечательный вечер. Соборный боярин вернулся домой, поужинал и удалился в кабинет работать. Примерно через полтора часа после этого из его кабинета раздался грохот, крик и звон… Что для нас особенно существенно — никаких посторонних веществ в крови покойного. Ни алкоголя, ни веселящих или дурманных снадобий, ни, наоборот, каких-либо психоисправительных или сильновразумляющих средств… Я было подумал, что его могли загодя опоить, вот у него в голове и смерклось. Нет. Специально по моему повелению еще пять или шесть разборов крови учинили… Ничего, что могло бы вызвать душевный сбой нарочно. В желудке, как и следовало ожидать, наполовину переваренный ужин. Совершенно невинный, я бы сказал, вегетарианский. Ртищев был вполне здоровый человек — с учетом возраста, конечно… Составлен большой список обнаруженных в кабинете документов и файлов на жестком диске «Яшмового Керулена». Я внимательно просмотрел: это, главным образом, деловые бумаги — тексты речей в Соборе, тезисы, проекты законов. Покойный вел обширную переписку на пяти наречиях, всю ее пока прочесть не успели, сейчас над этим работают. А кроме этого — ничего. Никаких врагов, настолько серьезных, что могли бы покушаться на жизнь соборного боярина, никаких попыток вымогательства или шантажа… Убитая горем любящая старшая жена… Ну, может, в письмах что-то найдется. Или выяснят, что за книжку сжег покойный в камине. Но это, как ты понимаешь, может быть что угодно.

— М-да… — растерянно протянул Богдан, прихлебывая чай, — я думал, хоть ты что-то нашел…

— А что, и у тебя ничего?

— Я пока не вижу никаких зацепок. Ртищеву весной этого года исполнилось пятьдесят два года, он окончил Александрийское Великое училище, цзиньши законоведения, три раза подряд избирался соборным боярином от дана народовольцев, автор тридцать девятой поправочной челобитной к Уложению о наказании большими прутняками, одобренной большинством Собора и высочайше утвержденной. Соавтор проекта знаменитой челобитной восемьдесят пятого года о перестройке. Помнишь, может быть, — это когда народовольцы под лозунгом «Развернем доменные печи лицом к народу!» настаивали на структурной перестройке тяжелой промышленности. С той поры его взлет начался. Представь: недавно избранный тридцатисемилетний боярин — и сразу один из вождей… Христианин, объехал, пожалуй, все святые места улуса. Старшая супруга, Аделаида Фирсовна Чам, сорока девяти лет, из той ветви Чамов, которые осели в Александрийском улусе в середине позапрошлого века. Две младшие жены, постоянная и временная; постоянная сейчас в отъезде, на водах. Ртищев и Аделаида Фирсовна состоят с обеими в прекрасных отношениях… Ой!

Судья Ди, подкравшись совсем неслышно, мягким прыжком взлетел Богдану на колени. Обнюхал руку минфа и, независимо отвернувшись, улегся. Богдан осторожно погладил его, к чему Судья отнесся, в общем, терпимо.

— Котик… Да, так вот. Младший сын, вполне благополучный, уже в возрасте, когда надевают шапку[29]. Старшему под тридцать, он давно живет своей жизнью, в прошлом году занял видную должность в Сибирском улусе. Сейчас спешно выправляет траурную отставку… Блестящий, ничем не замутненный послужной список верного сына страны. Спокойная, счастливая семейная жизнь.

— И вдруг ни с того ни с сего — в окно… — задумчиво проговорил Баг, подливая другу чай. — Чертовски подозрительно. — Он достал сигарету. — Кот тебе не мешает?

— Нет, — улыбнулся Богдан, — он такой… уютный.

Судья Ди лениво сверкнул на Богдана зеленым глазом.

Установилось молчание.

— Относительно резкой смены точки зрения на налоговую челобитную ничего не удалось выяснить? — осторожно спросил Баг.

Богдан отрицательно качнул головой. Потом сказал:

— Взял да и сменил. Вот и все.

— А бывшие единомышленники?

— Удивились, — нехотя проговорил Богдан, поглаживая Судью Ди, который тем временем совсем расслабился у него на коленях: свесил лапы и стал издавать подобное гудению трансформаторной будки мурлыкание. — Один перестал обмениваться с ним поклонами… Иные же в восторге от его искренности. Вот и все… Для сторонников челобитной — большая победа, конечно. Дан народовольцев стараниями Ртищева теперь склоняется голосовать положительно.

Баг помолчал.

— Чего-то мы не понимаем… Что-то пропустили.

— Или еще не нашли? — Богдан поднялся и медленно прошелся по комнате. — Или не там ищем?

Баг помолчал сызнова. Потом сказал без улыбки:

— Вот я тебе сейчас смешное расскажу. Мой сосед, Елюй — помнишь?

— Как не помнить? Это которому ты в свое время стул седалищем расколотил в назидание…

— Именно. Он, кажется, окончательно заучился. Мы с ним гимнастику вместе делали, а после смотрю — он вроде побеседовать хочет. Ну, ладно, думаю… Так он говорит, только что новости по телевизору показывали… он их, оказывается, всякий раз смотрит, заинтересовался пару седмиц назад политикой — хотя, казалось бы, накануне экзаменов-то какая политика? Ну, Гуаньинь с ним. И вот сегодня он услыхал, что приятеля моего по Асланіву, блаженного суфия Хисм-уллу нынче ночью задержали за нарушение общественного спокойствия. Тут, неподалеку, в Утуновом Бору. В Александрию, говорит, спешил, ехал на попутных повозках, заодно водителей вразумлял… на свой манер. Водители, конечно, подали жалобу.

— Уж конечно! Сколько я помню то, что ты о нем…

— …Составили членосборный портрет, а тут и сам Хисм-улла в пригороде появился… Его под руки — а он говорит, видение, говорит, мне было, нестроение в столице начинается… И тут же кадр, Елюй сказал, сменили, и пошло про новостройки. Но он-то со мной не про суфия поговорить хотел, просто к слову вспомнил, о нестроении — все, мол, одно к одному. Он про Ртищева поговорить хотел.

Богдан подобрался.

— И что он знает о Ртищеве?

— Вот то-то и оно. Странно, он сказал, что только один Ртищев самоубийством жизнь покончил. Представляешь? Я, конечно, удивился, спрашиваю: да что ж тут странного? Наоборот, странно, когда благополучный человек в полном расцвете сил, истово служащий родной стране, вот так с собой поступает.

— И что же он тебе ответил?

— О, я же говорю: заучился наш сюцай! — Баг махнул рукой. — Конечно, перед экзаменами такое напряжение, кто хочешь заговариваться начнет… Он и говорит: от обиды, говорит, в этой стране любой русский вполне может покончить с собой. Вот так вот. Я даже, честно сказать, растерялся. Совсем не о том с ним говорить думал… Но спрашиваю: в каком смысле? А он: русские-де в Ордуси самые несвободные, их все гнетут и унижают, видишь ли. Для величия и единства Ордуси они постарались и продолжают стараться больше всех — а где благодарность? Пора, мол, их освободить. И он, Елюй-то, все для этого сделает.

— От кого освободить? — поинтересовался Богдан. — И потом… Елюй — разве русский?

Баг пожал плечами:

— Конечно, нет! Просто какая-то нелепица. Я его о том же спросил. Извините, мол, сюцай, но вы-то из Ханбалыка, древнего рода, так откуда ж вы это взяли? А он в ответ: знает, мол, прочитал. Что же до его собственной национальности — то какая разница? Ему, мол, даже удивительно немного, что я задаю подобные вопросы… ведь русский — это не национальность, это особое состояние души. Понял, драг еч? — Баг несколько искусственно рассмеялся.

— Ну и ну! — пробормотал Богдан, поправляя очки. — И где же он такого начитался?

— Извини, я не успел выяснить — с минуты на минуту тебя ждал. По-моему, он перезанимался просто, под надзором-то Судьи Ди. Тот с любого три шкуры сдерет.

Кот на коленях у Богдана, поняв, что речь идет о нем и о его наставнических способностях, поднял голову, открыл пасть и протяжно, жутковато зевнул.

— И потом… Я вот представил тебя, такого обиженного, понимаешь, такого угнетенного… Ты же, как я мыслю, русский?

— Конечно, — ответил минфа Оуянцев-Сю. — Вполне.

— Обижаешься на меня, нерусского? Или, скажем, на… не знаю даже. На Раби Нилыча твоего?

— Угу, — проговорил Богдан. — Каждый вечер зубами скрежещу. Полночи ворочаюсь, спать не могу от угнетения.

— Вот-вот! У меня настроение — три Яньло, а все ж таки, понимаешь, чуть не засмеялся. Только кивнул для вида. Мало ли у молодежи завихрений. Посвободней стану — буду уделять ему побольше внимания. Парень он хороший, хоть и с закидонами… — Баг был излишне многословен, говорил в несвойственной для себя расплывчатой манере, и Богдан понял наконец, что друг не решается о чем-то сказать, о чем-то важном, о чем сказать совершенно необходимо — и потому, сам возможно того не сознавая, тянет время.

— Так и что? — несообразно перебив друга, спросил Богдан.

Баг осекся.

— Да ты понимаешь… — проговорил он, глядя в сторону. — Под конец он мне коротенько и небрежно, как о вещи само собой разумеющейся, сообщает: я уверен-де, что такие самоубийства только начинаются. И тут ты в дверь позвонил.

Некоторое время друзья молчали.

— Типун ему на язык! — в сердцах выругался Богдан потом и тут же испуганно перекрестил себе рот. — Прости, Господи…

На столе запиликал телефон.

— Да, Лобо. Слушаю. Да… Где? Понял. Еду. Ничего не делайте. — Баг положил трубку. — Ну вот, — сказал он Богдану. — Елюй накаркал.

Улица Крупных Капиталов, четвертью часа позже

Баг остановил цзипучэ на углу улицы Крупных Капиталов и Лекарского переулка. Отсюда хорошо была видна цепочка вэйбинов, отсекающая толпу от огромной серой спасательной подушки, вздувшейся до уровня первого этажа — страховка на случай падения.

— Не могу сказать, что мне это нравится, — сказал Баг, глядя сквозь лобовое стекло на снимателя и осветителей с телевидения, развертывающих свои приборы напротив места грядущих событий. — Ну что ж, пойдем, еч?

Богдан молча кивнул, поправил шапку-гуань. На душе было мерзко: вчера ночью боярин, сегодня — еще один подданный вибрирует на кромке карниза, вот-вот прыгнет.

Вышли.

От оцепления отделился начальник отряда вэйбинов квартальной управы Бурулдай Худов — невысокий, почти квадратный молодец среднего возраста — и уверенной рысью устремился к ним. Подбежал. Вытянулся уставным порядком.

— Драгоценный преждерожденный Лобо, докладываю! Полчаса назад дворник пятнадцатого дома выразил испуг, что на крыше кто-то стоит и не уходит. Мы тут же связались с преждерожденным есаулом Крюком, каковой повелел позвонить вам, а мы тем временем распорядились, чтоб никого сюда не пускали и чтоб подушку подвезли. Личность установлена: соборный боярин Гийас ад-Дин. Живет в этом же доме. На четвертом этаже.

— Хорошо, — похвалил Баг, про себя удивившись поведению Крюка: насколько Баг его знал, Крюк примчался бы сам. Однако Крюка нигде видно не было. — Вольно. Пошли.

«Опять боярин, — потрясенно думал Богдан, с трудом удерживаясь от того, чтобы не пуститься бегом. — Это что же творится такое, пресвятая Богородица?»

Худов шагал рядом.

Вблизи оказалось, что толпа не так уж и густа: немногие ордусяне в отчий день бродили по улицам; в основном то были, скорее, жители окрестных домов.

На широком карнизе пятого этажа выкрашенного в зеленое дома с белой лепниной, между двух окон недвижно стоял, вжавшись в стену и раскинув руки, рослый человек в темном халате и с непокрытой головой.

— Так все полчаса и стоит? — вглядываясь, спросил Баг.

— Так точно! Не пошевелился ни разу! — отвечал бравый Бурулдай. — Не положено! Не положено! — замахал он руками на устремившегося к ним тощего юношу в варяжской ветровке и с микрофоном. Юноша отступил.

— По какому поводу он туда залез-то? — вглядываясь в боярина Гийас ад-Дина, поинтересовался Баг. — Как он это объясняет? Хочет чего? Или кто-либо вынудил?

— Он, драгоценный преждерожденный Лобо, никак не объясняет. Одно окно там на лестницу выходит, так я высунулся спросить, что, мол, случилось, а он — молчит, не отзывается.

Богдан сокрушенно покачал головой.

— Мы вызвали пожарных, у них лестница, чтоб снять…

Баг нахмурился.

— И как вы себе это представляете? — Повернулся к Богдану. — Вот что, драг еч, ты тут постой, а я пойду достану боярина.

— Может, лучше пожарных подождать?

— А если он свалится?

— Так подушка же…

Баг с сомнением покрутил головой.

— А ну как промажет?

Он кивнул Бурулдаю:

— Ведите!

Скоростной лифт мгновенно вознес их на пятый этаж; Баг, предшествуемый Худовым, споро преодолел лестничный пролет и очутился на площадке у открытого окна. Тут маялись два вэйбина; то и дело высовываясь в окно, они тревожно посматривали в сторону замершей на карнизе фигуры. При появлении начальства вэйбины прервали наблюдение и уставным образом вытянулись.

Баг аккуратно выглянул наружу. Справа, буквально в шаге от окна, стоял, трепеща на легком ветру темным халатом, соборный боярин Гийас ад-Дин: смуглолицый преждерожденный лет сорока, рано начавший лысеть, гладко выбритый — оттого особенно заметна была необычайная бледность его лица. Хорошо освещенный лучами солнца, боярин бессмысленным, как показалось Багу, взглядом уставился в фасад дома напротив, а губы его что-то неслышно шептали.

Баг, глядя на ад-Дина, кашлянул.

Никакой реакции.

— Драгоценный преждерожденный, а драгоценный преждерожденный… — позвал Баг боярина.

Никакого ответа.

Внизу между тем добрые полторы сотни людей замерли, глядя на них с Гийасом, и где-то среди них был Богдан.

— Преждерожденный соборный боярин Гийас ад-Дин! — воззвал Баг. — Что вы делаете здесь в этот замечательный день?

Нет ответа.

Баг взобрался на подоконник и поставил ногу на карниз. Внизу кто-то еле слышно ахнул.

Баг убедился в прочности карниза и осторожно шагнул к недвижному Гийасу.

Богдан и Баг

Следственный отдел Палаты наказаний, кабинет шилана Алимагомедова, 20-й день восьмого месяца, отчий день, вечер

— Еще раз прошу прощения, ечи, — сдержанно сказал Редедя Пересветович, — за то, что, собрав вас здесь сейчас, я лишил вас возможности спокойно провести конец отчего дня в кругу семьи, среди родных и близких. Но дело не терпит отлагательств. Происходит нечто несусветное, — он помолчал, словно желая что-то добавить, но, похоже, так и не придумал что. Лицо шилана было мрачнее тучи. — Прошу садиться, — скупо проговорил он и первым уселся во главе широкого стола, прямо под висящим на стене большим портретом Конфуция в парадной шапке, по сторонам коего красовались парные надписи на двух языках: на господствующем в улусе русском наречии и в оригинальном древнем начертании: «Благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками».

Коротко, словно голые ветви деревьев под свирепым порывом ноябрьского ветра, простучали по полу придвигаемые к столу стулья.

Баг, машинально вертя в руках непочатую пачку «Чжунхуа», уселся рядом с начальником. Напротив него, бледный, с мешками иод глазами, неловко утвердился Максим Крюк; он впервые был на совещании столь высокого уровня. По правую руку от Крюка на краешек стула присел, теребя редкую седую бороду, главный лекарь следственного отдела, блестящий знаток психоисправительного иглоукалывания, маленький и уютный Рудольф Глебович Сыма.

Богдан скромно пристроился в кресле в углу, под раскидистым фикусом в большой кадке, рядом с лаковым столиком, на котором пестрели заботливо разложенные письмоводителем шилана, но так никем и не прочитанные основные сегодняшние газеты. Алимагомедов сделал Богдану приглашающий жест — мол, садитесь рядом со мною, во главе стола, драг прер еч; но Богдан лишь помотал головой и негромко проговорил с улыбкой:

— Нет-нет, я лучше тут…

Алимагомедов кивнул и не стал настаивать.

Было не до церемоний. Да и по сути этот симпатичный этический надзиратель был прав: за столом собрались профессионалы сыска, он же представлял здесь совсем другую ветвь человекоохранения.

— Начнем, — угрюмо проговорил шилан. — Еч Сыма, прошу вас. Можно не вставать.

Баг наконец сунул пачку в рукав халата: все равно курить сейчас было никак не сообразно. Сыма в последний раз, совсем уж ожесточенно, подергал длинные волоски бороды и чинно сложил руки на столе.

— Я очень мало что могу сказать, — сообщил он с легким, но узнаваемым наньцзинским акцентом. — И, собственно, суть моего доклада будет сводиться к одному: ничего. Ничего не обнаружено. Ничего не могу понять. Ничего не могу порекомендовать. — Он перевел дух. — После того, как присутствующий здесь прер еч Лобо столь удачно и столь мужественно снял драгоценного боярина с карниза и доставил его вниз…

Баг при этих его словах невольно потрогал свежую царапину на щеке. Боярин очень не хотел, чтобы его снимали и доставляли. Отбивался. Кричал. Даже ногти в ход пустил. Пришлось перекинуть особу боярина через плечо и в таком виде доставить к служебной повозке.

Неприятное воспоминание.

— …прер Гийас ад-Дин был немедленно доставлен в центральную больницу Палаты наказаний, на психоневрологическое отделение. Я прибыл туда в девятнадцать ноль семь. Был проведен весь возможный комплекс исследовательских разборов и лечебных мероприятий. И то и другое — вотще. Мы не нашли никаких причин внезапного помутнения рассудка. Ни физиологических, ни психических, ни химических, ни гипнотических… ни каких-либо иных. И не смогли привести боярина в себя. Боярин по-прежнему плох. Он постоянно порывается лезть куда-то наверх, не отвечает ни на какие вопросы, не понимает, где он, и бормочет бессвязные фразы, суть которых сводится примерно к следующему: я здесь больше не могу находиться, здесь больно, я разорвусь пополам, я хочу улететь, отпустите, я улечу. — Сыма опять глубоко вздохнул, его щека нервно дернулась. — То есть весь мой опыт говорит, что подобное состояние может быть лишь результатом некоего излишнего психоисправительного вмешательства. Дурманного, несомненно. Но никаких его признаков обнаружить не удается, а значит, и осмысленно лечить мы не в состоянии. Наблюдать это очень тяжело, ечи. Беспомощность… она просто душит.

Врач несколько раз с силой провел взад-вперед ребром ладони по сукну, покрывавшему стол.

— Уфа жэньшоудэ… — едва слышно пробормотал он, потом вздрогнул и, хотя все его прекрасно поняли, повторил по-русски: — Невыносимо.

Он запнулся.

— Говоря иными словами, налицо немотивированное, внезапное и устойчивое, ничем не объяснимое безумие, — закончил он сухо. — В данный момент мне сказать более нечего.

Шилан, уложив подбородок на смуглые волосатые кулаки, громко втянул воздух носом.

Сыма помолчал, потом вынул из рукава халата туго скрученный, плотный свиток.

— Здесь все в подробностях, — сказал он и положил свиток на стол перед собой. — Отчет о проведенных разборах и отчет о принимавшихся мерах. Если хотите, я доложу прямо сейчас…

Он умолк.

— Пока не стоит, Рудольф Глебович, — мягко ответил Алимагомедов. — Пока не стоит. Суть мы поняли: ничего. Маленький врач покивал.

— Ничего, — подтвердил он.

— Еч Крюк, — сказал Алимагомедов. Есаул пригладил волосы, чуть кашлянул. «Да что это с бравым козаком? — уже не на шутку встревожился Баг. — На себя не похож…»

— Я приехал к месту происшествия несколько позже других — вследствие недомогания, — сипловато проговорил он, — но все мероприятия проводились уже моей бригадой и под моим руководством. Сразу после того, как неотложная повозка увезла драгоценного преждерожденного боярина, в присутствии трех понятых и представителя этического надзора преждерожденного Оуянцева-Сю, нами для проведения первичного осмотра была согласно уложений вскрыта дверь боярских апартаментов, и я могу озвучить…

Алимагомедов брезгливо вздрогнул и раздраженно хлопнул ладонью по столу.

— Дражайший Максим Леопольдович, — язвительно перебил он, — я не совсем вас понимаю. Вы что же, не присутствовали на месте происшествия и собираетесь читать по бумажке то, что вам написали подчиненные? — Крюк побагровел. — Или плохо владеете русским наречием? Извольте правильно подбирать слова! Странно, что мне, даргинцу, приходится сообщать это вам, русскому. Подобные мелочи, конечно, условность… но, смею вам напомнить, культура на девяносто процентов состоит из условностей. А мы, в нашем учреждении, по отношению к культуре должны быть особенно щепетильны и трепетны… Продолжайте.

«Нервничает Пересветыч», — подумал Баг. «На каком он нерве, однако!» — подумал Богдан.

Рудольф Глебович Сыма глянул на Алимагомедова с пониманием.

Баг неловко поерзал. Он сам несколько раз ловил себя на том, что бездумно повторяет в подобных ситуациях это бессмысленное словцо, вошедшее в употребление с легкой руки одного модного телеобозревателя, даже, помнится, однажды — в разговоре с тем же Пересветычем. Алимагомедов тогда высоко поднял правую бровь и посмотрел с недоумением на Бага, но ничего не сказал… А тут отыгрался — и, конечно, нарочно, чтобы Баг слышал. «Не повезло Крюку, — подумал Баг сочувственно, — попал под горячую руку…» И чтоб не глядеть ни на Крюка, ни на Алимагомедова, он уставился на украшавший стену напротив него портрет знаменитого человекоохранителя времен Великой Танской династии Ди Жэнь-цзе.

Крюк побагровел.

— Прошу прощения, драгоценн… — сдавленно начал он, но грозный шилан нетерпеливо его прервал:

— К делу, к делу!

Крюк вытер пот со лба.

— Первичный осмотр позволил установить, — продолжал он, — что у драгоценного преждерожденного боярина…

— Говорите короче, — мягко попросил Богдан из своего угла. — Пожалуйста. У прера ад-Дина…

— У прера ад-Дина, — вздрогнув, повторил после паузы несчастный Крюк, — совсем недавно, перед самым… происшествием, был посетитель. Один. Мужчина. Оба курили. Судя по количеству окурков, разговор был довольно напряженным и длился не меньше часа. Разбор окурков никаких посторонних примесей в табаке не выявил.

— Разбор проводился… — начал было Алимагомедов, но Крюк предвосхитил его вопрос:

— Самый детальный, вплоть до спектроскопического.

— Я настоял, — подал голос Сыма. Шилан, коротко покосившись на врача, кивнул и вновь перевел взгляд на козака.

— На столе в гостиной обнаружены были также кофейник и две чашки с остатками кофея. — Крюк отчетливо и старательно выговорил последнее слово, вспомнив, видимо, что среди неработающих столичных дам не так давно стало модно выговаривать его на варварский манер: «кофе» — и если шилану почудится, будто так сказал и он, новой взбучки не миновать. — Кофей бразильский, судя по характерному набору микроэлементов, обнаруженных при разборе, — с плантаций фирмы «Гомеш, Лумиш и Хипеж». Высококлассный кофей. Никаких посторонних веществ ни в кофейнике, ни в чашках — ни в той, ни в другой — не обнаружено. Там же, на столе, находилась наполовину пустая бутылка вина «Цветущая слива»…

— Слабые следы алкоголя в крови потерпевшего нами найдены, — вновь уточнил Сыма, — но доза крайне незначительна. Вино никак не могло привести к подобным последствиям.

— Пили также оба, — продолжал Крюк, — следы вина найдены в двух бокалах. Если пили поровну, на каждого пришлось не более ста — ста десяти граммов. Никаких посторонних веществ в вине нет — ни в бокалах, ни в самой бутылке. Надо отметить еще, что ни малейших видимых признаков беспорядка, ссоры, чересчур эмоциональных действий — не обнаружено. Тщательный разбор бумаг производится. По апартаментам все, — он перевел дух и опять нервным жестом пригладил волосы. — Показания соседей-свидетелей позволили установить, что прер ад-Дин жил довольно одиноко и уединенно… Хотя он и имел временную супругу, но, как говорят, она не жила с ним под одной крышей и посещала мужа довольно редко, не чаще раза в седмицу. Последний раз она появлялась на Больших Капиталов три дня назад. Во всяком случае, так показали соседи.

— Личность супруги установлена? — спросил шилан.

— Да, — взял слово Баг. — Это известная тележурналистка Катарина Шипигусева. Особа молодая, крайне талантливая и, как я понимаю, крайне честолюбивая — конечно, ей не до нормальной жизни с мужем. Я видел несколько ее обзорных передач… По-моему, из тех, кто ради красного словца сыном назовет отца.

Сидящий поодаль маленький врач отчетливо передернулся: видимо, ему, как уроженцу Цветущей Средины, особенно явственно представился увековеченный этой знаменитой поговоркой предел информационной нечистоплотности[30].

— Возможно, это несущественно, — проговорил из своего угла Богдан, и все обернулись к нему, — но последние полгода она специализируется на соборных сюжетах, причем явственно поддерживает народовольцев. Очень информированная о боярской политической жизни особа. Возможно, ее увлеченностью этими проблемами и объясняется сей брак. Оба супруга шли от деловых интересов.

— Продолжайте, еч Крюк, — устало проговорил Алимагомедов. Его угрюмость можно было понять: соваться в подобные круги — всегда лишняя головная боль. Расследование и так обещало быть головоломным — а тут законопросительная ветвь власти купно со средствами всенародного оповещения… С ума сойдешь.

— Согласно свидетельским показаниям, — продолжал, тщательно выбирая слова, Крюк, — у прера ад-Дина действительно непосредственно перед происшествием был посетитель. Гость. Трое свидетелей заметили, что примерно за полтора часа до начала событий к парадному подъезду дома, где проживает боярин, подъехал бежевый «тахмасиб», номерной знак которого предположительно оканчивался на 85 или 86. Из него вышли потерпевший и некий мужчина представительной наружности, примерно одного с потерпевшим возраста. Они, оживленно беседуя, скрылись в парадном. Через некоторое время мужчина, с которым приехал прер ад-Дин, спустился один, сел в повозку и уехал. Свидетельница Федосеева, девяноста семи лет, живущая напротив и почти все время коротающая в кресле у окна, припомнила, что этот человек бывал гостем прера ад-Дина довольно часто.

Ноздри шилана хищно расширились.

— Удалось установить, что чему предшествовало — выход прера ад-Дина на карниз или отъезд гостя?

— Нет, — ответил Баг, — не удалось. Никто из свидетелей не мог сказать точно, гулял ли уже боярин по карнизу, когда отъехал от парадного «тахмасиб», или еще нет.

— Личность гостя? — отрывисто бросил Алимагомедов.

— Личность гостя установлена практически достоверно, — отвечал Баг. — Бежевый «тахмасиб» с номерным знаком 3 АлУ 27−85 принадлежит преждерожденному Даниилу Казимировичу Галицкому, сорока семи лет. — Баг чуть выждал, потом добавил: — Мы успели выяснить, что в свое время этот прер был человекоохранителем, блестящим воином. Два десятка лет назад он какое-то время даже возглавлял один из боевых отрядов особого назначения, боровшихся с «дурманными баронами» и их шайками на юго-восточных рубежах Цветущей Средины — знаете, «Золотой треугольник»… Джунгли, тайные базы, единоборства, бесшумные захваты… Специалист. Пять боевых наград, одна — непосредственно от императорского двора. А сейчас прер Галицкий… — Баг опять чуть выждал. — Сейчас прер Галицкий — александрийский соборный боярин.

— Одно к одному… — пробормотал шилан.

— Несколько фотографий прера Галицкого были мною предъявлены, — сказал Баг, — свидетельнице Федосеевой. На всех она опознала человека, посетившего боярина ад-Дина непосредственно перед началом событий.

— Вы попытались связаться или как-то встретиться с прером Галицким, еч Лобо?

— Личность его была окончательно установлена не более получаса назад, — покачал головой Баг. — Сейчас у нас четверть двенадцатого. Ночи. Беспокоить подданного Галицкого в такое время, да еще в отчий день, мы с ечем Оуянцевым сочли несообразным.

Шилан покусал губу.

— А если он все же как-то причастен…

— Тем более, драг прер шилан. Что мы можем ему предъявить сейчас, чтобы разговаривать… столь чрезвычайным образом?

— Хорошо, — Пересветыч после отчетливых внутренних колебаний сдался. — Согласен. Есть какие-то предварительные соображения?

Повисла тяжелая тишина. Потом Баг решительно ответил за всех:

— Никаких.

— Еч Сыма, — сказал шилан. — Что может человека вот так вот… ни с того ни с сего, после вполне мирного разговора с коллегой, а возможно, и приятелем… другом… заставить…

— Ничего, — ответил лекарь. — Собственно, я это уже сказал: насколько мне известно — ничего. Драконова доза какого-то психоисправительного снадобья, может быть. Но ее не было.

Шилан выпрямился, расправил плечи. Густые брови его как сошлись в начале совещания на переносье, так там и оставались.

Вдруг встал с кресла Богдан и неторопливо, мягко подошел к столу. Все опять обернулись к нему.

— Вероятно, следует учесть еще и вот что, — негромко сказал он. — Прер ад-Дин, так же как и загадочно погибший вчера прер Ртищев, оба принадлежали к наиболее активным вождям соборного дана народовольцев и горячо поддерживали идею небезызвестной налоговой челобитной. А прер Галицкий входит в руководство соборного дана кормильцев[31]. Это само по себе ничего не значит, конечно. Я знавал людей, которые придерживались различных политических взглядов и были при том прекрасными друзьями… Но все же. Все же, — он остановился у стола слева от Алимагомедова и обвел взглядом присутствующих. — Народовольцы склонны поддержать налоговую челобитную — в значительной степени стараниями покойного Ртищева и ад-Дина. Кормильцы же горячо ратуют против нее. Последствий утверждения челобитной князем и введения в действие предлагаемых ею изменений, воздействия их на экономику улуса и империи в целом — точно и доказательно просчитать сейчас не может никто. Голосование по челобитной — через три дня, в четверицу. Таковы факты.

Установилось молчание.

Наверное, лишь через полминуты шилан, медленно поднявшись со своего места, спросил:

— Наблюдателей у дома Галицкого выставили?

— Пятерых, — ответил Баг.

— Хорошо, — Алимагомедов ожесточенно потер глаза, — на этом пока все. Мне кажется, есть все основания объединить дела Ртищева и Гийаса ад-Дина в одно, вести их будет прер Лобо. Докладывать ему. Прер минфа Оуянцев осуществляет этический надзор по линии своего ведомства.

Когда совещание закончилось и подавленные, молчаливые человекоохранители потянулись к выходу из кабинета, Алимагомедов аккуратно тронул Богдана за локоть.

— Подождите минутку, Богдан Рухович, — негромко попросил он.

Богдан с готовностью остановился.

— Слушаю вас, Редедя Пересветович.

— Вы действительно полагаете, что политическая борьба в Соборе достигла такой остроты…

— О, нет. Я не имею ни малейших оснований так думать.

Шилан облегченно вздохнул.

— Хвала Аллаху… Я тоже не могу. Это было бы слишком… слишком… Одним словом, слишком.

— Думать так совершенно преждевременно, — уточнил Богдан, — но иметь в виду эти обстоятельства, я думаю, необходимо.

— Это — да… Скажите, как вы сами-то относитесь к челобитной?

Богдан чуть усмехнулся.

— Я считаю ее ошибочной, — сказал он. — Любое предоставление любых законодательно закрепленных привилегий за каким-либо улусом я счел бы вредным. Как бы сторонники этой идеи ее ни защищали, чем бы ни доказывали — развитием здоровой межулусной конкуренции, стремлением привлечь на территорию улуса новые капиталы и новые технологии… все равно. Всякое неравенство есть мина под единство страны. Я никогда не голосовал за кормильцев, но сейчас я целиком на их стороне. А почему вы спросили, еч Алимагомедов?

— Видите ли… — замялся шилан.

Богдан коротко покосился на Бага; тот пристроился в укромном кресле под фикусом и, согнувшись в три погибели, чтоб не бросаться в глаза, приглушенно бубнил в трубку: «Стасенька… Драгоценная Стасенька… Завтра мы не сможем увидеться. Послезавтра? Наверное, нет. Не знаю… В средницу? Не знаю… — тяжело вздохнул. — Не знаю, драгоценная Стася…»

— Если те, — сказал Богдан, — чьи взгляды я разделяю, начнут защищать их преступным образом, я буду пресекать их человеконарушительную деятельность так, как если бы не имел вообще никаких взглядов. Разве вы, Редедя Пересветович, поступили бы иначе?

Алимагомедов лишь снова облегченно вздохнул. Пристально вгляделся в лицо Богдана.

— А ведь у вас есть еще какие-то соображения, — проговорил он. — Признайтесь.

— Признаюсь, — ответил Богдан, — есть. Но они еще очень… смутны и бездоказательны.

— Ни слова? — спросил Алимагомедов.

— Ну почему же… Между нами. Я вот думаю: политическая борьба — дело обычное и повседневное, совершенно естественное для общества. Люди не могут иметь одно на всех мнение о том, что для общества хорошо, а что плохо. Конечно, для дана кормильцев выгодно, что вожди народовольцев выходят из строя. Такое соображение естественным образом приходит в голову. Но при всем том не настолько уж выгодно, чтобы… чтобы идти на преступление, — Богдан повернулся к Багу, который, наговорившись, неслышно подошел к ним. — А посмотрим с другой стороны. Кому выгодно, чтобы челобитная прошла? А? Да в первую голову — самим высокотехнологичным предприятиям улуса, хотя они и вне дискуссии, вне политики… То есть? Ракетно-космическому делу — раз. Но оно почти целиком казенное, так что ракетчикам не очень важны эти налоговые дрязги… Биологическому делу — два. Один только центр имени Крякутного в Подмосковье, бывший институт генетики, чего стоит… И три.

— Три? — спросил Баг.

— «Керулен», — ответил Богдан. — Твой старый знакомый Джимба.

Повисла пауза. Потом Бага будто обожгло — он вспомнил.

— Первое загадочное самоубийство — начальник стражи «Керулена»! Еще полгода назад!

— Именно, — подтвердил Богдан.

— Это значит… — лихорадочно соображая, протянул Баг. — Это значит, что…

Шилан Алимагомедов сообразил быстрее. Его глаза сузились, словно он прицеливался.

— Это значит, кто-то очень не хочет, чтобы объединение прера Джимбы получило дополнительные возможности развития и роста, — проговорил он бесстрастно. — Очень не хочет.

— Похоже на то, — согласился Богдан.

Апартаменты соборного боярина Галицкого, 21-й день восьмого месяца, первица, утро

Утро первицы началось для Бага на полчаса ранее обычного — с посещения утренней медитации в Храме Света Будды. Чрезвычайные обстоятельства выбили Бага из привычной жизненной колеи: обычно отчий день он заканчивал в обществе своего духовного наставника Баоши-цзы, и на его памяти случаев, когда этому что-либо мешало, было столь немного, что счесть их хватило бы пальцев на одной руке.

Вчера не успел, так уж сегодня — обязательно… Тем более, что ночь не принесла успокоения. Напротив.

Баоши-цзы отнесся к неурочному появлению Бага со всегдашним благостным пониманием, слегка шевельнул в приветствии рыжей бородой и коротким, но величественным жестом предложил занять циновку, возникшую справа незаметными стараниями послушника Да-бяня.

Когда медитация закончилась, Баг, дабы испросить совета, начал было рассказывать великому наставнику об удивительных происшествиях последних двух дней, которые ввели его дух в смущение, но Баоши-цзы, перебирая четки, легким движением руки прервал его и, оборотившись к послушнику Сяо-бяню, повелел принести кисть, тушь и лист бумаги. Когда все требуемое было доставлено, Баоши-цзы на минуту прикрыл добрые глаза, а потом напитал кисть тушью и единым движением начертал гатху, каковую и даровал Багу, а сам величественно удалился во внутренние покои. Гатха гласила:

С безначальных времен из жизни в жизнь существа переходят. Неразумный считает: себя я убью и тем от страданий избавлю. Но мудрец понимает: плоды деяний, будто тень, за телом следуют. И не обманешь причин и следствий цепь, себя убивая.[32]

Баг сложил лист и спрятал в рукав. От прозорливости великого наставника на душе, как обычно, стало лучше, однако же полного спокойствия достичь так и не удалось. Слишком много всего навалилось.

…Баг заехал за Богданом, как и договаривались, ровно в девять. Жанна, посвежевшая и успокоившаяся после долгого сна, проводила мужа до дверей апартаментов, полная готовности наконец-то, после асланівськой встряски и вызванного ею долгого недомогания, вновь впрягаться в работу. Сегодня она собиралась посетить Главную научную библиотеку на Острове Басилевса Константина Великого — александрийцы, как правило, называли его просто Басилеевым. Впрочем, супруга клятвенно заверила Богдана, что отправится туда не раньше, чем сготовит обед. Молодица постепенно привыкала к вкусам Богдана и давно уж не варила лукового супу; да и самой ей больше оказались по нраву щи. Со сметаной.

Когда Богдан открыл дверь, она сказала тихо:

— Я люблю тебя… — И медленно провела ладонью по его щеке. Он благодарно, ободряюще улыбнулся — и поспешил по лестнице вниз, на улицу Савуши, где нетерпеливо фырчал мотором Багов цзипучэ[33].

Лицо Бага было по обыкновению бесстрастным, но по тому, как он хмуро смотрел на залитую утренним солнцем улицу и как резко тронул повозку с места, Богдан понял, что друг не в духе.

— Что-нибудь случилось?

Баг ответил не сразу. Стремительно вывернув на скоростную полосу, он, хмурясь, докатил до развязки, за которой Савуши превращалась уже в загородный Прибрежный тракт, развернулся и погнал мимо уютных мостов, ведших на Парковые острова, обратно к центру Александрии.

— Да чушь какая-то… — пробормотал он тогда.

— Какая? — терпеливо спросил Богдан.

— Кот пропал…

— Судья Ди? — поднял брови Богдан.

— Ну да. Пришел неизвестно откуда… и ушел неизвестно куда.

— А что же сюцай твой за ним недоглядел?

Баг помолчал. Свирепо обошел тяжелый продуктовоз, тащившийся с явным опозданием к какому-то из центральных магазинов, и процедил:

— В том-то и штука, что он тоже пропал. По-моему, не ночевал дома.

Богдан покачал головой. Эти события казались такой мелочью в сравнении со смертью Ртищева, сумасшествием ад-Дина и всем прочим…

— Если ты не против, сразу после беседы с Галицким заглянем ко мне на минутку, — просительно сказал Баг, не отрывая взгляда от летящей навстречу, переполненной в этот час дороги. — Сердце не на месте.

— Какой разговор, — ответил Богдан и достал из кармана ветровки телефонную трубку. К телефону долго не подходили, и сердце Богдана несколько раз успело сжаться: а вдруг они напрасно не побеспокоили боярина вчера и с Галицким за ночь тоже что-то случилось? Он не выходил из дома ни ночью, ни утром, это подтвердили все наблюдатели — но коль началась эта бесовская пляска, нельзя было пребывать в уверенности…

Однако в конце концов раздался отчетливый щелчок соединения, и негромкий голос сказал:

— Да, слушаю…

— Я имею честь беседовать с преждерожденным боярином Галицким? — спросил Богдан.

— Да.

— Я срединный помощник Управления этического надзора Оуянцев-Сю. Простите, ради Бога, за столь ранний звонок, но обстоятельства складываются таким образом, что мне и моему напарнику было бы очень желательно теперь же с вами побеседовать.

Пауза.

— В связи с… Гийасом?

— Вы уже знаете?

— Конечно. Видел в утренних новостях. Безобразная передача, какой-то цирк устроили из трагедии…

— Насколько нам известно, — осторожно спросил Богдан, — вы поддерживали довольно близкие отношения с прером ад-Дином?

— Мы семнадцать лет друзья, — просто ответил Галицкий.

— И оказались по разные стороны засеки…

— Уже в третий раз за то время, что мы оба боярствуем в Соборе. Нам это не помешало в прошлом, не помешает и теперь… если Гийас поправится. Вы знаете, что с ним?

Богдан запнулся, не зная, как ответить, но Галицкий сам пришел ему на помощь.

— Впрочем, что мы по телефону… — сказал он. — Хорошо, я вас жду. Когда вы сможете приехать?

— Мы уже едем, — ответил Богдан.

Соборный боярин Даниил Казимирович Галицкий жил в скромных двухэтажных апартаментах о девяти комнатах в высотном доме на самом берегу Охотницкой речки; из широких окон его гостиной, в которой он принял ечей, открывался прекрасный вид на слияние Охотки и Нева-хэ. Человекоохранители представились; боярин отвесил им короткий, исполненный внутреннего достоинства поклон. Бывший осназовец и после многих лет соборной деятельности сохранил поджарую, крепкую фигуру, смуглую кожу и острый, цепкий взгляд. Он тактично дал друзьям оглядеться (Богдан отметил аскетичность обстановки, да еще — католическое распятие, осенявшее необозримый рабочий стол), указал им на кресла и, каким-то невероятным чутьем угадав в Баге курильщика, немедленно извлек из недр стола прекрасную серебряную пепельницу и придвинул к нему. Затем уселся в свое кресло первым.

Правила ведения сообразной беседы требовали хоть минуту поговорить с хозяином о погоде и семье, но соблюдать их в данном положении и Богдану, и Багу было невмочь. Оба напряженно перебирали варианты начала разговора, но боярин снова пришел им на помощь.

— Вы, вероятно, успели выяснить, что я был в гостях у Гийаса непосредственно перед приключившимся с ним несчастьем, — утвердительно проговорил он.

— Да, — признался Богдан. — Поэтому нам и показалось необходимым переговорить с вами как можно быстрее.

— Понимаю. Вероятно также, вы установили, что я оказался последним, кто видел Гийаса в добром здравии. Собственно, это было несложно. Гийас жил очень замкнуто, Катарина вчера к нему не собиралась… так что — я.

— Да, — повторил Богдан.

Галицкий с каждым мгновением нравился ему все сильнее — открытый, мужественный, умный человек. «Впрочем, — одернул себя Богдан, — мне и Абдулла[34] в Асланіве нравился, да еще как…»

Галицкий помолчал. Взгляд его был тяжел и непроницаем.

— Это правда, — сказал он затем. — Судя по тому, что говорили в новостях о времени происшествия, я еще до дому доехать не успел, когда Гийас уже вышел на карниз. Это… — он помотал головой, прикрыв глаза. Броня его на миг дала трещину. — Это… что-то чудовищное!

Впрочем, Галицкий тут же взял себя в руки.

— Прежде чем спрашивать начнете вы, — сказал он с подчеркнутой бесстрастностью, — я все же повторю свой вопрос. Что с ним?

— Мы не знаем, — честно сказал Богдан.

Галицкий медленно, едва заметно кивнул. У него была гордая, красивая посадка головы. И чуть поседевшие виски.

— Спрашивайте, — сказал боярин.

— Мне кажется, — улыбнулся Богдан, — вы прекрасно сможете угадать все наши вопросы. Может быть, вам будет легче просто рассказывать? Тогда мы отнимем у вас меньше вашего яшмового времени.

Боярин помолчал.

— Да, время сейчас дорого, — уронил он. — Через три дня в Соборе будет такая рубка… Прохоровское побоище. Сегодня во второй половине дня князь принимает руководителей всех данов, чтобы еще раз выслушать их доводы и попытаться примирить их точки зрения. Мне тоже нужно быть там. И успеть подготовиться…

— Из-за чего будет рубка? — поинтересовался Баг.

Галицкий быстро глянул на него исподлобья.

— Не надо изображать свою полную неосведомленность, чтобы меня разговорить, — сказал он. — Я и так разговорюсь.

Баг откинулся на спинку кресла. Ему очень хотелось курить — но, несмотря на предупредительно подвинутую ему под самый нос пепельницу, какая-то непонятная гордыня заставляла его терпеть.

— Налоговая челобитная, на наш взгляд, разрушит экономическую устойчивость в улусе, а возможно, и во всей империи. А возможно, — глухо пояснил Галицкий, — и не только экономическую… С другой стороны, например, иные считают, что настанет невыразимое процветание. Боюсь, примирить наши взгляды князю не удастся. Я именно это пробовал вчера сделать и понял, что — нет, стена.

— Что пробовали сделать? — спросил Баг. Галицкий помолчал.

— Собственно, вчера мы с моей супругой и сыном Гийаса — он уж пару лет живет отдельно от отца, я его чуть ли не с пеленок знаю… решили все вместе воспользоваться погожим днем и долго гуляли в парках Пусицзина. Осмотрели старый загородный княжий терем, покатались на лодке… А потом… Все так расслабились, настроение у всех сделалось благодушное, доброе, и я… — Боярин мучительно подбирал слова, рассказ явно давался ему нелегко. — И я решил сделать последнюю попытку переубедить Гийаса. Мы заехали ко мне, оставили здесь Ядвигу — это моя жена, отпустили восвояси водителя и на моей повозке отправились в пустую квартиру Гийаса. Мол, посидим по-холостяцки, слегка выпьем, поболтаем, повспоминаем… Но я-то уже знал, зачем еду. И там, под кофеек и доброе вино, завел разговор о челобитной.

Он умолк. Закрыл глаза.

— У меня осталось очень странное впечатление от этого разговора, — глухо проговорил боярин.

«Ни за что не закурю!» — в двадцатый раз решительно подумал Баг, старательно глядя в окно.

По широкой, сверкающей от низкого предосеннего солнца глади Нева-хэ величаво и медленно двигался украшенный бунчуками прогулочный корабль.

— Его убежденность в своей правоте показалась мне какой-то неестественной. Чрезмерной… нездоровой. Да, вот верное слово — нездоровой. Я всегда знал Гийаса как умного, хладнокровного и открытого к взаимопониманию убежденца. Но не как убежденца-маньяка… Простите, я закурю.

Он вынул из-за пазухи пачку; Баг, с облегчением понявший, что теперь и ему задымить будет незазорно, разглядел, что это были весьма зверские папиросы «Еч» с длинной, но все равно лишенной всякого фильтра гильзой. «Осназовские привычки, — понял человекоохранитель. — Гнус лесной травить в джунглях ими славно…»

Он закурил едва ли не раньше боярина.

Богдан отодвинулся от друга чуть подальше.

— Я несколько затяжек, — мгновенно заметив нелюбовь Богдана к дыму, как-то очень по-детски сказал маститый законопроситель.

— Ну что вы, Даниил Казимирович, — проговорил Богдан.

Баг задымил торопливей. На всякий случай. Вдруг и впрямь несколько…

— Так вот, — пустив в потолок длинную струю густого зеленоватого дыма, проговорил Галицкий. — Понимаете, мы беседовали больше часа, но я уже минут через десять понял, что совершенно зря затеял этот разговор. По сути он свелся к тому, что это Гийас, напротив, пытался переубедить меня. Причем делал это с таким напором, с таким невниманием к возражениям и доводам собеседника… Я никогда его прежде не видел таким. А когда я что-то говорил в ответ, он буквально отмахивался. Вот так. — Галицкий, разогнав ладонью медленно клубившийся дым, показал, как именно от него вчера отмахивался боярин ад-Дин. Снова умолк.

— Скажите, драг прер, — проговорил Баг осторожно, — а кто-то может подтвердить время вашего возвращения домой?

Галицкий улыбнулся. С усмешкой кивнул.

— Только жена, — ответил он. — Вам этого, вероятно, будет недостаточно… Нет, подождите. Когда я ставил повозку в гараж, мне навстречу прошел сосед… мы поздоровались. Не знаю, заметил ли он, который был час… Но это случилось примерно в семь двадцать. В передаче сказали, что человек на карнизе впервые был замечен около половины восьмого, так, нет? Значит, я никак не мог вытолкнуть друга на карниз ладонью в спину, еч Лобо. Не было меня там уже. К сожалению. Может, будь я там, я бы его удержал…

Баг молча затушил недокуренную сигарету. Кажется, мимо. Ладно. Проверить надо было в любом случае.

— Я хочу вам досказать… Самое странное было под конец. Понимаете, я все-таки перехватил инициативу в разговоре… может, Гийас просто устал или счел, что после тех доводов, которые он привел, я совсем уж растерялся и ничего не могу возразить. А мне как-то удалось собраться, сосредоточиться… — Галицкий опять улыбнулся. — У меня вообще-то всегда был очень развит дар убеждения, дар подчинять себе… ну, вы, наверное, знаете — служба дает незаменимые навыки. И вот, как-то очень сжато и образно, очень просто я ответил на все, что он мне говорил. По-моему, я камня на камне не оставил от всех умствований Гийаса… Понимаете, на какой-то миг мне даже показалось, что я победил. И что у меня… у нас… будет сторонником больше в четверицу. Сильным, влиятельным сторонником.

Боярин снова умолк. Глядя поверх голов человекоохранителей, сделал несколько долгих затяжек.

— А потом он вдруг весь затрясся. Знаете, он почти заплакал. Виновато так, сокрушенно, беспомощно… И сказал что-то… весьма бессвязное. Сказал: да, ты, наверное, прав, но я не могу, понимаешь, я не могу… А потом как закричит: нет, я прав! Я! Ты мне голову не задуришь! И вы понимаете, мне показалось, что он готов… готов меня ударить. Буквально броситься готов на меня… — Галицкий резко ткнул окурок в пепельницу. — И я ушел. Понимаете, я думал, это я его, как молодежь теперь говорит, достал. Замучил бессмысленным спором. Я чувствовал себя очень неловко: был такой чудесный день, и я его другу пустил под откос. Я был уверен: когда я уйду, он успокоится.

Галицкий вдруг встал.

— А это начиналось его безумие. Понимаете? При мне начиналось. А я не понял. Я думал, это я его разозлил. И ушел. Еще оскорбленный такой ушел, еще бросил ему что-то… мол, научись держать себя в руках. А если бы не ушел? Ведь оно только начиналось… Что его вызвало? Может быть, наш разговор его и вызвал! Не знаю!

Он умолк. Похоже, надолго. Стало очень тихо; так тихо, что слышно было, как вдали, на той стороне Нева-хэ, на высокой голубой башне древнего собора Смоляной Параскевы, чаще называемого в народе попросту Смоляным — его назвали так в честь эфиопской святой подвижницы пятнадцатого века, — колокол бьет десять.

— Спасибо, драг прер еч Галицкий, — тихо проговорил Богдан и тоже встал. — То, что вы рассказали, очень существенно. Очень. Вы оказали большую помощь следствию.

— Вы так думаете? — прищурился боярин.

— Да, я так думаю.

— Это поможет вам вылечить и спасти моего друга?

— Этого я не знаю, — со вздохом ответил Богдан. — Но нам очень важно понять…

— Мне тоже, — сказал Галицкий. — Но я пока ничего не понимаю. К сожалению.

— Последний вопрос.

— Да?

— Вы каждый день в Соборе, и вам видны скрытые для непосвященных мотивы. Сторонники челобитной считают, что снижение налоговых ставок с предприятий, расположенных именно и только на территории Александрийского улуса, будет большим благом для страны — просто так, из общетеоретических и общеэкономических соображений? Не имеют ли они… или хотя бы некоторые из них в виду конкретные преимущества, которые утверждение их челобитной даст конкретным предприятиям? Институту Крякутного бывшему… «Керулену» Джимбы… что у нас в улусе еще?

Богдан говорил очень осторожно, но Галицкий все прекрасно понял — сразу сморщился, словно по рассеянности откусил изрядный кус от целого лимона.

— Не повторяйте сплетен, которыми одно время потчевали честных подданных некоторые газеты, — страдальчески попросил он.

— Хорошо, — послушно ответил Богдан, — не буду. Тогда вопрос противуположного свойства: не может ли оказаться так, что некоторые из ваших ечей по дану, столь упорно стремящихся не допустить утверждения челобитной, имеют в виду не допустить усиления Александрийских высокотехнологических предприятий? Ведь оно, скорее всего, несомненно воспоследует, если челобитная наберет потребное большинство и князь будет вынужден ее утвердить?

Боярин глубоко задумался. Заложив руки за спину, он медленно пошел поперек кабинета. В тишине легко поскрипывал паркет под мохнатым просторным ковром. Приблизившись вплотную к книжному шкапу, Даниил Казимирович резко обернулся. Богдан ожидал очередного всплеска негодования, но все оказалось наоборот.

— То есть вы полагаете… — медленно и очень спокойно начал боярин.

— Я ничего не полагаю пока. Я просто спрашиваю.

— То есть вы намекаете на то, что мой дан кто-то попросту разыгрывает втемную? Что наша борьба против челобитной — это просто способ, которым некие конкуренты, скажем, прера Джимбы давят его объединение? И что смерть Ртищева и безумие Гийаса — это не более чем еще один способ оказания того же давления?

Богдан помедлил, а потом чуть улыбнулся.

— Вы сами это сказали, — ответил он.

Боярин долго молчал, задумчиво созерцая ковер под ногами.

— Мне ни о чем подобном не известно, — вымолвил он затем. — Но я… я дорого дал бы за то, чтобы в этом разобраться как следует. Чтобы быть уверенным: это не так. Этого — нет. И быть не может.

— Мы тоже дорого бы дали, — сказал Богдан. — Всего вам доброго, прер еч. Спасибо за откровенность. Идем, Баг. Надо искать кота.

Брови боярина взлетели вверх.

— Кота?

Баг поднялся, с удовольствием чувствуя и почти слыша, как многообещающе похрустывает в рукаве пачка «Чжунхуа». Он уже опять хотел курить.

— Это у нас особая фраза такая, прер еч, — пояснил он. — Значит: ждут очень важные дела. Идем, Богдан.

Баг и Богдан

«Зал, где очищаются мысли», 21-й день восьмого месяца, первица, день

— Нет, драг еч, нет! Ты смотришь на меч, а надо смотреть на противника, — Баг недовольно покачал головой. — Я понимаю, что никакого противника нет, но ты представь себе, что он — есть, сосредоточься на нем.

— Право слово, господин Оуянцев, да забудьте вы о мече! Вообще забудьте! Нет меча! Меч — продолжение вашей руки, продолжение вашей мысли… Гм… Вот тут я не уверен. Милейший господин Лобо, а у вас много мыслей в голове, когда вы берете меч в руки по серьезному поводу? — Нихонец Люлю поскреб нарочито невыбритую щеку в сомнении. — У меня так их вовсе не остается: рублю всех в капусту. Какие тут, к чертям, мысли?

— Вы правы. Мысли надобно изгнать. Пустота и холод…

Богдан облегченно вздохнул, глянул на наставников и осторожно, чтобы они не заметили, опустил меч, а потом отер пот.

Все четверо — Баг, Богдан, нихонец Люлю и Сэмивэл Дэдлиб — пребывали в тренировочном «Зале, где очищаются мысли», что на улице Малых Лошадей, в пяти домах от харчевни «Алаверды» и по соседству с апартаментами Бага. Для честного человекоохранителя это было весьма удобно, и при выборе жилища данное обстоятельство сыграло едва ли не решающую роль. Время — жизнь… Покинув Галицкого и по-прежнему не застав дома ни сюцая, ни Судьи Ди, снедаемый смутной тревогой и жаждой деятельности, не в силах справиться с томительной необходимостью ждать результатов проводимых научниками исследований и просмотра документов и файлов соборных бояр — покойного и спятившего, Баг предложил минфа посетить сей тренировочный зал, дабы сбросить нервное напряжение и дать расслабление хотя бы телу. Богдан стал было отнекиваться: он почти не владел ни искусством меча, ни мастерством кулачного поединка, да и настроение было у него, мягко говоря, не самое подходящее. Скакать и кувыркаться, подобно неразумным хайнаньским макакам, в ту пору, когда в столице происходят столь странные и грозные события, казалось ему верхом несообразности.

Однако когда Баг, потыкав пальцем в кнопочки телефонной трубки, связался с нихонским князем Люлю и спросил его, а отчего бы, коль они собирались этим заняться в ближайшие дни, не пофехтовать прямо сейчас, и гокэ с поразительной готовностью согласился, словно только звонка Бага и ждал, — Богдан понял, что ему кулаками махать, кажется, не придется, заинтересовался и отправился вместе с другом.

И поступил совершенно правильно: ему открылось очень поучительное зрелище.

В «Зале, где очищаются мысли» их встретил хозяин — невысокого роста преждерожденный, сложения настолько могучего, что он казался квадратным, чем-то внешне неуловимо похожий на Багатура Лобо — такой же бесстрастный, черноволосый, исполненный внутренней уверенности. Баг приветствовал его почтительным поклоном, назвал «шифу Боло» и испросил позволения немного поупражняться в зале. Боло отвечал сообразным поклоном, произнес, что он будет только рад, и сделал широкий приглашающий жест. Нихонец Люлю поклонился Боло прямо, всем корпусом — на нихонский манер — и назвал его на свой лад сэнсэем; хозяин вернул поклон и протестующе взмахнул руками, однако видно было, что такое обращение ему знакомо и вполне приятно. Неизменно маячивший за плечом Люлю Дэдлиб прикоснулся к шляпе двумя пальцами и расплылся в улыбке. Боло в ответ тоже показал, какие у него неплохие — крупные и белые — зубы.

Потом выяснилось, что в зал нельзя входить в уличной одежде, а нужно сменить ее на приличествующие этому месту легкие тренировочные порты и сильно укороченные халаты; что ж, еще великий Учитель Конфуций писал в двадцать второй главе «Суждений и бесед»: «Благородный муж не несет в чужой храм поминальные таблички своих предков». Богдан оглянулся на Дэдлиба и, увидев в его взгляде одобрение, отправился со всеми переодеваться.

Безмолвные и вежливые прислужники тут же выдали ему легкий серый халат и такие же короткие порты; Богдан повязал широкий кушак и глянул на себя в зеркало: перед ним предстал высокий, хотя и — что греха таить — несколько нескладный молодец со встрепанными волосами и в как-то сразу покосившихся очках; тонкие ноги до крайности неавторитетно торчали из куцых штанин. «Посмотрела бы сейчас на меня Жанна», — с усмешкой подумал минфа и вслед за Дэдлибом, который не пожелал расстаться со шляпой, как был босиком отправился в зал. Люлю тем временем рассказывал Багу о том, как они вчера определяли друга Юлли в москитовскую лечебницу «Тысяча лет здоровья» и какое замечательное впечатление оная лечебница на них на всех произвела; минфа не особенно вслушивался, озабоченный тем, чтобы правильно повязать непривычный пояс. Внезапно он понял, что уж пять минут как не думает о боярах-прыгунах и о Галицком; «Зал, где очищаются мысли» определенно отвечал своему названию.

Они вошли в простое квадратное помещение с широкими окнами, дающими достаточно света, с алтарем, где перед раскрашенной глиняной фигуркой великого полководца древности Гуань Юя курились сандаловые палочки, и стойками с разнообразным холодным оружием — Богдан такого в жизни не видел, — протянувшимися вдоль стен. По бокам от входа были предусмотрены две низкие деревянные скамеечки, и Дэдлиб уверенно направился к одной, уселся в середину, откинулся на стену и, сдвинув шляпу на лоб, вытянул босые ноги. Богдан скромно присел рядом.

Баг и Люлю тем временем вышли в центр, встали друг против друга на отполированном бесчисленными пятками деревянном полу — не было видно ни единой щелочки — и склонились в поклоне. Хозяин по имени Боло застыл в дверях, наблюдая за ними с улыбкой.

Дальше Богдан понял не все. Даже, пожалуй, почти ничего не понял. Некоторое время нихонец и Баг медленно ходили какими-то странными кругами, буравя друг друга внимательными взглядами; их руки и ноги совершали осторожные, согласованные движения, красивые какой-то особой бесстрастной и цепкой красотой; время от времени вперед плавно выдвигались кисти рук с причудливо сложенными пальцами, вес тела тягуче переносился с одной ноги на другую, иногда пятки совершали таинственные, какие-то обособленные движения, будто желая продавить дерево пола насквозь, — этому не было конца.

Потом нихонец с короткими воплями «а-та!», «а-та!», «а-та!» вдруг бросился на Бага, сопровождая каждый вопль ударом кулака; но там, где пролетали кулаки, Бага уже не оказывалось. Он каким-то чудом пропустил Люлю мимо, да к тому же непонятно как успел зацепить его левую руку: Люлю стремглав совершил вокруг Бага крутой поворот — непонятно, своей волей или нет, а за это время Баг завладел его рукой основательно; дальше же последовало нечто уж совсем неуловимое взгляду, в результате чего нихонский князь перевернулся в воздухе и полетел спиной в пол. Богдан внутренне сжался, представляя силу удара о дерево плашмя со всего размаху… но Люлю взмахнул ногами, как геликоптер пропеллером, мячиком отскочил от пола и опять оказался на ногах. В воздухе повисло его «эйтс-с-с-с-с…». После чего очень довольные противники снова поклонились друг другу и подошли к стойке с оружием; стало еще интереснее.

Конечно, Богдан уже имел пару случаев убедиться в том, что его друг Багатур Лобо неплохо владеет мечом; честно говоря, с точки зрения Богдана, человека столь же далекого от мечей, сколь Ханбалык далек от Александрии, Баг владел мечом просто виртуозно — на языке у минфа порой почему-то вертелось «Гендель меча». Но зрелище двух противников, равно хорошо управляющихся с любым встречающимся на стойках «Зала» оружием, оказалось поистине очищающим мысли. В нем не было ничего от скучных, конца-краю не имеющих спортивных соревнований, показы коих по телевидению Богдан нипочем не смотрел; напротив, это был чарующий стальной балет, отточенный танец двух грозных бойцов, ни один из которых не мог одолеть другого и потому в тщетной попытке добиться преобладания то и дело хватался за новое оружие, надеясь, что соперник не так хорош с ним, как с предыдущим. Иногда противники сшибались в центре, звеня клинками, но чаще противуборство ограничивалось немногими предшествующими схватке движениями и одним-двумя пробными ударами; после этого Люлю и Багу, видимо, все становилось ясно, и они шли менять свои боевые снасти, частенько — весьма жуткие с виду.

Так было перепробовано все, и нихонец снова взялся за прямой меч; Баг согласно кивнул.

Богдан смотрел как зачарованный. Мысли очищались.

Люлю встал в низкую стойку — на широко расставленных ногах и держа меч двумя руками лезвием вверх слева от груди. Баг сначала стоял просто — расставив нешироко ноги и опустив левую руку с мечом к полу, но, увидев стойку Люлю, мгновенно перебросил меч в правую: узкая полоса стали, сверкнув на летящем в окна полуденном солнце, описала что-то вроде восьмерки; оружие скрылось за спиной Бага, а левая рука вытянулась в сторону Люлю.

Вдруг Люлю посмотрел прямо на Богдана и улыбнулся: тот и сам не заметил, как встал и теперь совершенно машинально пытался скопировать стойку нихонца.

— А что, господин Лобо, — спросил Люлю, все так же стоя на полусогнутых ногах, — ваш коллега, я вижу, тоже не чужд фехтования? А, господин Оуянцев?

— Нет, что вы! Я чужд, чужд! — Богдан пришел в себя и даже покраснел. — Я совершенно не умею… Когда я учился, нам преподавали, но… с тех пор я все забыл.

— Да что вы? — искренне изумился нихонец, выпрямляясь. — Вот уж никогда не поверю! Неужели это правда?! Может быть, вам случалось когда-нибудь научиться, а потом разучиться плавать? Господин Лобо, как же это так — отчего милейший господин Оуянцев до сих пор не владеет мечом в должной мере?

— И правда, еч, — Баг улыбнулся, — что ты скромничаешь? Давай-ка, выходи к нам, выходи.

Богдан неуверенно оглянулся на Дэдлиба; Сэмивэл продемонстрировал, как широко он умеет улыбаться, и показал Богдану большой палец: иди, мол!

«Пропал!» — обреченно понял Богдан, когда Люлю и Баг, не найдя, видимо, изъянов в подготовке друг друга, с нерастраченной рьяностью взялись за него: установили в правильную стойку — «не так широко ноги, еч», вставили в руки меч, причем Люлю долго растолковывал Богдану, как правильно обхватывать рукоять меча: «а этот пальчик сюда-а-а-а», и предложили нанести несколько ударов по воображаемому противнику.

Богдан и нанес.

От души.

Очки, правда, чуть не слетели с носа после третьего взмаха.

«По-моему, просто отлично», — оценил он себя, но на лицах мучителей отражались какие угодно чувства, кроме одобрения.

— М-да, — задумчиво произнес Люлю, внимательно разглядывая смущенного Богдана, — у господина Оуянцева огромный потенциал, огромный!

— Но нераскрытый, — уточнил Баг, — пока не раскрытый потенциал.

— Что ж, — вздохнул нихонец, — будем раскрывать…

И они принялись раскрывать этот самый потенциал с таким усердием, что вскоре Богдан уже исходил по́том и даже вспомнил о Галицком.

Тут наставники и запнулись: зашел разговор о том, как нужно изгонять мысли и до какой степени это способствует правильному нанесению удара. Оба были согласны с тем, что мысли только мешают, но расходились в способе их изгнания.

Богдан увидел, что о нем на некоторое время забыли, тихонечко отошел в сторонку, прислонил к стенке сделавшийся отчаянно тяжелым меч и с облегчением сел на прежнее место, рядом с Дэдлибом.

Дэдлиб, меланхолически перемалывая челюстями жевательную резинку, пуще надвинул шляпу на лоб, так что кончик носа едва не коснулся полей, и заметил небрежно:

— Это все хорошо, конечно, но… — Он усмехнулся. — Господин Сю, вы знаете, любой самый громадный парень, дай вы ему со всей силы по коленной чашечке, падает наземь как подкошенный. — Богдан посмотрел на него с недоумением. — Точно, — широко улыбнулся Дэдлиб. — Поверьте моему опыту, господин Сю. Так и есть. Главное — успеть первым.

«Все же западные варвары какие-то очень кровожадные, — подумал Богдан. — Хотя это можно понять: им приходится существовать в условиях постоянного общественного неспокойствия… они это зовут здоровой конкуренцией. Так что умение первым дать в коленную чашечку легко может стать одним из основных условий выживания и успеха. А потому — и одной из основных добродетелей… Бедные…» — И Богдан посмотрел на Дэдлиба с участливым пониманием.

Но тот истолковал его взгляд по-своему.

— А еще лучше… — Он прицелился в Гуань Юя указательным пальцем. — Ба-бах! И готово.

Люлю и Баг меж тем, кажется, пришли к согласию и огляделись в поисках ученика.

— Нет-нет, — помотал головой Богдан со своей скамейки. — Достаточно. Я уже многое понял.

— Всегда буду рад видеть вас в моем зале, драгоценный преждерожденный, — внезапно прогудел над ухом Боло; Богдан даже вздрогнул. — Приходите в любое время.

…Богдан расставался с тренировочным халатом, испытывая смешанные чувства: с одной стороны, такая одежда была сугубо чужда его образу мыслей и вообще самой его жизни; с другой — сегодня в зале он, бестолково взмахивая мечом, испытал весьма особые, новые ощущения, с которыми не хотелось расставаться так же легко, как с халатом. Странно: хотелось их испытать сызнова… Тут было о чем поразмыслить. Гокэ уж удалились в душевую, в приоткрытую дверь слышались их веселые голоса и шум воды, а разоблаченный до полного естества Баг, с порога заметив, что Богдан застыл в задумчивости, понимающе хмыкнул и тоже скрылся в душе.

Распрощались на улице перед входом; день был в разгаре. Богдан, наблюдая, как его напарник и оба симпатичных гостя страны раскланиваются, сияя неподдельной приветливостью и отнюдь не церемонной, вполне искренней уважительностью, подумал, что подобные мучительные с виду мероприятия, видимо, полезны не только для закалки тела и развития его боевых способностей, и даже не только для очищения духа от неподобающей благородному мужу суетной нервности, но — странно подумать — для укрепления дружбы. Он готов был бы поклясться, что из тренировочного зала Баг и Люлю выходят, став куда ближе друг другу, нежели были пару часов назад.

И Богдана совершенно не удивило, что прощание завершилось разговором о следующей встрече.

— Ну что же, милейший господин Лобо, — заговорил нихонский князь Люлю, — мне думается, уж теперь-то мы точно можем наконец пропустить с вами по стаканчику, а? То есть не прямо сейчас, а вообще. В конце концов вы с Дэдлибом чуть не коллеги, и вам с ним тоже, я думаю, найдется о чем поговорить…

Богдан терпеливо стоял рядом, чувствуя, как возбуждение и какой-никакой, а все ж таки прилив сил, охватившие его в зале, уходят — и на смену им в мышцы болезненно вливается густой, вязкий свинец.

— Почту за честь, — сдержанно кивнул Баг.

— Как раз перед отъездом… — подал голос Дэдлиб, извлекая из портсигара длинную черную сигару. — Не желаете? — Богдан и Баг не желали. — Так вот, перед отъездом в эту вашу Ордусь у меня было одно весьма любопытное дельце. Не могу сказать, что я доволен результатом. Забавное, надо признаться, дельце. Вам будет любопытно услышать…

— Боюсь, в ближайшие дни нам будет некогда, — отвечал Баг. — Мы с напарником как раз сейчас ведем тоже вполне головоломное расследование…

— Как интересно! — сверкнув зубами, восхитился Люлю. — Оно не принадлежит к разряду государственных тайн?

— Да вот пока не знаю. — Баг честно развел руками.

— У нас с Дэдлибом ба-альшой опыт насчет государственных тайн! Правда, Сэм? Ну, не ордусских, разумеется, а наших. Мы вообще дико государственные люди. Сэма вообще хлебом не корми, а дай подумать о судьбах своей страны… Так что слово за слово — глядишь, и выйдет обоюдная польза, а? В общем, надо чаще встречаться, милейший господин Лобо!

«Подозрительный интерес. Неспроста он это», — подумал Богдан; но мысль была какая-то вялая и бесцветная. Проплыла снулой рыбой и тут же перевернулась бледным, неубедительным брюхом кверху. Как-то не укладывалось в голове, что человек, который только что говорил: «пальчик вот сюда-а-а…» и вообще виртуозно и донельзя дружелюбно махал смертоубойными продуктами кузнечного дела у тебя и у твоего испытанного друга под самым носом, может тут же кривить душой.

Потом нихонец и его спутник направились в сторону улицы Больших Лошадей, а Баг и Богдан — к Проспекту Всеобъемлющего Спокойствия, где у дома Бага остался его цзипучэ.

— Знаешь, еч, — каким-то просветленным голосом проговорил Баг, — ни один разговор не заменит такого вот свидания в тренировочном зале. За эти два часа я узнал преждерожденного Люлю гораздо ближе. Прекрасный боец, прекрасный!

Богдан поглядел на друга.

— Спасибо тебе, еч, — сказал он, поправляя шапку на еще влажных после душа волосах, — спасибо.

— За что? — Баг уже протянул было руку к дверце повозки.

— Что привел меня сюда, — отвечал Богдан. — Это было очень… поучительно.

— Что ты, еч, — Баг повернулся к нему с широкой улыбкой. — Не стоит! Я рад, что… — Он осекся: откуда-то сверху раздался трубный кошачий рев.

Апартаменты Багатура Лобо, 21-й день восьмого месяца, первица, день

На столе — небольшая пластиковая банка, закрытая плотной крышкой с маленькими отверстиями для воздуха. На крышке — полукруглая пластиковая ручка. Довольно длинная ручка. Внутри почти доверху — вода.

В воде, упершись в стену, плавно извивается в бесконечном стремлении куда-то плыть непонятная розовая лента, украшенная равномерными темными поперечными полосками.

— Гм… — пробормотал Богдан и ткнул пальцем в прозрачную стенку банки. На розовую ленту это не произвело впечатления: она продолжала куда-то скользить с поразительным упорством.

В комнате появился Баг с красным махровым полотенцем в руках; из полотенца торчала всклокоченная морда Судьи Ди: зеленые глаза демонически сверкали, длинные усы стояли дыбом. Кот взглянул на Богдана и банку с розовым существом, плывущим в бесконечность, и издал резкий, богатый чувствами мяв.

— Сейчас, сейчас, хвостатый преждерожденный! — Баг опустил кота на пол и убрал полотенце. Судья Ди яростно дернул хвостом, и умильно наклонившийся к нему Богдан вздрогнул: лицо ему словно окатили из деревенского водораспылителя; кот внимательно посмотрел на Бага, тщательно встряхнул правой лапой, а потом принялся ее вылизывать.

— Я его вымыл, — сообщил Баг, — ибо приятель мой был неимоверно грязен. Интересно, где он шлялся?

— А что сюцай? — спросил Богдан. — Он дома?

— На звонки в дверь по-прежнему никто не отвечает, — развел руками Баг.

— Все это очень странно, — пробормотал Богдан. — Ты не находишь?

— Еще как нахожу. Не просто странно. Подозрительно.

Судья Ди закончил с передними лапами, плюхнулся на ковер и переключился на задние.

— Как я тебя запачкал… — покачал головой Баг, ехидно глядя на него.

Кот был найден на террасе Баговой квартиры; собственно, кто кого нашел — вопрос оставался открытым. Ибо Судья Ди, вне всякого сомнения, полагал, что это он нашел Бага, и никак иначе, ведь именно он с риском свалиться высунулся за ограду террасы, разглядел внизу хозяина и подал ему недвусмысленный звуковой сигнал, благодаря которому Баг, а за ним и Богдан задрали головы и стали всматриваться вверх, где и увидели-таки ярко-рыжую морду. «Котик… — пробормотал Богдан. — Еч, ты же говорил, что он ушел неведомо куда?» Вместо ответа Баг устремился к лифту. Богдан с трудом поспевал следом.

Судья Ди сидел на террасе перед закрытой дверью; шерсть его свалялась и висела какими-то неопрятными клочьями, но выглядел он спокойным и даже, скорее, довольным. Ровно морской волк после шторма: мол, потрясло изрядно, чуть всю душу не вывернуло, что и говорить, — зато какая романтика, три якоря мне туда и туда…

А рядом с Судьей лежала на боку эта самая банка; из дырочек в крышке неторопливо сочились прозрачные капли, а внутри извивалось нечто длинное, розовое и весьма омерзительное.

— И что сие значит? — Баг сложил полотенце и приблизился к Богдану и к банке. — Как думаешь, еч? — Богдан не ответил. — Судья Ди, где ты это взял?

Кот безмолвствовал, вылизываясь.

— Я бы сказал, что это очень похоже на пиявку, — с некоторым сомнением в голосе наконец отозвался Богдан. — Но для пиявки она очень, ну очень странная.

— Да… — протянул Баг, вглядываясь в розовое существо. — Здоровенная. У нас не водится. Такая как тяпнет…

— Драг еч, пиявки не бывают такого цвета! Где ты видел розовых пиявок, да еще с полосками?

— Ну, полоски, положим, у пиявок бывают… — Баг поднял банку и потряс ее. Розовая лента на мгновение сбилась с направления и ритма, а потом сориентировалась и поплыла с усиленной энергией. — Но наши пиявки — они черные, и на них более светлые полоски, а когда они крови насосутся, полоски становятся заметнее. — Баг поставил банку обратно на стол. — Определенно пиявка: видишь, у нее присоска на… гм… голове?

— На конце, — веско уточнил Богдан. У него отчаянно болели потянутые непривычными движениями мышцы, и потому мыслил он на редкость парадоксально. Баг покосился на него, но от комментариев воздержался. Судья Ди завершил мероприятия по первичному наведению чистоты и, подойдя к напарникам, привлек к себе внимание вполне привычным «мрр».

— А! Сейчас-сейчас, извини, хвостатый еч. — Баг скрылся в кухне. Хлопнул холодильник. Потом пробка. Потом зажурчало.

Появился Баг и поставил перед котом пиалу, до краев полную пивом.

— Прошу!

Кот степенно приблизился и начал лакать напиток.

— Не поверишь, еч… — заметил Баг, с симпатией глядя на Судью. — Пьет только «Великую Ордусь». — Он достал сигарету и щелкнул зажигалкой. — Нет-нет, про сигареты мы с тобой уговорились раз и навсегда! И не думай даже! — Он погрозил пальцем заинтересованно поднявшему морду коту. Кот слизнул стекавшую по носу каплю и вернулся к пиву.

— Э-э-э… — в изумлении широко открыл глаза Богдан, — и часто у вас… вот так? — Он указал на кота, как ни в чем не бывало лакающего пиво.

— Каждый вечер. Но сейчас хоть и день, ты же понимаешь, еч, животное переволновалось…

Богдан только руками всплеснул.

— Ладно, еч. То, что ты спаиваешь котика, это ваше с ним дело. — Судья Ди оторвался от пива и внимательно взглянул на Богдана. Потом демонстративно зевнул во всю пасть. — Хорошо, не будем об этом, — примирительно сказал коту Богдан. — В конце концов… Да! Итак, что мы имеем? Самонашедшегося кота, а также малопонятную, но вполне живую тварь в баночке. Которую этот кот сюда притащил на…

— На шее, — уверенно предположил Баг, а когда Богдан удивленно посмотрел на него, добавил: — Наверное, просунул голову в ручку, и банка всю дорогу болталась у него на шее. Очень аккуратно нес… Драг еч, может, ты тоже пива хочешь?

— Нет, спасибо.

— Напрасно отказываешься. Мускулы сразу отмякнут, страдать перестанешь…

— Еще Конфуций говорил, что страдания облагораживают благородного мужа.

— Детские — нет.

— Все равно в такую рань я пить алкоголь не буду. Лучше смерть. Мы все и так уже до… до розовых пиявок с твоим котом допились…

— Ты же трезвый совсем!

— Вы оба на меня дышите, ты это учитывай!

— Сейчас перестанем. Эй, хвостатый преждерожденный! Будь так снисходителен, перестань дышать в присутствии благородного минфа!

Кот безо всякого почтения покосился на Богдана и едва заметно дернул кончиком хвоста.

— Понятно… — пробормотал Богдан. — Хорошо. Ты мне вот что скажи: ты уверен, что он настолько разумен? То есть я понимаю, что он разумен — но настолько? Может, кто-то ему помог навесить банку на шею?

— Все может быть, драг еч. Я же говорю: очень подозрительно. Но кот умный. Ты же видишь, — Баг гордо указал на Судью Ди, который с чувством выполненного долга аккуратно вылизывал опустевшую пиалу.

— М-да… Не буду я говорить, что я вижу. Нашелся кот — и ладно… И все же, Баг. Сюцай и кот ведь не разлучались? Нет. Сюцай и кот пропали? Да. Потом кот возвращается, проблудив сутки невесть где, весь грязный и с неким сосудом на шее. В сосуде — загадочное животное. Не логично ли будет предположить, — Богдан старался не шевелиться в кресле, а если не шевелиться, руки-ноги почти не болели и логичному мышлению не препятствовали, — что это сюцай его отправил к нам с данным животным? Причем — сам будучи по каким-то причинам не в состоянии его нам принести?

— Логично, логично… — проворчал Баг. — Драг еч, мне эта мысль уже полчаса мозги сверлит. Только я это проще формулирую.

— Как?

Баг покрутил головой:

— С Елюем что-то случилось, и это «что-то» как-то связано с такими вот пиявицами. И единственный способ, которым сюцай смог дать мне об этом знать, — вот он, способ, сидит, пиво переваривает… А толку чуть. Все равно непонятно, что делать.

— При чем тут пиявки? — пробормотал Богдан. — Ерунда какая-то… Но факт есть факт: Елюй исчез. Извини, конечно, это твой сосед, а не мой, так что тебе виднее… но тебе не кажется, что пора давать его в розыск?

— Если не появится и в эту ночь, то… — неопределенно пробормотал Баг. — Хотя знаешь… если тут серьезное что-то, надо самим сначала разобраться. Спугнем…

— Кого?

— Понятия не имею. Пиявок.

Они помолчали, глядя на банку, в коей неутомимо пыталась плыть сквозь прозрачный пластик розовая нечисть.

— Знаешь, Богдан, — решительно проговорил Баг, — нам все равно к научникам пора наведаться. Возьму-ка я эту розовую тварь с собой. Прер Чу наверняка скажет нам о ней что-нибудь умное.

— К научникам… — простонал Богдан. — Да, пора… Но это же надо шевелиться…

— Может, тебя отнести до повозки? — ядовито спросил Баг.

— Хорошо бы, — с мукой отозвался Богдан и приступил к трудному делу вставания.

Управление внешней охраны, 21-й день восьмого месяца, первица, после пяти

Кабинет главного следознатца Управления Антона Ивановича Чу напоминал келью даоса-алхимика. В полумраке внушительно возносились к потолку высокие стеллажи, уставленные разнообразными приборами, пробирными стойками, коробками с краткими надписями, понятными, вероятно, лишь самому следознатцу; отдельно стояли три застекленных шкапа, в коих строгими рядами теснились красные папки. Посреди всего этого великолепия помещался обширный стол, увенчанный средоточием таинств: могучим компьютером, к системному блоку которого тугой паутиной сходились бесчисленные проводки от потребных в научных изысканиях разнообразных устройств, громоздившихся по углам. Над столом нависала яркая лампа на суставчатой ножке; ножку и лампу покрывал слой разноцветных самоклеющихся бумажек со всякими записями, а под лампой блестела ухоженная лысина хозяина, сосредоточенно изучавшего что-то мелкое через сильное увеличительное стекло.

— Драг прер Чу! — позвал Баг, приближаясь к столу.

Антон Чу оторвался от своего занятия, вскинул глаза, выхватил из-за уха легкомысленно торчащий карандаш и встал.

— Драгоценный преждерожденный Лобо, драгоценный преждерожденный Оуянцев-Сю. — Он отвесил вошедшим сообразный поклон. — Рад вас приветствовать.

— Добрый день, драг прер Чу, — улыбнулся Богдан. — Думаю, мы можем отбросить излишние церемонии.

Дружелюбие и непринужденность давались Богдану с трудом: мышцы ног категорически отказывались служить. Ноги эти, казалось, не так давно кто-то пытался открутить от места, откуда они растут, и только по лености оставил недооткрученными. Переставлять их приходилось чуть ли не вручную. Во всяком случае, у Богдана появилось ощущение, что для каждого шага ему приходится затаскивать ногу вверх усилиями всех имеющихся в теле мускулов, начиная с расположенных в области подмышек, а может, даже ушей. Со времен Александрийского Великого училища, где и впрямь учили основным телесным навыкам, Богдан не испытывал столь мучительных и нелепых страданий. И потому, когда достойный минфа вслед за другом перемещался от двери к столу следознатца, приветливая мина его на какой-то миг стала несколько жалкой.

Антон Чу еще раз коротко поклонился.

— Я разумею, — начал следознатец, — драг ечей интересуют результаты научных разборов вещественных свидетельств с Моикэ и с Больших Капиталов? Так вот… — Чу ткнул пальцем в клавиатуру своего компьютера. — По существу ничего прибавить к первоначальному не могу, за исключением, пожалуй, того, что на Больших Капиталов на пепельнице с окурками обнаружены пальцевые отпечатки не только хозяев, но и третьего лица. Сличение данных отпечатков с имеющейся в нашем распоряжении картотекой со всей очевидностью указывает на то, что это третье лицо…

— Соборный боярин Галицкий, — мягко вставил Богдан. — Это мы уже знаем.

— А! — Антон Чу потеребил кончик носа. — Что ж… Тогда, кроме этого, могу сообщить вам, что разбор обгорелых остатков из камина на Моикэ со всей определенностью указывает на то, что это была книга.

— Что за книга? — подобрался Баг.

— Увы! Нам удалось прочесть лишь три буквы с обложки: хорошая вытяжка у боярского камина, споро горело, видимо, хозяин недавно озаботился прочисткой трубы! Эти буквы: «в» и «о», потом пробел и опять «о», после которого пробел. Это все. Даже фотографирование в ультрафиолете не дало большего. Вот, изволите ли видеть… — Он прошелся пальцами по клавиатуре, и из ближайшего принтера пополз лист бумаги. Протянул Багу.

— Негусто… — задумчиво пробормотал тот, с укоризной глядя на невразумительное «во о». Богдан хмуро теребил нижнюю губу.

— Снова увы! — Антон Чу развел руками. — Быть может, что-то даст разбор документов и файлов… аннотированный подробный список закончили составлять полчаса назад. Но, на первый взгляд, и там нет ничего такого, что обращало бы на себя особое внимание. То есть там много важного — но все это материалы, прямо относящиеся до работы боярина в Соборе.

— Ладно, благодарю вас, драг прер Чу. Что-нибудь еще не… не всплывало?

Следознатец развел руками.

— Разве что… За четверть часа до вашего яшмового появления мне позвонил прер еч Сыма и сообщил, что хотел бы зайти. Ему что-то хочется обсудить со мной, но что именно — по телефону он говорить не стал.

— Когда он собирался быть?

— Мы договорились к восьми…

— Это касается состояния прера ад-Дина?

— Еч Сыма ничего не уточнил.

— Интересно… — протянул Баг. — Что же, надеюсь, вы оба своевременно будете извещать нас с ечем Оуянцевым…

— Разумеется! Но ведь нести к вам каждую мелочь, каждое предварительное соображение — тоже нелепо, согласитесь. У вас своих дел по горло…

— Это точно.

— Я полагаю, что прер еч Сыма, если бы имел что сказать определенного, сразу звонил бы не мне, а вам.

Баг кивнул и повернулся было к двери.

— Ах да! — Он вытащил из-за пазухи банку с ручкой; неведомое розовое существо оставило свое стремление уплыть и теперь просто висело вдоль стенки, присосавшись к стеклу почти под самой крышкой. Баг водрузил банку на свободный угол стола. — Что бы это было такое, прер Чу, а?

Антон Чу осторожно взял банку и поднес ее поближе к лампе, всмотрелся.

— О! — Следознатец поднял на напарников вытаращенные глаза. — О! — повторил он с громадным удивлением. — Где вы это взяли?!

— Да, собственно… — пробормотал Баг. — Это подарок.

— От кого? — Взметнувшиеся на середину лба брови изумленного до глубины души следознатца так и не могли пока вернуться на место.

— Если б знать…

Чу, разглядывая розовое существо, медленно, сосредоточенно вертел банку так и этак. Взялся за увеличительное стекло.

— Я не специалист, но, по-моему, это неизвестный науке вид…

В кармане ветровки Богдана курлыкнул телефон.

— Извините, ечи, — сказал Богдан и неуклюже отошел в сторонку, на ходу доставая трубку натруженной рукой. — Оуянцев-Сю слушает.

И тут же вздрогнул, потому что в трубке отчетливо послышался голос боярина-осназовца Галицкого.

— Добрый вечер, Богдан Рухович.

— Добрый вечер, Даниил Казимирович… — выжидательно ответил Богдан.

— Я оценил ваш такт. Вы не потребовали с меня никаких обещаний о невыезде и неразглашении… и даже не оставили своего телефона на случай, если мне что-то захочется вам сказать.

— Вы были так взволнованы и расстроены…

— Благодарю вас за предупредительность и отвечаю вам тем же. Я действительно был очень взволнован и говорил, простите, больше о себе, чем о… во всяком случае, не меньше. А вас ведь интересуют не мои переживания, а факты.

— И то, и другое, драгоценный Даниил Казимирович. И то и другое.

— Я нынче утром не упомянул об одном пустяке. А вам это может оказаться важным, я ведь не знаю всех сопутствующих обстоятельств…

Сердце Богдана забилось быстрей.

— Я внимательно слушаю вас, драг прер еч.

— Где-то уже к концу нашего разговора с Гийасом, к самому концу… Он, явно уже некоторое время не слушая меня, вдруг бросился к книжному шкапу, откуда-то из глубины, основательно порывшись, достал книгу и побежал обратно ко мне. «Вот прочти! — кричал он. — Ты поймешь! Тут все написано! Я покажу тебе, как читать!» Причем, понимаете, мне показалось, что за книгой он побежал после… как бы это сказать… определенной внутренней борьбы.

— Как это?

— Сам не знаю, как объяснить… Словно бы ему очень не хотелось прибегать к такому аргументу, но желание убедить меня, переспорить, обратить в свою веру пересилило. Понимаете?

— Кажется, да. Но… вы очень тонкий знаток переживаний, если так вот…

— Я же профессионал, драг еч Оуянцев-Сю. Но самое странное… Я взял, я не мог ему возразить… Нипочем не догадаетесь, что это была за книга. «Слово о полку Игореве»!

Ноги окончательно подломились под Богданом, и он опустился в стоявшее у двери кресло.

— «Слово»?

— Ну да! Что уж он там мне хотел доказать с его помощью… Я прекрасно знаю эпос, очень его люблю… Правда, судя по обложке, этого издания я никогда не видел. Я сказал, что сейчас читать его не вижу смысла, и если он настаивает, я могу взять его с собой, посмотреть дома. Но Гийас не дал. Он страшно всполошился и забормотал что-то вроде: «Нет, нельзя… Как же я без нее… А если узнают, что я кому-то показал…»

— Вы так и не открыли книгу?

— Нет. Честно сказать, я не чаял, как уйти. Мне казалось, в одиночестве Гийас успокоится… впрочем, это я вам уже сообщал.

— Куда прер ад-Дин дел книгу затем?

— По-моему, он ушел с ней обратно к шкапу. Да. Не переставая говорить что-то о необходимости дать улусу все возможные преимущества и льготы относительно остальной Ордуси… Когда он вернулся от шкапа и сел на свое место, «Слова» у него в руках не было.

— Благодарю вас, драг еч Галицкий, — медленно проговорил Богдан. — Благодарю. Не скажу вам сразу, но, похоже, это чрезвычайно существенные сведения.

— Не могу понять, чем они существенны, но буду рад, если это и впрямь так, — вежливо ответил боярин. — Теперь позвольте попрощаться…

— Еще один вопрос.

— Да?

— Если вы можете ответить, конечно… Чем закончилось совещание у князя?

Галицкий помолчал, потом сказал мрачно:

— Примирить позиции не удалось. До голосования два дня. До свидания.

Баг уже дожидался его. Увидев, что Богдан прячет трубку, он подошел ближе.

— Я оставил пиявицу здесь. Чу обещал пообсуждать с коллегами, порыться в справочниках… Думаю, пусть тут пока поплавает… — И лишь тогда он обратил внимание на сосредоточенное лицо Богдана. — Что случилось? Кто это звонил?

— Галицкий, — ответил Богдан и, пока они шли к лифту, подробно пересказал напарнику весь разговор.

Потом они уставились друг на друга. Благо, лифт гулял где-то и не торопился на вызов. Через несколько мгновений губы Бага дрогнули.

— «Во о», — сказал он. — «Во о»!

— Что? — не понял Богдан.

— Три буквы с обложки сгоревшей книги в камине Ртищева! — гаркнул Баг на весь безлюдный, сумеречный коридор. — «Во о»! Слово о! Полку! Три Яньло мне в глотку! Игореве!!!

Богдан шумно выдохнул и провел ладонью по лицу.

— Обыск в апартаментах ад-Дина проводился? — отрывисто спросил он.

— Нет, конечно… Ты бы сам первый нас за ухо взял, если бы мы попробовали. Состав преступления отсутствует, имеет место болезнь, и только. С какой стати — обыск? Документы на рабочем столе просмотрели да рабочие файлы — и то это… так, на грани. Одно оправдание — что накануне со Ртищевым такое стряслось.

— Надо найти книгу, — сказал Богдан тихо.

Двери наконец-то подошедшего лифта с шипением раздвинулись. Баг шагнул в кабину, бросив на ходу:

— Едем туда сами, сейчас.

Богдан с внутренним скрежетом, как заржавленный, переместился вслед за ним.

— Еч, прости… — жалобно проговорил он. — Я нынче вырублен напрочь, тебе не помощник. Все болит так, что едва соображаю…

Баг уставился на него с удивлением, потом понял. Глаза его потеплели. Пробормотал:

— Путь меча прям, но крут… — а потом мягко, почти ласково добавил: — Я тебя заброшу домой и сам рвану на Капиталов. А ты немедленно завались в горячую-горячую ванну. От кипятка молочная кислота в мышцах…

— Кипятка? — страдальчески пролепетал Богдан. — Всей моей рельефной мускулатуры меня лишил, теперь хочешь, чтобы и кожа сползла?

— Именно, — ответил Баг. — Вот такой я друг.

Апартаменты соборного боярина ад-Дина, вечер

Обезумевший столь внезапно соборный боярин Гийас ад-Дин обитал в весьма своеобразном жилище. Перед вошедшим открывался просторный холл, стены которого где только возможно были покрыты рядами курительных трубок, таинственно мерцавших в свете неярких, довольно низко свисавших с потолка светильников. Здесь были трубки всевозможных форм и размеров: от маленьких «носогреек» до громадных, вытянувшихся чуть ли не на длину шага сооружений, покрытых затейливой резьбой и увешанных всякими ремешками и бирюльками. На отдельных столиках в углах чинно стояло несколько кальянов — причем один блестел крупными, явно драгоценными каменьями.

Коллекция трубок и кальянов продолжалась и в примыкающих к холлу комнатах, назначение только трех из коих угадывалось безошибочно: спальни, где господствовало громадное ложе под балдахином с кистями, кабинета, назначение коего выдавал не менее впечатляющий стол — прибежище бумаг — с неизменным «Яшмовым Керуленом» в центре, и маленькой чистой комнаты вовсе без мебели, но с явным михрабом в одной из стен: здесь мусульманин Гийас ад-Дин, надо думать, совершал намаз.

Пространство стен прочих помещений коли уж оставалось свободным от книжных шкапов, то было безраздельно отдано причудливым трубкам и картинам с изображениями трубок иных, еще более причудливых и невероятных. Сами же эти помещения обставлены оказались весьма хаотически и служили хозяину, по всей вероятности, для смены домашней обстановки во время размышления и досуга. Во всех комнатах обнаруживались непременные низкие столики, на которых чернели экраны выключенных «Керуленов» попроще; рядом со столиками на пухлых длинношерстных коврах лежали украшенные искусными вышивками подушки для сидения.

Оглядев один «Керулен», Баг с удивлением обнаружил торчащую из него сетевую карту; беглый осмотр других приборов подтвердил его первое впечатление: все компьютеры в апартаментах были объединены в местную внутреннюю сеть; боярин таким образом мог работать в той комнате, в каковой ему в данное время заблагорассудилось.

Баг покрутил головой в удивлении.

Никакого намека на кухню в апартаментах Гийаса ад-Дина не было. Не было также заметно и признаков постоянного женского присутствия, хотя некоторые предметы туалета и обихода, особенно бросавшиеся в глаза в спальне, ясно говорили о том, что временная супруга посещала боярина с завидной регулярностью, в том числе — и совсем недавно. Характер известной тележурналистки восстанавливался по перечню состоянию и степени разбросанности оных предметов с легкостью: взбалмошная и напористая, талантливая и безалаберная, самовлюбленная и понятия не имеющая о том, что первая обязанность женщины — это поддержание уюта в жилище. «Нет, — подумал Баг, — Стася не такая. Она… она аккуратная». Впрочем, ему тут же пришло в голову, что и сам боярин, судя по всему, не особо стремился к уюту и не ведал, что он приятен.

На антикварном ветхом туалетном столике времен, наверное, еще Омейядов, растолкав, подавив и частично опрокинув благоуханную армию скляночек и баночек с косметикой, милых сердцу любой настоящей женщины и вселяющих возбудительное чувство превосходства над женщинами в сердце любого настоящего мужчины, угловато и чужеродно громоздилась забытая видеокамера — словно ледяной астероид, вдруг рухнувший в персиковый сад. Баг поджал губы.

«Три Яньло мне в глотку! — подумал он. — Готов поспорить на десять лянов, что эта Шипигусева ни разу не навестит мужа в больнице. Разве только чтоб сделать репортаж про то, как неуважительно обходятся с законопросителями лекари силовиков. Ладно. Их дела».

И он приступил к осмотру шкапов.

Книжное собрание боярина впечатляло не менее, чем коллекция трубок. В шкапах, казалось, было все: от художественной литературы до узкоспециальных справочников, причем — на разных языках. Баг с удовольствием узнал «Уголовное уложение династии Тан» в четырех томах, с остроумными и весьма глубокими, хотя и несколько вольными толкованиями преждерожденного Юя[35]. Минут пятнадцать Баг, забыв о цели прихода, упоенно листал старые, дорогие сердцу издания классических романов — от ксилографического «Мира без войны» до «Первица начинается в шестерицу» с иллюстрациями, выполненными в порядке культурного обмена знаменитым западным мастером Гюставом Дорэ; для этих книг был выделен особый шкап. Отдельно стояли подшивки журналов: «Юлдуз», «Нева-хэ», «Лошади и гончие»…

Изрядно понюхав пыли, Баг осмотрел все шкапы, но ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего «Слово о полку Игореве», так и не обнаружил.

«Странно, — подумал он с некоторым раздражением, — в таком собрании — и нет „Слова“… ни единого издания. Даже как-то подозрительно». Этакое книгохранилище просто не могло обойтись без одного хотя бы экземпляра эпоса, и если его не обнаруживалось — это о чем-то говорило. Только вот о чем?

Но ведь Галицкий сказал — оно было!

Причем — неизвестное ему издание…

Тогда Баг стал методически обшаривать комнату за комнатой, поднимая ковры, вороша подушки, отодвигая мебель, простукивая стены и пол, но ничего, за исключением завалившегося за плинтус металлического ляна, выпущенного по случаю водворения мощей Бодхидхармы в Александрийский Храм Света Будды, не обнаружил.

И ничего, напоминающего пепел сожженной бумаги.

Не было «Слова» и на выходящем в уютный зеленый дворик балконе: там в горшке росла маленькая и бойкая березка.

— Гм… — уныло сказал себе Баг; глянув вниз, он обвел дворик взглядом и, помимо зеленых насаждений, детских грибочков и стариковских лавочек, в последнем свете убегающего вечера увидел притулившиеся за низкой кирпичной оградой бачки для мусора. — Гм…

Кажется, их посещение и подробное знакомство с содержимым становились насущной необходимостью. А он так хотел этого избежать!

Вотще.

Баг спустился во двор и неохотно приблизился к бачкам. Бачки были ухоженные, выкрашенные жизнерадостной краской. И — почти пустые. Баг обрел в них лишь пять пластиковых мусорных мешков черного цвета.

Разной степени наполненности.

Оглядевшись по сторонам и не заметив ни души, Баг крякнул и, распоров самый худой из мешков, расстелил пластик на земле. Методично опорожняя мешки на пластик, он внимательно рассматривал их содержимое, шевеля его предусмотрительно отломанной от куста веточкой.

«Сейчас, верно, кто-нибудь уже вовсю звонит Крюку, — мрачно думал он. — У нас во дворе завелся мусорный маньяк! Приезжайте-заберите…»

Сломанная кукла Маша.

Ветхая кукла Мойша.

Ароматные остатки чьего-то ужина.

Две разбитые тарелки цзиндэчжэньского фарфора.

Мятая газета «Вечерняя Александрия».

Всякая дрянь.

Опять вотще.

Баг водворил мусор обратно в баки, бросил туда же веточку и аккуратно накрыл баки крышками.

Отряхнул руки и скорым шагом вернулся в апартаменты соборного боярина. В роскошной ванной комнате тщательно вымыл руки весьма душистым жидким мылом.

Потом прошел в кабинет, уселся на стул и погрузился в раздумья.

Итак…

В помойке книги нет. В комнатах книги нет. То есть, много всяких книг есть, а «Слова» — нет.

С Галицким Гийас поделиться не захотел — домой забрать книгу не разрешил. Дорожил книгой. От себя не отпускал.

Да что это за «Слово» такое, в конце концов?!

Вывод: если книги нет в доме, значит, Гийас ее припрятал где-то за пределами дома. Зачем припрятал и почему — это уже другой, следующий вопрос.

Куда у нас пошел боярин после того, как Галицкий отправился восвояси?

Правильно, боярин пошел гулять на карниз.

И «Слово» мог запросто взять с собой.

Но при особе боярина книжка не обнаружена.

Значит?

— Есть только один способ проверить, — пробормотал Баг, положил меч на стол — с мечом путешествовать по узкой кромке на высоте пятого этажа было неудобно — и открыл массивную раму окна кабинета.

За окном его поджидал все тот же теплый вечер. Внизу уже зажглись фонари. Сдержанно шумели редкие на улице Больших Капиталов повозки.

Баг спугнул пару голубей, устроившихся на ночлег под боярскими окнами, ступил на карниз и осторожно, прижимаясь к стене спиной, двинулся вперед. Прямо под его ногами мирно засыпала великая северная столица; смотреть на нее в окно, хоть в окно трапезного зала телебашни, и смотреть вот как, с высоты каких-то двенадцати шагов, но стоя почти в пустоте, — это, как говорится, две большие разницы.

Лепнина — оскалившиеся львы с кольцами в зубах — выглядела свежей: по всему, фасад дома недавно ремонтировали. Да, определенно: не так давно Баг сам видел строительные леса примерно в этом месте Больших Капиталов.

Мест, пригодных, чтобы спрятать книгу, в лепнине никак не просматривалось.

«Съел он ее, что ли?» — вполне серьезно подумал Баг.

Постепенно он достиг плотно прилегающей к стене водосточной трубы, шедшей аккурат меж двух окон; именно за нее цеплялся Гийас ад-Дин, со всем пылом безумного препятствуя Багу доставить его в более безопасное и подходящее для государственного деятеля место — на психоневрологическое отделение центральной больницы Палаты наказаний; вот и следы его ногтей.

Баг остановился и правой рукой стал осторожно ощупывать трубу: между ней и стеной дома оставался узкий зазор, куда с некоторым усилием вполне могла пролезть ладонь. И на уровне плеча пальцы его на что-то наткнулись. Книга.

«Ну вот», — подумал Баг удовлетворенно. Безо всякого труда он извлек находку и, убрав ее за пазуху, двинулся обратно, к окну.

«Интересно, — размышлял, пользуясь коротким досугом, Баг на ходу. — В поведении безумных всегда есть своя логика, зачастую даже более четкая и однозначно читаемая, нежели в поведении нормальных, то есть всегда раздираемых противуречиями людей. Ее лишь надо понять, и тогда многое может стать ясным. Ад-Дин не оставил книгу в доме, взял с собой. Значит, буквально ни мгновения без нее не мог. Но, готовясь взлететь, не бросил, например, вниз, а припрятал. Берёг… Что ж он, вернуться собирался, что ли? Из полета? Похоже на то. Полетаю, мол, и обратно на карниз, а тут, ни мгновения не теряя, — к любимым страницам… Вот ведь как интересно».

Это могло что-то значить. Но с тем же успехом могло не значить ничего.

Багу не терпелось развернуть газету и открыть книгу. Что же там, три Яньло, такое сокрыто?

Хвала Будде, сегодняшнее деятельное мероприятие, кажется, завершилось. Баг уже предвкушал, как обрадует удрученного телесными скорбями еча: вот она, книжка-то! И может, успеет домой хотя бы до полуночи и оттуда, никуда не торопясь и отбросив суетное, позвонит Стасе…

В боярском кабинете было темно.

Совсем темно.

Свет, недавно зажженный Багом, вновь не горел. А вечерние сумерки за время гуляния над бездной успели смениться ночной тьмой. В царстве трубок царил непроглядный мрак.

«Надо же! — подумал Баг, осторожно, еле-еле высовываясь из-за края окна. Нет, ничего не видать. Хоть глаз коли. — Или ни с того ни с сего разом перегорели все лампочки, или… Очень подозрительно, ну очень… Ладно».

И он, в броске преодолев подоконник, упал на пол и мгновенно перекатился туда, где, по его представлениям, был боярский стол — стол оказался немного не там, где ожидалось, и Баг врезался в него коленом.

Над головой что-то пронеслось с хищным стремительным шипением — и гулко тукнулось в стену.

Баг, скорчившись за столом, вытянул вверх руку и осторожно, совсем беззвучно пошарил поверху — там, между «Керуленом» и бронзовым письменным прибором в виде трех медвежат, резвящихся на поваленной сосне, он оставил свой меч.

Меча на столе не было.

Богдан и Баг – порознь, но вместе

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 21-й день восьмого месяца, первица, вечер

Кипяток — ну, во всяком случае, нечто весьма к нему по температуре близкое — оказался и впрямь благом, и Богдан лишний раз помянул добром друга, с наслаждением ощущая, как тягостный свинец в конечностях и пояснице плавится и покидает измученные члены. Верная, заботливая Жанна, донельзя обрадованная редкой возможностью всерьез поухаживать за усталым мужем, насыпала в ванну каких-то одной ей известных, появившихся в жилище минфа вместе с нею ароматных, дающих обильную пену солей — и теперь Богдан, пожалуй, впервые в жизни расслабленно возлежал, запрокинув голову и не шевелясь, по уши в белой пене, ровно кусочек банана в рыхлой толще варварского кушанья «Даниссимо».

И размышлял.

Общая картина дела покамест не складывалась. Слишком много было побочных обстоятельств, о которых нельзя было сказать хоть с какой-то степенью уверенности, имеют они отношение к сути происходящего или нет. Но то, что происходит некий сложный и многоходовой, как выражаются закоренелые человеконарушители, «наезд» на достославное производственное объединение почтенного Лужана Джимбы — в этом сомневаться, пожалуй, было уже сложно.

На то, что из всех высокотехнологичных предприятий улуса именно в «Керулене» не все в порядке, указывало уже относительно давнее самоубийство начальника стражи предприятия. Что-то было в этом самоубийстве такое — неуловимо схожее с происшествиями, череда коих столь трагично и столь стремительно принялась разрастаться в последние дни.

Кроме того, из головы Богдана никак не шла сегодняшняя прощальная сцена у тренировочного зала. Гокэ проявили несомненный интерес к деятельности александрийских человекоохранителей. Что с того, что Люлю и Дэдлиб такие милые люди? В конце концов, именно хорошим людям в наибольшей мере свойственно уважать и блюсти интересы своей родной страны, ничего в этом нет и не может быть предосудительного — пока способы и средства такой заботы не начинают приносить прямой вред другим странам и их обитателям. Страна и семья — понятия сходные, так учил еще великий Конфуций. Разве можно назвать хорошим человека, который не заботится о своей семье и не готов ради нее, прямо скажем, на многое? Никоим образом нельзя. А вот человека, который ради своих близких вырвет кусок маньтоу из рук чужих детишек, мы называем человеконарушителем со всеми вытекающими отсюда последствиями… Так и тут. Кстати, как мимоходом упомянул нынче Баг, этот Дэдлиб — довольно известный у себя на родине человекоохранитель. Не следует ли уже установить за нихонским князем и его спутниками негласное наблюдение?

Ведь единственный серьезный соперник «Керулена» расположен за рубежом…

Тут все как будто сходилось.

Только вот при чем тут ни в чем не повинное, радостное и благостное «Слово о полку Игореве»?

Случайность? Совпадение?

Даже если так — хотя уж слишком нелепым и необъяснимым получалось такое совпадение, — зачем Ртищев жег несчастную книгу? Непосредственно перед тем, как выброситься из окна? Да столь тщательно, что даже обложка сгорела и, если бы не показания Галицкого, установить, что за книга погибла в пламени камина, так никогда бы и не удалось?

Это странно…

Так или иначе, первоочередные задачи на завтра, а может, даже и на остаток сегодняшнего вечера, ясны.

Нужно постараться выяснить, во-первых, приложил ли как-то руку к появлению налоговой челобитной сам Джимба? Если нет — это ничего не значит, конечно: прер Джимба вполне мог ни сном ни духом не быть замешанным в появлении этого документа и его внесении на рассмотрение Гласного Собора — но, так или иначе, в принятии и утверждении такой челобитной Джимба, несомненно, заинтересован.

И если да — это будет свидетельствовать о многом.

Нужно подробно разобрать историю развития отношений «Керулена» с заокеанскими соперниками. Скажем, вот как: не нарушит ли принятие челобитной и вызванное им резкое увеличение доходов «Керулена» то хрупкое равновесие, которое существует между Ордусским объединением и, например, североамериканцами?

В пользу «Керулена», разумеется…

Ведь приток денег — это расширение исследовательских планов, это увеличение продукции, это удешевление производства, это… весьма многое.

Нужно пройтись по файлам самых горячих сторонников принятия челобитной. В том числе Ртищева и ад-Дина. И вот под каким углом зрения: когда они стали этими самыми сторонниками? Как? Что в это время происходило в их жизни? Не возникало ли у них каких-то явно новых знакомств, например? Причем, например, с одними и теми же людьми?

Да, работы воз, тут нам с Багом целая следственная бригада понадобится, подумал Богдан, со сладостным покряхтыванием слегка меняя позу.

И еще одно…

Ну при чем тут, скажите на милость, безумие? Внезапное и необъяснимое безумие, доводящее, судя по гибели христианина Ртищева, даже до самоубийства? До смертного греха?

Ведь и ад-Дин того же возжелал, только не успел или духу не хватило ринуться, как Ртищев, — сразу вниз головой.

Хотя тот тоже не сразу. Лишь после сожжения «Слова»… Опять «Слово»… При чем тут, судя по обрывочным репликам ад-Дина, непреоборимое желание покинуть сей мир и воспарить? «Я здесь больше не могу находиться, здесь больно, я разорвусь пополам, я хочу улететь, отпустите, я улечу…» — вот что процитировал сегодня Сыма. При чем тут это все? Вопрос… Богдан распаривал мышцы и мысли в течение получаса.

Потом он, розовый, благостный, с наскоро приглаженными влажными волосами, сидел за столом и снедал приготовленный супругою ужин, вполуха, но с несказанным удовольствием слушая ее веселый, бойкий щебет. Вот и Жанна работать начала, думал он. Какие-то бумажки по своей теме откопала нынче… Хорошо…

И тут ему пришло в голову, что, наверное, вот так же или почти так же умный и, как говорят, славный боярин Ртищев ужинал вместе с супругой, а потом пошел часок-другой поработать — может, даже чмокнув жену в щеку. И никто из двоих не ведал, что это все у них — в последний раз. Дом, лучшее место в мире; покой, уют, нежность, полная защищенность. Выше и вообразить нельзя. Любимая и нужная, важная работа, привычное кресло, преданная супруга рядом, со всей своей заботой, со всем стремлением помочь и согреть.

Вдруг случилось нечто — и… только стекла в окне зазвенели.

Богдан едва не поперхнулся.

Когда отпили чаю, Жанна поглядела на Богдана серьезнее.

— Ты сейчас работать будешь? — спросила она.

— Собирался… А что?

— Я еще немножко хотела с тобой поговорить.

— Я никуда не спешу.

Она кивнула. Но ничего не сказала. Видимо, не знала, как начать.

— Что случилось? — мягко подбодрил Богдан.

— Нет, ничего. Ты не тревожься. Я просто хочу тебе рассказать… Первое время я не придавала значения, потом… потом, у Ябан-аги, не хотела тебя перебивать при всех… а вот теперь все-таки — расскажу.

— Я слушаю, родная, — ответил Богдан серьезно. Волнение супруги передалось ему.

— Помнишь, ты рассказывал про «Противу-Слово»?

— Да, — осторожно ответил Богдан, а внутри у него все буквально перевернулось: опять «Слово»!

— Ты тогда еще обмолвился, что о славянофильских кружках в Ордуси давным-давно не слыхивали. И сразу заметил, что я что-то хотела сказать…

— Помню.

— Я не решилась. Перечить мужу или даже просто уточнять его слова при посторонних… пусть даже близких друзьях… как-то несообразно.

Богдану словно теплого кунжутного масла налили в душу. Он с трудом сдержал улыбку.

— Ну… — без особой охоты начал было инстинктивно возражать он, но Жанна не обратила на его попытку ни малейшего внимания. — Я еще тогда подумала: какой ты чуткий, как ты чувствуешь меня, коли заметил… И все-таки отложила разговор. Со мной нелепая история приключилась седмицы три назад. Ерунда, конечно… И все же. Ты помнишь, я тогда была сама не своя. Буквально раздвоение личности какое-то напало: и к тебе хочу смертельно, и от тебя хочу отчаянно.

— Помню, родная… По-моему, это, слава Богу, прошло.

— Прошло. Конечно, прошло — хотя если бы не асланівськая жуть, кто знает… Ладно, я не о том. В те дни я много бродила по улицам, как-то всё мысли хотела собрать. По два, по три часа… И, знаешь, в мрачности такой, в решимости, почти в злости… Наверное, со стороны было заметно, что меня проблемы душат. Я думаю — это было заметно: что я на распутье.

«Неужели она мне изменила с каким-нибудь случайным прохожим?» — с сочувствием и тихой печалью подумал Богдан, но ничего не сказал.

— …И, понимаешь, в какой-то миг мне показалось, что за мной… за мной идут. Даже не очень скрываясь, правда. Почти средних, наверное, лет, но моложавый… Симпатичный. Внимательный. Ты понимаешь, я не знаю, сколько времени он меня преследовал, покуда я не обратила на него внимание, но даже после этого, совершенно не скрываясь и видя, что я оглядываюсь, он шел за мной еще минут десять. Но не просто преследовал, выслеживал… не знаю, как сказать. У меня такое чувство возникло, что он ко мне приглядывался. Оценивал.

— Отчего же ты мне сразу не рассказала? — негромко спросил Богдан.

— Мы тогда были не в тех отношениях, чтобы… раскрывать душу, — еще тише произнесла Жанна, опустив глаза.

Богдан проглотил внезапно вспухший ком в горле и попросил:

— Продолжай. Он тебе понравился?

— Нет. — До нее вдруг дошло, что ожидает услышать муж. Она перепугалась не на шутку. — Богдан, нет! Господи, да что ты… Я не о том! Да, средних лет, да, симпатичный, но… Тщательно зазубренная добрая улыбка и мускулатура. Мечта девы, которой очень худо и очень надо хоть к кому-нибудь приткнуться. Я таких терпеть не могу. Что ты, милый… Ты слушай лучше. Он шел за мной долго. А потом догнал.

— Так, — сказал Богдан.

Жанна на несколько мгновений опять умолкла. Богдан терпеливо ждал. Она вздохнула.

— Я забежала в какую-то лавку. Он за мной и как-то так ловко оказался рядом, заговорил о пустяках, я ответила… Слово за слово. Понимаешь, он вроде ничего не выспрашивал, но… сейчас найду слово. Пустяшный разговор у прилавка — но словно тест.

— Так, — сказал Богдан.

— Понимаешь? Он меня будто для чего-то проверял, я почувствовала это, ушла, но он опять меня догнал и снова заговорил. — Она глубоко вздохнула. — Тогда я решила, что это какой-то бродячий проповедник, в Париже таких много, на них и внимания-то никто не обращает… «Ваша душа, — сказал он, — в смятении. Вы перед выбором. Перед выбором жизненного пути. Ваши силы не находят себе применения. Вы хотите свершить подвиг, точно я не могу сказать для чего — то ли чтобы обратить на себя внимание любимого человека, то ли чтобы заглушить тоску от распада семьи…» Он почувствовал! Попал в точку, понимаешь? Я, конечно, ответила, что он ошибается, но он не стал слушать. «Не кривите душой. Не отказывайтесь из ложной гордости от протянутой навстречу руки друга. И от протянутой навстречу Божьей длани. Мы укажем вам цель. Мы объясним, ради чего стоит свершать подвиги в этом мире…»

— Так, — сказал Богдан.

— Я просто опешила. А он… Он говорил, что единственная достойная цель для человека славянской национальности сейчас — это… он, наверное, принял меня за славянку… это — борьба за освобождение русских из гнета и рабства.

— О Господи… — пробормотал Богдан.

— Что русские сделали для единства и величия Ордуси больше, чем все иные нации, вместе взятые. Что все творческие возможности Ордуси — это не более чем творческие возможности русских, только русских, остальные способны лишь на подражание. Что, если все пойдет как идет, русские растворятся в неисчислимой тупой азиатской массе и великая держава, несущая всему варварскому миру свет, погибнет, потому что все в ней, от хозяйства до науки, держится на русских, остальные лишь пользуются да еще смеют русских поправлять: то так, то не так… Надо спасать державу, а это то же самое, что добиваться для русских преимущественного положения среди всех прочих ордусских народов. Только русским — многоженство… денежные ставки втрое выше, чем за ту же работу для всех иных… присвоение ученой степени сюцая всем новорожденным русским мальчикам прямо в родильных домах, без экзаменов… В общем, обычный националистический бред, я с этим сталкивалась и в Австрии, и в Германии, и даже на родине, я это ненавижу, только… уж очень непривычно было слышать это здесь и о вас…

— Боже милостивый! — вдруг хлопнул ладонью по столу Богдан. — Елюй!!!

— Что? — не поняла Жанна.

— Нет-нет, ничего! — осадил себя Богдан. — Продолжай, родная. Продолжай.

— Собственно, все. Магия рассеялась, как только я поняла, к чему он клонит. Я сказала… Знаешь, любимый, боюсь, я смалодушничала. Может, от растерянности. Я сказала, что я из Франции и меня все это совершенно не касается. Я плохо поступила, Богдан, я знаю, очень плохо, как будто тебя предала… и ты, наверное, будешь прав, если меня не простишь. Но я в те дни была сама не своя.

— Я тебя понимаю, — после паузы ответил Богдан. — Что потом?

— Он стушевался и пропал. Буквально пропал, растворился среди прохожих… Понимаешь, я все это потому вспомнила, что ты сказал: про националистические кружки не слышно много лет. Но если это не национализм, то что? Или и ты, и вся твоя служба об этом ничего не знаете?

— Мало ли болтунов… Это еще даже не кружок.

— Конечно. Но… какой хороший он психолог. В том настрое, в каком я была… Если бы мне предложили полет на Марс без возвращения или на всю жизнь милосердной сестрой в Экваториальную Африку… Я вполне могла бы согласиться. Ты знаешь… я больше скажу. Если бы я и впрямь была русская уроженка Ордуси, то в тот миг… — Она запнулась.

Но Богдан понял.

— Все, молчи, — сказал он. — Забудь. Это ерунда. Издержки народоправства.

— А ты? Тоже забудешь?

— Тоже забуду. Только чуть позже. А ты — теперь же. Ведь с тобой у нас уже все хорошо. Да?

Жанна благодарно заглянула ему в глаза и сказала:

— Да.

— Ну, вот видишь… — сказал Богдан.

Едва выйдя из-за стола, окрыленная, свалившая груз с души Жанна поспешила включить, отпуская с усмешечками шпильки в адрес постановщиков и актеров, свой любимый сентиментально-нравоучительный телесериал из средневековой жизни «Цзинь пин мэй» — «Цветы сливы в золотой вазе».

А Богдан налил себе еще чаю и задумался. То, что рассказала жена, было, может, и не очень важно по сравнению с соборными делами, но существенно. Елюй… Баг сказал, что неискушенного юношу тянуло на подвиги. Если его вот так же психологически срисовали — а после он внезапно исчез… Это уже пахнет не блаженненьким проповедником, а, скажем, целой сектой.

Обеспокоенно вздохнув, Богдан потянулся к «Керулену» и, введя личный пароль, вошел в базу данных Отдела общественного сообразия Александрийской Палаты церемоний.

Он завершил свои скоропалительные разыскания минут через двадцать пять. На сердце полегчало — он ничего не нашел. Ровным счетом ничего, что хотя бы каким-то боком могло намекнуть на существование в улусе организации, свихнувшейся на особости русского народа. Понятно, что случайная встреча с таким вот бродячим увещевателем никак не могла отразиться в сводках и отчетах Отдела. Но неужто, поддайся кто-нибудь на уговоры, подобные тем, что услышала Жанна, окажись он уже среди новообращенных, — он удержался бы от того, чтобы рассказать о новых впечатлениях кому-то из друзей или хотя бы домашних? Ну, один, может, и удержался бы, а другой бы точно рассказал. И пошло-поехало… Как говаривал великий военачальник Чжугэ Лян, то, что ведомо двоим торговцам чаем, тут же становится известно даже любимой собачке младшего помощника старшего мясника на деревенском рынке. Раньше или позже какой-нибудь журналист столкнулся бы со странными разговорами или намеками — и уж любая его статья обязательно оказалась бы в поле зрения штатных обдумывателей Палаты церемоний. Раньше или позже поползли бы хоть слухи — а уж они обязательно оказались бы учтены: слава Богу, байгуани[36] пока работают исправно. По слухам совсем не обязательно было бы принимать какие-то меры, но в копилку сведений — чем живут люди, что их тешит, а что, наоборот, вызывает негодование — такие сведения положили бы непременно. Но нет. Степень подпольности секты, если предположить, что она все-таки существует, оказывалась какой-то невероятной, чудовищной. Противуестественной.

Словом, покамест можно было считать, что происшествие с Жанной — не более чем случайность; досадная и выставляющая Александрийский улус не в лучшем свете, но ничего особенного не значащая. Один увлеченный… ну, даже если двое-трое… Пока нет явных человеконарушений — они, собственно, в своем праве. Как и любые иные подданные, коим, например, шарахнуло бы в голову ратовать за поголовный отлов антарктических пингвинов с последующим перевозом их в Сахару, поскольку бедным животным среди вечных льдов холодно. В конце концов, никто Жанну силком не тащил за шиворот на какой-нибудь мрачный молебен во славу русского народа… Слава Богу, конечно, что не тащил. Только вот Елюй… Червячок тревоги остался. И Богдан решил завтра, если ничего не изменится, действительно объявить сюцая в розыск. Секта не секта, а человек-то — причем одинокий, за которого некому здесь встревожиться, причем домосед, у которого экзамены на носу, — пропал. Это-то уж бесспорный факт. Безо всяких запароленных баз данных — факт.

Едва Богдан встал, чтобы присоединиться к Жанне хотя бы к концу фильмы и уж вместе пяток минут посмеяться над хитросплетениями семейных дел Симэнь Цина и высокопарными завываниями лицедеев, раздался телефонный звонок. «Баг, наверное», — потянулся к трубке минфа.

Но это оказался отнюдь не Баг.

— Извиняйте за поздний звонок, еч Богдан Рухович, — без предисловий начал следознатец Управления Антон Чу; Богдан сразу узнал его по характерному, чуть протяжному выговору и мягкому южнорусскому «г». И так же сразу понял, что маститый научник донельзя взволнован. — Но дело такое, что заминок не терпит.

— Слушаю вас, еч Антон Иванович, — вновь усаживаясь в кресло, ответил минфа.

— Нет, не так. Я не хочу по телефону. И Рудольф Глебович, он тут рядом со мной, тоже не советует. Мы понимаем, что время для гостеваний совершенно несообразное, но мы оба хотели бы прямо сейчас приехать к вам. Посоветоваться маленько.

Богдан глубоко вздохнул.

— Жду вас, драг ечи, — сказал он.

Апартаменты соборного боярина ад-Дина, 22-й день восьмого месяца, вторница, ночь

Меч пропал.

Но ведь не сам же он удалился погулять?

Для очистки совести Баг сызнова погладил ладонью пространство над столешницей. Нету. Только медвежат чуть не задел. Глаза Бага быстро привыкали к темноте — покуда он прогуливался по карнизу, из безветренной пустоты под его ногами все же светили уличные фонари, а в кабинете их и в помине не было.

Что-то стало различаться. В глубине помещения угадывались очертания шкапов и тусклое поблескивание их стекол.

Ни звука. Ни движения.

Но тренированное ухо Бага все же засекло неподалеку сдерживаемое, едва слышное — но все же слышное — дыхание нескольких человек. И кто-то из них имел глупость прикоснуться к Багову мечу.

Это он напрасно сделал. Это он зря.

Баг начал сердиться.

«Подозрительно, — размышлял он, сидя на корточках и втянув голову в плечи, — что домой к сошедшему с ума соборному боярину ночью являются какие-то подданные. — Баг, чуть привстав, аккуратно и беззвучно снял с ближайшей стены пару длинных трубок. — Вон как над головой-то у меня просвистало. Еще Учитель говаривал: „Вглядись в те ошибки, которые человек делает, — и познаешь, насколько он человеколюбив“[37]. Швырять в живое ножиком — очень нечеловеколюбивый поступок, а уж упереть мой меч — редкостно большая ошибка. И зачем, спрашивается, такие нечеловеколюбивые и падкие до ошибок подданные сюда, в кабинет, являются? Уж ясное дело, не за кальяном с изумрудами, потому что он в прихожей. И не за романом „Шифу и Маргарита“, хотя это и дорогое издание, и даже в футляре. Они приходят за тем же, за чем и я — за „Словом о полку Игореве“, вот за чем!» — Баг взвесил трубку на ладони: вполне увесистая попалась трубка.

Слева послышался отчетливый характерный шорох.

«Ой, ползет!» — понял Баг, на мгновение высунулся из-за стола, метнул трубку на звук и исчез за другой тумбой стола. Кто-то хекнул от боли.

В стену над головой Бага снова пару раз увесисто стукнуло.

«Ну точно, ножами кидаются. Нехорошо…»

Баг коротко, без замаха швырнул другую трубку через весь кабинет; трубка врезалась в развешанных в темноте сестриц, и они все вместе, с радостным и бодрым деревянным стуком, осыпались на пол; метнулись смутные тени-силуэты.

«Кажется, четверо, — определил Баг, снова прячась за тумбой стола. — Четверо и с разных сторон».

— Вэйтухай[38], выходи… — вдруг предложил приглушенный голос.

«Уже бегу, — ехидно подумал Баг, добыв еще пару трубок. — Вот только халат поглажу».

— Отдай книгу, — раздался замогильный, явно измененный голос с другой стороны.

«Ну точно! Тридцать три Яньло, да что ж в этой книге такое?!»

И Баг собрался было швырнуть очередную трубку с целью более точного определения расположения противника перед неожиданным на оного нападением, как вдруг увидел два поразительно знакомых зеленых глаза — на шкапу, в противуположной части кабинета; глаза горели во мраке, как два огромных светляка.

«Что он тут делает?! Я ж его в повозке оставил!» — взволновался Баг и тут же понял, что именно делает в кабинете соборного боярина ад-Дина рыжий кот с зелеными глазами: охотится. Пара жутких светляков некоторое время перемещалась, потом оба замерли, даже как-то сжались на мгновение, и тут — темная молния с душераздирающим мявом пала со шкапа вниз, и там, внизу, кто-то тонко заверещал в ужасе; к визгу примешивалось боевое шипение.

— Ой, уберите его! Уберите! — в полный голос тонко орали в темноте. На крик метнулись тени.

«Ага, сейчас!» — подумал Баг со злорадством.

— Уа-а-а-а-у-у-у-у… — кровожадно завывал в ответ Судья Ди, и слышен был треск терзаемой материи.

Если бы Баг не знал, какого размера кот издает эти звуки, он решил бы, что где-то недалеко всерьез воюет средних размеров рысь.

— И вам не стыдно, подданные? — спросил Баг, перепрыгивая стол и тем самым сразу оказываясь в гуще событий. — Вчетвером на одного маленького кота?

Не дожидаясь ответа, он изгнал из головы мысли и нанес серию ударов по двум ближайшим черным силуэтам. Довольно юрким, надо признать.

Глухо звякнул упавший на ковер очередной нож.

Раздался звон бьющегося стекла: кто-то, сбитый кулаком Бага с неправедного пути, угодил в шкап.

А тут и Баг получил чувствительный удар в левое плечо; по чудесному наитию он успел уклониться, иначе угодили бы в голову.

«Амитофо…»

Справа воздух рассек меч. Баг от души заехал пяткой в живот тому, кто метнулся навстречу слева, — метнувшийся отлетел к стенке, с которой немедленно осыпались последние многострадальные трубки. Что-то не было видно конца потасовке, и Баг сосредоточился, настраивая себя не на мимолетную стычку, а на серьезное деятельное мероприятие: получить рану от собственного меча представлялось совершенно несообразным.

Глаза уже совсем привыкли к темноте. Баг стоял лицом к лицу с высоким нападающим; тот недвижно застыл, выжидая и держа меч над головой в поднятых руках.

Время работало против Бага: уже начали шевелиться поверженные, и каждую минуту можно было ожидать нападения сзади; но тут высокий дернулся, вскрикнул, забыл про меч и нелепо запрыгал на одной ноге, отчаянно встряхивая другой: в эту другую мертвой хваткой с горловым урчанием впился всеми когтями и зубами Судья Ди.

— Ах ты, вэйтухайский прихвостень! — выдохнул высокий, занося меч с явным намерением располовинить находящегося в боевом трансе кота, но Баг легко подпрыгнул, совершил изящный поворот в воздухе, и носок его кованого сапога вошел в соприкосновение с челюстью противника. Хрустнула кость, и высокий рухнул, как сноп.

Сзади раздался топот: противник спешно отступал в сторону балкона.

— Ди! Сторожи этого! — Баг подхватил с пола меч, ощупал рукоять: мой! — от души заехал в лоб лежащему — тот глухо охнул, и правильно, не зарься, скорпион, на фамильные мечи, — а потом метнулся к балкону.

Последний из убегающих обернулся, взмахнул рукой — звяк! — Баг легко отбил очередной метательный нож и, продолжая стремительное движение, ударом рукояти выбил черного на балкон, но не смог удержать полета лезвия меча: оно прошло наискось через грудь противника.

— Ып… — сказал тот и рухнул на перила.

«Намо Амитофо…»

Баг обернулся: оставшиеся двое проворно взбирались на близкую крышу по водосточной трубе. За спинами у них болтались мечи.

— Управление внешней охраны! — крикнул Баг. — Немедленно остановитесь!

Вотще — только еще быстрее руками-ногами заработали.

В кабинете утробно урчал Судья Ди.

Не остановятся, понял Баг, глядя на одетые в черное фигуры, и, сжав меч зубами, ухватился за трубу: крепкая труба, толстая, еще пятерых выдержит; стал карабкаться следом.

На крыше он оказался через несколько мгновений.

Перехватил меч в руку.

Черные фигуры громыхали кровельным железом в сторону Проспекта Всеобъемлющего Спокойствия, там старинные дома шли сплошной чередой, а многочисленные слуховые окна и выходы на чердаки давали столько возможностей улизнуть, что поимка, честно сказал себе Баг, сделалась бы сомнительной. Он стремглав кинулся следом.

Ветер пел в волосах. Баг уверенно нагонял бегущих.

— Управление внешней охраны! — еще раз гаркнул он им в спины. Исключительно для порядка. Подданным в черном, похоже, было глубоко плевать и на Управление в целом, и на ланчжуна Лобо в частности.

Один вдруг за что-то запнулся, полетел кувырком, а когда вскочил — Баг уже был рядом: стоял, держа меч лезвием вниз в правой руке. Второй обернулся.

Теперь, в льющемся снизу свете уличных фонарей, Баг ясно видел противников: одетые в черное с ног до головы, даже, если быть точным, до глаз — ибо лица человеконарушителей были закутаны черными платками, так что в узких прорезях лишь белки мерцали, — ночные незваные гости были людьми крепкого сложения, высокими и плечистыми. И не робкого десятка: один мгновенно выхватил меч и обрушил на Бага град ударов, слегка бестолковых, но мощных, а его приятель рванулся назад, на бегу тоже задирая руку к рукояти торчавшего из-за спины меча.

Баг легко парировал все удары первого, а когда тот по инерции проскочил мимо, несильным пинком свалил его и встретил второго.

Этот второй не стал бездумно кидаться, молотя мечом направо и налево, он был стремителен и быстр; он, переходя из стойки в стойку и легко играя клинком, попытался сблизиться с Багом, обманным выпадом желая поразить его в левый бок, но Баг отразил его атаку и, перекинув меч в левую руку, молниеносно рубанул нападающего по кисти. Отделенная от руки кисть, продолжая сжимать рукоять меча, упала, как сулящий райское наслаждение спелый кокос, меч лязгнул по кровле; нападающий отступил, глухо охнув и зажав изувеченную руку левой.

— Я же вас предупреждал, — укоризненно сказал Баг и развернулся к первому: тот, не меняя ошибочной тактики, вновь кинулся на него, рубя сплеча. Баг блокировал его удары и от души, с нешуточным раздражением заехал нападающему в подбородок.

И получил сильный удар в область почек: второй, хоть и лишенный правой кисти, продолжал наскакивать на Бага — безоружный на вооруженного мечом.

— Остановитесь, подданный… — хрипло посоветовал ему Баг, разворачиваясь. — Вы и так уже повреждены не в меру!

Но однорукий не внимал уговорам.

— Ивжо, мумун! — крикнул он, беспорядочно пинаясь. Баг еле успевал уворачиваться. — Инна́![39]

«Да что же это!» — подумал Баг и с недоумением ударил его мечом плашмя по ноге; не в меру поврежденный упал на колени, и Баг стукнул его ребром ладони по шее.

Справа, гремя кровлей, гулко заворочался, поднимаясь, первый. Второй тоже шевельнулся.

«Железные они, что ли?» — ошеломленно подумал Баг. Обычно после такого удара рукояткой меча в челюсть или в шею человек лежит без сознания минимум несколько часов и еще седмицы две окончательно в себя приходит. А тут…

«Ничего не понимаю», — подумал Баг, в третий раз отражая бешеную атаку первого: казалось, все удары Бага на нем никак не сказались и сил у него совершенно не убыло. Баг даже отступил на пару шагов — таково было его удивление.

И высоко подпрыгнул: второй, несмотря на свои увечья, подполз, пачкая кровью крышу, к нему и попытался укусить за ногу.

— Ну, вы даете… — пробормотал Баг и, увернувшись от безумного мечника, — делать нечего! — длинным круговым движением снес ему голову.

«Намо Амитофо…»

Тело, дергая конечностями, осело на крышу, а голова мячиком проскакала несколько шагов и остановилась — затылком к полю боя, закутанным лицом — в сторону Проспекта.

Увидев это, второй нападающий горестно взвизгнул, сохранившейся рукой выхватил из-за пазухи тонкий нож и с триумфальным криком «Себе чести, а князю — славы!» полоснул себя по горлу, а потом в конвульсиях опрокинулся навзничь.

Баг недоуменно опустил меч.

— Кто бы мне объяснил, что тут произошло… О, да там же еще один, с Судьей Ди! Милостивая Гуаньинь! — Баг бросился назад.

Торопился честный человекоохранитель напрасно: когда он вошел в кабинет и ткнул пальцем в выключатель, в ярком свете ламп он увидел следующую картину.

Посреди разгромленного кабинета и беспорядочно рассыпанных трубок, вытянувшись во весь рост и раскинув руки и ноги, недвижно лежал облаченный в черное злодей, так легкомысленно схвативший не принадлежавший ему меч. Одежда на злодее была почти всюду равномерно разодрана, и кое-где проступали довольно серьезные раны, сочащиеся кровью. На груди у злодея рыжим взлохмаченным наростом возвышался Судья Ди; хвост воинственно ходил из стороны в сторону, слышалось приглушенное боевое урчание. Подойдя, Баг понял, почему его хвостатый приятель ведет себя тихо и не радует окрестности победным мявом и даже не шипит: у кота был занят рот. Судья Ди, вытянув шею, держал в своих немаленьких клыках кадык поверженного и урчал на полтона выше каждый раз, когда тот пытался пошевелиться. Кот добросовестно сторожил пленного.

— Ах ты, мой хороший! — умилился Баг, глядя на кота. — Ах ты, мой человекоохранитель хвостатый! Ты подержишь его так еще пару минут? Я сейчас Крюку позвоню.

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 22-й день восьмого месяца, вторница, ночь

Так и не удалось молодым супругам мирно посидеть рядышком перед экраном. Серия фильмы аккурат как кончилась: звезда уханьской сцены, народная лицедейка Люся Карамышева, игравшая отвратительную и злокозненную монахиню Ван, с неподражаемым артистизмом произнесла последнюю реплику: «Ну и шлюха! Сказала, что молебен шестого, а сама пятого пожаловала и денежки все прикарманила!» — и сей интригующий момент сменился титрами. Жанна, когда Богдан поведал ей о нежданных гостях, тоже лишь вздохнула. Некоторое время огорченно смотрела на мужа, а потом озабоченно качнула головой.

— Как ты переутомляешься, милый, — сказала она. — Что-нибудь разогреть? Или только кофей?

— Посмотрим, — ответил Богдан. — Но кофей — обязательно.

Несмотря на поздний час — а может, как раз благодаря ему, — от кофею оба научника и впрямь не отказались. Рудольф Глебович, потягивая волоски редкой седой бороды, спокойно прихлебывал живительный варварский напиток — Жанна делала отменный кофей; только по совсем уж бесстрастному, словно бы и не живому лицу великого лекаря можно было понять, что он пребывает в изрядном ошеломлении. Антон же Чу, не столь владевший собою, даже просыпал сахар из ложечки. Подмышкой он придерживал, словно боясь с нею расстаться, тонкую пластиковую папку, в коих обычно носят существенные документы; прямо себе под ноги он довольно несообразно поставил суму, снятую с плеча.

— Благополучно ли вы доехали? — спросил Богдан, когда гости расселись и чашки перед ними оказались полны. Начав обыденную беседу хозяина с гостями, он надеялся хоть немного успокоить обоих, помочь им перейти к делу: видно было, что Антон Иванович просто не знает, с чего начать.

— Да, вполне, — мрачно ответил Чу, держа чашку обеими ладонями. Густая, ароматная коричневая жидкость в чашке шла мелкими круговыми волнами. («Руки дрожат», — понял Богдан.) — Светофоры нам благоприятствовали.

Богдан решил не тянуть.

— Что же в таком случае так вас взволновало? — спросил он.

Хладнокровный Сыма коротко покосился на Жанну. Богдан понял и чуть распрямился в кресле.

— Жанночка… — сказал он с улыбкой.

— Да-да, — ответила она и тоже приветливо улыбнулась гостям. — Простите, драгоценные преждерожденные, я вас оставлю. — И встала. — У меня еще столько дел по хозяйству… Я такая нерадивая, ночь на дворе, а я не успела полить цветы и пришить мужу пуговицу.

Выйдя из гостиной, она плотно, тщательно притворила дверь за собой.

Чу, невольно проводив молодицу глазами, едва только дверь закрылась, кинул папку на стол и открыл.

— Полюбуйтесь, — негромко сказал он.

Это были четыре большие фотографии. Сразу не очень понятно было, что они изображают. Какие-то пятна с едва заметными прожилками или точками посредине… Почти одинаковые.

— Погодите… — пробормотал Богдан, присматриваясь.

Это были фотографии человеческого тела очень крупным планом. Похоже, первые две изображали левую и правую стороны груди человека. Мужчины, это наверняка. А вторые две — затылок и шею, тоже слева и справа.

— Что это?

— Это боярин ад-Дин, — ответил Сыма.

— Не понял.

— Эти фотографии входят в полный комплект документов, относящихся до текущего состояния боярина, — бесстрастно заговорил Рудольф Глебович. — Я, честно говоря, большого значения им не придал… Да и как было придать — легкие, уже почти зажившие кровоподтеки по обеим сторонам груди и по обеим сторонам подзатылочной части шеи. По сравнению с тем, что происходило с боярином… Порядка для мне сделали, разумеется, и эти фото — поскольку описание состояния делалось полное.

— И что вас тут… зацепило? Мало ли где мог человек ушибиться… тем более, что, как вы говорите сами, синяки уже давнишние и, стало быть, с последними событиями никак не связаны.

— По всему выходит, что так, — нервно вставил Чу. — А, может, и не так.

— Поясните вашу мысль, преждерожденный, — попросил Богдан.

— Сначала закончу я, если позволите, прер еч, — сказал Сыма.

— Да, разумеется, — сказал Богдан. — Простите.

— Мне покою не давало то, что у столь уважаемого, степенного и, насколько нам удалось выяснить, далекого от буйных телесных забав человека, каким был прер ад-Дин, обнаружилось на теле целых четыре синяка. Вот здесь, — лекарь большими пальцами рук показал себе на грудь, где-то под правой и левой ключицами, — и вот здесь, — заведя руки за спину, он коснулся шеи по обе стороны от ложбинки под затылком. Богдан моргнул: где-то совсем недавно он слышал рассказ о синяках на груди. — Причем именно давних, — продолжал лекарь, — почти уже рассосавшихся, то есть не связанных с его нынешним печальным состоянием и членоповреждениями, каковые он в этом помраченном состоянии действительно легко мог бы получить. Я человек дотошный…

— Знаю, — кивнул Богдан. И тут вспомнил: опять Елюй!

Ведь это Баг говорил ему о синячищах на груди сюцая!

— Я сделал, в частности, увеличенные снимки этих образований. Они перед вами. Вы ничего странного не замечаете?

— Для меня тут все странно.

Сыма длинным ногтем мизинца коснулся крапинок посреди одного из синяков.

— Видите? То ли царапинка, то ли… укус.

— Укус?

— От укусов, например, насекомых, особенно если у человека есть предрасположенность, могут возникать серьезные и долго держащиеся припухлости и отеки. Первые слепни подчас кусают так, что синий бугор на коже держится пару седмиц. Вот и тут… Но я не мог понять, чей это укус. И я не мог понять, каким это образом насекомые, или кто бы то ни было, научились кусать так… неестественно.

— Что значит — неестественно?

— То, что два пятна на груди расположены совершенно симметрично. И два пятна на затылке — тоже.

Повисла тягостная пауза. Богдан не мог понять, к чему клонит Сыма.

— Сегодня вечером, в восемь, если быть точным, я зашел посоветоваться к ечу Чу. Я ведь всего лишь лекарь, а он — обдумыватель и следознатец. Я показал ему эти фотографии.

— А я сказал, что не имею ни малейшего представления, чьи это могли быть зубки. Следы уже почти зажили, и прикус, если это прикус, не виден целиком. Да и форма… размер… ничего не приходило в голову. Для насекомого — крупно, для грызуна — мелко и форма не та, овальная, а не продольная… А потом… потом я вспомнил про вашу розовую пиявку.

«О Господи!» — подумал Богдан; еще ничего не было толком сказано, но он чутьем ощущал, куда клонится дело, и ему сделалось совсем не по себе от тревоги и смутного, нехорошего предчувствия.

— Уверенности у меня нет и по сей миг, — продолжал научник. — Но… — Он вдруг вспомнил о своем кофее и механически сделал несколько больших глотков. — След действительно уже, в сущности, пропал, остались отдельные участки… Но если по ним пытаться восстановить форму прикуса — это как раз могла бы быть пиявка невероятных размеров. Такая, что вы принесли… так и не сказав мне, откуда она у вас взялась, между прочим…

— Вы проверили? — затаив дыхание, спросил Богдан.

Антон Иванович судорожно вздохнул и со стуком поставил пустую чашку на блюдце. Сыма вновь взялся за волоски бороды.

— Попытались, — отрывисто отвечал Чу. Нагнулся к своей сумке, неловко раздернул молнию и достал пластиковую банку с крышкой и ручкой, которую несколько часов назад вручили ему Баг и Богдан. Сначала Богдану показалось, что банка пуста. В ней не было даже воды.

Потом он увидел, что по дну расплывается тонкий слой почти прозрачной, отвратительной на вид слизи.

Чу водрузил банку прямо на стол. Прямо подле своей чашки. Богдана слегка затошнило.

— Вы помните, я сразу предположил, что это ни много ни мало — неизвестный науке вид. Ошеломляющий размер… цвет… Мы с прером Сыма сперва просто осмотрели ее — и, в общем, убедились, что она могла оставить на коже человека те самые следы, остатки которых мы наблюдаем на фотографиях. Просто по размеру. Но затем мы попытались тщательно исследовать ротовую полость пиявки… — Богдан заметил, что руки у Антона Ивановича опять задрожали. Чу помолчал, нервно пожевал губами. — Словом, так. Первая же попытка прикоснуться к телу животного инструментами и взять крохотный образец ткани — привела к полному саморазрушению пиявки. Она немедленно обернулась комом бесструктурной массы. Вот, вы видите ее перед собой. Эта слизь — все, что осталось.

Богдан уставился на банку.

— И что это значит?

— Это значит, что мы столкнулись с положением особой важности, — бесстрастно сказал лекарь Сыма. — Это значит, что наступают новые времена, а мы к ним не готовы. Открыть посреди Александрии в обыкновенной банке новый вид пиявки — это бы еще куда ни шло. Но то, что пиявка не позволила себя изучить, однозначно свидетельствует… — Он огладил бородку. — Это искусственно выведенное существо. С совершенно неизвестными нам и, возможно, очень опасными свойствами. Во всяком случае, саморазрушение при угрозе исследования посторонними — явно запрограммированное свойство. — Он запнулся. — При укусе пиявка выделяет в кровь жертвы множество веществ и ферментов. Как правило, полезных человеку. Недаром пиявки так широко используются в лекарском деле. Но кто знает, что выделяет такая вот пиявка? Может, вещества, вызывающие безумие? А теми средствами, коими мы располагаем, их в принципе невозможно обнаружить. И уж тем более им противустоять.

В гостиной стало тихо. Шум ночных повозок на улице Савуши тоже уж затих; тишина наступила мертвая.

— Кто и как мог вывести такую пиявку? — спокойно спросил Богдан.

— В Ордуси — никто, — решительно ответил Чу. — Это, несомненно, результат работы генно-инженерных дел мастеров, а в Ордуси подобные исследования девять лет назад были запрещены как богопротивные и человеконарушительные.

— А у варваров?

— С подобными вопросами, — кривовато усмехнулся Сыма, — не к нам.

— На теле погибшего Ртищева подобные следы не были обнаружены?

Сыма задумчиво покивал.

— Мне эта мысль тоже пришла в голову. К сожалению, от удара сначала о стекла, потом о брусчатку тело так искалечено…

— Так, — Богдан встал. Неторопливо прошелся по гостиной. Обернулся к напряженно ждавшим научникам. — То есть, называя вещи своими именами, против нас начата биологическая война?

— Да, — сказали Чу и Сыма в один голос.

— И мы даже не знаем, кем?

— Да, — сказал Чу.

— И у нас нет никаких средств защиты?

— Нет, — сказал Сыма. Богдан сглотнул.

— Спасибо, единочаятели, — сдержанно проговорил он. — Это очень существенные и очень своевременные сведения.

Научники как по команде встали.

— Надеюсь, вы понимаете, что все это должно остаться между нами.

— Поэтому я и не хотел говорить по телефону, — заметил Чу.

— Последний вопрос. Кто у нас занимался подобными исследованиями до их запрета?

— Крякутной, главным образом, и его институт, — не задумываясь, отвечал Чу. — Полтора десятка лет назад мы были первыми в этой области. Но когда наметились явные возможности прикладного применения генно-инженерных дел, началось широкое обсуждение… И за воспрещение исследований решительно высказался именно сам Крякутной. Сколько я помню, это и оказалось решающим.

— Где он теперь?

— Ни малейшего представления. Вам нужно, еч Оуянцев, поговорить со специалистами. Мы ведь только прикладники…

— В таком случае — еще раз спасибо. — Богдан коротко поклонился обоим научникам сразу. Те ответили сообразно и двинулись к двери в прихожую. И тогда Богдан, не сдержав брезгливости, напомнил:

— Банку заберите. Тут она уж совсем ни к чему.

Проводив гостей до выхода из апартаментов, Богдан вымученно улыбнулся выглянувшей в прихожую жене, сказал: «Ты ложись, если хочешь. Я еще немножко поработаю…» — виновато пожал плечами в ответ на ее надутые губки и, вернувшись в кабинет, взялся за телефонную трубку. На душе визжали и скреблись когтями черти. Богдан вспомнил, где сам видел такие же синяки. Не просто слышал о них, но — видел сам.

— Рива Мокиевна, добрый вечер, — поспешно проговорил он, заслышав в трубке девичий голос. — Это Богдан, простите, я так поздно…

— Я всегда вам рада, Богдан Рухович, — напевно отвечала девушка, — и папенька, я уверена, тоже. Что-то случилось?

— Да нет. Просто проведать Мокия Нилыча…

— У нас все хорошо.

— Он уже спит?

— Нет, что вы! Читает что-то… Хотите поговорить?

— Да.

Раби Нилыч ответил почти сразу.

— Шалом! — бодро, хоть и по-прежнему чуть хрипловато, пророкотал он в трубку. — Все трудишься?

— Нет, что вы, Раби Нилыч… Наоборот. Притомился нынче, вот и думаю, а не последовать ли мне и впрямь вашему примеру? Только очень уж я всяких тварей недолюбливаю…

— Ну, там же не всех тварями лечат, — Мокий Нилович сразу понял, о чем пошел разговор. — Широчайший выбор способов и средств…

— Выбор-то выбор, а вдруг предложат именно животворное общение? Я хотел спросить…

— Ну?

— Они, пиявки-то эти, очень большие?

— Богдан, смешной ты, ей-богу. Ты что, пиявок не видал? Да они в любом болотце кишмя кишат, у меня в пруду и то, верно, есть…

— Что, самые обыкновенные?

— Самые обыкновенные. Они ж у меня на груди по сорок минут сидят, сосут, перед самым моим носом. Насмотрелся…

— А вам только на грудь ставят?

— Только на грудь.

— А на затылок, или на спину, или паче того…

Раби Нилыч засмеялся.

— Не хочешь чужих допускать туда, куда только женам доступ? Не бойся. Ну, смотря по недугу, конечно… но мне — только на грудь. К бронхам поближе…

— А вам еще их будут ставить?

— Завтра последний раз. Говорят, после завтрашнего — забуду вовсе, каким концом сигарету ко рту подносить.

— Раби… — нерешительно и оттого неубедительно сказал Богдан. — А может, ну его? Вы и так уж почти что бросили… Экий вред — ну, выкурите две-три за день… Ну и что?

— Богдан, я тебя не узнаю, — удивленно проворчал Раби Нилыч. — То ты на мой дым бросался, аки Свят-Егорий на змия, а то… Что стряслось?

— Да нет, — сказал Богдан. Пользуясь тем, что собеседнику его не видно, он вытер покрывшийся холодной испариной лоб. «Непохоже, — подумал Богдан. — Полная чушь в голову лезет. Правда, какие пиявки на затылке, человек видеть не может — но ведь ему на затылок и не ставили. Вон как браво язвит, совсем не похож на безумца…»

— Ничего, Раби Нилыч, — успокоенно проговорил он. — Ничего. Я так. Всегда, знаете, хочется как лучше.

— Знаю, — с симпатией ответил Мокий Нилович. — Уж тебя-то я знаю. Ты не забывай старика, заглядывай почаще.

Положив трубку, Богдан некоторое время сидел, выбивая пальцами на лаковом подлокотнике марш из третьего акта пьесы «Персиковая роща» и глядя прямо перед собой. «Скоро от собственной тени шарахаться начну, — подумал он. — А ведь еще Учитель в седьмой главе „Лунь юя“ заповедал: „Благородный муж безмятежен и свободен, а мелкий человек недоверчив и уныл“[40]…»

И Богдан, решительно отбросив несообразные подозрения, припал к «Керулену».

Всенародную дискуссию он помнил так, словно происходила она вчера — столь яркими были тогдашние события. Но помнилось, увы, совсем не то, что следовало обдумывать теперь, а бесконечные страстные споры юнцов и юниц, гомон умудренных сторонников и противников на всех телеканалах, яростные столкновения мнений даже на просительных участках в день голосования… Теперь же следовало взглянуть на то время иначе.

Действительно, девять лет назад в течение почти полугода всю Ордусь, и главным образом — Александрийский улус, сотрясали обсуждения, суть которых сводилась к следующему. Допустимо ли продолжать научные изыскания, в результате коих человек, ограниченный в способностях предвидеть последствия пусть даже самых благих дел своих, да и — что греха таить — не всегда чистый в помыслах, получит возможность, как бы уподобляясь Всевышнему, а на деле — получая лишь божественные средства и по целям своим оставаясь все тем же человеком, кроить и перекраивать тварей земных, будто это наборы деталек для детских настольных игр или креп-жоржет какой-нибудь на платье девчонкам?

В том числе перекраивать и себя — подобие и любимое творение Божие…

Казалось, лекарское искусство стоит перед такими перспективами, по сравнению с коими все, что было сделано доселе — прививки, противубиотики, лазерная хирургия — лишь обложка великой и прекрасной книги, которую теперь наконец можно начать писать. Это завораживало. Это вселяло благой, почти священный трепет.

Но и противники завороженных, помимо ссылок на кощунственность, святотатственность, богопротивность подобных дел, приводили немало вполне земных доводов.

Мнения разделились, страсти кипели.

И тут со своим решительным «нельзя!» выступил сам Крякутной.

Воздействие выступления Петра Ивановича Крякутного, авторитет коего был в этой области наук непререкаемым, принято теперь переоценивать. Может, и не имело оно столь уж решающего значения, которое вскоре, когда воспоследовали решения высших властей, приписали ему все, к тем событиям причастные. Просто еще одно из мнений — конечно, мнение генно-инженерных дел мастера высочайшего класса, мирового светила, подкрепленное всем арсеналом его знаний и испытанных временем народолюбивых чувств…

Петр Иванович был очередным представителем рабочей династии великих ученых, зародившейся еще в семнадцатом веке. Основатель ее, крестьянин Иван Петров Крякутной, один из первых русских всенаучников (на Западе таких называют энциклопедистами), был основоположник мирового воздухоплавания; в тогдашней летописи прямо указано: «Надул мешок дымом поганым да вонючим, и нечистая сила подняла его выше колокольни…» За сей подвиг он удостоился Высочайшего вызова в Ханбалык и приглашения на особый прием в Павильоне Вдохновенного Спокойствия, где Миротворнейший Владыка Го-цзун даровал самородку ученую степень сюцая, дополненную седьмым должностным рангом, и наградил нефритовой птичкой с собственноручно написанным по-русски двустишием — по строке на крылышко: «Как грустно мне было летать в поднебесье одною! Как весело нынче летать в поднебесье с тобою!»

Уже в первом Крякутном творческий гений и народолюбие оказались слитыми воедино. Радея о благе людском и об империи, о сем благе каждодневно заботящейся, он немедленно, прямо на приеме, подал на Высочайшее имя доклад, в коем подробно указывал, что не просто так завоевал для Ордуси пятый океан, но с дальним замыслом: он предложил развесить над градами и весями необъятной Родины потребное тому количество воздушных шаров с наблюдателями, и, буде свершится какое противучеловечное деяние, сверху его обязательно кто-то заметит. Более того, заметят многие, да с разных сторон, так что один поднебесный свидетель сможет, например, точно описать, какой был у человеконарушителя нос, другой — какие были уши… Таким образом Крякутной полагал искоренить преступность вовсе. Доклад его в течение трех лет рассматривался в столичных учреждениях и был отклонен, чему нашлись две веские причины: во-первых, слишком многих людей пришлось бы сажать на шары и тем отвлекать от землепашества и других, не менее насущных для Отечества занятий, и, во-вторых, — большинство преступлений совершается в темное время суток, когда сверху ничего не видно, а снабжать каждый шар могучим осветителем было бы нечеловеколюбиво, ибо всю ночь висящие над землей и светящие вниз фонари мешали бы трудящимся почивать, набираясь сил перед новым рабочим днем. Но дельное зерно в докладе было, и человекоохранительные органы получили Высочайшее предписание пользоваться указанным Крякутным способом: чтоб один свидетель точно описывал уши, другой — нос, и так далее, а штатный художник управы все это сообразным образом с их слов бы зарисовывал. Так возникла, кстати, методика членосборных портретов, каковая, сколько было известно Богдану, и доселе не дала еще ни единого сбоя.

С того великого Ивана и повелось в роду Крякутных называть мальчиков исключительно Иванами да Петрами.

Ныне здравствующий Крякутной тоже был личностью незаурядной, чтоб не сказать сильнее. Упорно и целеустремленно, не считаясь с трудностями, он развивал генное дело в течение десятилетий, создал целую школу, настолько известную и в мире прославившуюся, что ученые-гокэ в его институт как мусульмане в Мекку ездили… И вот он из заботы о благе людском, как его понимал, этим своим выступлением мало что сгубил любимую науку; он и жизнь свою перечеркнул. И жизнь всех любимых учеников своих, в сущности, тоже… Поступок то ли великий по благородству, то ли просто странный, то ли, увы, подозрительный — судили по-разному… Ведь ни сам Крякутной, ни его ближайшие воспитанники вне любимой науки себя не мыслили, что называется, жить без нее не могли. Многие из этих людей не раз показывали себя твердыми убежденцами, неколебимо отстаивая положения, выдвинутые и разработанные учителем. И вот — такой трагичным исход долгих трудов… собственными руками, из благих забот о человечестве учиненный.

Богдан взволнованно поправил сползшие на кончик носа очки.

То ли шапку снять да голову свою обнажить перед таким человеком, то ли с лекарем-психоисправителем о его голове посоветоваться… То ли святой, то ли блаженный…

Сонмище любимцев великого цзиньши биологических наук разлетелось, ровно драгоценная фарфоровая чаша, грубой рукою о камень разбитая. Кто куда. Кто лекарем пристроился, кто вовсе занятие сменил… Это можно будет, подумал Богдан, позже посмотреть, тут долгая кропотливость да въедливость нужна — отследить жизненные пути двух, а то и трех десятков подданных, затерявшихся в жизни, а следовательно, и для человекоохранительного учета потерявшихся. Наверняка можно сейчас лишь одно сказать — вряд ли все ученики своему наставнику за такой поворот в судьбе благодарны. И хоть почтение ученическое, кое сыновнему сродни не только по имени, но и по сути, — чувство сильное и святое, все ж таки человек — не трактор, а чувства — не рычаги управления. По-разному разные люди на одно и то же чувство отзываются. Всякое могло статься…

Сам же Крякутной, похоже, не разрушил себя своим приговором. Порушил, да, — но не разрушил. Сильный человек. Личность. Подумал, решил, сделал. А после — нашел себя на крестьянской ниве. Вот уж несколько лет как по всей Ордуси гремела слава о его хуторе, Капустный Лог называемом. В Подмосыковье, где-то в холмистых полях меж древними городишками Клин да Дмитров, откупил Крякутной сколько-то там тысяч квадратных шагов землицы — и через пять лет лучшей капусты, чем из Капустного Лога, не знала и не ведала Ордусь[41]. Императорскому столу капусту от Крякутного поставляли, везли через всю страну нарочно… А уж в Александрийском-то улусе ни один трапезный зал без нее не обходился. На свадьбы, на чествования — кто капустки крякутновской добыть не озаботился, тот, считай, плохо о гостях пекся. Так считалось.

Между прочим, в первые годы, судя по перечням научных приборов да снадобий, что Крякутной чуть не ежедневно к себе на хутор заказывал, он там и новый институт для себя одного — ну, с женой да сыном, для семьи своей, в общем — мог бы, верно, оснастить. Конечно, Богдан в генном деле никак докой назвать себя не мог и всерьез разбирать и обдумывать эти перечни даже не брался, — но одна их протяженность говорила о многом. Правда, Крякутной в сопроводительных бумагах указывал, что это исключительно для проведения изысканий в капустной области. Чтоб лучше землицу удобрить, чтоб микроэлементы да витамины всякие в листах кишмя кишели… Может, и так. Что же до судьбы генно-инженерных изысканий под иными небесами и иными флагами, то поначалу влияние столь авторитетного ученого, как Крякутной, оказалось непреоборимо великим, и примеру Ордуси последовали все развитые страны. Но — не принимая никаких законов необратимых, а лишь, так сказать, фактически. Последовать за Ордусью формально поспешили лишь всевозможные мелкие Уганды да Боливии, коим все равно в этой сложной и дорогостоящей области не суждено было сделать ничего существенного.

Опасные с нравственной — а вернее, безнравственной, ибо, будь все люди по-настоящему нравственны, и опасаться было б нечего — точки зрения исследования официально нигде пока не возобновлялись. Еще бы — моральный авторитет Ордуси среди среднего и низшего классов варварских стран был огромен; да и, не будь его, все равно шум бы пошел великий… Но, войдя после введения своих допусков в базы данных Отдела внешней разведки Возвышенного управления госбезопасности, Богдан без особого изумления обнаружил, что наиболее предприимчивая нация мира, давно для себя решившая, будто Бог хочет лишь того, что людям приятно и выгодно, — англосаксы — потихоньку, в закрытых и полузакрытых институтах своих, возобновила сомнительные труды. И ныне в Великой Британии уж вовсю проводились опыты по так называемому клонированию. А в Аустралии не так давно, занимаясь конструированием специальной бациллы для борьбы с грызунами, от прожорливости коих фермерам и их урожаям просто спасу не было, тамошние научники вывели нежданно-негаданно такую тварь микроскопическую, которая за сорок восемь часов способна была сгубить все человечество напрочь. Научники эти, явно с перепугу, немедленно принялись стучаться во все международные учреждения с тревожными требованиями усилить контроль за подобного рода разработками — и все международные учреждения, разумеется, с самым серьезным и озабоченным видом кивали в ответ и принимали соответствующие постановления. Но о судьбе самой выведенной по случаю бациллы не было ни слуху ни духу. Не могла ничего толком сказать по сему поводу и ордусская разведка, которая, как начал постепенно понимать Богдан, старалась, коль уж свои исследования запрещены, хоть за чужими приглядывать и знать, чего ждать от соседей. Все ее усилия так и не помогли достоверно выяснить, уничтожили аустралийцы свое нежданное порождение или до поры в пробирке закупорили да в погребок какой уложили: пускай, мол, покуда на холодке поспит, может, для чего и сгодится…

Относительно же работ североамериканских сведения имелись лишь самые обрывочные и невнятные.

Но вот что характерно: накануне своего решительного выступления Крякутной с ближайшими учениками — их имена Богдан выписал себе на отдельный листок — как раз путешествовал по американским генным центрам, на правах признанного патриарха и великого коллеги. Полтора месяца, так сказать, опытом обменивался и в знатной лекарским искусством Монтане, и в прожаренных пустынях Нью-Мексико, где североамериканцы спокон веку все опасное и секретное прячут…

В пятом часу утра Богдан вышел из закрытых информационных сетей. В голове у него все плыло от усталости, а в глаза будто напылили песку. Последним усилием он сумел сделать совсем простое: глянуть, когда уходит первый воздухолет на Тверь, и заказать билет: по всему выходило, что наведаться в Капустный Лог надо было срочно. Потом наконец выключил «Керулен».

Жанна, конечно, его не дождалась, уснула. Богдан только вздохнул.

Срединный участок — Храм Света Будды, 22-й день восьмого месяца, вторница, ночь

Вэйбины приехали довольно скоро; в апартаментах ад-Дина сразу стало людно, возникла деловая, рабочая суета. Прибывшие слаженно принялись обследовать место происшествия.

Вопреки опасениям Бага, Судья Ди довольно легко и даже с готовностью расстался с кадыком поверженного на пол злодея, предоставив вязать последнего двум дюжим вэйбинам, — напоследок боевой кот с отвращением глянул на небритую шею, в коей отчетливо пропечаталась его человекоохранительная хватка, брезгливо дернул лапой и принялся облизываться, но тут на пороге кабинета показался Максим Крюк, и Судья, внимательно на него глядя, испустил весьма агрессивное шипение.

«У животного стресс, — подумал Баг, во избежание недоразумений подхватывая увесистого кота с пола на руки, — оно и понятно».

— Еч Крюк. Там, на крыше, еще двое: оба покинули этот мир.

— Что тут произошло? — хрипло спросил Крюк, сдвигая фуражку на затылок. — Что тут случилось, драг прер еч Лобо?

Пока Баг вкратце обрисовывал ему картину происшествия, с крыши уже спустили черные мешки, в которых покоились останки подданных в черном, и, спотыкаясь о трубки, вынесли вон.

— Что ж, еч Крюк, — молвил Баг, поглаживая кота, — мы с Судьей Ди, признаться, изрядно притомились.

В голосе его было слышно явственное удовлетворение: и «Слово о полку Игореве» нашел, и из человеконарушителей никто не ушел. Примешивалось к этому, конечно, и чувство печали: все же два живых существа нынче ночью прекратили свое теперешнее существование именно стараниями Бага. Но такова карма, что теперь горевать.

— Давайте поскорей проедем к вам, — добавил он, — и я подпишу все потребные бумаги.

Крюк кивнул и двинулся к выходу.

В цзипучэ Баг усадил кота на колени; Судья Ди всю дорогу поглядывал на сидящего слева Крюка настороженно и один раз даже зашипел сызнова.

«Ничего, — думал Баг, — сейчас приедем домой, и я тебе две бутылки пива дам, заслужил, хвостатый преждерожденный, заслужил!»

В участке Баг уселся в мягкое кресло с котом на коленях и, ожидая составления бумаг и отвечая на уточняющие картину происшествия вопросы Крюка, принялся рассеянно разглядывать фотографические изображения и членосборные портреты человеконарушителей, находящихся в розыске; он пользовался любой возможностью подновить в памяти ориентировки. И среди прочих вдруг увидел удивительно знакомое лицо: горящие внутренней энергией глаза, мясистые губы, одухотворенный облик, который вполне удалось передать штатному портретисту, — все это было удивительно знакомо честному человекоохранителю.

Баг нахмурился: да кто же это?

А! Ну как же! Это блаженный асланівський суфий Хисм-улла! А что, очень, очень похоже… Сюцай Елюй про него рассказывал: задержали, мол, в Утуновом Бору за злостное вразумление водителей повозок на дорогах.

— Еч Крюк, — позвал Баг склонившегося над клавиатурой компьютера козака, — вот этот подданный, — он указал на членосборный портрет Хисм-уллы, — он не у вас ли в участке содержится?

Крюк проследил направление Багова пальца, протер покрасневшие глаза.

— Этот… — Максим Крюк изучал портрет. — Да, прер еч Лобо, он у нас.

— Отведите меня к нему. — Баг поднялся, оставив Судью Ди в кресле.

Хисм-улла, скрестив ноги и закрыв глаза, сидел на циновке в полутемной клети. Кроме самого суфия, в небольшом помещении с решетчатым окошком в задней стене не было никого, если не принимать во внимание зеленого попугая по имени, как помнилось Багу, Бабрак. Попугай сидел на правом плече суфия и мирно дремал.

Сам Хисм-улла также, похоже, пребывал в стране грез: его могучая фигура, неподвижно застывшая в свете неяркой лампочки, излучала покойное умиротворение, словно суфий восседал не на грубой казенной циновке в клети, а во вполне пригодной для достойного отдохновения чайхане, на удобных и мягких пуховых подушках, на расстоянии протянутой руки от кумгана ароматного шербета «Слеза мусульманки».

— Хисм-улла… — тихо позвал Баг, дотронувшись до отделявшей клеть от коридора решетки. Толстые прутья приятно холодили пальцы. — Почтенный Хисм-улла…

В соседней клети что-то неразборчиво, с явным раздражением проворчал, переворачиваясь на другой бок, какой-то пахучий подданный, употребивший, судя по всему, эрготоу сверх всякой меры. Подданного наутро ожидали малые прутняки.

Веки Хисм-уллы дрогнули.

Он испустил глубокий вздох, открыл глаза и некоторое время вглядывался в Бага.

— Чтишь Коран? — проникновенно спросил суфий Бага, и тут же с его плеча взмыл к потолку попугай, сделал над головой Хисм-уллы круг, а затем опустился на другое плечо хозяина. Всколыхнулись ленточки на немудреном одеянии суфия.

— Коран не чту, — отвечал Баг с улыбкой, — чту сказанное Гаутамой.

— Иншалла! — отчетливо проскрипела птица.

— Тоже добре! — Хисм-улла воздел могучие руки и стал собирать рассыпанные по плечам власы в хвост на затылке.

Баг повернулся к дежурному вэйбину.

— Что совершил этот подданный?

— Докладываю, драгоценный преждерожденный Лобо! — Вэйбин вытянулся. — Задержанный подданный, именуемый Хисм-уллой, совершил пять злостных человеконарушений над водителями грузовых повозок, которые он останавливал с целью следования по маршруту Асланів – Александрия Невская. Человеконарушения выразились в нанесении телесных повреждений разной степени тяжести, каковые наносились, согласно показаний потерпевших, после вопроса: «Чтишь Коран?», вводившего водителей в глубокую задумчивость, а потому делавшего их на какое-то время беззащитными. Возмущенные водители своевременно сообщили о беззаконии местным властям, по их описаниям был составлен членосборный портрет. Весть о беззаконии распространилась быстро, везти сего злостного человеконарушителя далее в Александрию никто уж не желал, и он был взят согласно портрета в Утуновом Бору. Его задержали местные власти и передали в ведение Срединного участка, поскольку водители в основном были жителями Александрии. Данное дело представляется ясным, а полагающееся, согласно уложений, вразумление — очевидным: десять больших прутняков. И если завтра поутру званый лекарь-психоисправитель признает задержанного вменяемым, вразумление будет приведено в исполнение послезавтра, после утверждения справедливого приговора Управлением этического надзора! — Вэйбин перевел дух.

— Нестроение… — вдруг отчетливо произнес Хисм-улла. — Великое нестроение. Печать шайтана. — Он воздел правую руку. — Осанна! Веди меня, прер-ага, до хаты Гаутамы, а после до хаты Христа! Бо пришло время. Я хочу видеть этого человека! — Потом помолчал и добавил тоном ниже: — И еще того человека.

Баг аж вздрогнул.

— Откройте клеть! — распорядился он. Вэйбин сделал нерешительный шаг к прутьям.

— Это противуречит уложениям…

— Ничуть. Сейчас все оформим. Я временно забираю задержанного для проведения важного следственного опыта по производимому мною в данный период времени расследованию государственной важности.

— Драгоценный преждерожденный…

— Что еще?

— Подданный сей, осмелюсь доложить, крайне буен и обладает непомерной физической силой, при задержании, изволите ли видеть, он шибко помял троих… — В голосе вэйбина слышалось явное сомнение.

— Открывайте, открывайте! — Баг отчего-то был полностью уверен в том, что уж сейчас-то блаженный суфий буйствовать и насильно вразумлять никого не будет — таким внутренним светом надежды осветилось его лицо, когда Хисм-улла увидел через решетку Бага. Баг даже и не пытался как-то объяснить себе, почему, собственно, он велит освободить узника и его попугая из узилища, но совершенно точно знал, хотя и понятия не имел — откуда, что суфий ждал именно его и что Хисм-уллу необходимо как можно скорее доставить в Храм Света Будды, к великому наставнику Баоши-цзы. Такие моменты, когда решения приходили сами собой, вне холодного рассудочного размышления, Баг про себя называл озарениями; еще ни разу озарения не подвели честного человекоохранителя. — Открывайте. Ну же.

— Так точно, драгоценный преждерожденный Лобо! — Вэйбин громыхнул ключом в замке, распахнул коротко скрипнувшую дверь и проворно отскочил в сторону.

Хисм-улла удовлетворенно кивнул, поднялся на ноги, потянулся и, подхватив с пола холщовую сумку на длинном ремне, величественно выступил в коридор.

— Аллах акбар! — изрек он и хлопнул Бага по плечу.

Баг покачнулся.

В приемной на Бага и возвышающегося за его спиной Хисм-уллу — дежурный вэйбин опасливо следовал за ними на некотором расстоянии — недоуменно воззрился Крюк.

— Драг прер еч Лобо… — Растерянный козак поднялся из-за компьютера.

— Я забираю этого подданного! Дело государственной важности, — объявил ему Баг, кивнув на суфия. — Запишите: ланчжун Лобо взял под свою ответственность подданного Хисм-уллу для проведения следственного опыта. Готовы ли потребные бумаги о происшествии на Крупных Капиталов?

— Так точно, — Крюк отер лоб и протянул Багу еще теплые после принтера листы.

Баг пробежал взглядом: все было записано с его слов в точности. Достал из-за пазухи личную печать на длинном шелковом шнуре и быстро проставил личные подтверждения на каждом из поданных ему Крюком листов.

— Прекрасно, еч Крюк. Теперь вот что. Постарайтесь срочно определить личности напавших на меня человеконарушителей. Проведите полный осмотр тел — все, что положено, не мне вас учить! Что до того, которого я захватил… — Баг посмотрел на Судью Ди. Судья Ди внимательно разглядывал попугая Бабрака, а Бабрак, в свою очередь, косился на кота то одним, то другим блестящим глазом. — Которого мы захватили, — поправился Баг, — то я прибуду для его допроса завтра утром. К этому же времени прошу вас, еч Крюк, подготовить документы по первичным научным разборам, относящимся до данного дела. Дело это важное, как вы знаете… Это все, драг еч, покидаю вас до завтра… точнее, уже до сегодня. — Баг коротко поклонился ошеломленному Крюку и широким жестом пригласил Хисм-уллу к выходу.

Хисм-улла, поравнявшись с Багом, склонился к нему и, кося огненным глазом в сторону Максима Крюка, громко прошептал:

— Печать шайтана! — А когда Баг недоуменно поднял на него глаза, подмигнул со значением.

«Недаром он блаженный…» — как-то отстраненно подумал Баг.

На улице их ждала ночь и цзипучэ Бага, приткнувшийся под ближайшим фонарем.

Баг разместил Хисм-уллу на заднем сиденье — он счел, что на переднем тому было бы не так удобно, а вот позади в распоряжении суфия был целый диванчик, на коем без особого стеснения могли поместиться трое преждерожденных средней комплекции. Хисм-улла один занимал бо́льшую часть сиденья и с интересом молча глядел в окно на проносящиеся мимо темные здания.

Храма Света Будды они достигли за несколько минут: на пустынных улицах в сей поздний час за всю дорогу встретились всего две повозки, да и то — повозки такси, рыскающие в поисках запоздалых пассажиров.

Врата Храма были, как и следовало предполагать, заперты.

Баг хлопнул дверцей, подошел к вратам и остановился в замешательстве: как быть? На дворе — ночь, стучать во врата и поднимать шум было бы в высшей степени несообразно. А мысли о том, чтобы перебраться через стену, у честного человекоохранителя не возникло бы и в страшном сне. Между тем, внутренний голос по-прежнему со всей уверенностью говорил Багу, что он привел цзипучэ по назначению, что он не ошибся, что им с Хисм-уллой — сюда, во Храм. Послышались шаги: рядом с Багом возник блаженный суфий. Загадочная улыбка бродила на его устах; попугай, нахохлившись, неподвижно сидел на правом плече.

Хисм-улла успокаивающе положил руку на плечо Багу. Потом в два гигантских шага достиг врат и только занес ручищу, дабы постучать, как одна створка бесшумно отодвинулась в сторону и в темном проеме показалась бритая голова приближенного к великому наставнику послушника Да-бяня.

— Мир тебе, — заявил Хисм-улла. — Покоя и прибежища!

— Прибежища, прибежища! — проскрипел, кивая, оживившийся попугай. — Риса и мяса!

— Наставник ожидает вас, — коротко поклонился суфию Да-бянь. — Отец Кукша прибудет вскоре.

«Хм, — подумал Баг, соображая. — Отец Кукша, если я верно помню, окормляет приход Богдана. Вот ведь какие петли карма крутит…»

Да-бянь пропустил суфия во врата. Попугай шумно поднялся в воздух и исчез в темноте.

«Кажется, я сделал все правильно. Только вот, к сожалению, мало что понял», — промелькнуло в голове Бага, и тут Да-бянь кинул на него короткий взгляд, склонил голову и проговорил:

— Наставник благодарит драгоценного преждерожденного и просит его спокойно возвращаться домой. О спутнике драгоценного преждерожденного в Храме позаботятся. Наставник ожидает драгоценного преждерожденного нынче к часу вечерней медитации. — И Да-бянь, еще раз поклонившись, скрылся в темноте.

Створка врат с едва слышным стуком плотно закрылась.

Баг в задумчивости достал пачку «Чжунхуа», закурил и неспешно пустил струю дыма к далекому черному небу.

«Ну и ночку подарил мне еч Богдан, — думал он, спустя пять минут подъезжая к своему дому. — Попросил „Слово“ поискать, называется… Да-а-а… Надо бы единочаятелю прямо сейчас и позвонить да обо всем рассказать самым обстоятельным образом. Пусть поахает. Ладно, час уж очень поздний, отобью электронное письмо… проснется — прочтет…»

Дома Баг первым долгом извлек из холодильника бутылку «Великой Ордуси» для Судьи Ди и бутылку — для себя. Истомленный подвигами кот с урчанием приник к пиале. Баг поглядел на него с улыбкой, раскрыл «Керулен», присоединил к нему телефонную трубку и наскоро написал Богдану о событиях этой ночи. Закрыл ноутбук и потянулся к пиву.

Говоря по правде, Баг с превеликим удовольствием пропустил бы сейчас пару-тройку чарочек эрготоу, он даже порылся во всяких кухонных шкапах, но — увы! — вожделенного напитка нигде не оказалось.

Дав себе слово непременно завтра же спозаранку зайти в лавку и исправить эту досадную оплошность, Баг с ледяной бутылкой пива в одной руке и с сигаретой в другой двинулся на террасу, дабы в спокойной тишине, наедине со звездами, осмыслить бурные события последних часов: было ощущение, что он прошел мимо чего-то очевидного, отметил это, зацепил краем сознания, но не придал нужного значения… Было такое ощущение.

Вот: эти подданные в черном, какие-то они неестественные. Они напоминали… механизмы, что ли? Или некто повытягивал из них некоторые нервы, сделав нечувствительными к боли… И потом, как он там закричал, перед тем, как горло перерезать? Себе чести, а князю — славы? Гм… Что же это за князь такой?

Баг поставил бутылку на подоконник, открыл дверь и откинул тюль. Ну как же! У него же за пазухой лежит это самое «Слово о полку Игорева», за которым и пришли злодеи! Князю — славы. Игорь — князь. Забавно… Вот задачка для еча Богдана.

Баг покачал головой, подошел к перилам, взглянул в бездонное небо, слегка тронутое по краям заревом большого города, посмотрел прямо — там светились огни на Часовой Башне, поднес пиво ко рту, посмотрел направо…

И замер.

В апартаментах сюцая Елюя как ни в чем не бывало горел свет.

Капустный Лог, 22-й день восьмого месяца, вторница, первая половина дня

Все-таки Богдан не мыслил себе повозки удобнее, надежнее и привычнее, нежели «хиус»; именно такую повозку, в точности напоминавшую его собственную, он и взял себе на пять часов в прокатной конторе тверского воздухолетного вокзала. Отъехав от конторы шагов на сорок, Богдан заглушил двигатель, открыл дверцу и, не тратя времени на посещение вокзального трактира, споро перекусил пирожками с луком и с яйцами, приготовленными спозаранку заботливой женою. Потом сановник запил завтрак газировкой с манговым сиропом из ближайшего автомата и устремился в путь.

Ехать предстояло не меньше часа. Но погода стояла более чем сносная, среднерусская такая — мягкая, шелковистая, без александрийской сырости, превращающей в издевательство и тепло, и прохладу. Напоенные снежным светом перистые облака оживляли прохладную высь блеклого предосеннего неба; чуть тронутые увяданием, а кое-где — и откровенной желтизной березы и тополя привольными струями лились назад по обе стороны полупустынного тракта; а когда их бегучая череда вдруг на миг прерывалась, вдаль улетали зовущие всхолмленные просторы. Боже праведный, как красива наша скромная и неприхотливая, сумеречная, скудная с виду земля…

Мощный и ровный лёт «хиуса» по тракту веселил сердце. В конце концов, о письме Бага и перечисленных в нем странных и грозных событиях ночи Богдан размышлял и утром дома, и в воздухолете — особенно после того, как коротенько переговорил с напарником по телефону. Много версий понастроил — а толку? По возвращении в Александрию разберемся… Отступала тревога, раздвигались тиски и теснины дел, неимоверно важных для злобы дня сего, — но ничтожных в сравнении с вечным и главным. С этими вот березами… этими вот непролазными суглинистыми полями, где рожь, и дремучими лесами, где боровики да малина.

И названия деревенек по обочинам мелькали такие исконные и нутряные, такие свои, что каждый их промельк будто сладким гречишным медом плескал на сердце: Богородицыно, Покровское, Трехсвятское… Мелькали. Мелькали и пропадали позади. «Русь моя, иль ты приснилась мне?» — почему-то пришли Богдану на память строки из поэмы знаменитого Есени Заточника, написанной в ту далекую, стародавнюю пору, когда в Цветущей Средине воцарилась достославная династия Мин и множество умных, деловитых, сведущих в искусствах и науках монголов и ханьцев, спасаясь от новой власти, хлынули в спокойную и хлебосольную Ордусь, быстро и навсегда изменив своим появлением ее судьбу. К лучшему. Конечно, к лучшему. Но все-таки — бесповоротно и круто изменив… переломив.

А перелом — он навсегда остается переломом. Пусть срослось, пусть совсем не мешает жить, пусть ты достиг в мире сем Бог знает каких успехов и некогда сломанной рукой написал великий добрый трактат или создал великую полезную снасть — а нет-нет, да и заноет, хоть на стенку лезь…

«Это как любовь ушедшую вспомнить, — подумал Богдан, рассеянно отмечая короткий взмах промчавшегося мимо указателя «Капустный Лог — 10 ли». — Кажется, уж давно все прошло, позабылось… а то вдруг как защемит опять, защемит — аж дух теснит да слезы закипают где-то внутри глаз… Но только люди разные. Один от такого к нынешней жене станет нежней да добрей, и ту, утраченную, помянет с благодарностью, и ко всему миру открытей сделается, терпеливей… А другой прежней богине каменюгой окошко размозжит, а нынешней — рожу расквасит… да в кабак нырнет от горения души, а потом кому-нибудь, кто под руку подвернется, по пьянке череп дрыном проломит».

Он издалека увидел над ответвлением дороги скромные деревянные врата под красной кровлею. Подъехав ближе, разобрал надпись на доске над вратами: «Капуста-мать — всему голова. Больше капусты, хорошей и разной». Тогда стал притормаживать.

Аккуратно и плавно повернув, скользнул под надпись.

И сразу, шагах в полутораста от тракта, показалась главная усадьба Лога.

Было семнадцать минут двенадцатого, когда Богдан Оуянцев-Сю остановил свой «хиус» на площадке перед внутренними вратами усадьбы, между видавшим виды трактором с неотцепленной бороной и мощным, вместительным, повышенной проходимости цзипучэ «межа» — повозка, хоть и носила все признаки частой езды по пересеченной местности, выглядела заботливо ухоженной.

Богдан вышел, с усилием и чуть враскачку сделал пару шагов, разминая затекшие ноги и с любопытством озираясь. Он слегка волновался: примет ли великий? О своем приезде и настоятельной необходимости побеседовать о важном, чего телефону или почте не доверишь, Богдан Крякутного известил, но ответа не получил. То ли не дождался — лететь уж пора было; то ли не удостоил скромного столичного сановника ответом бывший патриарх генетики, а ныне — знаменитый капустных дел мастер.

Жил Крякутной замкнуто, со странностями.

С минуту Богдан задумчиво стоял перед вратами.

Он так еще и пребывал в нерешительности, когда дверь усадьбы открылась и на резное крыльцо вышел пожилой, кряжистый бородач в стираных-перестираных крестьянских портах, заправленных в сапоги, и накинутой на голое тело меховой безрукавой душегрейке.

— Каким ветром, мил-человек? — спросил бородач громко, не спускаясь с крыльца. В информационных файлах нынче ночью Богдан видел фотографии хозяина Капустного Лога, но поручиться, что этот бородач и есть Крякутной, он бы не взялся. Годы и смена образа жизни… Похож, это правда. Но…

— Я срединный помощник Александрийского Возвышенного Управления этического надзора минфа Богдан Рухович Оуянцев-Сю, — в тон вышедшему тоже немного повысив голос, ответил Богдан. — Мне по важной государственной надобности желательно иметь беседу с преждерожденным Крякутным. Я известил драгоценного цзиньши сегодня ранним утром по электронной почте и взял на себя смелость появиться здесь, хотя так и не получил ответа. Надобность воистину настоятельная.

Бородач поразмыслил несколько мгновений, пристально вглядываясь с крыльца Богдану в лицо. Потом сделал рукою широкий приглашающий жест:

— Заходи, Богдан Рухович, ечем будешь, — сказал он. — Я Крякутной. Позавтракать-то толком не успел, поди? Чаю?

Четверти часа не прошло, как они уж расположились на застекленной веранде, выходящей на зады, на необозримые капустные поля; а посреди стола фырчал давно уж, оказывается, поставленный в ожидании Богдана самовар, и хлопотливая, приветливая Матрена Игнатьевна, жена затворника, расставляла перед минфа глубокие блюдца с пятью видами варенья, а также заботливо согретые в русской печи ватрушки. Крякутной, уперев одну руку в бок, сидел напротив Богдана и молча наблюдал за тем, как обрастает посудой, снедью и гостеприимным уютом простой дощатый стол, торопливо и ловко накрытый белой льняной скатеркою. Варенье тут же задышало умопомрачительным ягодным духом; сладкий, парной запах теплого творога из ватрушек потек по воздуху слоем ниже. Богдан сглотнул слюну. «Славная все ж таки работа у человекоохранителей, — подумал он. — Со сколькими хорошими людьми познакомишься!»

Он поймал себя на этой мысли — и понял, что не верит, будто Крякутной связан с мрачными событиями, о коих он хотел с ним осторожно заговорить. Не связан.

— Вот в городах, — приговаривала Матрена Игнатьевна между делом, — умные люди часто спрашивают: что делать, что делать… А я так скажу: грибы да ягоды собирать! А потом варенье варить да пироги печь. Когда погреб своими руками наполнишь, остальное всегда приложится… Вы, Богдаша, в своей Александрии когда-нибудь настоящий пирог с грибами пробовали? С пылу-то с жару, а?

Богдан чуть скованно озирался. Не знай он, что перед ним — бывший великий ученый, нипочем бы этого не заподозрил. Ну, разве что по чуточку все ж таки чрезмерной, привычно и неосознаваемо утрированной крестьянистости… но задним-то умом все крепки. И веранда обстановкой своей не выдавала хозяина: платяной шкап с встроенным в дверцу выцветшим зеркалом, один из нижних ящиков слегка выдвинут — видны черные скрученные провода, галоши… Обшарпанный комод, укрытый поверху льняной салфеточкой, а на ней игольница в виде лежащего, выпятивши спину, барана; старый, огромный, еще пятидесятых, верно, годов ламповый радиоприемник «Звезда» с набалдашниками щелкающих ручек на передней панели, под затянутыми желтой материей громкоговорителями; видавшие виды ножницы; наперсток; какие-то иные деревенские пустяки…

На неказистой, явственно из полешка вырезанной подставке — потаенно мерцала зеленым полированным нефритом та самая птичка.

Три с половиной века…

Богдан благоговейно встал.

— Заметил? — с почти идеально скрытым удовлетворением спросил Крякутной.

— Конечно, — ответил Богдан.

Вон они, надписи на крылышках, собственноручно начертанные императором Го-цзуном в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году в Ханбалыке… Совсем не потускнели. Старая киноварь…

— Знаешь, стало быть, ее историю?

— Кто же не знает, Петр Иванович. Вы ведь…

Суровый бородач нахмурил седые кустистые брови.

— Я, Богдан, тебе «ты» говорю не чтобы ты мне выкал, как какому-нибудь шаншу[42] своему, — почти сердито одернул он Богдана. — Письмо твое я прочел — славное письмо, человеческое. И лицо у тебя славное. Я же сказал тебе: ечем будешь. А ечи на «вы» не бывают. Второй раз этак прошибешься — выгнать не выгоню, но откровенничать не смогу, решу: ошибся в тебе. А ты, я так думаю, откровенности от меня ба-альшой ждешь… — И он выжидательно посмотрел на Богдана исподлобья.

— Да будет тебе, старый! — махнула на мужа полотенцем Матрена Игнатьевна. Уперла руки в боки, выпятила и без того выдающую грудь и оттопырила подбородок, явственно передразнивая грозного супруга. — Чего ради утесняешь молодого гостя? Уж больно ты грозен, как я погляжу! — Опять махнула полотенцем и повернулась к Богдану. — Ты не верь ему, Богдаша, он воробья не обидит…

Богдан сел.

— Жду, Петр, — ответил он, принимая предложенный тон.

— А ты не торопись, — пряча улыбку в бороду, сказал Крякутной. — Сперва чайку попьем. Мы тебя дожидались, так тоже не завтракали. Ты уж не обессудь, мы чаи гоняем по русскому обычаю, с сахаром, не как в столицах принято.

«И очень хорошо», — подумал Богдан.

За завтраком беседовали сообразно. О дороге, о погоде. О видах на капусту в этом году и о делах асланівських; бывший светило, оказалось, следит за событиями. Вероятно, при помощи лампового приемника. Впрочем, электронное письмо-то Богданово он получил…

— Мотрюшка права, — говорил Крякутной, держа у лица на растопыренных пальцах блюдце с дымящимся чаем и осторожно время от времени дуя на него. — Права… Еще в древности в Цветущей Средине поняли: землепашеский труд — он корень всему. Когда кто ущерб наносил землепашеству, то, все равно ради чего он сие свершал, это называлось: возвеличивать листья, пренебрегая корнями. Знаешь?

— Как не знать… — отвечал Богдан, поглощая ватрушки одну за другой. Казалось: вкуснее он в жизни ничего не едал.

— Крестьянство — корни, промышленность — ствол, властное устройство — ветви… ну, а науки, искусства всякие — листья. Да, красота от них, то правда. Без листьев дерево — скелет, кощей, пугалище с погоста. Да, обдери листья с дерева раза три-четыре подряд — помрет дерево. Но все же, все же… Варенья попробуй, совесть народная. Варенье Мотрюшка варила… Но все же: корни без листьев проживут, а листьев без корней — не бывает нипочем. Вот в том теперь и вся моя наука биология. Ствол спили — но ежели корни уцелели, весной новые побеги брызнут с пня. И все-то сызнова пойдет — ствол, ветви, листва… Корни попорть — всему конец, всей этой великой сложности. Вроде стоит дерево — а помирает, сохнет. Ствол в столб превращается, ветки, то бишь власть, попусту по ветру полощут, шум один от них… Ну, а про листья и говорить нечего… — Могучий старик лукаво усмехнулся в бороду. — На первый твой вопрос я уж, верно, ответил, а, Богдан?

— Пожалуй… — пробормотал минфа с набитым ртом.

Упоили Богдана раскаленным чаем, что называется, до седьмого полотенца. То есть столько потов с него сошло, что шести полотенец не хватило б утереться, седьмое бы понадобилось. Потом Матрена Игнатьевна унесла самовар, да и сама под этим предлогом удалилась, оставив мужчин вдвоем на уютной веранде.

Мужчины помолчали. Едучи в «хиусе», Богдан продумал план беседы тщательнейше — но весь план после чаепития разлетелся к лешему.

«Ладно, — подумал Богдан. — Попросту так попросту».

— Вот ты, Петр, великий жизнезнатец. Если бы встретил неизвестное науке животное в наших краях, что бы первым делом подумал?

Крякутной сгреб бородищу в кулак и некоторое время мял ее, внимательное и серьезно глядя на Богдана.

— Так уж и неизвестное? — спросил он затем.

— Так уж.

— Есть явление в жизни, называется мутация, — проговорил Крякутной. — Тоже, конечно, вероятность малая… Не подойдет?

— Боюсь, не подойдет.

— Трудно мне так беседовать. Объясни толком, почему не подойдет.

— Потому что животное это, судя по всему, на редкость вредное. Загадочным образом вредное. А исследовать его невозможно, потому как оно, чуть до него инструментом дотронулись, распалось в слизь, будто в него программный наговор встроен на сохранение тайны.

Несколько мгновений Крякутной сидел, будто не услышав Богдана. Потом выпустил из горсти седое мочало бороды и медленно встал. Горбясь, косолапя, заложив за спину короткие могучие руки, пошел вдоль по веранде. В тишине слышно было, как поскрипывают доски пола под выцветшим половиком да чуть дребезжит после каждого грузного шага одно из оконных стекол, видать, разболтавшееся в раме.

— Все-таки неймется кому-то, — глухо проговорил он в пространство. — Эх! Я чаял, вразумлю…

— Кому-то, — уцепился Богдан. — Ты сказал: кому-то. Кому?

Крякутной глубоко и шумно вздохнул. Как старый кашалот, вдруг всплывший на поверхность после долгого отсутствия — и ни малейшего удовольствия от того не получивший. Потому что покуда он пасся в своих незамутненных глубинах, по глади моря корабль проплыл — и вот крутятся теперь в оставленных им водоворотах огрызки яблок и объедки снеди; пустые пакеты и бутылки суматошно пляшут на волнах; неторопливо падают в нетронутые бездны, заторможенно сминаясь и складываясь, газеты, полные пустяков…

Пф-ф-ф, угрюмо сказал кашалот.

Сжимая и разжимая за спиной кулаки, Крякутной стоял носом вплотную к застекленной во всю ширь стене веранды, к минфа широкой спиной, и глядел в капустные поля.

Поля, полные громадных сочных кочанов, ровно океан, уходили к всхолмленному горизонту. А на горизонте тонкой дымчатой лентой синели леса. А слева, по-за угором, в лучах солнца радостной золотой искрой полыхал, как дальний, но греющий душу праздник, купол деревенской церковки…

Богдан понял, что не дождется ответа.

— У нас это могли сделать? — спросил он. — Как-нибудь этак… по-любительски, в обход запрета?

Не оборачиваясь, Крякутной помотал тяжелой, косматой головой.

— Нет, — ответил он чуть погодя. — Это все равно что атомную бомбу в школьном кабинете физики сварганить. Или ракету на Марс во дворе за коровником, из фанеры да шифера… Нет. Про мой институт я все знаю. Ученикам бывшим я сюда ездить не велел, не хочу… Но где что творится — знаю. В моем институте этим не занимаются больше. Совершенно. А в других местах — и подавно. Нет, у нас не могли.

— Петр, — помедлив, сказал Богдан, глядя ученому в спину. — Прости. Но я этот вопрос задать должен. Обязан. Ты здесь по старой памяти, сам, в коровнике своем или еще где… капусты ради, или удоев, или чего там тебе важней… не химичил с генами?

П-ф-ф-ф, снова сказал кашалот. Потом наконец обернулся к Богдану.

Таких несчастных глаз Богдан, наверное, в жизни своей еще не видел.

— Послушай, совесть народная, — тихо сказал Крякутной. — И постарайся понять… или хоть поверить. Я ведь не из блажи какой жизнь себе сломал. И всем любимым своим. Всем, кто мне верил и в кого я верил… молодым, умным, увлеченным… — У него вдруг сел голос, и он сглотнул. — Не из блажи. Я кругом смотрел. Это наше стремление к удобству… побольше, да подешевле, да позаковыристей себя потешить и при том поменьше шевелиться…

Где-то неподалеку, захлопав крыльями, ошалело и восторженно заорал петух, и через мгновение раздался всполошенный куриный гвалт.

— Я уж не говорю про СПИД этот, про него кем только не говорено, — помедлив чуток, вновь заговорил Крякутной. — Жил он себе в Африке рядом с неграми и с европейцами век за веком, а потек оттуда валом — только когда шприц с героином для людей обычным делом стал. Или… — Он загнул палец. — Радиотелефоны — удобно, быстро, беги туда, беги сюда, все решай на бегу, шустри, зарабатывай, повышай благосостояние… да? Рак мозга от них. Не доказано пока. Но есть к тому показания. И помяни мои слова, лет через двадцать докажут — как бы только поздно не было… Коровье бешенство. — Он загнул второй палец. — До чего же сытно и питательно кормить скотов костной мукой тех же самых скотов! Ах, прибыльно, ах, жиреет на глазах скотина… Что нам за дело, что это для нее — то же, что для нас людоедство! Она ж, дескать, не видит, чего мы ей сыплем. Да, жиреет. Да, питательно. Но — коровье бешенство только у тех скотов, которых этак вот люди прахом их собратьев кормили. А теперь, через скотов, и на людей кинулось… Так. Британцы, — продолжал он, загибая третий палец, — дальше всех продвинулись в клонном деле. И в ответ вся нормальная скотина у них мрет. Откуда ящур? Да еще по всей стране сразу? Никто не ведает… Или вот еще легионеллез. — Крякутной загнул четвертый палец. — Слышал? Знаешь слово такое? Вижу, нет… Три года назад ветераны американского легиона на съезд свой собрались, сняли самую современную и роскошную гостиницу… Заболели все. Треть умерла. Днями вот во Франции то же. Заболели граждане, будучи на излечении от всяких пустяковых недугов не где-нибудь, а в лечебном центре Помпиду. Мрут теперь… А заводится новая зараза знаешь где? Не поверишь. Только в кондиционерах последнего поколения. И нигде больше. Никто не знает, почему.

Он помолчал.

— Наше стремление приспособить к себе живую природу уже исчерпало наши способности приспосабливаться к тем нашим же железкам, которыми мы природу к себе приспосабливаем. Понимаешь? Саму природу мы еще как-то бы выдержали, миллион лет притирался к ней род человечий, и вполне успешно. Но — поудобней хочется. И вот к рукотворным-то удобствам и утехам приспособиться наш организм пока не может. И не сможет, наверное. Во всяком случае, ежели так пойдет — просто не успеет.

Он вспомнил вдруг, что так и держит пальцы загнутыми, пристально глянул на них, медленно, с видимым трудом распрямил. Словно их свело судорогой. Потом из-под бровей коротко глянул на Богдана.

— А если мы с нашими убогими стремлениями еще и в ген вломимся… Это — все. Из-за какого угла какой новый зверь прыгнет — никто не предскажет. Но прыгнет непременно. И очень вскорости. — Помолчал опять. — Такое впечатление возникает порой, что и впрямь за нами кто-то присматривает и дает детским прутнячком по пальцам, когда мы, чада неразумные, уж слишком начинаем об удобствах печься…

— Известно кто, — рассудительно вставил Богдан.

Крякутной фыркнул.

— Христос? — спросил он. — Иегова, Аллах? Кто еще? У семи нянек дитя без глазу…

— Так ты неверующий… — понял Богдан. Помедлил. Тихо сказал с искренним сочувствием: — Тяжело тебе живется. Даже посоветоваться не с кем…

— Я по совести живу, по простой, по человеческой, — жестко ответил Крякутной. — Мне хватает.

Он еще раз тяжко вздохнул.

В сенях раздались, приближаясь, торопливые, грузные шаги Матрены Игнатьевны, а потом внутренняя дверь веранды распахнулась, и супруга затворника радостно крикнула с порога:

— Нет, ну вы подумайте! Петька наш в другой-то куче навоза новых три жемчужины откопал! Вот только что!!! Слыхали, кукарекал как? Ровно оглашенный!

Крякутной рывком обернулся.

— Славно, — сдержанно ответил он. — Коли так пойдет, сын к свадьбе жемчужное ожерелье справит для невесты… Это все хорошо, мать, но ты поди пока. У нас тут разговор сурьезный.

Матрена Игнатьевна виновато попятилась. Тщательно притворила дверь за собою.

— Ладно, — сказал Крякутной, снова поворачиваясь к Богдану. — Поговорили на общие темы. Давай свои вопросы.

— Я тебя обидел?

— Нет.

— Прости, если обидел.

— Говорю же, нет. Что я тебе, барышня кисейная? Меня в жизни терло и мололо так, что… — И тут он, похоже, вспомнил, с чего начался разговор. Сызнова сгреб бороду в пятерню. — Ах, ехидная сила…

— Кто, если не мы? — решительно спросил Богдан.

Крякутной оттопырил нижнюю губу.

— Какой вред-то от него, от животного этого, скажи? — чуть поразмыслив, вопросом на вопрос ответил Крякутной.

— Непонятный, — признался Богдан. — Непонятный вред. Вроде как с ума человек сходит.

— Что за тварь-то?

— Пиявка.

Крякутной вернулся к столу. Придвинул к Богдану поближе свой стул и, широко расставив мощные, обтянутые портами ноги в сапогах, уселся.

— Рассказывай подробней.

«Семь бед — один ответ», — решил Богдан.

Крякутной слушал его внимательно. Пару раз азартно покашлял. Богдан с изумлением отметил, как в наиболее трагичных местах рассказа в глазах великого ученого отчетливо зажигается оживленный, пытливый огонек. Крякутному было интересно. Очень интересно.

— Джимба, — сказал он, когда Богдан закончил. Куда делась его крестьянистость! — Джимба… А ведь я помню его, Джимбу твоего, он у меня учился. Только бросил на третьем году, делами производственными увлекся. Миллионщиком, вишь, стал… Интересно. Очень интересно. Чего-то ты тут не понял али чего-то не знаешь, потому и мне рассказать толком не можешь. Давай покумекаем вместе.

— Давай, — тоже ничуть не обижаясь на жизнезнатца, согласился Богдан.

— С ума просто так не сходят. Даже от пиявки сконструированной — не сходят. Это, как говаривал Эвклид, аксиома. Ну, то, что полет — это образ освобождения из тягостной и безвыходной ситуации, это ежику лесному понятно. Когда человек с ума-то сходит, из подсознания архетипы лезут, ровно тараканы. Потому-то обоих бояр кверху и кидало, на воздуся… А вот есть момент позанимательней. Ты говоришь, один убежденец противником был челобитной, а потом в одночасье стал ярым сторонником. И в окошко шагнул аккурат когда решительную речь свою писал, да еще и на самом главном ее месте. То есть вся его убежденность в этот миг ему требовалась. Так?

— Как будто так.

— А второй полетать решил после того, как его близкий друг, которого он уважал весьма, долго его убеждал, что челобитная — ко вреду. То есть опять на пике убежденности спятил. Так?

— Как будто.

— Был он с самого начала против челобитной, как первый? Знаешь, нет?

— Пробовал выяснить. Точно понять нельзя.

— Ясно. Смотри, Богдан, как поучительно. Именно в тот миг, когда открывается прекрасная, долгожданная возможность проявить свою убежденность, свое красноречие и защитить свою точку зрения, убедить в ней других — у обоих вместо радостного волнения и возбуждения, вместо того, чтоб в кулак все способности собрать, происходит непоправимый душевный надлом. Вместо ощущения себя на коне и тот и другой ощущают себя в тисках какого-то чудовищного и неразрешимого противуречия. Так?

— Похоже… — завороженно ответил Богдан, у него на глазах происходило чудо: то, что казалось бессмыслицей, обретало смысл. Это не могло не восхищать.

Но Крякутной вдруг умолк, и глаза его уставились в одну точку где-то за спиною Богдана.

Потом…

Пф-ф-ф, в последний раз сказал кашалот.

Крякутной прихлопнул могучей дланью по столу. Стол содрогнулся, и в раме тоненько, противно запело стекло.

— Американская пиявка, — сказал Крякутной решительно.

— Почему? — стараясь казаться спокойным, спросил Богдан.

— Понимаешь… Когда мы с Боренькой Сусаниным по Североамериканским этим Штатам ездили…

— Кто такой?

— Ну… Ты даже учеников моих любимых выучить не озаботился? — Глаза гения потеплели. — Боря, так я его звал иногда… Борманджин Гаврилович Сусанин, светлая голова… Лучший мой. Будь все по-старому — он бы, когда время мое подлетело б, меня сменил… Так вот. Эта поездка меня окончательно и убедила, что надо мне все это рубить, сколько сил хватит. Потому что, хоть американцы и таились от нас и делали строгий вид, что только о новых лекарствах мечтают, один мистер обмолвился: представляется, мол, весьма перспективным применение достижений генной инженерии для безмедикаментозной стимуляции социоадаптивных возможностей личности, мы над этим работаем…

— Ничего не понял, — честно признался Богдан.

— Сейчас поясню. У американцев это — главная проблема. Они с самого начала старались быть самой свободной для человека страной. И во многом, что тут скажешь, преуспели. С их точки зрения, во всяком случае, по их меркам… Но управлять-то людьми надо, государство же. И вот из поколения в поколение там бились, как сохранить среднему человеку ощущение свободы и в то же время сделать его управляемым. Мол, делай, что хошь — но хотеть будешь ровно того, чего надо. Сначала культ успеха придумали — ничто-де неважно, кроме как сколько ты зарабатываешь. А когда человек в это поверит, он сразу делается вроде куклы на ниточках. Потом средства всенародного оповещения… «масс-медиа», так они говорят. Ежели тебе все газеты битый месяц кого-то хором ругают, ты сам, совершенно естественно, начнешь требовать, чтобы его задвинули куда подальше. Если сорок телеканалов тебе кого-то изо дня в день показывают с той стороны, где у него родинка на пол-лица, ты будешь уверен, что у него родинка на все лицо. А если сорок телеканалов тебе кого-то изо дня в день зовут вором, ты помирать будешь и на смертном одре прохрипишь: такой-то — вор… Так? Но и того мало. Не все поддаются. А кто поддается, все равно — не все одинаково. Вот и придумали: безмедикаментозная стимуляция, видишь ли… Помнишь, Конфуций говорил: «Благородный муж — не инструмент»[43]. Учитель уже тогда интуитивно чувствовал, какой это будет ужас: если человека — любого человека, как бы он ни был умен, добр, храбр, предан, порядочен, каких бы убеждений ни держался, — научатся превращать в… инвентарь, — Крякутной перевел дух. — И я того же боялся… Усиление социоадаптивных возможностей — это, говоря попросту, вот что: что тебе извне диктуется, то и становится для тебя частью твоего естества. Но ты при этом продолжаешь ощущать себя вполне свободным, естественно это воспринимаешь, как свое. Вот я и думаю: именно так твои бояре были обработаны. Похоже, пиявки эти среди обычных впрыскиваемых в кровь при укусе веществ выделяют еще нечто. От чего человек делается инструментом. Куклой. А когда навязанные ценности особенно остро начинали противуречить тому, что он считал ценным до обработки, — у него мозги-то и лопались. Понимаешь?

Некоторое время Богдан молчал, переваривая. Потом кровь отхлынула от его лица.

— Мать честная, богородица лесная… — пробормотал он. — То есть они оба были против челобитной, им после пиявок кто-то велел быть «за», и они стали «за», но в миг, когда требовалось особенно яро на этом «за» настаивать, у них в головах контакты горели от непримиримого противуречия: на самом деле я «против», но вот сейчас я «за»…

— Примитивно, но верно, — удовлетворенно хмыкнул Крякутной. — Соображаешь.

— Мне повелели то, чего я не могу исполнить. Я хочу того, чего хотеть не должен, — медленно проговорил Богдан.

— Что это такое?

— Неважно… Лечить это как-то можно?

Крякутной крякнул. Помолчал, с грустью глядя Богдану в лицо.

— Дитятко доброе… — сказал он. — Ломать легче, чем строить, но ведь мы даже не представляем, как и чем твоим боярам мозги ломали. Чтоб лечить, надо пройти весь путь, пройденный теми, кто пиявок этих вывел, а потом — еще столько же.

— Ну, хотя бы выявлять?

Крякутной не ответил.

Богдан, как оглушенный, сидел довольно долго. А потом его вдруг словно ожгли прутняком.

— Погоди, Петр, — сказал он, резко выпрямившись. — Погоди. Ведь тогда получается, все наоборот. Я думал, выводят из строя тех, кто за челобитную. Принятие челобитной выгодно Джимбе. Значит, работают противники Джимбы. Например, его зарубежные соперники по точной электронике. Но ты говоришь, это искусственно созданные сторонники челобитной выходят из строя оттого, что не могут быть совсем уж покорными свободными рабами. Значит, они обработаны не чтобы, погибнув, не выступить за челобитную, а, наоборот, чтобы жить и за нее выступить! Как ее сторонники! Значит, они обработаны не против Джимбы, а за него. И один Бог знает, сколько еще сторонников челобитной в Гласном Соборе являются сегодня такими же куклами, как Ртищев и Гийас! Только их внутренняя убежденность в ненужности челобитной не столь сильна, а порядочность — не столь велика, и они не сходят с ума и не кончают с собой! Господи! Господи, что же это творится! Конец света!!!

— Не паникуй, — хмуро сказал Крякутной.

— Я не паникую, — жестко ответил Богдан. — Я даю строгое научное определение.

Некоторое время они опять молчали. Мирно жужжала муха, время от времени сухо и неутомимо трескаясь лбом об стекло. Снаружи, с лугов, летел слитный стрекот кузнечиков — мирный, безмятежный… Кудахтали неподалеку куры. Жизнь продолжалась.

Но то была уже другая жизнь.

— Все же я повторю свой вопрос, — сказал Богдан. — Кто у нас… по своим талантам, дарованиям, способностям… мог бы легче всего сделать это?

— Ты имеешь в виду научные дарования? Сделать — в смысле, вывести пиявку эту? Я уже сказал: светлей головы, чем у Борманджина, я не видал.

— Вы поддерживаете с ним отношения? Знаете, чем он сейчас занимается?

— Ни малейшего представления. Уходя — уходи. Я ушел. — Крякутной запнулся. — Повторяю, у нас эту работу, всю эту работу не мог сделать никто. Но в одном ты прав. Кто-то, в этом деле сильно разбирающийся, здесь быть должен. Потому что сам смотри: прорву пиявок, потребную для таких дел, в Штатах не добудешь, да и тайком, в тайном чемодане каком, не перевезешь. Они — твари капризные, им сосуды нужны, условия. Значит, была как-то с великими ухищрениями переброшена одна, ну, много — две… А у нас должен быть… что-то типа питомника. Чтобы их плодить и держать поголовье на уровне. И в нем — тоже жизнезнатцы высококлассные, не просто бандиты. Ищи питомник, Богдан. Должен где-то быть питомник.

Богдан встал. Коротко поклонился.

— Спасибо, — сказал он. И закончил традиционно: — Ты оказал большую помощь следствию.

— А пошел ты в баню, — угрюмо ответил Крякутной.

Азарт ученого, перед которым откуда ни возьмись возникла увлекательная задача, сделал свое дело — помог решить ее и иссяк, угас. Теперь Крякутной смотрел не на задачу, а на мир кругом нее, на весь привычный мир — и видел пепелище.

Москитово, 22-й день восьмого месяца, вторница, первая половина дня

Цзипучэ марки «юлдуз», мерно гудя мотором, летел по ровной и широкой полосе Прибрежного тракта. Справа на многие ли протянулись необозримые поля, ровными, четкими, заботливо возделанными прямоугольниками уходящие к темнеющей у горизонта полосе леса. Слева, шагах в двадцати от стремительно мелькающего черно-белыми полосками ограничительного бортика, выстроились зеленые березки и осинки, чуть дальше начиналась плотная стена елей и редких высоких сосен. За ними где-то невдалеке был Суомский залив.

Баг задумчиво глядел на стелющуюся под колеса черную ленту тракта, слушая мягко излучаемые магнитофоном напевные звуки ситара Шанкара и изредка затягиваясь сигаретой; Судья Ди сперва, встав, как собака, на задние лапы, разглядывал в окно окружающие пейзажи, а потом свернулся клубочком на заднем сиденье и теперь дремал, порою чутко поводя ухом.

Летом, пару раз в месяц, Баг всегда старался выкроить время и выбраться на целый день в пригородный лес — непременно один. Он сворачивал с тракта на грунтовую дорогу и осторожно уводил повозку в какой-нибудь тихий и безлюдный угол, где выключал мотор, выходил и долго, бездумно бродил между деревьев, касаясь стволов ладонью, слушая птиц, дышал кристально чистым воздухом и наслаждался тишиной. Иногда, повинуясь внезапному порыву, Баг ложился в душистую траву на неожиданно открывшейся взору полянке и долго глядел в бездонное синее небо, ощущая, как медленно и сладостно сливается с окружающей безмятежной естественностью, становится ее частью; и тогда, видимо, приняв его за странный, но вполне дружелюбный холмик, по недвижной груди Бага проползал какой-нибудь жучок-паучок, а затихшие при шорохе шагов кузнечики возобновляли свою вечную песню с новой силой. Недавно на такой полянке Баг попал под нешуточный ливень и час укрывался под густой обвисшей кроной старой березы, да все равно промок.

В такие дни он бывал почти счастлив.

Но ныне путь его лежал не на поиски очередной нетронутой присутствием человека полянки, а в александрийский дачный пригород Москитово, и тому были веские причины.

Утро началось с привычного комплекса тайцзицюань; на соседней террасе Баг с некоторым облегчением увидел обнаженную по пояс фигуру сюцая Елюя. Юноша начал упражнения раньше его и не заметил Багова появления, весь поглощенный плавными движениями. Некоторое время Баг наблюдал за ним и окончательно уяснил, что стиль Елюя заметно отличается от его, Багова: зарядка сюцая включала несколько довольно резких движений, даже выпадов, в коих Баг усмотрел какую-то внутреннюю агрессию; покачав головой, человекоохранитель заметил себе спросить сюцая, у кого тот брал уроки, — такой стиль Багу был незнаком и малосимпатичен.

Явившийся на террасу вослед за хозяином Судья Ди отнесся к Елюю, скорее, равнодушно — мазнул по нему взглядом, уселся у ограды и стал наблюдать за голубями, о чем-то горячо бубнившими на левой, до сих пор пустующей террасе.

Когда Баг сделал последний выдох, расслабился и открыл глаза, возвращаясь от комментариев Чжу Си на двадцать вторую главу «Лунь юя» к окружающей действительности, сюцай стоял у разделяющей террасы изгороди, поросшей жизнерадостным плющом, и смиренно ждал, когда на него обратят внимание. Баг взглянул на него, и Елюй, расплывшись в радостной улыбке, почтительно поклонился. У Бага на языке вертелся невежливый вопрос: а где, собственно, его, сюцая, олуха такого, неупокоившиеся души носили? он, Баг, уже Яньло-ван знает что стал думать; да что Баг! они с Богданом вместе уже чуть не в розыск собрались подавать сюцая, думая, что юноша влип в какую-то худую историю! Но тут сюцай, опередив заботливого человекоохранителя, стал униженно извиняться за свою беспутность и неразумность, и столько в его голосе было искреннего раскаяния, что Баг не сумел сказать ему приготовленных слов, хотя, конечно, стоило бы.

Оказалось, что сюцай Елюй просто и без затей — загулял. В Александрию на пару дней приехал по делам его давний ханбалыкский однокашник, даже почти родственник — побратались в училище, обычное дело, и вот они вдвоем, на радостях от встречи и предавшись воспоминаниям, так душевно напились маотая, что сюцая не держали ноги, и он был вынужден остаться там, где был, будучи никак не в состоянии передвигаться без посторонней помощи, а помочь ему, кроме однокашника, никто не мог; но ведь и однокашник отдал напиткам не меньшую дань, и вот… Смущенным голосом сюцай поведал Багу, что заснул прямо под столом отдельной трапезной комнаты, которую друзья сняли в харчевне «Веселый Будда», положа голову на грудь приятелю, который к тому времени уже самозабвенно храпел; проснулся он на другой день, когда солнце уже стояло в зените, обнаружил себя под столом и пришел в ужас. Баг кивнул — еще бы, такое любой поймет, еще Учитель наш Конфуций отмечал в двадцать второй главе «Лунь юя»: «Благородный муж знает толк и меру в рисовом вине; низкий человек не знает ни толка, ни меры, ни рисового вина». Что же, сказал сюцаю Баг, пусть это будет вам уроком!..

Тут подошел Судья Ди, внимательно посмотрел на сюцая, втянул ноздрями воздух, прижал уши, коротко зашипел в сторону юноши и трусцой покинул террасу. Ну вот, крайне огорчившись, сокрушенно сказал Елюй, ну вот, котик на меня обиделся, я же за ним недоглядел, я ведь взял его с собой, а утром его с нами уже не было. И куда он делся… Я так виноват, не знаю, что и делать, как быть, как загладить такой проступок, как вернуть ваше, драгоценный преждерожденный Лобо, и вашего кота доверие…

«…Смешной он, — меланхолически думал Баг, обогнав красный «тахмасиб» и вытаскивая новую сигарету из пачки, — молодой и смешной… Все же надо будет мне с ним серьезно поговорить, он хороший парень в сущности… Нашелся — и хвала Будде, одной заботой меньше. А с котом они помирятся…»

— Правда, Ди? — обернулся он к коту. Кот открыл один глаз, убедился, что ничего интересного не происходит, и закрыл глаз снова. «Дрыхнет, — с досадой подумал Баг. — Нет чтобы разъяснить наконец, откуда взялась эта жуткая пиявища? Елюй тут ни при чем, теперь это ясно…»

…Ожидая порцию утренних цзяоцзы у Ябан-аги, Баг в перерывах между глотками жасминового чая кратко переговорил с Богданом, который ответил из воздухолета, держащего путь в Тверь. Богдан явно был в возбуждении и предвкушении, узнав, что Баг добыл-таки неправильное «Слово о полку Игореве» («Ох, еч, я полистал на скорую руку — там такое!..»), но отложить поездку никак не мог; потом он поведал, что тоже провел не лучшую ночь в своей жизни — сначала явились с некими весьма жуткими новостями научники, а потом сам минфа чуть не до утра копал сведения из баз данных нескольких Управлений; в результате смутные сомнения, появившиеся у него ранее, стали оформляться в выводы, о которых он, Богдан, считает пока говорить преждевременным и для проверки которых должен предпринять короткое путешествие в Капустный Лог, к великому ученому (не научнику, а именно ученому, подчеркнул Богдан) Крякутному; а уж ежели беседа с ним принесет ожидаемые плоды — хотя Богдану того, видит Бог, совершенно не хотелось бы, — то во второй половине дня он, вернувшись в Александрию, расскажет обо всем Багу подробно. И тут уж они поразмыслят вместе.

На том и порешили.

Разговор все время прерывался посторонними шумами и не относящимися до дела короткими и неразборчивыми репликами Богдана, произносимыми мимо трубки: видимо, рядом с ним то и дело проходила, погромыхивая катящимся столиком и предлагая закуски и напитки, приветливая до назойливости бортпроводница, или минфа попался не в меру говорливый сосед; так или иначе, беседовать было трудно, а то Баг непременно сообщил бы Богдану поподробней, насколько текст «Слова», которое он изъял, совершенно не похож на широко известный в Ордуси эпос, а главное — что эта книга была изготовлена не в книгопечатной конторе, а переписана, переписана от руки, тушью и гусиным, насколько Баг мог судить, пером; страницы потом обрезали и старательно прошили по краю суровыми нитками, а на получившийся блок наклеили обложку толстого картона. Но с этим тоже можно было подождать полдня.

Ябан-ага поставил перед Багом тарелку с дымящимися цзяоцзы, блюдечко с соей и блюдечко с уксусом и пожелал ему приятного аппетита. Баг кивнул рассеянно и открыл свой «Керулен»: ему не терпелось просмотреть соображения научников относительно человеконарушителей в черном, с которыми он столкнулся ночью; лишь вызвав отчет на экран, он вооружился палочками.

Никаких документов и вообще бумаг при покойных обнаружено не было. На одежде их также отсутствовали какие-либо указания на мастеров, ее пошивших, но одежда была добротная, качественная. Разбор ткани с уверенностью указывал на ее местное происхождение. Разбор обуви не дал ничего примечательного — за исключением одного: у всех в укромных местах ребристых подошв были выявлены микрочастички глины, характерные для дальнего пригорода Москитово, а еще точнее — его прибрежной части, то есть узкого участка на побережье залива.

Все трое были примерно одного возраста — от двадцати до двадцати пяти лет, похожего сложения — хорошо развитые физически, явно много времени уделявшие поддержанию себя в доброй спортивной, если не сказать — боевой форме. У всех были обнаружены разной степени свежести шрамы; значит, подобные вылазки и вообще вооруженные столкновения были им не внове.

И еще.

У всех троих сзади на шее, немного ниже ушей в подзатылочной впадине, обнаружены были синяки — удивительно симметричные, сходящие уже, весьма похожие на следы укусов.

Тут Баг и замер, и лишь челюсти его механически продолжали перемалывать пельменину в жидкую кашицу. Нельзя сказать, что он очень удивился. Скорее — он очень не хотел, чтобы разбор показал такое.

Розовая пиявка.

Распавшаяся в слизь, кстати.

Соборный боярин Гийас ад-Дин с интересными, как намекнул в телефонном разговоре Богдан, отметинами на шее.

Ночные посетители его апартаментов. С не менее интересными отметинами.

Москитово.

Баг решил съездить туда: осмотреть местность и, быть может, обнаружить что-то такое, что существенно поможет при серьезном и вдумчивом разговоре с четвертым подданным в черном, которого он оставил в Срединном участке: злодей, правда, впал в состояние, отчасти похожее на то, в коем до сих пор пребывал боярин ад-Дин. Ну, когда-то ведь он придет в себя?

…Поселок возник слева от Прибрежного тракта — стена деревьев отступила, уступив место аккуратным домам за глухими стенами в человеческий рост высотой; дома образовывали улицу, уходившую в глубину леса. «Москитово-чжуан»[44], — прочел Баг на красной лаковой доске, висевшей между резных деревянных драконов на вратах у начала улицы, выключил Рави Шанкара и свернул налево, направив повозку по улице под уклон, в сторону близкого здесь побережья.

Москитово, старинный, прославленный пригород Александрии Невской, состояло в основном из загородных домов, принадлежащих известным ученым, писателям, художникам, каллиграфам, лицам из высших слоев общества: был свой дом здесь и у самого князя Фотия, а также и у непосредственного начальника Бага шилана Алимагомедова; близость залива и особый, благостный фэншуй этого места привлекли в него несколько знаменитых здравниц, которые сосредоточились ближе к воде. Немного влево по берегу, как знал Баг, располагался пляж «Северный Пэнлай».

Повозка мягко двигалась меж нарядных домов. Оглушительно орали птицы.

Судья Ди пробудился, с ленивой грацией перебрался на сиденье рядом с Багом, уселся удобнее и через ветровое стекло стал следить за медленно ползущей дорогой; когда же птичьи голоса становились особенно близкими, хвостатый человекоохранитель с нескрываемым и вполне однозначным интересом приглядывался к шустро перебегающим дорогу грациозным трясогузкам или прыгающим по нижним ветвям бодрым синицам и крикливым, взбалмошным сойкам.

«Где же этот хвостатый взял пиявку?» — снова с досадой подумал Баг, косясь на своенравного любимца. Загадка не давала ему покоя. Стройная гипотеза, согласно коей пиявку где-то раздобыл и прислал героически исчезнувший Елюй, с треском лопнула поутру — и Багу было ее откровенно жаль. Ни малейшего намека на иную версию не появлялось и не предвиделось…

Минут через десять неспешной езды цзипучэ оказался перед знаком, запрещающим колесное движение; тут же расположилась аккуратная стоянка, где держали свои повозки приезжие и те из местных жителей, в домах которых не было подземных гаражей; из зеленой будки выглянул румяный молодец-привратник в коротком синем халате, взглянул на Бага и приветливо махнул рукой.

Баг нашел свободное место недалеко от въезда, заглушил мотор и открыл дверцу, выпуская Судью Ди.

— Добро пожаловать, драгоценноприбывший преждерожденный! — Привратник возник рядом с дверцей. — Добро пожаловать к нам, в Москитово. — Круглое лицо молодца излучало радушие. — Какой у вас роскошный кот!

— Добрый день, драгоценный преждерожденный, — кивнул Баг, выходя. Судья Ди сделал вокруг привратника полукруг и остановился, выжидательно глядя на Бага: «Ну, ты идешь, или как?» — Прекрасный день, прекрасный.

— О да, о да. — Видно было, что румяного молодца тяготит вынужденное одиночество на стоянке и что он не прочь поболтать. — Сегодня был изумительный рассвет! А какие у нас вечера… Дозвольте поинтересоваться, драгоценноприбывший преждерожденный, вы к нам по делу али так — насладиться природой?

— Скорее, насладиться, — улыбнулся Баг, захлопнув дверцу. — Хотелось бы посмотреть на залив, на пляж… — Он принял у привратника деревянную бирку с номером, развязал связку монет и протянул ему несколько. — Как туда пройти?

— А это все прямо, прямо! — звякнув мелочью, махнул рукой румяный. — Дорога упирается в набережную. Как дойдете — примите вправо, шагов через двести будет и пляж. Я бы вас проводил, — добавил он с сожалением, — но должен тут присматривать.

— Спасибо, я найду! — Баг двинулся в указанном направлении. Судья Ди ломанулся в соседние кусты и зашуршал там в листьях.

— За повозку не беспокойтесь! — послышался голос привратника. — Я и стекла протру!

Баг, не оборачиваясь, махнул ему рукой.

Дорога сузилась, и деревья подступили к человекоохранителю с обеих сторон. Сразу три трясогузки, на какие-то мгновения замирая, пробежали под самыми ногами, непрерывно раскачивая длинными хвостами. Где-то недалеко гулко разразился длинной барабанной трелью дятел.

Баг шагал, с удовольствием вдыхая удивительно чистый, пьянящий воздух, напоенный близкой морской свежестью; водная гладь уже явственно проступала сквозь деревья.

Потом деревья неожиданно кончились, и он вышел на широкую прибрежную полосу. На необозримой серо-голубой равнине залива белыми лоскутками маячили десятка полтора парусов, а у самого горизонта неспешно перемещался чуть размытый морскою дымкой силуэт какого-то большого корабля. Слева, наполовину скрытое в деревьях, почти у самой воды располагалось величественное трехэтажное здание из розового камня под покрытой лазоревой черепицей широкой крышей с загнутыми краями; доска над вратами гласила: «Тысяча лет здоровья».

«Ага… — подумал Баг, — это, стало быть, и есть та самая лечебница, с которой Лужан Джимба заключил долгосрочный договор… Наверное, и загородный дом он мне тоже где-нибудь здесь обещал… Хорошо тут. И Стасе, — невзначай пришло ему в голову, — тоже наверняка бы понравилось…»

Справа, вдоль уходившей вдаль гранитной набережной стояли редкие скамейки; на некоторых сидели люди, наслаждаясь неярким светом предосеннего солнца; пожалуй, более половины щеголяли в изысканных серых халатах — явные пациенты «Тысячи лет здоровья». У ближайшего спуска на пляж на фоне залива фотографировалось семейство: две девочки с детскими прическами и полная улыбчивая дама в пурпурном длинном халате. Глава семейства, пузатый мужчина средних лет, терпеливо приникнув к фотоаппарату, ждал, пока мать успокоит непоседливых проказниц.

Откуда-то издалека, то ли из чьего-то открытого окна, то ли с танцплощадки какой, с приятной приглушенностью доносились бодрые, заводные куплеты молодежной песенки: «На седмичку до второго…»

Милая, тихая, идиллическая обстановка. Расслабляет. Убаюкивает даже.

Баг посмотрел в небо.

Чайки. Дети. Оздоровляющиеся подданные в сером.

Целых три четверти часа сюда ехал…

Вотще. Логово злодеев нигде не просматривалось.

«С другой стороны, — подумал Баг, — а на что я рассчитывал? Что тут укрепленный лагерь прямо на пляже высится, а над ним лаковая доска с надписью „Злодеи“? И ниже: „Особо тренированные негодяи ищут себе чести, а князю славы!“ Глина… глина… Глины полно, вон хотя бы напротив боковых врат лечебницы. Ну и что? С пациентами ее, что ли, я сегодня бился не на жизнь, а на смерть? Это, может, для особо ослабленных лечебная процедура такая предусмотрена: вчетвером нападать на человекоохранителей по ночам?»

— Ой, кот! Кот! — закричала одна егоза, вырываясь из рук матери, которая только было удачно примостила ее себе на колени. — Смотрите, кот! — Она стремглав кинулась к коту, но Судью Ди как ветром сдуло: лишь сухая ветка хрустнула где-то в кустах. — Убежал…

Еще бы!

Баг повернул направо и, хрустя камешками, двинулся вдоль залива, мимо скамеек и отдыхающих. Он не знал, что искать, но уже понял, что если здесь, в Москитово, и есть какое-то злодейское гнездо, то уж явно не на этой набережной. Гнездо противуправных скорпионов возможно было обнаружить, наверно, лишь с привлечением регулярных воинских частей, которые прочесали бы каждый цунь[45] леса. Или второй путь: следить за каким-нибудь достоверно вычисленным скорпионом, дабы тот, сам того не ведая, навел человекоохранителей на логово. Но не было ни единого скорпиона у Бага в запасе, кроме пленного. А он сюда вряд ли уже попадет.

«Кажется, я приехал зря», — подумал Баг.

Он в грустной рассеянности опустился на свободную скамейку, достал карманную пепельницу, пачку «Чжунхуа», вытянул из нее сигарету и щелкнул зажигалкой.

Потом извлек из-за пазухи добытое в бою «Слово о полку Игореве» и раскрыл на заложенной еще с ночи странице. Перечел сызнова, наверное, уже раз в пятый. Нет, ужас какой-то. Хороша, понимаешь ли, себе честь и князю слава…

«…Спозаранку в пятницу потоптали дружины Игоревы поганые полки половецкие и рассеялись по полю за добычей, помчали красных девок половецких, а с ними золото, и паволоки, и дорогие оксамиты…»

Это кто же и зачем потоптал братские половецкие полки — да еще и, понимаете ли, поганые? Похитил прекрасных половецких девушек? Золото да прочие драгоценности? Бред. Не может быть, чтобы этак про князя-то Игоря…

Баг перелистнул страницу.

Нет, все точно: выживший из ума автор этого «Слова» писал о князе Игоре, том самом князе, который задолго до возникновения государства Ордусского прозорливо приложил все старания к тому, чтобы был мир от моря и до моря, — писал как о простом разбойнике с большой дороги, двинувшем войско в обыкновенный грабительский поход… Ну, послать вразумляющую армию — это еще куда ни шло, бывало в Ордуси в старые времена и такое не раз и не два, история — не игуменья, сказал однажды еч Богдан, история — императрица суровая… Но известно же, что «Слово о полку Игореве» — поэтичное, светлое повествование о том, как жених князь Игорь со сподвижниками двинулись миром навстречу Кончаку и Гзаку, и людям их ближним, и невесте, младой Кончаковне, на пир свадебный, и все племена, кои на пути им встречались, видя, что свершается дело великое, присоединялись кто к Игорю, кто к Кончаку, так что на великий пир, три дня шумевший на берегах граничной речки Каялы, прибыло впятеро больше людей — можно сказать, единочаятелей, хоть в ту пору слова этого еще не было — в сравнении с тем, сколько их с обеих сторон поначалу выехало!

А тут что?

«…навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую…»

Баг в раздражении захлопнул книжицу.

Чушь какая. Злобная, карикатурная чушь. Клевета, словом. Причем заведомая и нелепая, бессмысленная. Ведь всему свету ведомо, как дело было.

Курам на смех, сказала бы Стася.

Незаметно подошедший Судья Ди задел хвостом ногу Бага и скрылся под скамейкой.

Баг снова открыл книгу, уже не с целью читать — такое чтение не доставляло удовольствия — а на бумагу и на почерк посмотреть.

Писано стилизованно, под древность. С ятями и ерами. Переписчик, кстати, и сам не очень-то по-древнему разбирал: тут и тут подтертости заметны, ошибся, наверное, бритвочкой соскабливал, а потом писал сызнова, поверх. Да еще циферки на полях карандашные, плохо различимые — от одного до шести, нет, вот еще семерки попадаются, куда реже прочего; так ему, переписчику, копировать оригинал было, наверное, удобнее. Что-то похожее делают средней руки копиисты живописных полотен — из числа тех, кто пропитание зарабатывает размножением шедевров признанных мастеров — для украшения жилищ. Они тоже так: сначала делят с помощью линейки и карандаша печатную хорошую копию на ровные квадратики, а уж потом квадратик за квадратиком тщательно перерисовывают. Похоже получается, ан жизни-то и нет.

Странная книжица, нехорошая.

И вот интересно: что у Гласного Собора бояр, убежденцев стойких, может быть общего с этой жалкой подделкой?

Очень подозрительно.

Тут рядом с Багом на скамейку кто-то сел.

Баг инстинктивно захлопнул книгу и сунул ее за пазуху, затем поднял глаза и увидел Юллиуса Тальберга.

Тальберг — в сером халате, приталенном не без претензии на то, что варвары называют элегантностью, — сидел рядом с ним и смотрел с отсутствующим видом перед собой, на молодые сосенки, дерзко торчащие у двух камней в некотором отдалении от линии, где заканчивалась набережная и начинался лес. В руках у него была белая бутылочка с надписью «Кумыс обезжиренный».

И молчал.

Баг машинально нащупал в левом рукаве метательный нож, покоившийся там надежно, в специальном кармашке, и кашлянул.

Тальберг медленно обратил к нему длинное невозмутимое лицо и… быстро подмигнул. Больным или переутомившимся он, на взгляд Бага, совершенно не выглядел. Сколько он видел Тальберга, тот всегда был меланхоличен, молчалив и бледен. Похоже, родился переутомленным.

— Добрый день, преждерожденный Тальберг, — сухо сказал Баг. — Рад вас видеть.

В ответ Тальберг отсалютовал Багу своей бутылочкой и поставил ее на скамейку между ними.

— Как ваше драгоценное здоровье? — поинтересовался Баг, все еще не зная, как себя вести с этим странным гокэ. — Драгоценный князь Люлю сообщил мне, что вы идете на поправку…

Тальберг показал Багу большой палец. Так и есть, говорили его невзрачные глаза.

«Немой он, что ли?» — подумал Баг, а вслух сказал:

— Местные погоды, должно быть, удивительно способствуют хорошему самочувствию. Да и пьете вы, я вижу, вещи для здоровья полезные. — Баг указал на бутылочку с кумысом.

— Ага, — проскрежетал Тальберг, взглянул на кумыс, и на лице его отразилось отвращение. Потом бросил быстрый взгляд по сторонам и достал из-за пазухи знакомую Багу еще по парому «Святой Евлампий» металлическую фляжку, отвинтил колпачок и, задрав кадык, сделал приличный глоток. Протянул Багу, подбодрив его энергичным жестом.

Баг принял сосуд, поднес к лицу, понюхал… Непередаваемый аромат «Бруно» наполнил ноздри.

— Нет, спасибо, преждерожденный… — Баг вернул фляжку недоумевающему Юллиусу. Тот принял ее, пожал плечами, завинтил и убрал на место.

— Однако… — начал было Баг, но тут Тальберг молниеносным движением поднес палец к губам, схватил свой кумыс и отвернулся: вот сидят два человека, один из них — пациент «Тысячи лет здоровья», случайно сидят рядом, даже смотрят в разные стороны.

— Что вы?.. — Выдавил еле слышно углом рта Баг. — Вам нехорошо? — И увидел острый и длинный палец Юллиуса, как бы невзначай указывающий на высокого и плечистого юношу в ослепительно белом халате, который проходил мимо, глядя по сторонам равнодушным, даже скучающим взглядом.

Нарочито равнодушным.

Ибо когда Баг глянул на него, плечистый быстро отвел взгляд, слишком быстро, подозрительно быстро.

И стал неторопливо удаляться. А у ближайшего спуска к воде остановился, облокотился на гранитное ограждение и стал смотреть на яркие от солнца далекие паруса.

Баг вопросительно взглянул на Тальберга, но тот упорно глядел в сторону, крутя бутылку с кумысом в пальцах.

Вот, подумал Баг, это уже что-то.

Хотя — что?

Что мы, собственно, знаем про этих гокэ? Да, они симпатичные люди, но Богдан прав: у них могут быть какие-то потайные цели. Надо было бы дать повеление проследить за ними. Поговорить бы с ними толком…

Баг вздохнул.

Сидящий рядом любитель «Бруно», мельком покосившись на Бага, чуть заметно и очень серьезно кивнул.

Что все это значит?

В какие игры тут играют?

Ладно, хватит рассиживаться. Что я, на лавке сидеть сюда приволокся, когда и без того дел невпроворот? Сейчас первым делом нужно…

В рукаве пискнул телефон.

— Да.

— Здесь старший вэйбин Яков Чжан. — Голос заместителя есаула Крюка звучал несколько растерянно. — Приношу свои глубокие извинения, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо, но… — Он запнулся. — В Срединный участок только что по вашему повелению прибыли научники, говорят — для углубленного обследования состояния задержанного вами вчера ночью и содержащегося здесь у нас человеконарушителя.

— Все правильно. И что?

— Но, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо, вы же сами повелели преждерожденному есаулу Крюку препроводить указанного человеконарушителя, буде он окажется в состоянии передвигаться, для проверки некоторых обстоятельств этого дела. Как же мне быть с научниками? Отослать их обратно или пусть ждут, когда преждерожденный есаул Крюк с человеконарушителем вернутся?

У Бага упало сердце.

— Я? А… Куда еч Крюк его… сопроводил?

— Не могу знать, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо! В бумаге об этом ничего не сказано!

— В бумаге?

— Так точно! В вашем письменном повелении.

Срединный участок, 22-й день восьмого месяца, вторница, день

Возможно, следовало бы остаться в Москитово и постараться выяснить все же, в какие игры и кто там играет; и почему сказавшийся глубоко усталым от нервного напряжения, вызванного постоянным употреблением «Бруно», Юллиус Тальберг довольно бодро прохаживается мимо елок и вдоль залива, лелея за пазухой заветную фляжку со столь подорвавшим его здоровье напитком… И что странный гокэ имел в виду, указав на молодца в белом халате, и отчего молодец сей вел себя так, будто следил — ну, не следил, а так, приглядывал — за Тальбергом.

Быть может, это просто милосердный брат из «Тысячи лет здоровья», приставленный наблюдать за тем, чтобы строптивый гокэ впредь уж не наносил вред организму ядреным напитком, а спокойно вкушал обезжиренный кумыс и вдыхал целебный воздух — в промежутках между оздоравливающими процедурами и животворными воздействиями молчаливых лекарей и их бессловесных подопечных? Быть может.

Возможно, этот Тальберг вообще псих, расставшийся с частью сознания зарубежный подданный, проводящий время в химерическом мире, порожденном расстроенными нервами и постоянным воздействием разрушительного напитка.

Возможно. Хотя все равно очень подозрительно. Но — не более.

А вот то, что Баг не давал Крюку относительно задержанного никакого повеления, ни единым словом, ни устным, ни письменным даже не намекнул, что было бы желательно вывести захваченного ночью человеконарушителя за пределы его тюремной клети в Срединном участке хоть на мгновение, — это Баг знал наверняка. Не подозревал. Знал.

Не писал Баг никаких таких бумаг. И устно не распоряжался. И составить не велел, и печать свою к составленной бумаге такого свойства — не прикладывал.

Напротив: он чаял, если состояние человеконарушителя позволит, во второй половине этого хлопотливого дня уединиться с задержанным в уютном кабинетике участка, где из мебели есть лишь маленький стол и два стула — тот, что для посетителей, надежно привинчен к полу, — и вдумчиво, с результатами научных разборов и заключениями штатных обдумывателей в руках, побеседовать с ночным гостем, задать ему все те вопросы, какие за это короткое время у него, у Бага, накопились; и задать их так, чтобы дошли они до самого человеконарушительского нутра, до самой его зловонной печени, а если надо — то еще и заехать пару раз кулаком скорпиону в лоб, благо кабинетик тот имел вполне звуконепроницаемые стены. Ощущение неотвратимо уходящего времени — Баг с некоторых пор всем телом чувствовал, как минуты просачиваются сквозь пальцы, а их так осталось мало, этих минут, до того, как свершится что-то важное, быть может, даже катастрофическое — было настолько сильным, что достойный ланчжун мысленно смирился с необходимостью применить к задержанному самые крайние меры, вплоть до веревочной петли и палки.

Полчаса пути до Александрии — включив сирену, Баг вел цзипучэ на пределе возможностей, с риском обходя другие повозки, нахально проскакивая на желтый свет, при необходимости вылетая даже на встречную полосу, — показались ему совершенно невозможным сроком. Рядом, на переднем сиденье бешено несущегося цзипучэ, прижав уши и молотя по спинке хвостом, напрягся, словно в засаде, Судья Ди; глаза кота хищно горели. Настроение хозяина передалось и ему, и когда Баг в очередной раз взглянул на хвостатого, то подумал злорадно, что ежели задержанный каким-то чудом найдется, так, пожалуй, можно будет запросто обойтись лишь рекомендованными в уложениях способами ведения беседы с подследственным, а звуконепроницаемые стены на сей раз не понадобятся. Завидев Судью Ди в этаком состоянии, человеконарушитель тут же расскажет все — даже то, о чем его никто и спрашивать-то не помышлял бы. «Как хорошо, что этот кот на моей стороне», — подумал Баг.

Взвизжав тормозами, он осадил цзипучэ у Срединного участка, вспугнул привратных вэйбинов и вихрем ворвался в приемную.

— Где?!

Яков Чжан вскочил, захлопал белобрысыми ресницами:

— Кто?

Баг притормозил: негоже бросаться на своих. Надо разобраться.

— Где бумага? Повеление Крюку сопровождать задержанного человеконарушителя?

— Вот, извольте, драгоценный преждерож… — Баг оборвал его властным взмахом руки, выхватил бумагу.

Заполнял ее, похоже, сам Крюк.

«Сим повелеваю есаулу Максиму Крюку… сопроводить задержанного ныне, 22-го… буде придет в себя… для проверки некоторых обстоятельств… в известное ему место…» Печать: ланчжун Управления внешней охраны Багатур Лобо. Все верно. Его печать.

Баг потянул за шнурок на шее и вытянул из-за пазухи свою официальную печать. Снял крышку и тупо уставился на вырезанные древним почерком «чжуань» иероглифы.

Потом явственно вспомнил ночь: вот он выходит вместе с Хисм-уллой в приемную, Крюк протягивает ему еще теплые после принтера листы с записью рапорта о происшествии в апартаментах Гийаса ад-Дина, Баг достает печать — как сейчас — и ставит печать на этих бумагах… на всех этих бумагах…

Не может быть.

Баг прикрыл глаза и собрался досчитать до шестидесяти. Но на числе «восемь» понял, что испытанное средство не помогает. А вспоминать утонченные комментарии Чжу Си на двадцать вторую главу «Лунь юя» было просто недосуг. Ярость душила честного человекоохранителя — ярость тем более безудержная, что к ней примешивалась изрядная доля недоумения.

Ах, скорпион!..

Что же, я сам тогда, выходит, эту бумагу и пропечатал? Не глядя?

Да, но кто ж мог подумать, что Крюк — Крюк!.. страшно даже внутри себя это сказать… внедренцем окажется?! Как можно было помыслить об этом?! Сколько раз я ему так бумаги-то пропечатывал, часто и не глядя на некоторые… Вернейший же человек, наипреданнейший единочаятель…

Да что же это такое творится? Никому верить нельзя, да?

— Где Крюк? — отрывисто, злясь на себя, спросил Баг. — Где есаул?

— Не могу знать, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо! — Яков Чжан вытянулся. — Сегодня с утра его тут не видели.

— Прелестно… — пробормотал себе под нос Баг. — Просто замечательно.

— Осмелюсь спросить… — Яков Чжан опасливо шагнул к Багу. Простодушное румяное лицо его выражало крайнюю озабоченность. — Что-то не так, драгоценный преждерожденный ланчжун Лобо?

Баг мрачно посмотрел на него и достал сигарету.

— Немедленно объявить розыск есаула Крюка! — угрюмо и уже совсем спокойно ответил он. — Буде таковой обнаружится, задержать, невзирая ни на что, не слушая никаких слов, и доложить мне немедля! Разослать портреты! Буде таковой сам появится в участке, также задержать и препроводить в изолированную клеть, где и держать до моего прихода под усиленным надзором. — Подумал и добавил: — Сразу по задержании связать на совесть, дабы оный есаул не мог нанести вреда своему здоровью или, например, жизни. Ясно ли?

— Так точно! — И Яков Чжан затопал в комнату связи.

«Милое дело… — подумал Баг, затягиваясь. — Может, он просто с ума спятил? Давеча — Ртищев и ад-Дин, сегодня — Крюк. Кто следующий?»

Пустая приемная молчала в ответ. Лишь дежурный вэйбин осторожно выглянул из своего кабинета и тут же скрылся.

И Богдана нет.

Хоть бы он в Логу-то что-нибудь раскопал. А то уже голова пухнет. Мертвое дело. Не за что уцепиться, все сыплется… Ладно. Надо Алимагомедова поставить в известность.

Баг злобно умертвил окурок в служебной пепельнице.

— Дежурный! Старшего вэйбина Чжана ко мне! — И когда расторопный Яков влетел в приемную, бросил ему на ходу: — Я в Управление!

В кабине цзипучэ Баг распахнул «Керулен», удобно примостившийся в креплениях по правую руку от водительского сиденья, и на всякий случай бегло просмотрел сводку городских происшествий. Ничего примечательного. Ничего.

В Александрии все спокойно.

— Ну, кот? Что скажешь? — спросил он Судью Ди. Если коту и было что сказать, то он все равно по обыкновению промолчал. Однако посмотрел на Бага внимательно.

Баг тронул повозку с места и уже безо всякой сирены, тихо и неторопливо вырулил на Проспект Всеобъемлющего Спокойствия. Днем на Проспекте движение было довольно оживленным. Вписавшись между многотонной грузовой повозкой, прибывшей, судя по ярким надписям, из Свенски, и высокопроходимой «рязаночкой» с легким прицепом, на коем пристроена была небольшая лодка — отдыхать люди едут, на озера, Гуаньинь милосердная! и не знают, не ведают ничего! — цзипучэ, отдавшись на волю транспортного потока, потек в сторону огромного здания Управления, упершись в которое Проспект заканчивался: направо и налево уходил в обе стороны проспект поменьше, Лигоуский, а по обеим сторонам квадратного здания шли узкие улочки, именуемые Первой и Второй Управленческими.

Выехав на обширную стоянку перед Управлением, Баг привычно остановил повозку рядом с цзипучэ Алимагомедова — таким же «юлдузом», как и у Бага, только серого цвета и без многочисленных фар на крыше, — на том месте, где на асфальте белым было выведено: «Ланчжун Лобо».

Взяв Судью Ди подмышку, Баг направился к зданию. Привычно полюбовался просторной, рельефной лепниной на фронтоне — массивной эмблемой Управления, щитом и копьем Георгия Победоносца. Прошел мимо странно смотревшегося средь череды ордусских повозок варварского «кадиллака» с открытым верхом, удивился: кто это из Управления себе этакую страшилу прикупил? А потом замедлил шаги, ибо увидел — рядом с гранитными ступенями, поднимающимися к огромным дубовым, окованным медью дверям, по обе стороны от коих застыли дежурные вэйбины со сверкающими алебардами, прохаживались нихонский князь Люлю — как всегда, нарочито недобритый, и его спутник Сэмивэл Дэдлиб. Гокэ о чем-то негромко беседовали.

«…Ибо таков благородный муж, что к нему прибегают самые диковинные звери и прилетают самые удивительные птицы…» — пронеслось в голове изречение из двадцать второй главы «Лунь юя».

Нихонец Люлю вздернул голову, встретился взглядом с Багом.

Заулыбался.

— Милейший господин Лобо! — Он пошел навстречу Багу. — Добрый день, прекрасный день!

— Рад вас видеть, — отвечал Баг с легким поклоном. Судья Ди ударил его хвостом по спине. — А мы вас поджидаем. Верно, Сэм? Мне кажется, пришло время нам поговорить, а?

В рукаве у Бага запиликала трубка, и он вытащил ее свободной рукой.

— Лобо.

— Это Богдан.

— Ты где, еч?

— В Александрии. Минутах в пяти от Управления.

— Очень хорошо. Жду тебя в своем кабинете. В обществе нихонского князя и его спутника.

— Даже так? Немедленно буду.

Баг и Богдан

Управление внешней охраны, кабинет Бага, 22-й день восьмого месяца, вторница, четвертью часа позже

Они миновали пост вэйбинов при входе — Баг машинально показал свою пайцзу, а обоих гокэ и кота тщательно проверили сканером, причем если Люлю и Дэдлиб отнеслись к этому с явным пониманием, то кот возмутился: издал мяв и ударил сканер лапой; в молчании проследовали по толстому темно-синему ковру к лифту и вознеслись на третий этаж.

Здесь тоже был пост вэйбинов, и, проходя мимо старшего, Баг незаметно особым образом щелкнул пальцами: то был условный сигнал, к которому он прибегал лишь в крайних случаях, а таких случаев на его памяти было не более трех. Сигнал значил: быть наготове, при малейшем непорядке врываться в кабинет и вязать на месте гостей, которых провел туда ланчжун Лобо. И все три раза полная боевая готовность вэйбинов честному человекоохранителю, хвала Будде, не понадобилась — внушавшие подозрение гости не делали ничего такого, с чем не мог бы справиться сам Баг и для чего требовалось бы постороннее вмешательство. Баг и сейчас-то подал сигнал по одной-единственной причине: он не знал, что на уме у гокэ, но зато очень хорошо представлял себе возможности нихонца Люлю в плане рукопашного боя. Правда, из здания Управления убежать было просто невозможно, пока, по крайней мере, это никому еще не удавалось… уже потому хотя бы, что никто и не пытался. И все же. Уж по одному тому, что гокэ решили сами прийти сюда, можно было судить об их наглости.

Если, конечно, это наглость.

В кабинете Баг широким жестом указал гокэ на мягкие кресла — располагайтесь! — а сам, опустив Судью Ди на пол, уселся за свой стол у окна. Нажал на кнопочку управления громкой связью и попросил принести чаю.

Дэдлиб сразу же плюхнулся в кресло в углу и, сняв шляпу, положил ее прямо па пол. Достал портсигар и вопросительно взглянул на Бага. Тот кивнул утвердительно и вытащил пачку «Чжунхуа».

Нихонский князь сделал круг по кабинету, с интересом рассматривая висящие на стенах вырезки из газет, посвященные громким преступлениям в Александрии. Задержался перед покоящимся на отдельной подставке золотым парадным шлемом, исполненным в виде оскалившейся тигриной головы с выпученными рубиновыми глазами: Баг был удостоен гвардейского звания Высокой Подпорки Государства и этого самого шлема после благополучного завершения асланівського дела.

Выпятил нижнюю губу и уважительно покачал головой. Потом остановился над сидевшим на полу Судьей Ди и несколько мгновений дружелюбно смотрел на него сверху вниз. Судья Ди тоже некоторое время разглядывал нихонца, а потом дружелюбно сказал ему «мрр».

— Прекрасный кот, прекрасный!

В дверь стукнули, и в кабинете появился прислужник из трапезного зала Управления; он вкатил столик с простым чайником, тремя чашками и блюдом фуцзяньских засахаренных фруктов.

Люлю проводил прислужника взглядом и, когда за ним закрылась дверь, обернулся к Багу.

— Милейший господин Лобо, — улыбнулся он. — Мне кажется, у вас в отношении меня и Сэма…

— И Юлли, — вставил Дэдлиб, чиркая спичкой о ноготь.

— Да, и Юллиуса, — поправился Люлю, — возникли не совсем правильные мысли. То есть мысли-то правильные, конечно, но выводы, которые вы из них можете сделать, выводы могут быть неправильные…

Дверь снова распахнулась, и на пороге возник Богдан. Окинул цепким взглядом из-под очков собравшихся:

— Добрый день, драгоценные преждерожденные.

Он вошел и решительно протянул руку нихонскому князю:

— Господин Люлю… — Обернулся к Дэдлибу. Тот легко вскочил, держа тонкую сигару на отлете. — Господин Дэдлиб.

— Милейший господин Оуянцев! — всплеснул руками Люлю. — Как удачно, что вы тоже подошли! А я-то уже хотел просить господина Лобо пригласить к нам сюда вас — или всем нам перейти туда, где вы. Как удачно и вовремя!

— Преждерожденные Люлю и Дэдлиб хотят сообщить нечто важное, — сказал Баг, придвигая Богдану стул. — Они опасаются, что мы можем сделать на их счет неправильные выводы, еч.

— Можем, но, скорее всего, не станем, — мягко отвечал Богдан, садясь. — Драг еч, ты что же, так и будешь восседать за своим столом, ровно Небесный Шаншу? — добавил он, видя, что Баг вновь направился на отшиб.

— Право же, милейший господин Лобо, идите к нам, сюда! — Люлю легким движением руки расположил столик с чашками между двумя креслами и стулом, на котором уже чинно восседал Богдан, и ухватил за спинку другой, стоящий у стены стул. — Мы пришли с самыми добрыми намерениями! — закончил нихонец, установив стул рядом с Богданом, напротив кресла Дэдлиба.

Баг с сожалением покинул свой стол: там, на нижней поверхности крышки, располагалось несколько очень нужных в некоторых случаях кнопочек; одну, впрочем, Баг нажал — заработало звукозаписывающее устройство.

Работа…

А на душе у него после вступительных слов Люлю как-то полегчало. Похоже, то, что Баг чаял исполнить, да то ли не успел, то ли не решился, — собрался исполнить нихонский князь. Поговорить толком.

— Итак, — воскликнул Люлю, хватаясь за чайник, — думаю, чтобы упростить ситуацию… Вы знаете, я чертовски не люблю этих всех недомолвок, сложностей, а многие так и норовят запутать все еще больше, и чтобы вот так, по-простому — это нет! Чтобы упростить ситуацию, я думаю, нам для начала надобно представиться. — Он ловко наполнил чашки чаем и взял свою. — Давай, Сэм.

Дэдлиб полез во внутренний карман кожаного пиджака, извлек из него солидный бумажник с монограммой, раскрыл, развернул и вытащил из какого-то явно потайного отделения запаянную в пластик карточку. Протянул над столиком Багу.

Это было удостоверение особого агента международной организации, именуемой Интерпол.

«Я так и знал», — подумал Баг.

Он передал документ Богдану и внимательно посмотрел на Дэдлиба.

«Господи, как все просто!» — подумал Богдан.

Дэдлиб пожал плечами.

— Мы ужасно извиняемся, — сказал он, пуская дым к потолку, — но, к нашему превеликому сожалению, Ордусь пока не имеет никаких договоренностей с Интерполом, поэтому мы и вынуждены были проникнуть к вам негласно. Попросту говоря — как частные лица. Более того, взаимодействовать с вашими правоохранительными структурами, например — с полицией, мы не можем иначе как при посредстве добрых личных отношений и персональных контактов. А нам сейчас нужно взаимодействие… содействие.

— Прошу понять нас правильно! — вступил Люлю. — Во-первых, все имеет свои положительные стороны, в том числе и это — иначе как бы мы, например, узнали вас, милейший господин Лобо, — кивок в сторону Бага, — и вас, уважаемый господин Оуянцев-Сю, — кивок Богдану. — Признаюсь вам: я редко говорю так искренне и серьезно, как сейчас… А во-вторых, дело, обстоятельства которого заставили Сэма устремиться в Ордусь, до того щекотливое, что у нас просто не было выбора, вы понимаете?

— А вы — тоже агент? — спросил Богдан, поднося чашку к губам. Чай был в меру горячим, но, разумеется, без сахара. В трапезном зале Управления хорошо знали вкусы Бага, и Богдан даже немного пожалел об этом: он откровенно устал от перелетов, и чашка крепкого, по-настоящему сладкого чая могла бы его существенно подбодрить.

— Я?! — искренне изумился Люлю. — Сэм, ты слышал? Нет, никакой я не агент, я сын своего отца и брат своего брата. — Люлю выхватил из кармана серую книжицу с занятным гербом на обложке. — Сами смотрите, вот мой паспорт.

Баг внимательно изучил паспорт, выданный на имя Като Тамуры. Кое-какие сомнения у него, однако, остались. Ну, паспорт… Подумаешь, паспорт.

— И Юлли не агент, — продолжал Люлю, — Юлли мой друг.

— И мой, — вставил Дэдлиб.

— Тогда какая связь…

— О, это просто! — махнул рукой Люлю. — Не знаю, как у вас, а у нас, если друг оказывается в трудном положении, ему обычно помогают. Я не мог отпустить Сэма сюда одного, а Юлли увязался за нами и даже взял на себя довольно сомнительную часть предприятия. Вот и все.

— Может быть, драгоценные преждерожденные все же объяснят суть дела? — Баг начал терять терпение: с этими гокэ с ума сойдешь!

— Суть дела в следующем… — вступил Дэдлиб. — Около года назад из одного весьма секретного института в Нью-Мексико, Соединенные Штаты Америки, был похищен некий объект, представляющий собой не только большую ценность с материальной точки зрения — объект является результатом долгих научных изысканий и колоссальных вложений, но и большую опасность, заключающуюся в его перспективном применении. То есть применение объекта, назовем его «X»…

— Давайте поступим проще, — тихо, но уверенно перебил Богдан. — Давайте назовем объект не «X», а — «пиявка».

Дэдлиб вздрогнул и цепко взглянул на Богдана, а нихонец заулыбался:

— Точно! Говорил же я: чем меньше неясностей, тем лучше!

— Что вам о ней известно? — напряженно спросил Дэдлиб.

— Всему свое время, — кивнул ему Богдан. — Это ведь вы, кажется, хотели поговорить? Так мы вас слушаем.

Дэдлиб крякнул, затянулся, выпустил дым и продолжал:

— Так вот, пиявка… Применение этой пиявки может быть весьма различным, потому что это искусственно, генетически сконструированная особь с рядом совершенно специфических свойств, обладающая к тому же способностями к перепрограммированию. Генная инженерия с подачи вашего Крякутного и так не приветствуется, с чем мы, кстати, совершенно согласны…

— Да, клонирование — это жуть! Жуть! — вставил Люлю. — Размножать самураев почкованием — что может быть отвратительней! Терпеть не могу, когда так бывает! И Небо не потерпит. Нет, не потерпит, не должно.

— Вот и Крякутной того же мнения, — уронил Богдан. — Но при этом, самое странное, он не верит в Небо.

— Удивительно! — пожал плечами Люлю. — Не верить в Небо, но верить в то, что оно поможет. Все-таки русская душа весьма зага…

— Потом о Небе и душе, потом! — почти взмолился Баг. — Давайте с пиявкой сначала разберемся!

— А с пиявкой просто…

— Весьма просто, — опять подал голос Богдан. — Вы меня поправите, уважаемый господин Дэдлиб, если я окажусь в чем-то неточен. Изначально исследования были предназначены для цели весьма благой: пусть искусственно, нарочито, но все же естественным путем, через жизнетворное общение с живым существом облегчить человеку приспособление к реальности, полной потрясений, напряжений и, как у вас говорят, стрессов. Человек ведь уже не выдерживает того ритма, который сам для себя придумал и создал. Известно, что пиявка при укусе вводит в кровь человека множество полезных веществ. Пусть введет, дескать, еще два-три новых… А потом оказалось, что предельным случаем этой, ну, социоадаптации может быть полное программирование.

«Так вот что еч наковырял в Логу! — с удовлетворением подумал Баг. — Вовремя. А то хорош бы я был: сидел бы сейчас и слушал интерполовца, ровно наставника в храме: каждое слово — откровение… Ах, славно. Снова можно сказать с чистой совестью: нам все известно».

— Вы очень осведомлены, — почтительно, но без малейшего тепла в голосе проговорил Дэдлиб. — Я не удивлюсь, если вы знаете об… гм… объекте больше, чем я.

— Пока нет, — сказал Богдан. — Я не знаю, как осуществляется наговаривание задач на обработанного пиявкой человека. Ну, программирование, если можно так выразиться.

— Вы будете смеяться, — усмехнулся Дэдлиб, — но я этого тоже не знаю. В такие подробности мое начальство решило меня не посвящать. Думаю, оно и само этого не ведает, мое начальство. Мы же просто полиция, а не военная разведка. С самими пиявками пусть разбираются американское ЦРУ и ваше Верхнее… как его… — Дэдлиб выразительно пожевал губами. — Длинное такое.

— Возвышенное Управление государственной безопасности, — помог иноземцу Баг.

— Да, Так вот. Оставляя за скобками этику всякую и тот факт, что остановить прогресс никто не в силах… мы оказались перед задачей обнаружить, как стал возможен сам акт хищения и куда объект, простите, пиявка была переправлена, то есть кто, собственно, заказчик, кому она понадобилась. И зачем.

Единочаятели молча внимали.

— Не буду вам описывать нудную и длинную историю того, как шло наше расследование, с какими трудностями мы столкнулись и как их в конечном итоге преодолели, это совершенно неинтересно, — стряхнув пепел с сигары, продолжал Дэдлиб, — перейду к результатам. А результаты такие: в свое время в институте в Нью-Мексико побывал во время своей поездки по Штатам ваш Эдисон генетики Крякутной. И с ним были всякие его ученики, в том числе — один из наиболее одаренных, по имени Борманджин Сусанин. Нами определенно установлено, что некий второстепенный персонаж из свиты Крякутного как раз тогда установил конфиденциальные контакты с одним сотрудником института по фамилии Софти, причем работающим именно в этом пиявочном проекте. Почему именно Софти? Оказывается, не случайно. Софти, оказывается, еще в колледже начал подрабатывать на жизнь сбытом наркотиков. Это забавно, но то, что он давным-давно был на крючке у мафии, мы выясняли целых полгода. Вы знаете, что такое мафия?

Баг в свою очередь пожевал губами.

— Слово известное, — мягко ответил Богдан. Судья Ди, распластавшийся в солнечных лучах на столе Бага, нахально зевнул во всю пасть, показав зубы и розовую бездну глотки.

— Ну и замечательно. Так вот, эта мелкая сошка из окружения Крякутного знала не только слово, но и, так сказать, дело. То есть все подробности о Софти — причем, по всей видимости, озаботилась выяснить это еще до выезда в вояж. И о его преступных связях с мафией, и о его секретной деятельности в институте. Сами понимаете, в Нью-Мексико ордусской делегации о данном проекте вообще никому из ваших не говорили ни полслова, Крякутному показывали только, так сказать, внешние направления работы института. Что естественно. Наш фигурант, однако, пошел дальше. Видимо, каким-то образом — скорей всего, обыкновенным шантажом — он добился от Софти подробностей о работе над пиявками, которая в ту пору находилась на завершающей стадии. И после визита долгое время поддерживал с ним связь. Именно он, или кто-то с его подачи, вынудил Софти стащить один из сверхсекретных опытных образцов. По крайней мере, некоторые электронные письма, сохранившиеся на компьютере Софти, косвенно, но убедительно свидетельствуют об этом…

— Э-э-э… Сохранившиеся?.. — поднял бровь Баг.

— Именно. Вскоре после хищения пиявки Софти погиб. Такие вещи случаются, — с иронической усмешкой отвечал Дэдлиб. — Шел себе по улице, оступился и упал в открытый люк. И расшиб голову о трубу на дне. А тут как назло случилась утечка газа, и, видно, когда голова Софти вошла в соприкосновение с трубой, она высекла из металла искру… Наверное, мы должны верить, что так все и было. Словом, там все разнесло, здоровая дырка в асфальте и все такое, а от самого Софти остался только один ботинок, без ноги, правда. Его нашли на крыше соседнего дома. Ниточка оборвалась. Мы не успели предъявить бастарду… э-э, как это по-вашему… байстрюку… тьфу!.. ублюдку фотографии членов ордусской делегации, так что не знаем, кто именно на него выходил и через кого затем была совершена передача объекта. Пиявки. А ведь в частных руках это… миллиардами пахнет.

— И властью над миром, — согласно закивал нихонский князь.

— Вся доступная нам информация о лице, контактировавшем с Софти, — неуклонно продолжал хладнокровный интерполовец, — сводится к одной фразе из подслушанного телефонного разговора. Фраза такая: он скромненький, вечно в последних рядах держался…

— И Сэму ничего не оставалось, как поехать к вам, в Ордусь, — встрял Люлю. — А мы с Юллиусом составили ему компанию. Мы — очень славная компания, уверяю вас.

— Дело в том, — Дэдлиб погасил окурок сигары, — что известный своей личной скромностью ученик Крякутного Борманджин Сусанин возглавляет лечебницу «Тысяча лет здоровья», что в Москитово. Вам это ни о чем не говорит?

— Где лечат пиявками, — с пониманием добавил Богдан.

— Йеп, — мрачно поддакнул Дэдлиб, сорвавшись на более привычный ему английский, видимо, от напряжения.

Баг и Богдан переглянулись.

— Я нынче днем туда наведался, — неохотно проговорил Баг.

— Знаю, — кивнул Дэдлиб. — Юлли нам звонил. Он у нас, гм… неразговорчивый — но я умею его понимать.

— Потому мы и решили, что пришла пора с вами побеседовать в открытую, — добавил Люлю.

— Он ваш внедренец в лечебнице?

Дэдлиб помедлил — видно, по инерции, потом еще раз кивнул:

— Да.

Баг подобрался.

— Что он успел выяснить?

— Практически ничего. Есть там какие-то люди в белом… Люди в белых халатах.

— Ага, — хищно сказал Баг.

— Скажите, господин Дэдлиб, — вновь вступил в разговор Богдан, — вы с самого начала своего пребывания в Ордуси…

— Да, — в третий раз кивнул Дэдлиб.

— А ваша поездка в Свенску…

— О, я давно хотел побывать в этой стране, но вот как-то все случая не выпадало, а тут… — начал было Люлю, но Богдан, чуть улыбнувшись, остановил его движением ладони.

— Благодарю вас, драгоценный князь, и охотно верю, что лично для вас это так и было. Но, вероятно, вы намного раньше нас узнали, что одна из трех дам, состоявших в делегации Крякутного, шесть лет назад вышла замуж за жителя замечательного города Упсалы…

— Ах эта! — заулыбался Люлю. — Эта! Милая дама, милая…

«Как он непрост, этот нихонский гокэ, — с невольным уважением подумал Баг. — Какой образ! Или он действительно такой вот — легкий и вечно улыбающийся?»

— Ну и как новоиспеченная подданная свенского короля? — поинтересовался, поправляя очки, Богдан.

— Никаких зацепок, — ответил Дэдлиб, разводя руками, и положил ногу на ногу. — Нет, господа, это здесь. Непременно здесь. А теперь, — он коротко и холодновато улыбнулся, — если ваши вопросы иссякли, может быть, и вы в свою очередь поделитесь полезной для нас информацией?

Баг и Богдан снова коротко переглянулись. И одновременно кивнули.

— Мы читаем газеты и смотрим новости, — Дэдлиб щелкнул портсигаром, доставая новую сигару. — Не хотите? — Он протянул портсигар Багу, и тот, поколебавшись, вытащил осторожно одну. Баг не любил сигары: на его вкус они были слишком крепкие. Но народившееся человекоохранительное сотрудничество было необходимо крепить. Дэдлиб щелкнул зажигалкой, поднес Багу огонь. — Вы связываете то, что произошло с двумя соборными боярами Александрии, с делом о пиявке?

— Да, — затягиваясь, подтвердил Баг.

— Самым непосредственным образом, — сказал Богдан одновременно с ним.

— А, например, как именно?

Тишина. Оба — и Баг, и Богдан — вежливо предоставили друг другу, раз уж на то пошло, возможность ответить. Повисла неловкая пауза. Потом Богдан широко повел рукой, как бы смахивая вопрос в сторону Бага.

— Почему я?

— Твой же кабинет.

Баг усмехнулся. Люлю широко и с какой-то обезоруживающей симпатией к обоим улыбнулся во все зубы, хлопнул себя ладонями по ногам и хмыкнул.

— Как это у Конфуция… — прищурился он, припоминая. — А! «Не циновка украшает благородного мужа, но благородный муж — циновку»… Или что-то в этом роде, а?

«Даже двадцать вторую главу читал!» — уважительно подумал Богдан.

Баг без выражения посмотрел на князя.

— Молчу, молчу, милейший господин Лобо! — выставил перед собой ладони Люлю. — Я весь внимание. Весь.

— Собственно, нам ясно далеко не все, — кашлянув от непривычного дыма, начал Баг. Сигара, впрочем, оказалась неплоха. — Мы не представляем главного — что, собственно, может пиявка проделывать с человеком. Вернее, с его волей и самостоятельностью.

— Повторяю, что, к сожалению, я об этом знаю не больше вашего. Хотел бы знать, да вот — увы! — сказал Дэдлиб. Помолчал, пуская клубы дыма, и задумчиво добавил: — А может, и к счастью…

Богдан снял очки и, глядя в пространство беззащитным взглядом, принялся их тщательно протирать.

— Насколько я понимаю, — тихо проговорил он, — ни у вас, господа, ни у нас, Баг… во всяком случае, пока… никаких прямых улик против Сусанина нет?

Баг дернул углом рта. Дэдлиб помотал головой, а потом пояснил:

— На него, как на фигуру наиболее подозрительную, указывает то, что он, во-первых, входил в состав делегации, во-вторых, все время пребывания в Нью-Мексико держался там чрезвычайно скромно, вы его едва на фотографиях обнаружите, вечно из-за чьей-то спины выглядывает… и, в третьих, то, что в его лечебнице широко практикуется гирудотерапия. Вы успели навести справки о его финансовом положении? «Если кто и успел, так это еч Богдан, — несколько раздраженно подумал Баг. — Это плохо, что нам не удалось обменяться собранными за день сведениями без посторонних. Он, похоже, впереди меня на голову — а кабинет мой… Да что я, в самом деле!»

— Ты успел? — грубовато и напрямки спросил он Богдана.

Богдан вставил лицо в очки.

— Да, — сказал он. — По дороге.

«Так какого же демона ты ко мне адресовал их вопросы!» — с негодованием подумал Баг. Он был очень недоволен.

— Подозрительное финансовое положение, — признался Богдан. — Деньги, на которые, судя по всему, он сумел открыть лечебницу, получены им по анонимной дарственной.

— Ну! — не выдержал Дэдлиб и даже подался вперед. — Это подозрительно, а?!

«Очень подозрительно», — подумал Богдан и продолжал:

— Кроме того, за год с небольшим, что лечебница существует, она трижды получала крупные суммы благодетельской поддержки. Знаете от кого? Тебе, Баг, это будет особенно интересно. От производственного объединения «Керулен».

— Так вот почему у них договор о бесплатном лечении… — протянул Баг. — Но тогда… Тогда можно с уверенностью предположить, что анонимная дарственная — тоже от Джимбы.

— И я так думаю, — согласился Богдан.

— Это существенная информация, — сказал Дэдлиб, и в голосе его прозвучало даже некоторое удивление от того, что он получил столь существенную информацию так легко.

— Все равно, милейшие господа, что-то тут не вяжется, — сказал Люлю. — Вам не кажется, а?

— В том-то и дело, что кажется, — сказал Богдан.

— Не понятны ни побудительные мотивы, ни связи… — задумчиво пробормотал Баг и вспомнил о лежащем за пазухой «Слове». А потом о дружинниках, кричащих «себе чести, а князю славы». А потом о покончившем с собой начальнике стражи «Керулена». — И еще много чего непонятно, — добавил он. — Но об этом мы и говорить сейчас не будем, смысла нет…

— Вы наблюдали обработанных пиявкой людей в действии? — спросил Дэдлиб.

— О, да, — опять усмехнулся Баг и кратенько рассказал о битве на крыше. Дэдлиб хмурился. Люлю слушал с восторгом.

— Несомненно, в комплекс параметров воздействия входит и соматическая стимуляция, — вроде бы и по-русски, но не очень вразумительно подытожил заморский человекоохранитель, когда Баг закончил. — М-да… Это тоже весьма существенная информация.

— Инспекцию бы какую-нибудь придумать, — мечтательно сказал Люлю. — В лечебнице в этой. От какого-нибудь авторитетного общества защиты животных, например. Королевского… или «Гринпис»… Вы, мол, тут права пиявок серьезно нарушаете, тираните животных почем зря, а подать их сюда, этих пиявок, сейчас мы их будем проверять, показания с них снимать… Или просто пусть кто-нибудь Юллиусу на ногу наступит. Тоже очень весело может получиться… — У него даже пальцы подрагивали от предвкушения того, как может получиться весело.

— Какого рода содействие с нашей стороны вам нужно, господин Дэдлиб? — вежливо спросил Богдан. Тот задумчиво вытянул губы трубочкой и выпустил удивительно ровное колечко дыма.

— Ну, информация прежде всего. А потом… Когда вы решите Сусанина брать или хотя бы побеседовать с ним как следует… нас, собственно, интересуют лишь его внешние связи. Как, на кого, через кого он действовал в Штатах. Вы понимаете. Кто и кому платил. Софти — мелкий исполнитель, раз его так запросто грохнули.

«Ага, запросто, — подумал Баг. — Именно что грохнули: лишь один ботиночек остался…»

— Мы будем рады вам помочь, — сказал Богдан и покосился на напарника. — Правда, еч Баг?

— Конечно, — ответил Баг. — Они меня из Суомского залива вытащили…[46]

Люлю улыбнулся.

— Вытащить из Суомского залива такого доблестного господина, который лишь из-за крайней подлости противников оказался в несколько затруднительном положении, — с искренней радостью сообщил он, — доставило нам всем неизъяснимое удовольствие. Поверьте, милейший господин Лобо. Мы будем и впредь рады вытащить вас откуда угодно, если представится случай.

— А если бы нам не привалило удачи вас вытаскивать? — поинтересовался, ткнув сигарой в сторону Бага, Дэдлиб. — Если бы мы плавали в другом месте? Тогда вы были бы не так рады помочь?

— Отчего же, — дипломатично ответил Баг. — Одно ведь дело делаем… Спасибо за сигару.

Дэдлиб покрутил головой и улыбнулся.

— Однако, господа, я испытываю непреодолимую тягу повидаться с бедным, несчастным, я бы даже сказал — истерзанным болезнью Юллиусом! Да и Сэм испытывает, правда, Сэм? — Понимая, что разговор себя исчерпал и впредь до получения местной человекоохранительной службой новых сведений по делу им с Дэдлибом тут делать пока нечего, Люлю легко поднялся. — Нас отсюда выпустят, господа?

— Только с провожатым, — ответил Баг. — И знаете что, драгоценные преждерожденные… Вы больше ничего по этому делу самостоятельно не предпринимайте. — Он посмотрел на Люлю. — Пусть преждерожденный Тальберг не подставляет ног, чтобы на них ненароком не наступили, ладно? Мы уж сами наведем порядок.

Он встал из кресла и, подойдя к своему столу, нажал кнопку вызова дежурного, чтобы тот препроводил гокэ до выхода.

Управление внешней охраны, кабинет Бага, 22-й день восьмого месяца, вторница, ранний вечер

— Хорошие люди, — сказал Богдан, когда дверь кабинета закрылась за иноземцами. — Иные совсем, но хорошие.

— Ты когда их раскусил? — с нарочитым безразличием спросил Баг. Окна кабинета выходили на юго-запад, солнце прожигало его насквозь, от широкого окна до часов с кукушкой, мирно тикавших над дверью, — к вечеру стало душновато, да и сигарный дым плавал ворохами невесомых, призрачных одеял; Баг неторопливо поднялся и подошел к окну, открыл форточку. Судья Ди, не открывая глаз, чуть шевельнул ухом. «Спи, мой хвостатенький, все в порядке, спи», — подумал Баг.

С улицы в кабинет ворвались прохладный, просторный воздух и внешние звуки: приглушенный, слитный гул на мостовых и совсем близкие голоса людей, детей и взрослых — прямо под окнами был небольшой сад, излюбленное место прогулок старых и малых.

— А я их вообще не раскусил, — признался Богдан. — После того, как они так настойчиво, почти не скрываясь, принялись интересоваться нашим расследованием, осталось только два варианта: либо они связаны со шпионами… ладно, не кривись — просто с человеконарушителями… и пытаются выяснить, насколько мы продвинулись. Либо они охотятся за теми же человеконарушителями, что и мы, но с противуположной стороны, со своей. Первый вариант мне пришел в голову раньше второго, каюсь.

— Я нынче днем уж подумывал о том, чтобы за ними слежку устанавливать, — нехотя сообщил Баг.

— Могу понять, — ответил Богдан. — Но, видишь ли, когда мне стало ясно, что обработка пиявками идет не против интересов Джимбы, а, наоборот, в его интересах, все встало на свои места. Во всяком случае, многое. Это значило, с одной стороны, что козни строятся совсем не из-за океана. А стало быть, что твои друзья-гокэ вряд ли действуют против нас. Но пиявка-то при всем том приплыла из Штатов! Однако никаких выгод Штатам и их власть имущим миллионщикам от этого не проистекло. Стало быть, увели ее оттуда не по их воле, а вопреки ей или, по крайней мере, помимо нее… Тут уж про Люлю и его друзей все понятно стало, — он немного помялся, потом с некоторой застенчивостью добавил: — Да и, знаешь… честно говоря… как-то мне не верилось, что они враги. Или, может, просто не хотелось этого…

Баг помедлил мгновение, потом невольно улыбнулся и несколько раз понимающе кивнул.

— Велеть еще чаю? — спросил он.

— Очень даже, — немного невпопад, но вполне красноречиво ответил Богдан. — Только хорошо бы, еч, сладкого…

— Сахар очень вреден для мозга, — сурово ответил Баг, снова нажимая кнопку вызова. — И ведь невкусно же! Только напиток портишь.

Богдан покорно вздохнул.

В течение следующих двадцати минут они тихо и мирно сидели друг напротив друга в дальнем углу кабинета, в тени, и уже без посторонних ушей обстоятельно обменивались собранными за день сведениями.

— Ну, дела, — пробормотал потрясенный Богдан, когда Баг закончил. — Крюк… Как он-то под пиявку попал?

— Думаешь, попал?

— А то!

Помолчали.

— Джимба… — проговорил Баг задумчиво. — Вот так Джимба. Слушай, а если ему попробовать позвонить вот запросто… Мол, вы же мне предлагали должность — так я согласен, давайте повстречаемся и обговорим условия. А там встретиться и обговорить… все как следует, а?

— Попробовать не грех. Только подожди. Давай сначала…

— А чего ждать? Ты размышляй, а я тем временем… — Баг уже достал из рукава трубку. Энергия так и бурлила в нем. Столько ударов за этот день было получено Багом, что ему позарез надо было сделать хоть что-то. Богдан лишь покачал головой и долил себе чаю из чайника, укромно стоявшего в просторной войлочной корзинке — чтобы подольше не стыл.

— Ты мне дай «Слово» наконец посмотреть, — напомнил он. Баг свободной ладонью хлопнул себя по лбу. Сунул руку за пазуху, достал загадочное творение и протянул ечу через столик. Потом, сверяясь с визитной карточкой, принялся набирать номер.

Долго не отвечали. Однообразные гудки тянулись, как резиновые. Богдан тем временем принялся заинтересованно посвистывать сквозь зубы, потом, странице на третьей, что-то уже замурлыкал себе под нос, а когда русалочий голос в трубке пропел: «Приемная преждерожденного Лужана Джимбы», высокоученый минфа уже напевал вполголоса. Баг не знал этой песни и не особенно вслушивался: надо было срочно что-то отвечать секретарше.

— Вас беспокоит Багатур Лобо. Прер Джимба разрешил мне звонить в любое время, потому что он ждет моего ответа на его предложение, — напористо, даже несколько нагловато сообщил в трубку Баг. Секретарша выдержала паузу, а потом спросила осторожно:

— Какого рода предложение, драгоценный преждерожденный?

— Должностное, — не задумываясь, ответил Баг.

Секретарша молчала еще дольше. «Холодок бежит к лопатке, — увлеченно тянул на одной ноте Богдан, листая книгу. — Шум на улицах слышней. С добрым утром! Все в порядке с милой Родиной моей…»

— Боюсь, преждерожденный Джимба не сможет с вами говорить, — ответила наконец секретарша. В голосе ее прорезалась безрадостность, тщательно скрытая поначалу. — Я припоминаю, преждерожденный Лобо, драгоценный преждерожденный Джимба позавчера предупреждал меня, что вы можете позвонить. Это относительно должности начальника стражи, не правда ли?

— Сущая правда, — ответил Баг и кивнул, ровно секретарша могла его видеть.

— Боюсь, — уже вполне доверительно сказала секретарша, — что вы опоздали.

— Должность отдана другому? — цепко спросил Баг.

— Нет. Но драгоценный преждерожденный Джимба просил его не звать к телефону ни при каких обстоятельствах. Последние дни он пребывает в некоем удручении. Сейчас он предается медитации и обдумывает, как он сказал поутру, некое решение, самое важное за последние пятнадцать лет. Извините. Я ему передам, что вы звонили, преждерожденный Лобо, как только он освободится. Попробуйте позвонить завтра к вечеру, однако…

— Но прер Джимба… здоров? — чуть замявшись, спросил Баг. Не мог же он бахнуть прямо: «Прер Джимба не спятил?»

— Надеюсь, да.

— Я тоже надеюсь, — сказал Баг и дал отбой.

«В удручении… Поди ж ты! В Зале Созерцания, — вспоминал он, убирая трубку обратно в рукав, — Джимба сказал, что тоже проходил курс лечения в „Тысяче лет“. Отсюда вопрос: или он сказал неправду, заманивая меня в лечебницу, или он тоже опиявлен по самые уши и, следовательно, мы ошибаемся, и он не преступник, а жертва, или… или обработка пиявками осуществляется совсем не в лечебнице. Одно из трех».

Некоторое время он перебирал варианты, прикидывая так и этак…

Нет, все равно не выстраивалось. Ни так, ни этак.

— Это ужас что такое, — сказал Богдан, захлопнув книгу. — И главное, подлость какая, конец-то от настоящего «Слова» взяли. Ровно в издевку, — он опустил глаза на последнюю страницу и прочитал вслух: — «Солнце светится на небе, а Игорь-князь в Русской земле; русские девицы поют славу Игорю на Дунае — вьются голоса их через море до самого Киева. То Игорь едет в Киев по Боричеву подъему к церкви святой Богородицы Пирогощей. Страны рады, грады веселы…» Так и было, после великого-то брачного пира, действительно все страны-участницы радовались — но с чего при тут описанном раскладе ликовать? Свое войско положил, с братским народом поссорился…

— Я тоже не понял, — саркастически скривился Баг.

— На циферки на полях обратил внимание?

— А то!

— Как думаешь, что это?

— Ну… Чтобы удобнее переписывать было… Я думал, ты мне растолкуешь. Ты же минфа.

Богдан пожал плечами.

— И при чем тут этот бред? — то ли сердито, то ли обиженно проговорил он и захлопнул книжку. Протянул ее обратно Багу. — Ничего не понимаю! Три человека в черном за нее полегли, чтобы тебе не досталась… Один боярин ее жег тщательно перед самоубийством — а ведь ему явно невмоготу было, в окошко хотелось жуть как! А вот жег, чтобы не увидел никто этого опуса… Другой — прятал тщательно, сам тоже уж почти в полете… Нет, надо с научниками толковать. Которые по древнерусской литературе доки. Открытие, конечно, историческое — то, что текст «Противу-Слова» наконец станет доступным для них, но… обстановка такая, что даже это меня как-то не радует. Что Джимба? — сменил он тему.

Баг пересказал свой маловразумительный разговор с секретаршей. Богдан покачал головой.

— И тут что-то непонятное…

— Так, — сказал Баг. — Давай сначала.

— Давай.

Время от времени горячась и перебивая друг друга, они принялись строить версии. В каком-то смысле все было ясно — но, к сожалению, лишь до определенного момента. Потом все сыпалось.

Получалось, что имеются два главных преступника: совершенно несомненный Джимба и почти несомненный Сусанин. Однако убедительных улик покамест нет ни на того, ни на другого. Одни подозрения. Сильные подозрения, да. Но — и только. Работать с ними как с явными подозреваемыми невозможно.

Допустим, Джимба дал денег на подкуп американцев, чтобы пиявку вывезли — образец, так сказать, для дальнейшего размножения и использования. И на создание лечебницы денег дал. Борманджин Сусанин, пользуясь старыми связями, вышел на сотрудников секретной американской науки и оплатил хищение и перевозку оной пиявки. Теперь Сусанин там, в лечебнице, должен, по идее, под видом лечения — вернее, попутно с лечением, программировать высокопоставленных ордусян. А Джимба, пользуясь своим весом в обществе, заманивает туда новых. Чтобы те, будучи опиявлены, действовали в его интересах.

Вот первая неувязка: исполнителя давно убрали, а это почерк человеконарушителей матерых. Да и заморские человекоохранители говорят, тут происки мафии. Стало быть, Джимба с этими скорпионами уже много лет связан. Вероятно это? Исключить нельзя, но крайне маловероятно. Что, в Ордуси много людей, с мафией связанных? Да еще на таком уровне? Если с Джимбой считать, то один. Не могло это пройти незамеченным. Никак. А получается, что все ж таки прошло. Странно. В сущности, невозможно.

Вот вторая неувязка: да, Сусанин научный владыка и главлекарь лечебницы, это так. Но не один же он в ней работает. И вряд ли ведь главлекарь пиявок самолично лепит всем больным. Или лепит? Маловероятно, махнул рукой Баг. Еще можно представить, что он сам розовых пиявок лепит, особых, — но все равно неясно, как он это объясняет: повышенным уважением к пациентам, что ли? Коли вы боярин, стало быть, вам пиявица особенной красоты, розовенькая… И все равно, какие-то люди еще при том должны присутствовать, помощник какой, или случайно вдруг зайдет в кабинет кто… Стало быть, и тут противучеловечная деятельность, кажется, не могла остаться незамеченной.

Конечно, мысль насчет инспекции, невзначай подброшенная шустрым нихонским князем, была весьма соблазнительна. По бревнышку там в лечебнице все разнести… Тут уж точно была бы ясность.

А коли не найдем ничего предосудительного?

Дальше. Пусть все это безобразие Джимба затеял исключительно для того, чтобы прошла крайне выгодная для него челобитная. Пусть. Семьдесят процентов его мощностей расположены на территории Александрийского улуса, а научные центры — просто-таки все тут, без исключения. Можно допустить, что он на такое решился. Но Сусанину это зачем? Только ради денег? Но ведь он крупный специалист, мог бы блистать на научном небосклоне и зарабатывать на свои личные нужды не меньше того, что самый богатый миллионщик лично имеет. Почему он так легко пошел на сомнительные, как говорят гокэ, авантюры? Очень подозрительно.

И, тридцать три Яньло, при чем тут черные дружинники-маньяки и вообще это окаянное кромешное «Противу-Слово», где все радуются и ликуют по случаю проигранного братоубийственного сражения? Ну, люди в черном — понятно: жертвы впрыскивания в кровь какой-то дряни, вырабатываемой искусственной пиявкой. Но почему «Слово»? Почему они ради этой книжки жизнь ни во что не ставят?

И, триста тридцать три Яньло, откуда котяра взял розовую пиявку?

А, между прочим, голосование по челобитной — послезавтра. Послезавтра!

Тем временем солнце коснулось крыш домов на той стороне проспекта, а потом стало неспешно прятаться. В кабинете потемнело и отчетливо посвежело; Баг поднялся и закрыл форточку.

Через четверть часа в кабинете снова поплыл табачный дым. Бедняга Богдан только глаза тер: щипало очень.

— Пошли-ка, еч, — заметив наконец его мучения, устало сказал Баг. — Ничего мы тут не высидим. Пошли пройдемся… может, на ходу чего путное измыслим.

— Измыслим путное на пути, — вяло скаламбурил вымотанный до предела Богдан.

Баг чуть развел руками:

— Дао кэ дао фэй чан дао[47].

И принялся наводить порядок: проверил, закрыты ли все ящики стола, отключен ли и обесточен ли магнитофон и прочая аппаратура, составил чашки на столике одна в другую, чтобы удобнее было прихватить с собой при выходе. Без особой необходимости Баг никогда не гонял штатных трапезных прислужников, старался обходиться сам. С детства привык, приучила матушка Алтын-ханум на всю оставшуюся жизнь. Как, бывало, выйдет из юрты и давай чуть ли не на всю степь: то почему не сделано, это почему не прибрано, а корм верблюду кто задаст, а коза у кого не доена…

— Стой, — глядя в стену, вдруг сказал Богдан. Баг понял его буквально и замер в весьма неудобной позе.

— Стою, — сказал он.

— Да нет… — сказал Богдан и куснул губу. Медленно перевел взгляд на Бага. — Как сказал Дэдлиб? Точно?

— О чем?

— О человеке, который связывался с Софти.

Баг пожал плечами.

— Почем же я точно помню? — он пошел к столу и, моля Будду дать ему терпение и оставить ему любовь к другу и ечу несмотря ни на что, вновь принялся включать аппаратуру. — На это у меня магнитофон есть…

Не прошло и минуты, как в стенах кабинета вновь звучал немного менторский голос Дэдлиба: «…некий второстепенный персонаж из свиты Крякутного как раз тогда установил…»

— Это?

— И еще что-то было.

«Вся доступная нам информация о лице, контактировавшем с Софти, сводится к одной фразе из подслушанного телефонного разговора. Фраза такая: он скромненький, вечно в последних рядах держался…»

— Так, — сказал Богдан. — Так.

И достал из кармана ветровки телефонную трубку.

— Выключать? — сам удивляясь своей смиренности, спросил Баг. Богдан отстраненно кивнул, а через мгновение уже говорил в трубку:

— Справочное? Мне срочно нужно получить номер, по которому я могу позвонить тележурналистке Катерине Шипигусевой. Вот именно, где бы она ни была Нет, это не поклонник. Нет, это не любовник…

Теперь Баг поразился уже смиренности еча.

— Нет, вы опять не угадали, — Богдан даже улыбнулся. — Я срединный помощник Возвышенного Управления этического надзора. Ну вот. Она мне срочно нужна по делу.

«Это еще зачем?» — подумал Баг и присел на край стола. Судья Ди наконец приподнялся, выгнул было спину, начавши зевать, но в последний момент отчего-то раздумал и уставился на Богдана. Тот, вдохновенный, как молодой Пу Си-цзин — или, наоборот, как пожилой Ли Бо, упившийся до ловли в воде лунного отражения, набирал новый номер.

«Ох, она ему сейчас вломит за беспокойство! — с некоторым даже злорадством подумал Баг и запустил пальцы в теплую шерсть на загривке Судьи Ди; кот независимо тряхнул головой, но стерпел и даже смурлыкнул нечто хоть и короткое, но дружелюбное. Характер тележурналистки после посещения апартаментов ад-Дина был у Бага как на ладони. — Между прочим, муж уже вторые сутки в больнице, без ума и без памяти, а она до сих пор не проявилась никак…»

Он настолько увлекся предвкушением того, как Богдан, мягкий с другими и по временам совершенно невыносимый тиран с ним, с напарником, получит сейчас от взбалмошной журналистки по тридцать три Яньло повсеместно, что прослушал начало разговора.

— Да, я понимаю… — со вполне искренним сочувствием бубнил Богдан. — Да, разумеется. Вы входите в число крайне немногочисленных, можно сказать — избранных журналистов мира, допущенных ожидать, когда супруга нихонского императора разрешится от бремени, дабы вовремя оповестить об этом мировую общественность. Мне все понятно… Состояние вашего супруга, говоря по правде, довольно тяжелое, но ровное, он под присмотром опытнейших лекарей, так что вы не беспокойтесь и делайте свое дело безо всяких угрызений…

«Это он тоненько издевается над нею или правда успокаивает? — в полном недоумении подумал Баг. — Да ее дело — бросить всех императоров и императриц на свете и на коленях стоять у постели супруга, в слезах, с совком и метелкой… Нет, честное слово, еч ее всерьез утешает! Ну, Богдан…»

— Я по другому поводу. Мне помнится, седмицы три назад по улусному телевидению показывали репортаж о нескольких наиболее приметных и прославленных лечебницах улуса. Я припоминаю, его делали вы и ваша группа. Правильно? Довольно короткий… Полторы минуты, ага. Там был, среди прочих, материал о «Тысяче лет здоровья»? Всего лишь семнадцать мгновений эфирного времени? Ага… А рабочие материалы по этой лечебнице сколько заняли? Сорок минут? М-м… Да, вы правы, снимаешь полдня, а в эфир идет два взмаха рукой и три притопа… «Ну, Богдан…»

— Могу ли я где-то ознакомиться с этими материалами? На студии — вряд ли? Почему? Ах, уже… да? Не понял? Прямо дома? Как удачно. Вы позволите?.. Да-да, хорошо. Не смею вас долее отвлекать от важной и ответственной работы. Вы оказали большую помощь след…

Даже Баг услышал, как в трубке напарника попискивание женского голоса сменилось раздраженными короткими гудками: крайне занятая Шипигусева отключилась, не дожидаясь, когда собеседник закончит фразу. Богдан медленно спрятал трубку, шумно выдохнул и провел по лбу тыльной стороной ладони.

— Ну, как? — ехидно спросил Баг. Богдан показал ему большой палец.

— Темпераментная и очень самоотверженная женщина, — сказал он. — Ад-Дину сильно повезло в жизни. Ладно. Поехали опять к нему домой.

— Зачем? — оттопырил нижнюю губу Баг. — Там же теперь опечатано все, это уж не апартаменты больного, а место преступления…

— Ты опечатал, ты и распечатаешь.

— И что мы там будем делать?

Богдан посмотрел напарнику в глаза.

— Кино смотреть.

Баг демонстративно пересел с края стола в удобное кресло и сложил руки па груди.

— Пока толком не объяснишь, в чем дело, с места не стронусь, — заявил он. — Я тебе не мальчик.

Судья Ди воздвигся на столе во весь рост и в ожидании навострил уши. Богдан поправил очки.

— Прости, — тихо сказал он. — Идея совершенно безумная. Пока я не удостоверюсь… даже не знаю, какие слова говорить, чтобы было хоть немножко убедительно. Просто не знаю. Два куста загадок у нас. Один — вокруг пиявки, другой — вокруг «Слова». Понимаешь, если ты ходишь кругом загадочного животного и видишь то хвост, то рога, то опять хвост, то опять рога… и думаешь: вот это, может, цилинь?.. а вот это, может, сыбусян? То…

— То что?

— То надо предположить, что это не два загадочных животных, а одно, — сказал Богдан. — И не цилинь, и не сыбусян. Какое-то третье. Но главное — одно… Пора нам предположить это — и постараться как-то проверить.

Баг помолчал, пытаясь это переварить и понять, на что Богдан намекает, почти цитируя двадцать вторую главу «Лунь юя», потом понял, что не переварит нипочем, и пружинисто встал. Сказал с вызовом:

— Легко.

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 22-й день восьмого месяца, вторница, вечер

— Вы голодны, мальчики? — с улыбкой спросила Жанна. — После твоего звонка, Богдан, я сразу бросилась на кухню, но ничего особенного не успела…

— Позже, — нетерпеливо сказал Богдан. Баг азартно кивнул: ему тоже не терпелось понять, что такое измыслил его напарник на сей раз.

— Как хотите… — чуть обиженно и, во всяком случае, разочарованно проговорила молодица.

— Спасибо, Жанночка, — Богдан ласково, благодарно коснулся плеча жены. — Но, правда, нам не терпится…

Она пожала плечами и повернулась уйти, чтобы оставить мужчин наедине, но Богдан торопливо сказал:

— Родная, нам опять нужна твоя помощь.

— Мы без тебя как без рук, — поддержал Баг, совершенно не понимая, что имеет в виду Богдан. «Кажется, у них это называется талант, — подумал честный человекоохранитель. — Или что-то в этом роде. Впрочем, какая разница… Приятно сделать приятное приятному человеку, вот и все. А как это называется… Хоть горшком назови».

Жанна обернулась, засияв глазами.

— Правда?

— Правда.

— Что, опять кому-то микрофон воткнуть?[48]

Мужчины от души засмеялись, вспомнив, как помогла им однажды молодая супруга Богдана в самый ответственный момент расследования похищения креста из Патриаршей ризницы.

— Нет, — сказал Богдан, — проще. Пошли в гостиную. Баг, сможешь прокрутить то, что у нее в видеокамере?

— Нет вопросов, — пожал плечами Баг. И, наклонившись к Богдану, просительно сказал: — Только побыстрее бы. Ты не забывай — у меня кот в повозке оставлен. — Помялся. — Я не знал, как Жанна отнесется…

— Я помню, — кивнул Богдан. — Сорок минут. — Он весь был напряжен, ровно гончая, взявшая след.

Баг подошел к телевизору «Родник», заглянул сзади — где что. Вынул из висевшей на плече сумки взятую в разгромленных ночной битвой — места преступления, разумеется, никто не прибирал — апартаментах ад-Дина видеокамеру. Богдан сделал Жанне знак: садись в кресло, вот сюда, смотреть будем. Явно волнуясь, поправил очки.

— У самоотверженной тележурналистки Шипигусевой сохранились рабочие материалы передачи, которую она некоторое время назад делала для серии «Здоровье и мы», — пояснил Богдан. — В частности, один из сюжетов касался «Тысячи лет здоровья». Как она мне сегодня любезно сообщила…

Подключавший провода Баг негромко хмыкнул, вспомнив, как звучала беседа Богдана с тележурналисткой.

— …данный сюжет занял лишь семнадцать мгновений эфирного времени, но материалов было отснято минут на сорок. Я полагаю, что по такому торжественному случаю перед объективами так или иначе должны были помелькать все сотрудники лечебницы. Или весьма многие, по крайней мере. Даже для инспекции собрать их так вот разом было бы весьма затруднительно… а кроме того, если человеконарушители и впрямь работают там, всякая нежданная инспекция их бы неизбежно насторожила… вот. А тут случай другой: телевизионные съемки. Жанночка, пожалуйста, смотри на экран внимательно.

— И что? — недоуменно повернулась к мужу Жанна. Баг непроизвольно кинул взгляд на ее затылок. Нет, не видно ничего; только пышная прическа.

Что за мысли в голову крадутся…

— Жанна-то тут при чем? — спросил он.

— Может, и ни при чем, — вздохнул Богдан. Жанна пожала плечами.

— Обязательно скажи мне, если кого-нибудь узнаешь, — голос Богдана стал умоляющим. Похоже было, он очень рассчитывает на… непонятно на что. Баг даже подумал, что у напарника озарение — из числа тех, что редко, но с большой пользой посещали его самого. В озарения он верил. — Пусть даже не вспомнишь, кто это, пусть…

— Да поняла я, поняла, — сказала Жанна, усаживаясь перед телевизором поудобнее. Азартно крикнула: — Киношник! Крути давай!

— Эйтс-с-с-с-с… — Баг, присев в другое кресло, нажал пальцем на кнопочку «ленивчика». Замелькали кадры.

Смотреть рабочие материалы — совсем не то, что смотреть выверенный, осмысленный и скрепленный голосом сюжет. Невзирая на очевидное искусство снимателя, в кадре постоянно мелькало что-то постороннее или — несведущему совершенно непонятное; например, с минуту они любовались на идеально белую дверь с табличкой «Коррекция кармы»…

Богдан глядел в основном на Жанну. Беспокоясь, что она не решится сказать хоть слово, если не будет совсем уверена, он следил за ее лицом — надеясь по малейшим изменениям угадать узнавание. Жанна может не вспомнить, почему чье-то лицо показалось ей знакомым, или решит, что это какое-то совпадение… Но в первый момент ее глаза обязательно как-то ее выдадут. А большего Богдану на первый случай и не надо.

Баг полностью положился на друга: озарение есть озарение. В конце концов, что решат сорок минут, даже если они и пройдут напрасно и озарение Богдана на деле не окажется таковым. Пока просмотр казался ему лишенным всякого смысла. Точнее — смысл просмотра ускользал от него. Пока ускользал. Но Баг был терпелив, он умел ждать. Хотя лично он сначала озаботился бы посмотреть личные файлы обслуги, чтобы знать, кто есть кто — ну хотя бы из начальства, из главных персон… Мельтешат, мельтешат… «Вот кто это? Пузатый такой… А этот скромный, стоит поодаль? Может, сам Сусанин? И с чего Богдан так заторопился, шилом его кольнули, что ли? Тиран. Нет, правда, тиран. Гегемон-ба[49]. Хоть бы объяснил… Может, я тоже кого знакомого увижу? — подумал Баг минут через пять. — И что? Говорить, или мои знакомства его совершенно не волнуют? Почему это к напарнику такое пренебрежение?» Он оттопырил нижнюю губу, и тут его внимание привлекла фигура в белом, мимолетно показавшаяся на краю изображения — мелькнула и исчезла за спинами более близких к снимателю людей, бестолково суетящихся перед объективом. Баг вздрогнул. Это был тот человек в белом, в которого тыкал сегодня поутру своим длинным пальцем Юллиус Тальберг. Не обращая внимания на съемку и суету вокруг нее, преждерожденный в белом шел куда-то по своим делам, неторопливо, не скрываясь, но и не стараясь попасть в кадр. «Деловитый, — подумал Баг, — не тщеславный… Сказать? Может, позже… Подождем, чем это все кончится, чего еч от Жанны ожидает. А… а вот еще один», — отметил он чуть растерянно, увидев, как на заднем плане, то пропадая за фигурами других людей, то вновь на миг появляясь, не спеша идет рослый мужчина в таком же белом халате и обеими руками, с натугой несет, прижав к животу, какой-то весьма увесистый с виду металлический треножник — с опорами в виде тигриных лап и с красным крестом на медном боку. «Так это просто низовая обслуга, — разочарованно понял Баг, увидев, как человек с треножником остановился, а навстречу ему со ступенек одного из входов в корпус торопливо сбегает на помощь еще один. — Вот и этот… Тьфу! — Баг снова откинулся на спинку кресла. — Это же просто милосердные братья! Что-то у меня нынче с головой…» Оба милосердных, взяв треножник за ручки с двух сторон, поволокли его по ступеням в здание, и их тут же заслонил какой-то представительный человек, обрядившийся по торжественному случаю в парадное славянское одеяние — порты и рубаха с галстуком; рядом с ним смущенно, молча тушевался щуплый застенчивый человек в белом — тоже, кстати, белом! — халате и в очках, чем-то неуловимо, но определенно напомнивший Багу напарника. Представительный велеречиво стал излагать преимущества поправления любых неполадок в организме именно в лечебнице «Тысяча лет здоровья», а щуплый только крутил головой, жмурился да неловко, почти виновато улыбался, словно прося у зрителей прощения за каждое слишком уж напыщенное и хвастливое слово говоруна. «Сейчас вот как скажу: узнал, — подумал Баг. — А когда еч спросит: кого, скажу: тебя! И ткну в этого щуплого…»

Потом ему пришло в голову, что щуплый, должно быть, и есть Сусанин. «Вытолкнули вперед, как главлекаря, — понял Баг, — а расхваливать себя он все равно так и не научился. Наверное, какому-нибудь коммерческому владыке перепоручил. Как-то он не похож на человеконарушителя… Хлипкий какой-то. Понимаю Богдановы сомнения».

И тут Жанна нерешительно сказала:

— Погоди-ка…

Баг тронул кнопку остановки мгновенно. Изображение замерло, продернувшись чуть дрожащими серебряными нитями.

— Что? — стараясь говорить спокойно, спросил Богдан.

— Баг, — явно в сомнении попросила Жанна. — Можно немножко назад?

Люди на экране шустро заходили спинами вперед, а говорун принялся, делая вывернутые наизнанку жесты и нелепо разевая рот, беззвучно глотать только что произнесенные речи.

— Так… так… вот!

Палец Бага молниеносно ткнул кнопку сызнова.

Жанна молчала.

— Ну? — тихо спросила Богдан.

— Я не уверена… очень плохо видно, и он стоит вполоборота…

Баг вдруг почувствовал, что его слегка зазнобило: вот оно! Он еще ничего не понял — но шестым чувством ощутил высунувшийся из спутанного клубка кончик нити. Приносящее свои плоды озарение.

— И тем не менее? — спросил Богдан.

— Вот тот, в белом, который вышел… навстречу другому, с треножником…

— Тот, который несет? — уточнил Богдан.

— Да нет же. Тот, который бежит ему помочь…

— Ну?

— По-моему, это он подходил ко мне на улице. Помнишь, я тебе рассказывала…

Мгновение было тихо. Баг уставился на Богдана с недоумением. Богдан встал.

— Баг, — сказал он, подходя к экрану телевизора и пальцем показывая на виднеющееся из-за спины рослого, стоящего теперь к зрителям спиной первого милосердного брата маленькое, простое, озабоченное повседневным трудом лицо. Лицо как лицо. Моложавое, но сам человек явно не первой молодости. Незаметный. Обычный. Наверное, в жизни может быть весьма обаятельным — неброско так, задушевно… Типичный прислужник, которому никогда не суждено подняться выше, стать кем-то значительным. Пусть и в лечебнице прислужник, пусть его работа очень важна для людей — все равно… На всякий случай Богдан вопросительно глянул на Жанну; та молча кивнула: да-да, этот. — Баг, можно этого подданного как-то увеличить… а потом по изображению найти, кто он? Быстро, прямо от меня?

Баг опять оттопырил нижнюю губу.

— Конечно, — сказал он. — Я только в повозку спущусь, возьму оттуда свой «Керулен». И… — он тоже вопросительно покосился на Жанну, — и кота. Еч Жанна, вы ничего не имеете против кота?

— Кота? — чуть удивленно переспросила Жанна.

— Да, такого… рыжего кота.

— Баг, — уже не в силах сдерживать нетерпение, напомнил Богдан, — у меня тоже «Керулен» стоит.

— У тебя и диван стоит, — иронически кивнул Баг. — И холодильник. А вот программок, потребных для действия, которое тебе приспичило произвести, у тебя в «Керулене» столько же, сколько в диване. Я вернусь через пять минут.

Он вернулся через четыре.

Еще через полчаса начинающий хвостатый человекоохранитель Судья Ди, обласканный и, в отличие от мужчин, до отвала накормленный восхищенной и сразу влюбившейся в него Жанной, тяжелой, размякшей от благодушия шерстяной грудой лежал у нее на коленях и нетщательно, лениво вылизывался после обильной трапезы, состоявшей из трех впечатляющих размером котлет по-киевски. Судье Ди явно свезло, и он выглядел именно так, как должен выглядеть кот, которому свезло. Под ворсистым, туго набитым горячим пузом у него были прикрытые тонюсенькой тканью домашнего халата очень стройные женские ножки, на спине лежала ласковая рука, и нежный голос ворковал нечто приятное, хотя и не очень понятное — все-таки, что бы ни думал по этому поводу хозяин, Ди еще не знал всех слов, при помощи коих объясняются все эти неповоротливые, по причуде природы лишенные хвостов великаны. Не хватало ему в жизни лишь одного, но заявлять об этом прямо при посторонних Судья не собирался — еще чего! разве он похож на кота, который предъявляет какие-то требования окружающему миру, когда мир равнодушен и невнимателен? Лишь изредка кот с легкой укоризной поглядывал в спину азартно согнувшегося над «Керуленом» Бага: «Пива-то нынче ты не обеспечил… а еще друг называется», — мог бы прочитать ланчжун в его зеленых глазах, если бы не был так занят.

Баг, сгорбившись, застыл перед экраном, и только его пальцы мельтешили, чуть слышно шелестя клавиатурой. Зубы человекоохранителя были самозабвенно оскалены, словно и сам он стал замершим в справедливой и вечной охоте над мышиной норой котом.

Богдан стоял рядом, нависая у него за спиной и не отрывая глаз от экрана.

Вырисовывалось следующее.

Узнанный Жанной милосердный брат, он же бродячий борец против угнетения русских, звался Архипом Онуфриевичем Козюлькиным; несколько лет назад он, правда, поменял, фамилию и сделался из Козюлькина Архатовым. Родился Архип Онуфриевич в маленьком городке Кинешма Костромского уезда, по христианскому летосчислению в одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, четырнадцатого октября. Он был на два месяца старше своего земляка Борманджина Сусанина и ходил с ним в одну школу. В один класс.

Судя по данным школьного архива, по психообдумывательным заметкам воспитателя — они дружили. Ходили друг к другу на дни рождения.

Хотя, судя по ним же, маленький Архип очень трудно сходился со сверстниками. Вообще с людьми. Все у него получалось как-то надсадно, с чрезмерными усилиями. Он не заикался, но почти всегда говорил так, будто вот-вот начнет заикаться, — с трудом выдавливая слова, будто постоянно страшась, что его прервут, засмеют, не поймут, пренебрегут всем, что бы он ни старался донести до собеседников. Несомненно, этому способствовала и неказистая фамилия: дети жестоки и любят давать всякие обидные прозвища, любят зло и едко издеваться над такими вещами; наверняка Архипушку в детстве дразнили Козюлькой, предположил Баг. От всего этого: от постоянной излишней натуги, от постоянного отчаянного стремления суметь, смочь, превозмочь, в том числе и фамилию, стать лучше, чем он есть, — у юного Козюлькина все получалось хуже, чем он мог бы. Редко, но бывают такие случаи в воспитательском деле, когда ничего не получается исправить, и остается только руками развести в надежде, что со временем жизнь, самый неумолимый и беспощадный, но и самый лучший, ни сна, ни устали не знающий воспитатель, сделает то, что не смогли ни родители, ни учителя. Вроде и семья благополучная, без ссор, без измен, набожная в меру; вроде и школа не из плохих — да что об этом говорить, не кто-нибудь, а Сусанин вышел из нее одновременно с Архипом, тогда еще Козюлькиным; бок о бок стояли, получая свидетельства об окончании…

Одну черную жемчужину обнаружил Баг, одну. Воистину для их расследования — жемчужину. Но воистину — черную. В пятом классе еще, когда несмышленые детеныши человеческие вступают в самую опасную пору взросления — детство уходит, а юности еще и в помине нет, и оттого они более чем когда-либо напоминают зверят, а лучшие черты их будущих характеров висят на волоске, — преподавательница ханьского Агафья Боруховна Лян, войдя в класс минут через двадцать после окончания последнего урока — что-то она там забыла — застала маленького Архипа горько и одиноко плачущим в уголке. На ее попытки выяснить, что стряслось, мальчик поначалу не отвечал ничего, и она уже подумала, что это, как обычно, из-за «Козюльки», но потом, когда слезы просохли, мальчик вдруг спросил ее серьезно и с какой-то недетской грустью: «Почему русских все обижают?» Ошеломленная учительница попыталась спокойно выяснить, с чего это в голову ребенку пришла такая странная мысль, но Архип опять замкнулся и, лишь уходя, уже из дверей обернулся к ней и сказал спокойно: «Я знаю, это еще с половцев началось».

Тут Баг с Богданом понимающе переглянулись. Старательно переписанное от руки «Слово» — вот что тут же вспомнилось обоим.

Агафья же Боруховна в глаза не видела «Противу-Слова» и потому никак не могла взять в толк, при чем тут древние половцы. Эта ключевая фраза осталась для нее пустым звуком. Встревоженная настроениями мальчика, она несколько раз пыталась поговорить с ним, потом с его родителями, но родители были уверены, что учительница преувеличивает — ребенок обут, одет, накормлен, посещает музеи и театры, читает все, что хочет, ни в чем дурном не замечен, не курит и не пьет спиртного… значит, с ним все хорошо. А мальчик в ответ на окольные старания учительницы понять, что его так гнетет, лишь отмалчивался, а на заданный однажды прямой вопрос ответил так, словно давно ждал его и заучил по бумажке ответ: «Не знаю, о чем вы, я этого не помню».

Можно было предположить, что именно в то время в руки ребенка попало каким-то загадочным образом «Противу-Слово» и глубоко воздействовало на неокрепшую детскую душу.

Ах, следовало бы сейчас же сняться с места и лететь в Кинешму, беседовать задушевно с престарелой Лян, с владыкой школы, с овдовевшей семь лет назад матерью Козюлькина… Как попало, откуда? С захламленного чердака старого дома Козюлькиных? От проезжего лицедея? Откуда?!

Да только вот голосование по челобитной — послезавтра, И одно название что послезавтра — до полуночи оставалось меньше трех часов, а в полночь послезавтра неумолимо превратится в завтра.

Утонченный Богдан, мастер на сопереживание и проникновение в чужие сердца, примерно мог себе представить, что тогда происходило, — и, сколько умел, попытался объяснить это Багу и Жанне. Представьте, говорил он, горячась и сам какой-то частью души ощущая себя несчастным, одиноким, задразненным, затюханным мальчиком, представьте, у вас все наперекосяк. Все с трудом. Жизнь вроде как у всех — но вязкая какая-то; все смеются, а вы нет, все купаются, брызгаются с визгом и тузят друг друга, а вам это кажется грубым и нелепым, и вообще вода какая-то слишком мокрая; а может, вы просто стесняетесь раздеться вот так же запросто — как другие дети, и нестись с радостными воплями в воду… Вами пренебрегают. С вами скучно. Вы, говорят все они, вы — зануда. Бледная поганка. Козюлька противная. Вы ощущаете себя последним человеком, и чем больше вы стараетесь приспособиться, тем меньше это получается… И вот к вам в руки попадает книга, которой никто не знает. Которую никто не читал. Которую не издают. И книга эта — тоже об обиде. О жуткой обиде, которую нанесли человеку какие-то Кончаки и Гзаки…

При этих его словах Жанна, пытливо листавшая «Противу-Слово», подняла на мужа глаза: «Ты думаешь, это можно так понять?» — «Ну, конечно! А как еще?» — воскликнул он. Какая разница, продолжал он, расхаживая по гостиной, что ты и сам не с лучшими намерениями пришел к этим Кончакам. Для ребенка это неважно, ребенок относится к дракам и вообще к насилию гораздо легче, чем взрослые… Это ж я пришел не с лучшими намерениями, я! У меня-то все равно все лучшее! В том числе и намерения… А меня обидели. А потом я от них спасся, прибежал к своим — и они, эти свои, хоть я и не победил врагов, хоть и погубил всех, кто мне доверился и со мной на врагов пошел, чуть ли не на руках меня носят, славу поют… Страны рады, грады веселы! А почему так? Потому что они — свои! Эта книга про то, что есть чужие, для которых ты всегда плох, и свои, для которых ты, что бы ты ни натворил, — всегда хорош.

Человеку нужны свои. Их надо найти. Если найти не удается — надо их создать.

И она, книга эта, — никому не известна. Она под спудом. Она, может быть, под запретом. Почему?

Что обычно запрещают взрослые?

Не купайся там, где глубоко. Потому что это опасно, можно утонуть. Не ешь снег, это опасно, можно заболеть. Не кури сигарет, это опасно, можешь не вырасти…

Запрещают то, чего боятся. Сами боятся. Те, кто запрещает, в первую очередь сами боятся того, что запрещают другим, иначе не запрещали бы. Взрослые тоже боятся утонуть, боятся возиться с тобой, заболевшим… боятся сами стать ущербными, немощными и хилыми…

И эту книгу — запрещают.

Значит, взрослые этой книги боятся!!!

Представляете, как от этого может закружиться голова? Каких поразительных, божественных высот ты, не сделав ни единого усилия, вдруг достиг! У тебя в руках то, чего боится вся огромная, беспредельная, всемогущая — особенно для ребенка — Ордусь! Весь мир взрослых! И стоит только совсем впустить ее в себя, эту книгу, и все, что в ней написано, стоит срастись с содержанием, сделаться Игорю под стать, тогда и тебя… жаждущего общения — но неинтересного, умного и начитанного — но бесталанного, говорливого — но косноязычного, день-деньской болтающегося где-то на отшибе жизни… тоже будут уважать… бояться. Смотреть снизу вверх! Говорить тебе почтительно: «О…» Ты уже не просто юный Козюлькин, но — Козюлькин с большой, с огромной буквы «К». Не Козюлькин — Архатов!!! Вот что такое для маленького мальчика запрещенная книжка… Или та, которую он хотя бы считает запрещенной.

— Тебе бы, еч, романы писать, — откашлявшись, сказал растроганный Баг. — Про слезинку ребенка, или про юных бесприютников…

— Это не литература, а жизнь, — качнул головою Богдан. — В Европе во времена религиозного фанатизма было такого пруд пруди. Вот Жанна не даст соврать.

Жанна тут же не дала соврать.

— Правда, — подтвердила она. — Их по-разному называли: еретики, диссентеры, диссиденты… Иногда с расхождения в одно слово между одним текстом и другим начинались такие пожары… Попала какому-нибудь мальчишке не такая Библия в руки, тот ахнул: вот она, Истина! Вот почему все неправильно и жизнь не клеится, не складывается, не удается! А через десяток лет, глядишь, восстание… — Она вздохнула, потрясенно и влюбленно глядя на мужа. — Как ты чувствуешь все… — пробормотала она.

Баг хмыкнул.

— В Цветущей Средине в прежние времена тоже из-за пары иероглифов резались будьте-нате, — пробормотал он для справедливости. — Байляньцзяо, скажем[50]… Ладно. Тут ясно. — И он вновь повернулся к компьютеру.

К десятому классу оказалось, что Архип поддерживает отношения лишь с одним из сверстников — с Борманджином Сусаниным. И вот — списки поступивших на биологическое отделение Мосыковского Великого училища; две фамилии рядом: Сусанин и Козюлькин. Общий балл первого: «шан чжун». Общий балл второго «чжун чжун»[51]. В ведомости имела место приписка: «Б. Сусанин проявил редкостные дарования и, несомненно, получил бы „шан шан“, если бы не употребил едва не половинную толику экзаменационного времени на помощь другу, однокласснику и земляку А. Козюлькину. Представляется не менее вероятным, что без его помощи А. Козюлькин получил бы балл, весьма далекий от проходного. Однако возбранять им учиться вместе нам не должно, ибо такую дружбу разрушать грешно и противучеловечно. Старший наставник биологического отделения Алчи М. Неберидзе».

Вскоре оба познакомились с Лужаном Джимбой, тоже учившимся в ту пору на биологическом отделении. На какое-то время будущий миллионщик и будущий любимый ученик Крякутного стали неразлучны. Формально неразлучен был с ними и Архип — но можно лишь гадать, каковы на самом деле были отношения в этой тройке… Впрочем, на третьем году обучения Джимба ушел. Он учился прекрасно, но без искры; и стоило ему едва повзрослеть, поэтичный флер науки для него оказался несущественным — а больше, видимо, его к этой области дел ничто не тянуло. Он вполне мирно забрал бумаги из канцелярии владыки отделения — и уже через пять лет сделал свой первый миллион.

Какие-то отношения между Сусаниным и Джимбой сохранились. Обрывочные сведения, подчас просто случайно, по скрупулезности штатных обдумывателей попавшие в базу данных, свидетельствовали об этом. Например, ровно через год после ухода Джимбы из училища — похоже, именно эту годовщину молодые люди и отмечали — их обоих, в чрезвычайном подпитии и донельзя веселых, в четвертом часу ночи подобрал наряд вэйбинов на площади перед Киево-Печерским вокзалом; и, как свидетельствовали архивы Мосыковского уездного отдела наказаний, обе будущие знаменитости безропотно снесли поутру по пять малых прутняков. Шестью годами позже, когда Сусанину не повезло и благодетельский взнос на двухмесячную рабочую поездку в Великобританский биологический центр выиграл не он, а другой сюцай (подавали заявки на розыгрыш четверо молодых сотрудников института Крякутного), Джимба гневно ударил мошной о палисандровый паркет и оплатил поездку Сусанина из личных средств.

Относительно отношений Джимбы с Козюлькиным никаких данных на это время найти не удалось.

Со второго года обучения начался углубленный курс, и читал его сам Крякутной. Он быстро обратил внимание на Сусанина, предложил ему посещать для более серьезных и творческих занятий его институт, расположенный неподалеку. Вместе с Сусаниным туда стал наведываться и Козюлькин. А когда после окончания училища великий ученый позвал новоиспеченного сюцая без промедления перебраться к нему под крыло и сразу приступать к подготовке сдачи экзамена на степень цзюйжэня (что требовало проведения по меньшей мере трехлетней самостоятельной научной работы), Сусанин, невесть каким образом, опять сумел увлечь за собою и Козюлькина. Тот сразу получил должность ученого служителя. К этому времени относится и запись в регистрационном отделе Срединной управы города Мосыкэ о перемене Козюлькиным фамилии — на Архатова. А вскоре, в восемьдесят девятом году, новоиспеченный Архатов, расставшись со сгибавшим его всю жизнь чугунным ярлыком «противной Козюльки», поднялся на ступеньку вверх, сделавшись старшим ученым служителем.

Так и шло. Судя по всему, Сусанин буквально тащил, волок Архатова по жизни. На своем горбу. Только ли школьная дружба их связывала?

Сохранилась докладная записка Сусанина, в которой он убеждал Крякутного включить в состав делегации, едущей в Штаты, и Архатова. И Крякутной согласился, уступил…

Но в декабре девяносто первого года после всенародных волнений и споров их любимой науке настал конец, и, мужественно пережив им же самим вызванный развал своего института, Крякутной величаво удалился растить капусту. Тогда Сусанин, похоже, впервые в жизни растерялся. Судя по всему, более года он не ведал, куда себя приткнуть. Неизвестно, на чьи деньги он жил. Супруги у него уже не было в это время — как только жизненные перспективы стали одна другой черней, бодрая Снежана Петрова на шестом году супружества вдруг обнаружила, что у нее с мужем полная сексуальная несовместимость (и откуда только слов таких нахваталась?), оставила пятилетнего сына Борманджину и испарилась в двадцать четыре часа. Теперь у нее небольшой, но вполне процветающий текстильный завод и муж Курды Абай-хан, владелец необозримых хлопковых полей близ уездного города Алмасты-Албасты.

И что, Джимба Сусанина и его ребенка кормил?

Данных нет.

А может, Архип? Ученому служителю заново устраиваться после страшного жизненного надлома куда легче, чем просто ученому, да еще — вот беда-то! — гению, они же все такие узконаправленные… Жили Архип и Борманджин в ту пору дверь в дверь, на одной лестничной площадке.

Хотя, если поковыряться как следует, многовато у Архипа Архатова было денег для ученого служителя. Многовато… Не шибко, не через край, формально придраться так вот с налету с повороту — не к чему. Но как-то многовато…

А когда Сусанин, собравшись наконец с силами для новой жизни, принялся за создание «Тысячи лет здоровья» и — это-то уж точно не без помощи Джимбы (Баг, в ярости решивший дойти наконец до полной ясности и вдохновенно взломавший за полчаса три запароленных базы данных, выяснил происхождение безымянной дарственной доподлинно и окончательно) — вскоре открыл воистину замечательную лечебницу, тогда…

Тогда Козюлькин-Архатов немедленно сделался у него «старшим кусальных дел мастером пиявочного отделения» — так называлась эта должность («Чуешь, еч?» — спросил Баг Богдана. «Чую», — отвечал тот. «Что ты чуешь?» — «Пиявок я чую»), с собственным домом в Москитово — старой, но просторной, надежной постройкой в двадцати минутах неспешной ходьбы пешком вдоль залива от лечебницы. Баг, вызвав на дисплей карту поселка, повертел ее в проекциях и хмыкнул:

— Ста шагов я сегодня до нее не дошел. — Помолчал и добавил: — Ну а если б дошел? Дом как дом…

И в этот момент в кармане Богдана призывно запел телефон.

— Кто бы это? — встревоженно пробормотал Богдан, выхватывая трубку. Обстановка была такая, что он ждал нынче только плохих вестей. — Слушаю! — И облегченно вздохнул: в трубке зазвучал чуть сипловатый, бодрый голос Раби Нилыча.

— Шалом, Богдан! Как ты? Как дела?

— Идут дела, Раби Нилыч, — стараясь тоже принять бодряческий тон, ответствовал Богдан и сделал жене и другу успокоительный жест: мол, ничего страшного, порядок. — Я уж подробностями вас не хочу допекать, но, как вы всегда говорите на разборах, проделана большая работа.

— Это отлично. Я бы, честно сказать, и подробности послушал… но не по телефону же.

— Вот заеду в ближайшие дни…

— Это можно. Заезжай, как домой, тебе тут всегда рады, Богдан. Знаешь, а ты ведь как в воду глядел.

— Что такое?

— Мне нынче пиявок на затылок ставили. Двух, судя по ощущению… так-то я их не видал, лежал подремывал себе на пузе…

Богдан обмер.

— Ну и как? — после короткой заминки спросил он в трубку, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал и звучал как всегда.

— А что? Отлично. — Раби Нилыч, похоже, был доволен.

— И кто же ставил?

— Какая разница? — Вопрос Богдана, похоже, Раби Нилыча слегка удивил. — Милбрат какой-то. Душевный вполне, аккуратный…

Богдан перевел дух.

— Чем сейчас думаете заняться? Час уж поздний…

— Да, скоро рухну. Газетки вот только просмотрю…

— А что вам с тех газеток, Раби Нилыч? Вы ж на отдыхе! — Богдан как умел пытался оградить начальника и старого друга от переживаний, при которых, ежели Раби и впрямь оказался опиявлен, могли бы возникнуть лютые противуречия личных убеждений еча Рабиновича и наговаривания, коим, по нынешним соображениям следователей, была чревата всякая затылочная постановка пиявок.

Но то было не в его силах.

— На отдыхе, да не в могиле! — засмеялся Раби Нилыч. — Ты уж меня в дуцзи[52] не записывай!

Это тоже было верно. Но…

— А хотите, я к вам прямо нынче приеду?

Чувствовалось, что Раби слегка опешил.

— Ну, я тебя видеть рад буду… да и Рива… Но ведь, Богдан, дело уж к ночи… Давай завтра.

— Спасибо, попробую завтра, — безжизненно сказал Богдан. Раби, не чувствуя его состояния, засмеялся сызнова.

— Ну, пробуй, пробуй, — ответил он. — Бывай, драг еч!

И отключился.

Богдан несколько мгновений стоял истукан истуканом; потом спрятал трубку, лишь с третьего раза попав рукой в карман.

Жанна и Баг вопросительно глядели на него. У Богдана даже губы стали белыми. И сухими, как саксаул. Он попытался облизнуть их — и едва не поцарапал язык.

— Есть вероятность, что сегодня обработали пиявками Раби, — сказал он очень спокойно. Жанна прижала ладони к щекам.

«Тридцать три!..» — едва слышно пробормотал Баг; и уж кого именно, Богдан не разобрал.

Он глубоко вздохнул, стараясь успокоиться.

— Ну, Баг, — произнес он и даже попытался улыбнуться. — Как мы завтра?

Лицо Бага, напротив, сделалось каменным, брови насупились. Внутренне он уже был в бою.

— Завтра мы — хорошо, — процедил он сквозь зубы.

Храм Света Будды, 22-й день восьмого месяца, вторница, поздний вечер

Баг подъехал к Храму Света Будды за десять минут до часа вечерней медитации; все его существо, истомленное хлопотной суетой дня, настоятельно требовало общения с духовным наставником для обретения сил на завтра, а завтра обещало быть не менее напряженным: ечи решили с раннего утра, а именно с восьмым ударом колокола на Часовой башне, на двух повозках — цзипучэ и «хиусе» — отправиться в Москитово.

Ввиду сложности и запутанности дела — да и что греха таить: изрядной щекотливости его — непосвященных договорились не брать. Разобраться с лечебницей «Тысяча лет здоровья» и ее главлекарем, задать ему и иным служащим ряд, быть может, нелицеприятных, но решительных вопросов должны были исключительно сами Баг, Богдан и Судья Ди — куда же его девать, тем более что кот был посвящен в обстоятельства пиявочного дела по самый, если так можно выразиться, хвост. К тому ж Баг втайне надеялся, что Судья Ди, оказавшись в «Тысяче лет», покажет им путь к розовым пиявкам, если таковые и впрямь обитают где-то на территории лечебницы. Ведь откуда-то он притащил банку с искусственным монстром? Богдану, правда, Баг ничего такого не сказал: опасался, что друг будет смеяться. Ну, а в случае возникновения какого-либо противудействия или, упаси Будда, сопротивления, тем паче вооруженного, Судья Ди, как уже убедился Баг, мог оказаться совершенно незаменимым.

Привлекать же рядовых вэйбинов к действию, в результате коего ненароком могла выплыть на свет Божий опиявленность некоторых соборных бояр, никак не следовало. Положение кошмарное: они и не виноваты ни в чем, опиявленные-то, и в то же время доверять им — нельзя, полагаться на них — невозможно… А если, согласно картотекам лечебницы, вдруг окажется, что за год ее работы в ней успели поправить свое здоровье и отдохнуть, скажем, все бояре Гласного Собора? Или хотя бы половина? Это же… волосы дыбом! Государственный кризис! Слава Гуаньинь милосердной, хоть князь там не лечился пока, иначе бойкая и дело свое вполне знающая Катарина обязательно упомянула бы о таком обстоятельстве в своей передаче. А если бы?

Тревожно… ох, тревожно.

Вдобавок полчаса назад Баг поговорил по телефону со Стасей: голос девушки звучал бодро и весело, но Багу — может, по мнительности, а может, и просто от усталости — послышались в нем хорошо скрытые обиженные нотки. На душе стало еще неспокойнее, Стасю обижать он никак не хотел, никак. Стася — это… Да.

Вечер обнял Александрию — уже зажглись фонари. Окруженный высокой стеной, Храм Света Будды величественно возвышался над соседними невысокими домами, искусно подсвеченный снизу неяркими, но многочисленными светильниками.

Баг остановил цзипучэ поодаль, у ровной полосы аккуратно стриженных кустов, вторым кольцом опоясывавших храм, и некоторое время, глядя на величаво плывущую во мраке светлую громаду, сидел за рулем бездумно: читал про себя «Алмазную сутру» и изгонял из души суетные земные чувства и волнения уходящего дня. Он успокоил дыхание, очистил мысли; постепенно умиротворяющий покой снизошел на него. Баг был готов.

Он положил меч на заднее сиденье, рядом со свернувшимся в клубок Судьей Ди — кот шевельнул ухом; потом открыл дверцу и вышел из повозки. Вдохнул сладкий вечерний воздух полной грудью. И направился к открытой калитке во вратах.

— Драгоценный преждерожденный Лобо! — услышал он тут тихий, почтительный зов сзади.

Обернулся.

Из тени ближайших кустов вышел на свет сюцай Елюй — в темном, аккуратном халате, укороченной шапке с простой нефритовой шпилькой; лицо строгое, одухотворенное.

— Сюцай! — слегка удивился Баг. — Как вы здесь?

— Я хотел просить драгоценного преждерожденного Лобо о милости, — приближаясь с низким поклоном, молвил Елюй.

— Быть может, это подождет до завтра?

— О да, драгоценный преждерожденный Лобо, это могло бы подождать до завтра, и если то, о чем я хочу осмелиться просить, обременительно, я немедленно вас покину! — Елюй смотрел на Бага умоляюще, и тот смягчился.

— Хорошо, говорите. Но только, если возможно, — короче. Извините, меня ждут. — Баг кивнул на храм.

— Я и хотел просить об этом… — Сюцай снова, прижав руки к груди, поклонился. — Я хотел просить драгоценного преждерожденного замолвить за меня слово, дабы и мне было позволено посещать этот храм.

— Право же, сюцай, вы меня удивляете! — улыбнулся Баг. — Вход в Храм Света Будды открыт для всех. Идите — и да войдёте! — И он широким жестом указал на распахнутую калитку, в коей поблескивала неподвижная лысая голова послушника Сяо-бяня.

— Спасибо вам, спасибо, драгоценный преждерожденный Лобо! — Сюцай пристроился рядом. — Вы так много для меня делаете!

— Совершенно не за что меня благодарить. — Баг усилием воли подавил растущее раздражение, вызванное этой бессмысленной лестью: мирские чувства на пороге храма были неуместны. «Нашел время!» — с неудовольствием подумал Баг.

Они подошли к калитке. Сюцай почтительно пропустил Бага вперед. Сяо-бянь уже куда-то делся. Пустынная дорожка, посыпанная ровным красным песком, вела к внутренним вратам.

Высокие кусты по обе стороны, казалось, почтительно замерли.

— Ну как же, — донесся из-за спины голос сюцая. — Мне очень есть за что вас благодарить, драгоценный преждерожденный Лобо. И я хочу попросить вас еще об одном одолжении…

Баг вопросительно обернулся.

Сюцай стоял перед ним серой тенью, правая рука за пазухой халата. В сумраке аллеи глаза его как-то лихорадочно блестели.

«Что за оказия…» — пронеслось в голове удивленного человекоохранителя, а сюцай продолжал:

— Нижайше передаю вам просьбу Великого Прозреца: отдайте книгу! Она не принадлежит вам. — Сюцай смотрел на Бага в упор. Баг с некоторым отстраненным удивлением заметил, что глаза у Елюя сделались какие-то ненормально большие.

— О чем вы, сюцай? — спросил Баг. — Какая книга? Какой… э… прозрец? Вы что, перезанимались? Возьмите себя в руки: мы в храме.

— Отдайте книгу! Святую книгу! — повысил голос Елюй: казалось, окружавшие их кусты вздрогнули от неожиданности. — Великий Прозрец настоятельно просит! — Он сделал к Багу шаг. — Беда, беда для всех русских духом! Да не узрят инородцы святых страниц!

— Стоп! — Ощущая приближение смутной догадки, Баг выставил перед собой ладонь. — Говорите по существу. Какую книгу?

— Святую книгу, — делая еще шаг, отвечал сюцай, — святую книгу о геройском походе русского князя Игоря, откуда есть пошли все прочие Игоревичи!

У Бага внутри все оборвалось.

«И этот — тоже! — понял он. — Не с другом он выпивал, а под пиявкой корчился!»

Баг не смог бы объяснить, почему он полагает, что человек под пиявкой обязательно должен мучиться и корчиться. Просто само кусание и кровососание казались ему столь отвратительными, а результаты их — столь пагубными, что сама собою перед его мысленным взором представала ужасающая картина, сродни картинам западного варвара Босха…

— Вот что, сюцай… Вы это прекратите, — внушительно сказал Баг. — Книгу я вам не отдам, она — вещественное доказательство по делу о вопиющем человековредительстве. А уж коль скоро вы завели об этом разговор, в этой связи у меня к вам будет ряд вопросов…

— А-а-а! — страшным голосом вскричал тут сюцай Елюй, и глаза его бешено выпучились. — А! Не хочешь?! Отказываешься?! Похотел присвоить святую книгу и надругаться над нею злобно?! Не бывать тому! — И с этими словами он выхватил из-за пазухи прямой нож в локоть длиною, остро сверкнувший в свете выглянувшей из облаков луны. — Тогда я покараю тебя, пособник инородцев духом! Себе чести, а князю — славы!!!

И, видимо, не желая, чтобы слова расходились с делом, сюцай безо всякого промедления, выставив перед собой нож, кинулся на Бага.

Но не сумел покарать: рыжая молния метнулась у Елюя под ногами, и он, запнувшись, со всего размаху грянулся оземь — Баг, примерившийся выбить половчее нож и падения сюцая никак не ожидавший, еле успел увернуться в сторону; нож глухо шлепнулся рядом.

— Ах-х-х-х… — глухо, в песок проскрежетал сюцай, выбросив руку к ножу.

Баг споро наступил ему на запястье. Из кустов высунулся Судья Ди — уши прижаты, шерсть дыбом; зашипел.

Сюцай, невероятно изогнувшись, выдернул руку из-под его сапога и молниеносно вскочил: нос расквашен, по губам уже течет темная кровь, на белом лице безумные, вытаращенные глаза; выдернул из шапки шпильку и с все тем же жутким криком вновь бросился на Бага.

Баг некоторое время блокировал его удары, уходя от нефритового жала. Сюцай казался неутомимым и по сравнению с тем, каким он был месяц назад, по мастерству стал просто ниндзей каким-то — он бросался на Бага вновь и вновь, и тот в конце концов был вынужден ответить жестким ударом в грудь, который поверг сюцая на песок дорожки. Но только на мгновение: Елюй тут же снова, как резиновый, вскочил и, размахивая своим оружием, прыгнул на Лобо.

Сюцай был симпатичен Багу. Кроме того, он явно был опиявлен и находился под воздействием, превратившим его в потерявшего разум безумца, с маниакальной настойчивостью тыкающего шпилькой в опытного бойца, способного, несмотря на скороспелые достижения Елюя в рукопашном бою («а ведь, верно, и это несообразно скорое развитие происходило под воздействием пиявочных укусов», — сообразил Баг), оборвать его попытки как минимум десятью способами. Юноша не владел собой. И не было в том его вины. Опять же, они находились на территории Храма Света Будды. Это, пожалуй, было самое важное. Видимо, сходные соображения руководили и Судьей Ди: кот ограничивался исключительно вразумляющим шипением.

Отступая под натиском сюцая, несколько ошеломленный поворотом событий, Баг уперся спиной в створку внутренних врат. До бесконечности это продолжаться не могло: в конце концов Елюй обо что-нибудь случайно поранится или сломает себе руку или ногу — вон как молотит кулаками; когда шпилька вонзилась в доски в полулокте от левого уха Бага, тот наконец решил, что приспела пора обездвижить юношу посредством легкого тычка в соответствующий нервный узел, и уже сложил потребным образом пальцы, как вдруг вторая створка врат распахнулась, и рядом с Багом и сюцаем во всей красе появился Хисм-улла.

Никак не ожидавший этого Елюй повернулся было к блаженному суфию, но волосатый кулак, монолитный, ровно цельнолитая пудовая гиря, уже описал в воздухе свою зловещую кривую, должную окончиться аккурат посреди темени юноши, и попугай Бабрак уже разразился хриплыми воплями касательно необходимости почитать Коран превыше прочих священных книг. Баг приготовился услышать глухой стук удара, но суфий в последний момент замедлил неумолимое, казалось бы, движение длани и возложил вдруг растопырившуюся пятерню сюцаю на голову, длинными крепкими пальцами обхватив его затылок.

Стоявший рядом Баг почувствовал, как от Хисм-уллы пошла теплая, ощутимая, но невидимая глазу волна; через мгновение сюцай обмяк и, закатив глаза, беззвучно рухнул на песок.

— Иншалла! — удовлетворенно каркнул Баб-рак и уселся на правое плечо Хисм-уллы, а тот, обернувшись к Багу, загадочно улыбнулся и молвил:

— Печать шайтана!

«Точно!.. — вдруг вспомнил Баг. — То же самое он мне и про Крюка говорил в участке! Печать шайтана».

Из кустов появился Судья Ди. Кот и попугай обменялись понимающими взглядами.

Из врат меж тем показались Да-бянь и Сяо-бянь, а за ними величественно выплыл великий наставник Баоши-цзы.

— Наставник! — Баг склонился в глубоком поклоне. Баоши-цзы с доброй улыбкой простер к нему руку:

— Приветствую тебя, сыне. — Слегка колыхнул бородой в сторону Да-бяня и Сяо-бяня, наготове стоявших поодаль. — Поднимите, отроки, заблудшее тело да занесите во двор!

Отроки за руки и за ноги подняли бесчувственного сюцая и унесли во врата.

— Мыслю, сыне, — Баоши-цзы обратился снова к Багу, — что медитация нынче наступит несколько позже обычного, ибо такова наша карма. Прими это безропотно и следуй за мной, ибо я поведу.

И Баоши-цзы исполненными достоинства, величавыми шагами двинулся следом за Да-бянем, Сяо-бянем и телом Елюя.

— Стопами шествуй! — глубокомысленно подбодрил Бага Хисм-улла, вслед за великим наставником скрываясь во вратах.

Баг переглянулся с Судьей Ди и, сопровождаемый котом, пошел за ними.

Апартаменты Багатура Лобо, 22-й день восьмого месяца, вторница, ночь

— Извини, драг еч, что звоню тебе так поздно, но дело — безотлагательное. Канал у тебя закрыт, проверь? Горит огонек? Ага… А циферка какая высвечена? Ага. Да нет, ребенком я тебя не считаю. Я тебя очень хорошим человеком считаю. А хороший человек не всегда вспоминает, что в телефоне могут и скорпионы лишние висеть. Внимательно меня выслушай… Перво-наперво сообщаю тебе, что меня убили. Как-как… Очень просто: из кустов, рядом с Храмом Света Будды выскочил неизвестный в сером халате и нанес мне в спину несколько ножевых ранений, несовместимых с жизнью. Я упал на песчаную дорожку, ведущую к вратам, и в бурных конвульсиях, обливаясь кровью, покинул этот мир, устремившись на прием к Яньло-вану… Да, извини за некоторую красочность речи, извини, это нервное… Нет, с тобой не голодный дух разговаривает… Нет, я умер, ты правильно понял, но, с другой стороны, — и не умер. Это я, еч, я, Багатур Лобо… То есть, еч Богдан, для всех я умер, а для тебя живее всех живых. Да, ты прав… Именно… Именно тактический ход. Нет, нет, я не издеваюсь. Сейчас объясню. Ты слушай. Значит, так. Знаешь, где был наш сюцай Елюй? Ну, вот когда мы с тобой его в розыск подавать собрались? Да. Так вот. Он побывал в гостях у некоего Великого Прозреца… Понятия не имею. Наверняка то ли Козюлькин, то ли Сусанин… Понимаешь, Елюй героем позарез хотел стать и немедленно свершить геройское деяние для блага Родины; Жанна твоя, ты рассказывал, — тоже страстьми обуреваема была… Ну да, ну да! Именно: эти все Елюевы разговоры о геройстве, о русских, которых все обижают. Чуешь, еч? У Елюя свежие следы от пиявок на шее — там же, где и у других. Надо сказать, работает это здорово: парень на меня кидался, ровно тигр с перевала[53], мечтал меня сначала ножом зарезать, здоровенным, кстати, ножом, а потом — заколоть шпилькой от шапки. Я только и успевал уворачиваться, даже стукнул его пару раз, а он — хоть бы что. Так мы с ним долго прыгали, я вижу: Судья Ди уже драть сюцая изготовился, и тут появился Хисм-улла, я его вчера в храм отвез… хлоп ладонь на голову Елюю, тот — бряк, и на песочек упал. Лежит, скучает. Глаза закатил, дышит тихонечко — обморок. Этого, понятно, никто посторонний не видел, сюцай на меня уже внутри напал… Ну, как… Да очень просто: выхожу я из повозки, а он тут как тут, хочу, мол, с вами в храм, драг еч. Я: пошли, говорю, в храм всем путь открыт. Мы и вошли. Тут наш сюцай как взбесился: отдай, говорит, книгу святую, меня, мол, Великий Прозрец послал за книгой, отдай, а не то порежу… Ну, и начал резать. Честно говоря, если б он разговаривать не затеял, а перешел бы к делу сразу — мог и преуспеть. Никак я от него не ожидал, а шел он позади меня… Мог бы. Тогда б я тебе уж не позвонил… Остатки уважения ко мне, что ли, сквозь яд-дурман у него прорезались, что он сначала с просьбой обратился, — не знаю… Вот. Когда его Хисм-улла вырубил, пришел наставник Баоши-цзы и велел послушникам нести сюцая внутрь, а там уж твой отец Кукша поджидает. Они там, видно, не первый час были вместе — Баоши-цзы, Хисм-улла и Кукша. Как мне Кукша сказал, беседовали о нестроении в улусе, совет держали. Настало, мол, нестроение великое, и что делать надлежит — неведомо. Я так мыслю, еч, знаки им были, что творится злое дело великой важности… Так что Максим Крюк — он тоже под пиявкой, это уж теперь доподлинно ясно… Да потому, что мне еще вчера Хисм-улла в участке на него показал — и говорит: «Печать шайтана». И про Елюя то же самое. Печать, мол. Кукша это «в тенетах диаволовых» назвал. А потом попросту объяснил: бес вселился. Ну и вот. Собрались они втроем вокруг сюцая — а он бледненький такой лежит, глаза закатились — одни белки видны… собрались и стали по очереди на него руки возлагать. То Баоши-цзы мантру прочтет да и длань возложит, то Кукша помолится, перекрестится и лба его коснется. Один Хисм-улла просто стоит — глаза закрыл, руки на груди скрестил и стоит, только чего-то про себя гудит тихонько. И ведь ожил у них сюцай! Глаза открыл — нормальные вполне глаза, трезвые, только болезненные. Где я, говорит, что со мной? Кукша ему: ты во храме, сын мой, мы с тобою и оттого Бог с тобою, и, стало быть, все хорошо. Жить, мол, будешь долго и счастливо, но не сразу… И о чем-то духоподъемном разговор заводит. Я говорю, погодите, отцы, мне бы показания снять, дело-то государственной важности! Они так, знаешь, все трое подумали-подумали и кивнули разом, и Кукша спрашивает: поведай, сыне, кто тебя подучил драг еча Лобо убить? Кто тебе вложил ножик в руку? А Елюй: Великий Прозрец повелел. Если книгу не отдаст. Ну, тут уж я вступил: а что за книга? «Слово о полку Игореве». Эта книга в каждом книгохранилище, говорю, в каждой книжной лавке есть, что в ней особенного? Это, говорит таким слабым голосом Елюй, особая книга, не то «Слово», что в каждой лавке да в книжном шкапу, а другое — на которое Игоревичи молятся. Да вдобавок еще не то, что у Прозреца типографски где-то издано — то только для молитв, и, видать, именно его-то я в Асланіве и видел, представляешь, как расползлось? — а от руки переписанное, энергию переписчика в себя вобравшее, и, стало быть, на нем о будущем гадают. Великий Прозрец им объяснил — дескать, его с помощью магического куба читать нужно. Какие-такие Игоревичи? А те, которые стоят за всех русских духом, которые хотят справедливость восстановить, которые и есть настоящие герои. И тут у Елюя опять глазки стали закатываться. Я ему: а где этого Прозреца видеть-то можно? Хочу, мол, с ним побеседовать, очень интересный человек… Ну да, ну да, еще бы и ты не интересовался. А Елюй ко мне повернулся, весь трясется и говорит: это ведь я вашему коту драгоценному банку с пиявкой на шею-то надел, а было это в Москитово. Когда пиявку-то розовую ставили — обещали здоровье, силы, ясность разума, победу святого дела, а потом сквозь дрему слышу, Прозрец бормочет: полная покорность, вера лютая… То есть, похоже, пока пиявка розовая сосет человека, или сразу после, над ним и надо успеть сотворить программный наговор — а человек этого уж не сознает. Но Елюй, ты понимаешь, еч, — ведь уже под пиявкой был, одного его оставили очухиваться после наговора, а он… оказалось, он — и впрямь герой. Превозмог, сообразил, что делать… Ну, и случай счастливый, конечно, — кота с собой взял, когда к Прозрецу для окончательного просветления отправился. Ответственный сюцай, не оставил кота дома одного невесть на сколько времени, знал, что может вернуться нескоро… Уважаю мальчишку. Только уж слишком подвига захотел — вот и дал себя увлечь этим скорпионам… Значит, рассказал это все — и опять в обморок… Да, да, еч, именно в Москитово. Нет, не сказал точнее, не успел. Глазами поворочал — и все, закатились глазки… А я, честно говоря, поначалу-то сильно порадовался: думаю, вот ведь как легко и просто можно всех опиявленных обратно в разумение привести, вернуть к полноценной жизни… Привезти в храм, собрать отцов — и через полчаса наговора как не бывало. Там прямо и брякнул все это, радостный такой… Что ж вы, отцам говорю, жмите дальше, гоните, говорю, беса совсем, не видите разве, как человек мучается? Баоши-цзы на меня глянул с жалостью и слегка с недоумением: экий ты, мол, наивный, не ожидал. Суфий с попугаем только засмеялись. А Кукша посмотрел печально и говорит: «Бог — не кузня чудес. Изредка он чудеса являет, чтобы вразумить нас и наставить на путь истинный, но не для удобства нашего в мире сем, а для грядущего спасения в мире горнем. Он о душах наших печется, а о телах надлежит печься нам самим, никто за нас этого не сделает». Так-то… Естественно… А как иначе? Нужно какое-то противуядие срочно делать. Тут уж научники должны расстараться, кровь из носу… Так вот что, еч Богдан, я думаю. В завтрашних наших планах нужно кое-какие изменения произвести. Я ведь умер, правильно?.. Да, да, ты прав, ничего тут нет правильного. Правильно то, что Прозрец этот будет думать, что сюцай меня зарезал и лежу я сейчас на холодке в морге Управления, тихий и остывший. Знаешь, как это было у Аи Ни-кэ: «Его косточки сухие будет дождик омывать, его глазки голубые будет курочка клевать»… Ну ладно, ладно. Нервное это, говорю же. Все ж не каждый день на меня сосед-приятель, ученик почти что, с ножом бросается… Да. Ну вот: нет меня. Выведен из строя. И ему, Прозрецу, заботы меньше. Я тут договорился, чтобы по радио сейчас прошло сообщение о моей неожиданной смерти от руки подлого подданного, который с места происшествия скрылся, минут через пятнадцать можешь включить… Да какие шутки, еч! Тактика. Вот. А завтра с утра пораньше, на случай, если наш Прозрец и Игоревичи его радио не слушают, покажут это сообщение в новостях по телевидению. Мой портрет и все такое… Это уж он точно увидит. И успокоится, станет Елюя ждать, когда тот отнятое у меня святое писание обратно водворит. Ты немного поскорби: создай видимость печальной деятельности, похлопочи, выйди из дому утром с трагическим лицом, у тебя грусть хорошо получается, прям сама собой, я-то знаю… Да не издеваюсь! Просто достоверно все должно быть! Если Прозрец почует что, мы их гнезда скорпионьего век не разорим, все концы — раз, и в воду, благо залив-то рядом. Я на тебя, еч, надеюсь. И Жанне скажи: коли позвонит кто незнакомый, пусть имеет в виду, что меня убили и у вас горе, ладно? Ну вот… Ты похлопочи пару часиков, в Управление съезди зачем-нибудь, а к десяти утра подъезжай в Москитово, к лечебнице. Только лучше бы тебе там внезапно объявиться, как снег на голову. Психологически надежней. Так что сделай пару кругов на своем «хиусе», убедись, что за тобой не едут, и кати не по Прибрежному, а от Дубравино зайди. Нет, драться тебе не придется. Что ж я, не понимаю? Твоя сила не в руках… Причину своего посещения ты уж сам придумай. Оттяни их там на себя, всех возможных Прозрецов. А я зайду с тыла, пригляжусь тихонько, пока Козюлькин в лечебнице с тобою беседует, — что там у него и как… То, что я умер и ты один остался, нам тут сильно на руку сыграет — они все вокруг тебя запляшут. Только нам время выдерживать нужно очень точно. Ты — к ним, они — к тебе, я — к нему в дом. Да. Нам главное что? Кто Прозрец? Сусанин? Козюлькин? Потом другое. Первое — где питомник, второе — где наговоры творят, третье — кого обработать успели, особенно из соборных бояр. Учет пациентов, побывавших в лечебнице, у них же ведется? Лечение — дело личное, а уж особые списки наш Прозрец хранит под замком, если они есть, конечно… Во-от… А все, кто там лечился, могут оказаться запрограммированными. Все. Конечно, кошмар, еще какой кошмар. Подозревать придется всех, а как проверять — может, отцы и знают, а я нет… Договорились? Ну и хорошо… Да, да, и тебе спокойной. Хотя, какое тут, к Яньло, спокойствие… Что? Конечно, я позвоню Стасе, что ты! Жанне поклон передай. До завтра.

Москитово, 23-й день восьмого месяца, средница, утро

День благоприятствовал свершениям.

Птицы радовались новому дню с непосредственностью всего живого. Листочки на деревьях купались в теплых, ласковых лучах утреннего солнца. Неторопливая, по-ордусски упитанная лягушка — сразу видно, что живет в благополучной стране! — слегка прибавила шагу и грузно скрылась в траве, когда Баг, ступая неслышно, вышел из зарослей у невысокого деревянного домика с обширной, укрытой буйными порослями плюща верандой, окна коей плотно укрывали белые занавеси, расшитые немудреными узорами. Судья Ди тенью следовал за ним.

В домике было тихо: не звучало радио, не бормотал телевизор, не доносились звуки голосов.

Баг переместился левее и увидел аккуратный двор с поленницей, приткнувшейся к боковой стене дома, и здоровой колодой близ стены — из колоды торчал топор, а также со столиком под окном; без скатерти, но со скамейкой.

«Тихо в лесу…» — подумал Баг.

Он поправил меч за спиной и, стараясь не попадаться в поле зрения окон, быстро перебежал открытое место, прижался спиной к шершавым доскам, которыми был обшит дом. Прислушался.

Тихо.

Баг осторожно заглянул в окно — туда, где белая занавеска оставляла маленькую щель.

На веранде, вокруг большого стола, над которым нависала лампа с зеленым абажуром, стояли пустые стулья. На столе одиноко желтел чайник. И большая, чуть помятая металлическая кружка.

Никого.

Судья Ди неспешной иноходью пересек лужайку и углубился во двор.

«Ладно», — подумал Баг и, почти не скрываясь, двинулся вослед коту.

Подошел к двери и, немного помедлив, потянул за старую, видавшую виды медную ручку. Дверь открылась бесшумно, явив аскетические сени, из которых на второй этаж поднималась деревянная лесенка с перилами; из сеней вели еще две двери — простые, крашеные коричневой, кое-где облупившейся краской: в комнаты первого этажа. На одной двери висел нехитрый бумажный плакатик: «Добро пожаловать!» И рядом — изображение улыбающегося милбрата в белом халате.

Баг громко кашлянул:

— Эй… хозяин…

Подождал на пороге. Никого.

Судья Ди ждать не стал — уже взбирался по лестнице на верхний этаж. Как не раз замечал Баг, хвостатый преждерожденный пренебрегал условностями.

Ну что ж, решил Баг, косясь на плакатик, раз такое дело… Будем считать, что меня пригласили войти. Добро так добро. Пожалуем.

Беглое знакомство с домом ничего не дало: при поверхностном осмотре стало ясно, что тут живет одинокий человек, проводящий дома меньшую часть своего времени. Особенно красноречиво об этом говорил холодильник «Господин Великий Новгород 15» — недра его были так же пусты, как и у холодильника Бага. С одной только разницей. У честного человекоохранителя всегда были в запасе две или даже три бутылки пива «Великая Ордусь»; они охлаждались в ожидании своего часа. В последнее время с пивом соседствовала кошачья еда, в которой, после долгих и утомительных бесед со знакомым зверознатцем о правильном питании хвостатых, Баг научился разбираться весьма изрядно и запасы коей пополнял достаточно регулярно. У подданного Козюлькина в холодильнике одиноко стояла початая бутылка водки и отчего-то — лежала краюха хлеба. А также несколько пробирок с жидкостями, стоящих в специальной подставке.

Когда под потертым половиком обнаружилась крышка подпола, Баг внутренне возликовал было: подпол… подполье… вот сейчас, мол, все и откроется. Он резко, стремительно откинул крышку, готовый, чуть что, выхватить из-за спины верный меч.

Не понадобилось. В подполье прятались от людских взоров лишь картошка да прочие овощи, да еще многочисленные банки с солеными грибами, огурцами, прочей сельской снедью… Количество припасов впечатляло.

В доме особо обращала на себя внимание монументальная кирпичная печка неведомой Багу конструкции: она так или иначе присутствовала во всех помещениях. Труба ее шла сквозь второй этаж замысловатыми коленцами, надо думать, для лучшего обогрева, а задняя часть с тою же целью служила теплой, противуположной остеклению, стеною веранды. При всей уже родившейся неприязни к хозяину, Баг не мог не признать, что печь выстроена с умом.

Словом, часовой обыск ничего не дал.

«Гм, — подумал Баг, присаживаясь передохнуть на краешек стула на веранде. — Подозрительно? — спросил он сам себя. — Подозрительно». Нет компьютера, нет даже письменного стола, а из бумаг — только газеты да книги. Книг, правда, много, им посвящен весь второй этаж, но, пройдясь по корешкам, Баг увидел, что все это — исключительно специальная литература. Научная.

Но, может, все остальное — на работе, где Козюлькин, как это часто бывает с одинокими людьми, предпочитает проводить время? Собственно, если не знать то, что знал Баг, и не подозревать то, что он подозревал, а подойти непредвзято, то перед ним было обыкновенное малоуютное и непритязательное жилище закоренелого, немного в смысле бытовом опустившегося холостяка, не слишком-то ухоженное, но чистое, аккуратно прибранное, простое. Совсем простое.

Это мог быть дом славного, но заурядного человека с несложившейся жизнью, который махнул на себя рукой и живет теперь одной работой, помогая болящим и ухаживая за ними по двадцать часов в сутки.

А мог быть дом фанатика, которому все человеческое чуждо, ничто нормальное в жизни не мило, в жизни коего есть только одна цель, одна идея, ради которой все — в топку, в топку…

Что толку гадать…

Конечно, дом большой. Не исключено, что где-то под крышей или в бревнах стены после тщательного осмотра можно обнаружить, например, тайник с интересным содержимым. Но, опять-таки, таковые предположения были всего лишь плодами ничем не подкрепленного полета следственно-розыскной мысли, да и времени на подобный осмотр просто не оставалось. Разве что стены начать простукивать?

Как-то там Богдан? Из-за него Козюлькина нету дома, или неподтвердившийся Прозрец и во всякий день об эту пору на работе? Так или иначе, более часу Богдану их там разговорами на удержать… «А если мы ошиблись и Козюлькин — не Прозрец, если питомник не здесь, а в самой лечебнице — получается, я ж еча одного в самую пасть послал…» — вдруг сообразил Баг.

Он, уже совершенно не таясь, торопливо вышел из дома и напоследок еще раз огляделся.

Тихо, спокойно, благостно.

Где-то в небе, в отдалении, прострекотал геликоптер.

— Мяу! — подал голос Судья Ди откуда-то сбоку, из-за угла.

Баг, хоть и решил поспешать к лечебнице, все же свернул на зов.

С другой стороны дома помещалось обложенное большими закопченными камнями кострище, исполненное золы и углей. Рядом была врыта в землю очередная уютная лавочка. Так и тянуло присесть возле кустов чуть переспелой смородины и со вкусом, неторопливо, после праведных трудов на грядке или у койки страждущего пациента, закурить…

Судья Ди самозабвенно катался в траве, то хватая когтями, то на миг отпуская белый клочок обгорелой по краям бумажки. Котенок — да и только!

Баг невольно улыбнулся хвостатому другу, подошел.

— Все, все, кончай это, выброси дрянь, нам пора!

Кот, лежа на спине, замер на мгновение, зажав игрушку между лап, посмотрел на Бага. Потом вскочил на лапы и тряхнул хвостом.

— Погоди-ка… — озноб внезапного узнавания пробежал по спине, Баг нагнулся, поднял клочок — Судья Ди тут же плюхнулся обратно в траву, поднял лапу: будем играть?

Баг расправил обгорелые края.

«…велеваю есаулу Крю…» — прочитал он.

Это был кусочек отрывной части[54] того самого распоряжения, которое коварно подсунул ему под печать Максим Крюк.

Богдан и Баг

Дубравинский тракт, 23-й день восьмого месяца, средница, раннее утро

Нельзя сказать, чтобы это утро было для Богдана столь же безоблачным, каким оно казалось его напарнику — хотя Жанна довольно легко восприняла его осторожную просьбу говорить по телефону до его возвращения трагическим голосом и всем интересующимся кратенько и с подобающими всхлипами отвечать, что Багатур Лобо погиб. Ему почти не пришлось ничего ей объяснять: Жанна опять вспомнила про микрофон, который она некогда столь удачно приколола к одежде Ландсбергиса; «Ну да, что-то в этом роде, любимая», — промямлил правдивый Богдан, но, увидев озорные огоньки в ее глазах, немного успокоился; он не любил врать. Правда, Жанна тут же с тревогой спросила: «А Стася знает?» — «Знает», — отвечал минфа, торопясь к выходу: пора было играть роль человека, удрученного смертью друга.

Уже в повозке его застиг звонок шилана Алимагомедова. Встревоженный начальник Бага хотел знать, как это случилось.

— Все в порядке, Редедя Пересветович, — успокоил его Баг. — С ланчжуном Лобо все в порядке.

— Тогда к чему все это? — В голосе Алимагомедова слышалось откровенное раздражение. — Что происходит?

— Позвольте ему доложить вам лично, — мягко попросил Богдан. — Это не займет много времени. Я беру всю ответственность на себя и обещаю вам, что во второй половине дня вы получите от нас обоих самые полные разъяснения.

Но телевизор смотрели многие — были еще звонки: от Антона Чу, который, деликатно покашливая, поинтересовался, где находится тело погибшего, потому как в соответствующем помещении Управления он его не обнаружил; от старшего вэйбина Якова Чжана, совершенно удрученного гибелью любимого начальника: Яков чуть не плакал; совершенно неожиданно позвонил из Асланіва Олежень Фочикян — деятельный и дотошный журналист приложил массу усилий, чтобы связаться с Богданом; он звонил уже в Управление, там ему ничего толком не сказали… Богдан отделывался от звонивших как умел. Ему было стыдно, и он нешуточно рассердился на Бага: столько хороших людей были искренне огорчены известием, которое им преподнес утренний выпуск новостей! Эти люди переживали, недоумевали, беспокоились… Богдан стал злиться на себя — что согласился с планом друга, позволил все это, допустил… «Господи, прости…» — подумал он горестно, а потом вдруг ясно вспомнил боярина Ртищева, его сломленную горем, безутешную вдову, пустые глаза спятившего боярина ад-Дина… Сколько еще может случиться горя из-за какого-то, как выражается Баг, скорпиона, если немедленно, сегодня же, сейчас же не пресечь его человековредную деятельность?!

А завтрашнее голосование?

«Ничего, — думал Богдан, до боли в пальцах стискивая руль «хиуса», — ничего… Все правильно. Или сегодня — или…» О том, что будет, если сегодня им с напарником не удастся положить конец этому делу, он ужасался думать.

В Управление Богдан заезжать не стал: это было выше его сил. Еще и там ему станут выражать соболезнования и неосмысленно допытываться, как же такое могло произойти…

Вместо этого он, то посвистывая сквозь зубы, то рассеянно напевая вполголоса, бесцельно колесил по оживленным улицам безмятежной Александрии, время от времени взглядывая осторожно в зеркальце заднего вида, и, насколько умел, проверял, не следует ли за ним неотрывно какая-нибудь повозка. «Лес дремучий снегами покрыт… На посту пограничник стоит. Ночь темна, и кругом тишина — спит любимая наша страна…»

Он остановился пару раз у каких-то лавок, в одной купил совершенно не нужные ему бумажные салфетки с изображением бога долголетия Шоу-сина, а в другой, повинуясь неосознанному порыву, приобрел бутылку особого московского эрготоу — шестидесятипятиградусного; попросил лавочника завернуть покупку в плотную бумагу и, помахивая свертком, вернулся к «хиусу».

Хвоста не было.

Кажется.

Рука сама тянулась к карману ветровки за трубкой — позвонить Багу.

Другой карман оттягивал табельный пистолет. Ощущение было не из привычных — Богдан редко носил оружие при себе. Но… что-то в этом было, что-то такое… бо́льшая уверенность, что ли, защищенность? Тьфу ты, до чего дошел!

«Ничего, — подумал Богдан сызнова, положив руку на холодную рукоятку, — ничего… Уже скоро».

Он отключил телефон, чтобы больше не мешали ничьи звонки, и решительно тронул повозку в направлении Москитово.

Москитово, 23-й день восьмого месяца, средница, утро

— …Но вы же не будете отрицать, преждерожденный Сусанин, что в бытность свою в Североамериканских Соединенных Штатах познакомились там с неким человеком по фамилии Софти? — терпеливо спросил Богдан.

Сидевший перед ним Борманджин Сусанин вздрогнул, уронил на стол короткие четки, которые перебирал как заведенный, и отвел взгляд в угол кабинета, туда, где у окна стоял белый металлический шкап, за обширными стеклами которого стройными рядами стояли лекарские снадобья в банках и бутылях разного размера. К Сусанину Богдан попал без труда. В лечебнице «Тысяча лет здоровья», сообразной снаружи и блиставшей внутри радующей глаз чистотой, с самого порога ему попадались исключительно приветливые и вежливые люди. Богдан минул ряды дверей лекарских приемных, украшенных однотипными табличками с надписями: «Животворное воздействие», «Коррекция кармы», «Прерывание спонтанных выходов в астрал», «Общее прижигание», «Общее иглоукалывание», «Досуг и сон», «Снятие порчи и изгнание нутряных аспидов», «Разрешение мозговой усталости», «Раскрытие третьего ока», «Тонкие сущности», «Бредуны»… Перед приемными на мягких скамеечках там и сям сидели пациенты в красивых серых халатах. Много приемных, подумал Богдан уважительно. Много хороших, редких специалистов.

Отдельно помещались три двери с одинаковыми надписями: «Лечебное пиявкование» и рядом — «Главный кусальных дел мастер А. Архатов»… Богдан подергал ручку: закрыто. Кусальных дел мастер отсутствовал. А надо, чтобы присутствовал. Баг, наверное, уже к его дому подъезжает. Что ж, надо пригласить.

Пригласил, воспользовавшись помощью первого попавшегося лекаря. Это оказалось совсем не сложно. Стоило приветливому служащему произнести в трубку: «Архип, вас тут некий минфа Оуянцев дожидается…», Архатов так охнул на том конце провода, что Богдану оказалось слышно. «Сейчас буду! Передайте, сейчас буду!»

Вот и ладушки.

На втором этаже, куда Богдана любезно проводила молоденькая милосердная сестра, Богдан остановился перед кабинетом главного лекаря лечебницы Б. Сусанина и решительно постучал в дверь.

Сусанин оказался на месте…

И вот теперь этот невысокий, некрепкого сложения, в общем-то, симпатичный человек с намечающейся лысиной прятал от Богдана глаза, что-то пристально разглядывая среди банок и склянок в угловом шкапу.

— Что же вы молчите, преждерожденный Сусанин? Вопрос простой: знали ли вы некоего Софти?

— Ну… знал… — протянул Сусанин, изучая шкап. — Как сотрудника института в Нью-Мексико. Я со многими там познакомился… Мы же коллеги.

— А не беседовали ли вы с этим коллегой про секретные разработки американского института?

Сусанин подхватил со стола четки и стал перебирать их с удвоенной энергией.

— Что вы имеете в виду? — буркнул он, косо глянув на Богдана.

— Вы знаете, что я имею в виду, — отчеканил Богдан, не сводя с Сусанина глаз. — Вы прекрасно знаете. Но если вы немного запамятовали, то я задам вам другой вопрос, который, быть может, объяснит вам все окончательно. — Богдан поднялся и, упершись руками в стол, навис над съежившимся Борманджином. — Где вы разводите розовых пиявок?

— Что? — Глаза Сусанина, казалось, выскочат из орбит; он в ужасе уставился на Богдана, а Богдан, поймав наконец его взгляд, смотрел неотрывно, неотступно. — Каких… розовых?..

— Таких… с полосочками, — тихо, но очень внятно проговорил Богдан. — Специальных пиявок. Которых для вас Софти похитил.

Сусанин широко открыл рот, руки его тряслись.

— Я… я вас не понимаю…

— Очень жаль, — Богдан успокоился и сел. — Очень жаль, подданный Сусанин. — Он совершенно недвусмысленно выделил слово «подданный» интонацией. У Борманджина на лбу мгновенно выступили крупные капли пота. — Очень жаль, что вы так плохо меня понимаете. И как вам только не стыдно… Может быть, на все эти вопросы мне ответит ваш старый друг Козюлькин? Ох, простите — Архатов? Полчаса часа назад по моей просьбе его вызвал сюда один из ваших сотрудников, поглаживальных дел мастер кошечного отделения Степянян. Архип Онуфриевич сейчас в приемной вашей дожидается… и, я полагаю, очень интересуется знать, о чем мы тут беседуем. Позвать?

И тут в устремленных на Богдана раскосых глазах Сусанина проступила тихая тоска. Он расслабленно откинулся на спинку своего стула.

— Мне все равно.

Богдан пожевал губами. И тоже сменил тон.

— Вы же ученый, Борманджин Гаврилович. Ну, поглядите сами, во что вы ввязались? — И тут, внимательно глядя в лицо Сусанину, Богдан спросил: — Вы знаете, что ваш друг без вашего ведома использовал розовых пиявок для создания личной дружины боевиков?

Сусанин сгорбился. Отвел глаза:

— Вчера догадался… Когда по новостям показали побоище в апартаментах ад-Дина и то, что один из этих… кричал перед смертью про князя…

— Ну, вот и расскажите все, — Богдан вспомнил поразившие его в свое время виртуозные приемы напарника и, стараясь скопировать его мягкую, заботливую интонацию, произнес: — Облегчите душу. Ведь он же, Борманджин Гаврилович, предал вас… Козюлькин-то.

Сусанин вдруг усмехнулся:

— После такого предательства, как в девяносто первом, меня уж предательствами не удивишь. После такого… после такого любая подлость в порядке вещей.

Тут дверь в кабинет без стука распахнулась. Ввалился Баг, таща за ноги здоровенного молодца в белом халате. Молодец был без сознания. Следом в помещение степенно вошел рыжий кот.

— Уф, — сказал Баг, бросив ношу на пол и закрывая дверь. Кот тут же взгромоздился на грудь поверженному и внимательно на него уставился. Баг оглядел присутствующих. — Доброе утро, драг еч. Слава Будде, ты в порядке. А я, когда обыск не дал ничего, беспокоиться стал…

Богдан, мало что поняв, лишь вопросительно глянул на лежащее у его ног тело. Удивляться было некогда.

— Он подслушивал, — пояснил Баг. — Ну что ты так на меня смотришь: жив он, жив. — И обернулся к лишившемуся дара речи Сусанину. — Приветствую вас, Борманджин. Не ждали? А зря! По всему выходит — вы Прозрец! Управление внешней охраны. Где ваш приятель Козюлькин?

Сусанин вжался в стену: казалось, он хочет стать как можно меньше и незаметнее, а лучше всего — вообще каким-нибудь невероятным образом исчезнуть из этого кабинета, от этих людей с суровыми лицами и отчаянными, злыми глазами.

— А разве его в приемной нету? — спросил Богдан.

Баг мотнул головой, с беспокойством уставясь на еча.

— Нету.

Сусанин поморгал, словно пытаясь проснуться. Вотще.

— Тридцать три Яньло! — пробормотал Баг. — Стало быть, мы разминулись, что ли? Я ж только что от него…

— Благодарю за сотрудничество, подданный Сусанин, — торопливо сказал Богдан, вскакивая. — Вы оказали большую помощь следствию. — И выскочил из кабинета. «Что ж он, не поверил мне, что ли? — подумал Баг. — Говорю: нету, значит — нету…»

Он смерил взглядом Сусанина. Выражение лица грустное, но не испуганное и не подавленное. Сидит в свободной позе… «О танской поэзии они тут беседовали, что ли? Ну, Богдан! Человеколюбец!»

Баг подпустил во взгляд суровости. Сусанин все понял и тут же съежился.

— Вас связать? — ласково спросил Баг. Бывший ученый молча помотал головой.

— Тогда сидите тихо и ни шагу из кабинета, понятно? Позже поговорим, не время сейчас… — И тут Баг услышал из коридора отдаленный возглас Богдана: «Подданный Архатов! Немедленно остановитесь!»

«Милосердная Гуаньинь… Где ж он сидел-то?»

Баг вылетел в коридор — спина Богдана мелькнула и пропала за ближайшим углом; рванулся следом.

Богдан летел по лестнице, не чуя под собой ни ног, ни ступенек, каждое мгновение ожидая, что подвернется нога и он грянется оземь, но все равно летел — впереди несся подданный в развевающемся белом халате. Несся — и не собирался останавливаться.

Выскочив в коридор первого этажа, Козюлькин развил и вовсе невообразимую скорость: пулей промелькнул; и, когда Богдан, чувствуя, что ему начинает не хватать дыхания, повернул за последний поворот и оказался перед выходом, кусальных дел мастера в поле зрения уже не было.

Зато перед Богданом возник дюжий молодец в белом халате, на полторы головы выше Богдана. Расставив могучие руки, он преградил дорогу, рявкнул зычно:

— Стоять, мумун! Инна́!

Богдан видел, что затормозить уже никак не успевает; он врежется в этого гиганта, непременно врежется. «Да что такое, в самом деле! — искренне возмутился Богдан, даже и не пытаясь унять быстроту бега. — Как там Дэдлиб-то говорил? А ну-ка…» — и со всего разгона заехал молодцу правой ногой куда-то в район коленной чашечки.

Молодец издал оглушительный вопль, стал было сгибаться — и тут Богдан с ним столкнулся. Оба грохнулись на пол: Богдан сверху. «Смотри-ка, работает», — успел подумать приятно изумленный Богдан.

Сильные руки друга вздернули его вверх.

— Нормально… — удивленно протянул Баг, озирая позабывшего обо всем молодца, с утробным воем корчащегося у их ног. — Молодец, еч! Учишься. — Он нагнулся и легким тычком в шею лишил мученика сознания.

— Ну, я… — Богдан, все еще тяжело дыша, смущенно развел руками. Он и сам не ожидал от себя такой прыти.

Баг огляделся.

Пациенты в серых халатах повскакивали со скамеечек и изумленно, а кто-то — и с ужасом, глядели на напарников и на перегородившее коридор тело. Из дальнего конца к ним спешила милсестра — та самая, что провожала Богдана на второй этаж, к кабинету главного лекаря.

— Управление внешней охраны! — Баг показал окружающим пайцзу. — Где Козюлькин, еч?

Богдан пожал плечами.

— Три Яньло!!! — Баг перепрыгнул через бессознательного милбрата и вылетел в дверь. Судья Ди, обнюхав поверженного, потрусил следом.

На улице было благостно — как бывает иногда в окрестностях Александрии в это время года в преддверии полудня.

Ечи вылетели на бетонную дорожку перед лечебницей.

— Где?! — Баг судорожно оглянулся: по набережной прогуливались пациенты, двое из них уже встревоженно уставились на неожиданно возникших из дверей напарников. — Где?!.

— Э! — услышал Богдан.

К ним неторопливо приближался Юллиус Тальберг.

В сером же халате.

С бутылочкой кумыса обезжиренного в руках.

— Преждерожденный… Тальберг… — в два приема произнес Богдан. — Вы не видели?..

Тальберг кивнул — а как же! — и длинным пальцем указал вправо, на неширокую тропинку, уходившую в глубь леса. Там, в тени деревьев, уже на почтительном расстоянии мелькнул и пропал белый халат.

— К дому своему чешет… — уронил Баг и сорвался с места, углубляясь в лес. Богдан лосем топал следом. Бегать на длинные расстояния ему приходилось не каждый день.

Оставшиеся на набережной Тальберг и Судья Ди некоторое время изучающе смотрели друг на друга, потом Тальберг перевел взгляд на кумыс, и лицо его подернула гримаса искреннего отвращения. Он швырнул бутылку через плечо — та, сверкая в лучах солнца, описала в воздухе длинную дугу и почти без всплеска погрузилась в воду залива, подмигнул коту, махнул рукой: а, была не была!.. — и удивительно быстро, высоко вскидывая длинные тощие ноги, бросился по той же тропинке и в том же направлении. Судья Ди не отставал.

У лесного жилища кусальных дел мастера напарники притормозили.

Баг осторожно выглянул из-за кустов: кругом тихо, спокойно — совершенно так же, как и утром. Ни движения, ни звука.

Богдан, тяжело дыша, высовывался из-за его плеча.

— Ну что, еч… — задумчиво пробормотал Баг, вглядываясь в дом, — пошли, пожалуй…

Они осторожно, прислушиваясь, приблизились к дому и вошли внутрь.

Никого.

Второй этаж — пусто.

«В печку он залез, что ли?» — подумал Баг, открывая заслонку. Но в печи, должно быть, по случаю лета, было чисто и лишь слегка пахло старой, прогоревшей золой.

— М-да… — мрачно протянул Баг, когда они с Богданом, обойдя дом с разных сторон, сошлись на веранде. — Кажется, скорпион ушел у нас между пальцев… — Он уселся у стола, сгорбился и положил подбородок на руки. Щетина ощутимо кольнула кожу. — Что за дом такой заговоренный? Как ни придешь, никого нету…

— Давай думать… — запыхавшийся Богдан наскоро протер очки кусочком замши, водрузил их снова на нос и взялся за спинку стоявшего у стены стула. — Получается, все ж таки не Сусанин Прозрец, раз этот в такие бега ударился а? Придется, похоже, забыть о секретности нашей поездки и вызвать научников. — Он потянул стул ближе к столу. — Пусть они тут все подробнейшим образом…

Богдан не договорил. Где-то в стене раздался металлический скрежет, и часть выходившей на веранду печной стенки плавно и бесшумно поднялась куда-то вверх, открывая черный проход.

— Хорошая печка… — Баг вскочил. — И стульчик неплохой. — Он указал на стул, спинка которого все еще была в руке Богдана: передние ножки его будто приросли к полу, зато поднялись задние, и от одной в узкое отверстие в полу уходила тонкая стальная нить.

— Тайник? — удивленно спросил Богдан.

— Точно, — выдохнул утвердительно Баг, осторожно приближаясь к открывшемуся проходу. — Точно, еч. Скорпионье логово, — добавил он шепотом.

И тут же из темноты мимо Бага рванулось что-то большое и черное — Баг от неожиданности отшатнулся, — одним прыжком пересекло веранду, стремясь к легкой летней двери.

Но дверь распахнулась несколько ранее — когда беглец в черном был от нее буквально в одном шаге. На пороге стоял Юллиус Тальберг. Лицо его было безмятежно. В правой руке — знакомая металлическая фляжка.

Тальберг не стал бросаться в сторону, прыгать и вообще как-то показывать, что он удивлен, увидев надвигающегося на него черного человека: что там, обычное дело! — только длинная нога его сделала молниеносное, отработанное движение, и получивший очень чувствительный удар беглец, медленно сложившись пополам, осел на пол, испуская потрясенный стон сквозь плотно сжатые от боли зубы и держась за пораженное место.

— Ага! — сказал ему Юллиус, поднес фляжку к губам и сделал изрядный глоток. — Ага. — Он кивнул напарникам, вошел, уселся на ближайший стул, вытянул ноги в больничных легких туфлях и положил их на поверженного. Потом вопросительно протянул фляжку Богдану.

— Нет, благодарю вас… — отказался тот.

В дверях, задрав хвост и навострив уши, появился заинтересованный Судья Ди.

— Ну, вот что… — стараясь говорить тихо, произнес Баг. — Преждерожденный Тальберг… Раз уж вы все равно здесь оказались… Оставайтесь на этом стуле, и больше никуда, ясно? — Юллиус кивнул и отсалютовал ему фляжкой. — Постерегите пока этого. — Юллиус снова кивнул.

— Пошли, еч. — И Баг решительно направился к тайнику, бесшумно извлекая из ножен меч.

В открывшемся в печи проходе обнаружилась узкая лесенка, которая, изогнувшись под прямым углом, вывела напарников к деревянной добротной двери. Баг без колебаний вышиб ее мощным пинком.

Перед ними открылся тускло освещенный и обширный подвал.

«Подвал», — понял Богдан.

«Скорпионье логово», — понял Баг.

Посреди, на металлическом столе, бросая неверные блики на стены, полыхал костер из бумаг.

Грохот падающей двери заставил замереть три фигуры в черном, но — только на мгновение; ближайший выронил из рук очередную кипу, которую намеревался подбросить в жадное пламя; листы плавно заскользили в воздухе, а сам он, выхватывая меч, кинулся к вошедшим.

— А! Вэйтухаи! Инна́!!! — повисли в воздухе вопли, смысл которых ни Багу, ни Богдану до конца не открылся, да и не до того было: Баг схватился с первым нападающим, а следом торопились, хрустя битым стеклом, два других. Судья Ди, торпедой проскочив между ног дерущихся, вцепился в ляжку последнему.

— Кончайте инородцев духом! Иг[55] Олег, иг Переславль, иг Ярославль! Себе — чести, а князю — славы! — донесся из дальнего угла тонкий, неприятный голос, но это мало что решило в исходе скоротечной схватки: единым усилием освободив сознание от мыслей, Баг, не колеблясь — ну просто достали эти ниндзи запрограммированные, просто достали! — располосовал первого нападавшего — «Намо Амитофо…», вбил в стену второго и рукоятью меча оглушил третьего; скорой победе немало способствовал боевой рыжий кот.

В несколько мгновений все было кончено; Баг метнулся к столу, подвернувшейся под руку тряпкой сбивая пламя с горящей бумаги, а Богдан, выхватив из кармана ветровки пистолет, уже был в углу: там, над закрытым «Яшмовым Керуленом», застыл с поднятым молотком в руке мужчина в белом халате.

— Остановитесь, подданный Архатов. — Богдан направил пистолет на кусальных дел мастера. — Положите молоток… Козюлькин.

Козюлькин будто в трансе, медленно, не глядя, уронил молоток на стол, рядом с ноутбуком. Взгляд его, полный нечеловеческой, звериной злобы, был устремлен на приближающегося Багатура Лобо, которого он, судя по всему, и впрямь считал мертвым; казалось, несчастный Архип не может оторвать глаз от честного человекоохранителя.

— Хитрый… хитрый… мумун… — брызгая слюной, вытолкнул меж редких зубов Козюлькин, сверля ланчжуна взглядом.

— От мумуна слышу, — ответил Баг, аккуратно вытирая меч.

…Баг подошел к окну, осмотрел занавеску, выхватил боевой нож — Козюлькин, глядевший на него неотрывно, вздрогнул всем телом — и отрезал шелковый шнур. Внимательно его оглядел, помял в пальцах, кивнул своим мыслям, разрезал пополам. Подошел к Козюлькину и молча смерил его взглядом, что-то прикидывая. Сидящий на боевом посту Тальберг заинтересованно и с каким-то веселым пониманием наблюдал за его действиями. Потом Баг со вздохом сожаления — не хотел, не хотел портить хорошую вещь! — отрезал от оставшейся части шнура кусочек поменьше, убрал нож и связал концы кусочка надежным, крепким узлом. Подошел к Козюлькину и примерил ему получившуюся петельку на голову.

Козюлькин закрылся руками.

— Что… что… что вы делаете?! — испуганно спросил он.

Баг внимательно на него поглядел, вытащил из рукава метательный нож. Положил на стол рядом с петелькой.

— Это приспособление моих предков, — отвечал он Козюлькину, кивнув на стол. — Называется «дыня превращается в тыкву-горлянку». Очень способствует правдивым ответам на важные вопросы.

Сидевший до того тихо Богдан пошевелился.

— Ничего, ничего, еч, — успокоил его Баг, — после этого вполне можно жить и даже приносить пользу обществу.

— Ты уверен? — с некоторым сомнением в голосе поинтересовался Богдан.

— Совершенно уверен, драг еч! — улыбнулся Баг. — У меня богатый опыт. Хотя лучше, я думаю, будет этого подданного предварительно побрить… Или ты думаешь, что тут без бритья подмышек обойдется? Ты меня удивляешь. То, что сей аспид натворил, тянет на полные Десять зол[56]!

Козюлькин переводил сумасшедшие глаза с одного на другого. На веревку и нож он старался не смотреть.

— Впрочем, можно и без бритья. Я тебе, еч, сейчас покажу… — Баг накинул веревку на голову Архипу; тот невольно вскинулся. — Руки убери, а то отрежу. Вот. Видишь, еч? Теперь сюда мы вставляем палочку, в данном случае — нож. Ну, это все равно. И начинаем поворачивать…

— А-а-а! — дурным голосом заорал Козюлькин, хотя веревка болталась вокруг его головы еще вполне свободно. — Прекратите! Я требую, чтобы меня судили по нашим ордусским законам!

— А пиявок ты покупал по ордусским законам? — саркастически усмехнулся Баг. — Или, может быть, по ордусским законам ты сажал их на затылки доверившимся тебе людям? Прекратим эту бесполезную дискуссию! — Он неторопливо сделал первый оборот.

Честный человекоохранитель был в своей стихии. Даже Тальберг вышел из привычной своей меланхоличной задумчивости и стал глядеть с явным интересом, даже с одобрением.

Архип дернулся.

— Вы… вы погубители Ордуси, — сказал он с ненавистью и тоской. Безумно пылающими глазами уставился на Богдана. — С этим мясником, — он чуть мотнул головой в сторону стоявшего сбоку Бага, — с палачом с этим мне вообще говорить не о чем, но вы… Умный русский человек! Такая редкость! Неужели вы не понимаете, что если хотя бы две нации живут бок о бок, та, что сцеплена и сорганизована лучше, обязательно и неизбежно подавит другую! У русской нации давно нет клановой структуры, а у всех азиатских — есть. У них есть железная, инстинктивная поддержка и взаимопомощь — внутри рода и между родами… Только юридически закрепленными преимуществами может защититься бесструктурная нация от структурированной! В наших условиях равноправие наций — это лишь форма господства азиатов и прочих инородцев над русскими! А вы… Эх! Вы такую песню поломали! Такого лучезарного будущего лишили нашу Родину!

Богдан поглядел на Козюлькина попристальней. «Надо же, — печально подумал минфа, — а перед Жанной этот человек прикинулся добрым, всепонимаюшим… Возможно, он изначально и был таким. Мог бы быть. Стать. Перемолов детские унижения и тяготы, сделался бы незлобивым и светлым… Если бы не сбила его с пути недобрая тайная книга, претендующая на то, что открывает людям глаза, разбивает ложные кумиры и возвещает запретную истину». Богдан подошел ближе и сел напротив несчастного. Баг, брезгливо оттопырив губу и озираясь, подчеркнуто скучал. Тальберг склонил голову набок и устроился на стуле поудобнее, явно ожидая продолжения.

— Видите ли, Архип Онуфриевич, — спокойно и задумчиво, словно на семинаре по танскому праву, ответил Богдан, — в том-то и штука. В отличие от вас, я не считаю, что умный русский — уж такая редкость. И поэтому-то не мечтаю о привилегиях для своего народа… Однако я согласен, что проблема, которую вы обозначили, — не надуманная. Реальная она. Но ведь кланы — это древность. А привилегии — это еще большая древность. Обычное дело для завоевателей, еще почти с обезьяньих времен: как одно лохматое племя накостыляет другому, столь же лохматому, так и устанавливает мудрый и справедливый закон: вам по одному банану, нам по два. То есть вы хотите лечить болезненные остатки прошлого взращиванием еще более далекого и отвратительного прошлого. Идти назад. А надо идти вперед. Это значит, что клановым единствам должны прийти на смену объединения по духу, по убеждениям…

— Чушь! — брызнул слюной Козюлькин. — Ерунда! Либеральные бредни! Объединения по духу открыты, поэтому в них легко смогут проникнуть этнически чуждые элементы и скрытно разлагать их изнутри. И даже взять верх, давя на совесть представителей коренного народа тем, что если с ними не соглашаются — это угнетение этнического меньшинства. Десятеро будут подчиняться одному только потому, что он инородец, а значит, нельзя его обидеть, нельзя перед ним провиниться… А клановые структуры закрыты для инородцев и потому неуязвимы, там плюют на чужаков, там никто не будет цацкаться с ними и как-то учитывать их интересы — поэтому клановые структуры всегда возьмут верх!

— Это лишь потому, что братья по духу слишком часто ведут себя не по-братски, — возразил Богдан. — Привычки нет. Клановые структуры существуют уж десятки тысяч лет, а братства по духу — всего лишь сотни… Но постепенно привычка появится, должна появиться. Зато, — голос его окреп, — я знаю твердо, что всякие правовые преимущества губительны прежде всего для их обладателей. Разлагают куда быстрее и надежнее, чем воображаемые внедренцы. Зачем стараться, зачем соревноваться, зачем трудиться, в конце концов, — если тебе по закону должны давать больше, чем другим? В истории такое уж столько раз бывало — когда угнетенные брали верх над угнетателями лишь потому, что и впрямь именно благодаря своему плачевному положению становились умнее, расторопнее, деловитее…

— Хитрее! — каркнул Козюлькин. — Подлее!

— Да, — спокойно согласился Богдан, — и подлее. Но в этом повинны не они, а те, кто узаконивал их низшее положение.

Козюлькина заколотило, будто в припадке:

— Я понял: ты хуже любого вайнаха или ютая! Они хоть защищают своих — ты же защищаешь чужих, а своих губишь! Гореть тебе в геенне! Гореть! Гореть!!!

«Да, это больной человек, — подумал Богдан с жалостью. — Бредит… При чем тут красивые храбрые вайнахи или веселые умницы ютаи?»

— Для меня — все свои, — сказал он.

— Объясни это тем, для кого ты всегда останешься чужим, но кто будет тебя всю жизнь использовать, притворяясь, будто ты для него — свой! И хихикать у тебя за спиной: дурак! блаженный! наш инструмент! — Архатов-Козюлькин со свистом втянул воздух. — Инна́́! Если русские в состоянии уразуметь, что они великая нация, только после того, как им пиявку на мозги поставишь… да и то пиявку ту в Америке изобрели — то будь они прокляты!!! И ты будь проклят!!! Игорь! Иду к тебе!!!

Побагровевший Козюлькин вдруг начал нырять головой вперед-назад и делать странные сосательные движения щеками; так порой люди, у которых пересохло во рту, собирают и спешно копят слюну, вытягивая ее чуть ли не из утробы…

Через мгновение оказалось, что именно этим Козюлькин и занимался.

В последний раз стремительно наклонившись вперед, он смачно плюнул в Богдана.

Зеленоватая, чуть мерцающая струя прыснула из собранных в трубочку потрескавшихся губ — и тягуче полилась, продавливая воздух, в сторону изумленно оторопевшего минфа.

Среагировать успел только Баг.

Меч белой молнией вылетел из-за его спины и принял жидкий шлепок на себя.

Слюна ядовито зашипела, растекаясь по клинку и капая на пол; благородная сталь помутнела и стала похожей на кусок сахара, брошенный в кипяток…

Судья Ди подскочил на полшага вверх, а потом с диким мявом, скрежетнув по полу когтями и безрассудно треснувшись всем телом о косяк, рванул вон из комнаты. Тальберг медленно встал, не сводя с происходящего округлившихся глаз. Половицы пола дымились, в них на глазах возникали неровные жуткие дыры, будто проедаемые концентрированной кислотой.

С Козюлькиным тоже творились странные вещи.

Спустя несколько мгновений после плевка — плевка воистину из самой глубины души — на стуле сидел лишь Архипов халат, а веревка, накинутая на исстрадавшуюся от черных переживаний голову Прозреца, свободно обвисла, слегка раскачиваясь. Еще миг, другой — и халат опал, будто из него выпустили воздух.

От меча осталась лишь рукоять с торчащим огрызком клинка длиною в пару цуней. Огрызок еще чуть курился.

— Твой меч! — простонал бледный как смерть Богдан. — Он же фамильный, я помню! Ему шестьсот лет!

Он явно был в шоке.

— Хорош бы я был с мечом, но без тебя, — хрипло ответил Баг и уронил рукоятку на пол. Раздался глухой деревянный удар. — Надо же… — Он опасливо покосился на стул, застеленный халатом. — Весь на ненависть изошел…

Тальберг с некоторой осторожностью подошел к дырке в полу, заглянул в нее и покрутил пальцем у виска. Потом запрокинул голову и сделал добрый глоток из фляжки.

— Факн наци, — проскрежетал он, вытирая ладонью губы.

Следственный отдел Палаты наказаний, кабинет шилана Алимагомедова, 23-й день восьмого месяца, средница, середина дня

— …Так нами было обнаружено скорпионье гнездо, — неторопливо покуривая «Чжунхуа», рассказывал Баг. Шилан Алимагомедов слушал внимательно; не перебил ни разу. Устроившийся в облюбованном еще ранее, в уголку стоящем кресле, Богдан устало улыбался. — Это, доложу тебе, Пересветыч, еще то местечко. Много времени, сил и денег вбухал в него Козюлькин. Отгрохал такой подвал, бесеняка, — закачаешься. В отдельной темной комнате у него там был устроен целый пиявочный питомник. Куча сосудов с розовыми пиявками, и отдельно — стеллаж с маленькими баночками с ручками. Это если кого-то в другом месте, так сказать, с выездом на дом опиявить потребуется. И вот до нашего прихода они почти все склянки умудрились перебить! А дальше в подвале у него было несколько отдельных комнат устроено — для обработки. Опиявливания, то есть. Вот оттуда-то, видать, Елюй нам и послал с котом гостинец… Представь: входим мы — а на кушетках лежат трое, пристегнуты ремнями, чтоб не рыпались. Но еще не под пиявками, видно, только готовили их. Оказалось, это иноземные подданные. Некто Эндрю Ланькоу, а с ним два выходца из Инчхонского уезда — Пак и Квак. Преждерожденный Ланькоу давно уж за океан, в Австралию, уехал: сначала просто работал там, он народознатец, тамошних коренных жителей изучал, что-то вроде «некоторых вопросов об изгибах больших и малых бумерангов у коренных жителей и переселенцев из Корё», так вроде… а потом женился, да и совсем остался жить. С Козюлькиным они тоже, оказывается, по великому училищу знакомцы — на разных отделениях учились, разумеется, но в одно время. Не так чтобы друзья, а именно что знакомцы, он уж и забыл про Козюлькина, Ланькоу-то. А недавно тот ему письмо вдруг шлет: мол, в Ордуси будет большая закрытая конференция по бумерангам, и я, зная ваш интерес к этому виду культурного оружия, спешу вас об этом известить, а также и пригласить. Редкая возможность, не упускайте. Ну, Ланькоу и не упустил: взял с собой учеников наиближайших, Пака и Квака, и поехал. Козюлькин его встретил и — в подвал. Знать, планы у него были не ограничиваться Ордусью, но и за морями своих людей иметь…

— На самом деле все весьма запутанно получается и полной ясности до сих пор нет, — вступил Богдан. — Лужан Джимба, по всей видимости, обеспечивал денежную сторону предприятия. Хотя не исключены и иные источники, совсем преступные… Во всяком случае, доподлинно обо всем, что в Москитово делается, Джимба мог и не знать. Думаю, только сейчас подозревать начал, после происшествий с боярами, — вот и сидит, как секретарша мне сказала, в удручении. Борманджин Сусанин — он отвечал за научную сторону. Козюлькин, окаянный, вышел на Софти, и тот на задние лапки перед ним встал. Откуда наш Прозрец о преступном прошлом американца узнал — мы вряд ли когда-нибудь выясним, свидетелей не осталось.

— Но что характерно, — добавил Баг. — Сразу после девяносто первого, когда все честные сподвижники Крякутного душевными травмами маялись и зубы на полку клали, Козюлькин жил вполне состоятельно и даже Сусанина подкармливал. Это говорит о многом. Он уж задолго до того, верно, был крепко с мафией каким-то образом связан… Интерполовские наши коллеги полагают, что дела Козюлькин варил с кланом дона Пьюзо Корлеоне — семьей, как они это называют. Тот клан в Нью-Мексико весьма влиятелен. Не знаю, что Архип конкретно для них делал тут, скорей всего, ничего особенного — но вы представьте, какой семье-то этой перед другими семьями почет: у нас-де даже в Ордуси свой человек есть!

— Вот, скорей всего, от них, — продолжал Богдан, — про Софти Козюлькин и проведал. Через них же, по всем вероятиям, и связь осуществлялась между Софти и Козюлькиным после отъезда крякутновской делегации. Стало быть, у дона Пьюзо тут был свой интерес — и не исключено, что тоже пиявочный. Сусанин же, имея пред глазами образец, оказался настолько талантлив, что сумел поставить производство таких пиявок на поток. Он даже дальше пошел: усовершенствовал и разнообразил коды программных наговоров, в этих тварей закладываемых. А Козюлькин уж сам, при помощи тех же пиявок, принялся личную дружину создавать.

— Да, я с этими преждерожденными сталкивался пару раз, — кивнул Баг. — Настоящие роботы. То есть убить их можно, но дерутся до последней возможности. А в безнадежной ситуации просто кончают с собой. Бедняги… — Он сочувственно покрутил головой и погасил сигарету.

— Как я понимаю, Джимба поначалу всего лишь хотел иметь возможность лечить своих сотрудников, когда у них случались душевные кризисы или что-то в этом роде, — продолжал Богдан. — Именно поэтому он и «Тысячу лет здоровья» финансировал. Но Сусанина влекло к себе непознанное, и когда его якобы верный помощник Козюлькин предложил ему усовершенствовать пиявку, присланную, дескать, в подарок от заокеанских коллег из большого к талантам Сусанина уважения, — чтобы то ли во время ее укуса, то ли сразу после него можно было внушить человеку любую идею, любое желание, тот согласился, даже обрадовался: вот ведь как хорошо будет! И опасности вроде бы никакой — человек же сам просит его подлечить, манию снять, грусть-тоску неизбывную, утрату смысла жизни или там чего… Только одного Сусанин не учел: что такое мероприятие и без согласия человека может быть проделано. Или втайне от него. Пациент же не видит, что за тварей ему за уши сажают: розовых или обыкновенных лечебных. И вообще, — задумчиво добавил Богдан, — хорошим людям, даже когда они вроде бы думают, почему-то приходят в голову лишь хорошие мысли о хороших последствиях. Загадка это, ечи, загадка. Казалось бы, так просто. Но изобретателю нового лекарства никогда самому вовремя в голову не придет, что, ежели дать человеку две новых таблетки вместо одной запланированной, человек тот помрет… Ему кажется, что все будут знай себе человеколюбиво лечиться и друг дружку лечить.

— Мыслю, все он знал, твой Сусанин, — мрачно сказал Баг. — Или уж догадывался — всяко. Только думать не хотел о том. Прятал голову в песок: ничего не вижу, ничего не слышу. Ты же сам от него выяснил в повозке, когда мы из Москитово-то неслись: наговаривание относительно челобитной он и лично проводил дважды. По просьбе друга Джимбы. Хотя в основном доверял это другу Козюлькину. Козюлькин Сусанину и Джимбе еще в молодости «Слово»-то читал. Свихнуться они, правда, не свихнулись, но насчет русских преимуществ идея им к душе прилегла. Сусанину, наверное, по доброте его неумелой: услыхал краем уха, что кто-то притеснен — стало быть, надо вызволять. Хотя узнай он про дружины Прозрецовы своевременно — повздорили бы они с Козюлькой, это ты прав, это ручаюсь. Ну, а Джимбе мысль о русском возрождении особенно уместной показалась — идеология-то рука об руку с экономикой пошла.

— Быть может, — мягко сказал Богдан. — Так или иначе, но Архатов… Козюлькин всем этим воспользовался. Он всю жизнь другими пользовался: Джимбой, Сусаниным…

— Бес-кровосос, — буркнул Баг. — Чтоб ему переродиться ленточным глистом в животе у коровы…

— Ты думаешь, он способен к перерождениям?

— Это карма, еч. Все способны. А бесы — в особенности.

Повисла пауза.

— По некоторым сохранившимся бумагам, — продолжил отчет Богдан, — можно судить, что в один прекрасный день Козюлькин возомнил себя не кем иным, как спасителем русского народа от бесславного угнетения, неким Великим Прозрецом, с которым беседует сам князь Игорь. И в этих беседах князь взывает к очищению русского духа от инородческих извращений, велит Прозрецу продолжить дело свое, для чего и дана была Козюлькину, опять же свыше, книга — «Слово о полку Игореве».

— Немыслимо… — удивленно вздохнул Редедя Пересветович. — Действительно, бред какой-то.

— Да. По Козюлькину, было так: в глубокой древности самыми культурными были проторусские. Прочие племена пребывали в еще не оформленном состоянии. Проторусские в милости своей были так гуманны, что человеколюбиво даровали малосмысленным собратьям сокровища своих знаний, благодаря чему и прочие народы сумели достичь их духовного и производственного уровня, а затем, забыв про исторические заслуги проторусских, их даже поработить… Князь Игорь, по Козюлькину, — первый борец за попранные русские права. — Богдан все больше хмурился. — И время от времени его дух снисходит на кого-то, дарит ему это знание, а также и книгу — то самое «Слово», дабы он стал Великим Прозрецом и продолжил дело…

— Точно! — Баг выхватил из пачки новую сигарету. Алимагомедов покосился на него было, а потом махнул рукой: да кури! — Они и друг друга иначе как «Игоревичи» да «игоревны» не называют! То есть каждый, кого Прозрец Козюлькин с помощью пиявок в свою веру обратил, тоже вроде духовного чада князя Игоря становится, а уж волю Прозреца выполняет беспрекословно! Точно!

— Мне одно неясно… — Богдан поправил очки. — Что значат эти цифры на полях «Слова», почему их именно шесть, а еще иногда семерка встречается…

— А может быть, — лицо Бага осветилось догадкой, — может быть, если прочитать текст «Слова» в какой-то последовательности, абзацы там в каком-то порядке переставить, то и новый смысл откроется? А семерка… Вот помнишь, еч, мне сюцай про какой-то магический куб упомянул? У куба, между прочим, шесть граней… А, скажем, где выпадет семь — там уж полный астрал. Запредельная и непререкаемая мудрость Игорева. Как палкой по башке.

— Так, — прервал шилан. — Вы мне скажите лучше, что с иноземцами вашими делать будем?

Ечи переглянулись.

— А что с ними делать? — пожал плечами Баг. — Ничего. Потребными им сведениями — поделимся, да и помашем ручкой. У них цель в Ордуси совершенно конкретная и вполне достойная уважения, равно как и содействия: клан дона Пьюзо ущучить. Нам от этого одна только приятность, пусть ущучат. У нас тут руки коротки — а, между прочим, пиявка-то и к дону к этому попасть могла.

— Не слишком ли скандальную информацию они вывезут? — покрутил носом Алимагомедов.

— Не станут они там лишнего болтать, по-моему… Мы же им помогли — какого тогда рожна им нас в лужу сажать?

— Ой ли?

— Я за них ручаюсь, — подал голос Богдан.

Редедя Пересветович внимательно глянул на минфа.

— Ваше слово дорогого стоит, Богдан Рухович… и все же я хотел бы уточнить — какие у вас основания для ручательства?

— Они хорошие люди, — ответил Богдан.

Грозный шилан долго молчал. Наконец сказал устало:

— Быть по сему.

Богдан облегченно вздохнул.

— Теперь главное.

— Еще главнее? — в отчаянии всплеснул руками шилан.

— Да, еще главнее, — подтвердил Баг.

— В результате мероприятия мы обнаружили два перечня и сами составили третий, — сказал Богдан. — В регистратуре лечебницы — список всех, кто находился на излечении в пиявочном отделении или кого пользовали пиявками на дому. В ноутбуке Козюлькина мы обнаружили шифрованный список обработанных розовыми пиявками… Наконец, по материалам средств всенародного оповещения и по результатам негласных опросов — список высокопоставленных ордусян, побывавших за этот год в стенах «Тысячи лет здоровья». При сопоставлении всех трех перечней выявилась чудовищная и зловещая картина.

— Ну, что еще такое? — страдальчески произнес шилан. Перевел дух, сказал спокойнее: — Когда же вы, ечи, иссякнете с вашими ужасами…

— Четверть состава Гласного Собора потенциально — инструменты Прозреца, — бесстрастно сказал Богдан. — Надо что-то делать. Прямо от вас, Редедя Пересветович, мы намерены направиться в терем великого князя и испросить немедленного приема. Завтрашнее голосование по челобитной надобно отменить.

Княжий терем, 23-й день месяца, средница, вторая половина дня

Князь Фотий принял их на удивление быстро и в обстановке на редкость неофициальной. Видимо, история с загадочным самоубийством видного боярина Гласного Собора и не менее загадочным умопомрачением другого, столь же видного, беспокоила владыку улуса не на шутку. Узнав, что срочного приема алчут следователи, ведущие это дело, да вдобавок после настоятельного звонка шилана Алимагомедова главному постельничему, князь счел своим долгом удовлетворить прошение без проволочек. Правда, через постельничего же он уведомил просителей, что может уделить им лишь двадцать минут.

Широкие окна малой приемной выходили на залив; погода портилась, и с юго-запада быстро наплывали темные, напоенные влагой облака. Вдали просматривались, чуть расплываясь в дымке, плоские острова, вдавленные в сизый и рябой от ветра водный разлет. Князь вышел к ечам, одетый по-домашнему: желто-белый — цвета власти и бескорыстия — кафтан и заправленные в мягкие сафьяновые сапоги широченные порты красного шелка. «Вот ведь алые паруса какие», — уважительно подумал Баг, одновременно с Богданом склоняясь в низком, сообразном поклоне.

— Ну, ечи, что за спешка? — прогудел князь, присаживаясь на мягкую кушетку у окна и жестом указывая следователям на кресла напротив, подле низкого столика, инкрустированного слоновьей костью. На столике уже ждал горячий чайник, стояли чашки и блюда с печеньем и тульскими пряниками — князь, похоже, и впрямь любил простую еду.

— Спешка вызвана тем, — спокойно ответил Богдан, аккуратно присаживаясь, — что драгоценному преждерожденному князю было бы сообразно отменить завтрашнее голосование по челобитной.

Мгновение Фотий молчал, будто остолбенев. Потом крякнул.

— Лихо начинаете, еч, — сказал он. — Лихо. Ровно на театре. Теперь объясняйте толком.

Богдан принялся объяснять толком.

Он уложился в пять минут. Самое главное. Самое главное всегда можно рассказать в пять минут — вопрос, верят тебе или нет. Слушают — или делают вид. Коли не верят, коли речи мимо ушей летят — так хоть до петухов соловьем разливайся…

Когда Богдан закончил, Фотий долго молчал, угрюмо глядя в пол. Лицо его мало-помалу наливалось мрачной тяжестью.

Потом он протянул руку к стоявшему возле кушетки переговорнику, выполненному в виде трубящего слона, тронул кнопку на кончике слоновьего хобота и сказал:

— Встречу с каллиграфами отложить на полчаса.

Только теперь князь поднял глаза на Богдана и Бага. Грузно, с некоторой натугой поднялся и неторопливо пересел поближе к следователям, в третье стоящее у столика кресло. Те поняли, что служители, готовившие встречу, подобное перемещение считали вполне вероятным: на столе было три чашки.

— Экие дела у нас творятся, — тихо, совсем уж не по-княжески, сказал Фотий. — А, ечи?

— Результаты голосования все равно не могут иметь законной силы, — сказал Богдан. Голос его был очень ровен, только напряжен не в меру. — Однако же и правду сказать вслух нельзя. Если всплывет, что чуть не четверть Собора — куклы на ниточках в руках… да хоть в чьих — своего великого промышленника или преступников иноземных… народоправству в Ордуси будет нанесен такой удар, что последствий сейчас просто не просчитать.

— И как же это я отменю законную, давно ожидаемую процедуру? — спросил князь. — Вы, еч Богдан, отдаете себе отчет?

— Если бы не отдавал, драгоценный преждерожденный князь, — эрготоу бы сейчас с другом пил на радостях, что за три дня мы этакое дело раскрутили, — ответил Богдан.

Князь шумно выдохнул воздух пористым носом, но дерзость мимо ушей пропустил. «Похоже, он и сам бы сейчас не прочь от таких новостей… эрготоу-то», — подумал Баг.

Тяжелое лицо князя отражало напряженную работу мысли. Он справился с первым потрясением и, надо отдать ему должное, не спросил ни разу чего-нибудь бессмысленного, вроде: «А вы уверены?» К нему пришли люди, сделавшие свое дело и отвечавшие за свои слова. Теперь был его черед делать дело.

И отвечать.

Минуты через три он сказал:

— Ладно. Извернусь как-нибудь, не впервой… Вы лучше вот что мне поведайте, ечи мои драгоценные. Ну, отменю я завтра голосование. Через седмицу его снова назначат. Челобитная-то никуда не денется. И те, кого запрограммировали, никуда не денутся. Четверть народных избранников! Не в острог же их сажать, бедолаг… и не в больницу психоисправительную упекать безо всякой надежды на выздоровление. Они же, как я понял, вне вопроса о челобитной — нормальные люди.

И Баг, и Богдан ломали себе голову над этой проблемой уже не один час.

А боярин ад-Дин, так и лежащий умопомраченным?

А Раби Нилыч, для которого Богдан смог сделать лишь одно — буквально на бегу позвонить Риве и, не вдаваясь в объяснения, умолять ее по возможности оградить отдыхающего батюшку от политических новостей, чтобы тот, мол, поменьше волновался…

А верный и храбрый Максим Крюк, невесть где и как подмеченный да соблазненный окаянным Прозрецом; Крюк, коего до сей поры так и не сумели сыскать? А юный герой Елюй, то проваливающийся в подобный смерти сон, то вдруг рвущийся снова искать и убивать Бага? Господи Иисусе, Гуаньинь милосердная, а остальные, еще не выявленные? Как к ним относиться теперь?

— Судя по всему, вполне нормальные, — ответил Баг. — За исключением Игоревичей, конечно. Дружинников. С теми работать придется особо.

Князь чуть качнул массивной головой.

— Ишь… — пытливо посмотрел на Бага, потом на Богдана. — И как же именно, позвольте осведомиться?

— Пока не знаем, — честно сказал Богдан.

— Драгоценный преждерожденный князь может быть уверен, что насильственные по отношению к дружинникам действия мы постараемся свести к самой малости, — честно сказал Баг. И, чуть подумав, добавил: — Необходимой малости.

Князь опять задумался.

— Отцы-то, что из Елюя беса гнали, тут не помогут? — с какой-то беспомощной, детской надеждой спросил он вдруг.

Видно, перед лицом катастрофы, как то в подобных случаях и бывает, князь на миг ощутил себя не владыкою могучим, а просто перстью земной. Плюновением Божиим.

Баг не сдержался — хекнул от души, вспомнив, как тот же самый вопрос он задавал в Храме Света Будды. Но ничего не сказал.

Богдан отрицательно покачал головой.

— То, что мы своими руками против душ своих творим, только нам, руками же своими, и выправлять, — жестко ответил он. — Мы не паразиты у Господа, а чада его. Разбил отцову чашку — склей, или новую купи, или хоть из чурбачка выточи батьке на радость… Сам. Так и тут.

Князь вдруг выпрямил широкую спину, рот его чуть приоткрылся. До него дошло окончательно.

— Так это что ж? — грозно прогудел он. — Просто-напросто новое оружие? И у нас такого нету?

— Драгоценный преждерожденный князь прав, — нестройно отвечали Богдан и Баг.

Фотий в свирепой задумчивости накрыл рукой свою чашку. Пальцы его сжались; казалось, чашка вот-вот раскрошится в мелкую, колкую труху. Ечам жутковато сделалось смотреть. Ровно это не чашка была, а кто-то из ближних княжьих обдумывателей, годами близ терема сладко евший и мягко спавший — да и проворонивший среди всех этих насущных дел новую угрозу стране.

— А что же умы наши? — сдержанно спросил князь. — Али все вышли?

Богдан чуть помедлил, прежде чем ответить. И ответ его впервые прозвучал чуть уклончиво:

— Как только драгоценный преждерожденный князь даст нам повеление удалиться, мы займемся и этим.

Князь выпустил оставшуюся невредимой чашку и снова встал; напарники вскочили. Но князь даже не глянул на них. Немного вразвалку он подошел к трубящему слонику и снова коснулся кончика его хобота.

— Главу Законообразной палаты ко мне, — властно прогудел он. — С полной подборкой народоправственных эдиктов и поправочных к ним челобитных. Что? Да! За все двести лет!!!

Потом-таки обернулся. Поджал губы и, поборовшись с собой, все-таки поведал о том, что, похоже, более всего изумляло и раздражало его сейчас.

— Гены… — пробормотал он. — Вот ведь ерунда какая. Таки махоньки — а ты погляди чего!

Баг и Богдан с каменными лицами стояли навытяжку.

— Ну, быть по сему, — сказал Фотий. — Ступайте. И — чтоб молчок!

— Так точно, — сказал Баг.

— Разумеется, — сказал Богдан.

Князь опять поджал губы и поглядел на них испытующе. А затем неожиданно улыбнулся.

— Будем делать каждый свое дело, — сказал он. — Я свое, а вы свое. — В голосе его звякнул угрожающий металл. — Ученых мне…

— Только пусть драгоценный преждерожденный князь памятует, — с отчаянной храбростью перебил Богдан, — что лишь Господь творит чудеса мгновенно. Науке для того потребны многие усилия и многие годы. Может, десятилетия. Единожды упустил темп, с шага сбился — потом не вдруг наверстаешь.

— Я не глупей вашего, минфа Оуянцев, — набычась, глянул на Богдана из-под бровей Фотий. — Да вдвое старше к тому же. Для детишек своих мысли умные поберегите, вдруг не хватит.

— Прошу простить, — бесстрастно поклонился Богдан.

Великий князь великодушно махнул рукой.

— Ступайте уж. Молодцы вы… сугубые молодцы. Но наград не ждите! И не потому, что недостойны. Напротив. Но… Что в повелении-то писать прикажете? За успешно проведенное расследование, в результате коего выявилось, что четверть улусного законопросительного Гласного Собора голосует, не отдавая себе в своих действиях отчета, поелику умопомрачена злокозненной волею с применением заокеанской пиявки…

И сам же, выждав мгновение, захохотал. Гулко и совсем не весело. С угрюмым, несчастным лицом.

Капустный Лог, 23-й день восьмого месяца, средница, ранний вечер

У глухой, без окон задней стены, выходящей на огороды, живописно и безалаберно навалено было десятка полтора свежих бревен. Между бревен продирались жизнерадостные молодые лопухи. На бревнах, под козырьком крыши, молча и мрачно сидели четверо мужчин. Один курил.

Погода портилась и здесь; время от времени срывался не холодный, но неприятный, мелкий секущий дождь. Осень подкрадывалась к Александрийскому улусу. Небо заслонилось низко висящими лохмами туч, и они медленно, тяжко, неприятно ворочались, словно необъятный медведь поудобнее укладывался в берлоге прямо над людскими головами.

Мимо сидящих мужчин неумело прокатила постукивающую деревянную тачку, полную ароматного компоста, изящная женщина средних лет, в черном ватнике, заплатанных на коленях мужских спортивных портах и шаркающих резиновых калошах, которые явно были ей велики по меньшей мере размера на три. С ногтей женщины еще не успел сойти модный в сем сезоне маникюр.

То была старшая жена Лужана Джимбы.

Она остановилась на мгновение, рукавом вытерла со лба то ли пот, то ли дождевую морось, обернулась к мужу и улыбнулась ему устало, но преданно: мол, все хорошо, любимый, ты решил, а я — с тобой, мы обе — с тобой, и поэтому все хорошо. Потом двинулась дальше.

— Вот, стало быть, как… — проговорил после долгого молчания Крякутной.

Баг прикурил новую сигарету от предыдущей. Спрятал окурок в лопухах.

— Я ошибся, — сказал Джимба. — Я еще вчера понял, что страшно ошибся. Мы так дружили с Бором… Борманджином. Так дружили! Он божился, что воздействие будет строго ограниченным. Только по челобитной. Для него-то это, конечно, была идея: именно русскую экономику поднимать за счет остальных улусов… Ну, а я подумал: почему бы и нет? И русским благо, и мне на руку… — Помолчал. — Но лечебницу я финансировал, чтобы людям помочь. И чтобы другу занятие нашлось, он же без работы совсем пропадал…

Крякутной опять тяжко вздохнул, как кашалот. Наверное, вспомнил, что это по его милости Сусанин и все остальные ученики остались без работы.

— А вот суету с покупкой и доставкой пиявки я не оплачивал. Это, верно, какие-то другие, грязные деньги… Впрочем, если не верите — проверяйте. Только вот как на духу — мне сказали, ее Борманджин сам вывел.

Снова установилась тишина. Баг курил. Богдан пристально смотрел Джимбе в лицо — и не понять было, о чем думает минфа.

— Скажите, Джимба, — попросил Баг. — Что случилось с тем вашим начальником стражи? — Миллионщик вздрогнул. — Почему он-то покончил с собой?

— Для меня это такая же загадка, как и для вас, — тихо ответил Джимба. — Наверное, Архатов хотел использовать стражу «Керулена» для прикрытия, а может, и прямо для осуществления, кто знает… каких-то темных делишек. Связей с заокеанскими человеконарушителями, например, совместных с ними действий… Не ведаю. И ведь я же сам уговорил его укрепить здоровье в Москитово! — Брови Джимбы страдальчески изломились. — Сам… Я заботился. Он же мне приятель был старый, начальник стражи мой…

Баг только вздохнул.

— Я искуплю, — проговорил Джимба. — Вы же видите, я все бросил. Разделил «Керулен», оставил сыновьям… а сам — сюда. Батрачить буду у Петра Ивановича до скончания дней. Здесь хорошо… спокойно. Только не брейте подмышки, — умоляюще проговорил он, и голос его предательски дрогнул. — Позора не снесу…

— Я Лужана не отдам, — решительно пробасил Крякутной. — Он ученик мне. Права убежища еще никто не отменял, а связи учителя и ученика святы и нерасторжимы. Если за ним приехали, вяжите тогда и меня с Мотрюшкой.

Джимба, как побитый пес, взглянул на бывшего ученого.

— Конфуций, когда ловил рыбу, удил, но не забрасывал сеть, а когда стрелял птиц, не бил тех, что сидят на земле[57], — сказал Богдан негромко. — Мы не вязать сюда приехали.

— А зачем? — подозрительно спросил Крякутной. — Если не вязать, почему с напарником? У меня глаз на бойцов наметанный. Вижу, не прост твой напарник…

— Он друг мне, а связи друзей, — Богдан улыбнулся, — тоже нерасторжимы. Мы вместе ведем это дело, и несообразно было бы без прера Лобо его завершать.

— Так, стало быть, все ж таки вязать, раз тут дело кончать задумал, — сказал Крякутной.

— Я не про то дело, — ответил Богдан.

— Петр Иваныч, — не выдержал Баг, — вот даже прер Джимба виноватым себя почувствовал… А мы и в мыслях не держим его, как вы говорите, вязать. Раскаялся же человек, к простому труду потянулся. Ошибку свою понял. А ведь еще Учитель говорил: сделать ошибку — еще не ошибка, сделать ошибку и не исправить — вот ошибка[58]… Как вы полагаете?

Крякутной помолчал. По козырьку крыши над ними, по траве, по длинным огуречным грядам и по кустам крыжовника, росшим поодаль, все шибче шуршал дождик. Медленно. Уныло. Безнадежно.

— Вот ты куда повернул, боец… — пробормотал Крякутной.

Помолчал.

— Представь себе, я не чувствую себя виноватым, — решительно сказал он. — Я разрушил то, что счел необходимым разрушить. Это следовало сделать для общего блага. То, что было в мое время плохого, я уничтожил. Да, с издержками… а как иначе. Теперь, из нынешнего плохого, — выбирайтесь сами. Я не чувствую себя виноватым. Совесть моя чиста.

Богдан покачал головой. Сказал:

— Я не стану повторять то, что ты лучше меня знаешь, Петр. То, что для страны погибла целая отрасль знаний, то, что замечательные ученые, лучшие в мире, оказались вынуждены заняться кто чем… Кстати сказать, если бы не твой подвиг, замечательный и любимый твой ученик Сусанин никогда не оказался бы преступником.

— Моя совесть чиста, — твердо повторил Крякутной. — Ты даже не представляешь себе отдаленных последствий…

Джимба втянул голову в плечи. У Бага хищно дрогнули пальцы рук. Но ни веревочная петля, ни палка тут не могли помочь.

— Зато я очень хорошо представляю себе последствия того, что происходит сейчас, — уже с трудом сдерживаясь, чуть повысил голос Богдан. — Страна беззащитна. Технологией завладели не самые добрые наши партнеры на мировой арене. А возможно, попутно — и человеконарушители, у нас и за рубежами Ордуси. Не в отдаленном умозрительном будущем — уже теперь. Уже теперь по меньшей мере полторы сотни человек оказались выключены из полноценной жизни, с ними даже непонятно, что делать: мы не умеем их лечить, и права их изолировать у нас ни малейшего нет, с чего бы? И ты говоришь о чистой совести?! В сущности, теперь никто — ни ты, ни я — не гарантированы от того, что самый обыкновенный комар не сделает нас утварью в руках какого-нибудь скорпиона!

— Но ведь именно этого я и не хотел! — будто его резали, отчаянно выкрикнул Крякутной. — Именно этого!

— Но ведь это произошло! Уже произошло! А мы… Мы не то что бороться с этим не можем, мы даже распознать воздействия, было оно, не было… не можем! Пока человек не свершит что-то непоправимое. Не умеем! Просто не умеем, нечем!!!

Первый раз Баг видел, как Богдан кричит. Первый раз. Он и не подозревал, что его еч способен на такие вспышки.

Шуршал дождик, помаленьку расходясь.

— Вы что, приехали уговаривать меня вернуться в науку? — тихо спросил Крякутной.

Богдан молчал. Баг молчал.

Джимба сидел сгорбившись, повесив голову ниже плеч.

— Мое дело теперь — капусту растить, — сказал Крякутной. — Вот уж в этом вреда нету.

Никто не отозвался. Крякутной шумно вздохнул.

— Девять лет назад, в девяносто первом, я принял решение, — сказал он совсем тихо. — Я ушел, покалечил себе жизнь, убил любимое дело, гнездо свое — разорил… Не из прихоти. Понимаете? Не из прихоти! Я принял решение. Потому что не хотел быть преступником. И теперь не хочу. И никогда не захочу.

— Защищая свою страну, иногда приходится становиться преступником, — тоже совсем тихо ответил Богдан.

Крякутного ровно ожгли прутняком. Взмахнув руками, он вскочил.

— Ах, как ты запел! — гаркнул он. — Человеколюбец! Так вот что я тебе скажу. У вас там, уж не ведаю, в каком именно острожном павильоне, сидит мой любимый ученик, великолепный ученый Сусанин. Великолепный! Он по вашим меркам все равно уже преступник! Вот к нему и обращайтесь!!!

Ситничек споро превращался в ливень. Стало сыро, промозгло. Над хмурыми полями, поглотив холмистые дали, повисла дрожащая мгла. Силуэты женщин в ватниках, трудившихся поодаль, расплылись, почти растворились в зыбкой хмари.

Жена Крякутного и жены Джимбы разбрасывали навозную подкормку и, видно, нипочем не хотели бросать дело, не закончивши.

Богдан тоже встал.

— Уже обратились. Он будет работать. Вот — предложил клин клином вышибать: сызнова опиявить всех, кого Козюлькин пользовал, да старый-то наговор и отменить… А только свободы по принуждению не бывает. Я, честно говоря, даже подумать боюсь, что это за существо такое получится: человек, запрограммированный на свободу… Тут что-то другое потребно.

Крякутной молчал.

— Ну, а если бы Сусанина не было? — спросил Богдан. — Если бы никого? Никого-никого не осталось, чтобы спасти людей и помочь стране? Только ты?

Несколько долгих мгновений они с Крякутным стояли лицом к лицу, прожигая друг друга раскаленными взглядами. Это был самый настоящий поединок. «Схватка на взглядах, — подумал завороженно наблюдавший Баг; в поединках-то уж он понимал. — Не зря водил я Богдана в Зал к Боло…»

Шумно засопев, Крякутной повернулся ко всем спиной и спрятал вдруг озябшие руки в карманы. Уставился вдаль, в дрожащую мутную мглу.

— Не знаю… — пробормотал он. — Не знаю.

Баг перевел дух.

Крякутной шагнул из-под козырька. Поднял голову, подставив лицо дождю, и со страшной тоской посмотрел вверх, словно бы мучительно пытаясь заглянуть в чугунное небо. Глухо сказал:

— И посоветоваться не с кем…

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 23-й день восьмого месяца, средница, поздний вечер

Жанна еще с утра почувствовала, что муж ее пребывает на грани возможного для человека нервного напряжения. Она не спрашивала его о том, чем это вызвано: догадывалась — нынешним расследованием, вступившим в решительный период. Она не задавала ему никаких вопросов: захочет — сам расскажет, обычно так и бывало. Но и сидеть сложа руки не могла. Выполнять беспрекословно просьбы любимого человека, пусть даже такие странные, как изображать телефонную скорбь, — не слишком-то большая помощь. А что еще может в таком положении женщина?

Жанна ушла из библиотеки пораньше, с удовольствием уселась за руль великолепного «тариэля» — удовольствие пока не приедалось, и Жанне грезилось, что оно останется таким же острым и нежным всегда, — и покатила по магазинам. Придя домой, убралась, тщательно пропылесосила ковры и книги. Ей передавались уже самые мелкие, самые бессмысленные и потому — самые милые привычки Богдана: вполголоса мурлыча себе под нос, Жанна водрузила в вазу громадный букет и поставила на стол в гостиной, потом в вазу поменьше — другой и поставила на столик у изголовья их ложа. «Наш уголок я убрала цвета-ами…» Красиво расставила на столе, кругом букета, вазу с фруктами, вазу со сластями, серебряные подсвечники с красными свечами, хрустальные бокалы для вина. В холодильнике вкрадчиво и обещающе стыли две бутылки «Гаолицинского».

Приняла ванну, надушилась, накинула тоненький балахончик прямо на голое тело и с книгой в руке уселась ждать у окна. А царица у окна села ждать его одна, вспомнилось ей. Потом вспомнилось, чем это кончилось. «Вот уж не дождетесь, — подумала Жанна, — вот уж что-что я снесу, так это восхищение. Тонны восхищения. Горы восхищения. Снесу, куда велишь. Только приходи скорей».

Шум повозок на расцвеченной огнями окон и реклам Савуши, мокрой и оттого похожей на жидкое зеркало, постепенно затихал. На стекле радужными икринками созревали мелкие капли дождя. Темнело.

Чуть живой от усталости, Богдан появился, когда пробило половину десятого. Он с некоторым трудом расстался с Багом; у того настроение было не лучше, и еч предложил, раз уж в багажнике болтается предусмотрительно купленная Богданом еще с утра бутылка особого московского, откупорить ее не откладывая. «Страна сильна традициями, еч. И напарники тоже, верно? А у нас уже традиция — как заканчиваем что-нибудь сумасшедшее, так пьем эрготоу. Нет? Точно нет? Ну, как знаешь. Жаль. Тогда счастливо, Жанне привет». — «Стасе привет». Богдан боялся, что после этого сокрушительного, убийственного успеха, с такой чернотой на душе, как сегодня, обязательно переберет, непременно напьется, и одной бутылки окажется мало. А зачем? К чему? Еще Конфуций сказал в двадцать второй главе, что истинный благородный муж не может всерьез надеяться рисовым вином поправить несовершенство мира. И Богдан поехал домой.

Жанна, заслышав скрежет ключа в замочной скважине, кинула книжку и побежала встречать. Свежая, благоуханная, сияющая, она припала к груди мужа, щекоча ему подбородок пышной копною светлых волос.

О чем говорить с мужем, когда он чуть живой от усталости? Ни о чем. Щебетать о чем придется, — хотя бы для того, чтобы был предлог ходить за ним, как собачонка, пока он переодевается, пока умывается… «А сегодня такой смешной был казус в зале редких рукописей… Ты знаешь, я когда читала этот манускрипт, вот что про Ордусь подумала… И ты понимаешь, я останавливаю „тариэль“, открываю окошко, спрашиваю: в чем дело? — а он… В душ нырнешь?» Конечно. «Полотенце подать?» Там уж приготовлено. «Хочешь, я тебя вытру?» — «Жанка, я тебя стесняюсь!» — «Ну и пожалуйста», — она немного картинно надула губы и вышла из ванной. Нет, все-таки мужчины сумасшедшие. Стесняюсь…

Зажгла свечи. Вынула первую бутылку и поставила на стол. Придирчиво оглядела комнату напоследок — вроде все в порядке.

Взбодрившись и несколько ожив после душа, Богдан добрел наконец до столовой и замер. — Жанна… — восхищенно пробормотал он. — Любимая моя, чудесная моя Жанна…

Ее глаза счастливо, самозабвенно сверкали.

Они уселись за стол, и Богдан протянул руку к бутылке. Из прихожей снова раздался осторожный скрежет ключа.

Жанна помертвела.

— Господи, — встревоженно пробормотал Богдан, а услышав звук открываемой двери, бросился навстречу неведомой опасности. «Где пистолет?»

Пистолет не понадобился.

Потому что в прихожей стояла, заложив руки за спину, чуть наклонив голову, в темно-сером, сильно приталенном дорожном халате — Фирузе. Похорошевшая, смуглая, родная.

— Господи… — обалдело повторил Богдан. — Фира!

Она серьезно, выжидательно смотрела на него немного исподлобья своими огромными, темными и бездонными, как среднеазиатская ночь, глазами.

— Жанночка, — с восторгом крикнул Богдан, повернувшись в сторону гостиной, — иди скорей! Это Фира приехала!

Он обнял ее, зарылся лицом в черные, как смоль, немного встрепанные волосы, пахнущие дождем и дорогой. И женой.

— Как кстати, Фира, — забормотал Богдан, гладя влажную, жесткую спину дорожного халата. — Как кстати… А мы тут с Багом на этой седмице опять Родину спасли… Теперь вот свободный вечерок выдался, Жанночка «Гаолицинского» купила… Проходи скорей!

Старшая жена вынула правую руку из-за спины и с отчетливым мускульным напряжением протянула навстречу мужу. Богдан, отстранившись, пригляделся: Фирузе держала тяжеленную плеть.

— Господи… — пробормотал Богдан в третий раз. У него даже ноги обмякли; он ничего уже не понимал.

— Я плохая мать, — негромко сказала Фирузе. — Я бросила малышку в доме деда на целую ночь. И я плохая жена, потому что прилетела, не спросясь тебя. Но я так соскучилась, Богдан! — со страстным придыханием выговорила она. — Так измучилась! Каждую ночь вижу тебя во сне, каждую… Я просто не могла больше терпеть. Прости. Можешь меня отхлестать, но… возьми меня сегодня на ложе. Завтра в семь двадцать у меня обратный воздухолет[59].

Богдан отступил на шаг — и лишь тогда увидел, что Жанна тоже вышла в прихожую и стоит, прислонившись к косяку двери, и смотрит на него. Не на Фирузе. На него.

И он увидел ее глаза.

Мгновением позже жены уже целовались, ровно любящие сестрички. Но Богдан чувствовал, что Жанне не по себе. И он, начиная ощущать смутную тревогу, уже догадывался, почему.

Но не догадывался, насколько.

Эпилог Баг, Богдан и другие хорошие люди

Александрия Невская, 23-й день восьмого месяца, средница, поздний вечер

— …И позвольте вам заметить, милейший господин Лобо, нам было приятно, неимоверно приятно иметь с вами дело! Правда, Сэм? Я, например, как увидел вас, так мне и стало неимоверно приятно. Вы знаете, как это бывает: встречаешь человека и понимаешь: будет очень, ну просто очень приятно, а на иного разок глянешь — и уже достаточно, больше и глядеть не хочется, ну совсем, напрочь отворачиваешься, когда встретишь — такой он поганый и дрянной, этот человек. Вы меня понимаете? И я вам говорю: нам всегда будет приятно иметь с вами дело, а уж в том, что такие случаи будут представляться там и сям, вы не сомневайтесь…

Баг рассеянно кивал; в голове были совсем другие, грустные мысли. Но ни к чему не обязывающая, беззаботная болтовня Люлю действовала как-то успокаивающе, даже убаюкивающе: с тех пор, как они встретились на углу Лигоуского проспекта, нихонский князь не закрывал рта ни на миг, то и дело оборачиваясь к своим спутникам, то налево, то направо, будто бы ожидая одобрения своим словам, — и Дэдлиб, покуривая длинную и тонкую сигару, с завидным терпением и регулярностью ему поддакивал, а Тальберг сигнализировал о своем согласии через раз — все больше жестами.

Вечер плотно лег на Александрию, и прохладное дыхание ночи уже запускало постепенно свои легкие пальцы в складки халата; Баг невыносимо устал. И даже рад был идти вот так — бездумно слушая разглагольствования гокэ, глядя на чуть отуманенные моросью фонари и черное небо, никуда не торопясь и ощущая подмышкой приятную тяжесть завернутой в плотную бумагу бутылки эрготоу.

Кажется, дело было окончено, сделано. И все же — ощущение какой-то тягостной незавершенности не покидало Бага. Пожалуй, первый раз в жизни он не чувствовал, что поставил точку. Что со спокойной душой закрыл файл и отправил его в архив. Потому что точка поставлена не была. Точку предстоит поставить другим, не ему. И только тогда дело закончится. Только тогда. А до этого — пройдет еще время…

Они вышли уже на угол Проспекта Всеобъемлющего Спокойствия и улицы Малых Лошадей — отсюда до харчевни Ябан-аги оставалось всего ничего: полсотни шагов, и ты уже внутри, в полумраке трапезного зала, и внимательный хозяин уже расставляет на столе перед тобой закуски и — чарки, острым оком разглядев увесистую емкость в бумаге. Баг уже открыл было рот, чтобы пригласить Люлю и его спутников, с коими успел так сблизиться за эти два дня, пропустить наконец, как они выражаются, по стаканчику, но вдруг увидел останавливающуюся неподалеку повозку такси.

Задняя дверца повозки открылась, и на тротуар ступила Стася. Легкая, тонкая в талии, воздушная, невесомая Стася, почти прозрачная во влажном свете фонарей… Баг остановился — Люлю тоже запнулся и встал, Дэдлиб, едва слышно чертыхнувшись, уперся ему в спину, Юллиус булькнул фляжкой… Баг смотрел на Стасю и чувствовал, как невыразимо приятное тепло, столь редко им в этой жизни испытанное, заполняет все его существо; родившись где-то в глубине груди, оно сделало голову пьяняще легкой, а мысли — невесомыми, хрустальными.

И, верно, почувствовав его взгляд, Стася увидела Бага и робко, потом — смелее улыбнулась ему. И шагнула навстречу.

— Извините меня, драгоценные преждерожденные, — сказал Баг в наступившей тишине, — извините, но мне, кажется, пора. Меня ждут.

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 24-й день восьмого месяца, четверица, утро

Выспаться Богдану так и не удалось.

Они с Фирузе поднялись спозаранку, наскоро выпили кофе. Дверь в комнату Жанны была плотно закрыта, изнутри не доносилось ни звука, и Богдану оставалось лишь Бога молить и надеяться, что младшая жена покойно почивает.

Фирузе не отходила от него ни на шаг.

— Плетку забери и выброси, — попросил Богдан перед тем, как выходить. Она отрицательно помотала головой и сказала благостно и умиротворенно:

— Еще вся жизнь впереди.

Сегодня в ней и в помине не было той всполошенной нервности, того надрыва, с которым она вошла вчера. Женщина была счастлива, каждой клеточкой тела спокойно и благодарно счастлива — и это любой мог разглядеть издалека и с первого взгляда. Она светилась, как розовый бумажный фонарик, внутри которого горит свеча.

Богдан отвез ее на воздухолетный вокзал, подождал, пока она, помахав ему на прощание, скроется по ту сторону накопительных турникетов — а потом бегом бросился к «хиусу» и погнал повозку так, как никогда не гонял. Только визжали покрышки на мокром покрытии, развешивая следом мутные облака водяной взвеси.

Первое, что Богдан, вбежав домой, увидел — это стоящий посреди прихожей чемодан, с которым два месяца назад перебралась сюда Жанна.

Сердце у Богдана упало.

Жанна, неестественно спокойная и сосредоточенная, сидела в кресле подле чемодана — в светлом осеннем плаще и уличных туфлях.

— Ты куда-то собралась? — бодро и безнадежно спросил Богдан. — Дождик на дворе…

Она встала.

— Я ухожу, Богдан, — произнесла она очень ровно и очень напряженно; чувствовалось, что слезы у нее совсем близко. — Совсем ухожу. Я даже думала уйти, покуда тебя нет — чтоб не реветь у тебя на глазах. Но это было бы, как у вас говорят, не по-людски. «У вас», — услышал Богдан. Снова: «у вас», а не «у нас».

Он почувствовал слабость в ногах.

— Жанна…

— Только не надо ничего говорить. — Низкий, рвущийся голос ее шел откуда-то из самой груди. Из сердца. — Я все сама знаю. Я очень тебя люблю, очень, я не знаю, как буду жить. Я все ради тебя могу. Думала, смогу и это. А теперь поняла, что — нет. Это выше моих сил. И то и другое сразу… в одном доме… Слушать, как вы стонете за стенкой, в соседней комнате, и радоваться за вас… И знать, что, когда ты назавтра придешь ко мне, там, за стенкой, Фирузе будет радоваться за меня — да? У вас же в Ордуси все радуются, когда близким людям хорошо? И так — всю жизнь? Я не могу! — беспомощно выкрикнула она.

— Жанна… — бессмысленно повторил он, сам не зная, как продолжать, если она не перебьет.

Но она перебила.

— И я очень боюсь, что мало-помалу начну относиться к Фирузе плохо, — с усилием призналась она. — Этого я тоже не хочу. Совсем не хочу, понимаешь?

Она замолчала, но говорить «Жанна…» в третий раз Богдан уже не стал.

Она сделала порывистый шаг и остановилась. На дрожащих губах проступила нерешительная улыбка.

— Знаешь, мне было бы легче стать твоей любовницей. Хочешь? Я поселюсь где-нибудь на другом конце города, ты будешь приезжать раз в седмицу, или чаще, или реже — как сможешь. Я не буду ничего знать про то, как вы здесь, но когда ты приедешь — ты будешь мой… только мой. А не это! Не под одной крышей! Я не могу, Богдан, правда, не могу!

Слезы все-таки брызнули у нее из глаз.

Богдан тяжело вздохнул.

— Так у меня не получится, — проговорил он. — Это нечестно… это уже не вместе. Это не семья.

— Тогда прощай, — помолчав, сказала она, и, подняв чемодан, шагнула к двери.

Богдан вспомнил, как совсем недавно, расставаясь с нею перед Асланівом, в душе он тоже прощался с нею навсегда. И что из этого вышло. И как жалел он потом, что не задержал ее силой…

— Хочешь, я задержу тебя силой? — спросил он.

Она порывисто обернулась. В блестящих от слез глазах на миг полыхнула сумасшедшая надежда.

И погасла.

— Нет, Богдан. Не выйдет. Нет. Прощай.

— До свидания, — сказал Богдан.

Она попятилась, мотая головой и не отрывая завороженных глаз от его лица.

— Прощай.

А потом в апартаментах сделалось безжизненно, холодно и пусто.

Некоторое время Богдан так и стоял в прихожей. Как недопитая бутылка «Гаолицинского» на столе, среди оплывших, потухших свечей.

Он пошел и допил. В голове сразу зашумело, и захотелось плакать.

«Только бы она уехала на „тариэле“, — билось у него в голове. — Только бы на „тариэле“…» Почему-то это казалось ему сейчас очень важным, важнее всего. Потом он понял, что его раздражает и бесит нечто постороннее, неважное, чужое. Он попытался сообразить, что это. Сообразил не сразу.

В кухне чуть слышно бубнил новости репродуктор.

«…известный миллионщик и магнат Лужан Джимба, решив остаток жизни посвятить простому труду на благо народа, удалился к горам и водам, разделив свое предприятие по числу сыновей. До совершеннолетия оных управление каждой частью будет осуществляться независимым собором генеральных владык, назначенных преждерожденным Джимбой из числа наиболее проверенных и давно с ним работавших сотрудников…»

Богдан пьяно засмеялся и понял, что все-таки плачет. Кулаком, как ребенок, размазал слезы по щекам.

«…которому Драгоценная Яса была подарена без малого два месяца назад, неожиданно для всех разорился и был вынужден полностью распродать свои коллекции. По непроверенным сведениям, Драгоценная Яса Чингизова из Александрийской Патриаршей ризницы была приобретена за баснословную сумму неким несметно богатым тибетцем из Дарджилинга, который сразу заявил, что совершил покупку не для себя, а с богоугодной целью вернуть русскую святыню русскому народу и тем улучшить свою карму…»

Богдан вспомнил, что в холодильнике осталась нетронутой вторая бутылка. Чуть пошатываясь, он двинулся на кухню. Голос репродуктора стал громче и разборчивей:

«…в связи с этим князь заявил, что вне зависимости от результатов сегодняшнего голосования намерен наложить на челобитную о снижении налогов свое княжье недозволение. Если же Гласный Собор вознамерится преодолеть недозволение вторичным голосованием, он передаст рассмотрение тяжбы в Главное Управление Законообразности[60] в Ханбалыке. На сразу же заданный корреспондентом телепрограммы „Итоговая верность“ вопрос о том, каким образом подобный произвол может сочетаться с народоправством, князь ответил, что как раз именно челобитная по некоторым своим существенным чертам пребывает в явном противуречии с народоправственными эдиктами Дэ-цзуна, это легко доказать с документами в руках, и он, князь, только о соблюдении истинного народоправства и печется…»

Богдан выключил звук.

А потом, вместо того чтобы лезть в холодильник, взял телефон. Немного неуклюже попадая в кнопки, медленно набрал номер.

Гудок.

Гудок.

Гудок.

Голос.

— Благословите, батюшка!.. Нет. Нет, простите. Я сразу перейду к делу. Да, срочное… Пришло время, благословите исполнить епитимью, отче. Моя сила дэ[61] на ущербе. Я не сумел сохранить единство даже внутри собственной семьи. Я чувствую себя самым плохим человеком на свете, отец Кукша, самым плохим. Самым черствым, самым неумелым, самым жестоким… Самым глупым. Что? Да. Чем скорее, тем лучше.

Отец Кукша некоторое время молчал, видимо, прикидывая. А может, заглядывая к какие-то свои бумаги. Богдан ждал, стараясь дышать ртом, потише. Нос размок и забух от слез.

— Завтра? Благодарю вас, батюшка. Но… Да! Конечно, готов, конечно. Соловецкий скит… три месяца… в снегу, босиком, в рубище… И прямо сегодня можно выезжать? Вот как славно! Спасибо… Спасибо. Спасибо!!!

Некоторое время Богдан стоял посреди кухни с бестолково зажатой в руке трубкой. А потом, уже немного успокоившись, с просохшими глазами пошел к «Керулену», загрузил почтовую программу и, коротко известив руководство о настоятельной необходимости взять наконец давно ему, Богдану, положенное время для насущных духовных забот, а Бага — о том, что сегодня же уезжает надолго, помедлив мгновение, начал: «Дорогая, любимая Фирузе! Спасибо тебе за удивительный твой приезд. Теперь, после завершения дела, пришла мне пора немножко отдохнуть на Соловках. Но к вашему с доченькой возвращению я непременно…»

Э. Выхристюк, Е. Худеньков Предварительные разыскания о звере пицзеци

Загадочная фигура зверя пицзеци открывает перед пытливым исследователем новые горизонты постижения китайской культуры и шире — истории человечества в целом. Весьма отрывочные сведения об этом удивительном животном разрозненны и крайне редки, само же животное предстает фигурой настолько знаковой, что переводчики не могли не посвятить ему эти пусть краткие и далекие от полноты, но исполненные неподдельного благоговения заметки.

Впервые мы столкнулись с термином пицзеци при переводе с китайского «Дела о полку Игореве» голландского автора Хольма ван Зайчика: а точнее — в эпиграфе, представляющем собой выдержку из двадцать второй главы «Лунь юя» («Беседы и суждения»), всемирно известного сочинения древнекитайского философа и государственного деятеля Конфуция (551–479 до н. э.).

Надо сказать, мы тут же обратились к доступной нам справочной литературе, но нигде — за исключением цитируемой Х. ван Зайчиком двадцать второй главы «Лунь юя», ни слова о таком животном не нашли[a1]. Это привело нас в некоторое замешательство, но естественным образом лишь разогрело наше любопытство.

Мы снеслись посредством телефона, интернета и почты с коллегами-китаеведами из разных уголков земного шара. Результаты были удручающими: никто из наших респондентов никакими определенными сведениями о пицзеци не располагал. Правда, от нескольких телефонных разговоров у нас осталось впечатление какой-то недосказанности. Так бывает, когда просишь описать простыми и ясными словами общеизвестное явление. Пришлось обходиться своими силами.

На данный момент нам приходится признать, что единственным источником, благодаря которому мы можем хоть как-то приподнять завесу тайны над зверем пицзеци, является эпопея Х. ван Зайчика «Плохих людей нет», где обильно цитируется считавшаяся давно и безвозвратно утерянной XXII глава «Суждений и бесед», в которой сосредоточены скупые, но крайне интересные и значимые высказывания великого учителя об этом мифическом зооморфном персонаже. Стоит еще раз оговорить, что нам неизвестно, каким образом XXII глава оказалась в распоряжении ван Зайчика. Но вопрос об аутентичности ее для нас в настоящее время уже не стоит: в том, что текст XXII главы написан самим Конфуцием, нас убедил, во первых, тщательный текстологический анализ приводимых ван Зайчиком выдержек, а во-вторых, уверенность в кристальной честности великого еврокитайского гуманиста, который никогда не пошел бы на подлог или розыгрыш.

В нашем распоряжении находится всего несколько отрывочных письменных свидетельств, прямо или косвенно связанных с этом животным. Первое, самое полное, — уже упоминавшийся выше эпиграф. Обратимся к тексту:

Однажды Му Да и Мэн Да пришли к Учителю, и Му Да сказал:

— Учитель, вчера мы с Мэн Да ловили рыбу на берегу реки Сян и вдруг услышали какие-то странные звуки. Мы обернулись и увидели животное – у него была огромная голова с небольшими ветвистыми рогами, длинное тело и короткие ноги. Оно тонко поскуливало и смотрело на нас большими глазами, а из глаз текли слезы. Мэн Да крикнул, и животное скрылось в зарослях тростника. Я считаю, что это был цилинь, а Мэн Да говорит, что это был сыбусян. Рассудите нас, о Учитель!

Учитель спросил:

— А велико ли было животное?

— Оно было размером с лошадь, но высотой с собаку! — ответил Мэн Да.

— Уху! — воскликнул Учитель с тревогой. — Это был зверь пицзеци. Его появление в мире всегда предвещает наступление суровой эпохи Куй. А столь большие пицзеци приходят лишь накануне самых ужасных потрясений!

В данном эпизоде, представляющем собой диалог Конфуция и его ближайших учеников Му Да и Мэн Да (в двадцать второй главе они упоминаются постоянно; видимо, на склоне лет Конфуций выделил этих двоих среди прочих своих последователей), нам открываются некоторые признаки и свойства зверя пицзеци. А именно:

1. Самые иероглифы, которыми записан термин пицзеци, говорят о многом: пи – «кожа», «кожура», «оболочка»; цзе – «разделывать» (например, тушу), «сдирать», «расчленять»; наконец ци — «самец цилиня», довольно известного мифического животного. Переводя иероглиф за иероглифом, мы получаем таким образом «цилиня, сдирающего кожу» или «цилиня, освобождающего от оболочки»[a2]. Недаром Му Да решил, что перед ним именно цилинь.

В связи с этим весьма примечательным кажется то обстоятельство, что пицзеци относится именно к отряду цилиневых, про которых из разных текстов известно, что они, цилини, являлись в мир людей в качестве предвестников благих событий глобального свойства — вроде воцарения новой династии, несущей с собой мир, спокойствие и процветание. А уж поимка цилиня считалась безусловным знаком идеального, мудрого и гуманного правления.

С другой стороны, дерущиеся, бодающиеся, «бьющиеся» цилини издревле считались признаком событий зловещих, трагических и притом катастрофического свойства.

Судя по всему, пицзеци, как цилинь по происхождению, эту самую судьбоносность получил по наследству, но – с отчетливо выраженным отрицательным знаком: зверь был предвестником дурных событий, на что прямо и недвусмысленно указывается в конце диалога, где Конфуций говорит своим ученикам буквально следующее: «Его появление в мире всегда предвещает наступление суровой эпохи Куй». Об эпохе Куй см. ниже.

Итак: зверь пицзеци – несомненно некий подвид (разновидность?) цилиня. Его кости (предположительно – черепные) в древности использовались для гаданий; по крайней мере, в «Деле поющего бамбука» есть короткая, но характерная цитата из двадцать второй главы «Лунь юя»: «Вчера гадали на костях пицзе. Будет радость». Судя по иероглифам, в данном случае речь несомненно идет о костях зверя пицзеци.

2. Кое-что можно уяснить и о внешнем виде зверя. Обычного цилиня часто изображают в виде однорогого оленя, с шеей волка, хвостом быка, копытами коня, разноцветной шерстью и панцирем черепахи. А вот как описан зверь пицзеци у Конфуция: «…у него была огромная голова с небольшими ветвистыми рогами, длинное тело и короткие ноги. Оно тонко поскуливало и смотрело на нас большими глазами, а из глаз текли слезы». То есть нашему взору в этом описании предстает некое довольно крупное животное – «размером с лошадь», с большой головой, имеющей незначительные роговые выросты ветвящегося типа, с длинным телом, покоящимся на непропорционально коротких ногах – «высотой с собаку». Разумеется, мы в данном случае берем в качестве предмета для сравнения среднестатистическую собаку, допустив, что это будет нечто вроде ирландского сеттера либо чуть крупнее или мельче. Облик пицзеци настолько необычен, что Мэн Да в какой-то момент решил даже, что перед ними сыбусян[a3].

Также про пицзеци известно, что у этого животного весьма значительные по размеру глаза, имеющие способность к слезоизвержению (если, конечно, Му Да описал все правильно и не принял за слезы некую, скажем, слизь, проистекавшую от специфического для данного вида цилиня заболевания глаз).

3. Характерной чертой пицзеци, которую следует непременно подчеркнуть, является то обстоятельство, что животное стремится к обществу людей и с этой целью скрытно подходит к ним сзади – как это описано в приведенном выше эпизоде. Животное может издавать звуки, в нашем случае – поскуливать. В свете этого поскуливания и слезоотделения, а также того, что Конфуций связывает появление пицзеци с наступлением эпохи Куй, можно предположить, что этот зверь достаточно разумен – по крайней мере для того, чтобы осознавать роль вестника печальных событий, которую уготовила ему безжалостная природа. Другими словами, пицзеци прекрасно понимает, чем чревато для людей его появление – но не может не выполнить свой долг, формулируемый знаменитыми этико-философскими категориями ли и дао. Например, ли Солнца – подниматься по утрам над восточным горизонтом и в течение всего светового дня освещать землю; пусть оно знает, что с восходом начнется отложенная до света страшная и кровопролитная сеча, и десятки тысяч людей лягут костьми при первых же солнечных лучах – оно не может не следовать дао и не соблюдать ли. Нелепо было бы спрашивать у Солнца: ты готово взять на себя ответственность за всю кровь, что прольется в этот день? Кровь проливают те, кто режет жилы ближним и дальним своим; Солнце лишь старается, чтобы род людской не сидел в холоде и темноте, а предъявляет к нему подобные обвинения лишь тот, кто стремится хоть на кого-нибудь переложить ответственность за то, что пользуется теплом и светом, мягко говоря, не лучшим образом.

Сколько можно понять, все вышесказанное относится и к пицзеци, вернее, к связанным с ним морально-этическим проблемам.

4. Про эпоху Куй, наступление которой Конфуций тесно связывал с появлением пицзеци, также известно до обидного мало. В «Деле поющего бамбука» приводится другой эпизод из двадцать второй главы «Лунь юя», свидетельствующий о безусловно негативном восприятии в древнем Китае этой эпохи: «Однажды Мэн Да встретил Учителя на берегу реки Сян. Учитель был погружен в молчание. Мэн Да спросил его об этом. Учитель отвечал, что размышляет об эпохе Куй. Мэн Да попросил объяснить. „Страшно! Страшно!“ — ответил Учитель». Конфуций прямо называет в приведенной в качестве эпиграфа цитате эпоху Куй «суровой»; в его кратком высказывании имплицитно содержится недвусмысленное указание на то, что главным содержанием эпохи являются ужасные потрясения (это совершенно определенного можно заключить из фразы о том, что появление больших пицзеци предвещает наступление такой эпохи Куй, при которой происходят САМЫЕ ужасные потрясения). Совершенно очевидно, что ни к мифическому одноногому быку куй[a4], описанному в древнекитайском сочинении «Шань хай цзин» («Книга гор и морей», разд. «Да хуан дун цзин»), ни тем более к сановнику Кую, служившему по музыкальной части при дворе легендарного императора Шуня, эпоха Куй отношения не имеет. В свете этого известная фраза «Куй и цзу», т. е. «Куй об одной ноге» или, в более морализованном, чисто конфуцианском, переводе, «Таких, как [сановник] Куй, и одного было достаточно»[a5] должна быть кардинально пересмотрена и переведена правильно: «Одной [эпохи] Куй вполне достаточно!» То есть эта эпоха, как был абсолютно убежден Конфуций, знаменует собой наступление череды столь глобальных и катастрофических катаклизмов, что никакое другое бедствие не идет в сравнение с ними. По-видимому, надо понимать это так, что одной всеобъемлющей эпохи Куй вполне достаточно для исчезновения рода людского с лица Земли — поэтому второй эпохи Куй случиться просто не может. Собственно, ей не с кем будет случаться.

Таким образом, имеющиеся скудные сведения о звере пицзеци позволяют заключить, что появление этого животного в мире воспринималось в древнем Китае как неблагое предвестие грядущей эпохи Куй, несущей с собой поразительные по масштабам катастрофы и разрушения, и зверь пицзеци, так или иначе осознавая свою незавидную роль, этой роли отнюдь не радуется, хотя на нем самом вины никакой нет – как нет ее на часовом механизме установленной самими людьми адской машины.

И если кто-то вдруг однажды услышит за спиной характерное поскуливание и, обернувшись, увидит похожее на описанное Му Да животное, из больших печальных глаз которого неудержимо катятся слезы, пусть знает, что где-то вскорости может наступить безжалостная эпоха Куй.

Насколько нам известно, в общемировом масштабе такая эпоха пока еще ни разу не наступала[a6]. Это легко понять из того, что человечество все еще существует и даже продолжает развиваться. Только вот куда?

Нам лишь остается напомнить по этому поводу: Куй и цзу!

Список рекомендованной литературы

ал-Газали. Эликсир счастья. Том 1. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001 (в печати).

Васубандху. Учение о карме. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2000.

Ермакова Т. В., Островская Е. П. Классический буддизм. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.

Китайская геомантия / Сост., вступ. статья, пер. с англ., коммент. и указ. М. Е. Ермакова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1998.

Мартынов А. С. Конфуцианство. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001 (в печати).

Пу Сун-лин. Странные истории из Кабинета Неудачника. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2000.

Тан люй шу и. Уголовные установления Тан с разъяснениями. Цзюани 1–8 / Пер., введ. и коммент. В. М. Рыбакова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.

Торчинов Е. А. Даосизм. «Дао-Дэ цзин». СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.

Торчинов Е. А. Даосские практики. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2001.

Чжан Бо-дуань. Главы о прозрении истины / Пер. с кит., вступ. статья и коммент. Е. А. Торчинова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1994.

Хисматулин А. А. Суфийская ритуальная практика. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1996.

Хисматулин А. А. Суфизм. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1999.

Сноски

1

Подробнее о перечисленных здесь животных см. статью «Предварительные разыскания о звере пицзеци» (здесь и далее — примеч. переводчиков).

(обратно)

2

Двадцать вторая глава знаменитых «Суждений и бесед», представлявшая собою квинтэссенцию конфуцианской мудрости и написанная Учителем собственноручно, считалась утерянной еще во времена царствования Цинь Ши-хуанди (221–209 гг. до н. э.). Однако мы не исключаем, что в руки столь пытливого исследователя и неистового коллекционера, каким был Х. ван Зайчик, каким-то образом мог попасть текст главы, неизвестной современному востоковедению.

(обратно)

3

Описанное Х. ван Зайчиком государство в целом официально именовалось Цветущей Ордусью (по-китайски — Хуася Оуэрдусы) и состояло из собственно китайских территорий, неофициально называвшихся Цветущей Срединой (Чжунхуа), а также Внешней Ордуси, поделенной на семь улусов.

(обратно)

4

Обычно на европейские языки термин цзайсян переводится словами «канцлер», «премьер», «первый министр». В «Деле незалежных дервишей», например, Баг называет германским цзайсяном Бисмарка.

(обратно)

5

Асланівськая эпопея Бага и Богдана описана Х. ван Зайчиком в «Деле незалежных дервишей».

(обратно)

6

Божество милосердия в пантеоне китайского простонародного буддизма.

(обратно)

7

На протяжении многих веков всех иностранцев в Ордуси, следуя древней китайской традиции, называли варварами, уже не вкладывая в это слово оттенков превосходства, презрения или высокомерия, присущих его буквальному значению. Однако в последние десятилетия, избегая употреблять этот все же не вполне уважительно звучащий термин, людей, по тем или иным причинам приезжающих в Ордусь из-за границы, именуют гокэ, т. е. «гостями страны».

(обратно)

8

Действительно, в «Деле жадного варвара» любитель крепкого гаолянового самогона «эрготоу» Багатур Лобо сталкивается с потрясающим по мощи воздействия на организм напитком под названием «Бруно» сразу после того, как выбирается из воды на спасательный катер, ведомый Люлю и его сотоварищами. Никакими дополнительными подробностями о напитке под названием «Бруно» переводчики в настоящее время не располагают.

(обратно)

9

При неофициальном общении многие ордусяне, особенно коллеги, сокращали общепринятые обращения одного человека к другому до возможного минимума. Например, безупречно вежливое ордусское обращение низшего к высшему — «драгоценный преждерожденный единочаятель такой-то». В деловой обстановке, особенно если разница в чинах не слишком велика, оно редуцировалось до «драг прер еч». Основным же и наиболее общим обращением ордусян друг к другу является слово «единочаятель» — в подлиннике ван Зайчика: «тунчжи», — сокращенно: «еч».

(обратно)

10

Ютаями в Китае спокон веку называли евреев. Ютай, или, полностью, ютайжэнъ — это, несомненно, в первую очередь транскрипционное обозначение. Однако оно может одновременно читаться и по смыслу. Первый иероглиф значит «все еще», «несмотря ни на что», «вопреки», «по-прежнему». Второй употребляется в китайском языке крайне часто и входит, например, составной частью в такие известные слова, как «тайфэн» (прозвище Багатура Лобо), или, в японском чтении, «тайфун» — «великий ветер». Третий же иероглиф постоянные читатели ван Зайчика, вероятно, уже научились узнавать сами — это «человек», «люди». Таким образом, в целом «ютайжэнь» значит: «как ни крути — великий народ».

(обратно)

11

Букв.: «Высокая радость», но, в сущности, это можно было бы перевести просто как «Кайф».

(обратно)

12

Китайская верста, около полукилометра.

(обратно)

13

Ученая степень Богдана. По-китайски это значит «проникший в смысл законов». Данная степень существовала в Китае по крайней мере со времени династии Хань, то есть с начала нашей эры.

(обратно)

14

В переводе это значит: «Культурность и обороноспособность способствуют успокоению людей. Совершенный правитель упорядочил все земли в пределах четырех морей. Поднебесная ныне принадлежит всем. Благодарный народ радостно кланяется». Как явствует из иных текстов ван Зайчика, существует несколько стихотворных переводов данной иероглифической надписи на русский язык. Каноническим считается, несмотря на некоторую свою архаичность, вариант, сделанный еще в середине шестнадцатого века, сразу после установки памятника, духовным наставником тогдашнего великого князя Александрийского улуса, знаменитым Сильвестром: «Сила словесная, сила оружная людям покой и достаток дает. Князь благоверный всю сушу огромную, правя, навеки в порядок привел. Кланяясь земно, воздвиг этот памятник радостный и благодарный народ. Общая ныне для всех Поднебесная, будь ты чиновнище, дух или вол» (современный вариант текста приводится в авторизованном переводе О. В. Сметанкина).

(обратно)

15

Принцесса императорской крови Чжу Ли — один из основных персонажей «Дела жадного варвара».

(обратно)

16

Досл.: «молодец посредине». Баг давно получил ранг, соответствующий этой высокой должности (она примерно равна должности начальника отдела в министерстве); мог бы занять и саму должность — но так и не променял милой его сердцу оперативной работы на кабинетную рутину.

(обратно)

17

Здесь ван Зайчиком употреблено выражение «минь чжи чи», т. е. дословно: «люди, народ — выправлять, упорядочивать — эдикт». Словосочетание «минь чжи» в равной степени может означать и «то, чем выправляют народ», и «то, что выправляет народ». Следовательно, минь чжи чи следует понимать как «эдикты, регламентирующие, как народ выправляет и упорядочивает правителя, и как правитель выправляет и упорядочивает народ». Нельзя не видеть, что понятие минь чжи чи во многом приближается к понятию так называемой «конституции». В «Деле незалежных дервишей» упоминается, что эдикты были провозглашены в 1812 г. Однако, как можно понять из заметок самого Х. ван Зайчика, сообразному становлению народоправства предшествовал неизбежный период неразберихи и путаницы. В некоторых уездах решили, что вводится демократия варварского образца — например, с оголтелыми, нескончаемыми выборами всех сверху донизу, публичным взаимным поливанием грязью и тому подобными гримасами, крайне пагубными для души и ума народа, зато дающими полный простор так называемым любителям «половить золотых черепашек в мутной водице». В других уездах, напротив, тот разумный элемент народоправства, каковой был дарован Дэ-цзуном, показался чрезмерным; один край (какой именно, ван Зайчик не конкретизировал) был даже охвачен серьезными волнениями, вошедшими в историю империи под названием «октябрьского восстания»: подданные, вконец обезумев от свалившейся им на головы необходимости иногда думать самим, с оружием в руках требовали от властей даровать им обратно привилегию безропотно подчиняться начальникам, произвольно назначаемым сверху. Оба вредных уклона с полного одобрения Дэ-цзуна были в том же году решительно пресечены тогдашним цзайсяном М. Сперанским.

(обратно)

18

Букв.: «охранники». Низшие чины Управления внешней охраны (Вайвэйюань), что-то вроде городовых или полицейских.

(обратно)

19

Суть этой неоднократно описанной ван Зайчиком процедуры такова: один из государственных служащих, приятно улыбаясь, выполняет свои обязанности, в то время как другой (или другие) приносит большой металлический ящик с гравированной надписью «Счастье» и широкой прорезью на верхней крышке. Сообразное поведение всякого нормального ордусянина в этой ситуации заключается в опускании в прорезь некоторого количества денег, причем размер мзды никак и нигде не оговорен и зависит лишь от доброй воли опускающего. Так мы безо всякого понуждения и даже с удовольствием безвозвратно дарим морской стихии монетки различного достоинства, чтобы вновь вернуться к морю следующим летом. «Мзда на счастье» является одной из древнейших ордусских традиций, общей для всех представленных в империи культур; в Цветущей Средине она возникла еще во времена совершенномудрых императоров древности Яо и Шуня, на Руси — при святой равноапостольной княгине Ольге, а возможно — и еще раньше, у монголов же — по крайней мере не позднее эпохи, когда они еще были гуннами

(обратно)

20

Русскоязычный читатель может второпях решить (как, вероятно, решили в незапамятные времена сами александрийцы, отразив в русской версии названия речки стремление отстирать, отмыть одеяния дорогих гостей — вот вам диалог культур в натуральную величину!), будто данный оборот несет в себе некий уничижительный смысл. Следует сразу оговорить: это не так. Напротив. То, что гость пришел в испачканной тушью одежде, характеризует его и его приход с самой лучшей стороны: ведь для того, чтобы почтить кого-то визитом, человек явно оторвался от находящихся в самом разгаре литературных или каллиграфических трудов. Большую степень уважения и почтительности гостя по отношению к тому, кого он навестил, невозможно вообразить.

(обратно)

21

У Х. ван Зайчика здесь сказано «жэньминь ичжи дан» Первые два иероглифа означают «народ», «народный», вторые два переводятся как «воля», «общее стремление», «мысль» (и не имеют, что существенно, ни малейшего отношения к понятию «воли» как «свободы»); последний же иероглиф (дан) используется в современном китайском языке для обозначения партий или фракций — но только за отсутствием более подходящих терминов. Подобные понятия в европейских языках восходят к понятию части целого, отделения, даже обломка — тогда как «дан» в китайском изначально обозначает, напротив, некую целостность: целокупный круг чьих-либо родственников, род, клан. Сказав «материнский дан», мы не сможем перевести это как «часть матери», но обязательно и единственно — как «род матери». Дословно выражение «жэньминь ичжи дан» следует понимать как «люди, ставшие родственниками по духу на основе стремления осуществить насущные чаяния, веления, наказы народа»; мы же переводим это «дан народовольцев», имея в виду некое объединенное общими политическими устремлениями сообщество.

(обратно)

22

Досл.: «молодец-помощник». Обычно переводится как «заместитель министра», «вице-директор». В прямом подчинении у шилана находились ланчжуны. Судя по имеющимся в повестях Х. ван Зайчика сведениям, в каждом улусе во главе улусного отделения Палаты наказаний и подчиненного ей Управления внешней охраны стоял шилан.

(обратно)

23

Подробное описание этой восстанавливающей силы, энергию и вообще во многих отношениях незаменимой позы дано Х. ван Зайчиком в «Деле незалежных дервишей».

(обратно)

24

Узкие — два велосипедиста с трудом разъедутся — хаотические переулки, образуемые беспорядочными застройками одноэтажных, как правило, каменных домов. Можно полагать, применительно к Ордуси Х. ван Зайчик под хутунами имел в виду районы обитания наименее культурных и наименее обеспеченных жителей крупных городов; весьма показательно то, что указанные жители и не стремились к повышению своего культурного уровня или хотя бы к приращению достатка.

(обратно)

25

Род платана, неоднократно воспетый в древней китайской поэзии; гнезда свои фениксы предпочитают вить именно на утунах. Из текстов Х. ван Зайчика известна даже ордусская поговорка: «Всякий феникс славит ветви того утуна, на коем свил гнездо»; выражение это приписывается непосредственно Конфуцию.

(обратно)

26

«Лунь юй», XII, 24.

(обратно)

27

Там же, XII, 23.

(обратно)

28

Довольно распространенное китайское обращение к незнакомому лицу мужского пола, отдаленная аналогия нашего «командир», «шеф», «эй, шеф!». Здесь — «мастер», «наставник».

(обратно)

29

Х. ван Зайчик нигде не раскрывает сути этого понятия применительно к Ордуси. Известно, что в старом Китае «шапку надевали» по достижении пятнадцати лет; после этого юноша считался уже взрослым.

(обратно)

30

Легко понять, как отвратительна такая распущенность для человека, предки которого две с лишним тысячи лет жили под сенью великой формулы гармоничного общественного устройства, данной еще Конфуцием (см.: «Лунь юй», XII, 11): «Цзюнь цзюнь чэнь чэнь фу фу цзы цзы», то есть «Правитель да правительствует, подданный да подданствует, отец да отцовствует, сын да сыновствует». Правда, относительно недавно злые языки начали переводить первую часть этой заповеди как «Правитель да правит, подданный да поддает…»; но ведь не зря подобные языки зовутся злыми.

(обратно)

31

Дословно название упомянутого здесь Х. ван Зайчиком дана можно перевести как «наставники в кормлении», «умельцы пропитания» — «ши ши». Писатель никак не проясняет этот термин. Возможно, имеется в виду нечто вроде наших аграриев — но это всего лишь ничем не подкрепленное предположение, основанное только на аналогии.

(обратно)

32

Как и во всех подобных случаях, мы, сознавая ограниченность наших знаний, даем лишь подстрочный перевод гатх, изрекаемых великим наставником Баоши-цзы, оставляя поэтический перевод будущим поколениям.

(обратно)

33

Досл.: «джиповая повозка»

(обратно)

34

Черный Абдулла, получивший в народе свое прозвище за пристрастие к «мерседесам» черного цвета, он же Абдулла Нечипорук — один из лидеров преступной группы отделенцев, деятельность которой Баг и Богдан расследовали и пресекли в Асланівськом уезде.

(обратно)

35

По-китайски здесь сказано «Юй сяньшэн», т. е., если переводить дословно, «Преждерожденная Рыба». На что намекал здесь Х. ван Зайчик, что имел в виду, и имел ли вообще — переводчики так и не пришли к единому мнению.

(обратно)

36

Букв.: «чиновник по мелочам и пустякам». Х. ван Зайчик нигде подробно не раскрывает содержания этого термина применительно к Ордуси; известно, что «байгуань» — в древнем Китае так назывались особые чиновники, в обязанности которых входили поездки по стране с целью сбора разного материала фольклорного характера: уличных песен, рассказов, слухов и сплетен. Потом эти материалы централизованно обобщались и служили для выводов об умонастроениях в широких народных массах.

(обратно)

37

«Лунь юй», IV, 7.

(обратно)

38

Термин «вэйтухай», который дословно переводится с китайского как «охраняющие землю и море», употреблялся в Ордуси в качестве жаргонного обозначения работников человекоохранительиых органов.

(обратно)

39

Переводчики затрудняются однозначно истолковать смысл подобных идиом и потому оставляют их без перевода. У Х. ван Зайчика они записаны явно транскрипционным образом; термин «мумун», как представляется, ничего, кроме отдаленной ассоциации с известным произведением И. С. Тургенева «Муму», а следовательно, и некоторыми человеческими качествами его героев, не вызывает; иные же еще более загадочны, хотя нечто неуловимое говорит о их целеуказательном характере (мол, иди ты на!.. ).

(обратно)

40

«Лунь юй», VII, 37.

(обратно)

41

Надо ли упоминать сызнова, что ван Зайчик, сам прославившийся в КНР прежде всего выращиванием бесподобной капусты, пишет здесь от души и со знанием дела! А то, что именно Крякутного он сделал своим единочаятелем и собратом по сельскохозяйственной страсти, говорит об особой его симпатии к великому ордусскому генетику.

(обратно)

42

Досл.: «Главнейший в работе с документами». В традиционном китайском аппарате так назывались начальники Палат, то есть весьма высокопоставленные должностные лица, аналогичные нашим главам министерств.

(обратно)

43

«Лунь юй», II, 12.

(обратно)

44

Чжуан — букв.: «хутор», «деревенская усадьба».

(обратно)

45

Мера длины. Современный китайский цунь равен 3,3 см.

(обратно)

46

Эти события описаны Х. ван Зайчиком в «Деле жадного варвара».

(обратно)

47

Приводя начальную фразу из «Дао-Дэ цзина», Баг, по всей вероятности, хочет предостеречь друга от поспешных выводов: «Путь, который может быть пройден, не есть вечноистинный Путь».

(обратно)

48

Жанна вспоминает здесь события, описанные Х. ван Зайчиком в «Деле жадного варвара».

(обратно)

49

Термином ба, дословно значащим «деспот», «глава», «предводитель», во времена распада страны на практически самостоятельные княжества и нескончаемых между ними усобиц в Древнем Китае обозначали князя, наиболее влиятельного из всех.

(обратно)

50

Баг здесь говорит об одной из наиболее известных религиозных сект старого Китая, называемой «Белый лотос». Под ее руководством не раз возникали восстания с целью, говоря современным языком, построения отдельно взятого рая на конкретной земле

(обратно)

51

Судя по текстам Х. ван Зайчика, система экзаменационных оценок во всей Ордуси копировала аналогичную систему традиционного Китая. На академических и должностных экзаменах все державшие испытание, согласно результатам, распределялись экзаменаторами на девять групп: из лучших лучшие (шан шан), из лучших средние (шан чжун), из лучших худшие (шан ся), из средних лучшие (чжун шан) и т. д. вплоть до из худших худшие (ся ся). Борманджин и Архип, таким образом, заняли места соответственно «из лучших средний» (второе) и «из средних средний» (пятое). В Китае, как правило, балл «чжун чжун» был последним, сулившим хоть какое-то продвижение. Однако вслушайтесь, как это звучит для человека, особенно человека с амбициями: из средних средний!

(обратно)

52

Высшая группа инвалидности, введенная еще танским правом — безглазые, безногие, безрукие, умственно ущербные.

(обратно)

53

Багатур Лобо, по всей вероятности, имеет в виду известный эпизод из классического китайского романа «Шуи ху чжуань» («Речные заводи»), когда богатырь и народный герой У Сун, напившись пьян, забил до смерти голыми кулаками тигра, жившего на перевале Цзинянган и терроризировавшего местное население.

(обратно)

54

Насколько можно судить по данному эпизоду, письменные распоряжения в Ордуси, в соответствии с древними китайскими традициями, состояли из двух идентичных по содержанию частей, одна из которых вручалась тому, кому распоряжение было назначено, а вторая оставалась у того, кто распоряжение выдал.

(обратно)

55

В этом месте переводчики столкнулись с определенными трудностями. В оригинальном тексте то, что мы передаем как «иг», в современном китайском языке дословно значит «одна штука» (первый иероглиф — числительное «один», второй — универсальное счетное слово «штука»); только контекст помог понять, что в данном случае мы имеем дело с сокращением в устной речи от слова «Игоревич», на манер постоянно встречающегося «еч» от «единочаятель» и «прер» — от «преждерожденный». Если бы не это озарение, посетившее переводчиков буквально в последний момент, они с чистой совестью перевели бы эту фразу как «Одна штука Олегов, одна штука Переславлей, одна штука Ярославлей!» Возможно, правда, что подобная трактовка была сознательно спровоцирована Х. ван Зайчиком и имеет глубокий смысл…

(обратно)

56

Так назывался перечень наиболее тяжких и непрощаемых антигосударственных и антиобщественных преступлений, сформулированный в Китае более полутора тысяч лет назад. В него входили самые разнообразные вопиюще аморальные деяния — от злобных умышлений на государственные алтари и особу императора до скупого содержания престарелых родителей, неизъявления женою надлежащей скорби по почившему мужу и тому подобных чудовищных человеконарушений.

(обратно)

57

«Лунь юй», VII, 27.

(обратно)

58

«Лунь юй», XV, 30.

(обратно)

59

Данную коллизию довольно сложно объяснить в короткой сноске. События, приведшие к ней, подробно описаны Х. ван Зайчиком в «Деле жадного варвара». Вкратце можно отметить лишь, что Фирузе, выполняя требования старого родового обычая, в конце июня оставила мужа на попечение младшей жены и уехала в дом отца в Ургенч, чтобы там родить дочь, которая должна, дабы вырасти настоящей женщиной, с рождения впитать воздух дома, где родилась мать. Срок, который старшая жена с новорожденной должны провести вне дома мужа, составляет около пяти месяцев; то есть в описываемый момент до возвращения Фирузе в дом мужа осталось чуть больше трех месяцев.

(обратно)

60

Имеется в виду так называемое Далисы. В китаеведной литературе название этого учреждения переводят как «Высшее юридическое управление», «Двор юридического контроля» и т. д., но это скорее разъяснение, нежели перевод. Первый иероглиф означает «большой», «главный». Третий — учреждение ранга сы, то есть весьма высокого. Второй же может переводиться как «высший законообразующий принцип мироздания», «закономерность», «осмысленность», «правильность». Главное Управление Законообразности принадлежало к наиболее влиятельным и авторитетным правительственным органам империи и вошло в традиционную административную систему Китая не позднее VI века н. э.

(обратно)

61

Один из наиболее сложных и многозначных китайских политико-философских терминов. Сколько-либо исчерпывающе охарактеризовать его здесь совершенно невозможно. Достаточно сказать, однако, что, например, император мог надежно и достойно править страной, только если он обладал достаточным количеством духовной силы дэ.

(обратно)

a1

Зверь пицзеци не упоминается в таких сочинениях как: «Ши цзин» («Книга Песен»), «Шу цзин» («Книга документов»), «И цзин» («Книга перемен»), «Ли цзи» ( «Книга установлений»), «Чунь цю» («Весны и осени»; и это — странно), «Цзо чжуань» («Комментарий Цзо [на „Чунь цю“]»), «Го юй» («Речи царств»), «Мэн-цзы», «Дао-Дэ цзин» («Канон Пути и Благодати»), «Чжуан-цзы», «Ле-цзы», «Люй ши чунь цю» («Весны и осени господина Люя»), «Янь-цзы чунь цю» («Весны и осени Янь-цзы»), «Шань хай цзин» («Книга гор и морей», и это еще более странно: уж где-где, а здесь-то хоть что-то про пицзеци могло бы быть. Увы! Ни строчки.), «Хань шу» («История [династии] Хань») и во всех прочих династийных историях, «Соу шэнь цзи» («Записки о поисках духов») и во всех прочих собраниях сяошо — вплоть до антологий «Тай-пин гуан цзи» («Обширное собрание годов под девизом правления Тай-пин»), «И-цзянь чжи» («Записи И-цзяня») Хун Мая (1123–1202), а также минских и цинских собраний; нет ни слова про пицзеци ни в одном поэтическом собрании, в буддийских и даосских канонических текстах, сочинениях Го Мо-жо, Мао Дуня и Ван Мина, а также в цитатнике Мао Цзе-дуна. Список можно продолжать, но мы, экономя время читателя, ограничимся приведенными выше примерами, из которых со всей очевидностью следует, сколь глубока лакуна наших знаний об этом звере. Подытоживая, можно с полной уверенностью сказать: о нем вообще нигде ничего нет.

(обратно)

a2

Если попытаться понять эти слова в смысле переносном, чисто духовном, мы можем интерпретировать пицзеци как фактор раскрепощения сознания, высвобождения его из телесной оболочки (сродни придуманным в Европе две-три тысячи лет спустя грубым, искусственным психоделическим химикалиям типа ЛСД), способствующий возникновению у человека трансперсональных состояний различного уровня. При переживании таких состояний, как известно, человек становится способен, в частности, провидеть отдельные аспекты будущего, а также спонтанно выходить в астрал.

(обратно)

a3

Таинственное животное, название которого можно перевести как «Ни на что не похож» (досл: «четырежды непохожий», «непохожий ни одно из четырех возможных»). Описания не сохранились. Сам термин периодически встречается в письменных памятниках без каких-либо объяснений‚ поэтому создается впечатление, что это животное хорошо было знакомо древним китайцам. Описания, например, курицы тоже ни в одном древнем источнике нет — ни в «Ши цзине», ни в «Дао-Дэ цзине», ни в прочих классических сочинениях. Если последняя аналогия покажется кому-то чрезмерно надуманной и профанной (с чем переводчики отчасти готовы согласиться), мы готовы воспользоваться иной. Она для нас тем более ценна, что как нельзя лучше подчеркивает издревле существовавшее, отнюдь не выдуманное Х. ван Зайчиком, а вполне реальное родство двух великих братских культур: китайской и русской. Итак: попробуйте найти где-нибудь в «Повести временных лет» или, скажем, в Ипатьевской летописи описание существ, известных как «ни рожи, ни кожи» или «ни рыба, ни мясо».

(обратно)

a4

Тоже достаточно спорный и противоречивый мифологический образ. В «Шань хай цзине» про него сказано, что когда куй ходил по морю, поднималась буря. Есть сведения, что легендарный Хуан-ди (Желтый Император) содрал с куя кожу и натянул ее на барабан, звук которого стал после этой операции слышен аж на пятьсот ли. Кстати, у этого быка рогов вовсе не было. Описание куя носит явно отрицательную окраску, что, несомненно, сближает его со зверем пицзеци.

(обратно)

a5

Иероглиф цзу допускает подобные варианты перевода с одинаковой степенью вероятности: он значит и «достаточно», и «нога». Последнее толкование фразы «Куй и цзу» принадлежит самому Конфуцию — мы узнаем об этом из «Ханьфэй-цзы», гл. «Вай чу шо», где приведена беседа между Конфуцием и луским князем Ай-гуном.

(обратно)

a6

Относительно локальных эпох Куй мнения как переводчиков, так и консультантов разделились в очередной раз. Спектр высказанных суждений был весьма широк. Э. Выхристюк‚ например‚ полагает‚ что локальных эпох Куй быть не может принципиально‚ и Учитель с самого начала вкладывал в этот термин всечеловеческий смысл. В. Рыбаков же‚ напротив‚ считает‚ что локальные эпохи Куй переживались и продолжают переживаться отдельными цивилизационными очагами довольно часто‚ даже регулярно‚ и обращает внимание на то‚ что само название подобной эпохи звучит по-русски как повелительное наклонение от глагола «ковать»‚ что при близком родстве русской и китайской культур не может быть случайным. Смысл же производного от «ковать» термина «перековка» или‚ тем более‚ «социальная перековка» для российского читателя в комментариях не нуждается. В. Рыбаков даже делает несколько экстравагантный вывод: везде‚ где одни люди начинают каким-либо образом (социально‚ психологически‚ экономически‚ биологически) перековывать других‚ наступает эпоха Куй; однако этот вывод представляется большинству коллектива недостаточно аргументированным.

(обратно)

Оглавление

Багатур Лобо

  Александрия Невская, 19-й день восьмого месяца, шестерица, утро

  Павильон Возвышенного Созерцания, 19-й день восьмого месяца, шестерица, день

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

  Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича, 19-й день восьмого месяца, шестерица, позднее утро

  Благоверный сад, 19-й день восьмого месяца, шестерица, день

  Харчевня «Алаверды», 19-й день восьмого месяца, шестерица, ранний вечер

Баг и Богдан

  Апартаменты покойного, 20-й день восьмого месяца, отчий день, ночь

  Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 20-й день восьмого месяца, отчий день, раннее утро

  Апартаменты Багатура Лобо, 20-й день восьмого месяца, отчий день, середина дня

  Там же, через двадцать минут

  Улица Крупных Капиталов, четвертью часа позже

Богдан и Баг

  Следственный отдел Палаты наказаний, кабинет шилана Алимагомедова, 20-й день восьмого месяца, отчий день, вечер

  Апартаменты соборного боярина Галицкого, 21-й день восьмого месяца, первица, утро

Баг и Богдан

  «Зал, где очищаются мысли», 21-й день восьмого месяца, первица, день

  Апартаменты Багатура Лобо, 21-й день восьмого месяца, первица, день

  Управление внешней охраны, 21-й день восьмого месяца, первица, после пяти

  Апартаменты соборного боярина ад-Дина, вечер

Богдан и Баг – порознь, но вместе

  Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 21-й день восьмого месяца, первица, вечер

  Апартаменты соборного боярина ад-Дина, 22-й день восьмого месяца, вторница, ночь

  Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 22-й день восьмого месяца, вторница, ночь

  Срединный участок — Храм Света Будды, 22-й день восьмого месяца, вторница, ночь

  Капустный Лог, 22-й день восьмого месяца, вторница, первая половина дня

  Москитово, 22-й день восьмого месяца, вторница, первая половина дня

  Срединный участок, 22-й день восьмого месяца, вторница, день

Баг и Богдан

  Управление внешней охраны, кабинет Бага, 22-й день восьмого месяца, вторница, четвертью часа позже

  Управление внешней охраны, кабинет Бага, 22-й день восьмого месяца, вторница, ранний вечер

  Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 22-й день восьмого месяца, вторница, вечер

  Храм Света Будды, 22-й день восьмого месяца, вторница, поздний вечер

  Апартаменты Багатура Лобо, 22-й день восьмого месяца, вторница, ночь

  Москитово, 23-й день восьмого месяца, средница, утро

Богдан и Баг

  Дубравинский тракт, 23-й день восьмого месяца, средница, раннее утро

  Москитово, 23-й день восьмого месяца, средница, утро

  Следственный отдел Палаты наказаний, кабинет шилана Алимагомедова, 23-й день восьмого месяца, средница, середина дня

  Княжий терем, 23-й день месяца, средница, вторая половина дня

  Капустный Лог, 23-й день восьмого месяца, средница, ранний вечер

  Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 23-й день восьмого месяца, средница, поздний вечер

Эпилог Баг, Богдан и другие хорошие люди

  Александрия Невская, 23-й день восьмого месяца, средница, поздний вечер

  Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю, 24-й день восьмого месяца, четверица, утро

Э. Выхристюк, Е. Худеньков Предварительные разыскания о звере пицзеци

Список рекомендованной литературы

Реклама на сайте